Рассказы
Патриция Хайсмит








Брокер, хобби которого разведение улиток. Мальчик увлеченныйчерепахой, которую его матьпринесла домой. Женщина посещающая психоаналитика для решения семейных проблем. Молодая гувернантка, которая хочет выразить свою любовь и благодарность ксемье, котораянанялаее.Вот несколько, казалось бы, обыкновенных людей, о которых рассказывают совершеннонеобыкновенные истории.

В своих рассказах, мастер психологического саспенса ПатрицияХайсмит талантливо раскрывает секреты, которые скрываются за фасадом здравомыслия и цивилизованности, в самых темных закоулкахчеловеческого разума.




Творчество американской писательницы Патриции Хайсмит, автора около 20 романов и 6-ти сборников рассказов, лауреата многих престижных премий, присуждаемых в жанре остросюжетной литературы, хорошо знакомо не только читателям, но и любителям кино. Среди наиболее известных экранизированных романов — «Незнакомцы в поезде», режиссер А. Хичкок.







ПатрицияХайсмит

Рассказы








Когда в Мобиле стояла флотилия…

(When the Fleet Was in at Mobile)


Держа в руке бутылку хлороформа, Джеральдина пристально посмотрела на мужа, спящего на задней веранде. Слышалось его глубокое прерывистое дыхание. Он всегда так дышал, когда спал без просыпа до самого полудня, а ложился на рассвете. Она никогда не могла придумать способа разбудить его ранним утром, если он пил всю ночь. Сейчас определенно настало время его разбудить.

В одних шелковых чулках, она подбежала к ящику с тряпьем, стоявшему под кухонным шкафом. Оторвав от ветхого полотенца два куска, большой и поменьше, она сложила большой вчетверо и, немного подумав, намочила его в раковине. Ей не понравилось, что у нее внезапно затряслись руки. С помощью пояска от только что проглаженного и отложенного в сторону платья она примотала тряпку к лицу, плотно закрыв ею нос и рот. Затем достала из ящика с инструментами молоток на тот случай, если он ей понадобится, и вышла на веранду. Придвинув стул к кровати, она уселась на него, откупорила бутылку с хлороформом и смочила маленькую тряпку. Сначала она подержала тряпку над его грудью, затем медленно поднесла к носу. Кларк даже не пошевелился. Она решила, что все-таки это как-то действует на него, поскольку сама она чувствовала сладковато-тошнотворный запах. Так пахли погребальные цветы, так пахла сама смерть.

Позади она услышала ворчание Рыжика: он всегда издавал такие звуки, зевая, поворачиваясь и ложась на холодную землю за домом. В голове промелькнула мысль: все считали, что хлороформ предназначался для Рыжика, а он лежит себе и спит, живой и невредимый, как и все четырнадцать лет.

Кларк приподнял и снова опустил голову, как будто соглашаясь с ней. Ее рука и тело как бы следовали за его носом, словно были его частью. А внутренний голос закричал: «Я бы и не подумала об этом, если бы существовал какой-то иной выход. Он даже не выпустит меня из дома!»

Она вспомнила одобрительный кивок миссис Трелони, когда рассказала ей о намерении усыпить Рыжика, потому что для прохожих стало небезопасно проходить мимо их дома. Рыжик постоянно рычал и оскаливался на них, демонстрируя единственный свой клык.

Она всмотрелась в пульсирующую жилку у виска Кларка. Пульс бился в глубине синеватой вены, служившей как бы продолжением пробора и всегда напоминавшей ей схему реки Миссисипи. Тут тряпка коснулась кончика его носа. Кларк повернул голову в сторону. Ее рука продолжала следовать за носом, как будто она не смогла ее убрать, если б и захотела, а может быть, она действительно не могла убрать руку. Черные ресницы Кларка были неподвижны. Она вспомнила, как раньше считала, что у Кларка какие-то особенные глаза, его черные волосы, росшие низко надо лбом, напоминали дикий кустарник, а черные усы, очень большие и оттого старомодные, все равно ему шли, как и его вышедшая из моды, сделанная на заказ куртка, а также сапоги с тупыми квадратными носами.

Она бросила взгляд на серый будильник, наблюдавший за происходящим с полки: было уже около семи минут. Интересно, сколько времени заняла эта процедура? Она снова открыла бутыль, вылила еще немного на тряпку, пока не почувствовала холод жидкости на ладони, и снова поднесла тряпку к носу Кларка. Пульс все еще бился, но дыхание стало короче и слабее. Не отнимая руки, она смотрела во двор через застекленную веранду, стараясь думать о чем-нибудь другом. Петух закукарекал в коровнике. Начало нового дня, рассвет, подумала она, вспоминая песенку. Она отсчитала двадцать секунд, по секунде за каждый год прожитой жизни. На часах было уже двенадцать минут. Она посмотрела на Кларка, пульс не прослушивался. Но она подумала, что ей нельзя ошибиться, поэтому стала пристально всматриваться в неподвижные волоски в его ноздрях. Возможно, они и не должны шевелиться, решила она, но дыхание его не было слышно. Затем, поднявшись со стула и секунду поразмыслив, положила тряпку на черные усы и так ее там и оставила. Она посмотрела на руку, лежавшую на простыне, особенно на кисть. У него руки были хорошей формы, как она всегда считала, и покрыты волосами, что их не портило. На мизинце было золотое кольцо, обручальное кольцо его матери, как он утверждал. И именно этой левой рукой он постоянно ее бил, поэтому ей казалось, что она даже чувствовала следы от кольца на своем теле. Так она простояла несколько секунд, затем поспешила на кухню, где сдернула с себя передник и домашнее платье.

Она надела летнее платье в цветочек, которое умышленно не носила при Кларке. Оно напоминало ей счастливые дни, проведенные в Мобиле. Привычным, почти забытым потряхиванием плеч она расправила сборки коротких рукавов. Это позволило почувствовать себя в прежней форме. В незастегнутом платье она на цыпочках выбежала на веранду. Тряпка продолжала лежать на лице Кларка. На всякий случай она вылила на тряпку остатки жидкости из бутылки. Не выглядит ли сейчас глупо молоток? Она спрятала его обратно в ящик для инструментов.

Когда Джеральдина полностью переоделась, но была еще без — макияжа, она сняла тряпичную повязку с лица Кларка и отворила окно на предельно возможную ширину. Отступив назад от зеркала на дверце шкафа, она рассмотрела себя с заметным беспокойством. Затем, подойдя ближе к зеркалу, нанесла широкую красную полоску на верхнюю губу, как всегда любила делать. Напудрила нос, быстро растерла пудру во всех направлениях. Щеки ее были сейчас настолько пухлыми, что она с трудом себя узнавала, ведь она не была полной, а в самый раз. В ней было редкое сочетание простоты и цветения юности. Многие ли девушки могли похвастаться этим? Многим ли делал предложение выйти замуж сын министра, как это случилось в Монтгомери? Многие ли девушки жили такой насыщенной жизнью, какой она жила в Мобиле, городе-пристани?

Она буквально лопалась от смеха, глядя на свое отражение в зеркале, правда, без единого звука. Но даже если бы она вслух рассмеялась, разве был кто-нибудь рядом, кто мог бы ее услышать? Ладонями она поправила свои роскошные светло-каштановые кудри, которые завила щипцами сегодня утром, после прихода Кларка. Она сделала это так тщательно, как никогда в жизни, хотя уже приняла решение относительно Кларка. А упаковала ли она эти щипцы для завивки? Она вытащила старый черный чемодан из-за шторки под раковиной и обнаружила, что завивочные щипцы лежат сверху, она про них не забыла. Затем вернулась в спальню за своей сумочкой. Да, сигареты. Она побежала на кухню за пачкой «Лаки страйк». На мгновение ее передние зубы с расщелинкой прикусили верхнюю губу. Ее подрисованные брови приподнялись и задрожали от сожаления, когда она в последний раз бросила взгляд на красную вешалочку, которую она прикрепила к полке и которая теперь была совершенно не нужна Кларку. Затем она повернулась и вышла через заднюю веранду.

Рыжик заскулил ей вслед. Бросив чемодан, она вбежала обратно в дом, держа в руках его пустую миску. Она взяла горбушку черствого пшеничного хлеба и раскрошила ее в миску, затем полила это из сковородки растопленным жиром и с беспечной расточительностью добавила туда остатки бараньего рагу. Вот Рыжик удивится такому завтраку в одиннадцать часов утра! Рыжик от удивления аж подпрыгнул на всех четырех лапах и замахал своим тонким старым рыжим хвостом, который был покрыт клочками шерсти, похожими на куриные перья.

Подпрыгивая и перескакивая через лужи с ржавой водой, Джеральдина грациозно бежала в своих серых лакированных «под ящерицу» туфельках на высоких каблуках. В это утро она была счастлива и беспечна, как жаворонок, в лучшей обуви, которая, как она отлично понимала, абсолютно не годилась для путешествия из-за открытых носов и высоких каблуков, но эти туфельки ее просто несли. Добежав до места, где кончались заросли, она оглянулась и в последний раз посмотрела на ферму. Это не было ее любимым временем дня. Больше всего она любила время непосредственно перед закатом и сразу после рассвета, когда солнце освещает верхушки деревьев, а равнина пестреет светло-зелеными островками, когда на спинах пасущихся коров появляются красные продольные полосы. Красная и зеленая, как рождественская елка, сделала она наблюдение четырнадцать месяцев назад, когда приехала сюда к Кларку. Земля здесь всегда очень холодная и свежая, как будто только что прошел небольшой дождик и вышло солнце. «Теперь всегда будет Рождество, Кларк», — говорила она с легкой печалью, похожей на грусть после окончания фильма. Ее зубы грустно прикусили губку в ожидании следующего приятного момента жалости к самой себе. Прощай, длинный коричневый дом, прощайте коровник, курятник и маленькая спаленка!

Автобус в сторону северной границы штата отходит не раньше чем через час. Она это хорошо знала, поэтому, перейдя шоссе, направилась в другой лесок к ручью. Там она куском салфетки отмыла задники туфель от красноватой грязи. Дым от ее сигареты был цвета испанского мха. Он медленно поднимался кверху, и казалось, что она в уютной комнате ведет дружескую беседу, а не сидит на открытом воздухе. При звуке мотора она вскочила на ноги. Но это был всего лишь грузовик, ехавший до Нового Орлеана. Затем она на самом деле услышала шум тарахтящего на поворотах автобуса. Она поняла, что это не был грузовик с бензиновым двигателем, по стуку своего сердца, как будто все счастье мира заключалось для нее в этом автобусе. И прежде, чем она осознала, что происходит, она уже голосовала на шоссе. Очень часто она была вынуждена смотреть на автобус, проносившийся мимо нее, не имея возможности его остановить.

Зато сейчас она забиралась в автобус, едущий на Север. Пол скрипел и покачивался у нее под ногами.

— Вам куда, мэм? — спросил шофер.

Она чуть не сказала: «В Мобил», но затем рассмеялась и вместо этого ответила:

— В Бирмингем. — Там жила ее сестра. — Однако сначала я заеду в Алистер.

Алистер был просто небольшим городишком на севере Луизианы, где она однажды останавливалась на ночь с родителями, когда была еще ребенком. В ее планы входило остановиться там на пару часов по пути в Бирмингем. Она расплатилась десятидолларовой бумажкой, которую утром нашла в кармане у Кларка. Кроме того, у нее было еще девять долларов, сэкономленных из полученных от Кларка на покупки, за которыми она ездила на станцию Этьен в обществе супругов Трелони.

В автобусе все места были заняты, три или четыре человека даже стояли. Но когда она шла по проходу, молодой человек в голубом плаще поднялся и уступил ей место.

— Благодарю вас, сэр, — сказала она.

— Пожалуйста, мэм, — ответил молодой человек, встав в проходе около нее.

Женщина, сидевшая рядом с ней, держала на коленях спящего мальчика. Его головка прижалась к бедру Джеральдины. Через некоторое время ей захотелось заговорить с соседкой о ребенке, но она не знала, какой вопрос задать. Ослабив боа из искусственного песца, обвивавшее ее шею, она только сейчас по темно-синему пятну под мышкой молодого человека поняла, что было действительно жарко. Джеральдина откинулась на спинку сиденья, чтобы получить удовольствие от езды. Она улыбнулась молодому человеку, он ответил ей тем же. «Какие все-таки в этом автобусе приятные люди, и они, глядя на меня, думают обо мне так же. И какое наслаждение, что нет рядом Кларка, обвинившего бы меня в желании переспать с молодым человеком в голубом плаще только из-за того, что я согласилась сесть на его место!» Она с грустью покачала головой. Один завиток упал ей на ухо, и она небрежно заправила его на место. Кларк обвинял ее во флирте с мистером Трелони, хотя все знали, что миссис Трелони — ее лучшая подруга и что она всегда была при своем супруге, когда они ездили в город за покупками. Джеральдина видела мистера Трелони исключительно лишь во время этих поездок.

«Женщина, одновременно спящая с десятью мужчинами, не беременеет!» — гремел из спальни голос Кларка, перед тем как он захлопывал зверь. Джеральдина нервно заерзала на месте и, наклонившись к сидевшей рядом женщине, спросила:

— У вас много детей?

Женщина удивленно уставилась на нее. Джеральдина чуть было не рассмеялась сама над своим вопросом, прежде чем та ей ответила:

— Четверо. По-моему, этого достаточно.

Джеральдина кивнула и посмотрела на стоявшего рядом с ней молодого человека, который переминался с ноги на ногу и смотрел на нее сверху вниз. В улыбке он обнажил розовые десны и крупные белые зубы. Сверху один отсутствовал. Такой молодой, застенчивый и одинокий, подумала она, и такой же красивый, как молодые моряки в Мобиле, правда, не так хорошо сложен, как большинство из них. Но несмотря на это, она отодвинулась от него, потому что голубой плащ, как ей показалось, начал тереться о ее плечо, и ей это не понравилось, хотя, возможно, она становится такой же занудой, каким был Кларк.

О да, если бы только ее спросили, она порассказала, какой благоразумной старой девой на самом деле был Кларк. Он даже не исполнял своих супружеских обязанностей! Для нее это было не самое главное, но она слышала, что многие женщины подают на развод только из-за этого. И после всего обвинять ее в неспособности иметь детей! В Этьен-Пэриш все знали, что Кларк был странным человеком. В молодости он отбывал тюремное наказание за обман компаньона по бизнесу. А не так давно (люди не могли припомнить другого подобного случая) он был отправлен в тюрьму за проповедь. Он проповедовал с такой маниакальной одержимостью, что чуть не убил человека, который не был с ним согласен. Джеральдина, скрестив ноги, расправила подол платья.

Автобус внушал ей чувство безопасности и уверенности в себе, как если бы она находилась в горах или была разбужена посреди приятного сна, который бы еще продолжался и продолжался. Она может путешествовать, пока у нее не кончатся деньги, тогда придется где-нибудь сделать остановку и устроиться на работу. Она вернет свое прежнее имя — Джеральдина Энн Льюис, обыкновенное скромное имя. Она снимет небольшую меблированную квартирку, вечерами будет коротать время за стряпней, сможет раз в неделю ходить в кино, по воскресным утрам — в церковь и будет очень осторожна в выборе друзей, особенно среди мужчин.

Голова мальчика сильней прижалась к ее бедру, автобус повернул, и она увидела, что они приближаются к городу. Она заволновалась, убеждая себя, что не знает его, но она его узнала. Это был Далтон.

Идя по проходу автобуса, она подумала, что, если бы кто-нибудь ее спросил, зачем она это сделала, она рассказала бы все: как Кларк говорил, что любит ее, просил выйти за него замуж и жить вместе на его ферме недалеко от станции Этьен на севере Нового Орлеана; как она занималась стряпней и уборкой дома и была самой примерной супругой из всех, кого она знала. Но шли месяцы, и со временем стало совершенно очевидно, что Кларк на самом деле ненавидел ее; что он женился на ней, чтобы получить возможность над кем-то глумиться; он преднамеренно выбрал себе жену в таком месте, как отель «Звезда», чтобы чувствовать себя выше ее и постоянно ею командовать. Она сунула соломинку в дырочку пакетика с молоком.

— Эй, девочка, скажи что-нибудь?

Этот вопрос задал человек в голубом плаще, который, улыбаясь, сверху смотрел на нее. Неожиданно приятное журчание его голоса заставило ее сперва вспомнить мужчину, нагнувшегося к ней, чтобы что-то сказать, когда она однажды пришла со своим отцом на пшеничное поле посмотреть на молотьбу; затем голоса матросов в Мобиле. Страх, как иголка, уколол ее, прежде чем она успела задуматься, почему именно теперь ей вспомнилось это пшеничное поле, о котором она раньше никогда не вспоминала. Повернувшись, она передала дальше пятнадцатицентовую монетку для водителя, не имея ни малейшего представления, чья она. На фразу молодого человека она ответила, прерывисто дыша:

— Я не могу сейчас разговаривать!

Она проехала еще какое-то время, прежде чем заметила, что молодого человека в автобусе уже нет. Если у него есть в Далтоне девушка, она предположила, что эта девушка не может быть несимпатичной. Хотя, возможно, он едет в гости к родителям. И почему она подумала, что он едет к своей девушке? Перестав думать о молодом человеке, она переключилась на мысль, что давно не уезжала так далеко от Кларка.

Кларк и не пустил бы ее больше съездить с Трелони на станцию Этьен. Она могла бы рассказать супругам Трелони, чем для нее завершилась и последняя поездка за покупками. Кларк исчез куда-то на два дня, не оставив дома ни крошки еды, поэтому она и решилась на эту поездку без его ведома. Когда она вернулась домой со станции Этьен, он выбил продукты у нее из рук и ударил ее по лицу. Не проронив ни слова, он бил ее снова и снова, пока она не упала на покупки, рыдая и чувствуя, что сейчас у нее разорвется сердце. Шрамы от пряжки его ремня она могла бы тоже продемонстрировать. Она не глядя массажировала дугообразный шрам на тыльной стороне руки. С тех пор как она села в автобус, ее руки не знали покоя. Временами длинными пальцами она сжимала угол своей сумочки. Глядя со стороны, как она двигала руками, можно было предположить, что она собирается придать им наиболее эффектную позу перед фотографированием. Ее туфли из кожи «под ящерицу» стояли ровненько рядом на вибрирующем полу.

Следующая остановка была в Алистере. Кроме названия, она плохо помнила этот город. Хотя, возможно, она его не узнала из-за того, что за последние десять лет город значительно изменился. Но ее вполне удовлетворило и то, что она хотя бы вспомнила его название и те счастливые, беззаботные дни с родителями, проведенные в туристическом отеле во время летних каникул. Солнце уже клонилось к закату, и она решила переждать до утра и снова отправиться в путь. Так всегда делал ее отец во время путешествий на машине.

— Как ты полагаешь, папа, где мы сегодня переночуем? — часто спрашивала она или ее сестра Глэдис с заднего сиденья автомобиля, где кроме них находились одеяла цвета хаки, провизия для пикника и иногда даже арбуз. Все эти вещи были сложены друг на друге и по форме напоминали яблочный пирог; в узком пространстве между ним и сестрой было так приятно сидеть.

Отец обычно отвечал: «Бог его знает, моя сладкая».

Или: «Джери, я думаю, мы остановимся у тети Дорес. Ты ее помнишь?»

Останавливаться у тети Дорес было так же восхитительно, как и ночевать в туристическом отеле. Правда, уже через год она забыла тетин дом. Может быть, через год она и дом Кларка забудет. Но память у взрослых и детей устроена по-разному, и она это понимала. Впервые за последние четырнадцать месяцев она отчетливо вспомнила отель «Звезда», вплоть до каждой шестигранной кафельной плитки на бело-коричневом полу вестибюля, всегда, как в больнице, пахнущего карболкой. Ей вспомнился и вид из окна ее комнаты на подсвеченную стеклянную звезду, висевшую над входом в отель.

Неподалеку от автобусной остановки она обнаружила дом со сдающимися во временное пользование комнатами, о чем свидетельствовала табличка на лужайке перед фасадом дома. Она понимала, что женщина в ее положении, то есть не имеющая ни машины, ни мужчины рядом, выглядела по меньшей мере подозрительно. Хотя что подозрительного в женщине без мужчины? Вскоре, уже находясь в чистенькой, обставленной со вкусом комнате, крайней по коридору, она была предоставлена самой себе. Принимая душ в ванной, находившейся в конце коридора, Джеральдина подняла руку с мочалкой, и вода ласково потекла по ее ногам и рукам. Она подумала, глядя на них: «Как давно вы уже не мои!»

Облачившись в ночную рубашку, она сразу же легла в постель. Ей захотелось лежать в темноте и размышлять. Кларка обнаружат не раньше чем через три дня, предположила она. Транспорт с его сырами должен быть отправлен завтра, но вчера он не отвез их на станцию Этьен, так как был «под мухой». А так как сегодня еще четверг, супруги Трелони навряд ли заглянут к ним раньше субботы, когда они поедут в город.

«Я женился, чтобы помочь тебе, но дело не в этом. У тебя самая порочная душа из всех встречавшихся мне людей, и это-мое вечное проклятие, что я женат на тебе».

Она постоянно шевелила под одеялом ногами, разводя и снова складывая их ножницами. Свежая новая простыня громко хрустела под ней. Она зажала кончики пальцев между бедер. Ее мама, когда они жили в Монтгомери, говорила в таких случаях: «Ну что, совершенно измоталась, не так ли, дочка?» Джеральдина повернулась на другой бок, несколько слезинок скатилось по ее носу на наволочку: прошел год, как мама умерла. Порывом ветра занавески взметнулись в ее сторону и некоторое время продержались так, касаясь ее, затем ветер свернул их в два паруса. Она пролила еще несколько слезинок, вспоминая их с Марианной квартиру в Мобиле и как счастливы и молоды они были, когда туда впервые пришел флот. О, если бы ее спросили о жизни в Мобиле, она бы все рассказала, ей нечего было стыдиться. Это блюстители закона и полиция, делавшие из всего деньги, должны были стыдиться.

Она бы не стала рассказывать им о Дуге, хотя это не было ее ошибкой. Она бы сказала, что остановилась в отеле «Звезда» случайно, так как у нее не было другого варианта, где можно было бы остановиться, и это правда. Она даже представила, что говорит это некому серьезному седовласому судье, прося его судить по совести за все, что она совершила на земле, вплоть до того момента, когда она ночевала в этом странном туристическом отеле. Она даже услышала слова судьи о том, что ей ничего другого не оставалось делать и что она поступила правильно. Она приехала в Мобил с подругой Марианной Хьюджес, в надежде найти работу на фабрике после окончания колледжа. Но им пришлось работать официантками, пока не освободятся места на фабрике. Вдвоем с Марианной они снимали небольшую квартиру, и у нее была даже возможность еженедельно посылать матери пятнадцать долларов. И так они жили до тех пор, пока в город не прибыл флот. Жизнь ночью и днем закрутилась с бешеной силой. Каждое утро Марианна просыпалась в полшестого с громким криком: «Вылезай из постели, милая девочка, флот уже в Мобиле!» Сейчас это казалось смешным, но когда ей было восемнадцать и она была свободна как ветер, эта фраза подбрасывала ее на постели, как упоминание о миллионе долларов. Весь день она смеялась и была переполнена энергией, не обращая внимания ни на какую усталость.

Рано утром они с Марианной набрасывали на себя униформу официанток и мчались в ресторан, не успев даже выпить кофе. Улицы, вдоль которых они бежали, были заполнены матросами, одни из которых поднялись рано утром, другие еще не ложились, а иногда были еще и пьяны. Но она продолжала твердить, что это были самые приятные и аккуратные молодые люди из всех, кого она только знала. Во время завтрака ресторан всегда был заполнен моряками. Джеральдина с Марианной рассказывали им о том, что они собирались в ближайшие пять недель устроиться работать на судоремонтную фабрику. Матросы часто назначали им свидания, и если они были симпатичными, девушки принимали их предложения.

Вскоре Марианна вышла замуж за младшего офицера и вынуждена была освободить квартиру. К этому времени Джеральдина уже три недели встречалась с Дугласом Элиссоном, помощником фармацевта из Коннектикута, с которым они тоже собирались пожениться. Тогда они были уверены, что любят друг друга. Она еще не подыскала себе новую комнату, и Дуг снял для нее номер в отеле «Звезда», внося еженедельную плату. Несколько ночей они провели там вместе. Он был первым мужчиной, с которым она переспала, в то время как большинство мобилских девушек, включая Марианну, целыми днями только этим и занимались. Его корабль уходил в конце недели, а вернуться он должен был через месяц, тогда они и планировали пожениться.

Прошел месяц, и она должна была выйти на работу на фабрику, но не выходила. А вскоре — ведь беда никогда не приходит одна — в ресторан вернулась девушка, работавшая там до Джеральдины, или, возможно, Джеральдину обманули, сказав, что она работала прежде. Эта девушка вернулась с судоремонтной фабрики, вот и выходило, что фабрика не нанимала, а увольняла людей. В городе появилось огромное количество безработных. Невозможно стало даже устроиться посудомойкой за трехразовое питание.

Она уже было собралась вернуться в Монтгомери, когда коридорный сообщил ей, что сможет достать ее дорожный сундучок из подвального помещения не раньше чем через несколько дней. Администрация повысила вдвое плату за номер, так что Джеральдина не смогла больше платить за свое проживание. Она пригрозила позвать полицию, на что ей ответили, что полиция как раз и заберет ее в тюрьму. Тем не менее она отправилась за полицейским, но швейцар остановил ее. Он полюбопытствовал: разве она не знала, что отель «Звезда» является публичным домом? Да, безусловно, она знала о многих вещах, происходивших в отеле «Звезда», да и чего можно было ожидать, когда на рейде остановилась флотилия, но она понятия не имела, что там располагался бордель. Внезапно она заметила незнакомых мужчин, стоявших возле нее и полагавших, что она, само собой разумеется, одна из этих женщин. Они посмеялись над ней, когда она заявила, что у нее есть жених — Дуг Элиссон, и отговорили идти за полицейским, так как ее могут упечь за решетку лет на десять, что ее ужасно испугало. Некоторые из гостиничных девушек, по их рассказам, были точно в такой же ситуации, но теперь не принимают это близко к сердцу. В любом случае такую отличную работу, как в отеле, она нигде больше в городе не найдет, тем более что эта работа была полегче многих. Услышав такое, она почувствовала себя нехорошо, и ее чуть не стошнило после только что съеденного обеда. Она не могла есть и только спала. Они начали присылать к ней в номер матросов, как будто она могла с ними чем-то заниматься после Дуга Элиссона. Но от Дуга писем все не было. Она была в этом уверена, потому что Конни, одна из отельных девушек, обещала позаботиться, чтобы Джеральдина получила письмо, если оно придет. Они просматривали всю корреспонденцию девушек, а особенно тщательно — письма, посылаемые из отеля. Ей приходилось писать матери, что она продолжает работать в ресторане Кратера и очень счастлива, надеясь, что мама прочтет правду между строк. Но у ее матери, больной раком, как раз произошло обострение, поэтому она не могла что-либо понять. Моряки, приходившие в отель «Звезда», даже если они и прилично выглядели, вызывали у нее только чувство отвращения, при всем том, что она всегда радовалась утреннему крику Марианны, что город полон матросами. Еще более отвратительным было сознание, что она будет рассказывать своим правнукам о пребывании в Мобиле как о восхитительнейшем моменте своей жизни. И начнет примерно так: «Когда в Мобиле стояла флотилия, мне было всего восемнадцать».

В конце концов она сдалась. И разве осмелится кто-нибудь бросить в нее камень за это? Они перестали ставить ей на поднос пищу, и все девушки, включая даже Конни Стегман, посоветовали ей смириться. Девушки решили скооперироваться и откладывать немного денег на черный день, потому что за их жизни никто бы ломаного гроша не дал. Но, узнав, что Джеральдина утаивает часть денег, они пришли к ней в комнату, нашли и отобрали их. По правде говоря, когда дело касалось денег, они не доверяли даже собственному швейцару. Тогда она пригрозила покончить жизнь самоубийством и действительно собиралась это сделать. Поэтому им пришлось отправить ее и еще нескольких девушек на машине в Чаттанугу — в отель, принадлежавший приятелю менеджера отеля «Звезда». Если бы кто-нибудь не поверил ей, она посоветовала бы им лично съездить в Чаттанугу и посмотреть на отель «Черный камень», пусть они войдут внутрь и все осмотрят. Она совершенно измучилась в «Черном камне», и они снова перевезли ее в отель «Звезда». Система работала таким образом: весь юг сетью окутывал синдикат. Туда, где были проблемы в бизнесе, направлялось побольше девушек, если девушка была на грани бунта, ее отсылали в такое место, где она никого не знала.




Джеральдина привстала, услышав стук в дверь.

— У тебя есть все необходимое? — послышался спокойный высокий голос хозяйки дома.

— Да. — Она сделала глубокий вдох, и у нее участилось сердцебиение. — Спасибо.

— Там на трюмо в графине вода со льдом. Света не было, но я надеялась, что ты еще не спишь.

— Нет, я не спала, — ответила Джеральдина, расплываясь в улыбке.

— Еще рано, — приятным голосом сказала женщина. Было видно, что она собирается уходить.

— Да, вы правы. — Джеральдине захотелось сказать что-то более приятное. — Спокойной ночи, — пожелала она и легла на спину, продолжая улыбаться.




А затем появился Кларк. Она расскажет им о тех четырех визитах, которые он нанес в отель «Звезда», о каждом его слове, и пусть тогда они судят, как им подскажет их совесть. Она до сих пор с мельчайшими подробностями помнит, как он посмотрел на нее, впервые войдя в ее комнату. Его внешность поразила ее, особенно прямая гордая осанка, густые черные брови и усы. На нем были тупоносые ботинки, в которые были заправлены обшлага его брюк, и длинный, цвета маренго плащ. Она тогда еще подумала, что он одет как актер, игравший участника гражданской войны, или как политический деятель того времени. Он вел себя спокойно и немного чопорно, с трудом подбирал слова, как бы заставлял себя смотреть на нее. Но его взгляд она запомнила на всю жизнь, потому что он безумно испугал её. Если бы только она прислушалась к своей интуиции! Держась за ручку двери, он повернул голову и посмотрел через плечо назад, как будто что-то забыл или хотел в деталях запомнить ее лицо. Казалось, что он ее ненавидел. Он совершенно ей не понравился, и когда через несколько дней он пришел вновь, она чуть было не попросила его уйти. Он закурил сигарету и завел разговор. Он хотел знать о ней все, начиная с возраста и кончая тем, как она оказалась в борделе. Его карие глаза были вроде бы по-отечески добры, хотя это может звучать кощунственно. Ей не понравилось его праздное любопытство, и она практически не стала отвечать.

В третье посещение он принес ей конфеты, в четвертое — цветы. Он приподнес их с поклоном. В этот же четвертый раз она рассказала ему всю свою жизнь и плакала, уткнувшись в его плечо, когда он сел рядом с ней. Она раньше никому про себя всего не рассказывала, даже Конни Стегман.

— Что бы ты ответила на предложение стать моей женой? — Его фраза прозвучала как гром среди ясного неба. — Подумай над этим до моего следующего появления. Я вернусь через неделю.

Она не поверила ему, но, естественно, думала о том, что он сказал. Он описывал ей фермерское хозяйство при загородном доме на севере Нового Орлеана; вкусные сыры, продажей которых он зарабатывал себе на жизнь; имитаторы уток, которые он мастерил из дерева по заказу охотников. Он принес и подарил ей деревянную коробочку, скрип крышки которой был похож на утиный крик. Тогда она подумала, что он не похож на обычного фермера. Он не грязный фермер, а образованный джентльмен. И девушки в отеле говорили, что ей повезло, ведь Кларк Ридер был таким приятным мужчиной, несмотря на то что ему было за сорок и он слегка старомоден. Заведующая отелем Маргарет рассказала ей о многих девушках, нашедших себе таким образом хороших мужей. Она добавила, что часто эти мужья заходят в отель и рассказывают, какими прекрасными женами стали девушки, работавшие там.

Она представляла, как станет хозяйкой фермы, вычистит дом, чтобы он блестел как булавка, будет готовить вкусные блюда к столу, а главное, она будет свободна, поэтому в следующее его посещение она приняла предложение выйти за него замуж. И, как птичка, выпущенная из клетки, она вначале чуть не умерла от счастья. Ей даже не хотелось где-то в другом месте проводить, по предложению Кларка, медовый месяц, ей просто хотелось побыть дома. Она готовила, вязала, драила каждый дюйм в доме, и делала это с радостью. Но зачем им знать все это, если они все равно не смогут этого представить?

О, как отлично было чувствовать, что к тебе снова относятся как к человеку! Именно так она себя почувствовала, когда Кларк обратился к мистеру Трелони: «Герберт, я бы хотел тебе представить мою жену», — положив ее руку на свою, будто они была королевой.




Ей снилось, что она качала воду у заднего крыльца, но насос работал как-то странно, издавая звуки «бум-дзынь-бум», в то время как вода, фонтанируя, только брызгала на ведро, но не наполняла его. Даже Рыжик с интересом наблюдал за происходившим. Открыв глаза, она обнаружила, что звуки слышались из окна — военный оркестр! Может быть, парад или цирк, подумала она, с радостью выпрыгивая из кровати, совсем как тогда, когда ее будила Марианна. Музыка доносилась из парка, находившегося через несколько домов, вниз по улице. Выглянув в окно, она увидела множество светящихся разноцветных огоньков, как в праздник. Покружась на месте, она сдернула через голову ночную рубашку.

Кларк!

Он все еще лежал на задней веранде с тряпкой на усах, если ветер не сдул ее. Она скользнула в трико. Пусть все остается как есть. Некоторые действия бывают вызваны необходимостью, как убийство зверей для пропитания, подпиливание тюремных решеток для того, чтобы выбраться на свободу, а дом Кларка и был такой тюрьмой, только еще более ужасной, чем отель «Звезда». Правда, поначалу он еще не бил ее, говоря, что она настолько грязная, что ему не хочется марать о нее руки. Кларк объявил себя ее спасителем и постоянно твердил, что она совсем извела его. Имело ли смысл постоянно изводить себя и изводить ее? Она сделала две красные дуги на верхней губе. Кларк говорил, что это делает ее похожей на проститутку, но к ее типу губ это шло. Она заколола выбившиеся кудри, укоротив прическу, схватила сумочку и вышла в коридор, но тотчас вернулась и положила все деньги, кроме одного доллара, в карман пальто, висевшего в платяном шкафу.

С тротуара она увидела верхушку разноцветного шатра и подсвеченную вращающуюся карусель. Мужчина что-то орал в громкоговоритель, а в промежутках между «бум-дзынь-бум», заглушавших все остальные звуки, она услышала песню в исполнении оркестра. Ей было приятно, что она ее узнала. Это была песня «Звезды и полосы — навсегда». Опустив глаза, она сконцентрировала внимание на переходе темной дороги в своих туфлях на высоких каблуках. Сердце стучало, как будто ей было шестьдесят лет. Пришлось даже остановиться, чтобы отдышаться перед тем, как сделать следующий шаг. Но это оказался всего лишь благотворительный сбор в пользу церкви, насколько она смогла понять из вывески над входом.

Первая ночь благоденствия церкви.

— Входная плата всего двадцать пять центов! — ревел голос на одной ноте. — И не забудьте порыться в своих карманах в поисках второго четвертака, если вы действительно католик!

Джеральдина сунула деньги в узкое окошко.

— Я даю два четвертака.

— Один билет? — рыкнул голос.

— Один.

Как только она вошла, музыка прекратилась. Она увидела, что там не было никакого оркестра. Звуки исходили от карусели, снабженной постоянно работающим механизмом, в центре которого были укреплены литавры и барабан. С последним «бум-дзынь» воцарилась тишина. Джеральдина стояла уставившись на все еще крутящихся на платформе лошадок, издававших глухой звук, похожий на шум от роликовых коньков, скользящих по деревянному полу. Непонятно почему, но эта картина вызвала у нее восхищение. Верхняя часть карусели была похожа на королевскую корону с позолоченными зубцами, расположенными по краю. Каждый зубец был украшен синим или красным огоньком, как драгоценными камнями. Неожиданно ей захотелось глубоко вздохнуть, и ни с того ни с сего у нее навернулись слезы, затуманившие все вокруг. И тут она поняла причину происходящего с ней: она уже была в этом месте раньше, была на этой карусели еще ребенком, когда проезжала через этот город с родителями. Между прочим, они, видимо, тогда останавливались в том же отеле. Немного поодаль, среди деревьев, она заметила колесо обозрения. Там же находилась стоянка для автомашин, окруженная небольшой оградой, куда ее отец ставил свою большую машину. Потом она увидела и ларек, в котором продавалась сладкая розовая съедобная вата, и большое кафе-мороженое с навесом под открытым воздухом. Она не могла с точностью утверждать, но ей показалось, что в этом парке все осталось по-прежнему, как тогда, вечером, много лет назад. И, смеясь над собой, она поспешила купить билет на карусель.

Она шагнула на платформу, и в сиянии огоньков ей вдруг стало стыдно, как будто она была голой, но, увидев других взрослых, тоже поднимавшихся на карусель, причем некоторые, возможно, как и она, вернулись сюда через много лет, она перестала стыдиться своего возраста и начала пробиваться через шеренгу мельхиоровых столбов к розовой лошадке, которую уже давно облюбовала. В этот момент снова раздалось «бум-дзынь-бум», ужасным звоном отдаваясь в голове. Музыка гремела все громче и громче, когда она уже ничего не могла понять, ее стал разбирать смех. Ее розовая лошадка плавно поплыла по кругу, то поднимаясь, то опускаясь. Она почувствовала, что куда-то летит, и закрыла глаза. Это чувство захватило ее и стало уносить вдаль. Она инстинктивно схватилась за лошадку обеими руками. Она чувствовала себя настолько счастливой, что ей захотелось плакать. Джеральдина удивлялась этому ощущению: плакать, когда музыка в ушах, когда обеими руками держишься за поручень, когда поднимаешься и опускаешься. Боже, как это восхитительно и не похоже ни на что другое! Джеральдина закрыла рот и открыла глаза. Она увидела неясные очертания темных деревьев, мелькавшие точки огней и несколько улыбавшихся людей, стоявших на границе света и темноты. Почему там не было ее родителей? Ей захотелось помахать им рукой. Вдруг ее плечи съежились, и слезы брызнули из глаз. Она поняла, что надо быть ребенком, чтобы родители махали тебе руками и призывали держаться, чтобы ты не упала; чтобы в коротком платьице оседлать лошадку; чтобы через час тебя уложили в кровать; чтобы быть настолько маленькой, что не доставать носочками до заднего бортика кровати; чтобы на следующий день ехать на заднем сиденье машины и спрашивать: «Папа, как ты думаешь, где мы сегодня будем ночевать?» Это было прекрасно, но все это ушло, и ушло навсегда. Она почувствовала, что ее охватила печаль, слишком глубокая, чтобы вызвать слезы. Она умышленно отвела взгляд от людей, разглядывавших картины, нарисованные в центре карусели: «Швейцарский замок», «Горная вершина», «Венеция». Она подумала, что, если ее спросят, она расскажет, как Кларк обвинял ее в чудовищных поступках, самых извращенных, которые он только мог придумать, и как он специально приводил в дом мужчин под разными предлогами, чтобы впоследствии обвинить ее в измене.

— Что с вами? — спросил мужчина, восседавший на лошадке рядом с ней. И только сейчас до нее дошло, что все это время она смотрела на него, вероятно, со странным выражением. Джеральдина ответила улыбнувшись:

— Ничего. Спасибо. Все в порядке.

Она подняла голову и посмотрела на мир блестящими от радости глазами, как будто раньше ей никогда не было так весело. Молодой человек в сером пальто махал ей рукой с другой стороны карусели. Она чуть было не помахала ему в ответ, ей показалось, что она его видела прежде, но она не могла вспомнить, где и когда. Возможно, он махал не ей. И тут она поняла, что он махал рукой именно ей, потому что она узнала его. Это был парень, с которым она училась в одном колледже в Монтгомери. Его звали вроде Фрэнки Мак, вспомнила она.

Он снова помахал ей, и она слегка махнула ему в ответ, но сделала это так неуверенно, что со стороны могло показаться, будто она отмахивалась от какого-то насекомого, летавшего в воздухе. Когда он улыбнулся шире, она успела заметить две продольные ямочки на его щеках и светло-карие глаза, смотревшие прямо на нее, а не стыдливо отведенные, как это бывало во времена их совместной учебы. Интересно, повзрослел ли Фрэнки? Ясно было, что он хотел с ней поговорить. И, возможно, за стаканчиком содовой они возобновят знакомство и, как в сказке, Фрэнки снова влюбится в нее. Он втюрился в Джеральдину по уши, но, будучи ужасно застенчивым, предпочитал смотреть на нее лишь со стороны, поэтому ничего тогда и не произошло. Но теперь-то она научилась делать мужчин раскованными.

Она увидела, что Фрэнки проворно соскочил, лишь только лошадки замедлили ход, и обратила внимание на его стройную фигуру, на его элегантность, рассмотрела даже фасон воротничка и расцветку галстука. Она соскользнула со своей лошади. Платформа карусели продолжала издавать глухой звук, как от роликовых коньков, двигаясь все медленнее и медленнее. На мгновение она почувствовала, что печальна и грустна, как сама осень, так печальна, как никогда раньше в своей жизни. Ей пришлось заставить себя улыбнуться, когда она шла навстречу Фрэнку, протягивавшему ей руку.

— Тебя зовут Джер? Джеральдина? — спросил он, чем очень развеселил ее. Оказалось, что, несмотря на все эти годы, он все еще был застенчив.

— Да. А тебя Фрэнки.

Он кивнул с улыбкой и, нежно взяв ее за руку, повел прочь.

— Да.

— Ну и как там, в Монтгомери? — полюбопытствовала она.

— О, там все в порядке. А чем ты все это время занималась?

— Какое-то время я работала в Мобиле. Тогда, как я всем рассказываю, туда прибыл флот, хотя в принципе нельзя называть несколько крейсеров и миноносцев, остановившихся на ремонт, флотом, но это были действительно веселые деньки.

Она запрокинула голову и качнула рукой, которую держал Фрэнки. Она заметила шрам на его переносице, но, вспомнив о происхождении шрама на тыльной стороне своей руки, она решила не спрашивать Фрэнки, откуда у него этот шрам. Она предположила, что жизнь изрядно потрепала их обоих, хотя они все еще были молоды.

— Сигарету?

— Застенчив как всегда, Фрэнки? — сказала она, так как ей показалось, что, когда он подносил ей огонек, его рука дрожала, хотя и ее рука дрожала тоже.

Фрэнки улыбнулся.

— Как насчет прохладительного напитка?

— Ну что ж. Я бы не отказалась.

Они поднялись на открытую террасу кафе и сели за один из столиков. Фрэнки застенчиво смотрел мимо нее. Ей показалось, что он кивнул какому-то своему знакомому, но это оказался официант, подходивший к ним. Они заказали темную и светлую содовую.

— Ты теперь здесь живешь? — спросил ее Фрэнки.

— Нет, я здесь проездом. Но мне в этом городке очень нравится. — Она поспешила добавить: — Ты знаешь, я даже могла бы тут остаться. Представляешь, сегодня вечером я поняла, что уже была в этом парке маленькой девочкой. О, это было давным-давно, раньше, чем я познакомилась с тобой! — Она рассмеялась. — А ты теперь здесь живешь?

— Гм, — произнес он, продолжая смотреть на нее так скованно и неуверенно, что Джеральдина просто не могла не улыбнуться. Она молча перевела взгляд на кусты жимолости, росшей вдоль бортика террасы.

— Ты была в…

— Где? — перебила Джеральдина.

— Джеральдина, ты жила в маленьком городке под Новым Орлеаном, не так ли?

Оказывается, он не поленился даже расспросить ее маму о ней!

— Что ж, ты прав, — сказала Джеральдина, посмотрев на мужчину в темном костюме, стоявшего возле ее локтя. Другой мужчина стоял между ней и перилами террасы. Она посмотрела на Фрэнки с растерянной улыбкой.

Фрэнки произнес:

— Это мои друзья, Джеральдина. Ты пойдешь с нами, не так ли? — Он поднялся.

— Но я еще не допила свою…

Мужчина, стоявший слева, схватил ее за руку. Она взглянула на Фрэнки и увидела, что его губы сжались в прямую линию. Она не помнила, чтобы Фрэнки прежде так делал. Другой мужчина взял ее вторую руку. Фрэнки даже не пошевелился, чтобы ей помочь. Он даже не смотрел в ее сторону!

— Ты вовсе не ты, не Фрэнки!

Фрэнки вынул что-то из внутреннего кармана пальто и протянул ей.

«Полиция штата Луизиана», — прочла Джеральдина на удостоверении, вложенном в бумажник. Ей захотелось вскрикнуть, но она лишь что-то невнятно промямлила полузакрытым ртом.

Мужчина, похожий на Фрэнки, уставившись на нее, положил в карман свой бумажник.

— Все в порядке, — сказал он так тихо, что она едва расслышала его. — Ваш муж жив, он лишь обратился к нам с просьбой вас найти.

Услышав это, она закричала. Казалось, она специально ждала такого момента, чтобы закричать, настолько крик был истошным. Видимо, он достиг самых дальних уголков парка. И хотя они уже оттаскивали ее от стола, она успела еще раз, набрав воздух в легкие, истошно закричать От ее крика дрогнула листва на деревьях и содрогнулось ее тело. Она продолжала смотреть на человека в сером пальто уже просто потому, что он не был Фрэнки. Затем все исчезло: и его лицо, и очки, и парк. Нет, ее глаза были открыты, в этом она была уверена, так же как и в том, что продолжала кричать. Просто она закрыла глаза руками.






    

Перевод с английского Г. Леонюк









Черепашка

(The Terrapin)


Дверь лифта открылась, и в коридоре послышались энергичные шаги матери. Виктор захлопнул книгу и сунул ее под подушку, чтобы не было видно. Он поморщился, услышав, как спрятанная книга скользнула между тахтой и стеной и с глухим стуком упала на пол. Мать уже поворачивала ключ в замке.

— Привет, Виктор! — крикнула мать, помахав рукой. В другой она держала сумку с множеством небольших пакетов из-под молока, а под мышкой у нее находился коричневый бумажный сверток.

— Я зашла к издателю, потом на рынок и на рыбный базар. Почему ты не гуляешь на улице? Сегодня такой чудесный, восхитительный день, — спросила у Виктора мама.

— Я уже гулял, — ответил мальчик. — Только немного замерз.

— Ух! — Мать разгружала сумку из бакалейного магазина в крохотной кухоньке. — Знаешь, по-моему, ты ненормальный. На дворе октябрь, а тебе холодно? На улице масса детей. Я думаю, там был и тот мальчик, который тебе нравится. Кстати, как его зовут?

— Не знаю, — ответил Виктор. Мать не слушала его. Он засунул руки в карманы коротких и очень узких шорт и начал слоняться по комнате, рассматривая свою тяжелую обшарпанную обувь. Наконец-то мать купила ему ботинки по размеру, и мальчику они нравились, потому что у них была самая толстая подошва из всех, что были раньше у Виктора. Тяжелые носы ботинок были немного загнуты. И это делало их похожими на альпинистские. Виктор остановился у окна и посмотрел на здание, стоящее по другую сторону Третьей авеню. Они с матерью жили на восемнадцатом этаже, выше был только один этаж с массивным навесом. Здание напротив было значительно выше. Виктору больше нравилась их прежняя квартира в Риверсайдском проезде. И та школа нравилась ему больше. В новой все смеялись над его одеждой, а в старой над ним устали подтрунивать и оставили в покое.

— Ты не хочешь прогуляться? — спросила мать, войдя в комнату, на ходу энергично вытирая руки о бумажный пакет. — Ух! Как воняет! — понюхала она свои ладони.

— Нет, мама, — твердо ответил Виктор.

— Но сегодня суббота.

— Я знаю.

— Ты можешь перечислить дни недели?

— Конечно.

— Ну, тогда скажи.

— Я не хочу их перечислять, я их знаю. — На его глаза навернулись слезы. — Я всегда их знал. Все эти годы. Даже пятилетний малыш и тот может перечислить дни недели.

Но мать его уже не слушала. Она склонилась над мольбертом, стоящим в углу комнаты.

Прошлой ночью она над чем-то работала. Лежа на диване в противоположном углу комнаты, Виктор не мог заснуть до двух часов ночи, пока мать не пошла спать на свою кушетку в студии.

— Виктор, подойди сюда, ты это уже видел?

Виктор подошел, еле передвигая ноги и не вынимая рук из карманов. Нет, он даже не взглянул на мольберт сегодня утром, просто не хотел, и все.

— Это Педро, маленький ослик. Я придумала его прошлой ночью. Как он тебе? А сидит на нем Мигель — маленький мексиканский мальчик. Они едут и едут по Мексике. Мигель думает, что они заблудились, а Педро знает дорогу домой, и…

Виктор не слушал. Он уже много лет умышленно пропускал все мимо ушей. Но тоска, душевное расстройство (он знал такое выражение, он все об этом прочел) сковывали его плечи, давили камнем, с силой клокочущего вулкана, порождая ненависть и вызывая слезы на глазах.

Он надеялся, что мать поняла его намек, что ему холодно на улице в этих дурацких коротких шортах. Он надеялся, что мать помнила его рассказ о мальчике, живущем ниже, с которым он хотел познакомиться и которому тоже одиннадцать лет. В понедельник, после полудня, тот мальчик высмеял его короткие штанишки: «Они что, заставляют тебя носить штанишки младшего брата?» Виктор, униженный, убежал. Может, тот мальчик вел бы себя по-другому, если бы знал, что у Виктора вообще никогда не было длинных брюк, не было даже пары бриджей или синих джинсов. Его мама по какой-то непонятной причине хотела, чтобы он выглядел по-французски, в связи с чем заставляла его носить шорты и чулки, которые поднимались почти до колен, а также идиотские рубашки с большими воротниками. Его мама хотела, чтобы он всегда оставался шестилетним, всю его жизнь. Ей нравилось проверять на нем качество своих рисунков.

— Виктор, — говорила она своим друзьям, — мой говорящий мольберт. Я показываю свои иллюстрации Виктору и узнаю, понравятся ли они детям. — Виктор часто хвалил рассказы, которые ему не нравились, или картинки, к которым оставался равнодушен, потому что он всегда чувствовал себя виноватым перед мамой и потому что у нее улучшалось настроение после его положительных рецензий. Ему порядком надоели иллюстрации к детским книжкам, и он уже не мог припомнить, нравились ли они ему вообще когда-нибудь. В настоящий момент у него было два любимых художника — Говард Пайл, иллюстрировавший P. Л. Стивенсона, и Круикшенк из книги Диккенса. Виктор понимал, что мать напрасно считала его рецензии истиной в последней инстанции, ведь он ненавидел иллюстрации к детским книгам. Удивительно, как она этого не замечала, ведь со времен «Уимпл-Димпл», книги, чей переплет потерся и пожелтел от времени, не было продано ни одной иллюстрации. Книга стояла в центре книжной полки, чтобы каждый мог ее видеть. Виктору было семь лет, когда она была издана. Мать любила рассказывать людям и не забывала напоминать ему, что во время ее работы над книгой он называл все, что хотел увидеть нарисованным, внимательно следил за каждым рисунком, выражая свое мнение смехом или молчанием, и она во всем руководствовалась его вкусом. Виктор не очень-то этому верил, потому что, во-первых, рассказ был написан кем-то другим, причем гораздо раньше, чем мать начала делать рисунки, а во-вторых, она руководствовалась не советами сына, а подробно зарисовывала описание внешности героев из книги. С тех пор его мать продала лишь пару иллюстраций к руководству по изготовлению бумажной тыквы и черных бумажных котов к Хэллоуину в детский журнал и еще пару работ в таком же духе. Она постоянно носилась со своей папкой по издателям, а жили они на деньги, приходившие от его отца, преуспевающего французского бизнесмена, занимавшегося экспортом парфюмерии. Мама говорила, что он был очень богатым и сильным мужчиной. Он вторично женился, не писал писем и абсолютно не интересовался Виктором. Виктор никогда его не видел и не горел желанием увидеть. Отец Виктора был французом польского происхождения, а мать венгеркой французских кровей. Слово «венгерка» ассоциировалось у мальчика с цыганами, но когда однажды он спросил у матери об этом, она возразила, что в нем нет цыганской крови, и была недовольна тем, что Виктор затронул этот вопрос.

Мать снова обратилась к Виктору, ткнув его пальцем в бок, чтобы разбудить.

— Послушай, Виктор! Виктор, что ты предпочитаешь: «Во всей Мексике не было осла мудрее Педро» или «Педро был самым мудрым ослом в Мексике»?

— Пожалуй, я бы выбрал первое название.

— Ну-ка, произнеси его, — приказала мать, хлопнув ладонью по мольберту ниже рисунка.

Виктор попытался вспомнить фразу и вдруг осознал, что он бессмысленно смотрит на след от карандаша в углу мольберта. Цветное изображение в центре листа его абсолютно не интересовало. Он ни о чем не думал, что случалось с ним часто, ему было знакомо это чувство, в «ничегонедумании» было что-то восхитительное, важное, и Виктор это чувствовал. Он предположил, что однажды он прочтет об этом, может, это будет по-другому называться, но либо в публичной библиотеке, либо в одном из психологических романов, которые он листает, когда мамы нет дома, он обязательно это найдет.

— Виктор! Чем ты занимаешься?

— Ничем, мама.

— Вот именно! Ничем! Может быть, ты вообще можешь не думать?

Волна стыда охватила мальчика. Казалось, мать прочла его мысли о «ничегонедумании».

— Я думаю о «ничегонедумании». — Его тон был вызывающим. Какое ей до этого дело?

— О чем? — Ее черная кудрявая голова наклонилась, а накрашенные глаза с прищуром посмотрели на него.

— О «ничегонедумании».

Мать положила украшенные кольцами руки на бёдра.

— Послушай, Виктор, у тебя в голове не все в порядке. Ты болен. Психически ненормален. И развитие у тебя заторможено. Ты ведешь себя как пятилетний ребенок, — проговорила она медленно и значительно. — Поэтому ты и сидишь по субботам дома. Кто знает, может, ты возьмешь и под машину бросишься, а? Но за это я тебя и люблю, мой маленький Виктор. — Она обняла его за плечи и привлекла к себе. На мгновение нос Виктора прижался к большой мягкой груди. Она слегка просвечивала сквозь светлое полупрозрачное платье. Виктор смутился и рывком убрал голову. Он не понимал, чего ему хочется — плакать или смеяться.

Мать весело засмеялась, запрокинула голову.

— Ненормальный! Посмотри на себя! Мой малыш, в маленьких коротких штанишках. Ха! Ха!

На глазах Виктора появились слезы, и по реакции матери он понял, что ей это нравится. Мальчик отвел взгляд, чтобы мать не видела его глаз. И медленно вновь повернулся к ней лицом.

— Ты думаешь, мне нравятся эти панталоны? Они не мне, они тебе нравятся, так почему же ты над ними смеешься?

— Маленький плакса! — продолжала она смеяться.

Виктор бросился в сторону ванной, но затем неожиданно остановился и кинулся на диван лицом в подушки. Он зажмурился и плакал и одновременно не плакал, он тоже научился этому за долгие годы. Широко открывал рот, со сдавленным горлом, задерживая дыхание приблизительно на минуту, он даже получал какое-то удовольствие от таких всхлипов, а порой и рыданий, хотя никто об этом не догадывался. Он уткнулся носом и открытым ртом в подушку красного цвета, из-за чего голос матери принял ленивый насмешливый тон, а затем ее смеха и вовсе не стало слышно. Виктор представил, что происходящее как бы рассеивается и удаляется от него. Напрягая каждый мускул, он представлял, что страдает так сильно, как только может страдать человек. Он вообразил, что умирает. Но он представлял смерть не просто как исчезновение, а как сконцентрированную жуткую боль. Наступила высшая точка его «неплакания». Он открыл дыхание, и тотчас возник голос матери.

— Ты слышал меня? Ты слышал, что я сказала? К чаю придет миссис Бадзикян. Я хочу, чтобы ты вымыл лицо и надел чистую рубашку. Желательно, чтобы ты ей что-нибудь продекламировал. Что ты прочтешь?

— «Когда зимой ложусь спать», — сказал Виктор. Мать заставила его выучить все стихи из книги «Детский сад стихов». Он произнес первое название, пришедшее на ум, но теперь он понял причину: дело в том, что это стихотворение он декламировал в прошлый раз и хорошо его помнил.

— Я выбрал это стихотворение, потому что другое не мог сразу вспомнить! — выкрикнул Виктор.

— Не смей повышать на меня голос, — закричала мать, грозно двигаясь на него через комнату.

Она дала ему пощечину раньше, чем он сообразил, что произошло.

Он оказался лежащим на спине на подлокотнике дивана. Его длинные, с выпуклыми коленями ноги торчали вперед. «Все в порядке, чему быть, того не миновать», — повторял он про себя. Он с ненавистью посмотрел на мать. Он не покажет, что у него болит щека, хотя ее нестерпимо жгло. На сегодня хватит слез, он поклялся себе: никакого «неплакания». Он решил, что все должно идти своим чередом, он пройдет через чай, как каменный, как солдат, без дрожи. Мать прошлась по комнате, проворачивая кольцо на пальце, периодически на него поглядывая и тут же отводя взгляд. Но он по-прежнему не сводил с нее глаз. Он не боялся. Ему было наплевать, даже если бы она ударила его еще раз.

Наконец она объявила, что собирается вымыть голову, и направилась в ванную. Виктор поднялся и побрел по комнате. Он пожалел, что у него нет собственной комнаты, в которой он мог бы сейчас уединиться. Квартира в Риверсайдском проезде состояла из трех комнат: гостиной и его с матерью комнат. Она находилась в гостиной, а он мог пойти в свою спальню и наоборот, а здесь… Старое здание в Риверсайдском проезде собирались снести. Виктору неприятно было об этом даже думать. Неожиданно он вспомнил про упавшую книгу. Он слегка отодвинул тахту и потянулся за ней. Это была книга Меннингера «Человеческий разум», полная потрясающих случаев из жизни людей. Виктор поставил ее обратно на полку между книгой по астрологии и «Как научиться рисовать».

Матери не нравилось, что он читает книги по психологии, зато Виктор был от них без ума, особенно от жизненных историй. Люди в этих рассказах поступали так, как им нравилось. Они были естественны.

Ими никто не руководил. Виктор проводил многие часы в местном филиале библиотеки, штудируя горы психологической литературы. Они находились в разделе литературы для взрослых, но библиотекарь не возражал против того, чтобы Виктор там находился, так как он не шумел.

Виктор вышел в кухню, чтобы попить. Вдруг он услышал поскребывание, раздававшееся из одного пакета, лежавшего на кухонном столе. Мышка, подумал Виктор, но, отодвинув пакеты в сторону, не обнаружил никакой мышки. Поскребывания продолжались. Он осторожно открыл все пакеты, ожидая, что сейчас оттуда что-то выпрыгнет. Заглянув внутрь одного, он увидел белую картонную коробку. Он медленно вынул ее из пакета. Ее дно было мокрым. Она открывалась как коробка из-под кондитерских изделий. Виктор даже подпрыгнул от удивления. В коробке на спине лежала черепаха, да, да, настоящая черепаха. Она вращала лапами в воздухе, пытаясь перевернуться. Виктор, облизнув губы, сосредоточенно нахмурившись, взял черепаху в руки, перевернул и очень осторожно положил обратно в коробку. Черепаха втянула лапы и слегка высунула голову, глядя прямо на него. Виктор улыбнулся. Почему мама не сказала, что принесла ему подарок? Живую черепаху. Глаза Виктора вспыхнули от предвкушения того момента, когда он отнесет черепаху вниз, может быть, с ремешком вокруг шеи, чтобы показать мальчику, смеявшемуся над его короткими штанишками. Он, наверное, изменит свое мнение насчет дружбы с Виктором, когда узнает, что тот владеет живой черепахой.

— Эй, мама! Мама! — закричал Виктор в сторону ванной. — Ты принесла мне черепаху?

— Что? — Она выключила воду.

— Черепаху! В кухне! — Виктор прыгал по комнате. Наконец он остановился.

Мать была в нерешительности, но затем снова пустила воду и сказала резким голосом:

— C’est une terrapene. Pour un ragout.

Когда до Виктора дошли слова матери, легкий холодок пробежал по его телу. Мама говорила по-французски. Его мама обращалась к нему по-французски исключительно тогда, когда отдавала приказ, который непременно должен был быть исполнен, или когда она предчувствовала сопротивление с его стороны. Итак, черепаха предназначалась для рагу. Виктор внутренне согласился с этим с поразительным для него смирением и вернулся на кухню. Для рагу. Выходит, ее дни на белом свете сочтены. Интересно, что черепахи едят? Салат? Бекон? Вареный картофель? Виктор оглядел содержимое холодильника.

Он поднес кусок салата к рогоподобному рту черепахи. Черепаха рта не открыла, только смотрела на Виктора. Тогда он поднес салат к ее крошечным ноздрям. Но даже теперь, когда черепаха уж точно понюхала салат, она не проявила к нему никакого интереса. Виктор заглянул под раковину и достал оттуда большой таз. Он наполнил его водой на два дюйма, затем осторожно опустил черепаху в таз. Черепаха сразу же начала грести, как будто она плыла, но, обнаружив, что упирается в дно, перестала грести и втянула лапы. Виктор опустился на колени и стал рассматривать ее мордочку: верхняя губа черепахи нависала над нижней, придавая ей довольно упрямое и недружелюбное выражение, но ее глаза — они были ясными и искренними. Виктор даже улыбнулся, когда внимательно их рассмотрел.

— О’кей, monsieur terrapene, — сказал он, — только скажите, что вы предпочитаете из еды, и мы сразу вам это принесем! Может быть, немного тунца? — У них вчера на обед был рыбный салат, и немного осталось несъедено. Виктор взял небольшую горсть салата и поднес его черепахе. Черепаху тунец не заинтересовал. Виктор в задумчивости оглядел кухню, затем, заметив пятно света на полу гостиной, поднял таз и, перенеся его в гостиную, поставил так, чтобы луч света падал на спину черепахи. Все черепахи любят свет, подумал Виктор. Он лег на живот, опершись на локти. Черепаха на мгновение взглянула на него, затем очень медленно, как будто соблюдая осторожность, высунула лапы и начала двигаться. Выяснив размеры таза, она подвинулась вправо. Она хотела наружу, и Виктор, взяв ее одной рукой за края панциря, сказал:

— Можешь выйти и немного прогуляться.

Он улыбнулся, когда черепаха собралась исчезнуть под диваном. Он без труда поймал ее, так как она ползала очень медленно. Виктор опустил ее на ковер. Она лежала неподвижно, как будто собиралась подумать, что делать дальше, куда ползти. Она была коричневато-зеленой. Глядя на нее, Виктор представлял дно океана. Откуда появились черепахи? Он вскочил на ноги и направился к книжной полке за энциклопедическим словарем. В словаре он нашел рисунок черепахи, но скучный, черно-белый. Живая черепаха выглядела гораздо симпатичней. Он мало что почерпнул из словаря, за исключением того, что его черепаха является агониканской особью, разновидностью северо-американской водяной черепахи. Еще там было написано, что черепахи обитают как в пресных, так и в соленых водоемах и что они съедобны. Съедобны. Да, в этом им не повезло, подумал Виктор, но он не собирался есть никакую черепаху сегодня вечером. Пусть мама сама ест это рагу. Даже если она ударит его и заставит выучить два-три стихотворения, он все равно не будет есть черепаху.

Мать вышла из ванной.

— Что ты там делаешь, Виктор?

Виктор поставил словарь обратно на полку. Мать увидела таз.

— Я рассматриваю черепаху, — ответил Виктор и тут обнаружил, что черепаха исчезла. Он встал на четвереньки и заглянул под диван.

— Не ставь ее на мебель, она оставляет пятна, — сказала мама из коридора, энергично вытирая волосы полотенцем.

Виктор обнаружил черепаху между корзиной для бумаг и стеной. Он положил ее обратно в таз.

— Ты сменил рубашку? — спросила мать.

Виктор сменил рубашку и по указанию матери сел на диван с «Детским садом стихов», чтобы повторить новое стихотворение специально для миссис Бадзикян. За один раз он выучивал две строчки, произнося их громким мягким голосом, затем повторял их, после чего соединял две, четыре, шесть строчек вместе до тех пор, пока не получилось целое стихотворение. Он продекламировал его черепахе. Затем Виктор попросил у матери разрешения поиграть с черепахой в ванной комнате.

— Нет! Ты забрызгаешь рубашку!

— Но я могу надеть другую.

— Нет! Уже около четырех. Убери таз из гостиной.

Виктор отнес таз в кухню. Его мама бесстрастно вынула оттуда черепаху, положила ее обратно в белую картонную коробку, закрыла крышкой и сунула в холодильник. Виктор аж подпрыгнул, когда захлопнулась дверца холодильника. Ведь черепахе будет там ужасно холодно. Но затем ему пришла мысль, что в пресной или соленой воде водоемов в это время года вряд ли теплее.

— Виктор, нарежь лимон, — попросила мать. Она приготовила большой круглый поднос с чашками и блюдцами. Вода уже кипела в чайнике.

Миссис Бадзикян, как обычно, проворно положив на стул в прихожей свой плащ и сумочку, села за стол, в то время как мать Виктора разливала чай. От миссис Бадзикян пахло пряностями. У нее был небольшой прямой ротик с маленькими усиками над верхней губой, с которых Виктор глаз не сводил. Он никогда прежде не видел женщин с усами, даже с такими маленькими. Он не упоминал усики миссис Бадзикян в разговорах с мамой, зная, что это неприлично. Но как бы это ни выглядело странно, именно усики ему в ней больше всего нравились. В остальном же она была скучной, неинтересной и определенно недружелюбной особой. Она всегда притворялась, что внимательно слушает его декламацию, на самом же деле он чувствовал, что ей не сидится на месте, что она думает совсем о других вещах, когда он говорит, и всегда рада, когда чтение заканчивается. Сегодня Виктор декламировал просто здорово, без запинки, стоя посередине гостиной, лицом к женщинам, пившим уже по второй чашке чая.

— Tres bien, — сказала мать, — теперь можешь взять пирожное.

Виктор взял с тарелки небольшое круглое пирожное с кусочком апельсина посередине. Садясь за стол, он сжал колени. Виктор всегда чувствовал, с каким ужасом смотрела на его колени миссис Бадзикян. Он просто мечтал, чтобы она объяснила его матери, что он уже вполне взрослый и должен носить длинные брюки. Но она никогда этого не говорила, по крайней мере при нем. Из разговора матери с миссис Бадзикян он узнал, что завтра вечером на обед придет семья Лоренцо. Наверное, черепашье рагу предназначено для них. И Виктора обрадовало, что он сможет поиграть с черепахой еще один день. Завтра утром, думал Виктор, он попросит разрешить ему взять черепаху на прогулку — либо с ошейником, либо в картонной коробке, если мама будет настаивать на этом.

— Совсем как маленький! — сказала смеясь мама, глядя на него, и миссис Бадзикян злобно улыбнулась ему своим маленьким сжатым ртом.

Виктор был отпущен из-за стола и сидел с книгой на кушетке в другом углу комнаты. Мать рассказывала миссис Бадзикян, как он играл с черепахой. Виктор сосредоточенно смотрел в книгу, притворяясь, что не слышит. Матери не нравилось, когда он прерывал ее или ее гостей, но сейчас она называла его «маленьким крошкой Виктором».

Он поднялся с кушетки, держа палец в том месте книги, где остановился.

— Я не вижу ничего младенческого в рассматривании черепахи, — сказал он с внезапно вспыхнувшей злостью. — Это очень интересные животные, они…

Мать прервала его смехом, но смех мгновенно оборвался, и она строго заговорила:

— Виктор, я разрешила тебе выйти из-за стола. Я что, была не права?

Он стоял в нерешительности, но промелькнувшая в голове сцена того, что может произойти, когда миссис Бадзикян уйдет, заставила его сказать:

— Да, мама, я прошу прощения.

Он сел и снова склонился над книгой. Через двадцать минут, когда миссис Бадзикян ушла, мать отчитала его за невоспитанность. Но это было не пяти- и не десятиминутное взывание к добродетели. Взыскание длилось самое большее минуты две. Она забыла купить жир и попросила Виктора сходить и купить немного. Виктор, надев серый шерстяной жакет, вышел на улицу. Он чувствовал, что все обращают на него внимание, и всегда стеснялся носить этот жакет, потому что жакет закрывал его короткие панталоны и создавалось впечатление, что под ним ничего нет.

Виктор огляделся, ища Франка, но не увидел его. Он пересек Третью авеню и вошел в магазин деликатесов, расположенный в большом здании, которое хорошо было видно из окна гостиной. На обратном пути он увидел, что Франк идет ему навстречу по тротуару, пиная мяч.

— Эй, — позвал Виктор. — А у меня наверху есть водяная черепаха.

— Что у тебя есть? — Франк остановился и поймал мяч.

— Черепаха. Я тебе ее завтра утром принесу, если ты выйдешь. Она довольно большая.

— Да ты что? А почему бы тебе не вынести ее сейчас?

— Потому что мы собираемся сейчас кушать, — сказал Виктор. — Пока.

Войдя в дом, он почувствовал, что чего-то достиг. Во всяком случае, казалось, Франк был действительно заинтересован. Виктор пожалел, что не может вынести черепаху сейчас же. Мать не разрешала ему выходить, когда стемнеет, а сейчас было уже практически темно.

Когда Виктор поднялся наверх, мать все еще была на кухне. На плите кипели яйца. Она поставила большую кастрюлю с водой на заднюю конфорку.

— Ты снова достала ее? — сказал Виктор, увидев коробку с черепахой на столе.

— Да, буду готовить рагу, — ответила мать. — Для этого мне и нужен был жир.

Виктор посмотрел на нее.

— Ты собираешься… ты убьешь ее сегодня вечером?

— Да, мой маленький, сегодня вечером. — Она потрясла кастрюлю с яйцами.

— Мама, можно я отнесу ее на улицу показать Франку? — быстро спросил Виктор. — Всего на пять минут, мама. Франк сейчас внизу.

— Какой еще Франк?

— Это мальчик, про которого ты меня сегодня спрашивала. У него светлые волосы. Мы его всегда встречаем внизу. Пожалуйста, мама.

Она нахмурила черные брови.

— Отнести черепаху вниз? Конечно нельзя. Не говори глупостей, мой маленький. Черепаха — не игрушка!

Но Виктор все еще не снимал жакет. Он старался придумать причину поубедительней.

— Ты хочешь, чтобы я подружился с Франком?

— Да. Но какое это имеет отношение к черепахе? — Вода на задней конфорке начала закипать.

— Видишь ли, я обещал ему. Я… — Тут Виктор увидел, как его мать достала черепаху из коробки. Когда же она кинула ее в кипяток, он непроизвольно выкрикнул: — Мама!

— Что случилось? Чего ты кричишь?

С открытым ртом Виктор уставился на черепаху, чьи лапы бешено гребли от отвесных краев кастрюли. Рот черепахи открылся, и на мгновение ее глаза остановились на Викторе. Голова мучительно изогнулась и с открытым ртом опустилась в бурлящую воду — это был конец. Виктор сморщился. Она была мертва. Он подошел поближе и заглянул в кастрюлю: ее лапы, хвост и голова торчали из панциря. Он посмотрел на мать.

Вытирая руки полотенцем, она посмотрела на него и сказала:

— Ух! — Затем понюхала руки и повесила полотенце на место.

— Ты что, прямо так взяла ее и убила?

— А как же еще? Так и раков убивают. Ты что, не знал этого? Они же не чувствуют боли.

Он уставился на нее. Когда она попыталась дотронуться до него, он отступил назад. Он вспомнил широко открытый рот черепахи, и его глаза моментально наполнились слезами. Может, черепаха кричала, а ее крик не был слышен из-за шума бурлящей воды. Черепаха смотрела на него, хотела, чтобы он ее вынул, а он и не пошевелился, чтобы помочь ей. Мать провела его, сделав все так быстро, что он не успел спасти животное. Он снова сделал шаг назад.

— Нет! Не прикасайся ко мне!

Она быстро и сильно ударила его по лицу.

Виктор схватился за скулу, развернулся и пошел к стенному шкафу. Сначала он кинул жакет на полку, но потом повесил его, пошел в гостиную и бросился на тахту. Он уже не плакал, однако лежал с открытым ртом, лицом в подушку. Он вспомнил открытый рот черепахи и сомкнул губы. Черепаха очень страдала, иначе она не гребла бы с таким усердием, стараясь выбраться. Сейчас, когда он беззвучно оплакивал её, его рот снова открылся. Он поднес ладони к лицу, чтобы не замочить обивку. Прошло немало времени, прежде чем он поднялся. Тем временем мать на кухне что-то напевала. На кухне слышались ее мелкие шаги, она всегда так ходила, когда готовила. Виктор снова пощупал скулу и медленно направился на кухню.

Черепаха была вынута из кастрюли и лежала на разделочной доске. Мать, бросив на него взгляд и все еще что-то напевая себе под нос, достала нож и со стуком начала отрезать маленькие черепашьи коготки. Виктор наполовину опустил веки, наблюдая за происходящим. Ноготки вместе с кусочками кожи, приставшими к ним, мать смахнула с разделочной доски в ладонь и выбросила в мусорное ведро. Затем она перевернула черепаху на спину и тем же острым ножом принялась отделять тельце от панциря. Виктор попытался отвернуться, но не смог. Затем стали видны красные, белые и зеленоватые внутренности. Виктор почти не слышал рассказа матери о способах приготовления блюд из черепахи, которыми увлекались в Европе еще до его рождения. Ее голос был мягким, утешающим, как бы контрастируя с тем, что она наделала.

— Да не смотри ты на меня так! — внезапно взорвалась она, топнув ногой. — Что на тебя нашло, ты что, с ума сошел? Да, я думаю, так оно и есть на самом деле. Ты просто ненормальный, ты хоть это понимаешь?

Виктор не притронулся к ужину, мать не могла его заставить, даже тряхнув за плечи и пригрозив ударить. На ужин у них были бутерброды с жирной отбивной и тосты. Виктор не проронил ни слова. Он чувствовал, что отдален от матери как никогда прежде. Он чувствовал себя так, как если бы у него болел живот, однако живот у него не болел. Когда они легли спать, ему стало страшно в темноте. Он увидел мордочку черепахи многократно больше натуральной величины, ее открытый рот, ее широко распахнутые и переполненные болью глаза. Виктору захотелось шагнуть через окно на улицу и плыть по воздуху куда глаза глядят. Он захотел исчезнуть и в то же время быть повсюду. Он представил, как, ухватив его за колени, мама втаскивает его обратно, тогда как он пытается выйти в окно. Он ненавидел свою мать.

Он поднялся и тихонько пошел на кухню. Там было абсолютно темно, так как кухня была без окна. Дотронувшись рукой до подставки с ножами, он осторожно нащупал нужный ему. Он представил черепаху, разрезанную на мелкие кусочки, перемешанные с яичными желтками и залитые хересом, представил ее лежащей в кастрюле, что стояла в холодильнике.

Крик его матери нельзя было назвать тихим. Ему показалось, что у него лопнут барабанные перепонки. Второй удар пришелся по телу. Затем он снова резанул ее по горлу. Только усталость заставила его остановиться. В это время люди пытались уже взломать дверь. В конце концов Виктор подошел к двери, снял цепочку и отпер замок.

Его отвезли в большое старое здание, полное медсестер и врачей. Виктор вел себя тихо и выполнял все, о чем его просили, отвечал на все вопросы, которые ему задавали, но только на них. О черепахе его не спрашивали, а сам он этот вопрос не поднимал.






    

Перевод с английского Г. Леонюк









На крыльях надежды

(The Birds Poised to Fly)


Каждое утро Дон заглядывал в почтовый ящик, но письма от нее по-прежнему не было.

«У нее просто нет времени», — говорил он себе. Он перечислял в уме все, что ей нужно было сделать, — перевезти вещи из Рима в Париж, устроиться в квартире, которую она, вероятно, нашла еще до переезда, и, возможно, поработать несколько дней на новом месте, прежде чем у нее найдется время и появится желание написать ему письмо. Но вот прошли все дни, которые можно было отвести на эти дела. Потом прошло еще три дня, но письма не было.

«Надо дать ей время подумать, — говорил он себе. — Конечно, она хочет разобраться в своих чувствах, прежде чем возьмется писать о них».

Тринадцать дней назад он написал Розалинде, что любит ее и хочет на ней жениться. Это решение могло показаться несколько поспешным. Они не успели еще как следует узнать друг друга. Дон считал, что сочинил хорошее письмо, просто рассказал о своих чувствах, ни на чем не настаивая. Все-таки он знал Розалинду целых два года, или, вернее, познакомился с ней в Нью-Йорке два года назад. В прошлом месяце он снова встретил ее в Европе, полюбил и после недолгого ухаживания решил жениться на ней.

Дон вернулся из Европы три недели назад и за все это время не виделся почти ни с кем из своих друзей. Его полностью поглотили мысли и планы на будущее. Розалинда занималась промышленным дизайном, ей нравилась Европа. Если она захочет остаться в Европе, Дон тоже сможет переехать туда. Французский он знал уже довольно сносно. Фирма по инженерному консультированию «Дирксен и Холл», в которой он работал, имела филиал в Париже. Все дела можно было легко уладить. Нужна была только виза, чтобы перевезти кое-какие вещи: книги, ковры, проигрыватель, чертежные инструменты, — и он мог бы переезжать. Дон чувствовал, что еще не до конца осознал свое счастье. Казалось, с каждым днем завеса, скрывавшая прекрасный мир, чуть-чуть приоткрывается. Ему хотелось, чтобы Розалинда была рядом в тот момент, когда его очертания полностью определятся. Только одно удерживало его от того, чтобы прямо сейчас устремиться в этот счастливый мир: у него не было ее письма, чтобы взять с собой. Он снова написал в Рим, сделав на конверте надпись по-итальянски: «Перешлите по новому адресу». Возможно, она была уже в Париже, но он не сомневался, что в Риме она оставила свой новый адрес.

Прошло еще два дня, но письма не было. В ящике лежали лишь письмо от матери из Калифорнии, реклама напитков местного магазинчика и какой-то бюллетень для голосования на предварительных выборах. Он слегка улыбнулся, захлопнул почтовый ящик, запер его и отправился на работу. Поначалу он, как обычно, не испытывал огорчения. Отсутствие письма вызывало у него скорее недоумение, будто он не понимал, зачем она разыгрывает его, задерживая письмо еще на несколько дней. Затем на него страшной тяжестью легло неизбежное ожидание того момента, когда через девять часов он придет домой и узнает, не пришло ли заказное письмо. Внезапно он почувствовал себя усталым и опустошенным. Нет, теперь, когда прошло столько времени, Розалинда не пришлет ему заказное письмо. Как всегда, оставалось одно — ждать до следующего утра.

На следующее утро в ящике действительно лежало письмо, но это оказалась реклама художественной выставки, которую он разорвал на мелкие кусочки.

В соседнем почтовом ящике он увидел три письма. Он вспомнил, что они лежат там со вчерашнего утра. Что же это за человек такой — Дасенбери, который не обращает внимания на свою почту?

В то утро, когда он был уже на работе, ему вдруг в голову пришла мысль, благодаря которой значительно улучшилось его настроение: письмо по ошибке положили в соседний ящик. Почтальон открывал сразу все ящики в ряду, и Дон однажды уже находил в своем ящике чужое письмо. Он почувствовал себя увереннее: в письме она напишет, что тоже его любит.

Как она могла не написать об этом, если они были так счастливы в Жуан-ле-Пэн? Он пошлет ей телеграмму: «Я люблю тебя». Нет, он позвонит ей, потому что в письме будет ее парижский адрес, а может быть, и адрес ее нового места работы, и он узнает, как связаться с ней.

Тогда в Нью-Йорке, два года назад, они ходили вместе обедать и пару раз были в театре. Она не приняла его следующего приглашения, поэтому Дон решил, что она ему предпочла кого-то другого. В то время это не имело для него большого значения. Но когда он случайно встретил ее в Жуан-ле-Пэн, все было иначе. Это была любовь со второго взгляда. В этом можно было не сомневаться, потому что Розалинда отстала от своей компании, состоящей из двоих мужчин и еще одной девушки. Потом они уехали в Канны, а она осталась с ним в Жуан-ле-Пэн. Это были сказочные пять дней. Дон сказал ей: «Я люблю тебя», — и Розалинда один раз сказала то же самое. Но они не говорили о будущем и даже не договорились о встрече. Как же он был глуп! Теперь он жалел, что их отношения не стали тогда более близкими. Но с другой стороны, чувства, переполнявшие его, были очень серьезны. Случайный роман во время отпуска — дело обычное, а любовь и брак — это нечто совсем другое. Ему показалось по ее поведению, что она тоже так считает.

Розалинда была спокойной и улыбчивой девушкой. Роста она была небольшого, но казалась высокой. Она была умна, и Дон понимал, что она никогда не совершит безрассудного или поспешного поступка. Брак — это такое событие, которое требует времени на обдумывание: неделю, месяц, а может быть, и год. Ему казалось, что он думал об этом гораздо дольше, чем те пять дней в Жуан-ле-Пэн. Дон полагал, что Розалинда была рассудительной девушкой или женщиной (ей было двадцать шесть, а ему — двадцать девять), что их работа во многом сходна и что у них есть предпосылки, чтобы быть счастливыми.

В тот вечер, увидев, что три письма по-прежнему лежат в соседнем почтовом ящике, Дон нашел кнопку звонка Дасенбери напротив его фамилии в списке жильцов и решительно позвонил. Он мог быть дома, хотя и не вынимал почту. Ответа не было. Очевидно, ни Дасенбери, ни его домочадцев не было. Разрешит ли управляющий открыть ящик? Конечно нет. В любом случае, у него не было ключа.

Один из конвертов был очень похож на авиаписьмо из Европы. Это просто сводило его с ума. Дон просунул палец в щель блестящего металлического почтового ящика и попытался его открыть. Замок щелкнул, задвижка немного отодвинулась, но ящик приоткрылся всего на полдюйма. Больше ничего не получалось. В руках у Дона были ключи от квартиры и, просунув один ключ между дверцей ящика и медной планкой, он использовал его в качестве рычага. Планка прогнулась, и он смог достать письма. Вытащив их, он постарался выпрямить медную планку. Письма для него не было. Он смотрел на письма, дрожа, как воришка. Затем, засунув одно из писем в карман, затолкал остальные в покореженный почтовый ящик и пошел к себе. Войдя в пустой лифт, Дон поднялся на третий этаж.

Его сердце учащенно билось, когда он закрыл за собой дверь. Почему он взял именно это письмо? Конечно же, он положит его обратно. Похоже, это было личное письмо, оно было из Америки. Он посмотрел на адрес, написанный красивым почерком: P. Л. Дасенбери и так далее. Потом взглянул на обратный адрес: Эдит В. Витком, проезд Гарфилд, 717, Скрэнтон, Пенсильвания. Подружка Дасенбери, сразу же подумал он. Письмо было толстое, в прямоугольном конверте. Теперь надо вернуть его на место. А как же испорченный ящик? Но ведь, в конце концов, он ничего не украл. Конечно, это серьезный проступок — сломать почтовый ящик. Ну так пусть его починят. И ничего ужасного в этом нет — ведь он ничего не украл.

Дон вынул из шкафа костюм, чтобы отнести его в химчистку, и взял письмо Дасенбери. Он держал письмо в руке, и внезапно ему страшно захотелось узнать, что там написано. И прежде чем в нем заговорила совесть, он пошел на кухню и поставил на огонь воду. Аккуратно и терпеливо Дон расклеил письмо над паром. В конверте было три страницы, исписанные с обеих сторон.

Дорогой, — начиналось письмо. — Я так скучаю по тебе, что не могу не написать. Ты до конца разобрался в себе? Тогда ты сказал, что все это мимолетно. Знаешь, что я чувствую сейчас? То же самое, что в ту ночь, когда мы стояли на мосту и смотрели, как зажигаются огни в Бенингтоне…

Дон читал как зачарованный, не веря своим глазам. Девушка была безумно влюблена в Дасенбери. Она ждала только ответа от него, хотя бы весточки. Она писала о городке в штате Вермонт, где они были вместе. Интересно, они встретились там или поехали туда вдвоем? Бог мой, думал Дон, если бы только Розалинда написала ему такое письмо! Теперь Дасенбери, конечно, не ответит ей. Из письма было ясно, что Дасенбери скорее всего не писал ей с тех пор, как они расстались. Дон тщательно заклеил конверт и положил в карман.

Последние строчки не выходили у него из головы: «Я не собиралась писать тебе еще раз, но все же решилась. Я должна быть откровенна с тобой, потому что иначе не могу».

Дон испытывал те же чувства. Дальше в письме говорилось: «Ты помнишь меня или уже забыл, ты хочешь снова увидеть меня или нет? Если от тебя через несколько дней не будет письма, я все пойму. С любовью Эдит».

Он взглянул на дату на штампе. Письмо было отправлено шесть дней тому назад. Он подумал о девушке по имени Эдит Витком, которая растягивала дни, пытаясь найти хоть какое-нибудь объяснение, почему не было письма. Вот сейчас в Скрэнтоне, в Пенсильвании, она не теряет надежду получить ответ. Что за человек этот Дасенбери? Еще один Казанова? Женатый мужчина, решивший пофлиртовать? Кто из тех шести-восьми мужчин, встречаемых им в доме, Дасенбери? Один из молодых людей, которые торопятся на работу в восемь тридцать утра? Или, может быть, это тот медлительный тип в фетровой шляпе? Дон никогда не обращал особого внимания на своих соседей.

Он затаил дыхание и вдруг на мгновение остро ощутил всю боль ее одиночества, почувствовал, как последняя капля надежды еще теплится в ее груди. Одно лишь слово могло бы сделать ее счастливой. Или, вернее, Дасенбери мог бы.

— Подонок, — прошептал он.

Он отложил костюм, подошел к столу и написал на клочке бумаги: «Эдит, я люблю тебя».

Ему понравилось, как эта фраза выглядит на белом листе бумаги. Казалось, он уладил важное дело, которое было на грани провала. Дон смял листок и бросил его в корзину для мусора.

Потом он спустился вниз, опустил письмо обратно в почтовый ящик и отнес костюм в химчистку. Сначала он шел по Второй авеню и, дойдя до Гарлема, сел в автобус, идущий в центр. Он был голоден, но не мог определить, чего бы ему хотелось. Он старался ни о чем не думать, а просто ждал, когда пройдет ночь и принесут утреннюю почту. В голове неясные мысли о Розалинде сменялись мыслями о девушке из Скрэнтона. Как несчастен человек, как страдает от своих переживаний! Взять его самого, например. Хотя Розалинда и сделала его счастливым, эти последние три недели были настоящей пыткой. Бог мой, ведь прошло уже двадцать два дня! Дон испытывал какое-то странное чувство стыда в тот вечер, осознав, что прошло уже двадцать два дня. Странное чувство стыда? Ничего странного в этом не было, если хорошенько подумать. Ему было стыдно оттого, что он, возможно, позволил себе потерять ее. Ему нужно было решительно сказать ей еще в Жуан-ле-Пэн, что он не просто ее любит, а хочет на ней жениться. Может быть, он потерял ее теперь именно потому, что не сделал этого тогда.

Эта мысль как бы вытолкнула его из автобуса. Пройдя оставшееся расстояние пешком, он мало-помалу полностью освободился от жуткой мысли о своей роковой ошибке.

Внезапно его осенило. В голове возникли неясные идеи, которые, впрочем, не имели конкретной цели. Пока это просто был некий план действий на вечер. Он начал обдумывать его по дороге домой, стараясь как можно более точно представить, что Дасенбери написал бы в ответ на последнее послание мисс Витком, если бы прочитал его и решил ответить. Возможно, и он не стал бы ей писать о своей любви. А просто пожелал бы встретиться с нею. Письмо отняло около пятнадцати минут. Он написал, что не отвечал так долго потому, что не был до конца уверен в своих и ее чувствах. Он хотел бы встретиться еще раз, прежде чем сможет сказать ей что-то определенное, и спрашивал, когда они смогут увидеться. Дон понятия не имел, как зовут Дасенбери, и потому подписался одной буквой Р.

Пока он писал письмо, ему и в голову не приходило отправить его, но прочитав строчки, напечатанные на машинке, он всерьез задумался. Затея с письмом казалась такой безобидной: когда мы снова увидимся? Но в то же время это был бессмысленный обман. Дасенбери, конечно, и думать забыл об Эдит, иначе он не стал бы ждать шесть дней. Раз Дасенбери не продолжил отношений с нею, значит, Дон только продлит ее пребывание в мире грез и несбыточных надежд. Посмотрев на подпись Р, Дон понял, что сейчас он хочет только одного — получить письмо от Эдит, одно счастливое письмо с положительным ответом. Поэтому он допечатал на машинке: «P.S. Напиши мне, пожалуйста, на адрес компании „Дирксен и Холл“, Чейнин-Билдинг, Нью-Йорк».

Если Эдит ответит, письмо он получит. А если через несколько дней письма не будет, значит, Дасенбери ответил ей сам. Если же Эдит напишет, тогда ему следует придумать что-нибудь такое, чтобы прекратить отношения как можно более безболезненно для нее, для ее самолюбия.

Отправив письмо, Дон почувствовал себя свободнее и успокоился. Спал он хорошо и проснулся с уверенностью, что письмо от Розалинды ждет его внизу. Когда же он увидел, что письма в ящике нет (по крайней мере, письма от Розалинды; там лежал лишь счет за телефонный разговор), его охватило разочарование и такое раздражение, которого он не испытывал прежде. Теперь уже ничем нельзя было объяснить отсутствие письма.

Ответ из Скрэнтона пришел на следующее утро на служебный адрес. Дон сразу же увидел его на столе у секретарши и взял конверт. Секретарша так была занята разговором по телефону, что ни о чем не спросила. Она даже на взглянула на него.

«Милый мой», — писала Эдит. Дон, не в силах вынести этого потока сентиментальных излияний, сложил письмо прежде, чем кто-либо в отделе заметил, что он читает его. Письмо вызвало у него смешанные чувства. Он убеждал себя, что вовсе не рассчитывал на ответ, но в то же время понимал, что это неправда. Она предлагала поехать куда-нибудь вместе в следующие выходные (очевидно, Дасенбери был свободен как ветер) и просила его назначить время и место встречи.

Он думал о ней, сидя за своим рабочим столом, думал о страстной, взволнованной незнакомке, которой он не знал и которая полностью зависела от одного его слова. Какая нелепость! А от Розалинды он не мог дождаться даже письма.

— Господи! — прошептал он, вставая из-за стола. Он ушел с работы, не сказав никому ни слова.

Вдруг ему в голову пришла ужасная мысль. Мысль о том, что все это время Розалинда обдумывала, как сообщить ему, что она его не любит и никогда не сможет полюбить. Эта мысль преследовала его. Теперь вместо ее счастливого, удивленного и довольного лица он видел, как она хмурится, выполняя неприятную обязанность и сочиняя письмо, которое положило бы конец всему. Он представлял, как она подбирает слова, чтобы сделать это как можно мягче.

Эта мысль настолько расстроила его, что он уже ничего не мог делать в тот вечер. Чем больше он думал об этом, тем более вероятным ему казалось, что она собирается порвать с ним. Ему представлялось, как постепенно она пришла к этому решению: во-первых, поскучав немного, она занялась работой, стала встречаться с друзьями в Париже и, должно быть, поняла, что может обойтись и без него. Во-вторых, ее могло остановить то, что он был в Америке, а она в Европе — так уж сложились обстоятельства. Но, конечно, самое главное — она поняла, что не любит его. Наверняка так оно и было, потому что человек просто не может так долго пренебрегать тем, кого любит, и не отвечать на его письма.

Он резко поднялся и с ожесточением посмотрел на часы, будто на врага: восемь семнадцать вечера, пятнадцатое сентября. Какой невыносимый груз для его натянутых нервов, сжатых кулаков! Двадцать пять дней, и не сосчитать, сколько минут прошло с тех пор, как он отправил первое письмо… Его мысли выскользнули из-под бремени времени и сконцентрировались на девушке из Скрэнтона. Он понимал, что должен ей ответить. Он снова перечитал ее письмо, на этот раз внимательнее, печально задерживаясь на той или иной фразе, как будто его глубоко затронула ее безнадежная и тоскующая любовь, почти так же, как его собственная. Он чувствовал, что нужно назначить ей место и время встречи. Полная желаний и надежд, пленница собственной любви, она была словно птица, готовая вырваться на волю. Он быстро подошел к телефону и продиктовал телеграмму: «Жди меня Центральном вокзале со стороны Ленсингтон-авеню пятницу шесть вечера. Целую, Р».

Пятница будет послезавтра.

В четверг письмо от Розалинды так и не пришло, Розалинда так и не написала. Теперь ему уже не хватало ни мужества, ни сил, чтобы думать о ней. Он чувствовал только любовь, безграничную, крепкую как скала. Проснувшись в пятницу рано утром, он сразу же подумал о девушке из Скрэнтона. Утром она, наверное, встала и начала собирать сумку, а если она сегодня работала, то весь день провела в воспоминаниях о Дасенбери.

Спустившись вниз, он увидел в почтовом ящике авиаконверт с красно-голубой каемкой. Потрясение, которое он испытал при этом, причинило ему почти физическую боль. Открыв ящик, он вытащил длинный конверт из тонкой бумаги. Пальцы дрожали, и он уронил ключи.

В письме было около пятнадцати строк, напечатанных на машинке:






«Дон, извини, пожалуйста, что так долго не отвечала на твое письмо, все время мешали какие-то дела. Только сейчас все уладила и сегодня вышла — на работу. Сначала мы задержались в Риме, потому что очень трудно найти здесь квартиру. То были забастовки электриков, то еще что-то.

Ты просто прелесть, Дон, я это знаю и никогда тебя не забуду. Я никогда не забуду дней, которые мы вместе провели. Но, дорогой, я не представляю себе, как я могла бы сейчас так резко изменить свою жизнь, выйдя за кого-нибудь замуж. Я вряд ли смогу приехать на Рождество в Штаты, здесь слишком много дел. И не вижу причины, почему ты должен бросить все в Нью-Йорке. Может быть, к Рождеству или даже к тому времени, когда ты получишь это письмо, твои чувства изменятся.

Ты ведь напишешь мне еще? Ты не расстроишься из-за этого? И когда-нибудь мы снова увидимся. Я верю. Может быть, это будет так же неожиданно и чудесно, как в Жуан-ле-Пэн. Розалинда».





Засунув письмо в карман, он выбежал на улицу. Чувство безмерного страдания охватило его. Мысли вопили о тихой смерти, они были хаотичны, словно беспорядочные приказы, которые генералы в панике отдают своей разгромленной армии, чтобы спасти ее от окончательного поражения, чтобы не сдаваться, чтобы не погибнуть.

Одно было ему ясно: он ее испугал. Его глупое несдержанное признание, множество планов наверняка настроили ее против. Даже половины того, что он написал, было достаточно, чтобы она поняла, как он ее любит. Но ему этого было мало. Он написал:






«Дорогая, я тебя обожаю. Ты сможешь приехать в Нью-Йорк на Рождество? Если нет, я прилечу в Париж. Я хочу жениться на тебе. Если ты предпочитаешь жить в Европе, тогда я перееду туда. Мне ничего не стоит…»





Ну и болван же он!

Он уже начал думать, как исправить ошибку, составляя в уме легкое, нежное письмо, чтобы дать ей возможность почувствовать себя свободнее. Он напишет его сегодня же вечером и постарается сделать это в легкой, изящной форме.

В этот же день Дон ушел из офиса довольно рано и уже в начале шестого был дома. Часы напомнили ему, что девушка из Скрэнтона приедет на Центральный вокзал в шесть. Надо пойти туда и повидать ее, подумал он, хотя и не знал зачем. Конечно же, он не заговорит с ней. Да он может и не узнать ее, даже если увидит в толпе. И все же не столько сама девушка, сколько Центральный вокзал притягивал его как магнит. Он решил переодеться. Надел свой выходной костюм и, осмотрев свои галстуки, выбрал посолиднее, синего цвета. Он чувствовал себя слабым и разбитым, ему казалось, будто он сам испаряется вместе с выступающим у него на лбу холодным потом.

Он пошел пешком по направлению к Сорок второй улице в центре города.

У входа на вокзал со стороны Ленсингтон-авеню стояли две или три молодые женщины, одна из которых могла быть Эдит В. Витком. Он безуспешно искал глазами инициалы на их вещах. Вот к одной из девушек подошел человек, которого она ждала. Внезапно Дон понял, что Эдит — та блондинка в черном пальто и берете с булавкой. Да, ее широко раскрытые глаза были полны тревожного ожидания — она ждала человека, которого любила и в ответной любви которого не была уверена. На вид ей было около двадцати двух, она явно была не замужем. Она вся светилась надеждой — юная и нетерпеливая. В руках у нее был небольшой чемоданчик — как раз для уик-энда. Несколько минут он вертелся вокруг нее, но она даже не взглянула на него. Она стояла за большими дверями справа, время от времени вытягиваясь на цыпочках, чтобы рассмотреть что-то над беспокойно снующей толпой. Свет от дверей падал на ее круглую розовую щеку, блестящие волосы, нетерпеливый взгляд тревожных глаз. Было уже шесть тридцать пять.

Конечно, может быть, это и не она, подумал Дон. Вдруг ему все это надоело, он почувствовал легкие угрызения совести и решил пойти на Третью авеню перекусить или по крайней мере выпить чашечку кофе. Он вошел в кафе, купил газету и раскрыл ее, чтобы чем-то себя занять в ожидании официантки. Но когда официантка подошла к нему, он понял, что ему ничего не хочется, и, пробормотав извинения, вышел из кафе. Он решил вернуться и посмотреть, ждет ли еще девушка, с которой он сыграл скверную шутку. Он надеялся, что она уже ушла. Если же она была все еще там, он должен сказать ей, что это был всего лишь дурацкий розыгрыш.

Она была еще там. Когда он увидел ее, она со своим чемоданчиком направлялась к справочному бюро. Он видел, как она, обойдя будку справочного бюро, снова вернулась к дверям и встала на прежнее место. Потом она перешла на противоположную сторону, решив, видимо, что там больше повезет. Мучительное ожидание и напрасная надежда исказили красивую линию ее разлетающихся бровей.

Но вопреки всему она еще надеется, подумал он, и эта простая мысль показалась ему самой мудрой истиной, которая когда-либо ему открывалась.

Он прошел мимо девушки, и на этот раз она посмотрела на него, но тотчас же перевела взгляд. Глаза ее были устремлены в сторону Ленсингтон-авеню. Он заметил, как в этих по-детски круглых глазах сверкнули слезы.

Засунув руки в карманы, он еще раз прошел мимо, заглянув ей в лицо, и, когда она холодно посмотрела на него, улыбнулся. Она ответила ему взглядом, полным негодования. Внезапно он засмеялся, он просто не смог сдержать этот нервный смешок. Точно так же у него мог вырваться всхлип, подумал он. Просто уж так случилось, что в ту минуту это был именно смех. Он знал, что чувствует сейчас эта девушка. Знал это абсолютно точно.

— Простите, — сказал он.

Она вздрогнула и посмотрела на него растерянно и удивленно.

— Простите, — повторил он и отвернулся.

Оглянувшись, он увидел, что она, нахмурившись, смотрит на него. В ее глазах застыло недоумение, даже испуг. Потом она отвела взгляд и поднялась на цыпочках как можно выше, глядя поверх толпы. Последнее, что он увидел, были ее глаза, полные слез и отчаянной, упрямой надежды.

Идя по Ленсингтон-авеню, он тоже заплакал. В его глазах стояли слезы и светилась неугасающая надежда. Совсем как у той девушки, подумал он. Он гордо вскинул голову. Он должен написать письмо Розалинде сегодня же вечером. В уме уже складывались первые фразы.






    

Перевод с английского А. Набирухиной









Миссис Афтон, витающая в облаках

(Mrs. Afton, Among Thy Green Braes)


Для доктора Феликса Бауэра, глядевшего из окна своего кабинета, расположенного на первом этаже, полдень представлялся каким-то потоком с вялым течением, движущимся либо в одну, либо в другую сторону. Количество транспорта все увеличивалось. Под знойным солнцепеком машины медленно ползли, отсвечивая сзади красными подфарниками. Их хромированные детали сверкали, будто были раскалены добела.

Кабинет доктора Бауэра был оснащен кондиционерами, поэтому там было довольно прохладно, но иногда мозг или кровь сигналили ему, что в офисе душно, и это его бесило.

Он посмотрел на наручные часы. Мисс Ваврика, которая должна была появиться к трем часам сорока минутам, в очередной раз не вышла на работу. Ему нетрудно было представить, что она в данный момент, возможно, сидит в кинотеатре, и вообще лучше не думать о том, что она могла бы сейчас делать. Он мог бы еще кое-чем заняться в свободные до прихода пациента минуты. Но он упорно продолжал смотреть в окно. Что за город Нью-Йорк, недоумевал он, с его бешеными скоростями и амбициозностью, лишавшими его, доктора Бауэра, инициативы?

Он много работал, впрочем, так и было всю жизнь, но только в Америке до конца осознал, что действительно работает очень много. В Вене или Париже, где он жил и работал прежде, он по вечерам отдыхал с женой и друзьями, а ночами заряжался энергией для работы и чтения, причем в течение всей ночи, вплоть до утра.

Образ миссис Афтон, маленькой, пухленькой, не лишенной обаяния женщины средних лет с лучистым взглядом, пахнущей, как ему помнится, ароматом жасмина, ассоциировался у него с вечерами в Европе.

Миссис Афтон была миловидной южанкой. Ее образ подтверждал его представление о юге Америки, где сохранился традиционный уклад жизни, в котором строго определялось время приема пищи и визитов, продолжительность бесед и просто ничегонеделанья. Он уяснил это из первых же ее фраз, в которых было не много смысла, но которые ласкали его слух, из ее мягких хороших манер (а хорошие манеры обычно его раздражали), причем осторожность не позволяла ей забыть об этих хороших манерах ни на мгновенье. Миссис Афтон принадлежала к той категории людей, в присутствии которых мир преображался в совершенно другой — более прекрасный. Среди его пациентов не часто встречались такие приятные люди. Миссис Афтон пришла к нему в прошлый понедельник. Речь шла о ее муже.

Пациент, записанный на четверть пятого, серьезный мистер Шрайвер, честно заработавший каждый пенни из тех денег, что он платил за сорокапятиминутные посещения и ни на секунду это не забывающий, пришел и ушел, не нарушив спокойную атмосферу дня. Снова оставшись один, доктор Бауэр поднес сильную аккуратную руку к бровям и с раздражением потер их, затем сделал последнюю запись в истории болезни мистера Шрайвера. Молодой человек снова жаловался на проблемы с головой, сначала неуверенно, а затем напористо, и ни один вопрос не смог заставить его изменить манеру поведения на более спокойную. Такие люди, как мистер Шрайвер, верили, что кто-нибудь всегда может им оказать помощь. Первый барьер, по мнению доктора Бауэра, заключался во внутреннем напряжении. Это не была скованность из-за войны или бедности, с чем он встречался в Европе. Это был особый, американский тип скованности, имеющий свои отличия в каждом индивидуальном случае, состоявший в том, что пациент, идя к психологу, закрывал доступ К себе, уверенный, что психолог все равно пробьется сквозь эту преграду. Он вспомнил, что у миссис Афтон никакой скованности не было и в помине. И очень прискорбно, что женщина, рожденная для счастья и воспитанная для его восприятия, должна быть связана с мужчиной, который отвергает само понятие счастья. Так же прискорбно и то, что он был бессилен ей чем-либо помочь. Он решил, что именно сегодня он ей сообщит, что ничего для нее не в состоянии сделать.

Ровно в пять доктор Бауэр, ногой нащупав кнопку звонка под синим ковром, дважды нажал ее. Он посмотрел на дверь, затем поднялся и открыл ее.

Миссис Афтон стремительно вошла. Несмотря на полноту, походка была легкой и энергичной. Головка с аккуратно завитыми светло-каштановыми кудрями была вздернута. Его поразило открытие, что она была единственным созданием, способным в этот знойный полдень действовать по своей воле.

— Добрый день, доктор Бауэр. — Она развязала синий шифоновый шарфик, который явно ей не шел, но перекликался с цветом ковра, и без приглашения уселась в кожаное кресло. — Здесь божественная прохлада, мне страшно будет сегодня отсюда уходить.

— Да, — улыбнулся он. — Кондиционер может плохо повлиять. — Наклонившись над столом, он пробежал глазами запись, сделанную им в понедельник:






«Томас Бейнбридж Афтон. Пятьдесят пять лет. Диагноз: здоровье отменное; повышенная раздражительность. Озабочен своей физической силой, тренировками. В последние месяцы — суровая диета, тренировочная программа. Комната в отеле оснащена гимнастическими тренажерами. Утомительные тренировки. Шизоид с садистско-мазохистскими наклонностями. От лечения отказался».





Миссис Афтон определенно пришла, чтобы спросить его, как он собирается если не убедить ее мужа изменить режим жизни, то хотя бы повлиять на смягчение тренировок.

Доктор Бауэр натужно улыбнулся ей через стол. Он предполагал, что отпустит ее сейчас же, как только объяснит в который раз, что невозможно лечить человека через кого-то другого. Тогда миссис Афтон обратилась к нему с просьбой разрешить прийти побеседовать с ним еще раз, и было настолько очевидно, что на этот раз в ней гораздо больше надежды, что он не знал, с чего начать.

— Как дела? — спросил он для начала.

— Очень хорошо, — нерешительно ответила она. — Думаю, я вам абсолютно все уже рассказала. Разве только вы хотите меня еще о чем-то спросить. — Затем, будто осознав всю напряженность момента, она откинулась на спинку кресла, прищурив голубые глаза и улыбаясь. Ее улыбка относилась к тому, что она фактически говорила в понедельник: — Я знаю, это выглядит смешно: мужчина, напрягающий мускулистые руки перед зеркалом и восхищающийся своими мышцами, как двенадцатилетний пацан. Но когда он после этого дрожит от изнурения, мне страшно за его жизнь.

С такою же усмешкой и кивком понимания он решил начать так:

— До тех пор пока ваш муж отказывается лично появиться для лечения… — Может, она позволит проводить себя из офиса?

Миссис Афтон не выплеснула сразу же наружу все свои неприятности, как сделало бы на ее месте большинство женщин средних лет. Она была слишком горда, чтобы обнародовать некоторые постыдные факты, например то, что муж постоянно ее бил. Доктор Бауэр догадывался, что это было.

— Я подозреваю, что, — начал он, — ваш супруг восстанавливает ущемленное самолюбие путем особого режима физических тренировок. Подсознательная мотивация его поведения заключается в том, что, потерпев неудачу в других делах: в бизнесе, возможно, в общественной жизни, — потеряв, как вы рассказывали, имущество в Кентукки, не будучи таким хорошим провидцем, как ему бы хотелось, он пытается компенсировать это физической силой.

Миссис Афтон уставилась в пространство. Глаза ее были широко открыты. Доктор Бауэр видел, что они были так же широко открыты, когда он вызывал ее в кабинет; тогда она что-то вспоминала. Он заметил, что глаза у нее внезапно сужаются, когда что-то ее забавляет.

Она делала это с девичьим кокетством, все еще искрившимся сквозь загнутые каштановые ресницы. При наклоне головы подчеркивались широкие скулы, узкий лоб и слегка заостренный подбородок — материнский тип лица, хотя детей у нее не было. Наконец она проговорила:

— Я полагаю, в этом есть известная логика, — хотя в голосе слышалось сомнение.

— Но вы же не согласны.

— Во всяком случае, — не до конца. Я не думаю, что мой муж считает себя неудачником. Мы по-прежнему живем на широкую ногу.

— О да, конечно.

Она бросила взгляд на электронные часы: минутная стрелка незаметно пробежала драгоценные сорок пять минут. Ее колени слегка раздвинулись, когда она наклонилась вперед, икры ног, словно декоративные основания, симметрично подогнулись к стройным лодыжкам, которые она держала вместе.

— Значит, вы не можете мне ничего посоветовать, что помогло бы мне смягчить его… его режим, доктор Бауэр?

— Существует ли какой-нибудь, пусть отдаленный, шанс, что он даст себя уговорить прийти ко мне?

— Боюсь, что нет. Я рассказывала вам, как он относится к докторам. Он говорит, что покончил с ними до конца своей жизни и что они смогут ковыряться в нем только в одном случае — когда он будет мертв. Ах, должно быть, я вам еще не сказала, что он продал свой труп медицинскому колледжу. — Она снова улыбнулась, но он заметил гримасу безумия или злости в ее улыбке. — Он сделал это около шести месяцев назад. Я думаю, вас это должно заинтересовать.

— Да.

Она продолжала, подчеркивая значимость произносимого:

— Я думаю, что вы без труда могли бы с ним ненадолго встретиться. Конечно, при условии, что он не будет знать, кто вы. Я уверена, тогда вам предоставится возможность узнать намного больше, чем я смогла вам рассказать.

Доктор Бауэр тяжело вздохнул.

— Послушайте, что бы я вам ни говорил — все это одни лишь догадки. Через вас и даже поговорив с вашим, супругом некоторое время, я не смогу изучить факты, которые в первую очередь являются причиной одержимости вашего мужа атлетизмом. Я считаю долгом врача посоветовать вам помочь вашему мужу восстановить все, что он имел раньше: его общественные связи, хобби и прочее. Правда, я не исключаю, что вы это уже пробовали.

Миссис Афтон выразила свое согласие неуверенным кивком.

— К тому же с точки зрения психологии это будет всего лишь лечением внешней стороны болезни.

Она промолчала. Ее губы сжались. Она посмотрела в сторону четырех светло-желтых уступов, образованных жалюзи в углу комнаты. И, несмотря на ее решительную внешность, он почувствовал в ней безнадежность, что заставило его опустить глаза на шариковую ручку, которую он перекатывал на столе.

— И все-таки я была бы вам благодарна, если бы вы попытались его увидеть, пусть даже только через вестибюль нашего отеля. В этом случае я хоть буду уверена, что бы вы ни сказали — это будет точным диагнозом.

То, что я уже сказал, и есть точный диагноз, подумал он, но тут же отбросил эту мысль. Его мозг был занят поиском ответа. Ему ничего другого не оставалось, только как согласиться на домашний визит. При таком посещении может выявиться необходимость госпитализации ее мужа. Тогда миссис Афтон будет страдать в тысячу раз сильнее, чем когда он предположил, что ее муж — неудачник. Она все еще любила своего мужа. Она говорила, что у нее нет и мысли о разводе и даже о короткой разлуке. Доктор Бауэр понимал, что она не только продолжает его любить, но и гордится им. Неожиданно ему пришло на ум, что, увидев ее мужа, даже мельком рассмотрев его, он совершит поступок, означавший завершение его обязанностей по отношению к пациенту, а именно этого он и хотел. После встречи он будет чувствовать, что сделал все, что было в его силах.

— Я могу попробовать, — сказал он наконец.

— Спасибо. Я уверена, что это поможет. Я знаю, что поможет. — Она взяла сигарету, предложенную ей доктором Бауэром. — Я вам еще кое-что расскажу из того, что произошло, — начала она, и он почувствовал ее благодарность.

— Насколько вам известно, я собиралась встретиться с вами в понедельник в половине третьего. Для того чтобы остаться одной, я сообщила Томасу, что собираюсь встретиться с миссис Хетфилд, моей старинной подругой, в кафе «Король и портной». Итак, я сидела в одиночестве за ленчем в ресторане отеля, когда в два часа там неожиданно появился Томас. Мы никогда вместе не ходили на ленч, так как он предпочитал закусочную на Мэдисон-авеню.

В тот день я заказала омарньюбург, что, по мнению Томаса, сродни самоубийству. Омарньюбург — фирменное блюдо отеля, которое они готовят по понедельникам. Я всегда заказываю его на ленч. Итак, только я успела повторить Томасу, что встречаюсь с миссис Хетфилд, как та собственной персоной появилась в ресторане. Она близорука и нас не заметила, но мой муж видел ее так же хорошо, как и я. Она села за столик и заказала ленч, было очевидно, что она собиралась пробыть там около часа. Томас, не произнося ни слова, сел напротив меня: он так себя иногда ведет. Он знал, что я ему солгала. Но ответная реакция последовала позднее. Когда я этого меньше всего ожидала.

Она сделала паузу, прерывисто дыша.

— Это проявилось — когда? — подсказал доктор Бауэр.

— Вчера в полдень. В тот день он точно знал, что я пойду на ленч с миссис Хетфилд, так как она поднялась за мной наверх. Мы оказались в компании приятелей в ресторане «Алгонквин». Когда около трех часов я вернулась домой, Томас был в ярости и обвинил меня в том, что я ходила в кино второй день подряд, хотя было совершенно ясно, что у меня вчера не было времени сходить в кино.

— Ему не нравится, если вы смотрите фильмы?

Она покачала головой, рассмеявшись веселым, но сдержанным смехом.

— Он считает, что все кинотеатры должны быть закрыты. Ах, дорогой, он иногда такой забавный. Он считает, что смотреть картины, которые мне нравятся, — это низшая форма времяпрепровождения. А я любила хорошие музыкальные комедии, да и сейчас люблю и хожу на них по настроению.

Доктор Бауэр был уверен, что она не ходит.

— А что еще он сказал?

— Он больше ничего не сказал, зато бросил об пол свои золотые часы. Он совершил этот поступок в такой ярости, что я с трудом верила своим глазам.

Она посмотрела на доктора Бауэра, будто ожидая его реакции. Затем открыла сумочку и достала оттуда золотые часы, обернув цепочку вокруг указательного пальца, словно демонстрируя их со всех сторон. На задней крышке доктор Бауэр заметил монограмму из переплетенных инициалов.

— Эти часы я подарила ему на первую годовщину нашей свадьбы. Возможно, я старомодна, но мне нравится, когда мужчина носит большие карманные часы. Просто чудо, что они все еще ходят. Я как раз захватила их, чтобы поставить выпавший из циферблата часов камень. Я просто подобрала часы, не говоря ни слова, а он надел пальто и отправился на ежедневную полуденную прогулку. Он гуляет каждый день с трех до примерно половины шестого, затем по возвращении принимает душ, холодный душ, и мы вместе садимся обедать, если в этот вечер он не встречается с майором Штернсом. Я уже говорила вам, что майор Штернс — лучший друг Томаса. Несколько вечеров в неделю они проводят время за игрой в пинокль или шахматы. Доктор Бауэр, не могли бы вы увидеться с моим мужем уже на этой неделе?

— Я думаю, мы договоримся на пятницу, миссис Афтон, в полдень, — ответил он. По пятницам в полдень он работал в клинике и мог зайти в отель по пути на работу.

— С вашего позволения, я позвоню вам в пятницу утром. Тогда мы и составим план действий. Дела пойдут лучше, если все делать быстро.

Улыбаясь, она поднялась вслед за ним.

— Прекрасно. Я буду ждать вашего звонка. До свидания, доктор Бауэр. Я чувствую себя гораздо лучше. Но боюсь, отняла у вас на пару минут больше отведенного времени.

Протестуя, он замахал рукой и подержал дверь, провожая ее. Миссис Афтон моментально исчезла, оставив лишь слабый запах своих духов. А он стоял возле закрытой двери и смотрел на сгущающиеся сумерки за окном.

Когда на следующее утро, как обычно в девять, доктор Бауэр пришел в свой кабинет, секретарша сообщила ему, что миссис Афтон уже дважды звонила и просила его немедленно позвонить. Что он и собирался сделать, повесив шляпу. Но телефон зазвонил раньше.

— Вы сможете приехать этим утром? — спросила миссис Афтон. Ее голос дрожал от страха, это насторожило его.

— Конечно, смогу, миссис Афтон. А что случилось?

— Он знает, что я ходила к вам по его поводу. Я имею в виду: ходила к кому-то. Он обвинил меня в этом прямо сегодня утром, вернувшись с утренней прогулки, вероятно, он узнал это из слухов. Он обвинил меня в предательстве, упаковал чемоданы и сообщил, что уходит. Он ушел, но без чемоданов, они все еще здесь, так что он гуляет. Возможно, он вернется около десяти. Вы не могли бы приехать сейчас?

— Он в ярости? Он бил вас?

— Ой, нет. Ничего подобного не было. Но я знаю, что все кончено. Я знаю, что теперь наша совместная жизнь не сможет продолжаться по-прежнему.

Доктор Бауэр посмотрел, какие консультации он сможет отменить. Прием в четверть одиннадцатого и, возможно, одиннадцатичасовой прием.

— Вы можете спуститься в вестибюль в четверть одиннадцатого?

— О да, конечно, доктор Бауэр!

Ему трудно было сосредоточиться во время консультации в четверть десятого. Вспоминая голос миссис Афтон, он хотел немедленно выехать в отель. В любом случае, миссис Афтон пользовалась услугами его офиса, поэтому он чувствовал себя ответственным за нее. В десять часов он уже ехал в такси, сидя неподвижно с зажженной сигаретой в руке. Он был не в состоянии даже просмотреть газету, которую взял с собой. Сейчас утро, середина июня, думал он, мчась в такси, которое постоянно поворачивало и останавливалось на красный сигнал светофоров. Мистер Томас Бейнбридж Афтон был в состоянии кризиса после более чем двадцати пяти лет совместной супружеской жизни. И какая там от него будет польза? Позвать на помощь в случае насилия, делиться советами, говорить о комфорте, на случай, если ее муж придет и уйдет с чемоданами. Это был конец приятной жизни и налаженного быта для миссис Афтон, которая без своего супруга никогда не будет счастлива, даже с друзьями. Он даже как бы услышал реплики, которые она будет высказывать друзьям: «У Томаса были свои особенности… У него были маленькие причуды». И в конце концов, после смущения, компромиссов, себе лично: «Он был невозможен». Из гордости или воспитанности, а может быть, и из чувства долга она все еще сохраняла вместе с чувством юмора вид счастливой супруги: «Томас — идеальный муж, он был…»

Поворот такси в сторону прервал его мысли. Машина остановилась посреди квартала между Пятой и Шестой авеню, на одной из сороковых улиц, у маленького отеля, более обшарпанного, чем он ожидал. Это было узкое, немного утопленное вглубь здание, заполненное, как он предполагал, людьми средних лет вроде Афтонов, живущих там постоянно десятилетиями и больше.

Миссис Афтон энергично шла навстречу через вестибюль, пол которого был выложен черно-белым кафелем. На ее напряженном лице — скользнула улыбка приветствия. Она провела носовым платком по ладони и протянула ему руку.

— Как хорошо, что вы пришли, доктор Бауэр! Он уже вернулся и сейчас наверху. Я думаю, я могу представить вас как друга моего знакомого — мистером Лэнюксом из Чарлстона. Я могу сказать, что вы здесь проездом и скоро уедете поездом.

— Как вам будет угодно. — Он направился за ней к лифту, успокоившись, считая, что она контролирует свои действия.

Они вошли в крохотный гудящий лифт, внутри которого находился старый негр. Они молчали, пока лифт медленно полз вверх. Оказавшись сейчас в непосредственной близости от нее, доктор Бауэр заметил следы седины в ее светло-каштановых волосах. Он слышал ее учащенное дыхание. В руке она крепко сжимала носовой платок.

— Сюда, пожалуйста.

Они прошли по темному коридору, спустились на несколько ступенек и, оказавшись на другом уровне, остановились у высокой двери.

— Я уверена, что он в своей комнате, но я всегда стучу, — прошептала она. Затем она отворила дверь. — Это гостиная.

Доктор Бауэр машинально сунул газету в карман куртки, чтобы освободить руки. Он находился в просторной комнате довольно-таки угнетающего вида, обставленной гостиничной мебелью, с медной люстрой, выполненной из бывших в употреблении газовых труб, и маленьким камином.

— Он здесь, — сказала она, поворачиваясь к ещё одной двери. — Томас? — Она осторожно открыла дверь.

Ответа не последовало.

— Его там нет? — спросил доктор Бауэр.

Показалось, что на мгновение миссис Афтон испытывает замешательство.

— Он, наверное, снова вышел. Но вы покамест можете зайти и посмотреть то, о чем я вам рассказывала. Это гимнастический зал, как он его называет.

Доктор Бауэр зашел в комнату вдвое меньше гостиной. Комната была очень мрачной. Он моментально идентифицировал неясные формы предметов, лежавших на полу и свисавших с потолка. Это была обыкновенная боксерская груша; большой мешок цилиндрической формы с песком для отработки приемов бокса и рукопашного боя; гимнастический конь с рукоятками; несколько баскетбольных мячей. Он поднял с пола боксерскую перчатку. Вторая перчатка повисла, привязанная к первой шнуровками.

— У него есть еще один тренажер для гребли. Он там, в чулане, — сказала миссис Афтон.

— Здесь можно добавить света.

— О да, конечно. — Она дернула за шнурок, и слабенькая электрическая лампочка зажглась под потолком. — В любой другой день он был бы в это время здесь. Мне очень жаль, я уверена, он вернется через минуту.

Доктор Бауэр обратил внимание на то, что шнуровки боксерских перчаток были ровными и белыми, что они продеты только в первые дырочки, как будто их никогда не развязывали. Сейчас, при свете, было видно, что все оборудование выглядит новым, как будто только что из магазина. Гимнастический конь был покрыт слоем пыли, но кожа на нем не носила следов пользования. Он искоса посмотрел на рыжевато-коричневый мешок с песком, висевший всего в нескольких дюймах от его глаз. На ближней к нему стороне все еще была наклеена бумажная бирка в форме ромба. Конечно, ничем из этого инвентаря никогда не пользовались. Это так его удивило, что сначала он даже не понял, что все это значит.

— А здесь зеркало, — указала она на высокое зеркало, стоявшее на полу строго параллельно стене. Она усмехнулась. — Он постоянно торчит перед ним.

Доктор Бауэр кивнул. Несмотря на улыбку, он заметил на ее лице больше озабоченности, чем в день ее первого визита, что делало злыми, искаженными края ее узких бровей. Ее руки тряслись, когда она подобрала измерительную ленту. Она стала аккуратно наматывать ее на два пальца, доверчиво ожидая реакции с его стороны.

— Возможно, будет лучше, если я подожду в вестибюле, — пробормотал доктор Бауэр.

— Хорошо. Я позвоню вниз и вызову вас, когда он придет. Он всегда пользуется лестницей. Видимо, именно поэтому мы и упустили его.

Лестница оказалась прямо перед доктором Бауэром когда он вышел в коридор. Он начал спускаться, все еще в изумлении от увиденного. Какой-то блондин поднимался по лестнице. Бросив на него взгляд перед тем, как разминуться, доктор Бауэр понял, что это не мог быть мистер Афтон. Он чувствовал себя ошеломленным, но точно не осознавал, что именно его ошеломило. В вестибюле, посмотрев сначала по сторонам, он направился к стойке портье, которая наполовину была закрыта лестничным пролетом.

— У вас зарегистрирована миссис Афтон, — произнес он, скорее утверждая, чем спрашивая.

Молодой парень за стойкой посмотрел на него, оторвавшись от своей газеты.

— Афтон? Нет, сэр.

— Миссис Афтон из тридцать второго номера.

— Нет, сэр. Никакая Афтон здесь не проживает.

— Тогда кто живет в тридцать втором номере? — Уж в правильности номера он был уверен.

Молодой человек за регистрационной стойкой быстро сверился с журналом.

— Это апартаменты мисс Горам. — И медленно, пока он продолжал смотреть на доктора Бауэра, его бесстрастное лицо озарялось улыбкой озорства.

— Мисс Горам? Она не замужем? — Доктор Бауэр облизнул губы. — Она живет одна?

— Да, сэр.

— Вы знаете, о ком я говорю? Женщина около пятидесяти, немного полновата, светло-каштановые волосы? — Он знал, конечно, знал. Но доктор Бауэр хотел быть дважды уверенным.

— Да, мисс Горам. Мисс Фрэнсис Горам.

Доктор Бауэр взглянул в смеющиеся глаза юноши, который прекрасно знал мисс Горам. Ему стало любопытно, что еще знает этот клерк из того, что ему еще не известно. Должно быть, много раз миссис Афтон тоже улыбалась этому парню, стараясь понравиться, как она это делала у него в офисе.

— Спасибо, — сказал доктор Бауэр. Затем добавил бесстрастным тоном: — Больше меня ничего не интересует.

Он повернулся и уставился в пространство, стиснув челюсти, пока ощущение реальности, вызванное скрежетом его зубов, не заставило его вернуться к действительности. Мир встал на свое место. Жизнь опять стала тяжелой, немного обшарпанной, как вестибюль отеля, ясной, как звук песчинок на кафельном полу под каблуком прохожего. И больше не было миссис Афтон.

Он направлялся к парадной двери, когда необходимость соблюдения графика работы заставила его посмотреть на наручные часы и понять, что после всего происшедшего он еще может успеть к одиннадцатичасовому приему, так как не было еще и сорока минут одиннадцатого. Он свернул и направился к телефонной будке, напоминавшей по форме гроб, которая была почти скрыта за огромным кувшином с пальмовыми ветками. Сбоку были освещены телефонные справочники, лежавшие на полке. И какое-то упрямство, бессмысленное любопытство побудило его открыть справочник Манхэттена на букву «А», чтобы проверить фамилию Афтон. Там был только один «Афтон», и это было название какого-то магазина. Он зашел в будку и набрал номер своего офиса.

— Не могли бы вы постараться снова найти мистера Шрайвера, — попросил он секретаршу. — И спросите, сможет ли он по-прежнему прийти к одиннадцати. С моими извинениями за перемены. И еще: на когда назначена консультация миссис Афтон?

— Минуточку. Она записана на понедельник на половину третьего.

— Вычеркните это, пожалуйста, и назначьте мисс Горам, — четко произнес он. — Мисс Фрэнсис Горам на то же время.

— Горам? Г-о-р-а-м?

— Да, правильно.

— Это новая пациентка, доктор Бауэр?

— Да, — ответил он.






    

Перевод с английского Г. Леонюк









Чарующий мир улиток

(The Snail Watcher)


Когда Питер Кнопперт только заболел своим необычным хобби — наблюдать за улитками, — он и представить не мог, что очень скоро вместо горсточки улиток он станет обладателем большой коллекции великолепных экземпляров. Прошло всего два месяца с тех пор, как первые улитки появились в кабинете мистера Кнопперта, и вот уже добрых три десятка стеклянных банок и аквариумов выстроились вдоль стен, заняли стол, подоконники — так что теперь приходилось их ставить даже на пол. Миссис Кнопперт отнеслась к этому весьма неодобрительно и в комнату больше не входила. Там ужасный запах, говорила она. К тому же однажды она случайно наступила на улитку и потом никогда уже не могла избавиться от того мерзкого ощущения, которое ей тогда довелось испытать. Но чем большее неодобрение вызывало у его жены и друзей это необычное и (на их взгляд) довольно отталкивающее увлечение, тем, казалось, большее наслаждение получал от него сам мистер Кнопперт.

— Раньше я никогда не интересовался природой, — частенько говаривал мистер Кнопперт (он был совладельцем брокерской фирмы, человеком, всю жизнь занимавшимся тонкостями финансовой премудрости), — но улитки раскрыли мне глаза, и я увидел, как прекрасен мир животных.

И если его друзья замечали, что улиток едва ли можно назвать животными, а их покрытые слизью домики едва ли можно считать прекраснейшим творением природы, мистер Кнопперт обычно отвечал с улыбкой превосходства, что они просто не знают об улитках всего того, что известно ему.

И это было действительно так. Мистеру Кнопперту доводилось наблюдать такое, чего нельзя было найти — по крайней мере, не было точного описания — ни в одной энциклопедии или книге по зоологии, во всяком случае в тех, что ему удалось достать. Как-то раз вечером мистер Кнопперт зашел на кухню, чтобы перехватить что-нибудь перед обедом, и случайно заметил, что пара улиток в фарфоровой миске, стоявшей на сушилке, ведет себя очень странно. Поднявшись как бы на самый кончик хвоста, они делали отчаянные телодвижения друг перед другом, словно змеи перед дудочкой заклинателя. Через мгновение они слились в страстном поцелуе. Мистер Кнопперт, склонившись над ними, стал внимательно их изучать. Происходило что-то странное: у обеих улиток справа на голове появилось нечто, отдаленно напоминающее ухо. Интуиция подсказала ему, что он наблюдает половой акт.

Когда кухарка зачем-то обратилась к нему, мистер Кнопперт только сделал нетерпеливый жест рукой, чтобы она замолчала. Он не мог глаз отвести от крошечных существ, слившихся в завораживающем танце.

Едва похожие на уши выпуклости оказались точно друг против друга, беловатый жгутик, напоминающий малюсенькое щупальце, высунулся из уха одной улитки и изогнулся по направлению уха другой. Первоначальная гипотеза мистера Кнопперта, похоже, вдребезги разбилась: вторая улитка выпустила такой же жгутик. В высшей степени странно, подумал он. Улитки сначала отдернули, а затем вновь протянули друг другу щупальца, которые неподвижно замерли, словно натолкнувшись на невидимую преграду. Мистер Кнопперт, нагнувшись еще ниже, внимательно следил за происходящим. Кухарка тоже нагнулась посмотреть что там такое.

— Вам доводилось видеть что-нибудь подобное? — спросил мистер Кнопперт.

— Нет. Должно быть, они дерутся, — равнодушно проговорила кухарка и вышла из кухни. Это был типичным пример полной неосведомленности в том, что касалось улиток, неосведомленности, с которой ему потом приходилось сталкиваться буквально везде.

В течение часа с лишним мистер Кнопперт периодически подходил к миске, чтобы понаблюдать за этой парой — до тех пор пока не исчезли сначала уши, потом жгутики. Сами улитки обмякли и перестали обращать внимание друг на друга. Тем временем другая пара улиток затеяла такие же любовные игры: они начали медленно пятиться, затем поднялись для поцелуя. Мистер Кнопперт сказал кухарке, что сегодня на ужин улиток готовить не надо. С тех пор улитки никогда больше не появлялись в меню Кноппертов.

В тот же вечер он досконально проштудировал все энциклопедии и научные книги, которые смог найти в доме, но там абсолютно ничего не говорилось о том, как размножаются улитки, хотя не представляющий ни малейшего интереса процесс воспроизводства устриц был описан в мельчайших подробностях. В конце концов, вполне возможно, что то, что он видел, вовсе не было спариванием, решил мистер Кнопперт через несколько дней. Эдна, его жена, заявила, что улиток нужно или съесть, или просто выбросить (это именно тогда она наступила на одну из случайно выползших улиток). Мистер Кнопперт так бы и поступил, возможно, если бы у Дарвина в «Происхождении видов» ему не попалась на глаза одна фраза в разделе, отведенном брюхоногим. Фраза была на французском, которого мистер Кнопперт не знал, но, увидев слово sensualite, он ощутил волнение ищейки, неожиданно взявшей след. Это было в публичной библиотеке. С помощью франко-английского словаря он старательно перевел заинтересовавшую его фразу. В отрывке не было и ста слов. В нем говорилось о том, что улитки при спаривании обнаруживают такую чувственность, равную которой невозможно встретить нигде больше в животном мире. И больше ничего. Это была цитата из записных книжек Анри Фабра. Очевидно, Дарвин решил не переводить ее для рядового читателя, а оставить на языке оригинала для редких исследователей, которых это заинтересует. Мистер Кнопперт ощутил себя одним из этих избранных. Его круглое розовое лицо засияло от переполнившего его чувства самоуважения.

Прочитав, что улитки относятся к пресноводным и откладывают яйца в песке или земле, он положил немного влажной земли и поставил блюдечко с водой в большой таз для мытья посуды. Затем, пересадив туда своих улиток, стал ждать дальнейшего развития событий. Однако ничего не произошло — улитки больше не спаривались. Он тщательно одну за другой осмотрел всех улиток, но не смог обнаружить у них никаких признаков беременности. Одну улитку он, однако, не смог взять в руки. Ракушка, вероятно, приклеилась к земле. Мистер Кнопперт заподозрил, что улитка спрятала голову в земле, чтобы умереть. Прошло еще два дня. Утром на третий день мистер Кнопперт заметил, что в том месте, где была улитка, земля оказалась разрытой. Он с интересом поковырял там спичкой и, к своему величайшему удовольствию, обнаружил ямку, полную блестящих свеженьких яичек. Это были яйца улитки! Нет, он не ошибся. Мистер Кнопперт позвал жену и кухарку взглянуть на них. Яйца очень напоминали большие икринки, только были не черные и не красные, а белые.

— Ну и что, должны же они как-то размножаться, — сказала на это жена. У мистера Кнопперта в голове не укладывалось: как это можно не испытывать никакого интереса к улиткам? Сам он, когда был дома, ощущал настоятельную потребность ежечасно подходить к яйцам — просто чтобы взглянуть на них. Едва проснувшись, он спешил посмотреть, не произошло ли за ночь каких-нибудь изменений, и вечером ложился в кровать с мыслью об яичках. О радость! Еще одна улитка выкапывала ямку для яиц! Еще одна пара занималась любовью! Яйца в первой ямке приобрели сероватый оттенок, а сбоку на каждом яйце просматривались крохотные спирали ракушек. Волнение мистера Кнопперта достигло апогея… И вот на восемнадцатый день после кладки яиц, как скрупулезно подсчитал мистер Кнопперт, он, заглянув в ямку с яйцами, обнаружил первую крошечную шевелящуюся головку с рожками, неуверенно обследующими теплое гнездышко. Каждое из более чем семидесяти яиц, находившихся в ямке, чудесным образом пробуждалось к жизни. Итак, весь цикл воспроизводства улиток, полностью протекавший у него на глазах, успешно завершился. И тот факт, что никто — по крайней мере, никто из тех, с кем он был знаком, — не знал и сотой доли того, что знал он, вызывал у него трепет первооткрывателя, придавал его знаниям волнующий оттенок какого-то откровения. Мистер Кнопперт записывал даты удачных спариваний и ждал, когда вылупятся улитки. Он увлеченно рассказывал о биологии улиток удивленным, а чаще просто шокированным друзьям и знакомым, пока его жена не начинала ерзать на стуле от смущения.

— Но ведь нужно когда-нибудь положить этому конец, Питер. Если они будут размножаться с такой скоростью, то заполонят весь дом, — сказала ему жена после того, как улитки вылупились из пятнадцати или двадцати кладок.

— Нельзя остановить процесс, идти против природы, — отвечал он добродушно. — И потом, они занимают только мой кабинет. Места там еще предостаточно.

Поэтому количество аквариумов и мисок в кабинете все росло. Мистер Кнопперт сходил на рынок и приобрел еще несколько улиток, казавшихся наиболее жизнедеятельными, в том числе и пару, занимавшуюся любовью, — чего, кстати, никто не заметил. Все больше и больше кладок появлялось в земле на дне аквариумов, и из каждой кладки в конце концов выползало от семидесяти до девяноста новорожденных улиточек, прозрачных, словно капли росы, — только скользили они не вниз, а вверх, по узким листьям свежего салата, которые мистер Кнопперт предусмотрительно опускал в каждую ямку в качестве своего рода съедобной лестницы, чтобы улиткам легче было выбраться. Теперь улитки спаривались так часто, что он перестал за этим следить. Спаривание могло происходить все двадцать четыре часа в сутки. Но то глубокое волнение, с которым он наблюдал, как белые икринки превращаются в ракушки и начинают двигаться, не проходило, независимо от того, как часто ему доводилось быть этому свидетелем.

Коллеги по брокерской конторе заметили, что у Питера Кнопперта появился новый стимул к жизни — действия его стали более решительными, расчеты более точными. При этом он стал гораздо менее щепетильным в выборе средств, а это приносило компании значительно большую прибыль. При голосовании ему единогласно повысили оклад — с сорока до шестидесяти тысяч долларов в год. Когда кто-нибудь поздравлял его с успехом, мистер Кнопперт уверял, что причина кроется в благотворном влиянии улиток, наблюдение за которыми только и позволяет ему полностью расслабиться.

Все вечера напролет он проводил со своими улитками в комнате, которая постепенно превратилась из кабинета в подобие огромного аквариума. Ему нравилось раскладывать свежий салат, кусочки вареного картофеля и свеклы по посудинам, а затем включать распылители, установленные над аквариумами, чтобы имитировать настоящий дождь. Тогда все улитки тотчас оживлялись, начинали питаться, заниматься любовью и просто скользить в струях падавшей сверху воды, испытывая явное удовольствие. Мистер Кнопперт, случалось, позволял какой-нибудь улитке ползать по указательному пальцу: ему казалось, что его улиткам нравится такое общение с человеком. Или он кормил ее из рук листиком салата, рассматривая со всех сторон и получая от этого такое эстетическое наслаждение, которое другой находит в созерцании японской гравюры.

К этому времени мистер Кнопперт уже не позволял никому переступать порог своего кабинета. Слишком много улиток повадилось ползать по полу и засыпать где придется, прилипнув к сиденью стула или к корешкам книг, стоявших на полках. Улитки подолгу спали, особенно старые. Но были и менее ленивые, предпочитавшие заниматься любовью. Мистер Кнопперт установил, что добрая дюжина пар улиток непрерывно пребывает в позе экстаза. И, разумеется, появилось великое множество совсем крошечных улиток и улиток-подростков. Сосчитать их всех было просто невозможно. Мистер Кнопперт попытался сосчитать хотя бы тех, что ползали по полу и висели на потолке. У него вышло что-то в пределах одиннадцати-двенадцати сотен. В аквариумах, мисках, под письменным столом и на книжных полках было по меньшей мере раз в пятьдесят больше. Мистер Кнопперт собирался как-нибудь при случае хотя бы снять улиток с потолка. Некоторые из них находились там уже несколько дней, и он опасался, что они пропадут без еды. В последнее время он был, пожалуй, чересчур занят и слишком нуждался в том, чтобы успокаивать свои нервы, просто сидя в кабинете в своем любимом кресле.

В июне он был так загружен работой, что вынужден был даже работать в конторе по вечерам. В конце финансового года накопилась целая куча документов. Он проделал много необходимых расчетов, выявил возможности для заключения весьма выгодных сделок, из них наиболее рискованные и наименее очевидные приберег для своих личных операций. Примерно через год, думал мистер Кнопперт, он должен стать раза в три-четыре более состоятельным, чем сейчас. Он видел, что его банковский счет растет так же быстро, как и количество его улиток. Он поделился этой мыслью с женой, и она была вне себя от радости. Она даже простила ему жуткий хаос, царивший в кабинете, и затхлый рыбный запах, распространявшийся по всему второму этажу.

— Я все-таки хочу, чтобы ты взглянул, что там происходит, — заявила она как-то утром с явным беспокойством. — Вдруг, там аквариум перевернулся или еще что-нибудь, а мне не хочется, чтобы тафтинг испортился. Ты ведь, я полагаю, уже с неделю не заходил в кабинет?

Мистер Кнопперт не заходил туда уже почти две недели. Он не сказал жене, что ковер уже давным-давно безнадежно испорчен.

— Я поднимусь туда сегодня вечером, — пообещал он.

Но прошло еще три дня, прежде чем ему удалось выкроить время. Как-то вечером, перед тем как лечь спать, он зашел в кабинет и был поражен, обнаружив, что весь пол покрыт улитками в три или четыре слоя. Ему с большим трудом удалось закрыть дверь, не раздавив ни одной из них. Плотные скопления улиток по углам делали комнату абсолютно круглой, словно он стоял внутри огромного каменного шара, склеенного из отдельных кусочков. Мистер Кнопперт хрустнул пальцами и с изумлением стал осматриваться. Улитки не только покрывали все поверхности, но даже фантастической гроздью свисали с люстры.

Мистер Кнопперт попытался опереться рукой о спинку стула, чтобы сохранить равновесие, но рука его также наткнулась на ракушки. Он невольно улыбнулся: улитки лежали и на сиденье. Прилепившись друг к другу, они напоминали огромную бугристую подушку. Нет, с потолком действительно нужно было что-то делать, причем незамедлительно. Взяв в углу зонтик и стряхнув с него улиток, он расчистил себе место на столе, чтобы можно было встать. Концом зонтика он проткнул обои. Под тяжестью улиток большой кусок бумаги свесился почти до самого пола. Мистер Кнопперт расстроился и неожиданно для себя даже разозлился. Вода заставит их двигаться. Он потянул на себя ручку, приводя в действие разбрызгиватели.

Вода хлынула во все аквариумы. В то же мгновение вся комната пришла в движение. Мистер Кнопперт сделал несколько осторожных шагов, скользя по полу и старясь обойти беспорядочно копошившиеся раковины, гремевшие, словно галька на морском берегу. Несколько разбрызгивателей он направил прямо на потолок и сразу понял, что совершил ошибку. Размокшая бумага начала отрываться от потолка, и мистер Кнопперт едва успел увернуться от медленно падавшей склеенной массы, при этом получив удав по голове — и довольно ощутимый — концом огромной гирлянды из улиток. Оглушенный, он опустился на одно колено. Надо бы открыть окно, подумал он, здесь слишком душно. Улитки уже облепили его ботинки и ползли вверх по брюкам. С раздражением пытаясь стряхнуть их с ног, он направился к двери, чтобы позвать на помощь кого-нибудь из слуг. В этот момент на него упала люстра. Мистер Кнопперт грохнулся на пол. Теперь он понял, что едва ли сможет открыть окно, так как улитки слишком плотно облепили подоконники. В какое-то мгновение до него дошло, что он не в состоянии встать, и ему показалось, что он задыхается. И не только по причине затхлого запаха — куда бы он ни посмотрел, взгляд его натыкался на стены, сплошь покрытые улитками, словно-он вдруг оказался в тюремной камере.

— Эдна! — позвал он и был поражен тем, как глухо прозвучал его голос. Вряд ли кто-нибудь услышал его за пределами комнаты, ставшей, как видно, звуконепроницаемой.

Он на четвереньках пополз к двери, уже не обращая внимания на море улиток, которых он при этом невольно давил. Дверь открыть он не смог, так как на ней было слишком много улиток. Они забились во все щели между косяком и дверью, как бы сопротивляясь его усилиям.

— Эдна! — Одна улитка заползла ему в рот. Он с отвращением ее выплюнул. Мистер Кнопперт попытался стряхнуть улиток с рукавов, но взамен одной сотни, от которой ему удавалось избавиться, на него, казалось, наползало и приклеивалось четыре сотни других, словно они осознанно стремились занять единственную относительно свободную поверхность в комнате. Они лезли ему даже в глаза. Едва ему удалось найти равновесие, как еще что-то ударило его — мистер Кнопперт не смог даже разглядеть, что это было. Он потерял сознание. Во всяком случае, он снова очутился на полу. Ему показалось, что его руки налиты свинцом, когда он попытался поднести их к глазам и к носу, чтобы освободиться от душивших его маленьких убийц.

— На помощь! — крикнул он, проглотив улитку. Задыхаясь и жадно хватая воздух широко раскрытым ртом, он почувствовал, что улитка с губ переползает ему на язык. Он оказался в настоящем аду! Мистер Кнопперт чувствовал, как улитки ползли по ногам, приклеивая его к полу, словно затягивая в липкое болото. Дыхание его стало прерывистым, он уже ничего не видел, кроме черноты — ужасной обволакивающей черноты. Дышать мистер Кнопперт уже не мог, потому что не мог дотянуться до носа, не мог даже пошевелить руками. Один глаз у него был приоткрыт, и последнее, что он увидел в нескольких дюймах прямо перед собой, — это то, что некогда было каучуковым деревцем, стоявшим в кадке возле двери. На нем пара улиток безмятежно занималась любовью. А рядом с ними крошечные улиточки, прозрачные, словно капельки росы, одна за другой появлялись из ямки, подобно несметной армии, занимающей огромный завоеванный ею мир.






    

Перевод с английского М. Ермоловой, В. Тюхина









Пустая скворечня

(The Empty Birdcage)


Когда Эдит впервые увидела этого зверька, то не поверила своим глазам и даже посмеялась над разыгравшимся воображением.

Отступив немного, она снова посмотрела в ту сторону. Зверек находился на месте, хотя виден был менее отчетливо. Из темного отверстия скворечни на Эдит глядела мордочка, чем-то напоминавшая беличью. Однако в ней было что-то злое и пугающее. Конечно, это было результатом оптического эффекта: игры света, узора на задней стенке скворечни. Скворечня размером шесть на девять дюймов висела в углу — там, где сарай примыкал к кирпичной ограде, и вся была залита солнечным светом. Эдит подошла ближе. Когда до скворечни оставалось футов десять, мордочка исчезла.

Забавно, подумала Эдит, возвращаясь в дом. Надо будет рассказать об этом вечером Чарльзу.

Но не рассказала, так как за делами забыла про зверька.

Спустя три дня, когда Эдит выставляла на крыльцо пустые бутылки из-под молока, она снова увидела ту же мордочку. Из глубины скворечни на нее глядели не мигая две маленькие черные бусинки — два глаза в буром меховом обрамлении. Вздрогнув, Эдит замерла. Ей показалось, что она разглядела и два круглых ушка, и не то птичий, не то звериный, но, во всяком случае, какой-то злобный оскал.

Эдит знала, что скворечня должна быть пустой. Семейство лазоревок покинуло домик всего лишь неделю назад. Оно едва не лишилось своих птенцов. Кот Мэйсонов Джонатан крутился вокруг и вполне мог дотянуться лапой до скворечни с крыши сарая (Чарльз сделал отверстие чересчур широким). Эдит с Чарльзом отгоняли Джонатана, пока птицы не улетели.

Через несколько дней Чарльз снял скворечню. Она крепилась, как крепятся картины — на шляпке гвоздя. И даже потряс, чтобы убедиться, что внутри не осталось мусора. «Лазоревки высиживают птенцов по два раза за сезон», — объяснил он. Птицы еще не возвращались. Эдит знала это наверняка, потому что продолжала приглядывать за скворечней.

Белки ведь в скворечнях не селятся. Или селятся? В любом случае, в округе белок нет. Может, это крыса? Нет, крыса не станет жить в скворечне. Да и как она туда попадет? По воздуху?

Все эти мысли пронеслись в голове Эдит, пока она глядела на замершую в напряжении пушистую мордочку, буравившую ее колючими бусинками черных глаз.

«Проще подойти и рассмотреть, что там такое», — решила Эдит, направляясь по дорожке, ведущей к сараю. Однако, сделав три шага, она остановилась. Ей расхотелось трогать скворечню, едва она подумала об острых зубах грызуна. Лучше она поговорит вечером с Чарльзом. Скворечня теперь была ближе, и Эдит лучше смогла рассмотреть зверька. Нет, это не обман зрения.

Муж Эдит, Чарльз Бьюфорт, работал инженером на заводе, находящемся в восьми милях от поселка, где они жили. Он выслушал Эдит с напускной серьезностью.

— Вот как! — улыбнулся он.

— Может, мне показалось. Пожалуйста, проверь скворечню еще раз. Посмотри, нет ли там чего, — попросила Эдит и тоже улыбнулась, хотя тон ее оставался серьезным. Разговор происходил за ужином.

— Хорошо, я посмотрю, — согласился Чарльз и перевел разговор на другую тему.

Эдит напомнила Чарльзу об обещании, когда они закладывали тарелки в моечную машину. Ей хотелось, чтобы Чарльз сделал это до темноты. Она осталась на крыльце, а Чарльз направился к скворечне. Сначала он приложил ухо и прислушался, затем, сняв скворечню с гвоздя, потряс, осторожно перевернул отверстием вниз и потряс снова.

— Пусто! — крикнул он Эдит. — Ни единой соломинки! — И, широко улыбнувшись, повесил скворечню на место. — В толк не возьму, что ты там разглядела. Уж не с пары ли это рюмок виски, а?

— Нет. Я ведь тебе описала зверька. — Эдит внезапно смутилась. — У него голова чуть больше беличьей, черные глазки-бусинки и злобная пасть.

— Злобная? — переспросил Чарльз и, запрокинув голову, весело рассмеялся.

— Ощеренная. У него был очень злой вид, — добавила Эдит убежденно.

Больше она не заводила разговора о зверьке. Они сидели в гостиной. Чарльз, просмотрев газеты, уткнулся в папку с отчетом, которую принес с работы. Эдит листала каталог, пытаясь выбрать образец кафеля (она хотела облицевать стену в кухне). Какую расцветку выбрать? Белое с голубым? А может, с голубым и розовым? Эдит никак не могла на чем-то остановиться, а обращаться за советом к Чарльзу было бессмысленно. Он на все обычно отвечал фразой: «Все, что тебе нравится, нравится и мне».

Эдит было тридцать четыре. Она была замужем за Чарльзом семь лет. На второй год после свадьбы у нее случился выкидыш. Эдит отнеслась к этому спокойно и даже с некоторым облегчением, так как панически боялась родов. В сущности, ее падение с лестницы было намеренным. Однако официально выкидыш был признан результатом несчастного случая. Эдит больше не пыталась завести ребенка. Эту тему они с Чарльзом старались не обсуждать.

Эдит с Чальзом считались счастливой парой. Чарльз был на хорошем счету в «Пэн-Ком инструментс», и они были куда обеспеченнее и свободнее, чем их соседи, обремененные детьми. Оба любили общество друзей, правда, Эдит больше нравилось принимать их дома, а Чарльзу — совместные прогулки на тридцатифутовой моторной лодке. Они плавали по местной речушке и ее притокам, проводя так большинство выходных, если позволяла погода. Эдит готовила — как на лодке, так и на берегу, а Чарльз отвечал за выпивку, рыболовные снасти и магнитофон. Если очень просили, он мог даже станцевать матросский танец.

Эти выходные они провели дома: у Чарльза было много сверхурочной работы. Эдит теперь уже без опаски смотрела на пустую скворечню, твердо зная, что там никого нет. Пока скворечня была залита солнечным светом, Эдит видела в круглом отверстии тускло-коричневую заднюю стенку. Когда же солнце ушло, отверстие стало зиять чернотой.

В понедельник около полудня Эдит меняла постельное белье перед приходом прачки, которую ждала к трем часам. Эдит взяла с пола одеяло, как вдруг что-то выскочило из-под него, пробежало через комнату и юркнуло за порог. Оно было бурое и куда крупнее, чем белка. Вскрикнув от неожиданности, Эдит выронила одеяло. Она прошла на цыпочках к двери спальни, выглянула в коридор и посмотрела на лестницу, первые пять ступенек которой ей были видны.

Что за зверек так бесшумно бегает, даже на голых досках пола? Но точно ли она его видела? Эдит была в этом уверена. Она даже поймала на себе взгляд маленьких черных глазок. Это был тот же зверек, мордочку которого она видела в скворечне.

Осталось лишь его отыскать, подумала Эдит и тут же вспомнила о молотке. Он мог быть не лишним при самозащите. Но молоток остался внизу. Вместо него Эдит взяла книгу поувесистей и осторожно стала спускаться по лестнице, поглядывая по сторонам.

В гостиной зверька не было видно. Правда, он мог спрятаться под диваном или под креслом. Эдит прошла на кухню, достала из ящика молоток, вернулась в гостиную и быстро, рывком отодвинула кресло в сторону. Никого! Она почувствовала, что боится заглядывать под диван, покрывало на котором свисало до пола. Приподняв покрывало, Эдит прислушалась. Опять никого.

Может, это была галлюцинация? Пятно, промелькнувшее перед глазами после того, как она нагнулась? Эдит решила ничего не говорить Чарльзу, хотя в спальне она видела зверька куда отчетливее, чем в отверстии скворечни.

Детеныш юмы, мелькнуло у Эдит в голове, когда спустя час она просеивала на кухне муку. Юма! Откуда ей известно это название? Существует ли такое животное в действительности? Может, она видела фотографию в журнале или прочла о нем еще где-то?

Эдит заставила себя закончить все намеченные дела на кухне. Потом в толковом словаре поискала слово «юма». Такого слова, как она и думала, в словаре не оказалось. Плод воображения, решила Эдит. Ну а зверек — скорее всего галлюцинация. Странно, однако, что название ему очень подходит.

Через два дня, когда, допив кофе, они с Чарльзом относили на кухню чашки, Эдит увидела, как зверек выскочил из-под холодильника, а возможно, и из-за холодильника, и прошмыгнул из кухни в столовую. Эдит от неожиданности едва не выронила чашку, но успела вовремя подхватить, и она задрожала у нее в руках.

— Что случилось? — спросил Чарльз.

— Я видела его снова. Того зверька.

— Что?

— Я не рассказывала тебе, — начала Эдит, чувствуя, что у нее пересохло во рту, точно это признание давалось ей с трудом, — в понедельник я видела в спальне того самого зверька. Ну, того, что был в скворечне. И, кажется, только что я его видела снова.

— Эдит, дорогая, в скворечне никого не было.

— Не было, когда ты смотрел. Но зверек бегает очень быстро. Он едва не летает.

Лицо Чарльза было серьезным. Он посмотрел на порог кухни, куда глядела Эдит.

— Так ты говоришь, ты видела его только что? Посмотрим, — сказал он, направляясь в столовую.

Он оглядел пол, затем, бросив взгляд на жену, небрежно наклонился и заглянул под стол.

— Право же, Эдит…

— Посмотри в гостиной, — посоветовала она.

Вскоре Чарльз вернулся. На губах у него играла легкая улыбка.

— Прости, старушка. Но по-моему, у тебя галлюцинации. А может, ты видела мышь? Скорее всего у нас завелись мыши. А я-то думал, у нас их нет.

— Да нет же, он куда больше и к тому же бурый, а мыши ведь серые.

— Пожалуй, — проговорил Чарльз растерянно. — Ты только не волнуйся, дорогая. Зверек, судя по всему, ведет себя неагрессивно. Раз он убегает, значит, боится, — добавил Чарльз не особенно уверенно: — Если нужно, мы найдем средство, как от него избавиться.

— Да, конечно, — согласилась Эдит.

— Каких он размеров?

Эдит показала руками примерно шестнадцать дюймов.

— Вот такой.

— Похоже на хорька, — заметил Чарльз.

— Он бегает куда быстрее, и у него черные глазки. Знаешь, он остановился на мгновение и посмотрел на меня. Правда, Чарльз. — Голос Эдит дрогнул. Она показала место возле холодильника. — Вот тут он остановился…

— Эдит, успокойся. — Чарльз сжал ее руку.

— Он выглядел так странно. Не могу передать.

Чарльз молча глядел на нее.

— Ты не знаешь какого-нибудь животного, которое называли бы «юма»? — спросила Эдит.

— Юма? Никогда не слышал о таком. А что?

— Не знаю, откуда я взяла это название. Может, я слышала его где-то прежде.

— Ю-м-а?

Эдит кивнула.

Чарльз улыбнулся. Это походило на забавную игру. Он посмотрел в толковом словаре, как это уже сделала Эдит, и нагнулся за Британской энциклопедией, стоявшей на нижней полке.

— Ни в словаре, ни в Британской энциклопедии нет, — сообщил он Эдит через минуту. — По-моему, ты сама придумала это слово. — Он рассмеялся. — Если, конечно, не позаимствовала его из «Алисы в стране чудес».

Это не выдуманное слово, подумала Эдит, но сказать вслух не решилась. Все равно Чарльз ей не поверит.

Эдит чувствовала себя усталой и около десяти, взяв книгу, легла в постель. Она еще читала, когда пришел Чарльз. И тут оба заметили зверька. Он прямо на глазах Эдит и Чарльза пробежал по ковру от ножки кровати к комоду, шмыгнул под комод и, как решила Эдит, выскочил за дверь. Чарльз, видимо, подумал так же, потому что быстро повернулся и выглянул в коридор.

— Ты видел? — спросила Эдит.

Лицо Чарльза было непроницаемым. Он включил свет в коридоре, затем спустился по лестнице.

Чарльз отсутствовал, вероятно, минуты три. Эдит слышала, как он двигает мебель. Наконец Чарльз вернулся.

— Да, я видел. — Его лицо было бледным и усталым.

Эдит облегченно вздохнула и улыбнулась, довольная тем, что Чарльз все-таки ей поверил.

— Теперь ты понимаешь, что я имела в виду? Это не галлюцинация.

— Нет, — согласился Чарльз.

Эдит приподнялась на кровати.

— Самое ужасное, что этого зверька, судя по всему, не поймать. Он неуловим.

Чарльз начал расстегивать рубашку.

— Неуловим. Что это за слово? Нет ничего, что нельзя было бы поймать. Может, это хорек? Или белка?

— Не знаешь? Он ведь пробежал возле тебя.

— Конечно! — рассмеялся Чарльз. — Он пронесся как ракета. Ты видела его два или три раза и то не поняла, что это за зверь.

— Не помню, хвост у него был? Или у него такое длинное туловище?

Чарльз не ответил. Он потянулся за халатом и медленно надел его.

— Думаю, он небольшой, но быстро бегает, поэтому и кажется длиннее, чем есть на самом деле. Может, это все-таки белка?

— Но глаза у зверька посажены спереди, а у белки — почти по бокам.

Чарльз нагнулся и заглянул под кровать. Пошарил рукой у верха гнутой ножки, у низа и поднялся.

— Послушай, если мы увидим его снова… Если мы, конечно, его действительно видели…

— Что значит «если видели»? Ты же сам только что сказал, что видел.

— Мне так кажется, — рассмеялся Чарльз. — Откуда я знаю? Может, это была галлюцинация, игра воображения. Ты так выразительно его описала.

Он словно сердился на нее.

— Ну и что, «если»?

— Если мы увидим его снова, то возьмем кошку. Кошка его поймает.

— Только не будем брать кота у Мэйсонов. Я не хочу у них одалживаться.

Чарльзу и Эдит не раз приходилось кидать камешками в кота Мэйсонов, чтобы отогнать его от скворечни, когда птенцы лазоревок учились летать. Мэйсонам, естественно, такое обращение с их котом не нравилось. И хотя Чарльз и Эдит по-прежнему сохраняли с Мэйсонами хорошие отношения, они не собирались просить Джонатана.

— Может, вызвать специалиста по борьбе с грызунами?

— Ну конечно! И что мы попросим его поймать?

— То, что видели, — сказала Эдит, начиная сердиться. Разве пару часов назад Чарльз сам не предлагал то же самое?! Эдит сама завела этот разговор, но теперь он начал ее тяготить. Эдит видела всю его бессмысленность и бесполезность. Ей захотелось лечь спать пораньше.

— Попробуем взять кошку, — предложил Чарльз. — Кстати, кошка есть у Фэрроу. Досталась ему от соседей. Знаешь Фэрроу, бухгалтера? Того, что живет на Шенли-роуд. Он подобрал кошку, когда уехали его соседи. Но жена Фэрроу не любит кошек и…

— Я тоже не питаю к ним теплых чувств, — заметила Эдит. — Мы возьмем кошку только на время. Правда?

— Конечно. Уверен, они дадут нам ее. Почему я вспомнил об этой кошке? Фэрроу говорил, что она здорово ловит мышей. Ей девять лет.

На следующий вечер Чарльз вернулся домой на полчаса позднее, обычного. Он заходил к Фэрроу за кошкой. Чарльз и Эдит закрыли все двери и окна, после чего выпустили кошку из корзины в гостиной. Кошка была белая, с серыми подпалинами и черным хвостом. Она стояла неподвижно и с угрюмым видом озиралась по сторонам.

— Ну вот, киска, — сказал Чарльз, нагнувшись, но не касаясь ее. — Ты погостишь у нас день или два. Эдит, у нас есть молоко? А еще лучше — сливки?

Она устроили жилище для кошки в картонной коробке, положив в нее старое полотенце, и поставили в углу гостиной. Но кошка предпочла место на краешке дивана. Она неодобрительно оглядела свое жилище и не выказала ни малейшего интереса к шкафам и кладовкам, на что рассчитывали Эдит и Чарльз. Эдит высказала предположение, что кошка, очевидно, слишком стара, чтобы охотиться.

На следующее утро позвонила миссис Фэрроу и сказал Эдит, что они с Чарльзом, если захотят, могут оставить кошку себе.

— Она очень чистоплотная и совершенно здорова. Я, к сожалению, не люблю кошек. В общем, если вы привяжетесь к ней… если она привяжется к вам…

Эдит уклонилась от ответа. Поблагодарив за помощь, она объяснила, зачем им понадобилась кошка, и пообещала позвонить миссис Фэрроу через несколько дней. Эдит сказала, что подозревает, у них в доме завелись мыши, но не уверена настолько, чтобы вызывать крысолова. Вся эта болтовня порядком утомила ее.

Большую часть времени кошка дремала либо в гостиной на краешке дивана, либо в спальне возле ножки кровати, чем выводила из себя Эдит. Однако Эдит мирилась с этим, считая, что всегда успеет вернуть кошку. Она ласково заговаривала с кошкой, подталкивая ее к открытой двери кладовки, но кошка всякий раз разворачивалась назад. Не потому что боялась. Ее явно не интересовало это место. В то же время она не отказывалась от филе тунца, купить которое посоветовали Фэрроу.

В пятницу днем, когда Эдит чистила на кухонном столе столовое серебро, она снова увидела зверька. Он промчался мимо нее точно бурая ракета и, выскочив в столовую, повернул в гостиную, где дремала кошка.

Эдит встала и заглянула в гостиную. Зверька нигде не было видно. Кошка все так же дремала, положив голову на передние лапы и закрыв глаза. Сердце Эдит учащенно забилось. К чувству тревоги примешивалось нетерпение. На мгновение Эдит охватило отчаяние. Зверек был в комнате! А кошка даже не пошевелилась! В семь на ужин должны прийти Вильсоны. Вряд ли Эдит успеет что-либо рассказать Чарльзу. Ему надо еще успеть помыться и переодеться. А при Вильсонах рассказывать о зверьке Эдит не станет, хотя она и Чарльз были с ними дружны. Воображение Эдит разыгралось: она представила, как нервничает за ужином, как все валится у нее из рук, а она не может даже объяснить, что с ней. Не выдержав, она расплакалась.

Тем не менее ужин прошел спокойно. Ничего не упало и не пригорело. Христофер Вильсон и его жена Фрэнсис жили на другом краю поселка. Они имели двоих детей — мальчиков пяти и семи лет. Христофер служил в юридическом отделе «Пэн-Ком».

— У тебя усталый вид, Чарльз, — заметил Христофер. — Как ты смотришь на то, чтобы вместе с Эдит провести с нами воскресенье? — Он посмотрел на жену. — Прокатимся до Гаддена, а после устроим пикник. Будем только мы и дети. А какой там сказочный воздух!

— О да. — Чарльз ждал, что Эдит откажется, но она молчала. — Спасибо за приглашение. Что касается меня… Мы подумаем, где взять лодку. Но нам пришлось одолжить на время кошку, и, думаю-, мы не сможем оставить ее одну на весь день.

— Кошку? — оживилась Фрэнсис. — Вы одолжили кошку?

— Да. Мы подозреваем, что у нас завелись мыши, и хотим это проверить, — улыбнулась Эдит.

Фрэнсис задала еще пару вопросов про кошку, после чего разговор перешел на другую тему.

Киска сейчас наверху, подумала Эдит. Она всегда прячется в спальне, когда в доме появляется кто-то незнакомый.

Когда Вильсоны ушли, Эдит рассказала Чарльзу о том, что снова увидела на кухне зверька, и о том, что кошка на него не прореагировала.

— Да, это действительно проблема. Зверек бегает бесшумно. — Чарльз нахмурился. — Ты уверена, что видела его?

— Так же уверена, как и в том, что видела его прежде, — сказала Эдит.

— Дадим кошке еще пару дней.

На следующее утро в субботу Эдит спустилась вниз, чтобы приготовить завтрак, и остолбенела. На полу гостиной лежала юма, мертвая, с распоротым брюхом, без головы и хвоста. Точнее, хвост был отгрызен, и от него остался лишь короткий обрубок длиной два дюйма. Шерсть была бурая, а там, где пропиталась кровью, почти черная.

Эдит поднялась обратно в спальню.

— Чарльз!

Чарльз щурился со сна.

— Что случилось?

— Кошка поймала его. Он лежит в гостиной. Спустись посмотреть. Я не могу на него смотреть. Правда не могу.

— Конечно, дорогая, — сказал Чарльз и откинул одеяло.

Через несколько секунд он был внизу. Эдит спустилась следом.

— Хм. Довольно большой, — заметил Чарльз.

— Что это?

— Не знаю. Возьму совок.

Чарльз сходил на кухню за совком.

Эдит стояла рядом и смотрела, как он поддевает тушку совком, помогая себе свернутой газетой. Чарльз вгляделся в запекшуюся кровь, в разорванное горло и торчащие из него кости. На лапках были коготки.

— Что это? Хорек? — спросила Эдит.

— Не знаю. Правда не знаю. — Чарльз торопливо завернул зверька в газету. — Я выброшу его в мусорный бак. За мусором ведь приезжают в понедельник, да?

Эдит не знала.

Чарльз вышел через кухню во двор. Громыхнула крышка мусорного бака.

— Где кошка? — спросила Эдит, когда он вернулся.

Чарльз мыл руки над кухонной раковиной.

— Не знаю.

Взяв швабру, он прошел в гостиную и подтер пол в том месте, где лежал зверек.

— Крови было не много. Я вообще ее тут не вижу.

Они завтракали, когда через открытую парадную дверь вошла кошка. Эдит открыла дверь настежь, чтобы проветрить гостиную, хотя никаких запахов не чувствовалось. Кошка бросила на них усталый взгляд, приподняла голову и мяукнула. Это был первый звук, который она издала с того времени, как появилась в доме.

— Хорошая киска, — ласково проговорил Чарльз. — Кисуля молодец.

Он попытался погладить ее по спине, но кошка увернулась и прошествовала на кухню, где ее ждал завтрак — филе тунца.

Чарльз посмотрел на Эдит и улыбнулся. Она попыталась улыбнуться в ответ. Доев через силу яйцо, она так и не притронулась к жареному хлебцу.

Эдит взяла машину и отправилась за покупками. Все вокруг плыло точно в тумане. Она узнавала какие-то лица, здоровалась, но делала это машинально. Когда Эдит вернулась домой, Чарльз лежал на кровати в одежде, заложив руки за голову.

— А я-то думала, где ты! — сказала Эдит.

— Прости, меня сморило. — Он сел.

— Пустяки. Если хочешь, подремли.

— Я собирался навести порядок в гараже, убрать паутину и подмести. — Он поднялся. — Ну как, дорогая, ты рада, что мы избавились от этой твари, чем бы она ни была?

— О Господи! Ну конечно. — Однако Эдит по-прежнему была в подавленном состоянии и чувствовала, что Чарльз испытывает то же. В дверях она в нерешительности остановилась. — Мне только не дает покоя мысль: что это было?

Если бы нам удалось увидеть голову, подумала Эдит, но промолчала. Может, голова зверька еще обнаружится в доме или во дворе. Ведь не могла же кошка разгрызть череп.

— Похоже, это был хорек, — сказал Чарльз. — Теперь можно вернуть кошку назад, если хочешь.

Они решили позвонить Фэрроу завтра.

Кошка, казалось, улыбалась, когда Эдит, проходя мимо, глядела на нее. Улыбка была усталой. А может, усталость была в глазах? Все же кошке, как-никак, девять лет. Теперь у нее был другой вид, точно она знала, что выполнила свой долг, хотя и не видела в этом особой заслуги.

Эдит чувствовала, что кошка и юма как-то связаны между собой. Оба — животные и оба знали свою роль. Один, тот, кто сильнее, — охотник. Другой — добыча. Кошка наверняка и прежде видела юму, а может, и ловила ее. Более того, она не боялась зверька так, как боялась его Эдит и даже — Эдит чувствовала это — Чарльз. Размышляя об этом, Эдит пришла к выводу, что не любит кошку, угрюмую, скрытную, себе на уме. Да и кошка явно платила им тем же.

В воскресенье около трех Эдит уже собралась было позвонить Фэрроу, но Чарльз опередил ее, сказав, что позвонит сам. Эдит сидела на диване с воскресной газетой в руках и прислушивалась к разговору.

Чарльз поблагодарил Фэрроу за кошку и сказал, что она поймала что-то крупное, вроде белки или хорька. Но так как они с Эдит не могут оставить кошку у себя — даже такую милую, — спросил, можно ли ее принести обратно, скажем, около шести.

— Ну… в общем, понимаете, все уже сделано. Мы вам очень благодарны… Я, конечно, спрошу на работе, не нужна ли кому хорошая кошка.

Чарльз положил трубку и расстегнул воротничок.

— Фу! Аж пот прошиб. Ну и зануда. В конце концов, зачем я буду говорить, что нам нужна кошка, если она нам не нужна. Правда?

— Конечно. Но все же нам следует отнести им бутылку вина или что-нибудь вроде этого. Как ты считаешь?

— Безусловно. Хорошая идея. У нас есть вино?

Неоткупоренной оказалась только бутылка виски, которую Эдит и предложила.

— Они оказали нам большую услугу, — заметила она.

Чарльз улыбнулся.

— Это уж точно!

Он завернул бутылку в зеленую бумажную салфетку, в какую обычно заворачивают бутылки в магазине, и положил в корзину вместе с кошкой.

Эдит идти к Фэрроу отказалась и попросила Чарльза поблагодарить их от нее. После этого она снова уселась на диван и раскрыла газету, но читать не смогла, как ни старалась сосредоточиться. Эдит оглядела комнату, тихую и пустую, посмотрела на лестницу, на дверь в столовую.

Теперь его больше нет, детеныша юмы. Почему Эдит решила, что это был детеныш, она не знала. Но всегда думала о нем как о маленьком и вместе с тем злобном существе, знающем о жестокости мира, мира людей и животных. Шея у него была разодрана кошкой. Голова так и не нашлась.

Эдит все еще сидела на диване, когда вернулся Чарльз.

Он вошел в гостиную и устало опустился в кресло.

— Ну, знаешь! Они ни за что не хотели брать ее обратно.

— Это еще почему?

— Ты ведь знаешь, это не их кошка. Они подобрали ее из сострадания, когда уехали соседи. Укатили в Австралию и не взяли кошку с собой. Бедное животное.

Эдит невольно покачала головой.

— Я правда не люблю кошек. И к тому же она слишком стара, чтобы привыкать к новому дому.

— Пожалуй. Во всяком случае, у Фэрроу она не умрет с голоду. Как ты смотришь на то, чтобы попить чайку?

Чарльз рано лег в постель, намазав мазью правое плечо. Он боялся развития ревматизма.

— Я старею, — проговорил Чарльз. — Или, может, это сегодня я чувствую себя старым.

Эдит испытывала такое же гнетущее чувство. Глядя на себя в зеркало в ванной комнате, она подумала, что морщинки под глазами вроде бы стали глубже. Пожалуй, сегодняшний день был слишком напряженным для воскресенья. Но страх наконец-то ушел из дома. И это главное. Он не давал покоя Эдит почти две недели.

Теперь, когда юма была мертва, Эдит осознала причину своего подавленного состояния. Юма воскресила прошлое. Оно разверзлось, точно мрачное, зловещее ущелье, напомнив Эдит о том времени, когда она потеряла ребенка. Потеряла преднамеренно. Эдит вспомнила, как переживал тогда Чарльз. Это потом он делал вид, что ничего особенного не произошло. В Эдит снова проснулось чувство вины. Она подумала о том, что, возможно, то же происходит и с Чарльзом. Ему тоже было о чем вспоминать. Он повел себя не очень достойно в самом начале своей карьеры в «Пэн-Ком»: наябедничал начальству на сослуживца. Того тут же уволили, а его должность передали Чарльзу. Человек тот позже покончил с собой. Симпсон. Чарльз очень переживал тогда. Может, юма напомнила ему о Симпсоне? Нет никого, в этом мире, кто не совершил бы такого поступка, за который ему не было бы стыдно.

Прошло несколько дней. Как-то раз вечером, когда Чарльз поливал цветы, он увидел в отверстии скворечни мордочку зверька, в точности такую же, как у предыдущего, или как его описывала Эдит. Чарльз в первый раз увидел зверька воочию.

У него были черные блестящие злые глазки, глядевшие не мигая, и маленькая ощеренная пасть — именно так и описала его Эдит.

Чарльз совсем забыл о шланге, и струя воды ударила в кирпичную стену. Он бросил шланг и направился к дому, чтобы выключить воду. Чарльз решил снять скворечню и посмотреть, что в ней. Странно, подумал он, скворечня слишком мала, чтобы в ней смог поместиться зверек вроде того, которого поймала кошка. Это несомненно. Чарльз почти добежал до дома, когда заметил стоявшую на крыльце Эдит.

Она глядела на скворечню.

— Опять!

— Да. — Чарльз перекрыл воду. — На этот раз я узнаю, что это такое.

Он быстро направился к скворечне, но на полпути остановился.

В открытых железных воротах показалась кошка, грязная, истощенная и жалкая. Свесив голову и ускорив шаг, она направилась к Чарльзу.

— Вернулась, — сказал Чарльз.

Отчаяние охватило Эдит. Видно, ничего не изменишь. Так предопределено. Следом за одной юмой всегда будет появляться другая. Чарльз снимет скворечню, и она окажется пустой. А потом Эдит увидит зверька в доме, и кошка снова поймает его. Нет, им с Чарльзом уже никогда не отделаться от зверька.

— Я думаю, она сама нашла дорогу сюда. Надо же, целых две мили, — улыбнулся Чарльз.

Эдит сжала зубы, чтобы не закричать.






    

Перевод с английского А. Васильева









Героиня

(The Heroine)


Она настолько была уверена, что получит это место, что, не смущаясь, приехала в Вестчестер с чемоданом. Сидя в гостиной дома Кристиансенов в удобном кресле, она сосредоточенно отвечала на их вопросы. Ей исполнился всего двадцать один, но в своем жакете цвете морской волны и берете она выглядела значительно моложе.

— Вам раньше приходилось работать гувернанткой? — спросил мистер Кристиансен. Он сидел рядом женой на диване, сцепив пальцы и опираясь локтями на колени, обтянутые брюками из серой фланели. — Я хочу спросить: есть ли у вас рекомендации?

— Последние семь месяцев я работала горничной у миссис Дуайт Хоуэлл в Нью-Йорке. — Люсиль взглянула на него, и глаза ее внезапно расширились. — Если хотите, я могу попросить рекомендации у нее… Но когда сегодня утром я увидела ваше объявление, я не стала ждать. Я всегда мечтала устроиться в доме, где есть дети.

Энтузиазм девушки вызвал невольную улыбку у миссис Кристиансен. Взяв с кофейного столика серебряную шкатулку, она встала и спросила у девушки:

— Не хотите сигарету?

— Нет, благодарю вас. Я не курю.

— Ну что же, — проговорила миссис Кристиансен, закуривая, — можно было бы, конечно, позвонить туда, но мы с мужем больше привыкли полагаться на свои личные впечатления, чем на рекомендации… Что скажешь, Рональд? Ты ведь сам говорил, что хотел бы взять человека, который действительно любит детей.

Через пятнадцать минут Люсиль Смит стояла в отведенной ей комнате в домике для прислуги, расположенном позади особняка, и застегивала пояс своей новой белой униформы. Она чуть тронула губной помадой губы.

— Что ж, ты опять начинаешь все сначала, Люсиль, — обратилась она к своему отражению в зеркале. — Отныне тебя ждет счастливая, наполненная смыслом жизнь, и позабудь обо всем, что было раньше.

При этих словах ее глаза вновь широко распахнулись, словно опровергая сказанное. Когда она их так раскрывала, они делались похожи на материнские глаза, а мать была частью того мира, который Люсиль должна была забыть. Ей нужно избавиться от дурацкой привычки таращить глаза. К тому же это придавало ей вид удивленный и неуверенный, что никуда не годится, если работаешь с детьми. Рука у нее дрогнула, когда она ставила помаду на место. Глядя в зеркало, она постаралась придать лицу подобающее выражение и расправила накрахмаленный форменный передник. Ей необходимо всего лишь не забыть о кое-каких пустяках вроде вытаращенных глаз да нескольких действительно глупых привычках: не нужно жечь в пепельнице обрывки бумаги, нельзя забывать о времени — это свойственно многим, но она-то должна все время помнить, что ей так делать не полагается. Со временем это будет получаться само собой. Ведь она абсолютно такая же, как все (разве психиатр не говорил ей об этом?), другие вообще никогда даже не задумываются о такой ерунде.

Пройдясь по комнате, Люсиль присела на стул, стоявший у окна с голубыми занавесками, и посмотрела на сад и лужайку, отделявшие домик для прислуги от большого дома. Двор был скорее длинный, чем широкий, с круглым фонтаном в центре и двумя вымощенными камнем дорожками, вьющимися в траве изогнутым крестом. То тут, то там — под деревьями, в беседке — белели скамейки, выполненные, казалось, из ажурного кружева. Какой чудесный дворик!

А дом! Именно о таком она и мечтала. Белый двухэтажный дом с темно-красными ставнями, дубовыми дверями с медными молоточками и засовами, которые открываются, если нажать на них большим пальцем… Да еще широкие лужайки, тополя, густые и высокие, так что сквозь них трудно что-нибудь разглядеть. Невозможно поверить и даже просто предположить, что где-то там за ними есть еще один дом… Иссеченный струями дождя дом миссис Хоуэлл в Нью-Йорке, с его гранитными колоннами и изяществом украшений, подумала вдруг Люсиль, был похож на окаменевший свадебный пирог, застрявший среди таких же каменных пирогов.

Она порывисто встала. Дом Кристиансенов был цветущим, дружелюбным и живым! И в нем были дети! Слава Богу, в нем были дети! А она до сих пор их еще не видела…

Сбежав по лестнице, Люсиль пересекла двор по дорожке, начинавшейся у самой двери, и лишь на несколько мгновений задержалась, чтобы взглянуть на пухленького фавна, из свирели которого струилась вода, падая в выложенный камнем пруд. Сколько там Кристиансены обещали ей платить? Она не помнила, да ей и было все едино. Она и даром бы согласилась работать, лишь бы жить в таком месте.

Миссис Кристиансен отвела ее наверх в детскую. Она открыла дверь. Стены комнаты были украшены яркими картинками на сельскую тему: танцующие крестьяне, резвящиеся животные, причудливо изогнутые цветущие деревья. В комнате стояли две совершенно одинаковые кровати из темно-золотистого дуба, а пол был покрыт желтым, без единого пятнышка линолеумом.

В углу комнаты, среди разбросанных цветных мелков и книжек-раскрасок, на полу играли двое детей.

— Дети, это ваша новая няня. Ее зовут Люсиль.

Малыш встал.

— Здравствуйте, — произнес он, с важным видом протянув ей испачканную мелом руку.

Люсиль пожала ее и, наклонив голову, тоже поздоровалась с ним.

— А это Элоиза, — сказала миссис Кристиансен, подводя к Люсиль младшего ребенка.

Элоиза подняла голову, внимательно посмотрела на стоявшую перед ней девушку в белом костюме и проговорила:

— Здравствуйте!

— Ники девять, а Элоизе шесть, — пояснила миссис Кристиансен.

— Ясно, — проговорила Люсиль.

Она обратила внимание, что у обоих детей были светлые, рыжеватые волосы, точь-в-точь как у их отца. На обоих были голубые комбинезоны, надетые на голое тело, под бретельками темнели коричневые от загара спины и плечи. Люсиль просто глаз не могла от них отвести. Это были идеальные дети из идеального дома, который ей представлялся в мечтах. Они смотрели на нее дружелюбно, в из взглядах не было недоверия или враждебности. Только любовь и какое-то чисто детское любопытство.

— …большинство действительно предпочитает жить подальше от города. — Оказывается, миссис Кристиансен о чем-то в это время с ней говорила.

— О да… да, конечно, мэм. Здесь так чудесно — гораздо лучше, чем в городе.

Миссис Кристиансен гладила волосы девочки с нежностью, растрогавшей Люсиль.

— Им как раз пора обедать, — сказала она. — Вы, Люсиль, будете есть здесь, наверху. Кстати, что вы предпочитаете, чай, кофе или молоко?

— Если можно, кофе.

— Отлично, Лизабет поднимется сюда с обедом через несколько минут. — Она помедлила, задержавшись в дверях. — Скажите, Люсиль, вас ничто не беспокоит? — спросила она, понизив голос.

— О нет, мэм.

— Ну и отлично, для этого и нет никаких причин. — Казалось, она хотела еще что-то добавить, но, передумав, улыбнулась и вышла из комнаты.

Глядя ей вслед, Люсиль пыталась понять, что бы это такое могло быть, что хотела сказать, но так и не сказала миссис Кристиансен.

— Вы гораздо красивее, чем Кэтрин, — сказал ей Ники.

Она повернулась к нему.

— Кто это — Кэтрин? — Люсиль присела на лежавшую на полу подушечку, и, когда ее внимание полностью переключилось на продолжавших пристально ее рассматривать малышей, она почувствовала, что ее плечи расслабились и напряжение ушло.

— Кэтрин раньше была нашей няней. Она вернулась к себе в Шотландию… Хорошо, что теперь вместо нее будете вы. Кэтрин нам не нравилась.

Элоиза стояла заложив руки за спину и слегка покачиваясь из стороны в сторону.

— Да, — проговорила она, разглядывая Люсиль. — Кэтрин нам не нравилась.

Ники повернулся к сестре.

— Нечего повторять. Это я сказал!

Люсиль засмеялась и обхватила свои колени. Через мгновение Ники и Элоиза тоже рассмеялись.

Вошла темнокожая горничная с дымящимся подносом и поставила его на столик из светлого дерева, стоявший посреди комнаты. Это была стройная женщина неопределенного возраста.

— Я — Лизабет Дженкинс, мисс, — застенчиво проговорила она, раскладывая бумажные салфетки.

— Меня зовут Люсиль Смит, — представилась девушка.

— Ну что же, я пока пойду займусь остальным, мисс. Если вам что-нибудь еще понадобится, только позовите. — Она вышла. Ее бедра казались очень упругими под голубой форменной юбкой.

Все трое уселись за стол, и Люсиль, подняв крышку с большого блюда, обнаружила три украшенных петрушкой омлета, ярко-желтых от солнечного луча, пересекавшего стол. Но сначала ей пришлось разлить томатный суп и раздать треугольные тосты с маслом. Для нее в серебряном кофейнике был налит кофе, а детям предназначались два больших стакана с молоком. Стол был немного низковат для Люсиль, но она не обратила на это внимания. Было так чудесно даже просто сидеть здесь, с этими детьми, когда солнце своим теплым и веселым светом заливало покрытый желтым линолеумом пол, и стол, и румяное личико сидевшей напротив нее Элоизы. Как замечательно, что ей не нужно больше возвращаться в дом миссис Хоуэлл! Там она всегда чувствовала себя неловко. А здесь ничего бы страшного не произошло, даже если бы она случайно уронила соусную ложку кому-нибудь на колени. Дети только рассмеялись бы.

Люсиль отхлебнула кофе.

— А что, есть вы не будете? — спросила Элоиза с набитым ртом.

Чашка выскользнула у Люсиль из пальцев, и половина кофе пролилась на скатерть. Но, слава Богу, это была не скатерть, а клеенка. Ее можно вытереть бумажным полотенцем, и Лизабет ничего не заметит.

— Поросенок! — засмеялась Элоиза.

— Элоиза! — одернул ее Ники и отправился в ванную за бумажным полотенцем.

Они вместе вытерли стол.

— Папа всегда дает нам попробовать своего кофе, — заметил Ники, усевшись на место.

Люсиль размышляла, расскажут дети об этом небольшом происшествии матери или нет. Она догадалась, что Ники предлагает ей небольшую сделку.

— В самом деле? — переспросила она.

— Он наливает нам немного в молоко, — продолжал Ники, — чуть-чуть, только чтобы подкрасить.

— Вот так? — И Люсиль плеснула немного кофе из изящного серебряного носика в оба стакана.

— Да! — восторженно выпалили дети.

— Мама не хочет, чтобы мы пили кофе, — объяснил Ники, — но когда она не видит, папа отливает нам немножко, вот как вы сейчас. Папа говорит, что без кофе у него весь день пошел бы насмарку, и у меня то же самое… Да, уж Кэтрин не дала бы нам так запросто кофе, а, Элоиза?

— Дождешься от нее, как же! — Элоиза, смакуя, сделала большой глоток из стакана, который она держала обеими руками.

Люсиль почувствовала, как у нее откуда-то из глубины поднимается теплая волна и румянцем загорается на ее щеках. Она понравилась детям, в этом не было никаких сомнений. Она вспомнила, как часто за те три года, что работала горничной в разных домах (Люсиль привыкла считать, что быть горничной — это единственное, на что она способна), она приходила в городской парк только для того, чтобы посидеть на скамейке и посмотреть на играющих детей. Но те дети обычно были чумазыми и ужасно сквернословили, да и она всегда оставалась для них чужой. Однажды она видела, как мать ударила собственного ребенка прямо по лицу. Люсиль вспомнила, как убежала из парка, не в силах перенести боль и ужас…

— А почему у тебя такие большие глаза? — спросила Элоиза.

Люсиль вздрогнула.

— У моей мамы тоже были большие глаза, — проговорила она неуверенно, словно признаваясь в чем-то предосудительном.

— А-а, — кивнула Элоиза, вполне удовлетворенная таким ответом.

Люсиль медленно отрезала кусочек омлета, хотя есть ей совершенно не хотелось. Прошло три недели с тех пор, как умерла ее мать. Всего три недели, а кажется, что гораздо, гораздо больше. Это потому, что она старалась забыть, подумала она, забыть о безнадежной мечте последних трех лет, надежде на то, что мать сможет поправиться в санатории. Но что значит — поправиться? Болезнь была чем-то, совершенно с ней не связанным, чем-то, что ее убило. Бессмысленно было надеяться на то, что мать станет психически здоровой, ведь она — Люсиль хорошо это знала — раньше такой не была. И врачи говорили ей то же самое. Они много чего ей тогда говорили, в том числе и о ней самой. Много хорошего, обнадеживающего — что она нормальна, как и ее отец. Глядя на дружелюбное личико сидевшей напротив Элоизы, Люсиль почувствовала, как возвращается теплая волна радости. Да, в этом чудесном доме, вдали от всего мира, она сможет все забыть и начать все сначала.

— Не пора ли нам заняться мистером Желе? — спросила она.

— Но вы же еще не поели. — Ники показал на ее тарелку.

— Я не проголодалась.

Люсиль разделила между ними лишнюю порцию сладкого.

— Мы могли бы сходить сейчас в песочницу, — предложил Ники. — Мы обычно ходим туда только по утрам, но я хочу, чтобы вы посмотрели на наш замок.

Песочница была за домом, в углу, образованном пристройкой. Люсиль присела на деревянный край песочницы, а дети принялись, как гномики, копошиться в песке — сгребать его в кучу и утрамбовывать ладошками.

— Чур, я буду пленной принцессой! — закричала Элоиза.

— Ладно, а я спасу ее, Люсиль. Вот увидите.

Замок из мокрого песка рос на глазах. У него были башенки с жестяными флажками, ров и подземный мост, выполненный из крышки сигарной коробки, присыпанной песком. Люсиль смотрела как завороженная. Ей вдруг живо вспоминалась история Бриана де Буагильбера и Ревекки. Она прочла «Айвенго» не отрываясь, за один присест, потеряв представление о времени и пространстве. Точно так же, как сейчас.

Когда замок был готов, Ники положил внутрь, сразу за подъемным мостом, полдюжины мраморных шариков.

— Это хорошие солдаты, они попали в плен, — объяснял он ей. Вторую жестяную крышку от сигарной коробки он держал перед ними до тех пор, пока не соорудил стену из песка. Затем он поднял крышку, чтобы песочная дверь прикрывала потайной ход.

А Элоиза тем временем набирала на площадке возле дома маленькие камешки-снаряды.

— Мы разбомбим ворота, и хорошие солдаты спустятся вниз по холму и перейдут через мост. Тогда я спасена!

— Не рассказывай ей! Она сама увидит!

Ники с серьезным видом швырял камешки от края песочницы, противоположного воротам замка, а Элоиза, стоя за замком, в промежутке между выстрелами пыталась по мере возможности восстановить разрушенное, поскольку она была не только пленной принцессой, но и осажденной армией.

Ники вдруг остановился и посмотрел на Люсиль.

— Папа умеет стрелять при помощи палочки. Он кладет на один конец камешек и бьет по другому. Это называется баллиска.

— Баллиста, — поправила Люсиль.

— Ого, а вы откуда знаете?

— Я читала об этом в книге… о замках.

— Ого! — Ники, смущенный тем, что неправильно произнес слово, снова принялся бомбить замок. — Нам нужно скорее освободить хороших солдат. Они в плену, видите? Потому что, когда они окажутся на свободе, мы сможем воевать все вместе и захватим замок!

— И спасем принцессу! — вставила Элоиза.

Наблюдая за ними, Люсиль вдруг поняла, что ей хочется, чтобы Элоизе угрожала какая-нибудь настоящая опасность, что-нибудь действительно ужасное, чтобы она смогла своим телом защитить ее от беды и на деле доказать свою беззаветную отвагу и самоотверженность… Возможно, ее бы тяжело ранили пулей или ножом. Но она одолела бы врага. Тогда Кристиансены полюбили бы ее и оставили жить у себя навсегда. Если бы теперь перед ними возник какой-нибудь псих с отвисшей челюстью и налитыми кровью глазами, она бы не дрогнула ни на мгновение.

У нее на глазах рухнула песочная стена, и первый хороший солдат-шарик выбрался на свободу и, подпрыгивая, скатился вниз с горки. Ники и Элоиза завопили от восторга. Стена рассыпалась окончательно, и вот уже два, три, четыре солдата скатились по песку вслед за первым, весело мелькая своими полосками. Люсиль подалась вперед. Теперь ей все стало понятно! Она, точно так же как и хорошие солдаты, была заключена в замок. Замком этим был городской дом миссис Хоуэлл, а Ники и Элоиза освободили ее. Она была свободна и могла творить добро. И теперь — если только вдруг что-нибудь случится…

— О-о-ой!

Это вскрикнула Элоиза. Ники с силой прижал ее палец к острому краю песочницы, когда они возились, пытаясь схватить один и тот же камешек.

Люсиль взяла ее ручку, и сердце ее бешено забилось при виде маленьких капелек крови, выступивших из царапины.

— Элоиза, тебе очень больно?

— А нечего было первой хватать шарики! — Ники с недовольным видом уселся на песок.

Люсиль обмотала палец своим носовым платком и донесла девочку почти до дома, опасаясь, что их может заметить Лизабет или миссис Кристиансен. Она привела Элоизу в ванную, примыкавшую к детской, и нашла в аптечке «меркурохром» и бинт. Она осторожно промыла палец. Царапина была пустяковой, и Элоиза, увидев это, перестала плакать.

— Посмотри, это всего-навсего маленькая царапинка! — сказала Люсиль, чтобы успокоить ребенка. Но на самом деле для нее это вовсе не было маленькой царапинкой. Для нее это было ужасным происшествием, случившимся в самое первое утро, когда она выполняла свои обязанности, катастрофой, которую она не смогла предотвратить. О, как бы она хотела, чтобы болела ее собственная рука — пусть даже в два раза сильнее!

Элоиза улыбнулась, когда палец был перевязан.

— Не наказывайте Ники, — сказала она. — Он не хотел. Просто он так грубо играет.

Но у Люсиль даже мысли такой не возникло — наказывать Ники. Все, что она хотела, — наказать саму себя, схватить палку и вонзить ее в свою собственную руку.

— Почему вы вот так делаете зубы?

— Я… я думала, что тебе больно.

— Нет, уже совсем не больно. — И Элоиза вприпрыжку выбежала из ванной. Она забралась на свою кровать, аккуратно застеленную рыжим покрывалом, свисавшим до самого пола. Ее забинтованный палец резал глаз своей белизной, выделяясь на фоне загорелой руки.

— А сейчас нам нужно поспать, — сказала она Люсиль и закрыла глаза. — До свидания.

— До свидания, — ответила Люсиль и попыталась улыбнуться.

Люсиль сходила вниз за Ники, и, когда они уже поднимались по лестнице, она увидела миссис Кристиансен, стоявшую возле двери детской.

Люсиль побледнела.

— Мне кажется, там ничего страшного, мэм. Это… это царапина от песочницы.

— Вы о пальце Элоизы? О, совершенно не стоит беспокоиться, дорогая. У них все время царапины. Это им только на пользу. Будут осторожнее в следующий раз.

Миссис Кристиансен вошла в комнату и уселась на край кровати Ники.

— Ники, дорогой, тебе нужно научиться вести себя повежливее. Только посмотри, как ты напугал Люсиль! — Она рассмеялась и взъерошила ему волосы.

Люсиль смотрела на них, стоя у порога. Вновь она почувствовала себя чужаком, на этот раз по своей вине. И все же насколько эта сцена отличалась от того, что ей доводилось видеть в парках!

Миссис Кристиансен, выходя, потрепала Люсиль по плечу.

— Они забудут обо всем еще до наступления сумерек.

— Сумерки, — прошептала Люсиль, возвращаясь в детскую, — какое красивое слово!

Пока дети спали, Люсиль пролистала прекрасно иллюстрированную книжку «Пиноккио». Она обожала читать всякие истории — любые, но больше всего ей нравились приключенческие книги и сказки. И рядом на детской полке было полно таких книг. Нужны будут месяцы на то, чтобы их все прочесть. И не имеет значения, что это книги для детей. Собственно говоря, ей как раз такие и нравились, потому что они были с картинками, на которых изображены животные в человеческой одежде, и ожившие столы, и дома, и все что угодно.

Сейчас, переворачивая страницы «Пиноккио», она испытывала столь сильное наслаждение, такое счастье, что оно распространялось даже на сказку, которую она читала. Она вспомнила, что доктор в санатории поощрял ее любовь к чтению и советовал почаще ходить в кино. «Живите среди нормальных людей и даже не старайтесь думать о проблемах вашей матери…» («Проблемы» — он так это тогда назвал, хотя обычно говорил: «наследственность». Во всем виновата была наследственность, словно нить, протянувшаяся сквозь поколения. И сквозь нее тоже, подумала Люсиль.) Лицо психиатра до сих пор стояло у Люсиль перед глазами: голова, слегка склоненная набок, очки, которые он держал в руке, когда говорил, — он выглядел именно так, как, по ее представлениям, и должен был выглядеть психиатр. «То, что у вашей матери такая наследственность, вовсе еще не означает, что вы не можете быть совершенно нормальной, как ваш отец. У меня есть все основания полагать, что вы совершенно нормальны. Вы умная девушка, Люсиль… Найдите себе работу где-нибудь за городом… расслабьтесь… наслаждайтесь жизнью… Я хочу, чтобы вы даже забыли о доме, в котором жила ваша семья… Годик в сельской местности и…»

Это тоже было три недели назад, сразу после того, как ее мать умерла в больничной палате. И то, что сказал доктор, было подлинной правдой. В этом доме, где царят мир и любовь, красота и дети, она просто физически ощущала, как сползает с нее мучительная тяжесть города, словно старая змеиная кожа. Уже сейчас, хотя прошло всего полдня! Через неделю она сможет забыть навсегда даже лицо своей матери.

С легким вздохом радости — почти экстаза — Люсиль повернулась к книжной полке и выбрала наугад шесть или семь больших книжек в ярких обложках. Одну из них она, раскрыв, положила на колени. Еще одну она открыла и прислонила к груди. Все еще держа остальные книжки в руке, она, прикрыв глаза, уткнулась лицом в страницы «Пиноккио». Она медленно покачивалась взад-вперед на стуле, позабыв обо всем на свете и наслаждаясь переполнявшим ее чувством счастья и благодарности. Внизу трижды пробили часы, но она этого не слышала.

— А что вы делаете? — с вежливым любопытством спросил Ники.

Люсиль отняла книгу от лица. Когда до нее дошел смысл вопроса, она вспыхнула и улыбнулась, словно счастливый, но нашкодивший ребенок.

— Читаю! — засмеялась она.

Ники тоже рассмеялся.

— Вы держите книжку ужасно близко к глазам.

— Да уж, — сказала Элоиза, также усаживаясь на кровати.

Ники, подойдя ближе, стал разглядывать, что за книжки лежат у нее на коленях.

— Мы встаем в три часа. А вы нам сейчас почитаете? Кэтрин всегда читала нам перед ужином.

— Хотите, я почитаю вам «Пиноккио»? — предложила Люсиль, счастливая от мысли, что, возможно, ей удастся поделиться с ними тем огромным удовольствием, которое доставило ей чтение первых страниц этой книжки. Она уселась на пол, чтобы они могли разглядывать картинки, пока она читает.

Ники и Элоиза с любопытством склонились над картинками, так что их головы порой мешали Люсиль читать. Она не осознавала, что читает с напряженным интересом, который передается детям, и именно поэтому чтение доставляет им такое удовольствие. Чтение продолжалось часа два, но они пролетели как минуты.

Ровно в пять Лизабет внесла поднос с ужином, и когда с едой было покончено, Ники и Элоиза потребовали, чтобы она почитала — до семи часов, когда им придется лечь спать. Люсиль охотно принялась за следующую книжку, но тут вернувшаяся с подносом Лизабет сказала, что детям пора мыться и что с минуты на минуту к ним поднимется миссис Кристиансен, чтобы пожелать спокойной ночи.

В семь часов пришла миссис Кристиансен, но к этому времени дети, уже умытые и в пижамах, сидели на полу рядом с Люсиль, с головой погрузившись в следующую сказку.

— Знаешь что, — сказал Ники матери, — все эти книжки нам уже читала раньше Кэтрин, но когда их читает Люсиль, кажется, что это совершенно новые книжки!

Люсиль вспыхнула от удовольствия. Уложив детей, она спустилась вниз вместе с миссис Кристиансен.

— У вас все в порядке, Люсиль?.. По-моему, вам хочется спросить меня о чем-то?

— Нет, мэм, вот разве что… нельзя ли мне подняться сюда ночью — взглянуть, все ли в порядке у детей?

— О, мне не хотелось бы, чтобы вы из-за этого вставали среди ночи. Это, конечно, проявление заботы с вашей стороны, но, честно говоря, в этом нет никакой необходимости.

Люсиль промолчала.

— Кроме того, я боюсь, что вечера могут показаться вам чересчур длинными. Если вам вдруг захочется сходить в кино в городе, Альфред — это наш шофер — с удовольствием подвезет вас на машине.

— Спасибо, мэм.

— В таком случае спокойной ночи, Люсиль.

— Спокойной ночи, мэм.

Она вышла через заднюю дверь и прошла через сад, где продолжал бить фонтан. Когда она взялась за ручку двери, ей вдруг страстно захотелось, чтобы это была дверь детской, чтобы было уже восемь часов утра и пора было начинать все дела нового дня.

Тем не менее она чувствовала усталость, приятную усталость. Как все же чудесно, подумала она, выключая свет, чувствовать себя действительно усталой вечером (хотя было всего девять часов), а не страдающей от избытка энергии, неспособной заснуть из-за мыслей о матери или вечно гложущего беспокойства… Она вспомнила, как однажды, не так давно, в течение пятнадцати минут она не могла вспомнить свое собственное имя. В панике она побежала к врачу…

Все это было в прошлом! Она даже может попросить Альфреда купить ей в городе пачку сигарет — роскошь, в которой она отказывала себе многие месяцы.

Напоследок она еще раз взглянула из окна на дом. Занавески в детской колыхались на ветру, то выскальзывая наружу, но снова втягиваясь внутрь. Ветер что-то невнятно бормотал в покачивающихся верхушках тополей, — казалось, кто-то ласково с ней разговаривает, казалось, верещат детские голоса…

Второй день был похож на первый, за исключением того, что не было никаких происшествий вроде оцарапанной руки — таким же был и третий день, и четвертый. Размеренные и совершенно одинаковые — словно оловянные солдатики Ники, выстроенные в ряд на столе детской. Единственное, что менялось, — это любовь Люсиль к семье и детям — слепая и страстная привязанность, которая, казалось, становилась вдвое сильнее с каждым днем. Она успела заметить и полюбить очень многое: то, как Элоиза пила молоко осторожными маленькими глоточками; то, как нежный пушок на спинах у детей, закручиваясь, устремлялся вверх, чтобы слиться с волосиками на шее; и то, какие во время купания у них были трогательно беззащитные, хрупкие тела.

В субботу вечером в почтовом ящике, висевшем на двери домика для прислуги, она обнаружила адресованный ей конверт. Внутри был чистый лист бумаги, а в нем — две новые двадцатидолларовые купюры. Люсиль подержала одну из них, взяв за острые края. Бумажка не имела для нее никакой ценности. Чтобы ее потратить, пришлось бы идти в магазин, где полно чужих людей. Для чего ей деньги, если она никогда не собирается покидать дом Кристиансенов? Они просто будут копиться у нее — каждую неделю будет прибавляться по сорок долларов. Через год у нее будет две тысячи восемьдесят долларов, а через два года — вдвое больше. В итоге у нее когда-нибудь будет денег столько же, сколько у самих Кристиансенов, а ведь это совершенно неправильно.

Не покажется ли им странным, если она вдруг попросит вообще ничего не платить ей за работу? Или, к примеру, всего десять долларов?

Ей нужно было поговорить с миссис Кристиансен, и она подошла к ней на следующее утро. Время было выбрано неподходящее: миссис Кристиансен составляла меню на ужин.

— Да? — отозвалась миссис Кристиансен своим приятным голосом.

Люсиль наблюдала, как желтый карандаш в ее руке быстро скользил по бумаге.

— Для меня это слишком много, мэм.

Карандаш замер. От удивления у миссис Кристиансен слегка приоткрылся рот.

— Люсиль, вы действительно странная девушка!

— Что вы имеете в виду, говоря «странная»? — полюбопытствовала Люсиль.

— Ну, начнем с того, что вы по собственной инициативе практически день и ночь проводите с детьми. Вы даже ни разу не захотели взять выходной. Вы все время говорите о том, что хотели бы сделать для нас что-то «важное», хотя я просто не могу представить, что бы это могло быть… И вот теперь жалованье показалось вам слишком большим! Нам еще никогда не приходилось встречать такую девушку, как вы, Люсиль! Уверяю вас, вы совершенно необычная! — Она рассмеялась, и смех ее, легкий и непринужденный, резко контрастировал с напряженной скованностью стоявшей перед ней девушки.

Люсиль была в восторге от разговора.

— Необычная? Что вы имеете в виду, мэм?

— Ну, я только что это объяснила, дорогая. И я категорически отказываюсь уменьшить ваше жалованье, поскольку это будет уже чистейшей эксплуатацией. На самом деле, если вы вдруг передумаете и попросите прибавки…

— О нет, мэм… просто мне хотелось бы, чтобы я могла еще что-то сделать для вас… для всех вас…

— Люсиль! Вы ведь и так уже работаете на нас, разве нет? Вы заботитесь о наших детях. Что может быть важнее этого?

— Но я имела в виду нечто большее… я имела в виду более…

— Глупости, Люсиль, — перебила ее миссис Кристиансен. — Если люди, у которых вы работали раньше, были не столь… дружелюбны, как мы, это вовсе не значит, что вы должны ради нас расшибаться в лепешку. — Она замолчала, ожидая, что теперь девушка уйдет, но та, явно озадаченная, продолжала стоять возле стола.

— Мы с мистером Кристиансеном очень, очень довольны вами, Люсиль.

— Благодарю вас, мэм.

Она вернулась к играющим в комнате детям. Она не сумела ничего объяснить миссис Кристиансен. Ей бы нужно вернуться и рассказать, что она чувствует, рассказать о своей матери, о том, как она долгие месяцы боялась самой себя, о том, что она никогда не осмеливалась хоть немного выпить или даже выкурить сигарету… и благодаря тому, что она просто живет вместе с их семьей в этом чудесном доме, она снова прекрасно себя чувствует… Если бы она все это рассказала, возможно, она почувствовала бы облегчение. Она направилась было к двери, но ее остановило опасение, что она может помешать или что миссис Кристиансен покажется скучной ее история, история простой девушки-прислуги. И весь остаток дня невысказанная благодарность давила неимоверной тяжестью в груди.

До часа ночи она просидела в своей комнате с зажженным светом. Теперь у нее были сигареты, и, хотя она позволяла себе выкуривать по вечерам всего три штуки, даже этого было достаточно, чтобы кровь, пульсируя, начинала звенеть у нее в ушах, мысли рассеивались, а сама она полностью погружалась в свои героические мечты. И когда все три сигареты были уже выкурены, а ей хотелось еще, она встала, ощущая в голове необыкновенную легкость, и убрала пачку в верхний ящик, чтобы уберечься от соблазна. Задвигая ящик, она заметила на коробке с носовыми платками две двадцатидолларовые купюры, полученные от Кристиансенов. Она взяла их и снова села.

Она оторвала картонную спичку от книжечки, зажгла ее и прислонила горящим концом вниз, к краю пепельницы. Медленно она зажигала одну за другой спички и складывала их в хорошо продуманном порядке — чтобы получился маленький мерцающий, находящийся под ее полным контролем костер. Когда спички кончились, она разорвала на мелкие кусочки картонную книжечку и не спеша подложила их в огонь. Наконец она взяла двадцатидолларовые купюры и не без некоторого усилия порвала на такие же мелкие кусочки. Их она тоже обрекла на сожжение.

Миссис Кристиансен не поняла ее, однако если бы она увидела это, то, возможно, и поняла бы. Но даже этого было мало. Точно так же ей было мало просто преданной службы. Этого можно ожидать от кого угодно за деньги. Но ведь она не такая, как все, она необычная, разве миссис Кристиансен сама не сказала ей об этом? Потом она вспомнила и другие слова миссис Кристиансен: «Мы с мистером Кристиансеном очень, очень довольны вами, Люсиль».

Тут она непроизвольно встала, не в силах сдержать счастливой улыбки. Она чувствовала себя просто могучей и неуязвимой благодаря силе своего ума и положению в доме. «Мы с мистером Кристиансеном очень, очень довольны вами, Люсиль». Теперь для полного счастья ей не хватало только одного: ей нужно было проявить себя в критической ситуации.

Вот если бы какая-нибудь вселенская катастрофа, вроде тех, о которых она читала в Библии… «И разверзлись хляби небесные». Так, кажется, об этом написано в Библии. Она представила себе бурлящие волны, со всех сторон атакующие особняк, поднимающиеся все выше и выше, почти до самых окон детской. Она спасла бы детей и приплыла с ними в безопасное место, где бы оно ни находилось.

Она беспокойно заходила по комнате.

Или если бы вдруг началось землетрясение… Она бросилась бы в дом, не обращая внимания на рушащиеся стены, и вытащила детей наружу. И, возможно, вернулась бы за каким-нибудь пустяком вроде оловянных солдатиков Ники или набора красок Элоизы и погибла бы под развалинами. Вот тогда Кристиансены действительно оценили бы ее преданность.

Или если бы начался пожар… У кого угодно может случиться пожар. Пожары — вещь совершенно обычная, и для них не нужно ждать гнева Божьего или иного вмешательства высших сил. Для того чтобы начался ужасный пожар, вполне достаточно бензина из гаража и спичек.

Она спустилась вниз и прошла через внутреннюю дверь, которая вела в гараж. Бочка была трех футов в высоту и полна до краев, так что, если бы Люсиль не вдохновляла мысль о необходимости и важности того, что она совершает, она ни за что не смогла бы перетащить ее через порог гаража, да и домика тоже. Она покатила бочку через двор — она видела раньше, что так перекатывают бочонки с пивом и мусорные баки. Бочка катилась по траве совершенно бесшумно, и только на мощенной камнем дорожке раздался глухой грохот, затерявшийся в ночи.

Все окна в доме были темны, но даже если бы они горели, Люсиль все равно не обратила бы на это внимания. Ее не остановило бы даже появление здесь, у фонтана, самого мистера Кристиансена, она скорее всего просто не заметила бы его. А если бы и заметила — разве она не собиралась совершить благородный поступок? Нет, она не видела ничего, кроме дома и лиц детей — там, в комнате наверху.

Она отвинтила крышку и полила бензином угол дома, потом, откатив бочку дальше, плеснула еще — и так, пока не добралась до самого дальнего угла. Затем она чиркнула спичкой и пошла обратно, дотрагиваясь до облитых бензином мест. Даже не оглянувшись назад, она отправилась к домику для прислуги, чтобы оттуда наблюдать за происходящим.

Языки пламени сначала были прозрачными и стремительными, затем они пожелтели и стали отливать красным. По мере того как Люсиль смотрела на пламя, все напряжение, скопившееся в ее теле и мозгу, постепенно стало спадать, словно вытекая наружу, и покинуло ее навсегда. Теперь ее тело и рассудок освободились для того добровольного напряжения, которое испытывает спортсмен перед выстрелом стартового пистолета. Она подождет, пока языки пламени поднимутся выше, до самых окон детской, чтобы опасность была максимальной, и только тогда бросится в дом. Улыбка, напоминающая улыбку святой, играла у нее на губах, и всякий, кто увидел бы ее стоящей на пороге дома, с лицом, озаренным мерцающим светом, без сомнения, признал бы ее очаровательной молодой женщиной.

Она подожгла бензин в пяти местах, и теперь пять языков пламени охватывали дом, словно пальцы теплой, мерцающей, нежной и заботливой руки. Люсиль улыбнулась, сдерживая себя. Затем раскалившаяся бочка с бензином с оглушительным пушечным грохотом неожиданно взорвалась, на мгновение осветив все вокруг.

И, словно это был сигнал, которого она только и дожидалась, Люсиль решительно бросилась вперед.






    

Перевод с английского М. Ермоловой, В. Тюхина









Еще один мост на пути

(Another Bridge to Cross)


Машина, в которой ехал Меррик, была с откидным верхом, что улучшало обзор. Хотя до моста оставалась еще целая миля, Меррик заметил стоявшего на мосту человека. Машина летела на большой скорости, и расстояние между ними стремительно сокращалось. «Совсем как в фильмах Бергмана, — подумал Меррик. — В руке у человека пистолет. Когда машина приблизится к мосту, он в меня выстрелит и не промахнется. Меня ранит в грудь, а может, и в голову». Меррик не спускал глаз со скрюченной фигуры на мосту: мужчина стоял облокотившись о перила. С одной стороны, Меррика не покидало гнетущее ощущение надвигавшейся опасности, с другой — фигура на мосту была единственной на фоне окружающего пейзажа и, естественно, притягивала взгляд. Дорога бежала по южноитальянской Ривьере. Слева лежало ясно-голубое Средиземное море, справа — зеленые оливковые рощи, явно не избалованные влагой. Они беспорядочно тянулись по склонам холмов до скалистого подножия гор. Дорога проходила под мостом, поднимавшимся над ней на высоту трехэтажного дома.

Вот уже и мост. Мужчина продолжал стоять все в той же неподвижной позе; лишь легкий ветерок шевелил его черные волосы. Опасность миновала.

И тут сквозь рокот встречного грузовика Меррик услышал слабый глухой звук, точно позади машины упал мешок с песком. Меррик оглянулся и чуть приподнялся.

— Стой! — закричал он своему шоферу.

На дороге, в том месте, где она ныряла под мост, лежало что-то темное. Меррик оглянулся как раз в тот момент, когда грузовик наехал на темный предмет левой парой своих сдвоенных колес. Взвизгнули тормоза, и грузовик остановился; из него выскочил водитель. Меррик закрыл глаза.

— Что случилось? — спросил шофер Меррика, сорвал свои солнцезащитные очки и оглянулся.

— Человек погиб, — ответил Меррик.

Шофер подрулил к обочине дороги, поставил машину на ручной тормоз и вышел.

Некоторое время он и водитель грузовика переговаривались между собой, о чем именно — Меррику не было слышно: он не выходил из машины. Водитель грузовика оттащил тело с проезжей части на траву у обочины. Очевидно, он объяснял шоферу Меррика, что не мог остановиться, так как человек спрыгнул прямо под колеса.

— Dio mio,[1 - Боже мой (ит.).] — проговорил шофер Меррика, садясь обратно в машину. — Самоубийство. Еще молодой. — Шофер покачал головой.

Меррик ничего не ответил.

Они поехали дальше.

Минут через десять шофер попытался завести разговор.

— Жаль, что вам не нравится Амальфи.

— Да, наверное… — Меррик был не в настроении разговаривать. Его итальянский ограничивался запасом основных слов, которым он, впрочем, владел вполне сносно. В Амальфи Меррик провел с женой свой медовый месяц лет двадцать пять назад. Но какой смысл объяснять это итальянцу из Мессины, которому самому всего около тридцати.

Они остановились в деревушке, которую Меррик выбрал по карте еще в Палермо. Служащий туристического агентства, у которого Меррик осведомился о ней, сказал: «Там очень мило и очень тихо». Вот почему Меррик остановил свой выбор на этой деревушке. Он позвонил туда из Мессины и забронировал номер с ванной. Шофер отвез его в гостиницу. Меррик расплатился с ним, дал щедрые чаевые, и лицо шофера расплылось в довольной улыбке.

— Большое спасибо! Желаю вам приятно провести отпуск. — После чего он вернулся обратно в Мессину.

Гостиница «Парадизо» оказалась довольно симпатичной, но все равно не такой, как бы хотелось Меррику. Он понял это спустя две минуты после того, как осмотрел открытый внутренний дворик гостиницы с небольшими фруктовыми деревцами и колодцем шестнадцатого века. Красивая плитка на полу, вид из окна на море, точно с капитанского мостика, — и все же это было не то, чего он хотел. Меррик провел в гостинице ночь и на следующее утро заказал машину, чтобы продолжить путь. Ожидая машину, он просмотрел местную газету в поисках сообщения о человеке, который бросился с моста.

На второй странице оказалась короткая — всего один столбец — заметка. Погибшего звали Дино Бартуччи, тридцати двух лет, безработный каменщик; остались жена и пятеро детей (были приведены их имена и возраст; старшему нет и десяти). Его жена болела, и в течение последних нескольких месяцев Бартуччи был в безвыходном положении. Он дважды заявлял друзьям: «Если я умру, государство, по крайней мере, будет выплачивать моей жене и детям небольшую пенсию».

Меррик знал, сколь ничтожно мала такая пенсия. Это был акт человеческого отчаяния: бедность, больная жена, голодные дети, отсутствие работы. Меррик подумал о том, что, как только увидел человека на мосту, сразу же почувствовал дыхание смерти, однако ожидал, что она подстерегает именно его.

Меррик сел в машину с другим шофером. В час они уже были в Амальфи, где остановились перекусить. Шофер ушел с тысячью лир, которые Меррик дал ему на еду. Сам же Меррик пообедал на террасе гостиницы, откуда открывался вид на море. Он обедал здесь пару раз с Хеленой, но старался не думать об этом сейчас, пока неторопливо поглощал вкусную еду. Он нашел, что пребывание в Амальфи не вызывает в нем мучительных воспоминаний. Да и с чего им быть? Той гостиницы, в которой они останавливались, уже нет. Ее снесло в одну из зим оползнем, вызванным затяжными дождями. Гостиницу, конечно, отстроили заново и, как сказали Меррику, придали ей прежний вид. Но он не верил, что можно все восстановить. Наверняка что-то изменилось (планировка, например). Да и невозможно вернуть каждый камень, каждое дерево на свое место. Но даже если предположить, что гостиница осталась такой же, Меррик и тогда не пошел бы туда. Он понимал: память за четверть века исказила и приукрасила все, о чем он помнил, и встреча с реальностью только разочарует его, окажется ненужной и болезненной.

Меррик плотно пообедал, затем в кафе на центральной площади выпил кофе с рюмкой бренди. И около пяти они продолжили путь.

Следующим местом, где они остановились, был Позитано — небольшой городок. Был вечер, и огромный оранжевый диск солнца уже опускался в море за лиловым горбом Капри. Меррику казалось, будто он слышит, как солнце шипит, касаясь воды. Но это шумели волны, плескаясь внизу о скалы. Хотя Позитано действительно уютно расположился в изгибе гор — дома громоздились друг на друга, точно скамьи гигантского амфитеатра, сценой для которого служило раскинувшееся напротив море, — Меррик нашел его не более привлекательным, чем любой из полудюжины городков и селений, которые он повидал до этого. Тем не менее Меррик объявил шоферу, что переночует здесь. Шофер был несколько удивлен, потому что до этого Меррик сказал ему, будто направляется в Неаполь или в Рим. Но Меррик объявил, что заплатит, как если бы они доехали до Рима, и это удовлетворило шофера.

— Я знаю, где здесь лучшая гостиница. Хотите, отвезу вас туда?

Меррику не хотелось принимать решение сразу.

— Нет, проедем сначала по городу.

Дорога огибала городок, проходя над верхним ярусом амфитеатра. В самом городке не было дорог, только лестница и спускающиеся тропинки.

— Может, сюда? — спросил Меррик, указывая на гостиницу слева. Черная кованая вывеска на белом фасаде гласила: «Отель „Орланда“».

— Как скажете. — Водитель вырулил на стоянку перед гостиницей.

Из дверей вышел посыльный.

Возможно, гостиница была без претензий, но выглядела дорогой, и Меррик рассчитывал, что, по крайней мере, она будет чистой, а обслуживание — хорошим. Меррик расплатился с водителем и дал ему чаевые.

В номере Меррик разделся и принял горячую ванну. Затем надел халат и заказал в номер полбутылки шампанского. Выпив шампанского, он заставил себя написать открытки в Нью-Йорк сестре и племяннице — обе беспокоились о нем. Обеим он написал одно и то же:






«Провожу приятно время, отдыхаю, как и было предписано. Скоро навещу в Мюнхене Денизов. Надеюсь, у вас все в порядке. Обо мне не беспокойтесь. С любовью — Чарльз».





Доктора советовали ему отдыхать днем два часа в постели. Меррик следовал их предписаниям до Палермо, но последние три дня перестал. Четыре месяца назад его жена Хелена и их единственный сын, их единственный ребенок Адам, разбились в автомобильной катастрофе в Нью-Джерси. Машину вел Адам. Меррик поначалу держался стойко. Срыв произошел месяца три спустя. Неожиданно он перестал ходить на работу в контору своей фирмы «Меррик текстил инк.» в Уайт-Плейнз. Не потому, что чувствовал себя настолько плохо, как, возможно, считали доктора. Просто он неожиданно понял, что его присутствие на работе ничего не меняет. Текстильная фабрика продолжала выпускать продукцию с тем же успехом без него, как и при нем. Его сестра Уинн погостила в его доме в Уайт-Плейнз недели две, но у нее была своя семья, и она не могла оставаться с ним до бесконечности. Ее присутствие в опустевшем доме как-то поддерживало Меррика, но не могло избавить от гложущей душу печали. Хотя он и делал вид, чтобы успокоить Уинн, будто чувствует себя лучше. Он похудел, и это несмотря на то, что заставлял себя есть как обычно.

Меррик не подозревал, что так сильно любит Хелену, просто не может жить без нее. Потеря жены, а с ней и потеря сына, едва закончившего колледж, едва отбывшего воинскую службу, едва женившегося, едва начинавшего самостоятельную жизнь, — этого было достаточно, чтобы поколебать в нем веру во все, чем он жил прежде. Такие жизненные ценности, как трудолюбие, честность, дружба, вера в Бога, сделались вдруг для него далекими и абстрактными. Смысл его жизни, цель существования стали зыбкими, призрачными, тогда как тела его жены и сына на отпевании были осязаемы и тверды как камень. Меррик понимал, что миллионы людей до него испытывали то же, что и он. В его переживаниях не было ничего необычного. Все это люди называют одним словом «жизнь». Смерть двух близких ему людей и то, что с этим связано… Доктора порекомендовали Меррику спокойный отдых в Европе, выяснив, что у Меррика есть друзья в Лондоне, Риме и Мюнхене и что они готовы принять его.

Хотя судно, на котором плыл Меррик, направлялось в Геную, он сошел в первом же порту — в Лиссабоне — и пересел на другое судно, следовавшее в Палермо. Мартины, жившие в Риме, хотели, чтобы он погостил неделю в их большом доме на Виа Аппиа-Антика, но Меррик собирался остановиться у них только на одну ночь под предлогом, что Денизы ожидают его в Мюнхене раньше, чем он предполагал. Денизы жили в Цюрихе и собирались в Мюнхен специально, чтобы встретиться с ним. Из Мюнхена они должны были отправиться на машине в Венецию, а затем в Югославию, на побережье.

Меррику сообщили, что ужин в гостинице подают в восемь. В половине восьмого он вышел в сад, раскинувшийся за террасой, все столики на которой были уже накрыты к ужину. Сад тускло освещался свечами, стоявшими в стаканах на низкой каменной ограде и на камнях, лежавших в траве. Сад был «диким», неухоженным, если его вообще можно было назвать садом. Но едва Меррик увидел его, как был очарован. Слева за невысоким деревцем стояла скамья-качалка, на которой сидела молодая пара, а перед ними — маленький столик с напитками. Больше никого в саду не было. Далеко позади, ставшие черными после захода солнца, виднелись очертания высоких гор, казавшихся очень близкими, точно ограда сада. Свет свечей дрожал на лицах сидевших на скамейке, как на лицах детей, собравшихся вокруг зажженной внутри пустой тыквы на празднике Хеллоуин. Меррик решил, что это молодожены. Что-то в них подсказывало это. Не близость между ними — они даже не касались друг друга, — но исходившее от них ощущение тихого счастья, их молодость.

Заиграла гитара. Казалось, звуки лились откуда-то снизу, где лужайка упиралась в темную стену деревьев и кустарников, хотя там и не было ничего, ни огонька. Гитара играла одна, однако ее звучание было таким богатым и насыщенным, что казалось, играют одновременно три инструмента. Мелодия скользила легко и плавно. Она была протяжной и причудливой. Время от времени гитарист трогал басовую струну, и тогда Меррику казалось, что в такт ей вибрирует его душа. Скорее всего это был популярный медленный фокстрот, что представлялось Меррику все более очевидным, — едва ли какая-нибудь известная ария из оперы великого композитора. Меррик глубоко вздохнул. Когда он и Хелена были в Амальфи, там играли эту же мелодию. Меррик никогда больше не слышал ее с тех пор. Ни он, ни Хелена не поинтересовались, как она называется, и не позаботились приобрести запись, которую могли бы взять с собой в Штаты. Ее тоже играли по вечерам на гитаре в их гостинице. Они знали, что услышат ее снова, точно некую птицу, которая поет на закате, и им также не нужно было узнавать ее названия, чтобы потом попросить музыканта исполнить ее для них, — она звучала сама.

За ужином Меррик сидел один за столиком, предназначенным для четверых. Стол находился возле балюстрады террасы, справа от него поднималась бугенвиллея, бледно-лиловая ветка которой лежала на перилах и едва не касалась белой скатерти рядом с его рукой. Меррик оглядел своих соседей по ужину. В основном это была молодежь. Он заметил молодоженов, все так же поглощенных друг другом и болтавших за столиком в центре террасы.

В самом конце террасы, в углу, за столиком сидела женщина со светло-каштановыми волосами, хорошо одетая, явно американка. Она была одна. Меррик прищурился, разглядывая ее, затем оглядел угол террасы позади женщины, напомнивший ему такой же угол террасы гостиницы в Амальфи. Там тоже росла бугенвиллея. Но в остальном эта гостиница ничем не походила на гостиницу в Амальфи. Не походила — и все же чем-то напоминала. К примеру, там тоже был запущенный сад, в состоянии, близком к дикой природе. И тут Меррик понял, что нашел наконец то место, которое искал.

— Закончили, синьор?

Тарелка Меррика с антипасто[2 - салат (ит.).] была убрана, и улыбчивый официант, которому на вид было не больше шестнадцати, подал ему большое блюдо с феттучини[3 - лапша (ит.).], чтобы Меррик сам положил себе, сколько захочет. Затем были поданы жареная телятина, овощи и большая корзина с фруктами, из которой Меррик выбрал грушу, и, наконец, десерт. Меррик попросил кофе, который ему принесли в сад, и выпил его, стоя у ограды, хотя были свободны и скамья-качалка, и две другие скамьи.

В сад вышла женщина со светло-каштановыми волосами. Меррик заметил у нее в ушах маленькие сережки. Она щелкнула несколько раз зажигалкой, пытаясь прикурить сигарету, но зажигалка лишь искрила.

— Позвольте? — Меррик направился к ней, вынимая на ходу свободной рукой свою зажигалку.

— О!.. Я вас не заметила. Спасибо.

Она совершенно не походила на Хелену, хотя там, на террасе, Меррик нашел какое-то сходство. Точно это Хелена сидела в углу террасы в гостинице в Амальфи.

— Вы только что приехали, не так ли? — спросила она приветливо. Вокруг ее синих глаз он разглядел лапки морщинок. Лицо было загорелым.

— Да. А вы здесь давно?

— Пять недель. Я приезжаю сюда каждый год. Я занимаюсь живописью в школе искусств. Так, увлечение. Вы обязательно должны заглянуть в нашу школу. Приходите до половины двенадцатого. Потом она закрывается, мы все уходим на набережную обедать.

Меррик слабо кивнул.

— Спасибо за приглашение. Непременно зайду. — Немного поколебавшись, он вернулся в гостиницу.

На следующее утро он прошел мимо художественной школы, располагавшейся в старинном здании с массивными воротами, за которыми был виден внутренний дворик, но не вошел. Он проследовал дальше, постоял некоторое время на берегу, глядя на воду и купальщиков, затем купил в газетном киоске «Нью-Йорк таймс» и лондонскую «Таймс». Меррик читал их, сидя на низком цементном парапете, когда к нему подошел какой-то мальчик и спросил, не желает ли он почистить туфли.

Меррик оглядел мальчика и улыбнулся.

— Почистить? Эти туфли? — Меррик носил темно-синие сандалеты.

Мальчик тоже улыбнулся. Его светло-голубые штаны были грязны и разодраны на колене.

— А что, спросить нельзя?

— Где же твоя щетка и все остальное? — добавил Меррик. — Чем ты собираешься чистить?

— Тут, — сказал мальчик и хлопнул по пакету, в котором явно ничего не было. — Всего пятьдесят лир. Почти задаром.

Меррик рассмеялся.

— Лучше я куплю тебе мороженое. Вот… — Он достал из кармана всю мелочь. — Как раз пятьдесят лир. — Меррик встал, точно повинуясь какой-то неведомой силе. — Пойдем, купим мороженое.

Они направились к стоявшей на набережной мороженщице. Мальчик скакал вокруг Меррика, точно был на невидимой привязи. Меррик купил ему двойную порцию шоколадного мороженого, — рот мальчика тут же окружила широкая коричневая кайма.

— Где вы живете в Америке?.. Зачем приехали?.. Надолго?.. А машина у вас есть?.. А лодка?.. А жена?.. А дом у вас в Америке большой?.. А сколько вам лет?..

Меррик отвечал на все вопросы с улыбкой, даже когда мальчик спросил его о жене.

Мальчик проводил его до почты, куда Меррик зашел, чтобы отправить письмо в «Меррик текстил», а потом и до гостиницы. Меррик был очарован его непосредственностью и полной раскрепощенностью: по пути мальчик остановился, чтобы помочиться, и сделал это прямо на обочине, даже не зайдя за дерево. Меррик уже собирался пригласить мальчика в гостиницу, угостить лимонадом и пирожным, но потом решил, что делать этого не стоит. Увы! — он не был столь же свободен от условностей, как этот ребенок. Мальчик чем-то напоминал ему маленького доверчивого щенка, каким-то чудесным образом выучившегося говорить.

В тот вечер Меррику еще больше понравился отель «Орландо». Гитара снова играла красивую мелодию. Меррик был настолько погружен в свои мысли о Хелене, что едва слышал официанта, когда тот обращался к нему, и отвечал лишь жестами. Он выпил кофе за столиком.

— Добрый вечер! Сегодня у нас намечается партия в бридж. Не хотите присоединиться? Кроме меня будут еще супруги Джифорд. Вы с ними уже знакомы? — Это была женщина со светло-каштановыми волосами.

Меррик посмотрел на нее прищурившись, так, словно она была далеко, за тысячу миль, а не стояла возле его стола. Ее голос звучал тихо. Меррик не мог вспомнить, что она сказала. Наконец он встал.

— Добрый вечер! Я…

— Вам нездоровится?

— Нет, все нормально.

— Многие себя здесь неважно чувствуют в первые дни, — улыбнулась она.

— Да. Я проходил мимо художественной школы, но не зашел, — сказал Меррик, решив, что она говорит о школе.

— Ну, зайдете в другой раз. Так как вы относитесь к бриджу?

Перед глазами Меррика внезапно промелькнула картина самоубийства на мосту, и он снова закрыл лицо рукой.

— Нет, спасибо. Я не играю, — ответил он вежливо.

Лицо женщины выразило удивление.

— Ладно. Не беда. Простите. — Она слабо улыбнулась и ушла.

На следующий день Меррик вышел из гостиницы лишь после полудня. Мальчик снова был на берегу. Он болтал с молодой парой, на вид англичанами, но, увидев, Меррика, махнул им рукой и бросился к нему.

— Здрасьте! Что вы сегодня делали?.. Почему вас не было утром?.. Сколько стоит ваша рубашка?.. А где вы родились в Америке?..

Они шли по берегу, собирая красивые камешки и кусочки цветной черепицы, отшлифованные водой. Мальчик поболтал с рыбаками, сидевшими на песке и чинившими длинные, цвета ржавчины, сети. Рыбаки называли его то Зеппе, то Джузеппе, смеялись и подмигивали Меррику, когда обращались к нему. Но Меррик мало что понимал из того, что они говорили, — это был диалект. Зеппе был босой и худой, но его глаза и улыбка — Меррик видел это — лучились жизненной силой, свойственной людям, которых не может сломить нужда. Меррик подумал о детях погибшего Бартуччи. Наверняка у них такие же глаза, только теперь нет улыбки. Меррик решил послать вдове немного денег. Он запомнил название городка на юге, где она жила. Можно послать денежный перевод, не указывая, от кого деньги. Эта мысль понравилась ему.

— Зеппе, — сказал он, когда, оставив рыбаков, они направились дальше. — Не хочешь сегодня вечером поужинать со мной в гостинице?

— Ух ты! — Зеппе остановился, молитвенно сложил руки и лучезарно улыбнулся. — Mamma mia, еще бы!

— Но тебе придется вести себя тихо, не шуметь за столом. Кстати, у тебя не найдется чистых штанов?

— Конечно! У меня есть дома настоящий костюм.

— Надень его. Ужин в восемь. Не слишком поздно для тебя?

— Поздно?! — фыркнул Зеппе и рассмеялся.

В тот вечер Меррик вышел в половине восьмого, боясь, что Зеппе может прийти раньше. Так оно и случилось. Мальчик надел новый коричневый костюм, великоватый для него, но туфли были стоптанными и нечищенными. Его расчесанные на пробор черные волосы еще хранили следы расчески.

— Здрасьте! — громко сказал он Меррику, но его глаза бегали по сторонам, он был явно в восторге от увиденного.

— Здравствуй! — ответил Меррик. — У нас еще есть время выпить лимонада. Пошли в сад!

Меррик разыскал официанта и заказал стакан лимонада и рюмку чинзано. В саду мальчик продолжал громко болтать, таращась по сторонам, но Меррик не слушал его. Чуть приподняв голову, он наслаждался гитарой и задумчиво глядел на скрытую за деревьями скамейку-качалку, на которой снова сидели молодожены. Мальчик, казалось, не замечал этого. Он жадно пил лимонад и болтал.

За ужином Зеппе ел с аппетитом и попробовал вина Меррика. Он заявил, что, когда вырастет, станет управляющим. Мальчик с охотой согласился отведать предложенный Мерриком второй десерт, после чего, прижав руки к животу и закрыв глаза, простонал: «Ой!» — хотя выглядел вполне здоровым. Меррик пил кофе и курил. Они засиделись за ужином, терраса была почти пуста.

— Можно, я схожу в туалет? — спросил мальчик.

— Конечно. Видишь ту дверь? — Меррик показал, но поняв, что ошибся, покачал головой и показал на нужную дверь. — Там на двери должна быть табличка «для синьоров», а не «для синьор».

Зеппе улыбнулся и ушел.

Он отсутствовал, как показалось Меррику, совсем недолго, хотя Меррик и не был уверен и даже машинально посмотрел на часы, словно это могло ему что-то сказать, ведь он не знал, когда именно мальчик ушел. Просто когда Меррик оглянулся, тот уже возвращался назад.

— Можно мне сигарету? — Это было второе, что попросил у него Зеппе.

— Боюсь, что нет, — ответил Меррик, отказывая во второй раз. Правда, будь они на улице, он дал бы мальчику сигарету. — Почему бы нам не прогуляться?

Они вышли на дорогу. Зеппе молчал, словно так действовала на него темнота.

— Где ты живешь? — спросил Меррик:

— Там. — Зеппе махнул назад.

— Тогда пошли в ту сторону. Уже поздно. — Меррик повернулся.

Когда они снова подошли к отелю «Орландо», Зеппе помахал рукой и сказал:

— Увидимся завтра на берегу. До свидания!

— До свидания, — попрощался Меррик.

— Grazie![4 - Спасибо! (ит.)]

— Prego![5 - Пожалуйста! (ит.)]

Меррик вернулся в гостиницу. Когда он проходил через вестибюль, управляющий, усатый мужчина, на вид лет около сорока, окликнул его:

— Синьор Меррик. — Он отвел Меррика в угол вестибюля. Но, прежде чем успел что-либо сказать, к ним подошла белокурая итальянка с большим бюстом и обратилась к Меррику:

— Извините, синьор, но мы не пускаем в наш отель уличных мальчишек. Ни под каким видом.

— Синьор… Подожди, Элеонора! Piano, piano.[6 - Тише, тише (ит.).] Дай я поговорю сам. Мы ведь еще не уверены.

— Нет, уверены! — возразила Элеонора.

— Синьор, — продолжал управляющий, — только что у нас была совершена небольшая кража.

Теперь к ним присоединилась и американка со светло-каштановыми волосами.

— Здравствуйте. Послушайте… Я не хочу никого обвинять, но моя золотая пудреница, моя зажигалка…

— И еще пятьдесят тысяч лир, — вставила Элеонора.

— Все это было у меня в этой сумочке, — сказала американка, показывая Меррику декоративную сумочку. — Я заметила пропажу пару минут назад. Сумочка весь вечер была при мне, если не считать тех двух минут, когда я оставляла ее на столике в дамской уборной.

— Ловкий воришка. Он положил камешки для веса, — заметила Элеонора. — Покажите их.

— Это правда, — кивнула американка и слабо улыбнулась. — Камни с пляжа.

Меррик заглянул в открытую сумочку и увидел несколько кусочков черепицы, какие они с Зеппе собирали днем на берегу.

— Этот мальчик отходил от вас этим вечером? Он ходил в туалет? — спросила Элеонора. — Ходил, я видела. Он вставал из-за стола. Я знаю этого мальчишку. Он хулиган. Его зовут Зеппе. Как же его фамилия? — Она нахмурилась так, словно еще немного — и фамилия всплывет в ее памяти. Посмотрела на управляющего, затем на Меррика. — Где он живет?

— Не знаю. — Меррик, пожав плечами, убежденно добавил: — Я уверен, он ничего не крал.

Однако уверения Меррика не возымели действия — управляющий пошел к стойке звонить в полицию. Белокурая итальянка продолжала громко рассуждать об уличных мальчишках и о приличных гостиницах; американка была огорчена пропажей золотой пудреницы, но на Меррика не сердилась.

— Я, конечно, сделаю все, что смогу, — пообещал ей Меррик. — Обязательно. — Хотя он не имел ни малейшего представления о том, что может сделать для нее.

Разговаривая, Меррик и американка вышли в сад. Оба выпили по рюмке бренди. Меррик поперхнулся, ощутив неприятную острую горечь во рту. Он старался внимательно выслушать женщину. Но то, о чем она говорила, было малозначительным. Казалось, оба ждали чего-то. Когда Меррик наконец посмотрел на часы, была полночь.

Управляющий вышел к ним, чтобы сообщить, что полиция наведалась в дом родителей мальчика, но тот еще не возвращался.

— Его фамилия Дел’Изола. Он живет на Чита-Морта. — И махнул рукой в сторону района в верхней части города. — Синьора, мне очень жаль. Придется подождать до утра. — Управляющий вежливо улыбнулся и вышел.

Следующее, что помнил Меррик, — это горячая ванна, которую он принял. Он не мог поверить. Нет, это абсурд какой-то. Камни! Их может подобрать на берегу кто угодно. Конечно, такую уловку мог предпринять лишь взрослый опытный вор.

На следующее утро в десять часов, когда Меррик вышел из номера, управляющий, которого он встретил в коридоре, поздоровался с ним и сообщил:

— Мальчишка уже дома. По словам матери, он вернулся вчера ночью, очень поздно. Естественно, они все отрицают. Ни денег, ни пудреницы — ничего. Они заодно, вся семейка. — Он покачал рукой, ладонью вниз. — Полиция, естественно, обыскала дом.

— Вот видите, — сказал Меррик спокойно. — Мне жаль, что это случилось, но вы сами можете убедиться: Зеппе не виноват.

Губы управляющего разжались, но он ничего не сказал.

Меррик направился дальше. В вестибюле портье протянул ему телеграмму, которая, по его словам, только что пришла. Она была от Денизов.






Успокойтесь. Никуда не опаздываете. Мы еще в Цюрихе. Мюнхен переслал телеграмму. Увидимся Мюнхене. Любовью. Бетти — Алекс.





Должно быть, он телеграфировал им, что опоздает в Мюнхен, подумал Меррик. Но когда именно послал телеграмму, вспомнить так и не смог. Он помнил только охватившее его несколько дней назад сильное желание отложить все встречи и побыть в «Орландо» подольше.

Меррик зашел в небольшой городской банк и поменял две тысячи долларов в дорожных чеках на лиры. Затем отнес деньги в почтовое отделение и отправил четыре перевода, соответствовавших пятистам долларов каждый, в маленький город на имя вдовы Дино Бартуччи.

В то утро Зеппе не было на берегу. Меррик перекусил в ресторанчике на набережной и около двух заметил Зеппе, спускавшегося по ступенькам лестницы, ведущей на набережную. Мальчик скакал на одной ноге, держа руки в карманах. Потом он закружил, закрыв глаза, точно слепой танцор. По этим ужимкам Меррик догадался, что Зеппе заметил его. Наконец Зеппе приблизился, по-прежнему держа руки в карманах и настороженно улыбаясь.

— День добрый! — поздоровался Меррик.

— Привет!

— Я слышал, что полиция была у тебя прошлым вечером. И этим утром.

— Да. Но они ничего не нашли. А иначе и быть не могло! — Его руки взмыли вверх. — Я ничего не брал. — Глаза Зеппе горели праведным гневом.

Меррик улыбнулся и успокоился.

— Нет. Я и не думал, что это ты украл.

— Gesu Maria![7 - Господи (ит).] Полиция в моём доме! — Зеппе огляделся, проверив, не слушает ли их кто, хотя говорил негромко. Сидевший за ближайшим столиком мужчина не отрывался от парижской «Геральд трибьюн». — Никогда еще полиции не было в моем доме. Что вы им сказали?

— Ну… Конечно, не я просил их наведаться к тебе. Это была идея управляющего. Сядь, Зеппе. Они считают, что это ты украл вещи из сумочки одной дамы. Я не мог помешать им.

Зеппе что-то проговорил так тихо, что Меррик не расслышал, и покачал головой.

— Я уже поел. Хочешь чего-нибудь?

Они провели весь день вместе, поездили по городу на кароце[8 - экипаж (ит.).] и постреляли из пневматического ружья в тире на набережной. Провожая Меррика, Зеппе остановился на последнем повороте дороги, что вела к гостинице, и, презрительно кивнув, в ее сторону, сказал, что дальше не пойдет.

— О’кей, — согласился Меррик. — Не обращай внимания, Зеппе. Может, завтра увидимся. — Он зашагал к гостинице.

Этим вечером женщина, которую обворовали, не разговаривала с Мерриком и даже не кивнула ему. Меррик решил не придавать этому значения. Она непроизвольно связывает его со своей пропажей, и тут ничего не поделаешь. После ужина Меррик долго сидел в саду на скамье-качалке, погруженный в свои мысли.

На следующий день Зеппе выглядел необычайно довольным, так же как и день спустя, когда сообщил, что его отец собирается купить телевизор.

Меррик, посмотрев на Зеппе, подумал: а что, если и правда — это он украл деньги и пудреницу? Меррик нахмурился. Нет. Его разум и сердце противились этой мысли.

— Зеппе, ты ведь не брал деньги из сумочки этой дамы?

Они стояли на берегу, прислонившись к перевернутой рыбацкой лодке.

— Нет, — ответил Зеппе, но менее категорично, чем три дня назад.

Меррик нахмурился и с усилием выдавил из себя.

— Я дам тебе… десять тысяч лир, если ты скажешь мне правду.

Зеппе озорно усмехнулся:

— Могу я увидеть деньги?

— Скажи сначала правду.

— Хорошо. Я украл, — сказал он кротко.

Меррик чувствовал, как ему не хватает воздуха, словно что-то тяжелое сдавило грудь. «Я тебе не верю», — мелькнуло у него в голове. Он не спешил достать деньги.

— Где же десять тысяч?

— Я тебе не верю. Докажи, что это ты украл.

— Доказать? — Озорная улыбка расплылась еще шире. Зеппе неторопливо вытащил руку из кармана и, оглядевшись по сторонам, раскрыл кулак. На ладони лежала губная помада, сиявшая фальшивой позолотой, хотя и явно дорогая. Корпус ее был украшен маленькими красными камнями, блестевшими, как граненые рубины. Всем своим видом она, казалось, говорила, что принадлежит богатой американке — женщине со светло-каштановыми волосами.

Меррик поверил. Он представил, как Зеппе дома вываливает из кармана свою добычу. Пятьдесят тысяч лир были тут же где-нибудь спрятаны, а золотая пудреница и зажигалка взяты кем-нибудь из членов семьи, возможно старшим братом, и проданы в Риме. Меррик, стиснув зубы, повернулся и зашагал прочь. Он шел медленно. Мальчик тащился следом, беспокойно спрашивая о чем-то, клянча и дергая Меррика за запястье. Но Меррик словно не замечал его. Он прошел то место, поворот, где сворачивают в город. Он шел все дальше по берегу. Наконец Зеппе отстал и поплелся назад. Меррик остался один.

В тот вечер Меррик сидел в саду допоздна, пока официант, который пришел собирать стаканы из-под догоревших свечей, не напомнил ему, что скоро будут запирать ворота. Меррику было неприятно возвращаться по коридору гостиницы в свой номер. Это означало для него заново пережить то мучительное чувство стыда, когда он узнал, что Зеппе воришка.

Меррик получил с утренней почтой свои четыре денежных перевода. Конверты были нераспечатаны. На каждом стоял штамп «DEFUNDO», что означало в переводе с итальянского «скончался». Может, перепутали мужа и жену, решил Меррик, хотя на каждом конверте слово «синьоре» было написано достаточно четко. Меррик направился с конвертами на почту.

— О да, — кивнула женщина в окошечке, в котором принимали почтовые переводы. — Мы обратили на них внимание этим утром… — Нет, это не ошибка. Жена тоже умерла. — Она обернулась: — Франко! Подойди, пожалуйста, на минуту.

Вышел темноволосый молодой человек, посмотрел на конверты и кивнул.

— О да! — Затем посмотрел на Меррика. — Да, синьор. Я действительно в курсе. Дело в том, что в этом городе живет моя двоюродная сестра. Мать отравила газом себя и своих пятерых детей. Это случилось каких-то два или три дня назад.

Меррик был ошеломлен.

— Вы уверены?

— Конечно, синьор. Sicuro.[9 - Конечно (ит.).] Штамп «DEFUNDO» был проставлен тем почтовым отделением. Кроме того, моя двоюродная сестра писала мне.

— Благодарю. — Меррик собрал свои конверты. Один, два, три, четыре. Каждый, казалось, был ему оплеухой.

— Синьор, вам нужно получить деньги, — сказала женщина в окошечке. Меррик обернулся. — Что вы будете с ними делать? — задала она риторический вопрос, улыбнулась и пожала плечами. — Вы знали эту женщину?

Меррик покачал головой.

— Нет.

Минут через пять он вышел с документом, который позволял получить деньги в городском банке. Вернувшись в гостиницу, Меррик сел в саду. Он пропустил обед и около восьми с неохотой вернулся в гостиницу, чтобы принять ванну и поужинать. В тот вечер он сказал официанту, что хочет провести ночь в саду, безразлично, закроют ворота или нет.

— Прохладно, — заметил официант.

— Не очень.

К закату похолодало, но Меррик не обращал внимания. После полуночи он сходил сменил брюки и спортивную рубашку, после чего вернулся в сад с книгой, но читать не смог. Лишь в саду он почувствовал себя спокойно, так, словно здесь ему открылся смысл жизни или цель собственного существования. Хотя он и сознавал, что Хелены не было с ним физически, в то же время ее дух незримо присутствовал в саду. Нет, Меррику не чудился голос Хелены, но он ощущал ее присутствие в каждой частичке воздуха, в каждой травинке, в каждом цветке, кусте или дереве. Она любила сад так же сильно, как и он. Впрочем, и сам образ Хелены представал Меррику не столь зримым, сколь чувственным. Он не думал о ее улыбке, а о добром, приветливом характере. О крепком здоровье — она каталась на лошади, играла в теннис, плавала, вплоть до самой гибели. О ее хлопотах по дому — даже тогда, когда они уже смогли позволить себе держать прислугу, Хелена продолжала готовить, и каждый обед не обходился без приготовленных лично ею блюд.

Белокурая итальянка, имя которой Меррик забыл, подошла к нему и попыталась убедить вернуться в гостиницу.

— Мне здесь хорошо, — ответил Меррик. — Может, я кому-то мешаю? — добавил он с вызовом.

Она сказала, что, мол, боится за его здоровье, что он может простудиться, и поинтересовалась, не случилось ли чего с его номером.

— С моим номером ничего не случилось. Мне просто хочется побыть в саду, — ответил Меррик.

Спустя некоторое время пошел дождь. Меррик сидел на скамье-качалке, над которой был лишь небольшой навес, и его ноги промокли. Но он не обращал внимания. Какой же сад без дождя! Двое или трое служащих гостиницы выбегали к нему, чтобы поговорить, и бегом возвращались обратно. Когда дождь кончился, вышли пять человек — трое говорили с Мерриком, а двое просто стояли и с любопытством слушали.

— Разве я мешаю кому-то? — возразил им Меррик. Это было единственное, что он сказал, но даже это их явно обеспокоило.

Наконец подошел еще один человек, представившийся доктором. Он присел на скамью рядом с Мерриком и доверительно заговорил с ним. Но Меррик не слушал.

— Мне хочется побыть в саду, — объяснил он.

Человек ушел.

Меррик понимал, что последует, если он будет наслаждаться садом слишком долго. Докурив сигарету, он поднялся, прошел в вестибюль и попросил счет. Затем отправил Денизам телеграмму о том, что выезжает в Мюнхен. Снова в путь.






    

Перевод с английского А. Васильева











notes



Примечания





1


Боже мой (ит.).




2


салат (ит.).




3


лапша (ит.).




4


Спасибо! (ит.)




5


Пожалуйста! (ит.)




6


Тише, тише (ит.).




7


Господи (ит).




8


экипаж (ит.).




9


Конечно (ит.).