Говорящая собака
Марк Барроуклифф


После смерти матери жизнь Дейва принимает неожиданный поворот. Для начала в его офисе находят тело совершенно незнакомого человека, после чего в друзья ему начинают навязываться очень, очень серьезные парни. К тому же у его девушки вдруг обнаруживается невиданный доселе темперамент. В общем, куча проблем. А тут еще собака…

Молодой английский писатель Марк Барроуклифф не может пожаловаться ни на отсутствие фантазии, ни на недостаток поклонников по всему земному шару. Читайте Барроуклиффа по-русски!


Марк Барроуклифф

Говорящая собака


О, любовь, от тебя и пес завоет стихами.

    
Фрэнсис Бомонт «Коринфская царица»


Чем больше узнаешь людей, тем лучше относишься к собакам.

    
Марк Твен


Человек – единственное животное на свете, способное смеяться и рыдать, ибо из всех живых существ только ему дано видеть разницу между тем, что есть, и тем, что могло бы быть.

    
Уильям Хэзлит


1

ХОТ ДОГ, ИЛИ «ГОРЯЧАЯ СОБАКА»


В тот момент я от всей души желал, чтобы мистер Джилберт выбрал какую-нибудь другую контору для своего рокового сердечного приступа.

Впрочем, знай, я заранее, что случится потом, я бы от всей души пожал ему руку. Правда, это могло помешать попыткам моей секретарше очаровательной Люси привести его в чувство. Так что, может быть, даже хорошо, что я не стал этого делать.

Как заядлый картежник, могу сказать вам, что жизнь переменчива. Так, например, профессиональный игрок в покер не может избежать ареста в некоторые моменты своей карьеры (если вы играете в карты так, как это делаю я, тогда вы понимаете, что я называю карьерой), но в другие времена все, к чему он прикасается, обращается в золото; у жизни есть свои ритмы и темы.

Темой того июня – не хотелось бы, чтобы мои слова прозвучали как предисловие к мелодраме, – но темой того примечательного месяца стали смерть и, как это ни парадоксально, собака.

Был жаркий солнечный день, я хоронил свою мать.

– «Собачьи дни», – заметил взмокший от пота викарий, когда мы шли от могилы к выходу, – время сплошных каникул.

– Вот и у мамы теперь вечные каникулы, – отозвался я, наблюдая жаркое марево, вившееся над памятниками, и печально улыбнулся викарию. Мама была бы рада видеть, что я не терял присутствия духа.

Я мог бы уйти в этот полдень от всех трудностей, от стресса, от чужих проблем и от себя самого. Бог, однако, временами играет с нашими душами, проверяя, сколько можно сотрясать основы нашего бытия, пока они не разрушатся окончательно. Вот Он и направил ко мне согбенного годами мистера Джилберта вместе с его застарелой сердечной болезнью.

А также с его собакой.

Когда кто-то живописно валится прямо перед тобой на пол, вспомнишь все, включая самые красочные, кинематографические детали, как в остановившемся или замедленном кадре. Дугу, которую описала в воздухе выпавшая из руки пострадавшего сигарета, выражение его лица… и так далее.

Однако все, что мне реально запомнилось, – это пес с загнутым баранкой хвостом. Он выразительно посмотрел на меня, будто недоуменно пожимая плечами, и на морде его было написано нечто вроде: «Ну вот, похоже, этому крышка».

На это стоит обратить внимание, потому что точно такая же мысль промелькнула и в моей голове.

Не могу сказать, что столь неожиданный роковой исход – смерть случайного человека – не произвел на меня впечатления. На деле, как мне кажется, что, кроме самого мистера Джилберта, это событие оказало на меня такое сильное воздействие, как ни на кого другого в мире.

Дело в том, что после похорон матери я решил вернуться в контору. Мне было необходимо хоть как-то отвлечься, чтобы не провести весь день в хандре. И поскольку в покер мало кто садится играть по четвергам в два часа дня, интернетный покер был мне заказан – кредитная карточка сдохла, алкоголь – не моя стихия, в отношении наркотиков я пасую, а моя подружка Линдси не могла выкроить времени в своем плотном рабочем графике, я решил, что приду в контору и хотя бы просто посижу на рабочем месте, если не смогу взяться за работу.

Если вы уже прониклись ко мне симпатией после всего сказанного, позвольте предложить вам еще кое-что, чтобы довести до нужного состояния эти нежные чувства. Моя работа, то, чем я занимаюсь, зарабатывая на хлеб насущный, – это… Впрочем, прежде чем я продолжу, позвольте поведать вам еще кое о чем. Я, как и мой отец, от которого я унаследовал семейный бизнес, человек патологически честный. И дело не в том, что я так воспитан, и даже не в религиозных убеждениях. Просто это у меня в крови, передалось на генетическом уровне.

На самом деле я бы даже хотел отделаться от этой черты характера. Она страшно вредит, когда мне занижают налоги. О чем они вообще думают в этом налоговом управлении? Можете ли вы себе представить, до чего человеку бывает трудно доказать, что ему недосчитали налогов. Порой неделя тревожных звонков по телефону и бессонных ночей уходит у меня на то, чтобы уплатить верную сумму.

Я не умею жульничать, не могу лгать, мне просто не по душе разбивать людские надежды. Признаю, что это довольно необычные качества, если не сказать больше, для агента по торговле недвижимостью, но таков наш бизнес. «Сын и Баркер» – риэлтерская контора, которая была названа так потому, что мой отец передал дела моему деду незадолго до своей смерти. Да, представьте себе, агенты по недвижимости, и притом честные. В общем, те самые исключения, которые только подтверждают правило.

Имея дело с нашим учреждением, вы не столкнетесь ни с воображаемыми претендентами на дом вашей мечты, ни с заманиванием в «закрытый аукцион», не услышите никаких сверхоптимистичных посулов о дико заниженной оценке стоимости вашей недвижимости для налогообложения.

«Сын и Баркер» не пускаются на подобные уловки. Потому мы и терпели постоянные убытки. Отец говорил: «Лучше быть честным бедняком, чем богатым лжецом».

Впрочем, на то следовало материнское возражение. «Да ну», – говорила она, с пылающим взором листая каталог «Литтлвудс».

Но, в конце-то концов, конторой заправлял отец, а ей досталась роль пассивного оппонента.

Честность может показаться неожиданной чертой и для покериста, хотя это вовсе не так, если вы близко знакомы с игрой. Ведь, в конечном счете, вы просто следуете правилам, а блеф далеко не то же самое, что ложь, хотя, надо признать, иногда довольно сильно ее напоминает: балансирование на грани между правдой и ложью приятно щекочет нервы честному человеку. Временами всем нам просто необходимо отдохнуть от самих себя, оказаться на нейтральной территории, где мы можем побыть и кем-то иным.

Дела в конторе шли не шатко не валко, мы редко выходили за рамки того, о чем сообщали в своих рекламных объявлениях. Вам скажет любой, борись ты хоть как Самсон с мельничными жерновами, в торговле недвижимостью существует тройное правило: это место, место и еще раз место. Ну а что касается расположения нашей конторы, то оно было троекратно паршивым. Нет, конечно, где-то там, на заре семидесятых, его можно было называть «троекратно превосходным»: как раз когда папа приобрел его, по соседству с цементным заводом неподалеку от Ворсинга. Когда-то здесь располагалась часть «прекрасного нового мира» шестидесятых, пока народ не решил, что ему вполне достаточно паршивого старого мира, и не перенес свои заведения поближе к центру и основным дорогам.

Мы попытались оживить этот пыльный уголок, украсив контору цветочными горшками и книжными полками, так что она больше стала напоминать жилую квартиру, чем агентство по торговле недвижимостью. Нашему хорошему вкусу воздали должное: за годы существования конторы большая часть декораций была разворована.

Ныне нашими соседями оставались одни торговцы скобяными изделиями и модельный магазин. Причем мы оказались единственными, у кого хватило ума приобрести здесь недвижимость и укорениться, не ограничиваясь банальной арендой. Отец прекрасно сознавал, что он встал на путь, ведущий к полному банкротству, но все равно настаивал, что мы должны показать себя реальными собственниками. Дескать, твердо стоим на ногах в этом бесперспективном захолустье.

– Да никто не станет выяснять, арендуемое у тебя помещение или купленное, – доказывала ему мама.

– Главное, чтобы я сам это знал.

После этих слов мать закатила глаза и захлопнула свой «Литтлвудс». Лично мне это показалось достаточно красноречивым жестом.

Так что нам предстояло переместить свой бизнес поближе к центру, попытаться найти свое место в длинной цепочке тянущихся друг за другом офисов и контор всех мастей. Не знаю отчего, но мне лично не по душе была подобная перспектива. Наверное, потому, что папа свято верил, что добьется успеха именно здесь, и мне хотелось доказать его правоту, даже если он был вопиюще не прав.

Так что, когда толстяк, как выяснилось потом, по имени Пол Джилберт, вошел в нашу контору, волоча за собой на поводке пса, ему, что называется, не пришлось протискиваться сквозь толпы посетителей. Более того – его никто не встретил, ему даже никто не попался по дороге, потому что в конторе никого не было, не считая меня и очаровательной Люси. Остальной штат был распущен по домам во второй половине дня – не хотелось, чтобы они видели мое вытянувшееся лицо. Штат состоял из трех сотрудников, и все трое носили одно и то же имя – Эндрю. Поэтому, в порядке прибывания в контору, они стали называться Эндрю, Энди и Дрю. Всех троих объединяло не только имя, но и возраст и амбициозность. У меня они не задержатся, через пару лет прыгнут куда-нибудь повыше, если они хотя бы вполовину так хороши, как мнят о себе. Здесь они пока что находили идеальную комбинацию тяжелого труда и минимальной оплаты.

Однако очаровательная Люси, наша секретарша, не ушла, сказав, что ей надо привести в порядок кое-какие документы и поэтому она задержится. На самом деле она «заботилась». Моя секретарша всегда заботится обо мне – причем это не служебное рвение, а просто черта ее характера. Она прекрасная девушка, но временами меня тяготит такая опека. Не знаю, в чем тут дело, но что-то такое исходит от нее, какое-то отпугивающее тепло, отчего появляется ощущение, будто стоишь рядом с небоскребом, задрав голову вверх. Это головокружительное чувство появлялось у меня всякий раз от ее присутствия.

Нет, я ничего не имею против посторонней заботы, но, когда она превращается в навязчивую опеку, мне становится не по себе. И тут нет ее вины, ведь она, в конце концов, моя секретарша и вроде как ухаживать за шефом входит в ее непосредственные обязанности, и, тем не менее, я не знаю, куда деваться, когда она покупает мне к чаю пирожные, которых я ей не заказывал, однако знает, что это мои любимые, или приносит собственноручно испеченный кекс на мой день рождения. Кстати, и в тот день к моменту, когда мистер Джилберт удостоил своим посещением нашу контору, пирожное, заботливо подложенное Люси, уже лежало у меня на столе.

– Ах, так тут кто-то есть, – сказал визитер, приподнимая «шляпу-пирожок», улыбаясь и не выпуская сигареты изо рта. Пес тут же развернулся к выходу. Уже тогда я обратил внимание на странности в поведении этого животного. В тот момент он напоминал ребенка, которого мать заволокла в универмаг, чтобы купить ему неуклюжий плащ с капюшоном, что-нибудь такое водонепроницаемое и бесформенное. И вот ребенок, едва узнав от продавцов, что вещи его размера не нашлось, уже рвется в секцию игрушек.

Жара и духота стояли невыносимые, вентилятор уже не справлялся со своей работой. Рубашка на мне была тесная, она липла к телу, и верхнюю пуговицу пришлось расстегнуть. Дело в том, что вечером накануне похорон я умудрился посадить пятна ржавчины с утюга на пару своих лучших сорочек, так что теперь был упакован в подарок тетушки Джиллиан. Тетя Джиллиан постоянно покупала мне на Рождество три сорочки не моего размера. Она просто отказывалась мириться с тем, что обхват моей шеи составляет шестнадцать дюймов.

– Что ты, Дэвид, – настаивала она всякий раз, – этого просто не может быть, у тебя пятнадцать с половиной.

Тетя Джиллиан, как и мой папа, отвергала все аргументы, обращенные к здравому смыслу, поэтому мне оставалось только выражать благодарность: дескать, как это мило с ее стороны и прочее – и засовывать подарки подальше в шкаф. И вот нынче утром я исчерпал стопку чистых сорочек и выудил со дна вещехранилища один из ее последних презентов, чтобы погладить.

Ну скажите, отчего женщины так упрямы?

– Почти впритирку, – сообщил я как-то утром Линдси, влезая в очередной тетушкин «пластырь».

– Так же, как и твоя жизнь, – заметила она в ответ, выгребая выстиранное белье из машины, где оно крутилось ночь напролет в режиме «экономи-7». У Линдси никогда не оскудевал запас подобных иронических замечаний. Вся наша жизнь состояла из черного юмора.

Джилберт приблизился к моему столу, словно старинный паровоз «В&Н», окруженный клубами дыма.

– С собаками сюда нельзя, – заметил я. Не знаю, почему мы не пускали в контору собак. У нас даже была вывеска на дверях: «Вход с собаками воспрещен!». Такие же вывески красовались на дверях всех остальных окрестных контор, а мы не хотели уступать им ни в чем. – И курить тоже, – добавил я, вспомнив о существовании еще одной таблички.

– Вы правы, шеф, – откликнулся Джилберт, но собаку выводить не стал, а только скомандовал ей: «Сидеть!», после чего прикурил новую сигарету от дотлевающего окурка.

– Но я стою перед печальным выбором, – вздохнул он сквозь облако дыма. – Не сможете ли вы помочь мне выбраться из этой ситуации? У меня умерла мать. И вот… – всхлипнул он, – теперь мне предстоит уладить некоторые дела. Это ее собака, – обвел он нас взглядом, – если вы будете столь милосердны, разрешите… позвольте оставить ее у вас. Не надолго, хотя бы на час. Вы не могли бы помочь? Дело в том, что мне предстоит разбираться с… властями, а я не могу оставить его на улице, это очень дорогая собака.

Появившиеся у меня возражения рушились, как песчаные замки, под напором сакраментальной фразы: «У меня только что умерла мать».

Остановись я вовремя, отбрось я в сторону всю эту рефлексию, все могло сложиться совсем по-другому. Какие еще власти в Англии? Повсюду власть порождает лишь недееспособность. Полиция ничего не может сделать, обращаться туда бесполезно, железная дорога не справляется со своими функциями. Далее список не продолжаем, на это уйдет весь день.

И тут предо мной внезапно предстал совсем другой человек: не странного вида толстяк с никотиновой одышкой и избыточным весом, давно переставший следить за собой, – я увидел себя самого, находящегося в том же положении. И ощутил жалость и солидарность.

– Конечно, – сказал я. – Конечно, оставляйте. Вот тут у нас свободный кабинет.

– Огромное спасибо, – пропыхтел мистер Джилберт и бросил взгляд на запястье, где должны были находиться часы. Но там их не было, я обратил внимание. – Я скоро вернусь, поверьте. Оставляю собаку всего на час.

После чего, выпустив на прощание облако дыма, наш случайный гость удалился со скоростью, какой трудно было ожидать от столь тучного создания.

Я посмотрел на Люси, она на меня. Мы оба пожали плечами и затем уставились на пса, нижняя губа у него слегка отвисла, и на морде будто было написано: «Ой, только не надо лишних вопросов».

– Хочешь печенюшку? – Люси присела на корточки и заговорила с собакой, напоминая пенсионерку, объясняющую иностранцу, как пройти на нужную тому улицу. Вообще, Люси одевается довольно неформально. Она носит модные блузки и юбки длиной в три четверти. Когда она наклоняется, ее ноги и спина принимают такие очертания, что мне приходится напоминать себе: «Я шеф, я шеф».

– Печенье? – повторила вопрос Люси. Пес отрывисто гавкнул. Это напоминало звук, вырывающийся в конце концов из груди человека, который участвует в соревнованиях по задержке дыхания. После этого «словесного» выражения чувств наш четвероногий гость призывно завилял хвостом.

– Полагаю, это означает «да», – заметил я. Люси встала и одернула юбку. Латинское «s» сидящей на корточках Люси превратилось в перевернутое «s» Люси стоящей, и появились песочные часы…

Я быстро зацарапал в блокноте.

Это была оправданная тактика, много раз сослужившая мне службу. Я старался представлять себе Люси сочетанием цветовых пятен и форм, упрямо стараясь не замечать ни ее фигуры, ни волос, ни лица. Так, какие-то расплывчатые контуры: изогнутая линия и что-то красное – губы, темное и стремящееся вниз, как бросающаяся на добычу птица, – это волосы, глянец атласной юбки, молочная белизна кожи. Я не хотел, чтобы набор этих цветовых сочетаний связался в моем воображении в какую-то вполне конкретную и определенную женщину, потому что это могло вызвать ненужные переживания. Я предпочитал воспринимать ее по частям, что делало наши взаимоотношения весьма похожими на общение прыщавого застенчивого школяра со своей сексапильной учительницей.

Меня попросили, и я взял ее на работу, она была моей подчиненной, так что никакие мысли «о всяких таких вещах» даже не подлежали обсуждению. Именно об этом я и думал, когда она направилась в дальнюю комнату нашей конторы, с усилием отрывая взгляд от очертаний ее фигуры. Нелегко было отделаться от мысли, что это идет женщина.

Я всегда подозревал, что принял ее на работу, потому что она так привлекательна. Но иногда все же позволял себе думать, что понравилась мне больше всего ее естественность.

– Как бы вас описали ваши друзья? – спросил я ее на предварительном собеседовании.

– Скорее не описали, а просто бы стерли, – ответила она.

Эта реплика заставила меня рассмеяться, ведь надо было иметь смелость, чтобы позволить себе такое. Ее непочтительность контрастировала с моей всегдашней церемонностью. Даже сторожа автостоянки намедни я назвал «сэр».

Впрочем, наше собеседование состоялось пару лет назад. Люси, как я понимал, долго у меня не задержится. Ну и ладно.

Итак, Люси зашла в комнату для персонала, восемь на шесть футов. Строители почему-то забыли проделать здесь хотя бы одно окно, так что это скорее походило на чулан.

Пес бросил взгляд на меня и затрусил следом за Люси.

Внешне он больше всего напоминал дворнягу среднего размера – примерно до колена в положении «сидеть».

Еще он был «поджарым», не в смысле мускулатуры, просто шерсть его наводила на мысль о слегка поджаренном гренке, выпрыгнувшем из тостера: золотисто-коричневые лапы и голова, а на спине черное пятно, напоминавшее седло. Хвост баранкой загибался на спину, этакий пушистый вопросительный знак. Уши как у восточноевропейской овчарки, только несколько более обвислые. И удивительные темно-карие глаза, обведенные черными кругами, словно сурьмой, отчего вид у него был растерянный, как у заснувшего на вечеринке подростка, который, просыпаясь, не может понять, чему смеются его товарищи и зачем раскрыта мамина косметичка.

Пока я мысленно рассуждал о достоинствах собаки, Люси заманила пса печениной обратно в комнату для персонала. Я успел заметить, что спереди у него как будто повязан аккуратный белый нагрудничек. Определенно, это был симпатичный пес, немного напоминавший низкорослую немецкую овчарку, только более миролюбивого вида: когда он дышал, свесив язык, казалось, будто он смеется.

Люси подбросила печенье, и челюсти захлопнулись; раздался звук, похожий на громкий шлепок, – примерно так дельфины хватают скумбрию.

Однако было совершенно очевидно, что собака на этом останавливаться не собиралась. «И все?» – вопрошали ее глаза. Так бывает разочарован ребенок, не веря, что представление в цирке закончилось. Есть много разных способов, которыми пользуются люди, чтобы показать, что они ждут продолжения: легкое покашливание, многозначительное подмигивание, разные призывные жесты, адресованные собеседнику. Поскольку следующее печенье не появилось незамедлительно, собачьи глаза наполнились отчаянием, сравнимым разве что с горем матери с «Титаника», узнавшей, что в спасательных шлюпках не осталось места для ее детей.

«Как?! – вопрошали песьи очи. – Неужели судьба может быть так жестока?»

– Все, дорогой, – сказала Люси, стряхивая крошки с ладоней.

Что, однако, не соответствовало действительности. На столе, недоступные взору собаки, лежали еще три аналогичных лакомства и заварной крем.

Пес повел носом в воздухе и понимающе кивнул, мол, меня не проведешь. Он тут же встал на задние лапы, поднял передние, причем лапы его сложились в каком-то умоляющем жесте, и всем своим видом стал показывать: получи он еще одну сладкую подачку, и это убедит его показать все известные ему трюки.

– Похоже, ему захотелось добавки, – заметила Люси, которую необыкновенно веселило поведение пса.

– Еще бы, – ответил я. – Только этого он и ждет.

Собака снова, видимо, почувствовала себя участником соревнований по задержке дыхания. По крайней мере, звук, который она издала, был похож на глубокий вдох перед вторым заходом.

Второе печенье кануло как камень в воду, вслед за чем снова последовал взор, в котором ожидания было больше, чем благодарности. Похоже, жизнь этого пса проходила в постоянной борьбе удовлетворенности с новым обуревающим желанием.

Я уронил голову на руки. Какой бы забавной ни была эта собака, сейчас мне было не до нее.

А до чего мне было дело? Этого я не знал и сам. Уж во всяком случае, не до этих банковских счетов, хотя я машинально вынул один из ящика своего стола. Если дело доходит до необходимости контакта с финансовыми учреждениями, всегда теряешься в догадках, какой именно следующий шаг тебе предстоит и какой может стать роковым. Когда судебные исполнители явились сюда, чтобы опечатать офис, я обнаружил, что сумма, взятая мною в кредит, достигла уже 70 000 фунтов стерлингов. Единственный источник дохода – мой счет – уходил из-под носа. По счастью, накануне мне повезло в игре, и я смог помахать перед ними несколькими пачками налички. Наличные действуют на них не хуже, чем чеснок на вампиров.

Конечно, доверие финансово-кредитной системы Англии все равно было непоправимо подорвано, и теперь 70 000 фунтов на кредитном счету казались недостижимой мечтой. Да, после еще нескольких недель осторожной и осмотрительной игры мой долг составлял 72 456 фунтов и 98 пенсов, что нанесло заметный удар по моей кредитоспособности. И тут еще как раз мать заболела.

Думаю, теперь пришло время рассказать, как я пристрастился к покеру.

Сразу скажу – я игрок не азартный. Нет, правда. Однажды я даже заткнул уши ватой, прежде чем зайти в «Макдоналдс», чтобы хладнокровно воспользоваться бесплатным туалетом, не покупая там ни их бигмаков, ни жареной картошки. Но покер – это как раз то, что не повышает риск, а напротив, сводит его к минимуму.

Поразительная вещь – когда ты играешь по строгому расчету вероятности комбинаций и действуешь осторожно, это легкая игра. В самом деле, так оно и есть. Так что мой карточный долг вырос до 70 000 фунтов не за счет риска. Нет, как и большинство, я «играл наверняка».

Но в результате у меня возникли серьезные проблемы, когда понадобились деньги на похороны.

– Просто вынесешь меня, когда я умру, в мусорный бак, – сказала мать.

– Я уже думал об этом, – ответил я в том же тоне, – но будут трудности с полицией.

И все же я умудрился оплатить приличные похороны по чеку, который мне выдали в компании, оказывающей услуги по уходу за больными людьми, после того как они вычли причитающуюся им сумму из стоимости маминой квартиры. К счастью, – как раз был конец месяца, – мне удалось из этих остатков еще и выплатить жалованье персоналу, а сам я уже стал подумывать, не перейти ли на некоторое время к курсу оздоровительного голодания или начать экономить на бензине и вечерами не включать электричества. После приблизительных подсчетов я пришел к выводу, что смогу таким образом в течение месяца собрать денег игры на три. Ничего – во всяком случае это было лучше, чем совсем ничего.

Я снова посмотрел на бланк, где маячили упрямые цифры: «72,456.98 od». «Od» означало «овердрафт», или превышение кредита в банке. Я закрыл пальцем эти две грозные буквы. Счет сразу стал выглядеть оптимистичнее.

В дверь снова позвонили, и вскоре перед нами предстал еще один странный тип, второй за день. Это был малый, похожий на техасского рейнджера и нефтяного барона одновременно. Такие в нашу контору еще не захаживали.

На нем были ковбойская рубаха, широкополая шляпа и ковбойские ботинки. Возможно, именно такой костюм подошел бы для какого-нибудь маскарада – вполне удобный и достаточно вызывающий, чтобы выделиться из толпы. На улице, конечно, в таком виде появляться не следовало.

– Приветствую, – сказал я. – Чем могу помочь?

– Сиди, где сидишь. Я щелкну пальцами, если понадобится, чтобы вы все тут забегали, – отвечал он совершенно в духе Эвинга.

У него был заметный американский акцент. Ковбои в Ворсинге нынче не в диковинку, учитывая, что дискотеки и прочие танцевальные заведения заметно потеснили в последнее время собрания благотворительных обществ и клубы деловых людей.

Он подошел к окну и с важным видом посмотрел на улицу.

Все, кому приходится иметь дело с клиентурой, знают, что здесь надо быть готовым ко всему. Приходится иметь дело с разными чудаками. Как всякий человек, участвующий в этой игре, я тоже не могу совершить чуда и продать дом за четверть стоимости. Так что к оскорблениям я уже давно привык, и манеры ковбоя меня не особенно задевали.

Он вытер пот со лба чем-то сильно смахивающим на комок туалетной бумаги.

Я тоже поглядел в окно на выбеленные солнцем бетонные стены.

– Жара, – заметил я и продолжил в духе диалогов из какого-нибудь вестерна: – Такая, что яйцо во рту можно сварить вкрутую.

Пес покосился на меня, видимо желая попробовать проделать это.

Незнакомец, однако, не придал значения моей попытке сострить и продолжал внимательно обводить взором окна.

– Вот так, значит, – наконец изрек он и тут же повернулся ко мне, словно бы ожидая вопроса, что может означать это «вот так» и какое решающее влияние оно в дальнейшем окажет на мою жизнь. Однако вызывающее поведение незнакомца не вызывало у меня желания дать ему отпор.

Он разглядывал меня с некоторой неприязнью, морщась, хотя, вполне возможно, это было как-то связано с ковбойскими ботинками, совершенно не подходящими для жары. Впрочем, по-моему, такую обувь вообще нельзя носить.

– Я могу скупить всю недвижимость, которую видно из этого окна, по одной кредитной карточке.

Хотелось съязвить: почему бы ему в таком случае, если он настолько богат, не сбросить эти карнавальные тряпки. Но вместо этого, откинувшись на спинку кресла, я учтиво улыбнулся ему, словно перспективному клиенту.

– А тебя, стало быть, посадили выписывать здесь бумажонки, приятель?

Я пытался угадать акцент. Определенно, не совсем техасец, была тут еще какая-то примесь. Возможно, он из Ромфорда.

Пес моментально оторвал взгляд от баночки с заварным кремом, которой Люси водила у него перед носом, чтобы осмотреть техасца. Тот смерил его ответным взором.

– Ну-ка, ну-ка, – заговорил он, слегка заинтригованный. – Откуда вы взяли этого кабысдоха?

– Сэр, – заметила Люси, – вы в самом деле пришли сюда покупать недвижимость или… – за этим «или» читалось: «или проваливайте отсюда поскорее».

– Нет, – отрезал техасец. – Если бы мне нужно было болото, я бы устроился где-нибудь поближе к Миссисипи.

– Это в Техасе? – спросил я, не слишком разбираясь в географии Северной Америки.

– Как и Долли Партон! – отрезал он. – Ну-ка, посмотрим, что это у нас такое.

Он опустился на колени и стал осматривать собаку. Еще когда он приседал, я обратил внимание, что узлы шнурков на его ботинках скреплены серебряными пряжками в виде песьей головы. Сначала он приподнял собачье ухо и заглянул внутрь так осторожно, словно ожидая увидеть исходящий из него свет. Потом осмотрел пасть, оттянув губы и проведя пальцем по клыкам. Затем опытной рукой смерил холку пса и несколько раз провел рукой по шерсти и против, после чего проделал еще какие-то профессиональные манипуляции с хвостом.

– Надо же! – наконец воскликнул техасец. – Вот уж не ожидал встретить тебя в таком захолустье!

Казалось, собака пожала плечами, словно говоря: «Подумаешь, что тут такого? Я часто болтаюсь тут».

– Что это вы имеете в виду? – спросил я, перегибаясь через стол, уже завороженный его действиями.

– Позвольте представиться, – сказал он, впервые посмотрев на меня как на человека, а не на неодушевленный предмет. – Я Джеймс Т. Уилкинсон. Собаки – моя жизнь и мой бизнес. Какая валюта вас устраивает?

Он вытащил толстенный бумажник, под завязку набитый банкнотами, так что казалось, будто кожа лопается от натуги.

– Даю за него пять тысяч здесь и сейчас, что скажете?

– Минутку, – уточнил я. – О чем вы говорите?

– Ты знаешь, о чем. Господи, да что у вас за язык, англичане, никогда не понимаете с первого раза. Я говорю – пять тысяч за эту собаку, здесь и сейчас – не сходя с этого места. Плачу наличными.

И в самом деле, вы не поверите, но этот тип стал «отслюнявливать» банкноты по пятьдесят фунтов и складывать на стол у меня перед носом.

– Что вы делаете? – спросил я, слегка ошарашенный.

– Пятьсот, шестьсот, семьсот… да ладно, отсчитай себе сам. Надоело возиться с этой мелочевкой.

Он бросил бумажник, я машинально подхватил. Портмоне было увесистым – я едва не вывихнул запястье. Оно было забито купюрами разного достоинства, причем преобладали пятидесятифунтовые бумажки. Мне тут же захотелось пригласить этого человека за покерный стол, но я воздержался.

– Послушайте, – сказал я, откладывая бумажник, – о чем вообще идет речь?

– Да, это забавно, – продолжал он, занимаясь собакой. – Вы знаете, мистер, я многого могу не понимать в этой жизни, но что касается собак… Поверьте, я знаю в них толк. И уж кто-кто, а Джеймс Т. Уилкинсон никогда не перепутает бошкенхаунда, да еще в таком прекрасном состоянии, ни с какой другой собакой. Да это будущий племенной король штата Теннесси!

Пес одарил его благосклонным взором. Похоже, он ничего не имел против такой профессии.

– Теннесси – это в Техасе? – осторожно поинтересовалась Люси.

– Как и Диснейленд, – отрезал он. – Да вы считайте, считайте деньги – и помните, вы наши должники. Если бы не американцы, вы бы сейчас говорили по-немецки.

– А если бы не французы, вы были бы сейчас англичанами, – сказала Люси.

– Это как?

– Лафайет, – сказала она не совсем уверенно, – не тот ли это француз, который выиграл войну за независимость?

Я вспомнил, что год назад Люси на отлично сдала экзамен по истории на гуманитарных курсах.

– Подумаешь, Лафайет, – недовольно пробурчал он. – Да вы считайте, считайте. Хоть понимаете, насколько это редкая порода? Слышали когда-нибудь о гончем бошкенхаунде?

– Кое-что, – солгал я, изображая эксперта. Он недоверчиво уставился на меня.

– Да ни черта вы не знаете. Впрочем, и не удивительно. Я тоже сначала принял его не то за болотную таксу, не то за крысохвата брехливого, а то и за кудлатого пепельшпица. Они здорово напоминают эту редкую породу, но там другая цена. Кое-кто мог ошибочно увидеть в нем и сквизершнауцера, но это совершенно точно вылитый бошкенхаунд. В мире существует всего две дюжины представителей этой породы, а это один из лучших экземпляров, что мне попадались, говорю как знаток. Вы только посмотрите на этот профиль!

Пес гордо выпятил челюсть.

– Знатная собака, – выдавил я одну из банальных фраз, которые обычно произносятся, когда при тебе расхваливают то, о чем представления не имеешь.

– Знатная? – хмыкнул Джеймс Т. Уилкинсон. – Да что вы знаете! Это просто суперстар в собачьем мире! Вы хоть понимаете, сколько может стоить такой экземплярчик? Ладно, черт с вами, берите десять тысяч. Вижу, вы понимаете кое-что в кобелях. Берите сколько влезет.

В тот момент, когда я уже собирался ответить, вмешалась Люси.

– Боюсь, ничего не получится! – Она рассмеялась.

Ценитель бошкенхаундов недоуменно воззрился на нас.

– В чем дело?

– Это не наша собака.

– Не ваша? Как не ваша? А чья же она?

– Хозяин ее, к сожалению, отсутствует.

– Где он? Назовите мне имя этого человека. Дайте адрес! Я хочу говорить с заводчиком, а не с пастухом. Вызовите его. Ну, быстрее, вы знаете, где он? – Покупатель суетливо обвел офис взором, точно суслик, высматривающий, нет ли поблизости ястребов.

– Понятия не имею, где он сейчас, – сказал я, – но если вы подождете, он обещал появиться в течение часа.

Уилкинсон перевел взгляд на запястье, хотя, как я заметил, никаких часов там опять же не было.

– Что за страна! Никого не найдешь на месте. Мне надо взять такси, съездить на пять минут по делам в город. – Он снова залез в карман и вытащил оттуда внушительных размеров кожаную визитницу. – Передайте ему, – метнул он карточку на стол.

Я поймал ее и взглянул. «Джеймс Т. Уилкинсон. Коровы, собаки, нефть – все для звезд», – гласила визитка.

Я передал карточку Люси.

– Интересно, какие это звезды имеются в виду? – полюбопытствовала она.

– Что? – недовольно рявкнул Джеймс Т.

– Каких это звезд, если я вас, верно понимаю, вы снабжаете нефтью, собаками и рогатым скотом?

– Коммерческая тайна. – Он снова тревожно осмотрелся, явно подозревая, что за ним следят. – Скажу одно, если бы мне задал такой вопрос вот этот джентльмен, я бы сказал только: «Папа, не надо нотаций!»

– Почему? – спросил я, и Люси пнула меня под столом. Я понял, что она уже знает ответ на этот вопрос.

– А почему папа не должен читать нотаций? – все равно спросил я.

– Мне пора! – заявил Уилкинсон и рванул к выходу, точно вихрь из прерий, известный под названием «пыльный дьявол».

– Он знаком с Мадонной! – воскликнула Люси, когда этот тип окончательно растворился.

– При чем тут Мадонна? Речь шла, по моему, о собаке.

– Да как вы не понимаете – он же намекал. Это ее песня «Папа, не надо нотаций».

– Вот как, – пробормотал я. – Ну да, конечно, конечно, речь шла о Мадонне, именно о Мадонне. Вот только зачем Мадонне нефть? – задумался я. – Ей что, мало бензоколонок?

– Представляю, сколько он слупит с нее за эту драгоценную собаку. А может, и не слупит…

– Ну да?

– Может, он собирается преподнести ей пса в подарок?

Пес посмотрел на нас так, будто его устраивал любой из предположенных вариантов.

Тут зазвонил телефон. Это была Линдси, моя подружка на протяжении последних четырех лет.

– Звоню, просто чтобы убедиться, что ты в порядке.

– Все в порядке. Только… немного голова кругом.

– Как я тебя понимаю.

Последовала пауза, я чувствовал, как сострадание и симпатия перетекают по телефонному проводу прямо в мое ухо.

– Слушай, – соболезнующим тоном заговорила она, – а ты не мог бы сегодня заехать по дороге домой в «Сэйнсбери» за анчоусами? Я вернусь с работы поздно, и там уже ничего не останется.

– Конечно. Ты хочешь, чтобы я их тебе завез?

– Но только завтра. И захвати красного винограда. Он тоже кончился.

Линдси помешана на антиоксидантах. В ее нежном возрасте она уже борется со старением.

– Ладно. Ничего, если я проведу сегодняшнюю ночь в одиночестве?

– Ничего. Я смогу встретиться с девчонками. Кстати, почему бы тебе не отправиться домой, нельзя в таком состоянии торчать в конторе до самого вечера.

– Я тут присматриваю за собакой.

– За какой еще собакой?

– Тут зашел один тип, у него умерла мать, и он попросил оставить собаку на десять минут. А потом, представь себе, появляется другой странный тип и говорит, что это не просто собака, а самый что ни на есть гончий блошкенхаунд.

– Бошкенхаунд, – подсказала Люси.

– Да, уточняю – бошкенхаунд, но – гончий. Этот второй тип предложил за пса десять тысяч фунтов. Вот чудик, да? Вообще, все это как-то странно. Он оставил свой номер телефона, чтобы мы передали хозяину собаки.

– На твоем месте я бы не стала этого делать, – заявила Линдси.

– Почему?

– Предложи хозяину тысячу, а девять оставишь себе за посредничество. Можешь купить мне на них новый «Клио».

Она вот уже год копила на новый «Клио», с тех пор как у старого стала выцветать обивка сидений, и поэтому ей приходилось подолгу торчать на работе.

– Ха-ха, – сказал я.

– Ха-ха, – вторила она. У нее хватало подобных шуточных предложений, и мое «ха-ха» было постоянным ответом на них.

– Я от тебя без ума! – воскликнула она.

Похоже, эту фразу она позаимствовала из какого-то фильма и все время ожидала от меня ответа в том же духе, что я обычно и делал. Все это прекрасно, потому что я в самом деле к ней неравнодушен, однако не всегда так просто ответить ей подобными словами. Не все женщины, насколько мне известно, мирятся с подобным отсутствием энтузиазма.

Мы чмокнули друг друга в трубку. От этого меня тоже коробило, но некоторым женщинам нравится такой способ проявления нежных чувств. И в этот момент я увидел хозяина собаки, который протискивался в дверь конторы.

– Приветствую, – сказал я. Пес не выразил особой радости при появлении хозяина. Казалось, его сейчас ничто не интересовало, кроме Люси и печенья. Если эта собака была из тех, что кормятся остатками со стола, то это должно было быть вечно голодное животное, судя по внешности мистера Джилберта. Такие люди едва ли оставляют слишком много в своих тарелках.

– Привет, – выдохнул он, пыхтя и отдуваясь. Вид у него был измученный, как у всех толстяков в жару. – Ничего, если я присяду?

– Милости прошу, – ответил я. Правду сказать, компания собаки была несколько отраднее, чем очередное появление в конторе ее хозяина. И уж конечно, хоть я и был полон сочувствия, но вовсе не собирался подставлять свою жилетку мистеру Джилберту, чтобы он в нее поплакался.

– Ее нашли сегодня утром, – заговорил он, прикуривая сигарету, несмотря на то, что Люси выразительно стукнула о мой стол уже второй табличкой «У нас не курят».

Я не ответил. А что тут ответишь?

– Она жила в квартале Кэтерхэм, – продолжал гость. – Ее забили до смерти, – сказал он, вяло толкнув кулаком воздух. – Кто-то залез в дом.

– А что же собака? Она не могла остановить грабителя?

– Собака была заперта в соседней комнате, – ответил Джилберт. – Он все слышал, с начала до самого конца. Бедняга.

Пес, по всей видимости, не нуждался в психологической реабилитации и тянулся лишь к печенью.

Джилберта стало слегка трясти, он опустил голову и закрыл толстое лицо руками.

– У меня нет денег даже на похороны, – глухо пробормотал он. – А теперь еще эта собака, я не знаю, куда ее девать… – Обильные крупные слезы потекли по его большому пухлому лицу. – Откуда мне взять эти две тысячи фунтов?

Люси принесла и поставила перед ним чашку кофе, на что он ответил благодарным кивком.

– Мне тоже недавно пришлось хоронить мать, – сказал я.

– Тоже грабители? – уточнил Джилберт, точно дачник, со знанием дела разглядывающий соседскую капусту после атаки слизней.

– Это долгая история.

Это, в самом деле, была долгая история. Она тянулась больше десяти лет и началась еще до смерти отца, до того, как я вступил в семейный бизнес, до Линдси, до многого, того и другого. «Болезнь хроническая», – известил ее доктор. «То есть вечная», – говорила она, восемь лет промучившись кашлем, сопровождавшимся приступами лихорадочного озноба, проходя один за другим бесконечные курсы «химии» и физиотерапии. Мне приходилось ухаживать за ней, но я не имел ничего против. После смерти отца у нее не осталось никого на свете, кроме меня, и вообще заботиться о ком-нибудь – дело стоящее.

– Если вам тяжело, расскажите, – подал голос Джилберт.

– Не думаю, что это поможет, – ответил я. – В общем, это связано с нервной системой. Она ушла в мир иной на прошлой неделе.

Теперь и меня стали душить слезы. «Вы снова будете вместе с отцом», – сказал я ей напоследок. «Я предпочла бы отправиться на небо», – прохрипела она.

Это был наш последний разговор. Она оставила меня одного в уже заложенной квартире, с долгами за сиделку и медицинское обслуживание и мыслями о том, куда теперь девать ее мебель эпохи восьмидесятых.

– Мне очень жаль, – сказал Джилберт, и я почувствовал, что теперь мы с ним связаны невидимыми узами.

– Со мной все в порядке, – ответил я, слегка ошалев от происходящего. – Думаю, я мог бы помочь вам.

– Неужели? – недоверчиво встрепенулся Джилберт, словно старый сеттер, которого дразнили куском пирога.

– Забавно, конечно, – сказал я, – но, если бы вы согласились продать эту собаку, я мог бы найти покупателя.

– Это ценная порода, – убежденно прокашлял Джилберт сквозь клуб табачного дыма. – Мне уже предлагали за него полсотни фунтов. Пригодились бы любые деньги для похорон, сколько удастся собрать.

Одно упоминание слова «похороны» вызывало у него боль, и он всхлипнул, затягиваясь сигаретой.

– Но мы могли бы дать и больше, не правда ли? – поспешила на помощь добрая Люси, которая была рада помочь страдальцу, несмотря на то, что все время направляла вентилятор в его сторону.

– У нас здесь только что был человек, который сказал, что заплатит…

Тут, не знаю почему, я пошел на поводу у своей любимой игры, выдержав драматическую паузу, которая предшествует объявлению ставок.

– Неужто больше пятидесяти фунтов? – удивился Джилберт, ставший похожим па мальчишку, который всю жизнь мечтал о велосипеде и вдруг получил его на день рождения. – Надеюсь, не слишком много, а то я опять запью, а пить мне сейчас никак нельзя, сами понимаете. Жизнь и так идет кувырком.

– Десять тысяч фунтов! – объявил я. (Не подскакивайте на месте, это все моя фамильная честность, я же говорил.)

Джилберт посмотрел на меня с таким глубоким недоверием, на какое он, вероятно, был только способен. Вентилятор отбрасывал дым ему в лицо, что производило впечатление, будто он мчится вперед на большой скорости.

– Это же гончий брехунхаунд, – убежденно сказал я ему.

– Бошкенхаунд, – напомнила Люси.

– Простите, бошкенхаунд, – поправился я. – И стоит он никак не меньше десяти тысяч.

Собака выразительно посмотрела на меня, словно подтверждая, что такова ее реальная цена.

Джилберт перестал плакать, и глаза его наполнились удивлением дачника, обнаружившего, что его капусту повредили не слизни, а крошечные летающие тарелки.

– Я…

Слова застряли у него в горле, пришлось продолжить за него мне.

– Вот телефон, – сказал я, вручая карточку. – Вам осталось только позвонить, он готов заплатить наличными. Между нами, вы могли бы запросить и больше. Человек он богатый и малосимпатичный. Лично я бы торговался с ним до последнего пенни.

Пес одобрительно кивнул.

Джилберт посмотрел на визитку, затем покачал головой, словно бы говоря: «Нет, это просто уму непостижимо», и теперь напоминал дачника, наблюдающего, как крошечные летающие тарелки, расправившись с капустой, перелетают на морковные грядки.

– У меня нет времени, – сказал он довольно странным тоном. Трудно было ожидать такого ответа от нормального человека, учитывая, что ему нужны деньги. Он снял шляпу, обнажив голову, на которой волос было не больше, чем остается на дне ванны.

– Как это нет времени? – поразился я. – Вы можете позвонить прямо отсюда.

– Нет! – наотрез отказался он. – Слушайте, позвоните вы сами. Вы же агент, почему бы вам не получить свои комиссионные? Думаю, это будет справедливо. – И Джилберт благочестиво прижал шляпу к груди, будто собираясь запеть религиозный или государственный гимн.

Люси сочувственно посмотрела на меня.

– И слышать об этом не хочу, – сказал я. – Это же ваши деньги и ваша собака. Тем более вы в таком стесненном положении. Так что ни в коем случае. Даже не думайте, я не приму никаких комиссионных.

Джилберт побарабанил пальцами по столу.

– Деньги… мне, конечно, нужны… но прямо сейчас, – выдавил он шепотом, однако этот надрывный шепот был выразительнее его нормального голоса.

– Вам надо похоронить ее прямо сегодня, почти что в день убийства?

– Нет. Просто надо… заплатить. Да, – как-то слегка воспрянул он. – Именно сегодня. Почему бы вам самому не заняться этой сделкой? Вы дадите мне, скажем, тысячи две на гробовщиков, а я их вам потом верну обратно, с небольшими процентами. А собачку можете оставить себе в залог. – И он стукнул по столу кулаком, как аукционер, объявляющий «продано!».

– Мне не нужны никакие проценты, – ответил я.

И снова он как-то странно посмотрел на меня, словно посетитель картинной галереи, пытающийся постичь, куда идет современная живопись.

Он откинулся в кресле, закурил следующую сигарету, метнул взгляд в потолок, потом уставился в пол. Вид у него был как у эксперта из программы «Огородные подсказки», никак не решающегося объявить о нападении инопланетян на капустные поля.

– Ну, а не могли бы вы просто… мне… впрочем, черт с ним, что я говорю…

Уши собаки оттопырились назад, словно бы в них дунул вентилятор, направленный в лицо Джилберту.

Люси, как я заметил, вернулась за свой стол и выглядывала из-за компьютера, наблюдая за Джилбертом, точно мышонок Джерри, следящий из своей норки за котом Томом.

– Черт с чем?.. О чем это вы? – Я не люблю, когда в конторе начинают звучать «сильные» слова, но тут готов был сделать исключение – человек явно находился в безвыходной ситуации.

– Ну, – пожал он горестно плечами. – Так вы не дадите?

Я уже собирался спросить «Чего не дадите?», но это было бы чересчур.

– Каждый в этом мире ищет выгоды, – сказал он. – Вы говорите, этот парень предложил за собаку десять тысяч. С меня хватит и двух. Даже если вы столь щедры, – просто не верится, что в этом мире еще существуют щедрые люди, – мы допустим, будто вы сказали мне, что он предложил две, ну, две с половиной тысячи, а остальное… – И он махнул рукой, как будто заранее готовый расстаться с тем, что подразумевалось под этим словом.

– Что остальное?

– Положите себе в карман.

– Но это нечестно, – возмутился я, – и безнравственно.

Пес мотнул головой, будто говоря: «Вот видишь! Я же говорил тебе. Такой человек…»

– Эх, старый болван, – развел руками Джилберт, – похоже, ты встретил последнего бойскаута. Вы же агент по недвижимости, как вы существуете с такой… честностью? На что же вы, простите, живете?

– Я не понимаю, о чем вы. – Я посмотрел на собаку и затем оглянулся на Люси. У обоих лица хранили одинаково отсутствующее выражение. «Я тут ни при чем», – говорили они.

– Так, значит, вы отказываетесь? – Покачав головой, Джилберт посмотрел на меня, как на инопланетянина.

Наконец он рассмеялся. Тут я заметил, что собака исчезла. Ушла, словно бы среагировав на этот странный смех.

– Невероятно, – сказал он. – Вы настолько простофиля, что вас даже вокруг пальца не обвести. Неужели вы так ничего и не поняли? Это же чистое надувательство. Нет никакого гончего бошкенхаунда, и в помине никогда не было такой породы.

– Он ушел в комнату для персонала, – подала голос Люси.

– Эту дворнягу мы подобрали у вокзала, – заявил Джилберт, – а тот пресловутый покупатель, известный своим приятелям как Техасец Тим из Эппинга, сейчас наблюдает за вашей конторой из укрытия, дожидаясь, пока я выйду с двумя тысячами ваших фунтов, чтобы взять свою долю, прежде чем я наложу на них лапу. Мы следили за вами с кладбища, выяснили адрес и место работы и решили, что уж кто-кто, а агент по недвижимости попадется на крючок. И надо же – агент по недвижимости оказался честным человеком! Честным до безобразия! У нас все сорвалось!

– Но вы же теряете разницу в восемь тысяч фунтов, – опешил я.

– Ха-ха! – рявкнул Джилберт голосом, больше напоминавшим рев гиппопотама. – Нет никаких восьми тысяч, Техасец со мной в деле. Да и не техасец он вовсе. Мы хотели раскрутить вас на две тысячи фунтов, простофиля вы этакий! А номер этот с «одноразового» мобильника, который мы сбросили бы в ближайший канал, как только денежки оказались бы у нас.

Люси ахнула, внезапно постигнув истинное значение происходящего. Я же продолжал издавать какие-то невнятные восклицания.

– Но мы же видели деньги! У него целый бумажник, забитый доверху… – наконец смог вымолвить я.

– Фальшивыми купюрами, причем весьма невысокого качества, – скалясь и довольно хлопая руками по коленям, закончил фразу Джилберт. – Обычно люди не могут поверить, что их одурачили. С вами как раз наоборот: вы верите, когда вас дурачат, и не верите, когда вам говорят правду о том, что вас дурачили.

Джилберт, казалось, сам запутался в своей головоломной фразе, и тут еще я его огорошил:

– А если бы я взял деньги у Техасца, а потом сказал бы, что пес сбежал?

– Такое не проходит. Не знаю почему, но этого не случалось еще ни разу. Проверенный, отработанный трюк. Если кто и позарится на его фальшивые бабки, Техасец тут же находит повод смыться, якобы по неотложному делу. В общем, обычно все идет без сучка и задоринки. Единственным сучком оказались вы, с вашей честностью на грани безумия… – Он задумался.

– А с чего вы взяли, что у нас здесь найдется две тысячи фунтов? – Мне вдруг захотелось как можно скорее избавиться от этого проходимца.

– Да уж как не найтись, – ухмыльнулся Джилберт, кивнув на сейф за моей спиной.

– Его поставил здесь еще мой отец, – сообщил я. – Не знаю, зачем. Обычно мы в нем храним новогодние украшения.

Джилберт уткнулся лицом в ладони.

– Ради любви к человечеству, – простонал он. – Я лучше пойду работать со старыми леди, с ними и то легче.

– Да вы настоящий мошенник! – вырвалось у меня, и я тут же понял, насколько неуместно такое замечание.

– Да, – подтвердил он, участливо кивая мне, как психиатр, разговаривающий с идиотом. – Ладно, отдайте мне пса, и я перестану портить тут воздух, пойду искать настоящего обормота, с которым можно иметь дело, в смысле – классического лоха, а не исключительного. Их много, как листьев на деревьях, но, похоже, страна катится к чертям собачьим.

И он выдохнул последний клуб дыма, загасив сигарету о табличку «У нас не курят». Затем достал из пачки следующую, встал, позвал: «Ко мне, мальчик!» – и свалился замертво.


Он рухнул на пол как подкошенный. Скажу даже так: рыхло шлепнулся, как отбивная. Потом мы нашли его неприкуренную сигарету, которая отлетела от его тела, словно орел, уносивший в когтях душу римского императора.

Мне и прежде приходилось сталкиваться с внезапной смертью. Особенно тяжело видеть, как гибнет близкий человек, – моего отца сбили на дороге, прямо у меня на глазах.

Джилберт тоже умер внезапно, и это опять-таки было похоже на аварию или катастрофу – его сбило, как пешехода, замешкавшегося перед транспортным потоком, – казалось, на него наехал мой стол, о который он едва не зацепился виском при падении.

Теперь мне стыдно говорить об этом, и Люси, я знаю, чувствует то же, но сначала мы решили, что нас продолжают водить за нос, что это какой-то новый мошеннический трюк. Удивительно, как быстро переходишь от наивности к полному недоверию, общаясь с подобными людьми.

– Если вы думаете, что я заплачу за такси, чтобы доставить вас в больницу, боюсь, вы жестоко ошибаетесь, – решительно сказал я трупу Пола Джилберта.

Труп безмолвствовал.

Мы с Люси погрузились в подчеркнутое, выжидательное молчание, словно бы объявляя ему бойкот. Примерно минуту спустя – такую паузу выдерживает учитель, дожидаясь наступления тишины в классе, – Люси заметила:

– Что-то он упал как-то быстро.

Я вынужден был согласиться с такой формулировкой, поскольку сам был свидетелем.

– И кровь у него… изо рта, – продолжила наблюдения Люси.

– Может, он раскусил специальную пилюлю, – предположил я. Коварство не знает пределов.

– Надо пощупать пульс, – решила Люси, не переставая удивлять меня своей прозорливостью.

– Прежде чем к нему нагибаться, сними драгоценности, – посоветовал я. Потом мне, конечно, стало стыдно за эти слова и за все свое недоверие к покойнику.

Люси сняла на всякий случай сережки и лишь после этого приблизилась к телу. Она стала ощупывать его шею.

– Если это и мошенничество, то уж больно кровавое, – сказала она. – Думаю, надо вызывать «скорую».

– Подержи зеркальце у носа.

– Это еще зачем?

– Не бойся, не украдет он твою пудреницу. Надо посмотреть, дышит он или нет.

Люси пропустила мой сарказм мимо ушей: видимо, стресс не прошел для нее даром.

– Он не дышит. И вообще бездвижен. Вызывайте «скорую», а я пока начну качать грудную клетку.

Так мы и поступили. Надо сказать, что мои действия достигли большего успеха, чем ее.

Остальное помню смутно. Мы пытались передвинуть это нетранспортабельное тело, потом голубые лампы неотложки, вопросы медиков, полицейские протоколы. Где-то рядом промелькнул Техасец.

Потом все исчезло, и мы с Люси остались одни в пустой конторе.

– Выпить не желаете? – спросила она, какая-то посеревшая от переживаний.

Я посмотрел на часы. Без четверти восемь. Сегодня игра у Змееглаза, но по-настоящему она развернется где-то в десять, пока не соберутся привыкшие запаздывать завсегдатаи и не разлетится всякая залетная шушера. Когда я говорил Линдси, что хочу побыть сегодня один, я как раз втайне имел в виду, что собираюсь играть в покер. Нигде не чувствуешь себя в таком одиночестве, как за покерным столом. Кажется, это из какой-то песни. Значит, без четверти восемь.

Можно было где-нибудь выпить на скорую руку.

Разговор у нас не клеился, голова гудела, как банка из-под джема, в которую залетела оса: папа, мама, падающий на пол Джилберт и этот смачный сырой шлепок, который произвело его тело.

Я зашел в комнату для персонала, чтобы отключить электричество, и только тут понял, кого мы забыли.

В одном из кресел, свернувшись калачиком, пристроился пес.

– Бедняга, – вырвалось у меня. – Люси, мы забыли про собаку!

Не знаю, в чем тут дело, но существует правило: сталкиваясь с бытовыми мелочами, мужчины постоянно зовут на помощь женщин. Заметьте – именно с мелочами. Видимо, это заложено в нас с детства, когда мы, случись что, зовем маму. Особенно странно наблюдать этот парадокс на себе. Вообще в таких просьбах есть некое навязывание собственных проблем другому человеку, чего я себе обычно не позволяю. Но вот, оказавшись в кризисе, перед лицом трудностей, я позвал на помощь женщину. Так что давайте оставим этот вопрос кушеткам психоаналитиков.

Мой крик разбудил собаку, которая растерянно заморгала.

Похлопав пса по холке, я заглянул в его глаза.

– И что же теперь с тобой делать? – сказал я.

– Да ничего особенного, – со вздохом ответила собака. – Просто, если это не доставит вам кошмарных трудностей, дайте глоток воды.


2

ЛАЙ СОБАЧИЙ


Где проведена черта между добром и злом, между здравым рассудком и безумием?

Не знаю. Порой бывает трудно определить, не правда ли? Небесный арбитр не похож на теннисного судью: он знает, что мяч может одновременно быть в игре и вне игры. Но вот в чем, наверное, сойдутся все психиатры: если ты слышишь от собаки что-то иное, помимо лая, воя и рычания, значит, пора лечиться.

– Печенье застревает между зубов, – продолжал пес, демонстративно скалясь. – Мне бы сейчас на некоторое время понадобилась косточка-зубочистка, но вы глухи к моим мольбам. Не берите в голову, у вас и так полно проблем, вы для меня как луна, а я ваш ничтожный паж.

– У нас нет косточки, – пробормотал я, силясь вспомнить, что такое «паж».

– В таком случае, может быть, вы проявите милосердие и дадите мне еще одно печенье, – заявил пес с грациозным полупоклоном. Я никогда не считал себя милосердным и не представлял, как это качество должно проявляться в подобной ситуации.

Все это приводило в замешательство. Получалось, что кто-то в этом помещении говорил на собачьем языке, – и это явно была не собака.

– А от следующего печенья зубы не слипнутся? – спросил я. Ну, а какие еще вопросы могут прийти в голову, когда съезжает крыша? Когда она поехала, эта крыша, окончательно и, по-видимому, бесповоротно. Да, беседы с животными успокаивают, в медицинской практике существует даже особый метод лечения с помощью общения со всяким зверьем – аниматерапия. Мама считала, что заговаривать с бездомным животным – значит вселять в него напрасную надежду, но что оставалось мне в данном положении? Вернуться к Люси с заявлением, что, дескать, сейчас, как мне кажется, я разговаривал с собакой. Не вызвать ли нам еще одну «скорую»? Новый случай в психиатрии.

– У вас там все в порядке? – донесся крик Люси.

– И куда же теперь, босс? – возбужденно завилял хвостом мой собеседник. В одну секунду он перешел от общения в стиле придворного елизаветинских времен к четким и деловым репликам солдата, собирающегося в увольнение и интересующегося, где в городе хорошие бордели.

Мне нечего было ответить. Я просто стоял, чувствуя себя психом-одиночкой, существом, отчаявшимся и безнадежным, – совсем как тогда, когда, листая каталог «Желтые страницы», обнаружил, что два десятка людей, живущих по соседству, зарабатывают на жизнь производством призов, медалей, кубков и прочего, а мне до сих пор не удалось выиграть ни одного.

Безумие было для меня единственным выходом в этой жизни, чтобы сохранить дом, вести бизнес, планировать свою жизнь без больной матери. Но до сих пор мне удавалось воздерживаться от этого крайнего выхода.

«Простите, мистер Баркер в настоящий момент занят, он общается с эльфами и не может явиться на оценку вашего дома. Оставьте свое сообщение, он непременно займется вашим делом, как только освободится». Это, что ли, будущее, уготованное мне?

– Мой господин и моя путеводная звезда, – заговорила псина, – не пойти ли нам в ближайший парк поискать еды или же мы станем уповать на чье-нибудь гостеприимство, чтобы разжиться пирожными и чаем?

Спрыгнув с кресла, пес уткнулся мордой в мое колено.

– Я весь в вашей власти, – сказал он, глядя на меня снизу вверх.

– Я и так могу достать то, о чем ты говоришь, для этого нам нет необходимости шарить по помойкам или пользоваться чьим-то гостеприимством, – сказал я.

– Неужели? Тогда не будем мешкать! Давайте поскорее вернемся в наш дом и немедленно примемся за дело. Я вот уже неделю толком ничего не ел!

– Что? – раздался голос Люси, которая заглянула в комнату.

– О, госпожа, моего господина, – облизнулся пес, – ей я тоже должен подчиняться. – Он тут же опрокинулся на спину и стал елозить по полу, преданно глядя на нее.

– Никакая она не госпожа. Между нами ничего не было. Она просто моя секретарша.

– О чем это вы? – оторопела Люси. – А-а, так это пес здесь! Как же мы про него забыли!

– О, госпожа, моей утробы! – заскулил пес, вытягивая шею в ее сторону. В таком положении, лежа на спине, ему трудно было отвешивать грациозные поклоны.

– Вы слышали? – спросил я у нее. – Слышите, что он говорит?

– Что случилось? – спросила Люси. Такой ответ можно было воспринять как однозначное «нет». Ясное дело, никто, видя перед собой собаку, владеющую человеческой речью, не станет спрашивать «что случилось?». Я, конечно, не знаю, мне раньше не приходилось попадать в такую ситуацию и наблюдать со стороны реакцию людей. Тут можно было ожидать чего угодно: от обморока и криков «Боже мой!» до попытки обзвонить ближайшие цирки. Такую реакцию я бы еще понял, но уж никак не «что случилось?».

– А что я должна была услышать?

Нет, Люси не глухая, и даже туговатой на ухо ее не назовешь. Тогда в чем дело?

– Собака… – сказал я.

– Ну, собака… И что?

– Вы ничего не слышите?

– А что я должна слышать?

– Ну… как бы это сказать. Она… издает какие-то звуки?

– Вроде бы щелкает пастью, – сказала Люси, – вы это имели в виду?

– Умпалумпа! Подстегни лошадь! – завопил пес. – Как вам такие звуки?

– Он говорит, – сказал я.

– Вы имеете в виду лай? – уточнила Люси. Я вздохнул. Когда он говорит, она видит лишь движение пасти, когда он орет, ей кажется, что он лает. А я в то же самое время слышу давно забытые детские стишки. Я не психолог, но смею утверждать, что между моим восприятием реальности и взглядом на мир, которого придерживалась Люси, пролегла целая бездна.

– С вами все в порядке? – забеспокоилась моя секретарша. – Что-то вид у вас неважный. Может, вам лучше присесть? Я принесу все, что надо.

– Ничего, – вздохнул я. – Не беспокойтесь, со мной все в порядке.

– Пожалуйста, сядьте. У вас вид совершенно ужасный. – Люси стала подталкивать меня к тому самому креслу, в котором недавно лежала говорящая собака.

– Я сам. Колени только дрожат.

Это была чистая правда. Может, кое-что другое я и не учитывал в своем состоянии, но что на ногах я держался в этот момент слабо, могу засвидетельствовать с уверенностью.

Пес тут же поднялся и сел рядом, участливо уткнувшись мне в колени.

– О колени моего господина, облаченные в штаны с аппетитными пятнами, посаженными в ресторанах, с карманами, пахнущими сладкими крошками, – нараспев заговорил он, облизываясь.

– Как вы ему нравитесь, – заметила Люси.

– А еще ему нравится вода, – заметил пес и сделал несколько показных хриплых вздохов.

– Бедняжка, у него пересохло в горле, а может, сквозняком продуло в конуре. Послушайте, по-моему, у него хрипы в легких. Или, может, это собачий бронхит?

– На самом деле, – ответил пес, – хрипы – это северный акцент. – Похоже, он был не лишен чувства юмора. – Я из Бэсилдона. Вода – это хорошая мысль, еще лучше – с раскрошенным шоколадным кексом. Это обычный рацион для собаки с моими зубами, и лишь изредка я могу позволить себе малюсенький кусочек бифштекса. – Зверь тяжело задышал: язык, как шарф, свешивался у него из пасти. Пес явно переигрывал, изображая свои страдания.

Люси стала рыться в буфете в поисках посудины, из которой можно напоить собаку.

– А вам налить чего-нибудь? – спросила она, оглядываясь на меня.

– Обо мне не беспокойтесь.

– Я не могу не беспокоиться, – отозвалась она. – Чего бы вы хотели? Чай? Кофе?

– Пожалуй, чашку чаю. – Я посмотрел на собаку. – Как думаете, Люси, это в самом деле бродячий пес?

– Я вольноотпущенник, – гордо отозвался он. – Точнее, был им, пока не встретил этих двух джентльменов. – При последних словах пес опустил морду, из чего я мог заключить, что он все-таки признает мою правоту.

– Никак не могу найти вашей чашки, – подала голос Люси.

– У меня нет своей чашки.

С чего это ей взбрело в голову спрашивать об этом – она уже не первый раз подавала мне чай в разных чашках и прекрасно знала, что у меня нет своей.

– Ах да. Забыла. У всех ведь новые.

Ее слова можно было перевести примерно так: «Я не акцентирую, босс». Пес фыркнул:

– Нет своей чашки? – Уши его встали торчком. – Каждый человек должен иметь свою чашку – а то кто же будет его уважать? Ты что, братец, в этой жизни главное – отметить свою территорию!

– Люси! – позвал я.

– Да, шеф.

– Эта собака… Какая-то необычная собака, вам не кажется? И потом, что такое вольноотпущенник?

Она посмотрела на меня как на сумасшедшего – в общем-то, в этот момент я был достоин такого взгляда.

– Не знаю, на какой из вопросов отвечать. Отвечу по порядку: ничего необычного в нем не вижу, но пес, в самом деле, необыкновенно милый, симпатичный. А «вольноотпущенник» – это из Шекспира. – Люси училась на курсах, и кое-что понимала в истории. – Когда-то свобода передвижений по стране была ограничена, и нужно было специальное разрешение короля. Это и называлось «быть вольноотпущенником», – произнесла она сквозь шум, который поднял пес, лакая воду из подставленной миски. – А почему вы спрашиваете?

– У меня был такой пропуск! – заявил пес, задирая нос и рассматривая меня, как римлянин варвара у крепостных ворот. Высокомерное презрение было сыграно недурно, учитывая, что смотреть на меня ему приходилось снизу вверх.

– И где же твоя «вольная»?

– Не могу найти. – Пес тут же отвернул морду, и видно было, что он страшно перетрусил.

– Не поняла, – сказала Люси. – Что это вы имели в виду? Где что?

Она подала мне чашку чая, заботливо проинструктировав, чтоб я не забыл вынуть пакетик с «утопленником», после чего опустилась в соседнее кресло.

– Госпожа заняла свой трон рядом с господином, порядок восстановлен, – удовлетворенно вздохнул пес.

– Так почему вы заинтересовались этими вольноотпущенниками? Это что, какая-нибудь банда? – Люси озабоченно буравила меня глазами, проницательными, как камеры для глубоководной съемки, вокруг которых беспомощно крутятся слепые океанские гады.

– Да так, просто вдруг в голову пришло, – ответил я.

– Мне кажется, его кто-то потерял, – сказала Люси, гладя собаку, но, не спуская при этом взора с меня. – Наверное, привязали у магазина, а бедняжка отвязался и заблудился, или украли.

Тут я вспомнил слова покойного мошенника Джилберта. Он утверждал, будто пса подобрали возле вокзала, хотя у меня не было особых причин доверять этому человеку. Пусть о мертвых принято говорить только хорошее, но этот покойник чуть было не убил во мне веру в человечество, в честное человечество, представителем которого приходилось быть и мне – пусть по чисто генетическим причинам.

– Никто меня не терял, – встрял пес, – и ни от кого я не сбегал, раз уж на то пошло. – Он всхлипнул. Я уже не в первый раз заметил, что он переигрывает, ведет себя порой подчеркнуто театрально, порой излишне мелодраматично, моментально переходя от одного настроения к другому. То же самое подтверждали и примеры из кино: Лесси какая-то замороженная, Хуч из фильма «Тернер и Хуч» как-то уж слишком угодлив, а Скуби Ду получился чересчур юрким для собаки. То есть играли собаки всегда неестественно. Быть может, не было у них отпущенного природой актерского дара. Но собаки не особенно расстраиваются по этому поводу. Теперь я знаю. Ведь им дано другое: целое море эмоций, переполняющих их ежесекундно. Они бросаются в бассейн эмоций с высокой вышки, в отличие от человека, который осторожно спускается в него с бортика по лесенке. Когда собака рассказывает стае какую-нибудь печальную историю из жизни, нет ничего удивительного в том, что они все рыдают, как экзальтированные итальянцы, слушающие оперу Россини, а уже через десять секунд, радостно напевая, роются в мусорном баке.

– Наверное, стоило бы сообщить в приют, – предложила Люси, – чтобы найти через них хозяина, может, он заявил о пропаже собаки.

– Никуда не надо сообщать, не могло быть никаких заявлений! – встрепенулся пес. Вид у него стал точно у придворной дамы, услышавшей непристойный анекдот. – Лучше еще печенье, оно больше поможет делу. Печенинку несчастному, пожалуйста, прошу вас… – Он тут же забросил лапу Люси на колено, искательно заглядывая ей в глаза.

– Интересно, как его зовут, – задумалась Люси, почесывая ему шею.

– Пучок, – тут же поспешил заявить пес, радостно мотнув головой. – Пол мужской, национальность собачья, в браке состоял, состою и буду состоять, когда только представится удобная возможность. Ну, а коротко говоря, джентльмен собачьих убеждений, густопсовых пород.

– Помнится, – сказал я, поглядев в потолок, – этот… как его… Джилберт, кажется? Называл его Пучком.

При упоминании имени бывшего «хозяина» пес заметно напрягся.

– Мне стыдно, – признался он. – Прошу прощения за то, что мне пришлось сыграть несколько неприглядную роль в первые часы нашей встречи, – понурил он голову. – Но, видит бог, как и вы, я пал жертвой обмана.

– Что ты этим хочешь сказать? – спросил я. – Тебя разыграли?

– Он сказал, что в кармане у него колбаса, и я устремился за ним. Можно сказать, пошел на поводу. Теперь я вижу, каким я был глупцом! Какое легкомыслие я проявил, общаясь с мошенниками! А ведь чувствовал, что никаким угощением от него не пахнет, но он был так любезен, так обходителен!

– Как вы думаете, он голодный? – спросила Люси, не сводившая с меня странного взгляда.

– Леди будет рада услышать, что она не ошиблась в своих предположениях! – воскликнул пес, тут же отбросив в сторону подобострастие, вскочив и распрямившись, точно хвост его воткнули в розетку.

– По виду можно сказать, да. Он голоден, – подтвердил я.

– Зачемжеделостало! – на одном дыхании произнес пес, сопроводив речитатив могучим жарким вздохом.

Люси явно всего этого не слышала. Очевидно, собачий язык был доступен лишь мне одному. Я стал меньшинством, уподобившимся четвероногим созданиям, зарегистрированным в их псарне-клубе в качестве двуногого чудака, такого же, как они, обвывателя луны.

– Все же, думаю, позвонить в общество защиты животных или в приют для «потеряшек» не мешало бы. Должен же быть какой-то собачий «телефон доверия» или собачья «служба спасения». Хотя, правду сказать, он такой симпатичный, что я бы оставила его себе. Нет, вы только посмотрите на него. Он великолепен, не правда ли?

– Мадам, поступайте, как велит вам ваше доброе сердце, – промурлыкал пес, затем придвинулся к Люси и доверительно шепнул, как советник королевы: – От всей души вам это советую.

– Прекрасно, – сказал я. – Сейчас позвоню.

– Нет, только не в клетку! – завопил пес. Я нагнулся к нему, как будто бы для того, чтобы погладить, и шепнул в самое ухо:

– Не беспокойся, я заберу тебя к себе. Сегодня же.

Я совершенно слетел с катушек, это было очевидно. Точно не знаю, как это произошло, но я рассчитывал, что пес мог бы помочь мне выбраться из этого состояния.

– Благодарю вас, сэр, благодарю вас! Исполняется главное желание моей жизни, моя заветная мечта! Ваша щедрость поистине безгранична, – подпрыгивал он, припадая на передние лапы, словно исполнял вдохновенный регтайм на клавишах пианино. При этом у него были определенные трудности со словом «щедрость». Он произносил его как «ссчедрроссть». Дело в том, что (если все это не было галлюцинацией) я на самом деле не знал, что за щедрость имел в виду пес, и если она у меня была, то где могла храниться и откуда бралась?

Я пошел в свой кабинет – позвонить. Мне нужно было не общество защиты животных, а какая-нибудь служба по охране психического здоровья людей.

В результате я позвонил своему доктору. Казалось, прошло несколько часов, пока я дозвонился до оператора.

– Нажмите один, если вы при смерти, два – если вы можете подождать, пока ваш личный доктор освободится, три – если вы страдаете от заниженной самооценки и хотите почувствовать, что кто-то заботится о вас, четыре – если это ложный вызов… – и так далее. Если лечащий врач отсутствует, тебя переключают на агентство, которое отсылает к другому доктору.

Когда я посвятил оператора в суть происходящего, он спросил, что со мной приключилось.

– Слушайте, наверное, если бы я знал, что со мной происходит, мне бы и доктор был не нужен. А вы как думаете? – огрызнулся я.

– Харчи! – могу поклясться, что я услышал это слово прежде, чем в трубке зазвучала музыка, потом ответила какая-то женщина. Оператор назвал ей мое имя.

– Алло? На что жалуетесь? – спросил женский голос. – Арчи, я работаю, отведи Джемиму в заднюю комнату.

– Я слышу голоса, – глухо пробубнил я в трубку.

– Голоса? Какие голоса? – поинтересовался эскулап.

– Голоса в голове.

– Но вы же понимаете, что мы в настоящий момент говорим по телефону?

– Нет, я не про ваш голос. Речь идет о других голосах. Вообще, точнее говоря, это один голос. Если необходимо такое уточнение.

– Тогда все понятно. Давно это у вас?

– Моя собака вдруг стала разговаривать со мной. – Ведь это, в самом деле, теперь была моя собака, не правда ли?

Я оглянулся, не подслушивает ли Люси. Из задней комнаты доносились ее слова: «Красавец ты мой, умница» и ответные – пса: «Конечно, просто со мной плохо обращались, позвольте ручку, впрочем, было бы неплохо, если бы она была не пуста, еще что-нибудь, какое-нибудь лакомство, пожалуйста, будьте настолько любезны. Кстати, обратите внимание на мою хрупкую комплекцию. Поторопись, женщина. Ты еще можешь меня спасти!»

– И что же говорит ваша собака? – продолжала расспрашивать доктор.

– Он попросил воды.

– Не угрожал?

– Нет.

– Не намекал, что может быть плохо, если он не получит, чего хочет?

– Нет.

– Ни вам, ни окружающим?

– Никому.

– Та-ак…

– Еще он дает советы.

– Вот как? И что за советы?

– Например, чтобы я отстаивал свои права и защищал территорию. Дело в том, что у меня на работе нет чашки, моей личной чашки. По его мнению, я должен охранять и беречь свою посуду, не уступая ее никому.

– Значит, человек должен иметь собственную чашку… – задумчиво пробормотала доктор.

– Да, да, вот здесь, – раздалось сладострастное мычание из соседней комнаты. – Тут у меня колтун… О-о, невыразимое блаженство! И за ухом, пожалуйста… Только осторожнее, леди. Бережно, бережно. Уши все-таки прикреплены к моей голове.

– Это не особо помогло, – сообщил я в трубку.

– У моей тетушки Берил был волнистый попугайчик, тоже говорящий, – сказала доктор, видимо не найдя других слов и решив, что это сообщение должно как-то успокоить меня.

– Он тоже давал ей советы?

– Нет, но он был страшный грубиян, – призналась докторша.

Последовала долгая пауза, затем забарабанили пальцы по краю стола.

– Сколько вам лет, мистер Баркер? – осторожно поинтересовалась доктор.

– Тридцать три года.

– У вас еще есть неплохие шансы.

– Неплохие шансы? Вообще-то, я всегда считал, что у меня все еще только начинается.

– Простите. Я совсем недавно вернулась с вольнонаемной службы в Сомали. Знаете, это сильно меняет взгляды на жизнь. – Я услышал шум: она явно раздула щеки и выпустила воздух. – Вы испытывали недавно какие-нибудь потрясения? Только примите во внимание, что это служба экстренной помощи и мне оплачивают максимум десять минут разговора с пациентом.

– У меня умерла мать. Я десять лет ухаживал за ней. Она была неизлечимо больна.

Про Джилберта, замертво свалившегося у моих ног, я не стал упоминать. В тот момент я не был уверен, что последнее событие так уж сильно потрясло меня.

– Я понимаю, что неизлечимо, – отозвалась доктор. – Вы же сказали перед этим, что она умерла.

– Не придирайтесь к словам. И не раздражайтесь.

– Еще раз простите. – Что-то для доктора она слишком часто извинялась. Ей не следовало этого делать, если она не собиралась, выйдя на пенсию, жить на то, что останется от ее сбережений после выплаты всех компенсаций за нанесенный ущерб.

– Какое самое яркое воспоминание сохранилось у вас о матери? – со вздохом спросила доктор.

– Самое смешное, что никаких воспоминаний не сохранилось, – ответил я. – Я практически не могу ее сейчас даже представить себе, не могу вспомнить, как она выглядела. Несмотря на то, что видел ее каждый день на протяжении последних десяти лет.

Меня слегка потрясли собственные слова. В самом деле, со мной раньше такого никогда не бывало. Я ощущал присутствие матери, как чувствуешь аромат хризантем, рассеянный в воздухе и недоступный для прикосновения.

Зашелестели страницы:

– Иния, миния, мания, мо, галоидное соединение, галитоз, галлюцинации… сейчас посмотрим. Диагноз, лечение. Вот оно. Ага! Здесь мы найдем ответ. «Обратитесь к вашему лечащему врачу, если через несколько дней вам не станет лучше…» Вот суть того, что они рекомендуют.

– Хвост также требует внимания. Почешите, пожалуйста, там, мадам, это как раз сзади, – раздавался голос пса.

– Но у меня экстренный случай!

– Я едва ли назвала бы это так. Ну а сейчас он что-нибудь говорит?

– Кто?

– Ваша собака. – Она явно разговаривала с кем-то еще: – Да, дорогой. Нет, не цифры, добавь за тридцать, они реже встречаются, так что не придется делиться, если мы выиграем. Прибавь цифры дня рождения матери. Ладно, клади трубку.

– Он просто требует, чтобы его гладили.

Последовала пауза. Доктор заговорила полушепотом:

– Хм, это серьезно. Слушайте, а он вам ничего не говорил о выигрышных лотерейных номерах?

– Сейчас спрошу, – отозвался я. – Есть какие-нибудь мысли по поводу розыгрыша на этой неделе?! – крикнул я в открытую дверь комнаты для персонала. Люси должна была принять этот вопрос на свой счет.

– Думаю, выигрыш должен быть высоким, – откликнулась она.

– Это деньги на ветер, – крикнул пес, что-то жуя. – На собачьих бегах и то больше заработаешь, да и собак безработных меньше останется.

– Он говорит, это напрасная трата денег, собачьи бега лучше, чем лотерея, – сообщил я доктору.

– Хм, – задумчиво пробормотали на другом конце провода. Похоже, доктор впала в мыслительный ступор. – Несерьезно, мистер Баркер. Не затягивайте с визитом к терапевту. Может быть, вы действительно немного не в себе, но у вашей собаки с головой явно полный порядок. Арчибальд, продолжаем…

«Сколько забот, однако, у медиков», – подумал я, кладя трубку.

– Ну, что сказали в обществе защиты животных? – спросила Люси, входя в мой кабинет.

– Сказали, что заявлений о пропаже такой собаки не поступало, и они готовы принять его не раньше, чем завтра.

Несколько минут мы просидели в молчании, поглядывая друг на друга. Происшествия этого дня, видимо, отразились и на душевном состоянии Люси.

Внезапно она нарушила молчание:

– Значит, сегодня он у нас погостит?

Это «у нас» я переваривал несколько минут, пытаясь понять, что она имела в виду под этим местоимением.

– Ну да, – наконец ответил я. – Кстати, а где он?

Мы осмотрелись, но пса и след простыл. Люси сходила в комнату для персонала.

– Пучок! – позвал я.

Под моим столом послышалась возня и какие-то хлюпающие звуки, напоминавшие работу водяной помпы.

Опустившись на колено, я увидел там пса, который держал что-то во рту.

– Какая странная сосиска, – проговорил он сквозь зубы. – Почти не пахнет, но на вкус ничего, попадались и хуже.

– Дай сюда, – сказал я.

– Вожак стаи приказывает, и я беспрекословно подчиняюсь, – ответил пес, – хотя по всем правилам я могу рассчитывать, что со мной поделятся.

Интересно, когда это я успел стать вожаком стаи? Хотя, надо признать, думать о себе в таком роде было приятно, даже мурашки пробежали по спине, озноб восхищения. Еще одно поразило: оказывается, я стал привыкать к тому, что пес разговаривает, как к вполне обыденному явлению. За каких-нибудь десять минут стало казаться, что в мире нет ничего более естественного.

Пес выплюнул содержимое пасти на пол. Это был кошелек из кожи темно-вишневого цвета, смятый, жеваный и явно чем-то набитый.

– Что это? – спросила вернувшаяся Люси, увидев останки портмоне, которые я держал перед собой в вытянутой руке.

– Опять фальшивки, наверное. – Я взял обертку от печенья и вытер кошелек, после чего положил его на стол. Интересно, зачем понадобилось мистеру Джилберту женское портмоне?

– По виду слишком шикарная вещь для такого типа, – обратила внимание Люси. Она щелкнула замочком, открывая кошелек, прежде чем я успел остановить ее, сказав что-нибудь вроде: «Погодите, лучше не трогать, там могли остаться отпечатки пальцев».

Из туго набитого кошелька тут же посыпались бумажки.

– Вы только посмотрите! – воскликнула Люси, подхватив пятидесятифунтовую банкноту и разглядывая ее на свет. – Настоящая!

– Надо вызвать полицию, – предложил я. – Владелец кошелька наверняка захочет получить его обратно.

Но Люси уже копалась в портмоне, как муравьед в термитнике.

– Здесь есть права, – сказала она, – и ключи от машины.

Правда, при ближайшем рассмотрении выяснилось, что это не права, а всего лишь небольшая карточка с адресом, нанизанная на дешевенькое пластмассовое колечко для ключей. На карточке было написано: «Миссис Кэдуоллер-Бофорт. Нашедшего просьба вернуть по адресу: Чартерстаун BN99 AE9-BN98 DR3».

Два почтовых индекса у дома. С таким мне еще встречаться не доводилось.

Насчет «просьба вернуть» и все такое – это был глас вопиющего в пустыне, к тому же из прошлого века. Владелица явно говорила: «Это мой кошелек и мои ключи. Будьте так добры, верните их мне». Но нашедший портмоне сын двадцать первого века прочел бы это послание иначе: «Здесь все, что у меня есть. Надеюсь, вам этого хватит».

Внутри портмоне отыскалась еще одна карточка – читательский билет районной библиотеки. Фотография на билете была, прямо скажем, странноватая. Сперва показалось, что это какой-то овощевод снял свою капустную грядку, однако затем до меня дошло, что это фотография пожилой леди: ее лицо, точно кочанчик капусты, выглядывало из мохнатой стены собачьих голов. Трудно было определить, сколько же собак уместилось на одном снимке. Мне удалось насчитать четырех колли, пару шотландских терьеров и одного пекинеса, но при вторичном осмотре откуда-то появился Джек Рассел, и куда-то подевалась одна колли.

Я испытал некоторое облегчение, не заметив на снимке морды Пучка. Неужели я к нему так быстро привязался?

Люси пролистала картотеку.

– Вот это да! – воскликнула она, показывая мне карту. – Похоже, это место можно увидеть даже из космоса.

Я посмотрел на огромное белое пятно на карте – Чартерстаун и окрестности. Здесь не было никаких других обозначений, кроме двух слов: «частная собственность».

– Вы слышали что-нибудь об этом месте? – спросила Люси.

Похоже, слышал, только очень давно. Сфера деятельности моей конторы на этот район не распространялась, так что у нас в документах эта зона не фигурировала. Откуда же я мог знать о Чартерстауне?

Я посмотрел на раскиданные по столу деньги – не меньше тысячи фунтов. Достанься они мне на сегодняшнюю игру, сделай я из них тысячи две, и я бы мог вернуть деньги владелице кошелька и начать приводить в порядок свои дела.

– Пойдем, – сказала Люси.

– Куда?

– Вернем кошелек.

– Возвращать утерянное, сэр, нет выше призвания, – раздался голос пса, который был уже тут как тут.

Я посмотрел на банковское уведомление. Возможно, они правы. Один вечер в своей жизни я мог провести, оставив в стороне все свои проблемы.


3

ДОМ-ПРИЗРАК


За долгие годы работы в агентстве мне еще не приходилось сталкиваться с недвижимостью, отмеченной особым значком на дорожной карте: крошечный домик величественной архитектуры, рядом надпись «Чартерстаун» и вокруг пустое пространство размером с ноготь большого пальца, как будто кто-то приложился кончиком ластика к тонюсеньким корешкам второстепенных дорог, разбегавшихся в стороны от мощного корня шоссе М23, ведущего в Лондон.

– Что ты там тычешься носом в окно? – бросил я псу. У моей ауди был кузов «универсал», поэтому мы посадили Пучка в задней части машины. Есть вопросы, с которыми можно обращаться к собаке при посторонних, и никому это не покажется странным. Вопрос, который я сейчас задал псу, был именно из таких. А вот, например, вопрос: «Как мне быть? Я ни с кем не могу наладить отношения» – это уже совсем другое дело.

– Я пишу, – откликнулся пес.

– Здесь налево, – сказала Люси.

– Что?

– Налево здесь, – повторила Люси, думая, что я обращаюсь к ней.

– Взываю о помощи, – отвечал пес с отчаянием в голосе. – «Мы заключены в сундук на колесах, и мир стал убегать от нас! Выпустите, выпустите нас отсюда!» И еще меня удивляет ваше странно равнодушное поведение, вы так спокойно сносите нашу неволю: просто сидите и играете с пластмассовым бубликом.

– Ты умеешь писать?

– Что? – переспросила Люси.

– Нет, пока машину так мотает, – ответил пес, посадив носом, большое мокрое пятно на заднее стекло во время очередного поворота.

– Не мир убегает от нас, это мы убегаем от него, – произнес я нараспев, будто бы у меня вертится в голове строчка из шлягера.

– Не смешите, – отозвался пес. – Видите, я же сижу совершенно спокойно, я буквально не двигаюсь с места, как же я могу убегать от мира? – Он поежился. – Это противоестественно, противоречит всем законам природы. Я могу попробовать его облаять, если вы хотите, вдруг он тогда перестанет со свистом проноситься мимо?

– В этом нет необходимости.

Люси снова посмотрела на меня с недоумением:

– В чем нет необходимости? Как вы себя чувствуете?

– С ним все в порядке! – рявкнул пес.

В одном я убежден твердо: если вас начнут расспрашивать о вашем душевном состоянии, а вы ответите, что ваш пес считает вас вполне здоровым, вряд ли это убедит ваших доброжелателей в беспочвенности их подозрений.

В одном путеводителе туристов, путешествующих по Англии, приглашают «сделать шаг в прошлое». Не всегда это так приятно, как кажется на первый взгляд. Например, в первый и последний раз оказавшись в Ливерпуле, я умудрился заблудиться в этом городе, что и закончилось «вступлением в прошлое», перемещением во времени, в результате я оказался в самом центре Токстетских бунтов, что происходили в 80-х. Точно так же, когда вы посещаете больницу или пользуетесь общественным транспортом в Великобритании, вы подпадаете под чарующее обаяние средневековой системы управления, которую никак не удается поставить на новые рельсы. Мы оставили Ворсинг с его атмосферой 80-х, накануне бума, и устремились за Брайтон, навечно застывший в 60-х. Я с удовольствием наблюдал, как стрелки часов отматывают клубок времени все дальше и дальше назад.

Просто восхитительно, как быстро можно перейти от пробок двадцать первого века на шоссе эпохи ранних семидесятых, а от них и вовсе к дорогам, нетронутым прогрессом и вездесущими дорожными рабочими.

Мы катили в радужных полосах лучей закатного солнца, пробивающихся сквозь деревья, порой вынужденные притормаживать на узкой дороге, чтобы пропустить двигающийся навстречу транспорт. Мы, англичане, нация педантичная. И на каждой табличке «Passing place» – «место пропуска» первая «а» у нас прилежно исправлена на «i» местной молодежью, что отражает похвальную скрупулезность британцев во всем.

Пучок всем телом выполнял повороты вместе с машиной, мотаясь на заднем сиденье, и мирно дремал, когда мы ехали по прямой.

Я слабо ориентируюсь в дорожных картах, и, как оказалось, Люси тоже. Очень скоро нам обоим стало ясно, что попасть в Чартерстаун будет непросто. Его можно было показать пальцем на карте, но в земном воплощении он отсутствовал – или никак не желал себя проявлять. Мы совсем потерялись в лабиринте мелких второстепенных и неотмеченных на карте дорог – если их вообще можно так назвать: они были чуть шире моего автомобиля.

Так мы проколесили минут сорок, если не больше, пытаясь найти поворот, которого на самом деле не существовало в природе, когда у меня зазвонил телефон. На индикаторе высветился номер Линдси, но я не стал отвечать. Я не разговариваю по мобильнику за рулем – во-первых, это запрещено, во-вторых, таков мой принцип.

То есть, даже если бы это было разрешено, я бы все равно не ответил. Даже будь у меня система громкой связи «хэндс фри».

Я мог бы остановиться и поговорить, но отчего-то мне не хотелось рассказывать Линдси о Пучке. И еще я не хотел признаваться ей, что сейчас нахожусь не в супермаркете. В тот момент я просто не был готов к пререканиям.

Линдси как раз обзавелась новым ковром кремового цвета, на который копила почти год, и я не был уверен, что ее обрадует мое решение привести в дом собаку. Красное вино уже находилось под запретом, кофе можно было пить только на кухне, ботинки следовало оставлять за дверью, а руки предпочтительнее мыть еще до появления в комнате.

Люси наконец поняла, в чем проблема. Мы просто перепутали поворот с продолжением дороги на развилке.

Еще пара дорожных искривлений, расширений и затемнений дороги – и мы нашли тот самый въезд, который прозевали, рядом с выцветшей табличкой «Чартерстаун приветствует осторожных водителей». Подобные проявления гостеприимства всегда вызывали у меня недоумение своей противоречивостью. Ведь если неосторожные водители не приветствуются, они станут проноситься по улицам на всех парах, чтобы поскорее убраться из населенного пункта, где никто не желает их видеть.

Странно, но оказалось, что дорога, которая должна была привести нас в Чартерстаун, никуда не ведет. После поворота она тянулась еще ярдов на четыреста вперед и затем обрывалась.

В Англии любой тупик проселочной дороги рассматривается как подходящее место для сваливания всякой рухляди, так что пес, Люси и я оказались посреди чего-то вроде неофициальной мусорной свалки.

– Смотрится заманчиво, – подал голос пес, уже, очевидно, что-то присмотрев в куче мусора.

Я снова взглянул на карту. По всей видимости, мы находились совсем рядом, не далее пятисот ярдов от главной дороги, которая шла от побережья к Лондону, но точно так же можно было предположить, что мы в стране Оз. Мы были как раз на границе Чартерстаунского поместья, если верить топографам и собственным глазам.

– Не убежишь, если я выпущу тебя из машины без поводка? – спросил я собаку.

Подобный вопрос вполне традиционен. Задавай его смело – и тебя никогда не примут за сумасшедшего, разговаривающего с собакой.

– Мы выходим из машины, мы выходим из машины, ха-ха-ха, мы выходим из машины, – затараторил пес. – Давайте же скорей! Редкие удовольствия ждут нас! Наши лапы должны бежать по земле, а не земля – мимо наших лап! Ха-ха! Теперь-то мы уж точно обгоним землю, а не она нас.

Такой ответ я воспринял как отрицательный и привязал к его ошейнику кусок бечевки, который отыскала в машине Люси.

Мы вышли и пустились в обратный путь к дороге, с которой свернули. Пес неустанно пылесосил носом землю. Вскоре я заметил в кустах ржавую палку. Это был дорожный знак, обвитый плющом. Решив, что этот знак может стать ключом к разгадке, я стал сдирать с него цепкие растения, пытаясь удержать Пучка на поводке.

– Там птица в кустах! – вопил пес, порываясь ринуться через дорогу, чтобы посмотреть поближе. – Не может быть, глядите, что она там выделывает! Дайте мне посмотреть поближе! Это мое самое заветное желание.

– Прекрати дергать руку, – осадил я его.

– У меня нет рук, – заметил пес, дергая поводок еще сильнее.

Плющ почти совершенно высох, и вскоре мне удалось открыть надпись: «Потайной вход. 50 ярдов». Это все, что сохранилось. Я освободил от растений нижнюю часть знака. Там притаилось еще одно слово: «Опасно!».

Я посмотрел вперед. В самом деле, в пятидесяти ярдах от меня на дороге имелись следы разметки. Похоже, мы нашли то, что искали.

– Вперед, – сказал я псу, который только этого и ждал.

Вскоре дорога, всползавшая на холм, уткнулась в металлические ворота, запертые на висячий замок. Замок с виду был довольно новым, видимо, это все-таки был действующий вход.

– Приветник встречает препятствие, приветник встречает препятствие, что делать? – задышал пес, азартно болтая языком.

– Что еще за «приветник»? – спросил я, дожидаясь отставшую Люси.

– Вы – приветник, – сказал пес, – так же как я – собака. Вы разве не знаете, кто вы такие?

– Вообще-то я человек, – заметил я.

– Мы называем вас приветниками. Ведь «привет!» это то, что вы говорите каждый раз при встрече с собакой.

Тут мне вдруг расхотелось исполнять высокую миссию по возврату кошелька, расхотелось искать Чартерстаун. Теперь я ощущал лишь усталость и нелепость своего положения. С чего меня сюда понесло?

В этот момент с нами поравнялась Люси.

– Может, вернемся? Отдадим ей кошелек завтра.

В самом деле, подумалось мне, но что-то остановило меня. Может быть, присутствие девушки, перед которой хотелось проявить себя деловым и настойчивым, а не усталым и безвольным.

– Но мы уже добрались, – возразил я. – Давайте уж доведем дело до конца.

– Думаю, вам сейчас не помешал бы стаканчик виски и потом сразу в постель, – сказала Люси. Удивительно, несмотря на сгущавшиеся сумерки, тело ее как будто светилось, напоминая мраморную статую.

– Пойдем, – сказал я.

Путь на вершину холма преграждали ворота, как я уже говорил, запертые на висячий замок. На машине здесь, очевидно, было не проехать, поэтому я поднял Пучка и опустил его по другую сторону ограды. Следом перебрались и мы, и потащились вверх по тропе, заросшей травой. Пучок вспугнул пару грачей. Птицы взлетели в воздух и хрипло обругали нас сверху, оповещая окрестности о визите незнакомцев.

– Летите, крылатые глашатаи, объявляйте о нашем прибытии! – закричал пес, присоединяясь к их ору.

– Что такое глашатай? – спросил я у Люси.

– Вестник, – ответила она, – обычно оглашающий приговор.

– Великолепно.

На вершине холма мы наткнулись на вторые ворота, тоже запертые, но с приставной лестницей. Мы преодолели и эту преграду и продолжили короткое восхождение, пока не наткнулись на третьи ворота, уже совершенно непохожие на предыдущие – дюжие каменные столбы и сорванные с петель кованые железные створки.

Пучок принюхался к одной из каменных опор и кивнул со значением, дескать, так я и предполагал. Прокашлявшись, он начал вещать:

– Поместье Чартерстаун построено в 1820 году промышленником Чарльзом Бофортом, одним из первых представителей так называемого «ответственного капитализма». Оно примечательно тем, что здесь впервые была совершена попытка построить фабрику в сельской местности, причем было предусмотрено и строительство пристойного жилья для рабочих. Семейство, или даже династия, Бофортов проживает здесь вплоть до настоящего времени, и ворота по-прежнему украшены фамильным гербом. Вот, в общем-то, и все, что удалось разнюхать, – подвел он итог.

Пригнувшись к нему, я шепнул псу на ухо, делая вид, что просто пытаюсь его погладить:

– Откуда ты все это узнал?

– Мои сородичи всегда оставляют информацию на столбах, – ответил Пучок. И рысцой подскочил к одной из колонн. – Сейчас и я оставлю запись о нашем визите, – сообщил он, задирая лапу. – Может, хотите что-нибудь добавить?

Я посмотрел себе под ноги. На сломанных створках ворот, в самом деле, был виден герб из трех собачьих голов. Откуда собака могла знать, что такое герб?

Люси уже прошла в ворота, обогнав меня.

– Идите сюда, вы только посмотрите, – позвала она. – Это просто невероятно. Настоящий Парк Юрского периода!

Я присоединился к ней и обнаружил, что мы вышли на самую верхушку холма, плавно спускавшегося в долину. Отсюда открывался превосходный, головокружительный вид на окрестности – море света в городах и дороги, напоминавшие потоки лавы, прожигавшие летние сумерки огнями транспортных потоков.

– Вот это высота! – заявил пес. – Мы на самом верху земли. Мы короли земли!

– Ух, ты, – сказал я, вглядываясь вдаль. – Это же Гэтвик. Отсюда до него не больше десяти миль. Ничего лучше и желать нельзя.

– Вы старый романтик, – обронила стоявшая рядом Люси.

Мы вышли на дорогу, вымощенную булыжником, которая уводила вниз по склону холма. Нарисованный от руки знак гласил: «Имение». Стрелка на всякий случай указывала направление.

Мы проследовали по дороге вниз через заброшенный поселок – старые каменные коттеджи, сложенные из известняка, мимо пустующей школы, заколоченного колодца, часовни – покуда невдалеке не замаячил домик, стоявший отдельно от других.

– Там кто-то живет, – заметила Люси.

– С чего это вы решили?

– Спутниковая антенна на крыше. Интересно, что, сколько мы ни шли в направлении этого особняком стоявшего домишки, он не спешил приближаться к нам, что-то было не то с перспективой.

Только после того, как мы четверть часа шагали в ту сторону, стало понятно, что происходит, – сумерки скрадывали расстояние.

Это оказался вовсе не домик, а огромное здание, по конструкции почти такое же, как остальные коттеджи поселка, только гораздо массивнее, с четырьмя высокими окнами, большой трубой и соломенной крышей таких размеров, что на ней запросто могли пастись кони. Расположенная как раз посреди фасада дверь была настолько высокой, что в ней для удобства была проделана еще одна, уже вполне человеческих размеров. Чем-то это напоминало лаз для кошек в двери обычного дома.

Мы остановились в нерешительности перед небольшим, совершенно запущенным розарием у самого крыльца. Кусты были неподстрижены, цветы терялись в зарослях сорняков.

Должен сказать, что это место навевало недобрые предчувствия, у меня по телу пробежали мурашки.

– И что дальше? Что будем делать? – спросил я.

– Откроем дверь и проследуем в старый дом с призраками, – сказал пес. – Может быть, для безопасности, когда войдем, нам стоит разделиться.

– Что за безумная идея, – возмутился я.

– Когда вы найдете там громадные сандвичи, ах, как вы пожалеете, что сказали это! У меня есть носом полученные документальные свидетельства.

– Что еще за «безумная идея»? – поинтересовалась Люси.

– Что за документальные свидетельства? – пропел я под нос, чтобы не привлекать ее внимания.

– Ну как ты не понимаешь! – сказал Пучок.

– Документальные свидетельства? – удивилась Люси.

– Я просто сам с собой разговариваю.

– О документах?

– О да, – ответил я. – Я иногда размышляю над ними неделями.

– Прекрасно, – сказала Люси, но взгляд ее говорил противоположное.

Люси, которая все больше проявляла себя женщиной действия, метнув в меня напоследок этот беспокойный взгляд, шагнула вперед и нажала дверной звонок.

Не успел он смолкнуть, как из-за дверей донеслись странные крики:

– Убирайся! Вон отсюда! Это я вызвала тебя, Вельзевул, и ты должен покориться моему приказу. Ах! Дьявол овладел мной. Я втравила себя в это и теперь должна расплатиться! Ужас! О, ужас!

Пучок завилял хвостом.

В двери открылось смотровое окошечко, и в нем появилось искаженное страданием старушечье личико.

– Берегитес-с-сь у меня! – прошипела она, и окошко захлопнулось наглухо.

Пес гавкнул, и дверца опять распахнулась, так же быстро, как перед тем захлопнулась.

– Чего вам? – уже совсем другим голосом заговорила старушка. Чтобы вам легче было представить тон, вообразите бассета, который предупреждающе порыкивает, прежде чем залаять в полный голос.

– Скажите ей про кость, – попросил пес.

– Мы…

– Вы случайно не агенты по торговле недвижимостью? – подозрительно спросила она, стреляя в нас взглядом из дверной амбразуры.

– Да, – рявкнул Пучок.

– Мы принесли вам кое-что, – сказала Люси, – чтобы вернуть.

– Хотите уговорить меня продать поместье?

– Нет, что вы, совсем не то, – вмешался я. – Просто мы нашли то, что вы потеряли. Вот. – И я помахал кошельком у нее перед носом.

– Что это? – спросила она, подслеповато щурясь сквозь амбразуру. – Отсюда плохо видно.

– Кошелек, – сказала Люси. – Ваше портмоне.

– С колли?

– Совершенно верно.

– Ах, так вы принесли его обратно, – встрепенулась она. – Входите, входите, что же вы встали на пороге.

Окошко закрылось, и небольшая дверь, прорезанная в громадной шестиметровой створке, распахнулась. За дверью царила тьма кромешная, робкий вечерний свет не мог ее рассеять.

– Входите! – раздался женский голос из темноты.

Не успел я подумать дважды, прежде чем сделать шаг вперед, как пес уже прыгнул через порог и скрылся в дверном проеме.

Следом исчезла Люси. Я был вынужден устремиться за ними, хотя на задворках сознания гадал, что же, в самом деле, случилось с Вельзевулом и его демоническими ордами.

Я испытал некоторое облегчение, когда, оказавшись внутри дома, не столкнулся нос к носу с самим властителем тьмы во всем его мерзостном великолепии. Вместо этого я уткнулся лицом в пыльный бархатный занавес. Как только я зашел за него, мир растворился во тьме. Прошло какое-то время, пока глаза привыкли к отсутствию освещения.

К счастью, холл, как казалось неспециалисту, также был свободен от проявлений инфернального. Ни Люцифера, ни демонов в нем не обнаружилось, ни единого бесенка, ни даже зеленого чертика.

Я бросил взгляд на часы. Полдевятого на моем трясущемся запястье. Не было никаких мыслей – только нарастающая внутренняя дрожь, которая усилилась до такой степени, что тело уже готовилось рассыпаться на частицы.

Когда мир наконец стал выплывать из темноты, оказалось, что мы стоим в длинной зале, 40 на 10 футов. Здесь можно было запросто устроить зал для боулинга. Выбирайте сами любое из определений: престижный, импозантный, величественный. Трудно-отапливаемый, думаю, моя мама подобрала бы такой эпитет.

Освещение было очень тусклое, стены зеленые – цвета водорослей. Куда ни взгляни, повсюду картины, на которых изображены собаки. Причем никакой банальной сентиментальности. Собаки на полотнах представали какими-то долговязыми существами с искривленными конечностями, как будто кто-то рисовал собачьи тени на закате и смешал их с анатомическими рисунками и кусочками пейзажа.

Прямо передо мной оказалась небольшая картина, – прищурившись, я разглядел: в небольшой рамке, не больше чем десять на восемь дюймов, собаки играли в снукер.

Там, где не было картин, висели темно-красные шторы. Ни одной двери я так и не увидел, приглушенный электрический свет вызывал в памяти воспоминание о выставке, на которой мне довелось побывать, где посетителей проводили по внутренним органам гигантского человеческого тела. Казалось, сейчас раздастся голос экскурсовода: «Ну а теперь мы в камерах человеческого сердца. Вы представляете собой несомую потоком кровяного русла частицу. Белые кровяные клетки слева, красные справа, фотографировать со вспышкой запрещается».

– Да, – сказал я. – Разрешите представиться. Дэвид Баркер и Люси Майнивер, к вашим услугам.

– Пучок Баркер также к вашим услугам и готов принять любую еду, – отрапортовал пес.

– Вы не представили мне свое четвероногое, – напомнила пожилая дама.

– Это Пучок, – сказал я.

– А вы знаете, что система осушения подвалов в этом доме одна из первых во всей округе и до сих пор исправно работает? – заметил Пучок, выворачивая голову, чтобы понюхать плинтус.

– Восхитительно! – вырвалось у миссис Кэд-Боф. – Уже по осанке видно, что это животное благородных кровей.

– Проницательность! – азартно завопил пес. – Что за проницательность! Ясная и свежая, как кристальное утро!

– О господи, – выдохнул я. Никогда в жизни не чувствовал такого настойчивого желания сделать хоть глоток виски, но, кажется, этот момент наступил.

– Следуйте за мной в оранжерею, – позвала миссис Кей-Би, подхватывая щетку. Она раздвинула какие-то занавески справа от меня, толкнула скрытую за ними дверь и ступила внутрь.

Большинство оранжерей, в которых мне доводилось бывать, обычно представляли собой залитые светом просторные помещения, однако здесь нас ждало совсем другое. Всюду царила непроницаемая тьма, мрак, да и только. Тем не менее, неуверенно двигаясь за хозяйкой дома, я вступил в темноту, оставив Люси с Пучком где-то позади.

– Мистер Баркер, это вы? – произнесла миссис Кэдуоллер-Бофорт тоном чопорной классной дамы, указывающей вам, что если уж вы едите сладости в классе, то, по крайней мере, делитесь ими с окружающими.

– Да, – поделился я щедро.

– Сожалею, но должна поставить вас в известность, что это шкаф для метел и щеток. Если позволите, я сперва поставлю на место домашний инвентарь, а потом проведу вас в оранжерею, – сказала она. – Будьте добры, возвратитесь пока в холл.

– Ах да, извините, – окончательно смутился я, в темноте запутываясь в занавесках.

Миссис Кэд-Боф вернулась из чулана уже без щетки. Дом произвел на меня несколько гнетущее впечатление, и оттого, испытывая какой-то благоговейный страх, я избегал встречаться взглядом с его хозяйкой. Это была женщина лет восьмидесяти, облаченная в твидовую юбку и белую блузу, поверх которой носила зеленый кардиган. К кардигану была приколота серебряная брошь с бриллиантами, опять же в форме головы колли.

Старушка дотронулась до моей руки:

– Мне очень жаль, что приходится так сквернословить, поминать Люцифера и прочую нечисть, но у нас проблемы с риэлтерами, и только так можно держать их на расстоянии.

– Да уж, – сказала Люси, – такое отпугнет кого угодно. Вы на верном пути.

– От нее пахнет сочувствием, – заметил пес, – и разбитыми надеждами.

– Я отдам вам кошелек, пожалуй, и мы поедем обратно, – сказал я.

– Но сначала вы с женой выпьете чаю, я должна угостить вас, – заявила миссис Кэдуоллер-Бофорт тем непререкаемым тоном, которым сообщают, что солнце взойдет завтра на Востоке. – А эта восхитительная собачка получит сосиску.

– С этим нельзя спорить, – сказал Пучок, устремившись за миссис Кэд-Боф по коридору.

Люси бросила на меня взгляд и нахально хихикнула.

Ответив кроткой улыбкой, я снова заметил беспокойство в ее глазах.

– Пойдем, – сказала она, беря меня за руку и увлекая следом за миссис Кэдуоллер-Бофорт.

Оранжерея оказалась помещением площадью 50 на 20 футов, в хорошем состоянии. Здесь поддерживался образцовый порядок, и была собрана мирового класса коллекция растений, в которой имелась даже очаровательная апельсиновая рощица. Кроме того, оранжерея могла похвастать завидным местоположением – отсюда можно было окинуть властным взором престижный вид на престижные сассекские холмы и прочие, тоже престижные пригородные районы.

Мы уселись на кованые железные стулья под крышей из стекла и металла в этом престижнейшем из престижных месте, и грозного вида молодая женщина лет двадцати двух – имя ее было что-то вроде Айя Напа – принесла нам чай и печенье. Где-то по соседству, судя по долетавшему до нас аромату, варились сосиски.

– Хотелось бы узнать о вас поподробнее, мистер Баркер, если позволите, – сказала миссис Кэдуоллер-Бофорт, постукивая вновь обретенным кошельком по столу. Она не поблагодарила меня за возвращение находки, на что нельзя было не обратить внимания. Видимо, так проявлялась аристократическая сдержанность.

– Я, кхм… – А вообще-то, что я мог рассказать про себя? Кажется, люди моей профессии ее не особо интересовали.

– И об этой чудесной собаке по прозвищу Пучок.

Пучок часто задышал, улыбаясь ей широко и благожелательно.

– В самом деле, – сказал Пучок. – Собака и весельчак. И еще специализируюсь на возвращении вещей, но постиг и все остальные аспекты общего собачничества. Неравнодушен к холодному чаю и горячим макаронам.

– Я всем говорю, кто приходит ко мне в гости с собаками, что лучшее место, чтобы «сходить», – это розарий. Не стесняйтесь, будьте как дома.

– У меня уже есть дом, – заявил Пучок, с обожанием поглядывая на меня.

Миссис Кэдуоллер-Бофорт сломала засохший побег герани и повертела его в пальцах. Я тут же вспомнил о маме. От нее всегда пахло духами «Полуночная герань».

Хозяйка дома напоминала мать еще по нескольким существенным признакам. Нет, конечно, двух одинаковых женщин не бывает, просто возникает похожий образ под неким общим углом зрения.

– Не будете ли вы столь любезны, разлить чай, мои глаза уже не те, что были раньше, – сказала миссис Кэдуоллер-Бофорт Люси. – И какой же породы это великолепное создание?

– Имею честь называть себя гончим бошкенхаундом, – заявил Пучок.

Я повторил это название.

– А шкура у него совсем как у дворняги, – сказала миссис Кэдуоллер-Бофорт, почесывая Пучка за ухом.

– Вы уверены?

– Вроде есть у него немного от эрдельтерьера, только шерсть чуть помягче, – заметила она.

– Мягче, чем у эрделя? – удивился Пучок, на которого эти слова, похоже, произвели сильное впечатление. – Да это же одна из самых мягкошерстных пород в мире. Я знаю одного. Мне лично знаком эрдель, который носит галстук и может даже смешать коктейль.

Атмосфера в оранжерее была какой-то воздушной, точно под куполом цирка. Воздушной до головокружения.

– Теперь ваша очередь, мистер Баркер, – сказала миссис Кэд-Боф. – Расскажите о себе.

– Что бы вы конкретно хотели узнать?

– Где вы достали эту чудную собаку? – спросила хозяйка оранжереи.

Пучок положил ей голову на колено.

– Вот здесь, пожалуйста, снимите напряжение, мышцу свело… Ах, да-да, именно там.

Миссис Кэдуоллер-Бофорт со знанием дела почесывала собаку.

– О, мадам, – заюлил пес, – вы просто собачья фея. Интересно, так ли вы искусны в местах, где шерсть подлиннее.

Я думал, ее должно было интересовать, каким образом ко мне попал ее кошелек. Но поскольку она этого не спросила, я по собственному почину решил посвятить ее в детали.

– Все случилось несколько странно, в самом деле, – сказал я. – Человек, который украл у вас кошелек, сегодня появился в моей конторе и свалился замертво. У нас осталась вот эта собака и ваше портмоне.

– Никто не крал у меня кошелька, – возразила миссис Кэдуоллер-Бофорт с несколько озадаченным видом.

– Ах, вот оно как, – растерянно пробормотал я. – Так вас не обокрали?

– Что вы, совсем нет. Я ходила за пирожными в «Глэддинс и Парл», и ко мне подошел полисмен в штатском. Он сказал, что в последнее время участились случаи ограбления пожилых людей, ну я ему, естественно, не преминула заметить, что я не пожилая, а старая. Я древняя старуха и уже давно не причисляю себя к «пожилым». В самый раз для коновала! Я ему так и сказала: меня уже на том свете с фонарями ищут, а вы «пожилая»! Он объяснил, что я ношу в кошельке слишком много наличных и это может привлечь потенциальных преступников.

Я стал понимать, откуда ветер дует.

– И он предложил оказать мне услугу – забрать у меня кошелек, который столь притягателен для грабителей, и доставить его мне домой в целости и сохранности. Только потом я сообразила, что оставила в кошельке ключ от дома. Видимо, это ваш коллега поручил вам передать мне кошелек, я так понимаю?

– Нет, – ответил я. – Боюсь, что вы пали жертвой обмана. Это был мошенник.

Она уставилась на меня, выпучив глаза.

– Но… в таком случае, мистер Баркер, откуда я могу знать, что вы – не мошенник?

– Но я же вернул вам деньги, а не забрал, – заметил я, утверждая голую правду.

– И, что особенно важно, – подхватила она, – у вас собака. У этой собаки честные глаза. Такая не станет путаться с каким-нибудь преступником.

Пес признательно свесил голову набок.

– Честность – это мой девиз, мадам.

– На моем месте так поступил бы каждый, – смущенно ответил я и добавил: – Наверное.

– Может быть, вы пересчитаете деньги? – подала голос Люси.

– Перестаньте, – воздела руку старушка, словно запрещая произносить такие слова в своем присутствии. – Терпеть не могу речей о деньгах. Мой отец с детства внушил мне, что ни одна уважающая себя леди не отличит банковский чек от бумажки для папильотки, а джентльмен имеет дело с бухгалтерами только на скачках, но никак не при уплате налогов. Так что я не собираюсь обсуждать подобные вещи и опускаться до уровня торговки.

При последних словах глаза ее расширились, как у покупательницы, которой попался «пирожок Удачи» в универмаге «Фортнум и Мэсон».

– А какова, кстати, сумма налога на ваши земли? – спросил я. Не знаю, почему я решил, что имею право задать столь интимный вопрос.

– Десять процентов, хотя правительство отменило его пару лет назад, – ответила она.

– Это не ставочный налог? – уточнила Люси.

– Он был чудовищно несправедливый, это я знаю точно, – сказала миссис Кэдуоллер-Бофорт. – Кстати, как там сосиски?

– Вот, в самом деле, вопрос не в бровь, а в глаз! – воодушевился пес.

Словно по сигналу, появилась девица с каменным лицом и такими же формами. Она возникла, точно современная медуза Горгона, из глубины оранжереи.

Пес тоже как будто окаменел; нос его застыл, направленный в ее сторону, и лишь слабое подрагивание мышц говорило, что перед нами одушевленный предмет.

– Сосиски, – объявила Айя Напа каким-то загробным голосом. Таким говорят французские служанки, засидевшиеся в девицах.

Миссис Кэдуоллер-Бофорт приняла сосиски, аккуратно выложенные на небольшой серебряный поднос.

– Остыли? – заботливо поинтересовалась она.

– Еще как опостылели, – ответила Айя Напа.

– Я имею в виду – достаточно ли холодные, чтобы давать их собаке? – терпеливо пояснила миссис Кэдуоллер-Бофорт.

При этом она характерно закатила глаза, что наводило на мысль: она не впервые встречается с проблемой найма прислуги.

– Прямо из раковины, – сказала Айя Напа и заржала как лошадь.

Я не сразу сообразил, что она хотела сказать. Вначале мне представились какие-то полуустрицы-полусосиски. Однако Пучок, судя по выражению морды, нисколько в них не сомневался.

– Вечный зов, – произнес он, следя за сосиской, как кобра за дудкой факира.

– Прекрасно, можете идти. Вы все сделали правильно, – сказала миссис Кэдуоллер-Бофорт, взяв с подноса сосиску и отламывая кусочек.

Она могла работать дрессировщицей в цирке, эта удивительная миссис Кэдуоллер-Бофорт. Пучок сел, он дал лапу, лег перед ней, потом перекатился, завилял хвостом и высовывал язык, словно ахая от восторга. Он покорно ждал и получал подачки. И в заключение отвесил короткий поклон, точно говоря: «Благодарю вас».

– Это животное выдержало все испытания, – сказала миссис Кэдуоллер-Бофорт. – Ваш песик практически может разговаривать.

Пес бросил на меня заговорщический взгляд. «Это наш секрет. Мы же им ни с кем не поделимся».

– Собаки могут разговаривать, правда, надо только уметь их слушать, – продолжала миссис Кэдуоллер-Бофорт. – Они чувствуют все то же, что и мы, и им необходимо все то же, что и нам. Вы обратили внимание на этот занавес в коридоре?

– Да.

– У меня был Лабрадор, который все время жаловался на сквозняки.

В лучах света были видны пылинки, вившиеся между стропил, чай был отменный и приятно щекотал небо. В зелени деревьев, маячивших за окном, зашлась хохотом какая-то птаха.

– Какие замечательные места, – заговорил я, пытаясь управлять разговором.

Я слышал, что футболист Диего Марадона мог набивать на ноге шарик от настольного тенниса даже после того, как попал в аварию. Некоторые вещи входят в вашу плоть и кровь. Моей плотью и кровью были разговоры о недвижимости и земельной собственности. Об этом я мог говорить даже разбуженный среди ночи, более того – даже во сне.

– Мой прадед построил это имение, – откликнулась миссис Кэдуоллер-Бофорт. – Вы, наверное, слышали о промышленнике Артемисе Бофорте?

– Кажется, что-то такое слышал, – ответил я, многозначительно посматривая на Пучка, взгляд которого сейчас словно бы говорил: «Ты уже в курсе дела, так что, думаю, сообразишь, что к чему».

– Этот дом был построен в тысяча восемьсот сорок втором году, – сказала она, – с системой гидроизоляции, которая до сих пор не требует замены!

Пучок многозначительно постучал задней лапой по полу.

Теперь, я не сомневался в этом, она должна была упомянуть, что Артемис Бофорт был одним из тех викторианцев, которых ныне можно увидеть на старинных полотнах стоящими на палубе корабля с неизменной сигарой в руке или опирающимися на перила моста, который они построили на собственные средства.

– Это был его проект, – продолжала старушка, – один из первых опытов в области благотворительного капитализма. Идея состояла в том, чтобы построить здесь, рядом с фабриками, дома и школы для рабочих, устроить идиллическое общежитие, где люди могли бы трудиться с большим успехом, имея под рукой все необходимое.

– Ну, что я говорил? – вставил Пучок. – Что и требовалось доказать, – победоносно заключил он. Вид у него был такой, будто он уже полировал медаль на груди.

– Значит, здесь он и жил?

– Дом этот построен в стиле, точно таком же, как и дома для рабочих, только больше по размеру, – отвечала миссис Кэд-Боф. – Оранжерея появилась позже. Конечно, дело не пошло, что-то было продано. Чресла Артемиса оказались не настолько плодовитыми, как его ум. Он был единственным ребенком в семье и сам оставил единственного наследника, который, в свою очередь, произвел на свет одну только дочь, и так я оказалась здесь в полном одиночестве.

– А как же ваш… супруг? – спросила Люси, но уже по выражению ее лица и по голосу я мог догадаться, что она ожидает отрицательного ответа. Я знал, отчего она была столь бесчувственна: на нее действовала царившая здесь атмосфера. Только опытные люди вроде нас, бывая в подобных местах во время осмотра домов, предназначенных для продажи, способны на вопросы типа: «Не умирал ли кто из членов вашей семьи мучительной смертью, и, если да, расскажите подробности?»

– Мужская смертность, понимаете ли… Высокое самомнение, низкая надежность. Как и его старый «Бугатти». Он умер тридцать лет назад.

– А дети у вас есть? – спросил я. Задавая такие вопросы, рискуешь показаться навязчивым, но меня словно за язык тянули. Миссис Кэдуоллер-Бофорт, пожилая, одинокая и, наверное, несчастная дама (как я предполагал), похоже, была лишена возможности пообщаться и рада была говорить на любые темы.

– Был у меня один ребенок. Но этот мир, к сожалению, оказался не для него.

– Мне очень жаль, – выдавил я.

– Тут не о чем жалеть, – сказала она и перешла к другой теме, неизбежно возникающей в таких обстоятельствах, – теме, которой я постарался бы избежать: – А сейчас позвольте мне сходить за сумочкой для ваших денег.

– Я же сказал, что не могу принять вознаграждения, – твердо сообщил я ей, не отводя глаз, чтобы она не подумала, будто я ломаюсь для проформы.

Последовал привычный в подобных обстоятельствах ритуал: «Я не могу» – «Но вы должны», где участники перебрасываются комплиментами, пока слабейший не уступит. Слабейшим в подобных ситуациях постоянно оказывается тот, кто отказывается принять вознаграждение.

– В самом деле, – заговорила Люси, – это очень любезно с вашей стороны предлагать премию за возвращение кошелька, но мы приехали сюда не за этим. Мы пришли, просто чтобы вернуть вам потерянное, и, наверное, на нашем месте так поступил бы каждый.

Миссис Кэдуоллер-Бофорт понимающе улыбнулась.

– Желаете увеличить количество добра в этом мире, вот как, мистер и миссис Баркер. И вы преуспели в этом. Немного в мире найдется людей, которые занимаются этим в наши времена. – Она разглядывала меня точно женщина, бескорыстно восхищающаяся выставленной в витрине магазина шляпкой, которую не собирается покупать. – Вы, наверное, социальный работник?

Я рассмеялся:

– Напротив – скорее, асоциальный.

– Только не говорите, что вы агент по недвижимости! – рассмеялась она в ответ.

Где-то высоко среди балок оранжереи усики растений уцепились за что-то металлическое – можно было разглядеть голубой с золотым, точно крыло зимородка, орнамент. Это нечто покачивалось между пыльными балками и улавливало последние закатные лучи, отвечая светом на свет.

Я открыл рот, и слова поползли из меня, точно головастики.

– На самом деле именно им я и являюсь. Как это ни странно.

Миссис Кэдуоллер-Бофорт замерла с раскрытым ртом. Затем как-то странно улыбнулась, погладила собаку, после чего произошло нечто уж совершенно из ряду вон выходящее – она горько заплакала.

– Я не впускала в этот дом ни одного агента, ни под каким видом, – говорила миссис Кэдуоллер-Бофорт, утирая глаза полой кардигана, – и вы все равно проникли, причем наихудшим из возможных способов.

– Каким способом? – спросил я, соображая, не время ли поискать выход, или если я не смогу найти его, то не спрятаться ли мне в «кабинете» для метел.

– С добротой, – всхлипывала она. – Вы воспользовались самым святым, перед чем я не могу устоять, – добротой. – Она яростно полыхнула на меня глазами.

– Дважды подумайте, прежде чем сдаваться, кому бы то ни было, – посоветовал я. Я был совершенно уверен, что успею покинуть помещение до того, как ей придет в голову наброситься на меня, но сомневался, что делать потом, в каком направлении двигаться. Я мог просто не заметить выхода, скрытого одной из гардин. И что, если я заблужусь в этом доме? В таком громадном помещении можно бродить неделями, отыскивая выход.

Пес укоризненно посмотрел на меня и заговорил какими-то странными словами:

– Она пахнет очень печально, точно дождь на ярмарке: влажная сахарная вата и промокшие куртки с капюшонами.

Я обратился к миссис Кэдуоллер-Бофорт:

– Да поймите же, мы явились в ваш дом исключительно для того, чтобы вернуть пропавший кошелек. Нас не интересует ваша собственность. Мы даже понятия не имели с самого начала, кто вы такая и где живете. Цель нашего визита вовсе не в том, чтобы убедить вас расстаться с домом и землей. Мое агентство вообще не имеет опыта в данной сфере – мы продаем-покупаем в основном однокомнатные квартиры. – Тут я обнаружил, что чересчур торопливо втолковываю ей это и явно переусердствовал. Я пришел сюда невинный как младенец и не должен оправдываться, что не имел на уме каких-то черных мыслей.

– Вы, мистер Баркер, – это история.

Мы с Люси переглянулись. Очевидно, миссис Кэдуоллер-Бофорт воспринимала в штыки все, приходящее из внешнего мира. И это несмотря на то, что буквально недавно попалась на удочку мошеннику. Но если вы теряли ее симпатию, убеждать ее в чистоте своих помыслов было уже, наверное, бесполезно.

Она продолжала:

– Вы пролетариат у ворот Зимнего, вы автомобиль с двигателем внутреннего сгорания, вы силиконовый чип. – Последнее слово она проговорила с гримасой невыразимого отвращения, будто случайно прыснула себе в рот лаком для волос из аэрозольного баллончика и пыталась определить на вкус, что это за гадость. – От судьбы не уйдешь, – продолжала старушка. – Конечно, я всегда знала, что рано или поздно, но этот день все равно когда-нибудь придет, и я вынуждена буду продать дом. Я уже загодя представляла себе своего убийцу. Я воображала, что он будет, правда, более вульгарен, менее интеллигентен, чем вы, мистер Баркер. Интересно, Всадники Апокалипсиса тоже улыбаются, когда сеют вокруг разрушение?

Я уже привык, что, называя свою профессию, сталкиваюсь с самой разной реакцией – от равнодушной иронии до ядовитого сарказма. Мои собеседники заводят речь о том, куда подевались старые оценщики имущества. Наверное, поумирали со стыда, ехидничают они. Частенько мне говорят колкости, но такой реакции, как у миссис Кэдуоллер-Бофорт, мне встречать еще не приходилось.

– Подождите, – сказал я. – Никто ведь не просит вас продавать свой дом и эти прекрасные земли. Я ведь даже не заикнулся о продаже.

– Нет, – горько отвечала миссис Кэдуоллер-Бофорт, – не заикнулись. Вот именно это и страшнее всего. Именно таким коварным я вас себе и представляла. Вы посланник Рока, предлагающий мне легкий путь исхода – лезвие бритвы в горячей ванне вместо львов в Колизее. Я должна убраться отсюда, мистер Баркер, я сама понимаю. Я ждала этого часа долгие годы, с замиранием сердца думала о нем. Вы всего лишь инструмент, которым эта отвратительная работа будет выполнена.

Она плеснула себе в чашку чаю с той же горячностью, с какой только что изливала на нас боль своего сердца.

– Нам всегда везло, мы были счастливой семьей. И вот на моем пути появился такой человек, как вы. Я счастлива. Честный агент по недвижимости – нечто почти немыслимое, добрый самаритянин в двадцать первом веке. Я видела вас во сне на прошлой неделе. «Судьба в голубом галстуке», – многозначительно произнесла она, будто кого-то процитировала. Глаза ее при этом затуманились, словно взаимодействуя с потусторонними силами.

– Вы видите будущее? – вырвалось у меня. С самого момента появления здесь что-то в ней самой и этом странном доме наводило меня на мысль, что здесь творятся невероятные дела.

– Я читаю астрологический раздел в «Мировых новостях», – продолжала рассказывать старуха, – и время от времени выглядываю в окно. Девять десятых этого поместья в руинах. Мне нужно, просто необходимо что-то сделать, чтобы спасти его от вандалов и сорняка.

– А вы не подумывали о том, чтобы обратиться в Национальный фонд и открыть дом для публики? Ведь многие владельцы поместий и замков именно так и поступают, чтобы получить средства на содержание фамильной недвижимости.

Миссис Кэдуоллер-Бофорт только фыркнула.

– А вы встречались когда-нибудь с так называемой публикой, мистер Баркер?

Я смолчал. Наверное, и без того было ясно, что встречался. Более того, я и сам неоднократно выступал в роли «публики».

– Ну так вот, меньше всего на свете я хочу связаться с компанией «пролетариев», которые липкими пальцами будут лапать мою мягкую мебель, так что благодарю покорно.

– Но это не единственный выход. – Я не терял надежды разубедить ее. – Отчего вам не продать часть земли, чтобы на эти деньги поправить свое положение?

Она уставилась в окно, из которого был виден регулярный сад, давно уже переставший быть регулярным.

– Это место слишком велико для меня, – заговорила она. – Нет, что мне нужно, так это какой-нибудь приют, какое-нибудь современное пенсионерское жилье с удобствами. Мистер Баркер, я хочу, чтобы вы продали это владение, чтобы именно вы занялись оформлением сделки, я поручаю вам провести эту операцию и хочу, чтобы вы сделали все как можно скорее.

– Я мог бы, – ответил я, – но, мне кажется, вам на самом деле не особенно хочется выезжать отсюда.

– Я уже убедилась, – мотнула она головой, вытирая последние слезы, – что мне именно этого и хочется, как бы ни было грустно.

– Но может быть, вашу грусть несколько развеют миллионы, которые вы получите в результате сделки, – предположил я.

Миссис Кэдуоллер-Бофорт была уязвлена.

– Мистер Баркер, попрошу не говорить пошлостей в моем присутствии. Я перееду в приют, а вы должны увериться, что денег будет достаточно, чтобы я могла лет двадцать быть хорошо обеспеченной, хотя сомневаюсь, что мне осталось хоть несколько месяцев. В любом случае на большее я не рассчитываю. Остальные же деньги пойдут на доброе дело.

– Какое, миссис Кэдуоллер-Бофорт?

– На собачий приют, мистер и миссис Баркер. Собаки моя страсть, как вы могли сами убедиться. Когда-то я их рисовала, писала о них стихи. Я жила собаками. И теперь, учитывая состояние моего здоровья и семейное положение, с болью в сердце мне все же придется расстаться с моими любимцами. Но даже когда меня не станет, они должны быть обеспечены всем и ни в чем не знать нужды.

Квартира с одной спальней, лучшая из тех, что можно купить в Восточном Суссексе, обойдется в полмиллиона, даже если сорить деньгами напропалую. При более осторожном выборе такой же флэт можно приобрести и тысяч за сто. В таком случае остается, навскидку, чертова уйма миллионов на содержание собак.

– Вам нужно определить хотя бы примерную сумму, которую вы хотите получить, – сказал я.

– Этим займетесь вы, мистер Баркер. Мне, в самом деле, все это безразлично.

– Но вы ставите меня в неловкое положение, – возразил я. – Доверяй, но проверяй.

– Я и так знаю, что вы честный человек, мистер Баркер, – сказала миссис Кэдуоллер-Бофорт. – Это видно по вашим поступкам и по вашему лицу. Мысль оставить это поместье представлялась мне невозможной, пока не появились вы, такой же невозможный человек. Разве не так? Ведь это же абсурд – честный агент по недвижимости.

Похоже, назревала непростая работенка. Ей нужен был тот, кто сделает за нее все, и, наверное, она нашла такого человека.

– Вы должны понять, – продолжал я гнуть свою линию, – что вам предстоит получить громадные деньги после продажи поместья. У вас есть родственники?

– Собаки – вот все мои родственники, – отвечала миссис Кэдуоллер-Бофорт, обводя рукой комнату. – Они же мои друзья, знакомые, соседи и соотечественники. Мне нужно одно – знать, что все они, их братья и сестры счастливы и что за ними хорошо ухаживают. А все остальные миллионы я намерена потратить на собачьи приюты.

– Вам, в самом деле, предстоит промотать миллионы, – заметил я.

– Да будет так – на собачьи приюты! – воскликнула она, топнув ногой и зажимая уши, словно бы и слушать не желая ни о какой другой перспективе.

Что за черт, подумалось мне, люди проматывают миллионные состояния на куда более глупые вещи – яхты и футбольные команды. Раз ей хочется осчастливить собак, то кто я такой, чтобы отговаривать ее?

– Если вы, в самом деле, так уверены в своем решении, то я могу заняться предварительной оценкой стоимости вашего имущества.

Предстояло еще убедиться, на сколько это может потянуть. До сих пор я с подобными предложениями не встречался. Даже о приблизительной рыночной цене этого поместья можно было только догадываться. Я уже заранее представлял, как распустят слюни девелоперы (так называемые специалисты по развитию) в надежде нагреть руки на сделке, при столь перспективной близости шоссе А23, до которого стоит только проложить дорогу, и тогда деньги польются сюда рекой, прямиком из столицы. Также предстояло установить, кого она видит в вероятных наследниках фамильных земель, то есть это должен быть, как минимум, человек, который с уважением отнесется к наследию ее предков.

– Приходите в любой день после двенадцати, – сказала миссис Кэдуоллер-Бофорт напоследок. – В моем возрасте раньше настроиться на дела не получается, особенно последнее время.

– Мои комиссионные будут составлять… – я хотел назвать один процент. Вообще-то, при сделках они обычно составляют полтора процента, но на этой продаже и один процент был целым состоянием.

Она махнула рукой:

– Это ваше дело. Я знаю, что вы поступите честно и не обманете меня. Я в вас уверена. От вас пахнет честным человеком, – сказала она и при этом как-то по-собачьи потянула носом воздух.

В данной обстановке что-либо уточнять было совершенно неуместно.

– Прекрасно. – Я встал, и тут же раздались первые аккорды Баха в тональности «соль». Это звонил мой мобильник.

Я ответил, в то время пока Люси расспрашивала миссис Кэдуоллер-Бофорт, как в этом доме найти туалет.

– Привет охломонам, – послышался голос Паймена – Пожирателя Пирожков. – Я приподнялся и готов к серьезному разговору. Сам-то как сегодня? Будет Бес и Поющий Детектив тоже.

Настоящее имя Беса было Фил Миллз. Поющий Детектив – это профессиональный букмекер, с которым мы регулярно встречались за покером. Он отличался тем, что никак не мог избавиться от прыщей, этим обычно страдают юнцы или фараоны, которые чем-то прогневили Бога.

– Приду обязательно, – сказал я, простреливая глазами портмоне миссис Кэдуоллер-Бофорт, лежавшее на столе.

– Вот и ладно, – откликнулся Паймен. – Готовься к взбучке.

– Это тебе, Паймен, придется подсовывать книжку в штанишки. – С этими словами я отключил трубку.

– Могу я предложить вам печенье, мистер Баркер? – обратилась ко мне миссис Кэдуоллер-Бофорт.

– Можете, миссис Кэдуоллер-Бофорт.

Миссис Кэдуоллер-Бофорт выпрямилась.

– Мистер Баркер, – сказала она, – вы, в самом деле, хотите печенья?

– На самом деле, – сказал я, – мне бы вот наличных… немного…

– Значит, печенье придется выпрашивать? – огорчился за меня пес.


4

ГОНЧАЯ


Я взял деньги, это так, но честно пытался оставить миссис Кэдуоллер-Бофорт расписку. Она отказалась наотрез, так что я добровольно обязался вернуть ей долг, вычтя деньги из суммы комиссионных сразу после продажи дома или даже раньше, если мне повезет в игре нынешней ночью. Это заняло совсем немного времени – я все уладил, пока Люси ходила разыскивать туалет.

Хотя, как оказалось, на пути к покерному столу меня ждали и другие препятствия.

Как только мы выехали на шоссе А23, направляясь домой, Люси материнским тоном завела разговор о том, что у меня был тяжелый день, учитывая похороны матери, смерть Джилберта и переживания, пусть восторженные, по поводу предстоящей продажи дома миссис Кэдуоллер-Бофорт. Так что, решила она и усиленно толкала меня к этой мысли, лучше всего мне отправиться прямиком домой и принять горизонтальное положение. Одним словом, выспаться.

– У вас вид просто ужасный, – говорила она. – Я отведу вас домой и приготовлю что-нибудь на ужин, затем сварю пунш и уложу под одеяло.

Не спорю, Люси была права, я был в некотором смысле совершенно выбит из колеи. Правда и то, что близость предстоящей игры придавала мне сил и вселяла уверенность, особенно учитывая деньги, которыми удалось разжиться. Игра давала мне невиданный эмоциональный заряд, превращавший крайнюю усталость в гиперактивность.

– Я отключаюсь, – сказал пес. – Весь этот мир мчится вперед, отнимая последние силы. Я устал. Доброй ночи. – С таким напутствием он свернулся калачиком на заднем сиденье и секунду спустя уже спал.

Каков ход мыслей лудомана – человека, пристрастившегося к игре, когда он попадает в подобную ситуацию? «Полчаса покупаем продукты, полчаса готовим, минут десять едим и примерно столько же прощаемся. Еще около получаса уйдет на дорогу. Ничего себе: почти два часа, отнятых у игры. О, нет, она же захочет приготовить мне горячий пунш, а это молоко и виски. Стало быть, за руль уже не сядешь. Придется брать такси и к столу добираться уже на поддаче, а это скажется на качестве игры. Какой смысл лезть пьяным в гадючью нору?»

Насчет же пагубной привычки – это уж поверьте на слово. Я отдаю себе отчет в том, что я лудоман. Был бы я алкоголиком – валялся бы в канаве, давно порвал бы дружеские и семейные связи и умер в возрасте сорока. Но нет, я был маньяком несколько иного сорта – человеком, который ежедневно является на работу с похмельем, которое не так заметно беспокоит компанию, багровеет лицом от переживаний за игорным столом и умирает в возрасте сорока пяти.

Не знаю, отчего я не мог сказать просто: «На самом деле я собираюсь сегодня немножко поиграть в покер». Нет, я ото всех скрывал свою пагубную страсть – просто, видимо, потому, что знал, что это страсть и что она пагубна. Возможно, еще потому, что мне было стыдно перед сотрудниками – ведь как-никак я был их боссом. Мне было стыдно перед Люси. Пусть даже у меня от переживаний сегодняшнего дня дрожали руки на руле, и все равно я не хотел поступить так, как на моем месте сделал бы каждый психически здоровый человек. А психически здоровый непременно разрешил бы симпатичной девушке приготовить ему чай и уложить пораньше в постель.

– У меня дома пустой холодильник, – «вспомнил» я.

Пес тут же шевельнулся во сне, среагировав на знакомое слово. И пробормотал что-то вроде: «Голодный кошмар».

– Мы купим продукты по дороге, – предложила Люси.

– Я не настолько голоден.

И снова пес заерзал во сне, презрительно выдохнув воздух.

– Тогда я съем за тебя, – пробормотал он, не просыпаясь.

Люси положила руку мне на колено.

– Вы же ничего не ели на работе и, думаю, дома позавтракать, тоже не успели. Я же вижу, как вы напряжены. Вам не дает покоя то, что произошло сегодня. Зачем притворяться? Вам нельзя оставаться без присмотра, кто-то должен побыть с вами в эту ночь. Кого вы обманываете?

«Пожалуйста, Люси, отпусти меня поиграть в покер!» – услышал я собственный голос, рвущийся наружу. Так я должен был сказать. Но не сказал. Вместо этого я ответил ей вялой улыбкой.

– Мы можем устроить собаке постель, – продолжала Люси. – Достанем картонную коробку, прорежем дырку, и будет ему превосходная конура. А внутрь можно засунуть подушки.

Это звучало заманчиво: устроить постель для новой собаки и провести ночь под присмотром заботливой Люси.

– Мне нравится смотреть на спящих собак, – призналась Люси. – Так и чувствуешь исходящий от них уют.

Я почти явственно ощущал этот самый уют, который исходил от ее слов, но я оказался поставлен перед выбором, не так ли? Деньги прожигали карман, избавиться от этого невыносимого жжения я мог только в компании мужчин, которые мне не нравились, но было никак не попасть туда, не оскорбив при этом девушку, к которой я относился нежно и трепетно и которая только что предложила совместно провести ночь, полную неги и трепета.

Я хотел этого, но ничего не мог с собой поделать, мой мозг просто не мог свыкнуться с мыслью, что эту ночь предстоит провести без покера, он не мог вынести реальности с ее сложностями и причудами. Все, что он мог сейчас воспринять, было бесконечное повторение карточных комбинаций, вычисление шансов: один к четырем, один к четырнадцати и так далее. Мне были просто необходимы и табачный дым, и режущий глаза свет, и компания странных людей с именами, больше похожими на клички, и вечный бой за зеленым столом…

– Сэр, не надо никакой постели, – заговорил мой новый четвероногий друг, очнувшийся на слове «собака». – Я привык к траве и асфальту, другого комфорта мне и не надо. – Сейчас он напоминал сироту, в присутствии которого заговорили о рождественских подарках.

Мы остановились у светофора при повороте на Ворсинг, и в этот момент запищал мой мобильник – пришло сообщение.

– О, нет! – воскликнул я, хватаясь за трубку. Это был подходящий момент, им нельзя было не воспользоваться. Я тут же решил разыграть сцену, хотя это было всего лишь сообщение от мобильного оператора с приглашением воспользоваться бесплатной трехмесячной услугой Wap.

– В чем дело? – встрепенулась Люси.

– Линдси, – вымолвил я. – Просто не могу в это поверить! Похоже, у нее опять проблемы. Как раз когда мы подумали, что выбрались из передряг. Мне, в самом деле, очень жаль, Люси. Но, похоже, сегодня мне предстоит еще поездить.

Это не было полной ложью. Проблемы Линдси состояли в том, что у нее потеет окно – плохо подогнана рама. И на самом деле конденсат скапливался на стеклах лишь поутру, так что с такой проблемой можно было еще жить и жить. Если бы не сообщение, получилась бы ложь. А так – я ведь, в общем, ничего не солгал. Это как покер – просто сыграл эмоцию, и все.

– Зачем ты обманываешь? – спросил пес.

– О господи, – сказала Люси. – С ней-то хоть все в порядке?

– Она, – сказал я, мучительно сочиняя на ходу, – в порядке, но ей надо, чтобы я непременно был сегодня у нее. Слушайте, Люси, если я дам вам денег на такси, вы сможете добраться отсюда? Я высажу вас на стоянке.

– Ты лжешь, мой господин. У тебя колотится сердце, и ты стал обильно потеть. Зачем ты врешь?

– Не надо мне никаких денег, – сказала Люси.

– Пожалуйста, – стал упрашивать я, – возьмите, вы окажете мне этим услугу.

Эти «пожалуйста, возьмите» и «нет, не могу» продолжались до самой стоянки таксомоторов. Мы перебрасывались ими с упорством теннисистов, не теряющих надежды пробиться в финал Уэмбли. Наконец мне удалось всучить ей двадцатку и помахать на прощание из окошка.

– Только обязательно в постель! – крикнула напоследок Люси, и я газанул.

Свобода.

Над городом смыкалась ночь, когда мы подъезжали к заведению Змееглаза. По дороге пес развел критику.

– Мне не нравится, когда ты обманываешь Люси, – сказал он. – Тем более она прекрасно знает, когда ты лжешь.

– Во-первых, я не врал, – ответил я, – и, во-вторых, она ни о чем не догадывается.

– Догадывается, уж я-то знаю, – проницательно заметил пес.

– Интересно, каким же образом ты мог…

– Она похолодела, и у нее заурчало в желудке. Так всегда бывает от недоверия, – заявил Пучок. – И потом, она взбудоражена. До чего ты ее довел! Вообще, нет ничего проще, чем раскусить приветника, когда он начинает обманывать. – Теперь он сидел прямо у меня за спиной, водрузив свою голову мне на плечо. – Все просто, как в машине, – сжатие-расширение. Поры раскрываются, на коже выступает пот, железы выделяют секрет.

– И как же собаки узнают обо всем этом?

– Мы известны чувствительностью носов и ушей и настроены на тонкие вибрации эмоционального мира, приучены воспринимать его путем, который невозможно объяснить приветникам, несмотря на их силу и неограниченный доступ к пище. Я имею в виду, на этом все и сходится, не так ли, Приветник?

– Что ты этим хочешь сказать?

– Вы думаете, когда собаки обнюхивают вас, это приветствие.

– Так и есть, – сказал я. – Ты не можешь спорить с этим.

– Вот это, – сказал пес, – приветствие!

– Пучок! – рявкнул я, оборачиваясь и заставая пса с задранной задней ногой – в классической позе фонарного салюта восточноевропейской овчарки.

– Мир запахов открывает много тайн, – продолжал пес. – Я по запаху могу определить, что чувствует данная особь, из какой она семьи, могу узнать исторические факты, связанные с родством.

– Ты не можешь определить все это по фонарному столбу, – категорически заявил я.

– Как в таком случае я смог узнать все о Чартерстауне?

– Потому что ты мой симптом.

– Как? – удивился он.

– Ты признак того, что я схожу с ума, заработался, впал в депрессию, а все остальное я просто вспомнил, потому что где-то когда-то слышал. Ты же, точнее, твой голос – не более чем галлюцинация.

– Ничего себе, – обиженно возразил пес. – А если я тебя так назову? Может быть, ты – только симптом моего безумия. Откуда ты знаешь, что перед тобой реально, а что лишь плод воображения?

Теперь выражение морды у него было точно у престарелой домохозяйки, которая спорит с молочником, не принимающим у нее бидончик лишь потому, что ему не нравится, как из этого бидончика пахнет.

– Я не собираюсь вести философские диспуты с собакой!

– Философия как раз и доказывает, что не следует полагаться на субъективную реальность, – говорил пес, – потому что любой может утверждать что угодно. Ваш ход?

Вид у него был такой, точно он только что принес мне палку и, виляя хвостом, ждал, когда же я ее брошу.

– Ладно, если вы, собаки, так чувствительны к эмоциям, тогда ты должен знать, как я себя чувствую сейчас, – сказал я, постаравшись принять непроницаемый вид и хмуро поглядывая в его сторону.

– Разбитый велосипед, диетическая кола, которая тебе не нравится, но все равно ее покупаешь, и сандвич с тунцом, хотя тебе на самом деле хочется БЛТ – Бекон, Лук и Томатный соус. Шины, скользящие по асфальту, и увядшие цветы, – сказал он.

Боже мой, завтра непременно к доктору! Доктор меня ждет.

– Я спросил, что я чувствую, а не чем пахну.

– Запах и есть чувство, а чувство – запах, – сказал пес с озадаченным видом. – Нельзя описать одно без другого.

– Разбитые велосипеды, – процедил я сквозь зубы, – это не запах.

– В твоем случае как раз запах, – уверенно сказал пес.

– Тебе бы лучше помолчать, – заметил я. Бросил я. Последний раз я был вблизи разбитого велосипеда, когда под ним лежал отец.

Мы подкатили к заведению Змееглаза. Оно располагалось в особенно непривлекательной части исключительно мерзкого прибрежного городка. Я уже был весь как на иголках, как всякий раз перед игрой.

– Слушай, – сказал я собаке. – Я должен буду сосредоточиться. Так что не отвлекай, и еще, если можно?

– Что? – с готовностью повилял он хвостом.

– Заткнись на время игры. Ни слова, понял?

– Вы пухнете и пахнете в присутствии Люси, – заявил Пучок. – А все оттого, что вы находите ее чертовски привлекательной. У нас, собак, это называется любовью.

На слове «любовь» он вытянул шею и заглянул мне в глаза из-за моего плеча, точно цыган со скрипкой в ресторане: «Музыку для вашей леди?»

Итак, любовь – это «пухнуть и пахнуть».

В окне вспыхнул свет, и показались силуэты игроков. Я зажал собачью пасть и зашипел:

– Больше ни слова!

– Как я могу? – обиженно пробубнил он из-под ладоней. – Между прочим, губу прикусил.

Я отпустил его только после того, как вырвал обещание молчать.

– Я нем как рыба, – заверил меня пес.

– Вот так и продолжай.

– Да чтоб мне лопнуть, сэр, если вы хоть слово услышите от меня на столь ответственном мероприятии. – Он облизнулся. Я принял это за заверение в чистоте помыслов.

Пес выпрыгнул из машины следом за мной, тут же зарулил в садик перед домом и задрал ногу на жестяную табличку: «По газонам ходить воспрещается!». Последовал звук, напоминавший жужжание дверного звонка, и раздался он прежде, чем я успел нажать на кнопку.

У входа меня встретила мамаша Змееглаза.

Это была симпатичная шотландка, умудрявшаяся сохранять обаяние, несмотря на многочисленные удары и затрещины судьбы: супруга-алкоголика, детей-неврастеников и на то, что в ее собственном доме с ней обращались хуже, чем с рабыней. К тому же она с трудом переводила дыхание благодаря непомерному числу выкуренных сигарет.

Миссис Ватт видела лишь светлую сторону вещей. Один из игроков, художник и декоратор по прозвищу Мистер Бережливость, никогда не плативший долги, пока перспектива познакомиться с горячим утюгом, приложенным к заднице, не становилась предельно близкой, как-то сказал про их ветхий дом, что у них, дескать, обои трещат по швам.

– Ни хрена, милый мой, – спокойно отвечала она, – обои здесь ни при чем, это просто стены в доме слишком прямые.

Она переехала из горной Шотландии к покрытому смогом и туманами южному побережью, как рассказала однажды, угощая меня сандвичем с рыбной пастой, потому что это было самое удобное место для дома.

– Да, дальше вы уехать не могли, если, конечно, не покидать Британских островов, – заметил я.

– Вот именно: нашли, называется, чертово удобное местечко! – нимало не смущаясь, заявила она.

Она относилась к нам как к школьникам, которые собираются у приятеля, и радовалась за Змееглаза, что у него так много «друзей». Потому что других друзей, кроме как за покерным столом, у него не было.

– Это хорошо, что к Вулли ходят приятели, – говорила она, – а то ему так одиноко.

– Это точно, – согласился я, устремив взор на Змееглаза, глаза которого, правда, больше походили на жабьи, если продолжать подыскивать сравнения в мире рептилий, или на глаза плюшевого мишки, если оставить земноводных в покое. На самом деле прозвище Змееглаз, или Змеиные глаза, значило совсем другое – два очка на выброшенном кубике, где две точки расположены по диагонали. Такими же были и глаза Змееглаза – один выше другого. Может, это и ничего, но, когда речь идет о чертах лица, необходима ювелирная точность. Подобное несчастье постигло и его брата. Правда, у того выше был другой глаз, отчего они с братом становились чем-то вроде зеркальных отражений друг друга. Мать фотографировала их, поставив рядом, и говорила потом, что что-то случилось при печати.

– В семье не без урода, – рассуждала она, рассматривая снимки, – но только у меня их сразу двое. Бог не обделил…

Мамаша Змееглаза провела меня внутрь через заднюю дверь:

– Привет, Дэйв, все пучком? Да ты сегодня с приятелем!

– У меня всегда все пучком, миссис Ватт, – отозвался я. Миссис Ватт щедро пересыпала свою речь ненормативной лексикой, поэтому не отвечать ей тем же было вроде как и невежливо. Пес слегка бледнел, когда слышал нехорошие слова, если может бледнеть тот, кто с ног до головы одет в черно-коричневую шкуру.

Миссис Ватт приласкала Пучка, приговаривая всякие свойственные женскому языку нежные и глупые словечки, среди которых прозвучали «малыш» и «красавец» наравне с «вонючка», «блохастик» и «кобелина».

– Ничего, что он со мной? Как думаете, парни не против? Он будет сидеть тихо, рядом… Рядом, я сказал! – последняя реплика была уже непосредственно обращена к Пучку, натянувшему поводок и устремившемуся на запах бутербродов, несшийся из кухни.

– В этой халупе уже никто ни хрена не имеет, ни против, ни за. И вообще скоро ничего иметь не будет, – сказала миссис Ватт. Она чесала псу шею, а он извивался от кончика носа до кончика хвоста. Это был апофеоз собачьего удовольствия.

Я направился к двери комнаты, в которой собирались игроки, и Пучок затрусил следом.

– Кхм, ничего, что я сегодня с собакой? – произнес я, когда пес вошел в комнату.

– Твоя семейная жизнь никого не касается, – обронил Змееглаз. – Может, ей чего надо? Воды или там чего? Но учти, больше я на нее отвлекаться не стану.

– Я не прочь, в самом деле, – заметил Пучок, – приложиться к этим грудам сандвичей, которые я заметил на столе в кухне. А еще я бы с удовольствием попробовал джем.

Никто его не слышал, а я переводчиком при нем служить не собирался, так что все его намеки оказались напрасными. Все равно я состроил ему ужасные глаза, напоминая о клятве. После чего я все же засовестился и промямлил:

– Нет, в самом деле, если это не затруднит, я давно не поил его, мы уже несколько часов в машине…

– Мамуля! – зычно прогудел Змееглаз. – Миску воды, пожалуйста!

Мамуля появилась спустя минуту с требуемой емкостью.

– Как насчет складчины? – спросила она. – Вы участвуете или жратва с собой?

Покерные посиделки давали ей пятерку фунтов на «сырье»: закуски и напитки.

– Конечно, – отозвался я, занимая место за столом. – Деньги – не проблема.

– Что я вижу – никак ты сегодня при деньгах, – заголосил Косматый Бернс. – Новая птаха и все такое. – Он кивнул на собаку.

– Вообще-то я не птаха, я собака, – огрызнулся пес.

Я никогда не пылал особой симпатией к Косматому. Это была одна из рож, которые встретишь только на карикатурах. Весь в золотых цепях, при тачке с персональным номером и с замашками кутилы. Такие типы любят устраивать оргии в гостиницах. Но я получил бы особое удовольствие, если бы мне пришлось в этот вечер раскуривать свои сигары его десятифунтовыми банкнотами. Это была одна из замашек Косматого – после особо крупного выигрыша превращать деньги в дым. К несчастью, мне самому приходилось дважды бывать свидетелем этого после поражения в игре. Если прибавить к этому факт, что он с патологической настойчивостью называл нас «мелюзгой» и постоянно упоминал о «большой игре», в которой он участвует по субботам в крутых клубах, то вы поймете, отчего я ощущал дискомфорт в присутствии этого человека.

Косматый был членом игорного клана, называвшего себя «Бумажным Обществом», а «бумагами» на их полукриминальном жаргоне назывались деньги. Это были люди, для которых слова «наличка», «нал» были недостаточно круты Деньги для них были «бумагой», а сами они – «бумажниками».

И вот выяснилось, что я далеко не на мели, что, несмотря на последние проигрыши, выстроившиеся чередой один за другим, бумажный ручеек, подпитывавший мои карманы, еще не иссяк и не высох окончательно, что бывает с игроками-неудачниками.

Карты были розданы, но я все никак не мог сосредоточиться, чтобы глянуть в них, несмотря на то, что уже вошел в игру, отбросив шелуху и треволнения окружающего мира. Даже при хороших картах нельзя допустить, чтобы эмоции возобладали тобой, иначе это уже не покер. Спокойствие – вот верный залог успешной игры.

Интересно, что бы почувствовали вы, в первую минуту увидев, что у вас на руках пара дам, которые отбрасывают разноцветные блики, словно стекла в витражах, сквозь которые проникает свет?

Я где-то читал, что подобное головокружительное ощущение испытывает человек, оказавшийся в огромном соборе с высокими сводами. Это называется мистическим благоговением. Вот примерно то же чувствовал и я, оказавшись лицом к лицу со своими двумя дамами.

Кое-что о покере – буквально в двух словах. Игра эта примитивна до безобразия – то есть с преферансом там или бриджем не сравнить.

Каждому раздается по две карты рубашками вверх, то есть никто, кроме вас, их не видит и не может использовать. Затем все делают ставки. Процесс это довольно скучный, так что не будем углубляться в детали. Далее следует самое интересное – в центр стола кладутся три карты в открытую, которые видит каждый и каждый может использовать для своей комбинации. Это так называемый «флоп». Вы смотрите в свои карты, и если есть шанс составить хорошую комбинацию из своих, учитывая эти, открытые, то делаете новую ставку и продолжаете играть. Если нет – лучше сразу сбросить карты, потеряв то, что было поставлено в начале, чем остаться в игре и потерять больше. Потом на стол выкладывают еще две карты. Игроки снова делают ставки. Из этих семи карт вам предстоит собрать пятикарточную комбинацию.

Таковы основные правила игры. Остальные детали можно прокомментировать в процессе. Впрочем, вам эта разновидность покера может быть известна, в таком случае вы посмеетесь над моими объяснениями. Я уже как-то пытался посвятить в тонкости игры Линдси, но ею постоянно овладевала зевота, и, в конце концов, она заявляла: «У меня тоже есть ставка. Ставлю на то, что ты не сможешь заткнуться».

Но вернемся к моим дамам. С такими картами и выбирать нечего, не так ли? Стало быть, вы делаете плохую мину при хорошей игре: рассеянно барабаните пальцами по столу, смотрите в сторону и наконец, все-таки повышаете ставку… Косматый прикусывает губу и идет следом. На середину стола выкладывается «флоп». Там появляется бубновая дама – леди Удача.

Косматый увяз по уши, но шансы его, как вам уже ясно, ничтожно малы, он блефует. Вероятность того, что у него комбинация лучше вашей, составляет сто к одному, а последний раз выпадало сто к одному, когда Элизабет Тейлор играла жокея в «Национальном бархате».[1 - Знаменитый фильм 1944 года с Элизабет Тейлор в роли девушки-наездницы.]

– Он производит впечатление человека уверенного, сэр, – заметил пес, вынуждая меня вновь применить захват челюстей.

Я полез сначала за тысячей фунтов, потом позаимствовал еще триста и еще сотню, чтобы увидеть все карты, а в результате этот подонок собрал «фул хаус» из трех десяток и пары дам, так что у меня не осталось даже на автобус.

– Удивляюсь, что тебе еще есть дело до сандвичей, – сказал Косматый, когда я в перерыве взял один – с сыром и пикулями.

– Лучший мой расклад за все это время, – признался я.

– Поешь как следует. При таком везении тебе скоро предстоит голодать, – посочувствовал Косматый.

– Ты прав, – ответил я, присовокупив непечатное слово, которое не решаюсь воспроизвести на бумаге.

Косматый чуть не замурлыкал от удовольствия, когда я при нем выругался, и я понял, что моя тактика работала. Показывать, будто ты выходишь из себя, проигрывая последнее, в расчете на то, что эта картинка запечатлится в памяти твоих обидчиков и впредь они, помня твою слабость, будут играть менее осмотрительно.

– И все же это продлится недолго, через пару недель я снова разживусь деньгами.

– Да ну? – Они оживились, как вампиры, которым сообщили о начале донорской кампании.

Не знаю почему, но я рассказал им, что случилось со мной вечером. Сейчас я об этом жалею, но тогда никак нельзя было удержаться. Уж больно хотелось утереть нос этим пиявкам.

– Мне светят комиссионные в сто тысяч.

– Комиссионные?

– От продажи дома с землей.

Так Косматый не только втянул меня в столь любимые им разговоры о состоянии кошельков, но и спровоцировал на хвастовство.

Однако бахвальство мое возымело желанный эффект, их всех буквально убила новость о грядущем росте моего благосостояния. Да, новость о близкой удаче партнера по карточному столу способна убить, даже, несмотря на то, что – уж я-то знаю – эти подонки думали, что вскоре смогут урвать свой кусок от моих капиталов.

– Самое забавное, – поведал я им, – что эта рехнувшаяся бабулька доверила мне совершить сделку за нее. Ей совершенно фиолетово, почем я продам ее дом. Повезло, что напоролась на меня, другой агент развел бы ее по полной программе.

– Что-то масла много на сандвичах, – заметил Поющий Детектив, когда явилась мамаша Змееглазов с очередной убийственной репликой, от которой он моментально сник.

Иногда она выражалась так, что и пьяный матрос упал бы в обморок.

– А мне нравится, – заявил Пожиратель Пирожков, который всегда приходил со своими пирожками. Тут был отчасти вопрос экономии на складчине, но поступал он так не только из жадности. После поедания пирожков с почками от него несло за версту, своим дыханием он был способен разогнать целую бронетанковую дивизию. Так поступал не он один – большинство игроков воняли на разный манер, заставляя других ощущать себя не в своей тарелке.

Но Косматый его и не слушал. Он не сводил с меня глаз.

– Кстати, – произнес он, – у меня есть друзья, которые могли бы заинтересоваться.

Больше о сандвичах он не заикался.


5

ЗОВ КОШАЧИЙ


Линдси всегда закупалась в «Сэйнсбери». Она предпочитала сэкономить на продуктах и потратиться на бензин. Езда всегда доставляла ей удовольствие. За рулем она была как настоящая амазонка.

Несмотря на то что часть расходов, как на бензин, так и на продукты при этом падала на меня, я всегда ощущал себя перед ней виноватым, особенно сейчас, возвращаясь с игры. Мне ни разу не предоставлялось благоприятного случая и подходящего момента, чтобы признаться ей в своем пристрастии. От этого я чувствовал себя предателем. Она кропотливо, день за днем копила на какую-нибудь машинку для стрижки волос, а я спокойно пускал на ветер тысячи фунтов. Как-то я уже приходил к мысли, что с покером пора завязывать, ведь вместо того, чтобы проматывать уйму деньжищ, я мог бы осчастливить свою девушку и наконец, избавить ее от вечных забот о хлебе насущном и страха перед будущим.

У меня самого было странное отношение к деньгам. Отчего-то проигрыш меня будоражил, а выигрыш только настораживал. Уже в следующую секунду после крупного проигрыша я ощущал внезапную свободу, точно человек, выпрыгнувший из самолета с мыслью: «И было о чем беспокоиться? Это даже забавно». И только потом начинал вспоминать (конечно, в финансовых терминах), что парашют-то остался в самолете.

Неудивительно, что она не соглашалась на мои предложения совершить следующий шаг в отношениях – приступить к совместной жизни, то есть съехаться и жить вместе. Думаю, она чисто по-женски, интуитивно понимала, что я еще не достиг того уровня, на котором мог бы проявить себя как ответственный партнер.

Линдси слегка дулась, узнавая, что часть доходов я отдаю матери, хотя я представлял это как инвестиции, поскольку мы должны были наследовать мамину квартиру. Но мы так и не получили ни метра жилплощади, поскольку квартира оказалась заложенной под расходы на лечение.

Знакомые часто спрашивали, почему я не расстанусь с Линдси, которая, как они считали, обращается со мной хуже, чем с собакой, третирует меня. Все дело в том, что я-то знаю, кто настоящий подонок в наших отношениях. Если бы я тратил свои карточные проигрыши на нас, мы могли бы уже купить загородный дом, о котором она давно мечтала.

К тому же наши отношения были достаточно легкими и беззаботными. Она не проявляла назойливости, интересуясь, как у меня дела, легко давала мне возможность лечь на крыло для карточной игры и не расспрашивала, где, да как, да с кем я провел вечер.

И еще одно немаловажное обстоятельство – мы любили друг друга. Правда, лично я, в отличие от нее, признавался ей в этом не слишком часто.

И все равно, несмотря на такую теплоту отношений, собаку под утро я пристроил к Люси – той самой, что назойливо подкладывала мне на стол пирожные.

Дело в том, что у Линдси имелся один маленький недостаток – она терпеть не могла собак. Поэтому я решил подождать, пока не возникнет подходящий момент известить ее о том, что у меня (или у нас) появился четвероногий друг.

Пока мы с Линдси ехали к супермаркету, мне захотелось посвятить ее в подробности своей личной жизни. Я чувствовал, что должен довериться ей, только не знал, какими словами это выразить. Поэтому я ерзал на неудобном сиденье «Клио», постоянно соскальзывая. Линдси не снимала пластиковых чехлов, потому что берегла кожаную обивку.

Во мне сидел мелкий бес покера, запрещавший открыться и рассказать ей про все – про собаку, про покер и про миссис Кэдуоллер-Бофорт. Он явно хотел зажилить хотя бы часть этих денег для игры, не желая, чтобы Линдси узнала о неожиданном заработке. Я, конечно, понимал, что моя искренность породит новую угрозу, которая повиснет над ней дамокловым мечом, – недельный «шопинг», ведь в наше время трудно выбраться из супермаркета, не потратив хотя бы 50 фунтов.

– У меня вчера была прелюбопытная встреча, – обронил я как бы невзначай.

– Неужели? – отозвалась Линдси.

– Провернул большую сделку. Может выгореть добрых тридцать тысяч комиссионных.

Вот опять – у Змееглаза я переврал, а здесь явно недоврал. Зачем я опять обманываю ее? Потому что собираюсь оставить сорок тысяч на игру? Нет уж, давайте посмотрим правде в глаза. Получается, я заранее отложил сорок тысяч в подарок людям, к которым не питаю никаких дружеских чувств.

– Вот это да! Классно! – восклицает между тем Линдси.

– Они пойдут на новую машину, если ты не против. Я вхожу в долю.

Линдси так и просияла:

– Ты просто прелесть, Дэйв. Я от тебя без ума.

– Нет, это ты прелесть, – бросаю я стандартную реплику. Она уже заранее подняла брови в ожидании. – И я от тебя без ума.

Этим мой запас комплиментов исчерпывается.

Мы едем по серым, безрадостным кварталам, в которых нам выпало жить и работать, и я замечаю, что она хмурится.

– У тебя все в порядке? – интересуюсь я.

Этот вопрос, самый распространенный в нашем общении, заменяет другой: «Ну что набычилась, корова несчастная?»

– Да, – горестно вздохнула Линдси, вглядываясь куда-то вдаль. Она всегда так делала, когда хотела ответить: «Нет, я действительно несчастная корова».

– В чем дело?

Линдси сглотнула ком в горле.

– Не знаю, – нерешительно ответила она. – Просто думаю, как здорово, что ты вот так предложил мне деньги, а потом сообразила: как глупо, что я радуюсь этим пяти тысячам.

Разве я говорил про пять тысяч? Я ведь просто сказал, что вхожу в долю.

– Но это же куча денег, – заметил я, обращая ее внимание на совершенно очевидный факт. Даже по меркам моей игры это были действительно «деньжищи».

– Да, – как-то тоскливо произнесла Линдси, – ведь это для нас куча денег, не правда ли? Для таких, как мы?

– А для кого, – прости, я что-то не понимаю, – для кого это не куча денег?

– Например, для Пола Маккартни, – сказала она, – или для Элтона Джона, или Ричарда Брэнсона, Стинга и кучи прочих суперзвезд.

– Понятно. Список можно продолжить. Но мы же не суперзвезды, верно?

– Нет, – все так же безутешно вздыхает Линдси, сворачивая на парковку.

Нам навстречу хромает бездомный, толкая перед собой тележку, набитую всяким хламом. Это его имущество: выцветшие пластиковые пакеты со стершимися надписями, синий балахон от дождя и газеты, прижатые сверху серым пластмассовым костылем.

Меня передернуло от этого зрелища. Он показался мне покупателем-зомби, возвращающимся из универмага-фантома с полной корзинкой всякого гнилья, человеком, пережившим собственную смерть и все равно вынужденным влачить свое существование.

– Могло быть и хуже, – сказал я. – Посмотри на него.

Линдси покачала головой.

– Мы мало чем от него отличаемся, Дэвид. Да, да, подумай. Он беден, так и мы не богаты. Чем он несчастнее нас, если нам приходится думать о каждом следующем дне, а он обеспечен хоть какой-то едой и одеждой, пусть бросовой. Да, ему нужен дом, хоть какой-то кров над головой. Но и мне точно так же нужен загородный дом, я мечтаю о нем, я не могу жить на этой затхлой окраине. И у меня столько же шансов осуществить свою мечту, как и у него, то есть практически никаких. Он бездомен, и мы на очереди. У нас даже меньше, чем у него, свободного времени, с нашей низкооплачиваемой работой. А он, зато может слоняться без дела весь день и заниматься, чем ему заблагорассудится.

– Линдси, – начал я, – мы тоже свободны, потому что любим друг друга. Любовь – это свобода.

– Значит, говоришь, пять штук? – спросила она, светлея. Так начиналась одна из наших игр – игра в «клиента и проститутку».

– Это стоит поцелуя?

– И только? – сказала она, развязно подмигнув.

– Можно попробовать и что-нибудь другое, – отозвался я.

– Ладно, – сказала она, изогнувшись и как-то очень ловко вставив язык мне в рот.

Одно могу сказать о Линдси наверняка, она очень забавна в таких ситуациях, видимо, сказывается наличие актерских данных.

Еще интереснее игра разворачивается, когда мы приезжаем домой. Она, девочка по вызову, устраивает стриптиз, а я сую ей пятерки в роскошное белье, заказывая то, чего хочу от нее. Ей это безумно нравится, и поэтому я всегда охотно иду навстречу. Деньги я потом, конечно, забираю. Ну, не все, но почти все – большую часть, во всяком случае.

Однако в данный момент мы находились в универсаме. Я как раз замешкался у овощного отдела, рассматривая пучок качественно упакованного шнитт-лука, пока Линдси набивала корзину картошкой, и в этот момент подал голос мой мобильник.

Номер оказался незнакомым. Я ответил.

– Мы незнакомы, – подтвердил голос, – но вам, наверное, известен человек по имени Филипп Бернс, Косматый. У меня есть к вам деловое предложение.

«Косматый» он произнес так, будто держал это слово в щипцах, на расстоянии вытянутой руки от себя.

– Да, конечно, – откликнулся я, гадая по ценнику, что такое «цикорий салатный».

– Мое имя Майкл Тиббс, председатель клуба «Бумажное Общество». Филипп рекомендовал вас, нам как раз не хватает игрока для сегодняшней игры.

Было что-то такое в его голосе, что я заволновался. Не скажу, чтобы волнение было неприятным. Это примерно такое же ощущение, как когда я играл в футбол за школьную команду и вдруг узнал, что мы пробились в финал первенства Восточного Суссекса. Выйдя на поле, я трясся как осиновый лист, меня бросало то в жар, то в холод, хотя я понимал, что нахожусь на вершине славы. Все это не повлияло на мою дальнейшую жизнь, просто я вспомнил, что чувствовал тогда.

Однако с футболом дело обстоит просто: все, что тебе нужно, это пара бутс и уверенность в себе. Надо ж до такого додуматься, финал первенства Восточного Суссекса венец моей жизненной карьеры. Боже мой!

Иное дело – покер.

– Простите, – сказал я, – с удовольствием составил бы вам компанию, останься у меня хоть пенни после вчерашних вечерних посиделок, но я без гроша в кармане. – И услышал в трубке пыхтение Тиббса. Видимо, он раскуривал сигару.

– «Бумажное общество» доверяет своим членам на слово. Мы очень осмотрительны в выборе кандидатов, и посему мы могли бы предложить вам кредит для игры.

Я знал, что случилось: Косматый Бернс рассказал этим подонкам, что я простофиля первого сорта и что они запросто могут раскрутить меня на такую игру, в которой я потеряю все – квартиру, контору и даже собственную тень. Я почувствовал, как внутри у меня закипает злоба. Эти подонки презирали меня!

Я попал в полосу невезения, но это должно было когда-то кончиться. Если мы сядем с ними по-крупному, еще посмотрим, кто будет выкладывать на стол ключи от машин, домов и сейфов.

– И сколько же вы намерены ссудить мне? – поинтересовался я.

– Сколько вам будет угодно, – ответил Тиббс.

С неограниченным кредитом игрок моего класса просто не мог потерпеть поражения. Этот тип просто не понимал, с кем имеет дело.

– Где и когда? – задал я привычный вопрос, краем глаза в то же время заметив, что Линдси зовет служащего магазина, чтобы тот помог ей добраться на стойке с пряностями до кориандра.

– Да, кстати, ничего, если я приду с собакой?


6

КАК ПРИОБРЕТАТЬ ДРУЗЕЙ И ОКАЗЫВАТЬ ВЛИЯНИЕ НА СОБАК


Возможно, мы, люди, также можем порой обладать сверхчувствительностью. Что-то насторожило меня в том, как Тиббс отреагировал на мое предложение прийти с собакой. Мне захотелось держаться от этого человека подальше.

– Пса поручил мне друг, я присматриваю за собакой в его отсутствие. Так сказать, друг моего друга. Оставить его одного дома нельзя – пес начинает грызть все что ни попадя. Может, в таком случае я приду в другой раз. Я смогу пристроить пса на неделе. – На самом деле я рвался в бой, но не хотел показать своего нетерпения.

– У нас как раз сегодня не хватает партнера, – повторил Тиббс, и тон его наводил на мысль, что терпение у этого человека не было неисчерпаемым. – Приходите с собакой, лишь бы она вела себя пристойно.

Майкл Тиббс, известный также как Майкл Кот, был одним из крупнейших воротил в области недвижимости на юге страны. В местных риэлтерских кругах он был известен как «маньяк с топором», благодаря особым успехам в освоении равнин Суссекса.

Его вилла с великолепным видом на море, фруктовым садом на южной стороне, тремя гаражами, конюшней и превосходным транспортным сообщением была выстроена на утесах, носивших поэтическое название Семь Сестер.

Одному Богу известно, сколько было комнат в этом «престижном» особняке, благо прежде мне не приходилось бывать ни в одной из них. Более всего меня интересовала игорная комната.

У входа нас приветствовал дворецкий. Когда я говорю «дворецкий», я имею в виду человека, одетого, как дворецкий. Сейчас люди этой профессии уже не те, что в былые времена, в дни молодости королевы. Профессии дворецкого можно обучиться в одной из специальных школ, выпускники которых, открыв дверь, приветствуют гостей восклицанием: «О!».

Должен сказать, что у Кота был «крутой стол». Обычно я играл в покер с людьми, которые считают, что под словом «масть» имеются в виду червы, бубны, пики и трефы. Здесь собралась «масть» иной расцветки, так что я несколько неуютно ощущал себя в своем черном костюме от Бартона. Но даже скромный костюм в сочетании с фирменной сорочкой и галстуком смотрится на уровне. Поэтому я купил несколько превосходных новых сорочек, у которых, в отличие от подарков тетушки Джиллиан, застегивалась верхняя пуговица, а также новый галстук.

Псу был куплен шикарный новый ошейник. Он также принял ванну накануне визита, нельзя сказать, чтобы по собственному желанию.

– Тебе это пойдет на пользу, – посулил я.

– Что значит – на пользу? Вы хотите отнять мой запах, идентификацию личности, единственный документ! И это вы называете полезным?

– Тем не менее, – сказал я, окатывая его струей из душа, – так положено!

– Пощадите хоть хвост! – взмолился пес. – Это же источник моей самости.

Я понятия не имел, о чем он там лопочет. Опять он переходил на философские термины. Где он наслушался этой ерунды – понятия не имею.

– Боюсь, по-другому не получится, – ответил я, брызгая шампунь «Грязная дворняжка» с лимонной отдушкой на его поджатый хвост.

– О, сжальтесь! – кричал он, пока я споласкивал его и вытирал полотенцем. – Я же… я… я… – Тут он осекся и осмотрел себя до кончика хвоста. Затем обернулся ко мне с возрастающим восторгом. – Ну, знаете ли… – вырвалось у него. – Да я просто промок. Ура! Вот это да! – Сбросив полотенце, он стал метаться по комнате как ошалелый. – Я мокрый, я мокрый, до ниточки мокрый, – голосил он, едва не врезаясь в стены.

– С чего это ты так разошелся?

– Ну как же, – ответил пес, – на улице есть собаки, которым этого понять не дано.

Больше я на него не давил. Я обнаружил, что некоторые разделы собачьей логики лучше оставить неисследованными.

Теперь Пучок стоял в передней Кота, шерсть его лоснилась и переливалась, пушистая, высушенная феном и начесанная, и весь он сиял, как мальчик перед конфирмацией.

– Милости прошу, – сказал Кот.

Мне показалось, что присутствие собаки, пусть даже такой чистой и ухоженной, раздражает его. Покер, как таинство, к которому допускают только избранных, чужд всего постороннего. Поэтому не принято привносить в него что-то из личной жизни, не имеющее отношения к тому, что происходит за столом. Таковы неписаные правила.

– Эта дворняга немного похожа на вас, – заметил Кот, любезно скалясь на собаку. Улыбка явно давалась ему с трудом. – Говорят, собаки становятся похожими на своих хозяев, – добавил он, уводя меня в сторону тяжелой резной двери, – или наоборот?

– На самом деле оба – и хозяин, и собака – уподобляются друг другу, – сказал пес, довольный возможностью поделиться этим интересным наблюдением, – благодаря ионному обмену.

Я был озадачен. Пес, очевидно, почувствовал это, поскольку продолжал:

– Похлопывание по загривку, поглаживание и почесывание – неотъемлемые части и разновидности ионного обмена. Ионы, сиречь заряженные атомы, переходят с человеческой руки на собаку и наоборот. Происходит взаимозамещение тел на уровне элементарных частиц. Человек становится отчасти собакой, а собака – человеком. Это объясняет манеру старых леди с пекинесами набрасываться на людей.

– Перестань. Я начинаю терять ориентацию…

– Что? – удивился Кот. – Вы, простите, не гей?

– Да нет, что вы! – возмутился и одновременно смутился я.

Кот принял мое возражение, хотя, по-видимому, до конца оно его не убедило, да и меня самого, честно говоря, такое оправдание тоже не убедило бы. Не удовлетворило бы оно и никого другого, но, по счастью, наше объяснение произошло приватно. Да, но, если даже на такой конкретный вопрос ты не можешь ответить с уверенностью, что же говорить о такой скользкой теме, как карты?

Пес обнюхивал паркет.

– Здесь прошло много одиноких людей, – сказал он, выразительно протянув слово «о-оди-но-оких».

Дворецкий первым подоспел к двери и распахнул ее. Перед нами предстал карточный стол, окруженный выпивающими и беседующими мужчинами.

– Мистер Баркер и… – Тут дворецкий запнулся и взглянул на выжидательно ухмыляющегося Пучка. – И его пес! – С таким апломбом судья объявляет окончательный счет в матче, выдержав загадочную паузу: ««Королева Юга» – три, «Гамильтон Академический»… но-оль!!!»

Мы прошли в комнату, и Кот познакомил меня с собравшейся компанией, называя всякий раз имя и должность, видимо, для того, чтобы у меня создалось впечатление, что я играю с сильными мира сего. Ну а с меня это все как с гуся вода. Передо мной промелькнули какие-то расплывчатые очертания адвокатов, какой-то главный управляющий чем-то там, некто, кого я принял за известного гангстера.

Но за стол меня пока не приглашали.

– А мистер… – Я усиленно пытался вспомнить имя Косматого. – Мистер Бернс не присоединится к нам?

– Не в этот раз, – любезно ответил Кот. – Кажется, сегодня вечером он занят.

– Мистер Бернс не член «Бумажного Сообщества», – пробрюзжал круглолицый толстяк в розовой рубашке. – Он иногда посещает наш клуб, но это еще ничего не значит. Он не… – толстяк взмахнул рукой, словно пытаясь собрать слова в воздухе, – полноправный член клуба.

Я не мог определить, является ли полноправным членом этот толстяк, но уж полновесным он был, это точно.

– Но я-то полноправный пес, – ревниво заметил Пучок, поглядывая на меня. Сейчас он, с закушенной верхней губой, напоминал Бенито Муссолини, ждущего аплодисментов после произнесенной речи.

Кот снисходительно кивнул.

– У Стивена всегда есть собственное мнение по любому поводу! – прокомментировал он, с усмешкой поглядывая на толстяка, точно отец на своего отпрыска, сделавшего пирсинг. Толстяк самодовольно хрюкнул.

Кот обратился ко мне:

– Секунда пояснений, мистер Баркер. «Бумажное Сообщество» является школой покера, но основная функция его не в карточной игре. И существуют некоторые формальности, которые мы соблюдаем перед игрой. Не члены клуба не могут принимать в этом участия, но для вас мы сделаем исключение. Вы станете свидетелем наших ритуалов. Прошу вас, выбирайте напитки, Дженкинс нальет вам, чего пожелаете. – Он простер руку, и я обернулся, чтобы посмотреть, на что он показывал, как раз за моей спиной.

Казалось, из его пальцев вырвался ослепительный свет, ударившись в стену. Зажмурившись на миг, я понял, что это. В нише был устроен бар, напоминавший хрустальную пещеру, с подсветкой, зеркалами, подвешенными над стойкой фужерами. В глубине медово светились коньяки, янтарно переливались бутылки с виски, искрились ликеры, урчал холодильник с прохладительными напитками. Из-за многочисленных зеркал трудно было определить, даже примерно, вместимость этого домашнего бара, где кончаются галереи и батареи бутылок и гирлянды, висящих вверх ножками разномастных рюмок, а где начинаются их отражения. Старинные бутыли коллекционного бренди, ультрасовременные сосуды с водкой, миксеры-шмиксеры, фильтры, щипцы – все сверкает. Границы между реальностью и ее отражением различить не представлялось возможным.

– Рекомендую «Реми Мартен» 1901 года, – сказал Кот с гостеприимной улыбкой.

– А… лимонад у вас есть? – спросил я. Все-таки лучше держать голову ясной в незнакомой компании.

– Воодыыы! – проскулил Пучок.

– Лимонад «R. Whites»? – сказал Кот. Глаза его при этом округлились, и в них явно читался вопрос: «Вы один из нас?»

– Naturellement,[2 - Естественно (фр.).] – откликнулся я, – и можно воду для собаки?

– «Сан-Пелегрино»?

– Bien sûr,[3 - Разумеется (фр.).] – ответил я, поражаясь собственной памяти.

Кот сделал знак дворецкому, и тот поспешил к холодильнику.

В то время как он занимался напитками, Кот присел за стол и ждал, пока слуги перестанут суетиться.

Как только я получил свой лимонад, с отпечатком пальца на стакане, а пес – серебряную миску с минералкой, все приступили к ритуалу. Восемь мужчин за столом соединили руки, как на спиритическом сеансе, и Кот начал монотонно бубнить:

– Вспомним на этом собрании, – говорил он, – тех, кто менее счастлив, чем мы. Давайте же вспомним о голодающих детях, о больных, несчастных, обиженных судьбой, о целых нациях, погруженных в нищету. Давайте вспомним их и вспомним о том, кто мы такие.

– Мы помним их и знаем, кто мы такие, – так же монотонно отозвались остальные.

– Шайка отъявленных мерзавцев, вот кто вы такие, – подал голос пес, морща нос от колючих пузырьков. – Впрочем, меня ведь никто не спрашивал.

Я шикнул на него – точнее, зыркнул глазами. Эту манеру я наследовал от мамы – обычно именно так она успокаивала меня при гостях, когда мне случалось не в меру развеселиться.

– Вообще-то, они должны подвывать, если выражают солидарность, – пробубнил пес в ошейник.

Я поднял руку и сделал знак «Стоп!», чтобы он, не дай бог, не проиллюстрировал свои слова.

– Приглашаю вас сесть рядом, – произнес Кот. – Или мне лучше просто сказать «сидеть!»?

Все рассмеялись, но Пучок только покрутил головой.

– Две совершенно разные команды! – заметил он авторитетным тоном, словно заметив простейшую ученическую ошибку.

Я сел, а пес примостился у моих ног.

– Приступим, – сказал Кот. Неписаное правило покера состоит в том, что каждый строит из себя крутого.

Дворецкий прошелся между гостями, предлагая сигары. Я взял большую «кохибу», однако у меня возникли некоторые затруднения при вытаскивании ее из сигарного ящика, так как она была плотно спрессована в ряд с остальными.

Кот нагнулся и мастерски извлек ее одним движением пальца.

Ну что ж, ведь у него было больше практики в этом деле, разве не так? Дворецкий срезал кончик «кохибы» и поднес огонь. Я затянулся, чувствуя себя словно авантюрист, случайно попавший на телешоу и оказавшийся среди настоящих звезд, – радуйся, пока можешь, обратного пути нет.

Затем в комнату вошел другой человек, одетый во что-то вроде формы коридорного. Он толкал перед собой элегантный деревянный столик на колесиках с игорными фишками различного достоинства. Прежде я играл исключительно на деньги, и при одном взгляде на фишки меня охватила дрожь.

Красные, синие, фиолетовые, золотые; были тут и большие, пугающе черные, и дружественно-полосатые, напоминающие гальку. Фишки казались мистическими знаками, за которыми скрывалось нечто более чарующее и пленительное, чем деньги, а вместе с тем и нечто более опасное.

Фишки были изобретены по двум причинам: во-первых, чтобы слишком большие горы банкнот не сползали с игорного стола и, во-вторых, что куда более важно, чтобы игрок мог психологически отстраниться от того, что на самом деле представляли собой эти пластмассовые кружочки, заменявшие полновесные монеты.

Можно впасть в сентиментальность и сказать, что, например, каждая из черных стофунтовых фишек могла спасти зрение пятидесяти африканским детям или что за каждой за них высятся стопки бесплатных учебников для бедных английских детей, но реально они представляли собой, естественно, другое: пот на твоем взмокшем лбу, честно отработанный день в конторе, агентской или адвокатской, щепка твоего гроба из красного дерева, ради которого ты заложил свою юность в экзаменационных комнатах, офисах и рабочих кабинетах.

А в комнате для игры фишка – это магический знак, прекрасная жемчужина, которая скользит по сукну, точно корабль, который олимпийские боги ведут по Эгейскому морю к Трое. Это не деньги, и деньгами от них уже и не пахнет, и все же, и все же…

– Сколько возьмете, Дэвид? – шепнул мне Кот.

– Выставьте мне две «косых», – сказал я, осматривая столик.

Кот деликатно кашлянул:

– Минимальная ставка за этим столом сто фунтов.

– Тогда лучше три, – сказал я. – Три будет в самый раз, крупными.

– Берите четыре, – щедро предложил Кот. – Считайте этот заем небольшим подарком в честь нашего знакомства.

– Отлично! – воскликнул я.

Дилер раздал первые карты, и все игроки стали распоряжаться ставками. Я действовал весьма осмотрительно – так мне, во всяком случае, казалось. Покер не настолько злая игра, чтобы тебя разули и раздели за несколько секунд, если соблюдать осторожность. Ну, положим, остричь все-таки могут, но для этого вас должно преследовать катастрофическое невезение или должен иметь место сговор со стороны других игроков.

Наверное, я должен был чувствовать себя польщенным, что нахожусь в такой компании, являюсь объектом их внимания. Мне следовало быть готовым к этому, но в тот момент, когда мой внутренний страж забеспокоился, я немедленно унял его, засунув подальше. Ведь мне предоставлен неограниченный кредит, а значит, проблем быть не могло – так, во всяком случае, подсказывал мне инстинкт игрока.

Азартный игрок во многом напоминает собаку в мясной лавке. Собака полностью не отдает себе отчета в своих действиях. Уши ее стоят торчком, когда она думает, что мясник, отлучившийся на минуту, вот-вот вернется. Но стоит только ее зубам впиться в оставленный на виду кусок мяса, и собачье сознание уже целиком захвачено одной мыслью: «О, что за плоть, какая мягкая, поразительный запах, какой нежный жир и сочное мясо, и хрустящая косточка на зубах, о, о, о!», между тем как подошва сорок пятого размера уже приближается к ее заднице.

Я заметил, как игроки загадочно переглядываются за столом, чего никогда не бывает, когда каждый ведет игру за себя. По одним сигналам бровями можно было догадаться, что здесь все не просто так.

Это еще не было жульничеством. В правилах ничего не говорится о том, что игрокам запрещено подыгрывать друг другу, но любой здравомыслящий человек, заметив это, тут же с возмущением покинул бы игру.

Я видел все, но продолжал играть. Почему? Потому что для картежника это еще одна игра, дополнительный риск, а риск записному игроку необходим как воздух, ради риска он и садится играть. И запах мяса дразнит пса тем больше, чем хитрее мясник.

Я держал несколько посредственных карт против двух оставшихся игроков и уже помышлял их сбросить, когда Кот тихо сказал мне на ухо:

– Слышал, у вас недавно наклюнулось одно интересное дельце.

Тут пошла следующая раздача, и момент был упущен. Теперь я чувствовал себя точно толстяк в ресторане, ожидающий десерта.

– Очень мрачная и определенно враждебная атмосфера, – предупредил забившийся мне под ноги Пучок.

– До меня дошел слух, – уже более уверенным тоном продолжал Кот, – что вы недавно взялись за одно любопытное дельце.

Карты заскользили по сукну рубашками вверх, а что под ними: бесполезные пустышки или украшенные драгоценностями валеты, дамы и короли?

Ура, две десятки. Теперь посмотрим, кто захочет продолжать игру.

На столе появляется «флоп», и – есть Бог на небе! – десятка бубен сворачивается, твердая и холодная, как кинжал, в моей ладони. Три десятки. Что мне светит? Ну, допустим, если бы у Саддама Хуссейна были три десятки в Багдаде, он бы до сих пор сидел там же.

Трое спасовали, пятеро остались в игре.

– Я ухожу! – заявил пес.

– Сиди и не рыпайся, животное!

Последняя моя реплика вызывает легкое смятение за столом. Я добиваю присутствующих своей лучшей заискивающей ухмылкой.

– Я слышал, – продолжает Кот, – что вы взялись продать Чартерстаун.

Четыре карты на столе сложились в забавное и привлекательное оригами, которое теперь с вожделением рассматривали мы со Свиньей.

– Есть такое дело, – сказал я, загипнотизированный этим хряком в розовой рубашонке, который явно колебался, не зная, как поступить, или только делал вид, что задумался. Игрок из него был не ахти какой – хорошие игроки блефуют, когда делают ставки, а не когда разыгрывают эмоции. Плевать всем с высокой башни, что ты будешь скрести голову и корчить рожу: «Ах, что же делать, не знаю, не знаю», – никто на это не обратит внимания. Потому что это не блеф. Если кто-то действительно подает условный сигнал о том, что у него на руках хорошие или плохие карты, то это будет сделано незаметно-легким прищуриванием глаза или поднятым над столом пальцем. Мы, покеристы, следим за такими знаками – как будто ищем в песке крупинки золота. «Прояви экстравагантное выражение беспокойства, – говорим мы, – хлопни по плечу, оближи губу или высморкайся. Так мы, может, что-нибудь и наколдуем».

Собирается этот свин принимать какое-нибудь решение? – гадал я тем временем. Если он выйдет из игры, я отыграю только ставки? Нет, похоже, следует ждать ответа. Да и вообще, чего я беспокоюсь? С тремя десятками на руках я сидел довольный, как на параде, – ну что вы можете выставить против них?

Кот посмотрел на меня в упор:

– Может, поболтаем насчет Чартерстауна в перерыве?

– Конечно. – И тут в личности, которая ходит день за днем, выполняет мою работу, ест за меня, спит с моей подружкой, внезапно проснулось «Я».

– Желаете прикупить? – спросил я.

– Да! – ожил Свинья. – Прикуплю. – Он толкнул стопки своих фишек по столу, и я едва удержался, чтобы не загрести их себе сразу.

Я сдвинул оставшиеся у меня фишки к его ставке и, как велит профессионализм, сидел в полном безмолвии.

Обычно, когда игрок выставляет все, что у него осталось, на кон, карты открывают. Но я не собирался выпустить его так просто.

Я намеревался занять еще жетонов с деревянного столика на колесиках и как следует вытопить из Свиньи сало.

Глаза Свиньи увеличились до размера пятипенсовиков. Еще два с половиной столбика фишек придвинулись через стол. Я чуть не завопил: «Свинья, визжи, тебе конец!», но удержался. Шансы у него против моего набора были нулевые.

Я дал знак дилеру, которого в собственных фантазиях уже условно назвал Эрве.

– Пять, – сказал я. Кот поднял бровь.

– Закрываю, – сказал я. Даже если случится худшее и этот жалкий подонок перебьет три мои благородные десятки, я мог, эх… в конце концов, я мог обдумать это позже. Хотя такого не могло случиться.

– Нет, пожалуйста, – сказал Кот, – вы наш гость.

Фишки перекочевали ко мне на стол, разноцветные наркотические таблетки, без которых мне сейчас просто не обойтись.

Свинья, в свою очередь, уравнял мою ставку, и тогда я выставил все. Сейчас перед нами в банке на кону лежала сумма, равная годовой зарплате менеджера среднего звена.

Внезапно я увидел перед собой Линдси. Знала бы она, что сейчас на кону три ее «Клио».

Но тут во мне проснулся мамин опекун и человек, возвращавший кошельки пожилым леди. «Это же не твои деньги!» – заявил он. Внутренний голос требовал остановиться, но было уже поздно.

– Не нравится мне этот тип, он смеется над тобой, – сказал пес. Я понял, что он имеет в виду Свинью.

Свинья принял вызов, еще одна стопка фишек заскользила по сукну, придвигаясь к моим, создавая новое, прежде невиданное великолепие.

Подобно многим вещам, которых не должно было случиться, это свершилось.

Он открыл свои карты. Две шестерки примкнули к той паре, что уже была на столе. Общеизвестный и труднооспоримый факт – что два плюс два равняется четырем. Четыре шестерки – число подонка. Вот уже во второй раз подряд я срезался на трех одинаковых картах.

Ощущение было такое, будто я падаю в колодец. Это не мои деньги, но Кот теперь должен Свинье девять тысяч фунтов, целый «Клио». Заядлый игрок, который управлял моими действиями до самого последнего момента, сказал напоследок: «Увидимся» и исчез, провалившись в небытие. И как только он пропал, мне сразу стало видно со стороны, каков я был на самом деле. Не разбитной тип, напоминающий персонажа ковбойских фильмов, в надвинутой на глаза шляпе за покерным столом, а просто жалкий человечишко, который махнул рукой на успех и самоуважение, которых можно достичь в реальном мире, и вместо этого ищет того же в замкнутой компании чисел.

Он ушел, покинул меня – человека, который не парковался на двойной желтой линии, потому что это нечестно и мешает остальным водителям, оставил меня одного среди гадюк и под копытами вот этой торжествующей свиньи.

– Теперь и тебе хочется уйти, – сказал пес, обнюхивая мой ботинок. – Ну что, пошли?

– Освежимся! – предложил Кот. Странно, но вид у него был вполне умиротворенный, несмотря на мой крупный проигрыш.

Я понял, что настало время для вопроса, от которого меня все это время удерживал сидевший во мне заядлый игрок.

– Зачем вы пригласили меня сюда?

– У меня к вам дело, – сказал Кот, приподнимаясь из-за стола навстречу пирамиде сандвичей и канапе, которая катилась к нам. – Есть предложение, которое можно обсудить.

– В самом деле, – подал голос пес. – Я переменил решение. Атмосфера не такая уж и мрачная, если как следует пожева… то есть подумать.

Тем более все неприятные запахи прекрасно отбивает аромат ветчины.

– Я весь к вашим услугам, – ответил я Коту, механически выбирая сандвич с лососем и сыром.

– Очень хорошо, – отозвался Кот. – На самом деле все необыкновенно просто. Мое внимание привлекло то, что вы взялись за сделку с продажей Чартерстауна.

– Да, это так, – ответил я. По тому, как придирчиво выбирал он канапе с черной икрой, я заключил, что он, возможно, намеревается купить поместье. Не спрашивайте, почему я пришел к такому выводу, просто я это видел.

– И как вам это удалось? – задался вопросом Кот. – Мы уже несколько лет пытались уговорить старую летучую мышь продать дом, но она ни в какую.

– Летучая мышь сама попросила меня, – скромно ответил я. Вообще-то, с этими звериными кличками можно зайти слишком далеко. Я только что проиграл Свинье, а теперь разговаривал с Котом, и разговор у нас шел о Летучей Мыши. Новые игроки вполне могли получить прозвища Поганка Плакучая (птица, а не гриб) или Газель Томпсона.

– Вы ее друг? – участливо осведомился Кот. Сейчас выражение лица у него было озабоченное, как у настоящего кота, до которого дошли новости о забастовке рабочих на фабрике «Вискас».

– Я отношусь ко всем своим клиентам как к друзьям, – ответил я. Кот сморщился, как будто проглотил что-то несъедобное. – Я ее не знаю, – продолжал я. – Но вышло так, что она кое-что потеряла, а я потом вернул ей эту вещь. После чего она сама предложила мне заняться ее домом.

– Это что, чистое везение? – спросил Кот.

– Наверное, можно сказать и так. Хотя не уверен, что она в самом деле хочет продать свое поместье. На следующей неделе я собираюсь навестить ее, чтобы убедиться, что решение принято не сгоряча. Я должен быть уверен, что она в самом деле заинтересована в этой сделке. – Во всяком случае, я надеялся, что решение принято не сгоряча, поскольку уже взял деньги из ее кошелька и собирался вернуть их, вычтя из будущих комиссионных.

Кот посмотрел на меня, закрыв верхней губой нижнюю. Пес смотрел на Кота, и его верхняя губа точно так же закрывала нижнюю, но тут причиной скорее была генетика, чем настроение.

– Действительно ли заинтересована? – повторил Кот.

– Да, – отвечал я. – Я ведь не просто агент по недвижимости. Я больше чем консультант по торговле собственностью. Не все сводится к получению комиссионных.

Тень сомнения легла на лицо Кота.

– И для чего же тогда, – осторожно начал он, – вы решили этим заняться?

– Просто хочу оказать услугу, – честно ответил я.

Кот вежливо улыбнулся, показывая идеально отшлифованные стоматологами зубы.

– Понимаю, – сказал он, – но речь идет не просто об услуге. Есть кое-что более важное, чем любая услуга. Это деньги.

Вид у него при этом был такой, словно он выкладывал флэш-ройал против моей швали.

Конечно, теперь стало понятно, зачем он пригласил меня на игру и открыл кредит в кассе своего «казино». Он хотел заранее наложить лапу на Чартерстаун, пока цена на него не взлетела до небес. Оттого-то он так охотно кормил меня фишками. Он хотел закабалить меня карточным долгом. Но, к сожалению (его, а не моему), я был верен миссис Кэдуоллер-Бофорт, и меня не интересовало, получу я на девять тысяч больше или на девять тысяч меньше.

Как я и думал, он быстро перешел к делу.

– Мы бы не прочь купить это поместье, мистер Баркер, – заявил Кот.

Прочие члены «Бумажного Сообщества», как я заметил, тоже проявили неподдельный интерес к нашему разговору. Свинья, например, пристроился прямо у меня за спиной, что не доставляло особого удовольствия.

– И мы, – хрюкнул он у меня за ухом, обдав жаром затылок, – мы не останемся перед вами в долгу.

Оглянувшись, я увидел, что он делает странные движения, будто нарезает ветчину на слайсере.

Ситуация назревала непростая, я, можно сказать, «попал», но между тем был убежден, что, если бы они ссудили мне еще, скажем, тысяч пять, я смог бы отыграться и сбросить с себя этот карточный долг, нависший надо мной.

– Позвольте прояснить одну вещь, – заговорил я. – Заранее буду рад любому предложению, любой цене, которую вы можете назвать для миссис Кэдуоллер-Бофорт, но боюсь, как бы у нас не получилось фальстарта, ведь я даже не произвел предварительной оценки собственности.

– Не беспокойтесь, – ответил Кот, – мы уже сделали это.

– Вот как? – И только тут я понял, в какие лапы угодил. Вообще-то, стоимость недвижимости зависит не только от оценки эксперта, но и от цены, которая может сложиться на рынке. Тем более что и оценка – вещь достаточно относительная: можно оценить одно и то же и в двадцать пять, и в шестьдесят миллионов. – И во сколько же вы примерно оцениваете эту сделку?

– Четыреста тысяч фунтов, – сказал Кот. – Еще лимонаду?


7

НЕ ВСЕ КОТУ МАСЛЕНИЦА


– Вы хоть понимаете, что предложенное вами совершенно противозаконно?

Я смотрел на него так, что, носи я монокль, он бы выпал у меня из глаза.

Кот выглядел несколько озадаченным.

– Ну да, конечно, – сказал он. – Есть некоторые мелочи. Но вы не беспокойтесь, мы все проведем как надо. Расследовать подобную сделку очень трудно. Даже если бы дошло до суда, в таких делах очень трудно разобраться, уж поверьте на слово. Если это и назовут преступлением, то уж никак не в суде. – Он слизнул капельку сырного крема с кончика пальца. – Тем более для всех это останется тайной.

– Но только не для меня, приятель! – возмутился я.

– Никакой он не приятель! – рявкнул пес, который уже стоял рядом, подчеркивая свою солидарность со мной.

В момент, когда Кот сделал свое предложение, я как раз дегустировал миниатюрные пирожки «самоса» с фруктовой начинкой. Все произошло так неожиданно, словно включаешь душ, где кто-то до этого установил особый режим, и на тебя со всех сторон артиллерийским огнем хлещет вода. Мне захотелось отложить пирожок, я засомневался, стоит ли мне продолжать пользоваться гостеприимством Кота. Но быстро опомнился, решив, что съеденный пирожок не увеличит моего долга перед хозяином дома.

– Теперь ты начинаешь пухнуть и пахнуть на пределе возможностей, – сказал пес. – И он настроен крайне враждебно, так что нам лучше всего немедленно… – Тут он осекся, загипнотизированный надкушенным пирожком в моей руке. – …И если вы не собираетесь это есть, то, может быть, уроните на пол? Не беспокойтесь, я подберу.

– Ладно, будем надеяться, что вы никому ничего не скажете, – произнес Кот, поглядывая на меня, как старый школьный учитель Сарки Банторп на учеников, оставшихся после уроков. «Вы называете это трудностями в обучении, а я – ленью». До сих помню эту его любимую присказку. Он был особенно популярен среди образцовых учеников за свою способность показывать отстающим их ничтожество. – Никто из присутствующих не вынесет за порог того, о чем сейчас говорилось. Предполагаю, и ваша очаровательная шавка тоже никому не расскажет, так что никакой утечки информации, все сугубо между нами. И никто, подчеркиваю, никто не пострадает.

– Да я расскажу об этих плутнях каждой окрестной собаке, – возмутился Пучок. – Отмечу на каждом столбе! Да за кого меня здесь принимают?! – Пес явно выглядел обиженным.

Кот повернулся к собравшимся в комнате, как бы для того, чтобы они подтвердили его слова, и продолжил:

– Мы говорим о сумме примерно в двадцать пять миллионов. Такова стоимость поместья в его нынешнем состоянии. Однако это не предел. После некоторых э-эм… реставрационных работ мы перепродадим его – буду с вами откровенен – как престижный участок, застроенный коттеджами, где-то миллионов за сорок. Реставрация и перестройка обойдутся примерно в шесть миллионов, включая четыреста тысяч, которые пойдут в уплату миссис Кэдуоллер-Бофорт. Теперь о том, на что можете рассчитывать вы при таком обороте дел. – Он сделал выразительную паузу. – Пятьсот тысяч плюс шесть тысяч комиссионных, которые вы получите от хозяйки поместья. Итого, вы можете унести в клюве пятьсот шесть тысяч фунтов.

Довольный рокот, похожий на мурлыканье кота, прокатился по комнате. Одобрение, благоговение и прочие родственные чувства выражались каждым из присутствующих. Они, будто ученики Платона, слушали, как великий человек подводит свою речь к заключению. Этот факт не ускользнул от внимания пса, во взгляде которого оставалась обида.

– Но какая прибыль в том миссис Кэдуоллер-Бофорт? – спросил я.

Я понимал, что задаю наивный вопрос. Какую выгоду получили от изобретения атомной бомбы жители Нагасаки и Хиросимы? Разве ее изобретали для них? В самом деле, для чего разрабатывался такой тонкий, хитроумный план? Неужели для того, чтобы миссис Кэдуоллер-Бофорт заработала побольше денег, которые ей за остаток жизни и не потратить?

Кот рассмеялся, и мне показалось, что это был знак, понятный лишь некоторым посвященным. С застывшей на лице улыбочкой он обошел стол со жратвой. Впрочем, скорее, это была и не улыбка вовсе, а какая-то самоуверенно-сладострастная гримаса, правда слегка кисловатая.

– А с вами непросто вести торг, мистер Баркер.

– Вовсе нет, – ответил я. Я не вел с ними никакого торга. Скорее, если уж на то пошло, это меня пытались втравить в какую-то авантюру.

– Вы ставите нас в невыгодное положение. Лишаете возможности подзаработать. Да и себя заодно, – сказал Кот. – Вы ключевая фигура в этой коммерческой операции. Бросьте ломаться, мистер Баркер. Назовите свою цену, только не зарывайтесь. Помните, вы имеете дело не с простаками.

– У него нет даже собственной миски, он в самом деле простофиля, – сообщал пес. – Отстаньте вы от него, я же говорил – ничем хорошим это не кончится!

Я не верил своим ушам. Предположить, что я пойду на такую авантюру! Видимо, они решили, что я сам собираюсь объегорить старушку. Да это же просто смешно!

– Один миллион фунтов, – веско произнес Кот. – Нас здесь восемь человек, и это составит шестую часть общего дохода даже для главных инвесторов предприятия. Это абсолютный потолок для нас.

– Один миллион фунтов чего? – удивился пес. – Уж не собачьих ли консервов? Вы могли бы набрать целую армию, сэр, с таким провиантом. Мир ляжет у ваших ног, вот это да! Одних открывателей банок понадобится целая рота.

Я же тем временем произвел подсчет в своей сетке координат, которые связывали меня с действительностью. Миллион фунтов приблизительно составлял 125 «Клио», даже с полным пакетом, со всеми наворотами. Я говорю о лазерном проигрывателе, стеклоподъемниках и прочем. Но даже если бы я был беспринципен и неразборчив в средствах, зачем мне столько «Клио» для Линдси? Чтобы ее как следует удивить?

Деньги весьма полезная вещь, этого нельзя отрицать, но счастливым меня делают не они.

Тогда чем же, спросите вы, меня так увлекает игра? Не знаю, но, как это ни странно, большинство настоящих игроков весьма мало ценят деньги. Когда я говорю «настоящих», я не имею в виду людей, которые просто зарабатывают себе на жизнь игрой, или тех, кто любит временами пощекотать себе нервы. Настоящие игроки – это люди, пристрастившиеся к игре, как к наркотикам. Все, что они любят в этой жизни, – это игра, а не шелест банкнот, которые игра приносит и уносит. Поэтому настоящий игрок относительно легко переживает поражение и не уходит в аллею самоубийц, проиграв последний грош. Деньги для него, пусть даже он не признается себе в этом, всего лишь возможность продолжать игру. Там могут быть, конечно, какие-то утешительные фантазии насчет того, что «вот приподнимусь как следует и завяжу», но это все чепуха. Люди ставили на уши казино, разоряли целые игорные дома и умирали потом в нищете. Те немногие, кому удалось удержаться на плаву, просто стали бонзами игорного бизнеса – открыли собственные заведения. Это один из немногих путей избежать азарта. Так что деньги мало что значат для игрока – он ищет игры, а не денег. Деньги же, вылетающие в игре неизвестно откуда и пропадающие неизвестно куда, за зеленым столом становятся материей почти нереальной. И миллион фунтов – это лишь ключ к двум миллионам фунтов, а они, в свою очередь, являются открывашкой к четырем миллионам, а те, четыре, – штопором к пустоте. И все начинается заново. На миллион фунтов можно всю жизнь играть в вист в каком-нибудь пабе, и эти же деньги может унести один поворот рулетки. Деньги нереальны. Реальна сама игра.

– Завтра вы можете сообщить миссис Кэдуоллер-Бофорт добрые вести, – заявил Кот. – На ее товар нашелся покупатель. Мистер Уилкс, который находится здесь, все организует. Он составит документы о переходе собственности по льготной ставке, и я уверен, что нам удастся оформить контракт без промедления.

– Но я не собираюсь…

Кот услужливо кивнул:

– Естественно, понимаю ваши сомнения. Вы должны иметь гарантии, что получите эту сумму, – сказал он. – Однако я предлагаю сразу две гарантии. Первая – это незаконность сделки. Вы всегда можете заявить на нас в полицию, и с этой точки зрения мы уязвимы. Не так, конечно, как вы, но все же уязвимы. Вторая же гарантия – я собираюсь предложить вам членство в «Бумажном Сообществе».

Он пригладил свои усики, и по комнате пронесся шепоток.

– Это означает, – повысив тон, произнес он посреди сдержанного молчания, – что вы получите поддержку во всех делах и вопросах местного бизнеса. Мы устроим так, что все сделки будут проходить через вас. Мы будем рекомендовать вас всем нашим клиентам. Мы дадим вам возможность заниматься сделками по нашей собственности. Короче говоря, вы становитесь игроком клуба – богатым человеком, получающим выгоду и привилегии от компании таких же богатых людей.

– Что ж, могу сказать, что все это звучит крайне заманчиво, – объявил я, – но боюсь, тут не о чем говорить. Я не собираюсь обманывать миссис Кэдуоллер-Бофорт. Мне она нравится, я ей симпатизирую, и, даже если бы не нравилась или была бы просто отвратительна, я все равно не стал бы заниматься надувательством. Это не мой стиль.

Кот нахмурился.

– Попытайтесь быть серьезным, Дэвид. Мы серьезные люди.

– Попытайся быть серьезным! – возопил, толкая меня, пес. – Это серьезный человек, надо же.

Прочие члены сообщества зашаркали ботинками, затоптались на месте, что должно было подчеркнуть серьезность их намерений.

– Я серьезен, как никогда, – сказал я. – Простите, но поступить так, как вы предлагаете, мне не позволяет совесть. Так уж я воспитан. – Кажется, эта фраза нуждалась в переводе, и, пожав плечами, я добавил: – Я знаю, кто я такой.

Казалось, воздух пришел в движение, завибрировал под воздействием неведомой биоэнергии, которая струилась сквозь Кота, производя на свет слова.

– В таком случае, – заявил он, – я бы хотел получить свои деньги обратно. Сейчас же. Верните мне, пожалуйста, мои деньги. – Злоба его невидимо закипала под крышкой. Злоба его медленно распространялась вокруг, овладевая и остальными.

Когда я говорил, что деньги нереальны для игрока, вы могли понять меня несколько превратно. Наличие денег не реально, а вот их отсутствие как раз очень даже реально, реально, как дождь.

Я похлопал себя по карманам, ощутив, что в этот момент потерял несколько сантиметров в росте.

– Вы все получите обратно. Я верну все до пенса, – сказал я, правда не совсем уверенный, как это сделаю. Затем в голову мне ударила новая идея. – В самом деле, – торопливо добавил я, – если вы одолжите мне пять тысяч, я смогу отыграться.

Кот снова усмехнулся, прикусив нижнюю губу, так что вдруг стал похож на одну из устрашающих самурайских военных масок.

– Кредит исчерпан, – услышал я. – Мне нужны мои деньги.

Я уставился в лакированный дубовый паркет. Вдруг мне представилось, что под ногами у меня поверхность какого-то загадочного озера, манящего нырнуть и скрыться в его глубине от этих пронизывающих взоров.

– В данный момент я не располагаю наличными…

– В таком случае определим процент в счет задержки выплаты, – сказал Кот.

– Какой же?

– Сто процентов в неделю, – сказал он. – Девять тысяч фунтов плюс два лимонада каждый по полтора фунта (это цена по клубному прейскуранту) и три фунта – закуски в баре. За несколько недель набежит миллион, и тогда вы все равно продадите мне дом на моих условиях. Только прибыли никакой с этого не получите. Вы сделаете все для меня задаром.

– Боюсь, что не приму ваших условий, – честно ответил я.

– У нас уже были такие люди, которые не принимали наших условий, не правда ли, Гарри? – обратился Кот к человеку, которого представил как «старшего сотрудника полиции». – И что с ними случилось, напомните мне, пожалуйста?

– Не знаю, – напыщенно ответил полисмен. – Их давно уже что-то не видно.

– Вы мне угрожаете? – уточнил я.

– Он определенно угрожает, – фыркнул пес, очевидно задетый за живое моей несообразительностью. – От него несет потом – значит, готов к драке! Дай-ка я зарычу на него, а если не подействует, то, может быть, по-быстрому смоемся?

– Да, я кое-что забыл вам сказать, – заговорил Кот. – Делайте, как мы сказали, или – выбирайте сами.

– Я бы предпочел уйти, – ответил я.

– Грр! – подтвердил Пучок, но рычание его было довольно нерешительным.

– Ступайте, – сказал Кот, – и подумайте о том, что для вас лучше. Мистер Уилкс свяжется с вами утром. Он посвятит вас в детали и сообщит, где найти адвоката, которого вы наймете для нашей пожилой леди, хозяйки Чартерстауна. А теперь уведите этого глупого шелудивого пса из моего дома!

– Фас! – рявкнул пес. – Позвольте, сэр, хоть зубы ему показать напоследок. Думаю, это заметно изменит его отношение.

– Фу, Пучок, – бросил я, заметив, что он уже подбирает губу, чтобы оскалиться на хозяина дома.

Дворецкий показал нам на выход. Пучок не переставал рычать, даже когда дверь за нами закрылась.

– Я вам еще покажу! – рявкнул он на прощание в пустой лик дверей.

Когда мы добрались до парковки, машина не завелась, и пришлось вызывать техпомощь Королевского автомобильного клуба.

Вынужденно просиживая на парковке в ожидании техников и буксира, мы наблюдали, как банкиры, адвокаты и бухгалтеры залезают в свои «лексусы», «мерседесы» и «ягуары». Казалось, жизнь проходит мимо: настоящая, богатая, разноцветная, как игорные фишки, в то время как я торчу на обочине с беспризорным псом. И я, по меткому выражению Линдси, не свободен.

– Ходовая часть накрылась, – сообщил прибывший техник после нескольких безуспешных попыток завести машину.

– Само собой, – согласился я, – у меня уже все накрылось.


8

«ГАВ!» – СЛОВО ИЗ ТРЕХ БУКВ


Я был, конечно, здорово запуган Майклом Котом, но вот не принял ли этот испуг форму паранойи? Такие сомнения преследовали меня, когда я решил записать весь наш разговор на листке бумаги. Я так себе воображал, что если я вдруг пропаду, если вдруг со мной что-нибудь случится, то никто не будет иметь ни малейшего представления, где меня искать, если я не оставлю хоть какого-то письменного свидетельства.

Я сидел за столом и смотрел в окно, наблюдая за бодрым краснорожим субъектом в кепке газовщика, отключающим меня от централи. Миска с «Чириоуз», которые я собирался съесть на завтрак, казалось, суммировала мои перспективы: точно обломки кораблекрушения плавали передо мной круглые нули колечек для завтрака…

– Ах, – сказал Пучок, принимая асану, которую йоги называют позой спускающейся собаки, и поглядывая на поставленную перед ним миску с едой. – Вытяните конечности, дабы изгнать грязные наносы ночи!

Я так и не понял, что он хотел этим сказать.

Рядом с миской лежал листок бумаги формата А4, на котором было начертано: «Признание Д. Баркера». Звучало высокопарно и одновременно устрашающе, почти как завещание, так что я перечеркнул эту эпитафию и красивым почерком вывел следующее: «Информация о криминальных сношениях мистера Тиббса и Д. Баркера».

Затем, немного погодя, я изменил «сношения» на «взаимоотношения» и описал всю схему авантюры, перечисляя до последнего пенни все, что удержалось в памяти, указав на предложенную мне мзду и размер нелегальной прибыли, которую мой предполагаемый компаньон собирался беззастенчиво прикарманить.

Этот листок попадет к моим адвокатам, которые будут исполнять мою последнюю волю, фантазировал я далее. Таким образом, Тиббса ждали большие неприятности. Я сообщу ему, что предпринял для очистки совести, и, как знать, может быть, это удержит его от необдуманных шагов по отношению ко мне.

Посмотрим на светлую сторону событий, решил я, глядя в тарелку. Никаких «нулей», это просто маленькие спасательные круги, которые плавают в молоке, крошечные островки надежды.

Пучок вышел из асаны «собака на спуске» и шагнул вперед, чтобы превратить в кварки свою пищу. Кварк – элементарная частица на субатомном уровне, которая перестает существовать еще до того, как реально появляется. То же самое происходило с псом: граница между намерением поесть, самим процессом еды и его финалом была определима, вероятно, только в какой-нибудь засекреченной швейцарской лаборатории молекулярной физики.

Я поставил свои хлопья перед псом, как только он убедил меня, что такая еда «полезна для повышения шерстистости».

– Харч здесь, конечно, не тот, что у Люси, – заметил он со всесокрушающей собачьей искренностью.

– А что было у Люси? – спросил я.

– Стейк, курятина, ветчина и еще такие странные колбасные рулетики, – сказал Пучок.

– Что-нибудь еще?

– Да нет, больше ничего особенного. Джим угостил меня странной печениной и остатками со своей тарелки, – признался пес в заключение своих гастрономических откровений.

– Кто такой Джим? – поинтересовался я. – Я ничего не слыхал о Джиме, почему о нем прежде никто не упоминал, что еще за черт такой этот Джим?

– Фас на вас! – рявкнул пес. – Такой мускулистый тип. Усатый и сильно пахнет лосьоном после бритья.

– А что он делает у Люси?

– Он не «делает» – он действует, – конфиденциально поправил пес. – Кокетничает напропалую.

– Это как?

– А вот так. Возьмет кусочек курицы, держит так, чтоб мне было не достать, и дразнит. Ишь, куриный кокетник.

– Ну и что?

– Ну, и тогда я встаю на задние лапы, принимаю вашу «человеческую позу», а он поднимает мясо еще выше. В общем, приходится даже подпрыгивать. Вот так с ним и танцуем.

Я вперил взгляд в небеса.

– А что у него за отношения с Люси?

– Она дает ему еду. – При слове «еда» пес учтиво склонил голову набок, отдавая дань самоотверженности Люси.

– И все?

– Еще поит, – присовокупил пес, явно довольный, как будто справился со всеми ответами на вопросы теста.

Такая ситуация с собаками: то они несут полный бред о каждом попавшемся предмете, когда их не спрашивают, а в ответственный момент из них приходится вытягивать информацию клещами.

– Между ними есть… э-э-э… какие-нибудь отношения?

– Еда и питье задаром! – воскликнул пес. – Вот это, я понимаю, отношения! А ты как смотришь на это, приятель?

– Они целовались? – уточнил я.

– Регулярно, – ухмыльнулся пес.

Я подумал, уж лучше бы она занималась этим не дома. У меня отчего-то защемило сердце. Я чувствовал странную неловкость, и в то же время эти расспросы казались мне предательством по отношению к Линдси.

– Как думаешь, она любит этого Джима? – спросил я.

– О да, – откликнулся пес, – но не так, как я – тебя. А ты меня любишь?

Я потрепал его за ухом.

– Очень.

В самом деле, как быстро все случилось. Я о наших с псом взаимоотношениях.

Я почувствовал, как внутри поднимается тепло, и устыдился. У меня была собака, которая любила меня, у меня была Линдси, которая все время твердила, что без ума от меня, глядя мне в глаза. Собаке заглянуть в мои глаза было значительно труднее, и поэтому он чаще тыкался носом в колено.

Мы с Линдси редко говорили друг другу: «Я люблю тебя», обычно – надрывно звенящее «я от тебя без ума». Это «я люблю тебя» всегда давалось мне с особым трудом, впервые я сообщил Линдси о своих чувствах в таких словах через год и три месяца после начала нашего знакомства. В тот момент зазвонили колокола, извещавшие о наступлении Нового года.

Казалось, я мог говорить подобные вещи лишь по большим праздникам, когда на поверхность всплывают фантазии, а ум, напротив, тонет в алкоголе.

В дверь постучали. Выбравшись в коридор, я обнаружил на полу конверт, по виду очень дорогой. На нем стояло мое имя, но адрес был написан неправильно.

Из вскрытого пакета выкатилась игорная фишка на 500 фунтов стерлингов. Я повертел ее в пальцах, она магнитом притягивала глаза, как колбаса притягивает собаку. Жизнь – это, в сущности, «однорукий бандит», подумалось мне в этот момент. Чем дольше играешь, тем больше увлекаешься. Потом я заглянул в конверт. Там была еще записка, небрежным почерком было нацарапано: «Морковка». Понятное дело, «для ослика». Что дальше? Очевидно, дубинка, если морковка не поможет. Я положил фишку в карман брюк, одел ошейник Пучку и вышел из дома.

«Что же это такое, – призадумался я во время прогулки, когда мы шли на свидание с Линдси по приморскому бульвару, – что может заставить тебя полюбить так быстро?»

Наверное, пес разбудил во мне какие-то отцовские качества. Дело не просто в привязанности и не в том, что я за него, прирученного, в ответе… Впрочем, стоило расспросить об этом собаку.

– Ты сказал, что любишь меня, – заметил я, когда мы приближались к лотку с мороженым. Там было фисташковое, мое любимое. Пес трусил рядом, преданно посматривая на меня.

– О да, – живо откликнулся он.

– За что?

– Вы такой добрый, – сказал пес, слабо кивнув головой. – Простите меня, – кашлянул он, – голова немного кружится от голода.

– Ты же завтракал только что, – напомнил я.

– Это когда?

– Утром.

– Ну, если вы так считаете, – сказал он, хмурый, как понедельник, – тогда…

– Завтракал-завтракал. И еще прикончил мои хлопья.

– Разве это еда для собаки? Хлопья… – обиженно заявил Пучок.

– А что же еще, если не еда?

– Тоже мне еда, – фыркнул пес. – Состоит из одних дырочек, а потом они в животе собираются в одну большую дырку. Ничего удивительного, что я все время голоден.

– Но ты еще слопал полбанки собачьих консервов, – напомнил я неоспоримый факт.

– Скудная компенсация за мои труды на ваше благо, – почти простонал он.

– Прекрасно, это именно то, что рекомендуют производители консервов: не перекармливать.

– Да? – саркастически заметил пес. – Разве эти производители – собаки? Если бы они были собаками, рискну предположить, что рекомендации по кормлению были бы совершенно другие. – Тут он заметил мороженщика и замер у лотка с видом диабетика, готового свалиться с ног, если немедленно не получит сладкого.

– Любишь мороженое? – спросил я, подумывая тем временем: «Не мешало бы сводить тебя к ветеринару, чтобы установить подходящую диету».

– Я бы не прочь отведать парочку самых кро-о-ошечных «Магнумов», – залебезил пес.

– Ничего себе «крошечных». Магнум – это самое большое эскимо, потому оно и называется «Магнум».

– Что ж, – удрученно произнес пес, – раз нет маленьких «Магнумов»…

– То ты согласен на большие.

– Да, и двойной шоколад – это весьма калорийно…

– Как раз то, чего требует твое хрупкое телосложение.

Пучок расцвел.

Мороженое было куплено и съедено на скамейке, обращенной к морю, над которым кружились чайки, истерическими криками распугивая одиноких прохожих. Было в них нечто эфемерное и преходящее, как все в этом мире, и особенно «Магнум», исчезнувший, как эхо вечности, в наших глотках.

Вероятно, это было не самое подходящее время, для того чтобы оповестить Линдси о появлении в нашей жизни четвероногого друга. Препятствия тут могли возникнуть самые разные. Во-первых, ее новый ковер, а во-вторых, и это куда более важно, мне не удастся скрыть от нее, что я разговариваю с собакой.

Поглощая шоколадное лакомство, я чувствовал на себе честный и преданный собачий взгляд – Пучок расправился со своей порцией быстрее, чем я успел произнести: «Эта штука стоит два фунта тридцать пенсов, постарайся растянуть удовольствие».

Два тридцать каждое. Примерно одна четырехтысячная моего долга Тиббсу.

Пес юлил передо мной, припадал на передние лапы и гипнотизировал, как удав. Каждое движение моей руки ко рту сопровождалось его неотрывным взглядом.

Я слизнул остатки эскимо и сидел, постукивая палочкой о скамейку.

– Ты же не съел палочку! – напомнил пес.

– Палочки не едят.

– Это же косточка от мороженого! Их специально прячут в шоколаде, чтобы ты смог добраться до них в последнюю очередь.

Я бросил ему палочку, и он слопал ее на лету. Дальше, намекал Кот, будет палочка. Только на ней уже будет не мороженое и не леденец. Хотя как знать, какого размера палочку они намерены против меня использовать. Весьма возможно, бейсбольную биту. А то и стальную клюшку для гольфа, также любимую гангстерами.

– А как ты относишься к палкам? – спросил я его. – Большим, настоящим палкам?

Пес отвернулся, словно не расслышав этих слов, видимо приняв их за какой-то обидный намек.

– Кстати, о любви, – вдруг вспомнил он, отрывая взгляд от синего горизонта. – Я еще больше полюблю тебя, если ты купишь мне пакетик чипсов.

– Всему свое время. Думаю, нам не стоит торопиться с этим.

Пес пригорюнился на секунду, но тут же переключился на проезжавшего мимо роллера.

– Ничего себе – колеса на ногах. Что за извращение! – пролаял он.

Наконец, то ли растаяв от хорошей погоды, то ли от чего другого, я решился позвонить Линдси и сказать, что у меня для нее сюрприз.

– Что за сюрприз? – встревожилась она.

– Увидишь.

– Случайно не та большая красная игрушка из секс-шопа «Энн Саммерс»?

– Линдси, это был огнетушитель! – Еще одна старая шутка, которая, однако, не перестает радовать нас обоих.

Мы встречаемся все время в одном и том же открытом кафе, с пластиковыми столами под зонтиками, одноразовой посудой и нарисованной от руки самодельной вывеской. Я знал, где у Линдси любимое место парковки, прямо за дорогой, так что оставалось только ждать появления «Клио», и, стоило мне заметить машину издалека, я тут же приказал Пучку спрятаться за угол.

– В кафе? – уточнил он.

– Просто исчезни.

Как только появилась Линдси, я немедленно вспомнил, за что люблю ее.

У Линдси была такая грациозная посадка головы, такая походка. Я знал, что она, еще когда была совсем юной, специально занималась своей осанкой, нося на голове стопку книг. Кроме того, она была стройной обворожительной блондинкой с искусственным загаром.

При ее появлении утро вдруг стало как-то светлее: от нее исходило какое-то таинственное излучение, которое, тем не менее, было совершенно реальным. Она приводила меня в чувство равновесия и гармонии, и я видел мир таким, какой он есть и каким должен быть, а не таким, каким я позволял ему быть вокруг себя, да и в себе тоже. И притягательный дым игорной комнаты сам по себе развеивался, когда я был рядом с ней.

– Привет! – встал я, ей навстречу, протягивая руки.

– Привет! – откликнулась Линдси, чмокнув меня в щеку.

– И привет двум приветникам! – подал голос пес из-за угла. Он преданно глядел на нас, свесив язык и учащенно дыша.

– О-о, привет, – заметила его Линдси, не решаясь, впрочем, погладить. – Вроде не бешеный. Вид у него довольно дружелюбный.

– Я очень дружелюбный, – подтвердил пес, крутя хвостом, – и весь на виду, а внутри у меня то же самое, что и снаружи, – пояснил он, жарко дыша.

– Ты удивишься, когда узнаешь, – приступил я к рассказу.

Линдси спустила солнечные очки на самый кончик носа.

– Уж не купил ли ты мне собаку?

– А что?

– Ты же знаешь, я не могу держать дома собаку. Дэйв, я же только что постелила новый ковер. Это просто смешно.

– Да нет, – сказал я, понимая, что больше на нервах играть нельзя. – Это Пучок, я, видишь ли… просто присматриваю за ним. – Несколько туманное, прямо скажем, объяснение. Гордиться нечем.

– Значит, присматриваешь? – недоверчиво прищурилась Линдси.

– Присматриваю.

– И кто тебя об этом попросил?

– Я, – вырвалось у меня.

Это была та грань между истиной и ложью, когда не решаешься сказать правду и не смеешь врать. И говоришь то, что звучит как чистая нелепость. Хотя на самом деле это правда, только искаженная до неузнаваемости, до такой степени, что может показаться откровенным враньем или же просто издевательством. Мне казалось, я просто обязан был признаться ей, чтобы ей и Пучку стало все понятно, чтобы с самого начала избежать двусмысленности.

– Он попал к нам при довольно необычных обстоятельствах.

– К нам?

– С сотрудниками, – уточнил я, опуская объяснение, что в тот день, когда все произошло, мы с Люси были в конторе одни. При Линдси я всячески избегал упоминания имени Люси.

– И что за «необычные обстоятельства»? Я вкратце рассказал ей историю про фокус мошенников, имевший для одного из них печальные последствия. Тогда она поинтересовалась, почему я не рассказывал ей этого до сих пор.

– Не хотел тебя беспокоить понапрасну. И потом, я же не знал, как ты все это воспримешь. Ты ведь вовсе не без ума от собак.

Линдси осторожно потрогала собачье ухо, видимо, для того, чтобы поколебать мою уверенность в справедливости только что сказанных слов.

– А почему взял его ты?

Я не сразу понял суть вопроса.

– Почему именно ты, а не кто-нибудь другой из персонала. У тебя же много сотрудников.

Пес переводил взгляд с Линдси на меня, слегка паникуя.

– Он мне понравился, – отрубил я. Линдси пожала плечами.

– Прекрасно. Замечательно. – И улыбнулась. – А-а…

– Что?

– А если ты будешь приводить его ко мне в гости… можно, чтобы он оставался в саду?

«Вы что? – можно было прочесть на морде собаки. – Да это мечта моего детства – днями напролет носиться по саду и лаять на звезды, выть на луну. Мое, можно сказать, самое заветное желание».

Я стал замечать, что у моего пса совсем немного этих заветных желаний.

– Да, – сказал я Линдси. Я был отчего-то уверен, что со временем она непременно полюбит Пучка. Не обязательно, конечно, разрешать ему сидеть на диване, но в дом-то его пустят, как только я куплю ему специальные тапочки, которые надевают собакам, работающим на пожарах, чтобы они не обжигали лапы.

Видимо, Линдси уже стала привязываться к нему сердцем: присев на корточки, она погладила его между ушей. Пучок обнюхал ее и заметно напрягся.

– В чем дело? – спросил я его одними губами, зайдя ей за спину.

– Не думаю, что это стопроцентная радость от встречи со мной, – сказал пес.

– Привыкнет, – озвучил, точнее, обеззвучил я снова одними губами.

Мы заказали чай, проигнорировав рекомендации пса, что в это время года как никогда свежи и аппетитны оладьи – сезон оладий. Ему бы работать метрдотелем. А если нам не по душе оладьи, то он посоветовал бы взять чипсы, на худой конец, булочки, аромат которых он чувствует с кухни.

На открытой площадке перед кафе было довольно многолюдно, и мы решили посидеть на скамейке рядом с приморским бульваром, лицом к морю.

День выдался теплый, и я пожалел о том, что надел пиджак. Море, солнце, прекрасная женщина, пес, на предках которого держалась империя. Так что все было просто великолепно.

Я искоса посмотрел на Линдси, которая, видимо, чувствовала себя настолько же уютно в моем присутствии, как и наедине с собой. Даже, как будто не обращая на меня внимания, она извлекла из сумки газету и уткнулась в нее. На время она ушла в себя, и я стал ее разглядывать: солнечные очки и сигарета, легкий загар, в котором я не был уверен, добыт он на побережье или в солярии. Наверняка это был искусственный загар. Загар был моден, а значит, уже заранее искусственен, где бы она его ни получила.

– Тупеешь в этих конторах, правда? – посетовала она, видимо считая, что у меня не найдется других мыслей и тем для обсуждения, как будто со мной уже и поговорить было не о чем.

– О, покажи мне дом, где буйвол ревет, и я покажу тебе очень грязный ковер! – завел пес где-то на заднем плане. Очевидно, это была песня.

Я прыснул. Славный пес. Я чувствовал близость к нему и чувствовал близость Линдси.

– Линдси, – пробормотал я.

– М-м-м?

– Я люблю тебя.

Она оторвала взгляд от своей газеты и улыбнулась.

– Хорошо, – ответила она. – Я тоже тебя люблю.

И вот тут-то я дал осечку и упустил момент, так и не вставив какое-нибудь глупое замечание вроде: «Риппер-флиппер, как твой толстый диппер?» Это я слышал от Пучка. Интересно, откуда он берет эти песни?

– Что говорит гороскоп? – спросил я. Это был один из наших ритуалов.

Линдси перевернула страницу.

– Скоро у тебя ожидается получение крупной суммы. – И снова углубилась в газету.

– А что насчет меня? – спросил, подползая, пес.

– Посмотри, что пророчат ему, он Близнец.

– Откуда ты знаешь?

Я пожал плечами.

– Мы встретились в июне, значит, и день рождения его будем праздновать в этом месяце.

Линдси прочитала:

– Сегодня день, когда вам стоит начать отпускать волосы.

Пес глянул на нас с некоторым сомнением:

– Вы имеете в виду шерсть?

– Вы не тот, кто хорошо чувствует себя в стае.

Пес удивленно разинул пасть.

– Честно говоря, думаю, что и в стае мог бы прижиться.

Вскоре мне потребовалось найти заведение, ибо чай настойчиво искал выход. Линдси согласилась присмотреть за собакой.

Солнце и приятная компания понемногу заставили меня забыть про тревоги, осталось лишь легкое беспокойство, всегда сопровождающее посещение подобных общественных заведений. Дело в том, что в туалетах на южном побережье всегда полно гомосексуалистов.

К счастью, на этот раз не пришлось никого просить подняться с колен, чтобы пройти в кабинку. Так что возвращался я самым счастливым существом на свете, пока не увидел издали в руках Линдси листок бумаги формата А4.

Я тут же понял все. Листок, на котором была описана суть наших с Тиббсом отношений, я сунул в карман пиджака, а пиджак оставил на спинке скамейки. Она зачем-то полезла в пиджак и обнаружила там листок – или же он просто выпал, пока она складывала пиджак.

На лице Линдси, к моему удивлению, застыла улыбка.

– И ничего не рассказываешь! – почти возмутилась она.

– О чем?

– Об этой сделке с Тиббсом. Это же тот самый Майкл Тиббс, воротила в области недвижимости? Ого! Да ты пошел вверх! Какая удача! Дэйв, это превосходная новость, теперь я понимаю, что ты подразумевал под «сюрпризом»…

– Я совсем не это подразумевал…

– Нет, такое надо отметить. Давай закажем что-нибудь выпить.

Пес уже перескочил на противоположную сторону бульвара, где нарезал круги по лужайке. Оттуда доносились его восхищенные выкрики. Увидев, что мы вышли на бульвар, он устремился за нами, напевая себе под нос что-то вроде: «Тум-ти-ти-ти-тум, тара-лала шиабанго!» – какую-то веселую бессмыслицу.

– Есть проблема, – сказал я.

– Какая проблема? – насторожилась Линдси.

– Это нечестная сделка. Афера.

– Иы-ы-ы-х! – Пес пронесся мимо, как аэроплан на бреющем полете, зацепив мою штанину.

– Что это значит? – нахмурилась Линдси.

Линдси такая девушка, что не пожелает связываться с криминалом. Правда, в отличие от меня, она не столь бескомпромиссна и умеет обходить некоторые моральные постулаты, но все же никогда не пошла бы на обман, тем более на обман престарелой леди.

И я посвятил Линдси в подробности нашего с Тиббсом разговора. Правда, ни словом не обмолвился об игре, о том, что я просадил девять тысяч, на которые можно было купить несколько комплектов мебели для кухни, о которой она так мечтала. Зато рассказал все остальное, включая приглашение стать членом «Бумажного Сообщества», которое я без зазрения совести описал ей как клуб по интересам: банкиров, бухгалтеров, адвокатов, покрывающих махинации друг друга.

– Теперь ты видишь, почему я не стал связываться, – закончил я.

– Погоди, но как же… а полиция?

– Полицейские чины тоже состоят в этом клубе. И никто не прольет свет на преступление, а приюты для бездомных собак останутся без миллионов фунтов.

– Эй, плосконосый, а я твою метку перечеркнул! – послышалось рядом. Это Пучок дразнил проходившего мимо боксера.

– Собачьи приюты? – удивилась Линдси, словно впервые слышала о таких.

– Не просто приюты, – ответил я, – а кинологический центр в Пэтчеме. Ну и разные другие приюты, фонды помощи бездомным собакам и прочее.

– Миллионы фунтов? В фонд помощи бездомным собакам? – лицо ее вытянулось от удивления.

– В общем, сплошные пожертвования, – пояснил я, затем украдкой посмотрел на Линдси. Я никогда еще не видел подобного выражения на ее лице, такого ярко выраженного отвращения. Я думал, сейчас она взорвется, но вместо этого услышал:

– Значит, нам ничего не достанется?

– На помощь! – завизжал Пучок, которого преследовал боксер.

Я мягко положил ей руку на колено.

– Ничем хорошим это не кончится, если мы позволим втянуть себя в эту авантюру. Не жди добра от того, кто творит зло. Я встречался с этими людьми, это не люди, а какие-то инопланетяне. Нам их никогда не понять, точно так же, как им – нас.

– Да, – отрывисто сказала Линдси, и по щекам ее потекли слезы, – мы не такие. Мы не живем в больших особняках, предпочитая ютиться в малогабаритных квартирах и снимать комнаты, мы не ездим в отпуск на тропические острова, когда захотим, в любое время года, мы не можем позволить себе загорать где-нибудь на пляже в разгар зимы и кататься на лыжах в середине лета. Мы даже не можем брать выходные, когда захотим, и не уверены, что способны оплатить свои долги. Мы даже в Мастик ни разу не были. Все в нашей жизни и любви подчинено условностям, у нас связаны крылья, и нам никогда не подняться туда, наверх. Мы никогда не прорвемся сквозь эти силки, если не ухватимся за первую благоприятную возможность, если не воспользуемся случаем. Только так люди поднимаются над обыденностью, только так – хватаясь за колесо Фортуны. Ты должен хватать птицу удачи, пока она идет к тебе в руки, Дэйв, иначе ты останешься в дураках. – Она положила свою руку поверх моей.

Я уставился на нее. Глаза Линдси были полны слез.

– Хулиган! Он преследует меня! – доносились крики с лужайки. Пучок пронесся мимо сплошным комком рыжей шерсти. – Спасите, он хочет добраться до моих костей!

Боксер тем временем, как я заметил, довольный до ушей, затрусил за хозяином по бульвару в противоположном направлении.

– Я не могу так поступить, Линдс. Это противоречит моим принципам, более того – самой моей природе.

Такой несчастной я ее еще никогда не видел, даже когда мы попали в пробку в первый день январской распродажи в «Мобен» – шестьдесят процентов скидки для первых десяти покупателей. Мы оказались пятнадцатыми.

Она порывисто вздохнула.

– Но почему?

– Тут не о чем и говорить. Я не такой. И подобными вещами не занимаюсь, и никогда заниматься не буду. Это бесчестно.

Линдси посмотрела на пса, который как раз подбежал к крошечному йоркширскому терьеру.

– Эй, коротышка, прочь с дороги! – рявкнул он. – Это моя территория, понял? Что, нюх потерял, информационных точек уже не замечаешь? Распустилась, шантрапа!

– Что бесчестно? – спросила Линдси спокойно и твердо.

– Это не наши деньги. И миссис Кэдуоллер-Бофорт имеет право поступать с ними так, как ей вздумается, и получить за поместье столько, сколько полагается.

Линдси уже не смотрела на меня. Она уставилась на море, сверкавшее в лучах солнца. По волнам задумчиво скользила холеная крутая яхта. В общем, был не самый подходящий момент для того, чтобы разглагольствовать о моральных ценностях.

– Безнравственно – это когда обретаешь выгоду за счет других людей, причиняя им страдания, – сказала она.

– Да, именно.

– Значит, если я верно поняла, дело обстоит так. Поправь, если я ошибаюсь. Старая леди продает свой дом. Собаки получают двести тысяч, если не больше… Больше они, должно быть, никогда и не получали и не получат, а мы получаем… – Она положила вторую свою руку поверх моей и взглянула мне прямо в глаза. – Свободу или хотя бы ее начало. С трудом могу представить себе, кто при таком раскладе пострадает.

– Не надо впадать в истерику, сэр! – заявил Пучок, на которого, захлебываясь, тявкал йоркширец. – Я только указал вам, что пришел сюда первым.

Я не знал, что ей ответить. Она могла выдвинуть сколько угодно аргументов, объяснить, что не все делится на черное и белое, что мир на самом деле разноцветен и помимо добра и зла в нем существует масса различных цветовых сочетаний и тональностей, где правда и ложь тесно переплетены. Она могла сделать все что угодно, кроме одного – разубедить меня, потому что если есть на свете вещи, которых вы не можете сделать, то вы их не делаете. Нельзя ждать от слона, что он взлетит, сколько ни воодушевляй его на такой поступок.

На дороге появился человек с коробочкой жареных «чикенов» в руках. Пучок стал крутиться возле него, исполняя какой-то замысловатый танец и напевая, видимо, чтобы не сбиться с ноги, под нос: «Брось коробку, брось коробку, брось коробку, урна далеко, так что лучше брось».

– Может, просто оставим эту тему? – предложил я.

– А я бы хотела, – вздохнула она, – оставить эту дыру, в которой мы живем.

– Эй, погоди, – вмешался я. – Ты называешь дырой то, что мне дорого. Я люблю эту дыру.

Но сбить ее оказалось непросто.

– Ты мог бы получить пятьсот тысяч, а может, даже миллион, если бы этот тип вернулся к своему второму предложению. И еще неизвестно, сколько ты мог бы зарабатывать впоследствии, вращаясь в их клубной тусовке. А что сделал ты? Что вообще ты смыслишь в жизни? К чему ты стремишься? Кем ты хочешь стать? Неудачником или человеком, который может что-то предложить другим, человеком, с которым хочется остаться рядом? – Она добавила: – И даже, может быть, навсегда.

Это был удар ниже пояса. Вообще-то, я хотел, чтобы мы поженились, особенно с тех пор, как узнал, что это могло порадовать больную маму, но Линдси тогда сказала, что она еще не готова.

– Линдси, – сказал я, – если ты хочешь провести всю жизнь рядом с человеком, способным на подобные поступки, то нам с тобой не по пути.

Это прозвучало несколько более ультимативно, чем хотелось.

– А дистрофики Бурунди поют: «Вернись! Джейсон Кенди!», – пел пес, бегая взад-вперед по бульвару. Он явно радовался, что шерсть его при этом развевает ветром. Такая вентиляция была ему по душе.

– Сколько ты просил за тот автомобиль? – вдруг спросила Линдси.

Я продал старый «Цивик» года два назад.

– Это к делу не относится, Линдси.

– Ну сколько?

– Ну, две пятьсот.

– А сколько предложил перекупщик?

– Две триста пятьдесят. – Она знала, чем меня уязвить.

– Так, значит, ты зарядил цену на полторы сотни выше его реальной стоимости.

– Я немного завысил цену, чтобы торговаться. Просто он не торговался.

Я долго не мог прийти в себя. Он просто вошел, посмотрел на машину, выложил деньги наличными, сел за руль и уехал. Позже мою машину нашли в Лондоне с двумя «Калашниковыми» и полуфунтом взрывчатки «семтекс» в багажнике, и было еще много разных неприятных разговоров с полицией, когда они вычислили мой адрес по номерным знакам.

– Так вот, тут то же самое. Она не собирается торговаться. Ей все равно, сколько денег дадут за ее поместье. Она вообще ничего не хочет знать насчет денег. Сунь ты ей эти четыреста тысяч, и пусть она счастливо доживает свои дни в «приюте с удобствами». Или еще где-нибудь, если захочет переехать к кому-то из родни. С такими деньгами да при ее возрасте она везде окажется желанной гостьей. Виной тут не твой обман, а ее лень, что собачий приют получит… ну, немного меньше денег.

Я тяжело вздохнул.

– Как ты не можешь понять – ведь она обратилась ко мне, потому что доверяет. Она выбрала среди всех агентов меня, потому что считает меня честным. И я не могу…

– А горы «Педигри» все равно превратятся в дерьмо. Для тебя лучше заплатить за собачье дерьмо, чем купить приличную жизнь для нас.

– Я не собираюсь ничего покупать. Это не мои деньги, поэтому говорить больше не о чем. Все.

Она опустила взгляд в песок с выражением неизбывной тоски.

– Посиди и послушай секунду, Дэйв. Что ты слышишь?

– Что слышу? Шум машин, еще моря.

– Да что вы, тут гораздо больше звуков, – вмешался подскочивший пес. Я взглядом приказал ему заткнуться.

– Нет, – сказала Линдси. – Это звук человеческой лжи. Родители лгут детям, дети обманывают родителей, мы тоже лжем самим себе, что все это не кончится где-нибудь в доме престарелых, где мы будем харкать ошметками легких, подорванных нашим климатом. Лгут все. Весь мир одна большая ложь. А также время и все остальное. Реальность – это место, где приходится лгать, чтобы прожить день и перейти в другой.

Я пожал плечами. Добавить тут было нечего.

– Что бы ты сказал, если бы я снова сделала себе прическу, которая тебе не нравится?

– Не вижу причин для сравнения. Одно дело – щадить или не щадить чьи-либо чувства, и совсем другое – лишить человека миллионов фунтов.

– Собак! – подчеркнула она. – А не человека!

У Пучка отвисла челюсть. Казалось, он в жизни не слышал более возмутительной фразы.

– Да какая разница!

Линдси уперлась в меня взглядом.

– Полагаю, мне лучше вернуться домой и решить, как поступить в данной ситуации, – спокойно произнесла она. – И тебе, пожалуй, тоже стоит подумать о дальнейшей жизни. Позвони мне, когда придешь к какому-нибудь решению. На твоем месте я бы поторопилась. И еще – сходи к доктору, пусть он выпишет тебе что-нибудь от нервов. Ты выглядишь просто ужасно и говоришь, как безумный.

– Это не имеет отношения к моей депрессии.

– Я и не говорила, что имеет. Но депрессия все же была? Думаю, что была. И в таком состоянии ты собираешься принимать решения, которые могут отразиться на всей нашей последующей жизни. Да я тебя на кусочки… за такое, – шутливо ткнула она в меня пальчиком.

– Линдси, пожалуйста, – начал я.

– Я не собираюсь выслушивать этот бред. Поговорим позже, когда ты будешь готов к серьезному разговору. Боюсь, что я не люблю неудачников.

– А как насчет сегодняшнего вечера? Мы же собирались в кино.

– Зачем я буду сидеть два часа в темноте и смотреть на фантастический мир, зная заранее, что мне никогда не увидеть его наяву? Нет уж, благодарю. Лучше останусь дома, почитаю о плоскостопии, вызванном занятиями на дешевых тренажерах.

Она встала и направилась к дороге, где ее поджидал автомобиль.

– Линдс, не надо так со мной! – крикнул я ей вослед. Я дал ей уйти. Не удержал. Такое лечение бойкотами было в ее стиле. Она стала сворачивать за угол.

– Цыпленочек! – презрительно бросила она через плечо и скрылась за поворотом.

– И мне кусочек! – рявкнул пес, радостно бросаясь мне на грудь и прижимая к скамейке.

Я увидел, как машина Линдси выруливает с парковки.

– Я что-то не то сказал? – спросил пес, жарко дыша у ног. Я посмотрел вниз. Он заботливо притащил мне пустую пластиковую бутылку с пляжа. – Пожуй, – посоветовал он. – Здорово успокаивает нервы.


9

СЧАСТЛИВЫЙ ПЕС


Когда по уши увяз в долгах, когда деньги занимают весь твой ум на протяжении дня (иногда и ночи), когда тебя преследует их запах, когда деньги становятся определяющей темой в жизни, как прожилки плесени в рокфоре или как мяч в игре, тогда несколько карточных раздач при высокой ставке против опытных игроков – это как раз то, что тебе надо.

В этот день мне внезапно пришла в голову блестящая идея. У меня в книжке оставалось двадцать чеков. Иду в валютный пункт, выписываю себе чек на 50 фунтов с гарантированной карточки – минута, и за вычетом десяти процентов комиссионных вы имеете 45 фунтов, пока банк не прочухается. Гениально, не правда ли?

Пучка я оставил у Люси и провел остаток дня, навещая различные бюро.

Когда я вернулся за собакой, в гостях у Люси уже торчал Джим, этакий аккуратно подстриженный красавчик в тесной майке, под которой бугрились мышцы.

– Какая прелесть! – восхищенно отозвался он о моей собаке.

– Может, посидите еще у нас? – спросила Люси.

– Нет, – ответил я, – не могу злоупотреблять вашим гостеприимством.

– А мне нравится злоупотребить, по чуть-чуть, иногда это приятно, – расплылся в улыбке Джим.

– Да оставайтесь, что вы, – сказала Люси. – Мы как раз готовим ореховый кекс.

– Ореховый кекс, – повторил пес, словно пробуя это слово на вкус.

– Мне надо идти, – сказал я.

Слово «надо» – очень хорошее слово. Только вот куда мне было «надо»? К Змееглазу и покеру, само собой, причем не просто «надо», а приспичило, как школьнику час спустя после разведенного водой апельсинового сока, когда автобусу до ближайшей остановки ехать еще двадцать минут.


Я снова был в гостях у Змееглаза. Его мамаша в свойственной ей нецензурной манере приветствовала меня, осведомившись, как мое «чертово здоровье» и все такое. Я заверил ее, что с моим «чертовым здоровьем» все в порядке, что холера, оспа, чума и многие другие заболевания, которых так сразу и не перечислишь, обошли меня стороной, а потому проще сказать, что я совершенно здоров, хотя абсолютно здоровым в наше время назвать кого бы то ни было трудно.

Игра началась не слишком удачно, и не только потому, что в качестве напитков миссис Ватт снабдила нас лишь одной «Панда-колой» с переклеенным ценником – 25 пенсов вместо пяти. Когда вас угощают «Панда-колой», это говорит об одном из двух: или вас терпеть здесь не могут, или просто считают, что у вас слишком желтые зубы. В любом случае ничего хорошего.

Первая раздача показала мне, что удача прошла мимо меня, вторая намекнула, что вернется она не скоро, а третья сообщила, что на самом деле она вообще эмигрировала и просила не звонить. Четвертая раздача была личным посланием от Бога, который, оказывается, тоже терпеть меня не мог, а раздача пятая недвусмысленно говорила, что и Дьявол отказывается иметь со мной дело по причине моей полной безнадежности.

– Ну, кто так сдает – одна шваль? – вырвалось у меня. Это выражение игроки используют, когда дела совсем плохи и карта, что называется, не идет, пытаясь утешить себя, выдавая за профессионала пусть не в картах, так хотя бы в жаргоне.

Все это время пес ворчал и рвался уйти во двор.

– Ничего интересного тут нет, сам понимаешь, да и для здоровья вредно находиться в прокуренной комнате. Тем более под столом тебя все пинают и, в конце концов, кто-нибудь наступит на хвост. Это враждебная стая, сударь. Надо принимать меры, а то они совсем вас одолеют. Хотите, я помечу для вас коврик?

– В этом нет необходимости! – сказал я достаточно громко. Все, вероятно, приняли это за комментарий к очередному карточному раскладу.

– У этого с забавными глазами запах такой же забавный, – поведал пес. – Он полон напускной гордости. Надулся как пузырь, ткни – и лопнет, а встань с ним рядом – его и не видно. Уж простите меня за такие крамольные речи, сэр, но я же должен вас защищать – это моя святая обязанность.

Мне показалось, что пес воспринимает Змееглаза слишком серьезно. У того покер был единственной реальностью в жизни. Только здесь, в королевстве тузов, королей и джокеров, его подстерегала удача. На жизнь он зарабатывал тем, что ставил, насколько мне известно, ограждения, и с работой своей справлялся вполне успешно, но только покер был ареной его мечтаний и двигателем самооценки. Покер помогал ему скрывать физические недостатки: во время игры между его глазами, один из которых был устремлен ввысь, другой – в глубины, устанавливался своего рода баланс, и это делало Змееглаза более привлекательным. Кроме того, проблема с глазами извиняла его манеру не снимать темные очки даже в помещении, хотя я думаю, что надевал он их как раз ради игры. За стол Змееглаз садился в темных очках, что придавало игре особую роковую остроту.

Компания на сей раз подобралась недурная: Морон Джордж, я, Змееглаз, Торопыга Эдди, Пожиратель Пирожков, Чарли Эттвуд, строитель, и его приятель Арчи Мэндер, сантехник в классическом смысле слова, который, как все сантехники, был не дурак выпить, причем настолько не дурак, что… но не будем. Он был неплохой дурак… то есть игрок, пока не доходил до восьмой банки пива, после чего переходил на изощренную стратегию, возглашая: «Что же это за карты такие? Это же дерьмо, а не карты!», когда у него был отличный расклад, и наоборот, восхищенно крякал и вскидывал кулак в воздух, когда рассчитывать было не на что. Такой неуклюжий блеф казался верхом неприличия. Пусть никто из нашей компании не садился за столы для вип-персон в Лас-Вегасе, но уж такой примитивный блеф мы просекали со скоростью звука. Мы называли его Протечкой, в честь основной профессии и регулярных отлучек в уборную.

Шестая сдача получилась получше: король и двойка на руках с еще одним «ковбоем» и «лебедем» в открытых двух картах. Стало быть, в сумме у меня две двойки и два короля, что совсем неплохо.

И все же я нервничал.

– Ты нервничаешь! – кричал мне пес, в чем не было необходимости.

Это все равно, что говорить лысому, что он лысый. Какой в этом смысл?

Я не обращал внимания, только шикнул на него, почти не разжимая губ.

Меня уже ободрали как липку на десятках во время визита к Майклу Коту, и, хотя на сей раз у меня две пары и вроде беспокоиться не о чем, мне было не по себе. Я волновался. На стол выложили новую карту – и я облегченно вздохнул, когда увидел, что ко мне приплыл «черный лебедь», присоединившись к двум своим кузенам, которые уже были зажаты у меня в руке. Игра пошла.

Не знаю, к счастью или несчастью, но, когда лишние карты были сброшены и ставки возросли, я остался за столом один на один со Змееглазом. Не имело смысла гадать по его мимике и жестам, о чем он думает – блефует или уверен в себе.

Змееглаз был опытным игроком и к покеру пришел, уже отлично умея управлять своей мимикой. Так сложилась судьба: мальчишки в школе отбегали от него с криками: «Нечистый, нечистый!», подозревая в колдовстве. Дошло до того, что как-то его, связанного по рукам и ногам, бросили в школьный бассейн. Удивительно другое: учитель физкультуры поддержал эту затею, но поскольку Змееглаз не отличался и спортивными достижениями, то ему, вероятно, следовало винить самого себя.

А физрук по этому поводу сказал, что Змееглаз мог действительно оказаться колдуном и лучше перестраховаться, чем потом сожалеть.

В интересах игры Змееглаз старательно развивал лицевую мускулатуру. Результатом стало то, что лицо у него стало как у астронавта при входе в плотные слои атмосферы. Но таких, как он, не берут в космонавты, поэтому он нашел себя за покерным столом.

Назвать его умным можно было только сгоряча, но он был плут, каких мало. Он мог пронюхать о слабости карты соперника, в то же время успешно блефуя на своих. Короче говоря, играть с ним «глаз на глаз» было настоящим испытанием.

– Повышаю ставку, – сказал Змееглаз. Он серьезный игрок и никогда не утруждает себя понапрасну играми в фальшивые эмоции.

Я занервничал еще сильнее. Змееглаз был дико самоуверен, хотя весьма часто за игорным столом игроки, подобные ему, самоуверенны лишь тогда, когда у них есть повод быть самоуверенными. У меня был выбор: потерять ставки или ввязываться в игру, рискуя потерять все.

Если он захочет посадить меня, то не станет сажать задешево. Он немедленно взвинтит ставку снова, что потребует пожертвовать на кон остаток моих скудных капиталов. Вот мы и в кошмарном сценарии. Уравнять или поднять ставку? Выставить на кон остатки денег значило иметь в перспективе либо долгую ночную прогулку, либо салют крупного выигрыша.

– Не нравится мне этот тип, на которого ты сейчас так пристально смотришь, не отводя глаз, – сказал пес из-за спины Змееглаза.

Я снова прошипел, чтобы он молчал.

– Но я не могу оставаться безгласным, сэр. – Пес шумно втянул ноздрями воздух. – Имейте в виду, от него опять потянуло потом. О-о, сударь, страх пробуждает в вас задиру, не так ли?

– Страх? – переспросил я. – Ну-ну, продолжай.

– От него пахнет страхом перед таможенниками и налоговыми инспекторами, уличными бандами и кредитками.

– Эта собака случайно не на меня рычит? – спросил Змееглаз.

– Пучок! – сердито окликнул я пса, хотя его можно было понять – Змееглаз во многих будил зверя.

– У него потеют подмышки, а не лицо! – заметил пес. – Ха-ха-ха! – Впервые я слышал, чтобы Пучок так смеялся.

– Что это значит? – спросил я достаточно громко. Змееглаз, конечно, решил, что я говорю о картах, что это такие рассуждения вслух, которые, может быть, также являются частью моего блефа и попыткой его раскусить. Будто я пытаюсь этими репликами, обращенными в пустоту, вывести его из равновесия. Поэтому он смолчал.

– Он готов к бегству, – сообщил пес. – Он запуган. Смешно, – пес потянул носом. – И сам пока этого не осознает. Половина его тела расслаблена, а другая дрожит от напряжения.

Я стал отвлекаться от карт. Передо мной замаячила ночь, которую я мог провести с Люси, даже, несмотря на присутствие Джима. Так хотелось поговорить с ней, порадоваться вместе собаке, и вместо этого я находился здесь, в чересчур ярко освещенной комнате с этой шайкой. Ну что ж, посмотрим. Провернем расклад и покончим с этим навсегда.

– Мокрые штаны! – пискнул пес.

– Не сейчас, – откликнулся я.

Змееглаз снова решил, что я блефую, и принял вид еще более независимый, хотя дальше было некуда.

– Он промочил штаны, совсем чуть-чуть, но промочил! – сообщил пес. – Он трус, и все его страхи, похоже, толпятся вокруг него.

– Всего лишь пятьсот фунтов, – заметил я, вразумляя пса. Это не такие большие деньги для Змееглаза, по крайней мере в данный момент. Хотя были времена в его жизни, и наверняка они еще вернутся, когда такая сумма составляла для него целое состояние. Если он трусит на пятистах фунтах, то, как же он играл, когда на кону стояли суммы, сравнимые со стоимостью дома его матери? И еще один вопрос сам собою стал напрашиваться у меня: отчего же этот заядлый картежник, азартный игрок, у которого в руках пачки банкнот тысяч на пять фунтов, до сих пор живет со своей мамой. Я начал смотреть на Змееглаза другими глазами.

– Ты что, разговариваешь с мертвыми, тупоголовый? – подал голос мой противник, имея в виду мои реплики в пустоту.

– Скоро сам сможешь передать им весточку, после этой раздачи, – ответил я.

– Прекрасно! – завопил пес, хихикая. – Его уже вовсю трясет.

Пучок повизгивал, как шпиц, засунутый за пазуху.

– Почем ты знаешь? – удивился я.

– Да уж знаю, – ответил Змееглаз, которому все еще казалось, что я разговариваю с ним.

– Мы, собаки, нюхом чуем страх, на то у нас инстинкт.

– В самом деле боится? – уточнил я.

– Его тело пухнет и пахнет, – сказал пес. – Он так боится, что с удовольствием дал бы сейчас деру.

– Да, я так перепугался, – съязвил Змееглаз, – что боюсь запачкать свои трусишки.

– Семейные? – подколол Косматый.

Никто не приветствовал этих шуток – всем было ясно, что игра идет не на жизнь, а насмерть, в том числе и Пучку.

Я решил довериться собачьему чутью.

– Слушай, Змейка, я бы еще поиграл, но, похоже, пять тысяч – это мой предел.

Змееглаз улыбнулся и отложил свои карты.

– Знаю, что это не принято – покидать стол во время игры, – сказал он, – но эта дерьмовая кола рвется наружу. Мне надо отлучиться в сортир. – И он затопал вверх по лестнице на второй этаж. Тут же зашуршали обои и заскрипели все доски – дом словно бы ожил, приходя в движение.

– Он не мыл рук, – прокомментировал пес возвращение Змееглаза за стол. Потом принюхался еще раз. – Страх не исчез.

– Насчет страха, – украдкой спросил я, – он… как… ничего?.. Не придется менять показания?

– Все нормально, – подтвердил мой четвероногий друг.

Тут я понял, что настала моя пора.

– О чем это ты? – спросил Змееглаз. Я не ответил.

– Сюрреалист долбанный, – закипел Змееглаз. – Сальвадор Дали местного пошиба. Пытается меня запугать. – Будучи уроженцем Ворсинга, он, однако, начинал говорить с легким шотландским акцентом, когда нервничал. Тут сказывалось влияние мамочки, с которой он разговаривал преимущественно на повышенных тонах. Он посмотрел на мою стопку денег:

– Ты ведь хотел раскрутить меня, большой парень?

Я не дрогнул, что он принял за испуг.

– Слушай, ставлю еще три тысячи против твоей машины, она мне нравится.

– Давай тогда посмотрим деньги, – предложил я и стал ждать ответной реакции.

Змееглаз снова встал и отправился на кухню, откуда вышел некоторое время спустя с ворохом мятых бумажек, составлявших в сумме три тысячи фунтов.

– Только что отпечатал, – осклабился хозяин заведения. – Поднимаю ставку! – И метнул деньги на стол, точно Клинт Иствуд в роли детектива, предъявляющего преступнику единственную, но роковую улику. – А теперь что скажешь, поросеночек?

Думаю слово «поросеночек» приобрело в его подсознании какой-то крайне негативный смысл. Этот человек слышал сказку про трех поросят и идентифицировал себя с волком.

– Ну дает! – восхитился пес. – А от самого запашок, как от затравленного зайца.

Похоже, пес кое-что соображал в покере, хотя поверить в это трудно, я еще едва начал привыкать к тому, что он умеет разговаривать. На миг я представил его сидящим за столом с веером карт – совершенно несусветное зрелище.

– Поставь меня на кон! – азартно предложил пес.

– Ты не стоишь трех тысяч, – отозвался я.

– Это ты не стоишь, редиска, – огрызнулся Змееглаз, который снова принял мои слова на свой счет.

– Обидно слышать, – возмутился пес. – Я стою гораздо больше.

– Для них ты не стоишь ничего, – поправился я. – А для меня, конечно, гораздо больше. – Я не знал этого до сих пор.

– Ну что, Сальвадор? – сказал Змееглаз, подключаясь к разговору.

Я вытащил ключи от машины.

Я ставил на кон свою машину вовсе не потому, что рассердился на себя, и не потому, что мне так нужны были деньги. Я просто поверил собаке.

Змееглаз ухмыльнулся, взглянув на ключи, которые качались у меня на пальце, точно маятник стенных часов, отмеривающих час расплаты. Он стал напевать себе под нос мелодию из «Маппетов», видимо представляя меня лягушонком Кермитом, конферансье всего этого кукольного безобразия.

– Позволь тебе напомнить, – заявил он, – что здесь у нас с собаками в автобус не пускают.

Я посмотрел на пса.

– Все еще напуган?

– Это маска, сэр, только маска! – откликнулся пес, виляя хвостом. – Пыжится, как ворона в канаве, а у самого поджилки трясутся.

Я сбросил ключи на стол.

– Раскрываемся?

Змееглаз простучал пальцами по столу, и пес выразительно задышал, высунув язык.

– Ну, давай, – сказал Змееглаз, растянув улыбку до ушей.

По правде говоря, четыре туза – это то, чего я ожидал меньше всего. По счастью, у этого прохиндея оказались две пары, что тоже неплохо, но у меня против них был «фул хауз» – «полный дом». Он видел мои колебания и решил сыграть на этом, задавить меня повышением ставки, считая, что выигрыш у него уже в кармане. Но он здорово прокололся.

Почти пять тысяч фунтов за одну игру. Подумать только! Я победно вскинул пятерню, Пучок тоже радостно задрал переднюю лапу. Наши четырех-пятипалые конечности приветственно встретились в воздухе.

Змееглаз откинулся на спинку кресла с деланным видом, будто проигрыш ничуть его не беспокоит, хотя рожа у него была как у пьяницы, хлебнувшего с похмелья уксус вместо виски.

Я снова посмотрел на пса. Сейчас он, как Люси в гостях у миссис Кэдуоллер-Бофорт, весь светился ангельским восторгом. Интересно, ангелы могут являться в собачьем обличье? Я задумался. Вероятно, все-таки нет, по крайней мере, когда они являются пастухам. Ведь не хотят же они получить камнем по своей небесной заднице.

И чего это я усмирял все время это чуткое животное? Я считал себя сумасшедшим, разговаривая с собакой, но на деле оказалось, что я проявлял большее безумие, упрямо не желая замечать, что у меня под ногами настоящий клад. Да это же золотое дно – собачий оракул, четвероногий банк сверхчувствительности в моем полном распоряжении. Имея при себе такого напарника, я просто не мог проиграть.

– Ну что ж, пошел-ка я к черту, – сказал я, загребая деньги и поднимаясь из-за стола.

– А я, оказывается, плохо тебя знаю, – выдавил Косматый. – Может, пригласишь в кино, познакомимся? Вдруг у нас, что и срастется.

Благодаря проигрышу Змееглаза, пьяной браваде Протечки и интуиции пса, я встал из-за стола на девять тысяч фунтов богаче, оставляя Змееглаза, с досады готового снять с себя скальп.

Жизнь поднимала глаза. И это было ясно всем за столом, даже идиотам.

– Может, ты наконец похоронил свое невезение под кучей дерьма, – медленно проговорил Быстрый Эдди. При этих словах двое игроков отложили сандвичи. Быстрый Эдди был довольно способным учеником за столом и вносил энтузиазм в игру, но был совершенно бездарен в покерном сленге. За столом следует быть вульгарным, но не изощряться в скабрезностях. Но Быстрый Эдди был тормознутым и недаром получил свою кличку. А сквернословием он пытался хоть как-то разнообразить жизнь, в которой не было никаких эмоций. В общем, хватит о нем.

Я ответил ему презрительным взором, сознавая в этот момент, что навсегда оставляю его вместе с этой компанией. Я возвращаюсь в мир.

И, что еще более важно, возвращаюсь с суммой, достаточной для того, чтобы расплатиться с Котом.


10

В АРКАДИИ


На следующий день, захватив попутно Люси, которая выразила желание погулять с собакой, мы отправились в лес, с гиканьем и прыжками, поскольку леса созданы Богом именно с такой целью – чтобы прогуливаться там с гиканьем и прыжками, топотом и свистом.

Безумные миры собаки и покера сходятся гладко, без помех, вдруг, в одночасье, особенно принимая в расчет, что на этот вечер я уже договорился насчет игры в гостях у Буддиста. Буддист был разбогатевшим актером с претензиями на духовность, однако прозвище свое получил не за это. Буддистом его назвали за то, что, первым начиная делать ставки, всякий раз проигрывал. Но это не сбивало его с толку, и он продолжал с прежним пылом испытывать судьбу. Теперь он был искусным игроком, что, впрочем, не приносило ему счастья в покере. Дело в том, что он совершенно не умел блефовать, не мог сдержать эмоций. У него все было написано на лбу.

Я набрал данный мне Котом номер.

Раздался отрывистый возглас дворецкого, который навел на размышление, что в наше время трудно найти хорошую прислугу.

– Будьте добры мистера Тиббса, его спрашивает мистер Баркер. Я хотел бы вернуть ему деньги, если он будет так любезен, что согласится принять их от меня.

– Обождите минутку, – отозвался дворецкий. – Я возьму ручку. – Послышался шорох бумаги. – Мэри, куда запропастилась эта чертова ручка? А, вот она. Да-да, слушаю, в какое время вы хотели бы произвести передачу?

Я записался к Коту на вечер завтрашнего дня. В конце концов, спешить мне было некуда: этот визит был не из отрадных.

Но здесь, в роще, в компании Пучка и Люси, мои проблемы, казалось, исчезли, растворились в пьянящей зелени яркого лета, которое овладело мной, развеяв все мои тревоги солнечным светом.

Пес погнался за белкой.

– Сюда, охломон, я тебе сейчас задницу надеру! Эй ты, недопесок! – облаивал он дерево, на котором скрылось несчастное животное.

– Это как понять? – спросил я. – Собаки тоже ругаются как сапожники?

– Это просто описательное выражение, – заявил пес с видом победителя, – а вовсе не оскорбление.

– Зачем ты гоняешься за белками?

– Слышали бы вы, что они про вас говорят, – отозвался Пучок, пушистым водоворотом крутясь вокруг ствола. Учитывая присутствие Люси, я не стал расспрашивать дальше.

Пес раскрыл мне глаза на нравы многих представителей фауны. Утки в основном необыкновенно вежливы, лебеди немного спесивы и туповаты. Вороны угнетены сознанием своей роли роковых птиц (видимо, не на шутку ударил им в голову Эдгар Аллан По), а лошадям просто на все плевать, конечно в метафорическом смысле. Ну и, разумеется, коты. Ох уж эти «с-коты» (таково мнение Пучка). Не стану пересказывать того, что он про них наговорил, могу лишь заметить, что предвзятое мнение способно запятнать даже самые светлые характеры.

– Вы очень редко говорите о своей подруге, – заметила Люси.

– Видите ли, я стараюсь вести личную жизнь так, чтобы она оставалась личной.

– Простите.

– Но, знаете ли, все изменилось, с тех пор как появился Пучок. – И с чего это я так разоткровенничался?

– Она такая красивая, – заметила моя секретарша и ухватила меня под руку.

– М-да, водится за ней такое, – пробормотал я.

– Вы, наверное, очень любите ее, – предположила она.

Белка уставилась на меня с ветки, что-то жуя. Интересно, что она сейчас говорила?

– Она пробуждает во мне лучшее.

– Лучшее в вас и так всегда налицо, – сказала Люси. – Вы добрый, прямодушный, вы так много даете людям. Иногда, даже слишком много. Может, вам нужен тот, кто умеет вызвать в вас худшее. – И она довольно-таки развязно подтолкнула меня в бок.

– Не уверен, что мне вообще кто-то нужен, – ответил я, – или что я кому-то, в самом деле, нужен.

– Трюфель! – завопил пес, роясь под деревом. – Ах, нет, просто щепка.

– Но ведь каждому нужен кто-то, кто бы в нем нуждался? – задалась вопросом Люси.

– Ну да, нужность нужна, потому что нужда в нужности есть у всех, кто нужен и нуждается. – По-моему, я использовал все однокоренные слова, кроме разве что «нужника». – А тот, кто никому не нужен, не нуждается в нужности нужного.

– Ага, – откликнулась Люси, – вот и с чувством юмора у вас порядок.

– Это у меня наследственное, фамильное, – согласился я. – Я вам не рассказывал о…

Она сдавила мою руку, останавливая меня.

– Острословие сродни игре на пианино, – сказала Люси. – Прекрасное искусство, но уместное далеко не во всякой ситуации.

От этого ее серьезного настроя мне сделалось не по себе. С Люси мне обычно было легко, она умела ненавязчиво и кстати оказаться рядом, когда это нужно, и быть незаметной в остальное время, а еще была незаменима как поставщик пирожных к столу и сочинитель рекламных слоганов.

– Я нахожу это совершенно неуместным, – попытался я уйти от серьезного разговора, растянув пальцами рот в «лягушачью улыбку», как делают питомцы исправительных школ.

Люси снова пихнула меня в бок.

– Нет, серьезно, – сказала она. – Мне интересно. Как вы замуровали себя в самом себе, в этом внутреннем мире. Вы какой-то прямо… консервированный.

– Я не консервированный, – сказал я, – вовсе нет. Я… не знаю. Речь о другом: нельзя быть центром чьей-то чужой жизни. Это несколько… – Я не знал, как закончить предложение. Надо было, наверное, сказать «претенциозно», но это было не совсем то, что я имел в виду. «Опасно», может быть, но и это не то. Все эти слова были точно фотоснимки, вроде бы и отражали реальность, но были совершенно неадекватны ей.

– Ого-го! – Между ног у меня с новым победным воплем промчался пес.

– Но разве вы не являетесь центром жизни Линдси? – спросила Люси.

– Я нужен ей, – согласился я, – и она мне тоже, но…

– Но что?

– Не знаю, – развел я руками. – Ее присутствие как-то не успокаивает. Когда мы вместе, мы – каждый сам по себе. Она – это она, а я – это я.

– То есть вы никогда не ощущаете себя одним целым?

Пес просунул в нашу беседу свое любопытное ухо:

– У меня тоже есть опыт в этой области. Как-то раз я ощутил себя одним целым с одной…

Мне не хотелось развивать эту тему, да и вообще, я не любил этих самокопаний и самоанализов.

– Да, я люблю ее, может быть не той любовью, о которой мечтал, но мне это подходит.

– Но вы счастливы?

Пес принес в зубах палку, и я зашвырнул ее в кусты, куда он тут же ринулся с радостным воплем.

– Не скажу, что я несчастлив, – ответил я. – Но мне кажется, большая часть несчастий этого мира вызвана каждодневной погоней за счастьем.

– А небольшая доля счастья… – хотела продолжить Люси.

– Может, поговорим о чем-нибудь другом?

– Простите. Что-то я разболталась.

Люси вела себя крайне деликатно, однако мне все равно стало как-то не по себе от этого разговора.

– Говорите что угодно. Я не обидчив. Не могу этого объяснить. Может быть, это и не то, о чем я мечтал… вы понимаете. – Я сделал паузу несколько лирического характера. – Зато она дает мне то, в чем я нуждаюсь.

Люси вновь стиснула мое предплечье.

– Я никогда особо не верила в то, что словесные штампы могут что-то объяснить, но все-таки ответьте: вы получаете то, что вам нужно?

Объясняющая сила словесных штампов. Временами Люси напоминала мне пса. Она употребляла выражения, от которых, когда они летели мне в лицо, загибались поля моей шляпы.

– Палка пыталась сбежать, но я ее поймал, – пробормотал Пучок сквозь зубы и выплюнул ее к моим ногам.

– Ну а вы как? Вы-то получили то, что хотели? Вы, Люси, такая яркая женщина, разве у вас нет амбиций? Разве вам достаточно того, что вы возитесь с бумажками в моей конторе?

Я не рискнул напрямую спросить ее об отношениях с Джимом, отчего-то это показалось мне совершенно бестактным. И, хоть она загнала меня в тупик расспросами о Линдси, я не собирался отвечать ей тем же.

Люси рассмеялась.

– Подозреваю, что речь идет о моих двухлетних курсах. На самом деле не знаю. Мне везде хорошо.

– И вы не чувствуете необходимости стремиться к совершенству? Неужели вам не хочется чего-то большего?

– Чего же? – задорно поинтересовалась она.

– Более высокого, например. Того, что еще не испытывали в жизни, однако догадываетесь, что это на самом деле существует, хотим мы этого или не хотим. – Теперь была моя очередь изводить ее, и я так же дружественно пихнул ее локтем. Вообще-то, тут не было ничего двусмысленного, мы просто по-приятельски подпихивали друг друга локтями, гуляя рука об руку в лесу. Ведь ничего предосудительного нет и не может быть в том, что мужчина и женщина дружески перепихиваются локтями на прогулке, не правда ли?

– А отчего вы не сдали эти экзамены еще в школе? – спросил я, снова забрасывая палку, за которой немедленно устремился Пучок.

– Ах, даже не знаю, я… – Она в этот миг потеряла нить беседы, наблюдая за траекторией полета моего метательного снаряда.

Я догадывался, что она сейчас чувствует. Это было великолепное зрелище – дугообразная парабола, соединяющаяся с прямым броском собаки. Пучок отвлек меня, на миг заставив забыть об остальном, и я отдался этому мгновению, как капля воды морскому прибою, став лишь частью ритма природы – полет палки, бросок собаки, возвращение.

Затем ритм сломался. Палка была упущена, Пучок не успел поймать ее на лету, и она воткнулась в землю под углом в сорок пять градусов, точно миниатюрная противокавалерийская пика.

Развевая алым флагом языка, пес в мгновение ока налетел на нее.

– Осторожней!

В его возрасте собаки проявляют кошачью гибкость, но не всегда можно предотвратить то, что неминуемо. Так что Пучок попытался увернуться, но жуткий разгон, который он набрал в погоне за палкой, нес его вперед. Он успел поставить передние лапы за палкой, но задние подвели его. Палка вонзилась ему в пах, так что он ушел в «бочку», кувыркаясь в воздухе с пронзительным визгом истребителя, упавшего в пике.

Мы тут же бросились на помощь. Пес валялся на земле, стеная от боли.

– Я умираю! – вопил он. – Такой боли никому на свете не вытерпеть, она никогда не кончится, никогда!

– Перекатись-ка на другой бок, посмотрим, что у тебя там, – сказала, присаживаясь рядом, Люси.

– Там ужасная рана, – пес стыдливо отвернул морду в сторону.

– Ничего, разберемся. Давай-ка посмотрим на твою рану.

– Но это же… пах, как вы не понимаете?

– Разве ты не доверяешь людям? – удивился я. – Ведь люди лечат собак, тебе ли не знать об этом.

В конце концов, он поддался на наши уговоры и, продолжая скулить и жалобно повизгивать, перекатился на спину. Оказалось, что у него всего лишь содрана кожа, правда, выглядело это не слишком привлекательно.

– Ничего, все обойдется, – сказала Люси, разглядывая поврежденное место.

– Похороните меня в этом ошейнике, который для меня купили, – простонал Пучок.

– Хоронить тебя не придется.

Он положил лапу на мою руку.

– Вспоминайте обо мне, когда услышите, как ветер шелестит в кронах деревьев, – глаза его затуманились слезой. – Я уже слабею.

Я выдернул палку из травы.

– Проклятая дубина! – И отшвырнул ее с глаз долой.

– Сейчас принесу! – вскинулся Пучок, немедленно пускаясь за «беглянкой».

– Ты же ранен, – напомнил я ему по возвращении.

– Ну и что? – пожал он плечами. – Это же мой долг.

– Так. Только больше не надо таких выкрутасов, в будущем.

– Выкрутасы? – пес подскочил и чуть не сбил меня с ног. – Где они? Я с ними расправлюсь!

На этом наш серьезный разговор с Люси был закончен. Остальную часть дня мы провели, шатаясь по лесу с единственной целью – отдохнуть и развлечься. Мы болтали обо всяких пустяках – о нудных людях, которых показывали по телевизору, о нудных политиках, о нудных клиентах, приходивших в контору.

К вечеру мы забрались на пару часов в паб у реки.

Я смахнул псу остатки чипсов, рассыпанных по скамейке, пока Люси стояла у берега, наблюдая за утками.

– Ты проглатываешь еду, даже не успев распробовать, – сказал я, смотря, как пес уничтожает чипсы.

– Я распробовал. Лучше всего такие чипсы сочетаются с имбирным пудингом.

– Откуда ты знаешь, что такое имбирный пудинг?

– Ну вы же угощали меня в прошлый четверг! – напомнил он мне таким тоном, словно опасался за мое душевное здоровье.

– Так это уже неделю назад!

– Да, но с тех пор я наслаждаюсь им ежедневно, – сказал пес. – Им все еще пахнет из мусорного ведра, и я чувствую его в запахе пота на моих лапах. Но кроме того, существует же еще идея пудинга, его душа. Так что, однажды попробовав кусочек чего-нибудь, сохраняешь это при себе навсегда.

– Стало быть, попробовав кусочек пудинга шесть дней назад, ты наслаждаешься им до сих пор? – Я и угостил-то его тонким ломтиком.

– А как же, – оживленно закивал он. – Разве у людей не так?

– Нет. Я просто ем и все.

– О-о, – покрутил головой пес, видимо в глубине души смущенный таким пренебрежительным отношением к пище. – Вам стоит добавлять к еде какие-нибудь приправы.

Интересно, подумалось мне. Ведь внешне все выглядит как раз наоборот – собаки заглатывают еду, а люди, напротив, смакуют, устраивают из этого целый культ. Но вот, оказывается, собаки куда большие гурманы, поскольку неделями способны наслаждаться вкусом продукта, который им случилось отведать.

Над рекой медленно сгущались сумерки, высокие деревья молитвенно тянули ветви навстречу последним солнечным лучам. Это было нечто такое, чего я раньше никогда не замечал. Обычно я видел, что становится темно, не более. Я не замечал этих радующих глаз, чарующих оттенков перехода из одного состояния в другое. Мой мир, можно сказать, был по преимуществу черно-белым, каким считают зрение животных, собак например. Где-то мне доводилось читать, что собаки и кошки видят мир черно-белым. Или, может быть, это все-таки не так?

– Обними меня, – вдруг попросил Пучок.

Я исполнил его пожелание. Люси стояла неподалеку, и мне захотелось обнять ее тоже – благо вторая рука оставалась свободной. Но я знал, что не смогу этого сделать. Новые отношения завязываются обманчиво просто лишь потому, что еще не было времени, чтобы усложнить их и запутать. Год-другой – и в них наступает такая путаница, что нелегко понять, что вообще происходит.

– Ты только посмотри, какая вода, – попытался я привлечь внимание пса к этому прекрасному виду. – Как она освещена закатом.

Люси, услышав мои слова, обернулась.

– Вы любите поэзию? – спросила она.

– Да, конечно, – отозвался я.

– А читали «Заставу» Теда Хьюза?

– Только самое начало.

– Ужасно, не правда ли? Просто жуть!!!

– Да, – ответил я, заглядывая ей в глаза. – В самом деле, отвратительно.

Остаток летнего дня запутался в кронах деревьев, медленно и неотвратимо стекая за горизонт. В такой вечер не может быть ничего романтичнее, чем разговаривать с девушкой о поэзии на скамейке возле реки. Какое счастье.

Тут я понял, что влюбляюсь не то в собаку, не то в Люси, такое на меня напало лирическое настроение. Полюбить кого-нибудь – значит измениться, стать другим, это похоже на соединение кислорода с водородом, когда в результате получается совершенно новое вещество – вода. И я стал чувствовать, что здесь, сейчас, рядом с Пучком и Люси, превращаюсь в нечто новое, причем едва успевая постичь, как это происходит.

– Едем сегодня к Линдси? – поинтересовался пес, пока мы дожидались Люси, которая понесла тарелки в паб.

– Вряд ли. Что мы там забыли? В этом месяце я ей не по вкусу, не тот аромат.

Пес (или мне это всего лишь показалось?) облегченно вздохнул.

– Что такое аромат месяца? – неожиданно полюбопытствовал он. – Я бы хотел это попробовать.

– Это просто выражение. Я хотел сказать, что она несчастлива со мной.

Пес снова озадаченно свел брови.

– А что такое месяц?

– Время года.

– Первый вкусный запах, запавший мне в душу, – это аромат мороженого, подмоченного дождем, – признался он. – И еще я помню, все дети тогда нервничали.

– Отчего?

– Не знаю, но они явно нервничали. И солнце иногда светило.

Наверное, это было лето. А дети нервничали из-за июньских экзаменов, и солнце появлялось время от времени, потому что было только начало лета.

Я попытался выжать из Пучка еще какие-нибудь воспоминания, но, похоже, больше в голове у него не удержалось ничего. То есть трудно было определить, сколько таких «лет» он провел на этой земле. Судя по всему, ему было года четыре. Так сказал ветеринар. Для бездомной собаки он был слишком упитан, хотя из обрывков его воспоминаний следовало, что он-таки был бродячим псом.

– И что за запах у этого месяца? – спросил я. Был август.

– Пота и крема для загара, осы в сандвиче и тонких газет. Еще запах кожи на головке крикетной биты.

– Не хочешь ли ты поправиться и сказать – звук кожи?

– Однажды я по ошибке забрел в крикетную кладовую, – сказал пес, осторожно заполняя прореху в памяти. Видимо, его застали в кладовке и угостили крикетной битой.

И все же этот месяц мог иметь запах решимости. Мне предстояло принять решение.

Оставалось уладить дело с Котом, продать Чартерстаун, и мы будем снова чисты и свободны, готовы к новому будущему. Когда мы вместе с Люси возвращались к машине, жизнь уже казалась мне намного проще.

Только потом до меня дошло, что я оставил ключи в машине, запасных у меня не было.

– Придется звонить в Королевский автомобильный клуб.

– Думаете? – отозвалась Люси.

Нагнувшись, она подняла с земли кусок проволоки, который кто-то посчитал вполне естественным бросить на автостоянке в этом замечательном уголке природы.

– Ну-ка, – сказала Люси, вставив проволоку между резинкой и стеклом, она покрутила ее – и дверь с хлопком раскрылась.

– Где вы этому научились? – удивился я.

– Да уж, само собой, не на двухлетних курсах, – ответила она. – Ну что, поехали?


11

ЗУД КОШАЧИЙ


Я все еще находился под влиянием этого дня, паркуясь поздним вечером перед «кошачьей колыбелью».

Пучка я оставил ночевать у Люси. Уходя, я услышал за дверью:

– Он морит меня голодом с самого первого дня, как я у него поселился, так что не будете ли вы столь милосердны, чтобы угостить меня куриной грудкой.

К счастью, Люси не понимала собачьего языка.

На парковке у Кота стояло всего несколько машин, некоторые из них я приметил во время своего первого визита. Я не схожу с ума по автомобилям, просто в ожидании посланцев Королевского автомобильного клуба бывает нечем больше заняться, кроме как пялиться на чужие машины.

Здесь был обычный набор «поршей» и «мерседесов», на который наткнешься в любом месте сбора «тугих кошельков». Видимо, мы не многим отличаемся от животных – все наши насущные нужды умещаются в простейший набор: косточка, прогулка, «мерседес», яхта.

Должен заметить, мне было не по себе. Кот намекал на возможность физической расправы с несговорчивым риэлтером, и оттого я решил сразу предупредить его, что все мои близкие, включая нескольких моих личных адвокатов, предупреждены о возможных последствиях нашей встречи и что в сейфе у меня лежит завещание, в котором красочно изложена суть нашего прошлого разговора.

На самом деле об этом знали только пес и Линдси. Даже Люси я не стал посвящать в подробности шантажа.

– О, не беспокойтесь, – утешил меня пес, – это просто облаивание.

– Что значит «облаивание»?

– Очень просто. Когда хотят укусить, об этом не предупреждают. Если же надо просто запугать, тогда начинается «облаивание». Какой же дурак станет предупреждать об укусе – так только упустишь инициативу. Пусть противник узнает об укусе только тогда, когда твои зубы уже вопьются в его ногу.

Интересная мысль. В самом деле, если тебя хотят убрать, об этом не предупреждают. Такой закон действует и в мире человеческих отношений. Ли Харви Освальд не извещал президента Кеннеди открыткой, что он собирается с ним сделать.

И потом, что пользы Коту меня «убирать» – это не сделает его богаче ни на пенни, сделка тем более не состоится.

Я поднялся по ступеням парадного крыльца к порогу кошачьих апартаментов и позвонил. К моему удивлению, открыл дверь сам хозяин.

– Надеюсь, я не напугал вас, мистер Баркер, – сказал он, взмахнув руками, как делают дети, пытаясь напугать.

– Должен сказать, слегка обескуражили.

– Деньги при вас?

Я показал портфель, к которому тут же потянулись его руки.

– Спокойно, – осадил я его. – Портфели не растут на деревьях. Мне эта сумка обошлась в девяносто девять фунтов.

Кот коснулся лба рукой, словно вспомнив, что имеет дело с малахольным, и крикнул в глубину коридора:

– Дженкинс, принесите сумку! – а сам вышел на крыльцо. Он двигался медленно, мягко, контролируя каждое свое движение, как кот, готовый в любой момент броситься в атаку.

– Ну как?

– Что как?

– Вы подумали?

– Да, – ответил я. – Подумал.

– И что?

– Мое решение остается прежним, – сказал я, меняя позицию, чтобы не подпустить Кота слишком близко к себе.

– Сигару? – он вытащил из нагрудного кармана серебряный цилиндр.

Я вспомнил, что ЦРУ некогда пыталось устранить Кастро с помощью детонирующей сигары, но потом решило, что это дурацкая затея, и предпочло обождать, пока табак сам не доконает лидера кубинской революции.

Я принял сигару из его рук, и Кот услужливо поднес зажигалку, дожидаясь, пока я прикурю. Пес бы сейчас не одобрил моего поведения. Котам доверять нельзя. Но сейчас мой друг находился далеко, нас разъединяло десять миль от дома Люси до кошачьей виллы, и я позволил Коту задержать меня у себя в гостях.

– Кстати, сейчас идет игра, если интересуетесь, – намекнул он.

Я понял намек и достал из кармана присланную мне фишку.

– Благодарю, – сказал я. – Не пригодится. Примите.

Странно. Несмотря на то, что я говорил, ноги мои все равно рвались в сторону игорной комнаты. Так бывало, впрочем, всегда.

Но играть мне сейчас нельзя было ни в коем случае, тем более в отсутствие моего четвероногого партнера. Поэтому я решил, во что бы то ни стало, удержаться и не дать Коту в очередной раз сбить меня с толку.

Тогда я еще не осознал, какой громадный шаг вперед я произвел в этот вечер, насколько продвинулся. Не думаю, что лет десять назад я был способен осознать роковые последствия игры. Когда я говорю «осознать», я имею в виду, что всегда знал, что они существуют, эти роковые последствия, но никогда не вспоминал о них, собираясь сесть за игорный стол, и мог только чуять аромат молочно-кисельных заветных берегов.

Кот осклабился:

– Впрочем, я это так, почти что в шутку. Там сейчас идет игра по-крупному, большая игра, на большие деньги.

Я приметил на парковке «Макларен Ф-1» – двести тысяч фунтов, гарантировано, что будет исцарапан, если оставить без присмотра.

– Деньги будете считать? А то мне пора. – Не хотелось задерживаться у Кота, он был мне неприятен.

Он взял протянутую фишку и произнес:

– Забавно, здесь это – пятьсот фунтов, а там, – он показал за ворота, – ноль. Люди сами определяют ценность вещей.

Он слегка сбил меня с толку своими философскими рассуждениями. То ли он старательно рядился сегодня в овечью шкуру, то ли роль злого босса, которую он обычно исполнял, была ему не по нутру и на самом деле он был склонен метать бисер перед свиньями, чтобы потом разочарованно наблюдать, как они им давятся.

– Ну, так как? – напомнил я ему о своем существовании.

– А я вас раскусил. – Он игриво ткнул пальцем в мою сторону. – Я понял, что вы за человек. Вы хотите прожить жизнь, совершая только правильные поступки.

– Да, – ответил я. – Хочу.

– Ну что ж, а ведь так называемая «правильность» поступка не всегда очевидна, не так ли? Террористы тоже считают, что совершают единственно верный и правильный поступок.

– Вот уж не усматриваю в своих действиях терроризма. Скорее это вы пытались терроризировать меня.

Кот посмотрел на меня как-то загадочно.

– Вы напрасно заступаетесь за эту старую летучую мышь, – сказал он. – У нее денег не меньше, чем сумасбродства. Собаки получат изрядную сумму, а у вас будет золотое будущее. Так в чем проблема?!

Это была тактика Линдси.

– Это ее дело – решать, на что будут потрачены ее деньги.

– Доверенные лица благотворительных обществ получат новые машины, будут ездить в инспекционные туры по собачьим приютам на юге Франции, повысят себе зарплату. Собаки со слугами станут в «роллс-ройсах» выезжать на пикники, обзаведутся домиками в деревне, да?

– Мне-то какое дело?

– Такое, – зловеще прошипел Кот, – что, если вы не потратите деньги на себя, их потратит на себя кто-нибудь другой. – Он тревожно оглянулся по сторонам, как будто этот самый кто-то уже подкрался к нам и мог подслушать, о чем мы говорим. – Так что если вы не заполучите ее денег, их перехватит другой подонок.

– Что значит «другой подонок»? Я не считаю себя подонком, во всяком случае, в данной ситуации.

– Значит, вас вполне устраивает торчать в своей затхлой конторе? Пока собачьи благотворители будут спокойно проматывать деньги, которые уплыли у вас из-под носа, а у вас не хватило духу завладеть ими. Да вы просто неудачник, мистер Баркер.

– Я не могу быть честен для остального мира, – сказал я. – Я могу быть честен лишь с самим собой. И уж лучше я буду честным бедняком, чем богатым подлецом, – закончил я, процитировав слова отца.

Кот разглядывал меня еще с минуту, словно выплюнутый комок шерсти.

В этот момент появился дворецкий с пластиковым пакетом. Кот подождал, пока он скроется за дверью, и лишь затем открыл портфель и стал перекладывать деньги.

– Ладно, сменим тему. Как поживает очаровательная Линдси? Все так же стрижет мозоли в фиттинг-центре?

– Откуда вы знаете про Линдси?

– Это также часть моего бизнеса – знать обо всем, что имеет к нему отношение, – ответил Кот. Лицо его оставалось при этом мнимо бесстрастным, но по долгу службы я привык читать то, что написано даже на самых отрешенных физиономиях.

– Как прикажете это воспринимать? Еще один намек? Вы угрожаете?

– Как пожелаете, – отозвался Кот, опуская фишку в мой нагрудный карман, – так и считайте. Теперь вынужден откланяться, мне надо обстричь парочку чрезвычайно богатых балбесов.


12

СОБАЧЬИ СТИХИ


Я любил Линдси по многим причинам.

Мы познакомились, когда она покупала квартиру через нашу контору. Тогда мне казалось, что я интересую ее больше, чем приобретаемая недвижимость. Случилось это четыре года назад и продолжалось до настоящего времени. Когда я говорю о «настоящем времени», я веду его отсчет с момента знакомства с Пучком. За несколько недель до появления в моей жизни Пучка все напоминало о собаках. Можно сказать, жизнь стала подозрительно отдавать псиной.

Вот и в те дни, когда я познакомился с Линдси, все казалось новым. «Ауди» была новой, и было так здорово гонять на ней. До «ауди» у меня был старенький «пежо 205». Поскольку я не автомобилист, мне он казался отличной машиной, пока в один прекрасный день «пежо» не сломался и я не услышал от механика: «Что ж вы хотели от такой древней колымаги».

Езда на старой машине связана с занимательными ощущениями: она тревожно дребезжит на шоссе, вибрирует на второстепенной дороге, скрипит на грунтовой и так грохочет на магистрали, что почти не слышно радио.

В «ауди» же я как будто скользил по дороге, полностью отрешенный от реальности. И в этом наглухо закупоренном пузыре я чувствовал себя недоступным для проблем внешнего мира. Когда я купил новую машину, отец посыпал голову пеплом: «Ты выбросил на ветер пять тысяч фунтов, только чтобы выкатить на этой тачке прямо из демонстрационного зала, как последний пижон!» – дрожащим голосом говорил он.

Лихорадка мотовства охватила меня целиком, и я профукал еще пару тысяч на новый костюм, какие-то моднющие шмотки из магазина в Брайтоне. Сделал стрижку в салоне, совершенно изменив свою внешность. Это такая особая прическа, ножницами, когда в одних местах делают короче, в других оставляя длину. Я уже и не помню, как называется эта «модель». И еще купил маме новую инвалидную коляску.

Была Пасха. Так что вам теперь должно быть понятно, что я называю «новой жизнью».

И тогда в мою жизнь вошла Линдси.

Она тут же бросилась мне в глаза, как только вошла в офис. Ее просто невозможно было не заметить. Она была прекрасна.

«Вау! Вау!» – пронеслось у меня в голове тут же, при первом взгляде на это мимолетное виденье. Тогда у нее были длинные прямые волосы, выкрашенные хной, которые прекрасно оттеняли изумрудные глаза с хитрыми ведьмовскими искорками в зрачках, и молочно-белая кожа. А еще она отличалась особой, спокойной и ленивой манерой говорить. Одежда на ней была очень дорогая – во всяком случае, так тогда казалось мне, увлеченному модой, – ботинки из кожи пони, замшевая юбка и хипповский топчик.

Так что я даже удивился сначала, что такая шикарная дама присматривает себе однокомнатный флэт. Это было время, когда и мозольные операторы могли позволить себе купить однокомнатную квартиру.

Мне показалось, что я нашел в ней что-то от себя, как будто мы родственные – где-то, чуть-чуть – души. Ей тоже всегда представлялось, что она занимается чем-то не тем в своей жизни. Она происходила из бедной семьи – отец безработный, мать уборщица, так что в подобном положении стать педикюршей уже значило выбиться в люди. Мало того – это казалось ключом к несказанному богатству. Однако образование в достаточной степени расширило ее горизонты, чтобы она поняла, насколько занижены и смехотворны были ее притязания. Ей хотелось большего, и я всемерно пытался помочь ей в этом – преуспеть в жизни, карьере и так далее.

Путем долгих трудов ей удалось скопить денег для покупки квартиры, но все же она заметно перекрыла свой бюджет, однако стойко сносила тяготы и невзгоды. Она поставила себе цель – поступить в Открытый университет и заняться маркетингом. Эта область деятельности представлялась ей, и, вероятно, не без оснований, более доходной, чем услуги педикюрши. Однако после покупки квартиры мечта стала еще более недостижимой. Тем более у нее почти не оставалось свободного времени на учебу.

Мы сразу поладили. Я понял, что она мне нравится, потому что с ней я все время забалтывался. Она заметила мое волнение и восприняла это как комплимент. Мы собирались посмотреть квартиру у моря, возле самого побережья, которую она смогла бы купить, если бы нажала на банк, а я, со своей стороны, оказал воздействие на владельцев квартиры – одну компанию, которой как раз требовалось срочно снять ее с баланса.

– Парковка здесь неудобная, если, конечно, вы не живете в собственном доме, – объяснил я, – и люди оставляют машины где попало.

Вообще-то, как агент по недвижимости, я не должен был сообщать об этом, чтобы не спугнуть клиента, но с ней я хотел быть честным до конца. Я с самого начала старался услужить ей, пусть даже по такому банальному поводу, как парковка, подсознательно стремясь укрепить невидимую нить симпатии, которая возникла между нами.

Мы остановились перед домом, где она теперь живет, но припарковаться было негде. В другой ситуации я бы оставил машину за три улицы от дома и добрался бы до места пешком, но перед ней не мог удержаться от позерства, хотелось показать себя «крутым».

– Ничего, если немного покрутимся? – спросил я, лавируя между машинами и лихорадочно выбирая, куда бы приткнуться.

– Ничего, – откликнулась она. – У вас шикарная машина.

Я замялся, не зная, на что решиться. В конце концов, чтобы не выглядеть полным дураком, я умудрился припарковаться возле самого дома, правда, во втором ряду.

– Привык, знаете ли, – сказал я, – бросать машину где попало.

– Подальше положишь – поближе возьмешь, – заметила она.

– Совершенно верно, – согласился я.

Она вела себя непринужденно, но на лице блуждала странная улыбка. Еще ни с одного клиента мне не хотелось сорвать одежду, и совершенно ясно, что ни с одним из клиентов никогда я так себя не вел.

Мы произвели осмотр пустой квартиры, и меня все время подмывало предложить ей выпить. Но для этого нужен был предлог. Например, ее твердое решение о покупке. Так что профессионализм удерживал меня в рамках приличия, или наоборот, загонял в угол, лишая возможности воспользоваться ситуацией в личных интересах.

– Мне нравится, – наконец сказала Линдси.

– Здесь еще прекрасный вид на море… если бы не соседние дома, – сказал я, обернувшись к окну.

– Великолепно! – воскликнула она, присоединяясь. Мы стояли у окна, а так как оно было не таким уж широким, она прикоснулась ко мне плечом. Невольно. Так думалось мне тогда, и до сих пор я не уверен, было это невольным движением или, напротив, вольностью со стороны кого-то из нас.

Позже я убедился и приписал этот феномен своему знакомству с Линдси, что ощущаю наготу женщины, даже когда еще не снята одежда.

– Мне здесь нравится, но не могли бы вы мне показать еще квартирку с мебелью?

– Да, конечно, – откликнулся я. – Вам обязательно надо сравнить, чтобы увидеть, как здесь будет уютно с мебелью. Следующая квартира, которую мы осмотрим, меблированная и как раз очень похожа на эту по планировке.

– И кровать есть?

Так начался наш бурный роман, в котором было все – и кувырки страсти, и страстные кувырки.

Некоторое время я был просто одержим ею, до такой степени, что лично занимался всей недвижимостью в районе ее мозольного кабинета, лишь бы иметь возможность встретиться с ней в обеденный перерыв, бешено спариваясь в чужих квартирах. Мы действовали бесцеремонно, точно взломщики, посягающие на чужой дом лишь для того, чтобы заняться в нем любовью.

Так нас все больше засасывало в пучину страсти, что, похоже, доставляло нам обоим равное наслаждение. Однако Линдси, несмотря на всю свою сексуальность и самоотдачу, сохраняла вполне трезвое отношение к жизни. И эту черту ее характера я находил восхитительной и забавно контрастирующей с моим оголтелым чувственным опьянением.

Курить я начал с ней за компанию, за что невероятно ей признателен. Если бы я не курил, игорная комната стала бы для меня душегубкой. А так я мог с тем же успехом травить чужие легкие, как и прочие игроки, травили мои.

Так что первая наша встреча произошла в чужой постели. После она лежала нагая рядом со мной, а я с тревогой посматривал на простыни, измятые в порыве страсти.

Дом принадлежал Дэвиду Райсу, психотерапевту, практиковавшему особый метод лечения посредством метафор.

Линдси потянулась за сумочкой. Ее гибкое мускулистое тело будоражило и навевало мысль, что простыни все равно измяты и после второго раза хуже не станут.

– Что ты делаешь? – спросил я.

– Ищу сумочку, – ответила она. Открыв ее, Линдси достала какую-то папку и углубилась в чтение, перевернувшись на живот. Затем она протянула руку и достала из сумочки сигареты. Мне тут же захотелось отобрать их у нее. Вряд ли Дэвид Райс, с его большой тибетской «таблой» на стене и мечом «тайчи» на плетеной корзине с грязным бельем, стал бы курить в своей комнате.

– Мета-фо-рическая терапия, – пробормотала Линдси, листая папку, – ну-ка, посмотрим, с чем ее едят. О, кажется, я знаю парня, на которого заведено это досье. Хочешь сигаретку?

– Нет.

– Почему? – удивилась она.

Я вырвал сигареты у нее из рук.

– «Курение убивает!», – с надлежащим драматическим надрывом прочитал я надпись па пачке.

Приподнявшись на локте, Линдси прикурила сигарету.

– Секс тоже противопоказан, – заметила она, – тем, кто экономит силы для здоровья и фитнеса.

– Что ж, в таком случае, – заговорил я, устремляясь к окну, чтобы открыть форточку, и чувствуя на себе ее взгляд, – я тоже закурю.

Так у нас все началось. Со страсти. И так же это продолжалось. Что бы ни случалось в наших отношениях, наше взаимное влечение всегда оставалось незыблемым. Это был корень взаимоотношений, их твердая опора, скала, на которой зиждилось все остальное.

Любовь приходит не сразу. Сначала это чувство единства: два школьника вместе прогуливают уроки и часы, украденные у занятий, с ребяческим энтузиазмом отдают взрослым играм, временами заходя слишком далеко.

– Это классно, – сказала однажды Линдси, заглянув под кровать доктора, продажей дома которого я занимался.

– Знаю, – сказал я.

– Хотя это больше, чем просто секс, – сонно пробормотала моя подруга. Голос у нее при этом был как у человека, который свесился с кровати и что-то ищет под ней. – Мы можем быть кем угодно, кем хотим. Дом наш, и жизнь наша. Сегодня, например, мы – доктор Кинг и его ужасная медсестра. Поиграем «в доктора»? Ну-ка, что у нас там… Ага!

Она извлекла откуда-то большой розовый многоскоростной вибратор.

– Что ты собираешься с ним делать? – слегка встревожено поинтересовался я.

– Положу его где-нибудь на виду, чтобы его мамочка могла напороться на эту забаву сынишки, когда придет в гости.

Эта идея порадовала меня не больше, чем, если бы она попыталась всунуть этот вибратор в меня.

Перед уходом она положила искусственный член в хлебницу, но, проводив ее, я снова зашел к доктору и спрятал «игрушку» под кровать.

Наконец дела с квартирой Линдси были улажены, и она переехала. Наверное, эти хлопоты о ее новом житье-бытье и скрепили наши отношения.

Да, она изменилась, я этого не отрицаю, как меняется в твоих глазах любой человек, когда знакомишься с ним ближе, и даже становится неузнаваем, если пожить с ним достаточно долго бок о бок. Первые пару лет совместной жизни мы показываем свои лучшие стороны и старательно прячем худшие. Так, я с успехом скрывал свою «добренькую», непредприимчивую натуру, и она ведать не ведала, что я лишенный инициативы «тюфяк», а она прятала… Как бы это назвать – то, что она прятала от меня эти годы? Что-то такое… сразу и не скажешь. Нечто вроде постоянной депрессии, подавленности, может быть, разочарования. Когда мы стали встречаться, сначала ей даже льстило знакомство с мужчиной, у которого был новый автомобиль (поменять который мужчина так и не собрался, пока тот сам не развалился на части, правда, узнать об этом ей было не суждено). Еще у этого мужчины водились деньжата (если бы он не просаживал их в карты – впрочем, она и об этом не догадывалась). Все это создавало у Линдси ощущение, что жизнь не проходит даром.

Но, в конце концов, новизна чувств перестает быть новизной, и вскоре выясняется, что доходы агента по продаже недвижимости не так уж разительно отличаются от доходов мозольного оператора и что большинству людей счастье напоминает горизонт: его можно видеть, к нему можно двигаться, но его нельзя достичь.

И все же наша любовь крепла во время посещения престижных супермаркетов, «Пиццы Экспресс» и «Аск», на уикендах в Париже и дважды в Лэйкс. Меня постоянно преследовало смутное ощущение, что для нее это была какая-то дежурная, минимально-необходимая любовь, не «Квик Сейв» или даже «Сэйфуэй», но где-то поблизости от «Маркса и Спенсера» и определенно не «Харродс». Быть может, где-то между «Сэйнсбери» и «Уэйтроузом».

Пес, к сожалению, начала наших отношений видеть не мог, поэтому между ним и Линдси образовалась определенная дистанция.

– Разрешите откровенность, сэр? – спросил он как-то вечером, когда я вышел из душа, собираясь на большую игру.

Я кивнул ему утвердительно, обтираясь полотенцем. Определенно, пес старательно скрывал усмешку. Его необыкновенно потешало мое несуразное желание окатывать себя водой всякий раз перед уходом из дома. Душ он считал каким-то чисто человеческим чудачеством.

– Всякий раз, когда вы уходите за эту дверь, начинается дождь. Разве вы до сих пор этого не поняли? – выразил он свое недоумение.

– Говори, чего ты хотел?

– Благодарю вас, сэр. Она хочет стать вожаком стаи. Она вас контролирует, и вы с ней считаетесь во всем. Не будет ли лучше, если она уйдет и соберет свою стаю? Тогда вы можете сбиться в стаю с прекрасной Люси и со мной. Это будет наша стая: вы, я и Люси. А Линдси могла бы сбиться в стаю с Майклом Тиббсом, они прекрасно поймут друг друга.

Я не говорил Пучку, что у Тиббса кличка – Кот, а коты, как известно, не стайные животные. Но я не стал сбивать его с этой верной, не лишенной оснований позиции.

– Нет, так нельзя.

– Только так и можно! Так как раз всегда и бывает! – воскликнул Пучок. – Тиббс получит самку, которая ценит себя необыкновенно высоко, да и вы не останетесь в накладе – ваша будет несравненно дороже, потому что добрая, красивая, да еще и раздает печенье.

– Значит, все опять переводится на еду?

Я, кстати, заметил, как переменилось отношение Пучка к Линдси, когда она не оставила ему кончик вафельного рожка от мороженого, которое мы ели на пляже.

Пес прижал уши к голове. Это не всегда является выражением раскаяния, просто он почувствовал, что его в чем-то обвинили. Примерно то же самое ощущение испытывают люди, когда на негнущихся ногах проходят через таможенный терминал. Пусть даже тебе нечего декларировать и по большому счету ты ни в чем перед ними не виноват, но оттуда, из-за стекла, на тебя смотрят как на потенциального контрабандиста, сумка которого набита оружием, наркотиками и иными непотребствами. Так что идешь так, словно готов к тому, что через минуту тебе скрутят руки за спиной.

– Я только хотел узнать, каково ваше мнение по этому поводу, вот и все, – сказал пес. – Не думаю, что она стопроцентно за меня, ваша Линдси.

– А почему она должна быть стопроцентно за тебя?

– Ну, я же… Но, если я… Если вы… Да! – наконец вырвалось у него.

– Ладно, я тоже не уверен, что она стопроцентно за меня, – признал я, – если это может послужить тебе утешением.

Пес принял обиженный вид, словно недостаток энтузиазма со стороны Линдси по отношению ко мне уже наносил ему оскорбление.

– Пойми, мы с Линдси вместе уже очень долго, а отношения между людьми не могут все время оставаться такими же яркими, как в начале.

Постепенно спускаешься на какой-то функциональный уровень любви.

У Пучка отвисла челюсть, слегка подрагивая.

– И то же самое произойдет между нами? – вымолвил он. – Между мной и тобой? Я и не представлял, что мир столь жесток.

Я похлопал по покрывалу кровати, приглашая его сесть рядом.

– О! Особые привилегии! – воскликнул пес, тут же забыв, о чем только что говорил, и, запрыгивая на постель. Он с гордым видом примостился сбоку и приосанился, словно позируя, чтобы его профиль вычеканили на монетах.

Но я не мог так просто забыть его слова.

– Нет, что ты, с нами такого никогда не случится, – сказал я.

Пес тут же ухватил нить беседы. Оказывается, тоже не забыл, о чем только что шла речь.

– Но почему?

– Потому что у нас совсем другие отношения. – Я обнял его за шею. – У нас совсем другая любовь.

– Я тоже так думаю, – вздохнул Пучок, тоже прильнув ко мне.

Спустя несколько секунд он сладко задремал, как умеют это делать одни собаки, тихонько полаивая сквозь уголки рта. Там, по ту сторону сновидений, они проживают иную жизнь, возможно, более похожую на настоящую, чем наша реальность похожа на человеческие сны. Наверное, там он облаивал какой-нибудь порожденный сновидением призрак белки.

Должен сказать, что собаки сами по себе – лучшее снотворное. Их в этом не заменят ни таблетки, ни ароматические свечи вместе с ионизаторами воздуха. Такое ощущение, что усталость, которая наваливается на собаку после дня непрерывной беготни, настолько велика, что не может вместиться в пределах собачьего тела и распространяется вокруг, создавая легкую ауру лени и дремоты. Само время замедляется, подстраиваясь под ритм дыхания собаки, и становится таким же вялым, расслабленным.

Порой щеки Пучка раздувались, затем следовал глубокий выдох, сквозь который можно было расслышать сонное бормотание: «Вот это другое дело, вот оно, чего я недополучил», при этом пес перебирал лапами, мчась куда-то в воображаемом галопе.

Затем он как будто задержал на секунду дыхание, словно ныряя в какой-то еще более глубокий транс.

– Не оставляй меня здесь, – попросил он. – Это, наверное, я виноват, что ты уходишь. О, что же я наделал?

Я положил ему руку на лоб.

– Не зри сих страшных снов сегодня, Пучок, – сказал я, и он затих.


13

ВИЗИТ ИНСПЕКТОРА


Теперь, оглядываясь назад, могу сказать, что я ожидал от них большей прыти. Я предполагал, что они начнут действовать гораздо быстрее.

Миновал месяц со дня моей последней встречи с Тиббсом, прежде чем он нанес первый удар. До этого на чартерстаунском фронте царило относительное затишье. Был ранний август, и крупный покупатель отсиживался в поместьях на юге Франции и прочих излюбленных местах отдыха буржуазии. Так что не было смысла метаться в поисках перспективных клиентов, производить оценку имущества и так далее. Тем более у меня, по моим предположениям, еще оставалась для этого уйма времени.

Начать кампанию я решил в конце сентября. Англичане, включая самых инициативных и предприимчивых, не осознают, что лето кончилось, и они уже вернулись к работе, раньше начала октября, когда, заглядывая в зеркало, обнаруживают, что загар уже начинает выцветать. Эта небольшая отсрочка нам не повредит, решил я.

В это время меня преследовала фантастическая удача. Благодаря деньгам, выигранным в покер, я уже начал выкупать заложенную квартиру, так что не терял надежды в скором времени подняться до такого уровня благосостояния, когда смогу вторично сделать предложение Линдси.

Мой успех в игре, мое фантастическое везение явилось следствием того, что я стал играть в более перспективных местах, а также не в последнюю очередь это было связано с переменой тактики игры.

Карточный «талант» Пучка привязал бы к нему любого, но любил я его не за деньги. Думаю, его энтузиазм был самым привлекательным качеством. Трудно было найти в мире вещь, по поводу которой он не проявлял бы неуемного восторга.

– У тебя что-то в сумке! – радостно пыхтел он, стоило мне прийти домой с парой новых «си-ди».

– Вряд ли тебе это понравится, – отвечал я. – «Карпентерс» не в твоем вкусе.

– Все, что в сумке, в моем вкусе, – заявил пес. – Сумка – единственная вещь в мире, в которой можно быть уверенным. – И он принялся обнюхивать новинку.

– Стирка! – орал он, когда я выгребал содержимое корзины для грязного белья. – Как это здорово! Стоит ему там повертеться, и белье начинает пахнуть совсем по-другому. Прямо какая-то магия.

– Тебе же всегда нравились запахи позабористей. Вот уж не думал, что тебе по душе «Персил».

– Мне по душе все интересные запахи, – с воодушевлением заявил Пучок.

– Но машина упрощает запах. Разве не так?

– Но сначала она его крутит! – отвечал пес с непостижимой собачьей логикой.

Где-то в это время я стал видеть сны. Банальная вещь, в общем-то. Мне снилось, что я нахожусь в коридоре, полном дверей, что-то очень похожее на фильм «Матрица. Перезагрузка». Откуда-то издалека доносится лай Пучка, что само по себе было непривычно: я слышал лай вместо слов. И, тем не менее, ничуть не сомневался, что это Пучок, а не какой-нибудь другой пес. У меня была стопроцентная уверенность, какая бывает только во сне, что он находится за одной из дверей, и все же я не открывал ни одной из них. Я как будто стоял перед выбором – по какому пути пойти, но чувствовал абсолютную неспособность на что-нибудь решиться. И даже не знаю, почему так происходило.

Затем мне стали сниться совершенно непонятные вещи, которые трудно интерпретировать. Например, я знал, что где-то есть колеса, хотя я не видел их, но отчего-то был уверен, что они там есть, потом откуда-то всплыл загадочный номер М345667, за ним еще несколько букв, которые на самом деле не были буквами, и цифры, которые не были цифрами.

Проснувшись однажды посреди ночи, я увидел, что Пучок сидит возле моей кровати и озабоченно меня разглядывает.

– С тобой все в порядке? – спросил он.

– Да, – ответил я.

– Ты разговариваешь во сне.

– Я видел сон, – вяло отозвался я. – А что я говорил?

– Линдси. Ты повторял ее имя много раз.

– Странно. Ее-то как раз там и не было.

– «Точно пес, он охотится в снах», – процитировал Пучок. – Это Теннисон. На самом деле он был стаффордширским бультерьером. Все поэты «Озерной школы» были собаками, потому что ходили на прогулку к озеру. – Он смущенно сморщил лоб. – Я тоже видел сон, – признался он.

– О чем?

– Я бежал по пляжу за мячиком.

– В самом деле?

– Так оно и было. Что это означает?

Как и пес, я терялся в догадках.

Было десять утра хмурого, облачного понедельника и я как раз заканчивал с рекламными объявлениями о продаже Чартерстауна, когда позвонила Линдси – вся в слезах.

Пучок был в конторе со мной, под неусыпной опекой Люси и остального персонала. Сотрудники и клиенты от него прямо-таки не отлипали. Я отсел подальше от этой угодливой суеты, которой сопровождается появление на скучной работе ребенка или животного, что развлекает всех необыкновенно. Итак, я сидел в гордом одиночестве, помышляя о покере и выигрышах – прошлых и предстоящих. Ощущение опасности неизбежно со временем сходит на нет. Начинаешь становиться нахальным и вместо передвижения по улицам короткими перебежками, от покрова одного фонарного столба к другому, принимаешься разгуливать с важным видом и развязно заявлять встречающимся на пути подозрительным личностям: «Ну, подойди, попробуй», потому что совершенно уверен, что они не подойдут. И тут зазвонил телефон.

Это была Линдси, и она рыдала.

Мне приходилось прежде видеть Линдси в слезах – на маминых похоронах, например, – но то были слезы смирения. А сейчас Линдси рвала и метала, что еще более странно, потому что я никогда не давал ей повода рвать и метать.

– Дэйв! – кричала она. – Это ужасно! Мне угрожают!

– Что?

– Утром у меня был пациент. И пока я с ним занималась, он стал меня шантажировать.

Линдси уже, в общем-то, успокоилась насчет Тиббса, особенно после того, как я купил полный набор чехлов для сидений ее «Клио», после чего она бросилась мне на шею с признательным криком: «Папочка!», вырвавшимся у нее в момент поцелуя.

Однако я заметил происходившие в ней перемены, с тех пор как она узнала о несостоявшихся отношениях с Котом. Любой другой, кто не знал ее настолько хорошо, мог подумать, что у нее начался новый этап в жизни.

За эти полтора месяца, которые прошли после переговоров с Тиббсом, мы побывали в Лондоне больше раз, чем за предыдущие четыре года. Мы ходили в рестораны и театры, бары и картинные галереи, и это было здорово, особенно когда я купил видеомагнитофон, в котором мог разобраться, и даже умудрился записать «Большого брата».

Мы заказывали чай в отеле «Ритц», что даже меня, карточного игрока с моим нереальным отношением к деньгам, заставило взглянуть на деньги реально. Мы видели виртуоза карточной игры Джоба Филлипса, прозванного Иовом за свое легендарное терпение. Да, он работал коридорным в гостинице, но я знал, что он вернется, он просто ждал своего часа, у него не было другого пути.

Мы сняли номер, который обошелся как раз в сумму, потраченную мной за четыре последних отпуска, и занимались любовью, используя в качестве ложа безумно дорогую антикварную мебель.

– Скажи, разве не здорово? Давай всегда так жить, – сказала тогда Линдси.

– Собаку сюда не пустят.

– Ты и твоя собака, – сказала она, – достали меня. – Она слегка вышла из себя, обнаружив фото пса в моем бумажнике. Ее фото там тоже было, так что грех жаловаться. Может быть, это немного чересчур, но снимок Пучка я носил с собой, чтобы заказать псу карточку для проезда по железной дороге. Мы с ним поспорили, что человек, который будет оформлять карточку, не заметит, что выписывает ее для собаки.

Железнодорожный кассир поставил печать на фото без вопросов, затем сказал:

– Послезавтра возвращаетесь в Баркинг, не так ли? – что рассмешило нас необыкновенно.

На период лондонских похождений Пучок был сдан под опеку Люси, к чему отнесся как к развлечению. Они смотрели старые фильмы, и время от времени она спрашивала, не хочет ли он еще сосисочку, на что пес неизменно отвечал, что самую маленькую, пожалуй, да, он проглотит, если она смажет ее майонезом, чтобы лучше проскальзывала в желудок.

Однако я был далек от всех этих мыслей, когда Линдси поведала мне историю, как, оставшись с глазу на глаз с новым клиентом и занимаясь довольно проблемной мозолью, услышала угрозы в свой адрес.

– И что же он говорил?

– Он сказал: «Ваш друг задел интересы весьма влиятельных особ».

– Но это не угроза.

– Он сказал, что мне конец, если ты не сделаешь то, что они говорят. Причем конец ужасный.

– А это уже угроза, – согласился я. – Совсем другое дело. Он обозначил временные рамки?

– Я не спрашивала подробностей его бизнес-плана, Дэвид.

Похоже, я вел себя бестактно.

– Давай я к тебе приеду, – попытался исправиться я.

– А ты сможешь? Если бы ты остался сегодня ночевать, мне было бы спокойнее.

– Конечно, – ответил я, тут же задумываясь, не сможет ли Люси сегодня взять собаку. Светлый ковер Линдси совершенно не совмещался с собакой. Вообще-то, по моему разумению, он не совмещался и с тем, что находится на полу, но тут уж ничего не поделаешь. Ночевать у меня, в «непривычной обстановке», Линдси не могла, так как была лишена необходимых жизненных благ, собранных у нее дома. Мои блага, очевидно, ее не устраивали.

– Что ты собираешься предпринять, Дэйв? – спросила Линдси с другого конца провода. Голос ее выдавал заметное напряжение.

– Думаю, лучше всего заглянуть еще разок к Тиббсу и поговорить с ним как следует.

– О боже! – воскликнула она. – Только не это!

– Не беспокойся, дорогая, я просто скажу ему, что он зарвался. Он не имеет права.

Последовало молчание. Затем раздалось:

– Ты что, серьезно? Что за чушь ты несешь! Что значит – не имеет права? Как раз он-то и может сделать что угодно. А что можешь ты? Натравить на него эту дурацкую собаку?

– При чем тут собака? – возмутился я. – И вовсе она не дурацкая.

В этот момент «дурацкая собака» лежала кверху брюхом, чтобы облегчить Люси задачу ее кормления куриной начинкой из пирожка. Пес тревожно оглянулся, услышав обидные слова, точно принц Филипп, которому сообщили, что вся кубышка достанется младшему по возрасту Гарри.

– Дэйв, можно серьезнее? Мне угрожают убийством, и в твоих силах остановить их.

– Ну.

– Так почему ты их не остановишь?

– А что ты предлагаешь, чтобы мы им уступили? – прошипел я в трубку, впервые задумавшись всерьез.

– Дэвид, что еще можно сделать в такой ситуации?

– Ну… мы можем позволить им растоптать нас!

В голосе Линдси прорезались истерические нотки:

– Они собираются растоптать нас вне зависимости от того, позволим мы им это или нет!

– Послушай, не надо так переживать. Это дело я как-нибудь улажу.

– Что ж, в таком случае это будет первое дело, которое тебе удалось уладить! – бросила она и грохнула трубкой.

Сначала я собирался перезвонить, но потом решил дать ей время успокоиться, прийти в себя. Было в наших отношениях поразительное сходство со стратегией Чемберлена против Гитлера.

Словно чувствуя мое замешательство, Пучок подбежал ко мне, и я принялся мять его уши, пытаясь сосредоточиться.

– В чем проблема? – спросил пес.

– Тиббс стал давить на Линдси.

– Вот это да! – вырвалось у пса. – Должно быть, это ее заводит?

– Тут не до шуток.

– Прошу прощения, – вспыхнул пес, привыкший, как я уже заметил, видеть лишь светлую сторону вещей.

Я сказал Люси, что очередной визит к клиенту отменяется, чтобы она перенесла встречу на другое время, и вышел к машине.

Пучок рвался выйти из машины и напрашивался в гости, но я приказал ему ждать.

– Быть назначенным охранником вашей машины для меня высокая честь, сэр, – поблагодарил меня Пучок. – Ведь это одно из высочайших собачьих призваний.

Я почти всегда брал пса с собой на выезды, поскольку машина – одно из немногих мест, где я мог свободно с ним разговаривать. На работе нам приходилось перешептываться – Пучок быстро усвоил мои интонации и стал бессознательно им подражать. Общались мы в основном, укрывшись за моим столом или в комнате для персонала, когда там никого не было.

– Открой дверь, о многоуважаемая повозка, – обращался пес к машине.

В конце концов, он привык к автомобилю и уже не отстаивал свою точку зрения, что «земля убегает от машины».

– Она тебя не слышит.

– Она что – глухая? – Казалось, Пучок заискивал перед автомобилем. Она же такая большая, сильная, сказал он как-то, вот и толстяк из телевизора, который вас так раздражает, но на которого вы все равно смотрите, говорит, что к машине нужно относиться с уважением.

– Там был другой автомобиль, «порше», – сказал я. Как опрометчиво я поступил, разрешив ему смотреть «Высокую передачу». Вообще-то, я надеялся, что он хоть что-то усвоит из правил дорожного движения. Но все, чему он научился за несколько дней просмотра этой телепрограммы, рассуждать в точности как ее ведущий Джереми Кларксон. Должен сказать, что Джереми Кларксон в собачьем обличье невыносим.

Что интересно, Пучок проявлял чисто отцовский (в смысле, какой был у моего отца) интерес к автомобилям. Помню, однажды во время разъездов по магазинам на старенькой «Ладе» отец заметил:

– Они дешевые, и уже это одно приятно.

– Так ты не собираешься поменять ее? – спросил я.

От возмущения отец чуть не бросил руль, но тут же снова инстинктивно ухватился за баранку, поставив руки в положение «без десяти два», как будто пытаясь зажать машине уши.

– Нельзя чтобы она слышала то, что ты сейчас сказал! – воскликнул он.

– Почему?

– Потому что… Если она узнает, что ты собираешься… – он даже не рискнул договорить вслух и произнес одними губами: —…ее бросить, – он боязливо оглянулся, – она сломается, и ты никогда от нее не избавишься. Все, поехали…

Мы мчались к Линдси на работу, по пути Пучок высунул голову за окно: любимая поза собаки в автомобиле.

– Зачем ты все время высовываешься? Тебе что, это доставляет какое-то особенное удовольствие?

Пес глотал воздух, щеки его раздувались мохнатыми кожаными пузырями, а язык развевался на ветру. Он убрал голову из окна и сидел с маниакальным блеском в глазах.

– Потому что я могу так делать! – воскликнул он ошалело, прежде чем снова сунуть морду в мощный воздушный поток за окном.

Между Пучком и Линдси сквозил отчетливый холодок. При ее появлении пес мгновенно умолкал. Я понял, что недолюбливает он ее за то, что собакам трудно хранить молчание, а при ее появлении я переставал с ним разговаривать.

– Она тебе не правится? – спросил я однажды Пучка.

– Нравится, если вам нравится. – И уши его моментально приклеились к голове, точно я застиг его на месте преступления с головой, засунутой в банку с печеньем. – Она член стаи, и я остаюсь лояльным к ней, пока она относится ко мне так же. – В голосе пса зазвучала обида. И все же, казалось, он не рассматривал угрозу со стороны Линдси всерьез.

Но что же делать с Котом, в самом деле? Понимаю, что не все торговцы недвижимостью в детстве были бойскаутами, но я никогда не предполагал, что может дойти до такого.

Я зарулил на стоянку возле поликлиники, где работала Линдси. Типичная местная амбулатория с терапевтами, мозольным кабинетом, физио– и прочими терапиями.

Пес хотел увязаться за мной, очевидно забыв о своем обещании стеречь машину.

– А как же одно из высочайших собачьих призваний? – напомнил я, но не стал дожидаться ответа и добавил: – Я буду через десять минут.

– Тогда о'кей, – отозвался пес, устраиваясь на заднем сиденье. – Буду ждать.

Я подумал, что жить в этом мире было бы намного проще, если бы все так ревностно относились к своим обязанностям.

Линдси оказалась возле регистратуры, в глазах ее по-прежнему стояли слезы. Регистраторша успокаивала ее, настаивая на необходимости вызвать полицию.

– Линдс! – окликнул я ее.

Она бросилась мне на шею, на этот раз, даже не осмотрев мой костюм на предмет собачьей шерсти. Видимо, дело было плохо. Это уже серьезно.

– Она в ужасном состоянии, – поведала мне регистраторша.

– Но не в таком, как мои ноги! – заявила какая-то престарелая дамочка, сидевшая в вестибюле и, видимо, ожидавшая, пока Линдси придет в себя.

– Как он выглядел?

Не знаю, для чего я это спрашивал, просто показалось, как нельзя более уместным задать в данной ситуации именно такой вопрос.

– Он должен был остаться на пленке, у нас камеры внутреннего наблюдения, – заявила регистраторша. – Давайте-ка взглянем на него еще разок. – Она проявляла чуть больше рвения, чем было уместно.

Линдси безутешно рыдала на моем плече.

– Думаю, это может ее травмировать, – заметил я.

Линдси вскинула на меня глаза, лицо ее было мокрым от слез.

– Нет, – ответила она, – как раз наоборот – это должно помочь.

– Я принесу чай, и потом мы все вместе посмотрим! – весело воскликнул ее коллега, парень из физиотерапии, с которым мне как-то доводилось пересекаться у них на рождественском коктейле.

– Я присоединюсь к вам через пять минут, только принесу карточку миссис Прентис, – сказала медсестра, появившаяся, чтобы успокоить пожилую пациентку. – Сейчас, миссис Прентис, вас примут. Кто-нибудь знает, как это перематывается?

Уразумев происходящее, миссис Прентис мигом забыла про мозоли.

– Вы заработаете двести пятьдесят фунтов, если пошлете эту видеозапись на телевидение, в «Патрульную часть»! – с жаром произнесла она, резво подбегая к регистратуре.

– В «Дежурную часть», миссис Прентис, – уточнила медсестра.

– А можно посмотреть на преступника? – спросила миссис Прентис.

– Сколько угодно, если это вам поможет, – ответила медсестра, которая, очевидно, не впервые сталкивалась с этой пациенткой.

Наконец нашелся человек, знающий, как перемотать запись, и мы засели в какой-то служебной комнате, и начался просмотр. В кабинете Линдси камеры не было, поэтому все, чем мы располагали, – это изображение мужчины в гардеробе и возле регистратуры.

– Отличный портрет, – заметила девушка из регистратуры. – С этим вы можете смело обращаться в полицию.

Однако я уже знал, что обращение в полицию не стоит в повестке дня.

Вообще-то, со стороны вид у него был вовсе не зловещий. Он был невысок, не широкоплеч, даже тщедушен, однако это был полисмен. Тот самый, с которым я играл в покер у Тиббса. Я узнал его лысый купол, его усы (неужели такие еще носят!) и этот пронзительный взгляд, прожектором скользящий по вестибюлю. Нет, мы не могли обращаться в полицию, потому что полиция сама пришла к нам.

Я положил голову на руки. Вот теперь, похоже, начались настоящие неприятности.


14

БЕГУЩИЙ ПЕС


Я покинул поликлинику с чувством, что начинаю разрываться на части. Большая часть меня порывалась разобраться с Тиббсом, сейчас же и немедленно. Сказать ему, что я поставлю в известность журналистов, что мой адвокат получил инструкции и уже спит и видит, как бы засадить его за решетку, если что-то произойдет со мной или близкими мне людьми.

Пес пялился на меня из машины, как любопытный сосед из форточки.

– Вам нанесли оскорбление, сэр, – сказал он, – а значит, и мне.

Чтобы успокоить коллег, Линдси сообщила им, что причиной угроз послужило то, что она «посадила» ему бородавки. Коллеги, со своей стороны, настаивали, что полицию все равно не мешало бы поставить в известность. Но заставить Линдси сделать то, чего она не хотела, нельзя было никакой силой.

Другая часть меня не хотела ни во что ввязываться. Линдси выжала из меня обещание, что я, во всяком случае, должен трезво поразмыслить над предложением Тиббса, что я и сделал.

Очевидно, это был самый верный выход. Конечно, Тиббс не оставит своих попыток склонить меня к авантюре, и, скорее всего, меня вынудят заключить этот контракт.

И еще одно предчувствие было у меня насчет Кота: если я вступлю в его «Бумажное Сообщество», меня начнут использовать. Такие люди привыкли исподволь заставлять других работать на себя, и не было причин полагать, что он станет предупреждать о том, какие у него на меня виды.

И если я находился на территории, не отмеченной на карте, не зная, куда деваться и с чего начать, то Линдси и вовсе парила в космосе. Она пребывала в таком расстройстве, что я был готов на все, лишь бы успокоить ее. Расчет Кота был верен – через близких надавить на меня значительно проще.

Я спросил совета у пса:

– Что нам делать с Котом?

– С каким котом?

– С Тиббсом.

– А он разве кот?

– Это его кличка.

Глаза пса сузились.

– Есть только один способ обращения с котами, – сказал он.

– Какой же?

Пучок не ответил, а только оскалился, показав клыки.

Он был прав, мне следовало доверять своим инстинктам и бороться с Тиббсом. Однако доверять своим инстинктам еще не вошло у меня в привычку.

Вернувшись в офис, я навел справки о компании Кота – «Нью Уорлд Девелопментс». Люси одна сидела за рабочим столом, остальные сотрудники ушли общаться с клиентами. Мне хотелось поговорить с ней, обсудить происходящее, рассказать ей все, но я так и не решился. Хотя, правду сказать, от одного ее присутствия мне стало как-то поспокойнее, примерно то же самое я чувствовал, когда рядом со мной спал пес. Казалось, от Люси исходило какое-то излучение, убеждавшее в том, что с этим миром все в порядке.

Однако я никак не мог согласиться с этим, по крайней мере, сейчас.

Я схватил трубку, готовый сцепиться с Котом, пусть и на безопасной дистанции.

Пес выжидательно посмотрел на меня. Он еще не совсем понял, что за штука телефон и с чем ее едят. Когда мы с ним только встретились, он слепо верил, что человек на другом конце провода как-то умудряется залезть в трубку, проползти по шнуру и примоститься поближе к уху, неведомым образом уменьшившись до таких размеров, которые сделают это возможным. Я объяснил ему, что люди разговаривают и звук передается по проводам. Вроде бы такое объяснение его устроило.

Секретарь ответил, что Тиббса нет на месте, и спросил, не желаю ли я оставить сообщение.

– Скажите ему… Передайте ему, что звонил Дэвид Баркер, – сказал я. – И что…

А что я мог передать через секретаря? В кармане у меня оставался единственный козырь – моя исповедь на листе бумаги формата А4. Это все, чем я мог отмахиваться от них.

– А, мистер Баркер, – любезно отозвался секретарь, – обождите, пожалуйста, минутку, я попробую соединить вас с мистером Тиббсом.

Последовала заминка, во время которой я прослушал легкую классическую музыку, которую, полагаю, Кот подобрал себе в качестве увертюры перед собственным выходом. Было что-то очень неизящное в этом его стремлении к изящному, так я решил про себя.

– Мистер Баркер! – раздался приветственный возглас в трубке. Это был Тиббс.

– А теперь послушай меня, мерзкий ублюдок, кошачий выродок, – прошипел я. Пес одобрительно кивнул. Люси была в шоке. На всякий случай, чтобы Кот не подумал, что я обращаюсь к нему по-дружески, я решил сразу прояснить ситуацию, чтобы он понял, насколько все серьезно: – Если ты или кто из твоих дружков появится рядом с моей девушкой, я окажусь рядом с твоим домом с бейсбольной битой, – пообещал я.

– Это Дэвид Баркер, агент по недвижимости из конторы «Сын и Баркер»? – уточнил Тиббс.

– Он самый.

– Откуда мне знать, что это вы?

– Что это значит – откуда вам знать, что это я?

– Назовите мне девичью фамилию вашей матери.

– Корнхилл, – сказал я, сам не понимая, зачем отвечаю ему, – и вообще, это я задаю сейчас вопросы, понятно?

– Так что, вы сказали, намерены сделать с моим домом?

– Я обойду, ваш дом с бейсбольной битой, – повторил я. – Знаете, что это такое?

– И что вы собираетесь делать с ней… с этой битой? – продолжал Тиббс.

– Засунуть ее тебе в задницу! – заорал я в трубку.

– В метафорическом смысле или в буквальном? – спросил Кот, не проявляя тревоги.

– В буквальном!

– Значит, вы вознамерились нанести мне тяжкие телесные увечья?

– Я тебе, подонок, нанесу такие увечья, что ты сдохнешь.

– Во дает, во дает, – не переставал восхищаться пес, слушавший весь этот разговор.

На другом конце провода хмыкнули.

– Думаю, записано достаточно. Будем экономить пленку, – сказал Кот. – Итак, мистер Баркер, если вы решите нанести ущерб мне или моей собственности, люди будут знать, где вас искать. Пока я предупреждаю. Возможно, я должен подумать, в дальнейшем я просто передам эту пленку в полицию.

Этот мерзавец украл мой сценарий. Пес терпеливо вилял хвостом, уверенно ожидая моего ответа.

– Да как вы посмели… – нескладно вырвалось у меня, – запугивать Линдси.

Пес одобрительно задышал:

– Так его, сэр, так его! Знай наших!

– Как видите… посмели, – удовлетворенно мурлыкнул Кот. – То ли еще будет, мистер Баркер.

– Вам меня не сломать, – заявил я. Но это был уже переход к обороне, и Кот это почувствовал. – И знайте, что я уже принял меры, если с нами что-нибудь произойдет…

– Так его, так, – пес подскакивал на месте, делая боксерские движения.

– Так поступил и наш последний «клиент», о котором я вам, вероятно, уже рассказывал, и, поверьте, немногого этим достиг.

Пес выжидательно уставился на меня, но я не мог ничего придумать. И вместо достойного ответа помимо воли из меня вырвалось:

– Пожалуйста, прошу вас, не трогайте ее. Она так много для меня значит. Целый мир.

– Ну, положим, есть вещи и получше, – заметил пес, пытаясь стянуть через голову ошейник, – например, индейка.

– Какая тебе еще индейка? – прошипел я, отрываясь от трубки.

– Странно, – ответил он, – с чего это она пришла мне в голову?

– Позвольте вам объяснить, как все будет происходить, чтобы вы, верно, поняли, – сказал Тиббс, заставив меня засомневаться, не хочет ли он предложить, чтобы я уступил ему свою любовь, а-ля Мик Джаггер. – Вы берете деньги, которые мы вам предлагаем. Пятьсот тысяч фунтов. Затем вы можете вступить в наше общество, и жизнь ваша кардинально изменится.

– А если я откажусь?

– В таком случае по истечении недельного срока дубинка заработает с большей силой, при том, что предложенная морковка останется на столе. А потом будет уже только дубинка, – сказал он. – И позвольте принести вам извинения за то, что я не ознакомил вас с этой схемой раньше. Просто некоторое время мы были заняты своими собственными финансовыми проблемами, но теперь все они будут решены.

Пес в ужасе посмотрел на меня.

– Вы же собирались разнести его в пух и прах!

Я опустил трубку.

– Прости, – сказал я, не имея сил смотреть на Пучка, у которого челюсть отвисла от удивления.

– Простить? Но за что? – подскочил он, тычась носом в мою ногу. – Это вы должны простить меня за короткую память, это чрезвычайно… о, боже мой!

– Плохо?

– Хуже не бывает.

Я уже говорил, что временами события словно зависают в воздухе, в незаконченном виде, дожидаясь, пока не придет их время случиться.

То же самое, на мой взгляд, происходит с человеческими взаимоотношениями. Стоит вспомнить о старом друге, с которым вдруг захотелось встретиться, и он тут же звонит по телефону.

Не успел я положить трубку, как Люси с другого конца офиса призывно замахала рукой.

– Это миссис Кэд-Боф, – сказала она. – Ей нужно срочно с вами поговорить.

Неотложность дела миссис Кэдуоллер-Бофорт состояла, как оказалось, в том, что я так и не отправил ей обещанный контракт.

– Жду ваших активных действий, мистер Баркер, – заявила она, – скоро увидимся. – И положила трубку.

Этот звонок напомнил мне, что я до сих пор не произвел оценку земли. Зачем я тянул с этим?

Хотя, может, и не тянул. Может, это было неумышленно? Нет, скорее, я сознательно оттягивал, чтобы не подставить себя под удар. Тут она меня поймала, славная миссис Кэд-Боф.

Можно было уличить себя в трусости, но трусы временами оказываются людьми весьма прозорливыми, нельзя не воздать им должного. Временами стоит у них поучиться.

Я был уверен, что миссис Кэдуоллер-Бофорт не станет продавать свой дом через другого агента. В таком случае я мог бы посоветовать ей воспользоваться некоторой частью своих капиталов, чтобы сделать свое окружение более подходящим для женщины ее возраста. Я мог нанять ей великолепную сиделку, достать инвалидную коляску последней марки. Если она нуждается в обществе, я мог организовать ей компанию шикарных бабусь, которые поселятся по соседству. Но главное – я отговорю ее от продажи, и пусть тогда Кот со своими «бумажниками» утрутся.

Представив себе такую перспективу, я едва не запрыгал от радости. Ну и что, если я обеднею на сто тысяч, не получив комиссионных. Зато мне будет не о чем беспокоиться. Страхи долой!

– Пучок, похоже, у нас больше нет проблем, или скоро не будет.

– В чем дело? Что за проблемы?

– Кот и прочие прихлебатели нам уже не страшны.

– А я думал, вы имеете в виду Линдси. Я знаю, что вам без нее одиноко, однако смею ли намекнуть, что вы могли бы создать стаю без ее участия? Стаю, в которую вошли бы несколько ваших друзей, исключая ее?

Я сжал ему нос.

– Больше ни слова о Линдси, – предупредил я. – Она прекрасная женщина во всех отношениях, ее просто надо понять. И все, что ей надо, – это немного понимания. Понял? Больше ни слова.

– М-м-м, – промычал пес с зажатым носом.

– Что ты говоришь? – отпустил я его.

– Я буду следить за базаром, – пообещал он.

Я не сразу понял, при чем тут «базар», но потом догадался. Пес был искушен в уличном сленге.

На этом наша короткая беседа закончилась, и я направился в комнату отдыха, где Люси уже готовила кофе.

Пока я размышлял, сидя в кресле, она поставила передо мной огромную чашку, на которой красовалась надпись: «Чашка Дэвида».

– Чья это посудина?

– Ваша, – кротко ответила она. – Я думала, вам понравится.

– Ну, спасибо… – пробормотал я, чувствуя, что цвет лица у меня слегка изменился. В принципе, ничего постыдного или неловкого в этом, конечно же, не было. Даже наоборот – ведь это прекрасно, не правда ли? Всегда приятно, когда о тебе кто-то заботится.

– Проблемы? – спросила Люси.

– Нет, – поспешно ответил я, чуть не поперхнувшись кофе. – Никаких проблем.

– Совсем плохо?

– Боюсь, что так.

– Проблема на двоих – уже полпроблемы, – заметила она, дав понять, что готова меня выслушать.

– Эта проблема не делится, а только размножается.

Однако признаюсь, в присутствии Люси я отчего-то ощущал себя спокойней и уверенней.

Люси удалилась в свой рабочий кабинет, за ней выскочил пес, напевая что-то о заварном креме, а я стал звонить Линдси, чтобы успокоить ее и заверить, что отныне ситуация находится под контролем.

– Что ты собираешься сделать? – тревожно спросила она.

– Предоставь это мне.

Особой радости по поводу моих слов она, прямо скажем, не проявила. К тому же она решила, что отныне оставаться дома опасно и вечер она проведет у своей мамы. Мысленно я одобрил такое решение. Даже щупальца Кота, если у котов таковые имеются, не простираются так далеко, чтобы прощупать, где живет ее мать. И потом, как раз в этот вечер ожидалась большая игра у Пожирателя Пирожков, а я под именем Большого Пса (так в покере называется неудачник, и к тому же тут есть намек на Пучка), естественно, был тоже зван. Моя удача находилась при последнем издыхании, во всяком случае, так думали они и уже, как вороны, кружили над моей головой, дожидаясь, пока я свалюсь. Только вот я лично падать не собирался.

Я со вздохом откинулся в кресле. С тех пор как я взялся за продажу дома миссис Кэдуоллер-Бофорт, на душе у меня еще никогда не было так легко. Наконец-то нашелся выход. Я бросил взгляд на часы. Полшестого, время отправляться домой.


15

ВЧЕРАШНИЙ ЧЕЛОВЕК


Иногда стоит посмотреть на себя со стороны – это было как раз то, чем я занялся в этот вечер. На деле я смотрел не столько на себя, сколько на холодильник. Ведь холодильник – это в каком-то смысле зеркало, недаром говорят, что мы то, что мы едим.

Вряд ли можно найти человека, более несведущего в вопросах питания, чем я. Спросите у меня что-нибудь насчет белков, жиров и углеводов, и вы в этом убедитесь. А вот в отношении собачьей диеты – совсем другое дело.

Если вы заглянете в мой холодильник «Смег», то увидите там пять литров совершенно недиетической кока-колы, пять батончиков «Марс», три «Сникерса» и упаковку салата из универсама «Маркс и Спенсер», которая уже готовилась отметить годовщину пребывания в моей квартире.

А еще в моем холодильнике вы найдете шесть сушеных свиных ушей, восемь пакетов «погрызок» «Гуд бой» для чистки зубов, десяток замороженных сосисок в натуральной оболочке, специальный соус, чтобы оживлять остающиеся в миске гранулы собачьего корма, и большую-пребольшую коробку сухих завтраков для Пучка.

Очевидно, что к собаке я отношусь внимательнее, чем к самому себе, что, согласитесь, довольно необычно для карточного игрока. У них, как правило, другие привычки. К тому же я практически не употребляю крепкого алкоголя, так – глоток-другой виски для успокоения нервов.

После ухода мамы в моей жизни наступили гастрономические перемены. Раньше мне приходилось готовить для нее по пятницам, когда ей не привозили «обед на колесах». И поскольку я был вынужден ходить в магазин за продуктами для мамы, то заодно покупал и для себя. Даже консервированный бифштекс и пудинг с почками, поданные с пюре или овощами, были все же более удобоваримыми блюдами, чем батончик «Марс», который кичится своей рекламной питательностью, несмотря на смехотворный размер.

Приготовив обед Пучку, я снова пустился с ним в рассуждения о том, стоит ли еще раз позвонить Линдси. Пучок настаивал на том, что вожак стаи даже в самые тревожные моменты не должен делать лишних движений.

Мне же от этого было как-то не по себе, однако ничего другого не оставалось.

В конце концов, пес устроился в своем лежбище – недавно купленной корзине, а я вышел из дома и позвонил ей по мобильному.

Ответила Линдси не сразу, и у меня уже похолодело на сердце: неужели эти сволочи добрались до нее?

Но тут раздался знакомый голос.

– Да? – отрывисто сказала она.

– Просто хотел убедиться, что с тобой все в порядке.

– Нет, благодаря тебе со мной не все в порядке.

– Линдси, пожалуйста, не надо.

Срывающимся голосом она спросила:

– Почему ты не позвонил тогда?

– Тогда – это когда?

– Когда ты должен был сказать, что тебе дороже в жизни – я или свора престарелых собак из приюта.

С этими словами она бросила трубку, и я почувствовал, что на еще один звонок у меня просто нет сил.

Как я заметил, у каждой недели есть своя тема; темой этой недели был сплошной стресс.

Я слонялся по секции с товарами под фирменным ярлыком универмага «Сейнсбери», где мне попалась на глаза консервированная фасоль по 19 пенсов за банку. Прикинув, что двадцать банок обойдутся меньше чем в 4 фунта, я задумался, не запастись ли на случай химической или биологической атаки, и тут мое внимание привлекла спина наплывающего на меня из секции восточной кухни покупателя с седовласым начесом.

Не знаю, с чего это пришло мне тогда на ум, видимо в горячке беспокойства насчет международного терроризма, к которому в последнее время присоединилось давление со стороны длинноруких торговцев недвижимостью, тем не менее, пришло же вот такое в голову.

Фасоль в банках не вызывала аппетита, и я пришел к выводу, что лучше скоропостижная смерть от сибирской язвы, чем медленное самоубийство такой скучной пищей. Я уже собрался было отправиться за натуральными продуктами, как вдруг оцепенел. Покупатель с начесом, прижимая ухом к плечу тонкую пластинку мобильника и разговаривая на ходу, маневрировал тележкой для покупок между полками с товарами, попутно производя их страшное опустошение.

– Да, я понимаю. О чем ты говоришь? – бросал он реплики, снимая с полок то одно, то другое. – Ты уверен, что этим стоит заняться?

Голос его резко отличался от того, каким я его запомнил, но все же я помнил его.

– Идет! – говорил «начес». – Десять штук фунтов, что скажешь?

Теперь я поравнялся с тележкой и мог разглядеть лицо седовласого. Это была еще крепкая загорелая морда, обветренная от гольфа, покрытая коста-риканским загаром и старательно разглаженная в косметических салонах. В сочетании с поседевшими волосами это производило какое-то неприятное впечатление. Уж слишком молодым и гладким казалось это лицо. Никто не имеет права на молодую физиономию, после того как по ней протоптался жизненный опыт. Если бы у всех, кому за сорок, были лица, каких они заслуживают, мы видели бы вокруг множество голых черепов.

Вдруг «начес» закричал:

– А-а, Лойд Гроссман, это вы, – и резко развернулся прямо перед полками с соусами для спагетти, зацепив мою тележку.

– Извините! – бросил он. – Болтал по мобильнику, не заметил!

Он только глянул в мою сторону, но не узнал. Зато я его узнал, да еще как. Это был Даррен Кабан. Как всегда, проворачивал очередную сделку по мобильнику, как и в тот день, когда он убил моего отца.


Так ничего и не купив, я сел в машину. Покупки меня уже не интересовали, я вышел из магазина с пустыми руками и странно опустевшей душой.

Наверно, это было неизбежно, что в городке размером с Ворсинг я столкнулся с ним снова в один прекрасный день, но я был избавлен от этого в течение десяти лет.

Сперва, естественно, я его искал по свежим следам, со свойственным молодости пылом представляя, что с ним сделаю и на какие муки обреку, попадись он мне.

Выяснить его адрес не составляло труда, я мог узнать его в полиции, но это была бы слишком явная месть. Таскать с собой нож или бейсбольную биту в ожидании минуты расплаты я также не собирался, но, тем не менее, я выслеживал его. Всякий раз, выезжая в город или на работу, я высматривал его БМВ. Любопытно было знать, по-прежнему ли он при делах, в то время как мой отец мертв.

Временами я пытался отвлечься от этих мыслей, но это означало лишь более хитро законспирированное преследование этого человека.

Иногда, замечая переходящего улицу человека в костюме, я воображал, что это он. Тогда я начинал преследовать «подозреваемого», пока не убеждался, что волосы у него другого цвета, что он слишком стар или, наоборот, слишком молод.

Не знаю, что бы я с ним сделал, попадись он на моем пути. Весьма вероятно, именно то, что я и сделал только что в супермаркете. Это все равно что выиграть приз на ярмарке и стоять разинув рот, не веря в удачу, пока его не унесет кто-нибудь другой.

По-видимому, Даррен Кабан уже забыл про историю с отцом. Иначе он непременно вспомнил бы меня, даже по прошествии десятка лет, особенно если учесть, что он въехал в меня своей тележкой, когда разговаривал по мобильному. Но, похоже, мы окончательно выветрились из его памяти. Странно, даже обидно, но почему-то виноватым чувствовал себя я.

Бедный отец, он растворился в памяти человеческой. Следы, которые он оставлял на страницах книги жизни, стерлись. Даже обстоятельства его кончины сохранились лишь в моей памяти, да и то, скажу откровенно, весьма фрагментарно.

Я сидел в машине, оглушенный этой неожиданной встречей с убийцей, и вспоминал подробности. Пришли в движение мозговые контакты, миниатюрные планеты нейронов и атомов в голове выстроились в стройную цепь, последний красный проводок защелкнулся на клемму, в ячейку памяти, шнур был воткнут в надлежащее место – и память озарило.

Это было летом, я как раз окончил колледж, который мы называли «коллажем», потому что принадлежащие этому учебному заведению здания построены в совершенно разных архитектурных стилях.

Однажды в знойный четверг, отложив все дела, с которыми предстояло разбираться во второй половине дня, мы решили погонять на велосипедах – наше совместное с отцом увлечение.

Если бы мы тогда не сели на велосипеды, не быть мне сейчас агентом по недвижимости. Интересно, кем бы я стал? Все это случилось так давно, что теперь уже трудно вспомнить, каким коридором я не пошел, и какую дверь не распахнул, лишив себя удачного жизненного выбора – сладости, которой так и не вкусил.

На обратном пути мы остановились у «Пса и Утки» полюбоваться речной панорамой. С тех пор мне, в самом деле, кажется, что между утками и собаками существует поразительное сходство, ведь подстреленную дичь псы несут охотникам как будто в больницу, считая, что они ее спасают.

Временами отец становился крайне серьезен, что-то явно запало ему в голову. Несмотря на свою бережливость и постоянную экономию на всем, он вдруг предложил выпить.

– Пинту «Гиннесса» в таком случае, – сказал я, скрывая свое удивление.

– Сынок, если со мной что-то случится, – сказал он, возвращаясь от стойки бара и вручая мне мою кружку, – обещай, что присмотришь за матерью.

Мама. Когда доктора сказали, что она обречена, я подумал, что это диагноз с медицинской, а не с философской точки зрения. Ведь все мы обречены, все мы рано или поздно… не так ли? Кончина моей матери растянулась на десять лет. Десять лет не такой уж большой срок, но какой смысл выносить человеку смертный приговор, если ему предстоит еще столько прожить?

Тогда было только начало болезни, мы еще не успели установить на ступеньках крыльца рельсы для инвалидной коляски.

– Обычно мужчины делают это лишь один раз в жизни, – говаривал он матери, в очередной раз, перенося ее через порог.

– Вот уж не думала, что болезнь может внести в жизнь столько романтики, – отвечала на это мама.

Вот почему на отца свалилось такое сентиментальное настроение, вызвавшее появление фразы: «Если со мной что-нибудь случится…»

– Не раскисай, отец, – сказал я.

– Нет, я серьезно, – сказал он. – Мне надо, чтобы ты пообещал.

– Надо?

– Да, очень.

– Тогда я обещаю.

– Кроме нас с тобой, у нее больше никого нет. Если не станет меня, она целиком и полностью будет зависеть от тебя, и я хочу быть уверен, что ты не бросишь ее.

Самые твердые обещания – это те, давая которые мы уверены, что нам никогда не придется их исполнять. Отец был одним из самых здоровых среди известных мне пенсионеров и на трассе мог дать сто очков вперед сорокалетним членам велосипедного клуба. Так что я за него не беспокоился.

– Успокойся, я ее не брошу. Да и как я могу бросить собственную мать? Пап, я хочу, чтобы ты был во мне уверен. Ты ведь тоже временами был мне как отец родной.

Он рассмеялся.

– Как отец родной, – повторил он. – Но знай, если ты, как последний подонок, забудешь про свою умирающую мать, я и с того света тебя достану.

– Тебе не придется этого делать. Во-первых, ничего с тобой не случится такого, что ты там себе нафантазировал, и, во-вторых… – Тут я замялся, поскольку слово «любовь» не имело хождения у насквозь ироничных членов нашего семейства. – Во-вторых, я люблю ее, а с любимыми не расстаются.

– Молодец, – сказал отец, сильно надавив на ручные тормоза сентиментальности, чтобы не выдать охвативших его чувств. – Возьми-ка мне в честь такого события еще пинту «Brew XI». Да, и скотч с яйцом.

К несчастью для нас обоих, на обратном пути мы напоролись на мистера Кабана, которому настолько вскружила голову обсуждаемая по мобильному сделка, что он не мог, как следует управлять своим БМВ третьей серии.

Отец погиб у меня на глазах, машина сбила его рядом с цветочным ларьком, стоявшим на обочине. Цветы, оставленные на обочине в память о его гибели, были куплены в этом же ларьке, что несколько смущало нас, но не продавца, который из нашей беды извлек лишь выгоду. «Как можно узнать танцора по танцу?» – сказал Уильям Батлер Йейтс. Примерно в такой же ситуации, только более удручающей, оказались и мы.

Тут была и моя оплошность. Я тоже был виноват в том, что случилось. Общество отца начинало утомлять, к тому же я спешил на свидание с девушкой, которую постоянно провожал с работы домой. Не то чтобы отец утомил меня из-за того, что мы с ним так долго общались, – нет, я мог бы проводить с ним и больше времени, не ощущая скуки. Но именно из-за спешки я свернул на двухполосную трассу, вместо того чтобы добираться домой по второстепенным и проселочным дорогам. Отец заметил, что я спешу и переживаю по поводу свидания, на которое нельзя было опоздать, но он любил меня и поэтому простил мою торопливость и умер.

Видимо, все произошло именно так, как он и предчувствовал. Отец видел, что некоторые водители разговаривают по телефону за рулем, и всегда говорил, что ничего хорошего из этого не выйдет. Он, верно, предсказал свою смерть, как и многое, предсказывал в жизни. Отец всегда оказывался прав. Спорить с ним было бесполезно. Мать хотела заказать на памятник надпись: «Так он нам и сказал», на что священник после непродолжительной борьбы согласился.

Друзья заметили, что за этим горьким юмором скрывается глубокая скорбь.

– О том и речь, – ответила мама. По-прежнему передо мной этот переход от одного к другому, от живого к неживому – люди, атомы, силы «кинеза», жизни.

И отец. Он лежал в этом жутком розовом велосипедном топе, который мать заказала ему по каталогу. Он терпеть не мог эту майку, однако носил, чтобы сделать маме приятное.

Мелких деталей аварии я не помню, помню только, как стою на обочине, рядом что-то лопочет Кабан – не то, оправдываясь, не то, обвиняя, а я рассматриваю свои руки, не понимая, как меня еще может волновать нечто мирское.

Потом меня охватило чувство, что я постепенно, ступень за ступенью, поднимаюсь в космическое пространство. Так ребенок-фантазер мог бы написать свой адрес: Дэйв Баркер, обочина Нижней дороги, Западный Суссекс, Англия, Британия, Европа, Мир, Солнечная система, Млечный Путь, Вселенная. Не думаю, что когда-нибудь я смогу вновь испытать те же чувства.

– Жизнь продолжается, – сказал матери священник.

– Но не для Джорджа, – ответила она. Жизнь в самом деле продолжалась. Невесть откуда появившаяся «скорая» поспешно увезла отца с места аварии. На меня это произвело впечатление какой-то суетной торопливости и бесцеремонности перед лицом смерти.

– Отойдите с дороги, – сказал полицейский. – Здесь опасно.

Но вместо этих слов я услышал другие, укрывшиеся за ними: «Думается, Бог на этом с тобой еще не покончил, наверное, он еще не добрался до тебя как следует».

Посидев еще немного возле «Сэйнсбери» в ожидании Кабана, я обратил внимание на стоявший прямо передо мной знак. Он извещал, что парковка предназначена только для покупателей. Мне, законопослушному члену общества, стало вдруг неудобно, как бывало уже множество раз. И внезапно я разозлился на свою дурацкую законопослушность. Почему я должен придавать значение таким пустякам? Какое мне дело до того, считаюсь я покупателем или нет? Да, я могу сказать, что дожидаюсь жену, которая пошла за покупками, – но мы же честные, Баркеры, мы никогда никого не обманываем. Лишь один представитель этого семейства позволяет себе – даже не лгать – только блефовать за карточным столом. Или эта чрезмерная законопослушность проникла в меня, угнездилась там вместе с трусостью и неспособностью к решительным действиям. Может быть, Линдси права с этим своим «цыпленочком»?

Все же я решил вернуться в универсам, взять какую-нибудь ерунду на случай, если ко мне кто-нибудь придерется.

Тут была даже не трусость, а просто предрассудок. Ну кто, в самом деле, мог ко мне прицепиться? Какой-нибудь прыщавый молокосос, сборщик тележек, или, напротив, старик – подбиральщик упаковочного мусора? Скорее, второй – старики, как известно, особенно чтут законы и любят вразумлять тех, кто их самих моложе.

А может, и я уже старик в своем законопослушании? Может, это старость души, что я так верен обещаниям, так бесконфликтен с окружающими, так неспособен к переменам в жизни?

Но тут мои размышления были прерваны появлением Кабана. Он вышел из раздвигающихся стеклянных дверей, толкая перед собой загруженную продуктами тележку, и направился к своей машине, болтая о чем-то по дороге с очень бледной женщиной, вероятно женой. Затем он сел в свой БМВ, уже седьмой серии, – видимо, дела у Кабана шли неплохо, – и уехал. Вот и все.

Я тупо поехал назад, стараясь больше об этом не думать. Дело в том, что, продолжительное время, работая агентом, постепенно учишься носить маску. Иначе можно запросто потерять клиента – если путать деловые отношения с личными. А подавленность, беспокойство, страх и неприязнь должны остаться за дверью. Так что, находясь на публике, я храню публичное лицо.

За дверью сидел Пучок, приветливо виляя хвостом.

– Как дела, парень? Все в порядке? – спросил я.

Точно с таким же вопросом я мог обратиться и к самому себе.

– Там в гостиной кирпич, – сообщил Пучок. – Он принадлежит человеку, который работает в прокуренном помещении и часто спаривается.


16

РАЗБИТОЕ ОКНО


– Ладно, – ответил я, выслушав известие. Затем снял пиджак и повесил его на стильную вешалку-стойку, которую купил, после того как открыл способности Пучка к покеру.

– Там сильный сквозняк, – сказал пес, почесывая за ухом.

– Почему?

– Вы же знаете, я не очень разбираюсь в том, что значит «почему» в мире вещей.

Довольно справедливое замечание.

– Ладно, что-нибудь еще?

– Да. – Казалось, Пучок только и ждал этого вопроса. Он радовался любой возможности оказаться полезным. – Еще разбито окно.

– Ну, это понятно. Кирпич не мог пролететь сквозь стену.

– Бах! И весь пол в стеклах.

Стекла – это еще полбеды. Я все равно хотел поставить стеклопакеты, как только случится крупный выигрыш. Новое происшествие имело свою положительную сторону – оно моментально отвлекло меня от мыслей о Кабане. Как говорил пес, приятное можно найти во всем – даже в купании.

– Кирпич, я так понимаю, прилетел не один?

– В него воткнут клочок бумаги, в которую заворачивали бутерброды. Он чем-то испачкан – такая горькая жидкость, которой пахнет из вашего нагрудного кармана.

– Чернила, – догадался я.

– Точно! – замотал хвостом Пучок. – Бумажка вся замазана чернилами, так что уже, наверное, ни на что не годится.

Помимо «грязной» бумажки меня ждали еще два сообщения на автоответчике.

Первое было от Люси. Едва заслышав ее голос, Пучок принялся проявлять признаки радости и нетерпения. Да, Люси он любил куда больше, чем Линдси. Уверен, это все оттого, что Люси гуляла с ним, чего Линдси никогда не делала. Не знаю, считал ли он, что интерес Люси ко мне чисто платонический, или… Как это можно назвать, когда кто-то проявляет повышенный интерес к чьей-нибудь собаке? Кинологический, может быть?

– Г-р-р, вау! – приветствовала нас Люси. – Надеюсь в скором времени увидеться с вами обоими. Если, конечно, у вас все в порядке.

Секунду спустя прозвучал новый вызов.

– Оставить сообщение? – вопросительно произнес голос, сильно отдающий бандитскими сериалами на «Ай-Ти-Ви». – Сообщение, значит, оставить?

Не надо иметь ученую степень в области философии, которая, кстати, у меня есть, чтобы понять суть проблемы. А суть в том, что нет никакой разницы, получу я его сообщение (он все равно уверен в моем ответе) или нет (тогда он только напрасно потратит слова). Надеюсь, все понятно.

Итак, я все-таки получил сообщение, может быть, сам не желая того, и Пучок тоже.

– Со щитом или на щите? – спросил пес, кругами носясь по прихожей, будто дом был охвачен пожаром. – Само собой, со щитом! Мы должны принять этот вызов. Мерзавец, ничтожество, мы затопчем его, загрызем эту пакостную тварь! – Пучок ринулся вперед и угрожающе зарычал на автоответчик.

– Успокойся, его здесь нет, – оттянул я его за ошейник от аппарата.

– Да я же слышу его гадский голос! – сказал Пучок, недоверчиво нюхая воздух. – Он пришел сразу, как только ушла Люси.

Что-то гулко бухнуло в потолок. Звук был такой, будто у соседей сверху свалилась люстра. Это была миссис Грейборн, не выносившая собачьего лая.

– Опять сегодня лаял весь день? – спросил я его. Хотя Пучок необыкновенно смышленый пес, все же в голове у него с трудом удерживаются две мысли одновременно. Поэтому мой вопрос отвлек его от попытки разнюхать угрозу, исходившую из автоответчика.

Он тут же поутих и стал приводить в порядок свою шерсть.

– Я просто пел… немного, чтобы скоротать время. Если вы это считаете лаем…

– Тогда понятно. Вот оно что. Пел, значит. А то я не сразу понял. Соседка, миссис Грейборн, кстати, тоже. И теперь мне придется ей объяснять, что в мое отсутствие ты просто предаешься невинным музыкальным упражнениям, а не стремишься довести ее до белого каления.

Неугомонная соседка уже обещала обратиться в муниципальный совет, и с нее станется. Сколько раз я втолковывал ему, сколько раз предупреждал, сколько уговаривал – не помогало. Он просто забывал, что в доме шуметь нельзя. И в этом не было его вины. Ничего не поделаешь, если у собаки есть таланты, у нее обязательно обнаружатся и недостатки.

Посреди гостиной меня в самом деле ожидал кирпич. Стекла осыпали ковер, купленный совсем недавно, чтобы прикрыть неприглядную выемку в паркете. Я повертел в руках послание, находившееся в весьма плачевном состоянии – похоже, его кто-то жевал.

Первая часть записки оказалась неудобочитаемой. Однако содержание второй было предельно ясным.

«Сделай или сдохни», – было нацарапано там корявым почерком.

– Ты жевал? – спросил я, протягивая псу записку.

– Не знаю, – ответил пес, тут же прижав уши и понурившись. Вполне возможно, что он говорил правду. Я имею в виду, что он действительно не знал. У собак, как я понял, странная память: одни вещи они запоминают хорошо, о других же забывают начисто. Первое, как правило, относится к приятным воспоминаниям. Вот если бы на месте записки была кость, Пучок бы наверняка все запомнил.

– Ну, даже если и жевал, что тут такого? – проворчал Пучок. – В ваше отсутствие здесь можно подохнуть от скуки.

Тут я обратил внимание на диван: угол его был слегка погрызен.

Я чуть не целую вечность втолковывал ему, что диван – не сосиска.

– Раз есть кожа, под ней должно быть мясо, почему же до него никак не добраться? – настаивал на своем пес.

«Сделай или сдохни». Больше ни слова не разобрать. Чего же от меня добивались?

Впрочем, если подумать, ничего страшного не произошло. Никто не врывался в дом средь бела дня, так что не было причин подозревать, что бандиты появятся здесь ночью. Да и если появятся, я настолько устал от всяких мыслей, что не стану ломать голову над этим. Пусть появляются. Призраки ночи. С тех пор как Пучок дает мне советы за покерным столом, я мысленно готовлюсь к тому, что налеты на мой дом станут обычным делом, укоренившейся практикой. Я уже избавился от всякого старого хлама и даже выбросил диван, на котором спал в годы учебы в колледже и который впервые в жизни разделил с красоткой Паулин Прайстфилд.

Имея в рукаве собачий козырь, я мог позволить себе не дорожить никакими вещами. Я был уверен, что в любой момент могу купить новые. Странно, моя нечаянная удачливость сделала мою жизнь еще менее осмысленной. Я перестал дорожить вещами, даже теми, с которыми меня связывали воспоминания.

Опустив жалюзи, я включил настольную лампу и похлопал по сиденью дивана, приглашая Пучка сесть рядом со мной.

Собака – чудесный инструмент для приведения мыслей в порядок. Почесывая и поглаживая ее, я стал раздумывать, насколько серьезно следует отнестись к последним предупреждениям Тиббса.

Тут я обратил внимание на время. Без четверти восемь. Пора собираться на игру.

Я сменил дневной ошейник Пучка на парадный, купленный специально для светских раутов, прицепил поводок, и мы вышли в сумерки раннего вечера.

На пути через лужайку перед домом я приметил соседа Мартина, он стоял возле дверей своего подъезда и рылся в карманах в поисках ключей.

Я слышал, как он чертыхался, и даже по-военному стриженый затылок его выражал возмущение. Думаю, он раньше служил в ВМС, откуда его поперли за неуставные отношения: сыграл с кем-то злую шутку в душевой, приведшую к травме, или что-то вроде того. Приятный, в общем-то, парень, если соблюдать дистанцию и не перечить ему. Так что, получается, я сам себе противоречу: как можно считать приятным человека, который, стоит не согласиться с его мнением, может оказаться совсем не приятным?

Я сочувственно ругнулся за спиной соседа, давая понять, что я тоже его поля ягода, такой же задушевный и открытый парень, как и симпатяга Мартин.

– Он ходил недавно на случку, – сказал пес, принюхиваясь и облизываясь. – И от него тоже пахнет синим дымом.

Я пропустил этот намек мимо ушей. Если бы это Мартин взялся за кирпич, то одним окном он бы не ограничился.

– Видел подарочек у себя в гостиной? – спросил сосед.

– Да, он как-то сразу бросился в глаза, – честно признался я.

– Интересно, интересно, – заметил пес. – От него за версту разит дракой, от этого типа, железом и потасовкой.

Это также не удивило меня. Мартин по профессии вышибала. И ему, в самом деле, приходится работать в прокуренных помещениях.

– Ну и какие будут предположения?

– Весьма неопределенные, – ответил я.

– Когда выяснишь, только шепни мне, идет?

– Зачем, Мартин? – Я в самом деле не понял, отчего это его так интересует.

Он одобрительно кивнул, мол, хороший вопрос, и сказал:

– Дело в том, что сегодня часа в четыре я обрабатывал свою девочку в спальне, когда высадили стекло в той комнате, что окнами на улицу. – Он недовольно поджал губы и кивнул мне, словно ожидая, что я разделю его гнев по поводу умышленной порчи его имущества. Я тут же поспешил состроить гримасу, которая должна была выразить солидарность. На миг меня озадачила фраза насчет «девочки». Его жена, которую я называл про себя «марионеткой Мартина», была крохотная женщина довольно хрупкого сложения.

– Работа дилетантов, – сказал он, – какой-нибудь шайки маппетов. Если они появятся еще раз, то кирпич уже полетит не в окно, а конкретно им в башку, – сказал он таким тоном, словно объяснял, что лучший способ избавиться от слизней, которые портят салат-латук, – это посадить его на южном склоне. Он криво усмехнулся и изобразил, как он бросает кому-то в голову кирпич, видимо, чтобы до меня лучше дошло, что он собирается сделать с вредителями. Проследив за движением его рук, пес слегка съежился, в точности повторяя мою реакцию. Пучок не одобрял насилия любого рода, я тоже не был от него в восторге, особенно когда оно направлено против тех, кто мне дорог.

– Потом, когда прочитал записку, я, конечно, понял, что посылочка для тебя. А тебя как раз не было дома. Я решил, что письмо срочное, и отправил его тебе тем же способом. Думаю, важно было не только послание, но и способ его доставки. – И Мартин добродушно, по-соседски оскалился.

– Спасибо, – проронил я. – Ты очень заботлив.

– Не за что. Только сохрани кирпич на случай, если этот подонок снова объявится, чтобы было чем написать ответ. Я это для тебя устрою, будь спокоен.

– Да, не стоит уж так… утруждать себя, – смущенно пробормотал я.

– Он так и сделает, – пробормотал пес. – Этот тип не лжет.

Мне можно было этого и не говорить. Мартин наконец разобрался с ключами и открыл дверь.

– Деньги за окно можешь забросить в любое время, – сказал он напоследок.

– Да хоть сейчас. – Я вытащил свернутые в рулон деньги, приготовленные для покера, примерно две тысячи «полтинниками». – Сколько нужно?

– Сотни хватит. – Глаза его вспыхнули при виде наличных.

– Прими двести, за беспокойство. Это всего лишь бумага, – сказал я.

Мартин расцвел, широко ухмыляясь:

– Темная ты лошадка, мальчик Дэви, ох и темная.

Похоже, он ничего не имел против того, что наши «конюшни» рядом.

– Ты не помнишь, о чем там было сказано, в записке? – вскользь поинтересовался я.

– Что-то насчет твоей собаки. Вот уж не думал, что у борцов за права животных есть полувоенные подразделения, – ответил Мартин, исчезая за дверью.

Я посмотрел на Пучка. Он прижал уши, будто на него только что вылили ведро воды.

– И что же они собрались с тобой сделать? – задумчиво пробормотал я.


Покер уже не доставлял особой радости. По совету пса я поднял ставку в четыре раза, но остался равнодушен к этому. Стало быть, у меня нет болезненного пристрастия к игре. Похоже, покер мне просто наскучил.

Мы с Пучком брели по Тьюдор-авеню, усыпанной опавшей листвой, отражаясь в окнах и витринах и вдыхая ароматы уходящего лета. Прогулка снимала напряжение после игры.

Пучок тоже приободрился, его увлекал за собой каждый новый запах.

– Слушай, успокойся, – сказал я, когда он окончательно достал меня этим шнырянием под ногами. – Ты можешь успокоиться?

– Нет, – ответил он.

– Почему?

– Потому что вид только зазывает, а запах подчиняет, – сказал пес, мусоля во рту какую-то обертку.

– Понятно, – сказал я и больше не дергал поводок.

Когда в темноте смутно замаячили окна моего дома, я ощутил, как страхи набросились на меня с новой силой. Вернее, один страх. Да, конечно, это был Тиббс и все, с ним связанное, но было тут что-то еще, удушливым комком застрявшее в горле, от чего никак нельзя было избавиться – ни проглотить, ни выплюнуть.

Я осторожно, затаив дыхание, повернул ключ в замке. В спальне горел свет.

На этот вечер я с головой ушел в покер, пытаясь спрятаться от проблем, забравшись под сцену, на которой разыгрывались события реальности. Однако реальность с характерным привкусом беды, похоже, опять вступала в свои права. У меня дома кто-то был.


17

ПОПЯТНЫЙ ПУТЬ


Сами можете представить, какие чувства испытываешь, когда тебя в спальне в два часа ночи ожидают незваные гости. Меня охватила дрожь. Пес рванул поводок, обнажая клыки.

В голове мелькнула мысль: не сходить ли за Мартином? Но я тут же отбросил ее, решив, что подобное поведение не соответствует имиджу «темной лошадки».

Предположительно в гостях у меня мог оказаться и Кабан. Но что такое Кабан для такого отчаянного игрока, как я, который смело затыкает пасть Мартину Морячку, без колебаний отдавая ему две сотни за разбитые стекла? Охвативший меня мандраж был следствием даже не испуга, а повышенной возбудимости.

Я этим отличался еще в юности. Недаром, учась в школе, я ходил в театральную студию. И вот, возвращаясь однажды вечером домой, встретил на пути банду местных подростков. Я знал их наперечет.

– Это че за хренотень? – сказал один, вырвав у меня из-под мышки экземпляр шекспировских «Напрасных усилий любви», взятый в студии, чтобы повторить свою роль по дороге.

Помню, как сейчас, его наглую, ухмыляющуюся рожу и кольца в ушах. Он, оказывается, знал меня, хотя я с ним был незнаком.

– Все у тебя задница, не так ли, Баркер? – спросил он. – Это же дерьмо, а? – Он не бил меня, ему это было сейчас ни к чему. Он презирал меня, и я чувствовал, что он прав. Он видел реальность, которой не видел я: моя голова была забита дурацкими идеями, романтикой, которую этот мир уничтожает в два счета.

Вот что я ощутил, увидев свет в спальне: мне предстоит перенести еще одно вторжение реальности в мою жизнь.

В комнате что-то зашевелилось. Пучок рванул поводок:

– Р-р-разорву! Загр-р-рызу! Сожр-р-ру!

Я отцепил карабин с ошейника, но, вместо того чтобы рвануться вперед, пес тут же остановился и, оглянувшись, произнес уже совсем другим тоном:

– Ну что, пошли, что ли? Посмотрим, кто там.

Я осмотрелся в поисках подходящего оружия.

Оружие – это как раз то, чем я забыл обзавестись, пока транжирил деньги. Первое, что подвернулось под руку, оказалось торшером, стоявшим возле дивана. Я снял с него матерчатый колпак и ухватился за ножку, переворачивая тяжелым основанием вверх. Таким образом, внешне мирное приспособление для чтения в постели превращалось в грозное оружие возмездия. «Ты видишь, – как бы говорил я этим незваному гостю, – что я сделал со своим любимым торшером? Представь же себе, что я способен сделать с грабителем!»

Пес по-прежнему бормотал угрозы и проклятия: как потом выяснилось, он просто предоставлял мне, как вожаку стаи, наброситься на врага первым. Кроме того, как объяснил Пучок, правила приличия требовали, чтобы он на время скрылся под диваном.

Я решил проявить инициативу первым, не дожидаясь, пока ее проявит тот, кто спрятался в моей спальне.

– Я знаю, что вы там! – крикнул я. – И вызываю полицию!

Такое суровое предупреждение должно было продемонстрировать серьезность моих намерений. Но только тут я спохватился, что телефона под рукой нет. Дело в том, что буквально позавчера я купил беспроводной аппарат и постоянно забывал класть трубку на «базу».

За дверью раздались шаги, и вот она со стуком распахнулась.

– Это ты, Дэйв? – сонным голосом произнесла Линдси. Она была в моей футболке, волосы взъерошены. Впервые за последний год она осталась на ночь в моей «норе», как она ее называла.

Так что ее появление здесь, да еще в такое время, было, в самом деле, чем-то из ряду вон выходящим. Но что шокировало меня еще больше, так это свежая ссадина на ее щеке.

– Если ты собрался ударить меня лампой, – сказала Линдси, – то, по-моему, сначала надо выдернуть штепсель из розетки.

Пес предусмотрительно не оставлял боевой позиции под диваном.

Вот как все произошло. По пути к матери Линдси остановилась на светофоре. По иронии судьбы ее заметила одна из сослуживиц, поехавшая домой за халатом. Я прикусил губу: ведь я же собирался проводить ее. Но что-то остановило меня в последний момент. Наверное, тогда еще я не воспринимал всерьез угрозы Тиббса. Я еще не осознавал, что такой не остановится ни перед чем. Только теперь я начинал понимать, с кем связался.

Вечер был душный, и, несмотря на новый кондиционер, установленный в «Клио», Линдси по привычке ехала с опущенным стеклом. Некто в мотоциклетном шлеме, скрывающем лицо, соскочил со своего «скутера» и ударил ее по лицу, после чего снова вскочил на свою «табуретку» и умчался прежде, чем она успела разглядеть номер.

Она пыталась дозвониться мне, но во время игры я всегда отключаю мобильник, – это одно из неписаных правил покера.

– Прости, – пробормотал я. – Прости. Как же я виноват перед тобой. – Я заключил ее в объятия, чувствуя себя полным идиотом. Сколько можно довольствоваться размышлениями о жизни, когда внешний мир так бесцеремонно хлещет тебя по щекам!

– Мне страшно, Дэвид. Мне так страшно, так страшно, – твердила Линдси, дрожа в моих объятиях.

Под диваном недовольно заворочался пес.

– Так не может больше продолжаться, – простонала Линдси. – Я этого не выдержу. Они убьют меня. Посмотри на свое окно.

Пес вновь закряхтел, точно старик, вылезающий из кровати. Я посмотрел на пол, усыпанный осколками стекла, на кирпич, лежавший на столе, где я оставил его, пытаясь расшифровать послание.

И потом – на ее ссадину. Как я мог так преступно пренебречь ее интересами, занимаясь исключительно собой? Как я мог! Под грузом вины голова моя склонилась, сокрушенно поникла, как у провинившегося пса.

Что же это за люди, так бесцеремонно вторгшиеся в нашу жизнь? С кем мы связались? Я не мог даже вообразить себе особь человеческого происхождения, мужского пола, способную на такое – ударить девушку сквозь открытое окно автомобиля. Это еще надо уметь, надо изловчиться, чтобы нанести удар из такой невыгодной позиции. Видимо, мы имели дело с профессионалами, что бы там ни говорил Мартин.

– Тебя надо срочно отвезти к врачу…

– Я уже была в травмпункте. Все в порядке, сказали, кости целы.

Услышав про «кости», пес стал выбираться из-под дивана.

– А, Линдси, – с напускной любезностью вильнул он хвостом, словно Папа Римский, приветливо машущий рукой архиепископу Кентерберийскому, в то же время, делая пальцами другой руки под рясой совсем нехристианский жест.

– Он снова меня облаивает, – пожаловалась Линдси. Вполне понятно, она перенервничала и сейчас все воспринимала как направленную на нее агрессию. Поэтому поучения о том, как следует вести себя с собакой, я решил оставить до более подходящего момента.

– Да он просто приветствует тебя.

Пес кротко улыбнулся, подтверждая мои слова.

– Вот он снова оскалился, – с тревогой заметила Линдси.

– У него просто зуд, – успокоил я. – Пучок, зайди на минутку в спальню, хорошо?

– С удовольствием, – откликнулся Пучок. Проходя мимо Линдси, он задержался на ней взором, как полисмен, который увидел за рулем новенького БМВ семнадцатилетнего водителя.

Я принес Линдси бокал вина и усадил ее на диван, нежно обнимая и убаюкивая, ограждая от тревог внешнего, дикого и безумного мира.

– А у тебя здорово поменялась обстановка, – заметила она. – Теперь к тебе можно заходить почаще. Если еще будет что-нибудь в холодильнике.

Вот еще за что я любил Линдси – за ее жизнерадостность и способность моментально переходить от безрадостных мыслей к оптимизму. Что бы ни выкинула судьба, она всегда найдет в себе силы отбросить это.

– Да, в последнее время, знаешь ли, появилась возможность заняться квартирой, – сказал я, чувствуя, как расту в ее глазах, вполне возможно приближаясь к идеалу домохозяина.

Она обвела оценивающим взглядом мою убогую обстановку, отмечая в ней новые предметы: ковер, торшер, сервировочный столик с бокалами.

– Похоже, ты всерьез занялся квартирой, вкладываешь в нее деньги. Теперь она становится более привлекательной для покупателей.

– Ну, еще бы, – отозвался я, нежно сжимая ее в объятиях. – Не забывай, я же агент по недвижимости. А с чего это ты решила, что я собираюсь продавать квартиру?

Неужели за ее словами скрывалось предположение, что мне пора переезжать к ней? У меня прямо дух захватило от предвкушения сладкого ужаса грядущих перемен.

– Ну… – сказала она с неопределенным вздохом, – сейчас все равно рано об этом говорить, пока все не уляжется, правда?

– Нет.

Я не мог думать о переезде сейчас. Я был уверен, что мой план с оттягиванием чартерстоунской продажи сработает, но не надеялся, что Линдси захочет слышать о нем.

– Ты же сделаешь то, чего они от тебя хотят? – спросила она, повернувшись ко мне той стороной лица, где алела свежая ссадина. Я не мог сказать ни «да», ни «нет».

– Пока я не вижу другого пути, – уклончиво выразился я. Лгать нехорошо, но подобная уклончивая ложь все же лучше явной. Я не мог обещать ей, что капитулирую, в то самое время, когда собирался, открыто принять бой.

– О боже, – с улыбкой произнесла она. Я был удостоен поцелуя. – Пойдем спать.

Я помог ей подняться, и рука об руку мы направились в спальню, ни дать ни взять – счастливые молодожены, отвалившиеся от свадебного стола. С поцелуем уложив ее в постель, я отправился чистить зубы.

Нижние моляры пожелтели от табака, и я занялся резцами в тот момент, когда Линдси завопила так, будто ее снова ударили.

– В чем дело? – ответно заорал я, брызгая во все стороны «Колгейтом».

– Твоя собака! Она треплет мою одежду!

Действительно, так оно и оказалось. Пучок бросил на меня дерзкий взгляд из-за плеча, и рыло у него было на самом деле в пушку – точнее, в ошметках того, что раньше представляло собой кашемировый свитер Линдси.


18

СОБСТВЕННОСТЬ И ЕЕ ЦЕННОСТЬ


Само собой, я страшно разозлился на Пучка, и на следующий день, когда мы выехали к миссис Кэдуоллер-Бофорт, между нами не было оживленного общения.

Машина, временами буксуя, временами подпрыгивая на ухабах, пробиралась по проселочным дорогам. Пес сидел на заднем сиденье, прикусив язык, как замороженный, и лишь однажды сорвался, приметив зайца и пролаяв в окно:

– Эй ты, ушастый бездельник!

Я собирался сегодня же покончить с миссис Кэдуоллер-Бофорт – в смысле с этой сделкой, за которую взялся, чтобы навлечь на себя столько неприятностей. Я решил отказаться от участия в продаже Чартерстауна, однако по непонятной мне самому причине все же прихватил с собой бланки контракта.

На какой такой случай? Этого я не знал, но все необходимые документы были у меня при себе. Возможно, я подсознательно не терял надежды как-нибудь выкрутиться. Я не собирался продавать ее поместье, но, вероятно, где-то в глубине души допускал возможность, что что-нибудь заставит меня изменить свое решение. Так что, скорее всего, на меня давило подсознание, а также тот факт, что я проснулся посреди ночи от собственного крика.

Несмотря на установившиеся между нами натянутые отношения, мы с Пучком общались, правда, холодно и отчужденно.

– Ты же видел сам, до чего ее довел. Мало ей было того, что ее в этот день какой-то негодяй ударил по лицу, а ты… как ты мог, дурная ты псина, – увещевал я его по дороге.

Пучок же в это время увидел за окном что-то настолько интересное, что целиком и полностью отдался созерцанию.

– Ты слышишь?

– Да.

– Зачем ты это сделал?

Пучок не отвечал, как будто размышляя о более высоких материях, чем кашемировые свитера.

– Получишь ты у меня теперь печенья у миссис Кэдуоллер-Бофорт! – посулил я. – Так и знай: больше никаких сладостей, пока ты не объяснишь, за что преследуешь Линдси.

– Я не могу жить без печенья, – пожаловался пес, – я не выживу. – Он трепетал от одной мысли об этом, как увольняемый, которому сказали, что отработка не обязательна, и он может покинуть рабочее место хоть завтра.

– Ты плохой пес, очень плохой, потому что доводишь до истерики человека, который находится в состоянии стресса.

– А если я сам нахожусь в состоянии стресса? – спросил пес.

– Что? Ты? Какой у тебя может быть стресс?

– Никакой! – отрезал он. Я заметил, что Пучок вожделенно посматривает на коричневый бумажный пакет с завтраком.

– И туда можешь не смотреть, – мстительно добавил я.

Пес отвернулся.

– Но я получу? – вырвалось у него.

– Я же сказал, ни крошки, пока не объяснишь свое поведение.

Пучок тяжко засопел.

– Опять насилие. Мало его было за последние дни?

После этого резюме мы опять ехали в полном молчании, пока вдали не показались ворота поместья миссис Кэдуоллер-Бофорт.

– Надеюсь на твое благоразумие хотя бы здесь, – сказал я, перед тем как выйти из машины. – Если ты мне еще сорвешь работу с клиентом…

– Мы же профессионалы. Я никогда не смешивал личные разногласия с работой, – поспешил успокоить меня Пучок. – Кстати, постарайтесь и вы сами произвести на нее благоприятное впечатление.

– Не понял?

– Вам надо привести себя в порядок, прежде чем идти к ней. Может, у нее и не слишком хорошее зрение, но сознание того, что вы хорошо выглядите, поможет вам произвести благоприятное впечатление на клиента. Это известно каждому профессионалу.

– Что-то ты разговорился. Кто из нас, в конце концов, агент по недвижимости?

Он пораженно посмотрел на меня:

– А с чего бы тогда я оказался здесь? Мы служим следопытами, охотниками, миноискателями, охранниками и поводырями и… кем мы только не служим, даже смертниками. На нас проводят опыты, проверяют лекарства, нас запускают в космос. Неужели вы думаете, что при такой широкой специализации собака не способна справиться с работой риэлтера? Мой дядюшка, например, сделал головокружительную карьеру, поднявшись от полицейской собаки до судейской.

– Ладно, ладно, – отмахнулся я, не испытывая желания с ним спорить. – Договорились. Ты будешь собакой-агентом, если так хочешь.

– Согласен. Но мы не обсудили размер моего вознаграждения.

– Банка собачьих консервов в день устроит?

– По рукам! – азартно воскликнул пес. – И печенье или его эквивалент при каждой успешной продаже.

– И штраф с вычетом из жалованья за испорченный кашемировый свитер? – уточнил я.

Линдси хотела новый свитер и считала, что будет справедливо удержать его стоимость из собачьего пайка. Так, экономя по 25 пенсов в день, пришлось бы урезать его рацион вполовину в течение года.

– Пусть знает в следующий раз. – Линдси была настроена категорично.

По мне, так из неприятностей, свалившихся на нас в этот день, кашемировый свитер был самой пустяковой, не правда ли?

К тому же Линдси настаивала на том, что собака должна ночевать на улице, но я запер его на кухне. Позже, когда она заснула, я притащил Пучку спальную корзинку и увидел, как сверкнули в темноте его глаза, когда их коснулся луч света, пробившийся сквозь открытую дверь. Я потрепал его по голове и спросил, зачем он вытворяет такие номера, но он был безгласен, как самый обыкновенный пес.

– Не прикидывайся глухим, – сказал я. – Ты прекрасно слышишь каждое слово.

И лишь когда я уже собирался закрыть за собой кухонную дверь, он заговорил.

– Елда, – сказал он. Сперва я принял это за оскорбление, но потом понял, что он сказал на самом деле «еда», напоминая про свой законный ужин. Впрочем, неважно, он все равно не получил ни того ни другого.

На подъезде к Чартерстауну я вдруг подумал, что и Кот и я – оба мы недооцениваем это место.

Ведь, в самом деле, оно наполнено таким неповторимым очарованием: эти крохотные коттеджики по сторонам узкой извилистой дорожки из желтого кирпича. Проложили ее, видимо, лет сорок назад, приблизительно в шестидесятые, – и наверняка это был намек на сказку про волшебника Изумрудного города. Правда, «дорога из желтого кирпича» романтично заросла сорняком, что не позволяло ей выглядеть слишком изящной.

Но тут меня осенило: среди этой красоты не было места для парковки! Вот в чем проблема. Возьмите любое современное земельное владение. Оно может быть последним дерьмом, но главное – удобный подъезд и место для парковки. Расходящиеся же от главной подъездной дороги тропки Чартерстауна были настолько узки, что по ним едва можно было протолкнуться с продуктовой тележкой. К тому же приведение в порядок всего этого запустения обойдется много дороже, чем новое строительство. Да и вряд ли захочет «Бумажное Сообщество» восстанавливать какую-то деревню. Вероятнее всего, построят на скорую руку что-то современное, гипсокартонное. А местных жителей выживут отсюда, благо есть много способов.

Скорее всего, так и произойдет, если я не предприму решительные шаги. Какие? Теперь все зависит от меня одного. Все это очарование пропадет, исчезнет без следа, будет растоптано мистерами Котами, если я не встану на защиту этой идиллии и не продам ее с надлежащими предостережениями симпатичному рачительному собственнику. Иначе Чартерстаун ждет самая плачевная участь.

Конечно, на Чартерстаун можно посмотреть и с другой стороны и увидеть не идиллическую деревеньку со старыми, обветшавшими строениями, а просто жалкие останки, с которыми никак не может расстаться какое-нибудь самовлюбленное существо, не желающее иметь ничего общего с реальным миром? Но я любил такие старые дома и не испытывал особой привязанности к современным архитектурным поделкам, которых немало прошло через мои руки.

Дверь – маленькая в большой – была распахнута, и миссис Кэд-Боф уже поджидала нас.

Пучок, следует отдать ему должное, действовал как профессионал, как вышколенная овчарка, выразив радость при ее появлении и напевая:

– О, добрая душа, приветствующая усталых путников, странствующих в ночи, ты, одинокая звезда на ночном небосклоне, одари скитальца кусочком печенья!

– Ты мой мальчик, – откликнулась миссис Кэдуоллер-Бофорт, – мой дорогой Пучок, как же я по тебе соскучилась. Здравствуйте, мистер, э-э-э…

– Баркер, – помог я ей, протягивая руку.

– Да, да, конечно, мистер Баркер, очень рада.

– Какие замечательные у него глаза, – сказала миссис Кэд-Боф, погладив пса, – совсем как у моей старушки Присциллы.

– А какой породы была Присцилла? – поинтересовался я, так как до сих пор не определил, чьих кровей будет Пучок.

– Присцилла была моей горничной, – несколько оторопев, ответила миссис Кэдуоллер-Бофорт.

Мне тут же представилась болонка в дамской шляпке.

– Я уже давно не могу позволить себе держать дома собаку, ведь она требует ухода, а в моем возрасте я едва успеваю присматривать за собой, – посетовала хозяйка.

– Но вы можете нанять кого-нибудь, кто бы выводил собаку на прогулку и ухаживал за ней.

– Так нельзя обращаться с собаками, – возмутилась старушка. – Я против этого. Что это такое: купил – продал? – заявила она тоном оскорбленного достоинства. – Это же не дети, чтоб им нанимать чужую няньку. Собаки привязчивы и привыкают к одному человеку. – Она дважды громко хлопнула в ладоши. – Мистер Баркер, ваш экипаж!

Из-за угла показалась Айя Напа в автоколяске для гольфа, точно легендарная царица британских кельтов Боадицея на колеснице.

– Вообще-то, я бы хотел сперва кое-что обсудить… – нерешительно сказал я.

– За чаем! – провозгласила миссис Кэд-Боф, запирая дверь.

Впрочем, все равно, если я даже произведу оценку дома, ей это никак не повредит, она хотя бы узнает достойную цену своему имуществу и не будет обманута впоследствии мошенниками.

Мы объехали в коляске все ее владения, которые я оценил приблизительно в 25 миллионов фунтов стерлингов, еще дома заранее прикинув возможную стоимость по старым каталогам.

Затем Айя Напа доставила нас к дому.

На сей раз, вместо того чтобы свернуть налево, в оранжерею, мы прошли направо сквозь зеленый занавес, за которым была дверь. Мы оказались в громадной пыльной бильярдной. В центре комнаты стоял огромный стол с резными ножками в стиле «ар-деко», на которых были изваяны доберманы. На столе лежали древние шары из настоящей слоновой кости (белые едва можно было отличить от желтых) и два кия, словно игроки только что прервали игру и вышли из комнаты.

– Мы можем завершить наши дела за карточным столом, – сказала миссис Кэдуоллер-Бофорт, указывая на складной ломберный столик, расположенный между шезлонгом и плетеным креслом.

Было в этом что-то, что заставило мое сердце учащенно забиться. Девственное зеленое поле, что меня ждет на нем, выигрыш или неудача? Миссис Кэдуоллер-Бофорт подошла к шезлонгу, и я помог ей устроиться поудобнее, чуть сдвинув столик вперед. Было в ее поведении что-то, затрудняюсь определить, что именно, и дело не в аристократизме, но что-то такое (Пучок называл это «великая душа»), что вызывало желание оказывать ей галантные услуги в старинном стиле – услужить и дождаться приглашения сесть рядом.

Миссис Кэд-Боф позвонила, требуя чаю.

– Итак, приблизительная стоимость…

– Фи, как вульгарно! – остановила она меня, подняв руку.

– Но вам в самом деле нужен человек, который решал бы финансовые вопросы, – попытался я вразумить ее. – Вы не можете доверить все это мне одному.

– Вы мой представитель и вы мое доверенное лицо, мистер Баркер, – сказала она. – И я знаю, что вы защитите мои интересы.

– В таком случае должен обсудить с вами кое-что.

– Ах да, ну конечно, все мои остальные финансы. Они у меня здесь. – Она достала откуда-то из-за спины огромный потрепанный чемодан.

Я встал, чтобы помочь ей.

– Откройте, – распорядилась хозяйка. – Здесь все мои банковские счета. И еще коробка в оранжерее, где хранятся папины бумаги.

Должен сказать, что я был удивлен. Открыв чемодан, я обнаружил, что он разделен картонными перегородками на ячейки, на каждый год была заведена своя, общим числом за тридцать последних лет. В каждой ячейке находилось по двенадцать банковских уведомлений в порядке поступления, за каждый месяц. Причем все они были даже не распечатаны. Она не открыла ни одного конверта.

– Вы не возражаете, если я…

– Приступайте, – величественно сказала миссис Кэд-Боф, глядя в потолок, словно премьер-министр тори во время обсуждения в парламенте проблем грудного вскармливания. – Я туда ни разу не заглядывала, с тех пор как какой-то клерк нагрубил мне. И не собираюсь смотреть, может, в них тоже одни оскорбления. Я открываю лишь чековые книжки, но больше – ни-ни.

Я распечатал самое последнее уведомление.

– Там все равно несерьезные деньги, так, на булавки.

Ее текущий счет «на булавки» составлял два миллиона девятьсот восемьдесят четыре тысячи фунтов и двадцать пять пенсов.

Оранжерейная коробка «папиных бумаг» с акциями и облигациями добавила к этой сумме еще примерно двадцать миллионов. Это было то, что можно определить навскидку, при самом поверхностном знакомстве с ее финансовым положением.

– А кто здесь платит за электричество? – спросил я, пока она вторично дергала звонок, уже более настойчиво. В прошлый раз Айя Напа была расторопнее.

– Приходит такой человек в фирменной кепке, – пояснила она.

Я понял, что на это у нее существует отдельный дебетный счет. В общем, никаких забот.

– Завещание у вас составлено?

– Там, в чемодане, на самом верху, должна быть карточка адвоката.

– И все это тоже пойдет на собачьи приюты?

– Да нет же! – возмущенно воскликнула миллионерша. – Пансионат для ослов в Корнуолле тоже получит свое!

Вопрос окончательно прояснился. Миссис Кэдуоллер-Бофорт не собиралась тратить свои капиталы ни на что другое, кроме как на животных. Ее полная неосведомленность и даже невежество в финансовых делах служило ей в некотором роде защитой. Она полагала, что денег у нее очень мало, и, соответственно, мало тратила. Поэтому ничуть не беспокоилась о том, что ей не хватит денег до конца дней.

– Слушайте, – заговорил я, – вы что, в самом деле хотите, чтобы я привел в порядок эти дела? – Я полагал, что это не займет у меня больше одного или двух дней, и я буду чист перед ней. Старушка могла и забыть о деньгах, которыми ссудила меня в счет комиссионных, формально забыть, хотя она и на самом деле уже наверняка забыла, что я ей должен. Но я расплачусь с ней: улажу все дела с банком, сделаю из ее жилища надежный приют.

Если за пару дней приведу ее дела в порядок, то после ее кончины будет меньше путаницы, и адвокаты смогут вычислить, если каким-нибудь акулам из «Бумажников» все-таки удастся обобрать ее. Ей нужен порядочный бухгалтер, порядочный юрист и порядочный финансовый консультант. Если первых двух еще можно было как-то сыскать на белом свете, то третий уже был явно сказочным персонажем. Можно, конечно, рассчитывать на помощь Линдси – на кого я мог еще положиться? Внутри она порядочный, в общем-то, человек, неиспорченный, и со временем, я не сомневался, она поймет, что нехорошо отбирать деньги у полусумасшедшей старушки, которой вздумалось на старости лет осыпать золотом брошенных бобиков и шариков и потратить на это больше денег, чем тратится обычно.

Должен сказать в похвалу себе, что я взялся помогать старой леди с некоторой даже горячностью. Я ухаживал за своей матерью последние годы просто потому, что у меня не оставалось выбора. Оказалось, однако, что у меня имеется талант заботиться о людях и даже получать при этом не только материальное, но и чисто моральное удовлетворение. Это я заметил даже по нашим кратковременным отношениям с Пучком. Так что я могу надавать миссис миллионерше кучу полезных советов, после чего перейду на нелегальное положение, уйду в такое глубокое подполье, где меня никакому Коту не отыскать. Пока вся его авантюра не провалится.

Я сидел рядом с ней, с кучей бумаг под ногами и Пучком, который щелкал пастью на муху, кружившую у него над ухом. В горле у меня пересохло.

– У вас, наверное, пересохло в горле, мистер Баркер, – сказала миссис Кэдуоллер-Бофорт. – Сейчас принесут освежиться. – Она снова дернула шнурок звонка, на этот раз не с силой, но выразительно. – Со времени нашего последнего телефонного разговора, мистер Баркер, я решила увеличить штат прислуги, так как Айя Напа одна не справляется. Мне как раз после вашего визита позвонили из агентства по найму прислуги. Хотя не могу сказать, что дворецкий, которого мне выделили, соответствует фамильным стандартам. Это не такой человек, какие служили у моего отца.

Наконец из коридора донесся ответный звонок, и миссис Кэдуоллер-Бофорт довольно улыбнулась сама себе, словно собака, которая точно знает, где схоронила косточку.

Минут через десять раздался громкий стук и дверь распахнулась. В дверном проеме появился сначала серебряный поднос с чайным сервизом, затем кто-то чертыхнулся, видимо зацепившись за порог. После чего за чашками, молочником и чайником я разглядел знакомую физиономию дворецкого Дженкинса – того самого, что служил у Кота.

– Ваш чай, миссис.

– Мадам, – поправила миссис Кэдуоллер-Бофорт, и, судя по всему, ей приходилось делать это не первый раз.

– Какая разница, – буркнул дворецкий, передвигавшийся по комнате как Дживз, наглотавшийся тазепама.

Напряжение, которое постепенно стекало с меня во время этого визита в Чартерстаун, немедленно нахлынуло вновь.

Они, конечно, не станут покушаться на жизнь миссис Кэдуоллер-Бофорт. Ведь тогда деньги пойдут на собачьи приюты, как сказано в ее завещании. Я понял их план: вкрасться в доверие, изменить завещание и завладеть поместьем.

Единственным упущением было то, что Дженкинс в качестве дворецкого, по всей видимости, вряд ли был способен снискать расположение даже какого-нибудь свидетеля Иеговы.

Чай был разлит – скорее, расплескан – по чашкам. Пучок во время этого паралитического церемониала не сводил с Дженкинса глаз. Он смотрел на него как на белку в парке. Так и замер в охотничьей стойке, подняв уши торчком и стекленея взором.

– Чего добивается этот засланный тип? – пролаял Пучок.

Дженкинс посмотрел на собаку.

– Что-то не нравится мне, как он на меня смотрит! – заметил дворецкий.

– Поскольку вы всего лишь слуга, а он наш гость, – заметила миссис Кэд-Боф, прикрывая уши пса, – ваше мнение о собаке не имеет совершенно никакого значения.

Я чувствовал себя так, словно падал в колодец и тьма смыкалась вокруг. Примерно такое ощущение испытывают те, кто пережил клиническую смерть, – темный тоннель, но в конце его брезжит свет. Наверное, именно этот свет и уводит туда, откуда нет возврата. Так что лучше оставаться в потемках.

– Подумаешь, – пожал плечами дворецкий и забросил в рот кусочек рафинада из фарфоровой сахарницы. Подмигнув мне, он развернулся на каблуках, запнулся о ковер и исчез за дверью.

– Похоже, ему придется покинуть нас, – сказала миссис Кэд-Боф.

«Скажите это еще раз», – хором поддержали здравую мысль мы с Пушком.

– И давно он у вас служит? – осторожно поинтересовался я.

– Да с неделю.

– Вы не оставляете ценности без присмотра?

Миссис Кэдуоллер-Бофорт вздернула брови.

– Мистер Баркер, в нашей семье держат прислугу уже в течение двухсот лет. Так что я соблюдаю необходимые предосторожности.

– У меня он не вызывает доверия, – признался я.

– У меня тоже, – ответила она. – Но придется уживаться с ним, пока не нашлось более подходящей кандидатуры. Пожалуйста, к делу.

Ораторское искусство всегда давалось мне с трудом, я чувствовал это всякий раз, когда требовалось произнести речь. Нерешительно помявшись и откашлявшись, я наконец заговорил:

– Миссис Кэдуоллер-Бофорт, я не уверен, что смогу стать вашим представителем при продаже дома. Мне кажется, вам не следовало бы переезжать отсюда, чтобы не совершить опрометчивый поступок и не пожалеть об этом впоследствии.

– Я упустила какое-то событие, мистер Баркер?

– Что вы имеете в виду?

– Вы случайно не пожертвования собирать сюда пришли?

– Мне кажется, вам кто-то внушил идею переезда, – высказал я свою затаенную мысль. – Может, передумаете? Вы же прожили здесь всю жизнь.

– Так и что же, мне зарывать себя здесь, что ли? – с некоторым надрывом произнесла она.

– Конечно же, нет, – поспешил я успокоить старую леди. – Но понимаете, здесь может все измениться, если вы уедете.

– Это мое личное дело.

– Безусловно, однако… Если бы просмотрели этот план. – И я достал листок, на котором набросал свои идеи.

Миссис Кэдуоллер-Бофорт подняла руку:

– Решение принято, мистер Баркер, и даже легионы ада не смогут остановить меня.

– А если я откажусь быть вашим представителем?

– Найду кого-нибудь другого. Если я встала на дорогу, то уже с нее не сверну. Я уже получала письма с предложениями. Вам известны месье Такли, Перри и Джиббс?

Само собой. Это были местные короли недвижимости, провернувшие в этих краях несколько крайне выгодных операций совместно с субъектами вроде Тиббса.

Похоже, другого выхода не оставалось, и мне придется пройти сквозь это. Стало быть, надо на время увезти Линдси из Ворсинга да и самому убраться отсюда. Пучку Тиббс также угрожал, так что его, наверное, нужно будет пристроить к Люси.

– Так вы будете моим представителем или нет? – спросила миссис Кэдуоллер-Бофорт.

Пес выжидательно вилял хвостом, не спуская с нее влюбленных глаз.

Тут я понял, что в силу вступают вещи более значительные, чем мои желания. Не иначе, в двери постучала сама судьба, и вся – не только моя – жизнь зависела от моего дальнейшего поведения. Говорю без преувеличения.

– Да, я согласен, – выдохнул я.

Все события последнего времени тяжким бременем осели на мои плечи: говорящий пес, амбициозная подружка, прилипчивый гангстер, столкновение с Дарреном Кабаном – все это свернулось в один клубок и комом стояло в горле. И в довершение всего передо мной возникло несчастное лицо Линдси.

Контракт на продажу дома был в основном заполнен мной. Пустовало лишь место для суммы, которое я оставил про запас, пошире, отчего теперь оно белело среди строк снежной полосой, ожидая, буду ли я делать на нем «ангела», как в известной детской забаве, упав на спину и раскинув руки, или же поступлю как собака, расписавшись на нем желтыми чернилами.

Ручка словно змея извивалась в моих пальцах.

Ведь Кот недвусмысленно угрожал Пучку в записке, которой был обернут кирпич, не так ли? Значит, и я радею за собак.

И тут раздался голос. Я хотел бы сказать, что это напряжение распахнуло мои уста и вырвалось наружу, проложив себе дорогу изнутри меня; я хотел бы сказать, что это было помешательство, до которого довело меня обсуждение с собакой наилучших способов общения с клиентами. Я хотел бы… Но нет. Это говорил я сам. Вот они, эти слова:

– Какая разница, – пробормотал я, – какая разница. – Голос мой отчего-то показался странно похожим на голос Даррена Кабана.

«Четыреста тысяч» – вывел я цифру в контракте и на секунду ощутил себя точно в невесомости.

Миссис Кэдуоллер-Бофорт протянула руку за документом.

Я вручил ей контракт. Она достала бифокальные очки и уставилась на бумагу.

– Боюсь, мне тут ничего не разобрать из-за моего зрения, – сказала миссис Кэд-Боф. – Вы не покажете, где нужно расписаться?

– Разрешите, мадам, – вынырнул из-за ее плеча невесть откуда взявшийся Дженкинс. Похоже, он тихонько прокрался в комнату, дожидаясь финального момента. – Позвольте побыть вашим секретарем.


19

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В СВОЙ КРУГ


– Здорово мы обставили дельце, – сказал Пучок по пути домой, в очередной раз, выставляя за окно морду, чтобы ветер потрепал его щеки. – Спасибо, что вмешались и сдержали меня. Я уж думал, все пропало, пока сидел там на диване. Честно говоря, замучился вилять ей хвостом.

Сказал он это так жизнерадостно, будто не знал лучшей забавы в жизни, чем оболванивание старушек.

У собак слабый нюх на деньги, что является естественным побочным эффектом, так как на все остальное чутье у них развито превосходно. К тому же Пучок был, по-видимому, рад, что бойкот окончен. О том же, что произошло, о самом характере сделки с миссис Кэдуоллер-Бофорт, он ничего не говорил. Похоже, он так ничего и не понял насчет суммы, которую я вписал в контракт.

– Добро пожаловать в мир коммерции, беспощадный мир наживы и чистогана, – сказал я.

Тем временем мы петляли по улочкам деревни, где у каждого дома стоял «лендровер», и попутно чуть не сбили дачника в розовой рубашке, разгребавшего грязь на дороге перед своей избой.

– Теперь, значит, и я могу носить такой поводок, как у вас, когда мы будем отправляться на работу? – спросил Пучок.

– Я не ношу поводков. Пучок недоверчиво фыркнул:

– А как же вы называете эту штуку, что болтается на шее?

– Это галстук. Никто не водит меня на нем.

– Всякий раз, как вы его надеваете, вы отправляетесь туда, куда не хотите, – продолжал пес. – Это и называется поводком. И, раз я не могу носить такую мягкую одежду, как на вас, может, вы наденете что-нибудь такое, как на мне, кожаное? Для корпоративной идентификации.

Последнее слово захлебнулось ветром, игравшим с его щеками, как с парусами.

– Собачья логика, – пробормотал я. – У меня нет кожаного галстука: я не блюзмен и не вышибала из Глазго.

Пес завизжал, как ребенок, съезжающий на санках с горы, когда мы вписывались в поворот.

– А как насчет того, чтобы переименовать бизнес в «Баркер и Пес»? Можно и наоборот: «Пес и Баркер»?

Тут у меня зазвонил телефон, и против правил, а также вопреки привычке я ответил, продолжая вести машину одной рукой.

– Отлично сработано. – Это был Кот. – Я рад, что мы можем покончить со всеми этими неприятными вещами, это не мой стиль. – Он продолжал: – Понимаю, вам сейчас нелегко. Но что поделаешь – жизнь, словно карточная игра, она идет навстречу тому, кто проявит наибольшее терпение.

– Может, хватит заниматься словоблудием? – прервал его я.

Пес обиженно взглянул на меня. Он всегда терялся, когда я разговаривал по телефону, потому что не понимал, относятся ли мои реплики к нему или кому-нибудь другому.

– Да, понимаю, мое поведение было несколько грубым. Скажем так, я вел себя грубовато местами. Ничего, все позади. Полагаю, завтра вы уже известите миссис Летучую Мышь о том, что на дом есть покупатель, и мы начнем наши дела.

– Великолепно, – процедил я. – В случае чего я буду главным обвиняемым.

– Никакой вины, что вы, – поспешил успокоить меня Кот. – Старая кошелка несказанно богата. Ее жизнь не изменится ни на йоту, даже станет лучше. Детали нашей сделки узнаете завтра. Утром бумаги будут у вас на столе. Можете поздравить себя, вы стали на полмиллиона богаче, а вашу подружку больше никто не тронет.

Я почувствовал закипающую внутри злобу. Этот мерзавец еще смеет упоминать о Линдси и о том, что случилось. Ничего, он заплатит за это. Точнее, я с ним расплачусь.

– Леса густы, и реки несут поток, куда я погружу носок! – распевал пес фальцетом, словно ему этот самый «носок» только что прищемили дверью.

Отключив «трубу», я вдруг понял кое-что. Впервые я говорил по мобильнику, не останавливая машину. И чуть не снес этого яппи в розовой рубахе, расчищавшего свою территорию, стараясь приблизить деревенский пейзаж к городскому. А потом еще вытопчет площадку для барбекю, когда с наведением порядка будет покончено.

Я повернул машину под железнодорожный мост. Дорожный знак указывал на трассу Суссекс Херитейдж, идущую вдоль заброшенной железнодорожной ветки Брайтон – Лондон.

Руки у меня тряслись. Пес положил голову мне на плечо.

– Вы поняли намек, – подал он голос.

Я не отвечал, безмолвно созерцая деревья, сливающиеся осенними кронами в цветную полосу.

– А я знаю, что вы поняли намек, – снова произнес Пучок, на этот раз более настойчиво, и лизнул меня в ухо.

Но я не отрывал взгляда от колышущейся на ветру листвы. Даррена Кабана ничему не научила смерть отца, не оставив ни одного следа в его памяти, он так и продолжал говорить по телефону на ходу, нимало не заботясь, на кого наедет – тележкой на покупателя в универсаме или машиной на велосипедиста на трассе. И теперь я становился таким же, деловым и беспечным.

– Вот куда я погружу свой носок, – воодушевленно продолжал пес, мотнув головой в сторону дороги. – Если ты не поспешишь, товарищ, то, говоря начистоту, мне нужно погрузить не только носок.

Было совершенно очевидно, что я оказался вовсе не таким человеком, каким всю жизнь себя считал.

– Вот люд крестьянский у ворот, и стража уже не в силах их сдержать! – вещал пес мне в самое ухо. – Сейчас они сметут тебя, Rich Tea.

– Что? – Я слышал его слова, но никак не мог оторваться от своих мыслей, чтобы вникнуть, что значит вся эта белиберда.

– Сейчас малолетние преступники вырвутся на волю.

– Ах, вон оно что!

Тонкий намек на чрезвычайные обстоятельства – Пучка прижало, пучило Пучка. Несмотря на эти изысканные шутки и намеки, ему не удавалось попасть в унисон с моим настроением, хотя обычно это у него легко получалось. Видимо, он не мог совладать с чувствами после «удачно обстряпанной сделки».

Я открыл заднюю дверь, и пес выскочил из машины с радостным воем. Собаки часто сопровождают подобными междометиями свои передвижения, точно дети, изображающие, что они едут на гоночной машине, вертя воображаемый руль и производя всякие шумы, малопонятные окружающим.

Я всегда держу в багажнике походный костюм на случай, если мне захочется скататься с псом в лес во время обеденного перерыва или после работы. Так что я влез в плисовые штаны, надел прорезиненную куртку и обул ботинки на толстой подошве. А что? Если вы не можете носить такие вещи, отправляясь с собакой в лес, то где тогда их носить?

Пес уже рыскал носом в траве, поспешно перечисляя: «Листик, палка, листик, палка, листик, палка…» – словно завзятый детектив, ищущий следы преступления. Не было и признака «прорыва малолетних преступников», которого он опасался, лишь пара жалких попыток задрать ногу.

Может, я теперь и пса заразил своей лживостью, став на скользкий путь обмана. Вон ведь как неискренне мотал он хвостом в гостях, отвлекая внимание миссис Кей-Би, а теперь прикинулся, будто ему приспичило «на улицу» только для того, чтобы прогуляться.

Во всяком случае, он угадал ход моих мыслей и вынуждал меня сделать то, чего мне самому хотелось, – пройтись и подышать воздухом.

Мы прошли вдоль железнодорожного полотна, так и не встретив ни души. Что же все-таки заставило меня поступить так непорядочно? На меня давили? Или пес прав, и люди ищут причинно-следственную связь там, где ее нет?

Однажды Пучок рассказал мне о своих впечатлениях после поездки в лес.

Человек описал бы подобную поездку примерно так: «Мы отправились на машине в лес. Я надел сапоги-веллингтоны, и мы углубились в рощу. Там заметили несколько белок на деревьях, но по пути нам попалось еще несколько других собак, и затем мы вернулись к машине, после чего я снял веллингтоны, надел туфли, и мы поехали домой».

Вот что сказал по этому поводу пес: «Двери нашего жилища, наконец открылись, и мы оказались в машине. Странно, появились деревья. Чудно. Я говорю чудно, потому что, когда мы в прошлый раз садились в машину, появился пляж, а потом появился наш дом, когда пляж исчез, а в этот раз – деревья. И у Него стали другие ноги! Вот чудо-то! Маленькие, старые и пахучие, они стали большими, новыми и пахнущими нефтью и пометом (не спрашивайте). Мы направились в лес (у собак сложилось твердое мнение, что их не просто выводят на прогулку, но они идут куда-то с определенной целью). Его ноги вспугнули несколько белок и взрывали сухую землю. Очаровательно! Потом вернулись к машине. Я пытался предупредить его, чтобы он не залезал внутрь, но он не послушал, и я вынужден был за ним последовать. Сбылись мои опасения: лес пропал, и мы снова оказались дома. Это ли не чудо – появился обед!»

Возможно, пес был прав, и все, что случается на свете, просто случается без всяких причин.

– Все прекрасно! – воскликнул пес, носясь как сумасшедший по кустам по обе стороны дороги.

– Как это, Пучок?

– Миссис Кэд-Боф кажется счастливой, вы еще счастливее, я счастлив, птицы на деревьях счастливы. Линдси несчастна. Это ли не жизнь!

Как же он не почуял тот запах вины, которым я сейчас пропитан насквозь.

– Я же тебе сказал – не трогай Линдси.

– Прошу прощения, – отозвался пес. – Смотри, сорока!

Черно-белая птица скользнула над тропой, предвещая роковую неудачу.

Я где-то читал, что для того, чтобы отпугнуть невезение, нужно плюнуть и с поклоном сказать: «Привет, миссис Сорока!»

Так я и поступил, но, похоже, это не произвело на птицу впечатления.

– А ну, пошла! – Пучок, мягко галопируя, понесся за ней.

Птица скрылась в ветвях.

– Bay! Как я люблю, когда она так делает! – порадовался Пучок.

Задрав голову, я попытался отыскать в вышине сороку. Неужели она принесла на хвосте несчастье? Не уверен, но мне показалось, что она нагло усмехается, глядя на меня из ветвей.


20

УДВОЙ СВОИ ДЕНЬГИ


Мы договорились встретиться с Линдси вечером на ее квартире. Пес гостил у нее – сидел в клетке-переноске, в так называемом «собачьем доме», хотя домом его ни одна собака, даже самая сумасшедшая, считать не станет, так что я отвез его к Люси, которая устраивала нечто вроде вечеринки в обеденное время.

Квартиру Люси снимала в старом квартале возле железнодорожной станции Ворсинг. Она немало потрудилась, чтобы сделать это место своим: выкинула старую мебель, развесила по стенам самолично сделанные черно-белые снимки панорамы побережья, а над камином, вставив в раму, поместила фотографию Пучка в полете, выхватывающего мяч из моей руки по команде «прыгай!». Помню тот дико ветреный день, волосы у меня развевались, спутавшись в нечесаную гриву, точно у друида, которого изгнали из священной рощи, чтобы он привел себя в порядок, прежде чем предстать пред светлы очи языческих богов.

– Большой воздух! – восхищался Пучок. Эти слова он произнес после ухода – прискорбный результат того, что я позволил ему поздно вечером смотреть мотокросс по телевизору, по пятому каналу.

– Великолепный снимок, – заметил я Люси.

– Легко снимать звезд, – ответила она, почесывая Пучку лоб.

– Проклятье! – прохрипел пес. – Что еще за снимки?

Я попытался объяснить ему, но бросил эту затею, не окончив спора о том, возможно ли, чтобы он находился в маленькой коробочке, когда он точно знает, что стоит передо мной.

Я был наспех представлен паре, носившей имена Дейв и Петра. Джим, естественно, тоже был тут как тут. Люди за столом, освещенные приятельскими чувствами и сиянием свечей. Вот он, мир, частью которого мне следовало бы быть, подумал я.

Люси проводила меня до дверей.

– Он может оставаться у нас хоть до послезавтра, если хотите.

Это «у нас» сорвалось с ее губ, как шар, брошенный на боулинговую дорожку. Я просто не имел права желать, чтобы она оставалась одна, не встречалась с другими мужчинами, ведь у меня самого не было по отношению к ней серьезных намерений.

– Я вам позвоню, – пробормотал я.

– Идет, – откликнулась Люси. – Да и сами заходите как-нибудь на обед.

– Было бы неплохо. Возможно, вы пригласили бы и своих друзей.

– Или не пригласили бы. – Она вопросительно подняла брови и потом легонько пожала мою руку. Об ногу потерлась лохматая щетка, посмотрев вниз, я увидел присоседившегося к сцене прощания Пучка.

– Ведь, правда же, с ней здорово? – заявил он, прежде чем вернуться в гостиную к столу. Затем я услышал его обращение к гостям: – Ну, кто сегодня похвалит меня лучше всех? Этот вечер позволит нам быть экстравагантными, леди и джентльмены, поскольку я чувствую, что открыт для лести.

– Пока. – Я клюнул Люси в щеку и направился к машине.

А еще через полчаса передо мной замаячила дверь квартиры Линдси. Я догадывался, что последние новости приведут ее в небывало хорошее настроение, но что-то удерживало меня от того, чтобы сразу сообщить ей приятное известие. Мобильный я отключил после звонка Кота, который вывел меня из себя, и никакими силами не мог заставить себя включить его снова.

Вечер выдался теплый, и я не стал надевать пиджака. Я позвонил в дверь и обратил внимание, что жимолость у ее окна в цвету, и сладкий запах окутал меня, заставив подумать, что, может быть, все не так уж и плохо, надо только пережить это трудное время. Под навесом крыльца я приметил птичье гнездо, потом еще одно.

Вот ведь, живут же птахи у нее на самом крыльце, а Линдси их не гонит, потому что любит всякую живность. Это просто у них с Пучком возникло непонимание. Со временем, как знать, может быть, все и уляжется.

– Детка, слава богу, я так беспокоилась, как ты? – Она была в ночной сорочке, но ссадина все еще оставалась искусно замаскированной тональным кремом, так что ее даже невозможно было заметить.

Мы обнялись и поцеловали друг друга.

– Я тут провернул одно дело, – сказал я после того, как наши губы разомкнулись. – Так что теперь все будет хорошо, можешь не волноваться. Я сделал все, как они хотели. Скоро мы станем богаты, и собаки тоже станут богаче, правда, не настолько, как могли бы.

Линдси как будто забыла и про свою ссадину, и про все, что с ней случилось. Она набросилась на меня с объятиями.

– Я так счастлива! – восклицала она. – О, фантастика, давай же заходи скорее!

На кровати ее были разбросаны журналы «Интерьер Дизайн» – для тех, кто хочет внести красоту и удобство в свой дом.

– У нас есть деньги, у нас есть деньги, – непрерывно щебетала она, как птица, приветствующая весну. – Мы будем купаться в деньгах. – Линдси закружилась по своему белому ковру, будто ей только что сообщили, что она выиграла главный приз лотереи. – Да! – вдруг воскликнула она и остановилась. – У меня тоже есть для тебя сюрприз! – Голос ее дрожал от радостного волнения.

В руках у нее я ничего не заметил. Однако она стояла, упирая руки в бока и загадочно улыбаясь.

– Да? В самом деле?

– Ты что, ничего не видишь?

– Ах, да, да, да…

Из-под ночной сорочки проглядывал полный комплект сексуальной «упряжи»: с чулками-сеточками, подвязками, псевдотрусиками и корсетом, переходившим в лифчик, упруго поддерживающий грудь, – в общем, было заметно, что она готовилась к встрече…

Линдси отлучилась на кухню и вернулась с бутылкой «Вдовы Клико» и двумя бокалами для шампанского, напоминающими прозрачные флейты.

– Ну, что ты замер с лицом, как отшлепанная задница, – сказала Линдси. – Сделку надо спрыснуть. Ты сделал это и теперь можешь наслаждаться содеянным.

Она была права. Поздно давать задний ход, жизнь есть жизнь.

– Раздевайся, – продолжала она каким-то эротично-грудным голосом.

– По-моему, ты это могла бы сделать за меня.

– Собачья шерсть… – деликатно напомнила она. – Ты же не хочешь, чтобы она осталась у нас на кровати…

Потом мы занимались этим не только на кровати, но и на полу рядом с вазой, из которой торчал бамбук (что было довольно неудобно), и наша страсть не знала пределов.

Закончили мы совершенно по-собачьи, в своей излюбленной позе: перед ней был ковер, а передо мной ее страстно извивающаяся спина.

После чего я снова разлил вино по бокалам, и мы, обессилевшие, лежали на коврике под овечью шерсть, который я купил ей на свой первый крупный выигрыш. Это был, конечно, нищенский подарок, но я суеверно предполагал, что, если я куплю что-нибудь более дорогое и стильное, богиня карт посчитает, что я не на то трачу деньги, и отвернется от меня.

По неведомой причине я вдруг вспомнил свой сон о дверях, а также сон, который пригрезился псу.

– О чем ты мечтаешь, Линдс? – спросил я, вперившись взглядом в радиатор.

– Сам знаешь, – ответила она, нежно целуя меня в спину.

– О чем же?

– О том, что у нас теперь появилось. О свободе. О жизни без страха перед следующим неоплаченным счетом.

– Нет, я имею в виду затаенные желания. Те, что открываются нам во сне. Что ты видишь во сне?

– Не знаю. Гоняюсь за чем-нибудь, за воздушным шариком, например.

Значит, она, как собака, тоже охотится во сне. Все время что-то преследует. А я не могу выбрать пути в коридоре, не могу определить свою дверь. Для меня слишком много выходов в жизни, хотя вход в нее всегда только один. Или же мы все равно появились бы на этот свет, даже если бы наши родители никогда не встретились?

Линдси тем временем продолжала:

– Думаю, что это был тот французский фильм, что постоянно гоняли по телеку еще в детстве. Про какой-то французский город, там было так прекрасно. Гораздо лучше, чем там, где я родилась и выросла.

Мне подумалось, что обычный лагерь для беженцев – место более очаровательное, чем то, где выросла Линдси, но вслух я этого не произнес. Что она видела в жизни? Детство ее было достаточно грустным и беспросветным, хотя во многом совпадало с моим. Но Линдси очень переживала по этому поводу.

Я частенько подумывал, что если бы родителей Линдси по социальному статусу можно было отнести хотя бы к среднему классу, то сама она уже давно входила бы в правительство.

– Или драконов, – продолжала она, – каких-то морских чудовищ, которые гонятся за мной со страшным ревом.

– Они не могут реветь.

– Что-о?

– Не могут реветь под водой, если это морские гады, – автоматически отметил я логическую неувязку.

– Издеваешься?

– Ни в коем случае. А как ты думаешь, что означают твои сны?

– Они не означают ровным счетом ничего. Я всегда считала, что сны – это все равно, что карточки с тестами.

Мне вдруг захотелось рассказать ей о снах пса: о том, как его оставили, бросили на произвол судьбы, но все же я воздержался, решив, что пес сейчас персона, или псина, нон грата, пока мысли о погубленном кашемировом свитере не улеглись в ее голове достаточно, чтобы стать просто историческим фактом. Я не стану резать по живому. Поговорка патологоанатомов.

– Интересно, а людей ты видишь во сне: меня, свою маму или еще кого-нибудь? – О ее отце я не стал упоминать. Отец не внес в их жизнь ничего, кроме неприятностей. Если он ей снился, она могла сама рассказать мне, но я был не вправе спрашивать.

– Нет, – сказала она, – больше мне никто не снится. Только сама себе снюсь.

Временами мне становилось жаль ее. Она замкнулась на себе. Потому что единственным человеком, на которого Линдси могла положиться в этой жизни, была сама Линдси. Она всего в жизни добивалась сама. Она не наследовала семейный бизнес. Ей за все приходилось платить, на все зарабатывать. Поэтому мне так хотелось ей помочь, и я решил, что стану для нее тем человеком, на которого она сможет опереться.

Лично я думаю, что мы с Линдси люди неплохие: тянемся к добру, совершая на этом пути общераспространенные ошибки.

Идеей фикс у Линдси было стремление разбогатеть, во что бы то ни стало. Не то чтобы она так любила деньги или ставила их превыше всего, просто она терпеть не могла бедности. Понимаю, звучит это неубедительно, вроде как если бы какой-нибудь матерый куклуксклановец заявил: «Мы не против черных, просто белых мы любим гораздо больше», но, тем не менее, так оно и было. Просто миру была открыта лишь та часть ее души, которая вожделела богатства. И, что достойно уважения, добивалась она своего, экономя.

Коврик, на котором мы лежали, например, был свидетелем такого подхода к жизни. Ведь я мог купить его сразу после выигрыша, но она заставила меня дождаться распродажи со скидками. К моим тратам она относилась так же внимательно, как и к своим.

И вот два совсем непохожих, но вполне совместимых человека встретились-таки на земле.

Когда она посмотрела на меня, мне в голову пришло, что она ожидает услышать от меня очередное предложение руки и сердца.

– Мы должны все расписать и спланировать заранее, как мы станем тратить деньги, – сказала Линдси. – Не каждый день тебе достается миллион.

– Речь шла о пятистах тысячах, – заметил я.

Линдси посмотрела на меня – так вскидывает глаза Пучок при слове «бифштекс» – встревожено и слегка недоверчиво.

– Миллион, – сказала Линдси. – Я же не глухая. После вашей встречи за картами ты говорил, что вы сошлись на миллионе.

– Я ни с кем не сходился.

– Все равно я точно помню слово «мил-ли-он».

Она с каким-то вожделением всякий раз повторяла это слово, ни в какую не желая урезать сумму вдвое. Видимо, ее мечты уже не вмещались в полмиллиона фунтов.

– Ну а теперь он говорит только о пятистах тысячах.

Линдси улыбнулась.

– Позволь мне самой поговорить с ним, – сказала она.

– Не думаю, что это удачная мысль.

– Принимая во внимание, что ты суеверен и нерешителен, – а это видно из того, что ты не сразу согласился на предложение Тиббса, – это вполне удачная мысль. Так-то, Дэвид. – И она чокнулась со мной бокалом, как бы говоря всем своим видом: «Ну чем мы не пара!»

– Уж я-то смогу на него подействовать, поверь мне.

– Это кончится тем, что он не даст нам вообще ничего. – Эта фраза не порадовала меня самого.

На самом деле, быть может, под влиянием выпитого у меня появилось неожиданное желание пожертвовать эти деньги, что ожидались от Кота, на один из собачьих приютов миссис Кэдуоллер-Бофорт.

– Предоставь это мне! Я найду с ним общий язык.

Я посмотрел на нее. Она хихикала – от шампанского ее быстро развозило. Однако, несмотря на игривое настроение, не думаю, чтобы она приветствовала мою мысль о собачьих приютах.

– Давай забудем об этом, Линдс.

– Ладно, – откликнулась она, покачиваясь из стороны в сторону, как собака, загипнотизированная куском колбасы.

Я вышел в уборную и посмотрел на себя в зеркало. У меня было грандиозное приподнятое настроение, вроде того, что посещает человека накануне дня рождения. Оно приходит, когда тебе восемнадцать, двадцать один, тридцать, потом сорок, шестьдесят… Когда ожидаешь, что вот-вот все переменится, станет другим с наступлением этого дня, но на самом деле так ничего и не меняется.

Я не люблю копаться в себе, хотя понимаю, что нет лучше места для этого, чем перед зеркалом.

В ванной такое освещение, что каждая черточка моего лица была различима. Именно стоя в ванной перед зеркалом, я заметил свою первую морщину, на лбу, у самых бровей, хотя, в общем-то, это можно и не считать за морщину. Такие складки на лбу бывают даже у детей.

Я не хотел признавать очевидный факт, пытался убедить себя, что это лишь игра света, просто тень. Я даже притащил в ванную комнату настольную лампу, подключив ее к удлинителю, и светил себе в лицо, словно на допросе в гестапо, но этот эксперимент лишь подтвердил то, что и так было ясно.

Сначала меня волновало, что Линдси заметит этот печальный знак на моем лице. Но вскоре я примирился с первой морщиной, привык к ней, научился воспринимать как неотъемлемую часть своей физиономии, незваного гостя на девственно чистой территории моего лба.

К несчастью, морщина не желала прозябать в одиночестве, и уже на следующий год к ней присоединилась другая, V-образная.

Я принял как неизбежное и ее. Чему быть, того не миновать. Как будто такая соглашательская политика могла предотвратить появление целой армии горестных примет возраста, которые, в конце концов, избороздят все лицо…

Теперь, слегка одурманенный алкоголем, залитый лимонным светом ванной, я видел, что мое лицо сильно пострадало; теперь оно напоминало покинутое немцами поле боя под Москвой.

Сколько же мне лет на самом деле? Тридцать три, некоторые считают этот возраст временем прощания с молодостью. А на сколько я выгляжу? Трудно сказать.

За дверью ванной послышался шум, и я увидел в зеркале, как у меня передернулось лицо.

– Что ты там нашел такого веселого? – спросила Линдси, стоявшая у меня за спиной, завернувшись в полотенце.

– Да ничего особенного, – ответил я.

– Ну так поделись, посмеемся вместе.

Я пожал плечами.

– Миллион фунтов? – улыбалась она выжидательно, считая, что я разделю ее теперешнее настроение, так же как раньше начал разделять ее образ мыслей.

– Пятьсот тысяч, – упрямо повторил я. Улыбка ее стала еще шире.

– Миллион! – почти расхохоталась она и показала мой мобильный телефон, который прятала за спиной. – Никогда не поручай мужчине женской работы, – сказала она. – Ты слишком мягок.

Нажав кнопку, она сунула мне телефон под нос.

«Последний набранный номер – мистер Тиббс, он же Кот» – появилась надпись на экране.

Кличку Кота я вбил в память телефона в момент особого раздражения.

– Лучше начинай присматривать для нас какое-нибудь симпатичное гнездышко, – сказала она, обвивая меня руками. – И постарайся сэкономить деньги. Нам они еще понадобятся после свадьбы.


21

ПОКА, ДЕТКА


Я неопытный лжец и всегда придерживался мнения, что ложь – это неприятный гость, который входит в твою жизнь, рыщет по всем углам, лапает все, что захочет, затем поднимает шляпу и откланивается.

Нет, все обстоит совсем не так. Ложь – это как ребенок, который, однажды родившись, требует постоянного внимания. Ложь кричит по ночам, требует соску и сказку на ночь, отвлекает тебя поминутно, вынуждает убирать за ней, и тебе все время приходится пеленать ее и баюкать и смотреть, как она растет у тебя на глазах. Оставь ее прихоти без внимания, и она умрет, но зато и ты сам окажешься перед лицом множества нелицеприятных вопросов.

Теперь мой мозг атаковали проклятые вопросы, которые сыпались со всех сторон. В результате он стал многофункциональным устройством, занятым несколькими делами одновременно.

Проблемой номер один была Люси, которая, если узнает о сути нечестной сделки, может обратиться к представителям закона. И самое страшное, неизвестно, чем это кончится, ведь полиция вполне может выступить на стороне Кота. Моя ассистентка могла пострадать, а с некоторых пор она стала мне очень дорога.

Я просто не мог вести жизнь преступника – сами видите, я был не приспособлен для этой роли. Мой разум был в корне законопослушен, заполнен выражениями вроде «авторитет власти», «сила закона», «правопорядок» и прочее. Между тем как многим «детям природы» такие слова приходят в голову не раньше, чем у них на запястьях защелкнутся браслеты.

Поэтому ради блага самой Люси я умножил ложь, сообщив ей, что мы отказываемся от чартерстаунского проекта. Благодаря этой лжи наши отношения стали более официальными, несмотря на то, что она иногда присматривала за моей собакой.

Однако все осложнилось в тот день, когда в нашем новом офисе появилась Линдси, – мы уже к тому времени переехали в центр, поближе к главным улицам – местам деловой активности. Произошло это как раз накануне завершения «чартерстаунской авантюры», как про себя называл я это дельце. Еще день – и можно было спокойно вздохнуть и забыть об этом, как о дурном сне, но я уже ловил себя на мысли, что начинаю привыкать к жизни в постоянной тревоге и напряжении.

Примерно спустя неделю после того, как я выразил окончательное согласие, подписав контракт с миссис Кэдуоллер-Бофорт, Линдси, одурманенная «Лестницей недвижимости» – программой, которая идет по четвертому каналу, решила сменить свою работу на агентскую. Некоторые начинают свою деятельность в сфере торговли недвижимостью с приобретения нового БМВ, найма секретаря и покупки кучи дорогих костюмов. Линдс по-прежнему разъезжала на «Клио», ходила в одежде, купленной на зарплату мозольного оператора, бумаги оформляла самостоятельно и по клиентам разъезжала тоже сама. Вместе с тем у нее изменились планы, как потратить полмиллиона, которые останутся после покупки для нас нового дома. Она собиралась вложиться в закупку квартир-студий, которые потом можно перепродать или сдавать в наем и получать хорошие дивиденды на свои инвестиции. С ней было трудно спорить, мне самому следовало заняться этим еще несколько лет назад.

И вот она вошла в распахнутую дверь, полная энергии и новых идей, размахивая листками бумаги и посверкивая кольцом, купленным ей в честь нашей помолвки. Задерживаться взглядом на этом украшении было опасно для глаз.

– Посмотри, – сказала она. – Тиббс только что переслал мне это факсом.

Пес спал на полу у моих ног, но при первых звуках голоса Линдси уши его встали торчком. Люси, которая поливала цветы на подоконнике, тоже оглянулась довольно настороженно, напоминая разбуженную собаку.

Эта связь Линдси с Тиббсом представлялась мне странной. Сперва она торговалась с ним, чтобы поднять «вознаграждение» до миллиона (или правильнее назвать это долей?), теперь она получает от него факсы. Особенно странно, что начало их знакомства ознаменовал удар по лицу, который она получила, сидя в собственной машине. Странная завязка для возникновения дружеских отношений, не правда ли?

Я просмотрел бумагу, как делал уже тысячи раз с подобным материалом, – привычно и равнодушно.

Это было описание домов для рекламного проспекта.

«Парк-вилл. Жизнь в уголке девственной природы, – гласил титул. – Поместье под романтичным названием (почему романтичным – непонятно) Чартерстаун раскинулось на 98 акрах поразительной суссексской земли, в самом престижном (с ошибкой в слове) уголке графства. Сорок коттеджей класса «люкс» (собираются производителем на месте) и двадцать коттеджей вип-класса удовлетворят запросы самого взыскательного и разборчивого клиента».

Далее содержалось описание домов ценой по 750 000 фунтов за штуку, во флоридском стиле, а также бассейна, теннисных кортов, охраняемых детских игровых площадок и прочего.

У меня не было слов.

– Это набросок, – пояснила Линдси, – примерный план рекламного проспекта. Представляешь?!

– Нет, не представляю.

– Тиббс предлагает нам купить один из этих домов со скидкой, за шестьсот тысяч, в счет уплаты гонорара.

Я прижал палец к губам, выразительно на нее посмотрев: «Это наше дело. Нет необходимости посвящать в него посторонних».

Но Линдси, казалось, не замечала присутствия Люси.

– Очень щедрое предложение, – сказал я.

– Да нет же, в самом деле, – все так же возбужденно, но несколько понизив голос, продолжала Линдси. – Ты представляешь – они обойдутся ему всего в триста тысяч за штуку, и еще триста тысяч он удержит из комиссионных, которые должен выплатить тебе. Мы получаем дом за семьсот пятьдесят тысяч, он экономит деньги, и все довольны. Я так рада, так счастлива! – Она закрутилась в винтовом кресле и резко тормознула каблуками, остановившись лицом ко мне, ее унизанный перстнями кулачок оказался в дюйме от моего лица.

– Посмотри, какой камешек! – сказала Линдси.

С пола донесся стон пса. Кресла в новой конторе были неудобными, слишком низкими, чтобы под ними примоститься, но Пучок не оставлял попыток устроиться с комфортом в еще необжитом помещении.

Люси села за свой стол и сделала вид, что не прислушивается к разговору. Все счастливы, сказала Линдси. Потрясающе, сколько раз меня тыкали в это носом: что каждый, имеющий дело с Тиббсом, становится счастливым. Просто какой-то финансовый «прозак», да и только. Универсальное средство для успокоения.

Я почувствовал, как меня пробивает пот.

– И как он собирается выбить разрешение на строительство, – спросил я, – в «уголке девственной природы»? Об этом что-то в проспекте не упомянуто.

– Он уже получил разрешение несколько лет назад. Сейчас нет необходимости владеть чем-то, чтобы строить далеко идущие планы. Ну, как тебе мой, то есть наш, проект?

– Это несколько… – Я оглянулся: все были заняты своим делом. Люси стучала по клавиатуре и, наверное, ничего не слышала. – Это немного… как бы тебе сказать… безвкусно, Линдс.

Линдси выглядела озадаченной.

– Вовсе нет, – сказала она, сверкая на меня своим камешком и глазами одновременно. – Безвкусно не будет. Знаешь, кто займется строительством? Те же проектировщики, что строили дома для футболистов на севере.

– Я говорю не о дизайне. Просто это разрушит красоту сказочных мест. Уничтожит всю эту сельскую буколику, понимаешь? И мне от этого как-то не по себе. Чувствую себя так, будто собственными руками задушил красоту. Во всяком случае, принял участие в ее уничтожении. Я бы хотел забыть все как страшный сон.

Линдси покачала головой.

– Это семисотпятидесятитысячный дом за шестьсот тысяч фунтов, Дэвид. – Она сидела с разведенными ладонями, словно проверяя, не пошел ли дождь. – Вот что это такое.

– Мне это не принесет никакой радости. Это может звучать глупо, но дом есть дом, и я не могу допустить, чтобы мой дом стал местом, где я изо дня в день буду испытывать угрызения совести.

Я сказал это вполголоса, чтобы никто не услышал. Услышал только пес, который тут же подвинулся к Люси.

Линдси рассмеялась.

– По-моему, ты начинаешь испытывать угрызения совести задолго до того, как совершишь что-нибудь предосудительное, – сказала она, и я узнал в этом голосе знакомые интонации председателя «Бумажного Сообщества». – И если ты не в силах выдержать чувства вины, то сама вина тут ни при чем.

Я остановился на ней взглядом. Пес, разбуженный нашим разговором, прильнул к ногам Люси и упрашивал почесать его особенным образом, как умеет только одна она, между тем как Люси усердно печатала, казалось, не замечая того, что происходит вокруг.

– Могу сказать одно: с самого начала я знал, что никакого счастья это не принесет. Как не может принести счастья ничто связанное с Тиббсом.

На миг в глазах Линдси промелькнула тревога, она крутила перстень на пальце, словно ожидая, что из него появится джин.

– Ты же не хочешь увильнуть в последний момент?

Я погладил ее по руке и шепнул:

– Конечно, нет.

На самом деле я ни о чем другом и не думал, кроме как о том, чтобы увильнуть от всего этого. Просто я не знал, как это сделать, чтобы не потерять раз и навсегда Линдси, независимо от того, уйдет она от меня сама или Кот искрошит ее на мелкие кусочки.

Но чем больше я думал об этом, тем неосуществимей казались мои замыслы. Годами я чувствовал, что плыву против течения, пытаясь всегда поступать правильно, по совести. И вот, однажды изменив курс, я тут же почувствовал, до чего легко плыть по течению, подчиняясь общему ходу вещей. Только этот простой путь вел, скорее всего, на дно.

– Если что-то решил, то делай, и как можно скорее, не мешкая, – сказала Линдси. – Нельзя браться за что-то и продолжать делать вид, что ты не имеешь к этому отношения, что ты не такой человек. Ты же взялся, пора бы привыкнуть.

Я улыбнулся.

– Лицемерие – половина успеха, – заметил я, напоминая ей одну из ее любимых острот.

– А вина это лишь сон, – прошептала она в ответ, стрельнув глазами в сторону Люси. – Это послание от воображаемого тебя, от кого-то, кто не хочет, чтобы ты был самим собой. Посмотри правде в глаза, Дэвид. Ведь я делаю это, а я не такой уж плохой человек. Что бы мы ни делали, мы всегда немного нарушаем какие-нибудь правила.

Не думаю, чтобы эти аргументы были приняты в расчет в суде. Если, конечно, судья не окажется членом «Бумажного Сообщества».

– Я скажу твоему Коту, что мы хотим купить дом, – продолжала Люси.

– Он не мой кот.

– Неважно. Ведь это ты его так назвал.

– Знаете, как называются женщины, которые любят якшаться с котами? – подал голос пес. – Фелиноманки, они же суть обыкновенные кошатницы. – У него был достаточно острый слух, чтобы не пропустить ни слова из нашего диспута.

– Послушай, Линдс… – хотел я продолжить увещевания.

– Сжечь ведьму! – воскликнул пес. Неужели всю эту информацию он почерпнул на фонарных столбах?

– Ты привыкнешь, – сказала она. – Через месяц-другой тебе даже на ум не придут все твои сомнения. Если мы начнем действовать немедленно, то займем первый из построенных домов. Уже на Рождество сможем праздновать новоселье.

– Нельзя ли отложить этот разговор?

– Это ни к чему. Ты уже и так знаешь, – ответила Линдси. – Веселее, Дэвид. Мы должны радоваться такой удаче. Я радуюсь. А ты? Давай же, Дэвид, оживай! Мы так счастливы! – И она помахала передо мной своим новым колечком, как мальчишка моделью аэроплана.

Мне было приятно видеть, что она так рада нашей помолвке, и я хотел сделать ее еще счастливее.

Люси подошла к моему столу. Она передала мне конверт, затем наклонилась к Линдси, точно полицейский детектив, нависающий над подозреваемым во время допроса.

– Главное в поздравлениях – это когда знаешь, что они искренни, – произнесла она. – Отличный проект. Мои поздравления. – После чего вышла из конторы, хлопнув напоследок дверью.

– Не пришивай себе ярлыков, дорогая, – крикнула Линдси ей вслед. – Ты же не можешь вечно покупать одежду в одних и тех же магазинах.

Когда Линдси повернулась, я ответил ей слабой улыбкой и открыл конверт. Там было заявление Люси с просьбой об увольнении и прикрепленная к заявлению записка: «Рекомендаций не требуется, у меня на примете хорошее агентство».

Лишившись дара речи, я сунул заявление в стол.

– Фу-ты ну-ты, – довольно говорила тем временем Линдси, посверкивая на меня своим бриллиантиком. – И куда ты сегодня меня поведешь?


22

СОБАЧИЙ ДОМ


Люси в этот вечер дома не оказалось. Она не собиралась отвечать ни по мобильнику, ни по домашнему телефону.

Да я и сам не знал, что ей сказать, тем более и ее ответ был известен заранее.

И так ясно, что произошло. Она слышала наш разговор и решила, что больше у меня работать не может, ей стало ясно, каково мое истинное лицо.

Но все равно надо было объясниться.

Я чувствовал, что должен что-то кому-то сказать. Но что и кому? Пес не поймет бесчестность моего поступка, и я только напрасно потрачу время, втолковывая ему, в чем состоит моя подлость, и в конце концов он скажет что-нибудь вроде: «На вашем месте я старался бы быть приятен всем. У меня это всегда срабатывало».

А что объяснять Линдси? Мечты ее были близки к осуществлению, оставался всего шаг. Да и что мы могли поделать? Контракт уже подписан. Любая задержка вызовет только еще большие осложнения, внесет еще больше путаницы и, в конечном счете, не приведет ни к чему хорошему. Я так погряз в этих бумагах, что путь назад оказался бы значительно более утомительным, чем доведение работы до конца. Тем более что ответ Линдси был известен заранее.

На следующее утро, так и не отдохнув толком от покера, закончившегося в четыре утра, я тупо уставился на свой рабочий стол. Обертка от последнего купленного Люси пирожного еще лежала передо мной. В блестящем целлофане соблазнительно маячила темная шоколадная крошка. Я помял ее в пальцах и ощутил приторно-горький запах. Наверное, так пахнет разлука.

Что я наделал? Нет, это было не то «что я наделал?», которое произносят, поставив на «16, красное», когда шарик выпадает на «17, черное», а «что я наделал?», раздающееся, когда приходишь в магазин и не можешь сообразить, что же хотел купить.

Что-то упущено, выпало из цепи причинно-следственных связей. Чего-то я безвозвратно лишился. Потерял навсегда. Конечно, это в первую очередь Люси, но не только она.

– От тебя веет печалью, – заметил Пучок, – точно от обнаруженного в ящике стола дневника предка. – Он положил подбородок мне на колено и заглядывал в глаза, щурясь от света лампы.

– Со мной все в порядке, дружище.

– Вам надо обзавестись блохой, – посоветовал четвероногий. – Это лучшее средство от меланхолии.

– Как тебя понимать?

– Когда у вас зудит и чешется под мышками, вам уже не до печали. Надолго забываешь о проблемах. А как только ее выловишь из шерсти, мир снова становится прекрасен.

«Все же дешевле, чем психотерапия», – подумалось мне.

Днем я нанес последний визит в Чартерстаун, чтобы побыть с миссис Кэд-Боф, когда все дела будут закончены.

Надо сказать, что, как правило, никто так не делает. Обычная практика такова: после оформления документов и заключения сделки агент сидит в конторе и дожидается, пока на счету не появятся заветные цифры. Таково нормальное положение вещей. Я, однако, уверенно делал обратное. Игра в покер в высшей лиге стала привычным явлением в моей жизни и прочно вошла в распорядок дня. Задолженность банку была погашена, и я уже приближался к первой полусотне «заработанных» в игре и положенных на счет тысяч.

Я нанял фургон для перевозки вещей миссис Кэдуоллер-Бофорт и такси для нее самой. Но в последнюю минуту решил, что довезу ее на своей машине.

Тиббса все это уже не тревожило ни в малейшей степени. Если дело пройдет без сучка, без задоринки, а как еще оно могло пройти, когда адвокаты с обеих сторон – покупающей и продающей – у тебя в кармане, то сделка будет завершена к трем часам. Было полтретьего, когда я подъехал к воротам поместья, где уже стояли три грузовика, нагруженные доверху деталями, из которых будут собирать временное ограждение, а рядом с ними пара фургонов для рабочих.

В этот раз я подъехал к самому крыльцу – благо ворота были нараспашку, – издалека видно, что намечается переезд. Люди, таскавшие вещи, сновали туда-сюда.

Айя Напа проводила меня до оранжереи, впереди вприпрыжку бежал Пучок, торопясь поздороваться с миссис Кэд-Боф. Она была страшно рада его появлению, и пес стал кататься у ее ног брюхом кверху, умоляя почесать его везде, где только можно.

Миссис Кэдуоллер-Бофорт сидела в компании двух дородных деревенских леди – дважды подумаешь, прежде чем связываться с такими.

– Вот он, – заявила одна из них, сверля меня взглядом. – Разоритель.

Под ее взором я почувствовал себя пресмыкающимся гадом.

– Не надо так с мистером… – Миссис Кэдуоллер-Бофорт, видимо, опять забыла, как меня зовут. – Это мое дело. Ничего не поделаешь, перемены должны были наступить рано или поздно, и места эти должен кто-то привести в порядок. У земли должен быть хозяин.

– Увидите, Эдит, приведением в порядок это не кончится, говорю вам, – продолжала увещевать ее соседка.

– Уверена, вы преувеличиваете, дорогая.

– Я преувеличиваю? – раздраженно спросила она, обращаясь напрямую ко мне.

– Ничего не поделаешь, – услышал я собственный голос, – что сделано, то сделано.

– Вы могли бы вовремя остановить это, если бы только захотели, – заявил этот призрак совести. – По-моему, вы просто одурачили бедную леди, отняв у нее все самое дорогое, что она имела в жизни, ради сиюминутной выгоды.

«Скажи «мне очень жаль»», – посоветовал пес.

– Тут не о чем жалеть, – сказала миссис Кэдуоллер-Бофорт. Она подошла к стеклянной стене оранжереи и выглянула во двор – лицо ее было озарено светом.

– Последний раз я смотрю отсюда на этот чудесный вид, – произнесла она твердым, внезапно окрепшим голосом. – Ленивые георгины, колышимые ветерком, крик совы. Долины, в которые раньше всего прокрадываются сумерки. – Она закашлялась, видимо стараясь удержаться от слез. – А летней ночью слышны гитары и флейты, странной музыкой наполняется весь лес. Все время слышишь что-то живое.

Пес повернулся к ней с видом римского сенатора, слушающего, как Цезарь объявляет о победе на востоке.

– Разбитые грезы теряют сладость, – заметил он, – в отличие от раскрошенного печенья.

Миссис Кэдуоллер-Бофорт продолжала свой душещипательный монолог:

– Я видела, как здесь возводились и рушились дома, мистер Баркер (вспомнила!), и вот теперь настал мой черед. Конец всего указан уже в самом начале. Поместье это – порождение индустриального века, и сама история, воздвигшая его, станет свидетельницей того, как оно уподобится песчаному берегу, который размывает отлив и вновь намывает прилив.

– Не так уж это неизбежно, – вмешалась одна из пожилых леди, но миссис Кэдуоллер-Бофорт была словно в трансе.

– Свет падает на поля, и ветер гонит рябь по морю, и какое для них может иметь значение, здесь я или нет меня?

– Но здесь ваша история, – подал я голос, – все ваши воспоминания связаны с этими местами. – С чего это я начал ее отговаривать в последнюю минуту, когда уже поздно что-то менять? Трусость тому причиной. Все никак не могу привыкнуть, что я давно уже в рядах мерзавцев.

А значит, я из худших мерзавцев. Если она даже вдруг переменит свое решение, все, чем я смогу помочь, – это разделить с ней слезы. Похоже, я просто сам не отдаю себе отчета в том, что делаю.

– Старость меняет прошлое, мистер Баркер. Оно больше не воспринимается как череда событий, но как… – Ладонь ее пересекла луч, в котором танцевали пылинки. – …Как одна вещь среди других таких же вещей. Это как слово, произнесенное в пещере: оно эхом раскатывается по сводам. Мы еще слышим его, но уже не понимаем. «Мы надеемся на худшее и худшего боимся», как сказал кто-то.

– Звучит очень печально, – заметил я. – Так что же, в таком случае…

– Смысл жизни, мистер Баркер? – Она искоса взглянула на меня. – Чтоб мне лопнуть, если бы я знала! – Миссис Кэдуоллер-Бофорт пожала плечами и погладила юлившую рядом собаку. – Наверное, это любовь. И утрата. Две стороны одной монеты.

Телефон у меня в кармане стал подавать признаки жизни. Я знал, что это наверняка Линдси, спешившая сообщить мне, дошли деньги или еще нет. О чем она еще может говорить в такое время. Какая мне разница, когда все позади. Уже три часа – и ничего не изменишь.

– Мне очень жаль, – вырвалось у меня, когда мы услышали рев заводящихся моторов.

– Вам не о чем жалеть, мистер Баркер, – сказала миссис Кэдуоллер-Бофорт. – Просто мир не то место, где нам лучше всего. И это не ваша ошибка.

Я помог ей сесть ко мне в машину на глазах наблюдавших эту сцену соседок. Отчего-то я все время ждал финального выхода Кота, который приедет на своем «ягуаре» и прикажет всем выметаться отсюда. Но, видимо, это был не его стиль. Ему, как настоящему профессионалу, когда он победил, было достаточно победы. И чувство такта тут было ни при чем, просто он предпочитал тратить время на дела, которые принесут реальную пользу.

Когда я обошел машину, чтобы впустить Пучка на заднее сиденье, рядом на сломанную ветку розового куста села сорока и гаркнула на нас.

– Она говорит, твоя работа, – перевел Пучок с необычно хмурым видом.

– Знаю, – ответил я.


23

ЛЮБИ МЕНЯ СИЛЬНО, А НЕ СВОЮ ПСИНУ


Миссис Кэдуоллер-Бофорт переселилась в приют, точнее, в дом, где о ней позаботятся, а Кот – в поместье, вокруг которого проложил дорогу и понаставил оград и заборов, чтобы воспрепятствовать проникновению на территорию детей, вслед за которыми, как правило, появляются представители закона. Впрочем, в этих краях дети не водились.

Покупку дома для нас я целиком и полностью препоручил Линдси. Естественно, я продал обе наши квартиры через свою контору, но больше не желал иметь с этим ничего общего, безучастно относясь к происходящему.

Мы специально предприняли поездку в Мидлендс, где находится крупнейший в Британии магазин для животных, куда я отсылал заказ на будку с обогревом, которую можно было подсоединить к центральной системе отопления. Это была вещица немаленькая – высотой около шести футов, выше человеческого роста, со множеством уровней, где собака может сама по желанию выбрать, где ей спать.

Мы пытались приобрести такую будку через интернет, но оттуда можно было лишь скачать фото, которые мало что значили для Пучка. Конечно, он был в восторге, когда я красочно и в деталях описал ему, что это такое. Но я решил, будет лучше, если он увидит ее сам.

Он вдохновился идеей, и мы поехали испытывать термоконуру.

– Мне понравился верхний уровень, – подал он голос из будки. – Чувствуешь себя вполне надежно, никто тебя не видит.

– Я знал, что тебе понравится, – откликнулся я. – Значит, там и будешь спать?

– О, нет, – ответил Пучок, – здесь же не останется места для вас. Придется делать пристройку.

– Хорошо, – сказал я, понимая, что предстоит непростой разговор.

– Еще бы такую трубу, как у миссис Кэдуоллер-Бофорт, – сказал он. – Это возможно? Тогда бы я смог высовывать из нее голову и сторожить прямо отсюда.

Потом я старательно увел разговор в сторону. Чтобы пес больше не вспоминал об этом, я купил ему мячик на веревочке. А после того как хомяк, доведенный чуть не до сердечного приступа, прогнал его от своей клетки, мы подтвердили заказ и вернулись домой.

Мы ездили с миссис Кэдуоллер-Бофорт в собачий приют, чтобы сделать пожертвование и определить, на что именно следует потратить деньги с наибольшей пользой для собак, а также узнать, может ли она получить памятный значок как почетный даритель и установят ли они мемориальные доски в память о ее собаках. За 250 000 фунтов (а таков был размер пожертвования) они готовы были переименовать приют в честь миссис Кэдуоллер-Бофорт. Естественно, без упоминания суммы.

При виде того, как благодарны были ей эти люди, мне стало немного легче. Их менеджер по фондам прямо затрепетала от такой суммы и даже попросила на всякий случай у миссис Кэдуоллер-Бофорт удостоверение личности, видимо заподозрив какой-то подвох. Если бы приют получил все причитавшиеся ему 24 миллиона, эта женщина, наверное, свалилась бы замертво.

– Я не переживу этих щенков, – сказала миссис Кэдуоллер-Бофорт, проходя мимо клеток. – Я уже собралась на покой, вы понимаете, мистер Баркер?

Я обратил внимание, что вся живность внимательно прислушивалась к ее сентиментальным излияниям, видимо угадывая в ней «свою».

– Длинный день идет на убыль, – заговорил Пучок, – сладкий манит сон. Вечный вопрос неясно вырисовывается передо мной. Что… – Его глаза углубились в зыбкую даль, и глубокая задумчивость овладела им. – …на завтрак?

Оказывается, жизнь временами может становиться до слез мелодраматичной. Месяца полтора спустя после переезда миссис Кэдуоллер-Бофорт в «приют» я листал местную газету, перебегая глазами от раздела о торговле недвижимостью к спортивному, пока не убедился, что никто из сотрудников не смотрит на меня, после чего перешел к остальным материалам номера.

Время было послеобеденное, но на моем столе нет крошек пирожного, которого мне больше никто не покупал, на эту чистоту было даже больно смотреть. Нет, я, конечно, мог сам купить себе любимое пирожное, но теперь, когда не было Люси, это было вдвойне бессмысленно. Ведь я никогда не просил, чтобы она его покупала, эти знаки внимания смущали меня, и вот теперь, когда я мог купить себе пирожное, не испытывая никакого смущения, я просто не хотел этого делать. Странно.

Знакомые газетные истории о мелком воровстве и всевозможных распродажах скользили перед глазами, не проникая в мозг, пока я не наткнулся на знакомый портрет – миссис Кэдуоллер-Бофорт в траурной рамке. Ее кудрявая головка, похожая на цветную капусту, благородно выделялась на фоне песьих морд.

«Собачья утрата – покровительница дворняжек сорвалась с поводка жизни!» – гласил заголовок, подтверждавший мое мнение, что печатный орган заметно пожелтел после смены издателя.

Еще не дочитав до конца, я почувствовал охватившую меня дрожь. Пучок участливо сел рядом.

– С тобой что-то не в порядке.

Собака, точно градусник, извещает тебя о твоем состоянии, верь, ты ему или не верь – все равно пес окажется прав.

– Да уж, – ответил я. – Миссис Кэдуоллер-Бофорт умерла.

Пес посмотрел на меня озадаченно.

– Умерла? – переспросил он. – Не уверен, что понял. Что значит «мертва»?

Я вслух зачитал первый абзац колонки: «Души не чаявшая в собаках знаменитая суссексская благотворительница аристократка миссис Кэдуоллер-Бофорт скончалась вчера в возрасте 93 лет».

– И как это отразится на наших дальнейших отношениях? – спросил пес.

– Как отразится? Больше мы ее не увидим – вот как отразится. Можешь быть уверен.

Пес озадаченно почесал за ухом.

– Вообще-то, я всегда считал, что умирают только незнакомые люди, – признался он.

– Что это ты имеешь в виду?

– Ну вот, например. Я недавно видел в кустах мертвую лису, которую совершенно не знаю, в отличие от миссис Кэдуоллер-Бофорт, но я понятия не имел, что такое случается с друзьями.

– А что, по-твоему, с ними случается?

Пес щелкнул клыками. Я видел, что он сильно опечален.

– Я никогда не задумывался, – признался он. – Трудный вопрос.

Я стал читать дальше:

– «Наследница рода Кэдуоллер-Бофорт, она жила в фамильном гнезде Чартерстаун близ Дакфилда и лишь за несколько недель до смерти переехала в дом для престарелых, продав родовое имение фирме «Нью Уорлд Энтерпрайз», которая собирается превратить его в роскошный жилой комплекс».

– А ты умрешь? – спросил пес.

– Да, – ответил я. – В один прекрасный день. Вид у Пучка стал точно у моего папы, когда он замечал дырку в новом носке.

«Как же так? Это же хлопок с добавкой синтетики», – с горечью говорил отец, продолжая разглядывать носок, точно ученый, который не в состоянии объяснить совершенно неожиданный результат эксперимента.

– И что же мне тогда делать? – спросил пес, тихо паникуя. – Вы же не сможете открыть мне банку с консервами, если будете холодный и покрытый плесенью, как та лиса?

Новая секретарша, временно принятая на место Люси, выглянула из-за своего компьютера.

– Что это с собакой? – спросила она.

– Не знаю, – отозвался я. – В ближайшее время я не собираюсь таким становиться, а там… Кто знает, что случится к тому времени, – шепнул я на ухо Пучку. – И в любом случае обещаю, что я и оттуда буду присматривать за тобой.

– Оттуда – это откуда?

– Ну, – мотнул я головой в неопределенном направлении, – сам понимаешь.

– А что такое смерть? – продолжал допытываться он. – Когда просто перестаешь двигаться?

Я снова посмотрел на некролог миссис Кэдуоллер-Бофорт.

– Не знаю. Иногда мне кажется, что дело и правда только в этом. Вообще же смерть, как и жизнь, – загадка.

Общаясь с животными, трудно избежать сантиментов. Такова уж суть общения с ними – оно никогда не проходит на равных. Они вызывают в нас чувство умиления, какое иногда пробуждают и дети и женщины, но животные вызывают его постоянно. Пес так трогательно посмотрел на меня, что я закашлялся, чтобы скрыть слезу, навернувшуюся на глаза.

– Загадка, – произнес Пучок. – Почему же вы сдаетесь?

Он поднял лапу, видимо задумавшись.

– Рябь на поверхности океана – это движение, и всякое движение проходит. Жизнь ничего не меняет, она сама есть непрерывное изменение. Это ужасно, что постоянно в космосе одно лишь неизбежное изменение.

– Хочешь заварного крема? – спросила секретарша, которая довольно неплохо заменяла Люси.

– Не прочь, – ответил пес, виляя хвостом. Когда она его увела, я смог дочитать некролог.

Миссис Кэдуоллер-Бофорт, оказывается, давно была связана с суссексским клубом собаководства и вплоть до конца 80-х была знаменитой заводчицей. Она разводила колли, что не мешало ей организовывать и проводить выставки метисов и полукровок. В последние годы ее здоровье ухудшилось, и она уже не могла держать собак, но вплоть до самой кончины регулярно становилась членом жюри на местных выставках собак.

Рядом с некрологом было помещено еще несколько отзывов о покойной местных кинологов и заводчиков. И на этом все. Зазвонил телефон, и я подумал, что следовало бы прочитать и отзывы.

Я снял трубку. Это была Линдси.

Когда в октябре мы заключили сделку, то договорились, что въедем в первый дом, который сдадут «под ключ», чтобы продемонстрировать потенциальным покупателям других домов прелести нового, благоустроенного Чартерстауна. Кот был готов скинуть еще 25 тысяч с цены за дом, если мы согласимся, чтобы он в течение первого года являлся открытым для посетителей демонстрационным макетом. Излишне говорить, что за это предложение немедленно ухватилась Линдси, особенно после того, как один из членов «Бумажного Сообщества», автомобильный дилер, продал ей по бросовой цене демонстрационную модель лендровера «Дискавери» из своего салона, так что недостроенные дороги к дому теперь были ей не страшны. Линдси пообещала, что будет дотаскивать меня вместе с моей старенькой «ауди» до главных ворот, откуда начиналась нормальная дорога, хотя, думаю, я бы лучше вложился в новую пару резиновых сапог и доходил до них пешком, заодно выгуливая собаку.

Я пытался примирить Линдси с Пучком. Я даже собирался купить ей собаку-охранника для «Дискавери».

– Спасибо! – расцвела она, искренне обрадованная. – Я буду так здорово смотреться, правда, с каким-нибудь Лабрадором на фоне машины. – Тут она помрачнела, догадавшись, о чем идет речь. – Но если ты считаешь, что я буду пускать его в салон, придумай лучше что-нибудь другое.

И все же отношения у нас в это время были самые теплые за все время знакомства, не считая нескольких первых месяцев.

Она подарила мне прекрасное перо «Монблан» с выгравированными на нем словами: «Для будущих контрактов», и мы планировали съездить в отпуск куда-нибудь за границу, впервые за все время. На неделю в Грецию, когда улягутся дела, то бишь когда появится «дырка» в ее плотно забитом рабочем графике.

Еще больше нас сблизил ее обострившийся интерес к торговле недвижимостью. Она благоговейно внимала моим рассказам об инвестициях, доходах и процентах. Она даже внесла несколько новых предложений в области рекламы и консалтинга. Обувной бизнес много потерял в ее лице, ведь у нее была природная деловая хватка.

Так что я потеплел, услышав ее голос в трубке.

– Еду на деловую встречу, – сообщила она, очевидно, из машины. – Через три недели мы уже сможем въезжать, или как только проложат более-менее приличную дорогу к дому.

– Великолепно, – отозвался я. – Надо узнать точный адрес, чтобы можно было отправить кое-какое барахло. Какой там номер дома?

– Там нет никаких номеров! – Ее переполняла гордость, это было слышно даже по телефону. – У дома будет название, и мы сами его придумаем. Представляешь?

– Но куда же в таком случае отправлять посылки?

Это был насущный вопрос. Куда, в самом деле, доставят конуру, куда мне приглашать водопроводчика и как управиться со всем этим до новоселья?

– Разве ты не можешь получать посылки по старому адресу? – спросила она. – Пока дом не закончат, нам, вряд ли понадобится что-нибудь доставлять туда.

– Это сюрприз.

– Опять сюрприз? – По собственному опыту Линдси знала, что от меня можно было ждать каких угодно сюрпризов. И то, что казалось сюрпризом мне, на нее могло произвести обратное впечатление.

– В соответствии с новыми правилами общежития…

– Какое еще общежитие? Ты бредишь? Мы будем жить в своем собственном доме, – уточнила она.

– Вот именно, – продолжал интриговать я. – Поэтому здесь учитываются твои пожелания насчет ковров и прочего… чистоты в доме.

– А почему этот сюрприз нельзя отправить к тебе?

– Он слишком большой.

– Неужели настолько большой, что не поместится в твоей квартире? – В голосе ее зазвучали нотки восторга. – Это подарок на новоселье? – допытывалась она.

– Это конура для Пучка, – сказал я, – настоящий собачий дворец. Стоять он будет на дворе, потому и называется «дворец», понимаешь? И никаких проблем с собачьей шерстью. Видишь, я все учел.

В трубке смолк ее жизнерадостный голос, как только я произнес «конура». Повисло красноречивое молчание.

– В чем дело? – спросил я. – Ты не рада?

– Ты что, не читал договор?

– Какой еще договор?

– Бумагу от адвоката, приложение к купчей на дом, я присылала ее тебе факсом.

– Нет.

– Но я же присылала тебе.

– Ты могла присылать что угодно, но я не читал никаких договоров, – ответил я, начиная раздражаться. – А в чем дело?

– Там детская зона. Игровые площадки и все такое. Я думала, именно потому мы туда и переезжаем, – с намеком сказала она.

Это была правда. В самом деле, как я мог забыть. Ведь мы обсуждали это с Линдси. Не то чтобы мы целеустремленно шли к этому, но она перестала принимать противозачаточные таблетки, а к другим методам контрацепции мы не прибегали.

– Так и что?

– Что-что – собак туда не пускают. И держать их там вообще запрещено.

Я оглянулся и отыскал глазами Пучка. Пес был обласкан тучным клиентом, с натугой гладившим его, похоже, толстяк добровольно обрек себя на выполнение этого физического упражнения, чтобы сбросить лишний килограмм.

– О, нет, – вырвалось у меня. – Этого не может быть.


Оставив Пучка в офисе, я рванул на встречу с Линдси. Поскольку выдался удачный в смысле погоды день, она предложила совершить променад по набережной. И вот я стоял, дожидаясь ее в вихре возбуждения на фоне отливавшего металлическим блеском моря.

Подростки, рассевшиеся на траве подле меня, обсуждали свои насущные проблемы: как у кого растет грудь и прочее. Слева на скамейке обедал мужчина, умудряясь практически не закрывать рта, а справа какая-то женщина лупцевала ребенка, потому что он, как она выражалась, «сам напрашивался». Все раздражало меня, все внутри готовилось к грандиозному скандалу.

Наконец появилась Линдси, опоздав на четверть часа. Первая особенность езды на «Дискавери», с которой ей пришлось познакомиться, – это сложность парковки. Если свой маленький «Клио» она могла всунуть куда угодно, то с внедорожником ей приходилось крутиться по округе еще некоторое время, выискивая место пошире. С другой стороны, это давало ей возможность побыть подольше в прохладном салоне с кондиционером и попользоваться всей роскошью автомобиля этого класса.

Одета она была на сей раз по-домашнему, в спортивный костюм. Она подошла ко мне пружинистой походкой атлета, идущего выяснять отношения с заблуждающимся судьей.

Чувствуя клокотавшее во мне негодование, я постарался быть холодным как айсберг.

– Чертовски удобная отмазка, не правда ли? – произнес я самую вежливую фразу, на которую только был способен в таком состоянии.

Линдси вперила в меня железный взор.

– Если ты пришел сюда, чтобы оскорблять меня, я уйду сейчас же.

– Это ты… оскорбила меня… – Я запнулся, с усилием удержавшись от бранного слова.

– В каком смысле? Чем?

– Тем, что до последнего скрывала, что мне придется бросить моего лучшего друга во всем мире ради этого контракта.

– Я думала, твой лучший друг – это я, – спокойно сказала она.

Вот, таковы они, женщины. Доводят до самого пика раздражения, а затем поворачивают все так, что ты же и оказываешься неправ. Есть, конечно, и мужчины, умеющие поступать подобным образом, но я к ним не отношусь.

– Ты, конечно, – буркнул я. – Ты знаешь, что я имею в виду. Не заговаривай зубы.

– В таком случае не знаю, – сказала Линдси, посмотрев на меня уже несколько добрее. – Я понимаю, как много значит для тебя эта собака, но, думаю, ты сможешь все взвесить и решить, что для тебя – и нас – важнее. Думаю, ты придешь к верному решению. А чтобы ты знал, я даже подчеркнула это место в контракте, который переслала тебе. Так что ты не можешь обвинять меня в обмане, Дэйв.

– Но я же не читал этого контракта, сколько можно говорить тебе! Я даже думать об этом не могу.

– Не можешь думать?

– Да. Я уже говорил. Меня преследует чувство вины. К тому же ты могла сказать мне сама, а не тыкать носом в эти бумажки.

Она успокаивающе взяла меня за руку, которую мне тут же захотелось с негодованием отдернуть. Чего я, естественно, не сделал.

– Мне не хотелось, чтобы это выглядело так, будто условие о собаке исходит от меня, – продолжала она. – Я просто положила контракт перед тобой, чтобы ты сам мог с ним ознакомиться. Тем более, яснее, чем там написано, и не скажешь. – Последовала пауза.

– Я люблю эту собаку, – сказал я, чувствуя, как слезы наворачиваются на глаза.

– О, детка, я знаю, как ты его любишь. Тебе ли говорить мне об этом. Ну. Обними же меня. – Линдси обвила меня руками. – Ты ведь понимаешь, – продолжала она, – речь идет о нашей жизни, о всей жизни, которую нам предстоит прожить вместе. Этой собаке может быть два года, а может и семь, может быть, она старше, чем ты думаешь. Завтра она может попасть под машину. В любом случае будь уверен, что прожить тебе предстоит дольше, чем собаке. И большую часть своей жизни ты все равно проведешь без нее. И ты не можешь калечить свое будущее ради собаки. А что, если все и дальше пойдет на лад и мы сможем скопить денег, чтобы перебраться на Сент-Киттс? Мы не сможем взять его с собой.

Теперь Сент-Киттс. Мы переезжаем с когда-то желанного Мастик.

Я заметил боксера, который преследовал Пучка, гарцевавшего по направлению к морю.

– Не вижу, как отказ от проживания в Чартерстауне может исковеркать мое будущее, – сказал я. – И вообще не хочу там жить.

Линдси покачала головой:

– Но ведь ты сделал меня очень-очень счастливой, разве ради этого нельзя пойти на небольшую жертву? К тому же тебе и не придется бросать Пучка. Ведь его может взять Люси, наверняка она будет только рада. И ты его будешь видеть хоть каждый день в конторе.

Я еще не рассказывал ей, чем закончилась история с Люси.

– Она давно уволилась. И с тех пор я ее больше не видел.

– Ну и что, все равно она с радостью заберет его к себе. Она же любит собак.

Сказано это было так, как будто речь шла о каком-то терпимом физическом недостатке.

Теперь я понял, что моя привязанность к Пучку была вызвана не тем, что он разговаривал со мной, хотя я находил его взгляды на жизнь интересными, а иногда забавными; просто я привык к нему, как к старому другу, расстаться с которым нету сил. Сама мысль о том, чтобы лишь изредка видеться с ним во время случайных прогулок, даже если Люси и согласится на это, была невыносима. Да и кем я тогда буду для него? Место вожака стаи займет Люси, а я потеряю свой авторитет.

Я повернулся лицом к морю, к изменчивым полосам света на согретой солнцем воде. Как там говорил пес? «Жизнь ничего не меняет, жизнь сама по себе изменение».

– Мы уже сделали это, – напомнила Линдси. – Назад хода нет.

– Мы можем продать этот дом, и даже с прибылью, и найти место получше.

– Пока ничего лучше я не вижу, – сказала она. – Ты только представь: у нас будет бассейн, теннисный корт под рукой, изолированные детские площадки под охраной. Это то, о чем я всегда мечтала, Дэвид, если не думать о Флориде или…

Я остановил ее рукой, чтобы она не сказала этого слова: «Мастик».

Может ли уступчивость войти в привычку? Полагаю, да, хотя мне искренне хотелось, чтобы Линдси была счастлива.

– Я ни для кого не мог бы пожертвовать большим, – произнес я, чувствуя, что этими словами искушаю Бога, и он может подумать: «В самом деле? Ну, попробуй тогда вот еще что…»

Мой мозг не мог включиться в работу. Неужели сказанное мной означает, что я готов расстаться с Пучком. Похоже, Линдси поняла мои слова именно так.

Она прильнула ко мне и поцеловала в щеку.

– Все будет в порядке, – сказала она. – Пойдем, я хочу купить тебе мороженое. Деньги за собачью будку ты скоро получишь обратно.


24

ТАБЛЕТКИ


На следующий день, получив от доктора рецепт, я отправился в аптеку. Пучку пришлось ждать снаружи, что, как мне кажется, является вопиющей несправедливостью со стороны фармацевтической индустрии, от экспериментов которой пострадало столько собак.

Лето не шло на убыль, день ото дня становилось жарче, солнце пылало сердитым оком, словно разгневанное моей лживостью и слабохарактерностью.

– А от чего это лекарство? – спросил я женщину за кассой.

– От чего салбарбимил? – крикнула она провизору.

– Слуховые галлюцинации, – отозвался тот.

– От слуховых галлюцинаций, – перевела она.

– Не так громко, – попросил я, тревожно оглядываясь на очередь.

– А что я такого сказала? – ответила женщина, удивленно приподнимая брови.

Я вздохнул.

– А есть побочные эффекты?

Женщина посмотрела на упаковку:

– Зрительные галлюцинации.

– Какие именно?

Она пожала плечами:

– Ну, какие-нибудь монстры, вурдалаки.

– Стало быть, можно выбирать?

– Что?

– Какую форму примет безумие.

– Вот сука – жизнь, – вздохнула кассирша, покачав головой и посмотрев на меня.

– Тогда ей тоже сюда вход воспрещен, – заметил я, кивая на табличку с перечеркнутой собакой.

Перед выходом из магазина я проглотил таблетку, чтобы избежать лишних вопросов со стороны пса. Не успев придумать, чем ее запивать, я услышал настырный звонок мобильника.

Это была Люси. Столько всякого свалилось на меня в последнее время, что я даже забыл, как давно мы не виделись, и не замечал, как соскучился по ней, пока не увидел высветившийся на экранчике телефона номер.

Судьба, подумал я. Я никак не мог собраться с духом, чтобы позвонить ей насчет Пучка, – и вот она позвонила сама.

– Приветствую!

– Привет. – Голос ее дрожал, и она старалась говорить нарочито беззаботным тоном. – Дэвид, я…

– Что?

Странно, никто не звал меня Дэвидом, даже родители. Для всех я был Дэйвом, даже в бизнесе, и я никогда не считал унизительным такое сокращение имени. На мгновение мне показалось, что она говорит о ком-то другом и, судя по тону, готова сообщить какие-то неприятные новости. Однако Дэвид – это, по всей видимости, был я и никто другой.

– Дэвид, нам нужно поговорить.

– Насчет Чартерстауна?

– Отчасти и о нем, – ответила она.

Судя по голосу, настроение у нее было подавленное, однако непохоже, что она сообщила о моих «делах» в полицию. Вы же помните, я считал, что это непременно расстроило бы ее – необходимость донести на меня.

– Мне тоже надо с тобой поговорить, – бросился я навстречу. – Я хотел попросить тебя кое о чем. – Я заметил, что Пучок высовывает голову за угол, натягивая поводок, отчего автоматическая дверь аптеки распахивается, словно по команде «сезам, откройся!» – Когда мы можем встретиться?

– Когда пожелаешь, – сказала Люси. – Ты будешь с Пучком?

– Думаю, лучше встретиться с глазу на глаз.

Таблетки не возымели немедленного эффекта. Во всяком случае, пес по пути домой стал еще болтливее.

Насчет Пучка одно можно сказать со стопроцентной уверенностью: его интересует жизнь во всех ее проявлениях. Его увлекает все происходящее вокруг, хотя он ни на чем особенно не сосредоточивается.

Так, пока Пучок торчал на улице перед аптекой, ему стала ясна причина, по которой его не впускали в аптеку.

– Я начинаю думать, что отношения между собаками и людьми не настолько взаимны, как я предполагал, – задумчиво произнес он.

– И отчего же, по-твоему, собак не пускают в аптеку?

– Наверное, чтобы люди могли сделать им сюрприз. Купить неожиданный, но приятный подарок, – заявил он, тычась любопытным носом в пакет, куда я бросил таблетки.

– Считается, что собаки – распространители инфекций.

– Ни разу в жизни, – сказал пес, – не слышал ничего более оскорбительного.

– Мы награждаем собак призами за их верность и мужество.

– Полная опека, – резюмировал пес. – Мы жертвы самого бесцеремонного овеществления и потребительского отношения в вездесущей системе гуманархии.

Надо принять еще порцию таблеток, а то что-то пес стал сыпать неизвестными терминами.

– Ты что, проглотил словарь? – спросил я, пока мы добирались до машины.

– Всего лишь немного развлекся им в минуты скуки, – отозвался пес, как-то подозрительно притихнув.

Когда мы вернулись домой, я стал искать свой «Оксфордский толковый». Он оказался на полу, с пожеванной обложкой, сохранившей остатки гордого названия: «фордс толовы сварь», теперь уже в сокращенном, собачьем издании.

Мы с Люси договорились посидеть в каком-нибудь недорогом барчике. Она предложила кафе с видом на море, но я уже устал от моря, от его утомительного блеска, от этих изменчивых лучей, пресмыкающихся по водной глади, и прочего, и прочего. С меня было достаточно воспоминаний о предыдущей встрече, поэтому я решил попробовать сменить декорации: местом нашей встречи стало заведение, дизайном интерьера напоминавшее станцию техобслуживания, здесь можно было попробовать картофельные клинья и получить за 6 фунтов и 23 пенса «карри клаб», состоявший из «чикен буна», двух пинт пива и паппадама.

Пса я оставил дома, к его невыразимой досаде.

– И что я буду делать в твое отсутствие? – брюзжал он, морща лоб так, что шерсть на загривке встала дыбом.

– Как насчет того, чтобы поспать? – предложил я.

– Спать? – переспросил пес. – Ну конечно! – завопил он. – Какая честь, сэр, ваша щедрость не знает границ. Вы меня просто облагодетельствовали. – Затем, скосив глаза в сторону, уточнил: – Диван подойдет?

– Поскольку ты сжевал его почти до основания, можешь заодно и покрыть своей шерстью.

Да, с Линдси ему никогда не ужиться.


Люси сидела у окна, на спину ей падал свет – такую картину я застал в момент своего появления.

Я не видел ее вот уже два месяца, и, конечно, за это время она изменилась – пусть чуть-чуть, но уже достаточно заметно: в ушах появились серьги, которых я прежде не видел, она потягивала из бокала «шпритцер». Теперь, со стороны, уже не выступая в роли секретарши, она казалась такой красивой и неприступной, в то же время, излучая вокруг себя сияние доброты и расположения. А я подползал к ней, как змея из травы, чувствуя себя недостойным такой компании.

Неловко улыбаясь, я поставил перед ней пакет.

– Ты ушла, не дав нам возможности преподнести тебе на прощание «корпоративный подарок».

В пакете был плеер для лазерных дисков, парфюмерия, шоколад и открытка, подписанная мной и ребятами. Довольно сентиментальный жест – я поставил на ней и отпечаток лапы Пучка, хотя удалось мне это лишь после продолжительной дискуссии: зачем же я так настаивал всегда, что лапы должны быть чистыми, а теперь мажу их чернильной подушечкой.

Люси была тронута. Во всяком случае, мне так показалось.

– Прости, я поступила эгоистично, думала только о себе, – сказала она, прикоснувшись к пакету, но не открывая. – Передай от меня ребятам спасибо.

Я посмотрел ей в глаза:

– Я знаю, почему ты ушла.

Люси опустила глаза:

– Мне очень жаль. Прости.

– Это я должен просить прощения, – сказал я. – Нелегко жить с нечистой совестью. Но я ничего не мог поделать, так сложились обстоятельства. Жизнь – не всегда то, что мы для себя выбираем.

– Не всегда, но иногда, – ответила она. – Если ты хочешь чего-то, надо попросить.

В музыкальный автомат зарядили пластинку с песней какого-то рэппера, который рассказывал о том, как клево быть эгоистом. Порок отныне возведен в степень достоинства, уродство стало прекрасным, испорченность означает превосходство.

– Я чувствую себя так, словно сделал что-то непоправимо гадкое, – признался я.

– Никогда не поздно повернуть, – заметила она.

– Иногда бывает поздно. Я переступил границу. Зашел слишком далеко.

– Ну, ты же не убил никого.

«Теперь я в этом не уверен», – чуть не сказал я, но воздержался.

– Хотел попросить тебя кое о чем, – заговорил я, но поперхнулся и сделал вид, что коктейль попал не в то горло.

– Что бы это ни было, я на все согласна, – улыбнулась она.

– Но ты еще не знаешь, что я хочу попросить.

– Ты же не попросишь у меня ничего такого, в чем я буду вынуждена отказать. Я тебя знаю.

– Дело в том, – запнулся я, – что это свяжет нас двоих самым серьезным образом, причем на долгое время. И я не уверен, не внесет ли это в твою жизнь дополнительных неудобств.

В самом деле, кто захочет связываться с преступником? Полстраны, если верить песне рэппера, но речь идет не о позере с пистолетом и брильянтиками в ушах, а о самом настоящем преступнике, который, правда, не имеет дела с гангстерами и сутенерами, но грабит доверчивых старых леди. Ему просто больше по душе их общество.

– Проси, – сказала Люси тоном замерзшего на остановке пассажира, ждущего появления автобуса, опаздывающего на час.

– Мне нужно, чтобы ты присмотрела за Пучком, – сказал я. – Причем на время. Возможно, на долгое время.

Видно было, что эти слова произвели на нее сильное впечатление. Сначала я отбросил в сторону принципы, теперь бросаю свою собаку. И что? Я катился с горы, я падал; а падая, не думаешь о том, насколько красиво ты летишь, не так ли? Тебе просто ничего другого не остается, только падать.

– Ну… конечно, – ответила она, оправившись от потрясения. – Ты же знаешь, я на все для тебя готова.

Я поспешно отвернулся, сжигаемый изнутри поднявшейся во мне волной тепла, чувствуя себя так, как будто мне разом купили тысячу пирожных.

У меня зазвонил телефон. Это была Линдси. Я ответил.

– Привет, герой! – прокричала она. – На сегодня есть задачи!

Последовал долгий перечень, в котором значилась, помимо прочего, какая-то эхинацея. Рыбу следовало покупать вечером, когда на нее появится скидка.

– Я от тебя без ума! – сказала Линдси напоследок.

Я автоматически повторил формулировку:

– И я от тебя, – и отключился.

– А о чем ты хотела поговорить? – обратился я к Люси.

– Не знаю, – пожала она плечами. – Теперь это не имеет значения.


25

РАЗЛУКА


Как я ни старался пусть хотя бы мысленно уйти от этого, время неотвратимого и неизбежного расставания с Пучком приближалось.

Шли дни, была уже присмотрена кухня, выбраны диваны, обои, линолеум и ковролин. Наступал момент, когда пса предстояло посвятить в происходящее, а стало быть, открыть ему глаза на будущее, которое ожидает его впереди.

Нелегко сообщать столь душераздирающие известия кому бы то ни было, а уж тем более любимой собаке, но я решил наконец, что время пришло. За неделю до переезда я набрался духу для откровенного разговора. Надо было только выбрать подходящее место, где бы пес чувствовал себя наиболее комфортно и мог легче перенести ожидавший его удар.

Я пытался дать Люси денег на съем квартиры попросторнее, но она об этом и слышать не хотела. Она поступила в университет Суссекса, это всего четыре часа лекций в неделю, так что псу не придется долго оставаться в одиночестве.

Она будет с ним почти постоянно. Кроме того, Люси сказала, что привыкла к своей квартирке и места им вполне хватит обоим.

И еще я опасался, что она скажет ему что-нибудь вроде: «Ну вот, кареглазый дурачок, теперь будешь жить со мной!», что неизбежно вызовет шквал нежелательных вопросов в голове Пучка. Вопросов, которые задать будет некому.

Но главное… Впрочем, что говорить о главном. Люси для меня все равно оставалась путеводной звездой в темном лабиринте, куда я забрался благодаря своей слабохарактерности, несмотря на то, что я продолжал по инерции двигаться в противоположном направлении.

– Куда пойдем сегодня? – обратился я к Пучку в субботу. Это был день, который я назначил для разговора с ним. – Выбирай, что тебе больше нравится: Даунс, лес, что угодно.

– Что угодно? – переспросил пес.

– Что угодно, – ответил я.

– Что угодно?

– Да, что угодно.

– Значит, что угодно? Совсем что угодно?

– Сколько можно переспрашивать!

– Я хотел проверить, сколько раз я могу заставить тебя повторить.

– Что повторить – «что угодно»?

– Четыре раза! – торжествующе объявил он. – Целых четыре раза подряд. Это рекорд. Столько раз ты еще никогда не повторялся.

Дело в том, что собаки считают только до четырех, поскольку пятый палец у них отсутствует. Однажды я спросил Пучка, что бы делали собаки, будь у них пятый палец, как у людей.

– Сами открывали бы консервы! – сказал он, истекая слюной при одной мысли об этом.

– Так что тебе больше по душе? Где будем гулять? – Я изо всех сил пытался не выдать своего волнения, хотя он и так уже неоднократно замечал и ставил меня в известность, что со мной что-то странное творится последнюю неделю.

– Есть одно местечко, – таинственно произнес пес.

– Где?

– Такой большой выгон, который мы проезжали по дороге к Уотерфилдским прудам.

Я не сразу взял в толк, что за место он имеет в виду. К прудам вело широкое двухполосное шоссе, и никаких «выгонов» там не было.

– Ну, там, где машины все время поворачивают и поворачивают.

– Крутятся? – уточнил я. – Или все-таки поворачивают?

Требовалось уточнить, что он имеет в виду – поворот или круговое движение.

– Да прямо перед прудами! – воскликнул он, удивляясь моей бестолковости.

– Уж не о Уиндем-Айленд ли ты ведешь речь? Такая круглая штуковина, – продолжал я объясняться на собачьем языке, – с цветами в середине.

– Она самая, – откликнулся Пучок. – Обалденная красота, со всех сторон окружена жужжащим железом. Я видел там несколько голубей, они там неплохо проводят время.

– Туда не так просто добраться, – почесал я в затылке.

– Но ты же сказал, «выбирай что угодно»! – Пучок лихорадочно застучал об пол задней лапой – верный признак возбуждения, овладевшего им при мысли, что поездка срывается.

– Ну, хорошо, но только до первой провинности, – жестко предупредил я.

– Да я…

– Знаю, как ты любишь выбегать на дорогу.

– Но я же не сбил ни одной машины.

Вот к какому результату я пришел, обучая его самым примитивным правилам дорожного движения. Собаки, в отличие от тех же уток (которых Пучок причислял к безнадежно примитивным животным, недостойным даже облаивания), совершенно не умеют переходить дорогу. Они ее перебегают, штурмуют, берут приступом – не в последнюю очередь благодаря своему преимущественно холерическому темпераменту.

– Представь, что ты стоишь на обочине дороги и тебе приспичило срочно перейти на другую сторону, – тестировал я его еще в первый день нашего знакомства. – Твои действия?

– Вперед! – И он живо изобразил прыжком свое предполагаемое поведение.

В конце концов, я сдался и признал, что потерпел поражение на этом фронте.

Наше появление на острове вызвало легкий шок у остальных водителей.

– Совсем спятил? – проорал какой-то краснорожий водила из окна своего новенького автомобиля, когда мы, вместо того чтобы свернуть влево, куда вела дорога и куда двигался весь транспортный поток, лихо помчались по прямой.

– Просто завидует, потому что у него нет времени, чтобы поехать туда, куда едем мы, – прокомментировал его поведение пес.

Выскочив из машины, он замер, осматриваясь, – ни дать ни взять Колумб, высадившийся на земли Нового Света.

– О-го-го! – воскликнул он.

Должно быть, такими же были первые слова Колумба, когда он ступил на берега обетованные.

Сначала Пучок припустил вдоль окружной дороги, опоясывающей остров, состязаясь в скорости с машинами. Временами мне начинало казаться, что я прогуливаюсь с расплывчатым пятном собачьей шерсти, все время стремительно уносящимся вдаль на такой скорости, что у него уже нельзя было различить ни ног, ни головы, ни чего-либо другого.

– Заехал на остров, выехал с острова, снова заехал, снова выехал, – комментировал пес перемещение автомобилей.

Итак, мне предстоял непростой разговор. Но как к нему приступить, с какого бока зайти. Как донести до пса, что его ожидает в будущем? В кармане у меня на этот случай была припасена книжка, которую я штудировал накануне предстоящей разлуки: «Ты будешь жить у тети: дети, развод и тяжесть утраты». Книжка содержала советы: как убеждать свое чадо, что все происходящее позитивно, что от этого всем станет только лучше, что родители, покидая своего отпрыска, все равно любят его и что порой, когда кажется, что в жизни все идет как нельзя хуже, на самом деле все идет к лучшему.

Моя ситуация напоминала скорее не развод или уход из семьи, а лишение родительских прав, когда твоего ребенка забирает социальная служба, подозревая, что ты его пичкаешь наркотиками.

Я воображал себе сцену разлуки где-нибудь на пустынном пляже, при заходе солнца, под вечный ритм холодного океана, смеющегося над нашими преходящими несчастьями, песьими и человеческими. Или на пустыре, на заброшенной автостоянке, где обычно гангстеры расправляются со своими жертвами.

Я бросал палку, которую пес как-то затащил в машину и оставил на заднем сиденье. Пес гнался за ней, ловил, грыз и затем отдавал мне.

Неторопливо обходя остров, я приметил полицейскую машину, возле которой стоял коп и подавал мне знаки. Я понятия не имел, что ему от меня надо. Интересно, подумалось мне в этот момент, а ведь глухонемые люди могут прочесть в наших случайных жестах какое-нибудь оскорбление. Когда кто-то размахивает руками, знает ли он, какие слова «употребляет» при этом на языке глухонемых? И возможно, с точки зрения глухонемого, его уже можно штрафовать за нарушение общественного порядка. А может, таким образом рождается поэзия глухонемых.

Вдруг этот полицейский сейчас сигналит: «Подобно тому, как волны лижут гальку на берегу, так наши минуты мчатся неуловимо к своему концу».

Тут я засомневался: это больше похоже на полицейских севера Англии.

Пес вернулся с палкой, и я забросил ее снова, когда патрульная машина, сверкая мигалкой, устремилась на островок.

– Что вы здесь делаете? – спросил полисмен, направляясь ко мне покровительственной походкой. «Ну, ты, маппет, ты меня беспокоишь», – было написано у него на лице.

– Натаскиваю собаку.

Он кивнул, словно бы другого ответа и не ожидал. Пес вернулся с палкой.

– Он не выскочит на дорогу?

– Нет, что вы, он дрессированный.

Полисмен кивнул снова. Вставшая на дороге патрульная машина создавала сейчас больше помех движению, чем мы с Пучком.

– Вы не можете этим здесь заниматься, но… – Тут мы встретились глазами. – Знаете, – сказал он, – я пришел в полицию, чтобы ловить преступников. – Он убрал свой планшет со штрафными квитанциями. – И у меня есть другие дела, так что постарайтесь не задерживаться здесь.

С этими словами он удалился к своей машине, сел в нее и уехал.

Достав таблетки из кармана, я уставился на этикетку. Определенно, заключил я, это была галлюцинация. Та самая, из визуального ряда, что борется со слуховыми.

Пес грыз палку.

– Зачем ты это делаешь? – спросил я.

– Что?

– Каждый раз, возвращаясь с палкой, ты ее грызешь.

– Я наказываю ее за то, что сбежала из твоей руки, – сказал он.

Я рассмеялся.

– Но она не сбегает, это же я бросаю ее.

Пес посмотрел на меня, взгляд его вдруг похолодел.

– Ты думаешь, мир вращается вокруг тебя, не так ли?

– Ты вращаешься, – ответил я, – во всяком случае, на этом островке.

И тогда я понял, что он все знает. Угадал на своем интуитивно-собачьем уровне, что его ждет, прочел, что я собираюсь ему сказать.

– Да, у меня есть приятные новости, – начал я.

Пучок подозрительно прищурился.

– Что-то мне сдается, что это не приятные новости. – Тут его охватила дрожь. – Это не просто плохие новости, это новости – хуже некуда, новости-хреновости. Ты что, решил меня бросить? Прямо здесь на острове, на произвол судьбы!

– Нет, – перебил я его. – Никто тебя не бросает.

– Бросает, – надрывался пес. – Я уже опытный, что, меня не бросали, что ли? Именно так и случилось в прошлый раз. К этому все и шло. Ты собрался уходить. Ты собираешься сделать что-то ужасное, что-нибудь вроде того, чтобы оставить меня у Люси.

Я стоял как громом пораженный. Пес всегда радовался любой возможности побыть у Люси, поваляться кверху брюхом, пока тебя пичкают вяленым мясом, точно римского императора гроздьями винограда.

– Но я всегда считал, что Люси тебе нравится. Люси – это же стейк, курятина, сосиски, – принялся перечислять я. Я ничего не придумывал, просто напоминал ему, что он говорил мне всегда по дороге в гости.

– Она мне нравится, но она же – не ты, – заклинал он, тычась головой мне в колено. – Я хочу остаться с тобой. Ты мне нравишься больше, чем стейк и курятина. – При этих словах он невольно облизнулся, поскольку одно упоминание о мясе вызывало у него обильное слюноотделение.

Я присел перед ним на корточки, почесал ему горло так, как он любил, – проверенным и одобренным им способом.

– И я хочу, чтобы ты оставался со мной, – сказал я, – но не могу. Это…

Я не мог произнести этого, но пес мог.

– Это Линдси, не правда ли? Она не хочет, чтобы я жил с вами.

Разве можно обманывать собаку. Можно, конечно, но не имеет смысла.

– Да, это Линдси. – Я собирался сказать, что виноваты во всем были не я и не Линдси, а правила проживания, принятые в Чартерстауне, но мы прекрасно знали оба, в чем тут дело. Что это неправда. Именно Линдси, ее амбиции, ее педантизм, бережливость, ее отвращение к собакам где-то на генетическом уровне привели к этому плачевному результату.

Пес понурил голову.

– Ты любишь ее больше, чем меня?

У меня не было слов. Да и как ответить на такой вопрос?

– Нет. Это не так.

– Тогда почему ты уходишь к ней? Разве мы не были счастливы вместе? Разве не могли оставаться в твоей квартире, вместо того чтобы ты переходил в ее стаю?

– Я… – Я хотел сказать, что должен выбирать между ними, но слова застряли у меня в горле.

– Это не Линдси! – вдруг в ужасе воскликнул пес, потрясенный до глубины души.

– Тогда кто же?

– Ты, – бессильно вырвалось у него. – Это ты сам отказываешься от меня. О, нет! Нет! Это сон, просто страшный сон, я не верю в то, что происходит!

– Пучок, дорогой, – сказал я, гладя его. Даже в своей отверженности он потянулся к ласке. – Это ничего не значит: мы будем видеться часто, Люси будет приводить тебя на работу, мы будем вместе гулять и…

Пес покачал головой. Возможно, я переборщил с таблетками, и на самом деле они действовали сильней, чем мне казалось. А может быть, это вообще были таблетки с одними побочными эффектами, без всякого лечебного воздействия, врачи выписывали, а фармацевты продавали их особо назойливым пациентам.

– Я – твой пес, и ничей больше, – сказал Пучок.

– Но тебе же нравится Люси.

– Люси мне нравится, – твердо отвечал пес, – но я не собственность, которую можно передавать когда и кому угодно. У меня есть своя честь и свое достоинство. И самоуважение тоже есть. Единственное, что вы можете отнять у меня, – это веру в людей. Я удаляюсь. Хочу сказать «приветникам» – «прощай».

– Не притворяйся, – сказал я.

– Я не притворяюсь, – ответил пес. – Лишь делаю то, что считаю необходимым и единственно верным. И откуда мне знать, что скажет через несколько месяцев или даже через год Люси, у которой я буду жить? Как можно доверять людям? Разве можно на них полагаться?

– Но Люси-то тут ни при чем. Она тебя не бросала. Она тебя никогда не оставит. И ты знаешь это сам.

Пес поднял на меня взгляд, полный невыразимой муки и отчаяния.

– Это ты так считаешь, – тихо сказал он. – А я сейчас хотел бы быть холодной лисой в кустах.

Затем он закрыл пасть и больше не сказал ни слова. Видимо, таблетки подействовали.


26

УХОД ПСА


Люси устроила Пучку торжественный прием. Собрались все ее друзья, включая Джима, который ручкался с ней и развязно подталкивал локтем, что, как бросалось в глаза, не оставалось без ответа с ее стороны. Был даже выпечен особый торт, поверхность которого украшали собачий профиль и кремовая надпись: «Пучок». Но для самого виновника торжества, помимо этого, были приготовлены особые яства.

Я покинул эту вечеринку, не задерживаясь, сославшись на то, что меня ждет Линдси. На самом деле я поехал к Змееглазу, где спустил в игре пар у «Клио» наличными.

Гостеприимство Люси было оценено Пучком по достоинству уже на следующий день, когда она оставила его одного в квартире, отлучившись за пинтой молока.

По возвращении хозяйка обнаружила, что квартира полностью разгромлена. Ее имуществу был нанесен ущерб, который позже страховая фирма оценила в 3000 фунтов. Естественно, я отговорил ее писать заявление, заплатив за все из своего кармана.

Ваза с цветами разбилась о телевизор, диван был выпотрошен, и набивка разбросана по ковру, вернее, по тому, что от него осталось, цветочные горшки опрокинуты, половые дорожки разорваны, шторы превращены в хлам, в тряпки.

В довершение всего этого Пучок не пустил ее даже в комнату, чтобы оценить ущерб. Он рычал как бешеный и кидался на дверь всякий раз, как она пыталась открыть ее.

Я примчался на звонок Люси, прекрасно понимая суть происходящего. Он просто хотел произвести впечатление взбесившегося, но при моем появлении тут же поджал хвост.

– Значит, вот как? – сказал я.

Он ничего не ответил, только посмотрел на меня глубоким взором карих глаз. Ему не нужно было говорить. Такой же в точности вопрос он мог задать и мне.

На самом деле то, что я пытался осуществить, было самым гуманным и разумным выходом из создавшегося положения. Ведь Линдси была права – сколько может прожить собака? Недолго. И наше счастье, точнее, ее счастье исключало пребывание пса в доме. Я был связан обязательствами по отношению к ней, так что я сделал выбор между ее и своим счастьем, ее дискомфортом и моим дискомфортом. В результате я принес в жертву себя и Пучка.

– Что ж, – сказал я, – в таком случае у тебя будет клетка и каменный пол, если ты не можешь вести себя как следует.

В ответ Пучок разорвал в клочки то, что осталось от диванной подушки.

Как я уже говорил, разлука – это процесс, мы привыкаем переносить непереносимое постепенно. Я подумал, что, если Пучок проведет ночь в собачьем приюте, он образумится, придет в чувство и поймет, как глубоко он был неправ.

Я вышел из перевернутой вверх дном комнаты. Люси продолжала плакать, и я обнял ее, чтобы успокоить. Впервые я так прикоснулся к ней и внезапно ощутил странное чувство: меня поразило – ну, может быть, просто кольнуло, какая же она мягкая и податливая в сравнении с Линдси. Не то чтобы Линдси была чрезмерно худой или угловатой, вовсе нет. Тут было что-то в самой структуре тела.

– Все будет хорошо, – сказал я. – Все будет просто прекрасно. Дело идет на лад. Я выпишу чек.

– Деньги здесь ни при чем, – ответила она, всхлипывая. – Все равно это старая рухлядь – кому ее жалко? Но что случилось с Пучком? Я не понимаю. Ведь я столько раз оставляла его одного – и ничего подобного не происходило.

– Не знаю, – признался я, – просто не понимаю. Надо будет сводить его к ветеринару, может, с ним что-то не то.

Я знал, что лгу и что ни к какому ветеринару я не пойду. Было единственное место, где Пучка могли привести в чувство, – кинологический центр, или собачий приют.

В тот момент я поступал почти бессознательно – ум работал, только чувства были отключены. Это как операция на сердце, которую нельзя произвести без анестезии. Правда, если перебрать с анестезией, результат может получиться плачевным.

Посадив Пучка в машину, я тронулся с места.

– Догадываешься, куда едем? – спросил я. Пес молчал, развозя носом влажное пятно по стеклу и уставившись пронзительным взглядом в небо.

– Мы направляемся в собачий приют, в ужасное место. Туда попадают беспризорные и невоспитанные собаки. Я могу оставить тебя там на неделю, и по прошествии недели ты будешь принадлежать им. И тогда я уже не смогу забрать тебя оттуда, как бы ни хотел.

Это была, конечно, очередная неправда. Через неделю они начинают подыскивать собаке нового хозяина, показывая ее желающим обзавестись четвероногим другом, но Пучка в таком настроении вряд ли кто пожелает забрать.

– Я хочу, чтобы ты понял, что произошло, – сказал я. – Ты даже не представляешь, как ты нас расстроил.

Пес отвернулся, уставившись в заднее стекло автомобиля. Его трясло, как от сильного озноба.

Впереди замаячило здание кинологического центра. Уже издалека можно было заметить перемены. Фасад главного корпуса был обнесен лесами, вместо флигеля, напоминавшего скаутский шалаш, возводилось незамысловатое с точки зрения архитектуры здание из стекла и металла в стиле XXI века. Не думаю, что деньги миссис Кэдуоллер-Бофорт уже дошли до них, но, несмотря на это, они не сидели сложа руки.

Я прошел с собакой в фойе. Теперь это гостеприимное с виду место, каким оно показалось в наш первый визит сюда с миссис Кэдуоллер-Бофорт, смердело псиной, причем пожилой, и средствами от насекомых. Я приблизился к столу, Пучок кротко семенил рядом.

Женщина за столом тут же меня узнала:

– А-а, мистер поверенный! Я читала газету. Боже мой, как жаль, бедная миссис Кэдуоллер-Бофорт.

Дежурная была облачена в новую униформу с иголочки.

– Да, – откликнулся я. – Очень жаль. В самом деле.

– Вы видели Джули? – спросила она. Джули была менеджером, она водила нас с миссис Кэд-Боф по приюту.

– Нет, – сказал я, – мы по личному вопросу.

Она посмотрела на меня и затем перевела взгляд на трясущегося пса.

– В самом деле?

Ну что тут скажешь: «У меня проблемы с собакой, и я хочу оставить его у вас не недельку: думаю, шок пойдет ему на пользу и он придет в чувство».

После слов «шок пойдет ему на пользу» в кинологическом центре меня точно примут за сумасшедшего.

– Позвольте спросить, каковы правила в вашем приюте? Можно собаку сдать… на время?

– Как вы сказали? – поразилась дежурная.

– Ну… на некоторое время. Чтобы потом забрать.

– Вообще-то, у нас такое не принято, – пожала плечами женщина и нахмурилась. – Вам дается неделя на случай, если перемените решение, после чего собака начинает искать новых хозяев. То есть собака сама не ищет, но мы подбираем ей людей, желающих взять животное на воспитание. Если пожелаете забрать, пишете заявление, и оно рассматривается. А что с ним случилось?

– Он, как бы это сказать… – замялся я. В эту минуту, несмотря на то что он натворил, мне стало ужасно неловко и перед Пучком, и перед ней.

Пучок как-то странно зарычал – такого тона от него мне еще слышать не приходилось.

– Ого, так он у вас агрессивный! – заметила женщина. – Искусал кого-нибудь?

Пучок зарычал громче, и женщина отступила на всякий случай.

– Так вы хотите его оставить?

– Я хочу, чтобы он пришел в чувство.

– Прошу прощения?

– Я думаю, клетка поставит ему мозги на место, то есть кратковременное заточение пойдет ему на пользу, – сказал я, стараясь выражаться как можно более прозрачно.

Она посмотрела на меня как на сумасшедшего. Видимо, на то имелись основания, должен признать.

– Это же не интернат для малолетних преступников, – сказала она, – или вы его оставляете, или воспитываете сами.

Пучок взглянул на меня в этот момент, его верхняя губа вздернулась, и обнажились зубы.

– Я не знаю, – обреченно сказал я, – не знаю.

– Может, вам стоит пойти домой и как следует подумать, прежде чем принимать окончательное решение, – спросила она. – У вас нездоровый вид. Вижу, вы в самом деле сильно расстроены.

Только тут я заметил, что слезы катятся по моим щекам.

Она была права, я понимал это. Я должен найти выход, даже если нам придется переехать в другой дом. Я должен настоять на своем решении, просто поставить Линдси перед фактом. В конце концов, я имею такие же права на этот дом. Моя настойчивость пока ничего хорошего на свет не произвела, но я должен научиться настаивать на своем. Как мог я так сильно привязаться к собаке за столь короткое время – просто непостижимо, и почему у людей все так сложно? Почему человеческие отношения так запутаны?

– Давайте попробуем… – сказал я. – Черт возьми! Он укусил меня!

В этот момент клыки впились в мою икру, штанина была разорвана до колена, и все тело пронзило болью до самых корней зубов. Боль была такая, что даже челюсти свело и заныло под пломбами.

Все произошло так неожиданно, что я потерял равновесие и в процессе падения пытался прийти к компромиссу с реальностью: «О, если бы я только мог устоять, я бы успел опереться рукой о стол, а если это не предотвратит падение, я успею подстраховаться руками, выставив их перед собой; боже мой, я падаю боком, и он долетит первым, удар крепкий, сотрясающий все тело, теперь я лежу на полу, точно рыба, выброшенная на берег».

Женщина завопила, забегая за стойку регистратуры и прячась от клыков Пучка, – видимо, она окончательно решила, что собака бешеная.

Она успела нажать кнопку вызова, и еще две женщины из кабинета по соседству спешили на помощь.

И пока Пучок стоял надо мной, рыча и скаля зубы, дежурная удерживала поводок, а кто-то зашел сзади и опытным движением надел на него намордник и закрепил.

Теперь он мог только скалиться и рычать.

– Он вас серьезно укусил, – заметила женщина.

Я увидел, что по порванной штанине расплывается темное пятно. На рану я предпочел бы не смотреть.

– Он не виноват, – простонал я с земли. – Он не хотел, в самом деле…

– Не оправдывайте его, – сказала женщина с аптечкой, опускаясь рядом. – Эта собака опасна для общества. – Она облила ватный тампон антисептиком, прицеливаясь в мою рану.

Другая в это же время пристегнула поводок к ошейнику Пучка и стала отволакивать его куда-то в сторону.

– Вы же не будете его усыплять, правда? – стонал я.

Женщина с тампоном усмехнулась:

– Думаю, этого не понадобится. У нас отличные специалисты, умеющие вправить мозги, в отделе психиатрической ветеринарии.

Я хотел остановить их, сказать, чтобы они вернули мне Пучка, я хотел забрать его домой… но я не сделал этого. Наступил поворотный момент наших отношений. Надо было совершить решительный шаг, такой же отчаянный, как первый прыжок с парашютом, когда шагаешь сквозь открытую дверь самолета и бросаешься в бездну. Тогда я этого шага не сделал.

Тогда я подумал о Линдси и о нашем будущем. Мои отношения с собакой были подточены не дефицитом любви, а нехваткой времени. И мне приходилось решать судьбу других, в перспективе более продолжительных отношений. Поэтому пес пал жертвой на алтарь нашего совместного будущего.

– Спокойно, – сказала женщина с тампоном, – главное, не двигайтесь. Будет немножко жечь.

А за ее спиной я разглядел Пучка, которого уволакивали за зеленую железную дверь.

– До свидания, Пучок, – сказал я. Дверь закрылась, и Пучка не стало.


27

ДОМ, НЕМИЛЫЙ ДОМ


Все в этом новом доме блистало чистотой и роскошью, напоминая телевизионную картинку с установленным на максимум уровнем контрастности.

Конура, несмотря на отмену заказа, была доставлена из магазина и стояла могильным памятником, нераспакованная, у стены в зеленом садике на заднем дворе, в ожидании своего часа: когда Линдси закончит тяжбу с магазином и добьется возврата денег.

Капиталовложения были сделаны, и долгие вечера позднего лета превратились в более короткие вечера ранней осени. Я в одиночестве прогуливался по окрестным лесам и рощам и ходил на Даунс.

Конечно, я регулярно навещал Пучка, пытаясь вразумить его, доказать, что он сам отправил себя в добровольное изгнание, но ни к чему хорошему это не привело. Он оставался безучастен.

Более того, в ответ на мои ежедневные посещения он даже ни разу не подошел ко мне. Я едва мог разглядеть его, забившегося в угол. К тому же его заслонял какой-то убогий доходяга спаниель, который плевать хотел на все мои просьбы отойти и шиканья.

– Не надо так себя вести, – увещевал я Пучка, доставая курятину, принесенную в пластиковом контейнере из магазина. – На, съешь кусочек.

Спаниель клацал зубами за металлической сеткой рядом с моими пальцами, дразнящий запах распространялся по приюту, и в соседних клетках поднимался страшный шум. Пучок оставался бездвижен.

Помещение производило угнетающее впечатление: длинные ряды собачьих клеток в два этажа. Пучок сидел на верхнем уровне, фактически на высоте моего роста, так что стоило ему захотеть, и мы могли общаться с глазу на глаз, лицом к лицу. Однако он упрямо отворачивал морду и отсиживался в глубине своего карцера.

– Неужели тебе нравится здесь сидеть? – шел я на провокацию. – Пойдем, Люси приготовила стейк.

Я заметил, как шевельнулось ухо, но больше никакого движения с его стороны не последовало. Пучок никак не откликался, и тогда я стал рассказывать ему о своих прогулках по лесу в окрестностях Чартерстауна, намекая, что он также мог бы принять в них участие; говорил о том, что Люси, скорее всего, отправится в отпуск в Корнуолл вместо поездки в Испанию, так что сможет забрать его с собой, а также о превосходном запахе осенних вечеров.

Пес не двинулся с места. Он был холоден и безучастен, как гранитная скала.

В конце концов, приходя в приют, я стал замечать на себе косые взгляды. Менеджер Джули пригласила меня к себе в кабинет и намекнула, что я что-то зачастил к ним.

– Это выводит собак из равновесия? – растерянно спросил я.

– Нет, – ответила она. – Это выводит из равновесия вас. Позвольте спросить, мистер Баркер, – я, конечно, больше разбираюсь в собачьей диетологии, но вы нормально питаетесь?

– Прекрасно.

– У вас нормальный аппетит?

– Не жалуюсь.

– Вам не кажется, что стоило бы обратиться к доктору?

– Нет. А вы думаете, стоит?

– Вы не замечаете, что разговариваете сами с собой? – вопросом на вопрос ответила она.

– Что-то вроде того, – сделал я неопределенный жест, не выражающий согласия с этим утверждением, но и не отрицающий его.

Последовала продолжительная пауза. Часов в кабинете не было, но мне слышалось назойливое тиканье затянувшегося времени.

– Вы нуждаетесь в помощи, мистер Баркер, – сказала Джули. – Посмотрите. – Она достала маленькое складное зеркальце из сумочки и поднесла к моему лицу.

Оттуда выглянула бескровная физиономия, с воспаленным от бритья подбородком, со свежим порезом на скуле, с галстуком, затянутым как на удавленнике, и волосами, слипшимися под слоем геля для укладки.

– Мне кажется, слишком частые визиты травмируют вас. Может быть, вам стоило бы сделать небольшой перерыв, – сказала она тоном женщины, которой как раз и необходим этот самый перерыв.

Я обвел взглядом кабинет. Сейчас нас с Пучком разделяло не более пятидесяти ярдов, и в то же время все обстояло так, будто между нами пролегла сотня миль. Наверное, мне нужно было отступить, оставить попытки вернуть расположение Пучка, ведь я вообще большой специалист по разного рода капитуляциям.

Как это говорила Линдси, когда я заводил разговор о том, что брошу курить? «Тебе это будет легко, ты всегда пасуешь перед трудностями».

Она была права.

Время расплывалось передо мной, расползалось под ногами. Следующее, что я увидел, – склонившиеся надо мной женские лица, которые зачем-то громко звали меня:

– Мистер Баркер! Мистер Баркер!

И тогда я понял, что лежу на полу.

– Позвоните мне, если у Пучка изменится поведение, – попросил я (идиотская просьба, не правда ли?).

– Собака М20984, – сказала Джули, постукивая по папке, лежавшей перед ней на столе. – Обязательно сообщим.

– У вас есть мой номер телефона?

– Мы найдем ваш номер, мистер Баркер, – заверила меня Джули. – Можете быть уверены.

– Можно мне взглянуть на него напоследок?

– Конечно.

Мы снова направились к собачьим камерам, и я сразу устремился к Пучку по знакомому маршруту. Его клетка оказалась пуста, и в ту же секунду я почувствовал, что эта пустота, как вакуум, распространилась по всем моим сосудам.

Джули заметила, как я побледнел.

– Сейчас время уборки клеток, – сказала она. – Он вернется. Пойдемте за мной.

Но я не смог этого сделать. Что-то внутри меня оборвалось от нелепости происходящего в реальном мире, и я снова очутился на полу – на этот раз прямо перед клетками.

– Мистер Баркер, – послышался голос Джули, – мы вызовем вам такси.

Погода, которая обычно становится неустойчивой в октябре, совершенно разладилась в ноябре и к декабрю наградила нас дождем со снегом, который правильнее было бы назвать мокрым снегом или снежным дождем – то есть снегом, но без каких-либо искупительных эстетических качеств.

Вокруг нас постепенно вырастали дома, и я находил утешение в счастье Линдси. Однако пробить дорогу к шоссе А23 оказалось не так-то просто, потому что Айя Напа со своими дружками пронюхали об этом и привязали себя к деревьям, стоявшим на пути лесорубов. Они довольно хорошо там обустроились, соорудив нечто наподобие скворечников на ветвях, нипочем не желая слезать оттуда. У меня случился скандал с Линдси после попытки отнести им пирожков.

Был выкопан бассейн, и теннисные корты уже стояли в готовности принять первых игроков, которые бы непременно пришли, если бы не ветер, о котором полярные медведи говорят, переглядываясь: «Вот продирает!»

Наши потенциальные соседи постоянно прибывали в этот современный ковчег, сооруженный ради спасения от растущей волны преступности и нищеты двадцать первого века. С той только разницей, что прибывали они не «каждой твари по паре», а скорее «четыре на четыре», то есть появлялись на полноприводных тачках – джипах, «лендроверах», БМВ и «тойотах», проезжая за контрольно-пропускной пункт с охраной и шлагбаумом, установленным на месте снятых и отданных на реставрацию ворот.

После исчезновения из моей жизни пса я проверил свой банковский счет, на котором хранил деньги, заработанные игрой в покер. В последнюю неделю наших совместных сеансов за покерным столом я играл по-крупному, главным образом в Лондоне, пару раз на севере. Я уже приобрел репутацию маститого игрока и поэтому был зван в разные места, так что временами приходилось даже отклонять некоторые предложения. И повсюду предупреждали, что приходить с собакой нежелательно, и повсюду были готовы сделать для меня исключение.

Какой-то бритоголовый сумасброд полчаса копался в шерсти Пучка, пытаясь отыскать скрытые камеры наблюдения, после чего заявил: «А вы знаете, что у него шерсть суховата? Вы чем его кормите? Моему стаффорду здорово помогает масло печени трески».

В тот день, когда мы с Пучком расстались, на моем счету лежало 400 000 фунтов. К началу декабря сумма уменьшилась до двадцати тысяч и неуклонно таяла. За неделю до Рождества я взял банковский кредит на развитие бизнеса, чтобы иметь возможность продолжить игру в Дадли с двумя ирландцами, приехавшими из Сплита.

Играя с этими «далматинцами», я разорился окончательно. А еще неделю спустя у меня урвал изрядный куш какой-то баварец, семья которого промышляла продажей шерсти. Бог явно намекал мне на что-то. Ум мой выключился из игры, но я ничего не мог поделать. Я не мог не играть.

Впрочем, после выбрасывания на ветер крупных сумм мне полегчало, как после кровопускания, – теперь я не чувствовал себя в долгу перед псом. Более того, этими проигрышами я доказал себе, что могу пережить и куда более крупные и шокирующие потери, и вообще пытался проверить, есть ли в мире потери, которые еще крупнее крупных и шокирующих. Теперь я знаю, что есть, но тогда я еще не представлял себе, какого размаха они могут достигать.

Миссис Кэдуоллер-Бофорт похоронили очень быстро, даже как-то суетливо, однако, продолжая просматривать местную прессу, я узнал, что в ее честь проводится специальная поминальная служба 24 декабря в небольшой церквушке неподалеку от места ее проживания.

Очевидно, это ею был введен обычай проводить накануне Рождества благотворительный аукцион по продаже щенков и сбор денег на нужды бродячих собак. Собачники хотели воздать ей должное, но, поскольку викарий, как правило, обременен делами в предпраздничные дни, они выискали «окно» в церковных службах и плотном графике священнодействий 24-го, в десять утра.

Я отложил газету и стал думать о том, что Пучок наверняка захотел бы пойти туда.

В этот самый момент оживился Энди. Он делал знаки: меня спрашивали по телефону.

Я снял трубку, попутно заметив, что запачкал майонезом галстук. Это слегка обеспокоило меня, так как я помнил точно, что последний раз прикасался к майонезу недели две назад. Интересно, не пришло ли на ум кому из сотрудников, что это из-за жирного пятна на галстуке я принял на себя «надзирающую роль», отсиживаясь за столом за папками-скрепками и упрямо не желая иметь дела с клиентурой.

– Дэвид Баркер, фирма «Сын и Баркер», у телефона! – объявил я. Мой голос звучал преувеличенно любезно, однако так, словно я не подрегулировал громкость. На самом деле я вовсе не чувствовал особого расположения к звонившему, но уже взял за правило улыбаться как последний дуралей, когда жизнь, можно сказать, разваливается у меня на глазах.

– Мистер Баркер, – отозвался далекий голос. Было в нем что-то странно знакомое в интонации, в ударениях, хотя я наверняка мог сказать, что не знаю звонившего, так как у меня нет знакомых среди австралийцев, а этот голос был определенно гнусавый, хотя хранил обертона изысканной английской речи.

– К вашим услугам, – сказал я.

– Вы меня не знаете, но я должен задать вам несколько вопросов насчет поместья безвременно ушедшей миссис Кэдуоллер-Бофорт.

Я моментально похолодел, точно пес с окороком ветчины в зубах, когда в кухне включили свет.

– Да-да, – откликнулся я. Собственно, ничего другого я сказать и не мог, кроме этого «да-да».

– Вы, как я полагаю, контролировали весь процесс продажи дома, и земли с самого начала и до самого конца. Я правильно понимаю? Вы даже взяли на себя больше, чем обычно делает агент по недвижимости.

– Я пытался помочь ей привести дела в порядок, – сказал я.

– О том и речь, – продолжал голос. – Я как раз просматриваю ее финансово-учетные книги, чтобы расставить все точки над «i» и все перекладины у «t», и, думаю, вы могли бы мне кое в чем помочь.

– Благодарю за доверие, – ответил я. – Могу я поинтересоваться, с кем разговариваю?

– О, простите, вечно забываю представиться. С вами говорит ее сын, Майлс Кэдуоллер-Бофорт.

У меня появилось ощущение, какое бывает, когда резко встаешь, и только потом я заметил, что в самом деле вскочил с кресла. Голова у меня закружилась, и я снова рухнул на место.

«Этот мир не для него», – сказала она тогда. Я еще подумал, что она говорит об усопшем, а не о плейбое с австралийского побережья.

– О, – сказал я с непринужденностью, которой научила меня десятилетняя практика в покере. – Видимо, вы приехали на поминальную службу.

– Совершенно верно, – ответил Майлс. – Они так быстро закопали старушку, что я даже не успел на похороны, к тому же я вел процесс и не мог выбраться.

– Процесс? – Я сказал это таким голосом, который был доступен только слуху Пучка. Но Майлс услышал.

– Туземное население против Уайтхевенских разработок, – пояснил он. – Аборигены грудью встали на защиту лесов, уже и в Австралии приходится защищать природу от топора.

– Топор? – невинно повторил я. Последний раз такая паника охватывала меня, когда однажды утром, увидев «белый экран» телевизора, я вспомнил, что забыл внести плату за антенну. Но сейчас все было еще хуже.

– К счастью, мое финансовое положение позволяет мне вести некоторые процессы бесплатно, поэтому я берусь за громкие дела. Последние пять лет работаю в юго-восточной Азии и Австралии, – продолжал он. – Мне нравится вести процессы с пляжей. – Он усмехнулся покровительственно и пугающе одновременно. Меня этим не обманешь – я знаю, что так смеются люди, которым на тебя совершенно плевать, – они готовы растереть тебя в порошок, подвернись ты им под руку.

– В Ворсинге тоже есть пляж, – пробормотал я. Это было все, что я мог сказать. Он дал мне адрес – «Хотел Хотел» в Брайтоне, объяснил, как добраться, и пообещал спуститься в фойе.

– Да, вот еще что, – сказал я, негнущимися пальцами записывая адрес. – Вы не могли бы сказать, чем там закончилось в Австралии?

– Мы победили, мистер Баркер, мы выиграли процесс. Мы всегда выигрываем. Тот, кто совершает что-то по любви, всегда одолеет того, кто занимается тем же ради денег.

– Верно, верно. Ну, что ж, до встречи в пятницу, – торопливо сказал я и положил трубку.

– У вас все в порядке, Дэйв? – спросил Энди.

– Да, вроде того, – ответил я, натужно улыбаясь, и полез за своими таблетками.


28

КТО ТЕПЕРЬ ПОПЛАЧЕТ?


«Адвокат по недвижимости» – эти слова вызывали чувство горечи, точно красное вино, расплывшееся на новом ковре беспечного обывателя, который отказался от грязеотталкивающей пропитки «Скотчгард».

Тех из вас, кто не знает, что такое жизнь, разъезжающаяся по швам, позвольте заверить, что лучше этого и не знать.

Итак, преступление, совершенное несколько месяцев назад, не давало мне покоя и следовало за мной по пятам.

Газета с сообщением о смерти миссис Кэдуоллер-Бофорт была у меня отложена, и я еще раз перечитал все, что там было написано, в том числе и последний абзац, извещавший, что «у миссис Кэдуоллер-Бофорт остался сын, получивший международную известность адвокат Майлс Кэдуоллер-Бофорт, одно имя которого повергает в трепет всех его оппонентов». Вот оно, возмездие! Этому парню денег и известности было мало, одно его имя должно наводить страх на оба полушария.

Проанализировав свое поведение, я пришел к выводу, что допустил несколько ошибок подряд, совершив массу опрометчивых и противоречивых поступков, на которые толкнуло меня мое преступление. Чем дальше, тем больше я увязал в этом деле.

Первое и главное по списку (оно же второе, третье и четвертое) – это предательство, которое я совершил по отношению к Пучку, замечательному компаньону и моему талисману, приносившему удачу в игре. О чем я только думал?

Майлс Кэдуоллер-Бофорт недвусмысленно намекнул, что сам будет распутывать это дело. С апломбом профессионального адвоката он дал мне понять, что возмездие близко. Адвокаты такие же позеры, как и телекомментаторы, – постоянно ведут себя с собеседником так, будто находятся перед камерой. И притом корчат из себя таких невозмутимых, хладнокровных, сдержанных, интеллигентных, мудрых и беспощадных. В каждой их фразе можно различить плохо скрываемый подтекст: «Птичка, ты у меня в когтях». У меня не было сомнений, что я уже в его списке под номером вторым, если не первым. Так что вскоре мне придется доказывать свою честность сокамерникам.

– Но ведь никто же не пострадал! – буду кричать я, а какой-нибудь здоровенный неф отзовется из душа, намазываясь вазелином:

– Позвольте усомниться!

Нужно немедленно что-то предпринять, что именно, я не мог придумать.

– Это не телефонный разговор, – сообщил я Линдси, терзаемый переживаниями, по пути на стоянку.

– Какой жуткий голос, – заметила Линдси. – С тобой все в порядке?

– Нет, – ответил я. – Больше никто из нас не в порядке. Никто.

– Сильный стресс, не так ли?

– Что ты имеешь в виду?

– В последнее время с тобой что-то происходит, Дэйв. Ты ведешь себя как не вполне нормальный человек, – сказала Линдси. – Честно говоря, если бы ты уже не сидел на таблетках, я порекомендовала бы тебе попринимать что-нибудь.

– Сейчас мне больше всего подойдет цианистый калий, если он у тебя есть! – прошипел я несколько более ядовито, чем сам того желал.

– Ладно, я поняла, – отозвалась она. – Давай встретимся. Где?

– Уотерфорд Вудз, – сказал я. – На стоянке. Я уже свыкся с мыслью, что за мной могут следить, и хотел быть уверенным, что нахожусь вне зоны действия любых подслушивающих устройств.

Линдси фыркнула.

– Надеюсь, ты не собираешься меня убить, приглашая в такие места, Дэйв?

– Положение серьезное, – сказал я.

По телевизору люди произносят эту фразу мужественным, твердым голосом. У меня же она вышла как у подростка, который заклинает старшую сестру впустить его в туалет, где она красится «перед стартом».

Линдси опоздала, и я проторчал на стоянке добрых полчаса, ожидая появления ее новенькой машины, с которой она так сдружилась в последнее время. Непонятно почему, сам себе не отдавая отчета, я прятался: я устроился на сиденье так, чтобы меня не было видно.

По-прежнему у меня не было никакого плана действий, и я надеялся на то, что Линдси что-нибудь да придумает. В одном я был уверен: деньги нам придется вернуть. Наследника обставили на миллионы, и один из этих миллионов был на нашей с Линдси совести. Он мог обчистить нас до нитки. И имел на это право.

«Дискавери» вплыл на стоянку медленно и бесшумно, точно дирижабль.

Линдси остановилась напротив моей машины, опустила стекло и высунулась из окна:

– Ну, что еще?

– Может, выйдешь?

– У меня куча дел, – сказала она. – Я занята.

– Вот и нет, – ответил я. – Не настолько ты занята, чтобы не выслушать это известие. – Я вышел из машины и приблизился к ней. – Пойдем прогуляемся.

– Не могу, на мне новые туфли.

– Не пудри мозги, у тебя есть резиновые сапоги в багажнике.

С выразительным вздохом она сказала:

– Ну, хорошо, хорошо. Надеюсь, что эта прогулка оправдает себя.

– Не сомневаюсь, – хмыкнул я. – Она будет стоить пары резиновых сапог.

Мы направились в лес, под сень поредевшей листвы. Я вспомнил, как бегал здесь когда-то Пучок, мелькая пегими пятнами и порой сливаясь с растительностью, – его природный окрас служил превосходной маскировкой.

– Ну и зачем мы сюда притащились? – спросила Линдси.

С чего это ей взбрело в голову, что я собираюсь ее прикончить, ведь совершенно очевидно, что такой человек, как я, просто не способен на подобный поступок. Хотя, как знать, может быть, то, что я готов был ей сейчас поведать, сразит ее наповал, убьет если не в физическом, то в моральном смысле. Тогда мне останется только закопать ее в каком-нибудь укромном местечке, прикрыв листвой и ветками, чтобы избежать дальнейших объяснений.

Ведь лес – это самое подходящее место, не правда ли, чтобы прятать концы? Зарывать косточки про запас, как делают это собаки.

Нет, не те у меня мысли, все что-то о смерти. Вот Линдси беспечна, вся в работе, все с нее как с гуся вода.

Мы остановились у пруда, в котором любил купаться Пучок. Помню, в первый раз его туда было не затолкнуть. Он боялся воды, тревожно рыскал по берегу, обнюхивая кромку пруда, как будто перед ним был загадочный космический объект, приземлившийся посреди леса, который нужно сперва как следует исследовать, прежде чем вступать с ним в контакт.

Пруд затянуло ряской, поэтому издалека он напоминал мягкий зеленый ковер. Несмотря на превосходный нюх, собаки крайне наивные создания. Пучок растерянно трогал ряску лапой, недоумевая, отчего это трава не держит его веса и проваливается. Наконец, решившись однажды прыгнуть на нее, он с воплем провалился в воду и стал орать оттуда:

– Я пропал!

Затем последовало оживленное барахтанье, какое мог производить неисправный лодочный мотор или пара неумелых гребцов, и через минуту Пучок освоился и прямо из воды объявил себя лучшим в мире пловцом и ныряльщиком. После этого его уже за уши нельзя было оттащить от пруда.

– Зачем мы забрались так далеко? – подала голос Линдси, прежде молчаливо и несколько обиженно ковылявшая за мной, – видимо, перспектива «месить сапогами болото» не радовала ее. Конечно, она предпочла бы остаться в машине с печкой и прочими удобствами цивилизации. Но разве резиновые сапоги не признак цивилизации? Поправьте меня, если я ошибаюсь.

– Затем, что я не хочу, чтобы наш разговор записали на пленку.

– У тебя что, паранойя?

– Да, – твердо ответил я. После всего случившегося паранойя была вполне естественным явлением. – А почему бы и нет?

Линдси осторожно взяла меня под руку.

– Дэйв, пожалуйста, объясни, что с тобой происходит?

Я вздохнул. В лесу было прохладно и пусто, как будто мы остались одни посреди обезлюдевшего мира. Я впервые обратил внимание, что осень на исходе, – лысеющие деревья разбросали по небу ветви, точно в шаманской пляске.

– Они знают.

– Кто?

– У миссис Кэдуоллер-Бофорт есть сын. Он собирается разобраться в этой сделке. Так что влипли мы серьезно. Чертов адвокат. Этот парень не промах!

Линдси кивнула и вздохнула, изо рта у нее вырвалось облачко пара. С дерева на меня уставилась белка. Что бы она ни собиралась сказать мне, это не могло быть хуже того, что я сам себе говорил.

Линдси заглянула мне в глаза, впервые за многие годы я увидел у нее такое выражение лица.

– Значит, все кончено? – прошептала она. – И все, что мы делали, напрасно? Мы все потеряем?

– Почему же все? У меня останешься ты, а у тебя я. Мы же по-прежнему принадлежим друг другу, – сказал я, обнимая ее.

Ее хрупкое тело трепетало – может быть, от испуга, а может, из-за осенней сырости. Но мне казалось, что в этот момент между нами прошла вибрация, вселившая в меня новые силы. Что бы ни случилось, у меня есть существо, которое я буду защищать. Пусть не для себя – для нее я пройду все предстоящие мне испытания.

И тут же я понял, что нужно сделать.

Подпись Линдси нигде не фигурировала, значит, она не была в этом замешана. Она никого не обманывала, и к ней не подкопаешься. Оставалось только перевести дом и банковские счета на ее имя, и все! Ну, дадут мне года три общего режима, с выходными, и играть в карты я смогу разве что на сигареты, но все это создаст основания для начала новой жизни. Агентство также можно переоформить на нее, сменив заодно название: пусть мне запретят практику, зато я успею что-то сохранить.

Линдси, конечно, стала сопротивляться и отговаривать меня, но я смог убедить ее в логичности такого решения: перед нами был единственно верный выход, полностью построенный на расчете и здравом смысле.

– Похоже, все получается неплохо, – сказала она, когда мы под ручку выходили из офиса Джорджа, моего адвоката. Джордж оказывал мне юридические услуги по работе, и он обещал устроить полный трансфер счетов и недвижимости в течение суток. Казалось, Линдси черпала силы в моей уверенности. Она держалась молодцом.

– Мы здорово все устроили, – заметила она, когда мы перекачали наличные со счетов Баркера на фамилию Свифт. – Но вообще-то, мы могли бы с ним объясниться. Все равно наследник ни шиша бы не получил – она все отправила бы на собачьи приюты. И потом, кто мешал ей упомянуть его в завещании? Это уже их личные семейные проблемы. А если он окажется чересчур въедлив, это уже забота Майкла Кота.

Такова Линдси. По прошествии некоторого весьма непродолжительного времени она способна оправиться от шока и снова, как ни в чем не бывало думать о будущем.

– А ты сам знаешь, как Майкл решает дела, – подчеркнула она.

– Уж лучше я сяду, чем кого-то из-за меня убьют, – сказал я, оформляя требование на трансфер.

Линдси хмыкнула:

– Ну что ты, до этого не дойдет, – произнесла она, подглядывая из-за моего плеча, как я заполняю бланк, и тихо поцеловала меня в щеку.

– Я от тебя без ума, – сказала она, прижимаясь щекой к моему плечу.

– А я – от тебя.


29

РИТУАЛЬНЫЕ ЦЕРЕМОНИИ


Церковь Святого Николая в Фешем Даун была отстроена норманнами, а строили они намного основательнее, чем Тиббс свои дома для ВИП-персон.

Достаточно увидеть английскую церковь на фоне зимнего пейзажа, чтобы практически окончательно поверить в Бога. Убедиться в его существовании если не на земле, то уж, безусловно, на небесах. И дело не в том, что разноцветные витражи, будто повисшие в вечернем тумане, наводят на мысли о вечном: мысль о пребывании в этом мире вечного, постоянного и непреходящего явственно ощутима в самих контрфорсах и арках, башнях и шпилях, как будто пронзающих небо. Так было вчера, так будет сегодня и точно так же будет завтра – этот замерший во времени незыблемый островок посреди стремнины жизни так и будет стоять, что бы ни случилось.

Конечно, за исключением больших церковных праздников, свадеб и похорон, в церквах увидишь лишь парочку престарелых леди с пекинесами, но и это воодушевляет.

Похоже, религия нашла свое незыблемое и спокойное место в нашем мире, благоразумно укрывшись на обочине жизни, практически никак не заявляя о себе. Англиканская церковь знает свое место и осведомлена, что ныне оно находится на периферии. Возьмите архиепископа Кентерберийского – даже он редко когда упоминает о религии.

Надлежащее место ей отведено, конечно же, в Америке. Америка – вот место для религий. Место, куда мы долгие века сплавляли своих религиозных сумасбродов, где им удалось расцвести на плодородной почве. Конечно, не в последнюю очередь благодаря Независимости: «Вы получаете неограниченные ресурсы земли, огромные запасы полезных ископаемых и бесконечное количество работы, вы получаете судьбу современного века, но согласны ли вы взять с собой религиозных сумасбродов? Согласны? Заметано! Ставьте парус, боцман, пока они не передумали».

Так что церковь не смущает умы, и народ оставил ее в покое, предпочитая искать чудеса на стороне, по большей части в бытовой электронике. Время от времени возникает какой-нибудь приходский священник, который требует особо ревностного отношения к Богу, но прихожане тут же задаются вопросом: «Если мы должны здесь страдать, в чем тогда смысл Мейфлауэра?»[4 - Мейфлауэр – праздник в честь прибытия в Америку первых поселенцев из Англии.] И тогда добрый пастор вынужден прикусить язык и сконцентрироваться на осуждении толпы, набивающейся в храм по праздникам.

Англиканская церковь не падала под грузом собственных амбиций, никогда не пыталась прыгнуть выше головы, творить всякие чудеса, которые на поверку оказываются мошенничеством, и она не пойдет на предательство своих принципов, даже если ее попросит об этом целая куча изворотливых покеристов и их подружек.

К моему удивлению, на службе, посвященной памяти миссис Кэдуоллер-Бофорт, людей оказалось гораздо больше, чем можно было ожидать. У меня сложилось впечатление, что у старушки было не так уж много друзей, но у церкви их собралось с три десятка, включая еще шесть собак.

Зато я вовсе не был удивлен, когда заметил среди собравшихся двух пожилых леди, с которыми я встречался в Чартерстауне в день завершения сделки и переезда миссис Кэд-Боф. Я сразу узнал этих особ, несмотря на то, что они были все в черном.

Один их вид поверг меня в уныние. Я и без того не представлял, как может произойти и чем закончиться наша встреча с Майлсом Кэдуоллер-Бофортом.

Церковь располагалась напротив паба, точнее, по соседству с церковью располагался паб, появившийся здесь значительно позднее, чем было воздвигнуто храмовое строение. И это оказалось великим благом, потому что мне просто необходимо было подкрепиться стаканчиком виски перед службой.

Из паба я вышел в самую последнюю минуту, в десять двадцать восемь, – две минуты мне надо было, чтобы дойти до церкви. Я договорился встретиться с Майлсом после службы и не хотел сталкиваться ни минутой раньше.

Но как только я перешел узкую дорогу, пролегавшую между баром и храмом, и направился к ступеням крыльца, то сразу заметил его – он встречал пришедших на службу у дверей церкви.

Я сразу понял, что это он. Фамильное сходство было разительным: будто передо мной предстала его мать, только сбросившая тридцать фунтов, подзагоревшая и облаченная в черный траурный костюм.

Покер учит хранить хладнокровие в любых обстоятельствах. Однако покер весьма далек от реальной жизни. Это прокуренная берлога, плывущая сквозь реальность, точно машина времени. Это зона, где игрок не замечает ничего из того, что творится за ее пределами. И лишь выбравшись наружу, замечает, что потерял машину, квартиру, жену. Азартные игроки вроде меня не приспособлены к жизни в реальном мире. Это и объединяет нас за столом.

Куда комфортнее, когда сидишь за столом с друзьями, а не с соперниками, то есть когда ты общаешься с людьми, а не с набором карт, который один только и важен для тебя во всем окружающем мире.

Но повсюду, от Сиднея до Скарборо, за покерными столами встречаются иные люди: чопорные, завистливые, чужие друг другу. Это как на войне – если не застрелишь ты, то застрелят тебя. Поэтому меня так трясло. Я пытался представить себе, что у меня на руках три короля, даже в самых смелых фантазиях не доходя до четверки тузов, пытался блефовать против человека, у которого была всего пара. И все же дрожь в руках не унималась.

Я шел по дорожке, ведущей до самой церкви, готовясь дать резкий крен вправо и сбежать отсюда и встретиться с сыном миссис Кэд-Боф когда-нибудь потом, однако он перехватил меня.

– Мистер Баркер?

– Да. – Теперь уже дрожь овладела мной не на шутку, меня колотило основательно, и я не мог этого скрыть.

– Я сразу понял, что это вы, – сказал он. – У вас вид агента.

От этих слов неприятно похолодело на сердце – не знаю, следовало ли отнестись к этому как к комплименту, или его слова имели иной подтекст, но раньше мне такого никто не говорил. Чаще всего меня принимали за работника социальной службы или за медбрата, когда я был без костюма, или за учителя, когда появлялся в костюме. И еще никто ни разу не угадывал во мне агента по недвижимости.

– Благодарю вас, – пробормотал я, отметив про себя, что и он разговаривает более учтиво, чем можно было ожидать от ангела-мстителя.

– Заходите, – пригласил он. – Служба уже начинается.

В отличие от матери, часто спотыкавшейся в разговоре в поисках нужного слова и столь же неожиданно менявшей направление беседы, сын изъяснялся на редкость четко и недвусмысленно, проявляя остроту и ясность мысли. Меня, впрочем, это не радовало. Рядом с ним становилось как-то неуютно, чувство было такое, словно сидишь на скамье подсудимых. И это в то время, когда мы находились на открытом воздухе. Любопытно, как же я буду чувствовать себя, оказавшись напротив него в заде суда?

Я вошел в храм и пристроился на скамье в задних рядах, но даже отсюда было видно собак, которых усадили впереди, поставив перед каждой миску с водой.

Викарий встал и поведал о том, какой он знал миссис Кэдуоллер-Бофорт на протяжении примерно тридцати лет, а затем присовокупил к этому краткому вступлению длинный рассказ, наводивший на мысль, что он вовсе не был с ней знаком. Таковы, к сожалению, свойства профессиональных ораторов – их стремление высказываться красноречиво порой приводит к обратным результатам.

– Она была настоящей труженицей, – сказал он, – и неутомимым борцом за права животных.

Пара собак при этом мотнули головами, очевидно, в знак согласия. Видимо, вновь сказывалось побочное действие таблеток.

– Ее неукротимая энергия и доброжелательное отношение к окружающим вели ее по жизни до тех пор, пока… увы, мы все не вечны…

Я оглядел присутствующих. Компания собралась разношерстная: леди-собачницы, которые, даже одетые в траур, имели какой-то лохматистый вид, Айя Напа со своим бойфрендом, который, похоже, только недавно спустился с дерева, парочка стариков в инвалидных колясках, менеджер Джули из собачьего приюта, пригнувшаяся, чтобы остаться незамеченной, когда я скользнул взглядом по толпе.

– На закате дней ее вынудили покинуть любимый ею Чартерстаун, и это стало причиной скорби, которая и привела, по мнению многих, знавших ее, к преждевременной кончине. Впрочем, не мне об этом судить, – закончил свою речь викарий.

Я запаниковал, как кукушонок, прислушивающийся к перебранке «усыновивших» его воробьев по поводу того, кто из птенцов больше на них похож. Нога моя автоматически выбивала дробь, готовая к бегству, хотя сознание упрямо настаивало на том, что необходимо остаться. Ладно бы оратор придерживался своей заранее скроенной поминальной речи, доброй и проникнутой состраданием: такое бы вполне устроило телезрителя, сидящего у экрана вместе с прочими отрадами продуманного телепросмотра – чипсами, орешками и пивом. Только вот не надо копать вглубь и пытаться выведать его мнение об увиденном, оно и без того всем известно. Приятель моего отца Фил так дал дуба во время просмотра отборочного матча, причем жена обнаружила это лишь спустя несколько часов. К тому времени он был холоден как рыба.

Наконец викарий опустился на свое место, прозвучал гимн, и поднялась пожилая женщина, которую я видел в доме у миссис Кэдуоллер-Бофорт.

Заговорила она, вопреки моим ожиданиям, не сразу, сначала выбирая позу, приличествующую началу выступления. Затем, наконец, поведала собравшимся историю о том, что знала всю семью Кэдуоллер-Бофорт, еще девочкой бывала у них в доме и как добры они все были к ней.

Засим последовал псалом «Господь – Пастырь мой». И я подумал, интересно, увеличились ли субсидии, получаемые Господом, с тех пор, как Европа объединилась. Стресс заставил мой мозг сомневаться.

Потом все той же пожилой дамой было прочитано стихотворение миссис Кэдуоллер-Бофорт, написанное ею в четырнадцатилетнем возрасте. Оно посвящалось любимому псу Флавию, который обожал гоняться за белками. Вот выдержка из этого стихотворения:
		Мы б ели с белками пирог,


		Когда бы пес достать их мог,


		Ходили б в беличьих мехах,


		Живи наш бобик на ветвях.


		Но, к счастью, наша псина


		Наземная скотина,


		А белки-хулиганки


		Невкусные, поганки.


Вот вам плоды, которые приносит общее образование в том возрасте, когда мы впервые пытаемся совладать с рифмой.

Я подавленно оглядел церковь. По стенам были развешаны щиты с именами местных сановников, начиная с четырнадцатого столетия. Кто эти люди? Были ли они в самом деле людьми чести, или это одного со мной и Тиббсом поля ягоды – нарушители законов, эгоисты до мозга костей, добивавшиеся величия, славы и богатства любой ценой?

Женщина еще немного поведала об идиллическом существовании в Чартерстауне, посетовала на уничтожение этого райского уголка и села на место. Последовала общая молитва. Затем все с обреченным видом затянули «Все светло и прекрасно». После того как мы в энный и надцатый раз признали, по преимуществу больше раскрывая рот, чем производя звуки, что все это сотворено Им, со своего места поднялся Майлс Кэдуоллер-Бофорт, великий и ужасный.

Он улыбнулся с кафедры.

– Все проходит, – заявил он. – И от этого никуда не деться. Скорбь и сожаление – то, на чем зиждятся надежда и любовь следующих поколений, словно молодые деревья, пробивающиеся из кучи прелой листвы.

Очевидно, поэтическое настроение, заданное стихами миссис Кэдуоллер-Бофорт, еще не покинуло его.

– Так и в кончине моей матери и в том, как прожила она свою жизнь, я все же не могу не находить отрадных моментов. И радость эта заключается в том, что она увидела своих внуков.

О господи, теперь еще и внуки. За мной выстроилась воображаемая очередь ограбленных малюток.

– Я испытываю гордость, когда думаю, что она сумела на своем долгом жизненном пути принести радость многим и многим, облегчить участь животных, которых мы с нею так любили, и удовлетворение при мысли, что старое поместье стало домом многим людям, о чем мечтал еще мой прадед, и в нем будут жить дети, окруженные любовью и согласием.

Жизнь моей матери нельзя, наверное, признать особенно удачной в современном понимании этого слова. Она не стремилась к большему счастью, чем то, которое у нее было, не влияла на ход исторических событий, не принимала участия в политике.

И, как мне кажется, моя мать была права и доказала это всей своей жизнью. «Мы многому учимся у собак» – слова, которые часто любила повторять она. Собаки, по сути, бескорыстны, они не принимают участия в общественной жизни, все их интересы сосредоточены на удовлетворении самых простых потребностей – пища и прогулка.

И все же отчего мы так любим их? Не оттого ли, что на их честных мордах всегда можем прочитать состояние собственной души?

Я стал понимать, к чему он клонит.

– Более того, собакам известны фундаментальные истины о жизни и цели нашего существования на этой планете, они знают, что силы наши сосредоточены не в нас самих, но в наших друзьях, и нет более великого явления, чем любовь, которая сторицей возвращается к тебе.

В памяти всплыл Пучок, его преданные глаза, его нелепые смешные прыжки в погоне за мячом и то, как он всякий раз загорался энтузиазмом, когда мы подъезжали к лесу. И еще я вспомнил, как он называл меня глупцом.

Судя по словам Майлса Кэд-Боф, Пучок был прав, я в самом деле оказался последним дураком.

– Как и собаки, моя мать любила и была любима, – продолжал оратор, – а в этом, как мне представляется, и заключается смысл жизни. Все остальное: кто ты, где живешь и чем занимаешься – только детали.

В этом месте он закашлялся, и, вынужден признаться, я тоже поперхнулся.

Майлс отложил листки с заготовленной речью.

– Хочу сказать в заключение только одно: я люблю тебя, мама, и скорблю, что не оказался рядом в надлежащий момент, когда ты нуждалась во мне. Но теперь, когда я здесь, обещаю перед всеми, что не успокоюсь, пока не увижу, что дело, начатое тобой, продолжено и дары, щедро принесенные тобой на закате жизни, попадут по назначению.

Я почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, но была какая-то резкость в его тоне, особенно в последнем посуле, что мне очень не понравилось. Еще неприятнее был пронизывающий взгляд, которым он одарил меня в конце своей речи.

Служба закончилась исполнением меццо-сопрано на итальянском песни с выразительным названием «Смерть».

После чего все повалили на улицу.

Я пристроился с краю процессии, поглядывая в голубое небо и гадая, не смотрит ли сейчас на меня оттуда укоризненно призрак миссис Кэдуоллер-Бофорт со словами: «Что же ты сделал с моими деньгами?»

Я оглянулся посмотреть, нет ли в толпе курящих. К счастью, такие нашлись, и я, сохраняя чинно-скорбный вид, закурил, бочком отодвинувшись в прохладную тень, отбрасываемую церковью.

Здесь он и отыскал меня, настиг, появившись в полумраке тени, точно Мефистофель.

– Мистер Баркер, – начал Майлс Кэдуоллер-Бофорт. Его мать всегда так же обращалась ко мне. – Благодарю, что дождались окончания службы, должно быть, для вас это было настоящее испытание.

Сначала я решил, что это относится к тому, что мне так долго пришлось обходиться без курения.

– Да ничего, все в порядке, – откликнулся я, когда понял, о чем он. – Ведь я тоже был привязан к вашей матери и все равно пришел бы, даже без особого приглашения.

Сжав губы, он коротко кивнул:

– Я слишком долго не был на родине и успел отвыкнуть от английской галантности.

– Ну что вы… – вырвалось у меня.

– Вот именно, что это я? Ближе к делу.

– И в чем оно – дело? – Больше всего меня интересовало сейчас, чего же добивается он от меня.

– Дело в том, что во время продажи собственности моей матери были допущены явные недочеты.

– Недочеты, – повторил я, кивая.

– Причем чертовски возмутительные недочеты, – подчеркнул он, выразительно шевеля бровями, чтобы придать своим словам большую убедительность.

– Чертовски возмутительные, – повторил я.

– Коротко говоря, земля была продана за бесценок в сравнении с ее настоящей, даже примерной рыночной стоимостью. И поскольку вы были агентом при продаже, ответственность за это падает на вас.

– Ответственность, – повторил я, – за это. – Терпеливо, как ученик, желающий, во что бы то ни стало получить удовлетворительную оценку хотя бы этим рабским повторением слов преподавателя. Напрасная надежда – даже самые самолюбивые педагоги не клюнут на эту удочку.

Меня охватило неведомое чувство – тело стало одновременно упругим и податливым, точно линейка, отогнутая над партой, за чем неминуемо должен последовать щелчок.

– У меня есть подозрение, что вы не один замешаны в этом деле, и я собираюсь вывести на чистую воду всю вашу шайку.

– Всю мою шайку, – покорно повторил я.

Я же не преступник по природе своей – только по стечению обстоятельств. Любой, кто видел меня в тот момент, понял бы это: на церковной службе у меня временами наворачивались слезы, я сильно переживал разлуку с Пучком, и вообще, случись что-нибудь душещипательное, глаза у меня моментально на мокром месте. Я пытаюсь сдержать слезы, и из моей груди вырываются глухие, подавленные рыдания.

Он этого явно не ожидал. Вероятно, рассчитывал встретить подонка, который станет осыпать его ругательствами. Он не был готов увидеть перед собой взрослого человека, доведенного до слез, точно девятилетний мальчик, да и я, сказать по правде, такого от себя не ожидал.

– С вами все в порядке? – забеспокоился мистер Майлс, как до него уже делали многие: Пучок, Люси, Линдси, Джули…

Он пристально посмотрел на меня, пытаясь, видимо, прочитать на моем лице признаки безумия.

– Да уж, пожалуй, нет. Определенно нет, – сказал я. – Поверьте, я не хотел. Я не собирался в этом участвовать. Я не проходимец.

Конечно, все это были нелепые напыщенные фразы, не имевшие никакого подтверждения в действительности. Я всегда был патетичен: и когда согласился на обман доверчивой миссис Кэдуоллер-Бофорт, и когда сдавал пса в приют, и сейчас, когда меня разоблачили.

– То, что мы собираемся сделать, не считается, – заявил Майлс. – Считается то, что мы сделали. Вы действовали как проходимец и, значит, понесете наказание как проходимец. А теперь, простите, у меня есть некоторые обязательства перед порядочными людьми.

– Я готов помочь вам, чем только смогу, – обреченно сказал я ему вослед, но он, кажется, не услышал.


30

ФИНАЛ ВЕЧЕРИНКИ


– Давай же, детка, – сказала Линдси, – мы должны держаться вместе, нам надо быть сильными, раз уж попали в такую историю. – С тех пор как она стала заниматься бизнесом в сфере недвижимости и у нее появилось больше времени смотреть по утрам телевизор, манера ее речи заметно изменилась. Это покровительственно-нетерпеливое: «Давай, детка», – такого я раньше за ней не замечал. – Не станет он обращаться в полицию. Давно бы пошел туда, если бы хотел. Ему нужен кусок пожирнее, вот он и раскручивает тебя, загоняет в угол, потому что у тебя, как у агента, заключившего сделку, положение самое невыгодное. – С этими словами Линдси почти по-матерински чмокнула меня в лоб.

– Здесь может быть и другое объяснение, – вмешался я, отпивая из большой чашки с отбитой ручкой, которую прихватил с работы во время переезда. Той самой, подаренной Люси, с надписью: «Чашка Дэвида».

– Какое же? – пожала плечами Линдси, возясь с плитой.

Мы купили новую модель, из тех, суперсовременных, и никто из нас не мог справиться с таймером. Насколько я понимал, это было как-то связано с кнопками на передней панели. Включалась эта чудо-печь по собственному произволу. Так, когда тебе надо было что-то приготовить, она изображала полную безучастность, будто бы и не являлась приспособлением для варки и жарения, а была сконструирована для каких-то иных, более высоких целей. Проснувшись среди ночи, чтобы сходить за стаканом воды, можно было обнаружить горящую лампочку индикатора духовки, как будто там готовился какой-то призрачный пирог.

Идея состояла в том, что Линдси закладывала утром в духовку лазанью, в шесть вечера плита начинала ее запекать, а к половине седьмого, когда мы возвращались с работы, ужин был уже готов.

– Может быть, он хочет докопаться до моей подноготной, – сказал я. – Ведь до сих пор ему приходилось иметь дело с обезличенными корпорациями, так что ему было все равно, против кого он ведет дело, сплошные абстракции. Может, он надеется запугать нас, чтобы взять над нами власть с самого начала, хочет проверить, способны ли сопротивляться его оппоненты. Ему нужно почувствовать исходящий от нас запах страха.

– Ага! – воскликнула Линдси, когда огонек на плите загорелся. – Заработала! Я бы могла пойти к нему и объясниться. – Свет в печке опять погас, и Линдси испустила огорченный вздох. – Не беспокойся, – разочарованно произнесла она. – Где он остановился?

– «Хотел Хотел» в Брайтоне.

– Вот и хорошо, – самодовольно улыбнулась она. – Я сама пойду на встречу и все улажу.

– Позвони мне сразу, как только что-нибудь прояснится. Что бы он ни сказал.

Я был готов к любому ответу, заранее настраиваясь на самое худшее. На самом деле я фактически сдался. Я уже не хотел, чтобы Линдси куда-то ходила и что-то выясняла. Лучше бы он пошел в полицию и выложил им все как есть. Наказание, которое я бы понес, означало отмщение – и все. На этом можно было покончить. Однако бывают случаи, когда помышляешь о бегстве и сдаче в плен одновременно. Я смотрел, как Линдси садится в «лендровер» и отправляется на встречу с Майлсом, когда у меня за спиной проскользнул агент по недвижимости с двумя клиентами: наш дом еще три месяца должен был оставаться демонстрационной моделью.

Был канун Рождества, и ледяной дождь обещал обратиться в настоящий снег. В это время года смеркаться начинает уже в середине дня, и поэтому по всей округе уже горели огни.

Я посмотрел на часы. Полпервого. Через полчаса я должен появиться на нашей ежегодной «корпоративной вечеринке». Желание присутствовать на этой попойке у меня было такое же, как у больного циррозом печени. Пить мне совершенно не хотелось, и я боялся, что если выпью, то буду не в состоянии говорить с людьми, просто не смогу никого видеть. Я вызвал такси на случай, если мне все-таки придется набраться за компанию.

Машина устремилась по Даунс к Ворсингу, и мысли мои вновь обратились к Пучку. Я понимаю, что это сентиментально и отдает умильной рождественской картинкой: собака одна в приюте в канун Рождества, но именно так все и обстояло.

А ему следовало быть дома со мной или ждать моего возвращения, жадно обнюхивать подарки, пытаясь угадать, что там спрятано под слоями подарочной бумаги и фольги, завязано этими разноцветными ленточками. Представляю, какую бы радость это ему доставило. Как бы он тыкался носом в буфет, где припасена для него завернутая в такую же упаковку рождественская косточка!

И выскажусь в защиту сентиментальности: черствое сердце не завело бы меня так далеко. Если бы, повстречавшись с миссис Кэд-Боф, я не поддался мысли: «О, бедная старая леди, она так одинока. О ней даже некому позаботиться», то потом мне бы не пришлось с ужасом обнаружить, что о ней очень даже есть, кому заботиться и этот некто с успехом может позаботиться о ком угодно и обо всех сразу. Я, к примеру, его стараниями могу оказаться за решеткой.

И теперь, даже появись у меня такое желание, я не мог забрать Пучка, как бы того ни хотел: скоро на своей шкуре почувствую, что значит сидеть в клетке. Теперь не имеет значения, что думает Линдси, я все равно не смогу ухаживать за собакой.

Такси притормозило возле «Красного Эла». Полное название – «Ред Эл'с Блу Нахо Пэлис». Это было довольно новое мексиканское заведение с массой изолированных зальчиков, расположенное на набережной. Рождественские вечеринки были в разгаре, дудели рождественские «казу», подавали на стол традиционные коктейли «Маргарита», легкий стриптиз – короче, веселье в самом разгаре. Полвторого, я припозднился.

Осмотревшись, среди праздничных флагов и декораций я отыскал наш столик. Зрелая команда, способная наполнить гордостью сердце любого босса: Энди, Дрю и Эндрю, трое агентов, все в традиционных бумажных колпачках и с галстуками набекрень. Была еще практикантка Мэйзи, которую под разлагающим влиянием Дрю стошнило потом на пороге собственного дома.

Здесь присутствовали и оба уборщика, которые пытались выпить больше собственного веса. Их взгляды прожигали меня насквозь – я снова стал задерживать зарплату. Мы набирали персонал в разгар бума, подъема деловой активности, когда приваливали кучи денег от покера, а теперь наступили времена банкротства и покерных долгов.

Здесь также, к моему несказанному удивлению, присутствовала Люси.

Я протиснулся мимо пары пышнотелых танцоров, двигавшихся точно раненые медведи, и добрался до столика. Мое появление было встречено рукоплесканиями.

– Вот он, босс! – завопил Энди.

– Садись, товарищ, позволь налить тебе, раз уж ты платишь, – сказал Дрю.

На самом деле они были неплохие парни, безвредные, сосредоточенные на процентах от сделок мелкие акулы бизнеса, которые умудрялись процветать даже на мелководье в безвыходные времена.

– Привет тебе, незнакомка! – обратился я к Люси.

– Думал, не приду? – отозвалась она.

Мы не виделись с тех пор, как я забрал у нее Пучка. Я сознательно избегал этих воспоминаний. Наверное, потому, что считал их болезненными.

– Ты в порядке? – спросила Люси.

– Если бы я получал фунт стерлингов за каждый такой вопрос, я бы бросил играть, – ответил я, пока Дрю наливал мне «Маргариту», не отрывая взгляда от Мэйзи.

В ответ на что Люси совершенно спокойно парировала:

– А если бы я получала фунт каждый раз, как ты ответишь на этот вопрос, до сих пор бы ходила без гроша в кармане.

Я улыбнулся ей, надевая свою бумажную корону.

– Порядок, – ответил я.

– Хорошо. Просто ты изменился. Ты знаешь?

– Знаю.

Мы не обсуждали случившегося с Пучком. Да и какой смысл? Все равно, что показывать при каждой встрече незаживающую язву со словами: «Видишь, какое дело, все еще болит, дрянь такая».

Три человека по углам главного зала заведения разыгрывали скетчи в духе Монти Пайтон, то есть, попросту говоря, артистически дурачились.

– Как думаешь, что это на него нашло? – первой не выдержала Люси.

– Думаю, у него разбито сердце, – сказал я. – Он разочаровался в людях.

Здесь не было пьяных сантиментов – я сделал всего пару глотков.

– Я скучаю без него, а ты? – спросила Люси.

– Да, – выдавил я, глядя в свой бокал. – Скучаю.

Прикончив «Маргариту», я заказал еще пару. Неоспоримым достоинством заведения Большого Эла было то, что в нем можно было абсолютно гарантированно надраться в сосиску.

– Скоро, Люси, – сказал я, – меня добьют окончательно.

Хотелось рассказать ей все: о том, как Пучок разговаривал со мной, о том, как я ввязался в неблаговидное дело с миссис Кэдуоллер-Бофорт, о Коте и о том, что я не могу заснуть в этом новом доме.

Выпивоха из меня никакой, и я на собственном опыте убедился, какой сногсшибательной мощью обладает обыкновенная рюмка «Маргариты». Мне следовало остановиться после первой. Все, что у меня осталось в памяти от застольной беседы, – бесплотный голос Люси, звучавший в ушах: «И где он теперь?» – а я не мог даже ответить.

Часам к четырем зазвонил телефон: Линдси.

– Нам надо поговорить, – сказала она.

– Если у меня это получится, – хмельным голосом сообщил я в трубку. Люси куда-то подевалась, а вместе с ней исчезли и двое-трое других сотрудников. Только уборщики упрямо уничтожали «Маргариту».

– Я от тебя без ума, Линдс! – громко объявил я. Один из уборщиков крякнул.

– Дело срочное, – настаивала она.

– Мы тут все у Большого Эла, – проговорил я, еле ворочая языком. – Приезжай выпить с нами.

– Я знаю, ты говорил мне утром, что у вас вечеринка, забыл уже? Я жду у двери.

– Ну так заходи!

– Мне кажется, будет лучше, если выйдешь ты, – сказала она.

Холодный воздух освежил меня, но не окончательно, какое-то затхлое чувство оставалось внутри.

Свежий воздух загадочно влияет на чувства нетрезвого человека. Мама всегда предупреждала гостей: «Рюмка перерастает в две за порогом».

Впрочем, не думаю, что дело тут только в свежем воздухе, хотя и он дает свой эффект.

Я стоял на нетвердых ногах под ярким светом фонаря, чувствуя, как вращается мир вокруг.

Линдси была как стеклышко. Как пьяный перед трезвой, я ощущал себя неловко и пробормотал нечто вроде извинения.

Линдси вздохнула, однако она не собиралась меня распекать.

– Все гораздо хуже, чем я предполагала, – безрадостным тоном сообщила она.

– Что значит хуже? – Отчего-то мне стало смешно.

– Сначала он собирается подать гражданский иск. Так можно быстрее вернуть деньги. Когда же он выиграет процесс и деньги будут возвращены, он собирается начать уголовное дело. Дэйв, мне очень жаль.

– Порядок. – Я сделал неверный шаг вперед и передал себя в ее руки. – А что Кот? Он собирается что-нибудь делать?

Вообще-то я как раз надеялся, что этого не случится, просто собирался предупредить Майлса в случае чего.

– Он не из тех, с кем можно играть в такие игры. Половина судей в Англии – его одноклассники. Он дружен с министром внутренних дел.

От страха трезвеешь очень быстро. Я думаю, происходит это потому, что, пока человеческий мозг разваливается на части, одурманенный алкоголем, на поверхности оказываются древние инстинкты, которые мы унаследовали от рептилий. Тому же, кто благодаря алкоголю переступил и этот порог, остается только надеяться, что, упав, он сольется с землей и его никто не заметит.

– Что нам делать, Линдс? – печально вопросил я.

Ответ был написан у нее на лице:

– Ты прыгаешь с парашютом, не так ли?

Линдси сглотнула ком в горле. Видно было, как нелегко ей дается этот ответ.

– Знаешь, Дэйв, я должна позаботиться о себе. Я не хотела, чтобы так случилось, но так случилось. Все шло к тому, что мы расстанемся. – И она погладила меня по плечу.

– Что значит расстанемся? Я же все делал, как ты хотела, чтобы ты была счастлива. На себя я просто наплевал, все для тебя. – Обвинение было неуклюжее, но меня застали врасплох.

Как же я проморгал неизбежность этого момента.

– Может быть, тебе не стоило поступаться собой, – снова вздохнула она. – Мы разные, Дэвид, и это необходимо признать, чтобы не портить друг другу жизнь.

– Так зачем же ты втянула меня в это, зачем жила со мной, зачем заставила расстаться с собакой?

– Я надеялась, что это поможет. Что это как-то подействует на тебя. Я думала, мы станем единым целым… Не получилось. Ты все равно любишь эту собаку больше, чем когда-либо любил меня.

– Ну, хорошо, пусть так. Но я же и тебя…

Она остановила меня:

– Не надо, Дэвид. Все прошло. Мне не нужен человек, который не может открыть мне свое сердце.

– Или бумажник, – добавил я.

– Не надо иронизировать, – с надрывом произнесла она.

– Ничего себе ирония. Ты бросаешь меня без дома, без денег…

Она пожала плечами:

– Во-первых, и дом, и деньги теперь действительно мои. И во-вторых, какой смысл тебе во всем этом? В ближайшие годы ни деньги, ни жилье тебе все равно не понадобятся.

– А-а, значит, ты уже переселила меня в тюрьму?

Она с жалостью поглядела на меня.

– За пять или, может, десять лет я успею сделать карьеру. И тогда ты сможешь обратиться ко мне, и я помогу тебе. Я дам тебе возможность начать новую жизнь. Обещаю.

– Погоди, так ты и контору у меня отбираешь?

– Пока ты не обанкротился. Дэвид, как ты не понимаешь. Ты совершенно запустил себя, ты дошел до ручки. Я уже не знаю, какими словами тебе это объяснить…

– Ну, говори.

– Я посмотрела твои расходные книга. Ты по уши в долгах. И твою контору придется в буквальном смысле за уши вытаскивать из того болота, в которое, Дэвид, ты сам себя завел.

– Ты посмотрела их в моем сейфе…

Она пожала плечами:

– Ты оставил его открытым, как будто только того и хотел. Дэвид, ты лгал мне, ты обманывал меня. Ты тратил тысячи, когда я экономила каждое пенни. Какая же у нас могла получиться семья?

– Я… – Но слова застряли у меня в горле.

Да, в самом деле, она была права. С одной стороны, она, конечно, вела себя как крыса, бегущая с тонущего корабля. Но, если взглянуть на это с другой стороны, она была крысой на необитаемом острове, увидевшей дымок парохода на горизонте и подумавшей: «Вот оно, спасение!» Ведь получается, я мучил ее долгие годы, разве не так? Ведь и до появления пса между нами всегда стояла моя главная привязанность – игра.

– Ты любишь меня?

– Да, – сказала Линдси.

– До безумия?

– Настолько далеко я не зашла, – усмехнулась она. – Ты добрый. И я понимаю, что не каждый бы поступил со мной, как ты, и благодарна за это. Но приходят времена, когда, как бы ты ни любил кого-то, приходится уходить. Я не стану обманывать, Дэвид, что буду ждать тебя. Все опять встанет на свои места – Линдси против целого мира. И потому мне нужны все боеприпасы, которые я могу взять с собой. У тебя остались наличные?

– Сотни две, – ответил я. Вообще-то я собирался спустить их у Змееглаза.

– Ну, значит, все не так уж плохо.

Время снова раздулось как мыльный пузырь. Следующая вещь, которую я помню, – это как она села в свой «Дискавери» и уехала.

Приморский городок под струями дождя ужасен. Пустующие закусочные и киоски мороженщиков, брошенный пляж – все напоминает о былой радости, которой больше нет. Точнее, радость в этом мире осталась, но уже не для меня – для более счастливой души в какой-то более солнечный день.

Кто-то схватил меня за руку.

– Так вот ты где! – Это была Люси. – Пойдем потанцуем! Ты здесь замерзнешь.

И вдруг словно и не бывало тех долгих лет, то, что было позади, исчезло бесследно, то, что впереди, вставало зыбким туманом, напоминающим пар от дыхания на морозе. Лишь одно имело теперь значение в мире, одна-единственная вещь. Я вытащил таблетки из кармана и бросил их на дорогу.

– Пучок, – сказал я. – Я иду за тобой.


31

ВОРЫ ПОВСЮДУ


Люси, солидарная в этот вечер с остальным человечеством, все же выпила значительно меньше меня и поэтому могла подать трезвую идею.

– На автобусе будет слишком долго, – сказала она. – Лучше найдем такси.

Было полпятого, темно, и влажный ветер дул со стороны Ла-Манша. А где-то во Франции люди, покинув теплые масличные рощи Средиземноморья, рвались в тоннели и поезда, чтобы пробраться на эту территорию. Мир определенно сходил с ума.

Поскольку было Рождество, перед стоянкой такси красовалось предупреждение:

«Если вам станет плохо в машине, уборка салона обойдется вам в 80 фунтов».

– Кинологический центр Пэтчема! – крикнул я таксисту, стоявшему в очереди первым.

Он оторвал глаза от газеты:

– А вам не будет плохо в моей машине?

– Нет, – ответил я, я чувствовал себя прекрасно, почти протрезвел, хотя, конечно, не совсем.

Похоже, несмотря на праздники, бизнес у них шел туго. Таксист оглянулся на очередь и вздохнул. Пэтчем был в 20 фунтах езды, а ему явно нужны были деньги.

– Ладно, – сказал он. – Только держите вот эту газету у себя на коленях.

– Зачем?

– Так, на всякий случай.

Какой находчивый! Случись что, и он слупит с меня еще и за газету!

Я сделал как велено, и мы помчались по залитой янтарным светом улице к нашей мохнатой цели.

– Как у вас с Линдси, все хорошо?

– Лучше не бывает, – мрачно ответил я.

– Вы всегда так говорите, – заметила Люси.

– Бабушка с возу…

Конечно, все было совсем не так: это меня спихнули на обочину.

Снова зарядил мокрый снег, но на этот раз он сделал попытку произвести впечатление снега, а не дождя. Каждый год я говорил, что Рождество не похоже на Рождество, и вдруг оно стало на себя похоже. Волна Святок расцвеченными витринами гналась за нами, словно цунами от моря. Несмотря на убийственное настроение, я понемногу проникался праздником и становился счастливее.

Что может быть лучше, думал я: сижу в машине, рядом милая Люси, которая помогает спасать моего лучшего друга от лишнего дня страданий, холодного ужина и вынужденных бесед с питбулями.

Вообще-то, Пучок рассказывал, что питбули совсем даже неплохие собаки, их главная цель – соблюдение расовой гармонии. И бросаются они на хозяев только в исключительных случаях, когда их достанут.

Что может быть лучше? Будущее могло бы быть лучше, предполагаю, но сейчас я даже не думал о нем. Я был слит с мгновением, как холод с ветром. Одно от другого неотделимо.

Чавкая колесами в грязи, мы въехали во двор кинологического центра.

– Двадцать фунтов! – объявил водитель голосом человека, окончательно разочаровавшегося в своих собратьях.

Центр был еще открыт или вообще сегодня не закрывался по случаю рождественской вечеринки, которую сотрудники устроили на рабочем месте, – в ночи раздавались аккорды рождественской песни.

Сжимая ладошку Люси, я ворвался в холл.

– Я пришел за своей собакой! – заявил я во всеуслышание.

За столом одиноко сидели Джули и парень из числа вольнонаемных студентов. Остальные, видимо, разъехались по домам, не потрудившись расставить по местам сдвинутые столы и убрать посуду. Студент, в котором я тут же узнал неплохого паренька по имени Дэн, изучавшего английскую литературу в университете Суссекса, сидел рядом с Джули, исследуя ее обнаженную грудь.

Похоже, наше появление ничуть его не обескуражило, однако не было встречено аплодисментами.

– Ой! – вырвалось у меня. – Слушайте, я передумал, я пришел за Пучком.

Джули заправила грудь на место без тени смущения, словно профессиональная кормилица.

– Мистер Баркер, мы закрыты, – сказала она, – как вы, наверное, и сами поняли.

– Балаган закрыт, парень, – подал голос Дэн, словно мы были марсианами, которые могли не понять с первого раза.

– Я уже понял, – ответил я. – Но дело срочное и безотлагательное. Мне необходимо забрать свою собаку до утра. Сегодня же Рождество.

– Вас что, побили? Ударили? – спросила Джули. – Что это с вами?

– Он очень расстроен, – поспешила вмешаться Люси. – Видите, что с ним. Краше в гроб кладут.

– Меня это не касается, – заявила Джули, поднимаясь из-за стола. – Я его туда не клала.

– Это моя собака, мадам! Разве вы не понимаете? Никто вас не дурачит, – заявил я.

– Вы забыли, мистер Баркер, что это психически неуравновешенная собака? Ваш питомец был очень опасен…

– Бешеный, – крикнул Дэн, упрямо не замечавший, что у меня нет ни торчащих из головы антенн, ни бластера в руках.

– Я все понимаю, но войдите в мое положение…

Тут Люси остановила меня.

– Погодите, – вмешалась она. – Что вы только что сказали? Что значит «был»?

Джули пожала плечами. Земля у меня под ногами покачнулась.

– А вы чего хотели? Сдают собаку, а потом…

– Он ушел сегодня утром, – сказал Дэн, и я не сомневался, что понял его правильно.

– Трудный случай, – пояснила Джули. – Мы должны были воспользоваться первой представившейся возможностью. У нас не было выбора.

Я почувствовал себе так, словно бы весь хмель из меня вышел разом, оставив светлой голову и только где-то бултыхаясь в области колен. Я с трудом стоял на ногах, но сознание мое прояснилось до ужаса.

– Но он же еще такой молодой, – всхлипнула Люси.

– Естественно, это выгодно отличало его от других.

– Что вы имеете в виду, вы, чудовище! – сказал я.

Джули деловито оправила кофточку.

– Не я определила его сюда, мистер Баркер. И, если уж говорить начистоту, мы пошли вам навстречу лишь благодаря вашему близкому знакомству с миссис Кэдуоллер-Бофорт. Теперь послушайте меня. Вы сдали собаку в приют, тем самым утратив свои права на владение. Таким образом, вы предоставили на наше усмотрение решать ее дальнейшую судьбу. А то, что вы ходили сюда изо дня в день, ничего не значит. – Тон у нее был как у женщины, которая не привыкла, чтобы ее называли чудовищем, но, тем не менее, готовой в любой момент оправдать это прозвище.

– Когда это произошло?

– Утром, – отчеканила Джули. – У нас существует неписаное правило – никогда не расставаться с нашими подопечными накануне Рождества, но тут был особый случай. Мы имели дело с весьма проблемной собакой, так что пришлось ковать железо, пока горячо.

– Так вы избавились от него на Рождество? – пролепетал я, не веря собственным ушам.

– Не скажу, что горжусь этим, – заявила она, – но нас вынудила необходимость.

– Необходимость чего?

– Он не вписывался в наш рацион «Педигри Чам», – выговорила она с видимым отвращением, окончательно потеряв ко мне всякое расположение.

– Радуйтесь, он попал в хорошую семью, – впервые внятно проговорил Дэн. – Прямиком к психиатру.

– К психиатру? Вы отдали мою собаку психиатру? Я вас правильно понял?

– Да. Они горят желанием заняться его воспитанием.

– Эксперименты на нем будут ставить, что ли?

– Какие эксперименты, вы же взрослый человек, – почти с отвращением произнесла Джули. – Как вам, право, не стыдно.

– Не вам решать, где право, а где лево, это моя собака!

– Все, мистер Баркер. Беседа закончена.

– Погодите, так вы хотите сказать, что он жив?

Джули оскорблено фыркнула.

– За кого вы нас принимаете, мистер Баркер? У нас тут не живодерня. Собака создана для человека.

– Беру «чудовище» обратно, – поторопился я загладить вину, попутно отметив, что и она зацепила меня своими последними словами. Что, дескать, «собака создана для человека».

– Забудем, – учтиво кивнула Джули.

– Хорошо, тогда просто дайте мне адрес этих людей, которые его забрали, я съезжу к ним и объясню, что произошло недоразумение.

– Недоразумение? – удивилась Джули. – Это никакое не недоразумение, мистер Баркер. Это называется по-другому. Как раз наоборот. Это взаимопонимание между нашим приютом и новыми опекунами, поскольку вся информация остается конфиденциальной, как при усыновлении.

– Но это же моя собака, – сказал я, пытаясь сохранять спокойствие.

– Боюсь, уже не ваша, – сказала Джули, подводя черту под разговором. Она недвусмысленно давала понять, что разговор закончен и ей не терпится продолжить изучение сравнительной анатомии с молодым человеком, которому годилась в мамаши.

– Посвятите меня в детали, – настаивал я, – или все узнают о том, что здесь происходит.

– Что-о? – не растерялась она.

– И что, и с кем. О том, чем вы здесь занимались с этим симпатичным молодым человеком.

– Это мое дело, – с достоинством ответила она. – Я директор приюта и могу здесь быть с кем угодно и в какое угодно время.

– Но не для того, чтобы разводить шашни на рабочем месте, – подчеркнул я. – А теперь адрес. Будьте так любезны.

На секунду Джули погрузилась в размышления, оценивая ситуацию. После чего оскорбительным жестом выставила средний палец:

– Обойдетесь.

– Ну, послушайте же, – заюлил я, почти пресмыкаясь. – Ну, поймите же, я совершил ошибку, признаю. Но я не хотел его бросать. Он единственное, что у меня осталось на свете.

Джули была незлой женщиной и, наверное, не держала на меня обиды за все, что я ей наговорил с отчаяния. Но, тем не менее, она была непреклонна.

– К сожалению, ничем не могу вам помочь. Понимаю, но не могу. Акт о защите данных.

– А что говорит ваш Акт о любви? – спросила Люси.

– Ничего, – сухо ответила Джули. – Вы сами видите, ничем не могу помочь. Очень жаль, но тем не менее.

Сначала я решил было переупрямить ее должностное упрямство, но потом понял, что ничем хорошим это не закончится: от упертой начальницы приюта придется домогаться желаемого очень и очень долго, пока ее должностное высокомерие не почувствует себя окончательно удовлетворенным.

Люси, видимо тоже почувствовав это, потянула меня назад, к выходу.

– Пойдем, Дэвид. Не мытьем, так катаньем. Существует много способов ободрать кошку. Машина ждет.

Никакая машина нас уже, естественно, не ждала – таксист, огорченный черствостью клиентов, укатил куда глаза глядят. Но я понял, что у Люси есть, что сказать мне.

Двор был занесен снегом, мир волшебно преобразился, облачившись в белые пуховые одеяния. Видимо, даже слякоть прониклась рождественским духом и решила приветствовать наступление зимы настоящими сугробами.

Когда есть машина, быстро отвыкаешь от пальто.

– Мы замерзнем, – сообщил я Люси.

– Плевать на нее, – прошипела Люси и потащила меня под заснеженные ветви большого дерева.

Снег падал большими мохнатыми хлопьями, украшая собой мир, но не согревая.

– Прижмемся? – предложила Люси.

– Было бы здорово.

Мы обнялись и прижались друг к другу. Она уткнулась мне в грудь. Я невольно положил ладонь ей на затылок.

Она подняла голову.

– Бедненький, – сказала она и крепко поцеловала меня в губы.

Я ответил таким же сильным и продолжительным поцелуем. Свет в здании приюта постепенно стал меркнуть, окрестности огласились собачьим лаем. Низкая луна светила, точно медная пуговка на темном плаще ночи.

– Не ожидал, – пробормотал я.

Люси рассмеялась как-то удивительно возбуждающе. Так сдержанно смеются сотрудники конторы, открывающие забавную электронную почту, когда за спиной у них появляется шеф.

– Да уж, – сказала она. – Ты единственный, кто этого не ожидал. Думаю, нужна была собака, чтобы довести все до логического конца.

– На самом деле… – начал я.

Но она снова подставила губы, и мы слились в поцелуе. Губы у нее были теплые, а нос холодный. У собак это является признаком здоровья, отметил я, но воздержался от комментариев.

– Можно тебя спросить? – обратилась ко мне Люси.

– Говори.

– Как ты мог столько терпеть эту стерву?

– Не знаю, – ответил я, – но временами она бывала ко мне добра.

– Разве ты не заслужил лучшего? Чтобы к тебе были добры все время?

На это я не мог ответить ничего, а может, просто не хотел. К раз и навсегда сложившимся отношениям привыкаешь, как к джинсам в обтяжку. Стоит их снять – и становится непонятно, зачем с таким трудом в них влезал. Так и самые нелепые отношения, ставшие привычными, кажутся логичными и вполне нормальными, что бы тебе ни говорили друзья.

Когда же в наших отношениях с Линдси пролегла трещина? Хотя, пожалуй, никакой трещины и не было, как не было и никаких отношений. Мы просто сосуществовали, жили бок о бок, такие разные и чужие друг другу люди. Мы всегда были две разные личности, несовместимые и самодостаточные. Наверное, меня это вполне устраивало, все было просто идеально до тех пор, пока я не встретил пса.

Я еще крепче прижал к себе Люси.

– Просто не верится, что ты простила меня за Чартерстаун.

– А почему я должна была прощать тебя? В чем ты виноват? Просто продал дом.

– Я имею в виду… как? – осенило меня. – Ты не знаешь?

– А что я должна знать?

– Что дом продан почти задаром. Я думал, ты из-за этого уволилась.

– Я ушла с работы, потому что увидела кольцо у нее на пальце, – сказала Люси.

– Ну и что?

– Я решила, что вы обручены и у меня нет никакой надежды.

Так вот оно что! Колечко с бриллиантом, купленное Линдси в минуты охватившего ее восторга от грядущего материального благополучия. Да, поистине в жизни не бывает мелочей, каждый предмет в ней может значить многое и даже очень многое – если не для тебя, то для кого-то другого.

– А о чем идет речь? Что там случилось, в Чартерстауне?

И я раскрыл ей глаза на то, какая я сволочь.

– Так во-от оно что, – задорно блеснула она глазами. – Ты теперь, получается, уголовник?

– И, представь себе, не вижу никакого выхода.

– Ну, выход всегда есть. Достать новый паспорт и пуститься в бега. Начать все сначала. Я тебе помогу.

– Но… как же ты? – У меня перехватило дыхание от этого неожиданного предложения. – Как твой курс английской литературы?

– Английской литературы? – переспросила она, словно бы впервые услыхав такое словосочетание. – Честно говоря, устала я от придуманных разговоров вымышленных героев, от никогда не существовавших людей, от высосанных из пальца идей. От всего этого я устала. Ты и собака – это гораздо интереснее. Мы вернем его, не беспокойся.

– Что ты задумала? – тревожно спросил я.

– Взлом, – лаконично отвечала она.

– Взлом? Что ты такое говоришь. Откуда ты вообще знаешь такое слово? Ты что…

– Не беспокойся, – оборвала она. – Мы этим уже занимались.

– Мы? Что значит «мы»?

– Мы с братом в детстве лазили в чужие дома.

– Но зачем? Что вы там делали?

– Валяли дурака. Проверяли содержимое холодильников и устраивали скачки на диванах.

Многие вещи я увидел в эту ночь в новом свете.

Мы стали дожидаться, пока в приюте все окончательно замрет. В девятнадцать лет средняя продолжительность полового акта составляла у меня минуты две. Такое даже «актом» нельзя было назвать – так, скорее «сцена», небольшой кинодубль. Конечно, теперь, и особенно после пары стаканов вина, это может затянуться на несколько часов, пока не будет достигнут желаемый результат, – то есть получается целая сексуальная пьеса, даже эпопея. С годами я стал понимать, что уверенно движусь к эпической трилогии, которая все никак не может кончиться благодаря вялости действия и отсутствию концовки. Однако Дэн оказался тем самым исключением, которые так любят подтверждать правило, и, похоже, не думал покидать сцены.

Мы стояли и мерзли, мерзли и стояли. Ботинки, которые всегда вызывали у меня ощущение удобства и надежности, теперь вели себя как дешевая поделка из искусственной кожи и пластика, какие-то обноски восьмидесятых. Я увидел эти пластиковые мокасины в магазине году примерно 1986-м. Они назывались «Сталлоне», вероятно, перед тем, кто их обувал, все должны были расступиться. Теперь я в них окончательно разочаровался.

Люси все это время прижималась ко мне, излучая животное тепло.

– Мы найдем его, – твердила она. – Обязательно найдем, не беспокойся.

Я еще ни с кем не делился своей тайной, но тут, на погруженной в космический холод стоянке, поведал ей все.

Люси улыбнулась:

– Я заметила, что ты с ним разговариваешь.

– Нет, в самом деле, он отвечает. Наверное, я окончательно спятил, но это так.

– И что же он рассказывал про меня? – прижалась она ко мне.

– Ты ему нравишься. Поэтому и подумал, что он согласится пожить у тебя некоторое время.

– Почему же тогда…

– Он сказал, что, если я откажусь от него, пусть хоть на день, он окончательно потеряет веру в человечество.

Люси посмотрела на меня совсем как Пучок, когда я сказал ему, что могу вести машину куда захочу.

– Чушь какая, – заметил он, точно мальчишка, уверенно заявляющий приятелям, что может забить «хоть сто миллионов голов» в ворота.

– Да уж поверь, – сказал я тогда. – Вот, смотри, сейчас я поверну направо.

Во время поворота пес отрешенно смотрел в небеса, и на морде у него было написано: «Не держите меня за идиота».

– Ты просто вертишь руль туда, куда хочет ехать машина, – сказал он.

– Да нет же, это я управляю ею, а не она мной.

– В таком случае, зачем ты возвращаешься в город?

– Чтобы отвезти Линдси ее вещи.

– И в то же время, – заметил пес, виляя хвостом в манере «разрешите напомнить господам присяжным», – тебе нечего там делать. Не хотел – и все равно сел в машину и меня с собой прихватил, впрочем, последнее я одобряю в любом случае. И вот десять минут спустя ты оказываешься в месте, куда, по собственному утверждению, хотел меньше всего на свете. Что это? Издевательство над собственной личностью? Ты у нее как будто ходишь на поводке. Ведь если бы ты мог влиять на ход событий, то туда бы уж точно не поехал, разве не так? Попробуй-ка возразить.

Ну что тут скажешь? Я сказал:

– Не хочу, но надо.

Пес закатил глаза к потолку.

– А потом еще оставишь меня одного в машине, потому что мне туда, к ней, заходить нельзя. Оставишь мне только щелочку в окошке и уйдешь туда неизвестно на сколько, пока она тебя не отпустит. А потом будешь ждать, пока она не решит впустить тебя обратно. И дверь закрывается, когда ты даже ее не трогаешь! – воскликнул он, точно Эйнштейн, на пальцах доказывающий теорию относительности упертому ньютонианцу.

Хлопья снега опускались на нас с неба, как стружки пармезана на пиццу.

– И вообще, – вспомнил я, – говорит он как вполне образованный человек, только временами на него что-то находит.

– Что?

– Какие-то песни, странные стихи, не то…

– Что?

– Да ну, чушь какая-то. В общем, временами он забалтывается. Но главное не это, понимаешь? Главное – что он говорит. Правда, только со мной. Может быть, пока, но только со мной.

– Интересно, – сказала Люси, но совершенно очевидно имея в виду совсем другое: «Перестань валять дурака, лучше займись тем, что у тебя сейчас в руках».

– Поэтому он и учинил погром у тебя на квартире, – пояснил я, чтобы окончательно замять недоразумение. – Он хотел, чтобы ваше дальнейшее сосуществование стало невозможным.

Люси уперлась в меня взглядом:

– Ты это серьезно – насчет меня?

– Еще бы, – ответил я. – Он и про Джима все знает.

– Что такое он мог сказать про Джима?

– Что вы часто встречаетесь. И кое-чем занимаетесь… после обеда.

Не знаю, зачем я ввернул это «после обеда». Люси отстранилась от меня.

– Ты рехнулся? Джим гей, – сказала она, как будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся.

– В самом деле? – растерялся я. – Но Пучок сказал, будто вы… – Я пытался подыскать верное выражение. Как же он там говорил? – Что вы «прятали сосиску», игра, мол, такая. – Тут меня озарило, и я понял, каким был остолопом, подумав такую ерунду. – Вы случайно не прятали от него еду? В шутку?

У Люси отвалилась челюсть.

– Откуда ты знаешь? В самом деле, просто не хотела тебе рассказывать. Ты ведь так внимательно относился к его диете… Но как, откуда?

– Я же говорил, – торжествовал я. – Он мне все рассказывает. Я даже пробовал лечиться. Но бесполезно, такое не лечится.

Свет в здании погас окончательно, и стало слышно, как Джули с Дэном, поскрипывая снегом, пробираются на стоянку. И хотя Люси была всего в нескольких дюймах от меня, я с трудом различал даже ее в этой внезапно наступившей темноте.

– Представляешь, – разносился в морозном воздухе голос Джули, – сдал собаку, а потом ходит возле ее клетки.

– Да, видок у него… не того, – заметил Дэн тоном эксперта.

– Знаешь, по мне, так это его самого надо было изолировать от собаки, – рассмеялась Джули.

Раздался щелчок распахнувшейся автомобильной дверцы, и салон машины озарился светом.

– Кстати, – сказал Дэн. – Тот тип, что его забрал, тоже с виду не того.

– Но он же психиатр, – возразила Джули. – Ему и полагается таким быть. Ты только представь, с кем он работает. И потом, он хочет предоставить своим детям возможность пообщаться с неуравновешенной собакой. Чтобы они пораньше начали привыкать.

– К чему привыкать? Работать с ненормальными?

– Ну, вроде того.

Открылась вторая дверь, и включились фары.

– А он не боится, что собака их покусает?

– Нет, – ответила Джули. – Он сказал, что это лишь ускорит процесс обучения. В другой раз поостерегутся. Потом он обещал научить их технике сдерживания. Своих детей. В рождественское утро, – подчеркнула она.

– Да-а, – протянул Дэн, – бывает… Раздались два хлопка дверей, и машина тронулась с места. Боже, как холодно.

Они исчезли во тьме.

– Пошли, – поторопила Люси. – Время не ждет.

Она прокрадывалась вдоль здания, прильнув к стене.

– Все ушли, – сказал я. – От кого ты прячешься?

– От сторожей, – прошептала она.

И в самом деле, откуда-то из дальнего уголка, где, по моим расчетам, находились клетки, пробивался свет.

– А зачем мы туда лезем? – уточнил я тоже шепотом. Как-то прежде столь законный вопрос мне в голову не приходил. В самом деле, ведь Пучка там все равно нет.

– Чтобы взять адрес в компьютере, – отозвалась Люси.

– Но мы же не знаем пароля.

– Пустяки. Что-нибудь собачье типа «гав» или «бродяга».

Мы добрались до фасада здания, все окна были темны, но бледного сияния луны и света удаленных фонарей как раз было достаточно, чтобы разглядеть серебристые полоски сигнализации на окнах.

– Так просто сюда не проникнешь, но к задней части здания нет прямого доступа, – сказала Люси, – так что вряд ли двери с той стороны тоже на сигнализации. Можно воспользоваться мусорным баком, чтобы взобраться на крышу и затем как-нибудь спуститься вниз с задней стороны.

– Сколько тебе было, когда вы с братом лазили по домам?

– Девять лет.

– И ты хочешь сказать, что в девять лет ты всему этому научилась?

– Я постоянно смотрю передачу «Ваш дом под угрозой».

– Это новая, что ли, которую ведет Джорди?

– Ты имеешь в виду «Воры повсюду»?

– Ах да, точно.

Я стал высматривать этот бак на колесиках, который благодаря колесикам казался не самой надежной подставкой, на которой придется балансировать, особенно учитывая обледеневший асфальт.

Люси держала бак, пока я пытался вскарабкаться на него. К сожалению, дни, когда я мог выполнять цирковые трюки, остались далеко позади, и первая моя попытка сорвалась. Все, чего мне удалось достичь, – это забросить ногу. После этого я уже не мог двинуться ни назад, ни вперед и стоял, как Пучок с задранной у дерева ногой.

– О, ради бога, – пробормотала Люси, – держи бак.

Я повиновался, и она полезла вверх. Не успел я оглянуться, как она по водосточной трубе добралась до крыши, словно юркий, проворный Санта-Клаус. Потом Люси исчезла, через пять минут открыла главную дверь, выходившую на фасад здания.

– Окно в уборной было открыто на проветривание, – сказала она, когда я с благодарностью вступал в теплое помещение.

– А как тебе удалось отключить сигнализацию?

– Код, как всегда, первые четыре цифры: 1234. Она заметила мой удивленный взгляд.

– Я это видела в «Современном ограблении: раскаяние за беспечность».

Мы вошли. Джули с Дэном прибрались перед уходом. Вероятно, варвары, захватившие Рим, также наводили в разграбленном городе порядок, если они собирались остаться там жить, вот только нигде не встретишь живописного полотна с таким сюжетом.

Мусор был сложен в черные пакеты, от праздника остался лишь спертый запах алкоголя и сигарет.

Компьютер находился рядом со стойкой регистратуры. Вот оно, хранилище песьих судеб, кинологический командный центр, собачий Олимп, откуда боги NCDL решают судьбы чихуахуа, шпицев и мопсов.

Включенный компьютер запросил пароль. Я поочередно ввел «гав», «ко мне», «фас» и прочее, что приходило в голову. Результат был нулевой. Это не срабатывало.

– Попробуй «Бекхэм», – сказала Люси.

Я попробовал, и компьютер тотчас раскрылся передо мной, как весенний цветок.

Нужный файл нашелся не сразу. Были папки, помеченные словами: «кобели» (числом 589), «суки» (примерно такое же количество), – и многообещающий каталог «Последние перемещения».

Открыв его, я обнаружил десятка два документов с указанием клички и номера собаки. Этих явно забирали насовсем.

Я заметил, что начинаю выстукивать дробь ногой, верный признак того, что мне подсознательно хочется скрыться отсюда как можно скорее. Наше дело, конечно, правое, но…

Деньги, полученные от миссис Кэдуоллер-Бофорт, явно не дошли до компьютера: он был, чуть ли не паровой модификации. Каждый файл он открывал со скрежетом, и ни в одном из них имени Пучка не упоминалось: «Топси – новая кличка Терви. Колли. Род муж. Отдан 12.11. Хозяева мистер и миссис Гофилд, 4, Бринклоу Драйв, Фэхем, Хэнтс». Везде содержался материал подобного рода. Я просматривал файл за файлом, но это занятие не проливало свет на участь Пучка.

Минут через двадцать я оторвал глаза от экрана. Люси не было. В памяти сразу прокрутились отрывки из «Хэллоуина», «Крика» и прочих шедевров кромсального кинематографа, где ночью в пустом доме маньяк гоняется за жертвой с ножом. Еще в памяти всплыли «Челюсти».

Я всегда понимал: шансов на то, что Большая Белая акула настигнет нас на побережье Ворсинга, чрезвычайно мало, но это не успокаивало меня, и я всякий раз, прежде чем зайти в море, высматривал, не покажется ли плавник над водой.

Я пошел блуждать по темному приюту. За стеклянной дверью, ведущей в собачий блок, брезжил мутный свет. Оттуда приближался чей-то темный силуэт. Я прижался к стене. Дверь открыла Люси.

– Где ты была? – прохрипел я.

Вместо ответа Люси распахнула пальто и показала крошечного черного щенка с белым ухом.

– Ты спятила, женщина?

– Он тебе понадобится.

– Ради всего святого, зачем?!

– Некогда объяснять, бери щенка.

Передав мне это сокровище, Люси повесила связку ключей на доску за регистрационной стойкой. Я еще не успел отогреться, и щенок показался мне очень горячим, когда я прижал его к себе.

– Адрес достал? – спросила Люси, взглянув на часы.

– Нет, и вообще непонятно, где его искать. Люси подошла к компьютеру и уставилась в экран. Секунд через десять она ткнула в него пальцем. Я посмотрел на экран: «Пес Придурковатого» назывался файл.

– Наверное, тот самый, – предположил я.

Еще через несколько секунд, кряхтя, как разбуженный калека, компьютер выдал информацию: «443, Дроув-роуд, Брайтон. Новая кличка Архимед».

– Они назвали его Архимедом? Да он же терпеть не может ванны!

– «Доктор Робинсон с супругой». И приписка: «Ни в коем случае не выдавать никакой информации бывшему владельцу Д. Баркеру ввиду его невменяемости».

– Ничего себе! – вырвалось у меня.

– Папа! – протявкал щенок.

– Ой, только не начинай, – ответил я.


32

РОЖДЕСТВО В СЕМЕЙНОМ КРУГУ


Должен признаться, что Дроув-роуд идеальное место для любой собаки: как раз на краю Суссекс Даунс рядом с разрушенной хлебопекарней, где еще хранятся всякие соблазнительные запахи, рекомендуемые к исследованию, и откуда открывается свободный доступ к дикой, запущенной местности, рекомендуемой к прочесыванию.

Мы выбрались из приюта, дотащились до шоссе и вызвали два такси по мобильному. Ждать пришлось сорок пять минут. Мы укрылись на автобусной остановке, откуда наблюдали, как мир понемногу белеет, а мы – синеем.

Люси замерзла, и к тому же она ждала в гости племянников, поэтому наши пути разошлись.

Я поцеловал ее.

– Лучше бы я поехала с тобой, – сказала она.

– Это дело может сделать один человек.

– Где ты видишь человека? – спросила она.

– Спасибо за комплимент.

Я смотрел ей вслед, пока машина не исчезла в снежной ночи. Что снова навело меня на грустные размышления о том, насколько хрупки человеческие отношения и как легко они могут разорваться в любой момент.

– Блевать будете? – сразу спросил таксист, опуская стекло и возвращая меня к реальности.

– Нет.

– А сиденье не промочите?

– Нет.

– Ну ладно.

К дому Робинсона мы подъехали к девяти. Это был типичный особняк Эдвардианской эпохи, с окнами, выглядывающими из глубины оконных проемов, и полами из широких сосновых досок, с «Гардиан» и каким-нибудь котом по прозвищу Эндрю: короче, со всем, чем вдохновляются академики и прочие ученые мужи. Четыре спальни, две гардеробные, две гостиные с отделкой под старину, потрясающий вид на Даунс – в общем, домишко, что и говорить, стоивший порядочную кучу денег.

Мой план, который мы выработали совместно с Люси, был прост. Захожу с парадного (на этот раз) входа, объясняю доку Робинсону, что произошло недоразумение, предлагаю щенка взамен – и все улажено. Иными словами, все ясно, как зимний день.

Единственная неувязка – доктору Робинсону был нужен проблемный пес, со всеми вытекающими последствиями. Этому смелому экспериментатору требовался объект для воспитания.

С такими мыслями я вышел из такси и двинулся к дому, с облегчением заметив, что в окнах горит свет.

Доктор, очевидно, старался подчеркнуть свою принадлежность к среднему классу, поэтому на окнах не было тюля и внутренности главной комнаты, выходившей окнами на улицу и ярко освещенной, были выставлены на всеобщее обозрение. «Как в зале суда», – сказала бы моя мама. Джорди из передачи «Воры повсюду!» тоже не преминул бы отпустить по этому поводу несколько ехидных замечаний.

Поднявшись на крыльцо, я позвонил. За окнами не было видно ни души, только громадная елка раскинула свои мохнатые лапы. Именно она и освещала комнату, разукрашивая стены волшебными пятнами – синими, красными, зелеными и золотыми. Под елкой были навалены подарки, ближе к окну стояло пианино, обстановку дополняли диван и камин.

Несколько мгновений я стоял, словно голодный Крошка Тим, глядя через окно чужого дома на рождественского гуся, прежде чем вспомнил, зачем сюда пришел.

Тогда я еще раз нажал кнопку звонка.

– Папа! – пискнул щенок, тыкаясь носом в подмышку. Я прокашлялся, пытаясь обрести твердость и спокойствие, и позвонил в третий раз. Никакого ответа. Если бы Пучок был там, он бы, наверное, залаял. Он всегда лаял на звонок, даже когда мы с Люси подходили к дверям ее квартиры, и я нажимал на кнопку.

– Кто там? – голосил он, и уши его вставали торчком, насколько позволял экстерьер.

– Дурачок, это же мы звоним, – говорил я.

– Зачем?

– Чтобы войти.

– Так я и думал, захватчики! Ну, берегитесь! У меня острые зубы!

Есть вещи, которые просто не поддаются объяснению. Пес противился вторжению на любую территорию, даже когда захватчиком выступал сам.

Мороз постепенно запускал в меня свои когти, крыльцо дома доктора Робинсона было, конечно, очень красивым, но совершенно не защищало от непогоды, поэтому я решил поискать какое-нибудь укрытие от ветра, где можно было бы спрятаться, дожидаясь появления хозяев.

От дома шла узкая аллея, которая вела в ухоженный садик. Бредя по ней, я наткнулся на ворота с пятиуровневым кодовым замком, который, безусловно, получил бы одобрение Джорди, если бы не одно обстоятельство – ворота не были закрыты.

Я оказался в занесенном снегом сумрачном садике, украшенном статуей Купидона на постаменте, торчавшей посреди пруда. Укрыться здесь было негде.

Иного пути, кроме как возвращаться на крыльцо и мерзнуть в ожидании Робинсонов, у меня не было.

И тут меня посетила идея. Несмотря на свое пренебрежительное отношение к телешоу «Воры в доме!», я как-то раз наблюдал там один забавный способ проникновения в жилище.

Не могу сказать, чтобы я испытывал гордость за свой поступок, но в свое оправдание могу сказать, что меня к этому вынудили: а) не вполне трезвое состояние; б) крайнее волнение и в) лютый холод.

Дело в том, что в задней двери дома имелась открывающаяся в обе стороны дверца для кошки. Я наблюдал в телешоу, как можно сквозь эту дверцу добраться до замка. Предприимчивые грабители так и делают, после чего избавляют ваш дом от лишней электроники.

Засунув щенка поглубже за пазуху, я опустился на колени и просунул руку сквозь кошачий лаз. На мою удачу, дверца лаза была довольно высокая, а замок располагался низко, и я нащупал ключ с обратной стороны.

Я позволил себе улыбнуться, когда, повернув ключ в замке, обнаружил, что запер дверь. После этого не без некоторого усилия я снова дотянулся до ключа, открыл дверь и вошел внутрь.

Прямо напротив двери на стене была укреплена доска с развешанными на крючках запасными ключами.

Ключи от форта Нокс были у меня в руках: эти простофили не позаботились запереть заднюю дверь!

Я не полный идиот, поэтому сходил в переднюю и приставил стул к входной двери. Меня не захватят врасплох, если я не услышу, как они подойдут к дверям с улицы, и я успею смыться через задний ход.

Сперва я постоял на кухне, выложенной красным кафелем, оглядывая доску для заметок, над которой, чувствовалось, проведена изрядная работа: Амнистия Тому, Война Другому. Особенно воодушевила меня праздничная листовка с обращением: «Давайте отделять религию от Рождества».

Через полчаса мне наскучило пребывание в кухне, и я двинулся на освоение других территорий. Как же мне не хватало сейчас Пучка, его верной головы, лежащей на моем колене, его мягкой успокаивающей шерсти.

Итак, я продолжил знакомство с домом Робинсонов. Сначала я воспользовался уборной: знакомство, которого все равно никак было не избежать. Затем прошелся по коридору, прислушиваясь, не донесутся ли с улицы звуки, возвещающие о прибытии хозяев. Я рассчитывал, что успею выйти через заднюю дверь, – мне как раз хватит времени, я уже отрепетировал, при условии, что я буду бдителен.

Рождественская елка в чарующем свете огней и гирлянд – замечательная вещь, волшебный костер посреди смыкающейся тьмы, который делает темноту еще глубже и таинственней. Неудивительно, что в таких декорациях я скоро заклевал носом, особенно после того, как «Маргариты», до сих пор сдерживаемые стрессом, дождались своего момента и целиком овладели моей нервной системой.

Было десять, судя по зеленым цифрам на видеомагнитофоне, когда я вдруг вспомнил про щенка.

Глаза мои заметались по полу, однако его нигде не было. И тут я услышал возню у главного входа: кто-то вставлял ключ в дверь.

– Па-па-па… – растерянно пробормотал я, не в силах выговорить «погодите».

– Папа! – пискнул голос из внутреннего кармана пиджака.

Кто-то толкнул дверь, прижатую стулом, и послышался детский голос:

– Я не могу открыть!

Я выбежал в коридор и завернул на кухню.

– Никаких грязных сапог на ковре, Хлоя. Иди через заднюю дверь! – послышался вальяжный мужской голос.

– Эта дверь не открывается, – пожаловалась девочка.

– Ты ее сломала! – донесся другой детский голос, судя по всему мальчишеский.

– Ты просто не хочешь открывать. Не хочешь огорчать меня тем, что опять нанесешь грязи в дом, и в то же время скрытно отстаиваешь свою независимость. Это вполне нормально, – прощающе прожурчал мужской голос.

Ребенок рассерженно хмыкнул, захлопывая дверь.

– Заходи, Пенни, сейчас я заберу его из машины. – Голос, произнесший это, мог принадлежать только Робинсону-старшему.

Я заметался по сторонам. Путь к бегству был отрезан. Да и куда бежать? Зачем? В каком-то смысле я даже и не помышлял о бегстве. Ведь это «сейчас я заберу его из машины» могло относиться только к Пучку.

Меня так и подмывало броситься туда. Не знаю каким образом, но я оказался в передней, у главного входа. Открылась задняя дверь, и донесся женский голос, увещевавший ребенка снимать сапоги, когда он входит в дом.

Затем появился просвет в передней двери. Это ломился в дом доктор Робинсон. Он, в отличие от детей, мог нести грязь куда угодно.

Я с трепетом ждал появления Пучка – он всегда открывал носом двери и высовывал его наружу, прежде чем выйти из лифта. Мир вдруг стал предельно простым: мне был нужен пес, а все остальное не имело значения. И я уведу его отсюда, во что бы то ни стало, какие бы препятствия ни чинила на моем пути семейка Робинсонов.

Под напором доктора стул стал отъезжать, а дверь открываться. Доктор нагнулся над переносной корзинкой и засюсюкал:

– А кто у нас хороший мальчик, не надо плакать.

Дальнейшее мое поведение не поддается логическому объяснению. Не знаю как, не знаю зачем, но я оказался в гостиной. У стены стоял большой кожаный диван с широкой, сильно откинутой назад спинкой, за которой оказалось вполне достаточно места для отчаявшегося агента по недвижимости. И я заполз туда, загребая локтями, точно морской пехотинец.

Послышались легкие шаги – в гостиную вбежали дети.

– Ой, смотри! – воскликнул мальчик. – Подарки уже под елкой. Можно их открыть?

– Это не твои подарки! – закричал женский голос из прихожей.

– А чьи же они? – спросила девочка.

– Потерпите, завтра узнаете, – сказала мать.

– А где наши подарки?

– Их принесет Санта.

– Дорогая, – кислым голосом сказал доктор, – пожалуйста, не надо этой мистики. Я же просил.

– И я тебя тоже просила, дорогой, чтобы ты вытирал ноги.

– Папа! – пискнул щенок.

В комнате воцарилось молчание.

– А кто хочет печенья? – донесся женский голос с кухни.

Послышался топот детских ног.

Я был в западне. Но ничего: еще пара часов, и они улягутся в постель, а уж тогда я выскользну наружу. Куда я собираюсь выскальзывать и в каком именно направлении продолжать поиски, пока не приходило на ум. Главное, что я добрался. А уж с пустыми руками не уйду.

Заговорило радио, на французском.

– Ой, Джон, это же канун Рождества, – воскликнула Пенни.

– Рождество во Франции – это прекрасно, – отозвался сочный баритон доктора Робинсона.

– Тем более, когда служба идет на французском, – добавила она.

– Давай будем избегать религиозных коннотаций, дети не понимают хоралов.

Дети замолчали, прислушиваясь к странным разговорам родителей.

Есть что-то в высшей степени умиротворяющее в семейном вечере накануне Рождества, даже когда лежишь под диваном с писающим на груди щенком, не контролирующим себя во сне. Дети гадают, какие подарки им достанутся, родители пытаются их успокоить и разложить по постелям, готовят рождественский пирожок и стаканчик виски для Санты с обязательной «пробой», которую снимает отец.

Восхитительная тишина в доме устанавливается, как только дети угомонятся, а взрослые устало завалятся на диван. Под которым лежу я.

– Устала до чертиков, – жалуется Пенни.

– Ничего, – кряхтит папаша Робинсон. – Нечасто детям приходится видеть такое роскошное зрелище.

– Что ты имеешь в виду?

– Да снег, который мы ездили смотреть сегодня. Может, завтра возьмем и собаку, если она согласится.

– А почему он должен не согласиться? – спросила Пенни. Примерно так же спрашивал Пучок, когда мне надо было отлучиться: «Ты же не пойдешь туда без меня?»

– Он должен освоиться в доме, он еще не привык, и у него могут быть проблемы.

– Джон, какие могут быть у собаки проблемы?

– Я же тебе говорил, что…

– Джон, и долго это будет продолжаться?

– Что будет продолжаться?

– Я спрашиваю, долго мы еще должны будем соблюдать условия – все эти «может быть, он…» и так далее.

– Ты же знаешь, Пенни, психотерапия – это мой дар.

– Разве нельзя было обзавестись нормальной собакой, с которой можно спокойно выходить на прогулку? Зачем нам непременно понадобился Ганнибал Лектор в собачьей шкуре?

– Не настолько он плох, как ты себе представляешь. Не надо преувеличивать.

Я воспрял духом. Похоже, все складывалось как нельзя лучше. Пенни явно должна обрадоваться возможности поменять Пучка – Грозу Диванов на мирно гадящего по углам щенка.

– Послушай меня, – увещевал ее Джон – Всемогущий Психолог, – все будет прекрасно. Мы проведем веселое Рождество, вот увидишь, у детей будут великолепные подарки и отличная перспектива попробовать себя в роли воспитателей.

Пенни недоверчиво хмыкнула:

– Джон, им не нужна перспектива воспитания, им нужна собака.

– Может, достанем подарки? – увел разговор в сторону Джон – Мудрый Психоаналитик.

– Давай, – со вздохом согласилась Пенни.

Послышалась возня: родители доставали подарки из чулана под лестницей, где их обычно прячут, тихо переругиваясь, чтобы не разбудить детей.

– Ну вот, – подвел итог Джон. – Как думаешь, ничего, что видно из окон?

– Мы выключим свет, – сказала Пенни.

– Я вижу тебя, Себастьян! – подал голос Джон.

– Уже Рождество? – донесся детский голосок с лестницы.

– Рождество будет завтра. А сейчас марш в постель.

– Уже завтра! – возмутился ребенок. – Я уже был в постели и встал, так что теперь должно быть «завтра».

– Надо подождать, когда станет светло, тогда и будет «завтра», – сказал Джон, и я услышал его удаляющиеся из комнаты шаги, – иначе Санта не придет.

– Ссылаешься на Санту. Один ноль в пользу нормальных чувств! – съехидничала Пенни.

Джон отозвался странными междометиями, похожими на бульканье воды в кухонной раковине.

Минут через пять, когда у меня уже начала затекать рука, он вернулся.

– Ты не слишком много пьешь сегодня? – поинтересовалась Пенни.

– Нет, – ответил Джон. – Я пью столько, сколько нужно. Между прочим, весь день сегодня просидел за рулем, почему не расслабиться?

– Просто странно, с тех пор как мы пришли домой, меня преследует запах алкоголя. Даже здесь, на диване.

– Это не от меня, – сказал он.

– Странно, – хмыкнула она.

Тем временем под диваном у меня складывался вполне отчетливый план, несмотря на пары алкоголя, которыми приходилось здесь делиться с самим собой. Вызвать такси, заехать к Люси, принести себя в подарок, то есть привести себя в порядок и, как только землю озарит свет рождественского утра, нанести визит Робинсонам со щенком, которому, безусловно, безумно рады будут дети и прекрасная половина доктора Робинсона.

– В постель? – спросил Джон.

– Да, я еле передвигаюсь.

– Но как быть с Себастьяном? Если он поднимется среди ночи, то опять разворошит подарки, как в прошлом году.

– На этот раз у него ничего не получится, – сказала Пенни. – Вчера я нашла наконец ключ от гостиной. Он лежал на камине.

– Отлично.

Какая-то часть меня усиленно рвалась из-под дивана объявить о своем присутствии, но оказалась придавленной другой частью, которая не желала этого ни в коем случае.

– В путь, – решил Джон, – вползаю на деревянный холм. Счастливого Рождества, дорогая.

– Счастливого Рождества, дорогой, – отозвалась Пенни, и ключ провернулся в замке.

Пути к отступлению были отрезаны.


33

ЛУЧШИЙ ПОДАРОК ДЛЯ МАЛЫША


Я уже говорил, что система безопасности у Робинсонов выше всяких похвал, если бы они не забывали запирать двери. Но я бы не желал очутиться в их доме во время пожара.

Сейчас я был точно один из мальчиков-египтян, замурованных в фараоновой гробнице, окруженный сокровищами веков, но, как это ни печально, обреченный.

Стекла на окнах были двойные, рамы зафиксированы секретными задвижками. Я перепробовал их все, но все до единой были задраены наглухо, как в подводной лодке. Тогда я вспомнил про щит с запасными ключами, который увидел, как только вошел в дом, но до него я не мог добраться. В камине была кочерга, однако такой путь отступления нельзя было назвать бесшумным. Как знать, разобьется ли окно с первого удара. И в любом случае мне пришлось бы разбить первое стекло, убрать осколки и затем прорываться сквозь второе – на это уйдет время, я перебужу весь дом, и на шоссе меня будет ждать полицейский патруль.

Пока я обходил гостиную в поисках выхода, под ногами временами скрипели половицы.

– Я слышал, Санта здесь! – раздался звонкий мальчишеский голос. – Он раскладывает подарки! – Голос Себастьяна звенел от радости уже возле самых дверей.

– Вернись в постель! – крикнул Джон откуда-то сверху.

– Но Санта же здесь, я слышу его!

Чертовы семьи среднего класса с их чертовым скрипучим сосновым полом и отделкой под старину!

– Дай мне посмотреть на Санту! – Мальчик дергал ручку двери.

– Если ты будешь ему мешать, он не оставит подарков, – заявил Джон, который, видимо благодаря многолетней психоаналитической практике, проснулся ровно в тот момент, когда его отпрыск пожелал проверить работу Дедушки Мороза.

Я бодро поскакал на цыпочках к дивану, стараясь произвести как можно меньше звуковых эффектов. Однако половицы под ногами сыграли целую увертюру к «Весне священной» Стравинского.

– Ты уже там, Санта? – кричал мальчишка в замочную скважину. – Папа, я слышу его шаги.

Я тоже услышал шаги, грозно спускавшиеся с лестницы. Не успел я достичь дивана, как Джон добрался до двери.

– Видишь, нет никакого Санты! – сказал Джон.

Он распахнул дверь перед отпрыском и тут же захлопнул ее, не заглядывая. Себастьян, однако, успел увидеть меня в этот миг: его восхищенные глаза застыли и снова скрылись за дверью. Посреди гостиной стоял я на фоне елочных огней, прижимая к себе щенка.

– Я видел его, видел! – завопил Себастьян. – Он принес мне щеночка, и у него большой красный нос! По одежде видно, что он лез через дымовую трубу.

Конечно, пыль, которую я собрал под диваном доктора Робинсона, могла украсить любой маскарадный костюм.

– Ну и молодец, – сказал Джон и потащил сынка вверх по лестнице в спальню. Теперь мне оставалось только выскочить за дверь, добраться до заднего входа – и свобода.

Однако тут же мои мысли оборвал шум шагов спускавшегося с лестницы хозяина.

– Чуть не забыл! – сонно пробормотал Джон, провернув ключ в замочной скважине – и в моем желудке.

Последний путь отступления был отрезан. Я только что проморгал его. Завтра утром Робинсоны спустятся, и я все объясню, произведу грандиозный переполох и буду надеяться на лучшее.

Я выпустил Кляксу (так я мысленно назвал щенка) на пол, чтобы он набегался до изнеможения, что произошло довольно скоро, и снова устроился вместе с ним на ночлег.

С первым лучом зари я проснулся под диваном в диком похмелье, которое заблокировало мозговые функции, оставив лишь самые примитивные, на уровне рептилий. Щенок обгадил мой пиджак, на который я его уложил. Не успел я сообразить, что происходит, как в замке провернулся ключ с грозным звуком отпираемой тюремной камеры. Кто знает, не придется ли мне в скором времени предстать перед судом еще и по обвинению в грабеже со взломом.

– Санта приходил! – завопила девочка по имени Хлоя, вбегая в комнату.

Клякса стал сосать мой палец за неимением материнского соска. Я не мог предложить ему ничего лучшего и, честно говоря, был рад, что он хоть на время заткнулся.

– А где щеночек? – сразу спросил вбежавший за ней Себастьян.

– Почему бы вам не раскрыть сначала остальные подарки, а там видно будет, – сказала Пенни. – Боже, что за запах? У нас здесь ничего не завалялось из продуктов?

– Это запах настоящей хвои, – объявил появившийся Джон. – Пора бы уж и привыкнуть. – И он шумно втянул воздух, как на горнолыжном курорте. Я посмотрел на свой обгаженный пиджак.

– Плей-стейшн! – воскликнул Себастьян. – Спасибо, папочка, наконец-то ты начинаешь обращаться со мной как с нормальным ребенком!

– Ну… это же… действительно классная вещь, – скромно пробурчал Джон.

Дети с восторгом объявляли о каждом новом подарке, освобожденном от обертки, а по ответным репликам родителей можно было догадаться, кто его купил и какое у него сейчас выражение лица.

Не остались обиженными Сантой и родители. Пенни достался «прелестный» браслет, а Джону «обалденная» сувенирная шахматная доска. Однако о Пучке по-прежнему не было ни слуху, ни духу.

– Ну вот, – сказал Джон, – а теперь я схожу через дорогу и принесу наш главный подарок.

Уши мои встали торчком. Вот, оказывается, где он был все это время. «Через дорогу»! Знал бы я это с самого начала!

В отсутствие Джона Пенни внушала ребятам, чтобы они не разбрасывали подарки по полу:

– С чем не играете, то на диван!

Тут я вспомнил, что уже скоро сутки как не принимаю таблеток. Я вспомнил об этом потому, что издалека услышал голос Пучка:

– Запер в темной кладовке на всю ночь, как в камере-одиночке, хоть бы пожевать чего оставил, а теперь тащит на холод, ого, интересный запах! Кто-то уронил пирог с миндалем. Да не тяни ты! Я хочу домой.

– Боже мой! – воскликнула Пенни, у которой, очевидно, перехватило дыхание. Она-то не слышала его речи, для нее это было злобное ворчание недовольного пса.

– Дети, оставайтесь здесь и никуда не выходите, – решительно произнесла она, после чего вышла, закрыв за собой дверь. Видимо, супруга не теряла надежды даже сейчас, в последний момент, повлиять на мужа.

– Джон, ты уверен, что с этой собакой все в порядке? – спросила Пенни, стараясь перекричать лай.

– Лучше не бывает, – заявил Джон. – Пенни, знакомься, это Архимед.

– Я не Архимед! Я Пучок! – воскликнул пес. – И вообще терпеть не могу ванны.

Я мог подтвердить это со всей ответственностью. Они еще не знали, с чем столкнулись, а у меня уже кое-какой опыт имелся.

Последовала возня в коридоре, и сквозь шум и грохот, который Пучок производил в новом доме, донеслись слова Пенни:

– Джон, думаю, нам нужно поговорить.

– Ерунда! – отозвался этот профессиональный оптимист.

Из-под дивана я увидел, как приоткрылась дверь и в комнату просунулась голова Джона.

– Дети, – сказал он. – Сейчас я познакомлю вас с новым другом, который долгое время обходился без общества, так что отвык от нормального поведения.

– Я бы предпочел и дальше обходиться без вашего общества! – рявкнул Пучок.

– С ним надо обращаться с особой осторожностью, если мы хотим его при… да что за черт!

Тут я понял, отчего мне так хорошо видно Джона. Предчувствуя приближение Пучка, сам того не сознавая, я выполз из-под дивана.

– Кто это?

– Это Санта! – завопил Себастьян. – Я же говорил. Видите, у него мой щеночек!

– Дело в том, что произошло недоразумение, – начал я. Это вступление я разучивал с вечера.

– Санта, можно мне взять щеночка? – вмешался Себастьян.

– Кто там? – рявкнул Пучок, просовывая морду в дверь.

– Я из приюта, у нас случилась накладка, – торопливо продолжал я. – Вот эта собачка ваша, она немножко воняет, но ее можно помыть. А та собака, за дверью, она очень опасная, и ее надо срочно забрать.

С этими словами я перелез через спинку дивана, наступив на подарочную шахматную доску.

– Вот вам! – вручил я щенка Джону. Торжественная передача подарка состоялась не лучшим образом, но, к счастью, ему удалось поймать Кляксу в воздухе. Клякса посмотрел на Джона и сказал:

– Папа.

Мы выбежали на улицу.

– О, сэр, – поучительно заговорил Пучок, который бежал рядом, свесив язык. – Я знал, что стоит подождать, и вы обретете благоразумие.

Покинув крыльцо, мы припустили по занесенной снегом дороге.

– Ты простил меня? – спросил я у Пучка.

– Конечно, – со скромным достоинством ответил он. – Я же собака.


34

БРОДЯГИ


– А знаешь, теперь мы с тобой бездомные, – сказал я, когда мы сворачивали с Дроув-роуд, сбегая вниз по склону холма за ипподромом.

– Великолепно! – воскликнул Пучок. – Значит, теперь нам предстоит бесконечно долгая прогулка. Я самый счастливый пес в мире.

Я успел подзабыть, что он во всем видит исключительно положительную сторону. Язык его весело болтался на ходу.

– Значит, Линдси не согласилась принять меня в дом?

Я замедлил шаг.

– Ты или Линдси, – сказал я. – Таков был выбор. Она предоставила его мне, и я сперва сделал ошибку. Просто понадобилось время, чтобы в этом убедиться.

– Обещай, что больше никогда меня не бросишь.

Снег садился на плечи, и я вдруг понял, что выбежал из «приемной» доктора без пиджака. Он остался на месте ночлега, под диваном, и гостеприимное семейство Робинсонов я покинул в одной рубашке.

– Не могу обещать этого, Пучок, – признался я. – Похоже, впереди меня ждут новые проблемы.

– В чем дело? – взглянул на меня пес.

– Я совершил плохой поступок, – вздохнул я, – продавая дом миссис Кэдуоллер-Бофорт. Теперь нашелся человек, который узнал об этом и хочет… как бы это тебе сказать… сдать меня в приют.

Объяснение того, что такое тюрьма, заняло бы у меня месяц.

– Так и я тогда с тобой! – радостно воскликнул Пучок. – Если нас опять посадят в Пэтчем, то не так уж плохо. Там водят на прогулки и еда сносная.

– Хотел бы я сидеть вместе с тобой…

Мы пробирались по узким улочкам вниз с пологого холма Саусхувера, постепенно спускаясь и направляясь к центру города. В домах, где жили семьи с детьми, люди уже встали. В окнах горел свет – все встречали Рождество.

Меня снова сковал холод, на этот раз он набросился на меня не на шутку, увидев, что я в одной сорочке с галстуком. Галстук никак не может заменить шарфа, а рубашка – из какой бы прочной ткани она ни была – пиджак или пальто, которое сейчас было бы весьма кстати. Мобильник остался в пиджаке, так что Люси было не позвонить.

Там же застряли и все деньги, кроме 12 пенсов, которые погоды не делали.

Можно было, конечно, добраться до дома Люси пешком, но до Ворсинга добрых десять миль, за которые я успею окочуриться. И никакой таксист не остановится, учитывая мой внешний вид. Клякса вполне оправдал свое прозвище, успев отметиться не только на пиджаке, но и на рубашке.

– Объясни, что случилось, – доверительно спросил пес, пока мы пробирались по задворкам какого-то старого рынка.

Я изложил ему душераздирающую историю о любви и предательстве, о честности и трусости, о страхе и отчаянии, о жадности и бессеребреничестве; о том, как я обманул доверие миссис Кэдуоллер-Бофорт, о том, как проигрался Тиббсу, как меня запугивали, – короче говоря, обо всем вплоть до появления на сцене Майлса. И к этому присоединялось незаконное вторжение в дом Робинсонов, за которое они меня могут привлечь к ответственности, опознав по пиджаку.

– Никак не выходит из головы несчастная миссис Кэдуоллер-Бофорт, – признался я Пучку.

– Да это же очень легко, – сказал он.

– Что легко?

– Выбросить из головы. И все.

– В самом деле?

– Да. Вот у меня очень удобная память. Ты постоянно говоришь, что я забываю, что не надо тянуть поводок… ну и прочее. Так что давай я буду об этом помнить, а потом забуду. За тебя.

– Боюсь, ничего не получится, – вздохнул я. – У меня очень неудобная память.

Пес обнюхал фонарный столб, попавшийся нам на пути.

– Тогда у меня есть идея получше, – сказал он.

– Да ну?

– Точно. Почему бы не пойти домой к мистеру Тиббсу – дорогу я разнюхаю – и не забрать у него деньги. Мы вернем их мистеру Кэд-Боф, и тебя не станут сажать в клетку.

Я рассмеялся. Спина у него покрылась снегом, и сейчас Пучок напоминал святочную колоду.

– Не думаю, что он горит желанием расстаться со своими деньгами.

– А почему бы нет, – заметил пес. – Все остальные охотно расставались с деньгами, когда ты садился с ними за стол, отчего бы и ему не захотеть?

Я снова рассмеялся, на этот раз, уже стуча зубами от холода. Там, у старого рынка, была передвижная кухня, где раздавали горячий суп бездомным. Впервые в жизни я вспомнил о ее существовании.

– Идея неплохая, но мы не сможем набрать денег на ставку, чтобы сыграть с Котом. Нам не накопить столько, даже играя вместе с тобой годами. А о каких годах может идти речь, если меня скоро посадят под замок, а ключи бросят в колодец. Нет, Пучок, я уже решил, нас ждет жизнь-дорога, под чужим именем, без близких и друзей. Мы должны исчезнуть. Это единственный выход, чтобы оставаться вместе. А там посмотрим. Может, удастся сколотить немного денег игрой в покер, а может, и не удастся.

– Ты что-то говорил про стейк? – спросил пес. – Мы что, не сможем достать какой-то жалкий кусочек мяса (хотя, не стану кривить душой, не такой уж и жалкий), чтобы сыграть с мистером Котом?

– Речь идет не о стейке, – поправил я, – а о ставке. Это не кусок мяса, а кусок денег, без которых не начнешь игру с такой фигурой, как Тиббс. Ты должен показать игрокам, что у тебя достаточно денег, прежде чем они согласятся вступить с тобой в игру, – объяснил я, как мог.

– Так мистер Тиббс хочет увидеть большой кусок мяса… то есть денег, – задумчиво пробормотал Пучок, обследуя укромный уголок, где располагался рыбный прилавок. Я потянул его в сторону, и мы заняли место в очереди за супом.

– Причем очень жирный кусок, чтобы он пошел на риск, – добавил я.

Пес стал принюхиваться к запаху супа, поднимавшемуся над котлом, когда ко мне подошла улыбающаяся женщина в теплом, толстом пальто.

– Хотите одеяло? – спросила она.

– Еще бы, – проскрипел я, леденея.

– Вы можете пойти со мной и выбрать, что вам по душе, – пригласила она.

Нас привели к большому навесу, под которым были свалены на брезенте одеяла и пуховики различных расцветок.

– Это же моя куртка! – вырвалось у меня.

– Вам она так понравилась? – улыбнулась женщина.

– При чем здесь понравилась? Это в самом деле моя куртка. Как она к вам попала?

Действительно, это была моя стеганая куртка, мой «Капитан Скарлет», я носил ее с четырнадцати лет. Откуда она могла взяться в вещах для бездомных?

– Мы собираем теплые вещи на Рождество, – пояснила она, – по всей стране. Эта поставка была из Акфилда. Богатые люди могут себе позволить расстаться со вполне добротными вещами.

Все понятно. Очевидно, Линдси уже начала потихоньку избавляться от моих вещей.

– Хорошо, – сказала женщина, – вы можете взять себе эту куртку, раз вам она так нравится, но сначала надо прослушать небольшую проповедь, посвященную Спасителю нашему и Господу Иисусу Христу.

– Валяйте, – сказал я, облачаясь в этот подарок судьбы. Теперь у меня появился шанс добраться до Люси, не околев от мороза. Или хотя бы до ближайшего полицейского участка… но что я им скажу – что украл собаку?

Все это крутилось у меня в голове под рассказ об Иове многострадальном, об этом библейском персонаже, который никак не мог взять в толк, что, лишив его всего на свете (хорошего, разумеется), а все плохое оставив в избытке, его просто вразумляли. Только вот Иов упрямо не понимал намека.

Затем я вновь присоединился к супной очереди, прикрывая Пучка полой пуховика, чтобы его не осыпало снегом.

– Мне нравится, как он пахнет, – заметил Пучок.

– Это мой запах.

– Мой самый любимый запах, – сказал пес. Можно ли услышать лучшее признание в любви, чем это, сделанное на собачьем языке?

Пока мы торчали в очереди за супом, пес вернулся к недавнему разговору:

– Так все-таки, почему ты не можешь просто помахать картами перед носом Тиббса, чтобы он отдал деньги? Ты же всегда так делал, и у нас все прекрасно получалось.

– Надо сначала самим раздобыть где-то денег, чтобы раскрутить его на игру.

– Но почему бы тогда не попросить их у Майлса Кэд-Боф, – подал мысль пес. – Его матушка была добра к тебе.

– Вот именно, – вздохнул я, – поэтому он никогда и не даст мне денег.

– Он не даст, если ты не попросишь, – настаивал Пучок. – Стоит попытаться. Нюхом чую – это твоя единственная надежда.

– Все гораздо сложнее, чем ты думаешь.

– Почему?

– Потому что… – Я не смог найти слов.

Возможно, это и был тот самый выход, который я искал. Чем затевать громкий процесс, который может растянуться на годы (ведь Кот просто так не сдастся), можно сберечь время и силы, достойные лучшего применения. Стоит Майлсу довериться мне, и я смогу вернуть ему хотя бы свой нечестно заработанный миллион.

– Все, что от тебя требуется, – сказал пес, – это объяснить ему, что мы не проигрываем.

Он был прав.

– Куриный суп с овощами или похлебка из бычьих хвостов? – спросила женщина на раздаче.

– Отставить, – сказал я. – Сегодня я обедаю в «Хотел Хотел».


35

ВЫСТРЕЛ НАУДАЧУ


– Майлс Кэдуоллер-Бофорт, сэр, сейчас позвоню ему, – сказала портье в отеле.

Должен сказать, что в Брайтоне надо произвести потрясающее впечатление, чтобы на тебя обратили внимание, главным образом потому, что большинство местных постояльцев только тем и занимаются, что производят потрясающее впечатление.

Портье любезно улыбалась мне, набирая номер.

– Разрешите вашу курточку, сэр? – спросил гардеробщик.

– Благодарю вас, я сниму ее, когда станет теплее, – поежился я.

– Как пожелаете. – Он коротко поклонился и исчез за стойкой.

– Как ваше имя? – спросила портье, и я назвал себя.

– Он спрашивает, по какому вопросу?

– По поводу возвращения двадцати пяти миллионов фунтов, – ответил я.

Портье доложила эту информацию по телефону.

– Сейчас он спустится, – сказала она и указала в сторону бара, куда я и двинулся, решив затем все-таки снять пуховик.

– Наверное, Дэмиен Хирст, – говорила портье. – Только очень богатые люди позволяют себе одеваться так небрежно. Простите, сэр.

Я оставил куртку в гардеробе и вернулся в бар, решив заказать каппучино.

Несмотря на вполне приличный внешний вид: брюки от костюма, рубашку и галстук, я все же чувствовал, что выделяюсь из толпы. Во-первых, оттого, что рубашка была пропитана различными выделениями, начиная от пота и кончая «автографами» щенка.

Во-вторых, «Хотел Хотел» вообще не мое место. Нет, он вполне уютен и привлекателен на вид, но не для меня. Лоснящиеся, будто от самодовольства, ореховые панели, роскошные кожаные диваны, соблазнительная, манящая полутьма бара и перекипевший, пенящийся каппучино – во всем этом просвечивает желание поспеть за лондонской модой, так девочка-акселератка, потратившаяся на макияж, качает права, чтобы ее пустили вместе со старшей сестрой на фильм под грифом «только для взрослых».

В подобном месте я никогда не очутился бы с Линдси, потому что выбрасывание денег на ветер, даже не своих, вызывало у нее аллергию. Да и я, если уж на то пошло, не испытывал симпатии к таким заведениям.

В углу темного бара что-то блеснуло яркими красками. Это был Майлс Кэдуоллер-Бофорт, одетый в рубашку, которую даже австралиец назвал бы «вычурной». Идея гавайской рубахи, доведенная до абсурда: такими Гавайи можно увидеть только сквозь призму необратимой шизофрении.

– Боже ж ты мой, – пробормотал пес, – вы только поглядите.

– Ты же не различаешь цвета, – напомнил я.

– Всему есть разумные пределы, – ответил Пучок.

Майлс приближался. Он был явно очень зол на меня, но к этому чувству примешивалось и легкое недовольство собой – своим внешним видом.

– Неурядицы с багажом, – сказал он вместо приветствия. – Мое пальто уехало в Манилу. А с вами что стряслось?

– Именно это я и хотел объяснить. Я хочу вернуть вам деньги.

– Каким образом?

– Выиграть в покер.

– Прощайте, – развернулся к выходу Майлс.

– Нет, вы не поняли! – воскликнул я. – Я не могу проиграть, пока со мной этот говорящий пес.

Он покачал головой.

– Знаете, что я нахожу в вас особенно необычным, мистер Баркер?

– Запах у него чересчур высокомерный, даже для человека, – сообщил пес.

– Что? – спросил я, надеясь, что это не относится к моей любезной улыбке, которая в этот момент словно приклеилась к лицу.

– То, что для дурака вы слишком хорошо провернули это дело, чтобы выглядеть жертвой. Меня просто поражает, как такой нытик и слюнтяй мог задумать такую аферу. Вкрасться в доверие и потом так обмануть чудаковатую старушку.

– Но я же говорил, – вырвалось у меня, – что это не я…

– До свидания, – сухо обронил он.

– Скажи ему, что он ел вчера на обед паштет из гусиной печенки, – сказал, принюхавшись, Пучок.

– Вчера вы обедали страсбургским пирогом, – сказал я ему в спину.

Майлс остановился.

– И что с того, вы теперь борец за права животных?

– Скажи ему, что основным блюдом была форель, а на десерт он взял, как обычно, фруктовый торт с шоколадом.

Я повторил слова Пучка.

– Так вы подсматривали за мной, пока я обедал. И что это доказывает?

– Его женщина пользуется легким мускусным парфюмом, и на днях у него была с ней случка, – добавил пес.

Я почти в точности повторил сказанное Пучком.

– Вы что, шпионите за мной?

– Ни в коем случае, – ответил я. – Собака чувствует все эти запахи на вас. Он знает, чем вы занимались вчера, и может примерно догадаться даже о том, что вы думаете сейчас.

– Он слегка вспотел, наверное, принимает тебя за психа, – в подтверждение моих слов сказал Пучок.

– Например, в данный момент вы думаете, что я не в себе, – сказал я. – Я прав?

Майлс неторопливо кивнул.

– Чтобы догадаться об этом, вовсе не обязательно иметь психованную собаку.

– Он не психованный, – сказал я, – просто чрезвычайно чувствительный.

– Слюна пошла, – доложил Пучок, – вряд ли он завтракал. Да и в животе только что заурчало.

– Вы голодны, пес только что сообщил мне это.

– Сейчас половина девятого, и я еще не завтракал, так что вы попали пальцем в небо, – усмехнулся Майлс. – Поэтому я должен поторопиться, если позволите.

– Дыхание у него несвежее, – заметил Пучок. – Что-то с желудком.

– В таком случае вам следовало бы отказаться от грейпфрутового сока, – предупредил я.

Майлс покосился на меня, точно банковский кассир на пятидесятифунтовую банкноту, на которой, если держать ее под определенным углом, у королевы появляются усы.

– У вас язва.

– Откуда вы знаете? – подозрительно прищурился Майлс.

– Собака определила по вашему дыханию.

– Чушь собачья, – заключил адвокат-международник, проворчав что-то насчет «сырых креветок». Явно ему пришлось немало пожить в Австралии. – И какие же еще запахи уловил ваш высокоумный пес?

– На нем вчерашнее исподнее, – сказал Пучок.

Я передал эту информацию, смягчив выражения, насколько это было возможно. Майлс посмотрел на собаку.

– Вообще-то, я торопился. Вы меня разбудили, – сказал он. – Я как раз собирался переодеться.

Мистер Кэд-Боф присел на диван, не сводя с меня взгляда.

– Ну и вид у вас, – мстительно заметил он. Потом повернулся к собаке. – Впрочем, это не так важно. Когда холодно, не потеешь.

– От моего носа и в мороз не укроешься, – сказал Пучок. – Впрочем, меня запах пота не беспокоит, я же собака.

– Я понимаю, что выгляжу со стороны, как бы это сказать… не очень, – сказал я. – Для меня наступили трудные времена после кончины вашей матери. Если позволите объяснить, я уверен, что смогу переубедить вас и вы примете нашу точку зрения.

– Чью это «нашу»? – полюбопытствовал Майлс.

– Нашу с Пучком, – кивнул я на пса. – Понимаю, в это трудно поверить, но мы с ним общаемся, и он тонкий психолог. Особенно в отношении покера Я еще ни разу не проигрывал, когда он был со мной.

Пучок сел, гордо приосанившись, хотя, говоря начистоту, я сомневаюсь, что он вообще хоть что-то понимал в картах.

– Интересно, – фыркнул Майлс, – как он может говорить, чем пахнет от меня, когда он сидит рядом с вами? – Его явно задело упоминание о нижнем белье. – От вас же от самого, простите… воняет.

– Мне нравится его запах, – вступился за меня пес.

– Ему нравится мой запах, – развел я руками.

– А мой, значит, не нравится?

– Думаю, вы сами понимаете, несвежее белье пахнет не слишком приятно…

– Я ничего не имею против вашего запаха, – вмешался пес.

– Ладно, – сказал Майлс. – Я подумаю. Конечно, ни о каких деньгах, которые вы надеетесь от меня получить, и речи быть не может. Но ваша собака меня заинтриговала. Я сам, как вам известно, вырос среди собак.

– Испытайте нас, – сказал я, показывая на пса, который прямо забронзовел от гордости.

– Ну, хорошо, – призадумался Майлс, явно что-то замышляя. – Я подумаю насчет этого.

– Клюнул, – сообщил пес краем рта.

Тут не обошлось без влияния ковбойских фильмов, которые он с таким усердием смотрел по телевизору.

А он не простак, этот старина Майлс Кэдуоллер-Бофорт, осенило меня, пока я сидел в ожидании решения своей судьбы, то поднимая на него глаза, то упираясь взглядом в стол.

– А знаете что, – неожиданно произнес Майлс. – Одолжите мне вашего пса. Я хочу сводить его кое-куда.

– И каковы гарантии, что я получу его обратно?

– Гарантии таковы, что я должен вернуться в Австралию, – отрезал Майлс. – И потом, я не вор.

Это уже камешек в мой огород.

– А вы не могли бы одолжить мне смену белья и, скажем, какой-нибудь джемпер?

– Нет, – отрезал Майлс. – Вы уже достаточно поимели от нашей семьи.

Я передал ему поводок.

– Надолго?

– Как получится, – сказал Майлс.

Он исчез в недрах отеля, а я устроился на диване в вестибюле и стал ждать. Временами я ловил на себе недоумевающие взоры гостей отеля, в основном приезжих. Брайтонцы, подчеркнуто шикарные, словно бы в противовес грязным хиппи, уже навидались всякого, и если у человека вид был такой, словно он ночевал под забором, то они скорее заподозрят в этом упущенное ими новомодное явление, чем догадаются, что рядом с ними оказался бродяга.

Итак, я дошел до ручки. Обычно дошедшие до ручки отказываются от чего-то. «Я дошел до ручки и бросил пить или принимать наркотики», – такое можно часто слышать от людей. Мне было нечего бросать. Конечно, у меня был покер, но я не думаю, что у меня с этим серьезные проблемы.

Я сделал 200 000 фунтов за три месяца, проведя много часов в малоприятной компании, что полностью перекрутило мою жизнь, но тому существовало объяснение. Я выкуривал по сорок сигарет в день как пассивный курильщик в дополнение к тем пяти, что выкуривал активно. Игра не позволила мне проанализировать свои отношения с девушкой, которая, как оказалось, совершенно мне не подходит. Под покровом игры от меня долго скрывался тот факт, что мне не по душе занятие продажей недвижимости. Но это все не беда. Игра смешала карты моей жизни, и только игра могла вывести меня из тупика.

Я был холоден до мозга костей, я был просто насквозь ледяным – однажды со мной было такое, когда я ехал из Истбурна в Ковентри, вцепившись в спину приятеля-мотоциклиста в сырой, дождливый январский день. Но теперь я чувствовал куда больший холод.

Я понимал, что давно попал в зависимость от игры. Пусть я был не из тех ярых лудоманов, что протирают дырки на ковре, расхаживая в раздумьях, где взять денег на ставку, тем не менее, игра была для меня таким же, как и для них, наркотиком.

По случайности или вследствие легкого помешательства я прекратил играть по-настоящему, встретив пса. Какая же это игра, когда знаешь заранее, что выиграешь. Азартные игры – это адреналиновый спорт. Нервное возбуждение, возникающее во время игры, на девяносто процентов, и даже больше, чем на девяносто, вызвано риском, ощущением опасности. Именно возможность проигрыша, а не желание выиграть делает игру такой привлекательной.

И как только Пучок убрал из моей жизни этот риск, маленький зеленый чертик – властелин карточных столов, притаившийся во мне, нашел способ нанести удар с другой стороны и толкнул меня под руку во время составления контракта. Так я околпачил невинную миссис Кэдуоллер-Бофорт.

Могу сказать, положа руку на сердце, что сделал это не ради денег. Я сделал это потому, что понимал: меня могут поймать за руку и отправить за решетку. Так в жизни появлялся риск, а вместе с ними смысл, который ушел вместе с игрой. Ну а жизнь, стало быть, превращалась в игру? – спросите вы. Вполне возможно. Мне нужна была реальная ставка, что раскручивала бы железы на выброс гормонов почище героина, который в сравнении с этим казался бы прохладительным напитком. У меня был шанс сделать жизнь похожей на жизнь, и я не мог его упустить.

Да, я обвинял Линдси и Кота за то, что они втянули меня в эту историю, но на самом деле, когда дошло до реальных действий, я все сделал сам. Были сотни путей, чтобы избежать этого, отвергнуть предложение, отказаться, вскрыть нечистую игру, но я не воспользовался ни одним из них. Потому что я сам хотел этой перемены в жизни – сознательно или неосознанно. Я хотел начать все сначала, оказаться без гроша в кармане, сражаться за собственную свободу.

Неизбежное заключение, к которому я приходил, дожидаясь Майлса, – он должен был принять решение, отправить меня за решетку или немного повременить с этим, – было таково: я нравился себе. Да, представьте. И конечно, это следовало остановить, пресечь раз и навсегда.

А вот пес не нуждался в азарте. Ему нравилось носиться сломя голову за мячом, но зачем нужен риск, он не понимал и нервы умышленно себе не щекотал. Только закосневшие люди нуждаются в острых ощущениях, чтобы разжечь в себе давно потухший огонь чувств. А когда ты можешь ощутить целую симфонию запахов на одном только запачканном дегтем камешке на пляже, когда твоей чувствительности хватает на то, чтобы угадать по дыханию или даже сердцебиению любое чувство, которое испытывают люди, тебе не нужно играть по высоким ставкам, чтобы узнать, что такое жизнь.

И для этого вовсе не обязательно быть собакой. В самом деле, когда я в последний раз искренне интересовался кем-нибудь из окружающих, прислушивался к чужим мнениям, находил отраду в том, как по-разному люди видят мир? Пучок начал учить меня этому, но пока я занимался только им и еще не добрался до людей.

Иначе бы со мной всего этого не случилось – умей я так же, как он, распознавать по запаху человеческие эмоции – нюхом чуять хитрость, обман, ложь и предательство, так же как симпатию, откровенность и доброжелательность.

Если ты в самом деле живешь, то, чтобы завести проржавевший двигатель чувств, тебе достаточно трепета лепестка, и не надо искать головокружительного риска, не надо всего этого «экстремального спорта», который в последнее время для многих стал таким же наркотиком, каким для меня являлся покер.

Я не вернусь в игру, решил я. Приведу пса к Коту, если удастся набрать денег на ставку, и сяду за стол в последний раз, но не ради игры, а чтобы слушать Пучка. Потом отдам деньги Майлсу, и с этим будет покончено.

Больше покера в моей жизни не будет. Ну, разве что интернет и редкие встречи в дружеском кругу.

Но что-то все равно не давало мне покоя. Я должен Майлсу около 25 миллионов фунтов. Это на 24 миллиона больше самой экстравагантной ставки в Англии, сделанной каким-нибудь толстосумом-экстремалом. Кто со мной будет играть на такие деньги?

Впрочем, я пытался успокоить себя тем, что моя «доля» составляет лишь миллион. Ведь остальных денег я в глаза не видел. Дай мне Майлс, скажем, тысяч сто – и я мог бы вернуть ему миллион. Что ему с меня прибыли: из имущества у меня остались только одежда, которая была на мне, да Пучок, фактически украденный. Даже Майлс, думаю, понимает, что через суд от меня можно получить немного.

– Сперва было совершенно темно, а потом из темноты – лучший подарок для пса! – доносился радостный голос. Это был Пучок, бежавший ко мне, тянувший за собой на поводке Майлса.

Майлс плюхнулся в кресло напротив. Психоделически одетый австралиец (по происхождению – англичанин) и бродяга смерили друг друга взглядами, как два ковбоя, каждый держал руку на кобуре.

– Хотели испытания? Ладно, – сказал Майлс. – Что произошло в комнате?

– Он уже рассказал мне.

– И что же?

– Вы набросили ему на голову одеяло, а потом дали кусок стейка.

Прежде мне приходилось видеть, как у людей отваливается челюсть, особенно часто, когда выкладываешь последнюю карту из комбинации и вероятность выигрыша один к десяти меняется на один к одному. Рот Майлса так долго не закрывался, что проходящие мимо могли принять меня за дантиста, нанесшего визит в гостиницу по просьбе клиента.

– Сначала он задернул шторы, – рассказывал Пучок.

– Сначала вы задернули шторы, – продолжал я.

– И сказал: «Посмотрим, что твоя камера скажет на это».

– И сказали: «Посмотрим, что твоя камера скажет на это», – послушно повторил я.

– Еще он сменил нижнее белье, – подсказал пес.

– Новые… гм… трусы на вас, не так ли?

Майлс откинулся в кресле, раздувая щеки.

– Это какой-то трюк… фокус, – сказал он, – только никак не могу понять, в чем тут дело.

Я подался вперед и сделал свой ход конем:

– Все мои деньги переведены на счет бывшей подруги. Она не хочет меня видеть после всего случившегося и уж точно не отдаст ни мне, ни вам, ни пенни в силу своего характера, так что вам из меня все равно ничего не выжать. Если вы подадите на меня в суд, не получите ни гроша. Вы можете сообщить в полицию, меня могут посадить. Поскольку это преступление из категории «беловоротничковых», я, вероятнее всего, буду отбывать срок в тюрьме с настольным теннисом, бассейном, гимнастическим залом, меня даже будут отпускать домой на выходные, поскольку не пью. Там я даже в покер смогу играть.

– Ну и к чему вы мне это говорите? Впрочем, продолжайте, – дал отмашку Майлс.

– Я хочу вернуть вам деньги – те, что я лично получил от вашей матери. Это ровно на 999 999 фунтов и 88 пенсов больше, чем у меня есть с собой. Если вы ссудите меня деньгами, я смогу отыграть эту сумму, заодно наказав человека, руководившего всей аферой, при помощи этого замечательного пса.

Пучок выжидательно кашлянул, точно дворецкий, пытающийся отвлечь свою хозяйку, поправляющую цветы в вазе, от ее занятия, чтобы она обратила внимание на пришедшего с товаром лавочника.

– Нет, – сказал Майлс.

– Но почему?

– Это классическое надувательство. Называется «пройти по старым следам». Раскрутить еще раз того, кого и так уже ободрал как липку. У вас это не пройдет. Вы слишком плохо меня знаете.

Интересная у него была манера речи: австралиец пополам с итонцем.

– Выиграй их у него! – рявкнул Пучок, пытавшийся засунуть морду под диван, чтобы достать закатившийся туда арахисовый орешек.

– Заткнись, – процедил я.

– А что он сказал? – поинтересовался Майлс.

Для человека, воспитанного женщиной, пребывающей в абсолютной уверенности, что животные обладают всеми человеческими достоинствами и пороками, вплоть до того, что рвут в клочки шторы, потому что им не нравится узор, наверное, не столь уж большой уступкой здравому смыслу было признать, что пес может разговаривать.

– Он посоветовал мне выиграть эти деньги у вас, – признался я. – Не понимает, что мне нечего поставить на кон.

Подошедший официант спросил, не желаю ли я еще чашечку кофе, и предложил, если я обратил внимание на сувенирные свитера с логотипами отеля, тут же принести мне один из них.

– Да, конечно, – охотно отозвался я, не стесняясь пользоваться гостеприимством Майлса, раз уж предоставляется такая возможность.

– А вот мне кажется, – заговорил он, – у вас как раз есть что поставить.

И он был прав. Должен сказать, он был не новичок в игре, этот Майлс.


36

СЫГРАЙ СО МНОЙ


Майлс задумывает карту, не вытаскивает из колоды, а именно задумывает, чтобы исключить подтасовку и прочие фокусы. После выходит на улицу и идет к морю, подальше от любого возможного наблюдения.

Затем Майлс записывает на листке бумаги, какую карту он задумал, кладет листок в конверт, запечатывает. По возвращении конверт помещается в сейф отеля.

С помощью собаки я должен угадать масть и достоинство карты. Ставка – 100 000 фунтов.

Если я выигрываю, то получаю деньги для игры с Котом.

Если проигрываю, в сейфе имеется еще кое-что.

Тут я уже забегаю вперед. События на деле развивались в такой последовательности. Майлс разрешил мне принять душ в его номере и позаимствовать кое-что из его одежды. Правда, он был немного ниже меня ростом, и вообще мне не нравилось, как он одевается, тем не менее, приятно почувствовать себя в свежей одежде.

Портье была рада услужить и предоставила не только сейф для заключения пари, но и двух свидетелей из персонала, которые были бы рады заработать по 100 фунтов на Рождество за минутное дело.

Моей ставкой в игре с Майлсом было составленное и подписанное мной признание, в котором перечислялись все имена задействованных и заинтересованных в афере лиц.

Линдси я не упомянул. Девочка, конечно, вела со мной нечестную игру, но все же она была дорога мне. К тому же она, если как следует разобраться, не виновата. Ею руководила, скорее, не жадность, а страх. Она боялась бедности, боялась вернуться туда, откуда когда-то сбежала. И я не собирался возвращать ее на прежнее место, с которого ей пришлось начать.

Зато Кот и все его подручные из «Бумажного Сообщества» были перечислены поименно, вместе с суммами, до последнего пенни, которые им удалось заработать на доверчивости миссис Кэдуоллер-Бофорт. Определить их барыши не составляло труда: я знал обо всех домах в Чартерстауне, какой за сколько продан.

Не обошел я вниманием и тот факт, что, хотя облапошили они владелицу имения минимум на 25 миллионов, реальная сумма, которую удалось выручить от этой авантюры, была вчетверо выше. Таким образом, каждый из членов «Бумажного Сообщества» нагрел руки на 10 миллионов. Неплохо они обставили пожилую леди.

В довершение я поручался за возвращение 100 000 фунтов, которые как бы занимал у Майлса, и сверх того обещал выплатить миллион, который лично был должен ему. Но это пустяки, я уже чувствовал вкус победы.

Два служащих отеля были привлечены, чтобы засвидетельствовать мою подпись, хотя содержание документа оставалось для них тайной, но Майлс, естественно, дал им слово адвоката, что сделка совершенно законна. Таким образом, я дал письменно подтвержденные показания против себя и остальных «собратьев по бесчестью», показания, которые могли быть представлены в суд. Но я ничуть не беспокоился, считая, что победа у меня в кармане. Да и тюрьма не страшна, когда тобой руководит азарт. Как всякий игрок, я был полностью поглощен мечтой, фантазией, а моя фантазия состояла в том, чтобы отомстить Коту.

Почему я был так уверен, что Майлс не отнесет тут же мое признание в полицию? Наверное, потому, что я начал понимать этого человека. Им двигало любопытство, он видел способности пса, но по-прежнему сомневался, сможет ли это сработать в игре.

Когда с писаниной было покончено, свидетели удалились со своим гонораром и наилучшими пожеланиями, выразив готовность в другой раз, когда потребуется, поучаствовать в подобном пари.

Остались трое: он, я и Пучок.

– Приступим, – сказал Майлс. – Итак, вы угадываете задуманную карту.

– Я буду просто задавать вопросы, – предложил я. – Вам на них отвечать не надо. Пес будет чувствовать вашу реакцию.

– Без проблем, – развел руками Майлс. Он опять перешел на лексику антипода.

– Это червы?

– Никакой реакции, – подсказал Пучок.

– Бубны?

– То же самое.

– Пики?

– Никаких эмоций.

Стало быть, трефы, что еще остается? Следующий заход.

– Картинка или туз.

– Нет, – заметил Пучок.

– Пятерка или ниже.

– Ничего.

– Помните, вы не должны отвечать, – оттягивал я время. – Только когда я скажу: «Вот ваша карта» – и запишу ее. Восьмерка или ниже?

– Холодный, как огурец, – сказал пес, который вряд ли был на короткой ноге с огурцами. Насколько мне известно, в собачьем рационе они не предусматривались.

Стало быть, по методу исключения, оставалась девятка треф.

– Вот ваша карта, сказал я, придвигая к себе листок бумаги и взяв карандаш.

Я уже стал записывать карту, когда услышал слова Пучка:

– Он ни капельки не вспотел.

Я наспех заштриховал записанное.

В чем дело? Почему он так хладнокровен? Любого проберет дрожь или пот, когда дело идет о ста тысячах.

– Вас не беспокоит проигрыш? – спросил я.

– Ничуть, – непринужденно ответил Майлс, слегка улыбаясь и откидываясь в кресле.

– В таком случае здесь может быть проблема.

– Так какая карта? – с нотками злорадства в голосе спросил Майлс.

– Что за карта, что за карта? – забормотал Пучок, смущенно виляя хвостом.

– Гм.

– Это не карта, – заметил Майлс.

Тут я понял, что попал. Мой метод не действовал, когда я играл против того, кто эмоционально не переживал потерю денег.

– Ладно, – сказал я, демонстративно протягивая ему запястья для наручников. – Сажайте.

– Уже сдаетесь? – усмехнулся Майлс. – В таком случае фонд «Прозрение» будет вам чрезвычайно благодарен.

– За что?

– За вложение ста тысяч фунтов на их счет. Я уже заранее расстался с этими деньгами – они были предназначены на благотворительность. Вы садитесь в тюрьму, а дети в Африке избавляются от катаракты, так что все довольны. Деньги переходят к тем, кто в них нуждается и их заслуживает.

Пес притиснулся ко мне, жарко дыша.

– Это здорово, – сказал он. – Жалко слепых детей.

И он был прав.

– И что случилось бы с этими детьми, если бы я выиграл? Неужели вы не выделили бы им эти деньги?

– Нет.

– Но почему?

– Я филантроп, а не социалист, который мечтает раздать все свои капиталы. Существует предел персональной ответственности даже для финансовых набобов. Я уже давно собирался выделить им эту сумму, они идут у меня пятнадцатыми в списке. Четырнадцать организаций уже получили свое. Вы исчерпали мой лимит, полтора миллиона в год – это сумма, которую я могу себе позволить тратить на благие цели.

– Вы еще не выиграли, – сказал я. Ничего себе, я, оказывается, отбирал деньги у слепых африканских детей. О боже, теперь мне нужно, во что бы то ни стало, выиграть миллион сто тысяч фунтов.

– Мне кажется, я все-таки выиграл, – сказал адвокат.

– А что случилось бы, если бы вы проиграли?

– Я даже не задумывался об этом, мистер Баркер, – усмехнулся он.

– Скольким детям можно спасти зрение на эту сумму?

– Десяткам тысяч. Думаю, каждая операция стоит около двух тысяч фунтов.

– И вы готовы были отдать эти деньги мне.

– Я смотрю на это несколько по-другому. И в отличие от вас не призываю никого «принять мою точку зрения», как вы там говорили в начале нашего разговора.

– Нет, вы собирались поставить на карту здоровье тысяч детей. Не кажется ли вам это чересчур эгоистичным?

Майлс чуть зарделся. Краснеющий адвокат – это нечто новое.

– Он стал потеть, – тихо сообщил Пучок. Но я и сам видел это. Он отвел глаза, скрестил руки на груди – все признаки волнения налицо.

– Я не собирался проигрывать пари, потому что вы не можете угадать карту!

– Ну, теперь я начинаю думать другое. – Он был у меня на мушке. – Ну-ка, попробуем еще раз. Начнем все снова. Вам просто надо осознать, что значит проиграть. Если я угадаю карту, деньги пойдут на игру. Если нет, тысячи детей получат шанс увидеть мир. Это червы?

– Он весь покрылся потом! – возликовал пес. – И сердце у него застучало.

Меня и самого бросило в пот. Еще бы. Слепые дети. Я же не последний подонок.

– Трефы?

– Успокоился, – сообщил пес.

– Значит, червы, – констатировал я.

– Нога у него затряслась мелкой дрожью, – заметил пес.

Я и сам это видел.

– Это картинка или туз.

– Жми его, дави! – подзадоривал пес.

– Не будь свиньей, – одернул я его.

– Прошу прощения.

– Король или выше.

– Утих, – доложил пес, – но не очень.

– Дама, – сказал я.

– Гав, гав, гав! – обрадовался Пучок. – Вот он, детка!

– Значит, это валет червей.

– Успокоился. Похоже, это была дама.

Я написал на листке «дама червей» – в этот раз я не стал рисовать карту, после первой неудачной попытки уверенности у меня поубавилось.

– Вот ваша карта, – придвинул я ему листок. Теперь мне не нужно было подтверждения Пучка – Майлс заметно побледнел, ознакомившись с содержанием листка. Вот теперь у него был надлежащий вид. Такой, как и должен быть у человека, только что проигравшего сотню тысяч.

– Ну… я… – замямлил Майлс, с которого сразу сошел весь лоск.

– Я же говорил, – сказал Пучок.

Возможно, адвокат слишком долго жил в прагматичном Южном полушарии, возможно, «мое слово закон», усвоенное с университетской скамьи, было забыто, или, может быть, он просто был слишком умудрен опытом, в любом случае денег я так и не получил – ни денег, ни даже твердого обещания, что они будут моими. И вообще, я не ощущал твердой уверенности, что Майлс готов с ними расстаться.

Спорить не приходилось: я был не в том положении, чтобы отстаивать свои права. Достаточно было уже и того, что я доказал свои возможности, точнее, наши с Пучком возможности. Теперь ему были нужны гарантии, что я действительно разбираюсь в покере, что я, говоря профессиональным языком, «лошадка», на которую можно поставить сто тысяч. «Лошадкой» в покере называется тот, кто играет на чужие деньги, вроде брокера на бирже. В покере много таких звериных терминов. Например, 500 фунтов называются «обезьяной». Но, чтобы поставить их в игре, не нужно идти в зоопарк за североафриканской бесхвостой макакой по имени магот. Впрочем, я отвлекся.

Вначале мы заказали колоду карт, и я в десять минут разбил его в игру под названием «семикарточный стад».

– У меня был зажат туз, – заявил он, объясняя, почему поставил на кон все свои спички. – Я думал взять на следующей сдаче.

– Но ведь у вас нет чувства, что будто вы играете на деньги? – сказал я, ссыпая в карман спички по старой привычке забирать выигрыш со стола сразу. – Что и требовалось доказать. Так что собака, сами видите, здесь ни при чем. Я профессиональный игрок.

– Еще бы, – фыркнул Майлс, – вам только и осталось, что играть на спички.

Затем он настоял, чтобы мы сходили в бизнес-центр отеля, где располагался интернет-клуб.

Оказалось, что в Рождество играющих в интерактивный покер еще больше, чем в обычные дни. Впрочем, как это ни печально, я как раз один из таких людей, которые «не пропускают» и праздников.

Здесь я еще раз продемонстрировал Майлсу свои способности, поднявшись за три часа игры до четырех тысяч от начальной ставки в сотню. Кажется, мой спонсор был удовлетворен таким результатом.

Естественно, опять-таки Пучок здесь был ни при чем. Не мог же он разнюхать по проводам, что на уме у моего противника. Кстати, в покер в интернете играют далеко не одни новички.

Мы сидели в утонченной обстановке гостиничного ресторана, разрушая эту утонченную обстановку своими клоунскими рубашками. Пучок остался спать в номере Майлса, приняв в качестве снотворного пару стейков.

После обеда, несмотря на сытое благодушие, я почувствовал, что Майлсу что-то не дает покоя. Первое, что я мог предположить: он чувствует дискомфорт, имея в перспективе расставание с сотней тысяч фунтов, которые должен доверить отпетому мошеннику. Я решил попытаться успокоить его.

– Знаете, ваша мама был чудесной женщиной. И мы ладили с ней. Я сделал все, что мог.

– Знаю, – ответил Майлс. – Труднее всего было понять, почему вы перевели все деньги в прямые инвестиции, а не направили их на какие-нибудь посторонние цели. Поначалу мне показалось, что вы изощренный криминал.

– Прикажете принять это за комплимент?

– Да нет. Теперь я вижу, с чем столкнулся на самом деле. – И он покачал головой с тем же выражением: «Нет, вы только подумайте, бывают же такие люди на свете».

– Я просто хотел ей помочь, – втолковывал я. – Это не так уж аморально…

– Отнять деньги у бездомных собак? Это все равно, что украсть.

Что я мог сказать? Что Линдси не пылала страстью к собакам, в отличие от его мамы, что Линдси смогла убедить меня, что все это чепуха и человеческие отношения гораздо важнее. И что же, в конце концов, предложила мне Линдси в качестве «человеческих отношений»?

Я уткнулся в меню. Оно было иллюстрированным. С цветной фотографии мне соблазнительно подмигнуло крем-брюле с корицей.

– Слушайте, – заговорил Майлс, – я тут подумал и решил: может быть, покончим со всем этим?

– Как покончим? – несколько опешил я.

– Я верну вашу исповедь с признанием во всех грехах, что вы натворили, и лично гарантирую, что не буду преследовать по закону. Как вам такой вариант?

– И что дальше?

– А ничего. Разойдемся каждый своей дорогой.

Крем-брюле вдруг перестало казаться таким привлекательным.

Конечно, можно все начать сначала. Выбить свою кредитную карточку из Робинсонов, занять пару тысяч в банке, начать встречаться с Люси. Может быть, даже бросить карьеру агента по недвижимости, если получится сколотить капитал, играя вместе с Пучком. (Вот интересно – еще недавно я зарекался садиться за покерный стол вообще!) Да, я мог начать новую жизнь. Из мрачных глубин отчаяния показался светлый пик надежды. Что-то в этом роде я где-то читал.

И начать жизнь с новой девушкой и старой собакой, жизнь, в которой не маячит впереди грозный призрак тюрьмы, где нет никакой Линдси, нет даже моих родителей – и стало быть, обязанностей по отношению к ним.

– Вы серьезно? – спросил я. Опыт научил меня сомневаться во всем. Лучше лишний раз проверить.

– Серьезнее не бывает, – кивнул Майлс. – Я даже могу подписать надлежащий документ.

– Но как же ваши деньги?

– Может, мне удастся выколотить их из Тиббса. Во всяком случае, он получит иск. Вы же тут ни при чем. Я не хочу терять на этом еще сотню тысяч.

– Понимаю, – пробормотал я. – Понимаю. – Сейчас я был точно пассажир с «Титаника», узнавший, что осталось еще одно место в шлюпке. Передо мной блеснул луч надежды, а доведенный до отчаяния и готовый к схватке с жизнью человек в такие минуты становится слабым. Еще бы. Какой подарок. Новая жизнь. Забытое прошлое. Снова честен. И, как знать, может быть, даже благополучен.

– Разрешите позвонить по вашему мобильному.

Майлс придвинул мне трубку, лежавшую на столе.

Люси ответила не сразу. Были слышны какие-то голоса, шум – наверное, она присутствовала на вечеринке, вроде встречи школьных друзей, судя по бодрым развязным выкрикам.

– Люси, это я, Дэвид.

– Ну как? Ты забрал его?

– Все в порядке!

– Отлично, Дэйв, погладь его за меня.

– В любимом месте, за ушком?

Со стороны наш разговор, наверное, казался полной нелепицей. Два взрослых человека обсуждают такие проблемы… Но мне теперь было все равно. Широкое, светлое будущее распахивалось передо мной, теплое, уютное. В общем, собачье.

– Люси, к тебе можно заехать? Тут события приняли несколько иной оборот, чем я предполагал.

– То есть развернулись в худшую сторону?

– Нет, просто… все несколько осложнилось. На самом деле, напротив, все прекрасно, несмотря на то, что одет я как ведущий телешоу для подростков. Ты не сможешь заплатить за такси, когда я приеду?

Я сиял, как званый гость на ток-шоу, впервые я почувствовал себя таким безобразно счастливым. Жизнь вдруг стала такой простой, как бывает, когда никак не можешь подобрать цвет стен для спальни – и вот, ткнув наугад пальцем, в раскрытом каталоге видишь какой-нибудь ВК3344904, идеальный оттенок, в который можно окрасить душу.

– Хорошо, – просто сказала Люси (у Линдси непременно возникли бы вопросы: откуда я еду, сколько это будет примерно стоить, и не могу ли я добраться на автобусе).

– Похоже, ты занята там с кем-то. – Я слышал, как она что-то кому-то отвечает.

– Буду через десять минут.

Я передал трубку Майлсу, чувствуя внезапный прилив благодарности. Мне даже стало несколько не по себе: ведь в моей жизни появился человек, благодарить которого мне придется до конца своей жизни.

– Я буду вам вечно признателен. И на случай, если мы больше никогда не увидимся, я хочу вам сказать, что вы не менее симпатичный человек, чем миссис Кэдуоллер-Бофорт, и достойный сын своей матери.

– Ничего, – сказал Майлс. – Думаю, мы еще увидимся.

– Ах да, наверное, надо подписать какие-то документы.

– Да, и сыграть в карты.

– Простите, не понял?

– Вам предстоит игра, мистер Баркер, – сказал Майлс, наклоняясь ко мне из кресла. – Игра, которой вы так хотели.

– Но… мне показалось, вы раздумали… Что у вас нет желания…

– Еще меньше у меня желания видеть, что вы так охотно отказались от этой перспективы!

Он меня поймал. Почти так же, как я его. Он блефовал: как я сразу не раскусил его! Майлс хотел довести меня до отчаяния: показать перспективу светлого, безоблачного будущего, а потом сразу же прикрыть ее решительно и жестоко.

Я услышал два голоса, исходящих из глубины души. Один завопил: «Нет!» – другой решительно крикнул: «Да!» Сейчас я был как допотопный видеомагнитофон, который неохотно, с жужжанием заглатывает кассету и долго жует ее, размышляя, прежде чем что-то выдать на экран.

Майлс передал мне трубку, на сей раз более решительным жестом.

– Звоните.

– Кому?

– Номер Тиббса в записной книжке.

– Вы уже разговаривали с ним?

– Пока еще нет. Скажите ему, что вы готовы сыграть с ним и его компанией по самой высокой ставке.

– Но он может заподозрить, что в дело вмешались вы…

– Пустяки. Такие люди не видят ничего, кроме денег. Естественно, когда перед ними большие деньги. Давите на него. Назовите любую сумму ставки. Сто, двести тысяч. Достаньте этого подонка, прижмите его к стенке.

Он говорил это с искренней ненавистью. Брови у меня поползли вверх.

– Так вам… показалась привлекательной эта идея – раскрутить его в карты?

– Да, отчасти.

Похоже, я начал узнавать в Майлсе родственную душу. Такой человек ни перед чем не остановится.

В трубке раздалось несколько гудков, после чего Тиббс ответил.

– Тиббси, – заговорил я. Как же мне хотелось сейчас поставить этого негодяя на место, а еще лучше, чтобы он почувствовал себя в моей шкуре.

– Кто это? – спросил он хорошо поставленным голосом. Даже не зная Тиббса, можно было сказать, что это голос опасного человека.

– Дэвид Баркер, – назвался я.

– Сегодня Рождество, – сказал он, ничуть не удивившись. – В свободное время я занимаюсь банковскими счетами. И у меня нет ни малейшего желания обсуждать с вами что-либо.

– Но почему?

– Потому что вы меня подставили с этим поместьем. Я вложил в него кучу денег, а между тем инвестиции не окупают себя. Не знаю, как вы там договаривались с хозяйкой, но, по-моему, я совершил очередную благотворительную акцию, купив это захолустье.

Э, да тебя голыми руками не возьмешь. Он уже заранее приготовил пути отступления. Он тут, получается, ни при чем.

– Все в порядке, Тиббс, наш разговор не прослушивается и не записывается на пленку. У меня есть предложение.

– Достаточно с меня ваших предложений, благодарю.

Этим подонком можно было восхищаться: до того искусно вел он свою игру. Теперь он представал жертвой в сделке с Чартерстауном и отводил от себя все громы и молнии правосудия. Майлса ждал на судебном процессе нелегкий поединок с достойным соперником.

– Дело в другом. Я хочу сыграть с вами. Как тогда, в вашем клубе. Ставка две большие сотни. Что скажете?

«Две большие сотни» всегда звучит лучше, чем «двести тысяч». Серьезные люди не называют вещи своими именами. Вообще, так можно закамуфлировать любую сумму. Сказать, например, «два гаража в Мэйфейр» вместо «двести тысяч».

– Мы давно не играем на такие суммы, – отозвался Тиббс, некоторое время помолчав. – Откуда у вас такие деньги?

– У меня есть резервы, – сказал я. – И потом, мне предстоит защищаться в суде против нашего общего друга, так что мне понадобятся средства на адвокатов. Поэтому рискну немного приподняться. Если проиграю, мне все равно ничего не светит, деньги там уже не понадобятся. – Я почувствовал, как он скалится у телефона. Он наслаждался моим отчаянием. – Все будет зависеть от того, сколько вы можете предложить со своей стороны, может быть, пару…

– Миллионов? – закончил Тиббс.

– Идет, – согласился я. На миг он задумался.

– Дайте мне час, – сказал он. – И получите ответ.

– Надо решаться, – сказал я, желая поддразнить его. – Кот вы или кошка?

– Ты еще долго будешь вспоминать эти слова, – посулил Тиббс.

– Вижу, ты заглядываешь вперед, Тиббси, – сказал я. – Наверное, уже видишь мои деньги в своем кармане.

Такие приемы проверки психики в ходу у профессиональных игроков. Так прощупывается соперник, так начинается блеф. Это чем-то сродни грозным выкрикам боксеров-профессионалов перед боем.

Мы с Майлсом расправлялись со своими пудингами практически в полном безмолвии, воцарившемся на сорок пять минут, пока не зазвонил мобильник.

– Ты попал, – сказал Кот. – Называй время и место.

– Двадцать седьмого, – сказал я, учитывая, что раньше этого дня Майлс не сможет раздобыть наличные, – и где угодно, была бы миска с водой.


37

СТАЙНОЕ ЖИВОТНОЕ


Вот каков был мой план.

Я собирался зайти в зал для игры с двумястами тысячами в кармане и выйти оттуда с довеском в миллион фунтов стерлингов, а разномастные босяки, которых я оставлю на месте сражения, похлопывая меня по плечу, будут желать мне удачи и доброго пути.

Все должно пройти нормально. Ведь я имею дело не с гангстерами. Согласно гангстерской иерархии, эти люди могли находиться ближе к дону Корлеоне, чем его собственные зубы, однако дело как раз в том, что они не имели к нему никакого отношения.

Тут важно заметить: единственное, почему этих субъектов нельзя назвать гангстерами, так это потому, что они были слишком умны. Они нашли способ делать огромные деньги, не нарушая закона.

Ну да, кое-кого избили, быть может, даже «убрали», если тот полицейский тип не блефовал, но это не их стиль. Если они и нанимают кого-то для такой цели, то наверняка пользуются услугами со стороны, у них нет постоянной армии головорезов, в которой нужно поддерживать боевой дух все новыми и новыми «разборками», разжигая их примитивные инстинкты зрелищем насилия. Так, во всяком случае, представлялось мне.

Игре предшествовали достаточно сложные приготовления, разыгрывалась целая прелюдия. Что было весьма предусмотрительно, так как все доверяли друг другу лишь отчасти.

Каждая из сторон определяла свое место игры: паб, отель, любое публичное место, где имеются камеры слежения и сложнее устроить налет; каждый учитывал интересы собственной безопасности.

Единственное место, где можно было устроить подобную встречу, – Лондон.

Причин тут несколько. Во-первых, у многих, с кем мне предстояло играть, были дела в Лондоне. Во-вторых, здесь полно подходящих заведений, отвечавших вышеупомянутым условиям, и в случае несогласия всегда можно было подыскать поблизости альтернативное решение, не разъезжая по городу в поисках нового места.

Итак, выбиралось два места, где могла состояться игра, как два набора лент для проигравших в Кубке Футбольной Ассоциации, из которых один остается неиспользованным.

Мы встречаемся в каком-нибудь баре и просим любое незаинтересованное лицо бросить монету, чтобы определить, в каком из двух мест мы будем играть. После чего звоним по телефону, чтобы туда доставили деньги. Никто, как вы понимаете, с собой таких сумм не носит. Деньги доставляются как минимум двумя проверенными людьми в охраняемое место, доступ куда можно получить с помощью пароля.

Эти люди заранее обо всем позаботились и приняли все необходимые меры предосторожности – в чем можно было не сомневаться. Речь не обязательно шла об оружии, хотя и это приходило мне на ум. Возможно, такая мера тоже была не лишней. Я имею в виду хотя бы какой-нибудь баллончик с красным перцем или дубинку. Подобные предметы в наше время доступны даже детям, они запасаются ими во время каникулярных туров во Францию. Если вы похлопаете по плечу сынишку какого-нибудь из своих знакомых и подскажете, в какой магазин ему нужно зайти, то получите свою выгоду, хотя он и без ваших советов зайдет куда надо.

К подготовке игры привлекается еще один человек – какой-нибудь наблюдательный парень из частного детективного агентства, в обязанности которого входит очистка помещения от всяких подслушивающих и подсматривающих устройств, камер и «жучков», потому что никогда не знаешь, кто и зачем мог их наставить. А иногда как раз наоборот, знаешь очень хорошо. Ни в коем случае не следует нанимать для этой цели кого-то из местной конторы, поскольку такого человека легко подкупить. Нет, тут стараются пригласить сыщика из Шотландии или откуда-нибудь с севера, знакомство с которым любого из участников игры исключено.

Суммы на оплату всего этого выделяют сами участники игры. Когда идешь «доить» змей, следует помнить, с кем имеешь дело.

В мою «команду» входили – я использовал это название лишь для значительности – Майлс, который не тянул на роль моего подстраховщика, но имел право видеть, что произойдет с его деньгами, и мой бывший сосед Мартин Морячок.

Мое предложение заинтриговало его.

– Я же говорил, Дэви, ты – темная лошадка, – лишний раз напомнил он мне. Эти слова Мартин произносил при каждой нашей встрече. И, честно говоря, я уже стал к этому привыкать, как к чему-то само собой разумеющемуся.

– Ты первый, о ком я подумал, – сказал я. Обычно так говорят люди, которые прекрасно знают достоинства друг друга. Он был ломовой вышибала, я – темная лошадка, нам ли не сработаться? Разве может у нас что-то сорваться?

Так ли уж необходимы были все эти предосторожности? Наверное, нет. Не было поводов подозревать Кота, что он станет мошенничать. Он регулярно устраивал у себя дома «собрания за покерным столом», и многие уходили оттуда с большими выигрышами живыми и здоровыми, и по дороге домой с ними ничего не случалось. Но эта игра была особенной, даже исключительной, никто из нас прежде не играл по таким ставкам, и возможный исход игры волновал каждого. Игроки душой, мы не могли не играть и поэтому хотели свести риск к минимуму.

Я выбрал местом встречи модный арт-клуб недалеко от Букингемского дворца. Здесь все было безумно дорого, но это меня и привлекало.

Первое, чего я добивался, – это вывести Кота и компанию из равновесия, пустить им пыль в глаза. Они были богачи, само собой, но у них отсутствовал вкус. В подобном месте они будут чувствовать себя неловко, неуютно, осознавая свое бессилие постичь высокий мир искусства. Это неплохой прессинг, во всяком случае, для начала сойдет. Они сразу наполнятся презрением, но что такое презрение, как не проявление того же страха, а я хотел, чтобы они боялись.

Почетное место в арт-клубе занимала «экспозиция» – перевернутое кресло посреди комнаты. Неплохой символ, будораживший воображение, даже на меня это подействовало. От созерцания этого символа неизвестно чего я наполнился презрением. Так что даже подумал, не слишком ли все это экстравагантно.

А вот псу это сразу понравилось.

– Классно! Можно бегать вокруг сколько хочешь. Вот это я называю искусством. И-и…

– Никакой беготни, – предупредил я. – Ты не на улице. – И оттащил его от кресла.

Отрадное ощущение вызывала также близость дворца. Здесь постоянно тусовались сотни две полисменов и находилась пара полков охраны, которые могли пресечь любые попытки освободить меня от законного выигрыша, что их, конечно, не остановит, но усложнит задачу.

Вечером перед игрой я надел на Пучка новый ошейник из шотландки, приобретенный после того, как Люси побывала у Робинсонов и забрала мой пиджак вместе с мобильным телефоном и кредитной карточкой. К счастью, дока Робинсона в этот момент дома не оказалось, а его жена Пенни была только рада вернуть мне мою собственность, когда Люси объяснила случившееся.

– Он все еще твердит о том, что надо вернуть ту, другую собаку, но детям понравилась эта, – сказала хозяйка. – Почему ваш муж оставил пса в приюте?

– Он мне не муж, – ответила Люси. – Просто у него в последнее время очень много проблем.

– О, в таком случае держите его подальше от нашего дома! – попросила Пенни, провожая Люси до дверей.

Новый ошейник Пучку сразу не понравился.

– В чем дело?

– Слишком новый, – надулся он. – Мне нужно что-нибудь с запахом. Можно я надену свой старый домашний?

– Это старье? – спросил я, доставая то, что было на нем, когда Робинсоны забирали его из приюта.

– Вот именно, он как раз для выходов в свет. Более «уличный» вариант. А в этом меня засмеют.

Я застегнул на нем старый ошейник с полустершимся номером – приютской кличкой собаки.

– Вот теперь все поймут, что перед ними пес, а не щен, не мальчик, но муж, – заметил Пучок, гордо разминая плечи, как опытный крикетист, только что натянувший на себя любимый джемпер.

Встреча была назначена в пабе «Локо Локо» в Виктории, напоминавшем уменьшенную модель станции техобслуживания, только здесь было гораздо грязнее.

Явились помимо Кота четверо членов «Бумажного Сообщества»: полицейский, адвокат, еще пара других – и трое «белых воротничков» из Сити, с которыми я не был знаком, а это всегда настораживает.

– С собаками нельзя, – крикнул «протирала» из-за стойки бара, как только я к ним приблизился.

Я поинтересовался, не потому ли, что пес может распугать местных мышей. Бармен пообещал немедленно вызвать охрану. Я посоветовал ему поторопиться. У меня был прекрасный настрой перед игрой, я был тверд, уверен и готов к любой неожиданности.

– Все таскаешь за собой этого доходягу? – спросил Кот. – Я думал, у такого пса, как ты, должен быть вкус получше.

Двое из Сити тут же услужливо расхохотались.

– Приступим? – предложил я, минуя эти вступления, и Пучок стал пристально рассматривать Кота, настраиваясь на игру. Несмотря на невероятную собачью интуицию, нюх и сверхъестественные способности в чтении человеческих мыслей, ему нужна была точка, с которой можно было стартовать. Возможно, Кот слегка нервничал перед встречей, и мы с ним сейчас кружили один вокруг другого, порыкивая и принюхиваясь, друг к другу. Пучок делал свои выводы, чтобы впоследствии угадать по спаду агрессивности, когда Кот расслабится, получив хорошую карту, и, напротив, проявит еще большую нервозность, не получив ничего путного при очередной сдаче.

– Можно монетку? – обратился Кот к бармену.

– С собаками не обслуживаем, – твердо заявил тот.

– Это не я с собакой, а он, – сказал Кот, – и я не прошу меня обслуживать, только одолжить на время монету.

– Ничего я вам не одолжу, – ответил бармен. – Это против правил.

Вот тут я и разлюбил Англию, мне как-то расхотелось быть англичанином и жить в стране, где прелестная таверна при железной дороге превращается в грязный промасленный гараж, а вам пытаются преподнести это как прогрессивное достижение в области сервиса. Я не хочу быть лицом с высоким доходом в стране с упадочной экономикой, мне не нужны никакие привилегии, но места, где посетителям указывают, можно находиться здесь с собаками или нельзя, мне совершенно не нравятся.

И тут нечто сдвинулось, пришло в движение в мертвом воздухе, в тухлой атмосфере бара, и я почувствовал, что понял, чего хочу. Это явно находилось вне пределов досягаемости, но в то же время где-то рядом.

– Может, вы хотя бы укажете нам человека в этом пабе, который подбросит нам монетку? – обратился я к нему.

– Нет, – отрезал бармен.

– Почему?

– Я здесь не для этого приставлен. Я только наливаю.

Тут мне пришло в голову, что в сравнении с собакой он просто бездушное существо, автомат для розлива напитков и сбора чаевых.

Не знаю, откуда брались все эти мысли. Долгие годы я занимался тем же, что и остальные: с грехом пополам дружил, с грехом пополам добивался счастья и с грехом пополам искал смысл в жизни. Пес, однако, заставил меня поверить, что в жизни существует нечто большее, чем поиски своего смысла в ней и достижения какого-то эфемерного счастья и благополучия. Что можно быть в ней сумасбродом и любить как сумасброд, быть богатым, не имея ни пенни, и вести насыщенную, ни на что не похожую жизнь, для чего совсем необязательно раскатывать на скейтборде и называть всех «корешами».

– Могу я чем-нибудь помочь? – подошел охранник, потрепав Пучка по загривку.

– Вот этот джентльмен с собакой отказывается выходить, – наябедничал бармен.

– О, попрошу вас, – распахнула руки охрана, гостеприимно кивая в сторону двери.

– Если вы подбросите нам монету.

– Идет, – ответил он, достал 50 центов и подбросил. Пятидесятипенсовик завертелся в воздухе.

– Орел, – сказал Кот.

– Решка! – завилял хвостом пес. Выпала решка, и мы направились в арт-клуб.

Игра началась.

Кот, как я и ожидал, привел с собой пару костоломов. Мартин стал запанибрата обращаться к ним, называя обоих морячками, что несколько смутило меня. Парни из Сити были при деньгах – во всяком случае, при своих чековых книжках.

Присутствие Мартина и Майлса вселяло в меня уверенность. Майлс был моим сейфом, а Мартин – выставленным возле него охранником, так что я и забот не знал. Всегда приятно видеть на своей стороне парня, голыми руками убившего несколько человек.

В качестве наблюдателя, не участвующего в игре, Майлсу разрешено было сидеть рядом со мной за столом, но стоять у меня за спиной или у кого-либо из других игроков он не мог по вполне очевидным причинам.

Само собой, для раздачи карт были наняты профессиональные дилеры, двое моих, двое кошачьих. Они собирались сдавать по очереди: в то время как мой сдает, кошачий наблюдает за всеми его манипуляциями, и наоборот.

Многие закурили, и вскоре воздух посинел от дыма и непечатных выражений, изрыгая которые мы демонстрировали друг другу, какие мы крутые.

Меня всегда удивляло, как Пучку удается что-то чувствовать в такой атмосфере, где с десяток мужчин пыхтят сигаретами и сигарами, потея, галдя и производя прочие резкие и малоприятные звуки.

Пучок устроился под моим стулом, куда была поставлена миска с водой. Ему, как дегустатору, постоянно приходилось освежать небо и язык, смывая различные послевкусия. Там он работал, точно хорошо настроенный детектор лжи.

«Не верю!» – в любой момент мог сказать он, точно опытный режиссер, которому не нужны были фальшивые атрибуты вроде именного парусинового кресла, фамилии Хичкок, моцартовского гусиного пера или сигары, как у Черчилля, – того, чем некоторые пытаются компенсировать свою бесталанность.

Лежа под моим стулом, он не видел остальных игроков, но это даже и к лучшему, меньше подозрений. Он распознавал их по запаху, этого было вполне достаточно.

И вот, наконец, я по-настоящему осмотрелся за столом, впервые за это время.

Кот, например. Мог ли я смотреть на него спокойно, чтобы угадать, какие им сейчас управляют чувства, когда мне просто хотелось разорвать его в клочки? Но я знал, что должен отбросить все эмоции и влезть в его шкуру.

Трудно не прибегнуть к классификации, когда пытаешься понять другое человеческое существо. Насмотревшись глупых телепрограмм и начитавшись газетных советов, мы смело расклеиваем ярлыки: тот мерзавец, у этой золотое сердце, вот этому нужно самоутвердиться, а у той никогда не будет уверенности в себе.

Каким его сейчас видит пес? В том-то и дело, что Пучок его не видит, а обоняет. Лосьон после бритья – что-то слишком много он на себя вылил. Мокрая шерсть в сухой день и желание обладать миром, изменить его. Эти странные ассоциации подсказали мне, что Кот на самом деле где-то внутри совсем не доволен собой. Возможно, поэтому он и сидел сейчас за игорным столом, где причина и следствие так резко отделены друг от друга.

– Вы в игре или как?

Я и не заметил, что игра началась. Погруженный в раздумья, я пропустил начало раздачи.

Но мы быстро освоились. Пес раскрыл два ранних блефа и отвел меня от хитроумной ловушки.

Карты замелькали на столе: острые пики протыкали алые червы, бубны вспыхивали звездами, и расцветали трефы, похожие на гроздья черного винограда.

Мальчики из Сити сели не за тот стол: здесь им было играть не по силам, у них даже не хватало соображения понять это и выйти из игры. Они праздно переговаривались, а скоро отправятся восвояси – им это неинтересно, они зарабатывают деньги по-другому.

Кот и прочие «бумажники» куда больше понимали в том, что творилось за столом. Они хранили порох сухим, но не слишком. И даже против нас с Пучком они оставались грозными противниками, я понимал, что деньги не достанутся нам даром.

С крупной «кассой» легче играть. Минимальная ставка доходила до 500 фунтов. Будь у меня, например, всего 10 000, мне бы этого катастрофически не хватало.

Вот двое спасовали, а одному пришлось занимать у председателя клуба.

– Скоро будем ужинать? – спросил Пучок, догладывая куриную ножку, которую я бросил ему под стол.

– А сейчас ты что делаешь?

– Ну да, – сказал он, – но у тебя же должны быть планы на будущее.

Наконец передо мной замаячил выход, возвращение к реальности из мира покера. Что же я стану делать дальше? Не знаю, но если со мной будут Пучок и Люси, то, что бы со мной ни случилось в будущем, я все равно буду счастлив.

– Хороший мальчик, – сказал я, почесав его под подбородком.

– О, еще бы, – разнежился пес.

– У нас все получится.

– Само собой, – отвечал пес. – От ваших рук исходит тепло.

Я же чувствовал только холодный взгляд Кота, смотревшего на меня, как на канарейку. А ведь он лично проиграл мне не так уж много, всего каких-нибудь пятьдесят тысяч. И располагал куда более серьезной суммой, чем я.

– Что уставился? – развязно, как и принято за покерным столом, спросил я. Получилось даже несколько агрессивнее, чем хотелось.

– Не знаю, не знаю, – пробормотал Кот, переводя глаза с меня на собаку. – Честно скажу, не знаю.

Вторая партия началась не так удачно – Кот стал делать попытки выбить меня из колеи.

– Ну и как поживает Линдси? – поинтересовался он.

– Откуда я знаю, как она поживает? – задал я встречный вопрос.

– Хор-рошая девушка, могу тебе сказать, – осклабился он.

Ничего не ответив, я повысил ставку.

– Нет, правда, симпатичная, а? – не унимался Кот.

Я не ответил, только глянул на него исподлобья, мол, займись своими картами, придурок. От Пучка я уже знал, лучше не ругаться, даже если ты в самом деле хочешь выглядеть очень крутым и уверенным в себе.

Вот он отвлек меня, и я проиграл. Кот заметил, что, беря со стола еще одну черву, я слегка раскраснелся, и сделал правильные выводы – собрал комбинацию из карт одной масти по порядку. Что за болван.

Кот понял, что добился своего. Он пытался вывести меня из равновесия, заставляя поверить, будто он спит с Линдси. Однако, думаю, будь это на самом деле правдой, он не стал бы делать никаких намеков.

Невозможно предугадать реакцию соперника, которому намекаешь, что трахаешь его подружку. Подружки становятся «бывшими» где-то через полгода после расставания, если роман длился хотя бы столько, сколько у меня с Линдси. Скорее всего, со стороны Кота это была чистая провокация.

– Только не раздражайся, – советовал пес из-под стола. – Плюнь на нее, Люси намного красивее. Что за радость прозябать с теткой, которая никогда не угостит печеньем.

Я потянулся погладить Пучка. Он уже вылез из-под стула и положил свои лапы мне на колени, словно бы заглядывая мне в карты. Со стороны такой жест – рука игрока, то и дело исчезающая под столом, – мог выглядеть подозрительным, но мне это и в голову не приходило.

– Похоже, ты остался совсем один, – подал голос Кот еще через десять раздач.

– С лимоном в кармане я не скучаю, – ответил я, показывая на груду фишек.

Мне оставалось набрать всего 200 000 – и я был свободен и чист. Я не забыл про слепых сирот: их 100 000 входили в мои расчеты.

Начался поединок между нами двумя. Говорят, что в покере не бывает удачных раскладов, только удачные ситуации. Даже от четырех тузов нет проку, если у остальных нет ничего. Вот если у тебя четверка тузов, а у партнера четыре короля, – это уже другая история.

У меня на руках был «стрит» от девятки до короля. Очень неплохая комбинация. Насколько я мог видеть, ни у кого не было шанса побить меня. Нет, шанс, конечно, был, он всегда есть, но один из пятисот.

Кот смотрел сквозь меня, словно набираясь вдохновения из эфира.

– Он уверен, – забеспокоился пес.

– Великолепно, – пробормотал я, как будто разговаривая сам с собой.

– Ты считаешь, это хорошо?

– Ситуация просто превосходная.

Полисмен, мой сосед, закатил глаза, подчеркивая, что ему дела нет до моих карт, как бы я там ни блефовал. Ведь все, сказанное вслух во время игры, относится к блефу.

– Он очень, очень уверен в себе, – заклинал меня пес. – Запах самодовольства так и прет из него, причем сильнее, чем из тебя. – Пучок умоляюще заглянул мне в глаза, точно Скарлетт из «Унесенных ветром» Ретту Батлеру, и сказал: – Ты ведь очень счастлив сейчас, не правда ли?

Секунду я раскидывал мозгами, много это или мало – один шанс из полутысячи – и стоит ли мне рискнуть.

– Парень, он уверен в себе! – предупредил Пучок. – Как кот, который сторожит хромого голубя. Я еще в жизни не слышал, чтобы кто-нибудь пах так самодовольно.

Еще секунду я колебался. Один из пятисот. Он может и выпасть. Но вероятность провала все-таки ничтожно мала, не так ли? Что, если Кот блефует.

Я взглянул на Майлса и улыбнулся. Скоро мы отправимся по домам.

И тут, в самый патетический момент, Кот отступил, сбросил карты. Мой выигрыш составлял ничтожную горсть фишек, почти ничего. Уж во всяком случае не то, что я ожидал от игры.

– Ты же сказал, что он был уверен, – шепнул я псу, почти не разжимая губ. Впрочем, у собак чуткие уши, способные уловить самый тихий шепот.

– Он в самом деле уверен, сэр, – возразил пес. – Он и сейчас уверен.

Мы продолжали играть, но я так и оставался при своих, не выигрывая и не проигрывая. Два часа спустя в моей горке фишек по-прежнему недоставало одной сотни тысяч. Мы снова сделали перерыв.

Закусив канапе, я отвлекся на беседу с Майлсом. Мартин оставался в соседней комнате, в игорную пускали только тех, кто ставит на игрока. Те, кто ставит на играющих, могут добавить денег, когда ты проигрываешь, а костоломы в таком случае не могут принести ничего, кроме увечий.

Майлс чуть не прыгал от восторга, как ребенок, в своей гавайской рубашонке, к тому же он был заметно навеселе: официанты бесперебойно разносили напитки, которые игроки почти не употребляли, а наблюдателям больше нечем было развлечься.

– Получается! – восторгался он.

– Да, – спокойно отвечал я.

– Что-то вы не радуетесь победе, – заметил он подозрительно. – Что-то не так?

– Это покер, – ответил я. – Здесь принято проявлять противоположные эмоции. Здесь делают вид, что радуются, когда положение хуже некуда, и наоборот.

Сполоснув рот апельсиновым соком, я решил, что все не так уж плохо, хотя особенно радоваться нечему.

В поведении Кота что-то изменилось. Он явно задумал какую-то пакость. Этот сброс карт в одной из последних игр выглядел крайне подозрительно. Если пес говорит, что человек уверен в себе, то, как правило, так и есть. А Кот бросил игру.

В это время он как раз стоял со своими клевретами в стороне, что-то обсуждая. Впрочем, кто мог ему это запретить?

Должен признаться, Кот мне не очень-то нравился не из-за того, чем он занимался, а из-за того, каким он был. Меня раздражало, как вальяжно он разваливался за столом, как поигрывал пальцами, унизанными перстнями, отгибал манжеты с видом концертирующего пианиста, собирающегося сбацать Дворжака на рояле. Хотя на самом деле эти отогнутые манжеты наводили на мысль, что он собирается ухватиться за вымя.

Еще мне жутко не нравилось, как он щелкает языком, размышляя. Мне был отвратителен запах его лосьона, блеск дорогих, но совершенно безвкусных побрякушек, которыми он украшал себя. Мне был ненавистен он весь, как таковой.

Словно от него исходила аура какого-то дешевого мировосприятия, с которым я был не согласен в корне и которое вызывало у меня стойкое отвращение. Я смотрел на него и видел отпуск в пятизвездном отеле, где он брюзжит за столом насчет качества продуктов, помыкает официантами и горничными, видел, как он заказывает тошнотворные экзотик-коктейли, дает чаевые только тем, кто стелется перед ним, я видел «мерседес», плавательный бассейн и яхту, которую он собирался купить, припортовый супермаркет «дьюти фри» и его ложное насквозь мироощущение, что все вокруг принадлежит ему. И сверх всего этого под запахом дорогого лосьона я улавливал его природный запах, напоминающий тот, что чувствуешь, распахнув дверцу машины, оставленной на солнцепеке, – удушливый и совершенно пустой.

И чего-то еще. Как там пес говорил про тоску: дождь на ярмарочной площади, мокрая сахарная вата – хоть я никогда не пробовал и сухой, не знаю, как она должна пахнуть. Но главное – потеющие ладошки переростка-тинейджера. Разочарование невылупившегося птенца.

Скажите, разве это мысли здорового человека?

Третий раунд. Все пошло вкривь и вкось с самого начала. Когда у тебя большая «касса», можно позволить себе рискнуть, особенно если у тебя репутация осторожного игрока.

В любом случае на руках у меня четыре карты, лучшая среди них – дама. Не знаю, почему я не сбросил карты раньше и остался в игре до последнего, но в покер временами вмешивается предчувствие, интуиция, к тому же за столом остались только я и лысый адвокат из «Бумажного Сообщества». Я решил внести свой вклад в поддержание репутации осторожного игрока и поступил неосторожно, поставив 200 000.

Это был не самый мудрый ход в истории покера, но, тем не менее, и не самый глупый. Уверенности в своем поступке я не чувствовал, хотя все-таки полагал, что моя случайная победа неизбежна. Я нервничал.

– О нет! – возопил пес. – Это был плохой ход, правда же? Ты не уверен.

– Что скажете? – обратился я к адвокату, которого, как я заметил, трясло, словно женщину, сидящую на стиральной машине, и оттого решения давались ему с трудом. Он собирался спасовать, я догадывался, предчувствовал, знал.

Правда, не покидала меня некоторая тревога. Внешне же я был холоден, как солнечные очки белого медведя.

– Он не решается, – сказал пес. – Я так переживаю… Правда, мы уйдем отсюда, если не выиграем?

В критические минуты пользы от него было мало, скорее, наоборот. Уши опадали, весь ссутуливался-съеживался и начинал скулить басом. Короче, паниковал. Причем никакой разницы не было, ожидались вещи средней паршивости или полный крах, – паниковал он от души и на полную катушку.

– Ой-ей-ей! – причитал Пучок. – Плохо, как плохо. Он вдруг стал таким уверенным, просто страшно уверенным. Все, нам конец. О нет! На помощь!

– Вскрываемся, – ответил адвокат, и я стал намного бедней.

Майлс повернулся ко мне и зашептал:

– Что происходит?

– Не знаю, – ответил я. Я и в самом деле никак не мог взять в толк, в чем дело.

Я по-прежнему полагался на чуткий нюх пса, но с присутствующими за столом что-то произошло. Эмоции их стали непредсказуемы.

Следующие несколько раздач вернули меня на исходные позиции. Ни блефа, ни неожиданных комбинаций, лишь ставка за ставкой по минимуму. Они упорно сбрасывали карты на слабой раздаче.

И тут это произошло. Впервые в моей покерной карьере я получил на руки комбинацию, о которой даже не мечтал. Такое было со мной впервые в жизни. У меня на руках оказались валет червей и червовая дама. И тут же в следующих трех картах передо мной легли туз, король и десятка той же масти. Я оторвал самый натуральный «флэш ройял». Это было как озарение, как выигрыш в лотерею, момент, в который останавливается время: первый поцелуй, свадьба и первая брачная ночь. Мне еще ни разу так не везло с того времени, как я покатился под откос.

Я посмотрел на толстого копа, а затем перевел взгляд на Кота. Коп ерзал на заднице – верный признак того, что получил хорошую карту.

Что у него может быть? Две другие «червины», может, увидел на столе третьего короля и возомнил его даром небес.

У Кота был тоже уверенный вид. Но в отличие от копа он лучше скрывал свои чувства. Я чувствовал его самоуверенность только по знакомому и характерному запаху горячего пластика. Думаю, я могу сказать, что в таком возбуждении я его еще не видел ни разу. Казалось, он уже трещит от сжигающего изнутри огня.

Я сидел справа от дилера, и мне предстояло сделать ставку первым. Никто не должен был догадаться, что у меня есть шанс собрать «флэш-ройял», тем более червовый, если его поджидал кто-то другой из игроков. Поэтому я сделал небольшую ставку, изобразив страх и неуверенность.

– Слушай, но у тебя же все хорошо, – затараторил пес, – и у них двоих тоже. Чего тебе еще надо? Я лучше ничего не чувствовал за все время.

Кот снова уставился в пустое пространство за моей спиной.

Рука его замерла над фишками, которые предстояло поставить на кон.

– Превосходно, – сказал Пучок. – Он же собирается поставить все, не так ли?

– Угу, – откликнулся я. Кот мог принять этот возглас за попытку отвлечь его.

Он ухмыльнулся и пригладил усы.

– Ну-ну-ну, – протянул он. Алчность зажглась в его взоре, он едва сдерживал себя, едва мог усидеть на месте. Последний раз я видел такой блеск в глазах Себастьяна, когда тот принял меня за Санту.

Кот запустил руки в кучу лежавших перед ним разноцветных кружочков, извлек оттуда фишек примерно на миллион и стал с выразительным шумом трясти их, зажав между ладонями.

Затем он преспокойно ссыпал фишки обратно в кучу и сбросил карты.

Кровь хлынула мне в лицо и затем отхлынула обратно, так что я едва удержал голову над столом. Похоже, я начинал сдавать.

Кот заметил мое смятение и, будучи Котом, решил усилить его, бросив карты передо мной и показав свои три десятки. Фантастический набор, хотя против моего он ничего не значил.

Коп тоже мог собрать флэш, правда, не такой, как у меня, и тоже отказался делать ставку.

Имея на руках такие карты, можно поставить на кон последнее, включая фамильное серебро, – но никто этого не сделал? Почему?

Опять я почти ничего не выиграл, причем на лучшем раскладе в жизни. Это было необъяснимо! Но хуже всего, что на лицах двух своих главных оппонентов я заметил ухмылки, по которым можно было заключить, что они-то как раз могут все объяснить.

Что это – камеры наблюдения, с помощью которых они заглядывали в мои карты? Или же у них были какие-то другие методы вроде моей собаки? Но если бы они точно знали, что у меня на руках, они действовали бы иначе, не стали бы все время сбрасывать карты. Похоже, им были известны не только мои карты, но и мои мысли. А это уже было досадно, ведь я считал чтение мыслей своей прерогативой.

– Ты же выиграл! – ликовал пес, не соизмеряя размер ставки и выигрышной комбинации.

– Чему ты радуешься?

– Ну как же – мы выиграли. А ты разве не рад?

– Ничуть.

Последовала новая раздача, и я с удивлением обнаружил, что в моей жизни, похоже, наступила полоса сплошного везения.

Не стану погружаться в детали, но у меня в руках очутились две девятки плюс одна на столе. Три карты одного достоинства. Опять.

– Сейчас мы их прищучим, – возликовал пес, чьи оценки основывались на моей реакции, а не на картах. Я ощутил какое-то дуновение слева от своего лица. Я огляделся по сторонам, потом опустил взгляд вниз и увидел Пучка, который, не в силах сдержать радости, махал хвостом во все стороны. Хвост вертелся точно пропеллер.

И вновь руки замерли над горой фишек. В этот раз Кот даже не смотрел в мою сторону. Он просто сбросил карты. То же самое сделали и все остальные.

– Не везет? – осклабился Кот и снова стал противно щелкать языком.

– Везет, везет, везет! – заладил пес, искательно заглядывая мне в глаза.

В этот момент я обратил внимание, что Кот смотрит на Пучка. Причем не просто на Пучка, а на его хвост. Пес вилял хвостом во все стороны, образуя в воздухе целый вихрь в предчувствии скорого возвращения домой, когда мы наконец отыграемся.

Я все понял. Мы засветились окончательно и бесповоротно. С Пучком больше играть нельзя.

– В чем дело? – спросил он, внезапно помрачнев от моих мыслей. – Чем ты так опечален? Мы же идем домой? О, нет! – заскулил он, и уши его поникли.

Кот засмеялся и покачал головой. То, что было нашей единственной надеждой, теперь выдавало нас со всеми потрохами.


38

КОНЕЦ ИГРЫ


Теперь мы очутились на игровом поле, которое мне нравилось меньше всего, – уровень первый.

Я пытался запихнуть пса под кресло, но всякий раз, когда я получал плохую раздачу и падал духом, он начинал поскуливать, и всякий раз, когда у меня были отличные карты, от которых дух захватывало, он бился в истерическом припадке радости.

Мы сжились, срослись друг с другом, он стал громкоговорителем, мегафоном моих эмоций, сообщавшим, что творится у меня на душе и в моих картах всем присутствующим за столом.

Причем его было не остановить, он буквально закладывал меня на моих глазах.

В результате я час за часом терял деньги, какая бы карта ни шла, причем без всякой надежды отыграться.

К следующему перерыву, в полночь, я уже был в проигрыше, не в таком уж большом, но и не в маленьком.

– Путь твой близится к концу, бродяга? – спросил Кот, очевидно задетый тем, что я назвал его Тиддлсом, то есть пьяницей, и нагнулся погладить пса.

– Кто у нас хороший мальчик? – язвительно спросил он. – Давай-давай, виляй своим хвостиком, нам это очень нравится.

Встав из-за стола, он уперся в меня взглядом:

– Чертов вуду.

Это было все, что он сказал, прежде чем удалиться.

– Что-то он мне не нравится, – заметил пес. – И воняет от него…

Я оставил как-то большую стопку виниловых папок в машине, и Пучок потом месяц жаловался на смрад в машине, хотя лично я ничего не чувствовал.

Майлс был тут как тут.

– Что происходит, приятель? – Я обратил внимание, что в расслабленном состоянии у него был барский, итонский акцент, когда же Майлс был возбужден, из него так и выпирал австралиец.

– У нас проблема. Кажется, пора смываться.

– В тюрьму? – жизнерадостно сообщил он.

– Не хотелось бы.

– Вот то-то и оно.

– В чем дело?

– Дело в собаке.

– С ним что-то не так?

– Вы что, не видите? – прошипел я. – Он выдает меня с головой. Всякий раз, как я получаю на руки хорошую комбинацию, он виляет хвостом, как чокнутый, и наоборот – скулит, когда у меня лысые фишки.

– Мы пропали!

– А я лично нет, – подал голос пес. – Особенно если вы не лишите меня этого сандвича с лососиной.

Майлс задумался. Не знаю, представляете ли вы, что такое задумчивый адвокат, пропустивший несколько рюмок: поскольку он не играл, иного развлечения ему не оставалось.

– А ты не можешь не вилять хвостом? – обратился он к псу.

– Или хотя бы не проявлять такой дикой радости, когда у меня хорошие карты? – дополнил я.

Пес помахал хвостом.

– Не могу, – вздохнул он. – Иначе что это за радость? Когда я испытываю положительные эмоции, то всегда виляю хвостом и дышу вот так, высунув язык. Это неотъемлемая часть счастья. Это не выражение эмоции, это эмоция как таковая. Единственный способ удержать меня от виляния хвостом – это сделать несчастным.

– Чушь собачья, – заключил я. – Значит, если я повиляю твоим хвостом, то ты станешь счастливым, что ли? – Я взял его за хвост и помотал из стороны в сторону.

– Думаю, этого будет достаточно, – отозвался пес, судя по всему весьма довольный собой.

– А что ж ты такой самодовольный теперь?

– Потому что вы повиляли хвостом в тоне самодовольства. И теперь я ощущаю самодовольство. Вот если бы вы виляли чуть-чуть побыстрее, это была уже готовность служить. – И он вяло замахал хвостом – в точности как при нашей первой встрече.

– Но ты же не хочешь, чтобы я проигрался в пух и прах из-за твоего хвоста? – взъерепенился я.

– Никогда! – откликнулся пес. – За кого вы меня принимаете? – Он оглянулся на свой тыл. – Между прочим, это виляние – доказательство верности.

– Знаю, – вздохнул я. Мне уже приходилось видеть подобное. – В общем, мы погорели.

– Должен заметить, – сказал Пучок, – потому-то собаки и не играют в покер, как правило.

Он был прав, я и сам прекрасно понимал, что положение безнадежное. Собака блефовать не умеет. Она не может вести себя честно или лживо, она – сама честность.

– Есть единственный выход, – заговорил Майлс. – Играть без него. Вы же доказали свой профессионализм. За чем же дело стало?

Я сглотнул ком в горле. Адвокат был настроен серьезно, и я сейчас чувствовал себя в самом деле лошадью, на которую сделана серьезная ставка.

Пучок смерил меня взглядом.

– Ну, что, мы готовы к следующему раунду? – спросил он тоном тренера. – Вы можете сбрасывать мне курятину всякий раз, как я угадываю.

– Нет, – ответил я. – Так дело не пойдет.

Приходит время, когда каждый человек должен принять вызов судьбы. До сих пор я предполагал, что подобные ситуации возникают только в ковбойских фильмах, но, оказывается, это заблуждение. Теперь это происходит и в моей жизни. Как там говорил Пучок: «Быть не щеном, а псом». Только «пес» может выстоять против Кота, пугливой мыши в компании с ним придется несладко.

Я открыл дверь в «комнату охраны», где у телевизора сидел Мартин.

– Мартин, – сказал я. – Там сильно накурено. Собаке нужен свежий воздух. Ты не выведешь Пучка на прогулку?

– Вот здорово! – откликнулся на это пес.

Кот издевательски зацокал языком.

– Притомился кобелек.

– Ничего, – оглянулся я. – Есть еще порох в пороховницах. Ты еще свое получишь, облезлый кот.

Покер – игра, которая требует не столько удачи, сколько терпения. И выдержки. Это утомительная игра, изматывающая игра, игра на износ – у кого раньше сдадут нервы, и притупится внимание. Еще восемь часов, пока солнце не взошло над Сент-Джеймс-парком, мы перебирали мелкие комбинации без малейшей надежды на что-то более приличное.

Мы сражались одними парами да тузами, ничего больше не выпадало. И делали хорошие мины при плохой игре. Покер, как приходилось в очередной раз убеждаться, действительно напоминал жизнь. Самое серьезное испытание в ней – на выдержку. А меня тянуло к свободе, к свету. Быть рядом с Пучком и Люси, а не в этой компании; Пучок, кстати, задремал под утро вместе Мартином и Майлсом в комнате по соседству.

Но все это было далеким и недоступным. Чтобы выйти на чистый воздух, мне предстояло сперва до одури надышаться нечистым. Причем сколько это могло продолжаться, оставалось неизвестным. Видимо, насколько меня хватит.

Сдача за сдачей, провал за провалом, людей все дальше уносило в изматывающий водоворот игры. И я держался, как мог, на плаву.

Я стал постигать игру на вкус, я принюхался к ней, ощущая все слабости и трудности, отмечая малейшую перемену в цвете лица, в том, как начинали косить глаза вправо, что являлось первым признаком блефа, и влево, – тогда по ним можно было прочитать правду, я научился, наблюдая за руками игроков, различать настоящую и показную дрожь пальцев.

Границы между чувствами словно расплылись, и я вступил в странную область ощущений, где начинаешь отличать эмоции по цвету, вкусу, звучанию и запаху, причем каждую эмоцию воспринимаешь как нечто вполне определенное и конкретное, что ни с чем другим не перепутаешь.

Лысый коп отвалил от стола и устремился на выход, хотя у него еще оставались деньги.

У мальчиков из Сити либо денег куры не клевали, либо эти молодые люди были слишком заносчивы, чтобы сдаться и пойти на попятный. В результате они остались ни с чем. Адвокат отбил-таки свои двести тысяч и на этом остановился. Еще двое игроков, которые в основном только и делали, что сбрасывали карты, потерпели полный крах.

В общем, в конце концов, за столом остались только мы с Котом, лицом к лицу, над своими фишками.

Раздача за раздачей мы помалу выигрывали, помалу проигрывали.

К восьми утра у меня осталось 600 000 фунтов, а у Кота – раза в два больше. Мы могли разойтись по-мирному, и люди дальновидные именно так бы и поступили. Но мы уже были не в том состоянии. Игра подходила к концу, и мы это прекрасно понимали: скоро, очень скоро один из нас не выдержит и свалится замертво на ковер.

Кот – животное по натуре эгоистичное, коты не живут стаями и всегда считают себя номером первым, они готовы на все ради отстаивания личных интересов и по природе своей крайне осторожны, отчего редко попадают в безвыходное положение. Редко встретишь кота, загнанного в угол.

В комнату зашел Майлс и уселся за дилером.

Мне сдали пиковые двойку и короля. Не бог весть что, но в нашем положении на лучшее рассчитывать не приходилось.

И тут я поднял ставку по-крупному. Уже не помню сколько – просто зарядил, повинуясь какому-то внезапно охватившему меня чувству. Я отодвинул фишки от себя словно неприятное воспоминание о прошлом, с которым желаешь расстаться, мне было уже не до выигрыша, просто хотелось покончить с этим поскорее.

Я никогда бы не поступил так опрометчиво в другой ситуации, в любой другой день я уже давно ушел бы из-за стола, но сегодня это было невозможно.

– Должен сказать, – заметил Кот, выдвигая в банк такое же количество фишек, – что поначалу я был удивлен, когда Линдси появилась у меня на пороге.

Я продолжал тактику игнорирования, хотя при этих словах сердце мое заколотилось сильнее.

«Не может быть, – упорно думал я, – Линдси не могла так поступить». Но где-то в глубине души у меня что-то сжалось, и ко мне пришло какое-то животное, бессловесное понимание, что она именно так и поступила.

– Так вот, у нас состоялся разговор о том, как убедить вас, господин торговец недвижимостью, выполнить наши условия.

– Не вы ли собирались убить меня или покалечить, если я откажусь? – перешел я в наступление.

Неужели меня предали подло и банально, разыграли, как мальчишку? Неужели Линдси пошла на такое, тем более по собственной инициативе? Я все еще не держал на нее зла за то, что она оставила меня на мели в самое трудное время в моей жизни. Я по-прежнему считал, – потому что хотел считать, – что она поступила так по женской слабости, но не по подлости.

– Нет, – усмехнулся Кот. – Я же говорил: насилие – это не мой стиль.

Пришли новые карты: семерка пик, король бубей, двойка червей. Неплохо.

– Но вы как-то намекали, что со мной может случиться нечто непредвиденное.

– Совершенно верно, – подтвердил Кот. – Но совсем не в этом смысле. Я к таким вещам не прибегаю, мне просто не приходится опускаться до насилия.

– В самом деле? – недоверчиво усмехнулся я, перебирая в уме комбинации.

– В самом деле. Люди корыстолюбивы. Каждое наше приобретение в сфере недвижимости за последние три года предполагало то, что называется «турбо профит».

– Хотите сказать, что покупаете за бесценок, чтобы потом перестроить и продать втридорога.

– Обычная практика застройщиков, – сказал Кот. – Небольшая премия агенту по недвижимости – и этого, как правило, вполне достаточно.

Он медлил. Все-таки ставка была очень высока.

– Можно было, конечно, устранить из игры несговорчивого агента, но это никак не прояснило бы наших отношений с пожилой леди, верно? Мы просто вернулись бы к тому, с чего начали. Да и я, честно говоря, не в той весовой категории, чтобы решиться на какое-то насилие.

Я весь покрылся холодным потом.

– Но вы же решились… ударить девушку по лицу!

– Это было ее предложение, – пожал плечами Кот. – Я вообще не знал о существовании вашей подруги, ее ни разу не было рядом с вами за все время наблюдений. Я так понимаю, отношения у вас были, как бы это сказать… достаточно прохладные?

Я хмыкнул, не желая верить в этот вздор.

– Видимо, не так много было у вас соглядатаев, если вы не узнали, с кем я встречаюсь.

– Какие там наблюдатели, – вяло отмахнулся Кот. – Парочка вышибал из ночных клубов попасла вас немного в свободное от работы время. Линдси сама предложила, чтобы ее ударили по лицу. Пробивная бабеха. Должен сказать, что отвесил я ей с удовольствием. Бам! – двинул он кулаком в воздух, и рот его растянулся в блаженной улыбке.

– Лжешь, – сказал я, внутренне, однако, понимая, что все это правда. И самое обидное – от первого до последнего слова.

– Отчего бы вам не взглянуть на это? – Кот извлек из кармана мобильник, включил его и метнул мне по столу. – В списке сообщений можно найти подтверждающую информацию. Я их не стираю – назовите меня старым романтиком. Особенно интересны снимки.

Я не мог не взглянуть. Подтвердились худшие предположения о свершившемся предательстве: все по датам, с самого начала, совпадало с рассказом Кота. И еще этот пошлый язык со «смайликами», выражениями типа «Мур-мяу! Где встретимся сегодня, котик?» и прочим. К чему прилагались цифровые фото, довольно неплохо сделанные: Линдси с томным взором машет рукой, забираясь в свою «тачку».

Я ощутил глубокую волну ненависти, захлестнувшую все мое существо, к Коту и к этой коварной предательнице, которая занималась неизвестно чем у меня за спиной и после этого преспокойно встречалась со мной и смела смотреть мне в глаза. И ради этой женщины я докатился до того, что вынужден теперь рабски отрабатывать свободу за карточным столом.

Я вновь опустил глаза в свои карты. Еще одна «пика» – и, можно считать, я вырыл ему могилу.

Следующая карта выложена на стол – «пика»! И Кот на пути к погребению. Я мог собрать флэш и выйти сухим из воды. Я смогу к тому же утереть нос этому мерзавцу. Пришло время повышать ставку. Я был уверен в себе – и в банк легли триста тысяч. Кот удивленно приподнял брови.

– Видимо, появилось желание сделать меня мультимиллионером? Хотя вы и так много порадели об этом. Вы хоть представляете, какие деньги я смогу выкачать из чартерстаунской сделки, как только мы стряхнем с деревьев хиппи и достроим остальные дома?

– Наверное, очень большие, – ответил я. Теперь перед моим мысленным взором стояла лишь одна картина: Кот бьет Линдси по лицу, которое она беспечно подставляет. Казалось, этот удар нанесен мне. И я хотел собрать всю эту боль и увеличить вдвое, чтобы нанести ответный удар.

– Одни только инвестиции превысили общий доход от прежних четырех проектов. Но как только мои вложения начнут приносить плоды, я рассчитываю стать богаче миллионов на пятьдесят.

Он ответил на мой вызов, тупой подонок. Теперь в банке лежала сумма, которой мне вполне хватало, чтобы завершить игру. Вот они, мои миллион двести тысяч, кровно заработанные за ночь. Теперь я свободен. Свободен от него, от этого мира людей, позволяющих бить себя по лицу ради денег, от тех, кто ради денег готов на ложь самого презренного свойства, на любое надругательство над моралью.

– Открываюсь, – сказал я.

– Посмотрим, что у нас там, – оскалился Кот.

Я метнул перед ним свой флэш. Кот предъявил свой расклад: пара. То, что называется «лебединая пара» – две двойки. Неплохо, но с моим флэшем ни в какое сравнение не шло. Он решился поставить на своих птиц – и просчитался, подонок.

И тут случилось нечто странное. Дилер почему-то придвинул все фишки к Коту. Я непонимающе уставился на него и затем снова – в свои карты. На самом деле в моих первых двух картах была всего одна пика. По усталости и во взвинченном состоянии я просто проглядел это, думая о Линдси, принял даму треф за пиковую.

Я оболванил сам себя и теперь остался без пенни. Все, это конец.

– Неудачник плачет, победитель празднует победу, так устроен мир, – произнес Кот, обменивая свои фишки на банковские чеки.

Они стопкой ложились перед ним, бумажные листки, на которых я мог написать историю своей свободы.

Воздух в комнате сгустился, как в колоколе для ныряния.

– Все хорошо, что хорошо кончается, – сказал Кот, – пора отдохнуть перед встречей с Линдси. Полагаю, сегодняшнее событие порадует ее, вы же знаете ее любовь к наличным. – Последнюю часть фразы он произнес как какой-нибудь нью-орлеанский джазмен, добавив в голос нотки басовитой хрипотцы.

Я едва сдержался, чтобы не влепить ему затрещину.

– Это все правда, вы сами могли убедиться насчет наших с Линдси отношений. Все пучком. Я не блефовал, во всяком случае, сегодня.

Где-то в глубине души мне было наплевать. Я столько пережил за последнюю неделю, что сейчас мне было уже все равно. В душе было странное ощущение пустоты, как будто все уже в моей жизни кончилось и больше ничего не произойдет. Перемены, конечно, предвидятся, но даже они больше не беспокоили. Тем более у меня есть пес, есть Люси, есть небо в клетку. Чего еще желать на белом свете?

Мы распахнули окна, и в помещении сразу стало светлей и чище – угар ночи рассеивался в утреннем свете, понемногу выплывая наружу.

Кот сунул чеки в барсетку и уже направился к выходу в сопровождении громил-телохранителей, когда ему навстречу поднялся Майлс.

Он заметно протрезвел к утру, но, несмотря на то, что ему удалось даже немного поспать, нельзя сказать, чтобы вид у него был слишком свежий. Скорее, наоборот, бледный, с каким-то серым лицом, он усталым жестом поднял руку навстречу Коту, словно сотрудник дорожной полиции, останавливающий жезлом последнего за смену нарушителя.

– Можно вас на пару слов?

– А у вас есть что сказать? – удивился Кот.

– Да, я насчет этих проектов, о которых вы упоминали, по поводу Чартерстауна.

– Дома в Мидленде, – ответил Кот. – Пригородная зона. Для трутней.

– Вероятно, они так названы в честь вашей компании.

А он был не дурак, этот старый пройдоха, и сразу уловил подвох в тоне Майлса.

– И вы используете их для оплаты контрактов в Чартерстауне?

– Ближе к делу, сутяжный, давайте напяливайте парик и расскажите, что мы делаем не так.

В определенном отношении Кот был намного более продвинутый игрок, чем я.

– Думаю, что в ближайшее время, и особенно в свете вашего личного признания, службы OFT и SFS могут заинтересоваться вашей конторой.

Дилеры, окончательно рассчитавшись с победителем, покинули комнату, и за дверью завозилась охрана, пробуждаясь к жизни.

– Может быть, – ответил Кот, – только им ничего не найти. Каждый получает свою часть прибыли, и поэтому будет держать язык за зубами.

– Ну, допустим, далеко не каждому это выгодно, – возразил Майлс. – Дэвид, например, никакой прибыли не получает. Заключение в тюрьму только решит его проблемы с жильем на несколько ближайших лет. Так что, думаю, если он в самом деле обратится в полицию и расскажет начистоту обо всем, что случилось, ему дадут значительно меньший срок, чем вам. И, само собой, все ваши доходы от этой нечестной сделки будут возвращены, включая справедливую компенсацию за причиненный ущерб.

– И кто же может все это сделать? – фыркнул Кот, но меня не проведешь: я заметил, как дрогнули его усы и что-то изменилось в голосе.

– Я, – ответил Майлс. – Мое имя Майлс Кэдуоллер-Бофорт, королевский адвокат, не к вашим услугам. Думаю, за это дело можно взяться, и мне будет вполне достаточно ваших признаний, чтобы довести его до конца. – Он расстегнул пиджак, демонстрируя плеер, спрятанный в нагрудном кармане рубашки.

– Да как вы посмели…

– Хотите знать, как я до этого додумался? Я решил, что ваше личное признание превосходно дополнит письменные показания Дэвида, которыми я уже располагаю. Так что скоро вы лишитесь своих капиталов в обмен на новых сексуальных партнеров по камере.

Лицо Кота стало каменным – гранитная набережная в разгар шторма.

– Похоже, ставки поднялись, – сказал Майлс.

За дверью послышалась возня. Кот попятился в ту сторону и позвал, не спуская с нас глаз:

– Даррен, Эдди, сюда.

В распахнутую дверь, словно только и дожидаясь этого момента, вломились двое громил. За ними следовал Мартин, но почему-то без Пучка.

– Начистить им рыла? – поинтересовался он, явно соскучившись по работе.

– Вижу, вы еще даже не предполагаете, с какими трудностями столкнетесь, – заявил Кот и, прежде чем кто-то успел шелохнуться, извлек из кармана пистолет с глушителем, направив его на Майлса.

– И что дальше? – вырвалось у меня.

– Проживете подольше – узнаете.

Как-то не особенно верилось, что Кот способен нажать спусковой крючок и «завалить» человека в присутствии такого числа свидетелей, однако не хотелось испытывать судьбу, мы столько раз испытывали ее за этот день.

– Магнитофон и пленку, – настойчиво произнес Кот. – Похоже, ставки поднимаются, и нам придется поиграть еще немного.

После ночи бессонницы время ощущается совсем по-другому: в ушах гудит невыключенный процессор, а в глазах такое, будто пялился всю ночь в монитор.

Так что буду описывать события не по порядку, а в такой последовательности, какими их помню.

– Опять стейк! – раздался голодный вопль. – Вы ели без меня! – Затем послышался топот лап по ковру, и Кот исчез из виду.

Согнутая дугой линия, как рассказывал мне однажды пес, является символическим изображением жизни, и я вдруг осознал это. Пистолет, который столь неубедительно выставил перед собой Кот, описал дугу в воздухе, блеснув боками в желтом электрическом свете, и упал в волосатую матросскую лапу Мартина.

– Ну и ну, – покачал головой Майлс.

– Игрушка! – заметил Мартин, мгновенно оценив оружие и кулаками отмахиваясь от наступавших на него громил.

Кот стонал под столом.

– А я думал, кошки всегда приземляются на лапы, – успел съязвить Мартин.

– Я отдам вам половину денег, если поможете забрать запись.

– Нет, – ответил Мартин. – Не стану помогать типу, который высадил стекло в моей квартире. И потом, приятель, ты знаешь сам, что Дэви – темная лошадка, а на их пути лучше не становиться.

– Да уж, – ответил я на выжидательный взгляд Мартина, только что уложившего двух «костоломов» на ковер. – Не стоит.

– А этой пукалке, – он посмотрел на «пистолет», – явно не хватает смазки, и, как только я ее достану, обещаю оставить у тебя самое живое воспоминание о том, как опасно носить такие инструменты.

– Слушайте, – заговорил Кот из-под стола, вылезать откуда не торопился, очевидно, принимая его за последнее убежище. – Вам все равно не выиграть дело, доказательств никаких, кроме показаний этого сумасброда. И денег вы не получите. Потому что в мире работает один принцип – большие деньги притягивают меньшие. И это не опровергнуть никакому суду. Зачем только нам в это ввязываться?

– Миллион и двести тысяч фунтов, – сказал сверху Майлс. – И запись ваша.

Кот сморщился, это была крайняя степень неприятия и отвращения, которую может выразить кошачья физиономия.

– Шестьсот тысяч последняя цена.

– До свидания, – сказал Майлс.

– Ладно, ладно, – закивал Кот.

Он прекрасно знал, что затевать процесс с этим защитником обиженных и оскорбленных, тем паче с «международником», выйдет себе дороже.

– Вот и прекрасно, – сказал Майлс и выложил кассету на стол.

Кот выполз из-под стола и уставился на пленку. Он замер, выпучив глаза: таким я его еще никогда не видел, даже игра не действовала на него столь возбуждающе.

– Шайка чайников! – воскликнул он и затем, чудесным образом вмиг оправившись от удара оземь (этим свойством отличаются особо набожные католики и немецкие центрфорварды), с неожиданным проворством выбежал из комнаты, застучав ботинками по лестнице.

Случившееся дальше как-то неаккуратно уложилось в моей голове. Помню, кого-то назвали не то «грязным щенком», не то «сопливым паршивцем». Видимо, относилось это не к псу.

На ковре, где-то между Мартином и Котом, завалялся куриный окорочок. Пока Мартин, бывший моряк и нынешний буйнопомешанный, пытался перехватить Кота, Пучок прыгнул вперед, чтобы разобраться с лакомым куском, вследствие чего буйнопомешанный споткнулся и сломал ногу в лодыжке.

К чести Мартина, стоит сказать, что это не остановило его, и он с грохотом понесся вниз по лестнице, но было поздно: Кот ушел в туманное утро.

– Зато у нас осталась запись, – заметил я, взяв кассету со стола. – Странно, отчего это он решил смыться, когда у нас в руках все доказательства… Вот интересно… И картинка есть, «Спайс Гелз», альбом «Forever».

– Это слушал Мартин на своем плеере, – сказал Майлс, забирая у меня кассету.

– Блеф?

– Я думал, сработает. Он ведь тоже блефовал с пистолетом.

– Да, – зарделся отчего-то Мартин, приползший с лестницы. Видимо, краснел он не со стыда, а от натуги. – Порылся в твоих старых записях, захотелось вспомнить… старину.

– И что будем делать? – спросил пес.

– Опять он с вами разговаривает? – поинтересовался Майлс.

– Да.

– И что он сказал?

– Спрашивает, что мы собираемся делать. Меня, кстати, тоже интересует этот вопрос.

– Вы или я?

– Ну, допустим, хотя бы один из нас.

– Вы будете арестованы, и с вас по закону взыщут все деньги, приобретенные несправедливым путем. Я не сентиментален, как Мартин.

– А как же бедные африканские дети? – заскулил Пучок.

– Пошли, Пучок, – вздохнул я. – Мы проиграли. Примем же это достойно, как полагается людям. – Я почесал его за ухом. – Или собакам.

– А вы в любом случае пошли бы в тюрьму, – сказал Майлс.

– То есть?

– Мне нужны все двадцать пять миллионов, и я получу их обратно. Каким бы ни был результат игры, я бы все равно предъявил ваше признание в полицию, и вы сели бы. Так что, – развел он руками, – можете особенно не огорчаться.

– Так вот вы какой? – поразился я. – Вы, оказывается, еще почище Кота?

– Намного почище и покруче, чем вы себе представляете, – пренебрежительно отозвался Майлс, которого явно не интересовало мое мнение.

– Так вы не собираетесь говорить по своей… трубке? – спросил пес, отвлекая меня. – Она жужжит и трясется.

Под столом на ковре, выроненная в пылу сражения, валялась трубка Кота.

Я взял ее и нажал на кнопку приема. Но еще перед этим на экране мобильного высветилось имя: «Линдси».


39

РАЗБУДИ БЛЕФУЮЩИХ СОБАК


– Привет, – прогнусил я, стараясь подражать южному акценту Кота и его ленивому выговору. Не знаю, зачем я это сделал, чем был обоснован такой поступок и чего я, собственно, добивался, – просто инстинкт подсказал мне, что обмануть ее – самое милое дело, раз представился такой случай.

– Это я, детка! – пропищала она.

– Да, – ответил я, шевеля откидную крышку телефона и создавая помехи.

– Ты как будто не очень рад, – надула губки Линдси. – В чем дело?

– Они все узнали, – проскрипел я. – Баркер распустил язык.

Пес тревожно оглянулся – явно в поисках этого самого «языка», который, как ему было известно, является весьма питательным.

– Что ты хочешь сказать?

– Не телефонный разговор, – продолжал я гундосить в трубку. – Нас могут прослушивать. Немедленно выезжай и забери у меня из сейфа все бумаги.

– Все бумаги? – поразилась она.

– Все, имеющее отношение к этому проекту, над которым мы с тобой работали. Больше ничего сказать не могу.

– Какое прослушивание, что ты? И почему тогда говоришь по этому телефону о…

– Все, больше ни слова. Буду ждать тебя на… – но тут я еще не придумал. Посмотрим на ходу. – Перезвоню позже.

– Черт, – запаниковала она. – Этот придурок бросил меня по уши в своих долгах, а теперь еще хочет испортить мне всю оставшуюся жизнь. Какой у тебя шифр в сейфе?

Я посмотрел на пса. Он переминался с лапы на лапу. Четыре лапы. Ничего лучшего в голову не приходило. Люси говорила, что любой шифр – обычно первые четыре цифры. Чтобы не забыть.

– Код простой, – сказал я, – один, два, три, четыре.

– Погоди, запишу… Такой же, как твоя сигнализация! Послушай, а Дженкинс не может этого сделать?

– Я не доверяю этому обормоту.

Последовала краткая пауза. Затем она сказала доверительным тоном, в котором слышалась такая знакомая решимость:

– Понятно. Не беспокойся, Майк, я ценю это. Ты можешь на меня положиться.

– Позвоню потом, – пробубнил я. – С другого телефона.

– Я от тебя без ума, – сказала она.

– Да… – сказал я, добавив к этому неопределенное кошачье междометие, и отключился.

Майлс недоуменно посмотрел на меня:

– И что дальше?

– Появился проблеск надежды!

– Это у вас он появился. Тиббс все равно у меня на крючке, ему не уйти, так же как и вам.

– И что же. – Я посмотрел на пса. – Вы собираетесь разлучить меня с моим единственным другом.

– Да, – коротко кивнул Майлс. – Это дело решенное.

– О нет, – заскулил Пучок, тычась ему в ноги. – Мир не может быть так жесток.

Майлс посмотрел на него, недоверчиво покачивая головой.

– И в чем же состоит ваш план? – спросил он.

Дело в том, что еще с детства у меня был готов план на все. Недаром мать, когда я особенно доставал ее, называла меня «зеленозадой мухой». Например, я всегда имел наготове водяной пистолет, чтобы достойно встретить марсиан, если они появятся на пороге. Ядерная война меня тоже не застала бы врасплох – я всегда был готов укрыться под столом или за диваном. Миноносцы, преследующие в ванной мою субмарину, тоже были мне не в диковинку: я зажимал нос и залегал на дно, чем особенно выводил из себя маму, которой приходилось убирать с пола последствия морского сражения. Словом, из таких вот мечтателей вырастают классические взрослые лентяи, готовые, в принципе, ко всему.

Однако сейчас как раз был необходим такой неожиданный, сумасбродный поступок. Это был наш единственный шанс – нанести удар еще не пришедшему в чувство противнику.

Да, у Майлса были шансы доказать нечестность сделки в суде, но на что мог рассчитывать мой адвокат, обращаясь к суду: «Господин судья, господа присяжные, прошу поверить в честность и добрые намерения моего подзащитного, профессионального агента по торговле недвижимостью». Такое парадоксальное заявление могло вызвать только смех или оторопь в зале. В английском суде не принято верить агентам.

– Собак не возим! – заявил таксист.

– Два счетчика! – сказал Майлс.

– Только не пускайте его на сиденье, – буркнул водитель.

– Не пустим! – заявил я.

Мартина мы оставили на стоянке дожидаться следующего таксомотора – ему требовалось добраться до травмпункта. Нам же нужно было торопиться.

Тяжелый туман нависал над дорогой, и это означало, что мы не сможем совершить поездку, которую я запланировал, на машине. Но в этом была и позитивная сторона: Кот тоже не скоро сможет вернуться домой, ведь не поедет же он поездом, где можно случайно столкнуться с плебеями. Скорее всего, он останется в отеле и будет отсыпаться, пока не спадет туман. А мы за это время успеем кое-что предпринять. Что именно мы будем предпринимать, в тот момент я еще не решил. Единственное, что было вполне очевидно: если мы заставим Линдси вынести папки с документами из дома Кота, то сможем явиться к нему, имея в руках большой козырь. Я набрал домашний номер Кота.

– Да! – откликнулся ленивый голос дворецкого Дженкинса.

– Скоро подъедет девушка по имени Линдси. Ее надо пропустить в мой кабинет.

– Мне-то что, – буркнул Дженкинс. Именно такой реакции я и ожидал. Миссис Кэдуоллер-Бофорт он служил ничуть не лучше.

Я размышлял, стоит ли просить Линдси, чтобы она привезла документы в Чартерстаун. Если понадобится, то там можно было попытаться даже отнять папки силой. Правда, для насильственных действий нам не хватало Мартина.

Сквозь туман мы добрались до вокзала, успев к поезду. Уже из вагона я позвонил Люси: надо было заранее прикрыть тылы.

– Лучшее место встречи – на Брамбл-лейн, – посоветовала Люси. – Это как раз неподалеку от автострады А27, по пути к Чертовой Запруде. Тихое место, никаких свидетелей, особенно в такое время.

– Откуда ты знаешь?

– Лазили там в детстве.

– Прости, забыл про твое детство.

– Я уже тоже.

– Я люблю тебя.

– Взаимно. Я встречу тебя на станции «Хоул-стрит», и дальше поедем вместе на моей машине.

«Святая улица» не имела ничего общего со своим названием. Это была обычная захолустная станция, до которой приходилось добираться, минуя заунывную череду таких же заплеванных промежуточных станций, сквозь молочный туман, в котором мы ползли, как муха в киселе. Наша поездка напоминала поход средневековых рыцарей, когда сопровождающие их менестрели распевали: «И вот на третий день пути они сделали привал». Не хватало только придорожных драконов.

Поезд скрипел и содрогался, как античный галеон. Пес временами натягивал поводок, надеясь, что это ускорит движение. Мне знакомо было это чувство, я тоже иногда готов был бежать впереди поезда.

Каждая очередная станция, призрачно выплывавшая из тумана, казалась мне «Хоул-стрит», от нетерпения уже ныло в животе. Локомотив влачился, останавливаясь перед каждым кустом и фонарем, и разгонялся мучительно долго.

И вот мы достигли цели: сквозь туман я различил очертания машины Люси, старенького «минивэна».

В этот момент завопил телефон Кота.

– Ты дал мне комбинацию из четырех цифр! – паниковала Люси. – А здесь их пять!

– Нажми пятерку.

– Пять, пять, пять… – лихорадочно зачастила Линдси, – …ага, сработало! Ого, мне что, забрать всю эту кучу бумаг? И банковские поручения тоже?

– Бери все. Пусть Дженкинс даст тебе сумку, две, сколько надо, только поторопись. Встретимся на Брамбл-лейн, знаешь, где это?

– Еще бы, – сказала она. – Мы болтались там в детстве.

– Вот именно. До встречи через час.

– Я от тебя без ума! – прокряхтела она, занимаясь разгрузкой сейфа.

– Аналогично… – проскрипел я в ответ.

Мы отправились на место встречи, чтобы подготовиться к ее появлению. На пути к Чертовой Запруде мы наконец вынырнули из тумана – шоссе пошло вверх. За нами расстилалась равнинка, напоминавшая гигантскую тарелку с супом, над которой поднимался пар.

Брамбл-лейн заканчивалась тупиком – она упиралась в лес. И куманики,[5 - Bramble – куманика (англ.).] несмотря на такое смелое название, по сторонам дороги было не так много. В самом конце улицы мы развернулись, чтобы быть готовыми к быстрому бегству.

Тут и правда постоянно «шарились» подростки. Парень с девушкой развалились на переднем сиденье мощного папиного «эскорта» и курили, судя по запаху, не табак. Нас они удостоили пустыми взорами рыб на дне пруда и вскоре смылись, дав газу по шоссе, видимо приняв нас за полицейских, – хотя вряд ли облезлый автомобиль Люси мог походить на патрульную машину.

– Я ее задержу, а ты заберешь бумаги, – сказал я Люси.

– Зачем ее держать? – сказала Люси, доставая пару китайских нунчак.

– Это что?

– Подарок Джима. Он занимается кун-фу и научил меня, как ими пользоваться.

– Слушай, давай только без насилия.

– Наш план целиком основан на насилии.

– Только на самом необходимом, – уточнил я. Слишком уж уверенно держала она в руках оружие.

В этот момент пес запросился «на улицу». И только я вывел его на обочину, зазвонил телефон.

– Я подъезжаю!

– Тормозни возле «минивэна», – это все, что я успел сказать, когда на пустынной дороге появился шикарный лендровер «Дискавери».

Дальнейшее было непредсказуемо. Пес вырвал поводок и выскочил перед ней на дорогу.

– Ага, моя прекрасная леди! – залаял он. Надо ли говорить о том, что Линдси узнала его и мгновенно все поняла, увидев меня, бежавшего следом. Она дала газу, не успев развернуться, и у нас оставался единственный выход.

– Отрежем ее! – закричал я, бросаясь к машине и разрываясь между «минивэном» и Пучком, которого было опасно оставлять на дороге.

Люси стала разворачиваться – еще минута, и машина Линдси оказалась бы в западне.

Оказалась бы, если бы это была одна из обычных машин, которые запрудили все дороги и годны разве что развозить детей по школам. Но у Линдси был лендровер «Дискавери», который недаром выбирают спасательные службы.

В конце тупика Линдси вышибла хилую металлическую ограду и, развернувшись на достаточно высокой скорости по лесу, вырвалась на асфальт.

– Неудачник! – крикнула она сквозь всегда открытое окно, проезжая мимо. – Не знаю, как я терпела тебя так долго. Я уезжаю в прекрасное будущее. Привет сокамерникам! А-а-а!

Последний возглас относился к возникшему на дороге велосипедисту. Пытаясь избежать столкновения, драгоценный автомобиль Линдси вильнул в сторону, скатился на обочину и перевернулся.

Все, что осталось от этого призрачного велосипедиста, – это мелькнувший светящийся в тумане силуэт розовой майки, тусклое сияние старых фонарей и звонок, донесшийся из-за поворота, за которым он скрылся вместе со своим допотопным двухколесником.

«Дискавери» лежал в канаве. Задний откидной борт раскрылся, и из машины высыпалась куча бумаг, точно хвост кометы.

– Чертов велосипедист! – вопила Линдси, стуча кулаками в закрытое левое стекло, точно злой дух, запертый в бутылку. – Вытащите меня отсюда!

В этот момент подъехала Люси, и мы приступили к загрузке.

– Сволочи! – доносились крики моей бывшей подруги. Она пыталась выбраться из машины, но ей мешал это сделать бегавший вокруг Пучок. Он яростно атаковал каждую ее попытку выбраться через заднюю дверь.

Наконец мы закончили. Я забрал Пучка и, садясь в «минивэн», услышал всхлипывания Линдси:

– Я же тебя любила…

Должен сказать, эта перемена в ее поведении на миг остановила меня.

– Прощай, Линдс, – сказал я. – Будь осторожнее. Я верю в тебя.

– Вперед! – Я втиснулся в забитый бумагами «минивэн», и машина рванула по дороге.


40

НОВЫЕ ОЩУЩЕНИЯ


Золотые пески австралийского пляжа льнули к берегу, точно пес к ногам всепрощающего хозяина.

Бесконечный песок, тропический закат и самолет, который гнался за ускользающим светилом, как собака за летающей тарелкой. Словом, чистый рай.

Все получили свое: Кот встретился с судьями, которых не знал, и полицейскими, купить которых не мог, потому что Майлс сделал щедрый взнос в фонд полицейских вдов и сирот как раз накануне обращения к шеф-констеблю полиции. Линдси добросовестно выполнила свою работу по очистке сейфа от документов. Она даже скинула на дискеты файлы из электронной почты Тиббса, так что теперь он был засвечен полностью.

Меня же по счастливой случайности в зале суда не оказалось, и никто не знал, где я, кроме трех существ на свете: Майлса, Люси и собаки.

Имея собственный самолет, можешь позволить собаке сидеть в кабине пилота.

– Посмотри на этих людей, они точно муравьи, – заметил пес, выглядывая из окна.

– Они и есть муравьи, дурачок, мы же еще не взлетели.

Мы сдружились с Майлсом, и один его приятель подбросил нас до Австралии на своем самолете, хотя псу по пути приглянулись очертания Кореи.

– Там едят гамбургеры с собаками, – предупредил я, осторожно перемещаясь по аэропорту.

– Неплохо поесть в хорошей компании, – обрадовался пес.

– Ты не совсем понял, – принялся объяснять я ему, что имелось в виду. Как всегда, это заняло у меня уйму времени.

Оказалось, на Золотом Береге не хватает собачьих приютов. Майлс посчитал, что, учитывая мой опыт работы в сфере недвижимости, я мог оказаться идеальной кандидатурой, чтобы заняться этим, исполняя последнюю волю его матери, и вбухал в строительство «собачьих домов» все наследство. Первоначальный взнос был невелик, мы выудили из бумаг Кота 600 000 фунтов в банковских поручениях. Вы можете назвать это воровством, а я – справедливым воздаянием. На них был куплен прекрасный дом с видом на море, и еще осталось достаточно денег, чтобы платить мне жалованье за руководство концерном имени Эдит Кэдуоллер-Бофорт.

Что случилось с Линдси? Ну, с ней-то все в порядке. Она вот уже второй год сидит в чартерстаунском поместье по шею в грязи и моих долгах, пока не проложили нормальные подъездные дороги и не вырыли дренажные канавы.

Счета Кота заморожены в ожидании решения суда, так что дорога к шоссе А23 вряд ли когда-нибудь будет проведена. А значит, ни один из соседних домов не будет достроен. Получается, Линдси стала новой «заключенной» Чартерстауна. Не знаю, стал ли Кот разбираться с ней. Сомневаюсь. Ему просто было не до этого, учитывая положение, в которое он попал. Так что Линдси обрела желанный дом и в каком-то смысле счастье, как она его себе представляла. Последнее, что я о ней слышал, – что она сожительствует с каким-то полупрофессиональным игроком в гольф.

Впрочем, если Майлс захочет, дома будут достроены, но только уже не для ВИП-категории. В них будут квартиры и комнаты, которые потом по вполне доступной цене будут проданы медперсоналу, работникам общественного сектора и прочим служащим с невысокими доходами. Так что соседство у нее будет в любом случае не то, на которое она так рассчитывала.

Впрочем, я не держу на Линдси зла за то, что она со мной сделала, и по-прежнему люблю ее. Ведь она вовсе не злодейка, она лишь делала то, что представлялось ей лучшим и наиболее выгодным. Наверное, так и поступает большинство негодяев.

И вот я сижу рядом с Люси, наблюдая опускающееся в море светило. Каждый вечер я прихожу сюда с Пучком играть в тарелочку «фрисби»: он уморительно гоняется за ней по остывающему пляжу, который погружается в относительную прохладу вечера, – все-таки это Австралия.

Несмотря на быстрый заход солнца в этих широтах, я редко замечаю внезапное наступление ночи. Просто над головой вдруг зажигаются незнакомые созвездия, и я снова оказываюсь в детстве и читаю адреса на конвертах своих посланий: Вселенная, Млечный путь, Солнечная система, Мир, Австралия, Золотое побережье, Пенхалиген Бич, четырнадцатая дюна от автостоянки, Дэйв, Люси и Пучок Баркер. Крошечный, если вдуматься, расклад: три карты одной масти.

– Здесь так хорошо… Я счастлива, – говорит Люси.

– Неужели лучше, чем в Ворсинге? – подковыриваю я ее, вглядываясь в линию уходящих вдаль пальм.

– Мусора здесь маловато, – критически замечает пес. Он слегка разочарован этим обстоятельством.

Никогда мне не постичь загадок собачьей эстетики.

– Но мы же с тобой здесь гораздо дольше гуляем, тут больше мест, куда можно с тобой пойти, – говорю я Пучку.

– В самом деле, – отвечает он, наблюдая за волнами, сонно вползающими на берег, и явно прикидывая, удастся ли по ним пробежаться без той «доски, на которой ездят люди».

Странное чувство посетило меня в этот вечер: ведь я, если вдуматься, человек, всю жизнь занимавшийся перепродажей крохотных квартирок, нашел себе приют под огромным небом.

Казалось, на этом пляже время остановилось навсегда. Ни намека на то, что здесь могут произойти какие-то перемены. Мы сидели под этим умирающим светом заката, агония которого словно растянулась на вечность.

Но, тем не менее, кое-что менялось под этими небесами. У Люси появился животик, а у пса – седина в шерсти.

Так что время настигало нас, и минута догоняла минуту, ведя к неизбежному для всего на свете концу: его, моему, Люси и даже нашего нерожденного ребенка.

И вот, я гляжу, как ночь спускается на пляж, как свет на дальних кораблях вспыхивает точно китайские бумажные фонарики, цепью протянутые над океаном, и мне приходит в голову единственный вопрос: «Ну так и что?» Нет, это вопрос не философский. Его задают партнеру за столом, ожидая его дальнейших действий.

«Ну так и что?» – спрашиваю я себя и смотрю на часы. Уже меньше часа до начала игры, но сегодня я ее пропущу, просто для того, чтобы побыть с ними – Люси и Пучком. Да и в кармане у меня всего доллар.

– Ты счастлива?

– Да, – отвечает Люси. Голова ее блаженно покоится на моем правом плече.

– А ты? – спрашиваю я пса, положившего на меня голову слева. – Ты счастлив?

– Bay, – говорит он, и я тоже счастлив.


notes


Примечания


1


Знаменитый фильм 1944 года с Элизабет Тейлор в роли девушки-наездницы.


2


Естественно (фр.).


3


Разумеется (фр.).


4


Мейфлауэр – праздник в честь прибытия в Америку первых поселенцев из Англии.


5


Bramble – куманика (англ.).