Месть Танатоса
Михель Гавен


Зарубежные военные приключения


Шестидесятые годы двадцатого века. Немецкий журналист Курт Штайнер собирает сведения о женщине-хирурге, служившей в войсках СС. Пытаясь шантажировать этой информацией одного из руководителей неонацистской организации, Штайнер погибает. Расследуя гибель Курта, его жена узнает, что та самая женщина-хирург была последней габсбургской принцессой, которая волею судьбы оказалась в нацистской Германии и попала в концлагерь. Однако благодаря мимолетному знакомству с Отто Скорцени она проходит путь от заключенной до самых верхов эсэсовской иерархии.

«Месть Танатоса» — первый роман немецкого журналиста и военного историка Михеля Гавена, принесший ему известность в Германии.


Михель Гавен.

Месть Танатоса.

Роман


ПРОЛОГ


Париж, 1994 год


«Маренн фон Кобург-Заальфельд де Монморанси родилась на рассвете, когда последняя утренняя звезда упала за горизонт, и в алом зареве грядущего летнего зноя на востоке поднялось солнце. Это было самое начало века, "императорский" август, Париж.

Серебряная звезда романтического века бонапартистких походов, революционных войн, великих поэтов и молодых генералов упала за горизонт, а над Европой уже занималась заря нового столетия.

Маренн родилась в день рождения Наполеона Бонапарта, под одной звездой с Цезарем и самой Францией, на излете термидора, когда со дня казни Робеспьера минуло ровно 108 лет, в одной из старинных аристократических семей Версаля и была крещена католическим священником именем Мария-Элизабет».

Немецкая журналистка Лотта Вайслог, сотрудница журнала «Штерн», только начала свою работу — и предстоящая дорога казалась ей очень трудной и бесконечной. Несмотря на то что после смерти женщины, о которой журналистка собиралась написать книгу, уже прошло несколько лет и собранные материалы, казалось бы, прояснили многое, тем не менее в судьбе героини оставались темные пятна, и они очень тревожили Лотту.

Много времени пролетело с последней военной весны до того дня, когда упоминание об этой женщине впервые появилось в печати. Бывший английский разведчик Чарльз Фолл, написавший историю жизни знаменитого обер-диверсанта Третьего рейха, не назвал ее имени, не описал внешности, не упомянул о том, где она живет и чем занимается, он лишь подтвердил, что она была, она жива, и он говорил с ней в Мадриде, где находился тогда Отто Скорцени.

Сообщение Фолла всколыхнуло журналистский мир. Оно явилось первым подтверждением того, что история о женщине, бывшей заключенной концентрационного лагеря,получившей высокое звание в СС, известном хирурге, еще до войны защитившей докторскую диссертацию в Венском университете и возглавлявшей специальную секретную лабораторию при берлинской клинике Шарите.

История эта не была выдумкой, как предполагали ранее. Подруга Отто Скорцени, говорившая «ты» не только Вальтеру Шелленбергу, но и многим бонзам Третьего рейха, действительно существовала. После войны она жила в разных странах,она продолжала работать, и ей вручались самые престижные международные премии. Ей пожимали руку Уинстон Черчилль и Джон Фицджеральд Кеннеди, ее ближайшим другом с детства считался генерал Шарль де Голль. По линии матери она принадлежала к семье императора Австрии, но вся жизнь ее оказалась связанной с родиной отца.

Франция гордилась своей любимицей и воздавала должное в ее лице всей ее старинной фамилии, восславившей страну не только в науке, но и в сотнях сражений на протяжении веков на поле брани.

Ее приемный отец выиграл Первую мировую войну, ее далекий предок Анн де Монморанси был коннетаблем Франции при Валуа. Ее родовым поместьем был старинный замок де Л'Иль Адан в Провансе, ее наследное состояние, единственной владелицей которого она являлась, составляло фантастическую сумму и позволило ей после войны открыть частную клинику в одном из богатых предместий Парижа.

Всю жизнь ее осенял ореол мученицы Маутхаузена. Оказывается, вранье? «Но не была ли она и в самом деле мученицей?» — подумала Лотта и, закурив сигарету, подошла к окну. Внизу на набережной Сены застыл перед светофором поток автомобильных огней. «Мученицей своей Судьбы. И мученичество ее оказалось куда более тонкое и изощренное,чем все пытки гестапо — мученичество души, которое не кончилось с падением рейха. Оно продолжалось всю жизнь. Всю жизнь она несла на себе крест раз и навсегда сделанного выбора, сделанного задолго до Второй мировой войны, в те годы, когда о Гитлере еще никто и не слыхивал».

Кому могло бы прийти в голову на протяжении сорока послевоенных лет, что известный французский нейрохирург, последняя наследница знаменитого рода, связанного тесными, узами с Габсбургами и Бонапартом, лауреат многих международных премий, врач,спасший жизнь и здоровье десяткам и сотням людей, гордость Франции Маренн фон Кобург де Монморанси и неизвестная женщина, подполковник медицинской службы СС, документы на которую не сохранились ни в одном из найденных архивов, — одно и то же лицо?! Что было известно о ней до откровений Фолла? Практически ничего.

Лишь скупые черты проступали в воспоминаниях некоторых деятелей рейха, например в мемуарах Адольфа Эйхмана, а тех, кто встречал ее часто, жил рядом с ней и знал ее хорошо — либо давно уже не было в живых, либо не представлялось возможным разыскать их. «Безымянная звезда» нацистского рейха — герцогиня Маренн фон Кобург де Монморанси?! Эта мысль могла показаться абсурдной. Она казалась абсурдной долгое время, и даже сейчас, когда Лотта знает наверняка, что так оно и есть, — ошеломление от открытия сохраняет ощущение полной абсурдности фактов.

«Впрочем — стоп. Почему наверняка? Отнюдь не наверняка. Скорее всего, это была правда». Да, «скорее всего» — самое подходящее в данном случае выражение. После войны герцогиня фон Кобург-Заальфельд прожила в Париже одинокую и очень закрытую жизнь. Она мало появлялась публично и никогда не давала интервью. Родители Маренн умерли в начале века. По сути, они и являлись последними ближайшими родственниками герцогини, существование которых не подлежит сомнению. Детей Маренн унесла война, но как и при каких обстоятельствах они погибли — все скрыто завесой тайны, недомолвок и явных противоречий…

Была ли Маренн фон Кобург де Монморанси действительно единственной наследницей знаменитого рода, или ее имя ловко использовал шеф германской разведки Вальтер Шелленберг, чтобы избавить от возможных неприятностей дорогую ему женщину? Не погибла ли сама Маренн в Маутхаузене, существовала ли она вообще, — сомнения остаются.

Лотта глубоко вздохнула и, отойдя от окна, взглянула на письменный стол: ее взор упал на фотографию мужа. Курт Штайнер, журналист, политическом обозреватель, вел несколько популярных на германском телевидении программ. Он трагически погиб ранним июльским утром в Вене, на Деблингском кладбище недалеко от могилы Отто Скорцени, в день годовщины смерти обер-диверсанта, когда решился доказать, что тайная подруга Отто Скорцени и мадам Маренн де Монморанси — одно и тоже лицо. Его застрелил снайпер. Расследование полиции зашло в тупик. Точнее, как полагала Лотта, очень влиятельные люди, естественно, желавшие остаться неизвестными, весьма способствовали этому.

Да, Лотта хорошо помнила, как все начиналось с Куртом. А начиналось, конечно, вовсе не с Маренн, а с самого штандартенфюрера СС Отто Скорцени и его секретного задания, одного из последних, исполненных обер-диверсантом для обожаемого фюрера Адольфа Гитлера. 

* * *


Глубокой осенью озеро Топлиц в австрийских Альпах выглядит мрачным. Его свинцовую гладь то и дело вспарывает серая рябь. Она кругами стремится к берегу и там выплескивается мелкой волной на прибрежные камни. На поверхности озера, стиснутого с трех сторон отвесными скалами, лопаются пузырьки. Они поднимаются из глубины, все более множатся — и вот из воды показываются три резиновые маски. Аквалангисты всплывают, и все стоящие на берегу чувствуют, как у них сжимается от волнения сердце — нашли или нет?

Преодолевая чье-то сопротивление, ныряльщики загребают к узкой полосе прибрежного мелководья. Когда аквалангисты чувствуют под ластами дно, они выпрямляются, сбрасывают маски и, уже стоя по грудь в воде, начинают осторожно подтягивать к берегу толстыми нейлоновыми веревками свою добычу. Слышится царапанье и скрежет металла о гальку, а вскоре… Увы, вместо заветных ящиков со знаком СС на них из воды выступает макушка огромного шара. Всего лишь мина. Морская мина времен войны. Вздох разочарования проносится среди зрителей. В который уже раз… Конечно, мина — это тоже «экспонат» из затопленного в Топлицзее арсенала испытательной станции гитлеровских ВМС, но все же не тот, который так ожидали!

Что еще остается скрытым на дне озера, в заполненной водой горной расщелине? Старожилы близлежащих поселков нарекли озеро «Чертовым» за нелюдимость и мстительный норов — скоро оно покажет заезжим «искателям» свой характер. 

Существовало предположение, что именно на дне Топлицзее нацисты спрятали золото, важнейшие документы СД, в том числе и списки тех, кому позволено было эсэсовскими фюрерами не погибать в захваченном Берлине или на виселицах союзников, а перебраться тайком на подготовленные заранее базы в Южной Америке и оттуда продолжать борьбу. Также предполагалось, что в тайниках «Чертова озера» хранится оборудование секретных лабораторий Отто Скорцени, расположенных на территории лагеря Заксенхаузен, где производились фальшивые долларовые и фунтовые банкноты — нацисты меняли их позднее на настоящие и тем пополняли свои богатства.

Охоту на сокровища, спрятанные Отто Скорцени, объявил один из ближайших друзей Курта, журналист Франц Рихагль. Он же и подбил Курта на участие в организованной его газетой экспедиции. В то время весь мир был взбудоражен открывшимися тайнами Топлицзее, и все ожидали дальнейших успехов в поисках. Курт не устоял перед искушением «схватить» сенсацию. Он поехал, и Лотта поехала с ним. С тех пор их совместная жизнь переменилась, точнее, она закончилась. После экспедиции на Топлицзее, имевшей трагический финал, Курт отдалился от жены. Он начал собственный «поход» на Третий рейх, не подозревая даже, с какими силами ему придется столкнуться впереди.

Приятель Курта считался опытным человеком — бывалым журналистом и спортсменом-аквалангистом. Он долго шел по следу «бухгалтера смерти» Адольфа Эйхмана и, сотрудничая с центром Визенталя[1 - Симон Визенталь, «охотник за нацистами», помогал в розыске нацистских преступников, а в 1977 году организовал правозащитный центр.], помог израильтянам выследить того в Аргентине. После казни Эйхмана он готовил такую же судьбу и для главной звезды нацистского рейха, штандартенфюрера СС Отто Скорцени, который, как показывали документы, считался причастным к сокрытию клада на дне Топлицзее.

Но Отто Скорцени оказался хитрее. Он оставил при Топлицзее «мину замедленного действия», которая взорвалась точно в срок. Во время одного из погружений Франц Рихагль погиб при очень странных обстоятельствах. Под водой кто-то перерезал шланг подачи кислорода, и Франц задохнулся. В ту же ночь на берегу произошло еще одно неприятное событие: два австрийских горноспасателя исчезли с бивака — на месте их пребывания царил хаос. Нашли их не сразу и довольно далеко — в горной расщелине со вспоротыми точно маникюрными ножницами животами.

Естественно, что после трех смертей, свершившихся одна за другой, в том числе знаменитого журналиста, газета прекратила экспедицию. Курт и Лотта возвратились в Гамбург. У обоих создавалось впечатление, что смерть Рихагля не могла быть случайной, так же как и двух австрийцев, пострадавших с ним одновременно, — за исследованием неотлучно следили, контролировали каждый шаг. Увы, разгадка той тайны припозднилась. Она пришла, когда и самого Курта уже не было в живых.

Все газеты мира сообщили о смерти… безвестного учителя, который долгие годы жил недалеко от озера Топлиц. Скромный, угодливый, одинокий человек, он радушно встречал приезжающих на поиски нацистских сокровищ журналистов и обычных старателей, предоставлял им в распоряжение свой дом. После его смерти полиция обнаружила под домом лабиринт подземных ходов, один из которых вел на вершину Райхенштайн — с нее все озеро Топлиц просматривалось как на ладони! Другой же уходил далеко под озеро, к нему вела неприметная горная тропа, известная только дровосекам и охотникам.

Расследование показало, что под «маской» учителя сорок с лишним лет скрывался бывший адъютант Отто Скорцени, оберштурмбаннфюрер СС Фриц Раух, числившийся до того в списках погибших. Он строго следил за тем, чтобы никто не подобрал ключа к тайнику его шефа, и, уходя в мир иной, наверняка сдал кому-то свой важный пост.

Потрясенный гибелью своего друга Рихагля, Курт решил продолжить его дело. Сначала он собирался бросить вызов самому обер-диверсанту рейха. Он принялся изучать все доступные материалы, чтобы вооружить себя, и именно в то время впервые прочел в мемуарах Чарльза Фолла о женщине, близкой к Скорцени многие годы. С того момента в голове у Курта начал создаваться план, который в конце концов привел его не к триумфальной и сенсационной победе — открытию тайны Топлицзее. Он привел его к тяжелой душевной болезни и смерти.

Бросить вызов самому Скорцени у Курта не получилось. Он немного опоздал — обер-диверсант Гитлера скоропостижно умер в Мадриде от рака легких. Из источников, близких к неонацистскому подполью, Курту удалось узнать, что руководство организацией и все секреты «ОДЕССЫ» он передал… бывшему штандартенфюреру СС Альфреду Науйоксу, которого с середины шестидесятых годов все считали мертвым, — даже надгробие на кладбище соратники возвели в подтверждение. Вот с Альфредом Науйоксом и решил потягаться немецкий журналист. А средством давления он избрал судьбу той самой женщины, столь близкой для Отто Скорцени.

«В память о своем друге и соратнике Науйокс будет вынужден согласиться на компромисс, — так рассуждал Курт, — он откроет мне тайну Топлицзее, чтобы выгородить ее. Надо только собрать безукоризненный материал и прижать его к стенке».

Постепенно желание разоблачения захватило Курта столь сильно, что он оставил работу на телевидении. Он проводил время в архивах, колесил по всему свету в поисках документов и случайных свидетелей. В течение многих лет он денно и нощно думал только о ней, точнее, о них, о двух женщинах: о неизвестной и очень известной повсюду, пытаясь соединить их, и почти полностью забыл о своей жене, о Лотте. Увы, увлеченность Курта разрушила их брак. И в конце концов стоила ему жизни.

Лотта хорошо помнила, как они оба присутствовали на церемонии вручения Маренн фон Кобург де Монморанси самой высокой в научном мире награды — Нобелевской премии по медицине.

В черном бархатном платье, усыпанном бриллиантовыми блестками, с глубоким декольте, в княжеской мантии, сияя фамильными изумрудами в колье й в герцогской короне на волосах, величественная и прекрасная, последняя габсбургская принцесса стояла на сцене среди светил науки перед королевской четой, и ее чудные зеленоватые глаза сверкали не меньше драгоценных камней, ее украшавших. Она была уже немолода, ее мучило больное сердце. Но в эти мгновения казалось, что время не властно ни над ее красотой, ни над ее талантом.

— Посмотри, как идет ей черный цвет, — прошептал Курт, неотрывно глядя на Маренн, благо ложа прессы находилась почти рядом со сценой. — Посмотри, — повторил он, — черный цвет буквально преображает ее. Как блестят глаза…

— Тебе кажется, — с сомнением отвечала Лотта, давно уж обеспокоенная его состоянием. — При чем здесь черный цвет? Ты имеешь в виду мундир — так это чушь. Мало ли кому он идет.

— Нет, дорогая, — возразил ей Курт, — Во всем этом что-то есть… Какой триумф… — он криво усмехнулся, — А представляешь лица всех этих господ во фраках, если бы им сказать сейчас, что премию за гуманизм они вручают… бывшему оберштурмбаннфюреру СС!

— Потише, — попросила Лотта, оглянувшись, — Тебя могут услышать. У тебя нет доказательств — только одни слова и совпадения. А совпадения остаются только совпадениями, не более. Сами по себе они не превращаются в факты. Не забывай, человек невиновен, если его вина не доказана.

У тебя есть свидетельства участия Маренн фон Кобург в допросах, пытках, еще в чем-либо? Никаких. Нет даже намеков на ее участие в разработке нервно-паралитического оружия, что было бы ей ближе, кроме общепризнанного факта, что такие попытки вообще имели место. Но эти попытки могли предприниматься и без нее. В чем причина обвинений? В том, что она состояла в СС, которая признана Нюрнбергским трибуналом преступной организацией? Так она не состояла в СС. Маренн фон Кобург, — Лотта сделала паузу, чтобы подчеркнуть сказанное, — в СС не состояла, во всяком случае под своим именем. А вот под каким именем она там числилась, если числилась, — мы и не выяснили до сих пор. Так надо быть осторожнее, чтобы не нарваться на неприятности. Раньше времени.

Лотта помедлила, ожидая ответа Курта, но тот упрямо молчал и неподвижно смотрел в одну точку, как часто стало случаться с ним в последнее время.

— Даже если она состояла в СС, — вздохнула Лотта обреченно, понимая, что все ее доводы — просто об стенку горох, и Курт слушает только то, что хочет слышать, что отвечает его внутренней уверенности, — надо признать, что она состояла там не по своей воле.

Она согласилась сотрудничать с ними? Но с ней находились ее дети, и это был единственный шанс спасти их. А что делать с теми десятками и сотнями искалеченных войной людей, которым ее руки вернули разум и здоровье? На какую чашу весов положить эти бессонные ночи под обстрелом во фронтовых госпиталях у операционного стола: на чашу гуманизма или преступления? Она ведь не обязана была это делать, ее никто не заставлял. И разве не заплатила она за все смертью своего сына? Разве этого не достаточно? Подумай, стоит ли разрушать ее жизнь, если ты, конечно, можешь ее разрушить, — Лотта пожала плечами. — Ты хочешь доказать недоказуемое. Тем более что, по тем сведениям, которыми располагаешь ты сейчас, у Маренн фон Кобург де Монморанси даже сына никогда не было. Она находилась в лагере с дочерью и вернулась с ней после войны в Париж. По документам, я имею в виду, — уточнила язвительно, — а не по слухам и сплетням. И отец Маренн никогда не выигрывал Первую мировую войну, он умер много раньше. Первую мировую войну выиграл маршал Фош, как известно, но он никогда не был знатен и богат. А то, что он стал ей приемным отцом, — все тоже вилами по воде писано …

— Я все это знаю, Лотта, — Курт задумчиво смотрел на сцену, на которой Маренн де Монморанси под аплодисменты зала шла получать свою награду. — Я все знаю, дорогая. Но чувствую, я на верном пути. Я все равно докажу.

Он доказал. Только никогда уже не узнал об этом.

В своей лауреатской речи, обращаясь к жюри, коллегам, журналистам, ко всем, кто слышал ее в этот день, Маренн фон Кобург де Монморанси сказала:

«Я посвящаю эту награду своим учителям, тем, кто воспитал меня и дал мне знание. Я посвящаю ее своей стране, моей прекрасной и многострадальной Франции. Я посвящаю ее моему рано умершему отцу и безвременно погибшему мужу. Я посвящаю ее всем тем, кто в трудные годы последней войны помог мне выжить и дойти до сегодняшнего дня.

Я прожила долгую жизнь, я видела газовые атаки Первой мировой и газовые камеры Второй. Но несмотря на это, я верю в Человека, верю в его разум, в его способность выстоять и достичь истины.

Изучая человеческий мозг и основы его функционирования, я открыла для себя, что нет более совершенного творения в природе. Возможности его безграничны, в нем заключено бессмертие человеческой души, божественная искра и вечное стремление к добру.

Я посвящаю эту премию Человеку, в сложнейших перипетиях судьбы, превозмогая усталость, отчаяние и боль, идущего к свету истины. А истина и есть Бог. Бог в каждом из нас, ибо каждому дана свыше частица божественной материи, которая роднит нас с космосом».

В аэропорту Парижа Маренн встречал сам президент Франции. В ее честь звучал национальный гимн, тысячи французов приветствовали ее аплодисментами и бросали к ее ногам цветы, когда она шла по Елиссейским Полям, сверкая бриллиантами и изумрудами и небрежно волоча по земле чернобурые меха. В тот день она была героиней Франции. По ковру из цветов, под крики «Vive la France!» дочь герцога де Монморанси прошла от площади Этуаль к Дому инвалидов, чтобы поклониться праху самого великого француза, ее любимого героя Наполеона Бонапарта. Но только ли ему?

— В Доме инвалидов похоронен маршал Фош, — в памяти Курта вновь всплыли строки из книги английского разведчика: «О своем отце мадам Z сказала: мой отец был генералом, он выиграл Первую мировую войну».

Причитающуюся ей как обладателю премии сумму Маренн де Монморанси передала в созданный ею благотворительный фонд солдат-инвалидов Первой и Второй мировых войн.


Берлин, 1990 год


Спустя десятилетия после окончания войны единая Германия вновь стала реальностью. Реальностью стала и встреча, казалось бы, невозможная раньше. На ступенях восстановленного Рейхстага в самом центре единого Берлина Лотта Вайслог ожидала человека, которого никто не видел вот уже более сорока лет.

О нем писали, его искали, однако с 1946 года, когда ожидавший суда в американском плену штандартенфюрер СС и СД Альфред Науйокс исчез из спецлагеря для военнопленных в самый разгар Нюрнбергского процесса, его почти никто не видел, и даже пронырливые журналисты, писавшие о сбежавших нацистах, не имели сведений о нем.

Науйокс как в воду канул. Он не открыл ни одной фирмы, не фотографировался с южноамериканскими диктаторами, никому не давал ни советов, ни интервью, не фигурировал ни в одном репортаже о неонацистах, не попался ни на одной провокации, не бился за «четвертый рейх» в рядах организации ОДЕССА[2 - Аббревиатура организации бывших членов СС.] — во всяком случае открыто, — и за исключением протокола своих показаний на допросе американского военного следователя, опубликованных после завершения Нюрнбергского процесса, не оставил никаких воспоминаний о себе и о своей деятельности. Он просто исчез. Бесследно и, казалось бы, навсегда.

Историки и журналисты писали о нем мало. В основном как о «специалисте по особым заданиям, замешанном в ряде шпионско-диверсионных дел», называя «авантюристом типа Скорцени». Сведения же, полученные о нем из архивов, казались весьма поверхностными. Было известно, что штандартенфюрер СС Альфред-Гельмут Науйокс происходил из небогатой семьи. По некоторым данным, он даже учился в Кильском университете инженерному делу, по другим источникам, и вовсе никакого образования не имел, работал механиком в Кильском порту и среди докеров благодаря острому языку стал весьма известным человеком.

Там он и познакомился с будущим шефом СД Гейдрихом и в 1931 году вступил в СС. В Шестом управлении Вальтера Шелленберга Альфред Науйокс возглавлял группу Y1-F, занимавшуюся изготовлением различных технических средств, в том числе фальшивых банкнот и документов, необходимых для Управления.

Великолепный спортсмен — боксер, легкоатлет, теннисист. Чемпион Берлинской Олимпиады, многократный чемпион Берлина, один из лучших стрелков в СС. Он был высок ростом, прекрасно сложен, и судя по фотографиям времен войны, мог служить образцом нордической красоты, пропагандируемой Геббельсом: белокурый, с насмешливым взглядом светлых глаз. Его независимый, ироничный нрав снискал ему известность среди сослуживцев.

Альфред Науйокс нередко бывал невыдержан и даже язвительно резок в суждениях. Эта черта характера едва не стоила ему карьеры, так как послужила основной причиной его конфликта с Гейдрихом, и только вмешательство Гиммлера спасло полковника от разжалования и отправки на Восточный фронт. Однако из Берлина его удалили. .

Но, опять-таки по другим данным, он все же успел отличиться на Востоке в дивизии СС и даже был там ранен, после чего оказался в Бельгии. Позднее, после смерти Гейдриха, Шелленберг вернул Науйокса в Берлин на прежнюю должность. Говорили, что Науйокс не простил Гейдриха. Однако доказательств к его причастности к покушению на шефа СД не обнаружилось.

В 1940 году Альфред Науйокс вместе с Вальтером Шелленбергом принимал участие в похищении двух английских агентов из нейтральной тогда Голландии и до самого конца войны разъезжал по Берлину в «трофейном» «бьюике», захваченном во время этой операции. Он был одним из центральных участников операций «Бернхард» и «Огненная земля». Под его непосредственным руководством были изготовлены десятки и сотни тысяч фальшивых долларовых купюр и фунтов стерлингов, поддельные знаки на которых не могли распознать даже швейцарские банки. Эти «вливания» сразу после окончания войны значительно подорвали экономику США и Великобритании.

В тех же лабораториях изготовлялись и десятки фальшивых документов, всевозможные справки и разрешения за подписью командования союзных войск, с которыми многие нацистские бонзы и сослуживцы штандартенфюрера Науйокса успешно скрывались в послевоенном мире.

Альфред Науйокс был награжден высшими орденами рейха. Из его личной жизни было известно, что около двадцати лет он жил с женщиной, которую называл своей женой. Она погибла под обломками дома во время бомбардировки в апреле 1945 года.

Но в историю Второй мировой войны штандартенфюрер Науйокс вошел как главный организатор и исполнитель операции «Гиммлер» в Гляйвице. В ночь на 1 сентября 1939 года ему дано было исполнить поистине историческую миссию. Альфред Науйокс развязал Вторую мировую войну. В начале 1943 года, он, смеясь, говорил своей жене: «Не знаю, как остальные, но мы — я, Манштейн и фюрер, — мы уже в истории», имея в виду, конечно, Гляйвиц.

Добиться встречи с Альфредом Науйоксом поначалу представлялось Лотте делом абсолютно невозможным. Она знала, что незадолго до своей гибели Курт пытался устроить такое свидание, чтобы представить бывшему штандартенфюреру собранные им за годы материалы, компрометирующие герцогиню Маренн фон Кобург, и потребовать в обмен на молчание ключ от «сейфа» Топлицзее. Точнее, Лотта догадывалась о том, что ее муж предпринимал такую попытку, — в последнее время они редко разговаривали. Курт предпочитал жить отдельно и скрывал от жены свою работу: По каким каналам он действовал, Лотта не знала, и в документах, оставшихся после смерти мужа, никаких намеков на то не нашла. Единственное, в чем она была уверена: Курт добился, чтобы его информация достигла ушей главаря неонацистской организации ОДЕССА. Иначе снайпер бы не выстрелил. Вполне возможно, что Альфред Науйокс и согласился встретиться с

Куртом в Вене недалеко от места, где был похоронен его давний друг и соратник, — вместо него туда и явился снайпер, чтобы выполнить приказ бывшего эсэсовца.

Преодолев первые месяцы отчаяния, когда после гибели мужа мир казался ей враждебным и пустым, Лотта заставила себя войти в квартиру, которую муж снимал много лет для работы и где практически дневал и ночевал в последние годы. Про себя она ожидала, что квартира окажется пуста: те, кто убил Курта, наверняка позаботятся о том, чтобы изъять собранные им документы, хотя самое важное, она знала, он не хранил в офисе, предпочитая надежность банковских сейфов. Но как ни странно, квартирой никто не интересовался. Никто не попытался проникнуть в нее, произвести обыск, никто не звонил Лотте и не шантажировал ее с целью выманить материалы. Только один выстрел — и все затихло.

Размышляя над этим, Лотта пришла к выводу, что возможно, со смертью Отто Скорцени почерк членов организации ОДЕССА изменился. Они перестали идти в лобовую и перестроились под нового главаря. Возможно, Альфред. Науйокс, не желая ненужной огласки, выжидает, кто последует за Куртом, кто сделает следующий шаг. Он затаился, как зверь в засаде. Похоже, это вполне в его стиле, если учитывать опыт его военных операций.

«А кто пойдет за Куртом?» — точно такой же вопрос, как и бывший штандартенфюрер СС, Лотта задавала себе сама. Курт работал один, никого не посвящая в дело, за которое отдал жизнь. В последние годы он лишился всех своих друзей, посчитавших его сумасшедшим и отдалившихся со временем. «Кто пойдет за Куртом? Или он погиб зря?»

С первым эмоциональным порывом после похорон мужа Лотта, конечно, ощутила жажду отмщения. Ей очень хотелось поквитаться с Науйоксом. И она рассчитывала на помощь австрийских и немецких властей, но увидев, как безнадежно затухает расследование полиции, и осознав, что виновные в смерти Курта, судя по всему, не будут найдены никогда, она еще раз обдумала ситуацию. То, что вслед за Куртом идти некому, кроме нее, Лотта понимала.

То, что идти по его дороге она не сможет, — тоже осознавала ясно. Не потому, что она боялась ОДЕССА — конечно, в схватке с неонацистским подпольем она останется один на один и ее тоже ожидает скорая смерть, только брось она вызов эсэсовцам.

Но сложность состояла в том, что Лотта с самого начала не разделяла уверенности Курта, будто ради клада Топлицзее и журналисткой славы можно разрушить целую жизнь, которую прожила герцогиня Маренн фон Кобург, какой бы она ни была, и считала настойчивость Курта циничной. Имели ли они с Куртом моральное право разрушить то, что не созидалось ими? Сомнения Лотты и послужили главной причиной охлаждения ее отношений с мужем, а после его смерти они нахлынули вновь.

Она много времени посвятила тому, чтобы разобрать и изучить оставшиеся после Курта документы. Никаких явных доказательств против Маренн фон Кобург, о которых он столько говорил, Лотта не обнаружила. И с горечью согласилась, что брошенный Науйоксу вызов скорее явился для Курта жестом отчаяния, попыткой блефовать и блефом выманить желанное, — но СС всегда СС, даже в подполье. Такие игры с ними не проходят. Альфред Науйокс не стал разбираться, есть у Курта доказательства или их нет, он послал снайпера — и все кончилось. Так считала Лотта после смерти мужа.

Однако через год она все-таки решила добиться встречи с Науйоксом. Скорее всего, Лотта и сама не могла объяснить себе, зачем без всякой нужды лезть на дуло пистолета — он без сомнения выстрелит. Ведь она не собиралась искать эсэсовский тайник на дне озера, но ей очень хотелось взглянуть в глаза человека, который… Нет, не разрушил ее счастье. Счастья у нее давно уже не было, задолго до появления Науйокса, и Курт хладнокровно разрушил его сам ради будущей славы и богатой добычи. Но хотя бы посмотреть на того, кто убил ее мужа, ради прошлого, ради несбывшейся, оплаканной мечты…

Не имея контактов, которыми пользовался Курт, Лотта отважилась действовать самостоятельно. Она узнала, что после смерти Маренн фон Кобург все ее состояние перешло по завещанию некоей Натали Голицыной, бежавшей из Советского Союза на Запад в пятидесятые годы. Новая владелица Версальского дворца де Монморанси, замков Кобург в Вене и Баварии, клиники «Клеманс де ла Сент-Вьерж» в предместье Парижа и много, много чего еще приходилась почившей герцогине… практически никем. Даже если предположить, что ее громкая фамилия не выдумка, и она действительно, как говорили, принадлежала к знаменитой русской аристократической семье, вряд ли в передаче имущества по завещанию сыграло роль дальнее родство прошлых веков. В Европе достаточно семей, имевших куда более близкие узы с семьей австрийских монархов.

Лотта припоминала, что Курт однажды высказывался о том, что сын Маренн фон Кобург, который погиб, как он предполагал, вовсе не в лагере, а как солдат или даже офицер вермахта участвовал в войне и погиб в России, имел там связь с русской девушкой. Ее семью репрессировали большевики, и с приходом немецких войск она оказалась на оккупированной территории. Но каким образом та особа очутилась потом в Германии и во Франции — никаких подробностей Курт не знал, а если и знал, то Лотте он не говорил.

Вот через эту безвестную Натали Голицыну, ставшую благодаря полученному наследству одной из самых богатых дам Европы, Лотта Вайслог, вдова погибшего от пули снайпера журналиста, и решила испытать собственную судьбу — послать весточку бывшему штандартенфюреру Науйоксу и попросить его о встрече. Ведь если Натали Голицына действительно была как-то связана с сыном Маренн, погибшим офицером вермахта, то она вполне могла иметь ходы и к старому другу своей покровительницы. Наверняка после смерти Маренн он опекает ее наследницу. В качестве предлога Лотта собиралась сказать, что намерена написать книгу и хотела бы уточнить детали. Хотя предлоги, — она чувствовала наверняка, — излишни. Альфред Науйокс, надо полагать, досконально изучил подноготную Курта и сразу поймет, кто она такая и что ей нужно.

Не откладывая надолго, Лотта, пока не угасла решимость, написала Натали Голицыной в Версаль письмо с просьбой принять ее. Как ни странно, та согласилась. Выслушав же пожелание гостьи, пожала с удивлением плечами, но Лотта видела, что большие синие глаза русской аристократки смотрели на нее серьезно. Натали Голицына проводила Лотту, так ничего и не пообещав ей, но и не отказав, — скорее она молча согласилась.

Лотта терялась в догадках. Вероятно, она все же ошиблась и надо было искать иные пути. Но какие? Иных путей у нее не было. Но, как оказалось, интуиция не подвела — Лотта попала в точку, хотя пришлось проявить терпение.

Встречи с Альфредом Науйоксом Лотта ждала почти два года. Она уже потеряла всякую надежду и почти перестала думать о своем разговоре с Натали, полагая, что та давно уже забыла об их встрече и невысказанном обещании, либо просто не в состоянии выполнить его, так как штандартенфюрер мог просто отказаться от встречи. Поэтому когда однажды утром в ее офисе в Гамбурге раздался телефонный звонок, и незнакомый мужской голос произнес: «Фрау Вайслог, доброе утро. Наша общая знакомая передала мне, что Вы хотели бы увидеться со мной», — Лотта не сразу сообразила, кто бы это мог быть.

Однако, почувствовав ее замешательство, незнакомец пояснил:

— Я не мог отказать Натали, но, к сожалению, помочь ей выполнить ее обещание могу только сейчас, — и тут же предложил: — Давайте встретимся в Берлине, в эту субботу, около Рейхстага. Мне кажется, это будет красиво. Вам хватит недели, чтобы собраться? И пожалуйста, никаких магнитофонов, — предупредил вежливо, но холодно, — Я знаете ли, еще не готов официально общаться с прессой. И желательно без сопровождения полиции. Мы поговорим с Вами о любви. Договорились? — насмешливые нотки в голосе Альфреда Науйокса, а теперь Лотта не сомневалась, что это был именно он, помогли ей преодолеть смятение, в которое поверг ее долгожданный, но все же неожиданный звонок.

— Так мы договорились, — повторил бывший штандартенфюрер, — или нет?

— Да, да, конечно, — спохватилась Лотта. — Я буду там обязательно. Обязательно буду.

— Тогда до встречи. В полдень. Всего хорошего, — и он повесил трубку.

Лотта обессилено опустилась в кресло. В руках она все еще держала трубку телефонного аппарата, словно боясь поверить в то, что произошло, и ожидая услышать, что ее разыграли.

Однако настойчивые серии коротких гудков говорили о том, что все уже кончилось. Точнее, все только начинается… ОДЕССА откликнулась, сам штандартенфюрер Науйокс жив и, кажется, вполне здоров, и даже не потерял своего знаменитого чувства юмора. Она только что говорила с ним. И он назначил ей встречу. Значит, Натали Голицына все прекрасно поняла и довела до сведения бывшего эсэсовца визит Лотты в Версаль. Почему же они тянули так долго? Опять выжидали, что она предпримет дальше? И почему он все-таки согласился на встречу? Он же прекрасно понимает, что речь пойдет не о мемуарах. Да и зачем они ему, мемуары? Даже Отто Скорцени не устоял перед соблазном поведать о своем геройстве миру, а вот Альфред Науйокс, тот, похоже, совсем из другого теста.

Впрочем, зачем гадать? Всего неделя, каких-нибудь пять дней, один из которых уже почти прошел, — и все прояснится. Интересно, каким он стал, этот Альфред Науйокс, нордический красавец со спортивной фигурой, холеный ариец, олимпийский чемпион. Должно быть, он уже очень стар. Но, судя по голосу, чувствует себя бодро. Как сложилась его жизнь и чем он занимался все послевоенные годы? Был ли он сподвижником Скорцени по «черному интернационалу» или до поры до времени шел своим путем? Действительно ли он убил Гейдриха? Что думает он теперь о нацизме и о Германии? Видимо, этот вопрос ему небезразличен, раз он предлагает встретиться на ступенях Рейхстага. И главное, он, конечно, знает все про ту самую женщину, которая долгие годы была спутницей Скорцени — как близкий друг обер-диверсанта, он не мог не общаться с ней.

Только… стоп! Лотта поднялась с кресла и в волнении стиснула руки на груди. А вдруг… опять ловушка? Вполне вероятно, что Альфред Науйокс вот так же позвонил Курту, назначил встречу и… Да и сам ли он звонил? Почему она решила, что бывший штандартенфюрер звонил ей сам? Ведь он знает, что она никогда не слышала прежде его голос… Они заманивают ее в ловушку!

Отказаться! Надо отказаться. Не ехать. Не ехать…

Но не ехать — уже очень поздно. Она сделала шаг, и «ОДЕССА» ответила на него. Теперь если она не поедет, ход сделают они, и вряд ли у нее хватит сил противостоять им. В субботу в полдень в Берлине на ступенях Рейхстага Лотта Вайслог, как и договаривались, ждала бывшего штандартенфюрера СС Альфреда Науйокса.

Лотта прилетела из Гамбурга рано утром и, позавтракав в аэропорту, приехала на такси в центр города. В преддверии долгожданной встречи она бродила по центральным улицам Берлина, пытаясь увидеть в обновленных чертах отстроенного после войны города, каким он был, когда по его улицам маршировали штурмовики Рема, громыхали гусеницами танки Гудериана и, словно тени под покровом ночи, скользили черные «мерседесы» спецслужб. Того Берлина уже не увидит никто. Он остался в памяти переживших войну — в памяти штандартенфюрера Науйокса, конечно. Где-то там, в том объятом пламенем, исчезающем Берлине, под обломками дома, в котором она жила, погибла белокурая Ирма Кох, дочка изувеченного в Первую мировую войну офицера, девочка с улицы, ресторанная певичка, любимая женщина Альфреда Науйокса. Именно так прочла о ней Лотта в записных книжках своего мужа.

Утро выдалось солнечным, было даже тепло. Но пронзительный ветер, налетая, пробирал до костей и настырно напоминал о недавно минувшей зиме, «как о прошедшей войне», — неожиданно мелькнуло в голове Лотты.

— Мне кажется, фрау, Вы кого-то ждете, — неожиданно прозвучало у нее за спиной. — Только вот встали неудачно, на сквозняке. Простудитесь.

Теперь уж Лотта сразу узнала голос, обратившийся к ней. Именно он говорил с ней в начале недели по телефону. Сам Альфред Науйокс? Пришел? Или прислал кого-либо? Она обернулась. Перед ней стоял высокий, пожилой мужчина, еще сохранивший осанку и выправку молодых лет. Он был строен, подтянут, чисто выбрит. Его густые седые волосы трепал ветер. На нем был светло-серый костюм, идеально белая рубашка с ярким цветным галстуком из шелка по последней моде, заколотым дорогой булавкой с рубином. Ботинки начищены до блеска. Его по-гренадерски прямой спине, казалось, нипочем прожитые годы.

Заметив смущение Лотты, мужчина улыбнулся и снял темные очки, скрывавшие его глаза. Лицо было бледным, испещренным морщинами, но глаза… Глаза его поразили Лотту. Яркие, синие, насмешливые, проницательные и все понимающие глаза. Этот взгляд с архивных фотографий, он не изменился с годами. Сомнений не осталось: перед ней стоял сам бывший штандартенфюрер С С Альфред Науйокс.

— Мне кажется, Вы несколько удивлены, фрау Лотта, — Науйокс улыбнулся, обнажая не по возрасту ровные белые зубы. — Вы, наверное, представляли, что все эти сорок с лишним лет я брожу здесь, вокруг Рейхстага, в черной фуражке и с непроницаемым лицом мертвеца, как призрак Третьего рейха? А за мной шлейфом тянется пронзительный лай овчарок, дымят грубы крематориев, лязгают затворы «шмайсеров»… Если бы это было так, я бы давно находился даже не в тюрьме — в психиатрической клинике. Время изменилось, фрау Лотта. И мы изменились. Но чтобы у Вас не было сомнений, позвольте представиться: да, я тот, кого Вы ждете. Я — Альфред Науйокс, — и, читая глубокую растерянность Лотты на ее лице, продолжил, — да, я тот, кто, устроив провокацию в Гляйвице, развязал Вторую мировую войну. Тот, кто убил Гейдриха, или, точнее, сделал все, чтобы это произошло, тот, кто участвовал в нашумевшем похищении в Венло. Я, кажется, все перечислил? — он прищурился. — Нет, забыл. Я тот, кого сорок лет никто не видел. Вот теперь — все. Как видите, я тоже читаю прессу и знаю, что обо мне пишут. Надеюсь, Вы выполнили наш уговор, и меня прямо отсюда, от Рейхстага, не заберет полиция? Впрочем, это было бы бесполезно. У меня давно уже другие документы, и по сведениям, полученным из надежного источника, — в его голосе послышалась насмешка, — я вообще двадцать лет назад умер. Но не для вас, фрау Лотта. С вами мы еще поговорим о любви, как и решили по телефону. Вы можете называть меня Алик — так называли меня в молодости близкие друзья. Пожалуй, так нам будет проще. Думаю, мы поймем друг друга, — тон его смягчился, он протянул Лотте руку, — я полагаю, что удобнее нам будет побеседовать в кафе. Я предлагаю проехать на бывшую улицу Гогенцоллерн. Не знаю, как она называется сейчас. Мы раньше обычно пили там утренний кофе. Прошу Вас, фрау Лотта. Моя машина недалеко. Не мерзнуть же нам весь день у мемориала победы над фашизмом. У вас нет возражений?

— Нет, нет, я согласна, — кивнула Лотта поспешно и, шагнув, зацепила за бордюр носком туфли, бывший штандартенфюрер поддержал ее под руку, но от замечаний воздержался. С дуновением ветра до Лотты долетел освежающий запах «Фаренгейта».

Они спустились по лестнице. Бывший эсэсовский полковник распахнул перед Лоттой дверцу новенького «мерседеса» последней модели цвета «дипломат».

— Прошу, садитесь, фрау Лотта, — любезно пригласил он. Лотта послушно села в машину — как ни странно, она полностью доверяла ему. Науйокс захлопнул дверцу. Сам сел за руль, достал пачку сигарет «Мальборо», предложил Лотте, но она отказалась. Чиркнув зажигалкой, он закурил сам. И вдруг повернулся, глаза его были серьезны.

— Я знаю Ваше горе, фрау Лотта, — негромко, но жестко произнес он, — и Вы знаете, что я знаю. Однако мы встретились не для упреков и не для. оправданий. Ваш муж прекрасно представлял, на что он шел. Он вел себя опрометчиво и должен был предполагать, чем это может закончиться для него. Он знал, с кем имел дело. И Вы тоже знаете …

— Вы угрожаете мне? — насторожилась Лотта.

— Я предупреждаю, — ответил бывший штандартенфюрер, не отводя взора, — я хочу, чтобы вы заранее четко понимали, что я согласен обсуждать, а. что — нет.

— Я понимаю, — откликнулась Лотта и покорно склонила голову. — Скажите, почему Вы согласились встретиться со мной? — спросила несмело, снова взглянув на него.

— Для того, чтобы исполнить Вашу просьбу, — ответил он уклончиво. — Вы сказали Натали, что собираетесь написать книгу. Надеюсь, не обо мне, — бывший штандартенфюрер усмехнулся, — обо мне — не надо. Ничего интересного, обычная служебная рутина разведки. К тому же наш бывший шеф Вальтер Шелленберг уже изложил в своих мемуарах, которые он составил на ресторанных салфетках, все, что следовало знать общественности. Мемуары на салфетках — лучший письменный памятник нашей деятельности. Что можно добавить к такому? Только мемуары на туалетной бумаге. Но поверьте, фрау Лотта, настолько плохо мы не работали.

Он повернул ключ зажигания — «мерседес» тихо тронулся с места.

— Какую же книгу вы думаете, я хочу написать? — спросила у него Лотта осторожно.

— Книгу о Маренн. Разве не так? — Лотта поймала в зеркале его быстрый взгляд. — И я расскажу вам о ее жизни. Потому что она сама так хотела. Я не торгую чужой судьбой за скрытые под землей слитки золота, которыми, к тому же, не распоряжаюсь, — он явно намекал на Топлицзее, — но в жизни Маренн не было ничего, чего ей стоило бы стыдиться. И потому судьба ее достойна описания, я полагаю. — Чуть помолчав, он добавил: — Ваш муж, фрау Лотта, разгадывал тайну, которая должна была рано или поздно открыться сама собой. Мне жаль, что он проявил настойчивость…

— Вы хорошо знали ее? — спросила Лотта, затаив дыхание. Она вдруг почувствовала, что наступает момент истины. Сейчас она узнает все.

— Да, конечно, — улыбнулся Науйокс. — Если Вы окажетесь терпеливы, фрау Лотта, вы тоже узнаете о ней. Хотите послушать?

Лотта молча кивнула — иначе зачем она в самом деле приехала сюда…


ЧАСТЬ I.

МАРИАННА ПЕРВОЙ МИРОВОЙ


Штандартенфюрер СС рассказывает.

Вена, 1928 год


Разгоряченный дуэлью, он бежал по аллее в черной октябрьской ночи с окровавленной рапирой в руке. Кровавый туман застилал ему глаза. Он сам не знал, куда и зачем бежал. Ледяной ветер обжигал кровоточащую рану на щеке. Он не чувствовал боли. Какой-то бес гнал его все дальше и дальше во тьму, под высокие, холодные звезды.

Где-то вдали остались оклики друзей, звон стаканов с пуншем, пропитанная запахом спиртного, душная атмосфера кабака. Холодный воздух остужал дыхание. Залитая лунным светом октябрьская ночь расстилалась вокруг. Северный ветер обрывал последнюю листву. В аллее было тихо и безлюдно. Вдали за кронами деревьев безжизненно черной громадой возвышалось здание университета.

Безмолвие повисло над деревьями, запуталось в кустарнике, шелестело под ногами в пожухлой листве. Он взбежал по лестнице. Внезапно из тени деревьев с боковой аллеи, ведущей к университету, перед ним возникла фигура в белом. Он не успел заметить, кто это был. Со всего разбега он налетел на нее, толкнув в грудь. Потеряв равновесие от столкновения, он рухнул на холодные ступени, больно стукнувшись головой о балюстраду мраморной террасы.

Рапира, зацепившись, выпала у него из рук. Поднявшись, он увидел женщину. Она сидела на ступенях, кутаясь в белый горностаевый мех, — в рукаве ее манто, безвольно уронив эфес, повисла рапира, которая вполне могла бы проткнуть ей руку.

— Вы чуть не убили меня, молодой человек, — голос женщины прозвучал тихо, но спокойно. Откинув упавшие на глаза волосы, она свободной рукой в белой лайковой перчатке аккуратно вытащила рапиру из рукава.

— Что за зверские забавы теперь у студентов! Послушайте, юноша, возьмите свое оружие. Оно мне совсем не нравится.

Завороженный ее голосом, который, как родник в недрах, рождался низким тембром где-то в глубине ее и вырывался на поверхность, словно ломался о преграду, рассыпаясь, как разбитый фарфор, множеством оттенков звучания, он медленно подошел и опустился на колени рядом с ней, не в силах оторвать глаз от этого чудесного видения в ночи. В горностаевом манто, с рассыпанными по плечам волосами, в тишине парка, облитая голубым сиянием луны и звезд, она казалась ему феей из сказки. Однако кровь на ее рукаве заставляла вернуться к реальности.

— Простите, — он, спохватившись, взял поспешно из рук женщины рапиру, — Вы, кажется, ранены.

— Нет, нет — она поморщилась, — это чужая кровь. Может быть, Ваша?

Она впервые повернула к нему лицо. Оно было прекрасно. Тихий и таинственный свет луны смягчал, делая неясными, словно отуманенными, черты ее лица. Но под лучистым покровом полумрака вполне можно было различить чеканный лик патрицианки. Цвет ее волос, в беспорядке разбросанных по плечам, напоминал случайно упавший ей на колени увядший лист каштана. Глаза, потемневшие от только что пережитого страха, стали почти фиалковыми, их бархатно-сиреневый взгляд под черными ресницами скользнул по его лицу и вдруг с тревогой остановился — она увидела его рану.

— О, Боже, да у Вас же кровь! Конечно! — она придвинулась ближе, взяла его за плечи, рассматривая повреждение. Изысканный запах недавно вошедшего в моду «Шанель № 5» овеял его, закружив голову. Он тихо произнес:

— Я дрался на дуэли. Пустяки. Мадам, я, кажется, испортил Вам манто. Простите.

— Вот это действительно пустяки, — она небрежно махнула рукой, — оно у меня не последнее. Надо остановить кровь. Сейчас… Где моя сумочка? Ну, конечно… Все рассыпалось, — она вздохнула и попросила: — Подождите. Там должно быть лекарство и платок.

— Не стоит беспокоится, мадам…

— Молчите.

Женщина поднялась. Длинные полы шубы скользнули по мраморным ступеням лестницы. Под белым мехом горностая мелькнуло что-то нежно-бирюзовое. Бархатные черные туфли на высоком каблуке казались совсем крошечными на ее ногах. Она подняла сумочку, быстро собрала рассыпавшиеся предметы, еще раз перебрала их, потом с досадой оглянулась на ступени.

— Вы что-то потеряли? — он тоже поднялся и подошел к ней.

— Да, нет, ерунда. Пойдемте туда, на скамейку. Мне надо торопиться: у меня ночной поезд в Париж. Признаться, Вы меня в самом деле задержали. Надо же, так испортить себе лицо!

— Шрамы украшают мужчину, мадам.

— Но Вас, по-моему не нужно украшать, — она впервые улыбнулась, и в ее сине-фиалковых глазах блеснули теплые зеленоватые блики, — Вам все дано природой. К тому же Вы молоды.

Она сняла перчатки. Ее тонкие, красивые руки с длинными пальцами осторожно прикоснулись к его лицу. Тонкий, волнующий аромат «Шанель», победив свежесть морозного воздуха, казалось, заполнил все пространство вокруг.

— Зачем Вы едете в Париж? — спросил он, устало закрывая глаза. Эти быстрые, умелые руки дарили ему отдохновение. Опьянение дракой прошло, и на смену ему во всем теле разливалось приятное ощущение расслабленности и успокоения. — Оставайтесь в Вене.

— Я еду в Париж, потому что я там живу. Ну вот, теперь, кажется, лучше, — заключила она, оглядывая свою работу. — Но завтра Вам надо обязательно обратиться к врачу.

— А Вы — врач? — он открыл глаза и взглянул ей в лицо.

— Да.

— Тогда зачем Вы уезжаете? Не уезжайте. Завтра я приду на прием к Вам.

— Я не могу, — улыбнулась она. — Я еду по очень важному делу. Меня ждет мой жених.

— У Вас есть жених? — в его голосе послышалось явное разочарование.

— А что Вас удивляет? У меня даже есть сын от первого брака. Но извините, мне надо идти. У ворот меня ждет машина. Мы можем опоздать на поезд. Я желаю, чтобы Ваша рана зажила как можно скорее. А в следующий раз будьте осторожнее — смотрите иногда по сторонам.

Она снова улыбнулась. Глаза ее просияли. Он вдруг обнаружил, что в неярком лунном свете они стали совершенно зелеными. Закутавшись в пушистый воротник манто, она быстро спустилась По лестнице, даже не оглянувшись и не махнув ему на прощание рукой. Как будто сразу совершенно о нем забыла. На какое-то мгновение она еще задержалась на нижних ступенях, сосредоточенно рассматривая каменные плиты, словно что-то пыталась найти. Но не обнаружив ничего, пошла дальше, подобрав длинные полы манто.

— Ну, наконец-то, куда ты пропал? — один из его сокурсников, Гюнтер Вайда, весело хлопнул его по плечу. — Я тебя с трудом нашел. Ничего, завтра мы их разделаем как миленьких. Болит?

— Подожди, Гюнтер, — он отстранил товарища и подошел к балюстраде. Тонкий силуэт женщины в горностаевом манто почти растаял в темноте аллеи. — Кто эта женщина, Гюнтер? Ты знаешь ее?

— Насколько я успел заметить, это Мари Бонапарт, любимица старика Фрейда. Она читает лекции но психиатрии. Недавно защитила докторскую диссертацию.

— Красивая женщина…

— Да ты никак влюбился?

— Может быть. А почему нет?

— Эта ягодка не про тебя. Она — принцесса, ее жених — сам граф де Трай, герой войны. А кто ты? Безродный студент, хотя и с богатеньким папой. Но все же ты бедный для нее.

— Когда-нибудь она будет моей.

— Фантазии. — хмыкнул Гюнтер. — Ты завтра же все забудешь. Ладно, пошли.

Силуэт женщины в манто уже совсем исчез в темноте. Он было повернулся, чтобы идти вслед за Понтером, но вдруг что-то скрипнуло у него под ногой. Он остановился. Золотая кисточка на плетеном шнурке блеснула в потоке света под самым его ботинком. Он наклонился и осторожно достал завалившийся в щель между плитами хрупкий драгоценный предмет. Это оказался чудесный веер из черных страусовых перьев, усыпанный жемчугом. Раскрыв его, он увидел вышитый золотом вензель — две причудливо переплетенные латинские буквы М, увенчанные короной. Так вот что она искала! Должно быть, веер попал сюда, когда при столкновении она выронила сумочку из рук и все содержимое рассыпалось по лестнице. Этот миниатюрный предмет роскоши, наверное, очень дорог ей… Правда, перья немного помялись от того, что он наступил на них… А вдруг она еще не уехала! Ведь могла же опоздать машина, могло произойти все, что угодно. Надо догнать ее. Ведь она искала его. Она будет рада.

— Ну что ты там стоишь? — Гюнтер нетерпеливо переминался с ноги на ногу. — Девчонки-то уж ждут!

— Сейчас, подожди, — одним махом он перелетел через балюстраду и бросился бегом в темноту аллей.

— Стой, куда ты! Подожди! Сумасшедший…

Он догнал ее, когда машина уже отъезжала. Подлетев к лимузину, он распахнул дверцу:

— Мари, подождите!

Шофер затормозил.

— Господи, неужели это опять Вы? — услышал он из салона ее удивленный голос. — Что случилось?

— Вот, Вы, кажется, потеряли… — он никак не мог справиться с дыханием и едва выговаривал слова. Он протянул ей веер. Ее радостный возглас был ему наградой.

— Нашелся!

Она вышла из машины.

— Я так благодарна Вам, я очень расстроилась. Эта вещица мне дорога. Ее подарил мне мой жених.

— Я, правда, случайно наступил на нее, простите.

— Ничего, бывает, — покачала она головой с грустью. — Такой уж сегодня вечер. Сначала вы испортили мне манто, теперь наступили на веер. Но все это — чепуха. Я очень Вам признательна, — и спохватилась. — Но мне уже сигналят. Желаю Вам всего доброго. Кстати, — она остановилась у предупредительно распахнутой дверцы лимузина. — На каком факультете Вы учитесь? — поинтересовалась у него. — Чтобы я знала, где мне по возвращении наводить справки о Вашем здоровье. Ведь я чувствую себя в некоторой степени ответственной за Ваше лечение.

— Я учусь на инженера, — ответил он скромно.

— Понятно. Значит, юные изобретатели с рапирой в руке… А как Ваше имя, юноша?

— Отто Скорцени, мадам.

Когда они встретились через десять лет, они не узнали друг друга.


Строптивая узница.

Германия, 1938 год


Оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени, в элегантном черном мундире, перетянутый ремнями, медленно шел вдоль строя заключенных, постукивая стеком по голенищам зеркально начищенных сапог. Порывистый осенний ветер рвал полы распахнутого плаща, мелкие капли дождя скользили по лакированному козырьку фуражки с высокой тульей.

Рядом с ним, почти прижимаясь брюхом к земле, ползла, скаля клыки, большая серо-черная овчарка, готовая к прыжку. За спиной оберштурмбаннфюрера два автоматчика из охраны лагеря со «шмайсерами» наперевес следили за каждым движением полуголодных, посиневших от холода людей, выстроенных в шеренгу на плацу в честь приезда высокого гостя из Берлина. За автоматчиками виднелось взволнованное лицо коменданта лагеря. На вышках застыли у пулеметов часовые.

Дыхание осени становилось все ощутимей. Дождевые тучи низко склонялись над землей. Всё вокруг было окрашено в серые безрадостные тона. Острым взглядом светлых глаз из-под черного козырька фуражки с высоты своего почти двухметрового роста оберштурмбаннфюрер Скорцени надменно осматривал каждого из заключенных, не задерживаясь ни перед кем.

Однако, внезапно раздавшийся за его спиной шум заставил его остановиться и оглянуться. Одна из заключенных, невысокая женщина с длинными спутанными волосами, вышла из строя и, несмотря на окрики часовых, медленно шла по плацу к противоположному краю шеренги, где небольшой группкой, испуганно прижавшись друг к другу, стояли дети.

— Стоять! — голос коменданта сорвался на визг. Щелкнули затворы автоматов, овчарки с лютым лаем рвались на поводках. Но женщина, казалось, ничего не слышала. Она шла, не останавливаясь, не обращая внимания на искаженные ужасом лица заключенных, даже не оглянувшись на крик коменданта. — Огонь!

— Отставить, — оберштурмбаннфюрер Скорцени властным движением руки приказал коменданту подождать. Все стихло. В несколько шагов он догнал заключенную и преградил ей путь.

— Фрау, кажется, далеко собралась? — спросил с заметной иронией.

Склоненная голова женщины находилась где-то на уровне его груди. Спутанные волосы, заострившиеся от истощения черты лица, поникшие плечи. Она дрожала от холода и едва держалась на ногах, переступая босыми ступнями в размокшей от дождя земле.

— Там — дети, мои дети, — едва слышно прошептала она и подняла глаза. Что-то далекое, почти забытое померещилось ему в этом сине-зеленом взгляде усталых, измученных глаз. Она не боялась его. Спокойно и прямо она смотрела ему в лицо.

— Какие еще дети? — спросил он резко.

— Мой сын, вон он, — сказала она, указывая куда-то за его спиной. — Позвольте мне помочь ему, господин офицер.

Скорцени обернулся. Светловолосый мальчишка лет четырнадцати с перепачканным грязью лицом сидел на земле, схватившись обеими руками за ногу, которую, похоже, свело судорогой. Он больше не стонал — испуганными глазами, весь обратившись в зрение, он наблюдал за матерью. Толкая его прикладом автомата, эсэсовец безуспешно пытался заставить его встать с земли.

— Это — Ваш сын? — заложив руки за спину, оберштурмбаннфюрер Скорцени снова обратился к заключенной.

— Да, позвольте мне, господин офицер, помочь ему. Ему больно.

— Только сын? Вы сказали — дети.

— Нет, у меня еще и дочь, — добавила она тихо.

— Всего то! Я думал, они все — Ваши, — усмехнулся он жестко. — Хорошо, Вы можете взять своих детей с собой в строй, — разрешил он.

— Спасибо, — женщина бросилась к мальчику и склонилась над ним. Тонкими синюшными руками он обвил шею матери. Она тихо уговаривала его по-английски:

— Ну, ну, все хорошо, попробуй идти. Осторожно наступай на ногу. Вот, вот так. Пойдем.

— Англичанка? — спросил Скорцени у подскочившего коменданта.

— Американка, герр оберштурмбаннфюрер, — отрапортовал тот. — Ну, хватит там, — приказал громко. — Встань в строй. Поставьте ее.

— Не нужно, пусть идет сама. Она же самостоятельная, — Скорцени едва заметно улыбнулся, — она не хуже Вас, гауптштурмфюрер, знает, что ей надо делать. Я посмотрю, у Вас здесь — демократия. Каждый ходит, куда ему хочется.

Комендант покраснел, пристыженный. Женщина медленно прошла обратно, поддерживая сына и ведя за руку темноволосую девочку с белым, почти прозрачным от голода лицом. Они встали в строй.

Оберштурмбаннфюрер Скорцени продолжил обход. На обратном пути он снова остановился перед женщиной. Она стояла, низко опустив голову, прижимая к себе детей. Ее длинные волосы, седые от корня и темные на концах, свисали, закрывая лицо.

— Что Вы там все время рассматриваете под ногами? Там ничего нет. Поднимите голову! — Стеком он отбросил ее волосы назад. — Надеюсь, ко мне не пристанут вши.

Женщина послушно подняла голову, но смотрела в сторону, полуприкрыв глаза длинными темными ресницами. Дождь моросил все сильней и каплями стекал по лицу. Намокшая одежда заключенной прилипла к телу. Она была худа. Но, несмотря на крайнее истощение, ее природная красота была неподвластна страданиям. Рваное серое рубище не могло скрыть прекрасные линии шеи, рук, плеч. Ее осанка напоминала поистине царственную. Вопреки всем унижениям, которые она испытывала, наперекор судьбе ее маленькое, измученное существо излучала спокойное достоинство, исполненное непреклонности и духовной силы.

Некоторое время оберштурмбаннфюрер молча смотрел на нее, высокие скулы на его лице напряглись, губы сомкнулись в ниточку, рука в тонкой черной перчатке еще крепче сжимала стек. Казалось, он сейчас ударит плетью по этому гордому, непокорному лицу. Женщина не шелохнулась. Повернувшись на каблуках, он стукнул стеком по голенищу сапога и в сопровождении овчарки и целой свиты лагерного начальства пошел к зданию комендатуры. На улице стало темнеть. Заключенных развели по баракам.

* * *


Комендант лагеря, пожилой уже гауптштурмфюрер СС, стоял навытяжку в своем собственном кабинете перед своим собственным рабочим столом, за которым, небрежно стряхивая пепел с дорогой американской сигареты, оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени излагал ему основные задачи лагерной администрации в связи с организацией на территории лагеря одной из разведывательных школ СД.

За спинкой кресла, в котором, положив ногу на ногу, сидел оберштурмбаннфюрер, стояли его адъютант Раух и несколько офицеров берлинской охраны. Серо черный красавец Вольф-Айстофель, любимец оберштурмбаннфюрера, лежал у ног хозяина, положив умную морду на носок его блестящего кожаного сапога.

— Таким образом, гауптштурмфюрер, — говорил Скор цени в заключение, — основная подготовительная работа по организации разведшколы ляжет на плечи лагерной администрации. Я безусловно завтра же подробно доложу о состоянии дел бригадефюреру СС Шелленбергу, а он, в свою очередь, донесет эту информацию до обергруппенфюрера СС Гейдриха и через него — до рейхсфюрера. Надо отметить, у Вас есть определенные недостатки: слабая дисциплина, большая смертность среди заключенных. Мы не можем позволять себе такую расточительность. Все должно быть спланировано. Тем более, Вам еще придется поработать с этим материалом. Необходимо будет выявить тех, кто согласится сотрудничать с нами. Они и станут первыми курсантами школы. Я ознакомился с картотекой. Там есть несколько действительно любопытных экземпляров. Так что забот у Вас прибавится, комендант. За созданием и работой школы будет лично следить рейхсфюрер Гиммлер. Для Вас это отличная возможность показать себя. Желаю успеха, — оберштурмбаннфюрер поднялся, скрипнув ремнями, потушил сигарету в пепельнице и поинтересовался:

А как у нас дела с ужином, комендант? Признаться, мы проголодались. Верно, господа? — обратился он к сопровождающим офицерам.

— Один момент, герр оберштурмбаннфюрер. Райнер! — комендант выглянул в коридор. И, пошептавшись с кем-то, туг же вернулся обратно:

— Все готово, герр оберштурмбаннфюрер. Ужин накрыт в столовой. Прошу Вас.

— Вы посмотрите, какая предупредительность, Раух. Хорошо быть гостем из Берлина: только скажешь — все уже готово.

Отто Скорцени взял лежащие на столе перчатки и фуражку и, наклонившись, потрепал жесткий загривок Вольфа-Айстофеля, который сидел рядом, тревожно навострив уши и понимающе вертел головой на каждое слово хозяина.

— А девочек Вы тоже подготовили, комендант? Скучно, понимаете ли, ужинать в сугубо мужской компании. Господа офицеры хотят расслабиться, отдохнуть.

— Здесь нет девочек, — комендант растерянно заморгал глазами. — Но мы можем послать в город за ними.

— Ну, пока Вы пошлете, пока их найдут, пока привезут — мы уже уедем, — поморщился оберштурмбаннфюрер. — К тому же мы проезжали этот город. Могу представить, какие там девочки. Одна зараза. Что нам скажут потом наши дамы в Берлине? Да, невеселая жизнь у Вас, комендант, — посочувствовал он насмешливо. — Вам бы куда-нибудь поближе к центру. Вот проявите усердие в организации школы, возможно, рейхсфюрер заметит Вас, появятся перспективы. Ну, что же вы встали? Ведите нас. Я же сказал, мы голодны как звери. Правда, Айстофель?

Что скажет зверь? Идемте, господа, хотя бы поедим. Надеюсь, еда у Вас приличная.

— Все самое лучшее, repp оберштурмбаннфюрер!

— Из города?

— Нет, местное.

— Это лучше, — кивнул Скорцени. — Я думаю, чище.

— Французское вино…

— Французское? Это не патриотично.

— Но…

— Да, ладно, ладно, я шучу. Не расстраивайтесь. А кстати, комендант, — Скорцени вдруг остановился. — А где эта Ваша смелая особа?

— Какая именно? — комендант непонимающе уставился на него.

— Ну, которая у Вас здесь гуляет, куда ей захочется, самостоятельная такая.

— Герр оберштурмбаннфюрер имеет в виду… — произнес комендант с опаской, догадываясь.

— Ту самую американку, — закончил за него Скорцени. — Она у Вас симпатичная. Вы обращали внимание, комендант?

— Признаться, нет, — стушевался тот.

— Напрасно. Вам было бы гораздо веселей вдали от города. Хотя, как я понимаю, она и так не дает Вам скучать. Пригласите ее, — приказал тут же оберштурмбаннфюрер. — Но, естественно, причешите, помойте, оденьте. Нам совершенно не нужно вшей. Если она так смело выходит из строя на плацу, может быть, она так же смело немного развлечет нас, и не надо посылать в город.

— Но она, как Вам сказать, герр оберштурмбаннфюрер, она строгая очень… э-э… — комендант замялся, — строптивая.

Скорцени вскинул удивленно брови и засмеялся:

— Вот так да! Она у Вас еще и строгая. Даже строптивая. Но то, что она смелая и очень вольно себя чувствует, это я заметил. Так еще и строгая… С кем же это она так строга? С Вами? И кто командует лагерем: Вы или она?

Впрочем, строгая — это даже любопытно, — смилостивившись над комендантом, он смягчил тон. — Таких у нас не было в Берлине. Давайте, ведите ее, может быть, она нам споет или сыграет на рояле. У Вас там есть рояль?

— Да, конечно …

— Ну, вот видите. Да нет, куда Вы! Поручите все Вашим подчиненным. А мы с вами наконец-то пройдем в столовую. Сейчас, Раух, нас развлекут, — Скорцени обратился к своему адъютанту. — Надеюсь, потом никто из местной публики не вызовет меня на дуэль, — заметил он вполголоса.

— Да кто посмеет, Отто! Из-за заключенной! — удивился тот.

А вдруг кто-нибудь уже положил на нее глаз, а комендант не в курсе.

— А что за дамочка?

Сейчас увидишь. Пока ты там копался бумагах, мне устроили настоящее представление на плацу.

— Кто? Комендант?

— Да ну, куда ему! Тут без него хватает артистов. Как во всяком захолустье, здесь своя труппа.

— Она красивая?

— Посмотрим. Мне показалось, что может быть красивой. Ты понимаешь, какая она красивая здесь.

— Говорят, фрейлейн Анна фон Блюхер очень ревнива, — напомнил Раух иронично. — Она не простит тебе, если узнает. Какое оскорбление — изменить генеральской дочери с заключенной!

— Потише, потише, — остановил его Скорцени. — Во-первых, еще ничего не произошло. Во-вторых, она все равно ничего не узнает, если ты не доложишь, а тебе я не рекомендую проявлять рвение: ты — мой адъютант, а не ее. А в-третьих — это ее трудности. Мне глубоко безразлично, что там думает себе фрейлейн Анна фон Блюхер.

— Я полагал, ты…

Напрасно. Смотри-ка, и вправду французское вино, — отметил он, входя в столовую. — И даже коньяк. Мне начинает нравиться этот комендант. Послушайте,

— Габель, — призвал он гауптштурмфюрера, — садитесь с нами. Давайте выпьем за успех нашей совместной деятельности, за Ваши перспективы!

* * *


Она уже спала, прижав к себе детей, когда в барак вошла охрана и унтершарфюрер разбудил ее, больно ударив в бок носком сапога.

— Вставай! — он посветил фонариком ей в лицо.

Зажмурившись от света, Маренн подняла голову. Громоздкая фигура унтершарфюрера возвышалась над ней, как скала. Он нетерпеливо постукивал плетью по нарам. С тех пор как он едва не лишил жизни ее сына, вид этого человека наводил на Маренн ужас. Она приподнялась, закрывая собой детей.

— Оставь своих щенков, — унтершарфюрер больно ткнул ее в грудь рукояткой плети. — Вставай, пошли. Никуда они не денутся.

— Что случилось, мама? — Штефан повернулся, потирая спросонья глаза. — Ты уходишь?

— Ничего, ничего страшного, — она ласково погладила сына по голове, — спи, я скоро вернусь.

— Давай, шевелись, — унтершарфюрер схватил Маренн за руку и сбросил с нар на холодный земляной пол.

— Вечно я должен водить тебя куда-то. Устроили тут санаторий. Поднимайся!

Маренн медленно встала и, опустив голову, пошла за унтершарфюрером — охранники шли сзади. Один из них все время подталкивал ее автоматом в спину — просто так, для порядка. Она не спрашивала, куда ее вели. Возможно — на расстрел, возможно — на допрос. Разнообразием здесь не баловали. Но если на расстрел, что будет тогда с детьми! Маренн испугалась, но тут же взяла себя в руки. Не может быть — дело ее не доследовано, и вердикт не вынесен. Пока. Будь по-другому — уже давно бы сказали, не удержались.

Ее провели через площадь перед бараками. Спущенные на ночь овчарки свободно бегали по территории лагеря. Одна из них подбежала к Маренн и, хищно оскалив зубы, зарычала — унтершарфюрер отогнал пса.

Через служебный вход они вошли в здание комендатуры. По полутемной лестнице поднялись на второй этаж. Прошли по коридору и остановились перед дверью в самом его конце. Унтершарфюрер достал ключ, открыл дверь и первым вошел в комнату.

— Входи, — приказал он Маренн, — А вы останьтесь здесь, — последнее указание предназначалось для автоматчиков.

Дверь закрылась. Охранники остались в коридоре. Унтершарфюрер включил свет. Комната была почти пуста: грубый дощатый стол и лавка перед ним. На столе стояло прислоненное к стене тусклое зеркало. Перед ним — маленький кожаный чемоданчик. Маренн узнала его сразу — это был ее чемоданчик. Она взяла его из дома, когда ее арестовали.

Унтершарфюрер подошел к столу и, щелкнув замком чемодана, поднял крышку:

— Иди сюда, — приказал он, — смотри: здесь твои вещи, с которыми тебя прислали из Берлина, — платье, белье, шампуни, расчески, косметика, даже духи. Вон там есть вода. Ты сейчас помоешься, оденешь все это, причешешься….

— Зачем? — Маренн с удивлением взглянула на унтершарфюрера.

— Комендант приказал. На тебя обратил внимание сам оберштурмбаннфюрер из Берлина. Он нашел тебя хорошенькой. А мы и не замечали, — унтершарфюрер резко обхватил ее за талию, прижимая к себе. Маренн отшатнулась и уперлась ему руками в плечи.

— Оставьте меня! — вскрикнула она с отвращением.

— Какая капризная! — посетовал унтершарфюрер. — Боюсь, господину оберштурмбаннфюреру это не понравится.

— Оставьте меня!

— Ну, как дела? — комендант Габель поспешно вошел в комнату. — Чем это Вы тут занимаетесь, Ваген? — спросил строго у подчиненного. — Почему она еще не готова?

— Виноват, герр гауптштурмфюрер… — помощник щелкнул каблуками.

— Немедленно отправляйтесь отсюда. Я Вас вызову, когда будет нужно. А ты, — он ткнул пальцем в Маренн, — поторапливайся, одевайся. Вот твое платье. При чешись. Да по красивей. Ну, ты должна знать, как там что. Господин оберштурмбаннфюрер ждет. Понимаешь, оберштурмбаннфюрер из Берлина!

— Нет, не понимаю, — возразила Маренн. — Это выше моего понимания…

— Молчать! — взвизгнул на нее комендант. — Пятнадцать минут — и я вернусь за тобой, ясно?

Маренн покорно склонила голову. Габель вышел, закрыв за собой дверь на ключ. Она еще слышала его голос в коридоре, он что-то говорил часовому. Потом все стихло. Маренн подошла к окну. Сквозь стальную решетку она видела, как бегают собаки по площади, как скользит, рисуя квадраты, луч прожектора со сторожевой вышки. Вокруг было пустынно и тихо.

Сколько времени она находится здесь? Маренн давно уже перестала считать дни. Бесконечность страдания стала для нее привычкой. Пожав плечами, она подошла к столу, открыла чемодан — слезы навернулись на глаза: милые предметы такой далекой теперь жизни. Как была она наивна, собрав с собой этот чемодан во время ареста! Она надеялась, что все окажется ошибкой — ведь она ни в чем не виновата. И завтра ее отпустят. Да нет, отпустят сегодня же, как только все выяснится! А завтра она даже сможет пойти на обед к знакомым. Все вышло по-иному…

Ах, как давно это было, кажется! Бархатные черные туфли на каблуке — кто-то уже поносил их: каблуки стоптаны, замша потерлась. Черное платье-«тюльпан» — подарок Коко Шанель, тоже все растянуто. Наверное, его пыталась натянуть на себя какая-нибудь матрона, например жена коменданта. Где-то теперь бриллиантовая змейка с изумрудным глазком? Вероятно, ею украшает себя сейчас «чистокровная арийка», подружка такого вот высокопоставленного оберштурмбаннфюрера из Берлина. Маренн вздохнула.

Однако надо торопиться. Прибывший гость из столицы обратил на нее внимание и жаждет общения. Наверняка тот самый важный господин с овчаркой, который оказался так невероятно «добр» к ней на плацу. Она даже не успела толком рассмотреть его. Теперь понятно, почему он был добр — рассчитывал на благодарность.

«Господи, за что мне все это?» Маренн взяла шампунь и мыло, прошла в ванную. Сбросила тюремную одежду и с наслаждением плеснула на тело теплой прозрачной водой. Она давно уже забыла, что такое чистая вода. Тем более теплая. Французский шампунь приятно ласкал кожу. Янтарные капли скатывались по плечам, падали на грудь. Даже грубое лагерное полотенце не могло испортить наслаждения от неожиданной радости. «И хотя неизвестно, что будет дальше, спасибо оберштурмбаннфюреру, что он приехал», — мелькнула у Маренн мысль. «Спасибо» уже во второй раз.

Комендант Габель снова вскочил в комнату — Маренн едва успела накинуть полотенце на обнаженное тело. Уже?!

— Как, ты еще не готова! — накинулся он на заключенную. — Быстро одевайся, я жду тебя в коридоре, сколько можно копаться!

Стянув фуражку с головы, Габель вытер испарину на лысине и вышел. Маренн торопливо подошла к чемодану. Одела белье, платье, шелковые чулки — увы, все стало ей велико. Если б видела теперь Коко Шанель свое творение! Если бы видела ее саму сейчас! Хорошо, что не видит, и даже не знает ничего.

Взглянув в зеркало, она ужаснулась своему исхудавшему лицу: щеки ввалились, нос заострился, губы поблекли, кожа приобрела землистый оттенок. Казалось, на лице остались одни глаза. Они стали как будто еще больше. Собравшись с духом, Маренн подвела их черным карандашом и попробовала накрасить ресницы, но тщетно: тушь засохла, кисточка сломалась. Расческа треснула в спутанных волосах.

Нет, все бесполезно! Лучше просто начесать несколько прядей на затылке. Пудра, остатки румян, чтобы скрыть мертвецкую бледность, любимая помада цвета кармин… Разбитые туфли. Последняя капля духов в хрустальном флаконе… Готова.

Подойдя к двери, она постучала. Ей открыл охранник:

— Герр комендант спустился вниз, к гостям, — сообщил он, — вас приказано проводить к нему.

— Я готова, — ответила Маренн, и дыхание перехватило у нее в горле.

— Идите, — автоматчик указал в темноту коридора.

Спотыкаясь на стоптанных каблуках, она медленно пошла вперед, чувствую обнаженной спиной леденящий холод стали. Они спустились по лестнице. Комендант вышел им навстречу:

— Наконец-то, сколько времени! Идем! Скажите Вагену, — он обернулся к охраннику, — пусть подготовит комнату для господина оберштурмбаннфюрера.

— Слушаюсь! — эсэсовец щелкнул каблуками. Комендант распахнул дверь в столовую. Ослепленная ярким светом, Маренн, зажмурившись, остановилась на пороге.

— Иди, иди, — комендант подтолкнул ее вперед.

Едва не задев высокий порог, она прошла в комнату.

Столовая была залита светом. За накрытым столом, уставленном закусками и бутылками — пустыми и полупустыми, — сидели офицеры в эсэсовских мундирах. Они пили, курили, громко смеялись. Один из них, во главе стола, в расстегнутом кителе с серебряным погоном, — должно быть старший по званию среди всех, — сидел, небрежно развалясь, в кресле, согревал в ладонях бокал с коньяком, курил дорогие сигареты и время от времени бросал куски мяса овчарке, лежащей у его ног. Конечно же он и был тот самый оберштурмбаннфюрер.

От запаха пищи и дорогих сигарет у Маренн закружилась голова. Она попятилась к двери, теряя равновесие, и оперлась рукой о стену. Ей хотелось убежать как можно скорее отсюда, вернуться в барак, к детям — и не нужно никаких шампуней, ничего не нужно. Но было поздно: оберштурмбаннфюрер уже заметил ее.

— Габель, подведите ее поближе, — словно сквозь туман донесся до нее его голос.

Комендант взял Маренн за руку и вывел на середину комнаты. То ли ей показалось, то ли на самом деле в комнате стало тихо. Оберштурмбаннфюрер поднялся с места.

— Какая красотка! — сказал кто-то. Но резким движением руки оберштурмбаннфюрер заставил его замолчать.

Маренн стояла посреди комнаты, едва держась от слабости на ногах, но по привычке высоко подняв голову и расправив худенькие плечи. Она была удивительно пропорционально сложена. Темные волосы каскадом падали ей на грудь, закрывали спину, короной поднимались на затылке. Свет ламп отражался в зеленых глазах. Красиво очерченные брови крыльями разлетались на бледном лице. Кармином пламенели губы. Искусно пошитое платье густого черного цвета с глубоким фигурным вырезом полуобнажало грудь, узким лифом преломляло талию, ниспадало лепестками тюльпана, открывая стройные ноги в тонких чулках, и длинным шлейфом стелилось по полу. Усыпанный бриллиантовым блеском французский бархат таинственно мерцал, его насыщенный цвет гармонично сочетался с темными волосами и резко контрастировал с зеленоватым оттенком глаз и пергаментной белизной обнаженных плеч. Все вместе создавало нерасторжимое единство гармонии и контраста и производило впечатление высокого благородства и утонченности.

В волнении Маренн сжимала тонкие пальцы рук, аромат дорогих духов струился, заполняя душную атмосферу столовой.

Комендант Габель подтолкнул ее к роялю.

— Сыграй что-нибудь для господ офицеров.

Она опустилась на стул, подняла крышку инструмента, взглянула на клавиши: белые и черные, белые и черные — любимые цвета Коко Шанель. Как давно она не играла. Пальцы ослабели, одеревенели…

— Спой, — гауптштурмфюрер Габель, нависая над ней, нетерпеливо постукивал носком сапога по полу. — Давай же. Господа офицеры ждут.

Маренн посмотрела на коменданта — перед ее мысленным взором возник Прованс. Обожженные солнцем виноградники. Осенний мистраль. Вспомнились знакомые с детства песни трубадуров. Она коснулась пальцами клавиш. Первые звуки старинного французского романса разлетелись по комнате, как звон посеребренных лат. «Симон де Монфор и его крестоносцы осадили Тулузу и как волки бросились на короля».
		— Труверы, плачьте, и рыдайте, дамы


		Сражен король, защищавший Тулузу


		Лежит он на лугу цветущем


		И для него навеки окончен бой.


Ее низкий, надтреснутый голос и галантный французский язык, язык любви, неожиданно прозвучавший под низкими сводами лагерной столовой, где-то вдали от Франции, в глухом лесу, за колючей проволокой, под дулом автомата, ошеломили присутствующих. Оберштурмбаннфюрер Скорцени с бокалом вина в руке подошел ближе и слушал, прислонившись к блестящему телу рояля, и внимательно рассматривал исполнительницу.

Где-то он уже слышал прежде этот низкий голос с изломом, надтреснутый, как битый фарфор. Эти голубовато-зеленые глаза удлиненной формы, как глаза феникса, в тени длинных, темных ресниц, бездонные как море, уже встречались ему однажды. Карминные губы и пьянящий аромат духов… Когда-то все это уже было с ним, где-то в далекой юности. Когда-то… По он не мог вспомнить, когда…

Она была красива — верно. И она вряд ли была американкой — он сразу понял это. Изысканный французский язык, тонкость вкуса, изящные манеры аристократки… В ее лице не замечалось ничего по-англосаксонски тяжелого, тем более, упаси боже, ничего иного, что так часто встречается в этой еврейской стране. Скорее она походила на итальянку со старинных гравюр на репродукциях в университетских книгах. Скорцени с трудом разбирал смысл стихов, хотя и говорил по-французски, но, судя по всему, исполнительница хорошо владела французским фольклором, что выдавало ее образованность и незаурядность натуры.

Трубадуры пели о Карле Великом, о бесстрашном Роланде и его друге рыцаре Оливье, восхваляя павших в Ронсевальской битве.

А златокудрая дама в старинных шелках прижимала к груди окровавленную голову своего возлюбленного, оплакивая навсегда ушедшее счастье…

Оберштурмбаннфюрер стоял очень близко к Маренн. Но она с трудом различала его черты. Силы покидали ее, в глазах потемнело. Она едва удерживала ускользавшее сознание — почти не различала клавиш, уже не слышала слов, которые произносила.

— «Жизнь, о которой мечтали мы, ангел мой…» — голос рванулся ввысь и… оборвался. Все вокруг завертелось в лихорадочной пляске и померкло. Хлопнула крышка рояля. Больше она ничего не чувствовала.

— Голодный обморок, — комендант успел подхватить Маренн, когда, откинув голову, она почти соскользнула со стула на пол. — Простите, герр оберштурмбаннфюрер…

— Вы что, вообще не кормите своих заключенных? — Скорцени недовольно нахмурил брови.

— Все строго по предписанному рациону, герр оберштурмбаннфюрер… — оправдывался комендант, — только она сама ничего не ест почти — все детям отдает.

Комендант снова усадил Маренн на стул.

— Сейчас, сейчас, — суетился он. — Эй, Ваген, позовите доктора, — крикнул помощнику. — Надо привести ее в чувство!

— И накормить, — добавил за него Скорцени.

Оберштурмбаннфюрер вернулся к столу и снова сел в кресло. Достал сигарету из пачки. Раух предупредительно чиркнул зажигалкой.

— Ты был прав, она хороша, — одобрил вполголоса.

— Слишком хороша, чтобы быть той, за кого ее принимают.

Пуская кольца дыма, оберштурмбаннфюрер задумчиво смотрел перед собой. Он больше не слышал, что еще говорил ему Раух. Он напрягал память, стараясь вспомнить, что же или кого напомнила ему эта странная женщина, вокруг которой сейчас суетились комендант Габель и лагерный врач. Какую струну она задела в его душе? И куда исчезло, не оставив следа, легкомысленное желание позабавиться.

— Герр оберштурмбаннфюрер, все в порядке, — боясь потревожить, комендант почти на цыпочках подошел к нему. — Она готова. Можно продолжать.

— Продолжать не надо, — оберштурмбаннфюрер вскинул голову — женщина в черном бархатном платье, бледная как полотно, растерянно стояла посреди комнаты, перебирая дрожащими пальцами ниспадающие складки бархатных лепестков.

Скорцени поднялся:

— Готова, — иронически повторил он за комендантом, — да она у Вас сейчас упадет.

Он подошел к женщине и обратился к ней, жестом приглашая к столу:

— Прошу Вас, фрау, присаживайтесь. Не откажите господам офицерам, разделите наше скромное угощение.

Маренн подняла на него потемневшие глаза и отрицательно покачала головой. Карминные губы, слишком яркие на бескровном лице, дрогнули:

— Спасибо, я не голодна, — ответила она тихо.

— Не сомневаюсь, — покачал он головой, не поверил. — Но мне показалось, что в этом лагере голодны все.

— Я не голодна, — ее угасающий голос прозвучал настойчивее.

— Давай, садись, — комендант нетерпеливо подтолкнул женщину в спину.

Она зашаталась, каблук подвернулся, и она едва не упала во второй раз, но оберштурмбаннфюрер успел поддержать ее под руку.

— Нельзя ли полегче, — осадил он Габеля. — Я ценю Ваше усердие, но следовало бы соизмерять свои силы с возможностями Ваших подопечных.

— Виноват, герр оберштурмбаннфюрер, — комендант щелкнул каблуками и вытер платком лоб. — Ну и денек…

— Уже давно вечер, — холодно поправил его Скорцени. Он провел женщину к столу. Она послушно следовала за ним, ее рука безвольно покоилась в его. Пальцы были холодны и неподвижны.

— Прошу, садитесь, — оберштурмбаннфюрер пододвинул Маренн стул. — Подвиньтесь, Раух. И предложите даме закуски. Вам ведь понравилось, как она пела, хотя уверен, что Вы не поняли, про что. Что Вам положить, фрау, — снова обратился он к Маренн. — Налейте ей коньяка, Фриц.

— Нет, нет, спасибо. Мне ничего не надо, — она отчаянно замотала головой. Волосы рассыпались и снова упали вперед, закрывая лицо, — разве что… — она запнулась и робко взглянула на офицеров.

— Что Вы хотите? Не стесняйтесь, — оберштурмбаннфюрер ободряюще улыбнулся ей? — Рыба, овощи, мясо.

— Разрешите мне взять что-нибудь для моих детей, — попросила она чуть слышно.

— Я же говорил, — воскликнул комендант. — Вот та с всегда…

— Помолчите, Габель, — оберштурмбаннфюрер пр рвал его и внимательно посмотрел на женщину. За столом воцарилась тишина. Принимая молчание главного эсэсовца за отказ, Маренн снова опустила голову и съежилась как будто от удара.

— Комендант, — Скорцени взглянул на часы, затем в сторону Габеля.

— Все готово, герр оберштурмбаннфюрер, — быстр отрапортовал ему гауптштурмфюрер. — Комната убрана там все в полном порядке.

— Отведите ее туда. Я хочу побеседовать с ней наедине.

— Слушаюсь, герр оберштурмбаннфюрер, — комендант рванулся с места, словно его толкнули. — Вставай, пошли, — он схватил Маренн за руку.

— Только осторожнее, Габель, — с иронией напутствовал его Скорцени. — Не столкните даму с лестницы.

— Слушаюсь, герр оберштурмбаннфюрер. Идем, идем…

Женщина с трудом поднялась со стула и медленно пошла за комендантом, волоча по полу мерцающий шлейф платья.

* * *


Она сидела на стуле, посреди маленькой комнатки без окна, прикрывая черными лепестками тюльпана обтянутые шелковыми чулками колени. Комендант лагеря, теряя терпение, взволнованно ходил перед ней, меряя шагом небольшое пространство комнаты от двери до стены и от стены до двери.

— Сколько можно тебе повторять, — нервно жуя незажженную сигарету, Габель в который уже раз пытался внушить своей «подопечной» то, что самому ему казалось очевидным. — Сейчас сюда придет господин оберштурмбаннфюрер. Ты должна быть ласковой с ним, и если господин оберштурмбаннфюрер чего то захочет… Но ты сама знаешь, ты же не маленькая, двоих детей нарожала. Короче, ты должна быть умницей. Поняла?

— Нет, — Маренн упрямо наклонила голову вперед. — Я не буду с ним спать.

— Зачем же спать? — хохотнул Габель. — Спать вовсе не обязательно. Спать ты будешь у себя в бараке, на нарах. Ясно?

Но Маренн вскинула голову и посмотрела ему в глаза — ее взгляд не оставлял коменданту никаких сомнений в ее намерениях.

— Я не буду делать того, что Вы от меня требуете, — сказала она твердо. — Если хочет силой, пусть попробует.

— Да ты что! С ума сошла, — взвился Габель. — Это же сам Отто Скорцени!

— Мне безразлично, кто он…

— Заткнись немедленно, — Габель подскочил к ней и прошипел над ухом. — Запомни: от этого, возможно, зависит вся моя карьера. Я ждал такого случая очень много лет. И если ты не сумеешь понравиться оберштурмбаннфюреру, я не знаю, что я с тобой сделаю!

Маренн повернула голову и взглянув в разъяренное лицо коменданта, рассмеялась.

— Всего-то лишь карьера, господин гауптштурмфюрер…

— Я сказал, заткнись! — еще пуще разозлился Габель. — И перестань смеяться! Что тут смешного? Молчать! Встать!

Но она и не думала вставать, она продолжала улыбаться. Ее глаза повеселели и словно зажглись изнутри голубовато-зеленым светом. Гауптштурмфюрер побагровел и схватился За кобуру.

— Да я пристрелю тебя как собаку! — взвизгнул он.

— Вот тогда Ваша карьера точно не состоится, Габель, — оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени вошел в комнату. — В самом деле, Вы выглядите смешно, — заметил он. — Вы забываете, для чего рейхсфюрер СС доверил нам оружие. Не для того, чтобы махать им по любому поводу. Оставьте нас и идите в столовую, — приказал коменданту жестко. — Гауптштурмфюрер Раух скажет Вам, что сейчас от Вас требуется.

Багровые пухлые щеки коменданта побелели в одно мгновение. Он пролепетал извинения и быстро вышел из комнаты, еще раз растерянно взглянув на оберштурмбаннфюрера, который стоял у двери и, заложив руки за спину, невозмутимо ждал, пока комендант покинет помещение. Как только Габель вышел, оберштурмбаннфюрер закрыл за ним дверь и обернулся к женщине.

Теперь, немного придя в себя, она могла лучше рассмотреть его. Оберштурмбаннфюрер был высок ростом, молод и великолепно сложен. На его могучем торсе черный эсэсовский китель с серебряным погоном сидел как влитой. Казалась, эта элегантная форма была специально создана для него. Широкий ремень с кобурой перетягивал талию. Длинные ноги в начищенных до блеска сапогах, широкие плечи, мускулистая шея атлета под белым воротником рубашки.

Узкое лицо оберштурмбаннфюрера с энергичным подбородком повторяло эпические черты Хильдебранта, воспетые в сагах. Даже глубокий шрам на щеке не портил общего впечатления. Высокий лоб, тонкий нос с высокой переносицей, узкие, бестрепетные губы с презрительным изломом. Белокурые волосы коротко острижены. Светлые глаза непроницаемо холодны.

Великолепная военная выправка, столь высоко ценимая в прусской армии с незапамятных времен, была присуща оберштурмбаннфюреру в полной мере. В нем чувствовались сила и смелость, гордость и высокомерие, решительность и незаурядный ум, железная воля солдата и гимнастическая гибкость спортсмена. Он словно излучал обаяние древних германцев, основанное на сознании собственной значимости, и несомненную уверенность в себе.

Заметив, что Маренн рассматривает его, Скорцени улыбнулся.

— Там привели Ваших детей, — сказал он негромким, ровным голосом, — я приказал накормить их.

Услышав о детях, Маренн резко поднялась, но оберштурмбаннфюрер остановил ее:

— Не надо. Гауптштурмфюрер Раух проследит, чтобы их не обижали.

Она снова опустилась на стул.

— Почему Вы так добры ко мне? — спросила тихо, не поднимая глаз.

— Допустим, мне понравилось, как Вы пели, — Скорцени подошел ближе и встал перед ней, по привычке заложив руки за спину и расставив ноги в блестящих сапогах. — Как Ваше имя?

— Маренн, — произнесла она чуть слышно и испугалась: зачем призналась, ведь не говорила прежде…

— Красивое имя. Еврейка?

— Нет, — усмехнулась она грустно. — Француженка.

— Но комендант сказал мне, что вы американка, — удивленно заметил Скорцени, вскинув бровь. — Вы гражданка Соединенных Штатов?

— Я долго жила в Соединенных Штатах, — отвечала она все так же негромко, — по родилась я в Париже. Мой отец — француз, а мать — австриячка.

— Австриячка?! — Скорцени изумился еще больше. — Тогда почему Вы здесь? Наверное, вы коммунистка?

— Я?! — Маренн вскинула голову, — я никогда не состояла ни в какой партии и вообще не интересовалась политикой…

— За что же Вас арестовали? — спросил недоуменно оберштурмбаннфюрер. Маренн только пожала плечами и снова опустила голову.

— Где Вас арестовали? — продолжил он, не дождавшись ответа.

— В Берлине.

— Кто арестовал? Гестапо?

— Не знаю. Такие, как Вы…

— Такие, как я, не могли Вас арестовать, — поправил ее Скорцени. — Мы не занимаемся арестами неблагонадежных лиц — это сфера деятельности гестапо.

— Я не знаю, — повторила она, — во всяком случае, они были в такой же форме…

— А в чем Вас обвинили? Не прислали же Вас сюда без обвинительного заключения?

— Толком ни в чем… — Маренн откинула волосы и потерла пальцами лоб, — По-моему, как раз в том, про что Вы говорите, — вспомнила сразу, — в связи с коммунистами, в неарийском происхождении… Хотя про коммунистов я только слышала, что они существуют — но, слава Богу, никогда не встречала никого из них…

— Вы работали в Берлине или…?

— Я работала в Берлинском университете, один из сотрудников написал на меня донос. Кажется, так…

— Неарийское происхождение… При том, что Ваша мать — австриячка, — Скорцени в задумчивости прошелся по комнате. — Конечно, каждый гражданин рейха обязан быть бдительным, и рейхсфюрер постоянно напоминает об этом своим подчиненным. Но, возможно, с Вами они перегнули палку… Ваша мать жива?

— Нет, мои родители умерли, когда я была еще ребенком.

— На допросах Вы говорили, что Ваша мать — австриячка?

— Нет. Они бы мне не поверили. У меня были документы на имя Ким Сэтерлэнд, американки.

— Так, — Скорцени остановился и повернулся к ней. — Теперь, я, кажется, понимаю. Очень интересно. Вы жили в Германии под чужим именем? Позвольте узнать, почему?

— По личным обстоятельствам, — ответила Маренн уклончиво. — Мой муж был англичанином. Мы жили в Америке. Ким — звучит более по-американски, чем Маренн.

— История очень странная, согласитесь, — заключил оберштурмбаннфюрер, подходя ближе. — Что же Вы говорили о своей матери?

— Ничего. Я молчала.

— Почему же говорите мне сейчас?

— Потому что там, в Берлине, Вы все равно узнаете, если захотите. И будет хуже, если я солгу.

— Ваш муж жив?

— Нет, я вдова. Он умер вскоре после того, как мы переехали в Америку. Он был тяжело ранен на войне.

— У Вас двое детей. Они оба Ваши? Я обратил внимание, что сын похож на Вас, а вот девочка — совсем нет. Она похожа на отца?

— Нет, у меня только сын. А девочка… — Маренн запнулась, — я удочерила ее в Америке. Ее родители погибли.

— В ней есть еврейская кровь?

— Нет, что Вы! — Маренн испугалась. — Ее родители были англосаксами, я знаю наверняка.

— Допустим, — Скорцени пододвинул кресло и сел напротив. Протянул пачку сигарет, предложил: — Курите.

— Нет, спасибо, — Маренн покачала головой и подняла руки, чтобы поправить непослушные волосы, упавшие на глаза. Черные лепестки тюльпана соскользнули с колен, открывая точеные ноги в шелковых чулках. Скорцени посмотрел на ее колени.

— Мне нравится, что Вы откровенны со мной, или почти откровенны… — он сделал значительную паузу, — мне нравится, что Вы меня не боитесь. Вообще, я заметил, что Вы никого не боитесь, — он щелкнул зажигалкой и закурил сигарету. — Вы красивы, Вы прекрасно пели, у Вас красивое платье, которое наверняка дорого стоит, — он подчеркнул последнее обстоятельство, — мне сказали, что это Ваше платье. Вам шили его в Париже?

— Да, — откликнулась Маренн, вполне понимая, куда он клонит: — Моя подруга Коко Шанель. Это подарок к свадьбе…

— Но…

— Это был второй брак, — сразу поправилась она. — Он не состоялся…

— Понятно. Вам очень идет черный цвет. Вы были богаты?

— Да, — призналась она с грустной улыбкой, — когда-то я была богата и помогла Коко Шанель открыть ее дело. Потом была очень бедна, — она говорила с удивительной легкостью о прошлом. — Потом много работала и снова была богата. Теперь я опять бедна. Платье мое изрядно поношено, не мной, — она уточнила, — а, вероятно, женой коменданта. К тому же на нем нет главной детали — его украшения: бриллиантовой змейки с изумрудным глазком, которой так гордилась Шанель…

— Она, должно быть, в сейфе у Мюллера, — заметил Скорцени вскользь, размышляя о своем.

— Мюллер? Кто это? — Маренн непонимающе посмотрела на него.

— Это шеф гестапо, — оберштурмбаннфюрер перевел на нее взгляд. — Большой поклонник Коко Шанель, знаете ли, — добавил он с сарказмом, — и вообще любитель искусства, особенно ювелирного. Так значит, Вы были богаты? — вернулся он к прежней теме. — Вы получили образование?

— Да, я училась в Америке, потом в Вене и в Париже…

— Кто же Вы по профессии?

— Врач.

— А кто был Ваш отец?

— Маршал…

Скорцени присвистнул:

— Вот как?! А комендант-то в курсе? Он ничего не сообщил мне про такого рода обстоятельства.

— Нет. Он не в курсе, — призналась Маренн виновато, — и те, в Берлине… Они тоже…

— Тоже не в курсе? Не похоже на Мюллера. Неужели Вы обставили шефа гестапо и его доберманов? — Скорцени рассмеялся.

— Я не встречалась с шефом гестапо, — ответила Маренн недоуменно, — моим делом занимался обычный следователь, нервный и очень усталый…

— Все ясно. — Оберштурмбаннфюрер встал, бросил окурок в пепельницу, одернул китель и посмотрел на часы: — Что ж, пора…

Маренн тоже поднялась и взялась за молнию на платье:

— Мне раздеваться? — спросила чуть слышно, не глядя на него.

— Нет, — Скорцени усмехнулся, оглядывая ее, — Вы меня неправильно поняли. Мне пора уезжать. Сейчас Вам принесут ужин и приведут детей. Сегодня Вы будете ночевать здесь, — он кивнул на разобранную постель, которая белела в углу комнаты. — Вместе с детьми.

— Зачем? Зачем все это? — Маренн в замешательстве прижала руки к груди. — Чем я должна расплатиться с Вами? — спрашивала у него с затаенным страхом.

— Вам нечем расплатиться со мной, — резко ответил он, оправляя портупею. — У меня нет времени принимать от Вас единственно возможную плату, — он еще раз бросил взгляд на ее фигуру. — Хотя, наверное, я многое теряю. Считайте, что мне просто понравилось, как Вы пели.

Оберштурмбаннфюрер открыл дверь и позвал:

— Раух!

Адъютант немедленно появился и подал ему плащ, фуражку, перчатки… На улице перед зданием комендатуры уже суетились солдаты, урчали моторы автомобилей, лаяли собаки. Скорцени одел фуражку, и перед тем как уйти, еще раз взглянул на Маренн. В тусклом мерцании черных блесток, она стояла, опершись тонкой рукой о спинку стула и растерянно смотрела ему вслед.

— Доброй ночи, фрау, отдыхайте, — попрощался с ней оберштурмбаннфюрер и вышел. Дверь закрылась. Было слышно, как раздались громкие слова команд, хлопнули дверцы автомобилей, лязгнули затворы автоматов, зарокотали мотоциклы, взревели моторы машин. Потом все стихло.

* * *


Всю дорогу на обратном пути в Берлин он был задумчив и молчалив. Зная жесткий характер шефа, Раух не донимал его вопросами. Сидя в полутьме на заднем сидении, оберштурмбаннфюрер сигарету за сигаретой, стряхивая пепел в приоткрытое окно машины. Летящие капли дождя, разбиваясь о стекло, попадали ему на фуражку и на воротник кожаного плаща. Но он не обращал на это внимания. Время от времени чиркнувшая зажигалка освещала тусклым колеблющимся светом его скрытое под тенью черного козырька лицо. Оно выглядело усталым и сосредоточенным. За окнами мелькали темные массивы деревьев, редкие поселения без единого огонька, одинокие фермы и бескрайние размокшие поля. Шуршали шины по мокрому асфальту, брызгами разлетались лужи, впереди и сзади маячили машины охраны, крупными каплями хлестал в лобовое стекло дождь.

Чутко выставив «сторожевое» ухо, Вольф-Айстофель дремал на сидении рядом с хозяином. Докурив очередную сигарету, оберштурмбаннфюрер небрежно выбрасывал окурок в окно и, достав новую, снова щелкал зажигалкой.

Только один раз он нарушил молчание, обратившись к адъютанту.

— У тебя есть сигареты, Раух? У меня кончились, — голос его прозвучал бесстрастно. Раух повернулся и передал ему нераспечатанную пачку «Кэмел». Блеснул огонек зажигалки. Машины остановились у шлагбаума. Офицер дорожной полиции подошел к шоферу и посветил фонариком внутрь. Вольф-Айстофель тревожно вскинул морду. Раух сквозь стекло показал удостоверение. Едва взглянув на документ, офицер отошел в сторону и отдал честь. Шлагбаум открылся. Машины снова понеслись в ночь.

* * *


Маренн слышала, как все стихло во дворе. Должно быть, оберштурмбаннфюрер со свитой отбыли в Берлин. Последнее, что он сказал уходя, было то, что сегодня она будет ночевать в этой комнате, с детьми. Как было бы хорошо выспаться в чистой, мягкой постели, помыть Штефана, причесать Джилл. Но все это — мечты, Маренн знала наверняка. Разве Габель и Ваген позволят?! Теперь, когда никто не может их проверить, они отыграются сполна. Да и почему она должна пользоваться преимуществами перед другими заключенными? Потому что ее заметил какой-то оберштурмбаннфюрер из Берлина? Как назвал его Габель. «Это сам…» Нет, она уже не помнит. Да и зачем? Где же дети? Маренн волновалась. Он обещал, что их накормят и приведут. Но почему же до сих пор не ведут? Сколько прошло времени?

Маренн подошла к двери, подергала за ручку — заперто. В коридоре — тишина. За стенами — тоже. Беспокойство становилось сильнее — Маренн прошла по комнате и опустилась на край постели, приготовленной комендантом для любовных утех высокопоставленного берлинского гостя. Возможно, оберштурмбаннфюрер обманул ее и детей вовсе не приводили? Господи, когда же кончится эта невыносимая тишина? Сейчас она готова была услышать все, даже разрыв гранаты или треск автоматной очереди, крик о помощи, только бы не ждать. Не ждать.

Наконец послышались шаги. Маренн поднялась, наблюдая за дверью. Вот подошли, щелкнул замок — дверь открылась: на пороге появился унтершарфюрер Ваген, за ним маячил автоматчик. Ваген перешагнул порог и посторонился. За его спиной, под дулом автомата, взявшись за руки стояли Штефан и Джилл. Эсэсовец подтолкнул их к матери:

— Идите, — бросил Ваген и с едва сдерживаемой злостью взглянул на Маренн: — Забирай своих ублюдков. Благодаря хорошему настроению господина оберштурмбаннфюрера они сегодня объелись. Но ничего, завтра они забудут об этом! — пообещал он. — Точнее, уже сегодня, сейчас же, — он неприятно засмеялся, обнажая прокуренные зубы. Штефан подбежал к матери и обнял ее за плечи:

— Мама, какая ты красивая, — прошептал он по-английски, — ты красивая, как в Париже!

— Говорить по-немецки! — гаркнул Ваген и выхватил из сапога плеть.

— Повтори по-немецки, Штефан, — Маренн прижала голову мальчика к груди, — повтори, сынок, — попросила она, спокойно глядя на Вагена.

— Ты очень красивая, мама, как в Париже, — путая слова, невыразительно пробубнил Штефан и замолчал, отвернувшись.

— В Париже… Тоже мне, парижане, — криво усмехнулся Ваген — тут вам не Париж. Давай, переодевайся, быстро, — и бросил к ногам Маренн ее тюремное одеяние. — Вы что, и в самом деле возомнили, что будете спать на голландских простынях? Живо переодевайся и марш в барак! — приказал унтершарфюрер. — Все, праздники кончились.

Маренн не шелохнулась. Тогда Ваген подошел к ней, его короткие толстые пальцы прикоснулись к ее подбородку. От отвращения Маренн почувствовала тошноту.

— Господин комендант сердит на тебя, — произнес старший охранник, зловеще понизив голос. — Ты выставила его в невыгодном свете перед господином оберштурмбаннфюрером. Теперь господин оберштурмбаннфюрер доложит в Берлине, что у нас нет порядка. И всё из-за тебя. Раздевайся! — вдруг крикнул он во весь голос, и лицо его потемнело.

Ваген схватил Маренн за подбородок и так сильно сжал, что ей казалось, он сейчас сломает ей челюсть. Штефан вскрикнул и, извернувшись, повис у Вагена на руке. Свободной рукой эсэсовец с размаху ударил мальчика по лицу и сбросил на пол. Потом коротко кивнул автоматчику. Охранник за волосы оттащил мальчишку к двери.

— Раздевайся, я сказал! — Ваген не отпускал Маренн. Закинув ей голову назад, он вращал ее из стороны в сторону, как будто пытаясь оторвать от шеи. — Раздевайся! При мне. Или ты раздеваешься только при важных особах из Берлина? — он ехидно засмеялся и резким движением сдернул лиф платья, разорвав молнию.

— Господин оберштурмбаннфюрер, наверное, нашел, что у тебя красивая грудь. Действительно, тут есть за что потрогать. Не очень-то ты исхудала в некоторых местах, голубушка. Не так уж плохо мы тебя кормим!

Ваген отпустил ее лицо и хотел обнять за талию, но, воспользовавшись моментом, Маренн резко отступила назад и прижимая к груди разорванный бархат, сказала спокойным и твердым голосом:

— Позвольте, господин унтершарфюрер, я переоденусь сама. Мне бы не хотелось занимать у Вас Ваше драгоценное время.

На мгновение Ваген опешил и не сразу нашелся, что ответить. Видя его замешательство, Маренн быстро скинула платье и, не обращая внимания на охранника, который смотрел на нее во все глаза и даже отпустил Штефана, натянула на себя тюремную робу. Потом все так же невозмутимо и твердо произнесла:

— Я готова, господин унтершарфюрер, позвольте мне взять детей и пройти в барак.

— Твое счастье, — процедил сквозь зубы Ваген, помахивая плетью, — что господин оберштурмбаннфюрер сегодня намекнул коменданту, будто ты еще пригодишься им там, в Берлине. Не знаю уж для чего, — он ухмыльнулся, — а то бы я с тобой разделался.

Он угрожающе взмахнул плеткой.

— А ну, бери своих щенков. И пошла! — напоследок все же резанул ей плетью по спине. Маренн стерпела — не вскрикнула. Только согнулась от удара. И тут же распрямилась снова. «Хорошо, что не Штефана ударил, меня —пусть», — мелькнуло у нее в голове. Она взяла сына за руку, потом подошла к Джилл. Приласкала ее, утерла слезы и, повернувшись к Вагену, голосом, глухим от боли, сочувственно произнесла:

— Мне кажется, Вы много пьете и мало спите, унтершарфюрер. Поэтому Вы все время нервничаете. Это может плохо кончиться. Вам надо больше отдыхать. Проводите меня, — она обратилась к охраннику и спокойно прошла мимо остолбеневшего Вагена, ведя детей за руки.

Только она знала, что ей это стоило.

Сияя блестками, разорванный «тюльпан» Коко Шанель остался лежать на полу.

* * *


Они въехали в Берлин на рассвете, когда черная ночная мгла только-только начала отступать, как разгромленная армия с поля боя, оставляя на милость победителя света пепелища серых улиц, громады умытых дождем домов, пики монументов, обнаженные скверы и парки полусонного города.

Машины проехали центр Берлина, мимо величественных Бранденбургских ворот и, свернув, остановились у небольшого особняка, где размещалась штаб-квартира политической разведки СД-Заграница. Гауптштурмфюрер Раух распахнул дверцу черного «мерседеса», оберштурмбаннфюрер СС Скорцени вышел, сухо бросив на ходу офицеру охраны:

— Ваши люди могут отдыхать. Благодарю, — и в сопровождении адъютанта с овчаркой на поводке вошел в здание. Часовые у дверей в черных мундирах с большими пистолетами на ремнях отсалютовали им поднятием руки.

Пройдя приемную, оберштурмбаннфюрер вошел в свой кабинет, зажег свет, сбросив плащ и фуражку, прошел к столу.

Устало опустился в кресло, облокотившись на зеленое сукно и сжал ладонями виски.

— Раух! — громко позвал он адъютанта, оставшегося в приемной. — Поставь кофе. И накорми Айстофеля. Есть-то хочешь, друг? — Скорцени потрепал по лохматому затылку улегшегося у его ног пса. В ответ Айстофель, не поднимая головы, лениво помахал хвостом.

— Он у коменданта наелся, — войдя в кабинет шефа, Раух убрал в шкаф плащ и фуражку оберштурмбаннфюрера, потом достал чашки для кофе и расставлял их на кофейном столике. Вернувшись в приемную, возился с кофеваркой — через несколько минут оттуда донесся восхитительный аромат настоящего «Поль Ривер».

— Фон Фелькерзам на месте? — спросил у адъютанта Скорцени, вынимая несколько толстых папок из ящика стола. — Как только появится, свяжись с ним. Узнай, будет ли сегодня с утра Шелленберг и сможет ли он принять меня.

Раух снял трубку телефона и вызвал дежурного. Пока он разговаривал, Скорцени включил радио.

— Интересно, что нам вещает доктор Геббельс? Фон Фелькерзам появился? — снова спросил у адъютанта, услышав, что тот закончил разговор.

— Нет еще, — Раух вошел в кабинет, держа в руках поднос, на котором стоял, выпуская тонкую струйку ароматного пара, оловянный кофейник.

— Тогда соедини меня с Науйоксом.

— Минуту, — Раух опустил поднос на стол и, подойдя к рабочему столу шефа, набрал телефонный номер. Как только на другом конце линии ответили, он передал трубку Скорцени.

— Штандартенфюрер Науйокс? — спросил тот, наклоняясь, чтобы наполнить чашку. — Какой-то заспанный голос… Почему Вы еще не на службе? Вы разве не знаете, был приказ всем собраться в шесть утра — будут читать важное обращение рейхсфюрера… Не слышали? — Скорцени засмеялся. — Ладно, я шучу. Я разбудил тебя?

— Да нет, — зевнул Науйокс. — Я уже собрался выезжать. Ты давно вернулся?

— Нет, недавно. Как чувствует себя Ирма?

— Все так же. Спит еще.

— Мне по дороге Раух рассказывал, что недавно в отеле «Кайзерхоф» кто-то из вас был полностью в бирюзовом, и все берлинские сплетницы обсуждают эту новость…

— Надеюсь, ты догадываешься, что это был не я, — иронически заключил Науйокс. — А Ирма у меня не спрашивает, что ей надевать и куда…

— Догадываюсь, что ты еще не перешел служить в люфтваффе, чтобы носить голубой мундир.

— Ты знаешь, я вообще к голубому отношусь настороженно, — ответил Алик. — И даже к люфтваффе в связи с этим. Так мы пьем в одиннадцать кофе на улице Гогенцоллерн?

— Наверное, нет. Я жду приема у Шелленберга. Увидимся только в обед.

— Не выйдет. Я уезжаю в двенадцать.

— Тогда до вечера. Встретимся за ужином.

— Договорились, — согласился Науйокс и тут же добавил с едва сдерживаемым сарказмом: — У нас будет время почитать историю бонапартистких войн, чтобы поддерживать разговор с твоей госпожой фон Блюхер. Ирма мне уже говорила, что скоро мы будем носить с собой на ужин военно-историческую энциклопедию. Как, вы не знаете фельдмаршала фон Блюхера? Он же нанес поражение самому Бонапарту! А зачем нам его знать, скажи?

— Не обращай на нее внимания.

— Как это не обращай, когда ты обращаешь.

— А я ее не слушаю.

— Вот это удобно. Я всегда завидовал, как это у тебя получается, — не слушать женщин. Так, ладно, я все понял…

— Передай Ирме привет, когда проснется.

— Боюсь, я не застану этот момент. Но вечером встречаемся, как договорились…

Скорцени повесил трубку. Из приемной в кабинет вошел Раух:

— Фон Фелькерзам сообщил, что Шелленберг примет в одиннадцать, — доложил он.

— Отлично, — Скорцени опустил в чашку кубик сахара, помешал кофе и вдруг добавил: — Кстати, Фриц. Пока я буду у Шелленберга, свяжись с Четвертым управлением. Узнай, что у них есть на некую американку Ким Сэтерлэнд. Мотивы ареста, протоколы допросов, кто вел дело… Сошлись на агентуру, связи, сам знаешь. У Мюллера есть договоренность с нашим шефом о взаимной поддержке…

— На Ким Сэтерлэнд, — переспросил Раух с удивлением, — эту… из лагеря? Она тебе понравилась?

— Выполняйте, гауптштурмфюрер, — отрезал Скорцени, усаживаясь за рабочий стол.

— Слушаюсь, — адъютант щелкнул каблуками и удалился, закрыв за собой дверь.

* * *


Дверь барака со стуком захлопнулась за ней. Щелкнул засов. Споткнувшись в темноте, Маренн упала на земляной пол. И не смогла подняться. В голове шумело. Открыв глаза, она не увидела ничего, кроме кромешной тьмы Впереди, в которой вихрем плясали разноцветные огоньки. Кто-то присел рядом с ней. Сквозь шум в ушах до нее донеслось:

— Мамочка, что с тобой? Вставай, мамочка, — опустившись на колени, Штефан тянул ее за рукав робы, пытаясь поднять.

— Ничего, ничего, сынок, — она сама не услышала свой голос…

И потому произнесла громче.

— Ничего, сынок.

— Почему ты кричишь, мама? — он придвинулся ближе, дотронувшись рукой до ее лба.

— Разве я кричу? Я сама себя не слышу. Где Джилл?

— Здесь, рядом. Тебе лучше, мамочка? — спрашивал он обеспокоенно.

— Да, мне хорошо. Пойдем, где наше место? Я ничего не вижу.

— Я проведу, иди сюда, мамочка. Поднимайся, Джилл, помоги ей.

— Не надо, не надо… Я сама.

Маренн с трудом встала на колени, несколько минут постояла, сжав руками голову, пытаясь успокоить боль. Потом поднялась на ноги и на ощупь, натыкаясь на нары с обеих сторон прохода, медленно дошла до своего места. С облегчением опустилась на холодные, пахнущие гнилью доски. Осенний ветер, пробиваясь сквозь щели в стенах, внезапно пронзил ее леденящей сыростью — сознание прояснилось. Она четко увидела Штефана. Он сидел на корточках рядом с ней и тревожно заглядывал ей в лицо. Под правым глазом у него красовался синяк, рот был измазан шоколадом.

Увидев, что Маренн пришла в себя, мальчик радостно улыбнулся, взобрался на нары, помог залезть Джилл и уселся рядом с матерью, прижавшись головой к ее плечу. Она обняла их обоих, чтобы согреть, и спросила, вытирая рукавом робы следы шоколада на их лицах:

— Расскажите мне, чем вас кормили сегодня?

— Знаешь, мама, — оглянувшись по сторонам, Штефан заговорил шепотом, — господин Раух угощал нас шоколадом и соком. Он совсем не страшный, этот господин Раух. Он даже добрый. Он сказал, чтобы нас умыли, а потом предложил нам конфеты, апельсины, лимонад, еще что-то. Правда, Джилл? — подтолкнул он локтем сестру. — Не то что Ваген! Когда господин Раух уехал, Ваген схватил меня за ухо и обругал, а я сказал ему, что господин Раух так с нами не обращался.

— И что тебе ответил Ваген? — грустно улыбнулась Маренн, догадываясь.

— Он сказал, чтобы я заткнулся.

— Совершенно точно.

— А почему этот Ваген, мама, все время лезет к тебе? Ведь господин Раух не лезет, он — очень вежливый.

— Тебе понравился господин Раух?

— Да, — кивнул головой Штефан, — он такой воспитанный. Он мне сказал, что Америка — большая страна, там много разных городов и живут вовсе не «юде», как кричит Ваген, а самые обычные люди. Наверное, господин Раух не такой дурной, как Ваген. Правда, мама?

— Не знаю, — Маренн пожала плечами.

— А посмотри, что я принес, — Штефан заерзал на досках, что-то доставая из-под рубашки. — Господин Раух разрешил мне взять шоколад с собой, для тебя. Я его спрятал, чтобы Ваген не отнял. Хочешь, мама?

— Нет, нет, оставь себе. Утром съешь.

— Ну, съешь, немножко, — просил ее сын.

— Оставь, Штефан, — настойчиво отказывалась Маренн. — Съедите утром с Джилл. Я совсем не хочу, я сыта. Спи, — она обняла сына покрепче. — Посмотри, какая умница Джилл: она уже спит. Клади голову мне на колени и засыпай.

Она поцеловала сына в лоб. Свернувшись на нарах, он быстро уснул, согретый материнским теплом.

Маренн не могла спать. Слезы отчаяния душили ее. Нестерпимо болело сердце. От голода кружилась голова. Чтобы не застонать, она стиснула зубы и закрыла ладонью рот.

«Кто был Ваш отец?» — на мгновение оберштурмбаннфюрер снова взглянул ей в глаза.

«Маршал», — услышала она свой ответ.

Если бы он знал! Если бы он только знал, этот заезжий оберштурмбаннфюрер… Впрочем, это ничего не меняет. А если бы знал ее отец! Если бы он дожил! А Генри…

«Нам не выжить, — мелькнула у нее в голове отчаянная мысль. — Мы обречены умереть здесь. Господи, за что нам все это? За что?! Пусть я виновата, Господи, я знаю — накажи меня. Но пощади моих детей. Генри, ты же должен видеть. Там, на небесах, попроси Господа за него, за моего мальчика. Он же — твои сын. Зачем ты оставил нас?! Зачем?!»

Она откинулась на спину и лежала на нарах, запрокинув голову. Слезы крупными каплями беззвучно катились из глаз и сквозь их пелену она видела разбитые дороги мировой войны, санитарные обозы, сестер милосердия в белоснежных наколках с красными крестами. Ангелы Монса, как тени погибших, парили над разбитыми армиями. Казалось, среди них она видела и его лицо.

Но нет, это было не под Монсом — это было позже. Мимо скопившихся фургонов с ранеными по распаханной артиллерийскими снарядами, размокшей от дождя и талых вод прифронтовой дороге взвод английских солдат шел, почти по колено утопая в воде. Командир взвода, молодой лейтенант, проходя, случайно поднял на нее глаза. Большие светлые глаза, серые, как пепел, засыпавший поля, как прах убитых, как небо в распутицу. Под их прямым и твердым взглядом, казалось, невозможно было бы стоять, если бы не темные ресницы, смягчающие стальной блеск.

Англичане прошли мимо. Маренн оставила лазарет и через поле побежала туда, где за холмом дорога сворачивала в низину. Она обогнала иx. На полурастаявшем снегу большими буквами она написала свое имя: «Мари». Пальцы побледнели и дрожали от холода. Ноги промокли, мартовский ветер рвал волосы, продувая насквозь. Наконец английский взвод показался из-за холма. Они шли медленно. Сердце ее отчаянно колотилось. Она не боялась простудиться. Она боялась, что он не заметит ее. Но он заметил издалека. Взвод приблизился.

Лейтенант сделал знак капралу и отошел в сторону, пропуская солдат. Прочитал ее имя, вычерченное на снегу, улыбнулся. Потом махнул рукой, чтобы она уходила и побежал догонять своих. Но она не ушла. Она стояла на ветру и смотрела им вслед, пока взвод не скрылся в низине. Так она встретила Генри. Это была любовь. Первая любовь и Первая война. Теперь он умер. Война и сын остались с ней.

* * *


Адъютант Фриц Раух положил перед оберштурмбаннфюрером папку с документами и небольшой запечатанный конверт:

— Только что доставили из Четвертого управления, — доложил он. — Протоколы допросов и некоторые личные вещи, изъятые при обыске.

— Благодарю, Раух, — кивнул Скорцени холодно.

— Разрешите идти?

— Идите.

Адъютант вышел. Скорцени открыл папку. Ким Сэтерлэнд, прочитал он имя на первом листе, далее дата рождения — 15 августа 1902 года. Он думал, она моложе. Что это за личные вещи в конверте? Что-то негусто насобирало гестапо, странно даже…

Оберштурмбаннфюрер вскрыл конверт, вытряхнул его содержимое на стол и… резко поднялся с кресла. Перед ним на столе лежали ключи и веер, черный веер из страусовых перьев, слегка погнутых. Взяв веер в руки, Скорцени раскрыл его. Когда-то вещицу украшала жемчужная вышивка. Но теперь жемчуг обрезали, осыпалась позолота с кистей, вензель полу стерся, но, несмотря на это, еще можно было различить в нем две переплетенные буквы М, увенчанные короной.

Оберштурмбаннфюрер вышел из-за стола и подошел к затянутому светомаскировкой окну. Сложил и снова раскрыл веер. Аромат духов «Шанель» пахнул ему в лицо, воскрешая в памяти давно забытые дни юности. Теперь он знал, кто она, эта странная узница в лагере, но не мог поверить самому себе.

Сейчас он хорошо вспомнил давнюю октябрьскую ночь в Вене, рваную рану на своем лице и неожиданную встречу в аллее парка с зеленоглазой женщиной в горностаевом манто. Ее голос запомнился ему навсегда. Как он мог не узнать его в лагере, когда она пела! Нет, это не может быть она — здесь явная ошибка. Мари Бонапарт — узница концентрационного лагеря! Как она могла попасть туда? Как вообще оказалась в Германии?

«Я — врач, мой отец — Маршал», — вспомнилось ему из недавнего разговора. И, словно эхом, откуда-то издалека донеслось: «Я еду в Париж. Там меня ждет жених. Что Вас удивляет? У меня есть даже сын, от первого брака…» И опять совсем недавно: «Это был второй брак, он не состоялся…»

Значит, она все-таки не вышла замуж. Черный веер из страусовых перьев… Подарок жениха… Это он, Отто Скорцени, когда-то наступил на него в темноте. Погнутые перья напоминают ему о том событии. Тогда он был очень молод и еще не состоял в нацистской партии. Даже не думал об этом. И он был почти в нее влюблен…

Тогда… А теперь? А что же теперь? Скорцени вернулся к столу и бросил веер на бумаги. Закурил сигарету. Теперь… Теперь, конечно же, все изменилось.

Марлен Дитрих, Марика Рекк, Лени Рифеншталь и нынешняя пассия — Анна фон Блюхер… Самые красивые и знаменитые женщины рейха: киноактрисы, аристократки — ни одна из них, пройдя через его постель, не задела его сердца. Ни одной он не сказал «люблю». Он легко сходился с ними и так же легко расставался, не оставляя даже воспоминаний, не утруждая себя сантиментами.

Впервые за десять последних лет, вдыхая аромат «Шанель», он вдруг почувствовал, как по-юношески взволновано дрогнуло его сердце. «Мари Бонапарт, любимица старика Фрейда…» — так сказал ему когда-то Гюнтер. «Она никогда не будет твоей. Она — герцогиня. А кто ты? Безродный студент, к тому же бедный для нее, хоть твой отец и фабрикант».

Давно уже нет рядом с ним Гюнтера, пролетели и растаяли в памяти студенческие годы, все прежние ценности утратили свое значение. Остались только сила и жесткость, восхваляемые нацией, и топот кованых сапог по мостовой: «Зиг хайль! Зиг хайль!»

Все изменилось — армии фюрера перевернули мир. Теперь он — хозяин жизни, а она, герцогиня — узница концентрационного лагеря…

«Когда-то я была богата, а теперь бедна», — так она сказала ему. Скорцени прошелся по комнате, потом, вернувшись к столу, перелистал материалы дела: донос одного из шпиков СД в Берлинском университете, похоже, научного оппонента, протоколы обыска и допросов… Стандартные вопросы, ничего не значащие ответы: не помню, не знаю, не встречались — сплошная формальность, за которой не разглядишь человека. А вот и фотография. Наверное, с нее французский художник Серт писал свой знаменитый портрет «новой Марианны».

Только взглянул — и последние сомнения растаяли как сигаретный дым. «Марианна мировой войны» в солдатской гимнастерке, с «Medaille militaire»[3 - «Военная медаль» (фр.).] на груди, улыбалась неуловимой улыбкой Джоконды… Темные волосы ее вились по плечам, светлые глаза еще не знали горечи разочарований и потерь.

Он бросился в кресло, стараясь укротить взбунтовавшиеся чувства. В памяти снова всплыло бледное,изможденное лицо узницы, очерченные болезненной синевой глаза, тонкие дрожащие руки, листья черного «тюльпана», осыпавшиеся на снегу… Стоп. Почему на снегу? Это уже просто наваждение. Не на снегу, а на полу.

Скорцени подошел к бару и открыв его, достал рюмку. Плеснул в нее коньяк. Вопреки обыкновению выпил залпом, даже не почувствовав вкуса. Потом снова закурил сигарету. Что они сделали с ней, когда он уехал? Жива ли она еще? Ведь он намекнул Габелю, чтоб обращались осторожнее… Но Габель — это Габель. Он вполне мог и не понять, про что ему говорят…

«Когда-нибудь она будет моей…»— в мальчишеской запальчивости выкрикнул он Понтеру почти что десять лет назад. Сказал и забыл… Сам забыл. А теперь… Вот, кажется, и пробил час… Нет, конечно же, не влюбиться в нее, об этом не может быть и речи. Это даже смешно для него — влюбиться. Когда он дал присягу, с сантиментами было покончено навсегда. Но что-то он должен сделать теперь. Тем более что помочь ей — вполне в его власти ныне. Кто, если не он?

«— Как Ваше имя? — спросил он у нее.

— Маренн…»

Маренн, Мари…

— Господин оберштурмбаннфюрер, фрейлейн фон Блюхер на проводе…

— Что? — голос Рауха прервал его размышления.

— Анна фон Блюхер, герр оберштурмбаннфюрер…

— Не соединяй меня, Фриц, — поморщился Скорцени. — Скажи, что меня нет. И очень долго не будет.

Потом взглянув на адъютанта, с трудом скрывавшего удивление, попросил: — Оставь меня сейчас. Не соединяй ни с кем, кроме Шелленберга или Науйокса, и, разумеется, выше. Мне нужно побыть одному.

— Слушаюсь.

Дверь в приемную закрылась — Раух ушел. Сквозь сигаретный дым в глухой ночи десятилетней давности он снова и снова видел ее глаза того неуловимо-непостоянного, как морская рябь, цвета, который у нее на родине, в Южной Франции, моряки Марселя называют поэтичным словом «turquoise». Как помочь ей? Как вырвать ее у Мюллера?

Оберштурмбаннфюрер внимательно перечитал дело. Издерганный текучкой, следователь районного отделения гестапо, видимо, не хотел да и не имел времени досконально вникать в положение дел. На скорую руку он отработал донос и, не обнаружив прямых подтверждений виновности арестованной, воспользовался косвенным предлогом, так называемым «свидетельством доверенных лиц», а попросту — клеветой, и после нескольких ничего не прояснивших допросов, чтобы закрыть дело, добросовестно написал определение: «интернировать в лагерь до выяснения».

Естественно, что выяснять он ничего не собирался. Намека на неарийское происхождение родителей, а точнее, просто на неизвестное их происхождение, оказалось достаточно для того, чтобы никогда не возвращаться к этому делу.

«Мой отец был француз, а мать — австриячка…»

«Австриячка!?» — услышал оберштурмбаннфюрер свой изумленный вопрос.

Не просто австриячка, как открывается… А фон Габсбург! Выходит, генеалогия Маренн — безупречна. Ее арийское происхождение на самом деле, если бы гестапо составило себе труд вникнуть, могло бы удовлетворить самых искушенных из расоведов и вызвать зависть у большинства высокопоставленных деятелей рейха. Несомненно и то, что политическая борьба и убеждения Маркса вряд ли привлекали внимание талантливой ученицы Зигмунда Фрейда. Известно, что Фрейд не в почете среди марксистов, да у Маренн и без Карла Маркса наверняка хватало научных идей.

И скорее всего, именно на этом поприще она приобрела себе много завистников и недоброжелателей. Происками своих научных оппонентов, как выясняется, Мари Бонапарт и оказалась теперь в лагере, где едва не погибла.

Так, так. Казалось бы, решение очевидно. Оно напрашивается само собой. Маренн — известный, талантливый врач, хирург и психотерапевт, едва ли не единственный в Европе специалист в своей области. Ее руки нужны Германии, нужны германскому солдату.

Только один сомнительный момент: кто был ее муж, отец ее сына? Какой-то англичанин… Из какой семьи? Кто его родители? Кто родители ее приемной дочери? Почему сама Маренн сменила имя и что побудило ее покинуть Францию? Почему никто из родственников никогда не интересовался ее судьбой? Есть ли вообще у нее родственники? Ведь она знатных кровей, в родстве с королевскими фамилиями, и, будь у нее родственники, они давно уже могли бы, используя свои связи с германской аристократией и деловыми кругами, облегчить ее участь и помочь ей вернуться домой.

Но, судя по всему, во Франции, а тем более в остальной Европе никого не тревожит вопрос, куда исчезла и где находится в настоящий момент правнучка двух императоров. Что стоит за этим необъяснимым безмолвием? Деньги? Любовь? Быть может, она хотела исчезнуть сама. И. потому сменила свое громкое имя на никому не известное, каких тысячи, тем самым обрубив последние нити, связывавшие ее с прошлым?

Все это необходимо выяснить прежде, чем что-то предпринимать. У нее безусловно есть связи на Западе, это заинтересует Шелленберга. А он сумеет убедить Гиммлера. Но муж и дочка… Если там обнаружится хоть капля еврейской крови — тогда все станет значительно труднее. Рейхсфюрер по настоянию Шелленберга сделал исключение для нескольких евреев, и они числятся теперь сотрудниками Шестого управления — но то совершенно особые люди, нужные самому бригадефюреру. Захочет ли шеф внешней разведки ломать копья из-за Маренн? Как подготовить его?

— Штандартенфюрер Науйокс, — гауптштурмфюрер Раух снова отвлек Скорцени от его мыслей. Оберштурмбаннфюрер снял трубку:

— Как дела, Алик? — спросил сходу.

— Дела? — услышал он в трубке насмешливый голос Науйокса. — Дела — отлично. Мы с Ирмой уже полчаса сидим здесь в ресторане. Я, конечно, все понимаю, но кушать хочется. У Вас там что стряслось? Подвязка оторвалась? Пришиваете?

— Извини, Алик, — Скорцени только теперь вспомнил о запланированном ужине, — я сейчас приеду.

— Так можно заказывать, что ли?

— Можно. Но только для троих.

— Понятно, — откликнулся живо Алик. — То есть, конечно, ничего не понятно, но уточнять не буду — некогда. Есть хочется. Приедешь — расскажешь.

— Хорошо. Я выезжаю.

Скорцени положил трубку и вызвал адъютанта:

— Раух, зайди ко мне.

Когда адъютант вошел, оберштурмбаннфюрер указал ему на папку с делом Маренн, лежащую поверх прочих документов на его рабочем столе:

— Вот это мы пока что оставим у себя. Я положу в свой сейф, а ты уладь вопрос с Четвертым управлением. Более того, постарайся завтра с утра навести справки, что нам известно о французской аристократке Мари Бонапарт: где живет или жила, чем занимается, муж, дети, связи, одним словом, — любые подробности. Попробуй сделать это по возможности скрытно, не афишируя, особенно у Мюллера. Эта информация мне нужна для доклада Шелленбергу. И как можно скорее.

— Слушаюсь, герр оберштурмбаннфюрер!

— И еще, — добавил Скорцени, подумав. — Сегодня же позвони Габелю и узнай, как провела ночь та американка, Ким Сэтерлэнд. На всякий случай напомни ему, что я не привык бросать обещания на ветер, даже если это касается заключенных. А особенно напомни коменданту о его карьере, о которой он так печется. Теперь она напрямую будет зависеть от состояния его заключенной. Все. Я еду ужинать. Сегодня вечером ты свободен. Только оставь дежурному телефон, где ты будешь находиться.

— Благодарю. Желаю хорошо провести время, герр оберштурмбаннфюрер, — Раух вытянулся и щелкнул каблуками. — Хайль Гитлер!

— Хайль!

* * *


Когда он вошел в расцвеченный огнями обеденный зал ресторана отеля «Кайзерхоф», зал был почти полон — завсегдатаи собрались и, сразу же отметив отсутствие Анны фон Блюхер, с удивлением провожали взглядами высокую статную фигуру оберштурмбаннфюрера, когда он, холодно кивая знакомым, прошел к столику у окна, где сидел его друг штандартенфюрер СС Альфред Науйокс со своей женой Ирмой Кох.

Увидев Скорцени, Науйокс, занятый креветками, небрежно кивнул ему:

— Садись. Тебе повезло — мы еще не все съели.

— Неужели, — усмехнулся Отто. — Что-то и мне оставили? Очень мило с вашей стороны, благодарю. Здравствуй, Ирма.

Голубоглазая блондинка Ирма Кох в длинном вечернем платье из черного гипюра с глубоким вырезом, скрытым пушистым мехом чернобурой лисы, приветливо улыбнулась оберштурмбаннфюреру и протянула тонкую, затянутую в кружевной манжет руку без украшений.

— Мне кажется, Отто, — сказала она негромко, — ты решил сегодня сделать нам с Аликом подарок: мы наконец-то имеем возможность спокойно поесть. Нам не нужно петь, как Марлен Дитрих, танцевать, как Марика Рекк, или считать штандарты под Ватерлоо, как фельдмаршал фон Блюхер. Просто почти как дома, в своем тесном кругу, — ее лучистые глаза смотрели на Скорцени с присущими ей добротой и нежностью. Черноватые тени, оставшиеся после недавнего приступа болезни, почти исчезли. На бледном лице едва тронутом румянами играла улыбка. Длинные белокурые волосы перехватывал на затылке черно-серебристый бант. Скорцени поцеловал руку Ирмы и сел рядом.

— Я рад видеть вас обоих. Признаться, я без вас соскучился.

— Однако ты не очень торопился увидеться, — Алик многозначительно взглянул на часы и, взяв бутылку шампанского, предложил: — Позвольте за Вами поухаживать, герр оберштурмбаннфюрер. Мы тут выпить решили как раз — за встречу.

— За встречу, так за встречу. Как ты себя чувствуешь, Ирма?

— Лучше, Отто, намного лучше, спасибо.

Ирма улыбнулась и, пригубив шампанское, с благодарностью взглянула на него поверх мерцающих граней бокала.

— Знаешь, — произнес он подчеркнуто равнодушно, — мне кажется, я нашел тебе врача. Теперь ты будешь чувствовать себя прекрасно.

— Кого это ты там нашел? — разделавшись с креветками, Алик принялся за рагу и, неторопливо разрезая сочное мясо, поинтересовался: — А расскажи-ка нам, Отто, что там произошло с нашей драгоценной Анной фон Блюхер. Мы только, можно сказать, сегодня досконально изучили маневр маршала Груши, за который нас обругали в прошлый раз. И надо же, какая неудача — не с кем поделиться знаниями…

— Тебе так не нравилась Анна?

— Ну, признаться, малоприятно постоянно слышать, что мы —люди низкого происхождения, не имеем должного образования, кругозора, опять же…

— Почему ты никогда не говорил мне об этом?

— А зачем я буду лезть в чужую жизнь? В конце концов, мы, слава Богу, только ужинаем вместе, но можем ведь и не ужинать. Вместе, я имею в виду… Хотя Анна фон Блюхер — еще не самый худший вариант. Прежние-то были почище…

— Кто?!

— Все эти твои, прости Господи… знаменитости. Я всегда говорил: надо попроще кого-нибудь брать, ну, секретарш. например, или связисток. И к делу ближе, и к телу…

— Но вот Ирма-то у тебя — не связистка, или я что-то упустил из ее биографии? — лукаво заметил ему Скорцени. — Но таких, как она, конечно, больше нет. Поэтому, наверное, я никак не могу ни на ком остановиться…

— Ты преувеличиваешь мои достоинства, Отто…

— Если бы мы не были знакомы много лет, я бы заподозрил тебя в неблаговидных намерениях, — притворно строго сдвинул брови Науйокс, — но, учитывая нашу старую дружбу, скрывать не стану: мне приятно это слышать, — и тут же вернулся к прежней теме: — Почему ты молчишь об Анне? Что с ней случилось? Она здорова? Или сегодня какая-нибудь годовщина у фельдмаршала фон Блюхера, — он едва сдержал насмешливую улыбку, — например, двести лет маневру маршала Груши?

— Анну ты больше не увидишь, — ответил Скорцени, — по крайней мере, за одним столом. Мы расстались с ней.

— Вот как? — Алик перестал жевать, но, подумав, заключил: — На самом деле, это хорошая новость. Как ты считаешь, Ирма? — взглянул он на жену. — А кто следующий? Есть уже кандидатки? Кстати, там у Вас в отделе, я заметил, — Алик понизил голос и наклонился к Скорцени, — есть одна, очень симпатичная, то ли Гретхен, то ли Лизхен. Советую обратить внимание.

— Я слышу, слышу, — остановила его Ирма, — не надо делать вид, что меня здесь нет. Вот как ты проводишь, оказывается, рабочее время — упрекнула она Алика, — оглядываешь молодых девушек в соседних отделах.

— Я только самую малость, дорогая, — виновато потупил взор Науйокс, — одним глазком…

— Не сомневаюсь в этом…

— Нам надо серьезно поговорить, Алик, — обратился к нему Скорцени, — ты должен помочь мне в одном деле.

— Раз должен — поможем, — кивнул Науйокс, снова принимаясь за рагу. — Рассказывай, я слушаю.

— Речь идет об одной женщине…

— Так… — Алик едва не поперхнулся, во всяком случае, сделал такой вид. — Я знал, что все здесь неспроста.

— Подожди, — остановил его Скорцени, — дослушай сначала. — Она очень талантлива и красива. Но положение ее весьма затруднительно.

— Почему? Ждет ребенка?

— Совсем не то…

— Послушай, не темни, — Науйокс искренне заинтересовался. — Где ты ее нашел?

— В концентрационном лагере.

— Ничего себе, — на лице Алика промелькнуло разочарование. — Надзирательница, что ли? Это не лучше Анны. Идейная, наверное.

— Она — заключенная, — ответил ему Скорцени. — В том самом лагере, куда я на днях ездил с инспекцией.

— Заключенная? — переспросил Алик озадаченно. — Действительно, положение. Еврейка?

— Нет. Отец ее — француз, мать — австриячка.

— За что посадили?

— Самое банальное — по доносу. Я смотрел сегодня дело. Ничего конкретного. Оставлено до выяснения — на доследование.

— Что же ты хочешь? — спросил Науйокс иронично и постучал пальцем по стенке бокала. — Мне кажется, я догадываюсь…

— Хочу вытащить ее оттуда. Доследовать-то можно по-разному, сам понимаешь.

— Пока не понимаю, — Алик перестал улыбаться. Он откинулся на спинку стула и внимательно смотрел на Скорцени. — А зачем все это нужно? Лишние хлопоты, я имею в виду. Она тебе понравилась? Тебе объяснить, как в таких случаях поступают с заключенными женского пола, если они приглянулись кому-либо из офицеров? Ты думаешь, их всех освобождают? — спросил он с насмешкой. — Ты меня удивляешь. Ирма, закрой уши, я сейчас ему доступно объясню, как в таких случаях поступать, если он не знает. Закрыла? Так вот: хочешь — едешь, делаешь свое дело, возвращаешься. Что еще? Можно перевести ее в лагерь поближе, чтобы не тратить попусту бензин и чтобы энтузиазм не иссяк по дороге.

— Это не тот случай, Алик, — поморщился с досадой Скорцени. — Здесь всё по-другому. Когда-то я знал эту женщину в Вене. Она известный ученый … Она молода. У нее глаза — как ядро фисташки…

— Ого! — воскликнул Алик удивленно. — По-моему, пора заказывать фисташковый пирог. А еще недавно он грозно высказывался против лирики в наших рядах. Ирма, ты слышала? Почти состоявшийся поэт. Что ж, такое положение вещей, конечно, в корне меняет дело, — заключил Науйокс, снова принимая шутливый тон. — Не то, что ты был с ней знаком прежде. Мало ли кто с кем был знаком… Но если ты всерьез решил освободить ее, то я могу сразу тебе сказать, чем это закончится — нас. всех посадят. Сначала тебя — к ней. А потом, чтобы вам было не скучно, не мучила ностальгия о старой дружбе и была возможность пообщаться с интеллигентными людьми на прогулке, посадят и нас с Ирмой за компанию. Не говоря уже о том, какой шум поднимет Мюллер — опять влезли в его епархию.

— Мне кажется, Алик, — Ирма тронула мужа за локоть, — если есть возможность помочь человеку, то почему не сделать этого? Надо помочь обязательно…

— По-твоему, я должен помогать всем, начиная с твоего парикмахера, которого преследует понос, а ему кажется, что ему подсыпали отравы английские шпионы и нашему управлению просто необходимо установить наблюдение в его салоне — фиксировать на фото, как он бегает в сортир, — Алик с укоризной взглянул на нее, — и обязательно, обязательно, — он подчеркнул с сарказмом, — доложить рейхсфюреру об этом. Иначе прически больше никогда не будет. Это же невозможно. Ирма, спустись на землю. Хорошо, так кто же она, эта твоя француженка, наполовину австриячка, — снова обратился он к Скорцени.

— Праправнучка Наполеона…

— С каждым часом не легче, — Алик шумно вздохнул. — Выходит, Ирма, мы с тобой не зря учили историю бонапартистских войн — она нам еще пригодится. Правнучку Блюхера мы поменяем на правнучку Бонапарта. В этом что-то есть, конечно… — он многозначительно усмехнулся и закурил сигарету.

— Она — дочь французского Маршала и австрийской принцессы, — уточнил Скорцени, — врач, хирург и психиатр. Она — тот человек, который наверняка поможет Ирме, Алик.

— Не дави на больное. А я то думаю, какого врача ты нашел? — покачал головой Алик, добавляя себе вина в бокал. — Оказывается, вот какого! Из лагеря — прекрасно. Ладно, — он прихлопнул ладонью по столу. — Все теперь прояснилось, кроме одного: чего ты хочешь конкретно? Освободить ее и отпустить в Париж — пусть там гуляет по Шамп-Элизе?

— Нет, я хочу, чтобы она осталась с нами. Как врач и ученый она нужна Германии.

— Вот уж дудки! — Алик отпил вина и в знак недоверия прищелкнул пальцами. — Уверен, что ничего не получится.

— Почему?

— Она не захочет остаться в Германии. Тем более сотрудничать с СД. Даже если ты трижды убедишь Шелленберга, Гиммлера и самого фюрера, представь, какое у нее к нам отношение после того, как она столько времени провела в заключении! Будем откровенны — там далеко не курорт. Она должна ненавидеть нашу форму. К тому же, раз она дочь Маршала и правнучка Бонапарта, — у таких обычно невероятно сильны патриотические чувства. Она боготворит Францию. Нет, я не верю, что она согласится. Впустую потраченные силы и время!

— Она может согласиться ради детей…

— У нее еще и дети! — Алик присвистнул и тут же извинился: — Прошу прощения…

— Да, у нее сын и приемная дочь. Ее муж, английский офицер, умер вскоре после окончания войны…

— Муж правнучки Бонапарта был простой английский офицер? — переспросил Науйокс. — Что-то не верится.

— Не думаю, что простой. Но если так — все выглядит очень странным, — согласился с ним Скорцени. — Я приказал Рауху проверить.

— Ну, посмотрим, что нам нароет Раух. Только, признаться, я все же не верю в эту затею, — повторил Науйокс скептически. — Единственное, что я знаю точно — так это, что отговаривать тебя бесполезно. Можешь, конечно, на меня рассчитывать. Скажешь, когда там нужно будет поддакнуть. А кстати, — вдруг улыбнулся он, — я представляю лицо Анны фон Блюхер, когда она узнает, на кого ты ее променял!

— О том, что женщина, которая сейчас находится в лагере, — принцесса Мари Бонапарт, знаем пока что только мы трое, — предупредил Скорцени и с предостережением взглянул на Ирму. — Мне известно, что тебя не надо обучать, как держать язык за зубами, потому я был откровенен, — Ирма кивнула головой, мол, все поняла. — Такой информацией не обладает даже комендант лагеря, в котором находится заключенная.

— Как это? — насторожился Науйокс. — Он что, не ведет картотеку? Кто же там работает, у Мюллера? Какие олухи?

— Эта женщина находится в лагере под чужим именем, — объяснил ему Скорцени, — Для коменданта и для всех прочих она — американка Ким Сэтерлэнд. И даже если она окажется с нами, она останется Ким Сэтерлэнд и будет продолжать числиться в лагере. Так будет лучше для нее, да и для нас — тоже. Единственный, кому я еще намереваюсь сообщить ее настоящее имя — это нашему шефу. Полагаю, Шелленберг сам решит, ставить ли ему в известность Гиммлера, или ограничиться только «американской» легендой, учитывая патологическую нелюбовь фюрера к Габсбургам.

— Что же, разумно, — поддержал оберштурмбаннфюрера Науйокс, и на этот раз — вполне серьезно.

* * *


Вздрогнув от холода, Маренн проснулась среди ночи. Она приподняла голову — кругом было тихо и темно. Стараясь не разбудить детей, она осторожно перевернулась на бок, подложив под голову ладонь. Глубокий сон, настойчиво одолевал ее.

Какое-то время она отчетливо слышала за стенами барака ленивые шаги часовых, а перед глазами мелькали электрические фонари на улицах Парижа, ледяное дыхание осени казалось ей освежающими брызгами фонтанов. Откуда-то издалека, наверное, из детства, ветер доносил запах цветущих каштанов.

Маренн устало сомкнула глаза. В который уже раз во сне к ней снова и снова приходили ее беспечные детские годы. Она видела Версальский дворец в Париже и строгую гувернантку-австриячку, учившую ее языкам, музыке и правилам этикета. Тщетно пыталась седовласая матрона привить своей непоседливой воспитаннице любовь к домашнему очагу, подготовить ее к семейной жизни, научить вязать, шить, ухаживать за детьми.

Мари скучала на ее занятиях. Куда больше ее вдохновляли грохот артиллерийской канонады и увитые лавровыми венками седые виски победителей в галерее Национальной славы. Она мечтала о сражениях, взахлеб читала о походах Бонапарта и гордилась тем, что ее двоюродным прадедом был сам великий император.

Воображение юной принцессы волновали «стендалевские мальчики», двадцатипятилетние генералы, озаренные солнцем романтические судьбы героев. Она укладывала волосы в прическу а-ля Жозефина Богарне, любила носить высокие сапоги со шпорами, свободные белые рубашки с жабо, как у знаменитого генерала Саша де Трая на картине в Доме инвалидов, и ненавидела длинные парадные платья с узкими лифами, которые стесняли движения и цеплялись при каждом повороте.

Ей нравилось скакать верхом в Булонском лесу или по бескрайним просторам Прованса, фехтовать шпагой и лежать в высокой душистой траве на берегу Роны, слушая пение цикад и смотреть в бездонное голубое небо, по которому плывут причудливые облака.

Она любила море и песок Марселя, гудки пароходов и приветственные крики моряков, легендарный Тулон и молодость Наполеона, клекот чаек перед дождем, обжигающий мистраль и умытые солнцем и влагой грозди черного прованского винограда. Старинные замки на берегах Луары, соборы Реймса и Авиньона, известняковые скалы Нормандии, баллады трубадуров и белоснежный плюмаж бонапартистских времен под парящим орлом на могиле Саша де Трая.

Тайком Маренн убегала из дома, и по названиям улиц и площадей столицы она изучала историю своей страны. Ее друзьями были парижские гавроши, разносчики газет и чистильщики обуви. Для них она не была принцессой, для них она была просто Мари и радовалась этому. Вместе они лазили по чердакам и подвалам старого города, оживляя в играх события недавно минувшей франко-прусской войны и мечтая о реванше вместе с побежденной страной, в играх всегда одерживали победу над пруссаками.

В беретах с надписью «Мститель» и «Неукротимый» они заново переживали капитуляцию Базена, вместе с солдатами Мак-Магона внимали слезам и словам маршала, учили наизусть стихи Ростана об Орленке, легендарном сыне Наполеона, плененном в Австрии, и перед скорбной статуей покоренного Страсбурга, покрытой траурным пеплом, клялись вновь высоко поднять «разбитый меч Франции».

Запыленные, с ободранными коленками и локтями, они пили воду из фонтанов у знаменитых стен Консьержери, где когда-то томилась в ожидании казни последняя французская королева, и на площади Конкорд перед Египетской колонной, где и столетие спустя ощущалось дыхание сорока веков, лежавших в пустыне перед французской армией.

С трепетом преклоняла Маренн колени перед гранитной вазой Мавзолея, на которой было написано только одно слово — «Наполеон», и в детских снах бессчетное количество раз сквозь огонь сражений и черный пороховой дым видела восходящее солнце Аустерлица и вместе с юным знаменосцем поднимала трехцветное знамя над армией победителей. Тогда она и слышать не хотела о своей второй родине, об Австрии, и напрочь отвергала все немецкое.

Отец снисходительно относился к ее проказам и защищал от нападок немецкой бонны. Зимой они жили в Версале, а летом уезжали на юг, в старинный замок де Лиль Адан, где когда-то далекий предок ее отца, маршал Франции, один из вождей гугенотов, находился в ссылке во время Варфоломеевской ночи.

Там много лет подряд, каждый год, Маренн ожидал ближайший друг ее детства, сын сельского учителя, Этьен Маду. Они вместе росли, гуляя по холмам, путаясь в листьях лозы и срывая ртом черно-синие ягоды винограда. Каждое утро на рассвете Этьен седлал лошадей. В малахитовой тени деревьев под летним дождем, промокшие насквозь, они скакали верхом, и солнечные лучи, едва пробивающиеся сквозь густую листву, золотили блестевшие от дождя черные гривы лошадей.

Они уезжали далеко и забирались высоко в горы, где на самой вершине под солнцем сияют вечные снега ледников, и, пробираясь по горной тропе, с похолодевшим от высоты сердцем, как завороженные смотрели вниз, в ущелье, где с грохотом неслись и падали в долину искристо-пенистые валы водопадов.

Лавандовые ковры стелились под их ногами, горные козлы изящными прыжками пересекали им путь, олени проносились в лесных чащах, хижины отшельников напоминали о благородных старцах, некогда выходивших из лесов навстречу королям с благой или печальной вестью.

Возвращаясь, они пили густое козье молоко на фермах, слышали лай собак, мычание идущих с пастбищ стад и ласковую дудку пастуха.

По вечерам в саду или на веранде, вдыхая напоенный травами и цветами воздух, под пение цикад и трели соловьев, в ярко-желтом свете огромной южной луны на черном небосводе, они читали вслух книги, мечтали и фантазировали.

Купаясь в море, они заплывали далеко, так что почти не видно было берега. Соленые голубые буруны порой накрывали их с головой, в прозрачной воде медузы парашютиками качались на волнах, дельфины подплывали доверчиво близко и разрешали погладить рукой их лоснящиеся спины.

Когда солнце садилось, бросая багряные отблески на синюю гладь неба и моря, они, сидя на берегу, слушали захватывающие рассказы рыбаков о дальних путешествиях, волшебных странах и морских чудовищах, о скрытых под водой пиратских сокровищах и привидениях Лазурного замка, стоящего в Средиземном море на черной базальтовой скале — последнем оплоте легендарных рыцарей ордена Храма.

Однажды, набравшись смелости, они даже посетили заброшенный замок и, захваченные штормом, провели ночь под мрачными сводами полуразрушенной обители, где окончили свою жизнь последние приверженцы Великого магистра.

Почудилось им, напуганным непогодой и темнотой, или на самом деле, в завываниях ветра в обвалившихся башнях они услышали проклятия и стоны умирающих людей, лязг оружия и кованых лат, а в бликах неровного света луны, пробивавшегося сквозь грозовые облака и скользившего через разбитые бойницы, увидели мелькание длинных плащей с крестами и падающие штандарты изгнанников Тампля.

Они выросли вместе, и она настолько привыкла к нему, что долго не обращала внимания, как со временем Этьен стал совсем по-другому относиться к ней. Однажды во время прогулки верхом, застигнутые ливнем врасплох, они спрятались под кроной развесистого дуба на берегу реки и, привязав лошадей, устало опустились на траву. Запыхавшись от быстрой езды, она запрокинула голову и со смехом ловила ртом дождевые капли, падающие с листьев. Они катились по лицу, путались в волосах, попадали в глаза.

Намокшая блузка прилипла к телу, плотно облегая плечи и рано сформировавшуюся грудь. Закинув руки за голову, Маренн трясла мокрыми волосами и не замечала, как потемневшими от нахлынувших чувств глазами он смотрел на ее обнаженные руки, тонкую талию и вздымающиеся от смеха плечи.

Когда он обнял ее, она замолчала. Его поцелуй обжег ее губы, его сильное, молодое тело впервые оказалось так близко, что она чувствовала каждое движение его напряженных мускулов. Он целовал ее шею, плечи, горячей рукой раздавил приколотую к блузке на груди гроздь черного винограда.

Потоки черно-красного сока, мешаясь с брызгами дождевой воды, текли по ее телу; вместе с поцелуями он пил этот сок с ее обнаженной груди. Солнечные зайчики прыгали по стволу, глянцево-зеленые листья дуба шелестели на теплом ветру, лошади жевали мокрую траву, стрекотали кузнечики, пьяняще пахла вербена…

Когда он расстегнул ее длинную юбку с разрезами по бокам для верховой езды и его руки заскользили по ягодицам, Маренн очнулась от оцепенения. Резким движением она оттолкнула Этьена от себя, застегнула юбку и испачканную виноградным соком блузку, поднялась, отвязала коня и, вставив ногу в стремя, молча села в седло. Он не окликнул ее. Она не оглянулась. И, дав коню шпоры, поскакала в дождь. Над лесом поднималась радуга. В тот день им обоим стало ясно, что детство кончилось. Вечером Маренн уехала в Париж.

Наступал июнь 1914 года. Выстрелом в Сараево началась Первая мировая война. Как когда-то в своих детских мечтах, Этьен Маду стал героем Франции. Командир эскадрильи французских истребителей на Сомме и Марне, в Пикардии и Фландрии, в знаменитой битве на реке Маас под Верденом, крылом к крылу с Гейнемером и Бишопом, он сражался против германских люфтваффе и в бою с эскадрильей «Рихтгофен», которой командовал капитан авиации Герман Геринг, сбил свой семидесятый самолет.

На глазах всей французской армии, перед строем почетного караула, она целовала его, возмужавшего и легендарного, под шевелящимся на ветру трехцветным полотнищем, когда за семьдесят сбитых самолетов генерал Фош вручал Этьену прославленный орден Почетного легиона. Для него оркестр играл «Марсельезу», а летящие шелковые полосы над головой символизировали саму Францию, которую он защищал: красный — ее мужество и гордость, белый — чистоту помыслов и постоянство, синий — правду и честь.

Он был сбит в последних боях на реке Эна. Его самолет, загоревшись, упал на землю. Этьен чудом остался жив, но, выйдя из госпиталя, был обречен на медленное умирание.

Они снова встретились летом в Провансе, как встречались многие годы своего детства. Но опаленные, изломанные войной, они уже не походили на беззаботных детей, некогда веселивших выдумками всю округу.

Похоронив Генри, расставшись навсегда с отцом, прощаясь с Францией, с ребенком на руках, она в последний раз приехала на Лазурный берег, чтобы еще раз увидеть и запомнить любимые пейзажи детства, вдохнуть пленительный запах трав, поцеловать эту землю, эти цветы, наслушаться цикад и… уехать. Уехать навсегда.

Уехать из замка, который больше ей не принадлежал, уехать из страны, которая больше не была ей Родиной, уехать, потому что от всего этого она добровольно отказалась сама.

Теперь у нее не было богатства, не было мужа, не было отца, но был маленький сын и еще было великое имя, прославленное в веках Бонапартом и тем, кого она еще недавно называла отцом, генералом армии-победительницы, выигравшей мировую войну и вернувшей Франции ее величие.

От соседки Маду, старухи Гранж, Маренн узнала, что отец Этьена умер, когда сын был на фронте, что его невеста, дочка местного винодела, с которой Этьен обручился во время своего последнего приезда в отпуск, узнав о его ранении, отказалась от него, что один из сослуживцев Этьена недавно прислал письмо, где просил кого-нибудь из родственников встретить знаменитого летчика на вокзале, так как Этьен слеп и едва передвигается при помощи костылей. Но у Этьена больше не было родственников.

Оставив сына под присмотром Гранж, Маренн отправилась в дом винодела, чтобы попытаться убедить Матильду изменить решение. Она шла по деревне в солдатской гимнастерке, защитного цвета юбке и военных сапогах, с нашивкой Красного Креста на рукаве и высшей солдатской наградой Франции «Medaille Militair» на груди. На нее смотрели из окон, выходили на улицу, восхищались, удивлялись, сочувствовали. Все знали, кто был ее отец, знали, что она была на фронте, что муж ее погиб, что она вернулась с ребенком, что ранняя седина в волосах и застывшая бледность лица свидетельствуют о нелегких испытаниях, которые ей довелось вынести.

Матильда встретила ее враждебно. На все доводы Маренн дочь винодела сказала: «Нет!»

— Когда-то он был самым красивым парнем в округе, и все девчонки завидовали мне. Он был героем Франции. Но теперь война закончилась, и кому он нужен, инвалид! Он даже работать не может!

— Но он любит тебя! — Маренн в отчаянии бросила ей последний аргумент.

— Любит? — Матильда, подбоченясь, со злостью посмотрела на нее. — Любит! Ты что, смеешься надо мной, принцесса? Он всегда любил только тебя. Это все знали. А на мне он решил жениться, когда узнал, что у тебя другой. Мы и не встречались-то с ним ни разу. Просто он пришел к отцу и попросил моей руки. Но пока он был героем и все газеты твердили о нем, все это можно было терпеть. А теперь зачем? Так что иди, встречай его сама, и нечего мозолить мне глаза!

На следующий день, взяв Штефана на руки, Маренн пошла на вокзал. Людей на вокзале было много — встречали возвращавшихся с фронта солдат. Матильды среди них не оказалось.

Поезд пришел около полудня. Прижимая ребенка к груди, Маренн с трудом протискивалась сквозь толпу встречающих, переходя от вагона к вагону, но нигде не видела Этьена.

Пройдя вдоль перрона от начала и до конца, она остановилась, растерянно оглядываясь по сторонам. «Может быть, мы что-то спутали, Штефан?» — спросила она малыша, но Штефан молча таращил глазки и с любопытством смотрел вокруг. Нет, она не могла ничего спутать. Она внимательно прочитала письмо — сегодня в полдень. «А вдруг он не может выйти из вагона?» — промелькнула у Маренн тревожная мысль. Надо скорее идти обратно, пройти весь поезд…

Но, увы, — поздно. Поезд уже отходил от перрона. Толпа быстро рассеялась, и на платформе Маренн увидела одинокую фигуру офицера с погонами капитана авиации, опиравшегося одной рукой на костыль, а другой тщетно пытавшегося нащупать вещевой мешок, который лежал рядом с ним на земле. Маренн почувствовала, как острая боль пронзила ее сердце — Этьен, это был он.

Но нет — это не мог быть он! Она помнила его высоким, сильным, с широким разворотом плеч и покрытым бронзовым загаром торсом, синеглазым, с волнистыми черными волосами и никогда не меркнущей белозубой улыбкой… Жизнерадостным и молодым.

Теперь его черные волосы были обожжены и седы. Некогда яркие синие глаза померкли и, не различая ничего вокруг, застывше-безучастно смотрели на мир. Лицо обезображено ожогами и превратилось в один сплошной шрам. И только орден Почетного легиона на парадном мундире и целый ряд орденов и медалей меньшего достоинства да капитанские погоны на плечах сверкали на солнце, напоминая о том еще совсем недавнем дне, когда приказом Главнокомандующего Антанты этот двадцатилетний юноша был причислен к сонму героев и навсегда записан в историю Франции.

Маренн подошла к нему. Наклонилась, подняла вещевой мешок.

— Этьен, — позвала она негромко, — Все хорошо, Этьен. Мы уже почти дома.

Она видела, как напряглись скулы на его изрытом ожогами лице. Он протянул руку, повернул голову в сторону, откуда как ему казалось, доносился год ос.

— Кто здесь? — он не сказал, а проскрипел. Маренн вздрогнула, но, собравшись с духом, подошла еще ближе и взяла его обожженную руку в свою.

— Это я, Этьен, Мари. Ты помнишь меня?

— Мари? — он высвободил руку, дотронулся до ее плеча. — Мари? Да, Мари… Я чувствую этот запах, за пах ее волос… Я запомнил его. Где она? Где Мари? — он беспомощно поворачивал головой.

— Я здесь, Этьен. Здесь, перед тобой… — Маренн с трудом понимала его речь, стараясь по движению обезображенных губ уловить смысл произносимых им слов.

— Обопрись на меня. На мою руку, — говорила она, стараясь не дать голосу дрогнуть. — Все уже кончилось.

Все хорошо. Сейчас мы пойдем домой. Вот так. Идем. Осторожно…

Они медленно двинулись по платформе. Когда же вышли из здания вокзала, Маренн увидела, что привокзальная площадь запружена народом. Казалось, весь город собрался здесь, чтобы посмотреть на них — еще бы, ведь Этьена знала вся Франция, и еще совсем недавно любила его!

Кутались в черные платки матери и вдовы не вернувшихся с войны, какая-то девочка бросила им под ноги цветы, но Маренн не могла даже наклониться, чтобы поднять их: одной рукой она держала сына и вещевой мешок, другой поддерживала едва переставлявшего ноги Этьена. Они с трудом спустились по лестнице на площадь. Шофер грузовика, тоже солдат, недавно вернувшийся с фронта, предложил довезти их до деревни. «Господи, — услышала Маренн, как всхлипнула за ее спиной какая-то женщина, — За что же все это, Господи! Ведь совсем еще дети…»

Это был девятнадцатый год, Маренн тогда еще не исполнилось семнадцати, Этьену было двадцать один. Седые дети войны… Ветераны… Он поседел от ранения, она — за один час под Ипром, когда с лейтенантом Мэгоном и его солдатами они шли по меловым расселинам и земля вдруг разверзлась под их ногами, увлекая в черноту туннеля, где сидели и стояли на протяжении многих километров заваленных оползнем траншей, удушенные газом участники сражений 1915 года.

Застигнутые врасплох, они еще сжимали заржавевшие винтовки и ухмылялись смерти в скользящем луче фонарика. Оголенные черепа, пустые глазницы, лохмотья кожи, костяшки пальцев, смрадный запах разлагающейся плоти, смертоносная сладость сконцентрировавшегося газа и мертвецы, мертвецы, мертвецы… Здесь погибли целые дивизии…

Большинство английских солдат, упавших в ущелье, задохнулись газом. Маренн спас лейтенант Генри. Он зажимал ей рот и нос платком, почти не разрешая дышать, но когда они вышли на свет божий и солнце радостно брызнуло им в глаза, из тех, кто остался в живых, многие утратили рассудок, почти все поседели, некоторые потеряли зрение, а некоторые в последствие покончили с собой…

Грузовик промчался по деревне. Маренн заметила Матильду — она стояла на пороге в нарядном летнем платье. Наверное, она не знала, что Этьен слеп. Они быстро пронеслись мимо и затормозили у дома Маду.

Старуха Гранж, всплеснув руками, распахнула калитку, взяла ребенка — Мари помогла выйти Этьену. Вместе они прошли в дом. Этьен остановился посреди комнаты, костыль выпал у него из рук — он зашатался. Маренн подбежала и поддержала его, подняла костыль:

— Мы уже дома. Все хорошо. Держись, — успокаивала она, едва сдерживая слезы.

— Дома… — он оглянулся, тщетно пытаясь что-либо увидеть, — я так давно не был дома. Где мама? Тут пахнет глициниями, прохрипел он, — я чувствую этот запах. Это ее любимые цветы. Вот здесь, у окна, — он указал на стену, — и у Маренн сжалось сердце.

— Не здесь, — она мягко повернула его в другую сторону. — Вот здесь. Окно — здесь. И глицинии — здесь. Они действительно чудесно пахнут. Садись. Мы приготовили тебе кресло у окна. Здесь тебе будет удобно, — она взяла из рук летчика костыль, помогла ему сесть в кресло. В соседней комнате заплакал ребенок, его пора было кормить.

— Ребенок… Где это ребенок? — Этьен повернул голову в сторону окна.

— Он здесь, в соседней комнате, — призналась тихо Маренн, — Это мой сын.

— Твой сын? — по тому, как побелели от боли его скрюченные пальцы, сжавшие подлокотники кресла, она поняла, что ему неприятно это слышать. Она подошла сзади, обняла его за плечи и прижалась щекой к его жестким, обожженным волосам.

— Теперь мы снова вместе, Этьен, — прошептала она. — И нам ничего теперь не страшно. Мы будем помогать друг другу, ведь у нас обоих, кроме нас двоих, никого на свете не осталось.

— А где же тот английский офицер? — Этьен поднял руку, стараясь найти ее ладонь. — Это он отец твоего ребенка?

— Да, — Маренн сама вложила свою руку в его обожженные пальцы, — он недавно умер от ран…

— А где же Маршал?

Маренн промолчала.

— Где твой отец, Мари? Я слышал, он принимал парад в Париже…

— У меня нет больше отца, — ответила она сдержанно и выдернула руку. — Мне нужно покормить сына. Отдыхай.

Пока она кормила Штефана в соседней комнате, старуха Гранж принесла Этьену обед. Но он отказался от еды.

— Почему ты не ешь? — Вернувшись, Маренн обняла его за плечи, с тревогой заглядывая в лицо. Но неподвижно застывшая маска не выражала ничего, кроме впечатанных в нее ожогами и шрамами боли и страдания.

— Я не хочу есть, — она едва различила его ответ по губам.

— Как ты себя чувствуешь? — наивный вопрос…

— Хорошо, — ответил он и вдруг предложил: — Быть может, мы погуляем, Мари?

— Погуляем? — она искренне удивилась.

— Да, как когда-то в детстве. Я очень скучал в госпитале по родным местам. Как жаль, что я не могу их увидеть.

— Но ты можешь почувствовать, ощутить аромат деревьев № трав, — подхватила она с надеждой. — Идем. Идем. Опирайся на мою руку.

Они снова прошли по деревне. На них снова смотрели из окон, выходили из домов, снова тайком вытирали слезы. Матильда вновь появилась на пороге дома, когда они проходили мимо, потом вышла на крыльцо. Но Этьен не спросил про нее. И Маренн не стала ему ничего говорить.

Они вышли в поле, прошли без дороги по траве к одинокому дубу над рекой, где когда-то расстались четыре года назад на заре своей юности и любви. Четыре года… Как они изменили все! Казалось, над деревом тоже пронеслась война. Его крона была срезана молнией, столетний ствол был расщеплен, ветви обуглились — на них давно уже не появлялось листьев. Трава вокруг пожелтела и пожухла.

Маренн почувствовала, как слезы сами подступают к глазам, когда она увидела эти обгоревшие останки своего детства. Но Этьен не видел ничего. Он вдыхал душистый летний воздух, напоенный цветами, ловил каждое дуновение ветерка с реки и по этим запахам и ароматам узнавал свой родной край. Маренн наклонилась, сорвала веточку вербены и протянула ему.

Он глубоко вдохнул ее запах и… остановился. Он тоже понял, куда они пришли. Маренн положила ребенка на траву. Штефан вел себя очень спокойно, совсем не плакал. «Какой ты у меня молодец, — подумала Маренн, — знаешь, как трудно сейчас твоей маме…» Потом она помогла сесть Этьену, и сама опустилась на колени рядом с ним.

— Мари, — Этьен протянул руку и легко коснулся ее волос. Маренн прижала его ладонь к своей щеке.

— Это я. Совсем седая стала твоя Мари теперь, — проговорила почти шепотом.

— Я любил тебя тогда, Мари, — признание его запоздало на четыре года.

— Теперь я это знаю, — Маренн наклонилась и поцеловала его в обезображенные губы.

— Мы не должны отчаиваться, Этьен, — прошептала она, не отводя лица. — Ведь все-таки мы остались живы.

— Живы… — он словно эхом повторил за ней.

Теплый южный ветер овевал их лица. Откинув волосы, Маренн, волнуясь, расстегнула пуговицы его мундира, потом сорвала с себя гимнастерку и прижалась обнаженной грудью, располневшей после родов, к его искореженной осколками железа груди. Он вздрогнул, какая-то живая искра пронеслась по его телу… Пронеслась и… потухла. Он отстранился.

— Все это бесполезно, Мари, — услышала она его голос. — Все кончено.

— Ничего не может быть кончено, пока мы живы, — воскликнула она, обнимая его голову. — Ведь жизнь не кончена, Этьен. Ведь я с тобой, — она взяла его руки и положила себе на плечи — они безвольно соскользнули вниз по ее обнаженной спине.

— Зачем, Мари? Я скоро умру, — простонал он.

— Нет, я не хочу! — Маренн вскрикнула, пытаясь перекричать завывание усилившегося ветра в ветвях. — Я не хочу, ты слышишь!

Ломались под ветром сучья, падала ей на волосы обугленная кора.

— Я не хочу! — кричала она, тряся его за плечи. — Ты слышишь! Я буду здесь, с тобой. Я никуда не уеду. Не надо, Этьен!!

— Мари, голубка… Что же тут поделаешь, Мари, — он еле слышно прохрипел, и ветер совсем заглушил его слова. По движению губ она поняла, что он сказал, и, не сдержав рыдания, приникла головой к его груди, обжигая слезами еще не зажившие шрамы.

Всю ночь она пролежала рядом с ним на постели, прижавшись щекой к его плечу. Он тихо лежал на спине, почти не шевелясь, глядя в потолок бессонными глазами. За окном стрекотали цикады, вязко-сладким ароматом благоухала глициния. Луна оранжевым фонарем повисла в черном бархате небес. Под ее мягким струящимся светом заливались в саду трелями соловьи. Ветер стих. Воцарилась тишина.

«Совсем как в детстве», — подумала тогда Маренн. Вдруг Этьен спросил ее:

— Что это за птицы поют, Мари?

— Это соловьи, Этьен, ты разве не помнишь? — она приподнялась на локте и обняла его обнаженный торс.

— Не помню, — тихо сказал он. — А что это стрекочет?

— Цикады…

— Тоже не помню. Я почти ничего не помню, Мари.

— А где мама?

— Мамы нет, — Маренн растерялась, — Она давно умерла.

— Умерла… — он снова замолчал. Маренн положила голову ему на грудь. Теперь она уже окончательно решила для себя, что никуда не поедет. Она не может оставить его здесь одного. Она будет лечить его, любить, она выдержит, — со временем станет легче. С улыбкой она заснула, прижимаясь лицом к его груди. Проснулась же она под утро от пронизывающего холода и не могла понять, что случилось.

Стояла душная южная ночь, ни дуновения ветерка не залетало в распахнутые окна, и все-таки было очень холодно. Она вдруг ощутила, как ледяные клещи охватывают ее с ног до головы — ее бил озноб, холодный пот страха струился по щекам. Рядом с кроватью в колыбельке, проснувшись, заплакал Штефан. Маренн поднялась с постели, подошла к сыну. Здесь уже не было холодно. Она почувствовала запах цветов, тепло ночи окутало ее, согревая. Укачав сына, она повернулась к Этьену. Он все так же лежал, неподвижно уставившись в потолок безжизненно-невидящими глазами. Маренн подошла к нему, взяла его за руку, и… тут же бросила. Ужас охватил ее — теперь она поняла, откуда шел этот могильный холод: холод шел от него.

Этьен был мертв. Он тихо умер ночью, не потревожив ее, не причинив ей ни малейшего беспокойства. Отпущенного ему войной времени хватило лишь на то, чтобы вернуться домой, попрощаться с Родиной, встретиться и попрощаться с ней, со своей любовью. Война снова забрала его к себе. Последняя ниточка, связывавшая Маренн с прошлым оборвалась. Теперь ей предстояла разлука с Родиной.

Ноги больше не держали ее. Грозя кому-то невидимому и немилосердному, Маренн со стоном упала на колени перед кроватью, уткнувшись лицом в матрас и прижимала к губам его безвольно повисшую холодную руку.

Наутро вместе со старухой Гранж они похоронили Этьена на сельском кладбище рядом с отцом. Его награды она сняла с кителя и отвезла в замок де Лиль-Адан. Там она положила их под стекло, где хранились рыцарские звезды и кресты ее предков. Глотая слезы, в последний раз она усыпала цветами вербены свежий холмик его могилы.

В тот же день вечером, забрав сына, Маренн уехала в Марсель, где на последние оставшиеся у нее деньги купила билет на пароход, отходивший в Нью-Йорк. Она расставалась с Францией, расставалась, как ей тогда казалось, навсегда, увозя с собой сына, свое одиночество и разбитое войной сердце.

* * *


Гром кованых сапог на плацу, разнесшийся в кристально-чистом воздухе осеннего утра, напомнил ей, что сейчас объявят подъем.

В воспоминаниях она не заметила, как пролетела ночь. Маренн приподнялась: «Надо поскорее разбудить Штефана и Джилл, чтобы они успели съесть шоколад», — мелькнуло у нее в голове.

Но сны по-прежнему не отпускали ее. И грохот сапог на плацу превращался в них в гром артиллерийской канонады. И юный лейтенант, недавний выпускник Сен-Сира, ученик ее отца, в смертельном бою под Верденом, попав в окружение со своим батальоном, единственный из офицеров, оставшийся в живых, в который уже раз июньским днем 1916 года отвергал все предложения о сдаче и до последнего патрона, до последнего штыка отражал все атаки германцев. «Франция умирает, но не сдается!» — когда-то лейтенант прочел об этом в книге, и брошенная столетие назад генералом де Траем фраза приобретала теперь для него свое исконное значение, равное выбору между жизнью и смертью. «Они не пройдут!» — лейтенант сделал свой выбор.

Бессмертный батальон, лишенный поддержки извне, принял смерть под лавиной неприятельского огня, предпочтя ее позору плена. И только штыки упрямо вздымались ввысь над месивом мяса, крови, обугленной земли, победно отражая солнце, едва проглядывавшее сквозь черные клубы порохового дыма.

Она слышала, как отпирали засовы, слышала гортанные звуки германских команд и не могла понять, где все это происходит с ней: наяву или все еще во сне. Во сне или наяву все шли и шли перед глазами по полуразрушенной дороге, священному для Франции пути, бесконечной вереницей к Вердену грузовики с войсками, боеприпасами, продовольствием, потому что только так и можно было спасти Францию…

— Мама, мамочка, вставай, — Штефан отчаянно тряс ее за рукав. — Скорее, сюда идет Ваген!

Она подняла голову, сжала пальцами лоб… Гробница Тюренна, Компьенский лес, знамена поверженной армии в Доме инвалидов перед гордой надписью «Наполеон» — все растаяло в один миг. Она увидела встревоженное лицо Штефана перед собой и, спохватившись, спросила:

— Вы съели шоколад, который оставил господин Раух?

— Нет еще, — растерянно ответил сын, — я испугался, что ты заболела.

— Так ешьте скорей, — торопила его Маренн. — Уже выгоняют на построение. Скорей, чтобы никто не видел.

— Мама, а почему ты во сне все время говорила «Гейнемер», а потом «Этьен»? — спросил Штефан, откусывая от коричневой плитки.

— Гейнемер? Этьен? — она удивленно взглянула на него и пожала плечами. — Не знаю. Наверное, мне что-то приснилось.

И глубоко вздохнула — она прекрасно знала почему…

* * *


Оберштурмбаннфюрер не спал две ночи подряд, но и в эту ночь, несмотря на усталость предшествующих дней, ему спалось плохо. Не помогало даже снотворное. Отто Скорцени проснулся от стука дождя по стеклу, закурил сигарету и, распахнув окно, долго стоял, глядя в осеннюю темноту, не обращая внимания на холодный ветер. Спавший в кресле Вольф-Айстофель удивленно поднял заспанную морду, поворочался, укладываясь поудобнее, и снова заснул, уткнувшись мордой в лапы. Скорцени прошелся по квартире, открыл бар, достал уже начатую бутылку коньяка, плеснул коньяк в фужер, но нить не стал, а, бросив недокуренную сигарету в пепельницу, подошел к телефону и набрал номер адъютанта. После нескольких долгих гудков заспанный голос ответил:

— Гауптштурмфюрер Раух. Слушаю Вас.

— Я разбудил тебя, извини. Ты звонил Габелю? — спросил у него сразу.

— Звонил, — ответил адъютант, немного подумав.

— И что там?

— Ничего особенного. Запнулись, помолчали. Потом сказали, что все хорошо: они все правильно понимают, приказание выполнили.

— Хорошо. Извини еще раз. Отдыхай.

— Слушаюсь…

Скорцени положил трубку. Взял фужер с коньяком, сигарету из пепельницы и, вернувшись в спальню, лег поверх одеяла, отпил глоток коньяка и глубоко затянулся сигаретой. Перед глазами возникли очертания ее фигуры, искусно драпированные черным бархатом. На мгновение показалось, что бархат падает… Он не заметил, как сигарета прожгла простыню. Раздраженно затушив ее в пепельнице и поставив фужер на пол рядом с кроватью, он устало откинулся на подушку и закрыл глаза, надеясь заснуть.

Дождь барабанил в стекло и по железному подоконнику, шуршал в водосточной трубе, ветер, врываясь сквозь приоткрытое окно, надувал парусом шторы. Скользящие отблески уличных фонарей плясали по комнате. Слышны были далекие оклики патрулей и скрежет тормозов, проезжавших где-то машин.

Он снова поднялся и плотно закрыл окно. Все стихло. Как всегда, коньяк подействовал успокаивающе. Вернувшись в постель и едва закрыв глаза, он словно провалился в бездну тишины, забывшись усталым сном без сновидений, только рука скользнула по одеялу, как будто искала что-то и замерла. Дождь постепенно утих. На востоке забрезжил поздний осенний рассвет.

* * *


После совещания высшего офицерского состава СД в загородной резиденции рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера в машине на пути в Берлин штандартенфюрер Науйокс со свойственной ему иронией сказал Скорцени:

— Меня умиляют эти наши совещания по оргвопросам. Особенно когда выступает Мюллер — просто просится слеза. Как трудно ему, оказывается, поддерживать трудовой энтузиазм на предприятиях! У меня по организационной теме только один вопрос: если все будет не так, как мы хотели, кто будет выплачивать компенсацию за моральный ущерб и где вообще получать пенсию: в Вашингтоне?

Скорцени, который сам вел машину, стряхнул пепел с сигареты и, не отрывая взгляда от дороги, пожал плечами:

— Не знаю. Вообще, тебе Шелленберг уже намекал как-то, что твой язык однажды будет тебе дорого стоить.

Алик усмехнулся:

— Шелленберг как будто не знает, что мой язык вообще никому ничего не стоит. Это бесплатное приложение к его Управлению.

По мокрому от дождя асфальту машина неслась почти на предельной скорости, без устали скрипели дворники, тормоза пронизывающе визжали на поворотах. Вдоль дороги за мерцавшими от дождевых капель бронированными стеклами сплошной полосой тянулся лес.

— Хочется верить, что мы не врежемся, — Алик открыл окно, выбросил окурок сигареты. Дождь хлестнул его по лицу.

— Не понимаю, когда закончатся эти ливни? Словно прорвало где-то. Дойдешь до машины — уже весь мокрый, — недовольно проворчал он, отряхивая плащ. Потом закрыл окно по плотнее и откинулся на спинку кресла.

— А ты, я слышал, все еще совершенно одинок, — заметил он, лукаво поглядывая на Скорцени, — в секретариате фюрера, наверное, волнуются. Говорят, Анна фон Блюхер пыталась покончить с собой…

— Не болтай, — Скорцени, нахмурившись, прервал его, — она совсем еще молодая девочка.

— Ну, то, что она молодая — тут я не спорю. Но то, что девочка, — Алик засмеялся. — Я конечно догадывался, что в душе ты джентльмен, но не предполагал, что настолько. Кстати, ты заметил, — перевел он разговор на другую тему, — рейхсфюрер сегодня много говорил о здоровье. Совсем как моя Ирма: не пейте, говорит, много, не перегружайтесь, кушайте фрукты. Мы и так не пьем, не едим, не спим и даже почти не дышим — только по приказу. Спортом, говорит, надо заниматься. Совершенствоваться. Я хотел спросить, если я уже стал чемпионом Олимпийских игр, то в каком направлении мне совершенствоваться? Но потом передумал. Говорят, мы скоро выйдем на межпланетный уровень. Написал же кто-то из людей Геббельса, что наша зондеркоманда скоро полетит на Луну. Это, наверное, те деятели из гитлерюгенда в шортах и с барабанчиками, которые скоро будут в таких же чинах, как и я.

Алик помолчал-, достал сигарету из портсигара и снова заговорил насмешливо:

— А представляешь, завтра позвонить Шелленбергу с утра и сказать: я, мол, на службу сегодня не приду, по приказу рейхсфюрера забочусь о .здоровье. Как забочусь? Да по-разному… Забочусь — и все тут.

Он чиркнул зажигалкой, закурил:

— Я тебе рассказывал, — продолжил вскоре — как я тут на Ирме жениться собрался? Ну, официально, понимаешь ли. Прихожу, мне говорят: «Представьте справку с 1750 года о чисто арийском происхождении Вашем и Вашей невесты». Я спросил: «А с 1752 года можно?» Нет, говорят, нельзя, по званию положено с 1750-го. Я, конечно, просто так спросил, я и с 1902-го не знаю. Я, вообще на улице вырос. Даже в гитлерюгенде не состоял. Потому что когда его организовали, я уже служил в СС.

Но я решил, я еще подожду, когда уже окончательно стану ветераном партии, может быть тогда, как старому бойцу НСДАП, мне в порядке исключения разрешат жениться без справки. Только пусть мне потом кто-нибудь скажет, что я намеренно лишил Германию наследников чистокровной расы: они мне в порядке исключения разрешили, а я в порядке исключения лишил…

— Ты и в ветеранском возрасте собираешься жениться на Ирме? — поинтересовался у него Скорцени.

— А на ком еще я могу жениться?

— Ну, мало ли, какие у тебя планы. На молодой, например.

— Ага, тут один богатый барон в ветеранском возрасте женился на молодой, любитель широких габаритов. Летчица, любимица Геринга, вероятно, во всех отношениях… Так она его разорила. Нет, надо брать испытанные кадры. Ты слышал, что говорил сегодня «Эс» (Гейдрих) о кадровой политике? Да и материальная сторона тоже важна. Я почему так и волнуюсь, где, если что, получать пенсию…

Проскочив контрольно-пропускной пункт машина на полной скорости въехала в город.

Отто Скорцени повернулся к Науйоксу:

— Тебе домой или в Управление? — спросил у него.

— А ты?

— Я — в Управление. Я там еще сегодня не был. С утра — в тренировочном центре, потом выдернули на совещание…

— Ну, давай в Управление, — согласился Алик, — Позвоню оттуда Ирме. Надеюсь, ужинать-то мы сегодня будем.

— Тебе бы только есть. У тебя что, нет никаких дел?

— А какие у меня дела в Управлении? — Науйокс недоуменно пожал плечами. — У меня все дела в других местах. А в Управлении — только одни доклады. И почему — только есть? Не только. Но сказали же — заботиться о здоровье…

Проехав за ворота, машина остановилась у подъезда на Беркаерштрассе, 32/35.

— Приехали, выходи, — сообщил Скорцени Алику.

Ожидавший их шофер оберштурмбаннфюрера принял автомобиль и отогнал его в гараж. Офицеры прошли в здание.

— Хоть бы зонт вынесли, — войдя в помещение, Алик Науйокс снял перчатки и несколько раз стукнул ими по плащу, отряхивая воду.

— Может быть, тебе еще и коньячку наливать прямо здесь, у подъезда? — Скорцени с усмешкой взглянул на него.

— Я бы не возражал. А кстати, — Алик оживился, — хорошая тема для совещания но оргвопросам: чтобы у дежурного был бар. Входишь — и тут же наливают. И не только здесь. А например, на предприятиях. Для поддержания патриотического настроения. Надо будет посоветовать Мюллеру. У него сразу станет меньше проблем. А?

— Да ну тебя! Попробуй, предложи, — Скорцени махнул рукой. — Я послушаю, что тебе ответят.

Они поднялись по лестнице, прошли по этажу, отвечая на приветствия младших по званию сотрудников, и вошли в приемную группы «S». Было уже поздно, посетителей не было. Гауптштурмфюрер Раух встал из-за стола, подняв руку: «Хайль Гитлер!» Небрежно ответив ему, Отто Скорцени прошел в кабинет. Алик Науйокс последовал за ним.

Спрыгнув с кресла, Вольф-Айстофель радостно подбежал к хозяину и, прижав уши, лизнул руку. Потом уселся рядом, приветственно колотя хвостом по полу. Скорцени приласкал пса, потом снял мокрый плащ, встряхнул фуражку и, убрав все это в шкаф, кивнул Алику:

— Раздевайся. Коньяк пока будем пить здесь.

Потом подошел к рабочему столу и вызвал адъютанта:

— Раух, зайдите ко мне.

— Я могу пока позвонить Ирме? — озабоченно спросил Науйокс.

— Конечно.

Алик уселся в кресло у стола, набирая номер телефона. Вошел гауптштурмфюрер Раух с папкой для доклада. Скорцени бросил на него взгляд.

— Есть что-нибудь новое? — осведомился холодно.

— Так точно, герр оберштурмбаннфюрер, — доложил ему адъютант.

— Надеюсь, ничего сверхсекретного у нас не произошло и господин штандартенфюрер может присутствовать.

— Текущая информация, герр оберштурмбаннфюрер.

— Тогда доложите, — Скорцени сел за стол.

Раух открыл папку.

— Алло, Ирма? — Алик Науйокс, не обращая внимания на Рауха, наконец-то дозвонился до жены. — А почему у тебя все время занято? Опять парикмахер со своими расследованиями? Нет? А кто? Я? Да, я уже приехал. Пока не знаю… Да…

Раух растерянно взглянул на оберштурмбаннфюрера.

Скорцени улыбнулся:

— Пусть штандартенфюрер поговорит с супругой. Они давно не виделись, с самого утра… Приготовь пока кофе.

— Я пока в Управлении. Я тебе еще позвоню… — Алик наконец-то повесил трубку. Скорцени открыл бар, достал два фужера и бутылку коньяка.

— Надеюсь, — предположил он, разливая коньяк, — в следующий раз ты позвонишь ей уже после того, как Раух закончит доклад по текущим вопросам.

— А что? — Алик непонимающе посмотрел на него. — Помешал?

— Нет, ничего. Раух только хотел доложить, а тут ты: «Алло, Ирма…» Очень кстати, конечно.

— Виноват, — по-театральному широко раскинув руки, поклонился Науйокс. — Прошу прощения. Я исправлюсь.

— Ничего. Доложит еще раз.

Скорцени протянул Алику фужер с коньяком и сел напротив него в кресло. Дверь открылась — Раух внес поднос с кофе.

— Вам сейчас налить кофе, герр оберштурмбаннфюрер? — спросил он, расположив содержимое подноса на столе.

— Благодарю, — Скорцени поднялся, чтобы наполнить чашки. — Я сам поухаживаю за нашим гостем.

— Ты заварил крепкий кофе, я надеюсь, — Алик приподнял крышку кофейника, чтобы заглянуть внутрь. — Я, знаете ли, люблю, чтобы кофе был крепкий…

— Какой заварил, такой и будет, оставь в покое, — Скорцени нетерпеливо прервал его.

— Я пью без сахара, — как ни в чем не бывало напомнил ему Науйокс.

— По-моему, это уже выучили все, даже слухачи Мюллера.

Оберштурмбаннфюрер передал Алику чашечку с кофе и снова сел в кресло напротив, отпил глоток коньяка. Потом снова обратился к адъютанту:

— Пока наш гость занят, можешь докладывать, Фриц.

Алик Науйокс поднялся и отошел вглубь кабинета, разглядывая большую карту на стене. Скорцени пересел за стол. Вытянувшись как на параде, Раух четко отчитался по всем вопросам дня.

Оберштурмбаннфюрер внимательно слушал его, чуть прищурив светлые глаза, курил, пил кофе и только изредка задавал вопросы или вносил необходимые уточнения. Под конец, раздавив сигарету в пепельнице, он сказал:

— Благодарю, Фриц. Постарайся завтра с утра исправить то, что я отметил. Сейчас можешь идти.

Адъютант щелкнул каблуками, отдавая честь.

— Нет, подожди-ка, — тут же остановил его Скорцени. — Я совсем забыл. Что там у нас с той женщиной из лагеря, Мари Бонапарт? Удалось что-нибудь узнать?

— Так точно, герр оберштурмбаннфюрер, — Раух снова открыл папку. — Я навел справки. Такой женщины никогда не существовало, герр оберштурмбаннфюрер.

Алик Науйокс повернулся и подошел ближе. Скорцени, просматривавший бумаги на столе, удивленно поднял глаза.

— То есть как это не существовало? Кто это тебе сказал такое?

Оберштурмбаннфюрер встал, подошел к сейфу, достал из него секретную папку с документами ареста и, вынув из конверта фотографию, показал ее Рауху:

— Если такой женщины никогда не существовало, тогда скажите мне, кто это? — спросил немного жестко.

— Не могу знать, герр оберштурмбаннфюрер, — Раух недоуменно пожал плечами. — Мне кажется, она похожа на женщину, которую мы видели в лагере у Габеля, чем-то.

— Чем-то похожа… — усмехнулся Скорцени. — Вот именно, что чем-то. И надо бы выяснить. Раух, чем конкретно.

— Позвольте взглянуть, я столько слышал… — Альфред Науйокс взял фотографию из рук Скорцени, некоторое время рассматривал ее, потом вернул оберштурмбаннфюреру.

— Красивая девочка… Надо думать, с тех пор она повзрослела. И о такой красотке ты ничего не узнал, Фриц? Зря!

— Что касается наследников семьи Бонапарт… — Раух, покраснев, опять сунулся в папку.

— Меня интересуют только наследники самого императора, по прямой линии, — уточнил Скорцени. — Потомки его братьев и сестер, а также прочие многочисленные родственники в данном случае не представляют интереса. — Оберштурмбаннфюрер убрал документы в сейф, однако фотографию оставил на столе. Скрыв улыбку, Алик внимательно посмотрел на него и повернулся к Рауху.

— Так что там слышно о наследниках императора, гауптштурмфюрер? — спросил он. — Живы еще?

— По всем имеющимся данным, — начал докладывать Раух, — прямые наследники императора закончились на его сыне, герцоге Рейнштадском, умершем в Австрии в 1832 году. Детей у него не было. — Раух замолчал.

— И что? — не понял Скорцени. — Это — всё?

— Всё.

Оберштурмбаннфюрер наклонил голову, явно удивленный и озадаченный столь неожиданным поворотом.

— Ну, хорошо, — как бы размышляя вслух, произнес он. — А двоюродные братья, сестры, дяди, тети? Этих Габсбургов всегда было полно, на все вкусы. Ты узнавал?

— Так точно. Тут есть кое-что интересное, — кивнул Раух, — Двоюродный брат герцога Рейнштадского, Франц-Иосиф фон Габсбург, ставший впоследствии императором Австрии, имел сына Рудольфа, трагически погибшего также в молодые годы. Его дочь, внучка австрийского кайзера, воспитанная при императорском дворе и получившая титул принцессы Кобургской, была весьма поспешно в юные годы выдана замуж во Францию, за герцога де Монморанси, и умерла вскоре после рождения первого и единственного ребенка.

Герцог де Монморанси также умер несколько лет спустя после смерти своей жены, и их дочь, сирота, была взята на воспитание одним из друзей отца. В 1918 году она покинула Францию. Дальнейшая ее судьба неизвестна.

Раух остановился, заглянул в бумаги и, убедившись, что он ничего не забыл, опустил папку. Скорцени молчал, в задумчивости постукивая зажигалкой по столу. Потом спросил у адъютанта:

— Известно, кто стал опекуном девочки?

— Так точно, известно, герр оберштурмбаннфюрер, — бодро отрапортовал Раух.

— Кто же? — Скорцени внимательно посмотрел на него.

— Генерал Фош, — не задумываясь, доложил адъютант.

— Генерал Фош? — оберштурмбаннфюрер обменялся многозначительным взглядом с Науйоксом.

— А слышал ли ты когда-нибудь, Раух, — спросил он, — кто был этот генерал Фош?

— Так точно, герр оберштурмбаннфюрер, — невозмутимо отвечал адъютант, — он командовал войсками Антанты в мировую войну.

Скорцени бросил зажигалку на стол и поднявшись, подошел к Рауху.

— Командовал — это еще не все, Раух, — серьезно произнес он. — Существенно то, что этот Фош разбил нас и выиграл мировую войну. Он выиграл мировую войну, генерал Фош, — повторил оберштурмбаннфюрер и, заложив руки за спину, прошелся по комнате. Подошел к окну и вдруг резко обернулся.

— А как звали девочку, дочь Монморанси, Раух? Удалось узнать? — спросил он.

— Так точно. Кажется, Элизабет, герр оберштурмбаннфюрер.

— Элизабет? — Скорцени поморщился. — Элизабет не может быть, Раух, — заключил он уверенно. — Проверь еще раз.

— Одну минуту, я уточню, — Раух снова заглянул в бумаги.

Не понимая его уверенности, Науйокс с недоумением взглянул на Скорцени, но оберштурмбаннфюрер ждал, не отрывая взгляда от адъютанта. Наконец тот нашел нужный документ и прочел:

— Мария-Элизабет, принцесса Кобургская, герцогиня де Монморанси…

— Так значит, все-таки Маренн. Так, наверное, правильнее будет по-французски, — Скорцени снова прошелся по кабинету. — Маренн фон Кобург де Монморанси… Как она все запутала… Но это ближе к делу, Раух, — похвалил он адъютанта, — это уже совсем другое дело! Правнучка Бонапарта… Двоюродная правнучка, но все же это несколько надуманно, ей больше подходит фамилия-Габсбург. И, честно говоря, нас это вполне устраивает, даже очень устраивает, — заметил он удовлетворенно. — Так что-нибудь известно о том, где она находится сейчас? — снова задал он вопрос адъютанту. — Есть ли у нее муж, дети? .

— Об этом у меня информации нет, герр оберштурмбаннфюрер. В 1918 году она отплыла на пароходе из Марселя. В то время она официально не была замужем.

— У нее есть родственники?

— Один из ее родственников, — Раух опять зашелестел бумагами, — герцог Карл-Эдуард Саксен-Кобург Готский, герцог Олбани, группенфюрер СС, — прочитал он. — Но на протяжении десятилетий с того дня, как она покинула Францию, Мария-Элизабет де Монморанси не поддерживала связи с родственниками, и никто из них не располагает в настоящий момент данными о том, что с ней стало. Единственным подтверждением того, что она жива, служит тот факт, что все притязания ее родни на огромное наследство, доставшееся ей от родителей, были отклонены соответствующими инстанциями, так как неоспоримых доказательств ее кончины представить не удалось.

— Почему она покинула Францию?

— Это невозможно определить точно, герр оберштурмбаннфюрер, — ответил Раух, закрывая папку. — Предполагается, что она поссорилась с приемным отцом. Генерал Фош очень любил ее и умер вскоре после ее отъезда. Она даже не присутствовала на его похоронах. Однако он сумел, несмотря на ее отказ, сохранить за ней все права наследования земель, акционерных капиталов, недвижимости, всех прочих видов собственности, которыми владели Монморанси во Франции и частично в Австрии. Благодаря этому принцесса де Монморанси является сейчас одной из богатейших женщин Европы, равно как и одной из знатнейших. Неизвестно только, знает ли она сама о своем богатстве…

— А куда уехала из Франции Маренн де Монморанси, известно? — Скорцени закурил сигарету и сел за стол, пристально глядя на адъютанта.

— Конкретно — нет, — последовал ответ. — Но существует предположение, что некоторое время она жила в Америке. В частности, такого мнения придерживается герцог Олбани, которого я упоминал. По этому поводу он давал объяснения рейхсфюреру, когда вступал в ряды СС.

Откинувшись на спинку кресла, оберштурмбаннфюрер Отто Скорцени задумчиво смотрел перед собой, как будто больше и не слушал адъютанта. Потом опустил глаза и некоторое время молча курил, глядя на фотографию на столе. Стряхнул пепел в пепельницу, взял фотографию и еще раз показал ее Рауху.

— Тебе нравится эта женщина, Раух? — спросил он. — Красивая, не правда ли?

Раух снова неопределенно пожал плечами.

— Трудно судить по фотографии, герр оберштурмбаннфюрер, — заметил он не очень уверенно. — Наверное, да.

Скорцени улыбнулся:

— Тебе еще представится возможность познакомиться с ней поближе, — произнес он уверенно. — Мне кажется, Фриц, тебе пора начинать привыкать к этому лицу. Оставь документы мне и можешь идти. Благодарю.

Раух щелкнул каблуками и поднял руку в нацистском приветствии.

— Хайль Гитлер!

— Одну минуту, Раух, — оберштурмбаннфюрер остановил его. — Согласуй с Четвертым управлением, чтобы заключенную номер 9083 в лагере «O-Z-242» американку Ким Сэтерлэнд перевели на щадящий режим содержания, до выяснения. Скажи, она может нам пригодиться. Теперь иди. Хайль…

Когда адъютант вышел из кабинета, Скорцени обернулся к Науйоксу. Всегда насмешливый Алик на этот раз был серьезен.

— Ты собираешься доложить Шелленбергу? — спросил он оберштурмбаннфюрера.

— Да. Завтра же, — Скорцени снова открыл сейф и убрал туда папку с документами, которую оставил Раух.

— К чему такая спешка? Надо все хорошенько обдумать.

— Надо поставить в известность шефа, пока Мюллер не успел это сделать раньше нас, — возразил Скорцени. — И необходимо постараться его убедить — это главное. А обдумаем мы все вместе, потом, как это преподнести в верхах. Мы не можем ждать, Алик. Пока мы тут обдумываем, она может умереть.

— Она так плоха?

— Да, она измождена голодом, почти ничего не ест. Все отдает детям.

— Дети у нее маленькие?

— Нет, не очень. Сыну лет пятнадцать, наверное… Девочка меньше.

— И все-таки я не понимаю тебя, — Алик допил коньяк и, усевшись в кресло, внимательно посмотрел на Отто.

— Она не такая уж молодая, — рассудил он. — Интересная, конечно — ничего не скажешь. Но мало ли интересных! Зачем рисковать? Ведь неизвестно, как все это воспримет Шелленберг, а тем более Гиммлер! И потом — двое детей. Куда их девать? Их тоже надо пристраивать. А куда ты здесь пристроишь американцев, или кто они такие, кроме как обратно в лагерь?

Скорцени закрыл двойные дверцы сейфа, молча обошел вокруг стола, сел в кресло напротив Алика, положив ногу на ногу, и снова достал сигарету.

— То, что она немолодая, это ты чересчур сказал, явно, да это и не важно по сути, — произнес он, закуривая, — это тот редкий случай, когда возраст не играет роли. Да, когда-то в юности я хотел, чтобы она была со мной, и обещал это моему другу в Венском университете. Я хорошо это помню. Но прошло время — и все изменилось. Сейчас я думаю о другом, Алик. Ни о какой любви не может быть и речи. Любовь унижает нас, она делает нас слабыми.

— Я не уверен в этом, — Алик протестующе поднял руку.

— Это — твое дело. Тем не менее в данном случае меня беспокоит другое. Я не сомневаюсь в добросовестности Рауха, но тот доклад, который он мне сегодня представил, в сущности ничего не объясняет. До сегодняшнего дня я был уверен, что женщина, которая содержится в лагере «O-Z-242» — принцесса Мари Бонапарт. Но сейчас… Как можно что-либо утверждать, когда достоверно ничего не известно. Когда, как оказалось, само по себе имя Мари Бонапарт — не более, чем своевольная выдумка, каприз избалованной габсбургской дофины. Но кто она на самом деле, мы можем только предполагать. Внучка эрцгерцога Рудольфа или нет — кто может сказать наверняка сейчас? Тут надо разбираться. И более всего прояснить что-то может только она сама, или мы, наблюдая за ней здесь.

— То, что Мари Бонапарт не исчезла бесследно в 1918 году — совершенно ясно. Десять лет назад она была жива и жила, не скрываясь, в Париже и в Вене. Этому есть свидетель — я. Я встречался с ней десять лет назад в Венском университете. И на основании своих личных впечатлений и некоторых вещественных доказательств я вполне допускаю, что женщина, с которой я встречался тогда, и заключенная номер 9083 в лагере «O-Z-242» — одно и то же лицо. Вот этот веер, — Скорцени, наклонившись к столу, показал потрепанную вещицу Алику. — Он был изъят в ее квартире при обыске. Это ее веер, подарок ее жениха, графа де Трая. Видишь, я очень хорошо его помню — это я сломал его тогда, наступив.

— В тот вечер она торопилась на поезд в Париж, где у нее была назначен день бракосочетания. Но почему оно не состоялось? Как она оказалась в Германии? Почему не уехала, как многие ее коллеги, когда фюрер пришел к власти, — уж у нее-то была такая возможность! Почему все-таки ею заинтересовалось гестапо? Вполне вероятно, что они нащупали какую-то ниточку.

— Чем занималась она в Америке? Кто ее знакомые? Не имела ли она связи со спецслужбами? И кто, в конце концов, ее муж? Ведь судя по докладу Рауха, она не была замужем, когда покинула Францию. Почему она изменила имя? Когда человек живет не под своим именем в чужой стране и о нем почти ничего не известно, согласись, это наводит на размышления.

— Мы обязаны рассматривать все варианты. В том числе и тот, что мы, возможно, — Скорцени сделал паузу, — имеем дело с провокацией, когда совершенно постороннее лицо выдает себя за известную личность, преследуя при этом какие-то свои тайные цели, или выполняя чье-то распоряжение. Вещественные доказательства, которыми мы располагаем, ничего не доказывают, как и доклад Рауха. Этот веер могли просто взять у Мари Бонапарт, живой или мертвой, и передать другой. Внешнее сходство…

— Да, я согласен, есть черты, которым трудно подражать. Возможно, такая красота неповторима, или как там говорила про нее Коко Шанель. Но кто возьмет на себя смелость утверждать почти двадцать лег спустя, что девочка на фотографии времен войны и взрослая женщина, которая содержится сейчас в лагере «O-Z-242», — одно и то же лицо? Остался ли еще кто-нибудь в живых, кто помнил ее в юности и сможет узнать в ней какие-то характерные особенности, а тем самым подтвердить наши догадки? Если таковые и есть, то находятся они наверняка во Франции, и мы вряд ли сможем воспользоваться их услугами. К тому же субъективность — это субъективность. Что остается, Алик? Только лишь профессиональный аспект. Мари Бонапарт была самой талантливой ученицей Фрейда, и не его одного.

— Талант невозможно подделать. Ловкость самозванки никогда не заменит глубину знаний и опыт доктора психиатрии. Как только мы предоставим ей возможность показать свои профессиональные качества — все сразу станет ясно. У нас достаточно хороших психиатров, которые смогут дать оценку ее деятельности. Если она действительно Мари Бонапарт или Маренн де Монмаранси, как теперь выяснилось, она должна на голову превосходить их всех!

— Все это надо проверять. Кто будет этим заниматься? Габель? Они там не просыхают от шнапса. Тот день, когда мы приехали с инспекцией, наверняка был единственным днем трезвости в году. Именно поэтому я собираюсь сделать доклад Шелленбергу. Если она — самозванка и мы имеем дело с хитрой игрой спецслужб или еще чьей-либо игрой, нам необходимо вмешаться как можно скорее и перехватить ее у Мюллера, чтобы все происходило у нас на глазах. Использовать ее с максимальной выгодой для себя.

— Если же она действительно Мари Бонапарт, а я интуитивно склоняюсь к тому, что так оно и есть, необходимо попытаться убедить ее сотрудничать с нами. Мари Бонапарт или принцесса де Монморанси — известная в Европе личность. Ее до сих пор боготворит Франция, ее знает и уважает весь ученый мир. Она имеет тесные связи в самых высоких аристократических и политических кругах Европы. Не беда, что они нарушены. Их можно восстановить. Представь, каким было бы успехом проникнуть через нее в эти сферы, внедрить туда своих людей, заставить их поработать на нас. К тому же она — великолепный врач, хирург и психиатр. Она нужна не только германскому солдату, который скоро силой оружия заставит Европу покориться воле рейха. Она нужна нам, в нашей работе: в поиске новых форм психического воздействия, обработке и подготовке агентов. Все это я и собираюсь изложить Шелленбергу. Когда поступит приказ от Шелленберга, наши сыщики будут работать не так, как они в порядке дружеской услуги поработали для меня. Они будут землю рыть. Возможно, выроют что-нибудь интересное, что скорее прояснит ситуацию…

— Ты все-таки полагаешь, что она согласится? — задумчиво произнес Науйокс, выслушав его.

— Она согласится — это однозначно. Кем бы она ни была. Если она самозванка — она согласится сразу же. Возможно, именно этого она и добивается — зря, что ли, тогда она все затеяла? Если она на самом деле принцесса Мари Бонапарт — она будет колебаться. Но у нее не будет выбора. Или так, или никак. Она должна позаботиться о детях. Тем более что, по ее словам, у нее нет политических пристрастий.

— И если она та, за кого себя выдает, Германия, а точнее рейх, к которому теперь присоединилась и Австрия, пусть наполовину, но тоже ее родина, как и Франция, то есть не совсем чужая ей страна. Она кровно связана с нами. И должна будет это признать.

Алик с сомнением покачал головой:

— Я не знаю, что руководит тобой сейчас, — сказал он, поставив фужер с коньяком на стол, — азарт юных лет, желание развлечься и удивить всех, или что-нибудь еще. Но хочется думать, что ни то, ни другое, ни третье. В противном случае, конечно, не стоило затевать это опасное и весьма сомнительное дело с привлечением самых высокопоставленных особ, так как если дело дойдет до вступления в СС, без долгих разбирательств с ними не обойтись: случай, согласись, беспрецедентный. С служебной точки зрения твои рассуждения кажутся мне интересными, и я не могу тебя не поддержать, думая о пользе дела…

— Но есть и другая сторона, от которой ты всячески отнекиваешься, но, по моим наблюдениям, она тем не менее присутствует: эта женщина интересна тебе лично. И если это так, то ты, безусловно, должен думать о том, что, предоставляя ей выбор без альтернативы, то есть по сути не предоставляя никакого выбора, ты можешь сломать ей жизнь больше, чем она сломана теперь.

— Ее жизнь не сломана, Алик, — Скорцени наклонился к нему, взгляд его стал жестким. — Она кончена. Понимаешь? Ее жизнь и жизнь ее детей. Они не выживут в лагере. У нее уже был сердечный приступ, будет еще. Она обречена. И мы не сможем постоянно держать ее на щадящем режиме. В конце концов есть Мюллер, есть его Управление, и, какие бы отношения ни складывались между нами, мы делаем одно дело и не можем мешать нашим коллегам выполнять их долг.

— Если человек не приносит нам пользы, мы не имеем права просто так делать ему поблажки. Ты сам прекрасно это знаешь, Алик. Мы не благотворительная организация, которая спасает каждого встречного от своих же соседей по этажу и соратников по партии. Если она будет с нами, она будет работать на нас. Другого не дано. Но я представляю ей выбрать самой. В первый раз выбор сделали за нее: люди из гестапо выбрали смерть для нее и ее детей, я же предоставляю ей шанс. Пусть решает. Какова альтернатива, ты спрашиваешь? Все очень просто: либо она погибнет, либо будет жить.

— Она сама приехала в Германию. Она знала, что здесь происходит. Она могла бы жить в Америке, и ничего подобного с ней бы там не произошло. Но здесь она сможет жить только так.

— Пока ты ее не бросишь, — закончил за него Алик, в голосе его проскочила заметная ирония, — как бросил всех предыдущих. И что будет тогда? Ее снова запрут в лагерь или сразу же уничтожат, как человека, который слишком много знает? А может быть, ты передашь ее по наследству тому, кому она приглянется, и принцесса Мари Бонапарт постепенно превратится в эсэсовскую шлюху и, может быть, даже наложит на себя руки, не вытерпев унижения.

— Да, конечно, это ее выбор — все очень гладко получается. Но в сущности-то он ничего не значит. Он ничего не меняет, Отто. Останется тот же плен, та же клетка, пусть из золотых прутьев, но та же неволя и та же смерть в завершение, только не сразу, не сейчас, а чуть попозже. Немного свежего воздуха, немного секса и сытный обед перед казнью. По-моему, пусть уж лучше она умрет в лагере, как распорядится судьба, правнучкой Бонапарта или, как его там, австрийского императора, чем здесь в Берлине, подстилкой для пьяных солдат. Ну, ладно, допустим, офицеров.

— Мне кажется, Алик, — Скорцени криво усмехнулся уголком рта. Скулы его напряглись. Шрам на левой щеке стал заметнее, — под влиянием Ирмы ты становишься слишком сентиментальным даже для немца, хотя наша сентиментальность известна повсеместно. Судьба тут ни при чем. Если эта женщина — заключенная концентрационного лагеря, она умрет. И не как распорядится на то Судьба, а как распорядится начальник лагеря или кто-либо из более высокого начальства. Но пока я не хочу, чтобы она умирала. Что касается моего личного отношения, да, отчасти оно присутствует. Но это не главное. Я отнюдь не собираюсь отпускать ее в Париж. Она и ее дети должны послужить Германии. И ты не хуже меня знаешь, что это единственное условие, при котором мы имеем право и возможность облегчить ее участь. Что будет дальше — посмотрим. Все. Хватит курить. Звони Ирме. Она уже заждалась тебя. Поедем ужинать.

— Хорошо. Ужинать так ужинать, — Алик снял трубку телефона и набрал номер. — Признаюсь, под конец ты все-таки испортил мне настроение. Алло, это я. Ну что, ты готова? Так собирайся скорей, мы сейчас заедем за тобой. Побыстрей там, ладно? — он положил трубку на рычаг.

— А кстати, знаешь, если за мою сентиментальность, которая тебя так раздражает, или за мой язык, который досаждает Шелленбергу, меня в конце концов попросят оставить службу в разведке, — заговорил он шутливо, чтобы разрядить ситуацию. — Я присмотрел себе одно очень тепленькое местечко: тут, я слышал, недавно ввели должности «спецуполномоченного рейхсфюрера СС по обеспеченью поголовья собак» и «унтерфюрера по борьбе с комарами и жировыми отложениями на ягодицах у женщин завоеванных территорий». Насчет собак я не знаю, не уверен. Наверное, это опасно, могут ведь искусать, а вот с жировыми отложениями — хорошая должность, работа, должно быть интересная, творческая…

Скорцени рассмеялся:

— Действительно, тебе подходит. Тебя еще в «Лебенсборн» не вызывали размножаться?

— Вызывали. Давно, правда. Но я сразу сказал, что размножаться не могу, так как у меня работы много, а потому не всегда получается — некогда сосредоточиться. А им надо, чтоб постоянно. Ну, посочувствовали, обещали помочь. Я вот до сих пор жду, может, все-таки помогут… А вообще, я бы это дело начинал с самых верхов. Чтобы личным примером, так сказать. Вот было бы веселье. Главное, с пользой для рейха…

Скорцени поднялся, подошел к шкафу, надел высокую черную фуражку с раскинувшим крылья серебряным орлом на тулье и пристально посмотрел на Науйокса:

— Умеешь ты давить на совесть, Алик, — сказал возвращаясь к теме. — И хотя нас давно освободили: от этого предмета, тебе всегда как-то удается задеть то место, где он когда-то был. В одном ты прав: не для того я хочу забрать Мари из лагеря, привлекая к этому Шелленберга и самого Гиммлера, чтобы провести с ней ночку-другую, а потом бросить на произвол судьбы. Это можно было бы сделать проще, не утруждая себя хлопотами и доказательствами. Как раз так, как ты мне недавно советовал: перевести ее в лагерь поближе или даже поселить в Берлине, как поступают другие: «золотая клетка» и полная зависимость от «хозяина» — то, в чем ты меня сейчас упрекаешь. Но я не только из деловых соображений хочу, чтобы она работала на нас. Если она будет принята на службу, она станет наравне с нами, Алик. Ей присвоят звание, и ее судьба будет зависеть только от ее профессиональных качеств и от всего того, от чего зависит судьба каждого из нас. А это, согласись, почти свобода. Она будет получать жалованье и сможет быть независимой настолько, насколько независимы и мы. Не говоря уже о том, что будет обеспечена судьба ее детей. Это уникальный вариант, Алик, действительно исключительный. Его можно предложить не каждому заключенному. Практически никому, кроме нее. Ее происхождение, профессиональные качества и тот весьма ценный научный потенциал, которым она обладает и который соответственно может быть использован нами в работе, позволяют обратиться в верховное командование с просьбой пересмотреть ее дело. Если такая возможность существует, ей надо воспользоваться, Алик. Обязательно.

— А если она согласится работать, но не согласится жить с тобой? — поинтересовался Алик испытывающее, но Отто ответил ему спокойно.

— Я не собираюсь вынуждать ее силой. В том-то и заключается разница, что если Шелленберг сочтет ее полезной для дела, он уже не допустит, чтобы ее вернули в лагерь только из-за того, что она не хочет с кем-то жить. Он ей подберет, с кем она захочет. Или она сама выберет себе мужчину, или предпочтет остаться одна. Это будет ее право. Главное — убедить Шелленберга. И если подтвердиться, что она действительно Мари Бонапарт, я думаю, все решится скоро. У нас достаточно этих принцев в высоких чинах, которые только имеют звание и состоят в СС исключительно в рекламных целях, для престижа, в том числе и ее предполагаемый родственник принц Кобург-Готский. Думаю, его генеральское жалование не сильно сказывается на его благосостоянии. Пусть будет хоть один дельный человек королевских кровей. Кстати, необходимо устроить им встречу с принцем Готским. Представляю его разочарование, когда он поймет, что его виды на наследство бесследно растаяли. Однако, — он посмотрел на часы, — нам пора ехать. Давай, одевайся.

Потом взял плащ, подошел к столу и, сняв трубку, приказал адъютанту:

— Раух, распорядитесь, чтобы мою машину подали к подъезду. Мы едем ужинать. Благодарю.

* * *


Молодой шеф внешней разведки СД, тридцатилетний бригадефюрер Вальтер Шелленберг со скучающим видом смотрел в окно комендатуры лагеря «O-Z-242» на покрытый лужами пустынный серый плац и мрачные стены бараков. За его спиной тихо переговаривались адъютант Шелленберга гауптштурмфюрер СС Ральф фон Фелькерзам и сопровождающий генерала в поездке профессор психиатрии Максим де Кринис.

В ожидании, пока Раух свяжется с Берлином, оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени присел на край стола, сдвинув бумаги в сторону, и молча курил, строго поглядывая на бледного от волнения коменданта. С не менее скучающим видом, чем сам шеф, штандартенфюрер Науйокс прохаживался по комнате, негромко насвистывая мелодию из лирического репертуара Марлен Дитрих.

У дверей кабинета застыли автоматчики. Время от времени в полутемном коридоре появлялись испуганные лица сотрудников комендатуры и тут же исчезали. Бригадефюрер Шелленберг приехал в лагерь неожиданно, без предупреждения. К его визиту не успели подготовиться. И в первые минуты, увидев въехавшую на территорию лагеря кавалькаду автомашин с номерами берлинской ставки, снующих адъютантов, многочисленных охранников и целую группу офицеров в высоких чинах, окруживших молодого человека в штатском, Габель не сразу сообразил, что происходит и кто перед ним.

Однако среди прибывших он узнал оберштурмбаннфюрера СС, недавно посещавшего лагерь с инспекцией. «Наверное, опять что-то с этой разведшколой. Кто бы мне сказал, что мне с ней делать!» — мелькнуло в голове коменданта. К нему подошел высокий офицер с погонами гауптштурмфюрера СС и представился:

— Гауптштурмфюрер фон Фелькерзам. Вы комендант лагеря?

— Да, то есть… — растерявшись, совсем не по-военному ответил Габель.

— Бригадефюрер Шелленберг, — продолжал гауптштурмфюрер, — просит извинить, что он прибыл, предварительно не известив Вас, и просит разрешения осмотреть лагерь. Санкция группенфюрера СС Мюллера имеется, — гауптштурмфюрер достал какую-то бумагу и протянул ее Габелю.

Габель повертел документ в руках, от волнения различив лишь печать и подпись. Он чувствовал, как холодный пот выступил у него на спине. Бригадефюрер Шелленберг! Сам бригадефюрер Шелленберг! Он смотрел на группу офицеров у машин и не мог понять, кто же из них бригадефюрер Шелленберг: ни одного с генеральскими погонами.

— Может быть, Вы проводите бригадефюрера в свой кабинет? — донесся до него голос Фелькерзама.

— Да, да, конечно, — Габель спохватился и, засунув бумагу в нагрудный карман кителя, поспешил к ожидавшим его офицерам.

— Хайль Гитлер!

— Хайль, — оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени, обернувшись, смерил Габеля уничтожающе холодным взглядом и обратился к молодому человеку в штатском.

— Герр бригадефюрер, — сказал он. — Позвольте представить Вам: комендант лагеря. Как вас?

— Гауптштурмфюрер СС Габель, — пересохшим ртом комендант с трудом выговорил собственное звание и фамилию, — герр бригадефюрер…

Молодой человек сдержанно кивнул головой. Несмотря на волнение Габель с трудом сдерживался, чтобы не выказать удивление. Этот худощавый мальчишка в штатском — бригадефюрер?! Но времени удивляться у него не было. С любезной улыбкой он вежливо пригласил господ офицеров пройти в его кабинет, с ужасом вдруг вспомнив о том, что после вчерашней попойки в комендатуре еще не успели прибрать.

Комендант оглянулся, ища взглядом Вагена. Но тот с утра как сквозь землю провалился. Вчера ночью он был мертвецки пьян и перебил из револьвера все стекла и посуду в столовой. Как теперь предложить генералу ужин, когда в столовой — полный разгром. А вдруг унтершарфюрер и сейчас появится в таком же виде? При этой мысли Габель почувствовал, как у него все похолодело внутри. Проходя, он успел шепнуть второму помощнику, чтобы немедленно разыскали Вагена и «приберитесь, приберитесь вокруг! Пройдите по баракам, посмотрите, все ли там в порядке»…

Подчиненные Габеля засуетились на плацу. Послышались крики команд, заскрипели засовы бараков. Бригадефюрер Шелленберг в сопровождении своих офицеров подошел к зданию комендатуры и уже хотел подняться по лестнице на крыльцо, как неожиданно навстречу ему дверь распахнулась, и унтершарфюрер Ваген в расстегнутом кителе, с пистолетом в одной руке и недопитой бутылкой — в другой вывалился на крыльцо. Постоял, раскачиваясь, на месте и, не удержавшись на ногах, с ругательствами скатился по лестнице вниз. Габель от ужаса зажмурил глаза.

Чертыхаясь и размахивая заряженным пистолетом, Ваген валялся в луже у крыльца комендатуры, тщетно пытаясь подняться. Никто не осмелился подойти к нему. Его рубашка была залита чем-то коричневым, грязная вода стекала по мундиру. Унтершарфюрер прицелился куда-то вдаль и хотел уже спустить курок. Увидев это, оберштурмбаннфюрер Скорцени быстро подошел к нему и ногой выбил оружие из его руки. Его адъютант Раух тут же подобрал упавший пистолет. Вторым ударом в лицо Скорцени оглушил унтершарфюрера и, брезгливо перевернув его носком сапога в луже, переступил через распластанное в грязи тело. Потом, обернувшись к Габелю, приказал:

— Немедленно уберите эту свинью. Такие типы позорят мундир СС.

По сигналу коменданта два охранника оттащили Вагена в сторону. Оберштурмбаннфюрер СС Скорцени поднялся на крыльцо и открыл дверь комендатуры.

— Прошу Вас, герр бригадефюрер, — обратился он к своему шефу, а потом насмешливо посмотрел на Габеля.

— Надеюсь, комендант, Вы не забыли,что гостеприимный хозяин здесь вы, а не я. Так проводите же бригадефюрера!

В кабинете Габель ожидал разноса, а может быть, даже и разжалования, но Вальтер Шелленберг ни словом не обмолвился о происшествии. Не упомянул он и о разведшколе, которая так пугала Габеля. Бригадефюрер Шелленберг вообще молчал.

Всем распоряжался его адъютант, гауптштурмфюрер СС барон Ральф фон Фелькерзам. К удивлению Габеля, он сразу же потребовал, чтобы ему принесли регистрационную карточку и все имеющиеся у начальника лагеря материалы на заключенную номер 9083 американку Ким Сэтерлэнд. Комендант лагеря с опаской взглянул на Скорцени. Он чувствовал, что визит Шелленберга был каким-то образом связан с недавним приездом оберштурмбаннфюрера. Конечно, Шелленберг приехал неспроста. Но чтобы с такой целью…

Не так уж часто генералы посещают этот захолустный уголок. Да тут еще Ваген напился! Ведь только он точно знает, что и где лежит. Но так как состояние Вагена не позволяло ему выполнять приказы, Габель вызвал своего второго помощника и приказал ему немедленно принести необходимые бригадефюреру документы. Увидев растерянность на лице второго помощника, наблюдавший за ними штандартенфюрер Науйокс, скрывая улыбку, заметил Скорцени, что, судя по всему, документы принесут не скоро.

Вальтер Шелленберг, который, казалось, вообще не интересовался ни Габелем, ни его делами, отошел от окна, сел в кресло, любезно предоставленное ему комендантом, и подозвал к себе Фелькерзама.

— Ральф, — негромко попросил он, — распорядитесь, чтобы ее показали нам. Пусть под каким-нибудь предлогом выведут на площадь. Устроят прогулку, что ли. Мы должны посмотреть на нее. Не зря же мы тащились сюда из Берлина.

Вообще, Вальтер Шелленберг был недоволен поездкой. Из Берлина выехали рано утром, но по пути сломалась машина охраны и в лагерь они приехали только под вечер. Бессонная ночь на совещании у фюрера, которое закончилось только в четыре часа утра, ожидание под дождем, пока починят машину, теперь это захолустное место, где кругом грязь и вонь, где даже офицеры утратили всяческое представление о дисциплине! Шелленберг уже несколько раз пожалел о том, что согласился на доводы Скорцени и решил поехать лично посмотреть на женщину, за которую, если предположения Скорцени подтвердятся, ему предстояло ходатайствовать перед рейхсфюрером.

Доклад оберштурмбаннфюрера Скорцени о деле Маренн де Монмаранси сначала озадачил Шелленберга. Ему никак не хотелось ввязываться в очередное разбирательство с Управлением Мюллера, к тому же факты, изложенные в докладе, а точнее, не факты, а сплошь догадки и предположения, делали всю эту историю в представлении Шелленберга почти неправдоподобной.

Но поразмыслив, он решил не отказываться от возможности проверить все варианты, как и предлагал Скорцени. Ему предстояло заново, почти на пустом месте, создать разведку СД, сделать ее сильной и гибкой структурой, которая могла бы на равных конкурировать с оплотом германских спецслужб — абвером адмирала Канариса, а в будущем, возможно, подчинить его себе.

При такой задаче назрела необходимость в короткое время наладить собственную агентурную сеть, научиться работать быстро и слаженно, используя передовые научные методы, и поставить науку на службу своим целям. Для этого ему как воздух необходимы были квалифицированные кадры, не только исполнители-оперативники, но и специалисты, способные создавать, творческие люди, не завербованные еще ни Канарисом, ни Риббентропом. А таких людей было мало, практически их уже невозможно было найти в Берлине или в Вене.

Молодость Шелленберга и ранний взлет его карьеры вызывали зависть у коллег в руководстве РСХА. Каждый из них, начиная с начальника хозяйственного Управления и кончая шефом гестапо Генрихом Мюллером, скорее старался подставить Вальтеру ножку, чем помочь. Поэтому в работе он вынужден был опираться только на собственные силы и знания и только на «своих» людей.

Единственным облегчением для него, пожалуй, служила постоянная поддержка рейхсфюрера. Но благоволение высокопоставленных особ, как известно, изменчиво, словно погода.

По этим причинам идея использовать в работе известного психиатра, любимую ученицу Фрейда, показалась Шелленбергу привлекательной. Еще будучи студентом Боннского университета, где он изучал медицину и юриспруденцию, он читал ее статьи. Они поразили его оригинальностью и новизной мышления. Без сомнения, это было новое слово в науке, достойное развитие идей ее учителя. Он не мог не согласиться со Скорцени, что сотрудничество столь крупного специалиста с ними, ее знания и связи могли бы принести большую пользу их деятельности.

Тем более что Скорцени в его намерении полностью поддержал давний друг Шелленберга, известный врач-психиатр Макс де Кринис, профессор Берлинского университета и заведующий психиатрическим отделением берлинской клиники Шарите. Он давно и хорошо знал Маренн, работал с ней в Вене и в Берлине. Ее внезапное исчезновение из Берлинского университета огорчило профессора, и он был сильно расстроен, узнав, что ее арестовало гестапо но доносу одного из сотрудников.

Профессору не составило труда определить по почерку автора доноса. Им оказался аспирант его кафедры, давно сотрудничавший с гестапо. Несколько раз ему не удавалось защитить диссертацию на кафедре де Криниса, так как его оппонент, доктор психиатрии Маренн де Монморанси, разбивала в пух и прах все неглубокие научные изыскания претендента.

Чтобы отомстить «француженке», аспирант написал донос в гестапо. Теперь же, оставив неотложные дела, де Кринис с готовностью согласился сопровождать Шелленберга в его поездке, чтобы лично убедиться в том, что женщина, содержащаяся в концентрационном лагере «O-Z-242» под номером 9083 является его коллегой, Маренн де Монморанси.

Полковник медицинской службы, профессор Макс де Кринис, уроженец Граца в Австрии, высокий, элегантный, статный, неторопливо прохаживался по кабинету коменданта лагеря и с присущим ему венским очарованием на великолепном австрийском диалекте подробно расспрашивал Габеля о поведении заключенных, их реакциях на стрессовые ситуации, формах проявления протеста, умственных расстройствах…

С трудом понимая, о чем идет речь, Габель отвечал сбивчиво, часто невпопад и постоянно оглядывался на дверь в томительном ожидании, когда же все-таки принесут документы. Наконец появился второй помощник. Он передал Габелю регистрационную карточку и небольшую папку с бумагами… Габель тут же услужливо передал все это Ральфу фон Фелькерзаму, а тот в свою очередь — Вальтеру Шелленбергу. Бригадефюрер неторопливо раскрыл папку, пролистал страницы. Все это он уже читал в Берлине. Затем взял регистрационную карточку и взглянул на мутную фотографию на ней. Повернувшись, показал ее де Кринису, остановившемуся рядом.

— Что скажете, Макс? Она?

Де Кринис посмотрел на фотографию и с сомнением покачал головой.

— Очень похожа. Но надо бы посмотреть на человека, так трудно утверждать.

Шелленберг вопросительно взглянул на Фелькерзама:

— Сейчас приведут, герр бригадефюрер, — доложил ему адъютант, — комендант уже распорядился.

Вальтер Шелленберг встал и снова подошел к окну. Де Кринис последовал за ним. На плацу, оцепленном эсэсовцами, находилось несколько десятков заключенных, которых срочно выгнали из бараков по приказу коменданта лагеря, чтобы организовать что-то вроде общей прогулки, во время которой Шелленберг и де Кринис, как предполагалось, могли рассмотреть заключенную номер 9083.

Шум, окрики часовых, безудержный лай собак… Взглянув, Шелленберг недовольно поморщился:

— Неужели нельзя навести порядок? Макс, Вы видите ее?

— Нет, Вальтер. В этой сутолоке трудно различить отдельного человека…

Шелленберг обернулся.

— Комендант, — призвал он, впервые обратившись напрямую к Габелю.

— Слушаю, герр бригадефюрер, — тот подскочил к генералу и вытянулся, преданно глядя на высокопоставленную особу.

— Немедленно прекратите всё это, — сухо распорядился Шелленберг. — Отведите их всех подальше, половину разведите по баракам… Найдите эту Ким Сэтерлэнд и подведите ее сюда, к окну. Поговорите с ней сами, лично. И постарайтесь сделать так, чтобы мы ее видели, а она нас — нет. Ясно?

— Так точно, герр бригадефюрер!

— Выполняйте.

Толпа на плацу постепенно поредела. Шум стих. Большинство заключенных, как и приказал Шелленберг, снова развели по баракам. Комендант вышел на крыльцо и, спустившись по лестнице, подошел к окну, в которое, стараясь остаться незамеченными, за ним наблюдали бригадефюрер Шелленберг и профессор де Кринис.

Габель подозвал к. себе охранника и что-то приказал ему. Гот побежал на площадь, но тут же вернулся и быстро доложил коменданту:

— Ее нет здесь, — донеслось до Шелленберга через стекло, — ее отвели в барак, герр гауптштурмфюрер.

Габель побагровел:

— Немедленно приведите ее сюда! Вы слышите, немедленно! — кричал он. — Господин бригадефюрер ждет, немедленно! — наконец, взяв себя в руки, он поправил фуражку и добавил спокойнее:

— Бригадефюрер ждет, вы понимаете? Выполняйте, быстро!

— Нервная обстановочка, — тихо прокомментировал Алик Науйокс, наблюдая за комендантом.

Охранник развернулся и побежал к бараку. Комендант нетерпеливо прохаживался под окном, не отваживаясь поднять глаза. Но вот, взглянув на плац, он увидел Маренн, которая шла по площади в сопровождении часового. Комендант поправил портупею, одернул мундир и, заложив руки за спину, принял начальственный вид, ожидая, пока заключенную подведут к нему. «Что они все с ней возятся? — подумал он, наблюдая, как женщина идет по плацу. — Какая-то американка… То звонят среди ночи, то даже бригадефюрера привезли на нее смотреть. И не скажешь, что важная птица. Но у меня от нее — только головная боль».

Сжавшись от холода, Маренн шла медленно, осторожно ступая босыми ногами по холодному камню… Автоматчик постоянно подталкивал ее в спину дулом «шмайсера». Увидев коменданта, она остановилась. Эсэсовец сильно ударил ее в спину. Маренн споткнулась, упала, но, не проронив ни звука, тут же поднялась, вытирая кровь с разбитой коленки, и так же медленно пошла дальше, прихрамывая на одну ногу. Они подошли ближе. Вальтер Шелленберг вопросительно взглянул на де Криниса, но тот напряженно наблюдал за тем, что происходило на плацу, не замечая его взгляда. Штандартенфюрер Алик Науйокс, который стоял за спиной шефа, украдкой взглянул на Скорцени. Находясь рядом с де Кринисом, тот пристально следил за Маренн. Скулы на его лице напряглись — он ждал реакции профессора психиатрии.

Наконец ее подвели к Габелю. Прохаживаясь взад-вперед под окном и заставляя Маренн поворачиваться таким образом, чтобы ее лицо было хорошо видно бригадефюреру, комендант начал что-то быстро ей говорить.

Маренн устало смотрела на коменданта. В ее лице не замечалось ни страха, ни робости, ни подобострастия. Она смотрела прямо Габелю в глаза и спокойно ждала, когда же он скажет, зачем он позвал ее. Тень тревоги легла на ее лицо: не понимая, чего хочет комендант, она забеспокоилась о детях.

Дождь кончился еще днем. Но свинцовые тучи низко нависали над лагерем, оставляя лишь узкую полоску света на горизонте. И вдруг показалось солнце. Солнце, которого не видели уже несколько недель подряд, вдруг просияло радостным рыжим светом, там где свинцовая тьма почти что соприкасалась с землей, и его яркие лучи позолотили облака, весело запрыгали по лужам и стеклам, разбились на тысячи осколков, ударившись о мокрый асфальт.

Маренн выпрямилась, повернулась к окну и подняла голову, откинув волосы назад. Рыжие лучи ударили ей в лицо. Зеленые глаза женщины ожили и замерцали завораживающим изумрудным блеском в тени длинных темных ресниц. Поблекшие волосы, казалось, вновь обрели силу. Она улыбнулась. Улыбка девочки с фотографии времен мировой войны рассеяла последние сомнения.

Профессор де Кринис схватил Шелленберга за рукав:

— Это она, Вальтер! Я убежден в этом, это она! — взволнованно воскликнул он. — Какая несправедливость! Я сейчас же скажу ей, что мы забираем ее отсюда, — он попытался открыть окно.

Но Шелленберг удержал его.

— Не надо торопиться, Макс, — предупредил он: — Если Вы действительно убеждены в том, что эта женщина — Маренн де Монморанси, то обещаю, Вам скоро предоставится случай наговориться с ней вволю. Но не забывайте, нам надо еще убедить рейхсфюрера. Поэтому не стоит опережать события. Я рад, что Вы узнали ее. Это во многом облегчает дело, — он сдержанно остановил де Криниса, но скука и недовольство исчезли с лица бригадефюрера. Он с интересом смотрел на Маренн, пораженный жизнерадостностью ее улыбки. Словно кусочек солнца, упавший на землю, ее улыбка сияла среди этих серых бараков, унылых одиноких вышек и грязных луж. Как будто и не было в ее жизни страданий, не было боли, унижения, потерь. Так улыбались на картинах бессмертные мадонны Ренессанса.

Заметив разительную перемену в настроении бригадефюрера, Альфред Науйокс многозначительно взглянул на Скорцени. Но оберштурмбаннфюрер не обратил на него внимания. Он тоже смотрел на Маренн. Потом, оставив бригадефюрера со свитой у окна, быстро вышел из комнаты. Алик последовал за ним.

Посчитав, что он исполнил свою роль и уже достаточно долго распространяется о значении национал-социализма в истории человечества, пересказывая недавно слышанную речь Геббельса, комендант приказал охраннику увести Маренн. Украдкой взглянув на окно, он увидел Ральфа фон Фелькерзама, который сделал ему знак, что все в порядке. Вздохнув с облегчением, Габель вернулся в комендатуру.

Так же медленно передвигая ноги и низко опустив голову, Маренн шла по плацу обратно в барак, постоянно чувствуя за спиной вороненый холод автомата. Солнце снова спряталось за тучи. Его последние запоздалые лучи золотились в ее спутанных волосах. Вдруг что-то словно удар ножа резануло ее в спину. Маренн остановилась — нет, это не приклад автомата. Обернувшись, она увидела: на крыльце комендатуры стоял оберштурмбаннфюрер СС, который недавно приезжал с инспекцией из Берлина. Это его взгляд, властный и холодный, заставил ее остановиться.

Напрягаясь, она старалась получше вглядеться. Зрение в лагере ослабло. Но нет, она не ошиблась. Это действительно был он. Рядом с ним стоял еще один офицер, незнакомый ей.

Последний отблеск утонувшего в тучах солнца метнулся по плацу от него к ней. Блеснул на портупее и начищенных сапогах, зажегся печальным светом в ее глазах и погас, запутавшись в темных прядях. Стало темно. Бросив недокуренную сигарету на асфальт, оберштурмбаннфюрер ушел в здание комендатуры. Маренн отвели в барак.

— Так что у Вас там с разведшколой, Габель? — Вальтер Шелленберг рассеянно обратился к коменданту, усаживаясь в кресло за его стол. — По всем вопросам подготовки будьте любезны, составьте докладную записку и передайте моему адъютанту. Как я заметил, успехи у Вас пока небольшие. Эта школа нам нужна, Габель. И в ближайшее время мы пришлем наших специалистов, которые помогут Вам с ее организацией.

Шелленберг взглянул в окно.

— Уже совсем темно, — сказал он. — Мы потеряли целый день из-за этой поломки. Пора возвращаться в Берлин. Как вы считаете, господа? — он обратился к Скор цени и Науйоксу.

— Думаю, нам не следует задерживаться. Макс, Вы поедете в моей машине, — пригласил он де Криниса, — нам необходимо кое-что обсудить. Всего хорошего, Габель, — бригадефюрер попрощался с комендантом и встал из-за стола. — Жду Вашего доклада. Хайль Гитлер!

Вальтер Шелленберг вышел из кабинета, вслед за ним направились Макс де Кринис и Ральф фон Фелькерзам. Оберштурмбаннфюрер Скорцени подошел к коменданту лагеря.

— У вас было достаточно времени, гауптштурмфюрер, — произнес он ледяным тоном, пристально глядя с высоты своего роста на приземистую фигуру коменданта, — чтобы устранить те недостатки, на которые я указал Вам в прошлый раз. Полагаю, что сегодня вы разочаровали бригадефюрера, Габель. Мы вынуждены будем сообщить Вашему непосредственному руководству о том, что сотрудничество продвигается весьма затруднительно. Думаю, группенфюрер Мюллер должен принять меры и прекратить это пьянство, наконец. О поведении Вашего помощника мы отдельно поговорим в Берлине. Хайль!

Резко повернувшись, оберштурмбаннфюрер вышел из комнаты, оставив побледневшего Габеля в полной растерянности посреди его кабинета. Штандартенфюрер Науйокс, наблюдавший со стороны за происходящим, для усиления впечатления также нахмурил брови и вышел вслед за Скорцени.

Когда они подошли к машинам, Шелленберг уже садился в свой «мерседес». Он подозвал Скорцени и произнес слегка небрежно, как будто роняя слова:

— Господин де Кринис только что засвидетельствовал нам, что заключенная номер 9083 Ким Сэтерлэнд, исходя, конечно, пока из внешнего впечатления, является той, за кого себя выдает, то есть принцессой Маренн де Монморанси. Начало, таким образом, я думаю, положено. Однако окончательное решение зависит от того — как мы и обсуждали прежде, — сможет ли она доказать свою профессиональную квалификацию. Если все пройдет благополучно, считайте, что судьба Вашей протеже решена, — бригадефюрер сделал паузу, затем продолжил:

— Господин де Кринис составит письменное представление по сегодняшнему посещению, а господин фон Фелькерзам подготовит бумаги, необходимые для того, чтобы забрать заключенную в Берлин. Прежде чем докладывать рейхсфюреру, мы должны сами абсолютно увериться в своих доводах.

Проверить же, действительно ли эта женщина Маренн де Монморанси, а не ловкая самозванка, пытающаяся таким путем избежать своей участи, мы в полной мере сможем только в Берлине, в клинике Шарите. Я попрошу Вас, оберштурмбаннфюрер, при необходимости оказать помощь Фелькерзаму с оформлением документов. И так как Вы лучше знакомы с вопросом, начинайте готовить материалы для доклада рейхсфюреру.

По возвращении в Берлин я больше не задерживаю ни Вас, ни штандартенфюрера Науйокса. Вы можете поехать домой, поспать. Сегодня у нас был трудный день. Хайль Гитлер!

Ральф фон Фелькерзам распахнул дверцу «мерседеса» — бригадефюрер Шелленберг сел в машину. Отто Скорцени подошел к своему автомобилю. Задумчиво взглянув на

Рауха, который предупредительно открыл перед ним дверь, оберштурмбаннфюрер сел на заднее сидение рядом с Науйоксом. Машины тронулись.

— Нас отпустили домой поспать, — сообщил он Науйоксу распоряжение Шелленберга.

— Это надо отметить, — усмехнулся Алик.

— Не отметить, а поспать, — поправил его Скорцени с иронией.

— Одно другому не мешает, — не унимался по привычке Науйокс. — Чем лучше отметишь, тем крепче поспишь, известное дело. Значит, поедем ужинать к нам, — предложил он. — В ресторан мы все равно уже не успеем, а Ирма нам что-нибудь приготовит. По-моему, утром я не все съел.

— Когда мы вернемся в Берлин, будет совсем поздно. Ирма, наверное, ляжет спать.

— Не ляжет, — ответил Алик с уверенностью. — Она никогда не ложится, пока я не вернусь… Она не признается, но всегда очень переживает и скучает.

Было уже далеко за полночь, когда черный «мерседес» с бронированными стеклами затормозил перед домом на Берлинерштрассе. Улица выглядела пустынной, почти все окна в доме темны, и только на четвертом этаже во втором окне справа сквозь задернутые плотные шторы едва пробивался тусклый свет ночника.

— Это у нас в спальне, — Алик вышел из машины и посмотрел вверх, — читает, наверное.

Занавески на окне покачнулись. Услышав, что подъехала машина, Ирма выглянула в окно. Алик приветственно махнул ей рукой. Через минуту оба окна на четвертом этаже вспыхнули ярким электрическим светом. Выйдя из машины, Скорцени отпустил адъютанта.

— Ты свободен, Раух, до утра, — сказал он, — но прежде распорядись, чтобы через два часа шофер вернулся за мной сюда.

— Не стоит, — вмешался Науйокс, — ты останешься ночевать у нас. Иначе, пока мы поужинаем, пока ты доедешь до дома, спать будет уже некогда. А надо же выполнять распоряжение шефа: «Сегодня мы все устали, господа», — так он выразился, наверняка. Когда еще представится такая возможность? Так что поезжай, Фриц, — обратился он к адъютанту Скорцени, -а потом отправь машину в гараж. Дайте шоферу отдохнуть. А завтра утром я вызову свою машину и доставлю вашего начальника на службу в целости и сохранности.

— Хорошо, — согласился Скорцени.

Раух захлопнул дверцу, машина отъехала.

Они вошли в подъезд и поднялись на четвертый этаж. Дверь квартиры распахнулась им навстречу.

— Вы что-то совсем поздно сегодня, — как и предполагал Науйокс, Ирма вовсе не собиралась ложиться спать. В узком темном платье с большим кружевным воротником она казалась девочкой-подростком. Белокурые волосы были распущены и свободно вились по плечам. Она поцеловала Алика, приветливо кивнула Скорцени.

— Ты ночуешь у нас? — спросила она, закрывая дверь. — Прекрасно. Сейчас поужинаем. Я как раз приготовила ужин. По тому, что Алик мне сегодня ни разу не позвонил, я поняла, что если я вообще сегодня его увижу, то ужинать Мы будем дома. Раздевайтесь и проходите в гостиную, я сейчас, — она поспешила на кухню.

Оба офицера прошли в комнату. Упав в мягкое кресло у рояля, Алик с наслаждением .закурил сигарету и спросил:

— Я так понял, что проблема нашей подопечной близится к благополучному разрешению?

— С чего ты взял? — удивился Скорцени. — Шелленберг еще не сказал однозначно, что он возьмется ходатайствовать за нее перед Гиммлером. Сначала он хочет во всем убедиться сам.

— А я уверен, что будет! — заметил Науйокс многозначительно.

— Почему это ты вдруг стал так уверен? По-моему, ты очень сомневался, — напомнил ему оберштурмбаннфюрер.

— Я видел, как он смотрел на нее. Мне кажется, сегодня Шелленберг понял, что он рано женился.

Скорцени, который курил у окна, резко повернулся:

— Что ты сказал?

— Не хочу сеять сомнения, но не надо забывать, что у нас — молодой шеф, — развивал свою мысль Алик, — А у нее — ну прямо-таки проникновенные глаза. Обо всем остальном трудно судить в той одежде, которую она сейчас носит. Но глаза… Шелленберг, конечно же, не подаст вида и сделает нам большое одолжение, как всегда. Но кажется мне, что впереди нас ожидает много интересного.

— Что ты имеешь в виду?

— То, что тебе должно быть ясно и без меня. Ты сам говорил, что когда она будет с нами, она будет свободна и сможет распоряжаться своей личной жизнью, выберет себе мужчину, сама и так далее… Фантазии! Сдается мне, что кое-кто явно пойдет вне конкурса, хотя бы и в принудительном порядке. Например, Гейдрих. Его страсть к слабому полу общеизвестна. Впрочем, лично я в этом вижу только пользу, — заключил Науйокс удовлетворенно. — Чем больше лиц, заинтересованных в ее судьбе, а тем более таких влиятельных, тем удачнее сложится ее жизнь здесь. А это немаловажно, если учесть предысторию. Оба они женаты, и Гейдрих, и Шелленберг. Оба в первую очередь думают о карьере и не могут позволить себе быть скомпрометированными связью с бывшей заключенной концлагеря. Ну а их симпатии… Да ради Бога — это только к лучшему, Глядишь и Гиммлер увлечется, а то он всегда такой озабоченный!

— Этого не будет, — Скорцени почти грубо оборвал его и отошел от окна. Бросил окурок в пепельницу, подошел к открытому роялю, взял несколько аккордов из Вагнера. Потом снова достал сигарету, закурил ее от огня одной из трех высоких свечей в канделябре, стоявшем на рояле, и, продолжая играть, произнес уже значительно мягче:

— Впрочем, все это не имеет значения. Главное — чтобы она хорошо поработала на нас.

Пристально наблюдавший за ним Науйокс с сомнением покачал головой, отметив, что небрежность тона оберштурмбаннфюрера вовсе не соответствует его жесткому, раздраженному взгляду, который он пытался скрыть, глядя на клавиатуру, но промолчал.

В гостиную вошла Ирма с подносом. Почувствовав напряжение, улыбнулась и, чтобы разрядить обстановку, предложила, расставляя приборы:

— Садитесь за стол, господа офицеры. Сейчас я принесу горячее.

* * *


В небольшом уютном кафе на улице Гогенцоллерн в одиннадцать часов утра штандартенфюрер СС Альфред Науйокс ожидал Скорцени на традиционный утренний кофе.

Сегодня оберштурмбаннфюрер явно запаздывал. Алик уже прочитал газету, обсудил с кельнером последний футбольный матч, выпил две чашки крепчайшего черного кофе, заказал третью и нетерпеливо поглядывал на часы, так как через двадцать минут у него на Дельбрюксштрассе было назначено совещание руководителей подразделений.

Наконец с поворота на Беркаерштрассе стремительно выехал «мерседес» и резко затормозил перед витриной кафе. Оберштурмбаннфюрер вышел из машины и мгновение спустя вошел в зал через услужливо распахнувшиеся перед ним стеклянные двери.

С любезной улыбкой кельнер принял его плащ и фуражку.

— Кофе, крепкий как обычно, — бросил Скорцени на ходу и подошел к столику, за которым сидел Науйокс.

— Я вижу, ты уже поел, — сказал он, садясь напротив.

— И даже попил, — Алик отложил газету и усмехнулся: — я бы не сказал, что ты сегодня очень рано.

— Извини. Меня вызвал шеф.

— Что-нибудь срочное?

— Да, о Маренн. А где Ирма? Я настолько опоздал, что она уже уехала?

— Она и не приезжала, — ответил Алик грустно. — Отдыхает дома. Плохо спала всю ночь, опять у нее приступ… Так что же Маренн? — он перевел разговор на прежнюю тему. — Или меня это уже не касается? — осведомился с ехидцей.

— Напротив, — сообщил Скорцени, размешивая кофе, поставленный перед ним кельнером. — Шелленберг имел вчера вечером разговор с рейхсфюрером по поводу ее. Уже готовы все документы, получено согласование с Мюллером — соизволил все-таки снизойти. Завтра утром фон Фелькерзам поедет и заберет ее из лагеря.

— А почему фон Фелькерзам? — спросил Алик с явным недоумением. — Почему не ты, или хотя бы Раух?

— Это было второй частью нашей беседы, — ответил ему Скорцени сдержанно. — Мне поручено срочное задание. Сегодня вечером я уезжаю. Раух поедет со мной. Так что ты увидишь ее здесь, в Берлине, быстрее, чем я, Алик.

— Когда же ты возвращаешься?

— Надеюсь, что через несколько дней. Знаешь, — Скорцени внимательно посмотрел на Науйокса, — я никогда ничего не боялся. Никогда не думал, вернусь ли я, буду ли жив. Был просто уверен, что вернусь — иначе и быть не может. Мне было будто наплевать. А сейчас мне очень хочется вернуться. Хочется увидеть Маренн здесь, среди нас. И как можно скорее. У меня к тебе просьба, Алик.

— Слушаю, — быстро откликнулся тот.

— Ты понимаешь, что когда Маренн привезут, ей будет очень трудно в первое время среди совсем еще недавно враждебных ей людей, в незнакомой обстановке. И хотя сначала она будет общаться исключительно с Шелленбергом, его ближайшим окружением и своими коллегами из клиники де Криниса, которые, конечно же, будут надлежащим образом проинструктированы, неизвестно, как сложатся у них отношения. Знаешь сам, ей предстоит нелегкий выбор. Мне бы хотелось, чтобы это время, пока меня не будет, Ирма побыла с ней. Она — мягкий, тактичный человек и совершенно нейтральна в данной ситуации. Мне кажется, они найдут общий язык. Она могла бы помочь Маренн советом на первых порах, поддержать ее…

— Это без вопросов, — согласился Науйокс. — Надеюсь, что к вечеру Ирме станет лучше. Но как отнесется Шелленберг к такой самодеятельности?

— Я говорил с ним предварительно. Он дал добро.

— Тогда, конечно. Мы все сделаем, не волнуйся, — пообещал Науйокс.

— Спасибо, Алик.


Госпожа оберштурмбаннфюрер…


Сидя на заднем сидении красивой новенькой автомашины, увозившей ее из лагеря, и прижимая к себе голодных, обессилевших детей, Маренн еще не могла себе представить, что этот первый за долгие месяцы осеннего ненастья и распутицы ясный солнечный день тридцать восьмого года знаменовал для нее начало новой жизни, а уносящаяся из-под колес гладкая, словно отполированная дождями магистраль открывала начало нового пути, который круто изменит не только ее плачевное положение в тот момент, но и всю оставшуюся жизнь.

Они уезжали из лагеря в полном молчании, которое нарушал только Штефан, время от времени спрашивавший: «Куда нас везут, мама?» Но Маренн не могла ему ответить — она и сама не знала. На ее вопрос о месте назначения и цели их поездки молодой интересный офицер СС, приехавший за ними в лагерь, промолчал.

Он вел машину на высокой скорости. При них не было охраны. «Конечно, какая охрана? — усмехнулась Маренн про себя. — Куда же я убегу с двумя детьми, которые едва волокут ноги?»

Оценив, что молодой эсэсовец не собирается разговаривать с ней, Маренн больше не задавала вопросов и мягко одергивала Штефана, когда, приникнув к окну, тот живо делился с Джилл своими впечатлениями: «Смотри, смотри, лошади! А козы-то, козы! Сколько их!»

Мальчик говорил по-английски, и казалось, что офицер не понимает его, хотя по его бесстрастному лицу ничего нельзя было определить точно. Отъехав от лагеря, он не проронил ни слова. И полагая, что эсэсовец недоволен, Маренн терпеливо усаживала сына на место и тихо выговаривала ему, чтобы он не шумел. Хотя сама с радостью наблюдала, как оживились ее дети, впервые за долгое время увидев цветной мир, мелькающий за окнами машины, но которому они так соскучились в серой лагерной обыденности: у них заблестели глаза, они смеялись. Господи! За что им все это!?

Пролетали, сменяясь, пейзажи — вокруг шла своим чередом простая, мирная жизнь. Когда въехали за ворота большой усадьбы, располагающейся на берегу лесного озера, Маренн даже не могла себе представить, где это находится.

Машина затормозила. Сопровождавший их офицер СС впервые обратился к Маренн, предлагая ей выйти, и даже подал руку. Затем он поднял на руки Джилл, которой каждый шаг давался с трудом. Когда эсэсовец наклонился к ней, девочка сжалась в комок, а Маренн испугалась: с какой стати офицер подает руку женщине, находящейся в заключении, и оказывает помощь ее обессилевшему от голода ребенку?! Она привыкла к другому отношению в лагере со стороны Вагена и его охранников.

«Однако надо отметить — они умеют быть любезными, если захотят». Только зачем им это нужно? К чему? И не боится запачкаться или заразиться. Маренн чувствовала себя сковано, хотя немного лучше, чем Джилл. Штефан же, напротив, сразу ощутил себя вольготно и привольно. Выскользнув из машины, он сразу же направился к озеру, у берега которого плавали утки. Присев на корточки, начал бросать камушки, пугая их.

Маренн замерла: сейчас эсэсовец остановит его, достанет пистолет, и приготовилась броситься вперед, чтобы защитить сына собой, но вот удивление — офицер как будто не заметил, какую вольность позволяет себе мальчик в тюремной робе.

Вокруг озера поднимался густой, старинный лес, но территория, похоже, была ограждена и хорошо охранялась. «Существует, наверняка же, какая-то сигнализация Иначе отчего тогда этот странно вежливый офицер так спокоен, что Штефан не убежит?»

Молодой эсэсовец перенес Джилл, застывшую от страха и изумления у него на руках, в гостиную и усадил на диван.

Все еще пребывая в недоумении, Маренн последовала за ними. Проходя, она огляделась.

Их привезли в старинный дом, с высоким крыльцом и башенками в готическом стиле, украшенными резьбой. Комнаты, по которым прошла Маренн, были изящно обставлены дорогой мебелью. На стенах висели картины, на полу стелились мягкие ковры, в которых утопали ее грязные босые ноги. Повсюду виднелись хрусталь, фарфор, позолоченные канделябры… Где она находится? Что за сон?

На второй этаж вела винтовая лестница красного дерева. Во всю стену гостиной расположился большой камин. Он уже был затоплен. Веселое пламя игриво плясало, охватив аккуратные березовые поленья, потрескивавшие и шуршащие корой. Горка поленьев сложена рядом с камином. Прямо над камином, на стене из отполированного кирпича, красовались охотничьи трофеи: рога оленей, чучело головы медведя. Медвежья шкура покоилась на диване.

Все вокруг согревало теплом и уютом, как дома. Вбежал Штефан с улицы, остановился как завороженный, тоже осматривая помещение. Маренн подошла и взяла его за руку… Эсэсовец подбросил поленьев в огонь и, обернувшись к Маренн, сказал:

— Вы можете располагаться здесь, фрау. В доме никого нет, вы одни. Все в Вашем распоряжении: в ванной набрана вода, шампуни, мыло — все на месте. На кухне — обед. Вы можете разогреть его или приготовить что-то на Ваш вкус. Я полагаю, Вы врач, и Вы прекрасно осведомлены обо всех мерах предосторожности в этом плане, в первую очередь это касается Ваших детей. На втором этаже — спальни. Там Вы можете отдохнуть, выспаться. В ближайшее время Вас никто не будет беспокоить. В гардеробе — одежда. Вы можете одеться сами и одеть Ваших детей. Это — он указал на ее тюремное одеяние, бросьте в кладовую, потом заберут. Что еще? Гуляйте, дышите воздухом — все к Вашим услугам. Одно предупреждение: за ворота не выходить. Территория охраняется.

— Где я нахожусь? — спросила Маренн встревоженно.

— В одном приятном доме, — ответил офицер уклончиво с едва заметной улыбкой, скользнувшей по губам.

— Скажите, — все же она решилась задать этот вопрос. — Отчего такая перемена? Что Вы хотите от меня за все это? Скажите мне сразу, быть может, я откажусь.

— Отказываться сейчас по крайней мере глупо фрау, — спокойно ответил он, — пользуйтесь случаем, это поддержит Ваших детей. А отказаться или согласиться вам еще предоставится возможность, и очень скоро, не сомневайтесь. Большего я не уполномочен Вам сообщить. Вы все узнаете сами.

— Мое дело пересмотрели? — выразила она догадку.

— Отчасти, да, — он все так же не говорил прямо. — Кстати, чуть не забыл, лекарства, необходимые Вашей дочери, а также, возможно, Вашему сыну и Вам — в аптечке на кухне. Всего доброго, — офицер склонил голову, давая понять, что разговор окончен и миссия его исчерпана.

Затем вышел из гостиной, шаги его прозвучали на крыльце. Маренн слышала, как отъехала машина. И… наступила тишина.

* * *


Маренн терялась в догадках и оттого не могла чувствовать себя спокойной. Конечно, ее радовало, что она может воспользоваться передышкой, поддержать своих детей. Но чем ей предстоит заплатить за поблажку? Что они от нее хотят? Что означает загадочная фраза: «Дело отчасти пересмотрели»? От какой части? И что предполагается дальше?

Если ее дело доследовано и ее признали невиновной, то почему же ее не отпускают? Она невиновна, ее оклеветали и, если это доказано, ее обязаны освободить! Так полагала для себя Маренн. Существует только одно противопоставление: виновна или нет, какие тут могут быть «средние» или «промежуточные» варианты? Какую службу представляет этот не знакомый ей офицер? Он из гестапо? Если из гестапо, то наверняка из весьма высоких сфер. Он хорошо воспитан, вежлив, должно быть, имеет образование. На низшем уровне следователи, вроде того, что вел ее дело в районном отделении берлинского гестапо, вечно заваленные текучкой, — они и проще, и примитивнее. А может быть, он из службы, о которой ей говорил оберштурмбаннфюрер из Берлина, приезжавший как-то с инспекцией в лагерь? Именно с его визита стали происходить совершенно непонятные события.

Взять хотя бы недавний «смотр», когда Габель беспорядочно гонял заключенных из бараков на плац и обратно. Похоже, комендант сам не знал, что ему нужно, а потом подозвал Маренн к себе и начал беседовать с ней… о какой-то чепухе под окнами комендатуры, чего никогда не делал прежде. Притом все время оглядывался на окна. Он, казалось, вот-вот подскочит, как на иголках.

За Габелем наблюдали — она догадалась. Но кто наблюдал за ним? Возвращаясь в барак, она увидела на крыльце комендатуры все того же оберштурмбаннфюрера из Берлина и с ним еще какого-то офицера, похоже, тоже в высоких чинах. Не им ли Габель демонстрировал свою пленницу? А зачем? Ведь оберштурмбаннфюрер в предшествующий свой приезд имел возможность насмотреться на нее вдосталь и даже пообщаться. Зачем он приезжал во второй раз? И еще привез кого-то с собой? Чего они все хотят? Сделать ее любовницей? Но для этого не надо идти на столь существенные расходы: шампуни, обеды, спальни в богатом, элегантном доме. Все можно было сделать в лагере. Габель бы прекрасно все организовал. Да он и подготовил комнату: как же, чистое белье постелил. Но обер штурмбаннфюрер отказался. А теперь решил наверстать упущенное? Ему недостает берлинских шлюх? Хочется «экзотики»? А может быть, это его дом? И он решил поразвлечься с размахом? Какое-то не немецкое транжирство. В таком случае, конечно, шампуни, спальни и вечерние туалеты, которые она обнаружила в гардеробе помимо повседневной одежды, приобретают весьма определенное предназначение.

Тогда при чем здесь дело? Чтобы просто переспать с заключенной или даже сделать ее временной любовницей—для этого не надо ворошить архивы гестапо и брать на себя излишние хлопоты, отнюдь не из приятных — доследовать и пересматривать дело. А вдруг… Ее осенило: вдруг он что-то узнал о ней, из ее прежней жизни? Ведь удивили же его сведения, которые она сообщила о себе в разговоре в лагере. Удивили и заинтересовали — она заметила. Вдруг он навел справки. И? И что теперь? Что он намеревается предпринять? Освободить или шантажировать? Что? Все это не вяжется, никак не складывается между собой.

Размышляя, Маренн все же решила не терять времени зря, как и советовал ей офицер. Она помыла, накормила детей, дала Джилл лекарства и, отведя их на второй этаж, уложила спать в чистейшие, мягкие кровати в уютной, удобной спальне. Потом она занялась собой: приняла ван ну и, немного поев, почувствовала, как усталость и сон сковывают ее с ног до головы.

Едва найдя силы, чтобы добрести до кровати в соседней спальне, она упала на нее и заснула, даже не успев накинуть на себя одеяло.

Когда Маренн проснулась, то увидела, что лежит, заботливо укрытая пледом, а на столике рядом с кроватью на подносе стоят кофейник, вполне горячий, небольшая фарфоровая чашечка, сахарница, а под белоснежной салфеткой в корзинке лежат еще теплые булочки с кремом. Маренн не знала, сколько времени она проспала. С трудом вспомнив после сна, где она находится, изумилась, вглянув на поднос, — о таком сервисе она уже и позабыла. Прислушалась — в доме по-прежнему царила тишина.

Маренн осторожно отодвинула поднос с кофе и, накинув халат, висевший на спинке кровати, вышла в коридор. Встали ли дети? Она заглянула в соседнюю спальню — дети еще спали. Джилл, свернувшись как котенок — клубком. Штефан — сбросив одеяло и раскинувшись во сне. «Как всегда», — улыбнулась Маренн, посмотрев на них.

Она подошла, поправила одеяло Джилл, укрыла Штефана… Пусть спят… Пусть отоспятся за все муки ранних подъемов, холодные, бессонные ночи на лагерных нарах. Потом она вернулась к себе. Только сейчас ей пришла в голову мысль: а ведь на вилле кто-то был. Кто -то приготовил кофе и принес плед, которого не было прежде в спальне — он лежал в комнате внизу, на кресле-качалке у камина. А кто? Она ничего не слышала. Все тот же малоразговорчивый офицер? По он не собирался скоро возвращаться. Сколько же времени прошло? А может быть, прислали кого-то еще?

Быстро глотнув кофе, Маренн не притронулась к булочкам — сказалась лагерная привычка оставлять детям, — и снова вышла в коридор.

Спустилась на несколько ступенек по лестнице в гостиную. Кто это? В кресле, у пылающего камина, она увидела белокурую женщину. Та сидела спиной и листала журнал. Как она очутилась здесь? Маренн спустилась еще немного. Услышав ее шаги, женщина обернулась и встала. Это была молодая блондинка, модно и даже изысканно одетая, довольно высокая, но худенькая, скорее хрупкая, с большими голубыми глазами и строгими, истинно немецкими чертами лица. Маренн сразу отметила болезненные тени у нее под глазами, которые не могла скрыть пудра: женщина явно не отличалась завидным здоровьем. Незнакомка приветливо улыбнулась Маренн.

— Добрый вечер, — поздоровалась она.

— Вечер? — удивилась Маренн. Она и не заметила, что на улице уже стемнело. — Сколько же я спала?

— Двое суток, — сообщила ей женщина. — Ваши дети уже вставали. Я их покормила, мы с ними погуляли в парке, и они снова улеглись. Меня зовут Ирма, — представилась она. — А Вас — Ким, я знаю.

— Очень приятно, — Маренн подошла к ней. — Только откуда Вы знаете, как меня зовут? Впрочем… — она догадалась.

— Вы правы, — дружелюбно подтвердила Ирма. — Мне сказали Ваше имя.

— Кто? Тот офицер, который привез меня сюда?

— Нет, — возразила Ирма, усаживая ее в кресло напротив, — тот человек, который приказал забрать Вас из лагеря и привезти сюда — оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени. Вы помните его? Я — жена его друга и сослуживца. К сожалению, оберштурмбаннфюрера сейчас нет в Берлине. Но он просил меня и мужа на время его отсутствия побыть с Вами и помочь Вам освоиться. Муж приезжал, но Вы спали. Сейчас он на службе. Он обещал по звонить — может быть, мы поужинаем втроем, если ему удастся освободиться пораньше.

«Так, здесь есть еще и телефон» — отметила про себя Маренн.

— Ужинать предполагается здесь? — несколько агрессивно спросила она. Ее смутные предчувствия оправ дались: Скорцени. Только какого черта? Что ему надо опять?

— Пока здесь, — Ирма как будто не заметила ее тона. — А завтра, когда мы с Вами посетим парикмахера и косметолога и приведем в порядок внешность, — это немаловажно, Вы знаете, и я с удовольствием составлю Вам компанию — вот после этого мы, может быть, выберемся поужинать где-нибудь в Берлине…

— В Берлине? Мы сейчас в Берлине? — насторожилась Маренн.

— Мы в пригороде Берлина. На служебной вилле…

— А зачем меня привезли сюда? — спросила она с подозрением.

— Я не знаю. Ведь я не сотрудник, — улыбнулась Ирма примирительно, — Я всего лишь жена. А женам не положено знать детали.

Маренн встала.

— Я оставила поднос наверху. Это вы принесли кофе? Спасибо.

— Не волнуйтесь, — снова усадила ее Ирма. — Я привезла горничную. Там все уберу т без Вас. Вы попробовали булочки? Очень вкусные.

— Нет, — смутилась Маренн, — я оставила их детям.

— Напрасно, — с шутливым осуждением покачала головой Ирма, — Вашим детям приготовят еще. У них теперь будет вдосталь и булочек и конфет. Так что я прикажу, чтобы нам принесли сюда, — она позвонила в колокольчик. Неслышно появилась горничная, — Принесите нам кофе сюда, — распорядилась Ирма.

— Как Вы себя чувствуете? — заботливо поинтересовалась она у Маренн.

Ирма производила впечатление приятной и обаятельной женщины, очень симпатичной. Ее голубые глаза лучились добротой, она красиво улыбалась. Скованность первых минут общения улетучилась как бы сама собой. И Маренн чувствовала себя довольно легко и свободно с новой знакомой. Ирма не говорила о политике, она расспрашивала о самых простых, повседневных делах: о здоровье, о детях, о настроении. Оживленно болтала за чашкой кофе о моде, о магазинах, о прическах — одним словом, о простом, понятном и доступном каждому. Возникший было барьер исчез как-то сам собой, и Маренн ощутила, что относится к Ирме доверительно. Новая знакомая явно располагала к себе.

Проснувшись, по лестнице в гостиную сбежал Штефан. Он уже познакомился с Ирмой и, видимо, совсем не стеснялся ее. Чмокнув мать в щеку, он весело сообщил, что они с Аликом ходили на другой берег озера и там видели лису.

— Драная такая, рыжая, а брюхо все грязное — кур, наверное, воровала.

— Кто это Алик?, — удивилась Маренн.

— Это мой муж, — пояснила Ирма. — Штандартенфюрер Альфред Науйокс. Он…

Зазвонил телефон. Горничная взяла трубку и доложила:

— Штандартенфюрер Науйокс, фрау Ирма.

— Ну вот, — улыбнулась та, — легок на помине, как всегда.

Извинившись, она прошла в коридор, где стоял телефон. Горничная увела Штефана умыться после сна. Оставаясь у камина, Маренн слышала, как Ирма говорила мужу:

— Да, уже проснулась. Все в порядке. Совершенно точно. Мы ужинаем булочками с кремом. Ну, когда ты приедешь, будет что-нибудь посерьезней. Ты сможешь вырваться? Вот и славно. Я распоряжусь, чтобы начинали накрывать… Да, булочек оставим, не волнуйся. Ждем тебя. Целую… — она повесила трубку и вернулась в гостиную.

— Приедет через полчаса, — сообщила она, — здесь близко. Познакомитесь.

Звонок Науйокса снова навел Маренн на мысли о Скорцени.

— Вы давно знаете оберштурмбаннфюрера? — осторожно спросила она у Ирмы.

— Да, довольно-таки давно, — подтвердила та.

— Кто он?

Ирма пожала плечами.

— Могу сказать, что он — весьма заметная фигура, занимает высокий пост, имеет влияние, к нему благоволит сам фюрер… — и, внимательно посмотрев на Маренн, добавила: — Я понимаю, что Вас волнует, фрау Ким. Я Вам сказала честно: я не знаю в подробностях, что Вас ожидает, но, насколько мне известно, ничего плохого. Все только к лучшему. Иначе Скорцени не стал бы меня просить позаботиться о Вас, пока его нет. День-два, что они решают? Ничего.

«Ты что! Это сам Отто Скорцени!», — вспомнилось Маренн восклицание Табеля. «Заметная фигура, имеет влияние…» — так, кажется, сказала только что Ирма.

— Почему он взял меня из лагеря?

— Наверное, потому что Вы — красивая женщина, — Ирма пошутила, так как не знала наверняка, или в самом деле намекнула? Маренн тщетно пыталась найти в ее словах ключ к разгадке. Но мало ли в лагерях красивых женщин…

Как и предполагали, через полчаса появился Науйокс. Когда он вошел, Маренн с удивлением узнала в нем офицера, который сопровождал Скорцени во время его второго визита в лагерь и… вот так неожиданность — двухкратного чемпиона Берлинской олимпиады по легкой атлетике и боксу, соревнования которой она наблюдала на стадионе незадолго до ареста. Теперь ей казалось, что и эту блондинку она тоже видела тогда — она обнимала Науйокса на финише. Вот в этой черной форме, с погонами, Науйокс тогда гордо взошел на верхнюю ступень пьедестала почета и, подняв руку в нацистском приветствии, салютовал флагу, парившему выше всех в его честь, и фюреру в правительственной ложе. Тогда он считался национальным героем. Вероятно, победа на Олимпиаде во многом определила его дальнейшую карьеру.

— Штандартенфюрер Альфред Науйокс, — представился ей недавний чемпион и, склонив голову, лукаво взглянул на Ирму. — Муж вот этой симпатичной дамы.

Затем галантно поцеловал Маренн руку.

— Очень рад познакомиться, фрау.

Высокий, с атлетичной фигурой, безукоризненно аккуратный и подтянутый, в элегантном мундире, светлоглазый блондин с правильными чертами лица — таким предстал перед Маренн штандартенфюрер Альфред Науйокс, и она могла рассмотреть его вблизи. Сразу же заметила, что штандартенфюрер тоже рассматривает ее, но не столь явно. И от этого открытия Маренн снова стало не по себе.

К ее удивлению, Альфред Науйокс очень легко нашел общий язык с детьми: они совсем не боялись штандартенфюрера, их не смущала теперь форма, которая наводила ужас в лагере. Со Штефаном они и вовсе понимали друг друга с полувзгляда.

Чувствовалось, что оба они, сам штандартенфюрер и его жена, стараются понравиться Маренн. Зачем? Маренн одолевали подозрения — она мучилась неизвестностью. И потому ее никак не могли отвлечь или расслабить ни очаровательные улыбки Ирмы, ни занятные шутки Науйокса, веселившего детей. Без сомнения, он был большой выдумщик и обладал тонким чувством юмора. Маренн сразу почувствовала его насмешливый, задиристый характер, за которым, как она знала, скрываются обычно острый, пытливый ум и нестандартный образ мышления.

Бесспорно, Альфред представлял собой одаренную, яркую личность и не только в спорте — это сразу бросалось в глаза. Маренн не сомневалась, что в отличие от своей жены Науйокс прекрасно информирован обо всех нюансах ее дела, однако старательно избегает разговоров на эту тему, отшучиваясь, и потому когда они впятером сели ужинать в столовой, беседы о том, что тревожило Маренн больше всего, не получилось. Науйокс всячески уклонялся от ответов на ее вопросы.

После ужина Штефан и Джилл, чей подорванный организм весьма требовательно нуждался в отдыхе, снова отправились спать. А Алик и Ирма, поболтав с часок у камина за чашкой кофе и рюмкой коньяка, собрались домой, оставив Маренн с детьми ночевать на вилле. Наутро Ирма должна была заехать за Маренн на машине. Алик пообещал выделить шофера, чтобы отвезти дам в парикмахерскую и в косметический кабинет, а также прокатиться по Берлину…

— По магазинам… — рассмеялся Науйокс, подмигнув жене, — на колесах-то? Очень даже. Это не пешком ходить. Больше купите — больше увезете.

Что будет после обеда и вечером, Маренн не знала. Не знала она также, что, сев в машину и направляясь домой, Науйокс спросил Ирму:

— Ну, как тебе выбор нашего друга?

— Я так поняла, что речь идет пока что только о работе, — заметила та удивленно.

— Вот уж не надо сказок! — уверил ее Науйокс, — Работа — работой. Но сама знаешь: работа, она — не волк. Анна фон Блюхер уже получила полную отставку. Рвет и мечет в бессильной ярости. Это неспроста все, я тебе говорю. А вообще?

— А вообще, она очень красивая, ответила Ирма с грустью, — И, по-моему, не очень счастливая.

— Еще бы, побывав в лагере…

— Не только из-за лагеря, я думаю, что и до него…

— Ну, это вопрос тонкий… — согласился с ней Науйокс и повернул стартер.

* * *


Парикмахер и косметолог заняли половину следующего дня. Дети оставались на вилле под присмотром горничной. Маренн равнодушно отнеслась к тому, что ее внешности, как выразилась Ирма, придадут прежний блеск и очарование. Она вполне понимала, что оставалась очень худа, слаба и бледна. Какое уж тут очарование? Но седину в волосах закрасили — их расчесали и уложили в прическу, привели в порядок лицо, навели макияж.

Маренн смотрела на себя в зеркало, слушала восторженные отзывы мастеров и других клиенток о ее волосах и прекрасных внешних данных, любезно улыбалась и… видела себя совершенно чужой. Она не узнавала себя совершенно и почему-то относилась к этому равнодушно.

В магазинах она ничего не выбрала ни для себя, ни для детей — безучастно взирала на витрины, прошла по отделам, так ни к чему и не притронувшись, ни на чем не остановив внимания. Продавцы и посетители, замечая, смотрели на нее с сочувствием: как ни старались кудесники куафюры и макияжа, в Маренн легко можно было разглядеть серьезно больного человека.

Ирма всячески старалась развлечь и подбодрить свою подопечную, рассказывала забавные истории о бесчисленных знакомых, любительницах походов по магазинам. Накупила всякой всячины для дома, но на вопрос Маренн, за чей счет ей предлагается что-то приобрести и кто оплатил услуги парикмахера и косметолога, легкомысленно пожала плечами.

— Не знаю. Алик сказал, что все согласовано. Да это и неважно. У нас же есть кредитная карта…

— Чья?

— Науйокса. Нам хватит, не волнуйтесь, — рассмеялась Ирма. — На всякий случай Скорцени оставил ему свою, а тот и вовсе не бедный, поверьте, у них заводы в Австрии. А вообще, я думаю, — предположила она, — за счет организации. Но не знаю, не знаю… — махнула рукой нетерпеливо. — Право, что за вопрос для женщины, за чей счет! За счет мужчины, конечно!

За счет мужчины — Маренн не обратила внимание на последнее высказывание, приняв его за шутку. А вот за счет организации… За счет гестапо, что ли? Очень интересно. Слава Богу, что она ничего не купила.

Единственное, что немного порадовало Маренн и заставило ее улыбнуться во время поездки — это Берлин. Он был прекрасен! Залитый светом низкого осеннего солнца, еще окутанный золотым и багряным убором опадающих листьев, которые так успокаивающе шуршали под ногами, — забытый шелест осыпавшейся роскоши каштанов на Елисейских Полях в Париже. Город почти не изменился за два года, что она отсутствовала в нем. Правда, ей показалось,что на улицах появилось гораздо больше людей в военной форме, и это настораживало. Германия явно наращивала свои военные «бицепсы».

Читая обнаруженные на вилле газеты, Маренн уже знала теперь о недавнем триумфе аншлюса. Она знала, что вступившие в Австрию войска немецкого фюрера австрийцы встречали на ура и забрасывали цветами. Все села и города украшали флаги со свастикой, а с шинели генерала Гудериана восторженные поклонницы сорвали все пуговицы на сувениры. Она знала, что танки Гудериана двигались по Австрии, украшенные флагами двух стран и зелеными еловыми ветками. Их заливали реками шампанского, а солдат и офицеров носили на руках.

Когда Маренн спросила о тех событиях Науйокса, тот ответил с привычной для него иронией: «Встречали здорово. Но наши там первым делом всю колбасу съели, а также скупили масло в магазинах. Как говорится, под общий шумок!»

Стотысячная толпа на площади в Вене в искреннем восторге встречала Гитлера. Немецкий фюрер посетил монастырь, где когда-то учился пению и гербом которого служила известная теперь всему миру свастика. Он возложил венок на могилу родителей, а 14 марта в сопровождении кортежа мотоциклистов въехал в австрийскую столицу.

Измученная кризисом и безработицей Австрия радовалась вступлению в рейх. За «великий союз германских народов и Единую Германскую империю» во время плебисцита высказалось девяносто девять процентов австрийцев. Над отелем «Империал» на площади Шварценберг свисали длинные красные знамена со свастикой. С балкона королевского «люкса» фюрер произнес перед австрийцами речь.

Все газеты опубликовали ее, и Маренн спустя почти полгода прочла, что сказал тогда германский фюрер. Гитлер вспоминал, как в юности он мечтал попасть в роскошный отель. «Я видел мерцающий свет и люстры в вестибюле, проходя мимо, — говорил он проникновенно с балкона отеля, — и знал, что и ногой ступить не могу внутрь. Однажды вечером после метели, когда выпало много снега, я получил шанс заработать денег на еду, сгребая снег. По иронии судьбы пятерых или шестерых из нашей группы послали чистить снег у "Империала". В этот вечер там давали прием Габсбурги. Я видел, как из императорской кареты вышли Карл и Зита и величественно по красному ковру вошли в отель. А мы, бедные черти, убирали снег и снимали шляпы перед каждым приехавшим аристократом. Они даже не взглянули на нас, хотя я до сих пор помню запах их духов. Мы были для них ничто, как падающий снег, метрдотель даже не удосужился вынести нам по чашечке кофе. И в тот вечер я решил, что когда-нибудь вернусь в "Империал" и пройду по красному ковру в этот роскошный отель, где танцевали Габсбурги. Я не знал, как и когда это будет, но я ждал этого дня. И вот я здесь». Что ж, замечательная картина, — грустно улыбнулась Маренн, прочитав мемуары бывшего чистильщика снега.

Итак, у Австрии новая миссия и новое название — Остмарк. Австрийская армия включена в вермахт, австрийские генералы проскакали на параде на конях вслед за фельдмаршалом фон Беком. Даже католическая церковь ратовала «за рейх». Конечно, в выступлении Гитлера чувствовалась львиная доля пропагандистской риторики.

Но он был австрийцем и, возможно, действительно когда-то и чистил снег перед отелем «Империал», но вряд ли он мыслил тогда так широко и далеко, как рассказывал два с лишним десятка лет спустя, находясь в зените своей славы.

Кто он такой, этот фюрер, этот вождь, спаситель и благодетель всех немцев, создавший на смену Австрийской империи Великую империю германских наций? Отверженная габсбургская принцесса, двоюродная племянница Карла Первого, имевшая все основания обижаться на своих именитых родичей, Маренн тем не менее часто, уже после падения Габсбургов, посещала отель «Империал» и танцевала на венских балах.

Теперь же, проведя два года в заточении в лагере, куда ее отправила полиция этого самого фюрера, и читая его речи у камина на безвестной и безымянной вилле, в глуши лесов, скорей всего, тоже принадлежавшей полиции, не имея ни малейшего представления о своем будущем, также полностью зависящего теперь от этой самой полиции и ее фюрера, Маренн, однако, иронически улыбалась про себя: напрасно Карл тогда не прихватил этого юнца с собой на банкет. Знаменитое высокомерие и напыщенность Габсбургов! Они дорого обошлись династии в восемнадцатом году, а теперь, двадцать лет спустя, так же дорого обходятся Австрии.

Сложись иначе, и сейчас фюреру не о чем было бы рассказывать. То, что было для него мечтой, для нее, Маренн фон Кобург, всегда или почти всегда каждодневной реальностью. Но его мечта сбылась, а ее реальность теперь казалось очень печальной. Что ж, если Австрия выбрала, если Австрии так хорошо…

У Маренн и прежде имелось не так уж много нрав при австрийском дворе, а теперь, когда положение ее и вовсе скверно — тем более. Хорошо, что не пролилась кровь. Так значит, теперь она гражданка рейха? Подданная этого самого фюрера? Она, принцесса фон Габсбург?! Ну и дела… Впрочем, то, что она — принцесса фон Габсбург, знает пока только она одна. И это очень хорошо, потому что, судя по статье в газете, фюрер Габсбургов недолюбливает.

Представить только: он топал своими сапожищами в Шенбрунне и в Хофбурге, нашлепал на красном ковре в «Империале», наверняка забыв вытереть ноги… А как же Фрейд? Маренн переживала за учителя. Удалось ли ему выехать из Вены? Ведь Фрейд —еврей, а Гитлер, как известно, евреев не жалует. Ответа ца этот вопрос в газетах не нашлось, имени знаменитого ученого в них не упоминалось.

Зато полосы пестрели хвалебными и восторженные речами в адрес фюрера и его сподвижников. Вот Геринг… Маренн помнила его по мировой войне. Раздобрел и тоже стал большим человеком на волне политической деятельности. Теперь — правая рука фюрера. А вот и очень знакомая фамилия: в свите Гитлера — принц Саксен-Кобург Готтский, ее родственник. «Очень мило, — подумала Маренн с сарказмом, — как это в его стиле, уметь пристроиться». Наверняка подметал веничком ковер, прежде чем на него ступил фюрер, и шаркал ножкой. Или нет, как это модно теперь, усердно махал рукой: «Хайль Гитлер!» Как он поживает там сейчас, в ее Кобургском бастионе? Безумно рад, что она исчезла, и можно не сомневаться, что уже обосновался со всей семьей.

* * *


После обеда на виллу снова приехал знакомый, а в сущности, совершенно незнакомый Маренн офицер, который доставил ее и детей из лагеря. Что она о нем знала? Да ничего. Даже имени не удосужился назвать.

— Барон Ральф фон Фелькерзам, — любезно представила Маренн молодого человека Ирма. — До вечера — отдаю Вас на его попечение. У него есть к Вам какое-то дело. Он сам Вам объяснит. А я не прощаюсь, — она ласково пожала руку Маренн, — увидимся вечером. Надеюсь, сегодня мы проведем время повеселее.

— Прошу в машину, — без излишних вступлений предложил фон Фелькерзам.

— Мы куда-то поедем, барон? — поинтересовалась Маренн.

— Да, — коротко ответил он, подавая ей пальто.

— А дети?

— С детьми пока побудет фрау Кох.

Фон Фелькерзам проводил Маренн к автомобилю. «Так значит, фамилия Ирмы — Кох, — размышляла она по пути. — Странно, почему же Ирма не носит фамилию мужа?» Она удобно расположилась на заднем сиденье автомобиля — уже знакомое ей место, в очень знакомой машине…

Как и в первый раз, Ральф фон Фелькерзам сам сел за руль. Мягко шурша шинами по гравиевой дорожке, автомобиль тронулся. Ворота автоматически распахнулись перед ними, как по мановению волшебной палочки.

Гуляя по саду, Маренн несколько раз подходила к ограде — ворота казались наглухо запертыми. Наверное, ими кто-то управляет.

А Ирма… Ирма… Мысленно Маренн снова перенеслась к своей новой знакомой. Сегодня утром, во время их совместной поездки в Берлин, Маренн стала невольной свидетельницей странной картины.

На перекрестке машину остановили полицейские, чтобы пропустить кавалькаду черных автомобилей с флажками «СС» на крыльях — должно быть, ехал какой-то важный чин. Увидев их, Ирма побледнела и вся подалась вперед, как будто хотела рассмотреть кого-то за затемненными стеклами автомашины, промчавшейся по центру. Лицо ее напряглось, губы нервно дрожали, она судорожно сжимала пальцами обшивку переднего кресла, весь облик выражал растерянность и смятение. Буря чувств, обычно тщательно скрываемых, проскользнула по ее лицу, исказив его почти до неузнаваемости.

Маренн решила предложить Ирме помощь, но удержалась, понимая, что лучше промолчать. Без сомнения, что-то связывало фрау Кох с человеком, сидевшим в правительственном автомобиле, что-то очень сильно тревожило ее. Доброжелательная и уравновешенная, она в этот момент совершенно не походила на себя: она страдала, сердилась, терзалась только одной ей известными мыслями.

Долго потом Ирма не могла успокоиться в салоне: она нервно ходила взад-вперед, курила и с трудом выдавила из себя улыбку, приветствую парикмахера. Но взяла себя в руки. Кто был этот важный нацистский сановник и какую роль он играл в жизни Ирмы, Маренн посчитала неуместным спрашивать, но происхождение черных печальных кругов под глазами новой своей подруги теперь не составляло для нее тайны.

Раздумывая над поведением Ирмы, Маренн не наблюдала за дорогой. Куда они едут? Похоже, выехали из пригорода. Снова замелькали оживленные берлинские улицы, красочные витрины магазинов, афиши кинотеатров. Что это за район? Маренн казалось, она узнавала дома и скверы, мимо которых следовала машина фон Фелькерзама. Она сама нередко ездила здесь раньше, направляясь к самому центру города. Ну, как же. Она не могла забыть! Конечно, она всегда так ездила в клинику Шарите!

До ареста, верная своим привычкам, она тоже поселилась в пригороде — снимала этаж одного из частных домов. Значит, служебная вилла гестапо находится недалеко от того места, где она раньше жила. Разве могла она подумать, просыпаясь каждое утро в уютной спальне на втором этаже симпатичного домика с красной черепичной крышей или возвращаясь каждый вечер из клиники или университета домой, что где-то совсем рядом, за лесом, у неизвестного ей лесного озера дивной чистоты и красоты, обосновалось… гестапо? И пройдет не так уж много времени, когда эта зловещая тень выползет из-за леса и накроет ее дом, ее жизнь, все разрушит и все сломает…

— Мы едем в Шарите? — спросила она у Фелькерзама, нарушив царившее до сих пор молчание. Барон не отличался разговорчивостью — она заметила это в прошлый раз. А может быть, ему просто приказано не разговаривать с ней? На этот раз он тоже не ответил на ее вопрос. Да впрочем, ответа и не понадобилось. Маренн уже узнала улицу, на которую повернула машина барона.

Через несколько мгновений автомобиль затормозил у ограды клиники Шарите. Раскрылись ворота — они въехал в парк, раскинувшийся перед фасадом хорошо знакомого ей старинного здания, проехали по аллее, ведущей к парадному входу, и остановились перед ним. Ральф фон Фелькерзам вышел из машины и, открыв заднюю дверцу, предложил руку Маренн:

— Прошу Вас, фрау.

Она удивленно спросила:

— Зачем Вы привезли меня сюда?

— Вы знаете это здание? — сухо поинтересовался он, и Маренн почему-то не понравилась его интонация.

— Конечно, — ответила она, следуя за бароном по лестнице, — это клиника Шарите.

— Очень хорошо, фрау.

Фон Фелькерзам распахнул перед ней парадные двери. В полном недоумении Маренн вошла в холл. Ее сразу же охватило ощущение, что двух лет отсутствия как не бывало — клиника жила обычной жизнью, по раз и навсегда заведенному порядку. Стояла тишина — по расписанию после обеда господствовал «тихий час». Больные спали или просто отдыхали в своих палатах, медицинский персонал занимался подготовкой к вечернему обходу и процедурам, в холле было пустынно, и каждый шаг Маренн по чисто вымытому мраморному полу повторялся эхом под сводами высокого лепного потолка.

Вот из боковых дверей появился какой-то озабоченный санитар — он нес чистое белье. Маренн лицо его показалось знакомым, но имени вспомнить она не смогла. Не глядя на нее, санитар поспешно прошел к лестнице, ведущей на второй этаж, и тут… поднял голову, повернулся. Увидев Маренн, остолбенел и… быстро исчез, словно испарился. Что это с ним? Очевидно, что он ее узнал. Но почему испугался? Может быть, ее уже считают мертвой?

Маренн не знала, что объявили персоналу после ее неожиданного исчезновения чуть ли не посреди рабочего дня, а теперь этот незадачливый парень выглядел так, будто увидел призрака, и очень странно повел себя. В чем дело? Маренн не на шутку разволновалась и встревожилась: зачем они привезли ее сюда? Чего от нее хотят? Показать сотрудникам клиники «злоумышленницу», наглядно продемонстрировав, что их ждет, если они проявят несговорчивость и непослушание?

Но откуда взяться этим самым несговорчивости и непослушанию в клинике Шарите, где, как она знала, все всегда были довольны: обеспечены работой и хорошим жалованьем. Здесь подобрался цвет профессуры и высококвалифицированный средний и младший персонал. Хотят в очередной раз испытать саму Маренн? На что? Впрочем, зачем гадать? Наверное, скоро все прояснится. Надо подготовиться, собраться, не раскисать. Мало ли что… Если бы они оправдали и освободили ее — было бы ясно. Реабилитировать известного специалиста в глазах ее коллег, которым конечно же известно о ее аресте — их прямой долг. Но ведь ничего подобного не произошло. А может быть, именно это они и собираются сделать… Маренн очень надеялась — ведь она невиновна… Но почему не предупредили, к чему вся эта секретность?

От переживаний у Маренн заболело сердце. Господи, ну куда же провалился этот барон фон Фелькерзам, очень любезный и молчаливый. Уж скорее бы пришел… Сказал, подождите здесь, и пропал. Мало ли кто еще может здесь пройти и увидеть ее. Она не хотела лишних встреч с темп, с кем работала прежде, хотя, как уже поняла, таких встреч ей не избежать.

— Дорогая фрау Сэтерлэнд, я так рад!

Кто это? Маренн вздрогнула. Да что там! Конечно, она сразу узнала окликнувший ее голос с мягким австрийским акцентом, столь дорогим и привычным ей. Маренн повернулась. По лестнице к ней спустился заведующий психиатрическим отделением клиники профессор Берлинского университета, ее давний коллега и хороший друг, элегантный, воспитанный, статный, высокообразованный Макс де Кринис. Вот так встреча. Это уже не санитар. Это намного серьезней. Маренн растерялась. Как ей вести себя? Как ни в чем не бывало или все же…

Но, судя по всему, де Кринис был хорошо осведомлен о ее делах и, более того, он ее ждал. Дружелюбно улыбаясь, профессор подошел к Маренн и, поклонившись в знак приветствия, галантно поцеловал руку, счастливо избежав замечаний по поводу ее долгого отсутствия или изменений в ее внешности: он был хорошим дипломатом и психологом, Макс де Кринис.

Я пригласил Вас, чтобы проконсультироваться по одному вопросу, — пояснил он, провожая Маренн в свой кабинет, — случай очень, серьезный, и для того,чтобы принять решение, мне необходимо знать Ваше мнение, — он вел себя настолько естественно,что Маренн показалось, будто только утром он позвонил ей по телефону и она приехала по его просьбе. А еще вчера за чашкой кофе, как водилось прежде, они говорили с ним о пациентах, об их недугах, о средствах и методах лечения… Двух лет не прошло — они исчезли! Она вчера уехала — сегодня, как обычно, вернулась в клинику, задержавшись с утра в университете.

Макс де Кринис пригласил Маренн присесть, налил чашечку кофе, предложил сигарету — она отказалась от всего. Она никак не могла принять тот же свободный, непринужденный тон, которым они общались прежде и который профессор, словно, по привычке, предложил ей сейчас. Маренн не удавалось избавиться от ощущения, что все с ней происходит во сне — такого не может быть, никак не может! Зачем? Почему? Ее освободили? Вот гак вот просто, не говоря ни слова? Но так не бывает…

Де Кринис, конечно же, видел ее замешательство. Но по-прежнему делая вид, что ничего не замечает, и ни о чем не спрашивая, протянул Маренн историю болезни:

— Вот, ознакомьтесь, фрау Ким. Я полагаю… — он высказал свое мнение, и Маренн сразу насторожилась — оно показалось ей легковесным. Что случилось с профессором? Прежде за де Кринисом не замечалось поверхностности суждений — он всегда отличался вдумчивостью и серьезностью.

Ощущение искусственности происходящего, родившееся благодаря такому открытию, теперь не покидало ее. Закравшиеся с самого начала подозрения становились все яснее. Подставка? Розыгрыш? Ее проверяют?

Догадавшись, Маренн не на шутку рассердилась. И, отодвинув чашку с кофе так, что ее содержимое едва не расплескалось на стол, резко, но корректно опровергла доводы де Криниса. Он должен знать ее манеру — зачем же нарываться!

Она, конечно, замечала, что профессор очень внимательно смотрит на нее и слушает. Он не возражал. По его лицу легко читалось, что он даже полностью согласен с ней. Тогда для чего он порол эту чушь?!

— Зачем рассуждать условно? Давайте посмотрим пациента, Макс! — потребовала от него Маренн, — невозможно делать заключения, исходя только из теоретических предпосылок.

— Пожалуйста, — легко согласился тот.

Вот так штука. Ей даже не пришлось идти в палаты. Пациент находился в помещении, соединяющемся с кабинетом де Криниса.

Создавалось четкое впечатление, что все подготовлено заранее — без сомнения, ее ждали. Ее вынуждали сыграть роль в хорошо поставленном спектакле, но опять таки — ради чего? Цель до сих пор была ей непонятна.

Легкость и непринужденность профессора де Криниса исчезли сами собой. Теперь и он чувствовал себя скованно, хотя всячески старался не показать перемены — он явно нервничал, это чувствовалось. Он ощущал неловкость от того, что пытался поймать Маренн на удочку — она прекрасно разгадала его игру, сразу же заметив, что он нарочно высказал заведомо неверный диагноз, точнее, заведомо полуневерный. Он, профессор психиатрии — было от чего покраснеть!

Только дилетантка могла попасться на такую уловку. А может, — Маренн вдруг словно ударило в голову прозрение, — может быть, они не верят, что она — это она, и теперь испытывают ее профессиональную пригодность?! Но это же и вовсе какой-то бред. И де Кринис участвует во всей этой затее?! И Зауэрбрух, директор клиники Шарите — он незаметно появился во время осмотра больного, но держался в стороне, наблюдая издалека за ее действиями.

Интересно, кто еще наблюдает? Маренн душило возмущение. Этот оберштурмбаннфюрер Скорцени? Или кто-нибудь из его компании? Она не сомневалась, что где-то за ширмой прячутся некоторые «заинтересованные» лица, которые все это придумали и наверняка считают свою идею гениальной.

Самозванка… Они заподозрили, что она — самозванка! Теперь уж Маренн не постесняется! Де Кринис и Зауэрбрух — раз они согласились подыгрывать гестапо — пусть потерпят. Профессора, доктора наук — им не жаль их профессиональной чести, так пусть получат, что заслужили. Маренн не пощадила их: к чему щепетильность? Она разобрала по пунктам, разгромила в пух и прах все возведенное ими лженаучное здание «умозаключений», оказавшееся на деле обычной «мышеловкой», в которой сам профессор де Кринис представлял собой аппетитный кусочек сыра. Только она-то сыр не ест. Пусть знают, Маренн фон Кобург — это Маренн фон Кобург. Никто не смеет ее подозревать и ставить под сомнение ее профессионализм! Сначала они обвинили ее в политической неблагонадежности, в непорядочности, чуть ли не в шпионстве, теперь — сомневаются в ее квалификации как специалиста! Пожалуй, они чересчур хватили!

Слушая разоблачения Маренн, безжалостно обрушившиеся на его голову, профессор де Кринис краснел и бледнел поочередно не один раз. Он даже не мог вставить слова, точнее, не имел на то права, — строгие, неумолимые, разящие наповал аргументы летели в него, как тухлые яйца в плохого артиста. Ему было стыдно, он стушевался, он был не рад, что связался со всем этим! И в то же время ощущал несказанную радость — ведь он не сомневался ни на секунду, что перед ним она, Маренн фон Кобург, или Ким Сэтерлэнд, как теперь называют ее. Кто же еще? Только она может настолько глубоко рассуждать о предмете, который не под силу многим нынешним светилам — он специально подобрал ей случай, ой-ой-ой какой!

Здесь мало быть профессионалом, тут надо быть Маренн фон Кобург, чтобы разобраться и дать верное заключение — это ее докторская диссертация в Венском университете, едва ли не единственная в Европе она разрабатывала такую тему.

Что же сказать — все ясно. Маренн неподражаема. Конечно, это она. Теперь уж де Кринис со спокойной душой может уверить Вальтера — да, это она. Освободите ее поскорей, дайте ей возможность работать, она принесет Германии великую пользу, облегчит страдания стольких людей! Это она! Наверное, Шелленберг, который наблюдает за всем происходящим, и сам видит: так нельзя сыграть. Знания, профессионализм, тем более столь восхитительно высокого уровня, уже не сыграешь: это — дар, это — уникально… И как узнаваема Маренн — нетерпимая к дилетантству, язвительная, бесстрашно отстаивающая свою точку зрения…

Когда де Кринис увидел ее в вестибюле, сердце его сжалось, хотя он ничем не выдал своих чувств: худая, без сомнения, тяжело больная, измученная, иссохшая… Словно все жизненные соки вытянуло из нее это несправедливое заключение в лагерь. Она медленно поднималась по лестнице, она задыхалась — так ей было тяжело: видно, что-то неладно с сердцем.

А за что? За что они упекли ее туда? И зачем Вальтер придумал эту проверку? Де Кринис не разделял скептицизма молодого друга.

Маренн так слаба — ее сердце может просто не выдержать. Требуется огромное нервное и физическое напряжение, чтобы доказать истину, он-то знает это, а она… Ей просто нечего напрягать — у нее нет сил.

И все же… Когда он усадил ее в кресло в своем кабинете, он сразу заметил — Маренн казалась равнодушной ко всему, растерянной, ошеломленной встречей и глубоко удрученной своим положением. Но как она преобразилась, как только речь зашла о деле! Откуда появилась потухшая, казалось бы, энергия, глаза заблестели, мысль заработала четко, как и в прежние времена, а руки — тонкие как ниточки, синюшные, с длинными, костлявыми пальцами, — как ловко и уверенно они действовали, натренированными, опытными движениями обращаясь с больным. А как она негодовала! Как ее возмутили его заведомо неверные, провокационные рассуждения!

«Маренн, простите. Не я затеял все это. Но как же здорово, Маренн, что Вы сейчас меня так ругаете, не щадите моих заслуг. Как же здорово!»

Профессору очень хотелось крепко сжать руку Маренн, сказать ей: ты права, моя дорогая, сильная моя, талантливая. Как же мне жаль тебя, как ты страдала…

Внезапно речь Маренн прервалась. Лицо ее смертельно побледнело, она зашаталась. Де Кринис подхватил ее. Сомнений не оставалось — сердечный приступ. Санитары перенесли Маренн в свободную палату и уложили там на кровать. Подоспевший врач-кардиолог сразу же установил, что сказываются последствия тяжелого заболевания, перенесенного в лагере. «Сердце в таком состоянии, что даже трудно вообразить, — сокрушался он. — Как могло такое произойти? Женщина с очень серьезным заболеванием. Кто ее наблюдает? Как это — никто?»

Увы, прежде Маренн никогда не жаловалась на сердце. В сложившейся ситуации профессор Макс де Кринис не имел права объяснить коллеге все детали, касающиеся состояния больной, — ее двусмысленное положение и неопределенное будущее. И потому просто попросил оказать помощь, с грустной улыбкой слушая, как возмущается кардиолог но поводу запущенного недуга. Что ж, может быть, ему еще представится случай, а может… Думать о худшем не хотелось.

— Теперь, я надеюсь, ты убедился, Вальтер, — взволнованно сказал он Шелленбергу, входя в кабинет, где ожидали его бригадефюрер СС и его адъютант, наблюдавшие за экспериментом. — Теперь ты убедился сам. Я могу лишь еще раз подтвердить: да это она, Ким Сэтерлэнд, принцесса Маренн де Монморанси, эрцгерцогиня фон Кобург-Заальфельд, принцесса Бонапарт, называйте ее, как хотите, но это — она. Имя здесь ничего не меняет, — де Кринис сел в кресло, закурив сигарету.

— Что с ней? — спросил озадаченно Вальтер Шелленберг.

— Сердце, — ответил де Кринис с грустью. — Что еще? Не выдержало нагрузки.

— Это опасно?

— Да. Ее надо лечить, и серьезно… Хотя прежде я не припоминаю, такого не было…

— Она тяжело болела в лагере, — вспомнил Шелленберг, — Скорцени говорил мне об этом. Так что возможно, осложнение…

— Конечно, возможно, — подтвердил де Кринис с сарказмом. — Еще как! Вальтер, — он серьезно посмотрел на бригадефюрера, — так нельзя. За что ее держат там? Какой она враг? Надо разобраться наконец. Маренн — великолепный специалист. Разве она не нужна нации? Вальтер, я прошу… Теперь, когда все мы удостоверились…

— Дорогой Макс, — Шелленберг встал и, подойдя к де Кринису, положил ему руки на плечи, — не надо так волноваться. Обещаю тебе, все решится в ближайшем будущем. А пока… Есть определенные бюрократические условности. Мне необходимо от тебя письменное заключение. Я представлю его рейхсфюреру Гиммлеру в подтверждение своих доводов. И многое, многое еще надо обдумать.

— Я все уже писал, Вальтер, — недовольно возразил де Кринис, отвернувшись, — не хватит ли, а?

— Не хватит. Не простое это дело, Макс, — негромко, но твердо заключил Шелленберг и тут же попрощался. — Мне необходимо ехать. Увидимся.

Профессор де Кринис видел, что его молодой друг крайне озабочен. Он знал Вальтера Шелленберга с юности и всегда принимал в своей семье как сына. Вальтеру даже предоставлялась отдельная комната в доме профессора, и он мог приходить и уходить, когда ему вздумается. Нередко они совершали вместе верховые прогулки, и Шелленберг однажды даже уговорил де Криниса принять участие в одной из операций СД, связанной с похищением в Голландии двух английских агентов.

Интеллигентному Максу де Кринису предоставлялось сыграть роль правой руки руководителя оппозиционной группы офицеров, недовольных гитлеровским режимом, которая якобы существует в вермахте. Что ж, де Кринис выглядел весьма убедительно, хотя нанервничался и натерпелся страха в те недавние октябрьские дни.

Во время операции особо отличился штандартенфюрер СС Науйокс, один из командиров эсэсовского отряда, вступившего в перестрелку с англичанами. Этот смелый малый был удостоен ордена Железного Креста за храбрость. Де Кринис не мог без восхищения наблюдать, как командир эсэсовцев, гибкий и сильный, выскочив из ворвавшейся на стоянку машины, вел настоящую дуэль с одним из агентов. Стрелял он методично, тщательно прицеливаясь.

Правда, де Криниса старший эсэсовец обругал и посоветовал поскорее убираться к черту, но профессор и сам понял, что в такой ситуации он, пожалуй, лишний. Только же он свернул за угол — на тебе, лицом к лицу столкнулся с верзилой-голландцем, который сграбастал его за шиворот и сунул под нос огромный пистолет. Де Кринис пытался сопротивляться, но дело грозило закончиться весьма печально.

В последний момент, когда верзила уже нажимал спусковой крючок, его руку отвели в сторону и пуля прошла в каких-нибудь двух-грех сантиметрах от головы де Криниса. Спасением он снова был обязан вмешательству Науйокса, который пригрозил: «Ну, профессор! Вечно вы попадетесь под руку!» и крепко выразился в заключение.

Странно, но похожая история случилась в тот день и с самим. Вальтером Шелленбергом. А вообще неразбериха царила повсюду. Единственное, де Кринису очень понравилась речь, которую ему поручили произнести во время великолепного совместного обеда с устрицами, которыми угощали англичан еще до того, как разразилась перестрелка. Профессор использовал случай и блеснул венским очарованием! Впрочем, надо отметить, обстановка в целом была приятная. Но потом все изменилось…

Науйокс позже сожалел, что подстрелил того англичанина или голландца — де Кринис так толком и не понял, кто он был. «Тут уж кто кого: он выстрелил первым, — рассказывал Альфред после награждения, — а я оказался лучшим стрелком». Несмотря на некоторую солдатскую грубоватость, Науйокс нравился де Кринису. Он хорошо знал его жену, очаровательную блондинку Ирму Кох.

У молодой женщины существовали проблемы со здоровьем, и де Кринис неоднократно предлагал ей обследоваться. Но она упорно отказывалась, а в последнее время и вовсе сторонилась его. Боялась, что он вызовет ее на откровенность или что-то угадает. Как специалист, профессор не мог не заметить, что главная причина недугов Ирмы кроется как раз в том, что она тщательно скрывала от посторонних глаз.

Что ж, полковник медицинской службы профессор Макс де Кринис напишет Вальтеру Шелленбергу еще один рапорт и выскажет, свое «горячее» мнение: Маренн де

Монморанси, принцессу Бонапарт, Ким Сэтерлэнд, как бы они ее ни называли, необходимо как можно скорее освободить из заключения. Напишет, как уже написал после посещения лагеря. Ему вовсе не составляло нужды проводить эксперимент, он все понял в лагере и ни секунды не сомневался.

Бедняжка — она страдает несправедливо из -за одного подонка, который написал на нее донос. Кто его подбил только… сам бы не додумался… Де Кринис уже несколько раз пытался выставить этого отвратительного, бездарного лентяя с кафедры, но не получалось: у него всегда находились высокие покровители, и теперь профессор знает, каковы они — это люди из гестапо. Омерзительно! На кафедре де Криниса, в университете! Но ничего… Подождите. Виновник получит свое — де Кринис добьется этого. Духа его не останется в университете. Только бы по Маренн было принято благоприятное решение! А потому не стоит тянуть — надо сразу же выполнить все, что от него зависит!

Размышляя так, профессор вызвал секретаря и распорядился не беспокоить его в ближайший час. Уединившись в кабинете, он выпил чашечку венского кофе с молочной пеной и принялся составлять для Вальтера Шелленберга заключение по только что проведенному эксперименту.

* * *


Маренн привезли на виллу. Не на черной, элегантной машине Фелькезама, а на белой, санитарной, с красным крестом.

Она пришла в себя, но чувствовала себя скверно. По возвращении Маренн ничего не рассказала Ирме о том, куда ее возили. Да та и не спрашивала — все-таки знала, наверное. Или промолчала из деликатности.

Ирма заботливо ухаживала за своей новой подругой — Маренн с благодарностью принимала ее внимание. Она позвала детей и попросила их посидеть с ней. Штефан и Джилл наперебой рассказывали ей, как провели день. Маренн слушала их, закрыв глаза. Она очень устала. У нее не было ни сил, ни желания строить догадки, к чему может привести эксперимент, через который она недавно прошла. Теперь она уже не сомневалась, что это был эксперимент.

К вечеру ей стало лучше. И несмотря на то, что, видя ее состояние, Ирма не вспоминала об утренних планах, Маренн сама напомнила ей о походе в ресторан и выразила готовность составить компанию. Фрау Кох удивилась: а Самочувствие? «Все хорошо, все уже хорошо», — уверила ее Маренн, хотя знала, что говорит неправду. У нее просто не хватало терпения сидеть и ждать на этой вилле, вдали от всего мира… Чего ждать? Ей гак хотелось увидеть жизнь и людей прежними…

Они приехали в «Кайзерхоф» втроем. Штандартенфюрер СС Науйокс сопровождал двух элегантно одетых дам, блондинку и брюнетку, одну из которых, жену штандартенфюрера Ирму Кох, знали все, а вот вторую — тонкую, даже излишне худоватую, с бледным, утомленным лицом, — не знал никто.

Незнакомка выглядела так, будто недавно оправилась после тяжелой болезни. Но зато как она держалась! Поражала осанка — поистине королевская! Шелковое платье густого черного цвета, шлейф которого волочился по полу, удивительно подходило к ее роскошным темным волосам, увитым жемчугом, и чудным зеленоватым глазам. Кто она?

Науйокс свою новую спутницу никому не представлял. Поприветствовав знакомых, он проводил дам за от дельный столик в отдалении и усадил брюнетку так, что ее мало кто мог разглядеть. Во время ужина Маренн, давно забывшая вкус шампанского и тонких итальянских вин, старалась пить как можно меньше. И почти ничего не ела. Алик и Ирма, не сговариваясь, не принуждали ее. Пусть она освоится, считали они, оглядится. Как непросто — снова выйти в свет после пребывания… ну, в общем, там, где она была…

В зал ресторана вошел темноволосый молодой человек в штатском. Под руку он вел великолепную блондинку, совсем юную, в лице которой.Маренн сразу обратила внимание на славянские черты очень похожа на полячку. Увидев их, Альфред Науйокс встал. Ирма вежливо по приветствовала пару. Молодой человек и его дама обосновались недалеко от них, и Маренн заметила, что он некоторое время внимательно смотрел на нее серьезными светлыми глазами. Потом отвернулся.

— Кто это? — спросила Маренн у Ирмы.

Руководитель Алика, бригадефюрер СС Шелленберг, со своей супругой, фрау Ильзе, — ответила та вполголоса. Она хотела продолжить разговор, но вдруг лицо Ирмы побледнело и вытянулось. Она как завороженная смотрела в проход, ведущий от входа в зал к столику, за которым сидели Вальтер Шелленберг с супругой, и Маренн даже подумала, что там произошло что-то страшное.

Встревоженная, Маренн повернулась в сторону, куда смотрела Ирма. Ничего особенного. По проходу, направляясь, видимо, к Шелленбергу, шел высокий светловолосый офицер, довольно молодой и интересный внешне.

Вероятно, он занимал высокий пост, так как его приветствовали почти все находящиеся в зале военнослужащие. Бросались в глаза жесткость и уверенная твердость его черт и манер, а в остальном… А в остальном — ничего особенного: подтянутый, длинноногий, осанистый по прусской традиции. Судя по всему — хороший спортсмен. Приглаженные жестковатые волосы, разделенные на две неравные части тончайшей ниточкой пробора, немного раскосые светлые глаза… Все довольно стандартно, кроме…

Единственное, что во внешности офицера с ходу привлекло внимание Маренн, несмотря на ее усталость и плохое самочувствие, — сказалась профессиональная привычка фиксировать характерные черты, которые могли бы помочь определить характер, — так это несколько женственные очертания рта, выступающие поразительной дисгармонией на этом сугубо мужском лице. Впрочем, могло и показаться. У Маренн не было возможности рассмотреть незнакомца, да и зачем? Она даже не знала, кто это.

Но Ирма… Она не отрывала от высокопоставленного офицера взгляд остановившихся, широко распахнутых глаз, и Маренн видела отлично — глаза фрау Кох наполнились слезами. Офицер вел под руку полную молодую даму в роскошном платье, унизанную драгоценностями. Ее светлые волосы были собраны в тугой узел на затылке, полный бюст вызывающе выступал из узкого декольте. Все ее выхоленное, изнеженное существо выражало высокомерие и надменность, свойственные женам больших начальников. Она едва удостоила взглядом чету Науйоксов, когда незнакомец довольно сдержанно поприветствовал их. Алик встал и ответил на приветствие. Ирма не шелохнулась.

Вновь пришедшая пара уселась за столик, за которым их ждали Шелленберг с супругой. Они ужинали вместе. Офицер сел к Науйоксам спиной.

Не понимая еще причину волнения фрау Кох, Маренн с тревогой посмотрела на нее. Пальцы Ирмы дрожали, она некоторое время сидела, потупив взгляд, потом встала и быстро вышла из зала. Маренн заметила, что незнакомый ей светловолосый офицер исподволь наблюдал за Ирмой и проводил ее глазами, в которых играла усмешка. Это была оскорбительная усмешка — даже Маренн стало как-то зябко и неуютно от нее. Затем она поймала взгляд офицера на себе. Наклонившись, Шелленберг что-то сказал ему. В узких глазах последнего мелькнуло любопытство и еще что-то неприятное: он словно оценивал женские достоинства Маренн. Она рассердилась и отвернулась.

— Кто этот господин? — раздраженно спросила Маренн у Науйокса.

— Группенфюрер СС Гейдрих, шеф службы безопасности, второй человек в СС после Гиммлера, — ответил ей Алик бесстрастно, потягивая коньяк. — Блондинка — его жена, Лина.

К изумлению Маренн, Науйокс вполне спокойно продолжал свой ужин. Казалось, его совсем не трогало состояние Ирмы. Он вовсе не намеревался идти за ней и успокаивать.

— А Ирма? — спросила Маренн, сдерживая возмущение. — Мне показалось, что-то случилось…

— Ничего не случилось, — так же спокойно ответил Алик, но Маренн заметила, что глаза его зло блеснули.

— Но, может быть, мне сходить за ней? — предложила Маренн. — Где она?

— Сходите, — Науйокс пожал плечами. — В дамском туалете, я думаю.

Его равнодушие чрезвычайно озадачило Маренн. У нее сложилось впечатление, что Алик очень любил свою жену, но теперь, когда Ирме, надо полагать, было очень плохо, он вел себя невозмутимо, как сфинкс, и почти так же загадочно. Пожав плечами, Маренн встала и через весь зал направилась к выходу. Теперь все любопытствующие могли вдоволь насмотреться на нее.

Не обращая внимания на весьма нескромные порой взгляды, Маренн вышла из зала. Напоследок она обратила внимание на молодую девушку, сидевшую недалеко от зеркальных дверей ресторана в обществе элегантных офицеров люфтваффе. Встретившись с ней глазами, Маренн прочла нескрываемую враждебность, вызов и… ревность. Она ощутила неловкость. К кому ревновала ее очаровательная фрейлейн, похоже, не знавшая отбоя от кавалеров. К Науйоксу? В высшей степени странно, если учесть, что Науйокс пришел на ужин с женой. Непонятно.

Выйдя из зала, Маренн заглянула в дамский туалет. Вопреки предположению Алика, Ирмы там не оказалось. Где же она? Встревожившись, Маренн прошла в гостиную, в бильярдную, в казино, обошла холл и все помещения на первом этаже. Потом поднялась по лестнице на другие этажи. Ноги едва слушались ее. На лбу выступила холодная испарина — ее охватила слабость. Куда же подевалась фрау Ирма? Уйти на улицу она не могла — номерки, чтобы получить в гардеробе верхнюю одежду, оставались у Науйокса. Неужели Ирма вышла на улицу в тонком вечернем платье, тем более таком открытом. Но все-таки надо посмотреть, — решила Маренн.

Пройдя мимо швейцара, который с удивлением взирал на полуобнаженную даму, которая рискнула в таком виде выйти на ноябрьский холод, Маренн оказалась на крыльце. Действительно, вечерний морозец сразу же.охватил ее — она почувствовала озноб, но все же прошла туда-обратно вдоль освещенного фасада здания, ища глазами Ирму. Вот беда, зрение-то у нее плохое. От голода в лагере оно и вовсе испортилось. Где, где же?

На противоположной стороне улицы, как назло, все загородил трамвай. «Наверное, Ирма все-таки не выходила из отеля» — подумала Маренн и уже собралась вернуться в холл, но в это время трамвай сдвинулся с места и на остановке… Маренн увидела Ирму. Фрау Кох сидела на скамейке, без манто, сжавшись в комок от холода.

Подхватив длинный шлейф платья, Маренн сразу поспешила к ней. Ее колотил озноб, а сердце, сердце, казалось, сейчас выскочит из груди или просто остановится.

— Фрау Кох, — она подбежала к женщине и обняла за плечи, воскликнув: — Вы же простудитесь, идемте скорее!

Ирма подняла на нее бледное, заплаканное лицо.

— Мне все равно, — горестно проговорила она, — мне все равно.

— Что Вы! — Маренн присела рядом. — Послушайте, я не знаю, в чем причина Ваших переживаний, но я вижу, что Вы страдаете. Я не спрошу Вас ни о чем, но мне кажется, что самое лучшее для вас сейчас — это утереть слезы и веселиться, веселиться всем назло. Хотя бы выглядеть счастливой и довольной. Что бы Вы ни чувствовали, что бы ни желали в душе —это лучший способ и забыть, и, наоборот, разжечь… Идемте. Сегодня Вас не узнают. Я обещаю.

— Спасибо Вам, — Ирма с благодарностью сжала ее руку, — меня еще никто не поддержал, никогда. Ах, если бы Вы только знали… — тонкие брови ее изогнулись, она была готова зарыдать вновь и едва сдерживалась. Маренн почти насильно потащила ее в отель.

— Я не знаю. Да мне и незачем знать, поверьте. — говорила она на ходу. — Все пройдет. Время все лечит.

— Но Вы… Совсем незнакомый мне человек, — с удивлением лепетала Ирма, — я не ожидала от Вас такого участия.

— А я Вам знакома? — спросила ее Маренн, помогая привести себя в порядок в туалете. — Вы же заботитесь обо мне. Я тоже немного видела участия от лагерных дам, да и в прежней жизни — не похвастаюсь.

Когда они снова появились в зале ресторана, они обе смеялись. Маренн рассказывала Ирме об амурных похождениях одного из своих давних знакомых, бывшего егерского офицера во время скачек в Виши. На самом деле историю эту она слышала когда-то от Генри, и касалась она юной Коко Шанель, когда та только еще начинала свою карьеру.

Как известно, Шанель всегда ревностно относилась к своему прошлому и никогда не рассказывала правду. Но это неважно. Имен Маренн не называла, а вот сюжет. Сюжет казался занимательным, и у Ирмы явно поднялось настроение. Она развеселилась и похорошела. Когда они шли по залу, на них смотрели почти изумленно. Ирма чувствовала себя уверенней.

Увлеченная беседой с Маренн, она, может быть впервые, не заметила устремленного на нее взгляда Гейдриха, в котором удивление смешивалось с явным восхищением и вновь разгорающимся желанием.

Маренн же видела его очень хорошо. Не ускользнуло от нее ни раздраженное, настороженное лицо Лины, похоже, вечно недовольной и обиженной, ни доброжелательная улыбка Шелленберга, ни теплая признательность в глазах Алика. Теперь Маренн понимала, что Науйокс был просто бессилен помочь жене и глубоко переживал это.

А как они потом отплясывали шимми в танцевальном зале! Ирма пошла танцевать, да еще как, зажигательно, молодо… Она была в центре внимания. Ею восхищались все. И Гейдрих, который уже закончил ужин и должен был уезжать, все же зашел в танцевальный зал посмотреть на брошенную когда-то возлюбленную. Сейчас он был бы рад избавиться от толстой, неповоротливой Лины. Ан нет! Ирма была с Аликом. И была очень счастлива. По крайней мере внешне. А Маренн? Маренн разве что не умирала. У нее все кружилось перед глазами, но она держалась. Ей очень хотелось сегодня помочь Ирме.

— Вы спасли мою репутацию, — шепнула ей Ирма, когда они садились в машину, — я так благодарна Вам.

Маренн не стала спрашивать от чего так пострадала репутация этой молодой женщины. Достаточно того, что благодаря ей та хотя бы ненадолго получила облегчение для своей души, а значит — сделала шаг по пути к выздоровлению от душевного недуга.

* * *


Вопреки намерениям Ирмы, Маренн все же настояла на том, чтобы остаться на ночь одной, несмотря на плохое самочувствие. Она полагала, что Алику и Ирме сейчас необходимо побыть наедине. А с ней? С ней — все будет в порядке. Однако ночью Маренн стало плохо. Не желая беспокоить детей, она сама добралась до аптечки, выпила лекарства, но так и промучилась до утра, не сомкнув глаз.

Наутро Ирма не приехала, но вместо нее Маренн посетил неожиданный и важный гость. Едва она успела накормить детей завтраком — самой после перенесенного ночью приступа есть не хотелось, — как к дому подъехала уже знакомая ей машина Ральфа фон Фелькерзама. Только за рулем теперь сидел не молчаливый и вежливый барон, а шофер. Фелькерзам же, выйдя из машины, — он находился на переднем сидении рядом с шофером, — распахнул заднюю дверцу, и Маренн, наблюдавшая за происходящим в окно столовой, увидела того самого молодой человека в штатском, которого накануне в ресторане Ирма назвала непосредственным начальником Альфреда Науйокса.

Только теперь молодой человек появился не в гражданском костюме, а, как и положено высокопоставленному эсэсовскому офицеру, в форме. Маренн плохо разбиралась в эсэсовской иерархии и не понимала, каким привычным для слуха армейским званиям соответствуют странные сочетания слов, которые произносили вчера Ирма и ее супруг, представляя ей заочно эсэсовское руководство: бригадефюрер, группенфюрер, и кто из них важнее.

Ральф фон Фелькерзам легко взбежал по лестнице и распахнул перед шефом дверь. Как же фамилия молодого человека, — старалась припомнить Маренн. Ирма говорила вчера… Шелленберг, вроде бы.

Бригадефюрер СС Вальтер Шелленберг вошел в дом. Фелькерзам последовал за ним. Маренн обернулась, ожидая, когда они войдут в комнату. Она приказала детям вести себя тише и прислушалась, — но оба господина прошли по коридору во флигель. А что там? Маренн туда вовсе не заглядывала. Какое-то время все было тихо. Затем она снова услышала шаги: шел один человек. Вот он подошел к двери комнаты, открыл — Ральф фон Фелькерзам.

— Доброе утро, фрау Ким, — поздоровался гауптштурмфюрер, входя в столовую.

— Доброе утро, барон, — Маренн тщательно избегала называть Фелькерзама по званию, а называть по имени — такой привилегии ей еще никто не предоставлял, хорошо еще, что есть титул.

— Как Вы спали? — поинтересовался он вежливо.

— Благодарю, прекрасно, — она не собиралась посвящать офицера в проблемы своего здоровья.

— Вы уже позавтракали?

— Да.

— А дети?

— И дети тоже.

— Прекрасно. Фрау Ким, — обратился к ней Фелькерзам немного официально — Мне поручено сообщить Вам. На виллу прибыл бригадефюрер СС Вальтер Шелленберг, и он хотел бы переговорить с Вами. Бригадефюрер ожидает Вас в кабинете.

На вилле есть кабинет? Маренн даже и не знала о его существовании. Пожалуй, ее жизнь в этом доме ограничивалась гостиной, столовой, спальней да кухней. В большем она не нуждалась, а без нужды не любопытствовала. Ну, хорошо, в кабинете — так в кабинете.

— Я готова, — ответила она Фелькерзаму.

— Прошу следовать за мной, — предложил тот.

Они прошли по коридору. Едва свернув во флигель,

Фелькерзам остановился перед первой же дверью и распахнул ее для Маренн:

— Входите, фрау — пригласил он.

Маренн вошла и сразу же… остановилась. Прямо перед ней во всю ширь плескалась прозрачная гладь озера, ветер гнал по поверхности воды мелкие барашки волн, ручные утки трепыхали крыльями у берега — они никогда не улетали на юг.

Из-за пасмурной погоды озеро казалось серым, как и облетевший лес вокруг. Надо же, листва опала всего за несколько дней, за те несколько дней, что она живет здесь, а еще недавно лес стоял окутанный золотисто-багряным шарфом… Теперь этот роскошный шарф гнил на земле, превращаясь в удобрение. Ноябрьский холод уничтожил его. Но почему не чувствуется порывов ветра? В комнате тепло и сухо.

Застигнутая врасплох первым впечатлением, Маренн не сразу сообразила, что стены флигеля, в котором находился кабинет, подступали очень близко к озеру, а одну из них заменяло широкое окно балконом…

— Фрау Сэтерлэнд, — обратились к ней. Голос негромкий, приятный.

Маренн повернулась на него. Кабинет был обставлен массивной дубовой мебелью. В самом центре — так чтобы на него падало как можно больше света, — стоял широкий письменный стол с подсвечниками по обей сторонам. К столу было придвинуто массивное кресло с золочеными ножками.

Там, рядом с креслом, Маренн и увидела молодого человека в эсэсовской форме. Он стоял на фоне стеллажей, поблескивающих корешками книг, небольших скульптур и красочных мозаичных миниатюр, развешанных в простенках. Фуражку высокопоставленный офицер снял она лежала на столе. Блестящий кожаный плащ виднелся на углу кресла.

Молодой человек был строен, выше среднего роста, но все же не такой высокий, как Скорцени или Гейдрих.

— Вы, вероятно, знакомы уже с моим адъютантом, — продолжил он, — гауптштурмфюрером фон Фелькерзамом, а обо мне Вам только что сообщили, — он улыбнулся вполне доброжелательно. — Я — Вальтер Шелленберг, бригадефюрер СС, шеф Шестого управления СД, службы безопасности Германии, — и пояснил: — Управления, занимающегося иностранной разведкой. Присаживайтесь, фрау Сэтерлэнд, — предложил ей бригадефюрер, указывая на удобное кресло напротив стола. — Мы насиделись на совещаниях…

Маренн смотрела на Шелленберга. Он был обаятелен. Он был красив. Он сразу располагал к себе, завоевывал с первого взгляда — но, несмотря на все, Маренн чувство вала себя в его присутствии неуютно. Барон фон Фелькерзам стоял у окна, у нее за спиной, и от этого чувство настороженности только усиливалось.

Приблизившись, Маренн села в кресло. Она решила пока не задавать вопросов. Пусть бригадефюрер выскажет все, что хочет сказать. Но иностранная разведка… Выходит, что Науйокс и Скорцени представляют иностранную разведку СС? Она полагала, что они из гестапо. Да, Скорцени говорил, что он из другой службы, но мало ли, гестапо, и гестапо. А разведка? При чем здесь разведка? Значит, ее все-таки считают шпионкой? Неожиданный поворот…

Что ж, их руководитель, мужское обаяние которого Маренн заметила еще накануне, вполне мог бы служить штатным соблазнителем СС. Шелленберг бесспорно имел внешность голливудского героя, но по первому впечатлению его вряд ли можно было упрекнуть в легкомыслии. Сразу бросалось в глаза, что происходил он из хорошей Семьи, умел держать себя, получил образование.

Никогда бы прежде не поверила Маренн, вспоминая первого следователя СС, который вел ее дело, или Габеля, а уж тем более отвратительного Вагена, что у этих молодчиков могут быть такие элегантные шефы!

Молодой, отменно вежливый и высокомерно-сдержанный… Отмеченный небольшим шрамом подбородок, рог с красиво очерченными губами, чуждый ухмылок и оскорблений, «рот, созданный для того, чтобы любить женщину и ласкать ее». Последняя мысль случайно мелькнула в голове у Маренн, когда она смотрела на бригадефюрера в нарядном черном мундире, — смутившись, Маренн прогнала ее от себя: не до того сейчас. Но все же — губы, созданные для смеха, скажем так.

Безукоризненный нос без малейшей горбинки как будто специально слеплен для того, чтобы удостоверить, что его хозяин принадлежит к арийской расе. Немцы всегда гордились такими вот прямыми, ровными носами. Теперь же они возвели этот нос в своеобразную национальную религию.

Мягкие темные волосы, большие синие глаза, серьезные, проницательные и внимательные. А где-то внутри — искорки, веселые, интригующие, живые… На безымянном пальце — кольцо, украшенное кабошоном изумительного голубого цвета.

Улыбка этого весьма соблазнительного хищника производила обезоруживающее впечатление. Но почему «хищника»? Почему ей так подумалось о Шелленберге? Да, она не знала его прежде, она его видела в первый раз. Но все же… Должны же существовать в нем замаскированные вежливостью, изысканностью манер и обаянием столь возвеличенные в СС жесткость, твердость и непреклонность, и доведенное до абсурда превосходство силы вкупе с неукротимой гордыней — то есть все то, о чем, захлебываясь от восторга, твердил ей неоднократно Габель, превознося новую преторианскую гвардию фюрера, причем сам, принадлежа к этой гвардии, не обладал ни одной из упомянутых черт.

Молодой и красивый шеф, элегантный, подтянутый, который мог бы служить эталоном красоты и позировать для любого плаката, которых Маренн насмотрелась накануне на улицах Берлина, этот интересный, обаятельный мужчина, созданный, чтобы очаровывать женщин, глава разведки СС, зачем он сюда приехал? Что он хочет у нее узнать? Что ест на завтрак граф де Трай? Пожалуй, это последняя самая «свежая» информация о Франции, которую она способна сообщить ему после двухлетнего заключения в лагере. И почему его адъютант, будь он неладен, все время стоит у нее за спиной, как будто опасается чего-то…

— Возможно, я удивлю Вас, фрау Ким, возможно — нет, — Вальтер Шелленберг говорил все так же невозмутимо, спокойным, ровным голосом, — но мне хотелось бы сейчас называть Вас другим именем, тем, которое является Вашим настоящим именем, данным при рождении и нравится мне гораздо больше — Маренн.Это красивое имя для красивой женщины. Вы удивились?

— Нет, — ответила ему Маренн сдержанно. — Ведь я сама сказала его в лагере господину обер… — она замолчала, сделав вид, что забыла звание

— Оберштурмбаннфюреру СС Скорцени, — помог ей Шелленберг. — Верно?

Он даже не догадывался, что она думала о нем, впрочем… Что-то мелькнуло в его глазах, что-то… ну, как подобрать слово… мелькнуло и померкло, зачем ломать голову? А он? Интересно, что думает о ней Вальтер Шелленберг? Конечно же, совсем не то, что говорит сейчас, как и все мужчины на свете…

— Теперь мы знаем о Вас все, — продолжал господин бригадефюрер, — и лично я восхищен Вашим мужеством. Вы вынесли два года мук, много страдали — ни за что. Мы расследовали дело — Вы невиновны.

Маренн изумленно вскинула брови. Да не ослышалась ли она? Неужели на самом деле?

— Так я могу ехать? — спросила она с надеждой в голосе.

— Куда? — не понял ее Шелленберг.

— Домой. Во Францию.

— Не можете, — ее словно окатили ледяной водой.

— Но почему?!

— Вот об этом, фрау Маренн, я и приехал с Вами поговорить, — произнес Шелленберг серьезно и прошелся по комнате, заложив руки за спину. — Вы невиновны. Вас арестовали по ложному доносу. Мы определили, кто его написал: один из ваших аспирантов, которого Вы не допустили к защите диссертации.

— Я помню, помню, — кивнула головой Маренн, — очень неприятный юноша, да и бездарный. Я, признаться, подозревала его.

— Он будет наказан.

— Не стоит.

— Его накажет гестапо. Он работает на них. Он ввел их в заблуждение, указав на невинного человека, тогда как виновный, возможно, скрылся незамеченным. Но это не наше дело. Однако, являясь заключенной лагеря, Вы, фрау Маренн, также находитесь в ведении гестапо. И гестапо не собирается Вас освобождать.

— Что это значит? — возмутилась Маренн. — Доказано, что я невиновна, меня оклеветали, и я должна оставаться в заключении? Я не могу быть свободна. Почему? Я не понимаю…

— Потому что гестапо никого зря не арестовывает, — ее поразил ответ бригадефюрера, — а тем более не отпускает без веских оснований…

— Каковы же должны быть эти основания? — поинтересовалась Маренн язвительно, — Разве то, что я невиновна, само по себе не является достаточным основанием для освобождения моего и моих детей?

— Гестапо еще никто не доказал, что Вы невиновны.

— Но Вы же сказали… — Маренн растерялась. Или элегантный бригадефюрер не отвечает за свои слова?

— Сказал, — подтвердил он спокойно. — Но так считаем мы, разведка. Мы забрали Ваше дело в Четвертом управлении и сами доследовали его. Освобождение же из лагеря — исключительная прерогатива гестапо. А они возражают против Вашего освобождения.

— Но почему? — воскликнула, едва сдерживаясь, Маренн.

— Потому что у них нет такой практики, — страшные слова…

— Как это? — переспросила она, решив, что ослышалась. — Как это: нет такой практики? Даже если человек невиновен?

— Если он в гестапо — он виновен, — ответил Шелленберг жестко, но тут же пояснил: — Гестапо рассуждает так. Вы плохо знаете наше государство, фрау Маренн, — в голосе бригадефюрера промелькнуло сочувствие. Германия теперь, как вам объяснить, — он задумался на мгновение. — Германия теперь — это гестапо. Они контролируют все и все решают… Гестапо может арестовать не только Вас или любое другое гражданское лицо. Они могут арестовать и меня, и его, — Шелленберг указал на своего адъютанта, — и даже рейхсфюрера СС. Они могут арестовать любого, если усомнятся в нашей преданности фюреру. Из гестапо не освобождают, фрау Маренн. Гестапо не бывает не право. Оно право всегда. Даже если впоследствии Генрих Мюллер, шеф тайной полиции, станет Вашим лучшим другом, он никогда не признается, что он был неправ.

Как генерал войск СС, я могу принести Вам извинения за ошибку, совершенную не мной, но гестапо никогда не извинится перед Вами — не ждите. И я не могу их заставить — это не в моей власти. В моей власти лишь помочь исправить ошибку. И на это гестапо, которое конечно же знает, что вы невиновны, — подчеркнул бригадефюрер Шелленберг, — на это гестапо готово согласиться. Точнее, они уже согласны. Мы все обсудили с. их руководством.

— И что это значит? Что ждет меня? — Маренн снова охватил страх за детей. Господи, неужели ей никогда не вырваться из этой проклятой страны? Сколько они еще будут мучить ее? За что?

— Вчера вечером я имел беседу о Вас с рейхсфюрером СС Гиммлером. При нашем разговоре присутствовал обергруппенфюрер СС Мюллер, шеф гестапо. Я не стану от Вас скрывать, основанием, чтобы вырваться из лап гестапо и стать свободным, относительно, конечно, ибо тот, кто побывал в гестапо, — не пугайтесь, но это правда, — либо умирает, либо уже никогда не сможет быть от него полностью свободен. Так вот, таким основанием является толь ко согласие на сотрудничество с тайной полицией. Но я снова обращаю Ваше внимание, фрау Маренн, — Шелленберг сделал многозначительную паузу, — я не хочу, чтобы Вы испугались и отказались раньше времени, перечеркнув очень многое. В вашем случае все будет иначе.

Мы выговорили у гестапо исключительное право работать с Вами, мы — внешняя разведка СД. Конечно, это нам кое-чего стоило. Но Вас не касаются детали подобного рода — наш извечный торг с Мюллером существовал до вашего появления, продолжится он и после вас.

На сей раз Мюллер уступил — свое он отыграет как-нибудь попозже, никто не сомневается в его отменной памяти. Возможно когда-нибудь, если Вы примете наши условия, он попросит отыграться Вас. Но не будем забегать вперед — вернемся к настоящему положению вещей.

А оно таково, — Шелленберг перестал мерить шагами пространство кабинета и остановился прямо перед Маренн. — Вы очень запутали свою жизнь, фрау, и нам пришлось потрудиться, прежде чем мы установили истину — для Вашей же пользы. У Вас много титулов, много имен и жили Вы до сих пор, как оказалось, вовсе не одной жизнью, как все обычные люди, а двумя-тремя одновременно, и о каждой из них либо сложены легенды, либо наоборот, — абсолютно ничего не известно.

Тем не менее мы установили, что Вы, уважаемая фрау Ким Сэтерлэнд, если читать Ваши документы, предоставленные гестапо, на самом деле — эрцгерцогиня Мария Элизабет фон Кобург де Монморанси, по своим родственникам имеющая также титулы принцессы Бонапарт и принцессы фон Габсбург, правнучка английской королевы Виктории, внучка австрийского императора Франца-Иосифа, племянница последнего императора Австро-Венгрии Карла Первого Австрийского. Список Ваших родственников можно продолжать бесконечно — он охватывает династии, правившие в Бельгии, в Испании, в Нидерландах, не говоря уже о Франции, России и Германии, с которыми Вас связывают самые близкие узы.

Однако Вы отказались от прежней жизни, предпочтя скромное имя безвестной и безродной американки, причем, как обнаружилось, даже не пытались получить американское гражданство. Вы отказались от прежней жизни по личным мотивам, на фоне Вашего конфликта с приемным отцом, не преследуя тайных целей, — нас это вполне устраивает. Нас также устраивает, что, отказавшись от гражданства Франции, вы до сих пор являетесь подданной Австрии, а значит, теперь Вы — подданная рейха.

Благодаря Вашему родству с Габсбургами, Вы принадлежите к германской нации — это очень важно, и… к германской расе, что в нынешних обстоятельствах важно вдвойне. Обычно для доказательства арийского происхождения требуются документы с 1750 года, подтверждающие, что все предки в роду были германцы. В Вашем случае можно представить генеалогию более древнюю, которая охватывает по меньшей мере полторы тысячи лет.

Узнав, что по австрийской линии Вы принадлежите к династии Габсбургов, притом, к той ветви, которая до 1918 года находилась у власти в лице Вашего деда императора Франца-Иосифа, рейхсфюрер СС не имел возражений — аннепапир ему не понадобился…

«Да уж, какой аннепапир? — подумала Маренн, слушая Шелленберга. — Рейхсфюрер СС оценивает происхождение Габсбургов — очень забавно. А как же сам фюрер с его фантиками, которые он подбирал за Габсбургами?» Однако вслух она воздержалась от замечаний — еще неизвестно, чем увенчается речь бригадефюрера, что он хочет ей предложить конкретно, основную же мысль она уже поняла — сотрудничество. Осталось выяснить, в какой области.

— И наконец, Вы имеете нужную рейху профессию. Вы получили прекрасное образование, Вас считали и считают до сих пор одной из лучших учениц австрийской школы психиатрии. Вас знает ученый мир. Более того, насколько мне известно, Вы положили начало целому научному течению, соединив теоретическую психиатрию с практической хирургией. Вы великолепный практик и вчера днем Вы блестяще доказали нам это. Простите нас за небольшой розыгрыш, но поймите, мы должны быть бдительны. Вы — известная в европейских кругах личность, и неправдоподобным казалось то, что Вы очутились в лагере…

«Ну надо же! — Маренн возмутило последнее замечание бригадефюрера. — Им показалось неправдоподобным! Они сами засадили меня за решетку, а теперь говорят, что им казалось неправдоподобным, как я там очутилась! Сами удивились, что сделали такое!» Значит, она не ошиблась — они экспериментировали с ней.

— Полковник медицинской службы Максим де Кринис, — продолжал Вальтер Шелленберг, — мой давний друг и Ваш знакомый, дал чрезвычайно высокую оценку Вашей деятельности и лестно отозвался о Вас как о специалисте в рапорте рейхсфюреру. И не только он. Его безоговорочно поддержали сразу несколько специалистов клиники Шарите.

Исходя из всего изложенного выше, рейхсфюрер СС разрешил мне предложить Вам выбор. Прежде чем я озвучу предложение рейхсфюрера, я хотел бы предупредить Вас, фрау Маренн, от излишней поспешности — необходимо все тщательно взвесить, прежде чем принять решение.

— Что же на весах? — впервые за долгое время позволила себе поинтересоваться Маренн.

— На весах? — переспросил Шелленберг, — На одной чаше, как Вы поняли, вероятно, — возвращение в лагерь вне зависимости от того, виновны Вы или нет, на весьма неопределенный срок, фактически пожизненно, для Вас и Ваших детей. Единственное, чем я смогу Вам помочь при таком обороте событий, — так это добиться от шефа гестапо, чтобы Вас вернули Габелю, а не послали в более современный лагерь, где условия содержания строже, жестче и, я бы сказал, страшнее. Я не сомневаюсь, от великой радости, что план разведки провалился, Мюллер поступит именно так в назидание и Вам, и нам заодно. Возможно, у Габеля Вы и дотянете до «следующего подарка судьбы», но скажу честно, что очень сомневаюсь в этом. Его лагерь тоже скоро модернизируют — все остальное Вы сами хорошо представляете себе. Вы знаете, что это значит. С Вашим здоровьем и слабым здоровьем Вашей дочери у Вас практически нет перспектив. От Вас избавятся в первую очередь. Тем более, насколько мне известно, у Вас там много недоброжелателей среди администрации — кое у кого случались неприятности из-за Вас. Они утихомирились, когда Вами заинтересовались из Берлина, когда же Вас вернут как непригодный, извините, к употреблению материал, они отыграются в полной мере. Работать в полную силу Вы не можете, с Вашим своенравным характером они знакомы, у Вас двое больных детей. Одним словом… Продолжать я не буду — Вы догадываетесь; что этого достаточно, чтобы однозначно решить Вашу участь, причем в ближайшее время, не затягивая.

На другой чаше… — Шелленберг остановился, глядя через окно на колышащуюся свинцовую гладь озера. — На другой чаше, я бы сказал, фрау Маренн, — очень ценное сокровище. Такое предложение можно сделать далеко не каждому, а только тому, кто обладает преимуществами, которые я перечислил ранее, то есть только такому человеку, как Вы. И скажу честно, — он повернулся, — среди всех заключенных, находящихся в тюрьмах в рейхе, вы — единственная.

Мы предлагаем Вам вступить на службу. Полковник Макс де Кринис готов взять Вас к себе в подчинение. Его отделение относится к моему Управлению, а также подчиняется сугубо медицинской организации — Главному медицинскому управлению СС. Да, Вы не ослышались, — подтвердил он, заметив удивленный взгляд Маренн, — мы предлагаем Вам вступить в СС. Вам, заключенной лагеря. Но не полноправно, конечно. Однако различие окажется настолько невелико, что Вы даже не заметите его. Мы и сами хотели бы быть избавлены от многих обязанностей, от которых, в связи с Вашим положением, окажетесь избавлены Вы: партийные собрания, пропагандистские мероприятия, членские взносы и прочее в этом роде.

В остальном — Вам дадут должность, соответствующую Вашему научному рангу, Вам дадут звание, обмундирование, даже оружие. Не говоря уже о жаловании, квартире, бесплатных обедах и ужинах. Вы получите возможность заниматься наукой, наконец. Одним словом, Вам предоставят все, что принято понимать под словосочетанием «нормальная жизнь». Ваши дети будут учиться наравне с немцами. Позднее их возьмут на работу.

Конечно, когда придет призывной возраст, Вашего сына направят на службу в германскую армию, ведь он, как и Вы, австриец. Но его призвали бы в любой другой стране, и во Франции в том числе. Таков удел каждого юноши сейчас, и германского — тоже. Если он немец, он должен служить, если нет — он будет возвращен в лагерь. Я не обманываю Вас, фрау Маренн. Все уже согласовано, я повторяю.

Согласован вопрос и о Вашем звании. Де Кринис настаивал дать Вам звание, равное с ним, он считает, что по профессиональным заслугам Вы даже превосходите его. Но рейхсфюрер решил иначе: для начала — оберштурмбаннфюрер, что равняется подполковнику. Посмотрим, как все пойдет.

Я понимаю, — улыбнулся Шелленберг, видя, как на лице Маренн проступает озадаченность, — все звучит для Вас нереально, как сказка. Вы спросите, что мы хотим за это? Я полагаю, вы догадываетесь — все предельно просто. Мы хотим, чтобы Вы работали на нас. Ваш опыт, знания врача нужны германской армии, Ваши связи в Европе и Соединенных Штатах необходимы СД. Мы, конечно, попросим Вас оказать нам некоторые услуги, но обещаю — в меру Ваших сил. А в основном Вы будете работать с де Кринисом и заниматься своим прямым делом — медицинской практикой. А также наукой. Этого Вам никто не запрещает. Ограничения? Они будут. Но тоже все обыкновенно: Вы принадлежите теперь рейху, фрау Маренн. И Ваш интеллектуальный багаж — именно он интересует нас в первую очередь, — отныне тоже собственность рейха.

Вы можете поехать во Францию, если желаете, жить там некоторое время, Вам не воспрепятствуют, можете отправиться за океан. Но работать Вы будете на рейх. Гарантии — это Ваши дети. Если Вы нарушите договор, — а мы даже не возьмем с Вас никакой подписки, — гестапо достанет их и на краю света.

Пожалуй, существует еще один щепетильный вопрос, — Шелленберг наконец сел за письменный стол, напротив Маренн. — Репутация? Мы подумали об этом. Сотрудничество со спецслужбами обычно не идет на пользу репутации ученого, да и нам вовсе не выгодно, чтобы Ваша репутация оказалась подмоченной. Вашего настоящего имени никто не узнает. Вы останетесь Ким Сэтерлэнд, заключенной в лагере Габеля, там и будете числиться для всех «любопытствующих» посторонних глаз и носов.

В остальном Вам будет предоставлена абсолютная свобода. Мы не можем освободить Вас в полном смысле этого слова, но мы идем на компромисс, выгодный и Вам, и нам. Вы нужны Германии, нужны Австрии — теперь это одно и то же. Мне кажется, подобная ситуация вовсе не должна претить Вам. Ведь Австрия — это единственная оставшаяся у Вас Родина. Родина, которая не отказывалась от Вас, которая не предала Вас, как Франция. Страна, которой веками правили и которой веками служили Ваши предки.

Пока Вы будете подчиняться де Кринису, я Вам уже говорил, Зауэрбруху, главному врачу СС, и мне. В основном — мне. Так что Вашего будущего шефа, фрау Маренн, Вы видите перед собой. Что же касается тех, с кем Вам придется работать: некоторых Вы знаете очень хорошо — это персонал клиники Шарите и кафедра де Криниса в университете. Вы вернетесь к ним, но уже в другом качестве, — с другим статусом, так сказать.

Вы также познакомились с некоторыми из своих будущих коллег по Шестому управлению: это мой адъютант, барон Ральф фон Фелькерзам, он присутствует здесь, — Шелленберг еще раз указал на гауптштурмфюрера, — начальников отделов — оберштурмбаннфюрера СС Скор цени и штандартенфюрера СС Науйокса — Вы тоже знаете. Пока этого достаточно. С остальными познакомитесь в процессе работы.

Вчера в ресторане я обратил внимание: Вы прекрасно нашли общий язык с Науйоксом, поладили с его супругой, я знаю, что и с оберштурмбаннфюрером Скорцени — тоже. Не зря он так ратовал за Вас и, в сущности, заварил все это дело. Я не впервые увидел Вас вчера в Шарите — но настоянию оберштурмбаннфюрера мне пришлось поехать в лагерь, чтобы посмотреть на Вас. Так что решайте, — Шелленберг легко пристукнул ладонью по столу. — Все карты — перед Вами. Я не хитрил с Вами, я говорил открыто, как есть. Я не стараюсь вас купить, мне легче не связываться с Мюллером и отправить Вас обратно в лагерь. Конечно, у меня есть мастера по психологическим обыскам и проверкам. Они хорошо знают свое дело, но рядом с Вами они — дилетанты, школьники. Вчера Вы прекрасно поняли всю игру — не справился даже сам профессор де Кринис, — Шелленберг улыбнулся. — Я даю Вам сутки на размышление, — сказал он в заключение. Потом поднялся из-за стола, взял фуражку с высокой тульей. — Я понимаю, что такое решение дорогого стоит. Завтра в это время мой адъютант приедет за ответом. Вас никто не будет беспокоить. Думайте. Но прежде чем уйти, сообщу Вам два факта, чтобы Вам легче было принять решение. Они значительно прояснят картину. Оба проверены и совершенно достоверны.

Маренн насторожилась: про что он собирается говорить? Какие факты?

— Надеюсь Вы уже убедились, что я искренен с Вами, — продолжал Шелленберг спокойно. — Так вот: Ваш учитель, господин Зигмунд Фрейд, если Вы не знаете, эмигрировал из Австрии в Великобританию. Он получил информацию о том, что Вы бесследно исчезли в Германии, и обратился с просьбой к правительствам Англии и Франции помочь в розыске, даже на самом высоком уровне. Ответом ему послужило полное молчание и равнодушие. Вы понимаете, в силу того, что Фрейд — еврей, он не может обратиться напрямую к фюреру, он вынужден искать посредников. Но Франции Вы опять оказались не нужны. Она отказала Фрейду в помощи. Вы — не гражданка Франции, и Ваша судьба не интересует ее правительство. Тут ни при чем, как выяснилось, ни Фош, ни Бонапарт. Подумайте об этом.

Еще раз повторю: Вы нужны Австрии, стране, от которой Вы не отказывались, которая ничего не сделала, чтобы Вы отказались от нее и в этот раз готова протянуть Вам руку помощи. Вы нужны рейху. Далее… Второй факт. Он касается доноса на Вас. Дело в том, что Ваш аспирант не по собственному побуждению оклеветал Вас. Будь он даже трижды зол, он бы не решился — Вы слишком известны. В таком деле необходимо иметь поддержку — и он ее нашел. В лице Вашего родственника, герцога Карла-Эдуарда Кобургского, который, — Вы, вероятно, не знаете, — является группенфюрером СС и состоит в большой дружбе с некоторыми нашими бонзами.

Герцог Кобургский щедро оплатил услуги доносчика. Зачем? Опять-таки все просто, фрау Маренн: из-за наследства, от которого Вы отказались. Он хотел прибрать его себе. Но, к его разочарованию, выяснилось, что Ваш приемный отец, маршал Фош, остававшийся распорядителем Вашего состояния до Вашего совершеннолетия, все-таки оставил за Вами все нрава наследования полностью и в своем завещании указал, что в случае Вашей смерти состояние наследует Ваш сын.

Для того, чтобы завладеть состоянием, герцогу Кобургскому необходимо представить доказательства Вашей смерти. Права же сына, он полагал, незаконнорожденного, простите, он вполне оспорит. Вот из таких вот корыстных побуждений ваш дальний родственник и сдал Вас в гестапо. А из гестапо — он уже выучил прекрасно, — никто не выходит живым. Тем более, если очень постараться.

Таков второй факт, над которым я предлагаю Вам задуматься, фрау Маренн. Стоит ли Вам и Вашим детям продолжать страдать в лагере, будучи невинной, будучи австриячкой, будучи принцессой, будучи-хирургом с мировым именем, и в конце концов погибнуть, чтобы Ваш родственник разбогател на Ваших муках, присвоив себе то, что по праву рождения принадлежит Вам и Вашему сыну. Решайте. Ральф фон Фелькерзам приедет завтра утром за ответом.

— Я полагаю, господин бригадефюрер, — печально произнесла Маренн, склонив голову на руку, — ее роскошные волосы упали вперед, закрывая лицо, — вы сами знаете, что фактически Вы не оставили мне выбора. Но все же благодарю за ясность. Завтра я сообщу свое решение.

— Надеюсь, оно будет разумным, — заметил Шелленберг, надевая фуражку, — и потому не прощаюсь. Уверен, мы еще увидимся, и не раз.

«Он уверен»… Вернувшись в столовую, Маренн наблюдала в окно, как отъехала машина бригадефюрера. «Он уверен»… Что же ей делать теперь? С давней мыслью о возвращении во Францию приходилось расстаться навсегда…

А впрочем, куда она намерена возвращаться? В Версаль? К Анри де Траю, которого не сможет простить за измену никогда?

Ведь тогда, два года назад, уезжая из Парижа, она рассчитывала попасть в Австрию и остаться там жить. Вот и попала — в рейх. И Австрия теперь — часть рейха. Что делать ей во Франции? Эта страна, полная очарования в детстве, теперь ассоциировалась у нее с одними разочарованиями в последующие годы.

Возможно, она бы и осталась в Германии, — добровольно. Если бы ее не принуждали, не ставили условий, если бы признали невиновной и освободили. По ей предоставили выбор, довольно жесткий: либо умереть, либо работать на них.

Да, конечно, он во многом прав, этот молодой, соблазнительный генерал с серьезными, внимательными глазами. Она принадлежит к австрийскому императорскому дому, ее предки правили Австрией, они принесли ей славу. Она — австриячка и, будь она в Вене, когда туда вошли войска фюрера и осуществился аншлюс, ей хочешь не хочешь пришлось бы сосуществовать с немцами, работать с ними или возвращаться во Францию, которая после гибели Генри и отвратительного поступка де Трая вызывала у нее нервную дрожь.

Можно было бы уехать в Америку — снова, как в первый раз, пройти по проторенному пути. Можно было бы — будь она свободна.

И в этом все дело. Согласись она работать с СД, кого она предаст? Францию? Она не гражданка Франции. Австрию? Ни в коей мере. Наоборот. Все австрийцы теперь стремятся на службу к фюреру. Взять хотя бы принца Кобургского… Какую неприятную новость сообщил ей Шелленберг. Как гнусно хотел от нее избавиться ее родственник!

Франция… С Францией — все ясно. Но Карл-Эдуард! Что делает с людьми жадность! В самом деле, какой смысл гнить в бараках у Габеля, чтобы Карл-Эдуард процветал и довольно потирал руки. А наука… Сколько еще не сделано… Да, все, что предложил Шелленберг, можно принять. Но почему, почему ее не могут освободить? Почему, предоставляя ей всяческие льготы, которыми не пользуются даже многие немцы, они по-прежнему держат ее как в плену? При этом признавая,что она невиновна. И что имел в виду бригадефюрер, говоря, что попросит ее о кое-каких услугах? Чем занимается его служба? Наверняка какой-нибудь шпионаж. Но какая из нее шпионка? Связи, рекомендации — продавать своих знакомых и друзей?

Нет. Всякие отношения со спецслужбами вызывали у Маренн отвращение. И кто знает, согласись она, как они еще будут использовать ее профессиональные навыки — не в ущерб ли… Нет.

Увы, при размышлении «за» появлялось столько же, сколько и «против». Маренн вышла на крыльцо виллы. На берегу озера резвились дети. Они задорно, весело смеялись. Отоспались, окрепли — на щеках заиграл румянец. «Дорогие мои… Вся моя жизнь ради Вас — подумала Маренн. — Как представить, что завтра, когда я отвечу Фелькерзаму "нет", Вас снова оденут в тюремные робы и отправят обратно в лагерь, на муки, на смерть. Из-за чего, из-за моей репутации? Зачем она нужна мне, если мне предстоит Вас похоронить? Вы — единственное, что у меня есть, что мне дорого, только Вас я люблю. Разве моя репутация не испорчена? Что может испортить ее больше, раз мне пришлось сменить имя и навсегда расстаться с прошлым. Я отказалась от наследства, от отцовского имени… Что стоит моя репутация по сравнению с вашими улыбками, с вашим благополучием, вашим будущим? Пусть снова я пожертвую всем, пусть мне придется перешагнуть через принципы и отвращение, со многим смириться, ко многому притерпеться, прислуживать этому бывшему ефрейтору, возомнившему себя фюрером всех немцев, пусть… Но Вы будете счастливы, радостны, здоровы… ради этого я готова на все». _

Она подозвала Штефана, провела его за собой в гостиную.

— Как ты отнесешься, — спросила она мальчика осторожно, усаживая на диван, — если мы останемся в Германии?

— В лагере?

— Нет, мы будем жить в Берлине. Я буду работать в клинике, ты и Джилл — учиться в школе, потом ты пойдешь в германскую армию. Ты хочешь служить в германской армии?

— Нас отпускают, мама? — спросил Штефан настороженно.

— Ну, не совсем, — она не могла солгать ему.

Мальчик серьезно смотрел на нее. Понимал ли он, что она имела в виду? Серьезные, вдумчивые глаза Генри — мальчик мой… Штефан крепко взял мать за руку.

— Если ты скажешь, я пойду, — решительно ответил он, — я сделаю все,что ты скажешь, все, что нужно. Лишь бы тебе было спокойно, мама. Я так тебя люблю… Маренн обняла его, прижав голову сына к груди. «Ну как отправить тебя в лагерь, как…? Ради каких-то принципов». Ведь если сын готов на жертвы ради нее, то что ж она? Таков ее долг, ее крест, ее участь. Решение было принято.

Проведя еще одну бессонную ночь на вилле, Маренн наутро сообщила приехавшему Фелькерзаму, что она согласна на условия, предложенные бригадефюрером.

— Когда мне выходить на службу? — сухо поинтересовалась она. — Сегодня?

— Ну что Вы, фрау Ким, — ответил Фелькерзам, улыбнувшись. Ей показалось, она впервые видела, как он улыбается. — Это будет не скоро, месяца через два.

Маренн изумленно вскинула брови.

— Почему?

— Вам надо отдохнуть, поправить здоровье. И Вам, и детям, — объяснил Ральф, — несколько дней Вы еще поживете здесь, а потом… Доктор де Кринис уже подготовил для Вас курс лечения в Швейцарии и отдых в Альпах. Вам необходимо обследоваться и подлечить сердце. А уж затем… Я очень рад, фрау Сэтерлзнд, что могу сообщить бригадефюреру хорошую новость. Отдыхайте. Остальное пока не должно Вас волновать.

* * *


К обеду приехала Ирма. Она, вероятно, уже знала о решении Маренн, потому что пребывала в радостном возбуждении и даже расцеловала подругу. Она объявила, что вечером они пойдут отметить начало ее новой жизни вчетвером: она с Аликом, Маренн и… Отто Скорцени. Господин оберштурмбаннфюрер приглашает…

Так… Значит, он появился. Теперь, когда все решилось и она стала равной ему, он предстанет перед ней и поведет ее в ресторан как свою даму. Так всё и задумывалось. Оберштурмбаннфюрер СС Скорцени не может появляться в обществе заключенной, он может показаться с ней только если она станет такой же, как он. Вот ради чего все, а заодно и с пользой для дела. А где он был, когда ей было так трудно, в первые дни, когда надо было принять решение? Теперь решение принято — он придет пожинать плоды. Шелленберг же сказал, это он все затеял. Нет уж. Зачем он теперь нужен?

— Я не пойду, — совершенно неожиданно для Ирмы заупрямилась Маренн, — я согласилась сотрудничать с Шестым управлением СД, но я не соглашалась спать с его офицерами. Это не значилось в условиях, перечисленных бригадефюрером.

— Но, дорогая, — заметно растерялась Ирма. — Никто же не говорит о том, чтобы спать… Речь идет только о том, чтобы поужинать вместе. Оберштурмбаннфюрер Скорцени — наш друг, мы часто обедаем и ужинаем вместе. Более того, Вам придется работать с ним. И было бы неплохо познакомиться поближе.

— У него есть дама сердца? — осведомилась Маренн. — Пусть он возьмет ее с собой. Тогда я пойду.

— Я Вас не понимаю, — Ирма явно огорчилась. Маренн слышала, как она что-то тихо говорила по телефону, наверняка Алику, и голос ее звучал расстроенно. Вернувшись, она сообщила Маренн:

— Все будет так, как Вы хотите. Но, право, Вы должны отдавать себе отчет: ведь это же Скорцени добился для Вас всего.

— И я всем ему обязана, — съязвила Маренн, — даже тем, что я родилась австрийской принцессой. Я полагаю, именно это сыграло решающую роль.

— Тем, что он вспомнил, что Вы —австрийская принцесса, и доказал всем, — поправила ее Ирма. Она не узнавала Маренн: откуда у нее такое предубеждение против Скорцени? Может быть, что-то связанное с лагерем? Ей вспомнилось, как Науйокс говорил Отто: «А что, если она захочет сотрудничать с нами, но не захочет быть с тобой…?» Похоже, что предположения Алика сбываются. К тому же после визита Шелленберга в лагерь Алик заметил, что бригадефюрер очень заинтересовался Маренн во всех отношениях: вполне возможно, что его симпатия оказалась взаимной, и Шелленберг теперь привлекает ее больше, чем Скорцени. Маренн почувствовала натянутость в отношении Ирмы и скрытую обиду. Она не попыталась расколоть возникший лед, а ушла наверх, в спальни.

Однако вечером, когда машина Науйокса подъехала к вилле, Маренн обнаружила, что все-таки Алик приехал не один. Из машины вслед за Науйоксом вышел Скорцени. В руках он нес какую-то коробку и пакет. Не желая общаться с ним, Маренн не спустилась в гостиную. Да этого и не потребовалось. Оберштурмбаннфюрер поднялся к ней сам. Раздался стук в дверь. И, не дожидаясь, пока она разрешит, дверь открыли.

Оберштурмбаннфюрер вошел. Высокий, в парадном мундире, в красивой фуражке с высокой тульей, украшенной распластавшим крылья серебряным орлом. Положил на кресло коробку и пакет, снял фуражку.

— Добрый вечер, фрау, — поздоровался он.

— Я разве разрешала Вам входить? — спросила она враждебно, не отвечая на приветствие.

— Мне уйти? — спокойно осведомился он.

— Нет. Раз уж Вы вошли, я бы хотела знать, зачем.

— Чтобы поздравить Вас с переменой к лучшему. И поговорить.

— О чем?

Маренн не видела оберштурмбаннфюрера с момента его последнего визита в лагерь. Интересно, где он был все это время? Почему бросил ее на произвол судьбы, затеяв всю эту историю. Хотел встретиться с ней на равных? Что ж, извольте.

— О чем мы будем говорить? — холодно поинтересовалась она.

— Мне показалось,что даже в лагере Вы были любезнее, — как бы невзначай заметил Скорцени. — Сначала я хотел бы вернуть Вам несколько Ваших вещей, обнаруженных в сейфах гестапо, — он открыл пакет. — Вот Ваши фотографии времен мировой войны и послевоенные, а также бумаги, изъятые при обыске. Вот книги, которые забрали из Вашей квартиры, сочинения Ваших учителей, в том числе Фрейда, который по той причине, что он еврей, в Германии не разрешен, но Вам пригодятся его труды. На книгах автографы и дарственные надписи — все на месте.

Вот ключи от Вашего дома, должно быть, во Франции, и, наконец, — он сделал паузу, внимательно глядя на нее. Ей показалось, он даже разволновался, — вот Ваш веер, Ваше высочество, подарок Вашего жениха. Увы, жемчуга на нем больше нет, позолота осыпалась, но можно еще различить вензель, две переплетенные буквы М: Маренн Монморанси. Я счастлив вернуть его Вам во второй раз, мадам, такой же погнутый, как и десять лет назад в парке Венского университета, и снова сказать: я виноват. Я виноват, мадам, что сломал Ваш веер десять лет назад, виноват, что не смог сделать для Вас большего сейчас, но, поверьте, сделал максимум возможного.

Я не удивлен, что Вы не узнали меня и не вспомнили в лагере, что мое имя ничего не сказало Вам сейчас. Я сам узнал и вспомнил Вас не сразу. Только увидев этот веер…,

«Зачем Вы уезжаете? Завтра я приду к Вам на прием, — двадцатилетний юноша с лицом, рассеченным рапирой, протягивает ей веер. — Извините, я случайно наступил на него». — «Ничего, бывает. Такой уж сегодня вечер: сначала Вы испортили мне манто, теперь сломали веер».

«На каком факультете Вы учитесь?» — «На инженера». — «А как Ваше имя, юноша…?» — «Отто. Отто Скорцени, мадам».

Отто Скорцени! Так вот оно что! Ну как же! Теперь она вспомнила. Конечно. Тот ветреный, холодный октябрьский вечер в Вене. Она уезжала в Париж, чтобы выйти замуж за де Трая. Ее переполняли надежды и грезы о будущем счастье. А как все повернулось… Тот юноша, с инженерного факультета. Господи, каким же он стал! Если бы он ей не напомнил, она бы никогда не узнала. Десять лет прошло. Десять лет…

Маренн осторожно взяла из рук оберштурмбаннфюрера веер, раскрыла его. Погнутые перья — погнутое счастье, осыпавшаяся позолота — «осыпавшиеся» мечты. Теперь ей показалось символичным, что именно Скорцени она встретила в тот вечер. Вот что предвещало то неожиданное столкновение — встречу через десять лег, когда все уже будет по-другому, роли их поменяются, да еще как!

Тогда она была принцессой, теперь он — хозяин положения.

«Как Вас зовут? — Отто Скорцени, мадам».

Теперь она знает, откуда у него этот шрам на щеке. Она видела эту кровоточащую рану и первой взялась ее лечить. Обещала проверить, как заживет.

— Зажило? — спросила Маренн мягко, прикоснувшись рукой к щеке оберштурмбаннфюрера.

— Зажило, мадам.

— Я так и не вернулась в Вену.

— Я знаю, — он взял ее руку и поцеловал ее.

— Так вот каким Вы стали, — произнесла она, оглядывая его как будто вновь. — Никогда бы не подумала… Я помню, каким Вы были…

— Вы вспомнили меня?

— Конечно.

— Вот мы и встретились через десять лет, — продолжил оберштурмбаннфюрер и отвернулся, чтобы глаза не выдали слишком многого. — Но это еще не все, что я Вам сегодня принес. Возможно, сегодня такой день, что возвращается прошлое, фрау. Вот Вам реверанс от Мюллера: он извлек из своих сейфов бриллиантовую змейку с изумрудным глазком и счастлив вернуть ее Вам.

— Спасибо, — улыбнулась Маренн, — только прикрепить ее не на что. Платье осталось в лагере.

— Неправда. То — верно, осталось. Да и зачем оно Вам, пусть его донашивает жена Габеля. Я принес Вам другое, сегодня утром доставили из Парижа.

Оберштурмбаннфюрер раскрыл коробку. У Маренн захватило дух: легендарный «черный тюльпан» Шанель сверкал бриллиантовым блеском на французском бархате глубокого черного цвета, совершенно новом. О, Господи, ее любимое платье! Он достал его из коробки, легко встряхнул. Черные бархатные лепестки, скользнув, рассыпались по полу, потом приколол брошь и аккуратно положил на кровать.

— Надевайте его. Я хочу, чтобы сегодня Вы отправились на ужин в этом платье. И вот еще, — он взял из коробки еще что-то, — Ваши духи, «Шанель № 5». Все теперь должно быть как прежде, Маренн. А что до денег — не волнуйтесь, — предупредил он ее вопрос. — При желании стоимость этого наряда могут вычесть из первого Вашего жалования. Теперь Вы будете получать столько, что снова сможете позволить себе покупать туалеты от Шанель. Я жду Вас внизу.

Маренн была сражена. Она чувствовала, что была несправедлива к оберштурмбаннфюреру. Так, значит, все, что он сделал для нее, — это своеобразная дань прошлому, поворот вокруг оси.

Тонкий, почти невесомый бархат распустившихся лепестков черного тюльпана… Сколько воспоминаний сразу ожило во взбудораженной памяти: приятных, трепетных, грустных, горьких… А духи, ее любимые духи, духи, посвященные ей… Она и впрямь ощущала себя помолодевшей на десять лет. Как будто и не проносились эти годы, все самое плохое — позади. А впереди — только счастье, только счастье.

В мгновение ока Маренн почувствовала себя прежней-, принцессой Бонапарт, эрцгерцогиней фон Кобург, словно душа ее заново пробуждалась к жизни. Надев платье, она спустилась в гостиную. Ирма и Алик встретили, ее восхищенными взглядами. Отто Скорцени встал, подавая ей руку.

— Мама, — в восторге воскликнул Штефан. — Какая ты красивая, как в Париже!

Точно так же он сказал и тогда, в лагере, когда Габель вынудил ее надеть старое, растянутое платье, «увядший тюльпан», как она горько шутила, чтобы спеть для прибывшего из Берлина совсем неизвестного ей тогда оберштурмбаннфюрера СС.

«Ты что?! Ты разве не знаешь?! Это же сам Отто Скорцени!» «Как Ваше имя, юноша? — Отто Скорцени, мадам».

На этот раз их появление в «Кайзерхофе» произвело фурор. Алик и Ирма старались держаться в стороне, чтобы общество получше о разглядело красивую пару, которую представляли собой Скорцени и Маренн. Они оказались в центре внимания, они изумили всех.

Что за чудный цвет волос у этой дамы, которая прежде появлялась с Науйоксом и его женой, какое благородное лицо… Кто она? Новая пассия Скорцени? Ну и красавица!

Они сели за столик в самом центре — пусть вдосталь налюбуются. Маренн, как ни странно, совсем не чувствовала скованности теперь. Соединив прошлое с настоящим и обретя опору в самой себе, она, как говорят в музыке, поймала свою тональность.

Молодая женщина, встретившая в предыдущий раз Маренн враждебным взглядом, побледнела, как только они появились в зале, и… сразу же уехала. От Ирмы Маренн узнала, что это была Анна фон Блюхер — Скорцени недавно расстался с ней.

Позднее, когда зазвучал венский вальс, Скорцени пригласил Маренн танцевать. Ее глаза блестели, отражая море света, наполняющего зал, великолепие хрустальных люстр и… музыку ее души. Могла ли она вообразить всего месяц назад, голодная, измученная, выходя петь перед заезжим оберштурмбаннфюрером из Берлина, что всего несколько недель спустя она будет танцевать с ним в одном из самых дорогих ресторанов столицы новой Германии?!

«Как Ваше имя, юноша? — Отто Скорцени, мадам», — давний диалог вспоминался ей теперь как пароль, ведущий к спасению.

Поздно вечером оберштурмбаннфюрер СС Скорцени привез Маренн на виллу. Галантно попрощался, пожелав спокойной ночи. Вообще он держался корректно, даже несколько равнодушно, строго следуя выбранному тону — соблюдал дистанцию.

Но по его взгляду Маренн видела, что он любуется ею, она ему нравится. Впрочем, она понравилась ему еще тогда, в Вене, тогда он был совсем молод и простодушен и не скрывал своего восхищения принцессой. Каким он стал теперь? Сколько было у него женщин? И что связывало его с красивой, гордой девушкой, которая сразу же уехала из ресторана, как только они пришли?

Сегодня он не претендовал на постель. А что будет дальше? Как долго он будет изображать из себя благородного рыцаря? Должна же она чем-то заплатить за все полученные привилегии. Или он отдал дань прошлому, и только. Платить она будет кому-нибудь другому. У кого право первой ночи? У Гейдриха? У Гиммлера? У Шелленберга?

Маренн тихо рассмеялась: ни у кого. Она так нервничала по этому поводу, а вот первая ночь наступила и… она — одна. «Спи спокойно. Скоро поедешь в Швейцарию. Никому ты не нужна. Но все же Скорцени…» «Тот мальчик, которого она помнит в Вене, и этот молодой мужчина — день и ночь. Как он переменился! А она сама? Ведь и она теперь стала другой.

«Как Вас зовут, юноша?» Тогда он был почти влюблен. А сейчас? Она нужна ему для работы? Только для работы? «Что, радует тебя такое положение? Ты же хотела, чтобы только для работы! — Маренн иронизировала над собой… — Потому он и вел себя несколько холодновато, что Ирма передала ему твои слова о том,что не входило в условия. Наверное, он рассчитывал на другую встречу. Но все же принес веер и бальное платье от Шанель».

Несмотря на усталость и напряжение предыдущих ночей, Маренн почти не спалось. Все кружился перед ее глазами восхитительный, залитый светом зал: то ли Кайзерхофа, то ли Версаля, то ли Шенбрунна все смешалось в полудреме. Снова видела она темную аллею университетского парка и бегущего по ней юношу с окровавленной рапирой в руках.

«Я испортил Ваше манто, мадам». — «Это ерунда. Оно у меня не последнее…» Как все переменилось!

Да, похолодало настолько, что впору было надевать манто. Озеро сковал первый ледок, утки плавали в проруби. Отто Скорцени приехал к завтраку. Штефан поздоровался с ним просто, как со старинным другом, — он совсем не удивился тому, что оберштурмбаннфюрер из Берлина снова появился в их жизни.

За завтраком Скорцени сообщил, что накануне после ужина вынужден был вернуться в Управление и провел там всю ночь — накопились служебные дела. Он выглядел утомленным и предложил Маренн после завтрака прогуляться по свежему воздуху.

Закутавшись в черное норковое манго, Маренн шла рядом с ним по аллее вокруг озера и говорила. О чем? О себе. Почему-то ей захотелось рассказать ему о себе, как все сложилось в ее жизни. Ведь теперь решение принято, и все равно когда-нибудь ей придется рассказать ему… Лучше — сразу.

Каковы ее первые воспоминания о детстве? Какая земля всплывает в ее памяти при мысли о первых годах жизни? Франция? Что ж, можно сказать, что Франция. Но не та, и не такая, как Вы думаете, господин оберштурмбаннфюрер. Вовсе не блистательный Версаль.

И не Вена. Вену она впервые увидела намного позже, когда уже осиротела.

Вы удивитесь — ей вспоминается… пустыня. Да, да, колониальная Франция, затерянный среди барханов африканский форпост, на котором офицером начинал службу ее отец. Дороги многих знаменитых военачальников Франции начинались на таких вот удаленных от метрополии форпостах.

Но отец Маренн знаменитым военачальником не стал. Он рано умер. Он просто служил там. После рождения дочери и смерти совсем еще юной жены он вернулся к месту службы, а едва девочка подросла и сделала первые шаги, вызвал ее с воспитательницей-австриячкой из Франции к себе. Как охала пожилая, строгая бонна: «Тащить в такую даль ребенка, в такую жару — безумие!»

Как смешно она шлепала по песку, стыдливо прижимая к ногам приподнятые юбки и пряча от солнца лицо под зонтиком! Но какое раздолье было юной принцессе! Прежде чем она научилась ездить на пони, ее, по требовательному капризу, водрузили на спину двугорбого верблюда, и тот, осторожно ступая, — знал, наверное, какую хрупкую ношу несет, — обошел круг. Девочку поддерживал денщик отца, старый солдат.

Так и прошли ее первые годы детства среди семей служивших на форпосте офицеров, знатных и незнатных, одним из которых, героем пустыни, прославленным в боях с кочевниками, был близкий друг ее отца — маршал Фош. Тогда, конечно же, еще совсем молодой и совсем-совсем еще не Маршал. Во Франции его ждала прекрасная Мадлена, с которой он был обручен и должен был жениться по возвращении в метрополию.

Родного отца Маренн убили в одной из стычек в пустыне. Он умирал в палатке, на руках своего друга Фоша, и просил того никогда, никогда не отдавать его дочь австрийским родственникам. «Почему?» — недоумевал будущий Маршал. «Они объявят ее безумной…» Фош с трудом тогда понимал его, но обещал не оставлять малышку и воспитать ее во Франции.

Помнит ли Маренн смерть своего отца? Да, очень хорошо. Тогда впервые, одетая в маленькие черные вещички, она сидела в изголовье гроба, который корабль вез во Францию, чтобы там погибшего отпрыска старинного рода похоронили с почестями в семейном склепе, и не могла понять, почему папа не встает и почему он ничего ей не скажет. И куда это они упрятали его, под какие-то плиты? Зачем? Он же не сможет оттуда выйти!

Да. Никогда. Никогда уже ее отцу не встать из гроба. Но смерть друга оказалась не единственным ударом для будущего Маршала. В тот год он получил от своей невесты письмо — Мадлен решила разорвать помолвку и отказывалась выйти за него замуж… Почему? А потому что ей очень не нравилось его опекунство над маленькой девочкой-сиротой, пусть даже знатной и богатой. «Ведь есть же эти Габсбурги, пусть они ее и заберут, — настаивала Мадлен. — У нас должна быть своя семья и свои дети, Фер», — твердила неустанно.

Уступив требованиям возлюбленной, Фош повез Маренн в Вену. В неудобном душном платье с широкой юбкой, которую вздымала целая волна нижних кружев, вся унизанная бантиками, розочками и оборками, с распущенными темными волосами, она стояла, испуганно кривя ножки, посреди огромной залы из белого мрамора в Хофбургском дворце перед седовласым человеком с большими кавалерийскими усами, который якобы был ее прадедом, а вокруг собралась целая толпа ее родственников, напомаженных, разодетых кавалеров и дам, которые с любопытством, а одновременно с брезгливостью, рассматривали ее в монокли и тихо переговаривались между собой, пожимая плечами. Они явно не хотели принимать девочку к себе.

— Ну а как у нее с головой? В порядке? — громко поинтересовался старик. Наверное, как она подумала тогда, сам император. Ведь сказал же ей Фош перед отъездом в Вену: «Скоро ты будешь жить.в императорском дворце, твой родной дедушка — император». А слово-то какое — император… Оно просто оглушило ее.

Удивленный и обиженный отношением Габсбургов к ребенку, Фош сразу же после аудиенции у императора Франца-Иосифа увез Маренн в гостиницу, где они остановились, — император соблаговолил подумать до утра.

А поздно вечером будущего Маршала Франции посетила старая австрийская графиня, фрейлина и подруга уже усопшей императрицы Зизи, супруги Франца-Иосифа. Она умоляла Фоша как можно скорее покинуть Вену и увезти малышку, пока Габсбурги не решили завладеть ею и не упекли ее в сумасшедший дом. «Но почему? Почему?» — не понимал Фош.

«Ах, это очень грустная история, отвечала ему графиня. — Разве Вы не слышали?»

Да, история оказалась не просто грустная — трагическая. Она была связана с единственным сыном императора Франца-Иосифа, кронпринцем Рудольфом, который в местечке Майерлинг покончил с собой, убив также и свою возлюбленную, молодую красавицу Мари Ватцера. Наследника австрийского престола обвинили в сумасшествии, унаследованном якобы от матери, принцессы Баварии Элизабет.

Слабоумие считалось роком Баварского дома, и Франц-Иосиф не простил Зизи, что от него скрыли этот факт, когда он женился на ней. Императрица Зизи умерла вскоре после смерти сына, практически в изгнании. Она славилась дивной красотой. И, взглянув на малышку, старая графиня всплеснула руками: «Ну вылитая Зизи, просто копия!»

— При чем же здесь ребенок? — недоумевал, выслушав рассказ, Фош.

— Ах, помилуйте! Кронпринц Рудольф состоял в браке с принцессой Бельгии Стефанией, скучным, бесцветным, чрезвычайно злопамятным существом. Выпустив уже после его гибели мемуары об их совместной жизни, Стефания не нашла для мужа ни одного теплого слова. От этого в высшей степени неудачного брака родился единственный ребенок — дочь Элизабет. С самого рождения Габсбурги тяготились девочкой: пятно, лежащее на репутации ее отца, компрометировало всю династию, и они мечтали поскорее избавиться от нее.

Потому, едва девочке исполнилось пятнадцать лет, она получила титул принцессы фон Кобург-Заальфельд и была быстро выдана замуж подальше от Австрии — во Францию. Каково же было отношение к ней ее деда-императора и родной матери, что, даже узнав о смерти Элизабет при родах, они не только не высказали соболезнования ее мужу, но даже не поинтересовались, жив ли ребенок и кто вообще родился: сын или дочь.

Франц-Иосиф полностью отверг эту ветвь Габсбургского дома, посчитав испорченной, подточенной потенциальным слабоумием. Кто знает, вполне возможно, что именно обида, нанесенная прадедом ее матери, и послужила пружиной, которая подтолкнула позднее Маренн к выбору профессии. Она стала изучать безумие, чтобы доказать всем, что ее дед Рудольф вовсе не сошел с ума, его убило другое — то, о чем Габсбурги предпочли бы умолчать — невероятная жестокость Франца-Иосифа к жене и сыну.

В тот вечер будущий Маршал Фош послушался совета старой графини и увез Маренн из Вены, не посещая более императора. Верная своему слову Мадлена разорвала помолвку. «Между гобой и ребенком я выбираю ребенка, — сказал ей при прощании Фош, — ты сможешь прожить без меня, ты — взрослая, самостоятельная женщина, а вот она — нет. Я не могу бросить малышку пяти лет, у которой умерли родители и от которой только что брезгливо отказались ее венценосные родственники».

Габсбурги еще вспомнят о Маренн. В недоумении они снова будут пожимать плечами и ломать голову: Мария-Элизабет фон Кобург Заальфельд… Ее сватают за английского наследного принца и за сына германского императора, да кто она такая, откуда взялась? Ах, эта… Так она же того, головой больна! В австрийской династии много других принцесс — выбирайте на вкус…

Но накануне мировой воины два монарха Европы, английский король и германский кайзер, пожелали видеть женой наследников своих престолов именно внучку «полоумного» Рудольфа, как наследницу самой древней ветви австрийского императорского дома, ее единственную наследницу.

И сделав хорошую мину при очень плохой для себя игре, император Франц-Иосиф вынужден был как ни в чем не бывало написать генералу Фошу, чтобы он немедленно привез эрцгерцогиню Маренн в Вену, так как «их Величество желают выдать ее замуж согласно своей воле и во благо интересов империи», — при этом он, конечно, имел в виду своего близкого союзника, Германию.

«Я привозил ее к Вам однажды, — дерзко ответил всемогущему монарху республиканский генерал Фош, — она, помнится, не понравилась-Вашему Величеству. Принцесса Маренн в равной степени принадлежит как Австрии, так и Франции. Если Ваше Величество припоминает, то отец ее был французом. Франция воспитала ее. И Франция решит, кому отдать ее руку, исходя из интересов Франции, Ваше Величество». Таким образом, Германия была отвергнута.

А посланником английского дома в Версаль приехал тогда Уинстон Черчилль. Он привез юного английского принца познакомиться с его будущей женой — генерал Фош предпочел для Маренн Англию. Потому что так, он считал, выгодней для Франции, потому что громы мировой войны уже слышались вдалеке, хотя гроза еще не разразилась.

Маренн очаровала юного принца, и ей он тоже понравился. Каково же было отчаяние юноши, когда он узнал в восемнадцатом году, что принцесса фон Кобург-Заальфельд никогда не сможет стать его женой. Она никогда не станет королевой. Она сама отказалась от принца, ради… простого художника.

Отвергнутый принц был готов простить Маренн ее и свой позор и, отрекшись от престола, жениться на ней как частное лицо. Но Маренн гордо отвергла его предложение, хотя находилась в отчаянном положении. Он все же добровольно уступил корону своим родственникам — к глубокому разочарованию своего отца, потому что без Мари-Элизабет… Он не представлял себе жизни без Мари-Элизабет. «Если не Мари—тогда никто!»

А в самый канун мировой войны, наблюдая за юной парой в Версальском парке, еще молодые Фош, Черчилль и Петэн всерьез думали, что этот брак, может быть, станет исключением в печальной традициии несчастливых королевских браков по расчету, и «дети» искренне полюбят друг друга…

Ничего подобного не произошло. Началась война. Несколько художников и поэтов, служивших офицерами-добровольцами во французской армии, подняли восстание в 1918 году. Они хотели защитить Республику Марианны и ее революционные ценности от цинизма военно-промышленной олигархии, вступавшей в сговор с противником. Их поддержали англичане; которых возглавил художник Генри Мэгон.

Призвав немцев путем братания прекратить мировую бойню, восставшие покинули окопы и вышли на нейтральную полосу, бросив оружие. В это время немецкий генерал, который накануне попал к англичанам в плен и которого Генри отпустил ради маленького сына, оставшегося без матери в Кельне, вопреки всем договоренностям начал наступление своей дивизии на Париж.

Тот незабываемый момент изменил не только ход мировой войны, но и частную жизнь Маренн бесповоротно. Что было делать генералу Фошу? Тогда, имея шестнадцать лет от роду, Маренн не понимала своего приемного отца. Теперь, конечно, она думает по-другому.

Что было делать генералу Фошу, командующему войсками Антанты, перед наступлением немцев: открыть фронт и впустить противника в столицу, когда до победы оставалось всего несколько шагов? Или открыть огонь и защитить Францию, а под огнем погибнут те французы и англичане, которые оказались на нейтральной полосе?

Долг, благодаря которому Фош записал свое имя в историю золотыми буквами, восторжествовал, и генерал защитил Францию, он победил… Осколки артиллерийских снарядов смертельно изуродовали Генри. Маренн бежала к нему под обстрелом… французских стволов — он падал на землю, истекая кровью. Она подхватила его, она тащила его под градом снарядов к своим.

А кто они были теперь, свои? Свои навсегда превратились для него в чужих. Она слышала, что именно тело Генри Мэгона хотел выбрать Маршал, чтобы похоронить как Неизвестного солдата под Триумфальной аркой в Париже. Но потом передумал, потому что Генри был англичанином, и предпочел ему француза — друга Аполлинера, погибшего в тот же страшный день.

Он знал, что виноват, великий Маршал Фош. Он очень надеялся, что Франция простит его — победа все спишет. И Франция простила. Только Маренн не простила своего приемного отца. Она ушла от него, отказавшись от громкого имени, от наследства, от будущей королевской короны, отказавшись от Франции.

А дальше? Дальше Вы знаете, герр оберштурмбаннфюрер… Училась в Америке, растила сына… Приехала в Вену, в двадцатых годах после смерти Фоша снова вернулась в Париж… Взяв за руки обоих своих детей, она поднялась по лестнице Дома инвалидов, где находилась его усыпальница. Она показала ему сына. Мальчик, в жилах которого текла кровь императорской династии Австрии, родился в богадельне, среди нищих, и у его убитой горем семнадцатилетней матери даже не было во что его запеленать. Никто не помог ей в ту пору…

А Серт писал ее знаменитый портрет, воплотивший Великую Победу. О ней слагали легенды и стихи, ее превозносили как Марианну Первой мировой — она же уплывала на корабле к берегам далекой и неизвестной ей Америки, чтобы никогда, никогда не возвращаться назад.

Что только не приходилось ей делать в Америке, чтобы прокормить себя и своего ребенка, чтобы заработать на обучение. «Императорская девочка с императорской судьбой», как называли ее в Париже, императорскими ручками мыла котлы на кухнях, собирала мусор, выносила помои, чистила овощи. Хорошо, что Генри оставил ей на ребенка по завещанию немного денег. Но при этом он не забыл упомянуть и всех своих прежних любовниц, и среди них — Коко Шанель, так что Штефану достались от папы «кошачьи слезки».

В Америке, в Университете Чикаго, она впервые услышала Зигмунда Фрейда, когда он путешествовал по Соединенным Штатам с курсом лекций, и вскоре отправилась к нему в Вену…

— Тогда, в Париже, перед самой свадьбой граф Анри де Трай проиграл меня в карты… — призналась Маренн, чтоб уже не оставлять недоговоренностей. — Я разорвала помолвку и уехала из Парижа. Вот потому… Потому я не вышла тогда замуж. Я до сих нор не могу понять, как он смог так поступить и как посмел потом предстать передо мной! Не могу понять, не могу простить, и боль не утихает до сих пор, когда я вспоминаю ту осень, — говорила она с горечью. — Несмотря на все ужасы, которые мне пришлось пережить в лагере, та боль острее и ощутимее — она не притупляется с годами. А теперь… — Маренн вздохнула и остановилась перед крыльцом — прогулка подошла к концу.

— Что ж, теперь я согласилась на все, и все должна принять безмолвно и покорно. Я готова…

— Ничего страшного Вас не ожидает, — ответил ей Скорцени негромко.

Она заметила, что ее рассказ о прошлой жизни произвел на него впечатление, но он счел бестактным высказывать свое мнение — просто принял к сведению.

— Та осень позволила нам впервые встретиться друг с другом, — продолжил он, — и, может быть, это к лучшему, что все так случилось в Париже. По крайней мере, здесь Вы защищены и ничто больше не должно Вас тревожить.

— Защищена? Кем? — спросила Маренн, не поворачиваясь. — Гестапо?

— Мной, — он произнес спокойно и уверенно. — Мне кажется, я доказал Вам это недавно, мадам…

Маренн молча вошла в холл, сбросила манто. Она слышала, что он идет за ней. Подняла голову, взглянула… Оберштурмбаннфюрер стоял рядом: высокий, сильный, непоколебимый как скала, затянутый в черный мундир, красиво облегающий его мускулистую фигуру, перехваченный тугими ремнями по талии и через плечо, в начищенных до блеска сапогах…

Его сила и уверенность в себе вселяли спокойствие и радостное благодушие. С ним ничего не страшно. О таком мужчине, о таком спутнике, таком защитнике, наверное, мечтает каждая женщина с юных лет. Он молод, у него волевое, интересное лицо, которому шрам придает еще большую мужественность. Отто Скорцени безусловно стоит всех восторгов и слез, которые, по словам Ирмы, ему посвятила не одна женщина, сердце которой он воспламенил и… разбил… Не одна потратила лучшие свои годы на то, чтобы добиться его внимания. Так говорит фрау Ирма. Только… Только при чем здесь она? При чем здесь она, Маренн фон Кобург?

— Зачем? — спросила Маренн, пытливо вглядываясь в его холодное, бесстрастное лицо. — Зачем Вам все это? Я спрашиваю — Вы не отвечаете мне…

Он промолчал и теперь. Маренн опустилась в кресло. Оберштурмбаннфюрер присел рядом с ней, не отводя от нее взгляда. И в этот миг она увидела, как соскользнула с его лица маска презрительного безразличия. Он словно еще помолодел. Он жадно разглядывал ее блестящими синими глазами, стараясь вобрать в себя каждую ее черточку. Затем протянул руку и нежно провел ладонью по ее щеке и подбородку.

Маренн почувствовала, что ее пронзило острое ощущение нарастающего в нем чувства. Она хотела оттолкнуть его руку, отстраниться. Но вопреки ее воле собственное тело отказывалось повиноваться ей. Она словно застыла. Она не могла шелохнуться. Она смотрела на него и тоже молчала.

Оберштурмбаннфюрер провел пальцами по ее шее, расстегнул пуговицы на блузке. Маренн сомкнула ресницы: ну, вот оно… вот оно… Ради чего все было предпринято с его стороны.

Ну, возьми же, возьми! Возьми, если хочешь, силой… Но нет, он провел пальцами по ее выступавшим из бюстгальтера грудям… Внутренне Маренн сжалась в комок: «Ну, ну, что же ты медлишь, — стучало у нее в голове, — сорви одежду, сорви одежду, все теперь твое. О, господи… Какая мука… Ну!»

Он встал. И все так же не проронив ни слова, прошел в гостиную. Маренн откинулась на спинку кресла. Она понимала, что он страстно желал ее, но не уступил самому себе… Почему? Потому что знал,что она не отвечает ему взаимностью, ощутил, как, словно ежик, свернувшись клубком, она выставила против него иголки, хотя вслух не произнесла ни слова возмущения, не сделала ни единого протестующего жеста.

Он понял, что может взять ее только силой, наступить на ее обреченную готовность к любому унижению, без всякого ответного чувства… И не захотел ее покорности силе. Значит, его это не устраивает? Тогда… Что он ожидает? Не может же он рассчитывать, что проведя два года в лагере, она легко и быстро забудет обо всем?

Маренн закрыла глаза. В ее памяти вновь всплыли картины лагерной жизни. Сменившись с поста, один из охранников выбрал себе жертву среди женщин-заключенных и занимается с ней любовью прямо в бараке. Остальные женщины, собравшись кучкой, притихли и испуганно смотрят на них. Его плечи покрылись испариной, бедра равномерно движутся взад-вперед. Маренн увела детей в другой конец барака. Не нужно им видеть этого. Но как их уберечь, как?

Чуть приподнявшись в кресле, она прислушалась: уехал ли оберштурмбаннфюрер? Уехал, даже не известив, не попрощавшись, по-английски? Вышел из дома через флигель? Да, кажется, его нет. Маренн встала. На секунду задержалась перед зеркалом — поправить волосы. Потом прошла в соседнюю комнату.

Однако она ошиблась. Оберштурмбаннфюрер по-прежнему находился на вилле. Он стоял, облокотившись на спинку кресла перед камином, курил, упершись ногой, обтянутой блестящим сапогом, в каминную решетку, и смотрел на пламя.

Услышав шаги, он повернулся. Долгий пристальный взгляд светлых, прозрачных глаз — Маренн сразу захотелось убежать от него, спрятаться, закрыться в спальне.

Но, повинуясь этому требовательному, властному взгляду, она приблизилась. Не отрывая от нее взора, Скорцени бросил недокуренную сигарету в огонь и вдруг, крепко взяв за руку, притянул Маренн к себе.

Положив ей руки на плечи, он силой заставил ее встать на колени, буквально вмяв в пол. Побледнев и дрожа, Маренн послушалась. Держа одну руку у нее на затылке, он свободной рукой расстегнул ремень, пуговицы на форменных брюках и прижал ее лицом к выскочившему как разъяренный лев члену. Маренн хотела вывернуться, но он держал ее железной хваткой. «Только бы не увидели дети…» — промелькнуло у Маренн в голове.

Конечно же, она понимала, что он от нее хочет. Она осторожно скользнула языком вокруг влажной головки, затем взяла пенис в рот, двигая губами вверх-вниз по длине органа. Будто щипая струну гитары, она легонько дотронулась языком до «короны». И чувствовала, как напряглось все его тело, как он дрожит от наслаждения, затем снова провела по органу языком вниз и обратно наверх. Он застонал.

Потом, наклонившись, легко, как пушинку, поднял ее, и, сорвав трусики, усадил на свой член, страстно целуя лицо, шею, плечи. Маренн обхватила его коленями и чувствовала, как с каждым движением его члена усиливается ее возбуждение, а в груди разливается колоссальная сила жизни, обновления, радости…

— Что ты за женщина! — он перенес ее обессиленную, расслабленную на диван и сел рядом, положив ее голову себе на колени. Маренн лежала с закрытыми глазами. — Ты просто колдунья, ты творишь чудеса…

Маренн повернула к нему голову, взглянула ярко зазеленевшим, полными страстной неги взором в его лицо и вдруг, выгнувшись, снова прильнула губами к его члену…

Наутро, измученная, но счастливая, она со страхом и стыдом вспоминала о произошедшем. Потрясающие ощущения и настоящее наслаждение, которые длились всю ночь — в спальне Скорцени несколько часов подряд удерживал ее на пределе возбуждения, — все это оставалось с ней, когда на рассвете оберштурмбаннфюрер, нежно поцеловав ее, уехал в Берлин.

Маренн была готова провалиться сквозь землю. Она корила себя за слабость, она ругала себя, но не могла не признать, что такого физического и эмоционального удовлетворения не испытывала еще никогда прежде, даже с Генри. То же самое он мог сказать о себе. Впрочем, он и сказал, уезжая. Он возрождал ее к жизни — они были созданы друг для друга.

Но тем не менее что-то в ней восставало против близости с ним. Теперь она сделает все, чтобы пережитое прошлой ночью больше не повторилось. Теперь она будет отталкивать его. Зачем, ведь было так хорошо? Маренн и сама не могла ответить на этот вопрос.

Все ее существо было подавлено, очаровано, околдовано этим мужчиной. И она хотела во что бы то ни стало освободиться от него. Про себя она знала, конечно, — борьба безуспешна. В конце концов она обречена. Обречена на него.

Ее не победила разлука с де Траем, ее не сломали голод, холод, побои, ее не одолел Ваген. Ее победила любовь. Она окутала ее, оплела нежными узами, невидимы ми, но неразрывными. Ее победил «господин оберштурмбаннфюрер из Берлина». Он просто покорил ее. Мальчик из Венского университета, случайный знакомый, один из многих прочих, смотревший на нее с поклонением и восхищением, вырос и… пленил ее. В прямом смысле. Маренн усмехнулась про себя: ведь ее так и не освободили из лагеря, она осталась узницей. И пленил как женщину, заслонив собой все, что было до него, и даже то, что будет после.

Только сам он никогда об этом не узнает. Она не признается ему — наоборот, она будет стараться, чтобы он думал, будто ничего не значит для нее. Показать ему свои чувства — значит дать неограниченную власть над собой. А в Соединении с властью, которой он облечен самой принадлежностью к СС в этой стране — о, этот чудовищный коктейль сотрет ее в пыль, он ее уничтожит.

Можно зависеть от мужчины, любить его, но быть свободной. Можно томиться в тюрьме и ненавидеть своих угнетателей. Но быть узницей и безумно любить одного из них — это уж слишком. Конечно, бывает и такое. Похоже, ее случай.

И если нет возможности ради жизни и благополучия детей избежать власти системы — пусть, она согласна. Пусть восторжествует власть системы. Она ей покорится. Но его личной власти — никогда.

Однако больше всего на свете ей сейчас хотелось прильнуть щекой к его крепкому, обнаженному плечу, на котором выступили капельки пота после только что пережитой близости. Зачем все усложнять? Зачем? А он? Она ведь не знает, что подумал он, как он воспринимает все случившееся ночью. Может статься, для него это всего лишь очередное приключение, и он быстро обо всем забудет.

Хороша же тогда она будет со своими чувствами. Не хватает только стать смешной, сразу, с самого начала. Нет, надо подождать, не стоит торопиться. И все же, могла ли она представить себе десять лет назад в Вене, что тот ничем особо не примечательный юноша, симпатичный, конечно, но не более, превратится в такого мужчину… Как он лежал рядом с ней, нагой и нежный, молодой и горячий, как целовал ее рот, грудь и хрупкие, худенькие плечи…

Огонь в камине в гостиной погас, и за окном разгоралось утро…

* * *


После завтрака приехала фрау Ирма. Маренн боялась, что она начнет расспрашивать ее, а ей не хотелось лгать! Но Ирма, как ни странно, ни словом не обмолвилась о минувшем дне. Пока Скорцени присутствовал на вилле, она не появлялась и даже не давала о себе знать телефонным звонком. Словно все знала заранее. И гораздо больше, чем Маренн. Знала наверняка, что он провел здесь ночь.

Иначе отчего, всегда такая внимательная к здоровью Маренн, на этот раз она как будто и не заметила синеватых кругов у Маренн под глазами, которые явились следствием отнюдь не сердечного недомогания в прошедшие часы?

Маренн опять почувствовала себя объектом какого-то заговора и замкнулась в себе. Впрочем, может быть, она и преувеличивала. По крайней мере, Ирма не обратила внимания на перемену в ее настроении или только сделала вид. Она все время говорила о сборах и объявила Маренн, что в Швейцарию они поедут вместе.

Доктор де Кринис решил, что фрау Кох так же весьма полезно подышать горным воздухом и обследоваться в санатории, и она с радостью готова сопровождать Маренн и ее детей.

Дни в Швейцарии летели быстро. Обилие воздуха, хорошее питание, внимательный уход и полный покой делали свое дело: дети быстро шли на поправку, улучшалось и состояние Маренн. Время от времени, приезжая из Берлина, Науйокс и Скорцени навещали их, в штатском.

Приехав в первый раз и встретив на пороге холодный, неприветливый взгляд Маренн, Скорцени сразу оценил ситуацию и вел себя так, как будто между ними ничего не произошло, они — совершенно чужие, едва знакомы друг с другом. Он испытывал двойственное чувство: с одной стороны, ему было неприятно, но с другой — его самого вполне устраивало подобное положение.

Он не хотел быстрого сближения с Маренн. Он сам не знал, хотел ли он вообще этого сближения. Его озадачило, что с тех пор как он впервые увидел ее в лагере, он не переставал думать о ней. Он старался убедить себя, что испытывает сугубо профессиональный интерес, но после ночи, проведенной с Маренн на вилле, его привязанность к ней превратилась в какую-то наркотическую необходимость: он задыхался без нее, он испытывал тоску и томление, чего никогда не случалось с ним прежде. Он потерял интерес ко всем женщинам. Ко всем, кроме нее, и никак не хотел признаться и примириться с тем, что полюбил.

Он боролся с собственным сердцем, и порой ему хотелось убить ее, великолепную, зеленоглазую, с роскошными каштановыми волосами, такую страстную, горячую, любящую, захватившую все его существо. Никогда он не позволял женщине гак глубоко задеть его чувства, так страстно взволновать все его естество.

Порой он злился, он ненавидел ее, и однажды, приехав в Швейцарию, даже отхлестал по щекам, когда ему сильно хотелось, чтобы, оставшись с ним наедине, она сказала, сбросив одеяние: «Иди ко мне». Он бил ее по лицу, благо Алик и Ирма с детьми оказались в этот момент на улице и не слышали ничего.

Маренн упала на пол, волосы ее растрепались, но протянув к нему руку, она прошептала, как он и хотел: «Иди ко мне», — в глазах ее стояли слезы. И сбросила с себя одежду.

Он с радостью видел, как она поправлялась и хорошела, как ее исхудавшее в лагере тело обретало прежнюю силу и формы. Восхитительные формы…

Вскоре он перестал ездить. Возвращаясь из Швейцарии, Алик рассказывал ему, что она порой равнодушно спрашивала о нем. Ну что ж, равнодушно так равнодушно. Ирма вернулась в Берлин. Маренн оставалось еще несколько дней провести в Инсбруке, на горнолыжном курорте, где ее дети упивались солнцем и катанием с гор.

Оставив дела и не сообщив ничего Алику, Скорцени поехал к ней. Вечерело. Розово горел над верхушками гор закат. Утомленные за день Джилл и Штефан задремали после ужина, и Маренн уложила их спать. За окном летел крупными хлопьями снег.

Как странно: и снег, и яркое солнце одновременно… И снова весело трещал камин. Присев на ковер у камина, Маренн вдруг вспомнила, как в лагере Ваген заставлял ее по вечерам одевать широкие мужские брюки на подтяжках, длинные перчатки до локтя, водружал ей на голову свою фуражку и, выставляя с обнаженной грудью, требовал исполнять перед господами офицерами песню…

«Не надо об этом. Это уже прошло», — остановил ее воспоминание Скорцени и обнял. Маренн приникла головой к его плечу. Садилось солнце. Он ласкал ее прямо на ковре, перед камином. Он с волнением наблюдал, как, приподняв платье, она снимает тонкие шелковые чулки и небрежно бросает их. Этот красиво очерченный бледный, молчаливый рог, гладкие, длинные волосы и говорящие, зовущие глаза…

Вот она поднимается на колени, встав между его ног, доводя его до вершины наслаждения и, кажется, тают все снега вокруг и в этом царстве холода, зимы и льда лед между ними исчезает. Исчезает навсегда.

Наступал новый 1939 год. В феврале, после почти двухмесячного отдыха и лечения в Швейцарии, Маренн с детьми вернулась в Берлин и начала работать в клинике Шарите.

В первые недели Скорцени каждый день заезжал за ней, чтобы отвезти ее на обед, и медсестра почтительно сообщала ей: «Господин оберштурмбаннфюрер приехал». Он обычно ждал ее у машины. Сняв халат, Маренн спускалась вниз, ловя свое отражение в зеркалах. Она уже привыкала к своему новому образу — все та же черная форма, которой она пугалась раньше, серебряный погон на плече.

Когда она выходила из клиники, Скорцени распахивал перед ней дверцу автомобиля. Она знала, многие коллеги тайком наблюдали за ними. Сперва удивлялись, потом привыкли.

Отто легко нашел общий язык с ее детьми Он брал их с собой на спортивные площадки, и приятели офицеры изумлялись, увидев его в обществе далеко не маленьких подопечных, которых он теперь называл «мои дети». С легкой руки, а точнее, с острого языка Науйокса, смеялись: «Как это у тебя получается, чтобы сразу большие?» И, конечно, спрашивали: «А кто их мама?»

Как-то Маренн заехала за ними на корты — был выходной день. Когда она появилась у площадки, в меховом манто, с длинными распущенными волосами, падающими ниже пояса, она услышала, как он сказал, представляя ее своим партнерам по теннису: «А вот и наша мама». Удивление, смешанное с восхищением, легко читалось в лицах, а кто-то даже присвистнул: «Такая молодая?»

Но Маренн сделала вид, что она не расслышала невольный комплимент, и скрыла улыбку.

Наблюдая за тем, как Скорцени общается со Штефаном и Джилл, Маренн не раз ловила себя на мысли, что все предшествующие годы ее детям не хватало отца. Она понимала это и раньше, но сейчас почувствовала особенно остро. В первую очередь — Штефану. Мальчик нуждался в примере старшего.

Пожалуй, у Скорцени это получалось даже лучше, чем у по-французски легкомысленного графа де Трая, который хотя и признавал ее детей и ни в чем не ограничивал их, все же уделял им мало внимания, можно сказать, что вовсе не замечал, — его волновала только женщина.

А тогда, в тридцать девятом, Маренн впервые в жизни ощутила, что у нее появилась опора в жизни, появилась семья. И хотя речи о том, чтобы официально оформить их отношения, не заходило, и оба противились охватывающему их чувству и всячески пытались освободиться от него, стараясь найти самые вздорные предлоги для оправдания столь необходимой близости и уединения, счастье их делилось только на двоих. Им даже стали вовсе не нужны Алик.и Ирма — они почти бросили своих друзей. Видя их отношения, Науйокс и его супруга постарались исчезнуть как можно скорее.

Отто Скорцени все реже показывался в роскошных ресторанах или модных ночных кабаре, он больше не принимал участие в развлекательных походах Гейдриха по проституткам, в которых, как выражался второй человек в СС, проявлялась «очень полезная твердость и доминирующая сила нордического характера», выраженная через сексуальное унижении партнерши.

Скорцени проводил жизнь на службе и… дома. Да, теперь и у него появился дом. Где он был? Там, где была Маренн.

На служебной вилле СД у лесного озера, где она жила в первое время, затем — в ее уютном домике в Грюневальде. В его собственной берлинской квартире, где они останавливались, когда ехать в Грюневальд оказывалось слишком поздно и далеко.

Теперь по утрам Маренн готовила завтрак для всей семьи, а когда она так уставала в клинике, что не могла открыть глаз и поднять головы от подушки — подорванное в лагере здоровье давало о себе знать, — Скорцени брал на себя хозяйственные обязанности и призывал на помощь Штефана.

Они быстро, по-солдатски справлялись и с завтраком, и с утренним обходом магазинов, хотя это случалось редко, — все продукты им привозила теперь домой специальная хозяйственная часть СС. И лежа в широкой постели, которая еще хранила тепло его тела, тепло их любви, Маренн прислушивалась к доносящимся с кухни приглушенным взрывам мужского хохота. Маренн не могла не удивляться про себя, как изменилась ее жизнь.

Дело заключалось даже не в достатке, не в тепле и уюте, не в любимой работе, которую ей предоставили более всего изумляло то, чего она не могла ожидать, о чем не заходило и речи: она была по-настоящему счастлива, ее любили. Она это чувствовала, она любила сама, хотя не решилась бы признаться вслух.

Конечно же, в отношениях столь разных характеров, как у нее и Скорцени, не все проходило гладко и безоблачно. Иногда, словно пресытившись этой спокойной, семейной жизнью, он бросал ее. Он возвращался на прежнюю стезю: он проводил ночи в кабаках, он пил, он хотел избавиться от нее, он .бывал груб и жесток, и тогда она со всей очевидностью вспоминала, где она находится и чего ей стоило такое решение. Она переживала, но никогда не показывала ему своих слез. Ни ему, ни детям.

Он возвращался, он всегда возвращался к ней.Но никогда не просил у нее прощения — она и не требовала.

Она молча принимала его.

В июне тридцать девятого года они вместе совершили свое последнее мирное путешествие — в Италию. В теплых водах Адриатики вдвоем они купались при свете луны, совершенно нагие. На пляжах Лидо царили тишина и умиротворение.

Наступало последнее мирное для Европы лето — 1 сентября 1939 года с провокации в местечке Гляйвиц на границе Германского рейха и Польши, устроенной штандартефюрером СС Альфредом Науйоксом по личному указанию рейхсфюрера Гиммлера, началась Вторая мировая война.


ЧАСТЬ II.

В ПАСТИ ТАНАТОСА


Сталинград


В землянке третьего взвода отмечали день рождения лейтенанта. Солдаты пили шнапс из походных кружек, которые разносил светловолосый русский парнишка, взятый накануне в плен разведчиками. Командир разведчиков, высокий, голубоглазый, рано поседевший унтер-офицер Кеплер, только что поднял тост за здоровье лейтенанта. Совсем еще молодой, застенчивый лейтенант Майер, любимец солдат, никак не ожидал такого внимания со стороны личного состава своего взвода и, услышав слова Кеплера, покраснел от удовольствия.

Взрыв хохота, ответивший на шутку взводного весельчака, не позволил им сразу же услышать, как в землянку кто-то вошел. Когда смех утих, с порога к ним обратился женский голос:

— Я, кажется, не вовремя. Но, к сожалению, у меня нет возможности ждать. Кто командир подразделения? — Все обернулись. Женщина стояла в нескольких шагах от входа — в сером брезентовом плаще без знаков различия, темные волосы были собраны в высокую строгую прическу. Командир взвода, лейтенант Майер, шагнул вперед.

— Я — командир. А кто Вы?

— Я… — она не успела ответить ему. Брезентовая завеса, заменявшая дверь, распахнулась, и в землянку почти вбежал командир роты, капитан Сикорски. Лицо его раскраснелось, глаза налились кровью — весь вид говорил о том, что он разъярен.

— Послушайте, фрау, — с ходу закричал он на женщину, — мне бы хотелось узнать, почему Вы позволяете себе появляться в расположении моего подразделения, не поставив меня в известность. Почему о Вашем визите я узнаю от полковника Брандта. Я — командир роты и имею право знать, кто и когда посещает вверенных мне солдат. Прошу Вас учесть, — продолжил он запальчиво, — что я кроме прочего принадлежу к старинной аристократической фамилии, а мы, аристократы, не любим…

— Я понимаю, — спокойно прервала его женщина, — я отвечу Вам в том же порядке. Во-первых, я давно знаю полковника Брандта. Он является командиром полка, и нет ничего удивительного в том, что его в первую очередь информировали о моем визите. Кстати, я спрашивала о Вас, капитан. Но мне доложили, что Вы скрываетесь в бункере, а у меня нет времени разыскивать Вас по бункерам. Вас должен был информировать адъютант полковника, что он, как я вижу, и сделал.

Более того, согласно документам, которые я получила в Берлине, я имею полное право вообще никого не информировать. Вот предписание рейхсфюрера СС Гиммлера, согласованное со штабом ОКВ, — она вынула удостоверение и показала его капитану. — Это во-вторых, — голос женщины стал звучать жестче. — В-третьих, являясь старше Вас по званию, я запрещаю Вам повышать на меня голос, а в-четвертых, на Ваше последнее замечание скажу, — она сделала паузу и иронично окинула взглядом Сикорски, — полагаю подобные заявления совершенно неуместными в сложившейся обстановке. Итак, — она развязала тесемки плаща и сбросила его, представ перед изумленным капитаном в черной эсэсовской форме с погоном оберштурмбаннфюрера на плече. — Раз вы — командир роты, Вы, следовательно, осведомлены лучше всех. Доложите мне о потерях. Я — Ким Сэтерлэнд. Уполномочена рейхсфюрером СС и начальником штаба ОКВ фельдмаршалом Кейтелем к проверке санитарного состояния госпиталей и оказанию срочной медицинской помощи в особо тяжелых случаях. У Вас есть раненые?

— Я… Я не знаю, — Сикорски растерянно взглянул на лейтенанта Майера, — лейтенант…

— Понятно, — насмешливая улыбка скользнула по губам фрау Сэтерлэнд, — лейтенант знает лучше. Так почему Вы удивляетесь, что я обратилась не к Вам, а напрямую к лейтенанту? Отойдите. Я слушаю Вас, лейтенант.

— Я владею информацией только в пределах моего взвода… — доложил несколько озадаченный лейтенант Майер.

— Что ж начнем с Вашего взвода, лейтенант…

— Госпожа Сэтерлэнд, — прервал их связист, — Вас вызывает полковник Бергер из соседней части.

— Благодарю. Одну минуту, лейтенант, — Маренн взяла трубку. — Да, конечно, дорогой полковник, — заговорила она через минуту, — я нахожусь сейчас на пути к вам. Пока заехала к Брандту. Мне все никак не удавалось побывать в его войсках. Нет, долго я не задержусь, надеюсь. Подготовьте все необходимое. Проинструктируйте медицинский персонал. До встречи. Итак, лейтенант, — положив трубку, госпожа оберштурмбаннфюрер снова обратилась к Майеру.

— Тяжело раненных — трое, — доложил тот.

— Где они?

— Здесь, в землянке. Еще не успели отправить в госпиталь.

— Покажите, — она открыла чемоданчик, который принесла с собой, достала белоснежный халат и накинула его на плечи. — У Вас есть вода? — спросила лейтенанта. — Мне надо помыть руки.

— Одну минуту, фрау, — унтер-офицер Кеплер подошел к ней с котелком воды, — позвольте помочь Вам, — сказал, глядя на нее голубыми глазами, которые ярко выделились на почерневшем от дыма и пороховой гари лице. — Мы уж наслышаны о Вас. Наконец-то Вы нас посетили.

— Да, — она слабо улыбнулась, вытирая руки полотенцем, извлеченным из чемоданчика. — Вы правы — наконец-то. Я давно собиралась. Но постоянно не хватало времени. Капитан Сикорски, — обернулась она к командиру роты, — сообщите полковнику Брандту, что мне может понадобиться помощь со стороны полкового медперсонала. Пусть пришлет кого-нибудь. Идите. Благодарю Вас, унтер-офицер, — Кеплер передал котелок русоволосому мальчику. Заметив его, Сикорски, который уже собирался уходить, вскипел.

— Кеплер! — накинулся он на унтер-офицера. — Почему Вы не выполнили мое приказание?! Я приказал расстрелять эту дрянь! Мы не можем кормить русских, когда нам самим порой нечего есть.

— Я попросила бы Вас, капитан, — вмешалась Маренн, — командовать на полтона тише в моем присутствии. Она подошла к мальчику, прижавшемуся в страхе к земляной стене, погладила его по голове.

— Как его зовут, — спросила она Кеплера. — Иван? Ваня?

— Нет, Алеша.

— Алеша… — Маренн присела перед мальчиком на корточки, взяла руку. — Не бойся, — произнесла мягко, — все будет хорошо. Он понимает? — обернулась к Кеплеру.

— Уже понимает, — кивнул тот.

— Тогда соедините меня еще раз с полковником Брандтом, — попросила связиста. Когда передали трубку, проговорила серьезно:

— Извините,что беспокою Вас, полковник. Я хотела было поручить это капитану Сикорски. Да, он здесь. Толку от него мало. Поэтому я позволю себе обратиться напрямую к Вам. Мне необходим вспомогательный медицинский персонал. Уже позаботились? Я так благодарна Вам, полковник. И если позволите, еще одна просьба: здесь в расположении взвода Манера находится русский мальчик.

Его взяли в плен разведчики. Он прекрасно помогает солдатам по хозяйству. Да, но вот беда, — в голосе Маренн проскользнули иронические нотки, — из-за него капитану Сикорски не хватает на питание… Да, понимаете? Имен но так. Благодарю. Что? — лицо Маренн просветлело, на нем мелькнула улыбка. — Сын? Мой сын? Где он? Едет сюда с Вашим адъютантом… Да, да, спасибо. Но кто же его отпустил? Хорошо, да, конечно, — она положила трубку и снова обратилась к Сикорски. — Как видите, капитан, обошлось без Вашей помощи. Идите. Вас вызывает полковник. Там проявите свое рвение, — потом взволнованно взглянула на Кеплера.

— Полковник сказал, что приготовил мне сюрприз, — с неожиданной откровенностью поделилась она, — Здесь, недалеко, в танковой части, служит мой сын, Штефан. И полковник договорился с его командованием,, чтобы Штефана отпустили на час. Сейчас он едет сюда в сопровождении адъютанта полковника.

— У Вас такой взрослый сын? — искренне удивился Кеплер.

— Да, он совсем взрослый… Знаете, — продолжала она с грустью, — я так часто езжу по фронтам, потому что таков мой долг, конечно. Но кроме этого, пожалуй, такие поездки — едва ли не единственная для меня возможность почаще видеться с сыном. Однако мы отвлеклись, — спохватилась она. — Пока они приедут, я успею осмотреть раненых.

Достав из кармана халата очки в тонкой оправе, она надела их, взяла чемоданчик с инструментами и медикаментами и подошла к лежавшему на носилках солдату.

— Ранение в голову, — сообщил ей Кеплер.

— Я вижу, — кивнула Маренн. — Принесите побольше света, — попросила она, разматывая склеившиеся от крови бинты.

Руки Маренн действовали привычно точно — ни одного лишнего движения. А в памяти вставали напряженные часы, проведенные накануне отъезда на фронт в резиденции рейхсфюрера Гиммлера.

Из Франции к Шелленбергу приехал уполномоченный Шестого управления в Париже оберштурмбаннфюрер СС — Гельмут Кнохен. Он привез весть, что недавно гестапо арестовало Макса Жакоба, знаменитого французского поэта, друга Кокто и Аполлинера.

Остававшиеся во Франции Кокто и Core написали обращение к рейхсфюреру Гиммлеру, и Кнохен привез его в Берлин. Увы, защитников Жакоба оказалось немного — его предал даже Пикассо, пожелавший сохранить нейтралитет и не ссориться с рейхом. А когда-то, Маренн хорошо знала это, Жакоб поддержал начинающего художника и с самого начала провозгласил его гением. Он предложил Пикассо свое жилье, свой жалкий заработок, ввел в круг знакомых и друзей.

По приказанию Шелленберга Джилл перевела обращение Кокто и Core на немецкий язык. Его передали рейхсфюреру. Но несколько дней шеф Шестого управления, который не мог остаться равнодушным к Голгофе Жакоба, и его уполномоченный в Париже ждали ответа — Гиммлер молчал.

Перед самым отъездом Маренн на фронт супруга рейхсфюрера Марта пригласила ее в резиденцию, чтобы осмотреть недавно родившуюся дочь Гиммлера — та не спала, плакала, у нее поднялась температура. Внезапно в детскую вошел Гиммлер. Понимая, что иного шанса добиться внимания рейхсфюрера не представится, Маренн попросила выслушать ее.

Осмотрев ребенка и прописав лечение, она повторила рейхсфюреру слова Кокто о том, что Жакоб и Аполлинер стоят у истоков современной европейской культуры. Заслуги поэта столь велики и благородны, что этот человек требует совершенно особого подхода. Он тяжело болен, его необходимо освободить немедленно. Да, она так и сказала рейхсфюреру: «освободить немедленно». И видела, как недовольно блеснули за стеклами очков глаза главного человека в СС. Думала ли она, вступаясь за Жакоба, что рискует собственным благополучием и будущим детей, рискует их и своей жизнью? Она это знала. Но не могла молчать, находясь рядом с тем, от кого зависела судьба французского поэта.

— Иногда поэтов убивают… — ответил ей рейхсфюрер СС неопределенно и кивком головы дал понять, что больше не задерживает. Маренн уехала на фронт, не зная, как решится судьба Жакоба. А несколько часов назад Ральф фон Фелькерзам по поручению Шелленберга передал ей новость: рейхсфюрер вызвал Кнохена к себе и приказал освободить Жакоба. Но увы — поздно. Жакоб не выдержал мук гестапо — он уже умер, когда рейхсфюрер подписал приказ о его освобождении…

«Иногда поэтов убивают…» — снова прозвучали в памяти Маренн слова Гиммлера. Она оторвалась от раненого.

— Я заберу его в Шарите, запишите, — приказала сопровождавшему ее санитару.

Через полчаса в расположение третьего взвода прибыл адъютант полковника Брандта, капитан Крауз, а вместе с ним высокий, молодой ефрейтор танковой дивизии СС «Мертвая голова». Увидев их, Маренн приветливо поздоровалась с Краузом и спросила:

— Вы видели полковника де Криниса? Где он сейчас находится?

— В первом взводе. Скоро заканчивает и подъедет сюда. Вот, я доставил Вам героя…

— Я вижу…

— Привет, мама! — Штефан подскочил к матери, едва не перевернув дощатый стол, стоявший посреди землянки. Маренн притворно строго нахмурила брови.

— Ефрейтор, на фронте у солдат нет мам, — заметила она сыну.

— Так точно, фрау, — весело согласился Штефан и ласково обнял ее.

— Тебя надолго отпустили? — спросила она озабоченно, разглядывая сына.

— Нет, всего на час, — ответил тот беззаботно. — А он уже почти прошел.

— Где ты задержался?

— Да там… болтали со связистками.

— Штефан, ты неисправим, — Маренн хотела поругать его, но засмеялась. — Значит, тебе уже необходимо возвращаться?

— Да я успею. Подождут.

— Штефан, не забывай, ты в армии, — напомнила ему.

— Я знаю, мама, — ответил ефрейтор, осматриваясь по сторонам.

— Быть может, — вмешался унтер-офицер Кеплер, — перед отъездом сына Вы, фрау Сэтерлэнд, вместе с ним выпьете за здоровье нашего лейтенанта? Сегодня его день рождения.

— Ну что Вы, Кеплер, — смутился Майер, — зачем, отвлекать по пустякам?

— Я поздравляю лейтенанта, — улыбнулась Маренн, обращаясь к нему. — Мы обязательно выпьем. Но вечером. Не будем испытывать терпение командиров моего сына. Обычно это нам дорого обходится. Поезжай, Штефан, — отпустила она ефрейтора. Я договорюсь с твоим начальством, чтобы вечером тебя отпустили. Мы побудем вместе, погуляем на дне рождения лейтенанта…

— Да Зеллер и так отпустит…

— Нет, Штефан. Не надо нарушать дисциплину, — Маренн снова заговорила строго. — У тебя будут неприятности…

— Но мы же выкрутимся, мама…

— Ну что ты за человек! — воскликнула она, теряя терпение.

— Твой сын.

— Я понимаю… — ей оставалось только согласиться с ним.

* * *


Вечером, сидя у костра рядом с Кеплером и де Кринисом, Маренн с улыбкой наблюдала за сыном, который, наигрывая на губной гармошке, по-юношески беззаботно веселился с молодыми солдатами. Он возмужал, ее ребенок, — не узнать. Светловолосый, загорелый, сероглазый, он с каждым годом все больше становился похожим на отца.

Ей снова вспомнилась Первая мировая война. Разгневанный генерал Фош, командовавший соединенными силами Антанты, срывает погоны с плеч английского лейтенанта за то, что тот посмел прямо на лужайке под окнами генерального штаба на глазах всего союзного генералитета, собравшегося на совещание, изнасиловать проститутку.

Конечно, лейтенант заплатил девушке за «услугу». Он хотел, чтобы его разжаловали в рядовые, и потому устроил «спектакль» для генералов. Он больше не мог командовать, не мог и не хотел посылать люден на смерть во благо интересов олигархии.

Маренн вспомнила свои глупые слезы тогда. Она плакала даже не оттого, что Генри вдруг перестал быть офицером. Ей было обидно, что он сделал это с другой женщиной, а не с ней. В отчаянии она повторяла бывшему лейтенанту: «Ну почему? Почему не я…»

А Генри держал ее за руку и… молчал. Как он мог тогда объяснить, что слезы ее напрасны, что именно потому, что он ее любил, он не мог так поступить с ней. Она должна была понимать сама. Но она не понимала — она плакала. И боялась поднять глаза, чтобы не встретиться с ним взглядом. Потом же просила отца не наказывать Генри. Но генерал Фош оказался тогда неумолим. Зато бывший лейтенант, как выяснилось позднее, — непобедим. Чего ж теперь удивляться, в кого пошел Штефан? В него, в своего отца — в Генри Мэгона.

От воспоминаний Маренн оторвал голос де Криниса.

— По-моему, становится прохладно, вы не находите? — профессор психиатрии, выехавший на этот раз вместе с Маренн на инспекцию полевых госпиталей, чувствовал себя на открытом биваке неуютно. — Может быть, пойдем в укрытие? — предложил он.

— Нет, нет, — покачала головой Маренн. — Я не устала. А Вы идите, отдыхайте, Макс. Конечно.

— Вы не простудитесь? — спросил де Кринис обеспокоен но.

— Нет, — успокоила его Маренн, — я привычная, вы же знаете.

— Ну, тогда я пойду…

— Проводите полковника, пожалуйста, — попросила Маренн Кеплера.

Вернувшись к костру, унтер-офицер снова сел рядом с Маренн и, взяв из костра тлеющую головешку, прикурил сигарету. Протянул ее госпоже оберштурмбаннфюреру.

— Я наблюдал, как Вы работали сегодня, — заметил он вполголоса. — Я ничего не понимаю в медицине, но мне захотелось побыть на месте раненого.

— Благодарю, — Маренн приняла сигарету, затянулась ей и улыбнулась его словам.

— Не торопитесь, унтер, это не то место, куда следует стремиться. Не дай Бог Вам такое ранение. Уверена, тогда Вы пожелаете обратного…

— Но Вы же вытащите меня? — спросил он с долей лукавства.

— Я не всегда могу оказаться рядом…

* * *


Русское наступление началось на рассвете. Взломав оборону Германского вермахта на соседнем участке фронта, части Красной армии устремились в прорыв. Маренн и профессора де Криниса наступление русских застало в расположении полковника Брандта. Снаряды сыпались на окопы, прижимая к земле все живое — разрывы вспыхивали повсюду. Услышав, что начался артобстрел, Маренн выбежала из блиндажа в окопы. К ней сразу подбежал унтер-офицер Кеплер.

— Вам надо эвакуироваться, фрау, — прокричал он. — Пока еще есть возможность. Я дам солдат!

Надрывно прогудев, снаряд ударился совсем рядом, задев блиндаж. Их обсыпало землей. Отряхнувшись, Маренн ответила решительно:

— Я не могу оставить раненых. Сначала необходимо эвакуировать госпиталь.

— Но это невозможно, — возразил ей Кеплер, — у нас нет транспорта.

— Надо найти.

— Русские! — крикнул кто-то в траншее. Послышались команды к бою. Маренн подняла автомат, лежащий рядом с убитым солдатом, и прижалась к брустверу — к немецким окопам приближалась вражеская пехота. Кеплер пристроился рядом с ней.

— Фрау Ким, Вам надо уходить, — пытался он переубедить ее. — Мы можем попасть в окружение.

— Лейтенант ранен! — донесся до них крик рядового. Схватив автомат, Маренн поспешила на крик. — Принесите мою сумку с медикаментами, — приказала она Кеплеру. — Теперь некогда разговаривать, надо действовать, унтер. Быстро.

Профессор де Кринис с трудом выбрался из-под обломков блиндажа и, испуганно оглядываясь, подошел к Маренн, склонившейся над лейтенантом.

— Нам надо выбираться, — осторожно произнес он, поправляя очки.

— Нам надо эвакуировать раненых, Макс, — ответила Маренн, не поворачиваясь к нему. — Срочно. Помогите мне.

— Он при смерти, — заметил профессор, взглянув на лейтенанта.

— Да, — согласилась Маренн. — Если нам не удастся вовремя прооперировать его. Где Кеплер? — спросила она, задержав пробегавшего мимо солдата.

— Он ранен, — прокричал тот.

— Кто командир?

— Никого. Нас окружают, спасайтесь! — солдат ринулся дальше по траншее…

Маренн многозначительно взглянула на де Криниса.

— Вы слышали, Макс? — спросила она профессора. — Похоже, что, кроме нас, здесь больше не осталось офицеров. Как старший по званию Вы обязаны взять командование на себя.

— Я?! Да что Вы! — воскликнул доктор де Кринис. — Дорогая, Вы понимаете ли, что говорите? Какое командование?! Надо немедленно убираться, к черту! В Берлин!

— На проводе капитан Сикорски, — доложил связист.

— Майер, Майер, доложите, как обстановка! — услышала Маренн в трубку панический голос капитана. — Немедленно доложите обстановку! Приказываю, Майер, Вы слышите, отступать!

— Говорит Ким Сэтерлэнд, — спокойно ответила Маренн, — я Вас прекрасно слышу, капитан. Лейтенант Майер ранен. А в остальном у нас все нормально. Не мешайте нам.

— Но… — Маренн уже отбросила трубку связисту.

Рядом просвистела автоматная очередь. Потом — еще одна и еще…

Де Кринис пригнулся.

— Ким, капитан прав, нам надо отступать, — настаивал он, побледнев, — я не военный человек, я ничего не понимаю на этих картах, во всем этом…

— Карту сюда, — приказала Маренн связисту, — и воспользуйтесь рацией в моем автомобиле, она вроде бы еще цела. Срочно соединитесь с Берлином. Да, да, с Берлином. Нам нужен транспортный самолет, — пояснила она ошеломленному ее действиями де Кринису. Здесь много тяжелораненых. Мы не сумеем их спасти иначе…

Связист раскрыл перед ней карту; Маренн взглянула на нее.

— Мы находимся здесь, Макс, — показала она через мгновение профессору, — скорее всего, они прорвались левее. Оставайтесь здесь и ждите. Как только дадут по связи Берлин, сообщите мне. Раненых соберите в безопасном месте и подготовьте к эвакуации.

— Но, Ким…

— Выполняйте, — приказала фрау Сэтерлэнд, не соблюдая субординации.

Потом взяла автомат и вышла к солдатам. Де Кринис с затаенным страхом наблюдал за ней. Хладнокровно поднявшись во весь рост под огнем противника, она приказала:

— Занять круговую оборону! Мы должны продержаться до тех пор, пока не эвакуируют раненых.

— Немедленно уходите оттуда, — закричал из траншеи де Кринис. — Вы, в Вашей форме, сейчас… — он зажмурил глаза, — что я скажу Вальтеру?!

— Профессор, — упрекнула его, возвратившись, Маренн, — Мы с Вами офицеры. Неважно, чем мы занимались в мирной жизни, но здесь нас слушают люди. Они доверяют нам. И мы ответственны за их жизнь. Это как в клинике, Макс, почти что. Только там мы сражаемся за жизнь больных, а здесь еще отвечаем и за жизнь здоровых. Надо выполнять свой долг, или зачем тогда Вы носите погоны? Идите к раненым.

— Берлин на проводе! — доложил, подскочив, связист.

— Отлично, — Маренн схватила трубку. — А вот и Вальтер, — сообщила она де Кринису, потом закричала в трубку: — Смотри на карту. Мы в квадрате… Да-да. Русские, похоже, прорвались. Здесь идет бой. Мы пока держимся., но положение серьезное — силы на исходе. Резервы? она запнулась. — Здесь не видно никаких резервов. Какой командир? Дивизии? Я даже не знаю, где командир роты, а ты говоришь, дивизии! Послушай, у меня много раненых. Их необходимо эвакуировать — нужен транспортный самолет. Позвони там, пусть они пришлют. Срочно! Что? Да нет, мы еще не в окружении, мне кажется. Но я не владею обстановкой. Говорю, что у меня нет связи с другими подразделениями. Очень большие потери. Ни одного офицера. Да, срочно нужен самолет. Жду, — она повесила трубку. — Уф!

— Ну вот, — ободряюще улыбнулась де Кринису, готовьтесь к эвакуации, Макс. Сейчас все будет. Я иду к солдатам, — и вернулась в окопы.

Вскоре немецкое командование ввело в бой резервные части — прорыв удалось ликвидировать и положение на фронте стабилизировалось. Санитары грузили в самолет носилки с тяжело раненными солдатами.

— Ким, смотрите, танки, наши танки! — крикнул де Кринис, указывая на появившиеся на позициях бронированные машины с черными крестами на бортах. — Слава Богу!

Маренн только что закончила перевязывать Кеплера и оглянулась. Одна из машин свернула в сторону и двигалась но направлению к ним. Когда она приблизилась, люк открылся и оттуда показалось улыбающееся лицо Штефана. Он вылез на броню и кричал, размахивая шлемом:

— Мама, мама! Все в порядке — мы здесь!

— Сумасшедший!

Оставив погрузку раненых под контролем де Криниса, она побежала навстречу танку, спотыкаясь на ухабах. Машина затормозила. Штефан спрыгнул с брони и засмеялся, обнимая мать.

— Ну и трепку же задал нашим воякам твой шеф, Вальтер Шелленберг! Все говорят. И знаешь, сразу резервы нашлись. Десант бросили. Сейчас здесь будет наша пехота.

Маренн молча прижималась лицом к широкой груди сына. Только сейчас она поняла, какую опасность они пережили.

— Смотри, — сказал ей неунывающий Штефан, — тебе там кто-то машет. Наверное, твой профессор соскучился.

Маренн повернула голову: действительно, это был де Кринис.

— Погрузка закончилась, наверное, — догадалась она. — Надо отправлять самолет.

— Он без тебя ничего не может, — посетовал беззлобно Штефан. — А еще старший по званию, называется.

— Не говори так, — вступилась Маренн за своего начальника. — Макс — великолепный специалист. Правда, человек он не военный, тут ничего не скажешь. Штефан, — она устало провела рукой по плечу сына, — я прошу тебя, будь осторожен. Ты же у меня один на свете. Один-единственный. Только ты и я.

— А еще Джилл… — напомнил ефрейтор.

— Да, конечно, еще Джилл…

— Я понял, мама, — он наклонился и поцеловал ее. — Иди. Мне тоже надо возвращаться. А то опять скажут, что во время атаки наш танк почему-то плелся в конце, а какой-то ефрейтор пз экипажа вообще вокруг бегал.

Бой затихал. Отдалялись артиллерийские разрывы, все реже вспыхивал стрекот автоматов. Только что благополучно улетел транспортный самолет с ранеными. Маренн снова позвонила в Управление, чтобы поблагодарить бригадефюрера за помощь.

— Немедленно возвращайся в Берлин, — приказал ей Шелленберг. — Ты заставила нас всех поволноваться, — и неохотно сообщил: — За тобой полетел оберштурмбаннфюрер Скорцени. С зондеркомандой.

— Чтобы доставать нас с Максом из окружения? — сообразила Маренн.

— Да. Ты здорова нас всех напугала, — упрекнул ее Шелленберг. — Он скоро будет. Жди.

— Хорошо, жду, — ответила Маренн и, понимая чувства бригадефюрера, добавила тише, чтобы не слышал де Кринис: — Спасибо, Вальтер.

Повесив трубку, посмотрела на профессора — тот выглядел расстроенным и утомленным.

— Не волнуйтесь, Макс, — она решила подбодрить его. — Все же благополучно закончилось для нас. Посмотрите, — она подвела его к брустверу окопа, — несмотря на войну, на кровь, на смерть, — земля прекрасна. Вон видите. рядом с воронками — цветы. Здесь только что шли танки, а они цветут, как ни в чем не бывало. Только что грохотали орудия, а теперь снова тишина и поют птицы. Это же замечательно, Макс! Мы остались живы, мы все это видим. Вы не согласны?

— Согласен, — ответил профессор, беря ее за руку, — но самое замечательное для меня — это Вы сами, Ким. Я восхищаюсь Вами. Как Вы все воспринимаете, просто удивительно… Я понимаю Вальтера.

— Не нужно, — Маренн остановила его, боясь, что он вызовет ее на откровенности, касающиеся ее отношений с бригадефюрером, в последнее время ушедших далеко за рамки служебных. — Просто я, Макс, несмотря ни на что, стараюсь радоваться жизни и бороться за нее. — Она отвернулась.

* * *


Неторопливо прохаживаясь по своему кабинету в резиденции Хоенлихен, рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер ожидал приезда шефа Шестого управления РСХА бригадефюрера СС Вальтера Шелленберга, которого вызвал из Берлина с докладом. Стояло лето 1942 года. Тихий летний ветер качал тонкие прозрачные шторы в раскрытых окнах, заполняя комнату запахом цветущей сирени в саду.

Неожиданно, нарушая полуденную тишину, послышался звонкий женский смех. Рейхсфюрер вздрогнул. Он ненавидел резкие звуки — они сбивали его с мысли. К тому же его всегда раздражали неумеренные проявления радости, свойственные женщинам.

Подойдя к окну, рейхсфюрер отдернул занавеску, намереваясь дать нагоняй какой-нибудь поварихе или горничной, забывшей о своих обязанностях в рабочее время. Куда только смотрит Марта!

Однако он был удивлен, увидев, что по аллее, ведущей от стоянки машин к главному входу на виллу, идут… вызванный им из Берлина бригадефюрер Шелленберг в полной эсэсовской форме и Ким Сэтерлэнд, также затяну тая в мундир. Ветер колышит небрежно распущенные волосы госпожи доктора…

Когда-то, в самом начале ее службы, недовольный этой «латинской» небрежностью, рейхсфюрер приказал новой сотруднице обрезать волосы, но потом сжалился и отменил приказ. Конечно, не без заступничества Шелленберга, а заодно поддержавшего того Гейдриха — тоже еще, поклонники прекрасного!

Впрочем, грех было не уступить — про себя-то Гиммлер знал это. Сейчас в темно каштановые волосах Ким путались душистые цветы сиреневого венка, которым она украсила голову. «Прекрасно, — иронически подумал про себя рейхсфюрер, — это вместо головного убора! Как научить женщину соблюдать форму?»

Фрау улыбалась. Рейхсфюрер посмотрел по сторонам: кроме Вальтера и Ким, в парке никого не было. Только у парадных дверей виллы черными статуями застыли охранники на посту. Из чащи сада величественно выступил павлин и, не обращая внимания на людей, важно прошествовал через дорогу, распушив хвост.

Ким снова засмеялась. Да, сомнений быть не могло: смеялась она. Рейхсфюрер удивился. Он привык видеть фрау Сэтерлэнд строгой и сдержанной. Несмотря на вольную порой трактовку уставных требований к внешнему виду, в остальном она оставалась безупречной. Он никогда не слышал, чтобы она так заразительно смеялась, да еще со своим непосредственным шефом.

Что это их так развеселило? И зачем Шелленберг вообще привез ее? Ведь Ким Сэтерлэнд рейхсфюрер к себе не вызывал. Быть может, она приехала к Марте. Наверняка сейчас заведет речь об обеспечении и финансировании госпиталей, о медикаментах, транспорте и тому подобном.

Гиммлер поморщился: конечно, Марта боготворит ее. Он и сам на многое закрывает глаза — ведь только Ким в прошлом году удалось поставить на ноги его сына, от которого отказались все врачи, несмотря на высокое положение отца. -Только ей удается лечить глубокий невроз, которым поражена его дочь от первого брака Гудрун…

Рейхсфюрер хотел было отойти от окна, но заметил, что Шелленберг и Ким остановились на ступенях перед входом. Похоже, фрау не собиралась идти дальше. Прощаясь, Шелленберг с нежностью поправил цветы сирени в ее волосах. Взгляд, которым они обменялись, не оставлял сомнений в чувствах бригадефюрера.

Быстрым шагом, не оборачиваясь, фрау Ким вернулась по аллее к машине. На минуту задержалась, чтобы посмотреть павлинов на поляне. Придерживая венок, запрокинула голову, подставляя лицо солнцу, и снова заулыбалась. Потом села в машину.

Вальтер Шелленберг, проводив ее взглядом, поднялся в кабинет к рейхсфюреру.

— Вы опоздали, — недовольным тоном встретил его Гиммлер. Потом строго взглянул на молодого генерала сквозь очки и добавил по-французски: — Enfant terrible.

— Виноват, — щелкнул каблуками Шелленберг,

— Садитесь, — Гиммлер указал в кресло напротив его рабочего стола. — Порой мне кажется, Вальтер, — продолжал он, — что Вы и в самом деле слишком молоды для того поста, который Вы занимаете. Ваша «золотая голова» очень ценна для рейха, но во всем остальном… Впрочем, приступим к делам. Докладывайте.

* * *


— Да, да. Я понимаю. Благодарю Вас, — Маренн повесила трубку и тяжело вздохнула. Только что из штаба сухопутных войск ей сообщили, что со Штефаном произошла крупная неприятность. Через секунду она уже набирала номер Шелленберга.

— Бригадефюрер просил ни с кем не соединять, — предупредил ее Ральф фон Фелькерзам. — По для Вас, я думаю, он сделает исключение. Минуту.

— Шелленберг, — услышала Маренн почти тотчас знакомый голос. — Слушаю тебя. Только быстро.

— Быстро не получится, — сожалея, произнесла она, — у меня неприятности с сыном. Может быть, я перезвоню позже?

— Я очень занят до вечера, — ответил Шелленберг и предложил: — Приезжай после восьми в Гедесберг. Я буду там. Сможешь?

— Хорошо, — обрадовалась Маренн. — Я постараюсь. Мне позвонить предварительно?

— Не надо. Просто приезжай. Извини, звонят от рейхсфюрера, — он снова переключил ее линию на Фелькер зама.

— Спасибо, Ральф, — поблагодарила Маренн адъютанта.

— Все в порядке, фрау? — спросил адъютант.

— Да, да. Спасибо, — ответила Маренн.

Около восьми часов вечера Маренн взяла машину и выехала в Гедесберг. Настроение у нее улучшилось: она очень надеялась, что Вальтер Шелленберг не откажется заступиться за ее сына перед руководством вермахта, а кроме того, после пыльного, душного Берлина так приятно было оказаться на свежем воздухе за городом!

Маренн опустила верх машины и ехала по гладкой пустынной трассе — на высокой скорости, подставив лицо теплому встречному ветру.

Вокруг служебной виллы СД, где располагалась загородная резиденция Шестого управления, царила тишина. Когда Маренн подъехала к воротам, из скрытой за разросшимися кустами будки к ней вышел охранник. Проверив документы, распахнул узорчатую решетку.

Маренн въехала на территорию виллы. Здесь также было пустынно и тихо. Мелькнула зеркальная гладь озера за высокими елями. Шелленберг, она знала, обычно находился в комнатах, выходящих окнами на лес, — в том крыле располагался его кабинет.

Поставив машину на стоянку, она прошла в дом. Миновала широкую прихожую в зеркалах, вошла в гостиную. Тут тоже никого не было. Прохладный вечерний воздух, напоенный медовыми ароматами цветов, струился сквозь распахнутые балконные двери.

Высокие окна, на манер готических, также были открыты. Маренн подошла к одному из них и, прикрыв глаза, полной грудью вдохнула ласкающую сладкую смесь. Потом тихо засмеялась.

Ветер играл ее длинными распущенными волосами. Она не заметила, как на верхних ступенях лестницы, ведущей из гостиной на второй этаж, появился хозяин виллы. Несколько мгновений Вальтер Шелленберг наблюдал за ней. Потом сошел вниз.

Услышав его шаги, Маренн обернулась.

Бригадефюрер был в парадной форме: вероятно, только что вернулся из ставки. Но китель по-домашнему расстегнут, лицо усталое…

Охранник доложил мне, что ты приехала, — сказал он, подходя.

— Я поняла, — кивнула Маренн в ответ.

— Присаживайся, — предложил ей бригадефюрер, указывая на венское кресло с высокой спинкой. — Что случилось? Ты будешь кофе?

— Да, спасибо, — Маренн села в кресло за небольшим круглым столиком красного дерева на резных ножках. — Что случилось? — переспросила она. — Опять неприятности у Штефана, — и тут же осторожно добавила, выгораживая сына: — Мальчик такой эмоциональный. Он никак не может научиться держать себя в руках…

— Что он натворил в этот раз? — с улыбкой спросил Шелленберг, — Надеюсь, жертв среди личного состава нет.

Бригадефюрер поставил на стол поднос с двумя маленькими чашечками севрского фарфора, потом — горячий кофейник, сахарницу…

— Я отпустил сегодня прислугу, — пояснил, усаживаясь в кресло рядом, — в конце концов, кофе я могу сварить сам. Так что со Штефаном? — он разлил кофе в чашечки и протянул одну из них Маренн. — Прошу.

— Благодарю. Как мне сообщили сегодня утром из штаба сухопутных сил, — рассказывала она, — по большому знакомству, конечно, Штефан нагрубил командиру батальона, назвал Гудериана просто Гейнцем, привел всем в пример американскую армию, где каждый рядовой называет Эйзенхауэра просто Айком, приклеил на Устав порнографическую картинку и читал стихи на английском языке — очень громко. Притом еще он приударил за русской девушкой, из местных, и даже, по некоторым сведениям, соблазнил ее на сеновале… Вот так. Особо же было указано, — Маренн вздохнула, — что юноша просто не имеет никакого понятия о дисциплине, плохо воспитан и, видимо, совсем забыл, где находится.

— Ему напомнили? — поинтересовался Шелленберг иронично.

— Еще бы! Конечно, — ответила ему Маренн. — Издали приказ отправить в спецбатальон для исправления обнаруженных недостатков, — она грустно улыбнулась. — Мне так неудобно обращаться к тебе снова с этим, Вальтер, — извиняющимся тоном произнесла она, — я понимаю, я смертельно надоела тебе с подобными просьбами. Ты гак занят. Но что поделаешь, — она покачала голо вой, — такой у меня ребенок — непоседа…

— Ты говорила с Гудерианом? — спросил Шелленберг. — В конце концов, его тоже «обидели», — он засмеялся, — назвали по имени, как мальчишку!

— Мне стыдно даже звонить ему, — честно призналась Маренн, — Позвони ты.

— Хорошо.

Вальтер Шелленберг поставил чашечку с кофе на стол и подошел к телефону.

— Генерала Гудериана, — приказал он, сняв труб ку, — Вальтер Шелленберг. Добрый вечер, дружище, заговорил, услышав голос генерала. — Да, да, ты угадал. Именно по этому поводу, — он оглянулся на Маренн. — Что? Айнзибель поручился за него, — Вальтер снова рассмеялся. В который уже раз парню повезло. У него много «адвокатов». И ты уже отменил приказ? Надеюсь, ты понимаешь, Гейнц, мальчик еще очень молод, он нуждается в самоутверждении. А некоторые наши командиры, напрочь лишенные чувства юмора, воспринимают все слишком прямолинейно. Ну, это уже легче. Благодарю тебя, Гейнц. Надеюсь, мы как нибудь пообедаем вместе. Всего доброго.

Он повесил трубку. Стало смеркаться.

— Приказа не было, — успокоил Маренн бригадефюpep, снова садясь в кресло. — На основании ходатайств командира экипажа и командира дивизиона группенфюрер фон Айнзибель не удовлетворил рапорт и лично поручился за ефрейтора перед вышестоящими чинами, которые тоже уже понаслышаны о «подвигах» твоего сына. Но с точки зрения дисциплинарных взысканий юноше ничего не грозит. У него, оказывается много защитников, — Маренн облегченно вздохнула. Вальтер пристально посмотрел на нее. — И почему его все так опекают? — спросил он, понизив голос. — Не знаешь? Я думаю, из-за его мамы, наверное.

Маренн смутилась и опустила глаза. С самого начала их встречи она заметила взгляд бригадефюрера, обращенный к ней. Нежный, идущий прямо из глубины сердца. Он обволакивал ее лицо, фигуру, ноги, скользил по волосам, рукам и пальцам. Ей не доводилось поймать его прежде, но с самой первой встречи с бригадефюрером осенью тридцать восьмого года она подозревала, что он может быть таким… Они всегда встречались с Шелленбергом в служебной обстановке и никогда вот так вот…

Теплый взгляд бригадефюрера исподволь ласкал ее во время беседы с Гудерианом, волновал за чашкой кофе, от него мурашки бежали по коже и нервная дрожь охватывала тело — он раздевал ее, он любил ее, он обладал ею… Любил…

Маренн почувствовала, что от этого случайно мелькнувшего в голове слова ее бросило в жар. Да, она знала еще в тридцать восьмом, что бригадефюрер будет любить ее — тогда, когда он предлагал ей выбор, предчувствовала это. И, как оказалось, тогда уже была согласна. Красивый и молодой шеф внешней разведки… Прошло четыре года… Она ждала все время. Но бригадефюрер не подавал ей до сих пор повода.

— Мне надо уходить, я тороплюсь, меня ждут, — быстро сказала Маренн, стараясь не встречаться с Вальтером взглядом. Бригадефюрер промолчал.

— Я так благодарна тебе, — она подняла глаза и… остановилась. Он больше не скрывал своих чувств. Яркие синие глаза вдруг стали темней и глубже. Он поднялся с кресла и подошел к ней, взял ее за руки…

— Маренн, — произнес он изменившимся голосом.

— Нет, нет! — отшатнулась она. — Нас увидят!

— Здесь никого нет, — успокоил ее бригадефюрер, — только охранники в парке.

— Маренн, — его взгляд стал пронизывающим. Казалось, он видит ее бешено колотящееся под плотной материей кителя сердце…

— Нет! — вскрикнула Маренн и отвернулась, словно желая спрятаться за маленькое, коротенькое словечко.

— Маренн, — настойчиво повторил Шелленберг, — ты должна наконец узнать то, что давно знаю я сам и знает моя жена, хотя я никогда не говорил с ней об этом. Я люблю тебя, — произнес он проникновенно и крепко сжал ее пальцы. — Люблю тебя все четыре года, как только увиделся с тобой в тридцать восьмом. Я знаю — мне нельзя. Мне не простят, и многое уже поздно. Я никогда не испытывал такого сильного чувства. Моя беда, что пришло оно ко мне слишком поздно: не по возрасту, Маренн, а когда поздно что-либо изменить… — он обнял ее и ласково приподнял ее лицо, заглядывая в глаза. — Но все же я подал рапорт рейхсфюреру, о разводе.

— О разводе?! — воскликнула, не сдержавшись, Маренн, — но Мюллер… Он же сразу вспомнит, что твоя жена — полячка, то есть славянка, — быстро заговорила она, едва сдерживая дрожь, — что было дано особое разрешение. Он же воспользуется всем этим… Против тебя…

— Молчи, — Вальтер прижал указательный палец к ее губам. — Я всегда знал, что ты — сообразительная женщина. Но что бы ни последовало дальше, я так решил. И поэтому сейчас открываю тебе свои чувства. Я больше не могу оставаться с Ильзе, — в его голосе от волнения прозвучала хрипота. — Если мне посчастливится разбудить в тебе любовь, ты станешь моей женой, Маренн.

— Я?! — Маренн не поверила тому, что услышала. — Я же — заключенная концентрационного лагеря, — пролепетала она, чувствуя, как мысли ее путаются и теряются безнадежно, — ты сам говорил, что у гестапо нет такой практики…

— Молчи, — еще раз остановил ее Шелленберг, привлекая к себе. — Позволь мне самому разбираться с Мюллером и с практикой гестапо. Я же сказал, я люблю тебя… Какое еще гестапо?

Услышав его признание, Маренн словно обмякла в его руках — напряжение спало. Вальтер наклонился. Его губы коснулись ее расслабленного рта. Она почувствовала, как кровь быстрее побежала по жилам, голова закружилась. Его язык проникал в ее рот со все более возрастающей страстью. Скользнув кончиком языка по его зубам и деснам, она с неожиданным для себя самой порывом ответила на его поцелуй. Ее руки скинули с его плеч китель и расстегнули пуговицы на его рубашке, горячая ладонь легла на возбужденное тело. «Как же я приду к тебе завтра?» — прошептала она испуганно, прижимаясь к нему. Он улыбнулся:

— Придешь, как всегда, — ответил он тихо, — с докладом.

Потом легко поднял ее на руки и перенес в спальню.

Запах сирени настойчиво струился в окно, где го вдалеке над озером прокричала одинокая птица. Прокричала и затихла. Маренн распрямила изящную обнаженную спину, потом наклонилась — ее исполненные желания горячие груди с набухшими сосками прикоснулись к его груди. Подавленный стон наслаждения пронесся в полумраке короткой летней ночи. Длинные темно коричневые волосы, струясь живым потоком, связали воедино обнаженные тела…

Откинувшись на постель, Маренн устало закрыла глаза. На ее губах играла легкая радостная улыбка. Покрытое бусинками испарины тело расслабилось.

Приподнявшись на локте, Вальтер целовал ее плечи и шею, затем поправил волосы, раскинутые на подушке:

— Красивые, длинные, — произнес он, прижимая к лицу отливающие рубиновым блеском пряди.

— Они мертвые, Вальтер, — ответила она, открывая глаза. — Их убила Первая мировая война. А когда-то, в юности, они были светло-коричневые, как у Монны Ванны Россетти.

Потом она тоже приподнялась — легкая бабочка полупрозрачных сумерек испуганно села на ее будто вылепленные античным скульптором плечи. Ее красивые ласковые руки медленно заскользили по его рукам, начиная от кончиков пальцев вверх по ладоням, потом по запястьям, по внутренней стороне рук, по плечам, по щекам, по губам и снова по плечам на грудь…

— Я знала, что нам не избежать этого, — решилась открыться она, — я сразу почувствовала — так и будет. Я была согласна уже тогда…

— Так значит, ты любишь меня, Маренн?

— Да.

* * *


Рейхсфюрер СС Гиммлер в сопровождении двух адъютантов прибыл на Беркаерштрассе в половине девятого утра. В приемной начальника Шестого управления СД-заграница его встречали адъютант бригадефюрера гауптштурмфюрер СС Ральф фон Фелькерзам и руководитель группы Y1-F штандартенфюрер СС Альфред Гельмут Науйокс. От них рейхсфюрер с удивлением.узнал, что бригадефюрер Шелленберг все еще не приезжал на службу.

— Он должен быть в Гедесберге. Позвоните ему, — недовольно приказал рейхсфюрер.

Ральф фон Фелькерзам набрал номер телефона на загородной вилле. Штандартенфюрер Науйокс, стоявший рядом, заметил ему, понизив голос: «У меня такое впечатление, что на нас только что обрушилась бомбардировка английской авиации и в живых остались только двое — ты и я».

В Гедесберге к телефону долго не подходили. Наконец трубку сняла прислуга.

— Говорит гауптштурмфюрер фон Фелькерзам, — сухо произнес адъютант, — бригадефюрера Шелленберга вызывает рейхсфюрер СС.

Гиммлер подошел ближе и протянул руку,чтобы взять трубку.

— Что? — недоуменно переспросил адъютант и растерянно взглянул на рейхсфюрера. — Одну минуту, пожалуйста.

— Что там? — нетерпеливо поинтересовался Гиммлер.

— Сказали, — Фелькерзам замялся, обдумывая, как лучше выразиться.

— Говорите прямо! — приказал шеф СС.

— Сказали, что бригадефюрер еще спит…

Рейхсфюрер криво усмехнулся.

— Передайте, — распорядился он, — что когда бригадефюрер изволит проснуться, пусть срочно соединится со мной. Я буду у себя. Хайль Гитлер!

— Слушаюсь, — Ральф фон Фелькерзам бодро щелкнул каблуками и поднял руку. — Хайль Гитлер!

Когда рейхсфюрер СС вышел из приемной, Ральф с облегчением перевел дух. Алик Науйокс тихо засмеялся.

* * *


Оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени со своей зондеркомандой прилетел к Сталинграду ночью, когда наступление противника было уже успешно ликвидировано.

Выйдя на рассвете из землянки, профессор де Кринис поежился от свежего утреннего воздуха, огляделся по сторонам — вокруг все казалось тихо. Вдруг в высоких ромашках у берез, окружавших широкую лесную поляну, ему послышались какие-то шорохи — там явно кто-то шевелился. Де Кринис сразу насторожился. «Какой-то зверь? — мелькнуло у него в голове, а потом сразу явилась еще более тревожная мысль: — Партизаны!»

Стараясь подкрасться незаметно, профессор приблизился и остановился на расстоянии в несколько шагов, сжимая в руке тяжелую палку, которую нашел около блиндажа, так как его оружие осталось внутри, да он отнюдь не мастерски умел с ним обращаться.

Вдруг он увидел обнаженную спину женщины, поднявшейся из цветов. Тяжелая копна темных волос на затылке была растрепана. Потом сильные руки мужчины обняли ее и снова увлекли в траву.

Де Кринис сразу успокоился и… смутился — вот уж некстати задумался он о партизанах! И уже собрался незаметно ретироваться, но увидел бегущего со стороны дороги Штефана. Прятаться явно было поздно, так как ефрейтор уже заметил де Криниса и весело помахал ему рукой, приветствуя. В другой руке он держал котелок и какой-то сверток.

— Мутти! — громко позвал Штефан, останавливаясь недалеко от того места, где, — видимо, он был уверен, — находилась его мать, то есть, к удивлению де Криниса, как раз у тех самых берез, у который профессор психиатрии только что выслеживал партизан.

— Просыпай-сь и одевай-сь! — продолжал кричать Штефан. — Слышишь команду? Я завтрак принес!

Из цветов поднялся высокий, широкоплечий Отто Скорцени с обнаженным торсом и, перебросив рубашку через плечо, спросил:

— Ты чего кричишь, ефрейтор? Людей будишь.

— Будишь! — рассмеялся Штефан, подходя. — Кого будишь-то? У вас столичные привычки. Уже давно подъем сыграли и перекличку провели. Люди завтракают. Вот, я и вам принес. Есть будете?

— Конечно, — поправляя одежду, Маренн встала и вытащила шпильки из волос.

— Достань ромашки из головы, мутти, — со смехом посоветовал ей Штефан. — А господин профессор будет с нами завтракать? Я смотрю, он как-то растерялся. Вы, видно, совсем его засмущали, — ефрейтор заговорщицки подмигнул де Кринису.

— Да ладно тебе, отстань, — строго одернула его Маренн. — Макс, присоединяйтесь, — пригласила она профессора.

Вчетвером они расположились на поляне.

— Так вот. — продолжал Штефан, с аппетитом уминая кашу, — мутти, я тебе прямо скажу, Софи — это… Просто сказка.

— Штефан. — с упреком посмотрела на него Маренн, — уймись.

— Я понимаю его, — согласился Скорцени, — наверное, он собрался жениться.

— Что ты можешь понимать?! — возмутилась Маренн. — Куда ему жениться!

— Вот еще! — поддержал ее Штефан и тут же сообразил: — А господин оберштурмбаннфюрер тоже знаком с Софи, — он лукаво прищурился. — Мутти, слышишь?

— Нет, я не знаком, — признался Скорцени. — А вот штандартенфюрер Науйокс рассказывал о своем высоком мнении, — и предупредил, — но без передачи фрау Ирме.

— Ах, вот как! — развеселился ефрейтор. — А я-то думал, на кого это я там наткнулся в темноте, в землянке-то. Он еще ругаться начал. Что-то знакомое мне в его выражениях показалось. А где, кстати, сейчас господин штандартенфюрер? Я из землянки-то его вытолкал…

— Не знаю, — пожал плечами Скорцени. — Здесь где-нибудь. Зализывает раны после столкновения из-за незабываемой Софи…

— Самое обидное, мутти, было потом, — продолжал рассказывать Штефан. — На утреннем построении. Я прихожу — наши, конечно, уже стоят. Ну, я — честно, я так спешил. Майор опять меня песочить взялся! Хорошо, Зеллер вмешался. Сказал, как всегда, мол, в разведку меня посылал, на задание, ждет важных донесений, очень важных. А для усиления впечатления намекнул майору, что у меня крестный папа — бригадефюрер СС Вальтер Шелленберг. Я чуть со смеху не лопнул, глядя на того!

— Штефан, — Маренн, нахмурившись, прервала веселье сына, — я думаю, нам не стоит злоупотреблять расположением бригадефюрера.

Однако ефрейтор вовсе не смутился и, наклонившись к ней, проговорил вполголоса:

— А я думаю, дорогая мутти, что расположением бригадефюрера нам очень сложно злоупотребить при всем желании…

Маренн, услышав его высказывание, чуть не выронила ложку из рук. Даже не поворачиваясь, она почувствовала острый взгляд Скорцени, устремленный на нее, — она боялась, что не справится с волнением и легко выдаст себя и свои отношения с Вальтером Шелленбергом. Профессор де Кринис, чтобы не усугублять ситуацию, сосредоточенно ел кашу и не поднимал головы. Оглядев всех, Штефан понял, что хватил лишнего.

— Слушайте, пойдемте купаться, — предложил он, надеясь разрядить обстановку. — А то мы только едим да спим. И еще стреляем между делом. Никакой жизни. А энергия-то где? Надо, надо освежиться! Отто, идем, — вскочив, он потянул Скорцени за плечо, рассчитывая от влечь того от матери. — Нам с тобой, мне кажется, особенно необходимо, — он подмигнул со значением.

— Но вода… холодная, наверное, — собравшись, попыталась остановить его Маренн.

— Ерунда! — не отставал от Скорцени Штефан. — Вперед! Берлин нас поддерживает?

— Поддерживает, — Отто Скорцени встал, но Маренн не смела взглянуть на него, ожидая, пока Штефан все же утащит его за собой.

Совершив кувырок через голову, Штефан пробежал поляну и спрыгнул к реке. Быстро скинул с себя одежду и с разбегу бросился в воду. Скорцени спустился вслед за ним. Маренн посмотрела на смущенного профессора. Теперь, когда опасность выдать Маренн миновала, у де Криниса от волнения выступили на щеках красные пятна.

— Спасибо, Макс, — поблагодарила она, прикоснувшись к его руке, — Я чувствовала Ваше участие…

— Я знаю и люблю Вальтера с юных лет, — проговорил тот, облизнув пересохшие губы, — хотя… я не позавидую Вам, если… — он не договорил, предпочтя выразиться косвенно:

— Все знают, как благоволит сам фюрер к оберштурмбаннфюреру…

Маренн кивнула и подавила вздох.

— Еще раз спасибо. Идемте, искупаемся, Макс, — пригласила она, вымучив улыбку.

— Нет, нет, что Вы! — замахал руками профессор. — Вода действительно холодная. Я боюсь простудиться.

— Ну, как хотите, — Маренн пожала плечами и, хотя ей очень хотелось остаться с профессором на берегу, все же направилась к реке.

— Мутти! Давай, давай, давай! — кричал ей из воды Штефан.

Профессор Де Кринис с берега наблюдал, как она спускалась, как небрежно, легко сбрасывала с себя одежду, раздеваясь донага и подставляя под лучи восходящего солнца великолепную фигуру, как невозмутимо-женственно входила в воду, как длинные волосы, закрывавшие ее спину, словно вздохнув, вдруг поплыли по волнам…

Будучи уже немолодым человеком, Макс де Кринис,, если еще и не стал совершенно равнодушен к женской красоте, то с годами скорее склонялся к платоническим восторгам. Но глядя на Маренн, он почувствовал нешуточное волнение в крови и очень сконфузился. Конечно, молодой Шелленберг не устоял перед ней, да и не он один… Чтобы не подвергаться искушению, профессор отвернулся и пошел к бункерам.

Де Криниса одолевали невеселые размышления: он переживал за Вальтера. Что будет, когда о любви шефа Шестого управления к Маренн и об их тайной связи станет известно Скорцени? Похоже, оберштурмбаннфюрер уже догадывается, не может не догадываться, как психиатр доктор де Кринис знал это наверняка. А скоро догадки Скорцени обретут вполне определенную почву — ведь Вальтер подал официальный рапорт рейхсфюреру о разводе, и Отто Скорцени не составит труда понять, почему. Как уговаривал де Кринис Вальтера не торопиться! Вполне можно было бы просто уехать от Ильзе и жить на служебной вилле — зачем огласка!

Используя свое влияние на фюрера, Скорцени вполне может в отместку добиться смещения Шелленберга с его поста, и что тогда станет с лабораторией де Криниса в клинике Шарите?! При смене руководства ее либо вовсе упразднят, либо назначат другого начальника. Конечно, профессора де Криниса, известного дружбой с Шелленбергом, Отто Скорцени не оставит. Вот уж верно говорят — сердцу не прикажешь! А оно, как известно, очень часто не в ладу с умом, даже с таким светлым, как у Вальтера…

Добравшись до блиндажей, де Кринис увидел штандартенфюрера СС Науйокса, который решил вздремнуть на свежем воздухе и лежал, вытянувшись на траве рядом с потухшим костром. Заслышав шаги, Алик открыл глаза.

— Доброе утро, профессор, — приветствовал он де Криниса, чуть приподнявшись. — Что там за шум? Что они делают? — он махнул рукой в сторону реки. — Опять большевики, что ли?

— Нет, слава Богу, — ответил ему де Кринис, — это наши купаются.

— Вот уж с утра пораньше! — поежившись, Алик перевернулся на другой бок.

— Кто-то тут отлынивает от водных процедур?! Я тебя сейчас!

Только что из реки, весь мокрый, Штефан выскочил из-за берез с ведерком в руке и, подбежав к Алику, с размаху окатил его холодной речной водой.

— Душ, герр штандартенфюрер, — громко объявил он. — Чтобы война Вам раем не казалась!

— Доннер веттер, — Алик вскочил, как ужаленный. — Ты у меня дождешься, пожалуй, ветреник! Погоди!

Де Кринис повернул голову — Маренн стояла под березами, застегивая блестящие пуговицы на кителе. Мокрые волосы, переброшенные через плечо, закрывали серебряный погон. Вот она затянула ремень на тонкой по-девичьи талии, поправила кобуру… Когда подошла, то, наблюдая за Штефаном, она улыбалась. Но профессор не мог не заметить, что ярко-зеленые глаза ее оставались грустны…


Освобождение Муссолини


Молодая немка с бледным, красивым лицом, в чертах которого явно угадывалась славянская кровь, навестила в гостинице только что прибышую в Берлин Габриель Шанель, известную французскую модельершу. Она представилась ей как фрау Ильзе Шелленберг.

Я знаю, выкрикнула супруга бригадефюрера не знакомой ей даме в запальчивости, — что Вы приехали сюда, чтобы отнять у меня мужа. Так не старайтесь, не старайтесь зря… Он потерян не только для Вас. Он потерян для меня, — в ее голосе проскользнуло рыдание. — У меня Вам его не отнять я уже ни на что не имею права. А у той другой, которой принадлежит его сердце, его не смог отнять даже рейхсфюрер. Она для него — одна. Она для него — все. Рейхсфюрер подписал ему развод… — закрыв лицо руками, фрау Шелленберг разразилась слезами. Шанель недоумевала.

— Откуда Вы узнали обо мне, фрау, — спрашивала она у белокурой дамы, — о ком Вы говорите? Кто она?

Но женщина не отвечала ей. Сраженная горем, она упала на диван и вскоре затихла. Шанель вызвала к ней врача.

* * *


«Черные наяды» африканских ночей, горячая вода залива, мерцающая под созвездием Южного Креста… Маренн сидела на остывающем песке перед затухающим костром, вокруг которого спали солдаты африканского корпуса генерала Роммеля.

Становилось прохладно. Закутавшись в плащ, она курила сигарету, задумчиво глядя на угасающие языки пламени. Сколько таких ночных костров уже прошло на ее пути по всему фронту от Северного моря до Африки. Сколько солдатских лиц…

Африка… Память упрямо переносила ее в начало тридцатых годов. Из тишины африканской ночи перед ней возникло загорелое лицо Анри де Трая, блестящие, как горячее золото, его глаза.

В шуршании песка под сапогами часовых почудился ей приглушенный смех гостей в доме Коко Шанель в Париже. Тогда де Трай только что вернулся из Алжира. Повзрослевший и возмужавший, увенчанный лаврами «африканского льва», он привез с собой в Париж странные картины эфиопских художников, метровые бивни слонов и пятнистые шкуры пантер. Он говорил, что из страны зеркальных рек, узорных трав и зеленых зыбей он привез также и то, чего не знал шестнадцатилетним: презрение к жизни и усталость бессонных ночей.

В доме Шанель в Париже, в начале тридцатых, они встретились вновь, более десяти лет спустя, после окончания Первой мировой войны, на которую юный граф Анри де Грай ушел добровольцем. Он был моложе Мари — тогда он был совсем еще мальчишкой.

Юный ас французской авиации, он сражался рядом с Гейнемером и Этьеном Маду. Он смущенно краснел, когда генерал Фош пожимал ему руку, награждая.

Десятилетие спустя, сидя у камина в ее доме в Версале, Анри де Трай признался, что тогда, в восемнадцатом, он по-мальчишески с первого взгляда влюбился в нее, увидев на торжественном смотре рядом с генералом-отцом. Конечно, тогда он больше любил в ней «легенду о Марианне», чем ее саму, которую совсем не знал. Она была для него олицетворением его романтических мечтаний. Но, гордый по натуре, он считал, что не имеет права предстать перед дочерью генерала и тем более рассчитывать на ее взаимность, пока не добьется славы. Только возвеличенный славой, как Этьен Маду, он осмелится подойти к «Марианне Республики».

Она была героиней его юношеских снов. Издалека, стараясь остаться незамеченным, он наблюдал за ней. Он испытал обжигающую болью ревность и тревогу, узнав, что ради простого английского художника, бывшего лейтенанта, изувеченного войной, принцесса Мария оставила прежнюю жизнь.

Вскоре после окончания Первой мировой войны Анри уехал на службу в Алжир. Он не знал, как сложилась ее судьба. Он не знал, что лейтенант умер, что у нее родился сын. Он не знал, что она бросила не только Маршала и «райскую» обеспеченную жизнь. Он не знал, что «Марианна» оставила Францию…

В колониях он быстро дослужился до высокого звания. Он познал любовь красивых женщин и пленительную сладость страстных ночей. Он не надеялся на новую встречу со своей тайной любовью, и все же мечтал о ней. Он хотел, чтобы Мари увидела его героем, украшенным наградами, истерзанным едва зажившими ранами, сильным, непобедимым и преданным ей.

Он усыпал пол в ее спальне ее любимыми белыми розами. Их нежный запах пробуждал ее ото сна. Она собирала их в охапку, спускалась к фонтану и купала цветы в воде. Белые розы дышали в кристальной чистоте воды, шевелили темно-зелеными листьями, качали белокурыми головками, струились тонкими стеблями по волнующейся ряби. Из окна гостиной он видел, как она целовала цветы, которые он ей подарил.

Белые розы Эдема — розы несмелой надежды на возвращение в рай. Он называл ее «моя голубка» и на жемчужно-белой постели с нежностью целовал ее «голубиную грудь». Он предложил ей стать его женой. Он подарил ей кольцо с африканским бриллиантом и обещал называть ее детей своими детьми.

Тогда к Маренн только что пришла слава ученого, она защитила диссертацию у Фрейда — труды многих лет, наконец-то оплатились сполна. Она надеялась, что удачно сложившаяся карьера дополнится счастьем в личной жизни. Она считала встречу с Анри судьбоносной. В то время ей казалось, что с ним к ней возвращается потерянная Франция, утраченные радость и покой.

Она не ошиблась: их встреча действительно оказалась судьбоносной. Но принесла она с собой совсем иное предначертание — не то, которое ожидалось.

В ночь накануне свадьбы граф Анри де Трай проиграл в карты почти все свое состояние. И когда уже не оставалось ничего, на что можно было бы ставить, он поставил на кон свою любовь. Он поставил на на карту принцессу Мари Бонапарт и… выиграл. Всё выиграл назад. Только ее проиграл…

Та ночь была дождливой и бессонной. Маренн ждала его в Версале. Она уже знала обо всем, что произошло. Она знала, что час тому назад Анри де Трай застрелил на дуэли офицера, который вызвал его на поединок, заступившись за ее честь. Когда граф вошел, она молча вернула ему кольцо. Он не посмел ни поцеловать ее руки, ни коснуться ее волос. Слепящие мечты умерли. Розы осыпались в сточной канаве грязно-черными лепестками, утонув в потоке нечистот.

Маренн сама отреклась от него. И снова, как это уже было с ней однажды, отреклась от обманувшего рая, от рассыпавшихся в прах надежд. А ночь, казалось, кричала: догони ее, догони. Но граф не шевельнулся. Он понимал, что ничего исправить уже нельзя.

Взяв детей за руки, Маренн ушла. Ее черное платье-тюльпан, подарок Шанель к грядущей свадьбе, скользнув по ступеням, растаяло в дождливой мгле.

Ранним осенним утром накануне годовщины победы в Первой мировой войне с вокзала Аустерлиц в Париже поезд шел на Берлин. Она взяла билеты. Ей было все равно, куда ехать. Через Берлин она рассчитывала вернуться в Вену. Ей хотелось поскорее бросить этот город, отвергнувший ее во второй раз… Она ехала в Берлин на несколько дней… Всего на несколько дней…

Когда-то Анри де Трай говорил ей о розовых рассветах на Леванте и о закатах, пурпурных, как мантии королей, о солнечных рощах, где по стволам тропических деревьев стекает душистая смола, где светятся жемчужины в прозрачной воде у базальтовых скал…

Шанель тогда не сочувствовала ей — про себя она радовалась, и Маренн это знала. Она знала, что разлука с Генри и горькая ревность сковали льдом на долгие годы все существо Коко — только она не признавалась никогда.

Но одна из немногих, знавших достаточно близко на рижскую портниху, Маренн догадывалась о тайной правде Габриель, сотканной из меланхолии и мрачного отчаяния. Она никогда не считала своей виной, что, встретив Генри Мэгона, бывшего до войны любовником Коко, она полюбила его, и он ответил ей взаимностью, а тем самым она разбила чье-то сердце.

Если бы чувства Мэгона к Шанель несли в себе иное, кроме дружеской поддержки, участия и необременительных сексуальных отношений, от которых он с легкостью отказался, благо мог найти замену и без Маренн, то встреча его с приемной дочерью генерала Фоша вряд ли вылилась бы для него в роман.

А вот теперь, осенью сорок второго года, Коко Шанель появилась в Берлине, чтобы — ни много ни мало — убедить шефа германской разведки Вальтера Шелленберга отправить ее посланницей Третьего рейха к британскому премьеру Черчиллю с предложением о переговорах. Что ж, фантазии Коко всегда было не занимать — не зря она создала столько прекрасных, неповторимых платьев! По чтобы из дома моделей сразу в разведку — здесь надо иметь размах!

Через одного из своих высокопоставленных немецких любовников в Париже Шанель все же вышла на руководителя Шестого управления и, намереваясь предложить придуманный план операции… добилась аудиенции у Шелленберга в Гедесберге.

* * *


Когда Коко прибыла в загородную резиденцию Шестого управления СД, Маренн находилась гам. Вальтер Шелленберг не скрыл от нее, кого ожидает в гости, и предложил принять участие в разговоре. Но Маренн так и не решила для себя, стоит ли ей видеться с Шанель. И не только из соображений безопасности.

Шелленберг принимал знаменитую француженку в гостиной. Пока шла беседа, Маренн в спальне занималась с его пятилетним сыном Клаусом — фрау Ильзе отпустила того на вечер повидаться с отцом. Но даже против воли ее неодолимо влекло вниз — посмотреть, какой стала теперь Коко, зачем она приехала.

Не собираясь спускаться, Маренн подошла к двери, ведущей на лестницу, и тихонько приоткрыла ее — только взглянуть. Только разок взглянуть на Коко. И тут она услышала!

Одно стало ясно ей сразу: Шанель не переменилась с годами. Она выступала ярко, вполне в своем репертуаре. Вальтер разговаривал с Шанель по французски — он свободно владел несколькими языками, — и намерения Коко не оставляли Маренн сомнений: она явно увлеклась молодым шефом разведки и флиртовала, стараясь соблазнить его. Так вот оно: новее не ради секретной миссии и своей тоски по шпионской славе приехала в Гедесберг Коко Шанель! Она прослышала о молодости Шелленберга и решила еще раз испытать на нем свои чары, доказывая самой себе, что женщины во Франции никогда не стареют.

Маренн знала, что Коко старше ее почти на двадцать лет, но так же хорошо ей было известно из прошлого, что обаянию парижской портнихи, когда га хотела, противостоять не смог не один мужчина, на которого Коко обращала внимание. Она из тех дам, у которых возраста не замечается, и Маренн вдруг испугалась.

Не отдавая себе отчета, она открыла дверь и вышла на лестницу. Услышав ее шаги, Вальтер Шелленберг поднял голову. Потом, немного удивленный, прервал беседу с Коко, встал и подошел к лестнице, предлагая Маренн спуститься.

Не ожидавшая появления третьего лица, Коко с удивлением обернулась и… обмерла. Ей больше не требовалось разъяснений, кого имела в виду так озадачившая ее своим визитом фрау Ильзе, жалуясь на неверность своего мужа. Ей не требовалось разъяснений, кто властвовал в сердце Шелленберга: если эта женщина снова встретилась ей, то можно не сомневаться — она властвовала.

— Здравствуй, Габриэль, — поздоровалась Маренн с давней знакомой, спускаясь в гостиную. — Вот так встреча! Ты не в Париже? Какими судьбами?

Вид давней соперницы, с которой, как надеялась Шанель, она рассталась навсегда, до конца жизни, — к тому же одетой в черный мундир СС, — потряс знаменитую француженку. На мгновение потеряв самообладание, Коко пролепетала:

— Мари… Где ты была все это время, Мари? Анри так искал тебя…

— И быстро женился, — сухо улыбнулась ей Маренн, давая понять, что она вполне в курсе.

— Но он любил тебя… — все же попыталась парировать Шанель, тонкая сигарета в элегантном мундштуке, которую она держала между пальцами, дрожала.

— Я никогда не прощу его, — неожиданно резко прервала ее Маренн и уже ровнее, любезнее обратилась к Вальтеру: — Я не намерена Вам мешать. Поеду прогуляюсь…

— Разве… — он хотел спросить, разве ей не интересно поболтать с подругой юности, но пренебрежительный тон Маренн, совсем не свойственный ей обычно, и полный холодной ярости взгляд потемневших глаз сразу объяснили ему: Шанель не из тех, кому следует знать истину.

Подойдя к окну, ошеломленная Габриэль наблюдала, как Маренн садится в черный автомобиль, как вокруг нее суетятся адъютанты бригадефюрера. Оставшись снова один на один с бригадефюрером.она не осмелилась спросить Шелленберга ни о чем. Да он бы и не ответил ей, зачем? Но душевные порывы Коко угасли — она понимала, что проиграла. Опять.

А Маренн… Маренн не знала, куда ей деться! Слезы комом стояли у нее в горле — она едва сдерживала их. Внезапно разбуженная через года, всколыхнулась давняя обида, которую она испытала, когда впервые прочитала завещание Генри. И вот теперь — здесь.

Но Маренн не унизится до того, чтобы караулить или подсматривать. Будь что будет. В конце концов, с нее достаточно печального открытия восемнадцатого года, когда она узнала, что ее ненаглядный лейтенант Генри, который клялся ей в любви, уезжая с фронта в Париж, постоянно встречался там с Коко и не мог противостоять ее чарам: между ними вновь и вновь устанавливалась близость, вспыхивала страсть. Пусть даже он стыдился своей слабости и в конце концов все же решился порвать с ней, но это было, было… Пусть даже было давно. Но незабываемо!

Внезапно приняв решение, Маренн приказала шоферу остановиться около ночного бара, куда обычно заглядывали, освободившись от службы офицеры РСХА. В этот раз среди многочисленных посетителей, она обнаружила… шефа гестапо группенфюрера СС Генриха Мюллера, который сразу же пригласил ее за свой стол. Он пришел вместе со своей подругой, сотрудницей аппарата Геббельса Эльзой Аккерман. А вскоре к ним присоединились двоюродная сестра Эльзы летчица Хелене Райч и шеф Третьего управления СД группенфюрер СС Отто Олендорф…

Только что вернувшись с совместного совещания, касавшегося взаимодействия армии, в частности люфтваффе, и оперативных боевых частей СС по «работе» с местными населением, а другими словами, по истреблению «неполноценных рас», Райч и Олендорф продолжали обсуждать его, и любимица Геринга, а по слухам, его внебрачная дочь, — не скрывала своего возмущения.

— Я сказала, что ни одного солдата больше не дам! — говорила она возбужденно. — Нечего даже настаивать!

— Скажи об этом Кальтенбруннеру, — пожимал плечами Олендорф, весьма озабоченный ее позицией, — я наконец отошел от таких дел. Но особое мнение люфтваффе, я полагаю, очень заинтересует обергруппенфюрера.

— Особое мнение люфтваффе до Кальтенбруннера доведет рейхсмаршал Геринг, — отрезала Лена. — Я не собираюсь взваливать на себя непосильную ношу — беседовать с Кальтенбруннером!

— Лена, ты просто неумолима, это всем известно, — примирительно улыбнулся Олендорф. — Помнишь, к тебе приезжал Шталекер с распоряжением Гейдриха в сорок первом? Его потом убили на русском фронте.

— Слава Богу! — воскликнула летчица, закуривая сигарету.

— Что «слава Богу»? — удивился Отто Олендорф, — что его убили?

— Что он с тех пор больше не появлялся у меня, — глаза Лены сердито блеснули, она отвернулась.

— Да ладно вам шуметь-то, — вмешался в их спор Генрих Мюллер. — Совещание закончилось — расслабьтесь. Может, мы лучше выпьем?

— Наливай, — согласилась Лена и положила дымящуюся сигарету в пепельницу.

В тот вечер, воспользовавшись тем, что обе сестры ушли танцевать под джаз, Маренн попросила Мюллера:

— Генрих, освободи меня, — она выпила уже довольно много для того, чтобы решиться на такой шаг.

— Что-что? — не понял ее с ходу шеф гестапо, и она встретила его недоуменный взгляд. — От чего освободить? Откуда?

— Из лагеря, — пояснила ему Маренн, волнуясь. — Ведь до сих пор я числюсь заключенной. Теперь ты лично со мной знаком, вот мы вместе пьем вино — ты же знаешь, что я ни в чем не виновата, меня оклеветали. Я честно исполняю свой долг. Разве этого недостаточно, чтобы доказать…

— Что? — спросил ее насмешливо Мюллер, но взгляд его стал жестким. А что ты собираешься доказывать? И кому? Мне? А мне и так все известно — ты совершенно права. Конечно, вначале мы вели себя осторожно, — продолжал он, — и ты должна нас понять: в лагерь так просто не попадают. Но то, что расписали тебе твои красавчики-шефы, мол, гестапо всех сажает и никого-не освобождает — это, Ким, все враки. Для запудривания мозгов. Освобождаем. И тебя я могу освободить — совершенно ясно, как ты нужна рейху, Только… — он хитровато прищурился, — а зачем тебе это надо? Мне кажется, ты немного торопишься, подожди. Поверь мне, гестапо тебя обидело — гестапо тебя и спасет.

— Как это? — искренне удивилась его словам Маренн.

— Мы же не знали в тридцать восьмом, что ты такая… — шеф гестапо усмехнулся, — симпатичная. Но кто знает, как будут развиваться события, на фронте, я имею в виду. После московского конфуза, что нам еще преподнесут наши вояки? Наступит окончательный перелом в нашу пользу — поставим штамп и… гуляй ты, как вольный ветер. Ты ведь и сама никуда от нас не денешься теперь.

А выйдет все наоборот — другие штампы придется ставить, Ким, — он многозначительно приподнял бровь, — как коллега с коллегой говорю с тобой откровенно. При гаком обороте ты только выиграешь. Представь себе: ты пьешь кофе на улице Гогенцоллерн с фрау Ирмой, а в это время там, в лагере, его начальник Табель ставит галочки за твое присутствие. Здорово? Вот то-то. Так что терпи пока… — он засмеялся, подмигнув, но, увидев выражение разочарования, мелькнувшее на лице Маренн, спросил: — Неужели отсутствие бумажки с моей подписью так портит тебе жизнь? Ты полагаешь, мне кроме тебя в лагерях держать некого? Кандидатов хватает — корми только…

Маренн не ответила группенфюреру. В тот вечер она впервые в жизни позволила себе напиться допьяна. Вальтер Шелленберг был крайне изумлен, когда далеко за полночь Генрих Мюллер доставил на виллу в Гедесберг Маренн — она едва держалась на ногах.

— Дружище, — промолвил шеф гестапо сочувственно, скрывая улыбку, — позвольте вручить Вам вот это, — Мюллер придерживал Маренн за талию — она шаталась, — сокровище Шестого управления. Исключительно из расположения к Вам я эту красивую даму даже пальцем не тронул, — заметил он значительно, — хотя давно мечтал и случай предоставился очень подходящий…

Проснувшись ночью, Маренн сразу вспомнила о Шанель и вскочила с постели. Первая же мысль, родившаяся в голове: где она? Неужели занимается любовью с Шелленбергом? Только потом она задалась вопросом: «А сама-то ты где находишься?» И, оглядевшись, успокоилась — Маренн узнала спальню бригадефюрера в Гедесберге. Вальтер лежал рядом с ней — глаза его были закрыты, он спал.

С радостной улыбкой Маренн снова скользнула под одеяло, прижавшись к его обнаженному телу своим. Почувствовав ее прикосновение, бригадефюрер открыл глаза.

— Где же это, фрау Ким, Вас носило с Мюллером? — поинтересовался он, в голосе его скользнули иронические нотки. — Не терпелось лично ознакомиться с практикой гестапо, о которой столько наслышаны? Это Мюллер тебя так напоил, признавайся? Вообще он весьма известен по этой части! — Вальтер обнял ее, лаская. Но мне сегодня впервые Довелось ложиться в постель с такой пьяной женщиной. Как это тебя угораздило? Ты хоть что-нибудь помнишь?

— Нет, ничего, — покачала головой Маренн. — Но Генрих ни в чем не виноват. Просто он вдруг пообещал, что гестапо, скорее всего, мне еще пригодится и когда-нибудь меня спасет. Вот я и напилась на радостях. А где Шанель? — спросила она, затаив дыхание.

— Ты ожидала ее увидеть ее здесь? — Вальтер повернул ее к себе, заглядывая в лицо. Ты-так обо мне думаешь, Ким? — и, не дождавшись ответа, произнес: — Она вернулась в Париж. Пусть предложит свои услуги Эйзенхауэру. А у нас и так очень много работы — даже без ее идей…

* * *


Немецкие солдаты еще затемно неслышно подошли к английскому лагерю.и залегли за барханы, приготовив к стрельбе пулеметы и автоматы. Плотно сжатые губы, суровые, сосредоточенные лица. Все ждут команды капитана. Но капитан молчит.

Спокойно спят ничего не подозревающие англичане. Только несколько часовых, позевывая, лениво прохаживаются вокруг палаток. На горизонте восходит солнце. Еще мгновение — и его лучи заливают горячим светом всю округу. Они слепят глаза англичан.

По команде капитана смертоносный шквал огня обрушивается со всех сторон на окруженный английский лагерь. Захваченные врасплох люди мечутся, ища спасения. Но бой кончается в считанные минуты — по приказу капитана солдаты добивают раненых.

Белый песок пустыни заливает кровь. Немецкие солдаты медленно обходят лагерь, переворачивая лежащих ничком людей. Слышны протяжные стоны и короткие автоматные очереди.

Молодой капитан Ульрих Диц подошел к Маренн. Он уже с месяц в Африке, лицо потемнело, под расстегнутым кителем видна могучая, загорелая до черноты грудь. Опершись руками о ствол автомата, висящий на шее, он предупреждает ее:

— Фрау, Вам необходимо что-то надеть на голову. Сейчас здесь будет очень жарко.

— Здесь уже было жарко, — Маренн сидит на песке, обняв руками колени, обтянутые черной тканью галифе. Солнце нещадно палит ее темные волосы, черный китель с погоном на правом плече и бледные, тонкие пальцы рук, застывшие в неподвижности.

— Зачем Вы приказали убить раненых? — она поднимает лицо и смотрит в глаза капитана полным скрытой боли и горечи взглядом.

— Они могли навести на наш след, — невозмутимо отвечает ей Диц.

— Я спрашиваю, зачем Вы приказали убить наших раненых, капитан, — уточняет она, — раненых немецких солдат?

— Они были бы нам обузой, — он пожимает плечами. — Это война, фрау. Мы не можем замедлить наше движение. Мы должны как можно скорее добраться до своих.

— Я знаю, что такое война, капитан, не вам объяснять мне, — Маренн отворачивается от него. Вдали, у голубой кромки залива, синие купола минаретов плывут в белой дымке наступающего зноя.

— Нам надо идти, фрау, — торопит ее капитан, — солдаты готовы. Нас могут обнаружить. Позвольте, я помогу Вам, — он застегивает китель и протягивает ей руку. Но Маренн не принимает его помощь. Она встает сама, отряхивает песок, поправляет ремни портупеи.

Накануне вечером, на привале, они допоздна болтали за кружкой шнапса о довоенной жизни, вспоминали горнолыжные курорты в Австрии. Диц рассказал ей, как в 1940 году он входил с немецкой армией в Париж. Со смехом поведал о легкомысленной любовной истории на Монмартре. Ах, Париж… Небрежно развалясь на песке у походного костра с сигаретой и кружкой шнапса в руках, капитан развлекал высокопоставленную берлинскую даму веселыми рассказами о жизни во Франции, не замечая, что, отводя взгляд, она улыбалась ему одними губами. Он словно невзначай касался пальцами ее колен. А она как будто не обращала внимания на это, не в силах пошевелиться — свинцовая тяжесть сдавила ей сердце. Несмотря ни на что, немецкие танки на Елиссейских Полях… Ах, Ульрих, если бы Вы знали, кому рассказывали свои забавные истории!

Внезапно воздух разрезал гул авиационных моторов. Черные точки, выскользнувшие из-под солнца, с каждым мгновением увеличивались, приближаясь. «Англичане!» — немецкие солдаты бросаются врассыпную, стараясь укрыться. Но предательский песок осыпается, течет между пальцев, мешаясь со вновь брызнувшей кровью. Серые тени крыльев накрывают пустыню. Со свистом несутся вниз бомбы, гремят разрывы. Уже не слышны команды, растаяли в металлическом гуле крики о помощи.

— Бросьте, бросьте, спасайтесь!

Маренн едва разбирает слова, которые Ульрих кричит ей. Он ранен — его загорелую грудь разорвал осколок бомбы.

— Бросьте меня, Ким!

— Молчите, — она вытирает рукавом лицо и смотрит вверх.

Новый налет. Самолет проходит совсем низко. Пулеметная очередь ударяет в песок. Маренн наклоняется, закрывая собой раненного капитана. Невдалеке разрывается снаряд. Зажмурившись, Маренн прижимается щекой к виску Ульриха. Она чувствует, как стучит кровь в его жилах. Снова скрежещащий гул металла — удар. Стиснув руками ее плечи, капитан прижимает Маренн к себе. Наконец гул самолетов стихает.

— Они улетели, — еще не веря, Маренн поднимает голову. Тишина оглушает ее. Она с удивлением обнаруживает, что хорошо слышит свой голос.

Поднявшись на колени, отряхивает песок с кителя — ее форма испачкана в крови капитана. Она осторожно касается рукой Ульриха — его глаза закрыты.

— Как Вы, капитан? — спрашивает она и осмотрев, успокаивается. — Жив…

Открыв глаза, Диц пытается приподняться.

— Нет, нет — поспешно останавливает его Маренн, — лежите. Сейчас, — отыскав засыпанную песком санитарную сумку, она достает лекарства и бинты. Освобождает рану от клочьев обмундирования и начинает накладывать повязку. Подбежавший лейтенант спрашивает, запыхавшись:

— Что с капитаном, фрау?

— Капитан ранен, — отвечает, не отрываясь от работы, Маренн, — принимайте командование на себя. Сколько еще раненых?

— Пять человек, — сообщает тот.

— Надо немедленно оказать помощь и двигаться к своим… — решительно говорит она лейтенанту.

— Ким, бросьте, — взяв руку Маренн, капитан Диц сжимает ее в своей, — бросьте меня. Бросьте всех. Спасайте живых. Они сейчас вернутся.

— Мы уйдем только вместе, капитан, — отвечает ему Маренн спокойно. — Бросать раненых — не в моих правилах. Боюсь, генерал-фельдмаршал Роммель может неправильно меня понять.

— Генерал-фельдмаршал Роммель не торчит в пустыне под бомбежкой! — голос капитана хрипит, он захлебывается кровью.

— Ульрих, каждый выполняет свой долг, — Маренн поддерживает его голову, помогая снова лечь, — сегодня вечером Вы будете в госпитале. Потом Вам дадут отпуск — я поговорю с генерал-фельдмаршалом. Вы слышите, Ульрих? Все будет хорошо, — она заканчивает перевязку и ласково смотрит ему в лицо. С благодарностью он обнимает ее за шею. Маренн наклоняется к его плечу, закрывая длинными, спутанными волосами его перебинтованную грудь.

— Все будет хорошо, — шепчет она, успокаивая его. — Все будет хорошо, — и убеждает себя, что верит в это.

Снова слышится зловещий ноющий гул моторов. Черный мундир Маренн резко выделяется на песке. Заметив его, английский летчик разворачивает самолет и на бреющем полете начинает охоту. Длинная тень самолета, быстро увеличиваясь, надвигается на вжавшиеся в песок фигурки людей. Кажется, что пятнистое брюхо машины вот-вот сравняет с песчаной пылью человеческие тела.

Уткнувшись лицом в песок, Маренн слышит, как пулеметные очереди чиркают рядом с ее виском. Самолет., проходит над ними и взмывает ввысь. Маренн подхватывает Ульриха: «Давай, давай…» — она тянет его. Но укрыться негде. Юный солдат, почти совсем мальчишка, подбегает к ним, придерживая рукой каску.

— Госпожа оберштурмбаннфюрер, — кричит он, — снимите китель!

— Ложись! — она бросается ему навстречу и, сильно толкнув, заставляет снова зарыться в песок. Потом ползет обратно к Ульриху. Проклятая пустыня! Песок скрипит у нее на зубах, набивается в глаза, в уши, в волосы.

Описав круг, самолеты снова идут в атаку. Обернувшись, Маренн видит улыбающееся лицо своего преследователя в кабине. Молодое лицо, веселая улыбка. Должно быть, ему забавно. Он чувствует себя в безопасности. Она поднимается на колени. Самолет мчится прямо на нее. От напряжения каждый нерв у нее дрожит, перед глазами с бешеной скоростью вращаются пропеллеры самолета.

Вот он совсем рядом. Английский летчик, возможно, похожий на Генри, ожесточенно жмет на гашетку. Он уже не смеется. Он вскидывает руку в проклятии: кончились боеприпасы! Пикирующий самолет проносится над их головами. Маренн обессиленно падает на песок.

Слышен стрекот автоматов с земли и отчаянный рев машины. Что это? Маренн поднимает голову: черная полоса дыма тянется за самолетом, который на полном ходу врезается в землю. Раздается оглушительный взрыв. Он сбит?

«Он сбит! Он сбит! Я попал в него!» — мальчишка-солдат вскакивает и от радости подбрасывает вверх каску и автомат. «Госпожа оберштурмбаннфюрер! Я сбил его!» — его измученное жаждой, иссохшее лицо сияет, как на именинах. Его поздравляют немногие оставшиеся в живых товарищи. Маренн, вскочив на ноги, подбегает и обнимает юнца. На месте взрыва самолета полыхает пожар.

Конечно, летчик погиб. Английский летчик, похожий на Генри, быть может, тоже художник до войны… Маренн почувствовала, как невольно горько кольнуло сердце. В этом взрыве ей почудились отголоски артиллерийских залпов восемнадцатого.

Но протяжный стон, раздавшийся позади, прерывает ее размышления. Она оборачивается. Мальчишка-снайпер, крепко сжав руками автомат, медленно оседает на песок. Его лицо и грудь залиты кровью. Его расстреливают в упор с проносящегося самолета. «Нет!» — инстинктивно Маренн бежит, чтобы защитить его. Она еще не осознает, что уже поздно.

Английский ястреб, победно покачав крыльями, улетел догонять своих. Маренн склонилась над юношей. Его большие голубые глаза удивленно смотрят в небо. В них уже нет жизни. На губах навечно застыла торжествующая улыбка. Маренн сняла с его шеи медальон. Глаза кололо, то ли от попавшего песка, то ли от подступивших слез.

— Вы живы? Я так испугался за Вас! — невидящим взглядом она смотрит на подоспевшего лейтенанта, затем, прикрыв ладонью глаза, — на удаляющиеся самолеты.

— Ничего, — произносит она изменившимся голосом. — все в порядке, лейтенант. Они полетели подкрепиться, не ожидали потерь. Но их потери несравнимы с нашими, — она с грустью смотрит на мальчика и закрывает ему глаза.

— Как жаль, нам даже негде тебя похоронить, — говорит она, обращаясь к мертвому юноше, а в ушах звенит его голос: «Госпожа оберштурмбаннфюрер, госпожа…» Потом снова она обращается к лейтенанту:

— Много убитых?

— Много, — признает тот, опустив голову.

— А раненые?

— Почти нет.

— Тогда поторопитесь, — Маренн решительно поднимается с песка. — Пока они дали нам передышку, надо идти вперед.

— Слушаюсь…

— Прощай, — Маренн наклоняется и целует мертвое лицо юноши. «Госпожа оберштурмбаннфюрер, я сбил его! Я сбил его, госпожа…»

Небольшой отряд сразу же выступает в путь; раненых несут с собой. Под непрерывными налетами с воздуха они двигаются весь день по песчаным барханам, где нет ни единого укрытия: ни деревца, ни окопа, ни ямы. Потери их увеличиваются.

Огнедышащее небо разит смертью, пустыня нещадно томит их жаждой. Вот уже убило лейтенанта и команду принял на себя унтер, оставшийся за старшего. Кончились запасы пресной воды. Капитана Дица ранило во второй раз. Потеряв сознание, он уже не приходит в себя. В беспамятстве он мечется, прося воды. Но воды нет.

Стараясь создать тень, Маренн заслоняет его собой от солнца, склоняется над ним во время налетов, защищая от осколков, горячей слюной смачивает ему губы. «Капитан, капитан, ну, подожди, не умирай, — шепчет она, вопреки всему продвигаясь вперед, — мы все равно дойдем, подожди, капитан, не умирай».

Когда впереди показались немецкие позиции, они уже не шли — ползли. Бомбы прижимали их к земле. Они не успевали перевязывать раненых, на съедение шакалам пустыни оставляли тела мертвых, запоминая их имена. Временами навязчивая мысль, что они давно уже сбились с пути, захватывала и доводила до отчаяния — столь трудной и долгой выдалась их дорога.

Бескрайние пески, нестерпимая жара и авиационные налеты — казалось, все это никогда не кончится и каждому остается всего по несколько мгновений жизни…

Когда же к вечеру налеты стихли и жара спала, из почти четырехсот человек десантного батальона, вышедшего на задание, в живых оставалось пятеро, трое из которых, в том числе и командир батальона капитан Ульрих Диц, тяжело ранены, четвертой была Маренн, а пятым — тот самый упрямый унтер, который, с компасом и картой прокладывая путь через ад, все же довел отряд до своих.

Командующий африканским корпусом генерал-фельдмаршал Роммель навестил Маренн в госпитале, где она только что закончила оперировать раненых. Потрясенный случившимся, он спросил у нее:

— Как же Вам удалось дойти, Ким?

— Не знаю, Эрнст, — ответила Маренн, едва держась на ногах от усталости. — Наверное, нас вел Господь.

* * *


В Италии оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени внимательно рассматривал фотоснимки местности, окружавшей горное плато Гран-Сассо, самый высокий пик Апеннинских гор, в отеле на вершине которого под арестом томился глава итальянских фашистов Бенито Муссолини.

На следующий день Скорцени и его солдатам предстояло провести дерзкую операцию по освобождению дуче. Скорцени тщательно разработал план, использовав оригинальное инженерное решение: он предпочел осуществить переброску десанта на планерах, которые могли бы, обманув пеленгаторы, беспрепятственно приземлиться перед отелем — это обеспечивало бы его людям столь необходимое преимущество внезапности нападения.

Было уже за полночь. Скорцени отбросил в сторону карту и фотографии и, расстегнув китель, вытянулся на походной кровати. Закурил сигарету. Напряженные мысли о предстоящей операции постепенно сменились воспоминаниями о Маренн.

Усталый мозг, вопреки его воле, рисовал перед ним картины недавних дней и ночей. Он представлял ее себе лежащей в алом ажурном белье на черном атласном покрывале. Мягкий свет ночника струится на ее восхитительную кожу, под тонким кружевом волнующе просвечивают полные, упругие груди. Сколько раз он с восхищением освобождал их из кружевных пут и ласкал уверенно и нежно. Сколько раз он упивался сладостью ее языка, обнимал изящные бедра, проникая своим телом в ее.

Маренн… Конечно, он догадывался, что она изменила ему, но до поры до времени держал себя в руках. Он старался не обращать внимания на регулярно циркулировавшие сплетни, так как уже привык, что о Маренн злословили. Возникновению сплетен также способствовала всеобщая зависть к ранней и очень успешной карьере Шелленберга.

Копившийся гнев прорвался, когда однажды в приемной рейхсфюрера наглый и самоуверенный генерал Фегеляйн, муж сестры Евы Браун Греты, открыто намекнул Скорцени на общеизвестную, по его словам, страсть Шелленберга к «Вашей протеже, оберштурмбаннфюрер», а также сообщил о рапорте, содержащем просьбу дать разрешение на развод, который якобы Вальтер Шелленберг подал недавно Гиммлеру.

«Все это может обернуться большим скандалом, — ехидно заметил Фегеляйн и противно хохотнул: — Уверен, Мюллер не упустит свой шанс…»

Скорцени сперва не обратил внимания на слова Фегеляйна. Он знал, что тому прекрасно известно о симпатиях его супруги Греты к самому Скорцени — обе сестры Браун боготворили главного диверсанта рейха, — и списал коварный ход генерала на ревность и желание позлить соперника.

Хотя сам Фегеляйн без стеснения открыто состоял в любовной связи с женой венгерского дипломата и не раз получал от фюрера взбучку по просьбам Евы Браун, похождения жены не оставляли его равнодушным.

Поехав в тот вечер в Грюневальд к Маренн, Скорцени не представлял, что их встреча на этот раз закончится разрывом.

А началось все с того, что далеко за полночь Маренн на вилле не оказалось, и Джилл сказала ему, что мать уехала в Гедесберг, к Шелленбергу…

— Когда вернется? — спросил он, чувствуя, как дремавшая ревность вспыхивает с новой силой.

— Ничего не говорила… — пожала плечами Джилл.

Она поднялась в свою спальню. Оставшись в гостиной, Скорцени снова вспомнил о неприятной встрече с шурином фюрера — наглое лицо Фегеляйна всплыло в его памяти.

Стараясь подавить нарастающий гнев, оберштурмбаннфюрер налил себе виски и подошел к окну, отдернув светомаскировку. Он гнал от себя мысль, которая, пришла ему в голову. Но становилось очевидно Маренн…

Тонкое стекло фужера треснуло в его руке мешаясь с каплями крови, виски закапало на ковер. Здоровой рукой Скорцени распахнул окно и выбросил осколки в сад. Затем сорвал галстук и расстегнув ворот рубашки, бросился в кресло у камина, сжимая в кулак окровавленные пальцы.

Когда Маренн приехала, Джилл сразу поспешила к ней — предупредить о визите оберштурмбаннфюрера…

— Мама! Мы ждем тебя! — проговорила она, а сама красноречиво указывала глазами в сторону гостиной. — Мы так беспокоились…

Задержавшись в прихожей, Маренн ничего не ответила ей. Она уже видела во дворе машину Скорцени, уже слышала его шаги по комнате… Предчувствуя непоправимое, быстро спросила у Джилл:

— Кто здесь? — наверное, чтобы удостовериться.

— Господин оберштурмбаннфюрер, — ответила ей дочь, недоумевая, и повторила: — Мы ждем тебя…

— Давно?

— Давно…

— Иди к себе, — приказала ей мать.

— Но… — Джилл попыталась возразить, но быстро поняла, что лучше ей послушаться и уйти.

Как только дочь поднялась по лестнице на второй этаж, Маренн вошла в гостиную.Оберштурмбаннфюрер стоял, облокотившись на мраморную полку камина. Он был бледен, затянут ремнями по полной форме. Перчатки и черная фуражка против обыкновения лежали прямо на столе — рядом с пустой бутылкой из-под виски и полной пепельницей окурков.

Маренн остановилась и хотела поздороваться с ним, но слова застряли у нее в горле под его чужим, колючим взглядом, устремленным на нее. Молча он приблизился и, крепко взяв за подбородок, поднял ее голову вверх.

Какое-то время он смотрел ей в лицо, а потом отпустил и пренебрежительно оттолкнул от себя. Холодная маска презрения сковала его черты — светло-синие зрачки сузились.

Инстинктивно желая спасти разрушающиеся мосты доверия, все еще соединявшие их, Маренн снова попыталась объясниться, но внезапно обрушившаяся чудовищная боль оборвала ее едва начавшуюся речь.

Комната перевернулась перед глазами, свет померк. От сильнейшего удара в голову Маренн, не вскрикнув, упала на ковер, покрывавший пол в гостиной, и потеряла сознание.

Скорцени толкнул ее носком сапога в бок и повернул спиной вверх — потом резко вынул из кобуры пистолет и взвел курок, направляя его в затылок.

Наверное, он сам не отдавал себе отчет, что вознамерился сделать. Белый от напряжения палец его лег на спусковой крючок. Еще мгновение…

— Мама! Мамочка! — вбежав в комнату, Джилл с криком бросилась на него, повиснув на руке, держащей пистолет. Одинокий выстрел разорвал предутреннюю тишину. Выпущенная пуля разбила фарфоровую вазу и врезалась в угол комода. Встрепенувшиеся собаки с глухим рычанием заметались по саду.

— Не надо, не надо, — умоляла Джилл, упав на колени; глаза девушки широко раскрылись от страха, она дрожала. Пистолет еще дымился в руке оберштурмбаннфюрера. Рванувшись к матери, все еще лежащей неподвижно, Джилл закрыла ее собой.

Словно очнувшись от страшного наваждения, Отто Скорцени опустил пистолет, скулы на его лице дрогнули. Он спрятал оружие в кобуру и, взяв лежащие на столе перчатки и фуражку, вышел из комнаты, не проронив ни слова. Собаки снова разразились заливистым лаем.

Остыв, он, конечно, вспомнил, что сделал, и понимал, что исправить случившееся невозможно — теперь Маренн не простит его. Она слишком часто прощала прежде. В первые дни он даже не сожалел — сжимал раненое сердце в кулак и кровь останавливалась.

Он убеждал себя, что вовсе не хотел любить ее, временами он ненавидел ее прекрасное тело, которое так волновало его. Он ненавидел те чувства, которые эта женщина в нем пробуждала. Незатихающая страсть, как ахилессова пята, становилась источником постоянной опасности для ледяного покоя, который он выбрал для себя, — она расслабляла. Она рождала мечты и надежды.

Злодейка-юность догоняла его через десятилетие и вносила смятение, переворачивая вверх дном все его существо. Нельзя позволять женщине иметь такую власть над сердцем мужчины. Он так решил однажды — и так будет.

Но что она делает сейчас там, в Берлине? Ужинает с Шелленбергом? Или… Нет, это уж слишком. Оберштурмбаннфюрер раздраженно затушил сигарету в пепельнице и снова придвинул к себе карту…

* * *


На следующий день, 12 сентября, в 13.00 диверсионный отряд в составе ста семи человек под командованием оберштурмбаннфюрера СС Отто Скорцени погрузился в планеры, и самолеты подняли их в воздух. Приземлившись на ровном, покрытом травой лугу в сотне метров от отеля, где содержался дуче, диверсанты буквально опрокинули отряд солдат, пытавшихся их остановить. Скорцени взбежал вверх по лестнице и распахнул дверь комнаты, в которой находился Муссолини.

— Дуче, — объявил он. — Вы свободны. Фюрер прислал меня.

Муссолини, небритый, растрепанный, в мешковатой гражданской одежде, обнял его и благодарил дрожащим от волнения голосом.

К 15.00 они уже сидели в маленьком самолете «Физелер-Шторх», пилоту которого чудом удалось посадить машину на крошечном пятачке среди гор. Взлет с такой маленькой площадки казался очень опасным.

Подскакивая на камнях, самолет начал разбег, приближаясь к обрыву. Наконец он оторвался от земли, но тут же ударился колесом о камень, снова взмыл и завис над пропастью. Отто Скорцени зажмурил глаза и затаил дыхание, ожидая неминуемой катастрофы. Муссолини, догадавшись, в чем дело, побелел. Однако пилот сумел удержать машину. Переведя дыхание, Скорцени по-дружески похлопал дуче по плечу.

Под ликующие крики немцев на лугу самолет направился в долину. Через час они благополучно приземлились в Риме, пересели в трехмоторный «хейнкель» и взяли курс на Вену.

После ужина в отеле «Империал» в Вене, перед сном, Скорцени принес дуче пижаму, но итальянец, рассмеявшись, отказался от нее.

— Обычно, когда я сплю, я ничего не надеваю, оберштурмбаннфюрер, — сказал он, выбросив руку в энергичном жесте. — Рекомендую и Вам то же самое. Особенно когда Бы в постели с дамой. У вас есть дама?

— Да, — ответил ему Скорцени сдержанно.

— Она в Берлине?

— Да, в Берлине, — подтвердил оберштурмбаннфюрер.

— Ну, завтра мы летим в Берлин. Вы познакомите меня с Вашей дамой? — укладываясь под одеяло, Муссолини подмигнул ему. — Хорошенькая девчушка? Наверное, блондинка?

В ответ Скорцени только улыбнулся и, оставив пижаму на кровати, пожелал дуче спокойной ночи, затем он вышел из «люкса».

В полночь в номер Скорцени позвонили из Берлина.

— Вы совершили боевой подвиг, который войдет в историю, — произнес голос фюрера, — я награждаю Вас орденом Рыцарского креста с дубовыми листьями. И торопитесь в Берлин, мой мальчик. Здесь Вас ждет сюрприз.

— Слушаюсь, мой фюрер, — ответил оберштурмбаннфюрер. — Хайль!

Но, повесив трубку, недоумевал. Конечно, его обрадовала высокая награда, но сюрприз… Какой еще сюрприз? Это слово всегда настораживало. Чтобы не теряться в догадках, Скорцени тут же позвонил домой Науйоксу.

— Наслышаны. Восхищены. Готовимся к торжественной встрече, — в полусне пробормотал Алик, подойдя к телефону.

— Не паясничай, проснись, — перебил его Скорцени нетерпеливо, — скажи мне, где сейчас Маренн? — спросил, надеясь, что угадал недоговоренности в обещании фюрера. — Она в Берлине?

— Что-что? — переспросил его Алик. — Ах, Маренн… Так она же в Африке… так и есть …

— Как это в Африке?

— Ну, так. У Роммеля на курорте загорает, — продолжал Алик уже бодрее. — Говорят, правда, там англи чане активизировались. На пляж претендуют. Бархатный сезон, сам понимаешь…

— Она давно там?

— Да нет. Приедешь — сам узнаешь. Давай, отдыхай, — Алик явно не разделял его волнения. — А как там дуче-то? — поинтересовался он, вспомнив. — Дышит? Ну и слава Богу. Я рад за вас. Меня завтра чем свет шеф вызывает. Указаний накопил. Так что — до встречи. Дуче береги.

«Вот клоун», — Отто Скорцени повесил трубку. Однако один «сюрприз» уже есть: Маренн в Африке, у Роммеля. Волнение сразу переросло в тревогу: еще в Италии он получал сообщения о том, что в последний дни там шли сильные бои.

14 сентября на правительственном аэродроме в Берлине Адольф Гитлер торжественно встречал итальянского диктатора, вызволенного из плена. Повернувшись к Скорцени, фюрер тепло поблагодарил его и объявил:

— Сегодня вечером, в ресторане отеля «Кайзерхоф» состоится торжественный прием по поводу прибытия моего друга Муссолини и Вашего награждения, оберштурмбаннфюрер. Мы взяли на себя смелость считать себя приглашенными, верно, Генрих? — он обернулся к стоявшему за его спиной Гиммлеру. — Если, конечно, Вы не возражаете, мой мальчик.

— Сочту за честь, мой фюрер, — Скорцени щелкнул каблуками, приветствуя вождя.

— Поздравляю, — Алик Науйокс подошел к Отто и пожал ему руку. — Здорово ты это организовал. Представляю, какие сейчас лица у англосаксов, — потом, наклонившись, добавил: — Ей дали телеграмму. Она прилетит в Берлин сегодня вечером.

* * *


Генерал-фельдмаршал Роммель вызвал Маренн на свой командный пункт прямо из траншей первого эшелона, где она руководила эвакуацией раненых. Вот уже несколько часов не стихал артиллерийский обстрел германских позиций англо-американской артиллерией.

Маренн прибежала запыленная, с испачканным пороховой гарью лицом и растрепанными волосами. На шее у нее висел автомат, сбоку болталась санитарная сумка. Даже тень от маскировочной сетки, натянутой над командным пунктом, не скрадывала темных пятен усталости на ее лице.

Роммель молча протянул ей только что полученную телеграмму из Берлина, подписанную Шелленбергом: в ней фрау Сэтерлэнд приказывали незамедлительно вернуться в столицу. Поспешность немного удивила Маренн — ведь согласно приказу она должна была пробыть в Северной Африке еще несколько дней. Были намечены операции, необходимо провести инспекцию госпиталей первой линии… Но не подчиниться распоряжению она не могла.

Утром следующего дня, попрощавшись с Роммелем, она взошла на борт предоставленного фельдмаршалом самолета, который взял курс на Германию. В самолете кроме Маренн и ее медперсонала находились тридцать тяжело раненных солдат и офицеров, в том числе и капитан Ульрих Диц.

Полет проходил неспокойно. Истребители сопровождения, охранявшие транспортный самолет, неоднократно вступали в стычки с самолетами противника. Пули скрежетали по обшивке машины, сухо трещали пулеметные очереди. Однажды самолет опасно накренился после сильного удара, но чудом летчику удалось удержать и выровнять его. До Берлина добрались,отделавшись легкими повреждениями.

На аэродроме их встречали присланные по просьбе Маренн санитарные машины. Распределив раненых и поручив их заботам своих помощников, Маренн сразу же отправилась на Беркаерштрассе доложить о прибытии.

Но Шелленберга на месте не оказалось. Отсутствовал и его личный адъютант Ральф фон Фелькерзам. В канцелярии бригадефюрера ей не передали никаких приказаний.

Недоумевая, Маренн направилась в свой кабинет и оттуда позвонила Науйоксу. Дежурный офицер ответил, что штандартенфюрер уехал из своей резиденции еще с обеда. Маренн уже сожалела, что приехала на Беркаерштрассе. По-видимому, никакой срочности здесь не предвиделось. Тогда с чем связана телеграмма Роммелю?

В любом случае, лучше бы она сразу отправилась домой и приняла ванну. Сейчас придется ехать к де Кринису — надо узнать, как идут дела в клинике. Маренн посмотрела на часы — Джилл, должно быть, уже закончила смену. Но все же набрала номер Бюро переводов. К ее удивлению, ей ответил голос дочери.

— Джилл Колер. Слушаю Вас.

— Как, ты еще на службе? — удивленно спросила ее Маренн. — Разве твоя смена не кончилась?

— Ой, мамочка, ты! — радостно воскликнула Джилл. — Как хорошо, что ты вернулась раньше!

— У тебя все в порядке? Почему ты задерживаешься? Срочная работа?

— Да. Принесли от бригадефюрера. Ты же знаешь, с английским все приносят мне.

— Бригадефюрер сам великолепно говорит по-английски, — заметила Маренн, — зачем ему переводы? Впрочем, ты права, — тут же поправилась она. — Приказы бригадефюрера не обсуждаются. Дома все в порядке?

— Конечно.

— Ты регулярно обедала?

— Да так…

— Понятно: один раз в три дня, — недовольно проговорила Маренн. — Ладно. Я сейчас поеду в Шарите. Надеюсь, что ненадолго. А потом — сразу домой. Ты долго собираешься работать? Я могла бы заехать за тобой, — предложила дочери. — Я так устала.

— Я чуть не забыла, мамочка, — вдруг спохватилась Джилл, — мне несколько раз звонила фрау Ирма и просила тебе передать, чтобы ты обязательно, как только появишься в Берлине, заехала в отель «Кайзерхоф». Она будет ждать тебя там.

— Когда? Сегодня? — Маренн показалось, что она ослышалась.

— Сегодня. Я тоже удивилась, — продолжала Джилл. — Ведь ты должна была вернуться через несколько дней. Может быть, она что-то спутала?

— Хорошо, я позвоню ей. Интересно, что там у них случилось? Это все так некстати, — пожаловалась дочери. — Я просто засыпаю на ходу.

— Не знаю, мама, — сочувственно откликнулась Джилл. — Фрау Ирма мне ничего не сказала.

— Тогда в крайнем случае, — вздохнула Маренн, — я попрошу, чтобы тебя отвезли домой на машине.

— Не стоит. Я доберусь сама. Сейчас все равно нет никого.

— А где они все? Ничего не понимаю…

Маренн положила трубку. Потом снова взяла ее и набрала домашний номер Ирмы — в квартире Науйокса никто не отвечал. Маренн улыбнулась про себя: ну, если Алик уехал с Дельбрюкштрассе в двенадцать дня, то надо полагать, что в «Кайзерхофе» у них обед и ужин одновременно.

А где же тогда Вальтер? Наверняка Шелленберга вызвали наверх. Иначе Алик не позволил бы себе так долго есть в ресторане. «Придется ехать в "Кайзерхоф", — недовольно подумала она. — Только предварительно надо бы привести себя в порядок — ресторан все-таки, — она иронизировала, — надеть свежую рубашку и сменить брюки-галифе на форменную юбку. Нельзя же появляться в походном виде…»

Маренн прошла в смежную с кабинетом комнату, где ночевала, когда не успевала заехать домой: переоделась, расчесала волосы, слегка подкрасила глаза. Придирчиво взглянула на себя в зеркало: бессонные ночи, бомбежки — ничто не проходит бесследно. Но в общем — нормально. Алик ее поймет. Скажет: «Зато загорела».

Выйдя из кабинета, Маренн прошла по коридору и спустилась на первый этаж в Бюро переводов, к Джилл.

— Я еду в «Кайзерхоф», — сказала она дочери, входя. — Потом пришлю за тобой оттуда машину. Постарайся закончить работу к этому времени. Если Ирма там, они потом отвезут меня домой, а если нет…

— Там найдется много желающих тебя подвезти, — Джилл лукаво улыбнулась и, выйдя из-за стола, на котором высилась печатная машинка, обняла мать.

— Ты еще и издеваешься надо мной! — шутливо посетовала Маренн.

— Ну что ты, мамочка, я тобой восхищаюсь…

— Встретимся дома, — Маренн поцеловала дочь в щеку. — Не переутомляйся. Я не понимаю. — она оглянулась вокруг, — ты что, работаешь одна?

— Пока одна, — пожала плечами Джилл, снова усаживаясь на рабочее место. — Скоро придет Инге. Но с английским — все равно все мне дают.

— Конечно, — понимающе кивнула Маренн, — это же твой родной язык.

— А ты говоришь, не переутомляйся! — Джилл заправила бумагу в машинку и застучала по клавишам. — Я стараюсь, — потом подняла голову. — Ты очень бледная, мама, — обеспокоено проговорила она. — Там было страшно?

— Ну, что ты, как обычно, — Маренн подошла ближе и, успокаивая, прижала дочь к себе. — Как везде на войне…

Задремав в машине, Маренн не заметила, как они подъехали к расцвеченному огнями зданию отеля «Кайзерхоф». Шофер осторожно тронул ее за локоть.

— Фрау Сэтерлэнд, — позвал он тихо, — мы уже приехали.

— Ах, да! — Маренн встрепенулась и виновато улыбнулась.

— Извините, я, кажется, задремала.

Потом сжала руками виски, стараясь прогнать сон.

— Может быть, вам лучше домой? — участливо спросил ее шофер.

— Конечно, лучше бы, — согласилась с ним Маренн.

— Тогда я подожду и поедем, — с готовностью предложил он.

— Нет, нет. Спасибо, — отказалась Маренн. — Я могу задержаться. Но у меня для Вас есть другое задание. Необходимо вернуться на Беркаерштрассе и отвезти домой мою дочь Джилл. А потом — Вы свободны. Договорились? — тот кивнул. — Тогда — отлично, — обрадовалась Маренн. — Еще раз благодарю.

Она вышла из машины и быстро поднявшись по ступеням, вошла в здание отеля. В холле остановилась, с сомнением оглядываясь по сторонам: возможно, Ирма и Алик уже уехали. К ней подошел служащий.

— Фрау Сэтерлэнд? — спросил он любезно.

— Да. Это я, — повернулась к нему Маренн.

— Вас с нетерпением ожидают.

— Они еще здесь? — спросила Маренн, снимая плащ.

— Да, все здесь, — портье загадочно улыбнулся и, передав ее плащ в гардероб, предложил следовать за ним.

Они подошли к лифту. Когда кабина спустилась п мальчик-лифтер открыл дверь, перед ними предстала фрау Ирма Кох — вся в ослепительно белом, блистая драгоценностями.

— Ну, наконец-то! — воскликнула она, всплеснув руками, затянутыми в длинные белые перчатки. — Благодарю Вас, молодой человек, Вы свободны, — Ирма скороговоркой отпустила портье. И, подхватив Маренн под руку, чмокнула ее в щеку: — Где ты пропадаешь? Я спускаюсь уже в пятый раз. Идем скорее!

— А что случилось? — недоуменно спросила Маренн, покорно подчиняясь Ирме, которая увлекла ее за собой в лифт.

— Как что? Разве ты не знаешь? — приказав мальчику нажать кнопку третьего этажа, Ирма бросила на Маренн удивленный взгляд.

— Сегодня Отто вручают высший орден, а ты, оказывается, ничего не знаешь, — теперь уже она смотрела так, словно Маренн забыла, где находится Франция, например. — Впрочем, ты уже опоздала, — продолжала она так же бодро, — орден уже вручили. Мы с Аликом добросовестно аплодировали.

— Я не понимаю, — устало вздохнула Маренн. — Какой орден? И при чем здесь я?

— Ты сейчас сама все увидишь, — лукаво улыбнулась Ирма. — Выходи.

Маренн окинула подругу взглядом.

— Ты такая нарядная, — заметила она. — Там что, действительно что-то необычное?

— Я же тебе объясняю, — нетерпеливо повторила Ирма, — во второй раз: оберштурмбаннфюреру СС Скорцени сегодня вручают Рыцарский крест с дубовыми листьями! За заслуги. Идем, не задерживай лифт, — бросив мальчику чаевые, Ирма взяла Маренн за руку и вытащила ее в коридор. — Ну, ты идешь?

Маренн остановилась, раздумывая.

— Он там? — тихо спросила она.

— Ну, конечно, там — раз крест вручают, — Ирма не скрывала недоумения. — Что ж, ему вручают заочно, ты полагаешь? Он там, и я тебе скажу — очень красив в парадной форме, — добавила она многозначительно.

— Я не пойду, — вдруг решила Маренн, сама не зная толком, почему.

— Как это так? — Ирма остолбенела от ее слов и попала каблуком в щель между паркетом и стеной — тихо посетовав, освободила ногу.

— А с какой стати? — продолжала Маренн. — Меня ведь не приглашали…

— Тебя для этого и вызвали сюда! — Ирма явно сердилась на нее. — Как ты думаешь, почему я бегаю взад-вперед? Только тебя все и ждут! В том числе и дуче.

— Там еще и дуче? — ужаснулась Маренн.

— Там сам фюрер, дуче, рейхсфюрер, рейхсмаршал… — наседала Ирма. — И все ждут только тебя. Пошевеливайся. Я уже вспотела от твоего упрямства.

— Я не пойду, — повторила Маренн, снова поворачиваясь к лифту. — Кто я ему? И потом, там, вероятно, эта… фрау Гретхен, — она внимательно посмотрела на Ирму, ожидая ответа.

— Ну, конечно, она там, — спокойно ответила та, — так что с того? Она со своим мужем. Да и нужна она ему!

— Нет, не хочу!

— Маренн, — проговорила Ирма ласково и взяла ее за руку, — он звонил Алику из Вены, он беспокоился о тебе. Он тебя любит. Ну, что там Грета Браун! Фюрер быстро поставит ее на место, чтобы не компрометировала семью публично. Ведь не ее же он пригласил, чтобы сделать подарок герою, а тебя. Потому что он знает, все знают — Отто Скорцени никто не нужен, кроме тебя. Пусть Грета Браун лопнет от злости. И не фюрер, не дуче, не рейхсмаршал. Главное, что он тебя ждет. А? — Ирма наклонилась, чтобы заглянуть ей в лицо. — Он несколько раз уже спрашивал меня. Если бы он не требовал, бегала бы я тут! Ты же знаешь мою лень. Ну что, идем? — она потянула Маренн за руку. — А то там Алик сейчас слопает все самое вкусное, и мне ничего не достанется.

— Я слышала, твой Алик ест с обеда, — грустно улыбнулась Маренн, медленно следуя за Ирмой по коридору.

— Какое там с обеда! — Ирма махнула рукой. — С самого утра! Они встречали Скорцени на аэродроме. Потом — мероприятия разные. Маренн, мне что, тебя тянуть, что ли?

— Но я не в бальном платье, — снова засмущалась она. — Даже не в парадном мундире. Я только что с самолета. Мне неудобно…

— Ерунда, — Ирма решительно отвергла все ее доводы. — Ты все равно самая красивая для него. А платье, — она заговорщицки улыбнулась, — платье я тебе приготовила на всякий случай, потом переоденешься. Сейчас главное — показаться, — говорила она поспешно. — Раз сам фюрер в курсе дела. Понимаешь? Ты же — офицер, выполняла задание. Слава и почет. Не подводи своего любимого. Я же знаю, что он у тебя единственный любимый.

Услышав последнее замечание подруги, Маренн внимательно посмотрела на нее, но Ирма как ни в чем не бывало направлялась к зеркальным дверям обеденного зала.

* * *


Склонившись к уху Скорцени, Бенито Муссолини игриво спросил у него:

— Ну, оберштурмбаннфюрер, Вы не забыли, — показывайте: где Ваша дама? Здесь столько красивых женщин. В основном светловолосые, с белой кожей. Я нахожу, что арийки обладают какой-то особой лучистой красотой, — он прищелкнул языком. — Вон та, например, видите? А которая из них Ваша дама?

— Она… — Скорцени уже приготовился было ответить, что его дама отсутствует сегодня, и придумывал предлог. В очередной раз, уже без всякой надежды, он взглянул на дверь. В этот момент высокие зеркальные двери банкетного зала распахнулись и в сопровождении Ирмы Кох появилась Маренн, в черной эсэсовской форме, загорелая, с распущенными темными волосами…

— Извините, дуче, — Скорцени сразу поднялся и вышел из-за стола, направляясь к ней.

Увидев оберштурмбаннфюрера, Маренн остановилась. В одно мгновение для нее улетучился разноголосый веселый шум и перезвон бокалов, померкли тысячи огней, блистающие в люстрах и зеркалах… Она уже не слышала слов Ирмы, не чувствовала, как та подталкивала ее вперед. Она не заметила, как подошел Науйокс и, взяв Ирму под руку, увел с собой. Она смотрела в его лицо, едва заметив новенький Рыцарский крест, висевший у него под воротником, и не сразу обратила внимание, что все присутствующие в основном смотрели на нее и на Скорцени. Он подошел и, сжав ее руку, негромко проговорил:

— Я рад, что ты нашла сегодня время, чтобы прийти сюда.

— Я ничего не знала, — вырвалось у нее смущенно, она тут же добавила: — Я поздравляю тебя.

— Спасибо, — он улыбнулся, в глубине его светло-синих глаз зародился знакомый ей, волнующий, теплый свет. Он щедро пролился на нее, обволакивая и согревая.

— Идем, — пригласил ее Скорцени, — я представлю тебя дуче.

Держа Маренн за руку, он провел ее сквозь живой коридор людей, среди которых было много молодых нарядных женщин. Она приветливо улыбалась окружающим, замечая их взволнованные и любопытные взгляды, довольную улыбку Науйокса, дружелюбные лица Адольфа Эйхмана и его жены Веры, благодушно-хитроватую физиономию Мюллера и оскорбленный вид Гретхен Браун. Проходя мимо Шелленберга, она взглянула на его усталое, осунувшееся лицо и опустила голову, чтобы не встречаться глазами.

Скорцени подвел ее к правительственному столу. Маренн приветствовала фюрера, который удостоил ее кивком головы. Потом — рейхсфюрера и поймала на себе его укоризненный взгляд сквозь стекла очков. Затем Скорцени подвел ее к Муссолини.

— Дуче, — обратился он к итальянскому вождю, — позвольте выполнить свое обещание и представить Вам мою жену.

«Жену» — это слово мгновенно пронеслось по всему залу, отдалось во всех его уголках. На многих лицах возникло недоумение. Гитлер удивленно приподнял брови. Неудачным движением Гретхен Браун, сидевшая недалеко от фюрера, опрокинула на платье вино. Маренн смутилась, но, не желая показать своих чувств, приветствовала Муссолини по-итальянски.

— Я счастлива, — произнесла она с очаровательной улыбкой, — что мне представилась возможность лично познакомиться с Вами, дуче. Это большая честь для меня.

Она видела, что Муссолини озадачен, что он разглядывает ее мундир, погон на плече, бросая вопросительно-непонимающие взгляды то на Скорцени, то на Гитлера, то снова — удивленно, недоуменно и восхищенно — на нее. Вероятно, он ожидал увидеть нечто другое. Наконец итальянец встал. Его темные глаза буквально впились в Маренн.

— Bellissima, — произнес он с придыханием, — bellissima. Вы итальянка?

— Нет, — ответила Маренн, слегка склоняя голову, — но у меня есть немного итальянской крови.

— У Вас настоящие итальянские глаза, — продолжал Муссолини восхищенно, — черты лица, как у мадонн на фресках Веронезе, а волосы… Это волосы Венеры. Мой друг, Адольф, — он обратился к Гитлеру, — я понимаю, что с такими женщинами Вы вправе претендовать на первенство во всем мире.

— Фрау — прекрасный хирург, — вмешался рейхсфюрер Гиммлер, — благодаря ее таланту многим немецким солдатам возвращены жизнь и здоровье. Они снова вернулись в строй, чтобы биться за Великую Германию и ее фюрера. Только что фрау вернулась из Северной Африки, где оказывала медицинскую помощь солдатам Роммеля, недавно выдержавшим сильнейшее наступление англо-американских войск. Ее знает вся армия, в том числе и итальянские солдаты, которые под Сталинградом и еще сегодня утром в Тунисе имели возможность убедиться в ее искусстве и самоотверженности.

— Благодарю Вас, г-н рейхсфюрер, право, я недостойна, — скромно начала было Маренн, но Муссолини, сделав знак, адъютанту, остановил ее.

— Позвольте, сеньора, — сказал он прочувствованно. — Позвольте Вам признаться, что Ваша красота и Ваша самоотверженность тронули меня до глубины души. И я приготовил Вам подарок, — он хитро взглянул на Скорцени. — Прошу Вас, фрау, принять от меня, а равно от всех тех итальянских солдат, которых Вы спасли, кроме восхищения и преклонения, вот этот скромный дар, — он взял из рук адъютанта пятиугольную бархатную коробку и раскрыл ее. На черном бархатном фоне в ней покоилось великолепное ожерелье из крупных ярко-зеленых изумрудов, усыпанных бриллиантами. Те из зрителей, кто стоял в первых рядах вокруг правительственного стола, ахнули.

— Эти камни, — продолжал Муссолини, довольный произведенным впечатлением, — самые лучшие в Италии. Их цвет сродни цвету Ваших глаз, однако их красота блекнет перед Вашей, — он тут же сделал комплимент. — Позвольте также от лица моих друзей, — он обернулся к Гитлеру, который слабо улыбался, слушая дуче, к расплывшемуся от удовольствия Герингу и сдержанному, любезному Гиммлеру, — поблагодарить Вашего супруга, моего спасителя, за его подвиг, который по достоинству оценен Германией, и поднять этот бокал красного вина за него и за Вас, за Великий Рейх, чьи сыновья и дочери столь мужественны и прекрасны.

— Если бы он знал, что к нашему рейху она не имеет никакого отношения, — насмешливо шепнул Ирме Науйокс, прослушав речь Муссолини, — он бы проникся чувствами к Пэтену.

В ответ дуче прозвучало многоголосое «Хайль» и лес рук взметнулся в приветствии. Гитлер поднялся.

— Надеюсь, мой мальчик, — произнес он, обращаясь к Скорцени, когда приветствия стихли, — Вы довольны сюрпризом, который мы Вам подготовили, — он указал взглядом на Маренн.

— Конечно, мой фюрер. — Скорцени щелкнул каблуками и склонил голову в знак признательности.

— Тогда идите, развлекайтесь. Ваше дело молодое, — не забывая, что на него смотрят десятки глаз, фюрер по-отечески улыбнулся своему любимцу и ласково потрепал его по щеке. Такой же «отеческой» улыбкой он наградил и Маренн.

Еще раз отдав честь, они отошли от правительственного стола. В соседнем зале под звуки оркестра начинались танцы. Маренн взяла свой бокал с недопитым красным вином. Она едва пригубила его после тоста Муссолини. Скорцени окружили офицеры. Они наперебой поздравляли его. Маренн заметила, что, видя благоволение фюрера, многие даже самые заклятые враги сочли в этот вечер не лишним выразить оберштурмбаннфюреру свое восхищение. С трудом протиснувшись к Маренн, Ирма Кох тихо сказала ей:

— Пойдем, перед танцами тебе надо переодеться.

— Во что? И зачем? — удивилась Маренн — Я не собираюсь танцевать. Мне надо ехать домой за бальным платьем.

— Не надо. Ты забыла? Пошли со мной.

Сделав Скорцени знак, что они скоро вернутся, Ирма решительно увела Маренн из зала. Они прошли по коридору и остановились перед одним из номеров. Ирма подозвала коридорного. Заранее предупрежденный, он быстро открыл дверь.

— Не понимаю, зачем мы сюда пришли, — пожала плечами Маренн.

— Я же сказала, я все приготовила, входи, — Ирма нетерпеливо подтолкнула Маренн в комнату. — Ты как во сне, — упрекнула она подругу.

— Я очень устала, Ирма, — призналась та искренне, — Еле стою на ногах.

— Представляю, но надо потерпеть, — Ирма закрыла дверь, подбежала к шкафу и распахнула его.

— Вот, смотри! Как я угадала, — на лице фр,ау Кох выражалось благодушное торжество. — Этот цвет прекрасно сочетается с ожерельем, — она достала из шкафа длинное платье из полупрозрачного зеленоватого шифона.

— Одевайся, — она протянула платье Маренн. — Скорее.

— Но… — Маренн замялась.

— Без разговоров, одевайся, — настаивала Ирма, уже расстегивая молнию на платье, — «жена», — повторила она многозначительно.

— Зачем он это сказал? — удрученно произнесла Маренн, взяла из рук подруги платье и, небрежно бросив его на диван, отошла к окну. Достала сигарету. — С чего он это взял? Да еще во всеуслышание…

— А что, по-твоему, он должен был сказать? — Ирма сердито уперла руки в бока. — Что ты — его любовница? Хорошенькое дело! Особенно в присутствии фюрера! По сути же это ничего не меняет…

Маренн молча ломала сигарету в руках. В дверь постучали. Ирма подошла к двери и спросила:

— Кто там?

— Что ты, как в лесу? — послышался громкий голос Альфреда Науйокса. — Открывай быстренько…

— Чего тебе? — Ирма щелкнула замком. — Мы заняты.

— Отойди, — Алик широко раскрыл дверь и посторонился, пропуская Отто Скорцени.

— А ты, моя дорогая, — он взял жену под локоть, — пошли со мной. Ты и так устала сегодня. Здесь без тебя разберутся, — и, несмотря на протесты Ирмы, вывел ее в коридор.

Отто Скорцени закрыл дверь. Маренн стояла у окна, нервно теребя пуговицы на кителе. Он подошел к ней. Взял ее за руки. Они молча смотрели друг на друга. Потом, не выдержав, Маренн тихо вскрикнула и крепко обняла его, прижавшись лицом к его широкой и сильной груди. Плечи ее дрожали.

Когда некоторое время спустя они снова вышли к гостям, Алик Науйокс с иронией негромко заметил Скорцени:

— У тебя воротник рубашки в помаде, я извиняюсь, конечно.

— Уверяю тебя, что не только воротник, — рассмеялся Отто, — я счастлив, Алик. Ты понимаешь? Я счастлив сегодня!

— Как не понять… — усмехнулся Науйокс, — еще бы! Рыцарский крест вручили. Даже два, надо полагать!


Курское побоище


Танковый батальон ночью подняли но тревоге. Вбежав в сарай, где хранилось сено, унтер дернул ефрейтора Колера.

— Вставай, — крикнул он, — выступаем!

Штефан вскочил и, не понимая спросонья, что происходит, выглянул с сеновала.

— В чем дело? Эй, ты где? — но командир танка Фриц Зеллер уже убежал.

— Что там, Штефан? — встревоженно спросила у ефрейтора темноволосая русская девушка, выглядывая из-за него.

— Сейчас узнаем, Натали, — ответил ей Штефан, быстро одеваясь. — Но я подозреваю, что привал окончен — мы снова в поход собрались.

— Мы расстанемся? — проговорила Наталья испуганно, и в глазах ее блеснули слезы.

— Не знаю. Пока ничего не знаю. — Штефан быстро чмокнул девушку в щеку и спрыгнул с сеновала.

— Давай скорей! — кричали ему.

Когда ефрейтор выбежал со двора, весь экипаж его танка уже занял места — мотор машины работал. По пояс высунувшись из открытого люка, Фриц Зеллер нетерпеливо махал Штефану рукой. Мимо ограды грохотали, проходя, танки. Штефан вспрыгнул на броню.

— Куда ты? — Наталья подбежала к калитке и, смахивая с лица непослушные растрепанные волосы, куталась в длинный цветастый платок.

— Не знаю, там скажут, — крикнул Штефан. Он хотел спрыгнуть, чтобы обнять ее. Но Зеллер строго приказал:

— Ефрейтор, займите свое место!

— Слушаюсь!

Штефан сразу натянул шлем и скрылся в люке. Мотор заработал сильнее. Вздрогнув всем своим многотонным «телом», бронемашина медленно тронулась с места. Сквозь слезы Наталья еще видела худощавую фигуру Зеллера, по пояс возвышающуюся над башней, — он что-то отмечал на карте, переговариваясь по рации с командиром. Потом тоже исчез внутри машины.

Один за другим танки выползали за околицу, сотрясая лязганьем металла растревоженную ночную тишину.

* * *


Широки и раздольны поля под Прохоровкой. Колосится самосевом покрывшая их рожь. Разливаются трелями на заре в лесах знаменитые курские соловьи.

Командующий Воронежским фронтом, занявшим оборону южного участка общей линии, выгнутой дугой от Орла до Харькова, генерал Ватутин только что закончил допрос доставленного разведчиками «языка», пехотного обер-лейтенанта.

Сведения, полученные от него, полностью подтверждали предположение Ставки, что наступление гитлеровских войск планируется начать на рассвете 5 июля — то есть завтра.

— Уведите пленного! — распорядился Ватутин. В сопровождении конвоиров немец вышел.

— Вы тоже можете отдыхать, товарищ Голицына. Спасибо, — кивнул генерал молоденькой переводчице, недавно прибывшей в его распоряжение.

— Слушаюсь, товарищ генерал, — лейтенант Наталья Голицына, отдав генералу честь, вышла из кабинета командующего.

Пройдя несколько комнат, где сновали ординарцы, а усталые связисты монотонным голосом беспрестанно вызывали то «Вербу», то «Ольху», она вышла на крыльцо.

Солнце заливало степь. Тихий летний ветерок, как будто украдкой, поворачивал крылья старой мельницы на холме. Издалека доносились приглушенные разрывы и ожесточенное стрекотание зениток. Снова бомбили.

— Что загрустила, красавица? — весело окликнул ее, спрыгнув с затормозившего перед штабом фронта грузовика, черноволосый, цыганского типа майор. — Настроения нет? — он улыбнулся веселой белозубой улыбкой .

— Да так… — Наталья пожала плечами и отвернулась. Настроение у нее действительно было скверное.

Вот уже почти год она ничего не знала о судьбе своих родственников, оставшихся в придонской деревушке. Когда вслед за немецкими танкистами в деревню пришли каратели, Наталье вместе с несколькими односельчанами удалось спастись — они примкнули к партизанскому отряду. С партизанами же после освобождения района она перешла в состав регулярной армии, записавшись добровольцем. На все письма, которые она посылала родственникам, ответа не приходило.

— Извините, товарищ майор. Мне надо исполнять свои обязанности, — Наталья заметила, что конвоиры, сопровождавшие немца, остановились на полдороге, тщетно пытаясь разобрать, о чем просит их «подопечный», и поспешила к ним.

— Наташа, золотце, скажи нам, — обратился к ней старший из конвоиров, сержант, — чего ему надо-то? Ни черта ведь не разберешь на их тарабарщине.

— Он просит сигарету, — перевела Наталья.

— Да у нас ведь только махорка, а? — развел руками сержант.

— Подождите, — Наталья вернулась в штаб и вскоре вынесла пачку трофейных сигарет.

— Bitte, — предложила, протягивая сигареты немцу.

— Danke, — на бледном, осунувшемся лице офицера появилась улыбка. Он взял сигарету и ищуще посмотрел по сторонам.

— А спички у Вас есть? — спросила Наталья у конвоиров. — Дайте прикурить.

— Один момент, — сержант достал коробок и, чиркнув, зажег спичку. Немец глубоко, с жадностью затянулся. Наталья внимательно посмотрела на него. Молодой, белокурый, как Штефан. Она быстро сунула немцу всю пачку сигарет.

— Начальник штаба прислал. Сказал, можно, — объяснила она удивленным конвоирам и отошла в сторону, сразу погрустнев.

Она вспомнила о Штефане, и память упрямо возвращала ее в прошлогоднее лето, когда однажды на рассвете он пришел, точнее, приехал, на огромной бронированной машине, в мундире чужой, враждебной армии. Смелый, нежный, простой, светлоглазый, светловолосый немец, и не немец вовсе, враг — и вроде бы не враг… Где он? Там, где за холмами скрежещут танковые гусеницы? Там, откуда взмывают в небо самолеты с крестами на бортах, несущие смерть? Там, где притаилась в траншеях яростная эсэсовская пехота в лихо заломленных набок фуражках и черных кителях с засученными выше локтя рукавами, готовая ринуться в атаку? Да, там… Если жив еще. И, возможно, пленный обер-лейтенант даже встречал его…

* * *


Едва сражение затихло, Наталья подобралась к искореженному немецкому танку. Она давно уже приметила его: знак дивизии на борту, череп на перекрещенных костях — «Мертвая голова», крупный номер 216, выведенный белой краской, рядом. На такой машине уехал от нее Штефан.

В нескольких шагах от подбитого танка она увидела лежащего неподвижно человека в шлеме и комбинезоне. Сердце девушки замерло — он?! Но нет. Приблизившись, она легко узнала немца — это был командир 216-го унтер-офицер Фриц Зеллер. Наталья склонилась над ним — Фриц был еще жив. Единственный из всех, все еще оставался живым.

Девушка стянула унтер-офицера в воронку и, присев рядом, уложила поудобней, смачивая водой из фляжки его запекшиеся губы. Потом осмотрела — Зеллер имел два ранения, в голову и в грудь, к тому же он сильно обгорел.

Достав из сумки прихваченный в госпитале бинт, Наталья перевязала немцу раны. Но что делать дальше — она не знала. Оставить его — он попадет в плен, а скорее умрет.

Наталья выглянула из воронки и прикинула расстояние до немецкого переднего края — далеко. Да и как она потащит его туда? Ее поймают и — все, конец… Она нащупала в кармане медальон, достала его, потом — фотографию. Все это она только что взяла у погибшего немца внутри машины, которого от ожогов невозможно было узнать. Теперь выходило, что он и был Штефаном…

Внезапно мелькнувшая мысль обожгла девушку — она ясно осознала, что ей необходимо делать. Надо подойти к немецкому переднему краю как можно ближе и оставить там Зеллера, чтобы его заметили, а с ним, положив ему в карман, передать медальон и фото.

Мать Штефана должна узнать хотя бы, где похоронен сын, ведь он так любил ее — хотя бы ради него. Это последнее,что она способна для него сделать. Могут попасться мины — но все равно. Все равно — пусть они погибнут в один день. Ведь кроме него…

Собравшись с духом, Наталья осторожно приподняла унтер-офицера. Он на мгновение пришел в себя, открыл воспаленные глаза, спросил надтреснуто:

— Где ребята? Живы?

— Погибли, — ответила ему Наталья по-немецки. Голова Зеллера дернулась, он застонал. Потом снова взглянул на нее и, заметив ее форму, протянул руку, ища пистолет на боку.

— Не надо, — быстро сказала ему Наталья. — Я — та девушка, с которой дружил Штефан, помните? Вы не узнаете меня? Я здесь одна, — она говорила настойчиво, но немец уже не слышал ее. Силы и сознание снова его покинули его.

Достав обрывок фотографии, на которой был изображен весь экипаж, Наталья при свете фонарика нарисовала огрызком карандаша на обороте план местности и указала крестом место под. березой, где похоронила танкистов. Написала коряво по-немецки. «Здесь они погибли». Всунула фотографию в нагрудный карман комбинезона Зеллера, потом достала медальон, поцеловала его и положила туда же, тщательно застегнула карман. «Теперь только бы добраться, — стучала настойчиво мысль. — Только бы хватило сил. Только бы он не умер по дороге!»

Она не знала, сколько прошло времени, когда впереди во тьме она расслышала немецкую речь. Она не могла определить, был ли это передний край, да это казалось ей безразличным. Главное, впереди —немцы, и она теперь может оставить унтер-офицера им.

Надо только привлечь их внимание. Силы девушки иссякали. Голова кружилась, несколько раз она почти теряла сознание, но усилием воли сдерживала его.

Волоча за собой Фрица, для которого она сделала подстилку из обгоревшего брезента, Наталья подползла еще ближе.

Немцы, пехотинцы, сидели вокруг костра, разговаривая. Похоже, это была какая-то передовая часть.

Понимая, что дальше ей нельзя, девушка положила унтер-офицера так, чтобы его сразу же заметили, и отползла в сторону. Потом дала длинную очередь из автомата — трассирующие пули мелкими огоньками пролетели в ночи, разорвав тишину, — и спрыгнула в канаву, чтобы укрыться.

Приподнявшись, она напряженно наблюдала за происходящим: неужели не выйдут, не заметят? Но нет, немцы всполошились — идут.

Несколько эсэсовцев с автоматами наперевес подошли к Зеллеру. Один наклонился и что-то быстро сказал остальным. Двое подняли унтер-офицера. Пошарив по прилегающим кустам, дальше они не двинулись.

Забрав раненого, снова вернулись в лагерь. Наталья облегченно вздохнула. Слезы градом катились по ее щекам. Только сейчас она задумалась: как вернется к своим и что скажет генералу, как будет оправдываться за длительное отсутствие.

Она вылезла из канавы и поползла через поле но направлению к русским позициям. Вдруг остановилась, оглянулась. «А может быть, мать его там, в тылу, в госпитале. Говорил же Штефан, что она врач и часто ездит по фронтовым госпиталям. Может быть, она еще успеет забрать его тело и похоронить дома. Ах, почему не Штефан, почему не Штефан остался жив… Почему?!»

* * *


Маренн прилетела на Восточный фронт, когда Курская битва была в полном разгаре. Ей не удалось встретиться с сыном до наступления. На ее вопрос начальник штаба фельдмаршала Манштейна сообщил, что дивизия СС «Мертвая голова» уже выдвинута на передний край и вступила в бой с противником.

Дни и ночи напролет Маренн не отходила от стола, оперируя поступавших с поля битвы солдат и офицеров. Штефан, нарушив по обыкновению приказ, прибежал повидаться с ней на минуточку, когда его дивизию отвели в тыл на пополнение после больших потерь, понесенных в первых боях.

Сын казался веселым и беззаботным, как обычно. Маренн заметила, что он устал, но старался не показывать ей. О бое почти не говорил — рассказывал смешные истории о своих командирах и о том, как недавно по собственной инициативе они рванули к русским в тыл и даже захватили пленного. С удовольствием лакомился гостинцами, которые она привезла из Берлина, и набрал целый пакет сладостей для ребят. Тепло расцеловал Маренн на прощание, она не могла себе представить, что видит сына в последний раз. Даже материнское предчувствие ничего не подсказало ей.

Маренн только позвонила командиру дивизии группенфюреру фон Айнзибелю и попросила его не наказывать Штефана, давно знакомый с выходками своего подчиненного группенфюрер снисходительно согласился с ее просьбой. Штефана, как водится, слегка пожурили.

А наутро они снова пошли в бой. Вечером Маренн узнала, что танк 216 из сражения не вернулся. О судьбе танкистов ничего не известно. Приехавший к ней в госпиталь лично группенфюрер фон Айнзибель боялся произнести вслух то, о чем они оба думали, но не хотели верить: Штефан погиб. Генрих уехал, обещав сразу сообщить, как только что-либо прояснится.

Маренн хотелось бросить все и бежать туда, в эту кровавую мясорубку, бежать и искать своего мальчика. Может быть, он ранен. Но она не имела возможности отлучиться ни на мгновение: раненые поступали потоком. Проклятый долг снова и снова требовал от нее облегчать страдания чужим людям, тогда как свой, родной, единственный — где он? Может быть, лежит, истекая кровью.

Только глубокой ночью, когда бой затих по всей линии фронта, ей удалось улучить время для передышки и выйти на свежий воздух. Усеянное звездами июльское небо показалось ей похоронным саваном.

Прислонившись к стволу березы, Маренн достала сигарету, закурила. Где Штефан? Что с ним? Почему молчит Айнзибель? Мысли ее мучительно повторялись, вращаясь вокруг одного и того же.

— Фрау Сэтерлэнд, — из палатки вышел санитар и, подойдя, осторожно тронул Маренн за локоть. — Только что привезли раненого. Нашли у самого переднего края. Очень тяжелый…

— Да, сейчас иду, — она затушила недокуренную сигарету и бросила ее под березой. Поправила халат, волосы. Какая уже по счету эта операция? Тысячная? Она давно уже перестала считать. С самого начала войны.

Когда она вошла в помещение госпиталя, она увидела, что раненый лежит на походной кушетке рядом с операционной. Санитары осторожно снимали с него куски обмундирования, промывали раны, готовя к операции. Померещилось ей или на самом деле танкист?

Маренн подошла ближе. Да, так и есть, — танкист. На рукаве еще сохранился опознавательный знак дивизии СС «Мертвая голова», унтер-офицерский погон и… и номер экипажа 216!! Не может быть!

«Документы есть?» — спросила Маренн, и голос ее дрогнул. Санитар протянул ей унтерофицерскую книжку. Она раскрыла ее. Унтерофицер Фридрих Зеллер, командир экипажа 216, …полка, …дивизии. Все окружающее поплыло у нее перед глазами…

— Он один? — спросила дальше, еще не теряя надежды. Но надежда рухнула сразу.

— Один, — ответил ей санитар. — У него вот еще, фрау — он протянул какие-то вещи. — Надо бы послать жене. Вдруг не выкарабкается…

Маренн взяла: цепочка, медальон, обугленный клочок фотографии. Не сразу узнала — точнее, не сразу смирилась с тем, что узнала. Медальон Штефана. — тут не может быть ошибки. Это ручная работа, ее портрет, единственный в мире. Она узнает свой профиль. Когда он был малышом, она надела ему на шейку… А это что? Фотография экипажа — он никогда не разлучался с ней…

Все сразу стало ясно — Штефан погиб. Маренн почувствовала, что вот-вот потеряет сознание. Вещи выскользнули из ее рук и упали на пол. Фотография перевернулась и, когда санитар поднял ее, она заметила рисунок и надпись на обороте.

Выхватив фотографию из рук санитара, Маренн посмотрела на нее — смертельной болью пронзили ее сердце слова, накарябанные на обожженном клочке: «Они погибли здесь», и крест. Страшный, черно-угольный крест. Крест на всей жизни.

Маренн не слышала, о чем ее спрашивали, что говорили. Она машинально сунула медальон и фотографию в карман халата, не замечая удивленных взглядов санитаров. Потом подошла к раненому. Казалось, все онемело, умерло внутри нее. Только мозг, эта совершенная машина, продолжала работать, подхлестываемая волей. Мозг — руки…

Маренн приказала отнести раненого на операционный стол. Но закончить работу не смогла — сердце не выдержало напряжения. Инструмент выпал у нее из рук, она потеряла сознание.

Когда она пришла в себя, раненого уже отправили в тыл. Она ни о чем не успела расспросить его. Собравшись с силами, Маренн обратилась к фон Айнзибелю. Она показала группенфюреру обрывок фотографии с указанием места гибели сына. Надеялась, что еще можно будет его найти.

Но бесконечно сочувствовавший ей, группенфюрер уже ничем не мог помочь: потеряв более 400 танков, немецкие войска отступали.

Русские армии, перейдя в наступление, прорвали немецкий фронт на протяжении 40 километров и глубоко вклинились в оборону. Орловская группировка распадалась. Ее громили по частям, и могила Штефана осталась далеко в советском тылу.

* * *


Когда в Берлин пришло известие о гибели Штефана, все, кто знали Маренн, были подавлены. Шелленберг не представлял, как сообщить ей о случившемся. Где находилась Маренн во время сражения, на каком участке фронта, и знает ли она о несчастье? А если она не знает, то как сказать ей? А кроме Маренн нельзя было забывать о Джилл, которая оставалась в Берлине и точно ничего еще не знала. Кто скажет ей?

Алик Науйокс сразу позвонил Скорцени во Фриденталь, где тот организовал свой тренировочный центр по подготовке диверсантов и разведчиков. Кто, как не он, должен предупредить Джилл, пока не приехала Маренн, чтобы потом матери было легче?

Во Фридентале дежурный ответил, что оберштурмбаннфюрера сейчас нет на месте. Он руководит полевыми занятиями.

— Прошу Вас, — настойчиво потребовал Алик, — переключите меня на полевую связь. Это говорит штандартенфюрер Науйокс. У меня важный разговор.

Уже через несколько мгновений он услышал голос оберштурмбаннфюрера.

— Скорцени, слушаю, — связь барахлила, в трубке все время что-то трещало. Алик поприветствовал друга, потом лукаво поинтересовался:

— Ведешь сражение?

— Да, — нетерпеливо ответил ему Скорцени. — Если можешь, перезвони позже. У меня нет времени.

— Я думаю, для этого у тебя должно найтись время, — серьезно возразил Алик. Услышав перемену в его голосе, Скорцени спросил обеспокоено:

— Что случилось? Что-нибудь с Маренн?

Алик улыбнулся, услышав его вопрос. Конечно, он все время думает о Маренн. Тем тяжелей сказать ему.

— Да, — произнес как можно спокойнее. — С Маренн.

— Что? — голос Отто прозвенел, как натянутая струна. — Она жива? Говори!

— Она жива, — подтвердил Алик и тут же добавил: — Я надеюсь. Штефан погиб. 12 июля, там, в России.

Повисло гробовое молчание. Даже треск в трубке прекратился. Наконец Скорцени нарушил его.

— Это точно? — голос его прозвучал глухо.

— К несчастью, да.

— Маренн в Берлине? — последовало дальше.

— Нет еще, — ответил Алик. — Неизвестно, знает ли она.

— Я сейчас приеду, — сразу решил оберштурмбаннфюрер.

— Хорошо, я жду.

Но они опоздали. Маренн уже вернулась в Берлин. Собрав волю в кулак, она шла по коридорам здания Шестого управления на Беркаерштрассе, чтобы доложить Шелленбергу о своем прибытии. Она шла, совершенно не замечая происходящего вокруг, машинально открывая двери, машинально отвечая на приветствия. Ее мозг отказывался фиксировать окружающий мир. Все виделось словно через какую-то сизую пелену.

Войдя в приемную бригадефюрера, Маренн не заметила удивленного и сочувственного взгляда Фелькерзама, едва кивнув ему. Не обратила внимания, с какой предупредительностью он распахнул перед ней двери кабинета генерала, тактично не потревожив ни словом, — только взглядом выразил свое сострадание. Да и самого Вальтера она увидела, войдя, словно с гигантского расстояния, будто они не виделись тысячу лет и между ними легла непреодолимая пропасть.

Бригадефюрер встал ей навстречу. Его поразило ее лицо. Всегда живое, подвижное, оно застыло как посмертная маска. Великолепные зеленые глаза, блиставшие ослепительным светом, померкли и стали неподвижны и без различны — огромные, застывшие глаза совы, пойманной в клетку. Она словно удивлялась, не могла поверить в то, что произошло. Кровь, казалось, перестала течь в ее жилах. Утонченное изящество осанки исчезло, словно кто-то жестоко переломил ее и не было больше причины быть красивой, изящной, гордой.

— Ты уже вернулась? — произнес Вальтер растерянно.

— Я знаю, — она избавила его от тяжкой необходимости сообщать ей печальную весть. — Я все знаю, — он не узнал ее голос — надломленный, тусклый, бесцветный…

— Я была там, — Маренн достала из нагрудного кармана кителя медальон и обрывок фотографии, на ладони протянула их Шелленбергу. Он не посмел прикоснуться.

Внезапно, потеряв контроль над собой, Маренн рванулась к окну. Вальтер едва успел удержать ее. Он обнял ее, прижимая к себе, забыв, что никогда не позволял себе ничего подобного на службе.

Маренн отчаянно сжимала в кулаке все то, что ей осталось от сына. Она не плакала. Она дрожала. Она была холодна как лед. Как смертельно раненное животное, она не знала, куда ей деться, куда повернуться, где спрятаться от боли. Она была поражена в самое сердце. Она умирала у него в руках.

Конечно, Вальтер знал, что бесполезно успокаивать ее, что нет таких слов, которые облегчили бы ее горе — все стало для Маренн бессмысленным. Она отстранилась от него, сказала скупо:

— Отпусти меня. Прости. — И попросила: — Можно я позвоню?

— Конечно, — разрешил он.

Маренн подошла к телефону и, сняв трубку, набрала номер де Криниса.

— Добрый день, Макс, — проговорила она. — Да, я уже в Берлине. — И сразу же оборвала сочувствия: — Прошу, не надо. У меня к Вам просьба, Макс. Разыщите по прифронтовым госпиталям унтерофицера Фрица Зеллера из дивизии СС «Мертвая голова». Да, это командир экипажа моего сына. У него тяжелое ранение. Его необходимо перевести в нашу клинику. И еще… Если в эти дни к Вам обратятся от моего имени… Благодарю Вас, Макс. Нет, ничего не нужно. Благодарю. — Она повесила трубку и вопросительно взглянула на Шелленберга. Тот понял ее без слов.

— Она не знает, — произнес он, имея в виду Джилл. — Мы не сообщили ей.

— Она на работе?

— Да, у себя в Бюро переводов.

— Ты отпустишь ее сегодня?

— Конечно.

Маренн снова сняла телефонную трубку. Закрыла глаза на мгновение. Затем, словно решившись на что-то, твердо попросила:

— Джилл Колер, пожалуйста. — Ее соединили.

— Мамочка, ты приехала! — услышав радостный голос дочери, Маренн опустилась в кресло, кусая губы, и произнесла как можно спокойнее:

— Господин бригадефюрер разрешил тебе сегодня пораньше закончить службу. Соберись, пожалуйста, и спускайся к машине. Мы поедем домой.

— А что случилось? — удивленно спросила Джилл.

— Я все объясню тебе.

Дверь в кабинет открылась — вошел Альфред Науйокс. Увидев Маренн, сразу все понял. Едва поздоровавшись с ним, она снова обратилась к Шелленбергу:

— Я пока побуду дома, если не возражаешь, — и, упреждая его вопрос, добавила: — Мне ничего сейчас не нужно. Нам необходимо побыть с дочерью вдвоем.

Шелленберг кивнул. Маренн встала и вышла из кабинета.

— Проводи ее, — попросил Шелленберг Алика. — И позвони Ирме, пусть приедет к ней. Ее нельзя оставлять сейчас.

Алик согласился. Они шли в полном молчании. Маренн, погруженная в свои мысли, абсолютно не обращала внимания на Науйокса, который дипломатично шел чуть сзади, не навязываясь и ограждая ее от ненужных вопросов и неискренних соболезнований. Один раз она чуть не упала, зацепившись носком сапога за ковер на лестнице, — Алик вовремя поддержал ее. Глядя на него невидящим, остановившимся взглядом, она поблагодарила его.

Они спустились во двор, где ждала машина. Джилл уже была там: у машины она весело болтала с лейтенантом из охраны. Маренн остановилась. Ну, как сказать ей, как разрушить этот веселый, радостный мир, быть может, навсегда, ведь такие страшные вести не проходят бесследно!

Увидев мать, Джилл беззаботно помахала рукой.

— Я здесь, мама! — и осеклась, заметив выражение лица матери. Маренн подошла к машине.

— Мама, что случилось? Что с тобой? — испуганно спрашивала ее Джилл. Нет, молчать больше невозможно. Взяв дочь за руки, Маренн старалась говорить спокойно, но срывающийся голос не слушался ее, скулы на лице дергались. Едва превозмогая слабость, она сказала:

— Джилл, доченька, твой брат… мой сын…

— Что мамочка? Что?! — закричала Джилл, тряся ее за плечи. — Что?!

— Он погиб, Джилл, — Маренн как выдохнула, единым порывом произнеся страшные слова. — Штефан погиб, Джилл. Его больше нет. — Она видела, какой смертельной бледностью покрылось лицо дочери, глаза расширились, судорога сковала черты.

— Нет, это неправда, — изменившимся голосом пролепетала Джилл. — Это неправда, мамочка. Скажи, что это неправда. — Маренн обняла дочь, крепко прижала к себе.

— Он погиб, — прошептала она. — Теперь ты у меня одна.

Науйокс помог им сесть в машину. Затем, отпустив шофера, сам сел за руль. Всю дорогу до Грюневальда Джилл плакала. Она стонала, всхлипывая. И если мать стоически переживала свое горе, Джилл не могла скрывать боль.

Алик довез их до дома. Отказавшись от его помощи, Маренн сама отвела дочь в ее комнату. Оставшись один в гостиной, Алик позвонил Ирме и попросил ее срочно приехать. Потом приказал своему адъютанту выслать за фрау Кох машину.

В ожидании приезда Ирмы он курил на кухне. Наверху, в комнате Джилл, все было тихо. Маренн не спускалась. Потом дверь открылась — Маренн сошла по лестнице вниз. Заметив Алика, остановилась. Науйокса поразило ее безжизненно-бледное лицо, глаза, очерченные синими тенями, впавшие уголки губ.

— Тебе не нужно здесь оставаться, — негромко, но твердо попросила она. — Спасибо, что подвез нас. Я успокоила немного Джилл. Она прилегла. Ты можешь ехать по делам, — и, с благодарностью сжав руку штандартенфюрера, ушла к себе — дверь плотно закрылась за ней, щелкнул замок. В доме воцарилась тишина. Никто не плакал, не стонал, не проклинал…

Скоро приехала Ирма. С ходу бросилась к спальне Маренн. Но Алик удержал ее и указал на комнату Джилл. Ирма понимающе закивала и поднялась наверх. Алик уехал в Управление.

Когда оберштурмбаннфюрер Скорцени приехал в Берлин, он нашел Алика в его кабинете на Дельбрюкштрассе. Науйокс встретил его неожиданным известием:

— Маренн уже здесь. Она все знает. И уже сообщила Джилл.

— Ну и как? — Скорцени подошел к бару и налил себе виски. — Как они?

— Молчат, — невесело покачал головой Алик. — Боюсь, это плохо кончится.

— Она дома?

— Да. Там Ирма с ней.

— Я поеду к ним, — оставив виски, который даже не пригубил, Скорцени вышел.

Когда он подъехал к дому Маренн в Грюневальде, уже наступил вечер. Окна первого этажа и одно окно на втором были освещены: свет горел в гостиной, в столовой, на кухне и в комнате Джилл наверху. В спальне тускло светил ночник.

Дверь ему открыла Ирма. Она, вероятно, недавно плакала — глаза ее были красны, краска в уголках расплылась. Она молча впустила оберштурмбаннфюрера в дом.

Он вошел, и, так же как Науйокс, был поражен царящей в доме тишиной. Ее нарушало только едва слышное бряцание ложки о стенки стакана — вернувшись на кухню, Ирма готовила лекарство.

— Джилл совсем плохо, — объяснила она, — страшно переживает. Я опасаюсь, как бы это серьезно не повредило ее здоровью. Вот Алик посоветовал вызвать де Криниса. Жду теперь.

— А мать? Она не может ей помочь? — удивился Скорцени.

— Маренн заперлась в спальне, — ответила ему Ирма грустно. — Она не выходит уже несколько часов. Я стучала к ней, просила ответить. Говорила, что с Джилл плохо. Никакой реакции. Не пошевелится. Я уж испугалась, может, у нее что-то с сердцем? — Ирма вскинула глаза и робко спросила: — Как ты думаешь, нужно дверь ломать? А то…

Не дослушав Ирму, Отто Скорцени стремительно вышел из кухни, прошел по коридору, через гостиную и столовую к спальне. Не успевая за его шагами, Ирма почти бежала сзади. Он подошел к дверям спальни, постучал.

— Маренн, — позвал он. — Маренн, открой мне. Ответом ему была мертвая тишина.

И вдруг среди этой тишины он услышал знакомый щелчок — взвели курок пистолета. Не раздумывая, оберштурмбаннфюрер ударом ноги вышиб дверь и бросился к Маренн.

Так и есть. Она сидела на постели, затянутая в мундир, с распущенными по плечам волосами. Лицо бледное, ни кровинки.

И ни единой слезинки на нем…

В руках Маренн держала свой офицерский пистолет, который приставила к виску, — намерения ее не оставляли сомнений. Еще мгновение…

Ирма испуганно вскрикнула. Скорцени, подбежав, схватил Маренн за руку и успел отвести ствол пистолета в сторону. Прозвучал выстрел — пуля угодила в оконную раму.

— Не смей! Ты слышишь, очнись, не смей! — оберштурмбаннфюрер схватил Маренн за плечи и сильно встряхнул. — Вспомни, у тебя же дочь. На кого ты ее оставишь? Маренн, дорогая, — немного успокоившись, он сел рядом и обнял ее, прижимая ее голову к своему плечу. Как ватная, Маренн поддавалась на каждое его движение. Когда он отпустил ее, ее тело безвольно рухнуло на постель, а голова упала на подушки. Ирма опять вскрикнула и спрятала лицо в ладонях.

Скорцени придвинулся к Маренн, сжимая ее холодные руки.

— Дорогая моя… — произнес он мягко.

Вдруг посиневшие губы разомкнулись, она прошептала, глядя на него темными, неподвижными глазами — словно застывшие кусочки яшмы, они совершенно лишились блеска, даже свет ночника не отражался в них.

— Все бессмысленно, — она обращаясь прямо к нему. — Бессмысленны все мои жертвы, все, на что я шла в эти годы. Все зря. Я не спасла моего мальчика. Я его погубила. Зачем? — она больно вцепилась ногтями в руку Отто, будто хотела, как кошка, расцарапать его. — Зачем ты взял нас оттуда? Лучше бы мы все погибли там тогда. Не было бы всего этого… Я бы не видела… Не терпела… Зачем?

Маренн задыхалась, лицо ее покрылось испариной. Ей не хватало воздуха.

— Зачем? — прерывающимся голосом повторяла она, теряя сознание. — Зачем… Ты виноват… Ты…

— Доктор, скорей, скорей, — в спальню вбежал профессор де Кринис. Ирма на ходу подхватила его плащ. — Что с ней? Она умирает?

— Позвольте, — де Кринис отстранил Скорцени и склонился над Маренн.

Даже не будучи специалистом в кардиологии, профессор не сомневался: резкое обострение ишемической болезни сердца, которой Маренн страдала уже многие годы, давало о себе знать. Процесс шел уже несколько суток и достиг весьма опасной стадии…

— Необходимо срочно отвезти ее в госпиталь, — констатировал он твердо. — Есть угроза жизни.

И сразу направился к телефону, чтобы позвонить коллегам в Шарите.

— Я отвезу ее, — предложил профессору Скорцени. — А вы осмотрите Джилл. Ее нельзя оставлять одну.

Де Кринис согласился. Отто Скорцени поднял Маренн на руки и перенес ее в машину. Ирма села рядом — вместе они доставили Маренн в клинику. Ее приняли без лишних формальностей и сразу же увезли в отделение.

* * *


Маренн страдала молча. Как все в своей жизни, она глубоко в себе переживала мучительную борьбу со смертью ослабленного, надломленного горем организма: едва заметным вздрагиванием трагически изломленных бровей, печально опавших уголков синеватых губ, и все — больше никаких проявлений.

При обследовании врачи установили резкое нарушение сердечной деятельности и значительное падение давления — все говорило о наступлении терминального состояния. Дыхание больной становилось все более неритмичным и судорожным. Бледно-синюшний оттенок покрыл похолодевшую кожу на лице. Внезапно пульс исчез.

Всю ночь, пока жизнь Маренн находилась под угрозой, Скорцени и Ирма оставались в клинике. Только под утро, когда опасность миновала и ей стало легче, оберштурмбаннфюрер уехал. Он даже не поднялся в палату взглянуть на нее. Он не хотел, чтобы она видела его. Обвинения, которые он услышал от нее в спальне незадолго до того, все еще звучали у него в памяти. Размышляя, он и сам готов был согласиться сейчас, что Маренн права…

Оставив Ирму у постели Маренн, Отто Скорцени вернулся в Грюневальд. Профессор де Кринис пил чай в столовой. Увидев Отто, он поднялся навстречу и с тревогой осведомился о Маренн. Скорцени успокоил его, сообщив, что состояние ее улучшилось.

— А как здесь? — спросил профессора, имея в виду Джилл.

— Теперь — вполне нормально, — заверил его де Кринис, — я дал девочке лекарство. Конечно, бедняжка потрясена произошедшим. Я сам до сих пор не могу свыкнуться с мыслью, что… — он не договорил. — Страшно даже сказать, ужасно… Присаживайтесь, — пригласил он Скорцени. — Налить Вам чаю?

— Нет, благодарю. Я поднимусь к ней.

Он прошел на второй этаж, войдя в комнату, приблизился к постели Джилл. Девушка спала. Ее бледное осунувшееся личико казалось спокойным и умиротворенным. Она даже не подозревала, что этой ночью дважды могла остаться совершенно одна на свете.

Наклонившись, он осторожно провел рукой по ее волосам. Темные, похожие на волосы Маренн. Но не ее, совсем другие — мягкие, пушистые, податливые. Да и черты лица — не те, чужие. Ничего в них нет от Маренн, ничего похожего на Штефана. Совсем другое лицо, другой характер… Бедняжка Джилл… Разве сможет она заменить матери сына?!

Почувствовав его присутствие, Джилл пошевелилась. Ресницы дрогнули, она открыла глаза. Обычно голубые, яркие, теперь они казались тусклыми и красноватыми из-за лопнувших от напряжения сосудов.

Увидев Скорцени, девушка приподнялась на локте и протянула к нему руку, словно прося защиты. Он сел рядом. Джилл обвила руками его шею и прижалась лбом к плечу.

— Он погиб, — прошептала она, голос ее звучал сухо. —. Он погиб, Отто, ты понимаешь!

Она подняла голову. Теперь ее глаза, как два бездонных колодца, полных отчаяния, смотрели на него. Он снова прислонил ее голову к своему плечу.

— Ну, Джилл, будь умницей, — уговаривал он девушку, гладя по волосам. — Ты теперь очень нужна маме. Подумай, как тяжело ей.

— Я тоже очень любила его. Как мы теперь будем жить, Отто?

Джилл снова опустилась на постель, глаза ее туманились сонной пеленой — сказывалось действие лекарств, которые де Кринис ввел ей, чтобы избежать срыва.

— Ты побудешь со мной? — засыпая, прошептала она. — Не уходи. Пожалуйста…

— Я не уйду. Спи, — пообещал он и ласково погладил по руке. — Я буду здесь, с тобой… Спи спокойно.

* * *


Едва сознание вернулось к ней, Маренн прежде всего спросила у Ирмы о дочери:

— Как Джилл?

— Я звонила домой, — ответила ей подруга. — Де Кринис дал ей успокоительное, и она спит…

— Ей нельзя сильное успокоительное, — сразу забеспокоилась Маренн, — только очень слабый раствор…

— Я думаю, де Кринис знает, — пожала плечами Ирма. — Кто же, если не он? Как-никак — профессор, полковник медицинской службы.

Маренн кивнула, но чувствовалась, что Ирма не убедила ее.

— Боюсь, он может не рассчитать дозу… — проговорила она устало и закрыла глаза.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Ирма, поправляя подушки у нее под головой.

— Никак. Пустота и тошнота…

Голова нервно дернулась, Маренн снова открыла глаза — похолодевшие, остывшие, в них, казалось, навсегда померкли искры неисчерпаемой энергии и волн к жизни.

— Ты была когда-нибудь в России? — спросила она вдруг, не глядя на Ирму.

— Слава Богу, нет, — поежилась та и подчеркнуто облегченно вздохнула.

— Огромная, страшная страна, — проговорила Маренн и замолчала. Потом, словно собравшись с силами, продолжила:

— Я помню ее зимой семнадцатого. Тогда в Санкт-Петербурге проходило заседание объединенного штаба Антанты под председательством русского царя. Я приехала в Россию вместе с отцом. Я помню эти бескрайние просторы, которые простирались за окнами поезда, пока мы ехали от границы до Санкт-Петербурга. Заснеженные леса, вой волков глухими темными ночами, когда поезд останавливался, ожидая, пока расчистят путь, — кровавые следы на рассвете вокруг поезда означали, что кого-то из пассажиров съели.

— Ой! — Ирма снова поежилась. — Я представляю…

— Редкие, покосившиеся деревушки с дымящимися трубами, купола сельских церквушек, — говорила, не услышав ее, Маренн. — Дорожка лунного света, освещающая шпили Санкт-Петербурга, когда мы подъехали к нему ночью. Как сказочный город из старых восточных преданий, он неожиданно вырастал во всем своем царственном великолепии среди промерзшей пустоты и дикости — величественный город-корабль, увенчанный парусами куполов и золотыми мачтами шпилей.

Признаюсь, меня потрясло его явление, — немного увлекшись, вспоминала она. — Казалось, что я вижу сон. Вот сейчас я протяну руку, открою глаза — и все исчезнет. И снова будет поле, метель, одинокий крестьянин с вязанкой дров на санках, в которую запряжена тощая лошаденка. Но нет. Город не исчезал. Он существовал, он манил, он пленял роскошью дворцов, весельем балов, ослеплял драгоценностями и вызывал благоговейный трепет перезвоном колоколов. Он заставлял склонить голову перед величием его истории и славой его солдат в прошлом, их мужеством и стойкостью в настоящем.

Пока шло заседание, я вместе с дочерьми царя работала в русских госпиталях. Российский император даже наградил меня за это.

Теперь ничего этого больше нет. Император расстрелян, соборы разворованы. Страшная снежная пустыня стала еще страшней.

Но именно ее избрал Господь последним приютом для моего сына, — голос Маренн сорвался на всхлип. Она снова замолчала. Ирма тоже не произносила ни слова, только гладила ее по волосам, тайком вытирая слезы.

— Скажи, зачем, — Маренн в отчаянии пристукнула рукой по постели, — зачем все знания, способности, таланты?! Зачем спасать других людей, когда в ту страшную, роковую, единственную минуту я не смогла спасти его, кто мне дороже всех на свете?!

Все — к черту, Ирма! Грош цена науке, если не можешь вернуть к жизни того, кого любишь. Я хочу умереть, Ирма, — голос ее дрожал. — Как можно скорее. Я хочу встретить его на небесах. Я хочу снова быть с ним, — слезы потекли по бледным впалым щекам. — А знаешь, — она вдруг улыбнулась сквозь них, светло, радостно. — Знаешь, каким он был, когда был маленьким? У него были такие смешные ручонки… — слова будто застряли у нее в горле. Она поперхнулась, закашлялась, сжалась в комок. Ирма порывисто обняла ее:

— Маренн, дорогая, не надо, — уговаривала она. — Не надо. Ну, я прошу тебя, — и сама плакала, не скрываясь.

Маренн дрожала. Ее бил озноб, кожа покрылась мурашками.

— Он погиб ни за что, Ирма, — говорила он теперь быстро, будто боясь, что не успеет досказать свою мысль. — У него не было идеи. Ему были не нужны эти проклятые восточные территории. У него не было ненависти к славянам. Они ничем не мешали ему. Он даже не был немцем. Ему вполне хватало жизненного пространства. Он погиб просто так, Ирма, зазря, за компанию…

— Тише, Маренн, — предупредила ее подруга, оглянувшись на дверь, — тебя могут услышать. Здесь же много… Ты знаешь.

— Мне все равно, — Маренн упрямо мотнула головой, — теперь мне все равно. Я могу вернуться в лагерь. Мне все равно, где умирать, на больничной койке или на нарах…

— Маренн, — с упреком воскликнула Ирма, — у тебя же Джилл! Как же ты можешь говорить такое или даже думать?!

— Да, конечно, Джилл, — Маренн поморщила лоб, как будто вспоминая, и вдруг обеспокоенно спросила:

— Она ела? Позвони домой, скажи, там, на кухне, в шкафу овсяные хлопья, с орехами, с изюмом и шоколадом. И джем. Надо все это перемешать. Джилл любит так с кофе…

— Она у тебя прямо как королевская особа, — улыбнулась Ирма. — Ты избаловала своих детей. Они у тебя и едят-то не как все люди. Орехи, изюм, шоколад… Да еще перемешать с джемом… Я тебе удивляюсь, — призналась она. — Когда ты только успеваешь мешать орехи с шоколадом? Ладно, скажу сейчас де Кринису, — она встала и направилась в холл, оставив Маренн одну. Закрыв лицо руками, та содрогнулась и протяжно, по-звериному застонала в подушку — теперь наконец она могла позволить себе оплакать своего мальчика вволю.

* * *


Еще находясь в клинике, Маренн не переставала теребить де Криниса, чтобы он разыскивал Фрица Зеллера — командира экипажа, в котором служил ее сын. Наконец Макс сообщил ей, что лейтенант Зеллер — ему присвоили офицерское звание, — находится в одном из госпиталей на территории Польши. Маренн тут же попросила профессора подготовить все документы для того, чтобы перевести Зеллера в Берлин.

С большим волнением Маренн ожидала этой встречи. Она надеялась, что командир экипажа расскажет ей подробности о гибели Штефана. Но когда его доставили, оказалось, что лейтенант до сих пор находится в тяжелом состоянии и ему требуется интенсивное лечение. По мнению врачей, лечивших Зеллера в Польше, как следовало из документов, доставленных в Берлин сопровождавшей медсестрой, Фриц Зеллер был приговорен к инвалидности. Об этом уже сообщили его семье.

Медсестра передала Маренн письмо от жены лейтенанта, которая отказалась приехать навестить его, и сообщала, что уезжает с любимым человеком, которого встретила два года назад, оставляя маленькую дочь Кристу в дортмундском приюте. Просила простить, желала выздоровления, сожалела.

На невысказанный вопрос Маренн медсестра ответила, что Фриц еще не знает о содержании письма. Решив подождать, пока лейтенант окрепнет настолько, чтобы как можно спокойнее перенести удар, Маренн спрятала письмо в ящик своего стола. Но она немедленно послала одного из своих помощников в Дортмунд, чтобы забрать Кристу из приюта и привезти ее в Берлин.

— Зачем держать ребенка в приюте, когда отец жив. И скоро будет здоров, — объяснила она де Кринису. — Девочка пока поживет у меня. Фридриху будет легче узнать о жене, если дочка будет рядом. Да и моей Джилл этот ребенок станет облегчением — она немного отвлечется.

— Вы уверены, что лечение будет эффективным? — выразил сомнения де Кринис, читая медицинскую справку. — Он получил сильные ожоги, ранение высшей степени тяжести.

— Я уверена, — твердо сказала Маренн. — Мне все равно, что пишут его доктора. Мои долг — вылечить его. Ведь он был вместе со Штефаном. Подумайте, Макс, — голос Маренн дрогнул, — ведь это мог оказаться мой Штефан, если бы ему немного больше повезло. И вы считаете, — снова продолжала она настойчиво, — я могу позволить ему умереть? Нет, никогда. Он знал Штефана, он помнит его. Я сделаю все, чтобы вернуть этому парню нормальную жизнь и здоровье.

Лейтенант Фриц Зеллер открыл глаза и… увидел это лицо. Бледное, красивое лицо, обрамленное темными волнистыми волосами, — лицо его матери. Последние мгновения боя снова встали в памяти лейтенанта, а с ними — полные смертельной решимости глаза ефрейтора: «Я прикрою тебя. Иди…» Тот выстрел, последний выстрел танкового орудия, который он слышал, упав в воронку и теряя сознание. Выстрел, после которого пулемет, убивший до этого двух членов экипажа, замолчал навсегда.

От воспоминаний пронизывающая боль сковала сердце лейтенанта — он с трудом разжал обгоревшие губы и хрипло произнес:

— Он погиб, фрау. Он спас мне жизнь, но я не смог его спасти.

Женщина присела на край его постели, заботливо поправила одеяло.

— Я рада, что могу Вам помочь, — сказала она, — я все поняла еще там, под Белгородом, когда Вас доставили ко мне в госпиталь. У Вас нашли тогда его медальон и обрывок фотографии с указанием места захоронения. Вам удалось похоронить его?

— Нет, — в глазах Зеллера мелькнуло недоумение, — я думаю, он сгорел в танке. Водитель погиб первым, когда нас подбили и начался пожар, — он выпрыгнул из машины и попал под пулеметный огонь. Мы со Штефаном попытались открыть нижний люк, но его заклинило. Пулемет не давал нам высунуть головы. Его надо было подавить, — лейтенант облизнул пересохшие губы. Маренн протянула ему стакан с водой и, приподняв голову, помогла выпить. — Спасибо, фрау. Тогда Штефан сказал: «Я Вас прикрою, идите». Я понимал, что оставаться в машине для него — верная смерть, и не соглашался. Тогда он сказал мне: «Я ранен, я не могу идти». Действительно, снаряд пробил боковую броню и осколок серьезно ранил его в живот. Я должен был настоять, фрау. Я знаю, что я виноват, — лейтенант горестно замотал головой, — я должен был тащить его на себе… Я должен был. Но он был непреклонен. Он сказал: «Я тебя прикрою. Иди…» И, вставив в щель автомат, начал очередями стрелять по русским позициям. Мы ушли, а должны были умереть вместе с ним, фрау. Я никогда не прощу себе, что мы ушли…

Форма на нас уже загоралась. Надо было решать. Заряжающий вылез первым и тут же упал мертвым. Я еще не знал, что его убили, но как только я появился на броне… Я не слышал очереди, не видел пуль, только земля перевернулась, и все. Я дополз до воронки и, уже теряя сознание, слышал, как выстрелила пушка, наша танковая пушка, ее выстрел я бы различил из сотни. Пулемет замолчал. А потом грохнул взрыв. Взорвался бензобак, все превратилось в море огня… Больше я ничего не помню, фрау. Я не знаю, как попали к Вам эти вещи и кто положил их мне. Не знаю, как оказался в госпитале.

Помню только, ночью я на какое-то мгновение пришел в себя. Меня теребила девчушка в русском обмундировании, от неожиданности я едва не застрелил ее. Но она говорила что-то по-немецки, вроде того, что мы были с ней знакомы, я не помню, и пыталась вытащить меня из воронки… Вполне возможно, что все это был бред. Признаться, я ожидал оказаться в плену. И был удивлен, когда, очнувшись, увидел вокруг своих. Я никогда не прощу себе, фрау, — забинтованной рукой он, как мог, сжал пальцы доктора. — Простите меня. Простите, что я остался жив, а он…

— Что Вы, Фриц, — стараясь сдержать слезы, Маренн с улыбкой погладила его по руке. Но слезы не слушались. Она улыбалась. А слезы катились по щекам на улыбку, на белоснежный халат…

— Папа! — дверь приоткрылась. В палату вошла Джилл. За руку она держала маленькую светловолосую девчушку в розовом платье с оборками. — Папа! Папочка!

— Подойди к папе, Криста, — позвала ее Маренн. Джилл отпустила руку девочки, и та бегом бросилась к кровати отца, забралась на постель, приникнув кудрявой головкой к его забинтованной груди. Теперь уже лейтенант не мог сдержать слез. Скупые мужские слезинки растаяли в шрамах, покрывших его лицо.

— Доченька, родная моя… — он с признательностью взглянул на Маренн. — Я не знаю, чем мне благодарить Вас, фрау.

— Это я благодарю Вас, — ответила она, — за то, что Вы заботились о Штефане, были к нему терпеливы. За то, что Вы были хорошим командиром. Он всегда с большим уважением говорил о Вас, Фриц. За то, что Вы помните его.

— Я отомщу за него, фрау.

— Не надо так думать, Фриц. Несколько жизней русских парней не облегчат мое горе и не вернут мне сына. А их и так убьют, без всякой мести, и без Вас. Так же, как многих и многих наших. Таких, как мой Штефан, — она глубоко вздохнула. — Их убьют в боях. Война — это сущий ад, Фриц. Ад, который следует за нами по пятам. Вам повезло, Вы выбрались из ада, у Вас маленькая дочь…

— Я все равно вернусь, — упрямо заявил Зеллер, — если я смогу видеть, вести танк, стрелять, я отомщу за них…

— Только выздоравливайте, — Маренн ласково пожала его руку. — А если вернетесь, оставайтесь живым. Вам есть ради чего жить, — она погладила девчушку по голове, — когда-нибудь, Вы даже не заметите как скоро, она станет такой же большой, как моя. — Маренн обернулась к Джилл. Дочь подошла и обняла мать за плечи. Маренн прижалась щекой к ее руке. Посидев секунду, встала.

— А теперь — всё. Давайте лечиться. Джилл, отправляйтесь с Кристой домой. Покорми ее обедом.

— Хорошо, мама.

Приехав вечером к Маренн и войдя в гостиную, Скорцени с удивлением увидел маленькую белокурую девочку, возившуюся с игрушками на ковре. Он вопросительно взглянул на Маренн. Та напряглась, как сжатая пружина, глаза ее холодно блеснули, она ответила тоном, не терпящим возражений:

— Это дочь Фрица Зеллера, командира экипажа, в котором воевал Штефан. Он сейчас в госпитале, и девочка будет пока жить со мной.

— Ты хочешь сказать, она будет жить с нами, — миролюбиво поинтересовался Скорцени. Я не возражаю, — и, подойдя, обнял Маренн за плечи. Она будто обмякла. Напряжение спало. Он почувствовал легкую дрожь в ее тонких пальцах. Тогда он поднял ее лицо, убрал волосы со лба и, глядя ей в глаза, укоризненно покачал головой.

Благодаря неустанным заботам Маренн лейтенант Фриц Зеллер уже через полгода вернулся в строй. В начале сорок-четвертого года он снова предстал перед своим командиром, обергруппенфюрером СС Генрихом фон Айнзибелем, и принял под команду танковый дивизион дивизии СС «Мертвая голова», которая вела кровопролитные оборонительные бои на территории Украины и Белоруссии.


Покушение на Бога


Ночь на 20 июля 1944 года выдалась жаркой и душной. Было безветренно. И несмотря на то, что все окна на вилле Маренн в Грюнвальде были распахнуты, в комнатах дышалось трудно. Маренн, у которой от духоты разболелось сердце, не могла сомкнуть глаз.

Она завидовала Скорцени: утомленный любовью, он безмятежно спал рядом, во сне прижимая ее к себе. Стараясь не разбудить его, Маренн осторожно высвободилась из его объятий и, накинув на плечи легкий атласный халат, вышла в сад.

Здесь ей показалось прохладнее. Маренн села на ступени крыльца и закурила сигарету, наблюдая, как, заливая розовым светом чистый, безоблачный горизонт, на востоке поднимается солнце.

Вокруг царила тишина, только в лесу птицы трелями приветствовали рассвет. Маренн вспомнилось, как когда-то, когда дети ее еще были маленькими, она каждый день поднималась рано, чтобы приготовить им завтрак и собрать в школу. Потом провожала их на занятия и спешила на работу. На работу и на учебу, и снова — на работу… И так много лет подряд. А по воскресеньям она посылала Штефана в соседнюю лавку за продуктами.

Теперь, когда Штефана уже не было с ней, Маренн с особой грустью думала о тех годах. Дни, проведенные с сыном, незаметные прежде, приобретали в ее памяти особое значение. Чем дальше отдалялось эхо страшного сражения, унесшего его жизнь, тем отчетливее всплывали бессонными ночами далекие мгновения тех лет, когда он находился рядом. Она неожиданно вспоминала уже безнадежно забытые слова и лица, ничего не значащие в прошлом события… Из юности, из прошлых лет и зим ее мальчик беседовал с ней, на какое-то время снова приближаясь…

Маренн признавалась себе, что за год, минувший со дня его гибели, не проходило ни минуты в череде летящих месяцев — ни одной редкой, свободной минуты, — когда, оставаясь наедине с собой, она бы не думала о нем. Пронесся год… Боль ее не угасала. Она ушла вглубь, она разъедала ее изнутри. Казалось, она не сможет дышать без него. Но вот уже прошел год. Целый год… Как она прожила его? Как-то прожила… «Мой бедный, мой любимый Штефан, если бы ты знал как болит о тебе мое сердце! Сколько еще мальчиков погибло за тот год… Мне ли, твоей матери, не знать об этом. Скольких из них, раненных в боях, я спасла на операционном столе. Только тебя не смогла, милый мой… милый». На глаза навернулись слезы. Маренн сразу одернула себя.

Нет, нет, сейчас нельзя раскисать. В клинике ее по-прежнему ждало много работы: последнее наступлении русских в Галиции нанесло вермахту большой урон и раненые, отобранные ею в прифронтовых госпиталях для операции в Шарите, постоянно прибывали… Сейчас надо сварить кофе и будить Отто — днем он должен ехать в Вену для инспектирования школы подводных диверсантов.

Маренн затушила сигарету и, поднявшись, пошла принять душ. Проходя, она взглянула на часы в гостиной: они показывали начало седьмого утра.

* * *


В начале седьмого утра 20 июля 1944 года граф Клаус Шенк фон Штауфенберг, полковник, начальник штаба командующего армией в Берлине, правнук Гнайзенау — героя войны против Наполеона — выехал из своего дома на аэродром Рангсдорф для того, чтобы лететь с докладом в ставку Гитлера в Растенбурге. В руках Штауфенберг держал портфель с официальными бумагами. Такой же скромный коричневый портфель имел при себе и его адъютант: в нем находились две бомбы, начиненные английской взрывчаткой, хранившейся на секретных складах абвера — бомбы, которые по решению заговорщиков в этот день должны были убить фюрера и круто изменить судьбу Германии.

В 12.41 в ставке Гитлера «Волчье логово» прогремел мощный взрыв. Он раскидал толстые каменные стены барака, в котором проходило совещание: взлетела крыша, пламя п дым повалили из выбитых окон. Погибли несколько человек, почти все присутствующие получили ранения разной степени тяжести. Однако благодаря случайному стечению обстоятельств сам фюрер не пострадал.

В Берлине о покушении узнали только во второй половине дня, так как связь со ставкой фюрера в Растенбурге была нарушена. Но уже к 16.00 в городе стали происходить странные события: уличное движение полностью остановилось, по приказу военного коменданта по тревоге подняли охранный батальон, гарнизон в Шпандау и два военных училища. Командующий Берлинским гарнизоном генерал фон Хазе приказал армейским подразделениям блокировать правительственный квартал и применять силу, если части СС попытаются войти в город.

Все свидетельствовало о том, что в столице произошел военный мятеж. Войска маршировали по Берлину, занимали государственные объекты и… им никто не препятствовал. Несмотря на то, что в своих кабинетах на Вильгельмштрассе, Принцальбрехт и Беркаерштрассе присутствовали все, чей непосредственный служебный долг обязывал оказать мятежникам сопротивление: шеф СД Кальтенбруннер, шеф гестапо Мюллер, шеф разведки Шелленберг, — как сговорившись, они бездействовали. И хотя специальные части СС, выведенные в этот день на учения в район Потсдама, согласно секретному приказу уже спешили к городу, в Берлине, затаив дыхание, все ждали главного сообщения: жив ли фюрер.

В ведомстве Геббельса царила неразбериха, приезжали и звонили должностные лица, сбитые с толку противоречивыми слухами. Главное информационное управление бездействовало — радиоцентр захватили мятежные курсанты пехотного училища. Только в 17.30 прошло сообщение, что Гитлер жив. Командир курсантов, блокировавший дом радио, был настолько запуган и сбит с толку хорошо поставленным голосом.Геббельса и его аргументами, что даже не воспрепятствовал выходу передачи в эфир.

В это время Гиммлер, находившийся в ставке фюрера, уже вылетел в Берлин. Его назначили командующим внутренней армией, и перед тем, как сесть в самолет, он наконец дал приказ о проведении операции по подавлению путча. Странное бездействие закончилось. Геббельс, избежав ареста, перетянул на свою сторону некоего майора Ремера, командира охранного батальона, которому заговорщики поручили захватить Министерство пропаганды — он дал майору возможность лично поговорить с Гитлером по телефону. По приказу фюрера бывший заговорщик, произведенный в полковники и назначенный ответственным по обеспечению безопасности правительства, послал солдат для захвата гарнизонной комендатуры и известил все воинские части в районе Берлина, что они переходят в его подчинение.

Узнав, что Гитлер жив и ничего страшного, по сути, не случилось, Скорцени, находившийся с утра на Беркаерштрассе, решил все-таки совершить намеченную ранее поездку в Вену. Он выехал на вокзал. Но едва он вошел в вагон, в купе вбежал Раух, посланный Шелленбергом с сообщением, что в городе произошел военный мятеж и Скорцени приказано установить порядок.

Оберштурмбаннфюрер снова поспешил в штаб, где Шелленберг подтвердил эти сведения. Подхлестнутая Гиммлером, машина СД заработала на полную мощь — начались повальные аресты и репрессии. По распоряжению бригадефюрера Отто Скорцени поднял по тревоге школу диверсантов в пригороде Берлина и отправился на рекогносцировку в город.

Когда он вернулся в Управление, его пригласил к телефону фельдмаршал Йодль. Он передал Скорцени личный приказ фюрера — немедленно со взводом эсэсовцев прибыть на Бендлерштрассе к зданию военного министерства и поддержать майора Ремера и его охранный батальон, окруживший штаб заговорщиков.

К приезду Гиммлера в Берлин практически все мятежные формирования находились под контролем СС. Единственным очагом восстания еще оставалось здание министерства. Здесь собрались основные заговорщики. Среди них усиливалось настроение отчаяния. Ни у кого не оставалось сомнений, что заговор провалился. В считанные часы армия оказалась раздавленной Гиммлером и его эсэсовцами. Для охраны здания оставалось только тридцать пять солдат у главных ворот министерства.

* * *


Маренн весь день провела в клинике. Лишь к вечеру, обеспокоенная тем, что в Шарите отключили связь, радио молчит, а на улице происходят какие-то странные передвижения войск, она поспешила на Беркаерштрассе, где узнала от Фелькерзама, что военные подняли путч и на фюрера совершено покушение.

Первой ее мыслью было немедленно отправить домой дочь, чтобы она не подвергалась опасности, так как в случае вооруженных столкновений Беркаерштрассе несомненно станет одним из объектов нападения.

Однако в Бюро переводов ей сказали, что Джилл сразу после обеда выехала с каким-то поручением в военное министерство и до сих пор не вернулась. Что происходит в военном министерстве, Маренн уже знала. Она испугалась. И, не известив никого, одна поехала на Бендлерштрассе. Она гнала машину, боясь даже подумать, что может случиться с Джилл, если здание уже оцеплено и началась перестрелка. А если и нет, на Джилл — эсэсовская форма…

Маренн подъехала к министерству в начале одиннадцатого вечера и была удивлена, увидев, что здесь пока еще все спокойно. Она беспрепятственно вошла в здание, прошла по пустынным коридорам. Где же может быть Джилл? Что, если она уже уехала отсюда? И если она окажется на улицах города, когда вспыхнут уличные бои. Потеряв сына, Маренн не могла даже допустить мысль о том, что ее дочери может грозить какая-то беда. Джилл стала вдвойне ей дорога. Теперь она любила только се, ее саму, и в ней — ее погибшего брага…

Дверь одного из кабинетов неожиданно распахнулась. Несколько офицеров, вооруженных гранатами и автоматами, пробежали по коридору, в полутьме не заметив ее. Пропуская их, Маренн прижалась к стене спиной. Она почувствовала, как ее пронизал нервный холодок. Офицеры ворвались в какую-то комнату. Оттуда послышался громкий разговор — кто-то пытался их успокоить.

Потом раздались крики, началась стрельба. Один офицер снова выбежал в коридор. Он, видимо, был ранен. Маренн без труда узнала в нем полковника Штауфенберга. Она не была знакома с ним лично, но несколько раз встречала его в штабе. Штауфенберг принадлежал к известной аристократической семье.

Еще не понимая, что происходит, Маренн инстинктивно сделала несколько шагов к полковнику, чтобы помочь ему, но тут вслед за ним появились его преследователи. Они, вероятно, хотели арестовать его. Скрываясь от них, он успел заскочить в соседний кабинет. Но вскоре его схватили и вывели вместе с фельдмаршалом Беком и генералом Ольбрихтом… Непосредственный начальник Штауфенберга, генерал Фромм, командующий армией в Берлине, приказал пленникам сложить оружие. Но фельдмаршал гордо возразил:

— Вы не можете этого требовать от меня, своего бывшего командира. Я сам сделаю то, что считаю нужным!

Подойдя к двери комнаты, в которой все происходило, Маренн с ужасом наблюдала, как уважаемый престарелый человек достал из кобуры пистолет и, приставив дрожащей рукой дуло к виску, нажал на курок. Пуля скользнула по поверхности головы, оставив легкую царапину.

— Помогите старику, — приказал Фромм своим офицерам. Те попытались вырвать у фельдмаршала пистолет, но Бек отчаянно сопротивлялся.

Услышав насмешку, с которой были произнесены эти слова, Маренн едва не задохнулась от возмущения. Она даже забыла, зачем пришла сюда. До нее наконец-то стал доходить страшный смысл разыгравшейся перед ее глазами драмы: осознав, что путч безнадежно провалился, некоторые участники заговора под предводительством генерала Фромма, известного своей двуличностью, пытались спасти жизнь, верша самосуд и уничтожая бывших соратников, которые на допросах могли бы их скомпрометировать! Это было в высшей степени подло.

Генерал Фромм объявил, что военный трибунал «именем фюрера» приговорил к смертной казни Ольбрихта, Штауфенберга и их адъютантов. Арестованным дали несколько минут, чтобы написать письма женам. Затем вывели во двор. Бека оставили в приемной. Послышался выстрел, но бывший начальник генштаба снова промахнулся.

По приказу Фромма подоспевший унтер-офицер вытащил полумертвого Бека из комнаты и выстрелил ему в затылок. Кровь, брызнув, растеклась по полу. Маренн закрыла себе рот ладонью, чтобы не вскрикнуть. Когда унтер-офицер отошел, она подбежала к Беку и склонилась над ним, щупая пульс, — он был мертв. Забыв об осторожности, она побежала во двор.

Она видела, как вывели Штауфенберга. С окровавленным левым рукавом он шел твердой походкой. Двор был освещен фарами автомобилей. Четверых приговоренных поставили у мешков с песком — они были спокойны. Когда прозвучала команда «огонь», Штауфенберг успел крикнуть:

— Да здравствует наша священная Германия!

— Вы не можете так казнить! Вы не имеете право! — Маренн появилась на площадке, освещенной фарами, в безумной попытке остановить расправу, но было поздно: она едва успела пригнуться — пули просвистели над ее головой. Когда отгремел залп и «возмездие» свершилось, в дверях черного хода показалась могучая фигура генерала Фромма. Он обошел двор, поприветствовав расстрельную команду, и громко прокричал:

— Хайль Гитлер!

Случайно, обернувшись, он заметил Маренн, стоявшую в оцепенении в стороне, у автомашин.

— Фрау Сэтерлэнд, — удивленно спросил он, подходя. — Позвольте узнать, что Вы здесь делаете?

— Вы дорого заплатите за свою подлость, — холодно ответила Маренн, вскинув голову. — Ваше предательство Вас не спасет.

Брови генерала недоуменно приподнялись. Потом он резко нахмурился, окинул ее взглядом — эсэсовка. Он знал, что она имеет прямой доступ к рейхсфюреpу. Как она попала сюда? Но как бы то ни было, эта дамочка — нежелательный свидетель. Судя по ее тону, нетрудно представить, как она преподнесет все Гиммлеру. От нее надо избавляться. Правда, поднимут шум. Но лучше, если она замолчит навсегда. Уличные столкновения, несчастный случай, да мало ли что можно устроить…

— Считайте, фрау, — заявил он жестко, отступив на шаг назад, — что Вы сами подписали себе приговор. Арестуйте ее, — приказал он одному из младших офицеров, стоявших за его спиной. Какой-то капитан схватил Маренн за руки и перетянул запястья ремнем.

— Эсэсовская шлюха, — сказал он зло, — теперь тебе не помогут твои высокопоставленные покровители. — Щелкнул затвор автомата.

— Кончайте, — вяло махнул рукой Фромм. — Нет времени.

— Эсэсовцы! — прокричал вдруг, вбегая во двор, унтер-офицер, — эсэсовцы окружают здание!

Это сообщение произвело эффект разорвавшейся бомбы: мгновенно возникла паника. Генерал Фромм побледнел. Он пытался приказывать, но его уже никто не слушал. Офицеры бросились в здание, подальше от места преступления. Никто не хотел иметь ничего общего с произошедшим.

— Ну вот, подстилка, — зловеще прошептал в ухо Маренн капитан. — Теперь ты мне пригодишься. Посмотрим, как будут стрелять по тебе твои дружки. Уж если убьют, так вместе, дорогая, — он тихо, противно засмеялся. Маренн вздрогнула, ей показалось, что ее в ухо ужалила змея. Больно ткнув женщину в спину стволом автомата, капитан подтолкнул ее вперед. Это напомнило Маренн конвоиров в лагере.

Через минуту Скорцени ввел в вестибюль министерства отряд эсэсовцев. Бесстрастным голосом он громко возвестил, что здание оцеплено службой СС, и именем фюрера приказал всем находящимся в нем спуститься в вестибюль, сдать имеющееся у них оружие и встать лицом к стене для проведения обыска. Любая попытка бегства или оказание сопротивления будут караться расстрелом на месте.

Услышав это заявление, генерал Фромм возмутился.

— Как можете Вы, подполковник, отдавать приказы генералу? — обиженно заметил он Скорцени, но встретив ледяное молчание, гордо объявил:

— Я только что казнил преступников!

— А с этим не следовало торопиться, — оборвал его Скорцени. — Вы лишили народный суд возможности провести открытый процесс и публично осудить виновных от лица всей нации. Вы должны нести ответственность за свои действия.

Оскорбленный Фромм попытался уйти, но автоматная очередь, без предупреждения, поверх головы, заставила его упасть на пол, лицом вниз.

— Это пока лишь начало, генерал, — холодно заметил Скорцени, подходя к нему, — в следующий раз шарфюрер не промахнется.

Лежа на полу, генерал Фромм имел возможность созерцать только зеркально начищенные сапоги оберштурмбаннфюрера. Скорцени стоял, чуть расставив ноги по эсэсовской привычке и заложив руки за спину. Кивком головы он дал солдатам знак, они подняли генерала. Еще недавно самоуверенного Фромма трясло как в лихорадке. Лоб покрылся капельками пота, руки дрожали.

— Вы арестованы, — небрежно бросил ему Скорцени и распорядился: — Отправьте его в Министерство пропаганды к доктору Геббельсу. Там с ним разберутся.

Подхватив под руки, двое солдат увели генерала. Потрясенные этой сценой унижения командующего, офицеры один за другим начали складывать оружие и отходить к стене, как было приказано. Им совершенно ясно представлялась их дальнейшая судьба: их обыскивали, срывали награды, погоны, отбирали ремни…

Неожиданно все здание огласил резкий, с хрипотцой голос, раздавшийся с лестничной площадки второго этажа.

— Пропустите меня!

Все подняли головы. Эсэсовцы как по команде вскинули автоматы. Скорцени взглянул туда, откуда доносился голос, и обомлел: со второго этажа здания по лестнице медленно спускался высокий худой офицер с погонами капитана. Темные волосы его были растрепаны, лицо — серое, воспаленное, злое. Перед собой он вел… Маренн со связанными за спиной руками. Одной рукой он крепко держал ее за волосы, а другой приставил к ее виску дуло пистолета. С оскорбительной насмешкой он прокричал вниз:

— Прикажи своим жеребцам, Скорцени, чтобы они опустили свои пушки, а не то укокошат ненароком твою шлюху. Не с кем будет побаловаться в постельке. Узнаешь красотку? — он дернул Маренн за волосы. — Хоть за гриву подержаться… А то все восхищаются… Ты слышишь, Скорцени?! — он остановился и еще сильнее наклонил голову Маренн в бок, подводя дуло пистолета к ее подбородку. — Прикажи расступиться. Если хоть один пошевелится, клянусь, я размозжу это прекрасное личико. Ты видишь, мне нечего терять. Дай мне пройти. Считаю до трех. Раз…

Эсэсовцы в замешательстве смотрели на оберштурмбаннфюрера. Каждый из них хорошо знал фрау Ким. Глаза Скорцени сузились от ярости. Надо же было Маренн оказаться здесь! Какого черта только… Теперь этот подонок будет ему диктовать. Но ничего, кроме того, чтобы выполнить требование мятежника, ему не оставалось. Стрелять? Наверняка попадешь в Маренн. Любой маневр хорошо просматривается сверху…

— Два…

Что ж, надо пропустить. Хотя бы для начала сделать вид. Там, может быть, удастся его на чем-то подловить. Но рисковать жизнью Маренн нельзя. Этому парню в самом деле нечего терять — для него все кончено, и он знает это.

«Я тебя из-под земли достану, если тебе сейчас удастся уйти от меня!» — поклялся про себя Скорцени и, не успел капитан произнести «три», подал знак эсэсовцам — солдаты расступились.

Капитан осторожно спустился на первый этаж и, толкая перед собой Маренн, сделал несколько шагов по вестибюлю. Эсэсовцы стояли не шелохнувшись. На устах мятежника уже заиграла победоносная улыбка, как вдруг кто-то сзади напал на него, ударив стулом по голове. Капитан со стоном опустился на пол и выпустил Маренн. Она метнулась в сторону. Эсэсовцы по команде Скорцени бросились вперед и схватили капитана.

Обливаясь кровью и изрыгая проклятия, тот все-таки успел выстрелить вслед Маренн, которую неведомый спаситель увлекал за собой в небольшое помещение для вахтера под лестницей, чтобы там спрятать от пуль. Едва отдышавшись, Маренн взглянула на своего освободителя. Им оказался молоденький лейтенант, сотрудник Генштаба. На ее немой вопрос он, заикаясь от волнения, сбивчиво объяснил:

— Я был на фронте. Был ранен. Теперь вот здесь. Вы не бойтесь, фрау. Я не такой. Я видел, как на фронте Вы спасали людей под огнем. Только тот, кто никогда не был в окопах, мог так поступить с Вами. Вы стольким помогли… — он наклонился и поцеловал ее дрожащую руку. — Я знаю, — продолжал он горестно, — моя жизнь теперь кончена. Все кончилось, не успев начаться. Но я не мог позволить, чтобы Вас… Вы такая мужественная…

— Спасибо Вам, — Маренн хотела было обнять его. Но в это время дверь в каморку открылась и вошел Отто Скорцени. За его спиной маячили два эсэсовца. Увидев их, лейтенант отшатнулся, но взял себя в руки. Волнение прошло. Он с невозмутимым достоинством смотрел на них, ожидая приговора. Мгновенно оценив обстановку, Скорцени отпустил эсэсовцев и, закрыв за собой дверь, вошел в комнату один.

— Вы принимали участие в заговоре? — спросил он, пристально глядя на лейтенанта.

— Да, — спокойно ответил тот, — и готов нести ответственность за свои убеждения.

— Свои убеждения оставьте при себе, — поморщился Скорцени, — Вы спасли жизнь моей жены.

Лейтенант удивленно взглянул на Маренн — он ничего не знал об этом.

— Да, да, — подтвердил Скорцени, — фрау Ким — моя жена. И в благодарность за это я лишь могу ответить Вам тем же: оставайтесь здесь, пока мы не уедем, и постарайтесь больше не попадаться в эту ночь. Убирайтесь подальше из Берлина. Исчезните. Иначе — ничто Вам не поможет.

— Я готов разделить судьбу своих товарищей, — смело заявил лейтенант.

— Не думаю, что все из них поступили бы по отношению к Вам так же, — усмехнулся Скорцени. — По крайней мере те, которых я видел здесь. Будьте благоразумны, лейтенант. Вам незачем доказывать свое благородство. Вы его уже доказали, придя на помощь женщине, когда все мы были бессильны.

И повернувшись к Маренн, со скрытой нежностью произнес:

— Сегодня я впервые в жизни по-настоящему испугался — за тебя.

Они вышли из вахтерской, оставив там лейтенанта. В вестибюле уже никого не было. Солдаты увели арестованных и унесли трупы расстрелянных.

— Я думала, ты не отпустишь его, — сказала Маренн о лейтенанте.

— Ты так думаешь обо мне? — спросил Скорцени с легким упреком. — Уверен, он был в мятеже далеко не ключевой фигурой и мало что знает. Как ты здесь оказалась?

— Я искала Джилл, — когда опасность миновала, Маренн снова вспомнила о дочери. — В Бюро переводов мне сказали, что она поехала сюда. Я хотела забрать ее домой.

— Час назад Джилл была у Корндорфа, — удивленно заметил Скорцени. — Она звонила мне оттуда: арестовали его отца. По этому делу. Кстати, тебя вызывал Кальтенбруннер. Срочно.

Маренн молча кивнула. Ей снова представилось лицо Штауфенберга перед расстрелом: спокойное, невозмутимое. Ей стало жаль, что она не знала близко этого смелого, мужественного человека…

В час ночи Гитлер выступил по радио с речью. Прозвучали фанфары, возвестившие о том, что ожидается важное сообщение. После короткой паузы Гитлер объявил о подавлении мятежа, подчеркнув, что заговорщики не имеют ничего общего с вермахтом и немецким народом. «Это крошечная банда преступных элементов, которая будет беспощадно уничтожена».

Фюрера поддержали Геринг и Дениц, осудившие заговорщиков и поклявшиеся в верности фюреру от имени люфтваффе и флота. В заключении было передано сообщение о том, что зачинщики заговора либо покончили с собой, либо расстреляны, а все прочие лица, так или иначе причастные к преступлению, будут привлечены к строгой ответственности.

К этому времени все уцелевшие мятежники уже находились в камерах гестаповской тюрьмы на Принцальбрехтштрассе. Гестапо под руководством Кальтенбруннера и Мюллера приступило к расследованию обстоятельств путча, поставив под свой безраздельный контроль армейские штабы и абвер.

— Я избавлен от участи, которая меня лично не страшит, но которая имела бы ужасные последствия для немецкого народа. Я вижу в этом знак провидения, что я должен, и поэтому буду продолжать свою работу, — заключительные слова из выступления Гитлера, переданного по радио, которое Маренн слушала в машине Скорцени по пути с Бендлерштрассе, все еще звучали у нее в ушах, когда они прибыли в Главное управление имперской безопасности, ставшее штабом по подавлению мятежа. Но пророчества «мессии» не могли заглушить для нее эха тающего в пучинах истории призыва расстрелянного офицера: — Да здравствует наша священная Германия!»

Маренн не сомневалась: даже не прибегая к суду времени, необходимо признать, что Штауфенберг совершил подвиг, пожертвовав собой ради спасения своей страны. Этот подвиг оказался сродни подвигу солдата на фронте: беззаветный, бескорыстный шаг навстречу смерти во имя Родины — поступок истинного патриота, увы, заранее обреченный на неудачу трусостью и подлостью его «сподвижников».

Конечно, Маренн никогда бы не позволила себе высказать подобные суждения вслух, не посмела бы ради благополучия и безопасности своих детей даже заикнуться о чем-то в таком роде. Она слишком хорошо знала гестаповскую машину террора и не тешила себя иллюзиями обмануть ее и избежать наказания за инакомыслие. Как бы ни была она талантлива, сколько бы пользы ни приносила нацистскому государству и лично его вождям, любой открытый протест с ее стороны неминуемо обернулся бы карой для нее и ее детей. Об этом Маренн никогда не забывала. Но мысленно она сочувствовала Штауфенбергу.

Как правило, Маренн избегала говорить о Гитлере. Она никогда не демонстрировала ни личной преданности ему, ни открытой неприязни. Однако для нее, привыкшей с детства мыслить независимо, воспитанной в полемике, в борьбе научных теорий, казалась по сути неприемлемой идея какой бы то ни было диктатуры. Как истинный ученый-естествоиспытатель, она не доверялась голословным штампам, а все проверяла опытом, сопоставляя и анализируя.

Конечно, ее принципы в корне противоречили нацистской идеологии, требовавшей слепого подчинения догмам. Поэтому отношение Маренн к власти скорее характеризовалось апатичной индифферентностью, обусловленной в первую очередь безысходностью ее собственного положения.

Она прекрасно понимала, что странной волею судьбы, сама того не ожидая, она оказалась крепко связана с этим народом и с этим государством. И все силы ее души были направлены на то, чтобы защитить себя от ядовитых идеологических вспрыскиваний нацистской пропаганды, не дать разрушить гуманистические идеалы, заложенные когда-то ее учителями, и до конца выполнить свой долг врача: творить добро там, где, казалось, навеки восторжествовало зло, в самом сердце ада спасать людей от смерти и помогать им преодолеть невзгоды.

Не допускать никаких дискуссий по поводу нацистского режима, не стесняясь в средствах, устранять не только противников режима, но и тех, кто осмеливался сомневаться в его совершенстве — так формулировалась основная задача организации, располагавшейся в здании бывшего Музея фольклора и профессионально-промышленной школы на Принцальбрехтштрассе, 8.

Благодаря стараниям Гиммлера над каждым эсэсовцем висела угроза: «Кто хотя бы в мыслях нарушит верность фюреру, тот изгоняется из СС, и мы будем стремиться к тому, чтобы он исчез из мира живых», — зловеще вещал рейхсфюрер. Безразличная к политике, не интересовавшаяся ничем, кроме науки и своей личной жизни, едва слышавшая о Гитлере в начале тридцатых, Маренн, конечно, не представляла себе в полной мере, на что она соглашалась в 1938 году. Ею двигало одно желание — спасти детей, вызволить их из несправедливого заточения, дать им возможность выучиться и жить нормальной жизнью.

Она не знала, что в новом германском государстве «нормальная жизнь» понимается отнюдь не в общепринятом смысле. В этой стране, опутанной щупальцами гестапо, больше не было нормальной жизни в обычном понимании. Здесь господствовали «священные принципы» построения «тысячелетнего рейха», основанные на теории коренного переворота в сложившихся веками основах человеческого существования. Они опирались на фантасмагорические идеи исключительного превосходства одной нации, нарушения устоявшегося в мире равновесия, утверждения расы господ и колонизации всего остального мира.

Конечно, поддержать такие идеи Маренн не могла. Для нее, всю жизнь посвятившей изучению психологии человека и преклонявшейся перед космическим совершенством человеческого мозга и его творениями, стало чудовищным открытием, что в этой системе человек сам по себе не значит ничего — он лишь материал для эксперимента, биологическая особь, пушечное мясо, над которым ставят опыты очень странные люди, именуемые «вождями новой Германии», с весьма подозрительной репутацией и сомнительным психическим и физическим здоровьем.

Познакомившись с их миром изнутри, Маренн ужаснулась. Первым порывом ее души явилось отторжение, протест — протест ученого, врача, женщины, матери. Всем своим существом она восставала против войны и тем более против массового уничтожения невинных людей любой национальности. Она с горечью сознавала свое бессилие. Пойди она против диктатуры, этот слабый акт сопротивления едва ли возымел бы позитивное действие — она бы только погубила себя и обрекла на смерть своих детей.

Поэтому она выбрала другой путь борьбы. Замкнутый мир нацизма представлялся Маренн царством Танатоса из теории Фрейда об Эросе и Танатосе, правящими людьми. Она видела его государством, где господствовала привязанность ко всему мертвому, неживому, и более того — смертоносному. Естественным результатом такой приверженности явилась война.

В гнетущей атмосфере Третьего рейха на щит возносились духи мертвых героев, остовы разложившихся мифов, покрытая могильной плесенью загробная слава почивших предков.

Кладбищенским холодом веяло от речей гитлеровских деятелей, зажатых в узкие идеологические рамки, давно утративших уникальность и творческую активность, способность к саморазвитию, раздавленных экономическими и социальными условиями межвоенного времени. Они за были совесть и мораль и встали, как ясно понимала Маренн, на путь не только разрушения окружающего их мира, но и, как естественное следствие этого процесса, — на путь саморазрушения.

Как психиатр, Маренн не могла не признать, что ей предоставлена уникальная возможность: наблюдать вблизи жизнь танатосовского ада и фиксировать основные стадии его развития и падения. За эту возможность она заплатила самую страшную цену — она потеряла сына, которого поглотил ненасытный монстр.

Когда-то она не верила в Танатоса. Будучи молодой, окрыленной успехом и любовью, — тогда в самом разгаре был ее роман с Анри де Траем, — она в споре со стариком Фрейдом начисто отрицала наличие в человеке инстинкта смерти. Он, как и большинству психоаналитиков, казался ей спекулятивной конструкцией, лишенной эмпирических оснований. Ей казалось противоестественным, что человек, стремящийся согласно высшему биологическому принципу бытия к любви, как к способу самосохранения и продолжения рода, может одновременно стремиться к смерти и разрушению — сливаясь воедино, разъединяется и убивает себя…

Теперь она могла воочию наблюдать, как исчезает радость жизни в целой нации, как страсть к разрушению овладевает народом, сынами которого в предшествующие века гордилась европейская цивилизация. Танатос захватил ее саму — он ворвался в ее жизнь. Он доказал, что он есть, что любой цветущий рай он способен за короткий период времени превратить в безжизненную пустыню и диктовать всему миру свои устрашающие условия. «Танатос есть, дорогой учитель, Вы были правы», — сколько раз с такими словами Маренн мысленно обращалась к Фрейду.

Сейчас ей представлялось символичным, что в тот же давний вечер в Вене после дискуссии с учителем, когда она, наполненная предчувствием счастья, спешила в Париж на собственную свадьбу, в пронизанной холодным ветром темной вечерней аллее университетского парка она столкнулась с юношей, лицо которого было залито кровью. Его имя было Отто Скорцени.

Октябрьский холод того вечера не оставлял ее потом в течение многих лет. Как Командор из драмы, пришедший наказать легкомысленного и самоуверенного Дон Жуана, Танатос впервые пахнул на нее тогда ледяным дыханием будущего. Свадьба ее расстроилась. Случайный, инстинктивный порыв подтолкнул сесть в берлинский поезд. Танатос манил, тащил ее к себе. Он не простил ей пренебрежения и наконец предстал перед ней во всей своей ужасающей реальности.

Маренн никогда и ни с кем не обменивалась мнениями о фюрере и о господствующем режиме. Ее уделом стало молчаливое душевное сопротивление тлетворному влиянию бога смерти. Со временем перед ней во всю ширь развернулась достойная сострадания картина трагедии немецкого народа. Она не могла не осознавать, что непосредственные причины этой драмы коренились в итогах Первой мировой войны и экономической ситуации, сложившейся в Германии после подписания Версальского соглашения.

Она прекрасно понимала, что приход нацистов к власти был своего рода уродливой сублимацией комплекса неполноценности и униженности, который стремились при вить немцам в двадцатые годы державы-победительницы.

Нация, которая хотела и могла быть сильной, оказа лась раздавлена репарациями, зажата в тиски экономического кризиса, глубоко уязвлена и оскорблена в своей естественной национальной гордости и стремлении к нормальному равноправному развитию.

Такое положение стало благодатной почвой для развязанной Гитлером и его партией истерии реваншизма. Болезнь одиночек перекинулась на всех, заражая и отравляя и без того больное сознание нации.

Часто сталкиваясь с подобными случаями в клиническом опыте лечения отдельных людей, Маренн впервые наблюдала, как массовый психоз овладевает целым народом, разносясь с невероятной быстротой по стране.

Нацистская эйфория казалась ей сродни бунту в сумасшедшем доме. «Супер-эго» Фрейда — авторитарная совесть — словно сойдя со страниц его исследований, правила свой устрашающий нормального человека бал, черпая неограниченные силы в эмоциях страха перед будущим, в жажде защищенности и преклонения перед новым Спасителем, который легко и быстро, одним взмахом вытянутой в римском приветствии руки, излечит раны, нанесенные войной, вернет утраченное достоинство, избавит от голода, исцелит душу…

Маренн с горечью думала о том, что ее приемный отец, маршал Фош, был одним из тех, кто, сам того не подозревая, стоял у истоков разыгравшейся драмы. Именно он в 1918 году в Компьене продиктовал немцам унизительные условия капитуляции, повергшие страну в хаос. Поэтому ей виделась своеобразная логика в том, что судьба привела ее в Германию именно в это страшное, критическое для страны время, чтобы не щадя себя она врачевала теперь раны этого народа, замаливая грехи отца, в надежде, что спасенные ею люди когда-нибудь положат начало новой, счастливой жизни этой многострадальной нации.

Маренн жалела и понимала немцев. Хорошо зная, как уродует сознание человека авторитарный идеал, она не сомневалась, что люди, уверовавшие в Гитлера и совершавшие по его указке самые отвратительные, бесчеловечные поступки, были уверены, что ведут себя согласно совести, своей совести.

Было очевидно, что во главе нацистского государства стояли личности, едва ли не каждая из которых представляла интерес для психиатра. Почти все нацистские бонзы в той или иной степени имели неполноценность с психической или физической точки зрения, что также отражалось в конечном итоге на их психологии.

Судьба каждого из них в начале пути была искорежена последствиями Первой мировой войны. Отсюда — маниакальные всплески темперамента у Гейдриха, гомосексуальные наклонности Рема, Геринг с его пристрастим к морфию и неоднократным лечением в клинике для душевнобольных, колченогий и сексуально неуравновешенный Геббельс, Борман, возведший супружескую неверность в один из принципов служения партии, внешне спокойный и невозмутимый Гиммлер с откровенно шизотимическим эмоциональным складом и честолюбивыми садистскими наклонностями.

Весь этот ряд, который можно было бы продолжить бесконечно, являлся зеркальным отражением психологического состояния нации в масштабах страны. Садизм и агрессия как способ самоутверждения за счет других стали типичным проявлением подточившего сознание людей комплекса неполноценности. В них поселилось равнодушие, как патологическое состояние шизоидального характера, равнодушие даже к собственному народу, к самим себе.

Цепляясь за жизнь и ее блага, они не любили жизнь. Смерть, разрушение и упадок подсознательно влекли их больше, чем приумножение и развитие бытия. Душить, подавлять, уничтожать все цветущее и живое — вот что приносило им истинное удовлетворение, они как бы мстили жизни за все, что она им в свое время, по их мнению, недодала. Конечно, такое восприятие действительности, с точки зрения Маренн, являлось настоящим извращением, заставляющим этих людей, а вместе с ними и ведомую ими нацию, стремиться к разрушению.

Безусловно, личность Гитлера привлекала особое внимание и стояла особняком. Единственным человеком в Третьем рейхе, с которым Маренн когда бы то ни было откровенно говорила о фюрере и фашизме, был Вальтер Шелленберг.

Как-то прогуливаясь с ней по лесу в окрестностях Гедесберга, подальше от виллы, где могли быть установлены прослушивающие устройства, бригадефюрер признался ей, что уже в конце 1942 года пытался привлечь Гиммлера к поддержке тайного плана заключения сепаратного мира с Западом ценой, если это будет необходимо, отстранения Гитлера от власти.

Один из представителей Гиммлера даже встречался в Стокгольме с английскими и американскими посланцами с целью организовать мирные переговоры, а затем отправился в Берн для личной встречи с помощником Аллена Даллеса, представителя Управления стратегических служб США в Швейцарии. Но информация о заговоре дошла до Гитлера.

Вызванный к фюреру, Гиммлер поклялся в своей невиновности и беззаветной преданности. Однако Шелленберг продолжал контакты с американскими военными — на свой страх и риск, — в надежде достигнуть компромисса и спасти Германию от разгрома.

Вальтер знал Гитлера лично, работал с ним, и ему были известны многочисленные подробности повседневной жизни вождя. Шелленберг считал фюрера человеком, познания которого одновременно поражали полнотой, оставаясь при том целиком дилетантскими.

Гитлер обладал высокоразвитой политической интуицией и был абсолютно лишен угрызений совести. Им руководили необъяснимые понятия, почти галлюцинации. Но основополагающими мотивами всех его поступков, по мнению Шелленберга, являлось две страсти: ненасытное стремление к известности и власти в сочетании с изощрен ной жестокостью, которой он подкреплял свою молниеносную реакцию, энергию и решимость, уверенность в исключительной избранности своей исторической миссии, сдобренные расовой нетерпимостью, эмоциональная сила которой глубоко содержалась в его характере.

Гитлер не верил ни в Бога, ни в загробный мир. Он верил только в кровную связь между поколениями, сменявшими друг друга, и в какое-то туманное понятие о судьбе и про видении. Он наслаждался экстазом силы. Напряженный стиль его руководства и притягательная сила личности создавали впечатление о незаурядном уме и эрудиции.

На деле же он обладал исключительным даром диалектика, что помогало ему выходить победителем в спорах с самыми авторитетными специалистами по любому вопросу.

Маренн встречалась с фюрером исключительно в официальной обстановке: на приемах, собраниях, торжественных обедах, где она, как правило, присутствовала в качестве близкой подруги любимца Гитлера оберштурмбаннфюрера СС Отто Скорцени. За годы работы в Шарите ее ни разу не вызвали к фюреру как специалиста, даже для консультации.

Возможно, фюрер не доверял ее мнению. А может быть, это являлось результатом интриг в окружении Гитлера, и в частности его личных врачей Брандта и Мореля, которые пользовались исключительным правом врачевать «отца нации». Только один раз Гитлер послал за фрау Сэтерлэнд. Это случилось, когда доведенная до отчаяния невниманием фюрера Ева Браун пыталась покончить с собой.

Тогда Гитлер распорядился пригласить Маренн, так как считал, что женщина-психиатр лучше справится с исцелением души его возлюбленной.

От профессора де Криниса, который как один из самых уважаемых психиатров нередко принимал участие в осмотрах Гитлера, Маренн знала, что у фюрера обнаружились симптомы болезни Паркинсона. Однако видя, в какое вакханальное бешенство вгоняет себя вождь во время публичных выступлений, дабы не ослабевал его личный магнетизм и воздействие на массы, а также наблюдая фюрера во время официальных мероприятий, Маренн всерьез полагала, что подобные посягательства на нервную систему не прошли даром — у фюрера наступило хроническое перерождение нервной системы.

Маренн было известно, что явные противоречия в поведении фюрера еще в 1938 году побудили Фрейда, обосновавшегося в Англии, назвать его просто сумасшедшим. Действительно, Гитлер был очень переменчив, лицемерен — он был способен одновременно впадать в дикие припадки гнева и самые фантасмагорические амбиции. И тут же с добродушным видом любоваться красотами природы и обсуждать весьма разумные пути развития человеческой цивилизации.

Бывало, стоя перед картой, он в порыве бешенства свергал нации и континенты, а иногда мечтал посвятить себя сооружению величественных памятников. Со светлой грустью размышляла Маренн о коротком и как всегда точном определении Фрейда. «Гитлер — австриец и многие годы жил в большой бедности. Когда он пришел к власти, это ударило ему в голову», — так сказал отец психоанализа о нацистском диктаторе.

Увы, Фрейд мог наблюдать своего потенциального пациента только издалека, из-за Ла-Манша. Но его ученице, имевшей возможность общаться с Гитлером в непосредственном контакте, фюрер представлялся отнюдь не мистической фигурой. Это был физически слабый человек, отличительной чертой облика которого являлся хорошо отрепетированный, рассчитанный на публику мечтательный взгляд провидца.

Гитлер-диктатор представлялся Маренн двойником реального Гитлера-человека, который намеренно прячется, чтобы не мешать работе отлаженного механизма. Гитлер не чуждался психологии — он тонко рассчитывал свои ходы, используя последние достижения медицинской науки для воздействия на массы.

Так, например, митинги он предпочитал проводить по вечерам, когда уставший мозг людей имеет слабую силу сопротивления, и оратору, который еще в полной мере обладает сильной волей, легче удается покорить и увлечь за собой массы.

Идеи фюрера не призывали ни к активной мысли, ни к активным чувствам. Они были похожи на пилюли, которые и возбуждали и усыпляли. Их формулировали на потребу публике, и они помогали каждому человеку облегчить угрызения совести верой в то, что он действует ради чего-то, но видимому благого и желательного, но ответственность за это сам не несет.

Секрет личности Гитлера и его способности заставить склониться перед собой народ заключался отнюдь не в его даре провидца. Успех ему приносило то, что Гитлер пел чисто тевтонскую песню, которая в данный исторический период более всего отвечала настроениям немцев.

Обергруппенфюрер СС Генрих Мюллер нервно ходил из угла в угол по камере.

— Вы, вот вы! — прикрикнул он на одного из своих подчиненных, застывших в ожидании указаний, — убирайтесь отсюда вовсе и постарайтесь, там, за дверью, что бы фрау Сэтерлэнд никто не мешал. Выполняйте! И где, в конце концов, магнитофон? Разберитесь!

Когда гауптштурмфюрер вышел, Мюллер устало вытер платком пот со лба.

— Ну и денек, — вздохнул он, поворачиваясь к Маренн, — то Эльза звонит как угорелая, тараторит, что я над тобой издеваюсь…

— А ты считаешь, что нет? —спросила Маренн, подходя к нему.

— Брось ты, Ким, — Мюллер махнул рукой, — все мы люди подневольные. Нам приказали — мы делаем. Выдерживаем линию партии, так сказать. Думаешь, мне охота? — Маренн с сомнением посмотрела на обергруппенфюрера и тихо заметила:

— Значит, она просто ревнует.

От неожиданности Мюллер расхохотался.

— Умеешь ты ввернуть что-нибудь этакое, — сказал он. — Впрочем, если бы не Скорцени, — он ухмыльнулся, — и этот твой красавчик шеф, интеллектуалы хреновы. Столько книжек прочли, подумать страшно, — все у них по книжкам. Эти вон тоже книжки читали, — Мюллер указал на арестованного. — И где теперь они. А? Будут тут все диктовать! Кальтенбруннер, Эльза Аккерман… От того, что у нее попка мягкая, считает себя вправе меня учить.

Мюллер снова зашагал по камере. Потом взглянул на генерала.

— А он у нас не подох, часом? — арестованный сидел на табурете, закрыв глаза — его голова откинулась к стене. — Или заснул? Штольц! — вбежал гауптштурмфюрер. — Посмотрите-ка, что с ним? Жив? Ну, слава Богу…

Дверь в камеру открылась — внесли долгожданный магнитофон.

— Наконец-то. Поставьте сюда, — распорядился Мюллер. — Или куда поставить, фрау доктор? — с ехидцей осведомился он у Маренн.

— Пожалуй, здесь будет хороню, — спокойно ответила она, усаживаясь за стол. — Господин обергруппенфюрер, — официально обратилась она к Мюллеру, — я полагаю, не стоит терять время. Позвольте мне приступить. Сейчас около двух часов ночи — это лучший период для проведения сеанса, сопротивляемость психики практически равна нулю. .

— Что ж, если так, — мы уходим, — Мюллер надел фуражку и посмотрел на часы, — Через час я пришлю за пленкой своего адъютанта. Желаю успеха.

Он еще раз окинул взглядом камеру, одернул мундир и подошел к выходу — двери предупредительно распахнулись. Перед тем как выйти, он обернулся. Маренн встала и, подняв руку в приветствии, отдала обергруппенфюреру честь. Мюллер кивнул и вышел. За ним последовали его помощники. Дверь захлопнулась. Наступила тишина, нарушаемая лишь звуком удаляющихся шагов. Но вот и они стихли.

Маренн подошла к генералу. Осторожно провела рукой по седым волосам — спутанным, запачканным кровью. Он сдавленно застонал. Что ж, для Мюллера и Кальтенбруннера это схватка не на жизнь, а на смерть.

Останься жив их конкурент, он отомстит им — они это знают. А если еще и Шелленберг выйдет сухим из воды… Однако очень мало времени. Надо работать.

Маренн все уже решила для себя. Она все прекрасно понимает и не собирается стать соучастницей убийства. Но за непослушание — Маренн ясно представляла себе перспективу, — быть может, завтра вместо Корндорфа расстреляют ее. А Джилл… А как же Джилл? Что Шелленберг и его союзник в аппарате Бормана Рональд фон Корндорф — что думать о них? А как же Джилл, ведь теперь она — самое главное в ее жизни. Все остальное — неважно. А если они расстреляют и ее, или заточат снова в лагерь, где она быстро умрет?

Конечно, так и будет. Кто вспомнит тогда о профессиональном долге и честности ее матери?

Внезапно нахлынувшие сомнения одолевали Маренн. Предательский страх перед близким будущим охватил ее, заставляя содрогнуться. Не проще ли исполнить приказ Мюллера… Все ясно: гестапо ничего не делает зря. И вот она — плата за относительно свободную жизнь, которой она пользовалась все эти годы. Вот то, о чем еще в тридцать восьмом году говорил ей Шелленберг. «Однажды шеф гестапо Мюллер попросит Вас оплатить авансы…» Шесть лег Мюллер не упоминал о долгах, а теперь вспомнил — время пришло. «Сделай, Ким, как я требую. И дело с концом. Ведь не тебе отвечать».

Усилием воли Маренн взяла себя в руки, стараясь успокоиться и рассуждать здраво. Ладно, будь что будет — минуты безвозвратно тают. Этих считанных мгновений может как раз и не хватить. «Для чего?» — тут же остановила себя. Разве она не решилась? А Джилл?

Маренн взяла наполненный шприц и вспрыснула генералу перветин. Под воздействием наркотика психика размягчилась, а потом сплющилась и растеклась, как расплав ленный воск… На какое-то время генерал потерял рассудок. Он перенесся в фантасмагорические миры, где его воля и сознание не играли никакой роли — они были полностью деморализованы.

Его окружала черная бездна. Все чувства, желания, ощущения умерли, и в этой темноте мерцали только, то приближаясь, то удаляясь, две манящие зеленоватые звезды, напоминающие глаза женщины. Ее холодный, бесстрастный голос внушал, больно ударяя по барабанным перепонкам, и неумолимо, неизбежно заставлял повторять за собой: «Я, генерал-полковник германской армии Зигфрид Вильгельм дер Штрайбаре-Бабенбергер, граф фон Корндорф, настоящим свидетельствую, что мой сын Рональд, штандартенфюрер СС фон Корндорф… принимал участие, подстрекал… выступал… считал… ненавидел… планировал… на жизнь Адольфа Гитлера… и партии… был активным противником существующего режима… и нашего любимого фюрера… скрывал документы… встречался…»

Хватит. Маренн нажала кнопку «стоп» и выключила магнитофон. Осталось несколько минут до истечения срока, отведенного ей для работы. Сейчас придет адъютант обергруппенфюрера — за пленкой.

Обессиленный генерал, не усидев на табурете, тяжело рухнул на пол. Его ошеломило неожиданно вернувшееся ощущение реальности мира. Расколотое сознание с трудом улавливало обрывки воспоминаний, которые возбуждали окружающие предметы, когда его блуждающий взгляд случайно натыкался на них. Возвращение оказалось столь тягостным, что, не справившись с нахлынувшей волной памяти, он лишился чувств.

Маренн подбежала к нему, усадила на пол, прислонив спиной к стене. Поднять его и снова посадить на табурет у нее не было сил — генерал был тяжел. Она попыталась привести его в сознание… и в это время услышала в коридоре приближающиеся шаги. Идут.

Маренн выпрямилась. Она почувствовала вдруг удивительное спокойствие. Подошла к магнитофону. Сомнения и страхи покинули ее. Оставалось несколько мгновений до того момента, когда откроется дверь и…

Кристально ясно сознавая, что она делает и чем грозят ей последствия такого поступка, она перемотала записанную ленту назад и нажала кнопку рядом с кнопкой «стоп» — пленка снова начала прокручиваться, запись стиралась.

Маренн неотрывно наблюдала, как с шипением и шуршанием тоненькая коричневая ленточка перебегает с бобины на бобину. Вполне возможно, это скоротечно убегала ее собственная жизнь.

Сейчас она не думала о Корндорфе, не думала о долге, не чувствовала облегчения. Она ощущала пустоту: все внутри нее сжалось и замерло в напряженном ожидании. Они идут… Успеет ли до конца перемотаться лента?

Кто-то остановился у двери, загремел ключами, послышались тихие голоса, переговаривающиеся между собой, заскрипел замок. Белый кончик ленты завертелся на бобине. Всё.

Маренн выключила магнитофон, сняла бобину с лентой и положила ее в коробку. Дверь открылась. На пороге появился адъютант Мюллера в сопровождении уже знакомого Маренн следователя. «Какая точность!» — мелькнуло в голове у Маренн, когда она взглянула на наручные часы, лежащие на столе, — она сняла их перед работой, чтобы своим размеренным тиканьем они не отвлекали ее. Секунда в секунду. Все рассчитали, даже путь по коридору.

Войдя в камеру, адъютант Генриха Мюллера также посмотрел на часы.

— Время истекло, фрау Сэтерлэнд, — объявил он.

— Я знаю, — согласилась она и протянула ему коробку с лентой. — Отнесите это обергруппенфюреру.

— Слушаюсь, — офицер взял коробку. — Господин обергруппенфюрер приказал передать Вам, — сообщил он затем, — что Вы пока можете отдыхать, фрау Сэтерлэнд. Однако он просил Вас непременно известить, где Вы будете находиться, чтобы он мог в любой момент связаться с Вами…

— Я буду у себя в кабинете на Беркаерштрассе, — спокойно ответила Маренн. «Он позвонит быстро, не сомневаюсь», — подумала она про себя.

— И всегда в распоряжении господина обергруппенфюрера, — добавила, чуть наклонив голову и давая понять, что больше разговаривать не о чем.

— Я передам обергруппенфюреру, — кивнул адъютант, — следователь проводит Вас, — он указал ей на гауптштурмфюрера. — Машина ждет у подъезда, — и, отсалютовав коротким взмахом руки «Хайль Гитлер!», вышел, унося с собой магнитофонную ленту.

«Я не успею доехать до Беркаерштрассе, как Мюллер и Кальтенбруннер уже будут знать все», — подумалось Маренн. Не оглянувшись на арестованного, она в сопровождении гестаповского гауптштурмфюрера медленно вышла из камеры и поднялась по лестнице из тюрьмы в здание имперской канцелярии.

* * *


Предвкушая «богатый улов» и последующую за ним расправу, Кальтенбруннер поставил только что доставленную адъютантом Мюллера ленту с записью допроса на магнитофон и, плеснув в рюмку коньяка, уселся в кресло напротив шефа гестапо, положив ногу на ногу, ожидая сенсационные разоблачения и свидетельства виновности одного из любимцев Гитлера в заговоре с целью свержения существующего режима.

— Говорите, он вел себя возмутительно высокомерно? — насмешливо спросил Кальтенбруннер Мюллера. — Ничего, посмотрим, что он запоет перед виселицей, этот говнюк… — посасывая сигару, Мюллер молча кивнул. Летели секунды, лента крутилась, но ничего, кроме шуршания и какого-то подозрительного шороха, с нее не доносилось. Кальтенбруннер с удивлением взглянул на Мюллера.

— Мне кажется, она пустая? — неуверенно спросил он.

Мюллер бросил сигару в пепельницу. Быстро прокрутил ленту до конца. В самом деле — ничего. Потом снял бобину, посмотрел ленту на свет.

— Она стерва, — коротко и жестко сказал он. — Стерва! — и вызвал адъютанта.

Как и предполагала, Маренн не доехала до ведомства Шелленберга. Перед самым поворотом на Беркаерштрассе она заметила в зеркало выскочившую из-за угла черную гестаповскую машину. Еще не видя номеров, она поняла, что это гестаповцы, потому что водитель уверенно, вопреки всем правилам, въехал на скорости на тротуар и, разгоняя сигналом встречный транспорт, — благо движение ночью вялое, — влетел на перекресток и перегородил Маренн путь, вынудив остановиться. Двое эсэсовцев, один офицер-оберштурмфюрер, вышли из машины и быстро подошли к автомобилю Маренн. Она опустила стекло.

— В чем дело? — спросила недовольно.

Офицер отдал честь.

— Фрау Сэтерлэнд?

— Да.

— Предъявите документы, — потребовал он.

— С какой стати? — недоуменно пожала плечами Маренн. — Вы кто? Дорожная полиция?

— Служба безопасности. Четвертое управление, — сухо представился оберштурмфюрер.

— А что случилось? — Маренн нехотя показала ему удостоверение.

— Обергруппенфюрер Мюллер требует, чтобы Вы немедленно явились к нему, — заявил офицер, едва взглянув на документ: он прекрасно знал, кого ему было поручено привезти к шефу. — Прошу Вас следовать за мной, — резким движением он распахнул дверцу автомобиля.

— Требует? — Маренн не торопилась выходить. — По господин обергруппенфюрер не имеет полномочий что-либо требовать от меня — он не мой начальник, — возразила она.

— Фрау Сэтерлэнд. Я не намерен обсуждать полномочия господина обергруппенфюрера. И не буду повторять, — офицер многообещающе положил руку на кобуру. Маренн поняла, что пререкаться дальше опасно и бессмысленно.

— А как же моя машина? — спросила она, выходя.

— Ее доставят в Управление, — ответил офицер, знаком приказывая солдату отогнать «мерседес».

— Я, случайно, не арестована? — как бы невзначай поинтересовалась Маренн, усаживаясь в гестаповскую машину. Офицер демонстративно промолчал. Он сел на заднее сиденье рядом с ней и коротко скомандовал шоферу:

— Принцальбрехтштрассе.

Заурчал мотор. Тронувшись с места, машина развернулась и быстро поехала по затемненным берлинским улицам в обратном направлении — к штаб-квартире гестапо.

* * *


Разъяренный Кальтенбруннер смотрел на Маренн подобно змее, жаждущей проглотить свою жертву. Его длинные руки с короткими толстыми пальцами уперлись в стол. Он весь подался вперед. Толстая шея, образующая прямую линию с затылком, побагровела от гнева. Вены на лице напряглись так, что казалось, они вот-вот лопнут.

За спиной шефа нервно переминался Мюллер. Шеф гестапо был возбужден, но выглядел бледным и утомленным. Когда он встретился взглядом с Маренн, в его глазах она прочла зловещую усмешку.

— Подойдите ближе, фрау Сэтерлэнд, — прошипел Кальтенбруннер. Маренн приблизилась к столу. — Еще ближе, — приказали ей. Она подошла почти вплотную.

— А теперь, — узкие коричневые глазки шефа СД сверлили Маренн острым ненавидящим взглядом, — положите оружие на стол. На мой стол. А также погоны, знаки различия — всё! Снимайте, снимайте сами! Здесь некому Вам помогать! Я должен Вам сообщить, — заявил он официально, — что Вы нарушали присягу и свой служебный долг. Вы предали фюрера и Германию, вступив в сговор с преступниками, и потому будете нести ответственность по всей строгости военного времени. И не надейтесь, что Ваш дорогуша-шеф, между прочим, я знаю, Ваш любовник, — он некрасиво усмехнулся, — спасет Вас и на этот раз. Сейчас ему это не удастся! У нас есть неоспоримые доказательства Вашей измены.

— Я не надеюсь, — спокойно ответила Маренн, отстегивая ремень с кобурой и кладя его на стол перед Кальтенбруннером. Его лицо было ей противно, но она старалась не отводить взгляд, — хотя меня удивляют Ваши заявления, господин обергруппенфюрер, — заметила она холодно, — особенно мне странно слышать, что Вы обвиняете меня в том, что я нарушила присягу и преступила долг, изменив фюреру и Германии. Вы, верно, запамятовали, что я числюсь до сих пор заключенной в концлагере и никогда не приносила присяги фюреру и Германии. Я выполняю свою работу, как любую из тех, которую я бы выполняла в лагере. Я никогда не заблуждалась насчет своей принадлежности к СС и символизирующих эту принадлежность знаков отличия или различия — как угодно. Мне выдали их, когда я согласилась сотрудничать с Германией на ином, отличном от лагерного режима, поприще.

Это мишура, которую я всегда была готова вернуть в любой момент, — продолжала она неколебимо. — И если Вы сейчас требуете, — пожалуйста, я возвращаю. Маскарад закончен — всё встает на свои места. Германия никогда не была моей Родиной, но для заключенных концлагерей, как я понимаю, такие «тонкости» не принимаются во внимание. У них нет гражданства в рейхе. У них нет долга и присяги. У них нет никаких прав. У них есть только обязанности, одна из которых, причем главнейшая — выполнять приказания надсмотрщиков. Что ж, если я не выполнила приказ — Ваше право решить, как поступить со мной. Однако мой проступок, если я его совершила, отнюдь не повод для высокой патетики и созыва трибунала.

— Хорошенькие у Вас представления, однако, — Кальтенбруннер низко опустил голову и смотрел в стол. — Их вам привили в Вашем Управлении? Форма, за которую пролита кровь многих героев, носить которую честь для каждого немца, не говоря уже о прочих, для Вас — мишура. Служба в СС, гвардии фюрера — маскарад, а командиры, оказывается, надсмотрщики… Хорошо, что не клоуны… Так Вы рассчитываете вернуться в лагерь? — иронически поинтересовался он, закуривая сигару. — Напрасно. Вам «такое веселье» не грозит. В лагерь вернется п будет терпеть там адовы муки, .— я Вам обещаю, мы постараемся, поверьте, — Ваша дочь, — он сделал паузу, давая Маренн возможность полностью осознать весь смысл произнесенного им. — А Вы… О, Ваша участь будет совсем иной. Вы уже ничем и никогда не сможете помочь ей.

Конечно, мы ничего не забыли. И никакой трибунал созываться не будет. Вас убьют как крысу. Да, да, дорогая фрау Сэтерлэнд, так что расстрел или виселица покажутся Вам райской долей.

— В чем Вы меня обвиняете? — выпрямившись, резко спросила Маренн, она не постеснялась перебить Кальтенбруннера. Тот поморщился от ее дерзости.

— Какая Вы смелая… Мюллер, — он обернулся к шефу гестапо. — Включите эту пленку, пусть она послушает. Кажется, память ей изменила, — он произнес со злорадством. — Ничего, мы напомним. Кстати, этот Ваш подопечный, генерал фон Корндорф, он уже расстрелян. Нарядом самых достойных молодых членов нашей партии и СС — ему оказана большая честь — в основном офицеры из подразделения его сына. Командовал же расстрелом, к Вашему сведению, сам штандартенфюрер фон Корндорф.

Маренн покоробило от отвращения, когда она услышала сообщение обергруппенфюрера, произнесенное с явной издевкой. Все-таки мерзавцы добились своего — уничтожили не физически, так морально, психологически раздавили. Страшно вообразить, что чувствовал сын, командуя расстрелом собственного отца…

— Вы слышите эту пустоту, фрау Сэтерлэнд? — язвительно поинтересовался Кальтенбруннер, кивнув на магнитофон. — Вот плоды Вашего «добросовестного труда», так сказать. Вы слышите? Отвечайте! — угрожающе повысив голос, он ударил кулаком по столу. — Слышите?

— Да, — подтвердила Маренн. Ее тихий ответ прозвучал разительным диссонансом по сравнению с громовыми раскатами голоса Кальтенбруннера.

— И я слышу, — обергруппенфюрер встал из-за стола и, обойдя его, подошел к Маренн. Крепко взял ее за подбородок. — А теперь скажите мне, почему? — проскрипел он сквозь зубы. — Почему я слышу эту пустоту? Где показания? Вы стерли их?

Размахнувшись, он хотел ударить ее по лицу, но остановился, взглянув на дверь, и как-то обмяк. Отошел. Снова сел за стол, забарабанил пальцами по папкам с бумагами, лежащим на столе.

— Ну что Вы молчите? — потребовал он уже спокойнее, не глядя на Маренн. — Объясняйте, объясняйте… Где показания генерала фон Корндорфа?

— В конце пленки, — стараясь держаться невозмутимо, ответила Маренн, хотя внутри у нее все дрожало от нервного напряжения.

— В конце пленки? Ах, Вы… — Кальтенбруннер выругался и смачно плюнул прямо на ковер. — Наивная Вы наша… В конце пленки — как раз лишь повторение тех показаний, которые он уже давал на предыдущих допросах. А меня интересуют… Вы не знаете, что меня интересует? Неужели? Где показания против сына?! Где они? Стерты?

— Их не было, — смело ответила Маренн. — У меня ничего не получилось.

Кальтенбруннер замер от удивления.

— Что? Что? Что? — переспросил он, наклоняясь вперед, как будто плохо расслышал. — Не было? Не получилось? Да что Вы говорите? И это заявляете Вы?! Кто же поверит, что Вы, специалист такого уровня… Вы нас за дураков, что ли, держите, а?!

— Позвольте, герр обергруппенфюрер, — прозвучал у Маренн за спиной голос Скорцени. Она вздрогнула. Значит, это он вошел, когда Кальтенбруннер хотел ударить ее. Ему, конечно, все известно. Ей не хотелось, чтобы Скорцени присутствовал при разговоре.

— Вы прослушали пленку, Скорцени? — быстро спросил его Кальтенбруннер.Он явно чувствовал себя неуютно. Глаза его как-то нервно заморгали. Очевидно, ему не терпелось глотнуть чего-либо горячительного — для успокоения.

— Так точно, — Скорцени подошел к магнитофону и выключил пленку. — Я прослушал.

— И каково Ваше мнение? — Скорцени бросил взгляд на Мюллера, тот отвернулся.

— Я полагаю, — неторопливо заметил оберштурмбаннфюрер, пристально глядя в лицо шефа СД, — нам не в чем упрекнуть фрау Сэтерлэнд. Конечно, ее неудача не делает чести ее профессиональным качествам. Вероятно, впредь нам не стоит привлекать ее к такого рода деятельности. Пусть занимается тем делом, что и до сих пор.

По если вспомнить, такие случаи уже бывали в нашей практике. Взять хотя бы историю с Эльзером — взрыв в Мюнхене в 1939-м, помните, Мюллер? С этим Эльзером работали четыре лучших гипнотизера Германии. И только одному удалось загипнотизировать его. Однако даже под гипнозом Эльзер дал точно такие же показания, что и раньше. Один из этих гипнотизеров наилучшим образом, с моей точки зрения, охарактеризовал личность подобного типа. Такие люди замкнуты, они — как в ракушке. Их надо выковыривать оттуда. Практически они не поддаются быстрому гипнотическому воздействию и трудно поддаются внушению вообще. Похоже, генерал фон Корндорф как раз и принадлежал к такой породе людей… По моим воспоминаниям, он был не очень то разговорчив и большой гордец.

Так что в данном случае, возможно, виновата не столько фрау Сэтерлэнд, — заключил Скорцени, — сколько следователи гестапо, которые до нее работали с арестованным, — при его словах Мюллер покраснел от возмущения, — они не подготовили его должным образом и вообще слишком торопились все побыстрее закончить.

— Послушайте, Скорцени, — попробовал вступиться за своих подчиненных Мюллер, но Кальтенбруннер прервал его:

— Помолчите, Генрих.

Он посмотрел на оберштурмбаннфюрера — их взгляды скрестились, как два клинка.

— А что думает по этому поводу Науйокс? Он тоже слушал пленку? — жестко спросил Кальтенбруннер.

— Да. Он согласен со мной, — не задумываясь, ответил Скорцени. — Его пригласить?

— Не надо.

Эрнст Кальтенбруннер размышлял. Ему не хотелось уступать, но и ссориться со Скорцени он считал опасным. Таким образом он рисковал потерять важного, серьезного союзника — цементирующую основу всей своей коалиции. Если она развалится, это нанесет непоправимый вред реализации далеко идущих планов обергруппенфюрера по свержению Гиммлера. Не арест, об аресте уже не могло быть и речи, но даже унижение Ким, его гражданской жены, сделает из Скорцени врага — он снова переметнется к Шелленбергу и Гиммлеру, а учитывая его влияние на фюрера…

Конечно, для Кальтенбруннера явилось неожиданностью, что Скорцени столь рьяно встанет на защиту своей неверной супруги, с которой, как полагал шеф СД, — они давно уже расстались из-за ее любовной связи с Шелленбергом.

Безусловно, как и Мюллер, и как сам Кальтенбруннер, Скорцени прекрасно понимал, что Ким просто стерла запись, но хотел выгородить ее. Нет, Скорцени лучше иметь в друзьях. Пока. Там будет видно. Пусть забирает свою шлюху. Сегодня ей повезло, она отделалась испугом.

— Хорошо, — Кальтенбруннер слегка пристукнул ладонью по столу. — Мы еще разберемся с этим. А пока, фрау Сэтерлэнд, вы можете идти. Вы больше не нужны. И не забудьте прихватить оружие… Хайль!

Неожиданная покладистость шефа СД изумила Маренн и привела ее в замешательство. Мысленно она уже готовилась к самому худшему. Но не заставляя повторять себе дважды, она быстро вышла из кабинета Кальтенбруннера.


Белорусский излом


В течение весны и лета 1944 года советские войска потеснили немцев из Белоруссии и части Прибалтики, а в начале осени вышли к Кенигсбергу, столице Восточной Пруссии.

В сентябре Маренн оказалась в расположении группы армий «Центр», отступавших с боями от Лиды. Она прилетела вместе с адъютантом Шелленберга, штурмбаннфюрером СС Ральфом фон Фелькерзамом. По заданию шефа он проводил семинар с офицерами армейской разведки, поступившими после неудавшегося путча в июле 1944 года и ареста адмирала Канариса в непосредственное подчинение бригадефюрера СС.

Сразу после приземления на военном аэродроме Маренн отправилась с инспекцией по госпиталям, а Ральф фон Фелькерзам остался при штабе армии.

Накануне возвращения в Берлин они вместе посетили психиатрическую клинику доктора Гасселя в Кенигсберге, где проходили специальную подготовку агенты, засылаемые в тыл русских войск: опытные специалисты обучали здоровых людей имитировать симптомы, чтобы они с успехом могли изображать душевнобольных, отрабатывая свою «легенду». Пробыв в клинике целый день, Маренн и Ральф возвратились в штаб — наутро был заказан самолет на Берлин.

Оставив Ральфа беседующим с абверовцами, Маренн вышла покурить на свежем воздухе. Смеркалось — осень уже давала себя знать, к вечеру заметно похолодало. Темные дождевые тучи теснились над горизонтом, лишь узенькая полоска света мерцала, отделяя их от земли.

Маренн задумчиво всматривалась в бронзовые блики наступающей темноты. Ей всегда нравилось, оставаясь с природой наедине, чувствовать, как засыпает и пробуждается земля. Разрисованное причудливыми узорами небо напоминало рукотворные венецианские шелка; где-то вдалеке курлыкали журавли, похоже, уже собирались на юг…

На востоке приглушенно грохотала артиллерийская канонада. Постепенно она стала нарастать и приближаться. В воздухе мелькнули крылья ночных бомбардировщиков, послышался надрывный вой. Посыпались и взорвались, выплеснув черноватые тучи дыма, первые бомбы. Совсем рядом заухали пушки. Сполохи взрывов, крики раненых, поспешный топот множества солдатских ног, рев моторов, стрекот автоматов, неразборчивые слова команд — все слилось в одну адскую какофонию.

Прямым попаданием бомбы здание штаба разрушилось, вспыхнул пожар. Маренн бросилась к крылу, где проводил совещание Ральф фон Фелькерзам. Дверь оказалась распахнута, оконные стекла выбиты — внутри здания полыхало пламя. Во дворе горели штабные машины.

При входе, забаррикадировав его, лежало мертвое тело незнакомого Маренн армейского полковника довольно крупного телосложения. В окнах нижнего этажа она увн дела также несколько повисших тел офицеров, которые пытались выпрыгнуть в первые минуты обстрела.

Напрягая силы, Маренн оттащила мертвого полковника и вбежала в помещение штаба. Она искала Ральфа — где он? Вполне вероятно, ему удалось выбраться во двор. Но будь он где то поблизости, он бы обязательно искал ее.

Она взбежала по лестнице на второй этаж, где располагались служебные помещения абвера. Там она оставила Фелькерзама перед самым началом советской атаки.

Только вступила на площадку, в лицо ей гарью дохнул пожар. Снопы искр от обрушившихся стропил на мгновение лишили зрения, ослепив.

Прикрыв рукой глаза, Маренн вбежала в большую комнату, служившую конференц-залом. Так и есть Ральф лежал на полу, рядом с широким столом, за которым сидел во время беседы. На лбу и щеках его виднелась кровь.

Маренн оглянулась — пожар подобрался совсем близко, становилось нестерпимо душно, дыхание прерывалось.

Подбежав к Ральфу, Маренн склонилась над ним и приподняла его голову, он застонал. Слава Богу, жив!

Помимо Фелькерзама в зале на темном полу среди разбросанных бумаг в различных позах лежали еще несколько тел: трое абверовцев, один танкист, двое из местной зондеркоманды СС и молоденькая секретарша, совсем еще девочка, с расширенными от ужаса зрачками, неподвижно уставленными в потолок. Все они были мертвы.

Взяв у одного из эсэсовцев автомат, Маренн подхватила Фелькерзама под руки и потащила его к лестнице. Но едва успела она поставить ногу на ступень, как лестничный пролет обрушился, оставив внизу зияющую дыру, полную огня.

Несмотря на жару, Маренн почувствовала, как холодный пот выступил у нее на лбу. Ледяное прикосновение смерти сковало дыхание. «Неужели… конец?» — промелькнуло в голове.

Оставив Ральфа, она бросилась к окну на лестничной площадке: можно ли выпрыгнуть? Нет, дом старый, на высоком фундаменте… Со второго этажа — очень высоко… Она еще сможет как то спуститься вниз, а Ральф? Она же не оставит его.

Маренн снова вернулась в комнату. Перешагнув через мертвецов, подбежала к окну здесь. Тоже — под окном голая стена, ни одного выступа, чтоб ухватиться, и горящие машины на стоянке внизу.

В отчаянии Маренн оглянулась по сторонам, ища взглядом, куда, куда? С противоположной стороны она увидела дверь. «Так, — она сразу сосредоточилась, — куда ведет эта дверь? Надо посмотреть».

Спотыкаясь о трупы, побежала туда. Широкая обгоревшая доска, упавшая сверху, разбилась у ее ног на множество черных горячих углей и обожгла кожу на сапогах. Только сейчас Маренн обратила внимание, что мундир на ней дымится.

Она подбежала к двери и схватилась за ручку, тут же отдернула руку: металл раскалился нестерпимо. Тогда она попыталась толкнуть дверь: дверь покачнулась, но не открылась — заперто. Или… Маренн быстро осмотрела деревянную панель. Похоже, что дверь просто заело — небольшой перекос в правом верхнем углу…

Маренн еще раз со всей силы толкнула дверь плечом. Прогоревшие изнутри доски рассыпались — Маренн буквально влетела в соседнее помещение через образовавшуюся в панели дыру и упала на горячий, дымящийся пол.

Быстро поднявшись, она подбежала к окну, и сердце ее радостно забилось: под самым окном начиналась длинная плоская крыша перехода, который соединял правое крыло здания с основным помещением штаба. В конце ее виднелась винтовая пожарная лестница.

Чувствуя воодушевление, Маренн бросилась назад, к Ральфу. -Снова пролезла через дыру в двери. Перепрыгивая через трупы, выбежала на лестничную площадку. Ральф пришел в себя и сидел, схватившись руками за голову. Затем он сделал усилие, чтобы приподняться. В этот момент Маренн подбежала к нему, поддержав под руки.

— Скорей! Ты можешь идти сам? — спрашивала она. — Ну, хоть чуть-чуть, опираясь на меня…

Он как-то бессмысленно взглянул на нее и прохрипел :

— Где мы? Что случилось? Я ничего не помню.

Она поняла, что он контужен. Сразу решила:

— Потом. Идем скорей. Иначе мы погибнем. Я нашла выход. Держись. Держись за меня. Скорей.

Схватив по пути два автомата, она подтащила штурмбаннфюрера к спасительному окну. Растворив его, спрыгнула на горячую крышу первой и протянула руки, чтобы помочь спуститься Ральфу. Кровь, выступавшая из ран штурмбаннфюрера, не останавливалась — она струилась по лицу Ральфа, окрасила в багровый цвет воротник белой форменной рубашки. Он едва шевелился, сознание, казалось, вот-вот покинет его. Маренн с трудом удержала Ральфа, когда, сорвавшись с подоконника, он упал на крышу, чуть не скатившись вниз. Еще немного и… он соскользнул бы, увлекая за собой и ее.

— Все хорошо, все хорошо… — приговаривала Маренн, волоча Ральфа по раскаленному, обжигающему покрытию к пожарной лестнице.

Повесив на шею оба автомата — на всякий случай для себя и для Ральфа, — она медленно спускалась, поддерживая раненого. Собрав все силы, Фелькерзам старался двигаться сам. Наконец они упали на прохладную рыхлую землю. Маренн с облегчением закрыла глаза.

«Господи, неужели выбрались!» — ей не верилось в такое чудо.

Ударившись о землю, Ральф застонал. Маренн оттащила его подальше от горящего здания и наклонилась над ним, осматривая раны. Все ее медикаменты сгорели в охваченном пламенем штабе гам остался медицинский ридикюль. Она расстегнула китель и, оторвав кусок от нижней части форменной рубашки, как бинтом перевязала им Ральфа. Другого материала для перевязки у нее не обнаружилось — только французские кружева на ее нижнем белье, но ими не сожмешь рану, чтобы остановить кровь.

Автоматная очередь, взвизгнув у уха, врезалась в землю недалеко от них. Маренн пригнулась и осторожно огляделась — вокруг никого, ни своих, ни чужих. Только развалины, трупы и пожар. Немцы в панике отступили, русские…

Еще одна очередь заставила ее приникнуть к земле. Подтягивая за собой Ральфа, она ползком добралась до разбитой машины связи и спряталась за ней, вглядываясь: кто же стрелял, откуда?

Со спины их защищала стена дома — там уже не осталось живых, Маренн знала точно. Впереди их закрывала машина. Так что они могли чувствовать себя в относительной безопасности, но долго оставаться здесь было нельзя.

Маренн совершенно не знала сложившейся обстановки и не ориентировалась во времени, часы на ее руке от удара о землю остановились, у Ральфа — и вовсе разбились. Сколько прошло времени с тех нор, как начались обстрел и бомбардировка, они не знали. Тем более, что произошло: акция местного значения или наступление по всему фронту? Где находятся сейчас германские части и где противник? Существовали только вопросы, ответов пока не было.

Приподнявшись, Маренн осторожно заглянула в машину связи. Она надеялась, что передатчик уцелел и ей удастся связаться по нему со штабом армии. Связаться с Берлином она уже не рассчитывала. Но надежды ее оказались тщетны: рация была основательно разбита и выведена из строя. Вернувшись к Ральфу, Маренн снова взялась за перевязку — штурмбаннфюрер впал в беспамятство, и Маренн тревожилась за него. Неожиданно впереди, за обгоревшими кустами сирени, она услышала чужую речь — русские!

Пламя пожара освещало дом и территорию, прилегающую к нему, однако ближе к дороге темнота сгущалась. Маренн, как ни вглядывалась, не могла разглядеть, где обосновались русские и сколько их. Но вскоре послышался хруст веток… Без сомнения, враги приближались. «Как только они выйдут на площадку перед домом, они увидят нас, — сообразила Маренн. — Надо срочно уходить».

Подхватив Ральфа, Маренн быстро переползла в небольшое укрытие под навесом, где прежде стояли штабные грузовики. Здесь было темно и сыро, пахло бензином. Сразу за навесом начинался густой колючий кустарник — он тянулся далеко широкой черной полосой. Внутри него часто росли сосны и ели.

Маренн придирчиво осмотрела кусты: можно ли безопасно пройти. Необходимо найти укромное местечко, чтобы перевязать Ральфа и сориентироваться в обстановке. По всему выходило, что русские прорвались и где-то на западе идет бой…

Она прислушалась. Действительно, вскоре она уловила залпы канонады. Ей даже показалось, что они.совсем близко. Однако по опыту Маренн знала, что подобное впечатление часто оказывается обманчивым. Надо разведать самой, а заодно раздобыть для Ральфа лекарства и какую-то еду, иначе он не протянет и сутки.

Протащив раненого через заросли, она положила его в небольшое углубление между разросшимися, изогнутыми корнями старой сосны, и прикрыла сверху пышными ветками, порубленными снарядами. Оглянулась в тревоге, оценивая местность, — наверняка, если передовые части русских прошли вперед, их контрразведчики скоро начнут прочесывать округу. Кустарник стоял высокой живой стеной. Если Ральф не будет громко»стонать, его быстро не обнаружат. Еще раз осмотрелась, отмечая ориентиры, — чтобы не заблудиться и вернуться назад.

Потом двинулась по лесу, держа автомат наготове и стараясь идти как можно осторожнее. Она прислушивалась к каждому звуку вокруг и наконец за длинной полосой кустарника увидела ветхие крыши двух строеньиц, длинный тонкий журавль и поняла, что вышла к хутору, расположенному на опушке леса, недалеко от бывшего штаба группы армий «Центр».

Спрятавшись за кустами, Маренн некоторое время наблюдала за поселением. Сквозь ветви ей удалось разглядеть старую хату с поросшей мхом крышей, низковатой дверью и двумя небольшими оконцами. Рядом виднелись бревенчатый амбарчик и сарай с распахнутыми воротами. Десятка два низкорослых яблонь в беспорядке толпилось вокруг хаты. Хутор имел неприглядный вид и, похоже, был заброшен.

Маренн подождала еще немного в своем укрытии — но ни в доме, ни в саду, ни в пристройках никто не появился. Не слышалось ни голосов, ни лая собаки. Да, судя по всему, хозяева ушли из дома, а случайные военные гости миновали хутор стороной.

Все так же скрываясь за кустарником, Маренн подобралась к покосившемуся дому с задней стороны. Присмотрелась, прислушалась — вокруг царила все та же тишина, никого не было.

Доверившись ей, Маренн решилась подойти к хутору. Она очень надеялась раздобыть в заброшенном доме что-нибудь полезное для себя и Ральфа. Конечно, лекарств она не найдет, а вот, еду — возможно. Наверняка что-то выросло на огороде.

Приблизившись к дому, она пролезла через дыру в трухлявой деревянной ограде. Остановилась настороженно. Нет, никого. Окна с задней стороны вообще забиты досками. Маренн взглянула на огород — на нескольких кривых покосившихся грядках она заметила пару жалких кочешков капусты и морковь. «Ну, хоть что-то, — подумала она, — Можно сварить Ральфу на костре овощной отвар».

Хотела сразу сорвать их, но остановилась. Решила сперва зайти в дом. Приподнявшись на цыпочки, Маренн заглянула в щель между досками, благо окна дома располагались довольно низко. Внутри все было темно и пустынно.

«Неужели нет никакого черного хода, — размышляла Маренн, — только парадное крыльцо? Не хочется входить с него — мало ли кто еще наблюдает за домом». Она быстро обошла дом вокруг — у самой земли обнаружилась узкая дверца чулана, ведущая в дом с торца. Маренн взялась за оторванную наполовину, ржавую ручку и… вдруг кто-то крепко схватил ее за плечо.

— Стой, руки вверх! — прозвучало над головой.

Не оглядываясь, Маренн со всей силы рванулась назад, освободилась и… тут же, споткнувшись о кочку, упала, — за спиной послышался тяжелый топот солдатских сапог и крики по-русски. Она не понимала, что они кричали.

Быстро поднявшись, она побежала дальше, но. чувствуя, что они настигают ее, понимала — ей не уйти. они рядом.

Тогда, оторвав от рукава отличительные знаки Главного управления безопасности рейха, она отбросила их в сторону, — в этот момент кто-то огромный и очень сильный, настигнув, навалился на Маренн сзади и уронил на землю, буквально вмяв в нее телом и лицом.

Ага, попалась, фашистка! — прокричал прямо над ухом грубый мужской голос. — Товарищ капитан, здесь она, сука.

— Ведите ее сюда, Васюков, — послышался приказ командира.

Маренн почувствовала, как, взяв за плечи, ее подняли, оторвав от земли, встряхнули и поставили на ноги, повернув лицом к офицеру. Обернувшись, она увидела за собой огромного человека в солдатской гимнастерке, под два метра ростом, необыкновенно широкого в плечах, с богатырскими ручищами, но, видимо, добродушного и еще очень молодого. Он широко улыбался, довольный своей добычей. И даже поправил выскочившие шпильки у нее в волосах.

Офицер же, тоже крепкий и коренастый, с острым, проницательным взглядом карих глаз на продолговатом бледном лице, высоким ростом похвастать не мог, а рядом со своим подчиненным выглядел и вовсе карликом.

За спиной командира столпились солдаты — человек с десяток. Все они с любопытством рассматривали «находку», тихо переговариваясь между собой и многозначительно подмигивали Васюкову, который, без сомнения, чувствовал себя героем.

Наконец офицер подал солдату знак. Подхватив «шмайсер», оставшийся лежать на земле, Васюков легонько подтолкнул Маренн в спину.

— Давай, топай, фрау. — беззлобно сказал он.

Офицер вошел в дом. Вслед за ним туда ввели Маренн.

Сняв фуражку, офицер сел за дощатый деревенский стол. Приглядевшись, Маренн заметила, что он молод, но выглядел крайне устало.

Воспользовавшись случаем, она окинула взглядом помещение — вот куда она стремилась. И как дорого ей все это обошлось! Маренн не ругала себя. Конечно, она совершила глупость — надо было проявить побольше терпения.

Подожди она еще несколько минут, она бы увидела их со своего наблюдательного пункта. По не утерпела — полезла на рожон". Интересно, кто они такие: контрразведка или обычная войсковая часть? По обмундированию не поймешь: для нее все русские одинаковые. Но теперь ей предстояло серьезно подумать, как выбираться из сложившейся ситуации.

Ральф оставался в лесу, он там один, он ранен и очень слаб. Если эти очутились здесь, на опушке, не исключено, что кто-то из их «коллег» вполне спокойно прогуливается по лесу. Ей надо срочно возвращаться. Только как, — вот вопрос.

— Садитесь, — предложил ей офицер по-русски. Потом добавил по-немецки, со смешным акцентом: — Неймен зи платц, битте.

— Danke shon, — улыбнулась Маренн и уселась перед удивленным офицером, кокетливо положив ногу на ногу.

Вы можете идти, Васюков, — распорядился тот, строго взглянув на подчиненного.

— Есть! — рядовой неуклюже повернулся, задев дырявое ведро, стоявшее у дверей, и вышел, чертыхаясь.

Похоже, дом действительно был заброшен. В единственной комнате на темном земляном полу валялся разный хлам: пустые консервные банки, куски штукатурки, осколки битых глиняных горшков. В углах обильно свисала паутина. У двери виднелись сложенные солдатские вещмешки, еще какой-то походный скарб.

Дневной свет тускло освещал комнату, пробиваясь сквозь три небольших окна, в двух из которых отсутствовали как стекла, так и ставни. За окнами слышались голоса солдат — они живо обсуждали пережитое приключение. Русский офицер сидел спиной к окнам. Маренн же он усадил так, чтобы свет падал на нее. В его взгляде она читала с трудом сдерживаемое удивление и любопытство.

— Кто Вы? — спросил он у пленной немки. — У вас есть документы? Ausweis?

И тут Маренн сообразила, что перед ней — обыкновенный войсковой служака, который совершенно не искушен в методах допроса и обращения с военнопленными: ведь он даже не обыскал ее. Впрочем, документы она оставила с Ральфом, гак что все равно. Похлопав себя по карманам, Маренн виновато улыбнулась.

— Nein. Ich habe kein ausweis… Zigaretten erst… — она достала из нагрудного кармана пачку «Мальборо» и зажигалку.

— Eine Zigarette, Herr Major? — кокетливо предложила она капитану.

— Капитан, — поправил он мрачно, — гауптман. — Но сигарету взял.

— Entschuldigung, — извинилась Маренн. — Herr Hauptmann. Darf ich rauchen?

— Раухен, раухен, — разрешил капитан, закуривая сам и давая прикурить ей. Маренн расстегнула китель на груди.

— Es ist warm, — с улыбкой заметила она.

— Тьфу ты, черт, — вдруг зло выругался капитан.

Маренн недоуменно взглянула на него.

— И что мне теперь с тобой делать! — капитан встал и нервно заходил по комнате. — Документов у тебя нет, как зовут — неизвестно. По-русски ни черта не понимаешь. Откуда ты только свалилась, такая… — он остановился, окидывая Маренн взглядом. Немка сидела, легкомысленно покачивая ногой в элегантном лакированном сапоге, курила сигарету и с удивлением смотрела на него.

— Verstehe nicht, — непонимающе пожала плечами немка, когда капитан сделал паузу.

Конечно, офицер видел, что она молода и очень красива. Еще как — вся такая тонкая, изысканная. Под белой форменной рубашкой — кружевное белье. Волосы темные, красивого красноватого оттенка, коса толщиной в руку уложена венком вокруг головы. Глаза зеленющие, блестящие — так и манят. Талия тонкая у нее, ноги длинные, стройные. Форменные брюки сидят на ней как влитые. Вся утянутая, а грудь… грудь так и выпирает под ремнями. Эх, девулька, такую грудь ремнями перепоясала. Духи у нее! От аромата сразу кругом несется голова — давно забытые детали из безвозвратно далекой, довоенной жизни.

Впрочем, у себя на Смоленщине капитан и не встречал никогда таких красавиц — только в Москве однажды видел, когда на сельскохозяйственную выставку с колхозной свиньей приезжал. Вот в витрине ГУМа улыбалась такая же — на картинке.

— Ты ведь из Берлина, небось? — спросил, снова усаживаясь напротив нее. — У нас тут в прифронтовой полосе таких не встретишь.

— Verstehe nicht, — развела руками немка.

— Ферштейн, ферштейн, — передразнил ее капитан. — Берлин, спрашиваю?

— Berlin? — удивленно приподняла брови немка.

— Берлин, — подтвердил капитан, разглядывая ее. — Красивая ты, сучка фашистская. Хотел бы я знать, кто там в вашем рейхе твой мужик. Сам Адольф Гитлер, небось…

— Hitler? — снова удивилась немка. — Verstehe nicht, — извиняюще улыбнулась она.

— Я говорю, совсем ваш Гитлер спятил: таких баб на фронт посылать. Видать, приперло его крепко после Курска, раз мужиков не хватает.

И вдруг схватив ее за руку, притянул к себе:

— А ну скажи, — глухо произнес он. Грубоватые черты лица исказились яростью:

— Что Вам у нас надо было? Что Вам там, у себя в Европах, не хватает, в духах, в кружевах, да с такими отличными сигаретами, черт бы их подрал. Что тебе понадобилось у нас, мать твою, мужика русского захотелось? Свои надушенные надоели? Вонючего медведя подавай, да еще даром… — он отбросил ее снова на скамейку и продолжал все так же зло: — Видал я ваших офицеров… Лощеные, холеные, как ты — господа. С лошадками, с собачками, в моноклях и в пенсне, едят с салфеточкой, с ножичком и вилочкой, по два часа один кусочек пережевывают. А мы у нас в деревне Кривки… — он прервал свою речь так же неожиданно, как и начал. — Да ладно… Мы под Сталинградом-то спесь согнали с них. Забыли они про свой этикет поганый, конину жрали. Так что: «Вставай, страна огромная!» Ясно?

Немка слегка склонила голову набок и внимательно смотрела на капитана — испуга в ее глазах не замечалось.

— Чего смотришь? — спросил он недовольно. — Глазами-то красивыми, зелеными… Не понимаешь ведь ничего. Или понимаешь? То-то. Это ты понимаешь, эсэсовская подстилка, — он стукнул ладонью по столу, да так, что его фуражка, лежащая рядом, подскочила.

— Ладно, — заключил капитан, — посидишь до утра в сарае. Я доложу кому следует. Пусть приедут, разберутся с тобой. Ты, видать, при чинах больших, погон вон какой нацепила, за что дали-то? Наверняка из столицы. Много знаешь, поди… О тамошних мужиках… Ну, кому надо — те допросят про все. А пока… Васюков! — крикнул он, подойдя к окну. — Запри дамочку в сарае. Дай поесть чего-нибудь. И охрану поставь.

— Слушаюсь, товарищ капитан, — прогремел рядом с домом голос рядового. Капитан поморщился.

— Потише, не ори так, — предупредил он, а потом добавил: — После свяжись с командиром батальона, мне посоветоваться с ним надо.

— Слушаюсь, товарищ капитан, — повторил Васюков почти шепотом. И зайдя в дом, стукнул Маренн по плечу — несильно, но она едва сдержалась, чтоб не вскрикнуть.

— Пошли, дура ты немецкая. В мундирчике… — от презрения Васюков даже сплюнул.

— Ты там поосторожней, Васюков, — напомнил ему капитан, — с применением силы-то. Ею разведка заниматься будет, имей в виду.

— Виноват, товарищ капитан, — ответив Васюков вяло. — Хлипкая, заметил уж.

— Не то что твоя Варвара с кухни, — подсказал сзади кто-то из солдат. — Та как оглоблю возьмет от телеги, да по спине, кому попадет…

— Чего-чего? А ну повтори! Не слышал я! — Васюков подбоченился и повернулся к обидчику, но того уже след простыл.

— Отставить! — прекратил перебранку капитан. — Иди, Васюков. Занимайся делом.

— Слушаюсь, товарищ капитан, — нехотя ответил тот, но Маренн заметила — кулаки у него чесались.

Маренн отвели в сарай и заперли на засов. Вечерело. Присев на подгнившее от сырости сено, Маренн размышляла, оценивая ситуацию: конечно, судя по всему, капитан догадался, что она не из полевых частей. Она — из Берлина. Недаром он несколько раз повторил название германской столицы. «Что ж, догадаться не трудно, — Маренн усмехнулась, осматривая себя, — знать бы, что попадешь к капитану в гости, так оделась бы скромнее. И язык подучила — не помешало бы».

Она свободно владела пятью иностранными языками, не считая тех, на которых говорили народы, входившие до восемнадцатого года в состав Австрийской империи — знать их считалось обязательным для каждого члена императорской семьи. А вот русского она выучить не догадалась — не рассчитывала никогда пожить в России.

Как она поняла, капитан не собирался допрашивать ее всерьез. Догадавшись, что она — «важная птица» из Берлина, он, скорее всего, доложит про нее начальству и будет ждать, когда пришлют кого-нибудь из разведки, например.

Интересно, где располагается их начальство, далеко ли? Сколько им ехать? Может быть, ночью они не поедут, отложат до утра. Пока сообщат кому следует, пока решат… Впрочем, рассчитывать на это нельзя — надо выбираться как можно скорее.

Маренн внимательно осмотрела сарай — ветхое сооружение. Когда окончательно стемнеет и все улягутся, можно попробовать проковырять здесь какую-нибудь дыру или оторвать доску… Вот только часовой, как назло… Все ходит и ходит вокруг. Но с одним она вполне может справиться. Только бы остальные затихли. А пока все бегают туда-сюда, галдят…

Стемнело. Прильнув к щели между досками, Маренн видела, что русские солдаты ушли в дом, зажгли свет в хате — сели ужинать. На улице остался только часовой.

Воспользовавшись моментом, Маренн начала осторожно трогать доски сарая — какая держится слабее. Вдруг ей послышались шаги на крыльце. Она снова прильнула к щели и увидела… русского капитана. Он вышел из дома, огляделся по сторонам и быстрым шагом направился к ее «тюрьме». Маренн насторожилась. Что бы это значило? Неужели приехали? Не может быть, она бы слышала.

Капитан, подойдя, что-то сказал часовому. Тот отдал честь и побежал в дом, к остальным. Капитан подождал, пока он скрылся за дверью, и начал открывать засов.

Пока еще не понимая его намерений, Маренн на вся кий случай выдернула шпильки из прически, распустила волосы, сбросила китель, сняла черный галстук и расстегнула верхние пуговицы на рубашке. Другого «оружия» у нее при себе не было, а в подобной ситуации, — она решила, — все средства хороши, лишь бы вырваться. Капитан, похоже, давно не видел красивых женщин, да и некрасивых — тоже.

Скрипнув, дверь сарая отворилась. Капитан зашел и к удивлению и радости Маренн, — запер за собой дверь изнутри. Значит, она угадала! Наверное, он приказал солдатам пока не беспокоить его. Что ж, ее вполне устраивал столь неожиданный оборот….

Окинув капитана взглядом, она сразу приметила, что на поясе у него висит кобура с пистолетом. Не подав виду, игриво улыбнулась офицеру.

— Herr Hauptmann?

Забравшись на сено, капитан сел рядом с ней. Немка подобрала ноги, слегка откинулась: коса ее распустилась, волнистые темные волосы свободно струились по плечам. Ворот форменной рубашки расстегнут… Она покусывала сухую травинку и призывно смотрела на офицера глубоким, волнующим взглядом без страха, без робости, без ненависти… Высокая грудь ее приподнималась, дыша.

Капитан обхватил немку за талию и жадно прильнул губами к ее губам. Затем, навалившись всем телом, опрокинул ее на спину, срывая рубашку и белье.

— Не бойся, не бойся, — приговаривал он, жадно лаская ее тело, тиская груди. Потом спустил брюки и принялся дергать пуговицы на ее одежде. Он настолько потерял контроль над собой, что даже не отстегнул кобуру — она болталась тут же, мешаясь.

Маренн, скрывая отвращение, с наигранной страстью обняла русского офицера за шею, затем одной рукой начала ласкать его член, а другой осторожно вытащила из кобуры пистолет. Еще мгновение… Удар… Капитан со стоном откинулся на сено с рассеченной рукояткой пистолета головой.

Маренн быстро оделась. Заплела волосы в косу и снова уложила ее вокруг головы, чтоб не мешалась. «Нельзя терять ни секунды. Скорей!» — твердила она про себя.

Спрыгнув вниз, осторожно приоткрыла дверь сарая. Ни души — часовых нет. Темно, тихо. В освещенных окнах дома мелькали фигуры солдат: они пили, смеялись, играли на гармошке, распевали какие то песни. Надо полагать, капитана они до утра не хватятся: он занят, ему нельзя мешать.

Маренн улыбнулась и, выскользнув через приоткрытую дверь, исчезла за углом сарая — здесь они уже не увидят ее. Дальше она будет двигаться, сливаясь с темнотой. Говорят, что ночью все кошки серы. Только в ее случае они не серы, а черны.

Вдруг она остановилась. «Медикаменты! Как же!» — вспомнилось ей. В самом деле, должны же у русских быть при себе какие-то медикаменты. Конечно, возвращаться очень опасно. Но тогда ради чего она вообще затевала все это? Нет, надо вернуться. Она напрягла память… Что за вещи лежали в комнате у дверей, когда капитан допрашивал ее? Может быть, там были медицинские пакеты? Надо торопиться, пока капитан не пришел в себя.

Маренн снова повернула к дому. Прячась за ветхими строениями и кустами, она неслышно подошла к двери, приоткрыла ее. «Только бы не скрипнула», — молилась про себя. Нет — слава Богу!

Осторожно ступая, чтобы не попасть на что-нибудь и Не поднять шум. она вошла в узкий коридорчик. Прижимаясь к стене, осмотрелась вокруг. Ничего. Всё у них в большой комнате. Она наклонилась, сквозь замочную скважину посмотрела, что делают русские. Большинство из них, в том числе и Васюков, уже спали вповалку на полу. Один сидел за столом, уронив голову на руки: спал или нет? Издалека понять было невозможно.

Среди вещей, разбросанных повсюду, она ясно увидела большую санитарную сумку с красным крестом. Вот то, что ей необходимо! Но как взять?

Маренн ломала голову над этим, как вдруг солдат, сидевший за столом, встал и покачиваясь направился к двери. Отпрянув, Маренн втиснулась спиной в небольшую темную нишу, боясь даже дышать. Солдат прошел мимо и, распахнув дверь так, что она едва не ударила Маренн, вышел на крыльцо — его тошнило.

Воспользовавшись этим, Маренн проскользнула в комнату, схватила сумку, котелок с картофелем со стола, попавшуюся под руку флягу, понюхала: водка, пойдет, — и вдруг услышала, что красноармеец возвращается. Она затушила свет и, прихватив свой стоявший у стены «шмайсер», тихонько вылезла в окно.

— Вы что, сдурели, что ли! — услышала она недовольный голос русского. — Васюков, ты, что ль, свет погасил? Не видно ж ни черта. Вот сволочи!

Маренн, конечно, не понимала, что он говорил. Впрочем, ее уже мало тревожило недовольство русского солдата. Наверняка он сразу завалился спать. Во всяком случае, свет в хате больше не зажигали.

Изо всех сил Маренн спешила со своей добычей к лесу. «Надо успеть, — подгоняла она себя, — пока не очнулся капитан, пока он не разбудил солдат, пока не приехали из Смерша или еще откуда и не бросились за ней в погоню».

Плохо ориентируясь в темноте, она не узнавала лесные тропки, по которым шла днем. Хорошо, что еще ночь выдалась ясная — полная луна разбрасывала вокруг беловатые полосы света. Кажется — сюда, а может быть… А мины?! Про них Маренн и думать забыла.

Скорей, скорей — только это сейчас имело значение для нее. Где же она оставила Ральфа?… Ее слишком долго не было. А вдруг его нашли, вдруг он очнулся и ушел ее искать… Только бы не это… Тогда они никогда друг друга не найдут здесь…

Маренн посмотрела вправо, влево. Кругом черной стеной высились огромные деревья. Раскидистые кроны их парили в высоком светло синем небе. Тишина, безветрие… Похоже, она окончательно заблудилась. Надо ждать рассвета.

Но утром Смерш бросится по ее следам, и они с Ральфом оба попадут в лапы к русским! Нельзя терять времени, нельзя. Ни минуты. «Спокойствие, главное — оставаться спокойной, — уговаривала себя Маренн. — И так уже многое позади. Надо искать. Это было недалеко от хутора…»

Ее глаза постепенно привыкли к темноте. Она присела на песок и вдруг с радостью обнаружила, что сидит рядом с плотной полосой колючего кустарника, начинавшегося от бывшего штаба армий «Центр». Внутри этой полосы, в глубокой песчаной выемке между корнями, она и оставила Ральфа! Инстинктивно она нашла верную дорогу сюда — такое, конечно, случается раз в жизни! Маренн быстро встала, осмотрелась…

«Так, Ральф должен быть где-то там, у той сосны», рассуждала она. Оставив сумку и автомат, а также уже надоевший котелок с картофелем, она, осторожно ступая, пробралась через заросли и подошла к дереву. Еще раз огляделась — нет ли здесь засады? В свете всего произошедшего — вполне возможно.

Но вокруг было тихо. Тогда Маренн спрыгнула в ложбинку, разбросала сосновые лапы между корнями, и сердце ее радостно забилось: здесь. Господи, спасибо тебе, какое счастье! Ральф здесь! Похоже, он не приходил в сознание. Она пощупала пульс штурмбаннфюрера, заглянула в зрачки — еще жив…

Быстро вернувшись, принесла санитарную сумку, рас стегнула ее и вытряхнула все содержимое на землю — первым выпал фонарик. Вот так! А она блуждала в темно те, даже не догадываясь о его существовании.

Светя фонариком, она внимательно рассмотрела остальное. Конечно, того, что необходимо сейчас Ральфу, нет. Но и то, что есть, пригодится. Поднатужившись, открыла флягу с водкой — привинтил ведь кто-то, тот рядовой богатырь, наверное. «Будет вместо спирта, — сразу решила она. — Все равно, хоть что-то».

Снова склонившись над штурмбаннфюрером, она про мыла раны Ральфа, наложила повязки с лекарством, разомкнув ему губы, влила в рот добрые полфляги водки. Наконец Фелькерзам пришел в себя и открыл глаза.

— Где мы? — спросил он шепотом, увидев ее. — Сколько времени прошло? Я помню, было еще светло.

— Это было давно, — улыбнулась Маренн радостно. — Ты долго был без сознания.

— Сколько? — нахмурился он.

— У меня нет часов. На, поешь, — она протянула ему котелок с картофелем.

— Откуда это все? — спросил он удивленно, приподнимаясь на локте. — Лекарства, еда…

— Я достала, — просто ответила Маренн, отводя взгляд. — Ты был без сознания часов пять, — уточнила она. — Я успела сходить на ближайший хутор, побывала в плену, — она коротко пересказала ему свои дневные приключения, — нам надо быстро уходить отсюда, Ральф — добавила она в заключение, — утром приедет Смерш и нас начнут искать. Конечно, я виновата, — призналась, вздохнув. — Я рассекретила нас. Но зато ты теперь дотянешь до линии фронта.

— А где она, линия фронта? — мрачно усмехнулся Фелькерзам, очищая картофелину. — Ты узнала?

— Пока нет.

— А как же тебе удалось выбраться из плена? — поинтересовался он.

— Не спрашивай, — Маренн рассмеялась. — Скорцени, если узнает, будет снова злиться на меня и говорить, что я ему изменяю. На этот раз — с русским капитаном. Нашла, скажет, какую-то деревню! Русские, и те не остались неохваченными… — потом наклонила голову, продолжила уже грустно: — Мужчине этого не понять. но иногда полезно быть красивой женщиной… Сигареты жалко. Остались капитану на память. Будет хвастать.

— У меня есть сигареты, — успокоил ее Ральф. — А что до капитана, — продолжил он иронически, — думаю, хвастать он не будет. Его просто арестуют, и все.

— Жаль. Симпатичный, — с притворной грустью вздохнула Маренн. — Дай-ка и мне водки, — попросила она. — Мне тоже надо выпить, пожалуй, а то я от всего с ума сойду.

* * *


На рассвете на хутор приехали трое из Управления контрразведки фронта: солидный, степенный майор и два молоденьких лейтенанта-стажера. К их удивлению, их никто не встречал — на хуторе все спали. Недовольный майор приказал одному из помощников разбудить этих «засонь», и поскорее. И позвать к нему капитана: «Нечего дрыхнуть! Разболтались!»

Когда заспанные, помятые и пристыженные отповедью лейтенанта солдаты выстроились перед майором, тот молча прошел вдоль строя, поморщился, сплюнул и спросил:

— Ну а капитан где? Почему не разбудили? А, товарищ? — он подошел к огромному Васюкову. — Почему капитана не разбудили, я спрашиваю?

— Не велел, — смущенно ответил боец.

— Как это? — удивился майор. — А если немцы? Что у вас тут творится? — возмутился он. — Сплошное безобразие. Где он?

— Там, товарищ майор, — Васюков указал рукой в сторону сарая.

— Как вам это нравится? — майор обернулся к своим помощникам. — Солдаты — в доме, а капитан — в сарае!

— Он гам не один, — виновато добавил Васюков.

— А с кем, позволю я себе спросить? — теряя терпение, поинтересовался майор.

— С немкой, товарищ майор, — доложил Васюков, покраснев, — ну, с той, которую вчера взяли… из Берлина. Не велел беспокоить…

— Ах, с немкой! — всплеснул руками майор, передразнивая бойца. — И что же они там делают? Беседуют?

— Не знаю, товарищ майор, — расстроился Васюков. — Я не проверял, — солдаты в строю тихо захихикали.

— Отставить! Смир-но! — скомандовал майор. — Так, значит, не проверяли, товарищ… Как фамилия?

— Рядовой Васюков, товарищ майор.

— Так вот, рядовой Васюков, идите и проверьте. И немедленно — ко мне, в дом, вместе с немкой. Тоже мне дело нашли: с эсэсовскими шлюхами всякой дрянью заниматься. Советский командир называется! Выполняйте!

— Слушаюсь, товарищ майор!

— Вольно! Разойдись!

Пройдя в дом, майор уселся за дощатый стол, нетерпеливо постукивая пальцами по его потертой поверхности. Его подчиненные расхаживали по комнате, также нетерпеливо поглядывая в окна. Васюков побежал к сараю. Осторожно приоткрыл дверь и вдруг, резко распахнув ее, закричал:

— Товарищ капитан! — сразу бросился внутрь.

— Ребята! Ребята! На помощь! Капитана убили! — послышался из сарая его голос. Солдаты, слонявшиеся без дела по двору, побежали к сараю. Переглянувшись в недоумении, офицеры последовали за ними.

Капитан лежал на сене в расстегнутой гимнастерке и спущенных брюках, из раны на голове сочилась кровь. Кобура была раскрыта, пистолета в кобуре не было.

— Товарищ капитан, товарищ капитан, ответьте, — причитал Васюков,склонившись над командиром. Солдаты, стоявшие полукругом у входа, расступились, пропуская майора и его офицеров. Увидев капитана, майор сплюнул от отвращения.

— Вы бы хоть штаны ему натянули, Васюков, прежде чем всех-то созывать, — сделал внушение рядовому. — Тоже мне — воспитание личного состава. Посмотрите, жив ли он, — приказал он одному из лейтенантов. Тот подошел, потрогал пульс.

— Так точно, жив, товарищ майор, — доложил он.

— Ну, так приведите его в чувство и ко мне, на допрос. Возьмите солдат и обыщите всё вокруг, — обратился он ко второму помощнику.

— Есть, товарищ майор.

— Что вы стоите, рты раскрыли? — прикрикнул майор на бойцов. — Выполнять приказания лейтенанта!

Низко опустив голову, капитан сидел перед майором, который допрашивал его, — на голове капитана белела повязка.

— Из какой она части, ты хоть спросил ее? — майор склонился над ним, и в голосе его явно проскальзывала злость.

— Нет, товарищ майор. Она не понимает по-нашему.

— Мундир на ней какой?

— Этот… Черный, эсэсовский…

— Документы были?

— Нет, не было.

— Ты проверял?

— Нет. Я думал, Вы проверите. Я по-немецки не читаю.

— Дурень ты, — майор сердито стукнул ладонью по столу. — Она вон как тебя обработала. Не простая, видно, штучка.

— Красивая, товарищ майор… — виновато протянул капитан.

— То-то. Тем она тебя и взяла, — закивал майор и нервно заходил по хате. — Наверняка она здесь не одна, — рассуждал он. — Какая-нибудь часть разбитая бродит по нашим тылам. Эсэсовцы…

— Да нет, товарищ майор, — уверенно возразил капитан, — она не из фронтовых частей. Она оттуда, — он неопределенно махнул рукой куда-то в сторону.

— Откуда? — насторожился майор, повернувшись к нему.

— Из Берлина.

— С чего ты взял? — майор чуть не подскочил на месте. — Она сама сказала?

— Нет, я так думаю, — вяло проговорил капитан. — В духах…

— В духах, — невесело усмехнулся майор, — тоже мне доказательство. Все они в духах да в шелках, проститутки.

— Товарищ майор, — молоденький лейтенант буквально влетел в хату, запыхавшись от бега, — вот, нашли, смотрите, — разжав кулак, он протянул майору какие-то знаки и нашивки.

— Где нашли? — почуяв удачу, напряженно спросил майор.

— Да вон там, на поляне, — указал лейтенант.

— Так это ж там, где Васюков ее взял, — сразу вспомнил капитан, — оторвала, значит, сука. То-то она ногти подпиливала…

Он вспомнил: немка, лукаво глядя на него, достает из нагрудного кармана кителя пилочку и, покачивая ногой, подпиливает ноготь на левой руке.

— Entschuldigung, — извиняется она, улыбаясь.

Так вот как она его сломала.

— Ты знаешь, что это такое? — майор смерил капитана уничтожающим взглядом с ног до головы и показал ему находки. — Ты знаешь, я спрашиваю? — он даже покраснел от злости. — Знаешь, кого проворонил?

— Никак нет, товарищ майор, — растерялся капитан, — Я на фронте таких не встречал.

— На фронте… — зло усмехнулся майор. — Вояка! По бабам ты вояка. Таких на фронте и не бывает. Это элита всех элит. Ты оказался прав, сказав, что она из Берлина. Служба безопасности — разведка. Понял ты, олух царя небесного! Конечно, она запросто обвела тебя вокруг пальца. Духи, цветы, кружева… Это у них отработано. Тварь, — майор опять заходил по хате, отбросив нашивки на стол. — Что они тут делают, вот в чем вопрос? Сколько их, где они? Но ничего, ты у меня за эти духи ответишь! — майор многообещающе пригрозил капитану пистолетом и тут же приказал помощникам, вытянувшимся у дверей: — Арестовать его. Допросить по всей форме. Пусть опишет внешность, всё до мельчайших деталей. И позвоните в Управление, пусть вышлют группу.

А пока мы начнем поиск собственными силами.

* * *


Присев на разбитый ящик из-под снарядов у дверей покосившегося домишки на заброшенном хуторе, старший лейтенант Наталья Голицына со скучающим видом рассматривала карандашный набросок. Это был портрет недавно сбежавшей из-под ареста немецкой офицерши, сделанный одним из особистов со слов арестованного капитана, который взял ее в плен, а потом просто «проморгал», как выразился майор Туманов, командир оперативно-розыскной группы Управления контрразведки фронта.

Впрочем, говорят, майор выразился покрепче, но самого Туманова, как и его помощников, Наталья, прибыв на место, уже не застала, — подняв по тревоге солдат, они бросились на поиски беглянки.

Рассказ о произошедших событиях Наталье пришлось выслушать в изложении рядового Васюкова, которого оставили охранять дом, а на всякий случай и как бы в засаду — вдруг другие немцы, заброшенные в русский тыл вместе с эсэсовкой, разыскивая ее, снова набредут на хутор. На этот счет Васюков получил строгие и четкие инструкции.

Излагая события минувшего дня, рядовой вздыхал и даже тоненько всхлипывал, что казалось странным слышать от такого верзилы, который при желании одной рукой легко мог поднять пушку. Он очень жалел «товарища капитана», которому «так не повезло».

Впрочем, в чем не повезло капитану, Наталья так и не поняла со слов рядового. Васюков постоянно намекал на какие-то туманные «обстоятельства», указывал взглядом на сарай, закатывал глаза и снова охал.

Наталья досадовала, что ей пришлось проделать такой длинный путь из штаба фронта, чтобы теперь вот уже битых несколько часов сидеть без дела и наблюдать, как перешептываются Васюков и ее шофер, сержант Бородюк. Чем свет ее сегодня подняли телефонным звонком, и строгий голос начальника Управления контрразведки приказал немедленно прибыть в распоряжение майора Туманова.

Как ни протестовали ее непосредственные начальники, Смерш держался неумолимо: случилось ЧП, нужен квалифицированный переводчик. А кто лучший? Да Голицына, конечно, — вот и гоните ее сюда. Спешили, торопились, чуть машину не покалечили, попав в воронку, а оказывается, главное ЧП ожидало их впереди — пока все они собирались, немка сбежала.

Наталья еще раз повертела в руках рисунок — особым талантом горе-художник из Смерша не отличался. Трудно представить, как можно по такой картинке узнать живого человека… В общем, немка как немка, конечно. Ну, молодая, ну, в черной форме — но какая-то мрачная очень… И зачем ей понадобилось гулять в тылу противника в немецком мундире, да еще среди бела дня? Самоубийца, что ли, или сумасшедшая?

Правда, если принять во внимание драматические жесты Васюкова, а также место, где развернулось ключевое действие, то есть сарай, о происшествии догадаться нетрудно: изголодавшийся по женской ласке капитан решил вечерком пообщаться с немкой, как говорится, «на ощупь». И пообщался…

Всматриваясь в лицо немки на портрете, Наталья не могла отделаться от ощущения, что где-то она уже видела его, и ей казалось, что не однажды. Интуитивно это впечатление связывалось у нее с чем-то светлым, счастливым, дорогим, но она никак не могла уловить, что же ей напоминал этот лик, или кого. Что-то вертелось в мозгу, на языке, в душе, что-то готовое вот-вот обрести ясность очертаний, но нет — срывалось и безнадежно исчезало вновь.

«Но в самом деле, что она далась, эта эсэсовка! — рассердилась на себя Наталья. — Поймают, тогда и поговорим. Пойти посмотреть что ли, где она его соблазнила? От скуки».

Поднявшись с ящика, Наталья подошла к сараю. Открыла скрипучую дверь: сено, дощатые стены — больше ничего. Ничего особенного. Только воздух… Сам воздух пахнул на нее чем-то прекрасным и волнующим, тем, что таилось в запахе помятой травы, в увядших ромашках и васильках, — словно какой-то образ остался здесь, и жил, струился, шептал.

Покачнувшись, Наталья невольно закрыла глаза и прислонилась к стене сарая. Ей показалось, что кто-то позвал ее: «Натали!» Конечно, она узнала голос Штефана — она не забудет его никогда. «Вот, черт, что значит усталость и бессонные ночи! — одернула себя старший лейтенант. — Так можно просто помешаться. Это все от безделья. Что за дурацкая ситуация: ни работы, ни отдыха — жди. Сколько можно ждать?» Она бы давно вернулась, но распоряжение майора Туманова предписывало ей оставаться на месте. Впрочем, что случится, если она пройдется, например? Хоть воздухом подышит, да и успокоится. Интуитивно Наталье хотелось уйти подальше от этого сарая, который будил в ней какие-то неясные воспоминания.

— Эй, Бородюк, — позвала она шофера, — я пойду в лес, пройдусь немного. Голова болит.

— Да что Вы, товарищ старший лейтенант, — вскинул голову Васюков, копавшийся в вещмешке. — Как можно? Там же немцев — пруд пруди. Как же Вы одна-то?

— Не беспокойтесь, Васюков, — остановила его Наталья, — я тут, недалеко, вокруг поляны обойду. Ягоды посмотрю, грибы. А немцы… Что немцы… Они наверняка давно ушли. Что ж они все вокруг одного хутора крутятся? Поняли, что их обнаружили, и ушли подальше в глушь, день пересидеть. Так что в лесу теперь, похоже, больше наших, чем немцев.

— Вы хоть автомат возьмите, Наталья Григорьевна, — предложил ей Бородюк.

— Зачем? легкомысленно отмахнулась она. — Вы же рядом. Я лучше лукошко возьму, — и, подхватив валявшуюся за порогом пустую корзину, быстрым шагом направилась к лесу.

Несмотря на то что стояла середина сентября, днем было еще тепло. В лесу — полно черники и, пробираясь сквозь россыпи сизоватых сладких ягод, Наталья углубилась в воспоминания о том, как когда-то в детстве, на даче под Ленинградом, они всей семьей ходили осенью по ягоды и грибы.

Впереди что-то хрустнуло. Похоже, старая ветка. Наталья подняла голову и обомлела: прямо перед ней, в двух шагах, за массивным раскидистым деревом мелькнули немецкие мундиры, послышалось лязганье автомата.

Наталья отступила, намереваясь закричать, позвать на помощь Васюкова и Бородюка, но, оглянувшись, увидела позади себя только стоящий темной стеной лес — ни тропинки, ни дорожки. Увлекшись воспоминаниями, она не заметила, как ушла далеко от хутора и заблудилась. Пустая корзина выпала из ее рук — все тело девушки буквально онемело от страха. Руки и ноги отказывались шевелиться. «Вот и конец», — отчаянно мелькнуло в голове. Бежать бы, но силы покинули ее. Она застыла, обреченно ожидая своей участи…

— Halt! Hende hoch! — немцы вышли из укрытия. Их оказалось двое: мужчина и женщина. Оба в черной эсэсовской форме, изрядно испачканной и потрепанной. Мужчина — серьезно ранен. Его рубашка и мундир запачканы кровью, голова перевязана окровавленным, потемневшим бинтом. Он опирался спиной на ствол дерева, но в руках крепко сжимал автомат, который направил прямо на Наталью.

Женщина — невысокая, худенькая, с бледным, сильно осунувшимся лицом и короной темных волос, убранных косой на затылке, — стояла за его спиной и, как показалось Наталье, с сочувствием смотрела на нее. И снова что-то знакомое почудилось девушке в ее взгляде.

— Kommen Sie hier, — приказал офицер и указал дулом автомата на место перед собой. Наталья приблизилась. И вдруг увидела, что женщина за спиной эсэсовца — та самая немка, которую разыскивает Смерш! Та самая, которая соблазнила капитана и сбежала ночью из плена.

Забыв об опасности, Наталья во все глаза смотрела на нее. Почему ей так знакомо лицо этой женщины, где же они встречались? Немец что-то спрашивает, но Наталья не слышит его — она смотрит только на женщину, задавая себе один вопрос: где же, где?

И вдруг она вспомнила — словно прозрение сошло на нее. 42-й год, река, покрытая полевыми цветами поляна… Штефан протягивает ей фотографию. «Это кто? Твоя сестра?» — наивно спрашивает у него Наталья. «Нет, это моя мама», — отвечает он.

Ну конечно, как она сразу не догадалась! По портрету оперативника, правда, это было бы невозможно. Но сейчас, когда она видит ее… Его мать… Ну как же, конечно — это же его мать!

Еще одна картина с невероятной быстротой проскакивает в воспоминании: 12 июля 43-го, гибель Штефана и обгоревший медальон… Не выдержав, Наталья падает на траву — от волнения она теряет сознание и успевает только вскрикнуть по-немецки:

— Это Вы! Господи, это же Вы! Как же я Вас сразу не узнала!

Когда она пришла в себя, ей показалось, что минула целая вечность. Вокруг царило безмолвие. Еще не открыв глаза, Наталья прислушалась к тишине. Она различала мягкий шепот травы и легкое поскрипывание веток на ветру. Похоже, наступила ночь. Немцы наверняка ушли. И раз она может чувствовать, думать, слышать — значит, она жива. Они не убили ее — наверное, очень торопились или боялись шуметь. Но как же в темноте она найдет дорогу к хутору?

Забеспокоившись, Наталья открыла глаза и зажмурилась — яркий дневной свет ударил ей в лицо, ошеломив. То, что показалось ей часами, на самом деле явилось всего лишь минутами… День только разгорался. И немцы не ушли. Они были рядом. Вот хрустнула опять сухая хвойная ветка под сапогом, брякнул затвор автомата. Все повторяется, все пошло сначала…

Кто-то подошел сзади и остановился. Наталья зажмурила глаза в ожидании автоматной очереди — она вот-вот последует. Конечно, они заметили, что она пришла в себя. Еще шаг. Когда же? Приоткрыв веки, Наталья взглянула и снова увидела женщину в черной эсэсовской форме. Казалось, ее красивое бледное лицо заслоняет собой все голубое пространство неба между верхушками деревьев.

Нет, это не сон, не галлюцинация — она действительно видит над собой это лицо. Вот оно приближается, отчетливей становятся темные тени усталости под светлыми зеленоватыми глазами. Немка наклоняется и заботливо прикасается прохладной ладонью к щеке девушки. И вдруг улыбается. Как лучик солнца на блеклом пергаменте печальных губ — улыбка, которая все переворачивает, улыбка, которую невозможно забыть, улыбка Штефана играет на них.

— Я видела, как погиб Ваш сын, — произносит Наталья, приподнимаясь. Улыбка на лице женщины гаснет. Ее глаза темнеют и, широко раскрывшись, отражают всю бурю чувств, проносящихся в ее душе: страх, сомнение, удивление, недоверие. Наталья вскакивает и, взяв женщину за руки, начинает говорить, теряя от волнения мысль и начиная новую, недосказав предыдущую.

— Скажите, он выжил… тот немец… ну, которому я помогла тогда? Вы получили фотографию? Я там нарисовала…

Женщина недоуменно пожимает плечами и переглядывается с офицером, который стоит за ее спиной, держа по-прежнему автомат наготове. И только тут Наталья замечает, что она говорит по-русски и они не понимают ее.

— Извините, — с виноватой улыбкой она переходит на немецкий, потом замолкает, стараясь унять волнение и сдержать слезы, которые вот-вот хлынут из глаз. Но все усилия тщетны: она не может совладать с собой — она начинает дрожать, слезы катятся по щекам, зубы стучат, голос не слушается, мозг с трудом подбирает подходящие слова.

Видя, что происходит с девушкой, немка сочувственно берет ее за локоть, поддерживая, — ей кажется, что Наталья, смертельно бледная, едва держится на ногах.

— Кто Вы? — спрашивает она у русской девушки. — Откуда Вы знаете моего сына?

Немного успокоившись Наталья старается объяснить и злится на себя, что не может справиться с нервами. Ей кажется, что она в один момент забыла язык, который знала с детства.

— Понимаете, — говорит она, путаясь в грамматике. — Я — Наталья Меня зовут Наталья. Ваш сын, ефрейтор Штефан Колер, танкист… В 42-м году их подразделение, господи, ну как же это, как сказать, они стояли, они находились в нашей деревне. Штефан и его экипаж были определены в наш дом, к моим родственникам. Я знаю, Вы — его мать. Как же я сразу Вас не узнала? Там, по рисунку… Я бы могла Вам помочь. Штефан мне показывал Вашу фотографию и Вашей дочери. Я запомнила, запомнила Ваше лицо, — искреннее чувство, с которым Наталья говорит, вызывает сочувствие даже у офицера. Его холодные строгие глаза потеплели. Он опустил автомат и, подойдя, встал рядом с фрау.

— Поверьте, — Наталья в отчаянии сжимает руки на груди, — я ничего не могла поделать тогда, год назад. Когда я увидела их, танк уже сгорел. Это было страшно. Я случайно оказалась на передовой. Я увидела их номер и знак дивизии… Я сразу же побежала к ним… Я видела их. Клянусь, если бы его можно было спасти… Все были мертвы, кроме одного. Их командира… Я дотащила его до немецких позиций. Дальше я не знаю. По-моему, его забрали свои. Вы ничего не получали? — она с надеждой взглянула на женщину. — Я там нарисовала на обороте, на обрывке фотографии их экипажа… где они погибли… Вы не получали?

Она замолчала, увидев, как переменилось лицо женщины. И без того бледное, оно, казалось, покрылось мертвенной синевой. Светло-зеленые глаза померкли, плечи опустились — она как будто стала ниже ростом и старше по возрасту. Горькие морщины отчетливо проступали у губ и глаз, рассекая ее красивое лицо, как трещины прорезают поверхность разбитого зеркала. Немец что-то озабоченно сказал ей на ухо, но она жестом отстранила его.

— Я все получила, — изменившимся голосом ответила она Наталье, с замиранием сердца ожидавшей ее слов. — Фриц Зеллер попал ко мне в госпиталь. Не знаю, говорил ли Вам Штефан, что я врач, хирург. Я тоже была тогда" под Белгородом. Я обнаружила эту фотографию. Спасибо Вам, — голос ее сорвался и, вдруг поддавшись порыву чувств, она обняла девушку, — я не знаю, кто Вы и зачем Вы помогали им, — прошептала она. Наталья чувствовала, как горячие солоноватые капли, — конечно, слезы, — упали ей на лоб и щеки, сливаясь с ее слезами. Не позволив ей договорить, Наталья воскликнула:

— Я любила Вашего сына. Я его люблю. Я не могу его забыть, — и, задохнувшись от сердечной боли, сковавшей все ее существо, замерла.

— Так вот в чем дело, — женщина отстранилась и с ласковой улыбкой погладила Наталью по щеке, заботливо вытирая влажные дорожки на ее лице. — Он мне написал в 42-м, перед Сталинградом, о девушке по имени Натали, с которой был очень счастлив, — проговорила она мягко. — Немного. Одну строчку всего. Но я почувствовала, что это очень важно для него… Я удивилась, почему он написал так мало и ничего не объяснил. Не рассказал… Он всегда легко относился к своим любовным приключениям. А здесь я почувствовала, что все у него очень серьезно. Меня даже немного задело, что он не хочет поделиться с матерью. Позднее, когда мы встретились под Сталинградом, я даже попеняла ему. Но он опять промолчал. Я объясняла это тем, что людям свойственно скрывать свои чувства, если они искренни и глубоки, даже от родителей. Но теперь я понимаю: Вы — русская, и он не мог написать мне в письме о Вас — ведь письма с фронта проверяет цензура. Возможно, позднее он бы рассказал. Но знаете, — она улыбнулась, — мне кажется, он тоже полюбил Вас…

— Фрау…

— Маренн, меня зовут Маренн…

— Я хочу, чтобы Вы знали, — горячо продолжала Наталья, — что сколько бы ни прошло времени": дней, лет, хотя бы вся жизнь, я никогда, никогда не забуду его. Вы должны знать, что есть еще на земле человек, кроме Вас, который всегда помнит его, — она сделала паузу, стараясь прогнать подступивший к горлу комок. — Я знаю, — продолжала она уже через секунду, — мне будет трудно. Мне было трудно с самого начала. Полюбить немца, врага… Но это сильнее меня. Я выдержу все. Мне все придется хранить в себе. Но я выдержу. Выдержу… — Рыдания душили ее. Маренн снова обняла девушку, прижимая ее голову к своему плечу.

— Успокойтесь, успокойтесь. У Вас есть родители?

— Нет, — всхлипнула Наталья, — они давно умерли.

— Послушайте меня, — Маренн приподняла ее голову и произнесла проникновенно, глядя в синие заплаканные глаза девушки: — Мне жаль, что сейчас мы разъединены. Но война не будет продолжаться вечно. Когда-нибудь она кончится. И если нам повезет и мы останемся живы, знайте, я была бы рада, если смогла бы заменить Вам мать. Я всегда буду считать Вас родной. Ведь я в неоплатном долгу перед Вами. Только прошу, будьте осторожны. Никому и ничего не говорите из своих. Ни при каких обстоятельствах. Это может стоить Вам жизни.

— Я знаю, фрау, — кивнула Наталья, слабо улыбнувшись: — Спасибо Вам, — и вдруг опомнилась:.— Господи, что же это я, — воскликнула она, — Я же так Вас подвела! Знаете, — она оглянулась на офицера, — Вас ищут. Они вызвали специальную группу, у них Ваш портрет, фрау, который нарисовали со слов капитана. Ну, того…

— Я понимаю, — качнула головой Маренн, — этого следовало ожидать.

— Вам надо уходить, прятаться… — снова разволновалась Наталья.

— Нам негде прятаться, — впервые подал голос офицер, — нам надо пробиться к линии фронта.

— Простите, я вижу, господину необходима помощь. Я могла бы что-нибудь принести, — с готовностью предложила девушка. — Лекарства, бинты…

— Нет, нет, — серьезно остановила ее Маренн. — Вам незачем рисковать. У нас все есть. Быть может, только, — она вопросительно взглянула на Ральфа. — Если у вас есть карта, — она указала на планшет, который болтался у Натальи на поясе, — вы нам покажете приблизительно хотя бы по карте, где сейчас проходит линия фронта, чтобы мы знали, куда идти.

— Да, да, конечно, — быстро согласилась Наталья и открыла карту — она прихватила ее в штабе, чтобы не заблудиться и вовремя прибыть на хутор. А вот для чего пригодилась, оказывается.

— Сейчас бои идут вот здесь, — показала она Фелькерзаму — тот озадаченно посмотрел на Маренн и заметил:

— Довольно далеко. Дальше, чем мы предполагали. Здорово отбросили…

— Но мы все равно должны пробиваться к нашим, — настойчиво ответила она.

— К нашим, — повторила за ней Наталья, вспоминая. — Вот и Штефан всегда говорил «наши», а сам ведь не был немцем…

— Немцы тоже не все одинаковые, — отозвалась Маренн, — как и все люди. Мой сын не был немцем — это верно, но на четвертинку он был австрийцем. Этой четвертинки ему хватило, чтобы погибнуть молодым, — добавила она грустно.

— Извини, Маренн, — вмешался Ральф фон Фелькерзам, — нам надо идти. Спасибо, фрейлян, — поблагодарил он Наталью.

— Послушайте, я могу проводить Вас… — отчаянно предложила Наталья.

— Нет, нет, — Маренн решительно прервала ее, — ничего не надо. Берегите себя. Ради памяти моего сына.

— Тогда возьмите карту!

Маренн снова повернулась к Фелькерзаму — тот согласно кивнул головой.

— Спасибо. Возвращайтесь к своим, Натали, — говорила Маренн взволнованной девушке, — но не сразу. Погуляйте еще здесь, пока мы не уйдем подальше… Где находится Ваша часть?

— Часть далеко, — ответила Наталья. — А сюда меня привезли, чтобы переводить во время допроса. Господи, я сейчас себе представляю, что они допрашивали бы Вас…

— Не надо, — успокоила ее Маренн. — Мы постараемся, чтобы этого не случилось. К хутору Вам идти туда, — она указала рукой направление, — я ночью здесь все хорошо изучила, — улыбнулась все так же грустно. — Но сначала успокойтесь, ни в коем случае не подавайте виду…

— Маренн, идем, — торопил ее Ральф.

— Сейчас. И последнее, что я Вам скажу, Натали, — зеленоватые глаза фрау серьезно взглянули на девушку. — В худшем случае, если с Вами случится беда. Я имею в виду не смерть, конечно, не приведи Господь, а плен, — не бойтесь. Любыми путями добивайтесь, чтобы о Вас доложили в Берлине. Говорите, что работали на нас, придумайте что угодно, но настаивайте, чтобы о вас доложили генералу Шелленбергу, или Мюллеру хотя бы. Назовите им мое имя — Ким Сэтерлэнд. В Германии меня знают под этим именем, только очень близкие люди называют меня Маренн. Запомните, Натали. Я помогу Вам. Это пока единственное, что я могу обещать. К сожалению, в России я не могу помочь. Запомните, — повторила она. — И будьте осторожны, берегите себя. Надеюсь, мы увидимся когда-нибудь… В мирное время…

— Фрау…

Две женщины, обе темноволосые и светлоглазые, одна постарше, другая совсем юная, одна — в черной эсэсовской форме с погоном оберштурмбаннфюрера на правом плече, другая — в походной гимнастерке Советской армии защитного цвета с погонами старшего лейтенанта крепко обнялись. В этот момент им обоим показалось, что никакой войны вовсе не было и нет. Их вместе объединила любовь. Любовь к человеку, который одной из них приходился сыном, а другой — возлюбленным. Казалось, он незримо присутствовал сейчас на усыпанной крупными черными ягодами лесной поляне, среди вековых елей и сосен, и в тишине они обе слышали его голос — он звучал в памяти…

Порыв внезапно поднявшегося ветра принес отдаленный, приглушенный лай собак…

— Это они! — вскрикнула, отпрянув, Наталья. — Смершевцы! Идут сюда!

— Уходите отсюда подальше, — приказала ей Маренн. — Пусть Вас лучше найдут в другом месте…

Звякнули затворы автоматов — Ральф перезарядил оружие и без слов, схватив Маренн за руку, увлек ее за собой в заросли орешника.

— Прощайте, — крикнула им вслед Наталья и как могла быстро побежала в противоположную сторону.

«Господи, сохрани ее, сохрани», — молилась она про себя. И задыхаясь, бежала все дальше и дальше — пока не упала, споткнувшись о корягу, лицом в прохладный и сырой мох.

* * *


К началу сентября 1944 года нацистская Германия потеряла трех своих союзников: Финляндия, Румыния и Болгария одна за другой вышли из войны. Войска Третьего и Четвертого Украинских фронтов вступили в Венгрию и находились в 150 км от Будапешта. Правитель Венгрии, адмирал Хорти, напуганный таким быстрым продвижением советских войск, послал своих представителей в Москву для заключения перемирия.

Как только германская разведка получила информацию о предстоящих переговорах, о намерениях Хорти немедленно доложили фюреру. Гитлер вызвал к себе оберштурмбаннфюрера СС Отто Скорцени. Он приказал главному диверсанту рейха разработать операцию, которая «вернула бы венгерских лидеров на путь истинный».

Операция получила кодовое название «Микки Маус»; Отто Скорцени осуществил ее с одним десантным батальоном, всего за полчаса. Пробравшись в резиденцию венгерского диктатора, оберштурмбаннфюрер СС похитил сына Хорти и, завернув его в ковер, отвез в аэропорт. Затем захватил саму резиденцию и продиктовал Хорти условия германского фюрера. Потери немецкой стороны за всю операцию составили семь человек.

Гитлер пришел в восторг, узнав о результатах. Он пригласил своего любимца в резиденцию «Волчье логово» и развеселился, выслушав рассказ о похищении молодого Хорти. Однако Скорцени не мог не заметить, что радость фюрера время от времени тускнела — в глазах проскакивала тревога и несколько раз он даже пытался прервать рассказ оберштурмбаннфюрера, чтобы сообщить о чем-то. Да так и не решился.

Тепло поблагодарив Скорцени, фюрер поздравил его с новым награждением и сразу же известил, что в ближайшем будущем обер-диверсанту необходимо выполнить еще одно, самое важное задание. Речь шла о предстоящем наступлении на англо-американцев в Арденнах. Скорцени, сказал фюрер, выпадет поистине историческая роль. Его задача состоит в том, чтобы подготовить диверсантов в американской форме, которые незадолго до начала наступления захватят мосты и будут сеять панику, отдавая ложные приказы.

«Надеюсь, с американским сленгом проблем у Вас не будет, мой мальчик. Помощники у Вас есть — и весьма знающие, как мне докладывали…» — прощаясь, фюрер пожал Скорцени руку, но в его словах оберштурмбаннфюрер снова уловил какую-то странную, непонятную грусть. Возможно, Гитлера переполняли думы о предстоящей операции, пли он был озабочен своим ухудшающимся здоровьем, или положение на фронтах становилось все более удручающим для него…

Выйдя из бункера фюрера, Скорцени сразу же попал в окружение офицеров ставки — они льстиво поздравляли его, восхищались и заискивающе пожимали руку. Все знали, что его влияние на Гитлера велико. Он был фаворитом.

Не изменяя себе, Скорцени держался с ними холодно и надменно — он хорошо знал цену этой недолговечной дружбы. Он уже собирался уезжать в Берлин и направился к выходу, но неожиданно в соседнем с канцелярией фюрера помещении лицом к лицу столкнулся с… Джилл. Она стояла, прислонившись спиной к стене, и, распахнув дверь, Скорцени едва не ударил ее.

— Джилл?! — Оберштурмбаннфюрер искренне удивился. — Что ты здесь делаешь?

— Извини, — проговорила она тихо, в ее глазах блеснули слезы, — я случайно зашла. С разрешения бригадефюрера меня вызвали помочь здесь в работе.

Девушка явно выглядела расстроенной, лицо ее побледнело и осунулось. Скорцени сразу почувствовал неладное.

— Что с тобой, девочка? Как ты себя чувствуешь? — обеспокоенно спросил он. — Как мама?

Джилл не ответила ему. Низко склонив голову, она смотрела в пол, но плечи ее вздрогнули от готовых прорваться рыданий.

— Мама в Берлине? — он осторожно приподнял ее лицо, напряженно ожидая ответа. — Почему ты молчишь?

— Нет, — девушка отрицательно покачала головой и отвернулась.

— А где она? На фронте? — он снова повернул ее к себе. — Когда она вернется?

Джилл всхлипнула.

— Она не вернется, Отто. Ее убили, — дрогнувшим голосом проговорила она. — Я осталась одна, совсем одна, — и, заплакав, прижала руки к лицу. Сердце Скор цени оборвалось.

— Когда это случилось? — глухо спросил он.

— Не знаю, — замотала головой Джилл, — я ничего не знаю, Отто. Никто мне ничего не говорит. Она уехала на фронт. И не вернулась. Это все, что я знаю.

— Куда, в какое место? — сам не зная зачем, продолжал допытываться он.

— В Кенигсберг, — тихо говорила Джилл. — Там началось наступление русских. Штаб разгромили…

Она поехала одна? — он никак не мог смириться с тем, что узнал.

— Нет, не одна. С Фелькерзамом, — Джилл подняла голову и взглянула на него, шмыгнув носом.

— Фелькерзам вернулся? — так вот почему фюрер сочувственно смотрел на него во время беседы, вот откуда его грусть и непонятные намеки — все уже знают. Он видел, что ее убили? Он привез… — ему страшно было даже подумать, не то что произнести это жуткое слово…

— Нет, Ральф не вернулся тоже, — покачала головой Джилл. — Они пропали оба.

— Что предпринимает Шелленберг?

— Не знаю. Разве он мне скажет! — воскликнула Джилл с отчаянием. — Они пропали без вести…

— Стоп, — Скорцени крепко взял ее за руку. — Пропали без вести — не значит погибли. Поехали сейчас со мной в Берлин. Надо все выяснить.

— Но я не могу… — растерянно возразила Джилл. — Меня не отпустят…

— Ладно, — решил он. — Оставайся здесь. Я позвоню тебе.

— Отто…

— Не отчаивайся, — он ласково обнял ее. — Я сделаю все, чтобы найти твою маму. Я поговорю с Шелленбергом — сегодня же ты вернешься на Беркаерштрассе. Нечего тебе тут делать в такой ситуации.

Приехав в Берлин, Скорцени не застал бригадефюрера на месте. Тогда на правах одного из его заместителей он сам позвонил главе канцелярии фюрера и договорился, чтобы Джилл Колер разрешили немедленно вернуться в Шестое управление. Подозвав к телефону Джилл, предупредил ее, что пошлет за ней Рауха — ему не хотелось, чтобы девушка долго оставалась одна среди чужих и равнодушных людей: она совсем пала духом. Раух привезет ее, а здесь, в Берлине, Ирма возьмет ее под опеку.

Потом он позвонил Науйоксу. Они встретились в кафе на улице Гогенцоллерн.

— Я восхищаюсь твоими подвигами, — приветствовал его по обычаю Алик.

— Ты-то что восхищаешься? — недоуменно спросил Скорцени, — ты то же самое делал, когда мы работали вместе. Вспомни Гляйвиц и Венло…

— Теперь я делаю доллары и фунты стерлингов, — продолжил в тон ему Науйокс, усаживаясь за столик. — И знаешь, — добавил он язвительно, — неплохо получается…

— Что с Маренн? — спросил Отто, глядя ему прямо в лицо. — Ты знаешь?

Алик пожал плечами.

— Никто не знает. Ирма, как может, успокаивает Джилл, но та уже не во что не верит.

— Я в курсе. Я встретил ее в Ставке. Что произошло?

— Они поехали с Фелькерзамом, — начал рассказывать Алик. — Чашечку кофе, пожалуйста, и коньяк, — обратился он к подошедшему официанту. — А ты? — он вопросительно взглянул на Скорцени.

— Мне тоже, — ответил он быстро. — Дальше.

— Ральф поехал по абверовским делам. Ну, знаешь, после объединения много разных проблем, нет согласованности…

— Понятно. Дальше.

— Маренн — по своим, медицинским, надо думать. Насколько я знаю, они были в Кенигсберге. Затем в штабе группы армий «Центр». За ними уже должен был вылететь самолет, когда неожиданно началось наступление русских. Наши отступали в беспорядке. Штаб разгромили. Многие погибли. Среди тех, кто спасся, ни Ральфа, ни Маренн нет. Были ли они среди убитых, неизвестно. Потери еще не подсчитывали, территория занята русскими. Никто не помнит, видели ли их в момент отступления, а точнее, я полагаю, бегства. Не до того, говорят, было. А на самом деле — обыкновенная паника, — Алик усмехнулся. — Не исключают, что они попали в плен. Если не погибли, конечно. Одним словом, как всегда в последнее время: никто ничего не знает, ничего не помнит.

Насколько мне известно, Шелленберг связывался с командующим группы армий, со службой разведки — информации никакой. Звонили в госпитали, куда доставляли раненых, — тоже глухо, не числятся. Если бы они были живы — они бы дали о себе знать…

— Это кто сказал? — осведомился Скорцени, не скрывая иронии. — Надеюсь, не шеф германской разведки бригадефюрер Вальтер Шелленберг? Или это твое соображение, — он насмешливо взглянул на Науйокса, — у них что, рация есть? Или они прямо от русских бы тебе позвонили?

— Нет, рации у них нет, — подтвердил Алик.

— Вот видишь. Что решил Шелленберг?

— Не знаю, — Науйокс снова пожал плечами. — Я говорил ему: у абвера в этой местности весьма разветвленная сеть агентов, можно было бы поручить навести справки. Но он отказался. Говорит, мы с таким трудом завербовали агентуру, что не можем рисковать ею по мелочам. Тоже мне мелочь…

— Он прав, — Скорцени холодно кивнул.

Науйокс искренне удивился.

— Для тебя жизнь Маренн — это мелочь? — Алик присвистнул. — Хорошенькое дело открывается: как, я извиняюсь, спать с ней… Вы оба по этой части…

— Замолчи, — Скорцени резко оборвал его, пристукнув ладонью по столу. — Ты соображаешь сам то, что несешь? А что касается поисков… Никто не имеет права рисковать делом. Рисковать можно только собой.

— Что ты хочешь этим сказать? — настороженно поинтересовался Алик.

— Что я сам поеду ее искать.

— Один? — Алик недоуменно приподнял брови. — И как ты собираешься это делать? — спросил, заметно посерьезнев.

— Не знаю, — задумчиво произнес Скорцени, потягивая коньяк, — я думаю, думаю над этим. Когда придумаю, скажу. Кстати, я удивлен, — он с осуждением взглянул на Алика, — что до сих пор вы не придумали ничего. И, как я понимаю, не собирались. Только позвонили: одним, другим, третьим. И то — сам Шелленберг. На его посту не так-то легко все бросить. Несмотря, кстати, на все твои скабрезные намеки, — добавил он и тут же спросил: — А ты? Ты-то практик, профессионал. Пошевелил бы мозгами… Когда это случилось? Давно?

— Да нет, — Алик задумался.

— Сколько дней?

— Несколько.

— Алик, — рассердился Скорцени. — Несколько — это сколько? Ты кем работаешь? Официантом?

— Три. А официантом работает он, — Науйокс указал на кельнера. Он понимал состояние Отто и не хотел ссориться с ним. — Тебе еще кофе? — предложил примирительно. — Могу заказать. За счет своего подразделения.

— Нет, спасибо. Прости. — Скорцени уже остыл и снова погрузился в размышления.

— Я нужен? — спросил, немного подождав, Науйокс.

— Пока нет.

— Если понадоблюсь — я готов. На практические действия, как практик и профессионал, — на губах Науйокса проскользнула усмешка. — Ирма, конечно, позаботится о Джилл. Тоже — как практик и, можно сказать, профессионал. По вопросам успокоения души. Как фабрика грез.

— Спасибо, — кивнул Скорцени. — Еще раз извини.

— Да я так… Тренируюсь…

В тот вечер ему так и не удалось связаться с Шелленбергом — бригадефюрер находился у Гиммлера в Хоенлихене.

Скорцени провел бессонную ночь на вилле в Грюнвальде — дома, как он считал. Не раздеваясь, он лежал в просторной спальне, выходящей окнами на озеро, на широкой двуспальной кровати, которая столько раз служила ложем их любви. Но сейчас рядом не было Маренн. Постель осиротела без ее прекрасного, нежного тела, без ее жарких, любящих рук, без ее чудных волос… Весь дом осиротел без нее. Без ее голоса…

Он так спешил к ней, он как всегда спешил к ней — он тосковал, он мечтал, он желал сегодня, в эту ночь, как только вернется, сразу, любить ее здесь, в этой постели, в этой комнате, в этом доме. А ее — нет. И ее не просто нет. Она не задерживается в клинике, она не уехала по срочному вызову, она даже не изменяет ему — с ней случилась беда. И может статься, ее уже не будет никогда.

Нет, только не это! Лежа на спине, он курил сигарету за сигаретой, даже не замечая, не считая. Сейчас он не мог представить никого другого, кроме нее, здесь, рядом с собой. Это казалось простым в прошлом, когда он был зол на неё, когда она была в безопасности, когда она могла узнать, и он заставил бы ее страдать, когда он бы отомстил ей. Но когда ее не было, быть может, — он гнал эту проклятую мысль, которая все навязчивей обуревала его, — быть может, уже не было в живых, это было невозможно. Никого другого. Никогда. Он не мог вообразить, заставить себя вообразить, что она больше никогда не войдет в этот дом, не обнимет его на этой постели, не прильнет к нему горячим, полным желания телом — нагая, желанная, любимая…

Единственное, что радовало, — Джилл впервые, по ее собственному признанию, за последние трое суток спокойно спала в своей комнате, приободренная его приездом и надеждами, которые он в ней возродил. Скорцени не был уверен ни в чем сам, он едва смел надеяться, но старался сохранять спокойствие и невозмутимость, хотя бы внешне, чтобы его уверенность передавалась Джилл. И пока ему это удавалось. С ним Джилл чувствовала себя даже лучше, чем с Ирмой, которая сама — по природе натура нервная, — едва сдерживала эмоции и почти постоянно плакала. Приехав в Грюневальд, Скорцени отпустил ее к Алику, взяв слово обязательно приехать утром, а сам, едва на востоке заалела поздняя осенняя заря, позвонил Шелленбергу в Гедесберг, в надежде, — нет, в полной уверенности, — что безотлагательность дела извинит его бестактность. Уж Шелленберг-то должен был его понять. Если не он, то кто же? Черт его подери!

Шелленберг, похоже, тоже не спал. Он быстро снял трубку, сам, и голос у него был отнюдь не заспанный, а напряженный, тревожный. Согласно установленному порядку Скорцени доложил начальнику о своем прибытии и выполнении задания, а затем попросил срочно принять его по личному вопросу. Шелленберг, конечно же, сразу понял, по какому, и пригласил оберштурмбаннфюрера немедленно приехать в Гедесберг.

Скорцени ненавидел Гедесберг. Он знал, что именно там Шелленберг встречается с Маренн. И поэтому он избегал звонить туда или приезжать без приглашения, подсознательно, верно, опасаясь, что может случайно встретить ее там или неожиданно услышать ее голос в телефонной трубке. И хотя он понимал, что такого не может быть, его опасения необоснованны — Маренн всегда была достаточно осторожна, чтобы так легкомысленно выдать свою любовную «связь с бригадефюрером, и он даже не знал наверняка, встречаются ли они сейчас или все уже давно закончилось, и даже чувствовал, — не мог не чувствовать, — что в этот год она снова приблизилась к нему, и эта близость снова стала постоянной, ежедневной, еженощной, ежечасной, как только обстоятельства, вечно мешающий и разлучающий внешний мир, позволяли им остаться наедине, эта близость захватила их обоих снова, и еще пленительней, еще жарче, чем когда-то в самом начале их отношений, — тем не менее он не мог избавиться от предубеждения.

Впрочем, Шелленберг отвечал ему тем же и никогда не вызывал в Гедесберг. С тех пор, как Шелленберг оставил семью и перебрался на служебную виллу, Скорцени там не бывал. Но на этот раз случай произошел исключительный. Исключительный для них обоих.

Речь шла о жизни и смерти женщины, которая была дорога им в равной степени, которая шесть лет Назад встала между ними, безнадежно разрушив их служебные и человеческие отношения, превратив их из соратников во врагов. Сделала все это, сама того не желая, только потому, что была прекрасна. Они оба любили ее. Сейчас жизнь ее была в опасности. И потому, не раздумывая, Скорцени позвонил в Гедесберг, а Шелленберг, который был крайне занят и к тому же плохо чувствовал себя, отложив все дела, пригласил его немедленно приехать.

Непривычно было видеть Скорцени вместо Ральфа фон Фелькерзама, к общению с которым он привык за годы службы, молоденького важничающего лейтенанта, временно исполняющего обязанности первого адъютанта бригадефюрера. Лейтенант не вышел на крыльцо встретить его, как обычно делал Ральф, когда приезжали сослуживцы, которых он хорошо знал. С неуместной напыщенностью он сидел за столом и ждал, когда оберштурмбаннфюрер сам подойдет к нему и доложит суть визита. Делать этого Отто не собирался. Да ему и не пришлось. Дверь кабинета открылась — сам Вальтер Шелленберг, появившись на пороге, поздоровался и просто пригласил Скорцени пройти, к удивлению лейтенанта, не спрашивая ни рапорта, ни документов.

— Мне так не хватает Фелькерзама, — с сожалением признался он, предлагая Скорцени сесть. Шелленберг очень плохо выглядел. Огромная нервная нагрузка, выпавшая ему в последние годы, как по службе, так и в личной жизни, давала о себе знать — здоровье его быстро ухудшалось. В последние дни, надо полагать, он переживал особенно сильно.

— Я обдумал Ваше предложение, оберштурмбаннфюрер, переданное мне вчера рапортом, — начал Шелленберг, усаживаясь за рабочий стол. При любых обстоятельствах бригадефюрер умел соблюдать дистанцию, и это всегда заставляло подчиненных, чтобы ни произошло, держать себя в рамках, и вызывало уважение, в том числе и у Скорцени. Эта черта Шелленберга нравилась ему. Шеф вообще импонировал ему многими качествами, и подчиняться ему было нетрудно, тем более что, несмотря на молодость, бригадефюрер нередко в деле доказывал свое превосходство и право отдавать приказы и решать судьбу людей ли, дела ли…

Скорцени знал, что Шелленберг по праву носит свои погоны и достоин большего — ему прочили пост Гейдриха после смерти обергруппенфюрера, — но он отказался, уступил Кальтенбруннеру. А зря. Для дела зря, — таково было общее мнение.

Все было бы прекрасно между ними, если бы… Если бы не Маренн…

— Признаюсь вам, — продолжал бригадефюрер, — мне не следовало бы разрешать Вам проводить такие операции. Это слишком рискованно. Судьба двоих сотрудников нам неизвестна, но в случае неудачи я рискую потерять третьего. Я понимаю, в данном случае что-то продумать или спланировать заранёе невозможно — Вам все придется решать на месте. И все-таки я отпускаю Вас, — он сделал паузу, внимательно посмотрев на Скорцени, — надеясь на Ваш опыт, рассудительность и храбрость. Я отпускаю Вас на свой страх и риск, не посоветовавшись ни с Кальтенбруннером, ни с Гиммлером, ни с фюрером. Известно, как фюрер дорожит Вами. Но я не могу Вас не отпустить, так как знаю, как важно для Вас лично прояснить все обстоятельства этого дела.

«А тебе — неважно?!» — усмехнулся про себя Скорцени.

— Поезжайте, — сказал Шелленберг в заключение, поднимаясь из-за стола, — я согласую с армейским командованием и с люфтваффе, как Вы просите, чтобы Вам оказали любую посильную помощь.

Ему хотелось крикнуть: «Поезжай и найди ее, живую или мертвую, любую! Сделай то, что не имею права сделать я!» Но он сдержался. Кивнул, давая понять оберштурмбаннфюреру, что больше не задерживает его. И протянул на прощание руку. «Это что-то новое», — подумал про себя Скорцени. Но руку бригадефюрера пожал. Он не мог не оценить этого жеста примирения и поддержки, ведь кто знает, — не приведи Господь, — но может быть, и причины для раздора больше нет. Затем, отступив на шаг, отдал честь, щелкнув каблуками. Развернулся и тут… увидел на каминной полке небольшой фотографический портрет в рамке — знакомое и бесконечно дорогое лицо с тонкими, благородными чертами. Темные волнистые волосы, падающие на плечи. Маренн… Хозяйка Гедесберга.

В другой раз он бы взорвался, но сейчас… Нет, это не сейчас. Это позже. Только бы ты была жива, моя Маренн. А там все устроится, все как-нибудь устроится, дорогая. Только бы ты была жива.

Не оборачиваясь, Скорцени вышел из кабинета, чувствуя спиной внимательный, проницательный взгляд, которым проводил его Шелленберг. Он все понимал. И тоже оценил его сдержанность. Сейчас не до выяснения отношений. Через час после разговора с шефом, поручив Джилл заботам Ирмы Кох, Отто Скорцени сел за штурвал-самолета и вылетел на Восточный фронт.

* * *


Командир полка истребителей, полковник люфтваффе Хелене Райч встретила Скорцени на военном аэродроме близ Кенигсберга, на котором базировались ее летчики.

— Я получила радиограмму от Шелленберга, — деловито, по-военному сообщила она, поприветствовав оберштурмбаннфюрера. — Два «Фокке Вульфа» — уже в воздухе. Ведут наблюдение. Но пока обнадеживающих сообщений от них нет. Я узнавала у командования: наш шеф, генерал фон Грайм, категорически против этих полетов, он не хочет рисковать. Оказывается, по приказанию кого-то из Берлина они позавчера уже посылали разведчиков. Два самолета сбиты, разведданные попали к противнику. Но я, конечно, не могу оставить Ким в беде. Вообще, — продолжала она, провожая его на свой командный пункт, — теперь тут всем наплевать на Берлин и его приказы. Мы несем огромные потери, фронт разваливается, никто уже ни во что не верит и ничего не боится: дальше фронта не пошлют, а здесь смерть — обычное дело. Я порой сама восхищаюсь своими летчиками: до тридцати вылетов в сутки, в тумане, с разбитыми приборами нередко… Давно забыто, что такое нелетная погода. Держатся только на нервах и высококлассном мастерстве.

— Значит, не зря Геринг хвастает своей авиацией, — улыбнулся Скорцени, выслушав ее. Лена кисло поморщилась.

— Ты же понимаешь, хвастать — не летать, — вздохнула она. — Машины латаны-перелатаны. Их бы сменить давно, но новых нет. И это у меня в полку, где сама «Рихтгофен»… Что ж тогда говорить об остальных? Обидно, из-за недостаточной технической оснащенности теряем лучших людей. Да что там, пустые слова, — она безнадежно махнула рукой, — сейчас зайдем к радистам. Я поручила одному из них постоянно держать связь с разведчиками и контролировать эфир. К сожалению, больше выделить не могу: бои не прекращаются, все заняты. Но я надеюсь: а вдруг…

— Ким знает твой позывной?

— Да, я когда-то называла ей. Неужели забыла? Поздно, поздно мы хватились, — Лена сокрушенно покачала головой, — но здесь была такая неразбериха. Просто паника. Впрочем, — она грустно улыбнулась, — в последний год неразбериха здесь всегда. Входи, — Райч открыла дверь, пропуская его в радиоцентр. Увидев офицеров, радисты встали, вытянувшись, и подняли руки в приветствии. Лена знаком разрешила им продолжить работу. Затем подошла к крайнему слева, спросила негромко: «Ну, как? Есть что-нибудь?»

— Никак нет, госпожа полковник, — снова вскочив, радист снял наушники и вытянулся по стойке «смирно».

— Разведчики сообщают, — доложил он, — что пока ничего, что могло заинтересовать Вас, не заметили.

— Я приказала им спуститься как .можно ниже, — объяснила Лена Скорцени, — это очень опасно. Они подставляют себя под двойной удар: с воздуха и с земли. И все равно — ничего. Передайте, — обратилась она к радисту, — пусть продолжают поиск.

— Слушаюсь, госпожа полковник.

— Нам ничего не остается, как ждать, — заключила Лена. Быть может, чашку кофе? — предложила она оберштурмбаннфюреру, — Я падаю с ног от усталости. Сбилась со счета, сколько ночей не спала. Пройдем в штаб.

* * *


Погоня неминуемо настигала их. Они бежали, пробиваясь через мелколесье и бурелом, утопая в пропитанном влагой мху. Пули свистели над их головами, но они не отвечали — берегли патроны. Было ясно: патроны еще пригодятся, хотя бы для себя.

Маренн видела, что Ральф очень плох. Он едва держится на ногах. Время от времени она помогала ему, но и сама уже не могла бежать. Она задыхалась, в глазах темнело — больное сердце не справлялось с нагрузкой. Медикаменты, съестные припасы — все пришлось бросить. Только автоматы, патроны, несколько гранат…

Слыша неумолимо приближающиеся чужие голоса, яростный лай собак и поминутно пригибаясь под свинцовым ливнем, они оба, каждый про себя, уже понимали, что все решено — вырваться им не удастся. Но надо, надо идти. Сдаваться нельзя.

За густой порослью молодой осины открылась широкая поляна. На ней — разбитая немецкая техника, брошенная отступающей армией. Едва ступив на пожелтевшую осеннюю траву, Ральф с хрипом упал на землю лицом вниз.

— Все, — прошептал он, — я больше не могу. — Маренн склонилась над ним, перевернула его на спину, приподняла голову. Лучик холодного осеннего солнца скользнул по его мертвенно-бледному лицу. Он открыл потускневшие глаза и, с трудом разжав искусанные до крови губы, произнес:

— Иди. Уже осталось недалеко. Ты знаешь куда.

Маренн отрицательно покачала головой:

— Одна я не пойду.

— Маренн, не глупи, — упрекнул ее Фелькерзам. И несмотря на то, что сознание едва держалось в нем, он даже рассердился. — Вместе нам не дойти. Иди. Я прикрою тебя. Скорей. Тебе надо пересечь поляну, пока они не приблизились настолько, чтобы простреливать ее прицельно. Иди, Маренн. Возьми карту.

— Нет, — снова отказалась она. — Мы пойдем вместе, Ральф. Держись за меня. Вот так, — она помогла ему подняться на ноги.

— Маренн, — он попытался возразить ей, но она не дала ему договорить.

— Если надо, я понесу тебя… — заявила уверенно.

Он очень плохо чувствовал себя, но, услышав ее слова, рассмеялся. Почти волоча Ральфа на себе, Маренн с трудом дошла до ближайшей разбитой машины. Русские уже появились на краю поляны — показались силуэты солдат в защитного цвета гимнастерках и пилотках, брызнувшие автоматные очереди заставили Маренн и Ральфа укрыться за автомобилем.

Понимая, что дальше он уже не сможет идти, Ральф, пристроившись в проеме между кабиной и разбитым кузовом, начал отстреливаться короткими очередями.

— Уходи, — приказал он Маренн, — немедленно. Пока я могу еще удержать их.

Маренн молчала. Но в ее зеленоватых глазах он прочел решимость и протест.

— Иди, — настаивал Фелькерзам, — и если тебе удастся дойти до наших, скажи там, в Берлине, чтобы они не волновались — Ральф фон Фелькерзам не сдался в плен. Последнюю пулю я оставлю себе. Не промахнусь.

Маренн отвернулась. Без слов она перезарядила автомат и начала искать место, где можно было бы лечь, чтобы при стрельбе экономичнее расходовать патроны. Случайно взгляд ее упал на кабину автомобиля, скользнул по опрокинутым приборам. В первый момент она не обратила на них внимания: все брошено, разбито — что здесь могло сохраниться?

Но какой-то внутренний толчок побудил Маренн присмотреться: в самом деле, она не ошиблась — рация! В разбитой штабной машине — портативная рация! Еще не отдавая себе отчета, чем это может помочь им, Маренн бросилась к прибору — проверить, работает ли…

Включив его, к своему удивлению и радости, она услышала… эфир: немецкий радист настойчиво вызывал какого-то «Кондора».

— Они окружают поляну! Иди! — крикнул ей Ральф, оборачиваясь. Но взглянув на нее, осекся. — Что ты делаешь? Зачем?

Маренн не ответила ему. Она вдруг вспомнила, как в Праге весной 42-го Хелене Райч сказала ей при расставании: «Я знаю, Вы часто бываете на фронтах. Если Вам когда-нибудь понадобится помощь, запомните мой позывной — я всегда помогу Вам. Мой позывной "Орел-1"».

Надев наушники, Маренн взяла микрофон: «Орел-1, Орел-1, — дрожащим от волнения голосом произнесла она. — Ответьте. Орел-1». Где сейчас Лена? Быть может, она услышит ее… Орел-1… А если Лены и нет поблизости… Или эта рация слишком слаба…

Лена… Орел-1… Маренн с отчаянием вслушивается в молчащий, потрескивающий эфир. Автоматная очередь просвистела над ее головой. Ральф фон Фелькерзам короткими очередями строчил из «шмайсера» и недоуменно поглядывал на нее: он не понимал ее намерений — только зря тратит время!

Уже потеряв всякую надежду, Маренн решилась выключить рацию, и вдруг в наушниках отчетливо прозвучало:

— «Я — Орел-1. Слушаю». Это был голос Лены. Услышав его, Маренн вздрогнула. Ей показалось, она ослышалась — так велико оказалось захватившее ее отчаяние. Но твердым, серьезным голосом Хелене Райч повторила: «Я — Орел-1. Прием». Сказала так, как будто была рядом. — Лена! — крикнула Маренн в микрофон, едва сдерживая готовые прорваться слезы. — Лена!

Райч сразу узнала ее. Спросила коротко:

— Где ты?

— Ральф, где мы? — Маренн дернула Ральфа за рукав. Эфир затрещал. Маренн испугалась, что потеряет Райч.

— Лена!

— Я слушаю, — донеслось до нее сквозь шум.

— В каком мы квадрате?

Ральф быстро показал ей на карте.

— Лена, ты слышишь! — Маренн отчаянно пробивалась сквозь помехи. Голос Райч захлебывался в волнах эфира.

— Я — Орел-1. Вас поняли. Летим. Держитесь, — последние слова растаяли, как будто канули в пропасть. Снова какой-то радист безуспешно вызывал «Кондора», доносились раздраженные голоса на чужом языке. Затем все стихло. Наверное, кончилась батарейка. Но это уже было неважно.

— Они летят, — радостно сообщила Маренн, сжимая локоть Фелькерзама. — Они летят за нами. — Слезы катились по ее щекам. Оглянувшись, штурмбаннфюрер грустно улыбнулся и удрученно покачал головой.

— Они не успеют, Маренн. У нас мало патронов. Поздно.

— Но теперь мы не имеем права умирать!

Вытерев слезы, Маренн решительно взяла автомат и легла на траву рядом с Ральфом.

— Мы должны продержаться. Здесь. Иначе они не найдут нас.

* * *


— Госпожа полковник, — голос начальника радиоцентра в телефонной трубке звучал взволнованно, — только что один из разведчиков принял по рации сигнал. Передают с неизвестной радиостанции из оперативного тыла русских. Видимо с одной из брошенных, наших. Разведчик поймал Ваш позывной «Орел-1»…

— Сейчас приду, — Хелене Райч быстро встала из-за стола, — принят сигнал из тыла русских, — сообщила она Скорцени. — Мой позывной. Я думаю, это они. Идем.

— Из какого квадрата передают сигнал? — спросила она начальника центра, когда вместе со Скорцени они пришли к радистам. Майор указал ей на карте предполагаемое место передачи.

— Не так уж близко от линии фронта, — задумчиво произнесла Хелене и тут же потребовала:

— Дайте мне разведчика.

Надев наушники, спросила:

— Я — Орел-1. Где Вы сейчас находитесь? Что видите в квадрате? Можете подлететь ближе? Я понимаю, что зенитки, но постарайтесь подлететь ближе.

Потом она обратилась к начальнику радиоцентра.

— Мы можем поймать эту радиостанцию в эфире? — спросила она майора. — У нас хватит мощности?

— Очень трудно, — покачал головой шеф радистов, — Но попробуем. — Подойдя к своим подчиненным, он дал указание. Напряженно тянулись минуты ожидания. Наконец сквозь треск помех до них донесся слабый голос: «Орел-1, Орел-1».

— Громче! Можно громче?! — приказала Лена радисту.

— Это невозможно, госпожа полковник, — возразил тот. — Это максимум что можно сделать. У передатчика малая мощность, фактически предельная и к тому же далеко.

— Ким! — узнав голос, Скорцени схватил микрофон, но Лена остановила его. Ответила сама.

— Я — Орел-1! Слушаю Вас, — неожиданно треск стих, и они отчетливо услышали тихий далекий призыв: «Лена!», «Лена!»

— Где ты? — прокричала Райч. — Я — Орел-1. Я слушаю. Где ты? Черт, ничего не слышно. Что она сказала, в каком они квадрате?

— Разведчик передает, — доложил другой радист, — в квадрате, откуда получен сигнал, идет бой.

— Все ясно, — поняла Лена, — они там.

— Я — Орел-1, — снова прокричала она в микрофон. — Держитесь. Все поняли. Летим.

Ответ они не расслышали. Помехи заняли эфир. Хелене Райч сбросила наушники.

— Прикажите разведчику возвращаться, — распорядилась быстро. — Я полечу сама.

— Я с тобой, — решительно добавил Скорцени.

— Конечно. Но нам необходимо прикрытие. Лауфенберг, — вызвала она по телефону ведомого. — Как это нет? А где он? Что за человек!

Лена с досадой поморщилась. — Не сидится ему на месте, — секунду подумав, вызвала другого: — Хартман!

Молодой белокурый капитан в лихо заломленной фуражке, щелкнув каблуками, отдал честь.

— Капитан Хартман, госпожа полковник.

— Полный боекомплект? — строго спросила его Лена.

— Так точно, госпожа полковник.

— Бензин?

— Только что заправили.

— Полетите со мной.

— Слушаюсь.

— Быстро в машину.

— Разведчик сообщает, — доложил начальник радиоцентра, — он атакован русскими истребителями.

— Я — Орел-1. Прошу взлет…

* * *


Самолеты поднялись высоко. Вздохнув с облегчением, Скорцени пожал руку молодому капитану-летчику. Тот улыбнулся и сообщил по рации командиру:

— Госпожа полковник, боеприпасы на исходе, горючее почти на нуле.

— Предлагаете остаться, гауптман? — с иронией спросила его Хелене.

— Предлагаю лететь быстрее.

— Я согласна, — ответила ему Лена. — Уверена, сей час нам вышлют «сопровождение». Мы с вами, гауптман, очень почетные гости здесь. И не забывайте о нашем «младшем брате», он получил повреждения, да и мощность у него — не чета нашим. А на нем — раненый…

— Вас понял. Будем защищать.

Опасения Райч оказались оправданными. Вскоре они заметили четверку «яков», догонявших их с востока.

— Я — Орел-1, — услышал Хартман в наушниках голос полковника. — Четвертый, видите?

— Вижу.

— Что там? — спросил у него Скорцени.

— Русские истребители, — спокойно ответил капитан, и, заметив, как изменилось лицо оберштурмбаннфюрера, понял все правильно.

— Не волнуйтесь, — он похлопал рукой по приборной доске, — как и положено мужчинам, мы все примем на себя. Женщин и раненых надо беречь.

— Вы давно на фронте? — спросил его Скорцени.

— С июня 42-го. 52-я эскадрилья. Теперь — «Рихтгофен».

— Часто участвовали в боях?

— Да, приходилось, — неопределенно ответил гауптманн. — Ну что ж, идут в лобовую. Надо выдвигаться вперед и отвлечь их. Держитесь, подполковник, ничего, что я так, по-армейски? У них преимущество в высоте.

— Они атакуют нас? — с тревогой спросила Маренн Лену, оглянувшись на восток.

— Думаю, что да, — невозмутимо ответила та, — не зря же они прилетели.

— Смотри, твой ведомый нас обгоняет, — заметила Маренн, наблюдая за самолетом Хартмана.

— Он нас прикрывает, — поправила ее Лена. — Он понимает, что я на перегруженном самолете не могу ввязаться в открытый бой. Ограничена свобода маневра, меня легко собьют. Правда, ему не легче. Но не волнуйся, — она улыбнулась, успокаивая. — Это лучший летчик, я тебе говорю. 280 сбитых самолетов, а всего два года на фронте.

— Кто, Лауфенберг? — не поняла Маренн. — Всего два года?

— Это не Лауфенберг, — объяснила ей Лена, — Лауфенберг опоздал и в наказание ждет нас у линии фронта. Это Эрих Хартман, командир эскадрильи «Рихтгофен». Да, да, эскадрилья Геринга теперь в моем полку. Хартман справится с ними, примет на себя удар, а наше дело — «Фокке-Вульф». Чтобы к нему никто не прорвался. Там — раненый. А впрочем, — Лена резко повернула штурвал, уходя от трассирующей очереди, — вполне может оказаться так, что Лауфенберг станет нашей последней надеждой. Сейчас ударят зенитки. Не пугайся — обычное дело. Но в общем, будет не скучно, — пообещала она.

То, что Лена называла «не скучно», на деле оказалось сущим адом. Когда начали стрелять зенитные орудия, от разрывов небо стало серым. Весь самолет дрожал. «Яки» яростно атаковали их, рискуя быть сбитыми собственными батареями. Не желая вступать в сражение, Лена искусно уходила от них под прикрытием Хартмана, демонстрировавшего чудеса самоотверженности.

Маренн, наблюдая за его действиями, не могла скрыть восхищения. Лена же была весьма сдержана и по рации одергивала ведомого, когда ей казалось, что он слишком увлекается.

— Не нарывайтесь, гауптман, не нарывайтесь зря, — строго повторяла она, но было видно, что она довольна тем, как, умело маневрируя, Хартман перекрыл «ястребкам» все подступы к «черному вервольфу» полковника и скрывшемуся под мощное крыло истребителя самолету-разведчику. Гауптман уводил русских за собой, на запад, где ждали их Лауфенберг и его эскадрилья… Вот, наконец, и линия фронта.

— Седьмой, седьмой, Я — Орел-1, — вызывает Лена по рации. Послышался долгожданный отзыв:

— Я — седьмой. Мы на исходных позициях.

— Приказываю вступить в бой.

Эскадрилья «Рихтгофен», давно готовая к сражению, ринулась на противника. Завязалась ожесточенная схватка.

— Ну, вот и все, — устало промолвила Лена, сбрасывая высоту перед посадкой на аэродроме. — Вот ты и дома.

— Тут есть поблизости госпиталь? — спросила Маренн озабоченно — весь полет ее не оставляли тревожные мысли о Фелькерзаме. — Мне надо срочно доставить Ральфа туда и сделать ему операцию.

— Ты еще можешь делать операцию? — удивилась Лена.

— Я должна смочь, — ответила Маренн решительно. — Иначе ему не жить. С таким ранением больше никто не справится. Тем более — здесь. А до Берлина он не дотянет. Не знаю, Господи, как он там, — она оглянулась на летящий параллельно «Фокке-Вульф».

Лена не ответила. По рации она передала на аэродром:

«Я — Орел-1. Идем на посадку. На борту — тяжелораненый. Прошу выслать санитарную машину к летному полю. Как поняли? Прием».

— Все в порядке, — повернулась она к Маренн, — машина будет. Его сразу повезут в госпиталь.

— Я так тебе благодарна, — Маренн крепко обняла летчицу. — Ты спасла меня.

— Ты тоже когда-то спасла меня, — ответила Лена, — Тогда, в 42-м. Когда Гиммлер решил избавиться от меня после смерти Гейдриха. Посоветовала взять с собой сопровождение. Я все поняла про зенитки — они не случайно выстрелили. Они стреляли по мне. Но в данном случае благодари Скорцени. Это он всех нас поднял. А теперь не мешай, — Лена высвободилась из ее объятий, — посадка — это всегда приятное, но непростое дело. Четвертый, идем на посадку. Десятка, слышите? Вы живы? Я за весь полет Вас не слыхала. Посадка. Прием.

— Вас понял. Слушаюсь, — бодро откликнулся Хартман.

— Вас понял, — подтвердил разведчик. — Прием.

Начальник оперативно-розыскной группы Управления контрразведки фронта майор Туманов и его помощники вернулись далеко за полночь. Встретившись с майором на лестнице, Наталья Голицына едва не опрокинула на себя большой эмалированный чайник с кипятком, в котором собиралась заваривать чай для маршала Василевского и его штабистов.

Сердце девушки замерло. Застыв на лестничной площадке, она смотрела на приближающегося майора и… боялась даже подумать: неужели поймали? Вот сейчас Туманов похлопает ее по плечу, как обычно. А потом вызовет для перевода на допросе.

Как она встретится с ней? Как посмотрит в ее зеленые, печальные глаза, как посмеет посмотреть в них?

Но майор молча прошел мимо, даже не обратив на Наталью внимания. Ей показалось, он был очень расстроен. Быстро поставив чайник на плиту и совсем позабыв о заварке, Наталья поспешила вслед за майором, лихорадочно подыскивая предлог, чтобы проникнуть к разведчикам. Ей повезло: один из заместителей начальника контрразведки, увидев ее, сразу призвал к себе и попросил перевести недавно захваченную немецкую документацию. «Как раз кстати, Наталья Григорьевна, — довольно заметил он, — хотел звонить».

«Да, очень кстати», — мысленно согласилась с ним Наталья. Отстукивая на разбитой машинке печатный перевод для представления командующему, Наталья в приемной начальника Смерш слышала, как тот распекал майора и его особистов за то, что они упустили «таких важных фрицев». Досталось летчикам, зенитчикам и, как ни странно, даже минерам.

— Как можно допустить, чтобы два немецких самоле та да еще эта треклятая «рама» спокойно хозяйничали у нас в тылу?! Собрать столько людей и позволить двоим голодным фрицам, один из которых тяжело ранен, как вы говорите, а другая — вообще женщина, вызвать себе по рации помощь! Выходит, действительно крупные птицы, коли сама полковник Райч за ними прилетела, — возмущался генерал. — А Вы?! Стыдоба. Контрразведка называется! С двумя бабами и одним полуживым эсэсовцем справиться не можете!

— Так то ж не бабы, товарищ генерал, то ж просто ведьмы, — оправдывался расстроенный Туманов.

— Ведьмы?! — саркастически воскликнул генерал. — А по-моему, сначала вам так не показалось. Слышал я эту Вашу историю, как Вы там штаны спустили.

— Да, товарищ генерал… Как можно в обыкновенный самолет вдвоем, а то еще и втроем влезть…

— Молчать! Позорники! Это вы меня спрашиваете?! — закричал генерал, окончательно выйдя из себя. — Это вы у Райч спросите, что у нее за самолет такой, что вы не знаете! Асы! Да я Вас…

Наталья с трудом разбирала текст, который печатала. Ее душила радость: спаслась. Спаслась!!! Мать Штефана жива, и она вне опасности. Как, оказывается, тяжело скрывать не только горе, но и счастье.Едва допечатав текст, Наталья сунула его в папку для доклада и выбежала на улицу.

Черное, осеннее небо покрывали редкие сероватые облачка. Капал мелкий дождь. Наталья спряталась за углом здания, где было совсем темно, и, прижавшись спиной к холодной, сырой стене, опустилась на корточки. Она плакала, закрывая лицо руками, и зажимала ладонью рот, чтобы никто ее не услышал.

Внезапно она остро почувствовала, как холодно и очень одиноко в ее жизни. Ей невыносимо захотелось оказаться сейчас рядом с ней, красивой и доброй матерью Штефана, где бы она ни была: пусть даже в этом жутком Берлине, где живет устрашающий всех Гитлер, развязавший кровавую войну. Ей почему-то казалось, что зеленоглазая фрау обязательно любила бы ее, заботилась бы о ней и защитила бы от всех невзгод, как родная мать, которой Наталья даже не помнила.

Кому расскажешь, как тяжело жить одной, среди вечных подозрений, когда ни на кого нельзя положиться и все время необходимо что-то доказывать, смывая с себя вечное клеймо дочери «врага народа». И постоянно ждать выстрела в спину — когда свои убьют исподтишка, если она станет им не нужна. Как тяжело жить в обстановке постоянных доносов, неверия и угроз, когда каждый шаг и каждое слово подколото, подшито и взято на карандаш…

Нет, хватит — все. Надо возвращаться. Наталья распрямилась и вытерла слезы с лица. Надо терпеть. Сказала же фрау Маренн, когда нибудь, после войны… Надо толь ко дожить — казалось бы, как просто! Только дожить… Надо сжать зубы и… скорее возвращаться в штаб. Ее могут хватиться — объясняйся потом, где была. «Как хорошо, что фрау Маренн спаслась, — подумала Наталья еще раз, поднимаясь по лестнице в Управление. — И как хорошо, что начальник контрразведки пока еще не научился читать мысли на расстоянии».

* * *


Сразу после приземления на аэродроме Ральфа фон Фелькерзама перенесли в санитарную машину, ожидавшую их у летного поля. Прибывший с ней врач доложил, что в госпитале все уже подготовлено к операции.

Маренн еще раз тепло поблагодарила Лену и капитана Хартмана, который, едва приземлившись, приказал своим механикам снова подготовить самолет к вылету. А также пилота-разведчика, скромного худощавого юношу, сыгравшего, как выяснилось, едва ли не решающую роль в их спасении: ведь он первым поймал сигнал портативной радиостанции и обнаружил их потом в лесу, облегчив поиски Скорцени и сэкономив время, цена которому без сомнения равнялась жизни, не меньше. Ему досталось в перипетиях этой дерзкой эпопеи…

— Мне бы хотелось еще повидаться с тобой, — с сожалением сказала она Лене. Та, улыбнувшись, пожала плечами.

— Посмотрим, как пойдут дела, — кивнула она в сторону передовой. — Лечи своего раненого. И если сможешь ненадолго задержаться, приезжай. Найдем время поговорить. Я всегда рада тебя видеть.

Женщины еще раз обнялись. Потом Маренн села в машину, оберштурмбаннфюрер Скорцени уже ждал ее. Машина с сиреной понеслась в госпиталь. Взглянув на Отто, Маренн спросила о том, что тревожило ее не меньше, чем здоровье Ральфа, — о дочери:

— Джилл знает?

— Да. Очень переживает.

— Пока я делаю операцию, — попросила она, — обязательно позвони ей и скажи, что все в порядке.

— Хорошо, дорогая, — он нежно обнял ее, прижимая к себе, — всем позвоню. И Ирме, и Алику, и де Кринису. Они там тоже сходят с ума.

— А шефу? — будто между прочим спроста его Маренн.

— Обязательно доложу. Про Фелькерзама, — сухо ответил он. — О судьбе его личного адъютанта я обязан доложить ему в первую очередь…


Сверкающий бал


Германский рейх стоял на грани краха. К 16 января 1945 года на арденнском выступе оказалась в окружении 20-тысячная немецкая группировка. 17 января начался повальный отход армии Мантойфеля. В тот же день согласно настойчивым требованиям союзников по приказу Сталина почти 3 млн советских войск досрочно атаковали немецкую сторону на фронте протяженностью 650 км от Балтики до середины Польши.

Красная армия разгромила и обошла германские войска на Балтийском побережье, а потом форсировала Вислу на огромном участке от Варшавы до Нижней Силезии. Восточный фронт, по словам Гейнца Гудериана, рушился как карточный домик. Не зная, на кого ему положиться, фюрер назначил Гиммлера командующим группой армий «Висла», призвав его отразить удар наступающей советской группировки под командованием маршала Жукова.

Преисполненный решимости остановить русских на Висле, рейхсфюрер начал создавать линию обороны с востока на запад от Вислы до Одера. Но не имея практического опыта руководства войсками, он полностью дискредитировал себя как полководец и проиграл Жукову, «забаррикадировав, — по меткому выражению того же Гудериана, — боковую дверь и защитив Померанию, когда Жуков прошел в широко распахнутую переднюю — на Берлин».

Русские продолжали двигаться на запад, встречая разрозненное сопротивление изолированных групп, и 27 января оказались уже на расстоянии 160 км от германской столицы. Впереди лежал Одер — последнее крупное водное препятствие…

Низложение Гиммлера и потеря им влияния на фюрера были отмечены массовыми разжалованиями в войсках СС. Так, личному составу дивизий СС, действовавших в Венгрии, запретили ношение отличительных нарукавных повязок отборной части войск СС, — а ведь обидели не кого-нибудь: дивизии «Гитлерюгенд», «Лейбштандарт Адольф Гитлер» и «Дас Райх» — гордость режима и самого фюрера!

С тяжелым сердцем и в мрачном настроении ехал Скорцени к Одеру. Его раздражало, что его оторвали от дела, поручив командование обороной Шведта, города на Одере, который находился в осаде советских войск.

В последнее время они вместе с Аликом вплотную занимались мероприятиями по эвакуации и сокрытию золотых и валютных запасов рейха, а также изготовлением фальшивых купюр и фальшивых документов для нацистских бонз, которым, как они рассчитывали, удастся покинуть агонизирующий рейх перед самым его падением. Речь шла о создании материальной базы для возрождения новой Германии, которая должна была подняться на обломках рейха и снова стать сильной и уважаемой в мире. В этом процессе были заинтересованы все ведущие промышленники и банкиры рейха. Собственно, они под руководством Шелленберга и составили этот секретный план, зафиксированный тайным Страсбургским соглашением.

Начав серьезно заниматься этими вопросами еще в конце 1940 года, Алик Науйокс довольно быстро стал выпускать для нужд секретной службы фальшивые фунты, банкноты и золотые рубли. Два года он потратил на то, чтобы подделать так называемую восковку, необходимую для изготовления английских фунтов, и выявить сто шестьдесят опознавательных знаков. На его отдел работали лучшие граверы Германии; профессора математики, установившие с помощью формул систему нумерации английских банкнот.

Два бумажных завода на Рейне и в Судетах занимались исключительно производством фальшивых купюр. Эти фальшивые денежные знаки изготавливались настолько тщательно, что ни один даже самый внимательный кассир не мог обнаружить подделки, а Швейцарский банк безотказно принимал их и менял на твердую валюту.

В конце 1941 года из значительной суммы пяти- и десятифунтовых банковских билетов Английский банк изъял только 10 процентов, подтвердив, что остальные являются настоящими. Все эти средства предназначались для дестабилизации экономики Англии в последние месяцы войны и после.

Вообще, Науйокс отличался во всякого рода подделках. У него открылся своеобразный талант. Он создал также специальную группу, занимавшуюся изготовлением поддельных документов, печатей, паспортов. Как-то в 43 году он преподнес Шелленбергу подарок ко дню рождения: американский паспорт на его имя, в котором имелись отметки портовых властей, отпечатки пальцев и фотография.

Подделку не смог бы обнаружить самый опытный пограничник. Это был первый паспорт, изготовленный в лаборатории Науйокса. Он также обладал удивительной способностью подделывать любой почерк, причем для этого требовалось всего несколько минут. Однажды Алик вручил фельдмаршалу Кейтелю доклад, написанный почерком фон Паулюса, вполне серьезно заявив, что он только что получен из Москвы, где находился в плену главнокомандующий шестой армией, разгромленной под Сталинградом, и с удовольствием наблюдал замешательство штабистов. Только очень опытный психолог, конечно им оказалась Маренн, изучив с помощью графолога настоящий почерк Паулюса, разоблачила «шуточку» Науйокса.

В связи с сужением границ рейха вся основная деятельность по выполнению операции «Бернгардт», —. свое название эта операция по изготовлению фальшивых денег и документов получила по имени одного из сотрудников Науйокса, штурмбаннфюрера СС Бернгардта Крюгера, непосредственно ответственного за техническое решение вопроса, — сосредоточилась на территории лагеря Заксенхаузен.

Скорцени организовал недалеко от Заксенхаузена, в замке Фриденталь, свой тренировочный центр для подготовки диверсантов и разведчиков. Он был главой этой разведывательной школы, а заодно распоряжался специалистами, выбираемыми из числа «курсантов» школы, которые занимались изготовлением фальшивой валюты в лабораториях: граверами, художниками, наборщиками.

В школе же готовили и тех, кто потом на черных рынках Европы скупал за фальшивые купюры твердую валюту, золото, брильянты, открывал анонимные вклады в банках, осуществлял контрабандную покупку оружия в странах, где процветало движение Сопротивления, — это же оружие использовалось потом в операциях против партизан.

Все скупленные ценности подвергались скрупулезному учету и проверке и в строжайшей секретности переправлялись за рубеж, на подводных лодках адмирала Денница, к Южной Америке — для нужд будущей Германии.

И вдруг — вызов к фюреру и срочный приказ: во что бы то ни стало отстоять город Шведт и задержать русских на Одере. Скорцени назначался комендантом города и командующим дивизией СС, составлявшей ядро его гарнизона. В это же время бригадефюрер Шелленберг направил Науйокса в Дрезден для эвакуации находившихся в Дрезденской галерее произведении искусства.

По дороге в Шведт Скорцени думал о Маренн. В последнее время они виделись редко—не было времени.

— Ты должна знать, что я люблю тебя, — сказал он ей, когда узнав, что он уезжает на фронт, она примчалась из клиники Шарите на своей маленькой «альфа-ромео», рискуя собой, под бомбежкой, чтобы проводить его.

— Я знаю, — ответила она необычайно искренне. Пожалуй, впервые за все годы она действительно говорила с ним от сердца, ничего не скрывая. — Никто и никогда не любил меня так, как ты. Ни один из тех, кого я знала до тебя, не смог бы сделать для меня большего — не на словах, а на деле — вытащить из самого ада. Ты любил меня не ради себя, не ради собственного удовольствия, а ради меня самой и моих детей. Я была плохой подругой, — она потупила взгляд.

— Неправда, — он поднял ее лицо и, глядя в ее усталые, покрасневшие от бессонных ночей у операционного стола глаза, произнес: — Ты заставила меня понять, что значит по-настоящему любить женщину, — и крепко поцеловал ее в губы.

Она перекрестила его, как сына когда-то, католическим крестом слева направо и прошептала: — Храни тебя Бог…

* * *


Одер у города Шведта полноводен и напорист, словно торопится донести себя к Балтике. Когда Скорцени прибыл в Шведт, положение города было критическим. Обескровленный гарнизон держался из последних сил.

Чтобы сохранить немногочисленных оставшихся в живых защитников крепости, а также мирных жителей, ринувшихся вон из города в предчувствии его сдачи, Скорцени вынужден был пойти на жестокий, но необходимый шаг.

Приказав организовать немедленную эвакуацию гарнизона и населения города, он затем хладнокровно распорядился открыть шлюзы приодерских каналов и затопить все пространство перед наступавшими советскими войсками. Холодные потоки одерского шквала обрушились на город. Конечно, спасти всех не удалось. Но это была единственная возможность на некоторое время задержать наступление Жукова и дать возможность основным войскам закрепиться на новых позициях.

Почти последними из затопленного города выбрались сам оберштурмбаннфюрер СС Отто Скорцени и его адъютант штурмбаннфюрер СС Фридрих Раух. Вернувшись в Берлин, Отто Скорцени узнал, что ему присвоено звание штандартенфюрера СС.

Русские танки форсировали Одер — но только в последний день января, не раньше. А через три дня Берлин подвергся самому сильному налету за всю войну. Почти тысяча американских бомбардировщиков сравняла с землей центральную часть города.

Алику совсем не хотелось уезжать из Берлина. Он беспокоился об Ирме, боялся оставлять ее одну. Она плохо ориентировалась в создавшейся обстановке, пугалась, никогда не успевала вовремя спуститься в бомбоубежище. Несколько раз он предлагал ей вывезти ее из города. Но перспектива оказаться где-то в другой местности, тем более в другой стране, одной, пугала Ирму еще больше, чем возможная осада Берлина советскими войсками. Здесь она по крайней мере хоть кого-то знала. А там? А если Алику не удастся выбраться к ней?

Если он погибнет здесь, а она будет далеко?… Нет, только не это. Она была согласна выезжать куда угодно, но только вместе с ним.

А такого Науйокс, конечно, не мог себе позволить. Его долг — сражаться до последнего на улицах города, если придется. Но что делать с женой? Конечно, прежде она никуда без него не выезжала и вообще, можно сказать, не была приспособлена к жизни без него, тем более с ее слабым здоровьем. Его скудного пайка едва хватало на двоих, большая часть его доставалась Ирме — население Берлина голодало. Не хватало питьевой воды, не было электричества.

Подумав, Алик предложил Ирме переехать в офицерский бункер, где находились жены других сотрудников их Управления, которым не удалось еще выехать из Берлина. Но и на это предложение Ирма ответила решительным отказом — ее самолюбие не позволяло ей даже допустить мысль, что они увидят ее больной, а чувствовала она себя в последнее время неважно.

Единственное облегчение состояло в том, что в Берлине теперь почти постоянно находилась Маренн. Она горько шутила по этому поводу, что благодаря успехам союзников ее работа значительно упростилась, сократились концы: теперь от Западного фронта до Восточного можно доехать на берлинском метро. Ее спокойствие и невозмутимость вселяли мужество в павшую духом Ирму. Она даже высказала желание помочь Маренн в госпитале. Алик сперва посмеялся над женой.

— А что ты умеешь делать?

— Я научусь, — ответила Ирма вполне серьезно, — я буду ухаживать за ранеными. Теперь долг каждого помочь армии, ведь мы сражаемся за свою страну, — сказала и сама испугалась высокого патриотизма своих слов. На самом деле она просто боялась оставаться одна.

Маренн понимала это и брала теперь Ирму с собой в госпиталь. Что ж, в Шарите по крайней мере есть бомбоубежище, охрана, даже ПВО. Да и Маренн не растеряется, если что. Алику стало немного спокойнее. Во всяком случае, во время налетов Ирма будет в безопасности. Маренн знает, какие лекарства ей давать, поддержит ее морально — она умеет. Не вздумала бы только Ирма в порыве патриотизма отправиться с Маренн на передовую — с нее станет…

Всю ночь они работали в Дрезденской галерее, упаковывая картины. В первую очередь, конечно, — самые ценные. Алик долго стоял перед «Мадонной» Рафаэля. Сикстинская дева казалась ему чем-то похожей на Ирму. Чиста, возвышенна, невинна. «Знаешь ли ты, божественная, — с улыбкой подумал он, прикоснувшись к полотну рукой, — что в мире-то творится, который твой сынок, агнец божий, хотел спасти от бед? Что ж нам с тобой делать? Как бы не повредить… Ладно. Надо подумать, как лучше», — и решил оставить до утра.

А на рассвете на старый город обрушился с небес ужасный огненный шторм. Союзники ожесточенно и методично крупными силами уничтожали древний центр европейской культуры, в котором не было ни одного военного объекта и ни одного регулярного полка.

Город горел, гибли люди — американским бомбардировщикам казалось тесно в небе над Дрезденом. Мирные жители, ополоумевшие от ужаса и горя женщины и дети, метались под шквалом свинца, сыпавшегося с небес. Несколько бомб угодило и в галерею: она загорелась. В огне солдаты спешно пытались спасти то, что еще можно было спасти.

Вспомнив о «Мадонне», Алик Науйокс бросился в зал, где висело бессмертное полотно Рафаэля. В море огня Сикстинская дева, вечный символ любви и доброты, улыбалась своей небесной улыбкой. Задыхаясь от дыма и гари, Алик подбежал к стене, осторожно снял картину и ножом вырезал полотно из рамы.

Затем, свернув его, побежал к окну: вернуться через дверь уже было невозможно — все горело. Оказавшись на улице, штандартенфюрер собрал оставшихся в живых солдат. Он приказал части из них немедленно эвакуировать спасенные произведения искусства из города и любой ценой доставить к условленному месту — там их должны были поместить в контейнер и спрятать в шахту. Остальных же он повел за собой в город, чтобы как-то помочь людям, искавшим зашиты от казалось бы неминуемой смерти.

* * *


Сняв марлевую маску, Маренн опустилась на табурет и устало закрыла глаза — раненого только что унесли. А своей очереди уже ждали другие… Яркий свет заливал отгороженный отсек, служивший операционной. В остальных помещениях бункера лампы едва мерцали — вся электроэнергия, которой располагал госпиталь, направлялась сюда, где работали хирурги. Сегодня выдался удачный день — по крайней мере есть свет и вода. Похоже, даже не бомбили, и раненых, которые способны передвигаться, можно ненадолго вывести на свежий воздух.

Маренн не спала уже несколько суток. Голова у нее кружилась. Сейчас бы чашечку кофе. Да где его взять? Санитары убирали тампоны, бросали в ведра марлю, пропитанную кровью.

— Вы бы отдохнули, фрау Ким, — подошел к ней высокий представительный мужчина в белом халате с интеллигентным, красивым лицом. Всю войну он прослужил хирургом в дивизии СС »Мертвая голова». Маренн неоднократно оперировала в его госпитале во время сражений под Москвой, на Волге, в Белоруссии. Он был рядом с ней под Белгородом, когда она узнала о гибели сына. Теперь, когда клиника Шарите стала, пожалуй, ближайшим к линии фронта крупным госпиталем, он пришел работать сюда. Да и дивизия его сражалась недалеко.

В Шарите часто привозили израненных, обожженных танкистов, сослуживцев ее сына — все они знали ее, и, что особенно трогало Маренн — как правило, хорошо помнили Штефана…

— Вы бы отдохнули, — повторил хирург, прикоснувшись к ее плечу. — Я поработаю.

Маренн улыбнулась с благодарностью. Она понимала — он простоял рядом с ней сутки и устал наверняка не меньше. Его ввалившиеся светлые глаза щурились, то ли от яркого света, то ли от усталости, с которой он яростно боролся.

— Идите, идите, — легонько подтолкнул он ее. — У нас нет времени. Пока свет не отключили, и крикнул за перегородку: — Несите следующего!

Маренн и в самом деле чувствовала себя неважно, от переутомления у нее снизилось зрение — не спасали даже очки, и болело сердце. Поэтому она с радостью воспользовалась предложением и поднялась наверх, подышать свежим воздухом.

Глаза, привыкшие к искусственному освещению в подземелье, на мгновение ослепли, снова взглянув на белый свет. В Берлине уже чувствовалось приближение весны. Но сам город представлял собой ужасное зрелище — вся центральная часть его была разрушена частыми бомбежками.

Интересно, бомбят ли Грюневальд? Маренн давно уже не была дома. Джилл тоже постоянно находилась на службе. Маренн очень переживала за дочь — ведомство Шелленберга, как и все прочие ведомства СД, продолжало работать в своих зданиях. Офицеры и обслуживающий персонал оставались на своих рабочих местах, а Беркаерштрассе и Принцальбрехтштрассе, куда нередко вызывали Джилл, стали теперь постоянными объектами американских бомбардировок. Маренн удивлялась: кого еще можно допрашивать в такое время? Скоро английский язык понадобится Джилл совсем для иного: для объяснений с ее соотечественниками, например.

Впрочем, она хорошо знала, что в связи с последними инициативами Шелленберга именно английский язык, пожалуй, был необходим ему более всего — Джилл привлекали к участию в очень важных для всей Германии переговорах.

К Маренн подошла Ирма. Молча села рядом.

— Как ты? Не устала? — спросила ее Маренн, предлагая сигарету. Ирма взяла сигарету, закурила.

— Я — ничего, — ответила она и сразу перевела разговор на самое больное для себя. — Как ты думаешь, Алик вернется? По радио передали, Дрезден бомбили. Страшные разрушения, погибло очень много людей.

— Почему ты думаешь, что он именно в Дрездене? — удивилась Маренн. — Он тебе так сказал?

— Нет, — Ирма покачала головой. — Но я чувствую… Он мне ничего никогда не говорил, но я всегда чувствовала. Потому что всегда знала, что я виновата перед ним и рано или поздно Бог меня накажет — я останусь одна.

— Брось, — Маренн заботливо обняла ее за плечи. — Я уверена, с Аликом все в порядке. Он смелый и очень опытный человек, а это сейчас самое важное…

— Скольких ты спасла за войну? — спросила Ирма, взглянув на Маренн. — Наверное, сама не считала?

Маренн кивнула головой и грустно вздохнула.

— Не считала… — подтвердила она.

— По-моему, из тех осколков, что ты доставала из их мозгов, тебе следует отлить памятник. Это будет статуя из русского и английского железа.

— Перестань, Ирма, — остановила ее Маренн. — Это не повод для шуток.

— Прости, — виновато улыбнулась подруга, — я очень переживаю…

— Я тоже, — вздохнула Маренн.

— За Скорцени?

— За Джилл и за Скорцени…

— Тогда зачем ты по-прежнему ездишь к Шелленбергу? — с упреком спросила ее Ирма. — Ведь он же все знает.

Маренн не успела ответить. Их разговор прервали. Начальник охраны клиники доложил, что приехала дочь фрау Сэтерлэнд.

— Джилл? — Маренн встрепенулась. — В самом деле?

У ограды Шарите остановилась штабная машина. Из нее, что-то крикнув на ходу шоферу, вышла Джилл. В руке она держала какой-то сверток.

— Мама! Фрау Ирма! Я так соскучилась! — подбежав, Джилл с радостью повисла на шее у матери.

— Девочка моя, — Маренн нежно обняла ее. — Как ты?

— Ничего. Нормально. Смотри, — Джилл развернула кулек. — Здесь апельсины, кофе, шоколад… Кофе — настоящий! Представляешь? — она засмеялась.

— Откуда? — Маренн искренне изумилась — она толь ко что мечтала о чашке кофе, как о чем-то несбыточном.

— Мне Ральф передал. От бригадефюрера.

Ирма кашлянула, выражая недовольство.

— Зачем ты мне привезла? — упрекнула дочку Маренн. — Лучше бы ела сама.

— Как я могу? — смутилась Джилл. — Ведь бригадефюрер передал тебе.

— Он же знает, что я все равно тебе отдам.

— Нет, нет, мама, даже не думай, — решительно от казалась Джилл. — У меня все есть. У меня тот же рацион, что и у самого бригадефюрера, так что не волнуйся. Кстати, — она вспомнила, — бригадефюрер велел тебе сказать, чтобы ты заехала к нему, когда у тебя будет время.

При этих словах Ирма встала и демонстративно ушла в бункер.

— Что это с ней? — не поняла Джилл.

— Так, ничего, — Маренн ласково улыбнулась дочке. — Она нервничает из-за .Алика — он уехал на задание, и его давно уже нет. Ты похудела, побледнела. Ты хотя бы немного отдыхаешь? Бываешь дома?

— Да, — Джилл замялась, — мы были недавно. С Ральфом… — и испуганно взглянула на мать. — Ты не будешь ругаться? Мы… — она засмущалась, — я сама не знаю, честное слово, как все получилось…

— Я понимаю, — рассмеялась Маренн, избавляя дочь от дальнейших объяснений, — за что же мне ругать тебя? Я наконец-то могу за тебя порадоваться…

— Он сказал, что любит меня. Я никогда не обращала внимания… Мне даже страшно, мама, — Джилл разволновалась и говорила полушепотом. — Я не знаю, как это назвать… Но это что-то совсем, совсем другое, чем было прежде, — потом обняла мать и прижалась лицом к ее груди.

— Милая моя, — Маренн с нежностью гладила ее но волосам. — Совсем ты у меня взрослая. Ах, если бы сейчас было другое время. Случись все это пораньше. Плохая пора выпала для твоей любви — всё рушится, — она вздохнула, — но будем надеется, что вас Господь помилует. Я буду просить его, — голос ее дрогнул.

— Что ты, мама — воскликнула Джилл, — не плачь. Я так счастлива, мама, — призналась она, — так странно: кругом горе, отчаяние… А я — счастлива! Мне даже неудобно… — машина у ворот просигналила. — Ой, — Джилл вздрогнула, — я задержалась. Ведь я просила только пять минут, я же еду по делам, по службе. Мне надо бежать, мама…

— Конечно, поторопись. Увидимся, — Маренн поцеловала Джилл в щеку. — Береги себя, девочка моя.

— Хорошо, мама! — помахав рукой, девушка побежала к машине. Открыла дверцу автомобиля и перед тем как сесть, еще раз обернулась и послала матери воздушный поцелуй. Дверца захлопнулась, машина отъехала. Подождав, пока она исчезла за углом, Маренн вернулась в госпиталь. В перевязочной она положила перед Ирмой на стол апельсины и шоколад, сказала, не спрашивая и не объясняя ничего лишнего:

— Это для твоего подопечного, того мальчика из гитлерюгенда, за которым ты ухаживаешь. А также раздай раненым, кому сочтешь нужным, — и прошла в операционную.

* * *


Маренн не могла рассказать Ирме многого. Не могла рассказать никому. Но, прекрасно понимая, чем она рисковала, она твердо решила использовать все свои оставшиеся в Европе связи для того, чтобы облегчить положение истекающей кровью Германии и приблизить выгодное для рейха окончание войны.

Ей очень хотелось, чтобы в Германии восторжествовали мир и демократия до того, как страна попадет под власть нового кровавого деспота с Востока. Решение Ялтинской конференции глав союзных держав о разделе Германии, возвещенное по радио Геббельсом, очень встревожило Маренн. Она не сомневалась, что за этим решением в первую очередь стоит Сталин, армии которого внесли гигантский вклад в разгром рейха. Навязчивая идея большевиков о мировой революции теперь явно, как предполагалось русскими, должна получить воплощение в действительность. Хорошо, что союзникам удалось выторговать хоть часть территории рейха, и все-таки русские армии стремительно продвигались, стараясь захватить как можно больше земель. Страшно представить, как будет выглядеть этот экспорт коммунизма в Европу…

Решение Сталина, Рузвельта и Черчилля о расчленении Германии и выплате ею непосильных репараций заставляло немцев сражаться с удвоенной энергией, но силы уже были слишком неравны. «Нет, сейчас бездействовать нельзя, — думала Маренн, направляясь в Гедесберг к Шелленбергу. — Это преступно».

Ей было известно, что Вальтер Шелленберг продолжал свои отчаянные попытки спасти Германию от краха. Он действовал на свой страх и риск, не имея поддержки в верхах.

Как-то Вальтер признался ей, что в последний раз, когда он видел фюрера и услышал лично от него, что в этой войне не может быть никаких компромиссов, а могут быть только победа или поражение, что немецкий народ, если он не сможет вырвать победу у врага, будет уничтожен, и он заслужит это уничтожение, а конец его станет ужасным, он почувствовал, что все нити, связывавшие его с этим человеком прежде, оборвались раз и навсегда.

Благодаря влиянию Шелленберга на Гиммлера удалось избежать так называемой «превентивной» оккупации Швейцарии. Используя свои швейцарские связи, Шелленберг познакомился с бывшим президентом Швейцарии Мюзи, человеком высокообразованным и самоотверженным. Лично зная многих руководителей Международного Красного Креста, штаб-квартира которого располагалась в Швейцарии, Маренн помогла Шелленбергу установить контакт с президентом организации, господином Буркхардтом, весьма влиятельной в Европе персоной.

Естественно, камнем преткновения во всех переговорах стали концентрационные лагеря и деятельность гестапо. Мюзи и Буркхардт ставили перед собой одну цель: спасти как можно больше людей, сотни тысяч которых содержались в лагерях смерти.

Под давлением Шелленберга, при постоянном противоборстве с Кальтенбруннером и Мюллером, Гиммлер все-таки распорядился освободить несколько видных лиц из числа евреев и французов. Гитлер тут же издал два приказа, согласно которым всякий немец, помогший бежать еврею, французу или американцу, немедленно расстреливался, — обо всех попытках к бегству требовалось докладывать фюреру лично.

Над Вальтером Шелленбергом нависла смертельная угроза. Он мог быть арестован в любой момент. Но бригадефюрер не сдавался — он понимал, что отступать уже некуда. Во время последнего приезда Мюзи в Берлин он сделал еще одну попытку найти выход. Он предложил Гиммлеру потребовать у союзников четырехдневное перемирие и использовать его для того, чтобы организованно перебросить через линию фронта всех евреев и перемещенных лиц других национальностей, показав тем самым благородные намерения Германии.

Шелленберг чувствовал, что если бы такое перемирие было предложено по дипломатическим каналам, оно было бы принято союзниками. Однако у Гиммлера не хватило мужества пойти с докладом к Гитлеру по этому вопросу. А Кальтенбруннер по этому поводу ответил просто:

— Вы что, с ума сошли?

Единственное, чего удалось добиться Шелленбергу от Гиммлера, несмотря на упрямое противодействие Кальтенбруннера, это запрещения эвакуации концентрационных лагерей, которые могли быть захвачены союзниками. Тем самым были спасены жизни миллионов узников.

Благодаря настойчивым действиям Красного креста и личному мужеству шефа Шестого управления СД, поддержавшего эту деятельность, было получено также разрешение Кальтенбруннера вывезти всех француженок, содержащихся в лагере Равенсбрюк.

В феврале 1945 года в Берлин со специальной миссией прибыл граф Бернадот — тайный посланник союзников. Он был заинтересован в судьбе оккупированных Германией Дании и Норвегии и от лица нейтральной Швеции подтвердил, что весьма хотел, чтобы в Северной Европе восторжествовал мир.

Во время переговоров с графом Шелленберг увидел возможность осуществления своего плана вывести Германию из войны — возможно, с использованием Швеции, как посредника, при заключении компромиссного мира. В результате этих переговоров была достигнута договоренность о перемещении всех заключенных норвежцев и датчан в один лагерь, находящийся на северо-востоке Германии.

Мюллер рьяно протестовал, заявляя, что осуществить эту идею технически невероятно трудно, что она представляет собой совершеннейшую утопию. «Во-первых, мы не в состоянии предоставить машины и горючее для перевозки всех заключенных датчан и норвежцев, разбросанных по разным лагерям, — кричал он на совещании, побагровев от злости, — во-вторых, этот самый лагерь в Нейгамме, в который предложено перевезти заключенных, и так уже переполнен, а в-третьих — все дороги Германии наводнены беженцами, и поэтому машины с заключенными произведут неблагоприятное впечатление на немецких граждан».

— Вот так всегда бывает, — заключил он, — когда некоторые господа, — Мюллер с осуждением посмотрел на Шелленберга, — возомнившие себя государственными деятелями, уговаривают Гиммлера согласиться с какой-либо из своих идей.

Внимательно выслушав все доводы шефа гестапо, Шелленберг сразу же выдвинул контрпредложение: перевезти заключенных машинами Красного Креста, что могли бы сделать сами шведы, и желательно ночью. А организацию этого дела готово взять на себя Шестое управление и предоставить персонал. Застигнутый врасплох, Мюллер вынужден был согласиться.

Все эти перипетии изрядно вымотали Шелленберга — давала себя знать больная печень. И когда Маренн вечером приехала к нему в Гедесберг, она сразу заметила, что он плохо выглядит.

— Здравствуй. Я не одна, — шутливо объявила она прямо с порога. — Я с Айстофелем, — посторонившись, она пропустила вперед большую серо-черную овчарку. — Можно?

Шелленберг поднял голову и, взглянув на них, улыбнулся:

— Конечно. Заходите.

— Бедняга сидит в гестаповском вольере среди собак Мюллера, как боец Сопротивления в тюрьме. Грустит, ждет хозяина, — объяснила Маренн, — ничего, завтра пойдет со мной в клинику. Будет сторожить медикаменты, чтобы никто не украл. Только не лопай зубную пасту, я тебя знаю, — она весело потрепала собаку по загривку. — Садись на диван, — скомандовала овчарке и подошла к Вальтеру.

Шелленберг поднялся ей навстречу из-за рабочего стола, за которым работал перед ее приходом над документами.

— Мне кажется, тебе необходим отдых, — тихо сказала она, обнимая его за шею.

— Ты, как всегда, права, мой милый доктор, — ответил бригадефюрер, глядя ей в глаза, — но увы, это невозможно.

— Даже краткий — она капризно наморщила лоб.

— Краткий, пожалуй, можно, — он засмеялся и, обняв ее за талию, поцеловал в губы. — Я тоскую без тебя. Хотя мне и не положено.

— Ильзе выехала из города? — осторожно спросила Маренн, усаживаясь в кресло напротив.

Он покачал головой.

— Нет еще.

— А когда собирается?

— Не знаю. Она, как всегда, со мной не разговаривает. К этому я уже привык, но хуже, что теперь она не разговаривает и с Фелькерзамом. Не представляю, что она думает.

— А как же Клаус? — забеспокоилась Маренн. — Его же нельзя оставлять в городе.

— Конечно, — Шелленберг тяжело вздохнул, — в ближайшие дни я встречусь с Ильзе и серьезно поговорю. Но совершенно нет времени.

— Если хочешь, я с ней поговорю, — с готовностью предложила Маренн.

— Нет, это только все испортит. Ты же ее знаешь.

Маренн помрачнела. Она встала с кресла и пересела на диван — к Айстофелю. Пес преданно ткнулся мордой ей в колени. Маренн погладила его по спине.

— Но из-за сложности наших отношений не должен страдать ребенок, — сказала она расстроено.

— Я тоже пытаюсь объяснить это Ильзе. Три года, ты знаешь. Но безуспешно, к несчастью.

— Ну, ладно, — взяв себя в руки, Маренн улыбнулась. — Лучше давай выпьем кофе. Я пойду сварю. И поищу что-нибудь собаке. Тебя Мюллер-то кормит, или, как партизана, морит голодом, чтобы скорей по-человечьи заговорил? — она ласково похлопала овчарку по носу. — Сейчас.

Немного позже, за чашкой кофе, она спросила Шелленберга:

— Как прошли переговоры с Бернадоттом? — и тот вкратце рассказал ей о результатах и о реакции Мюллера и Кальтенбруннера на их решения.

— Сейчас никак нельзя терять время, — проговорил он с озабоченностью. — Пока Мюллер не очухался и не понял всего значения планируемой акции, надо срочно вывозить пленных. Я обещал использовать для выполнения задания своих людей. Но все так заняты. Вот я ломаю голову, кому поручить руководство. Придется выдержать бой с администрацией лагерей, ведь от Кальтенбруннера они получили совсем другие распоряжения…

— И на ком ты остановился? — поинтересовалась Маренн.

— Пока ни на ком. Придется отрывать офицеров от важных дел, в которых тоже порой промедление равняется гибели.

— Не надо никого отрывать, — спокойно возразила Маренн, — могу поехать я. Дай мне солдат.

— Ты? — Шелленберг удивился. — Но это рискованно: тебя могут узнать.

— Кто? — пожала плечами Маренн. — Руководство Красного Креста на этих машинах не приедет. Пошлют рядовых сотрудников. А тем все равно. Уверена, большинство из них не только никогда не видели меня, но и ничего обо мне не слышали. К тому же в темноте не разберешь. Я могу говорить по-английски, по-французски и по-итальянски, если потребуется. В клинике меня заменит де Кринис — по общим вопросам, хорошие хирурги у меня теперь тоже есть. Ничего, справятся. Да и не так долго я буду отсутствовать. Что же касается гестапо, — она приподняла брови, раздумывая. — Надо поговорить с начальником Управления по делам военнопленных обергруппенфюрером Бергером и заручиться его поддержкой, — предложила тут же. — Он мне всегда казался человеком разумным и многие сумасбродные приказы оставлял без внимания, чем спас жизнь сотням людей. В конце концов все решают чиновники среднего звена.

Шелленберг с сомнением посмотрел на нее.

— Эта операция потребует много сил и нервов, Маренн. Тебе нельзя жертвовать своим здоровьем.

— А тебе? — упрекнула она его. — Я давно уже сказала тебе: так долго продолжаться не может.

— Я — другое дело, — нахмурившись, прервал ее Шелленберг, — я — генерал, в ранге командира дивизии, ты знаешь. Мой долг — оставаться на своем посту до самого конца, каким бы он ни был, и позаботиться о судьбе подчиненных мне людей. Кроме того, я — немец и моя святая обязанность, используя все свои связи и возможности, сделать так, чтобы Германия с честью вышла из создавшегося положения. В конце концов я — мужчина…

— А я — тихо возразила она, — я — женщина и мать. Мой единственный сын погиб в этой армии, некогда могущественной, а теперь разгромленной. Эта страна была единственной на свете, которая произнесла его имя в списке своих сынов. Для меня, для всех он теперь навсегда останется немцем, хотя в нем почти не было немецкой крови. Так неужели сейчас, когда все рушится, я, его мать, не могу помочь тем, кто когда-то делил с ним паек и шел в сражение под градом снарядов?! А если бы он был жив, и плен и бесчестие грозили ему, как сотням его бывших сослуживцев?

— Но ты и так много делаешь, — ответил Шелленберг, — достаточно того, скольким солдатам и офицерам ты спасла жизнь в госпиталях. А твои поездки на фронт… За всю-то войну.

— Не достаточно, Вальтер, — твердо заявила она, — я говорю сейчас не о судьбах конкретных людей, пусть даже множества таких людей, а о судьбе Германии вообще. Это сейчас более важно. Я поеду по лагерям, — настойчиво повторила она, поставив чашку на стол. — Дай мне солдат и пусть подготовят все бумаги.

* * *


Едва Скорцени вернулся из Шведта в Берлин, его уже ожидало новое задание. Седьмого марта американцы захватили железнодорожный мост через Рейн у Ремагена. Войска Монтгомери и Патона форсировали реку. Это известие вызвало смятение в ставке Гитлера. Ярости фюрера не было предела: мост был захвачен противником, несмотря на его приказ о взрыве, — фюрер видел в таком обороте дела явное предательство. Захват моста дал Гитлеру предлог избавиться от командующего Западным фронтом фельдмаршала Рундштедта, который раздражал его своей постоянной готовностью к отступлению.

Вызвав к себе в бункер Скорцени, фюрер приказал ему уничтожить мост. Группа подводных диверсантов, посланных штандартенфюрером, сумела .подобраться к мосту с пакетами взрывчатки, но была обнаружена американцами и обезврежена.

Из-за этой неудачи настроение у Скорцени было отвратительное. Но оно еще больше испортилось, когда, приехав в Шарите, он обнаружил, что Маренн… уже несколько дней нет в клинике. Куда она уехала, никто не знал.

Де Кринис разводил руками, ссылаясь на «вечную скрытность фрау», но был убежден, что в данном случае она поехала не на фронт. «Впрочем, — вспомнил, подумав, профессор, — какую-то машину с медикаментами грузили, но не так, как обычно…»

От Ирмы, возбужденной долгожданным возвращением Алика, Скорцени добился только скороговорки: Маренн обещала скоро вернуться, при отъезде была очень озабоченная и задумчивая и вот… оставила Айстофеля. Он давно туг сидит.

— Понятно…

Увидев хозяина, пес прыгнул передними лапами ему на грудь, выражая радость и облизал щеку.

— Ну, молодец, молодец, здравствуй, — Скорцени обнял пса за шею. — А куда делась наша мама? Почему ты ее плохо охранял?

Пес жалобно заскулил в ответ.

— Соскучился., соскучился…

— Ну, вы меня насмешили, — посмотрев на них, захохотал Алик, — ты совсем как Борман: пишет письмо жене в Баварию и начинает: «Дорогая моя мамочка». Впрочем, я не знаю, может быть, жена Бормана действительно смахивает на «мамочку» — я ее не видел ни разу, все только любовницы мелькали… Но Маренн… Кому из вас она «мамочка»? Айстофелю? Кудлатый, у нее, однако, сынок.

* * *


В кромешной тьме, под проливным дождем машины Красного Креста, крытые брезентом, в сопровождении грузовика с эсэсовской пехотой подъехали к последнему лагерю смерти, откуда необходимо было забрать заключенных согласно договоренности между Гиммлером и посланником союзников графом Бернадотом.

Сначала этот лагерь, маленький, захолустный, не числился в списках. Однако Маренн настояла на том, чтобы его включили. Это был тот самый лагерь, в котором когда-то, в далеком 36-м, она впервые познакомилась с нацистскими понятиями о справедливости и возмездии.

Здесь она провела два долгих года — страшных, голодных, навсегда подорвавших ее здоровье. Отсюда ранним, солнечным осенним утром 38-го ее забрал в Берлин барон Ральф фон Фелькерзам. Тогда она еще не знала, что ее ждет. И вот, все уже — да, теперь можно сказать точно, что почти все уже, — осталось позади…

Маренн вышла из машины и, не обращая внимания на дождь, огляделась вокруг. Ничего не изменилось. Никаких новшеств, разве что труба крематория, который построили тут во время войны, а в остальном — прогнившие, покосившиеся бараки, так хорошо знакомый ей лагерный плац, помещение для охраны, смотровые вышки с застывшими на них пулеметчиками…

Интересно, кто теперь комендант лагеря? Она забыла спросить его фамилию в Берлине. Габель наверняка уже на пенсии. Маренн подошла к часовому и предъявила ему документ.

— Мне необходимо срочно увидеть коменданта, — жестко потребовала она. — У меня приказ рейхсфюрера Гиммлера.

Ее проводили в хорошо знакомое ей здание администрации. Дежурный офицер предупредительно показывал дорогу, но Маренн вовсе не нуждалась в этом — дорогу к кабинету коменданта лагеря она знала наизусть. Сопровождающий распахнул перед ней знакомую обшарпанную дверь.

— От рейхсфюрера СС Гиммлера, — громко доложил он коменданту. Тот сидел, склонив над бумагами лысоватую голову, и на первый взгляд показался Маренн совершенно незнакомым.

«Какой-то новый», — быстро подумала она. Сопровождающий вышел. Кашлянув, комендант поднял голову.

— Одну минуту, простите… — произнес он.

Маренн обомлела: Ваген! Он постарел, потускнел, как-то весь обмяк, лицо обрюзгло от бесконечных попоек… Даже полысел, но все-таки это был именно он. В звании штурмбаннфюрера СС — дослужился…

Казалось, увидев ее, комендант также удивился. Он даже не договорил фразы, которую начал. Потом поднявшись, спросил в замешательстве:

— Ким Сэтерлэнд?

Она кивнула.

— Узнали меня? Помните?

— Конечно, — ответил он и тут же предложил: — Садитесь.

Скинув дождевик, Маренн подошла к столу и села в кресло напротив коменданта. Она заметила, что Ваген с любопытством оглядывает ее мундир.

— Я знал, что Вы сделали карьеру в Берлине, — с ноткой восхищения в голосе заметил он, — теперь у Вас звание выше, чем у меня. Признаюсь, эти семь лет я жил с тайным страхом в душе, — Маренн вопросительно приподняла брови, — да, да, — подтвердил он, предлагая ей сигарету. — Я Вас боялся. Боялся Вашего возвышения. Боялся, что, возвысившись, Вы захотите отомстить мне: всего пара слов Мюллера, и я — на Восточном фронте или того хуже… Ан нет… — он покачал головой, — Вы оказались благородной. Я помню нашу встречу в Берлине, в ресторане «Дом летчиков». Я отмечал там вот этот вот погон, — он хлопнул себя по правому плечу. — Ваш друг, этот знаменитый оберштурмбаннфюрер с рассеченным шрамом лицом, который забрал Вас отсюда, он тогда насмешливо спросил — изрядно подвыпил, наверное: «Скажи, что мне теперь сделать с ним? Я сделаю все, что ты захочешь!» А Вы сказали просто: «Ничего». Хотите честно? — он наклонился к Маренн, — я думал, что мне крышка…

— У меня приказ рейхсфюрера… — напомнила Маренн строго — ей не хотелось продолжать разговор. Но Ваген с улыбкой прервал ее:

— Я знаю. Я все знаю, дорогая фрау Ким. Я ждал Вас.

Вот как! Он снова удивил ее.

— Нет, я не провидец, — увидев ее реакцию, Ваген засмеялся, — сейчас все объясню. Дело в том, что перед Вашим приездом мне лично позвонил обергруппенфюрер СС Мюллер и предупредил, что я должен подготовить заключенных скандинавской национальности.

— Я собираюсь забрать всех, — твердо заявила Маренн, — их здесь не так уж много: поляков, евреев, прочих…

— Пожалуйста, — неожиданно легко согласился Ваген. — Мне с ними одна морока. Кормить их нечем, сижу, как привязанный.

— Вы прикажете своим людям,чтобы они помогли нам погрузить пленных? — спросила его Маренн.

— Прикажу. Но прежде, — Ваген сделал многозначительную паузу, — позвольте занять Ваше внимание, фрау. Еще один очень важный для Вас момент — ради чего, собственно, и звонил обергруппенфюрер, — Ваген намеренно выделил последнее высказывание.

Маренн пожала плечами.

— А в чем дело?

— Сейчас узнаете, — Ваген встал и подошел к сейфу. Открыв его, достал какую-то пайку, затем снова вернулся за рабочий стол и протянул папку Маренн. — Вот, возьмите, — предложил он.

— Что это? — недоуменно спросила Маренн. — Что в этой папке? — она взяла ее в руки.

— Досье на Вас, — просто объяснил Ваген. — Все Ваши документы, подтверждающие, я подчеркиваю, в подлиннике, что все эти годы, семь лет, Вы содержались как заключенная в нашем лагере. — Поймав ее ошеломленный взгляд, он скрыл улыбку и продолжил: — Все это время, фрау Ким, я согласно специальному приказу из Берлина добросовестно вел ваше дело. Здесь есть отметки даже о Ваших проступках и наказаниях за них; учитывая Ваш характер, который я хорошо помню, их немало, и того и другого, — он усмехнулся, — В 43 году здесь отмечена смерть Вашего сына, — Маренн вздрогнула. — Да, да, фрау Сэтерлэнд, — подтвердил Ваген. — Я все знаю. Для Вас это неоценимый документ. Он всегда и при любой проверки подтвердит, что Вы совершенно чисты перед союзниками, и даст Вам возможность жить спокойно после войны. Вы еще будете считаться героиней Сопротивления — протестов против насилия и жестокости с Вашей стороны в этой папке записано достаточно, да Вы и были такой на самом деле, — он тихо засмеялся. — Так что, видите, и Ваген кое на что сгодился… — бывший охранник помолчал, затянувшись сигаретой, потом добавил — голос его смягчился:

— Я бы мог, конечно быть не таким пунктуальным, но, как я сказал, на меня произвела большое впечатление наша встреча в «Доме летчиков» и то, что Вы не предъявили мне никаких счетов. Вы могли уничтожить меня одним словом. Но не сделали этого. И тогда я решил Вас отблагодарить. Документ, который Вы держите, фрау Ким, — кристальной чистоты и достоверности. Он гарантирует безопасность Вам и Вашей дочери на долгие годы.

Последних отметок я не делал, — он указал на пустую страницу, мелькнувшую перед глазами Маренн, когда она перелистывала папку. — Обергруппенфюрер мне сказал, что в Берлине сами решат, как лучше поставить финальную точку, в зависимости от обстоятельств. Поэтому я сейчас вручаю Вам этот документ, договоритесь там, с Мюллером, как правдоподобнее: освобождена союзниками или эвакуирована. У них там есть разные печати, в том числе и союзнические. От себя скажу: я мало что знаю о Вашей деятельности, но то, что я слышал в Берлине, не раз заставляло меня стыдится, как я относился к Вам. Простите меня, фрау Ким. А все, что прочтете в папке, выучите наизусть, советую.

Стараясь унять нервную дрожь, охватившую ее, Маренн еще раз с трепетом просмотрела старательно исписанные почерком Вагена страницы. Затем подняла на штурмбаннфюрера глаза — в них блеснули слезы.

— Спасибо, — взволнованно поблагодарила она.

Поднявшись из-за стола, бывший охранник протянул ей руку.

— Не держите зла, фрау Ким…

Маренн тоже встала и, прижимая папку с документами к груди, ответила на его рукопожатие.

— А теперь давайте приказ рейхсфюрера, — деловито попросил Ваген. — Хоть я и знаю содержание, но все должно быть по форме.

Заключенных лагеря N OZ42 под проливным дождем выводили из бараков и грузили в машины, чтобы везти в Нейгамм, который вот-вот должен были освободить англо-американцы. От людей не скрывали, что их везут не навстречу смерти, которую они ожидали постоянно в последние дни, а навстречу свободе. Повсюду слышалась разноязыкая речь. Больным тут же оказывалась медицинская помощь.

Как ни странно, в лагере оказалось много французов. Маренн говорила с ними на родном языке. Многие искренне удивлялись, как хорошо говорит по-французски эта немка. Услышав родную речь, к Маренн подбежала девушка, француженка.

— Скажите, — спросила она, — я — дочь генерала Жиро. Он начинал служить под командованием Фоша. Мы с мамой хотели бы знать, кого нам благодарить за освобождение?

— Бригадефюрера Шелленберга, — автоматически ответила Маренн, но, спохватившись, добавила: — Германию, Германию, конечно же…

Но вот машины уже готовы — можно отъезжать. Прощаясь с Вагеном, Маренн еще раз поблагодарила его за помощь.

— Спасибо. Я думала, наша встреча выйдет иной. Признаюсь, она сильно взволновала меня, — и поинтересовалась:

— Куда Вы теперь? У Вас есть назначение?

— Нет, какие теперь назначения, — махнул он рукой, — здесь дел еще много: надо заняться архивом, а там… — бывший охранник присвистнул, — там обергруппенфюрер скажет, куда. Желаю Вам удачи, фрау Сэтерлэнд. Прощайте. Наверное, уже не увидимся…

— Я не люблю прощаться, — ответила она. — До свидания.

* * *


Единственным лагерем в списке Маренн на эвакуацию заключенных, который пропустили из-за сопротивления Кальтенбруннера, оказался лагерь смерти Заксенхаузен. Увы, здесь приказ Гиммлера вызвал бурю возмущения у лагерной администрации, и они не собирались выполнять его беспрекословно.

Однако Маренн решила снова отправиться туда — огромное количество заключенных, содержащихся в лагере, заставляло ее проявить настойчивость.

Когда представитель Международного Красного Креста попросил передать узников под его опеку, комендант лагеря отказался, сославшись на имеющиеся у него циркуляры иного содержания. Более того, на этот раз он перешел от словесных угроз к делу.

Почти сорок тысяч заключенных выгнали из бараков, построили в колонны и под крики и ругань охраны погнали на северо-запад. Тех же, кто не мог идти, пристреливали и сбрасывали в канавы.

Увидев, что происходит, Маренн срочно связалась с Берлином. Но даже путем прямого нажима на Кальтенбруннера остановить бойню не удалось. Обергруппенфюрер требовал, чтобы его указания выполнялись неукоснительно.

Маренн в отчаянии пыталась переубедить коменданта лагеря, осознавая, что все ее потуги обречены на провал, когда из Фриденталя, находившегося недалеко от Заксенхаузена, в лагерь приехал штандартенфюрер СС Скорцени со своей охраной.

В первую очередь Скорцени интересовался эвакуацией засекреченных блоков лагеря, осуществлявшейся специальными подразделениями из Берлина — там как раз находилась лаборатория по изготовлению фальшивых денег, но об этом не знал даже сам начальник Заксенхаузена.

Скорцени был крайне удивлен, увидев в кабинете коменданта Маренн. Когда он вошел, она сначала обрадовалась, затем смутилась, — ведь штандартенфюрер ничего не знал о ее миссии. Постаравшись скрыть недоумение, Скорцени быстро понял, в чем дело, и, позвонив по телефону Кальтенбруннеру, вскоре нашел компромиссное решение: часть узников, включая тяжелобольных, будут переданы представителю Красного Креста, как только специальные команды закончат эвакуацию секретных блоков.

— А остальные? — не успокаивалась Маренн. — Как же остальные? В газовку?

— А остальные — позже, фрау, позже, — Скорцени весьма выразительно посмотрел на нее. — У Красного Креста транспорта не хватит всех сразу везти. Успокойтесь, — и крепко сжал ее руку. — Никто в газовку не пойдет. Всех освободят.

Маренн опустилась на стул — силы вмиг покинули ее. К ней подбежал Айстофель и, радостно повизгивая, положил морду на колени. Слабо улыбнувшись, Маренн погладила пса…


Осада Вены


К началу апреля 1945 года русские армии, разгромив окруженную под Будапештом немецкую группировку, силами Третьего и Четвертого Украинских фронтов подошли к столице Австрии, Вене. Город был осажден.

Русские наступали с юга, со стороны воспетых Штраусом холмов Венского леса — оттуда седая столица Габсбургской империи просматривалась как на ладони. Снаряды обильно сыпались на улицы Вены, бомбы изрыли романтические аллеи Шенбрунского парка, пожар полыхал в старинном дворце императрицы Марии-Терезии.

И только темно — серый от дыма и пепла монумент Глориетт, Слава Австрии, гордо парил над погибающим в огне городом, как последнее напоминание о прошедших временах.

Ломались под гусеницами танков первые побеги виноградников на склонах гор. Вековые бастионы Кобурга и Бельведера, не видевшие врага со времен турецких нашествий, открывали свои бойницы, превращаясь в пушечные и пулеметные гнезда, — они готовились встретить огнем нового пришельца с Востока, оправдывая старинную репутацию Вены как последнего форпоста Европы.

Испещренный понтонными переправами, опоясывал город кипящий от разрывов Дунай.

Район Вены считался критической точкой на Востоке для всего германского фронта. 8 апреля 1945 года противник с юго-запада продвинулся вплоть до городской черты Вены и находился у Санкт-Пельтена. Русские захватили юго-восточную часть, а 9 апреля, продвинувшись из Баденского предместья на северо-запад и север, вышли к Дунаю.

Крупные советские силы проникли также в южные, западные и северные предместья Вены. Восточный вокзал, Арсенал и Южный вокзал оказались потеряны, но впоследствии отбиты контратаками немецких войск.

Чрезвычайно упорные бои развернулись за центральную часть Вены. Русские форсировали Дунай восточнее альпийской столицы. 10 апреля, наступая через Каленберг и Гринциг, они вышли к вокзалу Франца-Иосифа и в район Дунайского канала.

На южном и юго-восточном участках обороны Вены начались тяжелые бои на улицах и в жилых домах.

Перед решающим штурмом советское командование предложило германскому гарнизону сдать Вену без боя. Срок ультиматума истекал 13 апреля 1945 года. В это время в Вену из района Мертвых гор, «Альпийской крепости» Гитлера, прибыл штандартенфюрер СС Отто Скорцени. Ему было поручено возглавить оборону австрийской столицы.

По правде говоря, Скорцени сам добился назначения. Вена была его родным городом, и он не мог остаться безучастным, когда Вена оказалась в осаде. Тем более что в Вене до сих пор в их фамильном доме жили его мать и младший брат, — как он узнал, они не эвакуировались.

* * *


По приказу Кальтенбруннера в начале апреля 1945 года Скорцени и Науйокс срочно выехали из Берлина в небольшой курортный городок в Австрии Бад-Аусзее. Здесь проводилась секретная операция СД по сокрытию в надежных местах Зальцкаммергута основных ценностей рейха, включая золото.

Кальтенбруннер поручил Скорцени лично сопровождать один из особо важных эсэсовских конвоев, следовавших к озеру Топлиц. Машины везли не только валюту, драгоценности, ящики с фальшивыми банкнотами, отпечатанными в ходе операции «Бернхардт» и оборудование но их изготовлению, вывезенное из лагеря Заксенхаузен, но и в высшей степени секретные документы рейха из личных сейфов Кальтенбруннера и Гиммлера, составлявшие государственную тайну Германии.

На берегу озера Топлиц Скорцени и Науйокс, которым помогали заранее обосновавшиеся в австрийских Альпах сотрудники — тщательно -законспирированная команда под руководством оберштурмбаннфюрера СС Бернхардта Крюгера, — командовали затоплением снятых с грузовиков контейнеров.

Сюда же прибыл со своей «кассой» из Венгрии штандартенфюрер СС Адольф Эйхман. Он только что забрал из Линца перед самым приходом противника семью и поэтому появился в Бад-Аусзее вместе с женой Верой и детьми.

Перепуганная всем происходящим, Вера сразу же спросила Скорцени о Ким. Но Отто вынужден был разочаровать ее, сообщив, что Ким, как и Ирма, все еще оставалась в Берлине.

— Как это? — ужаснулась Вера. — Там сейчас, наверное, кромешный ад. Там страшно опасно… — она всплеснула руками.

— В ближайшее время мы заберем их, — пообещал Науйокс, — не оставим же мы большевикам своих жен. Они у нас красивые…

— Но как ты теперь попадешь туда? — усомнился Эйхман. — Боюсь, это будет уже невозможно. Еще немного, и кольцо вокруг Берлина сомкнётся…

— Прорвемся… — твердо сказал Науйокс. Эйхман сокрушенно пожал плечами:

— Не уверен. Что ж ты сразу не взял хотя бы Ирму?

— Не успел, — сердито ответил Алик. — Добра всякого слишком много накопили наши шефы, сам знаешь. Бегаем тут ради будущего Германии, о себе подумать некогда, как всегда. А Ким, — да что тут говорить! — она пока последнего солдата не перевяжет, ее оттуда не вытащишь. И Ирма к ней прицепилась… С одной стороны, это хорошо, но с другой… Я ей давно сказал, что надо уезжать. Так у нее, видите ли, на двенадцатом году существования рейха проснулось чувство долга перед народом. Раньше и пфеннига не подавала на зимнюю помощь вермахту, говорила, что все равно генералитет истратит средства на собственные нужды, а теперь — сестра милосердия…

— Ну что ты злишься? — попробовала успокоить его Вера. — Устал?

— Сердце у меня не на месте, вот что, — отрезал Науйокс. — Бомбежки, обстрелы… Могла бы уже давно жить в Швейцарии. Нет, «только с тобой или с Ким!» А Ким уже вторую войну воюет, все фронты объездила, она — хирург, в конце концов, у нее нервы — не то, что у моей.

— Мне надо ехать в Вену, — прервал его Скорцени, прочитав только что полученное сообщение из Берлина. — Приказ, — он показал шифровку Науйоксу. — Закончите тут все сами. Если понадоблюсь, найдешь меня через фон Шираха, гауляйтора Вены. Он будет знать.

— А как же Берлин, Ким? — с неприятным удивлением спросил Алик.

— Как видишь, это после, — ответил Скорцени сухо, но, заметив осуждающий взгляд Науйокса, пояснил: — У меня в Вене мать и брат. Их бросить я тоже не могу. Пойми. Впрочем, — он задумался на мгновение, — бои могут затянуться. И неизвестно, чем все кончится… Обещай мне, — он сжал руку Алика, глядя ему в лицо, — если я опоздаю или со мной что-то случится, ты не оставишь Ким, — он пристально смотрел в глаза друга. — Поклянись.

— Клянусь, — спокойно ответил Алик, — да тут можно и не клясться. Как я ее оставлю…

— Как только закончишь здесь, сразу поезжай, — деловито распорядился Скорцени и позвал адъютанта: — Раух!

— Слушаю, герр штандартенфюрер! — по выработавшейся годами привычке Раух щелкнул каблуками, демонстрируя завидную выправку.

— Мы едем в Вену, — объявил ему Скорцени. — Подготовьте все.

— Слушаюсь!

* * *


Командование вермахта склонялось к тому, чтобы принять ультиматум советского командования и позволить русским без боя войти в альпийскую столицу рейха — во избежание разрушений исторической части города.

Однако неожиданный приезд Скорцени резко изменил ситуацию. Штандартенфюрер СС, наделенный полномочиями главнокомандующего, вовсе не собирался сдавать без боя врагу город, где родился и вырос. Он отверг предложения русских генералов и приказал готовиться к отражению штурма.

В частях вермахта царил беспорядок — наблюдались явные признаки разложения, особенно на участках, где шли сильные бои. Предчувствуя близкую развязку, высшие офицеры, да и офицеры помладше, следуя примеру вышестоящих, старались как можно больше награбить и увезти с собой, понуждая солдат жертвовать жизнью, дабы прикрыть их грабеж.

Предназначенный для эвакуации раненых транспорт использовался совсем не по назначению. Раненых оставляли без помощи и поддержки в госпиталях, а иногда и просто на улице, а на машины и в транспортные самолеты грузили мебельные гарнитуры, богемские сервизы, ковры…

Прибыв в Вену, Скорцени решительно положил конец мародерству, публично казнив, невзирая на чины, лиц, захваченных на месте преступления. Пострадали также и те, кто распространял среди солдат пораженческие настроения. Уставшие, измотанные боями части заменили свежие подразделения эсэсовцев.

Несмотря на все предпринятые меры, Скорцени, конечно, с горечью понимал, что переломить ход событий он уже не в состоянии. Силы гарнизона — малочисленны, количество боеприпасов и продовольствия ограниченно — их хватит всего на несколько дней. Резервов — никаких. С такими ресурсами противостоять мощи двух воодушевленных победами в Венгрии фронтов — перспектива удручающе безнадежная.

Но Вена никогда не сдавалась без боя, какой бы враг ни осаждал ее. Эхо знал с юных лет каждый венец. Когда-то она до последнего жителя, будь он стариком, женщиной или ребенком, противостояла турецким ордам. Вену можно захватить, сломать, но покорить и унизить сдачей — никогда.

Скорцени навестил гауляйтора в его резиденции. Голубоглазый протектор, бывший шеф гитлерюгенда фон Ширах, находился на «боевом» посту — в своем кабинете. Полный энтузиазма, он писал воззвание к армии, призывая ее сражаться насмерть. Фон Ширах был уверен, что Вена выстоит, как выстояла и в предыдущие века. Но Скорцени, трезво оценив ситуацию, отнюдь не разделял оптимизма этого нового принца Савойского.

Воспользовавшись временным затишьем — русские, получив ответ, готовились к штурму, — Скорцени прямо от фон Шираха поехал в район Деблинг, чтобы забрать мать и брата и перевезти их в безопасное место.

Вот промелькнули за окном машины затемненные окна гостиницы «Империал» на Каргнер Ринг, рядом с площадью Шварценберга. В 1943 году он останавливался здесь с Муссолини по пути из Рима в Берлин.

Вот и сам герой наполеоновских войн, укутанный от бомбежек мешками с песком. Машина мчит по возвышенности, все выше и выше — на холм. Уже замелькали знакомые с детства дома…

Старый Деблинг — привилегированный квартал Вены, место, где всегда жили самые богатые и известные граждане столицы: коммерсанты, банкиры, политики… Теперь Деблинг превратился в изрытый окопами и траншеями передовой рубеж обороны немецких войск. Многие здания разрушены, в садах и парках расположились пехотные и артиллерийские подразделения. Всюду снуют солдаты, слышатся команды офицеров, кто-то срочно требует связь. Гражданских почти не видно. Какая-то женщина, закутанная в платок, вынесла еду своим военным «постояльцам»…

«Вот так и мама, наверное, — с болью подумалось Скорцени. — Варит кофе-суррогат по-турецки тем, кто занял под траншеи ее любимый розовый сад…» Он упрекал себя за то, что поздно сумел вырваться к ней. Но ничего, она все-таки не одна, с ней брат. Он должен позаботиться о ней…

Что это? По приказу штандартенфюрера шофер резко затормозил. Скорцени выскочил из автомобиля: где дом? Где старый отцовский дом? Не может быть… Вместо дома перед ним расстилался огромный котлован, заполненный водой — в нем плавал какой-то скарб. Старинные ели и каштаны вокруг покорежены, некоторые словно срезаны ножом под самое основание… Конечно… Так и есть. Бомба… Бомба попала в дом…

Ошеломленный и растерянный, он стоял перед широкой ямой, поглотившей его детство, его прошлое, его мечты. Но мама? Где же мама? Удалось ли ей спастись?! Увы…

Соседка, пожилая баронесса, дружившая с их семьей долгие годы, едва сдерживая слезы, сообщила ему, что за несколько недель до его приезда во время бомбардировки города авиацией его мать и брат не успели уйти в бомбоубежище. Они остались в доме, в который попала бомба. Там они и погибли. Их похоронили на Деблингском кладбище, в фамильном склепе. Но теперь туда не попасть — там уже русские. Мать все время хотела ему написать, но только не знала куда, он забыл сообщить ей новый берлинский адрес… Забыл сообщить адрес.

Фрау Скорцени в последнее время сетовала, что не имеет представления, где находится ее старший сын… А вот он приехал, а ее уже нет… Ничего теперь нет: разрушены фабрики и завод. Все, что принадлежало семье, погибло. Да и семья погибла. Один только он остался…

— У тебя есть жена? — утерев слезы кружевным платком, спросила его баронесса. Она знала Отто с детства и потому называла его на «ты».

— Есть, — он автоматически кивнул, даже не понимая толком, о чем она спрашивает. Жена? Ну, конечно — Маренн.

— А дети?

— Нет. Собирайтесь, — вдруг решил он.

Соседка опешила:

— Куда?

— Я отвезу Вас в безопасное место. Я приехал за матерью. Но отвезу Вас.

— Но я не готова. У меня много вещей, — растерянно засуетилась баронесса.

— Я подожду, — ответил он. — Берите только самое необходимое. И поскорее — времени нет. Скоро начнется штурм.

Баронесса ахнула и скрылась в комнатах. Он вышел на улицу. Сжав ладонями виски, он, словно застыв, сидел неподвижно на гранитном выступе над каналом в Турецком парке, заваленном ветвями деревьев, порубленными осколками. Здесь они когда-го с братом резвились детьми под присмотром гувернантки…

Он не мог поверить, не мог осознать, что остался на свете совсем один. Он даже не может пойти на могилу своих родных, чтобы попрощаться с ними, — даже кладбище, могилы предков теперь ему не принадлежат. Эти варвары с Востока оскверняют прах его прадеда, деда, отца…

Как встретила мама смерть, успела ли она хотя бы испугаться или просто провалилась в небытие, как в темную яму, что теперь распростерлась на месте отчего дома… А фабрики, завод — дело жизни его отца?! Сколько трудов, сколько жертв, сколько бессонных ночей… Все пошло прахом. Все, что создавалось годы, перестало существовать за несколько дней.

Любимый Турецкий парк… Он долго бродил по его тенистым аллеям в ту холодную осеннюю ночь, когда впервые в университете встретил Маренн. Дул пронзительный северный ветер, а ему было жарко, жарко от раны. От раны на лице и от раны в сердце — жарко от любви.

Маренн… Теперь она одна осталась у него. Она и Джилл. Только их можно любить, можно заботится о них, если… он вздрогнул от пронзившей его как острый клинок мысли, — если они еще живы…

Шофер просигналил. Скорцени медленно, будто очнувшись от страшного сна, повернулся в сторону машины: ага, старая баронесса наконец собралась. Даже шляпку одела с розочкой — кокетка.

Обняв корявый ствол старого каштана, на котором вопреки всем войнам на свете появились первые весенние цветы, он мысленно попрощался с Турецким парком и с Деблингом, не зная, вернется ли он когда-нибудь сюда, суждено ли ему увидеть снова родные места…

«Прости меня, мама. Я не успел… Прости… Пришла весна, но тебе уже не вырастить виноград и не приготовить любимый отцовский штурм по осени. Отец шутил: теперь никто не умеет делать настоящий штурм, теперь только штурмфюреров много. Но вот и штурмфюреры, похоже, скоро исчезнут, папа…»

Шофер еще раз просигналил. Темнело. Скорцени неторопливо пошел к автомобилю. Над Шенбрунном разливался кровавый закат, ветер доносил запах гари. Вдали нарастал гул канонады.

14 апреля после упорного сопротивления Вена… пала. Отступая с эсэсовскими частями из города, Отто Скорцени бежал по центру Вены и, отстреливаясь, отдавал команды своим солдатам. Ветер рванул завесу дыма, и он увидел впереди… белые стены Кобургского бастиона — родной дом Маренн.

Над главной башней замка занимался столб огня; должно быть, туда попала бомба или снаряд, по крепостной стене сновали солдаты — свои, чужие. Автоматная очередь просвистела над головой штандартенфюрера. Задев, сбила фуражку…

Подхватив головной убор, Отто Скорцени вбежал во двор замка. Затем через распахнутые двери — внутрь. Огляделся: пустынно — никого. Беломраморная лестница величественно поднимается, ведя в парадные апартаменты.

В первые мгновения показалось, что к сводам этого великолепного дворца вовсе не прикоснулась война. Но… вот прозвучал выстрел. Еще выстрел… Зазвенев, разбились цветные стеклянные витражи в готических окнах, рассыпались по белому мрамору многоцветным дождем.

Скорцени взбежал по лестнице на самый верх. Свет зажжен. Во всем блеске горят хрустальные люстры и свечи в канделябрах на лестничных площадках. В их ярком сиянии таинственно мерцает между колоннами на облицованной мрамором стене портрет молодой женщины — совсем еще юное создание, в белом, воздушном платье с глубоким вырезом, открывающем грудь. Зеленые глаза и темные распущенные волосы, спадающие ниже пояса, очаровательная, едва заметная улыбка — все так хорошо знакомо ему.

Кайзерина Мария-Елизавета Кобургская, хозяйка замка — его Маренн. Кто написал этот портрет? Он сейчас и не помнит… Нет, не ее первый муж. Кто-то другой… Это не парадный портрет аристократки, какие висят в Хофбурге и в Шенбрунне, где Маренн — одна из продолжательниц династии, недоступное небесное создание, идеал славы и власти, слитых воедино, — чиста и невинна, как Богоматерь…

На этом портрете она живая, чувственная, желанная… Такая близкая…

Нет, оставлять портрет здесь нельзя. Дом скорее всего сгорит или его разграбят. Как бы ни сложилась дальше их судьба, пусть хотя бы у Маренн останется память о Вене, коли у него ничего не осталось, кроме горя.

Штандартенфюрер подошел к картине и кинжалом, подаренным ему при вручении полковничьих погон фюрером, вырезал портрет кайзерины из золоченой рамы.

Скользя по черепице, он перепрыгивал с крыши на крышу, преследуемый погоней. Совсем близко за спиной он слышал чужую речь — непонятные славянские слова. Огрызаясь автоматным огнем, последние эсэсовские солдаты покидали Вену, уходя в горы.

Несмотря на ожесточенное сопротивление защитников Вены, она впервые в своей истории сдавалась на милость победителя.

Осколок, чиркнув, ранил Скорцени в плечо. Не обращая внимания на боль, штандартенфюрер выводил своих людей из города, занимаемого советскими частями, стараясь не попасть в окружение. Едва машины успели пересечь мост через Дунай, как его взорвали, — минута промедления, и они оказались бы отрезаны или погибли прямо на мосту.

Снаряды градом сыпались им вслед. Рана кровоточила. Кровь лилась по рукаву…

Только добравшись до Бад-Аусзее, Скорцени позволил сделать себе перевязку. Альфред Науйокс, закончив все дела, все-таки дождался Скорцени. Узнав, как развиваются события в Вене, он даже планировал в крайнем случае идти на помощь другу. Теперь же, разорвав медицинский пакет, сразу начал бинтовать Отто плечо.

— Где твои родственники? — недоуменно спросил Алик, видя, что Скорцени приехал один.

— Погибли, — скупо ответил Отто.

— Прости, — извинился Алик.

Здоровой рукой Скорцени развернул длинный рулон, который привез с собой. Показал Алику. Науйокс взглянул на портрет.

— Кто это? — спросил он с удивлением.

— Ты разве не видишь? — Скорцени задумчиво смотрел на картину. — Не узнаешь? Ее Высочество, эрц-герцогиня Австрии Мария-Елизавета Кобургская. Это Маренн, Алик…

Белоснежное платье кайзерины было залито кровью, а на юном лице, как горестные морщины, залегли складки.

— Нам надо ехать в Берлин, — решительно сказал Скорцени, поднимаясь. — Немедленно. Я не могу ее потерять. Я не могу потерять последнее, что у меня осталось.

— Поехали, — согласился Алик.

* * *


Все-таки встретившись — вопреки воли Шелленберга, который находился в полевой ставке Гиммлера, — с его бывшей женой, Маренн убедила фрау Ильзе выехать с сыном из Берлина. Она привезла Ильзе и Клауса в Шарите. Проводив их в укрытие и поручив заботам Ирмы, она сразу направилась к телефону, чтобы связаться с Шестым управлением — необходимо сообщить Фелькерзаму, что Ильзе и Клаус готовы к выезду, их надо срочно отправлять, пока еще есть транспорт.

Но телефон в приемной Шелленберга не отвечал. Тогда Маренн позвонила оперативному дежурному по Шестому управлению — она хотела выяснить, где можно найти штурмбаннфюрера фон Фелькерзама, не оставлял ли он о себе каких либо сведений. Привыкший к жесткой дисциплине, строгий и пунктуальный, Ральф никогда не отлучался в служебное время, не предупредив, куда он едет и где его можно застать.

Но дежурный ответил, что не видел личного адъютанта бригадефюрера. Он также сообщил, что в здание Управления недавно попала бомба и сейчас здесь работают пожарные и спасательные команды — есть жертвы. «Вы понимаете, фрау Сэтерлэнд, в такой обстановке трудно сориентироваться — сумятица, — посетовал он. — Может быть, барон где-то с солдатами, которые вытаскивают из-под обломков пострадавших, а может быть…» — дежурный не договорил, сделав многозначительную паузу.

Узнав о происшествии, Маренн заволновалась — она подумала о Джилл. Положив трубку после разговора с дежурным, она сразу же позвонила в Бюро переводов. Девушки, работающие вместе с Джилл, сказали ей, что после налета Джилл еще не возвращалась на рабочее место и они не знают, где она. Охваченная тревогой, Маренн попросила Ильзе немного подождать и, оставив ее с сыном на попечение Ирмы, поехала на Беркаерштрассе.

Крыло, в которое попала бомба, было оцеплено охраной. Пожарные из брандспойтов поливали здание — огонь уже затихал. Из-под обломков только что вытащили пострадавших — их оказалось немного: несколько военнослужащих, стоявших в карауле, офицер в звании штурмбаннфюрера СС и девушка-секретарь. Когда Маренн подъехала к Управлению, она увидела машину Красного Креста.

— Есть погибшие, раненые? — сразу спросила она офицера охраны, выйдя из автомобиля. Она старалась унять нервную дрожь, охватившую ее в предчувствии недоброго, но это удавалось ей с трудом — зубы стучали, голос срывался.

— Есть несколько человек, — ответил офицер уклончиво и тут же добавил: — Вы не волнуйтесь, сюда уже прибыли медики. Мы вызвали. Ничего страшного, — он явно хотел задержать ее, но, рассеянно кивнув ему, Маренн подошла к оцеплению. Офицер проводил ее сочувственным взглядом. Она не обратила на это внимания.

Кроме охранников и пожарных, вокруг почти никого не было: сотрудникам приказали находиться на своих рабочих местах. У санитарной машины на земле в ряд лежа ли несколько носилок, тела на которых были накрыты простынями. Сердце Маренн сжалось — кто же это? Офицер охраны, гауптштурмфюрер СС, подошел и встал за ее спиной. Он в любой момент готов был прийти ей на помощь, поддержать, но она опять не заметила его столь странного внимания к себе…

Офицер с беспокойством наблюдал за ней, все еще не решаясь сказать. Около одних носилок суетились врачи. Маренн издалека узнала хирурга — они неоднократно встречались по работе. Вот доктор отошел… Маренн ах пула: на носилках она увидела спутанные каштановые волосы и бледное лицо… Джилл! Глаза девушки были закрыты, на голове наложена свежая повязка.

— Джилл! — оттолкнув охранника, Маренн бросилась к дочери. Автоматчик хотел остановить ее, но офицер знаком приказал ему не вмешиваться и пошел вслед за Маренн.

— Джилл! Доченька!

— Фрау Сэтерлэнд! — хирург увидел ее. — Я Вам сочувствую — такое несчастье. Но мне кажется, все обошлось, — заметив, как помертвело лицо Маренн, он тут же постарался успокоить ее: — рана неглубокая. Заживет, могло бы быть хуже.

Едва слыша его объяснения, Маренн с трепетом склонилась над дочерью — Джилл была без сознания.

— Дорогая моя, — она ласково провела рукой по ее волосам. — Ласточка моя…

— Я не хотел сообщать Вам сразу, — виновато сказал за ее спиной офицер охраны. — Жалко очень…

— Вы хотели, чтобы она умерла? —. гневно взглянула на него Маренн.

— Нет, нет, ни в коем случае, — заверил он, — только, знаете, — он замялся.

— Что еще? — нетерпеливо спросила Маренн.

— Погиб адъютант бригадефюрера. штурмбаннфюрер фон Фелькерзам, — наклонившись, гауптштурмфюрер приподнял простыню с соседних носилок — на ней проступили багровые пятна крови.

Повернувшись, Маренн увидела безжизненное лицо Ральфа, раздробленный череп. Инстинктивно рванулась к нему — но бесполезно, Ральф был мертв. Маренн побелела. Сама не понимая зачем, потрясла его за плечи… Пожалуй, впервые за всю свою врачебную практику она хотела бы, чтобы опыт обманул ее. Увы, он безжалостно свидетельствовал о том, что смерть наступила почти мгновенно — с самой первой секунды у Ральфа не оказалось шансов…

— Их нашли на лестнице, — проговорил гауптштурмфюрер, — недалеко от бомбоубежища. Наверное, они торопились туда. Бомба ударила как раз в тот момент, когда они вышли на лестничную площадку. Главное, попала-то совсем в другое место, а здесь — потолок обвалился… Если бы на несколько секунд раньше или позже…

Маренн обессиленно прислонилась к кузову санитарной машины. Она неотрывно смотрела на лицо Ральфа. Ей все казалось, что он сейчас пошевелится или откроет глаза. Нет, это невозможно, это так жестоко! Бедная Джилл, бедная моя девочка!

— Вы похороните его? — спросила гауптштурмфюрера, и голос ее прозвучал как-то чуждо, отстранено. — Мне надо отвезти дочь в клинику.

— Да, конечно, — с готовностью согласился тот.

— Я потом приеду, — произнесла она, стараясь взять себя в руки. — Кстати, гауптштурмфюрер, — обратилась она к офицеру, вспомнив об Ильзе, — у меня к Вам просьба.

— Слушаю, фрау.

— Не могли бы Вы узнать, пока я отсутствую, какую машину заказал бригадефюрер для своей семьи. Ральф должен был знать это. Но возможно, курсе еще кто-либо из секретариата. И необходимо получить охрану. Хорошо? Семья бригадефюрера должна сегодня выехать из Берлина.

— Слушаюсь, госпожа… — гауптштурмфюрер молодцевато щелкнул каблуками.

— Не надо, — поморщившись, Маренн остановила его, — до того ли сейчас — помогите лучше погрузить носилки в машину. Позовите солдат.

Когда Маренн появилась в Шарите, Ирма испугалась, увидев ее лицо. Оно казалось мертвым — ни кровинки в нем. У губ залегли глубокие скорбные морщины. Глаза померкли и как будто стали глубже…

— Что случилось? — едва сдерживая тревогу, спросила Ирма, но Маренн промолчала. Она вызвана санитаров — они открыли кузов санитарной машины и вынесли носилки.

— Джилл! — вскрикнула Ирма, разглядев пациента. — Господи, как же это? Она жива?

— Да, — коротко ответила Маренн.

— Ну, слава Богу! — Ирма перекрестилась. — Где же это ее?

— На Беркаерштрассе попала бомба…

Ирма всплеснула руками:

— Много погибло?

— Нет, не много, — ответила Маренн и помолчав, взглянула Ирме в лицо темно-зелеными, почти черными от горя глазами. — Ральф погиб, — сообщила она.

— Господи! — Ирма закрыла глаза и прижала ладони к губам.

— Извини, — Маренн слегка дотронулась до ее локтя. — Мне надо заняться с Джилл…

— Да, да, конечно.

Внимательно осмотрев дочь, Маренн согласилась с мнением врача, оказавшим Джилл первую помощь — ранение действительно легкое. Упавшая металлическая балка скорее скользнула по голове девушки, к тому же Джилл спасли пышные густые волосы, которыми она всегда гордилась. У нее наблюдалось сотрясение мозга и сознание пока не возвращалось к ней — но травматические повреждения вопреки опасениям Маренн оказались менее серьезными.

Все это было не так опасно, и можно даже было бы счесть везением, как сказал врач, не будь у Джилл тяжелой черепно-мозговой травмы, полученной во время автомобильной катастрофы, в которой погибли ее родители.

Тогда Маренн удалось спасти девочку. Джилл не только выжила, но и смогла вернуться к полноценной жизни. На протяжении более чем двадцати лет, прошедших с тех пор, Маренн внимательно наблюдала за дочкой, стараясь избавить ее от излишних нагрузок и нервного напряжения. Но никаких признаков расстройства мозговой деятельности, кроме разве что быстрой утомляемости и головных болей, в первые годы после операции не проявлялось. Со временем исчезли и они.

Нервная система Джилл выдержала даже пребывание в концлагере, хотя Маренн постоянно опасалась непоправимого срыва, который мог произойти в любой момент, учитывая условия, в которых они находились. Джилл простужалась, болела вирусными заболеваниями, но мозг ее продолжал функционировать, не подавая никаких тревожных сигналов. И это Маренн считала едва ли не самым большим достижением в своей медицинской практике.

Джилл хорошо училась, прекрасно справлялась с работой переводчика, что требовало недюжинной работы памяти. Она уставала, но не более, чем другие, иногда расстраивалась, капризничала, но тоже в рамках, вполне свойственных здоровому человеку.

Маренн даже казалась, что она излишне опекает девушку, слишком пылко заботится о ней, сковывая ее свободу.

И вот… Последствия происшедшего в это утро Маренн не взялась бы предугадать, даже опираясь на свой огромный опыт. Если бы Джилл сломала руку или ногу, получила бы какие-либо другие телесные повреждения, Маренн бы так не волновалась. Но нет, пострадала самая уязвимая часть — голова. И хотя поражение кожных покровов невелико, как знать, насколько глубоко поразил удар оболочки мозга…

Сейчас Маренн не хотелось думать о худшем. Но она не исключала последнего, самого трагического исхода травмы — над Джилл повисла нешуточная угроза навсегда распроститься с реальной жизнью и впасть в безумие. Пока девушка без сознания, невозможно предположить, как разовьется процесс, необходимо наблюдать симптомы.

Все это Маренн прекрасно знала про себя, но, как все матери на свете, молила Господа за свое дитя. Она давно уже свыклась с мыслью, что Джилл — ее дочь, кровь от крови и плоть от плоти. Ей даже странно подумать теперь, что у ее дочки когда-то были другие родители. Трагическая смерть Штефана заставила Маренн с удвоенной энергией и теплотой заботиться о приемной девочке. Не могло быть и речи о том, что она была ей не родная.

Когда погиб Штефан, они с Джилл остались вдвоем — одни-единственные друг у друга на всем белом свете. И вот теперь… Теперь Маренн проклинала себя, что не выехала из Берлина еще в начале апреля вместе с дочерью, как ей настойчиво советовал Шелленберг.

Но она не могла себе представить, что, отдав на алтарь войны сына, ей придется преподнести этой алчущей крови старухе и свою девочку. Как и прежде, она спасала других, а свою… свою единственную ласточку, свою радость не уберегла… Все откладывала, все откладывала…

А теперь уже поздно — Маренн осознавала четко. Даже если Джилл придет в себя, ее невозможно вывезти из Берлина — в таком состоянии ее нельзя трогать. Придется встречать союзников в Шарите. А если они не придут, а придут русские…

Впрочем, подобные мысли, хотя и тревожили Маренн, но гораздо меньше, чем опасения за здоровье дочери. Ей хотелось, чтобы девушка поскорее пришла в себя, дабы определить глубину травмы и вероятные перспективы выздоровления. Но в то же время Маренн боялась того момента, когда Джилл вновь откроет глаза. Ведь ей придется сказать о Ральфе. Без сомнения, удар был слишком тяжел. Ах, Джилл, Джилл… Прости ты свою безумную маму… Может быть, Бог помилует нас и все обойдется…

Как хочется верить — как трудно верить теперь.

* * *


Обработав рану и наложив повязку, Маренн на некоторое время оставила Джилл в покое. Она понимала, что девушка еще побудет без сознания — это неизбежно, но в ближайшие часы она придет в себя. Разместив Джилл на койке в помещении служебного бункера, где они изредка отдыхали с Ирмой, — других свободных мест в госпитале не нашлось, — Маренн позвала сестру и приказала ей неотлучно находиться рядом с ее дочерью. Сама же вышла в комнату для врачей — небольшой отгороженный ширмами угол, где ее ожидали Ирма и фрау Ильзе с Клаусом.

— Ну, как? — Ирма встретила ее вопросом — в голосе ее звучала тревога.

Маренн неопределенно пожала плечами:

— Не знаю. Она без сознания. Истинное положение проявится позже, когда восстановятся основные функции организма.

— Как это произошло?

— От взрыва обвалились потолок и перекрытия — как раз там, где находились они с Ральфом.

Ильзе всхлипнула. Маренн, обернувшись, взглянула на фрау Шелленберг. Та сидела в углу, забравшись с ногами на кушетку. Она поникла головой и, похоже, плакала. Клаус приник к матери — его пугали тусклый свет, нависающие бетонные плиты, стоны раненых за стеной, сухое потрескивание воздухоочистителей.

С трудом выдавив из себя улыбку, Маренн подошла к ним и ласково погладила Клауса по голове. Потом тронула Ильзе за плечо — фрау Шелленберг подняла заплаканное лицо.

— Почему Вы плачете? — участливо спросила у нее Маренн. — У Вас ведь все хорошо: с вами Ваш сын. Сейчас я позвоню на Беркаерштрассе и узнаю, готова ли машина. Вы сегодня же уедете отсюда…

Ильзе снова всхлипнула и закрыла лицо руками.

— Ну, хватит, хватит, — уговаривала ее Маренн. — Надо мужаться. Помните, сколько раз вы говорили мне, что я — счастливая, и даже завидовали мне? Вот, посмотрите на мое счастье: два года назад я потеряла сына, а сейчас имею все шансы потерять дочь. Я — не всесильна, — призналась она негромко. — И может случиться так, что я уже не смогу помочь своей девочке… — Ирма тихо ахнула за ее спиной, — но я не позволяю себе раскисать, — продолжала Маренн. — Я не имею права. Вы видели, сколько здесь раненых солдат и офицеров — все они ждут от меня помощи. Я не принадлежу себе, я принадлежу им и всегда должна быть в форме. Вы тоже себе не принадлежите, — напомнила она Ильзе, — У Вас есть сын. И ради него вы должны беречь силы.

— Простите меня, — Ильзе взяла руку Маренн и прижала ее к своему лицу, взор ее выражал искреннее страдание. — Простите, — повторила она, — это я во всем виновата. Если бы я не упрямилась, если бы я уехала…

— Не мучьте себя зря, — ответила Маренн и слегка похлопала ее пальцами по щеке, приободряя. — Вы тут не при чем. Даже если бы Вы уехали, мы с Джилл все равно остались бы в Берлине, раз мы так решили. А теперь останемся тем более — у нас нет выбора.

— Что ты имеешь в виду? — с беспокойством спросила у нее Ирма. Оставив Ильзе, Маренн повернулась к ней.

— Джилл нельзя трогать с места в ближайшее время, — объяснила она. — Так что будем капитулировать, — горько пошутила. — Со всем приличествующим моменту достоинством, — потом, вздохнув, направилась к телефону. — Подождите, — предупредила она. — Я позвоню на Беркаерштрассе.

В Управлении начальник канцелярии бригадефюрера, с которым связалась Маренн, сообщил, что будучи наиболее приближенным к Шелленбергу человеком, штурмбаннфюрер фон Фелькерзам предпочитал выполнять личные поручения шефа сам, никого не информируя. Поэтому каких-либо сведений, касающихся транспорта для семьи бригадефюрера и тем более обеспечения охраны, у них нет. В записях штурмбаннфюрера также ничего не обнаружено на этот счет. Однако с величайшим трудом удалось выхлопотать машину с шофером. Что же касается охраны, то с ней значительно сложнее, «вы же понимаете, такое положение, фрау Сэтерлэнд», — поспешно объяснял штабист.

— Понимаю, — прервала его речь Маренн, — пришлите машину к Шарите. Немедленно. Я жду. Супруга и сын бригадефюрера находятся здесь…

— Насколько я знаю, бригадефюрер разведен, — совершенно некстати напомнил начальник канцелярии.

— Кто Вам сказал? Во всяком случае, это не Ваше дело, — ответила Маренн довольно резко и повесила трубку. Затем обернулась к Ильзе.

— Сейчас придет машина. К несчастью, — Вы, наверное, знаете, — добавила она, — штурмбаннфюрер фон Фелькерзам погиб сегодня утром и поэтому возникла некоторая путаница: кроме него там никто ничего не решает.

— Ральф фон Фелькерзам погиб? — испуганно переспросила Ильзе. Она наморщила лоб, как будто снова собиралась заплакать.

— Он остался только для того, чтобы вывезти Вас, — задумчиво произнесла Маренн и тут же поймала красноречивый взгляд Ирмы: да она и сама поняла, что об этом не стоило упоминать. Ильзе и так досталось сегодня. Но из-за травмы Джилл Маренн изменила ее обычная сдержанность.

— Извините, — она произнесла уже мягче.

Фрау Ильзе кивнула и отвернулась. Она нервно сжимала пальцы рук и кусала губы, стараясь сдержать слезы. Ирма подсела к ней, успокаивая.

Маренн вышла из комнаты, прошла по основному залу бункера и, поднявшись наверх, попросила часового вызвать к ней начальника охраны. Затем снова вернулась в помещение. Она принесла стакан воды и успокоительное, порекомендовав Ильзе принять его.

— Так Вам будет легче, — сказала она. — Надо успокоиться. — И напомнила: — Вам предстоит еще долгий путь.

Ильзе Послушно выпила таблетки. Вскоре появился начальник охраны — штурмбаннфюрер СС. Войдя, отдал честь.

— Госпожа оберштурмбаннфюрер, — начал докладывать он, но Маренн сразу остановила его.

— Необходимо выделить людей для обеспечения безопасности семьи бригадефюрера Шелленберга во время следования в Тироль, — приказала она. — Я полагаю, Вы знакомы с его супругой. Фрау Ильзе Шелленберг, — представила она жену генерала, — и его сын, Клаус. Сейчас из Управления придет машина — шофер получит от меня инструкции. Но в создавшейся ситуации, я думаю, Вы понимаете, — заметила она со значением, — было бы верхом легкомыслия отпускать фрау Шелленберг без охраны. К сожалению, адъютант бригадефюрера, ответственный за выполнение его распоряжений, трагически погиб сегодня утром и пока в Управлении не могут решить вопрос с охраной. А фрау должна уехать сегодня же.

— Но господин бригадефюрер поручил мне охранять Вас, — возразил командир эсэсовцев, — это был его приказ. При любых обстоятельствах.

— Я ценю Вашу преданность, — ответила Маренн, слегка улыбнувшись, — но здесь нам пока хватит нескольких человек. Остальных я прошу передать в распоряжение фрау Шелленберг. В конце концов, наш с Вами прямой долг позаботиться о семье нашего шефа, ведь он всегда заботился о нас, верно?

— Слушаюсь! — ответ штурмбаннфюрера прозвучал не очень убедительно. Скрывая любопытство, он украдкой взглянул на Ильзе. Похоже, он и не догадывался о ее существовании, хотя и состоял в личной охране Шелленберга последние три года.

— Когда подготовить людей, фрау? — деловито осведомился он.

— Сейчас, — распорядилась Маренн. — Машина, я думаю, уже вышла.

— Ты хочешь оставить нас совершенно без защиты? — поинтересовалась Ирма, когда эсэсовец удалился.

— От кого нам здесь защищаться? — спросила Маренн, закуривая сигарету. Она предложила сигарету Ильзе. Но та отказалась, сославшись на то, что у нее болит голова. Конечно, фрау Шелленберг заметила удивленный взгляд офицера, брошенный на нее, и снова помрачнела. Ее угнетало сознание того, как мало она значила в жизни Вальтера, раз упоминание ее имени вызывает изумление даже у офицеров личной охраны бригадефюрера, а все кругом, судя по реакции этого солдафона, считают фрау Ким если не женой, то почти женой бригадефюрера.

Однако на этот раз Ильзе благоразумно решила сдерживать эмоции. Известие о смерти Фелькерзама и случайно вырвавшееся замечание Маренн навели ее на мысль, что ее капризы обходятся слишком дорого совершенно невинным людям, и она чувствовала свою ответственность. Наблюдая за ней, Маренн предпочла ее не трогать — пусть соберется с мыслями, настроится.

— Скоро, — с грустью ответила она Ирме, — у нас будет предостаточно охранников. Весь вермахт встанет здесь в последний, прощальный караул. А пока… Ну, если потребуется, я сумею добиться от этих штабистов, чтобы нам выделили солдат. Но повторяю: увы, скоро их будет в Берлине очень много — нам хватит. Только зачем? — она затянулась сигаретой и вдруг пристально посмотрела на Ирму. — Ты тоже собирайся, — сказала она решительно.

— Что? — не поняла та.

— Собирайся, собирайся. Поедешь с ними. Пока не поздно. Вряд ли еще удастся достать машину, если даже для семьи бригадефюрера ее с трудом находят.

— Я никуда не поеду, — запротестовала Ирма.

— Послушай меня, — стараясь говорить как можно мягче, уговаривала подругу Маренн, — не упрямься. Действительно, очень удобный случай. И охрана будет. Укроешься пока в Тироле. А потом…

— И что потом? — с вызовом спросила Ирма, глаза ее блеснули.

Понимая причины ее упорства, Маренн вздохнула.

— Я тебя прошу, не повторяй моих ошибок, — произнесла она с упреком. — Ты видишь, как я расплачиваюсь за них. Я бы и уехала теперь, да не могу. Когда я увидела сегодня Джилл на носилках — бездыханную, мертвенно бледную, — я почувствовала то же, что и летом сорок третьего, когда погиб Штефан, — жизнь моя кончена. Но Бог смилостивился — Джилл оказалась жива. И хотя я готовлюсь к худшему, надеяться все же хочу на лучшее. Но не исключаю, может случиться так, что я останусь одна, — сигарета дрогнула в ее тонких пальцах, но голос оставался неколебимым. — Всё, ради чего я жертвовала собой — это мои дети. Ты знаешь — мой сын погиб, а дочь едва жива…

— Вот видишь, — перебила ее Ирма, — у тебя есть дети. У тебя были дети, сын и дочь, теперь у тебя осталась одна дочь — но она у тебя есть. И у нее, — она указала на Ильзе, — есть сын. Тебе было ради кого жертвовать, тебе есть за кого бороться, ей — есть ради кого уезжать. А мне? У меня никого нет, кроме Алика. Никого на свете. И никогда не было. Я уже плохо помню своих родителей. Вся моя жизнь — это он. Весь смысл моего существования — только в нем. И без него я никуда не поеду!

— А когда начнутся уличные бои, ты что, будешь снаряды подносить, как Гаврош? Ты не приспособлена к этому, Ирма! — Маренн чувствовала, что говорит жестоко. Но она с трудом владела собой, и виновата в этом, конечно, не Ирма.

— Извини. Быть может, я потеряла чувство такта и обижаю тебя, — продолжила она, — но Алик не сможет уехать с тобой, пойми это. Он — солдат и должен до конца выполнить свой долг. Он будет драться здесь, на улицах Берлина, за каждый дом, за каждую подворотню, быть может, и за ту, в которой, как ты рассказывала, вы когда-то начинали совместную жизнь. Но при этом он должен быть спокоен за тебя. Он должен знать, что с тобой все хорошо, что ты ждешь, когда он вернется, если ему суждено вернуться. Еще раз прости меня, я раню твое сердце, но сейчас не время строить воздушные замки. Скажи, я не права?

— Быть может, фрау Кох, — осторожно вступила в разговор Ильзе, — Вы и в самом деле поедете с нами…

— Нет, — решительно отказалась Ирма, — я дождусь Алика.

— А ты уверена, что он сможет приехать к тебе сейчас? — спросила серьезно Маренн. — Вполне вероятно, он уже не сумеет прорваться. Мы даже не знаем, где он.

— Я все равно должна дождаться его, — настаивала Ирма. — Понимаешь, я должна сказать ему… Сказать наконец все то, что мучило меня годы. Я должна признаться, что изменяла ему, вся эта история с Гейдрихом, — Ирма не на шутку разволновалась.

Маренн села рядом с ней и взяла ее за руку:

— Успокойся. Ты же говорила, он все знает.

— Это я так думаю, что знает. Но мы никогда не говорили с ним об этом. Пусть он выслушает это от меня. И ответит. Пусть скажет сам, что он обо мне думает. Я не могу, Ким, не могу иначе, меня мучает совесть. Пусть он ударит меня, назовет шлюхой, отречется от меня. Тогда я без сожаления погибну в этом городе, сгорю заживо, как в аду, я согласна, я заслужила… Мне не для чего будет жить. А если нет, если он простил меня, простил, а не пожалел… Тогда… я сделаю все, что он скажет. И если ему суждено погибнуть или попасть в плен, я всё разделю с ним, всё… — она заплакала, закрыв лицо руками. Маренн обняла подругу, прижимая ее голову к своему плечу.

— Ну, ну, не надо, — успокаивала она ее, — он тебя любит. Я знаю об этом. А ты не знаешь? Разве? И он давно уже тебя простил. Так что можешь спокойно ехать. Он только обрадуется, какая ты умница.

— Нет, — сквозь слезы снова отказалась Ирма, — я хочу услышать от него. Пусть сам скажет. Я долго не могла решиться на этот разговор. Все откладывала. Но вот теперь собралась. Ждать больше нельзя. Я знаю, он сам бы никогда не начал, он щадил меня.

— Госпожа оберштурмбаннфюрер, — в комнату вошел начальник эсэсовской охраны, — извините, прибыла машина.

— Хорошо, — Маренн оставила Ирму, утиравшую слезы, потушила сигарету в пепельнице. — Люди готовы? — спросила она.

— Так точно, — ответил эсэсовец.

— Тогда, — Маренн обернулась к Ильзе — фрау Шелленберг сидела на кушетке, с изумлением глядя Ирму. Она не ожидала таких откровений. Маренн даже пожалела, что Ирма проговорилась в присутствии Ильзе. Ведь Ильзе в хороших отношениях с Линой Гейдрих. Как знать, как сложится все после войны, — зачем Ирме лишние неприятности. Но что делать, слово — не воробей…

— Пора ехать, — сухо обратилась она к Ильзе. — Я провожу Вас.

Усадив Ильзе и Клауса в машину, Маренн подозвала к себе шофера и старшего из эсэсовцев, выделенных для охраны фрау Шелленберг. Кратко объяснив им маршрут и прочие детали, она попросила их быть крайне внимательными и всячески заботится о фрау и ребенке во время следования. Солдаты сели на мотоциклы, машина тронулась.

Маренн проводила их до ворот, потом вернулась в бункер. Молча села в кресло, откинувшись на спинку, и закрыла глаза, руки ее безвольно упали на колени. Ирма заварила кофе, который оставил в последний свой приезд Науйокс, и, налив в чашку, предложила подруге. Маренн с благодарностью приняла, отпила немного… Затем встала.

— Куда ты? — удивилась Ирма, увидев, что она собирается уходить.

— Хочу посмотреть, где похоронили Фелькерзама, — ответила Маренн, надевая плащ.

— Зачем?

— Чтобы рассказать потом об этом Джилл.

— Ты думаешь, в таком состоянии… — засомневалась Ирма.

— В таком состоянии, конечно, нет, — подтвердила Маренн. — Но когда-нибудь… Если все будет хорошо… — она остановилась, прижав руку ко лбу, потом взглянула на Ирму. — Джилл никогда его не забудет, я уверена, — проговорила негромко, но у Ирмы от ее слов кольнуло сердце.

— Я тоже хочу съездить домой, — сообщила она несмело, — не могу больше. Хочу сменить одежду, белье. Вообще, посидеть в любимом кресле… Побыть одна…

— Тебе нельзя выходить отсюда, — запротестовала Маренн, — у тебя нет машины. Как ты пойдешь, пешком? Это опасно. Берлин подвергается постоянным налетам. Нет, я не могу тебя отпустить. Потом, кто знает, что там с твоим домом… Послушай, — предложила она, — давай договоримся: ты подождешь меня здесь, я съезжу в Управление, а потом отвезу тебя домой. Ладно?

— Ладно, — Ирма ответила не очень уверенно. Маренн почувствовала, что подруга сильно переживает про себя и потому ищет уединения. Вероятно, недавно состоявшийся разговор многое всколыхнул в ее памяти.

— Ты подождешь меня здесь, никуда не пойдешь одна, — настойчиво повторила Маренн. — Обещаешь?

Ирма кивнула, соглашаясь.

Заглянув к Джилл, Маренн отправилась на Беркаерштрассе. Там она узнала, что Фелькерзама похоронили на военном кладбище,-где в последнее время хоронили всех погибших сотрудников Шестого управления.

Придя на могилу Ральфа, Маренн присела на корточки у свеженасыпанного холмика. Ей вспомнился 38-й год. Ральф приехал в лагерь, чтобы забрать ее и детей… Джилл тогда была еще совсем девочкой. Могла ли представить себе Маренн, усаживаясь на заднее сидение красивой черной автомашины, увозящей их к новой жизни, что пройдут годы и ее дочь и этого офицера, которого она впервые увидела в то утро, свяжут взаимные, искренние чувства… Как же она теперь скажет Джилл, что Ральфа не стало?

Да, Ральф не был «кабинетным воякой». Когда-то он начинал службу под руководством Канариса. Маренн прекрасно знала, — и рассказала об этом Джилл, — что в 40-м году вопреки всем протестам Шелленберга Ральф настоял на своем участии в воздушно-десантных операциях в Бельгии и был представлен к награде за храбрость. В 1943 году он был в составе особых отрядов на Кавказе, перенес ранение и снова был награжден. А в 44-м под Кенигсбергом… Разве удалось бы тогда Маренн остаться в живых и спастись от плена, не будь Ральфа рядом с ней? Умный, тактичный, порядочный, он был не только верным помощником своего шефа, но и его другом. Пожалуй, его единственным другом. Как сообщить Вальтеру о его гибели…

Положив ветку сирени на могилу Фелькерзама, Маренн направилась к машине. Когда она вернулась в клинику, то обнаружила, что Ирма все же не послушалась ее и ушла домой. Обеспокоенная, Маренн сразу же хотела ехать за ней, но подоспевшая медсестра сообщила ей, что Джилл только-только пришла в себя. Оставив все дела, Маренн поспешила к дочери. Присев на край постели, нежно взяла девушку за руки:

— Джилл…

Дочь медленно приподняла почерневшие веки. Как и предполагала Маренн, ее первым вопросом было:

— Где Ральф? Он жив?

Потемневшие, измученные глаза девушки напряженно ждали ответа. Она ловила каждую тень, мелькнувшую на лице матери. Потрескавшиеся, запекшиеся губы приоткрылись и дрожали. Маренн не нашла в себе сил произнести страшное слово: «Погиб».

С грустью она вздохнула и провела рукой по волосам дочери, потом — по ее щеке. Увидев слезы в глазах матери, Джилл все поняла. Она снова опустила веки, скулы на бледном лице задрожали, губы искривились. Несколько мгновений ресницы ее трепетали, затем из-под них беззвучно покатились слезы.

Понимая, насколько опасны могут быть сейчас для Джилл переживания, Маренн ввела ей успокоительное. Джилл, казалось, впала в беспамятство: на обращения она не отзывалась, к еде не притрагивалась, только время от времени тихо стонала, и слезы снова и снова катились по ее щекам…


Танго разбитого сердца


Прорвавшись в Берлин, Скорцени и Науйокс первым делом намеревались отправиться в Шарите, но их уже ожидал срочный приказ — явиться на совещание к фюреру. Совещание проходило в бункере; на нем обсуждали организацию в альпийских горах партизанских групп «вервольф». Отряды спешно формировались из членов СС и гитлерюгенда для продолжения войны в тылу союзных армий.

Штандартенфюреру СС Отто Скорцени поручалось обучить руководителей этих отрядов, а также с группой в триста человек заложить секретные базы и склады оружия в горах Зальцкаммергута. Обосновавшись там, пропустить американцев и ударить им в тыл.

Науйокс должен был отправиться вместе с отрядом Скорцени и продолжить работу по укрытию в тайниках Топлицзее документов и богатств рейха до вывоза их в более безопасное место. Все это означало, что им обоим предстояло возвратиться в Австрию.

По приказу на сборы и подготовку отводились сутки — через двадцать четыре часа они должны покинуть Берлин. Быть может, навсегда. На встречу с Маренн оставалось совсем немного времени. А ведь ей и Джилл, да и Ирме тоже, надо хотя бы час, чтобы взять с собой самое необходимое, — рассуждал Скорцени, направляясь после совещания в Шарите.

— Что гам еще брать? — поморщился Науйокс. — Посадим в машину, и баста. Не на курорт едут — наряды демонстрировать. Кто будет таскать их барахло? Тут пулеметы нужны, а не тряпки. Маренн — боевая подруга, она все понимает, да и с моей капризулей справится. Некогда.

* * *


16 апреля советские войска, введя в бой два с половиной миллиона солдат, более сорока тысяч орудий, шесть тысяч танков и семь тысяч самолетов, начали наступление на Берлин.

20 апреля город впервые подвергся обстрелу дальнобойной артиллерии — снаряды ложились в самом центре столицы, вызывая панику населения. Красная армия, прорвав внешнее оборонительное кольцо на севере Берлина, неумолимо приближалась. Ее передовые танковые части уже ворвались в предместья города.

До сих пор смерть и огонь лились на берлинцев сверху — во время бесконечных авиационных налетов. Теперь же они обрушились с двух сторон: с неба и с земли.

Когда грянул первый залп артиллерии, Маренн без труда узнала этот голос. Она знала его с юных лет — артиллерия, «бог войны».

Она хорошо помнила яростные вскрики верденских пушек в Первую мировую и протяжный, тоскливый вой французских гаубиц, когда в 1918 году они стреляли по своим. Артиллерийский залп когда-то сломал и уничтожил жизнь Генри, в корне изменил ее собственную судьбу.

И сейчас, услышав это знакомое уханье артиллерии, Маренн вздрогнула и внутренне сжалась — вот оно! Они уже пришли в Берлин.

— Что это? — испуганно спросила молоденькая медсестра, перевязывая раненого. — Русские?

Ей никто не ответил. Воцарилось молчание. Прислушиваясь к канонаде, врачи, медсестры, раненые несколько мгновений безмолвно смотрели друг на друга, каждый наедине со своими мыслями. Всем стало ясно: наступает самое страшное. Они пришли. Они не где-то там, на Волге, на Висле или даже на Одере. Они уже здесь, в городе, на пороге дома.

Подойдя к постели дочери, Маренн присела на кровать и, обняв перевязанную голову девушки, осторожно прижала ее к груди.

— Родная моя, — прошептала она, — как мы с тобой переживем все это…

— Маренн, — ее окликнули. Она повернулась. Не может быть! Она думала, ей почудилось…

— Наконец-то, я вижу тебя, Маренн, — Отто Скорцени шагнул ей навстречу. Маренн кинулась к нему. Господи, — прошептала она, — я уже не надеялась…

Он приник долгим поцелуем к ее губам, потом оглядел.

— Хорошо, что у тебя все в порядке, — произнес мягко, с любовью.

— Не все, — Маренн помрачнела и отстранилась.

— Что случилось? — встревожился он.

— Джилл ранена. Тяжело. Едва не погибла, — взяв за руку, она подвела его к постели дочери.

— Когда это произошло? — с горечью спросил он.

— Утром. Бомба попала в здание Управления…

— Что-то я Ирму не вижу, — Алик Науйокс вошел в отгороженный отсек и поцеловал Маренн в щеку. — Здравствуйте, доктор. У Вас тут заблудиться можно. А лекарствами-то воняет… Где моя-то? — но заметив, как изменился в лице Скорцени, осведомился: — В чем дело? Что-то стряслось?

Скорцени молча указал ему на Джилл. Алик нахмурился.

— Черт, это серьезно? — спросил он, отбросив свой привычный шутливый тон.

— Да, — ответила Маренн, — только-только пришла в себя.

— Сегодня утром во время бомбардировки на Беркаерштрассе, — объяснил ему Отто.

— Ирма ушла домой, — сообщила Маренн, понимая, кто в первую очередь интересует Науйокса.

— Домой?! — Алик был неприятно удивлен. — Как это домой? Одна? Зачем ты ее отпустила?

— Я не отпускала, — Маренн устало возразила ему. — Мы договорились, что она дождется меня, и мы вместе съездим к вам. Она очень переживала за тебя. Я настаивала, чтобы она уехала из города, но она отказалась. Сказала, что будет ждать, что бы ни случилось. Но пока я ездила посмотреть, где и как похоронили Фелькерзама…

— Что?! — обоих офицеров поразило услышанное. — Что ты сказала? — переспросил Алик. — Ральф?!

— Да. Ральф погиб во время бомбардировки, — с горечью продолжала Маренн. — Он спас жизнь Джилл — принял удар на себя. Если бы не он, у меня не было бы больше дочери. Мне кажется, — она обратилась к Науйоксу, — тебе лучше сейчас поехать за Ирмой. Я, признаться, тревожусь. Я и сама собиралась, но Джилл пришла в сознание, и я не могла ее сразу оставить.

— Да, конечно, — Алика явно потрясло известие о гибели Фелькерзама. — А какого черта Ральф делал в Берлине? — спросил он. — Ведь Шелленберг уехал, я знаю.

— Он остался, чтобы вывезти семью бригадефюрера, — объяснила Маренн, — фрау Ильзе и Клауса. Сейчас очень трудно найти транспорт.

— Вечно из-за этой Ильзе что-то происходит, — сердито посетовал Алик, — вот уж бестолковое создание. Ладно, я поехал. Вы будете здесь? — спросил он Скорцени. — Как же вы теперь с Джилл-то?

Отто пожал плечами.

— Ну, хорошо, — решил Науйокс, — я привезу Ирму, там посмотрим, — он вышел.

— Хлопоты о семье Шелленберга прошли не без твоего участия, верно? — поинтересовался Скорцени, когда они остались одни.

— Давай не будем сейчас об этом, — Маренн умоляюще посмотрела на него. — Я чуть не потеряла дочь.

— Прости. Вот взгляни, что я привез тебе, — Скорцени протянул ей завернутый в бумагу рулон. Войдя, он положил его на стул у двери.

— Что это? — недоуменно спросила Маренн.

— Подарок, — он грустно улыбнулся. — Разверни.

Маренн разорвала бумагу.

— Картина? — удивилась она. Он промолчал, наблюдая за ней. Маренн развернула холст и обомлела:

— Мой портрет?! — воскликнула она. — Откуда?! Я так давно не видела его… Он висел над лестницей в Кобургском замке, в Вене. Откуда он у тебя?

— Из Вены, — ответил он.

— Ты был там? — она с затаенным страхом смотрела ему в лицо. Он утвердительно кивнул.

— Я слышала по радио, в Вене шли тяжелые бои… Как там?

— Там все разгромлено, Маренн. Мы не смогли защитить Вену. Поздно было исправлять старые ошибки… — он склонил голову. — Вот так.

— Тут кровь, — Маренн поднесла картину ближе к свету, рассматривая. — Да, это кровь. Чья? Твоя? — ее взгляд тревожно метнулся к нему. — Ты был ранен? — он заметил, что ее руки, держащие картину, задрожали. Подойдя, он с нежностью обнял ее за плечи.

— Так, ерунда, — заметил небрежно, стараясь успокоить, — слегка задело. Но все уже прошло.

Она взглянула ему в глаза — не поверила.

— Тебе надо уехать из Берлина, — не отводя взгляда, произнес он, — я был на приеме у фюрера. Мне дан приказ через несколько часов покинуть столицу. Ты должна поехать со мной.

— Нет, — она вздохнула и отвернулась, — теперь я не могу даже думать об этом. Джилл нельзя трогать. Она не перенесет трудностей пути. Мы должны остаться. Я не поеду с тобой, — она бросила картину на стол и, схватившись руками за голову, упала на стул — вся дрожала в нервной лихорадке. Сказывалось нечеловеческое напряжение последних недель. Казалось, она совершенно не владеет собой — закрыв глаза, она мотала головой и что-то шептала.

— Маренн, — положив руки ей на плечи, Скорцени наклонился и поцеловал ее волосы. — Ты устала, Маренн, я знаю. В Вене погибли моя мать и брат. Я даже не успел увидеться с ними. Кроме тебя и Джилл, у меня теперь никого нет, — он почувствовал, что все тонкое тело Маренн напряглось, дрожь утихла, — я не могу бросить тебя и Джилл здесь…

— Фрау Сэтерлэнд, — в отсек заглянула медсестра. Увидев Скорцени, смутилась: — Простите…

— Что вам? — спросил у нее штандартенфюрер.

— Там посыльный от штандартенфюрера Науйокса, — поспешно объяснила сестра, — штандартенфюрер просит фрау Ким срочно приехать. Говорит, его жена умирает…

— Ты слышишь? — Скорцени легонько встряхнул Маренн за плечи. — Что-то случилось с Ирмой. Алик хочет, чтобы ты приехала.

— Да, да, конечно, надо непременно ехать, — Маренн встала и приказала сестре: — Принесите мою медицинскую сумку.

* * *


Когда они подъехали к дому, где жили Алик и Ирма, они увидели, что он разрушен. Снаряд, видимо, попал недавно. В окнах бушевал пожар, развалины дымились — ни пожарников, ни спасателей еще не было.

Алик ждал их. Едва машина затормозила, он подбежав, распахнул дверцу и буквально выдернул Маренн из салона.

— Где вас носит? — зло упрекнул он. — Почему так долго?

Понимая его состояние, Маренн сделала вид, что не заметила резкости, — ее больше тревожила Ирма.

— Где она? Что произошло? — спросила она Алика.

— Идем, — Алик за руку потащил ее за собой, — она лежала на улице, у самой парадной, — на ходу говорил он, — когда снаряд попал в дом, она еще не успела войти. Я думаю, может, осколок…

— Она в сознании?

— Нет.

— Ты вызвал пожарных? — спросил его Скорцени, который шел за ними следом, — в доме же еще люди…

— Мне они зачем? — огрызнулся Алик. — Мне не до них.

Маренн с упреком взглянула на Отто: не надо его сейчас трогать.

Ирма находилась в машине Науйокса — она лежала на заднем сидении. Машину Алик, видимо, перед самым их приездом отогнал в укрытие. Когда подошли к машине, Маренн попросила Алика уйти. Сказав, что их долг сейчас — заняться организацией спасательных работ, Скорцени увел друга, невзирая на его протесты.

Маренн осталась с Ирмой. Осмотрев подругу, она сразу поняла, что положение очень серьезное, — Алик нервничал не зря. Необходимо срочно оперировать, но где? Не в машине же… Везти Ирму в Шарите уже не было времени — она могла умереть по дороге.

Открыв дверцу машины, Маренн позвала Науйокса — он старался все время держаться поблизости. Ирму перенесли в брошенную квартиру на первом этаже.

Осколок, поразивший Ирму, оказался совсем маленьким, и когда Маренн вытащила его и бросила в керамическую миску, его было почти незаметно. Однако слабый организм Ирмы не справлялся с нагрузкой. Несмотря на все усилия, Маренн с отчаянием видела, как жизнь капля за каплей оставляет ее подругу.

И все же она боролась. Начался налет. В кромешной тьме лучи прожекторов чертили небо — метались, освещая падение снарядов, рассекали своими негнущимися лезвиями гигантские руины города. Бомбы падали совсем рядом. Но ни Алик, ни Скорцени, ни тем более Маренн не обращали внимания на опасность.

В комнате горел свет, маскировочные шторы едва задернули. Бомба в любой момент могла угодить туда, где они находились. Но никто не думал об этом. Помыслы всех троих сосредоточились на Ирме. Она умирала. От маленького, почти смешного осколка, — она умирала…

Алик рвался в комнату. Скорцени с трудом удерживал его. Неожиданно Ирма открыла глаза. Ухватившись за мелькнувшую надежду, Маренн склонилась над ней, но тут же поняла — Ирма не узнает ее.

Глаза подруги потемнели и были странно расширены… Она не видела Маренн, не видела окружающей обстановки в комнате… Перед ее глазами плыл какой-то пустынный берег, а вместо гула падающих бомб откуда-то издалека доносились звуки танго — она пела его в юности, в ресторанчике, когда работала там ночной певицей. Танго разбитого сердца…

Пустынный берег вдруг оживился. Вспыхнули мириады искр, и из самой глубины ее видений пронесся сверкающий луч. Все закружилось перед глазами. Лица, лица — много лиц. Знакомых и незнакомых… Среди толпы Ирма увидела себя — гораздо моложе, совсем девчонкой, в легком, белом платье. Что это? Свадьба? А где же жених? Нет-нет…

Сверкающий бал тридцати пяти лет ее жизни кружился вокруг нее. Она увидела своих родителей. Они держали ее на руках — еще малышку. А были ли у нее родители? Какие они были? Они ли это .— Ирма не знала. Люди, множество людей, тянули к ней руки, кто-то хотел ее ударить, ущипнуть — насмешки, гомон и молчаливое страдание в собственных глазах. Она смотрела на себя, как на чужую. Кто это? Я? А кто они все, вокруг?

Но вот она увидела Алика. Не в черной форме, как последние годы, — в простой темной рубашке, как когда-то во время его работы в порту, в запачканных машинным маслом брюках. Он пробирается к ней, чтобы спасти, отнять у отвратительных, скользких, хищных, когтистых рук, которые терзают ее. Вот он уже совсем рядом. Алик! Она бросается к нему… И все меркнет. Опять — пустота. И мрак. Свет гаснет. Темная тень поднимается впереди и надвигается, надвигается на нее… Алик! Где Алик? Алик! Она узнала… Нет! Только не он! Господи, где Алик! Нет!!

— Ирма, Ирма, успокойся…

Кажется, это Маренн. Она узнала ее голос. Что-то прояснилось у нее в мозгу, Ирма обвела глазами комнату. Где это она? Нет, это не дома, и не в Шарите… Впрочем, какая разница. Рядом — Маренн. Она видит ее, узнает. Разжав побелевшие губы, она шепчет, обращаясь к подруге: «Ты была права, мне не надо было ходить. Я скоро умру…»

— Не говори так, — Маренн заставляет себя ободряюще улыбнуться. — Скоро все будет хорошо. Алик вернулся. Он здесь, — увы, она не видит радости в глазах Ирмы.

— Не надо, — Ирма устало опускает веки, — я все понимаю. Я чувствую… Где Алик? Позови его…

Алик вошел, присел на кровать… Увидев его, Ирма попыталась улыбнуться и приподняться, но у нее уже не было сил. Тогда она сделала ему знак, чтобы он наклонился к ней. Цепляясь слабеющими пальцами за его руку, она прошептала:

— Мне больше некуда отступать. И ничего больше нельзя скрывать. Я должна тебе сказать… Послушай меня…

Стараясь сдержать слезы, нахлынувшие на глаза, он сжал ладонь жены в своих руках.

— Не надо, милая, береги силы, — проговорил изменившимся, потухшим голосом.

— Нет, — возразила Ирма, — не могу же я всё это взять с собой. Я буду мучиться в аду. А я так хочу покоя. Я так устала… Я больше не могу хранить в себе. Поверь, не случись со мной этого, я все равно бы призналась — я больше не могла терпеть. Для того и ждала тебя… Теперь уж все равно. Мне надо очистить душу. Как же я пойду к Богу?

— Ирма, — Алик старался держать себя в руках, но голос его дрожал.

— Молчи, — прервала она его, — у тебя много времени, а я могу не успеть. Я виновата перед тобой. Я хочу, чтобы ты знал это. Чтобы услышал от меня, а не через злорадствующих сплетников. Я изменила тебе. Твоя Ирма, верная, любимая, преданная, идеальная Ирма изменила тебе, — она буквально выдавливала из себя слова, — я была любовницей Гейдриха, долго… — она задрожала, слова будто застряли у нее в горле. Она не могла говорить дальше…

— Я знал, — ответил Алик, избавляя ее от муки признания, и нежно погладил ее по щеке, — я все давно знал. И простил. Напрасно ты переживала — мне не обязательно слышать это из твоих уст. Я все знал с самого начала, и когда смог, рассчитался с ним. Но если ты желаешь, я повторю еще раз. Я давно простил и всегда любил тебя, люблю…

— Но я, — продолжила она, перебивая, — я ждала от него ребенка. Я сама избавилась, и поэтому… — она запнулась, снова задрожав, — больше не могла иметь детей… Наших детей…

— Глупенькая ты моя, — Алик ласково провел рукой по ее волосам, но по щеке его скатилась слеза. — Зачем сейчас обо всем этом? Зачем?

— Скажи еще раз, что ты простил меня…

— Я же сказал. Разве ты не чувствовала раньше?

— И обещай мне, — Ирма торопилась: она открыла глаза — полные скрытой боли, они казались черными и бездонными, — обещай, что позаботишься о Маренн, — она задыхалась, смерть подошла совсем близко, — обещай, что сделаешь для нее то, что сделал бы для меня. Обещай…

— Я обещаю…

Она затихла на мгновение. Казалось, она заснула. Но вдруг выгнулась — по телу пробежала судорога. Глаза страшно, широко раскрылись. Она глотала ртом воздух. Маренн стояла недалеко. Она прижалась лицом к груди Скорцени, чтобы Ирма не видела ее слез. Обернувшись, она подбежала к подруге. Ирма хрипела, на губах ее выступила пена…

— Ирма! — Алик в отчаянии подхватил жену на руки, прижал к груди, словно желал своей жизнью, своим дыханием остановить уходящие мгновения, теплом своего тела согреть холодеющую плоть и продлить жизнь любимой.

— Ирма!

Она напряглась — ее снова скрутила судорога. Вся сжалась, потом вытянулась как струна и… ослабла, повисла в его руках, как тряпичная кукла. Голова безвольно откинулась, безжизненно опали руки…

— Ирма! — Алик прижался губами к ее губам — впервые за двадцать лет она не ответила на его поцелуй. Ответом ему принеся с ее губ бездыханный холод смерти.

— Положи ее на кровать! — вытерев слезы, приказала Маренн. Еще несколько минут она пыталась вернуть Ирму к жизни.Но — бесполезно. Ирма умерла. Выронив инструмент, Маренн сжала ладонями виски и задыхаясь от подступивших рыданий, отошла от кровати. Она столько раз помогала ей… А сейчас… В самый нужный момент — не смогла… «Против смерти нет лекарства, — говорил когда-то один из ее учителей. — Против болезни — есть, но против смерти — нет…» В который уже раз за последние несколько лет она вспомнила его слова…

Скорцени усадил Маренн на стул. Он был бледен. Скулы на его лице дрожали, в глазах тоже стояли слезы. Он подошел к Алику. Остановившимся взглядом тот неотрывно смотрел на безжизненное тело своей жены…

— Она сейчас встанет, Отто, — тихо проговорил он, не глядя на Скорцени. — Сейчас встанет… Полежит не-4 много и встанет… И мы поедем, все вместе поедем… Ведь надо уже ехать… — он протянул руку. Провел пальцами по волосам, щеке, плечам…

— Ирма, — позвал он жену, — ну, хватит, Ирма. Ты слышишь, это я. Вставай! Проснись, нам надо ехать, присев рядом, он уговаривал ее как ребенка: — Ирма… — и, вдруг сорвавшись, закричал: — Я не верю! Сволочи! Этого не может быть! Я не верю!

Обернулся. Увидев Маренн, накинулся на нее:

— Что ты сидишь? Что ты без толку сидишь здесь? Сделай что-нибудь, наконец! — Маренн, плача, отвернулась. Скорцени силой отвел Алика от нее. Но высвободившись из его рук, Алик поднял зеркало, стоявшее невдалеке на столике, и разбил его об пол, потом начал громить все вокруг, схватился за пистолет…

Подбежав, Скорцени, как в смирительную рубашку, заключил друга в свои сильные объятия. В его руках Алик беззвучно содрогался — без слез, без всхлипываний. Потом затих…

— Нам надо похоронить ее, — проговорил Скорцени, почувствовав, что Алик немного успокоился. Науйокс равнодушно кивнул головой.

— Прости, — извинился он перед Маренн, но голос его звучал безучастно, бесцветно… Маренн понимала его…

Науйокс снова поднял Ирму на руки и осторожно, словно она была живая — только заснула, — вынес из комнаты. Они спустились по лестнице. Алик что-то шептал Ирме на ухо, как будто она слышала его. Выйдя из подъезда, отнес ее в машину.

Крепко держа за руку, Скорцени вел Маренн следом — она плохо ориентировалась и все время спотыкалась. От горя и усталости зрение почти отказало ей — более того, глаза застилали слезы.

На улице вовсю шли спасательные работы. Подоспевший Раух доложил, что отряд «вервольф» готов к выполнению задания. Скорцени приказал адъютанту посадить солдат на машины и ждать…

— Мы скоро закончим, — грустно заключил он. — Немного осталось…

— А что случилось? — чувствуя, что произошло что-то нехорошее, спросил Раух.

— Фрау Ирма погибла… Нам нужно несколько человек, чтобы вырыть могилу. Остальных пока держи в укрытии.

Пораженный, Раух даже забыл ответить: «Слушаюсь!» Еще не веря тому, что он услышал, адъютант медленно пошел к месту, где его ожидали солдаты, и все время оглядывался на машину Науйокса. Смерть фрау Ирмы не укладывалась у.него в голове. Уж кто-кто… Чем провинилось это доброе, ласковое создание, которое никого никогда не обидело в своей жизни?! Зачем тогда Бог, если даже такую душу он не может защитить?! Она же всех любила…

На военном кладбище, у самой ограды, недалеко от свежей могилы Фелькерзама, двое солдат СС вырыли для Ирмы под высоким старинным вязом ее «последний приют». Воздушная бомбардировка закончилась. Зато снова заговорила русская артиллерия.

Завернув Ирму в плащ, Алик осторожно опустил ее в могилу, словно клал на брачное ложе… Скорцени послал солдат в кладбищенский костел, чтобы позвать священника — хотя бы прочесть молитву, перед тем как засыпать. Но костел оказался разбит — в него только что попала бомба. Священник погиб, его тоже предстояло похоронить.

Разрывом срезало крону вяза. Стоявшие под деревом эсэсовцы едва успели отскочить в сторону. Полная распустившихся листьев верхушка дерева упала на могилу, словно хотела скрыть от ужасов войны лежащее в ней тело молодой белокурой женщины…

Солдаты оттащили упавшую крону. Затем начали засыпать могилу землей. Алик неотрывно смотрел, как комья земли покрывают тело Ирмы. Вот уже видно только ее лицо… Он смотрит на него в последний раз, вот так… Потом останутся только фотографии и память… В последний раз в жизни. А может быть, и его жизнь тоже скоро окончится… Скорее бы уж. Какой теперь смысл?

Ирма … Тонкие, строгие черты лица, до боли знакомые… Каждый изгиб… Как я мог тебя потерять, родная?

Могилу засыпали. Повернувшись, Алик сквозь слезы, застилавшие его глаза, увидел только что исчезнувшее под землей лицо возлюбленной. Оно улыбалось, манило, звало за собой… Протянув руку, он пошел за ней… Но Скорцени удержал его. Алик молча склонил голову на сильное плечо друга.

— Нам надо ехать, — сказал ему Скорцени. — Солдаты уже готовы. Ждут в укрытии.

— Надо заехать за Джилл, — вспомнил Алик…

— Они остаются в Берлине, — ответил Скорцени.

— Сумасшедшие, что ли? — Науйокс впервые мрачно усмехнулся. — Ирмы мало, надо еще и Маренн с девочкой к ней присоединить? Тебе не терпится на моем месте оказаться? Поверь, невесело все это.

— Я знаю, — кивнул Скорцени. — Но Джилл действительно в таком тяжелом состоянии, что ее нельзя везти. Тем более что нам придется прорываться с боями. Я решил: я оставлю с ними Рауха. Он опытный, бывалый офицер. Он поможет им спрятаться на время.

Он знает, где. А когда Джилл станет лучше, он проводит их до швейцарской границы, откуда они без труда попадут во Францию. Все необходимые для союзников документы у Маренн на руках. Ее друзья, Вальтер Шелленберг и Генрих Мюллер, позаботились о том, чтобы там все было в порядке. Ранение Джилл даже придаст большую убедительность их появлению, — заметил он с горькой иронией. — Пойми, может быть, это и к лучшему. Зачем тащить их с собой? Кто знает, что ждет нас…

— Мне уже наплевать…

— Наверное, мы с Маренн тоже расстаемся навсегда, — признался ему Скорцени. — Я, слава Богу, не хороню ее в земле, но хороню в своем сердце, Алик. После войны знакомство со мной станет для нее обузой. Я хочу, чтобы жизнь ее сложилась счастливо и безмятежно, в обществе, к которому она принадлежит, к которому привыкла. Мы боролись, но мы проиграли. Здесь я сделал для нее все, что мог…

— Я понимаю, — Алик грустно похлопал его по плечу, — только не верю я в прощания навсегда, пока люди живы… Вот, полюбуйся — нежданное-негаданное прощание, — он обернулся к могиле Ирмы, и голос его снова дрогнул, — вот уж ничего не попишешь… Никогда не думал, в самом страшном сне не видел. Вот это навсегда. А у вас… Пока вы оба живы — как это может быть навсегда? Ты сам-то себе это представляешь — после всего, что мы здесь пережили. Если конечно, переживем… Да и Маренн, я уверен — тоже…

Простившись с Ирмой, они подошли к могиле Фелькерзама и перед уходом почтили несколькими минутами молчания память своего друга. Автоматные очереди в воздух — последний салют офицеру. Скольких близких людей они потеряли за последние дни! Скольких еще потеряют…

* * *


Маренн стояла, прислонившись плечом к обезглавленному вязу. Туман застилал ей глаза, непролившиеся слезы застыли в них. Она смотрела на могилу Ирмы и, сама не зная зачем, протягивала к ней руки… Невдалеке ухали снаряды. Обстрел продолжался. Солдаты похоронили священника. Отто Скорцени подошел к Маренн и осторожно тронул ее за локоть:

— Уже пора. Пойдем.

Вслед за Науйоксом они направились к выходу.

— Нам надо уезжать, — напомнил, встретив их у ворот, Раух, — нас тут расколошматят как котят…

— Ты не поедешь, — сообщил ему Скорцени и, отведя Фрица в сторону, пояснил:

— Ты останешься в Берлине, с Маренн.

— Фрау не едет с нами? — удивился Раух. — Почему?

— Тяжело ранена Джилл, — ответил ему штандартенфюрер, — и сейчас мы не можем везти ее с собой. Естественно, что и Маренн остается с ней. Как только девочке станет лучше, ты поможешь им выбраться из Берлина и проводишь до швейцарской границы. Там переправишь через «окно», которое до сих пор было законсервировано, знаешь? — Раух кивнул. — Когда русские войдут в Берлин, — продолжал штандартенфюрер, — спрячешь их в секретном бункере, который находится рядом в Шарите — оттуда выход по подземной дороге, далеко за пределами города. В Управлении уточнишь детали, — скажешь, по моему приказу. Я буду ждать тебя на базе в Зальцкаммергуте. Будь очень осторожен и внимателен, Фриц. Возвращайся только после того, как убедишься, что с ними все в порядке. Я оставлю тебе, Фриц, самое дорогое, что у меня есть теперь, — в голосе Скорцени проскользнула скрытая нежность. — Да и ты сам мне еще потребуешься — учти, не рискуй зря.

— Слушаюсь, герр штандартенфюрер!

— Если с ними что-нибудь случится…

— А с тобой? — спросил вдруг, не дослушав, Раух.

— Со мной? — Скорцени секунду помолчал, затем решительно продолжил: — Что бы со мной ни случилось, Фриц, Маренн должна быть последней, кто узнает об этом. Договорились?

— Слушаюсь!

— Ну, успеха! — Скорцени по-дружески пожал адъютанту руку. — Алик, ты в порядке? — спросил, возвратившись, у Науйокса.

— Относительно, — грустно ответил тот, а сам все смотрел в ту сторону, где похоронили Ирму… Все смотрел на нее… В последний раз…

Маренн стояла у машин — она уже не чувствовала своего сердца. Она просто больше не чувствовала ничего: ни горя, ни страха, ни боли.

— Не волнуйся, — Раух ободряюще улыбнулся ей, стараясь успокоить. — Я остаюсь с Вами, все будет хорошо!

Он отошел, заметив, что Скорцени, который переговаривался но рации с командованием, уточняя маршрут, вышел из автомобиля и направился к Маренн. Штандартенфюрер старался держаться спокойно, и казалось, его всегдашнее хладнокровие и выдержка не изменяют ему. Но это была лишь видимость. Маренн заметила, что он переживает предстоящую разлуку не меньше, чем она…

— Я хочу, чтобы ты знала, — сказал он, приблизившись. — Если после войны в Париже ты устроишь свою жизнь, встретишь кого-либо и с ним навсегда забудешь меня, я не обижусь. Так и должно быть. Я никогда больше не появлюсь в твоей судьбе, клянусь…

— Не надо, — остановила его Маренн, — не говори так. Если я останусь жива, как я смогу забыть Германию, как я смогу забыть эту войну? Ведь на ней погиб мой сын. Но сейчас не о том… Не о том, как я благодарна тебе, — она взяла его за руки и произнесла, внимательно глядя на него блестящими от волнения глазами: — я хочу сказать, что любила тебя. Что я тебя люблю. Поверь, я очень дорожу словами, которые произношу. Но может быть, мое признание удержит тебя от ненужного риска. Ведь твоя жизнь принадлежит не только тебе, она — часть и моей жизни. Я не переживу, если однажды узнаю… — она запнулась, — не смей рисковать, не смей приносить бессмысленных жертв тем, кому это все равно не поможет. Ты нужен мне и Джилл. Всегда помни, что я жду и люблю тебя… Я всегда буду тебя любить, и никто мне не нужен в Париже — никто там меня не встретит, я уверена. Я все оставляю здесь. Я всегда буду ждать тебя. Всю жизнь, пока не умру…

Она вздохнула, словно сбросила с плеч тяжелый груз…

— Маренн, — он обнял ее и приподнял, чтобы в темноте лучше разглядеть и запомнить каждую черточку ее лица — по ее бледному осунувшемуся текли слезы…

— Я люблю тебя, — прошептала она, — береги себя, береги, ради меня, ради Джилл…

— Отто, прости, — подойдя к ним, Науйокс деликатно кашлянул. — Времени нет. Только что получен приказ о выступлении, — сообщил он. — Мы рискуем угодить в котел…

Скорцени опустил Маренн. Он сжимал ее руки в своих и… молчал. Наконец отпустил, отступил на шаг — словно растаял в сумерках…

— До свидания, Маренн, — Алик тепло обнял ее. — Спасибо тебе за все. Я не прощаюсь. Мы еще свидимся. Нас не так легко убить… Ничего не бойся, Маренн. Что бы с тобой ни случилось, пока мы живы, я и Отто, или один из нас, — я обещал Ирме, — ты можешь быть уверена… Раух, — он строго взглянул на адъютанта, — чтоб все железно, Раух!

— Слушаюсь, герр штандартенфюрер! — бодро ответил тот.

Едва оторвав взгляд от Скорцени, Маренн поцеловала Алика в щеку.

— Несмотря ни на что, крепись, — пожелала она ему, — и оставайся в живых, прошу тебя…

— Попробую. А ты брось все это, Маренн. Как только Джилл станет лучше, хватай ее и беги отсюда: клетка твоя рухнула — ты свободна.Что тебе с нами? Ты свое отмучилась. Забудь, как страшный сон.

— Не могу, — Маренн покачала головой, — я никогда не забуду Ирму и своего сына.

— А я?! Да что там говорить! — Алик крепко прижал Маренн к груди, затем отошел, сел в головную машину. — Зачем уезжать? — буркнул он напоследок. — Вот задал бы я им тут за все хорошее…

Высунувшись из кабины, он помахал Маренн рукой. Отто Скорцени встал на подножку грузовика. Его рука сжимала автомат, висевший на шее, другой он держался "за дверцу автомобиля. Послышались команды — машины тронулись. Она смотрела вслед уходящим грузовикам: лица солдат, его лицо… Ей казалось, автомашины увозили их навсегда…

— Пойдем, — Раух тронул ее за плечо, — здесь опасно оставаться.

Маренн обернулась. Теперь их только четверо: она, Раух, солдат СС, которого адъютант Скорцени оставил себе в помощь, и Джилл в Шарите. Ну, конечно, — Джилл, вспомнила она. Раух прав — надо спешить к ней.

Пробираясь через завалы и прячась от обстрела, они добрались до клиники. Светало. Маренн сразу же прошла в помещение, где находилась ее дочь. Джилл лежала с закрытыми глазами. Спит? Не может быть…

Подойдя к постели дочери, Маренн взглянула на нее и чуть не вскрикнула: за те несколько часов, что она отсутствовала, Джилл почти полностью поседела. Ее пышные темные волосы покрылись смертельной белизной и безжизненно опали, сливаясь по цвету с посеревшими бинтами и блеклой перестиранной чистотой больничного белья.

Не в силах больше сдерживать отчаяние, Маренн опустилась на колени перед кроватью дочери и, уткнувшись лицом в одеяло, укрывавшее ее, разрыдалась. Подбежал Айстофель. Прижавшись мордой к плечу Маренн, жалобно заскулил, затем завыл, царапая лапой ее погон.

Маренн подняла голову и обняла собаку за шею. Уже не молодая, но еще крепкая, сильная овчарка доверчиво положила ей на плечи передние лапы и облизывала лицо. Темно-коричневые с краснотой глаза Айстофеля слезились.

— Ничего, ничего, — приговаривала Маренн, приникнув лицом к жесткой собачьей шерсти. — Он будет жив, твой хозяин. Обязательно будет жив. А мы… — она вздохнула, — я тебя не брошу, — ласково потрепала пса по загривку, — мы будем вместе. Обязательно вместе… Ты, я и Джилл. И еще Фриц с нами.

Айстофель навострил уши и, повеселев, помахал хвостом. Маренн улыбнулась. Берлин сотрясался от непрекращающегося обстрела русской артиллерии…

* * *


Несмотря на ухудшающееся с каждым днем положение на фронтах, бригадефюрер СС. Шелленберг не оставлял попыток добиться мирных договоренностей с англо-американским руководством и облегчить положение Германии.

22 апреля, получив сообщение, что русские танки достигли района Ораниенбурга, рейхсфюрер СС Гиммлер дал приказ четырем дивизиям СС под командованием обергруппенфюрера СС Штайнера остановить русских во чтобы то ни стало.

Шелленберг с тревогой думал о судьбе своей семьи. Никаких известий от Фелькерзама, которого он оставил в столице, чтобы уговорить Ильзе выехать, ему не поступало. Сам Ральф вопреки договоренности не приехал к нему в полевую ставку рейхсфюрера в Вустров в назначенный срок.

Связавшись при первой возможности с Беркаерштрассе, Шелленберг узнал от дежурного офицера, что штурмбаннфюрер СС Ральф фон Фелькерзам… погиб во время утренней бомбардировки 20 апреля. Удалось ли выехать из Берлина бывшей супруге бригадефюрера с сыном, дежурный ничего не знал.

Известие о смерти адъютанта и друга поразило Шелленберга — верный, незаменимый Ральф… Но он сразу же подумал о Маренн. Где она? Только бы не самое страшное… Ведь Маренн собиралась отправиться на переговоры к Ильзе вместе с Фелькерзамом.

— Фрау Сэтерлэнд у себя в клинике, наверное, — неуверенно ответил на его вопрос дежурный, — она почти не бывает здесь теперь…

Шелленберг вздохнул с облегчением: жива. В телефонной трубке раздался шум — что-то двигали, слышались голоса людей: продолжалась эвакуация. Связь оборвалась. Наверное, задели провод…

Бригадефюрер приказал, чтобы его немедленно соединили с Шарите. Несмотря на весьма трудную обстановку, телефон работал по-прежнему хорошо, и он услышал голос Маренн так ясно, как будто она находилась рядом с ним, в соседней комнате…

— Ким Сэтерлэнд, слушаю Вас…

— Ким, — вырвалось у него, — любимая моя. — Он не обращал внимания на удивленные взгляды связистов.

— Они уехали, Вальтер. Я отправила их, — ему показалось, что ее голос, потухший, усталый, когда она сняла трубку, немного оживился. Она сразу сообщила:

— Ральф погиб.

— Я знаю. Мне передал дежурный на Беркаерштрассе, — ответил он.

— Он спас мою дочь…

— Как Джилл?

— Она тяжело ранена. Она вся поседела, Вальтер, — голос Маренн задрожал. — Погибла Ирма, — он почувствовал, что она с трудом сдерживает слезы. — Вчера похоронили. Господи, я так жалею, что не послушалась тебя и не уехала, мы не уехали… Вместе с Ирмой.

— Так уезжай сейчас, — предложил он. — Я пришлю людей.

— Не нужно, — она старалась бодриться. Со мной остался Раух. Но дело в том, что мы никуда не можем ехать пока, Вальтер, — Джилл так плоха… — она держалась из последних сил. Он почувствовал, как сердце его сжалось — горький комок подступил к горлу.

— Что это гремит? — изменившимся голосом спросил он. — Бомбежка?

— Нет. Это русские стреляют. Прямой наводкой. Вчера начали.

— Ким…

— Не волнуйся за меня, — быстро заговорила она, — со мной все в порядке, мы вырвемся.

— Ким…

— Я ни о чем не жалею…

— Извините, герр бригадефюрер, — подошел адъютант Гиммлера и отвлек его, — рейхсфюрер просит Вас срочно зайти к нему. Он ждет Вас.

— Благодарю. Иду. Ким… — снова произнес он в трубку, но с другой стороны провода неслись неумолимые короткие гудки. Вот и они прекратились. Наступила тишина.


Последний бой


Наступление танкового корпуса генерала Штайнера, которое, как рассчитывали, спасет Берлин, так и не состоялось. Оказалось, что корпус существовал только на бумаге — он находился в процессе формирования.

Об этом исполняющий обязанности начальника штаба армии генерал Ганс Кребс вынужден был доложить фюреру после обеда 22 апреля 1945 года. Услышав весть, Гитлер покачнулся, болезненная гримаса скривила его лицо. Усилием воли подавив минутную слабость, он приказал выйти всем, кроме генералов и Бормана.

Не в силах справиться со своими беспредельно обманутыми надеждами, Гитлер начал бушевать. Его речь представляла собой глобальное обвинение всего мира в подлости и измене. Осипший в последние месяцы почти до шепота голос фюрера еще раз обрел что-то от своей прежней силы.

Привлеченные шумом, в проходах и на лестницах столпились обитатели бункера, а фюрер неистовствовал. Он проклинал армию. Никто из присутствующих не посмел произнести ни слова в свое оправдание. Ошеломленные генералы молчали. Фюрер потрясал кулаками, слезы катились по его щекам, и, как бывало всегда, когда в его жизни случались крупные катастрофы, сопровождаемые исчезновением чар, вместе с одним-единственным, доведенным до верхнего предела ожиданием, для него рухнуло всё. Вдруг он резко оборвал свою гневную речь: он услышал, как кто-то отважился возразить ему:

— Зачем винить армию? Она еще борется…

Все обернулись и расступились. Хрупкая тонкая женщина в черной форме СС, с темными волосами, заплетенными в длинную косу, стояла у самого входа, прислонившись спиной к холодной каменной стене. Она не испугалась и не смутилась, когда все присутствующие оглянулись на нее. Заметив взгляд фюрера, она выпрямилась, одернула мундир, но ее осунувшееся лицо землистого оттенка от усталости и пыли осталось невозмутимым — она спокойно смотрела на Гитлера. Фюрер узнал ее. Шаркающей походкой подошел, некоторое время пристально смотрел ей в лицо, затем спросил:

— Вы здесь?

— Конечно, — совсем не по-военному ответила она, — я с армией, которая сражается.

— Все кончено, — горестно покачал головой фюрер. — Все кончено. Война проиграна. Ничего предпринять больше невозможно, остается только умереть.

Упав в кресло, фюрер закрыл глаза, по его лицу разлилась мертвенная бледность. Всем показалось, что наступила роковая минута. Борман подтолкнул Маренн вперед: — Взгляните, Вы же врач, — прошептал он. Но Маренн не шелохнулась. Она видела, что фюрер сейчас придет в себя. Это было совсем не то, чего ждал Борман. Скрывая насмешку, она отвернулась от трусливого «царедворца».

Фюрер действительно вскоре открыл глаза. Он встретит смерть здесь, в городе, усталым голосом изрек он, на ступенях рейхсканцелярии, на своем посту. Кто хочет, может пробиваться на юг.

Борман, Кейтель и начальник Управления личного состава Бургдорф умоляли фюрера сохранять самообладание. Они просили его немедленно переехать в Берхтесгаден, но все попытки уговоров остались безрезультатными. Продиктовав текст телеграммы со своим решением о том, что он берет оборону города лично на себя, фюрер закрыл совещание. Все его участники были потрясены и измотаны.

— Он утратил веру! — воскликнула Ева Браун, бросаясь к Маренн, когда та вышла из кабинета фюрера. — Ведь если фюрер потеряет веру в успех, то все потеряно безнадежно. Господи, я не могу понять, как все это могло произойти, — она нервно сжимала руки Маренн, глаза ее были полны слез, — от такого можно потерять веру в Бога. Нет, нет, мы не позволим, чтобы нас схватили живыми, — голос ее дрожал.

— Успокойтесь, — Маренн ласково обняла ее за плечи, — не позволяйте ему принимать этих лекарств, которыми его пичкают доктора. Они намеренно губят фюрера. И идите к нему — он зовет Вас.

Однако новый приступ ярости не заставил себя долго ждать. Он случился, когда в разговоре с Гитлером обергруппенфюрер СС Бергер упомянул о народе, «который так долго и преданно выносил все». Наблюдая со стороны, Маренн не могла не заметить столь бросающиеся в глаза резкие перемены в настроении Гитлера — от состояния эйфории прямо, без какого-либо перехода, к глубоким депрессиям. Скачки этой диаграммы убеждали ее, что на состоянии психики фюрера сказывается наконец многолетнее злоупотребление мореллевской психофармацевтикой.

Не привлекая к себе внимания, она снова обратилась к Еве Браун. По совету Маренн Ева настояла, чтобы Гитлер распрощался со своим врачом вечером того же дня, но исправлять что-либо всерьез, как ни просила ее Ева, было уже поздно.

Смирение и равнодушие фюрера явились отнюдь не результатом его философского понимания своего положения и готовности принять неизбежное. Гитлер всегда был далек от какой-либо слепой покорности судьбе — и в депрессии он неизменно сохранял свой извечный тон отталкивающей презрительности. В фюрере открыто сосуществовали иллюзорная эйфория, подавленность и презрение.

Осознав это, Маренн не сомневалась, что врачеватели Гитлера целенаправленно готовили его к такому концу, причем на протяжении многих лет. А ведь именно фюрер, — Маренн полностью соглашалась с несчастной Евой, — будь он в здравом рассудке и обладай прежней волей и энергией, мог бы предпринять что-то радикальное для своего народа в эти катастрофические дни. Ни Геринг, ни Гиммлер, ни кто-либо еще. Ведь только в фюрера, каким бы он ни был, верила нация.

«Я — фюрер, пока я действительно могу вести. А я не могу вести, если буду сидеть где-то высоко в горах. В тысячу раз трусливее покончить с собой где-нибудь в Оберзальцберге, нежели остаться и пасть здесь…» — заявил Гитлер на все увещевания Евы и даже пошутил: «Я лягу спать и хотел бы, чтобы меня разбудили, если у моей спальни появится русский танк».

— Как Вы полагаете, — робко обратилась Ева к Маренн, — я тоже решила остаться… Я правильно поступаю? Вы извините, — она смутилась, — мне даже не у кого спросить совета. Мне так тяжело, так тяжело… Что бы Вы сделали на моем месте?

Маренн ободряюще улыбнулась ей.

— Даже будучи на своем месте, я остаюсь, — ответила она мягко, — конечно, Вам бы лучше уехать. Но Вы должны сами решить. Если Вы его любите…

— Я люблю его больше жизни! — призналась Ева.

— Тогда — оставайтесь…

— Ты же знаешь, я останусь с тобой. Я никуда не поеду… — Ева взяла фюрера за руки, спокойно улыбнулась. Его глаза сразу оживились, и он сделал то, чего никогда прежде не позволял себе в присутствии посторонних, — поцеловал Еву в губы. «Мы тоже остаемся», — повторили вслед за Евой личные секретари фюрера Траудль Юнге и Герда Кристиан. Гитлер настаивал на их отъезде, но женщины упрямо твердили свое.

Поблагодарив их за преданность, Гитлер прошел в кабинет, где его ждали генералы. Присутствовавший в приемной генерал Фегеляйн схватил телефон и, набрав номер Гиммлера, уведомил рейхсфюрера о происходящем. Вскоре Гиммлер перезвонил фюреру и умолял его не терять надежды. «Каждый из Вас, господа, — обратился Гитлер к присутствующим, — должен принять собственное решение о том, как быть дальше».

Геббельс находился дома, когда узнал, что его срочно вызывают к Гитлеру. Пока он собирался, ему передали, что Гитлер хочет видеть также Магду и детей. Фрау Геббельс спокойным тоном приказала няньке собрать детей к фюреру. Дети обрадовались: у фюрера их часто угощали шоколадом и печеньем, но мать догадывалась, что всех ждет роковая развязка. Однако она сумела изобразить улыбку и сказала: «Каждый из вас может взять по одной игрушке, но ничего больше». Фюрер предложил Геббельсу переселиться со всей семьей в фюрер-бункер.

К рассвету 27 апреля Берлин был полностью окружен. Два последних аэродрома захвачены Красной армией. В ту же ночь первые советские снаряды стали рваться на территории рейхсканцелярии, и бункер вздрагивал, когда наверху рушились стены. В некоторых местах наступавшие были уже на расстоянии примерно одного километра.

* * *


Накануне с последнего аэродрома, отчаянно обороняемого немецкими частями от наступавших крупными силами в этом направлении советских войск, Маренн отправляла на юг транспортные самолеты с ранеными, эвакуируемыми из Шарите.

В госпитале под охраной нескольких солдат во главе с Фрицем Раухом оставались только постоянные «жители» клиники — тяжелобольные психически пациенты, не подлежавшие транспортировке. Их Маренн предполагала передать заботам швейцарского Красного Креста.

Эти люди, для которых не существовало ни войны, ни политики, требовали особого отношения и обращения. По приказу Маренн их всех перенесли из подземелья в чисто убранные палаты во флигеле клиники, который менее всего подвергался обстрелу. Там же находилась и Джилл.

Советская артиллерия вела постоянный огонь по аэродрому. Самолеты взлетали под градом снарядов. Вместе с ранеными улетали также медсестры, нянечки, врачи. Тепло прощалась Маренн с людьми, со многими из которых проработала восемь лет, разделила трагические дни войны и осады Берлина. Они сопровождали ее на фронт, оперировали в прифронтовых госпиталях. Теперь фронт пришел сюда. Маренн отпустила весь персонал клиники. Напрасно настаивал де Кринис, хоть и считался старшим по званию и должности, чтобы остаться. Он тоже улетал на юг.

— Благодарю Вас за все, Макс, — ласково говорила ему на прощание Маренн, сжимая его руку. — Вы были мне не строгим начальником и добрым другом эти Годы.

— Я никогда не прощу себе, если Вы погибнете, — на глаза де Криниса навернулись слезы. — Никогда! Дорогая моя, поедемте!

— Я не могу, — мягко ответила она, — Вы же знаете, из-за дочери я должна остаться. А у Вас семья, интересная работа, не думайте… Не волнуйтесь за меня, — комок подкатывался к ее горлу. Не говоря больше ни слова, профессор сжал Маренн в объятиях, — я преклоняюсь перед Вашим мужеством, — прошептал он, — перед Вашей стойкостью. Храни Вас Господь…

Кто-то крикнул:

— Танки!

Маренн обернулась: на кромке летного поля показалась отступавшая немецкая пехота, а за ней шли русские танки.

— Скорее, Макс, скорее, — Маренн почти втолкнула де Криниса в самолет. — Прощайте! Свидимся ли еще когда! Спасибо Вам за всё!

Летчики подняли трап. Когда самолет, на борту которого находился профессор, оторвался от земли, танки уже выехали на аэродром и вели прямой огонь по уносящемуся на низкой из-за перегрузки высоте самолету. «Господи, хоть бы не задели!» — молила про себя Маренн, с тревогой наблюдая за машиной.

— Фрау, Вы что, в плен захотели, или жить надоело?! — какой-то офицер, почерневший от пороховой гари в обожженном пехотном мундире, грубо схватил ее за руку и потащил за собой. «Кажется, самолету удалось выйти из зоны обстрела. Слава Богу», — мелькнуло в голове у Маренн. Но как теперь вернуться в Шарите? Опрокинутый танком, ее «мерседес» горел в кювете. По всему Берлину кипели ожесточенные бои.

С наступлением темноты перестрелка стала заметно ослабевать. И русские и немцы устали от непрерывного боя. Но то и дело сполохи разрывов освещали руины города. Они возникали в пустых глазницах окон, среди развалин зданий и где-то у берегов Шпрее, где высился Рейхстаг…

Сжимая в руках автомат, Маренн осторожно пробиралась среди обуглившихся останков домов, с трудом узнавая знакомые улицы. Над городом взлетали ракеты. От полыхающих пожаров ночное небо, казалось, подсвечивается красным изнутри. «Словно и на небе тоже… Сатана правит бал, — подумалось Маренн. — Что ж, у него есть повод: земля и небо — все в его руках и в его власти».

Трассирующие пулеметные очереди проносятся в темноте. Правильно ли она идет? Надо быть очень осмотрительной и осторожной. Ведь в самом деле, не приведи господи, попасть к русским — в мундире СС, с погоном оберштурмбаннфюрера…

Кто поверит, что она только врач?! Плен сорок четвертого года хорошо помнился Маренн. Теперь не удастся так ловко выбраться, как тогда, — теперь все изменилось. А что будет с Джилл?

Ноют, едва слушаются усталые ноги, болит натруженный позвоночник, слезятся воспаленные от бессонных ночей глаза. Вдруг рядом осыпалась щебенка. Кто это? Русские? Маренн прижалась к земле, спрятавшись за еще горячим от дневных боев камнем. Напряженно всматривалась в темноту, потом… тихо рассмеялась: Айстофель! Как же ты нашел меня?

Пес, радостно махая хвостом, ткнулся влажным носом ей в руку. Все чувствуешь, все понимаешь… Ну, пошли дальше. По рассверленным вдоль и поперек железом улицам, вдыхая прогорклый от чада воздух…

Внезапно Маренн остановил резкий оклик: гак и есть — русские!

Сидевший у костра сержант обернулся на окрик часового и подошел.

— Что случилось?

— Да вот, товарищ сержант, показалось, вроде есть тут кто-то.

— Ну и?

— Все стихло.

Вспыхнувшая ракета осветила окрестности блеклым белым светом, выделив стройный силуэт женщины в немецкой форме, мелькнувший среди развалин. За ней пронеслась еще какая-то тень.

— Я же говорил, товарищ сержант! — обрадовался часовой. — Немцы!

Погоня все ближе. Они бегут за ней, строчат из автоматов — очереди проносятся над ее головой, свистят и разбиваются о камни… Слышны эти непроизносимые для европейца команды… Совсем уже рядом… Больное сердце вот-вот остановится — уже помутилось в глазах. Куда подевался Айстофель? Неужели убили? Нет, не могли убить, она бы слышала хотя бы стон, хотя бы вздох его…

Ноги уже не несут — слабеют, подкашиваются… Хватая ртом воздух, Маренн падает. Шум перестрелки доносится до нее, странно удаляясь. Ну, где же они, почему не подходят? Скорей бы! Что за отвратительное ожидание конца? Как год назад в Белоруссии: все повторяется, только кто мог подумать — у себя дома.

Да, она всерьез подумала так: у себя дома. Вот подошли… Но кажется, кажется… Маренн боялась поверить себе. Это немецкая речь! Она понимает. Откуда немцы?! Мысли путаются у нее в голове. С трудом приподняв голову, она открывает глаза: Айстофель! Сидит рядом, радостно помахивая хвостом. А над ней склонился какой-то офицер, в форме танкиста…

— Фрау Ким?! Вы не узнаете меня?

Зеллер! Фриц Зеллер! Сердце Маренн взволнованно забилось. Какая встреча! Кто бы мог подумать!

— Фриц! — она радостно улыбается ему. Он помогает ей сесть.

— Как Вы себя чувствуете, фрау Ким?

— Лучше, намного лучше…

— Не ранены? Не ушиблись?

— Нет, нет, все в порядке. Как Вы оказались здесь, Фриц?

— Наша часть стоит поблизости — в соседнем квартале. Ваша собака привела нас. Я же помню этого пса. Молодец!

— Вы с экипажем?

— Нет, я теперь в пехоте. Моя последняя машина сгорела в бою неделю назад. Воюю в пешем строю. Я заходил к Вам в Шарите. Мне сказали, Вы занимаетесь эвакуацией раненых. Почему Вы не уехали, фрау Ким? Вам никто не помог?

— Что Вы, Фриц! Предлагали, и не один раз, даже заставляли. По я не могу. Моя дочь Джилл тяжело ранена в голову и находится сейчас в Шарите. Пока ее еще нельзя трогать.

Мгновение Зеллер молча смотрел на нее. Она не сомневалась, что в этот момент, услышав о тяжелом ранении Джилл, он, так же как и она сама, подумал о Штефане.

— Как Криста? — спросила Маренн, чтобы переменить тему, — слишком тяжело было бы сейчас вспоминать.

— Не знаю, — ответил он, — я давно не был дома и не получал писем. Она с моими родственниками. По крайней мере, я так думаю. Я ничего не знаю наверняка. Даже то, жива ли она и увижу ли я ее когда-нибудь вновь…

— Обязательно, Фриц, обязательно, — Маренн ободряюще сжала его руку.

— Я никогда не забуду, что Вы сделали для меня, фрау, — проникновенно произнес Зеллер, глядя ей в глаза. — Никогда не забуду Штефана. Никогда не прощу себе…

— Не надо, Фриц, — Маренн ласково обняла его за плечи. — Может быть, и к лучшему, что он не дожил до всего этого. Хотя, видит Бог, еще месяц назад я не могла представить себе, что мне придет в голову подобная мысль. У каждого своя судьба…

— Я провожу Вас до Шарите, — предложил Зеллер.

— Спасибо…

* * *


Когда Маренн вернулась в Шарите, ее встретил встревоженный Раух.

— Я беспокоился за тебя. Мне сообщили, что аэродром захвачен.

— Теперь уже захвачен, — кивнула Маренн. — Но самолеты успели улететь. Последний взлетал под огнем прорвавшихся танков…

— Почему ты не на машине?

— Сгорела… Да и какая теперь туг машина. По-пластунски только надо. Господи, как я устала… — она присела на кушетку, сжав ладонями виски, — я чуть не угодила в плен, хорошо Айстофель выручил…

— Приходил посыльный из фюрер-бункера, — сообщил Раух. — Тебя просят срочно прибыть туда. И взять кого-нибудь из медицинского персонала.

— Кого? — изумилась Маренн, — все эвакуировались.

— Я передал, что кроме тебя, здесь никого нет. Просят тебя. Что-то случилось.

— Ладно, пойду, — Маренн поднялась, — только умоюсь и приведу себя в порядок.

— Я с тобой, — Раух решительно взялся за автомат. — Я больше не отпущу тебя одну.

* * *


Сотрудницу аппарата Геббельса Эльзу Аккерман тяжело ранило в уличных боях. Ей требовалась срочная помощь. Посланный Магдой Геббельс офицер принес нерадостную весть: госпиталь Шарите эвакуирован. Фрау Сэтерлэнд, на которую так надеялись, находилась на аэродроме, с которого осуществлялась эвакуация. Аэродром был захвачен советскими танками несколько часов назад, и судьба фрау Ким неизвестна. Возможно, она погибла. Возможно — улетела вместе с остальными.

— Но этого не может быть, — робко возразила Ева Браун, — насколько я знаю, ее дочь все еще находится в Шарите. Она не могла ее бросить.

— Конечно, — поддержала ее Магда Геббельс, — вот увидишь, — успокаивала она Хелене Райч, которая привезла сестру в фюрер-бункер, — скоро фрау Ким появится…

— Если бы можно было что-то загадывать в такое время.

Хелене уже не питала никаких иллюзий. Сознание не возвращалась к Эльзе. Все попытки привести ее в чувство не удались — врача не было. И даже если фрау Ким придет, наверняка окажется слишком поздно.

Хелене села на кровать рядом с сестрой и, положив ее голову себе на колени, словно укачивала ее. Вскоре к ней подошел адъютант Гитлера Гарри Менгесгаузен и передал, что фюрер хочет видеть ее.

— Великое дело, ради которого я жил и боролся, кажется, теперь гибнет, — сокрушенно сказал летчице фюрер, когда она вошла. — Все рушится, дорогая Хелене. И если армия Венка, которая уже близко, не прорвет кольцо окружения и не деблокирует город, — все погибнет окончательно. Я сочувствую Вашему горю, — он отечески обнял Хелене за плечи, — Вы были верным солдатом все эти годы и мужественно несли на своих плечах совсем не женскую ношу. Вы были моей гордостью, частью моей славы. Славой всего нашего народа. Все, что я могу сделать для Вас в эти трагические часы, — это дать Вам вот это, — он протянул Хелене капсулу с ядом, — может быть, в момент, когда страдания превысят степень Вашего терпения, это поможет Вам безболезненно покончить с ними. Но все же я еще надеюсь, дорогая Хелене… Армия генерала Венка подходит с юга. Он должен — он сделает это, — отбросить русских достаточно далеко, чтобы спасти наш народ.

Их разговор, точнее монолог фюрера, прервало появление Магды Геббельс, которая позволила себе войти, что бы сообщить Хелене, что фрау Ким пришла и положение Эльзы отнюдь не безнадежно. Услышав это известие, фюрер тут же отпустил Хелене.

— Идите, идите. Вам необходимо быть с сестрой. Благодарю Вас за все.

— Хайль Гитлер!

— Хайль.

В тот же вечер Гитлер прицепил «Железный крест» на грудь маленького мальчика с красными от бессонницы глазами, который уничтожил русский танк. Парнишка молча повернулся и вышел в коридор, где рухнул на пол и уснул. Его подняли, отнесли в одну из комнат и уложили на диван.

Пока в отдаленном помещении, — Магда Геббельс с готовностью уступила свои покои, — фрау Ким колдовала над Эльзой, Хелене не могла найти себе места. Она ходила из комнаты в комнату, курила.

По радио передали, что армия Венка вступила в Потсдам и скоро будет в столице. «Положение решительно меняется в нашу пользу, — надрывался диктор. — Близок перелом в войне. Берлин должен держаться любой ценой, пока не придет армия Венка!»

«Армия Венка не придет никогда», — горько усмехнулась про себя Лена: в переданной по радио военной сводке было раскрыто точное местонахождение Венка. «Можно не сомневаться, что завтра он не продвинется ни на шаг», — подумала полковник люфтваффе.

Она слышала, как фюрер, созвав совещание, высоко отозвался о Венке. Он назвал его «настоящим мужчиной» и выразил надежду, что русские истекут кровью в Берлине. «Что я потерял? Самые дорогие воспоминания! Что все это значит? Рано или поздно весь этот кошмар должен остаться позади!» — донесся до Лены полный драматических тонов голос Гитлера: фюрер цитировал Ришелье.

На рассвете, после приличной выпивки, повздорили Борман, Кребс и Бургдорф.

— Девять месяцев назад я пришел на свой нынешний пост с энергией и высокими идеями, — кричал Бургдорф, — я старался помирить партию и вермахт. Из-за этого коллеги-военные стали презирать меня, называть предателем. Сегодня мне ясно, что эти обвинения справедливы, я оказался наивным болваном!

Кребс пытался утихомирить Бургдорфа, но тот закричал на него:

— Оставь меня, Ганс, в покое! Обо всем этом надо сказать! Через сорок восемь часов, наверное, будет уже поздно! Хелене, — он увидел Райч в коридоре, — подите сюда, Хелене, — нетвердым шагом он подошел к летчице и, взяв за руку, потянул за стол. — Вы не дадите мне соврать, Хелене, — обратился он к ней, — молодые офицеры, Ваши офицеры и мои с верой фюреру тысячами шли на смерть. А ради чего? Ради Отечества? Нет! Они погибли ради этих свиней! — он ткнул пальцем в Бормана. — Ради этих жирных свиней. Ради их роскошной жизни, ради их жажды власти. Ради этого они уничтожили нашу многовековую культуру, истребили германскую нацию. В этом их вина. Где Ваш полк, Хелене? Где Ваши асы, Ваши мальчики? Сколько их осталось, двое, трое? А сколько было?

— Мой дорогой друг, — успокаивал генерала Борман, — не надо обвинять всех без разбора. Если даже кто-то действительно обогащался, я, по крайней мере, невиновен. Клянусь всем святым! Простите его, Хелене.

— Да, простите меня, фрау Райч, — генерал тяжело опустился за стол, сжав голову руками. Воспользовавшись паузой, Хелене вышла. Она слышала, как Борман сказал; «За Ваше здоровье, мой друг!» Послышался звон бокалов, потом наступило тягостное молчание.

Выйдя в коридор, Хелене прислонилась спиной к холодной стене, откинув голову, закрыла глаза. Ей хотелось оглохнуть, ослепнуть, провалиться в бессознательное со стояние, умереть, чтобы больше ничего не видеть и не слышать. Будь все проклято! Вдруг кто-то. ласково тронул ее за плечо. Она открыла глаза: Хартман. Не стесняясь, что их могут увидеть, — теперь уже все равно, она обняла его за шею. Он с нежностью гладил ее по волосам.

— Тебе надо отдохнуть, — предложил он мягко и сообщил: — фрау Ким уже вышла от Эльзы. С ней все будет в порядке.

— Я хочу видеть ее, — встрепенулась Лена.

— Она спит. И тебе нужно поспать.

— Все равно я хочу видеть ее. А Ким? Ким ушла?

— Нет. Она беседует с фрау Геббельс.

Когда Хелене прошла на половину Геббельсов, министр пропаганды сыпал проклятиями по адресу предателя Геринга и заявил, что те, кто остался в бункере, творят историю и умирают во славу рейха. Его громкие слова не тронули Хелене. Цену смерти во славу рейха в отличие от министра пропаганды полковник Райч знала не понаслышке.

Магда тепло обняла Хелене. «Вот видишь, — радостно сказала она, — я же говорила, все будет хорошо». Магда вообще вызывала у Хелене восхищение. Она и прежде знала ее сильный характер, но в сложившейся обстановке самообладанию фрау Геббельс могли бы позавидовать многие мужчины. В присутствии детей Магда неизменно сохраняла бодрое настроение. Желая поддержать ее, Хелене, а вслед за ней ее летчики Хартман и Лауфенберг рассказывали детям о своих летных приключениях, разучивали с ними песни. Дети не должны были догадываться о приближающейся трагической развязке. Но сейчас, воспользовавшись тем, что фрау Ким уже занялась с раненым Лауфенбергом, Магда отвела Хелене в сторону. Она чувство вала, что не может совладать с собой.

— Дорогая Хелене, — обратилась она к летчице, — то, что я скажу тебе сейчас, — это очень важно. Нас связывают долгие годы дружбы. Я любила и люблю тебя как сестру. Ты нередко помогала мне прежде в сложных для меня ситуациях. Я хочу… — Магда замолчала, вздохнув. Затем нервно проглотила слюну и продолжила, стараясь говорить спокойно, — я хочу, чтобы ты помогла мне в последнем, самом важном деле. Ты сильная, ты должна помочь мне и детям уйти из жизни.

Хелене не поверила своим ушам.

— Ты хочешь убить себя и детей?! — воскликнула она. — Зачем? Ты с ума сошла!

— Нет, — Магда решительно покачала головой, — я все обдумала. Мои дети принадлежат рейху и фюреру. Я очень боюсь в последний момент проявить слабость.

— Но это же безумие — убить детей!

— Им все равно не будет жизни. Вместе с рейхом для нас будет развеяно в прах все прекрасное, благородное и дорогое. После такого краха, Хелене, не стоит жить. Ни мне, ни моему мужу, ни детям. Они слишком хороши для жизни после такой катастрофы. Недавно фюрер подарил мне партийный значок, которые он долгие годы носил на своем пиджаке… Иозеф сказал… Ах, Лена… — Магда всхлипнула, больше не в силах сдерживать слезы, — ведь должно же быть хотя бы несколько человек, которые останутся верными до конца… Ради чего-то все мы жили, Лена…

— Но дети! При чем здесь дети!

— Лена, — Магда разрыдалась, обнимая подругу, — у меня не хватает сил… Я больше не могу…

— Я должен подчиниться воле судьбы. Капитан тонет вместе со своим кораблем, — снова донесся до них голос фюрера, — я не позволю Сталину выставить себя в клетке напоказ.

* * *


Кольцо вокруг Берлина стремительно сжималось. Снабжение по воздуху было полностью прекращено.

Американские газеты сообщили, что группа высокопоставленных нацистов без ведома. Гитлера согласилась принять от Запада любые условия, на которых можно было бы подписать Акт о капитуляции. Предательство Гиммлера стало очевидным.

Положение раненых и гражданского населения были бедственными. Двенадцатую армию Венка остановили южнее Потсдама, и войска вступили в тяжелые оборонительные бои.

На рассвете 26 апреля у озера Комо итальянские партизаны задержали автоколонну одной из отступающих частей, с которой, в надежде прорваться через испанскую границу, следовали из Милана итальянский диктатор Муссолини и его любовница Клара Петаччи.

Муссолини оставил свою жену дома, передав ей документы, в том числе письма Черчилля, которые, как он надеялся, помогут ей с детьми выбраться за границу. Несмотря на разногласия в стане партизан, одни из которых требовали расстрелять дуче на месте, а другие склонялись передать его в руки союзников, 28 апреля Муссолини и Клара Петаччи были казнены. «Не знаю, что со мной станет, — писала накануне отъезда из Милана Клара подруге, — но я не могу идти против своей судьбы».

Утром 27 апреля гестапо арестовало мужа сестры Евы, генерала СС Фегеляйна. Он был в гражданской одежде, имел при себе драгоценности и большую сумму денег, часть из них — в швейцарских франках. Гестапо заподозрило, что генерал собирается бежать в нейтральную страну.

«Бедный, бедный Адольф! — воскликнула Ева, узнав о случившемся. — Все тебя покинули, все тебя предали!»

Маренн тихо беседовала с Хелене Райч о состоянии Эльзы, когда увидела Гретель Браун. Вся в слезах, фрау Фегеляйн в изнеможении опустилась в кресло, закрыв лицо руками. Извинившись перед Хелене, Маренн подошла к ней.

— У Вас что-нибудь случилось? — участливо спросила она, присев на корточки перед креслом. Сначала она полагала, что у Гретель нервный срыв от бессонных ночей и напряжения последних месяцев.

— Господи, — простонала Гретель, — за что мне все это?! Он хотел бежать и бросить нас всех. Бросить меня, детей…

— Кто? Ваш муж?

— Да, Отто. Теперь его расстреляют.

— Подождите, не плачьте.

Маренн направилась к Еве Браун. Та уже, конечно, знала обо всем и предполагала просить фюрера о снисхождении. Появление Маренн только укрепило ее в этом решении.

— У Гретель грудной ребенок, — напомнила Маренн, — фюрер должен смилостивиться.

Заступничество Евы подействовало. Фюрер отругал генерала за трусость, сорвал с него погоны и «Железный крест» и приказал держать подозреваемого под арестом. Но через час фюрер передумал. Фегеляйн был приговорен к расстрелу за измену. На этот раз Ева не вмешалась: оказалось,что Фегеляйн намеревался бежать из Берлина с любовницей, женой венгерского дипломата, а в его чемодане были обнаружены драгоценности Гретель, которые он забрал с собой, оставив жену без всяких средств к существованию, а также некоторые вещи, принадлежавшие когда-то Еве.

Более того, роковую роль в судьбе Фегеляйна сыграло известие о предательстве Гиммлера, который, согласно сообщению агентства Рейтер, переданного по всему миру, предложил безоговорочную капитуляцию Германии.

28 апреля около 22 часов, когда Гитлер беседовал с бароном фон Граймом, их разговор был прерван адъютантом фюрера Хайнцем Линге, который принес вождю информацию, что рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер вступил в контакт со шведским графом Бернадоттом на предмет капитуляции на Западном фронте.

Потрясение, вызванное этим известием, оказалось для души фюрера более сильным, чем все испытания последних недель.

Гитлер всегда считал Геринга коррумпированным оппортунистом, и измена рейхсмаршала явилась лишь подтверждением его подозрений. Напротив, поведение Гиммлера, всегда называвшего своим девизом верность и гордившегося своей неподкупностью, стало неожиданным и означало крах принципа.

Прибежав на крик, Хелене Райч увидела, что Гитлер беснуется как сумасшедший: его лицо сделалось багрово-синим и изменилось до неузнаваемости. Но на этот раз силы очень быстро отказали ему, и, немного успокоившись, он удалился с Геббельсом и Борманом для совещания за закрытыми дверями. Вскоре фюрер приказал подвергнуть Фегеляйна вторичному допросу, так как считал его соучастником Гиммлера. После короткого дознания генерал был расстрелян в заваленном обломками дворе рейхсканцелярии охранниками бункера.

Узнав об этом, Гретель едва не лишилась рассудка. Если бы не Маренн, удержавшая ее от отчаянного шага, вдова наложила бы на себя руки. Но, выпив лекарства, заснула, впервые за последние дни.

К вечеру 28 апреля все склады боеприпасов и продовольствия в городе уже либо были в руках русских, либо под сильным огнем их артиллерии. Через два дня, сообщил на совещании у фюрера комендант Берлина, боеприпасы иссякнут, и войска больше не смогут оказывать сопротивление. Он настаивал на прорыве, который был вполне осуществим, с военной точки зрения.

Фюрер почти все время молчал, погруженный в свои мысли. Наконец он произнес: «Ну и что, если прорыв даже удастся, мы попадем из огня да в полымя. И мне, фюреру нации, спать в открытом поле или в грязном сарае и трусливо ждать конца?»

После совещания фюрер навестил раненого генерала фон Грайма. «Единственная наша надежда — это Венк, — заявил он, — и чтобы облегчить его прорыв, надо для его прикрытия мобилизовать всю наличную авиацию. Где Хелене? Позовите Хелене Райч», — приказал он Менгесгаузену.

Хелене дремала на диване в апартаментах Магды Геббельс, приникнув головой к плечу Эриха. Измученная переживаниями за сестру, она всего полчаса назад позволила себе немного отдохнуть… Однако даже сквозь сон она слышала, как в коридоре ходили, беседовали между собой офицеры, даже как будто узнавала голоса. Но, как ни странно, не заметила, когда подошел Гарри Менгесгаузен и что-то шепнул Хартману на ухо. С большим сожалением Эрих вынужден был разбудить Хелене.

— Тебя вызывает фюрер, — сказал он, когда она открыла глаза. Умывшись и поправив прическу, Хелене тут же в сопровождении Менгесгаузена направилась в комнату, где находился генерал фон Грайм. Там ее ждал фюрер.

Он приказал Хелене Райч доставить фон Грайма на один из аэродромов под Берлином, где тот соберет все самолеты. Венк сможет пробиться только при поддержке с воздуха. «Это первая причина, по которой Вы должны покинуть бункер, вторая — надо остановить Гиммлера, — дрожащим голосом продолжал фюрер. — Предателю никогда не стать моим преемником. Вы должны позаботиться об этом. Я знаю, Хелене, — он многозначительно взглянул на Райч, — у Вас свои счеты с ним. Так рассчитайтесь. Арестуйте его».

В тяжелом настроении фон Грайм начал одеваться. Хелене со слезами на глазах попросила фюрера разрешить ей еще хотя бы на день остаться с сестрой, пока той не станет лучше. Но Гитлер отказал — обстановка требовала незамедлительных действий.

Расстроенная, Хелене вернулась на половину Геббельсов. Ожидавшие ее прихода Хартман и Лауфенберг без слов поняли, что получен приказ, и стали собираться. Лауфенберг только спросил:

— Когда?

— Сейчас, — чужим, отстраненным голосом ответила Лена. — Но ты не полетишь, ты ранен, — сказала она, обращаясь к Андрису.

— Я полечу, — твердо возразил он. Она поняла, что переубеждать его бесполезно. Лучше уж лететь, чем оставаться здесь и беспомощно ждать развязки.

— Необходимо собрать всю авиацию на одном из близлежащих аэродромов для поддержки Венка, — объяснила она.

— Вся авиация — это от силы десять машин, — усмехнулся Лауфенберг. — Венку сильно полегчает.

— А как же Эльза? — спросил Эрих. Этот вопрос был самым больным. Хелене растерянно молчала: ей ничего не оставалось, как бросить сестру в бункере на произвол судьбы. Везти ее с собой она не могла: неизвестно, что еще ждало ее впереди. Не могла она и не выполнить приказ Гитлера. Эрих увидел, что Хелене что-то вертит в руке. Подошел, взял ее за руку: так и есть — ампула с ядом. Спросил:

— Откуда это у тебя?

— Мне передал ее фюрер, — ответила Хелене, — если невмоготу будет терпеть. Пожалуй, это единственное, что я сейчас могу оставить своей сестре.

— Зачем? — ужаснулся Эрих.

— Чтобы русские не мучали ее. Ведь изнасилуют…

Подошла Магда Геббельс. Она слышала их разговор.

Молча передала Хелене два письма — к своему сыну от первого брака Харальду, от себя и от Геббельса. Затем сняла с руки кольцо с бриллиантом и надела его на палец Хелене, попросив носить как память. Разрыдавшись, подруги обнялись.

— Мне не верится,что мы снова когда-нибудь увидимся, Хелене, — всхлипывала Магда, — я хочу, чтобы ты осталась в живых. При известных условиях ты будешь едва ли не единственной, кто добрым словом вспомнит о нас. Оставайся в живых, дорогая. Жизнь так прекрасна… Господи…

— Магда, пощади детей, — просила ее Хелене. Слезы текли по ее щекам, — я очень прошу тебя… Это просто святотатство.

— Они слишком юны, чтобы высказаться самим, — ответила Магда, — но, достигнув достаточно зрелого возраста, я уверена, они безоговорочно присоединились бы к нашему решению. Лучше кончить жизнь в борьбе, чем стать предателями. Вот ты, — Магда спросила Хелене, — ведь ты летишь, чтобы драться до конца? И я тоже пойду до конца…

Немного смущаясь, в комнату вошла Ева Браун. Она попросила Хелене передать по возможности письмо ее сестре Ильзе.

— И поклонитесь от меня моей любимой Баварии, — не выдержав, тоже заплакала, прильнув лицом к груди Райч.

Оставшись наедине с сестрой, Хелене с отчаянием обняла Эльзу. Затем нагнулась, поцеловала ее в лоб. Та все еще спала глубоким сном. Затем позвала Магду и передала ей-ампулу с ядом.

— Прошу тебя, — стараясь говорить, как можно спокойнее, попросила ее, — когда уже не будет ни единого шанса…

Магда все поняла.

— Я обещаю, — ответила она, —» я позабочусь о ней. Сделаю все, чтобы она спаслась. А если не получится…

— Спасибо. Прощай…

— Прощай…

* * *


Темная ночь освещалась сполохами пожарищ. На бронетранспортере генерала фон Грайма и его летчиков доставили к Бранденбургским воротам, где стояли замаскированные самолеты. Под градом пуль и снарядов истребители поднялись в воздух. Русские прожекторы нащупали машины, и взрывы зенитных снарядов обрушились на них. Но истребителям удалось выскользнуть из зоны обстрела. Внизу в море огня пылал Берлин. Самолеты взяли курс на север.

Хелене не оставляли мысли о сестре. Последней, кого она встретила перед отлетом в бункере, была фрау Ким. Она только что сделала инъекцию Гретель Браун и пришла попрощаться с Хелене. Расставаясь, она. так же как и Магда, обещала позаботиться об Эльзе. Но что они смогут сделать, с отчаянием думала Хелене. Что?

Вспомнив сорок четвертый год, да и сорок второй — все годы, что пронеслись в вихре войны незаметно, — Ким и Хелене прощались сердечно. Свидятся ли они когда-нибудь вновь?

— Первый, первый, —раздается в наушниках голос Лауфенберга, — по правому борту истребители противника, — углубившись в свои размышления, она не заметила, как из-за облаков вынырнула четверка «яков».

Завязывается бой. Русские истребители все норовят поразить «черный вервольф», который они тут же узнали. Но Хелене не может вступить в сражение — у нее на борту генерал фон Грайм, которого во что бы то ни стало необходимо доставить на место назначения.

Но все же она, благодаря уникальным техническим данным своей машины, маневрирует, увлекая самолеты противника за собой и подставляя их под огонь немецких истребителей. Катастрофически тают боеприпасы и горючее.

Неожиданно прямо перед ее машиной выныривает «як». И, огрызаясь огнем, идет в лобовую. Хелене жмет на гашетку. Пушки молчат — весь, весь запас под завязку…

— Отворачивай! Отворачивай! — кричит ей генерал фон Грайм. Но что-то заклинило в управлении. Самолет противника приближается с неимоверной быстротой. Нет никакой возможности увернуться, уйти… Вот, похоже, и конец…

Она видит, истребитель Хартмана тоже получил повреждения. Он падает на одно крыло и тоже молчит. Но невероятным усилием собрав в кулак и сердце, и мастерство, летчик все же выравнивает самолет, делает разворот, намереваясь броситься наперерез противнику и принять удар на корпус.

— Стой! — слышит она в наушниках голос Лауфенберга. Он кричит это Хартману. — Стой! Тебе нельзя! Ты должен жить! Ради Лены!

— Мне нечего терять!

Через мгновение Хелене видит, как, опережая всех, истребитель ее ведомого отвесно пикирует на противника и… вспыхивает… Объятый пламенем, он с воем несется в темноту… Андрис!! Андрис!! Лена кричит, забыв о том, что рядом с ней генерал.

Второй «як» разбит тараном, на который все-таки решился Хартман, и его самолет тоже падает, окутанный черным облаком.

И море пламени освещает землю внизу…

— Нет!! Нет!! Нет!!

— Вперед, — приказывает ей генерал фон Грайм. Ошеломленные неожиданными потерями, «яки» отступают. Глотая слезы, Хелене разворачивает самолет, ложась на прежний курс.

Когда несколько дней спустя два американских истребителя под конвоем доставляют ее на американский военный аэродром, командующий союзной авиацией лично выходит встречать ее.

Искореженный, разбитый, обожженный в боях «вервольф» тяжело останавливается, открывается кабина с затемненными стеклами… Летчица спрыгивает на землю и снимает шлем. Пышные светлые волосы в беспорядке падают ей на плечи. Американский генерал подходит к ней. Она достает из кобуры пистолет, кладет его в шлем и протягивает генералу.

— Я — Хелене Райч, — говорит она по-английски, — полковник люфтваффе, командир истребительного полка. Но весь мой полк — вот, — она кладет ладонь на обожженное крыло своей боевой машины. — Я и он, — голос Хелене дрожит вопреки ее воле.

— Мы сохраним его для истории, — обещает ей американец. — Признаюсь, госпожа Райч, я всегда восхищался Вашим мужеством и талантом…

— Благодарю, — она смотрит на генерала. Ее синие глаза со знаменитым по многим плакатам длинным восточным разрезом кажутся поблекшими и усталыми сверх меры.

Генерал провожает пленную в штаб, где будет проведен первый допрос. Когда она проходит но аэродрому, американские летчики, находящиеся у своих самолетов, отдают ей честь — самой -знаменитой и самой красивой летчице Второй мировой войны.

— Я мечтал сбить Вас в воздухе, — признается Хелене после допроса известный американский ас Крис Hopрис, — но сегодня я рад, что не сделал этого. Я никогда бы не узнал, что Вы такая…

Оказавшись у американцев, Хелене Райч исполнила последний приказ Адольфа Гитлера — она сообщила союзникам точное местонахождение Гиммлера, отомстив тем самым рейхсфюреру за покушение 1942 года.

При аресте рейхсфюрер СС покончил с собой, приняв яд.


Гибель богов


Попрощавшись с Хелене Райч и ее летчиками, Маренн не собиралась долго задерживаться в бункере фюрера. Она спешила вернуться в Шарите, где осталась Джилл, — кольцо наступающих советских войск неумолимо сжималось вокруг правительственного квартала.

Но она обещала Хелене позаботиться о ее сестре, Эльзе Аккерман. Кроме того, нерешенной оставалась главная задача — ей необходимо связаться по рации с командованием союзных войск, чтобы предупредить через них эмиссаров Красного Креста об оставшихся в клинике Шарите больных. Она не могла допустить, чтобы ее пациенты попали в руки безжалостного сталинского режима.

Узнав от военных, что русские части находятся уже в опасной близости от клиники, Маренн заторопилась. По, войдя в помещение для совещаний, она с удивлением увидела, что здесь идут приготовления к какому-то торжеству: стол накрыт скатертью с инициалами «АГ» — Адольф Гитлер. На столе — парадный серебряный сер виз и бокалы для шампанского. Вокруг суетилась прислуга.

Стоя на обычном месте у стола с картой и уставившись пустыми глазами в его полированную поверхность, фюрер диктовал распоряжения молоденькой секретарше Траудль Юнге. Не желая мешать фюреру, Маренн в недоумении вышла из зала и направилась к Еве.

Она нашла фрейлейн Браун в большом волнении — та перебирала свой гардероб, выбирая подходящий наряд. Увидев Маренн, радостно улыбнулась.

Как хорошо, что Вы пришли, фрау Сэтерлэнд, — воскликнула она, — мне так нужен Ваш совет, — но тут же вспомнила о сестре: — Как Гретель? Ей лучше? — спросила встревоженно.

— С ней все в порядке, она заснула, — успокоила ее Маренн.

— Я так благодарна Вам, — со слезами признательности на глазах Ева обняла ее и, смущаясь, попросила: — Пожалуйста, помогите мне, я, право, не знаю, что выбрать. Сегодня такой день! Я выхожу замуж…

* * *


Воспользовавшись помощью Рауха и адъютанта Гитлера Гарри Менгесгаузена, которого фюрер, по просьбе Евы и Магды Геббельс, отпустил для сопровождения, Маренн забрала Эльзу Аккерман из бункера и отправилась в Ша рите. Она надеялась, выдав девушку за пациентку своей клиники, передать ее с остальными в распоряжение эмиссаров Красного Креста.

Когда они подошли к Шарите, здесь все еще было спокойно — русские не появлялись. По словам эсэсовцев, охранявших здание, они остановились на соседней улице.

Это известие обрадовало Маренн. Одновременно огорчило то, что и от Красного Креста до сих пор не поступало никаких сообщений. Несмотря на ее многократные обращения, эмиссары не давали о себе знать. Мысленно Маренн уже готовилась к тому, что придется вести переговоры с русскими.

Войдя в палату, Маренн увидела, что Джилл сидит на кровати, а у ее ног лежит верный Вольф-Айстофель. Вместе они бросились навстречу Маренн.

— Мамочка! — воскликнула Джилл. — Я думала, тебя убили…

— Что ты, что ты… — успокаивала ее Маренн, целуя в лоб, в щеки. — Милая моя. Как ты могла такое подумать? Просто накопилось много дел. Ложись. Тебе нельзя вставать. — Она проводила Джилл до кровати, поддерживая ее за локоть.

— Ну, а ты как? — потрепала по загривку пса. Овчарка с восторгом подпрыгивала, вставая на задние лапы, и лизала Маренн в щеку.

— Молодец, молодец, — похвалила она его. — Бережешь молодую хозяйку…

Кроме Айстофеля, по приказу Маренн рядом с Джилл постоянно дежурили два эсэсовца — они получили четкие инструкции на тот случай, если русские захватят клинику и Маренн не сумеет прорваться к дочери. По пока у них не было повода для беспокойства.

Странно, но факт: захватив почти всю центральную часть города, русские пока обходили Шарите стороной. Наверное, клиники их не интересовали. Хотя такое предположение выглядело неправдоподобным — упорные бои шли даже в зоопарке, среди перепуганных обезьян и слонов.

В палату вошел Гарри Менгесгаузен — он спросил, куда отнести фрейлян Аккерман. Маренн ничего не оставалось, как поместить Лизу в одну палату с Джилл. Взглянув на дочь фрау Ким, Менгесгаузен с трудом сделал вид, что ничего не заметил, — поседевшие волосы Джилл произвели на него удручающее впечатление. Он быстро вышел, чтобы не травмировать девушку никчемным удивлением или сожалением. Теперь удивляться уже не приходилось ничему. Да и сожалеть — тоже.

— Кто это, мама? — тихо спросила Джилл. Она приподнялась в кровати и с испугом смотрела на раненую.

— Лиза Аккерман, — ответила Маренн, наклоняясь, чтобы поправить для Лизы постель.

— Лиза Аккерман?! — ужаснулась Джилл. — Я даже не узнала.ее. Господи, где же это ее так?…

— В уличных боях. Она здорово пострадала.

— Хочешь, я сделаю ей перевязку? — с готовностью предложили Джилл.

— Нет, не нужно, — строго ответила Маренн, — я же сказала, тебе необходимо лежать. Я сама перевяжу ее. Отдыхай.

Позвав Рауха, которому предстояло выступить в не привычной для себя роли медсестры, Маренн снова обработала рану и наложила Лизе свежую повязку. Сняв с девушки обмундирование ведомства Геббельса, облачила ее в больничную пижаму — теперь она просто пациент клиники.

Обратившись к Джилл, Маренн строго-настрого приказала ей в случае, если придут русские, забыть о том, кем она сама и Лиза были еще совсем недавно. Теперь они друг друга не знают, и никогда не встречались прежде. Просто лежат в одной палате. Никаких документов у них нет, все было отдано врачам — и все пропало.

Эсэсовское обмундирование Джилл, висевшее на стуле рядом с кроватью дочерью, а также мундир Эльзы Аккерман Раух сжег в ту же ночь.

Свою форму Маренн пока менять не стала — она могла ей еще пригодиться. Воспользовавшись тем, что Джилл заснула, Маренн вышла в ординаторскую. Сев за стол, закурила сигарету…

— Маренн, — Фриц Раух устало опустился в кресло рядом с ней, — нам надо выбираться отсюда, — проговорил он серьезно. — Сегодня ночью. Сейчас. Думаю, завтра будет поздно. Джилл уже вполне может двигаться. Я думаю, даже сможет идти сама, с нашей помощью…

— Я не могу, Фриц, — отрицательно покачала головой Маренн, — если бы я была уверена, что Красный

Крест прибудет завтра… А от них никаких известий, полная тишина. Не могу же я бросить на произвол судьбы больных людей. Завтра я попробую из фюрер-бункера снова связаться с союзниками. Гарри мне поможет.

— Гарри поможет, — саркастически передразнил ее Раух. Маренн с удивлением взглянула на него: похоже, он не на шутку на нее рассердился. — Тебя там сразу арестуют. Впрочем, — он махнул рукой, — конечно, там уже никому ни до чего нет дела. Там остались смертники, у которых нет никаких шансов. Но я никак не пойму, — спросил он, — с какой стати ты хочешь присоединиться к ним? Ты смертельно рискуешь, Маренн. Рискуешь не только собой, но и жизнью своей дочери. Я уже не говорю о том, что ты могла бы уехать из Берлина еще в феврале или марте, когда ситуация не была такой безнадежной. Вместе с Ирмой, кстати. Нет, вы упорствовали. Результат? Ирма — мертва. Ты же едва не лишилась дочери, пока спасала чужих детей. Ты жертвуешь самым дорогим, единственно дорогим, ведь Джилл у тебя одна. И все — ради бог знает кого. Какое тебе дело до этих калек? Их давно уже надо было отправить к родственникам…

— У большинства из них уже нет родственников, — возразила Маренн, — у них уже ничего и никого нет. И они не могут защитить себя сами. Я понимаю, ты прав, Фриц, — она кивнула. — Тысячу раз прав. Но сейчас я не могу их бросить: я должна позаботится об их судьбе. Я обещала де Кринису и Зауэрбруху. Именно потому они и уехали, что понадеялись на меня.

— Хорошенькое дело, — усмехнулся Раух. — Мужчины уехали,оставив тебя здесь умирать с этими больными. Тем более что больным уже все равно. Очень мило. А ты знаешь, что завтра тебе будет не пробиться к фюрер-бункеру? А если пробьешься туда — назад уже не вернуться? И что тогда будет с Джилл? Русские сегодня на соседней улице — завтра они будут здесь. Это вопрос нескольких часов. Что будет с Джилл, если большевики захватят ее здесь, без тебя? А если даже и с тобой? Некогда нам заниматься всякой ерундой, Маренн, нужно немедленно уходить, собирай дочь.

— Я никуда не пойду, — твердо ответила Маренн, — пока не передам раненых и больных эмиссарам Красного Креста. Если же они не откликнутся, я буду вести переговоры с русскими.

— Это полнейшее безумие, — возмутился Раух, — я представляю себе эту беседу: слепого с глухим. Лучше уж было эвакуировать этих больных, к черту!

— Уже поздно.

— У нас все поздно: фюрер поздно женился, больных поздно эвакуировать…

— Если хочешь — уходи, — сказала Маренн, — я не держу тебя. Только возьми с собой Джилл и Лизу. Идите вместе с Менгесгаузеном. Вы доставите их в безопасное место. А, Фриц? — она с надеждой посмотрела на давнего сослуживца. — Может быть, ты выведешь Джилл?

— И бросить тебя тут? — насмешливо спросил Раух. — Одну? В таком «красивом» мундире и с личной подписью рейхсфюрера СС на всех возможных бумажках по карманам, в том числе и на фантиках от конфет?

— Потом вернешься за мной.

— Ты не представляешь, что ты говоришь! Нет, бегать туда-сюда у меня не получится, — заметил Раух с грустной иронией. — Большевики не позволят. Если уходить, то всем сразу. У нас остался один-единственный шанс. Сегодня. Я не могу поручиться, что он будет у нас завтра.

— Фриц, уходи с Джилл, я умоляю тебя, — просила Маренн.

— Нет, — адъютант Скорцени решительно покачал головой, — у меня приказ штандартенфюрера: я должен быть с тобой и охранять тебя. Если придется, вытаскивать из любых ситуаций. Но ты сама, Маренн, создаешь такие ситуации, которые не приснятся и в страшном сне. Я останусь с тобой. Я должен выполнить свой долг: вернуться к штандартенфюреру и доложить, что ты жива и здорова и находишься в безопасности. Вместе с дочерью. Если, конечно, мы будем живы: и я, и ты, и штандартенфюрер.

— Спасибо, Фриц, — Маренн с признательностью взглянула на него, — ты настоящий друг. Я неоправданно злоупотребляю твоей преданностью

— Я бы хотел, чтобы ты злоупотребила ей хотя бы раз для себя, — уже мягче ответил Раух, — а ты все стараешься для других. За это тебя все любят. И я тоже. Поспи немного.

— Мне не до того…

Но все же перед рассветом Маренн задремала. Ее разбудил Раух. Над Берлином царило необычное затишье: замолкла артиллерийская канонада, не слышалось стрекота автоматных и пулеметных очередей…

Объявив о смерти Гитлера, Геббельс предпринял попытку по случаю «общего праздника Первомая» договориться о перемирии с представителями советского командования.

Воспользовавшись неожиданной передышкой, Маренн поспешила в фюрер-бункер. Ее сопровождал Гарри Менгесгаузен. Раух на всякий случай остался с Джилл — неизвестно, сколько продлятся переговоры.

Едва спустившись в подземелье, Маренн наткнулась на советского сержанта, который тянул телефонный кабель для переговоров советского командования с Геббельсом. Приземистый, крепкий, украшенный медалями на гимнастерке, он с удивлением и любопытством смотрел на стройную немку в черном мундире СС, с длинной темно-каштановой косой толщиной в руку, переброшенной через плечо вперед и спускавшейся ниже пояса. За ее спиной стоял высокий, молодой и очень интересный немец, так же в эсэсовской форме, на груди его болтался автомат. Это явно не понравилось сержанту — при переходе линии фронта у него отобрали оружие. А эти тут с автоматами… Внезапно немка улыбнулась — блеснули ровные, белые зубы.

— Guten Tag, — поздоровалась она.

— Здрасьте, — ответил сержант, немного опешив. Чего это она веселится? Интересно, кто такая? Ишь, в галифе. Красивая, молодая — кукла. Наверняка сама Ева Браун или кто-то в этом роде.

Пройдя в соседнее помещение, Маренн воспользовалась рацией, но связаться с союзниками ей не удалось: сели батареи и перезарядить их уже не представлялось возможным. К тому же Борман настойчиво пытался выяснить, для чего фрау Ким так внезапно понадобилась рация, и его назойливость раздражала Маренн, хотя она уже и не боялась его.

Размышляя, что же еще можно предпринять, Маренн рассеянно ходила по бункеру. Она успокоила Магду, известив, что жизнь Эльзы Аккерман вне опасности и она благополучно находится в Шарите. «Пока благополучно, пока объявлено перемирие», — подумала про себя Маренн. А что же будет дальше?

Проходя по коридору, она заметила, что дверь комнаты, в которой устанавливали связь с русскими, приоткрылась и советский солдат осторожно выглянул наружу, посмотрел по сторонам и снова скрылся. Маренн вошла в комнату.

Русский возился вокруг телефонной коробки, что-то подкручивая, поправляя. Услышав, что кто-то вошел, он поднял голову: вот тебе раз. Опять та же немка. Что ей нужно? Видать, крупная птица, уверенно себя чувствует.

Женщина прошла в помещение и, внимательно глядя на сержанта, села за стол. Глаза у нее были зеленые, «как у соседской кошки», подумал про себя сержант и вообще, в этом черном мундире она напоминала диковинную кошку, которые водятся в дальних странах и которых сам сержант видел только в кино, да и то один раз, в кинотеатре, в Москве, в каком-то зарубежном кинофильме: властная, грациозная пантера, зеленоглазая, красивая, несерьезная…

Маренн, конечно же, не подозревала, какие поэтические сравнения рождались в голове сержанта при взгляде на немецкую офицершу. Она напряженно обдумывала про себя, стоит ли ей воспользоваться этой неожиданно представившейся возможностью и начать переговоры с советским командованием о судьбе больных в Шарите, или все же немного подождать. Нет, надо подождать. Обратиться к русским она успеет. Для этого не надо пользоваться правительственной связью — достаточно сходить на соседнюю с Шарите улицу. Тем более что реакцию их руководства предположить нетрудно: Советский Союз не подписал Женевскую конвенцию и, следовательно, не подчиняется международным законам. А это значит — делай, что хочешь.

Так и не проронив ни слова, немка встала и вышла из комнаты. «Странная какая-то», — хмыкнул сержант.

Попытка Геббельса договориться с представителями советского командования закончилась неудачей. Русские не согласились ни на какие условия, кроме безоговорочной капитуляции. Их жесткая позиция еще раз убедила Маренн в том, что она правильно поступила, решив не спешить прибегать к их услугам на ниве гуманизма.

Геббельс вызвал своего адъютанта Гюнтера Швегермана н с горечью сказал ему: «Все пропало!» Затем передал адъютанту портрет Гитлера в серебряной рамке и попрощался с ним.

Маренн уже собралась покидать бункер, когда ее остановила фрау Геббельс. Она только что разбудила своих шестерых детей. В бункере оставался только зубной врач Кунц, и Магда полагала, что он не очень искушен в том, как делать уколы детям. Фрау Геббельс хотела, чтобы дети не боялись и им не было больно. Поэтому она просила Маренн помочь Купцу. «Чтобы они не страдали», — сказала мать, в глазах ее стояли слезы.

Стиснув зубы, Маренн пошла за ней. «Дети, не бойтесь, — весело объявила Магда, входя в детскую комнату, — сейчас врачи сделают вам уколы. Это не больно. Сейчас их делают всем детям и солдатам. Солдатам — обязательно».

Вместе с Кунцем Маренн сделала детям Геббельса инъекции снотворного, чтобы они уснули. Она старалась, чтобы рука ее не дожала, но у нее едва хватало сил, чтобы не выдать своих чувств. Закончив процедуру, она отвернулась и, закрыв лицо руками, выронила шприц. Фрау Геббельс сама разбила ампулы с цианистым калием и влила в рот каждому ребенку.

Подойдя к Маренн, Магда положила ей руку на плечо и поблагодарила: «Спасибо. Я знаю, Вы всегда лечили детей, спасали их от бед, доставляя радость матерям. Мне Вы тоже сегодня доставили радость, как бы кощунственно это ни звучало: я умираю со спокойной душой — мои дети никогда не будут мучаться, они не узнают унижения, проклятий и позора отречения. Если Вы когда-нибудь встретите Лену, если она останется жива, передайте ей, что я любила ее, и расскажите, как я умерла. Я надеюсь, Вы спасете ее сестру. И постарайтесь спастись сами. Живите, фрау Ким, долго. За нас, за всех. И берегите Вашу дочь».

Затем она попросила шофера фюрера при случае пере дать привет ее сыну Харальду. Вошел рейхсминистр Геббельс. Обошел детей. Они были уже мертвы. Подошел к жене. Внешне абсолютно спокойный, он взял ее под руку, и они вышли из комнаты. Рейхсминистр поблагодарил немногих из оставшихся своих подчиненных за верность и понимание.

Магда смогла лишь протянуть руку, которую мужчины по очереди поцеловали. Геббельс шутливо заметил, что они сами поднимутся по лестнице в сад, чтобы друзьям не пришлось тащить их трупы. Пожав руку своего секретаря, Геббельс с молчаливой бледной женой направился к выходу. Маренн поймала на себе последний, прощальный взгляд Магды и внутренне содрогнулась. Они поднялись по лестнице — раздался выстрел, затем второй. Адъютант рейхсминистра и его шофер взбежали по лестнице и увидели два тела, распростертые на земле. На них вылили четыре канистры бензина и подожгли.

* * *


Вечером 1 мая, после окончания перемирия, русские танки вступили в Шарите. Высланный Раухом дозорный принес тревожную весть: несколько боевых машин с красными звездами на башнях разворачиваются и движутся по направлению к клинике. Их сопровождает пехота.

Первой реакцией Рауха было занять оборону и приготовиться к отражению атаки. Но он не успел отдать приказ — Маренн удержала его. Казалось совершенно очевидным, что вооруженное сопротивление бесполезно — силы неравны, охрана клиники слишком малочисленна, и против танков несколько вооруженных автоматами солдат ничего не смогут предпринять. Все превратится в бессмысленную кровавую бойню.

Поэтому, поразмыслив, Маренн предложила другой выход: немедленно распустить солдат, спрятать все вооружение и обмундирование, не оставив русским ни малейшего повода для применения силы. Сражаться безнадежно и бесполезно, к тому же в сумятице сражения могут покалечить больных, а так как поражение предрешено, — милосердия не жди.

Надо действовать осторожно, дипломатично — обезоружить противника своей покорностью и постараться выторговать условия. Если Красный Крест не придет на помощь — другого не дано. Хотя бог знает, куда может завести такая дипломатия — Маренн вполне сознавала это. Но все же лучше так, решила она, чем с ходу, за один час, уложить немногих оставшихся в живых людей.

Раух с сомнением выслушал ее доводы. Идея вести переговоры с большевиками ему не нравилась. Его поддержал и Гарри Менгесгаузен. «Мы не позволим им творить здесь все, что им вздумается!» — возмутился он. Маренн рассердилась.

«Это бесполезно, Гарри, — выговаривала она бывшему адъютанту фюрера. — Разве не Вы с Фрицем упрекали меня вчера в неосторожности? А что теперь предлагаете сами?! У нас две задачи: спасти людей и самим выбраться отсюда. Эти задачи нам и необходимо решать. А они не решаются силой — это ясно как день. Если тебе не терпится погибнуть во славу рейха, которого уже нет, иди к Рейхстагу, ты еще успеешь. А здесь — я не позволю. Здесь больные, беззащитные люди, раненые», — она осеклась, вспомнив, что сутки назад сама удержала Гарри от рокового шага, когда он хотел покончить с собой после самоубийства фюрера, а теперь сгоряча посылает его на смерть…

— Извини, — обратилась она к Менгесгаузену, — но у нас нет времени спорить. Я — старший по званию. И приказываю я. Раух, немедленно распустите охрану. Если не хотят уходить — пусть спрячутся, но так, чтобы их ни в коем случае не обнаружили, — потребовала она от адъютанта Скорцени.

— Вот именно, пусть спрячутся, — наконец согласился с ней Раух, — я не уверен, что нам они больше не пригодятся.

— Вы же сами, сейчас же переодевайтесь, — приказала Маренн обоим офицерам. — Здесь больше нет военнослужащих. Здесь только больные, раненые и обслуживающий их персонал.

— Персонал — это ты, в единственном числе? — поинтересовался Раух.

— Да. Я принесу вам пижаму и бинты. Пока я беседую с русскими внизу, вы постарайтесь сделать так, чтобы Ваше недюжинное здоровье не слишком ярко бросалось в глаза. Обмундирование и оружие спрячьте.

— Слушаюсь! — Фриц Раух сразу побежал к охранникам. Маренн зашла к Джилл.

— Сейчас от тебя требуется только одно, — тихо, но строго сказала она дочери, — лежать и молчать. Ни в коем случае не подавай виду, что ты чувствуешь себя лучше. Тебе очень плохо.

— А что случилось, мама? — широко раскрыв глаза, спросила Джилл.

— Русские идут.

— Сюда?! — Джилл вскрикнула.

— Сюда. Бояться не надо — Маренн успокаивающе провела рукой по волосам дочери. — Остальное — как договаривались.

В палату вошел Менгесгаузен.

— Твой китель, Ким, — напомнил он, — надеюсь, ты не собираешься хвастать перед ними своей принадлежностью к Шестому управлению СД и высоким званием. Навряд ли это сделает их сговорчивее…

— Ты прав, — Маренн вышла из палаты, где лежала Джилл. Прошла в ординаторскую. Сняла китель и отдала его Гарри. Больше он ей не пригодится. Надела белый халат. Распустила волосы, снова заплела в косу и уложила ее вокруг головы, заколов шпильками.

— Теперь я просто медсестра. Старшая медсестра отделения. Хельга Винтер, — она вспомнила имя одной из своих эвакуировавшихся сотрудниц. — Прощайте, фрау Ким Сэтерлэнд, — печально улыбнулась она, глядя на себя в зеркало, — остается только Хельга Винтер. Но и она, вероятно, скоро исчезнет. Предупреди остальных,

Гарри, — попросила она, обернувшись, — чтобы не спутали случайно. Подготовьте всё. Я встречу русских в вестибюле.


Русские в Шарите


В полной тишине два русских танка и сопровождавший их взвод пехоты подошли к Шарите. Их не встретил ни единый выстрел. Мертвые глазницы окон с выбитыми стеклами, обгоревшие стены — фасад здания сильно пострадал от бомбежек и артобстрела, — заваленный щебнем и битым кирпичом двор, обожженные кусты сирени… И ни души.

Командир отряда капитан Козлов спрыгнул с башни танка и подошел к воротам. Не может быть, чтобы здесь никого не было. Они давно уже привыкли, что в Берлине каждый дом превращался в крепость — здесь очень опасно доверять тишине. Кто спрятался за этими стенами? И что это за здание?

— Лейтенант, — капитан подозвал к себе офицера-пехотинца. — Глянь на карту, куда это мы пришли? Что это за сонное царство?

Лейтенант открыл планшет.

— Похоже, больница, товарищ капитан, — доложил он и прочел по буквам: — Ша-ри-те!

— Что-что? — не понял капитан.

— Шарите, — повторил лейтенант. — Какое-то не немецкое название…

— Вот и я говорю… Зайдем?

— Может, вышлем разведчиков? — осторожно предложил лейтенант. — А вдруг там мины или еще чего.

— И то верно, — согласился капитан. — Барсуков, Комель, — позвал он двух рядовых. — Проверьте, кто в здании. По только осторожно, осторожно, не лезьте на рожон.

— Есть! — два бойца побежали к зданию, на всякий случай пригибаясь, как под обстрелом.

— Как твой коллега? — спросил капитан пехотинца. — Ну, тот, которого на улице подобрали? Дышит?

— Плох очень, — посетовал лейтенант, — его оставили, думали ведь, что не жилец уже. А он выполз…

— Ну, может быть, здесь, в клинике, найдем для него какой медикамент. Ну что? — спросил капитан вернувшихся разведчиков.

— Как вымерли все, товарищ капитан, — доложил Барсуков. — Никого.

— Идем? — капитан вопросительно взглянул на лейтенанта.

— Идем, — согласился тот.

— Давай команду.

Взревели моторы. Повалив ограду, танки въехали во двор. Взяв автомат, капитан Козлов осторожно поднялся по ступеням парадного крыльца. За ним шли лейтенант и солдаты. Открыв покосившуюся дверь, вошел внутрь. Действительно — никого. Огромный холл с камином, мраморный пол, украшенные лепниной высокие потолки…

— Вот так больница, — присвистнул кто-то из солдат, — не то, что у нас в деревне. Здесь танцы устраивать можно.

— А то, — согласился Барсуков, — я как глянул — обомлел. Как в клубе.

— Что с раненым делать, товарищ капитан? — молодой санинструктор, недоучившийся студент-медик из Москвы подбежал к офицерам. — Заносить его?

— Погоди пока, — охладил его пыл капитан. — Дай осмотреться.

Капитан прошелся по залу. Его шаги гулко отдавались под сводами потолка. Повернувшись, взглянул на лестницу, ведущую на этажи, и чуть не поскользнулся от удивления. По мраморной лестнице, украшенной скульптурами, спускалась женщина в белом халате с высокой прической из темных волос.

— Барсуков, кто это? — резко спросил капитан разведчика.

— Не знаю, товарищ капитан, — растерянно ответил тот, — никого не было.

— А вы наверх поднимались?

— Нет.

— Олухи!

Не дойдя до конца лестницы, женщина остановилась на ступенях и, видимо, ждала, пока к ней подойдут. Капитан знаком подозвал санинструктора.

— Ты у нас грамотный, по-ихнему хорошо разумеешь, — приказал он, — пойди, узнай, кто такая.

— Есть, — ответил санинструктор не очень уверенно.

— Нет, вместе пошли, — передумал Козлов.

Одернув по привычке комбинезон под ремнем, капитан направился к фрау. Санинструктор следовал за ним. Женщина встретила их бесстрастным, спокойным взглядом больших зеленоватых глаз. Она стояла, не шелохнувшись, держа руки в карманах халата. Подойдя, капитан заметил, что она довольно молода и, несмотря на усталость, очень хороша собой. Его поразил резкий контраст между изумрудным цветом ее глаз, блестевших на бледном, с изысканно-тонкими чертами лице и темно-каштановой копной волос. При блеклом освещении — сумерки сгущались и дневной свет едва проникал в разбитые окна, — ее волосы, казалось, отливали багровым огнем. Забыв о субординации, капитан, толкнул санинструктора в бок.

— Видал? А говорили, все немки — толстые и белобрысые. А эта — вон какая…

Санинструктор смутился, не зная, что ответить. Он никак не ожидал от «товарища капитана» такого фамильярного обращения.

— Да, — нарочито строго кашлянул капитан и поправил шлем, — спроси-ка у нее, кто такая и что здесь делает.

Санинструктор послушно перевел его вопрос фрау. Женщина внимательно выслушала его и, обратившись к капитану, объяснила:

— Вы находитесь в психиатрической клинике «Шарите», герр офицер. Это одна из известнейших клиник такого рода в Европе.

Санинструктор перевел капитану ее слова.

— Чего-чего? — переспросил капитан, не отрывая глаз от фрау. — Какая клиника?

— Психиатрическая, товарищ капитан, — повторил санинструктор.

— Психи здесь, значит?

— Точно.

— В настоящее время в помещении клиники находятся тяжело больные люди, — продолжала немка строго. Она, казалось, не замечала, какое впечатление произвела на русского офицера. — Согласно всем международным правилам, они не являются участниками политических разногласий, не могут быть взяты в плен, интернированы и прочее. А также не подлежат эвакуации и передвижению. Это отделение располагается на втором этаже клиники. Я — старшая медсестра этого отделения и осталась здесь, чтобы…

— Товарищ капитан, — к командиру подбежал офицер-пехотинец. Он был очень взволнован. — Только что передали из штаба полка. Им звонили из дивизии: приказано немедленно освободить здание клиники. Она взята под охрану службой Красного Креста. Его эмиссары вот-вот прибудут.

— Вот те раз… — развел руками капитан. — А нам что делать?

— Приказано охранять здание снаружи, пока эти иностранцы не приедут.

— Черт, — выругался капитан, — а жаль-то как… — он с сожалением взглянул на немку. — Я думал, поговорим… Ладно, уходим. Давай, лейтенант, командуй.

Маренн не понимала по-русски, но по лицу младшего офицера она догадалась, что произошло что-то важное. И это важное без сомнения касается ее. Увидев, что русские покидают здание клиники, она спросила санинструктора, который тоже уже собрался уходить:

— Почему герр офицер уводит своих людей? Что случилось?

— Красный Крест сейчас приедет, фрау, — сообщил ей молодой человек и побежал за капитаном.

Маренн почувствовала, что от радости сердце вот-вот выпрыгнет у нее из груди. Они уходят! Они не будут обыскивать помещение! Значит, союзники все же услышали ее. И Шелленберг, несмотря на всю трагичность момента, не забыл замолвить словечко Бернадотту, который занимал пост заместителя президента Шведского Красного Креста.

Господи, ей казалось, что все силы вмиг оставили ее. Вот сейчас упасть бы прямо здесь, на лестнице, и не вставать, не шевелиться, пока не приедут… Но нельзя. Надо держаться. Русские ушли, но ушли недалеко. Они встали лагерем вокруг клиники и тоже будут ждать приезда эмиссаров. Не наткнутся ли они случайно на ее охрану?!

Маренн напряженно прислушивалась, не раздастся ли перестрелка. Но все было тихо — значит, обошлось. Крепко держась за перила, Маренн медленно поднялась по лестнице на второй этаж. Прошла по коридору в дальнее крыло, где ждали ее Раух и Менгесгаузен.

Она не могла удержаться от смеха, увидев их в больничных пижамах, перевязанных бинтами, — это никак не сочеталось с их мускулистыми торсами и хотя и бледными, но решительными и весьма бодрыми лицами. Хорошо, что русские не пошли по палатам. Их трудно было бы убедить,что эти двое — больные с серьезным расстройством нервной системы. Гордость СС — железная воля и выдержка — были прямо-таки написаны у них на лицах.

— Халтурщики, — упрекнула она офицеров, — неужели нельзя постараться, чтобы выглядело естественно?

— С ума спятить, что ли? — ответил Раух и сразу спросил: — Как там?

— Все в порядке, — радостно сообщила она, — Красный Крест нас услышал. Они сделали заявление советскому командованию, что берут Шарите под свою опеку. И уже выслали своих представителей. Скоро они прибудут. Русские оставили здание и расположились во дворе. Наших, кажется, не обнаружили.

— Уф, — с облегчением вздохнул Раух. — Признаюсь, я на всякий случай положил пистолет под подушку.

— Тоже мне больной, — с улыбкой посетовала Маренн. — Нет, с вами — это просто цирк.

— Может, мы поедим чего-нибудь, — спросил Менгесгаузен, — пока ждем? Здесь найдется что-нибудь поесть?

— Конечно, — ответила Маренн, — только давайте договоримся: хожу, ношу, громко говорю здесь только я. Вас — не видно и не слышно. Не забывайте — со двора они прекрасно просматривают все, что делается в коридорах. Больные, которые остались в клинике, не могут разгуливать по этажам. Поэтому отсюда носа не показывать. И говорить только шепотом. Ладно?

— Ладно, — неохотно согласился Гарри.

— Вот и хорошо. Сейчас я принесу галеты и консервы. Только подумайте, куда Вы спрячете пустые банки. Тем людям, которые рядом, — Маренн указала на соседнюю палату, — им такая пища не нужна. Они живут на уколах.

Затем она сразу же направилась к Джилл. Войдя, ласково обняла дочку.

— Пока все идет хорошо, — успокоила ее. — Не бойся. Сейчас будем кушать.

Русские, видимо, тоже решили перекусить. Проходя по коридору, Маренн видела, как они развели костер, установили котелок, развязали вещмешки. Два танка высились по флангам их расположения, угрожающе наведя пушки на Шарите. Да, здесь лучше не ссориться.

Вечерело. Поглядывая на окна клиники, капитан Козлов не раз замечал, как красивая немка проходила по коридорам второго этажа, носила какие-то полотенца, металлические коробки для инструмента, лекарство. Иногда останавливалась и в окно смотрела на русских.

— Товарищ капитан, — к Козлову подошел санинструктор, — похоже, помирает наш лейтенант. Ну, тот, которого нашли…

— Я понял, — зло ответил капитан, — а я что могу сделать? Ты знаешь, что ему надо?

— Нет, — пожал плечами санинструктор, — впрочем, конечно, знаю, — он вздохнул. — Нужен хороший хирург. Тяжелое ранение в голову. В Москву надо отправлять.

— Скажешь тоже, в Москву, лоботряс, черт тебя… — выругался капитан, — а он до Москвы-то доедет? Слушай, — оживился он вдруг, — может, немку спросим. Посоветует что…

— Бесполезно, — махнул рукой санинструктор, — туг первоклассный врач нужен, а она — медсестра, считай, как я… Да тем более — по психам. Что она смыслит в ранениях?

— Пожалуй, ты прав… — согласился капитан, — жаль, молодой парень еще. Таскаем его неделю с собой… Может отправить в тыл? В госпиталь? Все равно пока стоим.

— Поздно уже, — сокрушенно ответил санинструктор, — не дотянет. Да и где теперь у нас тыл? Мы сами вроде как в тылу. Наши-то уже у Рейхстага…

В ночь с 1 на 2 мая пошел сильный дождь. Подойдя к окну, Маренн увидела, что русские жмутся у своих боевых машин — им некуда было деться, а нарушить приказ и оставить пост они не могли. Под брезентовым навесом, который они прицепили к поваленной ограде, она заметила — они прятали и согревали кого-то, мелькали огоньки спичек… Наверное, раненые.

Поддавшись сочувствию, Маренн решила впустить русских в вестибюль. Правда, взяв с офицеров слово, что они и их подчиненные не будут подниматься наверх. Впрочем, вряд ли обыкновенных вояк заинтересуют психические больные. К тому же, обязанные ей кровом, русские постараются вести себя вежливо.

Невзирая на протесты Рауха и Менгесгаузена, Маренн спустилась в вестибюль. Открыла дверь. Увидев пробегавшего русского солдата, позвала его и жестом, указав на плечи, как бы на погоны, попросила вызвать офицера. Тот быстро сообразил и исчез в темноте.

Вскоре появился капитан в сопровождении переводчика. Обратившись к нему, Маренн предложила перенести раненых в вестибюль, чтобы они не мокли под дождем. Да и остальные могли бы погреться. Капитан обрадовался, но тут же выразил сомнения.

— Я не могу нарушать приказ. Это не наша территория. Мне запрещено заходить в здание.

— Но вы же не будете подниматься наверх, где находятся больные, — улыбнулась Маренн. — Покровительство Красного Креста распространяется на них, а не на само здание. На первом этаже никого нет. Входите.

Улыбка красивой немки подействовала. Капитан вошел в вестибюль, приказав санинструктору перенести сюда раненого и позвать остальных, оставив у машин часовых. Подождав, пока переводчик вернулся, Маренн предложила капитану разжечь в вестибюле камин, чтобы обсушиться, — в Шарите оставалось немного дров.

Удивленный любезностью немки офицер распорядился, и несколько солдат тут же занялись этим. Пожелав капитану хорошо провести ночь, Маренн собралась уже подняться на второй этаж, но в этот момент в вестибюль внесли раненого. Одного взгляда опытного хирурга оказалось достаточно, чтобы определить — положение этого русского офицера критическое.

Раненого положили у камина. Маренн подошла к нему. Сняв шлем, капитан через переводчика спросил: «Может быть, Вы что-нибудь посоветуете нам, фрау? Совсем плох. Жалко парня». Маренн наклонилась над носилками и размотала повязку.

— Сколько дней он уже находится в таком состоянии? — строго спросила она.

— Да почти неделю, — ответил санинструктор. — Он вообще не наш. Мы даже не знаем как его фамилия… Мы его на улице нашли. У разрушенного дома. Там наши артподготовку провели, ну, а потом… Его часть, видимо, прошла. Сочли убитым. А он пришел в себя, да из развалин-то выполз. И сознание потерял. Мы как раз за ними наступали. Слышим, стонет, — живой, значит. Вот и взяли. По он с тех пор в сознание не приходил… — рассказывал санинструктор.

— Почему вы не отправили его сразу в госпиталь, где ему могли бы оказать квалифицированную помощь?

— Да как сказать, — молодой человек замялся. — Бои. Не до того было…

— И что же вы сейчас намерены с ним делать? — немка взглянула прямо в лицо санинструктора, глаза ее сердито блеснули.

— Не знаю, — растерялся тот, — попробуем завтра отправить в госпиталь. А там, может быть, в Москву, там помогут…

— В Москве уже не помогут, — резко заявила немка и выпрямилась. — Вы запустили ранение до такой степени, что ему уже нигде не помогут, кроме… Кроме как в Америке — за очень большие деньги, — продолжала она жестко. — Впрочем, ничего подобного ему даже гипотетически не грозит. Он просто не доживет ни до Москвы, ни тем более до Америки. Он даже до завтра не доживет.

— Что же делать? — побледнев, спросил санинструктор. — Помрет, значит…

Раздумывая, Маренн оглядела юношу с ног до головы, затем взглянула на капитана. Тот наблюдал за ней в напряженном ожидании. Солдаты тоже замолчали. Все смотрели на нее. Без перевода они поняли, что дела лейтенанта плохи, и искренне переживали. Не выдержав, санинструктор всхлипнул.

— Я же так выхаживал его, все, все испробовал…

— Ну, ладно, Леша, перестань, — капитан похлопал его по плечу, — известное дело, война…

— Ведь он, может, четыре года без отдыха, — говорил сквозь слезы санинструктор, — от самой Москвы, столько пережил. А тут… Вы понимаете, — он перешел на немецкий и схватил медсестру за руку, — Вы понимаете, что это для нас значит: ведь до победы осталось два дня, день, несколько шагов. И так глупо погибнуть… У него же ордена, награды — он воевал, он такой путь прошел. И на последнем рубеже… Ведь еще два дня, фрау, и жить будем, понимаете, вечно будем жить…

— Леша, успокойся, — сурово приказал ему капитан. Но Маренн заметила, что и на его глаза навернулись слезы. — Кому ты все это говоришь? Она же… Она же — не наша.

— Но тоже человек! — воскликнул санинструктор. — Должна же понимать. Нужна нам их Германия, пусть живут, как знают. А нам домой надо, к маме. Что ты его матери скажешь? Что он погиб, а ты на ступенях Рейхстага краковяк плясал?!

— Замолчи! — прикрикнул на него капитан. — Что она-то сделать может? Что она, светило? Да и есть ли у него мать…

Маренн внимательно посмотрела на них обоих. Затем снова склонилась над раненым.

— У Вас есть какой-то инструмент? — спросила она санинструктора. — Дайте.

Тот поспешно протянул ей щипцы.

— Вы вообще-то стерилизуете их? — недовольно поинтересовалась она. Капитан больно толкнул санинструктора в бок — юноша потупил глаза, пристыженный. Маренн осмотрела рану. Если немедленно оперировать, еще можно спасти. Но… Как оперировать? Ведь для этого надо нести раненого на второй этаж. И позволят ли ей его оперировать? Наверняка изъявят желание стоять рядом… А им ни в коем случае нельзя появляться на втором этаже. Но человек умирает — это ясно…

— Если немедленно сделать операцию — можно помочь, — сказала она санинструктору. — Вы согласны ассистировать мне?

— Я? — переспросил молодой человек неуверенно.

— Да, Вы. А кто же?

— Но Вы же…

— Я прооперирую его, — Маренн не дала ему высказать мысль о том, что она — всего лишь медсестра. — Вам повезло. Кроме Америки, такие операции еще делались здесь, в Шарите, — сообщила она и тут же уточнила: — Но со мной пойдете только Вы. Вытрите сопли. И пожалуйста, тщательно вымойте руки и обувь. Я повторяю, наверху — больные люди, им необходимы стерильная чистота, тишина и покой. Халат, перчатки и марлевую повязку я Вам дам. Остальные, — она строго взглянула на капитана, — будут ждать здесь. Помогите мне, — попросила она и сама взялась за край носилок. Санинструктор, заметно повеселев, подхватил с другой стороны. Вместе они отнесли больного в операционную. Капитан и его солдаты остались внизу.

* * *


Раненый открыл глаза, несколько мгновений смотрел на Маренн и снова закрыл.

— Alles gut, — донесся до него женский голос.

— Что с ним? — испуганно спросил у немки санинструктор. — Он умер?

— Нет, нет, что Вы! — успокоила его Маренн. — Теперь все самое страшное для него позади. Он спит. Завтра Вы отправите его в госпиталь. У него хорошее здоровье, раз он продержался почти неделю с таким ранением. Ваш парень быстро пойдет на поправку…

Санинструктор облегченно вздохнул.

— Вы по профессии медик? — улыбнувшись, спросила его Маренн.

— Нет, не совсем, — смущенно ответил юноша. — Я не успел доучиться. Ушел со второго курса.

— Давно воюете?

— Третий год.

— Ну, у Вас все еще впереди, — кивнула Маренн, — Вы полумили неоценимый опыт за это время. Я даже думала, что у Вас есть диплом. Вы хорошо работали. Спасибо.

— Правда? — санинструктор зарделся от удовольствия. — А мой профессор в Москве, когда принимал у меня экзамен, сказал, что я очень невнимательный, «беспорядочный», как он выразился, и из меня никогда не получится толкового хирурга.

— Я могла бы возразить Вашему профессору, — заметила Маренн, — и отрекомендовать Вас ему совсем с другой стороны. Увы, это невозможно. Думаю, когда Вы вернетесь, он сам обратит внимание, как Вы переменились. В лучшую сторону.

— Он погиб, — грустно ответил санинструктор. — Однокурсники мне писали, что санитарный поезд, которым он руководил, разбомбили «юнкерсы».

— Простите, — Маренн запнулась, но тут же продолжила: — Он воспитал достойного ученика. Ваш боль ной, — она указала на раненого, — пока пусть останется здесь Ему нужен покой. Сейчас его нельзя трогать. Я пригляжу за ним, а Вы спускайтесь к своему командиру. Вам нельзя долго находиться здесь, — мягко объяснила она. — В любой момент могут прибыть представители из Женевы. Придется объясняться.

— Да, да, конечно.

Даже забыв снять халат и повязку, санинструктор радостно сбежал по лестнице вниз. Его окружили со всех сторон, теребили за рукава, спрашивали:

— Ну как? Ну что?

— Жить будет! — воскликнул молодой человек, пританцовывая на месте. — Сто лет жить будет! Вот радость! А я, представляете, товарищ капитан, — широко улыбаясь, сообщил он командиру, — я впервые в жизни в такой операции ассистировал. Она сказала,что я все правильно делал. Даже похвалила. А сама она — ас. Тут ничего не скажешь…

— Так вот, учись, — проворчал капитан. — А всего-то лишь медсестра, вроде тебя. Хоть и старшая. Тогда какие у них хирурги? Ты бы разделся, смешно смотреть, — усмехнулся Козлов, оглядев юношу. Но чувствовалось, что и он доволен.

— А давай-ка, Барсуков, — весело предложил лейтенант, — неси гармонь. Слабо «Синий платочек» сыграть? Бог знает, сколько нам еще ждать здесь этих иностранцев.

Рядовой Барсуков развернул аккордеон. Едва заслышав знакомую мелодию, солдаты, обрадованные известием санинструктора, пустились в пляс.

— Эх, жаль, дам не хватает, — с сожалением вздохнул лейтенант.

— А может, немку позвать? — предложил кто-то из танкистов. — Она вроде ничего, человечная.

— Добрая, добрая! — поддержал его санинструктор. — Я сейчас схожу.

— Сиди, — остановил его капитан. — Не разрешено нам тут бегать. Только командирам. Я сам схожу. А ты, иди, помнишь, там, у ограды, сирень, еще веточки остались. Так беги, наломай. Надо же отблагодарить.

* * *


Когда рано утром 2 мая 1945 года эмиссары Красного Креста наконец прибыли в Шарите, они вместе с представителями советской стороны прошли в помещения второго этажа. Здесь обнаружили несколько пациентов с серьезными психическими расстройствами и двух тяжелораненых: немецкую женщину без каких-либо документов и советского лейтенанта, которому накануне ночью была сделана высококвалифицированная операция. Согласно меморандуму, все больные, а также женщина-немка поступали под покровительство Красного Креста. Офицера же сразу отправили в советский госпиталь.

Никого из немецкого персонала клиники не нашли. Медсестра исчезла. Но всей видимости, вместе с ней исчезли и некоторые из находившихся здесь «больных»: в двух пустых палатах были найдены брошенные больничные одежды, размотанные бинты, гильзы от патронов и пустые банки из-под консервов. Кто были люди, скрывавшиеся в клинике под прикрытием Красного Креста, осталось неизвестным.

В ординаторской обнаружили черный эсэсовский китель с погоном оберштурмбаннфюрера СС, нашивками СД и специальной медицинской службы СС. Документов в нем не оказалось. Контрразведка взялась за выяснение.

* * *


2 мая Берлин пал. Красное знамя Победы было, водружено над рейхстагом. Через двое суток Маренн, Джилл и Раух, а также верный пес Айстофель, который, конечно, тоже шел с ними, добрались до швейцарской границы. Здесь через заранее подготовленное немецкой разведкой «окно», служившее для переброски многих секретных агентов СД в предшествующие годы, Маренн и Джилл должны были уйти в Швейцарию.

Вопреки опасениям Рауха на границе всё было спокойно. На прощание они обнялись.

— Пойдем со мной, с нами, — отчаянно предложила Фрицу Маренн, хотя заранее знала, что он откажется. Но все же вдруг…

— Нет, — он покачал головой, — я должен вернуться, ты знаешь…

— Да, конечно, Фриц.

— Все будет хорошо, Маренн. Я хотел тебе сказать, — голос Рауха дрогнул, — все эти годы я по-человечески очень любил тебя и восхищался тобой, с первого дня. Я всегда был на твоей стороне.

— Я это чувствовала. Спасибо, — ответила она взволнованно. — Я не хочу говорить в прошедшем, Фриц. Потому скажу, не «был», а «есть». Ты — настоящий человек, прекрасный, верный друг. Я рада, что жизнь свела нас вместе. Надеюсь, нам еще представится случай быть на одной стороне, как ты говоришь…

— Фриц, — Джилл в свою очередь тоже обняла Рауха, — мне так жаль расставаться…

— Береги себя, девочка, — адъютант Скорцени с нежностью погладил ее по седым волосам. Поправляйся. Все пройдет, Джилл, все забудется…

— Я никогда не забуду Ральфа, — всхлипнула она. — И фрау Ирму — тоже.

— Ну, не надо, не плачь… Ты тоже будь молодцом, — с напускной строгостью напутствовал Фриц Айстофеля, — не докучай хозяйке, охраняй ее, охраняй их обоих. За нас. Пока мы тебя не сменим.

Встав на задние лапы, пес лизнул Фрица в щеку.

— Ну, всё, — сказал адъютант, скрывая за улыбкой грусть. — Вам надо идти. А я возвращаюсь-

— Да, хорошо, — Маренн растерянно взяла Джилл за руку, — пошли.

— Маренн, — вдруг остановил ее Раух. — Что сказать Скорцени, когда я увижу его?

— Скажи, что я его люблю, — ответила она негромко, — и жду. Что буду ждать всегда, сколько бы не пришлось, пока жива… и… — она улыбнулась сквозь слезы, — что я увела с собой его собаку…

В последний раз он сжал ее руки, поцеловал ладони, одну и другую, прижал их к своей груди, сказал: — Прости нас всех…

— Я все уже давно простила… — как эхом отозвалась она.

Вскинув автомат, Раух ушел, не оборачиваясь — растаял в сгустившемся тумане. Глотая слезы, Маренн медленно пошла ввысь по горной тропе, ведя за руку Джилл, которая тоже плакала. Рядом, грустно поникнув головой, бежал Айстофель. Они остались одни.

Впереди лежала Швейцария. Их ждал Париж. Германия оставалась в прошлом. Навсегда. Та Германия, в которой она жила, страдала, любила. Которой отдала самое дорогое, что было у нее на свете — своего сына. Та Германия лежала в руинах…

Маренн понимала, что с этой страной она теперь не расстанется никогда. Сюда вечно, всегда будет стремиться ее сердце, пока оно бьется, пока оно живо. Штефан будет звать ее назад. И память о нем не даст ей покоя, не оставит, не предаст забвению всё, что довелось ей здесь пережить. «Господи, помилуй их и дай им силы. Господи, помилуй и дай силы мне…»

Авторизированный перевод с немецкого Виктории Дьяковой, 2006


notes


Примечания


1


Симон Визенталь, «охотник за нацистами», помогал в розыске нацистских преступников, а в 1977 году организовал правозащитный центр.


2


Аббревиатура организации бывших членов СС.


3


«Военная медаль» (фр.).