Хоровод нищих Мартти Ларни Мартти Ларни - замечательный финский сатирик, чьи произведения пользуются успехом во всем мире. В этот сборник вошли два романа - `Хоровод нищих`. впервые переведенный на русский язык, и давно полюбившийся нашему читателю `Четвертый позвонок`. Многим памятны забавные и трогательные приключения незадачливого иммигранта из Финляндии в `стране всеобщего счастья` - США. Они описаны в романе `Четвертый позвонок`, где герой фигурирует под именем Джерри Финна. Но почему он уехал в Америку, чего ему не хватало вродной Финляндии? Это для нашего читателя оставалось загадкой. Сей досадный пробел восполняет роман `Хоровод нищих`. В нем описаны мытарства Йере Суомалайнена (будущего Джерри Финна) на родине. А их хватало с избытком. Мартти Ларни Хоровод нищих ХОРОВОД НИЩИХ Глава первая, в которой читатель знакомится с героем повествования Йере Суомалайненом, пугливым молодым человеком двадцати шести лет с характером овцы. Во всем остальном он нормальный представитель человеческого рода Недалеко от столицы нашей республики деревенька, которую небрежно швырнули возле небольшой железнодорожной станции. Городской трамвай также протянул к ее околице свои щупальца. Этот спокойный и благочестивый в своей непорядочности населенный пункт завистливые соседи называли "Денатуратная", а комитет призрения бедных и налоговая комиссия именовали деревню в официальных документах Метсяля. Но глас народа чего-то да стоит, и название "Денатуратная" привилось настолько, что даже официальные органы благословили его. Когда под нажимом широкой общественности был отменен сухой закон и торговля алкогольными напитками сосредоточилась в государственных магазинах, название "Денатуратная" утратило свое первоначальное значение. Комитет по социальным вопросам вынужден был с удовольствием признать, что человек издревле является высоконравственным животным: запрет подстрекает его пить водку, а свобода - размышлять о трезвости. А вот органы правопорядка, которым больше не нужно было бороться с незаконной торговлей спиртным, считали, что началом всех гражданских доблестей является страх перед полицией. Некий писатель в одном из своих произведений когда-то увековечил выдающихся жителей Денатуратной, назвав их пристойными грешниками и скверными верующими, предающимися по дешевке буйному веселью. После выхода его опуса в свет в деревню стали косяками переезжать новые жители, занимая место переместившихся в дома призрения бедных или же отбывших выполнять важные общественные задачи, осуществлять которые возможно только в городе. Денатуратная кардинально преобразилась. Жители менялись, словно калоши посетителей ресторана. А Еремиас Суомалайнен [1], в прошлом преуспевающий бизнесмен и владелец поместья в Выборге, продолжал жить в Денатуратной безвыездно, и многие считали это чудом. Шли тридцатые годы двадцатого века, превратившие многих богачей в нищих с апломбом. Вальс бродяг снова вошел в моду; крестьяне дружно маршировали, а основная масса народа, настроившись на философский лад, считала, что безработный - это профессия, а настоящий профессионал - это безработный. Социальная бездеятельность породила формы развлечений, над которыми смеялись только за границей. Право выстаивать в очередях безработных за похлебкой урезали донельзя, но расширили права сильных мира сего, сделав это понятие таким широким, что в него вошли люди от сапожника до бывшего главы республики. В Денатуратной не наблюдалось ни сильных мира сего, ни угнетенных. Здесь жили обычные граждане, прилюдно не одобрявшие греха, хотя сами тайком грешили с немалым удовольствием. Если в классификации населения исходить из того, что человек - единственное разумное существо среди млекопитающих, то всех бедняков Денатуратной следовало бы отнести к высоким интеллектуалам. Самой яркой достопримечательностью в этой местности являлось просторное, но сильно одряхлевшее здание - двухэтажный деревянный коттедж, увенчанный башенкой. Его стен никогда не касалась кисть маляра. Все называли коттедж Гармоникой, а владела им шибко увлеченная спиртным вдова Аманда Мяхкие. Она относилась к той группе людей, сердце которых открыто, любвеобильно, но, увы, непостоянно и подвержено сквознякам. Еремиас Суомалайнен в течение всего времени пребывания в Денатуратной жил в Гармонике Аманды Мяхкие. Он вместе с сыном Йере и экономкой Импи-Леной приехал сюда из веселого Выборга. В первое время деревня оживленно судачила о семье Суомалайненов. Женщины сетовали на информационный голод, окутавший эту семью. Точные сведения о родственных отношениях этих трех людей раздобыть не удавалось. Мужчин непрестанно терзал вопрос: на каком основании те вечно бездельничают. Деревенских жителей больше всего раздражало то, что Еремиас и его сын ни разу не побеспокоились побывать в комиссии по призрению бедных, где безработным обламывалась определенная помощь от общества. Когда же о Суомалайненах вдосталь наговорились и осудили, то обнаружили причины их необыкновенной лени: они оказались обедневшими богачами, ненавидеть которых было бы неблагородно, но и жалеть тоже. Теплый день, клонившийся к вечеру, обнимал своим парным воздухом некрашеные стены Гармоники. Две жирных мухи наслаждались теплом и одновременно зловонием, исходящим от ближайшей помойки. Спустя мгновение они через окно влетели на кухню Мяхкие, куда их привлек необыкновенно притягательный запах кровяных блинов. Таинственные и возбуждающие силы самого начала лета оказывали бурное воздействие на природу. Так же неукротимо они влияли на характер человека. Загляните в окно квартиры Суомалайненов и прислушайтесь к голосам, которые терпеливому слушателю доставят бесплатное развлечение. Громче всех звучал низкий женский альт: - И это мужчины! Оба с пустыми карманами. Жрать только умеете, а.больше ни на что не способны. Хоть бы работу какую нашли… - Женщина! Довольно! Прекрати - или убирайся! Мужской голос, сорвавшийся на фальцет, прервал выступление женщины. Бизнесмен Еремиас Суомалайнен внезапно обрел весомость и мощь. Он ходил по кухне взад и вперед, желая продемонстрировать, что остается полноправным хозяином своей жизни и не из тех особей мужского пола, которые открывают рот лишь для зевка. Уважительное отношение и почтительность - вот что он требует по отношению к себе. Возраст Суомалайнена приближался к шестидесяти. Он был преисполнен торжественности и несгибаем, словно чиновник на государственной службе. Его величавая осанка стоила столь же дорого, как и Гармоника вдовы Мяхкие, и свидетельствовала о том, что он остается финским аристократом, хотя и потерял все свое имущество, выступая много раз поручителем. Ему даже не удалось войти в общество людей, пострадавших от кризиса, поскольку не владел собственным автомобилем. Но он обладал богатствами иного рода: характером и внешностью. Высокий лоб, слегка полысевшее темя, пытливые глаза следователя, прикрытые очками на огромных дужках, и козлиная борода с проседью - все это вместе таило в себе кучу достоинств, с которыми нельзя не считаться. Пятнадцать лет тому назад он остался вдовцом, и после этого за его убывающим день ото дня хозяйством следила Импи-Лена, энергичная женщина с низким голосом, банковским счетом и толстыми икрами… Еремиас прервал свое бесполезное хождение и осуждающе посмотрел на Импи-Лену, безуспешно пытавшуюся разжечь керосинку. Сделал несколько шагов навстречу своему сыну, который сидел в нише окна, увлеченный сочинением стихов, пробормотал что-то про себя и торжественно вышел из кухни. Он давно усвоил, что пилюля поражения не станет горше, даже если ее и не проглотишь. Еремиас остановился в полутемной прихожей, свет в которую попадал лишь из небольшого чердачного окна. Сюда выходило сразу пять дверей, одна из которых вела на нижний этаж, а оттуда на улицу. Четыре других вели в жилые помещения. Гармоника являла собой подобие постоялого двора. В ней имелось восемь отдельных комнат и, соответственно, восемь квартиросъемщиков: половина наверху и половина внизу. Еремиас взглянул на двери своего этажа и с радостью обнаружил, что имена постояльцев все те же. Видимо, людям нравилось жить в Гармонике, если за два месяца не сменились таблички с фамилиями на дверях комнат. Комитет призрения бедных платил исправно за них арендную плату, а это означало, что у Аманды Мяхкие сохранились доверительные отношения с волостными органами власти. Еремиас потеребил свою бородку, огляделся и отправился в путь. Знакомо поскрипывали под ногами ступеньки лестницы. В прихожей нижнего этажа его остановил чудесный аромат съестного. У дверей, на небольшом столике, стояло блюдо, наполненное кровяными блинчиками. Еремиас устремил жадный взгляд на вынесенную для охлаждения горку блинов, от которой валил пар. Он никогда не мог понять, как это некоторые люди мучаются несварением желудка. У его ног появился живший в Гармонике кот по имени Хатикакис. Почувствовав запах пищи, он замурлыкал. Еремиас, большой друг животных, протянул руку, схватил теплый блинчик и оглянулся. Должен же котяра получить свою долю от обилия жратвы в кризисный период? Но не противоречит ли это христианским правилам морали? Попадет ли мышка в рай, если она изгрызет в церковной ризнице освященные просвиры? Слюнные железы Еремиаса задвигались в ритме веселой польки. Он внезапно смерил меньшого своего брата взглядом, исполненным презрения, и засунул блинчик в свой собственный рот. В этот момент открылась противоположная дверь, и в переднюю выплыла огромная туша Аманды Мяхкие. Женщина уставилась на квартиранта верхнего этажа, который мгновенно повернулся к ней спиной и попытался пинком ноги выбросить прочь безвинного Хатикакиса. Еремиас с трудом пропихнул в пищевод последний кусочек блина, успешно выгнал на улицу кота и, красный как рак, повернулся лицом к хозяйке. - Ни разу в жизни не встречала кота, который бы не воровал, - произнес он с праведным негодованием в голосе. - Этот прохвост только что сидел на столе и расправлялся с блинчиками. Еремиас смело взял с блюда еще один блин, затолкал его в собственный рот и продолжил словоизлияние: - Вот как он лопал их. Хорошо, что я подоспел, а то бы он сожрал Бог знает сколько. Еремиас снова протянул руку, взял с блюда еще один блин и засунул его в рот, демонстрируя, как шипит кот. Аманда молча следила за этим спектаклем. Но, когда Еремиас в третий раз показал, как животное может поглощать пищу, предназначенную для человека, Аманда схватила блюдо и скрылась в своей комнате. А Еремиас с достоинством облизал губы, разгладил бородку и вышел на улицу. День клонился к вечеру. Ближайший реденький лесок наполнился запахами лета. Жаворонки настроили свои скрипочки и принялись вносить свою музыкальную лепту в бесконечную симфонию природы. Еремиас постоял во дворе, почмокал губами. Краем глаза посмотрел на окно вдовы Мяхкие и тут же стал поправлять галстук. Аманда расселась у окна, уронив на подоконник мощную грудь. Под глазами у нее красовались такие огромные мешки, что для их поддержания наверняка требовался бюстгальтер. Но из-за этих мешков выглядывали страстно жаждущие ласки вдовьи глаза. - Господин Суомалайнен, - с нежностью в голосе произнесла женщина, в то время как ее беззубый рот с жадностью пожирал сочный кровяной блин. - Какая теплынь! - Исключительно тепло, - вежливо отозвался Еремиас, ибо вежливость ему вколачивали с детства. - Мне пришлось даже снять вязаную кофту, ту толстую. Пот одолел. Особенно под мышками. Но вчера было еще теплее. - Значительно. Говорят, в тени зафиксировано двадцать градусов. - Пожалуй, даже больше. Да и ночью было тепло. Я сбросила ночную рубашку и скинула с себя одеяло. Еремиас, как благородный человек, кашлянул и намеревался уже двинуться в путь, но женщина задержала его еще на мгновение. - Не желаете ли горяченьких? Какое счастье, что ворюге коту они не достались. Ядреные, напоминающие о временах Ренессанса телеса Аманды заполняли весь оконный проем, когда она протянула блюдо, наполовину заполненное блинами. - Надеюсь, господин Суомалайнен не испытывает отвращения к крови? - Нет… Не особенно… - Мой покойный муж испытывал. Но сейчас это уже не имеет того значения. Еремиас уставился на блюдо, и ему стало немножко стыдно. Блюдо прямо-таки жгло его совестливое естество. И нужно же было недавно прикасаться к нему. Он изобразил на лице пленительную улыбку и ответил: - Я, конечно, съел недавно свиную отбивную, но отказаться от кровяных блинчиков не в силах. Слышал, что вы, госпожа Мяхкие, превосходно готовите. С этими словами Еремиас проворно схватил блюдо и поклонился. Глаза женщины заблестели от благодарности и превратились в узкие щелки, а кожаные кошелечки ее век игриво затрепетали. - Пойду сяду вон там, на опушке леса, - продолжал Еремиас. - На лоне природы, дорогая хозяйка, пища кажется во много раз вкуснее. - При этом еще надо иметь поэтическую душу, как у вас. Ну вот, опять начала потеть… Аманда глубоко вздохнула, и в ноздри Еремиасу ударил сильнейший аромат крепких напитков. С их помощью можно снять излишний блеск как с мебели, так и с людей. С Аманды Мяхкие алкоголь удалил излишнюю скромность. Но Еремиас сделал вид, что ничего подобного не заметил и направился к опушке ближнего леса, где приближающийся вечер уже наводил легкие тени. Там он уселся на небольшом пригорке, вокруг которого рос клевер, и жадно принялся за еду, погружаясь в воспоминания о былых годах. Из деревни доносились голоса детей и звуки мандолины. Малышку Лех-тинена, единственного музыканта в Денатуратной, отпустили из муниципального приюта на короткие летние каникулы. Но ничто не могло помешать Еремиасу. Он сидел, ел блины и вспоминал. Жизнь человека подобна гармонике: растягивается и сжимается. Насколько же сплюснулась его жизнь за последние годы! С грустью вспоминал он минувшее, когда владел домом и землей под Выборгом. В те годы жизнь была настоящим праздником, сплошным беззаботным воскресеньем. Он жил в доме вместе с сыном Йере и верной экономкой Импи-Леной. Сын доставлял отцу одни огорчения: бросил учебу и ударился в стихоплетство. Поэзия для Еремиаса никогда не становилась помехой, но поэтов он считал возмутителями спокойствия. Почти три года Йере сочинял стихи и небольшие пьесыьтри из них были опубликованы, но так и не увидели сцены. Йере к тому же страдал тягой к дальним странствиям. Побывал в Америке, объездил всю Европу, пока не прекратились денежные переводы из дома. После двухлетней увеселительной поездки он вернулся домой и удостоверился, что отец потерял все, за исключением характера. Перед ними открылась пустынная дорога и одухотворенная бедность, которую оба встретили с достоинством. Они убедились, что до царя далеко, а до Бога высоко, что в переводе на язык простого люда означало: денег обедневшим богачам взаймы никто не даст. Йере Суомалайнен смирился с изменившимися условиями. Он никогда не работал в полном смысле этого слова. Следовательно, уж кого-кого, а его нельзя было обвинить в том, что в стране свирепствует безработица. В молодые годы Йере воображал себя также великим изобретателем, пока не обнаружил, что все его изобретения уже давно изобретены другими. Он не изменял мечтам, просто мечты предали его. Из Йере ничего не получилось, поскольку он всерьез считал себя прирожденным поэтом, который полон тревог и волнений, и неустанно выпускал из-под пера никому не нужные опусы. И все-таки отцу не приходилось ползать на коленях перед чужими людьми, протирая штаны до дыр, поскольку Йере, каким бы он ни был хреновым поэтом, после краха отца кормил его и себя своими опусами. По мнению Еремиаса, это было самым большим чудом человечества. Но в кризисные годы в Финляндии, казалось, все происходило шиворот-навыворот. Солнце уже пряталось за край леса. От него оставался лишь узкий краешек, но день оставался по-летнему теплым. Проходивший мимо местный поезд выпустил огромные клубы дыма, а со стороны шоссе продолжали раздаваться звуки мандолины. Все шли в сопровождении песни крошки-музыканта, которая предрекала его близкое умопомешательство: Я не Сибелиус И даже не Мелартини, А всего лишь Лехтинен, Игрок на мандолине… Песенка крошки Лехтинена вызвала у Еремиаса неясное чувство грусти и жалости. Звуковое кино отняло у крошки Лехтинена разум и хлеб. Еремиас жалел всех бедняков, кроме себя самого. Вечер призвал к жизни стаи комаров. Еремиас, уставившись в пустоту, продолжал сидеть на пригорке, держа на коленях блюдо с блинами Аманды Мях-кие. Внезапно он дернулся, словно ожегшись о крапиву. В его голове мелькнула новая мысль: а что если попробовать самому сочинять стихи? Пишет же их его сын, хотя и моложе его. Да и мир полон поэтов, соблюдающих разумное жизненное правило: искусство прославляет самого художника. Мысль подействовала на него так, что он чуть не лишился сознания. Он искренне верил, что лень есть мать искусства и одновременно порока. Он не чувствовал укусов наглой комариной стаи, не слышал ни нового сочинения Малышки Лехтинена, ни тяжелого громыхания проходившего мимо товарного поезда. Наконец-то он нашел свое жизненное призвание, которое возвысит его и поставит в один ряд с теми, кто разгадывает собственные сны. Человек, готовый все хорошо разъяснять, редко способен на что-либо другое. Итак, он отправится вслед за сыном по лунной дорожке поэзии для финских еженедельных журналов. *** Импи-Лена наконец-то разожгла керосинку. Она чистила прошлогоднюю картошку и изредка бросала хмурый взгляд на Йере, сидевшего в оконном проеме и пачкавшего чистую бумагу чернилами. "И это называется мужская работа, - думала про себя женщина, - выводить на бумаге закорючки и бормотать что-то себе под нос". Ее недовольная физиономия не мешала Йере, сочинявшему на этот раз детективный рассказ и в мыслях находившемуся далеко от Денатуратной. В какой-то момент ручка замерла в его руке, Йере встал и воскликнул: - Готово! - Что? - сухо спросила женщина. - Новелла. - Занялся бы чем-нибудь полезным. Но нет. Оба вы одинаковые, как отец, так и сынок, не зарабатываете ни гроша. - Я же работаю. - Пишешь? - Да. - И это сейчас называется работой! Задницу вытирать твоими бумажками! Йере подошел к женщине и обиженно воскликнул: - Довольно! Вы не имеете права так говорить об отце и обо мне. Вы здесь работаете служанкой, а не критиком. Женщина продолжала чистить картошку и высокомерно улыбнулась. Она служила в семье Суомалайненов тридцать шесть лет и прекрасно знала, что угрозы отца и сына лишь слегка сотрясают уши. Им можно говорить что угодно. Защищаться они никогда не умели, да и драться по-настоящему тоже. - Нечего на меня зенки пялить, - произнесла Импи-Лена. Йере словно облили холодным душем. Импи-Лена обладала поразительной способностью придавать голосу удивительные интонации и умела так чесать языком, что словами превращала ближнего в ничто. Она была той финской амазонкой, которые время от времени появляются в отечественных кинофильмах, а также общественных прачечных. Йере не пожелал вступать в домашнюю перебранку. Он собрал листки бумаги, сунул их во внутренний карман пиджака и робко спросил: - Куда старик подался? - Пошел бродить по свету, - раздался ничего не пояснявший ответ. - Когда будет готов обед? - Через час. Иди проветри мозги. Йере снял с гвоздя свою трость, поправил очки и направился к двери. Остановился на пороге, словно обдумывая что-то, и попытался, в свою очередь, задать язвительный вопрос: - А вдруг я пущусь бродить по свету? - Твои угрозы выеденного яйца^не стоят… Женщина хотела продолжить, но Йере уже исчез в дверном проеме. Словно в продолжение своих слов, она стала яростно срезать с картофелины кожуру толстыми слоями и сердито фыркнула: - И того не стоят! Импи-Лена сегодня была в мрачном настроении. День был невезучий. Утром ошиблась: покупая молоко, нечаянно с прилавка взяла и затолкала в свою сумку пачку масла госпожи Харьюла. Та обозвала ее воровкой, да еще вонючкой. Днем она, к своему ужасу, заметила, что Хатикакис украл кусок колбасы из кладовки. Она официально предъявила претензии Аманде Мяхкие и потребовала поставить на кла-дрвку новый замок. Позднее выяснилось, что колбасу спер Йере, а не Хатикакис. Как человек, чувствующий свою ответственность за соблюдение порядка, она сообщила об этом Аманде, а та посчитала себя вправе усилить пожелания госпожи Харьюла. Импи-Лена тяжело, как больше пристало замужней женщине, вздохнула. И у нее были на то свои причины. Ее мужчины едва ли догадывались о том, что все это время живут в основном на ее средства. Тех жалких грошей, которые Йере зарабатывает детективными рассказами и стихами, не хватает на прокорм трех взрослых особей. Импи-Лена расходует накопленные ею годами деньги и даже умудряется сама себе выплачивать из них заработную плату. Но Еремиас Суома-лайнен человек не мелочный. Он не утруждает себя мыслями о том, на что они живут. Считает естественным, что его и сына обслуживают так же, как и в прошлые благополучные годы. У него хорошая память, и, может быть, благодаря ей он ничему не научился. В открытое окно доносится в комнату грустная песня Малышки Лехтинена. Импи-Лена подошла к окну послушать ее. В глазах ее появилась печаль, грусть маленького, одинокого безымянного человека, на ум пришли дом призрения для бедных и клетчатая одежда его жильцов. Такова жизнь: если провела целомудренную молодость нетронутой, наверняка такой и останешься в старости. Целомудрие женщины - результат отсутствия соблазнов, целомудрие мужчины - проистекает из-за недостатка возможностей, если, конечно, мужчине есть что сохранять… Тридцать лет служит она семье Суомалайненов, принесла им в жертву лучшие годы, а сейчас впереди бедность и одиночество, постоянные волнения и забота о двух взрослых мужиках. Неудивительно, что она иногда выходит из себя, глядя на двух болтающихся без дела тунеядцев, которые смотрят на окружающий их мир, как на фантастическую сказку. Импи-Лена закрыла окно и стала накрывать на стол. Песня Малышки Лехтинена принесла ей привет из дома призрения. Верная служанка подошла к керосинке, и уголки ее глаз стали влажными. Некоторые женщины с грустью вспоминают свою молодость, другие же отправляются на танцплощадку в надежде научиться современным танцам. Перед тем как спуститься во двор, Йере на мгновение задержался в дверях Гармоники. Ему сейчас опротивела Денатуратная и ее жители. Жажда странствий, блуждавший в его крови инстинкт авантюриста охватывал его, едва он устремлял взгляд на дорогу. Она звала его вдаль, туда, где человеку должно житься весело и привольно хотя бы потому, что сам он ничего подобного не испытал. Из ворот Гармоники открывался вид на деревню, которая фактически состояла из трех частей. Слева была Долина ужасов, где проживали бедняки на содержании муниципалитета, бродяги, и беззаботные христиане, никогда не пахавшие землю и не собиравшие урожая; в центре расположился так называемый Аспирин, жителями которого были чиновники средней руки, ремесленники и мелкие господа; справа раскинулась Долина любви с добровольным пожарным депо, площадью для торжественных церемоний и танцплощадкой. Гармоника располагалась особняком от всех этих частей. Она незаметно пристроилась с краю Долины ужасов и являлась как бы бородавкой на теле Денатуратной. Для украшения деревни она была слишком велика и чересчур мала, чтобы служить полицейским отделением. Йере осматривал открывшийся передний ландшафт и думал о грубости Импи-Лены. На память ему пришли подходящие к данной ситуации слова его собрата по перу Оскара Уайльда: "Женщин можно разделить на две группы: на некрасивых и накрашенных, на злоязычных и глухих". Йере увидел отца, сидевшего на небольшом пригорке на опушке леса и проводившего свободное время на свежем воздухе, что рекомендуют врачи. Сын направил свои стопы к нему и выдернул его из состояния несбыточных грез. Вид у старика был воистину диковинный: подернутая сединой козлиная бородка направлена в сторону закатывающегося солнца, выцветшая фетровая шляпа валялась на траве, а руки обнимали алюминиевое блюдо Аманды Мяхкие. Сын загородил ему лучи уходящего солнца. Еремиас очнулся и растерянно посмотрел на него. - А, это ты, - произнес он и машинально одел на голову, как ему показалось, шляпу. Но шляпа оказалась не шляпой, а алюминиевым блюдом Аманды Мяхкие, из которого на его полысевшую голову выпали три сочных кровяных блина. - Небольшой фокус, которому научился еще мальчиком в Питере, - хохотнул он. - Бери и ешь. Блины вполне приличные, хотя всякая кровь мне отвратна. Он положил блины в блюдо и протянул его сыну. - Ешь, ешь. Яда в них нет. Йере нерешительно откусил кусочек. Будучи прирожденным пацифистом, он тоже чувствовал отвращение к крови. - Как их готовят? - Из крови и ржаной муки. - Я спрашиваю, кто? - Аманда Мяхкие из Гармоники. - Ага, Аманда! - воскликнул Йере. - Ну и что? - Ничего. В этот момент их беседу прервал тонкий голосок, исходивший из-за ближайшего куста. - Дорогие господа, если разрешите, то я составлю вам на минуту компанию. Не возражайте, ибо все гипотезы являются спекулятивными… Перед Суомалайненами с глубоким поклоном появился Малышка Лехтинен. В блюде у Йере оставался еще один блин. Он попытался спрятать его куда-нибудь, но, не найдя подходящего места, сунул во внутренний карман пиджака. Отец и сын сидели на лужайке словно невинные агнцы и смотрели на хилого, крошечного мужичонку, который держал под мышкой грубо сделанную мандолину. Малышке Лехтинену дали недельный отпуск. Он являлся подопечным лицом волостных властей, которого иногда отпускали из дома призрения для встреч со знакомыми. Когда-то он играл на скрипке в составе квартета в одном из кинотеатров, сопровождая музыкой немые фильмы. Затем пришло время звукового кино, и маленький музыкант испытал впервые затемнение в мозгах. Он стал уличным музыкантом, сменил скрипку на мандолину и принялся сочинять песни. В поэзии, как правило, рассудок ждет, чтобы кто-нибудь поинтересовался, есть ли он на самом деле. В случае с Аехтиненом разумом поинтересовались власти, и его уличный бизнес на этом закончился. - Прошу прощения, уважаемые господа. Прекрасное вечернее настроение располагает к музыке. Я всегда делаю различие между музыкальной и логическо-грамматической сторонами языка. Разрешите присесть? - Пожалуйста, - отозвался Йере и вопросительно посмотрел на отца. Музыкант принял позу портного, снимающего мерку с клиента. И с места в карьер произнес целый монолог: - Вы производите впечатление чересчур задумчивых людей, милые господа. Пожалуй, у вас есть причины для грусти, холода, голода. А может, вам просто скучно? Или вас мучают комплексы? Вам известна мораль Рихарда Вагнера? Вот отчего могут возникнуть комплексы. Мой хороший друг Фридрих Ницше считал жалость жизненной позицией, поэтому и относился с отвращением к вагнеровскому Парсифа-лю. Ницше никогда не испытывал чувства жалости. Итак, какова ваша оценка политической ситуации? - Она зыбкая, - ответил Еремиас. - Так и я думаю. Положение было бы во много раз прочнее, если бы лапуасцы [2] постарались отправить на тот свет всех изобретателей звукового кино и оставили бы сапожникам их колодки. Слово "уничтожение", впрочем, звучит на редкость музыкально. Оно характеризует желание и животный характер, если можно так сказать, инстинктивную цель народа Финляндии… - Конечно, можно и так сказать, - высокомерно улыбнулся Йере. - Великолепно! Чувствуется, что вы человек умный. Пожалуй, даже образованный. Кто знает, может быть, вы даже подготовлены к выполнению сложной задачи? Но вернемся к политической жизни в ее животном звучании. Вот прекрасная тема для новой симфонии. Звуки, издаваемые животными, выражают инстинктивные намерения: в драке - это способ устрашения, в беде - призыв о помощи, в любви - способ соблазнить самку. Музыка также служит инстинктам. Когда оркестр играет Ваазский марш или гимн воинов Дубинной войны [3], у лапуасцев просыпаются инстинкты и они видят все в красном цвете. А когда перепуганный человек видит перед собой красное, у него появляется желание поиздеваться над ближними… - Мы политикой не интересуемся, - прервал Малышку Еремиас, намереваясь встать на ноги. - Я тоже, - ответил Малышка Лехтинен. - У нас в приюте разговоры о политике запрещены под угрозой наказания. А сослать человека - раз плюнуть. На прошлой неделе государственная полиция отправила в ссылку восьмидесятилетнюю старуху, которая тайно носила красную нижнюю юбку, а одного парализованного старикашку, назвавшего откормленную в нашем приюте свинью именем Вихтори, посадили в карцер за оскорбление великого вождя народа. Еремиас многозначительно кашлянул: - Я уже говорил, что меня политика не интересует. - Ссылка - это не политика, - ответил Малышка Лехтинен, - в Финляндии она лишь увеселительная поездка. Надо же когда-нибудь и беднякам прокатиться бесплатно на автомобиле? Но почему вы, дорогие господа, такие хмурые? Надеюсь, я вас не обидел? О, понял, понял! Вы жаждете музыки. Вижу это по вашим одухотворенным лицам. Музыка - явление небесное. Она нужна людям любого возраста. Сыграю-ка я вам свою последнюю симфонию, которую сочинил в память о немом кино. Извольте, господа. Малышка Лехтинен пружинисто вскочил и низко поклонился. Прошелся несколько раз по струнам мандолины и промурлыкал мелодию. Он напоминал актера, для которого игра на сцене - работа, а работа - всего лишь игра. Внезапно он отбросил в сторону свой инструмент, случайно попав им в пустую канистру из-под спирта, вытащил из нагрудного кармана губную гармошку и заиграл. Это, видимо, была "Симфония слез", ибо глаза музыканта тут же стали влажными. Колени его то сгибались, то разгибались в такт звукам мелодии, а губная гармошка, подобно пестику маслобойки, перемещалась из одного уголка рта в другой. - Вот так, господа хорошие. Это было allegro non troppo. Играл ли я всю жизнь на губной гармошке? Нет, дорогие слушатели. Только четыре года. До этого играл на скрипке почти двадцать лет. Но если бы вы знали, сколько я заглотнул за эти годы горячительных напитков! Однако я не жертва вина, я его друг. Жертва вина? Чушь! Я жертва механизации, грамофонных пластинок. Ну, что вы понимаете в музыке? Достаточно покрутить ручку, заставить пластинку вращаться - вот вам и музыка. Ну да ладно… Ведь если я на скрипке сыграю "Крейцерову сонату" Бетховена, вы только покачаете головой и скажете: "Ах, сумасбродный Лехтинен, оставь скрипку, купи губную гармошку, или трубу, или же саксофон. Либо играй на танцульках. Будь таким, как Матти Юрван или Мальмстен и Пеккаринен". Ну и что? Купим итальянскую губную гармошку, у нее есть мажор и минор. И заиграем или запоем. Если вы, господа хорошие, позволите, то… Песней в радость я твой вечер превращу, Крепко руки на груди скрещу. Вот в долине появилася бутылка, Благодарю господ и горло полощу. Когда хмельной встречается с хмельным, Земная скорбь и горечь исчезают. О дева! Объятия твои - алтарь, А груди, будто клавиши органа, вдохновляют. - Пианиссимо, пианиссимо! - воскликнул Еремиас. - Нельзя так шуметь. Мы живем в правовом государстве… Еремиас посмотрел на Йере, который осторожно встал на ноги и обеспокоенно осматривался. Во время представления Малышки Лехтинена они оказались в плотном кольце. Кругом стояли все дети Денатуратной, женщины, а также трое мужчин. Малышка Лехтинен был оскорблен восклицанием Еремиаса. Он засунул гармошку в карман, поднял с земли мандолину и начал новую песню: Я так мал, О-о, хи-и-о хей… Музыкант, охваченный восторгом, не заметил, что отец и сын Суомалайнены выскочили из круга и быстрыми шагами пошли по направлению к Гармонике. Импи-Лена, высунувшись в окно, заслушалась песнями Малышки Лехтинена и не заметила, как вошли мужчины, уселись за стол и жадно принялись за еду. Только после того, как Аманда Мяхкие громко постучала в дверь и спросила у Еремиаса о судьбе алюминиевого блюда, Импи-Лена, вздрогнув от неожиданности, повернулась лицом к комнате. - Да, хорошая песня, - с чувством вздохнула она. - Я поставил его хозяйке на подоконник, - ответил Еремиас. - Огромное спасибо. - Что, что такое? - насторожилась Импи-Лена. - Прекрасное блю… - Блюдо или тарелка? - язвительно произнесла Аманда, обращаясь к Импи-Лене. - Я предложила господину перекусить, ибо обед у вас всегда запаздывает… Аманда с надменным видом покинула комнату. Импи-Лена уставилась ей вослед и зло прошипела: - Опаздывает? Вонючая баба, дерь… - Хватит! - прервал ее Еремиас. - Это интеллигентный дом, и здесь даже не произносят: "Вонючее дерьмо". - А мне и говорить этого не надо, - заметила ехидно Импи-Лена, хотя подразумевала именно это. Воцарилась тишина. Надменность Аманды Мяхкие задела Импи-Лену за живое. Ее женское чутье говорило ей больше, чем знание. В последнее время Аманда что-то чересчур заигрывала с Еремиасом Суомалайненом. Она вся, с головы до пят, являла собой предложение. Любовные поползновения вдовы! Импи-Лена вздрогнула: Еремиас тоже вдовец, это может сказаться. Аманда уже раскрыла свои коварные планы и почти в открытую домогается Еремиаса. То пригласит на кофе, то показывает ему шкаф со своим бельем, то предложит рюмку водки и начнет читать вслух объявления о знакомствах из газеты "Нююрикки". А то, что Еремиас бездельник, не говорила никогда. Импи-Лена зло взглянула на мужчин. Яблоня и яблоко. Только за обеденным столом и проявляют свое рвение. На память женщине пришли слова из одной умной книги - возможно, это был Календарь общества народного просвещения, - что миром правят голод и любовь. Поскольку в ее голове не умещались сразу два понятия, она думала сейчас только о любви. Но заманивать мужика чашкой кофе и кровяными оладьями - разве это любовь? - Нет! - воскликнула она возбужденно. Мужчины прервали еду. Им было трудно понять, что их верная экономка в настоящий момент уподобилась бочке с пивом с запасным клапаном, через который в воздух выбрасывается излишний пыл брожения. Они услышали песню, исполняемую в сопровождении оркестра: О, где ты, цветок Юга… И бросились к окну. И тут вспомнили, что сегодня суббота и в Долине любви начался традиционный вечер танцев. Отец толкнул сына в бок и предложил: - Может, сходим посмотрим? - Не знаю, - колеблясь, ответил Йере, но тут же решил: - Пойдем. - Еремиас никуда не пойдет, - сказала, как отрезала, Импи-Лена. - Что? - удивился Йере. - Да. Не пойдет, я запрещаю. Ты можешь отправляться, если хочется. - Раньше мы такого не слышали… - Вот именно. Старому человеку это неприлично. - Старому? И что такое неприлично? - Танцевать да флиртовать… Еремиас Суомалайнен задрожал от негодования. Если бы он умел так же хорошо читать мысли, как видеть сны, он понял бы глубокий смысл произнесенных женщиной слов. Любовь подобна страхованию жизни: с возрастом за нее приходится платить все больше и больше. Еремиас вознамерился было возразить, но Импи-Лена не позволила ему рта раскрыть. Он внезапно обнаружил, что в доме женская власть, но попытался подчиниться ей с достоинством. - Ну, хорошо? ты иди вперед, я приду немного позднее, - заявил он Йере и салфеткой развел в стороны половинки бороды. Но тут снова встряла Импи-Лена: - Как уже сказала, Йере может отправляться. Но женщин сюда не приводить! о - Я никогда и не приводил, - пролепетал Йере. - Намерения были. Отправляйся. Импи-Лена схватила его за локоть и вытолкнула на улицу. Узкая юбка не позволила ей дать ему пинка. Оставшись вдвоем с Еремиасом, Импи-Лена своим грозным видом напоминала стражницу женской тюрьмы. Долго в комнате стояла напряженная тишина. Точно в ожидании предродовых схваток, словно весь дом испытывал предродовые муки. Но родился лишь маленький скандал. - Нам надо выяснить отношения, - заявила Импи-Лена. - Какие отношения? - Ах, какие? Не надо отвечать вопросом на вопрос. - Но я просто не понимаю, о чем вы говорите. - О жизни и о житье. - Ну здесь-то как раз не к чему придраться. - Во всяком случае, теперь кутеж кончится. - Черт возьми, женщина! - воскликнул в неистовстве Еремиас. - Это переходит всякие границы. Если Импи-Лена не умеет вести себя, я вынужден уволить ее. Женщина попыталась рассмеяться. Она тоже разгорячилась, а если уж доходила до точки кипения, то по доброму финскому обычаю начинала разговаривать с собеседником на "ты". - Не ори, а то часы остановятся! Значит, уволить? Так кто же кого увольняет? Ты меня или я тебя? Более двух лет ты с сынком съедаешь мои крошечные сбережения и наследство. Теперь хватит! Проедай наследство других. Только вот какая неприятность: родственники господина Суомалайне-на - седьмая вода на киселе, живут черт-те где, да и умирают редко. - Импи-Лена, закончим этот спор. - Мы не спорим, а лишь говорим правду. - Совершенно верно, совершенно верно… Один говорит правду, а другой старается быть корректным. Я прошу, чтобы и вы соблюдали тактичность. - Не могу я быть корректной и одновременно кормить двух мужиков. Еремиас, покачнувшись, сделал шаг по направлению к плетеному стулу и надтреснутым голосом произнес: - Но Йере… ведь что-то зарабатывает? - Чем? - Да, действительно, чем? Мужчина рухнул на заскрипевший стул и закрыл лицо руками. Что-то прояснилось, но темнота полностью не рассеялась. Он, видимо, был полным дураком. Давно следовало бы понять, что на доходы от стихоплетства в Финляндии троих взрослых не прокормишь. Вот если бы какой-нибудь родственник служил в банке кассиром… Трудности испытывают и бизнесмены: сегодня они крутятся на бирже, а завтра, глядишь, бегут в ломбард. И если ты поручишь другу стеречь твои сбережения от воров, можешь быть уверен, что они разделят добычу между собой. Еремиас почувствовал на плече прикосновение руки женщины. Импи-Лена подошла к нему и тоном, исполненным сожаления и помилования, произнесла: - Господину следует подыскать работу. Когда беден, нельзя жить одним лишь собственным достоинством. - Достойно жить можно всегда, - ответил Еремиас серьезно. - Бедность не должна влиять на поведение человека, хотя и делает существование в какой-то степени неприятным. Но надеюсь, Импи-Лена понимает, что мои трудности с деньгами явление временное, то есть преходящее. - Не минует оно человека, если тот не примется за работу, - успокоившись, вздохнула женщина. - Что посеешь, то и пожнешь. - Совершенно справедливо. Библейские выражения всегда используют неправильно. Это прямое следствие того, что люди не знают основ экономики. - Я-то знаю. Во всяком случае, свою… В передней заскрипел пол. Аманда Мяхкие больше не в силах была находиться в полусогнутом положении у дверей комнаты Суомалайненов. Она медленно, точно слон, спустилась на первый этаж. Слово в слово слышала она дискуссию Еремиаса и Импи-Лены и приняла торжественное решение: ей следует вступить на стезю конкурентной борьбы. За мужчину есть смысл бороться всегда - и во время подъема конъюнктуры, и при ее падении. У Импи-Лены могут быть в банке несколько тысчонок, но и у нее самой водятся деньжата, да еще Гармоника впридачу. И хотя некоторые злопыхатели и сравнивают любовь вдовы с залежалым товаром, все же за нее платят полной ценой. Если ехать из Хельсинки, то Долина любви располагается на правой окраине Денатуратной. В летние месяцы она становится одним из самых подходящих мест для свиданий молодежи, а также размещения пожарной охраны. Транспортная связь с Денатуратной действовала бесперебойно, и на танцы в Долину любви приезжало много молодежи из столицы. В сумерках наступающего вечера площадка напоминала взбитое желе. Воздух был тепл и нежен, словно подогретые сливки. Солнце уже пряталось за здание пожарного депо, выкрашенное в красный цвет. Его последний луч весело играл на саксофоне, из которого извлекалась бессмертная мелодия "Черного Рудольфа". Летний вечер был прекрасен. Юноши произносили тирады басом переломного возраста. Они пытались развлекать девушек, а те с готовностью "умирали со смеху". На краю площадки, где роилась молодежь, как обычно, торчала группа людей, пришедших просто поглазеть. Они слушали симфонии Малышки Лехтинена. Крохотный музыкант заложил мандолину и купил налитого в бутылку сорокаградусного кайфа. Сейчас он играл на губной гармошке. Благотворительность в Долине любви не была в таком же почете, как на общественных торгах, поэтому в ладонь музыканта редко кто клал монету. Йере попытался незаметно проскочить мимо этой группы, но Малышка Лехтинен понял его коварные намерения и крикнул: - Эй, коллега, добро пожаловать на бал! Ты лирик, я музыкант, песни наши разносятся по лесам. "Собирайтесь, друзья", как сказал поэт Отто Мяннинен, и его встретили криками "ура", Йере почувствовал себя несколько неловко, как все знаменитости, избегающие находиться в центре внимания. И все же он оставался для многих неведомым, причем настолько, что ему, пожалуй, можно было бы дать Нобелевскую премию в области литературы. Он помахал музыканту рукой и вежливо ответил: - Добрый вечер! Затем поспешил на площадку, где собрались молодые, и попытался сбить со своего следа музыканта, который об экономическом кризисе знал лишь понаслышке. Йере не презирал своих ближних, но в этот вечер его не интересовала скудоумная классика Малышки Лехтинена. Он растворился в людском потоке и остановился возле танцплощадки послушать новую модную мелодию. Он искренне верил, что чем чаще песню исполняют, тем скорее она умирает. В этот момент он почувствовал на руке чье-то прикосновение и увидел рядом с собой молодую девушку. На ее лице играла улыбка. Девушка жила в Аспирине, и звали ее Ауне Кейнянен. Девятнадцатилетнее, смуглое, чувственное создание с макияжем на лице. Йере познакомился с ней в редакции газеты "Тосикертомус", где она считывала гранки, распечатывала письма читателей и стучала одним пальцем на машинке. Некоторое время они оживленно беседовали, и Йере пытался развлекать девушку рассказами о Каапро Яскеляйнене и других своих дальних родственниках, эмигрировавших в Америку. Из них только Каапро мог написать свое имя, остальные вместо росписи прикладывали палец. Девушка позевывала, и Йере, наблюдая это, предложил: - Разрешите пригласить вас на следующий вальс? Он получил положительный ответ и почувствовал себя свободнее Днем Йере почти десять часов испытывал прочность своих ягодиц (Муза любит прилежность) и сейчас кружился несколько напряженно по танцплощадке, посыпанной песком Он поистине был танцором по пальцам, поскольку то и дело наступал на пальцы партнерши. Нейти [4] Кейнянен измучилась, и ее взвизгивания препятствовали зарождению романтического настроя. Она выглядела красивой и чрезвычайно умной, поскольку умела блестяще скрывать свое невежество. Когда Йере пользовался в разговоре о любви научными терминами физиологии, нейти Кейнянен улыбалась глазами и раздувала ноздри. Йере казалось, что эта мимика свидетельствует об утонченности органов чувств, и он то и дело подавал реплики вот такого рода: - Вы танцуете, как эльф.. Вы словно натянутая струна скрипки… От вас нельзя скрыть любви… Йере Суомалайнена с его карельским нравом с первого взгляда закачала волна любви. Не расходуя зря время, он признался в любви, но при этом ничего не обещал. Натанцевавшись до сердцебиения, они отправились в ресторан, разместившийся под арочной крышей на краю площади. За столами сидела финская молодежь, у которой на таких сборищах имелось право голоса да несколько монет в кармане. Йере провел свою спутницу к длинному столу и подмигнул ей. Тем самым он допустил в своем ухаживании первую ошибку, поскольку нейти Кейнянен заботливо поинтересовалась, не попала ли ему в глаз песчинка. С другой стороны стола сидели знакомые нейти Кейнянен. Поздоровались, обменялись приличествующими этому случаю словами, познакомились. Мыслящий наблюдатель мог бы обнаружить, что нейти Кейнянен доставляло удовольствие находиться в обществе мужчины, которого все называли "господин писатель". Настроение поднималось, хотя в бокалах был лишь ягодный сок. Содержание разговоров напоминало изюм без косточек. Йере бросал на девушку нежные взгляды, уверовав, что начальная стадия ухаживания завершена, ибо цель - определение неизвестной величины "икс" - уже частично достигнута. Веселый, многообещающий и прекрасный вечер! Нейти Кейнянен пожелала танцевать. Ей хотелось стать немножко поближе к мужчине "ее типа": деликатному, умному и приятной наружности, несмотря на очки, кавалеру. Йере подозвал к столу официантку. При простейших расчетах не требуется решать сложных уравнений, но он все же торжественно спросил счет. Затем сунул руку во внутренний карман, вытащил кошелек и груду бумаг. И тут случилась величайшая катастрофа его любовной эскапады. Из пачки бумажных листков на стол выпал жирный кровяной блин, измазавший рукопись детективного рассказа, написанного днем. Нейти Кейнянен, ее добрые знакомые и все присутствующие посмотрели на Йере и раскрыли в изумлении рты. На Йере, нежившегося в свете романтики, буквально свалился кровяной блин Аманды Мяхкие. Если бы в подобной ситуации оказался его отец, он бы вытащил из жилетного кармашка монокль, вставил его в глаз и сочинил бы какую-нибудь душещипательную историю, а вот Йере совсем растерялся. Он схватил блин со стола и попытался запихнуть его обратно за пазуху, но при этом испачкал рубашку. Разгоряченная нейти Кейнянен вскочила на ноги, ее красивые глаза метали искры. - Что это? - спросила она жестко. Вопрос прозвучал словно из катехизиса Лютера. - Что это такое? - Кровяной блинчик, - тихо промолвил Йере. Окружающие в открытую расхохотались. Их злорадству не было предела. Йере забросали едкими замечаниями на тему скотоводства и сельского хозяйства. Нейти Кейнянен почувствовала себя глубоко оскорбленной. С раскрасневшимся лицом она покинула общество и исчезла в сумерках. По мнению Йере, эстетические вкусы нейти Кейнянен были основаны на ущербном знании мира и появлялись лишь под влиянием момента. Йере заплатил по счету две марки, дал двадцать пять пенни чаевых и, ругаясь про себя, выскочил из ресторана. Не зря говорят, что у поэтов чувствительный нрав. Короткой была его радость в этот летний вечер. Его охватило чувство уныния, злости и присущая поэтам жалость к самому себе. Множество раз он терпел проигрыш именно в тот момент, когда счастье ему начинало улыбаться. Приступая к какому-нибудь делу, он был оптимистом, но скоро становился пессимистом. Неудачи научили его уважать Шопенгауэра, по мнению которого оптимизм - явление непорядочное, поверхностное и прямо-таки нечестное. Постепенно злость его прошла, и он, остынув, констатировал, что ничего особенно неприличного не случилось. Женщин следует любить, а понять их - пустое занятие. Он вытер самые отвратительные кровавые пятна с рубашки и решил рассказать нейти Кейнянен всю комическую историю с кровяным блином. Напевая, Йере направился к танцплощадке, где девушка уже оживленно беседовала с худощавым юношей. На нем были фланелевые брюки, у него только что начали пробиваться усы, а также ломался голос. Йере подумал мгновение, прежде чем приступить к делу. Любовь требует смелости, ухаживание - тактических ходов. И то и другое является детищем саморекламы, к которой примыкает определенная доля состязательного настроя. А его у него сейчас хоть отбавляй. Будь что будет, но надо действовать. Он воспользовался самыми изысканными словами, прибегнул к трогательным выражениям, к лучшим средствам человеческого языка. Но нейти Кейнянен повернулась к нему спиной и закачала своими свободомыслящими бедрами. Затем она схватила парня в фланелевых брюках под руку и нежным голосом прародительницы Евы произнесла: - Яшка, я хочу танцевать. И девушка из редакции "Тосикертомус" исчезла из поля зрения Суомалайнена. Йере снова стало ясно, что он всего лишь лирик, скиталец и плохой знаток людей. Он всегда отдавался первым впечатлениям и ошибался. Только впоследствии осознавал, что истинное "я" человека обнажается лишь в гневе и любви. Бессмысленно продолжать состязание, ибо молодые бегают лучше. Он чувствовал себя женским чулком со спустившимися петлями, который осязает женскую ножку последний день. Незнакомое ему чувство ревности перешло в горечь и отвращение. Конечно, нейти Кейнянен красива, как куколка, но пуста и наивна. Может быть, даже несколько глупа. Она наверняка верит в то, что дети рождаются в капусте, а жизненные муки поэта - результат слишком тесной обуви. Йере бежал из Долины любви, и вослед ему неслась мелодия "Черного Рудольфа". О, где ты, цветок Юга… Вечер уже уступил свое место сумраку ночи. Воздух был ласкающе тепл; поэты сравнили бы его с мягкой шерстью выдры. В кустарнике ворковали ночная птица и влюбленная молодая пара. Небо, эта безграничная обитель, в которой беседуют ангелы, нависло над землей. Ночь в начале лета, неспокойный пыл молодости, мучительная радость рождения и созидания. Сердце человека готово разорваться в поэтическом экстазе. Но размышления Йере Суомалайнена были далеки от поэзии. Он медленным шагом двигался к Денатуратной, а в голове засела ржавым гвоздем мысль о его оскорбленном "я". Почему он позволил девчонке превратить себя в шута? Куда девались его достоинство и находчивость? Он на мгновение остановился, а затем развернулся и направился к шоссе, ведущему в город. Прошел небольшой участок пути и увидел на обочине дороги сидящего человека, который показался ему знакомым. Создавалось впечатление, что тот упал на насыпь и сейчас находился в окружении пустых консервных банок и бутылок. Йере внимательно взглянул на него и обрадовался. Они же старые знакомые, учились в одном классе. Магистр Ахопалтио вздрогнул. Вид у него был своеобразный, как у всех людей, изучавших десятки лет философию, питавшихся на деньги, полученные в наследство, и афооизмами Ницше. Йере полгода как не встречал Ахопалтио, однако сейчас понял, что магистр был болен. Несмотря на теплую летнюю погоду, он закрыл свои уши черными матерчатыми наушниками и частично натянул на них шляпу. Судя по всему, у него болят уши: воспаление среднего уха или какая-нибудь подобная мучительная хворь. Йере радостно протянул ему руку. - Здорово! Ахопалтио тряхнул головой, но не произнес ни звука. Видимо, у него еще и воспаленные гланды, дифтерит или полипы на голосовых связках. о - Ты болен? - спросил Йере. - Я давно тебя не встречал. Ты больше не живешь в Кайвопусто? Ахопалтио слабо улыбнулся, но не ответил. - Не слышишь? Тебе что, медведь на уши наступил? - громко крикнул Йере. - Зубы болят? Комплекс замучил? Запоры? Ахопалтио вытащил из кармана блокнот, начертал несколько строк и протянул Йере для прочтения следующие слова: "Что ты спросил? Ничего не слышу". Йере пронзила жалость. Его на резкость своеобразный одноклассник потерял слух и дар речи. Йере написал в ответ вопрос и протянул листок Ахопалтио: "Ты болен, и если да, то чем?" Философ, ставший таковым по причине огромного наследства, отрицательно помотал головой. Затем подозрительно посмотрел вокруг, как бы в предчувствии опасности, и наконец снял наушники, под которыми оказались маленькие бархатные подушечки. Он убрал и их, а потом вытащил из ушей пять дюймов белой ваты. о - Значит, ты слышишь? - обрадовался Йере. - Слышу, слышу! Но не кричи так громко. Садись и быстренько рассказывай. Йере уселся на край канавы рядом с философом и промолвил: - Не встречал тебя целых полгода. О, где ты, цветок… - Замолчи! - со злостью крикнул Ахопалтио и зажал уши руками. - Не выношу этой песни. Я раб комплекса. Маниакально-депрессивный случай. Сам знаю об этом. Все симптомы циркулярной психической болезни, как утверждают врачи. Это мне и самому известно. Как услышу эту чертову песню, все в голове перемещается. - Какую песню? - подозрительно спросил Йере. - Ту, которую ты только начал напевать: "О, где ты, цветок Юга. " Йере покачал головой и тростью отбросил подальше несколько пустых бутылок, разбитый ночной горшок и расколотую вазу для цветов. Они сидели метрах в двадцати от общественной свалки, на которой обычно роются тряпичники в поисках кладов. Аетний вечер и ночь утратили свое очарование. В начале вечера он бежал от Малышки Лехтинена, а сейчас попал в общество другого тронувшегося умом. Ахопалтио всю свою жизнь изучал психологию и философию, пять лет писал диссертацию "Внешние раздражители духовной жизни человека и порождаемые ими комплексы", и вот автор этих трудов сидел перед Йере. - Послушай, сосед, что же тебя все-таки мучает? - со всей серьезностью спросил Йере. - Ты совершил какое-нибудь преступление: хищение, убийство на сексуальной почве или подделал вексель? Ахопалтио снова боязливо огляделся вокруг, прислушался, поморгал своими густыми ресницами, глубоко вздохнул и наконец приступил к рассказу. - На свете нет ни одного здорового человека. Меня уже три недели мучают сложные мутации. К настоящему моменту мне удалось обследовать различные типы людей, если говорить точно, то четыре тысячи пятьсот двадцать случаев, и каждый оказался душевно болен. Одни боятся темноты, страдают вербидегенерацией, шизофренией, эксгибиционизмом или торифобией, другие же войэуризмом или фетишизмом. Среди политиков я обнаружил пять тысяч мужчин, больных неизлечимой кверулантной манией преследования, комплексом Наполеона или явной паранойей… Йере, громко зевнув, прервал Ахопалтио: - Но недавно ты говорил о какой-то песне? Массивное тело Ахопалтио начало равномерно дрожать. - И о ней я буду говорить еще долго, - раздраженно воскликнул он. - Однако каждое логическое высказывание требует вступления. То, что я только что сказал, это лишь краткий пролог болезней души. Ранней весной я слушал уличного певца, ворковавшего словно ангел: О, где ты, цветок Юга, И твои вишенки-губы? Дал певцу пять марок, что, по-моему, настоящий княжеский подарок, если сравнивать с оплатой научных работ. Спустя две минуты я встретил в воротах маленькую девочку, которая пообещала пропеть эту песню за пятьдесят пенни. Я положил ей в маленькую и чрезвычайно грязную ручонку одну марку, и тут же из-за редких молочных зубов послышался этот модный шлягер: О, где ты, цветок Юга… Песня уже не звучала красиво, так как у девчонки был насморк и она вынуждена была постоянно вытирать нос рукавом. Я быстро вошел в лифт, где правила жизни в доме рекомендуют поддерживать тишину. Какой-то мальчишка-посыльный, пользоваться лифтом которому запрещено, проник в кабину вместе со мной и нахально замурлыкал: О, где ты-ы, цвето-ок Юга-а… Я взбесился, ибо всегда был подвержен аллергии внешних раздражителей. Предел моей терпимости кончился, и я быстро влетел в свою квартиру. Включил радио, и та же проклятая мелодия снова вывела меня из равновесия. В состоянии внезапного возбуждения схватил радиоприемник, выбросил его в окно, и он упал на голову какого-то начинающего исполнителя шлягеров. Меня привлекли к суду, где я узнал, что весь город оказался во власти группового психоза. Дали мне шестьдесят суток тюрьмы: не такое уж легкое наказание для ученых, ибо их жизнь вообще непродолжительна. Когда огласили приговор, председатель суда посмотрел в окно и тихонько запел: "О, где ты, цветок Юга…" Я немедленно зажал уши руками, и за это мне добавили еще десять суток. Якобы за неуважение к суду. Отправили меня в тюрьму, где я сел лишь на воду да на хлеб. Был рад тому, что наконец-то больше не услышу эту чертову песню, которая снимала с моей души стружку за стружкой. Однако радость моя оказалась преждевременной, ибо все охранники и заключенные хором пели: "О, где ты…" Тогда я зубами оторвал несколько небольших тряпочек от матраца и заткнул ими уши. Потом я был вынужден заплатить шестьдесят марок штрафа за порчу государственного имущества. Шлягерная эпидемия решительно повлияла на мое физическое состояние. У меня поднялась температура, и четыре дня я провалялся в тюремном госпитале. Когда я наконец вернулся домой, то тут же заказал вот такие наушники-подушечки и теперь уже четыре недели абсолютно ничего не слышу. Несколько дней назад я устал от глухоты. Снял здесь, в Денатуратной, в спокойном Аспирине, меблированную комнату. "Место здесь тихое, нет ни детей,, ни собак, и кровать не скрипит", - сказала хозяйка. Сегодня вечером решил устроить ушам летний отпуск, снял подушечки, вытащил вату и прислушался. Прошло точно одиннадцать минут, и с танцплощадки Долины любви донеслась песня, раздирающая мою душу, та чертова - ты знаешь - та адова сексуально раздражающая дьявольская месса: "О, где-е ты-ы, цветок Юга-а…" Я утратил самообладание. Пошел и смазал хозяйке по уху, затем разбил ее радиоприемник, выпил глоток снадобья для полоскания рта, оборвал качели в саду и сбежал. И вот уже более пяти часов сижу здесь, рядом со свалкой, успокаивая душу и ожидая окончания танцев. Жизнь сущий ад, согласись, что это так. Ахопалтио бросил на Йере умоляющий взгляд и продолжил: - Люди больны. Тех же, кто сосредоточился на своем внутреннем мире, убивают саксофонами. Послушай, Йере, ты веришь, что в провинции найдется какое-нибудь спокойное место, где нет необходимости затыкать уши? Йере с мрачным видом покачал головой. - Не верю. Сейчас эта песня только начинает прокручиваться в провинции. Ахопалтио вздохнул. - Это точно. Сначала в городе, а потом в сельской местности. - Самым лучшим в модном шлягере является то, что он в моде только краткое время, - попытался его успокоить Йере. - Для убийства человека много времени не требуется, - подавленно ответил философ. - Особенно если радио делает для этого все возможное. Ты не согласен, что радио следовало бы уничтожить? - Нет. - Но ведь радио конкурирует с газетами. Йере беззаботно помахал рукой. - Радио никогда не сможет составить конкуренцию газете, поскольку его нельзя свернуть в трубочку и убивать ею мух. - Это правда, - вздохнул Ахопалтио. - Ничто, кроме смирения, не поможет. Что сказал бы Юнг, если б жил в Финляндии? Философ принялся заталкивать вату в свои уши, но перед тем, как закрыть их защитными наушниками, произнес: - Заходи как-нибудь ко мне. Я живу в доме Кейнянов. Ну так. Прощайте, звуки. Отправляюсь возмещать своей хозяйке стоимость радиоприемника, садовых качелей и оплеухи, если она еще не вызвала полицию… Ахопалтио снова превратился в глухонемого. Последовав примеру Йере, он поднялся на ноги. Безмолвно двинулись они по направлению к Денатуратной, а навстречу им шли беззаботные молодые люди, для которых не существовало никаких помех, равно и наушников. Йере написал на куске бумаги два слова и протянул их Ахопалтио: "Праздник кончился". Глухой по милости своего мрачного мировоззрения наконец-то радостно улыбнулся и рукой показал на восток, где уже занималось воскресное утро. На перекрестке дороги, ведущей в Гармонику, они попрощались и молча расстались. Йере секунду постоял, глядя вослед Ахопалтио. Он не осмелился вынести приговор душевному состоянию своего друга, решив оставить все, как есть. Вместо этого он как бы мимоходом вспомнил о нейти Кейнянен и спокойно констатировал, что опыт подобен бестселлеру, поскольку его постоянно приобретают. Какое-то мгновение, перед тем как войти в дом, Йере постоял на крыльце Гармоники. Только после того, как петух Дальманов - кооперативные часы всех бедняков Денатуратной - прокукарекал о начале дня, он вошел внутрь. Отец и Импи-Лена находились в глубоком неведении. Йере открыл окно, уменьшив тем самым недостаток кислорода в комнате. Затем он приблизился к оконному проему и улегся полураздетым на свою раскладушку. Мысли его на мгновение перенеслись в альков, откуда раздавалось равномерное мурлыканье Импи-Лены. У другой стены комнаты с достоинством похрапывал его отец. Йере с некоторой грустью вспомнил времена, когда у него была своя спальня и храп, доносившийся из помещения для прислуги, становился предметом обсуждения на семейных советах. Сейчас же все они спали в одной комнате. Такова жизнь. Течет тихо и уравновешенно, не причиняя никому помех. Многие мерзнут, но лишь редкие особи превращаются в льдышки. Глава вторая, в которой Еремиас отправляется на заработки, а Йере следует по трудной стезе Жан Жака Руссо Мир в семье Суомалайненов дал опасную трещину. Власть, сосредоточившись в руках экономки, лишила права голоса отца и сына. Они наконец осознали, что им надо начать зарабатывать на собственное пропитание. Как неоднократно говорила Импи-Лена, надо заниматься "честной работой". Жизнь человека - это своего рода война. Но все же лучше сражаться на войне, чем быть под ее сапогом, подумали отец и сын и бросились со всех ног искать работу, которая приносила бы доход. Однако результат оказался скуден, как и поле деятельности бизнесменов, снедаемых кризисом. Безработных оказалось куда больше, чем рабочих мест. На принудительных аукционах стучали молотки, а на собраниях деловых людей, оказавшихся в кризисном положении, хлопали бутылки шампанского. Журналы и еженедельные издания снижали гонорары, мода укорачивала подолы женских юбок. А отец и сын Суомалайнены пустились на поиски работы. В Денатуратной с самого утра звучала мандолина Малышки Лехтинена. Музыкант последний день находился в отпуске на гражданке. Завтра он снова станет собственностью волостного приюта. - Закрой окно! - брюзгливо произнес Еремиас, обращаясь к сыну. - Я сыт по горло этим звоном. - Завтра он кончится, - ответил Йере и выполнил просьбу отца. - Вы отправляться не собираетесь? - спросила Импи-Лена. - Куда? - поинтересовался Еремиас. - Искать работу. - Не трудись. - Хорошо. Тогда я ухожу. Я не замужем, и от меня нельзя требовать помощи вам на пропитание. - Какого черта? - Я покидаю вас. Хоть в собственном дерьме тоните! - Бог мой! - воскликнул Еремиас, и зеркальная поверхность его лысины покраснела. - Я не выношу неаристократических речей. - Я тоже, - энергично добавил Йере. - Мне кажется, Импи-Лена ведет себя, как уличная девка, но в ее поведении отсутствует профессиональная честность такой женщины. - Ба, бедный дитенок заговорил, как настоящий мужик, - язвительно парировала его выпад Импи-Лена. - Хорошо тебе жуировать на мои деньги. - Деньги не кончатся до тех пор, пока имеются люди, делающие их, - с важным видом заметил Еремиас, положил очки в очешник и из кармана жилета вытащил монокль. - Импи-Лене следовало бы понять, что времена сейчас тяжелые. В мире, так сказать, царит экономический кризис. У нас нет намерения растратить твои небольшие сбережения и незначительное наследство. Нет, тебе будет все возвращено с восьмикратными процентами. - Как же вы, мужики, собираетесь расплачиваться? Оба никогда не работали. - Всегда одна и та же песня, - заметил Йере. - Я ухожу тотчас же! Он сорвал с вешалки шляпу и в сильном возбуждении выскочил из комнаты. И уже успел добраться до шоссе, как услышал сзади голос Еремиаса: - Йере! Подожди! Я тоже иду. Отец, тяжело дыша, догнал сына и вложил монокль в левый глаз. - Спрячь стеклышко в карман, - посоветовал Йере. - Почему? - Оно только привлекает внимание. - Этого я и хочу. Иду на встречу с одним директором банка. Не падай духом. Видишь ли, у Импи-Лены сейчас переходный возраст. Все уладится. Не стоит столь серьезно относится к мелочам. - Ну нет, относиться к ним следует серьезно. Я все время жил верою, что у тебя в банке еще остались деньги. - Ни одного пенни. Но я еще могу раздобыть для себя какую-нибудь должность, а затем, да, затем мы сменим служанку. Воцарилось молчание. Они медленно двинулись к трамвайной остановке. Утро было ясное, несколько прохладное. Свежий северо-западный ветерок, словно невидимый веник, смел с поднебесной вышины все облака. В окружающем ландшафте воссоединялись черты города и сельской местности. Кусты тальника, редкий лесок, кое-где узкие тропинки. Широкое асфальтированное шоссе. В кроне дерева беззаботно щебетал зяблик; внизу возле корней худая бродячая собака вылизывала банки из-под консервов. Дегене-рированный ландшафт: наглость города и соблазнительная сельская провинция. Мужчины свернули на короткую тропинку, храбро перешагнувшую через полотно железной дороги, а затем тянувшуюся вдоль края глинистого луга вплоть до улицы, вымощенной камнем. Оба шли молча. Импи-Лена подняла их с постелей в шесть утра и тут же принялась за свои излияния. Обычный утренний ритуал в понедельник: чашечка жидкого кофе, а затем интенсивная проповедь. - Сегодня попробуешь продать вексель? - наконец нарушил молчание Йере. - Нет, но пойду встречусь с кузеном в Национальном акционерном банке… - Значит, деньгами пока не пахнет? Еремиас сделал выразительный жест. - Кое-что о них всегда слышно, но понимаешь… нет кредита. Временно. - Ну а знакомая, с которой ты переписывался? Еремиас закашлялся, покачнулся и принялся делать вид, что завязывает шнурок ботинка, который уже был завязан. Йере, продолжая допрос, заметил: - Пару недель тому назад ты очень надеялся. Говорил, что эта женщина владеет недвижимостью стоимостью в несколько миллионов и у нее нет наследников. - Да, это действительно так, - ответил Еремиас, испытывая неприятное чувство. - Все как есть. Она владелица двух ресторанов в Выборге и акций мыловаренного завода. - И жаловалась на одиночество? - Да… Я ответил ей, и она согласилась переписываться. А потом попросила мою фотографию… - И ты послал. - Отправил, да ты сам и опустил письмо с ней в почтовый ящик. - И никакого ответа? - Да… Нет, ответ пришел. Очень краткий и довольно глупый, что-то в этом роде: "Я одинока, но все же не настолько…" Йере посмотрел на отца и пришел к тому же мнению - письмо действительно было дурацким. Пожалуй, только Ева была единственной женщиной, которая не могла сравнивать Адама с другими мужчинами. На остановке человек десять ожидали трамвая. Судя по кислым лицам, большая часть из них работала продавцами, которых уже с самого утра раздражала мысль об обслуживании покупателей. Еремиас уселся на скамью и вынул из глаза монокль. Он был великолепен, как черт в субботу. Отец помахал сыну, приглашая его сесть на скамейку, но Йере отрицательно покачал головой. Сын прогуливался взад-вперед, устремив взгляд в землю. Но потерянных монет не было, равно как и неиспользованных трамвайных билетов. В этот момент вышел на утреннюю прогулку магистр Ахопалтио. Увидев Йере, он подошел к нему со взглядом, полным радости победы. Ахопалтио продолжал оставаться глухим, ибо "Черный Рудольф" все еще жил. Уши его по-прежнему были прикрыты наушниками - очаровательное свидетельство самовнушения. Он протянул Йере свою мягкую руку и с солнечной улыбкой произнес: - Уезжаю за границу Сходил в магазин и купил каталог по туризму и грамзаписи. - Когда намерен отправиться? - спросил Йере. Ахопалтио пожал плечами - Ничего не слышу. Под мышкой у Ахопалтио были зажаты все утренние газеты, выходящие в городе Йере принялся разговаривать на языке глухонемых - жестикулировать, работать мимикой и, наконец, добился, что Ахопалтио понял язык первобытного человека Ахопалтио протянул Йере свернутые газеты и сказал - Возьми все. Я уже прочитал их. Ахопалтио испугался, что язык его движется чересчур быстро Он напряг слух и поспешил удалиться. Йере поставил свой диагноз: "Постоянство избранной линии поведения Ахопалтио в общем воздействует на него отрицательно и свидетельствует только о голом расчете Он, очевидно, существо, лишенное поэтического восприятия, поскольку весьма трудно представить себе, чтобы мечтательный поэт вышагивал строевым шагом; он определенно не способен испытывать наслаждение от путешествий". - Кто это? - с любопытством спросил Еремиас, когда Йере уселся рядом с ним. - Один преподаватель школы глухонемых, - ответил сын - Тяжелый случай. Не может даже музыкой насладиться - Нет, но зато умеет читать ее по нотам… Йере передал отцу газету и сам начал знакомиться с новостями дня. Карательные органы устроили себе творческую паузу и никого никуда не ссылали; пострадавшие от кризиса бизнесмены созвали съезд в намерении создать международный союз жертв экономического кризиса, безработица увеличилась, а некий автор из глубинки, выступавший в разделе "Письма читателей", потребовал снизить цены на крепкие напитки, а заодно покрыть его дом новой крышей. Йере переключился на страницу объявлений и оказался в эпицентре проблем безработицы. На работу принимали лишь одного рассыльного, двух отливщиков типографского шрифта, высокопрофессионального часовых дел мастера и ученика парикмахера. Настроение у Йере стало совсем мрачным. А у отца, наоборот, поднялось. Он уже сменил монокль на очки и нашел в газете небольшое объявление: приглашали на работу рекламного агента по увеличению фотоснимков с оплатой в процентах от стоимости полученных заказов. Еремиас почувствовал себя так, будто он уже завтра готов расплатиться со своей экономкой, причем с учетом пресловутых восьми процентов. Йере не стал завидовать отцу, а лишь посоветовал тому попробовать, хотя отлично понимал, что овчинка выделки не стоит В городе пути отца и сына разошлись. Отец пошел в фотоувеличительную мастерскую продавать свои выдающиеся способности, а Йере направился в редакцию газеты "Чтение для всех" предлагать свой детективный рассказ Но был понедельник, и редакторы не явились пока с уикэнда. Йере побывал в четырех редакциях, но везде получил один и тот же ответ- - Редактор пока не появился. И безвестному писателю пришлось довольствоваться жарой летнего дня и суровостью жизни Усталый, безразличный ко всему на свете, Йере остановился перед витриной магазина полюбоваться своим отражением. Он был бледен, как настоящий член общества трезвости. Во внутреннем кармане пиджака лежал превосходный детективный рассказ "Тайные роды в женском монастыре Линтула", но ему не посчастливилось обменять эту бумагу на бумажные купюры. Постояв некоторое время у витрины, Йере обнаружил, что в ней выставлены часы. Стало быть, это часовой магазин и мастерская, в чем начисто отсутствовал поэтический ореол Часы напомнили ему о целом ряде печальных факторов: о необходимости по утрам регулярно вставать с постели, о разбивающемся стекле циферблата и о воровстве из карманов. Единственным светлым пятном был ломбард, в котором можно было заложить часы, но отнюдь не сообразно их стоимости. В этот момент из магазина донесся громкий крик, и Йере услышал слова, которые в печатном виде можно встретить только в толковом словаре нецензурных выражений. Он стоял буквально рядом с дверью магазина, которая внезапно открылась, и на тротуар кубарем вылетел мужчина - маленький, тщедушный, с прищуренными глазками, типичный часовщик. Тотчас в дверном проеме появился энергичный сопровождающий, по внешнему виду явно хозяин мастерской, выдавший последнее напутствие бедолаге часовщику: - Никогда больше не получишь работы в моем заведении! Не нуждаюсь в помощниках, которые уже с самого утра пьяны и забывают, к черту, о работе! Прохожие стали останавливаться, наблюдая за представлением и перешептываясь. Одна дама, перешагнувшая рубеж среднего возраста, громко заявила: - Вы жестокий человек! Пинаете слабое существо, да еще ругаетесь. - Симпатизируйте ему сколько хотите! Это ничего не стоит, - грубо ответил владелец мастерской. - А то, что я его пнул, - ложь! - Я видела! - взвизгнула женщина. - Могу поклясться, что видела. - Клянись, твое дело! Я клянусь только тогда, когда заполняю декларацию о доходах. Нагрешивший часовщик с трудом поднялся на ноги, потер бедро, слабо улыбнулся и затерялся в толпе. Владелец мастерской еще мгновение постоял в дверях своего заведения, а затем вошел внутрь. Йере остался на месте, переживая происшествие. Хельсинки действительно крупный город, констатировал он про себя, людей выбрасывают и награждают пинками, прямо как в цирке. Йере бросил оценивающий взгляд на дверь, остававшуюся распахнутой, словно душа юного студента. И тут в голову ему пришла мысль, которую американец Рокфеллер, может быть, посчитал бы гениальной Он решительно проник в мастерскую и представился ее владельцу. Вспомнил философа Руссо и поинтересовался, нет ли работы. Часовых дел мастер Кахилус, с выдвинутым вперед подбородком, как у боксера Шмелингена, и с усами а-ля Гитлер, встретил его с восторгом, увидя по случаю понедельника в Йере квалифицированного помощника по ремонту часов Он даже не потребовал у соискателя справок с прежних мест работы. Когда же услышал, что Йере много путешествовал и даже побывал в Швейцарии, то был так восхищен, что утратил последние остатки разума. - Ну вы просто в яблочко попали. Я только что дал коленкой под зад Нюлунду, чтоб он протрезвился, и тут появляетесь вы, словно по мановению Божьему. От вас не пахнет.. Я имею в виду - спиртным. - Я трезвенник, - объяснил Йере. - А я нет. Но не люблю, когда меня начинают по-обезьяньи передразнивать. Кахилус показал новому помощнику свою небольшую мастерскую, отвел его на рабочее место и ознакомил с работой на текущий день. Йере старался пореже выдавливать из себя слова, а точнее, разумно молчал, и это покорило Ка-хилуса, который был человеком, знающим себе цену, но, по мнению Йере, гораздо более простым, чем мир идей Мартина Лютера. - Приступайте тотчас же к работе, - воскликнул Кахилус. - Десять марок в час, а за сверхурочные плата такая же. Вот вам рабочие задания и накладные почасовой оплаты труда. Вы не член профсоюза? - Нет. - Отлично. И нечего в нем делать. Я имею в виду объединения рабочих. Для часовщика это неприемлемо. Часовых дел мастер - хозяин своего положения, если умеет вести себя правильно. Кахилус отправился на свою половину магазина, поверив Йере, словно ангелу. Йере удалось услышать, как Кахилус, обращаясь к продавщице, произносил слова благодарности новому помощнику, который даже жил в Швейцарии, в настоящей академии часового мастерства. Йере чувствовал себя несколько неуверенно, словно позволил себе сделать что-то запретное. Тайный союз бесстыдства и молчания обычно именуют благопристойностью, и совесть должна была подчиниться этой истине. Он никогда в жизни не вскрывал крышку часов. Знал, что у часов есть заводная головка, стрелки и цепочка. Однако, может быть, оно и допустимо, чтобы один день прошел до вечера в полном неведении Большая часть человечества бродит в неведении всю свою жизнь, не испытывая ни малейших угрызений совести. Сколь отрадно вспомнить в такой момент слова пророка: умножающий свои знания умножает свои горести [5]… Йере ознакомился с рабочими нарядами, словарный запас которых напоминал модернистскую поэзию. Покрутил в руках большой будильник, но открыть крышку не решился В этот момент в мастерскую зашел Кахилус Его лицо сияло удовлетворенностью и непринужденной радостью - Слушай, Суомалайнен, мне надо отлучиться по делам в город. Вы вместе с девушкой займитесь делами магазина. Я очень уважаю честность. И, как я уже сказал, десятку за час. - За сверхурочные та же плата, - добавил Йере. - Совершенно справедливо. Но сегодня у нас сверхурочных работ не предвидится. Люди сейчас часов не ремонтируют Они несут их в ломбарды или выбрасывают Но это не наше дело. Мне пора уже отправляться. И Кахилус двинулся в путь. Йере облегченно вздохнул, ибо первый рабочий час прошел благополучно. Он заработал десять марок тем, что не отрываясь смотрел на циферблат будильника и похлопывал рукой по его круглому корпусу, который покоился на четырех чахлых ножках. Он вспоминал часовых дел мастера Руссо, ставшего великим писателем. Может, самому Йере повезет и он превратится в великого часовщика? Чем дальше думал он о Руссо, тем естественнее казался ему выбор новой профессии. Во времена Руссо представители сословных и ремесленных общин носили бороды. У шкиперов, у ученых, у офицеров и у часовщиков были свои профессиональные типы бород. Только католические попы да актеры ходили бритыми, как и сам Руссо, который, с одной стороны, был светским проповедником, с другой - актером. Не борода, а роль создавала личность. Руссо был писателем и ученым-самоучкой, а каков станет самоучка-часовщик? Йере задавался этим вопросом, но ответа на него не получил. Мысли улеглись подобно монахам во время мессы, и в голове зазвучала грустная мелодия: ой, скорее бы вечер… Второй час работы прошел также в просвещенном обществе: философ Руссо и отданный в починку будильник продолжали обмениваться мыслями. Но тут наконец в беседу трех громко вмешался четвертый голос, принадлежавший продавщице магазина. Она заскочила в мастерскую поприветствовать нового помощника в лучах своей сексапильности. Йере испуганно вздрогнул, схватился за ручку завода часов и с видом специалиста стал поглаживать будильник. Девушка посмотрела на искусного мастера, полюбовалась его спокойным стилем и воркующим голосом произнесла: - Сколько стоит этот ремонт? И, протянув Йере наручные часы величиной с орех, начала тихонько мурлыкать песенку. Йере взглянул на часы, попытался открыть крышку и тихо ответил: - Может, зайдете попозже? - Клиент ждет. Он хочет узнать цену, перед тем как отдать их в ремонт. - Видимо, надо поставить новую пружину. И, пожалуй, стоит почистить их. - Ну так что мне ему сказать? Сколько стоит ремонт? - Милая девушка, - сухо усмехнулся Йере, - я пока еще не знаком с ценами этого заведения. Сто марок много? - Безусловно. В них надо только вставить стекло. - Да, да, - с готовностью подтвердил Йере. - Значит, чистить и смазывать их не надо? Он посмотрел на часики и обнаружил, что у них отсутствует стекло. Потрогал стрелки, послушал ход часов и протянул их обратно продавщице. - Назначьте цену сами… такую… умеренную. - А этот будильник? Он будет исправлен сегодня? Заказчик недавно снова приходил и спрашивал. - Да, к вечеру он будет готов. Йере углубился в работу. Он понимал, что молчание для него сейчас золото. Мысли преобразовались в действия, и их заменила бурная деятельность. Уходя, девушка бросила восхищенный взгляд на исключительно молчаливого часовых дел мастера, одной из добродетелей которого было усердие в работе. Как только Йере остался один, его тут же охватило непонятное беспокойство, и он с еще большим страхом стал ожидать прихода вечера. Кончиками пальцев он гладил часы. После долгого раздумья Йере приоткрыл заднюю крышку будильника и в образовавшуюся щель сильно подул на таинственный механизм. И сделал ценное открытие: из щели показалась тонкая шпилька для волос. Он ее вытащил и обнаружил, что механизм часов начал ритмично тикать. Йере завернул крышку, взял вылеченного пациента под мышку, выскочил в торговую половину и, обращаясь к продавщице, восторженно воскликнул: - Они пошли! Ходят, идут! Однако радость его оказалась позорно краткой. Девушка скромно сообщила, что неисправность вовсе не в механизме хода, а в звонке, который работает ненадежно, если его не подпереть какой-нибудь пружинкой. В случае крайней необходимости можно воспользоваться шпилькой для волос. Так, во всяком случае, объяснил клиент. Уверовать в свои силы Йере сейчас не помешала бы поддержка философа Ахопалтио. Он вернулся в мастерскую и вспомнил когда-то прочитанную премудрость: человек должен получить разрядку, заплакав или же рассмеявшись. А он снял свое напряжение, глубоко вздохнув. Только сейчас Йере смог по-настоящему оценить Руссо и воздать ему должное. Познать будильник значило бы познать человека, но познать человека?.. Ах, это еще не значило познать будильник. Йере уселся за рабочий стол и стал слушать тихое тиканье часов своей совести. Почему он не стал рассыльным или помощником отливщика шрифта? Он видел перед собой две другие возможности обрести экономическую независимость: влиться в ряды пострадавших от кризиса или же написать поэтическое произведение на религиозную тему. В невозвратное прошлое кануло уже четыре часа и пошел пятый. Йере больше не осмеливался открывать крышку часов. Их механизм пугал его. Он был гораздо сложней и запутаннее декларации о налогах. В этот момент со стороны магазина послышался громкий разговор. Кахилус вернулся из города, видимо, в приподнятом настроении. Внезапно голоса стихли. Кахилус и продавщица стали разговаривать шепотом, и Йере догадался о причине. Он быстро схватил молоток и принялся стучать им по металлической обшивке стола. Это были абсолютно бессмысленные действия, ничего общего не имеющие с профессией часовщика. Яростный стук молотка заставил Кахилуса влететь в мастерскую. Йере отбросил молоток и начал копаться в несчастном будильнике. - Что здесь за дьявольский гром? - удивился Кахилус. - В часовой мастерской такого грохота не бывает. Йере хохотнул пересохшим ртом: - Между делом подправил стол. Он сильно хромал на одну ногу… - Вот как! Нюлунд, видимо, повредил его. Этот мужик был способен только скандалить. Кахилус осмотрел стол и дохнул в ноздри Йере приятным ароматом коньяка. Хозяин мастерской наверняка читал рекомендации шведского профессора Мальмстена об охране здоровья: если бы люди знали, сколь полезен для здоровья коньяк, они напивались бы вусмерть. - Смотрится хорошо, - констатировал Кахилус. - Ну, а сейчас вам следовало бы пойти и немного поесть. Нейти рассказывала мне, что вы работали не покладая рук. Кахилус высказывался притчами, подобно пророку, и добродушно посмеивался. Йере растерялся, предложение Кахилуса последовало так неожиданно, что Йере даже не успел почувствовать угрызений совести. - Да, действительно надо бы подкрепиться, но только… только… - Карман пуст? - помог ему работодатель. - Совершенно… случайно.. Кахилус вытащил бумажник. - Сотни достаточно? - Даже многовато. Я ведь проработал всего пять часов. - Знаю. Ну вот держите. - Это, безусловно, много… - Берите, берите. Обычно я авансов не даю, но поскольку вы производите впечатление весьма знающего человека да и нейти сказала, что работа шла хорошо… Несмотря на возражения Йере, Кахилус вложил в ладонь своего помощника банкноту в сто марок. Йере схватил шляпу и трость. Кланяясь и рассыпаясь в благодарностях, он направился к выходу. Как только его подошвы коснулись тротуара, он почувствовал непреодолимое желание петь. Секунду он постоял возле двери часового заведения и поверил в провидение. Но, обнаружив, что находится слишком близко от опасной зоны, Йере быстро отбежал подальше. Вскочил в трамвай, сжав в кулаке сотню, и перекрестился. Спасибо тебе, умный и талантливый Руссо! Если бы я не читал твоей биографии, никогда бы не попытался быть часовщиком! Кахилус был тоже доволен. Он попросил продавщицу заказать чашечку кофе и выразил свои мысли следующим образом: - В этом человеке чувствуется, так сказать, культура. Да и дело наше знает. Продавщица не выразила ни согласия, ни отрицания. А Кахилус продолжал: - Он, видимо, и не женат? - Кольца я, во всяком случае, не видела… - Кольца меня не беспокоят! Но… Как его фамилия? - Суомалайнен. - Да-да. И вообще покладистый человек. Не умничает, не скандалит. Любит мир, как Иварсен [6], и перед ним открыто будущее. Теплый летний вечер смотрит с отцовским пониманием на будущую жизнь Денатуратной. Малышку Лехтинена с его мандолиной водворили на место, и настроение упало на две октавы ниже. На тесном дворе Гармоники копошатся полторы дюжины грязных оборванных ребятишек. В их глазах полыхает летняя беспечность и скрытый страх, что их отправят спать. Они не испытывают тех огромных забот о пропитании, которые тенью падают на духовный мир их родителей. Для их радостного настроения достаточно и маленьких кладов со свалки: пустых консервных банок, выброшенных кастрюль- и осколков от горшков, на которых они наигрывают модные мелодии. Их мир ограничен и мал, в нем царят безмятежное счастье и цыпки на ногах. Аманда Мяхкие, стоя у открытого окна, наблюдала за малышами. В ее глазах притаилась тайная материнская тоска. Вечер принес с собой чувство одиночества, и в такие моменты она ощущала себя обездоленной, словно дерево, выросшее на пустыре. Коллективный кот Гармоники, послушный и тишайший Хатикакис, мурлычет, разлегшись на столе рядом с женщиной. Аманда гладит бархатную шерсть котяры и следит за представлением во дворе. Каждый малыш играет свою роль. Рука женщины замирает на голове кота, и ее пальцы причесывают у него за ушами. Инстинктивное движение руки вызывает чувство, в котором присутствует смирение и отказ от желаний и борьбы. Днем между Амандой и Импи-Леной произошла стычка. Аманда слышала "утреннюю молитву" Суомалайненов и сразу же, как только мужчины отправились в город, поспешила наверх с намерением высказать свое недовольство нарушением тишины и спокойствия в доме. - Пожалуй, мы пошумели немного, - согласилась Импи-Лена. - Я не имею в виду небольшой шум, такое ощущение, что здесь завели домашних животных - собак или лошадей. - Кроме клопов у нас никого нет, да и те заползли из комнаты хозяйки, - спокойно ответила Импи-Лена, в ее голосе отсутствовало даже подобие нежности. - Что за острый язычок у этой бабы! - Не люблю вмешиваться в семейные дела других. - Я хозяйка этого дома и имею право спросить, кто здесь так орал. - А у меня есть право сказать: убирайся отсюда! - У служанки нет никаких прав… - А у меня есть! - Что у тебя есть? Аппетитная задница да толстые ляжки. - Поосторожней с выражениями! Импи-Лена подошла вплотную к владелице Гармоники и прошипела: - Господин Суомалайнен на тебе никогда не женится, как бы ты ему ни вешалась на шею. Он пьяниц не переносит. - Кто это пьяница и кто это вешается на шею? - Ты! - Врешь! Смотри, подам на тебя в суд, и тебя обвинят во внебрачной связи. - В чем? Нет у нас никакой связи. Тебе это хорошо известно. - Вот балда… Не знает даже, что такое шуры-муры… Руки Импи-Лены сжались в кулак, и в ее мощных мышцах сосредоточилась сила троих женщин. Она вцепилась в волосы хозяйки, уставилась в ее глаза и тихо произнесла: - Мяхкие… Этот плод не по твоим зубам! Если ты сейчас же… Импи-Лена выпустила всклокоченные волосы своей противницы, схватила табуретку и запыхтела. Аманда попятилась, затряслась от страха и выскочила в переднюю, где собрались жильцы дома послушать перебранку. - Убирайтесь, или вас выбросят! - оскорбленно завизжала она. - Мне не нужны волостные иждивенцы. Она скрылась в своей комнате и, задохнувшись от злости, стукнула кулаком о кулак. Мяхкие не была знакома с излюбленным афоризмом Еремиаса Суомалайнена: никогда не забывай о достоинстве, ибо только достоинство отличает человека от других живых существ… Постепенно бушевавшая вовсю энергия Аманды сошла на нет. Она бросилась на постель и попыталась смыть слезами испытанное унижение. Только сейчас до нее дошло, что вожделенный плод ей не по зубам. Но побороться за него следует. Вечер уже полностью вступил в свои права, но воздух еще сохранял удушливое тепло. Толпа ребятишек, резвившихся во дворе, уменьшилась и насчитывала не более полудюжины. Остальных позвали или увели домой. Аманда снова сидела у окна, освещенного последними отблесками прячущегося за горизонтом солнца. Она гладила спинку Хатикакиса, переживая пустоту своей жизни. Что-то сломалось, что-то исчезло. У нее появилось сомнение в том, что она является хозяйкой своего дома. Аманда сидела босиком и не замечала непроизвольных движений шишковатого большого пальца правой ноги. Только когда под ноготь вонзилась вызвавшая боль заноза, она обнаружила, что царапала пальцем по щели, образовавшейся в обоях. Мяхкие со злостью столкнула кота на пол и принялась извлекать занозу. На том закончились ее душевные муки, а боль под сердцем переместилась под ноготь большого пальца. Хатикакис, не проявляя, впрочем, ни малейшего цинизма, попытался опрудить икру ноги хозяйки. У Суомалайненов этим вечером настроение также было унылым. Еремиас получил место в фотографии, которая занималась увеличением портретов, но сейчас уже был готов передать его любому другому. Более одиннадцати часов он нарушал домашний покой граждан, но охотников увеличить собственную фотографию так и не нашел. По мнению Еремиаса, это свидетельствовало о скудности эмоций, отсутствии благоразумия и излишней скромности народа Финляндии. И все же он в какой-то степени был доволен результатами истекшего дня: его всюду встречали любезно и приглашали приходить снова. Только в одном доме ему ответили грубо: - У нас на портреты не молятся, ваше высочество. - Извините, ваше ничтожество, - ответил Еремиас и закрыл дверь, на которой была укреплена небольшая табличка: "Общество слепых. Мастерская по изготовлению ершиков для чистки ламповых стекол". Еремиас после дневного похода вернулся домой уставшим и голодным. Импи-Лена в ответ на его приветствие заявила, что уходит от них. Для Еремиаса ее заявление было подобно оглушительному удару. Он попытался доходчиво поговорить с этой женщиной - просительно, почти раболепно: - Импи-Лена, не обращайте, пожалуйста, внимания на мелочи. Между людьми, случается, возникают размолвки. И, как я уже говорил утром, мы не собираемся растранжиривать ваши сбережения. Сейчас я поступил на службу… - Служба! - в удивлении воскликнула женщина. - Неужели господин стал агентом фирмы Зингера? - Ну нет, конечно, не такая мелкая должность. У меня ведь есть и другие возможности… - Да, возможности у господина имеются, надо бы только использовать их на благо… Хорошие возможности. Но я все же решила уйти… - Почему? Женщина замолчала. Она скрыла от хозяина, что истинная причина ухода - вдова Аманда Мяхкие. Только из-за нее Импи-Лена хотела поменять место работы. Она украдкой взглянула на своего хозяина и почувствовала жалость к этому беспомощному и нерасторопному мужчине, у которого бедность отняла все, кроме его апломба. Импи-Лена попыталась ответить, но подобрать нужные слова оказалось так же трудно, как проехаться на санях по песку. - Конечно, я знаю, что получу свои деньги обратно и даже с процентами, но сейчас я решила уйти, - наконец произнесла она. - Уйти да уйти. Куда? - Не знаю. Пойду куда-нибудь. Да и годы уже не те. Импи-Лена всегда страшилась старости, хотя до конца и не верила в ее приход. Еремиас, в свою очередь, замолчал. Только сейчас до него дошло, кто являлся его опорой и защитой. Импи-Лена действительно хорошая женщина: верная, надежная и старательная. Но одинокая. Старые девы обычно одиноки, но живут дольше замужних, ибо неумирающая надежда манит их к жизни. В передней послышались шаги и тихое мурлыкание. В комнате появился Йере. На его лице играла широкая улыбка. Он беззаботно забросил шляпу и трость на вешалку и заговорил стихами: - Бросим прочь еремиаду, запоем-ка серенаду… - Сын! Хватил крепенького?! - воскликнул отец и втянул в себя воздух. Йере с форсом протянул экономке банкноту в сто марок. - Это только начало… Преданное сердце служанки трепетно забилось. Жест сына благотворно подействовал и на настроение папы. Он погладил бороду и торжественно произнес: - Я всегда утверждал, что Йере пером заработает себе на жизнь. Сочинительство - это, так сказать, культурная работа. Йере уселся за стол и в знак согласия кивнул головой. Он не хотел разрушать иллюзий, поскольку вместо них ничего предложить не мог. Настроение поднялось, все успокоились, и беседа потекла легко и безобидно. После ужина Йере отправился в Аспирин навестить магистра Ахопалтио. Философ заразился в легкой форме болезнью странствий. Перед его глазами маячила чужая страна, где песня "Черный Рудольф" уже вышла из моды. Чтобы подтвердить свое непреодолимое желание, Ахопалтио снял с ушей наушники. Упаковывая чемодан, он восторженно говорил об излеченных комплексах и о симптомах внутренней жизни своей хозяйки. Попутно он прочел короткий доклад об исследованиях гормонов, выполненных в последнее время. Когда Йере зевнул, Ахопалтио свободно переключился на науку о^ воспитании и мимоходом упомянул имя Руссо Тут Йере внезапно очнулся. Он вспомнил Кахилуса и банкноту в сто марок. Поднялся, беспокойно заходил по комнате и внезапно спросил: - Ты можешь мне помочь? - Помочь? - Да. Ты долго учился и много знаешь, дай мне совет, как мне жить? Ахопалтио перестал упаковывать чемоданы, пристальным взглядом ученого посмотрел на своего друга и медленно ответил. - Как жить? Точно на этот вопрос ответить трудно. Наряду с психологической закономерностью действует социологическая, которая находится над личностью. Ты, следовательно, являешься социальным существом, которое обязано играть в жизни определенную роль. - Оставим роли в стороне! - прервал его Йере - Я уже достаточно наигрался. - Прости, я продолжу. Каждый человек должен играть какую-нибудь роль, которую он, правда, разрабатывает для себя лично. Содержание роли обычно определяет обстановка и прежде всего социальные условия… - Мне это известно, - прервал Йере, который днем целых пять часов играл роль часовых дел мастера. - Речь идет о моей жизни, а не о театральном представлении. Философ закрыл глаза и попытался сделать более доходчивой свою речь. - Проблема серьезна, - продолжил он. - Как тебе жить? Шопенгауэр говорит, что все мы, бедные смертные, порочные и одновременно добродетельные животные, жизнь которых слишком коротка для достижения совершенства как в пороках, так и в добродетелях. Марк Аврелий также утверждает, что жизнь человеческая кратковре-менна и ничтожна: вчера еще эмбрион, а сегодня уже мумия или пригоршня праха. Жюль Пейо, в свою очередь, особо подчеркивает, что леность и упадок духа коварным образом приводят нас к преждевременной смерти. А Генри Амьель и мой ученый родитель Фрейд… - Нет, нет, дорогой друг, - прервал Йере поток цитат, - я не живу ни философией, ни афоризмами. Посоветуй мне, как добыть пищу и одежду. - На этот вопрос я ответить не могу. Я и не предполагал, что тебя интересуют материальные проблемы. Подожди-ка… Кто может дать тебе совет?.. Значит, тебе нужны… - Деньги, чтобы жить. Ахопалтио растерялся. В раздумье он пробормотал: - Жизнь, посвященная погоне за деньгами, в минуту смерти покажется смехотворной, как указывает Жюль Пейо… - Познакомь меня с этим господином! - со злостью в голосе воскликнул Йере, ибо Ахопалтио выдавал советы, словно поваренная книга. - Не понимаю, что ты имеешь в виду, - удивился философ. - Культурный человек живет в одухотворенном мире впечатлений и переживаний, он должен бы обладать чувством собственного достоинства, а ты… - Мне нужна работа, понимаешь, работа. На одни лишь духовные ценности не проживешь. Думал, что ты с твоими связями смог бы рекомендовать меня кому-нибудь из своих знакомых. Теперь понимаешь? - Пытаюсь понять. Значит, рабочее место… А что ты будешь там делать? Ты же писатель. Почему ты хочешь впрягаться в работу? - Потому что мне нужно как-то жить. - Следует ли мне понимать тебя так, что писательский труд или как еще его там нынче именуют, не дает тебе желаемого удовлетворения? - Об этом я и говорю! Наконец-то мы поняли друг друга! Я всегда восхищался твоим острым умом. Ахопалтио отрицательно помотал своей головой неистового исследователя: - К сожалению, я и сейчас тебя не понимаю. Всегда верил, что работа писателя придает твоей жизни смысл, тебе нужно изучать окружающий мир и трудиться. Но какая это должность?! Надо бы выяснить ситуацию с помощью подходящих опытов и тестов. Пользуясь математической шкалой, можно точно установить, какие склонности у тебя наиболее развиты и в чем проявляются недостатки. Чисто экспериментально… - Ясно! - воскликнул Йере. - Экспериментально я могу с полной уверенностью утверждать, что от тебя помощи не получишь. Ты заучился до глупости. - Я?! - Ты! Йере осознал, что добиться от умного человека понимания простейших вопросов обыденной жизни дело абсолютно безнадежное. Он более не удивлялся, что Ахопалтио должен изучить три десятка научных трудов, прежде чем придет к постижению научной истины о том, что со снижением цен на спиртное люди будут за меньшие деньги приходить в состояние опьянения. - У тебя были когда-нибудь экономические затруднения? - спросил Йере. - Все зависит от классификации. Если исходить из утверждений Вундта… - Не делай этого! - прервал собеседника Йере. - Исходи из собственного кошелька, он ближе к твоему сердцу. Ты страдал когда-нибудь от недостатка денег? - Нет… В жизни много иных ценностей. - Поэтому тебе и трудно понять, что человек проживет по твоим рецептам не более десяти дней. - По моим рецептам? О чем ты? - О том, что ты сам столь упрямо пытаешься вдолбить мне в голову. По-твоему, человеку не нужно жилье, ибо у сына человеческого не было угла, где бы он мог приклонить голову. Голод и жажду я должен утолять Марком Аврелием. Одежды мне не нужно, "прикроюсь" Метерлин-ком. Налоги будут оплачивать психоанализом Фрейда, Эб-бингауза или Дитни, счета в ресторанах - сенсуальной психологией Циена. В трамвае, парикмахерской и бане я могу сидеть, не тратя ни пенни, - достаточно лишь иметь при себе том Демокрита или Амьеля, и все сразу завертится, как в венском вальсе. Блестящая, поистине превосходная психопатология повседневности. Йере закончил свое выступление, ибо Ахопалтио бросился устанавливать на уши заглушки. Собеседники оказались в немом пространстве. Оба говорили на безупречном финском языке и все же не понимали друг друга. Наконец в мозгах философа просветлело. - Следует ли мне понимать так, - спросил он примирительно, - что ты намерен устроиться на работу и получать жалованье? Говоря просто, пойти в услужение к какому-то постороннему человеку. Правильно ли я понял? - Да, - вздохнул Йере. - Однако оставим это. Тебе еще нужно собрать вещи для поездки. Не хочу больше мешать тебе. Йере намеревался уже уйти, попрощался с философом и пожелал ему счастливого пути. Ахопалтио проводил гостя во двор и тут что-то вспомнил. Он начал принюхиваться к аромату цветов, росших у стены, и вдруг радостно воскликнул: - Хороший запах! Хороший запах! Будь благословенна ассоциация! Йере втянул в нос воздух, но почувствовал в ноздрях лишь вонь куриного помета, исходящую от грядок. Он с сожалением посмотрел на своего друга, который принялся повторять то же самое с еще большим воодушевлением: - Ассоциация - это удивительное сочетание представлений, под влиянием которого одно представление приводит к пониманию другого. Я совсем забыл, что мыловаренный завод "Чудный аромат" ищет человека на должность начальника отдела рекламы. Мой дядя является там директором-распорядителем. Могу порекомендовать тебя. Говори сразу, согласен ли ты принять эту должность? Йере не успел ответить, а Ахопалтио продолжал: - Работа в Выборге. Блестящая библиотека, пышущие здоровьем бойкие женщины, театр на открытом воздухе, автобусное сообщение с Терийоки… - Знаю, знаю. Выборг ведь моя родина. - Ну, значит, все ясно. Надеюсь, что ты приживешься на новой должности. Напишу тебе открытку с дороги. Привет! Ахопалтио при необходимости проявлял недюжинные способности оратора, который просто оглушал слушателя. Йере попытался сочинить ответ, но заметил, что стоит на дворе в одиночестве. Гостеприимный хозяин сбежал упаковывать вещи. Йере не удивился поведению своего друга, поскольку и раньше встречал людей, для которых сами исследования гораздо важнее результата. Если Ахопалтио вещал о женской красоте, то объяснял ее причины, исходя из типа расы и, соответственно, строения тела. Он заказывал себе к костюмам по две пары брюк, хотя и не вел двойной жизни. Йере, испытывая некоторое разочарование и тоску, двинулся по направлению к Гармонике. Вечер был прохладный и тихий. Скоро на землю пала ночь. С ближайшего луга вверх поднимались жиденькие полоски тумана. Казалось, что над кронами деревьев, как бы шелестя, сгущается темень. Сердце писателя, автора произведений для еженедельных журналов, сжалось, поглощенное борьбой за существование. В ушах звенели слова: "Надо выполнять нормальную работу". Обман во многих случаях допустим, на него временами можно опереться, но вечно обманывать невозможно. Йере медленно брел по тропинке и остановился перед воротами Гармоники. От стен исходил острый запах перечника. Йере думал о представлении, которое порождает новое представление. Он уставился на горшок с перечником, у него возникла ассоциация его с мыловаренным заводом "Чудный аромат". Голову философа редко посещали практические мысли, но, пожалуй, о предложении Ахопалтио следовало подумать. Конечно, сначала следует хорошенько выспаться, а затем позволить незнакомым импульсам начать действовать. Как говорил Талейран: помните, нельзя поддаваться служебному рвению! Мысли и планы мешали ему заснуть. Из щели приоткрытого окна в комнату проникали свежий воздух и шуршащие ночные звуки. Комнату уже осветили первые соломенные лучи утра, когда он наконец погрузился в беспокойный сон. Так началось повторение событий предыдущего дня. Он вновь переживал во сне то, что ему не удалось пережить наяву. Глава третья, в которой судьбу Йере решает психотехника Он получает влиятельную должность и множество новых знакомых Директор Сувисумпело бросил на Йере пронизывающий взгляд инквизитора, но ничего не сказал. Затем поднялся, приблизился к писателю, стоявшему в дверном проеме, и вдруг повернулся к нему спиной. Затылок у него был массивен и красен, словно шляпка мухомора. Вдоль и поперек его пролегли складки благополучия. Спустя мгновение директор снова развернулся фасадом к писателю, расставив ноги подобно заглавной букве "А". Нос цвета красной меди неоспоримо свидетельствовал о превосходстве коньяков высшего сорта над остальными и о зарождающейся болезни печени Тройной подбородок наводил на мысль о персонажах кисти художника эпохи Возрождения Наконец он медленно произнес: - Рекомендации моего племянника для меня пустой звук. Он, с позволения сказать, хуже моей тещи: какой-то странный дурак или, точнее, сумасшедший. Одно время ему всюду чудился запах гнилой селедки, а теперь его преследуют таинственные голоса. Муравьи завелись у него в мозгах, вот он и бежит за границу Якобы отдыхать, хотя и дня не проработал Поэтому рекомендациям этого мальчика верить нельзя Но если у вас есть литературные наклонности, вы не пьете, не воруете и способны продавать, то попытаться можно Директор Сувисумпело закончил свой пространный монолог и сел - Спасибо, - робко прошептал Йере - За что? Вопрос еще не решен. Первому встречному мы не доверим заведовать рекламой мыловаренной фабрики "Чудный аромат". На эту должность претендентов много. Все вы пройдете испытания. А что касается рекомендаций- Да, я уже вам сказал, какое придаю им значение. Йере уже готов был отказаться от своей затеи, но в этот момент открылась дверь и личный секретарь директора пригласил его в комнату, отведенную для экзамена. Здесь уже томились в ожидании два подопытных кролика. Один из них - магистр, многообещающий химик Вяхякуккула, а другой - лейтенант в отставке Лаулаяйнен, который до сих пор не удержался ни на одной должности. Господин секретарь, в прошлом проявивший недюжинные способности в должности ученика пекаря, предложил претендентам сесть за парты. В комнату вошел побагровевший от приступа астмы директор Сувисумпело и погрузился в кресло. Секретарь вынул из папки кипу чистой бумаги и голосом наставника произнес: - Господа, прошу тишины. Сувисумпело чихнул, шумно высморкался, затем рыгнул и расстегнул жилет Секретарь раздал претендентам бумагу, карандаши и воскликнул: - Приступаем к экзаменам! Внимание! Начали! Воцарилась тишина. Экзаменующиеся посмотрели на экзаменатора, а потом друг на друга. Секретарь выпалил: - Когда утонул большой танкер? Отвечайте сразу. Никто не ответил. Шансы претендентов остались равны. - Кто живет за стеной моей квартиры? - спросил секретарь. Снова сонная тишина. Экзаменатор ответил сам: - Конечно, сосед. Йере почувствовал признаки зарождающейся внутри ярости, направленной против психотехники. Магистр Вяхякуккула думал еще над решением первой проблемы, а лейтенант Лаулаяйнен перочинным ножичком выковыривал грязь из-под ногтей. Секретарь излучал торжество победы, ибо неоценимая помощь, которую он оказывал фабрике "Чудный аромат", как раз и состояла в умении тонко поставить вопрос Он спросил в третий раз: - Что может сберегать каждый человек? Магистр Вяхякуккула записал вопрос и принялся за разработку схемы ответа. По мнению лейтенанта Лаулаяйнена, человек ничего не может сберегать. Йере ответил: - Дневной свет. Секретарь растерялся. Директор Сувисумпело с очумелым видом уставился в пол. Его подбородок стал внезапно четырехэтажным. Затем он вопросительно посмотрел на помощника, тот, в свою очередь, выразил мысли шефа вслух: - Экзамен - не забава. Цель изучения личности - определить, пригоден ли человек для должности Тишина! Секретарь посмотрел на директора. Тот кивком головы одобрил поведение своего помощника. - Начинаем письменный экзамен, - объявил секретарь. - За десять минут вы должны написать рекламное объявление для газеты о продукции нашего завода, душистом мыле "Леммикки", на которое почему-то плохой спрос Этот экзамен окончательно решит, кто из вас подходит для должности заведующего рекламой на фабрике "Чудный аромат". - Что это за мыло? - поинтересовался магистр Вяхякуккула. - Какой у него запах? - спросил лейтенант. - Автору рекламы вовсе не нужно что-то знать о товаре, - отрезал секретарь. - Реклама - это тот же продавец, а от продавца требуется лишь уверенность в собственной правоте, а отнюдь не знания. Лейтенант прищурил глаза, поставил себя на место мужчины, который тайком, через замочную скважину, заглядывает в ванную комнату, и вообразил себя куском душистого мыла в руках красавицы. Магистр Вяхякуккула поковырял в ушах, извлек оттуда кусочки серы, кончиками пальцев скатал их в небольшие шарики и в очередной раз приступил к разработке схемы ответа. Секретарь провозгласил: - Приготовились, внимание, начали! Магистр и лейтенант сразу приступили к работе. Йере же, покусывая кончик карандаша, принялся сравнивать директора Сувисумпело с его племянником Ахопалтио. Наконец, когда пролетела добрая половина отведенного времени, он спохватился и начал торопливо что-то царапать на бумаге. Карандаши выписывали закорючки, в форме которых племянник директора и философ Ахопалтио наверняка нашел бы символику космоса и определил бы типы характеров. Десять минут истекли. Секретарь постучал по столу и объявил урок чистописания законченным. - Прочитайте ваши сочинения. Прошу по одному. Начнем хотя бы с магистра Вяхякуккула. Магистр трех степеней поднялся на своих могучих ногах и начал читать текст, явно написанный химиком. - Мыло в химическом отношении является натриевой солью жирных кислот В качестве сырья для его изготовления используют жиры, жирные кислоты и щелочи, поташный щелок, каустическую соду и ароматические вещества. Жиры - это соединения карбоновых кислот и глицерина. Химическая формула глицерина - С3 Н8 О3… - Довольно, идиот! - прервал магистра директор Сувисумпело. - Убирайтесь отсюда! Заведующий рекламой из вас не получится. Пораженный химик попытался в свою защиту сказать, что у него прекрасные оценки по многим предметам и он работал ассистентом у самого А.И.В. химиком и инженером по эксплуатации мыловаренной фабрики, также прачкой в своей семье Директор зарычал на него и предложил бедному магистру убираться туда, откуда он появился на свет. Вяхякуккула вылетел из комнаты, крикнув на прощание: - Вздор! Я буду жаловаться! Следом за разочаровавшимся магистром-неудачником настала очередь лейтенанта Лаулаяйнена. Он по-военному щелкнул каблуками и огласил свою литанию, точь-в-точь как приказ по батальону. - Господин директор, дамы и господа! Мойтесь мылом "Леммикки" фабрики "Чудный аромат"! Девять из десяти кинозвезд моют им руки, лицо, а в бане - и все тело. Вершина жизни - это марш-бросок, но после марша - в обязательном порядке мыло "Леммикки". Приказываю: покупайте сегодня! "Леммикки" обладает стойким ароматом, а на его обертке красивая женщина. Оно подходит и для туалетной комнаты офицерского казино. Этим мылом хорошо мыть и ноги, поскольку оно пенится, как лошадь после хорошей скачки. Приказ начальника рекламы. - Местами сойдет, - раздраженно выдохнул директор. - Согласен, что в вашем сочинении присутствует уверенность, но марш-бросок и лошадь в пене надо убрать. Идите в приемную, подождите. - Слушаюсь, господин директор, - ответил лейтенант и, уверенный в победе, чеканным шагом удалился из комнаты. Настала очередь Йере выступить с речью в пользу "Леммикки". Он устало взглянул на директора и секретаря. - Читайте! - бросил директор. И Йере начал: - Прекрасная жрица богини Афродиты, кожа которой была подобна нежнейшему алебастру, нашла свою вечную молодость в мыле, изготовленном из плодов масляничного древа. Прошли века, прежде чем люди смогли раскрыть тайну ее неувядаемой красоты. Ее раскрыл не Париж и не Голливуд, а мыловаренная фабрика "Чудный аромат", начавшая производить мыло "Леммикки". Сейчас каждая женщина с помощью этого мыла может достичь божественной красоты жрицы богини Афродиты. Оно уничтожает прыщи, веснушки и потливость, делает глаза и разум ясными, фигуру гармоничной, увеличивает притягательную силу женственности. Оно гарантирует каждой женщине прекрасное будущее. Взгляните, чего достигло "Леммикки": им пользуются уже все артисты. О, "Леммикки"! Ты источник вечной молодости и секрет красоты кинозвезд! Я избираю тебя моим другом, клянусь твоим именем. Кто бы… - Довольно, остановитесь! - воскликнул директор Сувисумпело. - Производительность нашей фабрики ограничена. Директор приблизился к Йере и пожал ему руку. - Рад с вами познакомиться, господин Суомалайнен. Как я уже говорил, я высоко ценю моего племянника, магистра Ахопалтио. Он знает людей, и у него, черт возьми, есть нюх! Йере еще полностью не осознал того, что говорил директор. Ему редко приходилось встречаться с деловыми людьми. Сувисумпело повернулся к секретарю и официальным тоном произнес: - Мутикаинен, закажите завтрак на двоих! И выпить! В голове Йере Суомалайнена произошло, выражаясь языком кинематографистов, короткое затемнение. Спустя полчаса Йере уже сидел в обществе директора Сувисумпело в ресторане "Кямпи" и предавался радостям жизни. Директор был предельно предупредителен, если позволительно такое выражение о человеке весом в сто сорок килограмм. - Я люблю стихи, - говорил директор. - В школе я читал "Фенриха Столя" и многое другое. Поэзия - это хорошая реклама. Как говорил Алексис Лейно: цену мы сами себе набиваем…[7] Йере готов уже был подхватить "хой лаари лаари ла", но вовремя обратил внимание на исключительную серьезность своего работодателя и вспомнил о том, как перед смертью восхищался собой Нерон: "Какой поэтический талант в моем лице уйдет со мной в могилу!" Йере больше уже не думал о том, что сдал психоаналитический экзамен лишь "со злости". Его мыльная лирика превратилась в продукт мысли, в целеустремленное ее выражение. Сейчас ему оставалось только осознать, что он стал начальником отдела рекламы мыловаренного завода и уже сегодня отправится в Выборг. После ленча оба господина на минуту заглянули в контору завода, где Сувисумпело передал Йере инструкции, деньги на дорогу и чек на небольшую сумму. При этом не произнес ни слова о всемирном кризисе и безработице. Затем он вложил под мышку новоиспеченного начальника рекламы портфель с документами и приступил к церемонии прощания. - Я сегодня сообщу в Выборг о вашем приезде. Спросите там инженера завода. Он даст более подробные инструкции и познакомит с предприятием. Да, вот еще что: постоянно поддерживайте связь с нами, с главной конторой, и помните, что руководство завода осуществляется из Хельсинки. Сувисумпело протянул потную ладонь, напоминавшую кусок парного мяса, и проводил подчиненного до двери. Оставшись один, он взял в руки "псалтырь" мыла "Лем-микки", написанный Йере Суомалайненом, сел в кресло и еще раз с удовольствием прочитал это произведение. Он был совершенно уверен, что новый начальник рекламы сможет распродать этот неудавшийся деготь, который уже неоднократно намеревались смешать с хозяйственным мылом для стирки белья. *** Мысли Йере были далеки от мыла, ибо сейчас у него появилась должность и наполненный желудок банкира. Он, насвистывая, шел по направлению к железнодорожному вокзалу, и тросточка в его руках взлетала подобно палочке дирижера, отражая его прекрасное настроение. Он завернул на секунду на почту, послал отцу чек и поздравительную открытку. Затем начистил до блеска ботинки, дал человеку из конторы "Пикатоймистон Марсси" десять марок чаевых, купил билет и поспешил на поезд. Неукротимая тяга к путешествиям жгла его душу. Он был бы идеальным типом вечного странника, если бы не требовал от себя безупречного соблюдения приличий. Даже самая короткая поездка воздействовала на него, как валерьянка на старую деву: она успокаивала и одновременно возбуждала. Многие люди в поезде расслабляются, ведут себя непринужденно. Застенчивость уступает место сдержанной словоохотливости. Йере почувствовал это уже в самом начале пути. Господин, сидевший напротив него, представился, как только они подъехали к станции Пасила. - Надеюсь, вы меня знаете? - К сожалению, нет, - ответил Йере, смутившись. - Не знаете? - удивился вступивший в средний возраст сосед с бабьим лицом, патетическим голосом, чувственной нижней губой и довольно-таки распутными глазами. - Тогда разрешите представиться: Юхани Суомала, драматург, пионер финской драмы. Все знают мои исторические спектакли и неверную жену, они в равной степени полнокровны, полны страсти и красивы. Йере тоже назвал себя, но это не произвело ни малейшего впечатления на драматурга - тот слышал лишь один свой голос. Ноздрями Йере почувствовал, что автор исторических драм прибыл на поезд, побывав в кабаке. Он говорил торжественно, но в его речи отсутствовала духовность. На подходе к станции Керава он разнес вдребезги мировую драматургию, раздев ее догола, а начиная со станции Хювинкяя говорил уже только о своем творчестве. - Моя литературная продукция обширна и прекрасна, да и мощна, как черт, и держится на сценах, как тысячи чертей. Пассажиры стали поглядывать на спутника Йере. Вагон в мгновение ока превратился в малую копию ада, где ближайшим друзьям писатель-драматург раздавал ласкательные имена. Он был прекрасен, словно сам сатана, красив и грозен, как дьявол, страстен и грешен, будто чертовка. Йере он не давал вставить и словечка. Тому оставалось только смиренно слушать, изредка нервно подергиваясь и протирая запотевшие очки. Он всегда избегал сильных выражений, с помощью которых финские писатели пытаются спасти свою мужественность. Наконец драматург сменил тему разговора: - Простите, как вас все-таки зовут? Ах, да, да. А куда вы едете? - В Выборг. - В Выборг! Прекраснейшая преисподняя! И я туда же. Получил приглашение на торжества. - Юхани Суомала склонился к Йере, вытянул чувственные губы трубочкой и прошептал: - Там предстоит грандиозный кутеж. Для меня приготовили двух самых красивых женщин Выборга. Трудности жизни многих мужчин происходят от избытка женщин. У меня трудностей нет, а женщин всегда в достатке. Взгляните на мои бицепсы, вот здесь… и здесь… Пощупайте мышцы… Эту… нет, вот эту. Каковы? - Вы сильный. - И крепкий! Специально подготовился для Выборга. - Выборг - город веселый, - заметил Йере немного уставшим голосом. - Более того. Это город веселья. Это обворожительный ад! Вы же знаете Выборг! - Я родился там и учился в школе, - простодушно ответил Йере. - Никогда бы не подумал. У вас типичная морда уроженца губернии Хяме. Я не выношу выходцев из Хяме, хотя сам родился в Тампере. Но в моих жилах течет горячая кровь. Мать моя из рода Хагерти, тех самых красивых Хагерти. Я унаследовал от нее свой художественный талант, а мой брат не признает этого. Он завистлив, занимается производством бумаги, но презирает поэтов, которые пользуются его бумагой. Это составит концовку моей следующей пьесы. Однако послушайте, нам следует вместе пойти на этот торжественный прием. Там будет… - Суомала еще ближе придвинул свою массивную фигуру к Йере и зашептал: -…сотня красивых женщин, из которых я смогу выбрать свою… Йере поверил, ибо это было сказано шепотом. Драматург сладострастно засмеялся, и его мешкообразные веки задрожали. Через какое-то мгновение Суомала вышел из купе, а когда возвратился, то количество заготовленных для него в Выборге женщин поднялось до тысячи. - И учтите, - с ударением произнес он, - они самые красивые в мире. Но ведь и я неплохо выгляжу, как считаете? Взгляните на мою грудь и мышцы! - Он стукнул себя кулаком в грудь. - Весь Выборг ждет меня. Там знают, что без меня в Финляндии не было бы ни драм, ни исторических романов. - Станция Риихимяки, - крикнул в это время проводник, - стоянка восемь минут. - Финский театр не сможет существовать без моих драматических произведений… - Пересадка на поезда, следующие на север, - добавил проводник… - Не мешайте мне, - заметил драматург. Поезд остановился, и Суомала поспешил в вокзальный ресторан отведать селедки. Йере облегченно вздохнул и остался в вагоне. Прошло семь минут. Йере обнаружил, что на соседней скамейке сидит господин и пытается познакомиться с ним. - Мы не встречались раньше? - спросил тот. - Нет, - ответил Йере. Пролетело восемь минут, а автор драматических произведений все еще не появлялся. Поезд тронулся, Йере беспокойно осмотрелся. И в этот момент господин, сидевший на соседней скамейке, переместился на место Суомала и сказал: - Господин драматург отстал от поезда. Огромная потеря для Выборга. Разрешите я посижу на его месте? Йере кивнул. Он высунул голову в окно и увидел Суомала. Тот бежал за поездом и грозил ему кулаками. Однако сила пара победила финскую драму, и бегун отстал. Йере схватил с полки сумку писателя, трость и выбросил все это в окно на железнодорожную насыпь. Издалека послышался знакомый возглас "черт", заглушенный стуком колес поезда. Йере утратил было присутствие духа, но скоро пришел в себя. Закрыл окно и сел на свое место. На вешалке висело светлое пальто Суомала. Йере снял его и изучил содержимое карманов. Ему понравились сигары, способствующие рождению драматических произведений. Он попытался спрятаться за облаком дыма, исходящего от сигары, но человек, перебравшийся на место Суомала, не позволил ему сделать этого и спросил: - Я могу присесть здесь? - Пожалуйста. - У меня и билет есть. - В этом никто не сомневается. Состоялось взаимное представление, и через несколько минут сильная личность финской драматургии была полностью забыта. Йере совершенно не огорчился, ибо сейчас он познакомился с доктором Куралуома, ехавшим в Ленинград. Доктор также относился к тем людям, которые с большим удовольствием рассказывают о себе. Когда он увидел, сколь терпеливо выслушивал Йере сентенции Юхани Суомала, то пожелал раскрыть свою душу такому благодарному слушателю. - Я ученый, - скромно начал он свое выступление, когда поезд добрался до станции Хикия. - Ученые в большинстве являются мучениками своей науки, поскольку верят, что истина и наука - синонимы. Стоит им только отказаться от этого, они становятся богачами и отправляются путешествовать. Поездки обогащают знания человека, исключая, конечно, езду в трамвае в часы пик, где люди мельчают, становятся незначительными. Я обожаю путешествовать. Это придает науке вдохновение. - Вы, видимо, социолог? - Нет. Я биолог. Еду в Советский Союз не как социолог, а как естествоиспытатель. Решил выяснить, на каком языке поют там петухи. Я специалист именно в этой области, и будущее представляется мне весьма светлым. - Вы большой юморист, господин доктор, - льстиво заметил Йере, ибо знал по опыту, что художники и ученые легко поддаются на лесть. Лицо доктора Куралуома помрачнело. - Ошибаетесь, уважаемый. Юмора во мне меньше, чем волос на голове. К сожалению. Он погладил свое голое темя, словно оно впервые открылось ему, и через минуту продолжил: - Область моих исследований пока, как мне представляется, вам незнакома. Но позвольте я просвещу вас? - С удовольствием, господин доктор. - Ну-с. Вы наверняка знаете, что вся живность, населяющая земной шар, начиная от вшей и земляных червей вплоть до буйволов и китов, разговаривает исключительно на своем индивидуальном языке? И, что самое удивительное, в каждой стране у нее свой диалект. Эти говоры, конечно, нельзя сравнивать с одухотворенной системой понятия человека, хотя они и выражают различным образом переживания животных. Если диалекты языка животных были бы средствами цивилизованно раскрывающейся сущности, моя исследовательская работа была бы значительно затруднена, ибо лингвисты тут же стали бы утверждать, что существуют западные и восточные диалекты. К счастью, их интересуют только человеческие языковые распри, поэтому мне для беспрепятственной работы нет необходимости обращаться в общество защиты животных. Доктор Куралуома выражался точно, аккуратно подбирая слова, словно циркулем измеряя их размер и взаимосвязь. - Область ваших исследований, - искренне заметил Йере, - заинтересовала меня. Вы поистине великий юморист. Доктор Куралуома рассердился. - Я еще раз повторяю, я не какой-нибудь пустой юморист, а ученый. В моей жизни я десятилетиями не находил ничего смешного. Последний раз смеялся четырнадцатого июня тысяча девятьсот десятого года, когда мой отец вступил в новый брак (он был вдовцом шесть лет) с одной разведенной госпожой, которая оказалась матерью моей жены. Когда отец стал моим свекром, а я его зятем, тут уж я не мог удержаться от хохота. Сейчас же мне не до смеха, поскольку наши родственные связи настолько запутались, что иногда мне кажется, будто я становлюсь папой своему отцу и дедушкой себе. Однако я не силен в генеалогии. Моя специальность - фонетика животных, и следующей осенью в Хельсинкском университете будет создана такая кафедра. - Очень интересно, - воскликнул Йере. - Правда? В таком случае вы первый непосвященный, который оценил мою работу. Судя по всему, вы большой почитатель наук? Отбросим титулы! Анастасиус! - Йере! Случилось так, что они стали друзьями еще до приезда в Лахти. Поскольку дружба обязывает к делам, доктор Куралуома вынудил Йере выслушать следующий доклад: - Дорогой друг, ты знаешь, какие трудности испытывают финские ученые в своей работе. Художников, писателей жалеют, им собирают добровольные пожертвования, воздвигают памятники и надгробные плиты, нам же, ученым, не перепадает и гроша. Когда я в сорок два года защитил докторскую диссертацию на тему "Значение запаха в мире переживаний грудных детей в свете новейшей биологии", мне даже никто не посочувствовал, не говоря уже о славе. Тогда я решил сменить область моих исследований. Начал основательно и углубленно изучать современную науку о звездах, но не в качестве астролога или астронома, а как биолог. Целых три года трудился я совершенно бескорыстно и добился того, что смог опубликовать первую часть своих исследований, в которой подвергнул рассмотрению звезд киноэкрана и спорта. Что касается мира кинозвезд, то там восприняли мой труд как рекламу, а звезды спорта, в особенности боксеры, которые, став звездами, зарабатывают астрономические гонорары, заклеймили меня как врага спорта. По инициативе спортивных обществ, которым, кстати, государство оказывает помощь, мой труд был скуплен за один день до последнего экземпляра. Тома собрали на стадионе зоопарка и сожгли на костре. Тогда я поверил, что на звездное небо спортивного мира наложено табу, о котором не осмеливаются упоминать даже государственные ревизоры. Как мне сообщили, бегунов особо возмутила глава моего произведения под названием "Марка и метр" [8]. Боксеров же встретили в штыки главы: "С ринга в мир переживаний животных или в хирургическую клинику" и "Узаконенная драка с точки зрения собаки". В качестве исследователя звезд я, как видишь, мало чего добился. Поэтому переквалифицировался и занялся изучением языков животных и их диалектов. Пару раз мне выделяли деньги для моей темы, и работу считают очень полезной для общества. Месяца через два выйдет мое произведение "Языки животных", которое совершит переворот в картине мира. Многие тритоны глухи и немы, у бесхвостых лягушек имеется уже барабанная перепонка и слуховая кость, соединяющаяся с ушным лабиринтом. Язык лягушек - это вовсе не отмерший язык, как, например, латинский, хотя и намного старше латыни. На нем говорили очень широко в болотах каменноугольного периода, когда позвоночные еще только учились пользоваться органами речи. Если же мы углубимся в мою специальную область, язык птиц, то окажемся довольно близко к человеку. Поэтому не стоит удивляться сравнениям звуков, издаваемых человеком, с речью или пением птиц: гогочет как гусь, каркает словно ворона, говорит как попугай, и кудахчет подобно курице. Благодаря сильному развитию полосатого тела головного мозга слуховой аппарат многих крылатых более развит, чем у человека. Птица учится петь инстинктивно, человек - проделав огромную работу либо в консерватории, либо в певческом хоре. Песнь птицы, даже если она поет на диалекте, я слушаю с удовольствием, а при пении жены всегда приходит на ум толстоногая курица megapodius duperreyin, живущая на Соломоновых островах. Труд мой объемом более шестисот страниц, в который включены тысячи фотографий и фонетических схем, различные нюансы динамики и своеобразия форм, уже готовится к изданию. В нем отсутствует только пение русского петуха, послушать его я и еду сейчас… Выступление доктора Куралуома было прервано появлением в вагоне кондуктора, громко возвестившего: - Следующая станция Выборг! Торговцы, прибывшие из чужих краев, снимите кольца с пальцев. Отважный ученый посмотрел на Йере, как на своего ученика, но не заметил, что тот трет глаза, борясь со сном. Йере встал, надел на себя пальто драматурга Суомала, снова сел на скамью и промолвил с интересом: - Я полагаю, ваш научный труд редок по своему характеру и ценен. Я уже сейчас испытываю любопытство. Хотелось бы услышать пение петухов на различных языках. - С удовольствием! - воскликнул Куралуома. - Готов показать вам несколько образцов. Он вытащил из кармана записную книжку и принялся писать примеры пенья петухов из разных стран. - Пятилинейная система позволяет графически изобразить ноты. Взгляните внимательно! Для записи, помимо мелодии, важны еще и движения. Вот так обозначаются движения мелодии, связанные с крыльями петуха, а эти - с горлом и гребнем. В Китае, например, петух поет так: ки-ки-а-ки. Темп песни петуха и настроение в основном подчинены одной закономерности. Об этом лучше всего свидетельствуют следующие примеры: французский петух - coquerico; финский - kukkokiekuu; английский - cooc-a-doodle-coc; японский - cu-ca-ho-ca-cu-ca-hoo; греческий - cocoricoo; албанский - kokoriku; датский - kykkeliky; немецкий - kickeriki… Доктор Куралуома задохнулся, воспроизводя пение петухов, и закашлялся. В вагон вошел проводник в обществе двух сыщиков и с недоверием посмотрел на старуху, примостившуюся на скамье рядом с огромной корзиной. - Что у тебя в корзине? - А, чего… - Неужели не знаешь, что в вагоне для пассажиров нельзя провозить животных? - Знаю, знаю… Старуха заморгала глазами и начала твердить: - Когда лошадь у соседа чешется, то волосы дыбом встают. - У тебя в корзине петух? - Петух? Если на дороге найдешь лошадиный волос, то кажется, что нашел целую лошадь. - Неужто петух? Петуху петь не прикажешь, но и не запретишь. Проводник покинул вагон, а пришедшие с ним сыщики остались. Доктор Куралуома, набравший снова достаточно воздуха в легкие, внезапно закукарекал на санскритском языке. Поезд сбавил ход и остановился. Спутники попрощались, и Куралуома вышел проводить Йере в тамбур вагона. В этот момент сыщики схватили Куралуома за руки. - Куда едете? - спросил старший из них. - В Ленинград. - По какому делу? - Послушать пение русского петуха. - Не болтайте чепухи. Забирайте свои вещи и следуйте за нами. Вы задержаны. - Я? Младший сыщик принес дорожный саквояж, пальто и шляпу доктора. Ученый не стал возражать, ибо он когда-то слышал выражение, что полиция и право - синонимы. - По какой причине меня задерживают? - лишь поинтересовался он. - По приказу Центра сыскной полиции. Вы шпионите за голосами. В чью пользу? - В пользу науки. - Ладно! Вы еще расколетесь… - Я тоже задержан? - прямодушно спросил Йере. - Нет. У вас нет музыкального слуха. В этот момент из принадлежавшего русскому эмигранту курятника, пока еще не переделанного в летнюю дачу для писателей, раздалось веселое пение петуха. Доктор Куралуома восторженно воскликнул: - Друзья! Я слышал его! Это пел русский петух! - Он повернулся к сыщикам и продолжил: - Спасибо вам, представители благородной власти! Вы сэкономили мне время и труд. С удовольствием последую с вами в Хельсинки. Доктор вытащил из внутреннего кармана записную книжку и записал: Ку-ку-ре-ку. Он вознамерился было на прощанье протянуть руки Йере, но на них уже звякнули наручники. Йере посчитал для себя за благо исчезнуть и влиться в толпу милого сердцу родного города. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как почувствовал, что кто-то дотронулся до его руки, и увидел рядом с собой тщательно выбритого молодого человека, который внешне напоминал воспитанника Оксфордского университета. - Простите, - любезно произнес молодой человек. - Я имею честь разговаривать с писателем Суома-ла?.. - Да, это я, - удивился Йере. - Вы, видимо, встречаете меня? - Вы правильно догадались. Меня зовут Янхукайнен. - Инженер завода, если не ошибаюсь? - Не инженер, а завхоз, - внес поправку Янхукайнен, широко улыбнувшись. - Директор сказал, что на вас будет светлое пальто, а в руках трость, по этим признакам я и осмелился… Да, прошу прощения, раньше я с вами не встречался. Правда, ваше фото было в газете. - Моя фотография? - снова удивился Йере, но тут же решил, что мыловаренный завод где-то раздобыл снимок и опубликовал его в выборгских газетах. Молодцы. Завхоз выразил сожаление, что у Йере нет багажа и похвастался силой своих рук. Рассказал, что когда-то работал носильщиком. Затем стал рабочим сцены в театре, а сейчас уже более года исполняет обязанности завхоза. Он выразил беспредельную радость по поводу того, что руководство доверило ему выполнять функции хозяина сегодняшнего вечера, принимая писателя. Он заказал гостю номер в гостинице и поинтересовался, где Йере желал бы поужинать. После этого в честь писателя будет организован торжественный прием, который намечено начать сразу после окончания спектакля. Йере в душе благословлял Ахопалтио. Без рекомендаций философа он не смог бы стать поэтическим воспевателем мыла, которого на новом месте встречают, словно князя, в ресторане. Он больше не метался между обманом и истиной подобно актеру, который играет выученную роль, а вел себя естественно и непринужденно. Стал почти независимым от изменений обстоятельств, превратился в человека с сильным характером, который психологически и эстетически казался значительной персоной, достойной уважения. Он овладел миром с помощью мыльного могущества. Когда Йере спустя некоторое время наслаждался крабами с белым вином в обществе завхоза, картина будущего открывалась перед ним ликующим амфитеатром. - Как, кстати, идет "Леммикки"? - спросил он у Янхукайнена, движения которого были столь отточены, что он наполнял бокалы, не проливая ни капли на скатерть. - "Леммикки"? - повторил бывший носильщик и рабочий сцены. - Господин писатель, конечно, имеет в виду "Стамбульскую розу". Благодарю, она идет довольно хорошо. Но рекламы о ней надо дать побольше. Это же просто оперетта из оперетт. - Оперетта! Блестящее название! Я, видишь ли, пока еще не знаком с вашим профессиональным словарным запасом. Говоря прямо, совершенно зеленый юнец в этой отрасли. - Ну-у, господин писатель слишком скромен, - произнес Янхукайнен. - Вы полностью созрели, более зрелый, чем все остальные. - Пожалуй, пожалуй. Но в каждой профессии сначала надо познать ее словарный запас. Возьмем, к примеру, профессию часовщика. Часовых дел мастер шпеньки, на которых вращаются стрелки, зовет "ямочками от улыбки", маятник - "барабанщиком", храповик - "Гитлером", а хроноскоп - "точнемером". Естествоиспытатели, в свою очередь, говорят, что глаза мухи фальцетные, писатели болтают об анекдотах, а петит называют "навозным жуком". Янхукайнен рассмеялся. - У нас тоже есть свои словечки. Вазелин называют "вассу", а одеколон - "скрипичным ключом". - "Чему мы при этом учимся?" - вопрошал в свое время дедушка Крылов, - рассмеялся Йере, - только тому, что во всех профессиях поначалу свои трудности. - Именно так, - согласился завхоз и бросил взгляд на часы. - Нам скоро надо отправляться. Для нас зарезервированы места в директорской ложе. - Неужели вы намерены затащить меня в театр? - Конечно. Вам же нужно присутствовать на премьере. - И не подумаю! Никогда не хожу летом в театр. Правда, за исключением хороших театров. На лице завхоза появилось темно-красное пятно от выпитого вина. - Этот спектакль отрепетировали хорошо, - сказал он в свою защиту. - Артисты были бы весьма благодарны, если бы увидели вас в зале. Янхукайнен снова бросил взгляд на часы. Но Йере беззаботно махнул рукой. - Поговорим о чем-нибудь другом. Скажите-ка мне, у вас есть другие оперетты, которые нуждаются в рекламе? Для "Леммикки" мы со временем добьемся хорошего сбыта. - "Баядера" больше не пользуется успехом, и "Сильва" уже настолько навязла в зубах, что народ пресытился ею. - И для них откроется рынок. - Не скажите. Видимо, необходим некий тип, способный свести женщин с ума… - Какого черта! - оскорбленно воскликнул Йере. - Я справлюсь с этим не хуже любого. Не использованы пока еще все возможности. Мы же можем изменить их названия, поменять ароматические средства, а для внешнего оформления создать какие-нибудь новые нюансы. Женщин обмануть нетрудно, когда вопрос идет о таких опереттах. - У господина писателя блестящие идеи, - согласился завхоз, который, уподобляясь кассе театра, знал, что "дебет" на стороне кассового окошка, а "кредит" за дверью. - Может быть, все же пойдем в театр? Спектакль, правда, уже начался, но писатель имеет право опоздать из-за ужина. Йере почувствовал себя еще более польщенным. Но театр сейчас его совсем не интересовал. Обязательство трезвости, данное им часовых дел мастеру Кахилусу, было полностью забыто. Он пребывал в состоянии прелестного опьянения и не желал, чтобы успех, сопутствующий ему, претерпел бы хоть внешнее изменение. Переход из ресторана в театр означал бы подчинение своего собственного "я" жестокой воле, и это сейчас глубоко разочаровало бы его или привело к нервозному состоянию. - Решим так, что в театр мы не пойдем, - пробормотал он. - Мне трудно изменить своим привычкам. Солнце уже давно скрылось за горизонтом. При входе в ресторан заиграли огнями чудесные фонари. Первое впечатление от новой должности оказалось весьма положительным. Если завхоз завода столь услужлив и гостеприимен, то каким же может быть главный инженер "Чудного аромата"?! Йере даже злился на себя за то, что раньше не стал начальником рекламного отдела. Столь много хорошей еды и выпивки ушло в рот кого-то из посторонних! Еще раз спасибо тебе, благородный и чудесный философ Ахопалтио, вытащивший из грязи унижения бедного писаку и изменивший его жизнь. Аюблю твое прекрасное выражение: совесть, подчиненная логике, - это сверхзнание… Веселый вечер скатился к границе темноты. Еще некоторое время тому назад завхоз беспокойно поглядывал на часы и его лоб покрывался потом, похожим на пахту, выделяющуюся в маслобойке бедняка. Но затем он освободился от груза обязанностей. Если писатель не хочет идти на премьеру пьесы, его капризы следует выполнять. Да и выполнение их для Янхукайнена было абсолютно безболезненным делом, ибо он также любил оживленную жизнь ресторана "Эспиля", тем более на халяву. Почти пятичасовое общение в компании с крабами и белым вином полностью изменило наших господ. Разговаривать они стали громко и махнули рукой на малые недоразумения. Йере почувствовал симпатию к Янхукайнену, а тот влюбился в Йере. Завхоз уже полностью соглашался, что упаковку "Баядеры" необходимо обновить, а ароматические вещества заменить. Ему очень нравился словесный стиль писателя, которым тот расцвечивал понятие "оперетта": "хорошая оперетта молодит, ее пена подобна сливкам". - Точно, точно… - И если я не смогу ее продать, то тогда никто не сможет… - Никто, нет. Стрелка часов ^приближалась к самой высокой цифре на циферблате. Тут Йере вспомнил, что Янхукайнен в начале вечера говорил о каком-то торжественном приеме. Сейчас он был готов на любой поступок, ибо чувствовал себя крепче вина в рюмке. Завхоз оплатил счет чеком, и они отправились, дружески поддерживая друг друга. Йере крепко прижимал под мышкой портфель с документами мыловаренного завода, который вручил ему на попечение директор Сувисумпело перед отъездом. Начальник отдела рекламы, так блестяще начавший свою карьеру, чувствовал, что шагает несколько неуверенно. Хозяин вечера, заметив это, предложил ему свою руку. По мнению Йере, это было самое прекрасное гостеприимство, которое когда-либо ему было оказано. Подобное возможно только в Выборге, где на премьере в театре можно увидеть слезы на глазах у зрителей^ - Вы настоящий господин, - пробормотал Йере. - Господин, которого можно и постирать, и выгладить. Я дам вам хорошую должность. Янхукайнен поблагодарил. Выйдя на улицу, они сели в автомобиль. Янхукайнен назвал водителю адрес и шепотом сообщил Йере: - Мы едем сейчас в "Золотой теленок". Это увеселительное место для актеров, где можно кутить круглые сутки. Посмотрим, что скажет директор о том, что мы не пришли в театр. - Летом по театрам не ходят, - стоял на своем Йере и начал напевать песенку, сочиненную Малышкой Лехтиненом: Внебрачная связь не кончается… Янхукайнен был несколько обеспокоен. - Господин писатель, конечно, выступит с той речью, о которой, насколько я знаю, была договоренность с директором? - Я ничего не помню… Да и о чем я должен говорить? - Точно не знаю, но, видимо, вам надо сказать о сегодняшнем вечернем спектакле. Это же первое представление вашей новой пьесы. Йере почувствовал, что почти пришел в себя. Он опубликовал в издательстве "Каристо" несколько миленьких пьес, но они никогда не видали сцены. Даже не были поставлены в хельсинкском Народном театре. - Ой, дорогой друг! Об этих пустячках и разговаривать не стоит. Беспокойство завхоза усилилось. Видимо, писатель объелся раков. То он становился самой скромностью, то превращался в гордого и самоуверенного. Если писатель не выступит с речью на празднике артистов, вину за это, конечно, возложат на завхоза, который легкомысленно распорядился средствами предприятия, где он состоит на службе. "Золотой теленок" был сердцем Выборга. В этом здании в притемненных залах, разместились различные клубы. У Йере было божественное настроение, а Янхукайнена мучил душевный столбняк. Когда они вошли в зал приема, там возникла необыкновенная тишина. Все повернулись, уставясь друг на друга. Дородный господин маленького роста подошел к Янхукайнену. Это был директор театра Туннюрлампи, внешним видом напоминавший управляющего имением, а по характеру - ректора института. - Где вы проваландались целый вечер? - крикнул он, глядя на Янхукайнена, который напоминал заблудившегося в цирке провинциала. - Ну-с, объяснитесь! Где? - В "Эспиле" немного посидели, - ответил обвиняемый и, обращаясь к писателю, взмолился о помощи. - У нас был веселый вечер… - Скотина! - взревел Туннюрлампи. - В "Эспиле" напились, где же иначе? Вы же должны были встретить писателя. - Правильно. И мы вместе с ним сидели весь вечер… Неужели господа не узнают друг друга? Туннюрлампи осуждающе посмотрел на Йере и помотал тыквообразной головой. - Я имею в виду писателя Суомала! А это что за господин? - Писатель Суомалайнен, - ответил Йере за себя и за завхоза. В тот же миг ему стало ясно, что блестящий прием, крабы, вино и любезности предназначались не ему, а совсем другому. Завхоз также понял ужасную ошибку. Он попытался что-то лепетать о том, что его ввели в заблуждение, об обновлении аромата "Баядерки" и опереттах. Директор театра подошел вплотную к Йере и начал извергать слова. Но Йере оставался спокойным и поправлял свои очки, которые сползали вниз. Когда Туннюрлампи прервался, чтобы набрать в легкие воздух, Йере спросил: - Полегчало? - Мошенник! - Прошу прощения, не мошенник, а писатель. - Бандит! - Не бандит, а Суомалайнен. Йере схватил маленького человека за грудки и дрожащим голосом произнес: - Сожалею, что произошла ошибка. Но, несмотря на это, надеюсь, что вы будете обращаться с начальником рекламы завода "Чудный аромат" более любезно. Если это составит для вас трудность, продолжайте ваше представление. Характер разговора сразу изменился. Когда Туннюрлампи услышал, с кем имеет честь обмениваться мыслями, он прибегнул к помощи профессии, которая давала ему возможность зарабатывать на жизнь. На его круглом лице появилось подобие дружеской улыбки: - Ну, значит, ошибка оказалась двойной и забавной. Разрешите пригласить вас к столу? Туннюрлампи повернулся к Янхукайнену и как бы мимоходом заметил: - Мы продолжим за счет театра. Йере сел рядом с директором и, к своему ужасу, обнаружил, что он все время говорил одну лишь правду. Общение теперь стало непосредственным^и раскрепощенным, как и полагается за кулисами театра. Йере узнал, что представляемый им мыловаренный завод постоянно публикует свою рекламу в театральных программах, что предприятие подарило театру большое количество душистого мыла и крема для кожи. Сотрудники "Чудного аромата" оказывают театру помощь, а его руководители - ведущие члены общества поддержки театра. Следовательно, Йере является господином, достойным торжественного приема и подарков. Ночное веселье двигалось к утру, и Йере чувствовал себя все более влиятельной персоной. Обычно он требовал от ближних такой благопристойности, какая сродни инквизиции, но сейчас был готов даже на маленький дебош. Он был в восторге от женщин, которые ухитрялись прикрыть свое тело тремя лоскутами чего-то похожего на пластырь. Он обещал актерам бесплатно выдать подарочные наборы, мыло, кремы и даже наградить их поездками за рубеж. Кто-то сравнил его с рождественским Дедом Морозом, но Туннюрлампи пошел еще дальше: - Дед Мороз - это просто Дед Мороз, но его прообраз - Кай Кильний Меценат. Первый любовник труппы потер виски и громко произнес: - Шведы меня не интересуют. - Он был римлянином, - внес поправку Туннюрлампи. Янхукайнен, услышав о подарках и благотворительности, начал приходить в себя. - У него в Финляндии есть какая-нибудь фабрика? - поинтересовался он. - Я имею в виду этого римлянина… Туннюрлампи не удостоил прилежного завхоза ответом, а поднял бокал и предложил тост в честь начальника рекламы "Чудного аромата", за финскую мыловаренную промышленность: - Дорогие дамы и господа! Еще в древнем Риме были благородные люди, любившие искусство и поддерживавшие его экономически. Гораций, Проперций получали средства от Кая Кильния… - Не забудь о Йере Суомалайнене! - прервал его Янхукайнен. Один из молодых актеров затолкал салфетку в рот Янхукайнену. Во время дружеской потасовки Туннюрлампи пел дифирамбы благородному характеру Йере, который действительно управляет делами завода: Сувисумпело лишь теоретически его начальник… - Схема организации пока еще только разрабатывается, - заметил Йере и вылил из своего бокала несколько граммов вина на декольтированную грудь сидевшей рядом дамы. Говорил он невнятно но каждый понимал его намерения. В целях рекламы Йере дарил театральным деятелям Выборга всю продукцию мыловаренного завода. Он уже уверовал, что является главным акционером предприятия, и был богат, поскольку не играл на бирже ценных бумаг. Туннюрлампи продолжал произносить начатый полчаса тому назад тост. Он благодарил создателя мира за то, что драматург Суомала не присутствует на торжествах, не устраивает скандалов, не омрачает чудесного настроения. Говорят, Суомала повсюду прославился как драчун, а вовсе не как драматург. Когда Туннюрлампи спустя некоторое время вновь упомянул имя Суомала, из-за стола, поддерживаемый соседями, поднялся некий старый господин, постучал по бокалу и произнес с достоинством: - Что касается Суомала, то нам только что принесли короткую телеграмму, которую я и зачитаю во всеуслышание: "Я, черт возьми, отстал от поезда в Риихимяки. С приветом, Юхани Суомала". - Дорогие дамы и господа! Предлагаю выпить бокал по поводу этой великой радости. Все, за исключением Йере, осушили до дна фужеры. А начальник рекламы заснул за столом. К счастью для актеров, он уже успел сделать крупные подарки и напоминал пустой кошелек, который потерял свою форму. Глава четвертая, в которой Йере после многочисленных ресторанных состязаний удается покинуть своих празднующих друзей. Но в то же время его свобода подвергается опасности. Чтобы защитить себя, он снимает придающие ему достоинство очки и прячет их в карман Йере медленно открыл глаза. Комната была маленькой и без окон. Слабо светила лампочка, завешенная зеленой бумагой. Он спал на узкой деревянной скамье в пальто драматурга Суомала. Под головой вместо подушки лежал портфель с документами, рядом с ложем приткнулась трость. Смятая шляпа валялась на полу, словно кающаяся грешница. Он начал смутно подозревать, что на свет божий ночью выползли неведомые комплексы. Возможно, он совершил невразумительные поступки, которые наверняка раскрыли, что с головкой у него не все в порядке. Он, безусловно, нуждался сейчас в помощи Ахопалтио по части толкования снов и в рюмке для опохмелки. Он не понимал, как оказался в этом незнакомом леденяще безликом и необставленном помещении. Во рту оставался вязкий вкус празднества, а в висках стучала кровь. Йере медленно встал на ноги, протер очки и приготовился отправиться в разведку. Он подозревал, что все еще находится в "Золотом теленке", где женщин можно было разделить на две группы: на тех, кто изменял мужу, и на тех, у которых мужей вообще не было. Мужчины же продолжали оставаться ненасытными псами, которые охотятся за женщинами до тех пор, пока те сами не приберут их к рукам. Он вышел в слабо освещенный коридор и остановился, прислушиваясь. Из-за одной из широких дверей доносился невнятный шум, раздавались крики. Йере понял, что артисты продолжают свой праздник. Они любили вино, как своего злейшего врага, и при этом стремились утонуть в нем. Собственным разумом пользовались не для укрощения страстей, а лишь для их не слишком категоричного осуждения. Йере чувствовал неодолимую ненависть к себе и к окружающему миру. Он больше не был могущественным нуворишем, а лишь кающимся грешником, которого мучила совесть, давила, словно тесная кожаная куртка. Похмелье, этот миссионер человеческой души, наполняло его энергией и решимостью превратиться в судью и моралиста. Ему хотелось сейчас раз и навсегда вырваться из этой обители нечестивости и высказать ее посетителям несколько слов правды. Он не какой-нибудь незваный гость богемных празднеств и не свадебный генерал, а порядочный писатель и заведующий рекламой мыловаренного завода и уже сегодня займет свою новую должность. Да, действительно сегодня. Он не имел ни малейшего понятия о том, какое сейчас время суток. Шум раздававшийся из-за широких дверей, заметно усилился. Йере принял решительную позу и с выражением оскорбленной добродетели на лице вошел в комнату. Остановился в дверном проеме, рассматривая празднующее общество, которое не заметило его беззвучного появления. Скоро он обнаружил, что среди присутствующих нет ни одной женщины. Человек тридцать мужчин сидели за длинным столом, и каждый из кожи лез, добиваясь, чтобы слушали только его. - Не говори ерунды, Сутинен! - кричал один - у него были правильные черты лица и могучий голос. - "Омегу" не превзойдет никто, даже Тиссо! Человек, названный Сутиненом, спокойно ответил: - Я и сейчас придерживаюсь мнения, что "Этерна" и "Зенит" являются ведущими моделями. На ход "Омеги" влияют колебания температуры. Ослабевает упругость круглой пружины балансира, в связи с чем удлиняется время колебания баланса и ход замедляется. Именно поэтому твои часы зимой отстают. - Господи, это же явная ложь! Баланс моих часов выполнен из двух слоев, внутренний слой стальной, а внешний латунный. Они не отстают, а вот твои "Этерны"… - Их балансир колеблется всегда с одинаковой скоростью. Невидимая рука словно вытолкнула Йере поближе к бурлящему застолью. - Прошу прощения, - произнес он робко. - Тут что, прием артистов? Тридцать пар глаз обернулись к писателю. Тот, кого звали Сутинен, хохотнув, ответил сухо: - Господин опоздал ровно на сутки. Актеров унесли в театр еще вчера вечером. Здесь сейчас годовое собрание часовых дел мастеров. Впрочем, остаюсь при мнении, что "Этерна" и "Зенит" - ведущие модели. Нужно было обладать настоящим талантом, чтобы описать состояние души Йере Суомалайнена. Он с огромной силой прижимал портфель с документами и старался удержать слезы. Каким же он был ослом! Отвратительнейшим образом зарыл свой драгоценный мыльный талант в землю. Но сейчас должен исправиться, стать другим человеком. Он молча поклонился часовщикам, балансы языков которых на секунду остановились, и шатаясь направился к двери. Но едва дошел до порога, как дверь распахнулась и часовых дел мастер Кахилус с шумом вошел в зал заседаний. Йере попытался прошмыгнуть мимо него, но часовщик широко расставил руки и воспрепятствовал намерению писателя. - Куда спешите, господин Суомалайнен? - На работу, на работу, - едва слышно ответил Йере. - Но не в такое же время, - улыбнулся Кахилиус и продолжал. - Можете остаться здесь и присесть за стол, хотя и не являетесь членом нашего цеха. - Сейчас нельзя. - А мне нужно. Кахилус проводил Йере к длинному столу, где уже который час текла непринужденная беседа. У Кахилуса имелся материал для обвинения, который он и решил обнародовать при свидетелях. - Дорогие коллеги, - начал он торжественно. - Перед вами господин Суомалайнен. Он бросил работу без предварительной договоренности, чем поставил меня в чертовски трудное положение, поскольку я перед этим только что выбросил на улицу Нюлунда, этого негодяя. Что думают господа об этом? Это уголовное преступление или нечто иное? - Спроси у полиции! - посоветовал Сутинен. - Я спрашивал, но они не знают. Их это только развеселило. Это же настоящая чертовщина, если люди в Финляндии будут так свободно появляться на работе и смываться. Вдобавок ко всему, он сломал пружину и боек часового звонка у будильника. Что, по-вашему, с ним делать? Поднялся мощный гул, из которого выделилось несколько отдельных голосов. Сутинен потребовал от обвиняемого, чтобы тот залпом выпил пол-литра водки и во всеуслышание заявил, что "Этерна" и "Зенит" являются ведущими мировыми моделями часов. Сосед Сутинена посчитал такой приговор слишком гуманным и, в свою очередь, предложил, чтобы обвиняемый в течение двух часов беспрерывно пел национальный гимн часовщиков: "Покупай, парень, часы с кукушкой!" Кахилус в качестве общественного обвинителя, истца и одновременно свидетеля полагал, что через два часа все мастера сами превратятся в кукующие ходики, поэтому цеху стоит, видимо, изобрести более короткое и более весомое наказание. Кто-то предложил изгнание, но Кахилус воспротивился этому: - Это сейчас уже вышло из моды да и будет стоить слишком дорого. Неужели у вас, черт возьми, отсутствует фантазия? Таковой у часовщиков не наблюдалось, хотя они и были людьми рачительными, основательными и неуклонно следили за постоянными колебаниями баланса жизни. Тогда слова попросил Йере и начал свою защитительную речь вот с какой основной идеи: - Уважаемые господа! Директор Кахилус совершенно прав: меня следует наказать. Но позвольте сначала произнести несколько слов в свое оправдание. Было бы грустно, если бы произошло убийство права… - Убийство? - прервал его Кахилус. - Не хватай через край, парень! Говори по делу! Кто здесь кого собирается убивать? Йере попытался продолжить: - Когда я предложил свои услуги Кахилусу в качестве помощника, я все время думал о Руссо… - Какой у них механизм? - прервал его теперь голос с другого конца стола. - Не те ли это малютки завода Тиссо, для которых невозможно раздобыть запчастей? Еще хорошо, если их пружины выполнены из палладия или из никеля ну а если нет… Йере попытался ответить, но человек по фамилии Сути-нен опередил его: - Считаю, что нам не следует импортировать часы "Руссо". Для нас ведущими моделями являются "Этерна" и "Зенит". Гул голосов за столом постепенно стих, и Йере воспользовался этой возможностью. Он чувствовал себя обязанным вступиться за философа Руссо, но сдержал себя. Взамен сообщил часовщикам, что он по профессии писатель, изучающий различные области человеческой жизни. Поскольку роман, который он сейчас пишет (вынужденная ложь иногда помогает человеку и без молитвы) повествует о благородной профессии часовщиков и их уважаемых традициях, ему захотелось детально познакомиться с их работой. Поэтому он и поступил на службу к Кахилусу, которого знал как достойнейшего представителя цеха часовых дел мастеров. Кахилус также являлся такой личностью, которому автор подарил бы первый авторский экземпляр своей книги и высказал бы сердечную благодарность от имени всего сообщества литераторов. Йере закончил свое выступление, в котором, как советовал ему Ахопалтио, воспользовался "пространственными ценностями" своего голоса и стремился быть ближе к слушателям. Некто Талейран наверняка сказал бы, что он воспользовался словами истинного мужа, с помощью которых без труда можно скрыть мысли, но часовщики придерживались абсолютно иного мнения. За здоровье Йере поднимали тос- ты, его начали превозносить как гениального изобретателя часов. Кахилус сиял счастьем первооткрывателя, а Сутинен пообещал подарить Йере "Этерну" или "Зенит" и больше не противился импорту часов "Руссо". И случилось так, что начальник рекламы мыловаренного завода пошел в "Золотом теленке" по второму кругу. У него хватило бы силы воли, чтобы терпеть мозоль из-за тесной обуви, но отказаться от предлагаемого угощения было выше его сил. Он забыл о времени, о своих обязанностях, перестал вздыхать о нравственном падении и вспоминать о совести. Если мир желает устраивать ему торжественные приемы, то остается одно - подчиниться. В жизненной дипломатии согласие нужно выражать словами, а отказ - мимикой. На празднике часовщиков на быстротекущее время просто махнули рукой. Оно могло нестись своим чередом. В заключительном заявлении годового собрания было сказано, что перемещения собственности, вызванные кризисом, касаются прежде всего владельцев часов, которые сдают часы в залог. У часовых же дел мастеров, наоборот, всегда есть работа: людям хочешь не хочешь приходится чинить старые часы, ибо ломбарды неисправные часы не принимают. Время суток определить было затруднительно, когда дверь в зал, где проходило торжество, распахнулась с грохотом и на пороге появился драматург Юхани Суомала. На праздник артистов он опоздал почти на двое суток. Но, будучи зеркалом национальной чести, соблюдал рекомендации предков: лучше поздно, чем никогда. Часовых дел мастера умолкли. Драматург устремился к праздничному столу и патетически произнес: - Надеюсь, господа знают меня? Я писатель-драматург Юхани Суомала, и я пьян. Прошу прощения за небольшое опоздание. Но поезд, черт бы его побрал, ушел без меня. Пришлось изменить программу поездки. Старший по празднику часовщиков вопросительно посмотрел на своих коллег, а затем предложил Суомала стул. - Пожалуйста, господин писатель. Добро пожаловать на наше небольшое торжество. Чем можем служить вам? - Какого черта притворяетесь. Ведь запрет на выпивку уже не действует? - Значит, вина? - А разве я в молоке нуждаюсь? А еще раздобудьте для меня миллион красивых женщин! Мужчина по фамилии Сутинен тут же отошел от стола и покинул зал. Он был председателем клуба часовщиков с характером вечного искателя. Суомала внимательно рассматривал сидевших за столом, их лица были ему незнакомы. Но вот его карие глаза остановились на Йере, тот, не дыша, притаился, но тщетно. - Ой, брат ты мой! - воскликнул Суомала. - И ты здесь! Ты оказал мне огромную услугу, выбросив из вагона мой чемодан. В противном случае мне пришлось бы две ночи спать без ночной рубашки. Суомала громогласно продолжил свой красочный рассказ, в котором упоминалось огромное число женщин. Он даже успел случайно побывать на нескольких сборищах. Сейчас, по его мнению, все проводят свое свободное время на собраниях. На конгрессе проституток он послушал два доклада и заснул на задней скамье. С заседания вегетарианцев его выставили за недостойное поведение, а на встрече карманников его лишили часов, кольца, денег и доверия к людям. - В новой драме, - торжественно возвестил Суомала, - я заклеймлю непорядочность, леность и нечистоплотность финнов. Суомала набросился на угощения. - Где директор Туннюрлампи? - спросил он наконец. Часовщики посмотрели друг на друга. Никто не знал хозяина часового заведения с такой фамилией. Тогда Йере тактично стал объяснять, что они находятся в обществе часовщиков, а не актеров. Распухшие веки Суомала замигали, и он выразил свои чувства сильными словами. Но положение спас все тот же господин Сутинен, который появился рядом с драматургом и прошептал ему на ухо: - Я сожалею, господин писатель, но в это время суток я смог собрать для вас всего лишь тридцать восемь дам. Но отменного качества. Они ждут вон в той боковой комнате. Суомала выронил из рук бокал и в результате доселе нервного потрясения оказался в глубоком обмороке. Сутинен растерялся - он не знал, идет ли вопрос об излишестве, или о недостаточности. Йере понял, что спасен. Он подбежал к побледневшему Суомала, пощупал у него пульс и покачал головой. - Сердечный приступ. У меня в кармане пальто есть нитро… Минуточку! И почти бегом покинул зал. Его бедное, измученное сердце стало биться свободнее. Иной возможности уйти от кукующих часов у него не было. Пришлось прибегнуть к небольшому обману. Но, как гласит финская пословица, кто быстрее бегает, тот первым бросает камень. Йере выскочил в темный коридор, схватил с вешалки свою трость и шляпу и отправился плутать в поисках выхода из лабиринта "Золотого теленка". Уже трое суток он ни разу не глотнул свежего воздуха. Горло сжимал слишком тесный воротник, а сердце - горечь. Из сумрака раздался голос, вслед за которым появился и сам человек. - Простите за беспокойство, но кого вы ищете? - спросил подошедший. - Освободителя, - страдальческим тоном ответил Йере. - Сектанты здесь собраний не проводят, - объяснил мужчина и, вытащив из кармана небольшую карточку, произнес: - Уголовная полиция. - Арестуйте, - вздохнул Йере. - Я готов. Сыщик осветил лицо Йере карманным фонариком. - Суомалайнен? - Да. - Йере или Еремиас? - Не отказываюсь… - Начальник отдела рекламы? - Признаю все… - Хорошо. Йере протянул руки. - Что вы хотите? - спросил сыщик. - Наручники. - Вы же пьяны. - Беспрерывно. Полицейский сменил тон голоса на отечески дружественный: - Попытайтесь вести себя пристойно. Вас никто не собирается задерживать. Было лишь заявление, что вы пропали и… ну да ладно. Я свою задачу выполнил. Прошу сюда… Идите, идите… На двери были живописные буквы, образовавшие следующие слова: "Кабинет красной подвязки, вход посторонним строго воспрещен". Сыщик открыл дверь, втолкнул Йере в комнату и сам вошел следом за ним. - Господин директор! Пропавший найден. - О Господи! - воскликнул директор Туннюрлампи и бросился обнимать Йере. - Мы спасены! Туннюрлампи повернулся на мгновение к полицейскому и сказал: - Пришлите счет. Сыщик вышел, а Йере остался в небольшом кабинете в обществе пяти господ. Спрашивать ему ни о чем было не нужно, а только слушать. Туннюрлампи прояснил ситуацию. В кабинете проводилось важное совещание. "Клуб джентльменов Выборга" две недели тому назад организовал широкомасштабный сбор денег в пользу безработных. В рабочий комитет вошли господа И., П., В., Я. и Туннюрлампи. Сегодня вечером они должны были решить вопрос о распределении собранных средств. Присутствие Йере считалось обязательным по следующим причинам. - Мы знаем, что вы лицо влиятельное и располагаете средствами, - сказал Туннюрлампи. - За две недели в нашей кассе оказания помощи накопилось шесть тысяч двести пять марок и тридцать пенни. Наш театр организовал в поддержку сбора средств благотворительное представление оперетты, но на спектакль пришло всего лишь шестнадцать платных зрителей. И сейчас мы обращаемся к вам. Директор Туннюрлампи бросил на Йере открытый взгляд, на который тот ответил обворожительно наивно: - Это была "Баядерка". - Да. Что вы думаете? - Попробуйте "Песнь прерий". Туннюрлампи закашлялся. - Я говорю не об оперетте, а о вашем заводе, большинством акций которого вы владеете. Не может ли "Чудный аромат" подарить нам в порядке благотворительности свою продукцию? Йере покачал головой. - Мы не намерены раздавать безработным мыло, - поправился Туннюрлампи. - Безработный и так всегда чист. Моя идея состоит в том, что вы дарите нам изделия завода, а мы организуем благотворительную их распродажу. - А доход без вычетов распределяем между безработными, - заметил председатель рабочей комиссии господин И. - Ну не совсем без вычетов, - проворчал господин Я. Йере не смог ответить, но, после того как просидел в этой дружеской компании без малого час, он стал мягким и сговорчивым. Сначала он обещал десять ящиков мыла "Леммикки", а после четвертого бокала коньяка добавил к десятке ноль. Господа были в такой степени восхищены его благородным сердцем и его социальной направленностью, что решили израсходовать часть собранных средств в честь гостя сегодняшнего вечера. Господин И., джентльмен с бабьим лицом, принимавший участие во всех благородных общественных начинаниях, выступил со следующей, несколько двусмысленной речью: - Я, представляющий беднейшую часть народа, выходец из семьи батрака, добившийся собственными силами кресла директора-распорядителя крупной фирмы, положительно отношусь ко всем хорошим начинаниям, которые улучшают условия жизни малообеспеченных людей. Предлагаю сейчас не раздавать собранные средства, ибо это вызвало бы раздоры, поскольку делить пришлось бы всего лишь немногим более шести тысяч. Да ресторанный счет надо оплатить и выдать нам возмещение за работу на заседании, а также суточные. Кроме того я считаю, что, если бы все люди трудились в жизни, как я, у них сейчас были бы средства жить без работы. Как уже сказал раньше, я отношусь положительно к операциям такого масштаба, однако заявляю, что шестью тысячами марок нельзя уничтожить безработицу в стране. Деньги эти нам следует израсходовать сегодня вечером на оплату расходов по организации заседания рабочего комитета, что, по моему мнению, явится умеренным вознаграждением за нашу добровольную работу. Я убежден, что безработные нас поймут - разделить между ними средства помощи во время кризиса невозможно. Господин Я. предложил, чтобы рабочий комитет взял себе в качестве вознаграждения только две тысячи марок, на оплату сегодняшнего вечера израсходовал бы три тысячи, а остаток раздал бы безработным. - Кому раздать такую ничтожную сумму? - спросил просидевший безмолвно весь вечер господин В. Директор Туннюрлампи предложил, чтобы возможный остаток был передан в кассу, которая образуется в результате благотворительных продаж, но председатель возразил ему: - Я представляю малообеспеченную часть народа и ко всему отношусь положительно, но, по-моему, не стоит раздражать трудящихся, раздавая им столь мизерные суммы. Повторяю свое недавнее предложение использовать деньги, имеющиеся в нашем распоряжении, полностью на оплату представительских расходов по организации заседания рабочего комитета - я не могу просиживать ночи бесплатно и не привык оплачивать ресторанные счета. Участники заседания единогласно решили: средства, собранные по подписным листам, и приложенную к ним выручку от спектакля в сумме ста пятнадцати марок, всего шесть тысяч двести пять марок и тридцать пенни, следует направить на устройство благотворительных торгов и на оплату расходов рабочего комитета. Решение свое они обосновали так: мыловаренный завод "Чудный аромат" для благотворительных торгов дарит различных изделий примерно на сумму сорок тысяч марок. В качестве программного лозунга торгов утвердили обращение, разработанное Туннюрлампи и исправленное Йере: "Помоги безработному сегодня, ибо сам завтра можешь стать безработным!" Председатель рабочего комитета оказался прав: доход от сбора благотворительной помощи оказался слишком мал, чтобы раздавать его. Когда казначей общества оплатил аренду помещения, в котором шло заседание, ресторанный счет и денежное возмещение участникам заседания, в кассе осталось всего лишь пятьдесят пенни. Казначей, господин В., покрутил эту маленькую монетку в руках и заявил: - Деньги - начало всякого зла, и его корни проникают всюду. - Но каждый понимает язык звонкой монеты, - заметил Туннюрлампи. - Совершеннейшая правда, - добавил директор И. - В моей семье он, ко всему прочему, является родным языком. В этот момент казначей выронил из рук никелевую монету. Она упала на пол и весело покатилась под стол. Казначей попытался на четвереньках догнать ее, но свалился набок. Туннюрлампи это сделать также не удалось. - Нам необходимо ее найти, иначе в кассе будет недостаток, - пробормотал казначей, ощупывая ботинок Йере. - Не найти, - разнервничался Туннюрлампи. - Темно, и становится еще темнее. Господин П., бизнесмен с достойными манерами, который, как правило, говорил мало, но хорошо, вытащил из бумажника купюру в сто марок, свернул ее трубочкой и зажег. Затем он протянул фонарь под стол и сухо произнес: - Посветите, так скорее отыщете… Казначей обжег себе руку, Туннюрлампи углубился еще дальше в темноту, а Йере вообще потерял сознание. Начальник рекламы мыловаренного завода впервые в жизни видел, как деньги дают миру свет. Очнулся Йере не в "Кабинете красной подвязки", а на жестком ложе, покрытом синим сукном. Его подняли (во всяком случае, он не помнит, чтобы добрался сюда на своих ногах) и уложили спать на бильярдный стол. Плечи и бедра ломило, язык был шершав, словно наждачная бумага. Он с трудом спустился с бильярдного стола, пригладил волосы и воскликнул: - Ой, черт возьми! Что же мне делать? Неподалеку раздался чей-то голос, и ему преподали умный совет: - Умри, тогда никого не обидишь. Хмурая старуха уборщица открыла окно и продолжила: - Лучше тебе уйти в ресторан. Сюда скоро придут игроки. - Какой сейчас час? - Подымись на этаж выше, узнаешь. Там собрались другие часовщики. - Благодарю вас! - Нечего умничать. Наверх Йере не пошел. Он хотел спуститься ниже и сбежал на один из нижних этажей. Годами ему приходилось жить за счет авансов и размышлять о будущем только в мрачном свете. Сколь жалким и бесполезным чувствовал он себя. В коридоре порхала моль и билась об его очки. Даже моль была не столь расточительна, как поэт: она была столь экономной, что не сжирала ткань целиком, а проделывала в ней дырки. Не болела она и страхом тюремной камеры, чего приходится бояться человеку, такому, как Йере Суомалайнен, стремящемуся вырваться на свободу. Но "Золотой теленок" не позволял своим клиентам сбе-гать так уж легко. Йере переходил из одного коридора в другой, из прохода в проход, но выбраться на улицу ему никак не удавалось. Постепенно его охватило чувство безнадежности, и он стал молиться, чтобы священник отпустил ему грехи. В конце концов он стал громко аукать. И тут перед ним из мрака коридоров появился крошечного роста вахтер в униформе и предложил свою помощь. - Вы доктор Андерссон? - спросил сообразительный малыш. - Нет. - Извините. Тогда вы наверняка член парламента Хиукканен? - Нет… Я… - Фермер Хуухкая из Оулу? Не так ли? Значит, я угадал. Нет, нет… Будьте любезны следовать за мной. Вас ждут. Йере пытался разъяснить нежданному доброхоту, что он не Андерссон, не Хуухкая, а всего лишь по ошибке оказавшийся в плохой компании гражданин, у которого отняли свободу. Но маленький проводник лишь понимающе улыбнулся. - Не беспокойтесь. Вас никто не выдаст. Вахтер проводил Йере до двери, косяки которой украшала толстая бархатная портьера, и прошептал: - Ваше место совсем рядом с той пальмой. Видите? Будьте добры. Вахтер раздвинул портьеру пошире и попытался втолкнуть Йере внутрь. Тот зло прошипел: - Вы что, за шута меня принимаете? Я не Хуухкая! - Тише, тише! - попытался утихомирить его проводник. - Там сейчас идет собрание господ, пострадавших от кризиса. Выбирают новых членов объединения. Не советую отказываться от работы в этом обществе, придающей разнообразие свободному времяпровождению. - Послушайте… Катитесь вы… - Тихо, тихо! Пожалуйста, господин Хуухкая. И хлопотливый вахтер отдернул портьеру и втолкнул Йере в комнату, где шло заседание. Тот лишь заморгал глазами от изумления и раскрыл рот: насколько же божественно выглядело кризисное время. За длинными, богато накрытыми столами сидели празднично одетые участники конгресса с мрачными, серьезными лицами. На них была шикарная одежда, и с ее помощью они стремились придать себе солидности. Йере взглянул на собственный потертый и измятый костюм: зримое доказательство бедности финского писателя. Естественная одежда его роли, придавшая ему уверенности в себя. По правде, он, а не кто-либо иной, был личностью, пострадавшей от кризиса м избранной народом! Прав был парнишка, сказавший: чем грязнее полотенце, тем чище лицо! Он храбро и решительно направился к пальме, стоявшей в конце зала, и уселся на стул, предназначенный для Хуух-кая. Метрдотель вписал его в число гостей, пострадавших от кризиса, и шепнул официанту: - Хуухкая начинает с закусок… Справа от Йере сидел раскрасневшийся агроном, владелец крупного поместья, слева приятная молодая дама, представившаяся мадам Торопайнен-Летьенен, которая тут же произнесла три слова по-французски, на что Йере ответил: - Si, Si, madame. [9] Агроном рассказал Йере краткую историю своей жизни, которую постиг полный крах. Три года тому назад он купил второй "Паккард", но судьба машины оказалась плачевной. Его сын, возвращавшийся из изгнания, въехал в Ботнический залив близ города Вааза. Из воды не вытащили ни машину, ни сына. Он приобрел третий "Паккард", но у него уже накопилось столько долгов, что Национальный бизнес-банк забрал в счет их уплаты и машину, и поместье. - Бог мой, какой ужас! - воскликнула участливо мадам Торопайнен-Летьенен и тут же спросила Йере: - А у вас какая марка? - У меня вообще нет автомобиля, - скромно ответил Йере. - Как этим банкам не стыдно! - возмутилась мадам. - Как же вы передвигаетесь? - Самый быстрый способ передвигаться - это стать пешеходом. - Je regrette beacoup, monsieur! [10] - Si, Si, madame, - ответил Йере. - Вы блестяще говорите по-французски. - Si, Si, madame… - Я восхищена французским языком, учу его по одному часу в неделю. Но сейчас вынуждена прервать учебу. Видите ли, у моего мужа также исчез автомобиль, или, точнее говоря, его украли. - Угонщики автомашин многих владельцев автомобилей превратили в обычных пешеходов. - Ou, monsieur! Но машину моего супруга украл банк. Якобы за долги. Муж перевел свое имущество на мое имя, и теперь мы ездим на моей машине. Ох, этот кризис действует на нервы. А тут еще говорят о безработных. Небось они счастливы, что сидят без дела. Йере не смог ответить ей иначе, как по-французски: - Si, Si, madame. Мадам Торопайнен-Летьенен была жертвой Великого кризиса: беспросветной, но озаренной страданием. Ее мышление точно следовало модным течениям времени: пострадавшим от кризиса следует поднять мятеж против банков и правительства. Прямо-таки оставалось только любоваться ею, когда она думала о себе. Произносила всего несколько слов, но делала это часто. Председатель объединения постучал по бокалу и попросил тишины. Поскольку никто еще не прикасался к жаркому, можно было начинать выступления. За великой тишиной последовал единый общий вздох, один лишь Йере тайно попытался протолкнуть еду в рот. Кризис пока еще не лишил его аппетита. - Дорогие дамы и господа! - произнес председатель. - В нашем обществе появились три новых соискателя: консул Кафар, владелец поместья Кайнулайнен и бывший фермер Хуухкая. Месье Кафар первым расскажет о своих заслугах членам объединения. После этого состоится тайное голосование. В зале послышался шепот. Мадам Торопайнен-Летьенен фамильярно облокотилась на руку Йере и присоединилась к хору шептунов: - Мне так жаль этого беднягу, - заметила она. - У него больше нет автомашины. Да и жены тоже. Он потерял все. На будущей неделе собирается снова жениться - по его мнению, состоять в браке одно удовольствие. Йере ответил "si, si" и посмотрел на Кафара. Они были товарищами по несчастью: у обоих не было автомобиля. Почетный консул, француз по происхождению, служивший во Французском иностранном легионе в Марокко и занимавшийся посреднической торговлей пиломатериалами в Выборге, начал свою речь прелестно: - Господин председатель, уважаемые дамы и господа! Позвольте мне начать свою речь с краткого воспевания красоты? - Говорите, господин консул! - одобрительно воскликнула госпожа Бурлакова, урожденная Айраксинен, самая пожилая и самая накрашенная из всех присутствующих дам. Месье Кафар продолжил: - Поэт прав, сказав: "О, красота! Ты бедствие для души!" Мы, видимо, все можем присоединиться к этим словам поэта, хотя сами и не пишем стихов. Поэзия - это дар, и поэтому многие редакторы стремятся получать стихи бесплатно. Некоторые поэты надеются на то, что их произведения будут публиковаться в виде рекламы, и в этом их проклятие. Поэты вкладывают огонь в стихи, деловые же люди извлекают из стихов огонь для рекламы. И те и другие служат красоте, которая является отвратительнейшим бичом нашей души. Скажу больше: она бедствие для наших кошельков и банковских счетов. Сейчас же я сосредоточу ваше внимание только на одном качестве драгоценнейшей красоты: на красоте женского тела… - Господин консул, - прервала его мадемуазель Бирже, живущая в Выборге эмигрантка, которой только что исполнилось пятьдесят лет. - Я полагала, что не услышу непристойностей в таком блестящем обществе. В противном случае некто покинет это собрание, и этим некто будет тот, которого никогда не целовали, хотя он и разрешал это. - Не прерывайте оратора! - воскликнул председатель. - А что касается приличий, то здесь нет малолетних. - Никогда в присутствии женщин не произношу непристойных речей, - заметил консул Кафар. Послал воздушный поцелуй мадемуазель Вирже и продолжил: - Уважаемые товарищи по несчастью! Вам очень хорошо известно, сколько стоит поддержание женской красоты на уровне. Мне это встало в неисчислимую сумму марок, долларов, фунтов стерлингов и франков. Все то, что не запрещено, обязательно, вне зависимости от того, происходит ли это в рамках брака или вне его. Я стал жертвой кризиса из-за красоты. Сейчас нахожусь под опекой, но, несмотря на это, не вспарываю ножом свой живот. Следует предупреждать чрезмерное увлечение населения японским харакири. Что касается лично меня, то оно совершенно не подходит для моего французского нрава. Кроме того, трудно объяснять друзьям, особенно на пляже, историю появления рубцов на животе. Ни одна хирургическая операция не породила столь устойчивой темы для разговоров, как удаление ребра у Адама, от которой человечество страдает постоянно. Это оказало огромное влияние и на страдания в моей жизни, поэтому я почтительно прошу принять меня в члены вашего объединения. С удовольствием расскажу вам о начальных фазах этой истории. Согласитесь ли выслушать? - Только не начинай с Адама! - раздался откуда-то сзади мужской голос. Но все остальные кивнули головами в знак согласия. И консул Кафар рассказал следующую историю, сильно всхлипывая в паузах, которые соответствовали самым напряженным местам его повествования. Вот оно слово в слово. - Примерно пять лет тому назад я нанял новую служанку, уроженку Хейнявеси, молодую и здоровую, как сама природа, крестьянскую девушку. Она прослужила у меня полгода, и я не находил ее лучше других женщин, за исключением того, что она обладала прекрасным аппетитом. Но затем один из моих друзей, который верит в будущее финского кино, нашел, что у нее фотогеничное лицо и сексуальная улыбка. Друг стал восхвалять божественное обаяние девушки. Ее тогда еще звали Мимми Суокурппа - и он соблазнил ее заняться кинематографией. Сначала она готовила кофе, а затем служила уборщицей в одном из кинотеатров. Я начал сражаться за эту девушку и наконец вернул ее к себе, подняв ее месячную зарплату на десять марок. Хотя я и был холостяком, но всегда любил женщин. Будучи бизнесменом, я понял, что оболочка повышает цену товара, и поэтому купил этой девице красивую одежду и украшения. Спустя два месяца на пляже в Териоки организовали конкурс красоты, покровителем которого выступил директор театра Туннюрлампи. Мимми тоже приняла в нем участие и завоевала первый приз. Это было лишь скромное начало ее известности. Я решился обручиться с этой девушкой - находиться в состоянии помолвки всегда приятнее, чем в браке, - и отправил ее в Париж, в Институт красоты, изучать косметологию и хорошие манеры. Она пробыла там целый год и вернулась назад самим совершенством. Счет на четверть миллиона сократил мое состояние. Мне пришлось побывать в ломбарде и познакомиться со своими будущими друзьями. Невеста моя начала победный поход своей жизни: она побеждала как на национальных, так и на международных конкурсах красоты. Стала "Мисс Керава" и "Мисс Гамбург". Корреспонденты газет и киношники толпились вокруг нее. Ее фотографии продавали в художественных салонах и кондитерских. О ней было опубликовано полторы сотни фоторепортажей. Ее портрет украшал этикетки банок мясных консервов. Ее приглашали быть покровительницей соревнований тяжелоатлетов и христианских дней искусства. Ежедневно она получала тысячи писем от школьниц, которые хотели бы знать, какую мазь для кожи и маску для лица она использует. Только в течение первого месяца красоты нам прислали две тонны душистого мыла - из них четверть поступила от завода "Чудный аромат", тонну различных мазей для кожи, триста литров одеколона, одиннадцать галлонов духов, неограниченное количество зубной пасты, лака для ногтей, средств для удаления волос, губной помады, краски для ресниц, искусственных грудей, пудры, талька, искусственных ресниц, папильоток и нижнего белья, за что моей невесте и будущей жене приходилось постоянно отвечать благодарственными письмами. Я был настолько деловым человеком, что основал в Хельсинки в том же самом году фирму оптовой продажи химических товаров и заработал на этом чистых полмиллиона. А затем начались неудачи. Если требуешь, чтобы жена была красивой, обладала добрым сердцем и была экономна, тебе следует завести трех жен. Я же попытался удовольствоваться одной, в прошлом Мимми, а теперь именуемой Роза-Петронелла Кафар, поднявшейся на вершину славы наследницы праматери Евы. Первый брак создает трудности для всех мужчин, ибо им и сложно сладить с женой, и остаться без жены. Мужчина должен оказаться в объятиях женщины, а не в ее руках, и каждую минуту помнить, что жена - это любовница молодого мужчины, товарищ мужчины средних лет и сиделка при старике. Однажды наш специалист по красоте, превосходный доктор из Хельсинки по фамилии Куттер, заявил, что Роза-Петронелла слишком располнела. Полная грудь и широкие бедра к тому времени вышли из моды, Мы спешно отправились на Ривьеру купаться, и там нас поджидало несчастье. Я продавал пиломатериалы одному египтянину, который по грудь закопал себя в белый песок пляжа, а жена моя в это время демонстрировала танец живота, добиваясь, чтобы покупатель отказался от омерзительного сбивания цены. Вот тогда-то все и обнаружилось! Роза-Петронелла забыла в гостинице пляжные тапочки, и все дамы и господа увидели ее стопу. И я тоже. Левая нога Розы-Петронеллы была от рождения с изъяном: на ней было всего четыре пальца! На правой ноге, правда, имелось необходимое их количество, но, несмотря на это, египтянин, мой знакомый, отказался покупать пиломатериалы и обозвал меня закоснелым живодером. Месье Кафар вытер пот со лба и горько заплакал. Ему не удалось продать пиломатериалы на сумму десять миллионов марок. Спустя мгновение со слезами на глазах он продолжил: - Добрейшие дамы и господа! Вы хорошо знаете, что самой большой властью на земле после власти Папы Римского является власть зависти. Когда завистливые женщины обнаружили изъян у моей жены, они разожгли скандал, спаливший нас обоих. В газетах всего мира обсуждалась новость о пропаже у моей жены пальца на ноге, и нас обоих обвинили в обмане. Розу-Петронеллу обследовали полиция и врачи. Последние установили, что у моей жены в нижней части спины куча безобразных бородавок, которые она во время конкурсов красоты ловко прикрывала купальником. Истина часто оказывается удивительной, как миф, но это не дарует ей почет и уважение. Я израсходовал все имущество на восстановление красоты Розы-Петронеллы, но, насколько вам известно, уважаемые дамы и господа, пальцы на ногах не выращивают, как репу. Я утратил счастье, остался без копейки в кармане и понял, что душа Розы-Петронеллы с самого начала не была столь бела, как ее кожа. Она винила меня в духовной жестокости и безразличии, в том, что я якобы никогда не обращал внимания на то, что она ложилась в постель в чулках. Возможно, она была уверена, что брак - это лишь четыре голых ноги в одной постели. И на конкурсах красоты я якобы вел себя слишком пассивно, не понимал, что купальный костюм Розы-Петронеллы представлял собой как бы забор из колючей проволоки, назначением которого была защита моего имущества, а не прикрытие ее тела. Поскольку обвинения оказались столь серьезными, жена моя потребовала права на неверность. Величину оголенности бедер женщины ограничивает купальный костюм, терпению же мужчины приходит конец, когда жена начинает ему изменять. Мое терпение кончилось только тогда, когда жена потребовала развода и алиментов. Она наняла хороших юристов и победила. Я обанкротился, а жена разбогатела. Мой духовный соотечественник Анатоль Франс был совершенно прав: женщина совершает великий грех, отдаваясь за деньги, но еще больший грех и глупость, когда отдается бесплатно. Любовь ослепляет, дорогие друзья, а брак раскрывает глаза. Конечно, опыт учит, но, как правило, слишком поздно, и тогда мы видим, что юбка женщины становится знаменем мужчины. Уверен, что браков стало бы меньше, если бы цена венчания была равна цене развода, который многих мужчин лишил имущества и желания еще раз жениться. Откровенно признаю, что сейчас я бедняк. Немного зарабатываю себе на жизнь, продавая то самое душистое мыло и мази, которые заводы посылали когда-то моей жене. Значительную часть этой продукции я сохранил для рождественских подарков Армии спасения. Душистое мыло пока еще можно использовать для мытья рук и стирки белья, а мази для кожи, увы, годятся лишь для подмазки представителей официальных властей… Месье Кафар закончил свой грустный правдивый рассказ и, продолжая плакать, сел на свое место. В этот момент он заметил, что сидевшая с ним рядом мадемуазель Бирже покинула общество. Кто-то сказал, что у нее внизу на шее тоже две бородавки. В зале царило мрачное настроение. Мадам Торопайнен-Летьенен приникла к Йере и разразилась горькими слезами. Бывший владелец "Паккардов" закурил гаванскую сигару и в задумчивости выпустил дым в глаза Йере. Председатель объединения дрожащим голосом возвестил, что он, во всяком случае, за принятие консула Кафара в члены общества пострадавших от кризиса, поскольку консул самый достойный и самый несчастный из всех бедняков. - А сейчас мы можем ненадолго прервать заседание и обменяться мнениями, - добавил председатель. - Будьте добры, перейдите к маленьким столикам. Кофе и коньяк ждут. Употреблять алкоголь закон уже не запрещал, но пострадавшие от кризиса считали обязательным уничтожать его. Мадам Торопайнен-Летьенен заявила, что наслаждается коньяком, чтобы убить время, а агроном признался, что пьет его, поскольку больше нечего делать. Йере воздал должное их мнениям, поскольку они придавали известный смысл и его сидению за столом. Через неопределенное время Йере обнаружил, что оказался в одиночестве. Он понаблюдал со своего стоявшего в уголке стола, как люди вели энергичную борьбу с кризисом, и подумал о том, как бы сбежать. Но как только он вознамерился привести свой план в исполнение, к нему подсел приятный молодой человек, у которого были хорошо ухоженные руки и покрытые лаком ногти. Йере решил, что он еще одна из несчастных жертв кризиса, и начал вставать со стула. Но сосед предложил ему задержаться и представился. - Тату Хайстила, - с ударением произнес он. Новый знакомый действительно оказался знаменитой личностью, эквилибристом, каких в Финляндии осталось единицы. Он говорил увлекательно, вызывая при этом полное доверие. Когда Йере сказал, что ему пора на работу, Хайстила рассмеялся. - Зачем утруждаете себя работой? Я ничего не делаю вот уже восемь лет и ни в чем не испытываю недостатка. - Вы, очевидно, довольно богаты? - Ничего подобного. Например, сейчас я хочу попросить у вас пару марок для того, чтобы увидеть, как кланяется швейцар, когда я покину это заведение. - На что же вы живете? - удивился Йере. - Живу? Вот это вопрос! Прямо скажу вам, что последние восемь лет жил, используя свои артистические способности. - Значит, вы актер? - Извините, добрейший господин, я все же джентльмен, понимающий, что отверстие в пуговице всегда больше самой пуговицы. Господин Хайстила коротко рассказал о секретах своей профессии. Если человек умеет себя вести, ему не нужно ничего делать, кроме как играть роль, которую он для себя придумал. В городах постоянно бывают торжественные приемы или вечера. Когда выберешь подходящий момент - что, конечно, требует точной оценки состояния опьянения человека, - благовоспитанный господин всегда сумеет присоединиться к незнакомому обществу, хорошо поужинать, завязать знакомства и держаться в стороне от устроителей застолья. Особые возможности для таких артистов представляют коктейли, организуемые иностранными представительствами. Никто не спрашивает пригласительных билетов и не требует удостоверения личности. Чем сильнее толчея, тем в большей степени чувствуешь себя как дома. Если удается хорошо выступить, то новые знакомые могут оплатить счет отеля и расходы на поездки. Можно посетовать на то, что банки закрываются рано, а ты только что вернулся из-за границы и у тебя нет финской валюты. Поблагодарить своего благодетеля и обязательно спросить: "Вы позволите выдать вам чек? Мой секретарь решит вопрос завтра. Поверьте моей благодарности и слову благородного человека. Разрешите узнать ваш адрес, чтобы я смог послать цветы вашей супруге". Многие испытывают огромнейшее счастье оттого, что имеют возможность провести время в обществе настоящего джентльмена - воспитанного и образованного человека, воспоминание о личности которого после пьянки вызывает освежающее действие. Так происходит в городах, где люди в тесной толпе жмутся друг к другу, с тем чтобы иметь возможность лучше познать свое одиночество. В сельской местности образ действия следует менять, ибо тамошние жители более точны в определении людей: они считают каждый съеденный кусок, гостей и серебряную посуду на столе. - Жизнь - это театр, - с гордостью завершил свое выступление актер в жизни Хайстила. - Кроме того, что почетней, чем бизнес, где многие пачкают свои руки и честь и понапрасно расходуют мгновения своей жизни. Общее дело - это ничье дело. Поэтому следует стремиться к частной предприимчивости, а не попасть в парламент, которому ничего не светит, даже когда он уходит в отпуск. Идеальный бизнесмен - тот, кто в своем офисе говорит о только что закончившейся вечеринке, а на торжественном приеме - о делах фирмы. Хайстила позвал официанта и заказал - за счет объединения пострадавших от кризиса - выпивку и пять пачек сигарет, а также коробку сигар. Затем продолжил повествование. "Золотой теленок" сейчас наилучшее место для ему подобных. Пострадавшие от кризиса заседают уже полтора месяца. А кризис продолжается так же плодотворно. Однако Хайстила предположил, что в скором времени предвидятся изменения конъюнктуры. - Скоро может наступить день, когда нельзя будет больше тратить денег, которых нет. Преуспевающий мужчина, правда, зарабатывает всегда больше того, что женщина может пустить по ветру, но в нашем обществе есть глупцы, подобные консулу Кафару, неудачно вкладывающие денежные средства. Когда Хайстила узнал профессию Йере, он почувствовал, что нашел пропавшего двойняшку. - Послушайте, мы должны познакомиться поближе. У меня груды тем для романов. Они - единственное мое богатство. Если вы сможете выслушать, я тут же расскажу вам об одной из тем. Но за умеренное вознаграждение. - Я беден, - вздохнул Йере. - Обещаю вам кредит, мой дорогой. Если у вас нет гарантов, которым можно доверять, можете отдать мне хотя бы часы. Йере помотал головой. - Ничего не выйдет. Часы не мои. Я действительно гол как сокол. - Все мы сейчас без средств. Естествознание не может объяснить, как комары могут существовать без ночного сна, а экономическая наука - как люди, пострадавшие от кризиса, обходятся без автомобиля. Быть бедным - это не искусство, но быть внушающим уважение бедняком - вот это уже искусство, которому завидуют даже богатые. Каждый знает, что о стену банка можно опереться, но на ней нельзя сидеть. И все-таки редким из нас известно, что достойный человек может всегда сидеть в ресторане и опираться на неведомых плательщиков. Нет, нам действительно следует познакомиться поближе! Только тогда вы сможете написать роман вашей жизни о бедняках, обладающих достоинством, о финских аристократах, обладающих иммунитетом к труду. И, послушайте, я для вас могу оказаться главным героем романа - человек, у которого восьмилетний опыт и огромный круг знакомых! Актер вытащил из кармана визитную карточку и написал на ней свой адрес: "До востребования, Выборг-3", или "Карельская контора объявлений, псевдоним "Искатель". - По этому адресу вы найдете меня всегда, во всяком случае в течение двух месяцев. А может быть, и дольше. Все зависит от конъюнктуры. Я просто привязан к ней. Повторяю, что в любой момент готов продать вам тему для романов и общаться с вами. Вижу, что вы спешите. Рад был познакомиться с вами. Если вам понадобится моя помощь, обращайтесь ко мне. Мне вы всегда можете довериться. Господин Хайстила любезно встал одновременно с Йере, забрал со стола нераскрытую пачку сигарет и протянул ее своему приятелю. - Будьте столь добры! Не нужно стесняться! У меня всегда есть запасец для небольшого проявления гостеприимства. Жаль, что не могу предложить вам большего. Но мы ведь еще встретимся. Щедрый артист в жизни проводил Йере до передней, где вахтер низко поклонился Хайстила. - Неужели господин доцент намерен уйти? - Пока нет, но проводите этого господина к выходу. Хайстила вручил вахтеру две гаванские сигары и пачку сигарет, сердечно попрощался с Йере и вернулся в зал продолжать свой спектакль. Вахтер протянул Йере шляпу и трость. - Такси заказать? - Не нужно… У меня своя машина… - Извините… Конечно… Следуйте за мной, доктор Андерссон. - Ой, прошу прощения, господин Хуухкая. Пройдя несколько хитро устроенных коридоров и закоулков, они наконец добрались до выходной двери. Вахтер вытащил из кармана связку ключей и некоторое время прислушивался. Он уважал пасторов и полицейских и не хотел им доставлять дополнительных хлопот. - Который час? - спросил Йере с беспокойством, обнаружив, что его часы пропали. - Скоро пять, - ответил вахтер, открыл осторожно дверь и осторожно вытолкнул писателя на улицу. Теплое солнце летнего утра разбудило в парке Монрепо смешанный птичий хор. Бессловесные песни заполнили природу, которая неохотно встречала приближающуюся жару. На траве еще лежала светлая влага ночной росы, которая поблескивала на бутонах лютиков. Жаба с круглым животом скакала, словно опьяневшая, через песчаную дорожку, направляясь к небольшому озерку. Она оставляла на сухом песке след своих усилий, совсем как наш писатель, который почти неосознанно начертал на песке слово "дурак", а затем сразу же стер его. Йере сидел на садовой скамейке, следил за полным риска путешествием жабы и чувствовал себя товарищем по несчастью с этим маленьким живым существом. Они словно по уговору встретились на перекрестке дорог: она двигалась в сырое место, он выбирался из места, насквозь пропитанного влагой, но цель у обоих была одна - освободиться от давящего окружения. Словно убегая от города и от самого себя, Йере забрел в этот спокойный парк, в котором одна лишь природа произносила торжественные речи. Ощущения превратились в восприятия: цвета изменялись, и в поле зрения стали вырисовываться серые очертания предметов. Город еще спал утренним сном; только старательные подметальщики улиц и рыночные торговцы принялись за свои повседневные дела. Какая-то женщина устало брела по направлению к Коликкойнмяки и мурлыкала "Черного Рудольфа". Йере с интересом следил за продвижением жабы. Сердце ее, должно быть, сильно билось. Она отдохнула на песчаной дорожке и пристально посмотрела на расстилавшуюся перед ней пустыню. Но приближающаяся жара вынуждала ее продолжать путешествие. Дюйм за дюймом, и снова короткий отдых. Писатель встал на ноги и затолкал тростью жабу в траву. Затем снова уселся на скамейку как человек, сотворивший благое дело, проявивший сострадание к ближнему. Оказавшись один на один с самим собой, Йере притянул к ответственности начальника рекламы мыловаренного завода. Он наконец стал господином самого себя и не давал себе спуску. Какой же он был скотиной! Сейчас Йере был подобен солдату, который заснул на посту с винтовкой в руках. Правду говорят: каждому свое! Язык был настроен воинственно, а мозги все еще пытались выступать нейтрально: никогда не оставляй на завтра то, что можно сделать сегодня, ибо завтра можешь оказаться под судом! Йере так стукнул по земле тростью, что песок взметнулся столбом. Он определял время по солнцу. Примерно через три часа "Чудный аромат" откроет двери своей конторы. У него еще есть время, чтобы почиститься и исповедаться. Какой мелочью смог бы он отделаться, будь он католиком: купил бы индульгенцию за пару марок. Продажа индульгенций удовлетворяет всех деловых людей, поскольку она базируется на хороших купеческих обычаях и на морали бизнесменов. Но спустя мгновение тикающее похмелье часовых дел мастеров начало давить на веки, а в мозгах начался непереносимый натиск выпитого за столом пострадавших от кризиса. Писатель умолк и передал власть начальнику рекламы. Зачем думать о том, что уже было и прошло? Покаяние ничего не возвращает. Глупо утруждать мозги постоянным самобичеванием. Часовых дел мастер Кахилус, видимо, все же был прав, утверждая, что жизнь следует воспринимать такой, какой она есть: то подагру ниспошлет, то колики начнутся! Йере растянулся на скамье и предался сну. Жаба, пробиравшаяся через траву, наконец шлепнулась в живительную влагу озерка. Оба они чувствовали себя хорошо. Пожалуй, даже испытывали переживания друг друга, развивались вместе и наравне друг с другом. Разумная реакция, в которую вошло познание живой души! Директор Сувисумпело рано утром приехал в Хельсинки и побрился в номере гостиницы. Он был сегодня в превосходном настроении: жена уехала за границу, теща попала в больницу, а правительство решало вопрос о снижении цены на алкоголь. Он напевал и насвистывал и даже проделал несколько танцевальных па. Именно в таком возрасте мужчина считает себя еще молодым и нуждается в том, чтобы мотор его продолжал стучать. Выпив чаю и съев два десятка яиц, он отправился в контору завода насладиться своим авторитетом. Но перед зданием конторы директор, будучи еще в хорошем расположении духа, помрачнел, обнаружив необычайное явление: констебль Поскипарта устанавливал порядок в огромной очереди, начало которой было в дверях конторы завода, а конец терялся где-то за поворотом улицы. Сувисумпело подозвал к себе Поскипарту, запросто поздоровался со своим прежним одноклассником и спросил: - Что это за очередь? - Не знаю. Третий день уже стоят. Сувисумпело поспешил в контору и ворвался в кабинет инженера Тенавайнена. - Привет из Хельсинки! Какого черта здесь толпится очередь? Тенавайнен молчал. Он осуждающе посмотрел на своего начальника, повернулся и выглянул в окно на улицу, где Поскипарта руководил очередью. Наконец сухо произнес: - Могу я получить расчет? - Что? - Расчет! Я отказываюсь от должности, и немедленно! Сувисумпело стал душить легкий приступ астмы, и он вынужден был сесть. - Что случилось? За чем эти люди стоят в очереди? Тенавайнен холодно ответил: - За "Леммикки". Лицо Сувисумпело прояснилось, а его широкий рот, производящий впечатление мгновенно прорубленного, раскрылся от восхищения: - Психотехника, моя очаровательная психотехника!.. - Вам одеколона или нитроглицерина? - со всей серьезностью полюбопытствовал инженер. - Коньяку. Сувисумпело погладил темя, как бы вознаграждая за усиленную работу кору головного мозга. С этого мгновения он всегда будет опираться на психотехнику. Писатель Суомалайнен блестяще сдал экзамен и уже за несколько дней проявил свой безграничный талант в рекламе. За мылом "Леммикки", на которое раньше никто и внимания не обращал, стоит в очереди весь Выборг. Эврика! Тенавайнен подозрительно смотрел на своего шефа. Но, когда тот продолжил восхваление психотехники, инженер бросился листать список врачей. Сувисумпело успокоился. - Неужели правда, что за "Леммикки" стоят в очереди? - спросил он. - Не только стоят в очереди, но и дерутся… - Грандиозно! Этот человек настоящий Иисус Христос. - Какой человек? - Этот, этот… Суомалайнен. Начальник рекламы. Истина чаще всего посещает воображение лентяя и довольно редко обслуживает делового человека. Но сейчас ее следовало вытащить на свет Божий. Тенавайнен пустился в объяснения: - Когда позавчера утром контора открылась, в нашем бюро появились с десяток женщин, заявивших, что они актрисы. Я удивился их появлению в таком количестве, а они, в свою очередь, высказали удивление моей неосведомленности и запросили свои подарочные пакеты. Каждая требовала тысячу кусков "Леммикки". Им якобы так было обещано. Я согласился с их требованием, но эти соискатели благодетельности стали выпрашивать в дополнение по блоку наших лучших мазей для кожи и духов. Едва они удалились, как в мой кабинет вновь влезли посланцы артистов. И снова началось то же самое представление: "Леммикки", мазь для кожи и духи. К вечеру в нашей конторе побывало более шестисот актеров, а вчера полторы тысячи. Сейчас я верю, что весь финский народ живет одним лишь театром. Я почувствовал себя Гамлетом: "Быть или не быть?" Ни одного куска "Леммикки" больше на складе нет… Тенавайнен закурил сигарету и намеревался продолжить свой доклад, но Сувисумпело сделал отрицательную отмашку рукой: - Хватит! Я… я не понимаю. Кто дал распоряжение раздавать "Леммикки" бесплатно? Кто, черт возьми, спрашиваю я? - Наш новый начальник рекламы. - И вы согласились с этим? Вы сумасброд или вообще дурак! В вашей голове, кроме перхоти, что-нибудь существует? Да или нет? - Но, ведь… - Заткни глотку! Четвертый подбородок Сувисумпело затрясся. Затем наступила минута молчания. В горле Сувисумпело распевал лишь отчаянный тенор астмы. Тенавайнен схватил перечень медицинских заведений и начал искать телефонный номер. Но Сувисумпело заорал: - Постой, невежа! Тащи сюда этого разбойника! - Кого, кого вы имеете в виду? - Этого писаку, социалиста. Этого, этого… - Вы имеете в виду начальника рекламы? - Именно его, он сумасшедший. - Он здесь еще не появлялся. Сидит только в кабаках и раздаривает изделия нашего завода. Как я могу притащить его сюда, когда я даже не знаю в лицо этого человека? - Тогда вызовите десяток полицейских и сообщите в сыскную полицию. Он же опасный преступник: социализировал завод и подвел нас к черте, за которой крах. Его следует расстрелять! Слышите? Расстрелять за государственную измену! Сувисумпело стукнул по углу стола кулаком и повредил сустав пальца. Тенавайнен схватил трубку телефона, но в этот момент в дверь постучали, и на пороге появилось привлекательнейшее женское существо. - Могу я встретиться с исполнительным директором? - спросила женщина с солнечной улыбкой. - Это я, - тихо и смиренно ответил Сувисумпело. - Что вы желаете? Мыла? - Вовсе нет. Его я получила уже предостаточно. - Ну так что же еще вы хотите? Женщина подошла вплотную к мужчине. - Меня зовут Агда Нуппулинна. Я пришла переговорить о той зарубежной поездке, которую ваш завод оплачивает мне. Я могу выехать в следующую среду. Сначала я думаю посетить Париж, а затем… - Побывать в аду? Не так ли? Кто вы на самом деле? Мы не туристическое бюро. - Знаю. Но вам следует сообщить в туристическое бюро, когда они смогут выслать вам счет. - Какой, к черту, счет? Послушайте, женщина, вы вымогательница, коммивояжер или мачеха черта? Я не знаю вас! Женщина нисколько не испугалась. Она по профессии была актрисой и научилась за свою жизнь выслушивать главным образом сильные выражения как до, так и после спектакля. - Я примадонна театра. Жаль, что директор меня не знает. Несколько дней тому назад я встречалась с начальником рекламы вашего завода, писателем Суомалайненом, и он сказал, что мыловаренный завод в любое время может оплатить мою поездку за границу… - Я задыхаюсь… Помогите!.. Женщина в ужасе выбежала из комнаты и уронила на пол искусственные веки. Директора Сувисумпело поразил сердечный приступ, он свалился со стула словно безжиз-ненная туша. Тенавайнен наконец-то спокойно смог взять в руки телефонную трубку. К счастью, он успел изучить список врачей и сразу набрал номер. Телефонная станция по ошибке соединила его с театром, и директор Туннюрлампи пообещал немедля приехать для встречи с Сувисумпело. - Привезу вам контрамарки на спектакль, - пообещал он. - Пришлите лучше скорую помощь, - мрачно отреагировал Тенавайнен. - Спектакль окончен. В парке Монрепо царила окрашенная в золото жара летнего дня. Широкая панорама пейзажа была покрыта плодотворным теплым маревом и спокойствием. Распускающий усы зрелости июль готовился к встрече с августом. На небольшой поляне перед благодарными слушателями пел пятилетний цыганенок: Ой, если б смог когда-нибудь Грусть забыть навеки… Пожилая женщина обрыдалась и дала мальчонке десять пенни и заказала песню повеселее, пообещав дать еще. Мальчишка сменил слова, но сохранил прежнюю мелодию: Ояласка, ты темноволосая девчонка… Женщина отошла в сторону и больше не дала ни пенни выдающемуся тенору ростом с аршин. Слова своего она не сдержала, но и угрызений совести не почувствовала. Йере спал непробудным сном на садовой скамейке. Пляска жизни последних дней оказалась весьма изменчивой, как дневной заработок нищего, - она и кормила, и утомляла. Монрепо заслужил свое название: он предоставил писателю желанный отдых. Люди, проходившие мимо, бросали на спящего сочувствующие взгляды. Кто-то поднял его шляпу, положил на скамью и, усмехнувшись, продолжил путь. Но когда день уже стал склоняться к вечеру и люди кончили работу, две трети садовой скамейки пришлось передать в общественное пользование. Случайный бродяга, рваный зад брюк которого аплодировал сам себе, толкнул Йере в бок и дружески произнес: - Эй, сосед! Собери-ка свои кости в кучу, дай и мне возможность прислонить свои телеса к сосне. Ну, подвинься, милый, или мне помочь тебе? Йере испуганно вскочил, боязливо осмотрелся и потер глаза. Бродяга сел, прикурил бычок сигары и с довольным видом произнес: - Я пристроился, сказал Аанкку-Кустаа, когда выпал из поезда! Присядь, камрат, и рассказывай по порядку, что с тобой произошло! - Я спешу, - пробормотал еще окончательно не проснувшийся Йере. - Который час? - До вечернего освещения еще далеко. - Я спрашиваю о времени. - И я о том же. Бродяга предложил Йере окурок сигары: - Не желаешь ли горяченького? - Слишком крепка. - Да бери же. - Не хочу. - Не стану навязываться. У тебя хороший костюм. Твой? - Конечно. - У меня тоже. Без работы? - Без… Или что-то в этом роде… - Пропил свое место, а? Йере вздрогнул, но промолчал. - Вино страшная штука, - заметил сосед, - всего перекручивает: чувствуешь себя молодым, а выглядишь многое пережившим. В вине заключена вся гадость в текучем состоянии. Оно убивает человека быстрее пули, но пули-то ведь не пьют. Не обижайся. Я ведь тоже не совсем трезв. - Я и не обижаюсь. - Ну тогда ты, как брат во Христе, - усмехнулся бродяга, натянул на глаза козырек фуражки, принял удобное положение для отдыха и, зевнув, продолжил: - Хорошо отдыхать здесь. Йере надел шляпу, воткнул под мышку верный портфель с документами и не спеша отправился в город. Постепенно он ускорил шаги, словно убегая от собственной вины. Но, добравшись до конторы мыловаренного завода, снизил ско-рость.оОфис уже был закрыт, и служащие разошлись по домам. Йере приуныл, его грызла совесть. Подобно медлительным жителям губернии Хяме, он слишком долго собирался. Сейчас он принял непоколебимое решение: завтра быть на своем рабочем месте ровно в девять часов. Свежим и в полной боевой готовности приступить к исполнению обязанностей. Морально сильным. Он отправился в центр города и пересчитал свою наличность. У него было столько денег, что он смог снять дешевую комнату в отеле и скромно поужинать. После этого ему оставалось лишь отыскать артиста в жизни Хайстила и попросить у него совета, как действовать дальше. Аванса на новой работе он получить не надеялся. Это создало бы невыгодное первое впечатление о нем и вполне могло наложить на него печать представителя богемы, которому нельзя доверять. А таковым он не был - это сущая правда, и читатель знает это! Йере некоторое время бродил по городу и наконец забрел в сад Тарккелинпуйста, где провел время до наступления сумерек. Его внезапно охватило непонятное чувство че-ловекобоязни. Он долго сомневался, прежде чем осмелился зайти перекусить в небольшую столовую, где сидели несколько стариков и веселый бродяга, разговорчивый и приветливо настроенный плут, предложивший свое общество. - Где же ты был, что весь пиджак помялся? - Лежал в парке, - ответил вымученно Йере. - В церковь со мной пойдешь? Сейчас там происходит чудесный обряд. Йере отрицательно помотал головой. - Раздают деньги беднякам и безработным. - Никогда не слышал о такой благотворительности. - Да, да. Я был там в прошлое воскресенье, когда шел дождь. Сначала я пел вместе со всеми, чтобы разогреться. Потом на кафедру поднялся черноватый мужчина и стал говорить о каком-то мужике по имени Петр, который поймал в свои сети много рыбы. Видимо, здесь, неподалеку от Выборга. Потом пришел другой мужчина и предложил брать деньги из сачка с длинной ручкой. Наверное, тот Петр продал пойманную рыбу и получил за нее много денег, поскольку передал их церкви для раздачи. Карман у меня был пуст, и я взял сотню из сачка. Сейчас я снова гол как сокол, и надо опять идти на раздачу. Скажи, ты пойдешь со мной, чтобы получить немного денег? - Сначала забегу домой. Встретимся здесь. - Наверняка придешь? - Через полчаса. - Хорошо, я подожду тебя. Контрактов я с бедняками не заключаю. Йере сбежал от незваного благодетеля. Он спрятался в небольшой гостинице, где умирали на корню благие намерения моряков, и попросил разбудить его в семь утра. Но ночью сон никак не приходил. Его одолели тягостные мысли о Денатуратной, об отце, Аманде Мяхкие и нежном коте Хатикакисе. Выборг оказался каким-то чужим и сильно изменившимся. Родной город стал для него уже слишком далеким. Йере попытался сочинить для утреннего визита на завод подходящую оправдательную речь. Ему нужно было представить разумную причину своего опоздания. Но в мозговом поле не появлялось даже слабенького росточка идеи, и он, утомившись от напряжения, заснул. Йере был уже на ногах и оделся, когда в дверь постучали. Он заказал чай и утренние газеты. Попытался следовать инструкциям господина Хайстила - быть достойным бедняком. Но спустя полчаса в душе уже призывал к себе самого Хайстилу. Ему необходим был умный совет. В газете "Карьяла" он прочел короткое сообщение, где честных горожан предупреждали о мошеннике из Хельсинки, выступающем от имени начальника рекламы известного мыловаренного завода и совершавшего преступления, компрометируя это предприятие. Йере зажмурил глаза и задрожал. Наконец, он словно бы украдкой прочел заключительную часть сообщения: "… и указанный писака нанес заводу ущерб на многие десятки тысяч, в связи с чем все склады с заводскими изделиями подлежат инвентаризации. Приметы этого человека: возраст примерно 26 лет; рост немного выше среднего; смугловатый; лицо обыкновенное, лоб высокий; говорит по-фински и немного на других языках; носит очки, ходит с тростью. Прочие приметы: разыгрывает из себя глупца. О задержании просим сообщить в ближайшее полицейское отделение". В качестве заголовка газетной колонки метранпаж поместил изречение: "Плохая реклама хуже, чем никакая…" Йере почувствовал, что проваливается в пропасть. У него появились основные признаки подавленности: взор уткнулся в пол, утолки рта опустились вниз, а плечи согнулись. Он начал судебный процесс против себя самого и через какое-то мгновение вынес оправдательный приговор. Он не смог доказать своей вины. Но откуда-то из тайника сознания злорадно выплеснулось сомнение: что ты наделал на празднике артистов перед тем, как впал в беспамятство? Да, что он делал, говорил и думал? У пьяного, как правило, память плохая, и Йере сейчас успокаивал себя этим. Он быстро оплатил счет и выскочил на улицу. Владелец гостиницы проверил карточку постояльца, которая была заполнена столь неполно, что ее нельзя было даже представить полиции. Йере написал фамилию: "И. Суомалайнен", в графе профессия начертал: "писатель". Остальные сведения отсутствовали. Хозяин взял их с потолка и вписал время и место рождения, а также произвольно дополнил имя и профессию: "Иосиф Суомалайнен, церковный сторож". Йере сейчас не испытывал особого интереса к рекламированию мыла. Наоборот, мыловаренный завод рекламировал его. Ему следует бежать от проклятия знаменитости. Для того чтобы не демонстрировать упомянутые в газете приметы, он снял очки и положил их в карман. Зрение его сразу ослабело. Портфель с документами "Чудного аромата" он выбросил в воду залива Салаккалахти, за ним туда же последовала и трость. Портфель утонул, а трость через какое-то мгновение приплыла к берегу. Йере Суомалайнен снова превратился в "свободного писателя", которого официальные власти пытаются лишить свободы. Разворачивался просто потрясающий роман, героем которого является бандит. Он остановился возле Круглой башни и быстро провел небольшую инвентаризацию. Подсчет показал, что у него осталось двенадцать марок. Он купил на рынке пирогов на всю эту сумму и, держа пакет под мышкой, отправился прочь из города. Он понял, что отныне небольшой испуг всегда будет сопровождать каждый его шаг. Что ж, уважение к закону довольно часто требует большой силы воли. Последний день июля продолжал свой бег. Было облачно, но западный ветер пробил в облаках голубые прогалины. Спустя мгновение солнце через одну из них уже испускало свои жгучие лучи. Снова наступила жара, от которой трескалась земля, а на дороге поднималась пыль. Безвинный пешеход отошел так далеко от города, что решился присесть и отдохнуть на обочине дороги. Он снял ботинки, успокоил свою совесть мыслью, что у патриарха и его детей мораль всегда различна, и отправился в дальнейший путь. Какой прекрасный прием был ему оказан несколько дней тому назад. (Он точно не знал, сколько суток прошло с того момента, когда он сбежал от доктора Куролуома и отдался театральной богеме.) И каков был исход? Хорошо, если склад мыловаренного завода был застрахован. Но страховому обществу в этом случае придется оплатить убытки, и они немедленно поднимут страховые проценты. Никто не понесет утраты. Кроме собственной совести. Может быть, лучше сходить в церковь и замолить грехи прошедшей недели? Может быть, но и там могут возникнуть соблазны, поскольку, как болтают, в церковных кругах есть деньги на благотворительные цели… Можно будет протянуть за ними руки, чтобы и впредь обслуживать свои инстинкты. Йере шагал по дороге, он теперь уверовал в то, что испытал свою судьбу, став участником интересного обозрения. С сильно поношенной шляпой и пиджаком в правой руке, а в левой - с рваными ботинками он шагал по незнакомой дороге и вспоминал артиста в жизни Тату Хайстила, который восемь лет жил исключительно за счет игры. Если бы философ Ахопалтио понаблюдал за движением ног Йере Суомалайнена, он наверняка сообщил бы читателям, во власти каких аффектов бывший начальник рекламы маршировал с востока на запад. Глава пятая, или Краткое интермеццо, во время которого лето переходит в осень Шесть суток он шел пешком по направлению на запад - с пустым животом, с сердцем, полным раскаяния, с износившимися подметками ботинок и ноющими от боли водяными мозолями между всеми пальцами ног. Пустоту в животе еще можно было и перетерпеть, но волдыри мозолей стали сущим адом в миниатюре. И все-таки Йере Суомалайнен пел подобно солдату, идущему на верную смерть и скрывающему собственный страх громким пением. Ночь была до духоты теплой. Ближайшее поле пшеницы, волнуясь рыжеватым цветом, напоминающим беличий мех, казалось, готово было в любую минуту отдать в руки крестьянина, мельника и хлебопека налитые колосья. Йере питал себя воображением: он видел перед собой миллионы сдобных булочек и плюшек. В небесной вышине играли зарницы. Обнаженное царство ночи представляло собой картину, сотканную из блесток: золотых, фиолетовых и темно-синих. На краю канавы поблескивал маячок светлячка. Гармония августовской ночи. Йере шел босиком по пыльной дороге и читал свои стихи, опубликованные в "Нююрикки": Уж ночь окутала покровом поля и лес, Зарницы, вспыхнув, освещают края небес, Кузнец в траве на скрипочке играет, Ночной нектар бокалом опьяняет. За первые дни пешего похода сердце его ожесточилось. Совесть всегда с опозданием подсказывает, чего не стоило бы делать. Все теперь решалось задним умом, а его было предостаточно. Он неоднократно наблюдал, что совесть никогда не препятствует совершению запретных действий, а лишь уменьшает получаемое от них наслаждение. Он попытался жить по методу господина Хайстила, но потерпел неудачу. Однажды ему пришлось продать свое бессмертное перо, и тогда он заработал с его помощью хлеб себе на пропитание. Места для ночлега он больше не искал. Жарким днем разумнее растянуться на обочине дороги, заснуть и наслаждаться теплом земли, по ночам же приятнее топать по дороге, так как не подымает пыли транспорт и не закрывает ею ландшафт. Если бы не водяные мозоли! Каждый шаг теперь отзывался болью. Утром он продал свою шляпу какому-то выборгскому любителю пеших походов за пятнадцать марок. Босиком, с непокрытой головой он продолжил путешествие. Жизнь - это не стихи, и все же он напевал: Я вижу у дороги созревший урожай, А на лугу сарай, Соснуть в нем путник может!.. На краю поля он действительно заметил притаившийся сарай. Днем Йере успел поспать несколько часов, но, несмотря на это, сарай манил его к себе. Он запихнул свои пыльные ноги в напрочь разбитые ботинки и попрощался с дорогой. Разбухшие стопы возмутились теснотой, в которой они очутились, и в виде протеста взорвались несколько водяных мозолей. Как известно, ругательства входят эффективной составной частью в Цицероново ораторское искусство, и Йере воспользовался этим. "Сеновал - это Эльдорадо финской литературы и кино. Сколько любовных историй достигло кульминационной точки в национальной среде сеновалов, где каждый испытывает в изысканной форме зуд". Это прекрасное изречение Йере прочитай где-то много лет тому назад. Автора он забыл, а опубликовано оно было в каком-то журнале или в Календаре пахаря. Йере искал не кульминаций, а мягкой постели, в которой так нуждалось его измученное тело. Он с вожделением рассматривал "Эльдорадо", втянул в свои легкие сладострастный запах сухого сена и необыкновенно быстро побежал к сараю. Сейчас он намного лучше прежнего понял финское кино: оно аккумулировало в себе окружающую среду, а вовсе не способности вживания артистов в образы. Может быть, кинопроизводители верили в то, что в сараях с сеновалами возвращается первая любовь? Йере приоткрыл дверь и заглянул внутрь, словно ожидая увидеть, что сюда нагрянула киносъемочная группа. В этом отеле для бродяг не было ни швейцара, ни уборщицы. В царство сена доступ был свободным. Можно было двигаться дальше. Добро пожаловать! Обслуживай себя сам наилучшим образом, но смотри не кури в постели! Он хотел было проникнуть в сарай через двери, но тут несколько подальше заметил проделанную в соответствии с размерами человека дыру в стене и направился к ней. Йере просунул в сарай голову по плечи, вскарабкавшись, залез внутрь и оказался в черной шуршащей темноте. Он осторожно зарылся в сено, орудуя руками и ногами, и жадно вдыхал пыль, вызывающую в ноздрях легкий зуд. Внезапно его рука наткнулась на какой-то брус или подпорку. Он схватился за этот предмет обеими руками, подтянул к нему свое усталое тело. И к своему ужасу обнаружил, что то, что он принял за брус, оказалось ногой человека! Раздалось дружеское приветствие: - Эй, не лови ворон сетью! Неужели у тебя, потомок дьявола, нет ни капли интеллигентности? Хватай девок в другом месте! Отпусти мой костыль, да побыстрее! Ну, отцепись же! Йере в испуге вонзился в дыру в стене и оказался на свежем воздухе. Но в момент, когда он уже почти вырвался на свободу, чья-то сильная рука схватила полу его пиджака. Йере с силой рванулся вперед и вытащил из сарая все через ту же дыру заспанного мужчину. - Спасибо за помощь! - поблагодарил тот и, отряхнув с одежды сенную труху, посмотрел на Йере, словно узнав его. - Какого лешего ты так работаешь веслами? Неужели тебя в детстве не воспитывали? Йере попросил у мужчины прощения и попытался оправдаться. И тут же обнаружил, что мужчина ему знаком. Внезапно он вспомнил, что встречал этого бродягу полторы недели тому назад в парке Монрепо. Зад его брюк по-прежнему мигал веселым маячком, а лицо успело покрыться густой щетиной. В остальном ничто в нем сколь-либо значительно не изменилось. Рог луны бросал на стену голубоватый свет. Панический страх у Йере прошел, и он смотрел с улыбкой на бродягу, усевшегося на край бревна и почесывающего щетину на подбородке. - Кто ты? - спросил Йере у несостоявшегося сожителя по ночлегу и попытался вести себя непринужденно. - То же самое мне хотелось бы услышать и от тебя, - отвечал мужчина. - Но поскольку ты первым выскочил, то знай, что я моряк. Вот и кумекай в соответствии с этим. А ты-то кто? Йере вошел в роль Хайстила и начал рассказывать: - Разрешите представиться? Простите за обычный вопрос, на который всегда получают положительный ответ. Привычка - наше спасение, утверждают циники, по мнению которых наша мировая система может быть адом какой-нибудь другой планеты. Привычка соблазняет меня открыть мое имя - Хайстила. Нет, нет, это не псевдоним, хотя так может и показаться. Перелистайте как-нибудь на досуге телефонный справочник Хельсинки, и вы найдете множество незнакомых имен, чистые анонимы, за которыми скрываются совершенно обычные граждане. Приятно сознавать, что они остаются анонимными, ибо их добродетельность и пороки не поднимаются выше собачьей морды. Я причисляю себя к ним, так как не имею ни малейшего желания стремиться стать особым человеком. Естественно, что мое имя неизвестно, ибо меня не уличали ни в политических преступлениях, ни в сексуальных. Не растрачивал я вдовьей и сиротской кассы, не публиковал сборника стихов, не организовывал вечеров с их чтением, не бросал копья, не стремился быть избранным в парламент, не дарил Движению лапуасцев автомобилей… - Передохни! - прервал его бродяга. - Когда это началось? - Что? - Твоя дурь? Тебя, надеюсь, никто никогда не кусал? У меня однажды был товарищ, у которого в голове вместо мозгов были дрожжи. Он до одурения начитался книг и всегда утверждал, что никто не сможет сосчитать до миллиарда. Для этого якобы потребуется девять тысяч лет. Говорил ерунду, и сейчас его поместили в лечебницу. Дури всегда следует опасаться. Она проникает через кожу, а потом все мозги истираются в труху. Йере было в какой-то степени затруднительно понимать речь мужчины, но когда беседа постепенно потекла по проторенной колее, он стал полностью понимать, что тот изрекал. - Располагайся по-домашнему, если коленки не гнутся! - посоветовал бродяга и, вытащив из-за пазухи замусоленный пакет, продолжил: - Есть у меня и булка, если пожрать охота, спер в булочной и удрал. Бродяга вытащил из пакета килограммовую буханку хлеба, отломил кусок Йере, а в оставшуюся часть стал с жадностью вгрызаться сам. - Значит, вы моряк? Много плавали? - Полжизни. Этой грязи было предостаточно. - А как вас зовут? - Не перебивай, когда я говорю. Кауханен моя фамилия, хотя можешь кликать меня Кафтаном. А твое истинное имя? Хайстила - это мой меньший собрат, поэтому оставь его в покое. Выражение лица Йере стало подобно ранним сумеркам. - Андерссон, - уверенно заявил он. - Иногда случается, что я путаю имена… Конечно же, я не могу быть Хайстилой, это было бы неразумно… - А где же разум твой? Ты его пропил. Ученым людям следует опасаться вина, поскольку голова у них и без того идет кругом. Кафтан, прибегая к сильным выражениям, обрисовал вред, наносимый проклятым алкоголем: пьяный сидит на месте, а трезвый идет вперед. Йере попытался опровергнуть это утверждение и сообщил, что он идет пешком уже целых шесть дней. - И добрался только сюда? - удивился Кафтан, который находился в дороге всего лишь один день. - Сегодня днем снялся с якоря из Выборга. Выплыл на фарватер и стал голосовать. Счастье улыбнулось скоро. Уцепился за корму "дальнобойщика" и задремал. Это было нетрудно после того, как полжизни провел на море и поплавал по всему миру. Но потом божественная поездка кончилась. Шофер заметил меня и выгнал на дорогу. Конец пути проделал пешком, считал телеграфные столбы. И вот я здесь и снова голосую. Кафтан закончил рассказ о своем путешествии и снова принялся за хлеб. Йере изучающе рассматривал лицо бродяги. Оно казалось угрюмым и несколько угловатым. Однако в глазах его отражалась необыкновенная честность. Йере также рассказал вкратце о фазах своего похода. Сказал, что он писатель, который бродит по свету в поисках тем для своих произведений. - Значит, книжки пишешь, - с легкой, но тем не менее презрительной улыбкой произнес Кафтан. Однако согласился, что и книги кому-то писать надо, поскольку на свете постоянно встречаются люди, головы которых забиты не только перхотью, но и иным мусором. Проглотив полкило хлеба, Кафтан вытащил из кармана плитку жевательного табака и сунул его себе в рот: - Унавозим грядку. Это мой завтрак. Жуя табак, он рассказал, что после трехлетнего плавания прибыл в порт Ура. Направлялся домой в город Котка, когда у него украли деньги, и он с пустым карманом вынужден был топать по земной тверди пешком. - Денег у меня было много, но береговые работяги сперли все до последнего динара, - продолжал Кафтан. - Они настолько чертовски хитры, что даже не умеют лежать растянувшись. Сначала накачали вином. Правда, я выпил не больше одного медного рога. Но опьянел, потерял сознание. Тогда-то меня и обшарили. Но я этого так не оставлю. Сейчас еду в пароходство. Йере поинтересовался, почему Кафтан сначала не хочет посетить Котку, но моряк лишь смачно плюнул на траву и произнес с некоторой тоской в голосе: - Не очень-то хочется старухе предъявить одного лишь себя. Она ждет денег. Но здесь я ничем не могу ей помочь, поскольку земля плодит воров, словно вшей. В море все по-другому: если украдешь, ступай аукайся с акулами. Нечестность омрачает жизнь. Смотри-ка сколько комаров, да еще такие ненасытные. Собеседники немного помолчали. Луна спряталась за стену сарая, и их лица оказались во мраке. Кафтан снова потер свой щетинистый подбородок, убил комара и выплюнул остатки жевательного табака на траву. Затем, зевнув, произнес: - Как насчет вздремнуть? Протянем кости, а утром выйдем на фарватер… Ну, началась настоящая ярмарка. Комары съедят живьем. - Женская мода сейчас такова, что вши мрут от голода, - ответил Йере, - а вот комары, конечно, хотят, чтобы юбки стали еще короче. - С этого обычно все и начинается: мужик видит юбку^. В твоем роду и у других такой же недуг? Йере намеревался было ответить, но тут они оба одновременно повернулись посмотреть на дорогу. Там молодая пара велосипедистов остановилась у тропинки, ведущей к сараю. Они пошептались о чем-то и затем направились к сараю, оставив велосипеды на полпути. Губы Кафтана растянулись в улыбке, хотя улыбался он редко. Он толкнул Йере дружески в бок и хохотнул. - Помолчи минутку, как сказал Миеттинен, фотографируя труп. А ну, обратно в постель, чтобы и другим хватило места растянуть кости. Кафтан проскользнул через дыру в сарай, Йере поспешил следом за ним. Они оба рядком приближались к стене и через щели в стене сарая стали наблюдать за приближающейся парочкой, в которой, судя по всему, взахлеб играли инструменты августовской ночи. Сущую правду говорил неизвестный автор, выступавший в одном из журналов: любовные пути финской литературы и кино ведут на сеновал. И эта история, видимо, завершится известной кульминацией, за чем напряженно следили наши бродяги. Новые ночные гости вошли в сарай не через дыру в стене, а через широкие двери, где шуршащие постели были заложены неделю тому назад. Они вошли, тихо перешептываясь, и в их шепоте угадывалось игривое настроение. Каждый здравый человек в свое время хотел бы тоже побывать на их месте. Женский голос произнес: - Здесь совсем темно. - Не волнуйся, - ответил мужчина. - Ночью всегда темно. - Что сказали бы люди, если бы увидели нас здесь? - Наверное, глупость какую-нибудь. Здесь чудесный запах, аромат сухого сена… - Пахнет клевером… Уважаемый читатель, конечно, совершенно уверен, что первые обитатели сарая остались слушать литанию любви, которая раздавалась сквозь запахи свежего сена, литанию, в которой мудрость поцелуев вызывала образ господина Соломона. Разочаруем читателя, во-первых, потому, что во всех книжных магазинах нашей страны можно приобрести гораздо лучшие описания сцен на сеновалах, во-вторых, по той причине, что моряк Кауханен и поставщик опусов для еженедельных журналов Йере Суомалайнен оказались деликатными людьми, понимающими, что драма не всегда требует для себя большой сцены и что фарсы разыгрываются даже в телефонных будках. Причем без суфлеров и критиков. Почти сразу после того, как закрылась дверь сарая и парочка улеглась удобно отдохнуть, бродяги выскочили на свежий воздух, спешно овладели транспортными средствами пришельцев и направились к шоссе. Понять истинный смысл в потоке словесной шелухи иногда бывает весьма затруднительно. Наши путешественники отнеслись с прохладцей к нежной романтике, о которой писатель Иоханнес Линнанкоски в дни своей молодости написал бы трогательный роман и заставил бы плакать одиноких женщин. С медленно наступающим рассветом узкий рог месяца побледнел, приобретя цвет тусклой кости. Небо было ясным и ополоснутым свежей ночной влагой. С ближайшей нивы лился запах созревающего зерна. Ночь завершила свой сторожевой обход и открыла окно яркому утреннему свету. Йере ехал на женском велосипеде с малой передачей, то и дело вытирая с лица пот. Дорога быстро неслась ему навстречу, и водяные мозоли между пальцев теперь отдыхали по-настоящему. Единственной тягостью были песчинки, попадающие в глаза, и постоянные угрызения совести. Сухое разъяснение, данное Кафтаном, что велосипеды^ они не украли, а лишь позаимствовали, не удовлетворило Йере, который спокойно совершил подряд несколько преступлений. Полиция гонялась за ним уже потому, что он, будучи начальником рекламы мыловаренного завода, ничего не делал, сейчас же у полиции появилась двойная причина разыскивать его, поскольку он наконец совершил кражу. Давящее чувство вины заставляло ноги нажимать на педали все сильнее и сильнее. Кафтан догнал Йере и, тяжело дыша, сказал: - Не порви свою кожу! Придержи, рысак, у меня колики начинаются! В груди жмет, и воздуха не хватает. Но Йере не снизил скорости. - Надо спешить, - заявил он. - Неизвестно, когда нас схватят. - И где только был зачат твой разум? - вспыхнул Кафтан. - Полегче, черт, скоро и у тебя легкие в комок превратятся. Мне уже не смешно. Йере несколько сбавил скорость, и Кафтан оказался рядом с ним. Рослый и сильный мужчина задыхался и тяжело дышал. Веселые ручейки пота лились по заросшему щетиной лицу. Он не привык ездить на велосипеде на дальние расстояния в отличие от Йере, который в годы своей молодости совершал поездки на велосипеде по всей финской Карелии. - Начинай снизу, если уж намереваешься меня убить, - воскликнул Кафтан. - Убить не столь трудно, - ответил Йере. - Ну так давай уж сразу. Меня уже колотит. - Не сейчас. Здесь слишком много населенных пунктов. Обмен репликами прекратился. Первые лучи солнца начали согревать плечи велосипедистов. Внезапно Кафтан остановился и с серьезным видом стал что-то усиленно рассматривать впереди. - Кажись, затычка… - Что? - Протри глаза и посмотри. Йере остановился и посмотрел на извивающуюся дорогу, но, так как очки у него были в кармане, он ничего не увидел. Но тут же в ногах его появилась слабость. Неподалеку стоял полицейский в форме. Йере не в силах был скрыть своего испуга и шепнул Кафтану: - Бежим… Я… я не хочу в тюрьму. - У меня тоже нет такого желания, - спокойно ответил Кафтан и продолжил еще более спокойным тоном: - Господь Бог испытывал братьев Иосифа, но отпустил на свободу. Полицейский приблизился к нашим путникам, и они подошли к представителю власти. Губы у Йере похолодели, а на лице его приятеля не дрогнула ни одна мышца. Взгляд серых глаз моряка Кафтана был таким, словно он рассматривал впереди риф. - Что нужно власти? - спокойно спросил он и с беззаботным видом положил велосипед на обочину дороги. Йере последовал его примеру и с виноватым видом взглянул на полицейского. - Куда господа держат путь? - спросил полицейский. Кафтан повернулся к Йере. - Говори ты, поскольку язык у тебя привешен здорово. Йере зажмурился и призвал на помощь Хайстилу. - Моя наследственная педантичность, пожалуй, может надоесть вам, поскольку вы по исконно финскому обычаю привыкли к быстрым действиям. Никогда не могу рассказать красочно историю моей жизни, попытаюсь лишь осветить ее. Я не являюсь человеком, обладающим хорошей памятью, чтобы легко забывать прошлое. Помню некоторые обстоятельства слишком хорошо - правда, несколько приукрашенными, ибо память человека мастерски пользуется цветом. Однако даже наиболее способный приукрашивать не в силах полностью скрыть мелкие крохи истины. И я сейчас стремлюсь поведать правдивую историю. Тому, кто подглядывает в замочную скважину, лучше открыть дверь, но перед тем, как я проделаю это, сначала представлю своего друга Комулайнена. Мое имя Иозеф Шепесковски. Финну его достаточно трудно произносить. Но у моего отца имя было еще более сложным: Владислав Северин Игнаси Ше-пес… - Меня зовут Мойланен, - перебил его полицейский. - Вы, похоже, коммивояжеры. В темноте душной ночи появился лучик света. Полицейский ни слова не сказал ни о мыловаренном заводе, ни о велосипедах. Он лишь любезно извинился перед путниками за беспокойство и коротко объяснил, что их автомобиль застрял в глине неподалеку отсюда. - Мы с комиссаром расследовали здесь одно дело и сейчас очень спешим в Хельсинки. Не могли бы вы помочь нам? Не очень хотелось бы будить хозяев здешних домов. И писатель, и моряк с радостью последовали за полицейским. Йере подумал, что помощь в вытаскивании автомашины из глины на дорогу может в будущем оказаться смягчающим обстоятельством. Оптимист никогда не ведает, что с ним случится в будущем. Если он увязнул в глине, то считает это целительной грязевой ванной. Пройдя метров сто, они подошли к автомобилю, одно из задних колес которого погрузилось глубоко в мягкую глину деревенской дороги. Комиссар в гражданском костюме вылез из машины и вместе с нашими путниками стал толкать автомобиль. Полицейский же сел за руль. Машина выскочила из ямы, и все общество выехало на шоссе. Йере вышел из автомобиля и поспешил к велосипедам, а Кафтан, усевшийся рядом с водителем, даже не шелохнулся. Когда полицейский поинтересовался у Кафтана, сколько он должен за помощь, тот угрюмо ответил: - Сначала подбросьте до Хельсинки. - Значит, вы едете в Хельсинки? - По лицу видно. Кафтан высунул заросшее щетиной лицо в окно автомобиля и крикнул Йере: - Слышь, книгодел! Коль и этот лаг воздушного пространства так удобен, нажимай на педали и считай телеграфные столбы в обратном направлении. Дело стоящее. А мне скорей надо в контору пароходства. Счастья тебе на авеню твоей жизни. Покедова, до встречи. Йере, оторопев, остался на обочине дороги, а автомобиль двинулся в путь. Кафтан помахал ему остатками своей фуражки и сунул в рот очередную порцию жевательного табака. Прошло несколько минут, прежде чем Йере пришел в себя, но моряк уже укатил далеко. Писатель ощутил во рту горечь гнева. Выходит, Кафтан считал его просто шутом? Неудивительно, что он с презрением говорил об "ученых людях": "Я избегаю делателей книг и сборников проповедей. Они превращают человека в заику. Поверь мне, боязнь мудроты - начало настоящего человека…" Йере, однако, не испытывал ненависти к этому угрюмому и мирному морскому волку, земному скитальцу, дважды обогнувшему земной шар: сначала по морю, а затем в своих воспоминаниях. Кто знает, по своей сути он, может быть, хороший и честный человек и, пожалуй, взаправду полагал, что Йере отвезет велосипеды обратно и поблагодарит хозяев за их кратковременную аренду. Поистине освежающая увеселительная поездка. Туда и обратно, словно мимолетный стрекот сороки. Солнце уже забралось на макушку леса и бросало на округу огненные лучи. Утро было дразняще прекрасным. Йере посмотрел вдоль дороги и заскрипел зубами. Ему следовало сейчас вернуться на три мили назад, прежде чем продолжить путь на запад. Он попытался отнестись к себе с нежностью, ибо никогда не воображал себя критиком, для которого превыше всего язвительные фразочки, произнесенные им в течение всей его жизни. По существу, он являл собой мягкого, внутренне теплого путешественника по жизни, для которого ошибки - проявление человечности в тех случаях, когда он допускал их сам. Он надел очки и решительно уселся в седло. Ценой за прегрешение чаще всего является долг чести. Ночная роса туманом поднялась с низинных лугов. Стадо коров, бродящее по пастбищу, обогнуло сарай, и бодрый вожак стада разбудил спавших в сарае мужчину и женщину. Учитель народной школы Пиетаринен, возраст которого приближался к шестидесяти годам, холостяк, по внешнему виду выглядевший моложе своих лет, открыл глаза и посмотрел на часы. Сел и стал массировать онемевшие за время сна мышцы. Затем бросил нежный отцовский взгляд на дочь, спавшую рядом, и стал будить ее. - Хелли! Проснись! Скоро девять. Девушка ответила: - Я уже давно не сплю. Хелли повзрослела, бедра ее округлились и раздались. Твердые груди кормилиц, как считал Рабле, делают детей курносыми. Курносый нос Хелли, подарок матери, не помешал ей вступить в спортивное общество, где формировались чувство солидарности и толстые икры ног. Она была лучшей велосипедисткой своей школы и единственным ребенком у отца. Несколько избалованным, но бойким и инициативным. Учитель Пиетаринен также был страстным велосипедистом, но обладал и другой чистой страстью: проводить ночи на сене в сараях. Его ближние друзья обычно намекали в своих рассказах, что эта любовь была связана с памятью о молодых годах. Пиетаринен вместе со своей дочерью путешествовали на велосипеде уже две недели. Ночью они добрались бы до своего дома, если бы учитель не заметил сарая с сеном. В качестве кульминации путешествия он пожелал провести ночь на сене. В чем можно было бы найти подтверждение гипотезы теософов и кругосветных путешественников, но Хелли предложение отца только развеселило. Именно поэтому она ночью прошептала: "Что сказали бы люди, если бы увидели нас здесь?" Благопристойный вдовец ответил: "Они не понимают всей романтики, связанной с ароматом сухого сена. Сними с себя, Хелли, лишнюю одежду и укладывайся поудобнее". Во время обмена этими репликами Йере и Кафтан, как мы уже хорошо знаем, выскочили через дыру в стене сарая, схватили оставленные рядом с тропинкой велосипеды и отправились в путь. Легко представить, что они подумали. Воображение человека часто воспроизводит такие искажения действительности, за которые следовало бы, по правде говоря, отвечать перед судом. Отец и дочь готовились к тому, чтобы отправиться в путь. Они сидели на въездном бревенчатом мостике в сарай и доедали свои припасы. Огромный слепень надоедал дочери, одетой в короткую спортивную юбку. - Поехали, - сказал отец. - Иди ты вперед, - ответила дочь, - и проверь, хорошо ли накачаны шины. Спустя минуту они убедились, что, по-видимому, шины даже перекачали, поскольку их велосипеды испарились. Девушка была озадачена, а отец возмущенно воскликнул: - Проклятые воры! Более грубых слов он не произносил никогда в присутствии дочери. Но когда Хелли отошла в сторону, учитель со злостью воскликнул: - Что же нам делать, черт возьми? Надо же было оказаться таким беспечным. Они искали велосипеды в канавах вокруг сарая и не представляли себе, что шина велосипеда спустила и Йере Суомалайнен чинил ее примерно в пяти километрах на пыльном шоссе. Йере не смущался в выборе сильных слов. Он передал во власть дьявола мыловаренный завод, Сувисумпело, Кафтана и даже философа Ахопалтио, являвшегося первопричиной всего случившегося. Не жалел он и себя. У каждого человека есть право на самовлюбленность до тех пор, пока ему сопутствует успех. Успех Йере продолжался до той поры, пока он не попал в скверную компанию. Он не смог победить в игре, даже имея на руках хорошие карты. Если он выкладывал на стол все козыри, то вынужден был играть в одиночестве. В лучшем случае с двумя украденными велосипедами. Народный просветитель Пиетаринен постепенно успокоился. Он сидел рядом с дочерью на дорожной насыпи и ожидал рейсового автобуса, который должен был прийти из Выборга. До родной деревни Муйяла оставалось всего полторы мили, но из-за давящей жары совсем не улыбалось топать на своих двоих. Учитель больше не мечтал о романтике свежего сена, а думал лишь о преступлениях, количество которых за годы кризиса возросло до устрашающих размеров. Хваленая финская честность превратилась в миф, который стоило бы поместить в архив народной поэзии. Пиетаринен посмотрел на часы. До автобуса еще целый час. Минуты казались вечностью. Время нельзя убить, если не заняться какой-нибудь работой. Безделье раздражало его, а лоб и кончик носа обливались потом. В какой-то момент отец и дочь вскочили на ноги и уставились на Йере, который приближался к ним с двумя велосипедами. На одном он ехал, а другой вез за руль. - Наши велосипеды! - воскликнула дочь в изумлении, когда Йере подъехал к ним. Но писатель ничего этого не услышал. Он соскочил с седла и повел велосипеды к сараю. Пиетаринен возмутился. Подбежал к Йере и потребовал возврата своей собственности. Йере измерил оценочно мужчину взглядом, а затем столь же оценочно дочь и покачал головой. Когда учитель повтооил свое требование уже несколько угрожающим тоном, Йере начал перекрестный допрос: - Вы были ночью в этом сарае? Пиетаринен посмотрел на дочь и, в свою очередь, задал вопрос: - Это… это ваш сарай? - Сначала ответьте: были ли вы этой ночью в сарае? - наседал Йере. - Вы имеете в виду этот сарай? - Да, да… Именно… Других не вижу. - Но, папа, почему ты не отвечаешь? - Дочь вступила в разговор и продолжила, повернувшись к Йере: - Да, мы были там… Это запрещено законом? - Сейчас разрешения не спрашивают, - с важностью ответил Йере, - сейчас просто берут и совершают поступки. Люди стали бессовестными, доверять им нельзя. Каждый врет, хотя истину можно скрыть многими другими способами. Значит, вы были ночью в сарае? - Да, - согласился Пиетаринен и шепотом пояснил, что они были вынуждены где-то переночевать. Йере без звука поверил объяснению, а про себя остудил свое разыгравшееся воображение. Вот тебе и ночная молодая парочка! Оказывается, отец и дочь искали в сарае ту же кульминацию, что и он сам: сон и отдых! И Йере поведал страшную историю о собственных приключениях. О том, как с шоссе увидел, что мужчина и женщина приближались к сараю и оставили велосипеды на краю канавы. И только они исчезли из виду, из леса вихрем выскочил неизвестный мужчина, схватил один из велосипедов и потащил его на шоссе. - Я попытался задержать его, но он буквально вырвался из моих рук, - продолжал Йере. - Тогда я стал преследовать его на другом велосипеде. Жал изо всех сил на педали. В глазах потемнело. В коленях появилась слабость, дыхание сжало, и в ушах зашумел горячий ветер. Я не жалел себя. Во имя права и чести я продолжал преследование, хотя это могло обернуться потерей моей ничтожной жизни. Но вора нужно было задержать любой ценой, славу моей родины спасти, честь отечества сохранить чистой. Я хотел бороться против преступности, помочь официальным властям и всему народу Финляндии. Жал и жал на педали. Промчавшись более трех миль, я задержал вора и передал его в руки полицейских, которые следовали в Хельсинки. Йере тяжело задышал и стал хватать ртом воздух. Он вжился в роль. - Сейчас он в верных руках, - закончил он свой рассказ, который по существу своему не очень отличался от той истории, с которой читатель уже знаком. - Значит, вы агент уголовного розыска? - спросил Пиетаринен с уважением в голосе. - Просто любитель, - потупился Йере и представился: - Бедный бездомный писатель, ищущий для себя местечка, где можно было бы написать детективный роман. Йере не лгал. Пиетаринен был в восторге от нового знакомства и возвращенных велосипедов. Он раскрыл свои объятия (как обычно выражаются поэты) и пригласил писателя к себе в гости. - У нас можете жить бесплатно хоть десять лет. - Хватит и одного месяца, - ответил автор будущего детектива. - Нет, нет, поживите хотя бы год. Так случилось, что Йере Суомалайнен стал спутником учителя Пиетаринена по путешествию. Своим поведением и речью он попытался произвести наилучшее впечатление на своего нового хозяина. Бесхитростный учитель народной школы и подумать не мог, что перед ним тип финского фантазера, который никогда не пытался жить сегодняшним днем, а лишь в прошедшем и будущем времени. Реальность представлялась ему неким сырьем, из которого его фантазия строила иной, куда более уютный мир. Йере честно признался, что у него нет денег, но вместо этого он готов выполнять небольшие работы по дому: колоть дрова, проверять тетради школьников, прогуливать собаку, составить компанию дочери учителя, выбивать пыль из ковров, а по воскресеньям играть на фисгармонии. Однако благодарный хозяин не принял ни одного из предложений Йере: - Какая чепуха. Я в долгу перед вами, поскольку вы вернули нам велосипеды. И, как я уже сказал, вы можете жить у нас хоть полгода… Но, когда прошло три недели, Пиетаринен начал осторожно интересоваться, когда же писатель приступит к сочинению романа. - Жду, когда придет вдохновение, - объяснил Йере. - Оно должно появиться в самое ближайшее время. В ожидании вдохновения Йере рассказывал сказки дочери учителя. Хелли была в восторге от дяди-сказочника и начала видеть беспокойные сны. Девушка была в том возрасте, когда романтическая интроверсия (определение Ахопалтио) превращалась в кокетливое тщеславие. Она представляла себя женщиной, короткая юбка которой заслуживала пристальных взглядов мужчин. Однако Йере был слишком близорук, чтобы видеть нечто иное, а не курносую девочку в переходном возрасте со светло-пепельными волосами. Но учитель хорошо знал свою дочь. Он боялся, что девочка, выросшая под постоянной опекой, в один из дней может забраться на колени к дяде-сказочнику и забыть о своем возрасте. Поэтому Пиетаринен начал жаловаться Йере на свою бедность и трудные времена. - Нужно бы купить демисезонное пальто, а на какие шиши? На мои доходы не приобретешь. Родным тоже надо бы помочь, а нечем. Не на мои же доходы. Йере понял, что не может дальше существовать за счет бедного учителя народной школы, и в один из осенних дней объявил, что собирается податься в Хельсинки. Он деликатно заметил, что у него с собой нет ни денег, ни бланка векселя. Пиетаринен, в свою очередь, высказал глубокое сожаление, что писатель не может быть дольше его гостем, особенно потому, что он так верно ждал прихода вдохновения. Однако Пиетаринен не дал Йере ни денег в долг, ни векселя, поскольку крепко придерживался принципа: не жаловать писателей, сочиняющих стихи, за которые никто не платит, и заполняющих бланки векселей. Взамен он сунул под мышку отправляющемуся в путь солидный сверток с едой, пожелал Йере счастья и приводил до шоссе. Когда фигура Йере исчезла на сужающейся впереди дороге, Пиетаринен бросился домой и свободно вздохнул: на доходы учителя народной школы нечего писать детективные романы для финского народа. Их, как и прежде, надо переводить с иностранных языков, подобно шлягерам и меню ресторанов. Пиетаринен позвал Хелли и сухо сказал ей: - Проверь все комнаты и сообщи мне, если что-нибудь пропало. Наконец-то писатель Хуухкая навсегда покинул наш дом. Дочь заплакала. - Ой, мне будет так грустно… Он унес с собой мое сердце. - А серебряные вещи? - спросил в тревоге учитель и бегом помчался в столовую проверять шкафы. Начало осени принесло с собой бесконечный дождь. Из всех небесных хлябей капала влага. С полей цвета мокрых ворон исходил запах разлагающейся картофельной ботвы. Поверхность узкой проселочной дороги покрылась скользким слоем глины и слякоти. Места покрепче украшали следы копыт коров, недавно вернувшихся с пастбища. То тут, то там виднелись отпечатки босых ног пастушонка: пять пальцев и проделанная пяткой узенькая ямка. Но ничто не препятствовало поэтам слагать стихи о густом аромате дождливых вечеров и веселой польке, исполняемой дождевыми каплями. Осень была совместным достоянием, акционерным обществом открытого типа, в котором Йере Суомалайнен состоял одним из верных членов. Правда, он не пел и не слагал стихов, так как тело его, измученное холодом и усталостью, мечтало лишь о тепле и отдыхе. Снова три дня пешком на запад. Первая половина пути, к счастью, уже осталась позади, да и кусок второй пройден. С едой, данной ему Пиетариненом, Йере разделался еще накануне и сейчас шагал, лишь подкрепившись сайкой, гонимый проливным дождем. Йере Суомалайнен умел приспосабливаться. На пути он вынужден был играть различные роли, которые рождались в соответствии со сложившимися обстоятельствами. В одном крестьянском доме он столь реалистично сыграл человека, который проповедует во сне, что ему позволили переночевать; в столовой какого-то поселка объявил себя инспектором, проверяющим кулинарное мастерство, и заработал обед. А когда выступал в роли простого человека без запросов, то ничего не получал. Йере смотрел на свое второе "я" со стороны. Некоторые умные люди называют такое явление самокритикой, но на самом деле это лишь оценка ближнего. Сколько раз этот ближний превращался в самого злейшего его врага. Были моменты, когда ему хотелось вонзить топор самому себе в спину. Йере приближался к небольшой деревушке под названием Потинкорва, где производили медные рога, крепчайшее домашнее пиво и коврики из лоскутков. Деревня была известна своей скаредностью и праведностью. Духовная жизнь ее жителей находилась еще на той исторической фазе, когда наука процветала лишь в монастырях. Население деревни сообща выписывало волостную газету, выходившую два раза в месяц, и альманах, издаваемый раз в год. Несмотря на это, жители шли почти в ногу со временем и добрались уже до 20-х годов нашего столетия. У них были отличные средства информации, поскольку питались они в основном слухами. Дождь панибратски бил каплями по лицу Йере, застревал в щетине отросшей бороды. Большой палец время от времени с любопытством выглядывал из носка ботинка, где образовалась изрядная дыра для наблюдения за окружающим ландшафтом. Бедные ботинки уже не могли больше впитывать в себя влагу: они были переполнены ею. К счастью, на плечах у него был плащ с пропиткой. Спасибо Пиетаринену, подарившему ему чистое, хотя и заштопанное нижнее белье, а также старую соломенную шляпу. Йере с грустью вспоминал этого своеобразного жмота, школьного воспитателя, в доме которого он на правах его друга провел пять недель, и инстинктивно приподнял напоенную влагой соломенную шляпу. С Печалью подумал он и о дочери учителя, имя которой писалось, как Хели, а произносилось Хелли. Вечер уже спрятал дождь в темноту. Йере брел по глинистым улицам деревни и остановился возле довольно большого дома. Едва он успел взяться за щеколду калитки, как со двора послышался злобный лай собаки. В дверях дома появился худощавый мужчина и крикнул бродяге: - Чего надо? Йере решил, что перед ним хозяин дома, и изложил свою просьбу: - Можно ли переночевать у вас? - Нельзя, - отрезал мужчина. - Иди спать в свой дом. А я пойду в свой. - Мне бы и сарая достаточно или риги… - Чтобы ночью портить девок? Не выйдет. Убирайся домой! Йере с покорностью воспринял эту рекомендацию, бросил грустный взгляд на грубияна, стоявшего в дверях дома, повернулся и пошел прочь. Владелец дома крикнул ему из своего надежного укрытия. - Иди в поселок! Там есть дом для путников и прочих темных людей. Йере повернулся и спросил: - А далеко ли до него? - Не измерял. Узнаешь, когда доберешься. Не наваливайся на забор. Давай, давай, шевели ногами, а то спущу собаку с привязи. - Спасибо за совет. - Что? - Спасибо за совет! - Не умничай! - Обходительный финский хозяин, - прошептал Йере. - Наверняка богобоязненный, сделавший все виды прививок и законопослушный. Как бы поступил в такой ситуации артист в жизни Хайстила? Оборотной стороной ладони Йере вытер влагу с очков и представил себя братом Иисуса Христа. Сумерки сгущались, а сильный дождь продолжался. Йере почувствовал лихорадочный озноб. Ему необходимо укрыться от дождя, и немедленно. Он направился к небольшой избе и вспомнил песенку, которую обычно напевала ему покойница мать: Коль обратишься к беднякам, Они тебе всегда помогут. Коль ты убог и болен Иль немощен и грешен, Они в постель тебя уложат. Верны Христу они И не откажут в помощи. Йере пошел к беднякам, пошарил рукой в темных сенях и наконец нащупал дверь. Осторожно постучал, ибо решил сыграть роль нищего. Изнутри послышался мужской рык: - Через эту дыру и я вхожу! Йере вошел в избу, которая была освещена на удивление ярко. Мужчина средних лет, напоминавший работника скотобойни, расположился у стола и читал волостную газету. Жена одних лет с мужем сидела рядом со своим властелином и резала ножницами лоскутки для коврика. Йере поздоровался, но никто не ответил на его приветствие. Хозяин бегло взглянул на пришельца и шумно втянул своим носом благоухание черной типографской краски. Жена уставилась на свою работу и лишь изредка воровски бросала взгляды на Йере. В довольно чистой избе было сыро из-за дождливой погоды. Йере попытался наладить беседу, заговорил о дожде, о копке картофеля и, наконец, о ночлеге. Хозяева не слушали его. В заключение жена рассказала мужу, что в адрес некоего председателя объединения раздавались угрозы. - Эти дьяволы на все способны! - воскликнул муж. - И протоколисту тоже угрожали, - добавила женщина. - Да что ты говоришь! Это уж слишком. - К представителям закона отнесен и письмоводитель. - Так было и со Стольбергом [11]. Чертово время! Всегда появляются темные людишки, попрошайничающие по углам. Им, я думаю, надо на лоб ставить печать. Йере почувствовал себя неловко и, кашлянув в кулак, спросил: - Простите, нельзя ли у вас переночевать? - Печать на лоб, говорю я, - повторил хозяин, пропустив мимо ушей вопрос Йере. - Посмотрим, когда они начнут угрожать мне. - Не верю, - ответила жена. - Простите, могу ли я помешать вам? - сказал Йере. - Какого черта они боятся? - произнес хозяин. - Мы все же любим родину и регулярно платим налог на дом. - Прошу прощения… - Йере снова попытался напомнить о своем присутствии. Жена тайком бросила взгляд на Йере и продолжила беседу с мужем: - Высылка этого сапожника тоже дурной поступок. Хозяин из-за развернутой газеты заметил: - Один сапожник не в счет. - А если они его убьют? - Болтовня. Сейчас убить - дело непростое. Но Стольберг - его следовало бы оставить в покое. - Они не оставят. Увидишь, отвяжутся ли они и от тебя. - Пусть появятся в любой момент. Ответ получат. Топором в спину, говорю я. - Простите, - снова вмешался в разговор Йере, теперь уже громче. - Вы разрешите мне остаться у вас переночевать? Я посплю хотя бы здесь на полу, у порога. - Да-а. Топором по спине, говорю я, - повторил хозяин дома с ударением, проигнорировав смиренную просьбу гостя. - У тебя и ружье есть, - заметила хозяйка. - Оно для зверя. - Да, это так. - Ружья и у них имеются… - Я только подумала, что ты выстрелил бы первым… Жена и муж продолжали обмениваться словами все на ту же не совсем понятную тему. Йере обнаружил, что хозяин избы читал волостную газету двухлетней давности, в которой говорилось о высылке президента и убийстве сапожника Мяте. В деревне Понинкорва только календарь соответствовал ныне идущему времени. Йере продолжал сидеть на пороге в ожидании ответа. Невероятно раскормленная домашняя кошка, которую, очевидно, питали отменной пищей, переваливаясь, важно прошествовала от очага к гостю, понюхала мокрые ботинки Йере и, радостно мурлыкая, начала крутиться вокруг ног гостя. Она была столь же кротка и дружелюбна, как Хатикакис в Гармонике, аполитичное человеколюбивое животное, по мнению которого люди ведут собачью жизнь. Йере наклонился и погладил теплую шерстку кошки, произнес, обращаясь к животному, ласковые слова и таким путем попытался растрогать сердце хозяев дома. Но в этот момент хозяйка крикнула своей любимице: - Миссе, Миссе! Отойди от сквозняка! - Со мной играть опасно, - произнес в этот момент хозяин. - Как я уже сказал, могу и топором врезать по спине… - Ну, Миссе, иди попей молочка, - произнесла хозяйка, подошла и забрала кошку на руки. Йере увидел стоявшее рядом с печкой совершенно пустое кошачье блюдце. Он натянул остатки соломенной шляпы на голову, бросил грустный взгляд на дружелюбно настроенную кошку и вышел на улицу. Снова на память ему пришла песня покойницы матери, в которой столь красиво говорилось: Коль обратишься к беднякам, Они тебе всегда помогут… Кто-то зарабатывает себе на пропитание сочинением церковных песнопений, другие же - забоем животных. Ливень нагло ударил прямо в лицо, когда Йере вышел из сеней на улицу. До шоссе он почти бежал бегом, словно убегая от палок и топоров. Счастливы те люди, у которых нет чувства юмора: они могут выслушивать своих ближних, не смеясь над ними. Вечер уже оделся ночной темнотой. Стало трудно различать лужи, поскольку все вокруг превратилось в единое черное пятно, а очки запотели. Йере сейчас действительно боролся за выживание. Прошлое и будущее не радовали его. Он только мрачно думал о том, где бы можно было прилечь, чтобы плечи оставались сухими, а сердце успокоилось. Он уже почти дошел до околицы бездушной деревни Потинкорва, когда беспощадное небо открыло все свои водостоки. Казалось, что темные чудовища облаков до этого накапливали воду в своих хранилищах и сейчас предприняли новое изнуряющее наступление на одинокого путника. В темноте мелькнул свет. Йере быстро направился к нему и нырнул в небольшую избушку, где пожилая хозяйка лирически коротала вечер в обществе своей невестки. - Я доктор Андерссон, - с достоинством произнес Йере, смахнув воду с курточки. - Мой автомобиль завяз в дорожной глине, и я не могу продолжать свою поездку. Вы не могли бы предоставить мне ночлег. Йере бросил осторожный взгляд на женщин в ожидании ответа. Молодая хозяйка не осмелилась открыть рот, но свекровь встала и подошла поближе к доктору. - Снимите с себя мокрую одежду. Я посушу ее. Давайте и шляпу. Старушка повесила плащ и остатки шляпы Йере на выступ печи, предложила гостю сесть и шепотом что-то сказала невестке. Та согласно кивнула головой и принялась готовить кофе. Спустя некоторое время в маленькой избе уже царила добрейшая атмосфера. Доктор Андерссон пил кофе и грыз вкусные сухари. Невестка сходила в комнату и приготовила постель, а свекровь развлекала путника: - Еще кофейку? - Пожалуй, капельку… - Сухарей? - Пожалуй, немного… - Не церемоньтесь. Йере не церемонился. Он жаждал улечься в постель, но его подвергли расспросам. Он обратил внимание, что женщины о чем-то перешептывались весь вечер, и вот свекровь раскрыла тайну этих переговоров: - Простите, но нельзя ли кое о чем попросить доктора? Доктор Андерссон готов был даже на мелкие преступления. Конечно. И свекровь обнажила голень, показала ногу с варикозным расширением вен и коротко сказала: - Такие вот они. - Ай, ай! Выглядит плохо. Вы много раз рожали? Старушка попросила помощи у невестки. - Шестнадцать, - ответила застенчиво молодая хозяйка. - Пожалуй, больше, - подумав, сказала свекровь. - Не вспомнить. - Вот они и появились, - убежденно сказал Йере. - Что с ногами делать? Болят, а иногда совсем немеют. Йере оставался спокойным и внешне холодным. Он осмотрел голени старухи, на которых были грыжевые кольца - следы, оставленные каждым рожденным ребенком, и медленно произнес: - Я, к сожалению, доктор не по этой части, но, несмотря на это, могу сказать, что случай весьма серьезный. - А вы доктор по какой специальности? - По технике и философии… - Может, вы все-таки знаете что-нибудь? - Разбираюсь только в душевных болезнях. Вам немедля нужно обратиться в больницу, где делают операции по удалению грыжи. - Резать я не дам. - Грыжеобразные образования можно лечить и с помощью инъекций, то есть впрыскивания. - Впрыскивания? - воскликнула старуха в ужасе. - А что они впрыскивают? - Различные препараты, - авторитетно ответил Андерссон, желая лишь одного - чтобы старуха убрала ноги с его коленей и прикрыла свои раздувшиеся вены шерстяными носками. - А нельзя ли делать такое впрыскивание дома? - поинтересовалась старуха. Андерссон покачал головой. - Пожалуй, но у меня нет ни шприца, ни лекарства. И, как я уже сказал, я доктор не в этой области. - Это ничего не значит, - произнесла старуха. - Матилайнен у нас тоже ведь не человеческий доктор, а все же выписывает рецепты. Тут невестка робко заметила: - Конечно, тетя, может, поехать в больницу? - В больницу? Не дури. Матилайнен никогда ничего не говорил о больнице, а он-то что-нибудь да знает. - Он ветеринар. Я согласна с доктором… - Андерссон, - подсказал Йере. - Я согласна с доктором Андерссоном. Тете необходимо поехать в больницу. Ээро дадут в полиции автомобиль напрокат, чтобы отвезти в Лахти или даже в Хельсинки. Свекровь наконец сняла ноги с колен Йере и осторожно поинтересовалась, не может ли доктор прописать ей лекарство. Ответ Йере был уклончивым. Он не шарлатан, который приканчивает своего клиента сегодня вместо того, чтобы спасти его от смерти завтра, и не подлый волостной лекарь, завидующий росту заболеваний в соседней волости. Сейчас его интересовал больше Ээро, а не вздутые вены у старухи. Выяснилось, что Ээро - младший сын старухи, полицейский, который сейчас ловит какого-то опасного преступника. - Тот, говорят, украл душистое мыло и выступает под чужим именем, - усмехнулась старуха и попыталась снова перевести разговор на вздутые вены. Доктор Андерссон испытывал аллергию к душистому мылу. Он знал, что человек превращается в преступника только после того, как его арестуют. Поэтому разумнее всего сбежать, сохранив свое имя безупречно чистым. Он с ужасом думал о тюрьме, этом государственном салоне красоты, где вьющиеся волосы преступности стригут трехмиллиметровой машинкой. Когда свекровь спросила невестку, сколько сейчас времени, и удивилась тому, что Ээро задерживается, доктору Андерссону стало не по себе. - Что это за вор, укравший мыло? - как бы мимоходом поинтересовался Йере. - Говорят, житель Хельсинки, - ответила невестка. - Но мой муж поймает его. Ээро задерживал и более высоких господ. На прошлой неделе даже одного директора банка. И торговца автомашинами. Мысли доктора Андерссона помчались к автомобилю. Дверцу он, оказывается, не запер, а в машине его чемодан и множество ценных технических приборов. Надо немедленно пойти и посмотреть, чтобы потом не рвать на себе волосы. - Беззаботность человека способствует росту преступности, - заключил доктор Андерссон. - Не закрывают дверей, не пользуются замками и позволяют собакам спать по ночам в доме. Честность и доверчивость являются важными факторами в истории преступности. Он набросил на плечи плащ, прикрыл высохшей грудой соломы свои волосы и поспешил на улицу. Свекровь пошла за ним, остановила в дверях и робко спросила: - Нет ли у доктора в автомашине шприца? Я подумала, что было бы удобно впрыснуть лекарство здесь, дома - Если хозяйка желает, - дружелюбно ответил Андерссон, - то пожалуйста. Идите в комнату и раздевайтесь. - Совсем? - Желательно… А затем ложитесь в постель. Доктор Андерссон исчез в потоке воды, лившейся с неба. Глаза, успевшие привыкнуть к яркому свету лампы, не различали ни луж, ни глины. Икры ног у него стали ледяными. Но сытый желудок был благодарен исполнителю роли доктора. Только праздная совесть, которой никогда не добыть средств для жизни, завела свою старую, заунывную песню: хорошо выступил, но совершенно бесчестно. К черту, к дьяволу… Леса, тянувшиеся вдоль дороги с обеих сторон, тяжело вздыхали, словно море в стихах поэта Мериканто. Небо, владеющее бесконечностью, выглядело неприветливым и бесчувственным. Оно сплошь было покрыто свинцовыми тучами, и не было даже крошечной щелочки, позволившей солнышку хотя бы на минуту взглянуть на глинистую поверхность пашен и дорог. Глава шестая, в которой Йере знакомится с сапожником Ионасом Сухоненом и встречает свою судьбу, Лидию Тикканен Все мужчины рождаются свободными и равноправными, но, становясь взрослыми, они вступают в брак. Одни из них за несколько лет становятся циниками и начинают курить трубку, другие же бросаются в пьянство и болеют одной-единственной болезнью - недугом под названием "бочка с вином". Сапожник Ионас Сухонен выбрал другой, вполне подходящий путь: он сохранил самостоятельность и черпал мудрость из книг. Его тонкие губы, цвет которых напоминал кисель из черники, годами пережевывали деревянные и медные гвозди, а заодно выбросили в мир много крылатых слов и выражений. Позднее они стали общим достоянием жителей поселка, в котором он жил. В некоторых афоризмах сохранилось и имя автора, например: "Проснись хоть на пробу, сказал Сухонен своему ученику" или "Чему бы ни научился в молодости, в старости все забываешь, говорил Сухонен". Когда любивший поразвлечься председатель поселковой общины попал однажды в Хельсинки в покои полиции, где встретил дьячка своей волости, распевавшего веселую весеннюю песню, он воскликнул: "Жизнь - гротеск, сказал Сухонен, когда над гробом покойного играли на гармошке". Ионас Сухонен, сам того не желая и не замечая, стал одной из видных персон поселка. Когда люди пытались решить какую-нибудь проблему, кто-нибудь из присутствующих с невинным видом говорил: "Сухонен придерживался такого-то мнения" или "Сухонен обещал подумать над этим вопросом". Четырнадцать лет тому назад Сухонен арендовал в лавке купца Сексманна помещение на первом этаже и оборудовал там мастерскую. В непосредственной близости располагалась и его небольшая жилая комната. На книжных полках стояло полторы сотни томов, а на стенах висели произведения искусства: две литографии, цветная реклама сапожного крема и ковер. На этом же этаже располагалось заведение по глажке белья. В него можно было войти через переднюю сапожной мастерской. Это заведение принадлежало Лидии Тикканен, называвшей Ионаса дядей. Однако на самом деле они не находились в родственных отношениях, что постоянно вызывало нездоровое любопытство жителей поселка. Общий вход в мастерскую и гладильное заведение порождал разнообразные слухи среди жителей поселка. Ионас и Лидия были знакомы уже двадцать лет. Лидия в то время мыла бутылки в одной из сельских аптек и служила там уборщицей, а у Ионаса Сухонена на противоположной стороне улицы была своя маленькая мастерская по ремонту обуви. Ионас влюбился в девушку и в соответствии со сведениями, полученными из достоверных источников, даже посватался к молодой, полнокровной красавице, длинные ресницы которой, казалось, были созданы, чтобы внушать любовь. Лидия не захотела связывать себя с мужчиной, который на два десятка лет старше ее. Она лишь мыла бутылки и проводила свободное время так, как ей хотелось. Настолько свободно, что это порождало возмущение в округе, где культурными считались только такие люди, у которых отсутствовала тяга к половой жизни. Влияние высокой нравственности проникло наконец в аптеку, и Лидию уволили. В глубокой растерянности она обратилась к Ионасу и попросила совета. Ионас снова предложил ей руку и сердце, но с ее стороны опять последовал отказ. В то же время Лидия предложила себя мастеру в качестве компаньонки по жилью при условии, что может его называть - во всяком случае, в присутствии гостей - дядей. Спустя полгода мастер обнаружил, что его хозяйка попусту разбрасывает слишком много соблазнительных авансов по всей округе. Во избежание неприятностей и сплетен он сунул в лапку девицы деньги на поездку в Америку и посоветовал ей сразу же уехать туда, где каждый волен хоть завтра вступить в брак. Лидия уехала, не пролив ни единой слезы. Спустя три года она вернулась в Финляндию шикарной и утонченной дамой высшего общества. И незамужней. Она поддерживала красоту при помощи косметики и сохранила фигуру с помощью корсета. Она и сейчас пребывала в опасном среднем возрасте и оставалась по-прежнему свободной. Сейчас Лидия знала, как нужно отвечать на любой вопрос, но никто ни о чем ее не спрашивал. Лидия создала фирму по глажке белья и вступила в союз деловых и работающих женщин. У нее имелись сбережения и семнадцатилетний опыт работы с утюгом, особенно, когда утюг горячий. Ионас постепенно превратился в ее дядю и обладал одним лишь правом - похлопать ее по плечу. На безымянном пальце Лидии красовалось платиновое кольцо. Жених оказался русским князем, которого суд приговорил к пятнадцати годам тюрьмы за таможенные преступления. Лидия ожидала в Финляндии окончания срока тюремного заключения. - Еще десяток лет, и я вернусь в Америку, - недавно объявила Ионасу Лидия. - Не могу переносить отвратительного климата Финляндии, он вечно давит на мое настроение. К тому же я привыкла жить свободно. Ах, прекрасная Америка! Когда князь выйдет на свободу, мы снова будем путешествовать и веселиться. Романтически настроенная Лидия разразилась слезами и забыла о глажке. Ионас по-отечески похлопал ее по плечу и попытался успокоить. - Твой князь богат? - поинтересовался он. - Да, князь - миллионер. Занимается крупным бизнесом, и я получаю от него свою долю. - Что он делает? - Контрабандно провозит шелк и алкоголь. Но не метрами и не бутылками, а целыми пароходами. Ионас минуту подумал и осторожно, стараясь не обидеть Лидию, спросил: - Почему вы не поженились, если были помолвлены на протяжении нескольких лет. - Замуж? Это было совершенно невозможно. - Что так? - Князь женат. Правда, это ничего не значит. Мы всегда в поездках жили вместе. Во всяком случае, я была наполовину княгиней. - Так, так… Но только наполовину… - Но я же всегда оставалась дамой. - И остаешься, - заметил Ионас и вспомнил когда-то услышанную присказку: дама - это слегка блядующая красивая женщина. Ионас не желал вмешиваться в любовную жизнь Лидии, хотя бы потому, что всегда придерживался мнения: люби ближнего своего, а не его супругу. Ионас инстинктивно чувствовал, что разум его ограничен, мораль - мелочна. Его уже не удовлетворяла собственная внешность, он начал горбиться, страдал одышкой и бессонницей. В молодости Ионас достаточно беззаботно отдавался любовному флирту, но сейчас совсем от него отказался. В молодые годы он мог стать кем угодно, даже революционером, правда, только в собственном воображении. Сейчас же он полюбил всевозможные удобства и пришел в согласие с лозунгом: в случае дождя революция переносится на более поздний срок. У него не было ни малейшего желания отправляться на баррикады, в кабак или в гости. Он вполне удовлетворялся созерцанием вида, открывавшегося из окна, книгами и благословенным одиночеством. Никто не ждал его смерти, поскольку, подобно античному философу, он все свое имущество носил с собой. Он укрылся в своей башне из костей и мяса, жира и кожи и был доволен, что не родился князем или кузеном царя. Дождь, ливший беспрерывно полторы недели, наконец прекратился. Последний запас воды из хлябей небесных вылился ранним утром. Насквозь промокшая земля с печальным вздохом старалась впитать в себя избыток влаги. Бодрящий западный ветер успокоил убирающих в поле картошку согнувшихся в три погибели баб; небо поголубело и стало сухим. Ионас встал со своего рабочего стула и подошел к окну. На центральной дороге поселка все еще стояли огромные лужи. Ее плотно укатанная поверхность лениво впитывала влагу. На другой стороне улицы располагался дом приезжих и кафе, а в промежутке между ними находилась металлическая коновязь и стойка для велосипедов. Несколько голубей крутилось возле коновязи в поисках корма. Перья птиц были взъерошены, но тихий ветерок уже принялся их усердно расчесывать. Все это Ионас наблюдал совершенно бездумно. Посмотреть на улицу из окна мастерской в тот момент, когда гудок расположенного поблизости завода возвещал, что рабочий день закончен, было в обычае мастера. Ионас повернулся к своему подмастерью Нестору, который продолжал стучать молотком по подметке, и сухо промолвил: - Хватит на сегодня. Затем снова повернулся к окну. Нестор как раз приготовился забить гвоздь в подошву ботинка, но, услышав голос мастера, делать этого не стал. Он придерживался ясной линии: не работать на мастерскую за счет личного времени. Подмастерье поднялся со своего рабочего стула, набросил на себя куртку и поспешил к двери. - Спокойной ночи. - И тебе тоже, - отозвался Ионас. Мастер прислонился лбом к запотевшему стеклу, и в голове его родился афоризм: только вдовец считает свою жену ангелом. В этот момент он услышал, как открылась дверь и раздалось бодрое приветствие: - Добрый вечер, мастер! Зайти еще можно? Ионас повернулся к пришедшему и ответил: - Ты уже вошел. Гость добродушно хохотнул. - Действительно! Я только думал, что мастерская уже закрыта. - Пока еще нет, но сейчас уже - да, - сказал Ионас и пошел закрывать дверь. Затем он критически осмотрел пришельца и прежде всего его ботинки, носки которых корчили отвратительные гримасы. Когда его изучающий взгляд переместился с ботинок на лицо, покрытое густой щетиной, свидетельством мужественности, он пригласил гостя сесть, а сам уселся на свой рабочий стул. - По делу зашли, или как? - не слишком заинтересованно спросил Ионас. - Конечно, - живо ответил пришедший и, указав на ботинки, продолжил: - Не можете ли вы починить их, я бы подождал? - Все берется, что предлагается. Снимай ботинки и жди три дня. - Здесь? - радостно поинтересовался гость. - Неужели и вправду можно подождать здесь? - Не здесь. Это же мастерская. - Неужели для их починки требуется целых три дня? - Не для ремонта, а для сушки. Из них не выкачаешь воду даже насосом. Снимай, посмотрим. Гость, кажется, не знал, как поступить. Он протер запотевшие очки и прошепелявил: - Не могу… не могу ждать так долго… - Куда это ты так спешишь? - Трудно сказать. Просто надо спешить. - Похоже, гость начисто забыл, куда он торопится. - По правде говоря, спешить мне некуда, - признался он, - но нет других ботинок. А во-вторых, и жилья нет. - А в-третьих, черт возьми? - В-третьих? Да ничего такого в-третьих. Хотя вот что: у меня нет денег, ни одного пенни. - И все же ты принес ботинки в ремонт? - Ионас постучал кончиками пальцев по краю стола и продолжал: - Кто заплатит за починку? - Я, конечно, дорогой мастер! - радостно ответил гость и сделал рукой широкий жест. - Хочу попросить кредит. Вы, конечно, знаете меня? Нет? Это плохо, и прежде всего для вас. Я уроженец здешней местности. Зовут меня Эмиль Золя. Ионас помотал головой и вслух повторил имя. - Эмиль Золя? Не доводилось тебя знать. Имя, правда, где-то слышал. Чем ты занимаешься? - Я художник. - Забавная профессия, но на кредит не тянет. Хотя я знаю случаи, когда художники конкурируют с ремесленниками. - Я как раз художник такого профиля. - Дамский парикмахер? Гость рассмеялся. Постепенно его смех заразил и мастера. Золя поднялся на ноги, бодро хлопнул Ионаса по плечу и сказал: - Наконец я встретил равного себе! У вас есть чувство юмора. - Какого черта! Ты же артист. Золя наморщил лоб. - Прошу прощения. Я все же благородный человек. Жаль, что мастер не знает меня. - Это тебе жаль, а мне нисколько. - Нам обоим должно быть жаль. Я же писатель Эмиль Золя! Ионас повторил, что слышал эту фамилию и раньше. В свое время он был членом литературного кружка поселка, где наверняка иногда упоминали и произведения Золя. - Вы любите книги! Я это заметил сразу. По вашим глазам, выражению лица, по движению рук, по всему. Обыкновенный человек разбирается в книгах лишь настолько, чтобы не рвать их в клочья. Но вы, господин мастер, вы умеете ценить книгу. Книги - это лучшие друзья человека, поэтому многие просто боятся раскрывать их. А вы осмеливаетесь перелистывать, вы… - Притормози, - прервал Ионас. - Я кредитов не даю. - Оставим ботинки! - воскликнул гость. - Книгу можно брать голыми руками и ногами. Еще раз скажу, что восхищаюсь всеми людьми, которые любят книги. Книжные черви ищут человека. - Я сапоги называю сапогами, а тебя - дураком! - стоял на своем Ионас. - Бесплатно я ботинки не ремонтирую. Не такой уж я глупый червяк. - Ошибаетесь, мастер! Книжный червь - это лишь языковая идиома. Книжным червем может быть человек, который читает книгу, но не изъедает листов и обложку, а червь только пожирает бумагу, но при этом не читает. Давайте на минуту забудем о моих изношенных ботинках. Поскольку беседа наша приняла такой интересный поворот, то скажу вам: книга для меня, как и для вас, является первичным фактором, ботинки же - вторичным. - Может быть, - согласился Ионас, - но бесплатно чинить ботинки я не буду. - Не стоит говорить об этом. Давайте проведем вечер в обстановке одухотворения и веселья. Позвольте рассказать вам о себе? Ионас не ответил. Он встал, включил электрический свет и снова уселся на свой рабочий стул. Спешить в свое жилище у него не было особой причины, ибо там ожидала его однообразная скука одиночества. Постепенно его стал забавлять словесный поток, исторгаемый господином Золя, который рассказывает историю своей жизни. Оказывается, в ее отдельные периоды он бывал очень богат. Даже дальние родственники обращались к нему с просьбой о помощи. Он много путешествовал, побывал в Америке, в Сахаре и даже на Южном полюсе. Он заставлял свои деньги работать на себя, а сам наблюдал за этим со стороны. Ионас, как деликатный человек, не перебивал цветистого рассказа, в котором фантазия била ключом. Ионас только одобрительно усмехался, соглашаясь с тем или иным фрагментом рассказа. Или вставлял примерно такие замечания: "Жизнь есть гротеск, мальчик мой" или "Ой, не говори". А Золя продолжал повествовать о судьбе некоего человека: - Два месяца тому назад я приехал из Хельсинки в Выборг, на прием к доктору Рипалуома. Вы, наверное, знаете, что он известнейший психиатр в Финляндии? Не знаете? Удивительно. Вам следует обязательно познакомиться с ним. Итак, я прибыл к нему на прием. У меня временами пропадает память. Как правило, забываю свое имя и адрес. Сейчас забыл имя Рипалуома. Прихожу в неистовство, и у меня поднимается температура. Память ко мне вернулась только три дня тому назад. Не знаю точно, что происходило со мной за истекшие три месяца. Когда я вчера проснулся в одном из домов приезжих, то обнаружил, что остался без багажа и без денег. Однако сейчас я полон оптимизма: драгоценная память ко мне вернулась! Я ясно помню, что в Хельсинки у меня богатый дом, где мой секретарь выписывает чеки и посещает за меня церковь, театры и присутствует на бирже ценных бумаг. Живо также помню, что я лирик и художник и что меня зовут… зовут… - Эмиль Золя, - подсказал Ионас. - Точно. Эмиль Золя. Впрочем, дорогой Золя, что вы думаете о моих ботинках? - Я не Золя, а Сухонен. - Правда? Невольно путаю имена. Так что вы думаете о моих ботинках, мастер Золя, могу ли я получить их починенными уже сегодня? Как я уже сказал раньше, других ботинок у меня нет, как, впрочем, и денег. Кроме того, я боюсь темноты и являюсь бездомным сиротой. - У тебя же в Хельсинки богатый дом, - заметил Ионас. - У меня дом? Эх, если бы он был. Я родился в детском приюте и большую часть своей жизни провел в училище для акушерок. Два месяца иду пешком в Хельсинки, продавая платяные щетки и стихи. Скажите мне, господин Эмиль Золя, можете ли вы предоставить мне кредит? Мне нужны новые подметки, постель и немного еды. Вы все получите обратно с процентами. Все же мой отец - советник по горному делу, а мать - детский врач, говоря абстрактным языком. Прямая линия - это форма выражения собственной воли. Так будьте же прямолинейны. Не думайте, что моя речь - это пустые звуки, дайте гуманным мыслям восторжествовать над вашими поступками. Дорогой господин Золя! Вы совершите ошибку, свойственную либералам, если не примете во внимание мои нынешние личные особенности - голод и жажду… Ионас начал поглядывать на дверь. Ему необходимо выпроводить ушибленного искусством господина. Ионас внимательно посмотрел на гостя, в глазах которого появился стеклянный блеск. Подошел вплотную к господину Золя и жестко произнес: - Ты же пьян. - Я? - Ты! Нализался и несешь чушь. Считаешь меня идиотом и дураком? Господин Золя не понял жесткости мастера и снова стал говорить о кредите, подметках и жажде. - Кончай! - вспыхнул Ионас. - Кредита не будет. - Извините, вы оскорбляете меня. Неужели не знаете, кто я такой? - Знаю, но ты, по всей видимости, не знаешь, кто я. Ионас своими сильными руками схватил гостя за лацканы пиджака и поднял его на ноги. Но как только он отпустил руки, жалкий путник с дороги искусства рухнул, словно мешок, на пол, а из его нагрудных карманов вывалилась груда полинявших, подмоченных дождем рукописей. Эмиль Золя потерял сознание. В прямом смысле слова. Мастер посмотрел на лежавшего на полу и попытался перевести его в сидячее положение. Но несостоявшийся клиент, растянувшись на полу, бредил. Ионас, сам того не желая, оказался в затруднительном положении: человек в бессознательном состоянии валяется на полу в его сапожной мастерской. Ионас поспешил в комнату нейти Тикканен, рассказал о случившемся, и они вместе отправились в мастерскую. Лидия наклонилась, посмотрела на лицо гостя и восторженно воскликнула: - У него прекрасный вид. Немного напоминает князя. Пожалуй, только несколько худее будет. Ай, какая у него ямочка на подбородке! Посмотри! И зубы красивые. Кто он такой? - Писатель Эмиль Золя. - Писатель Эмиль Золя! Правда? Ой, какие чудесные книги он пишет. Взгляни, какой он еще молодой. Я читала "Нана" миллион раз. Превосходное сочинение! Превосходное… - Теперь это не имеет значения. Сейчас нам надо вызвать доктора. - Бедный юноша, - с сожалением произнесла Лидия и нежно похлопала Золя по щеке, заросшей щетиной. - Напился до такого состояния. - Напился? - Да, тут уж ничем не поможешь. Многие люди теряют всякую выдержку. Даже князь терял сознание миллионы раз. - Нет, он вовсе не пьян, - сказал Ионас. - Успокойся, дорогой Ионас. Я достаточно повидала в жизни пьяных. Иначе какая же я была бы дама? Он, безусловно, упился. Взгляни! - Это может определить только врач, - заметил Ионас. Схватил Золя за плечи и попросил Лидию, чтобы та взялась за его ноги. Вдвоем подняли Золя, отнесли в комнату Ионаса и осторожно уложили на кровать. Ионас попросил Лидию позвонить по телефону врачу, жившему в соседнем доме, и снял с ног клиента ботинки. Он осмотрел обувь оценивающим взглядом профессионала и громко вздохнул: - У этого писателя жизнь не ахти какая. Если бы он поступил ко мне в ученики, то, по крайней мере, научился бы чинить свои ботинки. Целый ботинок - это первичный фактор. Даже для поэта… В комнате появилась Лидия в обществе доктора. - Воспаление легких, - резюмировал врач, осмотрев господина Золя. - Его следует поместить в комнату с более свежим воздухом. Врач втянул в себя спертый воздух с неприятным запахом. Его замечание на этот счет не понравилось Ионасу, который держал окна закрытыми даже летом. Сапожник презрительно фыркнул и заметил, что запах чистой кожи никогда еще никого не убивал. - О запахах всегда можно придерживаться различных мнений, - возразил Ионас. - Кто нюхает последним, тот обнюхивает лучше, - едко заметил доктор. - Для собаки весь мир состоит из одних лишь запахов, но нам, людям, чистый воздух необходим. С этим, видимо, согласится и мастер? Лидия прервала оживленный обмен мнениями. Она предложила уступить больному свою комнату, сказала, что поживет в гладильном отделении, пока его не отправят на излечение в больницу. Так случилось, что потерявшего сознание Золя вытащили из мира запахов сапожной мастерской и поместили в аромат сладких духов. Больной слегка приоткрыл глаза, посмотрел вокруг, снова стал бредить и снова сомкнул веки. Врач выписал рецепт и при этом сказал, что у пациента, видимо, не все хорошо с питанием. Он остался ждать гонорара и спросил у Лидии: - Повышенная температура у него давно? - От рождения, - ответил Ионас. Вытащил кошелек из кармана и расплатился с доктором. - Надеюсь, это не сложный случай. - Трудно сказать. Как я уже сказал, у него были проблемы с питанием. Иными словами, в последнее время он очень мало ел. Слабость от недоедания, высокая температура от переохлаждения и напряжение от длительной ходьбы пешком порождают такое сложное сочетание, если можно так выразиться, что я даже не могу установить точного диагноза. Однако сильно подозреваю, что вопрос идет о воспалении легких в слабой форме. - А он не пьян? - солнечно улыбаясь, спросила Лидия. - Нет… Если и пьян, то винные пары быстро испарятся. - Так это обычно и происходит, - пробормотал Ионас, - в чем и кроется положительная сторона выпивки. Врач ушел, бросив хмурый взгляд на мастера, поведшего себя весьма дерзко после профессионального замечания доктора о свежем воздухе. - Лунден не понял, что терзает этого жалкого парня, - произнес Ионас, когда за седым волостным доктором закрылась дверь. - Не понял. Надо бы было пригласить старую Кемпайску. Эта баба лечит не слабее Лундена. Лидия уселась в кресло и стала читать рукописи пациента. Она то и дело восклицала: - Очаровательный человек! Очаровательный! Хочешь послушать, я почитаю вслух? - Прочитаем потом, когда этот человек умрет. - Нет, нет! Он не должен умереть! Послушай: "Твои ресницы наводят тень, любимая, боготворю и служу тебе…" - Занимался бы лучше настоящим делом, - прервал ее Ионас. - Отложи эти вирши в сторону. Не стоит принимать за истину все то, что пишут поэты. Ионас помял в пальцах рецепт и продолжал: - И не все то, что говорит Лунден… Лидия бросила обиженный взгляд на Ионаса; она была оскорблена такой оценкой высокой поэзии Золя. Ни Ионас, ни она не заметили, что кроткий пациент чуть-чуть приоткрыл глаза и наблюдает за развитием спектакля. Первый акт закончился на том, что Лидия продолжила чтение, а Ионас отправился в аптеку. Погода изменилась. На улице стало холодно. Северный ветер прочесывал вершины темнеющего вдали леса. Ясное небо открыло свое звездное лукошко и обещало ночью небольшой морозец. Дороги и поля постепенно начали подмерзать, лужи покрывались прочным тонким льдом. Ионас, возвращаясь из аптеки, стороной обошел кинотеатр, перед которым толпилась молодежь. Шел он медленно и думал о случившемся с этим Золя. Удивительно, что у писателя такая тяжелая потеря памяти. На внутренней ленте его шляпы было написано имя "К. Пиетаринен", под рукописями стояли инициалы "И.С", а он еще утверждает, что настоящее его имя - Эмиль Золя. Мастер, будучи человеком порядочным, мысленно искал решения проблемы. Он решил задержать гостя у себя и подвергнуть допросу. - Не починю тебе ботинки, пока не скажешь кто ты, - произнес он вслух. - По осеннему гололеду босиком даже поэты не ходят. Если ты мошенник и притворяешься больным, тебе придется убираться из моей мастерской. Если поэт, то оставайся, выздоравливай, тебя здесь поймут. Но на самом деле при одном условии - Лидию не трогай. Я эту женщину охраняю и знаю ее слабости: она подобна курице, которая хотела бы изредко помечтать о новом для себя петушке. Так не пойдет, господин Золя! Ионас остановился у входной двери, вытащил из кармана ключ и посмотрел на небо. Заплесневелая луна уже почти стала круглой, лишь один только край ее нуждался в небольшой поправке по части округления. Воздух стал еще холоднее. Всеми ожидаемая сухая погода наконец пришла. Ионас вошел в переднюю и закрыл на замок входную дверь. Он старался двигаться по возможности беззвучно. И в этот момент он остановился и прислушался. В комнате разговаривали. Писатель Золя читал свои стихи, а Лидия прерывала его своими восклицаниями: - Превосходно! Блестяще сказано! Это словно песня! Продолжайте, продолжайте! Ионас слушал голос писателя, и в груди у него закололо. Казалось, что-то оборвалось в нем. Вот, черт возьми, как, оказывается, заманчиво быть поэтом! Да только поешь ты не там, где следует. Вводишь Лидию в искушение, да и сам не спасешься. Грех любви непременно требует участия двоих. Поэт закончил свой гимн и закашлялся. Лидия в который раз исторгла восхищенное восклицание и предложила писателю поесть. Тут Ионас и открыл дверь. Лидия бросилась ему навстречу, выхватила у него из рук флакон с лекарством и прошептала: - Он недавно открывал глаза. - А рот? - спросил Ионас. - Почти нет. Мастер, обладавший тонким чутьем, однако, обнаружил, что челюсти лежащего на кровати ритмично двигаются и он пытается проглотить слишком большой кусок. Ионас почувствовал раздражение. Представления он одобрял только в театре, ну еще, может быть, при визите к аптекарю. По глазам Лидии он понял, что она скрывает правду. Лидия вообще обладала склонностью притемнить ситуацию. Ионас взглянул на поднос: сыр, колбаса и бутерброды. Он сел на край кровати и пощупал пульс больного. Поэт дышал равномерно и глубоко. На его щеках появился румянец. - Что же нам делать? - спросил Ионас. - В каком смысле? - недоуменно ответила Лидия. - Я подумал, не остаться ли мне здесь и понаблюдать за ним. Пульс у него стал пореже. - И мне так кажется. Он скоро совсем придет в себя. - Придет в себя? - Конечно. Не так уж он был пьян. Ионас вздохнул. Мертвые и дураки никогда не меняются. - Его, пожалуй, надо разбудить, - предложил Ионас. - Ни в коем случае, - воспротивилась Лидия. - Ему же надо давать лекарство. По столовой ложке три раза в день. - Сейчас слишком поздно. Иди к себе спать. Взгляд мастера пробежался по стенам комнаты. Он гнал от себя мысль о том, что… - Удобно ли тебе будет остаться с неизвестным мужчиной. Пойдут разные слухи… Лидия скорчила обиженную мину - оскорбилась. Она снова стала княгиней, как и прежде, - наполовину. - Мне все равно, что будут болтать люди. Ты сам до чертиков подозрителен. Ступай на свою половину. Если мне потребуется помощь, я разбужу тебя. Лидия пожелала дяде доброй ночи и проводила его до выхода из комнаты. - А если все-таки мы посторожим его вместе? - спросил Ионас, взявшись за ручку двери. - Зачем вместе? Ты, видимо, немного поглупел. Я ведь не боюсь больного человека. - Я и не сомневаюсь. - Ну вот что, я поняла. Слушай, Ионас, я еще раз напоминаю тебе, что я все же дама. Ионас согласился, что Лидия дама, и медленно удалился на свою половину. В сердце пожилого человека закрались обоснованный страх и сомнение. Одни женщины любят жизненный комфорт, другие - мужчин. Но в любом случае их женская сила проявляется лишь тогда, когда они чего-нибудь по-настоящему захотят. В двадцатилетнем возрасте они влекут к себе, в сорок лет - не дадут себя в обиду. Днем, на круглом стуле сапожника, у Ионаса, как правило, неплохо работали мозги. Мыслительный процесс, зародившись днем, обычно продолжался в постели до самого сна. Так произошло и сейчас. К полуночи самокритике был подведен баланс. Он почувствовал свое ничтожество, которое не давало ему повода для самолюбования. Старый человек - ближе к семидесяти, чем к шестидесяти. По правде говоря, он уже отыграл игру своей жизни. У него не было никакого права следить за поведением Лидии. Женщина подобна тени человека: если преследуешь ее, она от тебя убегает, ежели же убегаешь от нее, она следует за тобой. Удовлетворенный всем прочим, кроме себя самого, Ионас заснул беспокойным сном. А за стенкой бодрствовали. Лидия кормила больного поэта бутербродами и обворожительно легкомысленными историями. Лекарство в бутылочке, которую покрывала бумажная шапочка, оставалось нетронутым, ибо господин Золя сказал, что боится лекарств, особенно тех, которые перед употреблением следует взбалтывать. Он крепко верил в целительную силу пищи и нетерпеливо ждал момента, когда ему дадут спокойно заснуть. Но Лидия продолжала повествование об Америке и о князе. Жизнь улыбалась ей, дарила ей радость и отнимала, но при этом она всегда оставалась дамой. Лидия с удовольствием говорила на американизированном финском языке. Сердце ее было горячим и обширным: там хватало места не только для князя, но и для других мужчин. Господин Золя ел и изучал лицо рассказчицы. Оно было каким-то детским и по-крестьянски здоровым. Только темные кольца вокруг зеленоватых глаз отчасти свидетельствовали, что перед ним дама, преуспевшая в свое время среди господ, двинутых на любви. Три расположившихся друг на друге средневозрастных подбородка и круглый затылок говорили о нежелании заниматься физкультурой. Взгляд поэта остановился на руках женщины. Они были маленькие и красивые, словно созданные специально для глажки шелкового белья и поглаживания князей. Господин Золя выразил свое восхищение словами: - У вас красивые руки. - Да. Они и сейчас такие. Представьте себе, что князь прежде всего пришел в восторг от моих рук. - Князь? - Мой жених. - Значит, вы помолвлены? - Конечно. У меня большой опыт. Но первому встречному я не позволю обладать мной. Будь он даже князем. Господин Золя почувствовал, что свернул на опасную княжескую дорожку. Он перевел беседу с рук на современную политику, заговорил о кризисе и безработице. Но Лидия посчитала тему о своих руках первостепенной; в них и состояла ее привлекательность, сила притяжения. Ее руки созданы для легкой работы. Она хорошо знала, что такое руки мужчин. Надежнее всего держать мужчину за руку, а в темноте нередко даже необходимо. Лидия посмотрела на лежащего на постели незнакомца и сказала: - Я нисколько не удивлена тем, что вы обратили внимание на мои руки. Вы же так много писали о маленьких и красивых руках Нана. - Кто такая Нана? - Нана? Неужели вы уже забыли героиню вашей книги? Ой, я восхищена образом Нана. Такая страстная и стойкая женщина. Расскажите мне, как вам удалось написать такое. Господин Золя на какое-то мгновение растерялся. - Все диктуется вдохновением, - со значением произнес он. - Ах, если бы ко мне пришло вдохновение! Ой, я могу дать вам хорошие темы. Вам обязательно надо написать роман о девушке, влюбившейся в одного парня. Она забеременела, а парень бросил ее. У меня есть еще несколько прекрасных сюжетов. Однажды один мужчина попытался изнасиловать молодую девушку, но ему это не удалось. Затем он все-таки соблазнил девушку и бросил ее. Девушка потеряла всякую надежду и покончила жизнь самоубийством. - Потрясающе, - вздохнул пациент. - А однажды старый вдовец влюбился в молодую женщину, но, не добившись от нее согласия на брак, убил ее. Удавил. Мужчину задержали, но его нельзя было посадить в тюрьму, так как он потерял разум. Господин Золя выслушал полтора десятка сюжетов для романов и заворочался на кровати. Он самовольно сменил тему разговора и стал расспрашивать об Ионасе. - Он уже спит, - коротко ответила женщина. - Ионас довольно стойкий человек. С тонкими чувствами. И весьма умен. Он знает почти все, что нужно знать человеку. Господин Золя без всякого зазрения зевал и тер пальцами глаза. Лидия взглянула на часы и ушла в рабочее помещение, где была заправлена ее временная постель, пожелав на прощанье больному доброй ночи. Счастливый гость натянул одеяло на уши и положил щеку на подушку, пахнувшую чистотой. Лидия погасила свет и забыла своего князя. Из головы Лидии не выходили события вечера и ночи. Они вынуждали ее бодрствовать и растравляли ее нервы. Все мысли начинались и кончались Эмилем Золя. Когда она сравнила писателя с поселковым казначеем, с которым она встречалась тайком от Ионаса уже полтора года, то увидела в скитальце символ мужской молодости. Золя - свободный мужчина, у него нет ни должности, ни семьи, только удивительное вдохновение и ямочка на подбородке. Приближалось утро, но на улице еще было совсем темно. Спущенная вниз рулонная штора не пропускала в комнату свет от уличного фонаря. Лидия находилась в промежуточном состоянии между сном и бодрствованием. В какой-то момент из соседней комнаты послышались шаги. Лидия села на постели и прислушалась, обратившись всем своим существом в слух. Слабый больной, которому был предписан постельный режим, встал на ноги и стал ощупью бродить по темной комнате. Он царапал ногтями стены, наталкивался на мебель и в раздражении издавал фыркающие звуки. Наконец он открыл дверь и, прислушиваясь, остановился. Поискал выключатель и приблизился к постели Лидии. Сердце женщины застучало, как птичка в клетке, и она села на постели. Мужчина споткнулся о корзину с бельем и упал прямиком в объятия Лидии. Та схватила его руку и прошептала. - Эмиль, Эмиль… Мужчина жутко перепугался и пробормотал: - Извините… Я… Женщина нетерпеливо зашептала: - Эмиль… Как ты осмелился? - Я… Я только… - Любимый, ты же можешь простыть. Иди ближе, Эмиль! Эмиль! Скиталец в мире поэзии, потерявший память, уставился в темноту, в которой едва виднелось лицо, пахнувшее миндальным кремом, и ответил: - Я… Прошу прощения, но я не Эмиль… - Не Эмиль? Так кто же вы? Голос женщины задрожал от страха, и она попыталась отстраниться подальше от чужака. - Кто вы? Мужчина робко ответил: - Я Йере… Йере Суомалайнен, начальник рекламы завода "Чудный аромат". Лидия потеряла самообладание, вскочила на ноги и закричала: - На помощь! Ионас, помоги! Выскочила в переднюю и продолжала там звать на помощь. Йере почесал виски и снова пошарил рукой по стене. Наконец ему удалось нащупать на косяке двери выключатель. Он включил свет и испуганно осмотрелся. Заспанный Ионас влетел в комнату, одетый в длинную ночную фланелевую рубашку и с сильно просмоленной тряпкой в руке. Лидия в ночной сорочке встала в дверном проеме и теперь уже тихо стонала. Возник короткий напряженный момент. Ионас бросил взгляд убийцы на Йере, а затем крикнул Лидии: - Чего он хотел? Почему не отвечаешь? Чего он хотел? - Ничего… Я, видимо, увидела сон… - Он лез к тебе в постель? - грозно продолжил допрос Ионас. - Нет. Ионас подошел вплотную к Йере и с угрозой в голосе спросил: - Чего ты искал здесь среди ночи? Поэт знал, что в момент сведения счетов ложь и обман не помогут. Уставясь глазами в пол, он прошептал: - Туалет. Йере мог бы с успехом срочно сочинить и другую причину, но пожелал быть столь же честным, сколь и храбрым. Он никогда не испытывал такого унижения. Его трепещущая душа поэта была сейчас растянула на ужасной колодке презренной будничности. Взгляд Йере надолго задержался на худых голенях мастера, на пальцах ног, которые были украшены пышными хохолками волос. - Ах, нужник? - презрительно усмехнулся Ионас. - Вон там, в передней. Йере поспешил в переднюю и плотно закрыл за собой дверь. Он понимал, что за спиной ничего лестного говорить о нем не будут. Как только Ионас остался наедине с Лидией, он стал осыпать ее упреками. - Средь ночи такая жизнь. - Я не думала делать никому ничего плохого, - защищалась женщина. - Зачем тогда подняла такой шум? Скажи прямо, размахивала перед ним юбкой, как знаменем? - Постыдись! Я все-таки… - Дама! Ионас с обиженным видом отправился на свою половину, злобно прошипев на прощанье: - Завтра этот мошенник вылетит отсюда. И ботинки ему чинить не буду. Пусть наденет на ноги свою поэзию. Роман молодых обычно начинается с обоюдной нежности, а завершается поиском квартиры. У Лидии квартира имелась, но роман ни с кем не завязывался. Князь сидел в тюрьме, поселковый казначей женат, Ионас слишком стар, а Эмиля Золя вообще не существовало. Взамен был какой-то Йере Суомалайнен, утверждавший, что у человека нет памяти, а есть лишь способность оживлять в виде зримых представлений прожитый опыт. - Это счастье, что человек умеет забывать, - утверждал Йере. - Память - это не какой-то чердак, на котором сваливают весь старый хлам, а библиотека, куда при необходимости заходят, чтобы выбрать то или иное произведение. Я довольно часто забываю свое имя, но способен воспроизвести его. Когда слышу слово "мыло", на ум приходит должность начальника рекламы, и я воссоздаю свое имя. Лидия сидела на краю кровати Йере и восхищалась речью этого мужчины, поскольку абсолютно не понимала ее. Постепенно она начала сомневаться в его способности воспроизведения забытого. Она вспомнила своего князя, который сразу воспроизводился, как только видел шелковую ночную рубашку и папильотки Лидии. Любовь слепа, но, к счастью, чувства влюбленных обострены. У Йере Суомалайнена совсем не оказалось таких органов. Поэтому Лидия несколько в печальном настроении ушла в свою мастерскую и стала грустить об исчезновении Эмиля Золя. Йере съел последние бутерброды и предался сну. Глава седьмая, в которой Йере встречается с соперником и решает подчиниться неизбежному приговору Господа Бога В тот ненастный сентябрьский день, когда Йере появился в мастерской Ионаса Сухонена, его физические потребности и угнетенное состояние достигли апогея, и он обратился к испытанному методу артиста в жизни Хайстила. Удачное выступление свидетельствовало о таланте, в особенности когда роль нужно было разрабатывать без помощи драматургов. У Йере это получилось, ибо голод оказался сильнее волнения, сопутствующего выходу артиста на сцену. Он уже точно не помнил, что говорил Ионасу в памятный момент первого знакомства. Но на следующее утро после несколько досадного ночного эпизода он исповедовался перед мастером, словно французский поэт Верлен, который, проснувшись ранним утром с чувством греха, спешил к настоятелю собора и принимался стучать в дверь, громко крича: "Отче, отче! Исповедай, будь так добр! Неужели ты, проклятый болван, не понимаешь, что я погряз в грехах?" Утро для Йере было, как и для Верлена, дорого. Его мучила частичная потеря памяти. Удивительное дитя риторики, в речах которого было много слов и мало мысли, не помнил своего имени Эмиль Золя. Йере рассказал понятливому мастеру все то, что ему было выгодно. - Я всегда отличался высокой моралью. В особенности благодарен я своему комплексу неполноценности, ибо он удерживает меня от неразумных поступков. Именно это и объясняет, почему я никогда не совершал преступлений или деяний, подобных им. - Да, слов у тебя предостаточно, - согласился Ионас, - но мораль кошачьего хвоста не стоит. Плохо то, что твоим рассказам нельзя доверять. Слишком много несешь чепухи… Йере пообещал больше не врать, не хвастаться и не фантазировать. Он почти поклялся, что выступал в качестве другой личности, сам того не сознавая. Роль, исполняемая неосознанно, всегда производит странное впечатление. Ионас выслушал исповедь, которая постепенно превратилась в защитительную речь, и простил Йере. Мужчину следует прощать, если он признается, что поступал неправильно, женщину же прощают, когда она верит, что поступила по всем правилам. С этого на редкость удачного утра прошла уже неделя. "Комкование легких" у Йере, которым пугал его Кафтан, прошло в один день. Бутерброды Лидии, теплая постель и крепкий сон воспрепятствовали второму появлению седоватого доктора. Больной поправился с той же скоростью, с какой легендарная саламандра возвращала себе хвост. Он снова был здоров и полон жизни. Ионас стал его другом, а Лидия влюбилась в него. Воротник его рубашки был чист и накрахмален, подметки его ботинок стали целыми. Только Адам и Ева могли бы сказать, была ли жизнь веселее в старые добрые времена. Йере нежился в постели и прислушивался к стуку молотка, раздававшемуся из мастерской. Тусклое осеннее утро сильно растянуло сумерки. В воздухе чувствовались признаки раннего прихода зимы. Ветер был холоден, как коммунальные власти. Сегодня нужно уходить. Об этом договорились вчера вечером. Грустно было покидать Ионаса, который почти две недели содержал Йере на полном пансионе. Одну лишь первую ночь он провел в комнате Лидии - с вечера в образе Золя, а к утру в качестве Суомалайнена. Утром он переместился для дальнейшего восстановления здоровья в жилище мастера, где перечитал все книги. Днем Йере сидел в сапожной мастерской, помогая мастеру решать интеллектуальные проблемы (Ионас Сухонен интересовался учением о переселении душ и судьбой лапуасско-го движения). Вечерние часы Йере проводил в комнате Лидии, где хозяйка заводила патефон и решала все свои проблемы самостоятельно. Когда Ионасу предоставляли слово, он сухо утверждал: - Господь создал говорящую машину, а Эдисон улучшил ее. Ионас заметил, что между Лидией и Йере установилась определенная связь. Мастер сомневался, что из этого выйдет что-либо серьезное, что заставило бы Лидию раскошелиться, перестать тосковать по дому. Йере встал с постели и стал медленно одеваться. Его одежда была в безупречном состоянии, чистая и починенная. Жаль было уходить - он уже привык к этому дому. Были бы деньжата, можно было бы укатить на поезде. Из мастерской слышался ритмичный стук отбивочного молотка. Йере забрал со стола свои бумаги и перешел в мастерскую. Там мастер и его помощник сидели спиной друг к другу. Йере весело поздоровался, но ответа не последовало. Нестор покачал головой и ухмыльнулся. Ионас двусторонним молоточком выравнивал утолщение краев сапожных голенищ. Он сказал, обращаясь к Нестору: - Три кофе и булочки с маслом. Запиши на мой счет. Нестор отправился в кафе, но Ионас и сейчас избегал смотреть на Йере. Он работал со злостью. Отбивочный молоточек с длинной ручкой бил по коже, при этом Ионас издавал короткие фыркающие звуки. - Срочная работа? - спросил Йере. - Обычная, - ответил Ионас с улыбкой. Отстегнул коленный ремень и высвободил ботинок, затем встал, подошел к окну и продолжил: - Погода подходящая для прогулки. Йере попытался улыбнуться и ответил: - Оставалась бы она такой вплоть до Рождества. Хотя для меня так долго и не нужно, через неделю буду в Хельсинки, если не случится ничего непредвиденного. От окна последовала реплика Ионаса: - Сейчас ничего особенного с тобой не происходит. Едва ли ты снова заболеешь. В последних словах мог таиться и скрытый смысл. Но мелкие уколы не наносили ощутимых ран поэту. Его часто сравнивали с дождевым червем за то, что он творил в темноте. - Ходьба пешком полезна для здоровья, - произнес Ионас. - Во всяком случае, это незабываемое занятие, - ответил Йере. - Поэты гуляют для того, чтобы сосредоточиться, спортсмены сосредотачиваются, чтобы прогуляться. - Дешевая острота. Не следует презирать спортсменов. Они хорошие профессионалы. Пробегут метр и получают за это одну марку. Когда я давным-давно был молодым, занимался перетягиванием загнутыми пальцами - кто кого - и бегом в мешках. И армрестлингом. А сейчас не справлюсь даже с Нестором. В этот момент Нестор вернулся из кафе с завтраком. Ионас и Йере сели к столу, а Нестор взял свою чашку и булочку и ушел на свое рабочее место. Как только он проглотил завтрак, сразу принялся за работу. Эту неделю он работал сдельно и не терял времени даром. Настроение у Ионаса было подавленным. Видимо, он грустил из-за предстоящего расставания с Йере. Ионас привязался к нему, несмотря ни на что. Момент прощания приближался. Йере поблагодарил своего благодетеля и обещал вернуть весь долг с процентами. - Твоя плата меня не интересует, - ответил Ионас. - Главное, чтобы жизнь у тебя сложилась нормально. Не следует дальше играть в жизни, это может обойтись тебе дорого. - Давайте подведем счет, - с подчеркнутым серьезным видом произнес Йере. - Скажите, только честно, сколько я вам должен. Йере был поражен, когда Ионас начал подводить итог. Он писал цифры мелом на кусочке кожи, предназначенной для подметок. - Лекарства и подошвы… - Разве Лидия не оплатила их? - Нет. И не оплатит. Лекарства и подошвы… табак, кофе, лезвия для бритвы… Ну да бог с ними. Или все же нет. Конечно, ты можешь расплатиться. Сочини стихотворение. - Стихотворение? О чем? - О чем угодно. Хотя бы о твоем жизненном пути. Или обо мне. Нестор прыснул со смеху. - Если ты не перестанешь жужжать, я переведу на часовую оплату, - сказал Ионас своему помощнику. - Если бы тебе пришлось написать стих с рифмами, то выдавил бы из себя только… такое, что и назвать-то ничем нельзя. Нестор посерьезнел, хотя и считал, что в жизни всегда есть над чем посмеяться, так как слишком много людей воспринимают самих себя с чрезмерной серьезностью. - Да, стих, - сказал Ионас, обращаясь к Йере. - Ну как, рождается что-нибудь? Садись на мой бочонок и заставь свой карандаш петь. Йере гладил дверную ручку и не верил, что Ионас говорит на полном серьезе. Но мастер не отвел свой взгляд. Он испытывал Йере, как библейский Иосиф своих братьев. Хотел видеть и убедиться, действительно ли Йере Суомалайнен - поэт Золя или же хвастун, бродяга, никогда не получавший денег за свою болтовню. - Ах, дорогой мастер, - беззаботно произнес Йере, - с каким удовольствием напишу я стих о вас, но только когда вернусь домой. А сейчас… сейчас ничего не получится. Тема должна прежде всего созреть. Писать - это совсем не то, что говорить, здесь следует действовать намного целеустремленней. Понимаете, дорогой мастер, в стихе мысль продвигается по прямой линии и ее продвижение определяется законами геометрии. Сейчас я пребываю в таком душевном состоянии, что не в силах создать ничего, кроме обезличенного и невыразительного текста. А вы такой огромный характер… При таком настрое души о вас нельзя писать ни строчки… - Не болтай, а садись и пиши! - прервал его Ионас. - Не получается, инспирация не приходит. - Врешь! Рождаются же у других ботинки и сапоги, хотя у них никогда не бывает… как это называется, повтори! - Спиритация! - подсказал Нестор. - Я не с тобой разговариваю, - строго заметил Ионас. - Кончай ухмыляться. Ионас зло взглянул на Нестора, оставившего работу и ковырявшего в носу. Мастер вновь попытался склонить Йере к созидательному труду на ниве поэзии. - Ну, садись. Выдавай хотя бы одно слово в час. Иначе не поверю, что ты написал когда-нибудь хотя бы одну строчку. - Не могу писать по приказу, - защищался Йере. - Сможешь. В том-то и заключена смекалка человека, что он работает по приказу, а не только из жажды денег. - Нет, мастер! Неужели вы не понимаете, что я поэт. - А я сапожник. И способен на многое другое, а не только на треп языком. Йере сейчас не видел в Ионасе Сухонене ни грамма гуманности. Какое садистское удовлетворение получал этот сутулый пожилой человек, удерживая у себя в мастерской свободного как ветер поэта. Когда Ионас отошел к окну и стал протирать запотевшие стекла, Йере в два прыжка оказался у двери и снова взялся за ручку. И вот он открыл дверь и ринулся в переднюю. - Мастер! Он смывается! - крикнул Нестор. - И все рифмы уносит с собой. Едва поэт успел дойти до ворот, как Ионас догнал его. Он держал в руке огромную тряпку с варом. Без слов сбил с головы Йере шляпу и набросил тряпку на его волосы. Выражаясь без прикрас, мастер вцепился в эту тряпку, успевшую благодаря вару прилипнуть к шевелюре скитальца по поэтической стезе и таким способом втащил его обратно в мастерскую. - Разбойники! - завопил Йере. - Никакой интеллигентости! - Какая еще тебе интеллигентность? - спокойно отвечал Ионас. Он усадил поэта на свой бочонок напротив железной лапы и сапожным ножом вырезал тряпку с варом из его волос. Затем запер дверь на замок, а ключ положил к себе в карман. Дневной заработок Нестора сократился сегодня до минимума. Помощник пожалел, что договорился с мастером насчет сдельной работы. Он то и дело прыскал от смеха, который стал прямым следствием его злорадства. Однако смеялся он совсем не заразительно, а скорее раздражающе. И прежде всего злил мастера, на лбу которого прорезалась суровая морщина. В этот момент в дверь постучали, и мастер бросился открывать. Йере почувствовал себя свободнее и ответил улыбкой на смех Нестора, который неожиданно оборвался, так как тот шилом уколол большой палец. Дверь открылась, и в комнату вошел довольно молодой полицейский. Йере охватила мелкая дрожь, а Ионас остался спокойным. - Опять за кем-то гоняетесь? - спросил мастер. - Этого добра всегда хватает. Полицейский внимательно посмотрел на Йере. Тот достал из внутреннего кармана пиджака блокнот и начал быстро покрывать его листок закорючками букв. - Мой приятель, - шепнул Ионас полицейскому. - Коммивояжер поди? - так же шепотом спросил полицейский. - Нет, писатель. - И так выглядит? - Да. Он немного того… Ионас повертел пальцем около виска. Полицейский сочувственно покачал головой и покинул мастерскую вместе с починенными сапогами. Он успел обратить внимание на то, что у писателя плохой почерк. Откуда ему было знать, что характер почерка изменяется под влиянием душевного состояния, охватившего человека в момент, когда он пишет. Ионас остался стоять в дверном проеме, посмотрел на Йере, запер дверь, а ключ снова сунул в карман. Он решил и дальше подвергнуть своего гостя проверке. У него имелся свой метод тестирования мошенников: с той самой точки, где кончались его сведения о том или ином человеке, он приступал к перекрестному допросу. На лице у Йере была написана гордая и даже презрительная мина поэта, присущая прежде всего молодым лирикам, которые свято верят в то, что родились поэтами, и поэтому страдают всю свою жизнь. Через полчаса он вскочил на ноги, протянул мастеру листок бумаги и несколько высокомерно произнес: - Не в уплату, а на память за то, что однажды имели честь предоставить мне ночлег. Ионас схватил бумагу, а Нестор снова прекратил работу. - Где мои очки? - произнес Ионас и посмотрел на Нестора. - Вот они! Давай я прочту. - Ты? Давай очки! Нестор стал выковыривать из ушей серу и, открыв рот, следил за своим мастером. - Я могу идти? - спросил Йере. - Иди. Вот ключ. - Прощайте. Ионас не ответил, но Нестор оказался вежливей его. - Заходи еще, - сказал он. - Мастер человек хороший. Йере вышел. Нестор убрал со лба прядь волос, уставился на своего работодателя и вслух произнес. - Таковы все старики. Все. А Ионас Сухонен плакал. Подбородок его дрожал, внутренняя поверхность очков покрылась влагой слез. У стихотворения, написанного Йере Суомалайненом, было такое название: "Моему лучшему другу, мастеру Ионасу Сухонену". Мастер Сухонен умный человек. И образован, словно пастор. Быстрей Лундена он распознал: Меня мучили не легкие, не желчный пузырь, У меня была лишь болезнь поэта: Замерзшие ноги и жар горемыки; Пустота грызла мой живот, Разум покинул меня. Но мастер Сухонен, мудрейший человек, Спас меня от смерти. Он знал лучше, чем Лунден, Чего недостает художнику. Он накормил меня, дал пристанище. Скиталец обрел берег мира. Скоро поэт, Ионас, заплатит за твою заботу. Это стихотворение даю тебе в качестве расписки! Губы Ионаса дрожали. Он потряс листком бумаги в руке и воскликнул: - Господи Боже! Он все-таки оказался поэтом! Но нельзя допустить, чтобы повторилась судьба Алексиса Киви [12]. Нельзя! Ионас выскочил на улицу и погнался за Йере. На лице Нестора появилось беспокойное выражение. Он бросил ботинок и молоток на стол, подбежал к окну, разговаривая сам с собою вслух: - Дураки оба. Один жаждет рифм и, когда получает их, начинает орать. И болтать о судьбе. Так чья же судьба здесь сейчас адски хороша? Да ничья, за исключением Лидии. Однако она чересчур чувствительна, а мне не нравятся чувствительные бабы. Все они дуры. Работа сегодня совсем не пойдет. Весь труд сапожника превратился в рифмы… Ионас бежал по главной улице, заглядывал во все мыслимые уголки поселка в поисках Йере. Мастер чувствовал, что он отнесся плохо к поэту, гению, который умел петь по приказу, хотя приказ не исходил ни от жены, ни от издателя. Держа в руке листок со стихотворением, Ионас расспрашивал прохожих. Нет, никто не видел писателя, у которого не было бы длинных волос - символа принадлежности к поэтической когорте. Угнетаемый чувством собственной вины, Ионас возвратился в мастерскую и уселся с опустошенным видом на свое рабочее место, не выпуская из рук стихотворение. Он даже не удосужился посмотреть на Нестора, который спросил: - Много он задолжал мастеру? - Кто? - Он. Этот живчик. Ионас выпрямился и серьезно спросил: - Знаешь ли ты, Нестор, что такое творчество? - Да-а. То, что мы с тобой делаем: чиним и ремонтируем или шьем новую обувку, если заказывают. - Я имею в виду духовный созидательный труд, - уточнил Ионас. - Знаешь ли ты, что это такое? - Нет, не знаю. Мастер имеет в виду песенки? - Когда ты говоришь, у тебя такой вид, будто ты проглотил колючую проволоку, - заметил Ионас. На том беседа прервалась. Нестор больше не осмеливался даже улыбаться. Он никогда не видел обычно добродушного мастера таким серьезным и сухим. Может, мастер был сильно огорчен? Пожалуй, ему нужна рюмка вина. Хотя и она не всегда помогает. Тоска в вине не тонет, она лишь мокнет от него. Вино - единственный враг человека, который пользуется его искренней и беспредельной любовью. Спустя некоторое время Ионас отправился на половину гладильной мастерской встретиться с Лидией. Из памяти никак не шла трагическая судьба поэта Алексиса Киви. Великие поэтические произведения не только создаются - их еще и забывают. Сколь должно быть неустойчиво человеческое настроение, если доброта и грусть могут в единый миг превратиться в жестокую холодность. Когда Ионас открыл дверь гладильного заведения, он решил больше не вспоминать Алексиса Киви. Перед глазами мастера открылась довольно-таки идиллическая картина: Йере и Лидия сидели, прижавшись друг к другу, на углу стола для глажки. Ионас удивился, как они могут целоваться в таком неудобном положении. Проявив деликатность и несколько устыдившись собственного появления, Ионас вернулся к себе в мастерскую и спрятал стихотворение в ящик рабочего стола. Затем он принялся за починку сапог купца Сексманна и сказал своему помощнику: - Ты прав, Нестор. Мы тоже занимаемся творчеством. Нестор внимательно посмотрел на лицо мастера, на которое внезапно легли темные тени, и ответил: - Не берись за рифмы. Правильно мастер говорит: жизнь - это гротеск. - Именно так, мальчик мой, - вздохнул Ионас и поднялся на ноги. Он сходил в свою комнату и принес небольшую бутылку и две рюмки, сказав при этом: - Я запрещал тебе выпивать во время работы, но сейчас разрешаю. За компанию со мной. - Здорово сказано, - взволнованно произнес Нестор. - Если тебя это больше устраивает, я снова буду работать на почасовой оплате. Йере далеко не ушел. Он просто переместился за стенку. Когда он пришел попрощаться с Лидией, та расплакалась и пообещала, что умрет с тоски. Йере принялся успокаивать ее и попал в западню, о которой так много написано - хотя и различными способами - в мировой литературе и в финских еженедельных журналах. Прощальный поцелуй превратился в начало любовного романа - игры, о которой прожженные циники со смехом говорят: если бы молодые умели, а старики могли… Почти незаметно ступила на порог зима и сменила собой осень. Йере стал несколько нелюдимым и замкнутым. Чувствовал, что жить в одной комнате с женщиной неприлично. Однажды он услышал, как Нестор сказал мастеру: - Они поиграют, поиграют, но до свадьбы дело не дойдет. Инициативы Йере не проявлял, несмотря на прозрачные намеки Лидии. Он относился к тем мужчинам, которые оставляют на завтра дела, не интересные для них сегодня. Знал, что брак - это неизбежный приговор небесного суда, не подлежащий обжалованию. Поэтому он и действовал в обход закона, ибо легкомысленно считал, что Лидия, возраст которой приближался к пятидесяти, переживала вторую молодость, чувствовала себя все лучше и лучше, хотя и куталась в шерстяные одежды. Йере отнюдь не производил впечатления предприимчивого человека. Он руководствовался известным принципом: если не заставишь женщину одобрить твои поступки, то научи ее совершать такие поступки, которые ты смог бы одобрить. Удивительно, но это ему удалось. Лидия перестала заговаривать о свадьбе. - У меня достаточно средств на содержание одного финского поэта, - к такому она пришла выводу. Подтверждение ее слов было весьма весомым: счет в банке, даже беглый взгляд, брошенный на него, был способен любого человека превратить в лирика. Когда Ионас прямо сказал Лидии, что Йере - человек, не способный испытывать высокие чувства, женщина воскликнула: - Ошибаешься! Йере утонченный любовник: он постоянно целуется так, будто он невинный юноша. Ионас не стал продолжать разговора с Лидией. Вместо этого побеседовал с глазу на глаз с Йере. - Вам следовало бы жениться, - заявил он. - Я сейчас говорю не как моралист, а как практичный человек. Йере заморгал ресницами. - Жениться? Мастер имеет в виду, что мне следует спать в одной постели с Лидией? - Да, обычно это делается так. - И исполнять ее страстные желания каждую ночь? - Говори по делу! Ионас обиделся, Йере продолжал: - У каждой женщины свои причины, а у каждого мужчины свои обычаи. Я не могу жениться, потому что разговариваю во сне. - Можешь все это объяснять жене. - Всего не могу. Муж, хвастающийся тем, что расска-. зывает жене обо всем, знает, как правило, слишком мало. Кроме того, мне нельзя доверять и я неверен. Если жена говорит, что верит мужу во всем, ей следует повсюду бывать вместе с мужем. Но это и в голову никому не придет. Я, например, слишком легок на подъем. - О, Боже, это мне известно, мастер! - зло воскликнул Ионас. - Мастера встречаются только в молодой литературе Финляндии, - поправил его Йере. - Лучше бы назвали меня газетой, которой никогда нельзя полностью доверять. Ионас закончил разговор одним словом: - Вонючка! Раздумывая над загадками человеческого сердца, Ионас впал в уныние. Он пришел к выводу, что учение о переселении душ не обещает Йере в грядущем особо интересной новой жизни. Жаль, что поэт не верит в законы кармы. Ионас превратил его в самовлюбленного человека, слишком часто восхваляя талант поэта. И виной тому лишь одно стихотворение. Однако это совсем незначительный повод душ самолюбования. Ионас предсказывал, что самолюбование Йере может постигнуть судьба старого шлягера: в душе будет мир после того, как его перестанут все кругом распевать. Временами Ионас чувствовал себя столетним стариком. Его зубы годились только для пережевывания каши и очень редко - для нанесения укусов своим ближним. Однако он был настолько великой личностью, что был способен часто наслаждаться прелестью ничтожества. Уже десять лет его уши не слышали стрекотания кузнечиков на летних лугах. И каждый второй год глазной врач говорил: "Мастер Сухонен, вам надо обязательно приобрести более сильные очки. Возраст требует…" Естественные потребности человека следует удовлетворять. Но, поскольку у Йере не было естественной потребности стать требовательным супругом, он стал превращаться в болезненно уязвимого и неуверенного в себе человека. Каждую минуту он чувствовал себя неким тунеядцем, в чем, конечно, не было ничего удивительного, поскольку большая часть человечества всегда считала поэтов нахлебниками и паразитами. Два раза он пытался сбежать, но неудачно. В первый раз его побегу воспрепятствовала Лидия, а во второй у него уже в воротах приключился сильный прострел и он вернулся добровольно обратно, искренне раскаиваясь. Он обратил внимание, что сами по себе стены и решетки еще не образуют тюрьмы - они лишь затрудняют побег. Постепенно он подчинился обстоятельствам. Лидия ухаживала за ним и обслуживала его. Он мог спокойно сидеть в уютной комнате и писать свои детективные рассказы, которые с помощью почтового ведомства пересылались в несколько журналов, а оттуда в соответствующее количество корзин для макулатуры. Его положению можно было позавидовать: он был пленником доброй и милой женщины. И все же он не был спокоен по той причине, что не чувствовал себя свободным. За каждым его шагом следила Лидия, а также Ионас, ожидавший приглашения на свадьбу. Свадьба представлялась неизбежной хотя бы потому, что иначе не добиться расторжения брака. Развод обычно начинается с того, что супруги спят на разных кроватях. Этого Ионас не учел, что, в свою очередь, обнажило его неопытность. Изменившиеся обстоятельства привели Ионаса Сухонена к абсолютно новым понятиям. Он представлял себя на месте Йере, и переживания того становились как бы его собственными. Хотя он и оставался сторонним наблюдателем за происходящим, немаловажно было то, что он победил человеческую зависть. Не хотел мешать счастью молодых. Он принял Йере и Лидию под свою опеку. Решительно опровергал слухи, ходившие в поселке о любовной парочке, поселившейся в гладильной мастерской, и постепенно добился, что люди поверили, будто Йере живет у мастера. Таким способом старый сапожник признал возможность сокращения законов кармы, и на практике осуществилась его собственная идея: ныне молодые приветствуют отца и мать своими грехами. А Йере тосковал о свободе. Он не давал никаких обещаний Лидии. Только однажды, в состоянии внезапно возникшей нежности, он прошептал ей на ухо слово "любимая", но более никогда не повторял его. Понял, что этим словом следует пользоваться экономно. Оно уже давно подвержено инфляции. Однажды он спросил Лидию: - Я у тебя первая любовь? Столь наивный вопрос мог задать лишь юный лицеист. - Конечно, нет, - ответила оскорбленная женщина. - Ты… подожди-ка минутку… восемьдесят второй. Я, как видишь, повидала многое в мире. У меня большой опыт. Йере согласился с этим утверждением. Ошибки человека также зачисляются в опыт. Лидия оперировала огромными числами. У нее были маленькие красивые руки, вклады в банке и князь в Америке. У нее было, казалось, все, но тем не менее она возжелала, чтобы неизвестный скиталец по поэтической стезе, обменявший свою песню на подметки и готовый в подходящий момент сбежать, стал ее собственностью. Вечер поздней осенью был мурлыкающе уютен. Ворсистый, цвета горчицы верхний абажур способствовал поднятию настроения и тихой тоске по дальним странствиям. Дом - это не только жилище, но и духовная обитель, где люди чувствуют себя прекрасно и больше всего проводят время за разговорами. Ионас только что ушел в свою комнату, а Лидия и Йере остались вдвоем. Женщина продолжала начатое ранее повествование об Америке, где покойников бальзамируют перед тем, как сжечь в крематории. Тема смерти внезапно вернула ее на родину. Она захотела, чтобы Йере прочел вслух детективный рассказ, написанный им днем. Йере согласился. Он стал подобен хорошо воспитанному мужу, который знает все и ни в чем не сомневается. Любой грешной женщине понравилось бы состоять в браке с таким мужем. Показательно, что в опусах Йере конец всегда был ужасным. Он пытался запугать Лидию, снова сочинив рассказик, где ил был гуще воды. Он рассказывал о девушке-калеке, влюбившейся в молодого футболиста, звезду команды. Чтобы завоевать любовь юноши, девушка пытается превратить игрока в равного себе, то есть сделать его калекой. Тогда они смогли бы пожениться и жить на государственную помощь инвалидам. Поскольку любовь и преступление во многих случаях идут рука об руку, девушка решается на преступление. Она нанимает психически больного охотника с тем, чтобы тот выпустил заряд дроби по лодыжкам звезды футбола Охотник стреляет и по ошибке попадает в голову рефери Тот мужественно принимает смерть, и его хоронят за счет футбольного клуба. Преступление раскрывается, и несчастная девушка оказывается в следственной камере. Она кончает жизнь самоубийством, повесившись на оконных занавесках. - На оконных занавесках! - радостно воскликнула Лидия. - Хорошо, что напомнил. Мне сегодня вечером надо забрать занавески у госпожи Сексменн и накралчвлигь их. Я убегаю. Лидия похлопала своего подопечного по щеке и обещала скоро вернуться. У Йере возникло сомнение, имеются ли в тюремных камерах занавески на окнах, и он изменил концовку грустного рассказа, сделав его еще более грустным Девушка кончила свои дни, отравившись тюремной стряпней. При вскрытии трупа было установлено, что причина смерти была естественной. Несмотря на это, повара отправили на пенсию. Йере за две недели убил в своих рассказах так много людей, что инстинктивно понял: пора планировать побег. Он торопливо оделся и на прощанье написал Лидии записку. В любом случае он был симпатичным убийцей, поскольку даже в самых сложных обстоятельствах поступал гуманно. Судья и преступник одновременно брали дело в свои руки. Если суд ошибался, то в государстве появлялся новый закон, если же ошибку совершал преступник, его спасал другой преступник. Йере погасил свет и двинулся на ощупь по направлению к двери. В этот момент в окно кто-то тихо постучал три раза. Йере вернулся через темную комнату к окну, отодвинул немного в сторону штору и прислушался. С улицы донесся шепот: - Можно войти? За темным окном Йере ничего не разглядел. Он снял пальто и поспешил в переднюю. Кто-то схватился за него, и в темноте, буквально рядом с его лицом, раздался нетерпеливый шепот: - Наконец-то! Любимая… Йере отступил в комнату, но не успел включить свет, как таинственное существо бурно обняло его и впилось своими губами в его щеку. - Почему ты не впускала меня? Уже два месяца я… В этот момент говоривший прервал свое словоизлияние и снова попытался достать Йере руками. Тот оттолкнул приставалу и зажег свет. Возникла немая сцена, как в театре. Йере с удивлением уставился на мужчину, сидящего на полу. Под мышкой у того торчал помятый букет цветов. Это был сухонький человек, уже прошедший средний возраст, но удивительным образом при возрастной мутации сохранивший голос ребенка. - Что это значит? - спросил незваный гость. - Кто вы? - А вы кто? - в свою очередь поинтересовался Йере. - Я? - Да, вы. Что вы здесь забыли? Посетитель с трудом поднялся на ноги и робко произнес: - Нейти Тикканен… Лидию… - Вы вор или жених? - продолжал Йере, явно нарываясь на ссору. - Разбойник! Йере схватил позднего посетителя, и они начали бороться. Катались по полу, опрокидывали мебель, и оба кричали о помощи. Помощь же была рядом. Возле боровшихся на полу появился Ионас и, когда он увидел, что Йере проигрывает схватку, приложил тряпку с варом к волосам неведомого пришельца и оттащил его в сторону. Но тут же Ионас раскаялся. Он обнаружил, что напал на казначея поселка, достойного господина Сииронена, который являлся членом церковного совета, совета старейшин и таксационной комиссии. Сииронен один раз был участником расширенного совещания епископов, два раза участвовал в рассмотрении дел о подделке частного документа, три раза проводил ревизии в церковных приходах. В дополнение ко всему он уже много лет проверял налоговые декларации мастера Сухонена. Если бы Ионас был поэтом, он бы воскликнул: "Ой, бедная душа моя, как возрастет налог с меня!" Но он был более склонен к обычной прозе и смиренно попросил прощения за ошибку. Быстро ножом вырезал тряпку с варом из волос казначея и промолвил: - Как я рад нашей встрече! Казначей ощупал волосы на голове и крикнул: - Невежа! Обещаю тебе, что тебе больше не удастся скрывать свои доходы! - Не стоит сейчас говорить о делах. Ситуация в какой-то степени гротесковая… - Бандиты вы оба! Йере деликатно отошел в сторону, ибо сцена, по его мнению, выглядела столь скверно, что ее исполнителям стоило бы прекратить выступление. Но казначей кипел от злости. Он потрогал волосы пальцами, проверяя, не слишком ли широкий пробор прочесал ему Ионас сапожным ножом. - Насидитесь в тюрьме! - кричал казначей. - Я подам на вас в суд. - Подавай, - ответил Ионас. - За кражу волос большой срок не дадут. - Тебя можно обвинить в государственной измене. Ты тайком читаешь "Капитал" Маркса и повсюду проповедуешь, что президент мошенник. Ионас гордо выпрямился и стал с силой сжимать тряпку с варом, к которой прилип клок седеющих волос. Намерения его были не совсем понятны, но тут в комнату вошла Лидия. Йере был готов потерять остатки самообладания, но Лидия вернула ему его. - Оскар! Что ты здесь делаешь? - на удивление спокойно спросила она у казначея. - Пришел повидать тебя, - отвечал тот. - Тебе нельзя сюда приходить. Разве не понятно? - Но ведь сегодня среда… - Ну и что? Все равно не следовало. - Раньше ты так не говорила, Лидия. - А сейчас говорю. Отправляйся сейчас же домой и никогда больше не появляйся здесь. Неужели ты не понимаешь, что я выхожу замуж. Наконец-то Ионас обнаружил, что его ловко обманывали три года. Значит, по средам, когда он уходил в литературный кружок… Казначей указал на Йере и спросил у Лидии: - Кто этот чужак? Он осмелился ударить меня, - Йере, ты его ударил? - в восхищении воскликнула Лидия. - Скажи, ты защищал мою честь? Ой, ты божественен! - Я его не ударил, а только оттолкнул, когда он стал приставать ко мне, - уныло промямлил Йере. - Он врет! - закричал казначей, и его крохотные руки сжались в кулаки. - Он врет! - Йере не лжет, - убедительно ответила Лидия. - Йере никогда не лжет. Один Господь Бог знает, как он честен. Ионас вымученно кашлянул, а глаза Йере забегали по сторонам. Незваному любовнику Лидии стало ясно, почему она в последнее время была так холодна с ним. И эта черная каузальность ненависти и любви - как обычно выражался философ Ахопалтио - возвела мораль в более высокую степень. Казначей заговорил об извращении обычаев и ослаблении понятий морали. Будучи отцом восьмерых детей и заботливым их воспитателем, он счел своим долгом говорить и от имени будущих поколений. Из его рассуждений следовало, что Лидия аморальна, поскольку незаконно сожительствует с мужчиной. - Но этому сейчас будет положен конец! Официальные власти поселка, Ленсман, настоятель церкви, преподаватель воскресной школы и акушерка волости вынуждены будут вмешаться. Знай, Ионас Сухонен, ты тоже свою долю получишь. - Ионас? - удивилась Лидия. - Да, и он. Он твой компаньон по преступлению. Человек, скрывающий свои доходы, и… сводник. Здесь речь казначея как бы захлебнулась. Ионас снова с силой наложил тряпку с варом на всклокоченные волосы казначея, вытащил его на улицу и усадил на скамейку подле дома. Затем торжественно со злобой в голосе произнес: - Сам снимешь эту тряпку и принесешь ее мне в мастерскую. Мое терпение лопнуло. Ионас с мрачным видом вернулся в комнату, сел и тяжело вздохнул: - Вот к чему все привело: пятьдесят налоговых единиц мне светит дополнительно на будущий год. Из-за вас. - К счастью, Йере налогов не платит, - заметила Лидия. - Да и никогда не платил. - У него и доходов нет, - в раздражении ответил Ионас и продолжал. - Что с него возьмешь, если он даже налогов на развлечение не платит? Долгое время царило молчание, словно в ризнице. Йере напрочь забыл, что собирался бежать. Он восхищался Ионасом, который, казалось, стал еще сильнее. Ионас своей тряпкой с варом мог бы с успехом управлять внутренней политикой страны: одно лишь прикладывание ее к чужой голове, лысине, носу или даже ко рту - и отвратительные поступки скандалистов стали бы достоянием гласности, постыдными и позорными. С каким удовольствием граждане страны подарили бы парламенту двести приличных тряпок с варом. Ионас прервал молчание. Он говорил медленно, чеканя каждое слово, словно обдумывал его годами. После длинного вступления он вознамерился заткнуть рот официальным волостным лицам. - Будет очень кстати, если вы сыграете свадьбу. Настоятель церкви, волостная акушерка, преподаватель воскресной школы могут прийти сюда, но каждый в отдельности. Таково мое предложение. Кольцо удерживает женщину дома, а юбка дисциплинирует мужчину. Я все сказал. Ионас ждал ответа. Йере посмотрел в глаза Лидии, в которых отражались и банковский счет, и нежность. Сам же он говорить был не в силах. Того, что готово было сорваться с языка Лидии, хватило бы на двоих, но она также молчала. Огромное волнение женщины, находящейся в состоянии ожидания, которое на народном языке называется любовью, лишило ее дара речи. Ионас понял, что его помощь не требуется. - Решайте сами, - со всей серьезностью произнес он. - Это принесет с собой поступление денег как в волость, так и мне. Одновременно ты, Лидия, станешь более уравновешенной. Таковы были прощальные слова мастера. В задумчивости он покинул комнату медленными шагами. Задержался на мгновение в мастерской, а затем направился к себе. Он испытывал чувства душевной боли. Куда как просто призывать любить своих ближних, включая врагов, поскольку никто больше тебя не окружает. Так или иначе, но налог на его доходы возрастет. Ионас хотел прогнать от себя мрачные мысли. Он достал из ящика стола стихотворение "Мастер Сухонен мудрый человек…", написанное Йере, и попытался подобрать к нему мелодию. Лидия и Йере старались прочесть мысли друг друга. Каждый из них не понимал, что заключают брак не одним лишь венчанием, а после того, как начнутся взаимные ссоры и компромиссы, просьбы о прощении и выдача извинительных индульгенций. Йере нагнулся и поднял с полу сверток с цветами, принесенными казначеем. Развернул его и положил букет альпийских фиалок на стол. - Красивые, - сказал он вымученным голосом, размышляя в то же время о моральном воздействии тряпки с варом. Он заметил слезы в глазах Лидии. Синеватая краска с ресниц стекала на веки и на щеки. Инстинктивно Йере и она приблизились друг к другу, и их губы слились в долгом поцелуе. Лидия счастливо всхлипнула: - Ионас говорил так красиво. - Он прекрасный человек, - подтвердил Йере. - Скажи мне честно, ты все-таки ударил казначея? Йере на мгновение задумался и ответил: - Ударил. Лидия обвила его шею руками. - Йере! Ты герой! Решился на драку из-за меня. Я догадываюсь, что ты так поступил из ревности. Если человек ревнует, значит, любит. Скажи, ты любишь меня? В жизни человека случаются моменты, когда написать легче, чем выразить что-то вслух словами. У Йере Суомалайнена сейчас был именно такой момент. Но ему помогла Лидия. - Тебе отвечать не нужно. Я знаю это и так. Из-за женщины не дерутся, если ее не любят, Йере… Нам, видимо, сейчас надо бы обвенчаться? Йере гладил лицо женщины, стирал со щек окрашенные слезы. Наконец он поцеловал ее руку и произнес слова обещания. Когда свет был погашен, они решили сыграть свадьбу в сочельник. Но перед этим Йере хотел бы побывать в Денатуратной. Его охватила нестерпимая тоска по Гармонике. Когда женщина, перешагнув порог среднего возраста, начинает изучать себя, она первым делом садится перед зеркалом. Из него смотрит на нее самый верный друг, безмолвный собеседник, говорящий одну лишь правду: его язык мимики не лжет. Лидия также не сомневалась в информации, полученной от зеркала, которая день ото дня становилась все пространнее. Она сделала вполне реалистическое открытие: чем дольше глядеть на себя в зеркало, тем больше появляется морщин. Поэтому она решила сократить объемы коммерческой стирки и глажки, а время, отведенное самоизучению, о котором говорилось выше, наоборот, увеличить. Йере она объяснила, что глажка белья нерентабельна, так как в Финляндии многие тяжелые работы приучены выполнять вручную. Женщины особенно консервативны: они ужас как боятся машин, облегчающих труд. А в Америке все наоборот Там все настолько механизировано, что матери семейства не приходится ничего мыть руками, за исключением собственных детишек. Да и то лишь тогда, когда муж на сверхурочных работах, на собрании или в командировке. Йере одобрил мотивировку Лидии, и фирму по глажке белья временно закрыли. Лидия начала готовиться к роли замужней женщины. Она научилась умолкать, когда муж просил прощения, и понимала, что ее новое положение принесет с собой массу обязанностей. Поэтому она начала активно участвовать в общественной жизни. Женские объединения поручали ей выполнять конкретные задачи: продажу лотерейных билетов и сбор средств для благотворительных торгов. Местное Общество защиты животных основало Зимний дом для бродячих собак и бездомных кошек, которые появились на улицах поселка после того, как дачники с окончанием лета уехали в Хельсинки. Члены Общества взывали к чувствам людей, любивших животных, и Зимний дом начал функционировать уже в середине ноября. Бездомные кошки и собаки навели Лидию на мысль о расширении пределов своей социальной активности. Она начала хлопотать о Зимнем пристанище для бездомных бродяг. Она развивала эту идею, основываясь на опыте, но, несмотря на это, брошенные ею слова уносил ветер. Единственным ее сторонником стал Ионас Сухонен, безоговорочно поддержавший идею о равенстве людей и животных. Йере пожелал остаться нейтральным, так как всерьез опасался оказаться привратником зимнего приюта для бродяг. Влюбленная женщина, как правило, становится храброй и энергичной. Энергия Лидии даже привела кое к какому результату. Используя конъюнктуру, она добилась помощи от власть имущих. Те весьма кстати распустили Объединение рабочих поселка в связи с его неприемлемой политической деятельностью. Дом рабочих конфисковали в пользу государства. Затем был организован аукцион. Община малых церквей предложила за это здание сто марок, поселковая библиотека - сто пятьдесят, политотдел общества облагораживания домашней птицы - двести марок, а община пятидесятников - двести двадцать. Лидия поразила организаторов аукциона, предложив за Дом пятьсот марок. Конкуренты были повержены, и Лидия заплатила наличными. Когда для бывшего Рабочего дома были приобретены и доставлены в необходимом количестве соломенные тюфяки, котлы, эмалированные тарелки и ложки, он начал функционировать. За ночь, проведенную в Доме, брали одну марку, а за тарелку супа - вторую. На организацию Зимней ночлежки для бездомных бродяг ее владелица Лидия Тикканен не получила ни частных пожертвований, ни помощи со стороны государства. В течение первой недели Лидия оказалась в минусе почти на две тысячи марок и потеряла бы еще больше, если бы, как сказал Ионас Сухонен, судьба не поплевала на свои ладони и не принялась бы за дело. Зимний приют закрыли вот по каким причинам. У Лидии была лицензия только на фирму по глажке белья. За незаконное открытие гостиницы и столовой на нее был наложен штраф. В ночлежке отсутствовали веревочные лестницы, пенный огнетушитель и ведра для тушения пожара - еще штраф. (Основание 20 параграф 44 главы Уголовного кодекса.) В Зимней ночлежке использовалась бесплатная рабочая сила, на что обратила серьезное внимание муниципальная инспекция по профессиям, организованная на основе закона от 9 сентября 1918 года и соответствующего постановления сената, вышедшего в тот же день. Естественно, штраф. На основании жалобы местного Комитета по защите животных было проведено обследование, в результате которого признано, что "Зимняя ночлежка для бродяг, владелица Лидия Тикканен, обманным путем получала бесплатно от всех мясных магазинов поселка говяжьи кости, нанося тем самым непреодолимые трудности Зимнему дому собак и кошек, связанные с питанием бесхозных животных". В соответствии с параграфом 5 главы 43 Уголовного кодекса, а также с постановлением от 29.4.1914 г., которое изменило этот пункт закона, за издевательство над животными - штраф или максимум шесть месяцев тюрьмы. Зимний ночлежный дом изначально создавался только для бездомных бродяг, но уже по прошествии двух дней с момента его открытия многие безработные переселились в него вместе с семьями, ибо жизнь там оказалась дешевле, чем в собственном доме. Вечером третьего дня в Зимнем доме произошло нарушение порядка: некий бездомный бродяга по ошибке улегся на постель некой супружеской пары, между мужем и женой. При выяснении отношений муж избил жену, обвинив ее в неверности. В полиции об этом узнали только на следующий день. (Параграф 3 главы 19 Уголовного кодекса или параграф 7 главы 42 Уголовного кодекса. Наказывается штрафом или максимум тремя месяцами тюрьмы.) И вот заключение: "Нейти Лидия Тикконен, незамужняя, рождения 1888 г., обманным путем завладела принадлежащим государству Рабочим домом в целях: а) создания замаскированного места сборища безработных; б) организации для жителей Зимнего дома свободных условий для проведения бесед, в которых критиковали местный комитет защиты животных; в) разжигания среди безработных революционного духа, говоря каждому новому жильцу, что Зимний дом не получает финансовой поддержки от общественных организаций. (Целиком глава 11 Уголовного кодекса.) За подготавливаемое предательство отечества: тюремное заключение…" Йере был несчастен. Он всегда считал возможным все, чего не мог сделать сам. Но сейчас не находил способа, с помощью которого смог бы спасти свою благодетельницу. К счастью, он отошел от окна именно в тот момент, когда на руки Лидии надели наручники. Лидия сидела на краю кровати Йере, гладила виски своего подопечного и нежно говорила: - Ионас был прав: ты разговариваешь во сне. Но это наверняка пройдет, когда у нас постель будет общей… Глава восьмая, в которой Йере кладет палеи, в рот доверчивости и попадает в ночлежку Армии спасения Приближалось Рождество. Оно предвещало Йере отнюдь не спокойствие, а свадьбу, избежать которой уже было невозможно. Такова участь человека. Так происходит со всеми, кто не довольствуется обычной жизнью, а гоняется за счастьем. Но счастье плешиво и скупо. Оно лишь покажется и убегает. Один удар судьбы - и жизнь становится печальной действительностью, состоящей из неисчислимого количества неизбежных будничных обязанностей, упакованных в общее огромное бремя. Накануне праздничных дней молодой жених приготовился к поездке. Он отправился наскоро повидаться с отцом, с Импи-Леной и в канун Рождества пообещал вернуться обратно. В этой поездке ему нужно было закупить кое-что для Рождественского праздника. К счастью, у него пока еще не было необходимости покупать игрушки для детей, которыми мог бы и сам поиграть. Лидия одела своего будущего мужа во все новое, дала Йере в дорогу изрядную сумму денег и наградила на прощание долгим поцелуем. Йере ответил на него как бы нехотя. Он, может быть, поцеловал бы Лидию и более страстно, если бы прежде увидел, как другой мужчина целует свою возлюбленную. А Лидия уже давно забыла Америку и князя. Финляндия стала для нее вполне терпимой на всех широтах. Романтично быть первой любовью мужчины, но все же намного надежнее быть последней. Лидия доверяла Йере, которому супружество сулило полный пансион. Лидия ожидала лишь момента, когда пастор окончательно благословит их брак. Тогда не страшны ей юристы, в задачу которых входит развязывание узлов, освященных пастором. Было еще темно, когда Йере, сопровождаемый Лидией и Ионасом, прибыл на железнодорожную станцию. Разговор не клеился, словно они стали чужими. Лидия время от времени поглядывала на свои часы. Ей очень хотелось, чтобы поезд опоздал. Вид у нее был грустный, а грусть украшает женщину. Ей следовало бы надеть траурное платье. Йере никогда не видел Лидию такой красивой, особенно по утрам. В ней появилось что-то девичье, а одновременно и полно-кровность, и свежесть. Белоснежная шубка спортивного покроя и зеленая тирольская шляпка скрывали имидж "дамы". При слабом утреннем свете она выглядела даже моложе Йере. От нее веяло любовью и чувственностью, а ее жених говорил лишь о погоде и беспрестанно тер свои замерзающие уши. Мужчины непостижимы. Они не понимают женщин, даже когда женщины еще молоды. Прибыл поезд. Ионас пожал руку Йере и произнес: - Возвращайся целым и невредимым! Ионас надеялся, что Йере не растранжирит попусту деньги. Он деликатно отошел в сторонку и раскланивался с повстречавшимися своими заказчиками. Йере быстро попрощался с Лидией и намеревался уже войти в вагон, но женщина никак не выпускала его из своих объятий. Она страстно обнимала своего возлюбленного, дыхание ее было горячим, как само сладострастие. Вместе с тем чувство ее было чистым, она хотела только отдавать. Все ее зрелое существо как бы кричало, что она любит Йере, поэта, погруженного в собственные фантазии, который уверовал в то, что его стихи намного лучше рекламных текстов, этого беспомощного и временами застенчивого мужчину, говорившего, что хорошо знает себя и поэтому не осмеливается смотреть на женские коленки. Йере вынужден был вырваться из объятий Лидии, чтобы вскочить в уже тронувшийся поезд. Лидия махала платком до тех пор, пока поезд не исчез в утреннем морозном тумане. Ионас взял ее под руку, и они медленным шагом покинули станцию. Лишь в воротах дома их мыслям дано было превратиться в слова. - Ты сегодня такая тихая, - по-отечески произнес Ионас. - Он же завтра вернется. Лидия вздохнула: - Посмотрим, вернется ли. - Йере в Хельсинки нечего делать. Он немного приврал: нет у него там богатого дома. Лидия вздохнула еще глубже. - У меня странное чувство. Боюсь что он снова примется за свое. Таковы все поэты. А у Йере так мало опыта. Ну побыл со мной какое-то время… И Лидия заплакала. Ионас произнес стандартные успокаивающие слова, а про себя подумал, что Йере в вопросах любви по-разумному сдержан. Пожалуй, он понимал, что жизнь подобна обычному карандашу: писать следует экономно, если хочешь писать долго одним карандашом. Ионас вошел в мастерскую и застал Нестора в компании с бутылкой. - С утра начал, да? - спросил он у своего помощника. - Нет, нет, мастер! Это еще со вчерашнего вечера. Я же работаю сдельно. - Работай, работай, - устало махнул рукой Ионас. Одновременно он вспомнил, что магазин, где продают спиртные напитки, откроется только перед Рождеством. Он схватил кожаную сумку и отправился за покупками. Ионас обещал устроить большой праздник по поводу свадьбы Лидии Тикканен и Йере Суомалайнена. Простояв целый час в очереди, Ионас нагрузил сумку свадебными припасами. Грузовик купца Сексманна, скользнув по наледи, выехал на тротуар, сломал телефонный столб и сбил беднягу Ионаса. Бутылки, находившиеся в сумке, разбились, и из ее швов на снег закапала драгоценная влага. Ионас подумал, что не успеет вовремя попасть домой и, будучи человеком экономным, сел на тротуар и стал сливать живительную влагу, выливавшуюся из швов сумки, себе в рот. Спустя мгновение вокруг него собралась толпа, и Ионас встал на ноги. Местный полицейский прорвался сквозь кольцо плотно стоявших людей и начал командовать: - Все свидетели будут подвергнуты допросу. Ионас, пошатываясь, подошел к представителю власти и прошепелявил: - Первого допрашивай меня, поскольку скоро я не смогу говорить… Казначей поселка получил отменную возможность распространить новость: мастер Ионас Сухонен задержан в пьяном виде. Полиция подтвердила это, а позднее поступило дополнение: под вечер мастер Сухонен обрел себе общество в лице своего подмастерья Нестора Пуумалайнена. Лидия закрылась в своей комнате. Она не знала, что Ионас и Нестор также оказались изолированы, чего не случалось даже во времена закона, запрещавшего спиртное. Она вытащила из своей сумочки небольшой листок бумаги, который еще утром нашла в кармане пальто Йере. Лидия уже была так близка к заключению брака, что осмелилась шарить по карманам будущего мужа. Записка была написана в тот вечеру когда незваным гостем явился казначей Сииронен. Листок Йере потом забыл в кармане. Был бы сейчас на пути в Хельсинки, если бы Лидия утром как можно внимательней прочитала эту записку. Но она тогда лишь бегло пробежала глазами по страничкам и сунула записку в свою сумочку. А может быть, она не хотела портить настроение человеку, отправлявшемуся в путь. Но сейчас… Лидия бросилась на диван и прочла вслух: "Дорогая Лидия! Знаю, что подло уезжать, не попрощавшись. Но я слабый человек и, как правило, поступаю только гнусно. Я должен покинуть этот чудесный дом, где мне было предоставлено все. Я болен раздвоением личности и тоской по дому. Во-вторых, меня разыскивает полиция. Тому, кто меня задержит, обещано повышение в должности, если он полицейский, или полное прощение, если он сам находится в розыске. Меня могут арестовать в любую минуту, и у тебя тогда тоже будут неприятности. Спасибо тебе за все. Передай привет Ионасу Сухонену. Твой покорный слуга и благодарный тебе Эмиль Золя". Чистые, вполне естественные слезы появились на глазах Лидии. Она уставилась на закорючки букв, которые говорили ей лишь о жажде побега и о вопиющей неблагодарности. Некоторые получают за хорошие поступки деньги, другие - благодарность. Лидии же была дарована лишь грусть. Неужели Йере по-настоящему бросит ее? Постепенно Лидия изменилась, стала холодной и решительной. Снова обрела самостоятельность женщины, гамма желаний которой по-прежнему осталась беспредельной. Теперь она не зависела ни от лирика, ни от казначея. Мир сделался постоянно открытым для нее. Ей не нужно было ничего другого, лишь выбирать и брать. У нее имелись средства даже для того, чтобы купить себе любовь или, во всяком случае, платить за нее больше, чем до сих пор. Покупает же за деньги большая часть мужчин любовь? Деньги подобны шарниру, на котором открывается и закрывается дверь желаний, или же флагу, вокруг которого собираются все религиозные секты и церковные общины. Ей и раньше приходилось переживать муки любви, и девяносто два раза она выходила победительницей. Переживет как-нибудь и на этот раз. Все нравно победа будет в итоге за ней. Йере и в мыслях не имел оставаться в столице. Вовсе нет! Какое значение имеет сейчас разница в двадцать лет! Его образ мышления по отношению к браку за последнее время совершенно изменился. Если уж нести такое бремя, то лучше это делать, будучи молодым, под руководством опытного партнера. В поезде ощущалось предрождественское оживление. Сельские жители ехали за рождественскими покупками в город. Каждый снова осознал наиважнейшую роль локтей в сутолоке, когда нужно обеспечить разносолами праздничное застолье да еще прикупить подарков. Ну а свадьба поэта - это всего лишь побочный мелкий случай, коммерческая церемония, где жениха покупают за деньги. Йере сидел у окна и изучал памятную записку Лидии, катехизис супружества. Купить ему предстояло многое. На месте ли кошелек? Санта-Клаус, появившись из дымовой трубы, проделывает огромные дыры в бумажнике. На подходе к станции Кяпюля поезд сбавил скорость. Йере надел пальто и вышел в тамбур посмотреть на знакомые места. Настроение было такое, что хотелось тихонько запеть. В этот момент в бок ему ударила открывшаяся дверь туалета. Он зло взглянул на лицо, высунувшееся из известного источника зловония на государственных железных дорогах. Но вышедший оттуда человек взглянул на Йере, как на старого доброго знакомого, и произнес: - Ах, простите, господин! Проводник уже собирал билеты? - Давно. Еще до станции Тиккурила. - Превосходно! Где мы сейчас едем? - Скоро прибудем в Пасила. - Отлично! Я, видите ли, потерял билет еще в Коувала, а объяснить это государственному чиновнику всегда бывает трудновато. Они обязательно требуют предъявить объяснение в письменном виде. Но, дорогой господин, мне кажется, мы с вами как-то встречались? Вы случаем не писатель Йере Суомалайнен? - К сожалению, - ответил Йере, пожимая руку Хайстилы, которую тот протянул. - Зрительная память меня никогда не подводит, - заявил господин Хайстила. - Узнал вас сразу. Тот же самый изысканный внешний вид, несколько скептическая, но сердечная улыбка, мужественное рукопожатие и, конечно, солидное экономическое положение. Я прав? Вам, естественно, сопутствовал успех. Как ваше здоровье? - Не могу пожаловаться. А ваше? - Летом был аллергический насморк от скошенного сена, но в остальном чувствую себя хорошо. - А как дела ваши? - Кризис продолжается, и слишком много времени теряется впустую. Йере выслушал свежайшие новости из Выборга. Пострадавшие от кризиса отправились на рождественские каникулы, и в городе сейчас вообще трудно выступать: подмостки уменьшились в размерах, а известность превратилась в помеху. Поэтому он отправился в Хельсинки, где всегда открываются новые возможности. Да и Хайстиле не нужно больше играть в жизни: он получил долговременный кредит, а сейчас ему предложили государственную должность с окладом, выплачиваемым чиновнику, место которого сократили. - Все идет хорошо, - продолжал Хайстила, - но, как всегда, чего-то не хватало. К примеру, не собралась добрая компания. Но вот сейчас все неожиданно сложилось в самом лучшем виде. Сначала позавтракаем в ресторане Кямпи, а потом снимем номера в отеле. После этого сделаем необходимые рождественские покупки, нанесем визиты и так далее. Как, впрочем, вы себя чувствуете? Сейчас все чувствуют себя превосходно, с учетом небольших помех, порождаемых кризисом. Подумаешь о здоровье народа и поймешь, что положение отличное: безработные изнашивают подметки ботинок, но экономят на животе. Если у рабочих имеются связи, они могут устроиться на государственные вспомогательные работы или в Центральную сыскную полицию в качестве осведомителей. Но вернемся к главному вопросу: что вы думаете относительно стаканчика рождественского глинтвейна? Йере ответил отрицательно. Он больше не был просто Йере Суомалайненом, а практически являлся мужем Лидии Тикканен, который хотел с помощью самообразования стать честным супругом. Он положил руку на сердце и проверил самочувствие кошелька. Проделал он это инстинктивно: его жена была кладом, а Йере стал хранителем этого клада, определенная часть которого сейчас находилась во внутреннем кармане его пиджака. Спасибо Лидии, поверившей в своего будущего мужа. Удивительная женщина, которой следует оставаться верным хотя бы только по экономическим соображениям. Но искуситель прибегнул к хитрости. Когда господа вышли из поезда и оказались в помещении вокзала, он продолжал заманивать Йере: - Разрешите мне угостить вас бокалом рождественского глинтвейна? - Вы очень добры, но… - Какая чепуха! Не хочу бахвалиться, но гостеприимство - самая сильная черта моего характера. - Верю, но все же вынужден отказаться. - Значит, вам не нравится глинтвейн? Хорошо. А как насчет стаканчика коньяку? Какую марку вы предпочитаете? Не стесняйтесь: мне нравится, когда у человека есть свой, особый вкус. Йере выдвинул новый предлог. - Я стал трезвенником. - Черта, достойная восхищения. Уважаю идейных людей. Несколько лет тому назад я был председателем общества трезвости, а еще прошлой весной выступал на крупном собрании трезвенников. По окончании торжеств полиция задержала полтора десятка участников собрания. Главным образом за то, что они были пьяны. Послушайте, господин писатель, вы меня еще не знаете. Я хотел бы открыться перед вами, поведать историю своей жизни, о которой финская киностудия в любой момент сняла бы кинофильм. Трагический или комедийный - это как захочет зритель, который должен влиять на вкусы кинопроизводителей. Но вернемся снова ко мне, вам от меня будет одна сплошная польза. Итак, следовательно, мы идем в ресторан Кямпи завтракать. Не отказывайтесь больше. Позвольте мне сделать вам хотя бы это единственное приглашение. Уверен, что вы запомните этот завтрак навеки. Господин Хайстила предложил Йере свою руку. Он был финским джентльменом первого поколения, всегда помнящим о своем друге, но и никогда не забывавшим о себе. И Йере был покорен. Жаль сердца поэта, столь близкого сердцу Лидии… Где-то около полудня, когда завтрак вроде бы приближался к своему завершению, Йере начал собираться за покупками. Он хорошо поел и выпил достаточно. Откровенно раскрыл господину Хайстиле маленький секрет: он женится и приехал в Хельсинки лишь затем, чтобы купить все необходимое к свадьбе, а также рождественские подарки. Позднее вечером он хотел бы навестить отца, страховую премию которого он несколько преувеличил. Артист в жизни внимательно выслушал рассказ молодого кандидата в мужья и восторженно воскликнул: - Это же поразительная новость! Поздравляю! Официант! Официант! Господин писатель, позвольте мне заказать? Подарите и мне часть того счастья, которое ожидает вас. Хорошо. Значит, два коньяка. У меня, кстати, есть предложение, от которого вы, я уверен, не откажетесь. Отдайте перечень покупок и деньги портье, и он за небольшое вознаграждение купит вам все, а вы сможете спокойно продолжать сидеть здесь. Сейчас, в кризисное время, это обычный способ. Надо, чтобы у всех и каждого имелась какая-нибудь возможность подзаработать. Кроме того, человек в вашем возрасте должен беречь себя. Зачем вам идти в магазины, стоять в очередях, когда в мире тысячи, миллионы, которые способны лишь на стояние в очередях и покупку товаров. Нет, дорогой друг! Будьте достойны себя. Уже сам авторитет писателя побуждает вас оставаться в моем обществе. Скажите, разве я не прав? Разве я неправильно понял ваше внутреннее состояние и ваши мысли? Кто бы так чистосердечно рассказал об этом? - Никто, никто, - отозвался Йере. Он уже целиком вручил соблазну свою руку и лихо осушил бокал за дальнейшие свои успехи. Но все же жаль было Лидию, постепенно он стал ее забывать. Йере больше не удивлялся, что Хайстиле предоставили долгосрочный кредит и предложили государственную должность. Именно такие люди нужны Финляндии для представительства за рубежом, равно как и для поддержки начинающих писателей. Йере все больше стал доверять Хайстиле, а тот деликатно напомнил ему: - Ну-с, друг мой! Вернемся к вопросу о покупках. Нам надо попросить о помощи портье. Позвольте, я помогу вам? Если согласитесь, я пойду и переговорю с ним. Он уже давно оказывает мне мелкие услуги. Йере был растроган беспредельной любовью к ближнему, которую излучал его друг. Он передал Хайстиле перечень покупок и пачку банкнот. Хайстила привычно пересчитал деньги. - Хватит ли этого? Может быть, лучше дать побольше? Остаток вам вернут. Ресторанный счет? Не обижайте меня, господин писатель! Вы же мой гость! Вот так! Йере опустошил свой кошелек. Там остался только билет на поезд и фотография Лидии, сделанная еще до рождения Йере. Господин Хайстила вышел из зала ресторана и вскоре вернулся еще более разговорчивым: - В фойе встретил кое-кого из знакомых: горного советника Хаарлу и генерала Валлениуса. Просили зайти к ним в кабинет пропустить по рюмочке, но вы же знаете, что я страшно разборчив по части общества. Хаарла может говорить только о бумагах и женщинах, а Валлениус - о восстании в Мянтсяля. - А может быть, вам все-таки стоит пойти к ним? - Нет, поскольку для меня радость - общаться с вами. Могу открыть вам маленькую тайну: я тоже в некоторой степени писатель. Правда, не намереваюсь ничего издавать, пишу лишь ради своего удовольствия. Больше всего свободным стихом. Но к чему говорить обо мне, когда у вас такой знаменательный день? Официант! Официант! - Теперь моя очередь заказывать, - сказал Йере. - Я уже говорил недавно: не обижайте меня! Счет оплачиваю я. Хайстила прикурил толстую сигару с золотой этикеткой. Она навела Йере на мысль о подвязках для чулок, и в его голове зародилась гениальная идея: купить Лидии в качестве рождественского подарка именно такие подвязки. У него же есть средства для такого маленького сюрприза, особенно сейчас, когда господин Хайстила оказывает такое безграничное гостеприимство. Подарок Лидии… Сердце человека можно покорить нежностью, однако удачно выбранный подарок всегда приносит лучший результат. Откровенный обмен мнениями продолжался примерно так же, как на собрании жертв кризиса. Хайстила сменил тему и стал расспрашивать о Лидии. - Позвольте спросить, - деликатно начал артист в жизни, - ваша жена богата? Мужчина в наше время должен устраиваться хорошо, а удачный брак - это полноценный вклад в хорошее устройство. Причем для каждой из сторон. Йере не мог скрыть от друга ничего. Он откровенно признался, что устроился очень хорошо. Лидия располагает средствами. - И значительными? - поинтересовался Хайстила. Йере уже набрался до той степени, когда неизбежно небольшое хвастовство. - Пожалуй, наберется миллион, - ответил он. - Точнее, несколько больше. Привезла из Америки. Лидия - женщина деловая. - И, видимо, красивая? - спросил Хайстила. - Довольно привлекательная… - И молода? - Примерно в моем возрасте, но сохранилась лучше… Хайстила схватил Йере за руку, всем своим видом излучая счастье. - Пусть Господь благословит ваш союз, - радостно воскликнул артист в жизни. - Счастливый вы человек! И такой скромный. Едва ли вы догадываетесь, какой сюрприз ожидает вас по возвращении домой. - Об этом разумнее будет умолчать, - тоскливо ответил Йере: алкоголь обычно приводил его в грустное настроение. - Супружество всегда лотерея, и не каждой жене светит стать вдовой. До супружества говорит мужчина, а женщина слушает, в первую свадебную ночь говорит женщина, муж слушает, но после свадьбы говорят одновременно оба, а слушают соседи. По мнению господина Хайстилы, мысли Йере преждевременно стали такими мрачными. Он поднялся и, отвесив любезный поклон, сказал, что пойдет и спросит у портье, не вернулся ли посыльный с покупками. Йере бросил восхищенный взгляд на своего друга: не перевелись еще в Финляндии настоящие джентльмены! Прошло полчаса, и Йере охватило беспокойство. Господин Хайстила, которого он когда-нибудь надеялся увидеть дипломатом, никак не возвращался. Йере отправился в фойе узнать, где же его друг. Швейцар исключительно любезно сообщил, что господин консул уже давно отправился к министру иностранных дел обсуждать внешнеполитическую ситуацию. Господин консул оплатил ресторанный счет. Господин консул пожелал швейцару веселого Рождества, а еще попросил передать господину писателю вот эту записку. Господин консул сожалел, что у него случайно не оказалось с собой личной печати. Йере разорвал конверт и, дрожа всем телом, прочитал следующие строки: "Уважаемый Господин Писатель! Я был вынужден купить на Ваши деньги кое-что для себя. Но поскольку Вы устроились хорошо, то, очевидно, не пожалеете сделать мне такой незначительный рождественский подарок. Было весьма приятно начать праздновать Рождество в Вашем обществе. Надеюсь, скоро встретимся. Уверен, что Вы не забудете меня. Мой адрес: Хел. Сан. отд. объявлений, псевдоним "Консул". Ваш. верный друг Тату Хайстила. Хельсинки." Перед глазами Йере все поплыло. Небо его жизни оказалось покрытым толстым слоем глупости. Он вышел в гардероб и ничуть не удивился, когда на него надели старое, сильно поношенное пальто господина консула. Только на улице он стал постепенно приходить в себя. Сначала заплакал, но, увидев, что прохожие пожимают плечами, глядя на него, плачущего, он стал ругаться вслух. Однако такое поведение в преддверии Рождества, когда каждый пытался показать себя с лучшей стороны, выглядело непозволительным. Не одобрил его и полицейский, у которого, помимо прочего, было лицо прогрессивно мыслящего человека и сильные руки. Он схватил нарушителя предпраздничного порядка и спокойствия и вывел его из толпы. Йере с горечью объяснил, что у него обманом отняли все деньги и пальто. - Пальто же на вас, - сказал полицейский. - Это не мое. - Значит, краденое? Следуйте за мной. Государство предложило Йере своеобразную помощь. Его отвели в полицейский участок, и он предстал перед суровыми глазами комиссара. Йере охватила тоска по Лидии. Только жена могла вытащить мужа из рук полиции, поскольку его слова еще не были занесены в протокол допроса. У Йере была причина опасаться официальных властей. Хотя комиссар при его появлении и начал насвистывать, это вовсе не означало, что он настроен добродушно. Комиссар переговорил с полицейским, а затем задал Йере целую кучу вопросов: имя, фамилия, место рождения, пол, гражданское состояние, адрес… Йере робко отвечал. Казалось, перед ним сидит само государство. Материалов для обвинения более чем достаточно. А главное - как это угораздило вас нарушить закон под самое Рождество? Неужели не понимаете, что я отец семейства и у меня полно других дел? Допрос начался нежданно-негаданно. - Сколько было денег? - Немногим более четырех тысяч марок. - Больше четырех тысяч. Какими купюрами? - Две по тысяче, а остальные… более мелкие… - Вы помните номера купюр? - Нет. - Плохо дело. Это затрудняет следствие. Кстати, где вы получили такую большую сумму? Йере замолчал и в смущении стал рассматривать казенный письменный стол, совершенно не осознавая, что молчание вовсе не золото, если государство уже давно отказалось от золотого стандарта. - Не можете ответить? Где вы получили деньги? - От невесты. - А она откуда их взяла? - У нее были… Она вернулась из Америки… - В каком штате, в каком населенном пункте и когда? - Не знаю. - Ну, а кто же ей дал деньги? Отвечайте! - Князь, наверное… - Какой князь? - Я его не знаю. - Отвечайте прямо, кто такой князь. Он преступник? - Я не знаю… - Значит, отказываетесь отвечать. Но вы еще у меня признаетесь. Крепкая рука написала государственным пером на казенной бумаге несколько строчек. Нажим продолжился: - Когда вы обнаружили пропажу денег? - Тогда, когда отдал их ему… - Отдали? Только что вы утверждали, что их у вас украли. Следовательно, вы дали ложные показания, за что закон наказывает. Послушайте-ка, дорогой господин, вас когда-нибудь подвергали тестированию, я имею в виду ваш разум? Йере вспомнил психотехнический экзамен директора Сувисумпело, во время которого он оказался разумнее среднего индивидуума, и ответил: - Один раз. - Что один раз? - Тестировали. - Это меня не волнует. Кстати, вас обыскивали? - Нет. - Вот как! Тогда изучим содержимое ваших карманов сейчас. Руки вверх! Стоять на месте. - Комиссар вышел из-за стола, приблизился к Йере и начал шарить по карманам поэта. В кармане пальто был обнаружен ключ. - Что это за ключ? - Не знаю. - Следовательно, поддельный? - Но он же принадлежит Хайстиле. - И в вашем кармане? - Это пальто Хайстилы. - Лжете! Когда рука обыскивающего забралась во внутренний карман пиджака Йере, тот начал брыкаться, отскочил от полицейского и взвизгнул. - Не мешайте исполнению служебного долга! - прорычал следователь. - Нет, нет… Но мне щекотно… - Мошенник! Вас надо заковать в кандалы. Йере больше не чувствовал щекотки, а лишь лихорадочный озноб. Когда комиссар не нашел ни огнестрельного оружия, ни кастета, ни перочинного ножа и политических листовок, он оставил поэта в покое и вернулся на свое безопасное место за столом. И тут же огорошил Йере вопросом: - Сейчас признаетесь? - Да, - чистосердечно ответил Йере и почувствовал, что постепенно хмель полностью покинул его. - Наконец-то! Почему не признались сразу? Только мое время попусту потратили. Ну-с, друг мой, скажите, куда спрятали деньги? - Что спрятал? - переспросил с глупым видом Йере. - Я не понимаю. - Куда спрятали украденные вами деньги? - Я украл? - Вы же только что признались. - Ничего я не признавал. - Раньше в тюрьме сидели? - Нет еще. - Ну а сейчас вас посадят. Понимаете? Со мной шутки плохи. Вы путаетесь в показаниях. На вас украденное пальто, в кармане которого поддельный ключ. Вы стащили четыре тысячи марок и в дополнение ко всему клевещете на другого человека. Знаете, сколько за это полагается? - Мне или Хайстиле? - Молчать! Комиссар начал терять терпение. Такого закоснелого типа он прежде не встречал, разве что в американских кинофильмах. - Ну, а теперь признаетесь? - неожиданно снова спросил он. - Ни в чем я не признаюсь, - с горечью произнес Йере. - Вот как? Посмотрим. Все мучительно пугливое существо поэта затрепетало. Внезапно он решился признаться во всем, что он совершил и даже не совершал. - Господин комиссар, я признаюсь во всем. Спрашивайте! - Сейчас вы лжете. Такой внезапный поворот - это чистой воды спектакль и введение следствия в заблуждение. - Я говорю правду. - Хорошо. Начнем сначала. С какой целью ваша невеста дала вам столько денег? Вы их вымогали у нее? - Я должен был произвести закупки. - Что вы должны были купить? Признавайтесь честно, это может послужить смягчающим обстоятельством в суде. - Чайные ложки, ткань для пижамы, подвязки для чулок, галстук, миску… - Не так быстро, - прервал Йере комиссар, поскольку не успевал за ним записывать. - Итак, галстук, подвязки для чулок, миску, полотенца… Что еще? - Бокалы для вина… и крахмал… - Для чего? - Крахмал? - Нет, бокалы для вина. - Я не знаю… - Значит, опять что-то скрываете. Скажите прямо, занимаетесь ли подпольной продажей, или бокалы предназначены для семейного употребления? - Да, - почти шепотом ответил Йере. Йере бросил безнадежный взгляд на портрет президента, усы которого, напоминавшие беличьи хвосты, оказались над головой комиссара, писавшего закорючки букв. - Для чего вам крахмал? - спросил тот. - Для воротничков рубашек. - Для чего? - Чтобы они становились твердыми. Комиссар записывал и одновременно повторял вслух: "Задержанный ответил, что они твердеют…" Полицейский перечитал написанное и продолжал: - Ткань для пижамы, кухонные полотенца и миску… Чайные ложки? Ну, они всегда нужны… Подвязки для чулок!.. Галстук. Галстук для кого? - Лично для меня, - сознался Йере. - Какого цвета? - Красный. - Красный. Вы сказали "красный"? - Вишневого цвета, - поправился Йере. - Это не меняет дела. Неужели вам неизвестно, что в Финляндии нельзя носить красный галстук? Значит, вы социалист? - Нет, я просто писатель. - Невежа! Я имел в виду социалистического писателя, который носит красные галстуки и настраивает народ против законного правительства. Вам известно, что вы получите за это? Тюрьму! Узаконенный цвет галстука синий или черный, а еще лучше темно-синий. - Да, но Лидия сказала, что к моему лицу подошел бы лучше всего красный. Не является ли он к тому же цветом надежды? - Разве в этой стране Лидия определяет цвета, - пробурчал комиссар, погрозил кулаком Йере и стал писать: "Задержанный не отрицал, что он социалист, сказав при этом, что красный галстук - это знак сопротивления общественному мнению, поскольку якобы красный - это цвет надежды и символ революции, и все-таки восхищение им задержанный выражал без глубокого понимания…" Вечное перо власти остановилось передохнуть. - Не желаете ли честно добавить что-нибудь? - спросил комиссар, с некоторым отвращением взирая на Йере. Йере пожелал. Он попросил коротко упомянуть в протоколе о цвете Лидиных подвязок для чулок, но комиссар не посчитал это смягчающим обстоятельством, поскольку женские подвязки предназначены исключительно для мужчины и не могут возбуждать настроение народных масс. Комиссар утешил Йере сообщением, что Лидия, пожалуй, тоже будет подвергнута допросу. - Я могу идти? - спросил Йере после того, как подписал двенадцатистраничный протокол допроса. Комиссар шумно вдохнул в себя воздух и ответил: - Только завтра. Вы пили спиртное, и мой долг предложить вам сегодня ночлег у нас. - Я же не пьян, - защищался Йере. - А вот это определяю я. На вас такое скверное пальто, что вас даже за одно это следует посадить в камеру. Протокол будет направлен в Центральное управление сыскной полиции, которая произведет необходимые дополнительные допросы и раскроет ваши политические убеждения. Мое дело только расследовать остальные ваши преступления. Повестку получите в свое время. Комиссар вызвал полицейского, который препроводил Йере на рождественскую ночевку в казенном доме. Наступило утро сочельника, и в сердца людей вошло благоговение. Йере провел веселую ночь, ибо вечером у него появился компаньон - в камеру привели печального молодого человека, который назвался Антеро Кому, по профессии позолотчик и меланхолик по характеру. - Задержали меня у ворот кладбища, - рассказал позолотчик, - якобы пьяного. Правда, черт возьми, я был немного выпивши, тоска меня грызла. Отец месяц тому назад заболел, и я пошел навестить его. Я уважаю своих родителей. Отец был позолотчиком, и я пошел по его стезе. Сейчас я сам выполняю эту работу. Покрываю позолотой надписи на надгробиях, как и отец, когда еще был жив. А ты чем занимаешься? - Сочиняю стихи, - мрачно ответил Йере. - Не трепись, - воскликнул позолотчик и продолжил свой рассказ, пока не заснул. - Суомалайнен, - позвал полицейский. Йере после такой веселой ночи снова вызвали на допрос. - Подожди меня на улице, - шепнул позолотчик. - Пойдем вместе позавтракаем. Глаза Йере покраснели. Сейчас он был похож на человека, случайно уронившего один носок в быстрый поток воды и бросивший туда второй вслед за первым. Лицо следователя украшала милая рождественская улыбка. Он узнал, что получит вечером от жены шлепанцы и коробку сигар. Подарки будут лежать под разукрашенной игрушками елкой. По этой причине в его глазах мерцала почти социальная доброта. Он поглаживал усы и листал протокол допроса. - Молодой человек. Делаю вам строжайшее напоминание - извещение о штрафе за пребывание пьяным в общественном месте получите позднее. На этот раз отделаетесь малым наказанием, и связано это с тем, что писателей считают частично невменяемыми. Исправьтесь и начните сочинять духовные вирши или стихи, воспевающие отечество. Это будет рассматриваться в качестве смягчающего обстоятельства в любых судах, даже в том случае, когда предстанете перед судом Всевышнего. Поскольку вы пропили деньги вашей невесты впервые, не ходите по полицейским участкам плакаться о своем безденежье. Веселого Рождества! - И вам также, - едва слышно отозвался Йере. Его упорно клонило ко сну. Он ждал позолотчика у дверей полицейского участка и думал, что ему стоило бы повеситься на перекладине двери ресторана Кямпи. Виновником мрачного душевного настроения был даже не Хайстила, а он сам. Он не мог отправиться на встречу с отцом, ибо денег не было даже на трамвайный билет. Жаль было милую Лидию, ожидавшую возвращения своего честного жениха. Жаль Лидию, которая не получит сине-черных подвязок. Позолотчика Антеро Кому также выпустили на свободу. Он держал под мышкой огромный сверток и обещал угостить Йере завтраком, если тот поможет тащить эту ношу. - Забегу только перекусить, а потом пойду навещу отца. С неба валил крупный мокрый снег. Товарищи по несчастью брели по снежной слякоти в поисках столовой. До полудня подавали исключительно только еду, но, когда пробило двенадцать, позолотчик загорелся выпить пива. К удивлению Йере, он даже расплатился. - Возьмем еще бутылочку, а потом схожу навестить отца. После четвертой бутылки они были вынуждены сменить питейное заведение. Йере нес тяжелый сверток, бумажная обертка которого промокла от снега. Пиво никак не прогоняло грустное настроение позолотчика, и ему захотелось чего-нибудь покрепче. Им снова пришлось поменять заведение. - Еще один заход, и я отправляюсь на встречу с отцом. Он был… Он был человек из человеков. Позолотчик начал всхлипывать, и им в который раз пришлось поменять ресторан. После пятой смены оболочка свертка превратилась в мокрые бумажные лохмотья, а настроение его владельца стало еще более мрачным. - Девушка, девушка… Девушка, черт тебя возьми! Только еще по рюмке, и я исчезаю на кладбище… Не выйдет? Хорошо, мы пойдем в другое место. В другое место они не попали. Препятствием послужила тяжелая ноша позолотчика, которую уже не прикрывал ни один клочок бумаги. Ею оказался мраморный крест, на котором Антеро Кому золотыми буквами выгравировал: "Здесь покоится мой любимый отец, камнетес Самули Кому. Родился…" - Значит, не пустите? - спросил позолотчик у швейцара. С этими словами он вытащил из кармана купюру в десять марок и перед лицом непреклонного швейцара разорвал ее в клочки, пренебрегая опасностью. - Более мелкие деньги мне неизвестны, пока люди умирают и нуждаются в кресте, - объяснил он. Поблизости раздалось завывание сирены полицейской машины. И тут Йере стал виновником очень подлого поступка (да простит ему Бог), который долго жег его душу. Он оставил позолотчика в одиночестве, а сам выскочил на улицу. Ему не хотелось проводить вторую ночь в той же компании и выражать соболезнования человеку, сборы которого в путь на кладбище могли быть снова перенесены на следующий день. Йере бездумно бродил по городу - без всякой цели и без денег. Он неотступно следовал за людским потоком, как запах и грех, вспоминал Лидию, располагавшую средствами и возможностью заплатить за товары больше, чем другие покупатели. По мнению Йере, общее количество нищих возрастало пропорционально увеличению среднего благосостояния. Йере остановился понаблюдать за маленьким спектаклем и на какое-то время забыл о своем нищенском существовании. На площадке, покрытой раскисшим снегом, сразу за зданием Национального театра, выступал артист, поглядеть на которого собиралось все больше и больше публики. Служитель муз очень точно выбрал место для своего представления. Он смекнул, что его попытка будет наиболее успешной, если он станет выступать по соседству с конкурентом. Он был честным притворщиком или актером, который жил в своей роли. И кто бы не узнал его? Маленький тщедушный музыкант, ростом с два аршина, играл на губной гармошке, пел, просил милостыню и даже подворовывал, если представлялся случай. Малышка Лехтинен поклонился публике и произнес коротенькую речь: - Добрые люди! Граммофонная пластинка - это музыкальная проститутка, которая заманивает людей на джаз. Джазовому оркестру недостает только револьвера или пулемета, с помощью которых можно было бы убить оставшихся в живых музыкантов. У нас, настоящих исполнителей, появляется возможность играть, только когда граммофоны неисправны или когда на похороны умершего от голода скрипача невозможно достать граммофон. Хочется плакать… Но вы же не умеете проливать слезы! Послушайте, добрые люди, рождественскую музыку! Я не исполняю ее в джазовой манере, я играю в подлиннике Баха и Бетховена. Джаз? Кто попросил джаз? Пусть идет в ресторан. Там верят, что джаз заставляет людей танцевать. Ошибаются. Заставляет не джаз, а скверная пища. От нее и от саксофонов животы людей начинает пучить, и люди танцуют от боли. А настоящая музыка небесного происхождения. Эту пьесу я сочинил сам! Малышка Лехтинен начал играть. Губная гармошка скользила подобно челноку, левая рука дрожала, зажав ее, и порождала чудесную вибрацию. Коленки сгибались в такт музыке, а рваный носок ботинка взлетал, словно дирижерская палочка. Исполнитель дополнял выступление комментариями, которые произносил шепотом: - Это место характеризует снежную бурю в Долине любви… А это - тоска по дому… Это… это боль… Я не играю джазовой музыки, но если позволите, то Ooo soole miiiooo… Представитель полиции порядка схватил музыканта за локоть. - Веди себя прилично, Лехтинен. В общественных местах шуметь запрещено. Положи свою губную дуделку в карман и отправляйся домой. - Домой? - Да, или куда-нибудь в другое место. Сегодня сочельник. - А как быть с музыкой? Пожалуй, ангел в небесах говорил так: о-о хи-и-о хей… Йере отошел в сторону и остановился посмотреть на стекло витрины парикмахерской. Он боялся, что его волосы поседели. На улице стало холоднее. В разрывы между мглистыми облаками молочного цвета проглядывал дружеский фонарь луны. На улицах было тихо, в мире - спокойствие, а у Малышки Лехтинена прекрасное настроение. Он, пошатываясь, бродил по переулкам и напевал Ave Maria. Один такой же бесприютный товарищ преподнес ему рюмочку, а в магазине, торговавшем бумагой, куда он зашел поиграть, ему подарили свечку. Со свечкой в руке он появился в ночлежке и предложил сыграть в счет платы за постель. Офицер Армии спасения с упреком в голосе произнес: - Вы опять пьяны. - Да, и пришел спасаться. - Вон постель, но шуметь нельзя. - Шуметь? Я хожу на цыпочках с тех пор, как в Финляндии появилось звуковое кино. А сыграть можно? - Нет. Разбудите спящих. - А песню? - Нет. - Но как же я в таком случае смогу спастись? Музыкант посмотрел на ряды кроватей. Повсюду знакомые лица. Вон там храпит бывший русский генерал. Чтобы сохранить свое достоинство, он спит в демисезонном пальто и меховой шапке на голове. Человек, лежащий у окна, - бывший учитель, которому больше не нужно было убирать кнопки со своего стула, ибо он потерял свою должность из-за. того, что слишком уж приставал к своим ученикам. Тот старик со сплющенным лицом - бывший юрист, державший в тайне все свои темные делишки. А вон там спит бывший редактор газеты, заболевший профессиональной болезнью своего дела и сейчас выпущенный на рождественские каникулы из наркологического медицинского заведения. И он сам, бывший музыкант… - Нет, уважаемые господа! Не бывший. Достаточно, если скажете - музыкант. - Тише, тише! - прошептал офицер Армии спасения. - Музыка никому не мешает. Могу я сыграть? - Нет, идите в постель. Малышка Лехтинен сел на край кровати, дежурный наблюдатель за порядком в ночлежке погасил свет. В спальне царило рождественское спокойствие и витали запахи унылых будней, в которые каждый постоялец привносил свой персональный вклад. Сон к Малышке Лехтине-ну никак не приходил. Рождество он встречал невинным младенцем, в нестираной одежде, вызывавшей зуд. Малышка зажег свечу и поздравил сам себя: - Не падай духом, брат мой! Настанет время, когда в кинотеатрах снова заиграет музыка. Спасибо тебе, губная гармошка! Идем со мной на небеса! Тихая песня разбудила спящих. Бывший учитель поверил, что это гармошка ангелов, и присоединился к пению. Колеблющийся огонь свечи освещал заспанные лица. Гимн зазвучал по нарастающей. И в этот момент с другого конца зала раздался раздраженный возглас: - Ишь какое веселье! Чего задумали? Тихо, черт вас побери, или майор выгонит всех на авеню. Но пение лишь усилилось. Малышка Лехтинен с помощью своей губной гармошки дирижировал хором. Тот, кто недавно высказал недовольство, - а это был не кто иной, как Кафтан, - вскочил с постели, подбежал к Малышке Лехтинену и заорал: - Туши свет и заткни глотку! - Сейчас Рождество, - спокойно отозвался музыкант. - Наступило время музыки и любви. - Иди в постель и любись там сколько влезет, а мне дай поспать. Я устал от рождественского веселья. И надо же было ему родиться именно в эту ночь! Родился бы летом, когда спать можно и на улице. Ну, мужик, кончай эту чертову песню! Слушать противно. Малышка Лехтинен заиграл еще громче, не слушая дружественных замечаний Кафтана. В одной руке он держал свечу, а в другой - губную гармошку и будил одного за другим спящих. Только на кровати, стоящей у самых дверей, никто не пошевелился. Спящий лишь натянул одеяло на голову и продолжал храпеть. Кафтан почесал свои всклокоченные волосы и положил руку музыканту на плечо: - Ты слишком расшумелся. Но сейчас, дорогой соседушка, убери свою гармошку в карман, куда лучше видеть сны. Я так устал. Ну, ты кончаешь или твоя музыка будет продолжаться вечно? Малышка Лехтинен прервал солирование на губной гармошке. Бывший учитель встал, поблагодарил музыканта. В его глазах блестели чистые рождественские слезы, и он, став в позу общественного обвинителя, заявил Кафтану: - Господин Лехтинен не какой-нибудь заурядный артист, а бывший скрипач-виртуоз. Дайте ему возможность спокойно играть. - Сейчас ночь, время, неподходящее для музыки, - ответил Кафтан. - Славить Христа никогда не зазорно, - возразил учитель. - Мы забыли Господа нашего и поэтому оказались сейчас в таком положении. - Во всяком случае, я чист, как стеклышко. - Я говорю не о состоянии опьянения, а о душевной муке. Мы должны возблагодарить Господа песней и музыкой. - Вы можете приветствовать Господа днем, - спокойно ответил Кафтан. - Сейчас не время для пирушки. Плыви, старикашка, в свою люльку и дай поспать. Ну, двигай-двигай. Или тебе помочь? - Сегодня день рождения Освободителя рода человеческого, - напомнил учитель. - Да будь их хоть сотня. Следует слушаться майора. Это ночлежка, а не концертный зал. Если песня тебе так дорога, беги на авеню и дери себе глотку сколько влезет. - Вы издеваетесь над Богом! - вскричал учитель. - Помолчи, добрый человек, и не думай о себе лишнего, последний раз предупреждаю. Мера моего терпения - всего лишь кружка, а не бочка. Господи, как я устал! От Рождества, от дней рождения! Воцарилась тишина. Жильцы улеглись отдыхать. Кафтан бросил еще один предупреждающий взгляд на Малышку Лехтинена, отошел в дальний конец зала и завалился на кровать. Но бывший учитель все еще пребывал в рождественском экстазе. Он чувствовал неукротимую потребность спеть еще одну песню. Это была его манера исповедоваться. Как бы презирая правила поведения в ночлежке и призывы Кафтана соблюдать закон, он шепотом сказал Малышке Лехтинену: - Это ночлежный дом Армии спасения, в котором спасаются от ночных улиц бедные души, попавшие в затруднительное положение. Всемогущий поймет нас и изменит правила в согласии с нашей верой. Для него огромная радость слушать ревностное песнопение в рождественскую ночь. С позволения Господа нашего сыграй "Рождественская ночь, праздничная ночь". Сольемся с хором ангелов. Постояльцы ночлежки стали бросать с кроватей заинтересованные и настороженные взгляды на Малышку Лехтинена, который начал играть на губной гармошке. Проснулись теперь уже все; недвижным оставался только спящий на кровати у дверей. Малышка Лехтинен заиграл без тени робости, а его музицирование сопровождал надтреснутый тенор бывшего учителя. Кафтан сбросил с себя одеяло, встал на ноги и с безразличным видом подошел к музыканту. Он вырвал свечу из руки исполнителя и бросил ее к дверям. Музыка и пение тут же прекратились. В темной спальне некоторое время стояла тишина, но внезапно постель возле дверей вспыхнула ярким пламенем. - Господь наказывает нас! - в страхе воскликнул учитель. - За что? - спросил Кафтан и бросился искать выключатель. Поднялся страшный шум и галдеж. Люди вскакивали с постелей и бегом неслись к двери. Сохранявший спокойствие Кафтан включил свет и бросился будить спящего, постель которого со стороны ног уже пылала огнем. Офицер Армии спасения влетел в помещение, но тут же выскочил на улицу с криком о помощи. Кто-то принес ведро воды и протянул его Кафтану, будившему спящего человека. Наконец тот проснулся и завопил от страха. А лицо Кафтана осветилось нежданной радостью. - Это ты, мой дорогой, ты! И все еще в глубоком сне! Кафтан вылил воду на постель, протянул пустое ведро бывшему юристу и скомандовал: - Еще воды! Здесь писака, мой братишка! Воды, воды! Кафтан повернулся к учителю и со злостью крикнул: - Молись! Учитель закрыл лицо руками и жалобно простонал: - Это больше не поможет… Человек уже горит… Пока остальные стояли неподвижно, Кафтан стащил Йере за ноги на пол и принялся одеялом с соседней кровати тушить загоревшийся соломенный матрац. Йере согнулся крючком, втолкнул руки между коленями и жалобно завыл. - Да это же мой собрат по искусству! - произнес Малышка Лехтинен. - Скоро он сыграет на небесной гармошке. - Господи, помилуй его! - воскликнул учитель. - Его одежда в огне! Юрист принес Кафтану второе ведро воды. Тот половину вылил на постель, а остатки - на голову Йере. - Тащи еще, - бросил Кафтан юристу, - да лей побыстрее. Кафтан стащил с Йере брюки, нежно приговаривая: - Мой любимый дружище! Проснись, черт возьми, я твой ближайший друг! Знаю, что у тебя огненная душа, но мнение хочется, чтобы ты сгорел во сне. Йере съежился в комок, закрыл лицо руками и завыл еще громче: - Помогите! Я горю! Ионас… Лидия… Я… Глава девятая, в которой Йере с неприятным чувством очнулся от долгого сна, в который погрузился в конце второй главы, и принялся писать повесть о бедняках, обладающих достоинством, которых он встречал и во сне и наяву - Я тону! Спасите! Руки Йере крепко сжимали края кровати, ноги сталкивали одеяло, а губы тряслись. - Помогите! Ионас! Еремис и Импи-Лена подбежали к кровати. Они уже целых два часа были на ногах, но им было жаль будить Йере, который еще вечером принес в общую копилку сто марок. Они с удивлением смотрели на Йере, колотившего кулаками по подушке. - У него жар! - с тревогой произнесла Импи-Лена. Но папа Суомалайнен спокойно сказал, что мальчика мучает кошмарный сон. Еремиас склонился над сыном и похлопал его ладонью по щеке. Йере проснулся, сел на кровати и принялся тереть глаза. - Что случилось? - спросил отец. Йере осмотрелся и ответил: - Ничего. Видел кошмарный сон. - Судорога была? - Была. - Не следует засиживаться так долго. Еремиас вернулся к прежнему занятию - продолжил просмотр колонки объявлений в утренней газете. День он начинал с разведки: не требуется ли его персона для чего-либо иного, кроме получения заказов фирме по увеличению фотоснимков? Ответ был таким же, как и вчера: не требуется. Правительство утешало безработных обещаниями дополнительных работ по заготовке древесины предстоящей зимой, а церковь сулила вечное блаженство. Йере вспомнил сон. Удивительно, что за восемь часов произошли события, равные по объему целому роману. Он почувствовал глубокое облегчение от того, что ему не пришлось обмануть доверие Лидии и при этом еще сохранить личную свободу. Мир был бы намного счастливее, если бы все больше людей вступали в брак только во сне. Йере встал, умылся, оделся и ожидал чашку крепкого кофе. Он удивлялся молчанию отца и Импи-Лены. Еремиас вдыхал ноздрями запах печатной краски газеты и прятался за ней. Импи-Лена продолжала думать об уходе из дома. Тишина повисла над столом, когда пили кофе - Ты сегодня пойдешь в город? - спросил наконец Еремиас сына. - Едва ли. А ты? - Возможно, и я не пойду. Вчера безуспешно прошлялся целых одиннадцать часов. Увы, никто не желает увеличивать свои портреты. - Да и парламент на каникулах, - вставил Йере. Снова воцарилось молчание. Только звякание посуды да проникающие через окно крики детворы нарушали тишину летнего утра. Еремиас вышел на улицу. Во дворе он встретился с Амандой, которая рассказала ему свежие новости Денатуратной: Сиилен прошлой ночью избил свою жену так, что у нее затек глаз; из кооперативного магазина Эландо украли тачку; младший сын Юрванена вернулся из поездки в Америку и в субботу принял участие в празднике в Долине любви; Тутисева-Аксели купил новый точильный станок, который приводится в движение правой ногой, а собака у Вириляйнена снова принесла щенят. Еремиас выслушал рассказ, который не требовал комментариев. Он намеревался уйти, но Аманда припасла еще такое, о чем она могла сообщить только шепотом. Еремиас узнал жгучую тайну: у продавца магазина Эландо этой ночью была женщина. Не сделал бы он только женщину несчастной: холостяки настолько непредсказуемы. Они искренне верят, что жить одному дешевле, чем двоим, хотя и не проверили этого на практике. Как говорится, наблюдали, да не танцевали. Однако самой большой новостью был день рождения Кусти Харьюла. Он прожил уже шестьдесят лет. - Господин еще не получил приглашение на это торжество? - Пока нет. Наверное, придет позднее. - Там крепких напитков не подают. - Да, не подают. Аманда толкнула Еремиаса локтем в бок и доверительно продолжила: - Пропустим по наперсточку? Я не хочу выглядеть навязчивой, но если уж так хочется, то… Еремиас осмотрелся вокруг и принял предложение. Они вошли в комнаты Аманды. Хатикакис спрыгнул со стола и начал ласково крутиться вокруг ног Еремиаса. Хозяйка наполнила бокалы и доверительно произнесла: - В честь господина! Здесь все натуральное… господину не следует думать, что у меня такая привычка. Принимаю понемногу только в дни стирки. Интересно знать, кого Кусти пригласит на свой день рождения. Конечно, Юрванена, может позвать Торниайненов. Но крепких напитков там, повторяю, не подают. Аманда снова наполнила бокалы и продолжила список гостей. Но мысли Еремиаса были уже далеко. Пожалуй, Кусти может пожелать в честь своей знаменательной даты увеличить собственное фото? Блестящая возможность получения заказа для фирмы заставила Еремиаса тут же отправиться в путь. Он поблагодарил гостеприимную хозяйку за угощение и, приятно покачиваясь, покинул ее. День начался почти весело. Но уже в передней утреннее настроение несколько помрачнело. В дверях его встретила Импи-Лена. - Выпили в честь помолвки? - язвительно спросила женщина. - Подглядывать в замочную скважину следует тайком, - ответил Еремиас. Импи-Лена схватили узел с бельем и сердито огрызнулась: - Это я тебе еще выстираю. Но потом сам будешь стирать свое тряпье. Ты - козел! Женщина с узлом в руках выскочила на улицу. Еремиас понемногу уверовал, что женщина настроена серьезно. Она говорила со своим хозяином на "ты", а это было, вне сомнения, выражением ненависти. Еремиас потеребил свою бородку и отправился к Кусти, который лучшие дни своей жизни провел в Америке. Он застал Кусти в небольшом саду, где тот насаживал оловянную фольгу на острия палочек. Земляника начала созревать, и ее надо было охранять от хулиганствующих представителей птичьего мира. Кусти во всем следовал обычаям Запада. Человеку, не побывавшему на Западе, возражать ему не было смысла. Еремиас поинтересовался, есть ли у Кусти фотография, на которой он запечатлен в Америке. Смешной вопрос. Конечно, есть. Спустя мгновение они уже перелистывали старые альбомы. Некоторым людям необходимо показывать старые альбомы с фотографиями, прежде чем они поверят в то, что мода приходит и уходит. Кусти с удовольствием согласился увеличить два фотоснимка, сделанных в Америке. На одном из них он был запечатлен в спецодежде шахтера, а второй снимок был сделан на празднике "Сбор первопроходцев". - Увеличим их до размера, принятого на Западе. Только не потеряй их. И не запачкай. - На них какие-то пятна… - Это мухи обкакали, но ты пятна не увеличивай. Конечно, в фотомастерской знают, как это сделать, если только бывали на Западе. Легкой походкой делового человека Еремиас отправился на трамвайную остановку. Питать большие надежды на будущее не стоит, ибо, едва оно начнется, ему обычно приходит слишком быстрый конец. Еремиасу через час сообщили, что его премия за услуги составила семь марок девять пенни. Размер премии предсказал будущее во много раз точнее любого пророка. Этот день был полон неразрешимых столкновений. Импи-Лена, прежде чем приняться за стирку, долго сидела на скамейке в прачечной и думала о крахе всех своих любовных надежд. Она была абсолютно убеждена, что между Амандой и Еремиасом существуют любовные отношения. Аманда Мяхкие, как ей представлялось, была в весьма опасном возрасте. Вдове легко завладеть вдовцом, поскольку ее собственный муж никогда не расскажет о ней всей правды. А обольщать Аманда умеет: сначала утешит, а потом позволит овладеть ею. - Нахалка! Импи-Лена смачно плюнула, выразив этим свое отвращение. Однако это нисколько не повлияло на настроение Аманды, которая сидела на кухне, держа на руках Хатикакиса и изливая свою нежность на общем любимце Гармоники. Прикончив бутылку, она пошла в комнату, предназначенную для стирки, забрать чистое белье. Для Еремиаса она припасла приятный сюрприз: образец труда и умения, свидетельствующий о стремлении женщины к чистоте. Она стащила из груды белья, приготовленного Импи-Леной к стирке, кальсоны и три нижних рубашки Еремиаса и выстирала их рано утром. Импи-Лена как раз начала замачивать белье, когда в дверях появилась слоновья фигура хозяйки. Аманда схватила массивными руками таз и сказала: - Я еще утром побывала здесь и выстирала свое белье и кое-какое чужое. - У меня украли белье, - отозвалась Импи-Лена. - Не задирайся! Оно у меня в тазу. - Кальсоны моего хозяина? - И три рубашки. Я же сказала, что утром стирала и чужое белье, а сейчас пойду и повешу его сушить. Мгновение стояла тишина. Зрачки глаз Импи-Лены расширились, а жилистые руки сжались в кулаки. Она ухватилась за таз, который держала Аманда, и крикнула: - Отдай кальсоны! Ты его все равно не получишь! - Убери руки! - закричала хозяйка Гармоники. - Не притрагивайся к штанам господина! - Ты бы сначала свои выстирала! Аманда поставила таз на пол и приготовилась к схватке не на жизнь, а на смерть. - Что ты сказала, старая кляча? И вцепилась в волосы Импи-Лены. Началось яростное сражение. Аманда свалилась животом на пол и лбом ударилась о край лохани. По щеке полилась красная струйка крови, разделившая лицо на две половины. Она прижала руки к выемке, где сходились холмы ее грудей, и заявила, что умирает. Импи-Лена перепугалась и начала безудержно плакать. Ясно дело, ее теперь обвинят в убийстве. - Ой, дорогая хозяйка! Я нечаянно! Я и не помышляла ни о чем таком. Конечно, вы вправе выстирать за меня даже всю эту кучу. Аманда вытерла лицо фартуком, отрыгнула и пробормотала в ответ: - Нет, это была не случайность… и не вино тому причина. Посмотрим, кто теперь стирать будет здесь. В Хяеенлинна, кстати, есть женская тюрьма. - Простите, простите! - простонала Импи-Лена. Аманда, пытаясь перебороть икоту, продолжала: - Там стирают совсем иное белье: грубое и в полоску. Аманда с трудом поднялась на ноги и шатаясь ушла в свои апартаменты. Там то ли для разнообразия, то ли по ошибке она хватила камфорного спирта. Йере все еще продолжал вспоминать сон, увиденный прошедшей ночью. Он являл собой настоящий сюжет для рассказа из реальной финской жизни. Необходимо только изменить имена действующих лиц и характер главного героя. Недотепу бродягу, которого он видел во сне, следует превратить в бодрого, деятельного человека, покорителя женщин, и в героя, сделав его похожим на главного персонажа отечественного кинофильма, сюжет которого позаимствован из иностранной литературы. Он бросился записывать на память события и имена и дошел как раз до моряка Кафтана, когда в комнату с рыданиями ворвалась Импи-Лена. Женщина подошла к кухонному шкафу, с решительным видом схватилась за пузырек с лизолом и тихо произнесла: - Прощайте… Я кончаю жизнь самоубийством. Йере выхватил пузырек из ее рук. - Дура! Что ты задумала, Импи-Лена? - Отдай пузырек! Я не в силах больше жить. "Еще один небольшой эпизод для моего рассказа", - подумал Йере. Он поставил пузырек обратно в шкаф и силой усадил женщину в плетеное кресло. По мнению Йере, хватануть лизола означало бы уж слишком сильно презирать жизнь, особенно когда человеку ничего другого уже не остается. - Я не хочу препятствовать Импи-Лене уйти из жизни, - сказал Йере, - но для этого существуют иные способы. - В Выборге хотя бы газ был, - прохныкала женщина. - Он и в Хельсинки есть. Нужно только пробраться в кухню к кому-либо из знакомых. - Повеситься не могу… - Само собой разумеется. Труп будет отвратительный. А что Импи-Лена думает о выстреле? - Нет, нет, - простонала женщина. - Да и ружья у меня нет… - У меня есть. Йере вытащил из кармана ключ, отпер им ящик своего письменного стола и вытащил оттуда небольшой пистолет. - Этим можно все совершить абсолютно чисто. Все благородные дамы стреляют в себя. Такой пистолет создан специально для самоубийства. Но Импи-Лена действительно решилась? - Да… Я не пойду в тюрьму… Хочу умереть… Йере подвинул свой стул к женщине. - А завещание Импи-Лена уже сделала? - Нет. И не сделаю. - Сколько денег у Импи-Лены в банке? - А тебе какое дело? - вспыхнула женщина, и на ее щеках появился румянец. - Меня это, конечно, не касается, но сразу, как только Импи-Лена застрелится, я отправлюсь в банк. - Немногим более сорока тысяч, - тихо ответила женщина. - Наследство… - Не очень-то и много, но я проживу на них несколько лет. И за это время закончу роман. - Ни одного пенни ты не получишь. - Сберегательная книжка сразу же окажется в моем распоряжении, а остальное имущество достанется отцу. Вот так. Забирай пистолет. Палец кладется на спусковой крючок таким манером. Когда на него нажмешь, пистолет выстрелит. Йере протянул пистолет женщине, но та не взяла смертельного оружия, а только презрительно посмотрела на мужчину и сказала: - Мальчишка! Не нуждаюсь я в твоей помощи. Импи-Лена быстрыми шагами выбежала на улицу, оттуда вошла в прачечную и ожесточенно принялась стирать белье. Она решила продолжать жить. Назло всем. Статистика показывает, что брак предотвращает самоубийства, и, наоборот, безбрачие их инспирирует. Йере думал о том, как бы поместить Импи-Лену в будущий роман, и решил объединить в один образ ее и Лидию. Фантазию писателя нельзя винить даже за самые ее неудачные свершения. Когда Еремиас под вечер вернулся из города, через порог началось судебное разбирательство. Мнимые больные, как правило, получают удовольствие от своего пошатнувшегося здоровья, а у Аманды имелся настоящий повод притвориться больной. Она потребовала, чтобы Импи-Лена тут же выехала из дома, в противном случае расследованием дела займется полиция. На виске Аманды красовалась ранка от ушиба величиной с горошину. Тем не менее она ясно свидетельствовала о том, что ее ударили либо тупым, либо острым оружием. Для ее головы годились оба вида. У Еремиаса не укладывалось в голове, каким образом из-за стирки его белья могла возникнуть потасовка с пролитием крови, словно во времена религиозных войн. Йере был вынужден просветить отца: - Вопрос не в белье, а в тебе самом. - Я не инспирировал спор между ними, - возразил Еремиас. - И все-таки они дерутся из-за тебя. Женись на одной из них, и делу конец. Жизнь полна глупых поступков, следующих один за другим, любовь - это глупость на двоих. - Довольно! - со злостью воскликнул Еремиас. - Включай твои дурацкие идеи в свои рассказики, а мне их не высказывай, сумасброд. - Пожалуй, бываю им только во сне, - признался Йере. Еремиаса разозлила дерзость молокососа. Негоже, когда дети начитают давать советы своим родителям, которые обладают опытом даже при совершении безрассудных поступков. Но постепенно Еремиас поверил, что сын все же был в основном прав. Циники, видимо, близки к истине, заявляя, что между существом женщины и предположениями мужчины пролегает всего лишь одна рубашка. Еремиасу было очень трудно решить проблему. Если он женится на Аманде Мяхкие, Импи-Лена уедет и выставит ему огромный счет, а также серьезное предупреждение о гибельности платежей в рассрочку. Если же он возьмет в жены Импи-Лену, им придется съехать из Гармоники и Аманда потребует выплаты всех долгов за аренду помещения. Самым же плохим было то, что он добровольно ни на ком не хотел жениться. Брак благословляет двух людей стать единым целым, но какая из супружеских пар была единой? К счастью, все они, все трое, находились в том возрасте, когда никому не нужно было опасаться тещи, которая обычно стремится стать членом семьи с правом решающего голоса. Еремиас беспокойно расхаживал по комнате и больше не спрашивал никаких советов у сына. Наконец он отправился переговорить с Амандой и попросить ее простить Импи-Лену. Владелица Гармоники сидела на краю своей кровати с забинтованной головой и осторожно спросила: - Правда ли, что она останется у вас только для исполнения обязанностей служанки? Я имею в виду - можно ли полностью доверять такой женщине? - Сущая правда, - заверил ее Еремиас. - Все останется по-прежнему. - А если она попытается стать хозяйкой? - Нет, хозяйкой ей не бывать. - Я только обратила кое на что свое внимание. Женщинам не всегда можно доверять. - В данном случае можно. Да и я могу кое-что сказать. - И я так думаю. Из нее хозяйки не получится. - Нет… нет… - Слишком худа. - Да… - Посмотрели бы вы на нее в бане. Очень неприятно, когда видишь спину. Она словно забор, сбитый из тонких планок. - Да, да. - Наверное, господину известно, что худые женщины сварливы? - Да, сварливы. - И поскольку господин сам несколько такой - дородный… - Совершенно справедливо. - Поэтому и не может взять в жены такую худобу. - Не могу. Возникла минута молчания. Аманда пошарила в шкафу, поставила на стол бутылку и рюмки и через час вынесла решение о судьбе Импи-Лены. - Ладно, пусть пока живет. Уже спустились сумерки, когда Еремиас появился дома и, сухо усмехнувшись, произнес: - Никакого переезда не будет. Йере, углубившись в свои писательские дела, не обращал ни на что внимания, а Импи-Лена уныло спросила: - Значит, уезжать мне не надо? - Я же сказал: никакого переезда не будет. - Значит, теперь господин женится на Аманде? Еремиас хлопнул женщину по щеке и прорычал: - Заткнись! Неужели сейчас в этой стране ликвидировали^ свободу выбора жить одному? Йере оторвался от своих бумаг и вслух прочитал: - Второй брак - это торжество приобретенного опыта. - Что? Редко Еремиаса Суомалайнена видели столь безгранично энергичным. Импи-Лена с восхищением смотрела на своего господина, который прямо вырос на глазах и стал полным достоинства. А Йере вспоминал Лидию Тикканен, забывшую ради него своего богатого князя. Прославим брак и останемся одинокими! На следующее утро Сантра Харьюла пригласила Суомалайнена на день рождения Куста. Это было замечательное событие, крупнейшее из всего, что могла Денатуратная предложить своим жителям. Но до начала торжества Еремиас и Йере решили поработать. Сын углубился в воспоминания, а отец отправился на поиски новых заказов для заведения, увеличивающего фотоснимки. Кусти Харьюла был на редкость своеобразным старикашкой. Да так и должно было быть, поскольку половину своей жизни он провел на другом полушарии земли. Уехал он лишь взглянуть на Америку, но разглядывал ее целых тридцать лет. В Америке он встретил свою Сантру, у которой наиболее выдающимися частями пышного тела были грудь и живот. Когда Кусти вернулся с Сантрой в свое бедное отечество, он прежде всего купил виллу вдовы Туртнайнен. И заплатил наличными. Такое гусарство было присуще Кусти. - Они дешевые, как навоз, финские деньги. За тысячу баксов получаешь целый воз бумажек, - говаривал Кусти и дал всем понять, что он не просто болтает и бросается громкими словами. И вот сейчас должен был состояться юбилей Кусти. Он родился ровно шестьдесят лет тому назад, в день Уллы, и достиг того возраста, который стоит отпраздновать. Стол с кофе украшали торты и цветы, а также увеличенный портрет Кусти. Были приглашены гости, часть из них уже прибыла. В комнате сидели забойщик скота Мякипяя с женой, столяр Уутела, госпожа Вериляйнен и Тутисева-Ак-сели. В кухне расположились госпожа Линнус, Тену-Эва и Нурмиска. Последняя была массажисткой и раз в неделю посещала Сантру. Пока еще не прибыли семейство Торни-айненов, дед Юрванен, собеседник и ближайший сосед Кусти, а также почетные гости Еремиас и Йере Суомалайнены. Сантра готовила в кухне угощение, а Кусти развлекал гостей в комнате. Он сидел рядом с кротким столяром Уутелой и рассказывал об Америке. - Там можно заработать запросто. Если подвернется счастье, то десяток баксов в день прихватишь. А что здесь, в Финляндии? Только натираешь мозоли, а получаешь ногой под зад. Столяр Уутела подтвердил правильность сведений: - Да, да. Харьюла поездил и знает многое. И Кусти согласился: - Повидал, повидал мир. В Сикако[Чикаго] и жизнь совсем иная, не то что в крошечном Хельсинки. А уж о Нью-Йорке и говорить нечего. Кое-что узнаешь, когда посмотришь не только свой двор, но и другие страны. Видишь ли, запад - это запад, а этот приполярный район ничего не стоит. Столяр Уутела вновь подтвердил правильность его слов. - Да, да, конечно. Харьюле эти дела знакомы. Однако, может, Харьюла не знает, что писатель из нашей деревни - молодой Суомалайнен - бывал в Канаде? Он тоже немного повидал мир. - Канада - ерунда. О ней и говорить-то не стоит, - заметил Кусти. - Америка всегда Америка, а Си-како - это совсем иное дело. Канада - чепуха. - Да-да, да-да, - поспешил подтвердить Уутела. - Америка - это мир. - О'кей, Оскари! - обрадовался Кусти. - Уутела способен понять, хотя и нигде не бывал. Это талант от рождения, бравур, так сказать. Из передней раздались голоса. Пришли Суомалайнены и старый Юрванен и сообщили, что семейство Торниайненов прибыть не сможет. Господин Торниайнен, муж акушерки, до сих пор не получил костюм из гладильного заведения. Писателю и его достойному отцу было уделено особое внимание. Единственный, кто считал себя выше их, был человек с Запада, Кусти. Беседа текла несколько вяло и церемонно. Все смущались достойных бедняков. Йере понял это сразу и попробовал сменить тему разговора. Но гости, за малым исключением, не одобрили его попыток. Кто стал бы сейчас говорить об Аманде Мяхкие и ее слабостях, когда два господина в очках пристально следят за движением языка каждого гостя? Но Кусти не стеснялся, поскольку был гражданином мира, слова произносил с достоинством. Он предлагал гостям конфеты, сунул каждому в руку по одной, а Уутеле - две. Затем завел граммофон и заявил: - Это вот и есть американский язык. - Значит, английский, - вставил свое словечко забойщик скота Мякипяя. - Никакой не английский, а чистый американский, - поправил Кусти. - Его немного научишься понимать, коль поездишь, сколько я. Но говорить не научишься, если ты не иноязычный и не родился на Западе. Йере слушал грустную песню тенора, лившуюся с пластинки, и тактично заметил, что тот изливает свои чувства на немецком языке. - Эти пластинки привезены с Запада, а вовсе не из Германии. Не говорите ерунды, когда дальше Канады не бывали. На Западе научишься многому, не только книжки сочинять. Там трудиться приходится в поте лица, но умный свое возьмет. Столяр Уутела поспешил подтвердить: - Да-да, да-да! Харьюла и все это должны знать. В Америке же учился. Йере покраснел, стал кусать губы и подумывать об уходе. Он чувствовал себя сиротой в этом домашнем кругу, над которым вознесся увеличенный портрет Кусти. Последний что-то прошептал на ушко старику Юрванену и столяру Уутеле, и эти трое вышли из помещения. - Пойдем посмотрим новый верстак. Он сделан из американского твердого дерева. Кусти провел гостей в подвал своей мастерской, вытащил из кучи стружек бутылку и предложил выпить первым старику Юрванену. - Приходится немного опасаться, - мимоходом заметил Кусти, - Сантра не очень-то разбирается в такой политике. А что мы, демократы? В этом доме разве баба командует? Она и на Западе не командовала. Мужчины задержались у верстака около получаса и вернулись в гостиную с покрасневшими лицами н просветленными глазами. Настроение поднималось. Йере заводил граммофон, а Еремиас вел энергичную беседу с Мякипяя об удачных торгах молодыми барашками. Беседа привела к положительному результату: Еремиас был нанят на работу к забойщику скота, но не кровь смывать, а агентом по заготовке корма для скота. Он посчитал, что одновременно сможет получать заказы для фирмы, увеличивающей фотоснимки. Старик Юрванен, сын которого недавно вернулся из Америки, где гастролировал с куплетами, напевал польку и предложил: - Можно было бы и потанцевать, когда такое веселье. Не найдет ли писатель сейчас подходящую пластинку? Своевременная инициатива возымела действие. Сантра начала готовить место для танцев, и наступил кульминационный момент вечеринки. Но Йере чувствовал себя скованно. Он вынужден был танцевать с женщинами, рубашка прилипла к потной спине, а супруга забойщика скота своими неуклюжими движениями несколько раз прошлась по его ногам. А Кусти не забывал про новый верстак. Он снова отправился посмотреть на него. Забойщик скота Мякипяя составил ему компанию. - Оборудован ли верстак у Харьюлы вращающейся ручкой, или это старая модель? - На Западе старых моделей не бывает, - ответил Кусти. - Там все новое. Пошли взглянем. С ними увязался и Еремиас. Йере танцевал в этот момент с Сантрой и не смог присоединиться к желающим детально изучить новый верстак. В мастерской Кусти бутылка переходила из рук в руки, как жезл олдермена, и герой дня все время повторял: - В нашем доме командует не курица. Твой сын, Суо-малайнен, во вкусе Сантры. Кураж у него есть, он - сент-лемен. - Прошу прощения, Харьюла, - перебил именинника торговец бычками, - вы хотели сказать: джентльмен? Мякипяя состоял членом объединения торговцев мясом и владел языковыми тонкостями. Но Кусти, человек с Запада, не переносил возражений. - Не стоит надрывать мозги, если дальше Финляндии не ездил. Канада - чепуха по сравнению с Америкой. Вот Сикако - это зрелище. Кто из вас был в Сикако? - Простите, Харьюла, - вновь промолвил Мякипяя, - вы имеете в виду Чикаго или что-нибудь иное? Такая поправка пришлась не по душе Харьюле. Он в этот момент намеревался передать жезл олдермена забойщику скота, но выбрал старика Юрванена. - Только языком болтаешь и говоришь ерунду, - заметил он. - Сикако - самый большой мясной город в мире. Там знают цену настоящей демократии и столярам, но не бродячим скупщикам бычков. Кусти сейчас был в таком настроении, что не мог переносить возражений. Он угрожал заткнуть рот болтунам сотенными и тысячными купюрами. А вот Еремиаса он уважал. - Я уже говорил, но скажу еще раз, что твой сын - сентлемен. У него лояльная натура, коль он умеет составить женщине компанию. Женщина бывает отрадой даже в моем возрасте. Но, как я уже сказал, у нас командует не курица… Едва он успел закончить высказывание, как в дверях появилась Сантра. Она с угрозой приблизилась к Кусти, ударила его кулаком по лицу и крикнула, сдерживая слезы: - Ах, не командует! Посмотрим! И нанесла Кусти второй удар, от которого веселый герой дня без звука свалился на кучу стружек. Еремиас и Мякипяя выскочили из мастерской, но Уутелу Сантра все-таки успела легонько пнуть ногой. А старику Юрванену она заехала по уху. Оставшись наедине с Кусти, Сантра начала причитать: - Постыдился бы! Даже стыдиться не умеешь. Снова напился тайком, и пахнет от тебя, как из нужника. Сантра заплакала. - Что подумает теперь писатель и его отец… и… Мякипяя, принесший с собой баранью ножку? Вот к чему приводит вино! Свинья! Молчи! Ты свинья! Сантра, глотая слезы, ушла, а Кусти остался лежать на куче стружек. Человек с Запада не мог противиться женской воле - защищаться или пускаться в объяснения. Танцы прекратились, и гости, не попрощавшись, сломя шею бежали с семейного торжества. Сантра посмотрела долгим взглядом на уставленный яствами стол с фотографи- ей Кусти в центре. Она погрозила ей кулаком и принялась расставлять мебель по своим местам. Спустя мгновение она уже могла спокойно выплакаться. Она плакала от стыда и стыдилась того, что плакала. В передней послышались шаги. Кусти осмелился осторожно войти в комнату, но Сантра вытолкала мужа обратно в мастерскую. - Убирайся спать на ночь в курятник. Там можешь командовать. Или ложись на верстак! - Дорогая, грешно ругаться сегодня, в день рождения. - Такому человеку не стоило и родиться. Если бы я не служила у господ в Сикако, ты был бы сейчас шахтером в угольных копях Джонстона. Хорошо тебе гулять на мои денежки. Кусти не возражал. Он попытался умилостивить жену. - Пойми, человеку стукнуло шестьдесят… - И при этом он пьет! Пьет и расцветает, как радуга! Неужели я тебе не говорила: пей сколько влезет, но только не вино? Говорила или нет? - Говорила. Но подумай, все-таки шестьдесят лет. Сантра заперла дверь на ключ, а Кусти остался на крыльце любоваться небом летней ночи. Он прильнул к окну и жалобно произносил смиренные слова покаяния. Сантра в ответ с силой захлопнула окно. Так Кусти познал суровую истину: каждый десятый брак кончается разводом, в остальных случаях супруги дерутся до конца. Удрученный человек с Запада ушел в сад и сел на влажную от вечерней росы скамейку. Он не знал, капают ли капли с листвы рябины или же из маленьких поросячьих глаз, которые смотрят на ближнего как бы тайком из-за угла. Послышалось шуршание песка. Столяр Уутела вышел из тени кустов, приблизился к Кусти и прошептал: - Вот что я тебе скажу, нельзя оставлять соседа одного в праздник. Кусти немного растерялся, а затем предложил: - Пойдем в мастерскую, там есть еще на что посмотреть. Столяр подтвердил: - Точно. У Харьюлы всегда есть что-нибудь показать, поскольку поездил по белу свету… Ночь выдалась свежей и спокойной. Сумерки сомкнули уставшие веки деревни. Природа отдыхала. С асфальтированной дороги доносился шум неторопливых шагов отца и сына Сумалайненов. Наконец они свернули на тропинку, ведущую из Аспирина в Гармонику. Перед домом они встретились с Амандой, терпеливо ожидавшей возвращения мужчин. - Она все-таки уехала, - шепнула хозяйка Еремиа-су. - Кто уехал? - удивился Еремиас. - Ну та… ваша служанка. - Импи-Лена? - У вас, кажется, другой не было. Аманда приблизилась к Еремиасу и продолжила: - Уехала еще вечером. Пришла ко мне поплакаться. Расстались мы мирно. Всегда этим кончается, когда домогаются лишнего. Еремиас поначалу лишился дара речи. Но все же обрел его снова. - Чем же мы сейчас с ней расплатимся? - спросил он у сына. Йере пожал плечами. - Хозяйке известно, куда она отправилась? - поинтересовался Еремиас. - Кажется, в Выборг. Там у нее родственники. Она выкрутится. Импи-Лена настоящая трудяга. - Она вообще хороший человек, - вздохнул Еремиас. - Сколько мы должны за квартиру? - Все оплачено, - ответила Аманда. - Она заплатила перед отъездом. Сказала, что получила деньги от господина. - Благородная женщина, - дрогнувшим голосом произнес Йере. Отец и сын ушли в свою комнату. Они не обменивались попусту словами, а сразу завалились спать и проспали всю ночь. Рано утром в дверь постучали. - Иди открой, - сказал Еремиас сыну. - Хозяйка несет нам утренний кофе. Йере поднялся без всякого желания. Послышался новый стук. Йере открыл дверь и почувствовал ноздрями запах кофе. Действительность оказалась гораздо удивительней фантазии. Внутрь вошла отнюдь не Аманда, а верная Импи-Лена. И не с подносом, на котором чашки утреннего кофе, а с чемоданом. Поставив его у двери, она тихо произнесла: - Опоздала на поезд. Жизнь продолжалась по-старому. Импи-Лена обслуживала мужчин и скрепя сердце верила в их будущее. А те не теряли время попусту. Еремиас разъезжал по всей Южной Финляндии, нарушая домашний покой людей, а Йере сочинял историю гордых бедняков, исполненных достоинства. За три месяца Еремиас заработал всего двести четыре марки. Задача агента оказалась весьма трудной, поскольку владельцы скота с неохотой делали заказы на увеличение своих портретов у покупателя скота, предназначенного на убой. Только редкие из них продавали своих животных представителю заведения, увеличивающего фотоснимки. В середине сентября Йере закончил роман. Тут ему улыбнулось счастье. Он получил постоянное место билетера в одном из кинотеатров. Двухмесячный испытательный срок надо было отработать без зарплаты, но вместо этого он получил возможность каждый вечер бесплатно смотреть фильмы. ЧЕТВЕРТЫЙ ПОЗВОНОК, ИЛИ МОШЕННИК ПОНЕВОЛЕ Друг мой! Друг мой! Не пытайся достоверно изобразить нас! Лучше говори, преувеличивая. Джером К.Джером 1. КАК ГЕРОЙ НАШЕЙ ПОВЕСТИ ИЕРЕМИЯ СУОМАЛАЙНЕН [Суомалайнен - финн (от Suomi - Финляндия)] СДЕЛАЛСЯ ГРАЖДАНИНОМ ВСЕЛЕННОЙ Родителям нашего героя следовало бы хорошенько подумать, прежде чем дать имя своему ребенку. Ему досталось имя Иеремия Иоукахайнен, и вот при каких обстоятельствах. Накануне крестин молодой отец крепко гульнул с приятелями. Наутро ему пришлось безропотно выслушать от жены целый поток слов, низводивших неопытного супруга до уровня последнего ничтожества. Поэтому, когда родители несли крестить ясноглазого мальчика, они мрачно глядели в разные стороны. Над супружеской жизнью, начавшейся год назад, нависли первые тучи. Это заметил только священник - ребенок, по счастью, был еще как бы в стороне от жизни, мир для него ограничивался пеленкой да руками матери. Когда священник, готовый совершить обряд, осведомился у родителей о том, как они хотят назвать сына, губы матери напоминали плотно сжатые тиски, и отвечать пришлось ее супругу, хотя он был к тому не более расположен: - Что, если назвать его по отцу? Иеремия Иоукахайнен… - произнес он через силу. - Впрочем, второе имя можно и опустить… Поскольку иных предложение не поступило, первый сын коммерсанта Иеремии Иоукахайнена Суомалайнена получил имя своего отца. Это произошло "в городе Виипури, сентября четвертого дня, в лето господа нашего 1908-е". Семь лет спустя крупнейшее в Виипури предприятие по переделке детей в отъявленных сорванцов - городская народная школа - перекрестило мальчугана в Йере Суомалайнена. Мальчик много выстрадал из-за своего имени; вероятно, по этой причине он и вырос грамотным человеком. Он захотел стать педагогом и поступил в университет. В наказание за это его по окончании послали учительствовать чуть ли не в самую Лапландию на целых четыре года. Являясь обыкновенным, заурядным человеком, он сумел это понять, что само по себе весьма большая редкость, так как обычно никто по собственной воле не желает признавать себя посредственностью. Йере признал. И продолжал учиться. Четыре года спустя он уже был обладателем трех дипломов. К этому времени его неотъемлемыми признаками стали выпуклые очки, тросточка и неодолимое желание говорить по-английски. Он занимался языками и литературой до тех пор, пока не обанкротился отец. К этому времени Йере уже вступил в тот возраст, когда человек начинает терять волосы, зубы и иллюзии. Однако он сохранил все эти атрибуты молодости и сделался журналистом. После смерти матери отец его попал в дом призрения, а Йере все еще не помышлял о женитьбе: слишком часто ему случалось видеть, как пылкий молодой человек приходил просить нежной руки девушки, а встречал крепкое колено ее отца. Йере Суомалайнен работал в иностранном отделе газеты "Новости дня". Хотя он питал склонность к наукам, а вовсе не стремился воевать, ему довелось принять участие в двух войнах. Честно, как и все ученые люди, исполнял он воинский долг в батальонной кухне, а потом на посту ротного писаря и за неделю до демобилизации получил звание капрала. После войны "Новости дня" послали его своим корреспондентом в Лондон. Через год его отозвали, потому что из Лондона он не писал ничего, кроме писем своим немногочисленным знакомым. Как журналист он долго оставался неизвестным, подобно тому как оставались неизвестными многие писатели, впоследствии ставшие знаменитыми. Но потом его "открыли". Некий профессор права, полагавший, что правдой можно заработать столько же, сколько и ложью, назначил Йере Суомалайнена главным редактором своей газеты "Правдивое слово". Отныне его жизненным кредо и единственной целью стало говорить правду. "Правдивое слово" упивалось разоблачениями и страдало от цензуры. Разоблачениями занимался Йере, а борьбой с цензурными запретами и штрафами владелец - издатель газеты. Обоих многие ненавидели и побаивались. Популярность "Правдивого слова" была велика, ибо люди относились к правде с живым интересом. Девизом газеты была крылатая фраза Шопенгауэра: "Правда - не потаскушка, которая вешается на шею каждому, даже тому, кто не желает ее знать", а также собственное изречение профессора права Колунова: "Без правды я готов выть волком". Имя Йере Суомалайнена окружил светлый ореол славы. Какой-то проповедник из Куусамо назвал его "самым правдивым газетчиком на свете", хотя в городском суде склонялись к тому мнению, что магистра Суомалайнена следует безотлагательно лишить свободы, как "величайшего на свете лжеца". "Правдивое слово" высказывалось то за, то против - по большей части за Финляндию и против некоторых других стран. При этом газета так обнажала собственную спину, как ни одна из дам на балу в Адлоне. Редакция забыла, что газета не может состязаться с нынешними дамами в самообнажении, не рискуя попасть под суд. Правдолюбие Йере Суомалайнена постепенно превратилось в петлю, затягивающуюся вокруг его шеи: его заклеймили как антипатриота, как опасного фантазера, для которого самым разумным было бы помалкивать, а еще лучше - расстаться с родиной. Но Йере хотелось сказать еще многое. У него было больше невысказанных мыслей, чем у трудолюбивого крестьянина - зерна, а у лодыря - сора. И он говорил неутомимо. Говорил до тех пор, пока его не заставили отдохнуть в Катаянокской тюрьме. Восемь месяцев Йере молчал. Когда он снова получил возможность пользоваться гражданскими правами, его "открыли" вторично. На сей раз "открывателем" был некий гостящий в Финляндии американский финн, с которым Йере случайно встретился за одним столиком в ресторане "Алко". Это был господин по имени Исаак Риверс, по профессии массажист, по званию "врач-физиотерапевт", по внешности сангвиник, а по природной склонности большой любитель пива, привыкший заботиться о том, чтобы горло его всегда было смочено, так же как волосы напомажены. Знакомство состоялось после третьей кружки пива, и они сразу же перешли на "ты". - Ты живешь вовсе не в той стране, в какой следует, мистер Суомалайнен, - сказал физиотерапевт, бегло ознакомившись с биографией Йере. - Я бы с твоими способностями давно переехал в Америку, где сосредоточено все, что есть величайшего в мире. - Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду, - отвечал Йере. - Я ведь по профессии преподаватель иностранных языков и журналист, а в Америке, кажется, нет недостатка ни в тех, ни в других. - О, конечно, недостатка нет. Это верно. Но я же сказал, что Америка держит во всем мировое первенство, и поскольку ты, как я узнаю, величайший на свете правдолюбец, дядюшка Сэм наверняка примет тебя с распростертыми объятиями. Йере на минуту отдался размышлениям, а затем задумчиво произнес: - Я душой и телом финн - об этом говорит даже мое имя. Не могу я бросить родину. Мистер Риверс снисходительно улыбнулся: - Родина для человека там, где он может свободно говорить правду. Из тебя быстро получится гражданин вселенной, только тебе надо переменить имя на… Джерри Финн! Да, но говоришь ли ты по-английски? - Почти так же хорошо, как англичане, и лучше, чем американские финны, - отвечал Йере с некоторой гордостью, потому что в его крови накапливались градусы и он достиг той степени опьянения, когда у человека на кончике языка скачет маленький хвастунишка. - Ну вот, о'кэй! - воскликнул мистер Риверс, который сорок два года назад мальчишкой батрачил в здешних краях и которого в водной деревне Илмойла звали когда-то Ийсакки Иокинен. И случилось так, что судьба поплевала на палец и перевернула страницу, - как сказал бы наш писатель Хенрикки Юутилайнен. Мистер Исаак Риверс и журналист Йере Суомалайнен стали хорошими друзьями. Йере всерьез решил сделаться гражданином вселенной, и мистер Риверс сам предложил быть его поручителем. На другой день они отправились в консульство Соединенных Штатов. Мистер Риверс излагал консулу суть дела, а Йере служил им переводчиком. Йере сделал решительный шаг: подал в консульство заявление со всеми нужными бумагами и предупредил профессора Колунова о своем уходе с поста редактора газеты, - как только будет получено иммиграционное разрешение. Профессор права, толстяк, обладавший званием почетного доктора одиннадцати иностранных университетов и маленькими живыми глазками, пронзил Йере взглядом и с удивлением спросил: - Зачем это? - Мне нужно переменить климат, - отвечал Йере. - Неправда! Вы величайший на свете лжец! Вы обманываете даже тогда, когда говорите правду. - Главное - быть хоть в каком-нибудь отношении величайшим в мире, - не без скромности заметил Йере. - Вы вечно чем-то недовольны, - продолжал одиннадцатикратный почетный доктор. - Вам нужен райский климат и избранное общество преисподней, иначе вам все не по душе. Так, стало быть, перемена климата? - Вот именно. Особенно не по душе мне пришелся климат тюрьмы. - А как же идеалы? Год назад вы обещали посвятить всю свою жизнь правде и только правде. Эмиль Золя говорил: "Правда отправилась в далекий путь…" - Я тоже отправляюсь, - перебил Йере. Правдолюбивый юрист двинулся на Йере, словно танк, глядя ему прямо в глаза и подавляя всякую попытку захватить инициативу в разговоре. - Господин магистр, - проговорил он не без иронии, - у французов была поговорка: "Лучшее лекарство от перхоти - гильотина". А я вам скажу: лучшее отрешение от правды - покинуть редакцию "Правдивого слова" немедленно, не дожидаясь иммиграционного разрешения. В жизни Йере это был шестнадцатый случай, когда ему давали полный расчет. Он поспешил в гостиницу "Хельсинки", чтобы повидать мистера Риверса, но тот испарился, точно эфир. Лишь в книге записи приезжающих появилась лаконичная отметка: "Уехал обратно в США". Йере снова оказался носителем свободы мысли и частной инициативы. Поскольку в результате правдолюбивой газетной деятельности у него не оставалось ни малейших шансов вернуться к учительству, он стал давать частные уроки тупоголовым второгодникам и едущим за границу коммерсантам; знание языков у тех и других было примерно равноценное. Некоторым приходилось придерживать пальцами челюсть, чтобы с грехом пополам выговорить два-три английских слова. А иные оптимисты надеялись овладеть иностранным языком, таская учебник в кармане. Йере не пытался поколебать в них этой уверенности, поскольку ему надо было как-то жить. Через полгода Йере получил от мистера Риверса следующее письмо: Бруклин енваря шезтово 1952 Мр Джерри Финн Привет отсюда с большого мира нью Йорка уже ли ты готов приехать следовало бы расширять бизнес и нуждаюсь твоей помощи и писал туда в Консульство в Хельсинки и просил их ускорить и так дела ол райт по возможности лучше полный сеанс делать деньги напару, полагаю потом будешь иметь большой Саксесс как говорили итак Пиши сразу как едешь. Тебя приветствуя Мр Исаак Риверс Doctor 881-41 Ст.Бруклин Н.Й. Йере ответил doctor'y Риверсу, что ждет своей очереди. С этого момента он сделался грустным, ушел в себя и начал читать Шопенгауэра. Ему доставило бы удовольствие написать doctor'y Риверсу несколько правдивых слов, но он испытывал невольное почтение к человеку, который прожил на свете шестьдесят четыре года. Впрочем, он теперь отлично понимал тех, кто уважает только возраст вин да коньяков. Чтобы не замедлять течения нашей повести, опустим целый ряд важных подробностей, перешагнем через психологические обоснования и перенесемся из января прямо в июнь. Незадолго до Иванова дня Йере Суомалайнен свято поклялся, что не собирается свергать правительство Соединенных Штатов силой оружия, что на его репутации нет политических пятен и что им движет искреннее желание стать гражданином вселенной, обе ноги которого твердо стоят на земле, а обе руки воздеты к небу. После долгих перекрестных допросов чиновники подвергли исследованию его воинский билет, отпечатки пальцев, легкие, сердце, мочу, кровяное давление и семейное положение. Установили, что Йере Суомалайнен не находился под опекой, что у него не было внебрачных детей и алиментных обязательств, что в его роду никогда не замечалось умопомешательства, алкоголизма, многоженства, шестопалости, клептомании, боязни темноты. Для читателе, может быть, важно сразу же узнать и приметы Йере Суомалайнена. Рост - шесть фунтов и два дюйма; вес - сто восемьдесят три американских фунта; раса - белая; цвет глаз - при электрическом освещении серо-стальной, при дневном - голубой; цвет волос - довольно светлый шатен, в напомаженном состоянии беличье-рыжеватый; форма лица - довольно продолговатая; нос - прямой и обыкновенный; зубы - собственные. Прочие приметы: бороды не носит, фон ногтей относительно светлый; на голенях и предплечьях обыкновенный волосяной покров; говорит по-фински, по шведски и по-английски; носит очки и не видит в темноте; по натуре неагрессивен, несколько застенчив, а иногда склонен к широким жестам: дал без пререканий отпечатки пальцев, дюжину фотографий и назвал размер ботинок; без сопротивления согласился на прививку оспы и сыпного тифа и поклялся честью и совестью, что все данные им сведения верны. Итак, Йере Суомалайнен превратился в гражданина вселенной. До отъезда из Финляндии он сменил имя и фамилию на Джерри Финн, о чем в "Официальном вестнике" и в "Новостях дня" были даны соответствующие объявления. В силу этого читателю придется отныне распроститься с господином Иеремией Суомалайненом. И мы ничего не добавим к его доброй и славной родословной. Ибо мы ведь отлично знаем, что большая часть каждой родословной всегда находиться под землей, тогда как мистер Джерри Финн поныне ходит по земле. 2. ДЖЕРРИ ФИНН СТАНОВИТСЯ АССИСТЕНТОМ ХИРОПРАКТИКА И ПРИОБРЕТАЕТ МОЛОТОК В жизни человека, впервые пересекающего океан, наиболее запоминающимся моментом является прибытие корабля в нью-йоркскую гавань. Но поскольку на эту тему до нас уже написано более шестидесяти тысяч книг воспоминаний и столько же рекламных проспектов туристских бюро, мы ограничимся тем, что покажем мистера Джерри Финна уже в тот момент, когда он, выдержав строгий четырехчасовой перекрестный допрос и обыск, сошел наконец с корабля на берег. Ко всем мелким формальностям он отнесся по возможности добродушно, понимая, что в подобных случаях известная подозрительность властей естественна и уместна. Вначале его подозревали в том, что он злостный контрабандист, тайно перевозящий драгоценные камни и наркотики; затем его принимали за политического эмигранта, шпиона, распространителя порнографической литературы, физика-атомщика, за повсеместно разыскиваемого убийцу… пока наконец не поняли, что он всего лишь один из множества невинных искателей счастья, которые, возможно, и не попадут в рай, но по крайней мере вполне могут заседать в церковном совете. Подозрение вызвала его фамилия, потому что в картотеках тайной полиции Соединенных Штатов числилось более двух тысяч мужчин, носящих имя Финн. Но если бы Йере сохранил свою прежнюю фамилию, его сразу же отсеяли бы, так как подобные имена, по мнению иммиграционных властей, никто, кроме финнов, не может произнести. И все-таки на душе у Джерри было удивительно легко, когда он в одном нижнем белье расхаживал по следственной комнате, где полицейские и таможенные чиновники вели свои дознания и из окон которой открывалась внушительная панорама нью-йоркских небоскребов. Следователи тоже были в веселом настроении. Их, вероятно, развлекал вид этого нового переселенца в кальсонах, сильно потертых ниже спины, что ясно свидетельствовало о принадлежности нашего героя к классу сидячих тружеников. Окончив милые формальности, чиновники поздравили Джерри со вступлением на американскую землю и, пожелав удачи, сдали его с рук на руки ожидавшему на берегу Исааку Риверсу. Мистер Риверс был рожден оптимистом: он всегда видел в человеческих невзгодах светлые стороны. - Радуйся, ты очень легко отделался. Многие попадают на остров Эллис-Айленд и там ожидают решения своей судьбы. Но где же твой багаж? - Со мной, - ответил Джерри с безмятежной улыбкой, помахивая небольшим портфелем. - Это все? - Все. - Понятно, почему ты навлек на себя подозрения полиции. Переселенцы обычно везут с собой горы всякого барахла. Конечно, дорогие воспоминания… - Мои воспоминания - в сердце, - сказал Джерри, продираясь вслед за приятелем сквозь человеческие джунгли. - Сегодня мы не будем осматривать город, а поедем прямо в Бруклин, - сказал Исаак Риверс, когда они, усиленно работая локтями, выбрались с территории порта и достигли автомобильной стоянки. Джерри, без сил, вполз в машину и уселся на переднем сиденье рядом со своим будущим компаньоном. Через минуту они уже лопали в самую сутолоку нью-йоркского движения. Манхэттен - деловая часть Нью-Йорка, а Бруклин - его спальня. Они направились в эту спальню гигантского города, где четыре миллиона человек спали и шумели круглые сутки и где финн по рождению доктор Риверс вот уже почти три десятка лет занимался частной практикой. У Джерри была склонность к пессимизму. В самом деле, сколько раз он из двух зол выбирал оба, сколько раз ему доставалась от бублика одна дырка, а от ореха - пустая скорлупа! И теперь, сидя рядом с доктором-самоучкой и слушая его лекцию относительно хиропрактики, Джерри начал скатываться к самому мрачному пессимизму. Он не знал даже азов этой самой хиропрактики, а нынче вдруг оказался компаньоном и ассистентом "доктора"! Они счастливо проскочили на Бруклинскую сторону и уже приближались к Сорок первой улице. Но тут внезапно движение остановилось. Началась перекличка автомобильных гудков, переходящая в сплошной болезненный вопль. Аккомпанементом к нарастающему трубному реву служили свистки и крики. Джерри бросил встревоженный взгляд на товарища и спросил: - Случилось несчастье? Мистер Риверс покачал головой: - Не думаю. Готов держать пари, что это просто какое-то шествие, которому мы должны дать дорогу. Закурим. Он угостил Джерри сигаретой и спокойно продолжал: - К этому надо привыкать. Здесь тебе не Старый свет. Среди общего шума послышались приближающиеся звуки фанфар и барабанная дробь. Вот показалась и голова шествия. Впереди двигался торжественным маршем отряд из полусотни красавиц в купальных костюмах. Поднося к губам длинные медные трубы, они покачивали в такт марша своими красивыми бедрами. Мистер Риверс многозначительно откашлялся: - Когда женщина одевается таким манером, она особенно нравится мужчинам и комарам. Я подозреваю, что это шествие связано с забастовкой портовых рабочих. Но когда показались первые плакаты, мистер Риверс поспешил рассеять недоразумение: - Я, кажется, ошибся. Это всего лишь обыкновенная реклама. Джерри сидел согнувшись, как в церкви, и пытался сквозь окошко автомобиля разглядеть девиц в купальных костюмах и плакаты над их головами. Мистер Риверс рассмеялся: - Теперь мне становится ясной вся затея. Это просто сионская музыка, возня смиренных грешников, понимаешь ли, новое религиозное направление, которое вот уже недели две бьет во все барабаны. - Значит, церковная реклама? - удивился Джерри. - Да, что-то в этом роде. Ерунда, не стоит смотреть. Но Джерри смотрел. Прекрасная блондинка, на обнаженной спине которой не было видно ни единого позвонка, держала над головой громадный плакат со следующим многозначительным текстом: "Миллионы людей придут сегодня в Хагар-сквер, где всемирно известный пастор Гин Петерсен будет говорить о новом христианстве. Приходи и ты! Вступи в наше братство и оставь ему свое завещание!" На другом плакате красовалась еще более сильная фраза: "Наше братство гарантирует вечное блаженство". Мистер Риверс достал из кармана пилочку и занялся своими ногтями, а Джерри продолжал читать призывы дня: "Приходите слушать могучую проповедь пастора Петерсена. Он отец одиннадцати детей и недавно вернулся на родину после успешной миссии в Африке. - Всемирно известная кинозвезда Лилиан Тутти вступила в наше братство. Вступай и ты! - Мы боремся за новое христианство и нам не страшны угрозы инаковерующих…" Джерри тер глаза и тряс головой. Ему казалось, будто он когда-то видел нечто подобное во сне. Он попытался говорить, но не смог. Мистер Риверс усмехнулся: - К этому надо привыкать… Шествие красивых девушек в купальных костюмах продолжалось. Мало-помалу Джерри сделал интересное открытие: все девицы были как две капли воды похожи друг на друга. Мистер Риверс мудро пояснил, что единообразие определяется всеобщим стандартом, отступать от которого не может никто. Процессия текла и текла, и вот с ними уже поравнялся второй оркестр. Он играл в бодром темпе какую-то грустную мелодию Шопена. Следом за оркестром двигался обитый черным сатином грузовик, на платформе которого помещалась колоссальных размеров библия. По борту машины была выведена серебряными буквами надпись: "Сатана приходит в ярость, узнав, что мы теперь за полцены продаем новый перевод библии". Джерри закрыл глаза. Ему пришли на память слова матери: "Множество людей верит в бога, но немного находится таких, которым верит бог". Видимо, процессия заканчивалась, потому что стали громче слышны аплодисменты и свистки сопровождавшей ее публики. Замыкала шествие шеренга из десяти сестер, как одна крашеных блондинок, несших над головами плакат: "Эту рекламную процессию организовали и финансировали следующие фирмы и компании…" Следовал длинный перечень имен, названий, фирменных знаков, и наконец все завершалось красивым финалом: "Покупайте товары у тех фирм, которые поддерживают новое христианство!" Автомобильный хвост длиной в добрых две мили медленно двинулся и стал набирать скорость. Мистер Риверс повторил уже в девятый раз: - К этому надо привыкать. Здесь тебе не Старый свет. А? Ты что-то неразговорчив. - Да, это точно… Совсем наоборот… Я подумал об этой небесной ярмарке… - выжал из себя Джерри. - Туда многие торопятся, да вот беда - оттуда никто не возвращается, - сказал мистер Риверс. - Да что об этом толковать. - Во всяком случае, немного странно… - вздохнул Джерри. - Ничего странного тут нет. Пора бы тебе знать, что христианин - это человек, сердечно любящий всех тех, к кому не испытывает ненависти. Наконец мистер Риверс остановил свой купленный в рассрочку "понтиак" у пятиэтажного дома и сказал: - Вот и прибыли. Это наш Бруклин. Мистер Риверс занимал квартиру на втором этаже. На дверях красовалась металлическая дощечка: "Доктор Исаак Риверс, хиропрактик. Прием ежедневно". Рядом была приколота бумажка: "Сегодня приема нет". Мистер Риверс снял бумажку и сказал мистеру Финну: - Из-за тебя сегодня прогулял. Несколько долларов, конечно, пропали, ну да ничего: попытаемся вернуть их общими силами. Джерри почувствовал глубокую симпатию к человеку, который ради него пожертвовал целым днем, да еще и долларами. Джерри знал, что деньги работают и наращивают проценты как в будни, так и в праздники. Люди не зарабатывают деньги, а "делают" их. Докторское жилище мистера Риверса явилось приятным сюрпризом для мистера Финна. В пятикомнатной квартире, обставленной по хорошему стандарту, было просторно и очень чисто. Кухня выглядела, как маленькая лаборатория, а приемная была точь-в-точь как приемная настоящего врача. Мистер Риверс уступил Джерри собственную спальню с обычной деловой оговоркой: - До тех пор, пока ты не станешь на ноги и не обзаведешься своей квартирой. После этого конструктивного замечания, наметившего определенную перспективу, компаньоны уселись в уютном холле и, потягивая пиво из больших кружек, начали составлять соглашение о совместной работе и взаимной помощи. Будущие функции гражданина вселенной Джерри Финна строились вне всякой связи с его прошлой деятельностью. Джерри раньше всегда относился скептически к избитой фразе современных романов: "…отныне он начал жизнь сначала". Но вот он сам попал в такую ситуацию, когда все, решительно все надо было начинать с самого начала. Какими удивительными провидцами, оказывается, бывают писатели! Мужчины особенно интересны, когда у них есть будущее, женщины же - наоборот, когда у них имеется прошлое. Джерри опасался, что для него теперь нет ни прошлого, ни будущего. Его прошлое оборвалось в тот момент, когда у него сняли отпечатки пальцев, а будущее упиралось в хиропрактику. Мистер Риверс выработал для него новый житейский устав. Отныне на Джерри Финна ложились заботы о кухне и приготовлении пищи, уборке комнат и респектабельности приемной, а главное - о рекламе совместного предприятия. - Я буду платить тебе тридцать долларов в неделю - это оклад, плюс по доллару за каждого нового пациента, - закончил мистер Риверс получасовое наставление, в продолжение которого Джерри чувствовал себя так, словно его приперли к стене скамейкой. Он соглашался на любые работы по хозяйству, но, когда мистер Риверс заговорил о рекламе, тут небо показалось ему с овчинку. - Я, пожалуй, не гожусь для рекламы, - пролепетал он почти в отчаянии, расстегивая ворот рубашки. Для мистера Риверса это было прямо-таки сюрпризом. - Не годишься? Но ведь только на этом и основано расширение нашего бизнеса. Ты добываешь больных - я их лечу. В этом все дело! А попутно я обучу тебя профессии. За два года сделаю тебя доктором. - Доктором? - Ну да! Современным доктором, физиотерапевтом. Джерри зажмурил глаза, как девушка, рука которой нечаянно коснулась руки юноши. Но мистер Риверс не забывался ни на миг. Он достал из холодильника еще пару бутылок пива, пожевал соленых земляных орешков и повторил уже в пятнадцатый раз: - К этому надо привыкать. Здесь тебе не Старый свет. Джерри покачал головой. - Как же я сумею рекламировать хиропрактику? - Как угодно. Ты ведь учился чему-то там, в Старом свете. - Да, но у нас хиропрактика не преподавалась. - Я думаю. Там ведь во всем ужасная отсталость. Удивительно, как они еще раздобыли хоть несколько подержанных автомобилей. Джерри хотел было обидеться, но потом вспомнил, что он ведь гражданин вселенной и не к лицу ему национальные предрассудки. Он встал и подошел к окну, за которым открывался бруклинский пейзаж. Непрерывным студенистым потоком двигались автомобили, на тротуарах кишела толпа. Казалось, все куда-то спешат. Люди дорожили временем, полагая, что время - деньги. Тем не менее у большинства времени было гораздо больше, чем денег. - Если хочешь, можешь прогуляться на свежем воздухе, - предложил мистер Риверс после минутного молчания. - Только не ходи далеко, а то заблудишься. Мистер Риверс говорил отеческим тоном, подобно старым холостякам, которые с удовольствием дают молодежи благие советы, если уж не могут более служить ей дурным примером. Джерри одобрил предложение мистера Риверса и начал собираться. Хиропрактик проводил его до порога, продолжая свои добрые наставления: - Чрез час наступит темнота, и тогда надо быть осторожным. Видишь ли, тут тебе не старое тихое захолустье. Тут вечно что-нибудь случается. Я никогда не хожу без оружия. - Оружие? - повторил в изумлении Джерри. - Конечно! У меня всегда пистолет в кармане. На случай нападения грабителей. Не мешало бы и тебе завести оружие. Джерри усмехнулся с чувством определенного превосходства. - У меня пока нет врагов… в этой стране. - У тебя, но не у твоих денег. Лучше обзавестись оружием заблаговременно. Джерри сообщил своему компаньону, что в карманах у него лишь три долларовых билета да несколько монеток мелочи, и храбро устремился на улицу, где все старались обогнать друг друга. Душный августовский вечер был пропитан запахом асфальта. Люди торопливо возвращались с работы домой, чтобы заняться воспитанием детей. Джерри остановился было у витрины, но тотчас получил тумака и справа и слева. В спальне Нью-Йорка было людно и тесно. Он свернул в тихий переулок, где на тротуарах сидели негры, занятые болтовней. Цвет их кожи сливался с чернотой окружающего пейзажа. Бродячие собаки, роясь в кучах набросанного повсюду бумажного сора, искали чего-нибудь съедобного и поочередно подбегали к маленькому киоску, чтобы поднять около него ту или другую заднюю лапу. В киоске продавались фрукты и газеты, духи и открытки. Джерри продолжал путь, полагаясь на свою память и способность ориентироваться. В какой-то подворотне заливался горькими слезами мальчик лет двух. Джерри нагнулся и дал ребенку цент. Когда мальчишка увидел, что монета медная, он швырнул ее с презрением на мостовую и заревел пуще прежнего. Джерри был в глубине души чувствительным человеком. Он любил птиц и детей. Голуби означают мир, а дети приносят своим родителям снижение налогов. Джерри погладил плачущего ребенка по плечу и спросил о причинах его горя. Мальчик оказался откровенным. Он прекратил на минутку плач и ответил: - Отец обманул меня. Он сволочь. - Ну, деточка, не надо так говорить об отце. - Конечно, он обманул меня… - продолжал мальчик упрямо. - Что же он сделал? - допытывался Джерри. - Купил мне воздушный шар и сказал, что это самый большой в мире. - И ты не рад? - Нет, у Томми шар еще больше. Джерри одобрительно улыбнулся и пошел дальше. Мальчишка повалился на спину и заорал еще громче. Казалось, у него были величайшие в мире детские легкие. Обитатель какого-то подъезда вышел и загородил дорогу Джерри, требуя сигарету. Джерри полез в карман и невольно вспомнил мудрый совет мистера Риверса: заведи себе оружие, ибо тут ежедневно что-нибудь случается. Джерри не любил оружия и даже как-то побаивался его. Он умудрился и действительную военную службу пройти невооруженным. Но ведь то было в Старом свете, где прогресс идет такими медленными шагами… Начало смеркаться. Джерри повернул назад и старался идти по самому краю тротуара, держась подальше от домов. Вскоре его внимание привлекла витрина маленького игрушечного магазина. И вот замечательная находка! На витрине среди всякой мелочи лежал хорошенький молоточек. Джерри живо вспомнил сапожника Ионаса Сухонена, имевшего мастерскую на окраине города Куопио. Маленький тщедушный человечек - полтора метра росту, - Ионас Сухонен всегда носил в нагрудном кармане молоток как средство самозащиты. Джерри зашел в магазин и спросил, сколько стоит молоточек. Торговец внимательно осмотрел игрушку и очень любезно ответил: - Цена молоточка пятнадцать центов, но ради рекламы я вам продам его за десять. - Заверните. Лавочник был человек пожилой, худощавый, с морщинистым лицом. Нетрудно было заметить, что он мастер своего дела. Он проявлял исключительную вежливость и безропотность при необыкновенной разговорчивости. Его лицо напоминало высушенную сливу, давным-давно не видавшую солнечных дней. - Это отличная игрушка для ребенка, - произнес он радостным голосом, заворачивая молоток в бумагу. - Превосходная игрушка, лишь бы дети не разбили им окна или не стали колотить друг друга по голове. У вас много детей? - Нет, не очень много, - ответил Джерри, почему-то краснея. - Двое или больше? - Собственно говоря, ни одного. - Прекрасно! Я понимаю. Ваша супруга в ожидании… Это очень разумно: купить игрушки заблаговременно. Только бы родился мальчик! Хотя и девочка ничуть не хуже. И с теми и с другими одинаково много забот. Пока дети малы, у родителей от них вечно болит голова. А когда они вырастают, у родителей начинает болеть сердце. Нет, сам-то я не могу ни на что пожаловаться, - нет! У меня два сына и дочь… - Прошу вас, - перебил Джерри, давая лавочнику десять центов. - Спасибо, сэр. Вы говорите так культурно. Вероятно, вы учились где-нибудь? - Да, в какой-то мере. - Может быть, и в университете, сэр? - Несколько лет и в университете. - Вы, наверно, учитель, сэр? - Да, сэр, вы угадали. - Вот видите, сэр, - продолжал старик бодро, - я встречаю так много людей, что научился распознавать профессию каждого по движениям рук и по манере говорить. У вас руки и речь учителя. Не так ли? Мои сыновья тоже в университете. Фрэнк уже на третьем, а Эдвин на втором курсе. Фрэнк делает отличные успехи, просто великолепные. Его портрет даже помещали раза два в газетах. У него есть будущее. Заметьте: будущее. - Что он изучает? - Изучает? Я не знаю, но он уже сейчас капитан футбольной команды. Ах, сэр, какая это радость для родителей! Конечно, и у Эдвина тоже есть возможности. Он играет в баскетбол. - Так, значит, они ничему не учатся? - О чем вы говорите, сэр? Я же вам только что ясно сказал, что они в университете. - Но неужели они не имеют в виду изучить какую-нибудь профессию? Теперь торговец игрушками счел своим долгом изумиться. Он глядел то на руки, то на лицо Джерри, словно недоумевая, как на этой глупой голове еще держатся волосы. Он бросил десятицентовую монету в кассу и подошел поближе к Джерри. - Сударь мой, - проговорил он, стараясь придать своему голосу наиболее вразумительное звучание. - Ну, может ли быть у молодого человека более блестящее будущее? А если мои ребята уже не смогут с успехом играть в футбол, они всегда будут иметь возможность сдать какой-нибудь экзамен. Эдвин подумывал о том, чтобы экзаменоваться на врача. - Это долгий путь, - заметил Джерри. - Да, по-видимому. Эдвин полагал, что на это может уйти года два. - Вероятно, он хотел сказать два десятка лет? - Нет, нет. Сын моей родной сестры сдал на врача в течение одного года. Кстати, меня зовут Кроникопелос. Я родился в Греции. А ваша фамилия? - Финн. Я рад познакомиться с вами, мистер Кроникопелос. - Так вы, значит. Финн. Я знаю несколько Финнов здесь, в Бруклине. Альберт Финн, между прочим, исключительно похож на вас. Сейчас он сидит в тюрьме Синг-Синг. Он ваш родственник, сэр? - Нет, сэр… - Потом я знаю еще Ивана Финна. Красивый парень. Попался год назад, за похищение человека. Он, вероятно, родня вам? - Нет, сэр… - И еще Джерри Финн, тоже довольно похож на вас. Пожалуй, чуть-чуть повыше. Парню здорово не повезло на прошлой неделе: попробовал ограбить банк и сразу попался. Может быть, он вам родственник? - Да… Конечно… Джерри почувствовал, что краска заливает его щеки. Он засунул игрушечный молоток в карман и продолжал, коверкая слова: - Мистер Кроникопелос, мне было чрезвычайно приятно познакомиться с вами. Возможно, это не последняя наша встреча. Я Джерри Финн. Торговец игрушками отпрянул от собеседника, перекрестился и, широко раскинув руки, бросился загораживать кассу своим телом. Его гладкие, быстро катившиеся слова понеслись еще быстрее, наталкиваясь друг на друга, а мысли закружились каруселью, точно воображение женщины, которое начинает действовать сразу и неудержимо, стоит только мужу поздно явиться домой. Джерри поспешил выбежать на улицу, где ярко раскрашенный рекламный автомобиль в два громкоговорителя расхваливал лучшую в мире зубную пасту. Дойдя до сорок первой улицы, он почувствовал себя почти как дома. Но пейзаж изменился. Ослепительные огни рекламы создавали потрясающе красивое впечатление пожара. Августовское небо, черное с красным отливом, точно задняя стена ада, нависало над пропастью улицы. Нью-йоркская спальня зажигала свои светильники, люди готовились ко сну. Джерри взглянул на часы. Было без четверти семь. Он замедлил шаги и стал разглядывать витрины. Вдруг до него донесся странный шум, ропот толпы; пешеходы остановились. С десяток полицейских автомобилей прокладывал дорогу для рекламного шествия. Через минуту на горизонте появилась украшенная розами открытая машина, стоя в которой толпу приветствовал молодой человек в белом смокинге, окруженный четырьмя девушками-манекенами. Публика была в восторге. Она любит зрелища, как сумасшедший любит отплясывать польку. Но гражданин вселенной Джерри Финн недоумевал. Он никак не мог понять, в чем тут дело. Когда какой-то молодой верзила больно наступил ему сразу на все пальцы левой ноги, Джерри осмелился спросить: - Простите, что здесь происходит? Верзила сошел с ноги Джерри и посмотрел на нашего героя сверху вниз. Рекламный автомобиль был уже совсем близко. От одобрительных возгласов публики едва не лопались барабанные перепонки. Джерри заметил рядом в толпе старенького господина и попытался получить разъяснение от него. Господин ответил сухо: - Разве у вас плохое зрение? В разговор включились двое подростков с ломающимися голосами. Они окинули гражданина вселенной оценивающим взглядом и прыснули со смеху. Один из них сказал: - Держу пари, что этот парень только что явился из Техаса или из Алабамы и никак не разберет, что творится в Нью-Йорке. Второй поддержал: - Да, должно быть, он из глухой дыры, раз даже Билли Бэнкса не знает. Джерри показалось, что он родился где-то на краю света. Он хотел было сказать этим юнцам два-три цивилизованных слова, но тут к нему обратился давешний господин: - У вас, вероятно, неудачное место. Неужели вы не видите нашего парня Билли, радость и гордость всего Бруклина? - Простите, пожалуйста, мою неосведомленность, - смиренно заметил Джерри, - но я, к сожалению, не знаю, кто такой Билли Банке и чем он знаменит. По лицу господина расползлась блаженная улыбка человека, получившего возможность кого-то просветить. Он небрежно закурил сигарету и принялся рассеивать тьму невежества: - Билли Бэнкс - один из парней Бруклина. На днях он установил мировой рекорд: прошел от Бостона до Нью-Йорка на руках за две недели. На это не каждый способен. Нужна хорошая закалка. У Билли она есть. И вот парень разбогател. Сегодня опять ему отвалили сто тысяч! - За что же? - наивно недоумевал Джерри. - За то, что он теперь будет служить рекламой всемирно известного шпината "Пеп-Пеп". Перед мальчиком открылось будущее. Радио и телевидение дерутся за него, а Голливуд уговаривает сниматься в фильме. Толпа стала рассеиваться, поскольку большая часть публики поспешила вдогонку за Билли Бэнксом, героем Бруклина, открывшим путь к славе и богатству. Джерри был чрезвычайно благодарен незнакомцу за полученную информацию. - Благодарю вас, сэр, - произнес он любезно, - разрешите только задать еще один вопрос. - Пожалуйста. - Вероятно, этот Билли Бэнкс больной или инвалид? - Почему же? - Я подумал, что, может быть, у него ноги парализованы или что-нибудь в этом роде. - Нет, насколько мне известно - нет. Он - воплощение здоровья. Вы же только что видели сами, как он встал на сиденье машины и приветствовал нас! - Совершенно верно, - согласился Джерри как-то рассеянно. - Однако я никак не могу понять: зачем нужно человеку ходить на руках, если у него здоровые ноги? Светоч познания швырнул сигарету и сердито посмотрел на Джерри. Затем, отвернувшись, он пошел прочь, повторяя про себя: - Невежда! Не понимает, что значит делать деньги… Джерри чувствовал себя ничтожно маленьким, когда наконец остановился у двери, на которой красовалась шикарная дощечка: "Доктор Исаак Риверс, хиропрактик". 3. ДЖЕРРИ ФИНН ЗНАКОМИТСЯ С ХИРОПРАКТИКОЙ И ПРОИЗНОСИТ ЗНАМЕНАТЕЛЬНУЮ РЕЧЬ Через два дня, когда доктор Риверс и гражданин вселенной Джерри Финн завтракали в своей уютной кухне, почтенный хиропрактик сказал: - До сих пор все шло хорошо. Но теперь необходимо взяться за расширение бизнеса. У меня имеется лишь полсотни постоянных пациентов, да и те начинают просачиваться сквозь пальцы, один за другим. По доброму десятку из них уже скучает могила, а остальные, по-видимому, выздоравливают. Джерри ничего не ответил, ожидая продолжения. И мистер Риверс продолжал: - Если мы получим сотню новых больных, это будет означать увеличение доходов на двести долларов в неделю. Я полагаю, что тебе следует сегодня же вечером начать заниматься своим основным делом. Что ты об этом думаешь? - Каким делом? - Добыванием больных. Кусок пищи застрял у Джерри во рту словно горошина в ботинке, не находя никакого выхода. Волна пессимизма унесла вдруг и аппетит и радость жизни. Казалось, будто и ботинки жмут и ворот тесен. У других людей хотя бы находится смелость признаться в своей робости. Но Джерри молчал. Однако мистер Риверс был убежденным оптимистом, оптимистом до мозга костей. Плотно набив рот салатом, он стал развивать свои аргументы. - Двести долларов дополнительной выручки в неделю - приличная сумма. И, как мы уже раньше договорились, ты получаешь доллар за каждого нового больного. Сегодня мы устроим рекламный митинг на углу Лэйк-авеню и Хагар-сквера. Ты выступишь с речью. - Я? - Именно. - На какую тему? - О хиропрактике, разумеется, или, собственно говоря, обо мне. - Но ведь я еще вовсе на знаю твоего дела. - Тем лучше. Чем меньше ораторы знают о своем предмете, тем охотнее их слушают. Мистер Риверс аккуратно вытер губы салфеткой и провел рукой по своим напомаженным волосам. Выпив кружку пива и ощутив себя наполненным до краев, он закурил сигарету и, пыхтя, встал из-за стола. - Итак, сегодня в семь вечера, - сказал он решительно. Мистер Риверс, похлопывая себя по животу, направился в свою комнату, а его новоиспеченный ассистент с мрачным видом пошел на кухню. Запихнув грязную посуду в моечную машину, он достал из холодильника бутылку виски и налил себе рюмку для укрепления духа. В это время раздался звонок. - Открой же! - закричал мистер Риверс из своей комнаты. Джерри, быстро опорожнив еще одну рюмку, поспешил в переднюю. - Пришел больной! - доложил он через минуту. - Проведи его в кабинет, - ответил хиропрактик и стал, зевая, натягивать белый докторский халат. Больной явился на прием к доктору Риверсу впервые. Джерри смотрел на тщедушного старичка, в красноватых глазках которого поблескивал лучик тоскливого страха. - Снимите рубашку! - велел хиропрактик новичку, а затем обратился к Джерри: - Заполняй историю болезни. Джерри внес в карточку личные данные больного и остался наблюдать за происходящим. - На что жалуетесь? - поинтересовался доктор, когда старичок обнажил верхнюю половину своего туловища, напоминающего вяленую рыбу. - С ногами худо. Сильная ломота. Насилу хожу. - Посмотрим, - сказал хиропрактик, помогая старичку лечь на стол. Диагноз был поставлен в два счета. Выстукивая крючковатыми пальцами хребет больного, мистер Риверс тут же указал своему ассистенту на очаг болезни: - Пятый позвонок снизу сдвинут. С правой стороны - скверный хрящ, который давит на нерв. Необходим электромассаж и тепло. А теперь сделаем небольшую разминочку. Крепкими пальцами массажиста мистер Риверс начал обрабатывать позвонки больного. Старичок то и дело вскрикивал от боли и старался соскользнуть со стола. Но чудо-целитель не выпускал своей жертвы, ловко повертывал ее всякий раз обратно на живот и продолжал свою лечебную "разминочку". - Ой, больно… больно!.. - стонал пациент. - Оставьте, милый доктор, отпустите!.. Но доктор не отпускал. Он знал, что от состояния позвоночника зависит здоровье тела и души человека. И он безжалостно вонзал свои пальцы в каждую межпозвоночную выемку, продолжая это истязание с довольной ухмылкой. Вскоре он пересчитал все позвонки больного от затылка до копчика и обратно - от копчика до затылка и проехался большим пальцем по всему позвоночнику, словно по струнам арфы, не переставая одновременно говорить что-то мудреное о клетках, нервах, обмене веществ и хрящевых затвердениях. Стоны больного перешли уже в громкий вой, но доктор успокаивал: - Чудо еще, что вы до сих пор живы. Весь позвоночник у вас деформирован и сдвинут на целый дюйм влево! И под каждым позвонком образовался хрящ. Вот, например, здесь. И здесь! Он нажал пальцем на один из шейных позвонков, а потом заиграл на хребте старика, точно на ксилофоне. - Довольно… Довольно… - стонал больной. - Нет сил больше… Умираю… - Еще бы! Посмотрели бы вы, что за комок хряща вот хотя бы под этим позвонком! О черт! Целая репа! А этот? - Он работал ловко, как вязальщица спицами; пальцы его увлекались все новыми и новыми поисками. Больной извивался от боли и умолял о пощаде: - Я заплачу десять долларов, только избавьте меня от этой пытки. - У меня такса: два доллара - ни больше, ни меньше, - сказал доктор голосом бесчувственного тюленя. Несчастный страдалец, с отчаянием напрягая силы, попытался вырваться, но доктор Риверс предвидел коварное поползновение своей жертвы и пресек самую возможность попытки к бегству: он вскочил верхом на спину больного, подражая скачке на диком мустанге. Джерри больше не мог наблюдать это зрелище и повернулся к экзекутору спиной. Через минуту все стихло. Доктор спешился и вытер со лба пот. Затем он поднял бесчувственное тело пациента, перенес его с одра мучений на кровать и совершенно спокойно сказал Джерри: - Дай старикашке глоток виски. Минуты через две больной начал приходить в сознание. Он одним духом опорожнил стаканчик виски, поднялся с кровати и стал поспешно одеваться. - Два доллара. Послезавтра приходите снова, - сказал доктор. Больной сунул в руку мистера Риверса две долларовые бумажки, проводив их тем колючим взглядом, какой описан в тысяче уголовных романов. Мистер Риверс хотел было помочь пациенту надеть пиджак, но старичок сделал отвергающий жест и только буркнул: - Довольно с меня вашей помощи. - Вы уже уходите? - поспешил вдогонку энергичный доктор, схватив со стола несколько рекламок, на которых был напечатан его портрет, снятый в пору молодости, сопутствуемый целым рядом прекрасных изречений о целебной силе хиропрактики. - Может быть, вы пожелаете раздать это вашим друзьям, чтобы и они тоже получили здесь помощь и облегчение? - проговорил он жизнерадостным тоном, протягивая больному собрание своих печатных трудов. Больной, не удостаивая взглядом красиво отпечатанный текст, бросил на пол всю пачку и воскликнул: - Стыдились бы! Затем он опрометью кинулся к дверям и скрылся, не прощаясь. - И так бывает, - беспечно заметил мистер Риверс своему ассистенту, который молча наблюдал за ходом событий. Иные пугаются первичной процедуры, но потом все-таки приходят снова. Не успел он договорить, как в прихожей раздался нетерпеливый звонок. - Иди же отвори, - сказал мистер Риверс, - и проси в кабинет. Джерри даже попятился, не веря глазам своим, когда в дверях появился тот же больной, решительно направившийся в приемную. - Я забыл здесь мои костыли, - сказал он почти мирным тоном. - Простите, я тоже не заметил, - отвечал доктор. - Вот они, пожалуйста! Так смотрите же - как я сказал: послезавтра снова. Посетитель ничего не ответил, но, дойдя до дверей, спросил, как будто немного стыдясь: - В котором часу? - В два часа, сэр… - Спасибо, доктор. Мистер Риверс поднял с полу разбросанные рекламки. - Не забудьте и это. Посетитель взял листки, сунул в карман и сказал: - Я раздам их всем знакомым сегодня же. А что? Есть много людей, которым необходимо лечение… Еще раз благодарю вас, господин доктор. Старый, измученный болезнями человек, худой и усохший, словно он жил только по воскресеньям, забыл у врача свои костыли. Он знал о боге лишь понаслышке, но тем не менее он благодарил бога за то, что еще жив. Когда он ушел, мистер Риверс и гражданин вселенной Джерри Финн, выпив по глотку виски, приступили к составлению программы на вечер. Бизнес необходимо было расширять. Надо было нести в народ чудеса хиропрактики. На роль апостола этого благородного знахарства был избран мистер Джерри Финн, которого некогда Старый свет назвал величайшим в мире правдолюбцем; теперь он готовился стать лекарским ремонтером, вербовщиком пациентов. Хагар-сквер - это "публичная" часть Бруклина, где свободные граждане свободной страны могут открыто проявлять свободу слова: каждый имеет право превозносить свое и порицать чужое. Здесь зашли настолько далеко по линии свободомыслия, что даже позволили выступить в парке негритянской певице Мариан Андерсон, хотя ее место было в Гарлеме. Вечер выдался ласково-теплый, почти жаркий. Погода исключительно благоприятствовала торговле мороженым и кока-колой, а также деятельности всемирно известного картеля "Транспирант", организовавшего на днях массированную рекламную атаку против докучливой потливости: "Зачем вы терзаете ближних своих противным запахом, когда несколько капель "Айседоры" могут ликвидировать вашу потливость?" Часовая стрелка приближалась к семи. Одетый в белый смокинг, Джерри Финн прохаживался по боковой дорожке парка вместе с доктором Риверсом и старался держаться так, как подобает мужчине. Им овладела мучительная, безликая тупость, и он все более терялся. Но доктор был оптимистом, как мы уже и раньше неоднократно упоминали, и любая ситуация казалась ему ясной. Он напряженно вглядывался в шумный поток Лэйк-авеню, ожидая что вот-вот наступит великий взлет его жизни, за который заплачено восемьсот долларов. Организацию этого взлета он поручил заботам всемирно известной рекламной фирмы "Стерлинг и сын". В семь часов без одной минуты раздались первые фанфары, и на улицу из каких-то ворот выкатился радиоавтомобиль. Из громкоговорителя неслись популярнейшие мелодии, а в промежутках между ними - краткие сообщения: "Болезни побеждены! - Человеческая жизнь продлена! - Это факт, а не реклама! Абсолютно правдивая информация. Выступает всемирно известный профессор Джерри Финн…" Джерри охватила дрожь. Его белый смокинг потемнел под мышками от пота, а стекла очков застлал густой туман. Но доктор Риверс был оживлен, как лентяй в субботу. Он прищелкивал пальцами, подталкивал Джерри в бок и восторженно вскрикивал: - Джерри, друг! Смотри, смотри-ка! Нет, не зря они все-таки содрали с меня восемьсот долларов. Джерри смотрел вперед, как пьяный, видя перед собой один лишь колеблющийся туман. Медленно двигавшийся радиавтомобиль свернул на центральную аллею парка, распространяя вокруг фимиам рекламы. За машиной шли девять полуголых красавиц с большими плакатами. Все девушки были разительно похожи на Мэрилин Монро. Выросший на краю света Джерри Финн и не подозревал, что характерный женский тип, представительницей которого была Мэрилин Монро, вот уже два месяца как утвержден в качестве стандарта женской красоты. Мэрилин Монро стала нормой. Радиоавтомобиль остановился в центре парка, и все Мэрилин выстроились вокруг, точно ангельская стража. Они и впрямь походили на ангелов: их очаровательные тела не были обременены земными одеждами. В несколько минут весь Хагар-сквер наполнился до краев. За публикой неотступно следовали мороженое и кока-кола, сборщики милостыни - посланцы различных благотворительных обществ, и, наконец, самые ловкие в мире воры-карманники. Прозвучал национальный гимн, после чего диктор попросил тишины: - Речь идет о сбережении миллионов долларов. Когда говорит мистер доллар, все обращаются в слух. Так и тут моментально наступила тишина, и диктор беспрепятственно продолжал: - Народ Америки в течение прошлого года истратил на больницы и на оплату докторских счетов более восьми миллиардов долларов. Подумайте, сколько тут придется на душу! Эту цифру можно значительно уменьшить, если последовать мудрым советам профессора Джерри Финна. Мы горды тем, что имеем возможность сегодня представить публике всемирно известного профессора Джерри Финна. Прошу вас, мистер Финн! Профессор Финн нетвердыми шагами поднялся на трибуну. Мэрилин встали почетным караулом вокруг помоста, в то время как из радиоавтомобиля троекратно прозвучали торжественные фанфары. Публика захлопала в ладоши и стала тесниться поближе к трибуне, поближе к девяти грациям нового времени. Обстановка напоминала клуб нудистов, где человеку не смотрят в лицо. Величайший в мире правдолюбец, гражданин вселенной Джерри Финн начал речь: - Дорогие граждане! У каждого имеется позвоночник или спинной хребет. Хребты бывают весьма различные. У одних индивидуумов позвоночник прямой, как струна, а у других - скрюченный. Бывают люди и вовсе без хребта. Таковы, в частности, многие государственные деятели, члены конгресса, а также некоторые мужья. Им зачастую довольно туго приходится в жизни, поскольку бесхребетного человека никто не уважает. Бурные возгласы одобрения прервали Джерри на полуслове. Стиснутый в толпе, задыхающийся от радости доктор Риверс вытер со лба крупные капли пота. Прожекторы вонзали в небо острые лезвия своих лучей. Джерри достал из кармана шпаргалку, на которой была написана его речь, и продолжал: - Вы слишком хорошо знаете, чего стоят болезни. У каждого школьника имеются очки, вставные зубы, катар желудка и табачный кашель, а у каждого взрослого непременно найдется какая-нибудь тяжелая болезнь. И все почему? Только потому, что люди не интересуются своими спинными хребтами. Когда всемирно известный американский врач, доктор Пальмер, основал школу хиропрактиков, над ним смеялись. Но теперь уже не смеются. Теперь доказано, что неправильное положение позвонков вызывает ущемление нервного ствола, что влечет за собой тысячи болезней. Итак, позвонки необходимо поставить на место - и они будут поставлены на место, если вы своевременно прибегнете к помощи хиропрактики. Бруклин может гордиться тем, что здесь живет лучший в мире хиропрактик, доктор Исаак Риверс, который поднимает на ноги калек и заставляет плясать увечных. При этих словах одна из Мэрилин подняла над головой, так чтобы видела публика, плакат, на котором было лишь одно слово: "Хлопайте", - и публика захлопала. Из радиоавтомобиля опять прозвучали фанфары, после чего профессор Финн продолжал: - Вы видите здесь, рядом со мною, девять самых красивых в мире женщин… Ему опять пришлось остановиться на полуслове, потому что в публике некоторые женщины подняли ужасный свист, на что мужчины, в свою очередь, ответили громкими криками "ура". Диктор из автомобиля попросил тишины, и мистер Финн заговорил: - Взгляните на спины этих женщин, открытые взорам публики вплоть до четвертого позвонка, считая снизу (тут Мэрилин повернулись на сто восемьдесят градусов). Они - точно изящные произведения искусства. Вы не найдете на этих спинах ни одного дефектного позвонка. Такую спину может иметь каждый, кто своевременно обратится к доктору Исааку Риверсу. Запомните: доктор Исаак Риверс! Сорок первая улица, дом восемьсот восемьдесят один. Лучше всего записаться на прием заранее, чтобы избежать несчастных случаев, неминуемых в давке, которая начнется потом. Исаак Риверс излечит вас от всех болезней. Старики вернут себе молодость, а похоронные бюро обанкротятся. Запомните: _Исаак Риверс!_ С помощью хиропрактики мы покорим весь мир. Все церкви будут когда-нибудь благословлять Исаака Риверса. Запомните: мы живем благодаря нашим позвоночникам. Продемонстрируем же всему миру, что у нас в Америке лучшие в мире позвоночники… Джерри кончил свою речь, после чего из радиоавтомобиля понеслось непрерывной лентой: "Исаак Риверс, Исаак Риверс, Исаак Риверс…" Спектакль, стоивший восемьсот долларов, был увенчан достойным финалом: все Мэрилин как одна исполнили популярную песенку "Люблю твою спину, мой милый". Доктор Риверс стал пробираться к трибуне, напевая куплеты, выученные когда-то давно еще на родине: В Америке достаточно кнопочку нажать - И завертятся колеса, все пойдет плясать. Вот король американский весело живет: Он сидит у этой кнопки, апельсин жует… Джерри Финн больше не верил собственным устам. Он произнес речь на тему, о которой имел минимальное представление. Однако он утешал себя мыслью, что ведь и на старой его родине люди тоже иногда так поступали. Он вспомнил одного специалиста по народному хозяйству, который даже защитил докторскую диссертацию, причем использовал в качестве источников для нее телефонную книгу да несколько старинных народных песен. Он, видно, тоже не слишком задумывался над своей профессией. 4. ДЖЕРРИ НАЧИНАЕТ ЗАНИМАТЬСЯ ХИРОПРАКТИКОЙ И ВПЕРВЫЕ ПУСКАЕТ В ХОД СВОЙ МОЛОТОК Реклама обладает чудодейственной силой: она заставляет людей нуждаться в том, о чем они раньше даже и не слыхали. Мысли тысяч бруклинцев завертелись теперь вокруг их позвоночников. Женщинам хотелось иметь безупречную спину Мэрилин, которую можно обнажить, не стесняясь, вплоть до четвертого позвонка. Позвоночник взбудоражил общественное мнение. Какие-то циники, правда, утверждали, будто бы общественное мнение есть лишь чье-то частное мнение, послужившее началом эпидемии. Но зачем нам говорить о циниках, которые вечно стараются заразить окружающих сомнением, замечают во всем только стоимость, цену, но не видят достоинства, и - кто знает? - стали циниками, возможно, только потому, что женились по первой любви!.. Поговорим лучше о практике доктора Риверса, внезапно ставшей предметом разговоров и отличным источником доходов. Еще только светало, когда начала выстраиваться внушительная очередь на прием к доктору Исааку Риверсу. К половине десятого хвост вытянулся уже на четверть мили, ввиду чего полицейские власти начали раздавать больным порядковые номерки. В одиннадцать часов доктор Риверс повысил таксу до трех долларов, но и после этого из очереди ушло только два человека: один был скряга, который и о двух долларах еще собирался поторговаться, а другой - профессор-экономист, за несколько дней до того выпустивший книгу о губительной роли инфляции. Первый час приема прошел под знаком небольшой паники, но потом доктор Риверс и его помощник профессор Финн вспомнили о серийно-поточном методе, который так хорошо зарекомендовал себя на производстве, давая возможность быстро удовлетворять повышенный спрос. В просторной жилой комнате моментально был устроен второй кабинет, где начал принимать больных профессор Финн. Вопрос относительно пола больных решили по жребию. Судьба послала Джерри Финну женщин. Он начал принимать пациенток по четыре и рационализировал свой труд таким образом, что пока он осматривал позвонки одной больной, другая принимала горное солнце, третья одевалась, а четвертая раздевалась. Благодаря такому методу он смог пропускать по восьми человек в течение часа, и его брутто-доход поднялся до двадцати четырех долларов в час. Однако, несмотря на это, доктор Риверс не был доволен им. Когда Джерри зашел в кабинет шефа разменять деньги, доктор Риверс заявил ему, что принимает уже по десять больных в час. После полудня он еще ускорил этот бешеный ритм и за час успевал обслужить уже двенадцать человек. Столь высокого результата он добился за счет того, что укладывал своих пациентов на стол по двое и разминал одновременно два хребта. В таком методе было еще одно немаловажное преимущество: оба больных выдерживали лечение без звука, потому что каждый стеснялся другого и ни один не смел роптать: В час пополудни они объявили восьмиминутный перерыв на обед, в течение которого могли перекусить и больные. После перерыва авральные работы продолжались с еще большим рвением. К шести часам доктора успели пропустить более трехсот больных, а в восемь они прекратили прием. В течение трех следующих дней наплыв больных не уменьшался, но затем поток пошел на убыль. За первую неделю доктор Риверс покрыл рекламные издержки и увеличил сумму своего вклада в банке на тысячу долларов. Вознаграждение профессора Финна составило восемьсот долларов. Такая материальная база вызвала существенные перемены в мироощущении нашего героя. До сих пор его ближайшим сердечным другом была собственная нательная рубашка, но теперь он испытал чувство великого восхищения и горячей привязанности к деньгам. Бывали, правда, моменты, когда он говорил себе, что деньги ему вовсе никакая не родня, но эти слабые вспышки сентиментальности были очень редкими. Он, сам того не ожидая, сделался позвоночным доктором - каким-то шарлатаном поневоле - и не хотел идти против судьбы. После первых дней "врачебной практики" он плохо спал ночами. Лежа в кровати и мучительно пытаясь заснуть, он считал овец, потому что за день насмотрелся на коров и баранов. В один прекрасный день на прием к нему явилась дама неопределенного возраста, у которой на пальцах и зубах сверкало золото. Когда Джерри попросил ее раздеться, дама, бросив нерешительный взгляд на других пациенток, сказала: - Мне бы хотелось поговорить с доктором наедине. Через полчаса она получила такую возможность. В ее взгляде, устремленном на доктора, смешались восхищение, глубокое почтение и ужас. Все врачи ежедневно встречают такие взгляды пациентов, привыкших видеть в докторе какого-то сверхчеловека. Джерри достал чистую карточку. - Имя? - Агнес Лоусон… Эл-о-у-эс-о-эн, - ответила дама. - Замужем? - Да. Разумеется. - Возраст? - Мне… Ну, разве это так необходимо?.. Как уже известно читателю, Джерри Финн - человек деликатный. И тут он весьма деликатно обошел щекотливый вопрос, перейдя прямо к делу: - На что жалуетесь, мадам? - Собственно… сама я ни на что не жалуюсь, - начала женщина издалека. - Я чувствую себя превосходно. Но я хотела бы посоветоваться с вами относительно здоровья моего мужа. - Отчего же он сам не обратится к врачу? Или он не в состоянии передвигаться? - О, конечно, в состоянии, но… Вы разрешите мне закурить? - Пожалуйста, пожалуйста, мадам. Джерри предложил даме огня, стараясь в то же время получше разглядеть ее. Со странным чувством он смотрел на ее лицо, на локоны, окрашенные под светлую блондинку. Перед ним была пятидесятилетняя Мэрилин Монро. Очевидно, миссис Лоусон носила в сердце большую тайну, и Джерри с любопытством приготовился выслушать ее. - Мы уже три месяца женаты, - начала женщина тихо. - Вернее, уже три с половиной. Все бы, кажется, хорошо, но муж со мною так холоден… Он, конечно, вежлив и предупредителен, но в то же время - совсем как чужой. Он еще ни разу не приблизился ко мне. Вы, доктор, конечно, понимаете? - Да, да. Продолжайте. - Я просто не могу понять такой холодности. Муж только похлопывает меня по плечу, и больше - ничего. Но ведь это же невыносимо! Вы меня, конечно, понимаете, доктор? - Да, конечно. Вы можете говорить во мной вполне откровенно. - Я уже пятый раз замужем, и мне такая холодность кажется очень странной. И это ведь оскорбляет чувства женщины. Так обходиться можно с молодыми девчонками, но не с женщиной. Я хочу, чтобы вы, доктор, внимательно исследовали моего мужа. Я слыхала, что холодность у мужчин бывает от позвоночника… Джерри вглядывался в ее лицо, черты которого были покрыты плотным слоем краски, непроницаемым, как маска разбойника. Он видел женщину, прекрасный романс которой - опус номер пятый - прозвучал до конца в день свадьбы. Ее пятый брак был поистине потрясающей драмой, герой которой совершил самоубийство еще до начала первого акта. Джерри прошелся по комнате, потирая виски и стараясь произвести на пациентку хорошее впечатление. - Простите, миссис Лоусон, - сказал он тихо. - Я должен знать ваш возраст. Видите ли, нам, докторам, можно свободно рассказывать все. - В ноябре мне исполнится восемьдесят два года, - ответила она бесхитростно. - Ни за что бы не поверил! - воскликнул Джерри. - Вы чудесно сохранились! Возле глаз у дамы появились довольные морщинки. Откинув волосы, она показала шрам у себя за ухом и сказала: - Две операции: мне подтягивали кожу. Между прочим, оба раза в Европе. И, кроме того, я получила несколько инъекций гормонов. - И все-таки это необычайно, - изумился Джерри. - Без лести, я все время думал, что вы моложе меня. А вашему нынешнему супругу тоже за восемьдесят? - Н-нет… не совсем… Он несколько моложе… - На сколько лет? Пожалуйста, не стесняйтесь, миссис Лоусон. Мне, как доктору, вы можете открыться вполне. Несколько мгновений миссис Лоусон молчала. Наконец она медленно проговорила: - Теперешнему моему супругу недавно исполнилось двадцать шесть лет. - Двадцать шесть?! - Да. И если в этом возрасте мужчина уже холоден - очевидно, у него что-нибудь не в порядке. Я никогда еще не встречала ничего подобного. Правда, мои родственники утверждают, что Чарльз Лоусон женился на мне только из-за денег, но это просто низкая зависть. Когда я первый раз выходила замуж, родственники моего мужа говорили то же самое обо мне. Тогда мне было семнадцать лет, а мужу - немного более семидесяти. И все у нас было хорошо. А сейчас! Миссис Лоусон заплакала, - надо отдать ей справедливость, глаза источали слезы безотказно. Джерри обещал ей поговорить с мистером Лоусоном и заверил, что холодность мужчины, если только она связана с позвоночником, легко излечима. - Сколько я вам должна, доктор? - спросила миссис Лоусон дрожащим голосом. - Два доллара, - ответил Джерри машинально. - Два доллара? - переспросила она. - Не смейтесь надо мной, милый доктор. Возьмите пока хотя бы это. Она дала Джерри билет в сто долларов и продолжала: - Если Чарльз победит свою холодность и будет обходиться со мной так, как настоящему мужу следует обходиться с женой, - вы, конечно, понимаете, доктор? - я заплачу вам сколько угодно. Но если Чарльз неизлечим - я потребую развода. Об этом я уже советовалась со своим адвокатом, и он уверяет, что для развода имеются все основания. Но, может быть, вы, доктор, попробуете как-нибудь подействовать своими средствами. А то мои родственники могут, пожалуй, назвать меня легкомысленной, если после такого короткого замужества я начну хлопотать о разводе. - Я сделаю все, что только в возможностях хиропрактика, - ответил Джерри. - Прежде всего я бы хотел побеседовать с вашим супругом. - Может быть, вы примете его сейчас? Муж ожидает меня в машине. Лицо профессора Джерри Финна стало белым, как цинковые белила. Но он не хотел сознаться, что трусит. - Приму, - ответил он заикаясь. - Я готов… Женщина вышла из комнаты; Джерри скрестил руки на груди, подобно Лютеру, окончательно доказавшему несостоятельность католической церкви. Он поспешил в кабинет мистера Риверса, чтобы посоветоваться с коллегой, но у того было трое пациентов на процедуре, четвертый собирался уходить, а пятый раздевался, и доктор не мог уделить сколько-нибудь внимания Джерри. Он ответил машинально: - Не думаю, чтобы разминка помогла, но тем не менее попытайся. Мистер Лоусон принадлежал к числу мужчин, до позвоночника которых не так-то легко добраться. Он был выше Джерри на полголовы и в плечах широк, как мамонт. - Чего тебе от меня надо? - спросил он профессора Финна, перекатывая губами сигарету и многозначительно надвинув шляпу на самые глаза. Джерри обратил свой взгляд на миссис Лоусон и заметил: - Мадам, я хотел бы поговорить с вашим мужем с глазу на глаз. Не угодно ли вам на минуточку пройти в комнату для ожидания? Женщина вышла, полная надежд, ибо она верила в чудеса, и Джерри остался наедине с мистером Чарльзом Лоусоном. Ситуация складывалась напряженная. Чарльз Лоусон был характерным представителем известного типа людей, которых можно видеть на экране кино и которые описаны во множестве уголовных романов. Он был, что называется, круто сварен и весьма неудобоварим. На нем был роскошный костюм, дорогие ботинки и шляпа. Будучи расточительным в одежде, он, по-видимому, экономил на разговоре: употреблял слова исключительно дешевые и низкопробные. - Какого дьявола ты от меня хочешь? Джерри инстинктивно ощупал свой карман и убедился, что молоток под рукой. - Мистер Лоусон, - сказал он с деланной любезностью, - я надеюсь, что вы в разговоре со мной будете пользоваться иным языком. - Я говорю настоящим языком, а ты сюсюкаешь черт знает по-каковски. Ну ладно, давай выкладывай, что ты имеешь мне сказать. - Ваша супруга открыла мне свою тревогу и… - Моя супруга? - перебил мистер Лоусон. - Ага-а-а, ты хлопочешь об этой старой хрычовке! Ну, что же ей нужно? Она уже и тут ныла, что я чересчур много транжирю? Сама она, черт бы ее взял, высохла настолько, что ей и мотовство уже не доставляет удовольствия! Мистер Лоусон засунул руки в карманы, выплюнул сигарету и погасил ее ногой. Джерри заметил, что положение становится угрожающим, но сотня долларов обязывала его продолжать. - Дело серьезное, мистер Лоусон. Вы пренебрегаете своей женой. Вы не исполняете супружеских обязанностей… Мистер Лоусон выпятил грудь и начал наступать на Джерри. - Слушай ты, лекарь! Какого черта ты суешь свой поганый нос в мою семейную жизнь? Я тут узнал, что ты недавно прибыл в Америку из Старого света. Ты, что же, собираешься учить нас, как надо жить, а? - Если будет такая необходимость, я могу взяться и за это, - ответил Джерри. - Нет, ошибаешься, здесь европейских учителей не требуется. Мы сами справляемся с нашими делами. Без вас. Скажи на милость, чего тебе тут надо? Джерри до боли прикусил губу. Но сотенная бумажка вынуждала его говорить дальше. - Любезнейший мистер Лоусон, я не имел намерения обидеть вас, но поскольку ваша супруга обратилась ко мне за помощью, я счел своим долгом поговорить с вами. - Супруга?! Эта мумия уже три месяца бегает по докторам за лечением для меня, тогда как ей самой надо бы полечить свою голову. - Но почему же вы не выполняете своих обязанностей? Мистер Лоусон вынул руки из карманов и поднес кулачище к самому носу Джерри: - Заткнись ты! Женился бы сам на восьмидесятидвухлетней карге, тогда бы и говорил! - Мистер Лоусон, я еще раз прошу вас употреблять в этом доме более пристойные выражения. - Пошел ты, знахарь, подальше! В Европу свою проваливай! Джерри не мог больше сдержать свой гнев. Указав широким жестом на дверь, он вдруг воскликнул: - Вон! Я не привык иметь дело с таким негодяями. Уходите! Мистер Лоусон еще больше надвинул шляпу на глаза и прошипел сквозь зубы: - Бывают на свете люди сроду слепые, а некоторые слепнут оттого, что глаз не уберегли. И, как бы ставя точку в конце фразы, он припечатал свой кулачище прямо в бровь Джерри. Незадачливый хиропрактик ударился затылком о стол, и перед глазами его заплясали такие звезды, каких и в кино не увидишь. Но мозг его работал лихорадочно быстро. Выхватив из кармана маленький игрушечный молоточек, Джерри неожиданно сделал стремительный выпад и нанес верные резкие удары по обеим коленям противника. Рефлексы мистера Лоусона действовали отлично: колени его подкосились, он упал ничком и не смог подняться. Мистер Риверс, услыхав небольшую перепалку, поспешил на место происшествия. Видя пациента в молитвенной позе, он ворчливо заметил своему компаньону: - Мы ведь условились, что мужчин принимаю я. Тут он подхватил мистера Лоусона под руки, произнося на ходу привычные слова утешения: - Слабость в коленках и отнятие ног происходят от позвоночника. Вам следовало прийти раньше. Давным-давно надо было… Когда через минуту Джерри заглянул в кабинет доктора Риверса, глазам его представилось великолепное зрелище: мистер Лоусон без сознания лежал на полу, раздетый по пояс, а доктор Риверс восседал на нем верхом, разминая и выстукивая позвоночник молодого супруга своими крепкими пальцами. Джерри тихонько приоткрыл дверь и пошел в ванную делать примочки к распухшей брови. Он свято поклялся, что никогда больше не станет вмешиваться в супружеские отношения. Как бы там ни было, но он был доволен тем, что недолго длившаяся эротическая трагикомедия принесла ему сто долларов чистоганом, - эту прибыль он не собирался включать в свои расчеты с мистером Риверсом. Женщина знает смысл любви, а мужчина - ее цену. 5. ДЖЕРРИ ФИНН СТАНОВИТСЯ АГЕНТОМ ВСЕМИРНО ИЗВЕСТНОГО ДОКТОРА АЛЬБЕРТА ХИНСЕЯ И ВСТУПАЕТ НА ПУТЬ ИСКУШЕНИЙ Дня через два в самой распространенной бульварной газете Нью-Йорка появилось сообщение о том, что миссис Чарльз Лоусон возбудила дело о разводе со своим пятым мужем. "Колоссально богатая нефтяная королева, - писала газета, - пробыла замужем на этот раз всего лишь сто четырнадцать дней. Миссис Лоусон обвиняет своего мужа в душевной грубости и в неисполнении супружеских обязанностей. Мистер Чарльз Лоусон ранее привлекался к суду и отбывал наказание за неоднократный шантаж и изнасилования. Следует отметить, что знаменитой нефтяной королеве исполнилось 82 года, а ее нынешнему супругу - 26 лет". В качестве концовки было напечатано жирным шрифтом следующее изречение: "Антикварная вещь такова, что цена ее возрастает по мере того, как потребительная стоимость падает". Джерри прочел заметку вслух, но мистер Риверс не нашел в ней ничего увлекательного. Он только усмехнулся: - Я всегда говорил, что лучшее средство сократить число разводов - не жениться. - Ты, вероятно, помнишь мистера Лоусона? - спросил Джерри. - Нет. - Это тот хулиган, который украсил меня синяком. - Тот самый мерзавец, который ушел тогда, не заплатив ни цента? А я еще потратил добрых десять минут на борьбу с ним, пока сумел уложить его на живот. Доктор Риверс взял из рук Джерри газету, прочел заметку сам и закончил высказыванием следующего собственного афоризма: - Супружество - это игра двоих, в которой оба проигрывают. Рабочий день снова закончился более чем двумястами долларов чистой прибыли. Прошло уже около получаса после того, как ушел последний пациент, и хиропрактики сидели в кабинете доктора Риверса, приводя в порядок карточки больных. Личность Исаака Риверса оставалась для Джерри такой же загадкой, как и две недели назад, когда наш герой, теперь поднявшийся до профессора, стал помощником хиропрактика. Этот массажист сам домассировался до доктора и теперь всей пятерней греб доллары из человеческих позвонков. Временами Риверс производил впечатление вечно юного, забывшего свой возраст американского финна-полубродяги, который научился читать и писать, переезжая с места на место; а порой он казался замкнутым отшельником, скрывающим все, что могло бы его выдать. Он никогда не был склонен рассказывать о своей жизни и о родственниках. В этом отношении он был похож на мула, который не видит оснований гордиться своими родителями. Бывали минуты, когда Джерри восхищался безграничной энергией, трудоспособностью своего шефа и его оптимистической душой, в которой отовсюду сияло солнце. Но бывало и так, что Джерри раздражала умственная ограниченность коллеги. Порой к Исааку Риверсу так и просилась одна чисто американская пословица: чем глупее фермер, тем крупнее картофель. Он был из числа тех людей, которые проходят счастливыми по узенькой дорожке между простотой и посредственностью и всегда с довольным видом глядятся в зеркало. Мистер Риверс напевал песенку. Он был доволен собой и своими успехами! Пятьсот девяносто новых больных за одну неделю! Он уже мог тягаться с модными врачами Нью-Йорка, которые ставят диагноз, судя не столько по состоянию больного, сколько по его состоятельности. Звонок в передней прервал работу компаньонов. Мистер Риверс поглядел на часы. - Без четверти девять. Кто это стремится на прием так поздно? - Открыть? - спросил Джерри. - Пойди посмотри. Джерри чуть приоткрыл дверь, но посетитель распахнул ее и быстро шагнул в переднюю. - Вы доктор Риверс? - спросил вошедший - коротенький человек с быстрыми красноватыми глазками. - Нет, мое имя Финн. - Отлично. Я доктор Попкин, сотрудник всемирно известного доктора Хинсея. Наверно, вы меня знаете? - Я помню ваше имя, - ответил Джерри, хотя слышал его впервые. Доктор Риверс выглянул из кабинета и, видя под мышкой вошедшего кожаный портфель, казалось, догадался о цели этого визита. - Я не нуждаюсь в страхова… - Страхование? - переспросил вошедший. - Да, именно. Я уже застраховал свою жизнь, автомобиль, здоровье, сбережения и даже все мои будущие путешествия. - Это просто великолепно! - воскликнул посетитель восхищенно и обнажил свой голый череп. - И мне следовало бы поступить так же. Мое имя - доктор Роберт Попкин. Разумеется, вы знаете меня? - Нет, не знаю, - ответил мистер Риверс, отрицательно качнув головой. - Я Исаак Риверс. Доктор Попкин протянул свою маленькую мягкую руку, и его тонкие пальцы врача-гинеколога хрустнули в огромной, сильной лапе массажиста. Они прошли в комнату, и доктор Попкин привычным взглядом пробежал по развешанным на стенах таблицам, показывающим различные положения и формы позвоночников. Доктор Попкин обладал благословенным даром речи и не давал словам заржаветь. - Я пришел к вам с очень интересным предложением, - начал он без запинки, в то же время ловко поглаживая свою голову, на которой прическа делается с помощью бритвы. - С чрезвычайно интересным предложением, уважаемые господа! Среди ваших пациентов имеется громадное количество женщин, не правда ли? У вас бывают женщины всех возрастов. Мистер Риверс, бросив строгий взгляд на Джерри, подумал: "Если ты, голубчик, явился, чтобы сцапать меня и Джерри за знахарство, так ты ошибаешься: у меня есть законное разрешение заниматься хиропрактикой и держать учеников". Гость ожидал ответа. - Я не хочу касаться ваших профессиональных тайн, господа, - поспешил он рассеять возможные опасения, - но, видите ли, коллеги, дело в следующем: я сотрудник доктора Альберта Хинсея, и… - А кто он такой? - перебил мистер Риверс. - Как, неужели вы не знаете доктора Хинсея? Я назову имя по буквам: Ха - хилый, и - икота, эн - невинность, эс - свинья, е - езда, "и" краткое - Хинсей, Альберт Хинсей. Он является автором лучшего бестселлера прошлого года "Женщина хочет мужа", а теперь… - Я не покупаю книг! - воскликнул мистер Риверс решительно. - Конечно, вы не покупаете, дорогой доктор. Но сейчас речь идет не о покупке книг, а о сотрудничестве. - Я не вступаю ни в какое сотрудничество, - парировал мистер Риверс еще решительнее. Но доктор Попкин нисколько не смутился и продолжал свое: - Позвольте мне объяснить, господа, о чем идет речь. Мой друг Альберт Хинсей теперь готовит новый бестселлер, предварительная реклама которого начинается с завтрашнего дня. Книга будет называться "Институт любви, или Половое поведение современной женщины дома и вне дома, в свете новейших исследований методом научного анкетирования". Мистер Риверс перекрестился, но Джерри Финн почувствовал интерес к предмету и заметил: - Тема книги вызывает любопытство. - Нет, дорогой мой, гораздо больше: она вызовет революцию, - ответил доктор Попкин. - Широкую публику интересуют три вещи: деньги, любовь и преступление. Те, кто не способен научно рассматривать любовь, пишут о деньгах и преступлениях. Специальной областью доктора Хинсея является любовь в широком смысле слова. Один голландский врач попытался было тоже взяться за этот вопрос, но описанный им идеальный брак не соответствует нашему жизненному ритму, основанному на сенсациях. У доктора Хинсея гениальный метод: он создает свой новый бестселлер на основе научно составленных анкет. Предстоит опросить по крайней мере десяток тысяч женщин и узнать их мнение о половой жизни. Агенты, проводящие опрос, должны рассеяться по всем тем местам, куда сходятся женщины. Доктор Хинсей может научно подтвердить, что женщина охотнее всего поверяет свои деликатные дела попу, врачу и любовнику. Из представителей этих категорий в настоящее время уже отобрано более четырехсот агентов для проведения анкетирования, но теперь, для полноты картины, нам нужен еще хиропрактик. Доктор Попкин поглядел вопрошающе на спинохребетных докторов и сказал: - Желаете ли вы оказать услугу медицинской науке? - Вы имеете в виду - услугу доктору Хинсею? - заметил мистер Риверс. - Совершенно верно. Это по существу одно и то же. Я знаю, что у вас обширная практика среди женщин и вы легко могли бы задать своим пациенткам несколько деликатных вопросов. - Например? - поинтересовался Джерри. Доктор Попкин раскрыл портфель и достал оттуда пачку анкетных бланков. - Вот они, вы легко разберетесь во всем. Если, например, больная не желает отвечать на какой-либо вопрос, вы делаете пометку в графе "Не сумела ответить" или "Не знает". Имена больных записывать не нужно, достаточно лишь указать их возраст и семейное положение. За каждую анкету вам будет уплачено по три доллара - после того, как труд будет опубликован и распродан в "количестве полумиллиона экземпляров. Доктор Хинсей полагает, что католическая церковь запретит всем католикам читать и покупать эту книгу, благодаря чему тираж может увеличиться в течение двух недель по крайней мере до миллиона экземпляров. Но вот, господа, теперь я хотел бы услышать ваше мнение. Мистер Риверс пожал плечами. - У меня нет никакого мнения, поскольку в настоящее время я принимаю исключительно мужчин. Женщинами занимается мистер Финн. Доктор Попкин обратился к Джерри: - В самом деле! Ведь вы же тот, кто так блестяще выступал в Хагар-сквере. Я лично не слыхал, но моя давнишняя постоянная пациентка миссис Лоусон рассказывала мне о вас. Вы недавно прибыли из Европы? - Да. - Вы имели там хорошую практику? Джерри вспомнил свои неудачи на газетном поприще и ответил уклончиво: - Так себе. - Да, конечно. Ведь ничего хорошего в Европе и не может быть, поскольку там нет свободы. В каждой стране государство устанавливает, что должен делать врач. Здесь иное: здесь врачи устанавливают, что должно делать государство. Но вернемся к делу. Итак, вы согласны быть агентом по анкетированию? Имейте в виду: задача эта необычайно далекого прицела, ибо подобное исследование содействует социальному прогрессу во всем мире. Джерри взглянул было на мистера Риверса в надежде получить совет, но старый хиропрактик только буркнул: - Решай сам, дело твое. Подумав немного, Джерри Финн решил оказать услугу науке и социальному прогрессу во всем мире. В восемь часов следующего утра на прием явилась дама неопределенных лет, с прострелом, мучившим ее уже две недели. Дама начала освобождать себя от одежды, а Джерри сел к столу и, достав анкетный бланк, приступил к опросу. - На этот вопрос я не отвечаю, - резко заявила дама. - Ну… хоть примерно? - Меньше сорока. - Давно ли вы замужем? - Немного более месяца. - Это ваш первый брак? - Нет, уже пятый. - В каком возрасте вы впервые вышли замуж? - Кажется, мне было лет шестнадцать. - Вы были тогда еще невинной девушкой? Женщина перестала раздеваться. - На этот вопрос я не отвечаю. Джерри сделал пометку в графе "Не знает" и продолжал допрос: - Каким образом вы впервые отдались мужчине: а) в порыве страсти; б) из чувства жалости к партнеру или в) с намерением иметь ребенка? Дама ничего не ответила и начала поспешно одеваться. Джерри сделал пометку в графе "Не сумела ответить" и продолжал: - Были ли вы неверны в браке: а) однажды, б) изредка, в) постоянно? Ответа не последовало. Джерри оторвал глаза от анкеты и невольно отшатнулся: больная, подойдя на вытянутую руку к честному служителю социологической науки, воскликнула: - Мерзавец! Вот каких типов привозят из Европы! Из этой несчастной, растленной Европы! Возражать было бесполезно, потому что женщина, выплюнув эту гневную тираду, повернулась и ушла вместе со своим прострелом. Путь искусства тернист, но путь науки оказался еще хуже: к половине дня Джерри удалось заполнить только три анкеты, да и то с пробелами. Зато одиннадцать больных он потерял навсегда. Женщины Бруклина как-то странно отнеслись к научному исследованию ради социального прогресса: некоторые, по-видимому, были настолько нравственными, что хотели бы надеть брюки даже на лошадей, другие же просто считали доктора Хинсея дурачком, который хотел найти еще больших дураков, чтобы полюбоваться на них. Психологическая смекалка и умение разбираться в людях были у Джерри Финна всегда не выше, чем на тройку. Он не понимал, что заполнение анкет Хинсея требовало особой ловкости и деликатного нахальства и что при таком опросе женщина с чистой душой может показаться испорченной, и наоборот. Неуспех Джерри явился неизбежным следствием его искренности и любви к правде. Он забыл, что женщина подобна оружию: с нею нельзя играть. Мистер Риверс был не на шутку обеспокоен. Некоторые из его постоянных пациенток стали жаловаться ему на "европейского профессора" за неслыханное оскорбление их достоинства и за то, что чистую женскую честь он пытается втянуть в болото социальных исследований. Когда в довершение всего ему пришлось вынести несколько анонимных телефонных разговоров, причем его почтенная практика поносилась самыми ужасными словами американского языка, мистер Риверс решил поговорить со своим компаньоном серьезно. - Ты должен немедленно прекратить оскорбление больных, - строго сказал он Джерри. - Я никого не оскорблял. Я только задавал некоторые вопросы, - ответил Джерри с наивностью бравого солдата Швейка. - Но с этого дня я запрещаю тебе задавать им пустые вопросы, не относящиеся к лечению. Доктор Хинсей лишит нас практики, ты понимаешь? От нас уйдут все женщины. И это теперь, когда я истратил восемьсот долларов на рекламу! Объяви доктору Попкину, что ты прекращаешь анкетирование. Джерри промолчал. Он теперь и сам убедился, что деликатных вопросов лучше не касаться. Он признал свою ошибку: - Женщины - непонятный народ… Я это знаю по своему опыту… - Опыт - хороший учитель. Потому-то он так плохо оплачивается, - сказал мистер Риверс. - С женщинами надо обращаться осторожно. Каждая из них желает знать, как живут другие женщины, но при этом ни одна не хочет обнажать себя, то есть я имею в виду - раскрывать свои секреты. Мистер Риверс продолжал бы говорить еще и еще, но он не мог заставлять больных ждать приема. - Итак, я полагаю, вопрос ясен? - сказал он и поспешил в свой кабинет, где три голые спины ждали его помощи. Джерри остался в обществе своего собственного "я". Скоро ему наскучил беззвучный монолог, и он начал просматривать пособие по хиропрактике, совершенно забыв об американском авторе бестселлеров Альберте Хинсее, которого в утренней рекламной радиопередаче назвали Сократом современной половой жизни. Вторая половина дня выдалась тихая: между часом и шестью побывало лишь девятнадцать больных, в том числе две первичные. Случаи были легкие: все больные ходили без посторонней помощи и платили по счету сразу. Профессор Финн использовал теперь новую тактику: он говорил мало, но хорошо. Иными словами, он повторял больным наставления, только что вычитанные из учебника. "…Худшие хрящевые узлы появляются обычно в области крестца. В обыденной жизни хребет человека слишком легко склоняется вперед. Его надо отклонить назад, вернуть в прежнее нормальное положение. В тяжелых случаях полезно деформированный участок облучать током ультравысокой частоты". За время своей короткой врачебной деятельности профессор Финн заметил, что самое больное место у женщин находится в нижней части спины, у поясницы - там, где миловидные мышцы образуют пару приятно улыбающихся ямочек. Боли в спине появляются вследствие ношения слишком больших тяжестей. Зная, каким тяжелым бременем для миллионов женщин является муж, не приходится удивляться тому, что у женщин часто болит поясница. Хиропрактика раскрыла Джерри Финну совершенно новые горизонты: сотни различных спинных хребтов. Хотя в Америке, согласно какой-то ученой статистике, имелось миллион девятьсот тысяч женщин типа Мэрилин Монро, на столе хиропрактика это все были совершенно различные случаи. Спина каждой имела свои собственные, индивидуальные черты, подобно отпечаткам пальцев, которые снимает уголовная полиция. Окончив прием, профессор Финн уже расстегнул было свой докторский халат, как вдруг в комнату вошла молодая женщина. По осторожной оценке ей было что-нибудь между двадцатью двумя и сорока годами. Темная шатенка с зелеными глазами, ростом в 5 футов 8 дюймов, она была хорошо одета и особенно искусно накрашена. - Я, кажется, немного опоздала. Доктор еще принимает? - спросил она, улыбаясь и стряхивая пепел папироски на абажур торшера. - Да, конечно, опоздали, - ответил профессор Финн, однако сел к столу и открыл карточку. - Имя? - Джоан Лоуфорд… Джерри записал имя и снова взглянул на посетительницу. - Вы, безусловно, замечаете во мне что-то знакомое, не правда ли, доктор? - Пожалуй… Может быть. - Это оттого, что я удивительно похожа на Джоан Кроуфорд. Я и сама это знаю. Только мисс Кроуфорд намного старше меня. Она родилась в Сан-Антонио, в Техасе, в тысяча девятьсот восьмом году. Я тоже родом из Техаса, и Джоан Кроуфорд даже родня мне, только очень дальняя. Поэтому в нас так много общего с виду. Правда, у мисс Кроуфорд рот несколько крупнее и ноги гораздо больше моих… Профессор Финн покашлял и, нахмурясь, уставился в историю болезни. - Могу ли я узнать, сколько вам лет, миссис Лоуфорд? - Разумеется. Мне еще нет тридцати. - Вы замужем? - В настоящий момент - нет. Мой второй муж умер полгода назад. О-ох, это было ужасное время! Но, к счастью, его жизнь была очень прилично застрахована. - Что беспокоит вас? - Меня? Ничего. Ах да, конечно… У меня часто бывают сильные головные боли. В последнее время я совсем не могу не спать. Нынче ночью немного не поспала - и вот целый день глотала аспирин. Мой брат говорит, что я слишком много курю, но ведь это, кажется, не должно действовать на голову. Я курю, даже не затягиваясь, и вот… - А боли в пояснице у вас бывают? - перебил Джерри. - Иногда. Джерри встал. - Будьте добры, обнажите вашу спину и ложитесь сюда на стол, лицом вниз. Миссис Лоуфорд была поражена. - Что? Я должна раздеться? - Откройте только спину, чтобы я мог осмотреть ее. - Но, доктор… Я не могу… На мне нет… То есть… на мне лишь это облегающее платье да пояс с чулками… Лицо профессора Финна покрылось жарким румянцем. Впервые за время своей короткой практики Джерри увидел в своей пациентке не просто больную, а молодую женщину, у которой красивое лицо отлично заменяет мозги. Правда, ее подбородок был очень мал, свидетельствуя о недостатке воли, но в целом лицо безошибочно напоминало лицо Джоан Кроуфорд. Джерри на мгновение забыл о хиропрактике и подумал, что вполне способен понять тех мужчин, которые целуют красавиц в шею, восхищаясь их стройными ножками. - Миссис Лоуфорд, - проговорил он, чуть-чуть заикаясь, - угодно ли вам будет лечь на стол, чтобы я смог поставить диагноз? - Диагноз? А что это такое? - спросила женщина с любопытством. - Определение болезни. - У меня нет никакой болезни. Я всегда жила скромно и прилично… - О конечно, миссис Лоуфорд! Но в вашем позвоночнике, вероятно, имеются какие-нибудь повреждения, которые и вызывают головную боль. Миссис Лоуфорд устремила на профессора Финна взгляд, заученный по кинофильмам, и спросила: - Доктор, что вы хотите со мною делать? - Осмотрю вашу спину. - А вы дадите честное слово, что не коснетесь меня? Джерри Финн лишился дара речи. Он был по натуре несколько застенчив, еще с детства привыкнув сидеть у дверей. Теперь он в душе поблагодарил судьбу за то, что по крайней мере не стал помощником врача по женским болезням. Но постепенно сила воли вернулась к нему, и он сказал почти деревянным голосом: - Миссис Лоуфорд, вы ведь знаете, что хиропрактика сосредоточивает внимание на изучении позвоночника человека. Стало быть, если вы ожидаете помощи от хиропрактики, вы должны подчиниться осмотру. Извольте лечь на стол. - Я все время думала, что хиропрактика - это что-то другое, - ответила миссис Лоуфорд. - Я, конечно, не имею ничего против осмотра спины, но… Я просто ужасно боюсь щекотки… Руки профессора Финна сами сжались в кулаки, и он не удержался от восклицания: - Миссис Лоуфорд! Вы хотите превратить меня в шута?! Затем он сел к столу, закурил и добавил сухо: - Прием окончен. Миссис Лоуфорд вынула из сумочки сигарету и спокойно подошла к Джерри: - Разрешите прикурить, доктор? Спасибо. Она положила руку на плечо хиропрактика и произнесла извиняющим тоном: - Вы меня неверно поняли. Я вовсе не лгу: в самом деле, я ужасно боюсь щекотки. И, кроме того, я немного стыдлива. Даже чересчур стыдлива. Сколько раз мне приходилось из-за этого страдать… В душе у профессора Финна был какой-то хаос. Он снял руку женщины со своего плеча и произнес бесцветным голосом: - Миссис Лоуфорд, чего вы ждете? - Ничего. Ах да, конечно. У меня есть предложение. Не можете ли вы, доктор, прийти ко мне домой? Дома я чувствую себя как-то свободнее. Я живу очень близко: всего два квартала отсюда к северу. - Нет, - отрезал Джерри. - Мы не ходим к больным на дом. - Хорошо. Сколько я вам должна? - Нисколько. Можете идти. Женщина бросила окурок в пепельницу и, пожав плечами, чуть-чуть насмешливо попрощалась: - Простите, что побеспокоила европейского доктора. Джерри молчал. Казалось, женщина не глядя увидела что-то, чего он не видел, хотя смотрел во все глаза. Внезапно в мозгу его блеснула какая-то мысль. Он вскочил и поспешил за посетительницей. Догнав ее на лестнице, он спросил: - Миссис Лоуфорд, когда можно к вам прийти? - Завтра. В девять вечера. Она достала из сумочки визитную карточку. - Вот мой адрес. Я очень рада, что познакомилась с вами, господин доктор. Надеюсь, вы не обиделись на меня. Видите ли, доктор, мы, люди искусства, несколько необычный народ. Миссис Лоуфорд ушла, а Джерри, охваченный раздумьем, вернулся в кабинет, где его ждал сияющий мистер Риверс. - Сегодня тебе не придется готовить ужин, - сказал хозяин добродушно. - Мы идем с тобой в ресторан "Саратога". Я вспомнил, что сегодня день моего рождения: утром мне исполнилось шестьдесят пять. Джерри поздравил коллегу, в пожилом теле которого превосходно жилось душе младенца. Выйдя через несколько минут из дому, они залюбовались полной луной, взлетевшей над небоскребами Манхэттена. - Что за чудо! Вроде бы не время полнолунию, - заметил мистер Риверс. - В этой стране все возможно, - сказал профессор Финн с легкой иронией, так как последняя сегодняшняя пациентка нарушила покой его души. Едва оба доктора сели в машину, как вдруг полнолуние Манхэттена взорвалось и рассыпалось по небу светящимися буквами: "Употребляйте зубную пасту Коло-Нол…" - Вечно эта реклама, - утомленно вздохнул Джерри. - Что же тут плохого? - спросил мистер Риверс, включая передачу. - Без рекламы ты не сделал бы в эту неделю трехсот долларов чистыми. Джерри не стал спорить. Он лишь подумал про себя об одной мелочи: для чего вырабатывают и рекламируют зубную пасту, когда почти у каждого взрослого - вставные зубы, которые ночью покоятся в стакане с водой? Несколько минут назад, наблюдая красиво накрашенный ротик миссис Лоуфорд, он неожиданно узнал ее прелестные, сверкающие зубы: такие зубы в серийном производстве выпускает знаменитейшая фирма пластмасс - "Арнольд Д.Эттвуд и Ко". Мистер Риверс остановил машину у ресторана "Саратога" и сказал с пафосом: - Сегодня плачу я. 6. ДЖЕРРИ ФИНН ВТОРИЧНО ПУСКАЕТ В ХОД СВОЙ МОЛОТОК, НО ТЕМ НЕ МЕНЕЕ ТЕРЯЕТ СВОБОДУ И НЕЗАВИСИМОСТЬ - Сегодня вечером в Хагар-сквере большой митинг, - сказал мистер Риверс своему ассистенту, когда они на другой день, поужинав, курили. - Ты не хочешь туда съездить? Джерри ответил с усталым видом: - Не могу… мне нужно пойти в другое место. - Тебе нужно в другое место? - Да, я получил приглашение. Нужно повидать одного знакомого. Мистер Риверс изумился: - Но у тебя здесь нет никаких знакомых! Не рискуя лишиться доверия своего шефа, Джерри не мог сказать, что занимается практикой в неурочное время. Поэтому он ухватился за первую попавшуюся мысль и соврал так, что даже не успел покраснеть. - Один мой родственник прибыл в Америку туристом, и я должен повидать его. - Так, может быть, и мне пойти с тобой? - спросил доктор Риверс трогательно наивно. - Не стоит… Во всяком случае, не в этот раз. Джерри попытался отвлечь внимание мистера Риверса. - А кто выступает сегодня в Хагар-сквере? Мистер Риверс раскрыл вечернюю газету и стал просматривать страницы объявлений. - Основным оратором на митинге будет миссис Роберт Попкин. - Роберт Попкин, - повторил Джерри, вспомнив вкрадчивого сотрудника доктора Хинсея, который вербовал агентов по анкетированию полового поведения женщин дома и вне дома. - Роберт Попкин. Не тот ли самый, что вовлек меня в дело доктора Хинсея? - Нет, - ответил мистер Риверс. - Это его жена. Джерри подошел и стал через плечо мистера Риверса читать объявление о митинге. Объявление, стоившее по меньшей мере долларов пятьсот, содержало следующую радостную весть: "Женщины Америки! Вам грозит великий позор. Писатель Альберт Хинсей, который в прошлом году опубликовал свое безнравственное сочинение "Женщина хочет мужа", готовит к изданию новую позорную книгу - "Институт любви", которая уже рекламируется. Что же останется от женской чести, если ее обнажить на глазах у всего народа? В Америке имеется 14 тысяч женских обществ, которые насчитывают свыше 15 миллионов членов. Все они должны сейчас развернуть энергичную деятельность ради того, чтобы новый труд доктора Хинсея не попал в руки ни в чем не повинных читателей. Бруклинское отделение Союза спасения женщин от мужского гнета (ССЖМГ) организует сегодня в 8 часов вечера митинг протеста в Хагар-сквере. На митинге выступит миссис Роберт Попкин, председательница ССЖМГ и член сорока восьми различных женских объединений, королева красоты 1928 года и четырехкратная мисс Бруклин. Присутствие всех женщин обязательно. Митинг будет транслироваться по радио. Бруклинское местное отделение ССЖМГ. Лючия Чэдвик - почетный председатель. Лола Макдауэлл - секретарь и казначей." - Миром правят женщины, - сказал мистер Риверс, швырнув газету в сторону. - Слава богу, что ты вовремя бросил эти анкеты. В противном случае мы потеряли бы сначала всех женщин, а потом и мужчин. - А ты не мог бы слушать этот митинг по радио? - заметил профессор Финн. - Вот это верно, - вдохновился мистер Риверс. - В самом деле, присутствовать на сборище, где так накалены страсти, небезопасно. Через шестнадцать минут мистер Риверс включил радио, отыскал нужную станцию и уселся на тахте. Возмущенная мораль заставила трепетать эфир: "…Передача ведется через студии Бруклин, Манхэттен и Бронкс. Наши микрофоны установлены в центре Хагар-сквера, куда собрались на митинг около ста тысяч женщин и несколько десятков мужчин, а также стянуты значительные силы полиции. От имени Бруклинского отделения ССЖМГ митинг откроет миссис Элен Батлер. Пожалуйста, миссис Батлер. - Благодарю вас, мистер Кэйн. Уважаемые слушатели! Чем была бы Америка без женщин? Это мы создали Америку. А теперь нас толкают в грязь наиомерзительнейшей аморальности. Доктор Альберт Хинсей своею книжонкой "Женщина хочет мужа" нанес женскому полу тягчайшее в нашем столетии оскорбление. И вот теперь доктор Хинсей подготовил издание нового труда, еще более безнравственного. Доктор Роберт Попкин предоставил мне возможность ознакомиться с несколькими анкетами, и я просто в ужас пришла. Доктор Хинсей говорит, что своим ученым исследованием он содействует развитию науки и социальному прогрессу, но в то же время он оскорбляет матерей, жен, сестер и дочерей во всем мире. Нет, он нисколько не содействует науке, а только разоблачает перед всем светом нашу безнравственность и показывает наши грехи до и после вступления в брак. ССЖМГ требует, чтобы этим делом занялся Конгресс, в котором у нас в настоящее время заседают лучшие люди, каких только можно купить за деньги. Разрешите мне на этом открыть настоящий митинг, покровительницей которого любезно пожелала быть председательница Центрального комитета Национального объединения женщин миссис Алва Риттер. Спасибо вам, женщины! - Спасибо, миссис Бетлер. Дорогие слушательницы и слушатели! Вы пробовали "Блитц"? Известно ли вам, что "Блитц" приготовляется из лучшего в мире солода? "Блитц" - это лучшее в мире пиво. Оно утоляет жажду, и от него не полнеют. Так не тратьте же ни одной драгоценной минуты без "Блитца"! Продолжаем нашу передачу из Хагар-сквера. Сейчас в воздухе необычайное безветрие, термометр показывает 80 градусов по Фаренгейту в тени. Эй! Эгей! Эге-ге-гей!! Кури сигареты "Филипп Моррис" - самый ходкий сорт сигарет в мире. Все врачи рекомендуют сигареты "Филипп Моррис". Эти сигареты не раздражают горло, и от них не возникает рак легких. "Филипп Моррис"! "Филипп Моррис"! "Филипп Моррис"! Эй? Эгей! Эге-ге-ге-гей… Уважаемые слушатели! Говорит УДФС по станциям Бруклин, Манхэттен и Бронкс. Выступает миссис Роберт Попкин. - Дорогие слушатели! Дорогие женщины! Мы понимаем шутки, но мы не терпим порнографии. Каждый взрослый мужчина знает о женщинах не меньше доктора Хинсея, но знает про себя и помалкивает и не тратит на печатание подобных книг тысячи тонн бумаги, которые можно было бы продать за границу. Я сама могла бы рассказать миру о половом поведении женщин гораздо более захватывающие истории, чем сотни агентов доктора Хинсея, но я не сделаю этого по моральным соображениям. Я не желаю привлекать всеобщее внимание, крича во все горло: "Смотрите, вот я какая - с ног до головы и с головы до пят!" Если новая книга доктора Хинсея увидит свет и почта начнет рассылать ее, тогда мы, женщины, должны объявить бойкот этой книге. Мы не купим ни одного экземпляра - и даже у друзей и знакомых не станем брать ее, чтобы прочесть. Литературное творчество доктора Хинсея таит в себе огромную опасность для всей нации. Оно может привести к возникновению жарких столкновений между обоими полами. Тогда Союз спасения женщин от мужского гнета покажет свою силу. Теперь, после моей речи, будет проведен сбор пожертвований в пользу нашего Союза. Сборщицами будут кандидатки на предстоящий в октябре Всеамериканский конкурс красоты. Вы легко узнаете их по узеньким набедренным повязкам и лифчикам из настоящей леопардовой шкуры… - Дорогие слушатели! Вы чувствуете усталость? Стакан пива "Буггенхейм" поможет вам. Оно прекрасно освежает, придает силы, и от него не полнеют! Большая распродажа готового платья по сниженным ценам. "Диггельс и братья" распродают остатки своих запасов. Цены безжалостно урезаны. Нам даже самим совестно продавать так дешево, но мы не можем поступить иначе, так как мы ненавидим большие запасы. Запомните: "Диггельс и братья"… - …Когда эти девушки-сборщицы подойдут к вам, вы уж не скупитесь, а жертвуйте, во всяком случае, не меньше одного доллара. В будущем нам потребуется все больше средств, ибо впереди тот час, когда мы, женщины, возьмем наконец в свои руки всю полноту власти. Медицина уже теперь зашла так далеко, что мужчины постепенно становятся ненужными, а вскоре потребность в них совсем отпадет. Я испытываю чувство глубокой жалости к тем девочкам-школьницам, которые, бросив своих кукол и книжки, начинают думать о мужчинах. Хотя они видят, как их старшие подруги, выйдя замуж, становятся бледными, худыми, вялыми, лохматыми женщинами, у которых искусственные зубы лежат в стакане с водой чуть ли не до полудня, они все-таки мечтают о замужестве. Мне жаль тех молодых женщин, которые боятся дотронуться пальчиком до маленькой рыбешки или рака, но у которых хватает смелости, броситься на шею какому-нибудь старому кутиле, едва лишь он их поманит. Мне жалки те женщины, которые тратят по два дня на покупки подходящего лифчика, но на выбор мужа не хотят потратить и минуты. Правда, выбор мужей в нынешнее, послевоенное время гораздо более ограничен, чем выбор лифчиков, но зато и возвышающее влияние их тоже относительно гораздо меньше. Я сожалею о тех женщинах, которые, покупая платья, желают получить точные сведения о качестве и прочности материи, но при выборе мужа не спросят совета даже у своей матери. И все-таки мы знаем, что мужчина - это характер только в темноте. В мире есть миллионы мужчин, ставших мужьями лишь оттого, что существуют женщины, ненавидящие одиночество. Четырнадцать тысяч наших женских объединений упорно трудятся ради устранения этой нелепости. Когда женщины вовлечены в общественную деятельность, они забывают об одиночестве, и тогда их не заманить замуж никаким ухаживанием. Противоречия между полами за последние годы обострились, и они станут еще острее, если люди, подобные доктору Хинсею, смогут нас безнаказанно позорить. Правда, что проститутки - женщины, но правда также и то, что не все женщины - проститутки, не все, даже в Париже. Становясь невестой, женщина получает большие привилегии, но в браке она их фактически теряет, потому что муж - точно автомобиль: если его не беречь постоянно как зеницу ока, его приходится заменять. Если бы все женщины были достаточно умны, они бы только обручались и становились невестами, но решительно отвергали бы затем все предложения о браке. Есть миллионы примеров того, как женщина превращает своего мужа в идола, которому она поклоняется и служит; но имеются также миллионы случаев, когда женщина воспитывает из своего мужа неразумного отпоенного теленка, которому не годится уже ни молоко, ни фруктовый сок… - Дорогие слушатели! Красота еще недавно была природным даром, который доставался на долю немногим. Теперь каждая женщина может стать очаровательно красивой, употребляя "Диамант" - мыло красоты. "Диамант" - секрет нетленной красоты прекраснейших женщин. Запомните: лучшее в мире мыло красоты - это "Диамант". "Диамант"! - …Уважаемые женщины! Современная психология различает множество женских типов. Бывают женщины атлетические, лептосомные, пикнические и косметические; есть женщины добродетельные и злобные, горячие и холодные, болтливые и молчаливые, вспыльчивые, умные, подвижные. Но в одном они все совершенно одинаковы: они требуют уважения, больше уважения! Доктор Хинсей хочет отнять честь у всех женщин. Как же мы после этого посмотрим в глаза нашим детям? Сможем ли мы тогда восхищенно взглянуть хотя бы на одного-единственного мужчину? Нет, тысячу раз нет! Мы должны показать мужчинам, что не нуждаемся в них. Счастливы женщины, которые всю жизнь остаются свободными. В тысячу раз счастливее те, которые оставляют мужчин в дураках! Уважаемые женщины! Говорю вам: счастлива та женщина, которая вместо мужа выбирает себе в друзья собаку. Хотя бы спаниеля. Черного или рыжего. Если женщина изберет себе собаку, то это может стать ее первой любовью. А если она будет хорошо ухаживать за животным, платить собачий налог, возить своего четвероногого друга на выставки и, наконец, опубликует его портрет в журнале "Лайф", это может остаться и последней ее любовью. Никогда нельзя быть настолько же уверенной в мужчине, у которого непременно наступает пора бегов. Мужья увиваются вокруг чужих женщин и лают на своих жен, а хорошо воспитанная собака поступает как раз наоборот. Маленький спаниель всегда ходит на четырех лапах, а супруг - только когда возвращается усталый с собрания. Но и при этом он ведет себя не так, как настоящая собака, которая тихо ползет себе под стол, - нет, он переворачивает стол, утверждая, что пол покат, а жену называет собакой. Когда настоящая собака получает кость, она спокойно отправляется в свой угол; но когда мужу подают обед - он капризничает, как ребенок! Старая собака не может больше грызть кости, но чем муж становится старше, тем злее грызет он свою жену. Когда собака умирает, ее хозяйка легко находит себе новую, которая будет лизать руку старухи с той же нежностью, что и руку молодой девушки. Другое дело, если женщина в конце концов освободиться от мужа: к тому времени обычно он уже замучает свою жену настолько, что бедняжка не сможет раздобыть себе нового мужа никакими силами. И все сбережения, сколоченные совместно, уходят на похороны и на могильный камень, который непременно должен быть тяжелым, как характер усопшего… Уважаемые слушатели, дорогие женщины! Мы с вами прослушали первую часть выступления миссис Роберт Попкин. Публика - в восторге. Вы слышите возгласы одобрения и аплодисменты? Да, дорогие слушатели, митинг проходит с большим успехом. Но никакой успех не может быть полным без виски "Сани Брук". "Сани Брук" освежает и порождает благородные мысли. "Сани Брук" - это наиболее ходовое, наиболее распространенное, наиболее широко продаваемое виски в мире. Это - король виски, которым всегда может по праву гордиться наша страна. Не тратьте времени на выбор сорта виски. "Сани Брук" - это ваше виски, виски специально для вас!.. Итак, дорогие слушатели, мы вновь предоставляем слово миссис Попкин. Пожалуйста, миссис Попк…" Джерри выключил радио, так как было уже без четверти девять. Мистер Риверс уснул и во сне насмешливо улыбался. Эта натянутая улыбка была вызвана вовсе не высокомерным отношением к сновидению, а всего лишь вставными зубами доктора. Крепости его сна можно было позавидовать. Надев пиджак, Джерри сунул в нагрудный карман грелку и прибор для электромассажа. Затем он бесшумно вышел из комнаты и крадущимися шагами стал спускаться в полутемный подъезд, где в это время какой-то паренек и девочка-школьница занимались немым объяснением в любви. Воспитанники свободной системы обучения, они нисколько не стеснялись окружающих, давая простор любопытству своей молодой страсти. Джерри деликатно обошел юную пару, долгий поцелуй которой прервать было невозможно; поспешив к выходу, он столкнулся с человеком, вошедшим с улицы. Это был доктор Попкин, со своим неизменным кожаным портфелем. - Вот удача! - воскликнул коротышка. - Я шел именно к вам. Джерри хотел было сказать, что у него срочное дело, но талантливый деятель медицины не слушал ничего, кроме собственной быстрой речи. - Профессор Финн, почему вы перестали работать по анкетированию? Разве вы не знаете, что всякая ценная услуга, которую вы нам окажете, может облегчить ваш прием в американское гражданство? - Это я прекрасно знаю, но мои больные думают иначе. Ваши анкеты мешают моей практике. Да и вообще настроение женщин сейчас так накалено, что, пожалуй, лучше на дразнить их. - Накалено? О чем вы говорите? - Я только что слушал передачу из Хагар-сквера. Там большой митинг протеста, на который собралось сто тысяч женщин и… - Сто тысяч! - перебил изумленный доктор Попкин. - Это превосходит все наши расчеты! Друг мой, да ведь это великолепно! Какая досада, что я не успел на митинг… Так вы говорите - сто тысяч!.. - Да, и атмосфера чрезвычайно накалена, - повторил Джерри. - И я не могу понять вашей радости, доктор, когда даже ваша… Простите. доктор, но ваша супруга… - Произнесла речь, - доктор Попкин пришел на помощь нерешительному Джерри. - Досадно, что я не успел послушать. Шерли иногда так робеет перед выступлением. Кстати, как вам понравился ее голос? - Красивый голос… Но содержание речи было очень резким и осуждающим. - Не критикуйте речь: она написана мною. - Вами?.. - Ну да. Я всегда пишу речи для моей жены. Зато и она мне помогает кое в чем. Джерри затряс головой: - Я что-то перестаю понимать. Мне казалось, весь митинг был организован против доктора Хинсея и его новой книги. - Совершенно верно. Между нами, все это было организовано на деньги и по инициативе доктора Хинсея. - Возможно ли? Доктор Попкин похлопал Джерри по плечу и сказал: - Это может показаться для вас неожиданным, поскольку вы только недавно прибыли из нудно традиционной, старомодной Европы. Видите ли, дорогой профессор, у нас нужно все рекламировать. Нельзя пренебрегать никакими средствами. Если о товаре не говорить - его никто не купит. Все равно, что говорить, - лишь бы только не молчать. Молчанием можно погубить и хорошее предприятие. Я искренне рад, что на митинг пришло так много народу. Если по радио назвали сто тысяч, значит, в парке было наверняка тысяч пятьдесят, а это даст по крайней мере двадцать тысяч подписчиков на книгу доктора Хинсея. Джерри стало грустно. До чего же наивны писатели, которые не умеют сами рекламировать свои произведения! Ибо книги пишет кто угодно, а вот чтобы продать их - для этого требуется деловой гений. Прав был Исаак Риверс, который говорил: "К этому надо привыкать. Здесь тебе не Старый свет". Джерри заторопился. - Извините, доктор, но мне надо идти. Доктор Попкин схватил его за руку: - Так вы будете продолжать анкетирование? Я так и знал! Если когда-нибудь напишут историю медицины, прокладывающей новые пути, ваше имя попадет в ее анналы, рядом с именем доктора Хинсея! Джерри вырвался на свободу и зашагал по тротуару, но доктор Попкин нагнал его. Джерри прибавил шагу, а потом пустился бежать. Покосившись опасливо глазом, он увидел коротышку доктора, бежавшего рядом с ним, - тот не отставал. - Так, значит, вы будете продолжать анкетирование, - пыхтя, прокричал энтузиаст науки о половом поведении. - Я вас очень высоко ценю, мистер Финн. Вы - незаменимая индивидуальность. Джерри прибавил скорость, боднул с разбегу в бок нескольких встречных и, внезапно свернув в черный двор какого-то большого дома, закружил там своего преследователя между мусорными ящиками и автомобильным хламом. Затем он выскочил на улицу и, взглянув на карточку с адресом, быстро сориентировался и с разбегу влетел в парадный подъезд. На втором этаже он отыскал дверь с маленькой дощечкой: "Джоан Лоуфорд". Сердце Джерри усиленно билось, в ногах он ощущал удивительную усталость. Он опоздал на пять минут, хотя несся всю дорогу галопом. Прежде чем позвонить, он поправил галстук, проверил нагрудный карман, где покоились грелка и электромассажер, и удостоверился, что молоточек был на месте - в заднем кармане брюк. Впрочем, все это были движения, невольно выдававшие его нервное состояние. Однако для этого, по-видимому, не имелось никаких оснований. Джоан Лоуфорд вышла к нему в новейшем купальном костюме, сияюще прекрасная. - Я заранее оделась и приготовилась, чтобы вам, доктор, не ждать меня, - сказала миссис Лоуфорд сердечно. Джерри сказал бы, что больная скорее разделась, но, памятуя о серьезности своей задачи, хиропрактик смотрел хладнокровно на второстепенные обстоятельства. Он достал свою аппаратуру - электромассажер и грелку, спросил хозяйку дома о местонахождении штепселя и о подходящей кушетке, снял пиджак и стал засучивать рукава сорочки. - Можем начинать, - сказал он официальным тоном. - Не хотите ли, доктор, сначала рюмочку вина? - спросила вежливо миссис Лоуфорд. - Спасибо, вы очень любезны. После четвертого бокала миссис Лоуфорд предложила: - Не подать ли теперь виски, для перемены? Джерри сделал отрицательный жест и поглядел на часы. Было без четверти десять. Время - деньги, и похоже, что на сей раз единственной платой для него будет проведенное время. Смакуя вино, Джерри делал беглые наблюдения. Квартира миссис Лоуфорд была обставлена очень мило. - Сколько у вас комнат? - Пять. - И вы живете одна? - Да. В настоящее время. Иногда у меня гостит мой брат. Так налить вам немного виски? - Нет, спасибо. Джерри смутно соображал, что ему надо было делать, а от чего воздержаться. Наконец он сказал сдержанно-дружелюбно: - Прошу вас лечь на кушетку, чтобы я мог осмотреть вашу спину. Миссис Лоуфорд охотно исполнила указание, но, видимо, поняла его не совсем точно, в силу чего профессор Финн был вынужден еще вежливее заметить ей: - Пожалуйста, на живот, миссис Лоуфорд. Больная со вздохом повернула хиропрактику спину, и Джерри принялся искать порочные позвонки. Его любопытные пальцы успешно исполнили резвый танец. Через минуту он радостно воскликнул: - Четвертый позвонок снизу! Тут небольшой узелок. Вы, наверно, когда-нибудь натрудили спину? - Не помню… - Возможно, это было несколько лет назад. А теперь этот хрящ давит на нерв, отчего боль распространяется к ногам и к голове. В этот момент больная перевернулась на спину и задала неожиданный вопрос: - Доктор, вы женаты? - Нет… не женат, - ответил Джерри не сразу, вспоминая доморощенное изречение Исаака Риверса: "Не все мужчины безумны - некоторые остаются старыми холостяками. Старый холостяк всегда знает женщин лучше женатого, иначе он не был бы старым холостяком. Он также знает предел, у которого надо остановиться". - Так вы свободны? - радостно воскликнула миссис Лоуфорд. - Да, конечно… но какое это имеет отношение к вашему четвертому позвонку? - Не знаю. А что мне надо делать теперь? Поскольку у старого холостяка нет ни жены, на которую можно жаловаться, ни детей, о которых можно рассказывать небылицы, он говорит о своей работе. Джерри говорил о хиропрактике. Он вышел на середину комнаты и начал наставлять больную. - Делайте три раза в день так. Во-первых, примите исходное положение, - вот так. Затем - руки на бедра, большими пальцами назад. Потом изо всех сил нажимайте на бедра, поднимая плечи вверх, вот так. После этого - ноги на ширину плеч, а руки - горизонтально в стороны, и начинайте выбрасывать руки вперед и назад, в то же время сгибая туловище вот таким движением… Хиропрактический рецепт вызвал на лбу Джерри крупные жемчужины пота и покрыл нежным томатным румянцем все его лицо и шею. - И вы уверены, что причина именно в четвертом позвонке? - спросила миссис Лоуфорд немного недоверчиво. - Я не возьму платы, если окажется, что я ошибся. Скептицизм пациентки оказался настоящим искушением для Джерри, и его пальцы снова потянулись в увлекательное путешествие по красивой спине женщины - к четвертому позвонку. Он погрузил концы пальцев в межпозвоночные выемки, но на этот раз даже не успел и нажать по-настоящему, как больная вдруг закричала благим матом и стала звать на помощь. Растерявшийся Джерри тотчас отнял руки и почувствовал, что его бросает в дрожь. Крики больной стали еще громче, она растрепала волосы и вдруг, разорвав свой модный узенький лифчик, швырнула его на пол. В это время Джерри услышал, как в наружной двери поворачивается ключ. Дверь распахнулась, и в комнату ворвался… Чарльз Лоусон! Тот самый Чарльз Лоусон, с которым у Джерри на днях было столкновение. Миссис Лоуфорд перестала стонать и терла заплаканные глаза. В дверях показались любопытные соседи и дворник. Чарльз бросился к несчастной, спрашивая раздраженным тоном: - Чего этот гад хотел от тебя? - Не могу сказать, не могу… - простонала она жалобно. - Все и без того ясно, - многозначительно сказал Чарльз. Он посмотрел на Джерри липким взглядом, затем повернулся к дверям и обратился к публике, в особенности к дворнику: - Вы видите, в чем дело? Вы слышали крики? Моя сестра звала на помощь, когда этот типчик пытался совершить над нею насилие. Если теперь заварится дело, вы расскажете суду все как есть. Десяток пар любопытных глаз с интересом наблюдали бы этот спектакль и дальше, но Чарльз выпроводил всех и захлопнул дверь, оставив публику на лестничной площадке обсуждать происшествие. Затем, подойдя к Джерри, он начал допрос. - Чего ты пристал к моей сестре? - Здесь произошло какое-то недоразумение, - пытался защищаться Джерри. - Я не могу понять… - А я все понимаю. Ты хотел ее изнасиловать. - Это неправда! - воскликнул Джерри, умоляющим взглядом призывая на помощь миссис Лоуфорд, которая в это время надевала утренний халат. - Миссис Лоуфорд, объясните же вашему брату, как все было. - Я не хочу ничего говорить, - ответила женщина, тихонько всхлипывая. - Вот видишь! - обрадовался Чарльз. - Если бы ты был негр - как пить дать попал бы на электрический стул. А так - отделаешься тюрьмой. Свидетели есть. Джерри постарался взять себя в руки. - Я хиропрактик, вы это прекрасно знаете. Миссис Лоуфорд пригласила меня на дом, чтобы я посмотрел, что происходит у нее со спиной. Разве не так было, миссис Лоуфорд? - Я не хочу ничего говорить, - повторила женщина сухо. Чарльз кинул на Джерри победоносный взгляд. - Брось ты, лекарь, выкручиваться и врать. Ты опозорил мою сестру. За это надо платить. - Платить? - Да. Или гони монету, или женись. Джерри бросился к виновнице событий, спрашивая, Почти умоляя: - Миссис Лоуфорд, что вы думаете о подобном вымогательстве? - Если это по-вашему вымогательство, то мне остается только молчать. Чарльз надвинул шляпу на глаза. Джерри угадал его намерение, но поздно. - Чарли! Не бей его слишком сильно! Побереги лицо! - закричала женщина. Джерри плюхнулся к ногам Чарльза, утирая окровавленные губы. Тут он вспомнил о своем легком оружии и, прежде чем Чарльз успел пережить торжество победы, Джерри - цок, цок! - поразил его своим молоточком в оба колена. Рука Чарльза направилась было в карман, но тотчас отдернулась и повисла как плеть, ибо Джерри успел тюкнуть еще и в локоть. Затем он на всякий случай ударил и по другому локтю, чтобы усыпить все конечности своего врага. Продолжая действовать последовательно, Джерри взял распростертое тело под мышки и вытащил его на лестницу. Затем он вернулся и стал требовать объяснений: - Это нечестная игра, миссис Лоуфорд. Я попрошу разобраться в этом деле полицию. Со мною такие шутки не пройдут. Устремив на Джерри удивленно-вопрошающий взгляд, она сказала: - Успокойтесь, профессор. Чарли такой вспыльчивый. Он только хотел защитить меня. - И шантажировать меня! - воскликнул Джерри. - Нет, нет. Нисколько. Но ведь вы понимаете, что я теперь выставлена в очень дурном свете. Все жильцы дома начнут судить да пересуживать. Таковы люди. Нынче в большой моде нравственность. - Меня пересуды нисколько не волнуют. - А меня волнуют. Ведь речь идет о чести женщины. О моей честя! Вы понимаете? - Нет. Миссис Лоуфорд вынула платочек и стерла кровь с подбородка Джерри. Все-таки у нее была, по-видимому, широкая натура. А еще шире были ее бедра. Она поглядела Джерри прямо в глаза и тихо спросила: - Неужели это шантаж, если бы вам предложили на мне жениться? Джерри был похож в этот момент на молоденькую простушку, которая отвечает сватам знаменитым фарсовым восклицанием: "Ах, это вышло так неожиданно!" Оказывается, путь к сердцу женщины шел через спинной хребет. Однако Джерри был человеком, который думает, прежде чем действовать, а решив - не изменяет решения. Он только холодно спросил: - Миссис Лоуфорд, зачем вы делаете из меня шута? - "Миссис Лоуфорд, миссис Лоуфорд"! - воскликнула она обиженно. - Я не выношу, когда ты называешь меня "миссис Лоуфорд". Для тебя я Джоан. А как твое имя? Джерри не успел что-нибудь ответить, как снова внезапно распахнулась дверь и в комнату вошел, слегка хромая, Чарльз в сопровождении полицейского. - Что здесь происходит? - осведомился представитель власти. Джоан молча устранилась, предоставляя Джерри давать объяснения. - Ничего противозаконного, - сказал Джерри спокойно. - Ничего? А знаете вы, что за такие дела выдворяют с территории Соединенных Штатов? Сначала вы пристаете к женщинам, а потом начинаете избивать мужчин! - Это неправда, - так же спокойно ответил Джерри. - Он, видимо, решил все отрицать, - заметил Чарльз. - Он из тех европейских бродяг, от которых надо избавиться. Всякие переселенцы… - Говорить буду я! - строго перебил полицейский и снова обратился к Джерри: - Покажите ваше оружие! - У меня никакого оружия нет, - ответил Джерри невинно. - У вас имеется какое-то ударное оружие, - настаивал полицейский, - какая-то дубинка или молоток. Джерри вынул молоток из кармана. - Это мой инструмент. - Вы что же, столяр или слесарь? - Я хиропрактик. - Что это за профессия? - Я врач, лечу повреждения спины. Полицейский взял у Джерри молоток и осмотрел его с добродушной улыбкой. Точно таким молотком его сынишка недавно сильно покорежил крылья семейной автомашины. - Что вы делаете этим молотком? - спросил полицейский, вдруг устремив на Джерри испытующий взгляд. - Проверяю у больных рефлексы. - Что проверяете? - Рефлексы. - Это какие такие… где они находятся? - Они имеются у человека повсюду, во всем теле, но хиропрактик легче всего находит их в коленях. - Не болтайте чепухи. По крайней мере у меня нет никаких этих… лиф… лихрексов. - Рефлексы есть у каждого. И у вас тоже. Полицейский подал Джерри молоток и сказал: - Ну-ка, покажи! Джерри ударил полицейского по коленям, и строгий блюститель порядка повалился на четвереньки. Он попытался было встать, но тут же снова опустился на пол. - Мерзавец! - вскричал полисмен, хватаясь за кобуру, но Джерри был теперь на высоте положения: он моментально поразил полисмена в оба локтя и, вдруг обернувшись к стоявшему поблизости Чарльзу, сделал и ему на всякий случай местную анестезию ног и рук. Затем он вытащил их расслабленные тела за дверь и быстро вернулся за своим пиджаком, электромассажером и грелкой. Ему надо было бежать, прежде чем конечности его врагов снова обретут чувствительность. Но бегству его помешала Джоан. Она бросилась ему на шею, повторяя возбужденно: - Это блестяще, Джерри! Я восхищена тобой! Ты настоящий мужчина… Она прилипла к нему, как ириска к зубам; на ее горячей груди могла бы испечься даже картошка. Джоан экономила время и потому влюбилась с первого взгляда. - Иди, я спрячу тебя… - шептала она страстно. Затем случилось то, что читатель видел в конце множества кинофильмов, и мы не станем распространяться на тему о том, как обыкновенный поцелуй может служить превосходным средством для обуздания старых холостяков. Когда Джерри выходил из дома этой удивительной пациентки, неся за пазухой грелку и электромассажер, стрелка часов уже заехала на несколько минут в новые сутки. Он еще не потерял свободу, но уже пошел на соглашения, которыми его свобода ограничивалась. Через два дня миссис Джоан Лоуфорд и хиропрактик Джерри Финн совершили стремительную поездку в соседний штат, где был освящен их официальный брак. После этого Джерри узнал, что женщина утром выглядит иначе, чем вечером… 7. ДЖОАН ФИНН РАССКАЗЫВАЕТ СВОЮ ГРУСТНУЮ ПОВЕСТЬ И СОВЕТУЕТ МУЖУ ЗАСТРАХОВАТЬ ПОДОРОЖЕ СВОЮ ЖИЗНЬ - Молодые люди действуют быстро и безрассудно, - сказал мистер Риверс, услыхав, что его коллега женился. Джерри ожидал поздравлений, но мистер Риверс продолжал: - Надеюсь, жена не будет мешать твоей работе, иначе мы не сможем сотрудничать. Мне, конечно, следовало бы поздравить тебя и купить какой-нибудь подарок, но лучше я делаю это, когда ты разведешься. Джерри стало грустно. Несколько минут назад он пришел сообщить своему товарищу по работе важное известие, но тот принял это, как горькую пилюлю. - Ну, теперь ты, конечно, переедешь к ней? - спросил мистер Риверс. - Да. Сегодня перееду. - Жаль. Мне было хорошо с тобою весь этот месяц. - Я очень благодарен тебе за все, - ответил растроганно Джерри. - Когда я немного обживусь, позову тебя в гости, как-нибудь вечерком. Джерри начал укладывать свои вещи. Имущества у него пока еще набралось не слишком много - все отлично уместилось в один чемодан. Мистер Риверс сам предложил отвезти молодожена домой на машине, но не переставал ворчать: - Стало быть, ты у нее третья жертва. Женщины действительно непонятный народ. Им непременно надо попасть на венчальную скамеечку, на кухню, в прачечную, в родильный дом и в родительский совет, прежде чем они смогут сказать наконец, что все мужчины негодяи. Затем следует развод, а в большинстве случаев еще и алименты, то есть штраф, который приходится платить одному за ошибку двоих. - Исаак, отчего ты такой злой? Ты говоришь так, словно сам был когда-то женат. - Я и был женат. - Ты? - Я. Тридцать лет прошло с той поры. Но удовольствие было недолгим. Мы прожили вместе лишь четыре дня. - Отчего же вы разошлись? - Оттого, собственно говоря, что мы поженились. У моей жены была склонность к мотовству. Однажды я заметил ей, что следовало бы завести картофелечистку, так как она всегда чистила картофель, снимая кожуру слишком толстым слоем. Тогда она вовсе бросила чистить картошку и переехала к своим родителям. С тех пор я всегда делаю это сам, не считая последнего месяца, когда мне помогал ты. Настроение было немного грустное. Проводив Джерри до дверей, мистер Риверс кротко заметил: - Заведи на утро будильник, чтобы не опоздать на прием. Видишь ли, любовь слепа, но пациенты-то не слепы. Джерри хотел было что-то сказать, но к нему незаметно уже пристала малоречивость женатого человека, и он лишь произнес рассудительно: - Спасибо, Исаак. Ты хороший друг. На что Исаак ответил: - Если не уживешься в новом доме, перебирайся обратно. У меня по крайности куриного кудахтанья не слышно. Джерри еще раз промолвил: "Спасибо, Исаак" - и с чемоданом в руке переступил порог нового жилья. Квартира эта была обставлена, собственно, при помощи одного лишь слова: "Хочу!" Обычный американец покупает сначала дом, а затем автомобиль, на котором можно уехать подальше от этого дома. Джерри Финн еще не знал великого блага покупок в кредит и в рассрочку, и у него еще не было ни дома, ни машины, ни долгов. Была только жена, которая имела все это. После длительного поцелуя Джерри получил разрешение быть как дома. Ласковый сентябрьский вечер навевал хорошее настроение. Джоан опустила шторы на окнах и погасила раздражающий свет, ибо знала по опыту, что фотоснимки и любовь лучше всего проявляются в темноте. Она была по натуре активна, тогда как Джерри, напротив, всегда страдал недостатком инициативы. Ведь, собственно, именно благодаря активности Джоан они теперь стали мужем и женой, узнали имена и возраст друг друга и получили законное право любить и ссориться. Разумеется, близорукость Джерри была виной тому, что ему пока еще довольно трудно было отличать свою жену от других женщин и сотни девушек на улицах казались ему похожими на Джоан. Он не догадывался, что Джоан была представительницей определенного женского стандарта, образчики которого украшали первые страницы газет, журналов и оберток туалетного мыла. Джерри был застенчив. Мы это и раньше в нем отмечали. Но теперь застенчивость эта зашла так далеко, что в первый свой супружеский вечер он измучился от голода. Он просто не осмеливался спросить у жены о еде. А Джоан, по-видимому, питалась одной жевательной резинкой. Даже целуясь, она держала резинку во рту. Как ловко она кончиком языка засовывала свою душистую жвачку под губу, готовясь к поцелую. Живущие до сих пор в средневековом невежестве европейцы считают американской национальной страстью бейсбол. Они, как обычно, ошибаются: это вовсе не бейсбол, а жевательная резинка. Итак, начало их совместной жизни было отмечено жгучим голодом, жевательной резинкой и поцелуями. Но, как говорил Исаак Риверс, к этому надо привыкать! Чтобы начало брачной жизни прошло под знаком прогресса, Джоан включила радио. Сидя бок о бок, рука в руке, они слушали серенаду Шуберта, под которую какая-то мыльная фирма зарифмовывала свои собственные слова. Джерри было грустно за Шуберта, но все же его несколько утешало то, что хотя бы благодаря рекламе мыла "Серенада" люди слушают классическую музыку. - А в Европе есть радио? - спросила Джоан. - Есть, - утвердительно кивнул Джерри. - Вот как? Значит, и туда понемногу добирается прогресс. Но когда же они там получат телевидение? - Там уже есть и телевидение. - Неужели? Может быть, у них есть и автомобили и даже кино? - Все это у них есть. - Ну, так, значит, они вовсе не такие уж отсталые, как говорят. Ты меня любишь? - Люблю. - Я люблю тебя просто ужасно! Я люблю даже твой акцент. На каком языке говорят в Европе? - На разных. Я говорил по-фински. - Так ты, значит, финн. - Да. - А где находится твоя Финляндия? Она недалеко от Кореи? - Да… Совсем рядом. - Ах, как я тебя люблю! Кстати, а где находится Корея? - Совсем рядом с Финляндией. - И там говорят на одном языке? - Почти. Даже корейскую грамматику написал финн. Джоан одобрительно кивнула головой. Она восхищалась безграничностью познаний своего третьего мужа и его героизмом, благодаря которому он победил двух крепких мужчин. Ее Джерри был настоящим Эдисоном спинных хребтов. - Джерри, ты меня любишь? Люблю! - воскликнул супруг очень громко, так как по радио в это время передавалась детективная постановка какой-то табачной фирмы и кто-то звал на помощь с такой силой, что Джерри с трудом мог расслышать свой собственный голос. Он бросил в сторону радиоприемника взгляд, полный страдания, и предложил поискать другую станцию. Но жена возразила: - Нет, нет. Я хочу дослушать эту передачу до конца. Я очень люблю детективные радиопостановки. Ты тоже должен привыкнуть к ним. Ах, какое прекрасное ритуальное убийство! - Если бы я привык!.. - сказал Джерри со вздохом. - Ты должен. Я воспитаю из тебя настоящего мужчину. Скажи, ты меня любишь? Джерри тяжело вздохнул: - Разумеется! Но я не изучил еще как следует обычаи этой страны. - О-о, конечно! Но ты их выучишь быстро. Я люблю тебя так ужасно, так безбожно сильно! И я обещаю сделать из тебя настоящего мужчину. Тебе нужно будет еще обучиться боксу, потому что каждый настоящий мужчина должен уметь драться. Ах, как я люблю… Джерри уже знал по опыту, что лучший способ остановить фонтан женского красноречия - поцелуй. Позднее он заметил, правда, что женщина, если зажать ей рот, может говорить и носом. Брак показался ему пожизненным заключением, облегчить или сократить которое несчастный осужденный не может даже и безупречным поведением. А тут он еще ко всему был голоден. Голод - это как бы история, ежедневно повторяющаяся сначала. В конце концов Джерри собрал всю силу воли и сказал без обиняков: - Я голоден. - Неужели? Почему же ты тогда не принес с собою никакой еды? - изумилась Джоан, и достав кончиком языка жевательную резинку из-за нижней губы, переложила ее за верхнюю губу. - Ну, я не осуждаю тебя за это. Но скажи: ты любишь меня? Поскольку Джерри не отвечал, Джоан немного убавила звук радио (ее не интересовала реклама новой мастики для полов) и приняла позу несчастной жены. В неподдельном огорчении она потихоньку стала напевать. - Скажи, тебе нравится пение? - вдруг спросила она. - Нравится, - ответил Джерри, вспоминая великолепный холодильный шкаф мистера Риверса, где имелся лучший в мире выбор мясных и фруктовых консервов. - Я имею в виду мое пение. - Нравится, конечно… - Ах, как ты мил? Эрол никогда не давал мне петь. - Какой Эрол? - Моего второго мужа звали Эрол. Он приходил в бешенство, когда я пела. Вообще он любил фортепьянную музыку, но мне не давал даже играть на фортепьяно. Он был жестокий. - Ему не нравилась твоя игра? - Нет, наверно, нравилась! Но он всегда говорил, что на пианино якобы нельзя играть одним пальцем. Он был страшен. Но, к счастью, он умер. Мы все-таки успели пожить с ним более трех недель. Это было ужасно. Между прочим, он утонул на рыбной ловле. - А твой первый муж? - спросил Джерри нерешительно. - Его я почти уже не помню. Это было давно: два года назад. Мы прожили с ним только две недели, и он умер. - Тоже утонул? - Нет, он погиб на охоте. Кто-то принял его за дикого оленя и выстрелил. Ах, я больше ни за что не вышла бы замуж за журналиста. Джерри вздрогнул. - А твои мужья разве были журналистами? - Оба. Тома я не очень хорошо знала, потому что мы встретились на танцах только один раз и потом поженились. Но Эрол ухаживал за мною месяца два. Мы были с ним вместе в психиатрической больнице. Джерри почувствовал, как у него кровь с шумом приливает к голове, и больше не стал спрашивать ни о чем. Ему было почти жаль жены, которая вышла замуж по любви, будучи в полной уверенности, что ее избранник - состоятельный человек. После короткого молчания Джоан рассказала мужу свою печальную историю. Это было грустно до слез, и прежде всего потому, что это было так обычно… Если нашему любезному читателю обыкновенные истории уже наскучили, он может, пропустив несколько страниц, перескочить отсюда прямо к следующей главе, так как сюжет нашей повести от этого нисколько не пострадает. Но пусть же миссис Финн рассказывает, не будем ей мешать! - Я не особенно печалилась о смерти Томми, потому что со мною он был невыносимо жесток. И вдобавок ко всему у него были отвратительные привычки. Однажды он сунул себе в рот мои вставные зубы и так и носил их целый день. А еще у него была привычка есть репчатый лук. Так я потом долго не могла избавиться от привкуса лука во рту. О-о, как я ненавижу репчатый лук! Жизнь Томми была застрахована очень прилично, но он имел также много долгов. Когда все подсчитали, мне осталось лишь тысячи две долларов. Я тогда стала ужасно нервничать, и мой брат Чарли поместил меня в психиатрическую больницу, где я и встретила Эрола. Тогда я не знала, что Эрол журналист. Он выглядел совсем как обычный человек. Мы полюбили друг друга и поженились в больнице. Затем Эрол продал все свое имущество, и мы уехали в свадебное путешествие по Южной Америке. Вернувшись, Эрол на большую сумму застраховал свою жизнь, и вскоре его застрелили. Джерри, ты меня любишь? - Люблю, люблю, - отвечал Джерри устало. - В таком случае ты должен завтра же застраховать свою жизнь. Только уж ты страхуйся на достаточно большую сумму. Джерри показалось, будто жизнь уже уходит от него. Он молчал. Джоан закурила сигаретку и на минуту оставила жевательную резинку в покое. Джерри пытался разглядеть во тьме лицо своей жены. Вдруг он спросил: - Отчего Эрол попал в больницу? - Он был болен. - Понимаю, но что за болезнь? - Комплекс неполноценности. Он не мог научиться произносить букву "л". - А чем была больна ты сама? - с ужасом спросил Джерри. - Комплекс боязни. Я все время боялась, что кто-нибудь войдет и застрелит меня. А потом я боялась атомной бомбежки. Разве ты не знаешь, что теперь все люди чего-нибудь боятся? Только я начала бояться раньше других - и потому попала в сумасшедший дом. Но скажи же мне, Джерри, ты ведь меня любишь? Джерри ответил неожиданным вопросом: - Джоан, почему ты захотела выйти замуж за меня? - Потому что я влюбилась в тебя с первого взгляда. В тебе было что-то экзотическое или не знаю что. А кроме того, ты - доктор. Одна моя знакомая девушка из Техаса тоже замужем за доктором, и они живут очень хорошо. В Америке нет ни одного бедного доктора. Я ненавижу бедность. - К сожалению, я беден, - сказал Джерри мрачно. - А кроме того, я даже и не доктор. Джоан включила торшер, который осветил ее лицо, выражавшее самый искренний ужас. - Разве хиропрактик - это не доктор? - спросила она в изумлении. - Нет, только лекарь. А я еще пока что и не хиропрактик. - Т… так ч-что же ты т-тогда такое? - Бывший журналист и учитель. Джоан было трудно превозмочь потрясение. Губы ее задрожали, и через какой-то миг неудержимые рыдания охватили все ее существо. Слезы смыли тушь с ресниц и пудру с лица. Как быстро все произошло! Вчера - невеста, сегодня - супруга, а завтра, может быть, разведенная жена!.. Джоан искала сокровище, а нашла обычного искателя сокровищ… Джерри чувствовал себя обязанным утешить жену. - Джоан, ну не надо… Успокойся. Все еще наладится. - Ничего у нас не наладится, раз ты не настоящий доктор, - говорила она сквозь рыдания. - Но на хиропрактике можно разбогатеть гораздо быстрее, чем на обычном лечении людей, - объяснял Джерри, полный надежд, невольно сбиваясь на радужно-мечтательный тон. - Вспомни, например, мистера Риверса, он богат, как крез. - А Крез - тоже хиропрактик? - спросила Джоан, успокаиваясь немного. - Да, - ответил Джерри, прикусив губу и замечая, что снова начинает ухаживать за своей очаровательной женой, которая знала из истории лишь Адама, Еву да еще Авраама Линкольна. Первая буря, настигшая молодоженов, стала постепенно затихать, и Джерри начал верить, что его подлинное призвание в жизни - это благородная профессия няньки. Теперь он впервые сам поцеловал свою жену и затем с новым жаром принялся ей расписывать огромные, невероятные возможности хиропрактики. Операции аппендицита и гланд были лишь мелким крохоборством по сравнению с лечением спинных хребтов! Эльдорадо врачей находилось не в желудке больных, а в их позвонках! Джоан теперь уже совершенно успокоилась и снова влюбилась в "экзотический" акцент своего золотоискателя. - Во всяком случае, ты должен застраховать свою жизнь, - сказала она серьезно. - Сделай это завтра же. И возьми очень большую страховку. Джерри не понимал такой спешки, поскольку он намеревался жить до старости или, во всяком случае, гораздо дольше своих предшественников - Тома и Эрола. Поэтому он сказал уже без церемоний: - Я ужасно голоден. Неужто у тебя в самом деле нет ничего поесть? - Подожди, я посмотрю, - ответила Джоан и на всех парусах умчалась на кухню. Вернувшись через минуту, она на сей раз не стала вымогать у мужа признаний в любви, а спросила с нежностью: - Миленький мой, ты любишь кукурузные хлопья - корнфлекс? - Готов съесть все что угодно, - отвечал изголодавшийся супруг. - В таком случае я тебе дам немножко корнфлекса. Это лучшее лакомство в мире. А в Европе есть корнфлекс? - Вообще - нет. То есть там его едят очень мало. - О-о! Какая же там нищета! А кока-кола и жевательная резинка? - Немножко. Но и они там не вошли по-настоящему в моду. - Ай-ай, какая же там должна быть нищета! Ни кукурузных хлопьев, ни кока-колы, ни жевательной резинки! Каким же чудом люди еще живут в этой Европе? Недаром там ежедневно миллионы людей мрут от голода. Кстати, сколько жителей в Европе? - Около пятисот миллионов. - Так мало! В Америке по крайней мере в десять раз больше. Или, во всяком случае, около того. Я уже не помню точно. Так много лет прошло с тех пор, как я ходила в школу. Но и тогда Америка была самая большая в мире. А вторым по величине был Техас. Джерри остановил фонтан речей поцелуем, а затем постарался вернуть мысли жены к кукурузе. Съев чашечку поджаренных на маргарине кукурузных хлопьев, которые по вкусу напоминали целлюлозу, Джерри стал подумывать о сне. Но Джоан перед сном хотела еще поговорить о центральном вопросе жизни: о деньгах. Деньги пренебрегали различием языков. Доллар обладал удивительной силой: он мог говорить и обрывать разговоры. Сколько людей ради денег женятся или выходят замуж, хотя не проще ли было бы достать денег взаймы? Проведя основательную инвентаризацию, Джоан установила, что в семейной кассе имелось наличными пятьсот двенадцать долларов. Пятьсот десять из этой суммы она поместила в свою сумочку, а два доллара выдала мужу на случайные расходы, Джерри утратил право голоса и получил строгое предупреждение насчет утайки доходов. Наивный золотоискатель с этого дня должен был привыкнуть к тому, что диалог между мужем и женой, касаясь денежных дел, становится монологом. Джоан быстро подсчитала объем семейных затрат и заявила: - Двести долларов необходимы мне на собственные расходы, а триста я пошлю моим детям. - Твоим детям?! - воскликнул Джерри. - Так у тебя есть еще и дети? - Ну конечно. Два сына и дочь. - Но ведь ты же не… то есть ты же так недолго была замужем… - лепетал потрясенный Джерри. - Они у меня родились еще до замужества, - ответила Джоан скромно. - Юджину теперь двенадцать лет. Рут скоро исполнится десять, а Томасу - восемь. Юджин родился, когда я еще ходила в школу. Джерри колотил себя по вискам кулаками и уже не пытался скрыть свое душевное состояние. Вдруг он мучительно простонал: - Джоан, нет ли у тебя виски? - Конечно, есть! Она поставила на стол бутылку и рюмки. Джерри захотелось отбросить все приличия. Он хватил большой глоток прямо из горлышка, крякнул и скривился. Затем заговорил медленно, голосом, полным ненависти, злобы и слез: - Джоан! Почему ты молчала об этом раньше? - О виски? - Нет, о твоих детях. - Разве я вчера не упоминала что-то по этому поводу? Ни к чему было. А кстати, в Финляндии есть виски? - Нет. Там пьют древесный спирт, - отвечал Джерри с горечью. - Где находятся твои дети? - Ах, какая же там должна быть нищета! Дети? Они живут у моих родителей, на ферме, в Техасе. Неужели и ты пил древесный спирт? - Нет, но теперь мог бы выпить… - Господи, Джерри! Наверно, виски ведь все-таки лучше? Скажи, что ты меня любишь! Джерри встал, отхлебнул из бутылки еще один здоровенный глоток и уставился на жену диким взглядом. Ему хотелось кричать во весь голос, чтобы водка не зря пропадала. - Люблю, люблю! Люблю-у-у! Я люблю тебя, как черт ладан!.. Джоан смотрела на мужа восхищенно и взвизгивала от восторга: - Ах, какой ты сильный, когда захмелеешь! Если бы ты знал, милый, как безгранично я люблю тебя! Теперь пойдем спать, Джерри! Иди, мой миленький, моя радость, моя душенька!.. Джерри опорожнил бутылку до последней капли и, поддерживаемый женой, направился в спальню. Ему казалось, будто он погружается в какую-то бездну, из которой доносится оглушительная трескотня рекламных барабанов. Чаша его терпения наполнилась до краев. Как говорят циники стонущему в тоске несчастному страдальцу: "Если хочешь избавиться от мук и забыть о мелких неприятностях, купи себе тесные ботинки или женись". Его пора было уже спасать - да некому. 8. МЕТРДОТЕЛЬ РЕСТОРАНА ПРИВОДИТ ОБОСНОВАНИЕ ЦЕНЫ ШПИГОВАННОГО БЫЧЬЕГО ФИЛЕ, А КНИГОНОША ТОРГУЕТ ЖЕМЧУГОМ И БРИКЕТАМИ - Ну, как прошла первая ночь? - спросил мистер Риверс, когда Джерри утром явился на работу. Джерри отвечал немножко сонно: - Спасибо, брат! Как видишь, я жив… Любовь подобна корсету, который заставляет человека выглядеть лучше, чем обычно. Но на Джерри она оказывала как раз обратное влияние: он казался подавленным и сонным, задавал больным вопросы рассеянно и массировал хребты совсем машинально. На душе у него было горько. Любви не купить, но тем не менее за нее надо было платить. Джерри не осуждал жену, нет - вина лежала не на женщине, а на мужчине, который не был способен к самозащите. С утра больных на прием явилось больше обычного, в том числе было снова несколько первичных, до которых дошла молва о чудесном докторе из Европы. Кто пришел лечиться от болей в животе, кто от сердцебиения, а кто от склероза. Удивительно, что люди не верили лучшим в мире докторам, но полагались на хиропрактику. Это показывало, насколько важную роль играет спинной хребет в жизнедеятельности человеческого организма. Около полудня доктора сделали перерыв на завтрак. Теперь мистер Риверс отправился на кухню, а Джерри - к своему новому семейному очагу. Он сразу ощутил определенную прочность общественного положения, увидав в дверях дощечку: "Джоан и Джерри Финн". Из комнат доносился ужасный шум, гам и вопли, но оказалось, что это было всего лишь радио. Джоан еще лежала в постели, читая нашумевший уголовный роман "Пять убийств за одну минуту". Увидев любимого супруга, она вскочила с кровати и побежала в ванную за своими зубами. Она не хотела целоваться без зубов. После поцелуя Джоан сделала признание в любви, а затем перешла к обыденной прозе: - Ах, как я тебя ждала! Я так проголодалась! Миленький, что ты собираешься приготовить на завтрак! Джерри опешил: - А разве завтрак еще не готов? - Нет, конечно: ты ведь не приходил до сих пор. - Я немного спешу… У меня только час перерыва. - Тогда тебе надо поторопиться. - Ты хочешь сказать, что я сам должен готовить завтрак? - А кто же его приготовит? Ведь не думаешь же ты, что я стану готовить пищу? Скажи, ты меня любишь? Джерри осторожно отстранил жену. Он больше не удивлялся тому, что сумасшедшие дома переполнены: туда ежедневно попадают сотни мужей, которые начинают колотить своих жен, вместо того чтобы выколачивать половики. Джоан трудно был понять душевную черствость мужа, которая проявлялась прежде всего в неразговорчивости. - Милый, что с тобой? Ох, если бы ты знал, какой изысканный роман я читала все это утро! Там убивают так изысканно, так прекрасно! И потом, там такая изысканная любовь! Один юноша влюбляется в свою мачеху - художницу. Джерри, что бы ты сказал, если бы я начала рисовать картины? Теперь это модно. Эрол всегда говорил, что у меня имеются способности - ведь я ирландского происхождения. Собственно говоря, я уже немного занималась живописью - в больнице. Но потом я начала писать стихи, которые Эрол посылал в газеты. Ах, милый, у меня такая масса интересов! Я еще читаю философские книги, которые Эрол купил незадолго до своей болезни. Поэтому все мужчины увлекаются мною. Они влюбляются в мою красоту и в мои таланты… Джерри, Джерри! С каменным лицом он направился к выходу. Ему стало как-то не по себе: у него было такое чувство, что то ли он принадлежал к разряду домашних животных, то ли его жена была последним чудом женственности. - Джоан, я должен сейчас уйти, - сказал он тихо. - Оденься и ступай позавтракай в каком-нибудь ресторане. Я не успею приготовить тебе поесть. - Неужели ты так и уйдешь, не поцелуешь свою женушку? Джерри исполнил ее желание. Джоан помахала ему на прощанье рукой и послала несколько воздушных поцелуев. Затем она поспешила снова лечь в постель, чтобы продолжать чтение. Гражданин вселенной Джерри Финн начал было склоняться над бездной черного пессимизма, но вдруг увидел прямо перед собой витрину ресторана, где рекламировалось лучшее в мире жаркое. Среди многих заманчивых призывов была и такая надпись: "Наш ресторан славится на весь мир как излюбленное место отдыха журналистов и художников". Джерри сел за дальний столик и стал ждать официантку. Из кухни доносились ароматы, от которых слюнные железы готовы были пуститься в пляс. Джерри с таким нетерпением ожидал обслуживания, что задремал у стола. Официантка разбудила его. Джерри очень смутился, так как она принадлежала к тому же стандарту, что и Джоан. Сходство было разительное. - Будьте добры, жаркое, - учтиво сказал Джерри. - Пожалуйста, выбирайте, - сказала ресторанная Джоан, раскрывая перед ним меню. Джерри пробежал глазами названия блюд: мясо тушеное в горшочке, лангет, бычье филе шпигованное… - Принесите мне бычье филе шпигованное. Одну минуточку! Сколько это стоит? - Четыре доллара. Блюдо порционное, готовится по особому заказу. - М… мне не обязательно по особому заказу… - Да, но это блюдо готовится только по особому заказу. - Слишком дорого. Я по профессии бывший журналист. Не будет ли дешевле коровье филе? - Шпигованное бычье филе готовится только из коровьего мяса. Слюнные железы перестали отплясывать польку. - Мисс, знаете ли вы, какая разница между быком и коровой? - Конечно… то есть нет, не знаю. Я ни разу не бывала на ферме. - Хорошо, тогда позовите сюда метрдотеля. Может быть, он знает. - Явился метрдотель - мужчина с плавными движениями, с лицом парикмахера и чистейшим английским произношением. - Что будет угодно господину директору? - Простите, я только редактор газеты. Бывший. - Очень приятно. Могу порекомендовать вам бульон или котлеты: они дешевы и в них совершенно нет конины. - Еще раз прошу прощения. Я бы желал шпигованное бычье филе, но не могу понять, почему оно так дорого? - Только четыре доллара. - Немыслимая цена! И к тому же, оказывается, вы готовите его из коровьего мяса! Метрдотель сел к столу, глядя прямо в глаза Джерри. - Сударь мой, - сказал он наставительно. - Знаете ли вы вообще, что такое корова? Бывали ли вы когда-нибудь на ферме? Я имею в виду - на скотоводческой ферме? - Я хочу есть, - ответил Джерри. - Это не меняет дела. Газетчики всегда хотят есть или пить. Особенно бывшие. Но для уяснения цены жаркого мы должны бросить беглый ретроспективный взгляд на исходное сырье, то есть на корову. Корова - это самка крупного рогатого скота. Крупный рогатый скот относится к полорогим жвачным, к подотряду парнокопытных. - Умоляю вас, сэр, я голоден! - воскликнул Джерри. - Простите, сэр, но я бы просил не перебивать меня. Итак, рога крупного рогатого скота - числом два или ни одного, в зависимости от породы - являются полыми роговыми образованиями и растут на костяном комле, то есть на двух симметрично расположенных костяных выступах или шишках лобной кости. Метрдотель достал из кармана карандаш и начал рисовать на полях меню какие-то схемы, продолжая пояснения: - Схема расположения зубов крупного рогатого скота следующая. Вот, обратите внимание: 6 0 0 6 = 32 6 1 6 1 6 Джерри вытер платком лоб, а метрдотель продолжал излагать историю жаркого: - Итак, корова является самкой крупного рогатого скота. У нее низкий, грудного тембра голос - альт и прекрасный открытый взгляд. Она к тому же обладает способностью вырабатывать молоко. Таким образом, корова поставляет незаменимое сырье для различных соусов, а также отличную замену материнского молока для миллионов представителей подрастающего поколения человечества, оказывая тем самым необходимую помощь современным матерям, которые вообще с ужасом думают о кормлении детей грудью. И в конце концов люди еще сдирают с коровы шкуру. Правда, с коровы можно содрать только одну шкуру, тогда как с человека сдирают две, три и больше - и очень часто с человека дерут шкуру постоянно, непрерывным методом, в течение всей жизни. Вы, несомненно, слыхали, что самца коровы называют быком? В Соединенных Штатах лучших быков привозят на сельскохозяйственные выставки, где их премируют и где таким же образом выбирают какую-нибудь женщину королевой красоты. В Испании же и в Мексике быков вместо этого выводят на арену, где их, к великой радости публики, по очереди закалывают. В Техасе быков преследуют с помощью лассо, а в Вашингтоне в них стреляют. Если женщину назвать коровой, она обычно сердится, но если мужчину назвать быком, то он чаще всего краснеет. Кусок мяса на хорошее жаркое, пока он еще находится в спине или бедре коровы, стоит на ферме двадцать центов, в мясной лавке - девяносто центов, но у нас, в ресторане, его цена уже четыре доллара. Почему? Да по той простой причине, что мы за него ручаемся. Следовательно, это уже не конина, а говядина - настоящее коровье мясо. А поскольку жаркое готовится по особому заказу, то тем более цена его четыре доллара. Метрдотель закончил свои рекомендации и встал, ожидая заказа. У меня только два доллара, - сказал со вздохом Джерри. - Следовательно, я не могу заказать шпигованное бычье филе. - И вы заставили меня рекомендовать вам это жаркое! - возмутился метрдотель. - Как это называется, по-вашему? - Прошу прощения, сэр. Но разрешите задать вам еще один маленький вопрос: кем вы были раньше, до работы в ресторане? Метрдотель с опаской огляделся кругом и сказал почти шепотом: - Я был в университете профессором зоологии, но когда в нашем штате несколько лет назад был принят новый закон, которым было запрещено преподавание эволюционного учения во всех школах и университете, я переквалифицировался. И не раскаиваюсь. Вы же знаете, какое жалкое существование ведут профессора! Оклады их так малы, заработки так скудны, что они давно уже перестали пользоваться зонтиками. По собственному опыту скажу вам, что научная работа не подходит человеку, который обеими ногами стоит на земле и обеими руками тянется к долларам. Оттого-то наша страна и ввозит постоянно ученых из Европы, посылая взамен свиную тушенку и радиопрограммы. Метрдотель снова огляделся кругом и спросил официально - вежливо: - Чем могу служить, сэр? - Котлету и чашку кофе. - Спасибо. Пятьдесят центов. По причине всего вышеизложенного перерыв на завтрак у Джерри затянулся. В особенности постарался метрдотель, угробив на двухминутное дело более двух часов. Когда Джерри наконец пришел к себе на работу, в передней у мистера Риверса шла рукопашная схватка. - Джерри! На помощь! - послышался крик самого мистера Риверса. Джерри ускорил шаги, взбежал на второй этаж и тут увидел поединок Исаака и доктора Роберта Попкина. Хотя Джерри никогда не бывал ранее на боксерских состязаниях, он теперь неплохо выступил в роли судьи на ринге, выпутав тонкие пальцы гинеколога из жестких волос хиропрактика. - В чем дело, господа? - спросил он с изумлением. - Эта пиявка окончательно разгонит нашу женскую клиентуру. - Простите, простите… дело обстоит не совсем так, - возразил доктор Попкин. - Я только беседовал с некоторыми нашими больными, пока ожидал профессора Финна. - После его беседы в приемной не осталось ни одной женщины, - сказал Исаак, а затем потребовал у Джерри объяснений о причине опоздания. - Возникли непреодолимые препятствия… Я объясню потом. - Что тут объяснять!.. - ответил Исаак, махнув рукой. Затем, бросив гневный взгляд на Попкина, ядовито добавил: - Я думал, что ты уже развязался с этим сексуальным господином. - Не разумнее ли будет, если мы войдем и закроем дверь? - заметил Джерри, видя, что на лестнице собирается любопытная публика. - Я вполне согласен, - обрадовался доктор Попкин. Но Исаак Риверс был другого мнения: - Вы немедленно уберетесь ко всем чертям - и чтобы вашей ноги здесь больше не было! Затем он добавил: - Джерри, у меня на приеме двое больных. Займись, пожалуйста, этим хорьком. Гони его в шею. Надо кончать этот сексуальный базар. Исаак ушел к себе в кабинет, а Джерри остался в дверях объясняться с доктором Попкином. - Я глубоко сожалею, профессор Финн, что вам приходится работать с таким некультурным коллегой, - промолвил доктор Попкин. - Я пришел, чтобы повидаться с вами, и в ожидании начал задавать собравшимся на прием женщинам кое-какие вопросы. Те самые, что в наших анкетах. Вы же знаете: вполне невинные маленькие вопросы. Ну, правда, десятка два женщин расшумелись и ушли. Подумаешь, какая важность! В Америке сорок миллионов сексуально зрелых женщин - и с каждым днем их становится больше. Не успел я разговориться с одной маленькой мисс, как вдруг ворвался ваш коллега и начал меня поносить. И не только поносить: он пустил в ход физическую силу! Другой-то силы у него нет!.. - А эта маленькая мисс? - Она ждет вас там. Но вернемся к делу: неужели вы действительно не хотите продолжать анкетирование? - Нет. Решительно нет. - Но почему? Неужели вы не хотите оказать человечеству великую услугу? - Она слишком непосильна для меня. - В таком случае я сделаю свои выводы. Вы лишь недавно прибыли в эту страну и отказываетесь выполнить свой гражданский долг. Джерри прервал его жестом лопнувшего терпения: - Доктор Попкин! Все ясно! Мне надо идти. Он переступил через порог и хотел было закрыть дверь, но коротышка-доктор успел вклинить в щель носок своего ботинка. Джерри всеми силами старался вытолкнуть застрявшую ногу противника, но тщетно. В конце концов ему не оставалось ничего другого, как сунуть руку в свой задний карман. Он приоткрыл дверь еще немного и тюкнул осаждающего в оба колена, после чего свободно закрыл свою дверь в полной тишине. В обетованной земле частного предпринимательства каждому приходилось стараться за себя и быть предприимчивым, насколько возможно. Так поступал и доктор Попкин. Но хиропрактики тоже были частными предпринимателями, оберегающими свободу своей инициативы. Символом свободы Джерри был молоток, а Исаак Риверс полагался на свои кулаки и богатый запас крепких слов. Ожидавшая в приемной девочка-подросток при виде Джерри поднялась с места. Хиропрактик машинально поздоровался с нею, надел белый халат и сел к столу, чтобы заполнить карточку. - Имя? - спросил он. - Эстелла Говард. - Возраст? - Двенадцать лет. - Замужем? - Я? Оторвав глаза от карточки, Джерри наконец разглядел пациентку, спрятал авторучку в карман и спросил отеческим тоном: - Что же болит у маленькой мисс? - Ничего. Мама послала меня спросить, не может ли доктор зайти к нам? Мы живем в этом доме, на шестом этаже. - А твоя мама так больна, что не может прийти сама? - Нет, мама не больна. - Кто же у вас болен? - Лаура. - А что с нею случилось? - У нее скоро должны быть маленькие. Прошлый раз родились трое - и все умерли. Мама думает, что доктор мог бы помочь. Джерри прикусил губу. - Лаура - это твоя сестра? - О, нет Лаура - это собака. В третий раз уже ему предлагали роль ветеринара. Он начал подозревать, что некоторые больные, рассерженные анкетами доктора Хинсея, хотят теперь отомстить. Он посмотрел девочке прямо в глаза и строго спросил: - Кто послал тебя ко мне? - Мама. - Хорошо. Я пойду и посмотрю на вашу Лауру сейчас же, немедленно. Девочка повела Джерри на шестой этаж. Счастливое семейное событие дало миру четырех маленьких спаниелей; кроткая мамаша делала им первое помазание своим языком. Однако миссис Говард была чрезвычайно удивлена, видя свою дочь с профессором Финном, которого знала как хиропрактика. Мать устремила на девочку весьма укоризненный взгляд и спросила: - Где ты пропадала два часа? - Я ждала доктора, - ответила девочка невинно. - Ждала? Негодная! Я же звонила ему несколько раз - и тебя там даже не видели. Ну, говори, где ты была? Джерри понял, что произошло недоразумение. Желая выручить из беды маленькую Эстеллу, он сказал примирительно: - Маленькая мисс по ошибке зашла в мою приемную, миссис Говард. Но вы можете не жалеть об этой ошибке, так как у меня в Европе была собачья клиника и случаи такого рода я знаю как свои пять пальцев. Джерри не имел привычки лгать, но теперь он, собственно, и не лгал, а только рекламировал себя. И, поскольку в рекламе дозволено пользоваться любыми средствами, он и выбрал первое попавшееся. Позднее, правда, ему пришлось из-за этого пострадать, но это уже совсем другая история. Любители собак испытывают друг к другу известную симпатию и родственные чувства. Поэтому, узнав об интересе профессора Финна к собакам, миссис Говард даже слегка похорошела от восторга. - Как это великолепно! Все люди доброго сердца любят собак. Ну, скажите, доктор, не правда ли - милые малыши? - Совершенные красавцы, - подтвердил Джерри, - прямо-таки безупречные. Если бы я искал себе собаку, я выбрал бы непременно спаниеля. - Вы принадлежите к бруклинскому Спаниель-клубу? - Нет… Ведь всего месяц, как я приехал в эту страну. - Совершенно верно! И у вас еще даже нет спаниеля! Но, профессор, дело теперь отлично улаживается. Я подарю вам одного из этих щенков. Через месяц вы сможете сами выбрать того из них, который будет вам больше по душе. И тогда вы, уж конечно, вступите в наш клуб. Я могу дать вам рекомендацию. Видите ли, профессор, членом нашего клуба можно стать только при наличии рекомендации. Джерри пытался найти вежливый предлог, чтобы как-то уклониться от вступления в собачье общество, но все отговорки его лишь усиливали активность миссис Говард. - Нет, нет, вам, безусловно, необходимо завести собаку. Я уверена, что жена ваша тоже увлечется спаниелем. Чем больше мы узнаем людей, тем горячее начинаем любить собак. Надеюсь, вы теперь каждый день будете заходить, чтобы взглянуть на этих милых прелестных спаниельчиков? Прежде чем уйти, Джерри был вынужден еще полюбоваться коллекцией премий, медалей и почетных грамот Лауры. И, наконец ему пришлось высказать сердечную благодарность хозяйке, которая взвалила на его плечи новый крест. Джерри поспешил обратно на работу. В своей приемной он встретил мистера Риверса. Исаак впервые за все время выглядел пессимистом. - Я хочу поговорить с тобой серьезно, - сказал он почти с дрожью в голосе. - Твоя практика хиреет изо дня в день. Сколько больных ты принял сегодня? - Девятнадцать, насколько помнится, - ответил Джерри. - Я пропустил немногим более сорока. Из них - только двое первичных. Исаак достал из кармана ножичек и стал чистить им ногти, как бы думая вслух: - Доктор Попкин сыграл с нами скверную штуку. Я начинаю подозревать, что он подослан к нам союзом врачей. Доктора нас ненавидят, но бессильны повредить нам, так как и сами они такие же шарлатаны. Вот почему они стараются отнять у нас больных иным путем. Затем я хотел бы сказать тебе еще одну вещь… - Я слушаю. - Нельзя постоянно устраивать такие большие перерывы на еду. - Сегодня было исключение. Я завтракал… - И забыл, что человек должен также и работать. Джерри не ответил ничего, ожидая продолжения, ибо его шеф, по-видимому, собирался говорить еще. Прием окончился, и теперь докторам представилась отличная возможность выслушать друг друга. Джерри не особенно спешил домой, где его ждали хлопоты по хозяйству и очаровательно капризная жена. Но едва Исаак успел солидно откашляться, точно духовный отец, приступающий к исполнению своей великой миссии, как им помешали. Это был тот вечерний час, когда домашний покой людей начинают тревожить многочисленные собиратели пожертвований. Первым постучал в дверь какой-то молодой человек, собиравший старую и новую одежду для пострадавших от наводнения в долине Миссисипи. Второй явилась девочка-школьница с официальным разрешением собирать деньги на школьный духовой оркестр. Исаак пожертвовал доллар на такое благородное дело и осведомился: - Большой у вас оркестр? - Мы его только еще создаем, - ответила девочка с готовностью, как и подобает лицу, облаченному общественным доверием. - Так деньги вам нужны на покупку труб? - Нет, на форму для оркестрантов. Благодарю вас, сэр! Девочка уступила место женщине средних лет, у которой тоже имелось официальное разрешение беспокоить граждан у домашнего очага. Женщина собирала пожертвования на санаторий для потерявших зрение и разум профессиональных боксеров. Исаак отказался жертвовать и приобрел лишнего врага. Затем явилась некая светловолосая Мэрилин, которая сразу же стала бить на патриотические чувства Исаака: - Вы знаете, что в Корее идет война? - начала женщина. - Действительно, я кое-что слышал об этом, - ответил Исаак, загораживая дверь ногою, чтобы Мэрилин не могла ворваться в квартиру. - И вы также слышали, что в Корее гибнут ежедневно миллионы американских парней? - Этого я не слышал… - И что каждый день оттуда прибывают миллионы инвалидов? - Что-то уж больно много. - Вы хотите, чтобы так продолжалось и впредь? - Ни в коем случае. Боже сохрани! - Хорошо, тогда поставьте ваше имя под этим подписным листом и пожертвуйте столько долларов, сколько вы в состоянии дать. - Для какой цели? - На развлечения для наших солдат. Из Голливуда в Корею направляется большая труппа кинозвезд - показывать солдатам ревю. А вы же знаете, чего стоят звезды? Исаак бросил недоуменный взгляд на подошедшего Джерри и пробормотал: - Мне все-таки не очень ясна цель сбора средств. Не понимаю, каким образом кинозвезды могут предотвратить гибель солдат? Наоборот, солдатам тогда двойная погибель. Сборщица не стала продолжать объяснений. Она поставила в своей записной книжечке маленькую закорючку и произнесла с таким пафосом, какого хватило бы и на пять Марилин, следующие слова: - Смерть людей для вас ничего не значит? Прощайте. Навсегда! - Мисс! - воскликнул Исаак. - Вы когда-нибудь проверяли ваш позвоночник? Разговор на этом закончился, ибо на сцене появился широкоплечий атлет, который не был согласен беседовать в дверях. Он попросту отстранил маленькую Мэрилин, втолкнул Исаака в переднюю и сам вошел за ним, закрыв за собой дверь. Исаак и Джерри только переглядывались, но не могли оказать ни малейшего сопротивления. - Мое имя Норд, - заявил вошедший. - Уолли Норд. - Как пишется? Назовите по буквам, - поинтересовался Джерри, который хотел в Америке жить по-американски. - Эн-о-эр-дэ - Норд. - Что у вас болит? - в свою очередь поинтересовался Исаак. - У меня? Ничего. Я пришел помочь вам. Я книгоноша. Продаю лучшие в мире книги за полцены. Исаак тяжело вздохнул и сказал, обращаясь к Джерри: - Я пошел в кухню готовить ужин. Ты, кажется, собирался домой? Как тебе известно, я не покупаю никаких книг, ни за какую цену. Исаак удалился поспешными шагами, и Джерри тоже собрался уходить, Но мистер Норд был не из тех, кто легко отступает. Кроме терпения и выдержки коммивояжера, он обладал еще смелостью и энергией, достаточной, чтобы пробивать стены. Он начал: - Дорогой сэр! Судя по вашему виду, я осмелюсь утверждать, что вы увлекаетесь литературой, потому что интеллигентности скрыть невозможно. Вы, конечно, много читаете? - Вообще-то да… - ответил Джерри, словно ощутивший приятное щекотание. - Я сразу это понял, - воодушевился посетитель, начиная выкладывать на стол содержимое своего кожаного чемодана. - Не утруждайте себя напрасно, - спохватился Джерри. - У меня в настоящий момент совершенно нет средств на покупку книг. - Конечно, конечно! Потому-то мы и организовали продажу книг в рассрочку. Судя по вашему акценту, вы не уроженец Бруклина? Наверно, вы даже родились в Европе? Может быть, в Англии? - Я не покупаю книг в рассрочку. Вообще, ненавижу покупать в долг. - Европейцы обычно страстные любители чтения, - те, которые грамотны, конечно. Но, разумеется, в Америке читают гораздо больше, поскольку это ведущая культурная страна… - Не трудитесь напрасно: я ни на каких условиях не покупаю книг. Широкоплечий книгоноша как будто и не слышал замечания Джерри. Он разложил книги на столе и с увлечением продолжал: - Вот лучший в мире энциклопедический словарь. Цена шесть долларов, с рассрочкой на двенадцать месяцев. - Я ничего не покупаю в рассрочку. - А вот роскошное произведение, в котором показана интимная жизнь киноактрисы Мэйми Гуггенхейм, стоит лишь пять долларов. Написал эту вещь популярнейший в мире кинодраматург Бен Снарик. Рассрочка на восемнадцать месяцев. - Я ничего не покупаю в рассрочку. - Или, например, вот это - лучшая в мире книга о животных! Ее авторы - самые выдающиеся в мире ученые… - Вы слышите, что я сказал? Я ничего не покупаю в рассрочку! На этот раз Джерри закричал так оглушительно, что испугался за свои часы - как бы они не остановились. Однако усердный сеятель на ниве просвещения привык и не к такому крику. Теперь он взял в руки маленькую книжечку, продолжая свои рекомендации: - Вы, вероятно, увлекаетесь классиками? Именно - европейскими классиками? Так вот вам собрание сочинений Анатоля Франса в сокращенном издании, обработанном для американцев. Всего сто две страницы! И цена лишь 35 центов. - Сокращено до ста двух страниц? - Совершенно верно. Не правда ли, блестящая идея? И все-таки сюжет каждого романа сохранен в неприкосновенности. - Собрание сочинений Анатоля Франса на сто двух страницах? - медленно проговорил Джерри, чувствуя легкое головокружение. - Если это по-вашему слишком длинно, так вот вам весь Виктор Гюго, еще более ужатый: только восемьдесят страниц! - Кто позволил их так сокращать? - Издатель, конечно. - Если бы Анатоль Франс и Виктор Гюго знали… - Мы не спрашиваем их мнения и даже внимания на обращаем на таких мелких господ. Пускай радуются, что мы публикуем их выдумки. Джерри стало грустно. - Для чего же их произведения сокращать! - недоумевал он. - Ну, разумеется, для того, чтобы их можно было читать в дороге. В наше время никто уже не читает книг дома, где имеются дела поважнее. В самом деле, разве не блестяще, что все написанное Франсом и Гюго можно прочесть за каких-нибудь два часа? А кроме того, люди теперь просто не хотят держать большие, громоздкие книги. - Ну, а бестселлеры? - Ах, простите, сэр! Я и не знал, что вас интересуют бестселлеры. Вот самый новейший. Безусловно это произведение - самое ходкое в мире. "Звезды сверкают днем". Две тысячи шестьсот страниц - и цена лишь одиннадцать долларов. Это подлинный шедевр, в котором отображена какая-то история. Вероятно, история Америки во времена золотой лихорадки. - Кто ее написал? - Лоретта Плиц, молодая супруга одного их нефтяных королей и бывшая королева красоты. Взгляните: вот она, на последней странице обложки. Она действительно хороша. Разрешите, я вам пришлю эту книгу? Но бестселлеры мы не продаем в рассрочку. - Не трудитесь. - Или, может быть, вас привлечет эта подлинно сенсационная книга: "Величайший в мире преступник"? Ее автор - лучший писатель мира Винцет Дуррел. - Это лучший писатель Америки? - Больше! Я же сказал вам: лучший писатель мира. - Ну, а что же тогда Стейнбек, Фолкнер, Хемингуэй? - Судя по фамилиям, это какие-нибудь европейские болтуны, книги которых не стоит переводить на американский язык. Людей не интересует психологическая софистика. Их привлекает живая действительность: убийства и любовь. А что вы скажете об этой великолепной книге? Всемирная история в кармане! Девяносто страниц, при этом - обилие иллюстраций! Цена только 35 центов. И, если книга не удовлетворит вас, вы сможете получить свои деньги обратно. А это - история мировой литературы. Сюда входят, между прочим, и некоторые европейские писатели, а также широко представлены все крупнейшие лирики Южной Кореи. Это маленькая книжечка, но ее содержание колоссально. Тридцать две страницы, только 15 центов… - Довольно! - закричал Джерри. - Имеется также библия в новом переводе. Текст прямо-таки великолепный! - Вы что, не слышите? Меня нисколько не интересуют ваши выжатые издания, ваши литературные брикеты. - Что значит - выжатые? - Это преступление - сокращать до нескольких страниц лучшие жемчужины мировой литературы. - Но тогда-то они и становятся настоящими жемчужинами! Ведь наша задача - улучшить произведения, в которых одна беда: обилие слов. Вы что же, не любите исправленных изданий? - Да, не люблю. - Так вы хотите критиковать мой вкус? - Да. - В таком случае вы оскорбляете не только меня, но и всю Америку. Ни один разумный человек не станет читать "Божественную комедию" Данте в полном издании, если может получить ее в виде брошюрки на десяти страницах. Современному человеку приходится читать так много, что у него нет времени на болтливых классиков - тем более, что теперь чуть ли не каждый день появляются новые блестящие бестселлеры. Чтобы сдержать свое негодование, Джерри закурил сигарету. - Любезнейший, - сказал он, стиснув зубы, - забирайте ваши книги и скорей уходите! Доблестный рыцарь литературного прогресса удивился: - Вы и в самом деле ничего не купите? - Нет. - И даже в рассрочку? Ведь у нас чудесные условия выплаты… - Довольно, довольно! Убирайтесь! К черту! Исаак Риверс вышел из кухни в фартуке, с большим кухонным ножом в руке. Он мог не говорить ничего - настолько красноречив был его взгляд. Широкоплечий атлет-книгоноша собрал свои жемчужины и брикеты и поспешно ретировался. Но, прежде чем захлопнуть дверь, он еще крикнул: - Болваны! Тупорылые свиньи! Когда дверь защелкнулась, Исаак сказал Джерри с укоризной: - Ведь у тебя же молоток!.. Он снова ушел на кухню, а Джерри некоторое время оставался наедине с самим собою. Наконец, собравшись с духом, он медленным шагом направился домой, туда, где все великие мужи становятся маленькими, а маленькие женщины - большими, где женские слезы кажутся самым могучим в мире потоком, и где многие мужья заболевают особой мужской болезнью - тоской по дому. 9. ДЖЕРРИ ФИНН СТРАХУЕТ СВОЮ ЖИЗНЬ НА СУММУ В СТО ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ, ПОСЛЕ ЧЕГО ВПАДАЕТ В МЕЛАНХОЛИЮ Джерри шел домой. Погода резко переменилась, стало ветрено и довольно прохладно. По сентябрьскому небу проносились темно-серые тучи и ослепительные письмена световой рекламы. На улице царила обычная сутолока. Люди собирались вместе, чтобы сильнее ощутить одиночество. Многие магазины уже закрыли свои двери на ночь, предоставляя возможность многочисленным аптекам развернуть усиленную торговлю. Днем люди делали покупки преимущественно в магазинах уцененных товаров, а вечером - в аптеках. Рабочий день аптек начинался тогда, когда детей укладывали в кроватки плакать, а взрослые уходили провести вечер в кино или ресторане. В аптеках торговали прохладительными напитками, горячими сосисками, мороженым и солеными орешками, а также нейлоновыми чулками. Но были и такие аптеки, где можно было купить аспирин и касторку - с уценкой по случаю распродажи. Джерри заметил несколько витрин, где товары предлагались бесплатно. Если вы купите десять пачек жевательного табаку, то получите десять бумажных носовых платков в виде бесплатного приложения. Людям нравилось приложение, и они покупали жевательный табак. Поэтому жизнь тысяч семей насквозь пропахла табаком. Ветер крепчал, и прохожие ускоряли шаг. Приютившиеся в подъездах мелочные торговцы и попрошайки всякого рода потирали закоченевшие руки и набрасывались на прохожих с громкими выкриками. Наконец погода сделалась настолько несносной, что даже ветер жалобно взвыл и с плачем стал биться во все окна и двери, кидаясь под ноги прохожим, задирая тысячи подолов и гоняя по улице бумажный сор. Стал накрапывать дождь. Пешеходы искали укрытия в аптеках. Но Джерри Финн спешил к себе домой. Прелестная Джоан встретила его поцелуем у самого порога. - Милый, что же ты так поздно? - спросила она. - Я ждала тебя с таким нетерпением! У меня припасены для тебя два маленьких сюрприза. Первым сюрпризом оказался ее брат Чарльз, который уже получил у старой нефтяной королевы официальный развод. Чарли сидел в кресле по-домашнему, положив ноги на курительный стол. В руке у него был стакан виски, шляпа небрежно держалась на затылке. - Эй, приятель, - крикнул он вошедшему Джерри. - Много долларов ты сделал сегодня? Джерри не отвечал, и Джоан поспешила представить ему второй сюрприз: несколько этюдов пастелью, которые она исполнила в порыве вдохновения час назад. Джерри тотчас убедился, что жене его гораздо больше удавалась живопись на ее лице, чем на холсте. Он, однако, не хотел оскорбить ее деликатные чувства и только тихо вздохнул: - Действительно… Да, конечно. Хорошо, когда человек чем-нибудь увлекается. - Увлекается? - переспросила Джоан. - По-твоему, это только увлечение? Смотри: вот еще! Сюжет из Южной Америки. Я это скопировала из журнала "Лук", и Чарли говорит, что копия лучше оригинала. - Действительно. Да, конечно… - А это портрет Юджина. Я срисовала его с фотографии. Признайся, Джерри, что я умею рисовать! Теперь я вступлю в союз художников и стану знаменитостью. В больнице я писала масляными красками - но они так пачкаются! И, кроме того, пастель сейчас в моде. - Да, конечно, - согласился Джерри, поглядывая мимоходом на жениного брата, который медленно потягивал виски, уставившись на своего "родича" твердым и презрительным взглядом и пребывая в состоянии мрачной задумчивости. Джоан бережно собрала с дивана просмотренные этюды и перенесла их на стол. - Неужели ты не гордишься своей женой? - спросила она с очаровательной улыбкой. - Горжусь, почему же не гордиться… - А в Европе тоже увлекаются живописью? - Постольку поскольку… - О, им следовало бы приехать сюда поучиться. Я однажды видела в каком-то журнале европейские картины. О-ох! Это было так ужасно! - Тебе надо бы посмотреть их побольше. - Ах, Джерри, милый, я видала столько картин! В одной народной школе в Техасе было огромное собрание прекрасных картин. Но я еще не занималась тогда живописью… Чарльз многозначительно кашлянул. - Джоан, нет ли у тебя еще виски? И потом - я здорово проголодался. Джоан, казалось, была обижена. - Неужели ты не можешь говорить ни о чем другом? Она снова наполнила стакан брата, а затем сказала мужу: - Ты принес что-нибудь поесть? - Нет… - Не принес? Тогда ты должен сейчас же сходить в магазин. Чарльз ехидно улыбнулся, видя неловкость и беспомощность своего противника. В самом деле, не пора ли сбить спесь с этого переселенца? Чарльз начал насвистывать какой-то разнузданный мотив, в котором отлично выразилось его второе, преступное "высшее" "я". - Джерри, тебе надо немедленно идти за покупками, - повторила Джоан. - Магазины уже закрыты, - робко отвечал уже сломленный супруг. - Открыты аптеки. Иди сейчас же. Чарли голоден. В соседнем доме есть аптека. - У меня нет денег, - отвечал Джерри мрачно. - Денег? На что они тебе? - Чтобы купить поесть… твоему брату… Джоан положила руки на плечи Джерри, устремив на него прекрасный киновзгляд. - Ах, милый Джерри, как ты очаровательно глуп! Неужели ты до сих пор не знаешь, что мы все покупаем в долг? Только уличные женщины требуют плату наличными… - Не все, - заметил Чарли, попутно пригубив свой стаканчик. - Ну конечно, бывают исключения, но я говорю вообще. У меня набрано в кредит по крайней мере в пятидесяти магазинах. А теперь, когда я замужем, я могу набирать еще больше. Джерри, милый!.. Ах, как я люблю тебя! И чем больше я тебя люблю, тем больше я тебя понимаю. Европейцы, наверно, потому и бедны, что за все покупки платят наличными. Они… - Они нам должны, - перебил ее Чарльз. - Европа до черта задолжала нам. - Ну да, разумеется! - ответила Джоан. - Но, наверно, они как-нибудь заплатят… - Как бы не так? - презрительно ухмыльнулся Чарльз. - Дождешься от них!.. А ведь если бы они хоть годик не пили коньяку и прочей своей тухлятины, могли бы свободно уплатить нам долг. На сердце у Джерри закипело, он не мог сдержаться: - А если бы американцы посидели годик без еды, они могли бы расплатиться за свои автомобили и холодильники. Чарльз надвинул шляпу на глаза и встал. Рука Джерри невольно скользнула в задний карман за молоточком, который был всегда наготове. Однако столкновения не произошло, так как Джоан вовремя бросилась их разнимать. - Ну зачем вы обижаете друг друга? Чарли, сядь же! Джерри! Тебе надо идти. Купи всего побольше и повкуснее. Джерри пошел, точно приговоренный к смерти. Второй день его супружеской жизни казался более многообещающим, нежели первый. На скуку нельзя было пожаловаться, ибо Джоан умела организовать постоянно меняющуюся программу. В супружеских делах Джоан имела также гораздо больше опыта, чем Джерри, который явился для влюбленной женщины третьим подопытным кроликом. Джерри сравнил свою жену (правда, лишь мысленно) с водкой: сначала согревает, а затем делает человека дураком. Очаровательно глупым дураком… Чарльз остался со своей сестрой наедине. - Я не могу терпеть эту рожу, - сказал он. - Этот еще противнее, чем Том и Эрол. - Нет, право, в нем есть даже что-то милое, - возразила Джоан. - Он много учился и массу всего знает. - Он доучился до одури. Вот и все. - Во всяком случае, он культурен. - На кон черт нам его культура? Только бизнес имеет значение. - Он знает несколько языков. - Ну и что? На свете нужен только американский язык. А имея доллары, можно объясниться в любой стране. - Но, Чарли, деньги не всегда все решают… Чарльз поднялся, подошел к сестре и посмотрел ей в глаза. - Джоан, ты что - снова начинаешь сходить с ума? Ты говоришь так, как будто наш бизнес - это что-то второстепенное. Надеюсь, ты не влюбилась по крайней мере? Или ты собралась в монастырь? - Я не могу это объяснить, но у Джерри есть какие-то хорошие стороны. - Что мне до его хороших и плохих сторон! Нам нужно делать бизнес, а не переливать из пустого в порожнее. Готов он страховать свою жизнь? - Нет еще. Я с ним говорила об этом, но… - Говорила! Ты должна заставить его. И уж назначай сумму побольше, чем Тому и Эролу. Мне надоело работать по мелочам. - Но если он начнет подозревать? - Все равно. Как только страховка будет подписана, все станет ясным. Надо сегодня же все уладить. А тогда вы купите машину. - Зачем? - Это мое дело. Вы покупаете машину, и Джерри садится за руль. Об остальном позабочусь я. На лице Джоан появилось тоскливое выражение. - Я так боюсь… - Пустая чувствительность. Ты боялась и с Томом, и с Эролом - а все уладилось отлично. Джоан, принеси же немного виски. - Если меня начнут подозревать… - Принеси каплю виски! - Тогда я пропала… - Ты что, оглохла? Принеси виски и не хнычь! Джоан молчала. Непонятная сентиментальность вставала на пути ее расчетливости, или, вернее, расчетливости ее брата. И она вдруг почувствовала романтическую потребность плакать. Джерри, вернувшись из аптеки, прошел с покупками прямо на кухню, где стал готовить ужин. Итак, он уже испытал, какова жизнь человека до и после женитьбы. Пока он поджаривал колбасу, в мозгу его рождались афоризмы, ни в какой мере не связанные с приготовлением пиши. Джерри заметил в современном браке некоторые идеальные черты: например, жена не слишком часто приходит на кухню мешать мужу. После ужина Джерри все-таки начал серьезно опасаться, что его брак не будет очень продолжительным. Его опасение укрепилось, когда Джоан снова заговорила о страховании жизни, а Чарльз оказался страховым агентом и заявил, что может оформить такое пустяковое дельце в два счета. Джерри пытался упираться, как только мог, ибо знал, что страховка вынуждает человека жить в бедности ради того, чтобы умереть в богатстве. - Джерри, милый, ты должен застраховать свою жизнь! - твердила Джоан. - Каждый человек, хоть немножечко любящий жену, страхует свою жизнь. - У нас нет средств, - пробовал втолковать ей Джерри. - Будем экономить, - настаивала Джоан. - Подумай: а вдруг ты случайно умрешь, и я… - Ты снова выйдешь замуж, - докончил Джерри. Чарльз, который уже успел разложить на столе страховые бумаги, услыхав последние слова, прикрикнул на Джерри: - Ну, довольно трепаться, приятель! Довольно! - Чарли! - вступилась Джоан. - Прошу тебя, успокойся! Джерри не хотел сказать ничего плохого. Просто он знает, что такая женщина, как я, когда угодно найдет себе нового мужа. Даже в больнице врачи - все поголовно - в меня влюбились. Они восхищались моими глазами, моей девичьей грудью, моими точеными ножками и… - Перестань, Джоан! - оборвал ее брат. - Теперь надо делать бизнес - и баста. Ну, лекарь, во сколько косых ты оцениваешь свою душу? - Пятьдесят, - сказала Джоан, прежде чем Джерри успел рот раскрыть. - "Пятьдесят", - презрительно передразнил Чарли. - Кладем уже прямо сто! Сто тысяч. - Кто же будет платить страховые взносы? - пролепетал Джерри. - Ты, конечно, - ответил Чарльз. - Ну, так! Давай же - здесь нужны кое-какие сведения: место и время рождения, возраст родителей… Была ли у тебя в роду чахотка, кровяное давление, хронический понос и тому подобное? Джерри ничего не отвечал. - Милый, почему же ты молчишь? - проговорила Джоан. - Ведь Чарли думает лишь о нашей пользе. - О твоей пользе, - уточнил Джерри. - У меня недостаточно средств, чтобы платить за такую большую страховку. - Мы можем жить в кредит, а деньги на взносы брать взаймы, - успокаивала Джоан. - Так делают все мои знакомые. Джерри молчал. Он теперь слишком хорошо понял, что попал в печь, в которую, чтобы она не остывала, все время подкладывали новых переселенцев. Каждый полноправный американец мог подбавлять огня и дуть при этом только на свою ложку. Молчание Джерри нисколько не смутило страхового агента, который весьма примитивным почерком заполнил бланки, а затем сунул авторучку в руку Джерри и скомандовал: - Черкни свою подпись - вот здесь. Он ткнул пальцем в пустую строчку. - Я не подпишусь против воли, - резко ответил Джерри. Но едва успел он закончить эту фразу, как Чарльз направил ему в грудь пистолет, спокойно говоря: - Я жду не больше минуты. Очень жаль, что тебя приходится учить хорошим манерам. Ну, давай, давай, царапай! А то ведь я попорчу твою шкуру! - Джерри, пиши, пиши скорей! - закричала Джоан. - Вот уже прошло полминуты! Разве ты не понимаешь, что Чарли думает только о нашей пользе? Джерри, милый, пиши скорее! Я так боюсь, когда стреляют!.. Гражданин вселенной Джерри Финн покорился воле своей жены и пистолета. Он собственноручно расписался под заявлением, в котором просил застраховать его жизнь на сумму в сто тысяч долларов, и свято клялся в том, что является здоровейшим человеком, все предки которого жили не менее чем до ста лет. - Не надо ли Джерри пройти еще врачебное освидетельствование? - спросила Джоан, когда Чарльз начал собирать бумаги. - Это не требуется, - ответил любезный братец. - Я это улажу. Он спрятал бумаги во внутренний карман пиджака и сказал уже совсем спокойно: - Страховка через пару дней будет утверждена. Джоан, дай-ка мне еще глоток виски на дорожку. - Сунув в карман пистолет, он бросился в кресло и, глядя на Джерри почти дружески, сказал: - Ну, вот так-то, приятель! Теперь можно побеседовать о чем-нибудь другом. Как тебе нравится в нашей Америке? Неплохая страна, не правда ли? - Восхитительная, - ответил Джерри мрачно. - Это хорошо, что тебе здесь нравится. - Чарльз получил рюмку виски, а Джерри - нежное признание: - Ах, Джерри, милый, как я теперь люблю тебя! Джоан обвила руками шею своего притихшего супруга и, засунув кончиком языка жевательную резинку за нижнюю губу, запечатлела на его устах такой горячий поцелуй, что Чарльзу игра показалась чересчур правдивой. Черствый страховой агент не понимал, что поцелуй - явление чисто анатомическое и что для соприкосновения двух пар напряженных губ требуются лишь эластичные и чувствительные мышцы. Хотя Джерри был в этом анатомическом спектакле всего лишь пассивным статистом, Чарльз осудил обоих, ибо и он понимал, что для поцелуя требуется две головы. - Меня тошнит! - кричал он. - Перестаньте лизаться, черт побери! Джоан, ты совсем спятила? У меня из-за вас в животе швы разойдутся. Дистанция между супругами увеличилась. Чарльз выпил виски и собрался уходить. В дверях он обернулся, чтобы еще раз сказать сестре: - Помни же насчет машины. Не отступай! Джоан утвердительно кивнула головой и пожелала дорогому брату самого наилучшего здоровья. После ухода Чарльза наступила минута молчания, когда Джерри без сил опустился в кресло и задумался о значении сделанного им шага. Все произошло так быстро, слишком быстро! Он чувствовал себя победителем по милости господней. И вот у него уже нет своей воли. Человек, который исцелял спинные хребты людей, теперь сам оказался без хребта. - Ох, как у нас тихо! - воскликнула наконец Джоан и включила радио. - Я терпеть не могу тишины. Джерри, ты все так же любишь меня? Муж молчал. Джоан забралась к нему на колени и продолжала: - Теперь, когда жизнь ты застраховал, нам необходимо купить машину. - Чтобы твои родственнички смогли поскорее воспользоваться моей страховкой… - сказал Джерри с горечью. - Нет, Джоан. Эта игра заходит слишком далеко. - Какая игра? - Эта принудительная игра. - О чем ты говоришь, Джерри? В нашем доме никакого принуждения не бывает. Все происходит добровольно, потому мы и любим свободу. Но автомобиль нам необходим. Передвигаться по улице безопаснее, когда сидишь в машине. Скажи, милый, мы купим машину завтра же? - На какие деньги? - Ну, Джерри, милый! Неужели ты до сих пор ничему не научился? Деньги не нужны, если ты можешь купить в кредит. - А кто будет водить машину? - Ты, конечно. - Мне на дадут прав. У меня слишком плохое зрение. - Это ровным счетом ничего не значит. Разумеется, Чарли все устроит. Он знаком со всей полицией. Чарли пользуется таким влиянием! Однажды в газетах был даже помещен его портрет. - И много было обещано за его поимку? - ехидно пошутил Джерри, столкнув милую дурочку с колен. Но Джоан уже не слышала его слов, потому что внимание ее привлекла радиопередача. Она прибавила громкость, снова уселась к мужу на колени и восторженно закричала ему прямо в уши: - Джерри! Ну, помолчи минуточку! Я хочу послушать эту передачу. Это из Чикаго! Они уже закончили! Ах, как интересно! Они закончили! - Кто они?! - Что ты говоришь? - Кто они и что они закончили? - Конкурс красоты. Неужели ты не знаешь? Весь мир говорит об этом уже много дней. Прекрасно! Изуми-тель-но!.. Джерри снова стал побаиваться за свой бедный рассудок, который подвергался все новым и новым испытаниям. Джоан была настолько наэлектризована и напряжена, что Джерри почти не чувствовал ее веса. Рука ее конвульсивно сжимала руку мужа. Прочтя сначала внушительную пачку объявлений, диктор перешел наконец к сенсации дня. Джоан все сильнее сжимала руку мужа, возбужденно вскрикивая: - Сейчас, сейчас начнется, слышишь? Ты слышишь? Джерри слушал. - Говорит УБСМ, студии Чикаго и Мильвоки. Дорогие радиослушатели и телезрители! Эта передача транслируется по всем станциям. Как известно каждому просвещенному и следящему за временем гражданину, сегодня в Чикаго состоялся Всемирный конкурс красоты. Поскольку всеми жителями нашего великого материка давно уже признано, что наши женщины все без исключения красавицы, то конкурс на этот раз проводился среди мужчин. И, как мы уже сказали, - конкурс международный. Следовало избрать самого красивого и самого мужественного мужчину в мире - так сказать, эталон мужчины этого года. Для победителя конкурса установлено специальное почетное звание: "Мистер Универсум". Участники прибыли отовсюду. Не было только представителя бушменов, живущих в центральной части Южной Африки. Дело в том, что бушмены, безусловно, считают себя красивейшим в мире народом, для которого участие в конкурсе просто излишне. Но перейдем к самому конкурсу. Ни один участник не явился на этот благородный смотр добровольно - нам ведь известна исключительная скромность мужчин. В силу этого их пришлось доставлять на арену принудительно и уже здесь освобождать от ручных и ножных кандалов - в присутствии авторитетного жюри. В течение более чем четырех часов жюри проделало огромную работу. Было исследовано физическое здоровье конкурентов, среди которых не оказалось ни одного с плоскостопием или с каким-нибудь опасным умопомешательством. Каждый умел ходить, читать и писать. Наконец жюри единодушно провозгласило самым красивым мужчиной в мире и увенчало титулом "Мистер Универсум" мистера Анастасиуса Антонио Джованни Стабутопулоса, единственного сына безвестного датского пивовара. Мистер Стабутопулос, которому недавно исполнилось девятнадцать лет, родился в семье датских греков в Копенгагене, где его отец уже двадцать лет занимается приготовлением всемирно известного экспортного пива. Итак, мистер Универсум - это Анастасиус Стабутопулос. Его победа на конкурсе абсолютная и подавляющая, ибо авторитетное жюри присудило первую премию Дании, выразив признательность этой стране за ее политическую дальновидность, за высокое качество ее масла, за дешевизну сыра, за отличное экспортное пиво и за изумительные достижения ее врачей, которые сумели при помощи сложнейших операций и чудодейственных инъекций превратить молодых американских мужчин в юных, цветущих женщин. Уважаемые слушатели! Вам, вероятно, не терпится узнать, что за человек мистер Универсум. Ради этого мы пригласили в нашу студию председательницу жюри конкурса, мисс Эвелин Сандерс, которую вы, наверно, знаете, так как она является главным редактором всемирно известного журнала "Только женщины", а также секретарем Национальной косметической комиссии. Мисс Сандерс, предоставляю вам слово. - Спасибо, мистер Кройгер. Да, дорогие слушатели! Я имела изумительно приятную возможность поближе узнать мистера Универсума тотчас после окончания конкурса - на специальном обеде деловых людей в отеле "Николет". Мне довелось почти два часа сидеть рядом с этим прекраснейшим в мире мужчиной. Так и хотелось поцеловать его прелестно сочные губы, обрамленные невыразимо прекрасной, свежей порослью бороды и усов! Мистер Универсум весит без одежды 318 фунтов, и его лучистые глаза нежно оттенены чудесно изогнутыми густыми ресницами. Взгляд его подобен северному сиянию, он прямо-таки обжигает сердце женщины. Его лицо - точно волшебное зеркало, а волосы вьются от природы, как шерсть мериносовой овцы. Торс у него прекрасных пропорций. Объем груди - 68 дюймов. Когда я спросила это божественное существо, в чем секрет его мужской красоты, он ответил совершенно очаровательно: "Вероятно, в том, что я не дал нашим хирургам изменить мой пол". По такому ответу я сразу признала в нем редкий ум. Лишь очень редко приходится видеть, чтобы красота и ум шли рука об руку в таком согласии. Когда я поинтересовалась пищевым режимом мистера Универсума, он ответил скромно, как все великие люди: "Я съедаю много картошки и сыра и пью пиво изготовления моего отца". В обширном саду, где растут розы всемогущего, есть только один мистер Универсум. Теперь он получил более пяти тысяч брачных предложений, автомобиль стоимостью в шесть тысяч долларов, несколько сотен золотых пивных кружек и… - Довольно, довольно! - вскричал Джерри и, оттолкнув жену, бросился выключать радио. - Я больше не могу это терпеть. Джоан была поражена. - Джерри, милый, что с тобой? Ты так бледен… - Надоело… Сыт по горло!.. - Тебе надоела я? - Нет, жизнь! Жизнь надоела… Джерри стоял посреди комнаты, схватившись за голову. - Ах, боже мой, - забеспокоилась Джоан. - Не болен ли ты? Ах, это ужасно… и страховка еще не утверждена! Иди, я уложу тебя отдохнуть. Ты не должен еще умирать! Подожди хоть пару дней… Скажи, что ты меня любишь. С помощью жены Джерри доплелся до постели и устало сказал: - Не спрашивай об этом так часто, а то наступит инфляция. 10. ДЖОАН ПОВРЕЖДАЕТ СЕБЕ СПИНУ И ПРИБЕГАЕТ К ПОМОЩИ СПЕЦИАЛИСТА - Как прошла вторая ночь? - спросил мистер Риверс, когда Джерри явился следующим утром на прием, сонный и бледный. - Спасибо, Исаак! Во всяком случае, я не могу пожаловаться на однообразие. Программы хватило до утра. Жена уснула только час назад. Исаак не мог допустить, чтобы человек, столь недолго наслаждавшийся супружеским счастьем, уже стал циником. Он наивно полагал, что бледность его коллеги - живое свидетельство изнурительного счастья. - Возможно, ты совершил как раз правильный выбор… - продолжал Исаак. - Я ведь не знаком с твоей женой. Слышал только, что говорят о ней… Разные слухи… - Что о ней говорят? - насторожился Джерри. - Да ничего… Не стоит обращать внимания. - Пожалуйста, расскажи. Не беспокойся за меня. Исаак сделал вид, будто старается что-то вспомнить, и затем медленно проговорил: - Твоя жена - опытная женщина. Она умеет обращаться с мужчинами… - Что о ней говорят? - закричал Джерри. - Да ну, ничего особенного. Я не хочу мешаться в ваши дела. - Исаак! Раз уж ты начал - говори до конца. Это нисколько не помешает моему счастью. - Я знаю. Каждый влюбленный слеп. Бессердечная женщина делает добросердечного человека безголовым. Джерри вышел из терпения. - Почему ты крутишь вокруг да около? Я еще раз спрашиваю: что о ней говорят? Исаак посмотрел на него отеческим взглядом и сказал серьезно: - Рассказывают, что прежние мужья твоей жены умерли при несколько странных обстоятельствах и что они незадолго до своей кончины успевали солидно застраховать свою жизнь. Впрочем, все это, конечно, скверные сплетни и праздные домыслы, которым не следует придавать никакого значения. Я, во всяком случае, рад, что вы подошли друг другу и что вы счастливы - это, между прочим, большая редкость в наше время. Ну, Джерри! Что с тобой? Эй! Ты что, не слышишь меня? Джерри точно окаменел. Он молча устремил взгляд прямо перед собой. Затем - словно ноги у него подкосились - опустился в кресло, тяжело вздохнул: - Спасибо, Исаак… Ты оказал мне большую услугу, рассказав это… Будучи прирожденным оптимистом, Исаак имел обыкновение утверждать, что черное - это белое. Но сейчас он видел действительно белым только лицо Джерри. Он встревожился. - Да ты не принимай этого так близко к сердцу. Ты ведь, кажется, уже должен знать, что сплетни - это словно мелкие шпионы, которых хоть и боятся, но презирают. Сначала один сообщит другому какой-нибудь вздор по секрету, этот другой передаст третьему, и пойдут рассказывать, точно большую новость. - Это была действительно славная новость, - промолвил Джерри мрачно. - А теперь я, со своей стороны, могу рассказать и продолжение этой истории. Исаак, я вчера вечером застраховал свою жизнь. - Отлично! Так должен делать каждый. - На большую сумму… - Ты поступил разумно. Я тоже застраховался на три тысячи. - Я - больше. Много больше. - На сколько? - На сто тысяч долларов. Теперь наступила очередь Исаака побледнеть. Сначала он перекрестился, потом выругался и наконец спросил: - Ты был трезв? - Да. - Невозможно. Если ты не пил, то не иначе, как жена выпила весь твой ум. Сто тысяч долларов! Ты знаешь, сколько это? - Конечно. Это большая сумма. Двадцать три миллиона финских марок, если считать по официальному курсу. - Больше, больше! Черт возьми, гораздо больше! Только миллионеры могут платить за такую страховку! Джерри, ты глуп, или просто сумасшедший. Твоего годового заработка не хватит на страховые взносы! - Я знаю. - Знаешь! Так что же ты тогда думаешь делать? - Занимать деньги и жить в кредит. Каждый человек может быть богатым, если только вообразит себя таким и станет жить в долг. Исаак, казалось, был уже на грани отчаяния. - Джерри, не будь сейчас время начинать прием, я бы пошел вместе с тобой и напился. Вином можно залить все, кроме правды, - а теперь я хочу знать, где же правда? - Этот самый вопрос давным-давно задавал еще мистер Пилат. - Но тогда еще не было долларов. - Однако гангстеры были. Исаак, если со мною случится что-нибудь неожиданное, прикажи мое тело сжечь и перешли пепел в Финляндию… Исаак попробовал было все свести к грубой шутке: - Зачем пепел посылать в Финляндию? Они же там не разберутся и примут его за лекарство от рака… Беседа на этом оборвалась, так как пришли на прием первые больные и хиропрактики снова открыли свой позвоночный театр. Джерри для начала досталась мисс Рэчел Симпсон, которая в течение одиннадцати лет была постоянной пациенткой мистера Риверса и которую Исаак называл "заждавшейся девицей", поскольку она уже была ближе к шестидесяти, чем к пятидесяти. Мисс Симпсон беспредельно любила птиц. Она всюду носила с собой клетку, в которой находились ее маленькие любимцы - Джек и Муриель. - Я не могла бы и минуты прожить без канареек, - сказала мисс Симпсон, укладываясь на столе хиропрактика обнаженной спиною кверху. - Птицы очень милы, - согласился Джерри, устанавливая электромассажер на пояснице мисс. - Так не беспокоит? - Нет, ничего. Они больше чем милы. Это маленькие ангелы. Я слышала, что вы, доктор, женились? - Да, на днях. Так не беспокоит? - Я только сегодня узнала об этом. Не беспокоит, хотя здесь немножко беспокоит… - А здесь? - И здесь тоже. Вы впервые женитесь? - Впервые. - Ну, тогда в этом есть хоть какая-то новизна… И я было собиралась однажды выйти замуж. Но выяснилось, что жених мой не любит канареек, - и мы вовремя расстались. Всегда лучше разойтись до венчания. А в настоящее время мне мужчины не очень-то и нужны. Если бы вы знали, доктор, как мило бывает проснуться ранним утром от щебетания Джека и Муриеля! Совсем другое слышу я за стеной, у соседей. Каждое утро там раздается грубый мужской голос: "Где мои ботинки? Ну, вставай поживее, корова, заштопай мне носок!" Ох, это ужасно, доктор. Поистине ужасно! Когда Джек и Муриель получают свой завтрак, они благодарят меня приветливым взглядом и веселым пением, - а в это самое время за стеной слышится раздраженный мужской голос: "В какой лавке резиновых изделий ты купила эту ветчину? Когда ты научишься жарить яичницу!" О, это совершенно ужасно! Когда я ставлю в клетку чашечку с водой, то Джек и Муриель начинают плескаться в ней, такие счастливые, и грациозно благодарят меня. А от соседей доносится отвратительное рычание: "Жена! Опять вода для бритья слишком горяча! Ты что, принимаешь меня за свинью, которую надо ошпарить? Принеси холодной воды! Да тише ты, не толкни - хочешь, чтобы я порезался!" О-ох, доктор! Такие возгласы я слышу за стеной каждое утро! Поэтому-то я и не хочу выходить замуж… - Так не больно? - Немножко. Для каждой женщины замужество - это страдание… - Выпрямите руки и совсем расслабьте их, а подбородком упритесь в подушку. Беспокоит? - Чуть-чуть, но это ничего… Причем от мужчин ведь и не освободишься потом до самой смерти! Когда Джек и Муриель умрут, я велю набить их чучела, и они будут украшением на моем зеркале… Джерри молча слушал. Он завидовал канарейкам и всем мужчинам, которым был дан развод до женитьбы. Мисс Симпсон, получив электромассаж и разминку спины на все три доллара, почувствовала себя счастливейшим человеком на свете. А Джерри мучился подозрениями. День до обеда тянулся долго, как агония паралитика. Для Джерри было очень слабым утешением то, что он умрет богатым. Когда он около полудня пришел домой готовить жене завтрак, Джоан еще лежала в постели, просматривая новый комикс. Джерри приготовил еду и позвал жену к столу, но она попросила подать ей завтрак в постель. Ее желание было исполнено. Воцарившееся за едой тягостное молчание нарушила Джоан: - Джерри, что ты имел в виду этой ночью, когда назвал меня веселой Магдалиной, а моего брата - инквизитором? Я хотел сказать именно то, что сказал. - Ты хотел нас оскорбить? - Нет, я сказал это в виде комплимента. - Ах, какой ты милый! Ты используешь такие тонкие сравнения! Джерри, ты был на войне? Хиропрактика удивил этот вопрос, который свалился на него совершенно неожиданно. - Да. Даже на двух войнах. - Наверно, это было увлекательно? Поразительно интересно? - Ужасно. Безумно. - Правда? - Тебе надо было бы увидеть огромные кладбища Европы, чтобы… - В Америке есть кладбища во много раз больше. - Неужели и кладбища здесь величайшие в мире? - Конечно… Что ты хочешь этим сказать? - Ничего. Кушай, пожалуйста, пока не остыло. Оставив жену одну, Джерри пошел на кухню. Он чувствовал усталость. Все ему надоело. Еда, купленная в кредит, казалась невкусной. Не съев и половины, он собрался уходить. Джоан нахмурилась. Она ждала десерта: маленьких супружеских ласк, слов, не имеющих значения, и поцелуев, которые надо поскорее разменять, как фальшивую монету. Она получила все это, но слишком мало, и только после того, как попросила. - Ты еще ни разу не сказал, что любишь меня, - недовольно проговорила Джоан, удерживая мужа в дверях. - Разве это так необходимо? - отвечал он деревянным голосом. - Я думаю! Ты еще не знаешь женщин. Тебе следовало бы почаще ходить в кино. Джерри заставил себя на минуту стать актером и попытался подражать кинообразцам. Джоан была счастлива. Но и теперь она выпустила мужа не сразу. - Джерри, ты должен отнести мои картины в багетную мастерскую, чтобы их вставили в рамы. Надо заказать очень красивые рамы. Джоан сунула мужу под мышку десяток своих пастельных работ. Проходя мимо соседнего дома, Джерри бросил их в открытое окно подвала и почувствовал, что сделал хорошее дело: оказал большую услугу мировому изобразительному искусству. Он стал пессимистом не на шутку. Через три дня Джоан объявила мужу радостную новость: - Милый, я так счастлива! Так ужасно счастлива! - Уж не собираешься ли ты сказать, что ждешь ребенка? - спросил Джерри подозрительно, ибо ему ничто не казалось уже невозможным. - Нет, конечно. Что ты! Это же наоборот, было бы просто кошмарно! Ни одна современная женщина теперь больше на захочет рожать. Да в этом вовсе и нет надобности. Если вздумается иметь ребенка - их можно сколько угодно купить в Канаде, по тысяче долларов за штуку. Видишь ли, в Канаде рождается так много внебрачных детей, что их продают даже сюда, за границу. Чарли когда-то занимался этим бизнесом… - Но ведь это незаконно, преступно!.. - Разве? Нет. Может быть, в Европе - но не здесь. В Америке можно покупать и продавать все что угодно… Но, милый, я же чуть-чуть не забыла рассказать, какое у нас счастье! Ты знаешь? Твоя страховка утверждена! Джоан достала из-за пазухи страховой полис и подала его мужу. - Первый взнос надо уплатить в течение сентября, - заметила она как бы между прочим. Джерри даже не хотелось разворачивать документ. Он только спросил угрюмо: - А сколько это - первый взнос? - Не так уж много. Четыре тысячи долларов, с небольшим. - Четыре тысячи! Ведь это больше моего жалованья за целый год! И я должен платить два раза в год по четыре тысячи! Джоан, тут вовсе нечему радоваться. Мы не в состоянии выплачивать такие суммы. - Почему же не в состоянии? - Нет денег. - Да, но ведь ты можешь занять. Послушай, ты как-то говорил, что мистер Риверс богат. Займи у него. - Невозможно, невозможно, Джоан. - Потом ты говорил, что какой-то мистер Крез тоже богат. Нельзя ли занять у него? - Нет. Он умер… - Ах, какая досада! Как раз теперь, когда мы так нуждаемся в его помощи! Когда он умер? - Примерно две тысячи четыреста лет назад. - Джерри! Ты с ума сошел! Тогда же тебя и на свете не было. Тогда еще не было даже Америки. - Но Лидия была… - Джерри! Не смей говорить мне о своих знакомых женщинах! Я нисколько не ревную, но все-таки не выношу, когда мужчины говорят о своих прежних связях. Кстати, кто такая эта Лидия? Джерри устремил взор далеко-далеко, в невозвратное прошлое, и заговорил, точно прорицатель в вещем сне: - Древняя страна в западной части Малой Азии, независимое государство, которое простиралось вплоть до реки Халис на востоке. Ее последнего властителя Креза победил царь Персии Кир в 546 году до нашей эры… Крез был богат; он был богаче мистера Риверса… У него было больше имущества, чем у меня долгов… Действительно, если бы я был даже самим Крезом… - Ты говоришь так сбивчиво, Джерри. Ты же знаешь, что в Америке есть миллионы людей, гораздо более богатых, чем мистер Крез. Зачем же ты говоришь о такой старине? - Затем, что у меня других богатых знакомых нет, - ответил Джерри уныло и сунул страховой полис к себе в карман. - Отдай эту бумагу мне, - поспешно сказала Джоан. - Ты можешь потерять ее, и тогда я не… Джоан проглотила последние слова этой фразы и старалась придумать взамен какую-нибудь отговорку: - Я хотела сказать… Лучше, если мы будем хранить этот документ дома… Ложь - очень неполновесный заменитель правды, однако все-таки имеет широкое хождение среди людей. Джерри теперь совершенно ясно видел, что Джоан лгала. Ее глаза и уста лгали. Единственное, что она могла еще сделать, чтобы не осквернять своих уст ложью, - это говорить правду. Или - начать говорить носом, как советовали циники. Джерри стоял как вкопанный и держал руку за пазухой, подобно Наполеону или человеку, который опасается за свой бумажник. Страховой полис оставался в его кармане. Он сказал с ледяным спокойствием: - Джоан, игра сыграна. - Какая игра? Кстати, Джерри, милый, я купила сегодня новые игральные карты. Тебе нравится покер? Джерри не ответил. Он продолжал держать руку на груди и чувствовал, что наступает момент его торжества, потому что - вот она, стотысячная страховка, у него в руках! Он держит ее крепко, всей пятерней и аннулирует сегодня же. Посмотрев на жену с некоторой жалостью и чуточку отчужденно, он сказал: - Я намерен аннулировать страховку. В глазах Джоан блеснул испуг: - Ты не можешь! Не смеешь, Джерри!.. Джерри, милый, Чарли убьет нас обоих, если узнает об этом. Джерри кинулся к дверям, забыв даже приготовить завтрак жене. Джоан последовала за мужем, и едва Джерри открыл дверь, она вцепилась ему в полы пиджака и повисла, рыдая. Но хиропрактик принял решение и не намерен был отступать. Он предоставил жене тащиться за ним хвостом до самой лестничной площадки, но здесь повернулся и сделал бешеный рывок. Джоан не удержалась и упала. И тут оправдалась старинная мудрость: вверх надо лезть и лезть, а вниз - только один шаг. Набрав разгон, Джоан покатилась со ступеньки на ступеньку и остановилась лишь у наружной двери. Руководимая женским инстинктом, она защитила руками лицо - это удалось ей, но только в ущерб спине. На лице не оказалось ни единой царапины. Зато спина - и в особенности ее нижняя часть - соприкоснулась непосредственно с одиннадцатью железобетонными ступеньками. Джоан жалобно застонала и попыталась подняться, но ноги отказались служить разбитому телу, и она тут же, на месте, упала без чувств. Джерри, смотревший этот спектакль с высоты одиннадцати ступенек, заметил, что Джоан была теперь, несомненно, сама собой. Она уже не играла - она действительно потеряла сознание. Джерри поспешил к жене, бережно поднял ее на руки и отнес в спальню. Джоан очень тихо простонала и чуть приоткрыла глаза. Затем она словно погрузилась в глубокий сон. Джерри бросился к телефонному справочнику и стал искать адреса врачей, живущих неподалеку. Он снял трубку и едва успел набрать три-четыре цифры, как Джоан устало спросила: - Джерри, кому ты звонишь? - Ты жива? - воскликнул он, положил на место трубку и подбежал к постели жены. - Джоан, ты очень ушиблась? Вызвать врача или скорую помощь? - Не надо скорую помощь, - ответила Джоан слабым голосом, - она так ужасно орет!.. Хуже, чем пожарная машина. - Что же мы будем делать? - На той стороне улицы, недалеко, есть дом врачей… Отвези меня туда… - На чем? На такси? - Не знаю, - ответила Джоан страдальческим голосом. - Теперь ты видишь, как нужно было бы нам иметь собственную машину. Джерри, мы должны купить машину сегодня же… Джерри вспомнил, что этажом выше жил некий ветеран первой мировой войны, у которого было современное кресло-коляска. Инвалид был ранен в руку, но, уезжая каждый вечер просить милостыню, он пользовался этим экипажем. Он имел законное разрешение нищенствовать в определенном месте и в определенные часы. Щадя свои ноги, он ездил в коляске, которая внушала уважение - дорогу ей уступали даже автомобили. Ни слова не говоря, Джерри оставил свою жену спокойно лежать в постели, а сам помчался наверх. Ветеран войны Конелли быстро согласился на предложение Джерри и сдал ему свою коляску напрокат на исключительно льготных условиях: полдоллара в час или доллар за три часа. Но необходимо было вернуть транспортное средство владельцу не позднее шести часов вечера, когда в мире темнеет и на улицах становиться светло. Коляска удобно помещалась в лифте. У нее было ручное и ножное управление, смена скоростей и замечательные тормоза. Развернувшись на площадке своего этажа, Джерри захотел опробовать машину и въехал на ней прямо в спальню к жене. Больная сидела на краю постели, охая от боли. - Джерри! - воскликнула она с ужасом. - Что ты задумал? - Не спрашивай ни о чем. Я отвезу тебя к доктору. Джоан смотрела то на коляску, то на своего супруга и наконец проговорила, не на шутку обеспокоившись: - Мне это ничуть не нравится, ничуть. Один раз я могу поехать на этом, но потом ты должен купить машину… Пускай будет открытая - спортивная модель, но не из самых дешевых. Ты обещаешь? Джерри не стал обещать. Вместо этого он лишь помог ей усесться получше в коляску, подложив для удобства пару подушек. Джоан печально посмотрела на мужа и спросила: - Милый, что ты скажешь, если я умру? Спина у меня, наверно, сломана. - Ты не умрешь, - постарался он утешить жену, хотя и знал прекрасно, что от смерти, так же как и от налогов, никуда не уйти. Джерри готов был уже отправляться, но в последний момент Джоан вспомнила, что еще не сделала обычного грима. - Джоан, теперь не до того, - резко сказал Джерри. - Уж врачи как-нибудь поймут, что с тобой случилось несчастье. Мы должны ехать немедленно. - Я еще никуда не еду! - таков был непреклонный ответ. - Я-то знаю врачей. Они прежде всего смотрят, как больная выглядит, а потом уж начинают осматривать да выслушивать. Джерри, подай мне мою сумочку! Супруг был вынужден подчиниться. Он стал наблюдать за тем, как женщина ловко, прямо на глазах, меняла свою внешность - быстрее, чем настроение. Он показался себе несчастным червяком, который ползал, извивался, ища убежища, - и наконец попал-таки… в клюв курицы. - Джоан, я тебя не понимаю, - сказал он, начиная терять терпение, - если действительно у тебя сломана спина, то необходима спешная помощь. Джоан кончила прихорашиваться и недовольно захлопнула сумочку: - Тебе не понять сердца женщины! Неужели в Европе все мужчины такие тираны? - Нет, не все. Иные бьют своих жен по щекам. Лучшее лекарство от капризов и истерик - это крепкая пощечина. - Джерри, Джерри! Ты ужасен. Ах, господи, как болит спина… Джоан действительно побледнела, став белее, чем пудра на ее лице. Джерри пожалел о своей бестактности и смиренно попросил прощения. Затем ему было разрешено тронуться в путь, подталкивая кресло-коляску, в котором охала и стонала его прелестная, девственно юная жена. Они уже въехали в лифт, как вдруг Джоан снова что-то вспомнила и знаком велела остановиться: - Вези меня обратно. - Зачем? - Вези, вези! Не могу же я в таком виде дать себя осматривать доктору! У меня ноги - просто ужас! - наверно, целых две недели не бриты. Поторопись! Ты мне поможешь. Хиропрактик Джерри Финн испил свою чашу до дна. Он украсился смирением и покорностью и больше не перечил. Вот он намылил стройные голени своей жены, затем ловко поработал бритвой, вытер горячими полотенцами и хорошенько напудрил порозовевшую кожу. Он не возражал, желая сослужить жене последнюю службу - перед разводом. Как меняются времена! В дни юности Джерри благовоспитанные мужья застегивали и шнуровали своим женам высокие ботинки - а теперь они бреют женам ноги! Джоан посвежела. На лице и шее у нее выступил румянец. - Спасибо, милый, - сказала она, слабо улыбнувшись. - Не правда ли, теперь мои ноги выглядят совершенно иначе? А в Европе женщины тоже бреют ноги? - Не знаю, может быть… - Может быть, у них и волосы на ногах не растут, раз они там вечно недоедают? У американских женщин - обильная волосатость. Это хороший признак: мы такие здоровые! Джерри, скажи, что ты меня любишь. Джерри молчал и смотрел куда-то мимо жены. Наконец, он словно очнулся и сказал: - Да, конечно. Теперь ты, наверно, уже можешь ходить. Джоан ответила на вопрос дерзко: она встала с коляски. Но едва успела она сделать шаг-другой, как ноги ее подкосились и она с громким криком упала на пол. Маленький барабанщик раскаяния вторично забил дробь в голове Джерри. Прося прощения, он снова усадил жену в коляску. Затем они отправились в путь, как молодожены, позабыв о мелких размолвках, которые, как говорят, лишь укрепляют супружеские отношения. На улице была обычная суматоха. Люди куда-то спешили, предоставляя слово своим локтям. Джерри только теперь понял по-настоящему ветерана войны Конелли: в самой дикой тесноте и давке люди расступались и давали дорогу коляске. - Джерри, милый, не гони так быстро! - несколько раз замечала ему Джоан. Но заботливый супруг не слушал этих предупреждений. Он гнал легко катившуюся колясочку бегом до самого перекрестка, где любезный полисмен остановил на минуту целую лавину автомобилей. Отчаянная скорость на повороте даже заставила Джоан закрыть глаза, и она имела вид больной, за жизнь которой врачи бы не поручились. Еще миг - и они въехали прямо в подъезд шестиэтажного дома врачей. Джерри остановил "коляску у первой же двери, на которой была дощечка: "Доктор Дрэйк, специалист. Мировое первенство по операции аппендицита". Скользнув по этой надписи глазами, Джерри смело позвонил и стал ожидать. Вскоре дверь немного приоткрылась и светловолосая Мэрилин утомленно спросила: - Что с вами? - Моя жена повредила себе спину, - заговорил Джерри быстро, - она находится в очень тяжелом состоянии. Не может ли доктор принять ее сейчас же… - Не может, - перебила сестра. - Доктор Дрэйк специалист. Он оперирует только аппендицит. Дверь закрылась, как обычно закрываются двери перед просителями, нуждающимися в помощи. Джерри подошел к соседней двери и быстро прочел надпись "Доктор Весс, специалист". Он снова нажал кнопку звонка, сказав несколько слов утешения стонущей от боли Джоан. Прошло добрых пять минут, пока из двери появилась Мэрилин номер два, с папироской во рту. - Вы заранее записаны на это время? - спросила сестра, обдавая Джерри табачным дымом. - Не успел… Несчастье случилось только что. Лишь теперь миловидная привратница заметила сидевшую в коляске больную и проговорила, тряся головой: - Доктор Весс не может вам помочь. Он оперирует исключительно миндалины. Разве вы не прочли на двери, что он специалист? Дверь медленно закрылась, и Джерри представился случай дочитать вывеску до конца: "Только удаление миндалин. Бескровная и безболезненная операция. Восемь дипломов". Джерри отер со лба холодный пот и покатил коляску к третьей двери, на которой значилось только: "Доктор Джеймс У.Д.Геден, всемирно известный специалист. Записываться обязательно заранее". Джерри взглянул на жену и спросил: - Джоан, попробуем позвонить сюда? - Делай, что хочешь, - ответила Джоан устало. Дверь отворило существо с волосами цвета красной меди и с таким маленьким ротиком, для которого и земляничку пришлось бы разрезать пополам. - Чем я могу помочь вам? - вежливо спросило существо. - Не мне, а моей жене. Сестра заметила Джоан, лежавшую неподвижно в коляске, подошла к ней и принялась рассматривать ее серьги. - Да, но ведь у вас уже имеются дырочки в ушах. - Это верно, но почему это вас беспокоит? - взорвалась Джоан. - Я сломала спину, и мне нужна помощь. - Я очень сожалею, но доктор Геден специалист. Он только прокалывает маленькие дырочки в дамских ушках, чтобы можно было носить серьги. И кроме того, вы хотя бы договорились предварительно о времени! Джоан закрыла глаза и лишь вздохнула, а Джерри горячо воскликнул: - Барышня! Вы, безусловно, самая красивая женщина в мире, скажите мне, есть ли в этом доме хоть один такой специалист, который сумел бы помочь моей жене? - Ну, конечно, конечно! На шестом этаже, сэр. Пожалуйста, воспользуйтесь лифтом. Джерри повез жену на шестой этаж и снова начал изучать психологию вывесок. "Доктор Энрико Иенсей, специалист. Переломы берцовой кости". "Доктор Уолт Бэрнет, специалист. Переломы челюсти и носа. Специальное лечение для боксеров". "Доктор Лео Кейпхарт, специалист. Резаные раны". "Доктор Дж.Г.Л.Брикер, специалист. Повреждение позвоночника…" - Наконец-то! Наконец-то! - воскликнул Джерри и подкатил коляску поближе. Джоан улыбнулась грустной улыбкой, но, когда отворилась дверь, она сразу застонала. - Прежде чем я впущу вас, вы должны уплатить триста долларов, - сказала сестра, как две капли воды похожая на Джоан. - У меня только десять, - ответил Джерри. - В таком случае мы ничем не можем вам помочь. Доктор - специалист, и его минимальная такса - триста долларов за прием. - Я постараюсь достать деньги попозже, - почти умолял Джерри. - Доктор никого не лечит в рассрочку. Поищите врача подешевле. В Гарлеме есть врачи-эмигранты, бежавшие из Европы, которые лечат чуть ли не даром. - Нет, мисс… Мы не можем ехать туда. Неужели вы не поговорите с доктором, чтобы он… - Чтобы он повторил вам то же самое, что сказала я? - перебила женщина. И полупрезрительно добавила: - Советую вам отвезти вашу жену в какую-нибудь больницу. - А где здесь поблизости какая-нибудь общественная больница? То есть я имею в виду - такая, в которой лечение бесплатное. - Бесплатное? О чем вы, собственно, говорите? - Просто… Я говорю об общественной, государственной или городской больнице. Сестра смерила взглядом несчастного супруга: - Господин, я замечаю, что вы иностранец. - Я Джерри Финн. - Это не играет роли. Знаю я вашего брата. Будет умнее всего, если вы отвезете вашу жену в Англию, или в Швецию, или в какую-нибудь другую страну. Там вы, наверно, получите общественное лечение… Дверь захлопнулась, и Джерри пришлось ухватиться за спинку кресла-коляски, чтобы устоять на ногах. Не говоря ни слова, он покатил свою карету в лифт и нажал кнопку. Когда они стали спускаться, Джоан открыла глаза и жалобно спросила: - Джерри, откуда ты взял эти десять долларов? Мы ведь условились, что ты будешь отдавать мне все деньги. Ты не честен. Джерри молчал. Он действительно утаил эти десять долларов на собственные расходы и сейчас чувствовал себя преступником, жизнь которого постепенно устремляется к электрическому стулу. Он потерял все, кроме разве лишь накапливаемого опыта. Лифт опустился на первый этаж, и Джерри покатил коляску к выходу. - Куда ты меня везешь? - спросила Джоан обеспокоенно. - Не знаю. Может быть, в Англию или в Швецию… - Нет, Джерри! Я не хочу покидать Америку! Какой-то любезный господин помог им открыть двери и спросил на ломаном американском языке: - Не могу ли я вам чем-нибудь помочь, господа? - Пожалуйста, - сказал Джерри, - не укажете ли вы нам ближайшую больницу? - Через две улицы отсюда, к северу, сэр. - О'кэй, благодарю вас! Кресло-коляска двинулось в путь. Прохожие сторонились, уступая дорогу, и быстро соображали: интеллигентный слуга везет богатую хозяйку за покупками. Можно было даже предположить, что слуга принадлежит к высшему сословию. Он вполне мог оказаться троюродным братом русского царя или членом бывшего королевского дома Румынии. Джерри сбавил скорость и подкатил коляску к воротам госпиталя святой Марии. Пожилая монахиня открыла смотровое окошечко и спросила хриплым голосом: - Что вам нужно? - Случилось несчастье, - отвечал запыхавшийся Джерри. - Моя жена переломила себе спину и получила тяжелое сотрясение мозга. Монахиня перекрестилась и начала расспрашивать: - Вы из какого прихода? - Мы из Свидетелей Иеговы, - брякнул Джерри, совершенно не думая. - Не можем вас принять. В нашей больнице лечат только католиков. Разве вы не знаете, что это католический госпиталь? - А имеются тут поблизости другие лечебницы? - Вероятно, но нам о них не полагается ничего знать. Монахиня захлопнула окошечко, и молодожены остались у закрытых врат размышлять о бренности быстротечной жизни и о величии папского престола. Джоан заплакала. Теперь все казалось напрасным и безнадежным. Для кого же она прихорашивалась, красила губы и ресницы? Для кого брила ноги? - Для кого? Для кого? - восклицала она в отчаянии, утирая бегущие по лицу слезы. Джерри, видимо, не понял вопроса, и ответ его ушел несколько в сторону: - Для папы римского… Но именно в тот момент, когда их отчаяние достигло своего апогея, неожиданно явилась помощь. Какой-то мужчина средних лет, похожий на спирита, остановился и сочувственно спросил: - Вы в больницу? Или только что оттуда? - И то и другое, - ответил Джерри, которому все надоело. - Я уже битых два часа ищу врача для моей жены - но все напрасно. Незнакомец поглядел на Джоан и спросил: - Разбило параличом? - Не совсем, - ответил Джерри. - Она сломала себе спину. - Стало быть, повреждение спины. Для этого нужен специалист. - Да, конечно. Особый врач!.. А особому врачу особая плата. Незнакомец почесал подбородок и, казалось, старался что-то вспомнить. Вдруг его словно осенило: - Кажется, я могу порекомендовать вам настоящего человека. Физиономии Джоан и Джерри начали проясняться. Неизвестный самаритянин продолжал не торопясь: - Повреждения спины, повреждения спины… Совершенно верно. Теперь я вспомнил. Отсюда налево, через несколько улиц. Я не помню номер дома, но это напротив аптеки Стива. Там живет всемирно известный хиропрактик. К нему еще недавно прибыл коллега из Европы… - Риверс! - воскликнула Джоан. - Совершенно верно, - обрадовался незнакомец. - Доктор Риверс. Он вам поможет, мадам. Но еще лучше, если бы вы попали на прием к его коллеге… - Джерри! - Воскликнула Джоан громче прежнего. - Ты можешь меня вылечить! Поедем скорее домой! Коляска покатилась, развивая бешеную скорость. Незнакомец еще долго смотрел вслед забавному семейному выезду молодоженов, покачивая головой. 11. ПРОИСХОДИТ СОВРЕМЕННАЯ СЕМЕЙНАЯ ДРАМА, ПОСЛЕ ЧЕГО ДЖЕРРИ ФИНН ЗАБИРАЕТ ЧЕМОДАН И УХОДИТ Начинающий профессор хиропрактики Джерри Финн после основательного исследования нашел, что главное повреждение было в четвертом позвонке. Считая снизу. Копчику, этому атавистическому напоминанию о стародревних временах, когда наши прародители жили еще на деревьях и ходили на четвереньках, тоже досталась небольшая контузия. Там и сям по спине Джоан были рассыпаны синяки и кровоподтеки, что напоминало сделанный на тонком пергаменте набросок географической карты. Джерри помассировал хребет своей жены. Позвонки весело постреливали под его пальцами, как кофейные зерна на сковороде. Джоан, лежа на животе, тихонько стонала: - Не впивайся так сильно, Джерри! Я умру… Но Джерри продолжал суровую процедуру. Пересчитав позвонки раз двадцать и пройдясь по всему хребту маленькими щипочками, он положил в области четвертого позвонка согревающий компресс и укрыл больную стеганым одеялом. Затем закурил и присел на пуфик возле кровати. Наступило долгое молчание. Джоан задремала. Лицо ее приняло невинное детское выражение, вполне гармонировавшее с ее духовной незрелостью. Джерри почувствовал горячее желание видеть свою жену всегда спящей. Насколько спокойнее и счастливее был бы тогда их брачный союз! Ибо всякий человек хорош, когда спит. Даже законная супруга. Убедившись в подлинности жениного сна Джерри поспешил вернуть коляску. Мистер Конелли посмотрел на часы и заметил, что средство передвижения было в пользовании три часа и десять минут. Но у ветерана войны была все-таки широкая душа: он удовольствовался одним долларом, а десять минут подарил Джерри. Джерри дал десятидолларовую бумажку и получил - целую кучу мелочи, нищенских медяков. - Что же доктора нашли у вашей супруги? - спросил мистер Конелли, когда Джерри собрался было уходить. - Ничего страшного, - ответил уклончиво Джерри, а затем добавил почти свирепо: - А если и есть что-нибудь более серьезное, так выяснится при вскрытии трупа. - Все-таки надо бы обратиться к какому-нибудь специалисту, - заметил герой войны, которому шел седьмой десяток и который не привык шутить со здоровьем. - Я так и сделал. Мы обошли не один десяток специалистов. - Очень хорошо. Я слышал, кстати, что вы недавно приехали из Европы. - Да, немногим больше месяца. Жена ветерана тоже вышла в переднюю и бросала на Джерри любопытные взгляды. Послушав несколько минут болтовню супругов, Джерри понял, что весь дом был в курсе его семейных дел. - Я знаю вашу супругу очень хорошо, - сказала миссис Конелли. - Джоан уже более трех лет живет в этом доме. Слышала от миссис Говард с шестого этажа, что вы хотите взять щенка. - Я? - Да. Миссис Говард сказала, что вы - бывший собачий доктор и скоро вступите в бруклинский Спаниель-клуб. - Совершенно верно. Это правда, - ответил Джерри рассеянно. - И у нас тоже была собака - такой славный пес, - сказал ветеран печально. - Но он умер… - Убили, - поправила жена. - Какой-то бездушный человек накормил его крысиным ядом. - Умный был пес… - вздохнул мистер Конелли. - Его звали Фидо, - заметила жена. - Совершенно верно. Фидо был умен. Однажды произошел очень интересный случай. Мы пошли в город за покупками. Это было три года назад… - Да не три, а два, - поправила его жена. - В августе исполнилось ровно два года. - Ты права, - согласился муж. - Да, два года назад мы втроем: моя жена, я и Фидо - отправились на Прогулку… - Мы отправились за покупками. - Вот именно. Мы пошли за покупками… - В лавку мистера Кроникопелоса. Вы, наверно, его знаете. Он грек. Вы как-то купили у него маленький молоточек. Джерри почувствовал, что краснеет, и пробормотал: - Да, кажется, припоминаю… Действительно я, должно быть, купил… Мистер Конелли продолжал свой рассказ, который, хотя и прерывался несколько раз, был тем не менее целой историей. - Итак, мы направились в лавочку Кроникопелоса кое-что купить, так как у нас в кладовке завелись крысы… - Мыши, - поправила жена. - Совершенно верно. Поскольку в нашей кладовке были мыши и нужно было достать для них яду… - Ты перепутал, Джон. Мы ходили не за ядом, а за мышеловкой. Хорошо. Можешь продолжать. - Итак, мы купили мышеловку… - Извини, Джон. Это же я купила! - Да, купила ты. Значит, моя жена купила мышеловочку - такой маленький капканчик, - и мы вернулись домой. И как-то вдруг мы замечаем… - Я же заметила! - Моя жена заметила, что мышеловки-то и нет. Стали искать; искали, искали - и наконец находим… - Я же и нашла! - Значит, моя жена ее и нашла. Да, и угадайте, где? На хвосте у собаки. Мы не могли понять, когда и как она туда попала, во всяком случае, она висела на хвосте, и Фидо страшно визжал. - Кстати, это было хорошим уроком, - снова перебила жена. - Да, конечно. Это было для Фидо хорошим уроком, чтобы не совал свой хвост куда попало. - Это было уроком для тебя, чтобы ты был осторожнее с опасными предметами. - Ну да, действительно. Это было уроком для меня. - И, конечно, для Фидо тоже. - Но потом Фидо заболел… - Через два месяца. - И мы повезли его к доктору… - Я его повезла. Ты тогда был занят - деньги зарабатывал. - Именно так. Моя жена повезла собаку к доктору - но уже было поздно. - Дело вовсе не во мне, - резко оборвала его жена. - Я сразу повезла Фидо к доктору. - Да, так оно действительно и было. Но доктор установил, что собака съела… - Что ее накормили! - Что собаку накормили крысиным ядом. И это был конец Фидо. Мы очень горевали. - Я горевала больше, - подчеркнула жена. - Джерри искренне посочувствовал их горю и сделал новую попытку откланяться. Он восхищался великой кротостью ветерана и высокоразвитой способностью его жены разрубать фразу, как морковку. Супружеская чета проводила Джерри до дверей, где его снова задержали. - Только я надеюсь, мистер Финн, вы не англичанин? - спросила миссис Конелли. - Нет, я не… - Это хорошо. Я терпеть не могу англичан, и Джон тоже не слишком их любит. - Вовсе не выношу, - подтвердил муж. - Вы ведь не француз, мистер Финн? - Нет, нет… - Это еще лучше. Я ненавижу французов. И Джон точно также. - Да, конечно, - согласился кроткий муж. Джерри сделал было еще шаг-другой, но чета следовала за ним. - Простите, мистер Финн, но только вы ведь не немец и не русский? - спросила миссис Конелли с опаской. - Нет. Я гражданин вселенной. - О, это еще лучше. Я совершенно не перевариваю ни русских, ни немцев. И Джон их не слишком переваривает. - Это правда, - поддержал мистер Конелли, - нисколечко не перевариваю. Америка была бы гораздо счастливее, если бы здесь жили одни ирландцы. - Да, видите ли, мистер Финн, я ирландка, а Джон - стопроцентный американец. - Прошу прощения, - вежливо сказал Джерри, - но меня ждет жена. Вы были исключительно добры. - Все ирландцы очень добры, - ответила миссис Конелли. - И если вам снова понадобится кресло-коляска, так вы приходите и берите. Джон пользуется им только по вечерам… Джерри поспешил к своей больной, думая о том, что люди изредка бывают гуманными существами. Джоан уже проснулась и снова выглядела вполне здоровой. - Где ты был? - осведомилась она настороженно. - Отвез коляску хозяевам. Джоан приняла сидячее положение и задала следующий вопрос: - Джерри, теперь я желаю знать, для чего ты утаил от меня десять долларов? Пожалуйста, сейчас же давай их сюда! - Теперь у меня уже только девять. - Девять! - Да. Один доллар я уплатил мистеру Конелли за прокат коляски. - Это совершенно напрасно. Ты бы мог сказать, что заплатишь как-нибудь в другой раз. Положи те, оставшиеся девять долларов в мою сумочку, а потом сядь со мною рядом. Джерри выполнил приказание. Из него уже начал постепенно вырабатываться кроткий Фидо семейства Финнов, который мог есть из рук и лежать, распластавшись на полу у ног хозяйки. - Ты чувствуешь себя лучше? - спросил он. - Да, лучше, но спина снова начинает болеть, как только я пытаюсь ходить. Поцелуй меня. Это было как раз то, чего Джерри не надо было воровать. Он уже приобрел в этой области известный опыт, за который ему следовало быть благодарным своей учительнице. Джоан обладала несомненными педагогическими способностями, с которыми она удачно сочетала современную технику. С какой ловкостью во время поцелуя ее маленькая ручка скользнула во внутренний карман его пиджака, извлекая оттуда страховой полис! - Я спрячу это у себя, - сказала она затем совершенно спокойно. - Ты можешь потерять документы. Джерри, ты меня любишь? - Отдай страховые бумаги мне! - заявил Джерри твердо. - Я хочу отказаться от страховки. Она идиотски велика. Мне такая страховка не нужна. - Ты думаешь только о себе. Ты жесток. По лицу Джерри забегали мрачные тени. Он устремил требовательный взгляд прямо в зеленоватые глаза Джоан и сказал решительно: - Джоан, мне не до шуток. Если ты не отдашь мне бумаги, я сам возьму их. - Тогда я закричу. Джерри не стал дожидаться. Правой рукой он стиснул запястье Джоан, а левой ладонью закрыл ее рот. Документ выпал из руки любящей жены, которая и ахнуть не успела, и вновь укрылся в кармане мужа. Для верности Джерри включил радио, создавшее громогласный музыкальный фон для семейной драмы. Джоан и не пыталась перекричать радио, а бросилась на кровать и выразила свое чувство слезами. Но гидравлическая сила слез на этот раз нисколько не подействовала на мужа. Он был хладнокровен, точно химик, видящий в слезах лишь воду с известной примесью хлористого натрия, называемого в просторечии поваренной солью. Джерри Финн не был садистом, хотя и повидал десятки кинофильмов, ведущей темой которых был прелестный садизм. Нет, он ненавидел садизм! Однако он тем не менее относился равнодушно к рыданиям Джоан и к раствору поваренной соли, который струился по лицу женщины, попадая в ямочки на щеках и на подбородке… Конечно, эта холодность имела свою причину: ведь они были женаты. Джерри теперь ясно увидел печальную истину: они должны разойтись. Сурово и решительно стал он укладывать свои вещи в небольшой чемодан, в то время как рыдания его жены стремились заглушить вой радио. Гражданин вселенной никогда не вбивает колышки своей палатки слишком крепко, поскольку нигде, ни на каком градусе широты у него нет ни дома, ни родины. Джерри был готов к отъезду, готов сказать своей жене последнее "прости" и дать своей больной последние врачебные указания. Он вынес чемодан в прихожую, убавил громкость радио и подошел к постели Джоан как муж и хиропрактик. - Тебе нужно дня два полежать и ставить на больные места согревающий компресс, - начал он спокойно. - Затем приобрести себе небольшой плотный шар - лучше всего теннисный мяч. Три раза в день будешь проделывать следующую процедуру: лечь навзничь на пол, чуть выгнув спину, подложить под поясничные позвонки мяч, затем опираясь на него всей тяжестью, двигаться таким образом, чтобы мяч коснулся поочередно каждого позвонка… Джоан слушала очень внимательно, но не Джерри, а радио. Наконец она воскликнула: - Джерри! Тише! Это поет Бинг Кросби, разве ты не слышишь? Джерри начал отступать к выходу. Бинг Кросби пел последнюю музыкальную новинку: "Любовь моя горит в ночи Арабистана…" Джерри вспомнил, что арабские женщины не имели права видеть своего супруга до свадьбы. В Америке наоборот: женщины очень редко видят своих мужей после свадьбы. Бинг закончил песню и предусмотрительно уступил место диктору для рекламы лучших в мире телевизоров. Джерри услышал зачарованный голос Джоан: - Ах, какой мужчина! Изумительный!.. В это время Джоан заметила Джерри, стоявшего в дверях в полной походной готовности. - Куда это ты собрался? - спросила она удивленно. - Ты разве не думаешь готовить ужин? Джерри не шелохнулся и не произнес ни звука. Джоан продолжала в упоении: - Скажи, разве ты не влюблен в голос Бинга? Он мировой король пения. У него настоящий ирландский тенор. Ирландцы славятся на весь мир как лучшие певцы. О боже, как я люблю Бинга! Джерри молчал. Он вновь обнаружил в своем образовании огромную брешь - целую пропасть, на дне которой пели ирландские теноры. Он медленно подошел к жене и сказал бесцветным голосом: - Джоан, нам нужно с тобою разойтись. - Разойтись! Из-за чего? - удивилась Джоан. - Из-за того, что мы муж и жена. И потому, что мы совершенно не подходим друг другу. У меня страшно тяжелый характер. Джоан забыла свою боль, вскочила с постели и бросилась на шею мужу. Джерри был теперь начеку, опасаясь, что рука жены невзначай опять скользнет в его карман. - Нет, Джерри, ты вовсе не тяжелый, - говорила Джоан. - Том и Эрол были гораздо тяжелее тебя. Они не понимали меня совершенно, хотя и родились, как я, в Америке. Их, наверно, раздражало то, что я так умна. Хотя мой отец был только фермер, он постарался дать мне образование. И Чарльзу тоже. Рука Джоан тихонечко направилась в карман мужа. Но Джерри помешал этому движению, схватив жену за оба запястья. Глядя ей прямо в глаза, он печально произнес: - Джоан, ты слишком хороша для меня. Я просто очень низменная натура. Почти всю жизнь я сидел в тюрьме. - Джерри, милый, это же ничего не значит! И Чарли тоже сидел в тюрьме два раза. Да и Эрол! Он тоже был в тюрьме. За какую-то аморальность, кажется, а может - за воровство. Я уже не помню точно. Ах, Джерри, как я сейчас люблю тебя! - Я совершил тяжкие преступления, - продолжал Джерри мрачно. - Я гангстер. - О-о, я обожаю гангстеров! Они такие смелые и сильные! Они не бояться даже смерти. - Вот то-то и оно. А я боюсь… - Тебе пока нечего бояться. Недели две по крайней мере. Мне нужно скорее поговорить с Чарльзом. - О чем? Джоан запнулась и не знала, что отвечать. Джерри почти грубо оттолкнул ее и сказал леденящим душу голосом: - Актриса! Джоан быстро обрела равновесие: - В детстве я всегда мечтала стать актрисой. У меня находили способности, а кроме того, я похожа на Джоан Кроуфорд. Джерри, у тебя золотое сердце! - Да, это так. Оно такое же твердое и желтое. Теперь его не возьмет и бриллиант. Ты сообщница в преступлениях своего брата. Сначала вы навязали мне чудовищно огромную страховку, а сейчас планируете несчастный случай и мою неожиданную гибель. - Это неправда! - воскликнула Джоан. - Мы еще ничего не наметили. Ты просто выдумываешь. У тебя воображение… О, как ты жалок! Теперь я верю, что все европейские мужчины - трусы. Они хвастаются своей культурностью и не умеют драться. - О чем идет речь? - раздался вдруг низкий голос Чарльза. Он открыл дверь своим ключом и вошел, на замеченный обоими супругами. Джерри невольно коснулся заднего кармана. Молоток был на месте. Он проверил и внутренний карман пиджака. Страховые бумаги были при нем. - Что это за чемодан там, у дверей? - спросил Чарльз. - Я чуть об него ноги не поломал. Джоан, глоток виски у тебя найдется? Чарльз, зевая, уселся на тахту и сдвинул шляпу на затылок. - А в самом, деле, о чем это вы тут болтали? - спросил он снова, когда получил свое виски. Джоан и Джерри молчали. Лениво отхлебнув, Чарльз опять спросил: - Что у вас, телефон испорчен? Я звонил весь день, и никто не подходил. - Нас несколько часов не было дома, - проговорила Джоан как-то робко. - Джерри возил меня в больницу… - Он что, бил тебя? - спросил Чарльз настороженно. - Нет… Я упала на лестнице и сильно ушибла спину. Но теперь мне уже лучше, гораздо лучше. Только голова болит ужасно. - Не надо так много курить, - посоветовал брат и перевел взгляд на Джерри. - Ну, как твой бизнес? - спросил он молчаливого шурина. - Много сгреб сегодня чистенькими? - Джерри немного устал, - поспешила объяснить Джоан. - У него сегодня был тяжелый день. - Деньги никому легко не даются, - заметил Чарльз. - Кстати, я пришел сообщить, что страховка - о'кэй. - Мы знаем это, - ответила Джоан, взглянув с опаской на мужа. - Что творится с твоим супругом? - спросил Чарльз. - Ведь эти монголы такие болтуны! На другое-то они и не способны. - Не обижай Джерри, - сказала Джоан. Джерри стоял, не двигаясь с места, и смотрел на дверь, что звала на свободу. Джоан подошла к нему и спросила примирительно: - Милый, ты хочешь виски? - Нет, - коротко ответил он. - Твой муж не понимает хороших вещей, - заметил Чарльз, встал и, потягиваясь, подошел к Джерри. - Ну, старина, что ты скажешь теперь, когда твоя жизнь застрахована? Я действовал быстро и… - И глупо, - закончил Джерри, вспоминая афоризм мистера Риверса. - А-а, вот ты как? - проговорил Чарльз, меняя тон. - Если ты начнешь слишком раскрывать рот, я тебя живо успокою. Здесь страна сильных людей. У нас делать бизнес и драться - всегда готовы. Давно у тебя последний раз брали кровь на анализ? Джоан поспешила вмешаться. - Чарли, что ты так петушишься? Сядь на место и оставь Джерри в покое. - Я голоден, - ответил братец. - Пошли своего мужа на кухню. Джерри стиснул зубы так, что хрустнули скулы; затем он решительно направился к дверям и взялся за чемодан. - Не думаешь ли ты убраться назад, к себе на родину? - осведомился Чарльз. Джерри в ответ на это только презрительно усмехнулся. - Прощай Джоан, - произнес он с горечью и стал отпирать дверь. Но Чарльз в два прыжка оказался возле него и крикнул, загораживая дверь: - Не вздумай только со мною шутить! Со мною и с моей сестрой! Если ты имеешь что-нибудь сказать - давай поговорим! Снимай пиджак и поговорим! - Джерри, не уходи, - взмолилась Джоан, - я люблю тебя! Чарли, не дай ему уйти. - Брось чемодан! - крикнул Чарльз. - Я готов. - Я не дерусь с дураками, - ответил Джерри сухо. - А я дерусь! - заревел Чарльз и выхватил чемодан у Джерри. - Я готов драться когда угодно с европейцами, а тем более с англичанами. - Джерри не англичанин, он из Финляндии, - закричала Джоан, пытаясь помещать столкновению. - Такой страны нет вообще! - ответил разгоряченный брат. - Есть, есть, - уговаривала Джоан. - Это возле Кореи… Ах, боже мой, ну помиритесь как-нибудь! Как нехорошо, когда родные дерутся!.. Чарли, сядь, успокойся. А ты, Джерри, - пойдем на кухню. Я помогу тебе. Решение Джерри было бесповоротно: - Я ухожу! Но едва лишь он нагнулся за чемоданом, как получил такой удар в подбородок, что отлетел на другой конец передней. - Теперь ты, парень, больше не будешь фокусничать со своим молотком! - крикнул Чарльз ему вдогонку. - Я тебе покажу! Желтая рожа! Джерри лежал ничком у стены. Одна его рука была согнута под животом, а другая, расслабленная, откинута в сторону. Он был в сознании, но не мог подняться. Закрыв глаза и насторожив уши, он решил притвориться, что лежит без чувств. - Чарли! Что ты сделал? - закричала Джоан в ужасе. - Не подходи к нему! Пусть отдохнет: его разморило. - А вдруг он умрет? - Ты дурочка, Джоан. Как же я мог убить? Но что это за цирк тут у вас? - Он хочет развестись со мною, - захныкала Джоан. - А я старалась быть с ним такой хорошей!.. - Ну, он получит развод - недолго ждать! - зло усмехнулся Чарльз. - Нет, я не хочу расставаться с ним… - Не хочешь? - Да, Чарли. Ты должен понять меня. Он что-то чувствует, догадывается… И я не хочу, чтобы с ним случилось несчастье. Чарли… я люблю его… - Это от тебя и требуется. - Я люблю его на самом деле. Это совсем не спектакль, Чарли. Сегодня я убедилась, что люблю его. С Джерри ничего не должно случиться. Я хочу быть его женой всю жизнь. Чарли, это опасная игра. Если он вдруг умрет, я не смогу больше жить… - Прекрати это нытье, Джоан! Ты опять сходишь с ума. Где страховые документы? - Они у меня… - Я хочу посмотреть на них. - Нет, Чарли, я тебе их не дам. - Я только посмотрю! - Я не могу показать… - Джоан, если ты сию минуту не покажешь мне страховку, я больше тебе не брат. Поняла? Я буду просто Чарльз Лоусон. Сейчас же подай бумаги сюда. А не то… - Они не у меня… Они у Джерри в кармане… Джерри показалось, что через него пропустили электрический ток. Он собрал всю свою силу воли и приготовился защищаться. Когда Чарльз подошел и толкнул его в бок ногой, он не подал никаких признаков жизни. Только на волосок приоткрыл глаз и позволил Чарльзу перевернуть его. При этом, незаметно для Чарльза, правая рука Джерри оказалась у заднего кармана. Когда затем страховой агент нагнулся, чтобы поинтересоваться его бумагами, Джерри вдруг рывком левой руки нахлобучил врагу на самые глаза его шляпу, а правой пустил в ход свой молоток, - но на этот раз он бил уже не по коленям, а по лбу противника. Все произошло настолько молниеносно, что Чарльз не успел даже уследить за ходом событий. Он пошатнулся от первого удара и сделал попытку поднять шляпу на лоб. Но Джерри натянул ее на голову Чарльзу до самого донышка, продолжая наносить удары. Плотный фетр шляпы, по счастью, их амортизировал. Наконец поверженный противник растянулся на полу во весь свой рост, со шляпой, надвинутой до самого подбородка. Во избежание всяких сюрпризов Джерри наскоро прошелся молоточком по коленям и локтям Чарльза. Затем поправил галстук, причесал растрепанные волосы и направился к выходу. Джоан свернулась калачиком в углу дивана, закрыв лицо руками. Джерри испытывал к жене глубокое сочувствие и жалость, так как теперь он словно увидел за маской человека. - Прощай Джоан, - тихо произнес он. Джоан спрыгнула с дивана, но подошла не к мужу, а к телефону. - Я позову полицию, - крикнула она. - Тебя задержат, и ты попадешь в тюрьму. Инстинкт самосохранения заставил Джерри действовать решительнее. Он поспешил к жене, схватил ее в свои объятия, на руках отнес в спальню и уложил на кровать. - Негодяй, я ненавижу тебя… - шипела Джоан. - Я больше не чувствую к тебе ненависти, - сказал Джерри спокойно, - но для верности… С последними словами он проверил рефлексы своей жены и сковал ее по рукам и ногам. Джоан хотела было закричать, но Джерри прижался губами к ее губам и поцеловал так, что она онемела. Затем он чуть ли не бегом помчался в переднюю, схватил свой чемодан и вышел. Короткая семейная сцена была окончена. Она отличалась от обычных семейных раздоров только тем, что в ней по ходу действия никто не бросал в противника сливочным тортом и не переворачивал мебель. В спальне Нью-Йорка был вечер. На улицах загорались миллионы рекламных огней. Улица и ночью не знала покоя. Даже ветер уснул где-то на своем насесте, но улица бодрствовала. Прямо в окна квартиры молодоженов светила сказочная полная луна… 12. ДЖЕРРИ ФИНН СТАНОВИТСЯ БЕЗРАБОТНЫМ И ЗАЯВЛЯЕТ О СВОЕМ ОТЪЕЗДЕ НА ЛУНУ, А ДЖОАН НЕСЧАСТНА, ТАК КАК НЕ ЗНАЕТ НОВОГО АДРЕСА МУЖА. Было бы ошибкой думать, что Джерри Финн вырвался на свободу, беззаботно насвистывая, - он скорее беззвучно рыдал. Когда он подошел к двери мистера Риверса, сердце его стучало почти так, как, бывало, стучал его неразлучный молоток. Отворив дверь, Исаак приветствовал своего коллегу следующими словами: - Ага! Пришел-таки за расчетом? Заходи, заходи. Мы сразу выясним все наши дела. Чего-то в этом роде Джерри ожидал, ибо он уже раньше заметил, что Исаак был оптимистом лишь до известного предела. А затем он превращался в реалиста и тех, кто нарушает правила игры, готов был послать ко всем чертям на вечное поселение. - Первые действительные невзгоды в моей жизни начались в тот самый момент, когда ты женился, - сказал Исаак серьезно. - Так же, как и в моей, - тихо отозвался Джерри, словно эхо, и замолчал, ожидая продолжения. Исаак продолжал: - Я отдал восемьсот долларов на рекламу моей практики. В первые дни у нас был наплыв, и мы заработали хорошо, и я и ты. А потом? Да, потом ты избрал своим флагом женскую юбку, за которой и маршируешь вот уже неделю. На работу являлся когда вздумается - и отвадил почти всех пациенток. Сегодня после обеда ты и вовсе не подумал прийти, - и вот мы лишились как новых, так и старых больных. - Но Исаак… Сегодня у меня возникло непреодолимое препятствие… - пытался оправдаться Джерри. - Моя жена повредила себе спину… - А ты - голову. А больные оказались настолько нечуткими, что даже не пообещали когда-либо впредь нас навестить. Сейчас я сделал подсчеты и установил, что после твоей женитьбы я потерял более двух тысяч долларов чистыми деньгами. Ты еще не понимаешь, что в наше время необходимо вести жесточайшую борьбу за клиента. Людей надо уметь обслуживать. Они могут простоять полдня в очереди за билетами на бокс - но не на прием к хиропрактику. Исаак достал из кармана пачку денег и отсчитал коллеге пять двадцатидолларовых билетов. - Вот твое жалованье за девять дней и гонорар за привлечение больных. Джерри сунул деньги в бумажник, но мир не стал от этого казаться ему менее мрачным. Он не находил жизнь поэтичной. Будущее представлялось гнетуще серым, в прошлом тоже не было слишком яркого света. Весь мир был полон счастливых браков, а кругом были несчастные супруги, чьи подушки стонали в бессонные ночи. - Что же мне делать теперь? - спросил он беспомощно. - Вот уж этого я не знаю, - ответил Исаак. - Спроси у своей жены. - У меня больше нет жены… - Кто же тобой тогда командует? Подумав, Исаак даже подскочил: - Что ты сказал? Нет жены? Разве твоя жена умерла? - Нет, я оставил ее… - Скверно. Очень скверно. Жену нельзя оставить - кроме как в том случае, когда ты застанешь ее в спальне с другим мужчиной и на последнем будет надета твоя пижама. Таков закон. Лицо Джерри сделалось еще мрачнее. Он был бессилен, как старый псалом, допетый до конца. - Исаак, ты должен дать мне совет, - сказал он с мольбой. - Я не могу жить с моей женой. Моя жизнь в опасности… - Бей и ты ее, - гаркнул Исаак. - Только не по лицу. У меня когда-то был напарник - немец. Я работал тогда в шахте в Миннесоте. Так он регулярно два раза в неделю закатывал своей бабе трепку. Самую основательную. По голому заду. Ремнем, насколько я помню. - Нет, Исаак… Это серьезно. - Разумеется. Потому я и даю тебе совет. Я тоже пытался как-то задать жене трепку. Но пока я дошел до того, что оставалось лишь замахнуться, - у меня весь гнев пропал… Джерри сделал нетерпеливый жест. Исаак снова превращался в оптимиста, который чужие беды видел в веселом свете. - Должен ли я понять, что ты гонишь меня на улицу? - спросил Джерри подавленно. - Нет, Джерри. Ты сам себя выгнал. Я устроил тебе блестящее будущее, но ты женился. Разумеется, в этом нет ничего плохого, но ты свою практику сменил на семейную жизнь, - это уж слишком. От этого страдает и моя репутация. Джерри помолчал, словно припоминая что-то. Наконец он сказал: - Ты ведь мой поручитель, и ты должен заботиться обо мне. - Только в том случае, если будет установлена твоя нетрудоспособность. Я тебе скажу совершенно честно: теперь для двоих нам просто не хватит пациентов. А затевать сейчас новую рекламную атаку бесполезно. - Что же со мною будет? - тяжело вздохнул Джерри. - Эх, дорогой мой! Тут страна великих возможностей! Попробуй где-нибудь найти работу. Ну, а если уж нигде не найдешь - тогда приходи обратно. Последняя фраза была рассчитана на прощание. Но Джерри не двигался с места. Он чувствовал, что по отношению к нему совершается непоправимая несправедливость. Понятливость Исаака была, по его мнению, ниже всякой критики. Исаак был из числа тех людей, которые пишут скверно, говорят кое-как, а думают только в крайнем случае. - Можно мне все-таки хоть переночевать у тебя? - робко спросил Джерри. - Почему тебе на пойти домой? - ответил Исаак. - Не могу… больше. - Ну что ж, ничего не поделаешь… Исаак собирался сказать еще что-то, но в этот момент зазвонил телефон, и он поспешил снять трубку. Джерри услыхал ответы своего попечителя: - Да, сэр. Так точно, сэр. В августе… Совершенно верно… Больше уже нет… Нет, он уволился сегодня. Получил полный расчет… Конечно, сэр… Сбежал?.. Нет, не видел… Ударил - чем?.. Молотком… Значит, по голове?.. Да, конечно, сэр… Сообщу немедленно, сэр… Конечно, ведь я же его поручитель… Спокойной ночи, сэр… Исаак положил трубку на место. - Кто-то спрашивал обо мне? - спросил Джерри встревоженно. - Да. Полиция. - Вот как! Что же им нужно? - Побеседовать с тобой. - Что еще? Говори! - Ты как будто ударил одного гражданина этой страны молотком по голове… - Верно, Исаак… Это правда… Но я оборонялся… - Это уже частности. - Он умер? - Кто? - Брат моей жены. - Э, так вот кого ты ударил! Нет, он не умер. - Так что же? Ну говори! - Дело не стоит выеденного яйца! Парень заявил в полицию, а полиция желает знать, что это у тебя за молоток такой, который не оставил на голове жертвы никаких следов избиения… Напряжение несколько разрядилось и Джерри с облегчением опустился на тахту. - Но это еще не все, - продолжал Исаак. - Полиция желает знать, почему ты убежал из дому. Я ведь говорил тебе, что жену нельзя бросать, пока не получен развод. И пока не начнешь платить алименты. Может быть, все-таки самое разумное ночевать тебе дома. - Возможно, ты и прав, Исаак, - сказал Джерри мрачно. - А почему бы мне и не умереть для разнообразия?.. - И вот Джерри Финн взял свой чемодан и ушел. Исаак проводил его на лестницу и здесь произнес следующее заключительное слово: - Немножко дрянно это выглядит и с моей стороны, но я ничего не могу поделать. Ты не сердись. Заходи как-нибудь… - Спасибо, Исаак. Мне очень жаль, что я разогнал твоих больных. Надо надеяться, ты все-таки проживешь как-нибудь. Выйдя на улицу, Джерри инстинктивно проверил задний карман и убедился, что молоток при нем. Жизнь превращалась в правдивую повесть с плачевно банальным сюжетом: сбежавший муж возвращается домой и решает начать все сначала. Теперь, пожалуй, им надо спать, взявшись за руки, чтобы один не мог неожиданно ударить другого. В воздухе было уже по-осеннему прохладно, так что дамы могли, не потея, носить свои новые модные меха. Лоточники, торговавшие в подъездах фруктами и сластями, стали расходиться по домам. Постовые полицейские проверяли, все ли двери магазинов надежно заперты. Ночные профессионалы улицы начинали заниматься своим бизнесом. Со всех сторон вырывались на улицу ароматы вареных сосисок и свежеиспеченного хлеба. Моряки торговали швейцарскими часами и биноклями. Какой-то пожилой господин продавал веселые открытки и книжки с картинками для взрослых, изданные в Буэнос-Айресе. Какой-то несчастный, единственным богатством которого было свободное время, пытался торговать большим спасибо и нищенской улыбкой. С приближением полуночи стоимость жизни повышалась, а честность падала. Одна веселая Магдалина предложила Джерри свое общество, но окостеневший молодой супруг молча отверг ее предложение и направился к дому, на втором этаже которого была дверь с дощечкой: Джоан и Джерри Финн". Их имена еще стояли рядом, на одном уровне, в трогательном согласии… Маленькая семейная вывеска гласила о святом союзе, приметным знаком которого были маленькие круглые кольца: у жены был окольцован безымянный палец левой руки, а у мужа - карман. Из-за двери слышался обычный голос каждого дома - голос радио. Джоан хотелось тишины, поэтому она включила радио и затихла. Джерри выдержал долгую паузу раздумья: войти или не входить? В конце концов он, точно свидетель, который ничего не помнит, смело отворил дверь и вошел. Чарльза уже не было, ибо он также занимался бизнесом преимущественно по ночам, и Джоан была дома одна. Брошенная жена не заметила прихода своего мужа, так как была поглощена самодеятельной хиропрактикой, требовавшей большой сосредоточенности. Джерри сунул чемодан за кушетку и, войдя в спальню, остановился в дверях, наблюдая за самостоятельными упражнениями своей ученицы. Это было очаровательно дикое зрелище, описать которое невозможно ни на одном языке. Для передачи его потребовался бы по крайней мере саксофон или аккордеон. Джоан лежала на полу; весь костюм ее составляли нейлоновые "трусики-одуванчик"; она разминала спину о маленький мячик, похожий на медный шар - украшение от старинной кровати; ее малюсенькая грудь ритмично вздрагивала-всякий раз, когда мяч попадал на больной позвонок. Удачное сопровождение для этого домашнего балета создавал купленный в рассрочку радиоприемник. Фрэнк Синатра сначала насвистывал известную пастушью мелодию, а потом запел последнюю рекламную новинку: "Любовь горит в груди у нас, как нефть компании "Техас", слова Уилли Уильямса, мелодия Франца Листа в обработке Боба Смита. Джоан продолжала массировать спину и пела, помогая Фрэнку Синатре: Милый, милый, милый черноглазик… Брось меня в огонь любви отныне! Поцелуй меня еще хоть разик, Пой о скорости и о бензине… Джерри бросился к приемнику и свел Франка Синатру на пианиссимо. Его грубый и немузыкальный поступок среди ночи пробудил Джоан к действительности. Женщина вскочила и возмущенно воскликнула: - Джерри! Почему ты мешаешь петь Фрэнку Синатре? Я хочу выучить слова. Это прелестная песня, Джерри. И-зу-мительная!.. - Оденься, Джоан, - ответил муж бесцветным голосом. - Мне нужно поговорить с тобой. Джоан надела туфли и жемчужное ожерелье и, перейдя к будничной прозе, начала извергать слова, которые невозможно было ни взвесить, ни сосчитать. - Милый, моей спине теперь уже гораздо лучше. Я теперь поверила в твое лечение, хотя Чарльз и говорит, что это дрянь и ерунда сплошная. Кстати, Чарльз очень сердился на тебя. Он грозил тебя отделать, но тебе не нужно бояться. Не думаю, чтобы он стал стрелять. Насколько мне известно, он только два раза стрелял в человека и один раз - в полицейского. Но это было уже несколько лет назад. Джерри, ты меня любишь? - Оденься, Джоан, - сухо ответил муж, отстранив ее. - Зачем? Мне нисколько не холодно. Ой, кажется, я понимаю! Ты стесняешься. Ах, какая ты прелесть! Джерри, ну сознайся! Разве я не красива? Когда спина моя поправится, я начну заниматься танцами. У меня есть и к этому способности. Но прежде всего мне надо достать очки. Они теперь в моде. Особенно такие, у которых дужки украшены золотом. Все элегантные женщины ходят теперь в очках. Джерри было совершенно непонятно, зачем он вернулся домой, а Джоан не могла понять, как это муж не начинает готовить ужин, хотя новые сутки начались уже несколько минут назад. Муж с мрачным видом уселся и достал пачку сигарет, об отличных качествах которых высказали свое авторитетное суждение десятки известных специалистов по сердцу и легким. Джоан набросила на плечи халатик, подсела к мужу и зажала его ногу своими голыми коленями. Джерри смотрел в пол, а мимоходом - на колени своей жены, которые были красивы, как яблоки. - Почему ты такой мрачный? - спросила Джоан и положила ногу на ногу. - Ты сегодня должен быть счастлив. Джерри оторвал глаза от пола и сказал печально: - Я теперь безработный… - Разве ты уже не лечишь людей? - Нет, у меня пока нет никакой работы. - Ах, как чудесно! Значит, ты целыми днями будешь со мной. Джерри, милый! Я всю жизнь мечтала об этом! - Ты мечтала о безработице? - Ну да. Тут ведь нет ничего плохого. Я однажды читала в какой-то газете, что безработица - это когда люди увольняются с работы. Надо же человеку иногда и отдохнуть и спокойно посмотреть телевизор. Я ненавижу работу, и потому я так счастлива, что ты можешь побыть дома. Теперь нам уже не надо будет отсылать белье в прачечную или нанимать уборщиц. Купим стиральную машину и пылесос - и ты сам сможешь стирать белье и убирать комнаты. Но прежде всего нам необходимо купить автомобиль. Ты должен понять, что элегантная женщина не может садиться в инвалидную коляску, когда ей надо поехать в больницу. Джерри, ты знаешь, что я все-таки леди и знаю жизнь. О боже, как я теперь счастлива! Джерри схватил жену за руки и, глядя ей прямо в глаза, сказал очень серьезно: - Джоан, покажи язык и скажи: а-а-а… Джоан оскорбилась. Она была леди, которая не терпит, чтобы ее чувствами играли, точно на бильярде. Она закрыла свои колени и отодвинулась от мужа на полметра. Тут же она вспомнила, что у них еще оставались кое-какие невыясненные вопросы. - Почему ты вечером был так груб? - спросила она. - Я никогда бы не поверила, что ты способен ударить женщину. Да еще молотком. - Я только проверил твои рефлексы, - ответил Джерри сухо. - Так ты не по-настоящему бил меня? - удивилась Джоан. Она снова пододвинулась ближе к мужу и заговорила очень оживленно: - Значит, опять-таки я была права. Чарльз уверял, что это с твоей стороны подлая грубость, а я сказала, что это просто любовь. Ах, как это прекрасно, когда человек любит и любим. Чарльз - настоящий джентльмен и очень много повидал на свете, но мне кажется, он еще не знает любви. Джерри! Теперь ты должен меня поцеловать! Но постарайся быть джентльменом… И подольше! Как Грегори Пек или Алан Лэдд. Ох, если бы хоть раз поцеловаться с Аланом Лэддом!.. Несносная пассивность Джерри опять испортила все настроение. Ему до сих пор еще очень не хватало тонкой чуткости эстета и отточенной техники киноактера. Может быть, он слишком редко ходил в кино и читал слишком мало двадцатипятицентовых книг? Он не понимал, что между привлекательностью мужчины и пылкой страстью имеется та разница, что привлекательность часто остается еще долго после того, как страсть догорела дотла. После очень вялого поцелуя (словно он исполнял повинность!) Джерри сказал с потрясающей безысходностью: - Я не понимаю, на что мы будем жить! - Ты обижаешь меня, - ответила Джоан. - Надо полагать, мы будем жить, как и все другие. - Но я безработный. - Опять ты о том же. Я ведь уже говорила тебе по крайней мере миллион раз, что можно жить в долг. Как будто ты не знаешь, что мы и за квартиру не платили уже больше пяти месяцев?! Джерри схватился за голову и простонал: - Нет, больше так продолжаться не может! Я должен получить работу. Какую угодно. Лицо Джоан прояснилось. Она невольно посочувствовала мужу и попыталась его утешить: - Может быть, Чарли тебя устроит? - Ни в коем случае! Я не переношу его. - Не говори так о моем брате. Он как раз сегодня вечером говорил мне, что затевает большой бизнес и ему нужен помощник. Джерри, я придумала: ты будешь помогать моему брату. Я уверена, что вы тогда станете добрыми друзьями. Джерри помолчал и вдруг словно невзначай спросил: - А чем занимается твой брат? - Он говорил, что помогает школьникам. - Помогает школьникам? - переспросил Джерри. - Да, и студентам тоже. - Разве твой брат - учитель? - Джерри, ты просто глуп! Какой же порядочный человек станет учителем? Чарли помогает учащимся иначе. Джерри немного оживился и попробовал выудить у жены дополнительные сведения. Джоан опять сделала современный жест: быстро перекинула ногу за ногу - и стала рассказывать: - Европейцам очень трудно понять, что значит школа, потому что в Европе, говорят, школ очень мало. Но здесь другое дело. В многих штатах обучение в школе является даже обязательным. Это совершенно ужасно! Даже маленькие дети вынуждены ходить в школу. Их заставляют учиться читать и писать, играть в мяч. Это действует на нервы. Я хорошо помню, каким нервным сделался Чарли, когда он ходил в школу и был в футбольной команде. Вот потому он теперь и старается помочь школьникам. Джерри беспомощно замотал головой: - Я не возьму в толк, что за пользу может им принести твой брат. - Чарли достает им лекарства. Успокаивающие лекарства, которые делаются в Мексике. Они называются марихуана и гашиш… Джерри вскочил с места. - Ведь это преступное занятие! - воскликнул он в сильном возбуждении. - Это ты так думаешь, - спокойно ответила Джоан. - А школьники очень благодарны. Джерри зажмурил глаза и закричал не своим голосом: - Джоан, Джоан… Ты сама не знаешь, что говоришь. Неужели ты не понимаешь, что твой брат - опасный преступник? - Но ты ведь тоже сидел в тюрьме, - защищалась Джоан. - Когда я рассказала Чарльзу, что ты много лет просидел в крепости, он даже в лице переменился и сказал, что ты вовсе не так глуп, как кажется с первого взгляда. Джерри зажал уши и только безнадежно вздохнул. Он начал серьезно опасаться, что Джоан слишком рано выпустили из сумасшедшего дома, или же она так наивна, что не может отличить кино от действительности. - Нет, я еще глупее, чем выгляжу, - сказал Джерри мрачно. - По-моему, ты не глупее, - успокаивала Джоан. - Я не заметила в тебе никаких умственных недостатков. Наоборот: для европейца ты очень умен. - Оставь, наконец, в покое европейцев. Что ты знаешь о Европе и европейцах? - Ну, я же читаю иногда газеты, а в них пишут, что Европа - нищая и больная страна, которая нуждается в помощи. - В словах Джоан был сильный привкус газетной краски. Джерри начал томиться, как безбожник в церкви. Но у него не было ни малейшего желания пойти в спальню и броситься в постель. Он чувствовал себя сиротливо и одиноко. Ему хотелось убежать куда-нибудь подальше, хотя он и знал достаточно хорошо, что дорога "подальше" всегда слишком длинна. Человеку вообще бывает хорошо там, где его нет. Душевного ландшафта Джоан никогда не омрачали туманы глубоких раздумий. Поэтому у нее всегда было гораздо больше решительности и самоуверенности, чем у Джерри, который все еще тратил слишком много времени на честность и на различение добра и зла. После короткого молчания супруг, пресыщенный самим собой и своей женою, сказал подавленно: - Джоан, я уезжаю. Поеду искать работу. - Когда? - Сию минуту. - Какой же ты ребенок! - Да, конечно. Если бы я не рассуждал по-детски, меня бы теперь здесь не было. Джоан положила руку на шею Джерри и ласково посмотрела на него. - Поедем вместе, - сказала она. - Мне тоже надоело сидеть в Нью-Йорке. Поедем на запад. Джерри почувствовал, как рука жены скользнула к нему в карман. Но ей пришлось возвратиться ни с чем, потому что страховые документы находились в чемодане. - Хорошо, - сказал Джерри. - Тогда одевайся. А я схожу пока занять у доктора Риверса денег на дорогу. - Нет, Джерри. Поедем утрем. Мне нужно еще дождаться Чарльза. Он обещал вернуться к двум часам ночи. Джерри вздрогнул. У него не было ни малейшего желания встречаться с человеком, чью тупую голову он сегодня вечером выстукивал, как медную кастрюлю. Он стал изобретать новые предлоги, чтобы поскорее выбраться на свободу. Он уже неплохо знал свою жену и слишком хорошо понимал, что Джоан не поверит заурядной отговорке. Поэтому он мгновенно сочинил историю, которая могла подействовать на эту женскую душу. - Джоан, - прошептал он, как заговорщик. - У меня есть план: мы украдем автомобиль и на нем уедем. - О-о, как увлекательно! - воскликнула Джоан. - Джерри, я люблю тебя! - Сейчас самое время раздобыть машину. Уже половина второго и большинство людей спит. А полицейские как раз сейчас пьют кофе. Джерри стал подвигаться к дверям и уже взялся за чемодан. - Не бери чемодан с собою, - заметила Джоан. - Он совершенно необходим. Если я буду что-нибудь нести, никто не обратит на меня внимания. Джоан, одевайся поскорей. Через час я вернусь за тобой. Глаза жены засияли, как свечки рождественской елки. Она посмотрела на мужа с неподдельным восхищением, запечатлела на его губах долгий поцелуй и прошептала: - Выбери хорошую машину… - Возьму самую изящную в мире, - ответил Джерри, приласкал своего маленького вампира и поспешил выйти. Когда Джерри ушел, Джоан вспомнила одну мелочь: у Джерри не было прав, и он даже не умел водить машину. К тому же он был очень близорук. Несмотря на эти соображения, Джоан стала собираться в дорогу. Она всегда жила немножко нереальной жизнью, в которой агентами грез служили кинозвезды и герои детективных романов со стальными тросами вместо нервов. И, к великому счастью, она была чересчур поверхностна для того, чтобы быть глубоко несчастной. Она надела кричаще красный выходной костюм и широкополую черную шляпу. В этом наряде Джоан вполне подошла бы на обложку любого журнала. Она нетерпеливо ждала Джерри и курила одну сигарету за другой. На лестнице послышались голоса и странный шум. Джоан открыла дверь и не могла удержаться от восклицания: - Чарли! Чарли, как тебе не стыдно! Ее любезный братец обметал животом ступени, стараясь добраться до площадки своего этажа. - Ты опять нализался сверх всякой меры? - говорила сестра с упреком, помогая брату подняться на ноги. Но они его не держали. Он вполз кое-как в переднюю и прорычал в бешенстве: - "Нализался! Нализался!" Если бы я хоть нализался, а то, как назло, до того трезв, что если с меня портрет писать, так только акварелью… - Что же с тобой стряслось? - забеспокоилась Джоан, помогая ему сесть в кресло. - Дай глоток виски, - ответил Чарли, скрипнув зубами от злости. - Немного успокоившись, он начал рассказывать: - Бизнес шел сегодня совсем ни к черту… А сейчас иду домой - в подъезде попадается мне навстречу твой милый муж, этот проклятый немец или черт его знает, кто он там… - Финн, - подсказала сестра. - А все равно - пропади он пропадом. Я хотел было показать ему где раки зимуют, так ведь он меня опередил! И подковал же меня - не хуже кузнеца, дьявол. Мало того, вытащил у меня из кармана пистолет, нахлобучил мне шляпу на глаза да как даст ногой в зад!.. Такого я в жизни еще не испытывал. Чарльз едва не плакал от злости. Он осушил свою стопку и продолжал: - Это страшный мерзавец. Но уж я его успокою! Клянусь, я выпущу из него кишки… - Неужели он ничего не сказал? - спросила потрясенная Джоан. - Сказал только: "Позаботься о своей сестре, я улетаю на Луну…" Джоан сняла шляпу, упала на стул и точно окаменела. Через минуту она разрыдалась: - Где же я раздобуду теперь его адрес? 13. ДЖЕРРИ ВЫСЛУШИВАЕТ ЛЕКЦИЮ О ПСИХОЛОГИИ СМЕХА, А ЗАТЕМ ВСТУПАЕТ В ВЕЛИКОЕ БРАТСТВО БЕЗДОМНЫХ "ХОБО" Джерри проснулся от не совсем приятных ощущений: ужасного грохота, крика, смеха и давки. Кто-то тряс его за плечи и пробовал щекотать под мышками. Джерри открыл глаза, но оставался некоторое время на той грани между сном и действительностью, когда все воспринимаемое представляется нереально туманным и наполовину бесплотным. Он был сонный, как лиса весной, веки его тянуло вниз, словно тяжелые крышки люков. Но тряска и толчки возобновились с еще большей силой. Казалось, будто кто-то шлепнул его раза два по щекам, а затем зарычал в самое ухо. Он начал просыпаться и постепенно осознавать обстановку. Тут он заметил, что сидит в битком набитом вагоне метро. Поле зрения было крайне ограниченно. Он смог увидеть лишь несколько прикрепленных к потолку вагона рекламных плакатов и какие-то лица. Лица улыбающиеся и смеющиеся во весь рот, черные, желтые, коричневые, серые, синеватые и бледные. Вокруг этого пестрого сборища носилась и колыхалась невероятная смесь запахов, ароматов, благоуханий. Запахи чеснока, лука-порея, зубной пасты, туалетной воды, жевательной резинки, пудры, духов, мыла и сельдерея щекотали ноздри Джерри, вырывающегося из мира сновидений. Будничная действительность приветствовала его тысячей голосов и запахов. Это был поезд нью-йоркской подземки, которая описывает непрерывный круг - как воротная вена. Рослый негр в форменной фуражке наклонился к Джерри и спросил, смеясь во весь рот: - Сэр! Куда вы едете? - Вперед! - ответил Джерри. - Отлично, сэр. Но вы сидите в вагоне уже около семи часов и объехали вокруг Манхэттена много раз. Что это значит, сэр? Какая цель? - Никакой цели, - ответил Джерри. Поезд замедлил ход, и негр отошел к двери. Джерри видел вокруг себя десятки лиц. Смеющиеся лица. Они напоминали бесконечный поток, который постоянно меняется и постоянно остается тем же. Те же выражения лиц, те же запахи и те же голоса. Поезд тронулся, и негр снова протискался к Джерри через толпу. Он ни обвинял, а хотел помочь, так как ему за время работы в подземке приходилось видеть тысячи мужчин и женщин, спавших по ночам в беспокойно покачивающемся вагоне, в этой общей колыбели бездомных людей. Здесь можно было сидеть на жесткой скамейке, упершись локтями в колени - предварительно уплатив за это десять центов на станции отправления. - Да, сэр, - снова заговорил человеколюбивый негр, - когда же вы думаете выходить? - Сейчас вечер или утро? - спросил Джерри. - Утро, сэр. Исключительно красивое утро. Скоро уже восемь часов. - А где мы находимся? - В Манхэттене, сэр. Точнее сказать в Гарлеме. Следующая остановка - Сто двадцать пятая улица, дорогой сэр. - Гаарлем, - произнес Джерри мечтательно, и ему представилась Голландия, прекрасные поля тюльпанов, деревянные башмаки крестьян, сочные сыры, красиво раскрашенные дома с ослепительно белыми дверями и крылечками. - Гаарлем, - снова повторил он. - Так, пожалуй, я выйду на следующей остановке. - Отлично, сэр, - сказал негр с обворожительной улыбкой. Джерри начал пробираться к двери. Тут он вспомнил о своем чемодане и бросился обратно к только что покинутому месту. Там сидел теперь желтоватый пуэрториканец и жевал сельдерей. - Мой чемодан пропал, - крикнул Джерри чернокожему проводнику. - Ничего удивительного, - дружелюбно ответил негр. - В мире всегда что-нибудь пропадает. Но теперь вам надо спешить, сэр. Поезд сию минуту остановится. - Я не могу выйти без чемодана, - твердо сказал Джерри. - У меня украли чемодан. - Это очень обычное дело. В мире ежедневно совершаются кражи. Заявите полиции. Но теперь, сэр… Проводник схватил Джерри под руку, а нахлынувшая толпа приперла его к дверям. Поезд остановился и человеческим потоком Джерри вынесло на платформу. - Чемодан, мой чемодан пропал! - кричал Джерри громким голосом. В ответ ему неслись веселые смешки, сияли бодрые улыбки, улыбки широкие, во весь рот, - всеобъемлющий социальный смех. Казалось, будто восемь миллионов жителей Нью-Йорка вдруг разом прыснули со смеху. Поток вынес Джерри из-под земли на улицу, из подземной сутолоки и давки - в надземную сутолоку и давку. Он заметил полицейского, регулирующего движение, и протискался к нему. - У меня украли чемодан, - сказал он дрожащим голосом. - Что вы говорите!.. - смеясь посочувствовал полицейский. - Неприятное происшествие. Но - бывает! Такое случается каждый день. Кстати, сегодня прекрасная погода. Просто на редкость хорошая для конца сентября! - Да, великолепная погода, - согласился Джерри, и по его лицу тоже расползлась улыбка, похожая на гримасу. Он оставил полицейского заниматься служебными обязанностями, а сам отправился в дальнейший путь. Утро выдалось действительно красивое и ласково теплое. Но ловкий торговый агент страны грез, оказывается, всучил-таки нашему герою фальшивые представления. Прекрасные картины тюльпановых плантаций голландского Гаарлема отступили перед черной реальностью Гарлема Нью-Йорка. Джерри находился теперь в самом сердце негритянского квартала, где все было черно. Подобно редкостному альбиносу, он появился на Пятой авеню, где на тротуарах сидели чернокожие любого возраста и роста. Казалось, они чувствовали себя хорошо среди набросанного бумажного сора, всевозможных огрызков и прочей дряни. Жирные мухи кружились в вихре свадебного танца, провозглашая вечную непрерывность жизни. Двое мальчишек кормили ручную крысу, которая, судя по округлым бокам и сосочкам тугого брюшка, ожидала прибавления семейства. Солнце посылало свое горячее благословение этой черной идиллии, которая вся так и сочилась жизнью, улыбающейся, веселой и беззаботной жизнью. Джерри отовсюду приветствовали, и он отвечал на приветствия. Чарующие цветники Голландии скрывались в душах негров Гарлема. Душой они жили на цветущем лоне природы и мечтали о садах Эдема, окруженные шумным роем мух и лежащим повсюду высохшим на солнце собачьим пометом. Черный, бездонный смех. Живая, сверкающая улыбка. Буйная жизнь, пересаженная на чужую почву. Гарлем улыбался, но Джерри тяготили мысль о пережитом и утрата единственного чемодана. У него не было больших надежд вернуть свое имущество, потому что здесь только вор мог задержать вора. На углу Пятой авеню и Сто двадцать седьмой улицы было "Кафе Джо", предлагавшее каждому отведать "лучший в Гарлеме кофе". Джерри восхитило чувство меры черных предпринимателей, которые не предлагали чего-то лучшего в мире. Джерри зашел в маленький зал, откуда на него сразу хлынули веселая туча мух, пение Франка Синатры из автоматического проигрывателя и густой чад подгоревшего жира. Десяток негров, сидя у длинного стола-прилавка, прихлебывали из чашечек кофе и жевали котлеты. На лице каждого светилась солнечная улыбка. Лысый хозяин, которого можно было ухватить за волосы только куском сапожного вара, вышел навстречу Джерри, разразился смехом и весело сказал: - Здравствуйте, сэр! Красивое утро, не правда ли? - Очень, красивое… - У вас мрачный вид. - У меня украли чемодан. Хозяин снова захохотал, и его веселое настроение внезапно распространилось по залу, как сплетня. Через минуту все негры покатывались от хохота. Джерри стало надоедать это по-птичьи беззаботное настроение, которое казалось модой, охватившей весь город. Он выжал из себя жалкую болезненную улыбку и заказал кофе. - А чего-нибудь закусить? - осведомился хозяин. - Нашей специальностью являются вишневые пироги и рубленые котлеты. Конины мы не употребляем. - Пожалуй, пирога, - сказал Джерри. - И черного кофе. - Тридцать центов, - ответил хозяин. - Уплатить можете сразу. Джерри сунул руку в карман и затрясся мелкой дрожью. Бумажника не было. Он начал нервно рыться в карманах и обнаружил, что и молоток, и захваченный у Чарльза пистолет тоже нашли себе нового владельца. Он извлек из карманов только грязный носовой платок и сломанную расческу. - У меня украли все деньги, - пробормотал он. Хозяин кафе теперь уже смеялся не только ртом и глазами - он смеялся всей своей широкой физиономией, животом и даже плечами. И смех его снова заразил всех клиентов. - Старая история, слишком старая история, - проговорил он наконец. - Вот уж это сегодня не пройдет. Я очень сожалею, сэр, но я не могу подать вам ни кофе, ни пирога. Последние слова он говорил, трясясь от хохота. - Что вы нашли в этом смешного? - возмутился Джерри. Хозяин сдержал на миг свое веселье и спросил: - Вы из Алабамы, из Миссисипи или из Виргинии? - Я из Бруклина. Но какое это имеет отношение к делу? - Разумеется, имеет. Вам бы все-таки следовало уметь читать. Посмотрите вокруг. Джерри беглым взглядом окинул маленькое кафе, где на стенах, закрывая грязные, запятнанные обои, были повсюду налеплены большие плакаты. На каждом плакате были изображены смеющиеся лица и футовыми буквами один и тот же текст: НАЦИОНАЛЬНАЯ НЕДЕЛЯ СМЕХА! Словно солнце послало охапку своих лучей, чтобы просветить мозги Джерри. Теперь он понял, почему сегодня на каждом лице сияла улыбка. - Ну, теперь вам понятно, почему мы смеемся? - проговорил владелец кафе. - Сегодня первый день Национальной недели смеха, проводимой под покровительством самого президента. Сейчас опасно быть серьезным. Особенно нашему брату - сразу попадешь на подозрение. Вы ведь понимаете, сэр, что долг каждого гражданина - смеяться целую неделю. - Почему же? - недоумевал Джерри. - Потому что так установлено свыше. Тут хозяин замолчал и поспешил обслуживать других клиентов, а Джерри тем временем стал просматривать лежавшую на столе газету. Первую полосу украшало смеющееся лицо мэра города. Текст и заголовки в газете были рождены под знаком Недели смеха. В шапке ярко выделялись призывы: Продлим человеческую жизнь добрым смехом! Мы счастливы - и мы смеемся! Мы смеемся в лицо всему миру! В Корее война, а мы все равно смеемся! Продлим человеческую жизнь добрым смехом! Мы счастливы - и мы смеемся! Мы смеемся в лицо всему миру! В Корее война, а мы все равно смеемся! Десятки врачей выступали с заявлениями о пользе смеха для здоровья. Министры и конгрессмены единодушно обещали смеяться целую неделю. Рекламные агентства прославляли смех в каждом объявлении. "Зубная паста "Погохондас" придает белизну вашим зубам и позволяет вам смеяться когда угодно и где угодно". "Специально для Национальной недели смеха: искусственные зубы за полцены!" "Похоронное бюро "Гринбелт" выполняет все похоронные церемонии до смешного дешево". "Каждый смеющийся человек пьет виски "Кентукки"! "Большой праздник смеха в отеле "Астория". Шефствуют мэр нашего города и Боб Хоуп…" Джерри отложил газету и попытался улыбнуться. Хозяин кафе снова подошел к нему и, опасливо озираясь по сторонам, заговорил почти шепотом: - У вас действительно совсем нет денег? - Ни центика, - мрачно ответил Джерри. - Ваш акцент… вы иностранец? - Я недавно прибыл из Европы. Хозяин оказался любопытным. - Так вы из Европы? Ну, там, наверно, страшная нищета? Кстати, меня зовут Кокс. Джо Кокс. Ка-о-ка-эс. - Мое имя Финн. Джерри Финн. Эф-и-эн-эн. - У вас есть какая-нибудь специальность? А то помогите немного на кухне: жена в больнице, и я не справляюсь. - Я про профессии врач, - ответил Джерри, не раздумывая. - Врач-специалист, моя область - повреждения спины. - Повреждения спины! Тогда вы могли бы полечить меня? - Все мои инструменты были в чемодане, который у меня украли этой ночью. Джерри немножечко преувеличивал, так как на самом деле в чемодане были только маленький электромассажер и грелка. - Может быть, вы бы все-таки осмотрели мою спину? - не терял надежды мистер Кокс. - Получите бесплатный обед. То есть жаркое. Могу поручиться за то, что оно не из конины. Джерри принял предложение. Мистер Кокс подмигнул своим клиентам и со смехом обратился к улыбающемуся молодому человеку: - Хэлло, Фред, займись бизнесом вместо меня. - О'кэй, Джо, - ответил молодой человек и поспешил встать за прилавок. Джерри последовал за хозяином в другую комнату, ощущая легкое головокружение. Комната была, говоря коротко, не убрана. К этому слову ничего нельзя было бы прибавить, даже кавычек. Мистер Кокс снял с себя рубаху и лег животом на скрипучую тахту. Черная спина его была шишковата и жирна. Джерри добросовестно исследовал каждый позвонок. - Здесь больно? - Да, очень… Ой… Тут уж не до смеха… - Какой там смех! Вот здесь, например, очень скверный хрящ… - Ой, чуточку полегче, - застонала жертва, когда Джерри начал разминать больные позвонки. - Всякие недели еще выдумывают, черт возьми… Вовсе нет ничего смешного. Джерри опять отметил, что наиболее болезненное ощущение вызывает четвертый позвонок снизу, и дал больному блестящие наставления - те же самые, которые выполняла Джоан. Сразу же после первого сеанса лечения мистер Кокс почувствовал себя вполне здоровым и, надев рубаху, отправился готовить жаркое. Джерри сразу понял, что это была конина, но тем не менее съел все до последней крошки. - Милости просим и в другой раз, - весело сказал мистер Кокс, когда Джерри выходил на улицу. - И помните, сэр, что теперь каждый должен по крайней мере улыбаться. Что правда, то правда; улыбка прилипчива. На устах Джерри витала легкая тень улыбки, и он снова начал верить, что находится в стране великих возможностей. Пятая авеню спускалась в Гарлем, как сточная канава. Джерри тихонько побрел по этой всемирно известной улице в направлении к ее началу. Он словно попал в самую гущу великой беззаботности, где никто не печалился ни о вчерашнем, ни о завтрашнем дне. Несколько нищих попросили у Джерри монетку. Это показывало, что его внешний вид еще внушал известное уважение и создавал твердое положение в обществе. Нищее и оборванное окружение заставило его позабыть о собственных невзгодах. Он знал, что у жителей здешних мест не было недостатка в голоде - и все же они улыбались. Они уважали общественное мнение. Их черный смех был частью общественного мнения. Джерри Финн опустился теперь на октаву ниже вчерашнего. Одинокий, бездомный, без гроша в кармане. Но пока он еще не замечал опасности падения. Ноги шагали легко, и сытый желудок направлял мысли на поиски новых возможностей. Монотонные ряды домов вдруг прервались широким сквером. Джерри замедлил шаги и огляделся. Сотни босоногих негритянских детей топтали просторную пыльную площадку. Во всем безотрадном пейзаже не было ни одного светлого пятна, кроме сверкающих детских зубов да поблескивающих белков глаз. По краям площадки виднелись маленькие полоски пыльной зелени, на которых росли каштаны и вязы, низенькие тисы и кусты бузины. Черный сад Гарлема назывался Парком поцелуев. На его прозаических скамейках начинались многие поэтические романы негритянского квартала. В сумерках прохожий мог увидать здесь прекрасное вступление к браку: девушку и юношу, чьи черные лица сливаются друг с другом и растворяются в чернильно-черной ночи. Днем прохожий останавливался, чтобы поглядеть финал пьесы: стаи детворы, молодое поколение народа, уходившего корнями в далекую Африку. Джерри расстался с улицей и свернул в сквер. Выгоревшая трава доживала свой век под целым слоем консервных банок, бумажек, бутылок и тряпья. Справа была небольшая скала, на покатом боку которой сидело несколько черных матерей с грудными детьми на руках. Джерри медленно прошел мимо них, отвечая на веселые приветствия. Вдруг он увидел белого человека, сидевшего на уединенной скамье. Джерри хотел было незаметно пройти мимо, но незнакомец поднял очки и весело сказал: - Хорошее утро, сэр. - Великолепное. - А ведь скоро уже октябрь. - Не говорите! Незнакомец подвинулся на конец скамейки, освободив место для Джерри. Джерри сел и только теперь заметил, что в руке у незнакомца была книга, нужную страницу которой он держал пальцем вместо закладки. Джерри взглянул украдкой на обложку книги и вздрогнул от неожиданности: "Die Welt als Wille und "Vorstellung" - "Мир, как воля и представление" Артура Шопенгауэра - здесь, в нищем царстве черных! - Простите, уважаемый сэр, - спросил Джерри несмело, вы читаете Шопенгауэра в подлиннике? Незнакомец снова поднял выпуклые очки, проехал пятерней по огромной, нечесаной, дикой заросли волос и ответил со сдержанной усмешкой: - В подлиннике он доставляет мне большее удовольствие. - Ну разумеется, - согласился Джерри. - Но вы редкий американец, если вы умеете читать еще на каком-то языке, кроме английского. Незнакомец рассмеялся, суховато, но все-таки рассмеялся: - Я американский немец во втором поколении. Мои родители приехали сюда из Германии сорок четыре года назад. Я родился в Бостоне. Джерри не имел природной склонности к математике, но все-таки он быстро решил арифметическую задачу. Его собеседнику не было, следовательно, еще и сорока четырех лет, хотя он казался на первый взгляд почти стариком. Волосы его были сплошь седые, а под глазами висели забавные кожаные кошелечки. По рукам незнакомца легко можно было заметить, что он никогда не работал в шахтах или на ферме. - Судя по вашему произношению, вы не коренной житель Нью-Йорка, - проговорил незнакомец. - Да, вы правы, - ответил Джерри, - Я в Америке всего лишь два месяца. Приехал сюда из Финляндии. - Ах, вы из Финляндии! - весело воскликнул незнакомец. - Четырехмиллионное население, более шестидесяти тысяч озер, столица Хельсинки и президент республики Паа-паа-пасси… - Паасикиви, - подсказал Джерри. - Совершенно верно. - Вы бывали в Финляндии? - полюбопытствовал Джерри. - К сожалению, нет. Но я очень люблю географию. Меня зовут Борис Минвеген. - А меня - Джерри Финн. - Финн. Очень распространенная фамилия в Шотландии. Приятно познакомиться-с вами, мистер Финн. Кстати, каково ваше занятие? - В данный момент я безработный… - И я тоже. Вот уже скоро десять месяцев гуляю без дела. Да, как раз со времени моего развода с женой. А вы женаты? Простите, что я задаю такой интимный вопрос. - Да что вы, что за церемонии, мистер Минвеген! Я женат, но мы с женою живем врозь… Со вчерашнего дня… Мистер Минвеген нисколько не удивился тому, что Джерри так недавно расстался с женой. Он лишь одобрительно кивнул, начал листать свою книгу, а потом сказал, как бы себе самому: - Причина была во мне. Только во мне. Я обманул свою жену… Я оказался очень плохим психологом. Моим уязвимым местом всегда было плохое знание людей. А женщин я совершенно не понимаю. Мистер Минвеген выдержал короткую паузу, после чего задумчиво продолжал: - Мы были знакомы дня два, когда поженились. У моей жены это был третий, а у меня - первый брак. Она довольно красивая женщина, увлекалась живописью, немного музыкой, литературой и, насколько мне помнится, балетом. Ее прежние мужья погибли при несчастных случаях… Джерри вздохнул и спросил: - Как ее имя? Мистер Минвеген бросил на Джерри удивленный взгляд и ответил: - Анни. Невольный вздох облегчения вырвался у Джерри, и он сказал, чувствуя некоторую неловкость: - Простите мой глупый вопрос. Я перебил вас… - Ничего, что вы. Да, я был очень плохим психологом. Я не понимал по-настоящему своей жены. И, когда впоследствии мой обман обнаружился, она потребовала развода. - Значит, у вас была другая женщина? - брякнул Джерри неделикатно. - Нет, дорогой мой! Ничего подобного… Да это вовсе и не было бы никаким обманом: по нынешнему времени это такие пустяки… Мое преступление гораздо серьезнее. При нашем знакомстве я убедил Анни в том, что я каменщик. Вы же знаете, мистер Финн, как высоко оплачивается работа каменщика. Но Анни начала подозревать меня, поскольку мои недельные заработки были очень малы. Она наняла частного сыщика, который выследил, чем я занимаюсь, - и вот меня разоблачили. Поскольку я вовсе не был высокооплачиваемым каменщиком, суд сразу же утвердил развод. Да, я действительно был очень плохим психологом и плохо знал людей. Мистер Минвеген снова начал листать книгу. - Простите, мистер Минвеген, - сказал Джерри немного погодя. - Мне любопытно было бы узнать вашу настоящую профессию. Мистер Минвеген поднял глаза и сказал чистосердечно: - Я профессор университета. - А что у вас за специальность? - спросил Джерри в некотором замешательстве. - Психология. Но, несмотря на это, я оказался плохим знатоком людей. Меня сразу же уволили со службы за аморальность. Снова возникла длительная пауза. Наконец Джерри нарушил молчание: - Я тоже не хочу обвинять мою жену. Я тоже плохо знал людей. Часто я думал, что жена моя лишь какое-то редкое исключение, но теперь мне кажется, что и ваша жена точно такая же… Странно. - Ничего странного в этом нет, - добродушно рассмеялся мистер Минвеген. - Таких исключений на свете имеется не один миллион. Разумнее всего, конечно, остерегаться их. Или же пойти в каменщики. - Неужели вы не могли бы устроиться преподавателем в другой университет? - спросил Джерри. - Не думаю. Университеты существуют главным образом не средства частных пожертвователей, и если нет связей с этими меценатами - значит, пути закрыты. А тем более, когда на тебе такое несмываемое пятно: грубый обман. Однако я не огорчаюсь, так как пять месяцев назад я сделался "хобо" и с тех пор веду жизнь, полную разнообразия… Мистер Минвеген прервал свой рассказ и повернул голову в сторону улицы, где в это время как раз против сквера остановился радиоавтобус. Через несколько мгновений Гарлем узнал, что Гарри Трумэн был единодушно избран Первым улыбающимся Соединенных Штатов и что все сорок восемь штатов послали многочисленные представительства на выборы Национальной королевы улыбки. Диктор радиоавтобуса закончил это сообщение торжественным воззванием: "Каждый гражданин помнит о своем великом долге - улыбаться во время Национальной недели смеха. Улыбка ничего не стоит, но она оплачивается. Взгляните на портреты наших общественных деятелей: все они улыбаются или смеются. Почему? Потому что они не боятся обнажить свои зубы, сверкающая белизна которых достигнута благодаря зубной пасте "Хлорофилл". Улыбайтесь и смейтесь! Улыбайтесь всемирно известной "Хлорофилловой" улыбкой!.." Мистер Минвеген сдержанно рассмеялся, но Джерри был не в силах даже улыбнуться. - В этой стране всегда что-нибудь проводится, - проговорил мистер Минвеген задумчиво. - Порою кажется, что люди живут исключительно ради проведения чего-то. Что проводить - это уж не так важно. Лишь бы проводить. Проведение различных месяцев, недель, дней теперь уже глубоко укоренилось в нашей национальной жизни. Проводятся месяцы безопасности и самообороны; недели шелка, хлопка или шерсти; дни консервов, автопокрышек, нефтепродуктов, помощи Пакистану, стиральных машин и даже дни "ешь больше мороженого и сыра". Короче говоря, все месяцы, недели и дни отведены для прославления различных событий, товаров и выдающихся личностей. Поэтому люди вечно так спешат. И за всей этой суетой - хитроумный механизм коммерции: продать как можно больше и увеличить долговое бремя на плечах людей, потому что все покупают в долг. К тому же во время всех этих кампаний от двери к двери ходят сборщики пожертвований - каждый из них собирает на какое-нибудь доброе дело. Тут, легкая на помине, появилась негритянская девочка с подписным листом. Сначала она протянула листок Джерри (вероятно, потому, что его костюм выглядел лучше и внушал больше почтения, чем изрядно потертый костюм мистера Минвегена) и с улыбкой произнесла: - Сбор средств по случаю Национальной недели смеха, сэр. - В пользу кого? - спросил Джерри. - В пользу бездомных негритянских детей. - Ничем не могу помочь, милая барышня… Тогда маленькая мисс предъявила свой листок на другом конце скамейки. Но мистер Минвеген сказал тоном выговора: - Разве в вашем комитете тебе не говорили, что ты не должна просить у белых? - Конечно, конечно, говорили. Но я подумала, что вы тоже жители Гарлема. Простите, сэр. Пожалуйста, не говорите никому об этом, сэр. Девочка оставила в покое сидевших на скамейке и подошла к скале, на которой собралась большая группа чернокожих мужчин и женщин, наслаждавшихся ласковым солнечным днем, возможно, последним в этом году. Джерри проводил девочку взглядом, в мозгу его стали рисоваться сюрреалистические образы. - Вы очень серьезны, мистер Финн, - сказал его сосед. - Национальная неделя смеха - это вообще неплохая выдумка, если бы сюда не примешивалось так много зубной пасты, искусственных зубов и спиртных напитков. Кстати, темой моей докторской диссертации был смех и его причины. По этому вопросу я опубликовал полдюжины трудов. - Это должно быть интересно, - заметил Джерри. Правда, он сказал это лишь из вежливости, но мистер Минвеген, который, по собственному признанию, делал время от времени психологические ошибки, принял восклицание Джерри за чистую монету. Джерри был наказан за свою вежливость, так как профессор психологии отложил теперь своего карманного Шопенгауэра на скамейку, рядом с собою, скрестил руки на груди, устремил взгляд на верхушку ближайшего вяза и начал неторопливо читать лекцию: - Дорогой мой друг! Вы, несомненно, знаете, что наш смех - как ваш, так и мой, как смех мэра города Нью-Йорка, так и смех изображаемых на мыле и сигаретах кинозвезд, - всегда является отражением определенной душевной деятельности. Смех имеет важное биологическое значение. В силу этого человек может смеяться в каком угодно состоянии духа: ненависть, ревность, голод, возбуждение, огорчение, беспомощность, любовь и даже глубокое отчаяние могут порождать смех. Наиболее сердечный и подлинный смех - это, разумеется, смех злорадный. Легко убедиться в этом можно в цирке, когда воздушный гимнаст срывается с трапеции и ломает себе шею. Люди при этом смеются. Отсюда и происходит, между прочим, известная поговорка, что цирк - первый соперник нашего конгресса. Итак, биологически значение смеха состоит в освобождении психики от внутренней напряженности, от состояния торможения. Каждый нормальный человек смеется и в смехе обнажает свое внутреннее "я", а также, конечно, и свои зубы. Особенно в тех случаях, когда последние ровны, без дефектов и во всех отношениях приличны. Людей по их смеху можно разделить на несколько категорий. Встречаются некоторые типы, как Мона Лиза, которые смеются одними губами. Другие же смеются глазами, щеками, мышцами носа и плечами. Некоторые смеются во все горло, так, что мускулы груди и живота приходят в движение и ноги стучат об пол. Психология смеха может обнажить человека, раскрыть его хорошие и дурные стороны. Смейся, говорят психологи, и я скажу тебе, кто ты. Над чем же мы смеемся? Поводом для смеха может служить все. Но именно этим самым - где и над чем человек смеется - он и обнажает себя. И пессимисты тоже смеются, ибо, по их мнению, жизнь - это лишь смешная лотерея. К современному стилю жизни относится привычка смеяться при любых обстоятельствах. Когда священник, отпевая покойника, говорит разные небылицы, слушатели, конечно, смеются. Если родственники или друзья покойного - люди среднего достатка, они смеются весело, или scherzo, но если они хоть немного выше обычного среднего уровня, их смех превращается в чувствительное улыбчатое мурлыканье, или adagio con sentimento. Мелкие несчастья бывают отличным поводом для смеха. Если преступного негритянского парня вешают общими силами на фонарный столб или если у какой-нибудь переходящей улицу женщины отстегнутся резинки и чулок съедет, закрутившись вокруг ноги, тогда можно наблюдать, как смешливые люди - между прочим, моя жена тоже относилась к их числу - смеются: "хи-хи-хи-хи". Такую манеру смеха современная наука называет беглым хроматическим смехом, или passagio chromatico. Шумливый тип - как, например, сенатор Маккарти и миллионы американских школьников - смеется так, что при этом его голос звучит очень широко: "Хах-хах-хах-хах!" Это так называемые громкие хохотуны, смех которых мы, ученые, называем fortissimo vivacissimo. Злорадный человек - иначе говоря, большинство людей - смеется злобно "хе-хе-хе", явно испытывая удовольствие от того, что жертва, или объект несчастья, получает то, что ей положено: суд Линча или что-нибудь в этом роде. Мистер Минвеген сделал короткую паузу, достал из кармана курительную бумагу и щепотку рассыпного табаку, мастерски свернул самокрутку и закурил. - Простите мою бесцеремонность, - робко сказал Джерри, - но не можете ли вы сделать сигаретку и мне? - С удовольствием, дорогой друг, - ответил пионер современной науки о смехе. Он наскреб со дна кармана еще щепоть табаку, в котором были хлебные крошки, шерстяные ворсинки и обрывки ниток, и, уложив эту смесь на бумажку, одним ловким движением свернул аккуратную сигаретку. - Могу я побеспокоить вас, мистер Финн? Извольте слегка лизнуть краешек. Вот так. Джерри лизнул и получил сигаретку. Она имела странный сладковатый привкус и пахла бедностью. Это была сигарета бедняка, скромная самоделка, за которую не надо было платить ни налога на готовые изделия, ни рекламных издержек. - Как вам нравится? - осведомился психолог. - Отличная сигарета… - А аромат? - Чудесный… Джерри снова сказал это из вежливости. Сигарета сильно отдавала трущобной сыростью, но тем не менее он делал вид, что курит с наслаждением. - Если желаете, я сделаю вам и вторую, - сердечно сказал мистер Минвеген, доставая из кармана пачку грязной курительной бумаги. - Спасибо, одной вполне достаточно, - отказался Джерри, не желая окончательно разорять ближнего своего. - Вас, очевидно, интересует психология? - заметил мистер Минвеген немного погодя. - Конечно, и особенно область ваших исследований, - ответил Джерри. - Стало быть, психология смеха? - Вот именно, сэр. - Превосходно! В таком случае я могу продолжить. Современная психология сосредоточила внимание на изучении внешних, поверхностных проявлений жизни. Это и естественно - вся наша жизнь так поверхностна! Что же касается моей специальной области, то она может иногда невзначай вторгаться гораздо глубже, Истоки смеха, видите ли, зачастую находятся очень глубоко, иногда даже в желудке. Психология смеха научно классифицирует смеющихся людей. Основную группу составляют форте- и пиано-смеющиеся со всеми их промежуточными градациями. Кроме того, мы выделяем престо-, граве-, легато-, стаккато-, маэстозо- и каприччиозо-смеющихся. Я называю лишь некоторые основные категории. И каждая из них образует свою самостоятельную группу в громадном смехо-хоре нашей великой демократии. То, что у одного человека вызывает слезы, другого может смешить. Как я уже сказал, причина смеха обнаруживает уровень развития человека. Одни смеются тогда, когда у них щекочут под мышками, другие же - когда видят кровь и убийство. Американцы очень легко, от души смеются над немецкой воинственностью, когда немцы сидят в лагере военнопленных. Но если они снова окажутся на фронте противниками немцев - тогда они будут смеяться над самими собой, чтобы в смехе почерпнуть силу и храбрость. Итак, стало быть, у каждого человека имеется свой характерный смех. Это заметно лучше всего тогда, когда этот смех вовсе не соответствует обстоятельствам. Общительный открытый тип смеется естественно, свободно и честно, тогда как замкнутый посмеивается про себя и как бы внутрь себя. Особую группу составляют люди, которые умеют и осмеливаются также смеяться над самими собой. К этой категории относятся многие большие писатели, философы и художники. Их смех раскрывает очень многое - вечный комизм всемирного цирка. Мне думается, мистер Финн, что и вы принадлежите к этой, последней категории. Джерри вздрогнул от неожиданности. - Кто знает, - сказал он уклончиво. - Хотя в настоящий момент у меня нет ни малейшего желания смеяться. Я еще не рассказал вам, что у. меня сегодня ночью украли чемодан и все деньги? Мистер Минвеген рассмеялся от всего сердца. - Вы счастливчик! У меня вот уже десять месяцев абсолютно нечего красть. Кстати, кто вы по специальности? - Учитель, - ответил Джерри стыдливо. - И журналист. И еще помощник хиропрактика… Теперь психолог сделался серьезным, ибо он втайне надеялся, что Джерри может оказаться каменщиком или по крайней мере плотником. Мистер Минвеген подумал о будущем, которое ждет его собеседника. - Мистер Финн, а нет ли у вое еще каких-нибудь других специальностей? - К сожалению, нет, - ответил Джерри печально. - Может быть, вы играете на каком-нибудь инструменте? - Нет. - Может быть, умеете танцевать модные танцы, свистеть, боксировать или играть в футбол? - Нет… - А петь, ходить на руках, делать фальшивые деньги, чревовещать или плясать на проволоке? - Нет, нет… Мистер Минвеген грустно покачал головой. - Тогда у вас нет иного выхода, как спуститься в шахту или сделаться "хобо". Если вы пойдете на шахту - всегда будут только две возможности: или снова стать безработным, или погибнуть при несчастном случае. Если же вы сделаетесь "хобо" - перед вами откроются десятки возможностей. Мистер Минвеген ждал ответа Джерри, но наш герой устремил свой отсутствующий взгляд в беспредельную даль. - Я уже ни во что теперь не верю, - наконец ответил он мрачно. - Ну вот еще! - воскликнул психолог. - Вы только стали критичны. А верят все. Каждый человек верит. Даже скептики. Миллионы людей верят" что земля круглая, потому что им когда-то случилось увидать глобус. Американские "хобо" верят в преимущество вечного странствования, потому что дорога всегда куда-нибудь да выведет. Каждый американец верит, что умрет миллионером, и поэтому живет улыбаясь, участвует в общественных мероприятиях и выполняет свои гражданские обязанности. Каждый имеет право принимать участие в чем-нибудь. Правда, в общей массе есть очень много людей, у которых осталось лишь право участвовать в собственных похоронах, но и это вовсе не снимает моего утверждения, что мы живем силой веры. Джерри вздохнул. Ему недостаточно было веры. Ему нужна была уверенность, хоть немного уверенности. Он всегда старался быть верным своим мечтам, но они все же обманывали его. Мистер Минвеген рисовал перед ним увлекательную перспективу бродяжничества и говорил о мечте, воплощенной в действительность. - Америка во многих отношениях является страной идущих впереди, - говорил психолог. - Нигде в мире вы не найдете так хорошо организованных бродяг, как у нас. Американские "хобо" никогда не бывают бездомными, потому что они всегда находятся в пути. Это не пустая теория, мистер Финн, у меня десятимесячный опыт. Солнце протягивало к сидящим на скамейке свои лучи. Ночная роса, тончайшим паром поднялась в воздух. Немного погодя жара стала гнетущей. Мистер Минвеген длинными тонкими пальцами психолога пробороздил пышную ниву своих волос и сказал: - Теперь самое разумное перейти в тень. Кстати, что вы собираетесь делать сегодня? Джерри беспомощно пожал плечами. - Ничего не приходит в голову. Вероятно, надо искать какую-нибудь работу. - В Гарлеме возможности чрезвычайно ограничены. А есть у вас постоянное жилище - я имею в виду ночлег, место, где можно спать, протянув ноги? - Нет… пока что нет… - В таком случае я могу вам помочь. - Вы очень добры, мистер Минвеген. - Ну, что вы! Хотите, я сверну вам еще сигарету? - Спасибо, с удовольствием. - Это неплохой табак. Мне дал его вчера Писатель. Он курит только этот сорт. Извольте лизнуть! Получайте! А вот вам огоньку. - Премного благодарен. Кто такой Писатель? - Один мой друг. Вы сегодня же с ним познакомитесь. Пошли? - Я буду очень рад. - Кстати, меня зовут Бобо. - А меня - Джерри. - О'кэй, Джерри. Ты что-нибудь ел сегодня? - О да! По дороге сюда я побывал в "Кафе Джо". - А я еще росинки в рот не брал. Если у тебя нет возражений, заглянем по пути в "Оазис"? - Отлично, меня это устраивает. Неторопливыми шагами они пошли вдоль Пятой авеню. У Сто шестнадцатой улицы Бобо повел товарища в какой-то лабиринт черных дворов, из глубины которых доносилось зловоние. - Это место называют "Оазисом", - заметил Бобо. - Сюда пускают только белых. Владелец дома ненавидит цветных. В "Оазисе" стояло с десяток железных бочек, в метр высоты каждая, куда жильцы дома сваливали объедки. Бобо и Джерри явились слишком поздно, потому что ранние пташки - бродяги - уже унесли лучшие куски. Какой-то шустрый старичок накладывал в свою большую матерчатую котомку калории, оставленные другими клиентами "Оазиса". - Хэлло, доброе утро, Дипси! - воскликнул Бобо. - Ты когда приехал в Нью-Йорк? Оторвавшись от своего занятия, старичок ответил: - Вчера. Из Бостона ехал бесплатно на машине. - Этого братишку зовут Джерри, - радостно сказал Бобо. - Он только что прибыл из Европы. Седобородый Дипси поглядел на Джерри и проговорил: - Прямо из Европы!.. Ну, скажи пожалуйста! Я родился в Европе. В Милане. Джерри кивнул головой, бросив беглый взгляд на чрезвычайно потертую одежонку старика, первоначальный цвет которой угадать было невозможно. - Я слышал, в Европе теперь страшная нищета, - сказал Дипси. - Да, может быть… После войны все время чего-нибудь не хватает… - Рассказывают, что там миллионы людей до сих пор умирают от голода. - Возможно. Мне не приходилось слышать… - Мрут, мрут - это точно. Я слежу за газетами. Тебе повезло, что ты оттуда выбрался. Хотя и у нас теперь тоже не очень хорошо стало. Вот - из десятки бочек не наберешь порядочного завтрака. Это все оттого, видишь ли, что мы помогаем так много другим странам. Джерри отвечал с улыбкой: - Да, конечно. Именно поэтому. Совершенно верно… Дипси вытащил из бочки пожелтевший листок сельдерея, сунул его в котомку и вздохнул: - Бедная Европа… Затем, поглядев на Бобо, сказал: - В понедельник беру курс на Чикаго. - Ты думаешь, там лучше, чем здесь? - спросил Бобо. - Наверняка. Там-то, конечно, есть возможности. Дипси завязал свою котомку и уступил Бобо место у бочки. - Может, еще встретимся, - весело сказал старик и пошел со двора. Джерри инстинктивно отшатнулся, пытаясь укрыться от целой тучи агрессивно настроенных мух. Когда профессор психологии закончил свой завтрак, они покинули "Оазис" и зашагали в направлении Радио Сити. Постепенно улицы становились чище, а движение - оживленнее. Вдали виднелись вершины величайших в мире небоскребов. У Джерри в ушах еще отдавался черный смех Гарлема. Внезапно грудь его стеснило, и он почувствовал, что скучает о жене. Как-то Джоан теперь сумеет обойтись без него? Кто приготовит ей завтрак и позаботится о ее четвертом позвонке? Кто поцелует ее красивые губки и будет слушать ее милое щебетание? Так или иначе, Джоан была очаровательна. Она могла целыми днями жить без пищи и целыми годами - без мыслей. Если бы она говорила только то, что думает, она почти всегда молчала бы. Бобо показывал товарищу достопримечательности Пятой авеню. Чем ближе становился деловой центр, тем выше поднималась стоимость жизни. Даже по ярлычкам цен на витринах прохожие видели, что жизнь стоила того, чтобы жить. Национальная неделя смеха подняла цены до уровня небоскребов. Единственное, что еще опускалось, - это плотная пыль. Джерри казалось, что он поднимается в гору, и у него даже появились симптомы горной болезни. Бобо то и дело хватал его под руку, не давая ему попасть под машину или потеряться в человеческой сутолоке. Артерия большого города пульсировала беспокойно и лихорадочно. Все спешили убежать от спешки. Доллар работал неустанно. А газетчики раскуривали каждый скандал с обоих концов. Пятая авеню - скользкая дорога осуществленных и разбитых мечтаний, небесная тропа торговли и рекламы, спускающаяся в черный Гарлем. Автомобили, автомобили, автомобили. - Куда мы идем? - спросил Джерри товарища, который уже заразился вирусом спешки. - У меня болят ноги. Они, как глаза Греты Гарбо: такие же усталые и влажные. - Зайдем в какой-нибудь кинотеатр, отдохнем, - предложил Бобо. - У меня нет денег. - И у меня тоже. Они продолжали свой кросс. Огромная шевелюра Бобо развевалась, а заплата на его штанах, трепещущая, точно клапан кузнечного меха, подмигивала Джерри, как веселый огонь маяка. - Я не выдержу такой скорости, - воскликнул наконец Джерри. Бобо замедлил шаги и посмотрел на запыхавшегося товарища. - Скоро мы будем на месте, - спокойно сказал он. - Тут близко: еще каких-нибудь два блошиных скачка. Бобо остановился у шикарного кинотеатра и вежливым жестом пригласил: - Входите, пожалуйста. Дверь автоматически отворилась, и друзья вошли в просторное фойе, где у стен стояли удобные мягкие диваны. - Отдохнем минуточку здесь и пойдем дальше, - беспечно сказал Бобо, бросаясь на диван. Джерри последовал его примеру и закрыл на мгновение глаза. Ему показалось, что он куда-то проваливается, но тут Бобо толкнул его легонько в бок и весело сказал: - Ну-ка, лизни! По лицу Джерри расползлась блаженная улыбка. Он лизнул склейку самокрутки и радостно воскликнул: - Какой аромат! 14. ДЖЕРРИ ПОПАДАЕТ В ИНТЕЛЛИГЕНТНОЕ ОБЩЕСТВО И ЕМУ ВЫДЕЛЯЮТ СОБСТВЕННУЮ ПОСТЕЛЬ Несколько лет назад в Хантерском университете был профессор литературоведения Уолтер Эрвин Пекк, большой слабостью которого было писать стихи и помогать бедным писателям. Он опубликовал поэму "Озимандиада", в награду за которую ему достались десять долларов и прозвище "Американский Шелли". Уолтер Эрвин Пекк стремился ввысь, к неземным высотам, но в конце концов незаметно опустился вниз. Рюмка за рюмкой. Университет был источником знаний, у которого жаждущие учились пить. Американский Шелли потерял свою кафедру и пробудился к действительности в Бауэри. Те, кто любил его, дали ему новое прозвище: "Бродяга из Бауэри". В те времена, когда мир завоевывали короткие юбки и стрижка "под мальчика", Максуэлл Боденхейм занимал господствующее положение в литературной жизни благодаря своим заумным стихам и обличительным романам. Ему присудили большую литературную премию и прозвали американским Золя. Он тоже стремился к неописуемым высотам, а оказался в самом низу. Рюмка за рюмкой. Он пел в сточных канавах на улицах Гринвич Вилэджа о нетленности жизни и просил на водку у милосердных людей, нося на рукаве желтую повязку: "Я слепой". Из артистической трущобы Гринвич Вилэдж он переселился в трущобу Бауэри. Те, кто его любил, дали ему прозвище "Писатель". Выдающийся характерный актер немого кино Джон Фицджеральд был мастером мимики, у которого малейший трепет мускулов лица говорил больше, чем длинная реплика. В двадцать пятом году ему дали прозвище: "Человек, у которого тысяча лиц". Он стремился ввысь, но нечаянно сорвался вниз. Его Слабый, немного сипловатый голос плохо ложился на пленку. И началось падение. Рюмка за рюмкой. Он вернулся из Голливуда в родной город Нью-Йорк, заблудился в артистических трущобах Гринвич Вилэджа, а отсюда в один прекрасный день переехал в Бауэри, где познакомился с Бродягой и Писателем. Те, кто любил его, дали ему прозвище "Змея". Американский немец Борис Минвеген тридцати пяти лет стал профессором психологии в К-ском университете. За серебристо-седую шевелюру он получил прозвище "Серебряная голова". У него была слабость - брать пример с выдающихся фигур общественной жизни: конгрессменов, сенаторов, кинозвезд. Его изречение: "И животные тоже смеются, поскольку человек постоянно дает им для этого повод" - привлекло большие внимание в сорок девятом году, и он попал в черные списки. Через год он опубликовал в психологическом журнале статью, в которой полемизировал с известными биологами, сказав между прочим: "Формулировка биологов: "человек и стоящие ниже его животные" - не объективна, поскольку классификацию производил человек". За эту статью его из черного списка перевели в список подлежащих увольнению с волчьим билетом. Десять месяцев назад обнаружилось, что он чудовищно обманул свою жену, выдав себя за высокооплачиваемого каменщика. За такой аморальный поступок его тотчас уволили как человека, недостойного быть воспитателем юношества, он начал шаг за шагом спускаться по наклонной плоскости. Алкоголь не сыграл никакой роли в том, что он докатился до трущобы Бауэри, где случайно познакомился с жителями подвала двухэтажной деревянной халупы - Бродягой, Писателем и Змеей, которые приютили его и дали возможность ночевать лежа. Те, кто любил его, дали ему прозвище "Бобо". Джек Лондон создал когда-то образ лондонского Ист-Энда. Если бы он пожил года два в нью-йоркском Бауэри, он не поехал бы в Лондон искать материал. Бауэри - величайшая в мире трущоба! Последние лучи заходящего солнца еще отражались в тихо струящейся воде реки Гарлем. Воздух внезапно стал холодным. Зябкие старики, сидевшие в переулках, искали убежища под крышей. Но ребятишки продолжали свою беспечную возню на черных дворах и на берегу. Тихий прибой Национальной недели смеха немного стыдливо ударялся о берега Бауэри. С реки поднимался запах ила, гнилых водорослей и сточных вод. Несколько удильщиков сидели на лодочной пристани, поджидая, не клюнет ли рыбешка. Какой-то молодой человек, вернувшийся к естественной бедности, сидел на перевернутом ящике, пристально глядя на бегущую воду. Время от времени он наклонялся над записной книжкой и пытался заставить жизнь течь по бумаге. Он бежал от действительности в обманчивый мир поэзии. Полицейская радиофицированная машина крейсировала по узеньким переулочкам и призывала жителей трущобы уважать законность. Затем она направилась к площади Ривер Авеню, где местный комитет содействия Национальной неделе смеха бесплатно раздавал сосиски с булочками. Благородным делом руководил пожилой католический священник, ему ассистировали четыре молоденькие монахини. Какой-то коренастый детина не захотел стоять в очереди, протискался прямо к котлу, из которого шел ароматный пар сосисок, и крикнул священнику: - Эй, приятель! Мне надо поскорей. У меня жена при смерти. В очереди послышались недовольные возгласы. - А ты к нам в церковь ходишь? - спросил священник, запихивая разваренную сосиску в зияющий разрез булочки. - Сейчас нет, но вообще когда-то я, конечно, ходил. Моя жена и сейчас, наверно, ходит. - А молитву "Отче наш" знаешь? - осведомился ревностный брат во Христе. Детина почесал давно не бритый подбородок и сказал: - Я ее позабыл, но жена наверняка знает. Священник, все еще не отдавая булочку с сосиской, сказал отеческим тоном: - Если ты повторишь теперь за мною "Отче наш", я дам еду тебе и больной жене твоей. Ну, говори: "Отче наш"… Детина ошарашенно посмотрел на священника: - Это означает то же самое, что "наш отец"? - Да, конечно… - То есть мой и твой? Наш общий отец? - Именно так. Наш отец. Щетинистый подбородок верзилы весело затрясся. Парень оглянулся на своих соседей по очереди, подмигнул кротко улыбающимся монахиням и наконец, поглядев опять на доброго священника, воскликнул в совершенном восторге: - Черт побери! Так мы же с тобой, выходит, братья! Он выхватил у священника булку и весело зашагал к реке, где вечернее солнце гасило в воде свои последние замирающие отблески. Над Бауэри, как черное покрывало, опустился вечер. По узким закоулкам брели, пошатываясь, пьяные, стремясь уйти подальше от действительности в мир воображения и иллюзий. Откуда-то, доносился отчаянный плач ребенка и вопли женщины, за счет которой натерпевшийся унижений глава семьи пытался повысить свой авторитет. Далеко в небе пламенели огни Бродвея и Радио Сити. Писатель затопил чугунную печурку, которую интеллигентное общество подвала называло Жадным Попом, и засвидетельствовал, что обществу необходимо срочно раздобыть уголь. Бродяга ничего не сказал на это, а Змея прошипел: - Лучше переселиться в другое место. Они жил в доме, который не принадлежал никому. Он даже не значился на планах Бауэри. Его хозяин был типичным босяком, о наследстве которого никогда не будут спорить. Он гордо носил прозвище "Ангел", пока наконец не переселился к ангелам восемь лет назад. Впоследствии его домом завладели другие босяки. Жильцы приходили и уходили, героически воевали с клопами, тараканами и крысами и оставляли отпечаток своей индивидуальности на кухне и на стенах имевшейся против дома уборной. Подвальное помещение с самого начала было - отведено под мастерскую по ремонту обуви. Но так как для работы комната оказалась слишком холодной, то ее использовали под жилье. Змея нашел ее совершенно случайно в прошлом году, и с тех пор она дала приют бывшему профессору, бывшему писателю и бывшей кинозвезде. Полгода назад интеллигентное общество пополнилось Борисом Минвегеном, так что для пополнения мебели пришлось раздобыть несколько пустых упаковочных ящиков дополнительно к имевшимся ранее. Комната не была похожа не те красивые жилища "средних американцев", цветные фотографии которых помещали журналы. Это было обычное жилище в Бауэри, отапливаемое чугунной печуркой. Железная дымовая труба была выведена наружу сквозь стену, а в качестве склада угля служил ящик для перевозки пианино, притащенный откуда-то и установленный у самого входа. Жильцы не имели ни автомобиля, ни холодильника, ни телевизора, ни электрического утюга, ни облагаемых налогами доходов. Они не пользовались также кредитом или рассрочкой в магазинах Пятой авеню и не носили золотых искусственных зубов. Они не увеличивали национальный доход и не уменьшали безработицу. Кроме своих гражданских прав, они сообща имели один длинный стол, немножко постельного белья и сковороду, а каждый в отдельности - свои личные мнения, увлечения и мечты. В комнате была жилая атмосфера. Бродяга перелистывал толстый журнал, найденный им где-то в мусорном ящике. Писатель разжигал печурку, а Змея сидел в своем углу и штопал носки. Из топки вырывалась едкая горечь антрацита и облака сажи. Три бежавшие от действительности человеческие души стремились укрыться каждая в своей оболочке. Наконец молчание нарушил Бродяга. Он нашел в журнале подходящую тему для разговора: - Здесь интересная статистика, ребята. В Америке за истекший год было избрано более семнадцати тысяч королев красоты. Кто еще посмеет утверждать, что в наших жилах не течет голубая кровь? Писатель презрительно усмехнулся, а Змея прошипел: - Это значит, что миром правят женщины. Что думает Писатель по этому поводу? Писатель, отойдя от печки, пересел на скрипучее плетеное кресло, вытер слезившиеся от дыма глаза и ответил тихим голосом: - Я не вижу в этом ничего дурного. Это только указывает на тоску людей по прекрасному. Моя первая жена тоже была королевой красоты… - И ты скрывал это от нас, - заметил Бродяга. Змея состроил гримасу, и тут взоры друзей обратились к двери. Вошел Бобо в сопровождении Джерри и соответствующим образом представил его. - Джерри только что прибыл из Европы, - заметил психолог, бросая на стол бумажный кулек, в котором находилось святое причастие для всего интеллигентного общества. Писатель и Бродяга спешно стали исследовать содержимое кулька, но Змея не двинулся с места. Окинув Джерри подозрительным взглядом, он спросил немного насмешливо: - Ты тоже из тех стипендиатов, что приезжают сюда пялить глаза на небоскребы и восхищаться парадностью актовых залов университетов? - Джерри прибыл как переселенец, - ответил Бобо. - И прямо в Бауэри? - засмеялся Змея. - Не совсем прямо, - проговорил Джерри. - Ты сносно говоришь по-английски. Где ты учился? - В школе. И в Англии. - Неужели ты англичанин? - Нет, я финн… - Трам-тарарам! Я знал в Голливуде одну финку: Марион Никсон. - А я познакомился однажды с финским литератором, - сказал Писатель. - Я его встретил в Новой Англии. В кабаке, разумеется. Имя его было Конрад Лехтимяки. Но поскольку он не знал языка этой страны, то нам пришлось пить. - Для чего же пить? - спросил Бобо. - Это было единственное средство, чтобы оказаться на одном уровне. Некоторые имеют привычку жаловаться на несчастную семейную жизнь и пить с горя, другие пьют и без этого. Человек всегда стремится подняться повыше. И если алкоголь предлагает тебе лестницу на небо, почему не воспользоваться ею? Писатель вопросительно посмотрел на Бобо и прошептал: - Получил что-нибудь? - Бобо покачал головой. - Не везет. Сколько я ни ходил с твоей желтой повязкой на рукаве, люди посылали мне только улыбки. В эту неделю нищих на улице поднимают на смех. Бобо достал из кармана желтую повязку и отдал ее Писателю. Тот молча сел к столу и тихо начал жевать принесенные Бобо хлеб и копченую селедку, которые психолог достал у одного лавочника после долгих объяснений, оставив в залог свою авторучку. Другие тоже сели" за стол с довольно грустными лицами. Змея, все еще косо поглядывая на нового жильца, спросил: - Что ты собираешься делать на новой родине? - Еще не знаю, - смиренно ответил Джерри. - Надо бы найти какую-нибудь работу. - Джерри по профессии учитель, - заметил Бобо. - Очень жаль! - воскликнул Бродяга. Писатель сказал, внимательно вглядываясь в лицо Джерри и оценивая его довольно приличный внешний вид: - Наша страна испытывает острую нужду в учителях. В настоящий момент требуются сто пятьдесят тысяч новых учителей. Я верю, что у тебя имеются возможности. Змея выразил свою мысль мимикой и словами: - Исключительно большие возможности! Джерри вздрогнул, и его лицо приняло натянутое выражение. - Пусть тебя не смущают его слова, - сказал Бобо беспечно, похлопав Джерри по плечу. - Он ведь не назывался бы Змеей, если бы язык его не был так ядовит. А сейчас он просто зол, потому что на столе копченая селедка, которую он ненавидит. Пища вызывает у него слишком сильные эмоции. По аналогии чувств отвращение к селедке порождает у него тошнотворное ощущение… - Ну, начинается очередная лекция! - перебил его Змея. - Немножко эстетики, немножко поэзии и немножко психологии - так и нищета покажется блаженством, и ад - раем. - Ты прав, Джон, - сказал Бобо. - У горбатого - все горбатое. Но, по счастью, не все люди горбаты. Твоя злоба и горечь исходят от ощущения неполноценности. Ты ненавидишь звуковое кино, которое отняло у тебя хлеб, а теперь ты ненавидишь хлеб, который кто-то другой принес на стол. Ты видишь вокруг себя одну только нищету, и все равно ты испытываешь страстное желание убежать от нее. Твои мысли образуют нападающие и оборонительные механизмы. И все-таки ты мог бы спастись бегством. - Куда? - В мир воображения. Каждый человек, страдающий чувством неполноценности, создает себе новый мир, в котором нищета прекрасна и ад становится раем. - Ты прав, Бобо, - сказал Писатель. - Я всегда был того мнения, что прекрасная иллюзия лучше жестокой действительности. Мечтатели всегда равноправны. Змея рассмеялся леденящим хохотом. - Равенство бывает только на кладбище - в стране умерших, или в саду тления, как выражаются поэты. Я прожил пятьдесят шесть лет и никогда еще не видел равенства между живыми. Вздор все это! Бывший киноактер подкрепил свои слова и мимикой, и жестом. Затем он устремил свой впивающийся взгляд на Джерри, но тот молчал. Психолог продолжал свой процесс рассечения и анализа: - Слушай, Джон. Мы знаем, что ты зол на все и вся, поскольку звуковое кино прекратило как твое, так и Джона Джильберта хорошо обеспеченное существование. Ты и должен быть злым, ибо по учению о типах ты представляешь собою злонаправленный тип астеника. Мой учитель Юнг сразу же сказал бы, что ты интроверсивный тип, вечно недовольный существующими условиями и всегда готовый к нападению. Если я скажу, что эту неделю каждому американцу следует улыбаться, ты немедленно займешь противоположную позицию и начнешь отзываться презрительно об общественном мнении и о чувстве стадности. Если бы, допустим, завтра умер Бинт Кросби и Америка объявила национальный траур, ты первый наверняка весело засмеялся бы: мол, наконец-то прекратил свое мяуканье голливудский кот! Бродяга и Писатель прыснули со смеху, а Змея стиснул зубы. Кожа вокруг его глаз стянулась тысячей мелких складочек, и он попытался перейти в контрнаступление: - Я ни одного дня не занимался психологией. Я боюсь книг, потому что тысячи людей заучились до глупости. Единственная книжка, которая доставляла мне удовольствие, была чековая книжка, но ее я не держал в руках уже одиннадцать лет. Хотя я и не набрался книжной мудрости, осмелюсь, однако, утверждать, что Национальная неделя смеха - это ловкий рекламный трюк торговых палат и коммерческих предприятий нашей страны, придуманный для того, чтобы драть деньги с бедняков да и порастрясти банковские счета богатых. Я не имею ни малейшей причины для смеха. Если же какой-нибудь парень, поющий песенки, отправится на тот свет, не стоит проливать слезы, потому что через минуту на его могиле будут плясать два миллиона таких же парней, поющих песенки. Ты совершенно напрасно стараешься втиснуть меня в рамки какого-то типа. Я всего лишь обыкновенный безработный актер, который пытается найти выход из трудных обстоятельств жизни при помощи пробочника и держится за бутылку мертвой хваткой. Вы все трое - этого нового товарища я еще не знаю - слепы, безнадежно слепы. Вы не видите собственного унижения и живете в лунном сиянии фантазии. Вы глупцы, величайшие в Бауэри глупцы! У вас нет ни капли достоинства! - Довольно, Джон! - воскликнул Бродяга. - Мы вовсе не хотим с тобою спорить. Ты повсюду видишь только врагов, ненавистных и презренных врагов. А тебе следовало бы знать, что и врагов надо любить, потому что они указывают на твои слабости честнее и вернее, чем друзья. Бродяга встал из-за стола и многозначительно посмотрел на Писателя. - Мы с Максуэллом отправляемся в Радио Сити, - сказал он кротко. - Впереди долгая ночь, а у нас нечем настроить наши струны. Писатель Максуэлл Боденхейм достал из кармана повязку слепого, которую Бродяга тут же надел ему на руку. Затем Писатель закрыл глаза черными очками, взял в руку выкрашенную белой краской палку и вышел, опираясь на руку Бродяги. Когда дверь закрылась. Змея с горечью произнес: - Можно ли всему этому улыбаться, Бобо? Писатель и бывший профессор-литературовед идут в Радио Сити просить милостыню… Тысяча чертей! - Не бери ты чертей тысячами, - сказал Бобо спокойно. - С психологической точки зрения в этом нет ничего особенного. Писатель и Бродяга лишь подчиняются известным влечениям. Они думают не столько о смысле и последствиях пьянства, сколько о том минутном удовольствии, которое дает алкоголь в ближайший момент. - Хорошенькое объяснение пьянства! - воскликнул Змея. - Нет, я вам скажу, ребята, что скорее буду воровать, чем побираться. - И в один прекрасный день попадешься, - ответил Бобо. - За тобою уже следят. Змея ничего не ответил. Он не спеша надел свое пальто и старую дырявую шляпу и вышел. - Я пойду повидать одного знакомого, - сказал он не очень определенно. - Приятеля выпустили на днях из Синг-Синга… Джерри и Бобо остались вдвоем. Хиропрактик оглядел комнату и почувствовал, как по спине у него побежали мурашки. - Джон Фицджеральд - очень тонкий тип, - сказал немного погодя Бобо. - С первого взгляда он производит впечатление сварливого кверулянта, но в глубине души он добрый человек. Внутренняя неуверенность делает его агрессивным. - Неужели у него нет возможности получить хоть какую-нибудь работу? - Кто знает, но он хочет работать только по своей специальности. По его мнению, даже эпизодическая роль лучше постоянного куска хлеба. Он не понимает, что цель умственного и физического труда одна и та же: приспособление к внешней среде. Но он не единственный представитель этого типа… В артистической трущобе Гринвич Вилэдж имеются тысячи артистов, жизнь которых основана на таком же противоречии. Один за другим они впоследствии переселяются в Бауэри, где становятся босяками или бродягами-"хобо". Человек опускается постепенно. Джерри быстро взглянул на своего собеседника. Действительно, человек скатывается постепенно. Профессор Минвеген на замечал, что и сам он уж скатился. И все же до дна был только один шаг - длинный, скользящий по наклону, - но лишь один шаг. Джерри захотелось обратно, в Бруклин. Он принял молчаливое решение: "Если не сумею завтра же найти работу, вернусь к жене…" На лестнице послышались шаги, дверь медленно отворилась, и в комнату вошел господин средних лет, с треугольным лицом и тонкими пальцами пианиста. Он извинился за позднее вторжение и гладко, без запинки заговорил. - Если не ошибаюсь, вы постоянные жильцы этого дома, господа, не так ли? Мое имя Харрис Клейн. Вы, наверное, знаете меня? Меня хорошо знают все жители Бауэри. Вы также, я полагаю, знаете, в чем дело, не правда ли, господа? - К сожалению, мы не знаем, - ответил Бобо. - Если вы рассчитываете найти здесь ночлег, то ошибаетесь… - О нет, сэр, дело совсем не в этом. У меня есть собственное жилище. Но я нуждаюсь в вашей поддержке, господа, иначе говоря - в ваших голосах. - Вы говорите безукоризненно правильным языком, - сказал Бобо, - и все-таки я не понимаю, что вы имеете в виду. Господин подошел поближе, и лицо его засияло откровенностью и великим оптимизмом. - Прошу прощения, господа! Я был действительно убежден, что вы меня знаете. Вам ведь известно, что все общественные должности у нас выборные и что при выборах имеет место всеобщее голосование? Ведь у нас демократия, не так ли, господа? Если вы слушали радио - простите, у вас, по-видимому, нет даже радио! - или читали газеты, или хотя бы взглянули на большие предвыборные плакаты, вы должны были заметить мое имя, поскольку я являюсь кандидатом. Да, господа. Честь моя безупречна, репутация незапятнанна, и я обещаю делать все, что только в моих силах, чтобы послужить на благо общества. Итак, вы можете без всяких колебаний отдать ваши голоса мне. - Вы баллотируетесь в конгресс или в сенат? - поинтересовался Бобо. - На данном этапе пока еще нет, сэр. Возможно, впоследствии. - На какую же должность вы теперь претендуете? - О, сэр, неужели вы действительно не знаете, в чем дело? В третьем районе Бауэри открылась вакансия дворника народной школы, и выборы состоятся послезавтра. Я являюсь кандидатом от демократической партии, а репутация моя, господа, действительно без единого пятнышка, как я уже имел честь вам сообщить. Если вы проголосуете за меня, я обещаю поддерживать чистоту на участке вокруг школы и не дам ученикам курить в коридорах. Моим конкурентом является выдвинутый республиканцами Герберт С.Бромли. Мне не хотелось бы отзываться дурно о своих противниках, скажу только, что у мистера Бромли дурная слава, хоть он и бывший профессор университета. - Профессор Бромли, - медленно повторил Бобо. - Помнится, я слышал это имя и раньше. - Конечно, вы о нем слышали. Его исключили из государственного метеорологического института полгода назад. Он брал взятки. Большие взятки. А теперь он стремится к общественной деятельности! - Как же мог метеоролог брать взятки? - спросил, в свою очередь, Джерри. Мистер Клейн развел руками и сказал: - Взятки можно брать на любой должности. Это ведь совершенно обычное дело. Но профессор Бромли зашел чересчур далеко. В мае он два раза подряд объявил, что ожидаются страшные ливни, настоящий потоп, и что дождливая погода продержится три недели без перерыва. А что же оказалось? Как раз наоборот! Четыре недели над Нью-Йорком стояла жара, в небе ни облачка, и сушь такая, что городские власти стали ограничивать потребление воды. Неудивительно, что профессора Бромли уволили с работы и приговорили к штрафу. Бобо покачал головой. - Мистер Клейн, я все-таки не понимаю, какая связь между жарой в Нью-Йорке и взятками профессора Бромли? Мистер Клейн сочувственно усмехнулся: - Дело в том, господа, что склады фирм, производящих зонтики и калоши, были завалены готовыми изделиями. Фирмы обратились к профессору Бромли и попросили его предсказать длительный период дождей. Хотя профессор Бромли отлично знал, что впереди много солнечных дней, он предсказал дожди. Деловые люди воспользовались его прогнозом, и за полдня в Нью-Йорке, были распроданы все без остатка зонты, плащи и калоши. Таким образом, людей обманули, а за этот обман фирмы и компании заплатили профессору Бромли десять тысяч долларов. Вы только подумайте, господа, десять тысяч долларов чистоганом! И теперь этот аморальный ученый добивается места дворника народной школы третьего района Бауэри. Но это ему не удастся! Ни в коем случае. Если все жители Бауэри на выборах отдадут свои голоса мне. Мистер Клейн сделал маленькую передышку, а затем подвел итог: - Уважаемые господа! Не пренебрегайте вашим правом голоса. Боритесь за демократию и отдайте голоса мне. И заодно скажите всем друзьям и знакомым, что Харрис Клейн - единственный достойный кандидат на место дворника народной школы третьего района. А вот это, господа, это вам две маленькие листовочки, в которых говорится о моих деловых качествах. Я сам издал эти листовки. Прочтите, проштудируйте, и вам сразу станет ясно, что демократическая партия имеет все шансы на победу. Благодарю вас, господа! Если у вас имеются какие-нибудь вопросы, я готов ответить на них. Бобо отрицательно покачал головой. - У нас нет никаких вопросов, мистер Клейн. Или, погодите: какая у вас профессия? - Раньше или сейчас? - И то и другое. - Я был коммивояжером, а в настоящее время я женат. - Хорошо, мистер Клейн. Желаем вам счастья и успеха. - Тысячу раз спасибо, господа! Вы можете на меня положиться. Благодарю вас, благодарю… Мистер Клейн, пятясь, вышел из комнаты и в дверях еще воскликнул: - Итак, до послезавтра, господа! Пусть ваши голоса решают! Когда дверь закрылась, Бобо вздохнул с облегчением: - Счастье, что Змеи не было дома. Ему всегда становится дурно при слове "демократия". Беспечно заброшенный в сердце Нью-Йорка, Бауэри дремал в объятиях полуночи. По узким улочкам и переулкам бродило несколько веселых Магдалин с очень тяжелой походкой и безрадостными лицами. Откуда-то издалека послышался стук копыт. Это проехал отряд конной полиции. Ночь шла, прихрамывая и тяжело дыша. Сон Джерри был беспокоен и прерывист. Он спал возле психолога на расстеленном на полу тюфяке, и в голове его галопом проносились образы бессвязных сновидений. В этой сумятице снов четко выделялся лишь один, центральный образ: лицо Джоан. Все, что было по краям, тонуло в неясном тумане. То и дело он просыпался, вздрагивая и выкрикивая какие-то непонятные слова. Но Бобо спал спокойно. Его душевного равновесия не нарушали путаные шизофренические галлюцинации. Он и в трущобе Бауэри был так же счастлив, как некогда в своей комфортабельной профессорской квартире. Он приспособился к внешней среде и во всем видел относительно светлые и теневые стороны. Если, например, спишь на полу, то не приходится бояться, что упадешь с кровати. Десять месяцев он спал, не раздеваясь и не укрываясь, положив под голову какой-нибудь замусоленный печатный труд, был далек от физического порога раздражительности и вообще, по-видимому, не ощущал никаких неудобств. Под утро Джерри и Бобо проснулись от громких криков. Писатель и Бродяга прибыли в общее жилище, совершая обычный широкий вираж. Им привалило счастье. Какой-то пьяный господин бросил в протянутую шапку Писателя десятидолларовую бумажку. Бродяга тут же повел своего "слепого" товарища в кабак покупать лестницу на небо. Как люди доброго сердца, они не позабыли и о своих друзьях и принесли домой запечатанную бутылку райской атмосферы. Джерри не имел ни малейшего желания вставать ни свет ни заря для такой утренней зарядки, но не мог не подчиниться правилам интеллигентного общества. Он выпил и опьянел, а опьянев, позабыл о своем несчастье. Писатель говорил что-то, но так невнятно, словно кто-то наступил или сел ему на язык. Он вновь ощущал свое величие и неограниченное влияние своего таланта. Уступив настойчивым просьбам Бродяги, он достал из кармана кипу мятых; засаленных листков, испещренных каракулями, - плодами его вдохновения. - Правда, Максуэлл! Прочти нам что-нибудь из своих стихов, - поддержал Бобо. Дрожащие, давно немытые пальцы Писателя перебирали бумажки, а его кровоточащие глаза отыскивали слова. - Вот одно маленькое раздумье, которое не подошло для журнала Генри Люса, - сказал Писатель с горечью. - Оно показалось несколько темным… Все замолкли. Максуэлл Боденхейм, великий певец Бауэри и американский Золя, расправил скомканный листок и стал читать благодарной аудитории одно из последних творений гаснущего таланта: Горы так малы пред лицом небес. Горы так огромны в глазах людей. Горные вершины встречаются На великом поприще равенства. А река течет медленно-медленно, Бесконечною мутною лентой. Рвется вдаль река, чтоб очиститься. Вдаль уносится облако странное - Словно тень человека, что все потерял, Кроме бессмертной мечты… Голос Писателя задрожал, и вдруг он расплакался навзрыд. Он встал, пошатываясь, скомкал бумагу и швырнул свои стихи в печку. - Максуэлл! - закричал Бродяга. - Зачем ты сжигаешь стихи? Писатель горько засмеялся: - Они лучше согреют нашу комнату, чем журнал миллионера Генри Люса. Больше я не напишу ни строчки, ни строчки… Бобо, налей мне стакан, пожалуйста! Я погиб. Как поэт… Писатель залпом выпил целый стакан и бросился на свою скрипучую железную кровать. Через минуту он уже спал и во сне громко храпел с раскрытым ртом. Бродяга подошел к изголовью постели Писателя, снял у него с волос таракана и бросил в печку. Стало светать, и друзья заметили, что постель Змеи пуста. Бродяга встревожился, но психолог пытался, как всегда найти благополучное объяснение: - У Змеи большой круг знакомств. И спешить ему некуда. В начале дня друзья узнали, что бывший актер Джон Фицджеральд ночью был арестован. Он пытался совершить кражу со взломом в продовольственном магазине на Сорок третьей улице и был задержан на месте преступления. В коротеньком газетном сообщении упоминалось, что знаменитый во времена немого кино "человек, у которого тысяча лиц" последние годы жил в большой нужде в пользующемся дурной дурной славой трущобном квартале Бауэри. Новость породила долгое гнетущее молчание. Наконец Бобо сказал подавленно: - Он был слишком горд. Он не хотел просить милостыню и не желал браться за любую работу. - Джерри может теперь занять его постель, - сказал Писатель, растирая с похмелья виски. - Хорошо, когда у человека есть постоянное место. Это усиливает чувство социальной обеспеченности и любви к обществу. Джерри поблагодарил товарищей за внимание и доверие, хотя в душе решил: так больше продолжаться не может. Около полудня Бобо и Джерри отправились на поиски еды для всего интеллигентного общества. Джерри предложил пойти в "Кафе Джо", где он имел возможность получить завтрак с помощью хиропрактики. Но Бобо не согласился на это предложение: - Слишком далекий путь. Пошли лучше в "Оазис", там и выбор больше… 15. ДЖЕРРИ И БОБО ПОКИДАЮТ НЬЮ-ЙОРК И ВТЯГИВАЮТСЯ В ВОДОВОРОТ ПОЛИТИЧЕСКОЙ БОРЬБЫ И РЕЛИГИОЗНОЙ РЕФОРМАЦИИ Был конец октября, время жарких идейных боев. Приближались выборы главы государства. Овощеводы смогли опять вывезти на рынок гнилые помидоры, а птицеводы распродали запасы старых тухлых яиц. Число акционеров интеллигентного общества уменьшилось до трех человек, потому что Максуэлл Боденхейм переехал обратно к своей жене в артистическую трущобу, где какой-то литературный агент обещал платить ему за каждое стихотворение по три глотка виски. Змея не вернулся. Ему дали шесть лет каторги за преднамеренное покушение на кражу со взломом и за неуважение к суду. Суд присяжных единогласно признал его закоренелым преступником, который нашел свое призвание в том, чтобы смущать окружающих анархическими идеями и ужасными гримасами. Услыхав приговор. Змея вежливо произнес: - Великолепно, господа! Не все бывшие актеры получают такую пенсию! Переезд Змеи на новое место жительства потрясающе подействовал на Бродягу, и он был особенно несчастен оттого, что не все люди были несчастны. Бобо тоже несколько дней ходил довольно подавленный. Что до Джерри, то он не видел основания горевать. Ему казалось вполне справедливым, что преступники находились в местах заключения, а фабриканты оружия - на дипломатических постах. Джерри ходил регулярно, раз в день, в бюро по найму рабочей силы и - в "Оазис". Новому переселенцу советовали поехать в северные штаты Среднего Запада, где возможности трудоустройства были лучше, а зима - холоднее. Его внешний вид за последний месяц значительно переменился: никто уже не пытался просить у него милостыню. Он похудел, осунулся, и его бледное лицо теперь напоминало мысли безработного: оно было таким же серым и безнадежным. Много раз он был так близок к отчаянию, что еще чуть-чуть - и вернулся бы к жене, но какая-то непостижимая сила удерживала его от переезда из Манхэттена в Бруклин. Попросту говоря, у него не было десяти центов на проезд. Он устал от своего окружения, которое напоминало воду горной реки: она вечно куда-то бежит и никогда не согревается. Бродяга давно уже созрел для отправки в больницу алкоголиков. Его психика находилась в состоянии распада. А Бобо надоедал своими вечными лекциями. В начале ноября горизонты стали проясняться. Предвыборная кампания пробудила все слои общества. Король государства "хобо" с неделю назад приказал долго жить, и на его место необходимо было срочно избрать нового. Из Чикаго пришло сообщение, что выборы короля бродяг состоятся в середине декабря в какой-то трущобе Чикаго. Детройт, Бостон, Нью-Йорк, Балтимор, Миннеаполис и Канзас-Сити заявили резкий протест, поскольку у них имелись свои кандидатуры. По этой причине представители всех центров созывались в Чикаго. Делегатом от "хобо" Бауэри был избран бывший профессор психологии Борис Минвеген, которого также уполномочили представительствовать и на церемонии коронации. Бобо сразу же начал готовиться в путь: он ходил по букинистам и выпрашивал книги, чтобы запастись на дорогу чтением. - Зачем ты собираешься ехать так рано? - спросил его Джерри. - Ведь до выборов еще полтора месяца. - Нужно добраться до Чикаго. - Поезд идет туда не больше суток. Бобо ласково улыбнулся: - Нашему брату нельзя ездить на поезде. По экономическим соображениям, видишь ли. И, кроме того, профессиональная организация "хобо" не одобрила бы такого способа передвижения. Разве что сумеешь проехать зайцем. В мозгу Джерри блеснула замечательная идея. Он предложил себя в попутчики Бобо. Ему хотелось вырваться на Средний Запад, в прерии, где летом волны бегут по маисовым нивам, а зимою бушуют снежные бураны, где фермеры жалуются то на засуху, то на разливы Миссисипи, - в прерии, где люди живут, получая дары щедрой земли и государственную дотацию. От Чикаго останется каких-нибудь шестьсот миль до берегов Миссисипи. Бродяга пытался удержать Джерри, расписывая трудности чудовищно длинного пути. - Я ходил однажды в Детройт. Путешествие заняло полтора года, - сказал бывший профессор литературоведения. - Как-то в пути я чуть было не умер от жажды: три дня не имел ни глотка виски. Я видел миражи, познал голод и, когда наконец вернулся обратно в Бауэри, свято решил не двигаться больше никуда за пределы Нью-Йорка. - Джерри надо увидеть свет, - заметил Бобо. - Если мы сейчас отправимся в путь, то в первых числах декабря будем в Чикаго. Так случилось, что гражданин вселенной Джерри Финн сделался попутчиком профессора Бориса Минвегена. Он стал учеником большой дороги, у которого вместо котомки с провизией были только легкие. Полный надежд, он поступил в самую большую школу на свете, в просторном классе которой было более шестисот тысяч учеников - вечных странников, руководимых беспокойством о завтрашнем дне и поощряемых неутомимой жаждой странствий. Бродяга не остался один, так как после ухода Бобо и Джерри на их место сразу явились два новых жильца. Один был итальянский скрипач, который теперь играл на губной гармошке, другой же был настоящим босяком, ибо никогда не знал никаких занятий. Так или иначе оба они умели читать и писать и обещали обслуживать Бродягу, который теперь волею обстоятельств оказался старостой общежития. В первый же вечер новые жильцы принесли домой пятьдесят фунтов угля для печки, шесть кувшинов пива и купленный в рассрочку телевизор. Событие было настолько из ряда вон выходящим, что Бродяга расплакался обыкновенными пьяными слезами. Теперь будущее казалось ему гораздо более светлым. Счастье все-таки, что Писатель, Бобо и Джерри съехали с квартиры. Эти ученые господа ни на что не годились: они были слишком образованны, чтобы просить милостыню, и слишком честны, чтобы воровать. Если бродяга имеет здоровый большой палец, он может поберечь свои ноги. В Америке самый дешевый способ путешествия - это поднять большой палец, и тебя подвезут на попутной машине. Поэтому все те, у кого большой палец растет не посередине ладони, пользуются этим блестящим средством передвижения. Средство это помогло Бобо и Джерри настолько, что они за три дня из штата Нью-Йорк добрались до Пенсильвании. Затем их сбросили на обочину дороги и пожелали счастливого продолжения пути. Бледное ноябрьское солнце лениво сгоняло ночной иней с ветвей придорожных деревьев и кустов. Желтоватое жнивье кукурузных полей блестело, как латунь. У дороги каркали вороны, музыкальные критики птичьего мира. Они собирали на асфальте обильный ночной урожай: задавленных машинами дикобразов и зайцев. Путники обнаружили, что они высажены на какой-то побочной дороге, потому что не было видно ни одной рекламы. Они выехали до восхода солнца из маленького городка, где ночевали в каком-то гараже. Теперь, судя по солнцу, было уже часов десять. Пройдя с полчаса, они вышли на магистральную дорогу, обрамленную гигантскими щитами реклам: пиво, паста для бритья, бензин, пудра и запальные свечи. Почувствовав себя в безопасности, друзья зашагали по широкой рекламной аллее, которая проходила через центр населенного пункта. На фронтоне одного торгового здания висел плакат: "ХОТИТЕ ЛИ ВЫ ЛЕГКО ЗАРАБОТАТЬ ДЕНЬГИ?" Разумеется, Джерри и Бобо хотели, так как они соскучились по завтраку и с тоской вспоминали объемистые железные бочки "Оазиса". Приободренные и полные надежд, они заглянули в маленькое помещение, стены которого были украшены предвыборными плакатами. За конторским столом сидели, покуривая сигары, двое мужчин средних лет. Они довольно сухо ответили на приветствие бродяг, в голосе которых слышались робость и смущение. - Чем можем вам служить? - поинтересовался один из куривших, закидывая ноги на стол. - Мы готовы заработать деньги, - сказал Бобо. Мужчина схватил карандаш и бумагу и начал расспрашивать: - Имя? - Борис Минвеген. - Профессия? - Профессор университета. - Задававший вопросы бросил карандаш на стол и переглянулся с товарищем. Тот утвердительно кивнул головой. Тогда первый задал те же самые вопросы Джерри и, выслушав его, встал, покусал сигару и вдруг спросил: - Вы оба члены нашей партии? - Ну разумеется, - ответил Бобо без запинки. - Хорошо. Вы можете приступить к работе немедленно? - А какого рода работа? - поинтересовался Бобо. - Работа очень простая, но открывающая широкую дорогу. Человек с сигарой взял стоявший у стены двойной щит - рекламу и, ловко надев его на плечи Бобо, удовлетворенно проговорил: - Вот так! - Затем он и Джерри запряг таким же образом, так что у обоих друзей на груди и на спине оказались довольно большие, достающие до середины голени картонные щиты, на которых яркими футовыми буквами значилось: "ОТТО РОТА - ШЕРИФОМ!" Наши странники и ахнуть не успели, как человек с сигарой начал их выпроваживать, подталкивая к двери и попутно давая деловые указания: - Уже одиннадцать часов. Если вы немедленно двинетесь в путь, то к часу дня будете в Новом Париже. Там вы погуляете часа два по центральным улицам и тем же путем вернетесь обратно; все это займет у вас шесть часов. Мы платим по доллару за час, но если вы пожелаете подарить свое вознаграждение в выборный фонд нашей партии, то мы в свою очередь премируем вас маленьким нагрудным значком. - Уважаемые господа! - вежливо начал Бобо ответное слово. - Мы полностью согласны с вашим мнением: это задача очень простая, но открывающая широкую дорогу. Как ученые, мы, однако, должны принять во внимание психологическую сторону задания. Речь ведь идет об известном рефлекторном процессе. Еще бывший мой учитель, профессор Джон Б.Уотсон, основоположник бихевиоризма, отбросил все старые методы исследования, поскольку мы ведь не можем ничем доказать объективно существование сознательности, и, стало быть, последняя отнюдь не может быть объектом психологического исследования. Во-вторых, интроспекция в качестве метода исследования совершенно бесперспективна и не может иметь положительного значения, поскольку она всегда непременно полностью субъективна. Поэтому нам необходимо взять в качестве предмета исследования объективно наблюдаемые жизненные явления: поведение людей, их внешние проявления, жесты, сознательные и неосознаваемые рефлексы и выражения… - Сэр, я не понимаю, о чем вы говорите!" - воскликнул человек с сигарой. - Прошу прощения, - продолжал Бобо с легким поклоном. - Я имел в виду лишь то, что, поскольку наша задача психологически чрезвычайно значительна, мы должны получить хотя бы некоторое небольшое признание - один или два доллара. Когда мы понесем эти воззвания, наша деятельность будет состоять из последовательно включающихся рефлексов на определенные внешние раздражения. Например, вот эта веревка, на которой подвешены эти превосходные таблицы, натирает мое плечо. Таким образом, психологическое поле исследования становится своего рода физиологическим… - Я все еще не понимаю! - воскликнул человек с сигарой, начиная раздражаться. Джерри, робко извинившись, предложил свои услуги в качестве переводчика: - Профессор Минвеген говорит о том, что, коль скоро мы понесем эти плакаты, нам следовало бы получить и вознаграждение. - Совершенно верно, - подтвердил Бобо. - Именно это я имел в виду. И мы ведь не ограничимся одним лишь ношением плакатов, мы хотим также объяснять людям, насколько важно для наших мест получить нового шерифа. Итак, если мы снова коснемся психологии… - Не надо ее касаться! - закричал чиновник, доставая из кармана два доллара и протягивая их Бобо. - А теперь, господа, добавил он, выпроваживая путешественников, - ступайте в Новый Париж. Через два часа мы проверим по телефону, добрались ли вы туда. И помните: "Отто Рота - шерифом!" - Отто - шерифом! - разом ответили Бобо и Джерри и двинулись со своими вывесками по главной улице городка в поисках завтрака. Негнущиеся картонные щиты делали ходьбу затруднительной. - Знаешь, это занятие мне совсем не нравится, - сказал Джерри. - И мне тоже, - ответил Бобо, - но привередничать не приходится. Надо браться за то, что представляется. И потом: человек постепенно может всему научиться. Конечно, если обучение конкретно. Когда я занимался преподаванием, я не полагался целиком на моторный и слуховой компонент, а чче-ерт!.. Из-за угла какой-то полуразваленной хибарки вылетел гнилой помидор и шлепнулся о щит Бобо, испачкав весь выборный лозунг. Бобо вытирал с лица вонючие кислые брызги, моргал недоуменно глазами и бормотал: - Такова политическая борьба… Да, о чем это я начал говорить? Совершенно верно: конкретное обучение требует прежде всего, чтобы учитывалась и зрительная память, а также… Тут оба друга попали под жестокий обстрел. Со всех сторон в них летели помидоры и тухлые яйца. Несчастные попытались укрыться в каком-то продовольственном магазине, но хозяин не пустил их даже на порог и проводил криком: - Я не поддерживаю республиканцев! Я не прихвостень Рота!.. - Но мы тоже не… - попытался объясниться Бобо, но политически сознательный лавочник маленького городка не одобрял поспешной лжи и уверток. - Убирайтесь вон отсюда! - заревел он. - Катитесь в Новый Париж! Там вы найдете сторонников Рота. Подхваченные водоворотом политики, двое бедных бродяг вернулись обратно на шоссе не солоно хлебавши и вымученной рысью поспешили на запад. Когда городишко скрылся из виду, Джерри снял с себя картонные латы и отшвырнул их подальше. - Моя политическая деятельность на этом окончена, - сказал он. Бобо стоял в замешательстве: - Нам заплатили… - Все равно. Сбрасывай с себя эту собачью будку! Бобо колебался: - Они могут потребовать с нас деньги назад. - На два доллара мы уже натерпелись. - Но это может принести нам пользу. Договоримся так: мы будем нести по очереди мои щиты. Джерри пожал плечами. И путешествие продолжалось. Из проносившихся мимо автомобилей люди оглядывались на плакаты Бобо, красочный эффект которых усиливался за счет оранжевого тона яичных желтков и красного - помидоров. Профессор Минвеген был из тех людей, которые стараются сохранять верность даже в мелочах. Поэтому он никогда бы не смог подняться высоко на политическом поприще. Он как раз годился для того, чтобы носить плакаты за доллар в час. Понемногу воздух становился теплее. Был ясный осенний день, от мягкости которого сидевшим на телефонных проводах скворцам хотелось петь. Окрестные пейзажи были, по счастью, прикрытыми от глаз колоссальными щитами реклам. Тут и там у обочины дороги виднелись туристские достопримечательности: огромные стрелы с давящей надписью: "Историческое место". На "месте" стоял хорошенький столик со скамейками и рядом была укреплена мемориальная доска: "ЗДЕСЬ ОДНАЖДЫ ЗАВТРАКАЛ ПЛЕМЯННИК ПРЕЗИДЕНТА ТРУМЭНА". Туристы тоже завтракали здесь и оставляли после себя груды консервных банок, бумаги и пивных бутылок. А кое-где оставались и более заметные визитные карточки туристов: следы лесных пожаров. - У нас еще нет истории, - заметил Бобо, - и потому ее приходится создавать. Каждая гостиница, пляж или кабак, в которые мимоходом заглянул Бинг Кросби, официально объявляются историческими местами. Автомобиль, в котором ездил Рудольфе Валентине, олицетворяет наше средневековье, сапоги президента Линкольна - древнюю историю, а песочные часы, которыми пользовался Колумб, - эпоху раннего палеолита. Таким образом, наша история оказывается такой же древней, как и европейская. Все, видишь ли, очень относительно. Мы за одну неделю наставим больше исторических памятников, чем старый материк успел за тысячу лет. Европейцы могут гордиться римским форумом, средневековыми замками, старинными рукописями и античными статуями, но и у нас есть свои собственные исторические козыри: первый автомобиль Форда, кинжал Аль Капоне, первые рисунки Уолта Диснея и подвязки Глории Суонсон, которые она надевала, снимаясь в своей первой картине. У каждого подростка - и то есть своя история. Правда, вся она очень коротка, ее можно охватить полностью, лишь разок оглянувшись назад. Но, так или иначе, это история… - Я испытываю лютый голод, - перебил Джерри. - Со времени последнего принятия пищи прошел исторический период. - Ты прав: наш мускульный механизм нуждается в калориях. Ощущение голода на этот раз не может повергнуть нас в отчаяние, коль скоро у меня в кармане имеются две бумажки, каждая в один доллар. Они порождают известное чувство удовольствия, становятся теоретической основой хорошего настроения, сущностью достоинства, если позволено будет мне употребить такой термин. Джерри слушал его, как свинья гром, и ничего не отвечал. В этот момент их глазам открылось гигантское рекламное панно: "ЛУЧШИЕ В МИРЕ КОТЛЕТЫ". Зрительное восприятие мгновенно отправило депешу органам вкуса. Слюнные железы начали отплясывать веселую польку, заставляя ноги двигаться поживее. Джерри забыл о чувстве солидарности: он мчался вперед, оставив Бобо далеко позади. Он оглянулся всего раза два. Бобо шел под парусами своих плакатов, издали напоминавших торжественное облачение католического епископа. У подножия гигантского панно был беспечно брошен кузов старинного автобуса, переоборудованный под ресторанное предприятие современного типа. Посетители получали порции пищи через окно, ибо в автобусе помещался только маленький стол, бачок для мытья посуды, переносная кухня, а также греческого происхождения хозяин со своей дочерью, которые теперь с любопытством взирали на двух бродяг. - Четыре котлеты и кофе! - крикнул Джерри. Ресторанщик сразу принялся хлопотать, а его, дочь, которая служила фирменной вывеской торгового предприятия отца, высунула голову из открытого окошка и стала развлекать клиента. У нее были исключительно красивые глаза, полученные ею в подарок к первому дню рождения и впоследствии вставленные в рамку модных очков. Она была в том возрасте, когда ежеминутно восклицают "ах" и "ой" и когда жизнь "ужасно хороша" и "чертовски романтична". Она была красива, но, по мнению Джерри, была бы еще прекраснее, если бы молчала. - Куда ты держишь путь? - спросила девушка у Джерри и обнажила свои ровные искусственные зубы. - На запад… - А где же твоя машина? - В ремонте… - Ужас! До запада ведь так далеко! Меня зовут Ира. А тебя как? - Гарри Купер… Пойдешь за меня замуж? Длинные ресницы девушки, словно маленькие венички, быстро подмели изнутри стекла очков. Взглянув украдкой на отца, она ответила шепотом: - Я не могу бросить папу. Я должна помогать ему. Это глупо, конечно. Я ненавижу работу. Когда ты получишь свою машину? - Завтра. - Ой! Конечно, я бы уехала с радостью! А у тебя много денег? - Никогда не считал. Джерри готов был продолжать, но в это время под окном появился Бобо, пыхтевший, как паровоз, под тяжестью рекламных щитов. - Девочка! Сколько отсюда до Нового Парижа? - Не знаю. Я должна спросить у отца. - Шесть с половиной миль, - ответил греческий кулинар, вытирая жирный пот с лысины. Коротенький совершенно лысый хозяин ресторана подал путникам мастерские произведения своего искусства и поклялся богородицей, что в его котлетах никогда не бывает ни конины, ни свиной печени. Он остался наблюдать за трапезой клиентов, поглядывая, между прочим, на запятнанное облачение Бобо. - Господа, вы, вероятно, республиканцы? - Вы угадали, - ответил Бобо. - В этих местах живут преимущественно демократы. Однако Новый Париж всегда был оплотом республиканцев. - А вы демократ? - спросил Джерри в свою очередь. Ресторанщик развел руками и ответил с хитринкой: - Я только коммерсант. Хочу со всеми быть в хороших отношениях. Демократ для меня такой же клиент, как и республиканец, а республиканец такой же, как и демократ. Котлеты были вкусны, но, узнав их цену, Бобо чуть не заболел. Он повертел-повертел в руках счет и наконец с трудом выговорил: - Как это возможно? Три доллара! - Господа, - ответил хозяин, - я охотно вам объясню. Во-первых, я использую только чистое, доброкачественное сырье. Будь я нечестным торговцем, как все другие трактирщики на этой дороге, я бы хитрил: собирал по утрам у обочины шоссе задавленных зайцев, барсуков, сурков, собак и фазанов и пускал бы их в котлеты. Тогда бы я мог продавать еду не дороже, чем мои конкуренты. Но я не могу унизиться до такой степени. Во-вторых, это место историческое. Как раз вот тут у автомобиля Мэри Пикфорд спустила шина, и ей пришлось целых три часа дожидаться приезда мастера. Это произошло третьего сентября тысяча девятьсот девятнадцатого года. И, в-третьих, самый автобус, из которого сделан мой ресторан, тоже исторический. Именно в этом автобусе был пойман всемирно известный гангстер Диллингер. Принимая во внимание все названные обстоятельства, три доллара за четыре котлеты и два кофе - просто до смешного дешево. - У меня только два доллара, - ответил Бобо покорно. - У Гарри есть деньги, - заметила девушка. - У какого Гарри? - спросил отец. - У Гарри Купера, папочка. - Конечно, я тоже полагаю, что у него есть, - сказал Бобо, - но у нас, к сожалению, больше нет. После короткого совещания они все же пришли к замечательному соглашению. Бобо обязался нести на переднем щите, поверх избирательного плаката, скромную афишу трактирщика: "Котлеты Грегори Каллимахоса известны во всем мире". Избирательный лозунг, начертанный у него на спине, был настолько густо залит томатным соком, что уже никто не смог бы разобрать текста. Отойдя на десять бросков камня от исторического автобуса Каллимахоса, Бобо снял свой картонный футляр и предложил Джерри понести его. Но хиропрактик решительно отказался вмешиваться в политическую борьбу. - Веревка сильно натерла мне плечо, - сказал Бобо. - Я ощущаю боль, а так как боль теоретически является основанием дурного настроения, меня чрезвычайно злит, что ты не помогаешь мне. Понеси хотя бы пять минут. Джерри поставил рекламное сооружение на парапет, ограждающий дорогу, оглянулся кругом и спихнул ненавистную обузу вниз, в неглубокий овраг. Затем он схватил Бобо за руку и сказал с облегчением: - Колумб решил бы эту проблему точно так же. Лицо психолога просветлело, и он почти закричал: - Джерри! Ты великолепен! Ты освободил меня от давящего чувства. По правде говоря, я испытывал адские муки, волоча на себе эти тяжелые доспехи. Это была не первичная биологическая реакция, но сознательно благоприобретенная и очень осложненная эмоция, которая находилась в тесной связи с вытесненной деятельной тенденцией моей умственной жизни. Джерри молчал, придумывая ответ. Широкая дорога влекла вперед. Время от времени они выставляли большие пальцы, но автомобили проносились мимо. Наконец одна старинная легковая машина, того же года рождения, что и Бобо, затормозила и остановилась, поравнявшись с ними. Из машины вышел плечистый мужчина средних лет, лицо которого покрывала борода золотоискателя. - Куда, вы направляетесь? - спросил он бродяг. - В Новый Париж, а то и дальше, если вам по пути, - ответил Бобо. - Дальше не по пути, - сказал проезжий. - Откуда вы идете? - Из Нью-Йорка. Мужчина оглядел одежонку Бобо и Джерри, сунул руку за пазуху и, внезапно выхватив пистолет, проговорил сквозь зубы: - Если вы задумали грабеж, то ошиблись, голубчики. - Нет, что вы, сэр, - ответил Бобо с дрожью, - мы честные люди. Мы никому не делаем зла. Если вам будет угодно подвезти нас, всевышний вас благословит. - Значит, у вас нет денег? - Ни цента, сэр. - А есть у вас какая-нибудь специальность? - Мы профессора, сэр. Мужчина спрятал пистолет за пазуху и сказал: - Это объясняет все. Садитесь на заднее сиденье. Доедете до Нового Парижа. Машина со стуком и скрипом покатила. Джерри то и дело подскакивал от острых уколов в седалище, потому что пружины заднего сиденья были поломаны и сквозь протертую ткань обшивки высовывались их концы, точно острые стальные шилья. - Сегодня в Новом Париже большой день, - проговорил водитель машины. - Да, разумеется, - отозвался Бобо, готовый через минуту увидеть оживленную избирательную рекламу и толпы демонстрантов. - Новый Париж - хороший город, - продолжал хозяин, - его жители - благочестивые люди. - Республиканцы, не так ли? - Да, конечно, и богобоязненные. В городе имеется шестнадцать церквей. - А сколько жителей? - поинтересовался странствующий рыцарь психологии. - Около шестисот человек. Немного меньше. Мы не терпим неправды. Возникла минутная пауза, плодотворная, творческая пауза. Затем с переднего сиденья было передано важное сообщение: - Все окрестные фермеры сегодня прибудут в Новый Париж. Это для нас большой день. - Счастье, что сегодня такая прекрасная погода, - заметил Джерри. - Погода не имеет никакого значения, - ответил водитель. - Только дух, дух Живого Бога. - Ну, это несомненно! - сказал Бобо и совсем уже перестал бояться пистолета, спрятанного за пазухой у фермера. - Без духа невозможна никакая жизнь. - Да, невозможна, - подтвердил водитель и, убавив немного скорость, продолжал: - Я слышал, в Нью-Йорке живут теперь очень грешно? - Да… - И там богу подносят кошачьи хвосты? - Да… - И люди служат только диаволу? - Может быть… - Значит, конец демократическому правительству! Ну, мы приехали. Я поставлю мою машину здесь. Митинг будет в центре города. Отсюда надо свернуть и - прямо на юг. Джерри и Бобо вышли из машины и поблагодарили серьезного фермера, застраховавшегося от пожаров в будущей жизни. Новый Париж был идеальный маленький городок, где люди больше слышали, чем видели, где никогда не принимали необеспеченных векселей и не меняли мнений, где богобоязненность была написана на бородах мужчин и на подолах женщин, которые не смели быть выше колен. Дамские чулки были изобретены во Франции в XII веке, но в Новом Париже их существование было замечено только тридцать лет назад. Новый Париж славился благочестием и хорошими сырами, которые жители городка, голландцы по происхождению, готовили для продажи на приходских благотворительных базарах и для дорожных завтраков своему духовному пастырю, постоянно разъезжающему по всей округе. В городе было только четыре кабака, которые закрывались в дни церковных праздников и во время выборов. Наши бродяги пошли к центру города и были поражены царившей повсюду могильной тишиной. Ни уличных шествий, ни радиоавтомобилей, ни продавцов кока-колы. Немногочисленные магазины были закрыты, хотя день еще только начинал клониться к вечеру. - Это мало похоже на Париж, - заметил Джерри. - Потому-то город и называется Новый Париж, - ответил Бобо. - Жители, наверно, на митинге избирателей. Так и есть! Смотри! На большой центральной площади собралось с полтысячи человек. Там были и молодые и постарше, и бородатые и безбородые, и красивые и обделенные красотой, здоровые и дышащие на ладан, зажиточные и неимущие, честные и рожденные стать юристами, почти неграмотные и малограмотные, а также множество людей с другими достойными свойствами. Но все они обладали одним общим качеством: они были благочестивы, боялись бога и еще больше боялись нового времени. Их автомобили несли с собою бодрый привет первых лет двадцатого столетия, а их серьезные лица напоминали о существовании катехизиса. Джерри и Бобо подошли поближе. Какой-то мужчина указал им на большую груду книг в центре площади и сказал: - Несите туда! - Что мы должны туда нести? - спросил Бобо. - Искажение библии, - сказал мужчина басом, и борода его затряслась. Привыкшие к зигзагообразному ходу жизни, бродяги прошли на середину площади, куда все время подносили новые и новые экземпляры книги, которая была безусловным бестселлером мировой литературы. Богатые приносили по нескольку корешков, а те, кто кое-как сводит концы с концами, - по одному или по два. Наши бродяги заметили, что величайшая в мире груда книг содержала в себе не что иное, как недавно вышедший новый перевод библии, который, очевидно, глубоко потряс душевный покой местных жителей. Когда книжная гора достигла высоты тридцати шести футов, на нее были направлены несколько струй бензина и керосина, после чего публику попросили немного раздаться. - Вандализм, - прошептал Бобо на ухо Джерри. - Если рассматривать психологически, это - извращение на чувственной почве. Почетный старейшина города, Питер Цвиккер, который на прошлогодних выборах получил 88 процентов всех поданных голосов, поднялся на трибуну, украшенную звездными флагами. Под мышкой у него было две библии: одна - изданная в 1794, и вторая - в 1952 году. После бурной овации мистер Цвиккер заговорил: - Граждане! Вот у меня две библии. Смотрите! Одна из них - святая библия, а другая - искажение библии, изданное при правительстве Трумэна. Эту фальшивку теперь продают издевательски дешево, как и всякую другую низменную и безнравственную литературу. Издатель искаженной библии в своем предисловии коварно заявляет, что цель его - дать народу Америки библию, которая по языку была бы современной, а по внешнему виду - безупречной. Что касается внешности, то переплет книги - это всего лишь имитирующий кожу пластик, а не настоящая козлиная кожа, как было обещано в рекламе. Но эту подделку мы могли бы еще стерпеть, так как в ней нет ничего нового. Ведь демократическая партия всегда меняла свою кожу. Но текст книги! Это уже не язык Священного писания, а современный американский язык, который даже не является никаким языком. Нам не нужен в этой стране какой-то новый язык. Поэтому я и говорю, дорогие сограждане, что лучше бы он сгорел, этот современный язык! Пастор нашего прихода убежден, что новый перевод библии ведет человечество прямо в ад. Мистер Цвиккер вынужден был прервать свою речь, потому что его мысли превратились внезапно во всеобщее мнение, которое проявило свою жизненную силу в ропоте толпы. Газетные фоторепортеры обступили трибуну, а магнитофоны последних известий жадно глотали общественное мнение. Мистер Цвиккер продолжал: - Дорогие мои слушатели, мы не должны никого судить, не разобравшись. Поэтому я предлагаю вам исследовать и сравнить эти две книги. Напрягите ваш слух! Я прочту вам отрывок из настоящей библии, а затем продемонстрирую то же место в новом, грубо искаженном варианте. Итак, слушайте! Передо мною Песнь Соломонова, в которой Жених аллегорически восхваляет красоту причастия. Это читается так: "…Се еси добра, ближняя моя, се еси добра; очи твои голубине, кроме замолчания твоего; власи твои яко стада козиц, яже открышася от Галаада. Зубы твои яко стада остриженных, яже изыдоша из купели, вся двоеплодны, и неродящия несть в них…" Мистер Цвиккер закрыл книгу и открыл другую. - Вы слышали, друзья мои, слова подлинного Святого писания. Можем ли мы отступиться, отречься от них? Но вот как говорят исказители: "…Взгляни, моя любимая! Как ты прекрасна! Глаза твои, точно блестящие глаза газели, а мягкая коса - точно первая шерсть ягнят на склонах горы Галаадской. Белоснежный строй зубов твоих напоминает девственную чистоту новорожденных ягнят. Ни одного нет меж ними с изъяном…" Мистер Цвиккер захлопнул книгу и возвысил голос: - Не довольно ли? Вы слышали, как грубо правительство Трумэна исказило слово божие. А если я скажу еще, что, говоря о пресвятой деве, там используют слово "женщина", то, я полагаю, этого достаточно, чтобы засвидетельствовать, что искажение совершено. Однако, чтобы все-таки не случилось ошибки, я спрашиваю вас, жители Нового Парижа и окрестностей, найдется ли среди вас хоть один, кто с готовностью не предал бы огню всю эту омерзительную груду скверны? Толпа молчала. "Вандализм", - шептал Бобо, но голос его не доносился дальше уха Джерри. Мистер Цвиккер оглядел толпу и воскликнул громче прежнего: - Кто хочет служить диаволу, пусть скажет: "Я"! Желающих не было. Мистер Цвиккер попытался еще более повысить голос: - Кто хочет служить Всемогущему на Его собственном языке, пусть скажет "Огонь!" Полтысячи ртов закричали что есть мочи: - Огонь! Мистер Цвиккер сошел неторопливыми шагами с трибуны, вынул из кармана зажигалку и пустил огонек. Политая керосином и бензином книжная груда вспыхнула и заполыхала, выбрасывая огромные языки пламени. Горожане стали расступаться, передние пятились, наступая на задних, и кольцо становилось шире, раздвигаемое грозной силой выпущенного на волю, дико пляшущего огня. В это время на трибуну взбежал разгоряченный молодой человек, назвавший себя представителем Национального комитета по проверке библиотек. Он зачитал по бумаге следующую речь: - Как представитель Комитета по проверке, я предлагаю, чтобы жители нашего уважаемого города сожгли заодно и всю остальную негодную литературу. Все произведения, переведенные с французского, немецкого, итальянского и русского языков, можно безотлагательно сжигать. Наша здоровая культура не нуждается в разных Моравиях, Анатолях Франсах, де Мопассанах, Львах Толстых, Гейне и тому подобных развратителях народа. Долой переводную литературу! Очистим наши дома и библиотеки нашей страны! Это будет лучшим протестом против той безнравственности, в которой правительство демократов упражнялось у нас вот уже два десятка лет. Молодой человек сунул в карман свою бумажку и спустился с трибуны. Горожане начали расходиться. Одни пошли проверять свои книжные полки, другие переместились в бар Франка или в кабак "Три Короля". Но те, кто не имел ни домашней библиотеки, ни денег, чтобы подкрепиться глотком виски, остались наслаждаться общественным фейерверком. В числе последних оказался и гражданин вселенной Джерри Финн и бывший профессор психологии Борис Минвеген. Вскоре обнаружилось, что здесь были и демократы и либералы. Кто-то осмелился высказать свои мысли вслух: - История повторяется. Новый Париж возвращается к средневековью. Все обернулись, чтобы взглянуть на говорившего. Это оказался высокий бледный молодой человек, которому было, судя по виду, ближе к двадцати, чем к тридцати годам. Бобо подошел к нему и сказал, как знакомый: - Психологически движущей силой всяких подобных действий являются влечения и привычки людей. Человеческие мнения складываются под воздействием иррациональных подсознательных факторов. - Я верю в справедливость вашей точки зрения, - сказал молодой человек. - Моя фамилия Вейнберг. Доктор Эрнст Вейнберг. - Я профессор Борис Минвеген. Приятно с вами познакомиться, доктор. - Судя по фамилии, вы, должно быть, немецкого происхождения? - Вы совершено правы. Мои родители приехали в Америку из Гамбурга. - А мои родители прибыли из Берлина. Мне было тогда полгода. Разрешите угостить вас бутылкой пива? - Весьма охотно, доктор. Бобо представил новому знакомому Джерри: - Профессор Финн, преподаватель языков и хиропрактик. - Из Шотландии, вероятно? - спросил Вейнберг. - Нет, из Финляндии, - ответил Джерри. - Очень интересно. А куда вы едете, господа? - На запад, - ответил Бобо. - Где ваша машина? - Завод еще не сделал ее для нас, - усмехнулся Бобо. - Хорошо, разрешите, я вас подвезу? Я постоянно живу в Детройте, а сюда заехал проведать родителей. Так поедем? - В Детройт? - спросил Джерри. - Нет, в кабак. Проедем несколько миль к западу - там в селении, именуемом Пайк Лэйк, есть уютное местечко, где можно спокойно побеседовать. Они втроем уселись на переднем сиденье машины и покинули Новый Париж. - Каким способом вы намерены двигаться на запад? - При помощи ног и большого пальца, - ответил Бобо. Водитель усмехнулся: - Вы, стало быть, конкурируете со студентами? - Только в отношении путешествий. Мистер Вейнберг свернул на узкую побочную дорогу, по обе стороны которой щиты рекламировали исключительное пиво. Уютное местечко называлось "Маленькая Германия". Это был похожий на охотничий домик придорожный ресторан, принадлежавший какому-то американскому немцу. Когда Бобо узнал, что доктор Вейнберг - психолог и работает преподавателем прикладной психологии в заводской профессиональной школе при автомобильном заводе в Детройте, он сейчас же завел разговор о таких материях, от которых Джерри стало клонить ко сну. Он почувствовал себя брюзгливым собеседником, который в разговоре - как нищий на ярмарке. После пятой кружки он задремал, но это нисколько не помешало его товарищам по столу погрузиться в омуты гештальтпсихологии. Когда Джерри очнулся, очнулись и его приятели. Солнце уже давным-давно спрятало свою лампу, и все нормальные граждане отправились на покой. Несмотря на формальные возражения Бобо, доктор Вейнберг сам заплатил за угощение, пожелал новым знакомым счастливого пути и исчез. - Что мы будем делать теперь? - беспомощно спросил Джерри. Бобо пожал плечами. - Не имею ни малейшего понятия. Во всяком случае, он оказался хорошим парнем. Мы совершенно сошлись с ним на том мнении, что при классификации учеников по степени умственного развития необходимо учитывать кривую Гаусса… - Борис! - закричал Джерри сонно и раздраженно. - Кривая Гаусса нас не вывезет. - Что за чушь! Неужели ты действительно будешь утверждать, что определение умственных способностей не является важным вспомогательным средством современной прикладной психологии? Утверждаешь ли ты, что… - Я утверждаю, что ты сошел с ума? - перебил его Джерри. Бобо приподнял очки, разгреб свою взъерошенную шевелюру и грустно покачал головой. - Ты пьян, Джерри. - Я трезвее тебя. Если ты по кривой Гаусса укажешь, где мы найдем ночлег, тогда твоя ученость не пройдет даром. Бобо сделался серьезным. Он не нашел другого выхода, как просить милостыню. Поднявшись из-за стола, он направился к толстому хозяину "Маленькой Германии" для переговоров. Через минуту он вернулся и спокойно сказал: - Дело в шляпе. В гараже у хозяина найдется место, чтобы переночевать. Но прежде чем отойти ко сну, мы должны вымыть полы и починить парочку поломанных стульев. Словом, задания сугубо утилитарные, но в то же время психологически интересные. 16. ДЖЕРРИ И БОБО СПАСАЮТСЯ ОТ МЕТЕЛИ И СТАНОВЯТСЯ УЧИТЕЛЯМИ В середине ноября наши странники медленно и усердно вычерчивали своими ногами карту дорог штата Огайо. Им везло, как висельникам. Чем более жалкий вид приобретали их костюмы, тем меньше помогали им большие пальцы. В течение полутора недель только одну ночь спали они в кровати: в какой-то ночлежке Армии спасения. И вот они приблизились к городу Пэйнсвиллю. Ветер починил свои мехи и теперь дул прямо из Канады. Тонкая снежная накидка покрыла однообразную необитаемую равнину. Проносящиеся машины фыркали клубами колючего, морозного снега в лица путников, покрытые синеватым румянцем. Джерри тер свои руки цвета печенки и с жалостью глядел на товарища, огромную шевелюру которого трепало ветром, как сноп на шесте. Бобо уже два дня был удивительно молчалив и тих. Он простудился, схватил страшный насморк. Глаза его были красны и беспрестанно слезились. Низ носа и губы покрылись струпьями, и он вновь и вновь подтверждал, что самый сильный голос у человека рождается в носу: между переносицей и ноздревыми отверстиями. Шли они медленно, казалось, по дюйму в час. На длинном лесном перегоне они встретили одного вольного бродягу, который направлялся в Толедо. Это был краснолицый крепкий мужчина средних лет. Он сказал, что сделался "хобо" уже тридцать лет назад. У него был опыт и большое знание дела, и потому он каждую реплику кончал словами: - Трудности мне неведомы. Он дал товарищам по скитаниям полезные советы профессионала: - Пэйнсвилль - паршивое место. Четырнадцать тысяч жителей. Не стоит застревать там надолго. Вам надо попасть в Кливленд. Там трудностей не существует. Он положил в рот жевательного табаку и держался так, словно ни в чем не испытывал недостатка. - Нет ли у тебя, сосед, хоть одной лишней монетки? - спросил Бобо. - Я не женат на деньгах, - ответил мужчина гордо. - Хотите жевательного табаку?.. - Спасибо. Не употребляю. - А, может, приятель? - Спасибо, я тоже, - сказал Джерри. - Больше ничем угостить не могу. Незнакомец двинулся дальше, снова горячо порекомендовав Кливленд: - Там можно пробыть и подольше - роскошная деревня! Джерри и Бобо побрели к Пэйнсвиллю. Пролетающие мимо автомобилисты не обращали внимания на их поднятые большие пальцы. Надо было идти пешком. Ветер крепчал. Он налетал и рвал одежду впереди и сзади. Сухой снег вертелся бешеными вихрями, то и дело взвиваясь высокими столбами к небу. Тут и там, преграждая путь, вырастали сугробы высотой с оленя. Бобо начал выбиваться из сил. Он тяжело дышал, несколько раз падал и снова шел, шатаясь. Неудержимая метель забила снегом его волосы, которые стали похожи на большую кипу спутанной шерсти. - Нам надо где-нибудь укрыться, - воскликнул он, доходя уже почти до отчаяния, с шумом высморкался и присел на сугроб. - Конец мой приходит. - До Пэйнсвилля еще миль десять, - ответил Джерри. - Не слышу, что ты говоришь. Подойди поближе! - Вставай! Надо спешить. - Я немножко отдохну. - Нас занесет снегом. Пойдем! Пойдем скорее! Джерри помог товарищу встать на ноги. Буря все набирала силы. Между землей и небом уже не оставалось ни малейшего просвета. Казалось, будто дорожные кюветы поднялись вертикально к небу. Мир потемнел и потерял привычные очертания. В глазах Бобо появился жаркий, лихорадочный блеск. Он был физически слабее Джерри и потому инстинктивно хватался за руку товарища. Вдруг они чуть не стукнулись лбами об оставленный у дороги автомобиль, наполовину занесенный снегом. Вскоре показался другой, за ним третий - целая вереница автомобилей, чем дальше, тем гуще. Владельцы машин, очевидно, отправились искать убежища где-то поблизости, отдав свои машины во власть стихии. - Отдохнем немного, - предложил Бобо. - Лучше идти. - Не могу больше. - Напряги свою волю. Как делаю я. Бобо сел возле засыпанного снегом автомобиля и стал протирать обледеневшие стекла очков. - Воля ничего не дает, - сказал он устало. - С точки зрения психологии воля вовсе не является способностью души. Это одна лишь абстракция. - Пусть она будет чем угодно, только здесь мы оставаться не можем. Здесь для нас - снежная могила. Идем сейчас же! - Нет, погоди. Ты, наверно, не понял, что я сказал. Я не утверждаю, что в понятии воли не имеется известного основания, опирающегося на опыт, которое мы называем волевой деятельностью. Но речь идет не об этом, а об определенной рефлекторной деятельности, которая не имеет ничего общего с волевой жизнью. Ходьба представляет собой лишь небольшую серию рефлекторных движений, возникающих автоматически, помимо воли… Джерри сложил обе ладони рупором и закричал: - Перестань! Надо идти. - Я не расслышал, что ты сказал. Джерри, по колено в снегу, подошел к Бобо вплотную и повысил голос: - Ты сумасшедший! Безмозглый человек! Неужели ты не понимаешь, что мы замерзнем в снегу? Схватив Бобо под мышки, он с силой поднял его на ноги. - Я, наверное, устал не меньше тебя, - сказал Джерри примирительно, - но, несмотря на это, надо идти. - Об усталости не стоит спорить… Они пошли дальше, и через некоторое время вереница застрявших в снегу автомобилей осталась позади. Среди тьмы забрезжил тусклый свет. - Дом! - воскликнул Джерри. - Наверное, какая-нибудь автомобильная станция. - Это ресторан. - А далеко?.. - Совсем рядом. Разве не видишь? Вон, слева. Сквозь плотную снежную завесу просвечивала вывеска ресторана "Золотая тарелка". Еще несколько шагов, и они были у двери, над которой сияли неоновые буквы: "Пиво, вина, котлеты". - Нам повезло, - сказал Бобо. - Теперь наедимся и напьемся. - У нас нет денег, - вздохнул Бобо. - Заплатим психологией… Очередной порыв бури распахнул дверь и втолкнул путников в маленький зал, из которого им навстречу хлынула приятная волна тепла и щекочущих ноздри запахов. Автоматический проигрыватель приветствовал вошедших модной песенкой Эдди Фишера "Милая, милая, милая". За буфетной стойкой хлопотала супружеская чета итальянского происхождения, которая приняла вошедших странников, как желанных гостей. Обстановка была располагающая и непринужденная. Это был непритязательно уютный ресторанчик, посетители которого никогда не надевали чужого пальто или шляпы вместо своих. Они заходили лишь на минутку, чтобы насладиться чашечкой кофе и на пять центов - граммофонной музыкой. Но сейчас они никуда не спешили. Разыгравшаяся снаружи свирепая метель заставила их сбиться в кучу, и через минуту они были уже как одна семья. Каждый о каждом знал все основное: семейное положение, взгляды и марку автомобиля. - Какая у вас машина? - спросил хозяин "Золотой тарелки" у Бобо. - Кадиллак, - поспешно ответил Джерри, так как боялся, что психолог в горячке начнет опять лекцию о пользе и значении физического движения. - Это хорошая марка, - сказал хозяин. - И дорогая, - добавил Джерри. - Очень дорогая. Наш брат не может и мечтать о такой машине. У меня форд. Что господа прикажут подать? - Портвейна, - сказал Бобо. - Это согревает. Но… Погодите минуточку. - Бобо наклонился над стойкой поближе к уху хозяина и продолжал шепотом: - Мы бы также охотно съели что-нибудь, но у нас случайно нет с собою денег. - Неужели совсем нет? - осведомился хозяин. - Ни цента. - А у вас? - спросил хозяин у Джерри. - То же самое: ни цента. Я забыл мою чековую книжку в машине. - Хорошо ли вы заперли дверцы машины? - Конечно. Но я уронил ключи в снег. Хозяин провел короткое совещание со своей женой и вернулся к гостям, покачивая головой. - В долг угостить не можем. Очень сожалею. Настроение Джерри померкло, но Бобо, казалось, наслаждался теплом и ароматами ресторана. Вскоре он подсел за какой-то маленький столик в углу и начал заводить знакомство с проезжими, спасающимися от метели. Джерри отправился к другому концу буфетной стойки и, бросая горящие взгляды на хозяйку ресторана, завел флирт в расчете на ужин. - Ужасная погода, не правда ли, миссис Компотти? - Совершенно кошмарная. По радио сказали, что движение прекращается во всем штате Огайо. - У вас очень миленький ресторан, миссис Компотти. - Пора бы сделать ремонт. Но где уж нам, старикам, управиться! - Ну, вам ли говорить о старости, миссис Компотти! Вы двигаетесь еще совсем как молоденькая девушка. - Да, может быть… Только ноги у меня совсем плохи. - Неужели? Так вам надо обратиться к врачу. - Не поможет, я думаю. - Я уверен, что поможет. Боли в ногах могут происходить из-за спины. Неправильное положение позвонков вызывает ущемление центральной нервной системы. - Спина у меня тоже болит. - Видите, я угадал. Я заметил это по вашей походке, миссис Компотти. У вас, по всей вероятности, была вначале легкая хондрома, из-за которой с течением времени образовалась саркома. Появляющуюся на скелете остеосаркому очень легко распознать. Вам надо непременно обратиться к врачу. Дородная хозяйка гостиницы обеспокоенно слушала диковинные слова гостя и наконец спросила: - Сударь, вы, наверно, доктор? - Вы правы, миссис Компотти. Я специалист по лечению спины. Миссис Компотти быстро направилась к грозному строю бутылок, наполнила бокал и спросила с любезной улыбкой: - Вы ведь заказывали портвейн? - Да, миссис Компотти. У вас еще может оказаться туморес медулле спиналис. - Нет… Я не думаю, чтобы у меня было что-нибудь такое. Ведь это болезнь, доктор, - то, что вы назвали? - Да, разумеется. Это часто принимают за ишиас. Область болевых ощущений зависит от того, на какие нервные пути давят наросты и опухоли. Вам непременно надо исследоваться, миссис Компотти. - Да, возможно… возможно… Это было бы хорошо. Разрешите предложить вам еще бокальчик? - Да, благодарю вас. Джерри посмотрел туда, где сидел его приятель, и почувствовал удовлетворение: Бобо пил пиво с каким-то пожилым господином и докладывал о психологических и социальных причинах детской преступности. За окнами было уже так темно, что фотографы могли бы на улице проявлять свои негативы, хотя часы показывали только четверть шестого. Миссис Компотти оставила Джерри наслаждаться портвейном, а сама пошла шептаться о чем-то с мужем. Через минуту секретный шепот перешел в громкий диалог. - Попроси ты, - говорила миссис Компотти. - Нет, зачем же я, проси ты сама, - отвечал мистер Компотти. - Я не могу, мне неловко. - Попроси, и все. Ты лучше сумеешь объяснить. - Нет, сначала ты должен ему сказать… - Не будь ребенком, Аделина. Это же естественное дело. - Да, но… Нет, ты должен с ним договориться. - Я не… Тут жена вперила в мистера Компотти требовательный взгляд и заговорила, с силой напирая на каждое слово: - Артуро! Ты слышал, что я сказала? Ты договоришься - и все. - О'кэй, Аделина, - ответил муж покорно, вытер руки передником и не спеша подошел к Джерри. - Какая досада, что вы потеряли ключ от машины, - сказал мистер Компотти. - Я? - оторопел Джерри, у которого ложь была всегда поспешной и недолговечной. Бобо называл такую вынужденную ложь своего друга "психологическим коротким замыканием". - Да, вы ведь уронили ключи в снег. - В самом деле. Угораздило же меня! А я уже забыл об этом. - Но все-таки хорошо, что вы заперли дверь. - Дверь? - Дверь вашей машины, сэр. - Совершенно верно. Да, это действительно хорошо. Джерри быстро опорожнил бокал и начал старательно протирать очки. - У вас, доктор, такая шикарная машина, - продолжал хозяин "Золотой тарелки". - Да… Очень элегантная. - Такую машину можно купить только на докторские доходы. - Конечно… Совершенно верно… - У вас, доктор, очень высокая такса? - Когда как… Когда как… Беседа прервалась на мгновение. Мистер Компотти схватил с полки бутылку вина и наполнил бокал Джерри. - Пожалуйста, доктор. - Благодарю вас! У вас хорошее вино. - Это французское. Калифорнийское вино - совсем не тот шик. - Да, конечно. Хозяин ресторана огляделся вокруг и перешел на шепот: - У меня к вам небольшое дело, доктор. Джерри вздрогнул. - Да? - Или, вернее, у моей жены. Собственно, она велела спросить… Собственно, если бы вы могли, доктор, и если это вообще удобно… И если, конечно, это не будет стоить слишком дорого… Джерри понял теперь, о чем идет речь, и ему показалось, что он уже откусывает краешек котлеты. - Да, мистер Компотти, - сказал он спокойно. - Судя по походке вашей жены, у нее, вероятно, что-то не в порядке со спиной. Дело в том, однако, что я не имею официального разрешения заниматься практикой где-либо, кроме Нью-Йорка. Принимая во внимание, что случай этот серьезного рода, я осмелюсь сделать отступление. Но платы я, разумеется, взять не могу. Вы, конечно, можете восполнить это как-нибудь иначе. Ну, хотя бы предложив легкий ужин мне и моему товарищу. Или что-нибудь в этом роде. - О'кэй, доктор, о'кэй! - воскликнул мистер Компотти. - Так, может быть, сейчас? - Я всегда готов оказать помощь больным, - сказал Джерри с холодной торжественностью. И случилось так, как говорится в пословице: кто просит милостыню на языке страны, тот не умрет с голоду. Профессор Финн отправился размеренными шагами на второй этаж, где у господ Компотти была хорошо обставленная квартира, и принялся исследовать хозяйкины позвонки. У миссис Компотти была чрезвычайно полная спина с очень нежной кожей, живо напоминавшая картины эпохи Ренессанса. Мистер Компотти не решился вернуться вниз к своим клиентам, а остался наблюдать за процедурой. - Здесь! - воскликнул наконец профессор Финн, почувствовав подлинное счастье искателя. - Четвертый позвонок, считая снизу. Больно? - О да… Очень… - Ничего, потерпи, Аделина, - сказал одобрительно супруг. - Я же давно советовал тебе пойти к доктору?.. - А здесь? - спросил хиропрактик. - Ой, да!.. И здесь… - Ничего, Аделина, - повторил муж. Исследовав каждый позвонок, Джерри начал ритмическими движениями разминать спину больной. Руки мистера Компотти сжались в кулаки, и он стал тихо ругаться по-итальянски. Больная героически сносила пытку. В муках она поведала доктору, что родила четверых здоровых детей - без помощи врача или акушерки - и что в молодости она носила мешки с мукой весом до двухсот фунтов и копала клейкую красную глину под фундамент этого дома. Повесть миссис Компотти помогла Джерри в уточнении диагноза. - Это объясняет все, миссис Компотти. Когда-то вы вывихнули себе спину, и у позвонков образовались хрящевые опухоли. - Скорее всего, - сказала больная, - я нажила эту болезнь еще раньше - когда я была в цирке. - Так вы и в цирке работали? - Четыре года. Но это было давно. - Вы были танцовщицей? - Нет, я занималась борьбой и поднятием тяжестей. Но с той поры прошло уже много лет. Мистер Компотти повернулся к ним спиной и захихикал: - Аделина - танцовщицей… Джерри взглянул на мышцы рук и спины пациентки и очень хорошо понял, в чьих руках находились бразды правления маленького ресторана. Размяв еще несколько раз спину немолодой амазонки, Джерри посоветовал больной обзавестись прежде всего лечебными средствами: грелкой и бильярдным шаром. Миссис Компотти была весьма счастлива, так как и то и другое уже имелось в доме. Джерри вытер со лба пот и деликатно повернулся спиной к пациентке, которая почувствовала такую бодрость, что стала одеваться, тихонько напевая. - Теперь очередь Артуро, - сказала миссис Компотти. - Я ухожу вниз. Супруг забеспокоился. - У меня в спине никаких недостатков нет… - Доктор знает лучше тебя, - твердо сказала жена и, уходя, добавила: - Я чувствую себя новым человеком, действительно новым человеком… - Ну, так, мистер Компотти, снимайте рубашку и ложитесь, - сказал Джерри, оставшись наедине с хозяином "Золотой тарелки". Мистер Компотти выполнил указание с тихой дрожью. Джерри, не найдя в костистой спине пациента никаких дефектов, заключил, что мистер Компотти никогда не утруждал своей спины, как впрочем, и головы, в которой у него было столько же костей, сколько и в спине. Действительно, голова у мистера Компотти была исключительно развита, но главным образом за счет костяка. - Прежде чем спуститься в зал, давайте выпьем по маленькой, - предложил хозяин. - И заодно поговорим о вашем вознаграждении, доктор. - Ужин на двоих, - сказал Джерри скромно. Он завел разговор и о ночлеге, но хозяин не имел решающей власти. - Место у нас найдется, конечно, если Аделина согласится. Но мистеру Компотти не пришлось докладывать об этом Аделине, потому что профессор Минвеген уже успел уладить такую мелочь. Когда Джерри спустился в зал, он застал Бобо в отличном расположении духа. Часть гостей покинула ресторан. У длинной буфетной стойки сидело двое молодых людей, какая-то довольная юная женщина и коммивояжер с бойким взглядом - они ожидали прибытия заказанных на ближайшей автостанции буксирных машин. Бобо сидел у пылающего камина все с тем же господином средних лет. Психолог в эти минуты не видел трудностей. На лице его пламенел простудный румянец, глаза горели за массивными стеклами очков, как две маленькие головешки, а руки как бы направляли стремительное течение слов. Увидев Джерри, он возбужденно воскликнул: - Мы давно ждем тебя. Разреши представить тебе мистера Глена Тэккера. Мистер Тэккер - председатель правления местной школы ОСВ. Я уже обещал ему наше сотрудничество. Джерри пожал руку мистера Тэккера и сел к столу. Мистер Тэккер был бодрячок, переваливший за шестьдесят лет, с карими глазами и волосами, тронутыми сединой. На челюстях у него было много золота, действительную ценность которого он обнаруживал всякий раз, когда улыбался. В течение нескольких минут выяснилось, что он человек среднего достатка, отец двоих детей, умеет читать и писать. Ему принадлежала маленькая фабрика рыболовных крючков в Пэйнсвилле и шестикомнатный жилой дом в Пайн Лайке. - Где находится Пайн Лэйк? - спросил Джерри. - Вы в самом центре Пайн Лэйка, - ответил мистер Тэккер. - Летом это очень красивое место, и здесь много исторических памятников. Мистер Компотти подал несколько котлет и мисочку картофеля, поджаренного на маргарине. Мистер Тэккер предложил было уплатить по счету, но мистер Компотти сказал: - Доктор заплатил. Прошу вас, доктор. И, как я, вероятно, уже говорил, мы не добавляем в котлеты ни конины, ни требухи. Хиропрактик принялся уплетать свой гонорар, уступив половину психологу. Легкий ужин был немедленно уничтожен. - Я слышал, вы только что прибыли из Европы? - проговорил мистер Тэккер, восхищаясь аппетитом Джерри. - В августе, сэр. - Вам повезло, что вы вырвались оттуда, из нищеты. Джерри не ответил. Мистер Тэккер продолжал: - Мой старший сын во время войны был на фронте в Европе, брал немцев в плен и дослужился до майора. - Большой чин, - признал Джерри. - Да, так ведь мой сын был хорошим солдатом. Он перебил по крайней мере пять тысяч немцев, хотя никогда ранее не бывал на стрельбах и учениях. Вот он и стал майором за полгода. - Это очень быстро, - подтвердил Джерри. - Да. А теперь мой сын служит послом в Южной Америке и делает там большущие деньги. Он самый молодой посол в мире, летом ему исполнилось двадцать три года. Сигарету? - Спасибо! - В Европе, наверно, не бывает приличного табака? - Нет… - У нас есть все что угодно. - Кроме учителей, - заметил Бобо. - Их тоже скоро будет достаточно, когда подвезут из Европы. ОСВ уже заказало там партию - триста человек. Скоро пришлют. - Что такое ОСВ? - спросил Джерри. Мистер Тэккер обнажил свои золотые зубы и ответил: - Неужели в Европе не знают, что такое ОСВ? Это Общество свободного воспитания, которое имеет свои учебные заведения повсюду на американском континенте. А Пайн Лэйк имеет учебное заведение ОСВ, а я его руководитель, так сказать, президент. - И мистер Тэккер теперь предлагает нам временную работу, - сказал Бобо. - Работу учителей? - осведомился Джерри. - Совершенно верно, мистер Финн, - радостно подтвердил темноглазый президент. - Разрешите объяснить, в чем дело. В нашей школе тридцать учеников - двадцать три мальчика и семь девочек - в возрасте от двенадцати до семнадцати лет. Персонал школы состоит из двух учителей, постоянного надзирателя за порядком и дворника. В настоящий момент обстоятельства таковы, что надзиратель на прошлой неделе уволился, поступив на службу в полицию. Один из учителей уволился с работы вчера и пошел работать на шахты в Миннесоте, а другой хочет уходить через неделю. Конечно, мы должны получить новых учителей, но это будет не раньше чем через неделю, так что нам срочно требуются двое учителей на временную работу. Услыхав от профессора Минвегена, что вы оба временно свободны, я решил прибегнуть к вашей помощи. Что вы думаете на этот счет, мистер Финн? Джерри на миг задумался, в то же время стараясь вглядеться в воспаленное лицо Бобо. - Должны ли мы при этом исполнять также обязанности надзирателя? - спросил он. - Нет, разумеется. В учебных заведениях ОСВ поддерживается приличный порядок. И в нашей школе мораль стала гораздо выше, чем год назад, когда три девочки забеременели, а одиннадцать мальчиков пришлось отправить в больницу из-за чрезмерного употребления наркотиков. Нынешней осенью произошло только два мелких нарушения порядка, но в обоих случаях дело обошлось без полиции. Правление школы, однако, считает, что нравственность еще улучшится, когда мы через неделю получим новых учителей. Один из них - бывший университетский преподаватель бокса, а другой - известный спортсмен-гиревик. Ученики уважают сильных учителей. - Является ли ОСВ государственной организацией? - спросил Джерри. Бобо толкнул Джерри ногой и стал делать знаки глазами. - Государственная организация? - ужаснулся мистер Тэккер. - Неужели вам не понятно, что я не терплю социализма? ОСВ существует и действует на средства, собираемые с граждан, и на отдельные частные пожертвования, как все значительные культурные учреждения. Мистер Тэккер закончил свой культурно-политический обзор и ждал ответа господ учителей. Джерри не проявлял особенно горячего желания, тогда как Бобо, по-видимому, относился с огромным интересом к этому учебному заведению, в особенности принимая во внимание, что сверх десяти долларов в день учителям предоставлялась полностью обставленная квартира, стиральная машина и телевизор. Холодильник считали ненужным, поскольку правление не помнило случая, когда бы учителя имели что-нибудь, чем бы его заполнить. - Мы ведь можем попробовать, - сказал профессор Минвеген. - Мы не слишком рискуем, если принять интроспекцию в качестве психологического метода. - Совершенно верно, - воскликнул мистер Тэккер, который думал, что интроспекция - это то же самое, что стереоскопическое кино. - Используйте любые наглядные пособия - правление, безусловно, оплатит. - Психологию можно отлично использовать в преподавании других наук, - продолжал Бобо. - Например, социология… - Никакого социализма! - перебил его президент. - Лучше учите только тому, что нравится ученикам. Несмотря на сопротивление Джерри, был заключен договор, по которому хиропрактик и психолог становились временными учителями в пайн-лэйкской школе ОСВ, где нравственность улучшалась бурными темпами и где обставленная квартира предлагала бродягам ночлег и некоторые другие удобства. Чтобы спрыснуть сделку, мистер Тэккер заказал три кружки пива, отчего сумрак в головах наших друзей стал гармонически сливаться с мраком, царящим на улице. Зазвонил телефон, и с автостанции сообщили в "Золотую тарелку", что машина фабриканта рыболовных крючков извлечена из сугроба, подтянута к станции, заправлена; все в порядке, можно ехать дальше. Когда господа собрались уходить, мистер Компотти предложил Джерри поискать ключ от его машины. - Это безнадежное дело, - сказал Джерри. - Хотите, я позвоню на станцию? - спросил мистер Компотти. - Они подтащат вашу машину сюда. - Ладно, не беспокойтесь… - Но все-таки - ведь у вас такая дорогая машина… - Пустяки, мистер Компотти, - ответил Джерри с широким жестом, - обождем до завтра. Хозяйка дома тоже подошла - сказать Джерри, что она чувствует себя прекрасно - она словно стала лет на двадцать моложе. - Я не сомневаюсь в этом, миссис Компотти. Видите: все зависит от спины. Женщина хотела спросить о чем-то еще, но стеснялась. Наконец она набралась смелости и шепотом спросила: - Не может ли доктор написать мне рецепт? - Зачем? Я же дал вам указания: теннисный мяч или бильярдный шар и грелка. - Да, конечно, конечно… Но у меня есть еще некоторые расстройства. В животе образуется чересчур много воздуха, а это ведь… Вы же знаете, доктор, как это неприятно. Особенно по ночам… - Ну, ты не рассказывай всего, - брюзгливо заметил мистер Компотти. - Не мне же это нужно, - ответила жена. - Ты ведь жалуешься каждый раз. Профессор Финн стоял непоколебимо на точке зрения хиропрактики. - Я не рекомендую вам лекарств, - ответил он. - Я совершенно уверен, что и этот недостаток пройдет через пару дней, если вы будете регулярно делать все движения и массировать спину при помощи теннисного мяча… - У нас только бильярдный шар, - перебила женщина. - Действие совершенно одинаково. - Простите, что я перебиваю, - заметил фабрикант крючков, - но мы должны ехать. До свидания, Аделина! До свидания, Артуро? Мистер и миссис Компотти пожали руку Джерри и пожелали ему всего, что только есть наилучшего, а главное - найти ключ от машины. Когда две пружины воспитания и мистер Тэккер покинули "Золотую тарелку", мистер Компотти заметил жене: - Не надо было говорить доктору об этом воздухе… - Тогда прекрати свои вечные жалобы!.. 17. ДЖЕРРИ И БОБО РАССТАЮТСЯ С МЕСТОМ УЧИТЕЛЕЙ ВВИДУ НЕДОСТАТКА ЧУВСТВА ЮМОРА И ДРУГИХ ПРЕДПОСЫЛОК СОВРЕМЕННОЙ ПЕДАГОГИЧЕСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ Мистер Стив Нюгард родился в Швеции, но еще мальчиком переехал с родителями в Америку. Закончив образование, он стал искать свое занятие, и его дернуло стать писателем. Он потратил год на писание романа, хотя мог бы купить сколько угодно готовых романов, написанных и напечатанных без него, по два доллара за штуку. Он отлично владел американским языком и говорами средних штатов, но эти способности не находили ни у кого признания, поскольку язык долларов каждому казался проще и лучше. Стив Нюгард ухаживал года два за своей бледной музой, грезил, голодал и писал. Заканчивая писать какую-нибудь новую вещь, он испытывал такое чувство, словно еще ничего не высказал. На этот счет издатели были с ним совершенно согласны и горячо советовали молодому человеку заняться каким-нибудь честным трудом. Вопиющий недостаток учителей привлек его к педагогической деятельности, и вот через некоторое время он оказался на службе у ОСВ. Каждый человек верит в наличие у себя педагогических способностей. Даже учителя. Никто не сомневается в результатах преподавания. Кроме учителей. Мистер Нюгард утратил иллюзии и большую часть своих волос. В этот вечер он был настроен очень пессимистично. Он уже вторую неделю был учителем в пайн-лэйкской школе и замышлял самоубийство. Это не было вызвано мрачными мыслями, обычно посещающими юношей, так как ему было уже под сорок. Это также не могло быть следствием чересчур неправильной жизни, поскольку он был еще холост. Нет! Причины были гораздо менее глубоки. Современные дети свободной системы воспитания подстроили на последнем уроке маленькую шутку: все заснули на своих партах. Привилегию учителей составляла квартира из двух комнат почти со всеми удобствами. Одно из удобств первой необходимости находилось во дворе. Для учителей была построена маленькая будочка, в которую ученикам входить воспрещалось. Такая дискриминация находилась в прямом противоречии с основными принципами свободного воспитания, однако она была установлена из соображений чисто организационных. А именно: было замечено, что кооперированное удобство, в котором учителя и ученики заседали вполне равноправно, отнимало очень много времени у учителей. Они, оказывается, углублялись в слишком подробное изучение письменных упражнений, публикуемых учениками в настенной печати, а запретить эти публикации было невозможно. В целях экономии учительского времени и была введена в дальнейшем двухпалатная система. Читатель, возможно, сочтет вышеизложенное лишь неэкономной тратой бумаги и чернил, но впоследствии он сам убедиться в том, насколько существенное влияние оказала эта двухпалатная система на положение Стива Нюгарда, что, в свою очередь, не могло не отразиться на сюжете нашей повести. Буря уже частично утратила свою силу, но ветер дул по-прежнему с севера. Вихрь хлестал в окно сухим снегом, и порою казалось, будто по стеклу кто-то трет куском канифоли. Но в учительской квартире на втором этаже школьного здания было тепло и уютно. Мистер Нюгард выключил телевизор, так как передавалась какая-то рекламная пьеса пивоваренного завода, и стал готовиться ко сну. В теплой фланелевой пижаме и ночных туфлях он походил из угла в угол, точно узник в тюремной камере, обдумывая планы завтрашних уроков. На его плечах и совести лежала ответственность за судьбу тридцати молодых граждан. Мистер Нюгард присел на кровать и стал размышлять вслух: - Кто умеет, тот делает; кто не умеет, тот учит. А я, очевидно, не умею ни того, ни другого. Ученики сделали из меня дурака себе на потеху. Но через неделю этому будет конец. Я должен уйти. Сразу, как получу зарплату, уйду. Куда? Куда угодно, лишь бы убраться отсюда. Тема ухода напомнила ему об одном очень естественном желании. Он набросил на плечи легкий халат, сунул ноги в высокие теплые калоши и с фонариком в руке вышел во двор. Злобный вихрь ударил его по лицу и легко прошел сквозь одежду, словно едкая кислота. Во дворе было наметено на фут свежего сухого снега, который волновался, кипел от ветра и скрипел под ногами, точно картофельная мука. Мистер Нюгард подобрал полы своего халата и поспешными шагами направился к выкрашенной в зеленоватый цвет одиночной каморке, в которую запрещалось ходить ученикам. Щелчок задвижки оповестил, что он благополучно добрался до цели. Мистер Нюгард прочитал днем своим воспитанникам суровое нравоучение, которое родило соответствующий отклик в их душах, ибо как только он запер изнутри дверь, на сцену тотчас устремился какой-то паренек и запер его снаружи на крючок. Одновременно из-за школы выбежала группа подростков, неся две длинные доски. Не обращая внимания на протесты заключенного, молодежь приколотила доски горизонтально к передней и задней стенке, и через минуту маленькое строение двинулось в путь, поднятое силою двенадцати пар молодых рук. Мистера Нюгарда несли в паланкине, как индийского магараджу. - Мерзавцы! Гангстеры! - слышалось из будки. Но внешний мир отвечал только сдержанным хихиканьем. - Я застрелю вас! Прекратите эту собачью игру! - раздавалось из маленького убежища, которое вопреки всем правилам, ужасно раскачиваясь, неслось куда-то вперед. Мистер Нюгард бросал свои слова на ветер. Сквозь изящно вырезанное отверстие в сиденье внутрь кабины летел снег. Пленник закрыл отверстие крышкой и начал колотить в дверь. Он не понимал современного юмора, от которого по всему его телу пошла гусиная кожа. Он весь дрожал от холода и от бездонной, беспомощной злости. Наконец он покорился судьбе, как мужчина, который не может обвинить в своих несчастьях жену. Паланкин качался, точно во власти свирепых волн, и мистер Нюгард почувствовал приступы морской болезни. Он сидел скрючившись, просунув руки между колен. Бесполезно было просить, молить о пощаде, потому что это лишь привело бы в восторг его веселых носильщиков. Мистер Нюгард потерял ориентировку во времени и пространстве. Морская болезнь свела судорогой его живот, он почувствовал дурноту. Вдруг паланкин с треском ударился о землю и остановился. До ушей пленника вновь донеслось завывание ветра и веселый детский смех. Через мгновение он различил удаляющиеся шаги: каннибалы ушли, оставив своего воспитателя на большой дороге, на самой середине моста. Буря со временем утихла настолько, что мистер Нюгард расслышал где-то внизу мирное журчание реки. Он открыл окошко в сиденье и с помощью карманного фонарика попытался обследовать ограниченно видимую местность, но злобный вихрь запорошил ему глаза снегом, советуя закрыть люк. Усталый и окоченевший страдалец снова сел и предался мечтам о свободе. Вдруг послышалось урчание приближавшегося автомобиля и раздался нетерпеливый гудок. Мистер Нюгард скрестил руки и закрыл глаза. Звуки приближались и нарастали, и вдруг тишину разорвал визгливый вопль тормозов. Мистер Нюгард закрыл лицо одеревеневшими ладонями, ожидая своего конца. - Эй там, убирайтесь с моста! - повелительно крикнул мистер Тэккер. Из маленькой кабинки никто не отвечал. - Разрешите вас побеспокоить, господа? - сказал мистер Тэккер, оборачиваясь к своим пассажирам. - Какой-то негодяй загородил мост. Бобо и Джерри вылезли из машины и последовали за мистером Тэккером на мост. Фабрикант рыболовных крючков подошел к странной заснеженной баррикаде, установленной на мосту, и в изумлении воскликнул: - Да ведь это же школьный сортир! Новый нужник из нашей школы! Он заметил приколоченные к стенкам будочки длинные доски и покачал головой. - Должно быть, что-то произошло. - Откройте!.. - послышался изнутри слабый жалобный голос. - Кто там? - спросил мистер Тэккер. - Я, Стив Нюгард… - Что вы там делаете? Мистер Нюгард не в силах был ответить. Фабрикант крючков принес из машины короткий ломик и разводной ключ и принялся освобождать узника, пыхтя себе под нос: - И каким чудом эти ребята притащили сюда клозет? Надо же иметь силу! Четверть мили тащить!.. И в такую погоду… Джерри и Бобо молча наблюдали эту сцену. Мистер Тэккер, открыв наконец дверь, направил луч своего карманного фонаря прямо в лицо мистера Нюгарда и совсем ослепил его. (Замерзшего и оцепеневшего от ужаса учителя пришлось отнести в машину на руках. Баррикаду оттащили с моста, и квартет тронулся в путь, испытывая весьма смутные чувства. Когда они прибыли в школу и поднялись на второй этаж, в комнаты, предоставленные учителям, мистер Нюгард уже обрел дар речи. Он бросил на председателя правления школы испепеляющий взгляд и проговорил, задыхаясь: - Я требую немедленного расчета. Это заходит слишком далеко, мистер Тэккер. - Какие пустяки, - возразил мистер Тэккер. - Вы должны понимать молодежь. Вся воспитательная программа нашей школы основана на развитии инициативы учащихся. У вас нет чувства меры, мистер Нюгард. Вы не чувствуете юмора: Мистер Нюгард с презрением оглядел своих новых коллег и спросил у Бобо: - Какого калибра у вас пистолет? - У меня нет никакого пистолета. - Ну, а кастет или дубинка? Бобо отрицательно покачал головой. - Вы должны спешно обзавестись каким-нибудь оружием, - продолжал истерзанный учитель. - В этой школе могут управиться только молодцы, вооруженные до зубов. Мистер Тэккер был явно недоволен. - Мистер Нюгард, - сказал он успокоительно, - вы немного разгорячились из-за невинной шутки ребят, но вы не пугайте новых учителей такими громкими словами. Мальчишки - всегда мальчишки. - Я требую расчета, - ответил мистер Нюгард. - Завтра я уеду. - Завтра мы все это уладим. Мистер Тэккер направился к выходу и, обернувшись к новым учителям, сказал: - Ну вот, господа. Стало быть, это ваша квартира. Надеюсь, вам здесь понравится. Завтра я буду рад вас приветствовать и представлю ученикам. Я уверен, что деятельность ОСВ вас заинтересует. После этих изысканных слов мистер Тэккер удалился. Мрачный и подавленный, мистер Нюгард не захотел оставаться в обществе новых сослуживцев, чьи потертые костюмы и загорелые, покрытые щетиной лица носили слишком свежий отпечаток бродяжьей школы житейских превратностей. Он пошел спать. Утром Джерри и Бобо смогли засвидетельствовать, что мистер Нюгард уехал. На столе была оставлена записка, содержащая короткие указания новым учителям и сухие слова прощания. Странники смогли теперь получше ознакомиться со своим, входящим в натуроплату, жильем и его удобствами. В шкафах валялись оставленные их предшественниками старая одежда, бритвенные принадлежности и книги. Друзья воспользовались предоставленной натуроплатой и привели свою внешность в более или менее сносное состояние. В буфете они нашли мешочек сухарей, сахар и кофе. Жизнь снова улыбалась им. Метель совершенно затихла, мощные грейдеры расчищали дорогу от снега. Из окон учительской квартиры открывался вид на шоссе, обрамленное громадными щитами реклам: пиво, мыло для бритья, зубная паста и запальные свечи. На ответвлении дороги, идущем к школе был знак, дружески предупреждающий водителя: "Берегись школьников!". Поэтому автомобили проносились мимо школы, прибавляя скорость. Без четверти восемь явился мистер Тэккер, чтобы приветствовать учителей. Услыхав об исчезновении мистера Нюгарда, председатель правления рассмеялся: - Прекрасно. Его зарплату мы передадим в ученическую кассу, на карманные расходы учеников. А теперь, господа, вы должны ознакомиться с уставом нашей школы. Вот, смотрите! Он подал Джерри и Бобо изящно отпечатанный картон, на котором друзья прочли следующее: Десять заповедей учителю ОСВ: 1. Всегда ясно помни главную цель. 2. Сдерживай себя. 3. Не бей ученика, за исключением случаев самозащиты. 4. Не называй ученика глупым, ибо учитель, который не может научить, сам глуп. 5. Никогда не взваливай ответственность на ученика. 6. Не запрещай ученикам разговаривать между собою на уроке, ибо хорошее умение разговаривать открывает путь к успеху. 7. Не зови надзирателя или дворника на помощь, если нет прямой угрозы твоей жизни. 8. Не навязывай ученикам такой учебы, которая им не нравится. 9. Всегда уважай в учениках инициативу. 10. Прививай ученикам понимание того, что школа ОСВ - хорошее учебное заведение. - Интересно! - воскликнул Бобо. - Психологически это очень интересно. Но Джерри молчал. По его мнению, путь хиропрактики был все-таки несравненно глаже, если не обращать внимания на отдельные особенно неправильные позвоночники. - Я забыл вчера сказать, что учителя могут пользоваться школьной легковой машиной, - щедро добавил мистер Тэккер. - Итак, если вам понадобится машина, попросите ключи у дворника. Он взглянул на часы и продолжал: - Теперь мы можем спуститься, и я вас представлю классу. Из просторного гулкого класса доносился страшный шум. Мистер Тэккер распахнул дверь, и ученики вдруг замолкли от изумления: к ним опять привели новых учителей. - Ну вот, друзья мои, - начал мистер Тэккер, - садитесь по местам, и я представлю вам временных учителей. Вот этот господин профессор Минвеген, у него большой опыт в области психологии… Ученики начали хихикать. Мистер Тэккер продолжал: - А это - мистер Джерри Финн, недавно приехавший из Европы. Он будет преподавать вам изложение, историю литературы и биологию. Тридцать пар юных глаз обратились на гражданина вселенной. Красивая волна перешептывания прокатилась через весь класс. Постепенно шепоток перешел в тихий ропот, а затем - в такой громкий шум, что мистер Тэккер поспешно удалился в учительскую комнату, сопровождаемый Джерри и Бобо. Фабрикант рыболовных крючков озабоченно поглядел на часы, сказал, что очень торопится, и посоветовал учителям просмотреть классный журнал. - Из него вам все станет ясно, - сказал он с широким жестом. - И помните добрую традицию нашей школы: каждый урок начинать коллективной песней. Мистер Тэккер направился к выходу, обещав зайти вечером проведать учителей. В дверях он опять задержался на миг, вспоминая о чем-то. Внезапно лицо его прояснилось, и он сказал: - Да! Вам придется пока пользоваться ученической уборной. До свидания, господа! - Что нам теперь делать? - спросил Джерри беспомощно, когда мистер Тэккер закрыл за собою дверь. - Начнем работать, - ответил Бобо, энергично чихая. - Ты иди, начинай, а я тем временем изучу журнал. Джерри обдернул на себе пиджак и с наигранной бодростью вошел в класс, который был до краев полон табачным дымом. - На уроках курить нельзя, - сказал он строго, - ни тайком, ни открыто. Каждый должен выполнять требования школьного устава. Нависла угрожающая, тяжелая тишина. Джерри предложил ученикам спеть национальный гимн, но так как никто не знал ни слов, ни мелодии, то он согласился на собственный выбор класса: спели хором известный боевик Рубена Вильямса "Я у входа в храм в глаза твои влюбился", а затем танго Джин Отри "Беспечный любовник". Ученики еще долго раскачивались на партах в такт танго после того, как пение было окончено. Джерри постучал указкой по столу и попросил тишины, но дети подумали, что он отбивает такт, и снова спели "Беспечного любовника", правда, на этот раз помедленнее. Таким образом, урок начался под знаком медленного, шаркающего танго. После этого пошло шушуканье и громкий шелест бумаги, порожденный развертыванием жевательных резинок. Тридцать пар челюстей одновременно занялись национальным американским спортом. Джерри смотрел на класс, ожидая тишины, но шум усиливался. Какой-то паренек положил ноги на парту и развалился в директорской позе. - Убери ноги с парты! - прикрикнул Джерри. Паренек как будто не слыхал. - Убери ноги! - повторил Джерри громче прежнего. - Это вы мне? - удивленно спросил мальчик. - Да, тебе. Неужели тебя не учили хоть немного хорошим манерам? - В свободной школе манеры не нужны. - Ишь ты, какой разговорчивый! Встань. Как тебя зовут? Мальчик поднялся, не спеша вышел из-за парты и стал, засунув руки в карманы. Это был высокий, темноволосый подросток, верхнюю губу которого украшали первые всходы усиков. На нем была школьная форма: синие фермерские штаны и клетчатая рубашка. Джерри нашел фамилию мальчика на схеме, лежавшей на столе, но, не будучи в состоянии прочесть ее, повторил вопрос: - Как тебя зовут? - Станислав Валентин Дренцкевдодевицкевич, - ответил молодой человек. - Назови по буквам. Паренек перечислил кучу гласных и согласных с такой скоростью, что Джерри невольно проникся уважением к его языку. - Хорошо, садись. Так ты, значит, поляк? - Нет, я настоящий американец. Я приехал в Америку, когда мне было полгода. - И все равно ты поляк. Настоящие американцы - это индейцы. Класс ответил взрывом протеста. Какой-то белобрысый мальчишка энергично замахал рукой, требуя слова. - Пожалуйста, что ты хочешь? - спросил его Джерри. - Я только хотел заметить профессору… - Встань, когда говоришь! - потребовал Джерри. - У нас не встают, - отбрил мальчишка. - Я хочу только заметить, что все американцы - белокожие, негры и индейцы - чужие. - Кто тебя учил этому? - Я это и так знаю, - ответил мальчик. - Как твое имя? - Уэсли Кэтзервуд. Я родился в этой стране, и мною не командуют. - Вот как, - проговорил Джерри сухо. - Теперь ты школьник и должен выполнять требования учителей. Класс ответил новым взрывом протеста. Слова потребовала сидевшая рядом с Уэсли маленькая барышня, волосы которой были добела выкрашены перекисью водорода, а ресницы - дочерна сапожным гуталином. Класс стих. Маленькая Мэрилин попробовала отодрать жевательную резинку от своих новеньких искусственных зубов, растянув клейкую жвачку в длинную тонкую нить и сказала: - Профессор, должно быть, не знает, что отец Уэсли - владелец большого универмага в Пэйнсвилле? - Нет, этого я, к сожалению, не знал, - удивленно ответил учитель. - Но какое это имеет отношение к делам школы? - Отец Уэсли - один из учредителей ОСВ и больше всех жертвует для нашей школы. На лице Уэсли Кэтзервуда появилась надменная улыбка победителя. Он достал из кармана пригоршню жевательных резинок в красивых обертках и начал разбрасывать их по всему классу. Маленькая Мэрилин старательно пудрилась и уже превратилась в совершенное подобие Марлей Дитрих: она казалась такой же томной и усталой. Джерри Финн прикусил губу, чувствуя, что проиграл первый раунд схватки. Он стал поправлять очки и решил изменить педагогическую тактику. - Дорогие друзья! По расписанию теперь у нас должен быть урок истории литературы. - Аааэээоооххх! - послышался дружный зевок класса. - Из классного журнала я узнал, что на последнем уроке вам с помощью учебного фильма было рассказано о сущности литературы. Может ли кто-нибудь из вас теперь коротко ответить, что такое литература в широком смысле слова? Никто не выразил желания. Джерри спокойно ждал некоторое время, но наконец решил пойти классу еще немного навстречу: - Все письменные и печатные творения человеческого духа вообще называются литературой… - Сухо! - простонала какая-то утонченная душа на задней парте. Джерри постучал указкой по краю стола и продолжал: - Однако возьмем теперь литературу в ее более узком значении и рассмотрим ту ее часть, которая называется художественной литературой. - Мура! - раздалось на задней парте. - Старомодно! - заметил Станислав Валентин Дренцке… и т.д. - Давайте смотреть кино - предложил кто-то. - Кино! - закричал весь класс. - Давайте нам кино! - Стереоскопическое! - заметил Уэсли Кэтзервуд. Мой папаша заплатит. Джерри ждал тишины. Но наконец он стал бить кулаками по столу и закричал: - Тихо!! - Мы имеем право говорить! - крикнул какой-то круглощекий, упитанный мальчуган в первом ряду. - Я прошу тишины! - повторил учитель. - Это не кинотеатр, а школа. Джерри подошел к доске, взял мел и повысил голос: - Для того чтобы дремать или ворковать в темноте, существуют кинотеатры, а в школе Общества свободного воспитания вы насладитесь плодами просвещения. Достаньте записные книжки и ручки! Сейчас мы рассмотрим различные виды, или жанры, литературы. Художественная литература имеет три основных жанра: лирический, драматический и эпический. Джерри обратил к классу свою спину и прикоснулся скрипучим мелом к блестящей черной поверхности доски. Но едва лишь он успел написать слово "лирика", как получил неприятный удар по затылку. Мел выпал из руки учителя, и он медленно, стирая с затылка красноватый томатный сок, повернулся к классу. - Кто бросил? - спросил он требовательно. Три десятка воплощенных надежд на будущее молчали, как чулок в сапоге. - Кто бросил? - спросил Джерри снова. Ответа не было. Молодые подбородки дружно работали, перемалывая жевательную резину, и вина скрылась в прекрасной солидарности. Джерри снова показал классу спину, поднял с пола мел и неожиданно обернулся назад. Дети сидели, мирно скрестив руки, потому что знали коварные приемы учителей, рассчитанные на то, чтобы захватить врасплох. Джерри вспомнил успокоительные слова седьмой заповеди: "Не зови надзирателя или дворника на помощь, если нет прямой угрозы твоей жизни". И в самом деле: с ним ведь пока еще никакой беды не случилось! Профессия учителя всегда немного беспокойна, поскольку хорошие советы легче давать, чем принимать. Он решил продолжать урок, как будто совершенно ничего не произошло. - Итак, наиболее глубоко эмоциональный и в то же время наиболее непосредственный литературный жанр - это лирика. Но пойдем дальше! Он повернулся, чтобы написать на доске слово "драма", однако оно застряло на первой букве, потому что класс начал теперь широкое наступление. Тухлые яйца и гнилые помидоры взрывались, точно гранаты. Как бывший солдат, Джерри бросился животом на пол и уполз по-пластунски за доску, в укрытие. Протухшие до появления на свет цыплята растекались у него по спине и по плечам, распространяя отвратительное зловоние сероводорода. Обстрел на мгновение прекратился. Джерри воспользовался передышкой, улучив удобный момент, поднялся и выскочил из класса. Неожиданно для Бобо, углубившегося в изучение классного журнала, он вбежал в учительскую. - Уже кончился урок? - спокойно спросил психолог, не отрывая глаз от огромной книги. - Да, - ответил Джерри, с трудом переводя дыхание. - И вместе с ним окончилась моя учительская карьера в школе свободного воспитания. Я слишком старомоден. Не гожусь в учителя современной молодежи. Бобо закрыл журнал и встал, чтобы подивиться виду своего друга. - Тебе не хватает психологической смекалки. Ты, очевидно, не знаешь, что психический процесс нельзя пытаться задержать или приостановить. Э-э… Ч-чем это здесь пахнет? Бобо потянул воздух своим простуженным носом и только теперь заметил пятна на костюме Джерри. - Что случилось? Джерри, что ты наделал? - Я учил, - коротко ответил Джерри. - Учил? - Вот именно. Преподавал начала литературы. А в награду был удостоен гнилых томатов и куриных зародышей. Бобо, я думаю уходить. - Нет, Джерри. Я обещал мистеру Тэккеру, что мы будем исполнять обязанности учителей в течение недели. Ты должен приучить себя к новым манерам, или, вернее, забыть все старые привычки. Я уверен, что злость твоя пройдет, как только ты начнешь исследовать ее интроспективно. Например, экспериментальная психология… - Перестань, - оборвал его Джерри. - Ты сумасшедший. - Ты это говорил и раньше. - И ты до сих пор мне не веришь? Мистер Нюгард был прав: с учениками этой школы надо разговаривать с пистолетом в руках и противогазом на лице. По классному журналу видно, что здесь еще ни один учитель не продержался больше недели. Я хорошо понимаю, почему они уходили. И я уйду тоже. Бобо вздохнул: - Все это оттого, что учителя не способны решать психологические проблемы. Они не понимают, что обучение надо начинать с тренировки человеческих взаимоотношений. Когда я был профессором психологии в Бостоне… Ты не слушаешь? - Нет. Я иду наверх чистить костюм, а потом к дворнику за ключом от машины. - Действительно! Мы ведь можем воспользоваться нашей служебной машиной и в перерыв съездить в Пэйнсвилль, - воодушевился Бобо. Джерри удалился, не говоря ни слова. Бобо пожал плечами и запустил пятерню в свою косматую гриву. Он весь горел учительским вдохновением. Он намеревался посвятить урок теме "Психология и этика" - у него были сделаны уже кое-какие заметки. Очаровательно улыбаясь, он вошел в класс, наполненный запахами тухлых яиц, гнилых помидоров и прогорклого табачного дыма. Ученики ответили на его улыбку сдержанными смешками, и Бобо ощутил первое конкретное соприкосновение со своими воспитанниками. - У вас принято курить на уроках? - спросил он с той же сияющей улыбкой. - Принято, - ответил маленький, чахлого вида мальчик, имя которого - согласно схеме класса, имевшейся на учительском столе, - было Дэвид Бентон. - Хорошо, - сказал Бобо. - Может быть, вы и меня угостите сигаретой? По классу прокатилась волна сдержанного шепота. Соседка Уэсли Кэтзервуда достала из сумочки и бросила Бобо сигарету. - Благодарю вас, барышня! - воскликнул Бобо, закурил и сел к столу. Сделав затяжку, Бобо заметил на последней парте паренька и девочку, которые целовались. - А целоваться на уроках у вас тоже принято? - спросил учитель. Никто не отвечал. - Если рассмотреть психологически, - продолжал Бобо, - целоваться гораздо удобнее на переменах или по пути домой. Но если кто-нибудь из вас испытывает непреодолимое желание целоваться на уроках, то прошу заявить об этом мне. В классе стало тихо, как в церковной ризнице. Таким образом, Бобо выиграл первый раунд. - А теперь споем! - энергично предложил он детям и встал. Предоставив инициативу выбора ученикам, Бобо услыхал три новейшие, самые модные песенки: "Хи-лили, хи-ло", "Только ты, мой милый" и "Целуй меня сильнее, Джон!" Обстановка была свободная и непринужденная, настолько свободная, что паренек на задней парте, имя которого, согласно схеме, было Джон Блэкшиф, начал взасос целовать темноволосую девочку. Чтобы приступить к теме урока, Бобо начал с обстоятельств переживаемого момента. - Дорогие друзья! Ни один человек не может недооценивать значение поцелуя. - Вначале это пустяк, невинная привычка, но потом это уводит очень далеко. В современных романах поцелуй - это зачастую гвоздь всей книги, вокруг которого вертится большое количество побочных, второстепенных событий. Если рассматривать механически, поцелуй - это как бы печатное произведение, которое, однако, исполняется устно. Также можно сказать, что поцелуй есть соединение, или контакт, двух сосущих органов. Дома вы наверняка замечали, что ваши маленькие братишки и сестренки получают поцелуи свободно. Но молодым людям зачастую приходится их воровать, а старикам - покупать. Первый поцелуй бывает в жизни только один раз, и он остается в памяти даже после того, как последний поцелуй уже забыт. Поцелуй рождает у молоденькой девушки веру, у замужней женщины - надежду, а у старой девы или у пожилой одинокой женщины - христианскую любовь. С последних парт поднялась волна шепота и покатилась через весь класс, разрастаясь в тихий ропот. Кто-то произнес довольно громко: - В этом же нет ничего нового… Старая болтовня… Бобо заглянул в свои записи. Тема "Психология и этика" требовала - все-таки более обстоятельной разработки. Поэтому он снова принялся мотыжить почву следующими словами: - Профессор бактериологии Бриан из колледжа Балтимор Сити исследовал опасность заражения болезнями через поцелуй и установил, что с каждым поцелуем из уст в уста передается в среднем сто сорок три бактерии. Из них от пятнадцати до семидесяти двух - болезнетворные. Передача бактерий находится в прямой пропорциональной зависимости от продолжительности и страстности поцелуя. Итак, чем дольше и горячее ваш поцелуй, тем вернее вы получите сами или передадите в подарок другому бактерии… - Это неправда! - перебил Станислав Валентин с длинной и сложной фамилией, которую слишком трудно произносить, писать и набирать. - Это правда, - подчеркнул Бобо. - Профессор Бриан научно утверждает, что бактерии лучше всего чувствуют себя в пухленьких, нежных губах юных школьников, но зато избегают холодных и сухих губ стариков. Когда целуются курильщики, опасность заражения оказывается втрое меньше нормальной. Всем этим я хочу только сказать, что поцелуй вообще является бактериологически сомнительным актом. Если же мы приступим к рассмотрению предмета в свете психологии и этики, то… Тут Бобо пришлось получить первый помидор, который вдрызг разбился о его грудь. Искренне удивляясь, он начал протирать очки, забрызганные красным соком. Теперь мы дадим немножко поработать воображению читателя и, оставив на некоторое время Бобо лицо к лицу с его учениками, отправимся по лестнице на второй этаж школьного здания, в учительскую квартиру, где Джерри Финн наслаждался в это время утренним кофе в обществе школьного дворника, мистера Редмэна. - И, как сказать, господин профессор, - говорил дворник с южным акцентом, - машина всегда в вашем распоряжении. Она только немножко застыла, застоялась; но если ее чуточку подтолкнуть, так она прямо ой-ой как пойдет. - Хорошо, мистер Редмэн. Я думаю съездить с профессором Минвегеном в Пэйнсвилль. - Так я выкачу машину из гаража во двор. Кстати, доктор, как вам у нас нравится? - Превосходно! Хотите еще кофе? - Нет, довольно. Это хорошо, что вам нравится. Вы и в Европе были учителем? - Да, в Финляндии. - Вот как! Говорят, это очень холодная страна. Снег и лед лежат зимой и летом. Как же там могут жить люди? - Так и этак… - Вот то-то я и думаю. Впрочем, эти финны ведь, кажется, монголы? - Ага… - А вы, доктор, совсем похожи на человека, то есть… - Вы мне льстите, мистер Редмэн. - Ничуть. Я родом из Техаса. Техас после Соединенных Штатов - самая большая страна на свете. Поэтому там неграмотных так много. Но грамотность ведь и не очень-то нужна. Доллар, во всяком случае, каждый умеет отличить. Джерри уже усвоил свободные манеры и, встав из-за стола, начал переодеваться в костюм, найденный в чулане. Дворник никуда не торопился. Он, видимо, ждал оттепели, чтобы не убирать снег. Вдруг внизу послышался ужасный шум и крики о помощи. Джерри беспокойно взглянул на своего гостя, мирно пьющего кофе, и с тревогой спросил: - Вы слышали? Кто-то зовет на помощь. - Там, верно, маленькая стычка. Не стоит обращать внимания. - Но кто-то зовет на помощь. Надо туда пойти. Мистер Редмэн медленно поднялся и сказал в раздумье, растягивая слова: - По школьному уставу я не должен вмешиваться, пока меня не позовут специально. Разве только, если начнется перестрелка. Но за последнее время у нас было очень спокойно, очень спокойно, мистер Финн. Президент школы даже сказал как-то на днях, что наша мораль теперь пошла в гору. Помощь полиции не требовалось уже несколько недель. Шум тем временем усилился, раздался жуткий грохот и треск. Джерри ясно различил голос Бобо, вопившего о помощи. - Мистер Редмэн, мы должны идти немедленно! - сказал Джерри решительно, открывая дверь. - О'кей, доктор. Теперь пойдемте. Джерри толкал впереди себя плечистого техасца, который продолжал говорить без умолку. - А в вашей Финляндии школы есть? - спрашивал мистер Редмэн, вовсе не думая спешить. - Две-три, - отвечал Джерри, пытаясь ускорить шаги. - Зато в нашей стране их много. И хорошие. И дорогие. Тут слова дворника потонули в сокрушительном грохоте и душераздирающих криках, вырвавшихся из класса. Расстегнув свою рабочую блузу, техасец достал два висевших на поясе длинноствольных пистолета и распахнул дверь. Затем он с деловитостью танка вошел в класс и спокойно сказал: - По местам! Он оглядел просторное помещение и потянул носом воздух. - Опять здесь курили марихуану. Кто позволил? - Профессор Минвеген разрешил, - ответила беловолосая девочка, которая в начале урока угостила Бобо сигаретой, содержащей гашиш. В классе царил полнейший разгром. Почти все парты были разбиты вдребезги, карты и таблицы - изрезаны ножами и изодраны в клочья, а стены и потолок залиты чернилами. Под перевернутой доской лежал Бобо, связанный по рукам и ногам и весь измазанный томатным соком. - Развяжите старика, - сказал дворник, спокойно поглядывая на класс. Какой-то веснушчатый мальчик разрезал веревки, которыми был опутан Бобо, и помог профессору выбраться из-под тяжелой доски. Психолог, шатаясь, поднялся, бросился в объятия Джерри и громко зарыдал: - Я совершил психологическую ошибку… Не принял… во внимание… их полового влечения… Я был уверен, что детерминирующая тенденция… уже создала… необходи… - Отведите его проветриться, - обратился к Джерри дворник. - Я думаю, он тоже накурился этой гадости. Джерри увел друга наверх, а мистер Редмэн остался выяснить обстановку. Стиснув пистолеты в своих огромных ладонях, похожих на хлебные лопаты, он постоял некоторое время молча, испытующе глядя на всех прищуренными глазами, и наконец сухо спросил: - Кто заплатит за это? Ученики стояли маленькими группами среди нагроможденных обломков парт и молчали. Но вот Уэсли Кэтзервуд, сын богатого коммерсанта и одного из учредителей ОСВ, выступил на два шага вперед и надменно сказал, доставая из нагрудного кармана чековую книжку: - Сколько, мистер Редмэн? Дворник неторопливо оглядел классную комнату и, подумав, сказал: - Этот раз похуже, чем неделю назад. А тогда ремонт и уборка стали в две тысячи долларов. Юный Уэсли Кэтзервуд поиграл золотой паркеровской ручкой и повторил вопрос: - Короче? Сколько, мистер Редмэн? - Пиши три тысячи… Или давай пиши уж - три с половиной… Юный Уэсли Кэтзервуд, отец которого владел большим универсальным магазином и несколькими нефтяными скважинами в Техасе, подал дворнику чек и сказал: - Я тут написал четыре тысячи, и вы заткнете свою глотку! - У меня - крепко, - пообещал мистер Редмэн и продолжал медленно, растягивая слова: - А теперь ступайте все по домам и скажите, что школа закрылась на несколько дней. Взорвался паровой котел центрального отопления. Ясно, ребята? Стив Нюгард при поспешном отъезде забыл в гардеробном чуланчике чемодан, содержимое которого помогло нашим бродягам экипироваться. Они воспользовались одеждой товарища по несчастью, а свои носильные вещи запихнули в чемодан, на место взятых. Профессор Минвеген, докторская диссертация которого была посвящена психологии смеха, погрузился в глубокую меланхолию и даже перестал улыбаться. Он чувствовал невыносимую боль в висках, потому что не привык курить сигареты, начиненные одуряющей марихуаной. Его угнетенное состояние усугублялось, кроме всего прочего, грызущим самообвинением: - Я совершил психологическую ошибку. - Ну, придумай наконец какое-нибудь новое объяснение, - заметил Джерри, которому все надоело и который с нетерпением следил за одеванием друга. - Признайся прямо, что психология животных тебе недостаточно хорошо известна. - Да нет, известна. Я ведь полтора года работал ассистентом в психологической лаборатории Бостонского университета, и тогда мне пришлось изучать приспособление животных к различным условиям жизни. Теперь, обдумывая последние события, я вижу, что возможности экспериментального метода были чрезвычайно ограниченны. Во всяком случае, квантитативно проанализировать их было невозможно, и лишь в очень ограниченной степени - экспериментально… - Торопись! - прервал его Джерри. - Я стараюсь, как могу. Меня мучит жажда. - Воду из крана пить нельзя. Она буроватая, как пиво, и пахнет мочой. Ученички загрязнили колодец. Дворник говорит, что посылал воду в Кливленд на анализ и оттуда пришел короткий ответ: "Ваша лошадь больна диабетом…" Бобо вздохнул: - Несчастная школа… Откуда ты брал воду для кофе? - Натаял снега. Ты уже готов? - Сию минуту… Бобо оглядел комнату с расстроенным видом. - Это очень безнравственно - уходить таким образом, - сказал он подавленно. - А мистер Тэккер так доверял нам!.. Бобо для верности заглянул в продуктовый шкаф и схватился за мешок с сухарями. - Ты думаешь, что мы можем взять это себе на дорогу? - Бери! - Значит, по-твоему, это не воровство? - Нет, просто плата за труд. Джерри высыпал остатки рафинада из сахарницы в тот же мешок с сухарями и сказал: - А это надбавка к зарплате. Психолог вздохнул и глубокомысленно произнес: - Теперь люди ежедневно требуют надбавок и повышения всех видов платы, кроме платы за грехи. - Ну, идем? - Сейчас… Бобо продолжал осматривать комнату, словно искал что-то. Вдруг он заметил на окне коробочку талька и схватил ее. - Подожди еще минуточку. Я разуюсь и пересыплю тальком пальцы на ногах. - Зачем? - Удобнее идти. До Пэйнсвилля почти восемь миль. Джерри сделал шаг к дверям и сказал торжественно: - На этот раз мы не пойдем, а поедем на машине. Моральное опьянение всегда вызывало у Бобо моральное похмелье. Он не желал делать ничего необдуманного и недозволенного. - Нет, Джерри. Не пойдет. Это было бы воровством. - Почему? Мы же имеем право пользоваться школьной машиной. - Но не для бегства. Джерри остановился в раздумье. Уважаемый читатель, может подтвердить, что за время течения нашей повести Джерри Финн не совершил еще ни одного преступления, о котором стоило бы упоминать. Но теперь, именно теперь он готов был пойти на это. Его оскорбили, одурачили, осрамили, и в тесной мышиной норе его самолюбия гнездилась мысль хотя бы о небольшом удовлетворении. Он героически поставлял ученикам общекультурные ценности и считал себя вправе минимально участвовать в дивидендах фирмы. Прокат школьного автомобиля казался ему вполне подходящим вознаграждением. Он посмотрел прямо в лицо своему компаньону и спокойно сказал: - Друг мой, если мы проедем на машине до Пэйнсвилля, то это все-таки еще не составит нашей дневной зарплаты. Иными словами: мы все еще будем страдать от снижения ставки. - Зарплата вообще повсюду снижается - не снижается лишь плата за грехи, - возразил психолог. - Эту гениальную мысль ты уже только что высказывал. - Кажется, я говорил нечто подобное, но только наоборот. Можно доказать научно, что существует примерно пять тысяч способов выражения одной и той же мысли. - Ты гений, Бобо! - Гениями обычно называют умерших. - Какое счастье, что ты еще жив! - Менее часа назад я чуть было не попал в одну компанию с гениями. Джерри сделал нетерпеливое движение. - Не напрасно ли мы продолжаем эту болтовню? - сказал он раздраженно. - Я бы уважал тебя гораздо больше, если бы не твой вечный несносный педантизм. - Пусть я буду педантом, только бы это удержало нас от преступных шагов. Джерри подошел и приблизил свое лицо почти вплотную к лицу Бобо. - Я не желаю толкать тебя на путь преступлений, - сказал он серьезно, - ибо нам с тобой это все равно не помогло бы стать конгрессменами. Дело очень простое: мы берем взаймы школьную машину, едем на ней в Пэйнсвилль и там просим кого-нибудь отогнать машину назад. Скажи, что в этом незаконного? Бобо взъерошил серебристый куст своих волос и ответил: - Нет. Закон охраняет тех, кто может нанять себе адвоката. Мы не имеет этой возможности. - Бобо! Неужели ты не видишь ничего, кроме собственного пупа? На кой черт нам юрист, если мы не делаем ничего незаконного? - А за что попадают под суд? Миллионы людей садятся в тюрьму только лишь по той причине, что не знали закона. Уголовный закон - точно ходовая колбаса: ты почувствуешь к нему глубокое отвращение, как только узнаешь, из чего он состряпан. На лестнице послышались шаги и в ту же минуту дверь без стука отворилась. Мистер Редмэн вошел, не снимая шляпы, и объявил: - Ну вот, школьный кар я уже выкатил на дорогу. Попросите какую-нибудь машину толкнуть вас чуток - и тогда он заведется. А потом… Мистер Редмэн выдержал небольшую паузу и продолжал: - Нам нужно устроить дня на два каникулы. Надеюсь, господа, вы меня понимаете? Но об этом не следует много распространяться. Так что можете задержаться в городе, если есть охота. Бобо кашлянул, показывая, что собирается что-то сказать, но Джерри опередил его: - Отлично, мистер Редмэн. Мы как раз уже собрались ехать. Дворник дал Джерри ключ от машины и обратился к Бобо: - Вам тоже неплохо отдохнуть денька два, профессор. - Конечно, - ответил Бобо. - Очень хорошо… - О'кэй, господа. Гуляйте! Желаю приятно провести время! Дворник ушел, оставив после себя сильный запах пива. Бобо сказал покорно: - Ну что ж, поедем. Сегодня хоть небо синее… Он еще раз посмотрел на окно, подошел, взял в руку коробочку с тальком и спросил: - По-твоему, я могу взять это? - Конечно, - ответил Джерри. - Но только зачем? - Если все-таки придется идти пешком… Джерри вздохнул. Бобо нерешительно положил коробочку в карман, взял под мышку мешок с сухарями и взглянул на Джерри вопросительно. Тот кивнул головой, и они пошли, словно убегая от места преступления. Два честных учителя, безработных, бездомных и не получивших расчета. Они не принадлежали к той обширной избранной прослойке учителей, задача которых - убаюкивать учеников. Их также нельзя было поставить рядом с профессорами колледжей и университетов, которые, попав молодыми студентами в высшее учебное заведение, никогда уже не могли из него выбраться. Нет. Случайно, именно случайно они попали в порожденную жизнью великую оппозицию, которая никогда не допускается к власти. Общество свободного воспитания было частным предприятием, которое существовало за счет пожертвований. В пользу этого учреждения работало более четырехсот обществ содействия и женских кружков рукоделия. Чем больше возникало женских кружков рукоделия, тем чаще приходилось мужьям самим штопать себе носки и стирать рубашки. Три года назад один из местных фермеров подарил школе автомобиль. Это был хорошо известный форд выпуска 1915 года. Джерри всегда интересовался древностями, но Бобо смотрел на лимузин очень подозрительно. Он отворил дверцу и заглянул внутрь. Переднее сиденье было заплатано и подбито старыми мешками и газетами. На заднем загроможденном сиденье лежала ржавая лопата, железный лом и большой ворох проволоки - на случай необходимого ремонта в пути. Бобо покачал головой. - Да, вид не блестящий. Кто сядет за руль? - У меня нет водительских прав, - ответил Джерри. Они сели в машину, поставленную дворником на краю большой дороги. Надо было только завести мотор. Бобо попробовал стартер, но древняя машина молчала. Они вышли на дорогу и возложили надежды на большие пальцы. Однако попутные машины не уважали старости и гордо мчались мимо дряхлого школьного форда, который так нуждался в дружеской поддержке, в маленьком поощрительном толчке. Наконец какая-то новенькая легковая машина остановилась, чтобы предложить застрявшим путешественникам бескорыстную помощь. В современном экипаже сидели четверо джентльменов. У державшего руль были добрые глаза, маленькие усики и глубокий бас. Услыхав, что наши друзья по профессии учителя, он сразу понял, что их машина не заводится и нуждается в толчке. - Садитесь в машину, я дам вам разгон, - с готовностью предложил он и поднял стекло. Бобо сел за руль и приготовился. Джерри уселся рядом и сказал: - Счастье, что ты захватил эту коробочку с тальком. На всякий случай. - Волос всегда ценнее на голове, чем на гребешке, - ответил Бобо. Почтенный ветеран автомобилестроения с треском и дребезжанием двинулся с места. Бобо нажимал газ и сцепление и теребил поникший рычаг коробки скоростей. - Сцепление неисправно, - заметил он со знанием дела. - Главное, что мы двигаемся вперед, - ответил Джерри. - Коробка передач тоже не в порядке. - Не принимай близко к сердцу. Может быть, маленькие ангелы ОСВ поломали школьную машину? - В нынешнее время ангелов найти можно только на небе. Слова Бобо потонули в лязге, визге и грохоте. Скорость нарастала, как милосердие во время церковной распродажи. Старик форд, бедняга, трещал по всем швам. Никогда еще на своем веку он не переживал такой безумной, бешеной гонки - никогда, даже в золотую пору молодости, когда он возил бидоны на молочный завод и хозяйских детей - в воскресную школу. - Работает мотор? - спросил Бобо. - Не слышу, что ты говоришь? - Послушай, шумит ли наш мотор! - Не разберу… Не гони так быстро… - Я ничего не могу поделать: не я гоню, меня гонят… Проехали две мили. Вдруг скорость убавилась - это остановилась дружественная машина-помощница. - Ну что, не завелся мотор? - спросил добряк с усиками. - Нет, - ответил Бобо. - Он очень застыл. Не можете ли вы толкнуть нас еще немножечко? Водитель презрительно усмехнулся и ничего не сказал. Все-таки он чувствовал инстинктивное уважение к этим людям, которые отдали свою жизнь делу воспитания детей и были вынуждены, убивая себя, тратить силы в разъездах, занимаясь разными побочными делами, чтобы жить немного более сносно. Человеческое чувство жалости побудило добряка сделать еще одну попытку. Старый учительский конь, издавая вымученное ржание, пустился снова в галоп. Однако честные педагоги не насладились упоительной скоростью, так как неудобное сиденье постепенно начало отделяться и съезжать со своего места, а сильный грохот подвергал серьезному испытанию барабанные перепонки. Приближался Пэйнсвилль. Движение оживилось, громадные щиты реклам заговорили о цивилизации. Еще миля, другая - и они въехали в город. Скорость убавилась и брошенная на заднем сиденье груда ржавой проволоки прекратила свой скрипучий пляс. Бескорыстный добряк почувствовал, что требуемая норма любезности им выполнена. Поравнявшись с учительской машиной, он опустил боковое стекло и крикнул: - А есть ли у вас в баке бензин? Бобо теперь был похож на комика, которому вовсе не до смеха. - Я полагаю, сэр. Все должно быть в порядке… - Сворачивайте к обочине и остановите машину. Джерри нажал на тормоз, но помолодевший старик бежал вперед, и не думая останавливаться. - Тормоз не действует, - шепнул Бобо на ухо другу. В конце концов инерция иссякла, и честные педагоги школы свободной системы воспитания выбрались из машины, наслаждаясь возможностью встать на выпрямленных ногах и растирая измученные бедра. Добрый толкач остановился против форда блестя полированными боками. Четверо незнакомцев вышли поглядеть на историческое средство передвижения. Оно было, словно штопор, один вид которого рождает в известной обстановке веселое настроение. - У вас мотор, должно быть, неисправен, - сказал мужчина, у которого мы раньше заметили добродушный взгляд и маленькие усики. Усики его и теперь оставались такими же, но взгляд уже не был добродушным, а сделался цепким и подозрительным. - Куда вы едете, господа? - спросил он басом. - На запад, - ответил Бобо. - Наверно, у вас нет бензина? - Посмотрим… Бобо стал открывать прикрученный железной проволокой капот, желая быть теперь чем угодно, только не самим собой. Руки его дрожали, и он то и дело поправлял очки на носу. В конце концов ему удалось приподнять капот, и тут сразу обнаружился дефект: автомобиль был без мотора. Тогда человек с усиками схватил Бобо за лацканы и сказал: - А, так ты меня вздумал за нос водить! Ну, говори что хочешь, а я поговорю с тобой вот так!.. Он отпустил пиджак психолога и направил свои кулаки к его дрогнувшему подбородку. Бобо пошатнулся и хотел было опереться на школьную машину, но басовитый автомобилист подхватил его левой рукой, не давая упасть, а затем правой нанес новый удар. Джерри бросился на помощь другу. Но без молотка он был бессилен. Пытаясь защитить одухотворенное лицо психолога, он получил резкий удар в челюсть и одновременно толчок в диафрагму, упал и на какое-то время лишился сознания. Солнце растапливало снег и ласкало своими лучами старый, истерзанный автомобиль, лишенный двигателя. Рано утром того дня школьники сняли с него мотор и бросили в колодец. Его стоимость входила в сумму тех четырех тысяч долларов, на которые юный Уэсли Кэтзервуд выписал чек школьному дворнику. 18. ДЖЕРРИ ПОПАДАЕТ В РУКИ ЖЕНЩИНЫ И ПРЕДОСТАВЛЯЕТ БОБО ПОЛОЖИТЬСЯ НА СОБСТВЕННОЕ СЧАСТЬЕ ИЛИ НА ПСИХОЛОГИЮ Придя в себя после ошеломляющих ударов, бродяги забрались в машину и начали массировать свои онемевшие подбородки. Долгое время они сидели, как государственная комиссия, не приходя ни к какому решению. Они строили воздушные замки и разыгрывали роли, которые совершенно не соответствовали обстоятельствам. Но вот они догадались - совсем как в пьесе - подумать о цели, к которой каждый из них стремился. Бобо держал путь в Чикаго, на коронацию короля "хобо"; место назначения и смысл путешествия Джерри все еще были скрыты густым туманом. Он отправился на Средний Запад искать какой-нибудь работы, хотя мог бы отлично жить с милой женой - в кредит и в рассрочку и без всякой работы. В такие минуты отчаяния и серой тоски Джерри скучал о жене, которая любила его прежде всего потому, что он - мужчина; о своей жене, которую нужно было не понимать, а любить, потому что она всего лишь женщина. Джерри теперь обдумывал возвращение, но, по мнению Бобо, эта мысль была совершенно безумна. Он красноречиво изображал огромные пространства в Миннесоте и Мичигане, занятые шахтами, - шахтами, где Джерри мог создать себе блестящее будущее. При помощи хиропрактики. - У каждого горняка имеются какие-нибудь повреждения спины, - говорил Бобо. - Они извлекают железо и медь из недр земли, а ты начни извлекать доллары из их спин. - У меня нет официального разрешения заниматься хиропрактикой где-либо, кроме клиники Исаака Риверса, - ответил Джерри. - Устройся тогда учителем и занимайся хиропрактикой побочно. Значительная часть американского народа живет на счет побочных заработков. Хочешь сухарей? - Нет, спасибо. Не хочу. - А сахару? - Не хочется. От него только зубы портятся. Бобо подкрепился дарами взятого с собой мешка и начал обстоятельно готовиться в путь. Он разулся, обсыпал ноги тальком, снова обулся и обещал пройти до вечера не менее двадцати миль. Они не чувствовали никаких угрызений совести, бросив на дороге старую машину и протягивая руки с поднятыми большими пальцами. Их чувство ответственности было усыплено в ту самую минуту, когда обманутый добряк, оказавший бескорыстную помощь, заговорил с ними обычным американским языком жестов и кулаков. Они знали прекрасно, что захватить школьную машину, а затем бросить ее на произвол судьбы - оба эти действия относились к числу небольших зол. И, поскольку добро, по определению Аристотеля, находится как раз посередине между двух зол, они чувствовали себя добродетельными и невинными. Бродяги знали по опыту, что подсесть на попутную машину легче при выезде из города, нежели при въезде в него. Тем не менее друзья решили попытать счастье, и наконец судьба им улыбнулась. Правда, немного кривой, однобокой улыбкой. Какая-то очень хорошо одетая женщина, которая ехала одна в машине кремового цвета, пожелала иметь попутчиков и остановила свой экипаж, мягко присевший на рессорах. Она опустила боковое стекло, поглядела на стоявших мужчин и спросила: - Куда вы направляетесь? - На запад, милая мисс, - ответил Джерри, подходя и наклоняясь к открытому окошку. - У нас отказал мотор, и пришлось оставить машину в ремонте. Бобо тоже пытался заглянуть в открытое окно, но Джерри заслонил его, взяв на этот раз инициативу в свои руки. Следуя указаниям Бобо, он решил войти в новую роль, и, поскольку жизнь была в основном сплошной актерской игрой, он хотел в полной мере использовать возможности своей роли. - Милая девушка, не можете ли вы нам помочь? Правда, мы бедные артисты и можем заплатить вам только благодарностью. Женщина посмотрела Джерри в глаза и улыбнулась. Это была не просто наигранная улыбка. Женщина была еще сравнительно молода - кругленькая брюнетка лет двадцати пяти или пятидесяти, с броским гримом. - Какой вы артист? - спросила она. - Певец. Мое имя Тино Росси… - Джерри! - воскликнул Бобо за спиной товарища. - А моего товарища зовут Джерри, - продолжал Джерри, не смущаясь, - Джерри Ковак, контрабасист. Вы, вероятно, его тоже знаете? - Нет, не знаю, - ответила женщина, пытаясь поймать в поле зрения лицо Бобо. Но Джерри снова загородил собою товарища, так как сомневался в его артистических возможностях и способности к перевоплощению. Бобо, сознавал он это или нет, был актером только на одну-единственную роль: безработного профессора психологии, который однажды попытался выступить в роли высокооплачиваемого каменщика, но очень быстро попал в число зрителей. - Одного из вас я могу взять, - сказал женщина. - Одного? - Совершенно верно. Может быть вас. - Но мы оба едем на запад. Мы вместе… - Все равно. Я хочу только одного попутчика. Джерри отступил от окна и вопросительно поглядел на Бобо. - Ну, кто из вас поедет? - спросила женщина, и в ее голосе послышался холодок. - Ни тот, ни другой, - ответил Джерри. - Мы хотим ехать вместе. - О'кэй, - сухо возразила женщина и, уже поднимая стекло, добавила: - Как я сказала, я хочу только одного мужчину. - Поезжай ты, - сказал Бобо другу. - Одному мне будет легче устроиться. Встретимся в Чикаго. - Где именно. Бобо достал из кармана замусоленный конверт, быстро пробежал его глазами, а затем показал Джерри. - Зайди справиться обо мне в бюро розыска Армии спасения. Вот адрес. Я буду в Чикаго самое позднее через две недели. Глаза Джерри сделались грустными. Тяжело было расставаться с попутчиком, хоть он и был обузой в дороге. Женщина стала проявлять нетерпение. - Ну, так кто же из вас поедет? - спросила она резко. - Я, - ответил Джерри. Он попрощался с товарищем и сел в машину рядом с женщиной. Машина тронулась, и психолог печально помахал рукой. Затем он усердно зашагал вперед, с мешком сухарей под мышкой и с тальковой присыпкой в башмаках. Уже совсем зимнее солнце светило прямо в лицо, выпавший ночью снег ослепительно блестел. Бобо стал жевать черствый сухарь и, опираясь на свой тонкий дорожный посох психологии, мерно шагал, бормоча про себя: - Женщины удивительны, прямо-таки удивительны. Одни женщины стараются и добиваются, другие - плачут и добиваются, но всегда добиваются своего… Как мы уже говорили, профессор Минвеген был психологом, и, очевидно, благодаря этому - плохим знатоком людей. Джерри Финн тоже был плохим знатоком людей, хотя и не был психологом; но в нем было что-то, чем женщины восхищались. Особенно женщины средних лет и немного постарше, которые хотели завоевывать, после того как сами были уже столько раз завоеваны. - Меня зовут Ирен Болдин, - сказала женщина, когда они миновали Пэйнсвилль и выехали на дорогу, ведущую в Кливленд. - А меня - Джерри… То есть простите, я хотел сказать, что моего товарища зовут Джерри. Я… - Тино Росси, - помогла женщина. - Я как-то слышала ваше имя. - Наверно, по радио. - Возможно. Джерри вглядывался в ее лицо. Оно было совсем кукольным и обыкновенно красивым. - У вас элегантная машина, - проговорил Джерри, которого начинало тяготить молчание. - Немного старовата. Прошлогодняя модель. - И вы хорошо ведете. Женщина улыбнулась и бросила быстрый взгляд на собеседника. - Мистер Росси, не хотите ли вы мне спеть что-нибудь? Джерри вздрогнул. Он уже забыл свою роль. - Я сегодня не в голосе, - пробормотал он. - Напойте вполголоса! Я люблю, когда напевают. - Мой врач запретил мне напевать. Женщина убавила скорость и, свернув на обочину, остановила машину. - Тогда что же вы хотите делать? - спросила она нежно. У Джерри начало темнеть в глазах. Это произошло не в результате ношения слабых очков и не от употребления слишком крепких напитков, а от духов Ирен Болдин и оттого, что рука ее как бы невзначай схватила огрубевшую и обветренную руку хиропрактика. Женщина предложила своему попутчику сигарету и сказала: - Отсюда еще двадцать минут езды до Кливленда. Хотите, чтобы я вас отвезла туда? - С удовольствием, мисс Болдин, если только это вас не затруднит. - Мне сегодня некуда торопиться. - Вы живете в Кливленде? - Нет, в Пэйнсвилле. - В Пэйнсвилле? Так мы же его давно проехали! На лице Ирен Болдин заиграла таинственная улыбка Моны Лизы. - Я располагаю временем. Мой муж уехал в Нью-Йорк по торговым делам. Мистер Росси, ну, пожалуйста, спойте или, напойте чуть-чуть! Джерри кашлянул, почесал кадык и покачал головой. - Право же, горло у меня сегодня… Солнце светило через лобовое стекло и грело их лица. Настроение было несколько неопределенное. Джерри чувствовал себя так, словно украдкой заглянул сквозь замочную скважину в чужую комнату, в которой ничего не происходило. Он положил сигарету в пепельницу и проговорил: - Я очень сожалею, миссис Болдин, что мне пришлось утруждать вас. Вы прекрасная женщина, достойная всяческого уважения и любви. Женщине показалось, точно гостеприимный Амур играл словами и голосом певца. Она научилась различать фразы со скрытым смыслом и теперь как будто угадывала, о какой любви говорил ей бедный певец: о любви надежной и легкой, как незаметная дырочка. - Мистер Росс… - Росси, - поправил Джерри. - Совершенно верно. Скажите по буквам. - Эр-о-эс-эс-и. Росси. - Да, мистер Росси, если вы хотите, я отвезу вас в Кливленд. - Не стоит, это слишком большой крюк для вас… - Вовсе нет. У меня есть время. Я не состою ни в каком женском обществе. Миссис Болдин включила передачу, и они поехали. Долгое время не было произнесено ни слова. Тихий рокот мотора навевал приятное настроение, а из пепельницы шел еле заметный дымок, точно из кадила. Вдруг Джерри заметил, что они свернули на узкую боковую дорогу, на которой не было ни рекламных щитов, ни пустых пивных бутылок, ни жилья поблизости. Миссис Болдин остановила машину возле голой дубовой рощи. - Теперь можно и поболтать немного, - сказала она, точно добрая знакомая. - Эта дорога в зимнее время очень спокойна. Видите, после снегоочистителя здесь еще никто не проезжал. Джерри ответил какой-то незначительной, но, впрочем, очень смелой фразой и стал с некоторым беспокойством ожидать продолжения разговора. - Вы, наверное, обиделись, что я оставила вашего товарища на дороге? - проговорила женщина так, точно просила извинения. - Нет, нисколько, миссис Болдин. - Можете называть меня Ирен. Я вынуждена была оставить его. Дело в том, видите ли, что нам предстояло ехать через Пэйнсвилль, где у меня много знакомых. Все поймут, что со мною в машине сидит кто-нибудь из моих друзей, но если бы меня увидели в обществе двоих мужчин, это сочли бы уже за неумеренность. Джерри не понимал, в чем тут неумеренность, и женщине пришлось расшевелить его застывшее воображение. Она схватила певца за руку выше локтя, посмотрела ему в глаза и сказала просто, без обиняков: - Я люблю артистов. Почему вы не поцелуете меня? Джерри подумал о жене, вспомнил ее болтовню, ее рассказы, в которых никогда не было конца, и пробормотал: - Миссис Болдин… - Говори - Ирен! - Миссис Ирен… Я женат… - Я тоже замужем. Четвертый раз. И если только муж согласится платить мне достаточные алименты, я разведусь немедленно. Но он скряга, отвратительный скряга. Ну, давай поцелуемся! По каким-то непонятным причинам поцелуй Джерри был лишен страстности. Такая мужская непредприимчивость, которую обычные нравственные понятия и церковь почитают великой, достойной подражания добродетелью, глубоко оскорбила чувства миссис Болдин. - Ты всегда так застенчив с женщинами? - спросила она ласковым голосом, и лицо ее приняло комично противоречивое выражение: она была одновременно похожа и на семнадцатилетнюю невинную школьницу и на шестидесятилетнюю сводню. - Нет… - ответил Джерри медленно, словно и язык у него готов был отняться. - Не всегда… - Ну, конечно, ты, наверно, имеешь дело с женщинами так часто, что… Миссис Болдин ждала, что певец докончит за нее фразу, но он медленно раскачивался и был по-человечески немного туповат. Такая честная нерасторопность являлась отчасти следствием того, что его жена Джоан была так бесчестно активна, Джерри и теперь тащил за собой наследие своего короткого брачного союза: медлительность и пассивность. Поскольку и второй его поцелуй оказался довольно вялым и безжизненным, миссис Болдин закурила сигарету и сказала холодно и спокойно: - Лобовое стекло заиндевело. Вам не трудно пойти протереть его? Она дала певцу кусок замши и включила зажигание. Когда Джерри вышел из машины, женщина заперла дверь и сказала в открытое окно: - До Кливленда примерно шесть миль. Машина тронулась, а гражданин вселенной Джерри Финн остался стоять на дороге. Солнце уже давно убрало свою лампу, и беспомощная краюшка месяца была не в состоянии осветить мир. В Кливленде понятия не имели о трудностях. В центре города пылали неоновые огни, а в трущобных кварталах догорали, обугливаясь, мечты. В ресторанах и барах люди убивали время, а в ночлежках - били насекомых. Против железнодорожного вокзала Нью-Йорк Сентрал Систем находился "Бар Тони", в который отъезжающие заходили выпить на дорогу стакан вина или бутылку пива. Владела баром француженка Мадам, блестящая коммерсантов, которая оставила свое прошлое в Чикаго восемь лет назад. За короткий срок она показала, что когда женщина берется за публичную деятельность, то деятельность внезапно становится публичной. Ее маленький кабачок то и дело попадал на страницы газет. Мадам не всегда успевала спросить возраст своих клиентов и по этой причине ей постоянно приходилось платить штрафы за продажу алкогольных напитков несовершеннолетним. Бар получил свое имя в честь возлюбленного хозяйкиной молодости. Мадам посвятила свой кабачок памяти Тони, продемонстрировала этой практической мерой долготерпение любви, красоту обожания и определенный коммерческий талант. Посетители приходили и уходили, и только немногие успевали напиться допьяна. Но сегодня произошло отклонение от правила. Уважаемый постоянный посетитель бара, мистер Мартин Лурье, который по крайней мере два раза в неделю заходил выпить стаканчик сухого шерри перед отъездом, на этот раз не думал никуда торопиться. Он долгое время клевал носом у стойки, а затем перешел за маленький столик в дальнем углу кабачка. Это был человек средних лет, по должности - инспектор автомобильного страхового общества, а по характеру - чувствительный. У него было типичное лицо страхового агента, тонкая шея, похожая на торчащий пест маслобойки, и рот, напоминающий пуговичную петлю. Он хорошо одевался, а пил при случае еще лучше. Теперь он был мрачен, но Мадам еще не успела справиться о причинах его мрачности, а только подносила страховому агенту стакан за стаканом, улыбаясь одними губами. Мистер Мартин Лурье понемножку разбавлял вино слезами и поднимал глаза каждый раз, когда открывалась дверь или менялась пластинка на автоматическом проигрывателе. Теперь взгляд его следил за незнакомцем, который выпрашивал у Мадам глоток вина. По внешнему виду незнакомца довольно трудно было судить о его общественном положении: он был похож отчасти на американского босяка, а отчасти на школьного учителя, у которого большая семья и маленькие доходы. Незнакомец изъяснялся на хорошем языке, в изысканных выражениях. Временами акцент его доносил прохладное дуновение Британских островов. Когда Мадам не согласилась угостить незнакомца бесплатно, мистер Лурье пожелал быть благодетелем. Такой сострадательный поступок как будто укрепил его колени, подкошенные горем. Он пригласил незнакомца к столу, назвал ему по буквам свое имя, представил краткие биографические сведения о себе и о своей семье, после чего стал удерживать горькие рыдания внутри своего жесткого воротника. Незнакомец принял эти сведения с благодарностью и откровенно сообщил важнейшие данные о себе - правда, чуточку подкрашивая и принаряжая факты, ибо он заметил, что голая правда всегда подолгу зябнет на холоде, прежде чем хорошо защищенные человеческие сердца пустят ее погреться. Ложь - маленькая шустрая озорница - быстро бежит босиком улаживать свои дела, пока медлительная правда еще только натягивает сапоги на ноги. - Мое имя Финн, - сказал незнакомец. - Эфи-эн-эн - Финн. Джерри Финн. Профессор медицины. Вас удивляет, конечно, что я без денег? Мистер Лурье действительно был удивлен, и потому он сразу же получил подробный и драматический отчет о причинах случайного безденежья профессора. Профессор Финн выехал из Нью-Йорка на собственной машине. Он направлялся в Чикаго на очередной съезд врачей. И все ведь пустые хлопоты, потому что на этих конгрессах никогда ничего решить не могут. Установили только, что червеобразный отросток слепой кишки является атавистическим напоминанием о тех временах, когда человек ел сырое мясо и жил на деревьях. Ну вот, уважаемый сэр! Значит, надо было ехать в Чикаго. Но в пути случилась ужасающая метель - страшнейшая во всемирной истории. Шикарный профессорский кадиллак, прошедший всего каких-нибудь несколько миль, врезался в телеграфный столб. Где? Ах, сэр! Очень трудно теперь припомнить это место. Только было это где-то между Пэйнсвиллем и Кливлендом. Автомобиль отправили в ремонт, а профессор пешочком пошел искать какую-нибудь гостиницу, постоялый двор или ресторан. И тогда его ограбили. В общем, самый обыкновенный случай. Вы ведь знаете, что в Америке за истекший год было два миллиона шестьсот тысяч случаев ограбления. Но это не все, главное впереди! Грабители избили свою жертву и бросили посреди дороги. Однако профессор - физически сильный человек, бывший спортсмен, призер по ходьбе на дальние дистанции, и вот он бросил вызов суровым законам природы и шел - заметьте, сэр, шел! - более пятнадцати миль пешком, чтобы к ночи добраться до Кливленда. - И вот я здесь, - закончил Джерри свой рассказ, в котором почти совершенно не было рекламы, и стал ожидать отклика. И отклик последовал. Мистер Лурье позабыл на мгновение о собственном горе и быстро спросил: - В какой компании застрахована ваша машина? Профессору Финну некогда было почесать в затылке. Он тотчас ответил: - В ЦАСОВЗАЧП. - Где? - В ЦАСОВЗАЧП. - Никогда не слыхал о таком обществе. Как его официальное наименование? Я имею в виду - без сокращений. - Центральное автомобильно-страховое общество врачей, занимающихся частной практикой. Мистер Лурье покачал головой. - Честное слов, я не знаю такого общества. - Вот это странно! ЦАСОВЗАЧП - это как раз величайшее в мире страховое общество. - Нет, оно не величайшее в мире. Но давайте посмотрим. Мистер Лурье достал из кармана маленькую книжечку в красивом переплете. Это был Календарь агента по страхованию автомобилей, который всегда поспевал за временем, как и полагается календарю. - В моей книжке такого общества нет, - сказал мистер Лурье. Джерри зажмурил глаза и пустился в дальнейшую вынужденную ложь: - Какого года у вас календарь, мистер Лурье? - Прошлого года. Но здесь уже имеются добавления. - Когда сделано последнее добавление? - Минуточку. Три месяца назад. С тех пор новые общества не создавались. На лице Джерри засияла улыбка победителя. Он чуть не закричал: - Вот то-то и оно, мистер Лурье! ЦАСОВЗАЧП основано только неделю назад. Кстати, мистер Лурье, разрешите узнать ваше занятие, если не секрет? - Пожалуйста. Я представитель американского Автомобильного объединения и районный инспектор двух автомобильно-страховых обществ. Джерри заморгал глазами и поспешил перевести разговор на другую тему. Он знал по опыту, что лучший способ отделаться от собственной лжи - это предоставить лгать другому. В обществе Бобо у него развился талант слушателя, и сейчас маленькая хитрость снова помогла ему превратиться в слушателя. Убитый горем страховой агент сразу сделался чувствительным и, возбуждаемый вином, рассказал следующую историю: - Я, кажется, упоминал уже о том, что родился в Толедо. Само по себе это не имеет никакого значения - где я родился. Мои родители были людьми, как и все люди, и у меня чуткое сердце, как у всех чувствительных людей. По крайней мере два раза в месяц я опускаю доллар в церковную кружку и на каждое рождество жертвую Армии спасения старую одежду. Как я уже сказал, у меня есть жена и четырнадцатилетний сын. Красивый мальчик. Ни капельки не похож на меня, хотя я наверняка являюсь его отцом. Да… Я отец моего мальчика… И теперь я потерял своего сына, горячо любимого сына, Роберта… Мистер Лурье сделал паузу и зарыдал. - Я сочувствую вашему горю, мистер Лурье, - сказал Джерри. - Благодарю вас, профессор. Как врач, вы, конечно, понимаете меня? - Я думаю, мистер Лурье. Подобные случаи относятся к моей специальности. Я, видите ли, врач-психиатр, исследователь человеческой души, если можно так выразиться. - Поистине так можно выразиться, - всхлипнул несчастный отец и медленно продолжал свой рассказ, наблюдая за тем, чтобы Мадам своевременно наливала стаканчики. - Да, господин профессор, я несчастнейший человек на свете. Если бы поискать десяток несчастнейших людей в мире, то я наверняка попал бы в их число. Дорогой мой сынок… - От какой болезни он умер? - осторожно спросил Джерри. - Умер? - О нет, он не умер. Он убежал. Сегодня в середине дня. И я виноват в этом. Видите ли, дело было так. Вчера вечером я вернулся домой после двухдневной поездки. Поцеловал жену и лег спать. Сын хотел поговорить со мной, но я сказал: "Поговорим завтра". За утренним кофе я просматриваю газеты, а сын робко говорит: "Отец у меня к тебе небольшое дело". Я поглядел на него поверх газеты и спрашиваю: "Ты уже умылся? Смотри не испачкай джемом рубашку" - а сам продолжаю читать и вдруг - опрокидываю кофе на скатерть. Это, конечно, была моя вина, но, увидев улыбку на лице сына, я пришел в бешенство. Я сказал: "Роберт, неужели твоя мать не научила тебя мало-мальски прилично вести себя за столом? Ну, не болтайся тут, ступай поживее в школу!" И тогда Роберт встал из-за стола, они переглянулись с матерью и обменялись какими-то словами, и затем он все-таки еще раз попытался приблизиться ко мне. Он сказал: "Отец, я в самом деле хотел бы поговорить с тобой…" Тогда я уже немного вспылил и говорю: "Неужели ты не можешь дать отцу спокойно выпить чашку кофе? Я знаю твои дела: разумеется, ты будешь клянчить денег. Или, может быть, ты получил плохую отметку или записку к родителям? Или ты надумал записаться в футбольную команду?" Роберт начал собирать учебники и только сказал: "У других ребят отцы не такие". Я отбросил газету и заорал на него: "Не такие? Ты смеешь указывать отцу?!" Жена моя пробовала вставить какое-то разъясняющее слово, но оно ничего не разъяснило. "Ну, говори, негодный, чего тебе надо!" - сказал я сыну. Роберт посмотрел на свои ботинки и ответил, что он собирается жениться на какой-то девочке из их класса. Жениться! Мой сын - жениться! В четырнадцать лет! Я дал ему пощечину, и он, закусив губу, побежал в школу. Мистер Лурье заплакал в голос и снова разбавил свое вино слезами. Через мгновение он проговорил, заикаясь: - Вечером Роберт не вернулся из школы домой. Он только прислал сказать, что решил убежать от нас. Тогда моя жена заметила, что из нашей спальни куда-то пропала книга, которую я читал обычно перед сном. Это был всемирно известный бестселлер доктора Хинсея "Женщина хочет мужа". Через минуту жена снова приходит и стоит в полной растерянности, не знает, как сообщить мне еще одну новость: оказывается, сын захватил с собою и нашу машину! Это было для меня тяжелым ударом. Вы, вероятно, понимаете чувства отца, господин профессор. Все в моей жизни смешалось. Я намеревался ехать сегодня вечером в Чикаго и даже успел купить билет. Поезд отправляется через час, но не могу же я теперь уехать, когда ничего не известно о судьбе моего сына! Несчастный я человек, совсем несчастный! Бегство сына для меня означает потерю по крайней мере пяти тысяч долларов, так как завтра я должен был сделать в Чикаго хороший бизнес. Подумайте, господин профессор: пять тысяч долларов уплывают у меня прямо из-под самого носа! От этого я так несчастен, так несчастен!.. С детьми одно только горе… - Это действительно тяжелая потеря, - согласился Джерри, заметив, что отцовские чувства страхового агента тесно связаны с долларами. - У вас и билет останется теперь неиспользованным? - спросил попутно "психиатр". - Конечно. Но это пустяк по сравнению с теми пятью тысячами. Джерри не зря проходил школу "хобо", школу трущобы. Он был внимательным учеником. После короткого представления страховой агент почти насильно всунул ему в руку железнодорожный билет, пять долларов и свою визитную карточку. У профессора, естественно, визитной карточки не было, потому что грабители отняли у него все. Как честный человек, он записал в книжечку страхового агента свое имя и весьма произвольный адрес и грозился выслать ему из Чикаго немедленно чек на кругленькую сумму, а супруге - букет роз телеграфным распоряжением. Профессор Финн обещал еще и многое другое, потому что десять стаканчиков шерри сделали его щедрым и очень влиятельным человеком. Все элегантные дамы Нью-Йорка теперь лечились у него, а сенаторы были его друзьями. Страховой агент уже настолько утратил чувство меры, что профессор производил на него впечатление, вполне соразмерное его состоянию. Мистеру Лурье казалось совершенно естественным, что профессор Финн - лучший в мире психиатр, так же как и то, что дамы высшего круга Нью-Йорка - слабоумны. Полная Мадам, хозяйка бара, теперь улыбалась Джерри, говорила какие-то профессиональные любезности, французско-американские остроты и некоторые двусмысленности, которые всеми людьми понимаются в одном определенном смысле. Мистер Лурье уже дошел до той точки, которую врачи называют пятой степенью опьянения: он плакал, плакал и наконец заснул. Профессор Финн вышел из кабачка с достоинством и слегка покачиваясь. Через десять минут он уже удобно устроился на мягком сиденье вагона. Два часа спустя мистер Лурье проснулся, разбуженный ласковыми, заботливыми словами жена: - Мартин, Мартин милый… Я так и знала, что ты сидишь здесь… Глаза страхового агента открылись, точно смотровые глазки винного чана. Сознание постепенно вернулось к нему, и он вспомнил о своем горе. Но жена не позволила ему предаваться слезам и начала поднимать его на ноги, радостно лепеча: - Мартин, миленький, пойдем домой! Опять все хорошо. Роберт поссорился со своей невестой и только что вернулся домой… Он сказал, что никогда, никогда больше не женится… Страховой агент, поддерживаемый женой, направился к дверям и громко простонал: - Но мой бизнес… Мой большой бизнес!.. Вот в чем вопрос… 19. ЗАМОК ТУАЛЕТА ПОРТИТСЯ, ПОМОГАЯ ДЖЕРРИ ФИННУ ВОЗНЕСТИСЬ К СЛАВЕ И ПОЧЕСТЯМ Поезд на рассвете прибыл в Чикаго. Джерри несколько часов крепко спал и пропустил много интересных видов. Он взглянул на ранний утренний пейзаж и ощутил дрожь, словно ему предложили выпить рыбий жир из старого сапога. Это было глубоко унылое зрелище: трущобы, трущобы, насколько хватает глаз. Серые некрашеные хибарки, опирающиеся друг на друга, точно слепые. Обетованная земля подонков общества и "хобо", где каждый готов пожертвовать для родины жизнью своего товарища. Поезд замедлил ход, чтобы путешественники могли получше насладиться зрелищем. Далекие потомки аборигенов африканских джунглей бродили по узким закоулкам в поисках чего-нибудь съедобного на завтрак. На тесных дворах и на крылечках копошились черные человеческие отпрыски, босоногие, сверкающие белками глаз. Рассохшиеся, разваливающиеся деревянные корыта стояли торчком, поддерживаемые густой сетью бельевых веревок. Чулки, сорочки, штаны-трико, детские лохмотья и бюстгальтеры - все это трепетало на легком утреннем ветерке, точно веселые, беззаботные вымпелы, не давая плотной копоти опуститься прямо на голову детям. Джерри Финн обладал воображением поэта, который свято верит, что народ читает стихи. Он глядел на сети бельевых веревок - эти хитроумные приспособления, фильтрующие сажу и солнечные лучи, - и был поражен скудным выбором висевшей одежды: сорочки, детские тряпки, штаны-трико и лифчики. Он удивлялся обилию лифчиков и малочисленности сорочек. Сорочки напоминали о царстве ангелов, а бюстгальтеры - о гамаке, в котором сидят вдвоем. Бельевые веревки были отражением социальной среды: при переходе от района трущоб к жилым кварталам средних классов детское тряпье исчезло, а вместо него появились простыни, ночные пижамы и скатерти. Это был район гостиниц и женщин, которые искали легкой жизни, но в поисках ее постепенно скатывались все ниже и ниже. Пассажиры начали пробираться к выходу. Поезд прибывал на вокзал Ла Салль, постепенно сбавляя ход. Джерри заметил, что у него пропала шляпа, а также позаимствованное в учительской квартире ОСВ пальто, пять долларов, подаренные мистером Лурье, и галстук, который был снят прямо с шеи. Он объявил о пропаже проводнику, но тот в утешение сказал, что в Чикаго еще сравнительно тепло, поэтому пальто и шляпа не являются предметами первой необходимости, а галстук - тем более. Что же касается пяти долларов, то это, по мнению проводника, не такая сумма, о которой стоило бы говорить, в особенности сейчас, когда инфляция непомерно раздула все цифры. Джерри остался в вагоне последним. Он осмотрел багажные полки, заглянул под сиденья, но утраченного имущества не нашел. Под одним из сидений оказалась лишь забытая пачка кукурузных хлопьев "попкорн" и газета "Чикаго трибюн". Он захватил и то и другое в качестве частичного возмещения убытков, вышел из вагона и слился с потоком, наводнившим вокзал Ла Салль. На скамьях в зале ожидания лежали негры с зажмуренными глазами и широко раскрытыми ртами. Как только уборщицы подмели пол под лавками, вокзальная полиция, наблюдая за порядком, тотчас принялась будить спящих. Джерри уселся рядом с одним седоватым негром. Это был старый сморщенный человек, секретом долголетия которого был чеснок. Однако этот секрет вовсе не хранился в тайне, а напротив, давал о себе знать любому из окружающих. Запах чеснока достиг ноздрей Джерри, вызывая неприятное ощущение. Джерри развернул "Чикаго трибюн" и, загородившись газетой от соседа, начал просматривать объявления. Одно чикагское бюро по торговле недвижимостью продавало дачные участки на Луне. Цена была сто долларов за акр, с рассрочкой на десять лет. Рекомендовалось покупать участки во время полнолуния, потому что акры тогда крупнее. Джерри пришли на память слова Бобо о людях, которые судорожно хватаются за доллар и в то же время смотрят на небо. Детям читают научно-фантастические романы, чтобы в своих трущобах они видели звезды, а на звездах - дачи для еженедельного отдыха. Негр начал храпеть. Это было его оборонительным рефлексом против тех, кто хотел втиснуться к нему на скамейку. Его храп отличался редкостным звучанием, все удовольствие от которого получал сам храпевший. Джерри встал, положил "Чикаго трибюн" на скамейку и пошел побродить по городу. Все казалось ему пустым и ненужным. В этот момент он не находил никакого объяснения бестолковости своей жизни. "Куда я иду и зачем?" - спрашивал он себя, словно затверживая катехизис, и, глядя вдаль, на вершины небоскребов, чувствовал легкий голод. Побродив часа два, он вернулся обратно в вокзальный зал ожидания. Старый негр уже проснулся и читал оставленную Джерри газету. Он, видно, недавно снова зарядился чесноком, потому что запах стоял убийственный. Даже самые сильные духи не смогли бы забить смесь ароматов, которая неслась изо рта старика. В зале ожидания царила обычная теснота. Народу было много. По-видимому, никто еще не улетел на Луну. Джерри потолкался туда-сюда и заглянул мимоходом в туалет. Подождав десять минут в очереди, он получил в свое распоряжение маленькую кабинку, на белых стенах которой имелось больше рисунков, чем в любом среднем американском доме, и больше порнографии, чем в известном бестселлере "Мэйми Стоувер". Доктор Хинсей мог бы получить отличный материал для исследования полового поведения мужчин, если бы разослал своих агентов на пару дней по публичным уборным. Джерри взялся за ручку двери и хотел поскорее расстаться с кабинкой, но замок испортился. Дверь не желала открываться. Джерри начал стучать в дверь кулаками и звать на помощь. Но никто не обращал внимания на гром, идущий из маленькой кабинки. Люди с самого рождения привыкли к шуму и грохоту и спохватывались только тогда, когда наступала тишина. Джерри Финн оказался пленником. Под самым потолком была маленькая форточка, но через нее могла бы пролезть только кошка. Джерри снова начал колотить в дверь. Ему хотелось поскорее выйти на свободу, на свежий воздух, к людям. Но спасение не приходило. Он все еще был точно в тюрьме, где никто не угрожал повышением квартплаты или вечным пламенем ада. Отчаяние, охватив мозг, затем сковало руки и ноги. Джерри был уже готов на самоубийство, и его удерживало только то, что надо было самому наложить на себя руки. Он вспомнил Джоан, которая все еще оставалась его женой. Брачный союз, этот великолепный экзамен на алименты, все еще связывал его и Джоан - святое воплощение небесной наивности, которое, вероятно, все еще ожидало возвращения мужа, чтобы наконец получить развод, а затем - законную, твердую плату за любовь: алименты. Безнадежность привела за собою бессилие. Джерри сел на крышку унитаза, и мысли его полетели назад; словно стая голубей, завезенных на чужбину и выпущенных из клетки, они пролетали над вереницей прожитых лет. И вот Джерри увидел вновь свое детство и услыхал тихую песню милой матери. Под обаянием детских воспоминаний он достал из кармана расческу, оторвал кусочек тонкой бумаги от прикрепленного к стене рулончика и сотворил из расчески и туалетной бумаги маленький музыкальный инструмент. У него было - точно у пастушеской свирели из древней Нубии - нежно дрожащее, простое и грустное звучание. В ожидании освобождения Джерри Финн стал потихоньку наигрывать финские народные песни, которых в чикагском вокзале Ла Салль еще никто никогда не играл. Во всяком случае, на карманном гребешке… Нет нужды представлять не отстающему от времени читателю мистера Говарда Эткесона. Каждый знает - или по крайней мере каждый должен знать, - что это художественный директор величайшей в мире компании, выпускающей граммофонные пластинки, то есть человек, который знает вкус публики. Тысячи исполнителей модных песенок-боевиков благословляют его имя, ибо без мистера Эткесона они не были бы модными исполнителями. Мистер Эткесон - известный и признанный благодетель, он всегда что-то берет у одних и дает другим, в то же время оставляя и себе приличное посредническое вознаграждение. У него драгоценные принципы адвоката, мораль коммерсанта, пухлые руки, мягкое округлое лицо и тоненький пастушеский тенорок, обладающий непреодолимым стремлением вырываться наружу через нос. И без этого описания многие узнали мистера Эткесона, когда он шел с коричневым кожаным портфелем в руке на вокзал Ла Салль. Он отправлялся в Голливуд на поиски новых граммофонных звезд. Синатра, Отри, Лита Роза, Ле Баксер, Эдди Фишер, Билли Смит и многие другие уже напели себе состояние и своевременно устранились от артистической деятельности. Мистер Эткесон вступил под навес вокзала и надвинул шляпу на самые глаза, избегая охотников за автографами. Вдруг он остановился и прислушался. Откуда-то из неведомых глубин доносилась неведомая музыка. Мистер Эткесон помотал головой, не веря собственным ушам. Он сделал несколько шагов вперед и снова вернулся на прежнее место. Музыка продолжалась. Она была красива и печальна и казалась как раз подходящей для публики. Мистер Эткесон огляделся кругом и подумал, что какой-то пассажир несет во внутреннем кармане портативный радиоприемник. Нет! Ложная догадка. Музыка доносилась снизу, звучала где-то у самых его ног. Мистер Эткесон присмотрелся к имевшимся внизу у стены подвальным окнам, которые были чуть-чуть приоткрыты. Затем он сделал вид, будто завязывает шнурки на ботинках, и таким образом получил удобный случай нагнуться к одному из этих окон. Ухо его уловило нежнейшую мелодию, а нос - грубейший запах аммиака. Он отошел подальше от окна и громко воскликнул: - Флейта? Нет? Рожок? Нет! Саксофон? Нет! Что же это за дьявольщина? Он чуть ли не бегом помчался в зал ожидания, а оттуда - в мужскую комнату. Музыка прекратилась. Мистер Эткесон, продолжая обдумывать эту мистерию, вернулся в зал ожидания и призвал на помощь полицейского. Тогда они уже вдвоем вошли в мужскую комнату, и на этот раз оба услыхали прелестную музыку, которая доносилась из крайней кабинки, что возле наружной стены. - Там! - воскликнул мистер Эткесон, указав рукою на маленький концертный зал. Он подошел и осторожно постучал в дверь. Музыка тотчас прекратилась. - Кто там? - заревел подоспевший полицейский. - Это я, - послышался робкий, усталый ответ. - Замок испорчен. Я не могу выйти. - Зачем же вы пошли туда со своей музыкой? - осведомился полицейский. Из кабинки не отвечали, но мистер Эткесон сам ответил полицейскому: - Не задавайте дурацких вопросов! Вы, кажется, должны знать, что это место - как могила: если приспичило, то приходится идти. Отоприте дверь! Полицейский потрогал замок, но дверь не поддавалась. - Наверно, придется ломать, - засвидетельствовал представитель власти и пошел искать лом. Однако ему не понадобилось это грубое орудие, так как он встретил в зале ожидания своего старого знакомого Дика Гомера, известного также под именем Отмычка-Дик, и сказал ему: - Ну-ка пойдем, откроешь дверь! - У меня нет инструментов, - ответил честный специалист своего дела. - А что за дверь? - Дверь уборной. Самый обыкновенный автоматический замок. Условно освобожденный взломщик задумался на миг и сказал: - Достань мне кусок железной проволоки или шпильку для волос, или хоть какой-нибудь гвоздь. Представитель власти был немного недоволен поручением, но все же ему удалось получить у одной негритянки железную шпильку, которую он и вручил мистеру Гомеру. - Показывай дверь! - скомандовал мистер Гомер. Полицейский привел замочных дел мастера в мужскую комнату, где мистер Эткесон разговаривал через дверь с мистером Джерри Финном. Мистер Эткесон зашел уже так далеко, что достал из своего портфеля бланки договора, который он собирался тут же подписать. Ему пришлось на мгновение прервать приятный диалог, но только на мгновение, ибо Дик Гомер не первую дверь отпирал шпилькой для волос. С изумительным мастерством он погнул шпильку в разные стороны, вставил ее в скважину замка и распахнул дверь. Потрясенный узник недвижно сидел на крышке унитаза и смотрел на своих освободителей. - Какой у вас инструмент? - спросил мистер Эткесон, сгорая от любопытства. - Да, приятель. А ну, покажи свой инструмент, живо! - зарычал полицейский. - У меня нет никакого инструмента, - отвечал Джерри невинно. - Не придуривайся! - закричал полицейский, вытаскивая Джерри из необычной музыкальной комнаты. - Все равно мы тебя заставим признаться. Дик Гомер злорадно усмехнулся, ибо он знал чикагскую полицию. Джерри беспомощно взглянул на мистера Эткесона. - За что вы на меня напустились? - спросил он дрогнувшим голосом. - За культурное безобразие в общественных местах, - ответил полицейский и хотел было схватить Джерри за рукав. Но тогда вмешался мистер Эткесон. - Вы не вмешивайтесь, - заявил он полицейскому. - Вот как!.. - проворчал коренастый блюститель порядка. - Да, ступайте своей дорогой. - С вас причитается доллар, - заметил мастер отмычек. Мистер Эткесон сунул руку в карман и дал ему целую пригоршню мелочи. Затем, изобразив на своем круглом лице светлую улыбку, он сказал Джерри: - Вы очень заинтересовали меня, очень заинтересовали… Полицейский снова повел атаку на Джерри, но тут уж мистер Эткесон рассердился. Он взял небольшой разгон, втолкнул полицейского в музыкальное помещение и захлопнул дверь. Затем он сказал Джерри: - Пойдемте, у нас может получиться хороший бизнес. Из маленькой кабинки послышались очень резкие слова и последовали энергичные действия. Но дверь опять была крепко заперта на внутренний замок, и никаким нажимом на ручку невозможно было ее открыть. Мистер Эткесон и Джерри вышли из помещения, полного запахов, оставив полицейского совещаться с Диком Гомером. - Они у меня еще получат чертей, - ревел полицейский в бешенстве. - Отопри дверь, Дик! - Чем? - Шпилькой, конечно. - Я ее выбросил. - Найди новую! Ну, поторопись! Мое дежурство сейчас кончается. Отмычка-Дик получил теперь отличную возможность потянуть со своего старого гонителя. - Сколько заплатишь? - Ни цента. Открой дверь, а не то я тебя закую в цепи. - Хорошо. Тогда заковывай. - Дам доллар! - закричал полицейский, чувствуя, что делать нечего. - Сойдемся на двух. - Вымогатель! Я сделаю так, чтобы тебе всыпали. - Ол райт! Давай сыпь. Я пошел. - Нет, нет… Не уходи! Получишь два доллара. - Ясно, - ответил замочный мастер, достал из кармана маленькую отмычку и отпер дверь. Джерри сидел рядом с мистером Эткесоном на переднем сиденье новехонького кадиллака и теперь уже непоколебимо верил, что находится в стране великих возможностей. - Я собрался было в Голливуд, - сказал мистер Эткесон, - но ничто мне не помешает отложить поездку на завтра. Да, мистер Финн, как я уже сказал, ваша музыка меня интересует. Если только запись будет удачной, вам больше никогда не придется унижаться до хиропратики или до педагогики. Джерри откровенно рассказал мистеру Эткесону свою краткую биографию, и теперь они ехали в студию Международного объединения граммофонной музыки. - Вы когда-нибудь играли с аккомпанементом? - спросил мистер Эткесон. - Я никак не играл, - отвечала будущая музыкальная звезда. - Да, я не успел спросить вас, умеете ли вы читать и писать? - Умею… - Вопрос мой немного глуп, конечно, но, поскольку среди артистов грамотность вообще довольно редкое явление, я вынужден был задать этот глупый вопрос. Они въехали на Северную Мичиган-авеню и попали в автомобильный затор. Скорость упала до пятнадцати миль в час. Мистер Эткесон угостил своего пассажира большой, размером с тепличный огурец сигарой и рассказал следующее подлинное происшествие, участники которого живы и по сей день. - В Алабаме - там, где растет хлопок, - была ферма. А на ферме работала молодая девушка Мириам Нэккербоккер. Славная девушка. Один алабамский завод удобрений организовал три года назад конкурс красоты. И что поделаешь: Мириам Джозефина Нэккербоккер вышла победительницей. Мисс Навозница привлекла также внимание Голливуда, и специально для нее был написан сценарий "Очаровательная дочь фермера". Фильм имел исключительный успех. Мисс Бетти Бонди (это было артистическое имя мисс Нэккербоккер) вдруг стала знаменита своей улыбкой. Вы, наверное, видели ее портреты на рекламах табачных изделий и пива? Ее улыбка действительно не имеет себе равных. Поэтому кинопродюсеры застраховали ее улыбку на сто тысяч долларов. Большая сумма, принимая во внимание, что все мы обычно стараемся улыбаться на фотографиях. Ну вот, и что же? Для Бетти Бонди написали другой сценарий: "Прелестнейшая в мире улыбка". Но тогда произошло непредвиденное: мисс Бонди вдруг перестала улыбаться. Продюсеры, директора, корреспонденты, представители страхового общества и люди рекламы старались изо всех сил, но не могли вызвать у мисс Бонди улыбки даже щекоткой. Наоборот, она то и дело разражалась слезами, предавалась грусти и выглядела очень неважно. Тогда к ней вызвали врача. Он задал мисс Бонди несколько обычных вопросов. - Почему вы перестали улыбаться? Неужели вы не знаете, мисс Бонди, что ваша улыбка стоит миллионы? Мисс Бонди указала на стол, где лежала большая груда писем ее поклонников - пламенных, страстных, боготворящих, безумных писем. - Как же мне улыбаться, если я получаю в день по пятьсот писем и больше, - грустно сказала мисс Бонди. - Вы должны радоваться этому, - пробовал доктор утешать ее. Мисс Бонди печально покачала головой и, зарыдав, сказала: - Я не могу радоваться, потому что не умею ни читать, ни писать… Мистер Эткесон повернулся к Джерри и спросил: - Теперь вы, наверное, поняли, почему я поинтересовался, умеете ли вы читать и писать, мистер Финн? А, кстати, верно ли, что у вас на родине грамотность уже стала всеобщей? - Да, безусловно, мистер Эткесон. По грамотности маленькая Финляндия - первая страна в мире. Мистер Эткесон улыбнулся: - Я не верю этому, мистер Финн. Джерри не стал возражать, потому что думал о своем будущем. Студия Международного объединения граммофонной музыки помещалась на шестнадцатом этаже большого фирменного здания. Мистер Эткесон ввел Джерри в роскошно обставленный кабинет, из окон которого открывался узкий горизонт: стена небоскреба, серая стена без окон. Мистер Эткесон был человеком действия, который умел заставить людей и доллары работать. Он вызвал двух техников, дал им немногословные указания, а затем обратился к Джерри: - Теперь мы попробуем, ложится ли наш голос на пленку. Вы знаете ноты? - Знаю… В общих чертах… - Хорошо. Как я уже говорил вам по пути, для напевания популярных песен-боевиков голос не должен быть большим, диапазон чуть больше октавы - этого вполне достаточно. Чистота мелодии может немного нарушаться, так как при этом возникает новый ритм. А нам теперь нужно что-нибудь новое, новое, мистер Финн. Так постарайтесь, покажите, на что вы способны. Мистер Эткесон отдал свою находку в распоряжение техников и бросился на диван отдыхать. Он был доблестным, бесстрашным Колумбом современной музыкальной записи, имя которого, несомненно, войдет в историю мировой музыки. Какой-нибудь Тосканини, Вальтер или Стоковский, разумеется, могут возражать, могут быть иного мнения на этот счет, но это не имеет никакого значения, ибо их мнение никогда не станет общественным мнением: для демократии они совершенно безопасны. Сигнальная табличка на стене загорелась красным светом, оповещая о начале записи. Мистер Эткесон включил динамик и весь обратился в слух. Напеватель боевиков исполнил первым номером финскую народную песню: "Горюю с самого рожденья", а затем в сопровождении фортепьяно - "Там, за лесом". Мистер Эткесон был охвачен дрожью. Его сердце стучало, как машина, печатающая денежные знаки. Он порывисто схватил телефонную трубку и позвонил в студию. - Превосходно, только перемените ритм. Вы пели как медленный вальс, а нам теперь нужны фокстрот и румба. Он положил трубку и снова принял позу покоя. Исполнитель на гребешке продолжал творить свое будущее. На этот раз он исполнил под аккомпанемент фортепьяно финские народные мелодии: "Беги, мой олень" и "Кто же мне истопит баньку". Мистер Эткесон вскочил и стал потирать пухлые руки. Он думал вслух: - Кто бы мог предвидеть, что в клочке туалетной бумаги и гребешке таятся миллионы!.. Джерри, который в сопровождении техника вошел в кабинет, выглядел так, точно принял глистогонное. Мистер Эткесон знал по собственному опыту, что исполнителей боевиков не следует особенно хвалить, пока не подписан договор. Поэтому он поздравил свою новую находку очень сдержанно: - Из вас может что-нибудь получиться, мистер Финн. Техник-звукооператор стоял у двери, ожидая распоряжений и указаний. Он подал мистеру Эткесону ярлык, в который надо было внести необходимые данные Пробежав его, мистер Эткесон спросил у Джерри названия песен и имена авторов. Услыхав, что мелодии представляют собой общее достояние финского народа, он довольно усмехнулся: - Великолепно. Мы несколько изменим их темп, и пусть автором будет популярный Боб Пеглер. Или у вас имеются какие-нибудь возражения, мистер Финн? Джерри глупо замотал головой, потому что думал о своем будущем. Теперь мистер Эткесон обратился к технику: - Позвоните Бобу Пеглеру, чтобы он немедленно ознакомился с этими мелодиями и зарегистрировал на них авторское право. Да, и потом - названия мелодий? "Горюю с самого рожденья" - совершенно невозможное название. Если бы это была азиатская мелодия, то еще куда ни шло, но в Америке каждый человек радуется с самого рожденья. Я предлагаю назвать: "Вечная тоска любви". Музыка Боба Пеглера, исполняет Джерри Финн. Мистер Эткесон ожидал мнения Джерри, но наш герой все еще думал о своем будущем и только утвердительно кивал головой. "Там, за лесом" назвали "Я жду тебя, любимый мой, в прерии ночной". Песня "Беги, мой олень" пошла в большой мир под именем "Страстная любовь". А старинная народная мелодия "Кто же мне истопит баньку" превратилась в современный экосез Боба Пеглера "Беспечная любовь ковбоя". Джерри почувствовал острую боль в сердце, но затем вспомнил, что Боб Пеглер делал из музыки Брамса и Бетховена разухабистый джаз, таким образом, новое грехопадение совершалось на базе старых традиций. Техник словно ожидал чего-то еще. Он повертел ярлык между пальцами и спросил почти шепотом: - Сколько их делать? Мистер Эткесон не ответил. Он взял бумажку из рук техника и проставил перед каждой мелодией скромную пометку: триста тысяч экземпляров. Техник, пятясь, вышел из комнаты, и Джерри остался наедине со своим благодетелем. Мистер Эткесон сел за стол, с бешеной скоростью выписал чек на тысячу долларов и протянул его гражданину вселенной. Джерри взглянул на чек, и губы его задрожали: - Нет, нет, мистер Эткесон… Я не могу это принять… Благодетель взял чек назад и выписал новый. Джерри уставился на цифры: тысяча долларов превратилась в две тысячи. Он больше не возражал. Он почувствовал головокружение и на миг зажмурил глаза. Мистер Эткесон был немного изумлен. - Это лишь маленький задаток, мистер Финн, - объяснил он. - Если все будет удачно, вы получите большие гонорары. Джерри ощупал чек, и ему вспомнились сотни безвестных виртуозов артистической трущобы Нью-Йорка, которые давали концерты по дворам, а обедали в "Оазисе". Их никто никогда не открывал. Надо бы им поиграть в какой-нибудь вокзальной уборной. И лучше не на скрипке, а на гребешке. - А теперь, мистер Финн, - произнес после короткой паузы первооткрыватель неизведанных просторов музыкального искусства, - надо обновить ваш костюм. Мой секретарь вам поможет. Советую поселиться в отеле "Голландия". К работе приступите послезавтра. Мистер Эткесон вызвал секретаршу и дал ей краткие, но очень точные указания. Молодая секретарша была совершенным двойником Мэрилин Монро. Глаза у нее были зовущие, а свежий сочный рот напоминал туз червей. Она владела стенографией и женской привлекательностью. Ее красивый наряд был похож на удачный тост: достаточно длинный, чтобы подчеркнуть все основное и достаточно короткий, чтобы публика не утратила интереса. Мистер Эткесон отдал виртуоза расчески на попечение своей секретарше, а сам вызвал к себе заведующего рекламой. Новую продукцию надо было начинать немедленно рекламировать. Франк Синатра и Эдди Фишер должны были на время посторониться, ибо их пластинки уже имели достаточно хороший сбыт на рынках Европы. Новое имя начиная со следующего дня было ДЖЕРРИ ФИНН, всемирно поразительный музыкальный виртуоз, Паганини нового времени! Когда американская миссис Фортуна начнет улыбаться, ее улыбка рассыпает доллары. Это приятное открытие сделал и гражданин вселенной Джерри Финн, чудесный найденыш современной музыки. За три недели его пластинки были распроданы в количестве более шести миллионов экземпляров. Известная финская шуточная песенка о старых девах, исполненная Джерри Финном в обработке Боба Пеглера, в первый же день вошла в число бестселлеров. Каждому хотелось услышать чудесное произведение музыкальной литературы, в названии которого отсутствовало слово "любовь" - эта вещь называлась "Четвертый позвонок" - коронный номер исполнителя боевиков Джерри Финна. Имя Джерри Финна непрестанно вертелось теперь у каждого грамотного и неграмотного гражданина на устах и в ушах. Величайший в мире завод гребешков начал выпускать расчески марки "Джерри", а огромные бумажные комбинаты выбросили на рынок многие мили туалетной бумаги "Джерри" в рулонах. Кроме славы и почета, фирмы присылали Джерри чеки на свою продукцию. В один прекрасный день он продал оптовым базам более пяти тысяч полученных в подарок гребешков и столько туалетной бумаги, что ее хватило бы населению большого государства на целый год - как для музыкальных целей, так и для использования по прямому назначению. Но одновременно со славой пришло и проклятие известности. Джерри чувствовал себя пленником. Международное объединение граммофонной музыки боялось, как бы Джерри не перешел на службу в какую-нибудь конкурирующую компанию, на радио, на телевидение или в кино, и поэтому к нему приставили специальную охрану. Два частных сыщика, оплачиваемые, мистером Эткесоном, ходили за ним по пятам. Газетные корреспонденты и фоторепортеры могли проникать к нему в роскошный номер гостиницы только по специальному разрешению мистера Эткесона. Лишь через два месяца, когда материк уже был наводнен пластинками Джерри Финна, ему позволили свободно передвигаться и выступать по радио и на благотворительных концертах. В один февральский вечер Джерри зашел в бюро розыска, чтобы навести справки о Бобо. Но ему пришлось вернуться ни с чем. Психолог не подавал никаких признаков жизни. Позднее Джерри узнал, что выборы владыки "хобо" были проведены в Нью-Йорке. В трущобе Бауэри была избрана королева "хобо", портрет которой поместили в "Нью-Йорк тайме" на странице политических новостей. Вернувшись на свободу, Джерри начал избегать свободы. Каждый встречный натирал себе губы расческой, завернутой в туалетную бумагу. "Четвертый позвонок" породил национальную эпидемию, более страшную, чем йо-йо и жевательная резинка. В домах, церквах, ресторанах, больницах, на всех видах транспорта и в общественных уборных играли теперь "Четвертый позвонок". Любимая мелодия публики стала для Джерри ненавистной. Он начал замыкаться в себе и решительно отказывался подносить гребень к губам. В течение четырех месяцев он получил более трехсот тысяч долларов. И все же он не был счастлив. Он хотел покоя, хотел убежать куда-нибудь, где не слышно "Четвертого позвонка". Следуя совету мистера Эткесона, Джерри поместил свои деньги в три надежных банка. Они, все три, были самые большие и самые надежные в мире. Эпидемия движется волнообразно, подумал Джерри, когда мистер Эткесон однажды объявил, что спрос на пластинки Джерри Финна день от дня уменьшается. Это было как бы деликатным намеком, что, мол, мистер Финн может, если желает, уехать из Чикаго, чтобы приехать обратно, когда потребуется. Джерри снял со своего счета все авторские отчисления и начал собираться в дорогу. Воображение влекло его в Южную Америку и на острова Вест-Индии. Но раньше он хотел повидать психолога Минвегена, хиропрактика Риверса и, может быть, также свою жену, от которой он за последние месяцы получил больше сотни писем, до сих пор оставшихся нераспечатанными. Джерри догадывался об их содержании: Джоан, наверно, занялась игрой на обернутом туалетной бумажкой гребешке марки "Джерри". 20. ГРАЖДАНИН ВСЕЛЕННОЙ ДЖЕРРИ ФИНН ЗАКАНЧИВАЕТ СВОЙ КРУГ И ВОЗВРАЩАЕТСЯ НАЗАД К ИСХОДНОЙ ТОЧКЕ "Уолдорф-Астория" была единственно подходящей гостиницей для человека, который получал больше, чем успевал проматывать. Артист Джерри Финн подвизался в этом избранном сословии. Он прилетел в Нью-Йорк на самолете и поселился пока что в "Уолдорф-Астории". Это произошло первого апреля пятьдесят третьего года, когда Америка переживала апрельскую шутку, организованную сенатором Маккарти. По случайному совпадению оба шутника - сенатор и виртуоз с гребешком - получили номера на одном и том же этаже, так что охотники за автографами имели возможность сразу убить двух зайцев - если позволительно так выразиться. Джерри позвонил портье и заявил, что хочет жить в неизвестности и наслаждаться покоем. - Слишком поздно, мистер Финн, - ответил портье. - В последних известиях по радио уже сообщили, что вы живете в нашем отеле. К тому же газетчики и фоторепортеры… - Скажите им что я сразу же уехал, - прервал его Джерри. - Я дня два не желаю ни с кем встречаться. - Но, мистер Финн, не лучше ли все-таки вам выступить открыто? Если вы будете что-то скрывать, то еще попадете на допрос к сенатору Маккарти. А ведь вы знаете, что… Джерри положил трубку и сделался мрачным. Было еще только десять часов, но солнце уже поднялось высоко. Он отворил окно и впустил в комнату пыль и несколько мух. В этот день наступила весна и новое повышение цен. Пятая авеню, торговая артерия Манхэттена, предлагала покупателям модные новинки, цены на которые вовсе не были первоапрельской шуточкой. Босяки с берегов Гарлем-ривер бросились на поиски новых квартир, потому что перевернутые лодки, дававшие им приют, были спущены на воду. В воздухе действительно веяло весной. Но все-таки Джерри закрыл окно и лег на диван. Ему невмоготу было слушать доносившиеся с улицы весенние голоса. Всюду играли и напевали "Четвертый позвонок… Успех убил мечты. Джерри поднялся со дна и проснулся на вершине. Секрет успеха обычно всегда оставался секретом, поскольку лишь очень немногие преуспевали. Успех Джерри больше уже не был секретом. Каждому было известно, что он сколотил приличное состояние весьма беззаботным способом. Ничто не могло удержаться в секрете. Даже состояние Джерри, сжатое в очень маленьком объеме: на трех банковских книжках. Около полудня в номер к нему вошли два аккуратно одетых господина, жизненная задача которых состояла в том, чтобы заботиться о денежных делах граждан. Один из них был примерно в возрасте Джерри, плечистый, как мамонт, румяный, с открытым взглядом; имя. его было Рот. Второй назвался мистером Риттером. Они старательно произнесли свои фамилии по буквам, обнажили головы и заговорили внушающим доверие языком банкиров, в котором слово "доллар" звучало особенно красиво. Мистер Рот являлся основным оратором, а мистер Риттер поддерживал и подкреплял его речь. - Мистер Финн, - начал мистер Рот торжественно. - Мой чикагский друг Говард Эткесон - вы ведь его знаете? - Да, конечно, знаю очень хорошо. - …сообщил мне, что вы вложили довольно значительную сумму долларов в три разных банка: Национальный торговый банк. Первый национальный банк и Новый торговый банк Средних Штатов. Это верно, мистер Финн? - Верно, но… - Разрешите мне все объяснить, мистер Финн! Все названные мною банки являются исключительно надежными финансовыми учреждениями. Я знаю их финансовое положение, как свои карманы. Но - тут я перехожу собственно к делу, ради которого мы осмелились вас потревожить, - они выплачивают по вкладам лишь полтора процента годовых. Не так ли обстоит дело, мистер Финн? - Так, но… - Простите, я продолжу, мистер Финн. Мы, мистер Риттер и я, представляем все-таки немного более авторитетное финансовое учреждение: Национальный банк финансистов, который не принимает вклады от мелких вкладчиков. Минимальная сумма вклада установлена в двести пятьдесят тысяч долларов, зато выплачиваемый доход - два с половиной процента годовых. Заметьте: на десять долларов с тысячи больше, чем в других банках. Причем все вклады гарантируются от инфляции, так что риска вообще не существует никакого. Джерри все еще пребывал в некотором смятении, потому что раньше ему не приходилось слышать таких ясных речей. Он испытывал какое-то почтение к финансистам, которые отдавали всю свою нежность и любовь доллару. - Чего вы всем этим добиваетесь, мистер Ро… Ро… - Эр-о-тэ. Рот, мистер Финн. - Да, какая же у вас цель, господа? - Помочь вам, мистер Финн, поместить ваши денежки так, чтобы они были в надежной сохранности и наращивали проценты обильнее, чем в другом месте. Мы разумеется, не филантропы. Отнюдь нет, мистер Финн. Мы только банкиры, которые действуют в интересах своих вкладчиков, а в то же время и в своих собственных интересах. Мой друг Говард Эткесон звонил мне утром - вы же знаете Эткесона - и просил помочь вам. - "Мистер Финн недавно прибыл из Европы, - сказал он, - и еще недостаточно хорошо знаком с порядками нашей страны. Помогите ему устроить денежные дела". Так сказал мистер Эткесон. - Да, именно так он сказал, - подтвердил мистер Риттер, впервые разжав свои плотно стиснутые губы. И мистер Рот продолжал: - Итак, мы вам рекомендуем, мистер Финн, поместить ваши деньги в Национальный банк финансистов. Сразу же вы можете открыть чековый счет. Подумайте, как практично держать все деньги в одном банке! И в то же время это безопасно. Я советую вам обеспечить вашу банковскую книжку условием. - Что это значит? - спросил Джерри. - Это значит, мистер Финн, что по вашей книжке сможет получить деньги лишь тот, кто знает ваш специальный секретный пароль, иначе говоря, только вы сами или какое-то доверенное и специально уполномоченное лицо. Таким образом, нет никакой опасности даже в том случае, если бы ваша книжка пропала: не зная вашего секретного пароля, ею все равно никто не сможет воспользоваться. Деньги обладают способностью говорить и прекращать речи. Чем легче деньги достались, тем громче они говорят. Лишь те, кто имеет в своем распоряжении достаточно много денег, могут высокомерно заявлять, что деньги - это не самое важное на свете. После получаса деловых и исключительно красноречивых объяснений Джерри Финн согласился поместить свои деньги в новый банк, название которого внушало доверие и тайное отвращение. Он последовал за банкирами и в первый раз в жизни почувствовал настоящее уважение к себе. За рулем восьмиместного кадиллака мистера Рота сидел шофер в ливрее, который первым делом попросил у Джерри автограф. Машина тронулась, шофер напевал "Четвертый позвонок". Джерри вернулся в гостиницу около четырех, в кармане у него была маленькая банковская книжечка и книжка чеков. Мистер Рот говорил, что только фермеры и контрабандисты носят деньги в карманах - джентльмен имеет чековую книжку. Теперь он был почтенным клиентом Национального банка финансистов - нечаянно разбогатевший по воле чудесного случая музыкант… Легко пообедав в ресторане отеля, Джерри вызвал такси и поехал в Бауэри. Он хотел встретиться с Бобо, которого не видел уже пять месяцев. В Бауэри весна была в полном разгаре, и ребятишки бегали босиком. На тротуарах, громко разговаривая, сидели мужчины и женщины. Джерри приветствовал их, но лишь немногие отвечали на приветствие. Они подозрительно смотрели на костюм незнакомца. Только торговцы недвижимостью да гангстеры могли одеваться так элегантно. На площади Ривер Авеню происходил митинг какой-то новой религиозной секты. В центре собравшейся толпы можно было разглядеть десяток автомобилей. Джерри обошел толпу и вошел под кров своего бывшего жилища. Жильцы уже снова сменились. В загроможденном подвальном помещении сидели двое пожилых мужчин, которые тревожно переглянулись при появлении Джерри. - О, да здесь новые хозяева! - сказал он бодро. - Новые? - удивился один из жильцов, у которого на правой руке были только большой и указательный пальцы. - Да, раньше я вас здесь не видел. Босяки снова переглянулись. - Вы знаете профессора Минвегена? - спросил Джерри. Мужчины отрицательно покачали головами. - Его называют Бобо, - добавил Джерри. - Я его друг. Мое имя Джерри. Я жил в этой самой комнате прошлой осенью. Человекобоязненные подонки общества немного осмелели и почувствовали себя свободнее. Тот, у которого на правой руке было только два пальца, наконец издал звук: - Ага. Он только что ушел. - Куда? - На улицу. Сегодня его черед слепым быть… Другой жилец, у которого было большое синее пятно на лбу, тоже вступил в разговор: - Так ты, наверное, тот самый музыкант на клозетной бумаге? Джерри вздрогнул. - Да, я… - Вот красота, - продолжал мужчина с пятном на лбу. - А этот Бобо вообще - того, сумасшедший. Его надо в госпиталь… У него кое-что не в порядке. Мужчина постучал пальцем по своему лбу. - Возможно, - сдержанно согласился Джерри. - А когда Бобо вернется? - Когда достанет кварту виски и чего-нибудь пожрать. Он не посмеет прийти с пустыми руками, раз мы обещали надавать ему по морде. "Бедный Бобо", - подумал Джерри со вздохом, сел к столу и достал из кармана чековую книжку. Он написал чек на двести долларов и дал его тому босяку, у которого была метка на лбу. - Передай Бобо это и привет от меня. Джерри собрался уходить, но в дверях остановился, подумал секунду и сказал: - Скажите Бобо, чтобы он позвонил мне завтра. Я живу в отеле "Уолдорф-Астория"… - "Уолдорф"… - удивился меченый. - У меня там есть свой человек. Он там лифтером. Братишка мой. Говорят, это шикарное место. Семипалый, оказалось, тоже знает гостиницу. - Говорят, там всякую жратву подают на золотых тарелочках. - Ну, это немного преувеличивают, - усмехнулся Джерри. - А я слышал, там женщины купаются в молоке, - сказал меченый. - И до того они изнежены, что даже писают через шелк… Жильцы трущобы начали соревноваться в осведомленности, и на закваске воображения все сведения у них раздувались до колоссальных размеров. Состязание перешло постепенно в словесную перепалку. Семипалый жилец уверял, что на кухне гостиницы - как он слышал от верных людей - варят картошку в чистом виски, а тесто для булочек замешивают на ликере. Тот, что с отметиной на лбу, считал это сказками и обещал узнать все доподлинно у своего брата, лифтера. Мужчины уже взялись за грудки, но тогда Джерри угостил каждого сигарой и стал расспрашивать, не знают ли они, где теперь профессор Пекк и Максуэл Боденхейм. Ни того ни другого уже не было. Профессор Уолтер Эрвин Пекк в одно прекрасное утро был найден в пустынном переулке с простреленной головой, а поэт Боденхейм попал в какую-то лечебницу для алкоголиков. - К зеленым чертикам, - сказал человек с меченым лбом. - И этот Бобо скоро угодит туда же. Он уже до того обезумел, до того помешался, что все время говорит только о человеческой душе… Джерри оставил жильцов подвала курить сигары, а сам вышел на улицу. Солнце опустилось за каменные стены, а полицейские радиоавтомобили выехали в очередной объезд. Над Бауэри темнел весенний вечер, а над Радио Сити зажигались миллионы неоновых огней. Два дня Джерри прожил более или менее спокойно. Он наслаждался удобствами жизни и писал чеки. Он никогда ничего не писал с таким удовольствием, - за все время его литературной деятельности это были самые чудесные творческие минуты. Но затем ласковое спокойствие начало превращаться в беспокойство. Однажды утром к нему в номер ворвалась миссис Говард из Бруклина, которая заявила: - Доктор, теперь вы можете взять щенка Лауры. Ах, мистер Финн! Он уже так вырос! А какие уши! Если вы, доктор, завтра придете за ним, я сразу же рекомендую вас в бруклинский Спаниель-клуб. Что вы думаете, доктор, если мы назовем его Герберт? Это как раз самец. Джерри соглашался со всеми предложениями и обещал забрать Герберта через пару дней. Едва только миссис Говард успела закрыть за собой дверь, как явилась делегация Американского союза музыкантов-любителей в составе шести человек для сообщения о том, что Союз избрал артиста Джерри Финна своим почетным членом. При этом ему преподнесли роскошный адрес, в котором высказывалась благодарность новому почетному члену за ту драгоценную и самоотверженную работу, которую он, не щадя усилий, проводит на благо развития музыкального искусства в Новом свете. Джерри был глубоко тронут столь большой и столь неожиданной честью и обещал пожертвовать Союзу во время весенней кампании по сбору средств пятьсот штук расчесок "Джерри" новейшей модели и тонну туалетной бумаги. Когда делегация удалилась, Джерри позвал коридорного и не велел больше никого пускать. - Мне нездоровится. Я не хочу никого видеть. - О'кэй, мистер Финн, - ответил юноша. - Постойте! Я сделаю одно небольшое исключение. Если меня спросит профессор Минвеген - пусть он войдет. Это мой личный врач. Слуга записал имя в книжечку и сказал, уходя: - О'кэй, мистер Финн. Только личный врач Минвеген… Джерри пошел в ванную комнату и собирался начать бриться, как вдруг услыхал сильный шум и крики, доносившиеся из коридора. Он поспешил к двери и стал прислушиваться. Казалось, за дверью кто-то боролся и царапался. Вдруг раздался треск, и дверь распахнулась. На красном ковре коридора лежала победительница - миссис Джоан Финн. - Какой бессовестный мальчишка! - воскликнула она. - Не хотел меня пускать! Джоан поднялась, вошла в комнату и закрыла за собою дверь. Джерри смутился, но не испугался. Какая-то непостижимая сила придала ему храбрости. Он был точно гладиатор, для которого храбрость имела большее значение, чем жена, поскольку он все равно не мог обладать и тем и другим. - Джерри, - проговорила Джоан, обвив руками его шею. - Почему ты не отвечал на мои письма? - Не успел… - Господи, какой ты милый! Я все еще могла бы тебя любить. Джоан поцеловала мужа, отпустила его шею и вздохнула: - Но теперь уже поздно. Вероятно, уже поздно. Ты даже не предлагаешь мне сесть? - Пожалуйста, прошу! Ты куришь? - Конечно. Джерри дал жене сигарету, предложил огня и сам сел рядом с нею. Он чувствовал себя в положении обвиняемого. Задача его была только отвечать, а не спрашивать, Джоан казалась бодрой и еще более женственной, чем раньше. Ярко-синее нейлоновое платье было, по-видимому, первый раз надето, потому что на подоле еще виднелся след магазинного ярлычка. Шляпка и туфли тоже казались новыми. Система торговли в рассрочку поспевала за модой и одевала женщин в весенний наряд. Джоан была блестящая женщина. Просто великолепная. Она не стала пилить беглеца тупыми словами попреков. Нет! Ее красивый рот был точно деловой колокольчик, который не знает ни минуты покоя. Джерри не возражал ничего, ибо он был тренированным слушателем. Стремительное течение слов, казавшееся успокоительной музыкой, действовало, подобно валерьянке или покачиванию детской колыбели. - Я знаю, что ты меня больше не любишь. Иначе ты не оставил бы меня. О, Джерри, милый! Жизнь чудесна. Прекрасно быть женщиной, которая родилась красивой. Сначала я было пришла в отчаяние, когда мои изысканные картины оказались в подвале соседнего дома. Я не могла понять, как они туда попали. Но потом я поверила, что ты покончил с собой, - ты исчез так странно. О, как я плакала! В самом деле я плакала. Потом Чарли попался. Совсем из-за пустяка. Люди бывают иногда такими мелочными! И если у человека недостаточно денег - он попадает в тюрьму. Чарли получил три года. Но я верю, что отдых будет ему полезен. Я вчера ходила на свидание с ним, и он был в очень хорошем настроении. У него блестящие планы. Как только его выпустят, он поступит на государственную службу. Государственному департаменту нужны люди, подобные Чарльзу, - у которых есть опыт во всяких делах. Ну, конечно, у Чарльза имеется также и много других возможностей. Он может сделаться хотя бы журналистом, а то и офицером или шпионом… Скажи, Джерри, ты еще любишь меня? Видишь ли, любить - всегда модно. Джерри не отвечал. Джоан подумала и сказала: - Не любишь. Но я не виню тебя. Ведь мужчина не может всю жизнь любить одну женщину. Хотя женщина и красива. И умна. И талантлива. Теперь ты великий артист, которым гордится весь мир. В Европе из тебя не вышло бы ничего, потому что там ничего не понимают. Ты преуспел. И я рада этому. Но, после того, как ты меня оставил, я познакомилась с новым человеком. Он очень образован: у него по крайней мере шесть миллионов долларов. Имя его Мильтон Доро, дэ-о-эр-о. У него два игорных дома, роскошный бар и многое другое. У него имеются деньги, и он развелся с женой. В январе мы с ним провели три недели во Флориде - это было прелестное время. Мильтон, конечно, немного старше тебя, но он еще в хорошей форме. О боже мой, если бы ты увидел его мускулы! Он любит меня совершенно безумно и во Флориде по крайней мере раз десять дрался за мою честь. Джерри, милый, что делать, если все мужчины сходят из-за меня с ума? И они готовы были взять меня насильно. Но Мильтон не отдал. Если мужчина ревнует, значит, он любит женщину. Женщины ревнуют всегда. Все, кроме меня. Мне, не надо ревновать, потому что я всегда пользуюсь успехом. Все мужчины влюбляются в мои глаза и в мои таланты. Мильтон всегда говорит, что у меня красивая душа. О, он иногда говорит и разное другое, красивое… Кстати, Джерри, милый, спина у меня совершенно здорова. А скажи, ведь ты для меня сочинил теперь "Четвертый позвонок"? - Для тебя. - Я так и подумала? Но я не посмела сказать об этом Мильтону, потому что и он тоже очень любит эту вещь. Мы иногда вместе играем "Четвертый позвонок", у нас вообще очень мило. Мильтон тоже музыкален. И образован. Он мог бы купить хоть весь мир. Но, Джерринька, миленький, скажи мне прямо: ты меня любишь? Джерри удержал слова, готовые сорваться с губ. Наконец он произнес тихо и серьезно: - Нет. Во взгляде Джоан сверкнуло веселое пламя. Она схватила мужа за руку и радостно воскликнула: - Великолепно, Джерри? Тогда ты, наверно, согласишься на развод немедленно? - Согласен. - О Джерри! Ты божественный! Ты прямо бог! Эта сторона в тебе меня восхищает. - Сколько ты требуешь? - спросил муж серьезно. - Ни доллара. Видишь ли, у Мильтона есть деньги. - У меня тоже. - У Мильтона наверняка больше. Я осмелюсь поклясться, что у него больше. Он везде дает на чай по десять долларов и пьет только шотландское виски. Мильтон говорит, что если ты сразу согласишься на развод, он женится на мне и к ближайшим выборам выставит свою кандидатуру в конгресс. Видишь ли, Джерри, миленький, конгрессмену необходима представительная жена, которая помогает мужу делать предвыборную рекламу. Я же могу и петь и танцевать. Джерри восхищенно смотрел на свою жену, которая говорила, как тибетская молитвенная машина. Вдруг Джоан встала, поправила прическу и сказала: - Теперь мы должны идти. Если я задержусь слишком долго, Мильтон может подумать, что ты еще любишь меня. Он так ревнует, что всегда стережет меня. Его первая жена, говорят, была ужасно неверной. Раз они были в гостях в какой-то очень благородной семье и за то время, пока Мильтон всего лишь кое-куда отлучился, жена успела ему изменить. Ну вот, миленький, одевайся же поскорее, и мы пойдем вниз. Мильтон со своим адвокатом ожидает нас в баре гостиницы. Джерри повязал галстук, надел пиджак и спустился в лифте с шестнадцатого этажа в обществе будущей миссис Доро. Мильтон бросил на Джерри испытующий взгляд и без обиняков приступил к делу: - Ну, приятель, что решил? Согласен на развод немедленно? Впрочем, на тебе лежит вина, раз ты бросил жену на произвол судьбы и стал бродягой. У меня точные сведения о твоих похождениях. Меня не проведешь. Если согласен, датируем развод февралем, тебе - полная свобода, а Джоан - моя. Джерри было тяжело говорить. Он не был еще достаточно знаком с торговой и деловой жизнью, в которой лирика и драма деликатно уступают дорогу скупой на слова прозе. - Ну, Джерри, отвечай же, когда Мильтон тебя спрашивает так красиво, - торопила его Джоан. - Я согласен на все ваши требования, - проговорил Джерри серьезно. - Сколько я должен платить алиментов? Мистер Доро расхохотался: - Деньги певца - это пшик, а бизнесмен всегда будет держаться наверху. Джоан не нуждается в твоих медяках. Затем мистер Доро обратился к своему юристу и сказал: - Остальное уж твое дело. Действуй. По случаю совершения сделки выпили. Затем Джерри поздравил мистера Доро и свою бывшую жену и попрощался с ними, пожелав им долгих лет жизни и прочих прекрасных вещей, а сам вернулся к себе в номер, где его ждали два коренастых джентльмена. Они представились, показав значки ФБР. - Мистер Финн, - сказал один из сыщиков, - этот чек написали вы? Он показал Джерри чек, выписанный для профессора Минвегена. Джерри осмотрел желтоватую бумажку, узнал свою подпись и ответил: - Да, безусловно. Тогда сыщик показал ему еще кучу чеков и осведомился: - А эти? Джерри бросил взгляд на плоды своего литературного вдохновения и ответил утвердительно: - Все эти написал я. Тут что-нибудь не так? - Да. Эти чеки не обеспечены, - ответил сыщик сухо. - Это невозможно! - воскликнул Джерри. - У меня в банке триста тысяч долларов. Хотите взглянуть? Вот моя книжка. Сыщик перелистал изящно переплетенную книжечку, покачал головой и мрачно сказал: - Мистер Финн, я вам сочувствую… - Почему? Я не понимаю, о чем вы говорите. - Вы стали жертвой грубого обмана. Не вы один попали на удочку, но вас нагрели больше, чем других. Такого банка вообще не существует. Разрешите занять два часа вашего времени? Подъем на вершину совершался быстро, но все-таки постепенно. А спуск с вершины вниз занял одно мгновение. Перекрестные допросы, протоколы, подписи, торжественные обещания - все пронеслось в диком, неудержимом темпе. Сыщики поехали с ним в банк, в который он третьего дня поместил весь свой капитал. Двери были заперты, и большое служебное помещение пустовало. Новое финансовое учреждение просуществовало всего каких-нибудь три часа. Затем оно было закрыто. Внушающие уважение банкиры и их красивые конторские девушки исчезли вместе с огромным состоянием. Отпущенный после допросов на волю, Джерри вернулся к себе в номер и заплакал без слез, сухим мужским плачем. В кармане у него лежала двадцатидолларовая бумажка, а внизу, на первом этаже, его ждал неоплаченный счет гостиницы. И именно теперь, когда он так нуждался в поддержке и утешении, пришло письмо из налогового управления, в котором требовали срочных объяснений по поводу укрытия доходов и неисполнения налоговой повинности. Джерри связался по телефону с Чикаго, но у мистера Эткесона как на грех оказался обеденный перерыв. Джерри передал его секретарше короткую телефонограмму: "Потерял все деньги. Гостиница не оплачена. Налоги не уплачены. Жду вашей помощи." Через два часа пришла телеграмма: Джерри Финну Отель Уолдорф Астория Нью-Йорк Сити Сожалею вашему счету только 60 долларов высылаю все-таки 200 долларов ваши пластинки не покупаются 150 миллионов человек теперь играют расческе постарайтесь найти новый инструмент переселитесь более дешевую гостиницу Эткесон Наш старый знакомый Исаак Риверс коротал вечер в скромном одиночестве, сидя у телевизора. От садистской уголовной драмы, в которой невидимый убийца умерщвляет свою жертву щекоткой и удушением, возникало ощущение бегающих по коже мурашек, отчего Исаак еще энергичнее налегал на пиво. Представление время от времени прерывалось рекламой табачных изделий. Исаак поискал другую программу и погрузился в перипетии сказочно блестящей жизни Аль Каноне. Вскоре, пресытившись и этим, он пустился в дальнейшие поиски зрелищ. Наконец он выключил телевизор и начал разглядывать самого себя. Он исключительно редко занимался самонаблюдением и теперь вынужден был признать, что ничего от этого не потерял. Одни люди живут и учатся, другие - только живут. Исаак Риверс относился к последней категории. Жизнь его представляла собою по большей части гладкую равнину, где редко встречались большие подъемы и спуски. Он видел, что земля достается оптимистам, и потому сам тоже стремился быть оптимистом. Вопреки всему. Время подходило к десяти, и в спальне Нью-Йорка готовились к ночной жизни. Исаак с минуту глядел в окно, на улицу, где лился бесконечный человеческий поток; потом зевнул во весь рот, бросил томный взгляд на постель и начал медленно раздеваться. Вдруг у входа послышался робкий стук. Исаак подумал: открывать или нет? Он за этот вечер уже отдал четыре доллара на различные благотворительные цели: на покупку спасательного круга для Ист-Риверского моста; на ликвидацию неграмотности в южных штатах; на создание пенсионного фонда артистам кино и цирка, побывавшим на корейской войне, и на покупку бейсбольных принадлежностей для американской колонии в Пакистане. Исаак чувствовал, что на сегодня он уже выполнил свой гражданский долг, и потому решил не отворять. Но через минуту стук возобновился, и одновременно зазвонил звонок. Исаак очень неохотно подошел к дверям, приготовив на всякий случай монету в полдоллара. Он осторожно приоткрыл дверь и выглянул. У порога стоял Джерри Финн - его дорогой ассистент, из которого в два счета вышла американская знаменитость. Паганини Нового света, открыватель новых путей в музыке и зачинатель всенародного движения, человек, ради предоставления американского гражданства которому некий конгрессмен, любитель музыки, предложил внести особую поправку в действующие законы. Оба друга на мгновение замерли, едва не потеряв сознания от нахлынувших чувств. Наконец Джерри бросился в распростертые объятия своего опекуна и тихо проговорил: - Исаак… Ты дал мне свое поручительство… - В котором ты больше не нуждаешься, - сказал хиропрактик и немного ослабил свои тиски, охватившие музыканта. - Пойдем мой мальчик, выпьем по маленькой. Джерри был угрюм и бледен, подавлен и молчалив. Но Исаак верил, что все это было вызвано большой радостью и болью их новой встречи. - Я уж боялся, что ты позабыл меня, - сказал хиропрактик, наливая своему бывшему помощнику бокал, чтобы выпить с ним за встречу. - Ну, брат, как тебе нравится жизнь теперь, после стольких успехов и почестей? Джерри выжал из своего лица насильную улыбку, какие можно видеть в богадельнях, и ответил печально: - Исаак, как по-твоему, мог бы получиться из меня хиропрактик? - Из тебя! Из тебя может получиться все что угодно. Ты самый талантливый человек в мире, и я горжусь тем, что ты был когда-то моим коллегой. - Спасибо, Исаак, - сказал Джерри растроганно. - А теперь я снова пришел проситься к тебе на службу. - Ты ведь уже сделал карьеру - и совершенно блестящую. Джерри хотел что-то сказать, но губы его точно оцепенели, и мысли замерзли. Его инициатива погибла, и для этого даже не понадобилось обсуждения в государственном комитете. Доктор Риверс был удивлен, но потом подумал, что причина неразговорчивости Джерри кроется в его знаменитости. Да, конечно, ведь он уже так знаменит, что ему пора носить черные очки. - Ты это серьезно? Ты в самом деле хотел бы снова стать моим напарником? - Хотел бы, - ответил Джерри медленно, словно жених во время венчания. - Каждый умеет играть на гребешке, но хиропрактикой заниматься способны только немногие… - Только избранные, - уточнил Исаак. - Тут нужен природный талант. Ну, давай выпьем еще! Они выпили, после чего Исаак продолжал, вдохновляясь: - А что ты думаешь, если мы снова организуем рекламный штурм - теперь, когда у тебя известное имя?.. - Я готов на все, вплоть до маленьких преступлений, - ответил автор "Четвертого позвонка". - Страсти масс легче всего раздувать трубными звуками и парадами… - Что? - воскликнул "Исаак, не поняв слова Джерри, которые были несчастными детьми мрачных мыслей. - Я устал от известности, - продолжал Джерри задумчиво. - Мне хочется показать тебе, что я достоин твоего поручительства. Он схватился за голову обеими руками, точно хотел поднять самого себя за волосы, но ограничился тем, что поднял рюмку и поднес ее к своим губам, предоставляя слово хозяину. Исаак что-то припоминал. Наконец в его поросячьих глазках блеснул веселый огонек, и он начал рассказывать радостную новость: - Я чуть не забыл! Такая история! На прошлой неделе приходили два джентльмена, спрашивали твой адрес. Но я-то откуда знаю? - Сыщики, должно быть? - спросил Джерри, и лицо его посерело. - Нет, нет! Представители финского посольства, из Вашингтона. Сердце Джерри не дрогнуло, ибо он отлично знал, что международное право держит в оковах армию страстных эгоцентричных желаний. Он не испугался, ибо знал, что страх порождает враждебность, а врагов вообще надо выбирать очень обдуманно и осторожно. Он прямо посмотрел в глаза своему хозяину и спросил: - Они приходили с ордером на арест? - Что такое? - воскликнул Исаак вторично. - О чем ты говоришь? Они хотели узнать твой адрес, потому что у них для тебя хорошие новости. Ты награжден высоким орденом… - За что? - За пропаганду в пользу Финляндии и в особенности за пропаганду финской музыки за границей… Эти господа говорили что-то в этом роде. Так-то, брат… Джерри закрыл глаза и горестно вздохнул. Но два часа спустя он с достойным видом вошел в игрушечный магазин мистера Кроникопелоса и купил себе новый молоточек для проверки рефлексов. В связи с инфляцией цена молоточка поднялась теперь до тридцати центов. Но повышение цены не произвело на музыкально-позвоночного доктора особенно потрясающего впечатления, так как, получив молоточек, он заявил продавцу игрушек: - Откройте для меня кредитный счет! Примечания 1 Суомалайнен - финн (от Suomi - Финляндия). - Примеч. пер. 2 Консервативное движение в Финляндии тридцатых годов. - Здесь и далее примеч. пер. 3 Дубинная война - крестьянское восстание в Финляндии в 1500-х годах. 4 Нейти - финское обращение к девушке, равное французскому "мадемуазель" или английскому "мисс" 5 См Екклезиаст Библия Ветхий Завет 6 Профессор Иварсен - финский пацифист и видный участник борьбы за мир 7 Сувисумпело путает имена финских писателей Эйно Лейно и Алексиса Киви, демонстрируя свою неосведомленность. 8 Марка - денежная единица Финляндии. 9 Да, да, мадам (искаж. фр.). 10 Очень сожалею, месье (фр.). 11 Стольберг - один из первых президентов Финляндии. 12 Алексис Киви - классик финской литературы, скончался в нищете.