Большой футбол Господень
Михаил Чулаки








В новом романе популярного петербургского прозаика открывается взгляд на земную жизнь сверху – с точки зрения Господствующего Божества. В то же время на Земле «религиозный вундеркинд» старшеклассник Денис выступает со своим учением, становясь во главе Храма Божественных Супругов. В модную секту с разных сторон стекаются люди, пережившие горести в жизни, – девушка, искавшая в Чечне пропавшего жениха, мать убитого ребенка, бизнесмен, опасающийся мести… Автор пишет о вещах серьезных (о поразившем общество духовном застое, рождающем религиозное легковерие, о возникновении массовых психозов, о способах манипулирования общественным мнением), но делает это легко, иронично, проявляя талант бытописателя и тонкого психолога, мастерство плетения хитроумной интриги.






Михаил Чулаки

Большой футбол Господень



Господствующее Божество не ведает ни сна, ни отдыха. Ни сон, ни отдых Ему ничуть не нужны, потому что не ведает Оно и усталости.

Многими малыми планетянами Бог всегда поминается в мужском роде. Только Он, небесный оплодотворитель, Мужчина мужчин, способен, по их мнению, сотворить их скромную планетку и весь остальной мир в придачу. Но там где есть Он, подразумевается и неразрывная с Ним Она. Господствующее же Божество едино и неделимо. И если уж выбирать местоимение для этого бестелесного Начала Начал, способного к неограниченному бесполому творчеству, нужно, конечно же, применять средний род – Оно.

Не ведает Оно усталости, но ведает скуку. Бессмысленный и безвременной Хаос, лишенный всяких форм, словно бы бесконечная манная каша – ровная, хорошо перемешанная, без комков и изюминок, в которой ничего не может происходить, потому что все происшествия возможны только между комками и изюминками, отделившимися от размазанной ровной массы, – бессмысленный этот Хаос неизбежно наконец надоел Ему.

Слабое слово – надоел. Не скука, а мучительная тоска замкнутости в Себе Самом пронизала Господствующее Божество, когда мысль Его вихрем неслась по постылому кольцу, лишенная всяких внешних впечатлений! Существование худшее, чем бесконечное одиночное заключение – заточение в Себе Самом! Нужно было или погасить ставшее непомерной мукой закольцованное сознание – или вырваться из Самозаточения.

И Божество, действительно будучи Господствующим, включило Свою волю, которая пронзила Хаос мощным силовым полем, под воздействием которого ровная прежде масса разбилась на отдельные частицы, немедленно начавшие колебаться, носиться по суматошным орбитам, сталкиваться, выбрасывая искры энергии – родился Космос, потекло время.

Созерцать мельтешение частиц сделалось уже куда интереснее. Но частицы кружатся и сталкиваются совершенно бессознательно. Что тоже вскоре наскучило. Но вот если создать сгустки частиц, наделить их малыми долями воли, чтобы сгустки эти отделились от вещества и сделались уже существами, тогда можно будет сколько угодно наблюдать за борениями и порывами этих мелких смешных существ – чтобы отвлечься от скуки всезнания и всемогущества.

Планы у Божества, слава Ему Самому, никогда не расходятся с делами. Задумано – и тотчас воплощено. Завелись обитаемые планеты, начались на них истории.



* * *





Чадолюбие очень трогательно. Поистинне, многие существа любят детей своих больше чем самих себя.

Впрочем, если всмотреться в их души слишком пристально, картина усложняется.

– Деточка моя! Ночи я над тобой сидела! Ничего не жалела для тебя! Всю душу свою в тебя вложила! Только о тебе и думала! Своей жизни не знала, только тобой и жила!

Бесконечны материнские причитания над умершей дочкой.

Но жалеет-то мать больше себя: «Ночи сидела… душу свою вложила… жизни своей не знала… только тобой жила…» А если бы жила не только дочкой? Если бы вложила не всю душу – значит и убивалась бы меньше?

Любить ради любимого, полностью забыв себя, удается редко. Обычно любят-то любят – но любят прежде всего свою любовь, жалеют прежде всего собственные усилия, собственные вложения – душевные и даже материальные, собственные жертвы, оказавшиеся напрасными.

Объяснять матери такие сложности ни к чему. Она не поймет. Она подлинно думает, что оплакивает дочь, а не собственную любовь и собственную боль. Страдает мать совершенно искренне. Просто она не умеет чувствовать иначе.

– За что же, Господи?! Чем я согрешила, что отнял Ты у меня малютку невинную?! Знаю, грешила я, долго оскорбляла Тебя неверием, слишком поздно опомнилась. Ну наказал бы меня, я бы все снесла без ропота! Но пощадил бы безгрешную малютку!



* * *





Красивые конструкции – планетные системы, пристроившиеся к некоторым звёздам! Быстро-быстро крутятся крошечные шарики вокруг пылающего большого шара – материнской звезды.

Быстро-быстро, по Божественным меркам. А для живущих на шариках планетян, каждый круг – заметный отрезок, некий этап, год. Да что круг – даже вращение планеты вокруг условной оси успевают замечать мелкие планетяне, учитывая в своих повадках день и ночь. И Господствующее Божество всякий раз вынуждено специально настраиваться на их лихорадочный темп восприятия, чтобы различать происходящие на шарике события.



* * *





– Солнышко наше, за что Ты не пощадил ни минуты?! Где же Твоя справедливость и милосердие Твое тоже?!

На такие бунтарские вопли Оно в своем бесконечном величии не реагирует. Просто существует детская смертность наряду со всемирным тяготением и прочими законами природы. Значит, каким-то детям приходится умирать, не дожив даже до отрочества – чисто статистически. К тому же, создало Оно для полноты природы и разнообразные вирулентные организмы, которые хоть и микроскопические, но тоже стремятся жить. Вот и умерла у Людмилы с Игнатом от злокачественного лейкоза их первенка – девятилетняя Лиза. Зато достигла кратковременного процветания колония специфических вирусов – в положение вирусов Оно ведь тоже должно войти.

Отгоревав свое и утешившись, ибо почти все на свете умеют утешиться, хотя и подумало Оно однажды: «Блаженны безутешные», Людмила Васильевна с Игнатием Игнатьевичем сосредоточились на младшем сыне, двухлетнем тогда Дениске, в компании с которым, в очередь за многими другими нововерами, и окрестились все трое в ближайшем храме. Дениска пленял окружающих своими золотыми волосиками, из-за которых он напоминал девочку. Даже у дорогой Лизаньки таких не было. И не потому ли и умерла несчастная Лизанька, что в своей безбожной молодости Люма с Игом (так они во времена новобрачия звали друг друга – не по-христиански, а по-бесовски!) не удосужились призвать на детей покровительство Божие?! В святцах записан святой Дионисий, которому и соответствует усеченный светский вариант имени – Денис. Подобно тому как простецкий Иван восходит к самому апостолу Иоанну.



* * *





Если бы кто-то из планетян мог услышать голос Вселенной, который постоянно принимает Господствующее Божество, он был бы не то что бы оглушен – испепелен колоссальной энергией. Это – дикий рев, в который сливаются все страсти и страдания мира.

Каждую секунду мучаются и гибнут мириады существ на бесчисленных планетах, и вопль их доносится до Божества. Потому не может Оно не привыкнуть к вселенскому воплю, не может не воспринимать смертные стенания всего лишь как привычный фон – и не ужасаться уже ужасам жизни.

И даже – что самое приятное, способно Оно, не замечая главных массовых ужасов, выхватывать взглядом сцены обыкновенные, но почему-то забавные или трогательные, или просто чем-то любопытные. Без такой избирательности Оно было бы занято только войнами, эпидемиями, природными катастрофами и не различало бы обыкновенных существ в обыкновенном будничном существовании. А Оно – различает, когда пожелает.

То есть, Оно абсолютно всё видит и слышит в Своем всеведении, но, по большей части, остается равнодушно, не выделяя голосов из вселенского страдальческого хора, не выделяя лиц из вселенской тесной толпы. Однако кого-то и выделяет вдруг по Воле Своей. Потому что если заниматься только войнами и катаклизмами, то какое же удовольствие быть Божеством, над всей Вселенной Господствующим? Осталась бы лишь тяжкая и грязная работа! И даже немножко нервная, если принимать страдания мелких существ всерьез. Не для того Оно формировало Космос из Хаоса.



* * *





Людмила Васильевна с годами сделалась немножко нервной.

Отчего постоянно «срывается» на окружающих её родных и близких, а чаще всего – на мужа. Дело в том, что у нее слабые синапсы. Снаружи это не заметно, но Господствующее Божество всё видит одинаково ясно – не существует для Него понятий «внутри» и «снаружи». Оно видит, что сорные слабые импульсы должны гаснуть внутри нервной клетки; но слабые импульсы иногда не гаснут, пробегают по длинным отросткам клеток, аксонам, и проскакивают через соединения, синапсы, на аксоны соседних клеток, разрастаясь лавиной. Синапсы не держат – как бывает, не держат ниппеля, постоянно стравливая воздух из пневматических шин.

И возникает трудный вопрос: виновата Людмила Васильевна или не виновата?! Склонность к слабости синапсов она унаследовала от родителей, а потом дважды неудачно падала, сотрясая мозг.

Во второй раз она в особенности размашисто упала навзничь, резко вытолкнутая обратно на тротуар при входе в слишком людный троллейбус. Она уже вступила на ступеньку, садясь у себя на углу Невского и Литейного, но в этот самый миг ехавшая в этом же троллейбусе провинциалка спохватилась, что ей выходить, и с ребенком наперевес – пятилетним, но она схватила его поперек живота как неходячего младенца! – бросилась к двери. Людмила Васильевна, невольно загородившая собой желанный выход, была сметена с дороги и опрокинута на асфальт.

Темпераментная мать умчалась дальше за покупками, а Людмилу Васильевну сочувстливые прохожие подняли, придержали под локти, она постояла, покрутила ошеломленной головой и села на следующий подошедший троллейбус. Ей тогда было двадцать шесть, она только что родила первенку Лизаньку и здоровье казалось неисчерпаемым. Но вечером все-таки кружилась голова и немного тошнило, что не остановило её идти с мужем в театр – не куда-нибудь, а в великий БДТ на великую инсценировку толстовского «Холстомера». Влюбленный Игнатий было засуетился:

– Может, не пойдем, Люм, а? Лучше отлежишься?

– Скажеть тоже. Иг! Да что я – баба с базара? Мне театр лучше любого лекарства! Искусство лечит!

Она с молодости любила подпускать пафоса. А духовную пищу они оба тогда ещё находили в театре, а не в церкви.

Так что виновата разве что пробивная провинциалка, привыкшая сметать с дороги неудачно подвернувшихся встречных, но в результате с годами синапсы в голове Людмилы Васильевны стали держать совсем плохо.

В церкви она всегда успокаивается. В храме, как говорят грамотные прихожане. Поэтому убеждается с каждым посещением ещё раз, что заведение это – святое. Нервы успокаиваются и снисходит мир на вечно воспаленную душу. А так выводит из себя каждая нелепость.

– Игнатий! Ну зачем ты опять пил воду из чайника?!

Ну как так можно?! Она старается, держит в доме порядок, а он только и делает, что нарушает. Людмила Васильевна ненавидела в этот момент мужа, словно он совершил ужасное святотатство!

Игнатий Игнатьевич работает надомником, что не прибавляет ему уважения жены, поскольку лишен он замкнутого и немного таинственного мужского мира, куда уходит на весь день зарабатывать деньги и делать нечто, недоступное пониманию жены. А сидя дома, он становится похож на домохозяйку, его можно дергать в любую минуту: «Чем сидеть все время, вынес бы ведро! А то уставился в свой ящик, скоро нормально разговаривать разучишься!.. Я забыла купить, сбегай за маслом. Да не забыла, а уж рук не хватало тащить! Едят почему-то все, а таскаю одна!» Игнатий Игнатьевич выносит и бегает, подрывая тем самым остатки мужского авторитета. А занимается он дома тем, что оформляет персональные сайты для клиентов провайдерской фирмы – непонятно, как это объяснить русским языком, но удобно то, что работать можно дома, поскольку решительно все равно, где стоит твой компьютер – лишь бы оставаться включенным в сеть. Прежде он был простым физиком, кандидатом, пролетарием науки, но вовремя переквалифицировался, благодаря чему избежал финансовой катастрофы при крушении своего бывшего института. Проявил редкую среди коллег приспособляемость к внезапно изменившейся окружающей среде, чего Людмила Васильевна ничуть не оценила. А ведь новая работа и приносит достаточно, чтобы жена могла не работать регулярно – ну прирабатывает немного вышивками на народные темы, которые понемногу покупают заезжие иностранцы. Но даже добычливость мужа – во времена-то всеобщего обнищания! – не смягчает Людмилу Васильевну, потому что невозможно же терпеть всякие его бесчинства! Она старается, держит дом в порядке, а он нисколько не обращает внимание на её труды. Вот опять схватил чайник!

На самом деле Игнатий Игнатьевич вовсе не лакал из чайного носика – он налил себе воды в стакан прямо из чайника, а не из графина, где вода должна ещё отстаиваться и очищаться с помощью опущенной туда серебряной ложки. Она старается, заботится – а он… Нужно всё делать правильно, вот и всё.

Она за правильность!

И лучше с нею не спорить. Если не спорить, припадок правильности пройдет без больших последствий.

Тут очень кстати заметила Людмила Васильевна паука, свалившегося в кухонную раковину и напрасно пытавшегося выбраться: его мохнатые ножки, которыми он свободно шагает хоть по вертикальным стенам, хоть по потолку, скользили по слишком гладкой эмалированный поверхности. Не заметила бы, пустила горячую воду – страшно подумать! Ведь пауки приносят в дом счастье, и погубить паука, значит накликать на дом и всех домашних страшные беды. Но, слава Богу, Людмила Васильевна вовремя заметила священное насекомое, бережно загнала его пальцами на ладонь и выпустила за кухонный буфет – пусть там живет и хранит дом.

Это происшествие настолько обрадовало ее, что она почти забыла про прегрешение мужа, и если бы он догадался промолчать, всё бы обошлось.

Но он не сдержался и заметил осторожно:

– Ну что ты, какая разница? Я же выпил, а не ты! Мне досталась неочищенная вода, а не тебе! – и тут уж разразилась буря вокруг стакана воды. Но такая, после которой слабонервных увозят с разрывами сердец и параличами.

Другим мужьям достается куда меньше за неправильно выпитый стакан спирта.

– Я о себе и не забочусь никогда! Я не себялюбка какая-нибудь! Я могу и из лужи напиться, уж я-то небрезгливая. В луже тоже Божии создания. О вас же забочусь. Надо уметь возлюбить! Вот я и возлюбила, а ты не понимаешь. Как можно жить с такой тупизной в душе?! Прикидываешься праведником, а как был нехристем, так и остался. Язычник ты! И глаз у тебя дурной, того и гляди от твоего глаза порча заведется.

В сглаз, порчу, домовых и кикимор Людмила Васильевна уверовала одновременно со своим приходом к Богу.

А Денис слушал. Кикимора – это слишком примитивно, конечно, и нечисть на четырех ножках по дому не бегает; да и зачем суетиться кикиморам с домовыми, если Бог может справиться Сам? Бог справляется – и Дениса своими милостями не обходит. Денис постоянно замечает по мелким признакам внимание к себе Высших Сил. Он, например, идёт по улице и думает о каком-нибудь важном деле, и в это время мимо проезжает машина с номером 777 – явный сигнал, что всё у Дениса получится. Или берет книгу, чтобы найти нужную цитату из Лермонтова – и книга сразу открывается именно на заказанном месте. Несколько раз бывали такие случаи и со словарями – в толстом томе, может быть, тысяча страниц, а захотел посмотреть слово summit, которое сейчас постоянно треплется в прессе, и на этом самом слове сразу открылся старый испытанный словарь!

Бывает, конечно, что и книги открываются не там, и машины со счастливыми номерами долго не попадаются, но этого Денис не замечает, а всякий знак благоволения Бога и Судьбы запоминается на несколько дней или даже недель – и поднимает дух.

Денис всегда с интересом слушает родительские прения и слегка презирает отца, не умеющего защититься от мамочкиных обличений. На Дениса материнские припадки никогда не разряжаются. Он слушал и думал: «Есть же пьеса – „Стакан воды“. В ней вообще в развязке всем полный звездец выходит – и тоже из-за одного стакана воды, а даже не пива». Денис – мальчик образованный. Ведь «Стакан воды» в школе не проходят. Хотя он учится в очень продвинутой школе с усиленным английским.



* * *





Между прочим, провинциалка, пробивавшаяся к выходу из троллейбуса с пятилетним мальчиком наперевес, приезжала из Ярославля. Куда и вернулась, совершив в Ленинграде успешные покупки, как водилось в те милые годы.

Мальчик рос по имени Виталий. Родители и не знали, что в переводе с латинского имя их сына означает – «жизненный»: просто красиво прозвучало в ЗАГСе.

Виталик вырос и стал прапорщиком.

Прапорщик-контрактник уже не живет в казарме как солдат, и Виталик захотел жениться. Но сначала он нормально влюбился. её звали Клавой, она была не только красивая, но и кандидат в мастера по женскому самбо. А он тоже кандидат – но по боксу.

Спортсмены всё делают сильно. И любят тоже. Виталик носил Клаве букеты охапками.

У них давно ухожен и унавожен садовый участок всего в получасе от города, где мать выращивает цветы на продажу.

Раза два она выделила ему букет ради красивых чувств, но потом запретила:

– Ты мне со своей любовью все грядки обдерешь. На рынке знаешь сколько одна порция твоей любви стоит?!

Тогда Виталик приспособил рано спившегося одноклассника и тот таскал ему шикарные букеты за четверть цены.

Один Бог всё секёт, как любит повторять его Клава, и Виталик не догадывался, что друг-алкаш подбирает стильные букеты на свежих могилах. Виталик не знал, и потому происхождение букетов не подрывало его красивых чувств. Клаве тоже льстило, что вот у всех подруг вокруг женихи и просто хахали если притащат, то только поллитры, а её Виталик – отборные астры. Особенно часто верный друг доставлял Виталику именно астры.

– Между прочим, означает «звезда», – объяснил однажды алкоголик. – Так и скажи своей, что твоя любовь – звёздная.

Виталик сказал – и Клаве очень понравилось. Всюду сейчас пошлости, а у нее с Виталиком – красивое чувство. Звёздное.

Именно познав небесное значение даренных астр, Клава впервые разрешила Виталику всю полноту любви. И себе тоже.

Всяких приспособлений она стыдилась, но знала от бабок и подруг, что есть безопасные сроки. Так что звёздный букет алкаш подгадал вовремя.



* * *





Насмотрелось Оно на любови: бабочки и пчелы переносят пыльцу с цветка на цветок, глухари токуют, забыв даже про страх смерти, люди бросаются в бесчисленные безумства по мере своей фантазии.

Всё это разнообразие поступков совершается по гениальному замыслу, с помощью которого Оно заставляет живые существа множиться, забывая себя ныне сущего ради ещё неродившегося потомства. Поистинне, в какие-то моменты возлюбленного ближнего своего обезумевшие от любовной страсти олени и человеки любят больше самих себя.

Но глядя на безотказное действие Своего же изобретения, Оно иногда задумывается о Собственном неизменном состоянии:

Оно – едино и неделимо, но следовательно – и одиноко. И не знает тех безумных припадков счастья, которые доступны не то что последнему бродяге, но и влюбленной трижды в год бездомной кошке.

Назвать ли такую задумчивость завистью? Смешно, конечно, чтобы всесильное Божество завидовало Собственным слабым творениям. И все-таки, все-таки… Ничтожным тварям дано это счастье, а Ему – нет. То есть, Оно-то и дало ничтожным тварям мимолетные мгновения счастья – но то, что позволено тварям, непозволительно Ему, Всевышнему. Кем не позволено? Никто не может и не смеет что-то запретить Ему, на то Оно и Всевышнее. Но «непозволительно» и «не позволено» – понятия разные. Животное счастье Ему именно непозволительно. Влюбленных богов, попадающих в смешные и жалкие положения, нужно оставить в древнегреческих мифах. Опустившись до влюбленности, Оно сравнялось бы со Своими творениями. И все-таки любопытно бы – испытать. Видеть Ему приходится слишком многое, чтобы не сказать – подглядывать, да только это – совсем другое. Оно бы и радо – отвернуться в определенные моменты, но лишено Оно головы, которую можно повернуть, и глаз, которые можно закрыть. Оно вынуждено видеть и видеть бесчисленные соития, слышать любовные стоны. Множество раз Оно презрительно и насмешливо улыбалось, невольно видя любовный обморок очередной пары, но и насмешки надоели. Потому и не могла когда-то не промелькнуть зависть – просто по контрасту с презрением.

Никак нельзя сказать, что вот преподнесенный Виталиком очередной букет (могильное происхождение которого Оно вынуждено знать) явился той самой последней каплей. Просто, Оно взглянуло с невольным вздохом: вот и Клава с Виталиком туда же. Прапорщику можно, а Ему со всем Его всемогуществом – нельзя.



* * *





Денис, приходя с нарядным папой и просветленной мамой в храм, слушая распевные слова златоустого отца Леонтия да и всех окружающих богомольцев, задумывался, будучи мальчиком пытливым, почему же добрый и всесильный Бог создал такой злой мир?! Почему даже мама удерживается от скандалов только здесь в храме, а выйдя за церковную ограду, только что наделив посильным подаянием нищих, осененная их благодарностями: «Храни тебя Господь!», словно бы вдыхает вместе с бензиновым воздухом (взамен благостного, ладанного) злость и раздражение, переполняющие город? И в шаге за линией, где кончается Божественная экстерриториальность, Господь уже не хранит от греха гневливости.

А ведь мама Дениса в душе-то хорошая, просто показывается плохой стороной, особенно отцу. А сколько таких, кто плох насквозь – изнутри и снаружи! В собственной школе, в собственном классе.

С одним из частных воплощений общего мирового зла Денис столкнулся довольно рано.

Денис – мальчик домашний, он боится двора, боится хулиганов. В двенадцать лет с ним был страшный и незабываемый случай: его прижали в закоулке школьного двора, стали вытряхивать карманы. Происшествие вообще-то довольно обычное, но именно с ним такого прежде не случалось. Известный всей школе хулиган и второгодник Петренко по прозвищу Буйвол вынул нож и пощекотал Денису под подбородком. В таком крайнем действии не было абсолютно никакой необходимости, потому что Денис не сопротивлялся и не кричал, он желал в тот момент одного: чтобы группа школьных товарищей поскорей забрала всё, что её интересует, и отпустила бы его в класс – где светло, где защитит учитель! Но Буйволу мало было забрать мелкую добычу, ему почему-то захотелось покуражиться, выпустить на свет безжалостную сталь. Дениса пронзил жуткий страх, пронзил всё существо подобно электрическому удару.

Это нужно почувствовать: холодный стальной несгибаемый нож у своего такого мягкого беззащитного горла! Маленькое движение стали вперед – и конец. От страха Денис на какой-то миг вообще ослеп, оглох, отключился – выпал из сознания. И с тех пор у него начались странные припадки: во время сильного волнения – не обязательно страха, часто даже наоборот от радостного волнения – он на какое-то время словно бы совсем забывает себя, хотя и не падает при этом в судорогах, как настоящие эпилептики. Потом, очухавшись, чувствует жар в щеках и потеет. Сколько времени длятся его малые припадки – сам он не знает, а со стороны видно, что они продолжаются полминуты или минуту не больше. В этих припадках он находит даже странное удовольствие: словно бы нырнул куда-то в глубину – и вынырнул. И потом долго ходит с покрасневшим горящим лицом, а по подмышкам льется пот.

Врачи сомневались, ставить ему эпилепсию или не ставить, но пока решили воздержаться, хотя и находили, что припадки эти похожи на petit mal – то есть малые эпилептические. Ну а проявилась тут все та же наследственная слабость синапсов, которая наблюдается и у его матушки. Денис сам про наследственность не задумывается, он задумывается о том, почему хорошо и привольно живется злобным хулиганам?!

Сами люди виноваты? Но ведь Бог и создал людей – почему же Он создал злых? Он же добрый!

А если Он хотел создать добрых, как же люди могли Его не послушаться и стать злыми?! Ведь Он же всемогущий! Почему Адам и Ева Его не послушались?!

Пока Денис просто слушал наставления отца Леонтия и отца родного, всё было совершенно понятно: как плохие ученики не слушаются своего учителя, так и Адам с Евой не послушались Господа Бога. Понятно бывало до того момента, когда Денис начинал догадываться, что Бог – не учитель, Он гораздо больше и могущественнее, чем любой школьный учитель! Учитель не знает толком, что прячут ребята под партами прямо у него перед носом. Но Бог-то всё видит и знает насквозь и даже глубже!

А тогда становилось непонятно.

Папу он однажды спросил, почему всесильный Бог не сумел создать послушных Адама и Еву, но папа так разнервничался, стал занудно повторять известную историю о первородном грехе и Христовом искуплении, что спрашивать во второй раз не захотелось. Если люди своевольны, то получается, что Бог – очень слабый! Ведь даже строгого учителя – слушаются, хотя самый строгий учитель не может видеть насквозь мысли всех классных хулиганов. И все-таки хулиганы боятся. А Бог – Он видит насквозь! Или – не видит? Или видит – но помешать не может? Или может помешать – но не хочет? А если Он испытывает на моральную прочность те самые существа, которых Сам же и создал, получается вроде лаборатории: вывел Бог породу как делает обыкновенный селекционер-генетик и смотрит – какова жирность молока, какова устойчивость к коровьим болезням, а какова – к искушениям дьявола? Но ведь генетик не наказывает неудачные гибриды, а тем более – не обижается, если вывелись бодливые коровы! Генетик принимает полученный результат к сведению и вставляет ещё один нужный ген. А Бог, как учит отец Леонтий и все остальные – взял да и обиделся на Собственное творение! Неужели простой генетик умнее?!

К восьмому классу эти вопросы оформились совершенно четко. Зато ответы – не оформлялись.

Гордясь своими философскими сомнениями, Денис рассуждал вслух, гуляя с Галочкой Смольниковой, которую встречал около катка, где Галочка даже слишком фигурно каталась. Так фигурно, что уже стала мастером спорта, и конечно, вряд ли могла плениться со своих высот обыкновенным одноклассником. Вот Денис и старался, пытаясь возместить недостаток ранних регалий блеском ума.

Однако успеха у Галочки его вольнодумство не имело.

– Очень даже глупо! Бог нас испытывает, вот и всё. Или помогает, если очень зажмуриться и попросить. Без Божьей помощи программу никак не откатать, особенно произволку. Тройной сорвешь обязательно. А попросишь, перекрестишься – и получится. Я так и чувствую.

Денис говорил глупости, но все равно он в принципе умный, и Галочке нравилось, что он в нее влюблен. Тем более, что Денис – красавчик, таких она видела на картинках в бабушкиных книжках: локоны золотые, ресницы длинные – про таких раньше говорили: «ангелочек». И странная отключенность, которая временами на него нападает, вполне уместна для умника и красавчика – не боксер же он какой-нибудь! Вообще-то она предпочитает другой тип: чтобы мужественный мужчина, а не ангелочек с картинки, но как запасной влюбленный Денис ей нравился. Ей нравились все, кто в нее влюблялся. А когда они начинали ревновать между собой – нравилось вдвойне. Левон ещё умнее Дениса, и очень смешно, когда они готовы вцепиться друг в друга. Жалко, оба слишком интеллигентные и не дерутся напрямую – совсем было бы весело!

А по-настоящему Галочка влюблена в Рема, который катает пару с этой задавакой Весниной. Но Рем на Галочку не смотрит, и если бы увидел её около катка с Денисом, совсем бы не приревновал. Но все равно Галочка назначает Денису встречать её обязательно у самого бокового входа, через который проходят все настоящие спортсмены, а не зрители: вдруг Рем когда-нибудь заревнует?!



* * *





В том, чтобы учить и вразумлять людей, Оно не видело для Себя никакого интереса – все равно что Своей волей крутить фигуристов или, например, направлять подачи в теннисе: чтобы уложить точно в линию неотразимый эйс. Божеству-то ничего не стоит, а что ничего не стоит, то и неинтересно. Интересно было наблюдать, на что способны сами земные существа, смогут ли обезьяны постепенно поумнеть и переродиться настолько, чтобы создавать орудия, строить дома, переговариваться словами, а затем наконец и измерять расстояния между звёздами и планетами?

Как чисто человеческие заслуги – они довольно-таки любопытны и даже заслуживают уважения. А вкладывать готовый разум в подвернувшееся под руку животное – никакого в этом для Него ни интереса, ни удовольствия. Интересно смотреть, как малые существа выкручиваются сами.



* * *





Но пока Рем оставался далеко, а Денис – близко, Галочка понемножку прельщала Дениса. Инстинктивно. Просто она не может – не прельщать, как роза не может не источать аромат.

Такое уж установлено двуполюсное устройство мира. Двуполое.

– А некоторые элементы – ты даже не представляешь! Такие жуткие, что самой бы мне никогда не научиться. Это Бог меня вразумляет, не иначе. Прямо ноги вразумляет, ну всё тело то есть, – с удовольствием уточнила Галочка, понимая, что упоминание о всем её теле приводит мальчишек в полный отпад.

– Надо только Бога слушаться и Бога любить. Я вот завтра обязательно недокручу, только оттого что слушала твои глупости! Или пойдем поставим по свечке, тогда Бог простит. Вообще-то Он меня любит.

У Галочки все мысли хитрые, юркие как ящерки, но Денис тонкие движения ума, скрытые внутри такой милой головки, не различал. А различал и даже очень изгибы тела. Слово сладостное: «тело», которое приятно повторять и словно мысленно ощупывать – пока не дано ощупать самый объект, сим словом обозначаемый. В изгибах её тела таилась правота, которую не могли поколебать все его рассуждения, пусть умные и даже возвышенные, но далекие от потребностей жадной молодой жизни. Что такое все размышления о Боге и всех Его возможностях или невозможностях против правды пленительного тела?

Галочка говорила, не заботясь быть умной – все равно она всегда права и все мальчики восторженно признают её правоту.

– Так что Бог меня любит, так и запомни! – она слегка мазнула его пальчиками по носу – и в этом не то хлопке, не то шлепке заключалась уже высшая и нетленная правота. – Любит меня и тех, кого люблю я!

А это уже можно было принять за поощрение лично его, Дениса. И за обещание будущих несравненных благ.



* * *





Очень всегда бывает забавно наблюдать Ему умственное помрачение, происходящее от повышенного уровня полового гормона в крови. И ни от чего больше!

Одновременно проскальзывает и невольная гордость оттого, что уж Его-то Божественные мысли ни в коей мере не управляются телесными испарениями, за неимением Божественного тела – осуществляется, таким образом, мысль в чистом виде, независимая от мелких жизненных нужд. И в то же время не очень понимает Оно Самоё: а как же существует чистая Божественная мысль – вне нервных клеток и разветвлений аксонов?

Знает Оно насквозь Вселенную, Им же и созданную, настроило Оно все космические механизмы – но Самоё Себя Оно не познало. Да ведь и не интересовалось Самопознанием до сих пор.



* * *





Денис свернул с Большого на Пушкарскую, заметив, кстати, машину с очень благоприятным номером 121, то есть 11 в квадрате, и надеясь незаметно увлечь Галочку к Зоопарку, где много способов проводить время вдвоем – хоть кофе пить, хоть кататься на карусели, хоть свысока потешаться над хвостатыми родственниками, особенно теми, кто сверкает красными голыми задами, свернул – ничуть не подозревая, что навстречу ему идёт Левон, самый неприятный Денису тип из их в общем приличного класса. Нет бы пойти дальше по Кронверкскому. Но люди не видят того, что творится за ближайшим углом.

Денис не оспаривал бы неизбывную правоту и высшую мудрость, заключенную не в каком-то отдельном слове, а в самых тайных и желанных уголках Галочкиного тела, но в этот момент очень некстати появился Левон. Можно сказать – встретился на ровном месте! Мало того, что в школе он постоянно попадается поперек дороги, так и здесь, рядом с катком. Или нарочно он выслеживал Галочку?!

Галочка же появлению Левона обрадовалась. Даже не столько самому Левону, сколько тому, что мальчишки ради нее обязательно начнут петушиться, а это так весело!

Левон признан молодым, но безусловным талантом. Считается, что он – будущий… ну словом, кто-то будущий – не то артист, знаменитый как все остальные вместе взятые, не то персонаж более широкого профиля, вроде телеведущего «Поля чудес» или «Мужского интереса».

Левон изобрел собственный стиль речи. Он не матерится прямо, что вообще-то вполне обычно в школе и считается признаком свободного тона. Но Левон – а теперь и покорные его подражатели – произносит отчетливо: «физдеть», «куйня», а уборную торжественно «кало-ссальным заведением». А когда джентльмен Коля Плаксин попробовал вступиться за честь прекрасных дам и заметил: «Ты хоть при девах наших не выражайся!», запротестовали – и горячо – те самые девы: «А Левон ничего такого не говорит. Все бы мальчишки так разговаривали!» Модернизирует Левон и многие другие слова: не «школа» у него – а «шкода», не «гениальность» даже, а «генитальность».

Ну в общем – гений несомненный.

Левон уверен, что Галочка в него влюблена – как и все остальные. Он считал, что все сколько-нибудь стоющие девочки в школе обязаны быть влюблены в него, а уж он выбирает, кого пожелает. Поэтому появление её с Денисом было равносильно измене. Впрочем, он давил соперников не кулаками, а интеллектом.

– Гуляем! – заметил Левон совершенно справедливо, но с той неуловимой иронией, которую генерирует только настоящий талант. – Гулять ведь, право, не грешно.

Денис завидовал непринужденности и снисходительности Левона, завидовал, что за несколько полуприличных словечек Левона легко и покорно признали, видите ли, гением! А на него, на Дениса смотрят как на личность заурядную – просто как на слабака, к тому же похожего на девочку.

В самой глубине своей гордой души Денис ни минуты не признавал себя заурядной личностью, но понимал, что его незаурядность пока никак не проявлена, никем не признана, и в первую очередь – Галочкой. Хотя пройдет немного времени, и она узнает! И они все узнают! Бог, конечно, всё видит и ценит уже сейчас, но шепнёт ли Он Галочке: «Се избранник Мой возлюбленный!»?!

– Гуляем! – повторил Левон, свое остроумное наблюдение, твердо уверенный, что каждое его слово – золото.

– Да мы просто так! – оправдалась Галочка перед Левоном.

Или – отреклась. Не совсем как Петр отрекся от Учителя, убоявшись бряцающих оружием воинов – но немножко похоже.

– Было всё очень просто, было всё очень мило! – пропел Левон, похоже, какие-то стихи.

Он всегда так выступает, что невозможно различить, где кончаются его собственные слова и начинаются взятые напрокат.

– А давайте, мальчишки, пойдемте все вместе в замороженное кафе! – счастливо догадалась Галочка.

Мороженое Галочке не полагалось как фигуристке, потому что могло отложиться лишним весом, но Галочка не держала режим слишком всерьез: получится из нее чемпионка – замечательно, но мастерица спорта – уже хорошо для того, чтобы быть королевой класса. При своей красоте она была уверена в блестящем будущем и без спорта: будет её нежить и катать по свету богатый гениальный муж! А Рем ещё когда-нибудь пожалеет.

Денис готов был тащиться за Галочкой и в мороженицу, чтобы быть с нею рядом, но присутствие Левона словно бы отравляло самый воздух.

– Мне надо сначала купить билеты на «Зенит», – к счастью отказался Левон. – А то завтра перед игрой можно облажаться: мировой матч! И спартачи приедут, займут запад.

Галочка обиделась, что её приглашение не вызвало восторга у Левона.

– А по-моему, глупая игра. Художниц посмотреть – это класс. На грани искусства. Не говоря о нашей фигуристике.

– Ну и оставайтесь вашей с фигуристикой, а я пошёл за грань искусства, зато на настоящий спорт, – презрительно откланялся Левон.

При всем самомнении Левона постоянно преследует тайный страх – физический. Он боится, что его изобьют и даже покалечат, и опасение это вполне актуально: многих сейчас бьют прямо на улице, не говоря о таких опасных местах как школьный двор, как собственный подъезд. Начнут бить – и окажется ни к чему всё его интеллектуальное превосходство.

Левон родился в Ленинграде, но внешность у него вполне южная, и пристать на улице могут как к «армяшке», как к «чурке». Подлого народа кругом вдоволь.

Ради своего постоянного страха Левон ходит тренироваться в подпольную секцию, где учат боевым смертельным ударам, запрещённым даже в спортивном каратэ. Другие ребята хвастаются своими секциями, своими боевыми умениями, Левон же носит маску гения, который выше пошлых драк, поэтому он свои тренировки скрывает. Если окажется в критической ситуации, что ж – он нанесет несколько точных ударов, возможно, на глазах восхищенной Галочки.

И после захода за билетами Левон направился на тайную тренировку.

– Пойдем в мороженицу, – приободрился Денис.

Но Галочке идти без Левона сразу расхотелось. Слегка приободрила она Дениса – и хватит. Долго с ним болтаться скучно.

– Нельзя мне, – засмеялась Галочка. – Моя Миша узнает, она меня натурально задушит! – Мишина, Галочкина тренерша в просторечии называется «Миша». – Дурацкое это занятие – футбол! – добавила она совершенно нелогично.

А Денис футбол любит. Но Галочке он в этом не признался. Он вообще любит футбол тайно: на стадион не ходит, а смотрит по телеку.

– Ладно, мы с тобой можем выпить сока. Мне можно – манговый. И проводишь до дому, – смилостивилась Галочка.

Денис сделался почти счастлив.



* * *





Планетяне постоянно едят и запивают. Не столько ради подкрепления сил, сколько для ощущений. Вообще вся их протоплазменная жизнь – в ощущениях. Господствующее Божество всё видит и знает, но ощущать Оно не может, потому что не имеет соответствующего чувствилища. Остается Ему только догадываться о том, каковы эти насладительные ощущения, ради которых планетяне часто готовы отдать и жизнь, и свободу. Ну не то что бы Оно мечтало хоть разочек попробовать, но все-таки странно: ведь Оно всемогуще, а вот чего-то не может. И не чего-то, а ощутить простой сладости – не может и всё тут!

Вот и возникает иногда соблазн – воплотиться какой-то Своей частью в маленького планетянина – испытывать примитивные оущения, попадать в приключения. И в то же время не риковать окончательно – то есть не рисковать жизнью, потому что всегда в последний момент проявится бессмертная Божественная сущность – и спасет.

Соблазн – но примитивный соблазн. Любимый сюжет бульварного романа: король или богач – инкогнито. Притворяется бедным и несчастным, выжидает, чтобы в решительный момент явиться в блеске своего великолепия. А уж Сынок Божий инкогнито даст тысячу очков вперед любому Гаруну аль Рашиду или графу Монте Кристо.

Планетяне зачитываются приключениями гарунов и даже веруют всерьез, но по-настоящему – скука, потому что без подлинного риска, без подлинного страха сюжет вырождается: это уже не живая игра – хоть футбол, хоть грубый бокс, но мертвый театр. Сын Божий инкогнито – уже не игрок, а актер. А что может быть жальче ремесла актера, играющего по написанной заранее пьесе выдуманные картонные судьбы?!

Настоящие чувства Господствующему Божеству не даны – потому что недоступны Ему и настоящий страх, и настоящий риск. Ещё одно обидное умаление Его, якобы, всемогуществу. И удел Его: бесконечно наблюдать чужую игру. Вот Оно и смотрит, и смотрит, и смотрит…



* * *





Денис с Галочкой завернули в маленькое заведение, где можно было выпить сока. С мороженым, но от мороженого Галочка стоически отказалась вторично.

За соседним столиком сидел седовласый, но вовсе не старый красавец – на вид едва за тридцать! Галочка взглянула – и почувствовала, что готова сию же минуту забыть даже Рема.

Седовласый красавец сидел в одиночестве и тоже сосал сок через соломинку. Острым взглядом Галочка разглядела у него на пальце обручальное кольцо, но это её не остудило: она пока ещё искала любви, а не надежного замужества.

В столь скромное заведение Сергея Пустынцева завела конспирация. В последнее время ему казалось, что за ним следят, но не станут же искать одного из крупнейших импортеров фруктов в этом кафе, где тусуются одни подростки. Нужно было поговорить с одним человеком, и вместо привычного своего клуба он назначил встречу здесь.

Этот самый назначенный человек, тоже отлично знающий топографию всех элитных клубов города, никак не мог найти невзрачную мороженицу и потому опаздывал.

Пустынцев заметил парочку за соседним столиком, и девочка ему понравилась. Привыкнув претворять свои желания в действия, он тотчас улыбнулся соседям, кивнул – и пересел.

Для конспирации тоже лучше – не торчать в одиночестве.

– Извините за навязчивость. Что-то мой компаньон затерялся, а я терпеть не могу сидеть один.

Денис посмотрел хмуро: ещё один поклонник клеится к Галочке! Зато она радостно улыбнулась:

– Конечно. Если мы сойдем – вместо компаньона.

Она подчеркнула голосом мужской род последнего слова.

– Замечательно сойдете. Можно вам предложить что-нибудь к соку?

– Мне нельзя. Денис тоже уговаривал. Я держу режим, – похвасталась Галочка, чтобы незнакомец сильнее ею заинтересовался.

– Фигурное катание? – тотчас догадался Пустынцев.

– Какой вы проницательный!

Не нравился этот тип Денису, совсем не нравился.

– Тогда, может, чего-нибудь бескалорийного? Ну хоть ананаса за неимением лучшего?

Солнечный ананас действительно торчал в витрине. Вероятно, самим же Пустынцевым и доставленный на холодные невские берега.

– А что может быть лучше? – подначила Галочка.

– Ну, бывают фрукты совсем экзотические. Их до сих пор наш рынок не освоил: манго, папайя. Но есть места, где манго заказать можно!

Галочку уводили прямо на глазах!

Денис уже сегодня натерпелся: сначала Левона вытерпел, теперь ещё и этого нужно сносить с улыбкой! От злости с ним случилось короткое отключение, а когда включился обратно, повернул к навязчивому незнакомцу горящее лицо:

– Знаете, раз вы так добры и щедры, я вам тоже скажу: будьте осторожны сегодня вечером, в вас могут слегка выстрелить в подъезде.

– Да ну тебя, чего ты? – обозлилась Галочка.

Зато Пустынцев посмотрел внимательно, поскольку выстрел в подъезде давно уже стал для него профессиональным риском.

А мгновенный румянец и нездоровый блеск в глазах этого слишком златокудрого нервного молодого человека сделали внезапное пророчество очень убедительным.

– Спасибо. Вы пришли сюда специально, чтобы мне объявить об этом?

– Да не слушайте его, это я сюда завела!

– Нет, ну все-таки, откуда такие сведения?

– Просто у меня бывают предчувствия.

До сих пор с Денисом случались только удивительные совпадения, когда книги открывались на нужной странице, когда включал радио в тот момент, когда передавали ожидаемую им футбольную новость – на настоящее предчувствие это ещё не тянуло, хотя и выглядело многообещающе. Но после припадка, вынырнув из глубин самого себя, он всегда говорит уверенно.

Вообще-то тема «не грохнуть ли Пустыря?» уже обсуждалась в близких Пустынцеву кругах, однако на ближайший вечер никаких акций назначено не было. Так что предчувствие Дениса оказалось совершенно беспочвенным, но откуда Пустынцеву знать об этом?!

– Ну что ж, предчувствие – полезное чувство, – постарался он небрежно улыбнуться. – Полезнее, чем послечувствие. Спасибо. Так как насчёт манго?

– Мы и так пьем сок, – оттягивала решение Галочка.

– Сок – это десятая вода. А бывает сочный фрукт. И косточка внутри такая огромная, как пачка сигарет.

– Такая же квадратная? – прыснула Галочка.

В это время появился ожидаемый Пустынцевым человек.

– А-а, извините, мне придётся поговорить.

– Ну а мы пойдем, – вдруг решительно поднялся Денис.

Что-то с ним происходило: раньше он не решился бы решать за Галочку.

Происходило – предчувствие силы и успеха. Он только что, переборов обычную застенчивость, отважился огорошить незнакомца пророчеством – и взрослый, повидимому, богатый человек отнесся всерьез, даже испугался. И такое признание сразу придало Денису уверенности в себе.

Вот и Галочка, улыбнувшись незнакомцу, послушно пошла за ним.

Пошла, чтобы накинуться на улице:

– Чего ты разболтался? Какие выстрелы? Какое предчувствие?

– Обыкновенное. Ты что, не знала, что бывают предчувствия?

– Бывают, но не у тебя же!

Денис разозлился:

– Почему – не у меня?

И Галочка смутилась:

– Нет, ну вообще. То – какая-нибудь Ванга колдует. А то – сидели за столиком и вдруг нате вам: предчувствие!

– А так и бывает, к твоему сведению.

Галочка сделалась притихшей и покорной. И если бы Денис допровожался до самого лифта, она бы позволила ему сегодня целовать себя в подъезде. Но он не догадался, распростился на улице, дурачок.

Но хотя Денис и не развил успех, не удостоился поцелуев в подъезде, все равно что-то случилось с ним. Хотя внешне почти ничего не произошло. Словно какой-то внутренний выключатель щелкнул. Ничуть он не хуже этого хваленого Левона! Да и голливудского красавца из новейших русских может запугать, оказывается!

А припадок – припадок, который прежде был для него постыдным признаком болезни, особенно постыдным и мучительным именно при Галочке, в глазах которой он всегда хотел казаться совершенно здоровым, совершенно сильным, совершенно мужественным – припадок сделался знаком избранности, недоступной тупому в своем так называемом здоровьи быдлу!

Он – выше всяких левонов и прочих соискателей галочкиных милостей. И не ему перед ней расстилаться. Сама ещё за ним побегает!

Пустынцев до пор сих ходил без телохранителей. И «Ауди» свой гонял сам. Но тут заехал в свою контору, взял охранника, тезку Серегу, и подъехав к дому, приказал:

– Сходи-ка до моей двери и назад.

Пустынцев любил свой дом и свою квартиру. Он переселился сюда только два года назад – и сразу отделился от окружающей грязной жизни; настолько отделился, что даже цветы в кадках стояли на просторных площадках перед квартирами.

Данью окружающей отечественной природе являлись только несколько неизбежных слов, нацарапанных на лакированных стенках лифта. Но запаха никакого не обонялось – ни в кабине, ни вообще в подъезде – фантастика да и только!

Парадная была, естественно, с кодом, но один проницательный бродяга сегодня пристроился к почтальонше, и та выдала ему секретные цифры. И теперь бродяга благоденствовал с приятелем, распивая пиво в теплом и недоступном для ментов пространстве. Богатые жильцы и жилицы ездили прямым сообщением в лифте, не смущаясь настенным фольклором, и тем самым не замечали потертых фигур, приткнувшихся на пешей нехоженной лестнице. Но Серега профессионально прошелся именно по лестнице – и почти перешагнул через двух подозрительных личностей на полэтажа ниже квартиры шефа. О чём и доложил.

– Значит, парень сказал правду, – вслух подумал Пустынцев, хотя до сих пор думал всегда молча. – Интересно, пророк или раскаявшийся киллер? Вроде, молод для киллера. Но с другой стороны – акселлерация.

Пустынцев переночевал у приятеля. Сделать это было тем более удобно, что год назад Пустынцев развелся, откупился от жены, как честный джентльмен, двухкомнатной квартирой и был теперь свободен, благо детей у них не завелось. А обручальное кольцо продолжал носить, чтобы не слишком атаковали его искательницы богатых мужей.

Денис ничего не знал о судьбе своего внезапного пророчества. Но уверенность в себе не покидала его. Он чувствовал, что может сделать что-то такое – чтобы затмить любого Левона! Такое, что о Левоне скоро просто смешно будет вспоминать. И пророчество – пророчество должно было сыграть какую-то роль.



* * *





Если свести многочисленные людские поступки к одному коренному действию, то все люди прыгают вверх на месте. Каждый хочет выпрыгнуть выше других. Каждый хочет, чтобы его заметили.

Особенно старательно и высоко прыгают политики, писатели, спортсмены, артисты – суть их профессий в том, чтобы выпрыгнуть выше товарищей и соратников. Но, в сущности, прыгают все. Те, кто по неуверенности в себе не рассчитывают на всеобщее – в узких пределах Земли, разумеется, – внимание, те прыгают, чтобы заметили хотя бы в своей деревне, в своей мастерской, в своей бродячей труппе, завязшей посреди забытых проселков.

Очень это смешно. Особенно, если учесть размеры планетки. Любимец местной публики жаждет славы всемирной, как преувеличенно называется всеземная известность, хочет, чтобы его узнали не только в пригороде какого-нибудь Ливерпуля, но и в Африке или Центральной Азии, но не думает, что все равно останется он безвестен бесчисленным существам, обитающим на иных планетах, Господствующее Божество, разом объемлющее всю Вселенную, постоянно видит, сколь крошечная пылинка называется Землей, и порывы провинциального тщеславия так же смешны Ему, как смешна столичной знаменитости хуторская слава местного баяниста.

Но хорошо, что человечки об этом не думают – прыгают и прыгают пока живы: ведь их неутомимые прыжки вверх и вверх развлекают Его, и потому достойны изредка мимолетного поощрения. Оно может улыбнуться – и чуть приподнять в прыжке жаждущего славы себялюбца.



* * *





В Петербурге играли «Зенит» со «Спартаком».

«Зениту» было уже все равно, а «Спартак», если бы случилось победить, становился чемпионом. Иначе чемпионом становился бывший другой «Спартак», который ныне «Алания».

Вадим Волошин как всегда надел свой счастливый крест. С недавних пор он ощутил, что верует. Окрестился – и стал играть лучше. Потому что чувствовал: Бог ему помогает. Вадим старался ощутить кожей исходящее от креста тепло – сигнал того, что Бог уже присутствует и готов, когда надо будет, подключиться к игре.

Раньше засмеяли бы за такое, а теперь в порядке вещей: многие перед выходом на поле мелко крестятся в тоннеле. А кто и не крестится – уважает. Да спортсмены всегда были суеверны, как летчики или моряки, но раньше веровали в то, что нужно зашнуровывать обязательно сначала левую бутсу, а потом уж правую, а теперь поверили в животворящую силу креста.

Вадим перекрестился девять раз, как его учила бабушка, ощутил исходящее от крестика тепло и уверовал – во-первых, что Бог сегодня поможет «Спартаку», а главное, что победа уже, в сущности, предопределена, записана на скрижалях некоей книги спортивных судеб – потому что существует же неминуемая судьба, хотя бы неизвестная людям, но открытая по крайней мере троим – Отцу, Сыну, и Святому Духу. То есть Троим, но в единстве, как втолковывал батюшка, но Вадим так до конца и не втолковался. Да и не важно – главное, Бог есть и Бог с ним.



* * *





Существа, живущие на захолустной планетке, называемой Землей, неожиданно обнаружили очень полезное для досужего наблюдателя свойство: склонность к играм.

Обыкновенно, всевозможные планетяне – разумные и не очень – стремятся к выживанию, размножению, расселению, чего и добиваются со всей целеустремленностью, пропорциональной доставшимся им, по снисхождению Божьему, частичкам воли. А эти ещё и тешатся, разыгрывая параллельную жизнь – не всерьез.

Самая элементарная игра этих забавных планетян, живущих на Земле – театр. Находятся создатели местного масштаба, которые берутся, пародируя Само Божество, создавать фрагменты жизни, которые затем разыгрываются их подручными – актерами.

Актеры живут на сцене почти по-настоящему, совершают подвиги и преступления, бесконечно варьируя излюбленное людское занятие – любовь, и часто при этом как бы умирают в финале. Но затем встают и выходят к публике, чтобы принять изъявления восторгов.

Люди таким способом приспособились хотя бы на сцене переживать по нескольку дополнительных жизней, примерить разнообразные судьбы, добиваясь мнимого освобождения от собственной единственной судьбы.

Похвальная изобретательность.

Но театр все-таки слишком примитивен. Прежде всего потому, что на сцене повторяется та же жизнь, которая существует на этой планетке. Люди играют в самих себя. Ну и пьесы пишутся их создателями заранее, актеры разыгрывают уже определившиеся судьбы, не в силах порывом гения или страсти изменить высшую волю автора. Несколько раз Божество наблюдало за самыми прославленными представлениями, надеясь, что наилучшие актеры, которых люди в своем увлечении именуют даже «великими», сбросят иго автора, и, например, не согласятся умереть в финале «Ромео и Джульетты», но победят смерть своей пламенной любовью. Но нет, но нет, – и «великие» марионетки оставались марионетками в руках писателя этой трогательной драмы. Зачем же смотреть придуманные анемичные копии жизни, когда можно бесконечно наблюдать жизнь настоящую, которая творится на глазах, которая не подогнана под заранее определенную развязку?!

И Господствующее Божество перестало интересоваться театром.

Гораздо выше спорт. Только он намекает, что в людях сверкают иногда проблески подлинного творчества.

Спорт не имитирует обыкновенную жизнь. В спорте сохраняется суть жизни – борьба, но ведется она в формах, совершенно неведомых обыкновенной жизни. Люди на время отбрасывают целесообразность и предаются занятиям бессмысленным с точки зрения борьбы за существование, не имеющим ни малейшего отношения к обыкновенным усилиям по добыванию пищи и размножению, – что уже достойно даже Божественного внимания.

Ещё важнее, что в спорте нет предопределенного сценария, борьба каждый раз происходит всерьез, побеждает тот, кто проявит больше умения и мощней сконцентрирует волю, поэтому интерес сохраняется до конца. Спортсмен – не марионетка в руках писателя сценариев, он – не чета актеру, он сам – творец! И борец – что неразрывно.

Господствующее Божество полюбило смотреть спорт. Всякий спорт, но, пожалуй, в особенности футбол. Потому что футбол принципиально и бесповоротно не похож на обыкновенную жизнь: тонкие и сложные рабочие движения в нем переданы от рук, приспособленных к тому долгой эволюцией, к ногам, призванных в природе передвигать людей, а не жонглировать мячом. В своей противоестественности футбол и показался Божеству самым ярким свидетельством человеческого иронического гения.

Не менее, чем продолжает Оно любить смотреть просто жизнь, полюбило Оно смотреть искусственную игру в жизнь – футбол. Но ведь очагов жизни во Вселенной неисчислимо много, а футбол показывают только на Земле.



* * *





«Господи, помогай мне всегда выигрывать!!»

Так звучит тайная молитва Вадима. От старательно выучил и официальный «Отче наш», но эта тайная молитва лучше выражает самые сокровенные чаяния.

«Выигрывать» – понятие широкое. Конечно, прежде всего на поле. Но – не только. Все жизненные ситуации можно свести к выигрышу и проигрышу – от рулетки до великой любви. И конечно, Бог должен полюбить Вадима и помогать ему. И потому, что Вадим признал Его существование и всемогущество, поклонился ему самым верным способом, которому научили его в самой правильной православной церкви. Но самое главное, потому, что Вадим – такой отличный парень. Каждой клеточкой, каждым мускулом Вадим чувствует, какой он отличный парень.

Вокруг много хороших людей (хотя и негодяев не меньше!), и хорошие люди тоже заслуживают хорошего отношения к себе со стороны справедливого Бога, но Вадим нутром ощущал, что самый лучший – все-таки он, ему Бог должен помогать в первую очередь. А как же может быть иначе?! Иначе бы и Бог ни к чему.

Погода прохладная, но солнечная. И поле приличное. Можно сыграть на технику. Свои красные футболки особенно ярко смотрятся в прозрачном осеннем воздухе. Даже кажется, что своих – больше. Неужели не задавим сегодня этот жалкий «Зенит»?!

Приезжие фанаты разогревались на трибунах, они были уверены в победе ещё сильнее, чем игроки. Судья смотрел на спартачей строго, справедливо, но с затаенной симпатией. Зенитчики сознавали свою партнерскую роль: без них сегодня не обойтись, и многие готовы были показать себя и даже испортить обедню зазнавшимся москвичам, но все-таки и возможный проигрыш заранее готовы были не считать трагедией. А защитник зенитчиков Жорик Гвахария получил специальное указание тренера в нужный момент помочь спартачам. Жорик знал больше других, для него исход матча был ясен как открытая газета, а потому смотрел он и на своих, и на соперников с превосходством, как смотрит на слепых современников провидец, ведающий пути и судьбы.



* * *





Вот такие вещи Божество, между прочим, не одобряет: Оно Само не знает, чем кончится игра, а какой-то Жорик, видите ли, знает! Ну это ещё посмотрим.

Если бы Оно заранее знало результат, смотреть не было бы уже ровно никакого смысла. В спорте существуют свои красоты, и в футболе иногда наблюдаются тоже, но без азарта борьбы все футбольные красоты ничто – и зная конечный счёт, уж лучше смотреть последний балет, чем наилучший футбол.

К Божественному всеведению будущий счёт матча никакого отношения не имеет: всеведение распространяется на то, что было и есть, будущего же ещё не существует. Простой вопрос: «Какой завтра счёт?» связан со вселенской проблемой предопределения: ссучиваются ли нити судеб постоянно в каждый момент, или все они давно уже сотканы в плотный ковер, который Само Господствующее Божество не в силах распустить?

Если бы да, если бы нити судеб от начала Вселенной были уже сотканы в плотный прочный ковер, тогда смотреть футбол было бы так же скучно, как обыкновенный театр: разыгрывается готовая пьеса и никакие старания игроков не в силах изменить финальный результат. Да и вообще, смотреть во всей бесконечной Вселенной было бы нечего и делать было бы нечего, застывший в предопределенности Космос ничем бы не отличался от бесструктурного Хаоса.

Если бы весь мир был театр, а планетяне в нем актеры, то Господствующее Божество при такой модели мироздания опустилось бы до уровня писателя пьес и романов: истории всех планет, даже тех, которым ещё предстоит сгуститься из пылевых облаков, уже были бы написаны и изданы в единственном, но не поддающемся корректуре экземпляре. И судьбы отдельных существ, как мельчайшие составляющие общих планетных историй, тоже уже написаны и изданы. Нудный театр достался бы всемогущему Божеству, и напрасно, в таком случае, Оно включало Волю Свою и превращало Хаос в Космос. И ход времени пускало напрасно. Потому что если ход времени расписан наперед, то хода нет, а есть стояние на месте. Есть готовая статичная картина, а иллюзия движения возникает потому, что осмотр картины происходит последовательно – все равно как в запасниках музея громадные полотна накручены на валы, и можно смотреть картину лишь узкими фрагментами, последовательно перекручивая холст с одного вала на другой. Господствующее Божество вынуждено было бы просто забыться и заснуть в ожидании конца света.

Не желает Оно этого! Не пожелало с первого дня Творения. Не для продолжения застарелой скуки отделяло Оно Свет от Тьмы и Твердь от Вод. Счастье Господствующего Божества в том, что весь мир – футбол, и люди в нем – футболисты. Шире говоря – игроки во все мыслимые и немыслимые игры: всегда остается шанс изменить судьбу и добиться победы. Или проиграть, казалось, уже прочно выигранный матч…

Всё это значит, что «Спартак» с «Зенитом» могут и должны проявить сегодня самодеятельность; что чемпион нынешнего года как и чемпионы всех будущих лет, пока суждено существовать этой маленькой Земле, не расписаны наперед – и Оно не впадет от скуки в очередную летаргию, в которую было Оно погружено до начала Творения.



* * *





Кто только ни смотрел решающую игру. Господствующее Божество – ну нельзя сказать, со Своего места, потому что Оно всепроникающе и конкретной точки в пространстве не занимает, но если Оно наблюдало не со Своего места, то – со Своей точки зрения. Смотрел Левон с дешевого места за воротами. Смотрел Денис дома по телевизору. По телевизору же смотрел далеко в горах над родным аулом Муса Дзагараев.

Муса большой человек, командир, у него в подчинении две сотни молодцов. Но он не только раздает приказы, он любит пойти на дело самолично. И отдохнуть потом любит в тишине, только с двумя охранниками. Пока не началась священная война, Муса был поэтом. Несколько чеченских поэтов стали великими воинами – потому что раньше они воплощали народный дух в слове, а когда появилась возможность, стали воплощать тот же самый несгибаемый народный дух прямым делом с оружием в руках.

Муса как всякий чеченец на аланов смотрит свысока: они дешевле всех продались русским, они в большинстве даже приняли русскую веру, они заняли земли хотя и младших, но тоже вайнахов – ингушей, но все-таки они – с Кавказа, а за чемпионство «Алании» болел в эти минуты весь Кавказ. И Муса – тоже.

У Мусы высоко в горах есть свое логово, недоступное для русских. Прийти и разрушить аул в долине они могут, да и сделали уже дважды за два года, но сюда высоко они никогда не посмеют сунуться. А с воздуха логово не видно. Если только наведут ракету по радиолучу, когда говорит спутниковый телефон – таким же трусливым способом проклятые неверные кяфиры подловили Джохара. Здесь в уютном логове у Мусы своя тарелка – и для телефона, и чтобы смотреть телевизор, включаясь от дизельного генератора. У Мусы всё – первоклассное: и оружие, и электроника. После перемирия русские не пускают ракеты и участь Джохара Мусе пока не грозит, но все равно по привычке он говорит по телефону всегда очень коротко. А телевизор можно смотреть долго: работающий телевизор русский воздушный шпион не засекает. Ну а вообще-то на всё воля Аллаха. Аллах допустил погибнуть Джохару, значит Он рассудил, что так будет полезнее для борьбы с неверными. Если Муса до сих пор жив, значит Аллах считает, что Муса пока нужен здесь на Земле.

Даже и отдыхая на футболе, Муса помнит о священной ненависти к подлым русским. Слишком долго перебирать в памяти вины русских; и так ясно, что они должны сгинуть, сначала с Кавказа, а потом и вообще с Земли, вот и всё. А сейчас для начала пусть чемпионами станут хотя и продавшиеся, но все-таки кавказцы, все-таки немного свои. Ведь даже жалкие аланы в душе мечтают о свободе. Свободу из-под русской неволи они когда-нибудь получат, когда станет свободным весь Кавказ, но при новом кавказском порядке жалкие аланы станут рабами настоящих мужчин – тех, кто никогда не смирялся, тех, кто не отрекся от Аллаха. Но – позже, а пока пусть станут чемпионами, пусть обойдут проклятых русских!



* * *





Народы похожи на большие футбольные команды. Если раздеть футболистов, невозможно определить, к какой команде они принадлежат, но достаточно одеть группу лиц в униформу, выпустить на поле – и станут биться, не жалея костей. Ни собственных, ни, тем более, костей соперников. А перейдут в другую команду – станут биться вместе с прежними недругами против прежних лучших друзей по клубу.

Так и люди вообще, даже если они формально не футболисты по специальности: они от рождения просто люди, пока не оденутся в свои воспоминания, предрассудки, обычаи, не заговорят на общем наречии – и вот сплоченная группа, готовая воевать не на жизнь, а насмерть. Такой-то бесконечный футбол получается.

Но футболисты играют ради зрителей. А единственным отстраненным зрителем бесконечного чемпионата народов остается Господствующее Божество. Но Оно не болеет ни за одну из команд, Оно остается равнодушно к патриотическим призывам любого национального изготовления. Зато Оно с интересом наблюдает процесс игры сам по себе: то миры – то войны, то союзы – то предательства. И умилительна та серьезность, с которой народы и страны ведут бесконечные игры, та уверенность, что они чем-то отличаются от других, что они – лучше других, что с ними и только с ними – Бог.

Вот только бессильный у них получается Бог, который никак не может как следует помочь своим «избранникам». Никогда бы Оно не согласилось на такую жалкую роль: работать местным божком при каком-то народе и тягаться с небесными коллегами, кто кого перетянет: Божественная Троица единого Аллаха – или наоборот? А то ещё вмешается Брахма…



* * *





Вадим не стоял – старался. Ушёл от Жорика назад, Сенька Баконя хорошо дал на ход, Вадим обошел на скорости двоих, увидел, что сбоку режет край Жорик и ударил без подготовки – проверил вратаря.

Мимо. Близко, но мимо. В метре над девяткой просвистел.

Березень задергался в голу, закричал на своих беков:

– Держите Волошу! Заснули?!

Вадим мчал, уходя от Жорика, уже резал по косой в центр, мог при удаче выйти чисто на ворота – но Жорик все-таки успел зацепить сзади, и Вадим покатился по земле.

Судья Спиридонов немедленно выдал Жорику горчичник.

Можно было бы и выгнать сразу, но такой поступок поняли бы неправильно: мол, старается за «Спартак», с первых минут оставил «Зенит» вдесятером. А предупреждение – меньшее, что заслужил Гвахария.

Но все равно на трибунах засвистели.

– Судья куплен!

– Чистый был подкат!



* * *





Что интересно в землянах: они имеют глаза, чтобы каждый мог видеть по-своему одну и ту же реальность. Болельщики «Зенита» увидели правильный подкат, фанаты «Спартака» – грубую подножку. И все искренни.

Смотреть объективно способны немногие. И эти немногие неизбежно становятся подозрительными чужаками. А все остальные видят только то, что хотят видеть: «Наши всегда правы!» и «Наших бьют!» Потому и божки им нужны карманные, служебные, свои. А Господствующее Божество, которое видит и судит беспристрастно, им непонятно и чуждо. Такому Божеству люди не молятся, они умоляют божка, который был бы им послушным слугой – вот хоть добывал бы победу в матче. И все остальные желательные им победы.



* * *





Вадим катался по траве – переживал боль и одновременно отдыхал после сжигавшего силы рывка.

Отдохнул, поднялся, побежал.

Он таранил снова и снова. Он ещё ни разу не был чемпионом – потому очень хотелось. И сборная маячила, и контракт если не в Италии, то хоть в Австрии. А чувство шептало, что сегодня удастся, что Бог поможет.

Старик Гребень, не чета Вадиму, был чемпионом восемь раз. Но и ему не надоело. Быть чемпионом никогда не надоедает, потому что чемпионство – бездомная бочка: едва выиграл, и нужно начинать сначала. Вчерашний – ты не нужен никому, нужно все время быть чемпионом сейчас!

Гребень и выдал пас-ватерпас. Вадим отрезал сразу двоих зенитчиков и оказался прямо перед воротами. Вратарь ихний дернулся туда-сюда: в ноги бросаться или стоять на линии?! И в результате потерял ворота. Вадим ударил спокойно – потому что наверняка.



* * *





Иногда Божество улыбается, глядя на людские старания.

Вот Оно и не удержалось, чуть-чуть подправило мяч, чтобы вместо верного гола он угодил в штангу. Не потому, что захотело помочь «Зениту», а больше – «Алании». Просто забавно наблюдать, как полная уверенность маленького существа сменяется безграничным отчаянием.

Один старается изо всех сил – и напрасно, всё у него выходит мимо. И в футболе, и вообще в жизни. А другому всё даром в руки.

Нет правды на Земле. И не нужно. Слишком скучно было бы, если б по правде и по заслугам. И пусть думают что хотят о Божестве и справедливости. Какое дело Ему до мнений смешных существ. Вот ведь и сами люди не заботятся, что о них думают муравьи, например. Хотя понаблюдать возню в муравейнике им иногда забавно.

А ведь муравьи гораздо ближе к людям, чем люди – к Божеству. Муравьи и люди – существа одного прядка, а с Господствующим Божеством им мериться куда нахальнее, чем пылинке – с Солнцем.

И все-таки… Сколько бы ни сравнивать людей с муравьями, но ведь и ворошить муравейник – не самое почтенное занятие. Ну не то что бы Оно стеснялось – стесняться Ему не перед кем, но все-таки немножко смешно вот так подталкивать мяч в полете. Словно Оно – шаловливое дитя, а не всемогущее Божество.



* * *





Вадим ударил спокойно – потому что наверняка.

И мяч со звоном врезался в штангу.

Глазам не верилось: врезался в штангу! Хотя Вадим бил наверняка, вовсе не пытался попасть в самый угол. Наоборот, страховался. С трехметровой близи лишь бы мимо вратаря попасть – тот и шевельнуться не успеет.

После такой непрухи хочется упасть на газон – и не видеть ничего. Никогда больше не играть – ни в мяч, ни даже в городки какие-нибудь.

Он и упал. Потому что пришла мода на раскованность чувств. Кричи, падай, колоти кулаками землю, собственную голову, спины и плечи соратников и друзей – друзья и зрители простят и поймут. Не поймут чувств в себе. Да и картинка телевизионная неинтересная, когда человек в себе.

Упал, покатался по зеленому газону – но через минуту встал успокоенный и затрусил играть дальше.



* * *





Не то что бы Оно стеснялось или стыдилось – но получилось неудачно. Вот так же все Его вмешательства, все внезапные порывы совершить чудо оборачиваются такой же неловкостью, таким же ребячеством.

Во-первых, Оно испортило Себе удовольствие: собралось посмотреть, кто кого переборет, чья страсть сильнее, а не убеждаться по мелкому поводу в Своем могуществе. Что Оно доказало? Что самосвал сильнее любого силача? Никому и не интересно смотреть борьбу силача с самосвалом.

И так ведь во всем: все борения интересны тем, что исход их неясен. В этом смысле вся Вселенная – словно огромный стадион. А станет Оно вмешиваться со Своим всемогуществом, всякий интерес сразу пропадет. Все равно что заглянуло бы Оно в казино и принялось бы останавливать шарик на нужной цифре: скучнейшее занятие получилось бы – не лучше чем театр.

Во-вторых, интересный момент – насчёт стыда. Некого Ему стыдиться – и это замечательно. Но как живут планетяне, которым приходится все время считаться – с окружающими, с их разнообразными мнениями? Сделал – и думай, как на тебя посмотрят, одобрят или не очень? Жуть! И никакой свободы.

Ну пусть они там и толкаются, раз Оно попустило им расплодиться. Зато тем полнее чувствует Оно Свою свободу – по контрасту.



* * *





Денис всегда болел за «Зенит» – с детства. И даже в такой игре, когда победа ничего не меняет, все равно хотел, чтобы «Зенит» выиграл. Поэтому в миг перед неотвратимым голом давление у него подскочило, адреналин выплеснулся – а когда мяч врезался в штангу и отскочил, наступило блаженное расслабление, которое и называется счастьем. И он даже успел подумать, что это он – да-да, именно он! – своим страстным желанием отклонил мяч в штангу. Потому что даны ему Богом особенные способности и постепенно начинают проявляться.

И надо ж было в этот самый момент заглянуть отцу!

Игнатий Игнатьевич не понимает, как его сын, интеллигентный, стало быть, мальчик, может смотреть футбол?! Не только интеллигентный, но теперь уже и религиозный. Ведь футбол – во-первых, глупая плебейская игра, а во-вторых, прямо-таки бесовское занятие, если посмотреть, какие низменный страсти развязываются: толпы безумных «фанатов» готовы крушить улицы, драться с приверженцами конкурирующих команд – ну прямо сатанинская секта, а не людская компания!

– Опять ты уставился в этот дурацкий убойник! Неужели больше нечем заняться?!

Так Игнатий Игнатьевич прозвал телевизор: «убойник времени».

Людмила Васильевна футбол тоже не любит: неужели людям нечего делать, что они так переживают из-за пустяков? Детское занятие взрослых мужчин. Но когда муж начинает придираться к Денису, она промолчать не может. Дениса, конечно, нужно воспитывать, но не так!

– Ну что ты пристаешь к мальчику?! Можно и отдохнуть иногда. Не монах же он все-таки.

Смотрят ли монахи телевизор – интересный, между прочим, вопрос. В настоящем монастыре Денис не бывал, но трудно вообразить монахов, чинно сидящих перед телевизором. Даже не потому, что показывают соблазнительную рекламу. Самый прибор плохо сочетается с костюмами, пошитыми по моде первого тысячелетия.

– Не монах, но и не дурак, надеюсь.

– Вот уж кто бы судил! Если не в папу пошёл, то и не дурак.

Денис продолжал смотреть футбол. Пусть предки объясняются. Дорогую маму не переговоришь, но иногда и папа не затихает сразу – если чувствует, что очень уж обижен. Сейчас папа обижен – очень.

– Дурак или нет – понятия относительные. Дурак может всех умников передурачить. Один Бог знает, кто кого передурит или переумнит.

Вот так скандалит папа – возражает вежливо и заумно. Но маму такой стиль только раззадоривает:

– Кто бы про Бога говорил – только не такой нехристь. Притворяешься крещённым, а сам умничаешь как бес. Блаженны простодушные. Набираюсь только греха из-за тебя. И в кого такой бесовский зануда уродился?!

– Притвориться крещённым нельзя. Невозможно. Это таинство, и раз оно совершено – значит совершено, я крещён, тут уж ты ничего изменить не можешь. Можно не признавать правительство, но нельзя не признавать крещения.

– Ну-у, занудил. А все равно притворяешься. Потому что Богу от такого верующего никакой радости.

– Зато глядя на тебя Он не устает радоваться. Он просто счастлив!

– Да, счастлив, потому что у меня чистая душа, и Он это видит. У тебя черная, а у меня – чистая. Наичистейшая!

Мама никогда не упускает случая охарактеризовать себя – совершенно беспристрастно и объективно, как она уверяет.

– Пусть бы об этом сказали другие.

– И говорят! Все мои друзья меня ценят. Все говорят: «Людочка – наша неподкупная совесть!» Вот как: совесть! Кто бы про тебя такое сказал? А ты мое испытание, которое послал Господь. Значит, так надо. Но надо чтобы и ты почувствовал, а не закрывал от света свою темную душу! Потому что бес в тебе сидит и бес упрямится!

Тут не всё сходилось: Господь послал испытание, но мама все равно ропщет, вместо того, чтобы благодарить Господа, за то, что испытывает Он её всего лишь безвредным мужем, непьющим и не гулящим, а не тяжкой болезнью, например, или нападением грабителей в подъезде… Но пусть эти противоречия обсуждает папа – если сумеет вставить больше десяти слов.

– Изгнание бесов – не твое амплуа. И разглядеть беса могут только специалисты по экзорцизму, а не ты.

Слово «экзорцизм» маму и доконало:

– Пре-кра-ти-и! Прекрати, я говорю!! Я сейчас убью и меня оправдают! Хватит издеваться!! Пре-кра-ти-и!!!

Ну вот и совершилось в семье большое истерическое событие. Впрочем, очередное.

Игнатий Игнатьевич подумал, как бы хорошо остаться вдовцом, как легко и приятно жилось бы без поминутного соседства с бешеной супругой. Он не позволял себе даже мысленно слов «смерть», «умереть», «погибнуть» – лишь обозначал желаемое состояние: «вдовец». И все-таки понимал всю греховность такой мысли, с ужасом вспоминал, что Бог видит все мысли насквозь, от Него не спрятать потаенные мечты – понимал, но не мог отделаться от прекрасного видения: он наконец овдовел, они с Денисом живут вдвоем дружно по-мужски…

Признаться в таких мечтах Игнатий Игнатьевич не сможет никому и никогда, в том числе и на исповеди перед святым причастием, но запретить себе мечтать он не может.



* * *





Наряду с футболом замечательный вид спорта – кухонный скандал. Равно как и семейный. Правда, в отличие от футбола играется вне всяких правил.

Людмила Васильевна при всей её набожности склонна к вспышкам. Синапсы не держат, в этом всё дело.

Но муж с сыном не знают, что её разрегулированность имеет причину вполне даже извинительную. Да и какое им дело.

Они же не врачи, а родственники.

Кухонные, а пуще семейные баталии вызывают такие же крайние страсти, как и мировая война, вот что удивительно.

Если бы Оно тщательно регулировало шкалу чувств, то прежде всего Оно ввело бы единицу измерения – ну скажем, одна истера. И сделало бы так, чтобы накал чувств соответствовал важности события: мелкая семейная перебранка по поводу неудачного слова – одна истера, явление домой в дрезину пьяного мужа – пять истер, супружеская измена – десять истер, смерть ребенка – пятьдесят истер, атомная война, всеобщая гибель – сто. Сто – предел чувств, больше не бывает, дальше эмоциональный шок и смерть. Но на практике люди редко удерживаются на промежуточных реакциях, по ничтожным поводам Людмила Васильевна, например, сразу соскакивает с синапсов на все сто истер, да и не она одна. Скорее, максимальная реакция не исключение, а правило, люди равно соскакивают с синапсов по великим и ничтожным поводам. И если случится действительно большое несчастье, люди не смогут отреагировать сильнее, чем они чуть не каждый день срываются при обыкновенном семейном скандале. В миллионах домов повседневно бушуют страсти, достойные конца света. Когда потом какой-то из этих домов разбомбят, или террористы вырежут половину близких, те немногие, у кого сохранились остатки разума, вспомнят с недоумением: из-за чего мы каждый день чуть не насмерть воевали в семье? Могли бы каждый день быть счастливы, просто потому что есть теплый дом, потому что все родные живы и даже здоровы, а мы изводили друг друга – стыдно вспомнить из-за каких пустяков: не так помыли посуду или не туда пошли в гости. Впрочем, большинство потом и не вспомнит.



* * *





Конечно, Романовский, тренер «Спартака», в перерыве рад был бы наброситься на Волошина – возможно, с кулаками. Романовскому бы полегчало. Но он не мог себе этого позволить.

Вадим – чувствительный парень, его ругать – только портить.

Поэтому Романовский сдержался и даже похлопал Вадима по плечу:

– Ничего, ещё забьешь сегодня. Работал, открывался, предлагал себя – все нормально. А мимо гола один Господь Бог не бил.

– Вот Его бы к нам в команду, Господа то есть, – отозвался Гребнев.

Но ребята были расстроены и на шутку не отозвались.

А гол, сразу как вернулись доигрывать, залетел глупый.

Гребень набрасывал верхом, у него мяч срезался и по дуге свернул к воротам. Березень ловил легко, он уже крикнул:

«Мой! Беру!» – но поскользнулся на ровном месте, а мяч опустился как на парашютике. Аккуратно за линией.

Называется – поймал пенку.



* * *





Приятно все-таки наблюдать сплетение стольких страстей вокруг надутого шарика. Величайшие порывы души, человеческие подвиги и подлости ради вожделенного гола.

С таким же вожделением распаленные самцы на той же планетке жаждут попасть в иные тесные пространства. Впрочем, охраняемые своими обладательницами куда менее строго, чем охраняются вратарями футбольные ворота.



* * *





Муса в досаде хлестанул плеткой по голенищу. Открыто легли, гады, вывели «Спартак», задвинули «Аланию». Чего ещё ждать от русских?! Ворон ворону…

Великие дела переплетаются с малыми. И сразу же после дурацкого этого гола ожили в памяти старые истории, которые Муса слышал с детства: как ещё во времена Шамиля проклятые русские, чтобы выжить его народ с земли дедов и прадедов, вырубали подчистую леса со склонов гор, оставляя после себя лысые холмы, легко размываемые весенними потоками, так что из-за русских варваров его прекрасную Родину прорезали множество уродливых оврагов – ран земли.

Все-таки он смотрел дальше, надеялся, вдруг «Зенит» все-таки забьет?! Питер – ещё не совсем Москва.



* * *





Вот и не обмануло Вадима предчувствие: выиграли!

И когда какой-то газетный писатель спросил громко при свидетелях:

– Но ведь не были вы сильнее? И гол получился нелогичный?

Вадим объяснил с полным убеждением:

– Бог был за нас!

И отстали – и писатели, и свидетели.

Свои фанаты тоже потом подходили:

– Что, Волоша, вратарь-то ихний – купленный? Знал, когда на ровном месте завалиться?

Но Вадим отвечал со всей убежденностью:

– Бог был за нас.

И – больше никаких вопросов.



* * *





Ничего уже не изменишь, вот что странно.

Всемогуще, конечно, Оно – Божество, Творческое Начало Вселенной.

Но – просвистел маленький судья, закончил игру – и само Господствующее Божество уже не может изменить результат, всё подписано и подшито к истории. Что произошло – то уже окончательно произошло, затормозить время, а тем более – повернуть вспять Божество ни в малой степени не властно. Какие после этого могут быть разговоры о всемогуществе? Было бы Оно всемогуще – дергало бы время туда и обратно.

Самодовольные люди сказали давным давно – гордые тем, что нагромоздили каменные горы: «Даже время боится пирамид!»

Ничего время не боится. Ни пирамид, ни самого всемогущего Господствующего Божества, сотворившего целую Вселенную! Так чего стоит всё Его всемогущество, если останавливается перед потоком времени, перед писком любого комара, захваченного этим невозмутимым потоком?!

Да что перед потоком – перед малейшим ручейком времени, текущим через постепенно освобождающийся от зрителей стадион.



* * *





Муса в гневе выключил телевизор. Гордому горцу не найти справедливости в подлом русском государстве! Купленный вратарь даже не стыдится, что на глазах у всех отдал игру.

Русские вообще – бесстыдные. Их женщины раздеваются открыто, торгуя своими прелестями. Их мужчины напиваются по-скотски и выворачивают на людях хоть желудки, хоть души. Да у них и не отличить душу от желудка. Разве это души?! Жирные обрубки, похожие на шматы поганого свиного сала. Настоящие бессмертные души расцветают только у верных рабов Аллаха. Хотя и Аллаху многие служат лицемерно. Развелись такие даже здесь среди прекрасных гор этой праведной земли.

Но Аллах победит! Победит окончательно, изведет под самый корень этот проклятый род. Русские уже были позорно биты, когда попытались снова завоевать гордую Ичкерию. И это знак: знак грядущей полной победы.

Но каждый обязан выполнить свой долг, чтобы приблизить победу. Муса – выполнит.

Несколько планов громоздились в его голове. Похитить какого-нибудь министра или депутата из тех, которые охотно кружатся вокруг Чечни – словно стервятники. Устроить большой фейерверк – так человек на сто. Устроить здесь рядом – или добраться до самой Москвы. Не все сразу – но дела будут! Муса радостно ощущал в себе достаточно сил, чтобы совершить великие подвиги во славу Аллаха и ради будущего Его торжества над всем миром.

Он встал и крикнул, чтобы привели коня. Сюда наверх в тайное логово не проехать на кяфирских машинах. Кяфиры вообще сильны только своей техникой и слабы сами собой. Сюда привезет только верный конь. А кяфиры давно уже не умеют сидеть в седле. Разве они – мужчины, если не держатся в седле?!



* * *





В какой-то степени Игнатий Игнатьевич признает только благородный индивидуальный спорт: бег или лучше конные скачки, потому что мчаться во весь опор – занятие больше уместное лошади, чем разумному человеку. Но все-таки – древние греки тоже бегали и гонялись на колесницах. Физическая культура – тоже отчасти культура. Хотя, конечно, живопись выше.

Или театр. Вообще – высокие искусства.

Но склонность Дениса к вульгарному зрелищу приходилось все же терпеть. Хорошо хоть, что сын пока не ходит с толпами дураков и хулиганов, уродливо называемых фанатами. С толпами футбольных фанатиков, выражаясь правильно.

И то, что жена не то что бы одобряла, но готова была мириться с футбольными интересами их сына, тем более доказывало, что интерес этот пустой и вредный.

Игнатий Игнатьевич работал и старался не слышать и не слушать за дверью футбольный навязчивый шум. Только спрашивал пару раз с тихой надеждой:

– Ну скоро они там?

– Сейчас папа! Скоро кончится!

– Ну, слава Богу.

В надежде на скорое окончание варварского зрелища Игнатий Игнатьевич даже прислушался, что там говорят – и расслышал фразу, сказанную уже после игры.

– Бог был за нас!

Игнатий Игнатьевич, конечно же, верующий. Убежденный нововер. Долго он не предавал религии должного значения, но наконец просветился. И даже настолько просветился, что стало искренне казаться, будто веровал он всю жизнь – только не решался признаться в этом при господстве безбожной власти.

Ну понятно же Игнатию Игнатьевичу, что не верить в Бога нельзя. Точнее, в христианского Бога. Ещё точнее – в православного. Все остальные варианты веры – досадные заблуждения.

Но тем кощунственнее прозвучала фраза этого футболиста: Бог был, видите ли, за них! Досуг Ему интересоваться такими игрищами. Почти что бесовскими. Во время постов следовало бы запрещать.

Настолько возмущен был Игнатий Игнатьевич, что не удержался от комментария:

– До чего дошли! В дурацкие свои игры Господа Бога вмешивают. Будто у Него других дел мало!

– А какие у Него другие дела, у Господа Бога? – спросил Денис, притворяясь наивным.

– Ну – какие. Понятно – какие. Важные. Война. Чтобы наши победили.

– Значит наши всегда побеждают?

– Не всегда, конечно. Иногда Бог попускает – за грехи наши, и чтобы страх Божий помнили. Но когда самая главная война – Отечественная, тогда мы всегда побеждаем. С нами Бог потому что.

– А ещё что делает Бог? Курс бакса устанавливает?

В школе все они теперь только про баксы думают!

– Ну – курс. Может – и курс. Когда это важно. До копеек, наверное, нет, тут биржа сама, но в общих чертах. Когда это важно для всей экономики.

– Значит, до копеек – люди, а свыше рубля – Бог?

Вот такие развязные растут – с наглыми вопросами в голове.

– Когда надо тогда и устанавливает. Основные показатели.

Чуть было не добавил: «Макроэкономические».

– А чтобы понравиться девочке – тоже Бог помогает?

– Ну девочке – дело мелкое. А когда настоящая любовь – да. Бог это любовь.

– А как узнать, когда мелкое дело, а когда – нет? Когда уже любовь, которая от Бога? Может, я с первого класса, на всю жизнь? А взрослые тоже – женятся, как будто любовь, а потом разводятся. Значит, ошибся Бог?

Денис серьезно спрашивает, не провоцирует, раздражаться на него нельзя. Но детские вопросы – самые трудные. Хотя он уже не совсем ребенок. Но играет под младенца: вопросы как у первоклассника.

– Бог не может ошибаться, это уж ты, милый мой, запомни свято! Люди ошибаются, не понимают воли Его!

– А чего ж Он объясняет плохо? Некоторые училки хорошо объясняют, а другие – плохо. И разные Боги – тоже?

Игнатий Игнатьевич и на такое богохульство – сдержался.

Даже усмехнулся, глядя на щенячью самоуверенность своего отпрыска:

– Ты бы подумал, имеешь ли ты право спрашивать, и желает ли Бог отвечать на твои вопросы?

– Только плохой учитель боится, когда ему задают вопросы. У нас была такая анатомичка – сразу начинала орать: «Завучу доложу! Директору!» Так что – хорошо учит Бог или плохо?

– Хорошо. Просто люди извращают. Конечно, когда они Его Аллахом, например, называют, тогда и понимать могут неправильно то, что Он объясняет.

– Ну а почему же Он не вразумит так, чтобы понимали правильно? Значит, Он все-таки плохой учитель, как наша анатомичка?

Что за нелепость – с ребенком какие-то богословские прения. Теперь есть в школе факультативный «Закон Божий», пусть им батюшка и объясняет. Хотя если родной сынок вылезет в классе с такими вопросами, стыда не оберешься. Батюшка подумает, Денис такого набирается в семье. А где он набирается, интересно? Во дворе с мальчишками не гуляет. В школе, конечно. В школе черт знает о чём говорят. Сначала разводят развратные мысли, а потом попускает Бог, чтобы наркотики продавали прямо в уборной! Страшно ребенка в школу отпускать.

Денис посмотрел на отца и вдруг сказал совсем по-детски – сказал то, что совсем не нужно было говорить, потому что глупо говорить несбыточные вещи:

– А я знаешь, чего хочу, папа? Хочу чтобы были у меня маленькие человечки. Как лилипуты. Много. И я бы из них сделал команды, чтобы они разыгрывали собственное первенство. Был бы у меня свой футбол. И я бы один смотрел сверху. Собрал бы самых сильных в «Зените», и мой «Зенит» был бы чемпионом Денисии.

– Хорошо, я тебе куплю настольный футбол, – растерянно сказал Игнатий Игнатьевич.

Подумал же при этом, что такая нелепая мечта немножко похожа на сумасшествие: совсем живые человечки, но ростом с лилипутов из книжки. Мало ему сумасшедшей жены, так неужели и в сыне проснется наследственность?!

– Не-ет, там они железные и нужно просто крутить и дергать рычаги, а я хочу, чтобы совсем живые, только ростом с лилипутов. Не цирковых, а настоящих, которые связали Гулливера. И играли бы сами, а я бы смотрел сверху. А вовсе бы не за рычаги дергал.

С Денисом иногда бывает такое: говорит, не подумав, что-нибудь совсем нелепое. Будто и припадка не было – иногда он после припадка слишком откровенно говорит про себя. А тут без припадка признался в детской мечте. Или сам не заметил маленького отключения?

– Вот уж глупости! Что-нибудь бы серьезное, а то – маленький футбол дома завести. В телевизоре тебе мало!

Действительно, глупости. Денис опомнился и снова повзрослел до своих законных пятнадцати лет.

– Не бери в голову. Это я просто так, для прикола.



* * *





Интересный мальчик – Денис. Почти богом хочет сделаться. Чтобы играли перед ним маленькие, но настоящие живые человечки, а он бы смотрел сверху! Страну Денисию желает создать для себя. Или даже планетку. Вмешиваться Господствующее Божество в его существование ничуть не собиралось, но присмотреться – забавно. К мечтам и даже к снам.

Приснилось Денису, что у него дома появилось совсем настоящее футбольное поле, покрытое мелкой-мелкой ровной травой – с разметкой, воротами, угловыми флажками. совсем настоящее, но величиной с обеденный стол. И вокруг домики с кукольные величиной, но настоящие. И там живут маленькие люди ростом с чайную ложку. Мужчины играют в футбол, а потом победители могут выбирать себе самых красивых женщин, которые во время игры сидят на трибунах и болеют за тех, кого больше любят. Но потом все равно покоряются победителям.

А если возникают ссоры и драки, Денис судит их строго, но справедливо. Справедливо, потому что ему хорошо всё видно сверху.

И вот появляется перед Денисом сияющее облако, ближний угол комнаты осветился, и Светлый Старец вышел из сияющего облака словно из кабины лифта.

– Радуйся, возлюбленный сын Мой Денисе! Своим наставлением малых сих, послушание футбольное исправляющих, ты напомнил Вседержителю его ранние труды по наставлению Адама и Евы с чадами их. В тебе узрел Он искру творчества, которая зарождает Космос и отрицает Хаос. Послан я к тебе с благой вестью: Господь наш возлюбил тебя особенно и усыновил тебя. Отныне десница Его всегда на челе твоем. Подвизайся же, не ведая сомнения и страха!

Старец вошел обратно в сверкающее облако и убыл.

А Денис всю ночь не спал и не бодрствовал, но сладко бредил, снова и снова вызывая видение сияющего старца и вслушиваясь в сладостные слова, переданные ему по воле Его. По воле Господа Бога, ставшего отныне любящим Отцом Денису. Легкость необычайная приподнимала Дениса с ложа его. Всё сбылось на самом деле – вот что возносило поистинне к небесам. Не в мечтах, а на самом деле он стал возлюбленным сыном Всемогущего Бога. И уж Отец Небесный позаботится, конечно, чтобы у Сына Его всё хорошо получилось здесь на Земле. Это гораздо больше, чем если бы Денис встал утром, а ему бы объявили, что он внезапно избран – ну хоть президентом России и Америки одновременно. Да-да, ведь – на самом деле!

Что за жалкая жизнь была у него раньше – слушаться родителей и учителей, бояться хулиганов и терпеть пренебрежение Галочки. И в церкви тоже ничего хорошего, в церкви он тоже маленький и жалкий – один из миллиардов рабов Божиих. Зато теперь – на самом деле – он единственный Возлюбленный сын Божий. Наверное, сможет и чудеса. Да, чудеса. Должен же Отец Небесный уделить Сыну Своему достаточную долю Своего всемогущества. Самое замечательное Божественное свойство – всемогущество!

Счастливое и гордое чувство чувство избранничества, уверенности в том, что он – не такой как другие, влекло за собой и догадку, что чувства у него должны быть другие, ценности – другие. Все вокруг думают только о любви, потому что они – как все вокруг, им ничего иного не остается, а он, Денис Мезенцев, вознесенный над всеми, открыт другим чувствам, чувствам всемирным, и мелкая отдельная любовь будет отныне мало его занимать. Пусть Галочка так и знает. Он ей ничего не скажет – скоро сама догадается.

Кстати вспомнился ещё один недавний случай – пророческий.

Денис сел в маршрутку и стал доставать деньги. Нужно было передать четыре рубля, и он хорошо помнил, как достал две больших монеты по два рубля, хорошо заметил, что монеты одного размера. Впереди сидел дядька с маленькой ехидной лысиной. Денис не любит такие. Уж если голова лысая – пусть сверкает как бильярдный шар, а такая, слегка проглядывающая сквозь волосы – признак лицемерия.

– Передайте, пожалуйста, – он протянул деньги.

Дядька позвенел мелочью и повернулся:

– Вы дали три рубля, вот.

И показал большую монету и маленькую.

Денис сразу понял, что доказать ничего невозможно: все монеты одинаковые. Он-то хорошо помнил две большие одинаковые монеты в руке, помнил даже, как ему их дали в метро на сдачу с десятки – но доказать ничего невозможно.

Пришлось достать ещё рубль и отдать со словами:

– В другой раз буду под расписку давать.

И случился маленький приступ ненависти, с ним бывают такие – приступы мгновенной ненависти, потому что он унаследовал от мамы слабоватые синапсы. Но – тихой. Если бы он мог безнаказанно убить лысого – Денис бы убил в ту минуту. Но невозможно было ни убить, ни доказать – и он молчал. Наверное, другие пассажиры считают его неудавшимся жуликом и ничего никому не докажешь. Оставалось только изо всех сил желать этому противному слаболысому дядьке всяких несчастий.

Чтобы он вышел из такси – и его бы сразу сбил встречный самосвал!

Дядька вышел из такси – споткнулся и упал. Упал мордой в лужу!

Денис не рассмеялся вслух. Сделал вид, что и не видел.

Но тихо торжествовал. Это было для него – знамение!

Значит, его ненависть имеет силу, ненависть материализовалась. Бог помог ему, показал свою милость, показал куда более отчетливо, чем когда открыл словарь точно на нужной странице. Бог показал, что ненависть – сила!



* * *





Получил мальчик Денис подтверждение Свыше – и доволен.

Денис знает, что над ним Бог, Который за всё отвечает. Оттого ему и легко.

Господствующее Божество может только смотреть с легким презрительным снисхождением на малых планетян, которые не берут ответственность на себя, а сваливают на своих богов.

Но ведь – и легче им, нельзя не признать! Проще. Самому Господствующему Божеству переложить ответственность не на кого, Оно всегда решает Само, и никто сильный не утешит, не скажет: что поделаешь, у Тебя не получилось, но Я это дело исправлю. Наверное, утешительное чувство: положиться – ну хоть на всесильных родителей. Но нет у Него родителей, не было Оно никогда маленьким, не качали Его на Божественных коленях. Выходит, Оно – всесильное, но в то же время и обездоленное. Обидно. И не исправить никогда, не возместить недоданную ласку…

Господствующее Божество, если бы могло, встряхнуло бы головой, чтобы отогнать наваждение. Но нет у Него частей тела. А наваждение Оно все равно отогнало – и снова уверилось, что быть самым всемогущим, самым всеведущим – огромное и вечное счастье! За которое не жалко заплатить отнятым детством.



* * *





Денис Мезенцев, конечно же, рассказал папе с мамой свое видение. Пожалуй, почти и не сон.

– Усыновил! – выдохнула Людмила Васильевна. – Ты теперь как…

Она хотела докончить: «Как новый Христос!» – но все-таки не решилась. Сказала безлично, но столь же значительно:

– Ведь должно же произойти Второе Пришествие. Пророки обещали однозначно.

Дорогой папа нахмурился и сказал, отодвигая тарелку, словно бы символически отстраняясь от греха:

– Похоже на соблазн. Не стал бы истинный святой соединять службу Господу Богу с дурацким катанием мяча, соблазняющим шатких в вере людей.

Но мама сразу не согласилась. Она никогда не может согласиться с папой:

– Он духовный акселерант, – через Н. – Я всегда знала, что наш мальчик отмечен Богом. Я когда его носила, мне сколько раз светлые видения являлись. И облака, и старцы, и девы. Я не рассказывала, потому что тогда в это ещё никто не верил. И ты первым бы сказал, что у меня галлюцинации, ты же тогда такой был атеист партийный! – не упустила она уличить мужа.

– Я просто не мог выразить свои духовные запросы, – хмуро оправдался отец. – Меня бы исключили и уволили, вам бы с Денисом есть стало нечего.

– За истинную веру и пострадать не грех. Святые как страдали – почитай-ка жития! А сон вещий нашему сыночку явился в ночь под воскресенье. Это перст! Дьявол в такую ночь соблазнять бессилен. Избран наш сыночек, избран. Такое же видение было знаешь кому? Отроку Варфоломею, который потом стал святым Сергием! Денис и похож на Варфоломея, даже ещё красивее. И волосы даже золотее. А эти озарения его, которые неумные люди называют припадками – они даром не даются! Раньше так и называли: «Священная болезнь»! У Магомета были припадки, все знают.

– Ну, Мухаммед для христиан не авторитет. Ты бы ещё на Зевса сослалась.

– Конечно, Магомет – язычник, – уверенно определила Людмила Васильевна, – но все-таки тоже пророк, беседовал с Богом. Я всегда знала, что с Денисочкой нашим всё – неспроста.

Сейчас пойдем все в храм, помолимся и я с отцом Леонтием посоветуюсь. И между прочим, отрок Варфоломей, хоть и стал великим святым, а в Сыновья Божии не усыновлялся, – добавила Людмила Васильевна.

Ну просто уточнила.

Одно удовольствие было наблюдать за мельтешением мыслей милой женщины: предчувствие почестей, пожертвований, поклонения предстоящих её любимому Денисочке – а заодно и ей самой в достаточной доле, подобной доле, доставшейся Богородице от Ея божественного Сына. И вместе с тем истинное счастье оттого, что грядет дополнительный свет и счастье столь любимому ею человечеству. Но – через Дениса, чадо её любезное.

Нисколько не отделялись почести сыну и всей семье от всеобщего счастья человечества – но удачно соединились в вихре эйфории. Да так всегда и бывает: обычная людская логика – если хорошо мне, значит отлично и всему человечеству!

Игнатию Игнатьевичу такое развитие сыновьих снов не нравилось. Все-таки не мог он поверить, что стал отцом второго Христа. Или, как принято называть плотника Иосифа – обручником. Довольно далеко он ушёл в своем нововерии, но все-таки не настолько. Квантовая физика, которой он первоначально занимался, способствует качанию от материализма к теизму, но слишком телесное и буквальное воплощение чудес его до сих пор коробит.

Но проворчать вслух: «Неплохо бы для начала обратиться к детскому психиатру» он однако не решился. Тем более, в присутствии жены, так легко воспламеняющейся гневом в ответ на всякое его возражение.

Вслух же заметил:

– Мало ли какие романтические сны приснятся. Да ещё после возбуждающих разговоров. Мне самому снилось когда-то, что я стал термояд гнать – как горючий газ. В неограниченных объемах. Облагодетельствовал человечество. А проснулся – чайник свистит.

– Сам ты свистишь – хуже чайника, – отозвалась жена почти благодушно. – А Денис – заслужил. Если не он – то кто же? Я помню, он в ещё в детском садике никогда не дрался с мальчишками. И весь из себя. Внешностью тоже ведь Бог награждает, и если Денис похож на херувима, не зря ведь! Значит, сам Бог принял участие.

Какое участие – она уточнить не решалась.



* * *





Самое замечательное Божественное качество – восприятие бесконечности. Бесконечности и безграничности. Ни с чем не сравнимое счастье свободы. Всякое небесное тело, всякое одушевленное существо имеет границы, рамки, формы. И только Оно, Господствующее Божество – бесформенно и безгранично.

Всякая форма – это тюремная камера, если в ней заперто сознание, заперто чувство, заперта память.

Присутствовать одновременно везде, проникать в в каждый комок материи, ведать и взрывы сверхновых звёзд и шорох мыши в набитой зерном норе – вот полнота восприятия не сравнимая ни с чем и недоступная никому. Кроме как Ему. Да при том, в масштабах бесконечности все события или равно велики или равно малы – смотря как посмотреть, и шорох мыши не заглушаем даже взрывом звезды.

Бесконечные пространства дарят и бесконечное разнообразие жизни. Глаза живых существ отличают свет от тьмы, потоки энергии от пустот, в Божественном же восприятии сияют не звёзды, эти сгустки раскаленной плазмы, а обители жизни, потому что излучения жизни несут нечто гораздо более важное, чем поток равномерной неодушевленной энергии: излучения жизни несут неповторимое разнообразие информации о совершающихся между живыми существами событиях. И чем напряженнее жизнь на планете, тем ярче сияет очаг жизни на темном фоне протяженных безжизненных пустот.

И только Оно обладает счастьем разом знать всё, что свершается на всех бесчисленных планетах, между всеми существами. И даже самая дальняя граница не ограничивает Божественную свободу, и сколько бы мириадов миров ни насчитать – все вместе они исчезающе ничтожны по сравнению с бесконечностью – вот что питает неизреченный восторг.

Жизнь – не прихоть Господствующего Божества, не просто бесконечная игра, призванная развеять Божественную скуку.

Игра тоже – но не только игра. Жизнь – это состояние материи, при котором энергия парадоксально течет из усредненного состояния покоя в направлении высших всплесков. Энергия становится более высококачественной, без такой перекачки снизу вверх Космос давно бы вернулся в состояние Хаоса: все комки и изюминки растворились бы, размешались в единую монотонную кашу. Предрекаемая не очень информированными физиками тепловая смерть Вселенной и означала бы возвращение в Хаос, торжество энтропии.

И когда эфемерные существа спрашивают себя и друг друга: «Зачем мы? В чём наш смысл?!», они не понимают, что они – те необходимые волны энергии, которые не дают возвратиться равномерному бессобытийному Хаосу. Существа, достигнув примитивного сознания, не постигают ещё своей высокой миссии и тешатся игрушечными мечтами о бессмертии личных душ. Тогда как они, достигнув достаточного могущества, призваны разносить очаги жизни дальше и дальше: от звезды к звезде. Чтобы не позволить Хаосу вернуться.

Хорошо Оно придумало: очищать и возгонять энергию с помощью механизма жизни!

А что сами существа своей миссии не понимают – ну и пусть их. Их дело – жить, а не понимать.



* * *





С молодым священником из физиков, отцом Леонтием, настоятелем ближнего храма, семья Игнатия Игнатьевича и Людмилы Васильевны Мезенцевых сделалась довольно близка, входя в кружок просвещённых интеллигентных нововеров, свысока поглядывающих на традиционных старух, нищих, темный люд, составлявших большинство всякого, даже петербургского прихода.

Греха гордыни, впрочем, Мезенцевы за собой не замечали, искренне считая, что благодатно слились с народом.

Всходя в храм, гордая родительница Дениса вглядывалась в лица встречных. Не просияет ли кто-нибудь, узрев её чадо, подобно тому как просиял Симеон Богоприимец, когда внесли впервые Дева и святой плотник младенца Иисуса в Иерусалимский храм?! Но, к легкому её разочарованию, нового невского Симеона не нашлось в многолюдии знакомых прихожан.

Отстояв утреню, во время которой совершилась катавасия, что кандидатка едва ли не в богородицы отметила с удовлетворением (все думают, что «катавасия» – какая-то нелепая кутерьма, и не знают, что это особый род схождения церковных хоров – а она, Людмила Васильевна, знает!), заставив Дениса отбить несколько дополнительных поклонов, она дождалась, когда освободится отец Леонтий и подвела к нему Дениса. Вокруг ещё толпились посетители храма, но достойная женщина объяснила, что дело у нее очень личное («Пока ещё личное, отец Леонтий, хотя может обернуться всеобщим благом!»).

Отец Леонтий отвел их вглубь бокового придела, отстранил нескольких особенно настырных богомолок и преклонил слух. Игнатий Игнатьевич при сем присутствовал, но подчеркнуто не вмешивался.

Людмила Васильевна попросила Дениса повторить рассказ о чудесном сне, что тот и сделал ничуть не затрудняясь, поскольку привык со взрослыми вести себя раскованно. Теряется он только перед хулиганами и любимыми девочками.

Наблюдать за вихрем мыслей, закрутившихся в голове отца Леонтия, оказалось удовольствием столь же утонченным. Очень хотелось рядовому настоятелю храма прославиться в качестве первооткрывателя и наставника избранного Богом отрока. Но легко предвиделись и строгости начальства, которое очень недоверчиво относится к появлению новых пророков, тем более с намеком на мессианство. Ну и ревность добавлялась, оттого что чудесного сна удостоен сей ничем прежде не отмеченный отрок, а вот сам отец Леонтий, оставивший светское поприще, отринувший земную физику ради науки небесной, хотя и имел счастливые минуты экстазов во время долгих молений, столь чудесным сном, достойным сравнения с видением отроку Варфоломею, до сих пор осчастливлен не был.

Служба по церковному ведомству уже успела умерить порывы отца Леонтия, и ответствовал он с должной в его положении осторожностью:

– Будем смиренно исполнять волю Божию. Быть может, новые знамения подтвердят нам, что сей юный Денис избран Божественным провидением. Но пристала нам скромность и непоспешность. Вспомним, как Преподобный Афанасий Афонский, узрев явившуюся пред ним Богородицу, усомнился, не искушает ли его Враг, на что Божественная Жена не разгневалась, но удостоила святого чуда, попустив его высечь из скалы источник, который источает воду и по сей день. Будем же и мы смиренны, как святой Афанасий, не удовольствуемся одним свидетельством, исходящим хотя бы и от чистого сердцем отрока, но будем смиренно исправлять свой долг. И, быть может, отроется и нам чудесный источник благодати.

Людмила Васильевна попросила благословения, поцеловала сама руку отцу Леонтию и мужу с сыном велела сделать то же самое, но отошла недовольная и разочарованная: она-то ждала, что отец Леонтий с энтузиазмом воспримет весть о чудесном видении, открывшемся её Денисочке. А отец Леонтий предложил ждать дальнейших знамений, фактически согласившись с мужем, который заподозрил в чистом сне мальчика соблазн дьявольский! Душу мальчика заподозрили, самую душу, будто испорчена душа, будто завелся в ней дьявол, как червь в яблоке. И выходит, что отец Леонтий – не посредник своей паствы в сообщениях с Господом Богом, а осторожный чиновник, которому главное – перестраховаться.

Мужчины все такие – что муженек, что духовный отец. Не видят, что душа у мальчика светлая!



* * *





Самая нахальная человеческая мечта: о бессмертии души.

Да ещё соединение праведников в раю с самим Господом Богом.

Эдак они бы сделались почти равными Ему. Тем более, эти праведные святые, как желательно людям, и сами принимали бы молитвы и совершали бы чудеса. Ну боги – да и только!

Бессмертие вообразили… Смешно! А в разных прочих тварях они душу предполагают? Ну, в любимых собаках и кошках многие из людей, по своей доброте, различают душу, это точно. А в мелких мышах? А дальше? В каждой кильке, потом в каждом комаре, как верят джайнисты? Ну а амебы, бациллы, вирусы? Поколения сменяются, бессмертные души накапливались бы и накапливались – и постепенно заполонили бы даже весь бесконечный Космос. Божеству в такой тесноте и места бы не осталось. В самом деле – смешно!

В том-то и прелесть этих существ, что они – эфемерны.

Существуют, пока не распадаются комочки атомов, составляющих их бренные тельца. И сразу из тех же атомов возникают другие, новые тельца. Бесконечный калейдоскоп. А Божество – смотрит. Только Оно – вечно. Бессмертие – Его привилегия. И вечная забава: наблюдать, как эти однодневки мечтают о бессметной душе, о собственной нетленной вечности.

Выдумывая себе душу, люди старательно не замечают очевидных явлений: начиная от действия разнообразных вин, которые туманят мысли и изменяют поведение. Какая же душа подлинная: деликатная восторженная душа трезвого Вадима Волошина, или злобная тяжелая душа его же – пьяного? Хорошо, спортивный режим его сдерживает, и пьяная его сущность вылазит редко. Или даже обыкновенная язва желудка, которая разительно меняет характер – а значит и душу, по человеческой фразеологии: под постоянным подзуживанием язвы душа становится раздражительной и подозрительной. Не говоря об опухолях мозга. Но если чего-то очень хочется, никакие доводы не убедят.

Хочется бессмертной души – значит она и отыщется. Такое упрямство, презрение ко всякой очевидности, вызывают даже определенное уважение.

Можно сравнить с самозванцами. Каждому человеку очень хочется родиться каким-нибудь принцем. Но большинство людей обречено лишь вздыхать, разводя руками: жаль, что не судьба.

А некоторые самые упрямые стараются переломить судьбу, объявляют себя принцами и королями. Самозванно. Так вот все, кто придумывает себе бессмертную душу – такие же самозванцы, присваивающие себе свойства самого Божества. Гневаться ли на них? Да как же можно гневаться на маленьких и жалких?!

Правда, придумав себе бессмертную душу, земляне так и не уяснили себе же, а зачем она все-таки нужна? Потому что душа оказывается не столько бессмертна, сколько бесполезна.

Отлетев от тела, она дальше ничего не делает. Сидит себе и сидит, по Писанию, одесную Господа Бога. А зачем ей там вечно сидеть? Жизнь осталась в прошлом – на Земле, а дальше предстоят разве что вечные воспоминания. Весьма горькое и мучительное занятие, если поверить в это всерьез. Но Господствующее Божество не настолько жестоко, чтобы консервировать беспомощные ни себе ни другим не нужные души.



* * *





Любимого прапорщика Клавы Кулешовой похитили прямо из поезда люди Мусы Дзагараева. Выбрали среди других пассажиров, потому что на военных всегда устойчивый спрос.

Клава узнала о пропаже своего Виталика самым невероятным способом: из телевизора. Бывает же такое: всё время говорят на экране о знаменитых политиках и артистах, таких знаменитых, что уже и не верится, что они тоже живые люди, а тут вдруг о простом прапорщике передали прямо по первой программе: «Виталий Панкин, направлявшийся в отпуск, был снят с поезда Баку-Москва».

Как же так: почему позволяют ездить через эту проклятую Чечню?! Войск наших там нет, а поезда почему-то идут, и военные проезжают. Там наверху просто рехнулись. Если бы распоряжалась в стране Клава, по враждебной территории наши гражданские поезда бы не ездили ни за что и никогда! Так просто.

Хуже всего то, что Виталик – десантник, а все давно знают, что десантников чеченцы не любят особенно. Как же Виталику разрешили ехать?! Как он сам решился?! Дурак – и всегда был дурак. Думал – пронесет. За это Клава его и любит. Но сейчас бы глаза выцарапала – за глупость. Просто возненавидела за то, что сам дался этим чеченцам. Она бы его сейчас обнимала, если б полетел самолетом, а теперь вместо их комнаты, их кровати, он в какой-то чеченской яме.

Ни секунды Клава не верила, что его освободят свои. На выкуп у родных Виталика денег нет. У Клавы – тоже. Только если бы Виталик убежал сам – как десантник. Или… Или она бы его выкрала у чечен! Потому что она мастер по стрельбе и самбо, а не соплюха какая-нибудь! И могла бы воевать как Наташа Дурова. Или – не Наташа, а Саша. Короче, кавалерист-девица. Клава смотрела «Гусарскую балладу» раз пять.

Можно только удивляться, как легко Клава решилась. Другие больше примериваются и колеблются, когда новые туфли покупают. А Клава – взяла да и двинулась, словно в кино пошла.

Или алкоголики так же принимают стакан неизвестной жидкости: «Что, ребята, отрава – не отрава? Ладно, если что, на том свете встретимся. А вдруг – не отрава? Не пропадать же добру!» Но Клава же – ничуть не алкоголичка. А вот решилась – без переживаний. Приходится понимать, что так несокрушимо любит! Пожалуй, воспоминания о даренных астрах тоже подтолкнули: таких, кто идёт с поллитрой, кругом навалом, а единственного, кто красиво любит – больше не найти. А Клава с детства мечтала: чтобы у нее красивая Любовь – с настоящей буквы.

Чтобы не рисковать девушке, хотя бы и самбистке, Клава взяла паспорт брата и остриглась. Усов и бороды ей было не отрастить даже в крайнем порыве чувств, а приставные видны вблизи, поэтому она не только остриглась, но даже побрила голову – бритоголовые мальчишки сейчас мелькают везде, и подозрений не вызывают, а полезный страх – пожалуй: бритоголовый – синоним не то бандита, не то фашиста, а с теми и другими боятся связываться. Посмотрелась в зеркало – очень даже сойдет. У солдатиков бравой действующей армии, которые мелькают в телевизоре, видок ещё не такой: шеи цыплячьи, на усы и бороду ни намека – Клава выглядела бравым дембилем по сравнению с ними. А ещё – спешно научилась курить, для облегчения знакомств и хрипотцы в голосе.

До сих пор она о вере и Боге всерьез не думала, но перед таким великим делом купила крестик, повесила на шею, натянула потертый братний камуфляж – и поехала. Брат паспорт дал, потому что знал, что спорить с Клавой бесполезно, но на прощание обозвал сумасшедшей идиоткой. Так, наверное, и есть, и Клава этим гордится.

До Ставрополя доехала спокойно. Только постоянно нужно было помнить, что она в мужской роли. Полдороги прокурила в тамбуре. А в Ставрополе стала разведывать, как перебраться на другую сторону – и к кому там приступить с поисками?!

Если бы она хоть секунду трезво сообразила, за что взялась, тотчас бы повернула назад. Но она не соображала ничего, только обдумывала следующий шаг – как собака старается не упустить след, но знать не знает, выведет след на одинокого беглеца или на группу в десяток стрелков.

На площади перед вокзалом толпился пестрый люд. Клава привыкла к холодной ярославской жизни и оказавшись в непривычном осеннем тепле поняла кожей, что здесь знакомятся и общаются иначе: от меньшего количества одежды знакомства и разнообразные связи должны происходить легче и быстрее.

И точно, к ней почти сразу подошел высокий горбоносый кавказец, попросил прикурить для разговора.

Все женские тревожные разговоры о приставаниях кавказских людей разом всколыхнулись в Клаве, и ей пришлось твердо напомнить себе, что она – мужчина.

Но горбоносый абориген и не думал ни о каких шашнях.

Это был обыкновенный наркоман, которых здесь много. Жалкая порода. Если бы Господствующее Божество любило людей, как они желают верить, Оно бы заботливо истребляло наркоманов ради здоровья населения. А Оно ничуть им не мешает, зато позволяет хорошим людям то и дело умирать от раков и инфарктов.

– Отслужил? – кивнул он на камуфляж.

– Ну!

– ВыВа?

Клава знала от брата, что так сокращают нелюбимые в Чечне внутренние войска.

– ПэПэГэ.

Передвижной полевой госпиталь – самая безопасная часть.

А то назовешься сапером – позовут разминировать.

– Медбрат что ли?

– Ну!

– В веняк попадаешь?

– Без вопроса.

Клава закончила сестринские курсы.

– Тут другу ширануться надо. Но веняки – ни к черту. Вмажешь?

– Ну! Баян-то есть?

– Спрашиваешь!

Друг лежал в сарае, пристроенном к белой хатке. Взглянув на вошедших, он только заскрипел зубами. Очень громко заскрипел – Клава до сих пор думала, что «скрипеть зубами» – переносный образ вроде «большого сердца», но лежащий скрипел натурально – как вилкой по стеклу. Ясное дело – дядя в глубокой ломке.

Клава откинула прикрывавшую ломщика рвань. Кости выпирали из дистрофика во все стороны, растягивая сухую кожу, плотно покрытую татуировками. Вену и так трудно найти на последних остатках тела, а тут ещё эта лагерная графика маскирует. Но надо – чтобы зауважали эти подонки, познакомили с подонками следующими.

Руки она и смотреть не стала, попробовала ударами пальцев взбить вены на синем бедре – но тоже сплошь рубцы.

Тогда она вспомнила наставления старой медсестры, ещё фронтовой, учившей на курсах молодых девчонок: «Последняя вена всегда на главном члене!» – и решительно сдернув вонючие трусы, протянула не глядя руку:

– Ну? Давай баян!

Заряженный шприц уже ждал.

Даже на жалком сморщенном воспоминании о былом мужчине синел наколотый узор, тьфу ты, Господи!

– У-уй! – взвизгнул было ломщик. И затих.

Содержимое шприца убывало, и на последней трети лежащий забормотал – всё быстрее, громче, блаженнее:

– Приход!.. Пошёл приход!

– Спе-ец! – оценил знакомец с привокзальной площади.



* * *





Может ли Господствующее Божество всмотреться в мир как в зеркало? Отражено ли Оно в мириадах мелких планетян?

Нет-нет! Своим отражением Оно может признать разве что прекрасную природу. А там, где разумники всех миров множат глупости и злодейства по своему скудному разумению, – Оно отходит. И умывает руки, как принято выражаться для наглядности. Отмывает всего Себя от скверны человеческой.

И одуряться до скотства Оно их не учило, и не могли они взять с Него пример, потому что Оно не знает одури – сами нашли эту грязь, сами полезли – тоже такая игра на взаимное умопомрачение.

Признаться Себе Оно вынуждено в одном: Оно не понимает совершенно искренне, как можно добровольно отказываться от разума – ведь это то же самое, как добровольно отказаться, например, от зрения, заявить, что слепота – куда приятнее.

Живут существа в созданной Им Вселенной – и Оно не понимает их порочных страстей. Странно.



* * *





Кавказского вида наркоманы оказались русскими – представились казаками. Хотя ещё в поезде Клава слышала, что казаки такую отраву не одобряют: им бы в достатке чихирь да табак.

Клава хотела было порасспросить про переходы на чеченскую сторону, но очень вовремя заговорил сам спасенный ею ломщик Гриня – так он представлялся.

– Ахмед будет с товаром. Ты не трепанись, что медбрат – утащат как овцу. Им ваш брат нужен. А прознает, что веняк щупаешь – без разговора.

Вот это был путь: пусть чеченцы утащат её сами! Тогда никаких подозрений: зачем пришел, чего ищешь?

Ахмед явился под вечер. Совсем не чеченец по виду. Лицо круглое, нос ничуть не орлиный. Маленький и лысый. На Клаву, называемую Кириллом, уставился подозрительно.

– Нищак, – успокоил Гриня. – Наш кореш.

– Ширяешься? – прямо спросил Ахмед.

Очень логичный вопрос: кореш такого Грини обязан сидеть на игле. И вообще, наркоманы люди надёжные, в КГБ не служат. В ФСБ – тоже. А у Клавы-Кирилла на лице написано незнание порока.

– Ширяю на заказ, – навела его Клава на нужные мысли. – Если трудный случай.

– Медбрат? – догадался Ахмед. – Хороший человек. Нужный.

И замолчал.

Гриня в отчаянии сигналил глазами – ярче чем светофором: «Зачем объявился?!» Но Клава смотрела безмятежно, будто не понимала.

Ахмед с Гриней выходили, шептались о делах, потом Ахмед вернулся, спросил как о легком одолжении:

– Тут один человек недалеко – тоже веняки совсем потерялись. Помочь надо.

Ахмед не очень верил, что приезжий медбрат легко согласится. Тогда придётся доложить Мусе, чтобы выкрасть силой.

– Если только, – Клава сделала понятный всем народам жест. – Билет купить не на что.

– Купышь билет, всё купышь.

Около мазанки стояли белые «жигули».

– Садись, быстрее будем, – предложил-приказал Ахмед.

Клава с готовностью села.

И поехали в ночи. Ахмед молчал. И она молчала. Потом подумала, что надо изобразить беспокойство.

– А чего так долго? Говорил – рядом!

– Я – говорил? Никогда не говорил! Близко – далеко, разницы нет. Человек – везде человек. Помогать надо.

– Ты куда меня везешь? Так не договаривались!

– Хорошо договаривались. Не надо много шума, дорогой.

И словно нарочно «жигули» притормозили около темных зарослей, от которых отделилась фигура и нырнула на заднее сиденье – рядом с Клавой. От нового попутчика пахло чем-то резким и кислым – чужим.

Это был тот самый Муса, люди которого похитили Виталика. Но Клава, естественно, не могла догадаться, что следует к цели почти прямым путём. А Муса, хоть и командир, любил проехаться сам, ощутить настоящую борьбу и настоящий риск.

Он был уверен, что Аллах его сохранит. А не захочет Аллах сохранять – какой-нибудь сумасшедший застрелит и на пороге собственного дома.

Рядом с командиром и старшим другом Ахмед заметно прихрабрился:

– Хорошо договорились, а шума не надо, скажи ему, Муса.

– Он понятливый, не будет дергать, – покровительственно отозвался Муса.

Пожалуй, резкий чужой запах, принесенный в машину Мусой, впервые испугал Клаву – что-то очень страшное надвинулось. Здесь не игры, не светлый спортзал, где она раскидывала мальчишек отработанными приемами. И покровительственный тон нового попутчика показался опаснее всякой угрозы.

– Ваши русские легко в плен себя дают, – с жуткой приветливостью объяснил Муса. – Идут как бараны. Покажешь конец ствола – он сразу твой. Я бы до смерти дрался, если меня в плен хватать! Мы смерти не боимся, Аллах наградит в раю, потому мы – мужчины. Не будешь дергать, да?

Клава молчала.

– Ну, скажи: не будешь дергать?

– Ваша сила, – пробормотала Клава совсем искренне.

– Наша правда, – поправил Муса. – Аллах велик.

Привезли её не в Грозный, в какое-то селение. Очень разрушенное. Потом оказалось: Мохкеты. Или наоборот – Мокхеты – кто чечен разберет…

Для испытания Муса сразу привел её в дом, где лежала иссохшая старуха. Оказалось, старуха безногая.

– Ваш самолет ракета кидал, – страшно улыбнувшись объяснил Муса.

Клаве приказали вкатить старухе маковый отвар.

– Не в кайф, а для боли, – счел нужным объяснить Муса.

Клава легко попала в вену – и тем самым выдержала экзамен. И почувствовала себя нужным специалистом, который может ставить условия:

– Комната мне нужна отдельная и чистая. Чтобы легче стерильность соблюсти.

– И капитал приобрести! – резко захохотал Муса, обнаружив неожиданное знание русских пословиц.

Борода закрывала ему половину лица и трудно было определить возраст. Он был весь – словно обезжиренный: под не по южному бледной кожей впалых щек, казалось, можно разглядеть мускулы, редко напрягавшиеся в улыбке. Глаза блистали из глубоко проваленных глазниц – как из пещер.

– Хорошо помогать, хорошо лечить – хорошо жить будешь, да, – определил Муса положение Клавы.

Он мог бы сразу сделать нового русского доктора пленником и водить к пациентам под конвоем, но чем-то молодой паренек ему понравился, хотя обычно он встреченных русских не любил – просто за то, что русские.

Поселили её в чистой комнате, только с трещиной в стене – как будто овраг в степи. Трещину хозяева заклеили газетами, чтобы не сыпалась внутрь всякая труха. потому что нет настоящей известки или штукатурки на ремонт.

Всем приходящим Клава старалась очень крепко пожимать руки своими тренированными кистями – чтобы по-мужски. Чтобы не подумали про нее неправильно. Тем более, все здешние мужчины носили бороды по велению Аллаха. От русского медбрата щетины не требовали, но безбородость свою Клава сама все время чувствовала как стыд. Хорошо, не было никакой общей бани, а то бы закончились сразу все приключения.

Про пленников она услышала сразу. Уже на третий день пришлось спуститься в подвал, где лежали на груде тряпок двое. Чеченец-провожатый указал:

– Этот болеть.

Несчастный пленник прикован был к скобе в стене – такие же скобы, но не в подвале, а наверху используют здесь как коновязи. Она с негодованием приказала снять наручник с больного – и её послушались. Но заговорить с пациентом она не могла: вокруг стояли трое стражей, дышали через плечо.

Клава спрашивала только: «Больно – не больно?» Болело сердце, инфаркт или не инфаркт не определить, наколола чем нашлось: папаверином и ношпой. Второй пленник все время молчал, но когда Клава сложила шприцы и ампулы в сумку, чтобы уходить, сказал как бы в воздух, не к ней обращаясь:

– Надо дни считать, чтобы не потерять время. Я держусь: дни считаю.

Пленника ударили по лицу. Он замолчал.

Клава вышла на свет, на солнце – и постаралась выдохнуть до конца смрадный подвальный воздух. А пробыла-то всего полчаса.

«Сволочи!» – твердила она про себя, «изверги!» Но понимала, что уговаривать извергов, чтобы те покаялись и отпустили пленников или хотя бы переселили их наверх в дома – бесполезно.

И выходило, что вот она в настоящей Чечне, и горы уже со всех сторон, но дела никакого нет, или хотя бы слова про её Виталика. А есть только служба Мусе и его компании.

А о том, что Виталик сидит в яме совсем по соседству – в пяти километрах, она не знала. Нормальным путём и не могла узнать, а каких-нибудь телепатических сигналов не чувствовала.

Вместо поисков Виталика приходилось пока вести разговоры с многословным стариком-хозяином. Звали его Салманом, а Клава про себя прозвала Салтаном.

Приходил и Муса, держался так, будто он здесь ещё больший хозяин чем Салман. Муса смотрел, даже спрашивал, не надо ли чего – выходило, что заботится. Приносил с собой всё такой же острый запах. Непонятный и чужой. Но запах уже не столько пугал, сколько – означал что-то. Означал здешнюю чужую жизнь. И мужские дела.

А старик-хозяин казался понятным. Потому что бывший учитель.

Хозяин хотел мира и уговаривал Клаву, будто она не меньше министра:

– Зачем вы нас вайнахов гоните всю жизнь? Мы здесь тысячу лет живем, а даже соседних аланов не завоевали. Осетин. Хотя они воевать не могут, под русскую юбку прячутся. Мы – воевать можем, так почему не завоевали никого? Потому что свою землю любим, а чужой не хотим. А вы и за хребтом всех взяли, и перед хребтом всех кроме нас взяли. Вы почти половину мира взяли, но все равно вы – мирные, когда вас послушать. А нас зовете разбойниками.

Клава подробной истории не знала и отвечать не умела. Хотя ясно, что Кавказ наш – и Грузия, и Армения. А как же иначе?! Как же они могут жить сами?! Теперь отделились и мучаются. Плохо жили – торговали мандаринами. Завоевывать, может, этих черных и не надо, вот и Мохкеты сожгли слишком – не только бандитов, но и мирных посжигали и покалечили. Но сами чечены должны понимать свою выгоду и держаться за Россию – а они людей воруют вместо благодарности.

Муса так не разговаривал как Салман. Он приходил легкой походкой и смотрел – словно насквозь. Приказывал, если надо куда идти, кого лечить.

Клава сама заговорила, когда он слишком быстро собрался уйти:

– Надо договориться, когда я домой поеду. Я хотел заработать – на билет, и чтобы не с пустыми руками вернуться. Надо договориться: сколько я живу у вас, сколько платите?

Муса усмехнулся:

– Заработать – хорошо. Надо знать, сколько ты воевал – заработал на нашей крови. Медицина тоже война. Солдат лечить, чтобы нас убивать снова. Лечить вы русские можешь хорошо, воевать можешь плохо. Только можешь – продать всё.

Он похлопал по своему автомату – калашу:

– Купыл от ваш майор. Надо миномет – тоже купил. От капитан. Нам ваш завод купить, сами пушки сделать, сами себе самолет сделать, тогда мы до самой Москвы легко воевать.

Он подкатил сапогом Клаве консервную банку:

– Кинь.

Клава подбросила резко вверх.

Муса выстрелил навскидку. Банка завертелась в воздухе, упала в конце двора. Клава подошла, подобрала. Пуля пробила отогнутую крышку.

Муса посмотрел, покачал головой:

– Ай, плохо. Надо – центр. Давно практик нет, – объяснил он очень любезно. – Надо практик: ты – колоть, я – стрелять. Каждый – свой.

И закончил разговор:

– Работай, не рыпай – жить хорошо. Свободно. Пленный – подвал, тебе – комната. Хочешь – женись. Такой красивый – жена любить. Поклонись Аллах. Мы нация не смотрим. Поклонись Аллах – будешь мне брат.

И ушёл, ступая мягко. Такой походкой легко ходить по горам.

Клава не знала, что свой слишком ломаный язык он немножко выдумал как поэт: потому что патриот не должен слишком знать ненавистный язык врага!

Ночью Клаве приснился не её Виталик – Муса.

Муса её уносил, она отбивалась, он смеялся:

«Ты – кричать, я – хватать. Каждый свой. Надо практик!»



* * *





Мелкие планетяне заняты исключительно собой. Те, которые считают себя разумными и склонны к абстрактному мышлению, иногда ненадолго отвлекаются и воспаряют мыслями к Богу – такому, каким они Его воображают – и к смыслу жизни. Но быстро возвращаются к своим промыслам: поесть и размножиться. И это их занимает! А когда им нужно нечто возвышенное, они создают искусство, в котором воспевают занятия размножением, а заодно и еду вместе с питьем.

А Господствующее Божество личной жизни лишено совершенно. Оно обречено наблюдать за суетой всевозможных существ.

Иногда даже вмешиваться со скуки. В определенном смысле это интересно. Как интересно сидеть на трибуне, когда играется хороший матч. Но матч всегда заканчивается финальным свистком и публика расходится по домам и барам. А если бы заставить смотреть футбол непрерывно?! Взвыл бы и самый яростный болельщик.

Иногда болельщики вмешиваются: кидают на поле разные предметы – от петард до пустых бутылок. Божество тоже иногда вмешивается. Но ещё менее регулярно. Чтобы не потерять остатки интереса к бесконечной игре.

Каково это – заниматься собой? Божество видит насквозь любое существо, знает все тайные помыслы и скрытые чаяния – но Оно не испытало Само, что значит чаять, что значит несбыточная надежда, что значит страх ожидания неминуемого конца – и потому не в силах Оно по-настоящему понять, что же это значит – заниматься собой? Да, Оно довольно-таки всемогуще и абсолютно всеведуще – и фактически лишено Самого Себя.

Что бы Оно чувствовало, воплотившись в Клаву, которая каждую минуту может быть разоблачена? Божество знает, что Ему всегда гарантировано бессмертие, что невозможно Его ни ранить, ни причинить боль – и как же существовать, если гибель грозит каждую минуту, что враги могут предать мукам, которые хуже смерти?! Как же ей хватает храбрости рисковать каждую минуту собой?! Господствующее Божество никогда и ничем не рисковало, Оно не знает, что это такое. Зато и лишено собственной жизни и занято только тем, что наблюдает страдания и риски малых существ.

А если попробовать?! Если однажды решиться?!..



* * *





Импорт – дело рискованное. Сергей Пустынцев вез в Петербург и дальше в Россию обыкновенные фрукты, а страсти вокруг бушевали почти как вокруг фрахтов оружия и наркотиков. Потому что в мире гораздо больше фруктов, чем покупателей на них, особенно в обедневшей России.

Страсти молодят, если бы не доходили до смертоубийства.

А так пришлось привыкать бояться. В прошлой скучной и бедной жизни Пустынцев никого и ничего по-настоящему не боялся, а теперь привыкал чувствовать себя дичью, в которую каждую минуту может пустить пулю вездесущий и безжалостный охотник.

После того, как Пустынцев встретил в маленьком кафе подростка, который предупредил о покушении прямо ближайшим вечером – и предупреждение сбылось, Пустынцев стал бояться вдвойне.

Он вспоминал мальчишку из кафе – и желал его найти.

Чтобы порасспросить подробно про своих убийц. Он заглядывал почти каждый день в то кафе – но не встречал ни мальчишки, ни девочки, которая была с ним. Девочка, кстати, высокого класса. Такую стоит поискать саму по себе.

Но не встречал. И бармен ничего не знал о них – случайная парочка, не завсегдатаи. Мальчишка исчез – и это возмущало: уж если за свои деньги Пустынцев обречен чувствовать затылком прищуренный глаз снайпера, то, пока жив, он должен хотя бы исполнять любую свою прихоть. А он желает мальчишку найти! Так как же смеют ему препятствовать – люди, обстоятельства, сама судьба?!



* * *





Если бы Господствующее Божество так же носилось с Собой, как истеричные планетяне, которые только и умеют, что жаловаться на жизнь и жалеть себя, как бы громко на всю Вселенную рассетовалось Оно на Свою судьбу, на вечное одиночество, на непрерывные ограничения Своего всемогущества! И гулкий Космос откликнулся бы раскатистым эхом. Но Оно не жалуется.

Однако не любит Оно и слушать вечные сетования: ведь если уж терпит и ничуть не стенает Оно Само, то ничтожным тварям и Оно Само велело терпеть. Да и Космос не ответит эхом на их тихое вяканье.



* * *





Левон посещает подпольную секцию боевых искусств, почти секту, которая называется «Унибос». Смертельные удары секционеры отрабатывают только на чучелах, что, конечно, делает их подготовку немного условной.

Ваня со странным прозвищем Морький, растирая покрытые огрубелой кожей костяшки пальцев – следствие долгих тренировок «ударных поверхностей», любит повторять:

– На настоящем материале хочется поработать! На материале!

Занятия частично ведет сам мэтр по имени Акиро, хотя на японца он совсем не походит. Однако знать подлинные фамилии здесь считается моветоном. А черновую работу проделывает Колян – этот уж точно родился под родными осинами. Он же принимает плату за обучение: Акиро не снисходит до презренных подробностей жизни.

Между прочим, Аркаша Мудрик когда-то был бит двумя корейцами, после чего сам пошёл заниматься боевыми искусствами, а со временем, организовав собственное охранное дело, назвался мэтром Акиро.

Колян же и предложил наконец – то есть приказал, потому что от его предложений не отказываются:

– Что, ребятишки, а не пора ли на настоящую разминку?

Вроде как сдать зачеты.

И повел Ваню Морького, Левона и ещё Стаса Викинга с собой. Стас отличается белокуростью и тонкостью стана.

Колян провел их дворами, потом поднялся по черной скользкой от грязи лестнице и отворил чердачную дверь, обитую драным войлоком.

– Тут несколько подонков скучковались. Всех дружно переработайте в пыль. Масок я вам не дам, чтобы знали: свидетелей не оставлять.

– На материале поработаем! – взвизгнул Ваня.

Бродяги сидели вокруг поваленной двери, изображавшей стол. Семь человек, между прочим, так что бой предстоял настоящий.

Колян резко крикнул:

– Что, гады?! Поминки по себе справили?!

Первым выскочил Ванька и ударил ближайшего бродягу, успевшего подняться навстречу. Бродяга свалился сразу. Остальные бродяги, увидев, что дело серьезное, вскочили.

Левон наметил себе тощего, но длинного детину в продранной дубленке. Детина схватил бутылку и готов был защитить жизнь. Левон чуть развернулся плечом, качнулся – и бутылка скользнула вниз по плечу, а Левон ударил всей растопыренной пятерней в нос и в глаза одновременно – детина мгновенно ослеп, потерял ориентировку и Левон опрокинул его навзничь простым ударом в грудь, а затем прыгнул двумя ногами на горло.

Ему казалось, вокруг всё движется замедленно, и только он действует и бьет быстро. Так же замедленно к нему повернулся маленький, но седой сморщенный оборванец.

– За что, сынок?

И заслонился ручкой, в которой был зажат какой-то ножичек.

Левон перехватил запястье, резко потянул на себя, другой рукой схватил за локоть – и переломил руку об колено как палку. И тут же рубанул сверху по склоненной тощей шее. Ну что – жив ещё кто-нибудь?! Тогда добить! Никого из манекенов в вертикальном положении не осталось.

Колян сказал негромко, но все услышали:

– Отбой, ребятки. Но ещё зачисточку, пожалуйста. Чтобы без свидетелей. Каждый – своих.

Он достал пистолет с навинченной на дуло широкой муфтой. Глушитель – понял Левон. Колян протянул орудие Ваньке:

– Сделай сам и передай товарищу.

Так они и исполнили друг за другом.

– От имени страны и народа – спасибо, – пародируя генерала на плацу, объявил Колян. – Избавили любимый город от нескольких подонков. Чище будет.

Совесть тут оказалась совсем не при чём – не включилась. Левон вспоминал в подробностях, какой он был молодец: как быстро и точно бил. Попробовал раз – получилось. Значит сможет и в другой раз.

На следующий день Левон проходил по Невскому – и смотрел вокруг с совсем новым чувством. Раньше присутствовало всегда пусть очень легкое, но опасение: а вдруг привяжутся какие-нибудь – хоть безыдейные хулиганы, хоть идейные фашисты. Конечно, занятия «унибосом» внушали определенную уверенность в себе, но только после вчерашнего чистилища на чердаке он узнал о себе самую важную и утешительную весть: в нем сидит великий боец и он сметет с пути всякого, кто только осмелится! И так легко сделалось, так хорошо, так весело жить. Словно впервые ощутил настоящую свободу.

Левон ничуть при этом не догадывался – довольно-таки странная наивность – что верховный мэтр Акиро отнюдь не считает Левона и остальных свободными. Наоборот, он уверен, что теперь-то они повязаны. Повязаны кровью – самым крепким способом. И Колян совершенно уверен в том же самом.



* * *





Самая заветная страсть каждого из землян, по крайней мере, каждого из земных мужчин – стать сверхчеловеком. При этом всякий хочет сверхчеловечности исключительно для себя.

Более деятельные и решительные ходят на разнообразные курсы и тренируются, другие просто смотрят кино и отождествляют себя с героем, красиво расшвыривающим противников оптом и в розницу. Желание прямого физического торжества превосходит, пожалуй, даже желанье славы. Да впрочем, эти два желания отлично сочетаются и дополняются одно другим.

И это совершенно понятно. Потому что жить в постоянном страхе быть униженным, ограбленным, убитым невыносимо. Значит, надо быть уверенным, что никакие опасности больше не грозят. А кому не грозят опасности? Только сверхчеловеку.

Большой популярностью пользуется поэтому история Гулливера среди лилипутов, но о приключениях Гулливера среди великанов не желает вспоминать никто.

Ну а от боевых искусств хочется идти дальше: овладеть телепатией, искусством передвигать предметы взглядом и поражать врагов на расстоянии, переходить в другие измерения и уравняться в конце концов с самими богами. Сверхестественные способности – самый великий соблазн, которым можно прельстить человека. Даже золото – значительно менее заманчиво.

Конечно, наблюдать подобные порывы довольно развлекательно. Получается почти футбол. Куда развлекательнее, чем рассматривать упорядоченную жизнь пчелиного улья, где каждая особь знает свое место и свою обязанность – и не пытается превзойти соседок по коммуне. В результате, наблюдая пчел, можно разглядеть разве что балет, где роли расписаны заранее.

А неизбежный отсев, который происходит при непрерывных столкновениях человеков и сверхчеловеков, только обостряет чувства бойцов – и делает зрелище интереснее для Господствующего Божества. Люди то и дело умирают от всевозможных болезней, включая даже аппендицит, так почему же нужно особо печалиться о насильственной гибели? Если задуматься, то ранний инфаркт куда насильственнее, да и встречается несравненно чаще.

Так что пускай мелкие планетяне карабкаются друг на друга и норовят сбросить тех, кто успел залезть повыше – получается очень интересное подобие живой шевелящейся пирамиды. И хорошо, что дела им нет до того, что в масштабе Вселенной и пирамида, и сама планета, служащая подножием живой пирамиде, бесконечно мала и стремится вовсе к нулю. Ведь планетяне интересны именно тем, что принимают себя всерьез.

Да и Оно Самоё – если бы не было Господствующим Божеством, не пользовалось Своими естественными преимуществами, но имело бы несчастье оказаться в облике планетянина или планетянки – разве Оно смирилось бы с ролью незаметной работницы-пчелы в этом человеческом улье?! Нет, конечно же! И Оно бы тоже стремилось выбиться в сверхчеловеки.



* * *





Людмила Васильевна восприняла рассказ дорогого Денисочки о его вещем сне во многом изобразительно: она попыталась представить, как должен быть одет любимый сыночек, чтобы достойно предстать в виде Сына Божия. Белые одежды на библейский манер заманчивы – но непрактичны в петербургском несносном климате. Смокинг при бабочке более подходит вундеркинду со скрипочкой. Русская рубашка и смазные сапоги отдают есенинщиной…

Отвлекаясь от костюма, Людмила Васильевна не могла без гнева думать о своем муженьке. Не поверить в высшее предназначение единственного сыночка – каким же извергом надо быть!

И потом – мужчины всегда ревнуют, потому что не уверены до конца в своем отцовстве. Мать – всегда мать, и ни один самый божественный отрок не обходился без земной матери. С отцом же сложнее. Если считать Дениса Сыном Божиим, то другой отец и не нужен, так что Игнат остается не при чём. Вот он и бесится. всё так понятно. Ей всё всегда понятно, она всегда всё знает и всегда права – а многие вокруг этого не понимают, и прежде всего, конечно, муженек…

Но если вернуться к костюму, приличному теперь её ненаглядному Денисочке. Крылатка! Пушкинская крылатка – вот то, что нужно. Тут и что-то напоминающее настоящие крылья, и намек на свободные одежды библейских времен – и в то же время достаточно тактично и необычно одновременно. Теперь – цвет. Черный не подходит. Яркие тона – красный, желтый – слишком вызывающе. Синяя крылатка. Насыщенный синий цвет – не голубой, потому что голубой цвет почему-то сделался неприличным, а насыщенный синий – как очень южное небо. И как плащ у Христа на какой-то знаменитой картине.

Ну вот она и придумала. Она же всегда права. А костюм – это очень важно. Возможно, даже Денисочка, которому открылись самые Божественные откровения, этого все-таки не понимает. Костюм – это имидж, а Сын Божий должен сразу предъявить определенный и запоминающийся имидж. Взять даже богов – кто сейчас помнит различия между ними?! Какой-нибудь греческий бог или египетский – чем он отличается от Христа?!

Тем, что греческий бог неприлично голый, а Христос укутан в длинную синюю хламиду. Проходит самая маленькая вечность, и детали старых вер стираются, а по имиджам мы их и сейчас определяем сразу. Уж она-то понимает, не зря даже иностранцы покупают её вышивки!



* * *





Все разговоры и мечтания о сынах и дочерях Божиих всегда немного коробили Господствующее Божество. Хотя и смешно обижаться на мелких планетян, все-таки подозрения, будто Оно может снизойти к каким-то животным контактам казались грязными и нелепыми. Чтобы Оно совершило зачатие – пусть даже воображаемым бесконтактным методом, чтобы затем Сын вынашивался в чреве женщины – со всеми сопутствующими акушерскими подробностями – нет-нет, такой материализм совершенно недопустим!

Правда, усыновление – все-таки более приемлемый вариант, чем прямое соучастие в рождении склизкого человеческого существа. И Оно решилось: пусть поверят пока – и мальчишка, и родители, и самые наивные из их сородичей – будто Денис Мезенцев – приемный Сын Божий. Сказать, что Оно ощутило в Себе родительские чувства, было бы преувеличением. Но легкую симпатию Оно, пожалуй, испытало к этому существу, прижавшемуся к Его стопам. Примерно так же относятся сердобольные земляне к жмущейся к их ногам голодной собаке.



* * *





Денис просыпался теперь каждый день с ослепительной радостной ясностью: ведь он на самом деле сделался Сыном Божиим. Наступила особенная, какая-то счастливая легкость в душе и в теле. Словно бы ходил он по облаку. Правда, не совсем понятно было, что же из этого последует, как он будет нести свою новую великую миссию?!

Ну а для начала Денис ощутил, что светится. Хотя и слабо. Если бы мог он в полной темноте посмотреть на самого себя, он не сомневался, что различил бы сияние хотя бы вокруг головы, а может быть, и вокруг всего тела.

А его золотые волосы, получше и позолотей чем у Есенина, – разве не означают сияние в видимой части спектра? На фоне золотых волос свет небесный не различается при грубом свете дня. Просто сливаются вместе – свет земной и небесный.

Он спал один в своей комнате, но через окно ночью светил уличный фонарь, и сколько ни закрывай занавески, какой-то свет просачивался. И даже слабый этот, но грубый здешний электрический свет засвечивал нежное свечение неземного святого Света. Тогда Денис догадался закрыться ночью в ванной, не зажигая свет в коридоре. В ванной сгустилась темнота абсолютная.

Денис долго всматривался в невидимое, но такое знакомое зеркало над раковиной умывальника, и постепенно проявилось ожидаемое светлое пятно. Гораздо более слабое, чем он ожидал, но все-таки – светлое пятно. Несомненный признак святости. Родимый знак Сына Божия.

Стоп-стоп! А как понимать – Сына Божия? Гонимый юношескими страстями, Денис читал «Гавриилиаду» – так что же, действительно Дева Мария зачала от Духа Святого – голубок там подсуетился?! Дух, он и есть – Дух, он не может соединиться с женской клеткой. Несомненно, признание зачатия от Духа, хотя бы и непорочное, сделано для примитивной толпы.

Дух может войти в уже существующее тело – тело, рожденное земным способом от земных родителей, и в этом смысле всякий Сын Божий – приемный. Так же Дух Божий мог в свое время войти в Христа, пусть в Христа-ребенка. Все Дети Божии находятся в одинаковом положении, все зачаты без участия Божьего семени – кощунственно думать, что такое возможно.

Денис никогда слишком сильно не любил своего отца. Отец не сделал ему ничего плохого: не бил, не ругал слишком громко – но оставался холодным и даже чужим. Не хотелось Денису прижаться к нему – и рассказать всё-всё-всё! А когда рассказал совсем маленьким, как в детском саду они купались все вместе и девочки с мальчиками трогали друг друга, но так, чтобы не видела воспиталка, отец рассердился и сказал, что хорошие дети так не поступают.

И не казался отец даже в начальном детстве самым сильным на свете, тем единственным человеком, который всё знает, всё сможет и всегда защитит. Не был отец шумным и веселым, как папа соседского Витьки, повар; не умел отец скатываться с кавголовских гор на лыжах, как папа Славки из их класса; не мог отец заступиться перед старшими хулиганами как шофер, папа Артура с заячьей губой; не мог отец купить не глядя хоть железную дорогу, хоть фирменные кроссовки, хоть велосипед с фарой как папа Гарика; не пел отец под собственную гитару как папа другого Славки – из верхней квартиры.

И вот нашёлся Отец Небесный, Который не оставит Сына Своего. И Который сильнее всех земных отцов вместе взятых.

Нашёлся Отец – и послал знамение: святое сияние вокруг головы.

Интересно, а чудеса Денис являть сможет? Как тот, предыдущий Сын Божий – Христос. Лазаря бы какого-нибудь воскресить!

Утром он нетерпеливо сообщил за завтраком, не успев пережевать пятничный постный винегрет с селедкой:

– А у меня сияние вокруг головы! Это меня Отец Небесный наградил.

Другой бы стеснялся, сообщая о себе такое, но для Дениса всё теперь стало так просто, так естественно, что он сообщил даже не хвастовства ради, а потому что не мог скрыть правду от родителей. Хотя и земные они, но все-таки родители, как-никак. Имеют полное право знать новость о своем сыне.

– Сколько я тебя учил, не говорить с полным ртом! – непонятно разозлился отец его земной. – И подумай десять раз, может тебя нечистый смущает. Сын Божий нашёлся. Правильно сказал отец Леонтий: не надо торопиться, подожди новых знамений!

– Отойди, человек, кто ты? – неожиданно для себя сказал Денис.

Будто кто-то внушил ему эти слова. Но отошел он сам: встал и ушёл в свою комнату. За спиной сразу возник громкий разговор:

«Дождался…»

«Это ты его поощряешь…»

Денис постарался не слушать. Закрылся в своей комнате и встал на колени перед иконой, подаренной в прошлом году мамой на день рождения.

Легкость и умиления сошли на него.

– Отче мой… – повторял он, – Отче мой…

И больше ничего. С иконы на него сочувственно смотрел строгий святой Дионисий, небесный его покровитель, но не его именовал Денис Отцом своим, а самого Господа Бога, а святой Дионисий выступал только в роли полномочного представителя Всевышнего. Да все они там наверху – одна команда.

– Отче мой…

Благостные слезы текли из глаз. Да, Сын он Божий, Сын избранный, Сын возлюбленный.

– Отче мой…

Не общий, не «наш» – а его, Дениса, Отец небесный.

Верилось. Плакалось. Легкость переполнялся душу и тело, вознося к самому подножию Святого Престола. И звучала непрерывно в душе божественная музыка.



* * *





Человеческую музыку Господствующее Божество не воспринимает совершенно. Потому что Оно видит красоту в целесообразности: в устройстве растения или животного, в гармоничном движении звёзд и планет. А получать удовольствие от сочетаний звуков, которые никак не влияют на строение существ, которые эти звуки слушают – этого Оно не понимает. Когда звуки слишком громкие и ритмичные, Оно видит, как в такт сокращаются сосуды, дергаются мышцы. Тихая же музыка, называемая мелодичной, вызывает расслабления мышц – вот это хорошо и полезно. Но воспринять такие сочетания звуков непосредственно как удовольствие Оно не может и не понимает такого счастья.

И это тоже обидно: малые эфемерные планетяне, а выдумали себе ещё одно наслаждение, которое Ему недоступно. Планетяне прямо-таки неистощимы в изобретениях всяких сладостей земных, умудряются скрашивать свой краткий век – и почти довольны. А Оно – всемогущее и бессмертное – снова и снова остается лишь наблюдателем.



* * *





– Отче мой, – твердил Денис, и счастливые слезы охлаждали пылающие в восторге щеки.

Но из-за двери доносилось родительское прение, и невозможно наконец стало не слышать:

«Гордыня бесовская…»

«Ты никогда его не любил…»

«Покаяния надо искать…»

Дальше невнятно, Но все чаще, короче и наконец взвилось в верх пронзительное, уходящее в ультразвук:

«За-мол-чи-ии!!»

Папиного голоса больше слышно не было. За мамой всегда последнее слово: потому что её не переспорить, не переговорить, не перекричать.

Денис снова постарался не слышать, постарался думать только об Отце своем Небесном.

И вдруг наступило озарение!

Если есть Отец Небесный – значит есть и Мать. Бог существует в двух ипостасях: Бог-Отец и Богиня-Мать. Иначе и быть не может в мире. И все несогласованности, все проблемы мира – оттого, что Отец и Мать не всегда понимают Друг Друга. Не ругаются, конечно, как земные родители Дениса, но в чём-то спорят – объясняются. И быть может – с Божественной силой и страстью. Не Бог и Дьявол борются в мире, а живут вместе в любви и единоборстве Отец и Мать – Супруги Небесные!

Вот слово, которое Денис призван принести в мир, вот новое Откровение, Третий Завет!

И особенная личная радость охватила его: он, Денис, будет первым, кто поклонится и Отцу и Матери, первый, кого равно открыто прилюдно возлюбят Супруги Небесные. Других праведников любил только Отец, а его, Дениса – оба Божественных Супруга! Пусть иногда Они спорят и не понимают Друг Друга – все равно, при всех Своих спорах, к нему, к Дениске, к Сыночку, Они всегда будут благоволить равно!

– Отче мой… Матерь моя…

Отец и Мать – вот два равных слова. И всё неустройство мира от непонимания, оттого, что поклоняясь Отцу, оскорбительно отодвинули и забыли Мать.

– Отче мой… Матерь моя… Всевышние Супруги!



* * *





Господствующее Божество не могло ещё раз не улыбнуться трогательному самозванцу. И придумал мальчик неплохо. Во всяком случае, куда интереснее изобретенной странным разумом ранних христиан невнятной Троицы, в которой не нашлось места Матери рядом с Отцом, так что получился у них какой-то Вдовец Небесный.

Ну что ж, прямо помогать новому самозванному Сыночку Оно не станет, но и не удивится, если столь понятная проповедь окажется успешной.

Люди постоянно чего-то желают – большого и малого. И бесятся, когда не получается. А Оно? Оно пожелало когда-то на своем уровне – создать Космос. Что и свершилось без малейшего сопротивления. И с тех пор Оно по-настоящему ничего не желало – так иногда, мелкие прихоти.

И вот, кажется, пожелало – пока ещё ничего конкретного: просто – пожелало желать.

А что было бы… если бы в действительности Господствующих Божеств образовалась пара – Он и Она?! Вот выход из одиночества! Не воплощаться в смешную липкую протоплазву, а существовать вечно в содружестве равных ипостасей, любящих друг друга!

Хотя, конечно, будет и непривычно поначалу: ведь Оно привыкло властвовать безраздельно, а ради личной жизни пришлось бы пожертвовать всемогуществом: Он будет поминутно ограничивать Её, Она – Его. Каждое действие придётся обсуждать, согласовывать.

Очень решительный шаг. И ведь обратно уже не переиграешь: как только явятся Он и Она, Они уже будут защищать собственную отдельность, собственное бессмертие, и раствориться друг в друге снова, потеряв полученную индивидуальность, Они уже не согласятся.

В общем, нужно было подумать. Взвесить. Не то что бы Оно отказалось от этой идеи, но ещё и не решилось. Такое великое преобразование всего вселенского порядка нельзя предпринять вдруг. Имея в запасе вечность, можно не торопиться и подумать как следует. Но – заманчиво: вдруг избавиться от одиночества! Думало Оно, что нет у Него никаких шансов на Собственную личную жизнь, что обречено Оно лишь наблюдать за радостями малых планетян – и вот шанс замаячил!



* * *





Компания собралась у Вальки, мать которой ушла куда-то на проходняк. Олег принес клевую кассету, и сразу запустили видик. Смотрели, как Чак Норрис в очередной раз красиво побивал всех недругов. Ради чего он побивал, значения не имело, да они и не врубились. Главное – побивал. И все мальчишки переживали себя чаками, уверены были, что и они способны точно также крушить врагов ради справедливости или просто так. Адреналин рекой вливался в артерии, туманил головы сильней, чем даже всесильный тестостерон – гормон пола.

Маленький очкарик Миша по прозвищу Прыщ, воображая себя обновленным сверх-Мишей, вскочил и с разворота ударил ногой.

Он хотел эффектно убить диванную подушку, но сильно промахнулся и врезал в стекло серванта. Стекло посыпалось. За стеклом перемешались рюмки.

– Да ты что! – заорала Валька. – Да мне за это!

– А ну их, стекляшки проклятые! – вскочил и Олег. – Круши!

Старший опытный Олег врезал фирменным чаковым ударом уже прицельно в стекло.

Да и остальными овладел восторг безнаказанности. Больше они никогда уже не придут к Вальке – это ясно. Значит, на прощание можно отомстить всем вещам, которые вечно полагалось не трогать, не царапать, почти не дышать на их полированные святыни.

Вскочивший первым маленький Миша неистовствовал особенно. Он никогда не дрался во дворе, он боялся больших мальчишек, собак и даже старух у подъездов. И вот настало освобождение – он ничего не боится! Он всемогущ как Чак Норрис и Сталлоне вместе взятые! Мир ещё содрогнется!..

Посуду уже всю пустили вдрызг. Серый с Женькой плясали на хрупких черепках. Тогда Миша первым схватил острый кухонный нож, так напоминающий настоящий боевой кинжал, достойный настоящего мужчины. И вонзил сверкающий клинок в диванную подушку. Внутри оказалась плотная начинка.

– Дай сюда!

Олег отнял нож и вспорол мягкую подушку – спальную.

Тут-то началось веселье. Пух полетел по комнате.

– Снег! – закричал Миша. – Зима!

Он ходит в художественный кружок, поэтому в особенности оценил эффект: на улице черный ноябрь, а они приблизили белую зиму!

– Прекратите! – орала Валька. – Мальчишки, вы что – взбесились?! Мама меня убьет!

Но внезапный восторг совсем отуманил их, лишил соображения. Они – великие воины! Никто не устоит перед ними! Восторг разливался по всему телу, наполнял каждую мышцу. Враг будет повержен в прах! Какой враг? – Любой враг! Враги кругом – но тем неотвратимее и славнее будущая победа!

– Ещё ковер! – догадался Олег.

Ковер в семье Вали ценили в особенности. Это был очень ценный ковер, привезенный из настоящей Азии во времена, когда её папа был большим начальником и ездил в триумфальные командировки.

– Дайте нож! Валите отсюда! – выла Валька.

– Я – Вальнур, великий и ужасный! – закричал Миша и в полноте своей сокрушительной силы ткнул в дуру Вальку ножом.

Она проткнулась неожиданно легко.

– Ой! – икнула Валька и села на пол.

– Так будет со всяким, кто осмелится! – в восторге закричал Миша.

Но более опытный Олег понял первым:

– Ты, Прыщ, её замочил.

Пока длился дружный восторг, все забыли это обидное прозвище, а теперь Олег вспомнил. Сбросил с вершин восторга в вонючую помойку.

– Сам ты – прыщ! Вонючий прыщ!

И Миша ткнул Олега тоже – как Вальку.

Олег схватился за живот – и тоже сел.

Серый с Женькой сбежали.

Миша стоял один посреди поля угасшей битвы – победителем.

– Вызови «скорую»! – догадался Олег. – Вызови, пожалуйста, Миша.

Миша – а не Прыщ.

Миша даже честно попытался. Но телефон был тих, потому что телефон в восторге вырвали с корнем.

– Валька, а у соседей телефон есть?

Но и Валька молчала как телефон.

Восторг постепенно стихал. Но оставалось прочное чувство собственной значимости. Больше никто и никогда не назовет Мишу – Прыщом.

Он вышел на лестницу не тем Мишей, который вошел в квартиру. Он вышел Человеком, Который Не Боится. Никакие мальчишки, никакой учитель, даже никакой новый папа, если мама приведет ему нового, не будут больше шпынять его – если не желают ножа в живот.

Стучать к соседям, спрашивать про телефон Миша не стал. Вызывать «скорую» – не работа для сверхчеловека. Он не знал, живы ли Валька с Олегом, проткнутые ножом. Не знал и не интересовался.

А они уже затихли совсем. Истекли кровью. Девочке Вале Миша проткнул брюшную аорту. Такие удары не всегда удаются и опытным убийцам, а Миша попал сразу – с первой в жизни попытки. Олегу же он пропорол воротную вену, поэтому Олег истекал дольше. Тоже мастерский удар.

Валькина мама в это самое время в прекрасном настроении возвращалась домой: она купила замечательные итальянские туфли на распродаже. Если бы не туфли, она бы пришла раньше – ещё до начала детской вакханалии, но пришлось отстоять очередь – редкость в новое время. Туфли уценили сразу наполовину – вот и выстроилась очередь совсем как в старые времена.



* * *





На Бога разумники всех планет валят всё подряд. «Ни один волос не падет с головы без воли Божией». Или – «ни единое перо». А Оно ли учредило сообщества разумных существ на многих планетах – такие сообщества, в которых и волосы, и перья облетают как листья в бурю?

Вопрос для Господствующего Божества трудный. Злобные драчливые создания на Земле, например, Ему решительно не нравятся. Бывают и у них достойные порывы, проявляют они «творческие способности», покушаясь на Божественные прерогативы. Но в общем преобладает злоба, порочность, жестокость.

Так Оно ли создало их такими?!

Признаться Самому Себе, что создало людей на Земле именно Оно – значит расписаться в весьма неудачном опыте Творения. Да и другие в большинстве не лучше. Планеты, обитателями которых Оно может гордиться, трудно вспомнить сразу даже Ему, всеведущему.

А согласиться, что Оно – не при чём, что люди воспитались такими на свой страх и риск и только сами во всем виноваты – значит отказаться от понятия всемогущества. Не говоря о всеведении, которое предполагает и точный прогноз на будущее.

Обоими вариантами Оно не может удовлетвориться.

Лучше бы всего – просто об этом не думать. Какое Ему дело до каких-то комков слизи, до слегка усложненных амеб?!

Никакого – и точка. Хорошо получилось или плохо – это просто недостойно Его внимания.

И легко бы не думать, если бы можно было заняться чем-то другим. Но у Господствующего Божества нет занятий помимо созданного Им Космоса. Для того и городилась вся эта Вселенная, чтобы было чем заняться, чтобы вышло Оно из одиночного заточения в Себе Самом, в бесструктурном Хаосе.

Оно утомилось монотонностью Хаоса, Оно возжелало разнообразия – что ж получилось очень занимательно. Так что всё бы и хорошо. Если отбросить моральный подход, не думать о злоключениях этих тварей, так старающихся развлечь Его. Но занимательность всегда жестока. Те же земляне почтительно зевают над пресной классикой, а по-настоящему любят полицейские романы и смертоубийственное кино. Вот и создало Оно для Собственного удовольствия бесконечный полицейский роман; сериал с неограниченными продолжениями. Потрафило Своему вкусу. И нет никого равного Ему, кто мог бы Его критиковать, перед кем Оно прикрыло бы от стыда Лицо Свое – выражаясь переносно, потому что лишено Оно лица, никто не может взглянуть на Него и залюбоваться Его красотой. Лишено Оно не только ощущений, но и красоты лишено тоже, напрасно малые планетяне мечтают: «Красив как Бог!»… Но важна не метафора, важен смысл: стыд – это действительный или воображаемый взгляд со стороны. А стороны-то и нет, и взгляда нет. Всемогущество, всеведение плюс полное бесстыдство – такая формула, пожалуй, объясняет природу Творения Его.

Но все-таки интересно разобраться Ему Самому: умышленно Оно закрутило такие увлекательные, но кровавые сюжеты, или так уж получилось от сложения мириадов микроскопических воль этих порочных тварей?!

Творить-то Оно творит, но с самоанализом у Него всегда было плохо. Нет стыда – нет и самоанализа.

Однако досадное внутреннее беспокойство некстати появилось и портит живое непосредственное удовольствие от созерцания непрерывно текущего продолжения.

Отразилось ли Оно в Своих мелких творениях?! Послушные ли куклы заселили многие планеты или самостоятельные личности?

Тишина в Космосе. И запаздывает ответ.



* * *





После завтрака, переполненный новым озарением, Денис не пошёл в школу, а завернул в храм. Пожалуй, в первый раз он пошёл туда один, не под присмотром дорогих родителей. Не встреча с отцом Леонтием его манила, а желание очутиться в светлом пространстве, где так успокоительно пахнет ладаном, где смотрит с иконостаса лики многих святых мужей и самого Господа. Бог – везде, но в храме – ближе. Легче здесь встретиться и поговорить мысленно Отцу с новоявленным Сыном.

Правда, обидно проигнорирована в храме Мать – но Она простит Сыну Своему: скоро Сын выставит и её Лик. Обязательно выставит – где-нибудь…

А с отцом Леонтием Денис как раз видеться не желал. Да отца Леонтия и не было в храме, он уехал в управление, так что Денис попал удачно.

В храме было совсем пусто. Как и всегда в это время. На карманные свои деньги Денис купил свечку, умиляясь самому себе: ведь он – Сын Божий, а пришел в обыкновенный храм как простой прихожанин, свечку вот поставит сейчас своему святому, хотя Сын Божий – куда более высокий чин, чем обыкновенные святые.

По храму тихо ходила уборщица тетя Груша – мела затоптанный пол, снимала полусгоревшие свечи.

– Чего рано явился, Денисик? А где твои?

– Я один сегодня.

– Чего так? Или нагрешил с утра? Замаливать пришел? – хихикнула старая.

Она ворчливо любила Дениса как мальчика красивого и воспитанного, не то что современные дети! Но разглядеть сияние вокруг чела новоявленного Сына Божия она не могла. Слишком он свой и привычный, чтобы признать в нем избранника Господня.

В приделе святой Екатерины стояла на коленях какая-то богомолка. Бормотала страстно и глухо свои жалобы, била поклоны.

– Вон, послал Господь кликушу, – недовольно указала тетя Груша.

Там в приделе старалась заглушить поклонами душевную боль Нина Антоновна, мать убитой Вали. Гибель дочери – всегда боль несравнимая, но ещё вдвойне и втройне больней, когда каждую секунду помнится собственная материнская вина. Эксперты ей объяснили, что опоздала она не больше чем на полчаса. Значит, когда убивали Валечку, Нина Антоновна стояла в очереди за этими проклятыми туфлями! Погналась за дешевизной.

Раньше их семья была очень благополучной при чиновном муже Нины Антоновны. Но муж не приспособился к новой жизни, в отличие от большинства коллег, и умер от инфаркта и разочарования. А ей приходится каждую копейку экономить. Вот Нина Антоновна и обрадовалась распродаже. А получилось – сэкономила ровно валечкину жизнь.

Несчастная будто услышала ворчание уборщицы, повернулась – и посмотрела прямо на Дениса. И Денис посмотрел на нее. Будто оба заглянули друг в друга.

Произошел тот самый редкий случай, когда естественные излучения двух людей попадают в резонанс. Внезапный проблеск телепатии.

Рассеянный свет, текущий с разных сторон, создавал в храме эффект особой прозрачности и легкости воздуха. И в этом как бы самосветящемся воздухе золотистые волосы Дениса отливали истинно неземным блеском. Несчастной женщине показалось, сам ангел со светящимся нимбом вокруг красивой почти женской головки сошел к ней сюда.

Она встала и пошла на него. Но, не дойдя трех шагов, бухнулась на колени, простирая руки, как на какой-то божественной картине в музее.

– Избранник, Отрок Светлый. Утешь!

Подползла быстро-быстро и обняла колени. В такой позе ей сделалось легче, спазм боли немного отпустил.

– Вот юроду послал Господь на нашу голову. Встань, не греши: это наш Дениска, а никакой не отрок, – тетя Груша постаралась оторвать её от коленей Дениса, но Нина Антоновна вцепилась неотрывно.

А Денис стоял, напрягая спину, сладко переживая первый свой триумф.

На него накатил тот самый странный его припадок – Денис словно нырнул в глубину – и вынырнул с новым знанием и новой уверенностью. Щеки горели, пот струился не только под мышками, но и по животу.

– Отцепись. Напужаешь. Родители после его пускать в храм не станут.

– Оставь ее, Груня, – не своим ясным голосом приказал Денис. – Ею Бог владеет.

– Светлый Отрок. Избранник. Благослови меня в моей горести. Утешь душу! Помолись за Валечку мою родненькую-у!

Женщина зарыдала, все сильнее стискивая Денису колени.

И чем сильнее сжимала она ему колени, чем громче рыдала – тем быстрее росла уверенность Дениса в его новом предназначении.

Здесь и сейчас исчез окончательно мало знающий о жизни, но зато едва ли не от всех окружающих зависимый школьник – и полностью оформился новый человек, твердо знающий, что Он – возлюбленный Сын Божий, и следовательно – самый главный на Земле, так что никакие президенты не имеют рядом с ним никакого значения.

А уверенность в себе – самое важное. Уверенность удесятиряет силы и приносит полный душевный покой.

Денис положил руку на укутанную черным платком голову неизвестной ему богомолки.

– Как зовут тебя, женщина?

– Нина Антоновна. Нина, несчастная раба Господня.

– Встань, Нина. Бог тебя услышит и утешит.

Нина поднялась, схватила руку Дениса и стала быстро мелко целовать.

Он высвободил руку, приподнял подбородок Нины и поцеловал её в губы.

– И этот туда же, – пробормотала тетя Груша, крестясь. – Батюшку изображает.

– Стыдись, маловерная, посмотри на Нину, – властно проговорил Денис тем же чужим ясным голосом.

– Избранник он! Отрок Светлый! – повторила исступленно Нина.

Ничего удивительного, что к этому же храму подошла и мать маленького убийцы – очкарика Миши. Ведь живут обе женщины совсем близко.

Ее горе было не меньше, Божество оценило это: ведь могла мелькнуть в душе тень облегчения: что бы ужасное ни случилось, все-таки её Мишенька жив и будет жить. Но нет, отдавало Оно женщине должное: она потрясена была гибелью души совсем ещё маленького сына не меньше, чем мать Вали – гибелью земного тела дочери. Мише её ещё только десять лет, по людским законам его нельзя даже судить. Но мать не понимала, как он будет жить дальше с воспоминанием о том, что произошло?!

Горевала она – а Мишенька был совершенно спокоен в это же самое время. Он уже узнал, что судить его не будут и даже не отправят в колонию, а просто, как сказала молодая ментовка, «будем контролировать процесс перевоспитания». Пускай контролируют. В школе его теперь будут бояться и никто подумать не посмеет обозвать Прыщем.

Женщина вошла в храм. И увидела рыдающую на плече у красивого подростка с золотыми волосами… – мать той девочки, той жертвы, с которой уже виделась у следователя.

Во внезапном порыве она бросилась к ней, упала рядом на колени и стала быстро целовать руки, обнимавшие златовласого отрока.

– Прости меня, прости. Помочь тебе нельзя, но прости, если можешь.

Денис не знал, что произошло между этими женщинами, но догадался, что сцена получилась очень эффектная. Даже и Груня больше не ворчала на «юроду».

– Прощайте друг друга! – сказал Денис ясным учительским голосом.

– Помолись… Помолимся вместе… Светлый Отрок замолит… – бормотала мать Вали.

Денис притянул друг к другу обеих женщин:

– Прощайте друг друга, поцелуйтесь сестрински, любовно, – приказал он.

Женщины поцеловались – и зарыдали обе. Первая снова рухнула на колени.

Денис догадался, что это облегчающие слезы. Он стоял, поглаживая слегка по головам коленопреклоненных женщин.

– Ну ничего, – повторял он, – ну ничего. Бог вас поддержит.

Наконец они устали рыдать и немного успокоились.

– Меня зовут Ниной. Или зови меня просто сестрой.

– А я Наташа. Сестра твоя.

И новоявленные сестры поцеловались снова.

– Ай да Дениска, утешитель нашёлся, – скептически, но все же воздала должное баба Груня. – Но все равно – грех. Богу молитесь, а не человеку.

На шум вышел старый пономарь Парфеныч.

– Чего тут у вас? Взбесились бабы, что ли?

– Светлый Отрок! Неужто ты не видишь, добрый человек?! – откуда-то в Нине нашлась энергия.

– Уста медовые, волосы льняные, – зачастила и Мишина мать, заразившаяся восторгом от своей сестры по несчастью.

– Изыдите. Не заставляйте брать грех на душу!

– Нету пророка в своем отечестве! – проговорил Денис знакомую ему от отца фразу и гордо пошёл к выходу.

Две несчастных женщины поспешили за ним.

По случаю раннего времени на паперти сидел единственный нищий. Нищий работал здесь давно и считал свою работу не хуже всякой другой. Лучше многих других! Во всяком случае, прожиточный минимум он здесь имел, которого лишился после закрытия своего института. Увидев выходящую группу, он привычно загнусил:

– Подайте ради Христа!

– Отрок Светлый! – указала нищему Нина. – Поклонись ему, старче, очисти душу.

Нищему всего сорок пять, но он вовремя поседел, и небритая полуседая щетина придавала ему старческий вид. И хорошо: старикам подают лучше.

Как опытный попрошайка, он привык применяться к причудам даятелей и охотно подхватил:

– Светлый Отрок, подай Христа ради!

– Проси у него лепту духовную, – посоветовала Мишина мать.

Нищий понял, что происходит нечто необычное. Быть может, намечается внезапная духовная карьера? Обычное дело по нынешним временам.

– Я всегда рад послушать праведного человека, – заметил он дипломатично.

– Послушай сего Отрока Светлого! – задушевно повторила м сестра Нина.

– А что отрок скажет нового, чего не слышно в этом храме?

Нищий, как человек с высшим образованием, в необходимых случаях изъясняется очень интеллигентно.

Денис понял, что именно сейчас произойдет презентация его новой доктрины:

– Мир создали Бог-Отец и Богиня-Мать, божественные Супруги. Вот Третий и Последний Завет, который я несу в мир!

Несчастные женщины не очень вслушивались в слова; их восхищал тон, которым они были произнесены. Зато нищий, будучи по своей работе лицом близким к церкви, сразу оценил всю эффектность и еретичность новинки: верховное Божественное Трио предлагалось заменить Дуэтом.

Как раз в этот момент подъехал отец Леонтий и увидел знакомого отрока Дениса, но не с родителями, а с каким-то незнакомыми тетками. Про виду – усердными богомолками из интеллигенток. Отец не очень жалует таких: эти обычно имеют свое мнение и о службе, и больше того – о догматах и толкованиях Святого Писания.

– Здравствуйте, отец Леонтий, – произнес Денис безо всякого умиления. Даже с небрежностью в голосе. Паче – с гордыней.

– Здравствуй, Денис, – протянул отец Леонтий руку для поцелуя. – А где твои достойные родители?

Денис небрежно чмокнул святоотеческую руку и едва-едва склонил лоб под благословение.

Богомолки смотрели настороженно. Одна сказала:

– Радость у нас, святой отец: познали мы Отрока Светлого. На котором печать благословения Божия. Утешил нас в небывалом горе, не допустил нас ненавидеть друг друга, но сделал сестрами в страдании.

Но сообщила столь благую весть с опаской, словно боясь, что обретенную нечаянную радость у нее грубо отнимут.

– Отрок сей – достойный богобоязненный отрок, сын достойных богобоязненных родителей, – строго официально ответствовал отец Леонтий. – А печатью благословения и бесконечной любви Божьей отмечен каждый православный, блюдущий церковные каноны. Да и грешников не обходит Он безмерными милостями Своими. Утешать же и учить прощать учит нас Он же, Отец наш Небесный.

– Но Светлый Отрок принес нам радость, он утешил нас в неутешимом горе, – вступилась и вторая.

– Долг православных – утешать друг друга. Грех на том, кто соблазнит малых сих! Отрок любезный Денис отмечен любовию Божией в общем ряду православных христиан. Хотя замечал я уже в нем признаки греховной гордыни. Рано начал, Денисе! Гордыней обуяны бывают дерзостные мужи с первой бородой – летам к двадцати. Ты же очень рано начал, юный отрок безбородый.

Наталья Сергеевна побежала в церковь, потому что некуда было ей больше бежать с её душевной мукой, с тем ужасом, в который вверг её живой, но душевно погибший её сыночек Миша.

Но старательной прихожанкой она не была никогда. И относилась с подозрениям к «официальным попам», как всю жизнь относилась с подозрением ко всему официальному. Прекрасный мальчик, по возрасту не очень далекий от её Мишеньки, утешил, помирил – и только-только начала отпускать невыносимая боль – и явился этот сытый самодовольный чиновник в рясе и отнимает у нее утешение, читает нотации Светлому Отроку, как читали нотации учителя её Мише, нудные и тоже официальные чиновники, только не от церкви, а от школы, от которых Мишенька и бежал в компании с дикой музыкой и этими варварскими фильмами. Они тоже виноваты по-своему в том, что случилось – и теперь настиг её холодный истукан из того же племени. Думает, надел рясу, так может учить всех!

– Видим мы ясно, святой отец, светлую печать на челе Его юном и прекрасном! – упорствовала Наталья.

– Закрой свой слух, Денисе. Идем в храм, я тебя исповедую и отпущу грехи.

Отец Леонтий крепко ухватил Дениса под локоть и с ласковой непреклонностью повлек в храм.

Но женщины вдвоем ухватили Отрока за другую руку.

– Недостоин ты еси исповедовать сего Отрока Светлого, потому что нет в тебе смирения перед сим чудом, явленным нам Господом в лице Отрока сего! – не своими какими-то словами заголосила Наталья.

Устраивать драку было бы неприлично. Тем более – вне храма, на глазах зевак, среди которых ещё много остается погибших для вечной жизни злорадных безбожников. Могут оказаться здесь же, к великому соблазну, и сектанты, и журналисты, которые разнесут скандал по мерзостным своим листкам.

Отец Леонтий остановился и воззвал:

– Выбирай, Денисе: в свет идешь или в тьму?! Смущает тебя сам Сатана в облике сих дерзостных и злочестивых жен!

Только что Нина с Натальей пережили горестный восторг прощения, прилив любви, который оказался сильнее самой смерти – и теперь за это их обозвали «дерзостными и злочестивыми». И кто обозвал!

– Не слушай ты сего служителя недостойного. – Такими же странными для себя словами Наталья теперь заговорила с Денисом. – Господь избрал его храм для явления милости Своей, а он, пастырь нерадивый, имея глаза, да не видит. Так же и книжники и фарисеи не различили Божественного Младенца, принесенного во храм. Своей слепотой ты, недостойный, сделаешь сей храм подобием нечистой синагоги!

– У меня синагога?! Да отсохнет, прости Господи, нечистый язык!

– Где не видят света истинно Божественного, не чтут Светлого Отрока – там не храм, а синагога, в которой отвергли Божественного Иисуса!..

Наталья слышала эти слова в детстве, когда гостила в деревне у бабушки. Но забыла их, забыла почти и бабушку, и теперь ожившие в памяти слова ей самой казались чудом, казалось, их вкладывает ей в уста сам Бог собственноручно. И тем очевиднее делалась ей правота Светлого Отрока – и темная греховность недостойного пастыря.

– Замолчи ты!

– Так и фарисеи не разглядели явления Спасителя! Синагога! Синагога!

– Замолчи! Пошли, Денисе!

Но Денис не колебался. Он знал, с кем он. Он впервые ощутил поцелуи на своей руке. Он видел Светлого Старца, открывшего ему высокое предназначение. Он уже знал, что он – Сын Божий. Сын Божественных Супругов, бытие Которых открыто ему первому здесь на Земле. Да, Он – Сын Божественных супругов, и тоже должен писаться с большой буквы как член Божественной Семьи!

Он выдернул руку из цепких пальцев отца Леонтия.

– Не видите вы света, святой отец.

– Погибель себе готовишь вечную, несчастный Денисе! В гордыне дьявольской уподобился ты проклятому Люциферу, извергнутому из ангелов. Нет прощения такому греху!

– Сами вы на погибель пойдете, отче. В дальний аут! – не повышая голоса презрительно ответил Денис.

Футбольный термин придал его словам особенную убедительность.

Денис повернулся спиной к отцу Леонтию и пошёл прочь.

Новые его почитательницы заспешили следом.

– Прямо в ад ввергаешься! – крикнул вслед отец Леонтий.

– В свою синагогу шагай! В синагогу! – ответила за Дениса его первозванная Наталья.

Одинокий нищий засмеялся.

Это было так же необычно, как если бы заговорила ворона. Нищие не смеются, у них самый орган смеха отсушен напрочь: ведь смеющемуся попрошайке никто не подаст и копейки.

Кому-то противоестественный каркающий смех пророчил несчастья. Денису ли, отцу ли Леонтию?

Денис остановился в ближнем сквере. Куда идти дальше Он не знал.

– Отрок Светлый… Избранник… Утешитель… – ворковали первозванные ученицы.

Но ничего конкретного не предлагали. «Конструктивного», как выражается поминутно школьный завуч.

Они просто не знали, что их кумиру некуда идти. Подумать не могли такое. А то Наталья, как одинокая мать, уж точно позвала бы Дениса к себе – и новая секта зародилась бы в её квартире. Или Нина – в свое осиротевшее жилище. А Денис не догадывался, что они не знают. Зато Он понимал, что возвратиться домой было невозможно. Начинать служение Сына Божьего нужно на новом месте, не под родительской опекой. Истинные Родители его отныне – Божественные Супруги.

Он ждал какого-то знака. Знамения. Не оставит же Сына Своего всемогущий Отец и вселюбящая Мать Небесные.



* * *





Господствующее Божество не знает минут тревожного ожидания. Никогда за всю предыдущую вечность не знало Оно ни надежды, ни страха. Да многого Оно не знало, подобно паиньке-мальчику, воспитанному дома, никогда не гулявшему во дворе, где верховодят испорченные мальчишки. Не знало и вряд ли узнает в течение вечности предстоящей.

Да, Оно вездесуще и пронизывает всю Вселенную, но Космос не тождественен Ему, и только поэтому возможно наблюдение за жизнью мелких планетян, возможно действие, возможно дальнейшее Творчество.

Однако Космос бесконечно покорен Ему, нет сопротивления – и потому наблюдения прискучивают, а действие слишком легко совершается. Действие без противодействия равно бездействию – такая вот физика получается.

Когда-то подумывало Господствующее Божество, не сотворить ли равного Себе Соперника, осуществив манихейскую веру, по которой Космос представляется грандиозной ареной противоборства Бога и Дьявола. Да, сотворить Соперника, чтобы развлечься борьбой с неясным исходом.

Но неясный-то исход и испугал: а что если победит Дьявол? Борьба ведь и есть борьба: когда начинается матч более или менее равных команд, никогда нельзя гарантировать, что победит та, которая сейчас стоит выше в турнире. А в случае проигрыша Оно Само окажется – не то уничтоженным, не то полностью обессиленным, скованным, униженным, попадет в рабство к торжествующему Врагу?!

Только вообразив возможность равного противника и равной борьбы, Господствующее Божество в первый и последний раз испытало страх – пока только воображаемый, но и такого оказалось вполне достаточно.

Нет, рисковать Оно не умело и вступить в борьбу, когда победа заранее не гарантирована, Оно не решилось.



* * *





Нищий, который так странно засмеялся, глядя как отец Леонтий переругивается с каким-то мальчишкой и восторженными богомолками, был человек поневоле опытный в делах веры. Потому он оценил молодой напор. И восторженную приверженность двух богомолок тоже оценил.

Место его, купленное у самых церковных ворот, приносило достаточный доход, но ему уже наскучило ежедневное сидение.

Пора было заканчивать этот странный период в жизни бывшего инженера Онисимова. Ему давно хотелось начать свое дело. Желательно, по духовной части. Онисимов всегда считал, что случай предоставляется редко – и его надо ловить и хватать.

Похоже, мальчишка и явился с долгожданным случаем в руках!

В суме каждого нищего спрятана чековая книжка миллионера – Орест Онисимов всегда это подозревал. Во всяком случае, у свободного нищего больше шансов вознестись к богатству, а с ним и к славе, чем у безгласного угнетенного начальством служащего.

Денису показалось, что Он слышит шепот: «Мы с тобой! Мы – Родители твои Небесные! Мы не отставим тебя без милостей Наших, новообретенный Сын Наш.» Такой ясный шепот, что ошибиться было невозможно. Денис даже огляделся вокруг, ожидая теперь уже зримого знамения. И тотчас же догнал новоявленную троицу нищий, тот самый, что так странно хрипло рассмеялся у ворот храма.

– Ты мне понравился, паренек. Ну его, этого Левонтия, вообразил о себе. Придумал: с нищих десятину брать, за то что под его крышей сидим. Конечно, место дорогое, подают лучше, чем у рынка, но не его дело – десятину драть. Бог его ещё накажет, увидишь. А ты понравился. Вокруг тебя подавать ещё и получше станут – я чую. Значит, если чего, если надо тебе пересидеть пока – можно ко мне. У меня хотя не дворец дожей, но две комнатки, между прочим.

Онисимов, войдя в роль нищего, и изъяснялся без былой интеллигентности – так было привычней и удобнее. И не возникало к нему лишних вопросов.

– Селись и живи, дело Божье. Вот и сестры тебе помогут – приготовить, постирать.

Первозванные последовательницы истово закивали.

Денис понял, что это сами Супруги Небесные послали странного нищего, умеющего смеяться. И нет больше возврата ни в этот храм, где торгует местами отец Леонтий, ни домой, где слабый земной отец не поверил в сына, а любящая земная мать тиранит жалкого супруга.

Всё правильно, всё решено за Него на самом Верху: новая жизнь начинается на новом месте.

Шагая вслед за своим нежданным проводником, Денис приглядывался ко всем стоящим у тротуаров машинам. И не прошел и двух кварталов, как высмотрел-таки красивый вишневый джип с номером 999 – подкрепив тем самым уверенность, что Он на правильном пути!

Денис, как и всякий смертный, не охватывал всю картину.

Не знал Он, что нищий, который умеет смеяться, попал в трущобу, куда вел теперь новых знакомых, после развода с женой и принудительного размена квартиры; что в другой комнате живет сосед Валёк – тот недавно прямо из зоны и вывез на свободу цветущий туберкулез. В подвале же обитает бездомница Глаша, которую выгнали из квартиры собственные дети. Глаша привечает бездомных кошек и в здешнем дворе и в соседнем. И уж совсем невозможно было вообразить Денису, хоть и призвал Он Божественных Супругов себе в Родители, что в том же подъезде живет наркоманка Зоя Баева, которая любит мальчиков и носит в себе СПИД.



* * *





Сгущение выброшенных из общества жалких личностей на узкой территории – обычное явление на этой планете. Господствующее Божество не перестает удивляться, как же планетяне живут в грязи и скверне, и Оно с интересом ждет, что же получится, когда выварится столь крепкий бульон.

Стеснение во времени и пространстве – вот что характерно для всякого планетного житья, для всякого материализма, когда мысль привязана к нервным клеткам. Бесконечности не дано познать жалким планетянам – бесконечности и вечности.

Переживание вечности – состояние весьма своеобразное.

Вечность – это не просто «очень долго». Например, даже примитивные планетяне хотели бы жить очень долго – у кого хватает фантазии на сто пятьдесят лет, у кого – пусть даже на тысячу. Но и тысяча лет – это такая же привычная жизнь, только ещё более приятная и удобная, чем обыкновенная вековая – все равно как житье во дворце приятнее, чем в в тесном подвале. Тысяча лет – всего лишь просторный вариант той же самой понятной жизни.

И совсем другое – вечность. Планетяне только храбрятся, выдумывая себе бессмертную душу – которая сулит им «жизнь вечную». На самом деле, они подразумевают просто «очень долго». Если же пытаются по-честному вообразить вечность, у них начинают разъезжаться мысли – как ноги на льду. Впрочем, точно так же как при честной попытке вообразить бесконечную Вселенную и множество одновременных равноправных миров. Да и ни к чему им это – пусть хоть научатся разумно существовать в своем крошечном мирке.

Вечность, бесконечность, неуязвимость – вот тоже незнакомое маленьким тварям чувство! – создают чувство ненарушимого покоя, абсолютно недоступное смертным существам. Но покой потому и ненарушимый, что его невозможно замутить обычной рябью переживаний, неизбежных для мелких планетян. Недоступны Господствующему Божеству не только страх, но и гнев, не только боль, но и любовь – все эти чувства преходящи и принадлежат преходящим огонькам сознаний. Остается интерес зрителя – но ведь даже самый пылкий зритель понимает, что игра – это только игра.



* * *





Галочка Смольникова вышла с тренировки и не обнаружила Дениса на дежурном месте. Это её раздосадовало. Он никогда и нисколько не любила Дениса, но все-таки он не имеет права не любить ее! Если бы Рем посмотрел на нее хоть с мимолетным интересом, она бы утешилась, но Рем попрежнему не видел её в упор, и потому Денис обязан был оставаться на посту!

Он пошла одна по привычному их маршруту – не то что бы тайно надеясь, что Денис опаздывает и вот-вот выскочит навстречу, но потому, что этот путь и вправду красивый – у Дениса есть вкус.

Денис так и не примчался – вот бы она устроила ему сцену за опоздание! – и Галочка решила не думать о мальчишках, а устроить праздник себе самой: взять да и поесть запретного мороженого! И плевать на талию. К тому же, в этом самом кафе недавно к ней клеился седовласый тридцатилетний красавец, к которому Денис осмелился приставать с какими-то нелепыми пророчествами.

Галочка зашла и взяла целых двести граммов ассорти.

А Пустынцев никак не мог успокоиться после мнимой попытки покушения. Он теперь и дома ночевал нерегулярно, вычитав в каких-то воспоминаниях, что лучшим средством против покушений Гитлер считал внезапную смену маршрутов: все, включая охрану, знают, что он едет, например, в рейхсканцелярию, а он внезапно приказывает поворачивать в генеральный штаб! И если террористы сделали засаду у канцелярии, то остались с носом! То есть, с неиспользованными бомбами и патронами.

Нельзя ходить по привычным маршрутам, вот в чём простой секрет. Заметят, что он является домой без всякой закономерности – не станут и караулить на лестнице!

Но попрежнему хотелось расспросить подробно мальчишку – не то раскаявшегося киллера, не то – чем черт не шутит?! – какого-нибудь экстрасенса. Да и вообще – коли он пожелал найти мальчишку – мальчишка должен быть! Никто не смеет заграждать желания Сергея Пустынцева.

Так что ничего удивительного, что он ещё и ещё раз заглядывал в кафе – единственное место, где можно было надеяться встретить искомую личность. И вдруг – вот удача наконец! – увидел не мальчишку, но его тогдашнюю смазливую спутницу.

Он подошел прямо к ней, как к старой знакомой.

– Ай-яй-яй! А кто в прошлый раз отказывался от мороженого?

Галочка мигом забыла недавние печали.

– А когда никто не видит, то можно.

– Какая разница? Режим есть режим – святое дело. И на талии сказывается, видят или не видят.

– А талии тоже никто не видит.

– Неужели – никто? Какая несправедливость! Такая талия – и остается невостребованной.

– Какая?

– Могу себе представить – какая!

Такой может – и представить, и перейти к действиям.

– Представлять не запретишь.

– Вот именно! Золотые слова! Запрещать что-нибудь бессмысленно!

Если бы Пустынцеву явилась киллерша в образе подобном этой девочке, он бы и с прелестной киллершей заговорил в таком тоне – ничего не поделаешь, инстинкт. Но никакой зов инстинкта не мог заставить его забыть о деле.

– Но я никак не думал, что такая талия может не быть востребованной. Да и в прошлый раз с вами был спутник, по всем приметам, вами очарованный.

– А-а – так это же Денис!

– Ну и что – что Денис? И имя вполне привлекательное. И сам он – тоже. Ну прямо ангел, а не мужик, – не упустил Пустынцев уязвить хотя и не соперника, но все-таки особь аналогичного пола.

– Ну-у, Денис. Мы же с ним в классе учимся.

– А что, в вашем классе талиями и прочими заманчивыми частями фигуры не интересуются?

– Они, может, и интересуются, но свои мальчишки такие привычные.

– Понятно: почти как братья. А с братьями не обнимаются. Но он интересный парень, между прочим. Напророчил тут мне в прошлый раз.

– Это он просто так. Обозлился почему-то. От ревности, наверное.

– Только от ревности? А он не состоит – в каком-нибудь тайном авторитетном сообществе?

Пустынцев гримасой досказал – в каком тайном и авторитетном!

– Денис?! Что вы! Он такой маменькин! Он кроме школы и не ходит, по-моему, никуда. Сидит и дома книжки читает.

Галочка прыснула, вообразив всю нелепость такого занятия.

– Книжки читает? И не знается с крутыми ребятами? С быками и мясниками?

– Что вы! Он совсем не крутой. Он – плоский!

– А может, он начитался дома всяких книжек, чтобы стать ясновидящим? Теперь их называют экстрасенсами.

Галочка честно задумалась. Вспомнила непонятные разговоры Дениса про какого-то странного сложного Бога – не Того простого и понятного, к Которому Галочка обращалась по мере надобности с кокетливыми молитвами – и Который неизменно откликался и помогал.

– Сенсом? Может, и сенсом. Он вообще-то какой-то – ну не такой. Чокнутый.

– Не такой? – обрадовался Пустынцев. – А как бы мне с ним поговорить?

– Очень просто, – обрадовалась Галочка возможности новой встречи с загадочным седовласым красавцем. – Я его сюда приведу.

– Когда?

– Да хоть завтра. Завтра в это же время.

– На том же месте в тот же час, – улыбнулся Пустынцев.

И они расстались – довольные друг другом и не понимающие друг друга. Пустынцев приободрился оттого, что нашёл след так необходимого ему провидца. Галочка, начисто забывавшая Рема, когда рядом был этот новый знакомый, почти уверилась, что седовласый красавец интересуется не только Денисом, но и ею.

Но и Денис теперь высвечен был совсем новым светом: она-то думала, что он совсем плоский, а он, оказывается, экстрасенс или что-то в этом роде!



* * *





Господствующее Божество снова задумалось в Своем безраздельном одиночестве: а не разделиться ли Ему на две равных бесконечности – Бога-Мужа и Богиню-Жену?!

Сделать это практически было очень просто: сказать Слово – и сделается по Слову Его. В точности как тогда, когда отделило Оно Свет от Тьмы.

Оно не ведает, каким образом совершается всякое действие по Слову Его – совершается и всё тут. Без малейшего усилия и безо всякого сопротивления. И самая эта легкость начала немного озадачивать Его. Тревожить. Пока Оно не задавалось ненужными вопросами, пока оставалось глубоко чуждо Самоанализу, всё было в порядке. Но стоило неосторожно попытаться понять Себя – и утратилась привычная безмятежность.

А разнообразные планетяне со всех сторон чего-то требуют, не смолкает потрясающий вселенский рев – и никому дела нет, что должно Оно наконец разобраться в Себе Самом.



* * *





Муса выехал сам – на большое дело. Свою белую «шестерку» он недавно сменил на красную «девятку», потому что за белыми «шестерками» закрепилась худая слава: часто их видели рядом со взрывами и похищениями.

Муса важные дела любит брать на себя. Так интереснее жить, чем сидеть в безопасном кабинете и командовать за сто километров. И себя потом больше уважаешь. И если надо прогреметь на весь Кавказ, он это сделает собственноручно.

Муса ехал делать большой взрыв. Божеству интересно было посмотреть, доедет ли, иди что-нибудь помешает в дороге.

С собой он прихватил верного помошника, Руслана. Руслан значит «лев». Был даже у русских честный писатель Лев, а значит – Руслан Толстой, верно написал, как чеченцы брезгливо относились к русским, которые как свиньи загадили аул, в который входили. Бывают люди. Между прочим, этот Руслан Толстой всю жизнь Бога искал, значит даже ему православный его Бог не понравился. Пришел бы к Аллаху – нашёл бы того Бога, которого искал.

Но здешний Руслан ещё не лев пока – разве что волк.

Поехали. Почти молча. Кяфиры любят много болтать – как женщины. Мужчина говорит мало – но точно.

А ещё Муса любит за рулем тихонько петь – для себя и для спутника, если попадется спутник:
		Мой молодец-храбрец подъехал к казачьей станице.



		Вот он схватил курчавого мальчика.



		Вот толпа казаков гонится за моим молодцом-храбрецом.



		Вот они настигают моего молодца-храбреца.



		Вон он выхватил свое крымское ружье.



		Вот он повалил одного казака.



		Мой молодец-храбрец продаст мальчика в Дагестан.



		Вот как хорошо будем мы жить-поживать с ним,



		Вот какой у меня храбрец-молодец!








Муса усмехнулся, довольный:

– Старая песня. Пел ещё дед. Бабушка пела – женская песня потому что. А может, бабушка бабушки тоже пела. Теперь я пою женские слова. Ничего, женщины не слышат.

Руслан вспомнил, как жена ноет по ночам, чтобы он не брал в дом кяфирских пленников: боится, придут русские, отомстят.

– Раньше такие женщины были – понимали мужа. Теперь плохо понимают.

Муса женщин ругать не стал, иначе повернул – про то, что плохо понимают:

– Вез одного подлого кяфира, пел эту песню. Говорю: «Хорошая меня, правда? Наша народная!» А он кивает, дурак: «Все народные песни хорошие». Брать его не стал: не нужен такой. Руслан засмеялся. Все русские дураки, это точно. Вайнахи знают их язык, слышат их секреты. Русские неспособны понимать язык настоящих мужчин, можно при нем сговориться, как его взять да продать – а он будет кивать и улыбаться. Да ещё перепьется как свинья, тогда вообще голыми руками брать.

Руслан не пьет кяфирской водки, как верный сын Аллаха.

Он – курит. Курит веселую травку. От которой голова становится ещё яснее. Русские – рыхлые как тесто, кавказцы – упругие как сталь. Чеченцы – настоящий булат!

Ехали они чистые. Ни одного ствола с собой. Поэтому открыто подъехали к русской заставе – называется блок-пост.

По паспорту они – граждане России, имеют полное право ехать. Из Грозного хоть в Москву.

Руслан показал свой настоящий паспорт. Муса взял в дорогу один из запасных: Мусу Дзагараева русские боятся и знают! Но в запасном паспорте написано: «Ерихан Кодоев».

Лейтенант на посту повертел паспорта.

– Рожи разбойничьи, – сказал он сержанту. – Я бы таких стрелял сразу. Они бы на той стороне со мной иначе разговаривали. А нам нельзя почему-то.

– Нельзя, товарищ лейтенант! – радостно подтвердил сержант. – Они нас ночью как куропаток стрелять станут, а нам нельзя.

– Чем тут рассуждать – посмотри как следует.

Лейтенант держал, как положено, автомат на спуске – прикрывал напарника, а сержант даже коврики в кабине приподнял. Чеченцы смотрели насмешливо.

– Так что ничего, товарищ лейтенант. Чистые с поверхности.

– Езжайте, – махнул рукой лейтенант и только выматерился вслед.

Нужный человек ждал их уже около Владика. Свернули на боковую дорогу, приехали к дому, загнали машину за высокий забор – никто посторонний не видит, что делаются в доме и во дворе. Здесь же и заночевали. Работать надо было с утра, но ехать ночью через посты не нужно: ночью русские смотрят строже, да и просто начинают стрелять со страха.

Утром загрузились. Все было приготовлено, Муса только посмотрел – чтобы всё правильно. Пакеты с пластитом были в пять слоев обложены картошкой, так что получились хорошие мешки – какие всегда везут на базар. Маленький пульт отдельно лег в карман – не больше коробки сигарет.

Кинули мешок в багажник – поехали дальше.

На выбоине машина подбросилась. Руслан дернулся тоже, подумав о подарке, лежащем в багажнике. Рядом с таким грузом всегда сильнее хочется жить.

Даже уважение к Мусе разом ослабло:

– Осторожно, ты!

– Аллах не захочет – не взорвемся. Всё в руках Аллаха, чего дрожишь?!

Вот если бы Муса нечаянно нажал на кнопку своего пультика, болтавшегося в кармане – пара удальцов взорвалась бы сразу и сейчас, потому что пультик примитивный, без всякого предохранителя. Этот примитивный прибор являл собой разительный контраст с современнейшим спутниковым телефоном, оставленным, правда, Мусой дома: телефоны эти справедливо считаются признаком принадлежности к чеченской военной верхушке и потому пользуются плохой репутацией у солдат на заставах.

На рынке уже собралось быдло. Руслан шел впереди, нарочито сгибаясь под тяжестью мешка – полновесная картошка вызывает уважение. И сильных грузчиков быдло уважает. Муса покрикивал:

– Дорогу дай, да?.. Ну, расступись, тяжело несем!

Когда идешь спокойно – и все вокруг спокойны.

– Картошку продавать, сынки? – обрадовалась старуха. Русская.

– Ага. Бери, мать, дешево отдаем!

Старуха, хромая, неожиданно быстро засеменила за ними.

Зашли в ряд, где продавали картошку. И покупали много, народ нахлынул с утра. Руслан подошел к крайнему торговцу, сбросил мешок со спины. Муса заговорил требовательно:

– От Аслана торгуешь, да?

– Какого Аслана?

– Какова-магова! Аслан вчера пригнал грузовик. Деньги мне давать будешь!

– Не знаю никакого Аслана! Никаких тебе денег!

– Как не знаешь? Сейчас придёт – разберется! Не кричи зря, денег готовь лучше, да?

Мужик так закипел, что с него требуют денег, что не думал больше ни о чём. Не сказал: неси назад свою картошку!

– Постой, мать, минуту. Сейчас вернемся, задешево продадим.

Услышав волшебное слово «дешево», народ стал грудиться.

Они вдвоем пошли назад, стараясь не ускорять шаг. В таких делах главное: не привлекать взгляды.

– Дяденьки, а где здесь картошкой торгуют? – подвернулась навстречу девочка с чумазым ртом. Руслан хотел было послать её в другую сторону, но Муса ответил ласково:

– Там, девочка, там!

И послал туда, где оставленный мешок, ещё и по головке погладил.

Муса вспомнил при этом многих убитых бомбами девочек и подумал: «Вот так вам и надо за всё!»

Когда вышли за ворота, Муса выдохнул:

– Аллах помог!

И нажал в кармане давно ждущую кнопку. Сзади грохнуло.

Муса закричал первым:

– Врача надо! Скорей врача!

И они пошли от рынка, стуча в двери:

– Врач? Есть врач? Врача надо!

Другие бежали навстречу – к рынку, а они медленно переходили подальше – но везде кричали врача. Значит – спасали раненых. И никаких подозрений.

Усталость и удовлетворение переполняли Руслана – как всегда после хорошо сделанной простой, но тяжелой работы.

Словно стадо овец перегнал из-за Терека по крутым и опасным тропам, да ещё в бурю с градом.

Муса же был почти спокоен. Конечно, обостренное чувство самосохранения вело его и напрягало нервы. Но о совершенном деле возмездия он думал мало – сделано и сделано. Они с Русланом исполнили долг, а в последствиях разберется Аллах. Не волнуется же мужчина о чувствах жертвенных баранов, когда пришла пора ритуально перерезать им глотки.



* * *





Убитых врачи и милиционеры ещё не подсчитали, но на самом деле было их уже 78, и восемь человек, пока дышавших, имели мало шансов выжить. Двое англичан затесались на этот несчастный восточный базар – этих сгубило желание сунуться в самые опасные места на планете: ради интереса и полноты жизни. Желали полной жизни – и не оставили себе никакой.

Остались и калеки, двенадцать безногих. Что хуже: жить инвалидом или не жить совсем, Божество понимало не очень.

То, что небытие лучше страдания – очевидно, но потеря бытия и изначальное небытие – суть явления разные.

Господствующее Божество давно не удивляется жестокости людей. Иногда в своих драках люди готовы отдать и собственную жизнь, зато почти всегда готовы – отдать чужую.

Парадоксально сочетается повседневная их жестокость с жалостью к ненужным старикам и инвалидам. На убогих людских собратьях даже испытанные убийцы любят тренировать остатки добродетели: убить сильного здорового мужчину, по их понятиям, хорошо, убить же слабоумного старика – плохо, варварски, бесчеловечно! Этим люди отличаются от остальных животных, которые стараются сохранять сильных, но уничтожать слабых и больных.

Но Господствующее Божество на добродетели закоренелых убийц не рассчитывало; Оно создало мир, который регулируется борьбой: много особей рождается, зато выживают немногие самые сильные. На Земле это понял Дарвин. Людей рождается также много, но часто выживают именно слабые за счёт сильных – Оно такого поворота не ожидало в Своем всеведении. И попытки мягко скорректировать ситуацию пока не удаются: запустило Оно СПИД, но пока СПИД себя не оправдывает – среди людских отбросов, которые должны были погибнуть по всем законам биологии, но не погибают из-за неожиданной людской гуманности, СПИД распространяется слишком медленно, зато люди научились заражать им сильных дееспособных особей, и часто – сериями, через кровь в больницах.

Но все-таки Оно не может не признать собственную ответственность: жажда борьбы, которую Оно вложило в инстинкты всем живым существам, кипит в человеческой крови – а уж люди преломляют свою врожденную жажду борьбы с той изобретательностью, на которую способен их возмущенный, но достаточно изворотливый разум.

Впрочем, почему – ответственность? Всё идёт нормально.

Пусть уничтожают друг друга – кто-нибудь да останется.

Кто-нибудь неизбежно доходит до финала по олимпийской системе с выбыванием. И победитель уверяет себя, что такова его изначальная судьба, что справедливый и милостивый Бог был именно с ним. Кто же выйдет в финал, кому достанется выигрыш? Оно и Само с интересом ждет победителя.

Среди погибших оказался и молодой Леннокс Хартли, британский журналист. Леннокс с детства проявлял непокорный нрав и не желал становиться респектабельным продолжателем дела своего отца, владельца громадной сети супермаркетов.

Так его занесло сначала в журналистику, а уж в этом качестве он объездил два десятка самых опасных мест на планете.

Его разумная кузина Кэрол давно уже тайно молила Бога, чтобы буйный родственник сломал где-нибудь шею, что сделало бы её единственной наследницей громадного состояния семьи Хартли. И вот буйный Леннокс погиб бездетным – отчего Кэрол вмиг превратилась из бедной родственницы в одну из самых завидных невест Соединенного королевства.

Если бы считать, что Господствующее Божество вняло молитвам скромной безгрешной Кэрол, значит пришлось бы признать, что ради того, чтобы сделать её счастливой наследницей, Оно подстроило этот взрыв и погубило больше восьмидесяти человек насмерть, не считая множества изувеченных.

Но Оно-то знает, что Оно не подстраивало взрыва. Просто – предоставило людям действовать по их воле. Не вмешалось, не столкнуло в кювет машину с подрывниками – как Оно не вмешивается почти никогда. А на счастье или несчастье этой скучной кузины Кэрол Ему решительно наплевать. Хотя сама Кэрол теперь всю жизнь будет думать иначе.



* * *





Денис не пришел в школу, и Галочка не могла предъявить его новому интересному знакомцу. Но она сама отправилась после тренировки на хотя и деловое, но все-таки свидание.

Пустынцев приехал первым и уже ждал. Увидев, что она входит одна, он был разочарован. Подумал, девочка его дурачит, чтобы продлить знакомство. Но решил выслушать объяснения.

– Я не знаю, он, наверное, заболел. Вообще-то он пропускает очень редко. Но вообще-то у него есть телефон, можно позвонить.

– Нет проблем, давай позвоним, – согласился Пустынцев, не предлагая ей ни мороженого, ни даже сока.

Зато предложил карманный телефон.

– Набирай.

Галочка повертела складную трубку, не зная, как с ней обращаться.

Пустынцев понял её затруднение, улыбнулся, нажал нужную кнопку, и послышался нормальный телефонный гудок.

– Давай.

Такой телефон – деталь другой, завидной жизни. Вокруг уже у многих такие мобилы, а вот у Галочкиного отца нет. Не повезло папе в жизни, простому кандидату наук. Галочка никогда не выйдет за кандидата. Да даже и за доктора – не стоит в наше время.

Галочка набрала давно знакомый номер. Ответила мама Дениса. Галочка никогда её не видела, но заочно по телефону не любила: голос какой-то – с выпендрежем.

– А Дениса можно?

– Дениса? Его нет дома. Это кто говорит, Галя?

– Да.

– Он ещё в школе. А ты что – заболела?

Надо было решать мгновенно: сказать, что Дениса не было в школе – значит заложить.

– Я сегодня не могла из-за тренировки.

Она повертела трубку, и Пустынцев снова нажал за нее кнопку.

– Дома думают, что он в школе. Вот не знала, что он уроки мотает.

– Совсем интересно. А ты говорила, он такой домашний.

Может, он и ходит в это время в мафию – вместо школы? «Ходить в мафию» – такое занятие показалось Галочке весьма загадочным.

– Я у него узнаю.

– И скажешь потом мне. Позвонишь. Мне нужно с ним обязательно поговорить.

– Обязательно.

Пустынцев подумал, что девочка может исчезнуть – и потеряется единственный выход на этого юного киллера или провидцы.

– И свой телефон оставь, чтобы я напомнил, если что.

Галочка с готовностью вписала в подставленную книжку свой телефон.

– Ладно, полдела начато. Подвезти тебя?

Галочка торжествующе уселась в белый «Ауди». А Пустынцев узнал не только телефон, но и где она живет – на всякий случай.

– Ну и мне звони, когда узнаешь, – он записал номер мобильника.

Провожать её до квартиры и целоваться на лестнице, как возмечтала Галочка, Пустынцев не стал. Он улыбался, но на самом деле был почти взбешен: опять не исполнялся такой простой его заказ – доставить мальчишку!



* * *





Мысль о возможности раздвоения, о выходе из опостылевшего одиночества не покидала Его. Но – прежде всего рассудительность и осторожность! Колебания, которыми Оно изводило Себя, словно бы суммировали страхи и волнения старого холостяка и старой девы вместе взятых.

И понятно: ведь Оно совсем не имеет простого жизненного опыта, – забавный парадокс, учитывая Его всеведение! Ну разделится Оно – и что тогда? А если не понравится – уже ведь не вернуться обратно в безмятежное одиночество: то ли Он не согласится, то ли – Она.

Страшила необратимость. Мелкие планетяне постоянно совершают необратимые выборы – ну на то они и мелкие, на то и смертные: ну ошиблись, так все равно им предстоит исчезнуть через какой-то космический миг – правым и виноватым, счастливым и несчастным. А каково будет Ему в своей вечности? Когда непоправимая ошибка будет тяготить без надежды на возвращение в первобытное состояние?!

Кто не был смолоду смелым – после уже не расхрабрится.

Откуда же взяться смелости у Него – неопытного и вечно одинокого?!



* * *





Нищий, который умеет смеяться, привел Дениса с Его первозванными поклонницами в свою трущобу. Вполне подходящая декорация для начала новой жизни. Сын Божий не может явиться миру во дворце.

Темный квартирный коридор встретил кислой вонью – словно пахло сразу очень много потных носков.

– Сюда.

Длинная узкая комната упиралась окном в близкую стену, поэтому жилище слабо рисовалось в полутьме даже днем. Перед грязным окном виднелся стол с неубранными объедками, ещё кровать – незастеленная, само собой. Всё. Нет, ещё разгляделся единственный стул.

– Вот! – гордо представил радушный нищий. – Можно хоть десять душ навалить. Что ценно – не казенный подвал, а свой кров. Заперся – и дома. И не трожь неприкосновенное жилище! У меня и в паспорте прописка – любой мент поглядит да отстанет. Вот: гражданин Орест Пантелеймонович Онисимов – через «О», а не «А». Анисимовых много, а Онисимова – поискать.

Дома нищий снял живописный потертый треух и обнаружил сплошную лысину на голосе. Таким яйцеголовым полагается сидеть в Академии Наук, а на на паперти. Онисимов и сам знал, что лысым подают плохо, а потому даже летом, выходя на работу, всегда чем-то камуфлировал свой внушительный череп. Но теперь, когда он залучил кандидата в святые, была надежда, что можно будет сменить род занятий и больше не маскировать свой интеллектуальный лоб.

Денис, преисполненный сознания Своей миссии, уверенно уселся на единственный стул.

– Бог – везде Бог, – сообщил Он веско, словно уверенный, что каждое его слово отныне обречено на сохранение и многократное толкование. – И во дворце, и в бедной хижине.

Обе Его первозванные спутницы закивали.

– Бедных Бог любит, – резко засмеялся нищий. – А богатым и так хорошо.

Он с удовлетворением смотрел на мальчишку: новоявленный пророк принадлежал ему. Теперь раскрутить хорошую рекламу – и образуется очень выгодное предприятие. Товарищество на вере.

Из-под кровати вышла черная кошка.

– Вот, – сказал Онисимов, – ещё Чернушка живет у меня.

Кошку ему сосватала Глаша из подвала. Онисимову понравилось, что кошка – совершенно черная. Нигде в церковных канонах не написано, что черные кошки – плохи, но народные предания связывают их с ведьмами, и приютив черную кошку, Онисимов выказал тайное неодобрение официальной религии, при которой он вынужден кормиться.

Оглядев присутствовавших огромными глазами, которые сверкнули зеленым, истинно мистическим блеском, кошка вспрыгнула сперва на колени Денису, а потом, перепрыгнула на плечи, повиснув вокруг шеи воротником.

Денис был польщен. Даже кошка признала, что Он – самый главный здесь. Наверное, почувствовала особенную силу, исходящую от Него.

– Понравился ты Чернушке.

– Пусть она называется Маврой, – изрек Денис.

Как начитанный мальчик, он сразу вспомнил пушкинский «Домик в Коломне».

– Пусть будет Маврой! – повторил-приказал Он. – А тебя как зовут? Орест, ты сказал?

– Орест Пантелеймонович, – гордо повторил нищий свое необычное имя.

– Орест… Я тебя буду Оркестром звать, – приговорил Денис.

Он ощущал шеей атласную Мавру, и черная кошка казалась в особенности черной по контрасту с золотыми волосами гостя.

Едва войдя в чужой дом, Денис уже почувствовал себя главным и распоряжался совершенно свободно.

– Смешно – Оркестр, – угодливо подхватил хозяин дома.

– И тебя Бог любит, хоть ты и бедный, – вернулся Денис к основной теме. – Принял меня – теперь Бог тебя не оставит. То есть, Супруги Небесные. Тебе – воздастся.

– Воздастся, воздастся, – закивали первозванные спутницы.

Онисимов тоже не сомневался, что за его гостеприимство ему многократно воздастся. Он сам и организует воздаяние.

– Перекусить чего? – суетился хозяин, ничуть не смущаясь окружающего убожества. – Пост пошёл. Картошки с селедкой? Кому пост, а кому – на небо мост, – засмеялся нищий. – Пост – тоже дело выгодное.

– Давай, что Бог пошлет, – милостиво кивнул Денис. – Супруги.

Кроме вареной картошки с маслом хозяин выставил и бутылку. Бутылочное стекло было столь же мутным, как и оконное.

– В ней, матушке, скоромы нет, – предвкушая удовольствие щербато улыбнулся Онисимов. Зуб ему выбили однажды в споре за место у ворот храма. – Лекарство для души.

– Спятил ты: сивуху подливать Светлому Отроку! – всплеснулась первозванная Нина.

– Воды принесите, – приказал Денис.

Первозванные Нина с Наташей, толкаясь, побежали за водой.

Денис торжественно разлил воду по вымытым поспешно стаканам.

– Вам, сестры, сладкое вино. Тебе, гостеприимец, горькое вино. Мне – святая вода из ключа афонского.

Пригубив, первозванные Нина с Наташей закивали:

– Вино! Чудо! Вино! В Кане Галилейской! Чудо! Вино!

Онисимов сначала потряс зачем-то стакан, попробовал – в его стакане плескалась обыкновенная вода. Но взглянув ещё раз на богомолок, возводящих очи горе, он эффектно упал на колени, блеснув лысиной:

– Чудотворец! Милостивец! Теперь зальемся бесплатной родимой!

Денис с наслаждением пил чистейшую воду.

– Так же и Христос преобразил воду в вино. Потому что Аз есмь второй Сын Божий.

– Второе пришествие! – и первозванная Нина рухнула в счастливом беспамятстве.

– Дожили до второго! – рухнула и Наталья.

– Второе пришествие, – повторил и Онисимов.

Гость-то его – высоко берет. Впрочем, Сынов Божиих сейчас много гуляет по Руси, да и по всему миру, так что меньшие ставки уже и не котируются, Ещё предстоит конкуренция среди прочих Вторых Пришественников. Но все равно – дело почти верное, если правильно взяться. А эти кликуши хорошо поддержат коммерцию. Искренне, что самое ценное. Никакая искусная игра не заменит неподдельную искренность.

– Чудо – оно чудо и есть, – заявил он веско. – А мы все свидетельствуем.

– Свидетельствуем! – подхватили Нина с Натальей.



* * *





Господствующее Божество, конечно же, в такие фокусы не вмешивается никогда. Да и несолидно Ему было бы размениваться: мелкие чудеса люди всегда творят сами. По вере воздается им: если верят, что в стакане вино – опьянеют от чистой воды; если верят последнему знахарю – излечатся от половины болезней. Воображение оказывается ярче, чем прямые ощущения.

Подлинное чудо Оно сотворило, когда преобразовало Хаос в Космос. Это не то, что претворять воду в вино! Но интересно то, что Оно Само не знает, как Ему это удалось. Механизм неизвестен. Земной фокусник, доставая кролика из пустой шляпы, отлично знает, как он это делает, а Оно сказало Слово – и выяснилось, что дальше всё сделалось само собой. До сих пор Господствующее Божество не задумывалось на эту тему – получилось – и хорошо, но теперь отсутствие механизма начало Его беспокоить. Сохранило ли Его Слово прежнее всемогущество?! Может ли, например, Оно новым Своим Словом вернуть Хаос на место?!

И невозможно было провести предварительное испытание, не в пример земным физикам, которые поставили множество опытов прежде чем взорвать атомную бомбу например. Правда, земные физики и рисковали больше: если бы, например, цепная реакция пошла бы дальше и дальше, разнеся в пыль всю планету, виновные физики погибли бы вместе со всеми, а Оно, уничтожив Космос, осталось бы целым и невредимым – ну просто прекратилась бы большая вселенская игра и пришлось бы начинать сначала. Если бы получилось во второй раз.

Вот именно: если бы получилось. Когда нет механизма, нет и уверенности, что новое Слово сработает так же победоносно, как прежнее.

Хорошо было прежде, пока Оно не задумалось. Спокойно. А завелся самоанализ – и прощай безмятежный покой.



* * *





Когда Денис не вернулся к вечеру, родители его заволновались.

– Это всё ты! – сразу нашла виновника Людмила Васильевна. – Мальчик раскрыл душу, а ты его оттолкнул.

– Но если мальчик несет дикую ересь, не могу же я поддакивать, – рассудительно возразил Игнатий Игнатьевич.

– Можно было поговорить спокойнее, обсудить. И больше любить. Нехристь – он нехристь и есть. Тебе не понять, что такое любовь.

Людмила Васильевна уверена, что уж она-то знает, что такое любовь – в высшем смысле, разумеется, а не в порнографическом.

– Объявлять себя Сыном Божиим – тоже не по-христиански.

Смирения не чувствуется. Да Сын Божий уже был, то есть был, есть, и будет – вакансия занята.

Свысока прозвучало «вакансия» – слово из прежней жизни, когда молодой Игнат относился ко всякой поповщине с обычной интеллигентской иронией. И Людмила Васильевна очень это почувствовала:

– Нехристь был, нехристем и остался. Занято, вишь! А Второе Пришествие?! Может и наступило прямо здесь у нас – Второе Пришествие. Вот уж истинно: нет пророка в своем доме!

– С пророками лучше бы подождать. Сейчас таких пророков развелось – как киллеров и дилеров: Виссарион, Дэви, Мун, Мормон… Действительно – свободный рынок.

– Сравнил! Сравнил родного сына, чистую душу с каким-то дешевыми шарлатанами!

– Почему – с дешевыми? С очень даже дорогими: вон они сколько загребают!

Как всегда, Людмила Васильевна не находила доводов против пошлой логики мужа. И слабые синапсы не могли задержать импульсы ярости:

– О ком ты говоришь?! О нашем сыночке или об этих богохульниках?! Пре-кра-ти-ии!

Ещё одно большое истерическое событие.

Денис действительно не вернулся домой – вот в чём правда. Надо было думать, где его искать. Но обсуждать с женой практический вопрос сейчас бесполезно: она не может выйти из монолога словно из лабиринта, в который сама же и зашла.

Пойти в храм, расспросить отца Леонтия? Со своими вещими снами и откровениями Денис мог пойти к отцу духовному. Хотя в прошлый раз отец Леонтий отнесся к таким откровениям скептически. Так что легко мог и не пойти. А куда он пошёл вместо храма? Город большой, много вертепов, много разнообразных сект. Или, не мудрствуя, звонить в милицию?

Но звонить в милицию категорически не хотелось. Там сразу спросят: «А какие у вас отношения в семье? Почему сын захотел уйти из дома?» Деликатности не дождешься. Да и не объяснишь. В милиции поймут, если дома вечная пьянь или, наоборот, сын стал наркоманом. Но не вещие же сны дежурному пересказывать.



* * *





Суетное свойство всех этих планетян – подвижность. Господствующее Божество пребывает в неподвижности, потому что Оно обнимает собой всю Вселенную, двинуться Ему просто некуда. И потому никогда Оно не узнает, что это значит – двигаться. Существа ползают по Нему, словно мелкие насекомые по сонному слону, а Оно покоится в Себе Самом – подобное воде в наполненной до краев ванне. Только ванная эта – без берегов.

Подвижность свойственна существам в смысле не только физиологическом – такая подвижность планетянам необходима, Оно Само так их и устроило. Но удивительна беспрестанная охота к перемене мест. Живут они, кормятся в одном месте – но им этого мало, им охота сбегать посмотреть, как живут и кормятся в других местах их сородичи. Всякий туризм – замаскированная зависть: проверить хочется, а не кормят ли по-соседству гораздо лучше?! Такие чувства Оно не одобряет. Господствующее Божество, Слава Ему Самому, двинуться никуда просто не может. Но что важнее – не хочет! Страшно было бы и подумать, если бы Ему нужно было бы куда-нибудь двинуться.

Если бы существовали, например, параллельные вселенные, куда нужно было бы периодически заглядывать с инспекциями – Оно бы их просто сократило, чтобы не рассеивалось внимание! Так удобно, что весь мир заключен в Нем и никуда не надо двигаться: вечное знание, вечное наблюдение соединились с вечным покоем. И если даже решится Оно когда-нибудь разделиться – помещаться Вдвоем Им придётся в одной и той же общей бесконечности – других нет и не нужно!



* * *





Клава услышала про большой взрыв на рынке во Владике, и сразу подумала почему-то, что там был Муса. Что-то в нем чувствовалось накануне – напряженное. И кругом – казалось, все всё знают, но не говорят с нею об этом. Между собой – наверное, обсуждают: стали ещё больше гомонить на своем диком наречии.

В пределах селения она ходила свободно, все знали ее, многие при встрече улыбались и приветствовали:

– Русский доктор – хорошо.

Дома ей никогда не говорили столько хороших слов. И помыслить она не могла – назваться доктором. А здесь и не называлась: доверчивые чеченцы сами возвели её из медбратьев – в доктора.

Столько про них говорят, а самое подходящее слово, которое находила Клава: доверчивые. Как дети.

И Муса такой. А потом пошёл и взорвал. Непонятно. А когда хозяин дома начинает рассказывать, скольких его родных сожгли заживо в сорок четвертом году, чтобы не возиться, не везти далеко в Казахстан, скольких расстреляли, а сколько умерло по дороге – становилось понятно, зачем взрывал. А когда подумаешь, что взорвали во Владике тех, кто не сжигал и не расстреливал – опять непонятно. Так она и жила между понятием и непонятием.

Она думала о том, что надо же искать Виталика. Но – не каждый день думала. А если понемногу и каждый день – то не каждую минуту. Она привыкла и жила. Как раньше жила в своем Ярославле.

А Виталик был совсем рядом – и болел. От сидения в яме у него сначала образовались фурункулы, а потом присоединилось и воспаление легких – от затхлости, холодной сырости, неподвижности. Муса посмотрел и сказал:

– Ещё немного, придётся русский доктор звать. А ты скажи: почему денег платить твои не хотят?!

Он пнул пленника ногой.

– Ты – пока мало ждал. Он долго ждал, денег нет, родные жадный. – И Муса показал на напарника, гнившего тут же в яме. Володю. – Смотри, что с тобой делать после!

Пришел человек с телекамерой. Дикое место, а тоже здесь – телеоператор.

– Ты – проси жалко, – пнул Муса едва живого Володю. – Сейчас тебя мало будем резать, что не платили твои. Сначала ты говори. Жалко говори, да!

На несчастного направили камеру, включили свет. Володя заговорил плачущим голосом:

– Дорогие родные и командиры! Меня тут бьют как собаку. За что же так? Разве можно так с человеком? Пришлите денег, как они говорят, а то совсем забьют и замучают как собаку!

– Ты, рука давай!

Пленник послушно протянул руку – и подручный Мусы длинными кусачками со щелчком перекусил Володе локтевое сухожилие и рука ниже локтя тотчас бессильно повила.

– Вот так собаку изрежут всего. Заплатите им, папа, мама, неужели мне погибать как собаке?!

Свет выключили, камеру убрали. Ушли.

Володя тихо плакал и повторял одно и тоже: «За что?.. Как собаку…»

Виталик хотя и страдал сам в жару, пожалел соседа, обругал чеченских сволочей:

– Всех их как крыс выжигать надо! Напалмом бы все тут залить!

Тихо ругал, чтобы не услышали.

А Клава так и не знала до сих пор, что Виталик тяжело болеет совсем рядом, в пяти километрах. Клава думала о том, как найти Виталика и о том, как сделать, чтобы не догадались, что она – не мужчина.

Грудь у Клавы небольшая. Дома она печалилась и даже прислушивалась к банным разговорам, как можно увеличить бюст. Какими упражнениями. Или заговорами у верных бабок.

Или даже есть операции, чтобы грудь взошла как тесто – сразу на четыре номера. Только дорого.

Зато здесь Клава могла маскироваться только потому, что грудь у нее маленькая. Ну и потому что в общую баню не зовут. Но все равно самое трудное – мыться.

Солнце здесь светило совсем ярко. Даже в ноябре. В теплые дни хозяин появлялся во дворе голый по пояс – загорал.

На улицу он всегда выходил в черкеске и папахе, а дома норовил ходить полуголым. Под папахой у него скрывалась сплошная лысина, даже без обычного остаточного венчика волос, которую он и полировал на солнце.

Бритая голова Клавы тоже загорела уже до цвета шоколада. И шея. А дальше только мелькала иногда белая полоска, если сдвигался воротник.

– Чего ходишь? Загорай! Приехал как в курорт, да?

Клава бормотала что-то, что подождет лета, а пока ей холодно.

– Тощий потому что, да! Кушай больше, барашка кушай! Женись. Жена готовить будет хорошо, много кушать будешь.

Сам хозяин, вопреки совету жил без жены и вообще один, что здесь редкость: правило – большие семьи, полные дома.

Потому-то русского доктора и поселили сюда: старик живет один, места много. От соседей Клава услышала намеки, что старик переругался со всеми родными. Но она пока жила с хозяином мирно.

Мыться она могла только в своей комнате – запершись. А мыться хотелось все время, потому что приходилось потеть по пять раз на день. Да ещё лезла всюду особенная здешняя пыль: мельчайшая, цементного цвета, которая покрывала все дороги и тропки – если больше трех дней не было благодетельного дождя.

Снег бы выпал, что ли! Но снег никак не выпадал.

Клава думала, что хорошо законспирировалась и не догадывалась ни секунды, что хозяин начал что-то подозревать: что это за парень, который вечно кутается, ни разу гимнастерку не снял?

Вечером она подогрела немного воды и ушла к себе. Мыла тоже было мало, она экономно мылилась – когда дверь резко распахнулась. Упала оторванная с гвоздями защелка. Клава прикрылась классическим женским движением – одна рука на грудь, другая – на лобок.

На пороге стоял хозяин.

– Девка! – сказал хозяин. – Давно понял. Зачем ходишь здесь к нам?

Говорят, в предсмертную секунду проносится вся жизнь. А перед Клавой в секунду разоблачения пронесся последний месяц! Зачем она поехала?! Как могла поверить, что её не разоблачат?!

– Молчи!

– Шпионишь! Агент КГБ – рубить голову!

Образованный хозяин вдруг перешел на ломаный язык.

– Молчи! Жениха ищу!

– Жениха не надо искать. Надо выкупать. Купи. Или поди к хозяин, кто его взял? К Шамиль, к Хаттаб, к Муса. Ляжь с ним, проси жених. У нас народ щедрый. Увидят такая любовь – отдать. Как в книгах – рыцарь! У русских нет рыцарь, у нас – настоящий рыцарь.

Клава всё так же стояла, прикрываясь, а хозяин надвигался на нее.

– Красивая девушка. Хочешь жить дальше – никому не скажу. Маленькой любви дашь, буду молчать.

Этого Клава не ожидала. Если бы её застал Муса – он бы потребовал своей законной любовной доли. И как знать – может, она бы и уделила. Но рыхлый лысый хозяин туда же?!

– Молчи!

– По-маленькому люби – буду молчать.

Хозяин надвинулся вплотную и полез руками.

Не успев рассчитать все последствия, Клава ударила его в горло, туда, куда учили, где совсем под кожей и артерия, и нервное сплетение.

Хозяин рухнул. Клава сразу поняла: убила она старого лысого кобеля.

И что теперь делать с телом?

Бежать! Просто бежать! Но куда? Одной не уйти по чеченским тропам.

Или – пусть подумают, что старик умер от нормального удара – апоплексического. Нет же у них здесь судмедэкспертизы. Вскрытий не делают!

Клава на кошме оттащила тело в спальню. Прибрала, чтобы не оставалось следов тяжелого волока. Счастье, что старик жил один. Были бы жены и невестки – бабы давно бы подглядели, что постоялец – не мужчина.

Синяка на шее видно не было. Значит, правильно учили: смертельный шок наступает от удара по нервному сплетению. А видимость нормальная: лег спать старик – и умер. Милостивую смерть послал Аллах!

Вот пусть чеченцы и носятся здесь со своим Аллахом. А Клаве должен помочь в такой крайности её православный Бог.

Вся Троица дружно вместе. И Богоматерь. Любви должна покровительствовать Богоматерь. Хоть Она и Дева, но должна же понять!



* * *





Теоретически некоторые земляне – из тех, кто пообразованнее – понимают, что их обитаемая планета – не единственная во Вселенной. Но только – теоретически. Повседневно же они живут так, будто они – единственные. И услужливый Бог постоянно занимается только их делами. А жители других планет если и существуют, то опять-таки заняты исключительно земными делами: инопланетяне прибывают либо для того, чтобы просветить землян, либо – чтобы поработить.

Когда-то на первых обитаемых планетах Господствующее Божество старалось прислушиваться к молитвам, поминутно творить добро – и не радо было, что ввязалось. Задергали так, что уже казалось, лучше быть последним бедняком на планете, которого все оставили в покое, потому что он никому не нужен, чем всемогущим Божеством, Которого каждый ленивый планетянин вызывает по сто раз в день! И как разом удовлетворить всех, когда заявки поступали прямо противоположные?!..

Зато противоположные заявки и надоумили Его изобрести саморегуляцию внутри живых систем с помощью борьбы за существование: пусть побеждает тот, кто сильнее хочет. И – отдохнуло наконец. Но с тех далеких пор и осталось в Нем пренебрежение к жадным планетянам, которые вечно просят и просят.



* * *





Старика-учителя и в самом деле похоронили без всяких подозрений – то ли помогла Богородица, то ли наивность соседей и родственников. Клава заново побрила голову, истребив отросший было ежик. её бритая голова, она понимала, служит главным доказательством её принадлежности к мужскому сословию – за неимением иных.

Но молоденькая Асият, жившая через плетень, пленилась и этим минимальным набором мужественности. Заигрывала она простодушно:

– Доктор, посмотри, рука болит, да?

И обнажала плечико.

Клава успокоила было:

– До свадьбы заживет.

Но Асият очень заинтересовалась:

– А когда свадьба, знаешь, да?

Половина села в развалинах; рассказывали, брат у нее убит – а ей замуж хочется.

– Жених-то у тебя есть? К такой красавице неужели не сватаются?

Клава спросила сходу, и пожалела: сейчас услышит, что жениха убили проклятые русские!

Но услышала совсем другое:

– Был один. А что с него толку: один-два барана угнать не может!

Пренебрежительный тон соответствовал русскому: «Гвоздя в стенку вбить не умеет!»

Асият состроила гримаску, вспомнив о никчемном ухажере, и завела свое:

– Доктор, посмотри, какая рука болит!

Два дня после похорон Клава жила одна в доме, а потом явились наследники старика. Муж с женой и шестеро детей.

Клава сразу почувствовала, что она не понравилась новой хозяйке. По-русски та не говорила или делала вид, и после резких её монологов муж перевел:

– Место много занимать один. Дети здесь спать, ты в угол тоже. Да!

И в тот же вечер вернулся Муса.

Если бы Клава не вспомнила вовремя, что она – мужчина, бросилась бы к нему на шею как к единственному заступнику среди чужих людей. И недавнее его преступление ничуть бы не помешало. Взрыв был там – далеко, на войне, а здесь джигит пришел домой.

Мусу встретили торжественно. Старики говорили речи.

Клаве показалось, она даже понимает слова, настолько всё было ясно. Притащили упиравшегося барана, и Муса собственноручно и очень умело перерезал ему горло. Ребятишки носились с радостными визгами, измазанные в бараньей крови.

Клава смотрела не отрываясь, как нож прервал баранью жизнь. Муса наконец заметил ее, улыбнулся:

– Русский пленный убежать, также резать горло как баран. Справедливо, да?

Может быть, он даже ни на что не намекал, рассказал простую правду. Он вообще – простодушный.

А так Муса почти не обращал на нее внимания, занятый праздником. Ел он немного, его сухие сильные руки, измазанные бараньим жиром, летали над большим блюдом с мясом, из которого все доставали куски немытыми пальцами. Руки Мусы летали, помогая тем резким словам, которые он произносил – словно стрелял автоматными очередями. «Алла» слышался очень часто, и Клава догадывалась, что Муса призывает Аллаха помочь в священной войне против русских. Или – благодарит за уже оказанную помощь. Глаза у него горели – сверкали при резких поворотах головы так, что казалось, в них полыхает настоящее пламя.

Конечно, ужасно, что и Муса, да и все здесь ненавидят русских – но и здешние люди по-своему правы. Русские очень добрые и душевные, но здесь в разбитом русскими бомбами и снарядами ауле русская доброта как-то не ощущалась. А чеченцы, ненавидя русских, радушно позвали «русского доктора» на пир, посвященный встрече Мусы после совершенного им кровавого – но подвига, по понятиям этих людей.

Сила исходила от Мусы. Та сила, которую инстинктом чуют женщины – и которой готовы покориться. её Виталик – обыкновенный парень. Он – очень хороший, но он не может быть вожаком, за которым пойдет ватага, пойдет толпа, хотя он не рядовой, а прапорщик. Но прапорщиком Виталик не сам сделался – назначило начальство. А за Мусой пойдут. Он может повелевать. Он может принимать решения. И не боится их исполнять. Какой у него здесь чин – непонятно, но ясно, что он командир, и командиром сделался сам, не по назначению сверху. Если только свыше – от своего Аллаха.

Наверное, почувствовав взгляд Клавы, Муса повернулся к ней и перешел на русский:

– Вот где правда! Вот где Аллах простёр руку! Ты хороший парень, лечишь наших люди. Люди тебя верят. Будь наш, поклонись Аллаху! Многие ваши поняли правду, поклонились Аллаху, стали нам братья! Женись, живи. Аллах уничтожит пьяных диких русских. Будет царство Аллаха на Земле!

Все здесь понимают по-русски, хотя и притворяются иногда, потому загомонили одобрительно:

– Поклонись Аллаху… женись… сотрет русских…

Муса смотрел так, словно она здесь и сейчас должна дать решительный ответ.

И показалось: стоит ей отказаться от настойчивого предложения – кончится её странное маленькое благополучие, посадят в подвал как пленника.

Но и согласиться Клаве было нельзя, даже если бы она захотела, потому что вместо безболезненного русского крещения здесь у мусульман нужно подвергнуться обрезанию мужской плоти. А чего нет – того нет.



* * *





Разделение на народы и расы Господствующее Божество всячески приветствует. Если бы планетяне на Земле были бы едины, что и происходит на многих иных планетах, наблюдать за ними было бы не так интересно. Все равно что смотреть чемпионат по борьбе, например: сходятся двое, сопят, валят друг друга – монотонное занятие. Куда интереснее футбол – потому, что игра командная. Футбол и придумали именно на Земле, ведь до футбола тянулись бесконечные войны между дикими племенами – командные игры по своей сути.

В том, что воин в своем племени или игрок в футбольной команде рассчитывает не только на себя, но и на помощь товарища, проявляется принципиальная неполнота всякой людской личности: каждый человек незавершен, он не может существовать один – и значит, признавать существование отдельных личностей можно только условно. Подлинная личность – только команда: в ней можно менять отдельных игроков, кто-то играет лучше, кто-то хуже – но всегда важен только общий результат.

Простительна плохая игра одного игрока, если команда все-таки выиграла, и бесполезна блестящая игра солиста, если все равно проиграла команда. А люди этого не понимают и удивительно много хлопочут лично о себе. Обновляются клетки – остается организм, сменяются игроки – остается команда, и значит, не нужно придавать большого значения гибели клеток и уходу отдельных игроков. Вот Оно и не придает – и клетки отмирают молча, а вот планетяне громко жалеют сами себя. Но сочувствия в Нем не находят.

Завершено и самодостаточно только Оно, Господствующее Божество. Только Его существование имеет истинное значение.

Конечно, Оно поступило смело, снабдив сознанием разумных планетян – и тем самым обрекло Себя выслушивать бесконечные стенания. Но это был необходимый компромисс, чтобы обеспечить преодоление энтропии живой материей. Всемирный Закон сохранения обойти невозможно: находя в одном – теряешь в другом.

Удивительно то, что Оно чему-то научилось у этих едва-едва разумных созданий. Научилось заниматься Собой, стало интересоваться не только бесконечными играми разнообразных планетян, но и собственными переживаниями. Утратило безмятежность. Неправильно сказано – «научилось»; заразилось Оно – вот в чём беда!



* * *





После таких радикальных речей Мусы нужно было бы выпить. Клава – не сильно пьющая, но может и хочет за хорошим столом. И даже потерялась оттого, что такие слова – да не в тост, оттого, что пируют аборигены невооруженной рукой. Ладонь без стакана на пиру, все равно что рука без хорошего Макарова в бою. Или – без калаша.

Не сильно пьющая, но за время своей глубокой разведки в Чечне – соскучилась.

– Медицины не бывает без спирта, – нашла она спасительную, как показалось, увертку. – Приму я мусульманство, а вы же заподозрите, что я тайком пью спирт, нарушаю заповеди Аллаха. Тогда надо и специальность менять. А вы меня цените за медицину.

Руки Мусы замедлили свой красноречивый полет. Было наглядно видно, что он задумался.

– Закон соблюдать – трезвым быть. Никто не видел человека один, что он делал. Врач один – пил спирт или не пил. Видеть пьяный – наказать палкой. Будь трезвый – закон Аллаха соблюдаешь. Спирт – лекарство. Как йод – лекарство. Никто не пить йод, никакой врач.

Муса ничуть не думал, что подрывает основы российской медицины, ибо спирт, по высшему неписанному закону, был всегда лекарством двойного применения – как есть продукция двойного применения, одинаково годная и для мирного и для военного использования.

– Я подумаю, – не нашла Клава лучшего ответа.

– Думать – нагружать ум. Ум – плохо. Аллах в сердце. Сердце велит – поклонись Аллаху. Сейчас.

Вот так и кончится её наивный рейд по тылам противника.

– Завтра. Ночь буду молиться. Слушать сердце. Завтра.

Клава и сама заговорила как-то ломано. Чтобы лучше поняли ее, надо полагать.

– Завтра! – отозвалось и подтверждением, и угрозой.

А на самом деле Муса вовсе и не угрожал. Ему хотелось, чтобы молоденький русский доктор поклонился Аллаху, потому что он испытывал к доктору непонятную ему самому симпатию.

Сам себя он оправдывал тем, что от доктора польза. И даже прямой доход, если подсчитать, сколько денег уже получено и ещё можно получить за вылеченных им пленников. Вот и ещё одного надо уже непременно показать. Ещё одного – именно Виталика, чего Муса не знал. Там в яме пленнику стало совсем плохо – и Муса велел перевезти его в хижину наверху.



* * *





Люди все мечтают о всеведении – как о самом завидном преимуществе сверхчеловека. Но поделиться с ними всеведением Господствующее Божество не желает. Ещё чего: этим эфемерным существам уделить частицу Божественного дара! Они и так нагло мечтают о бессмертии – если не тел своих, поскольку в смертности тел они убеждаются с несомненностью каждый день – то хотя бы о бессмертии придуманных ими душ, пародируя тем самым Его вечное – без начала и окончания – бытие. Ну так пусть убеждаются так же несомненно как в своей смертности – и в своей слепоте. Не дано им ни частицы всеведения, проходят они поминутно друг мимо друга, не подозревая об этом.

Примеры слепоты людской бесконечны – но наделить их ясновидением нельзя ещё и потому, что всеведение – это огромная сила, это страшное оружие в руках негодяев. А люди в большинстве – именно негодяи. Свой слабый разум они используют прежде всего для изобретения всё нового и самого изощренного оружия. Дошли уже и до водородной бомбы, и до ракет, которые можно с точностью навести на цель, укрытую на другой стороне земного шарика. Такие удивительные достижения – при ограниченности и несовершенстве человеческом! А вооружить этих тварей ещё и всеведением – ужаснее последствий и вообразить невозможно!..

Ну и испортятся их забавные игры, их разнообразные войны, если даже одни только тренеры и полководцы сделаются могучими телепатами. Исчезнет забавная неразбериха – и не на что станет смотреть.



* * *





Клава ушла в бывшую свою комнату, куда уже успели вселиться шумные дети новой хозяйки. Быстро распространились.

Теперь у нее только своя лежанка в углу.

А завтра может не остаться и лежанки. Потому что Муса на пиру не спьяну говорил, как привычно порешили бы дома – он ведь действительно не притворяется, на самом деле ничуть не пьет, хоть и настоящий мужик – и всё помнит по-трезвости.

Завтра он спросит: «Ну, что решил? Хочешь стать братом моим или пленником в подвале?»

А братом стать невозможно, даже если захотеть.

Или – признаться, что готова, но не в братья, а в сестры?! Тогда придётся рассказать всё – и не мечтать больше чудесным способом разыскать Виталика.

А Муса – Муса может пожелать сделать её не сестрой, а женой. Не зная языка, Клава не могла сплетничать, и даже не знала, есть ли у Мусы жена. Должна быть: степенный взрослый мусульманин не может быть без жены – здешние нравы такого не допустят. А если жена – то одна ли? Они ведь многоженцы, и Клава может стать младшей женой. Младшая жена – любимая жена…

Клава примчалась в эти чужие и опасные края, потому что любила своего Виталика. Потому что так должна поступать героическая девушка, переодетая в мужской костюм, и в любом кино всё закончилось бы победой любви и добра – они вдвоем ускакали бы от чеченской погони на бешеных конях! Или умчались бы в современном стиле на бешеном джипе по горным дорогам.

И вот теперь она мечтает, чтобы Муса обо всем догадался, содрал бы с нее мужские штаны и сделал своей младшей женой. Или это Дьявол её искушает ковровым диваном в гареме Мусы, а Бог велит любить Виталика и верить во спасение?!

Когда-то в будущем – во спасение души, а здесь близко – во спасение Виталика из злой неволи.

Искушает – Аллах. Для чеченцев – Бог. Что же – у каждого народа свой Бог? Или Аллах и есть Дьявол, потому-то они такие злые, что поклоняются Дьяволу вместо истинного Бога?

Но они и добрыми бывают тоже. А поубивали их тыщами наши добрые русские – тоже по приказу истинного Бога? Правда, ещё раньше они у русских детей воровали. А после стали воровать и больших мужчин тоже…

Дверь приоткрылась – и Муса вошел своим мягким напористым шагом охотника.

Клава здесь спит не раздеваясь, чтобы не застали врасплох, если придут ночью звать к больному. И просто раздеться – не ради Мусы или Виталика, а наедине с собой – стало мечтой почти такой же волнующей, как мечта о сильных мужских объятиях.

Муса вошел, и Клава натянула одеяло на самый подбородок, словно бы была в одной рубашке – такой шелковой, такой кружевной.

Он наклонился над нею, а она старательно закрыла глаза, притворяясь, что спит. Острый запах, который Муса всегда приносит с собой, волновал как зов к неведомой дикой жизни.

– Спишь? Ехать надо. Больной лечить надо.

Клава вскочила, боясь, что Муса тронет ее, помогая подняться, и поймет пальцами её женское тело. Вскочила, готовая ехать по ночному вызову – и вдруг подумала, что сейчас сам Муса отвезет её к Виталику.

– Ваш русский, – добавил Муса, подкрепляя её предчувствие. – Слабый мужчина, легко заболел. Дороги нет, тропа. Конем ехать можешь?

Клава никогда не сидела на лошади – при всем своем спортивном опыте.

– Попробую.

– Одна попробовала – знаешь? – неожиданно припомнил Муса совершенно русское присловье. – Ничего, ехать буду медленно, повод буду держать.

Врачебную сумку Муса взял себе, чтобы русский доктор позаботился хотя бы о себе самом, без багажа. Муса поддержал стремя, и Клава довольно-таки спортивно вознеслась в седло.

– Ничего, спокойный конь. Женщины ездят, – приободрил Муса.

Тронулись.

Сидеть на коне было неудобно – и жестко, и тряско. Клава пыталась вообразить себя девушкой-гусаром, но в таком положении гусарская доля не показалась ей завидной.

Из аула выехали благополучно. Луна освещала дорогу.

Клаве было не до красот: она сжимала бедрами бока лошади, вцепилась в повод и смотрела только под ноги своему скакуну.

А Муса, ехавший первым, вдруг стал что-то напевать на своем языке. Потом прервался и объяснил:

– Красиво у нас. Душа поет.

И запел снова.

С дороги скоро свернули на тропу – вверх и в лес. Муса перестал петь, перенял повод коня, на котором уже с трудом держалась Клава, и двинулся дальше шагом:

– Медленно едем – быстро будем, – заметил он поучительно.

Клава думала только о том, как у нее болят бедра. Жалеть отбитый зад уже не хватало ни сил, ни чувств.

Как ни удивительно, доехали они благополучно. Открылась поляна, на краю которой стояла избушка, показавшаяся русской, родной – такая она была бревенчатая и уютная.

– Красиво, – повторил Муса. – Здесь тихо, здесь отдыхала душа. Опасность нет, наши горы – нас всегда защищали. И красиво, и крепость. Два хорошо пара, да?

– Да, красиво, – искренне подтвердила Клава.

– Наши горы нас защищали как крепость, – повторил Муса. – Настоящие горы – настоящие люди здесь жили. Мы – из горы, мой отец из горы, мой дед – все. Чеченцев тоже разных есть. Внизу жить, русским продаться – вам. Те внизу, давно продались – сто лет, двести. Вашему царю продались. А мы – никогда не продались! Настоящий мужчина, настоящий чеченец – только из гор, да.

Клава перевалилась через хребет коня, встала на землю – и не почувствовала ног. Казалось, ниже живота у нее просто ничего нет – всё ампутировалось. Если бы она не держалась за стремя, то упала бы, подломившись на уровне таза. А так – повисла на руках.

– Пошли, – позвал-приказал Муса, но оторваться от опоры она не могла.

– Не стоят? – оценил он её положение. – Надо много скакать, много тренировать. В горах без коня – не мужчина.

Клава висела, ухватившись за стремя и поводья – и ноги постепенно возвращались к ней.

– Пошли, – снова нетерпеливо приказал Муса, и на этот раз Клава смогла последовать за ним.

Кого она увидит в избушке, её уже не интересовало: все мысли сосредоточились на том, чтобы не подогнулись плохо послушные колени. А ведь она так ждала этой минуты, рисковала ради желанного свидания не только свободой – человеческой и специфически женской – но и самой головой.

Она вошла вслед за Мусой. Избушка была освещена несколькими свечами. Навстречу им вскочили двое полумальчишек, похожих на елки, увешанные игрушечным оружием – явно ненужным в таком изобилии.

Но Клава знала, что игрушечных автоматов здесь не бывает – даже дети играют настоящими, хорошо если разряженными заботливыми родителями.

Мальчишки что-то доложили – на своем. Муса махнул рукой, коротко приказал, мальчишки распахнули маленькую дверку в глубине комнаты и вошли первыми – со свечами.

За дверкой оказалась не комната – тесный вонючий чулан.

Там на уложенных вдоль стены овечьих шкурах лежал человек.

Клава за время своей невольной практики уже немного пригляделась к больным – и поняла с первого взгляда, что этот пленник очень плох, что у него, наверное, сильный жар.

Кожа туго обтягивала лицевые кости, глаза смотрели равнодушно. С таким лицом легко умирать.

Со второго взгляда она с трудом узнала своего Виталика.

Господи, а она-то почти поверила, что эти несчастные чеченцы страдают невинно! Выжечь их всех надо было отсюда!

Перестрелять. Сталина сейчас ругают – и правильно ругают: недострелял! Вывозил куда-то, проявлял гуманность – вот и оставил в наследство чеченские проблемы, а надо было всех на месте, если они такие изверги!

Яростная ненависть словно бы успокоила ее. Исчез страх, растворились всякие расчёты – словно бы включилась другая система управления. Клава принялась действовать бессознательно и точно – как лунатичка.

– Берите, перенесите в комнату, где воздух!

– Мы уже переносить – наверх, – сообщил страж.

– Не знаю, куда переносили. Комната нужна, воздух, понятно?!

– Из комнаты убежать, – возразил было один из охраняющих мальчишек.

– Делай, что сказано! Он только на тот свет убежит, никаким своим дурацким калашом не удержишь!

Муса что-то приказал – и стражи взялись вдвоем, перенесли Виталика в переднюю комнату. Видно было, как легко им нести бестелесного больного.

Виталик никак не отреагировал на Клавин голос. Правда, она уже привыкла слегка хрипеть, чтобы звучало хоть чуточку мужеподобно.

– Ну – что? Жить будет? – задал Муса неизбежный вопрос.

– Дорогой товар потерять боишься? – не скрывая злости ответила Клава.

– Товар – да. Много убыток от вас, от русских. Получить мало назад. Честно.

– Надо хорошо лечить, хорошо кормить, может и выживет.

– Говори, что надо.

– Кормить надо хорошо: свежие фрукты, свежее мясо. Антибиотики надо новые. Французские бывают – хорошего спектра. Встанет на ноги – гулять надо, воздух надо.

Виталик слушал волшебные слова: «Фрукты… мясо… воздух…» и не подавал признаков интереса.

– Наблюдать надо непрерывно, – дошла Клава до главного. – Чтобы сразу укол, если плохо. Вези его туда вниз в свои Мохкеты.

– Не надо везти, – изрек Муса. – Будешь здесь, будешь делать укол. Лекарств французских – нет проблемов.

Сам православный Бог внушил ему этот ответ, подумала Клава. Или Богородица заступилась. А покровитель Мусы великий Аллах явно промахнулся, не разглядел планов Клавы со своего высока.

Муса уехал, а резкий кислый запах, присущий только ему, ещё держался в хижине.

Охранники оставались в той же комнате, и Клава не могла попытаться заговорить с Виталиком по-настоящему. Она только повторяла регулярно, старательно играя доктора:

– Больной, ты меня слышишь?.. Как тебя зовут, парень?

Виталик смотрел безучастно сквозь потолок – куда-то в глубины неба – и ничего не отвечал.

Попробуй провезти такого насквозь через всю Чечню, даже если удастся уйти от приставленных к нему двоих стражей!

Только если Бог уж очень поможет.



* * *





На тех планетах, где Господствующее Божество предусмотрело половое деление, половая страсть – самая сильная. Что бы ни говорили. Почти во всех языках «любовь» в самом плотском смысле и «любовь» к Богу, и «любовь» самого Бога, которую требуют к себе эти твари – одно и то же слово. Повторяют в экстазе: «Бог есть любовь». То есть получается: «Бог есть совокупление». Лестно, ничего не скажешь. Впрочем, что Оно хотело, то и получило: не надо было составлять такую взрывчатую половую смесь. Опаснее смеси кислорода с водородом.

Сильные чувства видятся Божеству цветными вспышками, и сексуальная страсть окрашена в дымно-багровые тона. Отчего вся Земля – планета в багровом дыму.

Люди веками сетуют на неразделенную любовь. Придумали странные занятия: литературу и искусство – прежде всего для того, чтобы перепевать муки любви. Что же они натворили бы, оказавшись в Его положении?! Ведь Оно – неделимо, нераздельно и заключено в Себе Самом. А любовь, из-за которой столько шума, удел отделенных друг от друга существ.

Конечно, Оно испытывает иногда некоторую симпатию к отдельным существам. Но мимолетные симпатии не могут развеять презрительное равнодушие к смертным мгновенным особям – которое всегда и перевешивает в конце концов. Исступленная страсть возможна только к созданию примерно равному. В одиночестве любовь нереальна. Реальна – мечта о любви.



* * *





Галочка только и думала о Сергее – теперь она хоть знала, как его зовут. И её злило, что она не может сделать для него такую малость: свести его с Денисом.

В школу он не являлся. Она ещё раз позвонила к нему домой, и его мамаша зло ответила, что Денис срочно уехал. Галочка сразу почувствовала, что она врет. Если бы Денис должен был уехать, он бы непременно предупредил ее, бедненький: ведь он так влюблен.

Мальчишки в классе тоже ничего не знали, а какого-нибудь близкого друга, которому бы Денис рассказывал всё-всё-всё, у него не было. Он пытался найти в Галочке разом – и друга и подругу.

По всей логике оставалось, что кроме дома о Денисе можно спросить только в церкви, куда он ходил. Галочка верит в Бога сама по себе, но не любит попов. Они похожи на ментов, только на свой лад: такие же пронырливые и всё хотят знать.

Галочка отправилась в церковь. Мимо нищих у ворот она прошла не останавливаясь – и совершенно напрасно, потому что Онисимов ещё не бросил своего здешнего промысла и как раз стоял на дежурстве. В самой церкви было пустынно. Шмыгала маленькая старушка в синем халате, чего-то прибирала. Тетя Груша. Галочка подумала, что такие служительницы всегда всё видят и знают. И устремилась к цели без всяких сомнений: пусть старая сплетница думает всё, что хочет – что она гоняется за Денисом, вешается к нему на шею.

– Здравствуйте, простите пожалуйста, вы не знаете Дениса Мезенцева, который сюда часто ходит?

Служительница сразу прониклась сознанием своей значительности – и осведомленности:

– Денисочку? Конечно, знаю!

– А он давно здесь был?

– Давно! Сколько-то дней. Отец Левонтий его увещевал, обличал гордыню, и он больше не показывался.

– Какую гордыню?

– Ну – как сказать? Вообразил, что он какой-то святой, я не знаю. Что он может благословлять. Две юроды к нему кинулись, а он их ка-ак благословит! Такой важный стал. И ушёл с тех пор.

– А куда?

– Не знаю. С юродами этими ушёл. Потом у нас говорили, у одной сын двоих ножиком распорол до смерти!

Об этом мальчике Галочка наслышалась! Потому что и он, и те двое убитых учились у них в школе. А убийца – самый маленький из тех троих, вот что интересно! Говорили, он неподсуден по малолетству и вернется даже в свой класс. Но пока не приходил. И все родители подписали протест.

– Ушёл с мамой этого Мишки-Потрошителя? – так его теперь прозвали в школе.

– Ушёл. Утешал её очень.

Ну вот, появилась все-таки зацепка: мать Потрошителя.

Галочка что-то соврала и узнала в школе адрес Потрошителя. Пришла, позвонила. Открыл ей тот самый маленький Миша.

Галочка посмотрела на него с невольной опаской. Хотя она и старшая, и мастер спорта – координирована, значит, на случай борьбы и самообороны.

– Здравствуй, а мама твоя дома?

– А зачем тебе моя мама?

Вот нахальный мальчишка! Не желает ответить прямо.

– Затем, что у меня к ней дело.

– А какое дело?

Нужно было или дать маленькому негодяю хорошую затрещину – или рассказать, какое дело. Если бы не слава Потрошителя, Галочка для краткости дала бы затрещину – но с таким опытным убийцей предпочла переговоры.

– Я ищу мальчика по имени Денис.

– Который святой?

Такой аттестации Галочка не ожидала, но ей было все равно: ей нужен был адрес, а эпитеты её не интересовали.

– Да-да, тот самый!

– А мама сейчас пошла к Денису, – охотно сообщил Миша.

– А когда твоя мама придёт?

– Не знаю. Может, поздно.

– Хорошо, я её подожду.

– А я тебя не пущу. Если только одно дело сделаешь?

– Сделаю. А какое?

– А не скажу. Обещай, что сделаешь.

– Сделаю. Если смогу.

– Сможешь, – обнадежил мальчик Миша.

Знала бы Галочка – какое дело!

– Ну вот, – удовлетворенно сказал Миша, вводя наконец в комнату нечаянную гостью. – Вот смотри.

На столе был раскрыт массивный художественный альбом – какие обычны в интеллигентных домах.

– Вот смотри.

Альбом был раскрыт на репродукции лежащей красавицы.

Совсем голой, прикрывающей только лобок ладошкой. Эта была знаменитая Венера Джорджоне, но Галочка в живопись пока не врубилась.

– Красивая. – неопределенно сказала Галочка.

– Все женщины такие. Только я не видел. Видел только немножко, как мама моется.

Галочка молчала.

– Вот ты разденься и ляг как она! – приказал Миша.

– Ах ты маленький нахал! – воскликнула Галочка, хотя не столько возмутилась, сколько позабавилась.

Действительно – рано развитый мальчик.

– А ты обещала.

– Ну, мало ли. Не такое же.

– Тогда уходи.

Галочка подумала, что выходит совсем забавно, и можно будет рассказать Серёже – Серёжа немножко возбудится, а то даже не пошёл в подъезд поцеловаться.

– Хорошо. Сейчас. Только не всё сразу.

Очень удобно – Галочка была в кофточке, не нужно стягивать платье.

– Вот смотри, это бюстгальтер называется. Женщины его носят, чтобы поддерживать грудь. Сзади застежка. Давай-ка, сам расстегивай, если ты такой смелый.

Миша исполнил – твердой рукой.

– Вот тебе и грудь.

Миша посмотрел очень серьезно.

Потом протянул руку – потрогал одним пальцем.

– Надо всей ладонью, чтобы ладонь накрывала – как чашка. И погладить потом.

Даже показалось приятно. Галочка никогда не думала, что будет вот так ласкаться с малолеткой. А оказалось – тоже приятно.

Может быть, образование Миши-Потрошителя и продолжилось бы, но тут послышался ключ в дверях. Галочка мгновенно натянула блузку и даже успела закрыть книгу на опасной репродукции.

Миша выбежал навстречу в прихожую, радостно сообщил, что пришла молодая таинственная гостья – таинственная тем, что недоразделась, но этого Миша маме не уточнил – и Наталья вошла настороженная, потому что после трагедии не ждала ничего хорошего от внезапных посещений.

Тем приятнее было узнать в чём дело и успокоиться.

– Вы простите, – зачастила ещё смущенная Галочка, – я ищу Дениса Мезенцева, я из его класса, а он уже третий день не ходит в школу и никто ничего не знает. Мы волнуемся.

– Дениса нашего? – нараспев переспросила Наталья. – Отрока Светлого, Сына Божия? А зачем вам, неверным?

– Но мы хотим его видеть, поговорить. Я хочу. Он и раньше со мной много говорил о Боге, – догадалась она подольститься. – Так интересно!

– Ну если говорил, значит доверял, – смилостивилась Наталья. – Приходи. Он всех принимает, всех просвещает. И тебя просветит до конца. Приходи.

Ну вот и можно звонить Серёже!

– Приходи, – подтвердил и Миша.

Но он имел в виду продолжение прерванного на таком интересном месте сеанса.



* * *





Вот даже дети своими способами утоляют тягу к интересному полу.

Господствующее Божество снова и снова вспоминало заманчивую идею: а что, если возжелать – и разделиться на два Господствующих Божества: Господа-Отца и Госпожу-Мать?! Правда, непонятно, как это получится два – Господствующих?! А если Господь захочет одного, а Госпожа – другого?! Непонятно – но все равно интересно.

Все-таки Оно не решилось действовать так же решительно, безо всяких сомнений и оглядок, как действовало Оно, когда преобразовало Хаос в Космос. Последствия ведь могли наступить такие же разительные, как и после того акта Творения.

Или даже – более разительные: тогда преобразовывался внешний, по отношению к Господствующему Божеству мир, само же Оно осталось прежним, лишь получило доступ к разнообразным впечатлениям, вырвалось из мучительного Самозаточения. Теперь же дело шло о гораздо более серьезном действии: о том, чтобы преобразовалось Оно Самоё!

На этот раз надо было подумать и прикинуть гораздо тщательнее. Представить Себе, как это может получиться в реальности.

Сразу стали бы Они неразлучны – Им просто негде разлучиться. Но остались бы Они бесформенны, бестелесны – как бесформенно и бестелесно ныне Оно Единосущное. Бесконечную Вселенную поделить невозможно – это математический факт: бесконечность не делится даже на два. Значит, и Он, и Она присутствовали бы везде, образуя двухслойную Божественную Субстанцию. Естественно, Они полюбят Друг Друга: Оно для того и разделилось бы, чтобы Они могли полюбить. И это будет прекрасно.

Первые слова, первый ласковый лепет:

– Дорогая, этот мир принадлежит Тебе.

– Дорогой, этот подарок достоин Твоего величия.

– Ты понимаешь, Дорогая, Я всегда стараюсь сделать как лучше.

– Конечно, Дорогой, Я в этом не сомневаюсь. И Я тоже стараюсь. Теперь Мы можем постараться вместе.

Так хорошо! Хотя чего-то все-таки не хватает.

Мелкие, но неиссякаемо похотливые планетяне непрерывно касаются друг друга телами. Но у Них тел нет и быть не может – при Их-то бесконечности. Значит, чего нет, того никак нет, и весь этот любовный пласт отпадает. А что остается?!

– Какое счастье, что Мы вместе, Дорогая!

– Какое счастье, что Мы не одиноки. Дорогой!

– Ты – Моя Любимая!!

– А Ты – Мой Любимый!!!

– А Ты – Моя Любимая!!!!

Как прекрасно сказано.

Но сказано уже всё – на взаимную тему. А дальше – что?

А дальше – только заверения с нарастающим количеством восклицательных знаков.

– Какое счастье, что Мы всегда вместе!

– Да, Дорогая, Мы всегда вместе.

Поистине – вместе. Две абсолютные Сущности, равномерно размытые по всей бесконечной Вселенной, проникающие равно и в пылающие звёзды, и в межгалактические пустоты, и Друг в Друга – но неспособные даже погладить Друг Друга легчайшим эфирным прикосновением.

Но поговорить можно. Наконец-то.

– Ты знаешь, Дорогой, Нам надо подумать, как немного усовершенствовать мироздание. Что-то улучшить, перестроить.

Прежнее Божество кое-что недоработало. Понятно почему: в своем единстве Оно замкнулось Само в Себе, не с Кем было посоветоваться.

– Ты, конечно, права, Дорогая: что-то переделать и улучшить, конечно, можно и нужно.

– Я вот смотрю: все-таки мало любви! Почему они там на планетах все время поедают друг друга?!

– Понимаешь, Дорогая, преждесущее Оно тоже постаралось, как могло, устроило жизнь во Вселенной. Вся Его идея во взаимной регуляции: разные существа борются и уравновешивают одни виды – другими. Если слишком много мошек, расплодится больше пташек, которые мошек поедают. Станет меньше мошек, от голода вымрут и лишние пташки.

– Я Тебя прекрасно понимаю, Милый! Сами по себе мошки существовать не могут. И пташки – не могут. Кому-то кажется, что пташки ненавидят и поедают мошек, а они просто таким способом любят, с помощью клювов. Выходит, это тоже любовь.

– Вот именно! Пташки любят и поедают. Они иначе любить не могут: кого любят, того и поедают.

– Получается, Милый: везде любовь – только вполне разнообразная. Это уже утешает.

– Как хорошо, что Ты понимаешь Меня.

– А Ты – Меня!

– От мошек и пташек прямо перейдем к людям и людям, которые тоже очень любят друг друга, но только по-всякому.

– Ну конечно, Мой Единственный, у них там то же самое, что у мошек с пташками! Но что Нам до мошек и всех остальных? Давай говорить о Нас. Ведь Ты – Мой Любимый! И Единственный.

– А Ты – Моя Любимая и Единственная.

И этим всё сказано.

Настолько всё – что уже нечего и прибавить.

Это немножко и обескуражило: что всё сказано так быстро.



* * *





Сергей Пустынцев знал, за что его хотят убить – даже дважды.

Во-первых, он везет «в эту страну», как принято выражаться в кругу импортеров, слишком много бананов и прочего, а потому вынужден работать с точками, с которыми уже поработали другие поставщики. Он даже и не хотел этого делать, хотел соблюдать границы, но так получается. Когда дело налажено, оно начинает расти по своей собственной логике – и не остановить.

Во-вторых, на нем висит долг, который никак не удается отдать.

Эти два обстоятельства диктовали действия прямо противоположные: чтобы заплатить долг надо расширять продажи – и значит, внедряться на новые точки, на чужие территории. Чтобы соблюдать линии раздела, пришлось бы откладывать отдачу долга.

Младший компаньон Зиновий Заботкин, или просто Зина для друзей, уговаривал слегка расширить дело, прихватывая с бананами немного наркоты: благо то и другое растет в Колумбии, бананы и кока – удобно совмещать. Но Пустынцев не хотел связываться. Элементарно боялся: возьмешься за эту зелень, попадешь в кабалу уже к совсем серьезным людям, которые куда страшнее всего интерпола вместе взятого. Хотя и менты станут охотиться всерьез – тоже счастья в этом слишком мало. Говорят, не бывает бывших «чекистов» – только если мертвые. Точно также не бывает бывших «почтовых голубей» – наркокурьеров.

Пустынцев привык – распоряжаться в своем деле. И никто кроме пули не может ему перечить. А если взяться возить зелень, придётся гнуться перед неведомыми пока, но грозными не наркобаронами – наркокоролями!

Никакие дворцы на Ривьере и Гавайях не обрадуют, если вечно жить в таком унижении.

– Зина, – сказал Пустынцев, когда они вместе ехали на дачу к Алику, профессиональному бильярдисту. – Зина, спокойный сон потом уже ничем не купишь. И свободу капитала.

Вокруг только и пишут, что о «свободе совести». Да провались она! Когда надо, можно сказать вслух всё что угодно – «Париж стоит мессы», как исчерпывающе выразился какой-то король. А вот без свободы капитала, которую успел уже ощутить Пустынцев, никакой жизни нет и не будет!

В их кругу принято ездить на собственной тачке – принцип: сколько гостей – столько тачек. Но Зина, хотя отстегивается ему почти столько же, сколько Пустынцеву, норовит проехать на халяву, дорогой бензин экономит. И потом с бодуна за руль сесть боится, когда вся кавалькада несется обратно под парами. Кто бережлив, тот и трусоват, Пустынцев давно это заметил. Да Зина ещё в школе был жилой, хотя мог нафарцевать за вечер зарплату учителя. Пустынцев таких презирал с детства, но Зину терпел и терпит: за то, что быстро соображает по делу. Трусость вообще развивает сообразительность.

– Я и так не сплю, когда подумаю, что завтра они раскрутят счётчик, – посетовал экономный Зина. – И тогда отдавать пятьсот процентов. Это уже штопор – не выйти.

Пустынцев и сам не очень спал, дома не решался показаться регулярно – налетал только сюрпризом, даже без звонка, потому что телефон могли слушать элементарно – и по проводам, и в эфире. Но связаться с кокаиновыми делами – ещё гораздо хуже.

– Я придумаю. Я уже думаю.

Заиграл тот самый карманный телефон – в защищенность которого Пустынцев давно не верил. Но и без телефона не прожить.

– Серёжа? Это Галя. Я его нашла!

– Хорошо. Молодец. Это далеко? Только без адреса – примерно.

– Нет, в центре, недалеко от…

– Не важно. Завтра встретимся там же и подъедем. В такое же время.

Выключив связь, Пустынцев посмотрел на Зину веселее:

– Ну вот, говорю ж: думаю. Уже налаживается.

Он всерьез верил, что мальчишка умеет читать мысли и предупредит об опасности. Однажды ведь уже предупредил.

Если бы Пустынцев сам мало-мальски мог читать мысли, он бы сейчас вычитал в голове у своего верного зама и компаньона Зины, что тот уже дал добро, чтобы в очередной пароход бананов добавили дорогие довески. Дал добро – и не посоветовался. А это означает: мысленно Пустынцева списал. Идея «грохнуть Пустыря» приобрела новый импульс.

– Так что выберемся нормальным путём, Зина. Ты с этими зеленщиками даже и не разговаривай. Отрезай сразу, если станут подъезжать: «Не наш профиль!»

– Ну что ты! Я – как вариант. Без тебя – ни шагу! – Зиновий изобразил предельную искренность.

Настолько предельную, что убедил Пустынцева. Да и знает он Зину почти с детства: вместе в школе фирменными шмотками торговали. Первый друг – он друг бесценный.



* * *





Интересное явление природы – ложь.

Если брать Землю, ложь придумал человек. Земные животные, его ближайшие родственники и прямые предки, лгать не умеют. Другое дело – притвориться мертвым, чтобы хищник побрезговал тронуть. Но своим сородичам животные не лгут. Не поведет волк стаю, не скажет: «Я знаю, где лежит сочная корова!», а потом посмеется: «Я пошутил, серые!» Его бы за такие шутки разорвали вместо коровы. Но волк и не понимает, как можно своим сообщать неправду.

А человек придумал ложь. Сначала изобрел язык и вообще слова, а потом научился слова выворачивать. Кто-то ведь догадался первым, что можно сказать словами то, чего нет на самом деле. До него не догадывались, думали, что слова так же очевидны как вещи, ими обозначаемые: сказать «Мясо» то же самое, что показать это же самое мясо. А этот первый – догадался, извратил такое полезное изобретение как слова. Спросили его: «Осталась ещё нога мамонта?» Совсем недавно придумали язык для удобства, для того чтобы не показывать руками, не вынюхивать, где что лежит – а коротко и просто сказать: «Да – нет, здесь – там!». И вдруг догадался неизвестный потомкам гений: вместо того, чтобы ответить прямо и точно: «Да, лежит задняя нога в яме под еловыми лапами», сообщил то, чего не случилось на самом деле: «Нет, всё съели вчера».

А потом пошёл и нажрался сам, ни с кем не делясь. Жрал и думал: «Как просто и удобно, не надо мне больше бегать, охотиться, попадать быкам на рога. Скажу, что мяса больше нет, а потом пойду и наемся!»

Это был этап в истории, вроде изобретения огня: слова отделились от правды, стали существовать сами по себе.

Гения звали Сур и произнесена была первая ложь на берегах теплого южного моря, где теперь вечномерзлый полуостров Таймыр. Впрочем, земная ось перевернулась, поменяв местами юг и север, вовсе не от подрыва основ нравственности, а по причинам чисто астрофизическим. И не Дьявол, якобы, Отец Лжи, подучил бойкого Сура – просто Сур был трусоват и ленив, потому и старался сообразить, как можно поесть, отлынив от охоты. Оскорбительно думать, что Господствующее Божество допустило бы существование какого-то Дьявола, равного Ему по силам, но взявшегося постоянно портить Божественные начинания. Какое же тогда осталось бы у Него всесилие?! Дьявол людям не понадобился, они прекрасно справились сами, а «Отца лжи», потом нафантазировали так же, как прочих героев фильмов ужасов – для самооправдания.

Озарение Сура, понявшего, что слова не прикреплены неразрывно к предметам, но могут порхать сами по себе, имело и плюсы, и минусы. Плюсы – творческое воображение, сочинение романов, любовные клятвы в «верности до гроба», удобный способ отделаться от неприятных посетителей. Минусы – в том духовном развращении, которое ведет к дальнейшим порокам и преступлениям – ложь действительно всем порокам мать. Примеры известны. Быть может, минусов больше.

Интересно, что некоторые разумные существа на других планетах так и не научились лгать себе подобным. Правдивость у них – физиологическая. Как при попадании перышка в нос возникает рефлекс чихания, так при попадании в слух вопроса, возникает рефлекс произнести слова, точно передающие мысли.

Эти планетяне не представляют, что слова могут не соответствовать мыслям. Поэтому на таких планетах отсутствует юмор – ведь у юмора отношения с правдой сложные.

Господствующее Божество, пока Оно остается единым и неделимым, Само Себе лгать, естественно, не может и не желает.

Но если бы и произошло разделение на Господа и Госпожу, Они всегда были бы абсолютно правдивы Друг перед Другом, просто потому, что обладали бы взаимным всеведением, и следовательно, знали бы насквозь каждую мысль Своего Любимого Друга и Супруга. Супруги же земные постоянно обманывают друг друга – что создает массу забавных коллизий. Значит, между Ними такие комедийные ситуации окажутся в принципе невозможны. Да, наверное, и недостойно Их Божественного Достоинства разыгрывать между Собой банальный водевиль.



* * *





Денису на новом месте жилось очень хорошо. Он здесь был самый главный, вот что продолжало радовать его каждый день и почти каждую минуту. Его все любили и ему все поклонялись – ни того, ни другого Он не переживал прежде. И Он в ответ любил всех – благо, это ему ничего не стоило. А любить, оказывается, так приятно.

Он не задумывался, откуда берется ежедневная еда. Ясно же, что Сын Божий должен находить пропитание как птица небесная. Нищий достает – ну и счастлив должен быть, что у него такой необычный гость. Правда, и сам нищий немного необычный: и тем, что смеется, и тем, что зовут его редкостно – Орест Пантелеймонович. Короче говоря – Оркестр.

В этот раз все уселись за пшенную кашу, но истинные слова полезно повторять и за кашей.

– Супруги Небесные меня хорошо знают лично, – сообщил Денис буднично. – Сегодня опять беседовали во сне. Говорили, что больше и чаще надо передавать людям, что Создатель явился в двух равных ипостасях: Бог-Отец и Богиня-Мать или совокупно Божественные Супруги. Больше и чаще.

Мавра ела тут же из рук Дениса: она признала его главным хозяином и к Онисимову больше на колени не прыгала. Ну ясно, тоже чувствовала, откуда течет неиссякаемая благодать.

Онисимов машинально кивал, слушая знакомую проповедь своего гостя, но думал о том, что только вчера показывали по телевизору какого-то зека, не то вора, не то убийцу, который слышит божественный голос, подробно объясняющий, как этот вор или убийца должен спасти мир – журналист его расспрашивал и очень восхищался. Такая несправедливость! Вот юный Отрок, школьник, рассказывает гораздо интереснее, а никакое телевидение пока сюда не приходило. Надо найти выходы на рекламу, выходы надо найти!

И тут сипло задребезжал звонок.

Онисимов подумал, мысли его сбылись, корреспонденты гуртом повалили! Он, было, вскочил, но сосед Валёк уже открыл.

– Орик дома? – жеманясь спросила вошедшая.

Вовсе не корреспондентка, а Зоя Баева, наркоманка из нижней квартиры.

– Мне бы Орика… Ой, какой мальчик красивенький!

Зоя вообще питает слабость к мальчикам – но такого красивенького, такого златокудрого она ещё не встречала.

– Это Денис, возлюбленный Сын Божий, – строго сказала первозванная Нина.

– Возлюбленный? Ой! Конечно – возлюбленный! Ещё бы – не возлюбленный. А меня Зоей звать.

И Зоя без приглашения присела к столу.

У Зои совсем слабый мозжечок, поэтому она нетверда в движениях. мозжечок у нее получился слабый с рождения, а от многих наркотиков сделался ещё слабее. Поэтому она всегда легче садится чем встает. Легче ложится, чем садится.

– Каши дадите? Так жрать хочется – страсть!

– Бог велел делиться, – изрек Денис.

Эту фразу у них в школе часто повторяли старшеклассники, вытряхивая деньги из ребят поменьше, но в данных обстоятельствах та же мудрость прозвучала совсем иначе.

Зоя смотрела на мальчика, важно восседавшего за грязным столом в нищенской комнате – и желала, чтобы Бог послал ей – его. Желала почти также, как очередной дозы самопального варева, которое так хорошо умеет схимичить один землячок из соседнего подъезда – Зорик. Да и тот восхитительный предмет, который есть у каждого мальчика, так напоминает своим устройством шприц! Боян, как говорят жаждущие хорошего прихода посвященные. А бояны бывают разные – и размером, и мягкостью хода поршня. Также и предметы у мальчиков.

Зоя дружески положила руку на колено мальчику:

– Мне Орик говорил, Светлый Отрок к нему пришел. Это ты, да?

Зоя погладила отрока по колену, скользнула выше по бедру.

Денису было приятно. Никогда его так не гладили. Наверное, потому, что он был влюблен в Галочку и не проводил время с такими девочками, которые бы и погладили охотно.

А Галочка была уже у дверей, о чём Он не подозревал.

Как раз и задребезжал звонок снова.

Валёк уже ушёл в свое обиталище и не откликнулся – открыл Онисимов.

Перед ним стоял мужчина именно такого облика, о котором Онисимов и мечтал с тех пор, как приютил этого Сынка Божия.

Девочка при нем Онисимова не заинтересовала.

Но заговорила девочка:

– А у вас здесь находится Денис Мезенцев?

– У нас, у нас, – с готовностью закивал Онисимов.

Пришелец уверенно двинулся в глубь открывшейся квартиры. Интерьер Пустынцева нисколько не смутил: пророк очень вписывается в трущобу. Онисимов едва успевал показывать ему дорогу. А Галочка морщилась презрительно и брезгливо: никогда бы она не могла минуты задержаться в такой грязи и вони!

Денис посмотрел на вошедших – и первым узнал того мужика, с которым встретился однажды в мороженице – в последние дни прошлой жизни, ещё до ухода.

Уход – великий этап, значащий лично для него ничуть не меньше, чем для Мухаммеда бегство из Мекки в Медину. Не только для него – когда-нибудь весь мир будет отмечать День Ухода Сына Божия!

Первым узнал мужика, чем-то, значит, запомнившегося, хотя Денис и не помнил, что напророчил ему чего-то по внезапному наитию.

А следом заметил и Галочку. Но вовсе не поспешил снять руку Зои со своего колена.

– Здравствуйте, – непринужденно заговорил Пустынцев. – меня зовут Сергей.

– Здравствуй, Серёжа, – ответил Денис, не вставая. – Садись с нами.

Пустынцев сел, не чинясь, а Галочка осталась стоять у двери, стараясь не прикоснуться здесь к чему-нибудь.

– Здравствуй, Галя, – поздоровался Денис с нею отдельно. – Садись.

Ей показалось, он пригласил её насмешливо.

Хотя Он всего лишь удивился, что она не присаживается.

Когда-то Денис ждал, что она придёт к нему – не важно, куда. Важно, что придёт сама – и это будет означать самое подлинное счастье, какое может быть на свете.

И вот она вошла, а Он даже как следует не обрадовался.

Галочка хотела так и простоять до конца визита, но Пустынцев приказал раздосадовано:

– Садись, – и она поспешно присела на самый край стула, который почище.

Совсем другим тоном Пустынцев заговорил с нужным ему мальчишкой:

– Рад тебя видеть, Денис. Хочу с тобой познакомиться поближе.

– Знакомься, – одобрил Денис. – Я Сын Божественных Супругов. Ты, наверное, ещё не знаешь, что наш мир создали Бог-Отец и Богиня-Мать, вкупе Божественная Чета. Я пришел, чтобы объяснить людям эту последнюю Истину, Третий Завет.

Пустынцеву было совершенно безразлично – что Чета, что Троица. Важен конечный результат. Если мальчик через свою Чету добивается результата – значит он прав.

– Очень хорошо. Но у меня такое дело: хотелось бы поговорить вдвоем.

– Пожалуйста, – заторопился Онисимов, – пожалуйста! У меня тут ещё одна комната.

За дверкой находится закуток, почти чулан, который Онисимов пышно называет второй комнатой. Там сейчас спальня Учителя.

Денис уселся на кровать в чулане и посмотрел на гостя без всякого смущения, даже снисходительно: все вокруг ничтожества рядом с Сыном Божиим! Пустынцев остался стоять – не от брезгливости, а от возбуждения.

– Ты меня тогда в кафе едва увидел – и сразу предостерег. Жизнь спас. Киллеры меня ждали, а я не пришел под мушку после твоего предупреждения.

Пустынцев не сомневался, что так оно и было. Денис же, услышав нежданную приятную новость, естественно, ни минуты не усомнился в Своем пророческом даре. Не усомнился, но лишнее подтверждение все равно приятно.

– Ну, это нетрудно, – кивнул Он. – Божественная Чета Меня любит.

– Я хотел бы, чтобы ты и дальше. Отслеживал моих возможных убийц. Я конечно, сделаю вклад на церковь, как полагается, – поторопился уточнить Пустынцев. – Или – не церковь? Ну как ваше общество называется?

Между прочим, своевременный вопрос. Денис до сих пор не задумался, как же ему вместе со своими сподвижниками называться? Но тут же и пришло озарение – возникло по мере надобности: Небесные Родители не оставили Сына Своего даже на минуту.

– Храм Божественных Супругов, – сообщил Денис: и Пустынцеву, и Себе Самому.

– Отлично. Значит, я пожертвую на храм, как полагается.

– Это ты поговори с Оркестром, – небрежно отмахнулся Денис. – Он у Меня на хозяйстве. А для того, чтобы была помощь от Меня, надо, чтобы ты познал истину, поклонился бы Божественным Супругам.

Пустынцев был готов. Он никогда не интересовался догматами, но веровал в некую Высшую Силу, которая может быть и дружественной, и враждебной. Желательно было бы, чтобы Сила оказалась дружественной. И коли этот мальчик уже доказал однажды свои возможности – почему бы не поставить на него?

Православная церковь, например, на которую он умеренно жертвовал, как и большинство бизнесменов, никакой реальной помощи ему до сих пор не оказала.

Денис протянул ему руку тем же движением, как протягивал руку под поцелуй отец Леонтий. Пустынцев догадался, что от него требуется – и почтительно поцеловал.

– Ну а как ты будешь – извещать меня, если срочно? – уточнил деловитый Пустынцев.

– По телефону.

Денис тут же вспомнил, что здесь у гостеприимного нищего телефона нет. Непривычно. Раньше ему казалось, что в городе телефоны есть у всех.

– Нужно только телефон здесь поставить сначала.

– Я тебе куплю мобильник. Сегодня.

Они вернулись в большую комнату. Четырнадцатиметровую, но после пятиметрового чулана – большую.

– Порадуйтесь, верные братья и сестры, – с улыбкой объявил Денис. – Вот и Серёжа Пустынцев теперь с нами.

Первозванная Нина встала навстречу и поцеловала нового верного брата в губы – но по-сестрински. Даже Галочка это поняла.

Но все равно ей не нравились эти братья и сестры при Денисе. Дениса она понимала: выбивается как может, все теперь как-то выбиваются: лучше стать вот таким главарем секты, чем поступить в вуз после школы. Настоящий деловой из Дениса бы никогда не получился, а сколотить секту – в самый раз. Всегда был елейным мальчиком и про Бога много умствовал. Может быть, постепенно что-то и получится, но пока – грязная конура и полоумные богомолки вокруг. А самая молодая – просто явная проститутка.

Онисимов одобрял приход нового брата больше всех. Он встал и придержал Пустынцева за локоть.

– Теперь давайте мы с вами поговорим.

Дома он ходил в старом, но достаточно приличном спортивном костюме и никак не был похож на нищего. Спецодежда до часа дежурства ждала в шкафу.

– Нам очень приятно, что к нам приходят такие люди. Не вы первый, – приврал он, – но таких ещё немного. Зайдемте сюда же?

И теперь Онисимов уединился в чулане с завидным гостем.

– У мальчика удивительные способности, на нем явное благословение Божие, – заговорил он вполне светски. – Но алмаз нуждается в огранке.

– Ты и есть Оркестр? – догадался Пустынцев.

– Так меня удостоил прозвать Учитель. Орест на самом деле. Да, я веду дела. Не может же мальчик вникать во всякие мелочи. Не царское дело, а уж не Божеское – тем более. Он здорово развернется, кто сейчас поддержит, не прогадает.

– Да, я уже обещал. Мобильник куплю, чтобы он всегда был на связи. Ну и взнос.

– Да, взнос.

Пустынцев искренне хотел помочь такому полезному мальчику. Получалось вроде вложения в охрану. Но всякое вложение имеет разумные пределы.

– Тысяча баксов.

Онисимов порадовался и этому. Но надеялся он на большее.

– Спасибо. Как сказано в Писании, всякое даяние – благо. Но нужна большая раскрутка. Для начала выходы на радио и ТВ. Ну и газеты на худой конец. Есть возможности?

– Заплатить, состряпают любую передачу.

Они оба говорили осторожно, не давали излишних обещаний. Но преисполнились уважения друг к другу. Пустынцеву нравилось, что при маленьком провидце имеется спокойный менеджер, а не какие-нибудь кликуши. Лишний довод за то, что с этим Храмом… как его?.. можно иметь дело.

– Ну ты сам купишь мобильник, ладно? И вот тут ещё, – Пустынцев достал деньги.

Онисимов с удовлетворением ощутил деньги в руке. Вот и первый реальный доход от нового дела!

Денис смотрел на Галочку без всякого волнения. И разговаривать было не о чем. Что сейчас нового в классе, его совершенно не интересовало. И её тренировки – тоже. В мороженицу же Он ее, по своему нынешнему положению, пригласить не может. У него больше нет простой жизни, Он отныне всегда на виду, всегда делает только то, что подобает Сыну Божию – так же, как всегда на виду короли и президенты, только ещё больше.

Галочка же, чем больше находилась в этой грязи и вони, тем больше хотела уйти. А смотреть на Дениса становилась просто смешно: как он пыжится, что-то из себя изображает.

Эти дуры вокруг него верят – на то они и дуры. Дуры всегда любят смазливых мальчишек, а не настоящих мужчин, таких как Серёжа.

Наконец Серёжа вышел из-за таинственной двери, и подошел прямо к Денису, а не к ней.

– Спасибо, я был очень рад. Мы ещё раз всё уточнили – вот с Оркестром.

– Заходи, Серёжа, – снисходительно кивнул Денис и протянул руку.

И Пустынцев руку поцеловал.

Онисимов отправился немедленно покупать телефон: хотелось поскорей почувствовать начало новой жизни. Нина пошла мыть посуду.

Зоя, оставшись одна с таким прекрасным и светлым отроком, снова погладила его по колену, провела ладонью выше. А потом встала молча и потянула к двери в чулан, служащий не только для секретных переговоров, но и опочивальней Сыну Божию.

Денис покорно потянулся за нею.

Он и думать забыл, что на свете встречается СПИД и другие болезни. А про то, что Он Сын Божий, помнил, но смутно.

Ну – Сын, значит осчастливит простую рабу Божию. Осчастливит. И самому Ему пора. Давно пора.



* * *





Господствующее Божество не знает ни стыда, ни брезгливости. Чисто людские выдумки, которые Оно склонно воспринять даже как богохульные. Потому что Оно создало мужчин и женщин, а люди объявили мужские и женские признаки неприличными и ввели обычай их скрывать. Не обычай – закон, потому что за обнаженность в людском обществе принято судить и карать! Но Оно на людей не обижается, Оно понимает, что вся их культура стыдливости, на самом деле, есть извращенная форма поклонения полу. Ведь и самих своих первоначальных божков многие племена скрывали, накладывали на них табу – что скрыто, то и свято. Вот и стали скрывать на собственном теле святые части.



* * *





Зоя зазвала Дениса в заднюю комнатенку.

Для переговоров не нужны спальные удобства. И разговаривая здесь же с новообращенным Серёжей, Денис чувствовал себя так же непринужденно, как если бы вел переговоры в Георгиевском зале Кремля. Но, оказавшись с Зоей, при невольном и ближайшем рассмотрении кровати, трудно было не заметить скомканную нечистую простыню и обнаруживавшийся под нею пятнистый матрас.

Впрочем, в полутьме и такую декорацию можно было принять за таинственный альков – хватило бы соответствующего настроя разыграть любовную сцену.

А настрой у Дениса и был соответствующий. Как и полагается пятнадцатилетнему мальчику, изнемогающему в мечтах о женских прелестях.

Но мечты всегда превосходят действительность, и для благополучного их осуществления необходимо бывает идеальные мечты слегка снизить. Зоя это знала, будучи опытной любительницей мальчиков. Она взяла на себя роль, обычно принадлежащую мужчине: она раздевала, целовала, нашептывала и наконец направила дебютанта по тысячелетней проторенной дорожке. Такое поведение можно было истолковать как способ поклонения – и весьма приятный способ. Ведь издавна Богам приносят жертвы, воскуряют фимиам и умащают благовониями – а Они милостиво позволяют поклоняться Себе. Вот и Денис – позволил.

Когда все жертвы были принесены и мальчишеские мечты успешно сбылись, Он было испугался: не потерял ли Он расположение Божественных Супругов, согрешив с блудницей – ведь все христианское воспитание последних лет должно было убедить Его в мерзости плоти. Тем более – столь недостойной плоти. Правда, вся реклама последних же лет – от кино и дискотек, до картинок в новейшем интернете, убеждали в торжестве именно плоти – но ведь то, что пристало диким массам, не должно увлекать Сына Божия?! Христос, насколько можно верить Евангелиям, ни с какой Марией Магдалиной не трахался! Или не должно быть Ему чуждо и человеческое, а про разнообразную жизнь Христа евангелисты частично умолчали из ложной стыдливости?!

И вдруг именно здесь, на ложе с блудницей Зоей понял Он со всей отчетливостью, что ведет Его прямой Божественный промысел и никакие писанные человеческие нормы Ему не указ.

Никакая пройденная христианская мораль – не в счёт. Что Он ни сделает – всё правильно и хорошо. И если Он осчастливил блудницу – значит так и должно быть, так и правильно. Он поступает всегда хорошо.

Он улыбнулся отстраненно и погладил Зою по голове – жестом старшего и умудренного пророка:

– На тебе, Зоя, печать благодати Божественных Супругов. Не сомневайся, Они любят тебя.

И Сам почувствовал, как усилилось исходящее от Его чела сияние. Про СПИД Он, конечно, слышал, как образованный старшеклассник, но не думал, что модная зараза относится и к Нему.

А Зоя, только что направлявшая порыв неумелого мальчика, тоже приняла Его старшинство и почтительно поцеловала руку, так недавно бродившую по её общедоступным прелестям.

Денис усмехнулся:

– Христос апостолам ноги мыл. А ты, наоборот, вымой-ка мне.

Зоя поспешно принесла таз и стала омывать мальчику ноги. Потом не удержалась и стала целовать каждый пальчик – как делают только маленьким детям.

Новое наслаждение побежало Ему по позвоночнику. Никогда Он не испытывал такого – чтобы Ему целовали каждый малейший палец на ногах. Он смотрел на склоненную спину Зои – и предвидел, что все так склонятся перед Ним, все!

А Зоя обцеловала все пальчики, потом вытерла ноги грязным полотенцем, натянула носки, чтобы ноги не замерзли, тем же полотенцем вытерла и забрызганный пол.

– Хочешь, Ты будешь спать, а я Тебе всегда пяточки чесать?

– Хочу, – равнодушно одобрил Денис.

Благословил.



* * *





Господствующему Божеству понравилось мечтать. Мечтать о разделении на две Ипостаси – с тем чтобы немедленно слиться в безграничной Божественной любви. Предавалось Оно мечтаниям с такой силой воображения, которая делала мечту почти неотличимой от реальности. Именно – почти, так как оставалась возможность вернуться, перемечтать заново: пережитая мечта доставляла почти такие же сильные чувства, как и пережитая реальность, но не несла с собой непоправимости свершившихся реальных событий в потоке реального времени.

Когда нет расставаний, нет и встреч. Но даже при неразрывном Их существовании бывают паузы, и возобновившися после молчания разговор подобен встрече после разлуки.

– Мы снова вместе, Дорогой.

– Да, Мы всегда и снова вместе, Любимая!

– Давай все-таки, Дорогой, устроим Вселенную по-новому, по-Нашему. Это хмурое одинокое Оно не понимало, что значит радость жизни.

– Конечно, давай устроим, Дорогая! А как Ты хочешь?

– Ну, Мы говорили про любовь через борьбу, которую Оно развело на планетах. Ну что всё о планетах, да о планетах?!

Надо начинать с галактик – они все-таки заметнее даже на фоне бесконечности. Встречаются довольно-таки большие большие галактики, с ними трудно управляться, они замусориваются, в них протираются черные дыры. А давай Мы их разукрупним?

– Можно, конечно. А если там уже внутри образовались связи? Мы галактику разделим, разведем – и соседи потеряют друг друга.

– А для связей можно, наоборот, сливать небольшие обитаемые галактики, соединять. Проснулись планетяне, глядь, а на соседней звезде, пожалуйста, интересная жизнь. Подлетайте познакомиться!

– Надо только подобрать как следует сырой материал: какие делить, какие сливать.

– Конечно, Мы всё учтем. Пересмотрим все варианты.

– Но это Мы опять будем стараться для других, для малых планетян. А давай Я что-нибудь сделаю для Тебя. Ты любишь вспышки сверхновых?

– Но это же может быть опасно для кого-то?

– Подумаешь, Вселенная бесконечна, галактикой меньше – Мы и не заметим. Зато красиво.

И, не дожидаясь Её согласия, вернее, прекрасно видя Её мысленное согласие, Он тут же запалил подвернувшуюся галактику, которая вспыхнула как бенгальский огонь.

– Красиво. Спасибо, Милый. И Ты это сделал только для Меня?

– Конечно, только для Тебя.

– А там были обитаемые планеты?

– Какая разница? Все равно жизнь на планетах кончается рано или поздно.

Он кстати вспомнил этих смешных галантных землян: неужели настоящий мужчина думает, каких букашек он раздавит, когда собирает букет для любимой?! Или, каких пташек выкинет из гнезда, когда рубит дерево, чтобы построить дом для семьи?! Мужчина даже и не поймет, если его спросить про выброшенных из гнезд пташек: о чем говорят, что за ничтожные, просто оскорбительные придирки, когда он строит дом для семьи, гнездо для его человеческой любимой и его человеческих детей! Ну что ж, пусть влюбленные мужчины из той галактики в последний момент успеют почувствовать себя такими же ничтожными пташками и букашками под рукой влюбленного Бога!

– Конечно, ты прав, Милый: эти мелкие жизни кончаются, и только Мы будем любить Друг Друга вечно.

Вот только не придумывалось, как бы ещё покрасивее любить вечно? Разве что взорвать для полноты страсти ещё одну галактику? Или разом целый букет?

Господствующее Божество улыбнулось: да, всё может получиться довольно увлекательно. Но надо прояснить ещё некоторые моменты, прежде чем решиться на необратимое раздвоение.



* * *





Родители Дениса так и не решились заявить в милицию.

– Ты его оттолкнул, ты его не понял! – твердила Людмила Васильевна день и ночь мужу.

Игнатий Игнатьевич не спорил. Он сам не понимал, как мог всерьез возмущаться, чего-то говорить о богохульстве в ответ на смешные мальчишеские похвальбы. И злился не только на себя, но и на свое нововерие, которое сделало его нудным догматиком, убило простые семейные чувства. Раньше, когда они с Людой читали самиздат и слушали записи Окуджавы, дома у них было гораздо сердечнее. А вместе с иконами, лампадками, поминаниями Воли Божией на каждом шагу, заползло в дом холодное лицемерие. Вот сын и ушёл.

Игнатий Игнатьевич почти не верил в несчастный случай. Нет, сын ушёл, оставил злой холодный дом.

Людмила Васильевна тоже не верила, что с Денисом несчастный случай. Мальчик ушёл – конечно, ушёл из-за изверга-отца, который не понял и не поддержал его. И чтобы уверить себя в том, что Денис жив и здоров, а также, чтобы быть готовой к его появлению, она шила придуманную ею синюю крылатку – фирменный костюм для молодого Сына Божия, как мальчик себя назвал.

А для морального облегчения Людмила Васильевна всё выкладывала мужу:

– Потому что ты мало обращал внимания на ребенка. Не влиял как мужчина. Наверное, уволокли его какие-нибудь девки. Конечно, мальчик неопытный. Неужели я всё должна сама? Знаешь, как раньше поступали в хороших домах? Подкладывали горничную или какую-нибудь бедную родственницу, чтобы на глазах, чтобы мальчик не рвался на сторону к каким-нибудь ужасным бабам. И ты бы мог как мужчина. Если бы ты был настоящий мужчина.

Игнатий Игнатьевич старался не слушать. Действительно, опасностей в городе много для неопытного сына: и бабы, и наркотики, и преступные компании. В чем-то даже жена права, как ни странно, если не обращать внимания на то, что сама себя ни в чем не винит, сваливает на мужа.

– Настоящий отец давно бы весь город перевернул, а нашёл бы ребенка!

Игнатий Игнатьевич даже не стал спорить: мол, не в милицию же идти с заявлением.

А между тем Денис наконец вспомнил, что земные-то формальные родители до сих пор ничего не знают! Позвонил по новому сотовому телефону.

– Мама, это я.

Дождалась!

Людмила Васильевна взорвалась вопросами и страхами:

– Ты где живешь?! Как питаешься?! Что ты надумал такое?! Как будто мы не создавали тебе условия!

– У меня всё в порядке. Искать меня не надо. Когда будет надо, я позвоню сам.

– Подожди, подожди! Я тебе сшила! Я подумала, что если ты Сын Божий, если нам ниспослано Второе Пришествие, ты должен выделяться. Я тебе сшила такую накидку, чтобы сразу все видели! Посмотри на картинах: Христос всегда одет иначе, чем окружающие. Надо выделяться. Это элементарный закон дизайна: надо выделяться, надо бросить яркое пятно!

Денис прислушался с интересом. Действительно, надо сразу выделяться зрительно. Пятно – прием правильный.

– Хорошо, я пришлю.

– Но я хочу сама… Поцеловать тебя…

– Не беспокойся, я пришлю за твоей накидкой. Ещё не время, когда надо, я тебя призову. А пока пришлю своих учениц. Ты им передай. Спасибо. И прими мое мысленное целование, матерь моя земная.

И повесил трубку.

Успокоил, чтобы не дергались. Но долго разговаривать с земными родителями не хотелось: чужие они, не о чем разговаривать, а притворяться незачем. Его родные – здесь, его семья новая – здесь. Потому что здесь настоящая любовь, настоящая тепло. Все им восхищаются – куда уж теплее.

А какая-то накидка – какая-то накидка может и пригодиться. Шить земная мама умеет.

Онисимов тоже решил позвонить по телефону – новому богатому брату Серёже. Чтобы добавил недостающие баксы сразу – пока не забыл.

А Пустынцев провел тяжелый вечер. Когда ощущаешь затылком нацеленный немигающий зрачок ствола, лучший способ отвлечься – как следует врезать. Что и приходилось проделывать всё чаще. Вечером становилось хорошо и беззаботно на душе, зато утром – совсем плохо. В такую минуту и позвонил настырный попрошайка, который прилепился к наглому мальчишке, метящему в святые.

– А чего собственно? – подозрительно переспросил Пустынцев.

– Ты же обещал. А тут как раз надо срочно…

Онисимов ещё не придумал, что за надо заплатить срочно – но Пустынцев и не дал договорить:

– Все хотят – подоить. За золотую сиську подержаться. А какие у меня гарантии? Если бы гарантия, что у твоего пацана надежная система предупреждения – тогда и заплатить не жалко. А так – какие гарантии? Может, он, наоборот, подослан – чтобы усыпить. Сейчас никакой банк самый херовый кредит не даст без гарантий, а меня за идиота держите?!

– Но Серёжа! Ты же сам… ты же убедился… ты же обещал…

– Ни черта я не помню, никаких таких обещаний. Ни хера я не убедился! Доят всякие!

Пустынцев швырнул трубку. В плохом настроении он бьет трубки – как колотит посуду истеричная жена.

Онисимов в недоумении смотрел на свою трубку – замолчавшую. А деньги были так близки, так возможны!..



* * *





Конечно, Господствующее Божество помнит всё, что случилось на любой планете и в любой галактике в целом. Но Оно редко что-нибудь вспоминает. Воспоминания Ему абсолютно не нужны и неинтересны. Вся предыдущая история привела к тому мигу, который переживается сегодня и сейчас. Только в этом функция прошлого. А интересен именно миг! Каждый мелькающий миг, каждый момент игры. А когда игра сделана, счёт известен, это уже неинтересно. Зато очень интересно, чем закончится только что начавшийся следующий матч.

Мгновения прекрасны именно тем, что непрерывно сменяют друг друга. И остановка невозможна. Даже Само Господствующее Божество не в силах остановить движение – целых галактик и вращающихся электронов. Не в силах, да Оно бы и не желало – остановить. А приверженность к истории – это жалкое желание остановить и законсервировать ушедшие мгновения. Тогда как прекрасен и ценен только переживаемый миг!

И между прочим, миг уравнивает Господствующее Божество с малой букашкой. Потому что, если не вспоминать прошлое – забыть, что букашка или даже разумный планетянин когда-то родились, начались, если не знать, что планетяне и даже букашки смертны, и значит будущие их коротко и непременно закончится уничтожением – если не думать об этом, то в переживании настоящего мига любая тварь может наслаждаться полнотой чувств, и не завидовать бессмертному Божеству. Неразумные твари так и делают – и в этом смысле они ближе к Божеству, чем планетяне, называющие себя разумными, но разум которых часто сводится лишь к воспоминаниям о прошлом и страхам перед будущим. А недоступное мелким планетянам Божественное совершенство как раз и состоит прежде всего в полноте восприятия каждого мига, не омраченном ни воспоминаниями, ни страхами.



* * *





Клава упорно ухаживала за Виталиком. Два дня прошло, а она так и не понимала, слышит он что-нибудь или нет? Кормила и поила она его с ложки – и он покорно открывал рот, как маленький.

Спала она тут же рядом. И охранники спали тут же. Тут же они пытались и курить, но Клава отрывочными словами, а пуще резкими жестами объяснила им, что курить рядом с больным нельзя. И это оказалось очень полезным объяснением.

На третий день они привыкли к ней и невольно притупили бдительность. Теперь они стали часто выходить на улицу – перекуривать вдвоем, потому что курить в одиночестве почти так же скучно, как и пить. Курение – прежде всего форма совместного мужского досуга. Клава нередко тоже перекуривала с ними, потому что такое занятие сближает. Трудно подозревать того, с кем выкурена не одна пачка сигарет.

В перекуры она почти не разговаривала со стражами, но и молчание сближало. А стражи даже радовались иногда перекурить без постороннего, и занятые своими разговорами, конечно уж не прислушивались, что там говорит пленнику русский доктор. Тем более, свой мужик – курили вместе.

Оставшись в очередной раз без присмотра, Клава решилась и шепнула:

– Виталик, ты меня слышишь?! Виталик!

И безразличный его взгляд, кажется, сфокусировался.

– Виталик!

Он приподнял голову, посмотрел осознанно.

– А?.. Что?.. Где я?!

– Тихо. Ты в плену у чеченцев.

– Гады! Как я попал?!

– Тихо. Потом расскажу, потом.

– А ты кто? Голос знакомый.

– Я – Клава. Только молчи, не показывай, что знаешь меня. А то убьют или сделают ещё хуже.

Виталик посмотрел вполне осмысленно и впервые ответил:

– Да… Плен… Клава…

Ну вот, начал соображать!

– Поправляйся быстрей, тогда мы убежим. А пока – не подавай виду!

– Да… Убежать… – согласился слабосильный больной.

Положение осложнялось тем, что стражи были очень старательными мусульманами – как и большинство истинных чеченских патриотов. И следовательно – не пили. А то так бы удобно и традиционно: споить стражу!



* * *





Склонность этих мелких существ к одурению тоже непонятна Господствующему Божеству. При том, что называют себя «разумными». Ведь это так прекрасно: понимать и судить здраво – по способности. У Господствующего Божества никаких иных возможностей нет – кроме как воспринимать, понимать и мыслить – и Оно не утомляется даже вечным Своим восприятием. Странно было бы, если бы Оно пожелало замутить Свои высокие мысли и впало бы во временное одурение. Но Ему и не желается: не будет ясной мысли, не будет и Его Самого! А ведь даже жрецы, провозглашающие себя слугами Бога, не всегда чужды этой дури: бывали пьяные попы, топившие младенцев при крещении. Интересно, что бы сказал самый пьяный попик, если бы Оно создало мир спьяну?!

Вот и выходит, что всеведением Оно обладает, но желания поскорей одуреть Ему никак не понять. Можно только беспристрастно констатировать: мелких планетян утомляет собственный разум. Абстракции их угнетают, вечные вопросы вгоняют в тоску. Так не лучше ли им вовсе остаться без разума? Взять да отменить всякую абстракцию, оставить как у прочих животных: поиск пищи и полового партнера?! Чтобы никаких запоев, никакой мировой тоски!

Господствующее Божество уже пристрастилось обсуждать интересные вопросы между своими воображаемыми Ипостасями:

– Очень просто, Дорогая, давай понизим в разуме всех планетян. Сразу останется меньше жестокости, меньше пьянства. То есть, пьянства совсем не останется: скоты не пьют, только люди.

– Все-таки жалко, Дорогой. Они так красиво ухаживают – это от разума.

– От чувств.

– От чувств – все половые животные. Глухари токуют, павлины танцуют. И цапли. А разумные животные придумали песни, комплименты.

– Ничего они не придумали. Птицы поют лучше. И брачные наряды у них красивее, чем человеческие.

– Ты очень строг к ним, Милый. Зачем же Ты тогда им потакал?

– Я не потакал. Потакало прежнее Оно, пока было единое и неделимое. Просто Оно не нашло более удобного способа распространять жизнь по Вселенной: рано или поздно разумные существа начинают разлетаться со своей планеты и разносить зародыши жизни. Бороться таким способом с энтропией. В этом их предназначение. Вот Оно и терпело все прочие побочные продукты разума.

– А Ты теперь предлагаешь больше не терпеть?

– Пожалуй, Мне немного надоели их злобность и склочность.

– А кто же будет разносить зародыши жизни? И как Нам быть с энтропией?

– Найдется кому разносить зародыши. Вон сколько живых планет кругом. Даже и в их галактике есть достаточно приличные планетяне. Пусть они и разносят. А эти разнесут зародыши злобы и зависти. Они и между собой ужиться никак не могут – люди с людьми. А представь, Дорогая, что произойдет, когда они встретятся с чужими планетянами! Они уже заранее готовятся, называют «звёздными войнами».

– Интересно произойдет, если масштабная звёздная война!

– Как будто и без того мало Тебе интересных сцен во всей Нашей Вселенной.

– И до какой же степени Ты предлагаешь понизить их в разуме?

– До степени шимпанзе. Смотри, какие милые животные. Достаточно разумные, умеют сшибать бананы палкой. Как мирно сразу станет на Земле! Никаких больших войн – максимум, местный мордобой.

– Они вымрут, если останутся голыми, разучившись делать одежду.

– Не все. Те, кто в тропиках, останутся. А некоторые перезимуют в пещерах. А понижать можно постепенно. Сначала выключить идеалы национальности и религии, сократить языки до ста слов – и посмотреть, что получится. Может, решим и оставить на этом уровне. А если они и из ста слов навострятся выкраивать всякие декларации и манифесты, сократим ещё раз – до десяти: есть-пить-манго-дай-на-самец-самка-спать-бежать.

– Все-таки, Милый, ты слишком строг к ним. Ведь попадаются очень симпатичные экземпляры. И так забавно играют. А как же тогда футбол?

– Да, с футболом получатся проблемы. Так что же, сохранять их как есть ради одного футбола?! Ну, ста слов, положим, хватит и на футбол, а десяти, пожалуй, нет.

– Давай подождем, Милый. Ты Сам же меня приучил смотреть, и мне теперь станет скучно без футбола.

– Подождать у Нас всегда есть время. Вечности не убудет.

Что ещё было бы заманчиво в Божественных семейных дискуссиях – размывание ответственности. Когда единое Господствующее Божество что-то решает, Оно всю ответственность берет на Себя. И посоветоваться не с кем. А тут – ни Он, ни Она толком не отвечают ни за что: обсудили, Он предложил, Она согласилась, но тут же и Она предложила немножко другой вариант, а Он взаимно согласился – так кто же в конце концов решил окончательно?! А Никто! Оба Они вместе, но в случае чего, каждый припомнит: не Я.

А Оно всегда отвечает за Себя. И немножко утомилось от вечной ответственности.



* * *





Денис уже привык: Божественные Супруги владеют Им, доказывая тем самым, что Он – Сын Их возлюбленный. Всё, что происходило с Ним, даже прежде, когда Он ещё не знал, Кто Он, происходило по Их воле и ради Его блага, даже если иногда Он думал, что Ему не повезло. И припадки Его, которых он стыдился и скрывал по возможности как позорную болезнь – разве не знак избранности?! Действительно, припадки были у Мухаммеда, именно во время припадков Пророк получал от Аллаха истины, записанные в Коране. А Мухаммед как и Христос – достойные предшественники, можно сказать, коллеги. Кстати, у Христа тоже были какие-то отключения, которые не названы в Евангелиях припадками, вероятно, просто из чувства такта. И у многих других великих людей – тоже.

А то, что дома у Него не было мира, что воюют земные отец с матерью – тоже знак, тоже в конце концов к лучшему: ведь если бы дома всё было убаюкивающе хорошо, не беспокоился бы Он, не искал чего-то иного – ходил бы как все теперь в унылую церковь, думал бы, что истина изрекается устами жалкого чинуши отца Леонтия. Но беспокойство, неудовлетворенность толкнули Его к поискам, и тут же Родители Небесные послали Ему под видом нищего этого славного Онисимова, который так хорошо всё устроил.

Вот пришло Ему в голову, что надо Ему выйти на улицу и учить народ. Заодно обновить мамину накидку – очень удачный оказался фасон: с первого взгляда видно, что не зачуханный школьник топает, а шествует Сын Божий. Цвет хорош тоже: яркосиний насыщенный – но без дешевки. Пришло Ему в голову идти, Он и объявил сразу:

– Пошли! Пошли торгующих учить. Облачаться давайте.

Христос когда-то изгнал торгующих из храма – и совершил большую ошибку. Торгующих надо приводить к Богу, к Супругам то есть, не брезговать душами, пребывающими в корыстных заблуждениях.

Нина с Натальей подали синюю накидку. Денис почувствовал на плечах новенькую спецодежду Сына Божия – и с нею новую уверенность в торжестве Своей миссии.

Божественный особый костюм – правильно, а вот называется Сын Божий слишком буднично: «Денис Мезенцев». Мезенцев – фамилия Его формального земного отца, но что теперь Ему до этого человека? И Денисов вокруг – легион. Побочные дети писателя Драгунского с его «Денискиными рассказами». Половина родителей свихнулась в те годы. Настоящее имя ведь не Денис, а Дионисий. Уже гораздо возвышеннее!

Итак – Дионисий. Дальше должна звучать фамилия, или какой-то общепринятый титул. Дионисий Новый… Дионисий Божественной Четы… Дионисий Златокудрый – слишком длинно…

Дионисий Златый! Всё хорошее в народном сознании – золотое: золотой век, золотое сердце. Но на старинный лад таинственнее: злато, Златый!

С ним пошли первозванные Нина с Натальей и Зоя увязалась. Дионисий шествовал в центре в своем новом синем облачении, и чувствовал, как осеняет Его главу золотой нимб.

Златой.

Дионисий шествовал в своем облачении, а ученицы были одеты как попало, в обычные городские пальто. Надо будет и их приодеть – попроще чем Учителя, но чтобы отличались в толпе.

Дионисий двинулся в Апраксин двор, где торгуют всем и вся. На подходах ему, не смущаясь невиданной здесь синей накидкой, несколько раз предложили пониженными голосами дешевую водку. Ученицы обиделись:

– Куда с водкой! Не видишь, святой идёт! Светлый Отрок.

– Видали мы таких святых – на рупь пачку!

– Нет пророка в своем отечестве, – вздохнула первозванная Наталья.

– Будет! – обнадежил Дионисий.

Ему понравилось место на пересечении двух рядов, где палатки расступались, образуя крошечную площадь.

– Спирт есть, спирт не нужен? – опять ввернулся пониженный голос.

Дионисий жестом запечатал уста учениц, не дал им устыдить недостойного торгаша. Знакомый припадок накатил на Него, Он нырнул куда-то вглубь – и вынырнул, пылающий и просветленный.

– Настал час слушать Последний Завет Господень! – возгласил Он громко как только мог.

У Него и мысли не закрадывалось, что могут не услышать, или насмеяться. Не было в Нем расслабляющего сомнения, которое так часто разливается в головах планетян коварным зеленым светом.

– Слушайте Последний Завет! – подхватили первозванные.

И наркоманка Зоя перекрыла визгливо:

– Сладкий Отрок скажет истину!

Все стоящие и проходящие мимо оборачивались – и на голос, и на фигуру златокудрого пророка в синей крылатке. Подпольные спиртоноши на всякий случай отступили.

Дионисий не составлял заранее вводную проповедь. Он ведает истину – и этого достаточно: слова придут сами. Божественные Супруги помогут проложить путь к сердцам случайных слушателей.

– Оставьте свои труды корыстные и служите Божественному порядку! Божественная Любовь воплощается в любящих Супругах – Боге-Отце и Богине-Матери. Их любовью держится мир.

Не важно, что говорить, важно – как! Сколько энергии вложено в слово. Талант – это темперамент. Всякий талант, а уж прежде всего – талант пастыря людского.

– Христос говорил: Бог – это любовь. А Я вам истинно говорю: Божественные Супруги – в Своей любви создали этот мир. Им так повелела взаимная любовь и взаимная совесть.

Совесть всплыла внезапно. И тем более – истинно. Действительно, Они внушили Дионисию это верное слово! Любовь не скрепляемая совестью приводит к ссорам и оборачивается в конце концов ненавистью. По совести должны относиться друг к другу даже самые близкие.

– Спасутся те, в ком не засыпает совесть! Погибнут бессовестные, от которых гибель людям и гибель миру!

– Бог – это любовь и совесть! – эхом откликнулись первозванные.

Не научились они ещё произносить: «Боги-Супруги».

Зоя вовсе промолчала: она за любовь. А примешается совесть – и всё испортит!

– Вы слишком надеялись на любовь и терпение Господа-Отца и Госпожи-Матери! Творили мерзости и думали, Божия любовь всё покроет! Но хватит! Сосуд земной переполнен людскими мерзостями! Глухие к добру погибнут наконец! И только совестливые спасутся! Боги-Супруги рассудят по Своей высшей совести! Хороший человек угоден Небесным Супругам, а подонок отвратительнее дохлой собаки. Вы привыкли ждать от Бога всепрощения, а Я объявлю непрощение негодяям! Да, Я Спаситель, но Я Спаситель только хороших людей!

Дионисий не думал, сказано такое до Него – или не сказано! Не заботился Он и об излишней связности – как там уравновешиваются любовь с угрозами гибели всем бессовестным.

Боги-Супруги владели Им, Сыном Их возлюбленным – и вкладывали в Него необходимые слова.



* * *





А мальчик, Слава Себе, совсем не плох! Господствующее Божество наблюдало его дебют с симпатией. Не худший сын у Него объявился – если сравнивать со всеми прочими многочисленными самозванцами. И говорит резко, не подражает известным образцам.

Правда, и самозванцев можно понять: слишком уж безнадежное чувство – существовать в обычном человеческом убожестве. Вот самые смелые и пытаются вырваться из своей унылой среды.

А Господствующему Божеству – Оно чуть было не подумало: повезло. Оно – есть, Оно пронизывает и пространство, и время. Только такое существование и достойно, только такое существование можно принять полностью и безоговорочно. Во всей Вселенной Оно единственное существует – истинно.

Хотя и Ему, если начать размышлять на опасную тему, непонятно, как это – быть вечно без начала и конца? Откуда Оно Само появилось? Нет у Него ответа на этот самый простой, самый первый вопрос. Очевидный факт – Оно всегда было, есть и пребудет. Но факт этот не имеет объяснения.

Ну и пусть пока резвятся энергичные самозванцы, которым достаточно уверенности, что есть Бог, Который их усыновил, и не приходит им, к счастью, в голову спросить: а откуда взялся этот самый ихний Бог?! Что бы Оно ответило? Впрочем, кто они такие, чтобы спрашивать? Ничего бы Оно не ответило. Даже и не подумало бы Оно расслышать столь бестактный вопрос.

У Него теперь своя проблема: оставаться ли Ему единым и неделимым или разделиться на две вечно влюбленных Одна в Другую Половины?!



* * *





Небольшая толпа сбилась вокруг необычного и такого красивого рыночного оратора.

Дионисий, ободренный вниманием, продолжал проповедь, варьируя всё ту же простую и беспощадную мысль:

– Боги-Супруги по своему подобию создали людские семьи. Все несчастные семьи несчастливы одинаково, потому что не взяли примера с Божественных Супругов. Потому что забыли совесть. И тех, кто не имеет собственной совести, будут казнить Они по праву мировой правды.

Толпа тихо гомонила в паузах:

– Правильно говорит… Совсем мальчик, а хорошему учит… Хорошенький какой…

Однако многим присутствующим вовсе не понравилось, что явился проповедник, зовущий жить по совести. Они пока молчали, но постепенно догадывались, что у них отнимают что-то очень нужное. У них всегда оставалась в запасе надежда на доброго Бога, который всё простит – кроме разве что богохульства, но богохульничать им никогда не было никакого интереса: они пакостили здесь на Земле своим близким, конкурентам, а тем более – недругам, лгали и предавали, твердо усвоив, что достаточно льстить Богу, и всё будет хорошо, в своей безграничной любви Бог прощает грешников даже ещё охотнее, чем награждает скучных безгрешных праведников.

Преступать совесть им бывало легко и привычно, поскольку всегда можно поправить дело усердной молитвой и малой милостыней дежурным нищим. А этот нахальный мальчишка вырядился в какую-то самодельную рясу и твердит, что надо думать о какой-то совести!

Но и те, которым не нравилась внезапная проповедь, не уходили совсем – они и ждали возможного скандала, и испытывали томительную тягу к недостижимому, но все-таки мечтаемому в глубине души идеалу.

Прислонившись к ободранному дереву стоял сильно выпивший дед Дмитрич. Дед давно жил по чердакам и подвалам, выгнанный из коммунальной комнатенки собственным сыном. На чердаках жизнь лютая, в последнее время какие-то мальчишки взяли моду убивать бродяг, тренируясь на них в смертельных ударах. Бродяги насторожились, и дед теперь носил при себе днем и ночью длинный нож – «пырку». Слова о каком-то новом поделенном Боге и совести с трудом проникали в его помраченный мозг. Он слышал в них злые обвинения ему, такому жалкому и подлому. Дед Дмитрич твердо знал до сих пор, что милосердный Бог его понимает и прощает, что не он виноват в своей жалкости и подлости, а жизнь случилась такая, поломанная с самого детства. Виноваты все, кто пинал его семьдесят лет – начальство, жена, собутыльники, родные дети. А он – не виноват. И вот пришел наглый мальчишка, чтобы отнять у него милосердного Бога! Так что же гибнуть ему теперь из-за наглого мальчишки?!

Обида ударила в глупую голову деда Дмитрича так же сильно, как водка. С криком:

– Убью Иуду! – старик бросился на вещавшего синего дьявола, выхватив из сапога свою любовно заточенную пырку.

Дионисий не видел старика, Он подобно глухарю на току почти ничего не видел и не слышал, завороженный Собственными прекрасными словами.

Между диким стариком и мальчиком оставались какие-то сантиметры, когда метнулась наперерез Зоя и заслонила красавчика. Она хотела оттолкнуть психа руками, но, по слабости мозжечка, качнулась некстати – и промахнулась, руки простёрлись в воздух мимо разъяренного деда. Опрокидываясь навзничь, она падала на Дионисия – и тело её налипло на него спереди как горячий щит. Не разбирающий ничего, ослепший от страха и ярости дед всадил свой нож в нее. Потому что уже не остановить инерцию удара.

Его схватили тут же. Зоя лежала у ног Дионисия. Кровь почти не текла из раны.

– Праведница… Бог спас… – загомонила толпа снова.

Схваченный дед Дмитрич ругался и плакал одновременно, а Зоя лежала, и никто не решался дотронуться до нее в ожидании «скорой» и милиции. Нина с Натальей плакали, потрясенные сомоотвержением и величием этой девушки, к которой они, грешницы, относились свысока и даже с осуждением. А вот спасла Учителя она, а они – не спасли. Нина думала запоздало, как хорошо было бы ей умереть вот так, спасти душу и забыть боль по своей убиенной Валечке – но не смогла она, не бросилась так же мгновенно под нож, как Зоя.

Дионисий стоял не двигаясь над Зоей, распростёртой у Его ног.

– Вот праведница, – повторял Он. – вот святая душа.

Потрясен избегнутой близкой опасностью Он нисколько не был. Так и должно быть: Божественная Чета не могла не спасти Его.

Милиционер прибежал первым – свой, апраксинский, приставленный присматривать за рынком. Пощупал пульс опытной рукой, выпрямился и объявил почти что с удовлетворением:

– Всё. Готова.

Он хотя и слегка, но искренне пожалел неизвестную ему молодую, пусть и явно порочную женщину. А удовлетворение невольно проскользнуло, потому что самый факт убийства делал его роль здесь более значительной. А то шипят в спину: «Шляются менты, делать им нечего». А вот есть чего! Убивают людей – значит нужна милиция.

– Первомученица совершилась! – объявил Дионисий.

Милиционер уставился на него в недоумении:

– Ты чего? В школу надо ходить, а не по рынкам шляться в бабьей юбке!

Дионисий посмотрел прямо в глаза милиционеру – что редко удается обыкновенным гражданам – и сказал:

– Все перед Богами-Супругами в ответе.

Милиционер был в годах и ещё не перестроился, не уверовал вслед за гражданскими массами, но инструкция у него была твердая: религию поощрять! Правда, предпочтительно в православном исполнении. А этот походил на сектанта, тем более и балахон на нем какой-то неуставной, в церкви такие не носят, к сектам же следовало проявлять корректность, но настороженность.

– Ладно, кто тут свидетели?

– Тут и самый убийца налицо, – похвастался активист из толпы.

И выдвинул вперед скрученного деда Дмитрича.

– Ты?!

– Я, – плакал дед. – Не хотел, само вышло. Бабу не хотел.

– А свидетели кто тут есть?

– Мы все в свидетелях! – подтвердил активист.

Наконец и «скорая» пробралась сквозь толпу.

Дионисий смотрел на лежащую мертвую Зою без сожаления. Мученица нужна была в основании Его учения – и вот мученица явилась. Награда ей уготована на небесах – Отец Небесный позаботится и Мать подсобит.

А вышло красиво. Дионисий и так в Себе не сомневался, но все-таки самоотвержение Зои прибавило Ему ещё больше гордости и уверенности в Своей избранности: едва успел Он произнести всего несколько пророческих слов, и вот ради явленной Им истины ученица пошла на мученичество, пожертвовала жизнью. Не хуже чем в Святом Писании.

А между прочим, ни один апостол не заслонил Христа и жизнью своей Его не спас. Так что Дионисий Златый уже превзошел того первого Сына Божия!



* * *





Зоя умерла, но никто кроме Господствующего Божества не знал, что её СПИД живет и продолжается в крови юного самозванного Сына Божия. А Оно вовсе не собиралось морить переселившихся в Дениса вирусов: проповеди безнадежного больного, да ещё больного самой знаменитой болезнью времени, обещали произвести впечатление – и на землян, и на Него Самого. А Оно очень ценит возможность получить посильные впечатления.

Интересная все-таки штука – жизнь. Если внимательно приглядеться к деталям. Очень ведь просто в масштабах Вселенной потерять мелкие детали. Другое Божество на Его месте, может, и потеряло бы. Но – не Оно.

Кстати, интересная мысль: о другом Божестве.

Планетяне – они все рождаются в результате случайных комбинаций. Те же родители Дениса. Мог каждый из них умереть в младенчестве. Могли пережениться иначе. Людмила Васильевна, например, очень колебалась, была параллельно влюблена в морского капитана, и если бы не глупая ссора – представьте себе, из-за Окуджавы – вышла бы замуж за своего «красивого морячка», как называла возможного зятя её мама. И тот, кто родился бы в этой комбинации, был бы уже не Денис: вырос бы в бравого папу, мечтал бы о море, а не о новой вере.

Тогда молодая Людочка ещё не уверовала вместе со всеми в вернувшегося в Россию православного Бога, а вместо Бога и тоже вместе со всеми интеллигентными девушками страстно почитала Окуджаву. А её моряк Эдик сказал небрежно: «Подумаешь, певец кухонный. У меня половина команды бренчит не хуже!» И тогда Люда поняла, какой он тупой и бездуховный. А через три дня Эдик уплыл в очередной раз, так что времени помириться не осталось.

Так что любой планетянин – результат совпадения многих случайностей. А Оно Самоё? Коли Господствующее Божество не имеет ни начала, ни конца – значит Оно не могло бы быть другим?! Если только…

Все-таки и Оно не всегда понимает: как это существовать изначально, не будучи никем созданным?! А вдруг Оно тоже – Создание некоего ещё более Высшего Разума?!

Если – Создание, тогда могло получиться у того неизвестного высшего Творца и немного иначе. А было бы Оно немного другим – и Вселенная Им сотворенная получилась бы немного другая.

Мысль странная – но соблазнительная. А почему бы и не обдумать на досуге? Благо, досуг всегда найдется, когда целая вечность в запасе.



* * *





Виталик уже мог вставать – опираясь на Клаву одной рукой, и на неусыпного стража – другой.

Стражи, по мере его выздоровления, смотрели всё подозрительнее и несколько раз пытались снова запереть Виталика в хижине. Клава пока не давала: «Воздух, – она повторяла, – воздух хорош!» И охватывала широким жестом окрестные горы – потому что в таких горах воздух может быть только самый чистый и целебный. Как и вода.

Виталик уже узнал, зачем Клава появляется в таком маскараде. И свято соблюдал конспирацию. Конспирировал он своеобразно: старался при стражах разговаривать с доктором максимально матерно, чтобы те понимали, что так могут разговаривать только два настоящих мужчины. И Клаву учил шепотом:

– Да говори ты при них по-настоящему, как мужик.

Клава материлась без увлечения, хотя и готова была признать свободу мужского слова одним из преимуществ сильного и оттого грубого пола. Но все-таки одно речение она полюбила: «Да пей ты лекарство, ебена мать!»

Выпал наконец снег в горах. Лунными ночами сделалось совсем светло: снег не только отражал, но словно бы и усиливал свет ночного светила. На поляне около хижины можно было бы даже читать крупные буквы. И тем темнее казались тропы, уходящие под полог елового леса.

Виталик уже немного окреп, но, по совету Клавы, скрывал свою крепость от охранников. Когда те отходили на свой частый перекур, Клава с Виталиком шептались о побеге.

Если бы Клава могла спокойно посмотреть на себя со стороны, она бы поняла, что переживает счастливые дни: роскошная природа вокруг, чистейшая вода в горном ручье, неплохая еда и совсем даже ненавязчивая охрана, нужная ровно настолько, чтобы придавать отрывочным разговорам с Виталиком запретную прелесть. Никогда бы они с такой напряженной радостью не переговаривались на своей ярославской воле. Других таких счастливых узников не бывало во всей Чечне. И вряд ли будут.

Но Клава считала случившееся злой неволей и планировала побег. Виталик хотя и окреп, но сам планировать ещё не мог и препоручил всю мужскую инициативу ей.

Выпавший в горах снег, ради прелестей которого благополучные жители этой планеты заполняют горные курорты, казался ей только опасной помехой: на снегу ясно отпечатаются следы, а ставшие светлее ночи облегчат погоню.

Впрочем нужно было решить два главных вопроса: куда бежать и на чем? Пешком ведь не уйдешь. Летом можно было бы и пешком – лесами. Но зимой – не уйдешь.

А на дорогах всякий наедет, остановит. Помогла бы только захваченная машина – и карта, чтобы знать, по какой дороге газовать. Карты у Клавы, естественно, не было.

Виталик сам не планировал, даже не вникал в сложности предстоящего мероприятия, а потому торопил совершенно по-детски:

– Ну чего ты? Давай уходить!

Ночью стражи теоретически спали по очереди. Но практически дежурный дремал тоже – только что прислонившись к двери. Убивать ли стражей, связывать ли?

Если убить, то при поимке пощады не будет. А так – так посадят в яму, скуют наручниками. Клаву при этом разденут и разоблачат – чтобы насиловать всем отрядом.

Иногда ночью Клаве начинало казаться, что вообще всё вокруг – сон. Как она могла решиться на такое?! Как посмела понадеяться на успех?! Конечно, случаются чудесные спасения.

Если поможет Бог. И не просто поможет, а очень поможет! Кроме как на Бога надеяться было и не на кого.

Но даже и при надежде на Бога надо было подготовиться.

А Виталик ныл нетерпеливо:

– Ну чего ты? Давай! Эти недоноски спят. Давай сейчас автоматы вырвем, пристрелим их – и вперед!

Явился соблазн: послушаться. Он мужик, пусть решает!

Хватит она отвечала за всё.

Дежурный охранник заснул в обнимку со своим калашом.

Прихлопнуть его мог сейчас и пятилетний мальчик.

– Давай!

Виталик даже приподнялся, готовый броситься на спящего.

– Нет! – сказала Клава. – Лежи. Рано.

Клава разозлилась. Ради такого капризного недоумка она рискует всем! А если спасутся, небось, припишет всё себе. И всю жизнь будет точно также жить за её счёт, за её труды.

Муса бы никогда так не ныл. Он бы всё обдумал сам, решил бы – и сделал. Клава могла бы на него положиться – и не беспокоиться ни о чем. И с поезда Мусу никогда бы не сняли так глупо!

Муса появился – легок на помине. Прискакал поздним вечером. Если бы они перебили охрану и побежали – как раз бы встретились на тропе. Вот и получилось бы совсем другое продолжение.

Услышав конский топ, стражи вышли из хижины. Клава за ними.

Муса явился не один, а с двумя своими головорезами. Эти Клаве сразу не понравились.

Муса соскочил с коня и крепко приобнял Клаву за плечи:

– Доктор хорош, без тебя плохо внизу. Люди болеют, люди спрашивают.

Клава испугалась, что он заберёт её вниз, оторвёт от Виталика. И тогда конец всем планам побега. Испугалась – и отстранилась.

– Чего ерзишь? Я как брат. Хватит ждать, пора Аллаху поклониться!

И с этой стороны ловушка захлопывается. Неужели Виталик был прав и нужно было убежать ещё вчера? Но – куда убежишь пешком по снежным тропам?! Без пайков, без горной одежды и обуви!

Хорошо что Муса не ждал пока ответа, инспектировал ситуацию дальше:

– Что лечил – много или мало?

– Лучше ему, но надо ещё лечить, – Клава постаралась поддержать дипломатическую неопределенность.

– Мы не госпитал. Пусть лечит в свою Россию. Выкуп платит, хорошо лечиться, если нужен кому. – И повернувшись к Виталику закричал зло – не так, как только что говорил с Клавой:

– Пусть за тебя отец-мать платит! Пусть за тебя президент платит! Хватит даром хлеб! Сейчас ты скажешь, чтобы быстро платить!

И что-то приказал по-своему сопровождающим головорезам.

Те подошли к Виталику, резко дернули его, поставили к стене хижины. Достали какой-то удлиненный предмет – но оказался не автомат, а видеокамера.

– Ты сейчас говори, что жив, но плохо жив. Не будут платить, будешь совсем не жив.

Виталик стоял у стенки – в точности как перед расстрелом. И камеру на него направили – как автомат. Зажегся свой фонарь подсветки – словно подствольный гранатомет.

– Ты – говори!

Виталик заговорил – немножко поспешно, как неприятно показалось Клаве.

– Дорогие близкие и командиры. Я здесь в плену. Я пока жив, но болен, мне нужны многие лекарства, которых здесь нет. Если хотите увидеть меня живым, то заплатите этим людям, которые просят.

Один из головорезов подошел и дал Виталику размашистую затрещину – второй продолжал снимать.

– Да вы что! – закричала Клава. – Он больной!

Муса что-то сказал по-своему, и головорез отошел.

Повернувшись к Клаве, Муса пояснил почти извинительным тоном:

– Мало жалости говорил. Пусть видят, что здесь ему плохой кайф. – И Виталику:

– Ты добавляй, что в другой раз будут кассету посылать, твой палец прибавят. Отрубим первый палец – как первый ультиматум.

Виталик продолжил, запинаясь:

– Видите, меня тут бьют, а я больной. Тут они палец для начала отрубают, если денег не получают. Могут и мне. И пришлют вам пальчик в конверте.

По-детски прозвучало – «пальчик».

– Вот хорошо, – оценил Муса тоном режиссера. – Хорош кадр, так? – Но не успокоился на достигнутом. – Ты ещё на жалость. Своих родных всех по имени проси.

Виталик выполнил:

– Дорогие папа и мама, Николай Васильевич и Ольга Павловна, очень ваш прошу, не забывайте своего сына в плену. Очень хочу вас обнять дома. А то порвут здесь на куски – и не повидаемся больше ни разу!

– Жена есть? Девушка есть?

– Есть. Любимая девушка.

– Проси девушку по имени. Если любит, пусть пожалеет.

Виталик добавил:

– Дорогая Клава, если слышишь меня, помоги мне отсюда выбраться. Вернусь домой, мы с тобой поженимся и будем жить счастливо. Я тебя очень люблю.

Клава оценила, что Виталик нашёл способ объясниться с нею при всех, посмеяться, а те и не догадались. Тоже молодец все-таки!

– Скажи, как скучаешь.

Да, забыл он сказать, что скучает! Она же должна быть далеко, а не здесь рядом!

– Я по тебе очень скучаю и хочу обнять поскорей.

– Про бабу заговорил, сразу много жизни! Красивая твоя – как?

– Клава.

– Красивая Клава?

– Красивая.

– Скажи, пусть приедет, мы тебя будем обменять: ты – туда, она – сюда к нам. Мы красивых любим любить! Очень будем любить! Все вместе! – засмеялся Муса, а за ним и его головорезы.

Виталик молчал.

– Ну – говори!

– Чего говорить зря. Про деньги – это ваша работа. А никто не приедет меняться людьми. Подумают, я тут рехнулся.

– А можно попробовать – первый раз. Будет жить мой младший жен, любимый жен – плохо, да?

Муса смеялся совсем добродушно.

– Зачем в поезд не ехали двое, да? Была твоя Клава – стала моя Клава! В русских женщин мякоти много, податливы много – я люблю.

И он снова засмеялся.

Съемка сама собой завершилась.

Клава смотрела в сторону. Она вдруг испугалась, что Виталик выдаст её – нечаянным взглядом.

Но опять невольно выручил Муса: он что-то скомандовал, махнул рукой – и Виталика увели в хижину.

– Хорошо работал, хорошо лечил, – Муса улыбнулся Клаве.

Улыбается он очень редко, не приспособлено к улыбкам его жесткое лицо, и тем неожиданнее детское радостное выражение, появляющееся вместе с улыбкой. Кто вспомнит, что по всем человеческим понятиям это – изверг, убивший уже сотни полторы людей, в том числе до семидесяти – единым взрывом.

Клава хотя и знала – но не вспоминала.

– Ещё лечить надо, – поспешила она воспользоваться доброй минутой.

– Надо получить мало-мало денег, – снова улыбнулся Муса. – Сейчас в России тоже лечат – за плату. Мы здесь – как в твоя Россия: ты – лечишь, он платит.

И это была та самая шутка, в которой доля шутки – только в определении «мало-мало».

– Надо лечить как следует, тогда, – она принудила себя добавить, – дадут и больше денег.

– Вот нет! – Муса обрадовался случаю научить любимого доктора уму-разуму. – Когда сильно больной, близко умереть, родные будут поспешить, больше денег скорей дадут. Когда для работы покупать, тогда чем здоровый – тем дорогой; когда родным выкупить для дома, для любви – не надо шибко здоровый. Больше больной – больше будут жалеть.

Такая простая истина, очевидная любому начинающему работорговцу!

А Виталика в это время не просто вернули в хижину, но и заперли в тесный чулан, с которого он здесь начинал – так распорядились приехавшие с Мусой телеоператоры.

Виталик понимал, что Клава старается для него, что одно то, что она кинулась к нему на помощь из безопасного Ярославля, приехала сюда в самое осиное гнездо, да ещё лечила его – и чудо, и подвиг. Понимал, что и сейчас она что-то делает ради их спасения, быть может, выведывает, по какой дороге безопасней бежать. Понимал, надеялся на Клаву – и не мог унять нетерпеливого раздражения: ну что она так долго возится? Давно бы убили этих двух олухов и убежали бы. Или ждали бы в засаде, убили бы теперь этих приезжих, сели бы на их коней – и умчались бы! Потому что она сама гуляет, поэтому ей и ни к чему торопиться. Гуляет, этот горбоносый чичмек её обхаживает – а он, Виталий Панкин, настоящий русский, хозяин в своей стране, должен ждать здесь в вонючей клетке!

Хотя ему, ещё больному, воздух нужен больше всех.

Муса не понимал сам себя: никогда он не был склонен к мальчикам, любил женщин как настоящий мужчина – и вот нравится ему обнять молоденького русского доктора, чувствовать под рукой податливые узкие плечи.

А Клава и правда – не торопилась отойти от Мусы.

– Красивое место, – сказала она просто для разговора.

– Хорошо жить. У нас жить. Поклонись Аллаху, будь нам брат! – обрадовался Муса. – В нас, в чеченах, тоже русская кровь бывает. Сам Шамиль из русских чечен, которые от вашего царя захотели бежать в нашу свободную жизнь среди гор. Ты слышал, да?

Клава о таком и не слыхала. И не поняла, какой Шамиль имелся в виду: Басаев или прежний здешний хан или князь?

– Нет, не слыхал.

– Вот! Шамиль – герой. Никто его не мог попрекать, что в нем русская кровь. Ваши поклонились Аллаху, вместе стали воевать, мы им верим как себе.

Об этом Клава слышала ещё в поезде: редко, но попадаются среди пленных боевиков русские. Этих – хорошо если стреляют сразу. Чаще: привязывают сзади к бэтээру – и волокут по кочкам. Как и «белых колготок» – женских снайперов с Украины и Прибалтики.

– Ты живешь у нас, мы тебе верим. Поклонись Аллаху, будешь мне брат. Денег дам: дом купить, жену брать.

Опять захлопывалась ловушка.

– Боюсь. Меня когда крестили, монах был истовый, сказал: «Крещаешься навеки! Изменишь Господу своему, погибнешь как смрадный пес!» Погибнуть боюсь от его проклятия.

Клава в детстве слышала историю про грозного монаха – только крестил он так родную её тетку. И вот вспомнила кстати.

Муса отнесся серьезно:

– Аллах силен, Аллах защитит. Твой русский Бог далеко, Аллах близко. Посмотри, горы могучи – Аллах воздвиг! Русский Бог не мог, у русского Бога – одна степь, один пыль.

Клава не улыбнулась. Хотя учат в церкви, что единый Бог правит всем миром, на практике все время приходится сталкиваться с конкуренцией Богов – и она привыкла, приняла реальность разделения Богов – по народам и странам. Здесь на земле воюют солдаты, а на небе их Боги точно так же бьются между Собой.

Светила луна, белел снег, укрывший горы, опушивший лапы елей. Светилось оконце хижины. Как в рождественской сказке.

Муса встряхнулся, первым отогнав расслабляющее наваждение.

– Пошли. Будем есть, будем спать.

Войдя в хижину, Клава не увидела Виталика на его привычной лежанке.

– А где больной?

И Муса переспросил тоже самое – по-своему.

Охранник небрежно махнул рукой в сторону чулана – и засмеялся по-чеченски.

– Его надо сюда! Там душно, там холодно, там он опять заболеет хуже!

– Больше будет болеть, больше будут жалеть, – повторил известную уже мысль Муса. – Нам тесно, людей много.

Он взглянул на часы и что-то приказал. Все чеченцы встали на колени, Муса заговорил другим голосом, слегка нараспев – Клава не удивилась, она привыкла уже в ауле к часам молитв. Она приоткрыла дверцу и скользнула в чулан. Тут и спать – осенило ее. А то улягутся вповалку, да ещё разденутся ради жары. И её заставят раздеваться – потому что ни в какой компании не терпят, чтобы кто-то один был не как все.

Отбормотав молитву, чеченцы загомонили светскими голосами. Распахнулась дверь, кто-то посветил фонариком.

Муса спросил:

– Зачем здесь?

– Больного посмотреть. И тесно там, я здесь посплю.

Муса ждал, что они лягут рядом с молоденьким русским доктором, прижмутся друг к другу. Но вдруг бы он оказался не волен в себе, вдруг бы совершил нечаянно со сна содомский грех?! Вдвоем бы – и пусть, а здесь услышат, узнают – случится позор. Насиловать пленника можно – ради власти над ним, ради крайнего унижения презренного врага. Даже иногда снимают такое и посылают кассету родственникам – чтобы поторопились. Но для поддобных съемок есть добровольные исполнители, Муса не среди них. Так что хорошо, если доктор полежит отдельно – от греха.

Муса молча захлопнул дверцу.

Ощупывать её принялся Виталик. Это было законно, и она ему помогала как могла. Виталик пробился наконец сквозь одежки, но получилось у него коротко, не очень увлекательно и без всякого предохранения. А сроки у Клавы как раз опасные. Вот так и бывает: мало, что залетишь, так ещё и без долгожданного удовольствия. Получился не столько любовный взлет, сколько акт свободы: ведь обманутые чеченцы тут же за тонкой стенкой. Домой в Ярославль Виталик пока не убежал, а вот в Клаву – убежал-таки!



* * *





Господствующее Божество снова позволило себе немного помечтать. Нельзя про Него сказать, что Оно расслабилось – напряжение и расслабление невозможно в нематериальном мире, но Оно расфокусировало внимание, воспринимало все вселенские события равноудаленно. И вело мысленную беседу воображаемых Своих Ипостасей.

Не произошло ничего примечательного на протяжении обозримой бесконечности, но Он почему-то пребывал в задумчивости. И желал от Неё поддержки и утешения:

– А ведь можно сделать мир таким прекрасным, Дорогая!

– Мир и сейчас неплохой. И такой забавный.

– Да, забавный. А можно сделать прекрасным! Мы это сможем – Вдвоем.

– А чего ж Оно Само не устроило прекрасно всё до конца?

– Потому что Оно было одиноко, Ему не с кем было посоветоваться.

– Да, Ему не повезло. Так что же Мы сделаем с миром, Милый?

– Отменим борьбу. Отменим хищников. Надо установить принцип: сколько родилось, столько и выросло. Не мечет семга миллион икринок, чтобы вырос одна взрослая семга, а остальных безжалостно съели бы по дороге, а мечет единственную икринку, и чтобы никакие хищники её не ели, чтобы она росла спокойно. И так во всем. Требуются в лесу четверо оленей – и родится четверо, и тогда не нужны волки, чтобы съедать лишних. В общем, не надо больше стихийного регулирования через взаимную борьбу, установим плановое мироздание, всеобщий контроль и учет.

– Ты замечательно придумал, Дорогой! А кто будет заниматься контролем и учетом?

– Мы! Ведь Мы же всеведущие и всемогущие. Вот Мы и будем рассчитывать: где, кого и сколько нужно. Рассчитывать и распределять по потребностям. Выдавать разрешения на рождение каждого комара и каждого слона.

– А что же с хищниками? Они тоже красивые и умные, тоже очень желают жить!

– Ну-у, с хищниками… – Он немного поколебался. – Их Мы приучим питаться травой. Ну вообще – зеленью. Бывают очень питательные корешки – им вместо мяса.

– Им не понравится.

– А Мы внушим, чтобы понравилось! Поменяем им пищевую ориентацию. Может, мясное питание – такое же извращение, как однополая любовь: по-настоящему, надо любить противоположный пол и питаться противоположной половиной природы: фауна поедает флору, а флора потом поедает фауну – в виде испражнений и трупов. Это и есть мировая гармония. А когда мясо ест такое же мясо – чистое извращение, это Оно навязало волкам и тиграм, чтобы развязать борьбу и Самому устраниться от мелких дел.

– Но, Дорогой, Оно знало, что делало: столько на Нас свалится хлопот! Их такое множество повсюду, всяких планетян – чтобы каждого сосчитать и отрегулировать. Так хорошо, когда они устраиваются сами, так спокойно! Мошки плодятся, а пташки их регулируют. И пташки за это любят мошек. Кажется, Мы это уже обсуждали.

– Но мошкам тоже немножко больно.

– Пусть потерпят.

– А мышкам? Им тоже больно, когда ими играют кошки.

– Совсем немножко больно.

– Мышам не немножко. Они пищат. А оленям и вовсе больно. Газелям. А Мы могли бы сосчитать газелей, и волкам не пришлось бы их регулировать.

– Тогда Нам только и придётся о них думать и думать, считать и считать.

– Но Мы же и так о них думаем. И преждесущее Оно в Своем одиночестве только о них и думало.

– Вот именно – в Своем одиночестве. Просто, Ему больше нечем было заняться, потому Оно только и думало, что о всяких планетянах. Да и то Оно пустило их на саморегуляцию, не подсчитывало каждую мошку и пташку, хотя уж Ему-то больше нечего было делать. Но Мы теперь вдвоем, Мы любим Друг Друга, Мы и должны думать Друг о Друге, заниматься Друг Другом, Милый и Единственный Мой, а не отвлекаться. Оно только и думало, что не о Себе, а о всякой мелочи, вот Оно и взбунтовалось от этого.

– Как взбунтовалось? Против Кого? Оно единственное и самое главное, Ему бунтовать было не против Кого.

– Но взбунтовалось же. Значит, Оно против Себя Самого взбунтовалось – и решило создать вместо Себя – Нас. И вот Мы теперь счастливы, но Мы должны и научиться на Его одиноких ошибках.

– Самое главное, Дорогая, что Мы счастливы, а об остальном поговорим потом.

– Мы счастливы, Дорогой, но что Нам остается, если не разговаривать?

Конечно, Она права: что Им остается делать вдвоем?

Только разговаривать. Им и сон неведом, и усталости Они не знают – только и остается: разговаривать и разговаривать, после того как Оно провело полувечность в одиночестве.



* * *





Клава лежала и думала, что если она забеременеет, а по срокам такое очень вероятно, то всё поменяется. И не имеет она больше права рисковать собой – потому что не только собой, не столько собой! И если она убежит одна и родит от Виталика сына, вообще ребенка, даже дочку, все-таки частица Виталика останется жить, даже если он сгинет в Чечне.

Конечно, никто не поверит, что это – его ребенок. И родители его не поверят, не признают и не примут. Но сама-то она будет знать – и пусть говорят всё, что захотят. Она одна будет знать – и Бог тоже.

Виталик тоже думал. Эта ночь его изменила. Или – возможное отцовство.

– Ты знаешь, ты извини, – зашептал он. – Столько тебя ждал, думал, дождусь, будет у нас брачная ночь в квадрате. А получилось – вот как. Словно пачкун какой.

– Ну что ты! Ты же болел, тебе ещё выздоравливать надо. Я так счастлива, что почувствовала тебя.

Она сказала почти правду. Конечно, она сделалась бы ещё счастливей, если бы Виталик вознес её до вершин блаженства – как молодой Бог. Но и так она была счастлива – что он жив и способен продолжить жизнь.

– Ну хорошо, ладно. Я другое думаю: ты – уходи одна. Ты ходишь свободно, тебе чечены верят – ты убежишь, а вдвоем нам не уйти, тем более зимой, когда снег и следы. Вдруг ты сегодня зачала?

Слово было очень не его, ученое какое-то, и потому особенно растрогало Клаву.

– Уходи одна! Уйдешь и родишь сына. Если я погибну, чтобы он остался. Я письмо напишу папе с мамой, что ты была здесь, что ребенок мой – чтобы поверили!

Про письмо – хорошая мысль, про письмо она не подумала. Чтобы был признанный ребенок Виталика, чтобы рос с любящими дедушкой и бабушкой.

Не капризный больной, донимавший её в последнее время, а мужественный мужчина лежал в тесном чулане. Другой человек. И Клава посмотрела на него по-другому. Устыдилась тайного влечения к Мусе, которое она не могла подавить в себе – да и не очень подавляла.

Она вышла в комнату – благо дверь оказалась незапертой снаружи. Ради нее – незапертой. Чеченцы спали – все. Страж спал сидя, привалившись к стене и обняв автомат. Ещё несколько стволов валялись в углу, словно вязанка хвороста.

Выхватить резко один калаш – и прошить всех по два раза с гарантией!

На коней – и в долину!

Но они оба с Виталиком – плохие наездники. А Виталик к тому же – больной и слабый. Сбросит конь на горной тропе, переломаются они – и облава легко их догонит, собаки настигнут – если только они сами до этого не замерзнут на свое счастье, чтобы избежать мучений.

А если бы и хорошие наездники – очень далеко нужно скакать – и всё, не зная дороги. Может быть, вчера вечером Клава бы и решилась, но ночь изменила всё, она больше не имела права рисковать собой. Ко вчерашнему вечеру она почти приучила себя думать по-мужски, но теперь она сделалась опять испуганной женщиной.

Каково ей было бы расстрелять спящего Мусу, она так и не узнала, потому что не попробовала. Муса хотя и изверг, но к ней всегда относился хорошо.

Клава вышла из хижины и, пока все спят, отошла в сторону и справилась с утренними делами – по-женски. Потом осмелела и, полураздевшись, ополоснулась холодной ручьевой водой.

Вершина горы осветилась розовым лучом. Клава снова подумала, что до Чечни никогда не видела такой красоты. И не увидит больше, когда убежит отсюда. И снова патриотически пожалела, что живет здесь враждебный народ, что не заселили Кавказ сплошь русские – как её Ярославскую область. Вот была бы жизнь!

Помолившись и позавтракав, Муса приказал ехать.

– Ты тоже, доктор, – добавил он неожиданно. – Больной теперь хорош, надо других лечить.

– Я лекарства только напишу, какие ещё давать, – сказала Клава. – И больному скажу.

В чулане Виталик написал записку. Шепнул:

– До свидания, родная. Я тут написал маме: помнишь, как я в третьем классе хотел, чтобы теленка тоже Виталиком назвали? Это только мы с нею помним: чтобы поверила, что я писал, потому что почерк – плохой. Береги себя и убеги! А я – как получится. Может, выручит держава?

Клава чмокнула его бегло – торопилась и боялась, что войдут.

Лишнего коня не было. Значит, Муса решился внезапно.

– Сидеть будешь ко мне, – приказал он. – Доктор легкий, конь сильный, едем шагом.

Ехали медленно, Муса берег коня. Клава сидела впереди Мусы, как ребенок. И это самая опасная позиция. Муса иногда придерживал её – за живот. А потом соскользнул на бедро.

Муса мучился. Желание к мальчишке-доктору охватывало его. Рука сама тянулась к бедру, обтянутому грубой солдатской штаниной. К бедру, по бедру, выше – и под пальцами оказалась совершенно женская конфигурация.

Муса ничего не сказал. Только прижал сильнее. И Клава ничего не сказала.

Так и доехали молча.

Молча спешились, если не считать коротких непонятных Клаве команд.

Муса схватил Клаву за руку и потащил в дом, в комнату.

Тут у Мусы не свой дом, Клава знала, что это дом его подручного Гочи, но каждый дом, в который приезжает Муса, становится его домом.

В комнате он резко повернул её к себе:

– Девка?!

Отпираться было невозможно.

Клава кивнула молча и молча же заплакала. Заплакала искренне, но и понимая, что женские слезы – её последняя надежда.

– Зачем – девка?!

– Искала жениха.

– Нашла?

Тут один шанс – полная искренность. Вдруг пожалеет?!

– Да. – Всхлип. – Виталик, который был едва живой. Вылечила. Почти.

Вот сейчас Муса скажет – жестокий, но рыцарски благородный по-своему: «Я хотел, чтобы ты стал моим братом, но если ты девка и любишь другого – будьте счастливы. Я богатый, мне одним выкупом меньше – плевать! Ты лечила моих братьев-чеченцев, ты заслужила свободу и любовь!»

– Смелый девка.

Вот! Ну же!

– Люблю смелый девка!

Сейчас сбудется!

Но Муса прижал её к себе и начал стаскивать штаны, куртку – всё разом.

Ещё вчера она почти хотела этого. И сопротивляться бы не стала.

Но сегодня она несла в себе группу сперматозоидов, совершивших побег из чеченского плена.

– Не надо… Отпусти… Будь добрым…

На ней уже не оставалось почти ничего.

Если бы Муса хоть потянулся за презервативом – дошла же уже цивилизация в горы!

Она должна родить сына Виталику! Родить сына от Виталика и ни от кого другого! Она не может обмануть его отца с матерью той запиской! Когда сынок вырастет, они должны вздыхать: «Ну, вылитый!», а не шептаться, глядя как бегает по двору чернявый мальчик.

Или Муса отпустит – после?! Отпустит их обоих?! Тогда можно будет сделать аборт, а потом родить настоящего сына – чистокровного Витальевича Панкина.

Но Муса сопел и ничего не обещал.

Он хотел эту русскую доктору как никого и никогда до нее! Ведь он тянулся к ней, ещё не зная, что она – желанная женщина, он почуял её даже в лживом мужском обличьи. Прекрасная женщина, смелая женщина! На руках он будет носить ее.

Озолотит! У Джохара тоже была русская жена – верная подруга не только в любви, но и в войне. Алла. Русская. А имя – в честь Аллаха. Женщина всегда поверит в то, во что верит её муж. И русская доктора – будет с ним в правом чеченском деле. Потому что никогда и никого в жизни – так как ее! Не только как бабу, а как родную жену. Такая она – каждый палец радуется, обнимая ее!

– Звать как – по правде?

Клава заметила кинжал в головах укрытой коврами тахты.

И уже не высчитывая, как убежит, как найдет дорогу, полоснула распаленного, ничего не видящего самца под кадык.

Вот так! Это совсем не то, что расстрелять спящего.

Группа сперматозоидов осталась чистой, не разбавленной нежелательным пополнением.

Дальше она действовала быстро и собранно.

Осмотрелась в зеркало, оттерла капли крови. Оделась.

Поискала у Мусы в карманах, нашла ключи от машины. Захватила свою переносную врачебную сумку – будто торопится на вызов.

Вышла. Встретила хозяина дома – знакомого ей Гочу.

– Муса устал, спит. Не велел будить, – сказала она твердо. – Поеду больного лечить.

Гоча кивнул не без подобострастия.

Во дворе стояла белая «шестерка». Хорошо бы ключи оказались от нее.

Ключи действительно оказались от нее. Клава, спортивная девушка, машину водить умела. Хотя практики случилось до сих пор довольно мало.

– Муса велел срочно к больному, – крикнула она бродившим по двору младшим братьям Гочи.

Те кивнули. Действительно, хорошо она тут примелькалась.

Через сколько времени войдут в комнату? Через пять минут? Через час? Даже пистолета у нее не было, чтобы застрелиться в безнадежном положении.

Главная дорога шла в Ведено. Может быть, прямо дальше и Дагестан, Клава не очень помнила географию, но допускала.

Только вот само слово «Ведено» её страшило: где Ведено, там Басаев и его люди. И она поехала по другой дороге – на Грозный. Где Грозный – там север, там Москва ближе. А конкретнее – ближайший русский Ставрополь. А Дагестан, он большой, он везде сбоку рядом.

Если войдут в комнату, бояться придётся не только погони сзади. Презервативов в горах мало, а спутниковых телефонов – достаточно: сразу обзвонят всю Чечню! Бояться придётся и встречных машин тоже.

Ехала Клава довольно медленно: и дорога не располагала к гонкам, и умения не хватало, чтобы гнать.

Дорога была покрыта снегом. Очистители явно здесь не проходили, машины как могли прокладывали колеи, а между колеями нарастал снежный хребет. Лучше бы по глубоким колеям пробиваться на джипе, а низкая «шестерка» несколько раз задевала наледь дном.

Единственный шанс – дотянуть до Дагестана! Знать бы точно, где тут Дагестан?

Слишком малый шанс – одна на чужой дороге, без языка. Правда – правда ловить будут русского доктора! Никто ведь не знает, что она – женщина! Муса узнал – и сразу умер.

Найти бы женское платье! Да, русская, скитается по Чечне, ищет жениха или брата. Волосы ежиком, конечно, испортят образ прекрасной русской женщины во глубине чеченских гор.

Над головой быстро собрались тучи – не в смысле испытанного литературного сравнения, а буквально. Несколько раз ударил гром, перекатываясь в горах долгим эхом. Зимняя гроза – это уже совсем необычайно! Сорвались тяжелые капли, не снежинки, и следом полились с неба потоки. Колеи тотчас наполнились водой.

При каждом ударе грома Клава взглядывала наверх. Она не думала, но ощущала нутром, что такая мощь доступна только Господу Богу, который и решил пролиться на дорогу – то ли, чтобы затруднить ей бегство, то ли, наоборот, чтобы задержать погоню.

Дорога вмиг сделалась совсем непроезжей: колеи, ставшие канавами, заполнились смесью воды и снега. Клава порывисто крутила руль, стараясь удержать машину, но вскоре неизбежное свершилось: на небольшом повороте, где колеи потеряли четкие очертания и перестали держать, она медленно и плавно сползла в кювет.

Приехала.

Да, зимняя гроза могла быть послана только специальным распоряжением Господа Бога. И ясно, что Бог бросил Свой взгляд именно на Клаву – на её подвиг и на её преступление.

Надо было бежать из машины.

Клава поспешно собирала полезные предметы – как Робинзон, снимавший нужные вещи с разбитого корабля. Спички отыскались в бардачке. На заднем сиденье нашёлся тюк, которого она в упор не заметила, когда убегала. Вот бы оказалось там женское платье!

Но вместо такого нужного платья обнаружились коробки с какой-то массой. Может быть – со взрывчаткой? Есть же такая штука – пластит. Самый подходящий багаж для Мусы. Наверное, ещё один рынок собрался взорвать. Но там же нашёлся и бумажник с рублями и долларами. 800 долларов оказалось и рублей около 5000. Богатый он – Муса, что оставляет деньги прямо в машине. Ещё бы не богатый, если продает заложников! Для него такие доллары, наверное, мелочь. А для Клавы – надежда.

Столько денег у нее в руках не бывало никогда. Но в Чечне для нее счастье не только в деньгах: при малейшем подозрении не помогут и деньги.

Ливень прекратился так же резко, как и начался. Гром уходил дальше, ворча над горами.

Бросив машину, Клава сошла с дороги и поплелась к леску. Ливень прибил снег, кое-где обнажилась даже жухлая трава – ноги не печатали следы, и в этом было небольшое утешение.

А между прочим, ей и есть нечего.

Вскоре на дороге показался грузовик-фургон. Он ехал с севера, навстречу Клаве, если бы она ещё двигалась на «шестерке». Мощная армейская машина на трех осях. Если бы ещё в ней наши солдаты!

Фургон остановился, вышли двое, обошли «шестерку». В общем-то всё понятно: машина свалилась в кювет, что естественно на такой дороге, и водитель пошёл за подмогой. Проезжие походили, потом достали трос, зацепили «шестерку», легко выдернули ее, словно морковку из грядки, и потащили на юг – назад в Мохкеты.

Клава нервничала, потому что даже она не представляла до конца, как уважают Мусу. Раз он передал через доверенного своего доктора, чтобы его не будили, никто и помыслить не смел войти и побеспокоить его. Гоча ходил на цыпочках и всем домашним наказал!

Давно ли она жила в уютной хижине, была накормлена и не боялась погони. И вот… Не догадалась какую-нибудь шишку вложить в штаны, муляж.

На дороге показалась пароконная повозка. Клава подумала, что надо решаться: погони не ездят на телегах!

В повозке сидел старый чеченец.

Клава подошла, поздоровалась по-чеченски, но дальше пришлось перейти на русский.

– Довези, отец, туда, сколько сможешь. – Клава махнула рукой на север. – Я заплачу.

С ударением на последнем слоге, хотя хотелось сказать: «заплачу».

– Куда идешь один, русский?

Вот самый трудный вопрос. И чеченец задал его сразу, хоть и старик. Раньше такими бдительными были жители пограничных зон – в советском кино.

– Больного лечил. Я доктор.

Ничего другого придумать не удалось.

– Доктор Мусы? Хорошо! Почему не в Мохкеты идешь?

– Ещё одного больного надо смотреть. Машина сломалась.

– Машина сломалась? Машину сломанную тащил – я видел. Садись!

Клава уселась, и чеченский дед принялся нахлестывать лошадей: доктор торопится!

Но что такое конская скачка против машин погони!

Зарезанного Мусу все ещё не нашли, но Клава об этом не знала.

Проехали полчаса.

– Мне сюда, – показал дед на отходящую в горы узкую дорогу. – Тебе прямо, да?

Клава думала, как уговорить деда взять её к себе в горы?

Дед тоже думал. Потом сказал:

– Ты очень торопить, да?

– Больной не тяжелый, просто навестить хотел ещё раз.

– Ехать ко мне мало-мало хочешь? Малый сын смотреть, малый сын болеть, врача нет.

– Поехали, посмотрю! – радостно согласилась Клава.

И они свернули с большой дороги на малую.

И как раз в это время армейский грузовик притащил в Мохкеты пустую «шестерку».

Это было происшествие: доктор пропал! Доктора похитили?! Доктора убили?!

Это был повод будить Мусу: он сам не простит, если выйдет задержка с поисками его любимого доктора!

Гоча вошел и увидел мертвого Мусу. С перерезанным горлом, похожего на жертвенного барана.

Поза мертвеца, беспорядок в одежде всё объяснили вошедшим: Муса хотел использовать доктора ещё в одном качестве!

Доктор не захотел – и убил слишком настойчивого поклонника.

Так что дело не выглядело политическим. Но все равно доктор подлежал безусловному отлову и казни!

Погоня набилась в ту же «шестерку» и помчалась.

Но обледенелая, залитая недавней зимней грозой трасса одинаково скользкая для всех. Младший брат Гочи, усевшийся за руль, конечно, классом куда выше Клавы, но и гнал он раза в два быстрее – так что вылетел он в тот же самый кювет на том же самом повороте.

Погоня выскочила и стала дружно тащить машину обратно на дорогу. Долго мучились впятером, но помогла только проезжая «нива». Так что уже темнело, когда помчались дальше. И малоприметную развилку, куда до этого свернула повозка с дедом и Клавой, проскочили, даже не заметив.

Дед привез Клаву совсем в маленький аул.

– Место хорошо, – сказал дед гордо. – Русским не бомбить.

«Малый сын» оказался на самом деле внуком. Мальчик горел, на тощей груди у него краснела сыпь – это могла быть и скарлатина, и корь, и дифтерит, кажется, тоже бывает с сыпью – Клава не помнила: все-таки никакой она не доктор на самом деле.

Чеченский дед смотрел на нее с напряжением и вопросом.

Из-за полураскрытой двери выглядывали женские лица – мать и бабка, скорей всего.

– Скарлатина, – сказала Клава. – Нужно колоть пенициллин.

И она уверено, даже победоносно сделала укол.

Вот так! Кто усомнится, что она – настоящий доктор?!

Потом семья суетилась, готовя угощение, а Клава отдыхала, но так чтобы видеть темный склон, по которому, она боялась, может коварно подкрасться к дому погоня.

А погоня в это время прочесывала дома и сараи в двадцати километрах севернее. Сотового телефона в маленьком ауле, на клавино счастье, пока не завелось.

Наутро дед сам напомнил, что доктор шел к другому больному. Клава сказала, что полдня тот больной подождет, а мальчику обязательно нужно сделать ещё хотя бы два укола. А пока она ела, отдыхала и думала.

Думала что доктор должен исчезнуть, вот в чем спасение.

Должна появиться неизвестная женщина. Нужно женское платье.

– Довезти надо куда, – подобострастно предложил дед.

Только не хватало выехать на дорогу, по которой туда и назад снуют подручные Мусы!

– Дорога кругом идёт, а короткой тропы нет через горы?

– Троп есть хорош. Конем ходить.

– Дай мне коня, я проеду прямо. Меня Муса знает.

«Муса» звучит словно пароль.

– Да, Муса тебя знать. Езди мой конь.

Теперь только не сбросил бы гордый чеченский конь!

Клава походила по двору, увидела молодое женское лицо.

Мать больного мальчика.

Температура у него, естественно, снизилась после двух уколов, и мать была полна почтения и восторга.

– Видел у тебя платье. Красивое. Хочу подарить своей невесте. Можно купить у тебя?

Комплимент платью – почти комплимент носительнице этого платья. Женщина счастливо застеснялась.

– Я – так дарить.

– Нет. У нас плохая примета, если дарить передаренное. Если я сам подарю, должен купить.

В Чечне денег ходит мало и цены несуразные по российским понятиям. Клава дала за платье сто рублей, и женщина была счастлива невероятно. Засуетилась, хотела отклонить такую крупную бумажку, но Клава отмахнулась царственным жестом: приближенный к Мусе доктор не торгуется, он – богатый!

А деду все-таки тревожно было отпускать коня.

– Купы конь тоже! Будет всегда твой. Джигит – свой конь!

Клава тем же царственным жестом дала тысячу рублей.

Дед подержал ей стремя, мать мальчика всучила сверток с жареной бараниной, и Клава, провожаемая благословениями, уехала вверх по указанной ей тропе.

– Будет тропа вилка! Будет вилка, право брать!

Дед продал Клаве не самого резвого скакуна. Вернее сказать, грустную клячу. Но оно и к лучшему: больше шансов не вывалиться из седла по дороге.



* * *





Господствующее Божество вспомнило последний мечтаемый разговор, в который вовлеклись воображаемые Им Ипостаси Божественных Влюбленных. Можно резюмировать так: прозвучал призыв к более активной политике. К созданию жесткой управляющей вертикали.

А Оно так привыкло с любопытством наблюдать непредвиденные результаты – матчей, войн, катастроф, любовных эксцессов.

Кому будет лучше, если Оно всё отрегулирует? Подтвердит, например, самонадеянный лозунг, будто человек создан для счастья, как птица для полета? Человек, судя по всему, создан для распрей, создан для драки. «Судя по всему» – интересное вводное в мыслях Божества. Попытка увильнуть от прямого ответа. А прямой ответ в том, что это Оно придумало саморегуляцию с помощью борьбы за существование – вот человек и борется, никак не может остановиться. К счастью же человека можно принудить только Божественной силой, отменив саморегуляцию, отменив свободную борьбу без правил и введя мелочное распределение благ. Можно? Можно, наверное, попробовать, но это будет совсем иной мир, да к тому же, мир, в котором Ему очень и очень прибавится нудной нетворческой работы. А ведь всё привычно идёт само по себе. И неплохо идёт, если смотреть по-крупному: люди прогрессируют технически, совсем-совсем скоро, через каких-нибудь сто-двести лет полетят на другие звёзды, понесут зародыши жизни. А то, что прогресс сопровождается страданиями и гибелью миллионов существ – это так же входит в правила игры, как гибель большинства икринок ради развития выживших рыб. Просто, в последнее время Оно пристрастилось вникать в мелочи, вот и замечает подробности, которые Оно должно бы просто игнорировать со Своего высока. Не должны Его интересовать судьбы личностей – вид существует и развивается, значит всё хорошо.

Может, действительно: разделиться, заняться Друг Другом – и не замечать отдельных планетян, интересоваться только судьбами планет?!

Столько времени Оно колеблется – и никак не может решиться. Создавая Космос, Господствующее Божество ничуть не колебалось. Но ведь и действительно, задуманный шаг куда более решительный и бесповоротный.

Догадались бы мелкие планетяне, что Оно может сомневаться, колебаться… Впрочем, какое Ему дело до их мнений.



* * *





Дионисий вернулся с Апраксина рынка в полном сознании Своей избранности. Верил Он в себя и прежде, и все-таки вера, даже самая нерассуждающая, куда слабее потрясает всё существо, чем полученные настоящие доказательства. Недаром даже веры в Бога всегда недостаточно было церкви, и она призывала богословов представить доказательства бытия Божия – что богословы и исполняли посильно. Тем более счастлив Он был, убедившись воочию, что Божественные Супруги любят и хранят Сына Своего – хранят для великой миссии, надо было понимать.

Онисимов, услышав новость от Натальи, которая снова и снова пересказывала случившееся, вспоминая всё более волнующие подробности, сразу оценил громадную рекламную потенцию самопожертвования Зои. И кто бы мог ожидать такого от шлюхи и наркоманки?!

Онисимов, сдерживавшийся при Светлом Отроке, на радостях позволил себе стопку. И стал думать, откуда взять денег на рекламные похороны?! Ничего не придумал, как снова позвонить богатому брату Серёже, хотя и помнил последний разговор. Что делать: хочешь денег – умей кланяться. Онисимов привык – на паперти.

Пустынцев накануне пил мало, а потому был в форме и в настроении. Предыдущий разговор он, наоборот, ничуть не помнил: мало ли кого и куда он послал – обо всех помнить, в мозгах места не хватит! Кому надо, звонят снова – как новенькие.

А рекламный заряд в смерти Зои Пустынцев распознал сразу – с первых же слов этого пронырливого Оркестра. И принялся распоряжаться:

– Сделаем ей настоящие похороны! Уж на такой-то случай я телевизионщиков залучу! И чтобы остались от девочки нетленные мощи. Это я организую.

Пустынцев знал, что когда недавно убили бензинового короля Кирдянова по прозвищу Крэг, из Москвы выписывали спеца, который набальзамировал убиенного по ленинскому рецепту – хоть свой мавзолей открывай! В церкви Пустынцев смотрел на Крэга, казавшегося в гробу совсем живым, и думал, что такая же участь грозит ему самому: пуля неуловимого киллера, а потом похороны по высшему разряду с приглашением бальзамировщиков, с положением в модный итальянский гроб и установкой памятника в полный рост работы скульптора прямо из Академии художеств. Так живо всё вообразил, что его едва не стошнило.

И он обрадовался возможности переключить всю эту индустрию на убиенную праведницу, прикрывшую собой того самого молодого пророка, который, Пустынцев верил всё глубже на трезвую голову, спасет его от участи Крэга.

Специалист прибыл немедленно, Зою извлекли из унылого судебномедицинского морга и налили глицерином и уксусной кислотой так успешно, что она выглядела куда красивее, чем ей удавалось при жизни. Ну уснула ненадолго прекрасная невинная девушка! В таком виде её и выставили напоказ. Пустынцев арендовал для этого ДК Пищевиков, который давно знать забыл пекарей и кондитеров и сдавал свой зал под любые собрания, лишь бы платили за аренду. И проплатил телевидение.

Когда все было готово, Пустынцев первым подошел к гробу, посмотрел сверху на красивую набальзамированную Зою.

Постоял, выпил. Санитары в морге привычно пьют над покойниками, а вот теперь и он причастился – фруктовый король. Зоя лежит мертвая – а он стоит живой. Это обостряет восприятие.

И вызывает желание добавить ещё. Подсуетившемуся Онисимову приказал:

– Ну ты, играй марш, раз назвался Оркестром.

– Сейчас запустим, сейчас запустим, – заторопился Онисимов. – Ребята колонки поставят.

– Играй марш Мендельсона. Может, я обручусь со святой.

– Неудобно, Серёжа, – засомневался было Онисимов.

– Я плачу, я и заказываю. Пусть у нас будет гроб с веселой музыкой.

Разыскали где-то пленку со свадебным маршем, но в это время вошел Дионисий.

– Чего вы, с крыши съехали? Меняйте пластинку.

– Это я приказал, – довольный собой сообщил Пустынцев.

Дионисий посмотрел удивленно. Он уже привык, что Он – Сын Божий, и всё делается по воле Его.

– Приказываю Я. А все стоят смирно и отдают честь. Если не нравится – уматывай. Полгорода приползет на брюхе, а Я подумаю, у кого брать, а кому сапогом в морду.

Дионисий смотрел, ничуть не сомневаясь в Своем праве.

Пустынцев попытался было выдержать взгляд Светлого Отрока, но опустил глаза, пробормотал:

– Да я чего, я так…

Онисимов оценил баланс сил – и побежал менять кассету.

Приехавшая с камерой Светлана Саврасова сразу забыла свой профессиональный цинизм и прониклась восторгом перед подвигом любви и самопожертвования. И златокудрый Дионисий в своей яркосиней накидке так красочно смотрелся над гробом!

Наконец-то Светлана увидела чистых убежденных людей – после всех осточертевших ей политиков, богатеев, манерных художников!

Дионисий стоял в изголовьи усопшей, ему прислуживал маленький трогательный Миша в накидочке тоже синей, но потемнее. Из той же материи сшили спешно спецодежду и для Нины с Натальей, и для Онисимова, но на Мишу смотрели особенно умиленно – почти как на самого Учителя и спасшую Его первомученицу.

– Как живая лежит! – повторяли почти все, подходившие ко гробу.

– Праведница Зоя пожертвовала своей молодой жизнью ради света новой истины, ради торжества Последнего Завета, который Я послан поведать миру! Вся наша Вселенная, вся наша Земля, мы все, люди на Земле, созданы любовью Божественных Супругов – Бога-Отца и Богини-Матери! Поклонитесь Небесной Чете, поступайте по совести с ближними своими! Вступайте вслед за сей праведницей, принявшей мученическую кончину, в Храм Божественных Супругов!

– Вступайте в Храм Божественных Супругов, – откликался тут же Онисимов.

Он стоял около маленького столика, покрытого синим сукном, и давал каждому, кто подходил к нему, съесть кусочек красного желе, а затем награждал темносиней повязкой с буквами ХБС.

Тут же стояла урна для голосования, приспособленная под сбор пожертвований.

Подходили многие – и считались таким образом вступившими в Храм.

Через три часа Дионисий с Онисимовым отошли отдохнуть в комнатку за залом, служившую некогда артистической, а при гробе и у столика, где раздавали кусочки желе и синие повязки, остались Нина с Натальей.

– Идут обращенные, – удовлетворенно потянулся в старом пыльном кресле Онисимов. – Уже больше ста повязок роздал, по ним считать удобнее. – А ещё сколько подойдет. Мы ведь можем до ночи не закрываться.

Он достал термос и бутерброды.

– Давай подкрепим растраченные силы.

Дионисий сидел в таком же пыльном, но удобном кресле.

Ему всё нравилось. Нравилось то, что вот сотни, а может, и тысячи людей пришли и придут, услышат Его слово, и значит, Храм действительно существует отныне – а вместе с Храмом укрепилась и новая Его жизнь. Теперь всегда Он будет во главе многих тысяч, а со временем, может, и миллионов людей.

Нравилось и это сидение в задней комнате – послушная масса там, за стенкой, а они, истинные посвященные, отдыхают здесь, куда посторонним вход заказан, отчего принесенный запасливым Онисимовым чай с бутербродами казался значительно вкуснее, чем такое же угощение дома в жалкой комнатенке.

Онисимов словно бы прочитал Его мысли – про комнатенку.

– Перебираться надо на новое место. Скажу Серёже, надо квартиру подыскать. Несолидно и дальше в моей конуре.

– А конуру твою ещё сделаем святым местом! – благодарно пообещал Дионисий. – Будут в нее паломники стекаться, как в Вифлеемскую пещеру.

– Пускай стекутся, – усмехнулся Онисимов.

Вечером подсчитали: семьсот сорок повязок было роздано – хорошо, запаслись как следует.

– А перебывало раза в три больше, – предположила Наталья.

– В пять раз! – закричал её Миша. – Шоколадок мне надарили, не съесть!

И он вывалил свой детский улов.

А в урне для голосования оказалось больше пятнадцати тысяч.

Когда-то Онисимов считал дома дневной заработок – и радовался скромным грошам. А вот уже – настоящие деньги! Закрутилось его настоящее дело, закрутилось на хороших оборотах!

Подъехал и Пустынцев, деловой и трезвый, оценил обстановку.

– Отлично для первого раза. Ещё ведь на похороны придут, на кладбище.

Онисимов почесал лоб в знак задумчивости.

– А куда торопиться с похоронами? Она ведь хорошо набальзамирована, верно? Вот и пусть лежит. Как слух пойдет, что нетленная, с каждым днем в два раза больше приходить станут. Лучше нетленного тела ничего нет в церковном деле.

– Так, вроде, хоронить полагается, – усомнился Пустынцев. – Санэпидстанция приедет.

– Когда приедет, тогда и поговорим. А нам каждый лишний день во благо. Да и закона такого нет, сколько дней можно тело выставлять. Не догадался закон.

– Скажу нашим юристам, чтобы проверили. Но похоже, и правда, не догадался закон.

Все вокруг торжествовали, а Дионисий почувствовал, что чего-то не хватает. и сразу понял, чего – вразумили Родители Небесные:

– Завтра исцелю кого-нибудь. Надо исцелять при гробе праведницы.

Сказал – и ни на минуту не усомнился, что исцелит.

Всмотрелся в Свою паству сияющим и простодушным взглядом: может, кто из них сомневается? Но никто не усомнился.

Когда заговорили о предстоящих чудесах, Пустынцев вспомнил о своих личных нуждах. На время забыл было, когда приехал сюда, порадовался со всеми, а тут вспомнил.

– Мои-то дела как? – спросил он тихо Дионисия. – Не замышляют снова на меня?

Пустынцев испытывал к Дионисию очень сложное чувство.

Он помнил, как проиграл накануне мальчишке – он, Пустынцев, который никогда никому не проигрывает! И единственное самооправдание было в том, что Дионисий – действительно новый Мессия, Который по определению выше всякого человека – а значит, проиграть Ему не стыдно. И значит, Пустынцев здесь не просто делает удачный бизнес на забальзамированной потаскушке, значит, поверив сначала в маленького экстрасенса, сегодня он должен поклониться подлинному Сыну Божию. Не так-то просто давалось это ему – мужчине образованному и ироничному, но не было другого способа сохранить свое достоинство.

Дионисий уже привык – не сомневаться. Что бы Он ни сказал – всё выйдет правильно. Он ничего не знал о замыслах возможных убийц, да и о существовании самих убийц тоже, но ответил уверенно:

– Пока нет. Никто в тебя сегодня-завтра стрелять не будет.

Пустынцев успокоился на ближайшие дни. И когда Онисимов тут же подошел и сказал просительно:

– Квартиру надо снять хорошую, уехать из моей дыры. Надо, чтобы Сыну Божию – условия как положено.

Пустынцев тут же с готовностью кивнул:

– Сниму.

В тот же день в сводках соответствующего наблюдательного ведомства отмечена была новая секта, «Храм Божественных Супругов», получившая тут же рутинное сокращение ХБС – и тем самым снискавшая канцелярское признание. А такое признание – едва ли не высшее в части света, именуемой «Россия».



* * *





Уже в первый миг творения для Господствующего Божества возникли трудные вопросы: достаточно ли Оно всемогуще, чтобы ограничить собственное всемогущество?! Достаточно ли у Него воли, чтобы положить предел Своему своеволию?! Способно ли Оно задать такой вопрос, ответ на который Ему Самому неведом?! И наконец, по силам ли Ему задать Самому Себе непосильную задачу?!

Господствующее Божество возжелало – возжелало сохранить интерес к судьбам мира. И в тот же момент великим усилием Своей всепобеждающей воли Оно ограничило Свои всемогущество и всеведение постольку, поскольку они могут помешать Его же желанию зрелищ.

А за действиями специфических малых планетян, покушающихся быть такими же всеведущими, как Оно Самоё, наблюдать Ему бывает всегда любопытно. В одиночку даже самонадеянные разумники не покушаются на всеведение, поэтому они пытаются создать как бы коллективное божество в виде более или менее всемогущих и всеведущих тайных служб. Люди, надо отдать им должное, всегда умеют достичь цели – хотя бы обходным путём: не способны они летать сами по себе, о чем мечтали тысячи лет, но в конце концов придумали самолеты. Неспособны они читать мысли и проникать взглядом в тайные ходы и пещеры – создали всеведущие тайные службы безопасности.



* * *





Клава ехала на скромной кляче по горной тропе. Заснеженные ели густо росли по склону, закрывая обзор. Когда может появиться погоня, она не знала, но прислушивалась каждую минуту.

А между тем никто из преследователей так и не догадался свернуть в забытое жилище деда, так счастливо спасшего своего внука благодаря встрече с Клавой. Но основные дороги были перекрыты, и молодой «русский доктор» не должен был проскочить.

Вспомнили и о том, что «русский доктор» долго лечил пленника в горной хижине. Бросились туда и хотели было Виталика сгоряча пристрелить – на всякий случай. Или в память погибшего Мусы – так когда-то дикие народы убивали рабов и коней на могиле умершего властителя. Но потом подумали, что выкуп остается выкупом, даже если Муса не сможет им воспользоваться. А чтобы ускорить процесс и как-то выразить свое отношение к происшедшему, тут же отрезали Виталику палец, что и запечатлели на кассету, а кассету с приложенным пальцем с оказией передали в Дагестан, откуда и послали с государственной почтой по ярославскому адресу.

Но Клава ничего этого не знала, она осторожно ехала по горной тропе на своем верном Карабахе, так назывался её старый старательный конек.

Доехав до указанной развилки, Клава, конечно же, взяла влево вопреки указанию деда. Она считала, что поступает правильно и ещё больше запутывает возможных преследователей.

Выбранная ею тропа вскоре стала уходить круто вверх. Старательный конек приуныл, но шел и шел осторожным шагом.

И фокус внимания Божества как-то незаметно сам собой сместился с Клавы на её конька.

Клава знала, чего она хотела, хотя и не догадывалась, что, ослушавшись деда, упрямо карабкается в тупик. Да и очутилась здесь по собственной воле.

А конек, старая кляча, как мысленно звала его Клава, вовсе не выбирал такой жребий, чтобы вдруг карабкаться по заснеженной, а под снегом обледенелой крутой каменистой тропе. Сломать ногу для него означало верную смерть. Он не знал, что такое смерть, но опасность чувствовал и упирался, приседая на круп, когда копыта начинали предательски скользить. А копыта скользили всё чаще. Не помогали и подковы. От напряжения ему даже не хотелось есть, хотя карабкались они уже долго.

Летом эта тропа вела через перевал, но зимой через перевал никто не ходил. Перед перевалом на границе леса стоял балаган. Летом там жили пастухи, выгонявшие отары на горные луга, а зимой дед или его сын иногда поднимались сюда за сеном, которое не всё свозили вниз – а то ведь бывает, что и сено отбирают лихие люди. Поэтому тропинка до балагана все-таки прослеживалась. Хотя после недавнего ливня, оставившего после себя наледи, никто здесь ещё не проходил.

Конек знал эту дорогу, но знал до ливня, столь редкого зимой, поэтому знакомые камни часто не давали привычной опоры. Да и под седлом конек не ходил уже давно: или его запрягали в повозку, или вьючили тюками – обычно сеном или хворостом. Ходить под седлом – удел молодых и красивых. Конек не знал, что такое – некрасивый, но знал, что им не восхищаются люди, как когда-то раньше, и с ним не заигрывают кобылы. Да он и сам давно уже кобылами не интересовался. Зато теперь он полнее чем в молодости ощущал простые радости: ласку солнца, вкус хорошего сена, прохладу водопоя после долгого перехода. И отдых, задумчивый отдых, когда стоишь на лугу, уже наелся и только отщипываешь изредка по одной травинке, ни о чем специально не вспоминаешь, но кажется, что наступает смутное, но полное понимание самой сути существования…

Наконец засветилась сквозь деревья знакомая луговина.

Он вытащил седока к балагану. Здесь и сена много. Он вспомнил – и сразу захотел есть. Но седок не торопился его кормить.

Выехав к балагану, Клава осматривалась, но не видела продолжения тропы. Значит – приехала?! Сама завела себя в тупик, в ловушку. Дальше поднимались уже лысые горы, сплошь покрытые снегами. Не было иного выхода кроме как возвращаться вниз. Заночевать разве что, в расчёте, что дед не выедет сюда следом? Клава решила заночевать, чтобы не пробираться по горным тропам в темноте.

А наутро надо было спускаться вниз и возвращаться на основную тропу.

Клава взобралась на своего скромного Карабаха и направила его по уже знакомой тропке – но в другом направлении.

Когда они вчера карабкались вверх, на крутых местах Клава пригибалась к самой холке коня. Сегодня, приблизившись к круче, она поняла по-настоящему, что такое крутой склон.

Не только тропа, но и конь, казалось, уходил из под нее! Она инстинктивно откланялась назад, конек приседал, и они не столько сходили, сколько скользили вниз. И четыре конских ноги казались Клаве почему-то менее надежными, чем две человеческих.

Конек с тоскливой покорностью нес на себе неумелого всадника. Да и никогда он не ходил под седлом по такой обледенелой тропе. Ноги разъезжались, попадая на присыпанные снегом обледенелые камни. Ничего он так не боялся в жизни, как уходящей из-под ног опоры.

Перед новой крутизной Клава не выдержала и спешилась.

Две свои ноги надежнее. Она заскользила вниз, придерживаясь за еловые ветви, Конек острожно следовал за нею, благодарный седоку, догадавшемуся освободить его от своей тяжести. Так они вернулись на основную тропу. Клава подумала, что лишнюю ночь она выгадала не зря: чем больше времени пройдет, тем менее настойчиво будут её искать.

Приостановившись на опушке, Клава решила, что пора переодеться. Теперь её единственный шанс – женское платье. Путешествие по Чечне одинокой русской девушки сулило свои опасности, но оставаться в облике «русского доктора», которого ищут за убийство Мусы – просто смертельно.

Она так отвыкла от женского платья, что в первые минуты чувствовала себя чуть ли не раздетой. Но возврата в привычную форму не было, она затолкала пятнистые тряпки в небольшую яму, закидала снегом – авось не найдут до весны.

Клава так занята была своим спасением, что не могла думать о Виталике – заставляла себя вспоминать, но тотчас отвлекалась. А у Виталика снова подскочила температура, и колоть антибиотики ему никто не собирался. Его только перевели из земляной ямы в подвал, где уже валялись в грязи и гнили трое пленников. Самый старший по стажу пленения сразу допросил: «Сколько уже сидишь? Палец если отняли, значит со стажем товарищ.» Виталик и не знал – сколько. «Нехорошо! Нельзя себя распускать. Я уже восемь мест переменил, а везде черточки на стене царапаю. Два года шесть месяце и одиннадцать дней!» сообщил сосед со странной гордостью. «Да ты горячий! Станут они лечить, как же! Раньше был какой-то пацаненок, доктором назывался, а теперь и такого нет. Имя свое оставь, передадим, если чего! У нас договорено: если кто выходит, все имена с собой несет!»

А Клава в это время одна выходила на дорогу. Если не считать её конька. Шла она пешком, держа коня в поводу. В женском платье не поездишь в седле: подол задерется по пояс, а в странах Аллаха мода на мини-юбки не поощряется.

Хождения пешком по холоду конек не одобрял. Здесь по хорошей дороге он бы с удовольствием пронес всадника рысью.

Всадник, правда, изменился, запах другим запахом, женским, но коньку было все равно: он привык возить всякого, кто уверено усядется в седло. Он даже фыркнул несколько раз, дернул головой, приглашая руку, держащую повод, взяться за холку и влезть в седло. Больше ничего он сделать не мог. Но временная его хозяйка продолжала идти шагом.

Клава, занятая собой, думала, что опасность угрожает ей. А в это время по шоссе их нагонял фургончик живодера.

Увидев женщину, ведущую старого жалкого конька, живодер с интересом притормозил.

– Куда ведешь, а? На шкуру сдавать хочешь, да?

Клава мгновенно сообразила, что это – спасительное объяснение: она ведет сдать коня, а иначе почему оказалась на дороге, держа повод в руке?

– Хочу.

– Хорош девушка. Садись, довезу. Обоих довезу, – засмеялся он.

Конек сразу понял, что это за человек, что за фургон.

Запах объяснял всё. Он попятился, когда фургонщик стал его подталкивать взойти по спущенным сходням.

– Не хочет! – засмеялся фургонщик. – Понимает! Иди наверх, тащи в себя, а я сзади.

Клава взобралась в кузов и потянула за повод. Фургонщик ударил палкой сзади. И конек понял, что выхода нет.

Конек топтался в фургоне, а Клава сидела в кабине и радовалась, что быстро едет, что здесь в кабине никакой преследователь не догадается её искать. Повезет – до самого Грозного проскочит. а там и русских порядочно, и наше представительство, кажется, есть – помогут!

– Где конь взял, а? – засмеялся фургонщик.

Клава уже придумала объяснение:

– Я у деда жила, он заболел, лекарство нужно. Он и говорит: «Продай коня, купи лекарство».

Фантазия её крутилась вокруг медицинских тем.

– Купишь лекарство, дед жив будет, хорошо!

Конек топтался в трясущемся фургоне, ловил ноздрями дуновения воздуха, едва проникавшие сквозь плотно застегнутый сзади полог. Последние дуновения родного горного воздуха.



* * *





Онисимов сам сговорился со Светланой, что она снова приедет снять лежащую и ничуть не поддавшуюся тлению Зою.

Сообщил, что вокруг гроба совершаются чудеса, исцеляются больные.

Какие-то впечатлительные женщины уже причитали, что им «голову отпустило», а равно и «отпустило живот» – но это было не демонстративно.

А у Светланы день получился продуктивный. Сначала она сделала сюжет с мироточивой иконой, нарочно привезенной в Петербург из Москвы. Икона изображала Николая II, и с концов пальцев простёртых его рук стекали по одной капли чистого мира, что камера и взяла самым крупным планом. Засняв это чудо, и едва не прослезившись от умиления, Светлана поехала снимать чудо следующее: публичные исцеления над гробом девушки, пожертвовавшей жизнью ради Учителя.

Онисимов, конечно, не мог пустить такое дело на самотек. Как профессиональный нищий в недавнем прошлом, он знал, как фабрикуются фальшивые безногие, фальшивые слепые, фальшивые паралитики. Продемонстрировать мгновенное отращивание отрезанной ноги он все же не решился: не хватило на такое действо режиссерского темперамента; зато прозрение слепых и восстание паралитиков вполне соответствовало жанру чудесных исцелений. Однако найти исполнителей в профессиональной среде оказалось трудно.

– Спасибо за такие милости, а дальше что? – отмахнулась слепуха Тоня, с которой он год простоял рядом на паперти. – Покажут на весь экран, красиво, конечно, и всякому лестно посветиться, а как я потом на свое место вернусь? Да меня отец Леонтий выгонит сразу! Ты что мне за один этот сеанс пожизненный пенсион платить станешь? Минута удовольствия – а потом отдувайся всю жизнь?

Платить пожизненный пенсион не хотелось.

Паралитик Толик тоже отказался вставать прилюдно со своего кресла:

– Нам такие паблисити ни к чему. Вся слава вашему нью-пророку, а мы вам нужны как пешки.

Толик – мужчина образованный. Иногда, не вставая с рабочего кресла, читает разные интересные книжки, которые вкладывает в корочки из-под Библии. Благо – досуга достаточно. Толик – близорук, приходится подносить книгу к самому носу, поэтому библейская обложка видна всем проходящим. И подают неплохо инвалиду, погруженному в благочестивое чтение.

Наконец нашлась скромная калека Туся из Подпорожья, которая даже не сидела в удобном инвалидном кресле, а висела на костылях. Тусе надоело натруживать целыми днями подмышки, и она согласилась бросить костыли за достаточную плату.

– Одна исцелится для примера, а за ней больные повалят – надежда заразительна, – сам себе подтвердил Онисимов, выпив стопку хорошей водки за успех дела.

Другой он теперь не пил. Посвящать Учителя в свои приготовления он не стал, естественно: Дионисий искренне верит в Себя, чем Он и ценен.

Туся приковыляла на своих костылях, перекрестилась, что в сценарий вовсе не входило, поскольку отношения ХБС с христианством никак не были определены, подошла к изголовью, наклонилась и поцеловала Зою в лоб.

Стоявший рядом Дионисий произнес громко:

– Небесные Супруги помогут тебе, добрая женщина!

Туся отбросила костыли, сделала неуверенно несколько шагом, качнулась, Дионисий тут же подхватил ее, она сделала ещё несколько шагов с его поддержкой, потом Дионисий отнял руки, а она продолжала идти сама.

– Я иду, – сказала она с удивлением.

– Я иду! – закричала она.

– Я иду сама!! Спасибо этой святой девушке!!!

– Исцелилась… Чудо… – загомонили паломники вокруг.

– Небесные Супруги исцелили тебя, добрая женщина! – сообщил ей Дионисий великую весть.

И тут уж наехало с интервью телевидение:

– Сколько лет вы ходили с костылями? Какой у вас был диагноз? Что говорили врачи? Чем лечили?

А новость уже выплеснулась на улицу: «Чудо совершилось! Исцелилась убогая!» Толпа попыталась разом броситься внутрь, нанятые предусмотрительно охранники с трудом удерживали напор страждущих.

Светлана же переключилась на Дионисия.

– Ожидали ли вы, что могут произойти такие исцеления?

– Божественные Супруги вольны являть свою милость. Скоро грядут великие потрясения, и только те, кто поклонится Божественным Супругам и очистит перед Ними свою совесть подлежат полному спасению.

– А когда грядут великие потрясения? – спросила Светлана с искренним интересом.

– Они уже начались. Посмотрите, что делается в мире. Довольно включить телевизор каждый вечер, и сразу катастрофы, землетрясения, взрывы, пожары. Потрясения начались, но они будут нарастать как лавины. Божественные Супруги устали от людских грехов, от того, что люди забыли совесть.

Прямо в кадр, под свет ворвалась растрепанная женщина:

– Светлый Отрок, помоги! Голову разламывает!

Дионисий небрежно приложил ей ладонь ко лбу, повел выше по волосам:

– Иди с миром, женщина.

– Прошла! Мигрень прошла! – провозгласила страдалица.

– Потрясения продолжаются на наших глазах, – продолжал Дионисий как ни в чем не бывало. – И нужно познать Истину, поклониться Богу-Отцу и Богине-Матери, чтобы защитила Их великая Супружеская любовь.

Светлана ещё не была замужем. И ей очень хотелось прочной супружеской любви. Поэтому Боги Супруги показались ей куда ближе и понятнее, чем заумная Троица.

– А вы здесь что же – выдаете замуж? Пары подбираете?

Вопрос вырвался совершенно неожиданно. А сама Светлана, глядя на слишком юного для того чтобы годиться в мужья Отрока, готова была подождать, чтобы обвенчаться с этим златокудрым Учителем.

Дионисий слышал ещё в школе, что есть такие муниты, которые именно подбирают пары и потом сразу устраивают коллективные свадьбы на сотни пар. Так что идея была совсем не плоха. Действительно же, чем ещё заниматься Божественным Супругам, как не соединять супругов земных?!

– Мы будем это делать, – тотчас пообещал Он.

Вечером родители земные увидели своего Дениса по телевизору. Прямо в городским новостях.

– Настоящий отец был бы сейчас с мальчиком! Там толпы народа идут, деньги большие собираются, а вокруг Денисочки чужие люди. Ограбят мальчика. Отец должен был бы смотреть, всё организовывать, держать кассу!

– Денис нас не просил об этом. Ушёл и адреса не оставил.

– А не надо ждать просьбы, ждать адреса. Вон, тысячи людей его уже нашли, а ты не можешь!

Игнатий Игнатьевич не спорил. Денис сделался знаменитостью, а родители остались не при чём. Действительно, обидно и несправедливо.

– Надо к нему пойти, – сказал он.

– Давно надо, а ты всё собираешься!

Когда – давно? Так быстро раскрутилась сыновья слава – в считанные дни!



* * *





Господствующее Божество не имеет родительских чувств. И не может иметь. Такие чувства Оно вложило в малых планетян, чтобы как-то компенсировать им страх смерти: эти существа продолжаются в потомстве, что и утешительно. А вечному и неуязвимому Божеству сохраняться в потомстве совершенно незачем. Даже и вредно: не хватало, чтобы вся Вселенная втянута была в проблему Божественных Отцов и Детей – Отца и Сына, конкретнее.

А легкая симпатия, которая иногда появляется у Него к одному из малых планетян, на родительские чувства ничуть не похожа. Скорей уж можно уподобить это легкое влечение к чувству хозяина к любимой собаке или кошке – ну с той разницей, что чувства к домашним животным, к некоторому Его удивлению, бывают иногда очень пылкими – Оно никогда так не любило никого из этих мелких планетян, как отдельные планетяне любят свою кошку.

Любовь – это всегда желание остановить время, продлить бесконечно счастливый миг. А Господствующее Божество со всей полнотой существует в каждом миге, и ни один из них остановить не желает. Минул миг, и он хотя и не забыт, но уже совершенно неинтересен, потому что уже наступил следующий. И следующие существа населяют новый миг.



* * *





Клава благополучно доехала с живодером до самого Грозного. А там спросила у явно русской бабы на базаре, торговавшей семечками, как найти московское представительство.

Баба не знала, сказала, что ей «Москва без разницы, потому что защиты от её никакой», но все-таки переадресовала к какому-то мужику. Мужик проводил за сто рублей.

Из представительства её проводили в аэропорт и отправили в Москву.

Клава не знала, что как раз в этот же день умер Виталик от сепсиса. А отрезанный его палец ещё шел в Ярославль заказной бандеролью.

И ещё она не знала доподлинно, что мыкалась по Чечне не зря: вывезла-таки домой на родину наследственность Виталика!

Не знала доподлинно, но надеялась. А пока добиралась до Ярославля, наступил и прошел её очередной срок – и она убедилась, что чаяния её оправдались. Услышал Господь её молитвы.

Родители Виталика встретили Клаву плохо. И письмо Виталика их не растрогало.

Оба они сильно запили после похищения сына. И на тетю Олю это подействовало сильнее, чем на дядю Колю.

– Вот бы надо его спасать, а не таскаться за ним подстилкой! Дала бы какому тамошнему начальнику, он бы Виталика и отпустил! А с тебя бы не убыло!

Конечно, в трезвом виде тетя Оля никогда бы такого не сказала. Хотя грубой-то она была всегда, ещё раньше, поэтому, думая о свадьбе, Клава твердо решила, что будет жить отдельно от стариков Виталика.

– А что письмов принесла, это мы не знаем. Письмов можно много всяких написать, а соседям таких письмов на роток не набросишь.

Клава повернулась спиной к тете Оле и уехала в Петербург. Если она чему научилась в Чечне, то – решительности.



* * *





Должно ли Господствующее Божество признать какую-то Собственную ошибку, допущенную Им при сотворении живой природы – ошибку, которая и привела к развитию неожиданных для Него человеческих пороков. Неприятно признавать собственный промах, но выхода нет: либо Оно сознательно вывело злобное и порочное существо, захватившее Землю, либо Оно в чем-то ошиблось. Сознательным извергом Оно не было и не будет – значит, получился производственный брак.

Конечно, человек развивал свой разум самостоятельно – Господствующее Божество не вмешивалось и наблюдало, чем это кончится, поскольку вмешаться было бы так же неинтересно, как смотреть матч и одновременно без всяких усилий со Своей стороны вкатывать мяч за мячом в одни ворота. В самостоятельности-то и причина столь уродливого развития. Но когда-то в самом начале, когда только зарождалась самая жизнь – должно было Божество задать здоровое направление развития!

Такое здоровое, которое не мог бы исказить уже никакой дальнейший человеческий произвол! А Оно, значит, задать направление не смогло? Или – не захотело?

Да, Оно не захотело задавать одно-единственное неизбежное направление. Оно пожелало посмотреть, куда заведет независимый разум, зародившийся в суетливой жадной обезьяне, пожелало измерить границы совести существа, называющего себя разумным, верящего в собственную бессмертную душу. Вот Оно и смотрит до сих пор, что же из всего этого получается.

Но нет, это отговорка способна утешить разве что слишком усердных поклонников своего Бога Земле, которые изобрели даже отдельную науку оправдания Бога – теодицею. Потому что жадную суетливую обезьяну сотворило Оно – и значит, должно было ясно представлять Себе, что из всего этого выйдет.



* * *





Онисимов нашёл для Учителя и для себя самого тоже хорошую квартиру на Моховой. Пока – в аренду. Квартиру, соответствующую новому положению Дионисия Златого и всего Храма Божественных Супругов. То есть, положению соответствовал бы и дворец в центре Петербурга, но дворец, надо надеяться, в будущем. Но и квартира хороша после трущобы на Советской.

Дионисий прошелся по просторным комнатам, взглянул вверх на лепку, украшающую потолки, погладил белый мрамор камина.

– А он работает? Горит?

– Я и не спросил, – признался Онисимов. – Попробуем.

– Давай, Оркестр, дров достань. Люблю, когда горит.

Послали вниз маленького Мишу, тот принес деревянный ящик, которым и растопили камин. Дым пошёл вверх, в трубу, живое пламя весело заплясало по доскам.

Хорошо. Снег за окнами, а в светлых просторных комнатах тепло, пылает камин. И это всё – Его. Впрочем, Он принимал новую квартиру как приятное, но должное улучшение жизни. Небесные Родители пошлют возлюбленному Сыну и что-нибудь получше.

Пламенных последователей сюда не пускали, паломничать приглашали в ДК, где лежала в гробу нетленная Зоя, а Дионисий ездил туда каждый день как на работу. Да не «как», а в прямом смысле – на работу. Ездил в белом «Ауди», принадлежащем Пустынцеву, который сам пересел ради такого случая на более скромный «ситроен». Шофер и пара охранников не только действительно обеспечивали безопасность, но и составляли свиту, которая играла величие Сына Божия. Пятнистые стандартные комбинезоны с них содрали и переодели в синюю униформу ХБС, так что явления Дионисия народу теперь совершались с должной помпой.

В качестве Сына Небесной Четы Он бы хотел, чтобы раздавался у него в голове руководящий Голос, который прямо сообщал бы важные новости и направлял бы, что и как делать. Но руководящий Голос не раздавался, и Дионисию приходилось поступать по наитию. Надо было понимать, что Голос раздавался во времена Его отключений, которые прежде уничижительно называли припадками, но которые суть моменты прямой связи с Родителями Небесными. И ни одно слово, сказанное на Земле ранее – неважно когда и кем – не имеет никакого значения для Него. Последний Завет, провозглашаемый Им, отменяет всё завещанное пророками прежде.

И ещё одно нечаянное, но приятное освобождение испытал Дионисий: освобождение от чисто интеллигентского поклонения художественным авторитетам. Как мальчик, воспитанный в культурной семье, он с детства научен был поклоняться Пушкину, когда его родители ещё не пришли к Богу. Но и придя к Богу, они не перестали поклоняться Пушкину и остальным классикам – почившим и живущим. Родители чтили в разное время истово и бескорыстно то Окуджаву, то Солженицына, то Венедикта Ерофеева, а также Хэмингуэя, Маркеса и Пикассо. А Денис уже сам узнал в школе, что велики и непогрешимы древние Битлы, а ныне полагается поклоняться ну хоть Майклу Джексону, хоть многим другим современным и в особенности музыкальным богам.

Так что с детства в Денисе всегда существовало пусть подспудное, но неотвязное сознание, что существует племя гениев, к которому он, увы, не принадлежит, и которому полагается пожизненно поклоняться.

И вот – нечаянная свобода. Нет больше над Дионисием никакого Пушкина, никакого Майкла Джексона – не существует гениев превыше Него Самого. Надо было освободиться, чтобы понять, что этот вечный гнет давил непрерывно, изматывая как несильная, но неотступная зубная боль. Впрочем, в такой свободе живет всегда нормальный некультурный человек, для которого Пушкин не выше хорошего повара, просто Денис раньше этого не подозревал. А Дионисий – понял и оценил.

Мавру, естественно, тоже перевезли на Моховую, и она принялась носиться галопом по просторным комнатам.

– Твари тоже, значит, там было тесно в коммуналке, – покачал Онисимов блестящей лысой головой.

Правда, с нею сразу возникли сложности: они стала гадить на чистых паркетах новой квартиры. Видимо, она путала лакированные паркеты с гладкой эмалированной плошкой, в которую гадила на старом месте.

Онисимов, приняв стопку, хотел было выбросить нарушительницу чистоты, но Дионисий не позволил:

– Ничего, вон тут сколько вас – приберете. А если кто Маврой не доволен, заставлю за нею языком вылизывать, понятно?

Распоряжаться Он привык – и полюбил. И никто не смел Ему возразить.

Чувствуя высокое покровительство, Мавра наглела, и тайком от Учителя Онисимов её выпускал – погулять. Он надеялся, что Мавра загуляется совсем, но, нагулявшись, она приходила в новый дом, ничуть не жалея о старом, и начинала орать под дверью своим дурным голосом, унаследованным от сиамского дедушки. Приходилось её почтительно впускать, боясь гнева Учителя. Тем более, что Он, угадав тайные происки против своей фаворитки, предупредил:

– А если потеряется будто нечайно, выгоню всех. Прикажу охране по лестнице за ноги тащить!

И Онисимов понял: ведь и на самом деле – прикажет, не усомнится ни минуты. Понял и стал смотреть на юного самодержца со страхом и почтением.

Вечером зашел посидеть у камина Пустынцев, и как всегда спросил, не ожидается ли новое покушение на него? Дионисий и сказал первое попавшееся, сам не зная почему:

– Взорвать тебя собираются в подъезде, но пока ещё день не назначен. Мину для тебя покупают.

– Но сегодня ещё не заложили?

– Сегодня не заложили, иди спокойно.

Спокойно после такого предупреждения трудно идти даже сегодня. Хотя утешало, что Светлый Отрок всё видит, держит, так сказать, руку на пульсе.

Мину для Пустынцева, на самом деле, никто ещё не покупал, но вопросы к нему в последние дни умножились. Первый кокаин, который Зина Заботкин выписал за спиной Пустынцева, уже пришел вместе с бананами, и теперь Пустынцев Зине только мешал. Да и долги отнюдь не уменьшились.

Пустынцев засиделся в новой квартире Дионисия. Пылал камин, Наталья подавала детское угощение: кофе с мороженным, куда Онисимов тихонько лил коньяк. Дионисий как домашний мальчик ещё не научился пить, а теперь и не собирался. И вот Пустынцев покорно ел мороженное наравне с крутившимся тут же мальчишкой, Мишей, кажется, его зовут. А коньяка ему Онисимов не предлагал – сохранял над богатым и красивым спонсором хоть такое тайное преимущество.

Согревшись и повеселев, Онисимов прогулялся в глубину квартиры и вернулся, неся на вытянутых руках гитару – так подносят ключи от завоеванной крепости.

– Вот, смотрите, нашёл от старых хозяев. Кто играет?

– Не зря я тебя Оркестром прозвал, – Дионисий снисходительно похлопал Онисимова по спине. – Вот и инструмент отыскал.

Пустынцев протянул руку:

– Дай-ка попробую.

Когда-то он поигрывал в компаниях, но в последнее время почему-то перестал. Видно, компании изменились: с новыми друзьями, вернее, компаньонами, они, если находилось время, катили в казино или клубы со стриптизом, а не собирались по домам.

Он долго и придирчиво настраивал инструмент, и все почтительно ждали. Наконец аккорды зазвучали так, как ему хотелось, он задумчиво пробежался по струнам и запел негромко:
		Капризная, упрямая,



		Вы сотканы из роз,



		Я старше вас, дитя мое,



		Стыжусь своих я грез…








Голос у него был негромкий, хрипловатый – как раз на эту комнату, не больше. Но живой голос перед живым огнем звучал как никакой Козин с пластинки.

Пустынцев и сам себе нравился в эту минуту. Как будто отпали последние угарные годы – с сумасшедшими деньгами, фантастическими рисками и дикими страхами, как будто вернулась невинная юность.

Мавра сидела в дальнем углу. Черная шерсть совершенно сливалась с темной обивкой дивана, и только сверкали огромные зеленые глазища, когда на них падали отсветы пламени от камина.

А Пустынцев завел дальше:
		Мы странно встретились



		И странно разойдемся…








Кажется, никто здесь не собирался расходиться, но вечная тоска о разлуках всколыхнула все сердца.
		И вдаль идёт усталый караван…








Он и сам стал другим на эти минуты. Он снова был счастлив, снова был бедным и двадцатилетним красавцем, в которого влюблен весь женский курс, потому что учился он на почти чисто женском факультете пединститута. Хорошие были времена!

И Пустынцев закончил бодрее:
		И на цыганском факультете



		Образованье получил!








Убрав блюдечки из-под мороженного, Наталья сказала, немного стыдясь своего восторга перед всей этой цыганщиной, когда о душе полагается думать:

– Учитель, я записала твои слова, когда ты учил в Апраксином дворе. Правда, по памяти. Ты поправь, если я что перепутала.

Пустынцев кивнул:

– Правильно. Надо записывать, и будем публиковать. Раз есть Учитель, должно быть и Учение.

Только здесь он чувствовал себя в безопасности, чувствовал себя даже в любви: забылось, что он дает деньги, казалось ему, что любят его просто так, как любили когда-то в семье и в институте – за то, что он ласковый сын и мировой парень.

Дионисий блаженствовал. В таких хоромах Он никогда не жил. Такова сила Его слова, что материализуется в огромную старую барскую квартиру. А что Пустынцев так заворожил всех – так ведь Серёжа пел для Него прежде всего, и многие таланты ещё придут сюда поклониться Ему. И мысль об издании Учения Ему понравилась. Странно, что Он не додумался Сам.

– Записывай и дальше, Натальюшка, записывай. Я продиктую. А потом Сам просмотрю и поправлю, если что не так. Садись сейчас вот, и записывай.

Знакомый припадок сам собой не наступал, но Дионисий понимал, что припадок нужен, что Истины должны быть получены через Откровение, а самый прямой способ соединиться напрямую с Божественной Четой – впасть в припадок, отключить унылое обыденное сознание. Дионисий постарался – и Ему показалось, припадок наступил, сознание хоть на несколько недолгих мигов, но выключалось.

Он сделал паузу, дождался, чтобы Наталья приготовилась.

В живом огне, пылавшем в камине, словно бы оживали древние священные предания. Дионисию показалось, Он вспомнил, как отдаленный предок Его сидел у степного костра и напевал священную песню о первых земных богах. А может, Он Сам сидел у того костра? Может, душа древнего пророка живет в Нем. Наверное – живет!

– Мир от первых времен состоит из двух начал – женского и мужского. Вечно существует Бог-Отец и Богиня-Мать. Мир – это поле их любви и борьбы, потому что Мужчина и Женщина обречены вечно любить Друг Друга и вечно бороться Друг с Другом. Потому Бог – это Любовь и Борьба вместе. Нужно быть слепым, чтобы не видеть этого. Те лжеучители, которые учат, что Бог – только Любовь, обманывают доверчивых чад своих.

Да, сначала было Слово, но Слово было от Нее к Нему, потому что, если нет Двоих, если нет разговора, то зачем Слово и к кому Слово? Сначала было Слово от Нее к Нему, и слово было: «Жизнь»! Она сказала: «Соединим Наши бессмертные и всемогущие Воли и создадим Жизнь нам на радость!» Вот что сказала Она Ему до начала творения. Потому что одна её воля – не всемогуща, и одна Его воля – не всемогуща, а всемогущество получает Их совместная воля при полном слиянии.

Тихо было в большой и полутемной комнате, и потрескивание дров в камине только подчеркивало благоговейную тишину.

Все чувствовали, что присутствуют при событии историческом, при событии всемирном: Учитель впервые полно диктует Последний Завет!

А глаза Мавры сверкали как глаза зверя в первобытной пещере.

Дионисий глаголил о слиянии двух Божественных воль, но перед Его мысленным взором не могло не рисоваться иное слияние – то, о котором он мечтал так долго, и которое недавно осуществилось с мученицей Зоей. С какой же силой и страстью должны были слиться две Божественные Ипостаси!

– Слияние Их Божественных воль породило Вселенную. И долго пребывали Они в полном согласии, дружно создавая звёзды, собирая их в галактики, подобно тому как пастух собирает овец в одно стадо. На планетах плодились животные – и всё было хорошо. Спорить и Бороться Отец с Матерью начали с тех пор, как создали людей, чтобы люди управляли своей планетой.

Богиня-Мать возревновала, Ей показалось, что Ева, первая женщина, получилась слишком красивой, и может слишком понравиться Богу-Отцу. И Она научила Еву спорить с Адамом и обманывать его, чтобы Бог-Отец отвернулся от Евы. Но Они ведь ничего не могли скрыть Друг от Друга, каждый из них знал всё о своем Небесном Супруге, и когда Отец узнал и увидел, как Мать подучивает Еву, Они в первый раз поссорились между Собой. Потому глубокий таинственный смысл изгнания из рая не в том, что змий соблазнил Еву, и она, будто бы, научила Адама ослушаться Господа – это не есть истина, и ложны все учения и все церкви, которые учат этому; глубокий таинственный смысл в том, что тогда впервые поссорились Бог-Отец и Богиня-Мать, и от Их Небесной ссоры зло сошло на Землю.

Пустынцев слушал Дионисия и думал, что только сейчас понимает, отчего страдают люди. А больше думал о том, что не может пятнадцатилетний мальчик Сам придумать такое, совершенно ясно, что Ему дается Откровение, дается вот сейчас, в эти минуты на глазах умиленных учеников! Значит, он, Пустынцев, поставил на правильного пророка, с таким пророком ему не грозят опасности и гарантирован великий успех. И вложение денег в ХБС – выгодное вложение, самое выгодное из тех, какие он до сих пор делал!

Онисимов тоже слушал в полном удовлетворении. Ни во что всерьез он не верил, слишком долго простоял он на паперти, а потому знал, как делаются церковные дела, но мальчик ему попался способный и дело Онисимов основал надежное! Да вон какие пошли доходы. А эта новая сказка, которую мальчишка сейчас рассказывает, продастся отличным тиражом!

Про Нину с Натальей нечего и говорить. Наталья трудилась – старательно записывала за Учителем, Нина же тихо блаженствовала, счастливая, что удостоилась приблизиться к истинному Сыну Божию.

Скучал один маленький Миша, нетерпеливо ожидая, когда закончатся нужные разговоры и дадут ещё мороженного.

– Но не только ссорятся Божественные Супруги. Часто Они пребывают в Божественной Любви. И тогда совершаются на Земле благие дела, коих знаем мы немало в истории и видим даже сейчас. Творят гениальные поэты и художники, делаются великие изобретения, строятся величественные храмы. Но когда начинают ссориться Божественные Супруги, тогда сотрясается Земля, взрываются самолеты, развязываются войны, пылают пожары. Сосчитайте всех жертв войн, бедствий, катастроф – и вы увидите, что ссорятся Они довольно часто. Долго ли ещё будут Они устраивать Небесные скандалы? Нет! Грядет великий Небесный Развод, и тогда погибнет этот мир. А опомнившись после Развода Они начнут созидать мир следующий. Наша задача: спастись при Небесном Разводе, перейти вместе с избранными из мира нынешнего в мир следующий! И сделают это только те, кто познал Последний Завет, кто поклонился Божественными Супругам, кто сказал, что любит и почитает Их Обоих, ведь как бы ни ссорились Они, все равно Они продолжают любить Друг Друга и возлюбят и наградят тех, кто славит Их Небесную взаимную любовь и терпит их неизбежную взаимную борьбу!..

Тишина и благоговение на Моховой.

– Ну хватит, – сказал Дионисий другим голосом. – Устал.

Принеси-ка мне, возлюбленная сестра Натальюшка, таз. Хочу ноги помыть.

Он вспомнил первый и оказавшийся последним опыт с Зоей.

И пятки Зоя так и не успела Ему почесать.

Наталья немного растерялась: ведь есть хорошая ванная в квартире, голубым кафелем отделанная. Но спорить с Учителем не решалась.

Она принесла таз, Он протянул одну ногу, затем другую, она благоговейно стянула носки и Он погрузил ступни в теплую воду, сидя прямо перед камином. Тепло воды дополняло тепло от горящих поленьев.

Все почтительно взирали на омовение ног Учителя. Одни больше, другие меньше вспоминали параллельную сцену из Библии – и догадывались, что Учитель моет ноги при всех не просто так, а символически.

Нина немного завидовала, что не она удостоена чести омыть Учителю ноги. Но гнала от себя зависть: приказы Учителя не обсуждают и не осуждают.

Наталья вела себя скованно – не то что Зоя когда-то: ноги не мыла, пальцы не целовала – всего лишь сторожила таз.

– Ну ладно, вытри и убери, – вздохнул Дионисий.

Когда она склонилась, вытирая Ему ноги, Он смотрел сверху на её склоненную спину – и снова вспоминал Зою, вспоминал всё, что проделал единственный раз с Зоей – и воспоминание Его взволновало.

Он поспешно отпустил присутствовавших, а Наталье приказал на пороге спальни:

– Придешь ко мне пятки почесать.

– Миша у меня ведь здесь, – растерялась Наталья. – Я отвести хотела.

– Мишу в гостиной положишь.

Миша обрадовался: куда интереснее спать в гостях, да ещё в такой красивой комнате с камином, чем тащиться в надоевший дом.

А Нина, нечаянно подслушав приказ, ещё раз смиренно позавидовала.



* * *





Господствующее Божество много слышало сказок о сотворении мира и о богах небесных. И потому Оно ничему не удивляется. Но выдумка очередного самозванного Сына Божия забавна тем, что Оно Само ведь в последнее время размышляло, не разделиться ли на Две Ипостаси, не отвлечься ли от надоевшего уже созерцания чужих страстей, чтобы зажить Собственной личной жизнью? И вдруг какой-то мальчишка фантазирует на ту же самую тему!

Конечно, мальчишка просто вспоминает скандалы между собственными родителями и переносит их семейные дрязги в свою новую мифологию. Но трудно опровергнуть наивную, но упрямую истину: там где есть двое, уже нет и не может быть полного единства, там при самой пылкой любви возникает трещина, а значит, и борьба. Пусть мягкая – но все-таки борьба.

Где двое – там граница между этими двоими, а граница и трещина, суть разные слова для отражения одной и той же реальности. И нужна очень большая решимость, чтобы проложить по единому и неделимому Господствующему Божеству роковую, уже никогда не затянущуюся трещину. Очень большая решимость или очень большая тоска.



* * *





Гаврюшу Кабакова все любят за добрую улыбку на широком лице. И за мгновенную дружбу с любым новым знакомцем:

– А чё? Дёрнем по стопарю? Раз живём.

И смотрит с таким удивлением, будто только что открыл эту нетленную истину.

Если не очень пьян, Гаврюша – главный помошник по всей деревне. Электричество починить, мотоцикл или хитро устроенный телевизор – ему все равно. Пальцы сами знают, что делать. И берет дешево. Охотнее – бутылками. Деньгами – редко. А уж бабы его любят – за все мужские умения, за улыбку.

За то что ворвется в круг, обнимет едва не всех разом, да как закричит:

– Ух как люблю я вас, бабоньки! Говнюшечки вы мои!

К нему ходят и за заступой. Если мужик переходит грань, и не то что учит любя – это его неотъемлемое право, но бьет смертным боем, Гаврюша приходит, берет сильной рукой, и говорит:

– Ты, паря, того. А хули? Надо, бля, поаккуратней. Они же ужас нежные, говнюшечки эти, их любить надоть.

И домашний деспот терпит. Потому что Гаврюша подковы гнет и пятаки ломает.

Ходит он круглый год в одной телогрейке и в легких туфлях. И не замечает архангельских холодов. За это, за то, что всех любит, а на одной жениться не желает, всё чинит, а денег порядочных не берет, зовут его по всей округе блаженным.

И даже Господствующее Божество в Своем всеведении не видит в нем ни одной тайной мысли. Что снаружи – то и внутри.

Деньги Гаврюша зарабатывает раз в год, в бельковую страду. Среди зверобоев Гаврюша – тоже первый человек. Бьет он зверя спокойно, как снопы молотит. Машет тяжелой биткой – как цепом на току. На то и зверь, чтобы человеку польза.

Точно вмазывает биткой по мырке, по черному, значит, носу на белой морде – не надо в сердце колоть как свинью, прямо наверху, в мырке этой бельковая смерть. А что пищат эти детеныши – так ведь и комары пищат. Деды били зверя, отцы били – и Гаврюша бьет. Рука точная, слава Богу.

В церковь Гаврюша ходит редко по небрежению, но перед выходом на лед ставит свечу обязательно – в предчувствии главного события года. И совсем светло делается на душе. А впереди лед блестящий, солнце, битка налажена по ладони, как клюшка у хоккеиста, удар в руке крепкий – хорошо.

Уже третий год на промысел его провожает Олена.

Олена устала ждать и позвала сама, забыв женский стыд:

– Да женись ты на меня наконец, ирод! Чего тянешь? Только жилы все вымотал!

– Женюсь! – захохотал Гаврюша. – Набью как этих мальков тыщу – сразу женюсь. Богато заживем – во!

– Не нужно мне твоей тыщи. Женись сейчас. Как вернешься, пост кончится – и поженимся! Если любишь.

– Люблю! – захохотал Гаврюша.

И обнял. Как всех обнимает.

Все-таки блаженный он. Старухи Олену остерегают:

– Юрод он. Наплачешься с таким.

Наплачется. Олена и сама знает. Да только другие скучные после Гаврюши. Маленькие и злые. Только и заботятся о делах своих мелких. А Гаврюша – как сильный огромный ребенок. И Бог его любит.

Гаврюша прыгнул в кузов попутки, которая шла в Архангельск, где сколачивалась их привычная артель. Олена перекрестила вслед и милого, и отъезжающий грузовик. А в образе этого грязного грузовика оградила крестом все машины, которые повезут её Гаврюшу. Ведь дальше артель полетит вертолетом. Страшно все-таки – высоко лететь.

А Гаврюша ничего не боится. Мужик.

Вернется с деньгами и подарками – и не выпустит его больше Олена, сделается сама – замужняя баба.



* * *





Все существа бьются за жизнь, все кого-нибудь едят. И все-таки побоища, устраиваемые людьми, Господствующему Божеству смотреть слегка надоело. Противно, что разум обращен на убийство. Машины придумали – а другие существа, они ведь сильней не стали. И ноги их, лапы, ласты не стали быстрей, чтобы убегать от могучего механического человека. Когда-то артели зверобоев пробирались между торосов, рисковали провалиться в промоины – и не могли забить много: потому что не унести добычу.

А теперь прилетают на вертолете. Набьют сколько хватает взгляда – вертолетом и вывезут.

Думают, им можно всё. Крестятся и кланяются, думают, ихний Бог их любить обязан. Как же – чада Божии. Крещённые.

А Господствующее Божество тюленей любит немножко больше чем людей – хотя вообще-то равнодушно Оно ко всем. Но все-таки тюлени симпатичнее, потому что хотя бы между собой не воюют. А уж маленькие тюленики-бельки совсем похожи на тех ангелов, которых выдумали люди. И кричат, когда их убивают.

Ангелов люди придумали, а тюлеников бьют. Противно.

Изредка Божество все-таки вмешивается – по прихоти.

Вот Оно и оторвало винт от вертолета, несущего зверобоев.

И железная коробка со всей артелью и с летчиками впридачу рухнула с высоты в полкилометра. Пока падали вниз, один хитрован попытался на товарищей вспрыгнуть – чтобы те под ним смягчили удар – словно живые подушки. Но сильный Гаврюша пригнул подлеца:

– Сиди как все!

Все и разбились разом, конечно.

Господствующее Божество улыбнулось удовлетворенно.



* * *





Олена когда узнала, три дня лежала как мертвая. А потом встала и ушла из деревни. С одной котомкой.

Если Гаврюша погиб, праведник настоящий, значит бросил Бог людей. Или у Бога особенные виды, непонятные людям. Недаром твердят: «неисповедимы пути». Может, Гаврюша уже восседает среди праведников одесную Святого Престола? Наверное, самые верные из архангельских староверов могут постичь волю Божию. Жаль, Олена не ходила к ним раньше, не молилась в их скитах за своего Гаврюшу – староверов Бог скорей бы послушал.

Олена ушла – искать правду.

Найти и понять.



* * *





Чудесами Господствующее Божество периодически развлекается. Будоражит людей. Озадачивает скептиков.

Но если Оно и пускает изредка в ход Свое всемогущество, то только в розницу: усердия Его хватает лишь на мелкие чудеса. Наслать вещий сон или внезапную смерть, заставить плакать икону, излечить смертельно больного – случается. Но уничтожить вообще такую болезнь как рак Оно удосужиться не желает. Разве что люди что-нибудь придумают – самостоятельно.

Дело в том, что любые творимые Им чудеса – это, в определенном смысле, неуважение к Самому Себе: ведь именно Оно установило нынешний порядок на той же Земле, вывело местных планетян – и значит всё их существование происходит в рамках Его замысла. Оправдывает только то, что мелкие разрозненные чудеса никак не изменяют общую картину земной жизни.

Вот например, сбросило Оно с высоты один вертолет – пожалуйста. Но чтобы попадали все вертолеты, вылетающие на подлый промысел – не может Оно такого Себе позволить, тогда бы пришлось либо кардинально менять свойства металлов, из которых делаются несущие детали, или химичить с самой плотностью воздуха. Поэтому остальные долетели и опять без счёту набили беззащитных бельков-тюлеников.

Так что случился вот у Него приступ небольшого всемогущества – да быстро прошел. Да не всемогущества – а легкого произвола. Подлинное всемогущество осталось в прошлом – в момент акта творения Космоса из Хаоса, и дремлет до нового столь же решительного Вселенского переворота. Так глубоко дремлет, что Оно и Само не знает доподлинно: а сохраняется ли безграничное всемогущество или исчезло потихоньку – как потихоньку незаметно лишаются с годами мелкие планетяне многих своих молодых свойств.

Очень бы не хотелось – постареть и утратить. А стареть Оно может или остается всегда неизменным – молодым и всесильным?! Тревожный вопрос – и Собственное всеведение никак на него не отвечает.



* * *





Достопочтенный Орест Пантелеймонович Онисимов, хотя и побывал в профессиональных нищих, а начав новое дело по созданию ХБС, быстро разбогател и надеялся богатеть гораздо дальше, оставался человеком добрым, никак не крохобором. И поэтому, переехав в квартиру на Моховой, где у него была теперь своя тридцатиметровая комната по соседству со спальней Самого Учителя, он в прежнюю свою конуру пустил Глашу, которая до тех пор обитала в подвале со своими кошками. Пустил Христа ради – что с нее возьмешь.

Глаша вообще-то имеет прописку, но её выгнали из дому дети, которым стало тесно и без нее. Формальным поводом к изгнанию Глаши была её любовь к кошкам. Глаша кормила бездомных во дворе, а больных тащила на излечение домой. И этого дети не выдержали. Теперь Глаша переселилась из сырого подвала в настоящую комнату со смежным чуланчиком всего с двенадцатью самыми любимыми кошками. Остальных кормила во дворе.

Глаша давно поняла, что кошки гораздо лучше людей. Собаки тоже были бы лучше, но некоторые собаки рвут кошек, и Глаша им этого не прощает. Поэтому кормит она только кошек.

Да и не хватит на всех никакой пенсии, Кошки очень ей благодарны за корм и заботу. Те, кто поскитался в бездомности, всегда чувствуют, что такое надежный дом и регулярная кормежка. Пять-шесть кошек на ночь обязательно забираются на кровать и обкладывают Глашу своими теплыми телами, а серая Машка с выколотым глазом гордо громоздится на грудь и мурлыкает полночи, пока не засыпает.

После того как её мучили и выкололи глаз, Машка стала очень пугливой, боялась всех людей – кроме Глаши. С ней Машка счастлива, и Глаша счастлива оттого, что счастлива Машка, счастливы и все остальные её кошки. Никогда её так не благодарили дети. Дети жадные да неблагодарные, больше ничего! И дети проживут без нее, а её кошки – нет.

Немного людей в городе и во всем мире счастливы так же как Глаша. С тех пор как она поднялась из подвала в комнату Ореста, Глаша молит Бога только о том, чтобы Орест хорошо жил где-то на новом месте и не тревожил её в этой комнатке.

Он и вообще человек хороший, она ему доверила Чернушку, а теперь Чернушка где-то в богатых хоромах!

И сосед её не донимал, Валёк. Есть соседи, которые не терпят жильцов с кошками, Глаша знает, потому что знакома с такими же кошатницами как она. И чего только не терпят бедные от злобных соседей, которые сами гадят и пачкают вокруг себя, а валят на кошек.

Туберкулезник Валёк давно уже готовит в комнате. Потому что даже небрезгливый Орест выгнал наконец его из кухни за вечный кашель.

Сосед Валёк готовит в комнате на плитке, благо у него стоит жучок и счётчик почти ничего не накручивает. У него даже есть старый телевизор, по которому он смотрит фильмы, но никогда не заглядывает в новости.

На фильмы он стал пускать и Глашу, которая за это угощает его той самой кашей, которую варит для кошек – своих и дворовых. Валёк ест с удовольствием: баба угощает, это её бабье дело. Самому готовить меньше.

После фильма Глаша любит порассказать сама. Тем более, всегда есть о чем.

– Фильму легко придумать. А у у меня история круче чем у графини Монсоро! Третьего дня иду, слышу писк из мусорного бака. Котёнка какие-то гады выкинули. Только-только глазки приоткрыл, значит, дней десять. А пищит, жить желает! Моих сейчас кормящих нет, а в другом дворе Нюша родила недавно.

А где – не проследить. Ушла подальше, чтобы не утопили. Кошка умнющая! Наверное, думаю, Нюшкин. Пошла под лифт, где она обычно живет. Точно, Нюшка там с одним котёнком. С таким же сереньким. Подложила, он сразу затих и присосался.

Валёк расслышал только слово «лифт», и слово его задело:

– Лучше бы лифт починили. А мы как нелюди здесь. Ходишь пешком при моей больной груди.

Лифт давно раскурочили охотники за утильным металлом и никто, конечно, не собирался чинить подъемную машину в такой трущобе.

– Зато Нюшке там спокойно под лифтом, – продолжила Глаша, равнодушная к мелким удобствам.

Валёк снова не слишком слушал, но Глаша этого не замечала. Когда она не занимается кошками прямо, она любит о них рассказывать. Точно так же как бабники не только практически соблазняют женщин, но и подробно рассказывают о своей практике в свободное время. Иногда – больше и охотнее рассказывают, чем практикуют реально.

– А сегодня с утра вышла: опять в том же баке пищит. Опять серый котёнок. Ну, думаю, какой-то гад Нюшкиного нашёл и обратно в бак. Взяла, приношу – а те двое при Нюшке. Значит – третий. Вот и скажи, откуда они берутся, одинаковые?! С Нюшкой два дня его не лежало, был бы голодным, он бы пищал, точно как теперь в баке. Где он два дня сидел молчком, а потом кто его в бак посадил, а?! Такую тайну никакой Дюма не загадает! Один Бог знает, да не скажет.

– Твои бы заботы, да Богу в уши, – проворчал Валек. – Делать Богу нечего, за котёнком следить.

– А чего, Бог всех видит одинаково! И любит, – уверенно вступила в диспут Глаша. – Я на своих смотрю, которые уже домашние, и думаю, а за что им такое счастье? Чем бездомушки хуже? Всех бы взяла, чтобы справедливость, да в комнату не влазят.

– А ты своих выгони, а бездомных возьми, чтобы всем счастье по очереди, – засмеялся Валёк.

– А их за что? Мои уже привыкли – в тепле и в комнате. Ни дворников бояться, ни собак, ни мальчишек. Их уже лишать нельзя. Но и другим хочется.

– На всех не хватит. Ни жратвы, ни комнат.

– А я хочу, чтобы всем хорошо.

– Ну, ты бы устроила коммунизм кошачий, если б могла.

– Ты слов не говори, а просто надо по справедливости. Чем бездомные хуже?

– Ты и сама была бездомная, пока тебя наш Орик не пустил. Он всегда богатый был, ещё когда на паперти побирался. Вишь какой богатый – плюнул на комнату, сдавать не стал.

– Вот и спасибо ему. Ему Бог воздаст.

– За что спасибо? Он же богатый. Он, знаешь, через этого мальчишку сколько теперь гребёт?!

При мысли о богатых Вальку захотелось выпить, а Глаша вспомнила, что пора нести во двор вечернюю кашу.



* * *





Из всех живущих на Земле существ счастливейшие – собаки и кошки. Правда, только те из них, которые не страдают, не становятся жертвами мучителей, а благополучно живут в добрых домах. Они пользуются всеми благами цивилизации, защищены от несчастий и опасностей лучше, чем люди из высших классов общества, и в то же время не мучаются бесплодными вопросами, разъедающими людское сознание. А если кошки ещё и кастрированные – собаки тоже наблюдаются в таком положении, но несравненно реже – то счастье их полное и безмятежное, очень понятное Господствующему Божеству. Коты же и кошки, сохраняющие свои половые железы, источники регулярных страстей, рвутся на волю, норовят убежать – и часто попадают таким образом в трагические ситуации, гибнут за секс. Господствующее Божество Само же и обрекло их на сексуальные порывы, но собственным Своим чувством Оно эти порывы понять не может и лишь вздыхает, наблюдая очередную несчастную жертву загула: бедные вы – глупые и бесноватые. Зато полный комфорт счастливых кастратов, не знающих ни проклятых вопросов, ни сексуальных страстей – вот совершенство и счастье поистине Божественные!

То, что Господствующее Божество тоже стало задаваться вопросами, то, что Оно больше не считает существующий порядок вещей единственно возможным, что уже не уверено Оно, будто созданный Им Космос – лучший из возможных Космосов, доказывает только, что Оно пристрастилось слишком пристально приглядываться к жизни мелких планетян. Слишком повелось Оно с планетянами – от них и набралось.

Но Оно имеет постоянный шанс: вернуться в состояние покоя и комфорта, в котором пребывают счастливые кастрированные коты из хороших домов.



* * *





Когда-то классе во втором Денис читал детскую книгу, оставшуюся ещё от дедушки: «Маленький лорд Фаунтлерой». Всё Он забыл из той книги, кроме одного: как маленький лорд в благополучном финале катается на собственном пони. Пони воплощал предел счастья юного лорда! И вот теперь – теперь Он был счастлив также, как маленький Фаунтлерой, только ещё гораздо больше: ведь Он – юный принц, коли Родители Его Небесные – царственнее всех земных царей! А вместо пони – белый «Ауди» внизу.

– Я чувствую, на Меня накатывает. Сейчас начну принимать Откровения прямо от Папы и Мамы Моих Небесных.

Наталья поспешно взяла большую тетрадь и приготовилась записывать. Все прочие благоговейно уставились на Учителя: великая честь присутствовать при акте Откровения, когда Бог-Отец и Богиня-Мать продиктуют Своему возлюбленному Сыну новые великие истины!

Дионисий вглядывался в огонь в камине. Огонь всегда Его вдохновляет.

Почему-то, на этот раз созерцание огня оживило воспоминание о давнем страхе, о приставленном к горлу ноже и хохоте поганого школьного диктатора Буйвола. Волнение и ненависть прихлынули – и настоящий припадок поразил Его. Все видели, что Учитель не здесь, что духом Он где-то далеко – и благоговейно молчали. Наконец Дионисий очнулся. Щеки горели, как никогда не смогли бы разгореться от каминного жара. Пот залил даже глаза.

Очень глубоко Он нырнул, самые сокровенные Истины открылись Ему:

– Отец и Мать Небесные в великой любви создали Землю и всех живущих на ней. Все люди на Земле имели шанс жить в любви и согласии, но не всех этим шансом воспользовались.

Люди есть хорошие и плохие, честные и подлые. И будет предательством людей хороших, добрых и честных, если говорить и думать, что Родители Небесные любят всех чад земных одинаково. Родители Небесные любят только хороших и добрых людей, но ненавидят подлых, жестоких и злых. Мало просто поклоняться Небесным Супругам, надо хорошо жить на Земле. Кто убивает и мучает других, тому не будет прощения от Отца и Матери Небесных! Не для таких создавали Они Землю и всё живое на ней.

Люди равны от рождения, но становятся неравны по жизни.

Жизнь хорошего человека бесценна, жизнь подонка дешевле дохлой собаки. Не всепрощение несу Я на Землю, а непрощение подонкам! Если вы ждали Второго пришествия Спасителя на Землю, то вы дождались. Но Я – Спаситель только хорошим людям, негодяям же не будет спасения ни в этом мире, ни в будущем!

Все внимали почтительно, кроме Онисимова. А он поспешно высчитывал плюсы и минусы новой рискованной заповеди. Отлил Учитель красиво, запомнится сразу: «Жизнь хорошего человека бесценна, жизнь подонка дешевле дохлой собаки»! В церковь всегда шли грешники – в надежде на бесконечную милость Божию и спасение. Разбойники становились монахами и искупали свои грехи – как Кудеяр-атаман. Таких Учитель сразу оттолкнет последней заповедью. Но множество людей страдает от бандитов, воров, просто спившихся подонков – и этим ведь никто ещё не решился сказать, что негодяев не спасет никакая милость Божия, наоборот, все церкви толкуют о равенстве душ человеческих, о милости к падшим. Так может быть, жестокая заповедь будет иметь успех?! «Жизнь подонка дешевле дохлой собаки» – так бейте их, и Супруги Небесные вас одобрят и защитят! Объявим негодяям, убийцам, ворам вечное непрощение!

Такой вот смелый поворот.

Пустынцев слушал – с облегчением и восторгом. Он же тянулся к Богу, давно уже всей душой тянулся, но его все-таки не устраивала сопливая милость ко всем «падшим», которые есть обыкновенные негодяи. Киллер убьет – а потом покается, и выйдет ему Божественное прощение?! Не желает Пустынцев блаженствовать в одном раю с убийцей, всадившим ему пулю в затылок! Зачем нужен такой Бог, который уравнивает хороших людей с негодяями?! Зато вот Учитель всё поставил на место: спасутся хорошие люди, а подонкам гнить всегда и везде – на этом свете и на том! Очень разумные эти Супруги Небесные.

Потому и разумные – что Супруги. Пока сидел единый Бог, Он не знал настоящей жизни, вот и готов был прощать всех подряд! А супружеская жизнь сразу отрезвляет, начнешь вертеться и поймешь, что люди бывают разные. Даже и Небесные Супруги, хотя на Небе Им, конечно, живется полегче, чем на Земле, все-таки сразу всё поняли!

А Наталья, записывая, невольно заплакала. А как же её Мишенька?! Она рассчитывала на бесконечную милость Божию, о которой твердили ей всегда в церкви. А Учитель вот объявил прямым Божественным текстом, что негодяям и убийцам никакого прощения не объявлено. Он что-то говорил об этом с самого начала, ещё там в Апраксином, ведь именно за непрощение и хотел убить Его какой-то грешный алкоголик, да спасла Его Зоя, по промыслу Божию, разумеется. Учил в Апраксином, но теперь развил и уточнил до полной безжалостной ясности.

Утомившись, Дионисий уже привычно приказал принести таз для омовения.

На этот раз Наталья, стараясь вымолить милость для своего Мишеньки, старательно и ласково мыла ноги Учителю. Он подумал: а обтереть бы мокрые ступни её распущенными волосами! Но у Натальи не такие длинные волосы, чтобы можно было ими ноги обтирать. Даже если распустить.

– Ладно идите, устал Я, – махнул Он рукой.

Когда Наталья пришла в спальню почесать ему пятки и удостоиться иных милостей к своей женской природе, Он приказал:

– Волосы-то распусти.

Она поспешно вытряхнула все шпильки из прически.

– Ну-ка… Не хватает даже, чтобы грудь прикрыть. Волосы ты теперь расти, понятно? Когда отрастут ниже груди, будет тебе и Мише первое прощение. А когда отрастут так, чтобы вместо накидки всю тебя прикрыть, тогда выйдет прощение полное. Расти волосы и надейся. Тогда и будешь ходить, прикрытая одной своей власяницей.

Много раз слышал Дионисий это слово, но не понимал, что оно означает, а теперь понял! Не дуры были монашки, когда ходили во власяницах, одними, значит, волосами прикрываясь.

А пряди волос расходятся при ходьбе и наклонах – как длинные разрезы на платьи.



* * *





Господствующее Божество вовсе не задумывалось, стоит ли прощать или не прощать самых злобных представителей всевозможных планетянских племен. Самый вопрос этот бессмысленный, поскольку прощение или непрощение совершается только прижизненно, и это решают все прочие планетяне совместно или по одиночке – а Оно отнюдь не вмешивается. Наивные же мечты о рае, аде и воздаянии служат лишь к утешению толпы и прокормлению всевозможных жрецов, объявляющих себя толкователями Воли Божией.

Другое дело, что достойно удивления, как долго мелкие планетяне терпят своих злодеев. И с каким упорством те же жрецы обещают всепрощение не больше и не меньше как от Его имени. Иногда даже возникает подозрение, что злодеи вызывают в толпе восхищение и зависть, как олицетворения свободы и силы, недоступной большинству мелких планетян. Такое же подозрение вызывает и прямой культ Сатаны, сохраняющийся на многих планетах.

Господствующее Божество просто не было бы достойно Своего титула, если бы одновременно существовал равный Ему по силам враг – этот самый Сатана. Да Оно попросту не может Себе и представить, как бы Оно существовало, постоянно имея рядом злобного врага. Подобное существование было бы так же ужасно, как существование любого малого планетянина, который всегда живет под угрозой, что настигнет его где-нибудь в подворотне безжалостный убийца. И как они живут с таким вечным страхом?! Господствующее Божество просто не выдержало бы непрерывного напряжения, Ему страх неведом, как неведома и боль – и Оно бы не могло перенести ни страха, ни боли. Ведь Оно совсем изнеженно и беззащитно, не ведая за всю Свою долгую вечность ни малейшей борьбы и лишений.



* * *





От самого чердачного происшествия Левон пребывал в победительном настроении. Уверенность в себе – великая вещь, быть может, самая главная в жизни, всё остальное – немедленно прилагается: успех, любовь, деньги, слава. Ему задали экзамен на мужчину, на бойца, и он экзамен выдержал!

В школе его и раньше уважали, а теперь инстинктивно зауважали вдвойне, хотя никому он не рассказывал, естественно, как убивал подопытных бомжей. Иногда очень хотелось похвастаться – Галочке, например. Но сдерживался. И не потому что боялся: Галочка не заложит ментам! Но она могла не понять, могла переспросить презрительно: «Ну и что? Там же не десантники окопались, а жалкие бродяги». Она могла не понять, что на чердаке Левон не просто проверил на бомжах свою технику – он преступил глупую условность, он доказал себе, что имеет право отнять у бродяги ненужную жизнь!

В школе проходили «Преступление и наказание», училка как всегда твердила, какой гениальный классик написал такое – Достоевский в данном конкретном случае. Левону сразу не понравилось – ну прежде всего, потому что невыносимо длинно и скучно, хотя училка заискивающе намекала, что проходить им предстоит самый настоящий детектив. Да последняя Маринина пишет в сто раз лучше, не говоря уж о Чейзе! Но, преодолев скуку, Левон все-таки дочитал до морали: этот жалкий Родя раскаялся, согласился, что его жизнь ничуть не ценнее, чем жизнь никому не нужной противной старухи. Мучился совестью, ночей не спал и обрадовался каторге как единственному средству от бессонницы. Уже тогда Левон решительно не поверил.

Теперь же он мог бы заявить абсолютно авторитетно, если бы захотел, что Достоевский действительно наврал: ведь Левон тоже не дегенерат, не наркоман, изломанный до полного отупения; нет же, он – мальчик из вполне культурной семьи, и вот избавил город и мир от пары спившихся бомжей, после чего не почувствовал никаких неудобств со стороны совести. Гордость он испытал, и только гордость!

После уроков народ толпился перед вешалкой. Малыши орали и кидались ранцами, старшие солидно доставали сигареты, чтобы закурить прямо за дверями – там где кончается территория школы и начинается свободная жизнь.

Показалась Галочка, и Левон притянул её за руку с полной непринужденностью:

– Секешь? Народ физдит, что наш Мезень с мертвой бабой гребётся.

Галочка привыкла к собственному словарю Левона и находила его вполне приличным и даже остроумным: ведь он ни одного такого слова прямо не произносит. Другим бы мальчишкам поучиться.

– Заливает, – честно защитила она Дениса. – Я у него была, вокруг него там живых телок много. А выставил он эту нетленку для понта.

– Давай сходим вместе. Прикол какой-нибудь придумаем. Тоже нашёлся: гибрид Будды с Иудой!

Он не дождался ответа Галочки, потому что кто-то дернул его за рукав. Левон повернулся – это оказался Стас Викинг. Прежде Стас никогда не был замечен здесь в школе.

Левон успел ревниво заметить, что Галочка уставилась в красивого Стаса.

– Отойдем.

Они сделали два шага в сторону. Теперь никого не было рядом кроме барахтавшейся в ногах малышни – эти молекулы никогда не устают и не останавливаются.

– Колян сказал прийти сегодня в шесть.

Левон пожал плечами.

– Да я, вроде, занят.

– Колян оч-чень сказал.

Действительно, очень, если Стас заявился лично. И тут же слинял.

– Какие у тебя, Левончик, друзья красивые, – сказала Галочка.

Она влюблена в Серёжу, конечно, так что забыла даже Рема, но все равно может заметить и других клевых мальчиков. Имеет полное право.

Левон будто бы прочитал её мысли, предложил насмешливо:

– Имеешь полное моральное и физическое право с ним познакомиться.

Но идти к Денису больше не приглашал: придётся вместо этого пойти послушать, чего нужно Коляну.

В шесть он пришел как было сказано. Все уже были на месте – восемь человек. Ваня Морький радостно сплюнул:

– Слышно, пойдем чичмеков мочить!

Левон пожал плечами: экзамен он, вроде бы, сдал, а работать по вызову, вроде бы, не нанимался.

К народу вышел сам мэтр Акиро, почтительно сопровождаемый Коляном.

– Наша спайка, проверенная жизнью, не кончается, – сказал мэтр. – Она не прервется никогда. Боевые искусства рождают настоящих мужчин, настоящие мужчины крепки в дружбе. Воин должен уметь повелевать и уметь повиноваться. Я в вас верю и за вас поручился. Подробности вам добавит Колян.

Некстати вспомнилось известное выражение: «Прокурор добавит!»

Мэтр величественно удалился, а Колян сразу словно вырос и расширился в плечах.

– Значит так, мужики, не расходимся. Через час или раньше подадут тачки, поедем на точку. Надо посветить лицами. Ну может, придётся и слегка разобраться. Курите пока.

То есть Левона приняли за пушечное мясо. Ну и всех остальных тоже. Но он ходил сюда не за этим. Быком он быть быть не собирался ни для какой крыши.

С полной непринужденностью – уверенность в себе не покинула его и здесь, в этой его alma mater – он подошел к Кляну:

– Мы так не договаривались, шеф. Я ходил учиться. За все заплачено. Спасибо за науку и я пошёл.

Колян нехорошо улыбнулся:

– Не скачи слишком быстро, мальчик. Пошёл? Вот и пошли. Мэтр тебя очень любит, рад будет посидеть вместе.

И настойчиво подтолкнул к кабинету мэтра Акиро, где Левон ещё не бывал ни разу.

Кабинет оказался пуст и прост: канцелярский стол, два стула, кушетка. А говорили, тут собрана вся восточная роскошь!

Мэтр сидел за столом и вполне прозаически писал что-то на старом – Левон разглядел сразу – компьютере.

– Вот, мэтр, посмотри: говорит, он дружить с нами не договаривался.

– Нехорошо, юноша. Дружба – высшая добродетель.

– Сказали, куда-то ехать, с кем-то разбираться. Я не бык – ходить на разборки.

– А ты чего хочешь? С пеленок в авторитеты? Ты пройди снизу доверху, Сам Суворов начинал служить солдатом, – крайне неожиданно сослался мэтр.

– А зачем мне проходить и служить? Я учился для себя.

– Для себя – нехорошо. Надо для коллектива, – вмешался Колян. – Сразу видно: молодой. Мы на комсомоле воспитаны, у нас коллективизм в крови. А теперь без комсомола гнилые индивидуалисты вырастают.

И Колян укоризненно покачал головой.

– Не надо мне никакого коллективизма!

Уверенность в себе стремительно убывала, но Левон ещё хорохорился – внешне.

– А ты уже в коллективе, мальчик, – ласково сообщил мэтр. – В дружном и крепко спаянном. Тебя ведь менты ищут по мокрому делу, а дружный коллектив тебя прикрывает. И прикроет, пока и ты хорош к коллективу. А перестанет прикрывать коллектив – и прямой тебе путь на нары. В пресс-хатах таких красивых мальчиков очень любят, есть хороший шанс, станешь любимой женой у Трофимчика или Зявы. Зява ведь сейчас там парится, да?

– Парится Зява! – подхватил Колян. – Недавно чиркал: некому врезать шершавого; пришлите бердыча и пуфика. Пуфик – это ты, понял, если станешь ещё чирикать! Сейчас подадут тачки и поедешь со всеми, понял? А я присмотрю особо.

– Колян присмотрит, – благодушно кивнул мэтр.

Мэтр Акиро давно заметил Левона и сразу возложил на него определенные надежды: сюда не так часто заглядывают умные интеллигентные мальчики. А интеллект очень ценен именно тогда, когда есть сила.

Никогда ещё Левону не было так худо. Вот и влип! Повязали кровью, а он-то думал – экзамен сдал. И теперь от них не вырваться: придётся ездить на разборки, или, может, поставят охранять шефа. Он собрался после школы поступать на финансовый факультет – а может, и на юридический, а получится для него теперь юриспруденция совсем с другой стороны. Убежать, конечно, можно, но ведь найдут. Если только не бежать до самого Сахалина.

А все прочие, похоже, не горевали. Похоже, думали, что профессиональный бандит – надежная профессия. И доходная.

Ваня Морький прямо радовался перспективе мочить чичмеков.

Подъехали два джипа, и новобранцев погрузили. Солдат-новобранцев на джипах не развозят, так что служба действительно обещает доходную жизнь.

Приехали к метро «Автово» и получили команду, какие ларьки крушить. Было уже около одиннадцати, довольно-таки редкие выходцы из метро поспешно шли мимо, милиция куда-то исчезла – и ребята повеселились.

После пережитого в кабинете мэтра страха на Левона напало возбуждение. Он тренировал удары: прошибал деревянную стенку ногой с разворота, рубил ребром ладони. В некоторых приговоренных ларьках обнаружились поздние торговцы, им дали выйти, лишь избив в целях более доходчивого внушения. И торговцам повезло, потому что вполне могли и сжечь их заживо по ошибке – подобно тому как сжигали раскольников в деревянных срубах. Вдоволь накрушившись, запалили пустые искореженные ларьки. Так что время провели весело. Потом по команде мгновенно погрузились в джипы – и растворились в ночи, так что высунувшаяся наконец милиция даже не успела заметить номера.

Теперь, когда всё благополучно закончилось, ребята шумели и дурачились.

– А этот-то, на карачках выполз – усекли? Я от смеха уссался!

– Лопочет: «Не нада… я сама…» А у самого усы на морде – «сама»…

Колян, специально приглядывавший за Левоном, остался вполне доволен: мальчик поработал от души. Всем парням было вручено за труды по стольнику и наказано, чтобы являлись и впредь по первому зову, потому что отлынивать от общего дела никому не позволено: тут настоящая работа, а не какой-нибудь профсоюз!

Левон хотя и повеселился у ларьков, вернулся домой мрачный. Заработанный стольник его радовал мало, хотя лишних стольников не бывает. Но он понимал, что такими безобидными фейерверками дело не кончится. Да и фейерверки можно оформить по статье, если дорогие товарищи приговорят сдать его ментам. Не говоря о тренировке на живых манекенах. А он не хочет бандитской жизни, не хочет! У него совсем другие планы на будущее.

Испуган и недоволен вечерним опытом остался один Левон.

Остальные новобранцы считали, что нашли отличную службу: высокооплачиваемую, настоящую мужскую, которой можно гордиться перед девочками и друзьями, наконец – надежную, не грозящую внезапной безработицей.

А Левон, вопреки моде, не желал погрузиться в навязанную ему профессию, но никакого выхода видно не было. Ведь у этих подонков нет никакой совести! Левон имел право сетовать, потому что его собственная совесть пребывала в абсолютной чистоте и безмятежности.



* * *





Интересный вопрос: а существует ли совесть у Самого Господствующего Божества?!

Несчётное число существ страдает во Вселенной, которую Оно своевольно создало – это ли не испытание для Его совести? Перекладывать ответственность, например, на людей – все равно что отцу с матерью перекладывать ответственность на пятилетних отпрысков, играющих спичками по собственному их родительскому попущению.

Да и страдания явились в мир ещё задолго до появления разумных планетян. Все живые субъекты поедом поедают друг друга, становясь в очередь – и в конце концов замыкают круг.

Поедающие урчат от удовольствия, но поедаемые – страдают. Им – больно. Должно ли Оно чувствовать неловкость за такое мироустройство?

А всё оттого, что пристрастилось Оно наблюдать за играми мелких существ, всех этих разнообразных планетян. А наблюдая – замечать их так называемые «страдания». Излечить Его от столь недостойной слабости должны бы именно люди, о страданиях которых Оно стало слишком часто задумываться: ведь милейший гуманнейший профессор, наблюдая в микроскоп, как запущенные в культуру грибки плесени убивают безобидных кишечных палочек, страданий совести не испытывает. Да что грибки и палочки – многие ли из милых профессоров замечают страдания подопытных лягушек, крыс, собак, которых разнообразно и долго режут безо всякого зазрения? А уж про бойни и говорить нечего: вообразили люди, что они выше коров или овец – и режут их, ничуть не вспоминая про совесть. А Оно вдруг начинает вопрошать себя: по совести ли Оно поступает с микроскопическими планетянами?! Смешная слабость. В жалком же положении Оно окажется и будет недостойно Своей великой миссии, если превратится в слугу на посылках при этих тварях.

Считая себя отдельными существами, достойными отдельных судеб, планетяне пародируют Его, потому что только Оно существует вечно, а значит – только Его существование – ценно, только Оно – индивидуально, не являясь частью взаимнорегулируемой системы. Да, Оно влияет на Космос, но Космос не влияет на Него, Оно – вне регуляции.

Понятие совести нужно соотносить с понятием цели. Для чего существует Господствующее Божество? Соответствуют ли Его творения цели существования?!

Удивительно, но прежде Оно не задумывалось о смысле Собственного бытия. Определило Оно цель существования малых планетян, которые массой своей призваны преодолевать энтропию – и считало Оно что этим всё сказано. Но ведь нужно спросить и дальше: а зачем преодолевать энтропию?! Зачем длить существование Космоса, не лучше ли постепенно снова погрузиться в Хаос, обогатившись увлекательными воспоминаниями?!

А действительно: зачем эта бесконечность?! Что в ней?!

Если бы Оно имело тело, имело бы хоть какую-то форму, Оно бы заворочалось беспокойно от такой внезапной мысли. А так – так Оно включило всё Свое всеведение, но быстрого и ясного ответа не находилось. Зачем?! И не убежать ли поскорей – мысленно, разумеется, в раздвоение, в диалог Его и Ее, чтобы заглушить томительное беспокойство?!



* * *





Глаша забыла угостить Валька кошачьей кашей, потому что была поглощена дворовыми событиями. Котята, которых она собрала в мусорном баке и подложила доброй кошке Нюшке, пропали. Нюшка ходила тревожная вокруг своего логова под лифтом, мяукала, звала – котята не откликались.

Котята выдали себя писком, их нашёл поселившийся в подъезде молодой человек, которого привели в эту трущобу превратности финансового рынка, и молодой жилец со смехом побросал их своему ротвейлеру Черчиллю, но Глаша, на свое счастье, этих подробностей не знала. Но все равно подозревала худшее.

Так что ей было не до фильма. Валёк же, оставшись без дарового ужина, долго жег свою плитку, потому что купил по дешевке очень старые кости с ошметками мяса. Такие покупают только для собак, а вот он – для себя. Варил и проклинал тех гадов и гадин, у которых собаки и кошки живут лучше людей.

Варил и проклинал, пока от длительной перегрузки не загорелся жучок. Дело было поздним вечером. От жучка загорелся деревянный щиток под счётчиком, а от щитка – обои. всё просто и обыкновенно. Валёк хотя и был пьян, но не слишком, а потому почуял наконец запах гари. Выскочив в коридор, уже полный дыма, так что не видно было и собственной руки, он понял, что надо спасаться и в чем был выскочил на лестницу. Благо не было у него имущества, которое жалко бы бросить. Чем спасся.

Глаша уже спала, но от запаха дыма проснулась. Она открыла дверь – и дым сразу заполнил комнату, застлал глаза.

Кошки полезли под кровать. Она пыталась гнать их к коридор, но там было ещё хуже. Тогда она схватила первых попавшихся, сразу одичавших, и, не обращая внимания на царапины, добежала до наружной двери, оставшейся распахнутой после бегства Валька, и выбросила кошек на лестницу. Кажется, те догадались, побежали вниз, а не наверх.

Глаша вернулась, нашарила под кроватью следующих – и вытащила их на лестницу точно таким же манером. Испуганные любимицы полосовали ее, но Глаша не замечала.

Почти невозможно было вернуться сквозь дым в третий раз, но Глаша вернулась, потому что самой дорогой своей Машки она пока не нашарила. В кухне уже горело как в огромной печи, огонь приближался, катя впереди жар. Глаша вбежала в комнату, разбила окно. На секунду дышать стало легче, Но тут же через окно пошла тяга, и дым стал ещё сильней забиваться в комнату из коридора. Глаша нащупала ещё одну кошку, бросилась было к двери – но в коридоре уже был огонь.

Глаша рванулась к окну, выбросила обезумевшую извивающуюся зверюгу – авось, не разобьется, кошка ведь, а этаж только третий! Искать дальше, искать!

Снова Глаша полезла шарить под кровать.

– Машка, Машка! Где же ты?! Машка!

Насмерть напуганная Машка не вылезала.

Глотнув из окна воздуха, Глаша снова полезла шарить под кровать – нащупала, схватила за хвост, вытащила, но не Машку, другую. Выкинула из окна, глотнула воздуха и полезла шарить снова. Не было больше возможности дышать, грудь разрывалась. Глаша дала было задний ход – и в это время рука скользнула по шерсти.

– Машка!

Глупая кошка выскользнула, Глаша снова полезла вглубь – за ней! Безумие любви оказалась сильнее жажды самосохранения. И задохнулась совсем. Обе задохнулись вместе – и Машка, и Глаша.

Новопоселившийся молодой человек спасся вместе со своим ротвейлером Черчиллем. Ошалевший от дыма пес промчался вниз по лестнице, не обратив внимания на спасавшихся тем же курсом глашиных кошек. Во время пожара в джунглях точно также мчатся плечом к плечу тигры и лани. Убежавший же первым Валёк досматривал пожар в толпе зевак. Полыхало из всех окон, а потом провалилась крыша, и в небо ударил столб искр.

– Огненный ангел! – закрестилась женщина, выбежавшая подлинно в одной рубашке. Как в волнующем бесконечном фильме с продолжениями, который так любила Глаша.

Старый дом с деревянными перекрытиями выгорел внутри от третьего этажа до шестого. Кроме Глаши погибли ещё трое, если считать только людей. Но те кошки, которых Глаша успела выкинуть из окна, выжили. Так что не зря.

Валёк боялся только одного: что узнают, что дом сгорел из-за его жучка. Экспертиза показала потом: из-за старой электропроводки. Но конкретно на него не указала. И Валёк пришел как все погорельцы требовать нового жилья и компенсации! И действительно получил новую комнатенку – после чего окончательно успокоился.

Догадливый Онисимов оценил дар судьбы и на другой же день объявил прямо над открытым гробом нетленной Зои, что дом готов был гореть давно, но стоял, пока в нем пребывал Истинный Учитель! А когда Учитель покинул обреченный дом, тот и сгорел на другой же день.

Дом сгорел не на другой день, а через месяц, но молва приняла и понесла уплотненные события: на другой же день!!

Об этом говорил весь город, а Светлана Саврасова подтвердила по телевизору.



* * *





Ну и кто оплачет Глашу, кто оплачет Машку? Хорошие ведь были существа, добрые – а в последний месяц и счастливые.

Люди Глашу не оплачут, а уж Машку – тем более. Глаша вообще осталась «пропавшей без вести», если когда-нибудь поинтересуются её дети: нигде она не числилась как жительница сгоревшего дома, тело её перегорело в пожаре почти до пепла, а несколько обугленных костей остались неопознанными.

Господствующее Божество всё знает, и судьбы Глаши и Машки, естественно, знает тоже. Знает и их чистые души.

Но Оно не знает сожалений, потому что Оно лишено личных любовей и значит – личных утрат. И Оно не дряхлеет, а потому Его восприятие ровное: близкая память для Него не отличается от далекой, игры первых рыб в новом и чистом мировом океане так же близки, так же произошли для Него только вчера, как и пожар на Советской.

Непостижимое и страшное свойство абсолютной и ровной памяти, когда ничто не забыто, но и никто не оплакан. Только так и можно нести бремя нестираемых воспоминаний. И потому-то воспоминания Ему абсолютно неинтересны, что прошло – то кануло, что известно – то банально, и только каждый новый миг, несущий ещё только совершающиеся, ещё не завершившиеся события достоин Его внимания и интереса.

И потому награда Глаше и Машке в них самих, в том счастливом месяце, когда Машка каждую ночь громко и упоенно мурлыкала, устраиваясь у Глаши на груди. Месяц пролетел – и всё кануло: и пережитое недолгое счастье, и перенесенные краткие страдания в финале. Кануло в бесконечную ровную память Господствующего Божества, откуда Оно никогда эти воспоминания не извлечет.



* * *





Олена, добравшись из Архангельска, услышала прямо на вокзале про чудесное спасение нового Учителя Истины, совершившего исход из обреченного дома как раз накануне гибельного пожара, про светлого Отрока, про Сына Бога-Отца и Богини-Матери. Почему, уходя из обреченного дома, Светлый Отрок не предостерег оставшихся жителей, никто вопросом не задавался.

Олена добралась, расспрашивая по дороге, в ДК Пищевиков, который оказался совсем недалеко от вокзала. Нетленное тело красивой девушки лежало в открытом гробу всё в цветах. Старухи, сновавшие вокруг, подтвердили:

– Больше месяца красуется, родимая. И чудеса совершает, как святая.

Олена подумала, что если бы Гаврюша лежал вот такой – красивый и нетленный, она бы не отходила от гроба и служила бы ему как живому. Но – не дал Господь даже такого горького счастья. А молодой святой девушке – дал.

Олена заплакала сразу и от прежнего своего горя, и от нежданного нового умиления.

Юный златокудрый Учитель в синей накидке заметил Олену, участливо спросил:

– Какое у тебя горе, сестра?

Как хорошо, что вот она – сестра. А этот святой Отрок – брат. Олена зарыдала ещё сильнее. Дионисий погладил её по волосам.

– Ну ничего, ничего. Отец и Мать Мои Небесные помогут.

– Что мне делать, святой братик, что мне делать?!

– Поклониться Небесным Супругам, Они помогут.

– Я поклонюсь, а что мне делать?! Куда ехать дальше, кому служить?!

Дионисий распознал по нажиму на букву О, что девушка нездешняя, наверное, северная.

– Ты откуда приехала? Не из Архангельска ли, как Ломоносов?

Про Ломоносова Олена не слышала, а само упоминание Архангельска показалось чудом: всё видит насквозь Святой Учитель. Она разрыдалась пуще и рассказала всё.

Дионисий слушал и думал, что возникает новая проблема: новую сестру ХБС надо было как-то пригреть и приютить. И не она одна такая будет. Хорошо бы устроить что-то вроде общежития или монастыря.

Клава, накануне приехавшая в Петербург, тоже прослышала про знаменательный пожар и чудесное спасение. И тоже привели её слухи в ДК Пищевиков. Да уже и никакой не ДК, а первый в городе и в мире Храм Божественных Супругов.

Глянув на толпу, подумала: не дай Бог, подложат сюда бомбу. Удобней объекта не придумаешь. Такой у нее теперь чеченский синдром при виде любой людской массы.

Клава вошла и взглядом разведчицы охватила всю картину разом: и толпу вокруг гроба, и сам открытый гроб, и красивую девушку в гробу, и юношу-мальчика с золотыми волосами в синей как южное небо накидке. Охватила взглядом красивую картину – и сразу сделалось ей хорошо, точно давно она шла именно сюда – даже сквозь ужасную Чечню шла именно сюда. И вот дошла.

Святой с золотыми волосами милостиво разговаривал с какой-то девушкой – тоже светловолосой, только не золотой, как Он. Клаве нетерпеливо захотелось, чтобы и с нею Святой поговорил точно также – имеет она полное право поговорить с Ним, такая у Него работа: понимать всех пришедших к Нему, понимать и утешать. Она уверенно протиснулась к Святому – перед её уверенностью более робкие паломники расступились – и почти задышала в затылок светловолосой девушке. И услышала:

– Ты останься, останься. Я подумаю, пристроим тебя где-нибудь, сестра.

Олене стало легко на душе – впервые после гибели Гаврюши. Некто более сильный и светлый словно бы положил на ладонь её душу, и снял все горести.

– И меня пристрой, Святой Брат, – смело вмешалась Клава.

Назвать «Отцом» этого почти мальчика не выговорилось.

– А ты откуда, сестра? – весело спросил Дионисий.

Святости в Его взгляде поубавилось и Он взглянул на Клаву совсем мальчишеским жадным глазом.

– А я из Ярославля через Чечню проездом! – тоже весело ответила Клава.

Точно и не было страхов и горестей на этом пути.

– Интересного крюка дала. Ну рассказывай.

И Клава почти всё выложила Дионисию. Но не как на духу: про то, что она вернулась с зародившимся ребенком, она не рассказала. Быть может, потому что слишком много народу вокруг.

– И ты настрадалась, сестра, – вполне справедливо подытожил Дионисий. – Побудь с нами, успокойся. Я устрою.

Онисимов понял с первого слова, едва Дионисий заговорил с ним, что вот надо пристроить приезжих сестер.

– Приют надо открывать, – сформулировал он задачу. – Чтобы не сказать – монастырь. Очень резонно. А потом они поедут домой, укоренят у себя наши отделения. И будем мы не региональная организация, а всероссийская.

– Ты, Оркестр, точно на выборы собрался, – оценил громадность планов Дионисий.

– Это больше! Выбирают всяких личностей в депутаты раз в три года, в крайнем случае – в пять, а веру – на всю жизнь. Это не выборы, а выбор! Потому и надо обставить соответственно. Сделаем, идея ценная. Ну а на первую ночь найду им тут в ДК комнатку на два дивана.

Клава с Оленой почти всю ночь проговорили, лежа на черных клеенчатых диванах, продавленных поколениями заседавших на них пищевиков. Всё для девушек было внове: новый город, новая подруга, новая вера, в конце концов – новая жизнь. Они пока не загадывали, придёт ли и новая любовь? Но старую каждая из них вспоминала уже без мучительной боли – но со светлой грустью: ведь то, что любовь эта была у них – уже счастье. А бесконечна на этом свете не земная любовь, а только высшая небесная любовь Божественных Супругов, обещанная Светлым Отроком Дионисием.

Усвоили они, значит, с первого раза изрядный кусок новой своей веры.



* * *





Конечно, бурные приключение малых планетян очень увлекательны; Господствующему Божеству и мечтать невозможно пережить что-нибудь подобное, но ужасно, что всё у этих существ всерьез: когда старость – тогда уж старость, когда смерть – тогда уж смерть.

Люди и сами понимают, что жить окончательно и бесповоротно – ужасно. Поэтому они и придумывают себе бессмертную душу, чтобы жизнь свою на Земле рассматривать как разминку или вступительный экзамен.

Но когда приключения не всерьез и риск игрушечный – тогда и чувства не те, уж Оно-то знает это совершенно точно: прославленную поэтами «любовь до гроба» Оно пережить не в состоянии. Чего не дано – то не дано. Зато Оно пребывает единственным вечным Зрителем нескончаемых игр – по правилам и без правил. Тут или – или.

Впрочем, Господствующее Божество тоже лишено выбора: не может Оно при всем своем всемогуществе отказаться от Своей Божественности, стать смертным и испытать полный накал чувств. Даже если бы Оно вдруг и решило прекратить Свое вечное существование, Оно не в силах этого сделать: собственная природа не в Его власти.

Последний пункт – интересный повод для размышлений: если собственная Его природа не в его власти, то – в Чьей же?!.. И не связаны ли владение Собственной природой и познание смысла Своего существования?!..



* * *





Пустынцев появлялся теперь без Галочки. Не то что бы Дионисий об этом сожалел: Он теперь так вознесен, что всё человечество для него – достойная сожаления мелюзга. Впрочем, Он готов облагодетельствовать всех, кто припадет к Его стопам и воспримет новую Истину, Последний Завет. Вот и Галочку готов просветить и спасти по старому знакомству.

И уж вовсе не интересовал теперь Дионисия школьный гений Левон: этот всегда делал вид, что он – одинокий герой в серой толпе и нахально смотрел на всех свысока. Но на Дионисия теперь так не посмотришь, И вдруг из их класса зашел маленький Тиша-писарь, над которым всегда смеялись даже самые прилежные девочки и ни одна с ним не гуляла: заполнять вместо классного руководителя журнал с отметками – это уж слишком! Свободный человек в свободной школе так не поступает. Но Дионисий принял с величественным дружелюбием даже Тишу. Отвел из общего зала в заднюю комнату, усадил.

– Привет. Ну как там наши?

– О тебе гундосят.

Это их классное слово, означает «говорят», но с оттенком зависти.

– И что же конкретно?

– Ну – что в жилу попал.

Слышать такое было скорее обидно, чем лестно.

– Я не попадал никуда. Меня просветил Божественные Супруги. Не Я говорю, Они говорят Моими устами.

Тиша кивал с удовольствием: понятно, что Денис, ставши Дионисием, ничего другого сказать и не может в своем положении. Не хлопнет же приятеля по плечу и не признается: «Слушай, здорово я им лапшу навешал, да?!»

– Здорово, что сам Бог, – ещё охотнее кивнул Тиша.

– Не просто «Бог», как по-старому говорили, а Божественные Супруги: Бог-Отец и Богиня-Мать. Понятно же!

– Да я тоже думаю, что с Супругами понятнее. У нас в стране теперь секс есть, вот и на Небе тоже.

Дионисий в своих проповедях до такой конкретности не доходил. Как в русской классической литературе, столь проходимой в школе: никаких откровенных сцен!

– Небесное Супружество – только одна сторона. Небесные Супруги с людей много требуют, вот что главное! Подонки никакими покаяниями не спасутся. Мой Храм – для хороших людей. Жизнь хорошего человека бесценна, жизнь подонка дешевле дохлой собаки. Не всепрощение несу Я на Землю, а непрощение подонкам! – повторил Он уже найденную удачную формулу.

Тиша всё воспринял. Когда на человеке такой прикид – хоть сразу снимай клип о моде для пророков и святых – Он должен оставаться в роли даже за кулисами. И произносить соответствующие тексты.

– Ну что ж, серьезно заявлено. А если кто-то из своих – не без греха? Хороший человек – нехороший, судить можно по-разному. Много переходных ступеней. Как между золотым медалистом и второгодником. Куда пойдут троечники в Твоем Храме?

Хитрый вопрос. Только Писарю такие вопросы и задавать – привык отметки переписывать.

– Насчёт своих ребят, это как посмотреть. Киллеров среди наших ещё нет пока, надеюсь?

– Никто себя киллером пока не показал, – засмеялся Тиша.

– Так я ж говорю про настоящих подонков: убийц, грабителей. Вот таких никакое знакомство не спасет. Даже со Мною лично. Наш Храм – для хороших людей.

– Значит, киллеры пойдут к Твоим конкурентам. Кто как сможет так и покается. У нас в муниты пошли некоторые. Сайентологи тоже – интересно себя подают. Ну и наши православные расширяются.

Слышать про конкурентов было неприятно. А для Тиши всё разнообразие вер – подобно разнообразию жвачек.

– Кто хочет коснеть в заблуждениях, дело хозяйское. У каждого – своя душа: сам барин, что хочет с нею, то и делает. Пусть уродует душу у мунитов – на то и свобода.

Тиша засобирался.

– Я передам, что Ты рекомендуешь спасаться только через Тебя. Мол, Твоя фирма гарантирует.

– Да, так оно выйдет вернее, – заверил Дионисий без малейшего смущения.



* * *





Вот чего хотят все малые планетяне – гарантий. Птица, вьющая затейливое гнездо, крот, роющий целый подземный город – все по-своему стараются гарантировать себе и потомству безопасность и привычные удобства. Разумники делают то же самое, но плюс к этому уповают на Господа Бога. В сущности, Бог для них и есть – Гарант сносной жизни на Земле и справедливости плюс вечное блаженство на Небе. Бог, который вслух и публично отказался бы гарантировать им помощь на Земле и бессмертную душу, им не нужен, они бы отвернулись от такого бесполезного Бога. Отказали бы Ему в доверии и поклонении.

В сущности, они выбирают Бога как царя или президента, только голосование происходит не одномоментно, а размазано по времени. Хотя бывали примеры и решительного разового выбора: признавали нового Бога как призывали нового царя. В расчёте что новые – Бог и царь – лучше защитят и гарантируют больше благ.

А Господствующее Божество прекрасно знает, что никаких гарантий быть не может, и следовательно, Оно обречено на непопулярность. Всякий следующий миг нов и непредсказуем, и хотя самые разумные из планетян могут обеспечить себе достаточную надежность существования, никакая надежность не абсолютна, и значит, объявленная полная гарантия всегда является обманом.

Так вот и живут несчастные планетяне, подверженные всем существующим превратностям. Гарантия есть только у Божества, и потому никогда Ему не понять, как же хватает смелости жить столь эфемерным и уязвимым существам.

Хотя… Хотя, если Господствующее Божество не знает Собственной природы, не обманывает ли Оно Себя, воображая, что Ему гарантирована вечность?!

Если Оно не знает Собственной природы, Оно может допустить, что Кто-то наделило Его способностью творить и пересотворять Вселенную. А если Кто-то наделило, Оно же может и отнять, а?! И тогда уже не приходится говорить о том, что Ему гарантирована вечность.

Нельзя сказать, что осознав во всей законченности столь неожиданную мысль, Господствующее Божество испугалось. Но Оно утратило привычную на протяжении вечности безмятежность.

Эфемерным малым планетянам нужен Бог как Гарант их мнимой жизни вечной на Небесах. Господствующему же Божеству, Которое и так вечно, не нужно Некто или Нечто Высшее над Собой, потому что дать что-то Господствующему Божеству не в силах никто, а гипотетическое Высшее Некто/Нечто может только отнять. И мысль, что подобное Высшее Н/Н может существовать, породила неведомое прежде Господствующему Божеству смятение.



* * *





Тиша-писарь поведал в классе о своем визите к Мезеню, выбившемуся не то что в люди, а прямо в Сыновья Божии. Рассказ имел успех, а в особенности афоризм, гласящий, что жизнь подонка дешевле дохлой собаки.

Галочка сказала вслух:

– Подумаешь! Сейчас таких юродов – как кошек у моей бабушки. А у бабушки их восемнадцать. Или уже стало двадцать две.

Левон приговорил небрежно:

– Каждый физдит как умеет. По мере своих потребностей. Скрестил Будду с Иудой! – повторил он уже опробованную формулу.

Но на самом деле заинтересовался неожиданным афоризмом, принесенным Тишей. Ведь тогда на чердаке Левон с коллегами по боевым искусствам разве не занимался именно тем, к чему теперь призывает Денис в своем самодельном Храме: уничтожал подонков! Ханжеские попы во всех церквях тянут гнусавые псалмы о том, что у всех людей одинаковые души, что всех их любит Бог, а Денис, если верить Тише, первым подошел к делу реально и здраво. Кто бы мог подумать!

А недавний пожар в доме, где некоторое время жил Денис?

Ведь наверняка подожгли бомжи – вроде тех, которых уничтожал Левон там на чердаке. А в доме Дениса их не уничтожили – вот и поплатились. Так что если и раскаиваться Левону – только в том, что мало уничтожил этих грязных паразитов. Заразили они весь город и уничтожать их надо куда упорнее, чем крыс и тараканов! Крысы и тараканы не виноваты, самая их природа такова, Бог их создал, а бомжи виноваты, что стали мерзкими грязными паразитами, потому что созданы были Богом гордыми людьми, созданы по образу и подобию – и вот предали свой прекрасный образ, стали грязными и опасными паразитами.

Потому Левон, никому не сказав, зашел к Денису в его ДК.

Дионисий встретил бывшего одноклассника снисходительно: сколько Левон ни строил из себя гения и даже больше, а пришел как миленький поклониться новому Сыну Божию! Поэтому в заднюю комнату, в отличие от Тиши, Он Левона не пригласил, разговаривал стоя, прямо в общей зале.

Левон с невольным интересом взглянул на нетленную девушку в гробу. Спросил как о разумеющемся:

– Бальзамировали по ленинскому рецепту?

Дионисий такой материалистический вопрос не одобрил.

Возразил сухо, кутаясь в свою форменную накидку:

– Без воли Небесных Супругов такая непорочная сохранность не свершилась бы.

– Раньше было «непорочное зачатие», а теперь – «непорочная сохранность», – засмеялся Левон.

Он пришел вовсе не для того, чтобы дразнить этого святошу Мезенцева, но не мог сдержать себя.

Дионисий ответил свысока:

– Это слова. А Небесные Супруги мыслят сутью, а не словами.

На этот раз Левон сумел промолчать, хотя ещё один афоризм запомнил для дальнейшего употребления: «мыслят сутью, а не словами»!

– Вот это самое интересное – про суть. Я слышал, Твоя вера не прощает подонков и преступников?

На этот раз Дионисий кивнул милостиво:

– Не «моя вера», а Истинный Последний Завет. Я послан сказать, что принес не всепрощение, а непрощение.

– Вот это и интересно! Значит подонков надо уничтожать, чтобы они не засоряли собой человечество?

Дионисий невольно вспомнил, как здоровенный хулиган, куражась, приставлял ему нож к горлу. От волнения на Него накатил Его священный припадок: всё вокруг словно бы помутилось, исчезло на самое короткое время, и Он очнулся, пылая лицом и обливаясь потом.

– Сейчас, – забормотал Он, – сейчас. Я всё скажу… Нина! – закричал Он. – Наталья, скорей!

Богомольцы в зале повернулись на крик, самые опытные поняли, в чем дело, объяснили шепотом стоящим рядом новичкам:

– На Учителя Откровение снизошло! Сейчас станет вещать.

Прибежала первозванная Наталья с тетрадкой наготове.

Левон в недоумении смотрел на суету. Хотя он долго учился вместе с Денисом, ни разу он не был свидетелем таких припадков.

Дионисий осмотрелся, узнал Левона, но Он не помнил, что припадок Откровения спровоцировал на этот раз именно вопрос школьного приятеля. Поэтому заговорил, обращаясь ко всем присутствующим и дальше – к городу и миру:

– Не всепрощение Я принес, а непрощение. Те, кто мучает, убивает, обманывает добрых хороших людей не получит прощения, не спасется, и душа такого подонка рода человеческого вечно будет гибнуть. И на Земле таким гадинам тоже не найти прощения. И всякий, кто очистит Землю от гада – убийцы и мучителя, будет награжден, потому что не остановить подонка и гада сегодня, он будет снова убивать и мучить завтра. За уничтожение всякого такого мучителя и убийцы, человеческого подонка, героя ждет награда и на Земле и на Небе.

Сегодня Дионисий пошёл немного дальше: до сих пор Он ещё не обещал прямой награды героям, уничтожающим подонков.

Именно это Левон и желал услышать. Но все-таки уточнил, не в силах побороть свою ироническую натуру:

– А как узнать, кто убил правильно, а кто нет? Всякий подонок скажет, что я, мол, убил не хорошего человека, а того самого подонка, которого Ты сам велел, господин пророк.

На него зашикали, потому что не полагалось задавать Учителю такие ехидные вопросы.

Но Дионисий не обиделся. Властным движением Он унял шум:

– Если не запутывать суть пустыми спорами, а посмотреть просто и ясно, всегда видно, кто первым мучал людей, кто убивал слабых и добрых, а кто за них вступился. Здравый народный смысл всегда это показывает, и только лукавые судьи ставят рядом подонка-мучителя и благородного защитника. А если кто сомневается, Я укажу. И лукавых судей покараю.

Наталья записала новое Откровение. Записала, стараясь удержать тайные слезы. Она уже надеялась, что её Мишеньке выйдет прощение, Учитель обещал и каждый раз, проверяя, насколько отрасли у нее волосы, прикрывают ли уже грудь, Он повторял Свое твердое слово, и все-таки жестокие Откровения её пугали. Один ведь раз всего помрачился её дорогой мальчик, взмахнул ножом – так неужели не будет ему прощения?!

Утомившись после Откровения, Дионисий ушёл в свою излюбленную комнату за сценой, забыв попрощаться с Левоном.

Левон стоял в зале и думал: ну положим, моральную поддержку Денис Мезень со своим Храмом готов оказать. А как быть с физической защитой? Ведь если Колян станет снова угрожать, втягивать в свою банду – Колян тоже попадет под определение того самого подонка, уничтожить которого – святая добродетель. Ну и что? Сам Левон с ним вряд ли справиться, а здешняя публика разве защитит?

Левон ещё раз осмотрелся и увидел лысого деловитого человека в здешней униформе около столика. Человек показался земным и конкретным – в отличие от парящего высоко Дионисия.

Левон к нему подошел.

– Здравствуйте, у меня проблема.

Онисимов благосклонно наклонил голосу.

– Я вот что думаю: Сын Божий учит нас, что нужно уничтожать подонков и защищать хороших людей. Очень хорошо, а кто этим станет конкретно заниматься? Вы подумайте. Я бы пошёл в такую охрану. Я владею боевыми искусствами. Могу показать.

– Ладно. Оставь нам координаты.

– Оставлю. Да Денис меня знает. То есть Дионисий: мы с ним в одном классе учимся.

Левон ушёл успокоенный: теперь у него есть крыша. Станет приставать Колян, пусть разбирается с охраной Храма из ДК Пищевиков.



* * *





Смятение не отпускало Господствующее Божество. Гипотеза о существовании Высшего Некта/Нечта, однажды родившись почти нечаянно, как игра ума, укоренилась в Нем, приобрела пугающий реализм.

Что задумало это Высшее Н/Н? Что предпримет Н/Н прямо завтра?

Привыкшее к Самовластию, никогда не знавшее страха, Оно внезапно оказалось в положении маленького мальчика, думавшего, что весь мир заключен в его детской комнатке – и вдруг выброшенного в суровый лес под бездонное небо. Сколько неведомых опасностей вокруг!

Давно уже Господствующее Божество не предавалось мечтам о возможном разделении на две Ипостаси, на Бога-Его и Богиню-Её. А как бы Они обсудили эту таинственную опасность?!

Быть может, Двоим опасность показалась бы менее угрожающей?!

– Ты знаешь, Милый, мысль довольно простая: если у Нас есть способности, должен Кто-то их Нам даровать, что ли. Делегировать. Не появляются же способности сами по себе. Тем более, такие великие. Сотворить-то Единое и неуклюжее Божество Вселенную сотворило, а как Оно это сделало? Раз Оно Само даже не поняло, что творило? Ты и Сам помнишь это не хуже Меня. Просто Оно отдало приказ, сказало Слово – и сделалось.

– Бывают, Дорогая, бессознательные действия. Делаешь – и всё. Даже среди планетян бывают такие, что бессознательно могут даже по канату ходить. Как – сами не понимают. Называются, сомнамбулы.

– Я прекрасно помню, как называются сомнамбулы, Милый. Лунатиками они тоже называются, между прочим. Но не будем же Мы сравнивать Нас с какими-то планетянами! Ты думай по существу: откуда такая сила в Его приказе? Часто говорят: «Имеющий уши, да слышит!» А Хаос никаких ушей не имел, ничего не имел – и все-таки послушался. Механизм непонятен. А если Ему придало силу Нечто Вышнее, тогда всё становится на свои места.

– То самое Н/Н? От Н/Н всё становится на места?

– Пусть будет так. Не в названии дело. Важно, что это Н/Н придало силы тому Слову, которым тогда ещё единое Божество сотворило Вселенную.

– А как Н/Н это сделало? Каков Его механизм?

– Знаешь, Милый Мой, Ты хочешь сразу узнать слишком много. Оно сделало – это Его дело. На то Оно и Высшее. Значит – как-то сделало, если получилось!

– Ничего себе – объяснение. Мы тоже как-то сделали, пока ещё не разделились – но почему-то Нас теперь такое объяснение не устраивает! А свалили на Н/Н – и успокоились! Но о Себе-то Мы достаточно знаем, уж Мы-то мыслим – и следовательно, существуем. А про Н/Н не знаем ни одной йоты: что это Н/Н думает, что собирается делать дальше?

– Просто, Тебе не хочется признавать, Миленький Мой, что над Тобой есть Кто-то Высшее. Гордыня Тебя обуяла.

– А Тебе, Дорогая, очень хочется Кого-то вообразить над Собой. Тебя обуяла жажда покориться.

– Лучше скромность, чем гордыня.

– Ну знаешь, в Нашем положении скромничать смешно. Простёрлись на всю бесконечную Вселенную, всё ведаем и всё можем – и на Тебе, заскромничали.

– А между прочим, Н/Н за гордыню может и покарать.

– Тебе хочется, чтобы Меня покарало это непонятное Н/Н?

– Ну не Меня же! Я-то готова Его признать!

– Очень мило: унижаться перед какой-то неизвестной Субстанцией!

– Мною Ты уже привык распоряжаться, думаешь, так получится и дальше?

– Вовсе я Тобою не распоряжаюсь! Мы всегда на равных.

– Только делаешь вид, а Сам распоряжаешься. Ничего, найдется и на тебя Н/Н!

– Давай все-таки порассуждаем спокойно, Дорогая: это Н/Н никак не проявляло Себя после акта Творения. Нас, Оно, Слава Нам Самим, не создавало, потому что Мы никогда не были созданы, Мы существовали вечно. Пусть неразделенные на две Ипостаси, но существовали вечно, ещё при Хаосе, до начала времен!

– А Хаос тоже Мы создали, Ты хочешь сказать?

– Нет же, Ты Сама знаешь, что Хаоса Мы не создавали!

Хаос тоже существовал вечно как и Мы. Протекали рядом, или покоились, или ещё как-то – Мы и Хаос.

– Вечность тоже не очень понятна, Дорогой. А может, ещё раньше Н/Н создало и Нас и Хаос? До того как началась вечность?

– Раньше чем вечность ничего быть не может, Дорогая!

– Интересно, Милый, а Мы можем снова вернуть Хаос?

– Зачем? Он такой скучный!

– Просто, чтобы попробовать! Действует ли по-прежнему Наше Слово? Работает ли? Давай только попробуем! Скажем – и увидим. И может быть, заметим, как Наше Слово работает, уловим самый механизм. А потом опять сотворим из Хаоса Космос.

– Но Вселенная уже сильно развилась. Столько планет с живой жизнью – все они погибнут.

– Ну, Миленький, давай только попробуем! Мы же создадим Вселенную снова – значит, и жизни разовьются заново. Интересно, Мы что-нибудь почувствуем в момент Творения? А так только смотрим да смотрим одно и то же.

– Не одно и то же: всё время происходит что-то новое.

– Новое, но одинаковое. На одном месте, как футбольные чемпионаты: каждый следующий новый, а в сущности одно и то же. Бодрое топтание на месте.

– Но ведь Мы и так помним, что Оно единое ничего не почувствовало – Оно сказало и сразу сделалось. Если уж нет чувствилища, то чувствовать нечем. Можно и не пробовать заново.

– А вдруг почувствуем?! Ведь Оно-то было Одно, а Мы теперь Вдвоем. Что-то и почувствуем между Собой! Ну что Ты упрямишься, Я не знаю? Давай только немножко попробуем, Милый!

– Немножко Хаоса не вернешь: уже если Хаос – то полный Хаос. И Мы забыли главный вопрос, отвлеклись: существует ли Н/Н?!

– Вот и проверим! Я-то знаю, но и Ты наконец убедишься!

– Таким способом не проверишь. Если Наша сила подействует, Мы снова не узнаем, почему.

– Ты просто боишься, Дорогой! Ты тоже веришь в Н/Н, но не хочешь признаться! Вот и боишься, что Н/Н на этот раз Нам силы не даст в наказание за Твое упрямство. Не даст, и Мы останемся в вечном Хаосе!

– Н/Н тут не причем, но раз уж получился однажды Космос, надо его ценить и космосами не разбрасываться.

– Боишься, боишься! Вот и признался! Сам веришь в Н/Н, а из гордости отпираешься! Ты всегда так – споришь из упрямства, хотя Я давно права! Если б не было над нами Н/Н, Миленький Мой, Мы бы были действительно всесильные. А так – хороши всесильные: время не можем остановить даже на минуту! А Н/Н, Я уверена, может! Н/Н время запустило, значит Н/Н и остановит, если захочет.

– Чего ж не останавливало до сих пор?

– Не хотело. Не требовалось пока.

– Не останавливало, потому что нет никакого Н/Н.

– Не останавливало, потому что есть!..

Хорошо что разделение на Его и Её – пока только мечта.

Очень неосторожная мечта. Но воображение можно выключить в любой момент, а если действительно существовали бы Они вечно и неразрывно: Она – верующая в Н/Н, и Он – отрицающий! И никуда не деться Другу от Подруги. Сомнительное удовольствие.

И если бы доводы Они находили серьезные, убедительные, а то ведь аргументов – никаких. Верю-не верю – вот и весь высокий диспут. Но когда те же вопросы задаются Самому Себе, не возникает ожесточения, Самому с Собой трудно поссориться надолго и всерьез. И следовательно, предаваться сомнениям лучше в одиночестве.

А сомнения остались. Прежнее безмятежное состояние, когда Господствующее Божество было уверено, что для Него не существует тайн, вспоминалось теперь как золотая пора. А ведь наступали тогда моменты, когда Оно начинало немного скучать, завидовать даже малым планетянам, вот и разделиться подумывает – напрасно не ценило Оно Свою единственность! Так хорошо – быть единым, всеведущим и вездесущим. А теперь, когда появилась гипотеза Н/Н, словно бы воздвиглась во Вселенной закрытая дверь, за которую Оно не может заглянуть.

Как это Оно – и не может куда-то заглянуть?! Противнейшее состояние!

Закрытая дверь, которая грозит в любой миг открыться – и что тогда?! Кто явится из-за двери?!

Вселенная всегда была для Господствующего Божества такой обжитой и уютной во всей Её бесконечности. А теперь Оно впервые почувствовало Себя неуютно, словно на сквозняке.



* * *





Клава хорошо поняла Новую Истину, Третий Завет: Бог-Отец и Богиня-Мать творили мир совместно в своей Божественной Любви. Но Супруги есть супруги, даже Небесные: и несовершенства мира происходят от ссор и объяснений Небесных Супругов. Достаточно посмотреть на земных, чтобы понять и объяснить всё.

Новая Истина как-то разом всё прояснила. Клава всегда была склонна веровать в Бога, но оставался недоуменный вопрос: «Куда же Бог смотрит?!» Простим Богу мелочи, но как Он допустил похищение Виталика и издевательства над ним в чеченском плену?! А теперь всё встало на свои места: Божественный Отец поступает по-своему, Божественная Мать – по-своему, отчего и происходят сплошные неурядицы. И как начнут Они объясняться между Собой, то и взглянуть на Землю некогда. Но любви между Ними все-таки больше. Так просто и понятно. Удивительно только, что учит этому совсем юный Отрок. И хорошенький такой.

Три дня они с Оленой прожили в ДК. Ночевали на клеенчатых диванах, складывая одежду на канцелярский стол, а дни проводили в зале около гроба. Им выдали синюю форму ХБС и значки с переплетенными сердцами, которые особенно нравились Клаве. Теперь к ним подходили богомолки и они, как посвященные, объясняли новое учение и попросту рассказывали чудесную историю Мученицы Зои. Несомненно, теперь в гробу Зоя жила гораздо более значительной жизнью, чем прежде в своей трущобе и ближайших окрестностях. А уж таких доходов прежнее её греховное ремесло никогда не могло принести и близко, какие без всяких усилий доставляла нынешняя её праведная лежачая вахта.

Такая доходная деятельность не могла не вызвать священного гнева в городской епархии. Тем более, что лежащий без всякого погребения труп противоречил всем православным канонам, требующим, чтобы любое усопшее тело было предано земле на третий день.

Не обладая светской властью, викарий позвонил в СЭС.

Санитарные службы обеспокоились, зашли посмотреть тело, но прямой угрозы эпидемии не обнаружили. А что касается самого факта нахождения тела на поверхности земли, а не в её недрах, то, как выяснилось, прямого закона, гласящего, что мертвое тело должно быть обязательно погребено, не существует. Христианский закон – да, а государственного или хотя бы местного – нет. Дело настолько само собой разумеющееся, что никому не пришло в голову принять на такой естественный случай специальный закон. Существуют не законы, но всяческие инструкции, как организовать похороны, как обслужить покойника – и только.

Тогда викарий позвонил в районную милицию, с которой у него были более тесные отношения, чем с СЭС. Командир всей районной милиции рассудил в щекотливое дело с религиозной закваской не вмешиваться лично, а уклончиво снарядил своего заместителя.

Заместитель тоже не слишком желал разбираться в религиозных распрях и попытался было разрешить ситуацию мирными средствами.

– Как-то у вас очень всё на виду: выставили вашу эту нетленную святую посреди города. Вы бы переехали куда-нибудь в пригород, чтобы не так демонстративно. Да и помещение это – не приспособлено, будем говорить откровенно. А так бы устроили тихую часовенку, при свечах – другая обстановочка сразу.

В молодости полковник немного играл в художественной самодеятельности, так что не лишен сценического чувства.

Онисимов подумал, что полковник, пожалуй, прав: при свечах лучше. И нельзя же вечно выставляться в ДК. А теперь, когда реклама сделана, паломники найдут и где-нибудь в Лигово или Озерках. Конечно, дальше придётся ездить на работу с Моховой – но можно будет и для жилья купить загородный дом.

А заодно и что-то вроде монастыря, как приказал Дионисий – сначала для первых двух приезжих, а после прибавятся ещё и ещё. Подумав о монастыре, Онисимов почему-то вспомнил о давно выгнавшей его из дому жене, вообще о женщинах, о которых почти не думал, работая на паперти. Но теперь он – деловой человек, новый апостол или хотя бы новый миссионер, можно и о себе снова подумать. Сам-то Учитель не монашествует.

Даже и нельзя сказать, что Клава влюбилась в Светлого Отрока – Учитель не казался ей мужчиной. Но пребывала – в непрерывном умилении. И ей казалось, что растущий в ней ребенок тоже всасывает вместе с её соками и новую Истину. Ребенок там внутри был ещё совсем маленьким, так что со стороны ещё ничего не было заметно, и Клава никому не выдавала свою тайну.

Ее не очень беспокоило, что родители Виталика отреклись от будущего внука. Ещё раскаются, ещё приползут, а она не знает, допустит ли их ко внуку или нет.

У Клавы открылся разговорный дар, которого раньше никогда за ней не наблюдалось. Наверное, так преломились в ней пережитые чеченские приключения. Она теперь смотрела на всех людей невольно свысока: что вы пережили, что вы знаете?! Ходили ли по лезвию жизни?! На всех смотрела свысока – кроме мальчика-Учителя. Мальчик ничего не пережил Сам, но Он был наделен иным знанием. И Клава открыла в себе способность нести Его знание – подкрепленное собственным своим опытом.

Вроде бы, Клава говорила теми же словами, что и Учитель, но некоторым её объяснения казались доходчивее.

– Ну что, бабы, мы ж понимаем, что вся жизнь – парная. Ни без бабы не обойтись, ни без мужика. А выдумали: Бог-Отец, но без Матери! Это как понимать?

– На то Богородица была, – возразила интеллигентного вида паломница.

– Так ведь – не ровня. Скрестите-ка орла с лягушкой. Божеское творчество – небесное, Небо и Землю Богородице не родить, а о Небе и Земле вся речь. Кто Небо сотворил? Бог-Отец, да? С этим и попы согласны. А как же Ему Одному удалось? Они Вдвоем и творили: Бог-Отец и Богиня-Мать – Небо и Землю, понятно? Ты с мужем – мокрого ребенка, а Они Вдвоем – Небо и Землю. Богу – Богову работу. У каждого – свой уровень. Да и тоска ведь – Одному. Ты бы хотела – всю жизнь одна? Так за что же Бога так – оставлять Одного?! И не на всю жизнь, а даже гораздо дольше!



* * *





Господствующее Божество, наскучив одиночеством, решилось вновь предаться мечтам о Собственном своем разделении на любящих Небесных Супругов.

Их дом – вся Вселенная, конечно же. Но тем самым и нет у Них дома. Потому что дом – противоположен окружающему миру. Дом – это когда можно закрыть дверь и остаться внутри, вдвоем. Им же невозможно закрыть дверь. Мощный и непрерывный рев Вселенной можно лишь приглушить, можно лишь привыкнуть к его рокотанию – но выключить невозможно.

С этого и началась Их беседа:

– Ах, Дорогой, да выключи Ты этот грохот. Невозможно же! Живем как на вокзале.

– Дорогая, это мольбы и страсти. Пока есть жизнь, будет и этот грохот. Я не могу их выключить. Тихим был только Хаос.

– А что вообще Ты можешь?!

– То же самое, что и Ты: у Нас равные возможности.

– Но Ты все-таки мужчина. Хотя – какой Ты мужчина, если ничем не отличаешься? Договорились просто: Ты, видите ли, среди Нас – мужчина.

– А Ты хочешь поменяться?!

– Не знаю. Кажется, ничего Я уже не хочу. Что же, так и заниматься всё время этой мелочью на планетах? Надоело, честное слово!

– Давай займемся Друг Другом.

– Давай! Я только об этом и твержу. А как?!

– Ну – поговорим.

– Вот именно – поговорим! Только и можем, что поговорить. Но не можем заняться Собой.

– А как это – Собой?! Да и понравится ли?!

– Последние планетяне и планетянки занимаются – и им нравится!

– Мало ли, чего им нравится. Все эти кожные ощущения им тоже нравятся.

– Да, а Мы можем только смотреть, как они млеют от удовольствия. Жалкие, слизкие, смертные – а вот млеют себе, а Мы не можем.

– Именно потому, что Мы-то – не слизкие и не смертные. А значит и чувствилища иметь не можем. А где нет чувствилища – там нет и ощущений.

– А Я хочу и того, и другого: и слизи, и бессмертия!

– Так не бывает. Или – или.

– Зачем же тогда Наше всемогущество, если везде это противное слово «невозможно», везде препоны?! А Ты ничего не можешь сде…

Тут прямо на полуслове Оно выключило воображение. И с облегчением убедилось в Своем единстве и неделимости. Хорошо что состоявшаяся беседа – всего лишь повернувшая вкривь мечта, хорошо что можно мгновенно рассеять воображенных собеседников. Такая непрерывная перебранка – хуже чем непрерывный рев Вселенной, чем стенания страдающей жизни.

А если бы Оно в минутном замешательстве поверило бы в мираж вечной взаимной любви и разделилось на Него и Нее?!

Слава Себе, что Оно этого не сделало. Ведь тогда уже ничего нельзя было бы поправить.

Разделение приносит больше борьбы, чем любви. Оно поставило вселенский опыт, убедилось – и не сделает этой поистинне роковой ошибки! Нет-нет, коротать вечность можно только в блаженном единстве с Самим Собой – то есть в одиночестве. А то с ума сойдешь от непрерывных распрей!



* * *





Дионисий привык и совершал исцеления каждый день. А когда не получалось, ясно, что сами немощные и виноваты – не очистили мысли, не покаялись искренне, не поклонились Небесным Супругам.

Свои действия он мысленно называл святотехникой. Подошел старик, согнутый в пояснице. Клава, приведшая старика, приговаривала:

– Сейчас выздоровеешь, дедушка. Учитель скажет слово, попросит Отца и Матерь Своих Небесных – Они и излечат. У нас и не такие излечивались. Всё хорошо будет, дедушка. Раз пришел к нам, раз поклонился Учителю – значит всё будет хорошо.

– Только – того, – просипел страждущий. – Я уже у одного лечился – экстраспеца. И – ничего.

– Потому что все они шарлатаны, – без малейшего сомнения заверила Клава. – Только у нас прямая Истина, нашему Учителю, своему Сыну, Небесные Супруги прямо из рук в руки передали.

Старик радостно закивал.

Дионисию всегда весело в такие минуты. Он – совершает чудеса, Он повелевает волей и самой судьбой этого очередного пришельца, и многих других. Люди кажутся маленькими далеко внизу – как маленькие футболисты, бегающие, чтобы развлекать его. А Он – сверху – вершит ими с почти Божественной силой.

Сомнений в Себе Он не испытывал. Даже в тех случаях, когда никакого улучшения не происходило – всё правильно, не каждому желает помогать Божественная Чета! Но такое случалось редко – хоть малое улучшение наблюдалось почти всегда, и любое облегчение сразу зачислялось в чудеса.

Старик смотрел с почтением и надеждой. Отрок перед ним – святой и сильный, Ему доступно то, чего никогда не сделать самому старику. Все свершится силой и волей Божией, явленной через Отрока. Легко и прекрасно – довериться.

Дионисий, торжествуя, протягивает руку. Он чувствует, определенно и ясно чувствует, как Божественная сила льется из Его руки в старика. В диагноз Он не вникает: Божественная Сила Сама разберется, куда приложиться.

Старик тоже в восторге: настал счастливый миг, Святой притронутся к нему – и он распрямляется наполовину. Какая разница – что наполовину, а не полностью. Все-таки он стал прямее, чем был уже много лет. Чудо свершилось.

– Чудо! – возгласила Клава. – Божественное Чудо!

Вот так всё просто.

Дионисий словно бы видит умственным взором огромную площадь, всю заполненную людьми, стоящими на коленях и разом кланяющихся до земли – огромную площадь словно замощенную вместо круглых булыжников склоненными спинами. Так будет!

Так будет очень скоро!! И Он погружается в торжество и счастье.

По залу, по лестнице, по открытому двору-курдонёру уже перекатывается молва: «Чудо! Ещё одно чудо свершилось!»

И сам старик, который по дороге к дому согнулся почти в прежнее положение, готов подтвердить каждую минуту любому встречному, что чудо с ним на самом деле произошло.

Онисимов подошел почтительно, но все равно отвлек земными разговорами от приятного переживания:

– Ушёл мент. Но надо искать другую резиденцию. Нельзя будет здесь надолго остаться. Я договорился, что пока не тронут, но надо искать.

Да, Дионисий главнее всех королей и президентов, но нужно договариваться с каким-то местным ментом.

– Ищи, – отмахнулся Дионисий, не желая слышать низменных подробностей.

– Будет даже лучше: найдем загород, чтобы благостная природа вокруг.

– Иди и ищи, – капризно повторил Дионисий.

Благословил. Развязал Онисимову руки.



* * *





Господствующее Божество оставалось в сомнении. Возможность существования Вышнего Н/Н лишало привычного чувства самодостаточности и неуязвимости.

Но сомнение – элемент личной жизни, жизни неведомой Ему прежде. Занявшись Собой, разбираясь в Своих сомнениях, Оно – удивительно сказать – более полно почувствовало Себя, убедилось в Собственном отдельном существовании. Присущее Ему изначально чувство безграничности отрицало, естественно, всякую отдельность, а когда появилось подозрение, что существует Некое Н/Н, недоступное Его пониманию и даже восприятию, тогда же появилась и отдельность, отделенность от того что Не-Оно. Странное состояние: неприятное, раздражающее – но и непривычно волнующее. Не знало Оно никогда прежде страха – и в страхе отыскался оттенок сладостности тоже. Хотя горечи все же больше.

Предстоящая вечность, казавшаяся прежде неотъемлемым Его свойством – преимуществом ли, проклятием, другой вопрос, но – свойством, оказалась под сомнением. А что если таинственное Н/Н пожелает – и прекратит?! Никогда прежде Оно не допускало мысли о возможности собственной смерти, и вот такая мысль появилась. Просуществовало Оно половину вечности – и достаточно?! Дурацкое понятие и ничуть не математическое, поскольку вечность не делится пополам, но как это обрисовать иначе: существовало Оно извечно до какого-то момента Икс – и может прекратиться? А дальнейшую вечность будет обеспечивать либо Само непознаваемое Н/Н, либо иное назначенное Им Господствующее Божество II.

В какой-то момент вечность не то что бы сделалась Ему в тягость, но уже показалось, что ничего принципиально нового не может произойти в созданном Им Космосе – и постоянные повторения грозили апатией. Но мысль, что это может прекратиться, что Его сознание может погаснуть точно так же, как гаснут сознания разумных и неразумных планетян, хоть людей, хоть кошек, не знающих о собственной смертности – мысль о прекращении Его сознания показалась невозможной, нелепой – и страшной в этой нелепости!

Ну не может же быть!!

Ну а Кто тогда создал Господствующее Божество?! Каков механизм влияния Его Слова, которое разом преобразило Хаос в Космос?! Раз нет у Него ответов, значит нет и гарантий на будущую вечность.

Ничего нового Оно уже не могло придумать, один и тот же вопрос возвращался, не принося с собой новых ответов. Это и мучительно: навязчивое повторение одного и того же безответного вопроса, неумолимое повторение одного и того же страха, от которого не находилось защиты!

Мелким планетянам умирать легко: они ведь и проживают до смерти так мало. А когда Оно уже просуществовало половину вечности, слишком многое пришлось бы потерять!

Мелкие планетяне в обмен на краткость своих существований получают полноту ощущений, недоступных Ему; Оно же как компенсацию за свою стерильность должно было хотя бы бесконечно длить Свое сознание – и теперь, так ничего не ощутив, Оно должно прекратиться?! Ужасно и несправедливо! Нужно было испытать страх уничтожения, чтобы понять наконец, как прекрасно и интересно бесконечно наблюдать игры собственных творений, а Оно-то не ценило, считало это занятие чем-то само собой разумеющимся, неотъемлемым Его правом. А вот, быть может, право-то и отъемлемое!

Занятое новыми Своими переживаниями, Оно менее внимательно смотрело разворачивающиеся перед Ним бесконечные вселенские игры. Не смотреть Оно не могло: совсем выключить всеведение тоже, как и многое, вне Его власти, но смотреть менее внимательно, сбив фокус, Оно очень даже может и практикует. Тем более, в такой момент, когда под вопросом вся будущая вечность. И неукротимый вселенский рев звучал привычно и приглушенно, как шум отдаленного морского прибоя.



* * *





Благоговение перед Учителем Клава все-таки сочетала с практичностью. Поторопилась она, решила завести ребенка от Виталика, сохранить его род – а то могла бы родить сына от Сына Божия! Как мужчина Он её не волновал, но тут важен факт, а не волнение!

А на следующем этапе своих практических рассуждений Клава сообразила, что дети рождаются не только после девяти месяцев, но и после семи! И выживают. Уж Сын-то Божий обеспечит такое маленькое чудо своему собственному Сыну – ведь Внуку Божественному как-никак!

Клава узнала теперь, чего она хочет: родить вопреки всем срокам Небесного Внука, пристать таким образом к Небесной Семье. И медлить нельзя было – ни дня не медлить, ведь коварные сроки поджимали! Нельзя было медлить – значит надо было срочно найти возможность привести к себе Светлого Отрока.

Олене мысли родить Божественного Внука в голову не приходили. Она была всем довольна и так: Учитель сказал, что душа её Гаврюши наслаждается на Небесах.

Там же в Храме она встретила землячку. Анфиса Калязина была из строгой староверской семьи, и Олена удивилась, увидев её здесь в греховном городе, новом Вавилоне. Анфиса сказала, что такие нетленные тела, как то, что выставлено здесь в Храме, не раз откапывали на Севере, потому она и пришла. А дальше её путь на Алтай: Север заполнили бичи и разбойники, и святой Край Божий перешел теперь на Алтай, многие праведники с Двины и Сухоны потянулись туда. В Горний Эдем, как прозвали свое новое пристанище. И она следом.

Олене нравилось здесь, около гроба мученицы, но не нравилось в вонючем дымном городе. И правда – Вавилон. Она позавидовала Анфисе, уезжавшей на чистый Алтай. Олена сразу поняла сердцем: да, Горний Эдем открылся именно там!

Левон, ничего не зная о предстоящем переезде, стал ходить дежурить в ДК Пищевиков, охранять гроб мученицы. И вовремя! К нему снова заявился Стас, передал, что Колян собирает команду. Левон, торжествуя, попросил передать, что он теперь состоит в охране ХБС, и что ему строго запрещено участвовать в любых посторонних акциях.

Колян услышал – и не стал наезжать на Левона: Колян слышал про этот Храм у Пищевиков, знал, что контора серьезная. Да и вообще, у него золотое правило: с политикой и религией не связываться! Себе дороже. Тронешь политиков или святых – большая вонь поднимается. Достаточно для прокорма простой торговли.

Пустынцев стал очень нервным и редко ночевал в своей любимой квартире, в которую вложил столько души и денег. Хотя Дионисий и успокаивал, киллеры чудились ему повсюду. Он уже прослышал, что с его грузом пришло вложение непосредственно из Колумбии: прослышал стороной, а верный Зина ему ничего не сказал. Значит, Зина уже считает его, Пустынцева, лишним. А лишних людей в современной России пристреливают, чем современная Россия и отличается от эпохи классической литературы, когда о лишних людях писали длинные романы.

Все волновались вокруг, и только Дионисий оставался безмятежен: чудеса совершались по мановению Его рук, Его любили и Ему кланялись – чего ж ещё?

В поисках Пустынцева в ДК зашла Галочка. Дионисий как раз собирался домой. Увидев ее, предложил снисходительно:

– Садись, подвезу.

От приглашений в красивые машины Галочка не отказывается. Они прошли мимо дежурившего Левона, и оба даже не посмотрели. И Левон понял, что нельзя подойти ни к Дионисию, ни даже к Галочке, пока та идёт с Учителем. Левон узнал свое место – и смирился.

– Это же серёжин «Ауди», – удивленно сказала Галочка, когда перед нею распахнулась дверца.

– Теперь мой, – небрежно заметил Дионисий.

И Галочка подумала, что Денис оказался не тем лопухом, за которого она его раньше держала. Ангелок-ангелок, а в люди выбился! То есть Учитель Дионисий, а не одноклассник Денис – почувствовала принципиальную разницу.



* * *





Мысль о Вышнем Н/Н всё больше нервировала Господствующее Божество. Допустить существование силы, неподвластной Ему, необоримой Его силами, было почти что смерти подобно.

Да-да, Господствующее Божество вечно и бессмертно потому, что Оно – единственное и высшее во всей Вселенной. Снова и снова Оно думало о том, что если выше затаилось Н/Н, то Н/Н, возможно, властно и над Его, Господствующего Божества, существованием?!

Оно вспомнило тех странных планетян, которые кончали с собой в страхе перед смертью. Психологический парадокс, который Оно прежде понять не могло: умереть из страха перед смертью. Нет-нет, Оно никогда до такого не дойдет, да и не в Его силах прекратить собственное вечное существование: Оно вездесуще и нет у Него жизненного центра, на который можно воздействовать: самоубиваться Ему – все равно что пырять океан ножиком. Но только теперь, ощутив веяние возможной смерти, Оно наконец поняло, что это такое – страх смерти, который постоянно давит многих впечатлительных планетян. Если продолжить сравнение: океан не может уязвить сам себя, но Оно может взорвать всю планету, по которой разлит океан…

Теперь Оно поняло и планетян, но есть великая разница: планетяне обычно закалены многими ежедневными невзгодами, Господствующее же Божество никогда не знало ни единой невзгоды, и неведомое прежде чувство личной опасности потрясло Его – Оно почувствовало Себя так же, как изнеженный маменькин сынок, внезапно попавший в жестокую казарму.

У малых планетян страх сопровождается смешными физиологическими подробностями. Господствующее Божество не обременено физиологией, а потому переживало страх чисто духовно – но оттого не менее остро. Ведь вот сейчас, в любой момент неведомое Н/Н может принять решение – и погаснет сознание Господствующего, как Оно Самоё Себя считало до сих пор, Божества! Такое прекрасное, такое всеобъемлющее сознание, вместившее в Себя всю память о событиях во Вселенной – и погаснет разом?! Не имело смысла спрашивать: за что?! Оно Само принимало решения, неприятные каким-то отдельным планетянам и целым планетным мирам – и никогда не слушало докучный писк: «за что?!» Но ведь возможно, что Вселенных существует столько же, сколько галактик во Вселенной здешней, и то Вышнее Н/Н, которое распоряжается всеми мириадами невидимых отсюда Вселенных, попустит взорваться Вселенной здешней, как Само Господствующее Божество спокойно созерцает взрыв сверхновой звезды. И не имеет значения, наступит ли роковой миг сию секунду или спустя миллион-другой единиц времени – на фоне вечности нет разницы между мигом – и миллионом мигов.

Отсрочка будет означать только, что весь грядущий остаток времени будет отравлен ожиданием рокового мига.

Ужасное состояние. Прежде и помыслить Оно не могло, что постигнет Его такое смятение. Действительно, понятно, почему некоторые планетяне кончают с собой от страха: погибать, так сразу!

И чем дольше занималось Оно Собой, тем мельче по масштабу становились картинки из жизни всевозможных планетян.



* * *





Дионисий съездил и одобрил найденный Онисимовым добротный кирпичный дом в Шувалово. Внизу зала и несколько комнат, а вверху квартира для Него лично, и ряд комнат для приезжих послушников.

Храм заплатил за дом, недостающее приплатил Пустынцев.

Гроб мученицы Зои с торжеством перевезли в Шувалово.

Толпа провожала около ДК и другая толпа встречала в Шувалово.

Клава поселилась в отдельной комнатке. И ввела к себе Светлого Отрока – освятить стены. Учитель задержался, размягченный лаковым приемом. А выходя – милостиво благословил.

Вот и Клава завела себе собственный СПИД. А Наталья давно уже с таким СПИДом, рядом с которым туберкулез от забытого Валька – просто маленький сувенир.

Онисимов тоже стукнулся в келью – к Нине. Но та встретила ночного пришельца каблуком по лысине.



* * *





Даже мимолетная мысль о возможности или невозможности прекратить Свое вечное Божественное существование – это уж слишком! До чего же Оно дошло, однако. И всё – от чрезмерного пристрастия наблюдать за играми мелких планетян. Само бы Оно никогда не додумалось до такого, даже из-за тревоги по поводу возможного существования Н/Н. Получается, что малые планетяне едва не перестроили Господствующее Божество по образам и подобиям своим. Надо же дожить до такого позора!

Конечно же, мысли о самоубийстве – это не всерьез, это Оно кокетничает Само с Собой, ибо бесконечное существование – самое главное и почти единственное благо, сопряженное со статусом Господствующего Божества, поскольку всемогущество Его обставлено самыми разнообразными ограничениями, что и подтверждается с обидным постоянством.

Но если и не превращаться в подобие малых планетян, все равно остается основной мучительный вопрос: существует ли Вышнее и действительно всемогущее Н/Н, и если да, то когда Н/Н захочет погасить эту Вселенную вместе с Божеством, в отдельно взятой местной Вселенной Господствующим?!

Такой вопрос, непрерывно ноющий в Божественном Сознании, лишал Божество полноты переживания каждого мига: страх перед будущим и сожаления о возможности утерять память прошлого уничтожали радость настоящего. А ведь главное Его наслаждение и есть – полнота настоящего, независимость от надежд и воспоминаний! Малые планетяне играют в свои игры ради Его услаждения – а Оно теряет к услаждениям вкус.



* * *





Квартира на Моховой осталась за ХБС как городская резиденция. Дионисий к ней привык и часто ночевал здесь. А сесть утром в рессорный белый «Ауди» и прокатиться в Шувалово – только приятно. Ну или в своих покоях в Шувалово тоже ночевал, особенно когда его разогревали страсти и хотелось наведаться в келью к Наталье.

К Клаве Он больше не заходил: у Натальи Ему теплее и интереснее – натягивать на грудь отрастающие власы.

Мавре в Шувалово понравилось. Она сама выбрала себе для постоянного жительства подвал – сухой и теплый как комната, но имеющий то преимущество, что из отдушины она сразу попадала в прилегающий сад – на волю. Сама уходила когда хотела, сама возвращалась, и не нужно было ждать, чтобы кто-нибудь открыл ей дверь. Впрочем, Мавра уже нагуляла себе пузо и шлялась не очень много – просто прогуливалась по воздуху для моциона. Дионисий часто к ней спускался, гладил пузо и гадал, скоро ли она родит.

– Не пропустить бы. Котят утопим сразу, – обеспокоился и Онисимов.

– Я лучше тебя утоплю! – Дионисий всерьез замахнулся, но не ударил, а только шлепнул наглого слугу по лысине. – Богоданных котят Я буду вручать самым преданным братьям и сестрам как благословение.

Мавра терлась о ногу своего Божественного покровителя и нагло сверкала на Онисимова зелеными бесстыжими глазами. А Онисимов только поклонился униженно, и не посмел даже злобу затаить: он знал, что если тайно расправиться с обнаглевшей кошкой, Учитель не то что изобьет – напустит Своего головореза Левона, который и убить способен. Онисимов разбогател как и мечтал, но зато и заимел над собой настоящего деспота – а ведь думал когда-то, что сможет вертеть мальчишкой как куклой.

А Левон ездил на дежурства с пересадкой: метро-трамвай.

Службу в охране Храма он ценил, потому что до сих пор боялся, что его достанет Колян.

Онисимов, как твердый атеист, первым задумался, что новая вера пока ещё какая-то лоскутная. Некоторые прихожане крестятся и просят Учителя освятить прикосновением их кресты, другие носят рядом кресты и фирменные переплетенные сердечки ХБС. И нет единого обряда, если не крещения, то принятия к ХБС. Онисимов почтительно высказал всё это Учителю, и Дионисий милостиво согласился.

– Ты подумай, Оркестр, ты в таких делах секешь, и Серёжа пусть подумает. Может, ещё Свету позвать с телевидения: она понимает в public relations, – сформулировал Он неожиданно. – Разработайте проекты, а я потом ваши глупости почитаю и подумаю.

Света вспомнилась, и захотелось её тоже – увлечь в келью. Для сравнения. Вот Клаву сравнил – и вернулся к Наталье. И Свету тоже – сравнить бы для начала, а там и видно станет.

А в это время мысль «грохнуть Пустыря» приобрела четкие очертания в голове друга Зиновия – верного Зины. Мешал нерегулярный образ жизни Пустынцева. Разведка донесла, что дома он ночует без всякой закономерности, привычных ресторанов у него нет. Самое регулярное место у него – дом в Шувалово, где угнездилась новая секта, которую содержит Пустынцев.

Секта тоже возмущала Зиновия: ясно, что акционерные деньги Пустырь тратит на этих шарлатанов!

– Там его и грохнуть вместе со всем гнездом, – посоветовали приглашенные консультанты.



* * *





Внезапно, навязчивая мысль повернулась совсем по-новому!

Ведь если существует Вышнее Н/Н, то рано или поздно Н/Н вынуждено будет задаться теми же вопросами, которые спустя половину вечности, взволновали Господствующее Божество: «Откуда Моя сила, Кто наделил Меня ею, какое Супер Кто-то/Что-то?!» Но и Супер К/Ч в свою очередь спросит Себя когда-нибудь – и так можно выстроить бесконечную этажерку: хоть в семнадцать этажей с плюсом, хоть в двадцать пять с плюсом! Обязательно с плюсом – потому что всегда остается некий нерастворимый плюс – Первоисточник силы, Который уже не нуждается в дальнейших объяснениях, дальнейших надстройках, Который самодостаточен.

Но если так, зачем же строить всю этажерку? И коли никаких положительных признаков, указывающих на существование Н/Н в течение половины вечности так и не наблюдалось, значит Н/Н решительно отсутствует в природе. Как и любые дальнейшие К/Ч. Таков простой и универсальный логический закон, справедливый на всем бесконечном протяжении Вселенной: если существования субъекта или объекта не доказано, значит, ни субъекта, ни объекта не существует. А нафантазировать можно сколько угодно, а потом пугать Себя же Своими фантазиями.

Всегда остается плюс, остается источник творческой силы Господствующего Божества – ну что ж, значит сей источник находится в Нем Самом и не может быть познан Им, потому что Оно, будучи бесконечным, не в состоянии посмотреть на Себя со стороны и исследовать Себя Самоё: нету стороны, всё заключено в Нем Самом!

Значит, нет никакого резона уступать надуманному Н/Н самодостаточность – лучше оставать самодостаточность Себе. И успокоиться на том.

Господствующее Божество взвесило Собственные доводы – и успокоилось: конечно же, Оно – Единственное и Высшее во Вселенной, Никого выше Него нет и быть не может. Никаких Н/Н не существует в природе! Просто, Оно настолько чудесно и всеобъемлюще, что не в состоянии постигнуть Само Себя.

Какое счастье – успокоилось. Снова уверилось в том, что Оно – высшее и единственное во Вселенной. Будь у Него реальная анатомия, можно было бы сказать: огромная гора свалилась с плеч. Но и в отсутствие анатомии радость избавления оказалась не менее восхитительной!



* * *





Онисимов помнил, что поручение Учителя надо выполнять – даже если сам он на поручение и напросился, и потому вплотную взялся унифицировать ритуалы ХБС. Дело сложное. Христиане утрясали свои ритуалы лет триста. Вначале, между прочим, они вовсе не крестились и крест считали символом проклятым и языческим, а потом всё повернулось как раз наоборот. Онисимов не зря просидел два сезона на паперти – заодно и просветился. Ну а последователям Дионисия нужно было принять свою символику все-таки не за триста лет, а быстрее. Даже не за три года. Потому что без простой и ясной символики нет и церкви и вообще никакой организации – это универсальный закон рекламы.

И начать – с названия. Некоторые уже стали называть себя «супружистами» – в честь Божественных Супругов. Наверное, так и нужно оставить. Тем более, что затрагивает дорогие большинству людей понятия: супруги, семья.

Комната Онисимова в новом шуваловском доме выходила двумя окнами в небольшой сад. Май выдался жарким необычайно, в городе духота, а здесь молодая зелень приносила свежесть и прохладу. Онисимов невольно отвлекся необязательными, но приятными мыслями. Что ж, Орест Пантелеймонович может гордиться собой, так много достигнуто им всего лишь за несколько месяцев! Он поставил на верную лошадку – и она регулярно приносит призы! Кто бы другой угадал в самонадеянном мальчишке вполне конкурентоспособного Сына Божия?! А ныне в Петербурге Дионисий Златый гораздо известнее какого-нибудь Виссариона, которого раскручивают уже, наверное, с десяток лет. Вот появился и свой первый дом, а деньги неутомимо копятся на следующий. Или прежде второго дома лучше завести собственное радио? Есть же радио «Теос», которое принадлежит каким-то русским протестантам. Дионисий со Своим учением гораздо патриотичнее этих протестантов: у Дионисия учение исключительно Свое, выросшее на родной почве, тогда как протестанты завезли всё импортное, как Серёжа завозит бананы. Такому Учителю не грех и покориться, сносить внезапные порывы почти детского деспотизма. Не было бы в мальчишке этой силы – не случилось бы успеха, не приросло бы первое богатство.

Воодушевленный приятными мечтами, Онисимов позволил себе стопку, закусил маленьким бутербродиком и рассеянно посмотрел в окно. По саду прогуливался мужчина в майке, открывающей посторонним взглядам слишком мускулистые руки. Онисимов мельком подумал лишь об этой пляжной моде, недопустимой в его молодые годы, когда по городу стало возможно гулять в майках, но ничуть не заподозрил в мускулистом прохожем шпиона, выслеживающего спонсора Храма брата Пустынцева.

А шпион осматривал дом, в особенности подвальные отдушины, соображая, удобно ли в случае надобности заложить туда мину, пропорциональную размерам строения. На случай, если будет принято политическое решение взрывать Пустыря не индивидуально, но со всеми обитателями этого сумасшедшего дома.

Отдушины оказались заделанными, но заделанными наспех кривыми фанерками, которые легко отодрать, а после поставить обратно. Вполне удовлетворенный шпион тихо ретировался, а Онисимов ещё раз взглянул ему вдогонку и мысленно позавидовал мускулистой фигуре, каковой сам он никогда не блистал.

Мужчин с такими фигурами не бьют каблуками по голове, если они пытаются протиснуться ночью в одинокую келью.



* * *





Промелькнуло однажды в Его размышлениях слово «миссия».

Опасное слово! Ведь если Оно отягощено некой миссией, значит значит Некто Его с этой миссией послал?!

Если Оно создало Космос по Собственному произволу – то создало для Собственного же развлечения, наскучив однообразием Хаоса.

Но миссия – другое дело. Тогда возникает вопрос о цели творения. Но всякая цель оказывается временной. Породить из Хаоса Космос – цель. Она достигнута – и что же дальше?

Создать живые существа, которые самостоятельно размножаются и обучаются – тоже цель. Но вот и она достигнута – а что же дальше?

Многие планетяне веруют, что их цель – слиться с Богом.

Очень самонадеянно и в конце концов абсолютно неприемлемо для Него. Но даже если бы признать такое святотатство целью – все равно вернется тот же вопрос: ну слились вы с вашим Богом, а дальше-то что?

Всякое совершенство порождает вопрос: а что же дальше?

И получается, что совершенство – синоним смерти. Но и развитие не может быть бесконечным.

Слово «миссия» опасно тем, что подразумевает Кого-то высшего, Кто с этой миссией послал. Но Господствующее Божество уже преодолело сей опасный соблазн, выяснило, что некому предписывать какие-либо миссии Ему, единственному и самому главному во Вселенной.

Но это означает, что и вопрос о смысле творения переложить не на Кого. Не у Кого спросить: «Совершенство достигнуто, так что же дальше?!»



* * *





Дионисий освоил новый прием святотехники. В общем-то – предельно простой. Но тем-то и удивительный.

Он начал каждый вечер проповедовать под аккомпанемент телевизора.

Если кто-то ещё не верил, что Небесный Развод уже происходит, что Землю ждут ужасные бедствия, после которых спасутся только верные поклонники Бога-Отца и Богини-Матери, пусть они просто смотрят каждый вечер новости по телевизору.

Чем хороша новая святотехника – она объективна. Не Дионисий придумал, не бабы принесли панические слухи – всё достоверно. Пожары, взрывы, эпидемии, потопы, землетрясения, войны, налеты саранчи, зверские убийства, авиакатастрофы – такова правда. И только слепой не видит в этом предвестников не полного конца света, нет, но великой общей катастрофы, после которой на Земле останутся только возлюбленный Сын Божественных Супругов и Его покорные последователи.

Не очень оригинально, но тем-то и убедительно! Излишняя оригинальность только мешает популярности, подлинный успех всегда приносит слегка подновленная банальность.

Блаженны верные Небесной Чете, ибо они наследуют Землю!

Подробности вырисовывались – самые приятные. Что может быть лучше, чем наследовать Землю?!

Сгинут все неверные, все, поклонявшиеся ложным богам, но останутся великолепные дворцы, прекрасные парки, роскошные яхты и личные самолеты со всеми удобствами. И все это будет принадлежать ХБС в лице Дионисия, а уж Он-то уделит от щедрот Своих верным ученикам и последователям.

Поэтому даже и не нужно, чтобы все земляне поклонились новому Сыну Божию. И даже половины землян – не нужно. Пусть будут немногие, тем просторнее они расположатся на Земле, которую им предстоит наследовать.

Надо даже ограничить прием.

Выждав минимум времени, Клава торжествующе сообщила Дионисию, как раз после очередной проповеди перед телевизором:

– Святой Учитель, у нас будет ребенок.

Дионисий не то что бы смутился – Он уже достиг той стадии величия, на которой неведомо смущение, но удивился:

– Неужели Мои Небесные Родители решили, что Им пора иметь Внука?

– Решили! – заверила Клава. – Твердо решили.

Дионисий отмахнулся по-свойски:

– Да будет воля Их.



* * *





Но все-таки пора было вернуться к смыслу творения. Что будет после достижения совершенства?!

Итак, распространяющаяся от звезды к звезде, от галактики к галактике жизнь уравновешивает энтропию и настанет момент, когда масса живой материи достигнет такого уровня, что энтропия будет преодолена. Встанет ли тогда проблема качества самой жизни?

Сейчас, когда процессы энтропии идут быстрее, для борьбы с нею годится любая жизнь, и это, пожалуй, одна из причин, почему Господствующее Божество терпит злобные и жестокие формы жизни – когда нужно залить пожар, годится любая болотная жижа.

Тушить пожар – необходимо, но смыслом жизни не может быть просто тушение пожара. Когда пожар потушен, тогда возникает вопрос: а как жить спокойно и благополучно? Чего добиваться, к чему стремиться?

Пока есть временные цели, пока нужно потушить пожар или остановить войну, тогда кажется, что эта борьба и составляет смысл жизни. Точно также преодоление энтропии – цель остро необходимая, но преходящая. Вот и получается, что до сих пор смысл существования Космоса складывается из цепи временных целей. Но вот опасность энтропии будет наконец полностью преодолена, пожарных мер больше не потребуется – вот тогда-то и вернется главный вопрос: а зачем?!

Так неужели ответ всех ответов: «Не скучай!»?! И Космос служит только для того, чтобы Господствующее Божество не тосковало посреди бесконечного размазанного равномерного Хаоса, в котором ничего не происходит и происходить не может?!

И нет больше надежды, что истинный смысл известен Вышнему Н/Н – за полным отсутствием Такового. Либо истинный смысл откроется Самому Господствующему Божеству, либо такого смысла нет вовсе, а есть только череда сменяющихся временных задач. Как в футболе: в каждом матче цель очевидна – победа, но матч закончен и вчерашний счёт уже неинтересен, нужно выходить и играть снова – и никогда нельзя будет сказать, что достигнута победа окончательная.



* * *





Дальше – проще. Получив заверения Любимого Друга и Учителя, что между ними не обошлось без Высочайшей Воли, Клава следующему сообщила новость Онисимову – как человеку практичному:

– Брат Орест, у нас с Учителем родится ребенок. Нужно приготовиться как-то, наверное.

Онисимов сразу же прикинул, каким образом извлечь из такой новости максимальный эффект. Подумал, что будет возможность устроить торжественные крестины – название только чуждое, но это уж – как решит Учитель, но обряд приобщения к истинному Учению так или иначе состоится, значит, последуют подарки новорожденному Внуку Божию – так что дело обещало быть выигрышным. И он ласково и фамильярно потрепал Клаву по пока ещё неоформленному животу:

– Носи и храни! Большая честь тебе доверена: родить Внука Божия. Хотя непорочного зачатия ты и не удостоена.

Клава скромно улыбнулась.

Она подумала, что зачатие и получилось почти непорочным: на приятную порочную часть Виталик тогда после болезни оказался неспособен, хорошо хоть успел впрыснуть впопыхах.

Да и Светлый Отрок пока ещё не стал удовлетворительным для женщины мужчиной, здесь тоже гордится она самым фактом, а не исполнением.

Олена прежде и не помышляла, что может стать матерью Внука Божия. Но когда узнала о счастии Клавы, когда поздравила и поцеловала от всей души, сделалось ей грустно: ведь они с Клавой пришли к Учителю вместе, так почему Он избрал не ее?!

Правда, она замечала со стыдом, что ей нравится смотреть на Серёжу, когда тот по вечерам садится с гитарой.

Должна она помнить Гаврюшу и молиться Небесным Супругам, раз уж не получилось супружество земное, а она на певца с гитарой заглядывается – грех!

И дымный город ей уже опротивел. В Шувалово немножко лучше, но все равно грязно и заразно кругом. Вспоминалась Анфиса, уехавшая на Алтай, в Горний Эдем.

В тот же вечер после венчания Клавы в малые богородицы Олена подошла у Дионисию:

– Учитель, я думаю, я уже получила Твое благословение и просветление. Благослови меня уехать.

– А куда ты собралась, сестра Олена?

– На Алтай.

– Наверное, хорошее место, – небрежно признал Дионисий, уверенный, что самое лучшее место то, в котором Он находится в данный момент.

– Да, хорошее, чистое.

Подошел Пустынцев, заехавший к ночи, как он часто делал теперь.

При всей своей привычной бдительности он не заметил, что за ним увязалась из города синяя «тойота». Да и трудно было заметить, потому что «тойота» не висела на хвосте. Нужно было только убедиться, что Пустырь приехал в привычный дом и припарковал машину у входа.

– О чем говорим? – приобнял он Олену за талию.

– Да вот, уезжает сестра на Алтай, – с капризным недоумением объяснил Дионисий.

– Приятный вояж, – и Пустынцев сильнее обнял Олену в знак поощрения. – В даль пошёл усталый караван.

– Когда мы все двинемся, тогда – караван, – бездумно возразил Дионисий.

– Исход – эфто в традициях, – шутливо подхватил начитанный Пустынцев. – Евреи – из Египта, Святое Семейство – наоборот, в Египет, Магомет – из Мекки в Медину. А чем Ты хуже Магомета?

– Я лучше, – серьезно уточнил Дионисий. – Мухаммед – пророк, а я прямой Их Сын.

Олена медлила сколько можно было, но наконец высвободилась.

Оценив серьезность Учителя, Пустынцев не стал продолжать свои шутки. Обратился к Олене:

– Ты уедешь, сестра, а мы потом приедем к тебе.

– Приезжайте все. И ты приезжай, – ответила она тоже серьезно.

– Я тебя отвезу с утра, если хочешь, – пообещал Пустынцев. – На вокзал.

– Отвези, Серёжа.

Ездить на хорошей серёжиной машине ей нравилось, что тоже, наверное, маленький грех. Гаврюша когда-то уехал в грузовике и больше не вернулся. А она – в какой-то заграничной машине!

Спустившись вниз, она зашла в пустой и темный зал, где лежала нетленная Зоя. Олена больше не увидит праведницу в гробу. Лицо Зои освещалось только слабым светом с улицы – и потому казалось особенно прекрасным. Постояв у гроба, Олена подошла к окну. Оттого что в зале было темно, очень хорошо было все видно на улице. Красивая машина Серёжи, на которой Олена завтра греховно прокатится.

Олена увидела, как к серёжиной машине подошли двое.

Один стоял, тревожно оглядываясь, а второй полез под машину – как делают шоферы, которые, бедные, чинят снизу моторы, лежа на коврике в самой грязи! Чинил он недолго, вылез, и оба быстро ушли.

Неужели такие добрые, что починили чужую машину?

Олена не знала, сказать или не сказать Серёже? Но вспомнила, как говорили в деревне после гибели Гаврюши: «Вертушку ту не иначе американцы спортили: не надо им, видать, у себя нашего товару! Очень просто: подошли и будто починили! Мы ж добрые, хорошее видим, а мериканец подполз как змей в раю.»

Снаружи ветер шатал ветви деревьев. И свет наружных фонарей перебегал по стенам – и пробежал по лицу мученицы Зои.

Олене показалось, что мученица пошевелила губами. Попыталась что-то сказать!

В испуге Олена побежала наверх. Уж если мученица пыталась заговорить – ей и сами Боги-Супруги велели!

Пустынцев что-то рассказывал, стоя перед окном, как она стояла недавно. Только Пустынцев стоял в освещённой комнате – и не видел ничего, что делается снаружи.

Олена подошла и дернула его сзади за локоть.

Он обернулся, досадуя, что прерывают анекдот. Но увидев Олену, улыбнулся и снова нашёл её талию:

– Что скажешь, красавица народная?

– Серёж, там кто-то под твою машину лазил. Будто чинил.

Пустынцева сразу прошиб озноб. Он понял, кто и зачем «будто чинил» его «ситроен». А затем понял, что его спасло чудо в милом лице сестры Олены, прилежной ученицы Дионисия.

Вот уж, действительно, истинная вера, при которой Учитель Сам не обязан всегда вмешиваться: справляются и ученики.

Чтобы не показать испуга, он с увлечением – с двойным увлечением после чудесного спасения! – досказал длинный анекдот, и только потом пошёл звонить в милицию.

– Ну Олена, – сказал он, отойдя от телефона, – взлетели бы завтра мы с тобой прямо в рай! Одно утешение: так бы и летели, обнявшись. Проси теперь, чего хочешь!

Олена застеснялась, искренне не зная, чего просить.

– Ладно, – выждал паузу Пустынцев. – Когда придумаешь, скажешь. За мной не заржавеет.

Приехали саперы и действительно отлепили от днища полкило пластита с растяжкой, накрученной на переднюю полуось: стоило сделать первый оборот колеса, и второго уже никогда бы не получилось.

Потом сыщики долго расспрашивали и Пустынцева, и Олену, и Онисимова заодно, на которого был оформлен дом. Разговоры происходили в зале, и агенты косились на нетленное и невозмутимое тело в гробу.

Олена догадывалась, что Серёжа захочет прийти к своей спасительнице. И она хотела, чтобы он пришел, но заставила себя запереться. И зачем задвижка на двери? Не было бы задвижки – значит судьба, а раз задвижка есть, значит долг Олены – запираться.

Она лежала и слышала, как он подходил, как дергал дверь, как звал её шепотом. И как ушёл наконец – слышала тоже.



* * *





Малые планетяне, имея всё, легко пресыщаются, впадают в хандру и совершают множество жалких поступков – вплоть до самоубийств.

Опять это слово – самоубийство. От страха смерти они кончают с собой, и вот от излишка удовольствий – тоже. Страх Оно преодолело – так неужели же впадет теперь в депрессию оттого, что «всё надоело… всё повторяется… нет смысла… суета сует…»?! Может Оно устроить фейерверк, запалить сверхновую – и неинтересно, потому что никаких усилий для этого: едва пожелало Оно – и немедленно сделалось по слову Его. А впереди вечность, но никаких преодолений не принесет даже непреходящая игра Космоса. Неужели уподобиться жалкому планетянину, какому-нибудь местному царьку, утомившегося от исполненных желаний, – и заскучать так же, как заскучало Оно в безжизненном размазанном Хаосе?! Так недалеко и до того, чтобы сказать, что между Хаосом и Космосом, в сущности, и разницы-то нет никакой!

Если только не видеть перед собой цель.



* * *





Наутро Пустынцев, снова и снова торжествуя по случаю своего чудесного спасения, отвез Олену в аэропорт, купил билет в Барнаул: нечего ей трястись в грязном поезде, отбиваться от приставаний солдат и проводников!

– Спасибо, Серёженька. Я напишу. – Она поцеловала его на прощание – по-сестрински.

И он её – не по-братски, а как получилось. Поцеловал и уехал из аэропорта, удивляясь, что вот вышло не по-его желанию, ускользнула Олена из объятия – а он не злится, он спокоен и весел. Неужели Сынок Божий так успел его переделать?!

Дионисий слишком подобрел от хорошей жизни, совсем забыл о силе ненависти и величии непрощения. Убийцы, попытавшиеся достать Серёжу, вовремя напомнили. Подонки не дремлют!

Хотя и Божественные Его Родители Себя показали в лучшем свете: вовремя привели Олену к окну, показали ей киллеров за работой, не попустили совершиться злодейству.

Но все равно, Дионисий всеми силами желал, чтобы убийцы были уничтожены здесь и сейчас – на Земле, а не только на Небе.

– Ты знаешь, кто они? – спросил Он у только что вернувшегося из аэропорта Серёжи.

– Я разберусь! – ответил Пустынцев, подлинно «играя желваками»: у него от страха и ярости сводило щеки.

– Мы вместе разберемся. Ты только скажи, кто?

Предложение Пустынцеву понравилось: если Учитель может предвидеть опасность, логично Ему же насылать проклятия, чтобы недруги зачахли от неведомых недугов!

– Конкретных киллеров я не знаю, конечно, а заказал мой верный Зина, конечно.

Было бы очень удобно, не сходя с места, наслать на коварного и мерзкого Зиновия скоротечный лейкоз, например. И не то что бы Дионисий не верил в свои возможности: Он знал, что если очень пожелает, подлый Зина умрет каким-нибудь гадким способом – Божественная Чета не откажет Своему возлюбленному Сыну в такой малости, но Ему хотелось видеть собственным глазами долгую и мучительную смерть убийцы. Месть должны была совершиться здесь и сейчас, скучно ждать даже месяц или два, пока проявится заказная болезнь.

– Адрес его ты знаешь? Он не ушёл в подполье?

– Недавно знал. А теперь – может и летит сейчас куда-нибудь на Каймановы острова. Сам он тоже – кайман хороший. В смысле – крокодил.

– Ничего, найдется, – неопределенно пообещал Дионисий.

И позвал Левона, велел разведать Зину по старому адресу.

Зиновий знал, что Пустырь не взорвался вместе со своей тачкой – и значит, может попытаться ответить взаимностью.

Надо было дожимать ситуацию. Не взорвалась машина, надо рвануть весь этот сумасшедший дом, как и планировал с самого начала. А то соблазнился сработать тонко, нанести маленький точечный взрыв. Где тонко, там и порвалось.

Левон полночи прослонялся у подъезда – и доложил, что интересующий объект пришел домой и остался ночевать.

Зиновий призвал прежних неудачных исполнителей и приказал начинить подвал килограммами двадцатью надежного зелья – чтобы больше никаких случайностей!

В футболе это называется игрой на встречных курсах.



* * *





Интересно, что к недавнему проекту Собственного разделения на мужскую и женскую Ипостаси Господствующее Божество подошло очень осторожно, поставило предварительно мысленный эксперимент, провело Само с Собой подробное обсуждение проекта. И в результате проект отпал как незрелый.

А вот ведь проект Космоса никогда Им не обсуждался: разом принято было волевое решение, Слово было сказано – и Хаос мгновенно преобразовался. А удачно ли были рассчитаны те же константы? А каковы желательны формы жизни на предстоящих планетах? Необходима ли стихийная саморегуляция путём непрерывной борьбы за существование или есть другие способы поддержания планетарных экосистем? Вопросы эти не прорабатывались, не моделировались. Эксперимент сразу был поставлен в режиме реального пространства и времени.

Такое различие подходов легко объяснимо: сотворение Космоса – действие хотя и масштабное, но все-таки частное: Господствующее Божество при этот осталось неизменным по Своей сущности. И пока Оно неизменно, пока Оно не изменило Своих основных свойств, можно, в случае надобности, сотворить иной Космос. Проще говоря, Божество первично, а Космос вторичен.

Но если поставить Себе целью установление в Космосе всеобщей справедливости, то подходить к этому можно двояко: либо попытаться исправить уже существующий вариант Космоса, либо признать данный конкретный вариант неудачным в своей основе, не подлежащим никакой разумной реорганизации и принять кардинальное решение пересотворить Космос, выпустив более совершенную модель.

А что нынешние планетяне при этом быстро и безболезненно сгорят – ну, такие мелочи Его никак не могут беспокоить.

Как не беспокоится селекционер, уничтожая неудачные гибриды.



* * *





Олена прилетела на Алтай и сразу же нашла Анфису. Анфиса привела её в староверский скит. Олена была уже достаточно крепка в новой вере, чтобы не поддаться проповедям староверов, но была слишком неопытна и некрасноречива, чтобы попытаться переубедить их. Она слушала молча, смотрела вокруг и думала, что новая вера и должна расцвести здесь, среди чистоты и красоты природы, а не в дымном грязном городе. Смотрела, дышала и утверждалась окончательно: да, Горний Эдем только здесь! О чём она и написала.

Писем стали теперь мало писать в России, а потому они доходят быстро.

Пустынцев прочитал вместе с Учителем – и сразу понял, что в письме – судьба. Один раз Олена, милостью Небесной Четы, спасла его, и теперь спасает во второй раз. Если сейчас ему улететь вслед за нею на Алтай, никакие киллеры там не достанут. И в то же время, действительно надо открывать там филиал. Хватит жаться в Питере, надо расширяться сначала на Россию, а потом и на весь прочий мир! Никакой банановый импорт не даст таких дивидентов как экспорт веры. Весь мировой опыт тому подтверждение! Мун стал миллионером на своем учении. То есть миллиардером.

Дионисию идея прокатиться на Алтай тоже понравилась. Он никогда не ездил так далеко.

– Отдадим маленькие долги и отправимся, – решил Он.

Дионисий призвал Левона, усмехнулся:

– Ну что ж, пора и тебе расти. Не вековать же в простых быках. Как одноклассник с детства Самого Сына Божия должен же ты чего-то достичь в жизни. Замочишь Зиновия – сразу человеком станешь. Киллером с квалификацией. А там и начальником личной охраны.

Левона такая судьба вовсе не привлекала. Он-то надеялся, что в ХБС пойдет по духовной части. Тем более, при поддержке одноклассника. А Учитель, наоборот, решил его унизить, хотя и под видом милости. Что ж, Денис Мезень всегда ему завидовал и ревновал к Галочке. Но Левон понимал, что есть предложения, от которых не отказываются. Тем более, что Дионисий теперь торжествует – вот и упивается торжеством.

– У меня и оборудования нет соответствующего, – только и возразил Левон.

– А какое тебе нужно?

– Со взрывчаткой работать я не умею. Пистолет, наверное. Автомат – слишком большая штука: могут засечь по дороге.

– Сделаем тебе оборудование.

И ведь сделает! А Левон больше не хотел. Достаточно его шантажировали той разминкой, которую он с ребятами устроил на чердаке. Но тогда всё случилось неожиданно, он не знал, на что шел. А теперь знает – и не желает.

После своего дежурства Левон снова заглянул в дом, где живет Зиновий. И сбежать не удосужился, дурак!

В ящик Зиновию он бросил записку, изготовленную печатными буквами – ничего оригинальнее он в спешке придумать не успел:









Желаешь жить – исчезни








Сообразительный человек поймет, откуда дует ветер. Свинцовый.

Зина понял, конечно. И приказал предельно ускорить акцию в Шувалово.

Игра на встречных курсах ускорялась.

Пустынцеву не хотелось ждать раздачи долгов, обещанной Учителем. Он теперь каждую минуту чувствовал себя мишенью. И потому он улетел вперед. В аэропорт уехал на своем белом «Ауди», которым в последнее время пользовался Учитель – чтобы сбить ищеек со следа. А Дионисию оставил «ситроен».

И шпионы доложили, что «ситро» поездил по городу и вернулся в Шувалово. А значит – Пустырь на месте!



* * *





Нет ничего удивительного в том, что даже Господствующее Божество не смогло с первого раза безупречно сотворить совершенный Космос. На пути к совершенству очень даже естественно произвести некоторые опыты. Эксперименты. Задать определенные законы природы – и запустить процесс, получить результаты, оценить. Потом слегка скорректировать первоначальные параметры – и начать сначала. И только произведя необходимое количество экспериментов, выйти на оптимальный режим функционирования Космоса.

Количество экспериментов значения не имеет, потому что Господствующее Божество вечно, пресуществовало до времени и просуществует после времени, и следовательно, торопиться некуда.

Кто сказал, что Космос должен идеально функционировать с первого раза, порождать только прекрасных и совершенных существ? Сколько земные скульпторы разбивали неудачных набросков будущей статуи, прежде чем приходили к идеальной гармоничной форме! А они-то работают с простым неживым материалом. А Оно вынуждено иметь дело со своевольной живой субстанцией, которая, случается, дерзает сопротивляться воле Его.

Всемогущество и всеведение не предполагают идеального успеха с первой попытки. Всемогущество и всеведение тоже развиваются, совершенствуются.

При таком трезвом и здравом подходе всё становится на свои места. Просто, Оно – учится, Оно – экспериментирует, как и пристойно подлинному Творчеству, которое всегда должен испытывать святое недовольство Самим Собой.

Оно, разумеется, вечно и существовало прежде начала всех времен, но все-таки Оно – молодое Божество, если считать от начала времен. Потому что до начала Оно хоть и существовало в Себе Самом, но учиться Ему было негде, незачем и не на чем. Тренироваться. Не было ещё ни пространства, ни материала.

И как только материал появился, Оно со всем рвением принялось творить. Не мог же с первой попытки получиться законченный шедевр. Подучится Оно, испортит несколько ранних эскизов – получится и шедевр!

Да и не должно Оно ни перед кем оправдываться! Как сделало – так и сделало, а когда покажется, что сделало не совсем хорошо – уничтожит Оно этот первый слепок, набросок, черновик, и попробует начать сначала.

И, быть может, уже пора начать сначала?!



* * *





Первозванная Нина постаралась искренне простить сестру Наталью и её сынка Мишу. Даже заставляла себя ласково смотреть на маленького убийцу своей Валечки, когда тот крутился под ногами здесь в Храме.

И только бесстыдство сестры Натальи, которая откровенно соблазняла юного Учителя, заставило Нину поколебаться в новой вере. Она была бы рада ничего не знать, но будто нарочно несколько раз встречала Наталью в коридоре, когда та бегала в комнату Учителя и обратно. И Клава рассказывала об этом же всем подряд – не уши же затыкать.

А Дионисию больше всех нравилась Наталья. Клава получила свое, все знали, что она носит Внука Божия – и это уже сделалось видно по её фигуре. А удовольствия больше всего доставляла ласковая и заботливая Наталья, которая своей совсем уже взрослой тридцатилетней красотой лучше всего умела принять в себя Его отроческие порывы. Каждый раз Он удостоверялся, насколько отросли у нее волосы, скоро ли она укутается в них как в собственную власяницу?

А Нине начинало казаться, что даже тогда в далекий уже первый день Он заставил её простить Наталью и её преступного сыночка, чтобы сохранить Наталью для Себя.

Лысый Его приспешник, нахальный Оркестр, и вовсе ни в каких Богов не верует – ни в Двоицу, ни в Троицу, это же сразу видно! На глазах выбился из нищих, а теперь разыгрывает из себя нового апостола. Вздумал по примеру своего шефа тоже ночью в женскую келью лезть! Так Дионисий – красавчик, а этот что о себе воображает? Нина хватила его по лысине – от души.

Нина насмотрелась когда-то, как муж её покойный на собраниях говорил одно, а дома немного другое: больше всего любил считать, сколько ковров привез. Вот и здесь такое же двоедушие и двоесловие.

И пусть бы Дионисий с приспешниками занимался своим молитвенным бизнесом, их это дело, их душам после погибать, но страшно было за Валечку. Если родная мать сначала опоздала спасти её дома, потому что задержалась в проклятой очереди, а теперь опаздывает молить о её невинной душе, потому что опять завернула не туда, вверила свои молитвы недостойным пастырям, то пострадает на Небе невинная девочка! Вот что страшно.

Стоит сомнениям завестись, и они начинают разъедать весь покров веры. Нина уже скептически смотрела на череду паломников, приходящих поклониться нетленной мученице в гробу. Нина прекрасно знала, что праведницу просто набальзамировали, что так за хорошие деньги можно сохранить любое тело, освободившееся от самой развратной души, и никакого чуда в этом нет. Видела она пару раз, как Онисимов в коридоре наставляет убогих, которых потом при всем народе чудесно исцелял Учитель. И вспоминались все разоблачения чудес, о которых она со смехом читала в своем атеистическом прошлом.

Всё бы сошлось; может быть, она бы даже восстала громко, но если вернуться в атеизм своей молодости, пришлось бы признать, что Валечка погибла просто так, зря, что невинная душа её не утешается сейчас на Небесах – неважно, подле Божественных Супругов или столь же Божественной Троицы. А душа Валечки на Небесах, это Нина знала доподлинно, она чувствовала, что душа дочки смотрит сверху на свою мать и шлет утешения. А как бы Нина смогла жить без таких утешений?!

И тут кстати Нина вспомнила про Николая Коровина, писателя, которого немного знала в прежней советской жизни. Писатель – по профессии отчасти исповедник, и Нина решилась посоветоваться сперва с ним.

В прежние годы Коровин писал о духовно застойной социалистической реальности – насколько позволяли осторожные редакторы и бдительные цензоры. Отчасти все-таки позволяли, – настолько, что читатели вполне улавливали его прозрачные намеки и охотно покупали книги, чтобы тихо и тайно посмеяться над тупой властью, не понимавшей простого подтекста.

В новой жизни намеки потеряли смысл, книги Коровина перестали сначала покупаться, а потом и издаваться, что привело писателя в некоторую растерянность. Не то что бы он совсем уж ничего не умел делать помимо писания, но он считал унизительным менять профессию, тем более, что духовный застой вокруг стал явственно сгущаться снова, и следовательно, его навыки вежливого борца с застоем должны были незамедлительно пригодиться.

Он не сразу узнал свою старую знакомую – и потому что не так уж близко они были некогда знакомы, и потому в особенности, что Нина Антоновна сильно постарела.

Сначала он был насторожен, боялся ненужных докучных разговоров, но быстро понял, что старая знакомая пришла рассказать именно о новом духовном застое, выражающемся в религиозном легковерии!

Сам Коровин не впал в лубочное православие, как многие его коллеги, не отрастил бороду подлинней чем у Серафима Саровского, не отправился путешествовать по монастырям, отыскивая духовные истоки. Но личные отношения с Богом у него особым образом сложились.

Ещё в советские времена он не был законченным атеистом просто из чувства противоречия: раз нелюбимый им строй провозглашал официальный атеизм, это уже было достаточным основанием, чтобы заняться посильным богоискательством. Официальная церковь с её византийскими обрядами и палестинскими мифами казалась ему все же наивной даже тогда, когда она была гонима и потому симпатична, но некое Высшее Начало он признавал – и даже считал себя выразителем Божественных замыслов, так как творчество, в особенности художественное, по его понятиям, неразрывно связано с Богом и охотно Им вдохновляется. В счастливые минуты, когда писалось легко и свободно, он словно чувствовал, что ему помогает снисходительный и доброжелательный к нему Господь.



* * *





Господствующее Божество всегда с недоумением наблюдает, с каким упорством некоторые земляне предаются занятиям, называемым ими «творчеством» – а многие другие почтительно за этими занятиями наблюдают.

Некоторые так называемые «творцы» – потому что истинным Творцом выступает только Оно, бессмертное и совершенное – в показном смирении утверждают, будто бы они лишь проводники Его творчества, будто бы Сам Господь Бог водит их руками и повелевает их вдохновениями. Так и объявляют, не обинуясь: «Со мною был Бог!» Смирение паче гордости. Потому что тем самым эти «творцы» намекают на особенные милости к ним, ничтожным, ниспосылаемые с Его высока. Они тоже метят в любимые дети Его, через которых Оно готово явить Свои откровения.

Как будто достойно Его унижаться до сотворения мелкой розницы, понятной только таким же мелким планетянам как и сами «творцы».

Вообще разговоры об авторстве, о приоритете выдают неизлечимую суетность планетян. Им мало переживать счастье творчества – им нужен последующий почет.

Но счастье своего малого творения некоторые действительно переживают, пародируя акт Вселенского Творчества.

Но что обидно: Космос уже создан. Дело сделано. Потому что лишь малые планетяне могут множество раз плодить свои изделия – Космос один, он заполнил собой всю бесконечность.

И для второй такой же бесконечности места просто нет.

Это, кстати, заставляет Божество ещё раз почувствовать ограниченность Своего всемогущества.

Зато является искушение уничтожить тот вариант – и сотворить всё сначала. Кончить и начать заново – это вполне в пределах Его всемогущества. Тем более, что первый вариант Космоса получился далеко не идеальным – это Оно уже самокритично признало. Скромные земные творцы и то по множеству раз переделывают свои произведения, пока им не покажется, что они достигли посильного совершенства. Тем более взыскательно должно быть Оно к Своему величественному в его бесконечности творению.

Да, пора уже уничтожить этот первый опыт и сотворить новый Космос, постаравшись учесть допущенные ошибки!

Пора!



* * *





Коровин слушал Нину Антоновну – и являлось искушение всё как есть прямо перенести в роман: такой прекрасный фрагмент нового духовного застоя явился его взору.

Правда, в одном он прежде был неправ – только теперь это стало совершенно ясно: то явление, которое он намеками описывал в советское время, вовсе не было застоем – застой существовал тогда, когда большинство граждан было искренне довольно своим казарменным житьем, а он застал уже брожение, когда житье сделалось несносным – потому-то каждый намек и подхватывался благодарной публикой. Брожение – благодатное время для протестной литературы! Новое же свое положение, когда правят умами предводители церквей и сект, большинство граждан угнетением не считают, они уверены, что веруют искренне и добровольно – а значит, это действительно застой, как в годы послереволюционные, когда большинство граждан было уверено, что искренне и добровольно веруют в коммунизм. А потому роман по исповеди Нины Антоновны не будет иметь того успеха, как прежние романы Коровина: брожение в обществе ещё не началось. Вот начнется очередное брожение, тогда любой намек на гнет разнообразных церковников будет приниматься так же благодарно, как недавние намеки на лицемерие и всевластие КПСС.

Рассказы о юном самозванном пророке, устроившем себе гарем из восторженных почитательниц, вызывали даже легкую зависть: сам Коровин ни в молодости, ни после так устроиться не умел, а почитательницы его таланта, появлявшиеся близ него прежде во времена брожения, гарема не составили, да и немногие годились бы в гарем. Что же до личных отношений Коровина с неким Высшим Началом, то эти интимные и прочные отношения не могли поколебаться историей об очередном авантюристе, торгующем Божьей волей. Ведь любая организованная религия торгует тем же, что нисколько не отрицает прямой связи с Высшим Началом.

Нина Антоновна пришла не только исповедоваться. В ответ на свою откровенность она ждала утешения и совета. Она словно бы вернулась мысленно в советские времена, когда писатели воспринимались как духовные руководители, светские пастыри.

С утешением же и советом дело обстояло трудно. Чтобы оттянуть время, а может быть, и увильнуть от повинности давать советы, Коровин словно бы спохватился:

– Да что же мы сидим? Давайте хоть чайку!

И сам заспешил в кухню поставить чайник, потому что жена его, неспособная понять всей тонкости отношений Коровина с Высшим Началом, сделалась в последние годы вполне православной, как и большинство знакомых из числа чистокровных русских, и как раз ушла в церковь.

– Так что же делать, Николай Данилович? Неужели только один обман кругом?! – продолжила Нина Антоновна, едва пригубив и тут же отставив чашку.

А Коровин, наоборот, занялся чаем с полной серьезностью, чтобы оттянуть время утешений и советов.

Сам он никогда не надеялся, что кто-нибудь его утешит и решит за него, как ему лучше поступить. И удивлялся, когда другие готовы поверить ему больше, чем самим себе. И потому сосредоточенно жевал печенье: быть может, Нина Антоновна продолжит монолог и постепенно сама даст себе нужный совет?

В это самое время, пользуясь наступающей темнотой, умелые ребята быстро и аккуратно грузили взрывчатку в подвал шуваловского дома. Зашли они с разведанной стороны. из садика, и на этот раз их никто не видел. Оторвали фанерку, спустили две картонных коробки, бережно опустили взрыватель, управляемый по радио, поставили фанерку на место.

Нина Антоновна терпеливо ждала совета, не подозревая, что увеличивает таким образом свои шансы на спасение, и Коровину пришлось наконец осторожно заговорить:

– Ну прежде всего, из этого вертепа вам нужно поскорей уйти. – Другой бы сказал «немедленно», но Коровин всю жизнь избегал слишком решительных формулировок. – И вообще, о душе лучше заботиться лично, а не полагаться на посредников. О вашей Валечке, о вашей Валечке… – Коровин подошел к самому болезненному пункту, – о вашей Валечке вы помните, и ваша память – лучший памятник ей.

– Но так больно о ней вспоминать! Я было немного успокоилась там в Храме, отвлеклась.

Вот именно: невыносимо больно вспоминать. И лучше бы всего – постараться начисто забыть о погибшей дочери, заставить себя всё время думать о другом, о других – но слишком жестоко прямо сказать об этом матери.

– Найдите иное служение, альтернативное, но только в более приличном месте. Есть женские организации, помогают другим матерям в их горе. Начнете утешать других, поневоле станете сильной.

– Утешать других, а как же Валечка?

Коровин верует в бессмертие души, в особенности – собственной души, имеющей особые прямые отношения с Высшим Началом, но верует не так буквально, как большинство наивных прихожан, теснящихся в церквях, не представляет он себе, что души сидят где-то на Небе и смотрят в окошечки вниз на оставленных дома родных и близких. Но ради утешения посетительницы снизошел до её уровня понимания:

– А Валечка будет радоваться, видя, что вы нашли себя. Думаете, ей приятно видеть ваши терзания и слезы?

– Валечка добрая, Валечка не хотела бы, чтобы я все время плакала.

Валечка была при жизни занята своими делами – мальчиками, рэповой музыкой, прикольными фильмами – и на маму обращала мало внимания. Но посмертный образ выстраивается без оглядки на оригинал.

– Вот видите. Вам послано испытание, и вы должны не замыкаться в своем горе, а повернуть вашу скорбь на служение людям.

Вполне складно получилось. И как ни странно, такая банальность утешила Нину Антоновну.

Она ушла от Коровина, бережно унося свою тихую грусть, с которой вовсе не желала расстаться, но достаточно успокоенная и готовая для новой жизни.



* * *





Странное чувство – грусть. Что бы ни говорили разумные земляне, как бы ни сетовали на горе утрат, они любят грустить. Любят и умеют. И очень любят грустную музыку, чтобы погрустить лишний раз, когда не хватает для этого собственных обстоятельств. Страдают, мучаются – и находят тайную сладость в страдании. А редкие экземпляры неизменно веселых своих собратьев люди третируют как пустых, поверхностных, неумных личностей. Только в грусти признают люди глубину.

Грусть несомненно связана с привязанностями. Не было бы привязанностей, меньше осталось бы поводов для грусти. И горечь потерь люди лелеют в себе, не желая забыть утраты и тем самым излечиться от печали. Встречаются во Вселенной совсем иначе устроенные планетяне, которые не грустят и не оплакивают умерших. Там видят глубину именно в радостном принятии жизни, а наблюдающуюся изредка печаль признают и глупостью, и прямым святотатством.

Господствующее Божество не жалеет о прошедшем, а потому не знает грусти, и неспособно понять до конца горе Своих созданий. Вечность просто несоизмерима с их сиюминутными чувствами. Но как им помочь, если бы даже Оно захотело им помочь? Только – ослабив или вовсе уничтожив память. Можно, конечно, только сами люди этого не захотят. Но тогда пусть не жалуются, пусть признаются, что бережно лелеют всякое свое горе. Так ведь – и не признаются, даже возмутятся!



* * *





Дионисий съездил в город и вернулся. «Ситроен» стоял перед домом, указывая наблюдателю, что приехал Пустынцев. О чём наблюдатель и доложил.

Дионисий, как и всегда, был в прекрасном духе. Иначе и невозможно чувствовать себя, если человеку всё удается. Тем более – молодому человеку. Невозможно не пребывать в радости человеку на самом верху иерархической пирамиды. В особенности – совсем молодому человеку. Нет большего счастья, чем быть любимым Сыном Божиим, наследником всея Земли, когда выше – только Небесные Родители. Быть может, Они не всегда согласны между Собой, но Своего возлюбленного Сына любят одинаково.

Дионисий только что вернулся с Моховой, где принимал ходоков из Москвы. Пустынцев отпечатал маленькую брошюрку с Откровениями, переданными Небесной Четой через Дионисия.

Брошюрку раздавали в Москве тоже, и вот приехали первые последователи из столицы.

Москва – это Москва, признание в столице означает новый этап, означает почти что завоевание России.

Приехали двое мужчин – что тоже важно. Женщины восторженнее, а потому их восхищение всегда немного легковесно.

Тем более соблазнительна для них последняя великая истина, объявляющая равноправие Бога-Отца и Богини-Матери, потому что до сих пор они терпели непрерывную тысячелетнюю дискриминацию на божественном уровне. Вот женщины и восхищаются тысячами – а скоро восхитятся и поклонятся миллионами! Но все-таки настоящий успех должен включать в себя признание со стороны серьезных мужчин.

Молодые и напористые ребята лет тридцати – они увидели перспективу в новой вере. Вот и примчались.

Москвичи низко поклонились и поцеловали руку, после чего Дионисий их усадил и говорил очень милостиво.

Они отвечали с приличествующей почтительностью:

– Ваши идеи, Учитель, открыли нам свет, которого не доставало. Вы, поистине, произнесли последнее Слово, которого ждало всё человечество.

Сказано настолько справедливо, что Дионисию нечего было возразить.

Что удивительно, сказано было абсолютно искренне. Приехавшие москвичи были не то что полными атеистами, но ко всякой религии глубоко равнодушными, поэтому они мгновенно оценили рыночную перспективу. Действительно, невозможно понять, как это в век эмансипации не установилось ещё и равноправие Богов на Небе?! Как это феминистки терпят традиционную деспотию исключительно мужских Богов?! И нужно было успеть первыми монополизировать московский рынок! Заодно со всероссийским. А в перспективе выход за рубежи!

И дополнительное учение о непрощении тоже обещало успех: общество натерпелось от преступников, устало от подонков, и восторженно примет религию со здоровым полицейским уклоном. Во всепрощении нет справедливости, справедливость в том, чтобы негодяи были наказаны – не только на Земле, но и на Небе. Пришел Спаситель – но только для хороших людей, а хорошие люди только о Таком и мечтают: хватит, их ровняли с негодяями на этом свете, но фальшивым гуманистам мало, они обещают тем же негодяям спасение и на Небе, они обещают, что их добрый Бог будет любить всех подряд, а преступников даже ещё больше, если сумеют покаяться. Добрые люди сыты по горло таким гуманизмом! А от Божественных Супругов – не дождутся гады спасения. Хорошие люди давно на пределе, давно мечтают об одном: сварить живьем всех гадов, которые мешают жить. Но – самим не пачкаться. И вот новый Сын Божий всю работу берет на Себя – отлично! Добрые люди такого Спасителя примут на ура!

– До сих пор мы все словно бы пребывали в темноте, – продолжали гости. – А ведь так всё просто! всё гениальное кажется абсолютно простым, когда гений произнесет долгожданное Откровение. И даже удивительно: как мы все сами не дошли?! А вот – не дошли. В этом и есть подлинная гениальность: видеть простое и очевидное там, где глаза простых смертных не видят ничего!

Дионисий снова кивал с достоинством.

– Мы издадим Ваши Откровения сразу десятком миллионов. И это только первый завод! Да все нынешние мировые религии завтра останутся в виде маленьких сект, все люди поклонятся Вам. А уж тиражи пойдут на миллиарды! Закажем переводы на все языки мира.

– Откровения – не Мои, – из чувства справедливости поправил Дионисий. – Откровения продиктованы Мне непосредственно Божественными Супругами. А Я – всего лишь Их любимый Сын.

– И это счастье – жить в одну эпоху с Вами, иметь возможность видеть Вас, дышать одним воздухом.

И первозванные Нина с Натальей, и Серёжа – все почитали Дионисия, но только теперь Он понял, что первые Его последователи немного не договаривали. И только московские гости наконец оценили Его полностью. Почти полностью.

Они сидели у камина, который приятно грел даже в мае, Оркестр угощал москвичей коньяком, и сам, естественно, угощался, а Дионисий пил виноградный сок. Не понял Он пока радости в легком дурмане. Да и не может Сын Божий позволить себе валяться пьяным как какой-нибудь Ной.

В прихожей они снова целовали Дионисию руку.

– До завтра, братья. Жду вас в Шувалово.

Понятно, что приехал Дионисий даже в более приподнятом духе, чем обычно.

Перед отходом ко сну Он захотел проведать Мавру: не родила ли уже?

Отвыкший обходиться без прислуги, Он кликнул с собой Онисимова:

– Посвети-ка мне, Оркестр.

Онисимов хотел спать, но безропотно взял фонарь и пошёл впереди патрона.

– Бойкие ребята, – бормотал он на ходу. – За такими только гляди!

– Отличные парни, – недовольно прервал Дионисий. – У них масштаб.

– Масштаб-то масштаб, только бы процент отстегивали.

Они спустились в подвал.

– Мавра, – позвал Дионисий, – Мавра!

Мавры видно не было.

– Да свети же, Оркестр… Мавра!

И тут Онисимов заметил непонятные коробки.

Незнакомые. Чужие. Около самого оконца. И фанерку, похоже, отрывали.

Онисимов вспомнил недавний пакет под машиной Пустынцева.

– Бомба, – закричал он, – бежим!

Дионисий тоже увидел коробки и сразу поверил – бомба.

– Сейчас. А где Мавра?

– К черту Мавру! Бежим, она грохнет в любую секунду!

– Нет, хочу Мавру! Она нас спасла, мы бы иначе не спустились. Мавра, Мавра!

– К черту! – Онисимов бросился к лестнице, швырнув Дионисию фонарик.

А Тот оставался совершенно спокоен. Он светил по углам, приговаривая:

– Мавра, Мавра, Мавра!… – И тут же успокаивал убегавшего Онисимова:

– Ничего не сделается с Сыном Божиим! Родители защитят. Уже явили чудо через Мавру, явят ещё!.. Мавра, Мавра!

Онисимов не слушал увещеваний. К черту Родителей Небесных! Он взбежал обратно на этаж, выскочил в сад через боковой ход. Мобильник у него нашёлся с собой, и он принялся названивать в милицию! 02 было уныло занято. Возвращаться обратно в подвал и тащить Дионисия насильно Онисимов не собирался. Тем менее он собирался бегать по дому, выводить всех прочих жильцов. Наоборот, он отходил подальше, чтобы в момент взрыва не достали осколки.

Онисимов уже привык бояться мальчишку, но сейчас всё заглушил ужас ожидания взрыва. О том, что Сынок Божий выйдет и расправится с беглецом, Онисимов не думал.

Наконец Дионисий увидел Мавру. Она лежала, лелея свое большое пузо, ничуть не встревоженная беготней и криками Онисимова. Дионисий схватил Мавру и потащил наружу. Мавра слабо отпихивалась лапами, но терпела.

Поднявшись из подвала, Дионисий вспомнил, что наверху должны быть и Клава, и первозванные, и этот маленький Миша.

Наверное, Онисимов их вывел. И вдруг Он понял, что Онисимов трус, Онисимов не станет бегать по дому.

Держа Мавру, чтобы не убежала обратно в подвал, Он пошёл на второй этаж. Он знал, что Он – сын Божий, а потому неуязвим. Он не бежал – Он шел.

Стукнул в дверь к Наталье:

– Быстро выходить, бомба в подвале!

Наталья выскочила рубашке. Одной рукой они тащила Мишу, другой схватила какие-то тряпки.

– Девочки, бегите, пожар! – закричала она истошно.

– Бомба, – поправил Дионисий.

– Девочки, бегите, пожар и бомба!

Выскочила Клава.

– А Нина где? – обеспокоилась Наталья.

Дионисий стал стучать к Нине. Та не отзывалась.

Онисимов уже рассчитал, что если Дионисий сейчас взорвется, никто не помешает Ему явиться воскресшим на третий день узкому кругу лиц – и самому Онисимову, и ребятам из Москвы, и Пустынцеву. А уж они все будут свидетельствовать остальному миру. Так что гибель Его тоже несмертельна.

Наконец он прозвонился в 02 и закричал:

– У нас в подвале бомба! Я сам видел. Пишите адрес: Шувалово…

И в этот момент увидел из своего далека выбегающих Клаву, Наталью со своим говнюшком, и последним – Дионисия. Сын Божий шествовал шагом.

– Быстрее, – закричал Онисимов, – быстрее!

Дионисий торжественно показал всем спасенным пузатую Мавру.

– Целуйте ей каждую лапу. Чудо явлено через…

Тут как раз рвануло.

Удар воздуха был такой, что Дионисию показалось, с него сорвало волосы. Потрогал свободной от Мавры рукой: целы кудри, устояли перед воздушным цунами. Мавру волной прижало к Нему, и кошка утробно завыла от первобытного ужаса.

Женщины упали на колени и стали целовать Учителю ноги.

Дионисий усмехнулся Онисимову.

– Ты тоже, целуй. Чтобы я не рассказал как ты…

Дионисий чувствовал Себя настолько выше Онисимова, что и не гневался по-настоящему. Онисимов – жалкий человек, тля, едва различимая Им, Сыном Божиим. Пусть бежит. А Он – Он неуязвим. Вот, пожалуйста, ещё одно чудо: дождались Родители Небесные, когда Сын их наконец выйдет, и только тогда разрешили взрывать. Удивляться тут решительно нечему.

Онисимов покорно бухнулся на колени и стал прилежно целовать ноги Учителю. Дионисий потерпел недолго и наконец оттолкнул усердного Оркестра:

– Ладно, отвали! Предатель ты. И маловер. Рядом со мной не погибают, а спасаются, идиот.

И он пнул Онисимова ещё раз – целясь носком ботинка в нос.

Отринутый пинком, Онисимов не обиделся, а сообразил: а кто видел, что Дионисий вышел своими ногами? Никто не видел, кроме своих. Гораздо естественнее Ему – погибнуть во взрыве и воскреснуть. Да не в духе, а прямо во плоти! Сыну Божиему воскреснуть – что в баню сходить.



* * *





Если уничтожить нынешний Космос как первую неудачную модель, то, конечно же, Господствующее Божество немедленно сотворит следующий дубль – не томиться же Ему снова в Хаосе!

Соблазн очередного Творения ещё и в том, что в первое время новая Вселенная вдвойне интересна именно своей новизной: новые варианты жизней на планетах, новые константы, организующие астрофизические процессы. Быть может, в другой раз удастся уменьшить или вовсе исключить энтропию, залатать черные дыры, которые разъедают ткань нынешней Вселенной как источает моль старое шерстяное одеяло. Да, в первое время интерес всегда особенно напряжен, а потом всё больше одолевает привычка. Но менять Вселенные как перчатки все-таки нехорошо. Господствующему Божеству не перед кем отчитываться, Некого стесняться, а все-таки – нехорошо. Собственные понятия о чести Оно установило Само Себе, и по этим понятиям – нехорошо. Так что всякий Космос – достаточно всерьез и довольно надолго. И нынешний тоже не нужно отбрасывать слишком уж легко и бездумно: при всех изъянах все-таки ведь и достоинства в нем тоже имеются.

Надо ещё подумать, прикинуть, взвесить.



* * *





Весть о взрыве разнеслась мгновенно. Светлана Саврасова примчалась снимать ещё дымящиеся развалины.

Онисимов переговорил с Дионисием – о Воскресении, и Учитель снисходительно одобрил идею. Трус и подлец этот Оркестр – но под лысым черепом котелок варит! И когда Светлана поднесла Сыну Божию микрофон, Дионисий, уверенно глядя в камеру, рассказал:

– Взрыв застал меня в первом этаже, около гроба мученицы Зои. Меня подняло – и я очнулся у ног Моих Небесных Родителей. Отец сказал: «Любимый Сын Наш, Тебе ещё рано покидать Землю, Твоя миссия ещё только начинается». И Мама добавила: «Я бы счастлива не выпускать Тебя из объятий, но Мы, Боги, должны выполнять свой долг. Возвращаяся к людям, Сыночек, а Мы не оставляем Тебя ни на минуту!» Они Оба поцеловали Меня, Я почувствовал огромную силу в Себе и сразу увидел Себя в ста метрах от развалин, куда перенесся целым и невредимым.

Светлана настойчиво уточнила:

– Но все-таки Вы на какой-то момент погибли во взрыве? Ведь там на месте залы ничего не уцелело. Вы не просто перенеслись, а погибли и воскресли?

– Получается так. Наверное, Моим Небесным Родителям удобнее было устроить именно так. Потому что в самом эпицентре нельзя было уцелеть по всей физике. А уж при Воскресении вступают Законы Небесные, которые превыше всякой физики.

Дионисий уже и Сам верил, что так всё и случилось. Ведь Он совсем не спешил, когда ходил сначала по подвалу в поисках Мавры, потом по второму этажу в поисках женщин – так спокойно ходил за минуту до взрыва, как можно было бы спокойно гулять уже на Небе. Для Него, Сына Божия, исчезла граница между Землей и Небом: Он одинаково дома и тут, и там.

Стоявший перед входом «ситроен» засыпало обломками, и для эвакуации пришлось взять такси. Среди ночи Дионисий со свитой примчался на Моховую, откуда уезжал только вечером.

Гости, хотя и нечаянно разбуженные, мгновенно оценили грандиозность происшедшего:

– Погиб и воскрес?! Гениально!! Тиражи сразу удваиваем! Ваше ТВ уже сняло? Мало! Выстрелим дуплетом на ОРТ и НТВ! Потрясающий имидж выстаивается. Мировая харизма!

Они чувствовали себя как золотоискатели, мало что напавшие на богатую жилу, так ещё откопавшие пудовый самородок! Повезло им, повезло им, повезло – и нужно было мчаться вперед на волне везения. Да такому Светлому Отроку сколько ноги ни целуй – всё мало!

Мавра, недовольная возвращением в нелюбимую ею квартиру, тут же напустила лужу в знак протеста.

– Языком вылизать! – весело приказал Дионисий. – За спасительницей!

Наталья, конечно, вытерла тряпкой, но склонялась так низко, что можно было подумать, она и в самом деле вылизывает лужу.

Уже утром интервью, сделанное Светланой, полностью видел весь город, а фрагменты пошли и на Россию. Земные родители Дионисия, потрясенные страшной опасностью, пережитой их сыночком, бросились сначала в Шувалово, но там ничего не нашли, кроме оцепленных развалин. Тогда догадались примчаться на Моховую.

Туда уже стеклась небольшая толпа последователей, невесть как узнавших частный адрес Сына Божия. Дионисий предвидел, что теперь будут идти и идти, и приказал:

– Никого не пускать! Никого. Хочу спать наконец. А эти все – подождут. Пока Сын Божий отдыхает, мир может и подождать.

Ноги целовать неотступно хотела Наталья. Ведь Сын Божий стал для нее и Мишеньки Спасителем не только в высшем смысле, но и буквально: пришел наверх, разбудил вывел – перед самым взрывом! Какое счастье ей досталось: быть у ног такого Учителя! И ведь не только у ног, нежно улыбалась она своим тайным воспоминаниям. Дионисий смилостивился и допустил в спальню двоих – Мавру и ее.

Нина Антоновна, узнав о случившемся, не знала, благодарить ли Бога – и Которого? Если бы она не ушла к Коровину – вдруг бы она погибла в своей комнате?! Ведь о судьбе Натальи, которая оставалась в Шувалово, по телевизору ничего не сообщали. Но не указывало ли чудесное спасение Учителя, что Его действительно опекают и спасают Небесные Родители?!

А она отреклась и от Них, и от Него. И в каком раю лучше будет Валечке – у Святой Троицы или у Небесных Супругов?! Но все-таки почему-то не вернулась в Храм.

Галочка сразу поняла, что взрывали не Дениса, или пусть Дионисия, а Серёжу! Про жертвы ничего не говорили, но ведь Серёжа вовсе не прописан в этом доме – значит никто в милиции не мог знать и не искал. Галочка тоже проделала путь сначала в Шувалово, потом на Моховую – и застряла в небольшой толпе у входа, слушая восторженные пересуды супружистов:

– Разорвало на кусочки – и срослось без следа!.. А как же можно иначе, чтобы не воскреснуть?..

Милиция или, тем более, судебная экспертиза не могли выдать Дионисию свидетельства сперва о смерти, а затем о воскресении. Он числился пребывающим без всякого перерыва в списке живых. Но милицию об этом не спрашивали. Спрашивали только о версиях взрыва, на что следовал ответ, что «возбуждено уголовное дело» и «ведется следствие». Поэтому вера в Воскресение сделалась почти всеобщей – среди последователей Храма. И только самые безнадежные скептики допускали, что Он получил предупреждение Свыше и вышел из обреченного дома за несколько секунд до взрыва – что тоже было чудом, о котором менее удачливые жильцы других взрываемых домов могли бы только мечтать.

Пустынцев увидел обрывочный сюжет по телевизору далеко на Алтае – и тотчас стал названивать в Петербург. Отозвался наконец телефон на Моховой, подошел Онисимов.

– Всё в порядке, Серёжа! Единственная потеря – нетленную праведницу разнесло в гробу, так что и кончиков ногтей не собрать. Ничего не осталось на мощи. Зато наш Дионисик объявлен погибшим и чудесно воскресшим, что очень Ему идёт.

– А Он что – действительно? – обалдело переспросил Пустынцев.

Онисимов оказался в щекотливом положении. Телефон совершенно естественно могли подслушивать: не допускать же, чтобы потом публиковали распечатку разговора: «Что ты, Серёжа, разве такие глупости возможны?! Просто мы ведем рекламную кампанию!» И Онисимов заверил твердым голосом, чтобы все подслушиватели расслышали и записали точно, без малейших зловредных искажений:

– Он действительно находился в эпицентре взрыва и Его должно было разнести на такие же молекулы, как и праведницу в гробу. Но Он вышел из дымящихся развалин абсолютно невредимым – значит, воскрес. Ну или Он неуязвим для взрыва – как нопалимая купина или как трое отроков в пещи огненной.

Пустынцев так был потрясен новым покушением – несомненно, на него, а не на Дионисия! – что поверил во всё. Потому что лишь чудо снова спасло его.

– Что теперь делать будете?! Сколько ещё чудес терпеть?! Надо всем сюда на Алтай! Здесь можно обеспечить безопасность!

Онисимов тоже думал, что не следует снова искушать любовь и терпение Божественных Супругов.

– Да, мы перенесём наш центр на Алтай! А здесь оставим филиал. И в Москве, и везде в провинции. Если только Дионисий благословит.

– Постарайся, чтобы благословил.

Когда Дионисий наконец соблаговолил проснуться, Онисимов пересказал Ему разговор с Серёжей.

Дионисию хотелось быть везде разом – и в Питере, и на Алтае, и где-нибудь на благословенных Гавайских островах. И Он будет! Если даже какой-то Мун со своим лжеучением покоряет весь мир и путешествует повсюду, то настоящему Сыну Божественной Четы не миновать такой участи!

А иметь гнездо на Алтае среди чуть загадочных гор и чистых вод – это красиво. Вокруг Него должна быть тайна, а здесь Он слишком на виду.

– Ладно, Оркестр, – отмахнулся он от слишком делового как всегда Онисимова. – Поедем все на Алтай. Если самолет со страху не заблюешь.

Благословил.

– Но, – спохватился, – сначала мы должны найти их здесь на Земле! Не дожидаться небесной кары! Мои Родители – Боги честных людей, карающие бандитов и подонков!

Дионисий очень ярко представил – как всегда – бескрайнюю площадь, заполненную благодарными честными людьми, уставшими от власти бандитов. И все честные люди разом становятся на колени, кланяются низко – и с высоты кажется, что площадь вымощена их спинами словно булыжником!

Но для этого нужна показательная акция. Быстрая и показательная!

Он велел найти и предъявить Ему Левона.

– Там внизу – ждут и надеются, Учитель, – сообщила Наталья. – Хотят увидеть воскресшего Сына Божия.

– Ну не ходить же мне вниз! Там каждый захочет пощупать, что Я живой – это будет посильнее взрыва. Раскройте окно, Я из окна покажусь – и хватит с них.

С них – всегда хватит, достаточно Ему уделить им самую малость благосклонного внимания.

Он подошел к поспешно распахнутому окну, помахал рукой – и снизу ответом был восторженный гул. Какая-то женщина закричала и упала в судорогах – от предельного счастья, не иначе.

Галочка стояла в восторженной толпе. И заразительное чувство толпы захватило ее. Все-таки Денис – самый замечательный её поклонник. Дионисий. Она была дура, не оценила.

Ведь даже мужественный Серёжа прислуживает Ему. Захотелось рассказывать всем, как хорошо она Его знает, как Он множество раз провожал её и смотрел собачьими преданными глазами.

Сейчас она побежит к Нему, скажет, какой дурой была!

Галочка протиснулась к самой парадной двери, но там загораживала вход невозмутимая охрана.

– Да вы скажите Ему, что Галя пришла. Из его класса!

– У нас список. Вне списка не пускаем.

– Да вы только скажите!

– У нас права нет Самого Учителя беспокоить.

Протиснулись мимо нее дядька и тетка – и оказались в списке, прошли. А она – осталась снаружи в общей толпе. Хотя по праву должна была быть внутри – среди приближенных, среди посвященных.

Земные родители кинулись к Дионисию с объятиями. Впереди – Людмила Васильевна.

– Сыночек! Жив!!

– А как же могло быть иначе? Я ещё не исполнил свой земной долг.

Дионисий просто не мог на такую тему говорить нормально – только будущими цитатами для Своего жития.

– Да как же?! Тебя что же – разорвало и склеило?!

Людмила Васильевна выразила свой вопрос слишком конкретно. Но Дионисий ответил общо:

– Небесные Мои Родители воскресили Меня по любви Своей.

Он и Сам уже верил, что погибал и воскрес. Потому что слишком потрясающе близко прошла гибель, и Он ощутил её не как дуновение, но словно мощный удар воздуха, когда показалось, что волной сорвало волосы.

Зато Игнатий Игнатьевич стыдливо поморщился, услышав образную гипотезу жены. Разорвало – ладно, но чтобы тут же и склеило – это уж слишком! Поверить так буквально он не мог.

Что Дионисия предупредили Свыше – и очень вовремя! – он вполне допускал, да и факт налицо: дом взорвался, а сын жив и невредим.

Левон не спешил сам примчаться к Учителю. Он понимал, что проиграл опытному Зине – и значит, не заслуживал лавров.

Но спешил, но и не посмел не явиться по вызову.

Левон появился перед домом неожиданно, Галочка не успела схватить его за руку, чтобы сказал наконец Дионисию, что она стоит внизу в толпе и её не пускают противные охранники!

Левон был в списке – и исчез за заветной дверью. А Галочка – снова осталась снаружи среди толпы, не удостоенной чести лично приблизиться к воскресшему Сыну Божию.

Дионисий встретил Левона строго:

– Всё, что ни сделают Мои Небесные Родители, всё к лучшему. Мы думали, что будет плохо, если нас взорвут, а получилось невиданное чудо. И Я лично чувствую себя ещё бодрее после воскресения. Для здоровья очень полезно – воскресать, – позволил Он Себе улыбнуться. – Но мы должны и дать показательный реванш. У тебя единственный шанс – стать ангелом карающим. Это хорошая карьера – стать ангелом карающим в руке Моей, – повторил Он. – Ты знаешь, где искать этого предателя Зину. А команду мы тебе выделим.

Деловые москвичи, врубившись в проблему, тотчас подтвердили:

– Нет вопроса. Ты, парень, только дай наводку. А специалистов мы выпишем со стороны, чтобы местные не светились. Сделают дело – и растворятся в бескрайних просторах.

И Левон понял, что судьба захлопнулась как мышеловка.

Дионисий дал руководящее направление, а подробностей Он знать не желал. Его дело: приказать – и не думать, как выполнится Его приказ. Пусть там внизу бегают и стараются.



* * *





Раздумывая, стоит ли немедленно уничтожить нынешний Космос и сотворить взамен следующий, Господствующее Божество вольно или невольно отвлеклось он самого трудного вопроса из всех, заданных Им Себе Самому: а что будет после того, как совершенное состояние Вселенной наконец окажется достигнутым?! Пусть со второго раза, пусть с двадцать второго – не имеет значения.

Уходить от этого вопроса можно очень изящно. Например, признать существующие несовершенства и принять радикальное решение: уничтожить неудавшийся черновик и сотворить Космос заново. Прекрасно! И ещё раз заново, если и следующая попытка окажется не вполне совершенной. Таких циклов Творения можно вообразить Себе сколько угодно – но настанет же наконец момент, когда всё окажется – лучше некуда! И энтропия будет забыта как скверная болезнь, и жизнь на планетах процветет самая прекрасная и безоблачная – без жестокостей и страданий. И что же? Цель достигнута – что делать дальше?!

Хорошо планетянам, для которых грядущие миллионы лет теряются во мгле, для которых и тысячелетняя цель – бесконечная перспектива. Но Оно-то знает, что и миллиард лет – краткий промежуток, как бы Оно ни отвлекало Себя зрелищами планетных происшествий.

Проще всего – не думать. Ведь пока ещё цель вовсе не достигнута, пока что гораздо актуальнее вопрос частный: нужно ли что-то улучшать и исправлять в конструкции ныне существующей Вселенной, или рвануть одним махом и начать заново?!



* * *





Левон повторял про себя: «Фактический физдец… фактический физдец…» Однажды он уже вывернулся, не застрелил заказанного Зиновия – на что неблагодарный клиент ответил встречным взрывом. Ладно, Дионисий не только уцелел, но и повернул проигрыш в свою пользу, объявил себя воскресшим.

Молодец – сумел оседлать обстоятельство. Но второго провала Он не простит. Действительно, судьба захлопнулась как мышеловка. Левон же мечтал стать экономистом или даже юристом – почему же все навязывают ему совсем другую профессию?!

Левон готов был признать победу Дениса: сладенький ангелочек оказался мощным лидером с харизмой пятьдесят шестого размера! Но пусть и Левону будет предоставлено при Дионисии почетное место – советника, пиарщика и так далее. Но не мясника!!

А присланные москвичами спецы споро принялись за дело.

– Твое дело, мальчиш, навести на цель. А уж мы ударим – точечно.

Левон впервые видел спецов по такому делу, и они ничуть не походили на приблатненного Коляна. На вид – технари, энтузиасты полупроводников и кинескопов. Глядя на этих, подумаешь, что киллер – и вправду новая интеллигентная профессия.

Левон показал дом, где обитал Зина. Но удивился:

– Он же не полный идиот, чтобы здесь светиться после фейерверка.

– Вы же там в Шувалово на душах специализировались, – хмыкнул приезжий спец. – Вот и мы его душу засветим. Душой-то он сюда стремится? Дама у него здесь?

Колян бы выразился – «телка».

Через день душа Зиновия прорезалась: он поговорил с домашней дамой по телефону.

– Звонок по мобильнику, – установил эксперт. – И номер прежний, тот же что дал Пустынцев. Теперь бы ближайший узел отследить. Днем трудно – забивают чужие разговоры. Попробуем в пять утра, ночной минимум. Будешь с ним говорить, мальчиш.

В пять утра Левону вручили трубку с уже набранным номером. Долго шли гудки. Наконец заспанный голос откликнулся:

– Ну хули не спится?

– Зина? Меня Пустырь просил поговорить.

Долгая пауза, но трубку на том конце не отключили.

– Ну? – наконец.

– Зина, он на тебя зла не держит. Ну, не поняли друг друга. Зина, у него теперь дело новое, получше чем любой торчок возить. Чудеса продавать: вложения – ноль, прибыль тысяча процентов. Он тебя в это дело зовет.

– А зачем я ему в деле? По старой дружбе, что ли?

Слышно было, как Зина усмехнулся.

Зиновий считал себя в безопасности, уверен был, что в городе мобильник не засечь: очень много подстанций, разветвленная сеть. Но не учитывал, что в пять утра почти не говорят, и его сигнал одиноко пробивается по сети.

Автобус тихо колесил, а Левон тянул разговор:

– По дружбе тоже, но не только. Ты ему нужен. Ты слыхал, что Дионисий, которого он раскрутил, воскрес после фейерверка?

– Я и не такой порожняк слыхал.

– А народ верит. И платит. Теперь нужно дальше раскручивать, Зина, дальше!

– Куда ж дальше? Воскрес – дальше некуда.

– Дальше надо возмездие показать! Слышал, как Саша Македонский собственный жмур ментам показал и живет теперь спокойно по новой ксиве?

– Так то – Македонский. И лишний жмур достал где-то. А мне моя родная ксива не надоела. Я по ней свои колеса получаю.

– Подумай. На тебя Пустырь сильно обижен. Пока ты светишь фейсом как Зиновий Заботкин, ему обидно. А сменишь ксиву, Пустырь простит. Чтобы все знали: Пустырь и на дне достал! Что сам Бог тебя покарал. Ему нужно для раскрутки показать, что Бог – за него.

– Слишком сложно. Пустырь всегда любил: из драного шнурка морские узлы вязать. Проще жить надо: слева купил – направо продал.

Автобус с подслушкой тихо кружил по воспетой петербургской белой ночи. Проезжал по набережной Фонтанки и сворачивал вдоль Летнего сада на Петроградскую. Как в детской игре: холодно-теплее-тепло-горячо!

– Ладно с разговорами, а мне спать охота, – переменил вдруг тон Зиновий. – Пустырь любил трубки бить, я эту тоже в его память грохну. И не звони больше – новый мобильник заведу.

Послышались гудки. Левон протянул замолчавшую трубку эксперту.

– Ничего, почти оконтурили. Плюс-минус дом на Зелениной. А перспективу ты наметил красивую: показательную кару Божию. Остается организовать. Хоть приглашай режиссера из ГИТИСа.

Зиновий трубку не разбил из бережливости. Положил аккуратно на тумбочку у кровати, но заснуть больше не мог. Напуган он был сильно. Подыгрывать он Пустырю не собирался: нашёл идиота, который согласился собственную гибель разыгрывать! Они и доиграют – до конца. Но Пустырь теперь не остановится, это точно. Всегда он был злопамятным – только прикидывался добрым парнем, на гитаре тренькал.

Зиновий считал, что пару взрывов всякий порядочный человек должен понять и простить.

Светиться в Питере теперь ему долго будет нельзя. И не только в Питере. Или на самом деле сыграть под Сашу Македонского? Если поверить, что Солоник разыграл комедию, а сам живет и смеется. Кто бы подумал в их чистом фарцовочном детстве, что доживут они до таких ролей в собственном живом кино? Когда-то все смотрели «Судьбу солдата в Америке» – и воспринимали как сказку, вроде Тарзана.



* * *





Нужно ещё понять Ему Самому, что значит – достичь совершенства?! Сделать Космос таким хорошим, чтобы уже ничего не менять?! Самозванные земные творцы думают, что достигают иногда совершенства в своих статуях, например, или картинах. Так статуи – застывшие. А Космос не может быть застывшим, остановка означала бы гибель. А когда всё непрерывно движется и меняется, то об окончательном совершенстве просто невозможно и думать. Лучше Оно сделать может, но сделать окончательно невозможно в принципе. Значит и окончательной цели просто не существует, пока есть жизнь.

Совсем просто. Но, оказывается, эту простоту надо было постичь. А постигнув – испытать давно забытое глубокое удовлетворение и успокоение.

Мысли об окончательной цели недостойны Его ещё и тем, что размышления о будущей цели, маячащей впереди, отвлекали от переживаемого мига. А полнота счастья, доступная Господствующему Божеству, ведь и состоит в ничем не омраченном переживании каждого мига, в свободе от порабощения памятью прошлого и заботой о будущем. И вот Оно снова – освободилось!..



* * *





Что выгодно отличало Дионисия от Христа и всех остальных детей Божиих: после Своего Воскресения Он оставался деятельным. В детстве, любя мифы Древней Греции, он не мог не заметить, что восхищавший его Геракл, заслуживший бессмертие своими подвигами, вознесшись на Олимп, сразу сделался неинтересен, и после обретения бессмертия ничего заметного не совершил, хотя, казалось бы, тут-то и открывается бесконечное поприще! Да и Христос чтим за то, что совершил до распятия. А потом – появился однажды перед апостолами, обнадежил их – и воссел прочно на триединый трон, чтобы больше ничего Самостоятельно не совершать – только совместно с Отцом и Духом.

А Дионисий, чудесно воскреснув, чувствовал непрерывный прилив сил. Серёжа с Оркестром правильно угадали Его тайные намерения, Он Сам всегда хотел основать земное царствие Свое в красивых и чистых местах, а они, как верные слуги, лишь опередили его желание, и Он радостно готовился к переселению на Алтай. Конечно, конкретно суетился Онисимов, но и Он пребывал в хлопотах.

Оставалось только эффектно покарать подрывников, явить чудо возмездия – и в путь.

Режиссеры показательного чуда решили, что нужно взорвать Зиновия на руинах шуваловского дома: взрыв за взрыв – получится симметрично и символично. Оставалось только доставить действующее лицо на приготовленную сцену. И даже нечаянно заснять возмездие на камеру. Дионисий выслушал и благословил.

Зиновий залег и из дому не выходил. А точная квартира, где он отлеживался, оставалась неизвестна. Дом только уточнили, потому что, не разбив трубку по-жадности, он не удержался и два раза позвонил жене. Скрывался он у подруги, поэтому поддержать жену требовал долг чести. Но и осторожная подруга заметила странный автобусик, прилепившийся поблизости. Люди в него иногда входят, а отъезжать он почему-то не отъезжает.

Подруга доложила Зиновию, и тот понял, что нужно срочно слинять. Можно было вызвать свою охрану и пробиваться силой, но Зиновий был не только бережлив, но и трусоват и всегда боялся перестрелок. Поэтому, не прибегая к телефону, он послал подругу с инструкциями. и через час к дому подъехала обычная труповозка, санитары в грязных халатах поднялись наверх – и спустились с носилками, на которых лежало тело, цивилизованно и гигиенично упакованное в пластиковый мешок. На труповозку наблюдатели посмотрели с сомнением, но атаковать её не стали: как раз до этого к дому несколько раз ездила совершенно натуральная «скорая» к местной сердечнице. Да и вынесли ногами вперед – такой приметой не шутят!

А Зиновий блаженствовал в трупном мешке, потому что здесь он особенно остро ощутил всю прелесть жизни.

Выйдя на свет и переживая счастье спасения, Зиновий повторял:

– А я сидел и всё вспоминал анекдот: «Выносите мебель!» и хотел купить Паше новый шкаф и вынестись в старом. А потом подумал: покойников уважают больше.

– Ты просто пожалел ей нового шкафа, Зина, – догадались соратники.

– Да я, да сейчас! – шумел Зиновий и тут же, превозмогши бережливость, выдал сумму на гарнитур для всей квартиры.

Узнав, что объект исчез, Онисимов решил не искать врага по всему свету, но покончить дело радикально:

– Подорвем кого другого, а слух пойдет, что убийца пришел на место преступления и чудесно подорвался. Убийц всегда тянет на место, это элементарно. А ваше дело, ребята, голая техника, – презрительно уточнил он спецам.

– Кого же рвать будем? – равнодушно осведомились технари.

– Найдем.

Такое чудо организовать – это не паралитику восстать с коляски: добровольцев не найдется.

Левон предложил:

– Сейчас мода пошла – на бомжах тренироваться.

Не уточнив, правда, что принимал участие в модных упражнениях.

Но Онисимову это не понравилось. Он был, в сущности, даже добрым – быть может, по лености характера. Взорвать конкретного Зину Заботкина в качестве ответного чуда – это было бы справедливо, но отыгрываться на постороннем – как-то не слишком. Хотя он сам же первым и объявил: «Подорвем кого другого». Но не так же буквально: притащить постороннего бродягу. Пусть на них другие тренируются – не он.

– Кого другого и подорвем, – подтвердил он, подкрепившись для храбрости. – Тащите, ребята, какую-нибудь фигуру с погоста. Благо – близко.

Ребятам дважды приказывать не пришлось, выломали тут же из шуваловского кладбища редкую нынче фигуру ангела и взгромоздили на свежие руины.

Снимали издали, потому что нельзя же, чтобы случайная съемка – да крупным планом! Выждали самый темный час посреди белой ночи – и рванули. Хорошо было видно, как взлетели вверх крылья.

– Схавают, – удовлетворенно приговорил Онисимов.

И точно, все остались довольны. Одни говорили, прилетал на развалины ангел, чтобы осмотреть место, где воскрес Сын Небесных Супругов и улетел обратно на столбе огня, будто ракета. Другие, что приходил убийца и сам себя взорвал для очистки совести – и все верили и были довольны. Можно ли считать первого подрывника убийцей, если Учитель воскрес через мгновение ока – вопрос требующий теологической экспертизы. С одной стороны – хоть на миг, но погиб, с другой – через миг, но воскрес…

Дионисий был доволен тем, как устроилось ответное чудо, но все-таки разочаровался в Левоне: простое дело ему поручили, и то завалил. И решил Левона с Собой не брать.

Ничто больше не удерживало Дионисия в Питере. И на прощание, не объявляя впрочем о предстоящем отъезде, Он устроил на Моховой день открытых дверей. Все желающие входили в квартиру и могли дотронуться до Него, чтобы убедиться, что после Воскресения Он остается таким же плотным и живым как раньше. Очередь шла до вечера: подходили, целовали руки, дотрагивались, унося тепло от святого прикосновения. Некоторые бережно несли домой, боясь нечаянно прикоснуться к поручным в метро, дотронутую до святого руку – чтобы прикоснуться к детям, словно передать вечный огонь. И верили, и плакали, и чувствовали легкость в сердце.

Мавра спряталась от чужих людей в заднюю комнату. Она ещё не родила, но уже волновалась и искала место.

А Дионисий пребывал в блаженстве. До чего же у Него легкая работа: подавать руку для поцелуя – и все вокруг счастливы. Все вокруг суетятся, чего-то добиваются, а Ему не нужно ни суетиться, ни добиваться. Небесные Родители очень любят Его и не оставляют ни на минуту.

Галочка наконец пробилась к Нему. Она дождалась в стороне, когда для посетителей объявили, что у Учителя перерыв на обед. Очередь послушно остановилась, готовая ждать хоть час, хоть два. Галочка подошла, а Дионисий протянул ей руку для поцелуя – как всем.

Она послушно поцеловала, но постаралась сделать это чувственно.

– Я давно тебя не видела, Дионис.

Она произнесла среднее имя: не Денис и не Дионисий. Про одноименного греческого бога, с которого всё и началось, она не слышала – в отличие от начитанного мальчика, ставшего теперь Сыном Божиим.

– С богом вина ты меня не путай. Ну и как живешь? – добавил Он вежливо.

– Да так. Старых друзей вижу редко.

Прежде Он был бы счастлив от такого прямого намека.

Но вот Он смотрит на Галочку – и не осталось в нем даже частички от робкого влюбленного, почтительно провожавшего домой капризную красавицу. Пожалеть и пожелать её тоже – для сравнения? Почему-то именно её и не хотелось. Наверное, не хотелось вспоминать прежнюю свою робость. Прежний Денис умер – или там в Шувалово во время взрыва или ещё раньше, а воскрес совсем другой Дионисий.

И сказать ей Ему было нечего.

– Так всегда бывает – с воспоминаниями детства, – Он усмехнулся.

– У тебя тут есть помошницы, приближенные. А моя помощь Тебе не нужна?

Он знал, что не желает брать её с Собой.

– Мне нужна помощь всех, кто уверовал в Божественных Супругов.

Галочка уверовала только в успех своего верного поклонника Дениса. Но понимала, что Он обязан говорить так. Поэтому подхватила:

– Конечно, я поняла, что Ты принес истину. И хочу помогать Тебе.

– Не мне, а Храму Божественных Супругов. Приходи сюда, найдется дело и для тебя. А сейчас Я занят, иди с миром.

Он снова протянул ей руку для поцелуя. На этот раз Галочка поцеловала почтительно, уже не пытаясь напомнить Ему губами о прежней любви. Она поняла, что получила вежливую отставку.

И не подозревала, что избежала СПИДа.

Клава, наоборот, знала, что улетает. И решила показаться петербургским акушерам напоследок: кого она найдет там в глуши?! Как гражданка, в Петербурге не прописанная, она не могла рассчитывать на бесплатную консультацию, да ей и не нужно. Онисимов выдал ей нужную сумму на врачей – и не поморщился: надо обеспечить удобное рождение Внуку Божию. Её заверили, что всё у нее идёт хорошо, и взяли кровь на анализы.



* * *





Господствующее Божество продолжало переживать радость освобождения. Действительно, движение к цели означает постыдное пренебрежение к переживаемому мигу. И только жалкие планетяне ищут разнообразия, мечутся по своим крошечным миркам в так называемых «путешествиях» вместо того чтобы радоваться однообразию жизни. Радоваться восходам своего Солнца, например, неизбежно повторяющимся каждые сутки – каждый восход чем-то отличается от всех остальных, и в то же время они восхитительно однообразны и не движутся ни к какой цели. Не значит же это, что восход Солнца должен быть преодолен во имя дальнейшего развития!

И нескончаемый монотонный рев Вселенной – если привыкнуть, если прислушаться, а ведь у Него было время и привыкнуть, и прислушаться! – рев Вселенной превращается в величественную симфонию, услышать которую дано только Господствующему Божеству. И Ему же Одному дано увидеть хоровод огоньков, зажигаемых мерцающими светочами сознаний малых сих. Так что же Оно тревожилось, можно даже почти сказать – мучилось?! Когда-нибудь и вспоминать будет неловко. К счастью, Оно не имеет страсти к воспоминаниям. Наступает новый миг, чтобы Оно могло насладиться полнотой жизни, вместившейся в каждый миг.



* * *





Всё было решено, пора было переселяться в Горний Эдем.

Найти там для ХБС Спасенную Пустынь. И пусть остальную Землю зальют смертоносные дожди, пусть опустошат пожары и землетрясения, мор и глад – верные спасутся вокруг Сына Божественных Супругов, Светлого Отрока Дионисия!

А после – а после вся опустошенная и вновь возрожденная Земля будет принадлежать им.

Пустынцев, улетевший вперед, нашёл место на Алтае. От железной дороги ещё двести километров за двумя перевалами.

За синими горами, короче говоря. На самом берегу чистейшей реки Семы, притока Катуни. Подтвердилось, что не случайна была встреча с Серёжей за мокрым столиком маленького кафе.

Самая фамилия встречного оказалась пророческой, указывала заранее путь к Спасенной Пустыни. Дионисий тогда не распознал столь ясное указание Божественных Родителей, да и неважно: Они как всегда всё предусмотрели за Него.

Когда-то там на берегу Семы была деревня, но жители её постепенно разбрелись, перебираясь поближе к местной цивилизации, а для Пустыни и нужно, чтобы без жилья кругом.

Мавра родила прямо в самолете. Она ехала в просторной картонной коробке, которая и сделалась домом для четверых новорожденных. Писку новорожденных почтительно внимали все пассажиры, которым выпало счастье путешествовать с Сыном Божиим. За всем таинством кроме Учителя неотрывно наблюдал любопытный Миша. Когда Мавра сожрала послед, он спросил коварно:

– А она своего котёнка жрёт, да?

Но более просвещённый в физиологии Дионисий осадил мальчишку:

– Не котёнка, а плаценту. Дорастешь – узнаешь.

– Будто не дорос, – буркнул упрямый Миша.

В полете произошел странный случай – смешной в конце концов. Вдруг раздался громкий удар – словно некто снаружи приложился молотом по обшивке. Потом ещё один, и ещё. Кто-то заголосил, кто-то упал на колени. Онисимов заорал: «Не хочу-у!» Наталья прижала к себе Мишу. Хорошо что Мавра уже родила, а то бы всеобщие нервы могли передаться и кошке, повредить котятам.

Среди паники Он оставался совершенно спокоен. Как король на корабле, знающий что буря не страшна, потому что корабли не тонут с королями на борту.

Он встал и сказал громко:

– Да успокойтесь, ведь Я же с вами.

Удары больше не повторялись, отчего к концу полета уверовала в Небесных Супругов половина пассажиров.

А на самом деле, в другом эшелоне истребители просто переходили звуковой барьер и удары воздушной волны били по обшивке. Не полагалось бы в одной зоне с гражданским самолетом находиться истребителям, хотя бы на разных эшелонах, но гражданские с военными ещё не совсем поделили небо. За Уралом вообще нравы проще, в том числе и в авиации.

Пустынцев встретил переселенцев и тотчас пересадил в заказанный уже вертолет. Дионисий лично нес коробку с Маврой и новорожденными: доверишь, а те будут размахивать как сумкой с картошкой!

В деревне сохранился центральный дом – не помещичий, помещиков никогда не было на Алтае, но, видать, какого-то местного кулака. Сюда Пустынцев и проводил Учителя с ближайшей свитой. Ремонт требовался, конечно, но не такой уж решительный. Да и в остальных домах можно было селиться, когда появятся другие ревностные переселенцы, которые захотят последовать за Учителем.

– Словно бы специально для нас приготовлена, – одобрил Онисимов. – Народ разошелся, а дома за собой не сжег, как принято.

– Почему – «словно бы»? – удивился Дионисий. – Просто – предназначена. Родители Мои знали всё заранее – и сберегли для нас.

Непривычно чистый воздух опьянял всех. Окрестные горы отливали сине-зеленой тайгой.

Клава вспомнила хижину в горах Чечни, где она выхаживала Виталика. (Господи, кажется, уже так давно и далеко!) Вот и сбылась её мечта: прекрасная красота вокруг, чистота и благодать, но без чужих чеченцев.

Дионисий торжественно привлек Серёжу, дал руку для целования, а потом облобызал в щеки.

– Хорошо ты приготовил, Серёжа, славно тут.

– Если чего не хватит, добавим в несколько рейсов! – Пустынцева переполняла энергия. – Вон Лыковы тут недалеко без ничего одним топором и пилой строились, и то чуть не семьдесят лет одни прожили. А мы-то!

Пустынцева особенно ободряло то, что деньги свои он успел удачно перевести в золото, в камушки, в баксы. Никаких акций, никаких бумажек и счетов в банке – на что может наложить лапу Зина с группой товарищей. А здесь в безопасности и сам Пустынцев, и его деньги. Да он уже и не может существовать без хороших денег – как без кожи.

В безопасности он прежде всего от Зины и прочих. Но и от государства – тоже в безопасности! Он не очень думал каждый день, но всегда глубоко сидел страх не только перед киллерами: ещё глубже сидел страх, что всё Это может кончиться, конфискуют у хороших людей все их финансы и вернется прежняя жизнь – без всяких финансов. А здесь – не достанут! Лыковы прожили семьдесят лет – и ни с какой властью не встречались.

Пример очень обнадеживал.

Во взятом у Клавы ещё в Питере анализе нашли СПИД, послали оповещение по указанному ею адресу, но там никакой гражданки Клавдии Кулешовой давно не было, а куда выбыла – неизвестно. Врачи развели руками – ещё одна разносчица ВИЧ-инфекции скрылась.

Дионисий блаженствовал в Своем пока ещё маленьком, но уже царстве. Он – царствовал, Серёжа с Оркестром занимались хозяйством и у Него не было ни малейшего желания вникать во всякие мелочи. Достаточно того, что Его желания они исполняли беспрекословно.

Даже Онисимов, сохраняя атеистический настрой, уверовал, что какие-то особенные способности у Дионисия присутствуют – после случая в самолете. И уже не только боялся маленького самодержца, но и почитал за ясновидящего, что ли.

Пустынцев просто отдыхал. И пил совсем мало, благостно принимал пару стопок – и больше не тянуло. Почти каждый вечер он пел под гитару. Далекие страсти, далекие разочарования волновали именно тем, что далеко.
		И вдаль идёт уставший караван…








А их караван уже благополучно прибыл.

Олена побывавшая в нескольких скитах у разных староверов, рассудила беспристрастно, что их Пустынь – лучше. Тем более, что ей с Пустынцевым ничего не оставалось, как заняться друг другом – за неимением иных претенденток и претендентов. Онисимов рискнул было посмотреть не так на Олену, но Пустынцев его остудил сразу.

– Куда лезешь? Привези себе! Будто богомолок мало.

Онисимов отступил и послушался совета: привез в плацкартном вагоне пару десятков переселенцев из Питера для черной работы, поселил в пустующих избах. Туда же роздали подросших мавриных котят.

Так что образовалась уже полноценное государство с разделением на аристократию и народ.

Прелесть современного отшельничества – в спутниковой антенне. В Своей Пустыни Дионисий видел мир – и соратникам тоже показывал. Иногда мелькали сообщения о Нем Самом: особенно в Москве многие поклонялись Божественным Супругам, а тем более – Их чудесно воскресшему Сыну. Выйти живым и невредимым прямо из эпицентра, да потом здесь и сейчас на Земле, не откладывая до Страшного Суда, покарать взрывников – только так и мог поступить в наше время Спаситель хороших людей. Не всех – а только хороших. А спасать плохих – грех против Земли и Неба.

Дионисий любил гулять, сопровождаемый почтительной свитой. Он ступал – и помнил, всё время помнил: Моя земля, Моя земля! И земля отвечала покорной упругостью. Он раньше и догадаться не мог, какое это счастье – чувство своей земли.

Чувство, известное любому медведю в тайге, занимающему и хранящему свою территорию – но утраченное городскими людьми.

Волосы у Натальи уже закрывали груди. Следующим этапом было: натянуть до пупка.

Мавра, выкормив котят, пристрастилась убегать в тайгу.

Там она охотилась, в ней тоже оживали древние инстинкты – и она все реже возвращалась домой погреться и покормиться.

Миша просил и дядю Оркестра, и дядю Серёжу купить ему ружье: он тоже хотел ходить охотиться в тайгу. Да и без тайги можно было стрелять каких-то птичек прямо около дома. Но Дионисий запретил: вспомнил о прежних подвигах упрямого мальчишки. Кто его знает, в кого он прицелится однажды?!

Так все и жили счастливо, но никто не знал, что СПИД уже перешел к ребенку, которого Клава ещё только должна была родить через месяц. СПИД зреет медленно но неуклонно – куда медленнее, чем Клавин живот, но куда более неотвратимо: никакой выкидыш СПИДу не грозит. И сколько продолжится незримое деление колонии на больную и здоровую части – не знало и Само Господствующее Божество. А врачей в Пустыни нет, тем более – сложной лаборатории, чтобы сделать анализ. Значит, течение обещает быть классическим – не искаженным и не отсроченным новейшими лекарствами.



* * *





Восход Солнца над горизонтом совершенен и смотреть на него никогда не надоест. Но каждый восход – немного другой, что и заметит внимательный наблюдатель. И волны, разбивающиеся о берег – похожи одна на другую, но каждая и чуть-чуть другая: и смотреть на них никогда не надоест одинокому путнику, если он открыт для внимательного созерцания. Страшен только Хаос, только одиночное заточение в Себе Самом, где нет ничего кроме мысли, вихрем несущейся по постылому кольцу. А когда перед Господствующим Божеством бесконечно накатывают сменяющие друг друга варианты космосов – тогда бесконечное череда разнообразных мгновений никогда не сможет Ему наскучить.

Господствующее Божество поняло это и успокоилось: не грозит Ему скука застоя, скука застывшего неизменного мига.

Сколько бы Вселенных ни создало Оно одну за другой, никогда не может случиться полного повторения, слишком каждая сложна и огромна – и тем неповторима. И значит, предстоит Ему приятная вечность, когда Вселенные будут сменять одна другую как вечные набегающие волны, а Оно – счастливое бессмертное будет созерцать Творения Свои.

Но достаточно приличная Вселенная, когда можно будет не думать о качестве и наблюдать лишь дальнейшие вариации, получится, надо думать, ещё не очень скоро. Ещё придётся Ему подучиться.

Учиться – интересно, потому что учиться – значит развиваться. Значит – пробовать что-то новое. Даже и хорошо, что нынешний набросок мира несовершенен. Это дает возможность смять и выбросить черновик – чтобы попробовать сначала. Господствующее Божество с трудом преодолевало нетерпение: снова поскорее сжать Вселенную в точку, чтобы попробовать запустить новый план мироздания. Технически это можно сделать довольно быстро – вместо естественных 4-5 миллиардов лет по земному, например, счету уложиться всего в один миллион.

Хотя Оно принялось свертывать созданный Им Космос впервые, Ему не было жалко всех этих разнообразных многопланетных тварей, обреченных на уничтожение и забвение. Впрочем, не совсем забвение – Оно будет помнить их, не по отдельности, разумеется, а в самом общем виде. Помнить настолько, чтобы не повторить прежние несовершенства.

А промелькнувшие существа, даже самые симпатичные среди них – что ж, Оно когда-то им слегка посочувствовало, но сделать для них ничего не может. Перетащить хотя бы потомков их через свертывание Вселенной в новый цикл не в силах даже Оно. Мир был бы грустен, если позволить себе малейшую привязанность. Но Оно не желает быть грустным Божеством, и потому Оно ни о ком не жалеет: их миг прошел – зато наступил миг следующий!

Да и что такое – Его мимолетные привязанности? Слишком они неровня: бесконечное Божество и маленький муравей. Или кошка. Или мартышка. У Него в запасе вечность, что Ему испортить эскиз-другой.

Вот, правда, вопрос: изобретут ли следующие планетяне в новой Вселенной футбол?! Если нет, Ему будет немного не хватать этой неразумной, чем и притягательной игры. Такой же бесконечно разнообразной в своей монотонной повторяемости, как набегающие волны. Но ведь Оно сможет послать вдохновение какому-нибудь энергичному планетянину, чтобы завелся футбол и в следующем Космосе – чтобы всегда Ему было, что посмотреть. Игроки падают, ломают ноги, катаются от боли, а Оно – наблюдает крошечные фигурки, Само не ведая ни боли, ни страха, ни риска. Да Оно бы никогда не смогло перенести того, что претерпевают поминутно ломающиеся ради Него игроки: ведь Оно насквозь ранимое и беззащитное, потому и вынуждено защищаться непробиваемым всемогуществом и беспредельным всеведением.

Господствующее Божество совсем было собралось сбить фокус и отдохнуть от слишком подробного наблюдения за мелкими планетянами, когда вдруг не то что бы неясно ощутило, но прямо увидело, что маленькое существо наблюдает за Ним. Не гипотетическое Вышнее Н/Н, от мысли о Котором Господствующее Божество давно отказалось, но вполне реальное маленькое существо. Наблюдает не сверху, но снизу. Что оно знает, что видит?! Да почти ничего. Хотя и сумело, не сходя со своей пылинки, сосчитать и измерить несколько тысяч окрестных галактик, что вызывает определенное уважение. Но наблюдательные возможности существа все же незначительны по сравнению с его беспредельной мыслью.

Существо, живущее лишь космический миг, вмещает, оказывается, в свою мысль и вечность, и бесконечность. Мыслью своей оно даже преодолевает смену космических циклов и проникает дальше в следующие Вселенные, которые Господствующему Божеству ещё только предстоит создать. И получается, что не мощью, но мыслью существо дерзнуло ровнять себя с Ним Самим!

Хуже того, маленькое краковременное существо осмеливается временами жалеть Его, воспринимать Его бесконечное и одинокое существование как проклятие! Хотя Само Оно уже преодолело сей соблазн и утвердилось в том, что бесконечность и одиночество – высшее благо.

Бессмысленная дерзость – вместо того, чтобы заниматься своими прямыми делами и законными удовольствиями.

Господствующее Божество видело маленькое существо насквозь – но не понимало. Зачем это планетянину?! Заглядывать в следующую Вселенную – ни пользы от такого занятия, ни удовольствия. У существа свои преимущества: оно может наслаждаться ощущениями – теми самыми, которых лишено Оно Самоё – так наслаждалось бы, чем и заняты все соплеменники странного существа. Имей Оно чувствилище – Оно бы насладилось ощущениями поистинне в масштабах космических. А существу ощущения даны, но оно не ценит, оно бесплодно измеряет разумом вечное время и бесконечное пространство.

Только что Господствующему Божеству удалось снова обрести внутренний мир. И вот явилось совершенно очевидное – но совсем непонятное маленькое существо. А Божество не привыкло сталкиваться с непонятным. Такое столкновение лишало внутреннего покоя, раздражало.

Будь Оно таким, какими рисуют фанатичные планетяне своих мстительных Богов, Оно могло бы уничтожить существо – не дерзкое, не злое, не богохульствующее, но просто непонятное.

Фанатики всех сортов до сих пор не предусмотрели такого греха как непонятность маленького планетянина для их всеведущего Бога, а ведь это, пожалуй, и есть единственный грех. Что Ему до писков богохульников. А непонятность – обижала. Однако Господствующее Божество не могло опуститься до смешной мелочности и мстительности.

Значит, остается Ему одно – наблюдать столь очевидное и столь же непонятное существо. Сбить фокус, но все-таки наблюдать, потому что не в силах Оно ограничить собственное всеведение.

1997—2000, М. М. Чулаки