Лучшая половина Мелани Тем Вампиры: Антология В новой антологии собраны тридцать пять классических и современных историй о вампирах, принадлежащих перу таких известных авторов, как Клайв Баркер, Роберт Блох, Нил Гейман, Тацит Ли, Ким Ньюмен, Кристофер Фаулер, Брайан Ламли и других. Загадочные, жестокие, аристократичные, сексуальные, бесстрастные, как сама смерть, и способные па самую жгучую страсть, – вампиры уже не первое столетие остаются притягательной и модной темой мировой литературы и кинематографа. Исторгнутые извечной тьмой или порожденные человеческими суевериями; исчадия зла или жертвы рокового недуга; звероподобные кровопийцы или утонченные ценители алого вина жизни – вампиры обязательно завладеют если не вашей кровью, то неотступным вниманием. Мелани Тем Лучшая половина По профессии Мелани Тем – социальный агент по усыновлению. Она живет в Денвере, штат Колорадо, вместе со своим мужем, писателем и редактором Стивом Разником Темом. У них четверо детей и трое внуков. Перу Мелани принадлежат несколько романов: «Мот» («Prodigal»), удостоенный премии им. Брэма Стокера за лучший дебют, «Привидение» («Revenant»), «Черная река» («Black River») и «Течение» («The Tides»). Недавно вышли в свет еще несколько ее произведений: «Погибший в духе» («Slain in the Spirit»), «Мошенник» («The Deceiver»), а также сборник рассказав «Ледяной поток» («The Ice Downstream»). В 2003 году Тем написала две пьесы – одноактную «Общество утраченных ценностей» («The Society for Lost Positives») и полноформатную «Утешь меня персиками» («Comfort Me with Peaches»). По словам писательницы, сюжет «Лучшей половины» возник у нее на основе собственного опыта: «В университете у меня была близкая подруга, красивая, разносторонне развитая, энергичная, умная. У нее был роман с парнем, человеком во всех отношениях темным и слабохарактерным, скучным и мелким. В те два года, что они встречались, она выполняла за него все письменные задания, репетировала его по всем предметам, учила достойно одеваться и даже покупала ему одежду, учила прилично держать себя в обществе, внятно выражать свои мысли, даже танцевать. Потом они поженились. Мы с ней перестали общаться. Спустя много лет наши пути вновь пересеклись. К тому времени она стала нервной, болезненной, изможденной женщиной. Вся жизнь моей бывшей подруги проходила дома, карьеры она не сделала. Муж ее стал адвокатом международного уровня, преподавателем права и офицером высокого ранга. По-моему, это страшное унижение. И «Лучшая половина» дает подобным ситуациям вполне правдоподобное объяснение». В приведенном ниже рассказе тема вампиризма затрагивается лишь косвенно. Но история от этого не становится менее захватывающей… Не успела я еще подойти к дому, как Келли открыла дверь. Вид отворившейся и вновь закрывшейся красной двери в белой стене заставил меня содрогнуться: это было похоже на беззубую улыбку. Я встала как вкопанная, не дойдя до конца квартала. На Келли было желтое платье, на плечи накинуто что-то белое. Прикрыв дверь, она вышла на крыльцо и поднесла ладонь к глазам, защищаясь от яркого июльского солнца. Сама не знаю почему, но пока что мне не хотелось попасться ей на глаза. Я укрылась за пышным кустом сирени, усыпанным тяжелыми лиловатыми узелками, – только они и остались от опавших цветов. Во дворе через дорогу бегала маленькая коричневая собачка; она тявкнула на меня пару раз, но потом бросила это дело и вернулась в тенек, на свое належенное место. Мы с Келли не виделись уже пятнадцать лет. Я думала, что давно забыла ее, но нет: я узнала бы ее где угодно. В университете мы какое-то время были очень близки. С тех пор я повзрослела и стала осмотрительнее; казалось бы, тогдашняя привязанность должна теперь вызывать у меня лишь недоумение. К несчастью, недоумения я не ощущала, напротив, былые чувства забились во мне с новой силой, как разгоряченная кровь. Наблюдая за Келли издалека, сквозь лиловато-зеленую рябь сиреневого куста, я вдруг почувствовала, что немного ее побаиваюсь. Позже выяснилось, что не Келли мне следовало бояться. Но той весной умер мой отец, и я жила в постоянном страхе. Боялась любить. Боялась не любить. Боялась прийти домой или завернуть за угол и обнаружить там нечто ужасное, нечто такое, чего в моем присутствии ни за что не случилось бы. Я съежилась за своим сиреневым кустом и страстно желала стать невидимой. Мне было интересно, зачем она позвонила. Я в бешенстве спрашивала себя, зачем я сюда явилась. Я хотела убежать по яркому раскаленному тротуару – подальше от этого дома. Я с трудом сдерживалась, чтобы не кинуться опрометью ей навстречу. Медленно я пошла вперед. Она явно меня не замечала, она смотрела в другую сторону. Высматривала меня. Я специально задержалась на пару минут. Тут она обернулась, и я с испугом почувствовала: что-то не так. Не потому, что она выглядела как-то неестественно, а на ней было надето элегантное платье, это в субботу-то, в таком квартале, где и деловой костюм в рабочий день кажется нелепостью. И даже не потому, что я чувствовала себя в опасности, несмотря на то что дом Келли находился в двух шагах от забегаловки, где мы с папой частенько завтракали, и от парка, где я временами гуляла, и от квартиры, где мы жили. Дело было в чем-то поважнее. В ней самой. Я снова остановилась и пригляделась. Была середина июля, самый полдень. Яркий зеленый свет, пробиваясь сквозь натянутый над крыльцом тент, заливал ей лицо, все те же густые брови, высокие скулы, с небольшой горбинкой нос. Казалось, она больна. На щеках у нее были красные пятна – то ли румяна, то ли лихорадка. Келли тяжело дышала. Даже издалека я заметила, как сильно она дрожит. И ее плечи в этот жаркий летний полдень были укутаны в белую меховую накидку. Тут я подумала, что готова сбежать прямо сейчас, но, вероятно, я сама себя обманывала. Я стояла и наблюдала за ней сквозь аккуратную зелень лугового мятлика, который странно смотрелся на этом северном денверском газоне. Стебли были покрыты водяными брызгами, в которых светились крошечные радуги. Меня тянуло к ней, как и всегда. Что-то было не так, и мне предстояло влипнуть в это «не так» по самые уши. Она заметила меня и улыбнулась, ее лицо исказила слабая гримаса, от которой у меня сжалось сердце. Я отчаянно сожалела о том, что пришла, но инстинкт самосохранения, как и все мои полезные инстинкты, проснулся слишком поздно. – Привет, Бренда! Я открыла узорчатую кованую калитку, по высоте едва доходившую мне до пояса, обернувшись, аккуратно закрыла за собой задвижку и прошла по дорожке, обсаженной с обеих сторон петуниями. – Келли, – заговорила я, сделав над собой усилие, чтобы протянуть ей руку, – как я рада тебя видеть! Рука ее была ледяной. Я до сих пор отчетливо помню, как сильно меня удивило это холодное прикосновение. На какой-то момент я совершенно растерялась, вспомнив о том, что жара стоит почти сорокаградусная. Келли склонилась мне навстречу, перегнувшись через перила, и легкий знойный ветерок заколыхал с полдюжины колокольчиков, так называемой музыки ветра, свисавших с карниза. Они наполнили воздух нежной какофонией. Вокруг Келли буйно вилась сочная зелень, в обрамлении которой ее лицо казалось почти призрачным. Пахло жимолостью – ароматом ее духов, и одновременно до меня доносился болезненный запах ее дыхания. Она сердечно мне улыбалась; ее бледно-розовые, почти бесцветные губы странно соседствовали с желтоватым оттенком зубов. Под глазами лежали темные круги. На мгновение мне с ужасом представилось, что она сейчас перевалится через перила и упадет прямо в мои объятия и что, когда я подхвачу ее, окажется, что весит она не более, чем прерывистая песня «музыки ветра». Голос у нее почти не изменился: он был все такой же сухой, сдержанный, хорошо поставленный. И все же как будто надтреснутый, можно было подумать, что те два слова, которые она произнесла, исчерпали все ее силы. Она сделала глубокий вдох, обвила ледяной рукой мою талию и пригласила: – Давай заходи. В последний раз мы с Келли виделись на ее свадьбе. Я наблюдала за церемонией на некотором расстоянии, гадая про себя, как могла моя подруга дойти до такой глупости и возможно ли, что со мной когда-нибудь случится то же самое. К тому времени мой отец уже был болен, а мать умерла давным-давно. Потом я выстояла огромную очередь только для того, чтобы Келли пожала мне руку и поцеловала в щеку, как будто никогда меня прежде не видела. Или больше не увидит. Рон, ее новообретенный муж, наклонился, чтобы тоже меня поцеловать. Я ему отомстила, раскашлявшись от мускусного запаха его идиотского лосьона. Рон был высоким и очень светловолосым, его щеки и верхнюю губу покрывала по-младенчески мягкая щетинка. Возложив свои огромные лапы мне на плечи, он очень серьезно посмотрел на меня сверху вниз и сообщил: – Я люблю ее, Бренда. – Он был похож на бойскаута, произносящего свою клятву. – Она стала моей лучшей половиной. Позже я процитировала это заявление своим подругам; мы дружно смеялись и закатывали глаза к небу. Рон всегда был очень искренним. Самое простое бытовое замечание, например, о погоде или о еде, которую подают в столовой, он высказывал в такой манере и таким тоном, что можно было подумать, будто он зачитывает декларацию об ограничении распространения ядерного оружия. Рон был парень простой. Частенько бывало, что он вроде бы не улавливал смысла шуток, особенно непристойных, и все равно добродушно посмеивался. Ему было нелегко следить за нашей по-восточному скорой болтовней, но он переводил взгляд с одного собеседника на другого, словно встревоженный щенок, делая вид, будто все понимает. Он был такой легкой жертвой, что мало кто из нашей компании мог противиться искушению подшутить над ним. Учебу он окончил благодаря талантам Келли. Сперва она буквально все делала за него; его специальностью была политология, а она занималась лингвистикой, так что ей приходилось учиться за двоих. И при этом ночи напролет она просиживала над книгой не чаще, чем любой из нас. В конце концов, Рон смог сам писать черновые наброски, которые Келли потом тщательно редактировала. Этих двоих нередко можно было увидеть за библиотечным столом: они сидели, прижавшись друг к другу, Келли имела вид грозный и решительный, а Рон выглядел и серьезно, и добродушно, и смущенно. Она научила его всему. Как составить и записать простейшее предложение. Как подготовиться к экзамену. Как прочесть целый абзац от начала до конца без запинки и с правильной интонацией. Как вести себя за столом, чтобы не вызывать отвращение у окружающих. Как поступить, если в студенческой ассоциации возник конфликт. Когда сама система университетских студенческих ассоциаций стала в нашем маленьком либеральном кампусе предметом для насмешек, в Роне вдруг проявились достоинство и деловитость. На последнем курсе его выбрали королем выпускного бала, и Келли, одетая в золотистый шифон и нарочито застенчивая, не выпускала его руку из своей. Ходили сплетни, что и о сексе Рон узнал только благодаря Келли. В первый год, еще до того, как многочисленные предписания и правила были смягчены и юношам и девушкам разрешили ходить друг к другу в гости, все занимались любовью прямо во дворе общежития первокурсниц. Келли говорила, что у них очень много работы, поэтому там они бывали реже, чем большинство из нас. В те первые зиму и весну я проводила во дворе большую часть дневного времени, и даже некоторую ночного, в обществе симпатичного и весьма сведущего молодого человека из Нью-Джерси по имени Джен. И все же Рон с Келли появлялись там достаточно часто, чтобы мы могли произвести некоторые наблюдения и обсудить их привычки. Спина Рона неуклюже упиралась в стену, руки неловко обнимали девушку за талию; Келли, вытянувшись, нежно терлась о его шею или, по нашим ехидным предположениям, шепотом давала инструкции. Первое время, если кто-нибудь, проходя мимо, вдруг здоровался – а мы здоровались, просто из вредности, – природная вежливость заставляла Рона отвлекаться и кивать в ответ. Келли же не замечала никого, кроме Рона: она полностью в нем растворялась. Вскоре и он научился не замечать нас или, по крайней мере, притворяться, что не замечает. Келли была человеком настроения, темпераментным и целеустремленным. Она всегда увлекалась всерьез. Я знала ее еще до встречи с Роном: на первом курсе нас поселили в одной комнате в общежитии. В ней было что-то такое – помимо того, что мы были ровесницами и обе переживали жизненный перелом, – что заставляло меня рассказывать ей о вещах, о которых я ни с кем прежде не говорила и даже никогда не задумывалась; что-то такое, что заставляло и меня выслушивать ее излияния, затаив дыхание, как будто у меня на глазах рождалась гениальная музыка или открывалась какая-то смутная тайна. Уже тогда Келли восхищалась женщинами, погибшими во имя чего-то высокого, во что они верили, как Жанна д'Арк, о которой она читала французские стихи, или по вине обстоятельств, которые от них не зависели, как Анна Франк, чьи дневники она цитировала на обманчиво грубом немецком языке. Текста я не понимала (я специализировалась по социологии), но сами истории были на слуху, и мне нравилось смотреть на Келли и слушать, как она читает. Когда она замолкала, в комнате повисала восторженная тишина, и затем кто-нибудь из нас или мы обе еле слышно произносили: «Ах, как это красиво!» Когда Келли встретила Рона, наши отношения изменились. Началось с того, что она стала говорить только о нем, но к этому я отнеслась с пониманием. Я и сама очень много говорила о Джене. Но со временем она вообще перестала со мной разговаривать, хотя и выслушивала с неизменной вежливостью, занеся ручку над очередным сочинением, от правки которого я ее отвлекала. Рон представлялся мне таким же открытым, незамысловатым и скучным, как степи его родной Небраски. По моему убеждению, Келли попросту губила свою жизнь. Он был ее недостоин. Я не могла понять, что она в нем нашла. Разве что он предоставлял неограниченные возможности желающему поиграть в кукловода, скульптора или изобретателя. Именно в этом духе я высказалась однажды ночью, когда мы с Келли лежали в нашей комнате, тщетно пытаясь отвлечься от шума и заснуть: на нашем этаже кто-то устроил вечеринку. Келли была моим лучшим другом, и я считала, что просто обязана поделиться с ней своим мнением. – Может, все-таки скажешь мне, что у вас с Роном? – потребовала я неожиданно для самой себя. Мы сонно жаловались друг другу на шум и с презрением обсуждали привычки некоторых особо прилежных студентов, и в этом внезапном вопросе, вопреки моему желанию, прозвучали злость и обида. Но делать было нечего, пришлось продолжать в том же духе: – Это что, эдакий Пигмалион со сменой ролей, да? Келли не отвечала так долго, что я уже подумала: не уснула ли она или, может быть, вообще не желает на сей раз со мной разговаривать? Я уже приготовилась повторно бросить ей вызов, а при необходимости даже вылезти из постели, подбежать к ней и трясти ее за плечи до тех пор, пока она не обратит наконец на меня внимание; как вдруг она спокойно ответила: – Бывают вещи и похуже. – Келли, ты красавица и умница. Стоит тебе пожелать, и любой парень в кампусе будет твоим. А Рон – он ведь просто серость. – Он мне очень подходит, Бренда. Я и не жду, что ты поймешь. – Но она тут же попыталась смягчить обидные слова объяснением. – Он помогает мне забыть себя. Это был наш последний серьезный разговор. Мы с тех пор вообще почти не разговаривали. Остаток первого курса я могла бы с таким же успехом прожить в одноместной комнате. Остались лишь немногочисленные и до боли интимные доказательства существования Келли – ее чулки, оставленные сохнуть в туалете, на круглой дверной ручке, и свисавшие с нее, словно скинутая каким-то животным кожа, да флаконы с духами и тональным кремом, выстроившиеся в ряд на ее ночном столике, как магические амулеты. И все это хозяйство не нарушало границы между нашими половинами комнаты. На другой год она переселилась к своей приятельнице по женской студенческой ассоциации. Я была с этой девушкой незнакома, да и Келли, по-моему, не слишком-то хорошо ее знала. Получив приглашение на свадьбу, я почувствовала себя удивленной и немного обиженной. Я сказала себе, что вовсе не обязана туда идти. И все же пошла, и ревела как дура, и жала ей руку. Я до сих пор не уверена в том, узнала ли она меня, когда я проходила мимо в длинной веренице поздравляющих. Почти весь банкет я пробеседовала с родителями Келли – с бледной тщедушной женщиной, лицом очень похожей на нее, и высоким светловолосым цветущим мужчиной. Они гордились своей дочерью, ведь Рон такой замечательный юноша, он наверняка далеко пойдет. Отец Келли оказался человеком веселым и словоохотливым; он танцевал со всеми девушками, а со мной даже несколько раз. Мать ее, напротив, была скупа на слова и почти не вставала со стула; улыбка этой женщины светилась как зимнее солнце. В тот момент я не отдавала себе отчета в том, что заметила все эти особенности. Потом я не вспоминала о них несколько лет, а может быть, и вообще никогда о них не задумывалась. Но общее впечатление осталось где-то в подкорке, ожидая, когда его оттуда извлекут. Если бы я обратила на это внимание, то была бы предупреждена. Сама не знаю, что я тогда сделала бы. После университета мы с Келли почти не общались. Первое время кое-какая информация о ней доходила до меня через общих друзей и бюллетени ассоциации выпускников. Я уехала подальше на запад, поскольку врачи рекомендовали папе сухой климат. Я получила диплом по социальному планированию и поступила на работу в городскую администрацию Орора-сити. Так вышло, что папа слишком часто стал оставаться один, и я наняла ему сиделку, совершенно чужого человека. Мне хотелось жить своей жизнью. Можно подумать, такое бывает. Из приходивших иногда рождественских открыток я узнала, что Келли с семьей живет в Европе, постоянно переезжая из одной страны в другую. Рон стал адвокатом, специалистом по международному праву и офицером высокого ранга; его работа имеет какое-то отношение к разведке – возможно, он служит в ЦРУ. У них двое сыновей. Во всех письмах, даже самых коротких, Келли неизменно упоминала о том, что ни дня нигде не проработала, что, когда Рон бывает в отъезде, она целыми днями просиживает дома и общается только с детьми, что она начинает забывать все иностранные языки, кроме языка той страны, где живет в данный момент. Мне казалось, даже английским она пользуется неуверенно, как-то по-детски, хотя по нескольким строчкам, которые она мне присылала, понять что-то наверняка было трудно. В прошлом году я получила рождественское поздравление на официальном бланке, распечатанное на бледно-зеленой бумаге, с венками вдоль полей, составленное, по всей видимости, Роном. Текст оказался настолько выразительным, интересным и изящным, что я была потрясена. Успокоившись, я подумала – с неприязнью, но и с долей облегчения, и эти чувства могли бы стать подсказкой, отдай я себе в них отчет, – что Келли все еще пишет письма за Рона. Сама не знаю почему, я сохранила это письмо, хотя, насколько помню, не ответила на него. Когда Келли позвонила, я нашла его и перечитала. В письме рассказывалось о поездке всей семьей в Альпы. Описание напоминало выдержки из туристического буклета, но автор явно знал, о чем пишет, и образы возникали яркие. Перечислялись разнообразные занятия и увлечения мальчиков, и затем автор отмечал, что «без Келли, разумеется, они бы не смогли всем этим заниматься». Упоминалось также, что в последнее время Келли болеет и сильно устает. «Сырые и хмурые зимы Северной Европы влияют на нее неблаготворно. Мы очень надеемся, что по возвращении домой она вновь расцветет». Я не нашла в этом искусном, велеречивом бледно-зеленом письме ничего существенного. Как же я ошиблась… В доме у Келли было очень чисто, опрятно и душно. Она провела меня через короткий коридор, увешанный темными фотографиями неизвестных мне людей, в гостиную. Огонь потрескивал в камине, выложенном изнутри голым кирпичом, и на мраморных разводах облицовки не было заметно ни пятнышка золы. Тяжелые шторы густого красно-коричневого цвета свисали до самого пола, все лампы были включены; стояла страшная духота. В удивлении и замешательстве я остановилась у входа под аркой. Келли этого не заметила. Я видела, как она кутается в свою белую меховую накидку, будто мерзнет. – Мы переехали сюда совсем недавно, – бросила она через плечо. Это прозвучало, как извинение, но я не могла понять, за что она извиняется. – А здесь мило, – отозвалась я и прошла в комнату. Казалось, что за окнами зимняя ночь. Келли приглашающим жестом указала на кресло-качалку: – Будь как дома. Я села. Несмотря на то что кресло стояло на другом конце комнаты, уже через несколько секунд та сторона моего тела, что была обращена к камину, нагрелась до невозможности и я начала потеть. Келли приволокла себе пуфик, поставила его почти что в самый камин и устроилась сверху, обхватив руками колени. Тишина, в которой слышалось только ее тяжелое дыхание да потрескивание дров в камине, вызывала ощущение неловкости. – Сколько времени вы уже здесь живете? – спросила я, просто чтобы что-то спросить. – Пару месяцев. С первого апреля. Ага. Значит, она в курсе, что на дворе лето. – И надолго вы собираетесь остаться? Я понимала, что это становится похоже на допрос, но отчаянно пыталась нащупать точку опоры. Со мной такое бывало и прежде, хотя никогда еще я так ясно не отдавала себе отчета в причинах собственного поведения. Меня трясло, и от жары кружилась голова. Мне казалось, что я уже давно плыву куда-то далеко-далеко. Теперь я понимаю, насколько глупо было с моей стороны смотреть на Келли как на балласт. Она к тому времени стала уже настолько невесомой, что уже никого не обременила бы. И вдруг – со мной часто такое случалось, стоило мне оказаться во власти какого-нибудь сильного чувства: страха, радости, отчаяния – я ощутила тяжесть отцовского тела у себя на руках и прикосновение тонких словно паутинка волос, щекочущих губы. Я закрыла глаза от боли и прижала руки к груди, будто пытаясь удержать драгоценную ношу. – Что с тобой, Бренда? – спросила Келли голосом, почти полностью лишенным выражения, и я, сама не понимая, что делаю, закрыла руками глаза. – Ты мне кое-кого напомнила, – призналась я. Это было удивительно. Почему? И что бы это значило? Пытаясь успокоить себя, как аутичный ребенок, я яростно раскачивалась в громоздком кресле. С усилием заставив себя стиснуть руками жесткие подлокотники, я остановила кресло. – Еще одного человека, который меня покинул. Она не переспросила, что я хочу этим сказать. Не стала спорить с моим пониманием наших отношений. Она просто вопросительно вскинула голову таким знакомым движением, что у меня перехватило дыхание, а ведь я и не подозревала, что еще помню хоть что-то из ее привычек. Она рассеянно сняла с бежевого ковра, который казался безупречно чистым, две вылезшие ворсинки, переложила их в другую руку и зажала в кулак. И только тут я заметила, что ее ногти покрыты розовым перламутровым лаком. Ее розовато-лиловые чулки были матовыми и плотными, гораздо плотнее нейлоновых. Элегантные туфли на высоких каблуках оторочены мехом. Мне хотелось подсесть к ней, чтобы мы могли обняться и согреть друг друга. Я потела изо всех сил. Думаю, еще немного, и я рассказала бы ей об отце. Рассказала бы о таких вещах, которые еще не сформулировала даже для себя. Меня до сих пор мучает мысль о том, что, начни я тогда говорить, все могло бы сложиться иначе. И от этой мысли у меня стынет кровь. Но я так ничего и не сказала, потому что пришли сыновья Келли. Я вздрогнула, услышав, как хлопнула раздвижная дверь, как засмеялись и заспорили друг с другом детские голоса. Их веселость казалась здесь неуместной. Папа умер, когда меня не было дома. Он не хотел, чтобы я уходила, хотя ни за что не попросил бы меня остаться. Он недолюбливал моих мужчин – всех мужчин, с которыми я встречалась. Когда я вернулась домой – раньше, чем предполагала, и все же слишком поздно, в полной решимости больше не видеться с тем человеком, – то нашла отца на полу. Он был мертв. Если бы я не ушла в тот вечер, то могла бы его спасти или, по крайней мере, он умер бы у меня на руках. Я была у него в долгу. Ведь он подарил мне жизнь. Пытаясь собрать разбежавшиеся мысли, я сосредоточилась на Келли, с которой произошло волшебное превращение. Позже я неоднократно наблюдала подобные метаморфозы и каждый раз изумлялась, а уж в первый раз это и вовсе показалось мне то ли чудом, то ли происками дьявола. Она вдруг выросла, как надувная кукла. Щеки ее зарумянились. Плечи поднялись, и спина распрямилась. К тому времени, как мальчики нашли нас и вбежали в гостиную, полные сил, завывая, как автомобильные сирены, и впуская следом за собой свежий воздух, она уже протягивала к ним руки и вся лучилась радостью. Белая меховая накидка соскользнула с плеч Келли и упала прямо на каминную приступку у нее за спиной, так что я даже подумала, как бы не случилось пожара. В тот день я просидела у Келли довольно долго, хотя и не собиралась. Когда она рекомендовала меня детям как «старую университетскую подругу», Джошуа, тот, что помоложе, взглянул на меня с благоговением и спросил: – А папу вы тоже знаете? Я ответила, что знаю или, по крайней мере, знала. Он кивнул. Это был очень серьезный ребенок. Обедали мы на свежем воздухе, в патио. Я смотрела, как дети балуются с разбрызгивателем и балансируют на батуте, растянутом во дворе; смотрела, как Келли подставляет свое тело солнцу, подобно хамелеону. Она оказалась суетливой хозяйкой. Порхала между нами и очень беспокоилась, не нужно ли чего мне или мальчикам. Все время спрашивала, достаточно ли сладок лимонад и не слишком ли много майонеза в сандвичах. Если кто-нибудь из нас переставал жевать, она явно расстраивалась. Сама при этом ничего не ела, будто ей это было не положено. Она не отбивалась от насекомых, не обмахивалась газетой и не жаловалась на жару. Со мной почти не разговаривала; с детьми была нетерпелива. Она смотрела, как мы едим и играем, и лицо ее выражало тревогу, как будто она не была уверена, что все правильно понимает. Я чувствовала себя неловко, поскольку не привыкла долго сидеть на одном месте безо всякого занятия – без телевизора, газеты или вязания. В конце концов я встала и пошла играть с мальчиками. Я забросила куда-то новую желтую летающую тарелку, посрамила Клэя в прыжках на батуте, окатила Джошуа водой из разбрызгивателя. Я вела себя неуклюже, и детям это не понравилось: своим вторжением я нарушила привычный ритм их игры. – Хватит! – закричал Джош, когда в него ударила струя воды, а Клэй просто соскочил с батута и величественно удалился, как только заметил, что я встала рядом. Я принялась бесцельно бродить по двору. Алые и рыжеватые розы взбирались по ограде; я потрогала их лепестки и шипы, склонилась, чтобы вдохнуть аромат. – Рону нравятся розы, – послышался голос Келли у меня за спиной. От неожиданности я подскочила на месте: я и не заметила, что она подошла так близко. – Поэтому мы и посадили эти кусты. Вообще-то они очень капризные. Я еще толком не научилась за ними ухаживать. Но Рон покупает мне специальные книги. – Какая красота, – восхитилась я. – И масса труда. А сам он ничего не делает. Все висит на мне. У меня под боком, словно из-под земли, вырос Клэй. В руках он держал семейную фотографию в застекленной рамке – такую большую, что ребенку приходилось держать ее двумя руками. – Клэй! – грозно воскликнула Келли. Голос ее прозвучал неожиданно резко. – Осторожно, не урони! – Я отнесу ее на место, – мягко сказал мальчик, пытаясь успокоить мать. Потом обернулся ко мне и сообщил очень серьезным тоном: – Смотрите, вот мой папа. Не знаю, что я должна была сказать, какой реакции он от меня ждал. Я посмотрела на Клэя, на его брата, стоящего на другом конце двора, на фотографию. Она была сделана несколько лет назад: мальчики были заметно моложе. Келли была бледна и очень мила; она прижималась к мужнину плечу, хотя фотограф наверняка просил ее держаться прямо. Мужчина в форме, стоящий в центре семейной группы, был выше, румяней и намного представительней, чем тот Рон, которого я знала. – Ты очень похож на него, – нашлась я наконец. – Вы оба на него похожи. Мальчик нахмурился, удовлетворенно кивнул и потащил портрет обратно в дом. Я сидела на детских качелях и наблюдала за серой пичугой, пристроившейся на яблоневой ветке. В это время года, между цветением и созреванием плодов, еще трудно сказать, каким будет урожай. Я праздно размышляла о том, готовит ли Келли яблочное пюре и любят ли Рон и мальчики яблочный пирог. – Мой папа повесил эти качели для нас! – сердито прокричал Джошуа, плескавшийся в бассейне. Я взяла кувшин с лимонадом и пошла в дом, чтобы добавить в напиток немного льда, хотя никто и не просил меня об этом. Оказавшись одна у Келли на кухне, я ощутила то чувство близости, которого мне так недоставало. Наверное, она проводила здесь много времени, готовила еду, и все же во всем помещении не было ничего, что свидетельствовало бы о характере и привычках хозяйки. Я огляделась вокруг. Картинки на стене над микроволновкой самые банальные: квадратного формата репродукции, изображающие овощи – помидоры, морковь и початок кукурузы, все очень мило. На посудомоечной машине – подставка для специй, на ней – две красно-белые жестянки и две ничем не примечательные стеклянные бутылочки: корица, чесночный порошок, соль и перец. Ничего особенного. Ни тарелки, отмокающей в раковине. Ни куска мяса на стойке, размороженного к ужину. Я поймала себя на мысли, что, если заглянуть во все шкафы, во все ящики и вглубь холодильника, я непременно найду что-нибудь особенное, но я ни за что не смогла бы решиться на такой циничный обыск. Теперь-то я понимаю, что все равно ничего не нашла бы. Ни припрятанных ею любимых чипсов. Ни посуды, имеющей какое-то особое значение. Ни фирменных рецептов. Возможно, в морозильнике я обнаружила бы эскимо для Клэя и Джоша и, конечно же, упаковку из шести бутылок пива «Coors Lite» на верхней полке холодильника – для Рона. Но как бы внимательно я ни искала и как бы ни задумывалась над каждой находкой, я не нашла бы ничего, относящегося к самой Келли, – только то, что она запасла для других. Я поставила кувшин на стойку, встала посреди кухни, опустив руки по швам и закрыв глаза. Задержала дыхание. Я чувствовала себя запертой в плавучем ящике. Я слышала визг и крики детей на улице, гудение газонокосилки вдалеке, поблизости тиканье часов – но все эти звуки были как бы вне меня, они меня не касались. На меня наплывали многочисленные кухонные запахи, запахи уюта – кофе, корица, чеснок, – но меня никогда не угощали на этой кухне. Я открыла глаза. Голова кружилась. Оказалось, что, сама того не замечая, я повернулась и теперь стояла лицом к небольшой комнатке, отделенной от кухни перегородкой. Скорее всего, это была кладовка или буфетная. Я заглянула за цветную перегородку из оргстекла, и у меня перехватило дыхание. Это было святилище. Все три стены, на треть от пола обшитые деревом, до самого потолка были увешаны фотографиями Рона, Клэя и Джошуа. Черно-белые фотографии в белых рамках контрастировали с пестрыми обоями, которыми была оклеена остальная часть кухни. Здесь висели и одиночные, и групповые снимки: Рон в военной форме, с мужественным и глубокомысленным видом; Клэй, делающий сальто на батуте; Джошуа в форме скаута; все трое в картинной позе, Рон в центре, и каждый из мальчиков положил руку отцу на плечо; дети возле рождественской елки. Всего сорок три фотографии, я посчитала. Я не могла заставить себя войти в альков. Думаю, я боялась услышать голоса. И на всех этих стенах не было ни одного свидетельства существования Келли. Позже мне в голову пришла странная и мрачноватая мысль: если бы какому-нибудь детективу понадобилось узнать что-нибудь важное о Келли, все его усилия пропали бы даром. А жрецу вуду не удалось бы даже соорудить приличную куклу. От Келли почти ничего не осталось. Пара особенностей – не больше. Еще немного, и можно будет вообще отказать ей в наличии души. Тем летом и осенью я частенько бывала у Келли. Сперва я обедала у нее по субботам, каждый раз это был пикник в патио, и мальчики тоже участвовали. Мы ели сандвичи и чипсы, запивая их лимонадом. Она не позволяла мне ничего приносить с собой и очень обижалась, если я пыталась настаивать. – Келли, почему бы нам с тобой не пообедать где-нибудь вдвоем? Найми для мальчиков няню или отведи их в бассейн, придумай что-нибудь. – В бассейне опасно. Я видела детей, которые туда ходят: они мне не понравились. По-моему, мы с Келли ни разу не оставались наедине. Ее сыновья всегда находились рядом, в той же комнате, или там, где все равно могли нас слышать, или же вбегали в самый неподходящий момент с очередной просьбой. Я тихо злилась. Эти мальчики мне вообще не слишком нравились: они вели себя нагло и грубо – по отношению ко мне и особенно к собственной матери. К тому же, на мой взгляд, они были уж больно жизнерадостны. – Редкая мать проводит со своими детьми столько времени, как ты, – похвалила я ее как-то раз, конечно же кривя душой. Мне хотелось ее понять, хотелось хоть как-то вызвать ее на разговор. – Мы всегда проводили много времени вместе, – ответила Келли, хотя голос ее звучал немного нерешительно. – Я их обоих кормила грудью почти до двух лет. Джош до сих пор иногда пытается ухватить меня за грудь. В шутку, конечно. От таких откровений я немного растерялась, но продолжала: – По-моему, их общество тебя полностью удовлетворяет. На самом деле мне просто хотелось выяснить, так ли это. Она пожала плечами и усмехнулась: – Наверное, я унаследовала отцовское отношение к детям. Все будет отлично, если тебе удастся воспитать их, выучить и вообще сделать такими, какими ты сам хочешь их видеть. В противном случае дети – только досадная помеха. – Она снова усмехнулась, поежилась, обхватила себя руками за плечи, провела тыльной стороной ладони по глазам. – Но ведь для того, чтобы быть хорошей матерью, не обязательно любить своих детей? Как ты думаешь? Рона я не видела довольно долго. Каждый раз, как я приходила, он был на работе, и как поздно я ни засиживалась бы, он возвращался позднее. – Пойдем посмотрим этот фильм. Я уже давно собиралась, а его на днях снимут с проката. Я не хочу идти одна. – Нет, не могу. Мои мальчики хотят посмотреть один фильм, из этих модных, про кунфу. Я обещала сводить их в эти выходные. Розы в саду у Келли отцвели, затем настал черед бархатцев и хризантем. Яблок уродилось много. Крошечные плоды теснились на южной стороне яблони: как объяснила мне Келли, на северной стороне все бутоны померзли еще ранней весной. Она очень переживала по этому поводу; когда она рассказывала об этом, глаза ее наполнялись слезами. Каникулы у мальчиков закончились. – Что ж, теперь у тебя полно времени. Сходим как-нибудь с утра на той неделе в художественную галерею? Думаю, я смогу выкроить пару часиков. – Что ты, Бренда, у меня тут работы непочатый край. Нет, в самом деле. Нужно провести осеннюю уборку. И с комнатой Клэя пора что-то делать. У него там на стенах обои наклеены в десять слоев! Я прежде всего должна заботиться о Роне и детях. Но ты все равно приходи, когда захочешь. Обедом я тебя всегда накормлю. Однажды в холодную среду в конце сентября у меня была назначена встреча неподалеку от Келли, и в офис нужно было вернуться только на совещание, то есть к двум часам. Поддавшись внезапному порыву, я свернула в боковую улочку по направлению к ее дому. Я никогда прежде не бывала у Келли по будням. Я никогда не сваливалась ей на голову без предупреждения. Мне всегда нужно время, чтобы настроиться. Я прекрасно отдавала себе отчет в том, что в дружеском общении люди ведут себя совсем не так, как при внезапном столкновении с внешним миром, даже если проявлением внешнего мира оказывается такая незначительная и нелепая его часть, как моя персона. Сердце беспокойно трепыхалось у меня в груди. Меня бросало то в жар, то в холод, хотя солнце еще грело и небо было ясным. Старые кварталы, мимо которых я проезжала – дома, деревья, ограды, – обрели особую контрастность, какую осеннее освещение часто придает городским пейзажам. Словно каждый кирпич обведен по контуру, а каждый цветок и лист – творение ювелира. Я припарковалась возле ее дома, на другой стороне улицы. Я постаралась отворить и прикрыть калитку как можно тише. Немного постояла на крыльце, прислушиваясь к «музыке ветра», глядя на радужные отсветы бумажного осеннего листа с неровными краями, который Джош смастерил в школе и подвесил к окну. Все цветы Келли унесла на зиму в дом, и на крыльце было непривычно пусто. В конце концов я надавила на кнопку звонка и стала ждать. За спиной у меня проехало несколько машин. Я позвонила снова и прислушалась к звукам внутри дома. Там было тихо. Я толкнула дверь, и та легко подалась. Быстро вошла и захлопнула дверь за собой, чтобы в дом не проник свет и не налетела пыль. Прошла через прихожую, и только на пороге кухни позвала Келли. – Я здесь, Бренда, – отозвалась она, таким тоном, будто ждала меня. Удивленная, на секунду я замерла на месте: неужели я предупредила Келли о своем приходе и забыла об этом или, быть может, мы давно договорились увидеться сегодня, а я не записала встречу в ежедневник? – Где? – переспросила я. – Да здесь. Я нашла ее в спальне. Она лежала в постели, плотно укутавшись в одеяло; на шее у нее был шарф, на голове – вязаная шапка; руки в перчатках прижимали край одеяла к самому подбородку. Вокруг шеи, под шарфом, виднелся воротничок белой меховой накидки. Зубы у нее стучали, а бледное лицо отливало зеленью. Я замерла на пороге и уставилась на нее. Луч света, пробивавшийся сквозь занавешенное окно, был по-зимнему холоден. – Келли, что с тобой стряслось? Ты больна? Следовало задать ей этот вопрос несколько месяцев назад, но теперь он сорвался у меня сам собой. – Мне холодно, – слабо сказала она. – У меня… кажется… совсем нет сил. – Позвать кого-нибудь? – Не надо, все в порядке. Если я лежу весь день, то обычно к приходу мальчиков это проходит. – И часто это бывает? – Не знаю. По-моему, где-то через день. Я прошла в комнату и остановилась возле кровати. Мне не хотелось к ней прикасаться. Теперь-то я знаю, что Келли не могла меня заразить, что в такой безопасности, как с нею вдвоем, я в этом доме не бывала больше никогда. Но в то утро я знала только то, что мне страшно, что моя подруга в беде и что меня распирает сильнейшее и все возрастающее любопытство. – А где Рон? – спросила я. – Он еще в отъезде? Он вообще знает, что с тобой происходит? – Он вернулся вчера поздно вечером, – ответила Келли. К сожалению, я не могла оценить всей важности этого ответа. – Что мне делать? Позвонить ему на работу? Вызвать врача? – Нет. С тяжелым вздохом, ценой нечеловеческого усилия она свесила ноги с кровати и села. При виде этого у меня самой закружилась голова. Я оперлась рукой о стену и потрясла головой, чтобы прийти в себя. Келли встала. – Лучше отведи меня куда-нибудь, – вдруг попросила она. – Я хочу есть. Давай пообедаем. Безо всякой помощи с моей стороны она вышла из дому, перешла улицу и села в машину. Она оказалась на солнечной стороне, так что ей должно было быть тепло. Я слегка поежилась и решила, что в воздухе определенно чувствуется осенний холодок. – Куда поедем? – поинтересовалась я. – В какой-нибудь фаст-фуд. Что мне всегда нравилось в Денвере, как с личной, так и с профессиональной точки зрения, так это его многогранность. И вот одно из ее проявлений: поблизости от тихих жилых кварталов, таких как тот, где стоял дом Келли, всегда есть большие и многолюдные торговые зоны. В пяти минутах езды находилось с полдесятка бистро. Келли было все равно, куда пойти, поэтому я выбрала направление на авось и остановилась возле того фаст-фуда, где было припарковано меньше всего машин. Келли не терпелось войти внутрь. Там оказалось очень светло, тепло и шумно. Я заметила, что Келли плотно кутается в меховую накидку, а люди смотрят на нее и снова отворачиваются. Она пошла искать место как можно дальше от окон и дверей, и я сделала заказ за нас обеих, не зная, чего она хочет, наудачу. Была большая очередь. Когда я наконец подошла к столику, то обнаружила, что Келли с каким-то болезненным выражением смотрит на женщину средних лет в аляповатой униформе, вытиравшую столы и подметавшую пол. – Я поговорила с ней, – прошептала Келли, когда я ставила на стол тяжелый поднос. – У нее магистерская степень. – В какой области? – поинтересовалась я, чтобы поддержать разговор. Я чувствовала, что надо ее как-то отвлечь, хотя и не понимала, что ее беспокоит. – Вот твой коктейль. Надеюсь, ты пьешь шоколадный? Клубничный закончился. Поскольку она сразу не ответила, я пригляделась к ней повнимательней. Выражение ужаса у нее на лице заставило меня содрогнуться. Глаза у нее выкатились и налились кровью. Воздух с шумом вырывался у нее из груди. Ее руки, обтянутые перчатками, лихорадочно скребли столешницу, словно пытаясь нащупать опору. Она хрипло прошептала: – Я могу стать такой же через пару лет. Работать в забегаловке за ничтожные гроши. Чтоб иметь хоть какое-то занятие. И никого рядом. Я могу стать такой же. – Что за чушь?! – воскликнула я. – У тебя жизнь гораздо полнее, чем у этой женщины. И вдруг Келли закричала: – Да что ты знаешь?! Откуда тебе знать?! Я разочаровала всех! Слышишь – всех! И учителей, и университетских преподавателей. Ведь они считали меня очень способной! А мой отец? Я обманула его надежды! Ты даже не представляешь, каково это! И тут, к моему ужасу, она вскочила на ноги и, шатаясь, выбежала за дверь. В первый момент мне даже показалось, что она просто исчезла, будто растаяла в воздухе, таком же бесплотном, как она сама. Сказав себе, что это безумие, я кинулась ее догонять. Толпа желающих пообедать сомкнулась за Келли сплошной стеной. Я прорвалась сквозь нее, кинулась в дверь, которая, подобно раме, заключала в себе картину оживленной улицы, как плохую фотографию, блеклую и совершенно мне чуждую, – до тех пор, пока я сама не стала ее частью. Я огляделась вокруг. Келли лежала без чувств на горячем тротуаре. Колени ее были подняты, голова на асфальте, темные прямые волосы упали на лицо, поднятый ворот накидки прикрывал уши. Возле нее хлопотали две женщины в шортах и топиках на бретелях. Я поспешила туда, будто для того, чтобы спасти Келли от них, хотя, конечно, она к тому времени в защите уже не нуждалась. Рона я встретила в больнице. Уже на носилках, высоким бесцветным голосом, сливавшимся со звуком сирены, Келли объяснила мне, как с ним связаться. Мне не хотелось этого делать; не хотелось, чтобы он был здесь. К тому моменту, как я прорвалась наконец через все инстанции и бюрократические синапсы, предусмотренные организацией, в которой он работал, и услышала на другом конце провода его голос, поприветствовавший меня официальным тоном, я была в бешенстве. Но я ничего не пропустила: Келли все еще находилась в отделении реанимации. Судя по голосу, Рон не слишком-то встревожился, и я убедила себя, что все дело в выдержке. Он сказал, что приедет через пятнадцать минут, и приехал. Когда он вошел, Келли только что отвезли на осмотр. Я стояла у стойки в полной растерянности и ждала; за занавеску меня вместе с ней не пустили, а она была слишком слаба, чтобы меня позвать. Когда мимо меня прошел высокий блондин в форме, я ничего не сказала. Никто ничего не сказал. Вряд ли Келли звала его или разрешила, чтобы его впустили. Вряд ли она даже узнала его. Но это не имело значения. Он был ее мужем. Она была его частью. Он имел право. Мы с отцом были так же неразрывно связаны. Если бы я претендовала на право быть частью его, радовалась бы этому и ценила – все было бы иначе. Вместо этого я боролась за право быть взрослой, жить своей жизнью. Поэтому я его потеряла. «Потеряла нас обоих», – подумала я, ведь без него – кто я такая? Я почувствовала приближение Рона еще до того, как открыла глаза и увидела его. – Келли без сознания, – сообщил он. – И по-прежнему неясно, что случилось. Ты, кстати, тоже выглядишь неважно. Присядь-ка лучше. Я не дала ему тогда прикоснуться к себе и первая направилась к паре оранжевых стульев из пластика, привинченных к металлической штанге у стены. В полном молчании мы сидели рядом, стулья не двигались, и я не пыталась повернуться к нему лицом. Он был приветлив и серьезен, как того требовал случай. Он взял меня за руку и сжал ее в своих ладонях. – Бренда, – начал он, и в его устах мое имя прозвучало с таким значением, какого я сама никогда ему не придавала, и – вопреки мне самой, вопреки обстоятельствам, вопреки тому, что сама я считала своим окончательным мнением, – во мне шевельнулась благодарность. – Я так рад увидеть тебя вновь спустя столько лет. Жаль, что наша встреча произошла при таких обстоятельствах. В последние несколько месяцев Келли очень много о тебе говорила. Я кивнула, не зная, что на это сказать. – Как это произошло? – спросил Рон. Он отпустил мою руку, и мне стало холодно. Засунув руки в карманы, я принялась рассказывать: – Она упала в обморок. И чем дальше я рассказывала, тем больше злилась и тем ближе становилась к опустошающей, бессильной истерике, которой я так боялась. Теперь-то я знаю: в опустошении нет ничего страшного. Келли так и не поняла этого до конца. Какая-то часть ее сознания так и не прекратила сопротивления. Зато я уже не сопротивляюсь. – Как это? Расскажи мне, что случилось. Мне нужны подробности. Чтобы разобраться во всем, он взял командование на себя. В мозгу вспыхнула мысль, что подчиняться нельзя, но с того момента, как он вошел, я чувствовала себя измотанной. – Я хотела заскочить к ней ненадолго. У меня были дела неподалеку. Она лежала больная. Попросила сводить ее куда-нибудь пообедать. Вот мы и… – Пообедать? – Его светлые брови приподнялись, потом неодобрительно нахмурились. – Она хотела пообедать в городе? С тобой? Я с трудом сдержала негодование: – А почему бы нет? – Просто… это не похоже на нее. Продолжай. Я рассказала ему все, что знала. Казалось, разговор наш длился бесконечно, хотя рассказывать вроде бы было почти нечего. Я спотыкалась на каждом слове. Надолго замолкала. Рон внимательно слушал. В какой-то момент он дружески положил руку мне на плечо, а я слишком устала и растерялась, чтобы стряхнуть ее. Когда я закончила, он кивнул, и тут кто-то вышел оттуда, из-за занавески, где горел яркий свет, и я снова осталась одна, чувствуя, что рассказала не все. Из больницы Келли не вернулась. Она умерла, не приходя в сознание. Позже я часто думала о том, что она сказала бы мне, если бы очнулась, какой совет дала бы, о чем предупредила бы, как вынесла бы эту муку. Я не присутствовала при ее смерти. Зато там был Рон. Он позвонил мне рано утром и сообщил. Он явно обессилел, говорил тихо и устало. – Ой, Рон. – Вот и все, что я сказала, глупо, конечно. И замолчала в ожидании указаний. – Не могла бы ты приехать, – попросил он. – Мальчикам придется нелегко. Так я и осталась. Даже не вернулась к себе в квартиру за вещами; ничто из моего прежнего имущества не стоило подобных хлопот. У меня не было домашних животных, которых надо кормить, не было растений, которые надо поливать, никаких книг, одежды, мебели или фотографий, которые по-прежнему что-то для меня значили бы. Келли вела хозяйство аккуратно. Все необходимое я нашла сразу. Распорядок дня у мальчиков был простой, хотя и очень напряженный. Имена и телефоны родителей их друзей, вожатых скаутов, преподавателей фортепиано я обнаружила на ламинированном листе бумаги, приколотом к кухонной доске для записей. В спальне, в той части платяного шкафа, которая принадлежала Келли, я нашла одежду разных размеров; та, что побольше, купленная еще до того, как она похудела, прекрасно подошла мне. В первую неделю я взяла на работе отгул. В последующие дни, если не забывала, то звонила и говорила, что больна; в последнее время вообще перестала звонить, а они, разумеется, понятия не имеют, куда я делась. Рон редко бывает дома. У него очень важная и секретная работа; не знаю точно, чем он занимается, но я очень горжусь, что помогаю ему. И все же первую неделю он провел дома, так что мы немного привыкли друг к другу. Я сказала ему: – Ты совсем не такой, как тот парень, с которым я была знакома в университете. Мы беседовали в полутемной гостиной. Говорили о Келли. И оба плакали. Он сидел возле меня на кушетке. Я заметила, что он кивнул и слабо улыбнулся. – Келли часто говорила, что я оправдал ее самые несбыточные надежды, – подтвердил он. – А она всех разочаровала. Я ощутила прилив раздражения против Келли. Ведь она умерла. – У нее был выбор, – сказала я. – Никто ее ни к чему не принуждал. Она могла бы жить по-другому, если бы захотела. – Не будь так уверена, – отрезал Рон. Его тон меня удивил и обидел. Я взглянула на него и сквозь сумерки увидела, как он наклонился вперед, чтобы поставить стакан на кофейный столик. Он забрал у меня из рук пустой бокал, отставил его тоже и быстро склонил лицо к моей шее. Я почувствовала легкую боль – потом осталось жжение и крошечная ранка. Закончив, он выпрямился, вытер рот носовым платком, торчавшим из нагрудного кармана, и ушел наверх спать. В ту ночь я долго просидела без сна, взволнованная, потрясенная, напуганная. Я больше не одна. Больше не нужно принимать решения, не нужно защищаться от внешнего мира. Той ночью, когда все произошло впервые, мне не было ни холодно, ни тяжело. Потом пришла болезнь, но с нею и радость. Рон говорит, что любит меня. Он говорит, что я очень нужна ему и мальчикам, что они без меня пропали бы. Мне нравится это слышать. И я понимаю, что он имеет в виду.