Год активного солнца
Мария Васильевна Глушко


В повести рассказывается о том, как ответственно и неоднозначно положение современной женщины в обществе и семье.

В центре произведения — народный депутат, заместитель председателя горисполкома Кира Сергеевна Колосова. Ей приходится решать много вопросов, связанных с жизнью города. В служении людям видит она свой долг и главную цель жизни.


Мария Глушко

Год активного солнца


1


В купе было темно, душно, попутчики давно спали, а Кира Сергеевна сидела, прижавшись лбом к прохладному стеклу, смотрела, как отлетают назад желтые снопы огней, дома с мокрыми крышами, светлая лента шоссе. Промелькнули слабо освещенные бока водонапорной башни, галереи элеватора, и опять стеной надвинулся лес, сырой, черный, над ним бежала луна, задевая верхушки сосен.

На стрелке вагон качнуло, край занавески коснулся щеки, Кира Сергеевна оторвалась от окна, легла, придавив головой поролон подушки.

Все-таки надо было лететь самолетом, подумала она. Но ведь казалось заманчивым — вытянуться на полке с книгой, отдохнуть за весь месяц беготни и занятий, явиться домой свежей, выспавшейся.

Вспомнила, как не хотела ехать на этот семинар зампредов — за месяц в исполкоме накопится куча дел, которых за тебя все равно никто не сделает, — и как просто, по-студенчески весело жили они в комфортабельном общежитии партшколы, вечерами после лекций гоняли чай, изредка затевали скромные шумные пирушки и были просто Петями, Клавами, Нинами, словно сразу ко всем вернулась молодость.

…Свет станции обшарил купе, выхватил свисавший сверху край одеяла, вспыхнул на зеркале и угас.

Кира Сергеевна поняла, что все равно не заснет, встала, вышла из купе.


В освещенном коридоре было прохладно и пусто, у опущенного окна курил мужчина в синем спортивном костюме. Посмотрел на Киру Сергеевну, чуть склонил голову — то ли поздоровался, то ли просто так.

Странный тип. И днем все посматривал на нее, даже в купе заглянул. Все время казалось, что он хочет заговорить.

Она задвинула дверь купе, подошла к другому окну. Косые прямоугольники света бежали по насыпи, по краю темного леса, прошитого тонкими стволами берез. От низкой луны стелилась длинная тень поезда и тоже бежала рядом, изламываясь на столбах, на плоских кронах сосен.

В соседнее окно влетал влажный воздух, бил в щеку, холодил глаза. Вот бы повернуться лицом, постоять так с закрытыми глазами, ловить губами свежие струи… Но она заметила, что «тип» опять смотрит на нее.

Стандартно красивое лицо с седыми висками еще тогда, днем, показалось Кире Сергеевне вроде бы знакомым. Она перебрала всех, с кем приходилось в городе общаться, — в театр, школы, больницы, даже в строительные организации забрела ее память. Нет, этого человека она не знает. Просто у него лицо типичного «красавца». Такие лица всегда кажутся знакомыми.

Кира Сергеевна взглянула на часы. Хорошо бы уснуть сейчас, но не хочется глотать снотворную дрянь. К тому же лекарства в чемодане, не стоит возиться.

Она подумала, что уже утром будет дома, и поняла, как люто соскучилась по семье. По мужу, по дочери, даже по зятю, которого не любила. А больше всего — по маленькой Ленке. Прибежит из детсада, раскинет тонкие ручонки: «Кира, что ты мне привезла?» «Кира» — как ровне, как подружке.

Всем нормальным девчонкам бабушки повезли импортных кукол, собачек, а она тащит своей разбойной внучке чемодан машинок и подъемных крапов.

Каждый вечер звонила домой, говорила со всеми по очереди, так, что телефонистки свирепели: «Освободите линию, вы не одна!» Именно одна, думала Кира Сергеевна. Для них — одна.

Ирина отчитывалась в хозяйственных делах: «Обеды не варю, белье не стираю, хату не убираю». Не лишена остроумия. Ленка всякий раз клянчила железную дорогу. Хорошо, хоть игрушечную, могла бы настоящую. Все уши прожужжала. Пришлось обегать все магазины игрушек. И везде — одно и то же: «Бывают, но сейчас нет, заходите».

Муж, конечно же, не упускал возможности проехаться насчет ее педантизма: «Безнадежно пропадаем без твоих руководящих указаний, тапочки в прихожей стоят, нарушая параллельность, галстук на мне висит, нарушая перпендикулярность!»

Какая уж там параллельность, боюсь, что все тапочки вообще пылятся где-нибудь под диванами и вы шлепаете по паркету прямо в туфлях.

Кира Сергеевна представила, как обойдет прохладные большие комнаты, где — ни «стенок», ни сервантов, одни диваны да книги, зато много воздуха, распакует чемоданы с подарками — всем, всем, всем! — потом примет умеренно холодную ванну и заляжет на диван с книгой. На весь день. В тишине и покое. При молчащем телефоне. И сама никуда не станет звонить — разве только мужу, в школу. Он скажет своим глуховатым баском: «А, Кириллица, прикатила?»

Завтра у него выпуск, с утра засядет подписывать аттестаты.

— Простите…

Кира Сергеевна обернулась — рядом стоял «тип».

— Простите, если ошибся, — сказал он гибким, хорошо поставленным голосом. — Ведь вы Колосова?

Итак, деловой визит, вздохнула она. И здесь разыскали.

— Моя фамилия Мельник, я недавно тут…

— Где «тут»? — холодно спросила Кира Сергеевна.

— Я новый директор детской музыкальной школы, она недавно сгорела…

— Частично сгорела, — уточнила Кира Сергеевна. Она уже примерно представляла, о чем пойдет разговор.

— Я тут всего месяц, школа сгорела до меня…

— А вас никто не обвиняет в поджоге.

Она понимала, что говорит не то и не так. Просто ей неловко было стоять такой неприбранной и вести деловой разговор. Этот дикий купеческий халат до пят. Короткий спутанный чуб над желтым от бессонницы лицом, хоть бы припудрилась. Но разве она ожидала, что и тут, в поезде, ночью полезут к ней с делами? Кажется, интеллигентный человек, должен бы понимать, что не время и не место…

— Я оценил вашу шутку о поджоге, но хотел бы по делу.

Ко всему прочему, он еще и нахал, обругала его Кира Сергеевна. Мысленно, конечно.

— По делу я принимаю в горисполкоме.

Глаза у нее сделались сухими, строгими.

— Я приходил, вы меня не захотели принять.

— Не смогла?

Он покачал головой.

— Не захотели. В приемной мне было сказано: «Вопрос решен, Кира Сергеевна по этому вопросу не примет».

Она свела брови. Обычные Шурочкины фокусы, распоряжается, как у себя дома.

— Какой же у вас вопрос?

Отлично знала, какой у него вопрос, просто оттягивала время.

— В отделе культуры сказали, что школа отстраиваться не будет. Это правда?

— Правда. Пока не будет. Средства переброшены на больницу.

— Почему?

— Объект более важный. К тому же это не просто больница, это для женщин. Гинекологический корпус.

— Все равно.

— Не совсем.

Он вертел папиросу в длинных белых пальцах.

— Но ведь было решение отстроить школу.

Кира Сергеевна помолчала. Потом сказала оттаявшим голосом:

— Зайдите ко мне. Сегодня вторник? Скажем, в четверг с утра.

Он уловил теплоту в ее голосе, улыбнулся.

— А Цербер ваш пустит?

Она тоже засмеялась:

— Цербер пустит.

Он поклонился, отошел к окну и опять курил там. Кире Сергеевне не хотелось уходить отсюда, от прохладного сквознячка и света в темную духоту купе, но стоять тут и дальше в своем халате она не могла. Было такое чувство, словно в этом диком виде пришла на работу.

Вернулась в купе, легла поверх одеяла. Долго слушала стук колес и неожиданно для себя уснула. Во сне увидела давно умершую мать. Улыбаясь, идет она, осторожно, боком ставит ноги и несет чай.


2


Знала, что никто не встретит — все на работе — и просто на всякий случай всматривалась в толпу на перроне: вдруг кто-нибудь да пришел? Была бы приятная неожиданность. Но неожиданности не случилось, и она, вопреки логике, слегка обиделась. Муж мог бы вырваться на часок, экзамены в школе закончились, выпускной вечер — в семь, просто обычная его лень… И еще она подумала, что жизнь никогда не дарила ей приятных неожиданностей, пора бы привыкнуть.

Было утро, но от жары уже потемнел и размягчился асфальт, солнце жгло плечи, а к обеду может собраться дождь, погода неустойчивая, сумасшедшая: год активного солнца.

Кира Сергеевна шла, утопая каблуками в асфальте, щурясь от яркого неба, от белых стен вокзала, от кричащей пестроты цветов и людей. После месячной разлуки как бы заново увидела все это: похожее на дворец из сахара здание вокзала с резными темными дверями, отливающий синью асфальт площади в рамке из густых каштанов, круглые корзины с цветами, похожие на огромные разноцветные торты, цветочниц с упрятанными под косынки лбами, радостно взлетающий вверх залитый солнцем проспект Космонавтов с узкими высотными домами. После строгой деловой столицы родной город казался экзотичным и праздничным. Толпы курортников и экскурсантов, прикрывшись зонтами, газетами, стояли возле сонных «Икарусов», и Кира Сергеевна поставила чемоданы, огляделась: носильщиков но найдешь, такси — тем более. В каждом городе теперь — экскурсанты, даже там, где и смотреть-то нечего. Везде ищут старину. Все прямо помешались на старине!

Она стояла, соображая, как же теперь добраться домой. Как дотащить пудовые чемоданы хотя бы до троллейбуса? Хорошо, хоть книги, которыми их щедро «отоварили» на семинаре, догадалась отправить почтой.

Пожалуй, Шурочке следовало сообщить о приезде, она прислала бы машину. Но Кира Сергеевна боялась, что секретарша не вытерпит, проговорится, и начнутся звонки. А она этот день — день возвращения — решила посвятить отдыху и безделью.

Снова ухватилась за ручки своего неподъемного багажа, пронесла несколько шагов. Какой-то таксист все же сжалился, высунувшись из машины, крикнул:

— Куда поедем, мамаша?

Она подумала: неужели я такая старая, что этот верзила годится мне в сыновья?

Шофер медленно вылез из машины, открыл багажник.

— Помогите же донести до машины, — сказала Кира Сергеевна, коленом подпирая чемодан.

Шофер закурил, сунул в карман зажигалку:

— Не входит в обязанности.

Он пристроил чемоданы, закрыл багажник.

— А в порядке любезности? Я женщина, причем не молодая… Сами сказали «мамаша».

Он скосил на нее глаза и ничего не ответил. Поправил белую кепочку с рисунком из «Ну, погоди!», безмятежно полез в машину. Уже когда ехали, Кира Сергеевна затеяла с ним спор. Просто так, ради спортивного интереса.

— Я не раз была за границей, там у пассажира о багаже и голова не болит. Прямо в гостиницу, в номер доставят.

Увидела в зеркальце его выпуклые глава и как лениво перекатил он сигарету из одного уголка рта в другой.

— И при пассажирах таксисты не курят.

Он помолчал, посопел, выпуская клубы дыма. Потом сказал:

— Там капитализм, буржуазный образ жизни. Там на рабочего человека смотрят, как на скотину.

Вот тебе и весь разговор. Подвел идеологическую базу, подумала Кира Сергеевна. Надо было пообещать, что уплачу.

Было душно, пахло горячей пластмассой, духами, пылью. Кира Сергеевна провожала взглядом знакомые улицы, скверы, переулки.

Машина неожиданно свернула в узкий переулок, стиснутый заградительными щитами.

— Эй, уважаемый, куда вы? Я здешняя, дорогу знаю.

— Отцов города благодарите, понавешали кирпичей, скоро машины будут по воздуху летать!

Она посмеялась про себя над этим «отцов города благодарите», ничего не сказала.

Возле дома, вместо рубля с мелочью, подала ему трешницу. Сказала, сдачи не надо. Надеялась: совесть в нем заговорит и он донесет чемоданы до лифта. Но шофер пробормотал: «Минутку!», отсчитал — копейка в копейку — сдачу. Она смотрела, как вытягивал он чемоданы, ставил рядом с машиной.

Должен же понять, каково мне шагать с ними и протискиваться в узкую дверь подъезда. Но он уже сел за руль, закрыл дверцу. Чтоб ты лопнул, мысленно ругнулась Кира Сергеевна и, вздергивая плечи, потащила свой неподъемный багаж.

Когда возилась с замком, руки тряслись. То ли оттого, что несла тяжелое, то ли от радости, что уже дома.

Оставила багаж в прихожей, сбросила туфли и босиком но жесткому, колючему паласу пошла в столовую. Конечно же, везде пыль, валяются тапочки — один под телевизором, другой у дивана, на стульях — галстуки, сорочки… Поскольку Кира Сергеевна не выносила храпа, муж спал в столовой, по утрам, как всегда, спешил, а убирать предоставлял ей. Она и сейчас собирала вещи, засовывала в шкаф и начинала потихоньку злиться: что за бесцеремонность, ведь знали, что приеду, могли бы и убрать! Даже в спальне, которая давно уже не спальня, а просто комната Киры Сергеевны, умудрились навести «порядок»: письменный стол залит клеем, на диване куча железок — конечно, со свалки! — на полу изрезанные журналы. Видно, сплавляли сюда Ленку, чтоб не мешала, и она творила тут, что хотела.

Ладно, в конце концов, все это мелочи, главное, что здоровы, ничего не случилось, уговаривала себя Кира Сергеевна, подбирая кубики, бумагу, ржавые гайки. Могло быть хуже, Ленка вполне могла устроить пожар или нырнуть с балкона, потому что смотреть за ней некому: мужчины, конечно же, вечерами сидели, уткнувшись в телевизор или в шахматы, а Ирина вообще, вспомнила Кира Сергеевна, стала какая-то странная, равнодушная и рассеянная, все бродила по квартире с малахольными глазами и больше молчала.

Так Кира Сергеевна пыталась укротить себя методом психотерапии, иногда помогало. Но вот вошла в комнату Ирины и ахнула. Батюшки-светы, что творится! Постели не убраны, стол завален рулонами чертежей и книгами, всюду на полу разобранные на части игрушки — ступить некуда, по углам наросли клубки ворсистой пыли.

Первой мыслью было — закрыть дверь и не заглядывать больше, чтоб не расстраиваться. Но руки уже хватали пылесос, ведро, тряпку. Пнула в прихожей чемодан, ударила ногу, еще больше распалилась. Чертова неряха, как только муж тебя терпит! Самую лучшую, самую большую и светлую комнату отдали ей, а она превратила ее в мусорный ящик! Выгнать бы вас на частную квартиру, чтоб два здоровых лба не превращали мать в прислугу!

Тут она заметила раскинутую раскладушку. Голую, без постели. Слегка удивилась, но тут же забыла о ней. Настроение вконец испортилось, вспомнила, как тогда, в поезде, мечтала: войду в чистые прохладные комнаты… Вошла.

Будь сейчас тут муж, посмеялся бы над ней, обозвал бы педанткой: «Ты способна заболеть, если тапки в прихожей стоят не параллельно, а перпендикулярно — это в тебе клокочет математик».

А этот математик всю жизнь выгребает за вами грязь! Барчуки, белоручки, в кого вы только уродились такие!

Даже легче стало, как будто поругалась всласть. Стащила резиновые перчатки, полюбовалась чистой, залитой солнцем комнатой.

Полежала, называется, с книгой. А в ванне киснет белье. Не меньше недели, даже вода загустела. Она вытащила из-под ванны таз, переложила в него белье. Помыла ванну. Долго стояла под теплым душем.

Решила, что на работу все-таки пойдет. Иначе не выдержит, начнет стирать. И потом, сейчас нужны были положительные эмоции, а получалось так, что эти положительные эмоции появлялись только на работе.

Мысли о работе принесли облегчение, сразу же стало жалко всех: Ирину, мужа, Юрия… Как будто незаслуженно всех обидела. Никакие они не белоручки, просто устают, не высыпаются, конец месяца, у Ирины на заводе, конечно, аврал, Юрий допоздна сидит за чертежами, муж пропадает в школе, готовит выпуск…

Кира Сергеевна опять заглянула в молодежную комнату, посмотрела на раскладушку. Зачем они выволокли ее из кладовки?

Потом затащила к себе чемоданы, принялась разбирать их, раскладывала подарки. Мужу и зятю — импортные джинсы. Юрий скажет свое обычное: «Балуете вы меня, Кира Сергеевна».

Зятя она не любила и старалась компенсировать это внимательным отношением.

Ирине привезла белье и перстень с янтарем. Дочь давно мечтала о таком, но здесь их не достать, да и выкроить деньги из двух зарплат инженеров не так просто.

Ленкины машинки Кира Сергеевна выстроила в ряд, получилась длинная колонна от стены до стены. Подъемные краны замерли, задрав свои клювики. Фургончики с лакированными боками — совсем, как настоящие. Остроносые гоночные машинки на батареях так и хотят вырваться вперед.

Посмотрим, что от вас останется завтра, улыбнулась Кира Сергеевна. У нее уже было чувство, как будто у всех, кого обидела, попросила прощения. И все простили.

Джинсы мужа разложила в столовой на диване. Представила, как плотная ткань облепит его крепкие, мускулистые ноги. Вот только куда он их наденет — не в школу же?

Ну, будет носить дома.

Ей захотелось сейчас же услышать голос мужа. Неужели мы не виделись только месяц?

Пошла в прихожую к телефону, набрала номер.

— Гринько, пожалуйста.

Его долго не было. Может, закрылся в пустом классе с аттестатами. Или готовит речь.

— Гринько слушает, — сказал он мягким, глуховатым басом. И она опять поняла, как долго скучала по этому теплому голосу, представила его лицо с крупными чертами, гладкий седой зачес и как медленно смыкает он свои четко прорисованные губы… Неужели сегодня я увижу его?

— Товарищ Гринько? — Она старалась изменить голос. — К вам комиссия из министерства.

Он, конечно, узнал ее, но включился в игру:

— А что, комиссия решила покурортничать за казенный счет?

Засмеялся. И она засмеялась.

— Ну-с, Кириллица, как тебе ездилось-семинарилось?

— Какие новости? У нашей молодежи гости?

— Гости? С чего ты взяла?

— Раскладушка.

— А-а, раскладушка… Нет, никаких гостей… Из исполкома звонили, допрашивали, когда приедешь. Я молчал, как партизан, даже Игнату не сказал.

Ей показалось, что очень уж круто он повернул от раскладушки к исполкому. И еще показалось: не очень-то он рад ее возвращению.

— Ты поздно?

— Наверно. Мы тут зашиваемся.

Хотелось сказать, что соскучилась, чтоб пришел пораньше, но она давно взяла себе за правило ни в чем не регламентировать его. С этих вопросов: «Где был?», упреков: «Опять поздно!» — в семьях начинаются неприятности, люди теряют свободу и живут, как связанные. Больше всего она боялась почувствовать себя связанной, это невыносимо — отчитываться друг перед другом в каждой минуте.

— Тогда до встречи, — сказала она и удивилась, как холодно прозвучало это.

— До встречи.

И все.

Кольнула обида: будь это раньше, примчался бы хоть на минутку, хотя бы по телефону сказал: «Ты — самая, самая!»

Впрочем, не я ли отучила его от этих слов? И сама отвыкла от них. Неужели потому, что стареем? Но разве старым не нужны такие слова?


3


Она шла легко и быстро, помахивая сумочкой, ловила свое отражение в витринах, и ей нравилось, как шагает она, откинув голову, выбрасывая вперед длинные красивые ноги.

«Стареем», — вспомнила она и улыбнулась, потому что в свои сорок шесть лет старой себя не чувствовала и не считала. И Александру Степановичу до старости еще далеко, хотя он на семь лет старше, успел повоевать — самый конец войны захватил.

Она вспомнила, как года три назад на пляже сидящий рядом парень сказал другому: «Попроси у того старика закурить». Сперва и не поняла, о ком речь. Один из парней подошел к Александру Степановичу и ушел ни с чем — «старик» оказался некурящим.

Выходит, им он кажется стариком? Это поразило ее. Как сегодня поразило, когда таксист назвал ее мамашей.

Она не боялась стареть, не молодилась, косметикой не злоупотребляла — только седину закрашивала — и одевалась строго, но все равно выглядела молодо, спортивно и знала это. Короткая стрижка модно причесанных волос круглила ее узкое смуглое лицо, завитый стружкой темный чуб придавал прическе особую изысканность и законченность.

Прическу Кира Сергеевна делала себе сама с помощью фена и времени на это не жалела. Два вечера в неделю закрывалась в своей комнате и священнодействовала. Это называлось «мама делает себе голову». Звучало шутливо и немного иронически — в семье считали ее рабой условностей. Еще бы: в жару напяливает чулки или колготки, открытых платьев не носит, три брючных костюма висят новехонькие, их с аппетитом ест моль. Но Кира Сергеевна знала, что никакая она не раба. Скорее — хозяйка условностей. Очень хорошо знала, что можно и чего нельзя в ее возрасте и положении. Например, нельзя неприлично сидеть в кабинете с распущенным животом. Поэтому по утрам истязала себя зарядкой, на работу и с работы ходила пешком, в выходные дни бродили с Ириной и Юрием по горам. Дома это называлось «мама делает фигуру». Нельзя в городе, где все тебя знают, ходить в брюках. И на работу нельзя, хотя в брюках удобнее лазить по строящимся школам, больницам, детсадам, именуемым в документах объектами. Нельзя являться на работу в гневе, расстройстве или излишней веселости. Сразу же начнут присматриваться, строить догадки. Либо захотят воспользоваться веселым настроением и вырвут обещание, исполнить которое все равно не сможешь. Нельзя приближать к себе людей приятных и отдалять неприятных, для всех должна быть одинаковая дистанция.

Киру Сергеевну не тяготили эти «нельзя». Привыкла еще с тех пор, когда работала заведующей гороно. И дома старалась поддерживать в отношениях со всеми «динамическое равновесие». Правда, дома не всегда удавалось.

Мысль о доме кольнула беспокойством. Она пыталась понять, откуда беспокойство. Вспомнила раскладушку и как неловко муж замял ее вопрос. Что-то случилось без нее. Может, очередная размолвка между Ириной и Юрием? Но они и раньше ссорились, а до раскладушки дело не доходило.

И чего им не живется? Чего не хватает? Зачем осложнять то, что так просто и ясно? Нагородят проблем, а потом вздыхают: «Ах, жизнь сложна и трудна!» Разве не сами люди делают жизнь?

Она опять посмотрела на витринное стекло — там все так же шла мнимая Кира Сергеевна в сером платье с глухим воротом, так же упруго ставила обтянутые тонкими чулками ноги.

Старое, растянутое в ширину — фасадом на площадь — здание горисполкома рядом с высотными домами казалось сплюснутым сверху. Такой курятник, подумала Кира Сергеевна. Всем строим дома, службы, корпуса, а когда себе построим? Но она любила этот «курятник», привыкла к нему и не представляла, что когда-нибудь придется отсюда переселяться.

С фасада здание обросло лесами — шел ремонт. И внутри белили коридор. Пахло известью, краской, в конце коридора стояли рулоны линолеума. Кира Сергеевна шла по забрызганному полу, чувствуя радостный холодок — вот сейчас войдет к себе и начнет привычную жизнь.

В приемной сидели люди, и сперва Кира Сергеевна подумала, что это Жищенко ведет прием. Шурочка встала из-за машинки, сказала сдержанно:

— Кира Сергеевна, какая неожиданность… — И покраснела.

— Что я говорил? — забасил кто-то за спиной, — Разведка не подвела!

Кира Сергеевна пожимала руки, думала про Шурочку: не привыкла ты врать. И про мужа: никудышный из тебя партизан!

Тут все были ее «кадры»: завгороно, главврач из онкологии, директор культпросветшколы. Секретарша Шурочка замерла над телефонами в вопросительной позе. Не знала, будет ли ей нахлобучка за непредусмотренных посетителей или пронесет.

Самый первый день. По существу, могла бы и не являться, а уже если пришла, надо бы оглядеться, хотя бы вчерне «вникнуть в стратегию», а на столе, конечно же, за месяц скопилась куча бумаг. Всегда в первый день после отпуска или командировки Кира Сергеевна собирала заведующих отделами, вникала в стратегию — так у нее было заведено.

Но ведь и у этих людей — дела, своя стратегия.

— Что ж, товарищи, если нет секретов, прошу сразу всех, — сказала она и распахнула дверь кабинета. — А Шурочку попросим сварить нам кофе, ведь вы, наверно, тут с самого утра?

— Не пивши, не евши, — подтвердила главврач и заморгала своими маленькими обиженными глазками.

Шурочка, обрадованная, что пронесло, засуетилась, завертела стриженой, аккуратной головкой, стала выдергивать один за другим ящики стола.

В маленьком кабинете было прохладно, легкий сквозняк пузырем надувал и вытягивал из окна желтую штору, в углу, на круглом столике стоял сифон с водой — его сразу же опустошили, на столе пухла горка писем, на каждом конверте — пометка «лично». Кира Сергеевна мельком перебрала их. Она знала: ничего личного в письмах нет, лично ей пишут домой, просто каждому хочется, чтобы его письмо она прочла сама. Наивным адресантам невдомек, что и без всяких там «лично» все письма читает она сама.

Расселись, выжидательно поглядывая на нее.

— С кого начнем? У кого самое неотложное?

Каждый сказал: «У меня!» Все трое посмотрели друг на друга, засмеялись. Кира Сергеевна тоже посмеялась, но не над ними, а над собой, над собственной наивностью.

Директор культпросветшколы, маленький толстячок с застенчивыми глазами, сидел, поджав под стулом короткие ножки, разглядывал ладони, вертел их так и эдак, потирал. В его позе вырисовывалась неуверенность, Кире Сергеевне все время казалось, что он хочет встать и уйти.

— Аркадий Устинович, слушаю вас.

Директор поднял голову. Он не ожидал, что придется говорить первым.

— Я, собственно… Я к вам как к члену комиссии по распределению… — И примолк, потирая ладони.

Так и знала, что он пришел с делом скользким, подумала Кира Сергеевна.

Директор вздохнул и выложил все в одной длинной, запутанной фразе:

— По предварительному распределению, как вы помните, хотя могли и забыть, весь выпуск распределялся на село, а с тех пор обстоятельства изменились, в городе есть вакансии, то есть появились, и часть выпускников можно оставить здесь.

Он вытер платком круглую лысину и опять посмотрел на Киру Сергеевну.

— Сколько выпускников можно оставить? — спросила она.

— Ну, пять… шесть…

— Как же мы выберем, кого оставить?

— Ну, кто лучше кончил…

— А кто хуже — на село, так?

Он не ответил. Пыхтел, жмурил глазки, промокал лысину.

— Кого, например, можно оставить?

Директор покосился на сидящих рядом. Те, деликатно отвернувшись, тихо беседовали.

— То есть фамилии назвать?

— Именно.

Он перечислял фамилии, загибая пальцы. Кира Сергеевна так и ожидала, что хоть одна окажется знакомой. С самого начала ожидала. Ради этой фамилии и затеян весь сыр-бор. Остальные четверо-пятеро пристегнуты за компанию.

— А мнение других членов комиссии?

— Большинство согласно! — выпалил директор. — Но все говорят: если Кира Сергеевна не против…

Святая простота! Уже всех обегал и признался в этом. Нелегкая миссия у человека, которому под пятьдесят. Возможно, у него уже внуки.

— Аркадий Устинович, в городе немало культурных кадров, они легко заполнят эти вакансии. А на селе в клубах с восьмилеткой работают, специалистов мало, и вы это знаете не хуже меня.

Он опять пыхтел, кряхтел, крутил головой. Все он прекрасно знает, но что скажет папаше со знакомой фамилией?

— Я против, Аркадий Устинович. Активно против. — Она сделала пометку в настольном календаре. — Казалось бы, мне выгоднее оставить специалистов у себя в городе, но наше с вами положение, Аркадий Устинович, обязывает нас мыслить шире и масштабнее.

Директор молчал, и вид у него был совершенно убитый. Похоже, он уже обещал тому папаше и теперь не знал, как будет выкручиваться. Кире Сергеевне стало жаль его, хотелось сказать: «Валите все на меня, на мою несговорчивость», — но каждый должен сам отвечать за свои поступки. Обещание — тоже поступок.

Директор поднялся, прихватил свою папку. Старался ни на кого не смотреть. И на него никто не смотрел — завгороно заинтересованно разглядывал этюд на стене, главврач озабоченно рылась в сумочке.

Как бы понять, что руководит этим человеком, немолодым и, наверно, не очень здоровым? — думала Кира Сергеевна. — Боязнь потерять директорский стул? Но неужели ему не понятно, что, всем угождая, скорее потеряешь этот стул? А может, все дело в вялости характера? Обещать легче, чем отказать.

Вошла Шурочка с подносом, уставленным чашками. Аромат кофе поплыл по кабинету.

— Аркадий Устинович, чашечку кофе с нами, — пригласила Кира Сергеевна. Он как-то жалко и вынужденно улыбнулся, сказал, что спешит.


4


Настроение упало — и оттого, что день растекался по мелочам, и из-за директора культпросветшколы, который не постыдился прийти к ней со своим неправым делом и ушел униженный, убитый. У Киры Сергеевны было чувство, словно унизили ее.

— Где же ваша чашка? — спросила у Шурочки. — Прошу не уходить, вы будете нужны.

Шурочка, пряча удовольствие, свела свои строгие брови, вышла и вернулась с пухлым блокнотом. Пристроилась у окна.

Пили крепкий кофе с коричневой пенкой, хвалили и благодарили Шурочку. Она сидела с непроницаемым лицом, прямая, строгая, с откинутой назад головой. Похвалы, как, впрочем, и ругань посторонних, оставляли ее равнодушной. Она реагировала — и то сдержанно — только на отношение к себе Киры Сергеевны.

На шкафу тихо гудел вентилятор, гоняя густой воздух, Кира Сергеевна покосилась на папки, взглянула на часы.

Время шло, пора прервать затянувшуюся паузу.

Главврач онкологического диспансера, худенькая немолодая женщина, обиженно моргая маленькими глазками, жаловалась на роддом, который намерен оставить за собой и старое здание, а между тем, давно обещано передать его онкологии.

— Какова позиция горздрава? — спросила Кира Сергеевна.

Главврач завела новый монолог плачущим растянутым голосом: горздрав намерение роддома поддерживает, между тем, освобождающееся здание прилегает территориально к стационару диспансера — стенка к стенке — стационар задыхается, работает в чрезвычайно стесненных условиях, и передача освобождающегося помещения — единственная возможность расшириться в обозримом будущем.

Ну и дела, думала Кира Сергеевна, еще новый корпус гинекологии и не закладывался, а уже старый считается освобождающимся помещением и за него идет драка! Как тесно становится городу! Впечатление парадоксальное: чем больше строим, тем больше надо!

— Связать с горздравом? — Шурочка поставила свою чашку, намереваясь выйти. А Кира Сергеевна уже взялась за трубку.

Темпераментная заведующая горздравом, узнав, в чем дело, первой кинулась в атаку.

— Кира Сергеевна, миленькая, что они там ходят, жалуются? У меня нет пасынков, мне все родные — и роддом, и онкология, но городу нужен абортарий! Где же мы будем проводить подобные операции женщинам?

— А где мы их делаем сейчас?

— В гинекологии несколько коек… Но, Кира Сергеевна, миленькая, так продолжаться не может! Огромные очереди, это единственный выход, мы буквально задыхаемся!

И здесь задыхаются. Похоже, все задыхаются.

— Самый лучший выход, чтоб рожали, — сказала Кира Сергеевна.

— Не хотят! Нет, старое здание роддом не отдаст. И я не отдам, пойду в облздрав, грохну кулаком по столу!

Кира Сергеевна улыбнулась, представив себе грохот крошечного кулачка. Незаметно в нужной деловой суете поднялось настроение, все неприятные мелочи отлетели, она, конечно, знала: не назад они отлетают, а вперед, в завтрашний день, с ними еще предстоит встреча, ну что ж, она не боится таких встреч.

— Обойдемся без кулаков.

Полистала календарь, черкнула на нем.

— В пятницу после обеда прошу ко мне. С цифрами.

Кивнула Шурочке, но та уже записывала в свой блокнот: «Пят. 14 час. Горздрав».

Главврач онкологии скосила глаза к носу, прижала платочек:

— Где же тогда правду искать?

— И вас, Нина Васильевна, прошу в пятницу. И тоже с цифрами.

Когда она ушла, Кира Сергеевна попросила Шурочку:

— Не пожалейте для нас еще по чашке.

Попросила отчасти потому, что в самом дело хотелось кофе, но и для того, чтобы вежливо удалить на время Шурочку.

Человека, оставшегося в кабинете, она знала давно, когда-то вместе работали в школе. Он тоже был учителем математики и завучем. Кира Сергеевна, когда уходила в гороно, рекомендовала его на свое место.

Сейчас, прежде разговоров о делах, хотелось поболтать о жизни.

Говорили о семьях, о детях, о школе, в которой работали. Сколько воды утекло с тех пор! Его Никитка в десятом классе активно «бегал» за Ириной, а теперь у каждого — семья, дети…

Тихо жужжал вентилятор, сквозь штору просачивалось солнце, заливало пол и степы лимонным светом, желтые блики играли на дверцах шкафа, задевали лицо сидящего перед Кирой Сергеевной человека, он щурился, прикрывался ладонью.

Она знала, что он скучает по школе, давно просится назад; знала, что он талантливый учитель, был на виду, и его выдвинули на гороно. Уходить из школы не хотел, она же его и уговорила, в конце концов согласился, оставив за собой часы в двух классах, а потом часы пришлось бросить: не хватало ни времени, ни сил.

Киру Сергеевну при встречах с ним всякий раз грызла совесть: зачем этого талантливого учителя оторвали от любимого дела, посадили в начальники, заставили руководить школами? Она подмечала в нем усталость, неуверенность, не раз одолевало искушение помочь ему вернуться в школу. Но с другой стороны, вставал вопрос: кого же сажать в начальники, неужели бездарных? Разве можно примириться, чтобы одаренными специалистами руководили люди ограниченные и бездарные?

Выпили еще по чашке кофе, который принесла Шурочка. Потом он сказал:

— Я по поводу детсада по улице Борисова. Как был котлован два месяца назад, так и сейчас — котлован. Только зарос бурьяном.

Опять Шурочка встала.

— Пригласить Жищенко?

Кира Сергеевна промолчала. По мнению Шурочки, я тут самый главный и значительный человек. Могу любого пригласить, вызвать — вплоть до председателя. Она не хочет примириться, что мы с Жищенко — зампреды и в равном положении.

Кира Сергеевна утопила кнопку аппарата.

— Николай Иванович? Здравствуйте, Колосова.

Как и водится, он начал с междометий:

— О-о! А-а! Ну-у! Путешественница вернулась! С приездом! Наконец-то!

Она не совсем почтительно оторвала трубку от уха, повертела ею, пережидая, когда иссякнет всплеск эмоций. Потом сказала:

— Здесь гороно жалуется на СМУ-3. Не можете ли зайти? Или мы к вам…

Шурочка чуть-чуть изогнула губы. Ее оскорбляло, что Кира Сергеевна готова идти на поклон к Жищенко.

Впрочем, Николай Иванович этого не допустил. В трубке ласково возмущался его бас: что вы, Кира Сергеевна… Я сам, Кира Сергеевна… Для вас, Кира Сергеевна…

Через минуту обладатель баса уже входил в кабинет. Как всегда, чуть вразвалочку, широко ставя свои кривоватые ноги. И лицо у него было такое, словно он только что сытно пообедал.

— Что ж ты, деятель, беспокоишь даму, — сказал заведующему гороно, пожимая руки. — Ты ж знаешь, строительные организации — на моей душе и зарплате.

Смахнул со лба косой чуб, засмеялся:

— Хотя, Кира Сергеевна, в скобках замечу: вас строители боятся больше, чем меня.

Кира Сергеевна молчала, знала по опыту: пока Жищенко не покружит вокруг да около, говорить о деле с ним бесполезно.

Он разглагольствовал о предстоящем ремонте школ — «вот где у меня ваши школы», о погоде — «дожди замучили», неожиданно сказал Шурочке:

— Кстати, я просил дать список на завтрашний прием, надо же и меня, Александра батьковна, любить хоть на полставки, ты ж, Александра батьковна, в скобках замечу, у нас на двоих…

— Список с утра у вас на столе, — перебила Шурочка, высоко вскинув брови. И вышла в приемную.

— Ну, не любит, не любит меня, — басил Жищенко. — Чем я ей не угодил?

Кира Сергеевна опять посмотрела на папки:

— Ну, к делу.

Завгороно повторил про зарастающий бурьяном котлован.

— Вот деятели! — Жищенко возмущенно потряс головой, отчего косой, пиратский чуб его спустился на глаз. — Я им врежу!

Потянулся к телефону, но в это время мягко заныл второй аппарат, Кира Сергеевна сняла трубку, нажала клавишу.

— Ну, здравствуй! Только узнал, что ты в исполкоме!

Звонил Олейниченко, которого все здесь за глаза звали «мэром».

— Да, Игнат Петрович, здравствуйте, — служебным голосом сказала Кира Сергеевна. Он понял: у нее кто-то из своих, исполкомовских.

— Там люди? Ну, я попозже. В конце дня.

Кира Сергеевна взглянула на часы: уже и есть конец дня. Представила, с каким нетерпением он ждет сейчас и как потом вбежит сюда, в этот кабинет, спросит: «Как наша операция под кодовым названием «Обход» — прошла?» До чего же приятно обрадовать его — «прошла».

Жищенко яростно крутил телефонный диск. Там все время было занято, и он бормотал сердито:

— Деятели!.. Диссертации, что ли, по телефону защищают?

Наконец, соединился и загремел:

— Галахов? Что у тебя с детсадом по Борисова?

Слушая, хмыкал, подмигивал Кире Сергеевне, вертел своей крупной головой. Под конец не выдержал:

— Ты мне, Галахов, тюльку не гони, на все у тебя причины! Это, в скобках замечу, пусковой объект! Знаешь, как стоит вопрос о дошкольных учреждениях? Читаешь газеты? Чтоб завтра же блоки завезли! — Опять подмигнул Кире Сергеевне. — Не то я Колосову на тебя напущу!

Положил трубку. Сидел, подрагивая ногой, поглядывал на Киру Сергеевну и на завгороно.

— Вы же знаете этих строителей: полгода чухаются, а за месяц построят.

Двинул стулом, принял вольную позу, это означало, что с делами он покончил.

— Так какие новости привезли из столицы?

— Я не за новостями ездила.

— А все же? — Он поглядел на завгороно. Кира Сергеевна подумала, что ему не так хотелось узнать столичные новости, как выложить здешние. Но при постороннем было неудобно, потому что здешние, исполкомовские, новости, конечно же, были плохие — других Жищенко не копил.

— А у нас тут каждый день дождь вперемежку с жарой, — сказал он.

— Везде дождь, Николай Иванович. Год активного солнца. Ученые считают, что влияет на погоду.

Жищенко-присвистнул, вытянув губы:

— Я и не знал, что сейчас — год активного солнца. Ну, потекут теперь крыши, успевай заливать…

Он встал, обаял заведующего гороно за плечи.

— Пошли ко мне, а то ты тут новые телеги на меня покатишь: интернат тебе не достраиваем, Дом пионеров не ремонтируем…

Они ушли. Кира Сергеевна — наконец-то! — добралась к папкам и тут же отложила их. Ничего но получится, надо все это забрать домой. Пора отпустить Шурочку, а до этого уладить с ней все дела на неделю.

Солнце уже не било в окно, Кира Сергеевна подошла, откинула тяжелую штору. За окном шел слепой дождь. Светлый и тонкий, он сыпался с синего, в белых круглых: облачках неба, и солнце пронизывало его, зависая прозрачной радугой.

Кира Сергеевна любила городской дождь, после которого пахнет корон деревьев и травами. Идешь по городу, отгороженная от всех, как в маленькой каюте из прозрачных нитей. Не одинокая, но одна. Ей редко выпадало быть одной, и она уставала от этого, дорожила одиночеством. Дождь дарил такую иллюзию. Звонко стучит по асфальту, приглушая звуки, разбивается в звездочки, свивается в жгуты, скатывается к обочинам. Ручьи несут на своих гривах редкие палые листья, обертки от конфет и мороженого, и они тоже кажутся диковинными листьями. Приходят вдруг простые и позабытые мысли о незыблемости и надежности всего вокруг, что было до тебя и будет после тебя, эти мысли ложатся поверх суеты и мелочей, и чувствуешь себя как бы «над страстями», мудрее и выше их…

Кира Сергеевна подумала: если б человек ничего не приобретал взамен ушедшей молодости, старость оборачивалась бы для него трагедией. Но этого не случается. Взамен молодости приходит зрелость духа, постижение жизни. Уходит время любви, время материнства, приходит время работы, ни с чем не сравнимое наслаждение работой.

Для нее эти слова начинались с заглавных букв: Время Работы.


5


Кира Сергеевна нажала кнопку под крышкой стола, переключила на приемную телефоны — все, кроме прямого. Знала: должен звонить Олейниченко.

Вошла Шурочка со своим блокнотом, улыбнулась как-то по-новому — доверительно и влюбленно, — словно они впервые увиделись, а та встреча на людях была не настоящей.

— Прежде, чем вы уйдете, давайте-ка распишем недолю до конца…

— Я не спешу, — вставила Шурочка, присела на краешек стула.

Наверно, ей хотелось поговорить не о делах, а о чем-чем-нибудьдругом, ведь месяц не виделись, и надо бы спросить ее о малыше и успехах в заочном институте, но где же взять время?

Расспросы и ответы увели бы их слишком далеко. Нет, только не сегодня.

— Итак, нынче у нас среда…

Шурочка деловито раскрыла блокнот. Если и была разочарована, то вида не подала. Сидела, выпрямившись, в своем строгом однотонном платье, озабоченно сдвинув брови. Кира Сергеевна смотрела на ее стриженую головку — надо же, даже причесывается под меня! — на розовое круглое лицо с легкими голубыми тенями на веках и думала: хочешь — не хочешь, а придется ее огорчить, придется прочесть маленькую нотацию.

— В четверг, в пятнадцать у вас — обрядовая комиссия. Хотела проводить Барская, но раз вы вернулись…

— Проведу я.

— В пятницу у вас — горздрав.

А среда уже кончилась, подумала Кира Сергеевна. Оставшиеся два дня забиты до отказа. Придется прихватить субботу.

— Пометьте: завтра утром придет Мельник. Директор музыкальной школы.

Шурочка быстро взглянула на нее и опустила глаза.

— На девять мне понадобится машина. И в пятницу утром — машина, поеду на объекты.

Да, очень не хотелось сегодня, в первый же день, портить секретарше настроение. Но что поделаешь? Кира Сергеевна привыкла не откладывать неприятных дел.

— Шурочка, у меня к вам большая просьба…

— Слушаю, Кира Сергеевна. — Она встала, готовая на любую услугу. И не потому, что я начальница, подумала Кира Сергеевна. Жищенко тоже начальник, по штату Шурочка и в самом деле одна на двоих. Просто любит меня.

— Вы моя незаменимая помощница, но позвольте мне самой решать, кого принимать и когда принимать. Каждый должен делать только свое дело…

У Шурочки вспыхнули щеки.

— Просто я хотела… Я подумала: раз все уже решено, этот Мельник напрасно отнял бы ваше время…

— Мое время дома! — жестко перебила Кира Сергеевна. — Здесь время принадлежит не мне!

Как ни сдвигала Шурочка свои строгие брови, лицо выдало ее растерянность и смущение.

— Отказать человеку — полдела. Надо убедить, что отказ продиктован необходимостью.

— Ясно, Кира Сергеевна. Больше не повторится.

— Не будем забывать, что мы с вами тут для людей, а не наоборот.

И опять Шурочка сказала:

— Ясно. Больше не повторится.

Ничего тебе не ясно, подумала Кира Сергеевна. Было бы ясно, не стояла бы ты тут с видом несправедливо обиженной. Но она знала: в самом деле больше такого не повторится.

Полагалось бы через паузу сказать ей другие, добрые слова и сгладить инцидент. Но надо ли его сглаживать?

Тут очень кстати вошел Олейниченко.

— Привет! Ну дела, дела!

Как всегда, вид у него такой, словно он только что в неравной схватке одержал победу.

— Вы можете идти, — сказал Шурочке. — До свиданья.

Не очень вежливо подтолкнул ее к дверям, потом темпераментно раскинул руки:

— Ну, почеломкаемся, что ли?

— Погоди, — засмеялась Кира Сергеевна. — Скажи лучше, что за дела?

С Олейниченко ее связывала давняя личная дружба. Он был на комсомольской работе, а Тамара, его жена, учительствовала с Кирой Сергеевной в одной школе. Они дружили семьями.

Олейниченко, заложив руки в карманы, прохаживался по кабинету.

— Дела в итоге такие: на сессии облсовета меня ругали, — сказал он с таким видом, словно на сессии облсовета его хвалили. — За общественный транспорт ругали. Зато к седьмому ноября пускаем два новых троллейбусных маршрута и строим три подземных перехода!

Посмотрел на Киру Сергеевну своими синими мальчишескими глазами.

— И все? — спросила она.

— И все. Тебе мало?

Он закурил, сел верхом на стул. Скрутил из бумаги кулечек для пепла.

— Звонил твоим, говорил с Сашкой. Проявлял, так сказать…

— И выпытал, когда я приезжаю.

— Клянусь!

— Не клянись, все равно соврешь.

Он посмотрел на сигарету, сбил пепел.

— Ну, ладно. Как ты там, грызла гранит?

— Грызла. Были лекции, семинары, ходили по музеям, театрам… — Она тянула время, чтобы помучить его.

Он вставлял «ага», но не слушал. Курил, двигал стулом, переступал ногами, заглаживал пятерней свои кудри — девчонке бы такую гриву, всякий раз думала Кира Сергеевна. Зачем мужику?

— Ну, как ты там? — опять спросил невпопад и уставился на нее, не мигая.

— Не я тебя интересую, Игнат Петрович. Не я.

Он потянул носом, пробормотал:

— Почему? И ты тоже…

У него получилось наивно и искренне, и Кира Сергеевна засмеялась.

— Ну, ладно. В итоге, как наша операция под кодовым названием «Обход»? — наконец спросил Олейниченко. — Увенчалась?

Операция означала: испросить в столице разрешения и лимитов на строительство нового стадиона. В обход области, которая лимитов не выделяла.

— Увенчалась, Игнат.

От радости он вскочил и даже сделал выверт ногами.

— Ты… Ну, ты — это ты! Я не только тебя, я, гляди, сейчас твой стол поцелую!

И в самом деле — чмокнул полированную крышку стола.

Мальчишка. Человеку под сорок, а все еще комсомолец, лихой заводила. Нетерпеливый, прямолинейный. До сих пор уверен: стоит крикнуть «За мной!» — тотчас все кинутся за ним на любой аврал.

Кира Сергеевна смотрела на него и думала: к его русым кудрям, к улыбчивому молодому лицу подошла бы гармошка, а тут — «мэр». Он и сам, наверно, мучился своей моложавостью, иногда вдруг начинал играть в солидность, напускал хмурь на лицо, сдвигал брови, а губы не слушались, из глаз выглядывала улыбка.

Опять ходил, как маятник, туда-сюда, кусал сигарету, приговаривал:

— Теперь увидишь… Будет и у нас большой спорт! Хороших тренеров подберем! Будут свои чемпионы! Все будет!

Примолк, остановился у окна. Курил, выпуская дым на улицу.

— Знаешь, Кира, я ведь здесь, в этом городе, родился и почти всю жизнь прожил тут. Я люблю его, как человека. Вот вечерами смотрю на его огни, на светлые окна домов и думаю: и я причастен к тому, что в новых домах зажглись огоньки… Ради этого стоит жить.

Он помолчал, тряхнул кудрями.

— Да, ради этого стоит жить.

Кира Сергеевна вспомнила свои мысли об ушедшей молодости. И поняла, что нисколько не жалеет о ней. Наверно, и Олейниченко не жалеет. Наверно, и для него настало Время Работы. «Ради этого стоит жить» — в молодости тоже говорят такие слова. Но разве чувствуют так отчетливо их мудрость и правоту?


6


Надо же так засидеться — уже вечер, восемь часов, дома давно ждут, и она представила себе, как муж молча посмотрит на нее, потом на часы, а Ирина не смолчит: «Есть предложение скинуться на раскладушку и поставить ее в мамином служебном кабинете!»

А спроси, зачем я им так уж нужна — сами не знают. Муж уткнется в тетради — хотя сегодня выпуск, тетрадей нет, ну все равно уткнется в телевизор, Юрий — в свои чертежи, Ирина станет бродить по квартире, как неживая, — и вообще, могу я распоряжаться своим временем, как хочу?

Мысленно она уже спорила, оборонялась, словно на нее нападали, покушались на ее время и свободу, но тут вспомнила: ведь только сегодня вернулась, месяц не виделись, просто бессовестно с моей стороны не прийти пораньше. Представила теплые тонкие Ленкины ручонки, как обовьются они вокруг шеи, и привычный вопрос: «Что ты мне привезла?»

Заторопилась и уже чуть не бежала, взмахивая папкой и сумочкой, мелко стуча каблучками. Папка мешала, то и дело грозила выскользнуть, в сумочку не лезла, а с портфелем Кира Сергеевна ходить не любила, да и разве думала, что уже сегодня придется тащить домой дела? Выскочила из лифта, позвонила — не хотела искать ключи. Открыл Юрий, не успела она перешагнуть порог, он сказал:

— Вот хорошо, а я вас жду.

Почему-то одет не по-домашнему — в костюме, при галстуке.

— Здравствуй, Юра.

Кира Сергеевна сняла туфли, кинулась в столовую. Тишина и пустота поразили ее.

— А где народы?

Зять переступил с ноги на ногу, словно ему не терпелось уйти.

— Кто где. Александр Степанович еще не вернулся, наверно, в школе, Ирина с Ленкой пошли в гости.

— Какие гости?

Кира Сергеевна так и стояла в чулках, с сумочкой и папкой, не могла сообразить, куда же их деть. Спешила, летела — зачем?

— У Светкиной дочки — день рождения, они и пошли. Так получилось.

Кира Сергеевна пыталась вспомнить, кто такая Светка. Пошла к себе в комнату, кинула на стол папку, сумку.

— Я тебе джинсы привезла. Импортные.

Она села, сложила на коленях руки.

— Спасибо, я видел.

Она посмотрела на зятя. В сумерках скуластое лицо его казалось бледным.

«Почему ты не пошел с ними в гости?» — хотела спросить Кира Сергеевна.

Он тронул ладонью лысеющее темя, сказал:

— Мне надо поговорить с вами… пока никого нет.

Это прозвучало странно, и она почему-то испугалась.

— Садись, Юра.

Он боком присел к ней на край дивана. Кашлянул в кулак.

— Ирина хочет подавать на развод.

Скулы его потемнели, и она увидела, как он похудел.

— Чепуха, Юра, кто не ссорится?

— Мы не ссорились. Она встречается с другим.

Кира Сергеевна вспомнила про раскладушку и почувствовала, как сразу потяжелело в ней все — руки, плечи.

Юрий говорил, разглядывая свои пальцы:

— Не знаю, что ей надо. Не пью, не курю, зарплату — до копейки…

— При чем тут зарплата? — перебила Кира Сергеевна. — Не надо верить сплетням.

Он хрустнул пальцами — ее раздражала эта привычка зятя.

— Какие там сплетни? Она сама призналась, что любит другого.

Призналась! Так вот откуда этот ее блаженно-потерянный вид, опущенные руки, подумала Кира Сергеевна. У нее, видите ли, любовь! Посмотрела на Юрия — он сидел, опустив голову. Ей стало жаль человека, на которого свалилось такое горе. На всех свалилось.

А как же Ленка? — вдруг вспомнила она. Во всей этой истории больше всех пострадает Ленка!

— Ты хочешь, чтобы я поговорила с Ириной?

Он поднял голову.

— Конечно. Вы мать.

Ей не понравилось, как категорично сказал он. Как будто потребовал. И даже пристукнул носками туфель.

— Ленку я не отдам. И потом, Кира Сергеевна, вопрос практический: где мне жить?

Она смотрела на его маленькие, как у женщины, ноги с высоким подъемом и думала: будь он другим, я бы любила его, как сына. И его горе стало бы моим горем. Будь он хоть немного другим.

Он опять тронул ладонью темя — жест нерешительности — и продолжал:

— Дом, доставшийся мне от матери, я продал, и — вы знаете это! — купили Ирине шубу.

Зачем он об этом? — поморщилась Кира Сергеевна. Ей уже не было жаль его, она жалела сейчас одну Ленку. Ненормальные, бездушные люди! Заведут ребенка, потом начинают сходить с ума. Одна озабочена любовью, другой — вопросом, где жить, а ребенок на последнем место.

— Ты так говоришь, словно развод ваш — дело решенное.

Он пожал плечами.

— А как мне говорить? Согласитесь, я не мальчик, чтобы начинать с частных квартир.

Опять о том же! Но она промолчала.

Юрий встал, заученным движением поправил галстук. Кира Сергеевна удивилась, какая короткая у него шея. Словно ее совсем нет, а голова сидит прямо на плечах.

— Я не хочу сцен, поэтому заночую у приятеля. А вас настоятельно прошу обрисовать Ирине положение вещей со всех сторон.

Он ушел, а она долго сидела, не зажигая свет, старалась подавить раздражение против зятя. Он не просил «настоятельно», а приказывал — такой был тон у этого образцово-показательного человека, который не пьет, не курит, зарплату приносит до копейки… Но тут она вспомнила, что все-таки у него горе и как он похудел, и переключила возмущение на дочь. Чертова девка, дашь ли ты мне спокойно жить и работать! Мало того, что грязь развела, полдня убила на твою комнату, так еще и любовь у нее! Я тебе покажу любовь!

Кира Сергеевна рвала с себя чулки, платье, бросала на диван. В тазу по-прежнему кисло белье, и Кире Сергеевне ничего не оставалось, как надеть резиновые перчатки и приняться за стирку.

Она, видите ли, по гостям шляется, день рождения у Светкиной дочки. А Светкину дочку с Ленкой засунули куда-нибудь под стол, чтоб не мешали, а сами сидят и коньяк глушат! И, конечно, Ирина взахлеб рассказывает подружке про свою новую любовь! А старую куда денешь?

Кира Сергеевна терзала белье, лицо обдавало паром, капли пота сыпались с носа в ванну, заливали глаза, она сгоняла их со лба, от усталости и досады, облегчая себя, мысленно ругала дочь. Ее что, насильно замуж выдали? Не она ли — на третьем курсе — заявилась как-то домой, села, положив ножку на ножку, объявила, что беременна? И потом до последнего тянула с загсом. Еще и условие поставила: чтобы никакой свадьбы! Какая уж там свадьба, если у невесты живот на нос лезет. А потом Кира Сергеевна и Юрий мотались, как угорелые, ремонтировали и обставляли комнату, покупали приданое для ребенка, коляску, кроватку, а Ирина взирала на их суету с олимпийским спокойствием, словно ее это ни в малейшей степени не касается. Надо было все это пережить! А теперь у нее — любовь, опять переживай. Я тебе покажу любовь, голубушка!

Наконец, она развесила на балконе белье, веревок не хватило, пришлось вешать одно на другое, слоями.

Усталость смягчила, расслабила ее. Теперь все уже виделось не в таком мрачном свете: ну, ошиблась, увлеклась, зато честно сказала мужу. Он не захотел простить, и попять его можно. Но он простит, потому что любит Ирину и Ленку… Сейчас Кира Сергеевна жалела дочь — ей тоже, конечно, нелегко и невесело: Юрий, возможно, простит, но никогда не забудет, пойдут упреки… И почему она скрыла от меня, разве я ей враг?

Кира Сергеевна вышла из ванной, чувствуя, как возвращаются уверенность и сила. Ничего, в семье всякое случается, можно поговорить по-хорошему, как с родными, еще не поздно помочь, ведь чужим помогаю, неужели им не смогу?

Очень хотелось есть, она вспомнила, что ведь ничего сегодня не ела, держалась двумя чашками кофе.

В холодильнике — пусто, хоть шаром покати. Ах, как трепетно ждали они меня! У одного — выпускной вечер, другая ушла в гости, зачем набивать холодильник? Приедет Кириллица и все купит. Иждивенцы несчастные!

Но она боялась снова распалить себя, нашла в самом низу масло, захлопнула дверцу, поставила чай. Пошла к себе, раскрыла папку с делами обрядовой комиссии, но тут же и закрыла ее. Какие там дела после такого дня!

Удивилась, вспомнив, что приехала сегодня. Вроде бы прошло так много с тех пор, как тащила свои чемоданы. День за работой и всякими делами пробежал быстро, но теперь казался длинным — так много всего вместил в себя. И ведь еще не кончился — неудачный, проклятый день!


7


Александр Степанович вернулся в десятом часу — нарядный, навеселе — долго тер у порога ноги и улыбался.

— Ты не спешил, — сказала Кира Сергеевна, изменяя своему правилу: не упрекать. Но ей не терпелось поговорить с ним, пока не пришла Ирина.

— Посидели с мужиками после вечера…

Он снял туфли, стащил пиджак, галстук — движения его были неторопливыми, спокойными, округлыми. Он смотрел на жену медленными влажными глазами, и она решила, что сейчас он начнет кружить возле нее. Стоит ему хоть чуть выпить, его сразу же тянет на нежности, и он начинает свои «круги» — но до того ли сейчас!

Он подошел, поцеловал ее в висок, и она чмокнула его колючий подбородок. От него пахло чужими духами, наверно, танцевал с выпускницами, а под конец они его расцеловали.

Теплые ладони спокойно тяжелели на ее плечах, и она поняла, что, слава богу, пронесло, обойдется без нежностей.

— Безотлагательный разговор, Саша.

Она потащила мужа на кухню, выдвинула из-под стола табуретку, села. Александр Степанович встал спиной к окну, заложив ладонь за пояс.

— Без меня тут что-то случилось?

— Ничего не случилось.

— Значит, Ирина подает на развод ни с того, ни с сего?

Он уклончиво смотрел на свои тапочки, оттянул на груди подтяжки, пострелял ими.

Выходит, знает, поняла она. Все знают, кроме меня.

— Почему же «ни с того, ни с сего»? — сказал Александр Степанович, подняв брови. — Это тянется давно.

Легкие седые волосы его упали на виски.

— Тебе Юрий сказал?

— Нет, Ирина.

— Вот как. Почему же она не сказала мне?

Он пожал плечами.

— Возможно, не хотела волновать. Это ведь касается только их.

Кира Сергеевна снизу смотрела на мужа, на его спокойное благодушное лицо, на большие, широкие в кистях руки, стреляющие подтяжками.

— Ты ошибаешься, это касается всех нас, и пока не поздно, надо принимать меры…

Александр Степанович посмотрел на нее, в глазах его она уловила досаду.

— Послушай, Кириллица, — мягким глуховатым голосом сказал он. — Бывают в жизни ситуации, когда не надо вмешиваться. Здесь как раз тот самый случай. В конце концов все утрясется.

Ему лишь бы не вмешиваться. Как всегда, избегает острых углов. Проще и спокойнее жить, когда обойдешь острый угол по кругу. Не уколешься.

— Не знаю таких ситуаций. И случаев не знаю. И само собой ничто не утрясется. Рушится семья, а мы будем сидеть сложа руки? Зачем тогда мы?

— В этом деле мы им не нужны, они должны решить сами.

Кира Сергеевна наперед знала все, что он может сказать: нельзя давить, человек учится только на своих ошибках, иногда лучше смолчать, чем сказать, лучше не сделать, чем сделать — и все в этом роде. Был такой библейский персонаж, который в самый ответственный момент умыл руки. Но ей не хотелось ссоры в первый день, и она попробовала заставить его взглянуть на все это с другой стороны.

— Кроме того, представь себе судебный процесс… Мы на виду, нас все знают. Чем выше сидишь, тем больше глаз на тебя обращено…

Она встала, подошла к мужу, прижалась лбом к его плечу. Слышала, как отдают в плечо размеренные удары сердца.

— Оттого, что ты сидишь высоко, жизнь других остановиться не может, — сказал он.

А моя может? — подумала Кира Сергеевна. Мне бы сейчас открыть папку, уткнуться в дела комиссии — завтра заседание. А я мучусь не своей виной.

— Кириллица, все равно ты поступишь по-своему, я ведь знаю. Только прошу: не заводи с ней разговора сегодня.

Он поцеловал ей руки, пошел в комнату переодеться.

Она осталась у окна, за которым в ночи бесновались голубоватые огни. Совсем недавно вот так же стояла у окна общежития, смотрела на огни ночного Киева, на золотые, подсвеченные снизу купола соборов и радовалась, что завтра домой. Встреча с домом представлялась яркой, праздничной. Мечтается всегда ярче, чем сбывается, подумала она. И опять удивилась, что все еще тянется этот первый день — день возвращения. А еще предстоит разговор с Ириной, и он будет тяжелым. «Жизнь других остановиться не может». Разве я хочу и требую, чтобы она остановилась? Я хочу взять родное дитя за руку, перевести через пропасть. Чтоб не упала, не разбилась. Иначе — зачем я? Зачем мне опыт, знание жизни, если не могу его никому передать?

Из столовой доносились шаги Александра Степановича, скрип дверцы шкафа, шуршанье газет. Неужели сейчас растянется на диване и начнет читать газеты? Получается, что оставил меня одну с бедой. Странный человек, все считают его мягким, уступчивым, но вдруг упираешься в его несогласие, и невозможно сдвинуть.

Александр Степанович вошел в новых джинсах и майке, с пачкой газет, кинул их на холодильник.

— Посмотри на досуге, я отчеркнул красным…

У них было заведено: в ее отсутствие сберегать газеты, в которых писали о проблемах города. Но ее удивило, что он принес газеты сейчас. Значит, к разговору возвращаться не собирается.

Александр Степанович поставил на газ чайник, вытащил масло, откуда-то извлек яйца — а она обшарила холодильник и не нашла.

Двигался он плавно, несуетливо, она смотрела на его перевитые мускулами руки, плечи, на крепкие, обтянутые джинсами ноги — только по лицу, пожалуй, скажешь, что ему за пятьдесят.

— Как там твой семинар? — спросил он. А сам все ходил по кухне — к шкафу, плите, к холодильнику, нечаянно задевал ее и, как бы извиняясь, прикасался ладонями к плечу, руке, колену. Кира Сергеевна чувствовала, как соскучилась по его рукам, глазам, голосу — если бы только не вымотал ее этот нескладный день!

Они ели яичницу прямо со сковородки, Александр Степанович, смеясь, рассказывал про выпускной вечер и как толстуха Благова — «химичка, помнишь ее?» — выступила с речью, прерываемой рыданиями, на тему: «Каждый из вас, как родное дитя, унесет кусок моего живого сердца!» — хотя в году своих учеников иначе, как остолопами, не называла. И про зареванных девчонок в белых платьях, про какого-то Глухова, который наконец помыл и остриг свои патлы…

Кира Сергеевна смотрела на мужа, на его лицо с белыми морщинками у глаз, на подбородок с женственной ямочкой и думала, что он, наверно, тоже по-настоящему счастлив не здесь, а там, в своей школе… Наверно, у мужчин вся жизнь — время работы.

Зазвонил телефон — так неожиданно, что Кира Сергеевна вздрогнула. Александр Степанович, опрокинув стул, выскочил в прихожую.

— Ага, прикатила. Вас встретить?.. Возьми такси!

Кира Сергеевна тоже вышла из кухни, хотела хотя бы в телефоне услышать Ленкин голос, но Александр Степанович уже положил трубку.

— До ночи мотает ребенка, — сказала она.

— Ничего, не каждый день.

У него прямо мания — по любому поводу защищать Ирину. От меня защищать.

Вынужденная пауза разделила их. Кира Сергеевна опять подумала: сейчас придет Ирина, начнется неприятный разговор. А он уйдет в другую комнату, подчеркнет свою непричастность.

Она направилась к себе, и Александр Степанович — за ней. Как хозяин, обязанный занять гостью.

Она разбирала чемоданы, он помогал, брал из ее рук белье, платья, уносил в шкаф, возвращался. Перебрасывались пустыми фразами:

— Как тебе джинсы?

— Жаль, в школу в них нельзя, мои хлопцы умерли бы от зависти.

— Привезла тебе кучу военных мемуаров.

— О, спасибо, почитаем, будет чем отпуск занять!

Он говорил с преувеличенной бодростью, суетился вокруг нее, разглядывая книги, испускал восклицания, расставлял на стеллаже. Вспомнил вдруг про спектакль, пошел включать телевизор.

Не умеешь ты притворяться, думала Кира Сергеевна. Боишься, что втяну тебя в разговор с Ириной. Она опять представила суд, унижение Ирины и Юрия, который своим металлическим голосом перечисляет собственные заслуги: «Не пью, не курю, зарплату — до копейки…» И разговоры в городе, сочувственные вздохи, взгляды…

Не одна я сижу высоко, вы все тоже — хотите ли, не хотите ли — сидите вместе со мной.

Мелодично пропел звонок-колокольчик, Александр Степанович побежал из столовой открывать.

Ирина движением футболиста швырнула с ног туфли.

— Ридна маты!

Ленка пропищала обычное:

— Кира, что ты мне при-вез-ла?

Обе повисли на ней, обцеловали всю, опрокинули на диван и там долго тискали ее. Александр Степанович стоял, похохатывая, у двери, потом оторвал Ленку, унес смотреть машинки. Восторженный визг разлетелся по квартире.

Кира Сергеевна взяла со стола пакет с бельем, кинула дочери на колени. Порывшись в сумочке, вытащила коробочку с перстнем, надела его на тонкий Иринин палец.

Отставив руку, Ирина полюбовалась кольцом.

— Угодила, ридна маты…

Но почему-то не оставила на пальце, тут же сняла, положила в коробочку. А белье даже из пакета не вытащила, рассеянно сунула в сумочку.

Кира Сергеевна смотрела на дочь — улучшенную копию отца: крутой высокий лоб, легкие тонкие волосы, ямочка на подбородке. Надо лбом — светлая крашеная прядь.

— Что-то вы все похудели, и ты, и Юрий…

Ирина вытянула трубочкой яркие, резко очерченные губы, отделалась шуткой:

— Потому как без материнской заботы!

Может быть, она чувствовала, что где-то поблизости прячется начало неприятного разговора.

Из столовой неслась музыка, из молодежной комнаты — визг Ленки и басовитое урчанье Александра Степановича. Он играл с Ленкой. Специально ушел, чтоб не присутствовать при домашней сцене, подумала Кира Сергеевна.

А может, и правда, не заводить сегодня?

— Вы, наверно, хотите есть, а мы с отцом прикончили последние яйца.

— Что ты, маты! Из гостей — и хотим есть?

Разговор пошел про Светку и кто был у нее сегодня, посыпались приветы от знакомых. Светку Кира Сергеевна теперь вспомнила — давняя Иринина подруга, вместе кончали школу — остальных не знала или забыла.

Хорошо бы, конечно, не портить этот вечер, но Кира Сергеевна не любила откладывать неприятные дела. Скользнула взглядом по лицу дочери, спросила:

— Ты ничего не хочешь мне сказать?

Ирина подняла голову.

— На тему?

— О твоей семейной жизни…

Ирина поднесла к губам ладонь, подышала в нее. Кира Сергеевна заметила, как сразу похолодели ее глаза.

— Ты получила одностороннюю информацию? — спросила Ирина.

— От тебя зависит, чтобы информация не была односторонней.

Ирина молчала, сжав губы. Потом с тихим бешенством произнесла:

— Сволочь!

Вскочила, побежала в свою комнату. Там железно лязгнула раскладушка, и вот уже Ирина протащила ее в столовую. Александр Степанович шел за ней, нес в охапке постель.

— Изгнание из рая, — решил пошутить он. Все бы ему, любителю кругов и овалов, смягчать, округлять. А жизнь состоит, между прочим, и из углов.

Кира Сергеевна вошла в столовую, где Ирина возилась с раскладушкой.

— Что тут такого, если Юрий сказал мне? Почему он сволочь?

Александр Степанович тронул жену за локоть:

— Я уложу Ленку спать.

Кира Сергеевна даже не взглянула на него. Подошла к телевизору, вывела звук, Ирина выбежала в прихожую, вернулась с сигаретами. Закурила. Кира Сергеевна видела, как трясутся ее руки.

— Согласись, я должна знать, что происходит в моем доме.

Ирина хмыкнула, изогнула губы. Повела широко поставленными глазами на мать.

— Это прозвучало, как «в моем королевстве». А в твоем королевстве происходит следующее: я тяну с разводом только потому, что уговариваю его дать согласие. Это облегчит процедуру.

У нее дергались губы, лицо стало тяжелым, жестким. Похожа на отца, а характером в меня, подумала Кира Сергеевна. Бешеная.

— Не кури, здесь же спят.

Ирина скомкала сигарету, без лишних хлопот швырнула в окно.

— Юрий любит тебя и Ленку…

— К тому же не пьет, не курит, — насмешливо подхватила Ирина. — Тебе нужна была информация, ты ее получила. Может, этим и ограничимся? Обойдемся без душеспасительных бесед?

— Не хами. Если бы не Ленка — беситесь! Мне Ленку жалко.

— А меня не жалко? Я люблю другого человека, а жить должна с Юрием?

Она стояла перед Кирой Сергеевной в своем длинном платье колоколом — тоненькая, как девочка, и смотрела на мать обманчиво мягкими глазами.

В телевизоре певец беззвучно надувал щеки и разевал рот. Получалось смешно.

— Кто он — этот «другой человек»?

— Какая разница — кто? Что вы все как сговорились: «Кто он? что он?» Человек он!

— Почему ты кричишь? Тебе следует обдумать все последствия, потому что Юрий намерен забрать Ленку.

— Да?! — Ирина сложила кукиш, выбросила вбок руку. — Вот ему Ленка!

— Прекрати! — взорвалась Кира Сергеевна. — Что ты как базарная баба!

— А на твоем месте я бы вообще не стала вмешиваться не в свои дела!

«Не в свои дела» — дрянная девчонка! Кира Сергеевна держалась из последних сил, чтобы не закричать, не отхлестать ее словами.

— Я не чужая. В своей семье…

— Здесь две семьи! — перебила Ирина. И встала спиной к матери. — Каждая решает за себя. Вы удобно устроились, а мне это не подходит, но я же не лезу с советами…

«Удобно устроились» — в этом было что-то пошлое, какой-то нехороший намек, но Кира Сергеевна не стала уточнять — не хватило еще, чтобы эта сопливая девчонка обсуждала мою жизнь! Конечно, я очень удобно устроилась: работаю от зари до зари да еще грязь за вами вывожу!

— Хотела бы я знать, где ты собираешься жить со своим «другим человеком»?

Ирина круто повернулась на своих каблучках.

— У себя, в своей комнате, конечно.

— Юрия, значит, выгоним?

Ирина зло рассмеялась.

— Ах, вот что. Продал времянку, купил мне шубу, да?

— Именно.

— Продам шубу, пусть покупает времянку. И вообще, разве не ясно: уходить должен мужчина. Даже в том случае, когда уходит женщина…

Кира Сергеевна смерила дочь — снизу вверх — ледяным взглядом. Она умела так смотреть, и в отделах немели от такого ее взгляда. А Ирина — хоть бы что. Шагнула к телевизору и даже чуточку прибавила звук.

— Юрий — сторона пострадавшая, — медленно сказала Кира Сергеевна. — А потому он останется здесь, в моем доме. И Ленка тоже.

Глаза Ирины вспыхнули. Она закусила губу, постояла так. Нервные пятна проступили у нее на лице и на шее.

— У тебя большая власть, я знаю. Но только не надо мной. Я ведь не твоя верноподданная. Мы с Ленкой исчезнем из твоего дома.

Они стояли друг против друга, как враги. И это моя дочь, мое дитя — мой враг? Выходит, я гоню ее из дому?

Ирина ушла к себе, а Кира Сергеевна все стояла, опустив руки, тупо смотрела в телевизор. Там что-то происходило — она не могла понять, что именно: то ли дрались, то ли странно танцевали, тихо плыли разорванные звуки. Светилось бра над диваном, свет косо делил комнату на две части, ярким пятном выделял плед на диване и часть пола, по затененной стене к стеллажам бежали от телевизора голубые блики, играли на корешках книг, и все казалось незнакомым и странным, словно она попала в чужой дом.

Смутно чувствовала, что в разговоре с дочерью потерпела поражение, говорила не то и не так, и поправить уже ничего нельзя. И почему Ирина сказала: «Вы удобно устроились»? Что означают эти слова?

Вошел Александр Степанович, шлепая тапочками, щурясь от света. Выключил телевизор.

— Зачем ты все время говоришь «мой дом», «в моем доме»? Ведь это и их дом.

Она посмотрела на мужа — он тоже показался чужим — и не ответила.

Тихо прикрыла за собой дверь.


8


Пришла она рано, в исполкоме никого не было, только дежурная дремала у столика в вестибюле и уборщица в коридоре гремела ведрами.

На втором этаже маслянисто блестели зеленые панели, огороженные стульями; со спинок стульев свисали картонки с красной предупредительной надписью: «Окрашено». В конце коридора рабочие в темных спецовках раскатывали рулон линолеума.

В кабинете было прохладно и сумрачно, как перед дождем. На столе в тонкой вазе алели гвоздички.

Кира Сергеевна кинула на стол папку, которую принесла из дома — вчера так и не удалось просмотреть ее — подошла к окну. Низкое серое небо смотрелось в серый асфальт площади, отчеркнутый пестрыми пунктирами цветников; в площадь, как в озеро, вливались серые реки улиц с высокими берегами — плотно приросшими друг к другу зданиями учреждений, института и служб. Угол площади срезала арка кинотеатра — нелепого, тяжелого здания с башенками и облупленными колоннами. Оно нарушало общий ансамбль — среди легких, взлетающих вверх строений из стекла и бетона выглядело странным, претенциозным, заблудившимся во времени.

Кинотеатр начали строить сразу после войны, строили долго, с остановками и многолетними перерывами, заканчивали уже в годы новых архитектурных решений с господством строгих прямых линий, простоты и целесообразности. Достраивали его по старому проекту, и теперь он выглядел купеческим особняком, демонстрировал безвкусицу.

Кира Сергеевна стояла у окна, ждала, когда уйдет из нее ощущение пустоты и усталости. Сюда долетали звуки города — гул троллейбусных проводов, нарастающий рев моторов — но все равно это были редкие минуты тишины и одиночества, только сейчас они не вызывали радостных и возвышенных мыслей. Бессонная ночь измотала Киру Сергеевну, она чувствовала себя больной и старой. Ни от какой работы так не уставала, ни от какой простуды не болела, но когда набрасывалась бессонница, начинала ощущать свой возраст и боль во всем теле, в каждой клеточке, руки и ноги становились тяжелыми, чужими, ныли плечи, как будто несла на них пудовый груз. Семейные неурядицы всегда выбивали ее из колеи, она умело управляла отделами, но разучилась управлять домом, всегда натыкалась на непонимание — даже со стороны мужа. Стоит ли заводить семью, рожать и растить детей, чтобы в один непрекрасный день эта семья дала тебе по носу и заявила открытым текстом, что ты лезешь не в свои дела.

На минуту она представила себя на месте этой химички Благовой, которая рыдала на выпускном вечере. Когда-то Кира Сергеевна работала с ней, раздраженной и плаксивой от одиночества, помнила ее постоянные стоны на тему: «Ох, не хочу домой, стены давят и всегда молчат!» Замуж она не вышла, придумала погибшего на войне жениха, которому якобы поклялась хранить верность. Ребенка родить побоялась. Теперь вот стонет от молчания мертвых вещей. Мне бы твои заботы, вздохнула Кира Сергеевна. Приходишь домой — тишина и покой, никаких тебе сложностей и проблем. Работай дома хоть до утра, до упаду, никто не помешает, ничто не выбьет из седла, и спи потом сном праведника. А этой, ушибленной, невмоготу, ее, видите ли, стены давят.

Пошел дождь — сперва редкий, крупный, ломаная стрела молнии пронзила небо, выстрелил гром, и на землю обрушился ливень — стена воды, за которой дрожали размытые контуры домов.

Что за лето! То сумасшедшая жара, то дожди с градом — вот тебе и год активного солнца! Жищенко боится, что потекут крыши. А каково строителям?

Она прикрыла окно, прошла к столу. Сейчас бы чашку кофе! Но Шурочки еще не было, и она открыла папку с делами обрядовой комиссии. Мысли шли вяло, не хотелось ни о чем думать, и делать ничего не хотелось, но она знала: через час-другой это пройдет, стоит только поглубже влезть в дела.

Просмотрела протоколы, план работы. Наткнулась на пухлую пачку бумаги — сценарий нового свадебного обряда. Чепуха какая-то. Не свадьба, а профсоюзное собрание. И протокол готов: написаны речи для жениха, родителей, для представителей организаций… Доморощенные стихи…

Кира Сергеевна взяла из стаканчика толстый красный карандаш, двумя сильными злыми линиями перечеркнула страницу.

Вошла Шурочка — как всегда, деловая и строгая, с аккуратно уложенной, стриженой головкой, которую она держала, как Кира Сергеевна, — чуть откинув назад.

— Доброе утро, Кира Сергеевна.

— Доброе утро. Сегодня вы рано.

Шурочка положила на стол письма, сказала:

— Я почему-то знала, что и вы придете рано.

Кира Сергеевна смотрела на нее, молодую, подтянутую, и чувствовала себя совсем старой и какой-то тяжелой.

— Успею я выпить кофе?

— Конечно!

Шурочка метнулась из кабинета, Кира Сергеевна слышала через открытую дверь, как там, в приемной, жужжала кофемолка и стучали быстрые каблуки.

За что она любит меня? Я с ней строга, не панибратствую, не дарю шоколадки, не привожу, как Жищенко, из командировок сувенирные пустячки. За что же? Носит и ставит на стол цветы, держит кофе, таблетки, оберегает без всякой меры, ссорится с посетителями.

Я этого никогда, наверно, не узнаю.

Шурочка внесла поднос с чашкой и сахарницей.

— Там Мельник пришел, но ведь еще нет девяти… — она посмотрела на часы. — Скоро с ночи станут приходить!

Кира Сергеевна мелкими глотками пила кофе и знала: сейчас никто ее не потревожит. Шурочка впустит Мельника в девять и не минутой раньше.

Странная маленькая женщина. Приходит сюда словно закованная в доспехи. Интересно, какая она дома? — подумала Кира Сергеевна и тут же забыла об этом, потому что вошел Мельник.

Почему-то лицо его было веселым, и сейчас он казался моложе, чем тогда, в поезде, но по-прежнему напоминал какого-то артиста.

— Ваш Цербер извинился передо мной за тот случай и всю вину взял на себя, — произнес он своим красивым, хорошо поставленным голосом. И улыбнулся.

Кира Сергеевна на улыбку не ответила.

— Скажите, вы женаты?

Он растерянно посмотрел на нее холодноватыми глазами.

— Да, но при чем здесь… Вы, наверное, забыли, я директор музыкальной школы…

— Не забыла. В поезде я назначила вам сегодняшний день.

Он повел плечами. Зачем-то ощупал свои запонки.

— Я женат, есть дети. Хотя не пойму, зачем эти анкетные данные…

Она вспомнила, как стояла тогда перед ним, неприбранная, в халате. Тронула кнопку, в дверях тотчас возникла Шурочка.

— Машину, пожалуйста.

— Машина ждет, Кира Сергеевна.

Мельник посмотрел сперва на Шурочку, потом на Киру Сергеевну.

— Вы уезжаете? А как же с моим делом?

Кира Сергеевна встала.

— Сейчас поедем смотреть вашу школу.

Он вскочил, суетливо посторонился, хотел пропустить Киру Сергеевну вперед, но вовремя сообразил, что тут не дама, а начальник, хозяин кабинета, и вышел первым.

Дождь кончился, посветлели лужи, солнце выжгло в сером небе голубые окна, влажный воздух сделался тяжелым и вязким.

В машине сперва молчали, он вытащил сигареты и, покосившись на Киру Сергеевну, тут же спрятал. Она заметила это, но ничего не сказала, а спросила о школе: сколько классов, учеников, где занимаются после того, как сгорело основное здание. Он отвечал, напирал на трудности, и потом, когда приехали, показывал и рассказывал, как трудно, тесно, большая скученность, классы мешают друг другу, жаль, что каникулы, нет занятий, а то она убедилась бы лично, что он не преувеличивает, что заниматься в таких условиях невозможно.

Кира Сергеевна молча осматривала главное одноэтажное здание школы. Оно выгорело внутри, сгорел пол, дощатые перегородки, рамы окон, двери. Слегка подмалеванный фасад его темнел проемами дверей и окон. Два приземистых флигеля во дворе уцелели, здесь-то и занимались теперь младшие классы. Кира Сергеевна заглядывала в маленькие, темные комнаты, и Мельник комментировал все, что она видела: громоздкие — в половину комнаты — шкафы, пианино, доски с вычерченными навечно пятью линейками и ключами — скрипичным и басовым.

Она знала, что старшие классы квартировали в клубе железнодорожников. О клубе железнодорожников Мельник умолчал, желая преувеличить картину бедственного положения, но Кира Сергеевна простила ему эту хитрость — для пользы дела с ней хитрили и покрупнее. И она, случалось, хитрила. Тоже для пользы дела.

— Да, невесело у вас тут, — сказала она, переступая через обгоревшие балки.

Мельник вежливо поддерживал ее под локоть, стараясь сохранить на лице скорбное выражение. Но, очевидно, он уже предчувствовал благоприятный исход дела, а потому молчал, позволяя себе редкие тяжкие вздохи.

Потом они вышли во двор, постояли там. Мельник нервно курил, молчал, под конец не выдержал, пошел в последнюю атаку: даже инструменты на время каникул преподаватели вынуждены были разобрать по домам, потому что держать их совершенно негде, кому сказать — не поверят, что единственная в городе детская музыкальная школа в таком загоне.

Кира Сергеевна смотрела на стены флигелей в сырых, темных пятнах, на чахлые деревца, роняющие с листьев капли, и думала: этот человек, как и многие другие, уверен, что все зависит от одного моего желания. Непосвященным часто кажется: кто у власти, тот решит все, что захочет. А я могу решать только то, что нужно, что требует жизнь. Я стеснена рамками жестокой необходимости. Жизнь подсказывает, и руководитель должен слышать эту подсказку. Кто выше сидит, у того обзор шире, тому виднее жизненная необходимость — вот в чем главный секрет. Но не все это понимают.

— …а если контрабас, то ведь он займет половину класса, вы представляете?

— Представляю, — сказала она и пошла к машине.


9


Водитель дремал, сдвинув на глаза кепочку.

— Сейчас на Жореса, — кинула Кира Сергеевна. Обернулась к Мельнику:

— Заскочим на минутку по моим делам, а потом — в исполком. Вы не спешите?

Машина проползла по забитому транспортом центру, выбралась на тихую, обсаженную старыми каштанами улицу. Улица была тоже старой, узкой, так что окна одноэтажных домов глядели друг на друга в упор из-за стволов деревьев. Кое-где дома отступали от тротуара, образуя внешние палисадники с железными узорчатыми оградами. От этих домиков с «фонарями» и ложными балкончиками, с вечно сырыми палисадниками веяло прошлым веком, они подлежали сносу — но это в перспективе.

Остановились у зеленой, недавно выкрашенной ограды. Водитель тут же спустил на глаза свою кепочку, откинулся назад, намереваясь вздремнуть. Мельник хотел отсидеться в машине, но Кира Сергеевна сказала:

— Что сидеть на жаре? Зайдем на минутку.

Он неохотно вылез, они пошли по мощеной дорожке к длинному одноэтажному корпусу гинекологического отделения.

Темный, крошечный вестибюль разделяла высокая ширма, за ней принимали больных. Мельник увидел торчавшую из-за ширмы ногу, попятился. Кира Сергеевна потянула его за рукав:

— Пошли-пошли.

По узкому коридору глухо плыли голоса, пахло больницей, пожилая нянечка прошла мимо с ведром и шваброй — Мельнику и Кире Сергеевне пришлось прижаться к стене. А навстречу по коридору уже бежала заведующая отделением — полная женщина с темным пушком над губой.

— Кира Сергеевна, какими судьбами?

Подлетела, ткнула Кире Сергеевне маленькую жесткую руку, стрельнула глазом в Мельника.

— Знакомьтесь, Роза Леонтьевна, это товарищ Мельник.

И поскольку Кира Сергеевна не объяснила, кто он такой, этот Мельник, заведующая решила, что он медицинское начальство. Может, даже из министерства. На всякий случай изобразила улыбку:

— Очень приятно.

Кира Сергеевна заметила, как раздраженно блеснули ее глаза, словно ей хотелось сказать: «Тебя только тут не хватало!»

Заведующая потянула их в свой кабинет — маленькую белую келью со столиком и шкафом.

Кира Сергеевна и Мельник сели на стулья, касаясь коленями.

Роза Леонтьевна с ходу принялась стонать, жаловаться на тесноту, скученность, а сама все поглядывала на Мельника. Явно для него разыгрывала спектакль.

— Все-то вы жалуетесь, Роза Леонтьевна, все-то вам помещение не годится. А между тем, за это ваше еще не освобожденное помещение уже дерутся.

— На здоровье, пускай себе дерутся. Но если и в этом году не построите мне корпус, я до Цека дойду. Мне, Кира Сергеевна, кроме инфаркта, терять нечего, выбью корпус и уйду на пенсию!

У нее взмокло лицо, еще больше потемнели усики, она было расстегнула халат и тут же запахнулась.

Кира Сергеевна оглядела «келью», как будто видела ее впервые.

— У вас терпимо. Я сейчас была в детской музыкальной школе, та и вовсе сгорела, детям заниматься негде, в клубе приходится.

Роза Леонтьевна хлопнула себя ладонями по крутым бокам.

— Ах, скажите, какие кошмары, — покачиваясь, пропела она. — Дети в клубах занимаются… Но сперва они должны родиться, а потом музицировать. А чтоб они родились, надо вылечить женщин, которые их родят, в клубе их лечить не будешь! Вы прямо убили меня этой музыкальной школой, я прямо ночь теперь не усну из-за того, что школа сгорела!

Кира Сергеевна опустила глаза, желая скрыть улыбку.

— Ну, Роза Леонтьевна, приемчик этот старый, в споре запрещенный. По-вашему, сперва позаботимся о теле, а о душе — потом как-нибудь? Обеспечим всех квартирами, больницами, а уж потом будем строить кинотеатры, клубы…

— …рестораны, — вставила заведующая.

— И рестораны. Так?

— Так. А по-вашему как?

— А по-моему, надо все сразу. Иначе до клубов никогда очередь не дойдет.

Кира Сергеевна посмотрела на Мельника. Тот сидел, мрачно уставившись в окно.

— Что ж, Роза Леонтьевна, дадите халаты?

Заведующая открыла шкаф, подала халаты.

Они вышли из кабинета, остановились перед стеклянной, закрашенной белым дверью.

— Нервных прошу не пугаться, — сказала заведующая и толкнула дверь.

За дверью продолжался коридор, уставленный вдоль стен раскладушками. Ходили из палаты в палату и всюду видели одно и то же: стерильную чистоту и густо стоявшие кровати. Пугаться особенно было нечего, и Кира Сергеевна поняла, что слова заведующей — просто продолжение спектакля.

На кроватях лежали и сидели женщины, читали, вязали, некоторые кровати стояли пустые, и Роза Леонтьевна пояснила: они не пустые, просто больные гуляют в саду.

— У нас пустых коек не бывает! — гордо сказала она.

Мельник, придерживая полы накинутого на плечи халата, уныло плелся сзади, старался ни на что не смотреть.

— А видали вы наш приемный покой? — спросила его заведующая.

Мельник растерянно посмотрел на Киру Сергеевну, и она выручила:

— Видели какую-то ногу.

— Там не только ногу можно увидеть, — вздохнула заведующая. — Нянечки, когда убирают, по-пластунски в палатах ползают, больше двух месяцев не держатся.

Когда прощались, заведующая опять сделала улыбчивое лицо — на всякий случай. Подавая Мельнику руку, сказала;

— Приятно было познакомиться. — Хотя так и не поняла, с кем именно ей приятно было познакомиться.

Вежливо проводила гостей до машины, наверно, все еще надеялась, что Кира Сергеевна объяснит ей цель визита. Но та промолчала.

Водитель сдернул кепку, протер лысину, сонно спросил:

— Что, Кира Сергеевна, до хаты?

— Да, Леша, в исполком.

Они проехали эту тенистую улицу и уже готовились влиться в поток машин на проспекте Мира, как вдруг молчавший все время Мельник сказал:

— Остановите, я здесь выйду.

Кира Сергеевна обернулась к нему.

— Что случилось?

— Ничего. Просто мне удобнее выйти здесь.

Он помолчал, посмотрел на нее своими холодными глазами.

— Я все понял.

— Обиделись?

Она протянула ему руку, он подал свою.

— Я ведь не дурак, Кира Сергеевна.

— Понятно. В нашем с вами деле дуракам делать нечего.

Она видела, как идет он, откинув голову, вздернув плечи. Вот остановился, закурил и исчез в переулке. Ничего, переживет, подумала Кира Сергеевна. Конечно, можно было бы все решить быстрее и проще. Сказать «нет» — и дело с концом. Но надо же убедить человека. И этот метод — самый лучший, Кира Сергеевна прибегала к нему не раз.

Быть может, Мельник представил себе на одной из тех спаренных коек свою жену.

— Трогайте, Леша, — сказала она водителю.

Кира Сергеевна не уловила, в какой именно момент ушла из нее усталость, сейчас чувствовала в себе привычную молодую силу, настроение круто взмыло вверх — так бывало с ней всегда, когда день складывался удачно. Хотя этот день, по существу, еще только начинался — было около двенадцати — и не бог весть какое важное дело удалось провернуть.

Она вытащила из сумочки расческу, повернула к себе водительское зеркальце — оттуда глянули узкие смеющиеся глаза. Распушила расческой свой чуб — он густо встал над бровью — освежила помадой губы.

Водитель вильнул удивленным взглядом, и Кире Сергеевне стало смешно.


10


Перекусила в исполкомовской столовой, хотела заняться почтой, но перерыв кончился, и посыпались звонки, повалили посетители — Шурочка едва успевала докладывать и соединять с нужными людьми. И все решалось быстро, оперативно, толково, все уходили довольными, и Кира Сергеевна была довольна — такой уж удачный задался сегодня день.

А к вечеру вспомнила, что надо идти домой, и настроение опять упало. Возмущение переключилось теперь на мужа — как трусливо убегал он вчера в другую комнату! Если приду рано, как держаться с ним? Ссоры не хочется, но делать вид, что ничего не случилось, она не могла.

А ведь когда-то во всем был ей поддержкой и опорой, но потом их отношения постепенно изменились, ничего удивительного, оба постарели. Ее все больше обременяли эти его круги — ходит вокруг нее, как бы нечаянно прикасается теплой ладонью к плечу, спине, облизывает сохнущие губы — прямо тебе свадебный танец страуса вокруг страусихи! Как не поймет, что сейчас она живет словно бы в другом измерении. Молодость прошла, прошло и время нежничанья, любви, к тому же сказывается усталость. А может, уже кончается ее женский век, и она нимало об этом не жалела. А он не понимал, обижался, лицо у него делалось замкнутым, чужим, а ночами стучал в стенку, и она вынуждена была стучать ответно — больше ради него — и тогда он приходил. Но потом она стучала все реже, делала вид, что не слышит, и он вроде успокоился, перестал делать свои круги — может, и его век кончился, все же за пятьдесят, и кто знает, как это происходит у мужчин.

Все, что не было работой, сейчас мешало. Конечно, Кира Сергеевна любила и мужа, и дочь, и особенно Ленку, во разве она виновата, что главным сейчас для нее стала работа? Что взамен любви, материнства, молодости пришло к ней Время Работы? Никто этого не понимал. Как долго и трудно отучала она домашних от попыток привязать ее короткой веревочкой. «Куда идешь?», «где была?», «когда придешь?», «не скинуться ли нам на раскладушку?» — эти вопросы и фразочки бесили ее. Никто не понимал: раз уж мир перевернулся, раз вознесли вы женщину — жену и мать — на высоту, то хотя бы удлините веревочку! Сценаристы продолжают лепить фильмы про жен, ревнующих мужей к их работе. Про забытых, скучающих жен, которые конфликтуют с одержимыми работой мужьями. Лепят такие фильмы и не замечают, что все давно не так. Мужья ревнуют жен — не к любовникам, а к работе. Мужья конфликтуют с одержимыми работой женами.

А толстуха Благова стонет от одиночества. Ее бы хоть не надолго в мою шкуру, подумала Кира Сергеевна. И опять представила, как бы жила сейчас одна, если бы с самого начала запрограммировала свою жизнь иначе. И даже испугалась — такое желанное ощущение свободы пронзило ее.

Наверно, я женщина-холостяк по своей натуре. Только поздно поняла это.

Вошла Шурочка с новой пачкой писем. Кира Сергеевна взглянула на часы:

— Почему вы не уходите? Рабочий день давно кончился.

Шурочка положила на стол рассортированные письма.

Получилось три стопки.

— Но и ваш кончился…

— Мой день ненормированный, он заканчивается, когда я ухожу домой.

Шурочка раскрыла свой блокнот, постукивая по нему шариковой ручкой, перечислила дела на завтра. Кира Сергеевна смотрела на ее круглое свежее лицо со строгими бровями, на маленькие руки с точеными пальцами.

— Вы свободны, Шурочка. А я посижу в тишине.

Снова застучал в стекла дождь, ветер рванул шторку, она взвилась к потолку, закачалась на кольцах. Шурочка бросилась к окну, захлопнула его. Посмотрела на вешалку.

— Кира Сергеевна, вы без плаща? Я дам вам свой зонт.

— Ни в коем случае.

— Тогда вызову дежурную машину.

— Не надо, я еще поработаю…

Кира Сергеевна представила, как войдет в свой дом, где после ссоры стоит густая тишина и никто ни с кем не разговаривает.

Включила свет, потянулась к почте. Письма от избирателей, адресованные депутату Колосовой, просматривала всегда в первую очередь. Шурочка знала это и всегда отделяла их от прочих, казенных, с учрежденческими штампами на конвертах.

Почему-то ей писали больше женщины. У пенсионерки протекает крыша, второй год жэк обещает отремонтировать… У молодой женщины месяц назад скоропостижно умер муж, осталась с троими детьми в маленькой комнатке, а на заводе, где муж работал, их вычеркнули из очереди на получение квартиры… Она писала резко — «выбросили». Третья жаловалась на пьяницу мужа, к которому ни милиция, ни на производстве не принимают мор…

Одно за другим Кира Сергеевна вскрывала и прочитывала письма, выписывала адреса в свои депутатский дневник. Жалобы избирателей она всегда проверяла сама, и только потом направляла эти жалобы по инстанциям. По опыту знала: если сделать наоборот, начнется волокита. Станут доказывать, что крыша не так уж и течет и комната у вдовы не так уж мала, а пьяница муж — хороший производственник.

С Кирой Сергеевной такие штучки не проходили. Направляя жалобы к исполнению, она прилагала собственноручное отношение на листке с грифом «Депутат городского совета» и там писала: «Жалоба проверена лично».

Олейниченко ворчал на нее: «Если все начнем бегать по квартирам, когда же работать? И на кой дьявол тогда нам аппарат?» Кира Сергеевна отмалчивалась, но делала по-своему. Знала: между нею и автором жалобы — целая пирамида из учреждений, организаций и лиц. Жэки, жилищная комиссия, отдел исполкома. Стоит затесаться даже одному равнодушному, недоброжелательному и просто неумному человеку — и аргументированная жалоба может «не подтвердиться».

Кира Сергеевна посмотрела на часы — стрелка подбиралась к девяти. Все уже дома, Ленка смотрит вечернюю сказку, потом ее уложат спать.

Еще раз перечитала письмо вдовы, стала соображать, как легче попасть сейчас на эту улицу Футболистов в старом районе города. За окном лил дождь, мягко ударял в стекла, а ветра уже не было, спокойно и плоско висела штора, закрывая часть окна. По кабинету плыл пресный запах влаги.


11


В субботу до обеда проторчала в исполкоме, потом ходила по магазинам, ломая голову, что бы такое сготовить на воскресенье. Чтоб быстро и вкусно.

Стряпню Кира Сергеевна не любила, считала пустой тратой времени — какая разница, что съесть? И стоит ли убивать полдня у плиты, чтобы через час осталась гора пустой грязной посуды?

Муж был гурманом, обожал любимые блюда: вареники с вишней или творогом, пироги с яйцами и укропом. Когда была жива мать — она частенько баловала зятя. И теперь, конечно, хоть он и молчит, но втайне мечтает о другой жизни: чтоб в доме всегда пахло сдобным тестом и чтоб румяная от духовки жена в белом передничке подавала ему розовые пирожки. И чтоб яйца были сварены не как попало, а обязательно всмятку, а рядом на тарелочке зеленела горка подсоленного лука — так он любил!

Но для всего этого ему надо было выбирать другую жену.

Выручали благословенные кулинарки — в шутку Кира Сергеевна называла их торговыми точками имени Колосовой.

Домой пришла, нагруженная пакетами, Ленка кинулась подавать тапки — но это просто «ход конем», потом она спросит: «Что ты мне принесла?»

— Кира, ты мне что-нибудь принесла?

Кира Сергеевна вытащила луноход на батарейках, пустила его. Он шел вперед, назад, огибая препятствия.

Ленка завизжала, расставила руки, приглашая в объятья:

— Кира, какая ты у меня молодчага!

Милый звоночек, подумала Кира Сергеевна, чувствуя, как забилась в ней мягким комочком нежность.

Ленка убежала с луноходом, а Кира Сергеевна загрузила мясными полуфабрикатами холодильник — так и есть, молока Ирина не принесла — пошла в комнаты. Ирина сидела у себя перед трельяжем, расчесывала парик. Александр Степанович и Юрий в столовой играли в шахматы. Кира Сергеевна заглянула в ящик на балконе, там в углу валялись три вялых картофелины.

Выходит, никто ни черта не купил! Разгар лета, люди едят овощи, а мы опять будем давиться кашами и макаронами!

Она вернулась в столовую.

— Юра, где же картошка?

Он поднял палец, призывая к молчанию, торжественно снял черную ладью. И только потом ответил:

— Забыл, Кира Сергеевна.

— А что будем есть? Или мне самой еще и картошкой нагружаться?

— В соцстранах, Кира Сергеевна, например в Венгрии, женщины в руках ничего не носят, у них есть специальные тележки…

Он переступил своими маленькими ногами в одних носках и ушел в игру.

Мне еще тележки не хватает, подумала она. Зачем было распределять: Ирина приносит молочное, зять — овощи, муж — хлеб. Все это остается в теории.

Читать нотации? Или схватить сумки, бежать в магазины?

Ленка, гонявшая луноход по всей квартире, вдруг притихла под столом. Слышалось ее натужное сопение. Кира Сергеевна заглянула — ковыряя отверткой, Ленка снимала с лунохода крышку.

— Зачем ломаешь?

— Я не ломаю. Я смотрю, как он сделанный.

Странная девочка. Ни одной живой игрушки, все разобраны, разворочены, чтобы посмотреть, «как они сделанные». Первым куклам пробивала головы, вспарывала животы. «Зачем, им же больно», говорили ей. «И нет, они не правдашние».

Ну был бы мальчишка — понятно. А то девочка с нежными синими глазками. Сказок не любит. Ложится спать, просит: «Расскажи про что-нибудь». — «Слушай про Дюймовочку». — «Не хочу, Дюймовочка не правдашняя. Расскажи про ракету, как она сделанная».

Дитя эпохи научно-технической революции.

Ужинали молча, ели макароны с бифштексами. Александр Степанович просматривал «Науку и жизнь», наугад тыкал вилкой — дурацкая привычка читать за едой! — Ленка болтала ногами, приставала ко всем с вопросом, из чего сделанные макароны. Никто ей не отвечал. Юрий, подняв плечи, уткнулся в тарелку, Ирина надменно и холодно смотрела в отвлеченное пространство.

Так дальше нельзя, думала Кира Сергеевна. Кто-то должен разрядить тяжелое молчание. Сидим, как враги, друг на друга не смотрим — и это родные люди!

— А у меня на завтра идея, — сказала она так, словно продолжала общий разговор. — Махнуть в лес, набрать еды, печь картошку…

— …которой нет, — буркнул Юрий.

— Которую ты сейчас принесешь, — продолжала Кира Сергеевна, — может, грибы в лесу есть…

Ленка подпрыгнула на стуле, захлопала в ладоши:

— В лес! В лес! Хочу в лес!

Все так же холодно глядя перед собой, Ирина протиснула сквозь зубы:

— Мы с Ленкой едем к морю, у нас и билеты куплены.

Юрий, не подымая головы, скосил на нее злые глаза:

— Вдвоем или втроем?

Ирина ответом его не удостоила. Александр Степанович посмотрел на них, сказал:

— Стоит ли? В лесу сейчас сыро, и может пойти дождь.

Так. Острый угол обошел. Кира Сергеевна видела, как принужденно раздвигаются в улыбке его губы.

Громко и весело стал он объяснять Ленке, как и из чего делают макароны, над столом летали его большие, широкие в кисти руки.

— Можно устроить пирушку дома, — опять предложила Кира Сергеевна, — затеем пироги, Юрий съездит на рынок…

— Меня завтра не будет дома, — перебил зять, и Александр Степанович тут же поспешил:

— Стоит ли? Ты устанешь с пирогами…

«Стоит ли?» «Стоит ли?» Ну, и леший с вами, ешьте, что хотите! Что найдете в холодильнике. Мне же лучше. Проваляюсь весь день с книгой, хоть отдохну!

Ирина поднялась, резко двинув стулом. Кинула сухо «спасибо» и пошла к себе.

— Вымой посуду! — крикнула Кира Сергеевна.

Но Ирина не вернулась.

Александр Степанович стал собирать тарелки:

— Мы с Юрием проштрафились насчет овощей, нам и мыть, а на рынок я завтра съезжу.

Кира Сергеевна посмотрела на мужа. Вид у него был такой, словно он один во всем виноват и понимает это. Как, должно быть, ему нелегко, вечно он между молотом и наковальней!

— Нет, Саша, я сама, — тихо сказала она.

Он все-таки не позволил, отправил ее отдыхать. Она легла у себя с книгой, но не читалось, все время думала об Ирине с Юрием, о муже, о Ленке — все словно чужими стали, каждый живет отдельно, только едят вместе. И то не всегда. И случилось это не вчера и не в тот злополучный день ее возвращения, а гораздо раньше, еще до отъезда на семинар, просто тогда не замечала.

Кира Сергеевна ждала, что, может быть, войдет муж, скажет свое обычное: «В конце концов все утрясется, не расстраивайся». Но он не пришел, и она пролежала тихо и одиноко до вечера с ощущением скорой беды. «Семья — крепкий, надежный тыл»— кто это придумал? Как часто этот надежный тыл стреляет в спину!

Вечером Юрий ушел, Ирина собирала у себя сумки на завтра, Александр Степанович смотрел футбол, Ленка выгребала из полиэтиленового мешка плавающие игрушки — тоже готовилась к морю, Кира Сергеевна бродила по квартире с ощущением своей ненужности — хоть бы догадалась дела с работы прихватить или, например, собрались и пошли бы в гости. Но к кому? Они давно никуда вместе не ходили. Да и не к кому ходить.

Воскресенье прошло пусто и тихо, Ирина с Ленкой уехали рано, Юрий ушел и даже не завтракал. Она долго занималась зарядкой, потом постирала, от нечего делать перебрала книги в своем шкафу, обед не готовила, поели вчерашние бифштексы, а день все тянулся — впервые так длинно и незаполненно.

Днем Александр Степанович ушел, сказал: «Прогуляюсь с полчасика». И она подумала: мог бы меня пригласить. Конечно, мы отвыкли гулять, все некогда, все откладывалось на потом, когда будет время, а время не выпадало. А теперь вот выпало, но ему и в голову не пришло, что можно пригласить меня. Отвык.

Вернулся он поздно вечером, вид у него был смущенный, и от него пахло вином. Неужели он стал пить? — подумала Кира Сергеевна. Но ничего не сказала — Ирина с Ленкой были уже дома — смотрела, как неторопливо снимал он пиджак, вешал на спинку стула, как медленно поводил глазами. Лицо его казалось спокойным и вялым.

Он ходил по комнате, постреливая подтяжками, в спине и в развороте плеч было что-то чужое, и широко поставленные глаза были прозрачными и чужими.

Распадается семья, и он тоже страдает. Конечно, ему жаль Ирину, Ленку, Юрия. Кто виноват — неизвестно.

Может быть, виноватых нет. И опять в душе Киры Сергеевны шевельнулось ощущение надвигающейся беды.

Чепуха, какая беда? — тут же подумала она. Ссора с Ириной? Помиримся. Развод Ирины с Юрием? Что делать, придется пройти и через это. Разумеется, никуда я ее не выгоню. И Ленка останется с ней.

Она заглянула в столовую.

— Саша, ты занят?

Он не ответил. Лежал на диване вниз животом, свесив к полу руку. Как был — в рубашке и брюках, спал.


12


Снилось давнее, почти забытое: мать плоско лежит на тощей кровати, в мертво свисающей руке — похоронка на отца. Мать не плачет, только выкрикивает надсадно: «Мама!» «Мама!» И себя Кира Сергеевна видит плачущей навзрыд. Ведь это уже было, зачем же я сейчас плачу, и почему она зовет меня мамой? Вот опять: «Мама!» «Мама!» — кричит Ирининым голосом.

— Мама!

Ирина стоит в дверях босая, в ночной рубашке со странным, длинным и некрасивым лицом.

— Мама, проспись, с Ленкой что-то…

Сердце ударило больно, сильно и замерло. Кира Сергеевна рванула с себя одеяло, сбросила на пол вялые, еще сонные ноги.

— Зачем?.. Что?

— Ленка заболела! — Ирина всхлипнула и ушла, Кира Сергеевна метнулась за ней.

Жарко разметав ручонки, лежала в своей кроватке Ленка. Остановившиеся немигающие глаза смотрели на ночник с плавающими рыбками.

Кира Сергеевна нагнулась, протиснула под горячее тельце ладони, взяла девочку на руки.

— Ки-ра, — медленно, трудно выговорила Ленка, — ведь правда, море сделанное из волн?.. А мама говорит — из соленой воды…

— Правда, милая. Что у тебя болит, родная? Где болит?

Ирина стояла, стиснув у шея руки, смотрела на Ленку и на мать.

— Я боюсь, у меня длинные зубки, — заплакала Ленка. Дернулась ножками и замерла. Кира Сергеевна почувствовала, как потяжелело ее тельце.

— Она бредит, вызывай «скорую»!

Ирина побежала в прихожую, к телефону. Кира Сергеевна слышала, как кричит она в трубку тонким срывающимся голосом.

Это она перекупала Ленку. С жиру бесятся, а страдает ребенок! И хотя Кира Сергеевна понимала, что никакой связи тут нет, ей хотелось кричать и топать ногами — разве им нужен ребенок?

Каждый думает только о себе!

Вернулась Ирина, встала, сцепив руки, и опять лицо ее некрасиво удлинилось, она раскрыла рот, заплакала. Кире Сергеевне стало жаль дочь, и она ничего не сказала, только попросила принести халат.

Ирина принесла халат, накинула матери на плечи. Моталась по комнате, искала свой и никак не могла найти. Натянула платье.

— Разбуди Юрия и отца, пусть Юрий встретит машину.

Ирина ладонями вытерла щеки, опустила голову и пошла.; мелко переступая ногами. Как старушка.

Ничего, все ерунда, мелочи по сравнению с тем, что случилось сейчас. Лишь бы только обошлось…

Кира Сергеевна села на постель Ирины, тихо покачивая девочку, пытаясь губами остудить ее лобик. Глаза Ленки были закрыты, только вздрагивали стрелочки ресниц. Она присасывала сухие, вспухшие губы.

Хочет пить. И надо бы холодный компресс на лоб. Куда они все провалились, спят, как блаженные, некому воды подать!

Нервно стучал лежавший на боку будильник — как шаги хромого: так-та-ак! Сонно плыли в ночнике рисованные рыбки, слабо освещая тревожную комнату с разбросанными вещами и игрушками. Крышка от лунохода валялась на скомканной детской простынке. Ленка всегда спала с какой-нибудь железякой. Всегда из-под нее приходилось вытаскивать колесики, отвертки, детали конструктора. Какая-нибудь гайка оставалась незамеченной, отпечатывалась на боку или на спине.

Возня в прихожей, клацнул дверной замок — это Юрий пошел встречать скорую помощь. Киру Сергеевну удивило, что он не заскочил взглянуть на дочь.

Ирина встала в дверях, Кира Сергеевна тут же послала ее за водой, велела намочить в уксусе полотенце. И все прижимала тяжелое горячее тельце, целовала маленький выпуклый лоб. Ленка тяжело дышала, жарко горели ее щеки, дергались опухшие губы, как будто она хотела что-то сказать.

И вдруг Кира Сергеевна подумала: это мне — в наказание. Кара мне. За те мысли, за то, что позавидовала Благовой и возмечтала об одиночестве. Надо бы плюнуть на все эти раздоры, заняться Ленкой, беречь ее, не пускать на море… Или самой с ними поехать…

Вошел Александр Степанович с заспанным лицом.

— Что с ней?

Кира Сергеевна не ответила. Он протянул руки:

— Давай ее мне.

Она покачала головой, крепче прижала к себе девочку. Сквозь рубашонку чувствовала, как пульсирует все ее тельце.

Ирина принесла в чашке воду и мокрую салфетку. В комнате остро запахло уксусом. Напоить Ленку не удалось — она стискивала зубы и отворачивалась. Ирина смочила ей губы, обложила голову салфеткой. Ленка длинно простонала и открыла блестевшие от жара бессмысленные глаза.

Ирина смотрела на дочь, покусывая губы, по щекам ее сыпались слезы.

Александр Степанович тихонько похлопывал ладонью по ее плечу.

Комнату протянуло сквозняком, появился Юрий, за ним вошли две женщины в белых халатах. Та, что постарше, сказала строго:

— Дайте свет и выйдите все, кроме матери.

Александр Степанович и Юрий отошли к дверям. Ирина забрала у Киры Сергеевны Ленку, глазами попросила: не уходи.

Женщина помоложе — медсестра — поставила на стол черный ящичек, открыла его.

Врач приказала раздеть Ленку, долго слушала ее, мяла пальцами кожу, давила щеки, пытаясь заглянуть в рот. Ленка от прикосновений вздрагивала, закатывалась криком.

Ирина дергала бровями, как будто и ей было больно.

— Будем забирать, — сматывая трубки, сказала врач. — Острое респираторное заболевание, угроза пневмонии.

Ирина всхлипнула. Врач поглядела на нее, сказала:

— Одевайте ребенка.

Суетясь и мешая друг другу, одели плачущую Ленку. Кира Сергеевна подала ее Ирине, сказала:

— Сейчас оденусь и тоже поеду.

Врач остановилась у дверей.

— Поедет мать, бабушек и дедушек мы не возим!

Она вышла, за ней — медсестра с непригодившимся черным ящичком.

Ленка тянула к Кире Сергеевне руки, кричала:

— Кира, хочу с тобой! Кира!

— Сейчас, сейчас…

Кира Сергеевна побежала к себе, сорвала халат, путаясь в рукавах, надела блузку.

Посмотрю, как вы меня не повезете, посмотрю!

В прихожей Ленка вцепилась ей в руку.

— Кира, не отдавай меня!

— Я с тобой, с тобой!

И в лифте Ленка держалась за руку Киры Сергеевны. Она устала плакать и теперь поскуливала, приложившись щекой к Ирининому плечу.

Врач уже сидела в санитарном «рафике» рядом с водителем. Кира Сергеевна подошла к машине:

— Я бы тоже хотела поехать… Пожалуйста… — она удивилась, как слабо и робко произнесла это.

— Возить бабушек у нас транспорта не хватит! — отрезала врач. Крикнула Ирине: — Мамочка, садитесь скорее, вы не одна у нас!

Живодерка! — выругалась про себя Кира Сергеевна. Сейчас она чувствовала себя бесправной и беспомощной перед непостижимыми правилами, которые неизвестно кто выдумал.

Ирина с рыдающей Ленкой уже сидели в машине, из подъезда выбежал, на ходу надевая пиджак, Юрий, за ним — Александр Степанович.

Юрий решительно зашагал к машине. Врач высунулась поверх опущенного стекла, пропела низким, толстым голосом:

— Това-арищи, нельзя же так!

Но Юрий рванул дверцу, вскочил на подножку.

Надо бы и мне так, подумала Кира Сергеевна, но уже заурчал мотор, заглушая Ленкин плач, вылетело едкое облачко газа, машина развернулась и укатила.

Сразу стало тихо, темно и пусто. По черному небу мчались серые облака, у подъездов темнели кусты роз, далеко в слободке густо лаяли собаки.

— Пошли, — сказал Александр Степанович и обнял ее за плечи.

Она опять посмотрела на небо с голой и бледной луной в разрыве облаков, на свои тревожно освещенные окна.

— Я поеду туда. — Она взглянула на часы, но ничего не поняла. — Поеду в больницу.

— Что ты, Кириллица… Уже три часа, троллейбусы не ходят.

Она замерзла, передернула плечами, но все стояла, соображая, далеко ли пешком. Потом вспомнила, что не знает, в какую больницу повезли Ленку. Не догадалась спросить.

— Пошли, может, Ирина позвонит, — сказал Александр Степанович.

Они поднялись в лифте, вошли в распахнутую дверь — ее никто не догадался захлопнуть. Кира Сергеевна нашла на кухне сигареты Ирины, закурила. Александр Степанович поставил на газ чайник.

Это мне наказание, опять подумала она. Не от бога — от жизни наказание. У меня, видите ли, Время Работы, а семья мешает, значит, и Ленка мешает. Каждый ушел в свое, до Ленки и дела никому нет — вот жизнь и ударила по самому больному.

Она курила мало и редко, больше баловалась, а сейчас прикончила сигарету до фильтра, и ее слегка тошнило.

— Не паникуй, Кириллица, все утрясется… Через неделю Ленка будет дома, вот увидишь.

Он гладил ее руки своими большими теплыми ладонями, они сидели рядом, как когда-то, когда болела маленькая Ирина, а они были молодыми. Никогда и ничего она так не пугалась, как болезней Ирины, сразу ударялась в панику, изводила врачей, изводилась сама, не спала ночи, и Александр Степанович с ней не спал, сидел вот так же рядом, гладил и целовал ей руки, поил чаем и повторял свое привычное: «Все утрясется». Ей становилось легче, спокойнее. Чувствовала, что рядом — человек, который главнее и сильнее ее, его надежные руки отведут беду.

Когда она переступила через этот привычный порядок вещей? И зачем переступила? Зачем стала сильной и главной? Сильных никто не щадит, и сами они не щадят себя.

Александр Степанович тронул мягкими губами ее руку, и вдруг ей показалось, что все вернулось. Из детской сейчас выйдет в мягких тапочках мать, скажет про Ирину: «Уснула, и температура упала». И Кира Сергеевна уткнется в плечо мужа, выплачется, и сразу станет легче.

Но нет, легче не станет. Но выйдет из детской мать, а сама она давно отвыкла плакать.

Зачем я ушла из школы? Зачем взвалила на себя тяжелую ношу и забросила семью? Разве мало других, бессемейных женщин, которые, не жертвуя ничем, могли бы занять мое место? Разве городу без меня не обойтись, именно я ему нужна?

Она представила себя без этой работы, без вечной спешки, без сладкой усталости, без людей, к которым привыкла… Город, залитый огнями, и среди огней — ни одного, который зажгла я…

Город без меня обойдется, я без него не обойдусь. В этом все дело.

Они пили свежий крепкий чай, и Кира Сергеевна думала, что теперь-то все пойдет по-другому. Лишь бы скорее опять зазвенел в этих стенах Ленкин голосок-звоночек. Опять будет спать на луноходах, самосвалах, ракетах. Гайки будут отпечатываться на ее боках. Ленку возьму на себя — как бы тяжело не было. Что ж, повезу два воза. Должна выдержать. Или упаду, как кляча в борозде, от забот и усталости.

У каждого — свой крест, и надо его нести до конца.

Телефонный звонок рассек тишину. Кира Сергеевна бросилась в прихожую.

Звонил Юрий, сказал, что температуру сбили, Ленка уснула. Голос его звучал спокойно, твердо, и она тихонько передохнула.

— Но Ирину с ней не оставляют.

— Как — не оставляют? Почему?

— Такие тут порядки. Кира Сергеевна, вы должны позвонить в горздрав!

Ее покоробило это «вы должны».

— Какой горздрав, сейчас ночь!

— Ну, не знаю, позвоните домой кому-нибудь, что ли! Ирина сказала, что из больницы не уйдет!

Дурацкие порядки — матерей не оставляют — и кто их завел? Но тут же она подумала: чтобы оставлять матерей, палаты должны быть в два раза больше.

— Вы меня слышите, Кира Сергеевна?

Она знала, как трудно будет ей просить об исключении, никогда ни к кому с личными просьбами не обращалась, а сейчас ее вынуждали сделать это.

— Кира Сергеевна, слышите?

— Не кричи, слышу! — сердито сказала она. — Какая больница?

— Первая детская. Мы будем ждать.

Короткие гудки жалили висок, она медленно положила трубку. Посмотрела на Александра Степановича. Он стоял рядом, в руках — забытый стакан с чаем.

— Ирину не оставляют там, — сказала она.

— Я понял.

Кира Сергеевна знала, что муж не станет уговаривать, не станет давить на нее. Он молча разглядывал стакан и не уходил. Ждал.

Не для себя же я буду просить, для Ленки. Эта маленькая хитрость успокоила Киру Сергеевну.

— Саша, принеси из сумки записную книжку.

По тому, как кинулся Александр Степанович в комнату, поняла, как он обрадовался.

Она дважды набирала номер. Длинно извинялась, путано вводила заведующую горздравом в курс дела и только потом добралась до просьбы. Слышала свой просящий голос, испытывала унижение.

— Я понимаю, это против правил, и мне неловко…

— Кира Сергеевна, миленькая, да бросьте вы, ради бога! Сию минуту распоряжусь. Дочь ваша — не белоручка? Горшки детские носить будет?.. Ну, и все в порядке, у нас ведь нянечки — на вес золота!

Она вернулась на кухню еще более уставшей. Как это невыносимо — переступать через главное в себе! Но ее слегка утешило то, что Ирина будет подменять нянечку. Выходит, не совсем уж против правил.

Они долго сидели на кухне, опять пили чай, ждали Юрия. Его почему-то все не было, и это тревожило Киру Сергеевну. Она полистала телефонный справочник, стала звонить в больницу. Про состояние Ленки ей ответили: «Средней тяжести».

А что это такое — средней тяжести? Хотела спросить, но там уже положили трубку.

Александр Степанович сидел на кухне, свесив голову, опершись локтями на колени.

И его я забросила, подумала Кира Сергеевна.

— Саша, мы не требуем друг от друга отчета, я сама так хотела, но прошу: не пей.

Он посмотрел на нее из-под волос странно и холодно, как на чужую.

— С чего ты взяла, что я пью?

— Тогда, в день моего приезда… И сегодня… То есть, уже вчера… Раньше этого не случалось.

Она подошла, подняла со лба его волосы, подержала на голове руку.

— Ладно, не буду, — сказал он.


13


Утром перед работой Юрий забегал в больницу, нес Ирине еду, днем Александр Степанович тащил ей судки с обедом, а по вечерам приходила Кира Сергеевна и тоже приносила что-нибудь на ужин.

— Вы меня обкормите, разве можно все это съесть? — всякий раз говорила Ирина.

Юрия и Александра Степановича дальше вестибюля не пускали, а у Киры Сергеевны был постоянный пропуск, и ей безропотно выдавали халат.

Ленка, бледная, с синими губами, с тонкими, исколотыми на сгибах ручонками, лежала на высокой подушке, разметав легкие влажные волосы. В первый раз, увидев Киру Сергеевну, сморщилась и тихонько заплакала. — Кира, зачем ты меня отдала сюда? Личико с запавшими глазами стало некрасивым, как у маленькой старушки.

Кира Сергеевна целовала исколотые ручонки, желтый и твердый лоб, гладила тельце с гибкими, как пружинки, ребрышками.

— Забери меня, пожалуйста…

Привыкла, что бабушка Кира — главная в доме и все может. Думает, и здесь главная.

— Обязательно заберу, вот только немножко поправишься.

Ленка смотрела большими обиженными глазами и плакала не по-детски тихо и горько.

В белой палате стояло шесть кроваток, две были пустые. Ирина рассказывала, что всех четверых кормит по очереди, умывает, убирает палату. На весь этаж — одна нянечка, никто не идет на эту работу. Почему так, думала Кира Сергеевна, почему не дать рублей по сто пятьдесят, если тут самое узкое место!

Она долго сидела с Ленкой, вырезала ей и другим малышам бумажных куколок, делала лодочки, кораблики, а потом, когда дети засыпали, спускались с Ириной в сад. Курили на скамейке, говорили о близком: о Ленке, уколах, лекарствах.

— Где ты спишь? — спросила Кира Сергеевна.

— Где придется. Чаще в ванной, там кушетка.

Усталая, без косметики, с выступившими тонкими ключицами, Ирина выглядела немного чужой, от нее пахло больницей. Кира Сергеевна смотрела на ее худую шею и все пыталась придумать, как бы помочь и Ленке, и ей.

Ирина говорила, что особенно трудно ночами. Проснется ребенок, плачет, будит остальных, все плачут, зовут маму, приходится укачивать на руках по очереди.

Кира Сергеевна чувствовала себя виноватой в том, что не могла разделить ее тревожных бессонных ночей.

— В субботу и воскресенье я буду в палате, а ты дома выспись, искупайся.

— Ну, что ты! Тебе ж потом работать.

О семейных делах они не говорили, обе избегали касаться этих тем, и все же Кира Сергеевна чувствовала, как оживает между ними близость, которой раньше не было. Хотелось сказать или сделать для Ирины что-то хорошее, но она ничего не могла придумать. Кира Сергеевна не любила нежничать, говорить сладкие слова, даже с Ленкой никогда не сюсюкала. Да Ирина и не привыкла к нежностям, в ее характере чувствовалась жестковатость и холодность.

Мы в чем-то похожи, и это мешает нам, думала Кира Сергеевна. Было время, когда ее мучила сдержанность и скрытность Ирины, она ревновала дочь к подругам, потом — к Юрию. Но с годами работа поглотила ее целиком, к тому же родилась Ленка, и Киру Сергеевну уже не обижала холодность Ирины — все в порядке вещей, многие ли матери могут сказать, что пользуются полным доверием взрослых детей?

— Сейчас я жалею, что мне далеко до пенсии. Нянчилась бы с Ленкой, вела хозяйство… Вам всем было бы легче.

Ирина даже громко засмеялась. По-доброму, без всякой иронии.

— Я представляю тебя в роли няньки и кухарки…

— Почему же? Другие бабушки…

— То — другие. Это в тебе, маты, самоедство проснулось.

Она права — самоедство проснулось. И дай-то боже, чтоб больше не заснуло!

В саду пряно пахло розами, от кустов тянуло сыростью, скамейка от росы стала мокрой. Лунный свет косо бил в оконные стекла, они отсвечивали серебром.

— Проклятый быт, он опутывает человека, — сказала Кира Сергеевна. — Ходишь, как стреноженная кляча.

— К быту не стоит относиться слишком серьезно, — отозвалась Ирина.

Кира Сергеевна посмотрела на нее. Она умная. Обеды, стирка, уборка — зачем из всего этого делать трагедию? А я делаю. И хочу, чтоб все делали. Зачем?

— Поздно, тебе пора, — вздохнула Ирина.

Они поднялись с мокрой скамьи. В самом деле — пора, но голос Ирины казался печальным, и Кира Сергеевна думала: наверно она скучает. И самой не хотелось уходить.

Они долго бродили по дорожкам сада, влажный песок оседал под ногами, где-то стучали ведрами, в освещенных окнах больницы маячили белые тени, и Ирина объясняла, где какой кабинет, где ординаторская и что Ленке ко всему надо удалить больной, запущенный зуб… Потом она провожала Киру Сергеевну до ворот, целовала в щеку холодными губами, и долго на щеке оставался след больничного запаха.

Дома Кира Сергеевна принималась за стряпню, варила бульоны и кисели для Ленки, Ирине готовила обед на завтра, мужчины истово помогали ей — чистили овощи, мыли посуду — и без конца говорили о Ленке, об Ирине, высчитывали, сколько им там еще быть.

Юрий приносил деликатесы, вплоть до красной икры — где умудрялся доставать? — приготавливал Ирине на завтра бутерброды, салаты, и Кира Сергеевна думала, что он, в сущности, хороший, преданный семье человек. И вся семья хорошая, удачная, вон как сплотились все, помогают друг другу, уже не приходится напоминать про овощи и молоко.

Но неужели для того, чтобы вот так сдружиться, должна была грянуть беда? Все понимают с полуслова, друг другу уступают, каждый норовит самое трудное брать на себя. И я не командую — зачем командовать дома? Хватит того, что приходится командовать на работе! Все, все теперь будет иначе, я многое поняла, и все поняли, как мы дороги и близки друг другу, как надо беречь друг друга…

Ложилась поздно, устало вытягивалась на постели, но сразу уснуть не могла, обступали служебные заботы — сколько упущено и как бы теперь наверстать! В субботу смотр общегородской самодеятельности, а она даже не просмотрела репертуар — не успела. Вполне возможно, туда пролезло это безголосое трио полуголых девчонок — поют полушепотом, с иностранным акцентом народные песни. Кира Сергеевна вспомнила, как воздевали они худые руки, восполняя телодвижениями отсутствие вокальных возможностей, и как жалко дергались их выпирающие лопатки.

И пора, наконец, подыскать другое помещение для библиотеки. Тоже «задыхаются». Книгохранилище тесное, читальный зал крошечный. Хорошо бы поместить в бывшей школе-восьмилетке. Школа — давно уже десятилетка — в этом году переходит в новое типовое здание, то-то библиотеке было бы раздолье! Область, как говорится, наложила лапу, метит под какое-то управление или трест…

Она представила себе, как пойдет в облисполком, а если понадобится — и в обком партии, выложит аргументы: культура всегда почему-то в загоне, культура — второй эшелон, от нее, видите ли, никакой финансовой прибыли, есть, правда, иная прибыль, да кто ж ее подсчитывает? И в каких единицах она выражается? И вот, выходит, — библиотека областного центра мало чем отличается от избы-читальни!

Ах, все это бледно и слабо. По-детски наивно. Ну, нажмет она на слова «областной центр», а что толку? Уже нажимали, когда город добивался нового стадиона! И что им ответили? «Проблема стадиона — кричащая, но есть проблемы вопящие». Тогда и родилась у них с Олейниченко идея: сунуться в министерство.

Потом она подумала: а ведь область, как и город, исходит не из личного желания. Только наивные люди, вроде Мельника, могут по неведению оперировать словами «хотите», «не хотите». Область видит дальше и шире, чем город. И тоже исходит из необходимости, подсказанной жизнью. Выходит, каждый прав на своем месте?

И другие заботы одолевали ее. Осенью предстоит отчитываться перед областной комиссией по делам несовершеннолетних. А похвастаться нечем. Число правонарушений не уменьшается, приводов в детские комнаты милиции — тоже. Самая трудная проблема.

И о строящемся детском саде думала — пусковой объект, в декабре сдавать, и нервов еще потребует немало. Она знала, как это будет: в лучшем случае тридцать первого декабря подпишут акт приемки, а потом полгода уйдет на устранение недоделок. Тоже проблема не из легких.

Кира Сергеевна поняла, что не заснет сейчас. Встала, босиком прошла в прихожую. Прикрыла дверь в комнату Ирины — там спал Юрий, в отсутствие Ирины вновь перебрался туда — позвонила в больницу. Ей сказали сердито:

— Состояние удовлетворительное, девочка спит, неужели нельзя не звонить ночью?

Она извинилась, положила трубку. Подумала: горе делает нас уязвимыми и беззащитными, каждый может нас обидеть. Почему же говорят, что горе делает человека мудрым и стойким? Неправда. Горе приучает к унижению и покорности.


14


Утром не хотелось вставать — хотя бы полчаса еще, хотя бы десять минут полежать расслабленно, прислушиваясь к тяжелому, неотдохнувшему телу. Но не было в запасе ни минуты.

Что это такое, почему все время надо насиловать себя? Не хочешь спать — глуши себя снотворным, хочешь спать — отрывай от подушки отуманенную сном голову, в которой отдается болью длинный звонок будильника. Вся жизнь состоит из маленьких насилий над собой!

Все же Кира Сергеевна поднялась и даже зарядку сделала, чтобы ушла из суставов слабость, — день нужно встречать бодро, ощущать сильные толчки сердца и упругую легкость в ногах, иначе тебя ни на что не хватит.

Но день этот выдался не из удачных. С утра Кира Сергеевна решила пойти в облисполком, а до этого. — чтоб заручиться свежими фактами и аргументами, — в библиотеку.

Заведующая водила ее по тесным, заставленным стеллажами комнаткам, конечно, стонала и жаловалась, заглядывала ей в глаза. Кире Сергеевне было стыдно, что эта немолодая женщина держится так униженно и не ради себя, а ради дела.

В книгохранилище, похожем на кладовую без окон, пахло старой истлевающей бумагой и почему-то уксусом. Заведующая объяснила, что время от времени протирают уксусом полки от шашеля — поскольку проветривать не удается, — но все равно со старых желтых полок тихо сыпалась серая труха.

Две молоденькие библиотекарши, бросив дела, тоже ходили за Кирой Сергеевной, вытянув тонкие шеи, и были похожи на детей, которые ждут от взрослого гостинца.

Но что я могу им сказать?

Она ушла расстроенная, направилась в облисполком. Нужных и главных лиц, от которых зависело решение, не было, а второстепенные лица ничего не решали. В управлении культуры ее уверяли, что, кажется, ничего еще не решено и без нее, видимо, решаться не будет и что совместными усилиями, возможно, удастся отстоять…

«Кажется», «видимо», «возможно»…

И в горкоме ничего определенного не сказали: «Посоветуемся, проконсультируемся, звоните». Никто не хочет первым сказать «Э-э». А на звонки Кира Сергеевна в таких делах не полагалась.

Она вернулась к себе усталая, кляня этот пустой, неудачный день, звонила в больницу, удалось даже поговорить с Ириной. Ленка стала есть и уже сидела в подушках, это обрадовало Киру Сергеевну — хоть тут удача!

Но она уже не доверяла этому хмурому дню, решила никаких вопросов сегодня не пробивать, в оставшееся время занялась почтой и документами.

В конце дня ударил дождь — как обычно, сперва небольшой, мелкий, и Кира Сергеевна надеялась его переждать, — но потом сразу потемнело и зашумело под окном, обрушился ливень.

Опять не взяла ни плаща, ни зонта, и теперь ходила по кабинету, поглядывая на часы. Если б домой, плюнула бы на дождь и побежала, а как явиться в больницу, если с тебя течет в три ручья? Пожалуй, не пустят.

Дежурную машину для личных нужд вызывать не хотела, дважды звонила домой — никто не ответил. Куда подевались?

Она постояла у окна, завешанного густыми серыми жгутами воды. По безлюдной улице бежала река, вспениваясь у обочин, заливала площадь. Под широкой аркой кинотеатра теснилась толпа — ни фигур, ни лиц, одно пестрое пятно.

Кира Сергеевна опять посмотрела на часы — уже семь. Шурочку отпустила, даже кофе не выпьешь. Разве самой заглянуть в Шурочкино хозяйство?

В приемной Жищенко и заведующий отделом культуры Иванов играли в шахматы, густо курили.

— И вас, Кира Сергеевна, дождичек прихватил? — поднял голову Жищенко. — Партию не желаете?

Иванов, пожилой лысеющий мужчина с аскетическим худым лицом язвенника, объявил шах, затушил сигарету. Крупная рука Жищенко нависла над доской, заметались суетливые пальцы.

— Ладно, сдаюсь. Ты бы хоть из приличия начальству проиграл.

Иванов встал, смахнул с доски фигуры, стал собирать их.

— Мое начальство не вы, а Кира Сергеевна. Может, ей бы я и проиграл.

Жищенко откинулся на спинку стула, сладко потянулся. Глянул на Иванова хитро и значительно.

— Ты что ж про свадьбу молчишь? Вот деятель! Выдал дочь замуж, полгорода собрал в ресторан, а нас с Кирой Сергеевной не пригласил!

Иванов закрыл коробку с фигурами, прижал под мышкой, как папку. Потом сказал:

— Не в ресторане, а в свадебном салоне. А вы бы не пошли.

Он коротко взглянул на Киру Сергеевну, как бы относя это «вы» и к ней.

— Почему, я бы пошла. Во всяком случае, примите поздравления.

Он кивнул — то ли благодарил за поздравление, то ли прощался — и ушел.

— Во, куркуль, и шахматы унес, — весело сказал Жищенко. Качнулся на задних ножках стула, вытащил сигарету, опять закурил, вкусно затянувшись. Как всегда, вид у него был довольный, сытый, как будто он только что хорошо пообедал.

Кира Сергеевна двигала ящики в Шурочкином столе, один из ящиков был заперт, наверно, там и держала она кофе.

Жищенко смотрел на нее прищуренно.

— Хотите прогноз? — спросил, выпуская кудрявую струю дыма.

Она не ответила, но это его не смутило. Он встал, прошел по приемной от двери до двери, ставя внутрь носками свои короткие «кавалерийские» ноги.

— В скором времени вам предстоит искать нового завотделом культуры.

— Разве Иванов уходит?

Жищенко скосил глаза на потухшую сигарету, пошлепал губами, раскуривая ее.

— Он-то не уходит. А вот его уйдут.

Кира Сергеевна видела, с каким вкусом и удовольствием сказал он это.

Странный человек. Не злой, а коллекционирует плохие прогнозы. Которые, кстати, не сбываются.

— С чего вы взяли?

— Вычислил!

Его верхняя короткая губа приподнялась в улыбке, обнажая крупные желтые зубы. Глаза с толстыми исками смотрели весело и хитро.

— Думаете, за кого вышла его дочь? За сына нашего Луценко из жилищного отдела, — И что же?

— Теперь они родня. Но то кумовья, не то сваты. Получается, в скобках замечу, семейственность. Одного надо убирать, но Луценко «мэр» но уберет, Луценко — с головой мужик. Придется Иванова.

«Вычислил», — усмехнулась Кира Сергеевна.

— Иванов тоже с головой, и они друг другу но подчинены.

Жищенко коротко хохотнул, потер руки.

— Все равно это чревато… Говорят, Иванов на свадьбе последние волосенки чуть не выдрал — так подпели их детки. Говорят, детки до самой свадьбы темнили…

— Говорят, говорят… Откуда, Николай Иванович, вы все знаете?

Жищенко развел руками.

— Поток информации, Кира Сергеевна. Никуда от него не спрячешься.

Кира Сергеевна смотрела в окно — улица все еще захлебывалась дождем, между тротуарами бежала река, кто-то поперек ее набросал больших плоских камней.

Закатный луч, пронзив черное густое небо, дрожал в косых струях причудливо и странно. Вдалеке на фоне сизой тучи висела маленькая слабая радуга.

Вдруг она увидела мужа. Александр Степанович шел с подвернутыми брючинами, косолапо прыгая с камня на камень, хотя потемневшие до колеи брюки были уже мокры. В одной руке нес зонт, другой придерживал отдувшуюся пазуху. Наверно, нес ей плащ.

Нежность шевельнулась в ней. Не потому, что вот идет весь мокрый, несет ей плащ — не бог весть какой героизм прыгать под теплым летним дождем. Просто вспомнила: после матери никто, кроме него, никогда не думал о ней. В целом свете никто. Только он — всегда, всю жизнь.

Сорвавшись с камня, он уже шел, не разбирая дороги — бурый ноток вспенивался у его ног. С полей шляпы на плечи и спину бежала вода.

Почему он не откроет зонт? — подумала она.


15


В тени под тополем было не так жарко, и они с Ириной пристроились на хромой скамейке с облупившейся краской. А Ленка в розовой больничной пижамке носилась кругами по аллее, подняв над головой голубой пластмассовый самолетик. Запрокинутое лицо было залито светом, она щурилась, наморщив нос, кричала:

— Кира, из чего сделанное солнце?

На больничных балконах проветривались матрасы, простынки, легкий ветер раскачивал и мотал их, гнал по дорожке конфетные обертки.

— К концу недели обещают выписать, — сказала Ирина.

Кира Сергеевна взглянула на ее тонкую, бледную шею, на будничное, усталое лицо. Волосы, заплетенные в детские косички, стянуты сзади бинтом, а на висках выбились короткие пряди.

— Ты осунулась.

Ирина махнула рукой.

— Были бы кости.

Ленка влезла на скамью, восторженно закружилась на пей со своим самолетиком, чуть не упала, Ирина подхватила ее.

Кира Сергеевна думала о том, как мало, в сущности, участвует она в жизни Ирины и Ленки.

— В сентябре у меня отпуск, — сказала она. — Я, наверно, поеду в пансионат. Давай возьму Ленку?

— Почему не в санаторий?

— Путевка одна, а без отца не хочу…

Ирина быстро и странно посмотрела на мать.

— А в пансионат поедешь с отцом?

— Да. Почему ты спросила?

Ирина опустила глаза, почертила прутиком на песке.

— Ну, просто… В сентябре у отца учебный год…

Все-таки, почему она так спросила, подумала Кира Сергеевна. Объяснению Ирины не поверила.

— Отпустишь с нами Ленку?

— Ну, что ты. Какой тебе с ней отдых. И потом, в сентябре мы с ней едем к Лидии.

— Она приглашала?

— Ну, у нас с ней не такие церемонные отношении, мне она всегда рада.

Эти слова слегка задели Киру Сергеевну. Лидия Чечулина — давняя ее подруга. Кира Сергеевна дружна с пой с детства. А получается, что я тут вообще ни при чем. «У нас с ней…»

Мимо пробежали трое мальчишек, высоко вскидывая пятки. Молодая мать катила коляску, над бортами поматывалась белесая головка сидящего ребенка. Тонко скрипел под колесами песок.

— Ты-ее зовешь по имени, как подругу.

— Мы с ней подруги.

Кира Сергеевна поискала глазами Ленку — та летала на качелях, между зеленью кустов мелькала розовая пижамка.

— Тебе на бабушку повезло больше, чем Ленке, — сказала Кира Сергеевна. — Когда ты была такая, как Ленка, бабушка уже вышла на пенсию.

Она поймала себя на том, что все время почему-то оправдывается перед дочерью. Но в чем моя вина?

— Что бабушка? — Ирина качнула головой. — Ребенку прежде всего нужна мать.

Она постукивала по ноге прутиком и смотрела на воробьев, которые пили из мелкой лужицы.

— В детстве мне очень не хватало тебя, несмотря на бабушку. И очень хотелось, чтобы у меня была самая простая мама. Как у других.

Кира Сергеевна подняла лицо.

— Ты хотела другую мать?

— Нет, ты не поняла. Никакой другой матери мне не нужно. Просто я хотела, чтоб ты была не начальницей, а пусть учительницей, врачом, даже уборщицей…

Признание Ирины поразило Киру Сергеевну. Она всегда считала, что дочь гордится ею. По крайней мере, могла бы гордиться. Вспомнила, как года три назад повела их — Ирину и Юрия — с собой в театр, на торжественное собрание. Как празднично и суетливо собирались они, Ирина долго выбирала платье, расчесывала свой парик. Александр Степанович поддразнивал ее: пожалуй, не поймут, кто мать, а кто дочь. Ирина весело огрызалась: «Это ты со зла, что тебя не берут».

Он оставался дома с Ленкой.

А Юрий даже кинокамеру повесил на плечо.

В фойе они шли, рассекая толпу, все здоровались с Кирой Сергеевной, и ей было приятно, что дочь и зять видят это.

Усадила их в первых рядах, отведенных для президиума, потом со сцены смотрела на них, а когда выступала, слышала, как зажужжала кинокамера — Юрий снимал ее.

Ей аплодировали — как и всем — Ирина с Юрием хлопали громко и весело, а Кира Сергеевна думала: как хорошо, что ей пришла эта мысль — взять их с собой, доставить удовольствие. Почему бы всегда не делать так? Пусть видят свою мать на людях — уважаемой, всеми признанной, а не ворчливую старуху дома, которая от усталости на всех кидается…

Перед концертом хотела пригласить их в буфет, там планировались бутерброды с икрой, и — кутить так кутить! — выпить по бокалу шампанского.

Когда спустилась со сцены, к ней подошла Ирина.

«Ты не очень обидишься, если мы исчезнем? Мы приглашены на свадьбу и безбожно опаздываем».

Она прямо растерялась тогда. Выходит, это не она, это они ей доставили удовольствие, потому и пошли сюда. И наряжались не ради нее, а на свадьбу. И кинокамеру взяли, чтобы снимать свадьбу, а не ее. И сейчас вот — «хотела, чтоб ты была не начальницей».

— Чем тебе плохо, если я «начальница»?

Ирина тронула ее руку:

— Ты не обижайся, но даже на родительские собрания ходили то отец, то бабушка. Ты ведь тогда заведовала гороно, и тебе, наверно, было неудобно…

— Просто некогда, — жестко вставила Кира Сергеевна.

— И некогда.

Кира Сергеевна смотрела на ее щеку, освещенную солнцем, на тонкую кожу, обтянувшую скулу.

— Никак не думала, что для тебя это было важно.

— Важно, — вздохнула Ирина. — В школе мне постоянно кололи тобой глаза. Каждый день, каждый час. Что другим сходило с рук, мне оборачивалось виной. Только и слышала: «Не позорь свою мать!» «Видела бы твоя мать!» «Бери пример с матери!» Понимаешь, я все время была на виду, а это очень плохо.

Ничего не поделаешь, я тоже — на виду, подумала Кира Сергеевна.

Подбежала Ленка, кинула самолетик Ирине на колени и помчалась за мальчишками. Отлетали назад ее волосы и полы пижамки.

— А многие завидовали мне, считали, что из-за матери я имею какие-то поблажки, преимущества. Я не имела и не хотела их. Ты не позволяла мне даже одеваться лучше других девчонок.

— Верно. В школе одеваться лучше всех стыдно, — сказала Кира Сергеевна.

Вспомнила, как тогда, много лет назад, ей, молодому завучу, предложили идти на гороно. И как она сперва испугалась, даже плакала. Думала: а как же дом, Ирина — она только перешла в пятый класс — мать, которая с годами будет стареть? И муж, пропадавший в школе с утра до вечера, как все директора? Боялась идти, боялась и отказаться, а потом всю жизнь считать, что не сумела использовать всех своих возможностей.

Александр Степанович сказал тогда: «Ты будешь считать, что тебя заела семья».

Она все учла тогда. Все, кроме того, что услышала сейчас от Ирины.

— Я не думала, что так аукнутся тебе мои должности.

Ирина покачала головой.

— Помнишь, я хотела переводиться из института в другой город? Это потому, что в институте знали, что ты зампред. Но потом получилось с Юрием, родилась Ленка. И хорошо, что у нас разные фамилии, на моей работе не знают… — Она помолчала и добавила: — Пока не знают.

— Как будто я преступница и надо скрывать…

— Опять не поняла, — перебила Ирина. — Я хочу, чтобы меня оценивали по мне самой, а не по тебе.

Она занесла руку Киры Сергеевны за свою спину, прижалась к боку матери. Кира Сергеевна погладила ее плечо. Милое мое, недоласканное дитя. Что же делать, если я такая, как есть? И другой быть не могу, не умею.

Раскинув руки, бежала к ним Ленка. Песок сухими брызгами отлетал от ее сандалий.

— Кира, из чего сделанный ветер?


16


— Если вы ничего не можете, тогда зачем согласились, чтоб вас выбирали?

Кира Сергеевна смотрела на женщину, на ее плоское некрасивое лицо в еще не сошедших темных пятнах, на крупные неженские руки, баюкающие ребенка.

В глазах у женщины была усталость. Наверно, она обошла много инстанций, прежде чем записалась сюда на прием.

Что толку отвечать на ее наивный вопрос, — почему не могу, я многое могу, но в рамках закона, а нарушать закон не могу и никто не может… Ни эти и никакие другие слова для нее ничего сейчас не значат, они ей не нужны. Нужно жилье, пристанище. Ей и ее ребенку.

— Вам сколько лет?

— Тридцать.

Тридцать. Лучшая пора. В тридцать человек имеет дом, семью, работу. Но и этого ей говорить не надо.

— Есть родные?

— Мать. В Херсонской области.

Женщина помолчала, качнула в широких ладонях ребенка. Потом сказала:

— К ней я не поеду. Она помогает — посылки, когда и деньги — а чтоб жить с ней… Говорит, я опозорила ее, что дитя нашлось без мужа.

Спеленатый простынкой ребенок завозил ножками, топко заплакал. Женщина опустила его на колено, толстые пальцы с плоскими ногтями прошлись по пуговицам блузки.

— Кормить время…

Заведующий общим отделом — он вместе с Кирой Сергеевной вел прием — опустил глаза, отвернулся.

Кира Сергеевна встала, обошла стол.

— Давайте подержу. Да он у вас мокрый.

Положила ребенка на длинный стол у окна, развернула. Женщина достала из полиэтиленовой сумки стопку выглаженных пеленок.

Ребенок кричал, сучил ножками, вертел голой, без волос головкой, розовым ротиком ловил край простынки. От него шел теплый младенческий дух, и у Киры Сергеевны слабо и сладко заныли руки, захотелось зарыться лицом в пахнувшие молоком пеленки.

— Давайте я перепеленаю.

Ловко подняла ножки, вытащила клеенку, так же быстро подложила чистые пеленки. Младенец дергал ручками, Кира Сергеевна увидела на пальчике задравшийся ноготок, откусила зубами.

Потом держала туго свернутого ребенка, чувствуя все его мягкое теплое тельце.

Куда же их девать?

Женщина взяла у нее ребенка, села на стул, привычно поставила ногу на перекладину стола. Прикрылась простынкой.

Он сосал, звонко чмокая и захлебываясь.

— Ведь я что думала, — сказала женщина так, словно никакой паузы в их разговоре и не было. — Мне тридцать, где теперь возьму мужа, а время идет, что ж одной оставаться? Я и схотела дитя, пока годы не вышли, здоровье есть, что ж, не выкормлю, что ли? И бабе Ане, у которой жила, призналась, она не против была, только, говорит, догляди меня. Я работала и ее доглядывала, и когда дите нашлось, тоже доглядывала, а она уж совсем плохая была, не ходила даже…

Про бабу Аню Кира Сергеевна уже знала, но не перебивала, слушала, потому что не только жалела эту неустроенную женщину, но и чувствовала невольное уважение к ней — вот же не побоялась ни пересудов, ни трудностей, родила желанного ребенка…

— Ведь я что думала: не выгонят, оставят мне комнату после бабы Ани, хотя я не ради комнаты за ней смотрела, я ж не знала, что она помрет…

С новой надеждой посмотрела на Киру Сергеевну, вытянув худую смуглую шею.

— Почему вы не оформились, как опекунша?

— Зачем? Я ведь и так за ней, как за родной, смотрела.

Что толку теперь говорить ой: надо было так, а не эдак. Не затем пришла она сюда.

— Баба Аня безродная была, кому ж ее комната?

Прядь волос выбилась из жиденького пучка, упала на щеку. Руки женщины были заняты, и она, скосив уголок рта, пыталась сдуть со щеки волосы.

— Жилье по наследству не переходит, — сказала Кира Сергеевна. — Эту комнату уже взяли на учет, ее получит тот, кто на очереди. Таков закон, и нарушать его нельзя.

У женщины дернулись губы, от выступивших слез посветлели глаза.

— Мне все говорят, чтоб в совхоз ехала, — выговорила она неровным вздрагивающим голосом. — Да я ведь пять лет на кожзаводе закройщицей, мне специальность кидать жалко, у меня и разряд есть…

Нерешительно умолкла, наверно, припоминала, что бы такое еще сказать, чтоб вышло в ее пользу. Кира Сергеевна смотрела на нее и думала: она тоже уверена, что я все могу, стоит только захотеть. Кому-то позвоню, на кого-то нажму, кому-то прикажу…

Что стоят все наши старания, суета и страсти на пользу города, если мы не умеем помочь одному человеку, который пришел к нам за помощью? У каждого должна быть крыша над головой и у этого малыша — тоже. Но я не могу ни нажимать, ни приказывать, потому что где-то есть другой конкретный человек, у него больше прав на комнату. Он не пришел сюда, я его не вижу, мне его не жаль так, как эту мать с ребенком, но это ничего не значит.

Помочь одному за счет другого нельзя. Закон мудр, и перед ним все равны.

Кира Сергеевна взглянула на часы. Приемный день подходил к концу — лишь по времени. Перед ней лежал длинный список, и до конца его было еще далеко. А сегодня выписали, наконец, Ленку, так и не удалось вырваться, чтобы привезти их домой. Только по телефону поговорили. Она представила, как сидит сейчас Ленка на диване, перебирает своими тонкими пальчиками игрушки, от которых отвыкла…

Бережно придерживая ребенка, женщина застегнула блузку. Покормила, сейчас встанет и уйдет.

— Как вас зовут?

— Зоя Капустина, — уныло ответила женщина.

— Вот что, Зоя, есть только один выход.

Кира Сергеевна знала, как трудно женщине будет услышать это.

И все-таки сказала:

— Надо временно… подчеркиваю — временно сдать малыша в Дом ребенка…

— Ка-ак! — Зоя прижала младенца к животу, загородила обеими руками, как будто вот сейчас его станут отнимать. — Зачем же я тогда родила его?

Кира Сергеевна прикрыла глаза, покачала головой.

— Вы не дали мне договорить. Итак, после этого… — Она замялась, не хватало духу повторить про Дом ребенка. — После этого пропишетесь в общежитии кожзавода, как одинокая…

Зоя молчала, стирая ладонью со щек тихие крупные слезы.

— Вы меня слушаете? Как только вас пропишут, заберете своего мальчика.

Зоя смотрела на ребенка и уже не вытирала слезы, они капали на угол простынки.

— В общежитии с дитем нельзя, потом меня прогонят, — нерешительно сказала она, и Кира Сергеевна поняла, что уговорит ее.

— Не прогонят. Чуть что — прямо звоните мне. Можно и домой.

Заведующий общим отделом тут же черкнул на маленьком листке два телефонных номера, подал женщине. Та растерянно приняла листок и, не зная, куда деть, сунула в мешочек с пеленками.

— А что ж я про дитя скажу? На заводе знают, что я в декрете.

Господи, неужели я должна еще учить ее врать?

— Придумайте сами.

Кира Сергеевна боялась, что вот сейчас эта женщина одумается и опять все перерешит. И тогда не удастся ей помочь. И как всегда в таких случаях, долго будет давить чувство невольной вины.

В комнате для приема было жарко, низкое солнце било в распахнутые окна, полировка стола сделалась горячей. Кира Сергеевна встала, задернула широкие шторы.

— Поверьте, Зоя, это единственный для вас выход. И единственное, что я могу посоветовать сейчас.

— А назад мне его отдадут?

— Конечно.

Женщина закрыла лицо грубой коричневой ладонью — тускло блеснуло тонкое серебряное колечко — и заплакала громко, навзрыд.

И это надо было переждать.

А там, за дверью, сидят люди и тоже ждут. У каждого — своя беда, большая или малая. Делиться радостью сюда не приходят. Что ж делать, надо ждать, пока она выплачется.

Заведующий отделом встал, нацедил из графина воды, поставил перед Зоей. Но она отодвинула стакан, пить не стала.

— Я согласна, куда ж денешься? Лишь бы приписали…

Кира Сергеевна посмотрела на зава, тот живо схватился за телефон. Пока соединял ее с кожзаводом, пока она говорила с отделом кадров, Зоя возилась с ребенком, оправляла простынку, стягивала широкой голубой лентой.

Тяжело поднялась и стояла, машинально покачивая ребенка, ждала, когда Кира Сергеевна положит трубку. Потом сказала:

— А этот закон, что в общежитии с дитем не поселяют, разве можно нарушать?

Кира Сергеевна оглядела ее старенькую юбчонку, стоптанные босоножки, из которых торчали пальцы с широкими ногтями.

— Это не закон, тут правило. Конечно, мы его нарушаем, да ничего не поделаешь. Этот грех мы с Алексеем Петровичем возьмем на себя.

Зав улыбнулся, вытащил платок, вытер лицо. И Кира Сергеевна улыбнулась. Зоя настороженно смотрела на них — должно быть, не знала, поверить ли их улыбкам.

Когда ушла, Кира Сергеевна спросила:

— Много там еще?

— Одиннадцать человек.


17


Как всегда, в конце месяца у Ирины на радиозаводе шел аврал, работали «в растяжку», гнали план, Ирина пропадала на своем участке до позднего вечера, приходила разбитая, с темным от усталости лицом, хватала из холодильника что попало — кефир, компот, молоко, стаскивала тяжелое от пота платье, грохалась на кровать. Спала глубоко, мертво.

А домашние дела опять навалились на Киру Сергеевну. Вставала в шесть, после зарядки готовила завтрак, успевала кое-что постирать, после работы выстаивала очередь в кулинарках, вечерами возилась с уборкой и обедом на завтра.

Ленку после больницы в садик не водили, ей предписали врачи индивидуальный уход, этот уход осуществлял Александр Степанович. Кира Сергеевна видела, как старался он помочь с домашними делами, хватал из рук посуду, купал Ленку, елозил пылесосом по коврам и диванам, ей было жаль, что так проходит его отпуск. Днем, уложив Ленку спать, он умудрялся бегать в школу, смотреть, как идет ремонт.

И Ирину было жаль. Проторчать две недели и больнице — и сразу пырнуть в этот бешеный ритм работы!

Юрий после выздоровления дочки спою семейную миссию, видимо, считал закопченной, жил барином, после работы долго и с наслаждением плескался под крапом, выходил на кухню в плавках, с мокрыми, зализанными волосами, долго вытирал полотенцем свое смуглое, обросшее жирком тело, аппетитно потягивал носом:

— Чем нас сегодня будут питать?

Кира Сергеевна у плиты истекала потом, косое жаркое солнце жгло спину, линолеум на полу стал горячим. Начиналась все та же песня:

— Юра, где овощи?

— Сегодня не мог, Кира Сергеевна.

Он ушел в свою комнату, достал из портфеля пустую авоську, вернул ей.

«Сегодня не мог». Как будто вчера смог. И завтра сможет. Каждый день одна и та же история.

— Поскольку в доме двое мужчин, сделали бы мне специальную тележку, что ли! Я бы ставила ее у себя в приемной горсовета.

Александр Степанович молча взял сетку, ушел в магазин. Наверно, слова ее принял на свой счет.

— Это не выход, — сказала она зятю. — Александру Степановичу шестой десяток!

Юрий безмятежно засмеялся, поднял руки.

— Виноват, но еще молодой, исправлюсь.

Ушел в столовую, включил телевизор, что означало: «Тема исчерпана, ничего больше слушать не желаю».

Наглец! Был бы сыном, так бы и отхлестала по круглым сытым щекам!

Ее все раздражало в зяте: его безмятежный, довольный вид, выпуклые глаза, иждивенчество в быту и то, что расхаживал по квартире голышом. Даже туфли на платформе и каблуках — он был ростом ниже Ирины и носил высокие каблуки — вызывали активную неприязнь.

Вернулся Александр Степанович с раздутыми сетками. Он не знал, какие требовались овощи, и на всякий случай закупил все, что было в магазине: картошку, перец, огурцы, баклажаны, помидоры… Чувствовал напряженную атмосферу в доме, как всегда, пытался разрядить ее.

— Кириллица, оцени: туфли я снял и поставил строго параллельно!

Она молча накрывала стол, попутно собирала разбросанные носки, платки, галстуки.

Лучше б ты убирал свои вещи, думала она. Мне, занятому человеку, приходится батрачить на всех вас!

Вспомнила слова Ирины: «К быту не стоит относиться слишком серьезно». И как сама же согласилась с этими словами. Но ведь быт — часть жизни. Можно ли к жизни относиться не слишком серьезно?

Но она молчала. Сдерживалась, чтоб ее не прорвало. Не хотела накалять обстановку — ведь все, кажется, входит в нормальную колею. Раскладушка из столовой перекочевала опять в молодежную комнату. Не исчезла, правда, но стоит не в столовой, а там. Ни Ирина, ни Юрий о разводе не заговаривают. Может, Ленкина болезнь, общие переживания примирили их?

Да и что, собственно, произошло? У Ирины — аврал, так не в первый раз, пора привыкнуть. Овощи, носки, галстуки — какая чепуха! Какие мелочи по сравнению с тем, что пришлось пережить, когда заболела Ленка!

Она вспомнила мутные глаза, тяжелое, пульсирующее тельце — какая радость, что все ото позади!

Потом подумала, что скоро отпуск, отдых у моря — даже не верится, что придет эта желанная пора и целый месяц не надо будет ни стирать, ни готовить…

Сели за стол, Кира Сергеевна рассказывала про мать-одиночку, которая была у нее на приеме. И как поразила ее смелость этой неустроенной в жизни женщины, решившейся родить ребенка.

— А сколько благополучных пар, у которых ребенок идет где-то после ковров, хрусталя и «Жигулей».

Юрий хмыкнул. Ковыряя вилкой рыбу, сказал:

— Ничего себе смелость! Смелые сами устраиваются. А эта пришла к вам, чтобы повесить себя и ребенка на шею государству.

Кира Сергеевна посмотрела на его круглое прохладное лицо. Почему-то подумала: наверно, у него там, в КБ, — вентилятор.

Ленка болтала ногами, глазенки бегали туда-сюда, она сыпала свои вопросы:

— А где поймали рыбу? А у рыбы детки есть?

Ей было скучно и хотелось обратить на себя внимание.

— Кому убирать посуду? — спросила Кира Сергеевна.

Юрий смотрел мимо нее, в телевизор.

— Кира Сергеевна, почему вы не возьмете домработницу?

— А вы с Ириной почему не возьмете?

— Ну, нам-то она к чему?

В самом деле — к чему? У вас уже есть домработница, притом квалифицированная и бесплатная.

Когда Ирина была еще школьницей, приходила два раза в неделю женщина, занималась уборкой и стиркой. А потом, когда Ирина вышла замуж, Кира Сергеевна решила, что четверым взрослым здоровым людям держать домработницу стыдно. Она до сих пор помнила картину: Александр Степанович с Юрием на диване играют в шахматы, пожилая женщина чистит пылесосом ковер и пол. Извинившись за беспокойство, добралась до дивана, мужчины безмятежно подняли ноги, переступили на чистое. И словно в первый раз Кира Сергеевна увидела тогда всю нелепость заведенного в доме порядка.

Ну что ж, женщина давно не приходит, а что изменилось? Теперь она сама орудует пылесосом, а мужчины так же безмятежно задирают ноги. Или уходят в другую комнату — чтоб не мешать.

Ее всегда удивляло, что Александр Степанович, человек вполне цивилизованный, притом выросший в селе, так спокойно позволял обслуживать себя даже в мелочах. Он знал за собой этот изъян, стыдился его, говорил: «Наверно, я не запрограммирован на это. У нас в селе мужской работой считалось — наколоть дров, поправить крышу, рамы, крыльцо… Ты погоняй меня, Кириллица…» Сколько лет в городе, пора бы «запрограммироваться» иначе. Дрова, крыша, рамы — в городе это отпадает, получается, в городе вся работа — женская.

А погонять труднее, чем сделать все самой.

Она стала собирать посуду, сердито стукая тарелками.

— По крайней мере, перед сном погуляй часок с Ленкой, — сказала Юрию.

— Ну, нет, сейчас футбол, матч века! Если наши продуют, объявляю забастовку, завтра не иду на работу.

Он посмотрел на часы, перетащил свое отяжелевшее после ужина тело в кресло.

— Я погуляю, — встал Александр Степанович. В таких «предгрозовых» ситуациях он всегда подставлял себя.

Кира Сергеевна подошла к телевизору, рванула шнур. Экран потух. Юрий качнулся в кресле — раз, другой. Поднялся.

— Я не Ленка, со мной так нельзя!

Не драться же с ним, подумала она. Чтоб не наговорить лишнего, ушла на кухню. Александр Степанович понес за ней горку тарелок.

Она надела перчатки, стала мыть тарелки, опрокидывала на стол, а он ставил на сушку.

— Сядь, ты устал.

— Ничего. Уберем, погуляю с Леночкой.

Тихо гудели ноги, ныла поясница, хотелось лечь и провалиться в прохладу сна, но надо еще протереть в кухне пол и постирать разную мелочь… Старая, замученная клича, ты же клялась молча упасть в борозде — что же тебе не молчится?

Опять обнадеживающе вспомнила об отпуске — хоть бы скорее!

— Даже не верится, что через несколько дней будет море и солнце, никаких обедов, магазинов, стирок… Мне не работа тяжела, мне быт тяжел.

Александр Степанович посмотрел на нее, почесал переносицу.

— Вообще-то надолго я не смогу…

Ей показалось: он не хочет с ней ехать. Она закрутила кран, сняла перчатки. Он подал полотенце, она вытерла руки, потянула за полотенце, чтоб он подошел ближе. Но Александр Степанович выпустил край, полотенце повисло у нее в руках.

— Ты устал от меня, да? И боишься еще больше устать…

— Нет, что ты. Я вижу, как тебе нелегко. Ты чаще погоняй меня…

Как радостно в молодости он ездил с ней повсюду! Ленивый домосед по натуре, ненавидящий дорогу, вокзалы, пристани, суету, плавал по Волго-Дону и Дунаю, бродил по Пушкинским местам, кряхтя, изнывая от жары, тащился по горным тропам Кавказа, ездил туристом в зарубежные страны. Ему не нужны были ни Дунай, ни Кавказ, ни Индия — нужна была она, хотел быть с ней.

Теперь даже на премьеры и просмотры с ней не ходит. Да она и не приглашает.

— Может, возьмем Леночку? — вдруг сказал он.

— Они едут к Лидии. Ирина с Ленкой.

Но он ухватился за эту идею — взять в пансионат Ленку — идея эта прямо закружила его. Зачем к Лидии, нельзя сейчас Леночке на север, после болезни ей необходимо море, и глупо не воспользоваться возможностью, надо серьезно поговорить с Ириной, убедить ее…

Он уже с азартом развивал свою идею, приводил все новые доводы, и все говорил — никогда так темпераментно не говорил! — взмахивая руками.

Она молча смотрела на него. Он неожиданно умолк, и стало слышно, как надрывается спортивный комментатор.

Это Юрий у себя в комнате включил транзисторный телевизор.


18


Она нагнулась над ванной, стала перебирать белье. Опять придётся стирать, ничего не поделаешь. И откуда только берется? Вчера перестирала все до тряпки — и опять полная ванна. Что за манера — каждый стаскивает с себя платье, сорочку и кидает в ванну. И всегда ванна оказывается занятой, нельзя принять душ. Вот сейчас перестираю все, а к вечеру они снова заполнят ее грязным бельем.

Кира Сергеевна опять плохо спала, и теперь вялые руки не слушались, в них не было силы, и она не терла, а мяла белье. Потом отжимала в ладонях, складывала в таз. Мысленно перебирала все дела на утро: сообразить завтрак, Ирине с собой бутерброды наготовить, поменять постельное белье, потом — на работу. Но надо еще выкроить время, чтобы уложить волосы. Можно бы, конечно, заскочить в маленькую исполкомовскую парикмахерскую, но там, как всегда, в единственном кресле сидит кто-нибудь из девчонок-машинисток, сразу же вскочат, чтобы уступить Кире Сергеевне это кресло… Нет, «сделает голову» она дома.

А потом пойдет по розовым утренним улицам, легко выбрасывая свои длинные ноги, — прямая, подтянутая — и про нее будут думать: вот идет хорошо отдохнувшая деловая женщина с ясными строгими глазами, и все у нее хорошо, потому что все она знает и правильно построила свою жизнь.

Ничего я не знаю. Не знаю, как жили бы на моем месте другие женщины. И как они живут на своем.

Может, все так и живут? Истязают себя и на работе и дома. А все вместе это называется эмансипацией?

Собственные мысли о том, что надо молча «упасть в борозде», казались теперь глупыми. Почему — упасть? Разве я не выполнила свой долг жены и матери? Почему мне не дают спокойно работать? Зачем я взваливаю на себя все? И как могла тогда подумать, что Ленкина болезнь — мне в наказание? Какая чушь, чепуха!

Она выпустила теплую воду, согнала пышную пену, снова побросала в ванну белье.

Ничего, скоро отдохну.

Вспомнила, как Александр Степанович вчера загорелся идеей взять в пансионат Ленку и как потом долго уговаривал Ирину. Но Ирина не согласилась. И к Лидии едут они без Юрия. Может, Юрию не дали отпуск?

Некого спросить об этом. Опять с Ириной установились напряженные отношения — как тогда, после ссоры. И следа той близости между ними, которую обе чувствовали в больнице, не осталось. Почему? Что разделяет нас здесь, в родном доме?

— Доброе утро!

Юрий, розовый со сна, опять в одних плавках — что за манера, хоть бы шорты натянул! — стоял, подпирая дверной косяк, улыбался. На его мягком смуглом животе отпечаталась широкая складка.

— Кира Сергеевна, а фигуру вы уже делали?

Он забыл ее вчерашнюю выходку — как она выключила телевизор. Он вообще легко забывал неприятности, был отходчив и беспечен.

Она посторонилась, пропуская его. Шлепком ладони он перебросил кран к раковине, мылся до пояса холодной водой, покрякивая, говорил на выдохе:

— Любите вы стирать… Не оттащишь вас от ванны…

С круглых локтей его сбегали струйки воды — прямо на пол.

— А у моей маман… был сдвиг по фазе насчет побелки… каждый месяц хату белила…

Она стояла перед ним, распаренная, с налипшими на лбу волосами, чувствуя, как меж грудей бегут густые капли пота.

— Юра, надо отнести в стирку постельное белье.

— Будет сделано, — глухо сказал он в полотенце. — Если не забуду.

Она оттянула перчатки, вылила набравшуюся в них воду.

Не хотелось сегодня затрагивать эту тему, но она не могла отступить от своего правила: не откладывать неприятных дел.

— Юра, у меня к тебе большая просьба. Чтобы ты раз и навсегда запомнил: твои обязанности в семье так же важны, как на работе.

— Ну, уж, — хохотнул он. — Прачечная и конструкторское бюро — величины одного порядка?

— Именно — одного порядка.

— А чем нас будут нынче питать? Я, Кира Сергеевна, натощак не очень воспринимаю…

Он пытался свести разговор к шутке, но она не позволила.

— Юра, в семье на тебя работают. И ты обязан работать на семью. Иначе выходит иждивенчество.

Он вызывающе отставил ногу, прищурился.

— Получается, я иждивенец?

— Получается, так. Видишь, я стираю твои сорочки, а ты…

Он швырнул на кран скомканное полотенце, оно упало в ванну.

— Я не прошу вас стирать… И не читаю нотаций… Пусть стирает моя жена!

Кира Сергеевна старалась не смотреть на него.

— Она стирает, когда есть время.

— К любовникам шляться время она находит!

— Замолчи!

Юрий круто развернулся, задел плечом стеклянную полку. Она выпала из пазов, разбилась. Он хотел еще что-то сказать, но Кира Сергеевна опять крикнула:

— Замолчи!

Он стоял напряженно, с налитыми яростью глазами, на его голых ляжках подрагивали мышцы.

В комнате с грохотом опрокинулся стул, по полу зашлепали босые ноги. Ирина испуганно заглянула в ванную.

— Что такое?.. Господи, что здесь происходит?

Грубо толкнув ее, Юрий выскочил на кухню.

— Твоя маман!.. Зарядочку на рабочий день!.. — выкрикивал он. — Попал в семейку!

Ирина взглянула на мать:

— Он ударил тебя?

У нее было такое лицо, словно вот сейчас она закричит.

Кира Сергеевна обняла ее.

— Нет, что ты! Успокойся.

Под ее руками ходуном ходили, тряслись плечи дочери.

Заплакала в комнате Ленка, Кира Сергеевна побежала к ней, взяла на руки.

Батюшки-светы, ей-то за что все это?

— Кира, где мои родители? — отбиваясь ножками, кричала Ленка.

Кира Сергеевна подумала: она напугана, значит, они ссорятся при ней.

Вбежал Александр Степанович, забрал из ее рук Ленку.

— Пошли, пошли, Кириллица, тебе на работу собираться.

Одной рукой держал девочку, другой обнял за плечи жену, повел в столовую.

На диване, поджав ноги, сидела Ирина. Лицо прикрыла ладонями, мокрыми от слез. Ленка, увидев плачущую мать, заревела громче, потянулась ручонками:

— У тебя опять зубик болит?

За что все это? За что? — повторяла про себя Кира Сергеевна.

Потом она пошла к себе одеваться. Долго причесывалась, поднимая тяжелые напряженные руки все в синих вздувшихся венах. Слегка тошнило от запаха жареного сала — Юрий на кухне готовил себе завтрак.

Она опустила руки, посидела расслабленно, стараясь заполнить мысли чем-то другим, далеким от дома. Например, как войдет в прохладный коридор исполкома, а в приемной люди, и каждому она нужна. Но все равно вечером придется возвращаться сюда. Уедет скоро к морю, выбросит все из головы, будет наслаждаться солнцем и покоем. Но опять же надо возвращаться назад.

Так сидела она, ощущая в себе пустоту. В открытое окно лился розовый солнечный свет, влетали легкие птичьи вскрики, глянцевые листья тополей вспыхивали на солнце, а она думала, что к обеду, конечно же, опять соберется дождь, хорошо бы не забыть зонт. Хорошо бы еще выпить кофе, но для этого надо идти на кухню. Там Юрий, видеть его сейчас она не могла.

Перед уходом заглянула в столовую. Александр Степанович сидел на диване, притянув к себе Ирину и Ленку.

— Завтракайте, — сказала она.

По улице старалась идти, как всегда, легко и прямо. У зеркальной витрины ювелирного магазина остановилась, увидела, какое у нее чужое, исступленное лицо. Постояла, разглядывая кулоны и броши.

Нельзя идти с таким лицом. Сейчас, еще немножко. Приду и попрошу у Шурочки кофе.


19


Их поселили в маленьком домике на две половины. В комнате стояли две кровати, тумбочка и платяной шкаф. Была еще большая веранда, разделенная пополам каменной кладкой. Во второй половине обитала молодая пара с ребенком.

Им выдали таз, ведро, веник, тряпку, сказали, что убирать надо самим. Киру Сергеевну радовали тишина и одиночество, она не любила многоэтажные пансионаты, набитые людьми, где за тонкими стенами слышались голоса, музыка — совсем как в городе. А тут домики разбросаны по склону, заросшему жесткими туями и дикой маслиной, от каждого дома через кипарисовый парк сползает тропинка вниз, к самому морю.

Утром до завтрака сбегали они босиком по лысой, сбитой ногами тропке, купались накоротке и поднимались в столовую. После завтрака, прихватив поролоновые подстилки, опять шли на пляж.

Море, усыпанное густыми, играющими на солнце бликами, казалось живым, дышащим — мягко и медленно вспухали на нем покатые волны и опадали тут же, длинными плоскими языками вылизывали обкатанную гальку и уползали назад, оставив бахрому тающей пены. От ног детворы отлетали прохладные искры, останавливались и замирали в коротком миге и, прежде чем упасть, каждая успевала взблеснуть собственным огоньком, потом гасла, становилась каплей бесцветной воды.

Кира Сергеевна опрокинулась на лежак, сквозь поролон чувствуя его жесткие ребра, сдвинула на глаза розовую панаму. Сквозь панаму просачивался свет, и мир преображался, делался нереальным, ласковым, розовым и безмятежным. Она закрыла глаза, отстранение слушала голоса, крики детей, тихое чмоканье волн.

Хорошо-то как, боже мой! Хорошо и покойно. Тихо, несмотря на голоса, и одиноко, несмотря на обилие людей. Это потому, что голоса обращены не ко мне, и людям до меня нет никакого дела.

Человек наслаждается только тем, что выпадает ему редко.

Повернулась на бок, глазами поискала Александра Степановича. Тот лунатически медленно брел по кромке воды, искал красивые камешки. Для Ленки.

Кира Сергеевна подумала, как сейчас им там — Ирине и Ленке — в дождливом Североволжске. Дожди шли всюду и здесь тоже. Но тут они — по-южному бурные, короткие, обрушиваются на твердую каменистую землю, несутся к морю, и земля не успевает поглотить их. Зато потом опять — жгучее солнце и сверкающее бликами море.

Она с завистью смотрела на детей. Ленке в самом деле здесь было бы хорошо, но Ирина уволокла ее к Лидии. Зачем?

Лидия Синицына — в замужестве Чекалина — была школьной подругой Киры Сергеевны. Потом вместе учились в пединституте. Лидия училась лучше всех в группе, была самой серьезной и рассудительной, любила математику, могла часами возиться с труднейшими интегралами, и ее курсовая работа по теории рядов стала серьезной заявкой на будущую диссертацию.

Все считали ее талантливой, сулили будущее ученой, и сама она планировала свою жизнь на много лог вперед: аспирантура, диссертация, научная работа.

Но вдруг явился молодой лейтенантик Женька Чекалин — и Лидию словно подменили. На четвертом курсе выскочила замуж, и с языка ее не сходило: «Женечка», «Женечке», «о Женечке» — так и остался он на всю жизнь «Женечкой».

А Женечка сграбастал бывшую недотрогу Лидию Синицыну и стал возить за собой по городам и весям. Лидии уже заочно через пень-колоду закончила институт, в темпе нарожала своему Женечке троих мальчишек, после чего ученая карьера ее закончилась.

Временами Лидия хныкала, корила Женечку за свой погубленный талант, но дальше этого дело не шло: какая там аспирантура или диссертация при троих сорванцах и вечных переездах!

Дети выросли, двое уехали, третий — младший — остался при родителях, но облегчения не намечалось: все та же кочевая жизнь военного, а кроме того, милые детки подбрасывали ей внуков.

Кира Сергеевна изредка наведывалась к ним, ее оглушало обилие гостей и вечно дерущихся внуков, щедрый стол, обеды из пяти блюд. Слегка отупевшая и усталая, уезжала она от подруги, вспоминая ее расплывшуюся фигуру, неряшливый вид, лицо с толстыми опущенными щеками, постоянную возню с обедами и бельем. Кира Сергеевна любила Лидию, гордилась такой долгой дружбой, но и жалела про себя, считала неудачницей — вся жизнь в четырех стенах, среди кастрюль и пеленок!

Изредка и Лидия вырывалась из «заточения», приезжала к Кире Сергеевне, обязательно с выводком внуков, которых не с кем было оставить, и в доме все шло вверх дном. Внуки били стекла, ковыряли и разрисовывали стены, ломали стулья, с улицы приходили грязные до ушей, Лидия отмачивала их в ванне, раздавала шлепки и укладывала поперек дивана. Смеясь говорила: «Вот уедем, и тебе покажется, что из твоей квартиры вывели корову, двух коз и дюжину поросят!»

Ночами — единственное свободное для обеих время — долго разговаривали, Лидия все плакалась на жизнь, вспоминала о загубленном таланте, о пропавшем дипломе, о домашней каторге… Кира Сергеевна думала о себе: а я сумела, я построила свою жизнь иначе: конечно, и меня обременяет быт, но я не позволяю этому быту съедать себя, потому что у меня есть главное и любимое в жизни — моя работа. И она гордилась тем, что независима и свободна и что, наоборот, все остальные в семье так или иначе зависят от нее. Но было совестно высказывать все это, демонстрировать перед Лидией свое благополучие, и она тоже за компанию слегка попискивала: мечешься на этой работе, как белка в колесе, а сверху тебя еще и взгреют…

Уже три года, как Чекалины осели в Североволжске, и Лидия в каждом письме звала в гости — ведь это был город их детства и юности. Но вырваться Кире Сергеевне не удавалось, а тратить отпуск не хотелось, от людей и шума она уставала — вот если бы заполучить Лидию одну, так сказать, «Лидию в чистом виде…»

Кира Сергеевна опять посмотрела на детей, на девочку в резиновой надутой лодке и подумала: какой отдых Ленке в том чекалинском «теремке»? Зачем Ирина каждый год ездит туда? И потом, это — «Лидия». Как будто они подруги и ровесницы.

Кира Сергеевна быстро вошла в воду, чувствуя, как опоясывает ее холодом. Поплыла, легко вскидывая руки. После солнца вода казалась обжигающе холодной, упруго била в бока, смывала накопившийся в коже жар. Мелко перебирая ногами, плыла она к буйку, собственное тело ощущалось сейчас молодым и легким.

Ах, милая моя Лидия, тебя бы сейчас сюда — хоть на недельку! Погоди, как-нибудь приеду, соберу твоих сыновей и тюленя Женечку, дам им разгон и увезу тебя!

Вспоминалось, как девчонками в голодное военное время плавали с Лидией на Зеленый остров, собирали в колючих зарослях ежевику. Завязывали мешком майки, ссыпали черно-синюю ягоду, возвращались назад. Дома из ежевики варили густые кислые кисели.

Кира Сергеевна развернулась, приложила ладони к теплому шороховатому боку буйка. Посмотрела на берег. Отсюда хорошо просматривались взбегающие на гору кипарисы, беленые домики с зелеными верандами, тонкие извивы тропинок, наверху — светлое и легкое здание столовой, похожее на плывущий в зелени корабль. Где-то выше проходило шоссе, но его не было видно, лишь изредка мелькали меж деревьями крыши автобусов.

На узкой пляжной полосе пестрели грибки, разноцветные зонтики, стояли покатые навесы.

Александр Степанович вышел из воды, отряхивая с пальцев капли. Вытерся полотенцем, надел свою широкополую шляпу-сомбреро, встал, закинув руки за голову, циркулем расставил ноги.

Издали она любовалась его крепким, чуть отяжелевшим телом — разве скажешь, что ему за пятьдесят? Она видела немало пятидесятилетних мужчин — хотя бы того же Женечку Чекалина — с жирными плечами и брюшком, с одышкой, они выглядели стариками.

Она смотрела на мужа и думала о том, как часто чувствует себя старше его. Даже не старше — старее. Это оттого, что устаю, работа и заботы по дому опустошают меня. Особенно семейные неурядицы — чего стоит сцена и фразочка Юрия: «К любовникам шляться время она находит!» Значит, не помирились. Но тут же Кира Сергеевна вспомнила, как шумно собиралась Ирина в дорогу, Юрий весело помогал ей упаковывать чемодан, Ирина спросила: «А где ридна маты?» Юрий сказал: «Делает голову». Потом Кира Сергеевна слышала из своей комнаты, как занялись они денежными расчетами, и Юрий уговаривал Ирину взять побольше, а «с меня и по рубчику хватит, я не пью, не курю». Они долго смеялись этому «не пью, не курю», Кира Сергеевна думала о Юрии, что он, в сущности, не злой и незлопамятный, только грубый и вспыльчивый, но я ведь и сама бешеная…

Мимо прошел прогулочный катер, с него рвалась музыка, что-то кричал в мегафон экскурсовод, все тонуло в гуле мотора. Вспоров гладь моря, катер послал крупную волну, Кира Сергеевна выпустила буй, закачалась на ней. Волна пошла дальше, к берегу. Кира Сергеевна легла на спину, долго смотрела в высокое блеклое от жары небо.


20


После обеда она пошла с книгой в парк, а Александр Степанович, как всегда, завалился в душной комнате спать. Сколько ни твердила она, что спать днем — самоубийство, он только посмеивался. У него даже в поговорку вошло: «Пойду покончу самоубийством минут на сто двадцать!»

— Между прочим, ты только на одну треть Гринько, а на две трети Обломов.

— А что — Обломов? Неплохой мужик был…

Кира Сергеевна бродила по аллеям, перечеркнутым длинными и узкими тенями от кипарисов, сухо потрескивали под ногами чешуйки от шишек, тонкие паутинки загорались на солнце и меркли, с кипарисов слетали круглые шишки, глухо стукались о землю.

Она выбрала в густой тени скамейку, раскрыла книгу. Но все равно было жарко, не читалось, клонило и сои. Заблудившаяся оса балансировала на скамейке гибким подвижным брюшком, деловито оправляла свои тонкие крылышки.

«А что — Обломов? Неплохой мужик был…»

Кира Сергеевна вспомнила, как когда-то еще учительницей напросилась к мужу на урок. Он удивился: «Что математику делать на уроке литературы?» Но ей просто хотелось увидеть, как он держится в классе. На уроке речь шла об Обломове, и жизнерадостные краснощекие мальчишки и девчонки называли его «обломком загнивающего дворянства», «злостным порождением разнузданного барства», кто-то применил даже современное словечко — «тунеядец». Александр Степанович долго слушал всех и вдруг сказал: «Кому жаль Обломова, поднимите руку!» Ни одна рука не поднялась. Тогда он сам поднял руку: «А мне хочется заплакать оттого, что погибла для людей эта незаурядная личность, этот мягкий, добрый человек». И еще добавил: «В друзья себе я взял бы не Штольца, а Обломова».

Они потом спорили дома, он говорил: «В мире много всего — ума, образованности, силы, еды, барахла… И только одного всегда не хватает — доброты. Ее на полях не вырастишь, на станке не выточишь и с дипломом не получишь».

Шишка ударила в плечо, Кира Сергеевна подняла голову. Снизу просматривался шероховатый ствол кипариса и каждая плоская веточка, сквозь крону проглядывало густое, потемневшее небо.

Парило и пахло дождем. Кира Сергеевна закрыла книгу, встала и опять пошла по усыпанной шишками аллее. Шишки отлетали от ног, некоторые она подбирала для Лейки например, три: сросшиеся, покрытые пахучей смолкой, похожие на цветок.

Первые тяжелые капли ударили по земле, скатались в шарики. Зашуршало в кронах деревьев, простукало по черепицам крыш.

Она успела вернуться в домик до большого дождя.

В комнате было душно, пахло сырой известью. Александр Степанович уже не спал. На тумбочке стояли шахматы, и он, заглядывая в журнал, решал комбинацию.

Загремело, засверкало вокруг, лавина дождя раскатилась по крыше. Кира Сергеевна ссыпала на кровать собранные шишки, распахнула окно.

— Не боишься, что сквозняком молнию затянет? — не отрываясь от шахмат, рассеянно спросил Александр Степанович.

— Не боюсь.

Почему-то все время, когда они оставались вот так одни, между ними возникало чувство неловкости. Словно он и она боялись чего-то. Александр Степанович сидел на своей кровати, голый по пояс, в одних шортах, и опять она удивилась, какое у него молодое, крепкое тело.

Он не хотел ехать сюда со мной. И все время сторонится меня. Но она не могла заговорить с ним об этом — после того, как сама же отучила его от нежностей…

Александр Степанович сжал кулаки, потянулся, на плечах и груди буграми вспухли мышцы.

— Жаль, тут нет стенки, некуда постучать, — сказала она.

Он странно посмотрел на нее, занесенная над доской рука остановилась.

Дались ему шахматы! Она смахнула с доски фигуры. Схватила его напряженные руки, чувствуя легкое сопротивление, притянула к себе…

Потом Александр Степанович стоял у окна, сцепив на шее руки, и молчал. А ей почему-то было стыдно, словно совершила недозволенное.

Просто он отвык от меня. Мы отвыкли друг от друга.

Работа, быт, семейные неурядицы — надо быть железной, чтоб не уставать от всего этого.

Опять вспомнила, что вчера был городской актив и как просила она Олейниченко сказать с трибуны о библиотеке. Ее мучило, что вопрос с помещением до отпуска так и не решился.

Подошел Александр Степанович, присел рядом с ней на кровать. У него было такое лицо, словно он собирался сказать что-то важное.

Но он спросил:

— О чем ты все время думаешь?

Она засмеялась.

— О том, что я ненормальный человек, не умею жить настоящим. Сейчас мне хорошо, спокойно, но я не ценю этой минуты, я отравляю ее предстоящими заботами. Например, о библиотеке. Или мучусь прошлым. Например, той ссорой с Юрием.

Он промолчал.

— Надо же было напомнить ему о его обязанностях! — сказала она. — И откладывать дальше я не могла. Я вообще привыкла идти неприятностям навстречу.

— А зачем?

Она не поняла.

— Что — «зачем»?

— Зачем идти им навстречу?

Кира Сергеевна посмотрела на мужа. Странный все же. Ну, как ответить на этот вопрос?

Она сказала:

— Пошли лучше гулять, дождь кончился.

Они бродили по сырому парку. Короткий и буйный дождь смочил лишь верхний тонкий пласт грунта, он легко отделялся от сухого слоя, налипал на подошвы. Потоки воды вымыли и унесли вниз, в море, сухие травинки, шишки, обрывки бумаги, лишь у основания стволов застряли длинные изогнутые петлей соломины и стебли трав.

Скамейки были мокры, и они не садились, шли по узким аллеям — она чуть впереди, — вздрагивая от падающих на плечи капель.

К запаху моря примешивался сладкий запах кипариса, и Кире Сергеевне было грустно, как перед разлукой. Почему-то вспоминалось, как хоронили мать, как лежала она, маленькая, сухонькая, с темным острым лицом, как приходили люди с цветами, а кто-то принес кипарисовую ветку. Она пахла печально и сладко.

— Знаешь, когда отец погиб, мне было двенадцать лет. И мать пошла на кладбище. Меня взяла. Я спросила: «Зачем, ведь папа не здесь похоронен?» Она сказала: «Не здесь, но земля-то одна. На кладбище все плачут, и я с людьми поплачу». Я все время помню это и часто думаю: нам есть где веселиться с людьми, а где поплакать?

— Плакать лучше в одиночку, — сказал он.

Они постояли, счищая о камни налипшую на подошвы землю.

Потом спустились к морю.

Кругло накатывали волны, чмокая у берега, с шорохом перекатывалась галька, таяла на ней грязная пена прибоя, выплескивая мусор. Новая волна наплывала, уносила его с собой и, покачав на гребне, снова выбрасывала на пустой берег.

«Плакать лучше в одиночку», — почему он сказал так?

Луна скрылась за облачко, тонко высветлила его края, и сразу стали видны звезды.

Они сели на большой теплый камень, его крутые гладкие бока успели высохнуть.

— Ты не замерзла?

Она не ответила, и он обнял ее за плечи:

— А вдруг случится, как два года назад?..

Сперва она не поняла, о чем это он. Посмотрела на его потяжелевшее, озабоченное лицо. Ах, вот что его тревожит.

Тогда, два года назад, она была в великой панике, а он уговаривал ее рожать. «Вдруг будет сын!»

Она ожидала, что, может быть, и сейчас он ей скажет: «Вдруг будет сын!» Но он молчал. И опять ей пришла мысль: я не понимаю его, мы, живя рядом, идем в разные стороны. Я ничего не знаю о нем. Как у него в школе, в классе? Все еще говорит: «Кому жаль Обломова, поднимите руку!» — и первый тянет свою?

Странно, ведь раньше я все про него знала. А сейчас словно живем в разных измерениях.

— Скажи, ты и теперь получаешь от учеников письма?

— Конечно. Почему ты спросила?

— Ты не рассказываешь о них.

— Ну, тебе это не интересно.

— Они тебе пишут на школу?

— Да. Например, перед выпуском было письмо.

— Делятся успехами?

— Не все. Как раз это письмо — из колонии.

Он стряхнул с ног туфли, прижал босые ступни к камню, обнял колени.

— Тебе было неприятно это письмо?

Он пожал плечами.

— Наоборот, я рад, что получил.

— Рад?!

— То есть, конечно, жаль парня. Но я рад, что он мне написал.

Безлюдный пляж выглядел странно, пустынно, под навесом моталось на гвозде позабытое полотенце. Кира Сергеевна смотрела, как в море, на лунной дорожке, перемещаются, играют белые блики.

— Я его знаю?

— Нет, он кончил школу уже без тебя.

— За что он там?

— Не пишет.

Он о чем-нибудь просит?

— Нет. Не просит. Видишь ли, радостью делятся с каждым, а горем — только с близкими. Это письмо мне дороже других…

Воздух остывал, у нее замерзли плечи. Ей хотелось прижаться к теплому боку мужа, но она видела, какое у него сейчас лицо. Как будто рядом сидит чужой.

— Разве так уж приятно узнать, что твой ученик не стал человеком? — спросила она.

— Я не сказал «приятно». Я сказал — «дороже!» — раздраженно произнес он. Но Кира Сергеевна все равно не могла понять, почему письмо от преступника дороже писем от честных людей. Ее мало интересовал попавший в колонию парень — она его не знала — ей хотелось понять, почему они так по-разному смотрят на жизнь.

— Мне было бы горько, если б мой ученик попал в колонию. И стыдно за себя. Значит, я не научила его жизни.

Он сбоку и как-то косо посмотрел на нее.

— Жизни может научить только жизнь.

— А мы не в счет?

Он не ответил. Сидел, обняв ноги, уткнувшись подбородком в колени. Она видела его темную скулу и висок с отросшими волосами.

— Ты замечала, как больно молодые входят в жизнь? — неожиданно спросил он.

Она удивилась:

— Больно? Не понимаю.

— Хотя мы говорим, что им открыты все дороги…

— Но им и в самом деле открыты все дороги. Для них подготовлено все. Если хочешь, мы вносим их в жизнь на своих плечах!

Он поежился, спустил с камня ноги.

— Не надо, Кириллица, ты ведь не на трибуне, обойдемся без лозунгов. Ты привыкла смотреть на жизнь сверху, а оттуда не все увидишь, разве что общую картину. Жизнь понизу идет и состоит из деталей, которые тебе не видны…

— Не будем обо мне, — перебила Кира Сергеевна. — Все же объясни, как это — «больно входят в жизнь».

Он потер замерзшие босые ступни, сунул ноги в туфли. Она испугалась, что он сейчас встанет и уйдет. И разговор оборвется.

— Не физически, конечно. Просто молодые входят в жизнь, где хозяева не они, а мы. Мы пытаемся навязать им свой опыт, традиции, вкусы… Вплоть до длины волос и ширины брюк. Умудряемся колоть им глаза даже тем, что воевали. «Защитили вас!» Хотя защищали и себя.

Он вздохнул и умолк. Согнулся, захватил горсть мелкой гальки, подбросил на ладони.

— И что же? Вечный конфликт отцов и детей?

Он покрутил головой.

— Опять ты лезешь на трибуну. Зачем тут формулировки? Ты же знаешь: никому в голову не придет заново изобретать велосипед или открывать бином Ньютона. А нравственный опыт каждый приобретает сам. И если не понять этого, можно наломать дров, а это чревато.

Ей стало досадно, что он говорит таким раздраженным тоном, и это напоминание о трибуне прямо-таки бесило ее. Мягкий, добрый, избегающий конфликтов, вдруг сам нарывается на конфликт. И не произносит свое любимое «все утрясется».

— Потому твой ученик и попал в колонию, что кто-то навязывал ему длину волос?

Это было не очень великодушно — сказать так. Конечно, он переживает за парня, и получилось грубо.

Он уже совсем сполз с камня и все поигрывал галькой, с мелким стуком сыпалась она с ладони.

— Ты привыкла нормативно мыслить, Кириллица, и все упрощать. Это оттого, что ты не знала неудач.

— Зачем ты все время сворачиваешь разговор на меня?

Он не ответил.

Далеко в море выдавался мыс, он весь был залит огнями — там угадывался город. Кира Сергеевна посмотрела туда, и ей отчаянно захотелось домой, в уют городской квартиры и в свой маленький кабинет, к привычным делам и заботам.

Казалось, здесь, у моря, она прожила длинный и пустой год.


21


Без Ленки в доме было тихо и скучно. Ее игрушки — тракторы, краны, машины — замерли на полках, а в кроватке, на голубом покрывале сидел синтетический пудель, уставив на дверь свои глаза-пуговки.

Александр Степанович пропадал в школе, Юрий — в своем КБ, а она, догуливая отпуск, по утрам нежилась в постели и потом целыми днями валялась на диване с книгой, иногда засыпала днем и спала до одури, и ругала себя: совсем обленилась, даже зарядку пропускала, придумывала предлоги — то в боку колет, то в области сердца… Нигде, конечно, не кололо, и она это знала, просто безобразно распустила себя, но уже с завтрашнего дня…

К вечеру, слегка ошалев от книг, шла прогуляться, петляла по переулкам, чтоб не узнали, не засекли, а то замучат телефонными разговорами.

Покупала что-нибудь на ужин в своей любимой кулинарке «имени Колосовой», возвращалась домой, наслаждалась одиночеством и тишиной, долго и блаженно стояла под прохладным душем — ах, если б в моей власти было растянуть эти часы одиночества до бесконечности! Должно быть, я и в самом деле — женщина-холостяк, вон как хорошо мне одной в этих молчащих знакомых стенах!

Но приходили мужчины, одиночество кончалось. Юрий приносил рулоны чертежей, забрасывал на антресоли — там уже много их пылилось, — говорил:

— Еще одна лопнувшая идея в назидание будущим поколениям.

Он вообще держался так, словно никаких осложнении не было:

— Кира Сергеевна, фен я починил, можете делать голову.

Или:

— Кира Сергеевна, почему бы нам не сварганить «люля»?

Мужчины обедали на работе, дома готовила она только завтраки и ужины — что-нибудь на скорую руку, из полуфабрикатов.

Юрию часто звонили, и всякий раз она вздрагивала, думала, что звонят ей. А потом стало одолевать искушенно позвонить самой, расспросить Олейниченко о новостях.

Еще в пансионате Александр Степанович привычно отчеркнул ей в газете отчет о городском активе, и она знала, что Олейниченко выступал, но говорил ли о библиотеке — по сокращенной стенограмме понять было нельзя.

Но тут же пришла мысль: если с помещением для библиотеки ничего не вышло и она сейчас об этом узнает, оставшиеся дни отпуска пройдут на нервах. Или — скорее всего — она плюнет на эти дни, помчится по инстанциям.

А может быть, муж прав, и не нужно все время идти неприятностям навстречу? Разве плохо в беззаботном, ленивом безделье провести последние дни — надо же хоть изредка отпускать вожжи, давать себе послабление!

Все-таки как-то вечером позвонила Олейниченко домой. Сперва говорили о пустяках, он спрашивал, как отдыхалось, как «драгоценное здоровьечко», передавал приветы от себя и Тамары, которая «взяла бы трубку, да вместо Котьки повторяет падежи, а сей отрок по двум программам сразу смотрит детективы, интересуется, где раньше убьют».

— У тебя два телевизора? Богато живешь!

— А то как же! Старенький не сдаю, несмотря на вопли Тамары, держу для футбола.

Трепач ты первостатейный, подумала Кира Сергеевна. Говоришь о чем угодно, только не о деле.

— Что с библиотекой? — наконец решилась она. — На активе говорил?

— Да, конечно, — быстро сказал он. Значит, ждал ее вопроса. — Но, по-моему, прошло незамеченным.

— А с первым говорил?

Он замялся, прокашлялся. Потом ответил:

— В итоге, как-то не пришлось…

«В итоге», «как-то». И у него на уме только промышленность да строительство. За культуру не спросят, шею не намылят.

Сухо попрощалась, положила трубку.

Исчезло чувство блаженного одиночества, в мозгу гвоздем засела мысль о библиотеке. Кира Сергеевна уже не валялась по утрам, вскакивала раньше всех, делала зарядку, стирала, чистила ковры — искала, чем бы занять руки. Дни уже тянулись пусто, она торопила эти самые бесполезные последние дни, когда уже не отдых и еще не работа.

Александр Степанович сидел вечерами над тетрадями, иногда играл с Юрием в шахматы или смотрел телевизор. Словно меня и нет, думала Кира Сергеевна.

Она вспоминала тот разговор на вечернем пляже, его раздражительность и темное, чужое лицо. И как все время старался он ее обидеть. «Опять ты лезешь на трибуну».

С нами что-то происходит, я не знаю что. Может, просто стареем. Издергались и устали.

Она долго не могла уснуть, ждала, что он постучит в стенку. Но все было тихо, может быть, он ждет, когда постучу я. Но она помнила, как там, в тесной комнатке, напряженно сопротивлялись его руки. И чувство унижения и стыда, которые испытала тогда.

Вернулись Ирина с Ленкой — как всегда, без телеграммы и звонка — ввалились с плащами, чемоданом, сумками, и сразу в доме стало бестолково и весело. Ленка висла на шее, хвасталась игрушками, которые ей надарили, с пиратским визгом носилась по комнатам, сбивая стулья. Ирина следила за ней веселыми глазами:

— Там, среди мальчишек, она совсем одичала.

Потом Ирина принялась выкладывать новости: Чекалины купили машину. Витька, самый младший, наконец, тоже женился, и Лидия возлагает на них надежду, что хоть у них родится девчонка. Приехал Андрей с женой и двумя отпрысками, третий внук — Дима — вообще живет у Лидии. А еще рассказывала, какой железный порядок навела там. Мадам Чекалина-старшая приехала, оказывается, отдыхать: с утра — полотенце на плечико и на Волгу. Мадам Чекалина-младшая только и знает, что лижется со своим Витенькой. А Лидия в ведерных кастрюлях варила борщи, супы, компоты, стирала пуды белья.

— Но я положила конец крепостному праву, распределила обязанности: старшая готовила еду, я стирала, младшая с ахами и охами, но убирала квартиру.

— А Лидия? Отдыхала?

— Скажешь тоже. Она ходила с внуками в парк.

Бедная Лидия. Кира Сергеевна все пыталась подсчитать, сколько же теперь там народу, и сбивалась. И Ирина сбивалась. Обе смеялись, потому что все время забывали посчитать Лидию.

— Устала в том теремке?

— Нет, что ты. Там, конечно, шумно и тесно, сплошь диваны да раскладушки, но просто и весело… Кстати, от Лидии и дяди Жени тебе письма, от Олега Николаевича — привет.

Ирина хмыкнула, покосилась на мать веселым глазом:

— Лидия говорила, Олег Николаевич в молодости вздыхал по тебе?

Олег Николаевич — старший Лидин брат, про него Лидия говорила: «Ему бы торчащие уши — был бы вылитый Каренин».

— Это было так давно, словно не было вовсе, — сказала Кира Сергеевна.

Лидия писала своим стремительным, рвущимся почерком:

«Кирка, родная, когда же ты пожалуешь ко мне? Стареем, а видимся редко, хочется поплакаться тебе в жилетку. Ты счастливая, у тебя замечательная семья, кроме нее, есть любимая работа. А я если что и интегрирую, то исключительно семейный бюджет, который трещит по всем швам. Ждем!»

Женечкино письмо было бодрее и энергичнее.

«Мать-градоначальница, привет! Моя дражайшая не показывает своего письма, значит, пишет, что я плохой. Не верь, я хороший. В трудных, почти походных условиях добился отличных показателей: а) по линии личной — произвел шесть потомков (считая и внуков), седьмой не за горами, б) по линии служебной — схватил с неба еще одну звезду и стал полковником. Приказываю: в текущем году прибыть к нам и об исполнении доложить! Приезжай!»

«Приезжай», «Ждем!»— так всегда заканчивались все их письма. Кира Сергеевна подумала, что у нее, кроме Лидии и Женечки, никого нет. Всех друзей растеряла, праздники встречать не с кем.

Она сложила письмо. Спросила Ирину:

— Ты хотела бы, чтоб Лидия была твоей матерью?

Ирина засмеялась, обняла мать.

— А ты ревнивая. Зачем мне ее в матери? Она у меня в подругах.

От ее волос пахло дымом и духами. Кире Сергеевне хотелось долго сидеть так, чувствуя на шее жаркие руки дочери. Но пришел Юрий, чмокнул Ирину в висок, стал сыпать дурашливые вопросы:

— Как там Чекалины, успешно ли размножаются? Как там Волга, по-прежнему ли впадает в Каспийское море?

— Я привезла тебе готовальню, — сказала Ирина.

Юрий шаркнул ножкой:

— Благодарю и кланяюсь.

Потом схватил Ленку, посадил на плечи, носился с ней по столовой. Она вырывала ручонки, опрокидывалась назад, взвизгивала от сладкого страха.

Может, еще и сладится у них? — думала Кира Сергеевна.


22


Первым, кого она встретила в исполкоме, был Жищенко. С пачкой бумаг несся он по коридору на своих кривоватых ногах так, что края бумажек дыбились и заворачивались.

— Кира Сергеевна, примите соболезнования но поводу кончины вашего отпуска! — на ходу крикнул он и остановился накоротке, чтобы задать традиционный вопрос о новостях.

— Ничего нового, море на прежнем месте, — сказала она.

— Зато у нас есть новость, — торжественно произнес он.

— И хорошая?

— Других не держим. Наконец-то этого дурака и бездельника Ковалева убрали.

Кира Сергеевна смотрела на его сытое, довольное лицо. Ковалев в самом деле был работником слабым, отдел промышленности и транспорта явно не тянул, но ее всегда коробила любовь Жищенко к маленьким сенсациям.

— Странный вы, Николай Иванович, человек. Даже хорошая ваша новость для кого-нибудь обязательно станет плохой.

Он вздернул подбородок, развел руками.

— Закон диалектики, Кира Сергеевна. Каждая палка — о двух концах.

Он тряхнул лысеющей головой — то ли подтвердил свою сентенцию, то ли небрежно поклонился — и побежал по коридору.

В приемной ее встретила Шурочка — прямая, подтянутая, вся в шоколадном загаре.

— Здравствуйте, Шурочка, ко мне никого?

— Никого. Я всем говорю, что вы придете завтра.

Кира Сергеевна засмеялась, сказала нестрого:

— Значит, потихоньку обманываем массы?

Шурочка видела, что это не выговор, а шутка, и приняла как шутку.

— Надо же вам в первый день разобраться с делами, уйма почты, Кира Сергеевна.

В кабинете, на тумбе, стояла ваза с традиционными гвоздиками, на круглой вешалке — плечики. Ничего не изменилось, подумала Кира Сергеевна, словно я вышла отсюда только вчера. Вот она, моя обитель, мой второй дом. А может быть, и первый…

Шурочка стояла у дверей, смотрела, как Кира Сергеевна сняла плащ, пристроила на плечиках, потом открыла шкаф, переобула туфли, пару раз взмахнула расческой, взбила надо лбом чуб.

— Вы загорели, — сказала Шурочка. Это было робким предложением поболтать. Не виделись почти месяц, Шурочка тоже уходила в отпуск, надо бы спросить, как и где отдыхала. Но Кира Сергеевна боялась увязнуть в пустых разговорах.

— Присядьте, Шурочка, мне очень надо посоветоваться с вами.

Шурочка прошла к столу, аккуратно ставя свои маленькие, обутые в лакированные туфли ноги. Села на копчик стула, положила перед собой блокнот. Новенький, с чистыми нетронутыми страничками.

Интересно, куда она девает старые?

— Записывать ничего не нужно, просто я хотела бы, чтобы Игнат Петрович узнал о моем возвращении на работу, но не от меня, понимаете? Как это сделать?

На лице Шурочки — ни удивления, ни любопытства, лишь вежливое и деловитое внимание. Слушает, легонечко постукивая по блокноту шариковой ручкой.

— Такой дипломатический ход необходим для пользы дела, — туманно объяснила Кира Сергеевна, потому что всей правды сказать не могла: не хочу звонить, быть назойливой, потому что придется опять заводить речь о библиотеке. Другое дело, если позвонит сам.

— Это очень просто, — Шурочка тряхнула головой. — Я пойду в первую приемную, возьму у Жанны повестку заседания исполкома. Скажу, что для вас и что вы у себя.

— Когда исполком?

— Во вторник.

Кира Сергеевна опять засмеялась.

— Что ж, давайте продолжим этот день невинных обманов.

Шурочка ушла, Кира Сергеевна стала просматривать разложенные по стопкам письма.

Все же он мог перезвонить после того, как я положила трубку. Она знала: пока не решится вопрос с помещением для библиотеки, ни о чем другом думать не сможет. Дурацкий характер! Не умею выжидать и жить спокойно, буду бегать по инстанциям, просить, вежливо ругаться, потом — ругаться невежливо, пока не добьюсь.

Добьюсь ли? В конце концов, наверно, добьюсь. Она знала про себя: все задуманное ей удавалось, но не сразу и с большим трудом, с потерей сил, нервов, хороших отношений. Все удавалось, но радости уже не приносило.

Шурочка не успела еще вернуться с повесткой исполкома, а Олейниченко уже позвонил:

— Я ждал тебя только в понедельник.

— А пятница — чем не рабочий день?

— У тебя люди?

— Нет.

— Я забегу.

Сейчас придет, жизнерадостно сообщит о каком-нибудь новом Доме торговли — «Четыре этажа! Сплошное стекло! Кафе, бар, туалеты!»— И мы поссоримся. Дом торговли пробивать не надо, а библиотеку надо. И надо портить отношения с областью, а это чревато, и он не хочет…

Все же плохо, когда друзья связаны по работе. Неизбежно что-то страдает — либо дружба, либо работа. Поблажек в работе она не давала даже себе, поэтому что-то ломалось в их дружбе.

Раньше они ходили друг к другу в гости, все праздники — вместе. Теперь встречаются только здесь. Они уставали друг от друга на работе, год за годом исчерпывали свои отношения здесь, на личную дружбу их просто уже не хватало. Кира Сергеевна понимала это, было обидно терять последних своих друзей, она любила Олейниченко, как младшего удачного брата, умного и честного, но согласна была потерять Олейниченко-друга, чтобы приобрести Олейниченко-начальника. Горькая и неразумная жертва: ведь начальники даются на время, а друзья — на всю жизнь.

Но ее подлинная жизнь — не за дружеским столом, а в работе.

Вошел Олейниченко, с ходу оседлал стул, вытащил сигареты.

— Курить будешь?

Сделал традиционный кулечек для пепла — поскольку пепельницы в этом кабинете не держали.

— Чего ты психанула тогда? Швырнула трубку?

— Не швырнула, а положила. И не будем об этом.

— О чем же будем?

— О помещении для библиотеки.

Он поморщился:

— «Карфаген должен быть разрушен». Согласен, должен. Но почему ты перекладываешь на меня свои дела? Для чего у меня заместители? Или ты на особом положении?

Кира Сергеевна слегка растерялась. Думала, что он придет, начнет оправдываться.

— Я в отпуске и не могла выступать на активе, — пробормотала она. Оправдываться пришлось ей.

— На активе я выступил, ты знаешь. Провел стратегию. А тактические действия — твоя забота. И шевелись, пока нет решения облисполкома.

Он смял кулек с окурком, кинул в корзину. Встал, сунул руки в карманы, принялся вышагивать по кабинету. Ее раздражала эта его привычка — надо было разговаривать и все время вертеть головой.

Но она промолчала.

— В итоге, будем драться, — сказал он другим, помягчевшим голосом. — Пойду в обком, к первому. Но сперва побегай ты.

Как будто я не бегала, подумала Кира Сергеевна.

— Почему ты сказал о моем особом положении? Я что, претендую на него?

Он посмотрел на нее. Вздохнул.

— Просто вырвалось, извини. Тебя шпыняют, и ты начинаешь сам шпынять того, кто поближе.

— Кто тебя шпыняет?

Опустив голову, он молча мерил шагами кабинет, старательно ставил ноги вдоль елочек паркета. Она смотрела на его тонкую мальчишескую шею, на высокий затылок в кольцах светлых волос.

— Так кто же тебя шпыняет?

Он вернулся к столу, встал перед ней.

— Скажи, что во мне есть такое или, наоборот, чего нет, из-за чего со мной можно не церемониться? Ладно, я молодой, мне тридцать девять, а выгляжу на тридцать, — но разве в этом дело? Разве шестидесятилетний сможет так мотаться, как я, с семи утра до восьми вечера каждый день? Или дело в том, что важности во мне нет, не хмурю брови, не гляжу чертом, не цежу сквозь зубы слова? Что рожа у меня веселая, а по веселой роже не грех ударить?

Киру Сергеевну удивило, как горько сказал он все это. Никогда так не говорил. И какие у него беззащитные сейчас глаза.

— Игнат, что случилось?

Он пожал плечами.

— В итоге, ничего особенного. На активе первый перебил меня, грубо одернул, как мальчишку…

Странно, что Жищенко не преподнес мне сегодня эту «приятную» новость, подумала Кира Сергеевна.

Олейниченко сел, выставив на стол локти.

— Кира, я говорил дельные вещи. Про триста котельных, которые задымляют город. Что надо строить теплоцентраль. Про реконструкцию центра — на центральных улицах задыхается общественный транспорт… И он понимал, что я говорю по делу, он же умный мужик. Перебил, сказал, что ищу журавля в небе, а синицу из рук выпускаю…

— А что есть «синица»?

— «Синица» — пусковые объекты.

Кира Сергеевна подумала, что ведь и сама не раз мысленно упрекала Олейниченко за несолидность, мальчишество, молодость, «Ему бы гармошку в руки».

Но ведь умный и честный, работает, как вол, мыслит широко, стратегически. При нем выросло два новых жилых массива. Неужели надо состариться, чтобы взвалить на себя эту тринадцатичасовую ношу?

Он опять вытащил сигареты, кинул на стол.

— Может, пойти к первому, объясниться начистоту?

— Не надо суетиться. Возможно, накануне ему влетело за эти пусковые, он разрядился на тебе, ты — на мне, пошла цепная реакция…

Кира Сергеевна видела, как сразу заморгал он виновато.

— Дай-ка мне одну.

Она не курила, иногда дымила за компанию, чтоб теплее шла беседа.

— Я боюсь одного, Игнат, что настанет время, когда ты насобачишься, научишься надвигать на глаза брови, отрастишь бульдожью челюсть И кончится светлый человек, который почему-то решил, что светлым быть неприлично…

Он помолчал. Курил, сбивая пепел в кулек.

— Выходит, и правда светлым быть неприлично. Вон Жищенко, мой зам, говорит мне «ты», а я ему — «вы». Тебе он тоже говорит «вы».

— Разве у меня бульдожья челюсть? — засмеялась Кира Сергеевна.

Он посмотрел на зажигалку, чиркнул и потушил ее. Она вспомнила, как говорил он об огнях города. Встала, обошла стол. Положила на его плечо руку.

— Прости меня, я из-за этой библиотеки совсем свихнулась. И про тебя думала всякую ерунду. Что ты боишься портить свою репутацию в верхах, боишься чреватых последствий…

Он поднял голову, посмотрел на нее. Улыбнулся. Загладил пятерней волосы.

— Дура ты. Притом, старая. — И добавил свое любимое — В итого.


23


Вставала она раньше всех, а на работу уходила последней. По утрам все спешили, бросали как попало одежду, щетки, расчески, и вид комнат удручал Киру Сергеевну — как после погрома. Она старалась не замечать, ни на что не смотреть, но представляла, как вернется вечером в этот хаос — и не выдерживала. Ходила из комнаты в комнату, убирала постели, водворяла на место разбросанные вещи.

Юрий острил:

— Народ идет к восьми, а вы, Кира Сергеевна, как слуга народа можете еще целый час спать сном праведника.

Она молчала. «Слуга народа»— вот у тебя я действительно слуга и вместо того, чтобы спать «сном праведника», вскакиваю, подбираю твои носки и рубашки.

Ирина грозилась приладить к своей двери замок — «чтоб ты у нас не уродовалась». Но это походило бы на демонстрацию, Кира Сергеевна запротестовала.

Она умылась, сунулась на кухню. Ну и ну! Час назад все сверкало чистотой, а теперь всюду бумажки от конфет, крошки хлеба, в раковине — гора посуды. Не оставлять же это до вечера.

«Ты счастливая», — пишет Лидия. А я от нее отличаюсь только тем, что тяну не один, а два воза.

На ходу запивая бутерброд холодным чаем, мыла посуду, ставила на полку с сушкой, прислушивалась к скрипу дверцы — это Юрий лез в шкаф, искал что-то. Опять после него останутся брошенные галстуки.

Почему он не уходит, ведь уже время.

Она стянула перчатки, вытерла руки, и в это время Юрий заглянул на кухню. В плаще, с тонкой кожаной папкой.

— Кира Сергеевна, есть деловой разговор. Суньте нас в кооператив.

Она посмотрела через плечо.

— В какой кооператив?

— В жилищный. Своим ходом мы туда не попадем, там же очереди на сто лет.

— Да зачем вам? Вам жить негде?

Он пожал плечами.

— Ирина хочет, чтоб мы отселились.

Это поразило Киру Сергеевну. Ирина хочет. Почему же она сама ничего мне не сказала? Значит, они бегут от меня?

— Вы так решили, Юра?

— Бесповоротно! — бодро выговорил он.

Вот как! Выходит, я их выгоняю? Обслуживаю их, готовлю, гуляю по воскресеньям с Лепкой — им все мало? Конечно, им не нравится, что иногда ворчу, вот если б делала все молча… Но молча работают только машины.

— Это очень серьезно, Кира Сергеевна, и вы должны нам помочь.

Юрий говорил, пристукивая ногой, как будто расставлял точки, смотрел на нее своими выпуклыми глазами. И опять она испытала приступ неприязни к нему, к его наглым глазам, к коротким ножкам с маленькой женской ступней — даже его разношенные туфли на платформе вызывали сейчас раздражение.

Да пусть катятся к чертовой бабушке, держать не буду!

— А если серьезно, то вот что, Юра: я ничего вам не должна.

Он вошел в кухню, подвинул табуретку и прочно уселся, поставил ребром на колене папку. Давал понять, что отделаться от него не так-то легко.

— Возможно, ты не очень хорошо знаешь, какие порядки в нашей семье. У нас никто и никогда не использует служебное положение лично для себя.

— Вы не для себя. Вы для нас. Мы такие же избиратели, как все…

— Не валяй дурака, — перебила она, — это одно и то же. Единственное, что мы с Александром Степановичем можем, — это дать вам деньги на взнос. Больше ничего.

Он помолчал, пристукивая ногой. Потом сказал:

— Жаль. Быть может, это единственный шанс сохранить нашу семью.

Он складывал свои губы так, словно произносил не обыкновенные слова, а ругался.

Почему здесь они не могут сохранить семью? Чепуха, он просто спекулирует этим.

Кира Сергеевна повесила полотенце, сняла передник.

— Что делать, большего я не могу.

Он взмахнул папкой, ударил ребром о стол. Встал.

— Жаль.

Вышел было в прихожую, но вернулся:

— А какие порядки в вашей семейке, мне отлично известно!

Это было произнесено издевательским тоном, и что он имел в виду? На что намекал? Почему-то она опять вспомнила, как Ирина тогда сказала: «Вы удобно устроились…»

Весь день разговор с Юрием и его последняя фраза о «семейке» не выходила из головы, а тут еще сплошное невезение по работе. Председателя облисполкома на месте не оказалось, мотался по районам, а его зам по культуре, огромный мужчина с пудовыми кулаками, был, конечно, «за», но чисто платонически, потому что ничего не решал и все привыкли, что он никогда ничего не решает.

Долго не отпускал Киру Сергеевну, упоенно жаловался на «самого», который «не считается со мной, не поддерживает авторитет своего зама, позволяет иронические замечания при подчиненных, иногда даже одергивает…»

— Должен же я иметь пре-ро-гативу! — восклицал он рыдающим голосом.

Кира Сергеевна знала, что жалуется он всем, кто имел терпение его слушать. Представила, как интеллигентный, тихоголосый «сам» обижает этого широченного басистого мужика, и ей стало смешно.

— Извините, не буду отнимать у вас время, — сухо сказала она.

Он приподнялся, подал вялую руку и плюхнулся назад в кресло, а пока она шла к дверям, вслед ей все еще летели жалобы.

Вернулась к себе и, чтобы не пропал день, вызвала машину, поехала на улицу Борисова, где строился детский комбинат.

Моросил дождь — уже осенний, тихий и злой, с понурых деревьев сыпались тяжелые мокрые листья, вялые ручьи медленно кружили их у обочин, несли к стоку. Вот и лето прошло, думала Кира Сергеевна. Если бы не те две недели у моря, его нечем было бы вспомнить, и сейчас те дни казались легкими и яркими, как быстро промелькнувший праздник.

У обнесенной щитами строительной площадки Кира Сергеевна вышла из машины. Раскрыла зонт, по шатким, жидко сколоченным мосточкам перешла через траншею, рядом с которой валялись черные трубы. В траншее стояла желтая, перемешанная с глиной вода, в ней плавали окурки, огрызки яблок, бумажки.

На площадке никого не было. Над фундаментом возвышались стены первого этажа, розовели выложенные из кирпича перегородки, а рядом лежали бетонные блоки, мокла кирпичная горка, валялись пустые железные бочки, замерла под дождем пустая бетономешалка.

По щиту крупно — на каждой доске по букве — выведено зеленой краской: «Сдадим объект досрочно!»

Черта с два сдадите, — подумала Кира Сергеевна.

Где-то кричали:

— Эй! Эй!

Дождь стучал по тугому зонду, она не сразу поняла, что выкрики адресуются ей. Молодой парень в спецовке, накрывшись брезентом, стоял на мостках, размахивал руками.

— Эй! Эй!

Подбежал, чавкая сапогами, сказал простуженным голосом:

— Чего надо? Тут нельзя, ясно?

На кончике его большого острого носа повисла дождевая капля.

— Ясно, — ответила Кира Сергеевна. — А вы кто?

— Ну, бригадир, а что?

Посмотрел на Киру Сергеевну, потом на машину у траншеи.

— А что делать, когда даже бытовки нет? Рабочему человеку ни перекусить, ни от дождя спрятаться. Притом, и кран уволокли.

— Кто уволок? Куда?

— А я знаю? Нам не докладывают. На другой объект. Вот и загораем который день, а я от дождя в подъезде прячусь, гляжу, чтоб кирпич не растащили.

Кира Сергеевна обошла площадку, комья глины липли к ногам, бригадир с брезентом над головой забегал то слева, то справа и все жаловался: сторожа нет, сторожки нет и досок, чтоб сколотить сторожку, тоже нет.

— Почему не уложены трубы?

— Трубы — не мое хозяйство. Да и сперва надо воду из траншеи выкачать, а компрессора нет, обратно уволокли.

— Куда?

— Я знаю? На другой объект.

Кира Сергеевна вернулась к машине, нашла щепочку, долго очищала сапожки. Бригадир стоял рядом и все уверял, что, если б не дождь, работали бы хоть три смены, но опять же ни техники, ни бытовки…

Дождь неожиданно кончился, пробились из-за туч бледные лучи солнца, и сразу поднялся ветер. Она видела из машины, как жались к стволам ветви деревьев, обнажая изнанки листьев, ветер срывал их, и они летели стайкой, как птицы, не вниз, а параллельно земле.

Сумасшедшая погода, не знаешь, что будет через час, а эти горе-строители намалевали лозунг и успокоились, а распрекрасный Жищенко ходит по отделам, собирает новости! Перед глазами стояла эта жалкая картина: мокнущая под дождем розовая горка кирпича, пустая бетономешалка, залитая водой траншея.

В кабинет Жищенко влетела разъяренная, швырнула на стул мокрый плащ, зонт, без всяких вступлений высыпала сразу все вопросы, на которые ответа не требовалось.

Был ли он на строительстве деткомбината? Знает ли, что ничего не делается? Что техника переброшена на другой объект? Что у рабочих нет бытовки, прячутся по подъездам?

Жищенко слушал, благодушно улыбаясь, поигрывал синим толстым карандашом.

— Все знаю, Кира Сергеевна. Да вы садитесь.

— И что возведен только первый этаж — тоже знаете?

— Обязательно знаю. Технику и рабочих угнали на гостиницу, там на неделю работы. А дождь — не от меня, дождь — от бога. Сами же говорили: год активного солнца. Кстати, Кира Сергеевна, когда он кончится, этот активный год?

— Для нас с вами — никогда!

Он покачал головой.

— Вот видите…

Ее бесило такое безмятежное спокойствие. Сама слышала, как яростно повизгивает ее голос — только бы не сорваться, не закричать. Она снизу вверх медленно и холодно посмотрела на него.

— Буду ставить вопрос на исполкоме!

Он поднял руки и уронил их на стол. Нагнул голову — косой чуб упал, прикрыл левый глаз. Ей показалось, что он хитро подмигнул.

— Ставьте, ругайте, побейте — что хотите, только не надо так смотреть… От такого вашего взгляда заикаться начнешь!

Кира Сергеевна только сейчас заметила, какой у него праздничный вид — новый твидовый костюм, яркий галстук, сверкающая булавка. Вспомнила: у него же сегодня круглая дата. Утром Шурочка с каменным лицом — она не любит Жищенко ходила по отделам с адресом, и все расписывались. Кира Сергеевна тоже расписалась.

Называется, поздравила.

Ну, ладно. После работы сегодня он будет слушать о себе сладкие слова. А пока пусть послушает горькие.

— Николай Иванович, я не жажду крови — не такой я человек. Но вот вам, любителю прогнозов, мой прогноз: если провалим сроки, вас — как, впрочем, и меня — ожидают крупные неприятности! И их не так уж трудно вычислить!

Он вздохнул, заерзал на стуле.

— Назовите меня ослом, если не будет вам детсад в срок. Вы — в скобках замечу — не знаете этих деятелей: через неделю пригонят технику, людей, вагон-бытовку, прожекторы навесят, станут в три смены вкалывать… Ленточку перережем, Кира Сергеевна! — бодро заключил он.

— Я все сказала.

Она пошла к дверям, забрала со стула плащ, зонт. На пол с плаща натекла лужица, к столу протянулась цепочка грязных высыхающих следов.

В приемной сказала Шурочке:

— Пусть у Николая Ивановича вытрут пол.


24


После работы собрались в малом зале, Олейниченко произнес короткую прочувствованную речь, из которой следовало, что на старейшем работнике исполкома Николае Ивановиче Жищенко держатся успехи и традиции. Потом выходили и другие ораторы, каждый говорил что-нибудь хорошее, на все лады повторялись слова «вклад», «преданность», «чуткость», и сочетались эти слова с самыми превосходными эпитетами.

Николая Ивановича и его жену пристроили за отдельным треугольным столиком. Он слушал, сцепив на колено пальцы, и смотрел в пол.

Кира Сергеевна сейчас жалела его — должно быть, ему очень стыдно слышать о себе все эти фразочки о «неизмеримом вкладе» и «глубочайшей преданности». Неужели и я когда-нибудь вот так же усядусь за отдельный столик в ожидании дежурных несправедливых похвал?

Ни за что!

Почему мы ждем круглой даты, чтобы сказать человеку добрые слова? Почему не говорим их в обычной жизни? Если человек хорошо работает, все равно хвалить опасаемся — как бы не расслабился. А если и похвалим скупо, то тут же: «Но мог бы и лучше работать, недотянул, недоучел, недоделал!» «Недо», «недо», «недо»… А чаще всего ругаем — вот и я налетела сегодня, орала, как рыночная торговка старых времен… И что мне делать со своим бешеным характером — мало того, что дома ору, и тут начинаю орать…

Она опять посмотрела на Жищенко, которому уже торжественно вручали общий подарок — настольные электронные часы. Девчонки из машбюро застенчиво сунули в руки юбиляра цветы, которые он передал жене, поцеловав ей руку.

Быть может, в первый раз за свои пятьдесят лет он услышал о себе добрые слова, подумала Кира Сергеевна. Потому и согласился на процедуру чествования — хоть раз в жизни человек должен слышать, что не зря прожил длинные нелегкие годы.

В ответном слове взволнованный юбиляр благодарил и обещал не пожалеть сил «для достижения еще больших успехов».

Его жена, полная женщина с желтым, нездоровым лицом, сидела в пестром ворсалановом платье, уставившись в точку, сложив на животе руки. Как перед фотоаппаратом.

Потом все спустились в столовую, где ожидали накрытые холодными закусками низенькие столы.

После первых обязательных тостов поплыл общий гул, потом он раскололся, рассыпался, вспыхивали и гасли беспорядочные разговоры. Сломался строгий ряд стульев, кто-то лез к Жищенко целоваться, мужчины выходили курить.

В столовой стало тесно, жарко, из коридора вплывал сюда слоями табачный дым, замирал неподвижно в густом нагретом воздухе.

Две официантки в передничках и кокошниках разносили мороженое.

Свалив на глаз пиратский чуб, багровея лицом, Жищенко затянул басом песню. Сразу же его окружили любители пения, врубали в мелодию неслаженные голоса, песня ломалась, гасла, но юбиляр снова воскрешал ее. Пел он уверенно, хорошо и все время хитровато поглядывал из-под чуба на Киру Сергеевну.

Его жена протискивалась между стульями, заглядывая в бумажку, отыскивала нужных людей, коротко говорила им что-то. Подошла и к Кире Сергеевне, сказала тихим, приличным голосом:

— В субботу милости просим к нам. К семи.

От нее пахло духами и потом.

Кира Сергеевна все порывалась встать и незаметно уйти, но к ней лезли с разговорами, а тут и Жищенко вдруг эффектно оборвал песню, — будто обрубил, — громко сказал:

— Лучше всех меня поздравила Кира Сергеевна.

Ну, конечно же, посыпалось:

— Как поздравила?

— Когда поздравила?

— Где поздравила?

Жищенко поднял руку, требуя тишины.

— Сегодня у меня в кабинете чуть не прибила.

Все, кто был за столом, обернулись к Кире Сергеевне:

— Правда?

— Как била — кулаками или с применением…

— Стулья целы?

Она смеялась, все порывалась объяснить, что про юбилей забыла, но только взмахивала отяжелевшими руками и опять захлебывалась смехом. Надо же так опьянеть! С одного бокала шампанского! А все потому, что не успела пообедать…

Поднялась, вышла на балкон.

Ветер приятно холодил глаза, размазывал по щекам волосы, она убирала их вялой непослушной рукой.

Кто-то встал рядом, облокотившись на перила. Она подняла голову — Жищенко.

— Хотите, Кира Сергеевна, прогноз?

— Не хочу.

— Все-таки послушайте. Месяцы нашего уважаемого «мэра» сочтены.

Она почувствовала, как медленно проясняется и становится легкой голова.

— С чего вы взяли?

— Вычислил, как всегда, — хохотнул он и посмотрел на нее веселыми глазами. — На активе первый отчитал его как школьника. Да и какой он «мэр»? Мы ведь с ним в одном доме, так я сам видел, как он с пацанами на площадке футбол гонял. И вообще…

— Что вообще?

— Я, Кира Сергеевна, опытный, я уже четверых таких пересидел.

Именно — пересидел, подумала она. Свесившись за перила, сказала:

— У меня к вам большая просьба. Никогда не говорите мне про Олейниченко гадости.

Жищенко развел руками.

— Какие же гадости? Реальный взгляд опытного человека.

Ветер рвал с него рубашку, обнажал в вырезе майки волосатую грудь, выдувал на спине белым горбом. Он стянул полы рубашки, застегнулся.

— Вы, Кира Сергеевна, благоволите к Олейниченко, а потому и не видите…

— Да, — перебила она. — Мы с ним друзья еще с до нашей с вами эры, и неуважительных слов о нем я слушать не хочу.

— Понятно, Кира Сергеевна.

— Тем более, что сегодня он говорил о вас хорошие слова.

Жищенко засмеялся.

— Это ритуал, не больше. Такие слова говорят и на похоронах, но те мы уже не услышим. Игнат Петрович прочитал то, что для него написали…

Она подумала: всего каких-то два часа назад раскаивалась и жалела его, а сейчас опять готова взорваться, заорать, нагрубить.

— Мне неприятно говорить с вами.

Он пожал плечами, шагнул к двери.

— Вас продует. Принести пиджак?

— Не надо.

Она долго стояла, чувствуя, как тает в ней беззаботность и веселое настроение.

Толпа мужчин высыпала на балкон, с ними — Олейниченко. Сразу защелкали зажигалками, задымили. Олейниченко подошел к Кире Сергеевне.

— А я тебя ищу.

Он стащил с себя пиджак, набросил ей на плечи. Хотелось попросить у него сигарету, но в уголке балкона, у ящика с песком, кучкой стояли исполкомовские, при них курить она стеснялась.

— Мадам приглашала? — спросил Олейниченко.

— Да.

— Пойдешь?

— Нет.

— Что так?

Кира Сергеевна сбоку посмотрела на него.

— Да уж так. И тебе не советую.

— Почему?

— Да уж потому.

— Заладила. Неудобно, мы ко всему — соседи, и я обещал…

— Напрасно.

Он курил, сбивая за перила пепел. Маленький исполкомовский дворик был весь, как ковром, усыпан слоем опавших листьев. На круглой клумбе дотлевали стебли черных, убитых заморозками цветов. Сквозь реденькие кроны тополей грустно проглядывали первые звездочки.

— Железная ты баба, Кира.

— Это плохо?

Он вздохнул, подул на сигарету.

— Женщина не должна быть железной…

— А какой? Шелковой? Как же шелковой женщине управляться с железными мужиками?

Он задумчиво смотрел на сигарету, наверно, и не слышал ее слов. Завершая свою мысль, добавил:

— В итоге, в жизни много железа получается.

Кира Сергеевна засмеялась:

— Закрой меня и дай потянуть.

Он встал боком к перилам, поднес к ее губам сигарету. Она глотнула порцию теплого дыма, чувствуя, как сладко немеет в голове.

— С тобой хорошо дружить и работать, а в жены я бы тебя не взял, — сказал он.

— Вот потому твоя жена не я, а шелковая Тамара и она повторяет за вас падежи…

Но ведь и я дома за всех «повторяю падежи».


25


В воскресенье с утра день выдался солнечный, теплый — словно и не ноябрь на носу, а вернулось позднее бабье лето, с ясным нежарким небом, с тихими паутинками в легком неподвижном воздухе, с сухим звоном листьев под ногами — так хорошо и грустно в эти последние погожие дни, как будто держишь за руки дорогого человека, с которым нет сил расстаться.

У обочин желтела старая трава, а под ней зеленели ползучие живые петельки новой, молодой, и Кира Сергеевна подумала, как хорошо сейчас в парке и что вот придет она, бросит на стол покупки, отправится с Ленкой в парк.

Дома сдвинула штору, и сразу в комнату полились густые потоки света, заиграли бликами на стене, на маске сатира, которой до сих пор боится Ленка, — маска сразу стала веселой, страшный оскал превратился в улыбку, узкие глаза закатились от смеха.

Ирина — в старой мужской рубашке и закатанных до колен джинсах — перетирала в столовой книги. Еще утром она объявила генеральную уборку и сразу после завтрака выпроводила мужчин.

Александр Степанович надвинул шляпу, кинул на плечо плащ и объявил, что пойдет «по белым кудрям дня» куда глаза глядят.

— Желающих составить компанию нет? — спросил он, ни на кого не глядя.

Кира Сергеевна подумала, что они могли бы пойти вместе и взять Ленку, но это приглашение, прозвучавшее как-то между прочим, обращено не к ней, а к кому — неизвестно, скорее всего ни к кому, и высказано из вежливости.

Ленку поначалу Ирина пыталась выпроводить с Юрием, но тот пробормотал о неотложном деле и ушел один.

— Теперь видишь, как он любит дочь? — сказала Ирина.

Кира Сергеевна промолчала. Поддерживать этот разговор ей не хотелось.

— Давай вдвоем, быстрее управимся, — предложила она.

— Ну, что ты! И так уродуешься с нами…

— Потому ты и решила отселяться в кооператив?

Ирина посмотрела на мать, вытянув тонкую детскую шею. В темной косынке до бровей и узких джинсах она была похожа на длинноногого подростка.

— Юрий и это доложил?

Она брала со стеллажа книги, каждую вытирала, ставила на место.

— Просто спросил, не могу ли помочь…

— Я запретила ему соваться к тебе с этим.

Она закатала рукава рубашки, выполоснула в тазу тряпку. И опять взялась за книги.

— Вы, конечно, вольны поступать по-своему, — осторожно начала Кира Сергеевна. — Если это и в самом деле сохранит вашу семью…

— Он так сказал? — перебила Ирина.

Кира Сергеевна слышала, как Ленка в своей комнате гремит железками.

— …Получается, что вас гонят… Я гоню… И мешаю сохранить семью.

Ирина швырнула в таз тряпку, опустила руки.

— Я тебя прошу, просто умоляю — не надо! Не хочу, мне надоело без конца выяснять отношения… С Юрием, с тобой… — Она сжала руками голову, простонала: — Оставьте меня в покое, это невыносимо, лучше умереть, чем так вот…

Кира Сергеевна растерянно смотрела на дочь — ее испугала вспышка усталой ненависти. Неужели я мешаю ей жить? Хотелось подойти, обнять, сказать доброе, главное: я люблю тебя, на все согласна, живи где хочешь и как хочешь, только никогда не смотри на меня такими глазами, не говори таких страшных слов!

«Лучше умереть, чем так вот…»

— Мы погуляем с Ленкой, — тихо сказала она.

Ирина не ответила. Стояла с опущенной головой, и Кира Сергеевна видела, какое у нее странное, вытянутое лицо со смятым вздрагивающим подбородком.

Они ушли, и по дороге в парк Кира Сергеевна все время видела чужое лицо дочери — усталое и старое. Но я же не сказала ничего обидного. Хоть бы понять, что с ней такое. Ничего не знаю. Как будто всю жизнь мы прожили врозь. Как будто нас разделяли тысячи километров.

Живи, как хочешь, мое бедное замученное дитя…

Они остановились на перекрестке, пропуская вереницу машин в лентах. Кира Сергеевна чувствовала, как нетерпеливо дернулись в ее ладони тонкие Ленкины пальцы.

— Кира, это что?

— Свадьба.

— А какая это свадьба? Из чего? Из машин?

— Да. И из счастья.

— А счастье из чего?

Если б я знала, подумала Кира Сергеевна. Да и кто знает, из чего счастье…

— Твое — из такого вот солнышка… И чтоб мама с папой рядом…

— А твое? — спросила Ленка.

— Мое — из работы. И чтоб ты была.

— А всехное счастье — из чего?

— Из мира. Чтоб не было войны.

Они вошли в прозрачный парк, Ленка побежала по тополиной аллее, взбивая ногами ворох неслежавшихся листьев. Они взлетали, как стайка медленных, ленивых птиц и, тихо покачиваясь, возвращались на землю. Поредевшие кроны пропускали тонкие нити света, в воздухе плыл сладкий запах костра.

Кира Сергеевна все время думала об Ирине, как больно сжалась она вся, словно ее ударили: «Я прошу, умоляю — не надо!» Я не знаю, как с ней говорить. И надо ли говорить. Скорее бы она становилась старше, может быть, тогда мы лучше поймем друг друга.

В тени пестрели детские коляски — голубые, малиновые, в коричневую клетку. Молодые матери на скамейках читали, вязали, тихо разговаривали. Под большим вязом одиноко сидела старушка в очках, читала газету, энергично вертела сухонькой ногой — говорят, помогает от суставных болей.

Ленка выпросила у Киры Сергеевны деньги, убежала на карусель.

Мимо прошли две женщины, оглянулись и поздоровались. Хорошо хоть не заговорили. Ее часто узнавали незнакомые ей люди, это угнетало. Словно везде и всегда следят за тобой чьи-то глаза, и никогда не бываешь одна. Она позавидовала той одинокой старушке — вот погуляет, напьется дома чаю, и никаких у нее проблем!

Кира Сергеевна была связана со многими людьми и уставала от этого.

Дома тоже никогда не была одна. Иногда закрывалась в своей комнате, пытаясь обмануть себя иллюзией одиночества, но всегда кто-нибудь входил, о чем-то спрашивал, и она ощущала кожей присутствие человека, испытывала почти физическую боль.

Когда-то Кира Сергеевна спросила у матери: «Почему после отца ты не вышла замуж?» Ожидала, что мать ответит: «Любила только отца» или «Не хотела давать тебе отчима». А мать сказала: «Боялась, что ты будешь одинокой». Неужели так страшно быть одинокой? Пенсионерки выходят замуж, одинокие женщины усыновляют детей или рожают их — как та, Зоя Капустина, кажется? Все боятся жить наедине с собой. Почему?

Я никогда не была одинокой, и мне этого не понять.

Кира Сергеевна смотрела, как под яркой парусиновой крышей медленно вертится карусель. Ленка перекаталась на всех лошадках и осликах, направилась к качелям, вернулась с обиженным лицом.

— Там без взрослых не пускают.

Обняла Киру Сергеевну, потерлась щекой о ее щеку. Лизунья.

— Кирочка, золотенькая, покатай!

Лизунья и подлиза.

Кира Сергеевна обняла ее худенькое тельце с податливыми тонкими ребрышками — у нее перехватило горло. Вдруг показалось, что это ее дитя, рожденное ею.

Пошли к качелям, влезли в узкую лодочку. Ленка кричала:

— Сильней, Кира! Аж до самого неба!

Кира Сергеевна смотрела, как легкие Ленкины волосы то закрывают лицо, то отлетают назад, как приседает она от страха и восторга, выпятив острые колени. Наверно, слишком рано ушла я из времени материнства. Вынуждена была уйти. Недокачала, недолюбила. И оно, то время, возвращается иногда, тревожит меня…

Потом они шли назад через прозрачный, пронизанный солнцем парк.

Тучи галок срывались с тополей, густо кружили, заполняя воздух криками. Серебряно сверкнул самолет и ушел вверх, прошив небо белой ниткой. Таяли легкие облака с тонкими размытыми краями.

Дома Александр Степанович отпаривал в столовой брюки. Юрий смотрел хоккей, взревывал от каждой шайбы. Ирина на кухне сердито стучала тарелками. Ленка ударилась в слезы, не хотела днем спать.

Как их много, подумала Кира Сергеевна.


26


Она заранее знала, что будет именно так: председатель облисполкома усадит ее в машину, повезет смотреть помещение треста, чтобы она лично убедилась — работать там дальше трест не может. Иначе говоря, председатель облисполкома не пожалел времени на эксперимент, который когда-то сама она провела с Мельником. Но Мельник но знал, куда и зачем его везут, а Кира Сергеевна знала. И в этом заключалось ее преимущество. Была — и не раз — в тресте, знала помещение, и почему, собственно говоря, нельзя там дальше работать, если работали до сих пор?

Машина шла сложным маршрутом, петлила по двухэтажным узким улицам, от колес отлегала серая жижа, ударялась о цоколи домов.

Председатель облисполкома сидел впереди, и Кира Сергеевна видела в профиль его неподвижное замкнутое лицо и как часто он поправляет очки в тяжелой роговой оправе.

— Игнату Петровичу я уже говорил: в будущем году освобождается помещение техникума. Все не обещаем, а несколько комнат дадим.

Тришкин кафтан, подумала Кира Сергеевна. Прибавится на одну-две комнаты, а будет считаться, что библиотеку переселили.

Но она промолчала.

— Не согласны?

У него был тихий, глуховатый голос. Глаза сквозь толстые стекла очков казались рассеянными, большими.

— Несколько комнат библиотека имеет и сейчас, — ответила она.

Косой дождь разбивался о лобовое стекло, мокро блестел вдалеке асфальт, из старых водосточных труб сбегали в желобки тонкие вялые струи.

В машине держался вязкий запах резины.

— Не понимаю, зачем наше школьное здание отдавать тресту?

Он сердито ткнул пальцем в дужку очков.

— «Наше», «ваше» — это не разговор, — сказал он. — Все кругом наше.

Кира Сергеевна понимала: если не убедит его сегодня, то не убедит никогда. Другого разговора об этом между ними просто не будет.

— Матвей Иванович, решению облисполкома, когда оно состоится, я, конечно, подчинюсь. Но от этого решение не станет справедливым.

Он посмотрел на нее, сухо спросил:

— Почему вы присваиваете себе право определять, что справедливо, что несправедливо?

— Да потому, что я лучше всех знаю свое хозяйство! Даже — простите — лучше вас!

В ней закипало раздражение — уж если все так окончательно решено, то за каким бесом еду я в этот трест! Напрасная трата времени! Но он не хочет ограничиться словом «нет», он уверен, что убедит меня, и все останутся довольны.

Вот сейчас этот тихоголосый интеллигентный человек, осадит ее вежливо, и она должна будет молча проглотить все. Потому что разговор идет не на равных, а начальника с подчиненным. Но я не проглочу. Что бы там ни было. Как говорят старики, дальше фронта не пошлют. А мой главный фронт — здесь сейчас.

Но председатель только сказал:

— Каждый свое хозяйство знает лучше.

Остановились на окраинной улице, у узкого тротуара.

Между притиснутыми друг к другу двухэтажными домами темнела разбухшая от сырости дверь. Над ней висела малоприметная табличка с облезлыми буквами: «Трест овоще-молочных совхозов».

По крашеным деревянным ступеням они спустились в полуподвал. В коридоре слабо светила пыльная голая лампочка, у печных чугунных дверок стояли черные ведра, пахло углем и теплой сыростью. Двери комнат распахнуты, из них вырывался сухой треск машинок.

Они прошли по гулкому коридору, заглядывая в комнаты. Между низкими окнами в решетках густо втиснуты столы. В одной стучали машинистки, в другой операторы на счетных аппаратах гнали цифры, в третьей столы завалены папками и бумагами. Четвертая, проходная, превращена в коридор, в нее выходили двери кабинетов, стояли платяные шкафы и вешалки.

В маленькой жаркой приемной сидела за машинкой секретарша с сигаретой в зубах и тоже печатала. Рядом со столом темнела расписанная под дуб дверь в кабинет начальника треста со смешной фамилией Дунь.

Кира Сергеевна приуныла. Картина предстала удручающая, она но думала, что здесь так плохо. Бывала тут летом, на окнах пестрели цветы, прохладные комнаты спасали от жары и казались просторнее, не чувствовалось запаха сырости, а пахло дынями, на столе красовалась ваза с грушами…

В воспоминаниях все выглядело по-другому.

Пожилая секретарша не узнала председателя облисполкома, а возможно, не знала его, вопросительно выгнула брови.

— Алексей Саввич у себя? Доложите, пожалуйста: Кротов.

Кира Сергеевна удивилась, что он не вошел сразу, попросил доложить.

Фамилия на секретаршу впечатления не произвела. Она допечатала строку, положила в пепельницу сигарету, встала. Открыла темную дверь, с порога сказала громко:

— К вам какой-то Кротов.

— Что значит «какой-то!» — возмущенно прогудело в ответ, и сразу в кабинете задвигали стульями, к порогу выкатился маленький круглый мужчина с румяными щеками.

— Матвей Иванович, вот неожи-иданность! — пропел он жизнерадостным голосом. — Прошу, прошу!

В кабинете стояли люди, начальник треста, взмахивая короткими руками, быстренько выпроваживал их:

— В другой раз, товарищи! Все, все.

Здесь было жарко и сильно накурено. Хозяин кабинета открыл форточку, опорожнил две пепельницы, собрал и сдвинул на край стола бумаги — все быстро, сразу, одним движением. И озадаченно посматривал на Кротова — видно, старался угадать, зачем пожаловало высокое начальство.

— Не очень помешали вам? — спросил Кротов, и начальник треста замахал руками: что вы, что вы…

— Осматриваем помещение, — Кротов обвел глазами заставленный шкафами кабинет.

Лицо хозяина выразило облегчение, и он сразу стал плакаться: теснота, нет удобств, сырость, вот и топить приходится до начала сезона, негде руки помыть, а ведь работают живые люди, а если начальство из министерства приезжает, от стыда глаза сами закрываются. Он зажмурился, показывая, как плотно закрываются от стыда глаза.

— Я его не здесь, а в совхозе «Большевик» принимаю.

— Кого? — спросил Кротов.

— Начальство. Из министерства.

Они опять пошли по комнатам и кабинетам, Дунь сыпал цифрами: метраж, объем, количество сотрудников. И снова — про начальство, которое негде толком принять.

Кротов молчал, и лицо его было непроницаемо. Кира Сергеевна брела за ним сзади и тоже подавленно молчала. Еще час назад, когда ехали сюда, считала: «Кротов не хочет», «Кротов хочет…» Совсем, как Мельник. А Кротов на своем месте делал лишь то, что должен был. Как и она на своем.

Дунь пошел провожать их, стоял под дождем, прикрыв голову газетой, пока они не отъехали, прощально взмахнул пухлой ладонью.

— Как они там сидят в такой духоте? — сказал Кротов, вытирая платком шею. И вдруг засмеялся: — Чем он хотел нас сразить, так это начальством из министерства. — Посмотрел через плечо на Киру Сергеевну: — Заметили, как часто повторял, что начальство вынужден принимать в совхозе?

Кира Сергеевна промолчала. Сейчас — знала она — последует другой, более существенный вопрос.

— Так что же, Кира Сергеевна, как вам понравился подвал?

Она вздохнула. Потом сказала:

— Там надо ломать перегородки и устроить склад.

— Любо слушать такие слова. А трест куда прикажете?

Зачем он издевается, подумала она.

— В школу. Больше ведь некуда.

— Вот то-то. Живые люди работают. И женщины.

Она увидела, что машина свернула к горисполкому.

— В библиотеку не поедем?

— А надо?

Она вспомнила светлые сухие комнаты библиотеки. И зимой там тепло.

— Пожалуй, нет. Хотя там гибнут книги, в том числе и редкие. И негде принимать читателей, которых более трех тысяч.

Он обернулся к ней, спросил удивленно:

— Неужели так много?

Кира Сергеевна покачала головой:

— Это — если не считать детей.

Он долго молчал, поправляя без конца сползавшие тяжелые очки.

Остановились у горисполкома, Кира Сергеевна собиралась выйти, он удержал.

— Знаете, гибнущие книги меня встревожили. Ведь это трагедия, если книги гибнут. И цифра читателей впечатляет.

— Я не в первый раз говорю об этом.

— Да, но… если честно, я считал это красным словцом.

— А теперь?

— А теперь, когда вы сами во всем убедились, согласились со мной и все же повторили цифру и про книги… Что-нибудь придумаем!

Обещания от хорошего расположения духа, подумала она.

— Слова, Матвей Иванович. — И открыла дверцу. Но он опять удержал ее.

— У меня, как у жены мота, всегда есть что-то в загашнике. — Он похлопал себя по карманам, глаза у него стали веселыми, озорными. — Вот тут и тут. К новому году переселяем архив, например.

Кира Сергеевна вспомнила просторные, высокие комнаты областного архива — для библиотеки лучшего и не надо!

— И что же? — спросила она.

— Ну, если три тысячи читателей… Надо проводить конференции, выставки — так?

Она боялась поверить. Боялась показать, как обрадовалась. Мысленно планировала: будет большой читальный зал, свободный доступ к книгам, хорошее книгохранилище…

— Что ж вы молчите, Кира Сергеевна?

Она опустила глаза, сказала сдержанно и холодно:

— Надо посмотреть.


27


В конце ноября задули бешеные северо-восточные ветры, две недели свирепо качали деревья, со старых домов летела черепица, срывались с бетонных опор провода. В комнатах гуляли ледяные сквозняки, занавески отлетали от окон, стыли ноги — не помогали ни огненно горячие батареи, ни электрические обогреватели. К утру ветер затихал, от обледенелой земли подымался холодный белый туман, оседал на деревьях и крышах. Лед становился пористым, мягким, проседал под каблуками, но таять не успевал — к полудню опять поднимался колющий ледяной ветер, сбивал с деревьев тонкий игольчатый пней.

Ленка в садик не ходила, у нее опухли железки, и она, толсто одетая, с завязанным горлом, слонялась по комнатам, капризничала, ничего не ела. Ирина сидела с ней на справке и нервничала, потому что на заводе, как всегда в конце месяца, — аврал, а заменить ее было некем. Целые дни не слезала с телефона — то ей звонили, то сама звонила — и лишь после обеда, когда Александр Степанович приходил и сменял ее возле Ленки, бежала на завод, допоздна пропадала там. Возвращалась усталая, продрогшая, лезла в горячую ванну, отогревалась и чуть не засыпала в ней.

Кира Сергеевна подавала ей теплый халат, укладывала в нагретую грелкой постель и потом всю ночь, просыпаясь, бегала к ним в комнату, укрывала Ленку и Ирину, включала камин. Вставал Александр Степанович и тоже шел в «детскую», получалось, ни он, ни она не спали по-настоящему.

Договаривались в эти «ледяные» ночи дежурить по очереди, но Кире Сергеевне во сне все время слышался детский плач, она вскакивала, бежала к Ленке, Александр Степанович просыпался и тоже бежал.

Измучившись, они шли на кухню — здесь ветер не чувствовался — зажигали газ, грелись горячим чаем. Александр Степанович, как обычно, говорил:

— Иди-ка спать, все утрясется, вот увидишь.

Она теряла ощущение времени, не могла понять, что сейчас: ночь или все еще тянется длинный вечер. Сидела, грела пальцы горячим стаканом, и ей начинало казаться, что все это уже когда-то было, вот так же они сидели на кухне, он говорил те же слова и отсылал ее спать. Словно годы откатились назад, дали ей вернуться в прошлое. И опять вроде там, в детской, спит маленькая Ирина, а сама она — молодая мать, и рядом — человек, который главнее и сильнее ее.

— Как они будут без нас, ума не приложу, — сказала она. И вздохнула. Все еще не верилось, что это произойдет, молодежь отселится, и в доме не будет звенеть голосок Ленки. И тогда, неделю назад, не верилось. Хотя Ирина позвонила ей на работу и сказала, как о деле решенном: их завод к новому году сдает кооперативный дом, кто-то из пайщиков выбыл, Ирине предложили двухкомнатную квартиру, срочно нужен первый взнос. На другой же день Александр Степанович взял в сберкассе деньги, которые сообща копили на машину. На машине настаивал Юрий, Кира Сергеевна не возражала, хотя про себя думала: зачем нам машина — чтоб не отстать от моды? Александр Степанович вообще считал, что скоро пешком ходить станет быстрее, чем ездить на машине. Деньги копили вместе, складывали на сберкнижку Александра Степановича, и Ирина смеялась: «Копим пополам — один рябчик, один конь!»

Денежный пай внесен, а Кире Сергеевне все равно не верится, что они уйдут и дом опустеет. Может ведь что-нибудь случиться. Старые пайщики передумают и вернутся. Или еще что.

— Почему «без нас»? — Александр Степанович долил в ее стакан горячего чаю. — Разве мы собираемся умереть? Мы всегда будем рядом с ними.

Кира Сергеевна посмотрела на мужа. Он прав. В конце концов, все дети когда-то начинают жить отдельной жизнью. Одни раньше, другие позже.

Кухню протянуло быстрым сквозняком, сухо скрипнул паркет под легкими неуверенными ногами. Заглянула Ирина. Кутаясь в халат, сказала низким голосом:

— Пить до смерти… — И облизала губы.

Александр Степанович усадил ее, кинулся наливать чай.

Потом побежал за кофточкой, накинул на плечи Ирины. Она поджала ноги, жадно глотала горячий чай, обхватив стакан пальцами.

— Как здесь тепло…

Посмотрела на отца и на мать.

— Вы очень огорчены, что машины не будет?

Александр Степанович поцеловал ее в голову:

— Ты, оказывается, дурочка.

Кира Сергеевна улыбнулась.

— По машине умирали вы. Мы-то переживем.

Ирина допила чай, поставила стакан.

— А то меня совесть загрызла. Нашего «рябчика» там только на унитаз хватило бы…

От чая и тепла ее разморило, вспыхнули щеки, глаза сделались медленными, влажными. Она взяла руку отца, прижалась щекой к ладони, долго молчала. И все молчали.

Кира Сергеевна смотрела на нее и на мужа. Думала: как редки у нас такие вот минуты. Почему? Разве не от нас они зависят? Ничего особенного не случилось, был день как день — с хлопотами, заботами — почему же сейчас так хорошо? Так похоже на счастье? Неужели только потому, что они скоро уйдут?

Александр Степанович сверху смотрел на дочь, и в лице его была тихая нежность. И печаль.

— Не забыла, о чем я просил?

— Не забыла, — сказала Ирина и подняла на него глаза.

Киру Сергеевну слегка задело, что у них свои секреты, а она вроде в стороне. И все равно ей было сейчас хорошо и спокойно. Наверно, таким и должно быть тихое семейное счастье, — когда все друг другу близки и дороги. Но оно редко бывает тихим. И еще реже — счастьем.

— Пошла, — сказала Ирина, Медленно встала побрела спать.

Они тоже разошлись по комнатам, Кира Сергеевна долго не могла уснуть. Лежала, слушала свист ветра, холод волнами ходил по ее лицу.

Вдалеке то ли сверкала зимняя молния, то ли замыкало провода, мгновенный мертвый свет вспыхивал за шторой, после него темнота обступала плотнее и гуще.

Она лежала в темноте, прислушиваясь, как отдаются в ушах удары сердца, пробовала заснуть и не могла. Может, от крепкого чая или из-за ветра. Думала о муже — какое лицо у него было там, на кухне, когда он целовал Ирину и смотрел на нее. Как у матери, — ласковое и печальное. Наверно, ему тоже жаль, что дочь уходит из отчего дома. Но это неизбежно, потому он и молчит.

Она старалась представить, как все будет, когда уйдут Ирина и Ленка. Станем ходить друг к другу в гости. С цветами и милыми пустячками-сюрпризами. Ленка будет встречать: «Кира, что ты мне принесла?» И виснуть на шее.

Может, живя врозь, мы станем ближе? Разве не чувствовали близость тогда, в больнице, вдали от дома? И потом — возможно, без нас наладится у них с Юрием.

Кира Сергеевна так и не разобралась в их отношениях. Бывали у них дни мира и согласия, а то вдруг искры вражды проскакивали между ними. Ирина ходила с злым, замкнутым лицом. А он — как ни в чем не бывало — бодро вскакивал по утрам, долго плескался в ванной, потом появлялся на кухне. Поигрывая крутыми мышцами плеч, садился за стол.

— Пожуем…

Вел себя так, словно ничего не случилось, словно не кидал он хамских слов о «вашей семейке». Кира Сергеевна уже поняла, что такое его миролюбие — не от доброты и незлопамятности, а от бесцеремонности и равнодушия к окружающим. Она с трудом выносила его эгоизм, вечные и давно надоевшие шуточки — «Кира Сергеевна, когда делаете себе голову, не забывайте, что левое полушарие важнее правого!» — и то, как звучно чавкал он за столом, как топал по утрам своими ботинками на платформе, сдерживалась, гасила раздражение, не хотела накалять обстановку.

Пожалуй, к лучшему, что они отселяются.

Мысли, цепляясь друг за друга, пошли по кругу и сомкнулись. Опять она подумала, что, возможно, живя врозь, они не потеряют, а обретут друг друга. Это смиряло и успокаивало.


28


На привокзальной площади сгружали с машины елки, и Кира Сергеевна подумала, как пусто и тихо в эти дни без Ленки, без елки, без привычной праздничной суеты, без звонков по Ленкиному игрушечному телефону, протянутому из комнаты в комнату.

Представила, как сядут они вдвоем за стол, отодвинув лишние стулья, включат телевизор для заполнения тишины и просидят весь вечер, перебрасываясь редкими фразами.

Новый год они всегда встречали дома, без всяких гостей, и когда-то это был их любимый праздник. Укладывали Ирину, после двенадцати ложилась мать, и они оставались вдвоем, и стол не казался большим, не ранил вид пустых стульев. И потом, с годами, все повторялось: Ирина с Юрием уходили до утра к друзьям, они укладывали Ленку, оставались вдвоем. Гасили свет, зажигали елку, он приглашал танцевать, медленно, ласково вел под тихую музыку, после полуночи дарили друг другу подарки, она — редкую книгу, он — картину или чеканку…

И сейчас она откопала для него в буккниге два тома «Отечественных записок» — но это уже было просто продолжением традиций.

Куда все девалось?

Вокзальные часы показывали семь, было уже темно, но домой не хотелось, и она завернула в сквер.

После дождя скамейки были мокрыми, она выбрала одну, посуше, постелила полиэтиленовый мешочек, села.

С голых веток ей на колени падали тяжелые капли, пахло мокрой хвоей и бензиновой гарью. Сюда доносилось урчанье моторов, тягуче пели электровозы, невнятно звучал голос, объявляющий по динамику поезда, разлеталась музыка — прощальный марш — это напоминало о дорогах, о тоске разлук и радости встреч…

На скудно освещенной детской площадке было пустынно и сыро. Выпавший снег оказался недолгим, растаял за ночь, и опять с холодного неба сыпался дождь на красную ракету и деревянных коней со вздыбленными гривами и облупленными боками. Из ракеты вылезла небольшая собака в мокрой зализанной шерсти. Наверно, пряталась от дождя. Встряхнулась и побежала, мелко перебирая лапами. Надо рассказать про нее Ленке… И опять Кира Сергеевна вспомнила, что Ленки с ними не будет, Ирина берет ее с собой к подруге, там и заночуют. А мы останемся вдвоем — совсем как прежде.

Прежде им нравилось в новогоднюю ночь перебирать прошлое. «Ты когда меня полюбила?» — «А ты когда?» Возникала иллюзия многократно повторенной молодости. Вспоминали родной Североволжск и как она пришла на практику в школу, а он, молодой завуч, сказал: «Значит, Кира Колосова, а полное имя как? Для мужчины — Кирилл, а вы, наверно, Кириллица?» С тех пор и пошло — Кириллица. После первого урока в девятом классе он спросил: «Мальчишки вас не побили? Странно. Значит, побьют». При распределении она попала в ту же школу.

Уже потом он признался, что школа дала в облоно на нее заявку, к которой сам он приложил руку.

Она привыкла смотреть на него снизу вверх и слегка побаивалась — возрастом старше и завуч. Когда сидел на ее уроках, путалась, сбивалась, краснела. Один раз даже расплакалась в пустом классе. Он подсел к ней, долго молчал. Ждал, пока выплачется. Она подумала, что потом он начнет строго выговаривать ей. А он вдруг сказал: «А знаете, почему, я в свои двадцать девять до сих пор не женился? Ждал вас, Кириллица». И медленно поцеловал ей руку.

Это удивило и испугало ее. Странный человек — не ухаживал, не приглашал в кино, не провожал домой. Ни малейшего намека — и сразу: «Ждал вас». А где бессонные ночи, нежные слова, дежурства под окнами? «Я ленив для этого», — смеялся он.

Опять пропел электровоз, Кира Сергеевна посмотрела на башню вокзала. Когда они приехали сюда, в этот город, вокзал еще строился. Лежали груды белых камней, из которых незаметно вырастали колонны и эта вот башня. Все казалось хуже и мельче, чем в Североволжске, мать тосковала и плакала. Но маленькой Ирине нужен был юг.

Потом обжились и привыкли, все здесь стало своим. Были города больше, красивее, удобнее, но лучше не было. И уже казалось странным, что какая-то часть жизни прошла не здесь.

Человеку хорошо там, где он обретает самого себя. Кира Сергеевна считала, что по-настоящему обрела себя и состоялась тут, в этом городе.

Опять несколько капель скатилось на колени, она стряхнула их, встала. Пора идти.

Старалась вспомнить, не надо ли чего купить. По кулинаркам уже не бегала, как раньше. Александр Степанович сказал: «Для меня обеды не готовь, я могу есть в школе». Оставались ужины и завтраки. Иногда по воскресеньям она затевала пельмени или пироги. А он уходил на весь день и обедал где-нибудь в городе. Ее это обижало, а он говорил: «Я не хочу, чтобы ты тратила на меня время».

Из прихожей она увидела заваленный тетрадями стол. Александр Степанович проверял сочинения, бегая по строчкам красным фломастером. Он все вечера просиживал за тетрадями — шли контрольные.

Снял очки, пальцами потер переносицу.

— Согреть тебе чай?

— Я сама.

Она долго возилась с сапогами — на одном заело молнию — потом мыла их в ванной и слушала тишину. Есть не хотелось, она поставила на газ чайник, пошла в комнату Ирины. Стол, шкаф, полки для книг и игрушек… Ничего не взяли, кроме дивана и Ленкиной кроватки. Ирина сказала — потом. Когда потом? Может, она хочет завести новую мебель?

Всякий раз, когда начинала угнетать тишина, заходила Кира Сергеевна в эту комнату, стояла здесь. На глаза попадалась какая-нибудь мелочь — Ленкин мяч, старая машинка или скакалка. И чувство утраты оглушало ее. Как будто Ирины и Ленки уже нет. В целом свете нет.

Стоит выйти из дому, сесть на троллейбус — и через час увидишь их! Через час! Но чувство утраты не проходило. Как будто там, в другом доме, уже другие Ирина и Ленка.

Ничего, я привыкну. Все на свете проходит, пройдет и это.

Она подошла к шкафу. На приоткрытой дверце висел старый халат Ирины с оттянутыми на локтях рукавами — словно только сейчас сняла его. От халата слабо пахло духами.

Она вернулась на кухню. Александр Степанович наливал чай. Кира Сергеевна думала, что он сядет здесь, с ней. Но он унес стакан к себе. К своим тетрадям. Она слышала, как звякает там ложечка о стакан и донышко постукивает о блюдце.

Что-то у нас не то, подумала она. Что-то не так. Конечно, он всегда пропадал в тетрадях и планах. И раньше случались в их отношениях провалы, заполненные молчанием. Наступали периоды отчуждения, они надоедали друг другу, хотелось уехать или чтобы он уехал хоть ненадолго, вспыхивала нетерпимость к его привычкам разбрасывать вещи, избегать конфликтов, сглаживать углы… И к этим пустым словам «все утрясется», которые он любит твердить, хотя отлично понимает, что само собой ничто не утрясется.

Все это приходило и уходило — в суете быта, заполненного заботами, многое оставалось незамеченным и не тревожило. Обычная история между людьми, которые долго прожили вместе и давно знают друг друга — до малейших недостатков. А сейчас она увидела, какая непроходимая пустота разделяет их. Как будто между ними — широкая полоса ничейной земли, на которую ни он, ни она не могут ступить. Отвыкли и забыли, как на нее ступать.

Видит ли он, что мы совсем чужие! Вот сейчас я войду в комнату — что скажу ему? Что он мне скажет? Нам не о чем говорить. А когда пытаемся — не понимаем друг друга, как тогда, в пансионате, когда он сказал: «Молодые больно входят в жизнь».

У нее было чувство, словно она мчалась куда-то сломя голову, а теперь остановилась и увидела, что осталась одна. Растеряла дорогой всех и даже не заметила, где и когда.

Все-таки она вошла к нему — просто чтобы напомнить о себе. Он оторвался от тетради, снял и положил на стол очки.

— Обалдел совершенно и окончательно!

Глаза его в толстых веках смотрели рассеянно и устало.

— Толковые работы? — спросила Кира Сергеевна.

— Разные, — неохотно сказал он. Взглянул на часы, включил телевизор. Начиналась программа «Время».

Кира Сергеевна любила ясность в отношениях, ее все время подмывало объясниться с ним. Но в чем объясняться? Она не знала. Ведь давно уже все идет так, как сейчас. И ее устраивало, что так идет, что хотя бы муж не отвлекает ее от работы, не расхищает ее времени, не обременяет излишним вниманием. В чем же объясняться теперь? Он не поймет.

Александр Степанович уселся на диване, она пристроилась рядом. Положила ему на плечо сцепленные в пальцах руки. Он полуобнял ее спину, но она чувствовала вынужденность этого жеста.

На экране плавили металл, заселяли новые дома, достраивали больницы, там шла большая добрая жизнь, в далеких заснеженных городах мужчины несли на плечах елки, нагруженные покупками женщины вели толстощеких детей, молодой парень с микрофоном метался между прохожими, приставал ко всем с новогодним вопросом: «Как вы понимаете счастье?» Было неловко за тех, кого он спрашивал — как растерянно топтались они, не умея ответить, — и за парня с микрофоном тоже было неловко, потому что он и сам вряд ли знал, как понимать счастье.

На спине тяжелела рука мужа. Кира Сергеевна видела сбоку нечеткий его профиль, хмурый бугорок над бровью, резко очерченные добрые губы с оттянутым книзу уголком. Ей почему-то казалось, что он далек от предпраздничной жизни на экране, смотрит усталыми глазами и думает совсем о другом. О чем?

Начался какой-то фильм — она пропустила титры — на экране плескалось, плавилось под солнцем море, язычки волн наползали на берег, перекатывали гальку, и она вспомнила пансионат, пряный запах кипариса, те блаженные безмятежные дни, которые она умудрилась отравить мыслями об Ирине, Юрии, библиотеке и еще черт знает о чем. Как давно это было — казалось, с того сентября прошли длинные годы. А теперь вот каждый день бьет в стекла колкий дождь, и было такое чувство, что эта серая сырая земля — на всю жизнь, что никогда больше не придет лето, не пробьется сквозь серую толщу неба солнечный луч.

Он сделал непонятное движение — хотел то ли переменить позу, то ли встать — и она убрала с его плеча руки. Сказала обычным, будничным голосом:

— Ну, спать? — И посмотрела на часы.

— Пожалуй, — согласился он и встал. Закинул за голову руки, потянулся устало и сладко. Выключил телевизор, подошел к заваленному тетрадями столу.

— Нет, часок посижу.

Она опустила голову, постояла. Ждала, что он скажет еще что-нибудь. Но он ужо устроился за столом и весь ушел в тетради.


29


Вместе с пачками писем Шурочка внесла незапечатанный конверт, положила отдельно.

— Из театра.

Кира Сергеевна вспомнила: сегодня же премьера — вот память! А она планировала прямо с работы — к Ирине. Придется позвонить ей на завод, отменить встречу. Чтоб не ждала.

— Там кто-нибудь есть?

— Да, заведующий гороно. Только что пришел.

Кира Сергеевна вздохнула: должно быть, но поводу детсада, который так и не сдали. Через неделю — новый год, а там еще идут отделочные работы. Жищенко на исполкоме размахивал руками, выпаливал свои словечки — «деятели», «чухаться», «врежу»… — но и слепому было ясно, что срок сдачи сорван.

Шурочка стояла у стола — деловая и строгая.

— Сказать, вы заняты?

Она все понимает, подумала Кира Сергеевна. И вздохнула.

— Что ж голову под крыло прятать? Мы не страусы.

Шурочка вышла, но заведующего гороно впустила не сразу — была у нее такая привычка: помариновать в приемной человека, который явился с делом неприятным, дать Кире Сергеевне время подготовиться.

Чудачка. Как будто неприятности от этого станут меньше.

Заведующий гороно от порога кинул свое «Разрешите?», и Кира Сергеевна заметила, как хмуро его лицо.

— Садитесь, Василий Васильевич.

Он ладонью смахнул с бровей капли от растаявшего снега, вытер платком руку. Сел, пристроил на коленях большой черный портфель.

— Кира Сергеевна, я только что из горкома…

— Знаю, — перебила она, блокируя все упреки и вопросы. — Знаю и могу доложить, что на исполкоме попало всем, начиная со строителей, кончая мною. Будем сдавать первого февраля.

Он поднял удивленные глаза.

— Вы о детском комбинате?

— А вы о чем?

Он моргнул, пригладил влажный чуб. Забарабанил пальцами по замочку портфеля.

Ей стало не по себе: значит, пришел с чем-то другим и это другое важнее для него и труднее для нее.

— Я только что из горкома, опять просил отпустить меня в школу. Больше я не могу!

Она поднялась, обошла стол, села напротив него. Они молчали, звякал в тишине под его пальцами язычок замка.

Кира Сергеевна знала, что когда-нибудь это случится. Всякий раз, бывая здесь, он заводил этот разговор. Но она не думала, что это неопределенное «когда-нибудь» наступит теперь, сейчас же.

— Что вам сказали в горкоме?

— Чаша весов дрогнула, и если вы меня поддержите… — У него дернулись губы. Кира Сергеевна видела, что он весь взвинчен, издерган, чувствовала свою невольную вину — как он не хотел тогда уходить с учительской работы, а она ему наобещала часы в школе, уговорила.

Какие уж там часы!

— Я отупел от заседаний, инструкций, приказов, штатов, финансов, ночами снится, что стою у доски… Я учитель, Кира Сергеевна, моя жизнь там, в классе, а на что я ее трачу?

Она помнила его уроки — как у самых лентяев загорались глаза, когда он начинал теорему и вдруг поднимал мелок: «Кто завершит доказательство?» Или — опять же вдруг: «Хотите, докажу, что параллельные пересекутся?» Доказывал и призывал уличить его в «подлоге».

У него работал весь класс, даже отпетый Ленцов, гроза школы, лазил к нему домой со сложнейшими логарифмическими уравнениями. К Василию Васильевичу на уроки сбегались математики города, чтобы распознать секреты его метода. А он смеялся: «Честное слово, сам не знаю, в чем мой метод, может, в отсутствии метода. Просто надо научить их любить математику!» И сам считал, что точнее, строже и интереснее математики нет науки.

Как много он потерял за эти годы, а еще больше потеряли те, кого он мог бы учить и не учил. Но тогда ей надо было уходить из гороно, ломали голову по поводу замены, выбор пал на самого заметного и талантливого.

А зачем заведующему гороно талант учителя?

— Я согласен досидеть этот учебный год.

Он так и сказал — «досидеть», а не «доработать».

— Василий Васильевич, я виновата перед вами. — Кира Сергеевна вздохнула, а он сжал руки, весь напружинился и даже побледнел от ожидания. — И я на вашей стороне сейчас. Сделаю все, чтобы вы могли вернуться в школу.

Он расслабил и опустил плечи, вытер повлажневший лоб, и она подумала: это талант тянет его в школу, а меня вот не тянет; я тоже устаю, тупею от заседаний, споров, бумаг, от нерешенных дел, оттого, что вечно надо с кем-то ссориться, что-то доказывать… Но доля моя все равно счастливая.

— А кого будем рекомендовать вместо вас? — спросила она.

Он быстро взглянул на нее. Сказал:

— В облоно и горкоме я называл кандидатуру. Отличную кандидатуру.

Произнес это как-то особенно, значительно и все смотрел на нее. Она смутилась. Уж не меня ли он называл? Зачем?.. Для меня это — пройденный этап…

— Кого же вы называли?

— Александра Степановича Гринько.

Она медленно опустила глаза.

— Не очень остроумно, Василь Васильич. Муж с женой не могут работать в подчинении друг у друга.

— Почему? Если на то пошло, Александр Степанович и теперь в вашем подчинении. Выходит, ему в городе вообще работы нет.

— Не совсем так. Сейчас он в вашем подчинении.

Заведующий гороно улыбнулся:

— Вот именно. А тогда будет подчиняться облоно.

— Не будет, — сухо сказала Кира Сергеевна. — Я обещаю вам поддержку, а вы обещайте эту свою идею держать при себе.

И тут же поняла, что получилось нехорошо. Словно торгуюсь.

Он поблагодарил и стал прощаться. Не ответил ни «да», ни «нет». Пошел, взмахивая своим допотопным портфелем. Кира Сергеевна смотрела ему в спину и думала: готов подвести под меня любую мину, лишь бы самому уйти.

Появилась Шурочка, напомнила: в три часа — комиссия по здравоохранению. Кира Сергеевна взглянула на часы — время еще было. Взяла конверт — тот, из театра, вытащила приглашение. Сверху нацарапано от руки: «На 2 лица».

На два лица.

Знала, что муж не пойдет. Все-таки позвонила ему в школу. И, конечно же, он сказал:

— Не получится, Кириллица. У меня педсовет.

Не было бы совета, нашлось бы другое дело. По приглашению он никуда с ней не ходил.

— Василий Васильевич уходит в школу. Если хочешь, возьми его, у тебя ведь не хватает математика…

— Его отпускают?

— Отпустят. Между прочим, в облоно и горкоме он называл тебя.

— Называл? Зачем?

— Как возможного преемника.

Слышала, как дышит он в трубку.

— Это годится, как первоапрельская шутка, но сейчас ведь декабрь.

— Примерно то же сказала я.

Он засмеялся.

— Видишь, как одинаково мы мыслим?

«Одинаково мыслим» — что это, ирония? — подумала она и положила трубку. Посмотрела на пригласительный билет. «На 2 лица». С удовольствием бы, вместо театра, махнула к Ирине. Но для нее это давно уже не отдых, не развлечение, а работа. Театр — работа, просмотр фильма — работа, выставки художников — работа.

Где тот благословенный трепет, с которым входила в театр, полный тайн? Ни трепета, ни тайн. Надо не смотреть, а просматривать. Ловить плюсы, минусы. Обязательно что-то говорить потом, хотя ты не специалист ни в музыке, ни в живописи, ни в драматургии. Рядовой зритель, но как только села в начальническое кресло, обязана стать знатоком и высказываться. И тебя слушают. Снисходят к твоему дилетантскому мнению и вкусу.

Кира Сергеевна считала себя в искусстве дремучим консерватором, ее раздражали все эти шлягеры, мюзиклы, розовые мазки вместо лиц. В театре любила тяжелые добротные декорации, неторопливое действие, проживание жизни, а теперь вон даже из Островского умудряются лепить мюзиклы, на сцене не живут, а скачут, заглатывая непрожеванный текст. В живописи любила тщательность деталей, не понимала, зачем все эти нарочитые позы, квадратные плечи, железные скулы — то ли дело у Пластова: радостный огонек костра, освещающий лица…

Но нельзя же лезть со всем этим в разговор с профессионалами! Нельзя, а надо.

В дверь заглянула Шурочка:

— Кира Сергеевна, в малом зале вас ждут.


30


Большая сосновая ветка пахла густо, празднично — Александр Степанович принес ее, ткнул в вазу, водрузил на стол. Вместо елки. Повесил легонький пластмассовый самолетик, с которым Ленка носилась тогда по больничному парку и кричала: «Кира, я летаю!»

Ирина прислала шутливое новогоднее поздравление: «Дорогие предочки… поздравляем… желаем… ваши потомки».

Александр Степанович сказал:

— Сегодня я — за хозяина, а ты моя гостья.

И теперь таскал из кухни тарелки с закусками, а она пристроилась на диване, прикрыв ноги пледом, смотрела, как там, на экране телевизора, матери катили выстроенные в ряд коляски с детьми, коляски опоясаны полотнищем, на котором начертано что-то по-английски. Кира Сергеевна разобрала отдельные слова раньше, чем диктор прочитал: «Нет нейтронной бомбе!»

В десять сели за стол, увенчанный бутылкой шампанского, их разделяли пустые стулья — не догадались убрать. Александр Степанович рассеянно смотрел в телевизор — там уже шел концерт — постреливал подтяжками, шаркал под столом тапочками. Ее обидело, что он не оделся ради этого вечера вдвоем, сидел по-домашнему, в старых брюках и без галстука. Вяло жевал колбасу, часто поглядывал на часы. И она тоже невольно все время смотрела на часы. Как будто после двенадцати что-то произойдет, что-то изменится. Ничего не изменится. Конец и начало во времени — условность, ничто не кончается в старом году, ничего в нем не оставишь. Счастье, горе, обиды, успехи — все, перешагнув невидимый рубеж, продолжается. И все равно все ждут всякий раз Новый год, словно верят, что придет совсем другая жизнь — без ошибок, неудач, непонимания…

Они выпили немного за уходящий год, он сразу захмелел, стал болтать чепуху про школу — как Коржиков из седьмого «А» на педсовете, куда его вызвали, сказал: «Меня учат говорить правду, я и скажу правду: все учителя — зануды и ябедники!» И он, директор школы, не нашел ничего лучшего, как возразить: «Откуда ты знаешь про всех учителей, если, кроме нашей школы, нигде не учился?»

— Выходит, я насчет учителей нашей школы согласен с ним!

Они смеялись, Кира Сергеевна выставила палец, погрозила ему:

— Это тебе наука — не сглаживай острые углы, не вписывай в овал.

— Да, Кириллица, угол-то был самый что ни на есть тупой!

Опять смеялись, она смотрела, как он по-мальчишески запрокидывает голову и волосы, рассыпаясь, падают ему на уши — как он поседел за этот год!

И вдруг она спросила:

— Скажи, почему ты отказываешься от гороно?

Он удивленно посмотрел на нее.

— Что значит «отказываешься»? Мне никто не предлагал.

— А если предложат?

— Тогда откажусь.

— Почему?

Он пожал плечами.

— Ну, во-первых, туда надо помоложе, с перспективой. Во-вторых, другого по характеру — я либерал…

— А в-третьих?

Он помолчал, подумал.

— В-третьих, это поставило бы тебя в затруднительное положение.

В том-то и дело, что это — во-первых, а не в-третьих, и ты сам хорошо это знаешь, подумала Кира Сергеевна. Хотелось встать, подойти к нему, обнять, найти слова, поблагодарить за жизнь, за то, что всегда был рядом, ждал, молчал, терпел, подставлял плечо…

Но она только сказала:

— Ты прав, тогда мне пришлось бы уйти.

На экране телевизора сошлись стрелки, зазвонили куранты, Александр Степанович открыл шампанское. Потом она вынесла ему из своей комнаты «Отечественные записки», он поднес ей деревянную маску — лукавый старичок-лесовичок, совсем коненковский, прятал в морщинках острые озорные глазки. Вытащил альбом — тяжелый, старинный, с толстыми листами и медными застежками.

— Это от нас с Ириной.

Кира Сергеевна открыла альбом. На первом листе выведено: «Ступени жизни».

— Извини за пышность «ступеней», ничего больше не придумали, — сказал он. — Зато точно, здесь — твои ступени.

Он уткнулся в «Отечественные записки», а она смотрела альбом, перекидывая листы, — где достали такой? Как будто и в самом деле шагала вновь по пройденным ступеням. Кира-девочка с бантиками. Ее снимал двоюродный брат, а она показала ему язык. Кира-выпускница школы в белом платье. Они с матерью шили его на руках — машинку проели в трудные военные годы. Кира-студентка, с комсомольским значком, в цветной косыночке — на воскреснике. А здесь уже — Кира Сергеевна. Учительница. Заведующая гороно — на учительском совещании. Встреча с избирателями. А это уже — исполкомовская эра. Что-то говорит с трибуны. Наверно, печатали с кинопленки, Юрий тогда ее снимал.

Каждая страница — ступень жизни.

Кира Сергеевна вспомнила, как задело ее тогда, на кухне, что у Ирины с отцом — свои тайны. Так вот какая тайна — не от нее, а для нее. Они готовили сюрприз, добывали альбом, отыскивали фотографии — милые мои, добрые мои…

— Эти «записки» некрасовского периода, представляешь? — сказал Александр Степанович. — Это же редкий экземпляр!

Потому-то я его и заказывала, подумала Кира Сергеевна, чуть ли не за полгода.

Опять листала альбом, старалась вспомнить историю каждой фотографии. Знают ли они, муж и дочь, самые мои близкие, как нелегко шагать по этим ступеням? Как трудны они были для меня? Как приходилось многое в себе зачеркивать, через многое в себе переступать! Здесь, на этих ступенях, — по кусочкам моя душа, мои ночи без сна, дни без веселья, моя недопетая молодость, пора любви и материнства, из которой я так рано вырвалась, — все на этих ступенях! И все ради того, чтобы войти в свое счастливое Время Работы.

Ирина могла ничего этого не знать, но он — свидетель и соучастник в моем нелегком марше! Он знает все.

Трещал без всяких пауз телефон. Звонили Олейниченко, Жищенко, учителя. Звонила Ирина, Ленка вырывала у нее трубку. Поди ж ты — не спит!

— Вы у Светланы? — кричала Кира Сергеевна. — Как же доберетесь домой, кто вас проводит? Юрий с вами?

Это было невинной хитростью, Ирина ее тут же разгадала:

— Ридна маты, хитрить ты не умеешь, отлично знаешь, что нас провожать не нужно, мы тут ночуем!

Так и не поняла, с Юрием они там или без него.

Потом сразу стало тихо, звонки прекратились. Новогодний «огонек» шел сам по себе, не нарушал тишины. Грустно пахла сосновая ветка в вазе, стучал в стекла дождь — будто кто-то кидал горстями горох.

— Что тебе говорила Ленка? — спросила Кира Сергеевна. Просто, чтобы не молчать.

— Что вспорола деду-морозу живот и смотрела, из чего он сделанный.

Он подошел к книжному шкафу, ткнул пальцем в табель-календарь за стеклом. Сказал:

— Вот и наступила третья четверть.

Для него Новый год — всего лишь третья четверть, подумала она.


31


Первая неделя нового года выдалась хлопотливой: сессия горсовета, обрядовая комиссия, прием по жалобам… И вечера оказались забитыми: просмотр фильма, открытие Дома культуры, партийное собрание… Так что к Ирине Кира Сергеевна выбралась только в субботу.

Ирина жила теперь в новом микрорайоне, который по старинке все еще называли Чабановкой. Давно снесли поселок Чабановку, на его месте вырос район из высотных домов-пеналов, а название осталось. Добираться в Чабановку надо было троллейбусом и автобусом, автобус ходил редко, долго петлял по окраинам и только потом направлялся в Чабановку.

До центра Кира Сергеевна шла пешком. От ног отлетала бурая жижа из снега и грязи, на мостовой раскатанный колесами снег уже таял, взвивался вверх легкий извилистый парок, карнизы и крыши обросли сосульками — след оттепели.

Она купила торт, конфеты, уже в автобусе сообразила, что надо бы прихватить игрушку для Ленки, какой-нибудь пустячок, да не возвращаться же.

Вышла на конечной остановке и зажмурилась — нетронутый синий снег сливался вдали с холодно голубевшим небом, пухли от снега крыши, ветви деревьев, и все это, ярко переливаясь под солнцем, резануло глаза.

Она пошла по широкой укатанной дороге, вдоль посадок из молодых елок, а слева тянулась стена из старых лип с толстыми изрытыми стволами. Внизу, у стволов, снег просел, образуя лунки, на нем отпечатались путаные цепочки мелких птичьих следов.

Кира Сергеевна заблудилась, сперва попала не в тот дом — все они были одинаковые, облицованные цветной плиткой, и одинаково стояли под косым углом к улице.

Пожилая женщина указала ей корпус «Б», и она вошла в подъезд, пахнувший краской и сырой штукатуркой. Долго ждала лифта — там вверх-вниз катались мальчишки, пока кто-то наверху не шугнул их.

Ленка повисла на шее, ухватившись теплыми ручонками. Потом схватила конфеты, торт, утащила на кухню.

Ирина помогла раздеться, пристроила пальто на гвозде — вешалки не было. Она только что вышла из ванны, на голове накручено полотенце.

— Показывай, — сказала Кира Сергеевна и пошла в комнаты.

Была тут недели две назад, когда везде валялись узлы, чемоданы, книги, и сейчас ожидала увидеть уже порядок, обжитость. Но в комнатах мало что изменилось, только узлов нет, но и мебели никакой: в одной комнате — диван и Ленкина кровать, в другой — раскладушка. В углу свалены связки книг, в стену вбиты гвозди, на них — одежда.

— А где же Юрий? — спросила Кира Сергеевна.

— Не знаю. Зачем он тебе?

Было тепло, здесь тоже еще стоял запах краски, в голые, без занавесок окна било зимнее солнце, освещало пустые стены.

— Возьми дома что-нибудь из мебели, можно ли так жить? Или давай подыщем гарнитур.

Ирина взяла с подоконника сигареты, закурила.

— Успеется. Пока сойдет и так.

Все же странная, подумала Кира Сергеевна про дочь. Она не понимала такого равнодушия к новой квартире, ко всей этой вокзальной неустроенности. Нормальные новоселы — молодые и немолодые обживают квартиру празднично, торчат в мебельных магазинах, несут карнизы, паласы, светильники… Устраивают уютное гнездышко. А тут — как ночлежка, одни постели. Потому что не маялись без жилья, не ждали годами, получили готовым, как должное.

— Чаем напоишь?

— Есть и посущественнее, — сказала Ирина. — Только придется на кухне, ты уж извини.

Она таскала с балкона закуски, передавала Кире Сергеевне, та несла их на кухню. Здесь был стол и два стула, на одном, утонув коленками в мягком сиденье, стояла Ленка, распоряжалась тортом.

— Смотри, вот тебе, вот с розочкой — маме, а это мне…

Рот и пальцы вымазала коричневым кремом, и на шее крем.

— Ты забыла про папу, — сказала Кира Сергеевна. Ленка замерла с поднятым ножом, подумала. И тут же выкрутилась:

— Ничего не забыла, просто не успела… И папе отрежу…

Ирина внесла запотевшую бутылку, на подоконнике, заваленном посудой, отыскала вилки.

— Тебя не шокирует, что я в таком домашнем виде?

— Нисколько.

Кире Сергеевне было приятно, что Ирина не просто ждала ее, а готовилась к встрече, как к маленькому торжеству.

Они выдвинули столик на середину, Ирина устроилась поближе к плите.

— Жаль, отца нет, — сказала она.

— У него конференция. И потом, на чем бы он сидел?

— Ерунда, принесли бы связку книг.

Кира Сергеевна видела, как по-мужски ловко дочь откупорила бутылку, налила вино в граненые толстые стаканы. Даже посуды путной нет.

— За счастье в этом доме! — Она посмотрела на Ирину. Ирина выпила, потом сказала:

— В этом доме если и будет счастье, то для кого-нибудь другого.

Непонятно сказала.

Ленка забралась к матери на колени, запивала торт сладкой водой, выкладывала свои невеселые новости: детсад здесь плохой, девчонки во дворе плохие, кошек нет и качелей тоже нет.

— Кира, забери меня домой, мне надоело здесь жить. Лицо у нее сделалось жалобным — вот-вот заплачет.

Прижала голову к плечу, заглядывает Кире Сергеевне в глаза. Никак не привыкнет, что теперь ее дом здесь.

— Давай заберу ее на воскресенье.

Ленка посмотрела на мать.

— Возьми, — согласилась Ирина.

Ленка всплеснула руками, скатилась с колеи матери.

— Я Андрейке и Максимке подарки понесу!

Вприпрыжку умчалась к игрушкам, гремела там железками, выбирала из «металлолома» подарки для соседских мальчишек.

— Скучает, — сказала Кира Сергеевна.

— Привыкнет.

Ирина закурила, выбросила на стол пачку. Кира Сергеевна потянулась к ней. То ли от вина, то ли из-за настроения сейчас она чувствовала себя расслабленно, жалела Ирину и Ленку, обе казались маленькими, незащищенными. Хотелось обнять дочь, прижать к себе, просить за что-то прощения — родное мое дитя, тебе всегда не хватало матери, но что же делать, если так круто замесила я свою жизнь и по-другому не могу? Когда-нибудь, когда отполыхают над тобой житейские бури, страсти и придет к тебе мудрое Время Работы, ты поймешь меня.

Но ничего, конечно, она не сказала — не такие между ними были отношения, чтобы плакать на плече друг у друга.

— Может, и ты проведешь воскресенье с нами? — Кира Сергеевна погладила руку Ирины и почувствовала холодную неподвижность этой руки.

— Нет, у меня завтра стирка.

Кира Сергеевна убрала свою руку. Посмотрела в окно — там все изменилось. Плотная пелена наползла на небо, даже здесь чувствовалось, что воздух огрубел, потяжелел. Значит, пойдет снег.

Они молча курили, сбивая пепел в пустую тарелку.

— Помнишь, ты как-то сказала, — начала Кира Сергеевна, — что мы удобно устроились?

Ирина быстро посмотрела на нее.

— Но надо, мама. Извини меня за ту фразу…

Кира Сергеевна жестом остановила ее.

— Погоди, я ведь не обиделась. Просто хочу знать, что ты имела в виду.

— Не надо, мама, — повторила Ирина, сдвинув брови. — Ты сама все хорошо знаешь, а та идиотская фраза просто сорвалась с языка.

Она поставила на газ чайник, свалила в раковину тарелки. Опять села, вытянула сигарету.

— Ты много куришь.

Она не ответила. В комнате Ленка все стучала железками, доносился ее тонкий голосок — она жалобно пела про воробья.

Снег сменился дождем, быстрым, бурным. Было видно в окно, как на крыше соседнего дома проседает и сереет снег, крыша становится топкой, плоской. Женщина выбежала на балкон, стала срывать с веревок белье.

— Как хочешь, — сказала Кира Сергеевна. — Не боишься, что фраза эта так и будет занозой во мне? Ведь и Юрий однажды кинул примерно такую же.

— Этого не может быть! Юрий ничего не знает!

Кира Сергеевна посмотрела на нее.

— А что знаешь ты?

Ирина развязала полотенце, стащила с головы. Бросила на спинку стула.

— То же, что и ты.

Она как чужая, подумала Кира Сергеевна.

— Ирина, мы взрослые женщины, но почему-то играем в прятки. Ты прячешься, а я тебя ищу…

— Да, мы взрослые, но не на равных — ты мать.

— Тем более между нами должно быть все ясно и честно.

Закипел чайник. Ирина сполоснула под краном стаканы, налила чай. Пахучий пар вился над стаканами. Ирина, подперев щеку кулаком, помешивала ложечкой в стакане.

Ладно, пусть молчит. В конце концов, это ее право, решила Кира Сергеевна и подвинула к себе чай.

— Странный дождь, весь седой…

Ирина промолчала. Так сидели они, разделенные столом, забыв о чае.

— Я люблю тебя и отца, мне вас жаль… Но ты не имела права тогда давать советы насчет Юрия.

— Почему?

— Ты рабски придерживаешься условностей, вы втиснули себя в рамки приличий, а ведь самое неприличное — жить ради приличия.

— Не поняла.

Ирина взглянула на мать.

— Я должна назвать вещи своими именами?

— Только так.

Ирина опять потянулась к сигаретам, Кира Сергеевна удержала ее руку.

— Я ведь знаю, что у отца есть другая женщина, а вы живете так, словно ничего не произошло.

Кира Сергеевна сразу поверила — это правда. Как будто яркой вспышкой осветило жизнь, и все стало понятным. Все встало на свои места.

Она нагнулась над стаканом — только бы Ирина не видела сейчас мое лицо.

— Он тебе сказал?

— Ну что ты, нет. Случайно узнала. Оказались общие знакомые.

Почему-то здесь появилась Ленка. Что-то говорила, пришлепывая ладошкой по ее колену. Кира Сергеевна слышала слова и не понимала их. Слова не складывались в фразы и были лишены смысла. Она видела, как ненужно суетятся над столом ее руки, переставляют стаканы, закрывают сахарницу, сдвигают тарелки. Закололо в висках, и она испугалась, что не сможет справиться со своим лицом. Надо молчать. Молчать.

— …и гармошку возьмем? — вопила Ленка в самое ухо.

Зачем гармошку?.. Куда?

— …Хорошо, когда в городской квартире сверчок трещит, — услышала она свой голос и удивилась: какую чепуху говорю!

Встала. Посмотрела на часы.

— Пора.

Ирина тоже встала, запахнула халат. Ее короткие и густые, посеченные на концах волосы шайкой дыбились на голове.

— Переждали бы дождь, — сказала она. — И чай но пила.

Кира Сергеевна пошла одеваться. Никак не могла отыскать рукав у пальто, почувствовала как сразу устали руки.

Ленка притащила в прихожую прозрачный мешочек, набитый игрушками. Ирина что-то сказала ей — Кира Сергеевна опять не поняла, Ленка надула губы, убежала в комнату, вернулась без мешочка.

Ирина сунула в руки матери зонт:

— Отцу не говори, что я знаю. Ладно?

Как теперь жить? — подумала Кира Сергеевна.


32


Вдвоем под зонтом было неудобно, Ленка прижималась к бедру, но все равно на нее сыпался дождь. Кира Сергеевна отдала ей зонт, услала вперед.

— А ты?

— Я люблю под дождем.

Ленка побежала по раскисшей дороге, взмахивая зонтом, останавливалась, кричала:

— Кира, скорей!

Промочит ноги.

От остановки бежали люди, прикрываясь зонтами, сумками, газетами, а она шла, отгороженная нитями дождя от людей, от Ленки, и никто не видел, какое у нее лицо.

Может быть, ничего этого нет — ошибка, недоразумение, он не мог, даже если бы весь свет перевернулся, все равно он не мог.

Она понимала, что это правда и никакой ошибки нет. Его молчание, равнодушие и как он постоянно избегал ее, отгораживался тетрадями, планами, телевизором, и как приходил нетрезвым — так точно и плотно пригонялось все к единственному объяснению, волоска не протащишь…

— Кира, а дождик из чего?

Зачем она здесь? Зачем все люди? Где поплакать? Не на кладбище же идти. Он говорил: «Плакать лучше в одиночку». Откуда знает, как лучше плакать?

— Из воды.

— И нет! Дождик сделанный из тучек!

В автобусе она сняла меховую шапочку, с которой текло, отжала ладонью воду. Мокро блестел заглаженный мех, она положила шапочку на сиденье, рядом. Ленка пристроилась напротив, зубами стащила мокрые варежки. Посмотрела на Киру Сергеевну, и вдруг у нее задрожали губы.

— Кира, у тебя сделалось маленькое лицо.

Кира Сергеевна отвернулась к окну.

— Это от дождя. Посмотри, какие ручьи бегут.

Она удивилась, какой у нее тонкий, больной голос.

Ленка сидела боком в своей шубке, прильнув к окну, царапала стекло ногтем.

В центре Кира Сергеевна хотела поймать такси, но их не было, на стоянку идти не хотелось — далеко. Они сели в троллейбус.

Она сидела, отвернувшись к окну — чтоб никто не узнал ее. Опять возвращалась к мысли: он не мог. Умный, честный человек. Немолодой уже. Если ему не верить, кому же тогда?..

В салопе пахло теплой сырой кожей, и Кира Сергеевна сглатывала подступавшую тошноту. Смотрела в окно, там уже кончился дождь, шли с покупками люди, перешагивая через лужи, двое мальчишек тащили за собой санки по голому асфальту, маленькая девочка несла разноцветные воздушные шарики, они отлетали назад, мягко ударялись друг о друга. Все выглядело обычным, и это придавало уверенность: ничего не могло случиться, если жизнь вокруг не изменилась.

Она вспомнила давний сон. Рассекая густую нарядную толпу, бежит страшный, весь черный человек и кричит страшное слово «война!» Кроме нее, его никто не слышит и не замечает. А она думает: не надо бояться, это неправда, война уже была, тогда плакали женщины, и мать плакала, и все куда-то спешили, а теперь вой гуляют нарядные люди, смоются дети, значит, ничего не случилось.

Ее все-таки узнали, подошел мужчина в синтетическом пальто с толсто раздутой сеткой.

— Здравствуйте, Кира Сергеевна! Где вы так колоссально промокли?

Сперва она никак не могла сообразить, кто это. Потом узнала его — инспектор гороно.

— Новую школу видели? Колоссально! Там будет школа полного дня — даже комната отдыха есть! Если Василий Васильевич уйдет из гороно, надо его туда директором!

Зачем он так громко говорит? — думала Кира Сергеевна. Она испугалась, что сейчас закричит.

— А это ваша внучка? Такая большая? Колоссально!

Он чуть не прозевал остановку, качнувшись на ногах, побежал к дверям. Ленка состроила рожицу, передразнила:

— Колоссально! Колоссально!

Кира Сергеевна смотрела на нее. Ленка спросила:

— А что такое — колоссально?

Они вышли из троллейбуса, Кира Сергеевна постояла, держась за столб, ждала, когда пройдет слабость в коленях. Потоки воды смывали с обочин последние островки снега.

— Я забыла там зонтик! — крикнула Ленка и обернулась назад. Но троллейбус уже ушел.

— Пустяки, — сказала Кира Сергеевна. Она старалась представить встречу с мужем. Если он дома.

Он был дома. Когда они вошли, выглянул в прихожую, испугался:

— С ума спятили бабоньки!

Схватил Ленку, раздел, стащил сапожки, мокрые до колен колготки. Принес из холодильника водку. Присев на корточки, долго растирал Ленкины ноги, грел в ладонях, дышал на них.

Кира Сергеевна одетая сидела в кресле, смотрела, как ходят его плечи. Показалось, в прихожей пахнет чужими духами. Вспомнила: и тогда, когда он пришел с выпускного вечера, от него пахло чужими духами.

Он почувствовал ее взгляд и обернулся.

— Тоже промокла? Снимай, сейчас разотру. Напою вас горячим молоком, раз вы такие дурочки…

Даже странно, что он говорит самые обыкновенные слова. И лицо у него обыкновенное. Как будто ничего не случилось.

Кира Сергеевна все так же сидела, свесив руки.

— Что с тобой?

— Устала.

Хорошо бы прямо сейчас спросить. Если б не Ленка. Зачем я взяла ее? Это же мука — ждать, когда она уснет.

Он натягивал на Ленкины ножки свои шерстяные носки. Она хохотала, каталась по дивану, задирала ноги — ей было щекотно.

Медленно разделась, пошла в ванную. Развесила на батарее свои и Ленкины мокрые вещи. Потом пили на кухне горячее молоко, и Ленка рассказывала про дядьку с толстой авоськой — как он на весь троллейбус кричал «колоссально!» и про забытый зонтик.

Может, сегодня вообще не заводить разговор, думала Кира Сергеевна. Все-таки Ленка… Завтра отвезу ее, и тогда… Но тут же подумала: ведь это трусость, я просто боюсь.

Ленка носилась но комнатам, разыскивала свои старые, забытые здесь игрушки, визжала от радости. Забегала на кухню:

— Дед, пожарную машинку починим? А подъемный кран?

Пятки дедовых носков смешно мотались на ее тонких икрах.

— А где я буду спать, ведь кроватки здесь нет?

— Со мной, — сказала Кира Сергеевна.

Александр Степанович поймал Ленку за руку, притянул к себе:

— Можно и со мной.

— С дедом! Буду спать с дедом! — Ленка зацеловала деда. — Про войну, расскажешь, да? Как фашистов победил…

— Прекрати! — крикнула Кира Сергеевна. — Ты слышала: спать будешь только со мной!

Она сама удивилась, как жестко и грубо прозвучало это. У Ленки затряслись губы, она закрыла ладошками глаза и убежала в свою комнату. Бывшую свою.

— Зачем ты так, — тихо сказал Александр Степанович.

Она с ненавистью взглянула на него и вышла.

Ленка стояла в углу за шкафом, ковыряла пальцем стену и тоненько поскуливала. Кира Сергеевна обняла ее, взяла на руки.

— Извини, я была не права.

Хотелось заплакать от жалости к Ленке, к себе и к нему — если все это правда, как же тогда тяжело ему жить!

— Я не хотела…

Ленка — добрая душа — растерла кулачками слезы, сказала:

— Ладно, я извиняю тебя, только разреши мне спать с дедом, а с тобой я лягу в другую субботу, ладно?

Боже мой, так можно сойти с ума. Если не поговорю сегодня, сейчас же, сойду с ума. Надо знать. Надо знать.

Унесла Ленку в свою комнату, усадила за стол. Дала бумагу, отыскала огрызки цветных карандашей.

— Нарисуй Новый год… В подарок деду… И чтоб красиво…

Чинила карандаши, а они ломались — так тряслись руки.

— Лучше Восьмое марта, Новый год уже прошел.

— Ладно, Восьмое марта. Только долго рисуй, чтоб красиво…

Надо знать.

Вышла, прикрыв дверь. На кухне Александр Степанович хлопотал над чайником.

— Чайку, а? Горяченького, — сказал он и посмотрел на нее из-за плеча. Так обыкновенно посмотрел, что она опять подумала: может, это неправда.

— Ты больна? — спросил он.

— Нет, ничего, здорова. Ты сядь.

Наверно, в ее голосе было что-то такое, что он сразу послушался. Сел, сложил на коленях руки.

Ну вот, сейчас. Она почувствовала, как все в ней отвердело.

— Саша, ты не станешь мне врать, я знаю. У тебя есть женщина?

Он мог и не отвечать. Медленно отвел глаза, они сделались прозрачными, стеклянными.

— Разве ты не знаешь?

У нее заболели плечи. Так напряженно стояла она перед ним.

— Сейчас знаю. Но сказать мне должен был ты.

Он глотнул раз, другой. Посмотрел на свои руки.

— Я считал, ты знаешь. Исходя из наших отношений…

«Исходя» — как в протоколе. Не сказал «да», но это все равно. Мог бы вообще не отвечать. Слова не имели сейчас никакого значения.

Он мял свои крупные смуглые руки, смотрел в пол.

— Я ведь давно не нужен тебе, Кириллица.

Он сидел, опустив плечи, как жалкий виноватый подросток. Ей невыносимо было видеть его таким, она отвернулась к окну.

— Так тихо предать…

Он вздохнул.

— Ты предала меня раньше, ты давно вычеркнула меня из своей жизни.

На высохшей асфальтовой площадке мальчишки пластмассовыми клюшками гоняли маленький мяч. Женщина развешивала на проволоке белье, часто грела под мышками руки. От белья шел жиденький пар.

Она устала, хотелось сесть, еще лучше — лечь, заплакать, завыть в голос, по-бабьи: — Нет, неправда, я не предавала, это нечестно, ты обманывал меня, а теперь ищешь оправданий! — Но она знала, что не будет ни плакать, ни упрекать. Надо перемолчать это горе.

— И давно тянется? — спросила она.

— Какое это имеет значение?

Он прав — никакого. Случилось ли это сто лет назад или вчера — все равно. Предательство не стареет.

— Я потому спросила, что… Когда мы отдыхали в пансионате, это уже было?

— Да.

Боже мой, какая грязь, какая грязь!

— Ты должен был мне сказать, — повторила она.

Вбежала Ленка, сунула деду рисунок.

— Смотри, Восьмое марта: это Кира, это мама, это я.

— Где же я? — рассеянно спросил он.

— Тебя нет, ты пошел за цветами!


33


Время от времени эти три женщины начинали кричать, крики ударялись о стены маленького кабинета, отдавались болью в висках. Она пыталась утихомирить их, они затихали ненадолго, но потом опять голоса взвивались к потолку, круто перемешивались в тесной комнатке, и Кира Сергеевна чувствовала, как стучит в виски тонкое, острое.

Они не ссорились, просто разговаривали, спорили, каждая доказывала свое и старалась перекричать всех. Тон, конечно, задавала заведующая горздравом, маленькая старушка с девчоночьей челкой. Вопила грубым, прокуренным басом:

— Кира Сергеевна, миленькая, у меня нет сынков-пасынков, для меня все равны, но отдавать помещение онкологии — как голому манишка! Онкологию не спасет, зато свяжет нам руки!

— А абортировать где? Где? — вопрошала главврач роддома тонким, режущим голосом.

Главврач онкологического диспансера, приложив к глазам платочек, вставляла междометия на рыдающей ноте — она потеряла надежду перекричать собеседниц.

Кира Сергеевна слушала, болезненно сдвинув брови, а когда от криков становилось невмоготу, просила:

— Тише… Ради бога, тише…

Роддому строили гинекологический корпус, и теперь шла торговля за помещение, которое освободится. Кира Сергеевна вспомнила тесные, забитые кроватями палаты, перегороженный коридор, крошечный приемный покой — только от великой нужды можно вот так кричать и ломать копья из-за этого флигелька. Они и кричали от нужды.

Ей невыносимо было сегодня, сейчас слушать эти возгласы и что-то решать, перед глазами все еще стояло вчерашнее — каким несчастным, смятенным сидел он перед ней и как спросил: «Разве ты не знаешь?» Не по-мужски трусливо отводил глаза, пытался свою вину переложить на нее — «ты предала раньше!» Сказал бы проще: «Ты не пускаешь в свою постель!» Грубо, зато честно. Да, не пускаю. Потому что устаю, всю жизнь везла два воза — домашний и служебный, не знала выходных, жила на нервах, а ведь уже далеко не молодая — разве тут до нежностей? Неужели он не мог этого понять? В ней поднималась ненависть к человеку, который предал молча, обдуманно. Словно ударил из-за угла ножом — после стольких длинных, трудных лет. Уж лучше бы он умер. Я бы оплакала его и потом все оставшиеся годы любила бы память о нем.

Опять на нее катился густой ком голосов, хотелось зажать уши, крикнуть самой: «Молчите! Во мне все болит, нет живой клетки, а вы пришли сюда мучить меня какой-то ерундой!»

Но то, с чем пришли эти женщины, не было ерундой. Это тоже жизнь, и надо вмешиваться, решать, отодвинув личное, как отодвинули все свое личное эти немолодые женщины.

Кира Сергеевна смотрела на них и думала: как они прожили свою жизнь? Разрывались между работой и домом, рожали и растили детей, мыли, стирали, варили, бежали на работу, которой они нужны были отдохнувшими, сильными, свободными от всех прочих забот и тревог. Как они могли и успевали все? А если не могли, то чем жертвовали? Кира Сергеевна знала их анкетные данные: у всех семьи, мужья, дети — сейчас, конечно, уже взрослые. Знала, что в делах они не уступят мужчинам, в хозяйствах у них образцовый порядок, что каждая при нужде может сутки торчать на работе, что они выносливее мужчин — только темперамент и крикливость выдает в них женщин. Но счастливы ли они? Этого она не знала. Некогда было узнавать. И незачем.

Нас возвысили над буднями быта. Мы стали командирами жизни. Мы стали слаще есть, мягче спать. Но стали ли мы счастливее?

Нет. Нет.

— Почему же «нет», Кира Сергеевна, миленькая?

Батюшки-светы, наверно, я схожу с ума — уже думаю вслух.

— Если отдадим помещение онкологии, — продолжала заведующая горздравом, дирижируя себе тонкой, сухой рукой, — тем самым потеряем право ставить вопрос о строительстве нового онкологического корпуса! Нам скажут: «У вас есть!»

Все три замерли, распахнув глаза. Ждали ответа.

Милые мои бабоньки, вам-то надо бы знать, что решаю не я. Решает жизнь. И вы знаете это. Ваши крики — «на всякий случай».

— А потому «нет», — вздохнула Кира Сергеевна, — что в онкологии больные, а в абортарии — здоровые. Беременность — это здоровье. Пусть ради больных потеснятся здоровые женщины, которые отказываются от своего здоровья… Если уж вы не убедили их рожать… А больных надо лечить.

Сразу стало тихо. Все поняли: спорить больше не о чем.

За окном мчались машины, слышался утробный вой двигателей, ветер качал провода, мотал голые верхушки тополей, сухая снежная крупка мелко и быстро била в стекла.

— Попробуй убеди их рожать, — пробурчала главврач роддома. — Нас у матери было шестеро, а теперь одного не хотят.

Заведующая горздравом тряхнула своей челкой:

— Ах, оставьте! Ваша мать, наверно, сидела дома и знала только детей. Современной женщине этого мало, ей нужна полноценная жизнь!

Главврач усмехнулась.

— При этой «полноценной» жизни человечество само по себе, без войн и нейтронных бомб, сойдет с лица земли.

Скоро ли они уйдут? — подумала Кира Сергеевна. И встала.

— А новый корпус пробьем. Я обещаю.

Они ушли. Кира Сергеевна выдвинула ящик стола, достала сигареты. Хотела закурить, не успела, расплакалась вдруг. Весь день держалась, работала, принимала людей, выслушивала, что-то говорила, старалась перетерпеть — и вот…

Это ужасно, нельзя так, сюда могут войти, что со мной? Она удерживала слезы, они сыпались на крышку стола, странные лающие звуки забивали рот, ей стало страшно: неужели ничего нельзя с собой сделать?

И в это время вошла Шурочка. Кира Сергеевна закрыла ладонями лицо.

Шурочка не позволила себе ни удивиться, ни вообще заметить ее состояние.

— Там из театра пришли, но если вы не возражаете, я перенесу на завтра, вы ведь не обедали…

Кира Сергеевна всхлипнула, разжала ладони.

— Страшно болит зуб… Нет ли чего…

Шурочка, конечно, не поверила. Когда она вышла, Кира Сергеевна кинулась к сифону. Пытаясь задавить короткие, похожие на икоту рыдания, глотала острую, режущую небо воду.

Шурочка внесла поднос, толчком ноги закрыла дверь. Опустила поднос на маленький столик, разложила на тарелке бутерброды и удалилась.

Между бутербродами и маленьким кофейником лежала пачка анальгина, стоял флакон с валерьянкой. Значит, и правда — не поверила.

Милая моя, умная моя, хоть бы ты меня пожалела. Все считают: сильным жалость не нужна. А жалость нужна всем.

Она приняла таблетку — больно кололо в висках — а валерьянку пить не стала — потом долго будет пахнуть от рук.

Стыдно, что не удержалась, расплакалась. И как вообще теперь сидеть здесь с таким лицом… Посторонних Шурочка не пустит, но могут зайти свои, исполкомовские…

Она посмотрела на часы — скорее бы кончался этот тяжелый день. Хорошо бы сейчас уйти, но как миновать приемную и длинный коридор, где обязательно кого-нибудь встретишь. Да и куда уйти? Дома пусто и тихо, там молчит беда. Нет голосов, нет людей, стоят вещи-враги.

Она курила у окна. На улице все так же бесновался ветер, блестели ледяные лужицы, и не верилось, что вчера после дождя в скверах зеленела трава, дымился под солнцем асфальт и пахло весной. Сегодня — опять зима. Странный год.

На площади, на ледяном пятачке ветром развернуло машину, занесло за осевую, а там мчался троллейбус, сейчас он врежется в машину. Кира Сергеевна свела плечи и сжалась вся, напрягая руки. Троллейбус ткнулся в бровку, остановился. Она перевела дыхание. Было такое ощущение, что это она помогла остановить троллейбус.

Стало темнеть, она включила свет. Вызвала Шурочку, велела убрать поднос с нетронутыми бутербродами и идти домой. А сама села за бумаги. Горели заплаканные глаза, их заволакивало мутной пленкой. Кира Сергеевна без конца протирала очки, прикладывала к глазам мокрый холодный платок.

Долго перебирала планы, протоколы, заявки, письма. Домой идти не хотелось, так бы и сидела тут, но ведь надо где-то спать.

Вдруг подумала: как же мы теперь — двое чужих под одной крышей, в одной квартире? Но тут же отогнала эту мысль, чтоб опять не расплакаться.

Шурочка вошла, встала у дверей, потупив глаза.

— Кира Сергеевна, может, вы все-таки поедите?

Кира Сергеевна посмотрела на нее, потом на часы.

— Почему вы не ушли?

Шурочка вздохнула.

— Вы ведь тоже не ушли…

Кира Сергеевна закрыла папку, дернула ящик стола и опять закрыла. Ей хотелось курить, но она стеснялась Шурочки.

— Моя зарплата раза в три больше вашей, разве мы должны одинаково работать?

Шурочка поджала губы и вышла.

Кира Сергеевна знала: пора и ей. Придется входить в квартиру, встречаться с ним, говорить какие-то слова. И сегодня, и завтра, и каждый день… Пока один из нас не умрет.

Вспомнилось: много лет назад он уехал на зональное совещание учителей, простудился в холодной гостинице, слег с двусторонним воспалением легких. Она летела в чужой город, как сумасшедшая. Положение было настолько серьезным, что его поместили в отдельную палату, поставили койку для нее. В самые тяжелые для него ночи она думала: только бы поправился! Если мне суждено прожить еще двадцать, тридцать лет — половину отдам ему, только бы поправился!

Сейчас пришла мысль: лучше б умер тогда. И эта страшная мысль не испугала ее.


34


Она жила теперь, как во сне. Утром ее охватывало чувство ужаса: должно что-то случиться. Не понимала, откуда это чувство и что еще могло бы случиться. Осматривала комнату, в которой все оставалось обычным, будничным: письменный стол, шкаф с книгами, безделушки за стеклами, неглаженое белье в кресле, пестрый палас, на нем валяется шариковая ручка… Привычный мир вещей казался враждебным, тревожным и не успокаивал. Чтобы ни о чем не думать, она быстро вскакивала, в халате выбегала на балкон. Ее обдавало режущим холодом и запахами улицы: талой земли, дыма, железа. Из окон магазина выливались потоки света, туда шли люди с сумками, матери катили коляски с детьми, воробьи дрались у лужицы, а вдалеке черный кран медленно нес в своем клюве блок, — в свете прожектора блок выглядел сахарно-белым и легким.

Казалось, что все еще тянется вечер.

Чтобы согреться, она выпивала на кухне стакан густого несладкого чая, бежала на работу. Старалась уйти пораньше и без шума, чтоб не разбудить мужа, не встречаться с ним.

Шла по хмурым, еще темным улицам в пятнах желтого от фонарей света, привычно выбрасывая ноги, и ожидание чего-то, что должно произойти, все время жило в ней.

Ее обгоняли школьники с ранцами за плечами, матери и отцы вели сонных, вялых детей, проносились троллейбусы со светлыми окнами — все было, как всегда, но почему-то все выглядело угрожающим, тревожным.

На работе в делах она забывалась, страх проходил, к ней возвращались смелость, уверенность — отогревалась возле Шурочки, шутила с Олейниченко. Даже Жищенко с его прогнозами не раздражал теперь, и все, кто заходил к ней и к кому она заходила, обрушивали на нее горы забот — чем больше, тем лучше — все личное отодвигалось, растворялось в делах. Когда вела прием или в депутатские дни, когда ходила по жалобам, радовалась, если удавалось сделать хорошее — не вообще, а конкретному человеку — отвести беду, помочь, устроить… Смущала благодарность в глазах людей — милые мои, я не бог, делаю только то, что обязана делать…

Работа стала ее убежищем, здесь она чувствовала себя защищенной.

Вечерами долго сидела в кабинете, ее обступала тишина. Тянуло позвонить домой и сразу же, как только он возьмет трубку, положить ее. Хотелось проверить, дома ли он.

Но она не звонила — зачем?

Возвращалась поздно, кидала коротко «добрый вечер!», закрывалась в своей комнате. Слышала, как за стеной, в бывшей детской, шуршит он газетами. Если его не было дома, бродила по комнатам, прислушивалась к дверям, думала: «Он там, у нее».

Пыталась представить, какая она. Кто? Может, та «француженка» из его школы? Молодая, с мягким лицом, похожим на кошачью мордочку. Кира Сергеевна ненавидела этих женщин-кошечек с блудливыми глазами.

Может, все давно уже узнали, что он бросил меня. Только я не знала.

Дома ее все время тянуло копаться в собственной боли, хотелось говорить с ним, упрекать его, сказать, как остро ненавидит его теперь… Жизнь раскололась на две части — «до» и «после». Все, что было «до», казалось счастливым и ярким, вспоминалось только хорошее — путешествие на теплоходе, поездка в Польшу и как он говорил: «О панна Инна, о панна Инна, сестру я вашу так любил…» Солнечные дни у моря и тот пансионат., где были они в последний раз вместе… Тут она спохватилась: пансионат — это уже «после».

Она не знала точно разделяющей черты, и это мучило, заставляло вспоминать подробности, строить догадки, опять тянуло говорить с ним, расспрашивать, упрекать… Но ничего этого делать было нельзя, надо уметь наступить себе на горло и молчать, молчать. Это ведь тоже подвиг — суметь молчать, когда молчать нет сил.

Они, конечно, разговаривали, перекидывались пустыми, необязательными фразами:

— Тебе Блок не попадался?

— Нет.

— Иди пей чай.

— Не хочу.

И опять их разделяла напряженная тишина.

Она старалась найти какое-то дело. Но какое? Обеды не готовила — зачем и для кого? Все перестирано, убрано. Дома уже нечего делать — не о том ли мечтала недавно? Хотела свободы, вот и получила!

Пробовала читать — не читалось, все казалось фальшивым — книжное придуманное счастье выглядело бедным, а боль — мелкой, не похожей на настоящую.

Он сидел над тетрадями или включал на весь вечер телевизор — словно ничего не случилось. Потом уходил к себе — он жил теперь в Ирининой комнате — покашливал там, шуршал газетами. Ее возмущало такое непроницаемое спокойствие. Он вел себя так, словно ни в чем не виноват. Наверно, и на этот раз мысленно уже все округлил, успокоил собственную совесть. В сущности, просто трус, человек с вялой душой. И эта его привычка все сглаживать — не от доброты, а ради душевного спокойствия и комфорта. Никогда никому не сказал «нет», потому что «нет» говорить труднее, чем «да». Вздумалось Ирине разводиться — пожалуйста, он не против. Уйти из родного дома — опять он не против. Только бы ни криков, ни боли. Но такие как раз и приносят самую больную боль.

По воскресеньям на весь день уходила к Ирине. Набрасывалась на дела — стирала, мыла, варила. Садились обедать, Юрий, потирая руки, как всегда, спрашивал:

— Чем нас будут питать?

После обеда рвала из рук Ирины посуду, мыла ее. Ленка разбрасывала по комнатам сломанные машинки, колготки, тапочки. Кира Сергеевна привычно подбирала за ней, водила гулять, читала книжки.

Она как будто торопилась отдать давние долги.

В комнатах было по-прежнему голо, неуютно. Все так же стояли у степы связки книг, одежда — на гвоздиках, на полу расстелены синьки с чертежами, углы прижаты Ленкиными кубиками.

Кира Сергеевна в который раз завела разговор о мебели. Что за жизнь, хоть какую-то на первый случаи.

— Она не хочет «какую-то», — сказал Юрий. — Она метит в арабскую стенку.

Он валялся на раскладушке — животом вниз, свесив голову, — и разглядывал чертежи.

— Бес с вами, достану вам стенку!

Ирина молча смотрела на нее чужими глазами.

Кире Сергеевне хотелось вернуть ту близость, которая возникла у них сама собой тогда, в больнице. Но она не знала, как это сделать.

Забрасывала их подарками — книги, посуда, игрушки. Ленка приплясывала от радости, Юрий изрекал: «Балуете вы ценя», Ирина кидала свое безразличное «спасибо», пристраивала вазу на подоконнике, где уже стояли две похожие.

— Почему ты не заходишь? Хоть бы почаще звонила.

— Когда звонить? Вечером не могу, у меня нет телефона, а днем ты и отец на работе.

— Звони на работу.

Ирина пожала плечами, закурила очередную сигарету. Курила она часто и много. Кира Сергеевна потянулась к пачке, заметила, как странно Ирина смотрит на ее руку. И сама посмотрела — рука тряслась, как у больной.

Почему я не могу поплакать перед ней, сказать, как мне тяжело, она умная, добрая, должна же понять… Родной мне человек…

Но я, как собака, всю жизнь сама зализываю свои раны.

Почему просто не поговорить с ней, не расспросить про жизнь, работу и как у них с Юрием? Наверно, потому, что она похожа на меня, привыкла все нести в себе. И ведет себя так, словно меня и нет. Читает, уткнувшись в книгу, возится в шкафу, перебирает Ленкино бельишко, или бродит рассеянно с сигаретой, о чем-то думает.

Она не любит меня. Да и за что любить? За тряпки, деньги, подарки? Чуть выкормила, кинула ее на руки бабушки, а сама понеслась… По ступеням жизни…

Но ведь я никогда не думала ни о карьере, ни о высоком положении, работала, как хотела, как умела. Стремилась стать личностью. Почему-то считается, что рядом с ребенком и вместе с ним женщина не сможет стать личностью.

Домой Кира Сергеевна возвращалась пешком, чтобы устать и как-то убить длинный воскресный вечер. Шла и думала о том, что никому не нужна и деться ей некуда. От жалости к себе закипали слезы, но плакать боялась, ее могли узнать, и она старалась разбудить в себе злость и ненависть, думала о муже, о том, как непоправимо он все сломал. Темное желание овладело ею — вот бы увидеть его сейчас в толпе, проследить тот дом, ту квартиру… Ворваться неожиданно, насладиться его испугом и унижением.

Так ярко и отчетливо представилось все это, как будто уже случилось, произошло. Даже легче стало.

Если б еще недавно кто-нибудь сказал мне, что когда-то я дойду до этого!

Она всегда отказывалась понимать женщин, которые яростно, не разбирая средств, цепляются за мужей. Жалуются по всем инстанциям, выслеживают, бьют окна соперницам. Она не понимала и осуждала таких женщин. Считала: их единственный благородный удел — гордое, молчаливое страдание.

Оказывается, все мы, в сущности, обыкновенные бабы. С той разницей, что одни бьют стекла соперниц натурально, другие, как я, — мысленно.

Встретилась знакомая учительница, остановила, засыпала вопросами. Кира Сергеевна, натянуто улыбаясь, вставляла «да», «нет», «конечно» и думала: может быть, она все знает. И многие знают. Может быть, весь город уже знает.

Дома ее встретила тишина. Еще на улице, взглянув на темные окна, она поняла: его нет.

В прихожей на плечиках висело его старое пальто на поролоне с круглыми, примятыми на сгибах рукавами. В мягко опущенных плечах — одно чуть ниже, в складке на талии угадывались очертания его фигуры. Она постояла так, провела ладонью по рукаву, потом ткнулась лицом в воротник. Почувствовала слабый запах одеколона и пота. Его запах.

— Что ты наделал?.. Что ты наделал? — тихо сказала она. И заплакала.


35


В сапожках хлюпала вода — просочилась через застежки, зонт изламывался на ветру, мешал идти, и она сложила его, шлепала по лужам, не разбирая дороги. Холодно били по чулкам густые тяжелые брызги.

Что за февраль — опять дожди, ни одного светлого дня. И лето, и осень лили по-сумасшедшему, скорее бы уж кончался этот год активного солнца. Но она вспомнила, как сама когда-то сказала Жищенко: «Для нас с вамп он не кончится никогда».

Еще на площадке стянула шубку, с которой текло, бросила в прихожей на журнальный столик. Стащила раскисшие, скользкие сапожки, сунулась в ванную. Там перед ванной сидел на корточках Александр Степанович, стирал рубашки.

Она смотрела, как трет он в кулаках воротничок.

Александр Степанович поднял голову, спросил:

— Я мешаю?

Она увидела, как он постарел. Отросшие седые волосы закрыли уши и худили лицо, глаза с тонкими серыми веками запали, как у больного.

Он смыл с распаренных ладоней пену, встряхнул над ванной руки и вышел. А она все стояла у дверей с сапожками в руках, забыла, что должна их вымыть.

Потом специально вошла к нему в комнату, чтобы еще раз посмотреть на него. Он стоял у окна, ссутулившись, и смотрел, как о перила чужого балкона разбиваются толстые дождевые струи.

— Тебе привет от Игната, — сама не знала, зачем соврала.

— Как он там? — не оборачиваясь, спросил Александр Степанович.

Волосы закрывали всю его короткую шею, неопрятно наползали на воротник, а когда он повернулся к ней, она уловила новое выражение в его лице: как будто он боязливо прислушивался к чему-то.

Она ушла на кухню, рассеянно ела, пила чай, потом долго курила на балконе, смотрела, как ветер мотает его рубашки, развешанные воротничками вверх. Вспомнила, как неловко тер он в кулаках рубашку.

Он давно стирает себе сам, но она не замечала этого… А сегодня там, в ванной, показался старым, заброшенным. Словно увидела его после долгой разлуки. Счастливые так не выглядят.

Но почему? Разве не сам он захотел этого? Не сам распорядился их жизнью? Он получил то, к чему стремился.

Хотелось думать со злой радостью: вот и ты несчастлив, но свое несчастье ты построил сам, и некого винить… Но не было ни злорадства, ни ненависти. Все куда-то улетучилось.

Она смяла сигарету, поправила на плече шарф. Слегка знобило, ноги схватывало холодом, но в комнаты не хотелось. Боялась, что еще раз увидит его и опять затопит жалость. Тогда станет еще труднее.

Здесь было свежо и тихо, низко плыли тучи, покачивались на улице фонари, роняя иголки света, прожектор бил в затянутые полиэтиленовой пленкой пустые окна строящегося дома, на балконах суетились, размахивая руками, темные фигурки в одинаковых комбинезонах.

С голых веток сыпались капли, с тонким всплеском падали в лужи, ветер все гнал тучи, в разрыве выглянула белая луна.

Февраль по календарю — еще зима, а в скверах и парках уже пробилась новая травка, рано набухли почки, и прошлогодние прелые листья уже стали землей. Скоро весна, подумала Кира Сергеевна. И опять ей хотелось заплакать. Она плакала теперь легко и часто, все рай ил о ее — запах хлеба, щебет птиц, вид тонких озябших веток, беззащитность плачущего ребенка… Скоро весна, но что она мне?.. Все позади. Живи я хоть сто лет, не будет ничего. Одна работа.

Кира Сергеевна вернулась в комнату. За стеной, в столовой, слышался знакомый голос диктора. Хотелось туда, к телевизору, чтоб не сидеть одной. Но она не пошла.

Рылась в книгах, искала, что почитать. Наткнулась на альбом. Новогодний подарок дочери и мужа.

Тогда я еще ничего не знала. А это уже было.

Она погладила застежки альбома, открыла его.

«Ступени жизни». Кира-девочка с красным галстуком. Кира-комсомолка. Кира-учительница со своим первым выпуском. Уже не Кира Кира Сергеевна. Совещание учителей — Кира Сергеевна на трибуне. В президиуме торжественного собрания.

Ступени жизни.

В конце оставались пустые листы без фотографий. Для будущего.

Какого будущего?

Она поместила бы сюда, в финал, себя сегодняшнюю. Как сидит в кресле усталая, стареющая женщина и перебирает прожитую жизнь.

Только фотографировать некому. Одна.

Почему — одна? При муже, при дочери… Чья тут вина — неужели моя? Я делала что-то не так, жила не так? А как надо? Нас с детства звали в большую жизнь за пределы дома, учили идти вперед, работать, преодолевать… Учили освобождаться от мелких будней быта, чтобы, вырвавшись, бежать вперед. Мы бежим, бежим… И все не можем остановиться… И я бегу, работаю, не щажу себя, устаю, недосыпаю — в чем же моя вина?

Умолк телевизор. Она услышала шаги мужа и испугалась, что он войдет к ней и увидит, как сидит она тут над альбомом.

Но он не вошел. Зачем-то двигал на кухне стулья, потом долго плескался в ванной, она слышала шум воды.

Выключила свет, сидела в темноте, прислушивалась к звукам дома. Где-то плакал ребенок, наверху без конца прокручивали одну и ту же крикливую песенку, журчала в ванной вода. Вот так она и будет теперь прислушиваться к его шагам, всматриваться в постаревшее лицо, терзаться своей непонятной виной. Если его нет дома, смотреть на часы, ждать, чтоб пришел, и думать: он там, у нее. А когда придет, ловить запах чужих духов, чужого дома, бояться, что вот откроется дверь и в светлом проеме возникнет его фигура, — бояться и желать этого…

Так нельзя, надо что-то делать. Если не видеть его, может, станет легче. Самый простой выход — разменять квартиру. Но потом она подумала: наверно, для этого нужно развестись.

Представила себе — ладно, пусть не суд, а загс, который в ее подчинении. Сенсация на весь город.

Что за проклятие — жить на виду!

Развод отпадал — она понимала это с самого начала.

Должно быть, и он понимал, что развод — не выход для них.

Вдруг она подумала: ему тяжело потому, что он любит другую женщину и не может на ней жениться. Потому что знает: на развод я не пойду, не могу пойти. Выходит, я связала его. Я, всю жизнь твердившая о свободе, не могу эту свободу ему дать!

Но ведь он знает меня и знал, на что идет. Где же выход?

Получался заколдованный круг, из которого она не могла вырваться.

Накинула шарф и, прихватив сигареты, опять пошла на балкон. На перила длинного балкона падала широкая полоса света. Из его окна. Вот и она исчезла — он лег спать.

Она долго курила, смотрела на залитый огнями город. Вспомнила, как Олейниченко тогда сказал: «Я причастен к тому, что в новых домах зажглись огни».

Густо вспыхивали окна соседнего дома. Голубовато светились этажи больницы. Кира Сергеевна подумала, что и она помогла засветиться каким-то огням. Только свои погасила.


36


Девушка заглядывала в бумажку, называла цифры: столько-то правонарушений, первичных и повторных приводов… Лишено родительских прав… Помещено в интернаты…

Так говорит, как будто гордится этими цифрами, подумала Кира Сергеевна.

Милицейская форма сидела на девушке ловко, узкие погоны подчеркивали четкий рисунок плеч, на голове не по-современному уложены тугие косы, и она все время притрагивалась к ним сзади, словно проверяла, тут ли они.

А потом уже без бумажки, по-домашнему просто рассказывала про Колю Емельянова, который опять бродяжничает, ночует в подвалах, курит в свои двенадцать лет, как взрослый, деньги, что мать оставляет, тратит в три дня, а после собирает по городу и сдает бутылки.

— Я смотрю дневник, а там за всю неделю — ни одной отмотки. «Прогулял?» — спрашиваю. «Ага, — говорит, — только ты не бойся, как мать приедет, я догоню».

Голос у девушки мелодичный, гибкий. Наверно, она поет, решила Кира Сергеевна.

— Он хороший, добрый. Осенью ежа нашел, за пазухой носил, чтоб не замерз…

Потом члены комиссии задавали девушке вопросы. Пенсионер-общественник строго спросил:

— Какую работу вы, как инспектор детской комнаты, проводили с родителями несовершеннолетнего Емельянова Николая?

Девушка привычно поднесла руку к косам и сказала, что отца у Коли нет, с матерью проводились беседы.

Общественник не унимался, ответ его не удовлетворил, и он пытался выяснить, какого характера проводились беседы.

Почему-то молоденькая девушка должна проводить работу с родителями, воспитывать их и их детей, заглядывать в дневники, искать подход… Может, у нее своих-то детей пока нет, может, она и не замужем… Со студенческой скамьи… А должна.

Кира Сергеевна вздохнула, придвинула папку с наклейкой «Комиссия по делам несовершеннолетних». Открыла.

Заседали уже третий час. Слушали жэки, участковых, школы… Кира Сергеевна проставляла в списке «птички».

Кого мы только не слушаем на комиссии! Кто только не отвечает за воспитание детей! Все, кроме родителей.

Пригласить бы сюда эту Емельянову и спросить: как она дошла до жизни такой, что сын бродяжничает?

Впрочем, приглашали. Опять сказала бы то же самое: «И ругаю, и бью, и плачу, а толку нет».

Мать Коли работает проводником, по трое суток не бывает дома. В промежутках между рейсами ругает, бьет, плачет. И опять уезжает.

Однобокая, неблагополучная семья. Без отца. А если б был отец, что изменилось бы? Колю пороли бы не в две, а в четыре руки. И что такое «благополучная семья?» Та, где есть бабушки? Где отцы могут обеспечить прожиточный минимум? Где мать может заниматься детьми? Но где набраться на всех детей бабушек и высокооплачиваемых отцов?

Кира Сергеевна удивилась, что лезут сейчас все эти мысли. У нее разболелась голова, она достала в сумочке таблетку.

Выступали члены комиссии.

Как обычно, критиковали учителей, которые «не смогли», «не сумели», «недоработали». Говорили о продленках и школах полного дня.

Круглосуточные детсады, группы продленного дня, теперь вот появились школы полного дня… Зачем? Изгонять ребенка из семьи — зачем? Освобождать родителей от детей — зачем? Освободить женщину от кухни, стирки, уборки — понятно и разумно. Но зачем — от детей? Ради работы, вклада в общее дело? Разве дети — не самый ценный вклад в общее дело?

В войну, после войны женщины работали много и трудно. Кира Сергеевна помнила, как мать, вернувшись из школы, переодевалась, уезжала перебирать картофель или грузить уголь. Это называлось трудовым фронтом. Это было необходимо. Но сейчас-то?

Освобождать женщину надо не от детей, а для детей!

В зале было душно, никто не догадался открыть фрамуги. Голова все болела, от насухо проглоченной таблетки горчило в горле, Кира Сергеевна потянулась к графину, налила воды. Секретарь комиссии странно посмотрел на нее, опять уткнулся в протокол, стал писать.

А члены комиссии все говорили, говорили… О патриотическом воспитании, о встречах школьников с ветеранами войны и передовиками производства, о профилактике правонарушений…

Как не понимают, что надо не об этом? Как сама я этого не понимала? Давайте освобождать женщину-мать для детей — это и есть самая надежная профилактика! Чтобы не электронная няня, а живой голос матери пел колыбельную! Чтобы не только по телевизору, а из уст матери ребенок слышал вечернюю сказку! Чтобы не вешать ребенку на шею ключик от родного пустого дома, где никого нет! Надо вернуть детям домашнее детство!

Но неизвестно, захотят ли этого сами женщины. Кира Сергеевна вспомнила, как заведующая горздравом сказала недавно: «Современной женщине нужна полноценная жизнь». Выходит, быть с детьми — значит, жить неполноценно. И мы бежим, теряя и опрокидывая все, что мешает. Где-то там, за спиной, остаются дети. Попробуй останови! Дети все чаще становятся обузой, деталью скучного быта, и женщины не хотят детей…

Члены комиссии молча смотрели на нее. Уже все высказались, надо было закрывать заседание, Кира Сергеевна понимала это, но словно оцепенела, была придавлена мыслью — мы делаем не то! Хотелось встать, крикнуть в зал: «Погодите, остановитесь, послушайте, мы делаем не то!»

Опять вспомнила альбом «Ступени жизни». Строгую комсомолку Киру на фотографии. Если б сказать той комсомолке: «Через много лет, когда все главное будет позади, ты поймешь, что с самого начала жила не так» — разве она поверила бы? Разве захотела бы построить свою жизнь иначе?

Секретарь комиссии тронул ее руку. Она увидела зал и бледные пятна лиц, обращенных к ней.

— Спасибо, товарищи, все свободны.

Расходились тихо и оглядывались на нее. Ушел секретарь со своими бумагами. Она все сидела, думала о себе, о семье. Благополучная семья. С бабушкой и высокооплачиваемым отцом.

Ирина сказала как-то: «Что — бабушка? Ребенку нужна мать». А я не пела ей колыбельной, не баловала сказкой — не до того. Хотела состояться как личность. Бежала к празднику труда.

Вспомнила, как слепнущая мать просила: «Кира, почитай мне газету». Мать любила статьи на темы морали. И все было некогда. Все обещала: «Вот подготовлюсь к докладу», «Вот проведу семинар», «Вот закончу проверку»… Всю жизнь было некогда.

Только сейчас Кира Сергеевна осознала, как тяжело жила мать в последние свои годы. Полуслепая учительница, привыкшая общаться с книгами. Иногда она брала лупу, пыталась читать. Потом у нее болела голова. Изредка ей читали Ирина и Александр Степанович — когда позволяло время.

Жизнь матери не была счастливой. А муж, дочь — разве они были счастливы со мной? Муж ушел от меня, а счастливые не уходят. И дочь ушла. Я считала, что молча и трудно несу свой крест. А этот мой крест несли все: мать, дочь, муж…

Вот тебе и ступени жизни. Только куда они ведут?

Она встала, собрала в папку планы, списки. Поднялась к себе.

В приемной ее уже ждали. Шурочка, сдвинув брови, печатала на машинке.

— Всех приму, но, с вашего разрешения, сперва выпью кофе, — сказала Кира Сергеевна, — я без обеда сегодня.

Вошла в кабинет и как бы увидела его заново. Лимонные шторы, письменный стол с торчащей ручкой и стопкой писем, забитый делами шкаф, в углу — низенький столик на гнутых ножках, гвоздики в вазе… Холодно блестели желтые елочки паркета.

Мое единственное и, наверно, последнее пристанище, где мне всегда хорошо.

Голова уже не болела, она ощутила в себе легкость, впервые за все это время ей захотелось есть, и она представила, с каким наслаждением выпьет чашку кофе и потом выкурит сигарету.

Шурочка внесла поднос с чашкой и печеньем, по кабинету поплыл крепкий, пряный запах.

Кира Сергеевна ломала печенье, запивала маленькими горячими глотками и думала: вот сейчас войдут сюда люди, в деловых спорах будем решать вопросы, может, успею еще съездить в Чабановку на строительство школы, а вечером — не забыть бы! — торжественное собрание, надо идти, а до этого позаботиться о цветах.

Почту придется Взять домой.

Косое солнце било в стекла, просачивалось сквозь штору, окрашивало комнату веселым желтым светом. Кира Сергеевна, щурясь, смотрела на яркие гвоздики и думала, что, несмотря ни на что, настоящая жизнь ее — здесь, в работе. И победы — тоже здесь. Пусть маленькие, но они, сливаясь, становятся большой победой для всех. Построим детский комбинат, школу, больницу, будем строить стадион… И когда уступила помещение тресту — это тоже стало победой над собой: сумела преодолеть себя, взглянуть на вещи трезво и здраво.

Когда-то он сказал мне: «Ты не знала неудач». Прозвучало это упреком — почему? Разве плохо, если все удается?

Она подумала о сегодняшней комиссии и как прикладывала ко всему, что там говорилось, свою жизнь.

Что же делать, если по-настоящему счастлива я только в работе? И если б мне дано было сто жизней, я прожила бы их так же. Несмотря ни на что. Вот он полюбил другую, а я не умерла, живу. Ирина не любит меня, а я живу. А если отнять работу, не смогу жить. Что же делать, если я не могу иначе?

Она вызвала Шурочку, сказала:

— Пригласите всех.


37


Александра Степановича долга не было, и она вымыла его комнату, собрала и перестирала вещи и все время прислушивалась к дверям — не хотелось, чтобы он увидел все это. Было невыносимо видеть, как возит он тряпкой по полу, как сидит на корточках перед ванной — что ж делать, не могу напрочь отрезать его, выбросить из своей жизни, столько лет вместе, рядом, и в том, что случилось, не один он виноват.

Она заметила, как он изменился, даже походка стала другой — ходит как-то боком, занося вперед одно плечо и пригнув голову, будто прислушивается.

Развесила на балконе белье, потом курила у окна на кухне. Смотрела, как маленький, толсто одетый мальчик, трудно переставляя ножки, шагал в протянутые руки матери. Его заносило вбок, и он шел прямо на собачку, собачка испуганно пятилась. Мать смеялась, ловила его, падающего, снова ставила на короткие зыбкие ножки.

Кира Сергеевна пошла в столовую, включила телевизор и вывела звук. Шел фильм, она не понимала, о чем он: мелькали на экране знакомые лица актеров, все спорили, что-то беззвучно кричали друг другу, размахивали руками. Вот так и сидела она теперь вечерами, с ужасом понимая, что ждет его. Когда он возвращался, уходила к себе и тоже сидела, прислушивалась к его шагам, к шороху одежды, к скрипу дверей. Первый приступ обиды прошел, отлетела ненависть, она поняла, как сильно и остро любит его сейчас, и собственная мысль «лучше б он умер» — казалась кощунственной, жестокой. Но нельзя же так — все время сидеть и ждать.

Чего?

Она приносила домой папки с делами, справки, письма, пыталась заполнить длинные, пустые вечера, но — странное дело! — прежде, когда опутывали бытовые заботы, сидела за столом до полуночи и все успевала, а сейчас в тишине не работалось, читала жалобу и не понимала ее, все время думала о другом, прислушивалась, ждала.

Нельзя так — все время сидеть и ждать.

Осторожный скрежет — металл о металл, он вставлял в замок ключ, не сразу попал. Кира Сергеевна кинулась к телевизору, ввела звук, громкая музыка оглушила ее. Вернулась на диван, чувствуя, как толкается в руку сердце.

Он долго возился в прихожей. Заглянул в столовую:

— Добрый вечер.

От него пахло сырой свежестью улицы, на висках и в бровях серебрились капли влаги, он мял ладонями сизое от ветра лицо.

— Только что кончился педсовет…

Зачем он говорит мне это? — подумала Кира Сергеевна. Как хорошо, что включен телевизор и можно не отвечать.

Он постоял в дверях, потом пошел мыть руки.

Хлопнула дверца холодильника, зашипела сковородка. Она ждала, пока он ел, мыл посуду. И все никак не могла решиться на разговор.

Но когда-то ведь надо.

Загадала: если сейчас он войдет сюда — значит, судьба, и я заговорю.

Уже забыла свое железное правило — идти неприятностям навстречу.

Он вошел. Потоптался, не зная, куда сесть. Устроился с газетами в кресле.

— Саша, — начала она и остановилась, как будто вошла в холодную воду. — Саша, хочу тебя попросить кое о чем.

Он медленно снял очки, отложил газеты.

Она смотрела не на него, а в телевизор.

— Саша, я понимаю, что тебе нужен развод, но ведь и ты понимаешь: это не для нас.

Он промолчал. Она не видела, какое у него было лицо, но ее обидело, что он молчит.

— Но и жить вот так, рядом, мы не можем. Это… — Хотела сказать «тяжело», но заменила другим словом: — Это… противоестественно.

Умеренно журчали голоса там, в телевизоре, но они не мешали, наоборот, помогали пережидать длинные паузы.

На это ее словечко «противоестественно» он не отреагировал, а сразу спросил:

— Какая у тебя просьба?

И это ее обидело. Она хотела объяснить — подробно и логично, — в чем противоестественность такой жизни, чтобы он понял, уловил между строк, как ей тяжело, в какое безвыходное положение он ее поставил.

Часы мелодично отзвонили четверть десятого. На экране вспыхивали страницы плотно спрессованного времени — заснеженный поселок на БАМе, белая река металла, сошедший с конвейера «Колос»…

— Ты должен уйти к ней… Ну, к той женщине…

Что я делаю? — вдруг испугалась она. Зачем? После этого все станет непоправимым! Ведь можно еще простить, как прощали до меня и будут прощать после меня… А если он уйдет, то никогда, никогда…

Но тут же подумала: нет, непоправимое уже случилось, ни простить, ни забыть не смогу. Все это не для меня.

Она посмотрела на мужа. Вытащила из кармашка сигареты. Уходить на балкон или на кухню не хотелось — все равно, ведь здесь никто не спит теперь… И вообще — все равно теперь.

— Как же быть, Саша? Я уйти не могу, я связана, везде мой адрес, мой телефон, да и некуда, а вместе нам нельзя…

Она ожидала, что он спросит: «Ну, почему же нельзя?» — и тогда она все объяснит подробно, логично, без упреков, по-деловому. И он поймет, что ничего нельзя вернуть.

Но с чего я взяла, что он собирается вернуть?

Он похлопал ладонями по коленям, как будто намеревался встать.

— Короче говоря, ты хочешь, чтобы я ушел? Ладно, я что-нибудь придумав и решу.

Опять хлопнул себя по коленям, встал. Захватил очки и газеты, вышел.

Кира Сергеевна курила, стараясь понять мешанину событий на экране.

«Короче говоря» — вот и все.

Вспомнилось, как когда-то Ленка спросила: «Из чего счастье?» Как она не смогла толком ответить. Зато я хорошо знаю, из чего состоит несчастье. Из измен и одиночества.

Да, конечно, я завидовала той биологичке, но разве я хотела одиночества? Я хотела быть одна в комнате, в доме — это не одиночество. Одиночество — если человек один в мире.

Я одна во всем мире. На работе забываю об этом. Там люди, дела. Но жизнь состоит не только из дней. Настают длинные одинокие вечера, их нужно перетерпеть.

Она закрылась у себя, легла. Лежала, заново переживая весь этот разговор, его молчание и как он сказал: «Короче говоря, ты хочешь, чтобы я ушел? Что-нибудь придумаю и решу».

Ничего не решит, решать придется мне. Всегда решать за всех приходилось мне. Когда Ирина тянула со свадьбой, это я решила тогда: ребенок должен родиться в семье. И потом, когда она затеяла историю с разводом, опять же решать пришлось но ому, а мне. Даже когда касалось лично его, он не решал, предоставлял мне. Хотя бы в тон истории с гороно, когда Василии Васильевич называл ого кандидатуру, — если б дошло до серьезного, решать пришлось бы мне. До чего удобно и бесхлопотно жить в роли Пилата и всю жизнь умывать руки!

Она опять пыталась разбудить в себе раздражение, неприязнь, ненависть — не могла. Думала: вот еще одна трудная ночь, она будет лежать без сна, прислушиваться к тишине, ловить звуки в его комнате.

Ночами в ней просыпалась женщина, она слышала, как ворочается он на тахте, у нее холодела кожа, помели руки, все замирало от мысли, что он близко, рядом, их разделяет тонкая степа, и все равно так далеко, словно за тысячи километров…

Вспоминала, как было у них все и какие слова он говорил — неужели и той, чужой, женщине он говорит эти слова? Невозможно, он не имеет права, они чужие друг другу? У них не было общей молодости, общих воспоминаний, они не старели вместе, не сидели ночи напролет у кроватки больного ребенка, он не говорил ей: «Все утрясется, вот увидишь…»

И опять: «Что ты наделал? Что ты наделал?»

Холодом лизнуло лицо, она увидела в темноте мужа. Он стоял, держась за дверную ручку. Белели полоски на его пижаме.

— Ты заболела?

— С чего ты взял?

— Мне показалось, ты стонала.

— Наверно, во сие…

Он переступил босыми ногами, сухо скрипнула половица, и она подумала: он босой стоит на сквозняке.

Неужели и правда я стонала?

— Что-нибудь подать? — спросил он.

— Нет, я уже сплю.

Она повернулась на бок, к стене, и уже не чувствовала холода на лице. Значит, ушел, закрыл дверь.

Зачем приходил?

Лежала, унимая дыхание, потом встала, зажгла свет, нашла в столе коробочку со снотворным. На столе, чуть завалившись назад, стояла фотография в рамке. Здесь он с маленькой Ириной. Запрокинув молодое, счастливое лицо, поднял ее вверх. Повисли тонкие косички с белыми бантами, и руки, ноги Ирины висят, как тряпичные.

Она фотографировала их на опушке леса. А потом они лежали в высокой траве, седые колоски звенели над ними, он сказал: «Не представляю, как бы я жил, если б не встретил тебя». — «Встретил бы другую». — «Другая — не ты, и с нею я был бы не я». Она не поняла тогда, но запомнила его слова.

Это было. И многое другое было. Все было, и этого никто не отнимет, ничто не зачеркнет.

Уснула под утро — не уснула, забылась. Жужжание бритвы разбудило ее. Вставать не хотелось, лежать бы вот так без движений, но — какая мука — надо подниматься, натягивать одежду, опять что-то делать, идти на работу… Если б не возвращаться потом домой. Но день начинается с дома и кончается им — от одной этой мысли она устала.

Ждала, когда он уйдет, потом медленно поднялась, натянула халат. В разбитом, неотдохнувшем теле болело все — руки, шея, поясница. Как будто всю ночь таскала тяжести.

Низкий солнечный луч рассекал столовую, в нем плыли серые пылинки. На столе валялся ее вчерашний окурок. И везде — пыль, пустота, запустение. Как будто здесь давно не живут.

Убрать бы сейчас здесь все, пройти пылесосом, но только подумала об этом, сразу потяжелели руки. Зачем? Она поняла вдруг, что не может больше, не выдержит, что ненавидит этот пустой дом, и каждую вещь, и себя в этом доме. И уйти некуда, не к кому. Она увидела вокруг себя пустоту. Хоть бы один друг! А ведь когда-то были друзья, ходили друг к другу в гости, бегали занять до зарплаты десятку… Это было давно, сейчас она в гости не ходит, деньги не занимает. И к ней не ходят.

Куда все девалось?

Встречались на улице, в театре, в парке. Разговаривали, шутили, вспоминали. Она приглашала, обещали заходить. Но не заходили, и она забывала о них.

Друзья — один за другим — отпадали, деликатно расступались перед ней, пока она шагала по своим ступеням жизни. А она даже не заметила этого.

Проклятый город, в котором — ни одного друга! Уехать, что ли? Но куда?

Она сжала виски: что со мной? Стало вдруг жалко всех — умершую мать, Ирину, мужа… Вспомнила Североволжск, где прошло детство, юность. Вспомнила Лидию Чекалину. Обрадовалась: есть родной город, есть там родная душа — Лидка, Лидка! Для тебя-то я не начальница, для тебя я все та же упрямая Кирка («Ты не Кирка, ты Кирка!»), тебя можно обнять, заплакать, стать старой и слабой…

Кира Сергеевна взглянула на часы, быстро пошла к телефону. Увидела себя в зеркале — старый халат, непричесанная, с отросшей сединой, серое лицо с опущенными щеками…

Только бы он не ушел в исполком.

— Игнат, это я. Слава богу, ты дома.

— Что случилось?

Уехать, уехать! И оттуда, издалека, из прошлого взглянуть на сегодняшний день!

Она передохнула.

— Игнат, мне нужен отпуск.

— Что, прямо сейчас?

— Прямо сейчас.

— А что случилось?

— Игнат, преамбулы не будет.

Он сказал там кому-то «погоди». Потом — ей:

— Как снег на голову. Зайди, поговорим…

Она испугалась, что сейчас закричит.

— Игнат, если я прошу, значит, мне очень нужно!

Он молчал. Она слышала, как сопит он в трубку.

— Ну, закинь заявление…

— Спасибо!

Он вздохнул:

— С тобой не соскучишься.

Она постояла в прихожей, соображая, что сейчас сделать. Потом достала на антресолях чемодан, открыла шкаф. Срывала с вешалки свои вещи, кидала в чемодан.


38


Снилось детство, дедушкина деревня, куда привозили ее родители. Журчит ручей, обтекает камешки, соломинки кружатся в нем, застревают на мелководье, она ладошкой углубляет русло, холодная вода обжигает пальцы.

Дед говорил: начинается ручей с родника и бежит прямо к Волге.

Заросшая тропинка вьется вдоль ручья, по ней красная плоская букашка — солдатик — трудно пробирается в путаных плетях травы. Для букашки трава — целый лес, и маленькая Кира расчищает солдатику путь, рвет траву, убирает стебли и камни. А солдатик почему-то не хочет ползти по расчищенному, забирает в сторону, вползает на лист подорожника и исчезает в зарослях травы. У него — своя дорога.

Девочка хочет пить, встает на коленки, черпает ладонями воду, несет к губам, но вода убегает сквозь пальцы, и ладони по-прежнему сухие.

Кира Сергеевна видит себя, маленькую, со стороны — худенькие лопатки, колени в царапинах, сбитый локоть, — но этого не может быть, человек не может видеть себя со стороны, наверно, это не я, а Ленка. Хочет крикнуть: «Не упади, вода в ручье холодная!» — но голоса нет, только шепот, Ленка не слышит. Кира Сергеевна опять силится крикнуть и просыпается. Это не ручей журчит — колеса стучат ритмично и четко. Но иногда вагон словно сбивается с ноги, ломается ритм, колеса торопятся, стучат вразнобой и опять пристраиваются к четкому ритму.

В рамке вагонного окна менялись, отлетали назад движущиеся картины: замершие в инее деревья, провода, тонко перечеркивающие небо, белые чашечки изоляторов на столбах — как елочные украшения, стога соломы с опавшими боками… Кира Сергеевна вспомнила, как летом вот так же ехала с семинара, в рамку окна вплывали совсем другие картины, а она не могла уснуть от мысли, что уже завтра будет дома и увидит всех…

Это было очень давно, совсем в другой жизни — это было еще «до». И опять ее мучило, что не знает она точно того рубежа, на котором разломилась жизнь. Может быть, это было уже «после».

За окном тускло светились серые рельсы, сплетались, уходили под колеса и опять выползали, расплетались в длинную ровную колею с темными поперечинами-шпалами. Как будто бесконечная лестница упала на землю.

«Короче говоря, ты хочешь, чтобы я ушел?» Ты и так ушел. И Ирина ушла — раньше, чем переехала на другую квартиру.

Резко тряхнуло вагон, дверь купе сдвинулась, Кира Сергеевна встала, закрыла ее. В зеркале увидела свое серое, незнакомое лицо, волосы с отросшей от корней сединой. Измельчавшие черты, складки на желтой шее, мятые щеки — черты старости. Она почувствовала себя усталой, от этой усталости нельзя отдохнуть, потому что это — усталость души, она навсегда.

Почему у меня нет ещё детей? Возможно, кто-нибудь из них стал бы мне другом.

Она поняла — ей показалось, что поняла, — почему ушла Ирина. Моя дочь меня не уважает. Как она сказала тогда? «Самое неприличное — жить ради приличия». Можно ли уважать мать, которая построила свою жизнь на лжи? Примирилась — ради приличия — с «другой женщиной». Ходит с гордо поднятой головой… Пытается учить свою дочь праведной жизни…

Да разве я знала? Почему тогда не сказала ей правду? Почему не заплакала перед ней? Тоже ради приличия?

Нет. Я хотела сберечь ей отца. Нельзя, чтобы в ее глазах во всем был виноват он один. И плачущей она меня не увидит. И никто не увидит.

Сейчас она жалела, что сразу же не объяснилась с мужем, не потребовала ответа на свой вопрос: когда это случилось и почему? Знать — всегда лучше, чем не знать. Изменила своему правилу — идти неприятностям навстречу. По прямой, по кратчайшему расстоянию между двумя точками.

Но так бывает только на плоскости. В жизни кратчайший путь — не самый прямой и не самый верный.

Она опять увидела в зеркале свое маленькое, будто сведенное судорогой лицо и удивилась, что стала похожей на мать. Опять кольнуло запоздалое чувство утраты, как будто мать умерла только вчера.

Кира Сергеевна вспомнила детство, Североволжск — почему-то зимний — заметенные снегом покатые улицы, сбегавшие к Волге, деревянный двухэтажный дом, запах старинных книг и вещей, уткнувшуюся в тетради мать с маленьким тонким лицом. Такое лицо у нее стало после гибели отца, таким осталось на всю жизнь.

Мать до конца дней тосковала по Североволжску и все собиралась съездить туда, да не пришлось.

И Киру Сергеевну первые годы тянуло туда, часто снились родные улицы и дом, в котором прошло детство, юность. Сейчас ей казалось, что только там она и была счастлива.

Не верилось, что всего лишь ночь отделяет ее от встречи с городом детства. Приедет, пройдет по знакомым улицам — обязательно одна, — постоит у родного дома — бывшего родного. И будет плакать, плакать… Там можно, там никто меня не знает.

В последний раз приезжала на встречу выпускников школы — давно это было, в пору молодости, и тогда бродила по знакомым улицам, стояла у своего дома, а плакать не хотелось. Плакать о прошлом — удел стариков.

Зачем уехала оттуда? Может быть, там моя жизнь сложилась бы иначе? Не взошла бы я по «ступеням» в сегодняшний свой печальный день? Но тут же она подумала: там было бы то же самое. Дело не в месте, где живет человек, дело в самом человеке.

Она попыталась представить себя в другой жизни. И не смогла. Да, везде было бы то же самое. И слава богу.

За окном уже померкло небо, тени бежали по белым от снега откосам, жирно отблескивали на шпалах пятна мазута. Пахло теплой угольной пылью и влажным бельем.

Кира Сергеевна сидела и все вспоминала — школу, институт, Лидию Чекалину, которая тогда была Синицыной, как девчонками плавали на Зеленый остров за ежевикой и смеялись над старшим Лидиным братом Олегом, который в свои шестнадцать не умел плавать и боялся воды… И как в пионерлагере она обидела Лидию, кажется, даже ударила… Лидия ушла в лес, и все искали ее, не могли найти. Вечером Кира свалилась с температурой — заболела ангиной, одна лежала в изоляторе. Лидия пришла с заплаканными глазами, принесла полевые цветы. Положила на подушку букетик, сказала: «Не бойся, ты скоро поправишься». А Кира отвернулась к стене тогда и заплакала от стыда и раскаяния.

Вчера по телефону голос Лидии звучал незнакомо и тонко:

«— Не врешь, в самом деле едешь? Ну, мать, осчастливила! Ну Кирка! Ну Кирка!»

Милая моя. Единственный друг. Может, хоть ты скажешь, в чем моя вина? Ведь есть же чья-то вина во всем, что случилось со мной. Неужели моя? В чем? В том, что трудно жила, часто отнимала себя у самых родных, близких, ради многих чужих, которых никогда не видела и не знала?

Не такая уж я Кирка, как кажусь…

Откатилась на роликах дверь, в купе заглянула проводница в белой короткой куртке. В руках — по два стакана с чаем.

— Чай пить будем? — уютным, домашним голосом спросила она. — Что это вы в темноте?

Кира Сергеевна посмотрела на нее и не поняла вопроса.

Проводница поставила стакан, щелкнула выключателем. Яркий свет больно ударил в глаза.

Она вышла, локтем задвинув дверь, и Кира Сергеевна опять осталась одна.

За окном бежала ночь — вся в густых огнях чужих городов и станций.


39


Она увидела в окно Лидию, та бежала по дымному от мороза перрону, знакомо выбрасывая в стороны ноги, и в своей толстой искусственной шубе выглядела гора горой. Бежала, смеясь и оглядываясь, махала кому-то рукой.

Олега Николаевича сперва не узнала. Он шел, сутулясь, близоруко всматривался в окна вагонов.

Кира Сергеевна выпрыгнула из вагона прямо в объятья подруги. Лидия звонко чмокала ее в щеки, губы, смеялась прежним девчоночьим смехом, щурила повлажневшие от радости глаза. Голова ее в облегающей мохеровой шапочке казалась совсем маленькой.

Подошел Олег Николаевич, снял шапку, тронул руку Киры Сергеевны холодными твердыми губами:

— Ты отлично выглядишь.

Суматоха, беспорядочные восклицания первых минут сменились неловкой паузой, но Лидия тут же инициативу разговора приняла на себя, выкладывала семейные новости: Женечка еще больше растолстел, а в отставку не хочет, Виктор, наконец, женился, старшие внуки у нее так и выросли…

Она подхватила под руки Киру Сергеевну и брата, пошли к привокзальной площади. Лидия, поворачивая голову то к ней, то к нему, сыпала вопросы-ответы сразу за троих.

— Если б случайно встретились, узнали бы друг друга? Конечно, узнали бы, ты, Кирка, совсем не изменилась. А как ты находишь Олега? Он неприлично молод, скажешь, нет? Когда-то я была младшая, а теперь все считают, что он младший брат…

Подошли к красной «Ладе», Лидия открыла багажник, нацепила стеклоочистители. Протиснулась к рулю.

— А вы садитесь сзади.

Олег Николаевич подтрунивал над сестрой: на каждой остановке снимает все детали, чтоб не украли.

Лидия огрызалась ласково:

— А ты, брат мой бледнолицый, заведи машину и чтоб без гаража… Они, мерзавцы, раздели-разули меня с этой «Ладой» — скажешь, нет?

Кира Сергеевна сбоку поглядывала на Олега Николаевича. Он и в самом деле изменился мало, ни морщинки на лице, только черты стали тоньше и суше, и волосы совсем белые. Все так же сутулится, щурится близоруко, а очки по-прежнему не носит. Кира Сергеевна знала, что пять лет назад он овдовел, живет теперь с сыном и невесткой, про которую Лидия писала: «Красивая стерва».

Машину дергало, Лидия бубнила что-то себе под нос, кажется, чертыхалась из-за неполадок, за рокотом мотора слов было не разобрать.

Они ехали по широкой расчищенной улице, мимо грязных снежных холмов, которые не успели вывезти. Кира Сергеевна узнавала эти старинные дома с заметенными карнизами и ограды из чугунного кружева, в его петлях белыми тенями лежал чистый нетронутый снег.

Кира Сергеевна опять посмотрела на Олега Николаевича, он перехватил взгляд, щека его слабо порозовела.

— У тебя славная дочь, — сказал он. — И милая внучка.

«Славная», «милая» — тот же спокойно-вежливый, умеющий разговаривать ради приличия. Киру Сергеевну тяготило, что нужно сидеть рядом с этим знакомым, но чужим человеком, с которым не о чем говорить.

Наконец, подъехали к высокому облицованному в красную шашечку дому, Лидия, чертыхнувшись в последний раз, с трудом вылезла, зло хлопнув дверцей. Сияла стеклоочистители, открыла багажник.

— Тут ты у нас еще не была, — сказала она, закинув голову. — Вон наш балкон.

Кира Сергеевна посмотрела для порядка, но не поняла, какой именно балкон показывала подруга.

Олег Николаевич внес в лифт чемодан.

В прихожей их встретил Женечка, обвешанный внуками. Сперва Кира Сергеевна не разглядела, сколько их. Потом сосчитала: трое. По квартире раскатился Женечкин бархатный басок:

— О-о! Мать-градоначальница пожаловала!

Стряхнув с себя внуков, сгреб Киру Сергеевну, притиснул к своему вылезавшему из брюк животу.

— Тут ты у нас еще не была, — повторила Лидия и повела ее по квартире, показывая комнаты, стенные шкафчики, кладовки, антресоли. Мальчишки степенно вышагивали рядом, заглядывая гостье в глаза.

В четырех больших комнатах со старой случайной мебелью валялись игрушки, книжки, тапочки; диваны завалены ворохом неглаженного белья; в кухне лежала на боку табуретка с двумя отпиленными ножками.

— Это что такое! — взревела Лидия и бешено посмотрела на мужа. Мальчишки мигом исчезли. — Что такое, я спрашиваю!

— Но я… Это все они… — лепетал Женечка. — Они чуть не ухайдакали меня, так я им разрешил… Ну, кого тебе жалко, меня или табуретку?

В довершение всего с плиты исчезли все четыре горелки. Женечка, симулируя бурную деятельность, мотался из угла в угол, приговаривая:

— Где же они? Только что были и никто их не трогал…

Лидия вздохнула, свела свои толстые руки.

— Вот, Кирка, четверть века живу с бездельником, который вкупе с потомками сожрал мой талант и не подавился — скажешь, нет?

Она стояла в своем синем праздничном платье, туго обтянувшем грудь и бедра, щеки ее тряслись от возмущения. Олег Николаевич посмеивался в углу — видно, привык к таким сценам.

А Женечка — как ни в чем не бывало — обнял жену, выпятив губы, пропел:

— Ма-амочка, краса-авица ты моя… Королева… Какой же я бездельник, если вчера в поте лица красил тебя! — Обернулся к Кире Сергеевне: — Ну, скажи, не королева?

«Королева» шлепнула его по руке, расплылась в улыбке, поправляя аспидно-черные волосы. Женечка вчера явно переложил краски.

Они счастливые, подумала Кира Сергеевна.

Гроза миновала, и тут же появились — как из пола выросли — трое мальчишек, взяли Киру Сергеевну в кольцо. Значит, пора раздавать подарки.

Она никак не могла запомнить, кто чей сын и как кого зовут, оделяла их автоматами и пистолетами, просто говорила:

— Это тебе, а это тебе, вот это тебе…

Мальчишки умчались, но вскоре передрались из-за игрушек, Кира Сергеевна только сейчас сообразила, что надо было везти всем одинаковые.

Лидия раздала легкие подзатыльники, расставила мальчишек по углам, после чего наступило относительное спокойствие.

Мужчин она отправила в магазин. Женечка, с трудом перегнувшись через живот, зашнуровывал ботинки, пыхтел и ныл, скорбел о пропавшем воскресенье: то с внуками сиди, теперь по гастрономам толкайся…

— Олег поумней, он за старшего, — сказала Лидия, подавая брату кошелек. — А ты, — сунула мужу сумку, — основная тягловая сила.

Потом, когда мужчины ушли, повела Киру Сергеевну в ванную, стояла с полотенцем в руках, изливала душу: сыновья и невестки совершенно обнаглели, сажают мальчишек в самолет и шлют телеграмму «Встречайте»; внуки — бандиты первостатейные, кухню чуть не сожгли, во дворе дерутся, матери прибегают жаловаться; Женечка лелеет свое пузо, совсем не помогает…

Опять тискала и целовала Киру Сергеевну — она и в детстве была лизунья — восторженно разглядывала своими заплывшими глазками.

— А где твоя молодежь? — спросила Кира Сергеевна.

— За город с лыжами усвистали.

«Бандиты» повылазили из углов, длинными жалобными голосами стали проситься на улицу.

— Но только… — начала Лидия.

— Со двора не уходить, не драться, снег не есть! — хором подхватили мальчишки.

Лидия проверила у всех шапки, шарфики, рукавички, перецеловала и выпроводила.

Победный визг огласил лестничную площадку.

Лидия стала накрывать на стол, бегала из кухни в столовую и назад, так что трещал паркет и вздрагивала на столе посуда. Кира Сергеевна пыталась помогать, хваталась за одно, другое, потом принялась собирать с пола, стульев, дивана разбросанные вещи.

Разговор шел на ходу о мелочах: о ремонте, который никак не удается с этой оравой сделать, о гараже, который; нельзя ни купить, ни построить, приходится машину бросать на улице, бог даст, может, украдут, а то не только внуков, но и машину на нее повесили — Женечка руля боится, а Витька вспоминает о ней во время отпуска.

Потом Лидия пустилась расхваливать своих невесток — красавицы, умницы, добрые, прекрасные матери…

— Что ж они детей к тебе сплавляют? — засмеялась Кира Сергеевна.

Лидия примолкла на полуфразе — будто споткнулась — и тоже засмеялась:

— Ну, Кирка, сама подумай: Валька с женой — на Севере, каково там детям? Димка военный, по отцовым стопам пошел, мотаются по стране, мальчонку мотают, при живой, неработающей бабке — это преступление, скажешь, нет?

«Неработающая» бабка грохнулась на диван, вытерла полотенцем взмокшую шею, вытянула ноги. Ноги у нее были молодые, красивые. И сама она, при всей полноте, сохранила живость и подвижность.

Кира Сергеевна обвела глазами стены в обоях. Она уже заметила, что во всех комнатах обои были с детскими рисунками: опрокинутые матрешки, кот в сапогах, веселые волки и зайцы из сказок.

Где достали такие?

— Ты сиди, отдыхай, — сказала она. — Давай я салат порежу.

Каждая подробность этого суматошного, счастливого быта бросалась в глаза. Кира Сергеевна вспомнила письма Лидии, полные забот о семье, и как сама когда-то жалела подругу: на что уходят ее годы и силы? На что разменивает свой талант?

— Мне всю жизнь не хватает двух вещей: времени и денег, — вздохнула Лидия.

— Только-то? Тогда ты счастливая, — сказала Кира Сергеевна.


40


Уже когда сели за стол, ввалилась молодежь — Виктор с женой. В одинаковых спортивных костюмах, с одинаковыми шапочками, с ярким румянцем на щеках.

— А, тетечка Кирочка, я сейчас! — заорал Виктор, отнес лыжи в кладовку, стащил со своих длинных волос шапку и вошел в столовую. Поцеловал Киру Сергеевну. От него пахло морозной улицей, в длинных кудрях блестели капельки влаги.

Подвел жену. Она опустила ресницы, подала маленькую мягкую ладонь. Жену Виктора Кира Сергеевна видела впервые — высокая, смуглая, со странным именем — Ия.

— Ия у нас грузиночка, а по-грузински Ия — значит фиалка, — с гордостью объяснила Лидия. Она суетилась возле невестки, ощупывала плечи, ноги:

— Ты не падала? Ноги не промочила?

За столом мальчишки болтали ногами и куксились, не хотели есть. Лидия совала каждому ложку в рот, приговаривая: «За папу», «За маму». Успевала следить и за невесткой:

— Иечка, тебе горчицу нельзя… Иечка, пей сок…

Виктор, расправляясь с курицей, бормотал:

— Наша бабуля не умеет воспитывать, балует…

Лидия ткнула его ложкой в лоб.

— Видала, Кирка? Когда-то я была мамой, теперь для всех — бабуля. Хотя они-то с внуком не спешили.

Ия, сморщив хорошенький носик, козыряла в тарелке и нетерпеливо поглядывала то на мужа, то на свекровь.

— Бабуля, вы не обидитесь, если мы выйдем из-за стола? — нежным плачущим голоском спросила она. Встала, подошла к Лидии, что-то шепнула на ухо.

Обе смеялись — долго и весело.

Обсосав куриные косточки, Виктор тоже вылез из-за стола, под локоть увел жену.

— Мои голубочки, — растроганно сказала Лидия.

Мальчишки, схватив по яблоку, убежали спать. Но это только считалось, что спать, — в столовую доносился визгливый, закатный хохот, слышалось глухое шлепанье подушек.

Все разойдутся, а убирать — Лидии, подумала Кира Сергеевна. Так уж заведено тут. Да, бабуля всех неправильно воспитывает, за всеми убирает, устает, но все равно она счастливая.

И вокруг нее все счастливые.

— Ну, еще по единой, — возгласил Женечка и потянулся к коньяку, но Лидия перехватила бутылку.

— Обойдешься. Вот, Кирка, уговариваю этого бездельника уйти в отставку. Надоело мотаться, как цыганам, годы не те, осесть хочется. Не желает. Почему, думаешь? До генерала жаждет дослужиться. — Обернулась к мужу: — Скажешь, нет?

— Скажу да, — засмеялся Женечка. — А чем тебе плохо генеральшей быть?

— Какая из меня генеральша? Генеральши в каракулях и норках ходят.

— Пусть ходят. Ты, мамочка, и без норок у меня как королева!

Олег Николаевич все время молчал, почти ничего не ел, близоруко посматривал на всех с неуверенной рассеянной улыбкой.

Кира Сергеевна всегда удивлялась, до чего он не похож на сестру.

За столом сидели долго. Ее поражало, как много они едят. Обеду предшествовали обильные закуски, плотный обед всегда заканчивался многоступенчатым десертом: фрукты, компот, варенье, чай с пирожными или тортом.

— Твоя норковая шубка — на столе, — сказала Кира Сергеевна, и все засмеялись.

— Один-ноль в твою пользу, — прогудел Женечка.

— Ну, да, да, — согласилась Лидия, облизывая ложечку, — семейка у меня прожорливая, и я люблю, когда много едят.

После обеда глаза Женечки посоловели, он сказал расслабленно:

— Спать вредно, посему, мамочка, включи телик, — и перетащился со стула на диван, уткнулся в телевизор.

— Тебе хоть фигу показывай, все равно будешь глазеть, — проворчала Лидия, собирая посуду.

Кира Сергеевна помогала убрать со стола. Потом они мыли на кухне посуду, и Лидия рассказывала про внуков, которые, конечно же, необыкновенно одаренные математики, подумать только, еще и читать не умеют, а любые задачки в пределах десяти решают в уме.

— В тебя пошли, — сказала Кира Сергеевна. Заглянул Виктор, выманил мать:

— Бабуль, на минуточку. — Увел ее в свою комнату. Кира Сергеевна опрокинула тарелки на сушку, вытерла стол. Подошла к окну. На крышах лежал розовый снег, длинные тени расчертили улицу, и она удивилась, как быстро кончился день.

Вошел Олег Николаевич попрощаться — он уходил домой. Сказал неопределенно:

— Мы еще увидимся.

И все стоял, как будто ждал чего-то, и смотрел на Киру Сергеевну.

Из столовой донесся блаженный всхрап Женечки, в детской один из мальчишек закатился ревом. Выскочила в прихожую Лидия, нелепая тапочками, помчалась к внукам. Навела там порядок, по пути встряхнула мужа, вернулась на кухню.

— Видала? Спиннингом рыбу в аквариуме ловили! Нет, это не математики, это одаренные бандюги!

Вошел Женечка, тараща сонные глаза.

— Мамочка, ей-богу, не спал…

Хотел обнять Лидию, но она треснула его по руке.

— Убирайтесь, дайте с Киркой поговорить! Олег, ты ж домой собрался, чего торчишь!

Мужчины ушли, Лидия вытащила кофеварку.

— До чего же надоели! Видишь, Кирка, как бездарно разменяла я свой талант?

Они пили кофе, и Лидия по привычке плакалась на свою судьбу. Впрочем, винила только себя: еще на третьем курсе профессор Шурлапов сказал про курсовую, что она потянет на диссертацию, надо ее только развить и углубить.

— Генку Соловьева помнишь? Он углубил и защитил эту тему.

И опять жаловалась на судьбу, на собственную бесхарактерность, позволившую загубить талант.

— Живу в родном городе, но ни в школе, ни в институте не бываю, от всех прячусь… Как-то собирался наш выпуск, так я не пошла… Там — кто ученый, кто заслуженный деятель, а я? Дипломированная домохозяйка, что хорошего?

Кира Сергеевна видела, как трясутся ее толстые мягкие щеки, повлажнели глаза, и терпеливо ждала, когда иссякнет поток ее слов. А Лидия вспоминала однокашников и кто кем стал, вздыхала и опять вспоминала:

— Помнишь, Шурлапов любил повторять: человек имеет то, чего он стоит. Ты даже не представляешь, как это верно!

— Ты дура, — не вытерпела Кира Сергеевна.

— Без тебя знаю, что дура, — согласилась Лидия, — Была бы умная, не дала бы сожрать свой талант…

— Ты потому дура, — перебила Кира Сергеевна, — что до сих пор не поняла, в чем твой талант. Он не в математике. Ты талантливая мать, понимаешь?

Лидия посмотрела на нее так, словно услышала глупость.

— А ты не мать? А другие женщины — не матери?

— Ты талантливая мать, и рядом с тобой все счастливы. В математике тебя заменил Генка Соловьев. А кто мог бы заменить в семье?.. Так что перестань склонять это слово «талант».

Лидия уставилась на нее своими глазками.

— Интересное рассуждение. Рядом со мной всё счастливы. За счет меня. А я счастлива?

— Да, счастлива. Не может быть несчастной мать, у которой счастливые дети.

Кира Сергеевна пошла в столовую за сумочкой, принесла сигареты.

— У тебя где можно курить?

— Ты стала курить? — спросила Лидия.

— Стала курить.

Она курила у форточки, а Лидия пила остывший кофе, поглядывала на нее из-под реденьких бровей. Как будто хотела, но не решалась о чем-то спросить.

— Знаешь, — начала Кира Сергеевна, — недавно на комиссии по делам несовершеннолетних — есть у нас такая — я подумала: ведь мы делаем совсем не то…

— Кто — «мы»?

— Все мы.

— Как это — «не то»?

— Вот так. Расширяем круглосуточные детсады, устраиваем в школе продленки… Теперь вот — школы полного дня… В первом классе вешаем ребенку ключик на шею и гордимся, как ловко мы освобождаем женщин от детей для общественно-полезного труда. А ведь ключик на шее ребенка — это драма нашего времени, только никто этого не хочет знать. И никто не спросит у детой, хотят ли они носить на шее ключик, хотят ли расти в круглосутках и продленках…

— Но ведь матери должны работать, — вставила Лидия. — Мы не так уж богаты…

— Мы богаты! Мы достаточно богаты для того, чтобы вернуть матерей к детям! Мать сама должна воспитывать своего ребенка!

— Странно, что об этом говоришь именно ты, — сказала Лидия.

— Я ближе к проблеме, потому и говорю: самое время женщин возвращать в семью, мы явно перегнули с эмансипацией.

Кира Сергеевна выбросила в ведро окурок, налила себе кофе. Опять болела голова, но не хотелось идти в столовую за анальгином и смущать дремавшего на дивану Женечку.

Лидия, чмокая губами, сосала конфету. Хмыкнула неодобрительно:

— Выходит, назад, к старому? На кухню, к корыту?

— Нет. Вперед, к детям!

Лидия покрутила головой:

— И все же странно, что именно ты, эмансипированная женщина, говоришь это. Или ты не в счет?

— Я в счет. Только обо мне печалиться поздно.

— А если бы не поздно? Согласилась бы жить так, как я?

Кира Сергеевна помолчала, разглядывая тонкую фарфоровую чашку. Она помнила эту чашечку с детства, в буфете у Синицыных стоял целый сервиз. Все давно побилось, осталась только эта чашка. Как уберегла ее Лидия?

— Ты же помнишь, чему учили нас в детстве, — уклончиво сказала она. — Перед нами открыты все дороги, мы можем стать инженерами, врачами, учеными, летчицами… Но никто никогда не сказал нам: станьте хорошими матерями. Никто и никогда. Может быть, только наши мамы, но их слова мы в расчет не принимали.

Лидия засмеялась.

— А ты хитришь и на вопрос не ответила. Но я и так знаю: ты не согласилась бы быть на моем месте. Твое счастье совсем в другом!

Откуда тебе знать, в чем мое счастье? — подумала Кира Сергеевна. — Я и сама уже не знаю этого.


41


Поздно вечером, когда все улеглись спать и дом затих, Лидия нырнула к Кире Сергеевне под одеяло, прижалась головой к ее плечу.

— Совсем как в детстве. Помнишь, я прибегала к вам ночевать…

— Помню.

— Твоя мама пекла нам ватрушки, и у вас всегда пахло ванилью и книгами… А теперь вашего дома нет…

— Как — нет?

— Очень просто. И моего нет. Теперь там шикарный торговый центр…

От нее, как в детстве, пахло травой и анисовыми каплями. Кира Сергеевна закрыла глаза, и ей показалось, что лежат они с Лидией в маленькой комнате на узкой кровати, сейчас войдет мать и скажет: «Девочки, хватит шушукаться, пора спать, завтра в школу».

Но мать не войдет. И никто не войдет. Она вспомнила, как мечтала поплакать возле своего долга, а дома, оказывается, уже нет.

Все уходит и ничто не возвращается.

На плече тяжелела голова Лидии, Кира Сергеевна обняла подругу и почувствовала, как растет в ней тихая нежность и жалость, словно они, две маленькие девочки, вдруг осиротели и заблудились.

Они долго шептались: «А помнишь?», «А помнишь?» — но помнили почему-то разное, нехитрые события детства сдвигались в их памяти, но все равно было хорошо лежать рядом и вытаскивать из-под тяжести лет забытые эпизоды и лица.

— Помнишь, как летела я с горы на санках и чуть под машину не угодила? — спросила Лидия. — А ты бросилась под санки, и полозья пропороли тебе руку?

Она ощупала в темноте ладонь Киры Сергеевны с плотным узким шрамом, поцеловала.

— Ну-ну, что это ты, дурочка? — Кира Сергеевна отдернула руку. — Вспомни лучше, как поссорились в пионерлагере, а ты потом принесла мне в изолятор цветы.

Лидия засмеялась, завозила ногами.

— Не было этого, ты сейчас выдумала.

Кира Сергеевна вздохнула:

— Я знаю, почему ты не помнишь, а я помню.

— Намекаешь, что мой склероз старше?

— Потому что не ты, а я тогда была виновата. Обиду забыть легче, чем вину.

Лидия похлопала ее по руке.

— Ну-ну, мать, что-то тебя на раскаяние потянуло. Не помирать ли собралась?

— Нет, не помирать. Приходит время подводить итоги.

— Итоги у тебя неплохие, ты получила все: любимое дело, положение в обществе, уважение окружающих… Так что обижаться грешно.

Легко подсчитать, что мы получаем. А как подсчитать, что теряем? — подумала Кира Сергеевна.

Лидия подобрала ноги, приподнялась и, опершись на локоть, посмотрела ей в лицо.

— А теперь выкладывай, что у тебя стряслось?

В темноте глаза ее казались большими и черными.

— С чего ты взяла?

— Просто вижу. Ты не такая.

По потолку метался разноцветный отсвет бегучей рекламы, вяло шевелилась занавеска у открытой форточки. Влетали редкие звуки ночного города — обрывки музыки, визг тормозов, сирена «скорой помощи».

Они лежали рядом, совсем, как в детстве, но после детства были длинные годы, прожитые врозь. Годы эти разделили их.

Уже не хотелось, как мечтала, выплакаться на плече подруги. На плече счастливого горе не выплачешь. Да и что сказать? Не так прожила жизнь, поэтому всех растеряла? Но я прожила ее так. Если б в запасе было еще сто жизней, я прожила бы их так. Все сто.

— Ладно, как там Ирина?

— Нормально, отселились в кооператив.

— И правильно, это я посоветовала ей. А как у них с Юрием?

— По-моему, утряслось и наладилось, — не очень охотно ответила Кира Сергеевна. Ее поразила новость: Лидия посоветовала отселиться! Зачем?

— Не может у них наладиться. Она не любит Юрия и никогда не любила. Она еще в институте любила другого…

Все-то ты знаешь, подумала Кира Сергеевна. Сказала раздраженно:

— Любила одного, а спала с другим? Через три месяца после свадьбы родилась Ленка!

Лидия помолчала, разглядывая ее лицо. Потом сказала:

— Зачем ты так упрощаешь? Все это сложнее, чем кажется…

— Слишком сложно: любить одного, замуж идти за другого…

— А кто торопил со свадьбой? — перебила Лидия. Белое мясистое лицо ее нависло над Кирой Сергеевной и теперь было неприятным.

Что толку объяснять: в городе моя семья — на виду, и я не могла позволить дочери роскошь стать матерью-одиночкой… Зачем объяснять, все равно она ничего не поймет.

Кира Сергеевна села на кровати, сбив коленями одеяло.

— Странный у нас разговор… — Она сползла на край широкой тахты, босиком пошла к стулу, на котором лежала сумочка.

Сухо трещал холодный паркет, по ногам гулял сквозняк.

— Надень тапочки, — сказала Лидия. — И объясни, почему наш разговор — странный.

Кира Сергеевна закурила, шлепая тапками, пошла к форточке.

— Ты защищаешь Ирину от меня, словно ты мать, а я чужая тетя.

Она курила, сбивая пепел в спичечный коробок. Лидия сидела на тахте, укутав одеялом ноги.

— Мать ты, но и я не чужая тетя. Я друг ей и тебе. Не мешай ты ей, ради бога. И отойди от форточки, простудишься!

Кира Сергеевна чувствовала, как холодный шелк ночной сорочки ходит у ног и начинают деревенеть колени.

— Вижу, вы неплохо помыли тут мои косточки, — жестко сказала она.

— Еще как! — засмеялась Лидия, и Кира Сергеевна поняла, что Лидия решила уйти, выключиться из этого разговора.

Она смяла сигарету, сунула в спичечный коробок, подошла к тахте. Ее била мелкая дрожь, в душе было тревожно и пусто.

— Может, ты уже пойдешь на свой диван?

Но Лидия обхватила ее полными теплыми руками, уложила, грела в ладонях ледяные ноги.

— Ирина у тебя прямо феномен, представляешь, всех тут в работу впрягла, даже лентяя и бездельника Женечку паркет натирать заставила! Так он потом хвостом ходил за пей, спрашивал: «Ир, чего еще делать?»

Она говорила быстро, без пауз, тонким веселым голосом, а сама поправляла на ее плече одеяло, подтыкала под бок, кутала ноги.

— …и братцев-разбойников запрягла, они мусор из углов выгребали, стирали свои гольфы…

Кира Сергеевна смотрела, как гаснут и вспыхивают на потолке разноцветные полосы — синие, оранжевые, зеленые, забиваются в угол и ползут обратно, чувствовала на руках запах дыма. Как будто держала их над костром. Медленно согревалась, слушала, как весело кружит словами Лидия, сейчас хотелось обнять ее, сказать что-то хорошее, теплое.

— Знаешь, у меня нет друзей, одна ты.

— А у меня, думаешь, есть? В этой сумасшедшей жизни на друзей не остается времени. И потом, тебе одной меня мало?

Кира Сергеевна промолчала.

— А я иногда, когда грустно и все осточертеет, вспомню, что где-то у меня есть такая Кирка… Она редко пишет, еще реже приезжает, но все равно она есть… И мне легче жить. Знаешь, о чем я мечтаю? Только не смейся… Когда я умру, чтобы ты закрыла мне глаза. Не Женечка, не дети, а ты. — Лидия вздохнула. — Но у тебя в это время будет актив, и ты не приедешь…

— Не надо, — сказала Кира Сергеевна. — Не надо.


42


Она вышла из дома, когда все спали. Еще вчера решила уйти пораньше, боялась, что придет Олег Николаевич и навяжется в сопровождающие. Как обещал. «Город вырос и изменился, без экскурсовода тебе не обойтись!»

Как-нибудь обойдусь.

Ей хотелось, чтобы эта первая встреча с городом прошла без свидетелей.

Мысленно она уже не раз побывала везде, где бегала девчонкой, каталась на коньках, училась, начинала работать.

Где он сказал ей: «Знаете, почему я до сих пор не женился? Ждал вас, Кириллица».

Она отвыкла от трамвая, в ее городе трамвай давно сняли, и сейчас странно было видеть красную «букашечку» с токоприемником на спине — «букашечка» медленно ползла по синусоиде рельсов, повизгивая на поворотах колесами.

В трамвае в этот ранний час было пусто и холодно. Кира Сергеевна продышала «пятачок» в слепом замерзшем окне, но он быстро затягивался ледяной пленкой, ее приходилось соскабливать ногтем.

В «пятачке» виднелось синее рассветное утро, мелькали дома с крупными номерами, широкие тротуары, посыпанные песком, кучи снега возле деревьев. Раньше здесь были дачи, сюда ходил трамвай, но не этот, современный, а другой, послевоенный, простенький, с ременными петлями, с проволокой, протянутой вдоль вагона. С веселыми звонками и кондукторами, отрывавшими от толстых рулонов билеты.

Нарастал и опадал гул мотора, взвизгивали колеса, жестко клацали компостеры, бесшумно открывались двери, впуская пассажиров и облака морозного воздуха.

Вагон заполнялся, сразу потеплело, наверно, включили обогреватели. Запахло резиной, на рифленом полу проступили темные пятна.

Кира Сергеевна вышла у крытого рынка.

Отсюда, от площади, радиусами разбегались улицы, но Кира Сергеевна уже забыла, куда они ведут. А рынок помнила. Он был старый, еще довоенной постройки, только стены заново облицованы цветной плиткой, и выглядел он теперь пестрым, нарядным, новым.

Она вспомнила сырые обшарпанные стены с обвалившейся штукатуркой и как в войну выстаивали с матерью тут длинные очереди за жиденьким молоком. Его продавали по пол-литра в руки, и люди стояли семьями, чтобы купить побольше. У них с матерью была бутылка тонкого стекла с узким горлышком, и Кира Сергеевна всю жизнь не могла забыть тот проклятый день, когда бутылка выскользнула из ее окоченевших рук и разбилась. Жидкие лужицы растеклись по серому цементу, их схватывало ледяной корочкой. Две худые кошки торопливо лакали из синеватых лужиц, лужицы замерзали, кошки жадно лизали лед.

Мать не ругала ее, тихо заплакала и пошла, а она, тоненькая замерзшая девочка, все стояла, смотрела на лужи и на людей. И люди смотрели. Она ждала, что кто-нибудь из них сейчас пожалеет ее и поправит непоправимое.

Дома сказала матери: «Они злые и жадные!»— «Они голодные», — устало возразила мать.

Кира Сергеевна решила войти внутрь, чтобы увидеть то место, тот деревянный прилавок. Но и внутри все было перестроено. На полу — крупные ровные плиты, прилавки уже не деревянные — веселые, розовые от подмешанной в цемент мраморной крошки. И ей теперь показалось, что это первое взрослое горе случилось не здесь.

По крутой, вымощенной булыжником улице спустилась к центру. Здесь мало что изменилось — те же дома с тяжелыми карнизами я большими темными дверями; между окнами библиотеки, в глубоких нишах — фигуры с книгами; кремовый фасад оперного театра весь в медалях с барельефами. Когда-то по этой короткой улице тоже бегал трамвай, а теперь рельсы сняли, убрали булыжник, улицу залили асфальтом, она стала широкой и чистой.

Мороз забирался под брючины, больно схватывал шелк чулок, Кира Сергеевна чувствовала, как тяжелеют от инея ресницы и покалывает пальцы йог.

Забежала погреться в вестибюль кинотеатра. Здесь тоже было холодно, но она все же постояла, постукивая ногами о гулкий пол. Одинокие звуки быстро гасли в замерзшем воздухе.

Кира Сергеевна прошлась вдоль стен, украшенных мозаикой, мимо закрытых окошек касс с двойными стеклами. Когда-то бегала сюда с девчонками. Позже приходила с мужем. Но и здесь все теперь перестроено, она ничего не узнавала.

По той же улице вышла на круглую площадь с памятником Чернышевскому. На голове и плечах памятника толсто лежал снег. У цоколя суетились голуби, выклевывая что-то из снега. Пустые скамейки с изогнутыми спинками тоже все в снегу. На этих скамейках — или других, которые стояли тут, — они зубрили экзаменационные билеты.

Странно, она все помнила и нарочно начала с центра, где мало что изменилось, но воспоминания не волновали. И потом, она все время чувствовала, что замерзла.

Вдруг подумала: а у нас там уже весна, густо крапчат птицы, пахнет травой…

Она пересекла сквер с истоптанными дорожками, вышла к старой маленькой школе, где когда-то училась. Здесь давно уже не школа — надстроили третий этаж, обвешали фасад табличками учреждений.

А ведь когда-то ходила по этой дороге, здесь впечатаны следы ее детских ног.

— Следы моих ног, следы детства, — сказала вслух, чтобы разбудить в себе чувство утраты. Но слова повисли в пустой мертвой фразе.

Но так не бывает, она знала, читала, как сладка и печальна встреча с прошлым!

Просто я замерзла, и это мешает.

И опять она подумала о своем городе — он весь сейчас залит солнцем, укрыт синим небом…

Подошла к набережной. Парапет из розового гранита отделял речной вокзал и белую, скованную льдом Волгу. Над рекой металась плоской спиралью поземка. Над круглыми черными прорубями стояли дымные столбы. Упруго изогнулся над рекой широкий мост — на том берегу начинался Новый город. Он назывался так еще в те времена, когда она была девчонкой. Вот уже начала стареть, а тот район за Волгой так и остался Новым городом. Там институт, где они с Лидией учились, школа, в которой она работала. Может, в той школе и сейчас остался кто-то из прежних учителей.

Сесть бы на автобус, промчаться по мосту, войти в ту школу. «Здравствуйте, вы меня не узнаете?» Побродить по классам, вдохнуть запах школы…

Но туда не тянуло, все казалось ненужным и стертым. Словно перебирала не свою, а чужую скучную жизнь. И город казался чужим и скучным. Годы, прожитые врозь, разделили нас. Длинные годы, в которых уместилось так много, задавили воспоминания.

Зачем я приехала сюда?

Сквозь перчатки она подышала на пальцы и побежала назад, к площади.


43


Медленно гас, словно падал куда-то свет, зал погружался в сумрак, и сразу стало заметно, как тут дымно, темно, холодно. Резко вспыхнули прожекторы, длинные лучи нервно заелозили по эстраде, скрестились и замерли. Бледная женщина с ярко накрашенным ртом шла к перекрестку лучей, вскидывая коленями длинное узкое платье.

Тихо, будто издалека заиграл оркестр, и женщина запела про разбитое комсомольское сердце. Кира Сергеевна поежилась.

Ей было стыдно, что здесь, среди пьющей и жующей публики, плывет эта песня.

— Зачем она?.. В ресторане…

Олег Николаевич пожал плечами.

— А что петь в ресторане? «Бублики»?

— Уж лучше «бублики».

Певица интимным полушепотом вела мелодию, покачивала худыми бедрами, блестящее немнущееся платье жестко ходило у ног, казалось, оно скроено из тонкой листовой стали.

— В тебе сидит начальница, — засмеялся Олег Николаевич. — Наверно, рестораны в твоей «епархии» и ты наводишь там порядки?

Кира Сергеевна не ответила.

Она с самого начала была против этой затеи с рестораном, но Лидия грызла брата: развлекай, своди в ресторан, все-таки гостья…

Сперва они просто бродили по центру, а когда проходили мимо ресторана, Олег Николаевич спросил: «Может, заглянем — для отчета перед Лидией?» Она порядком замерзла и потому согласилась. У дверей зала их встретил официант, повел к столику, накрытому на двоих, и Кира Сергеевна поняла: зашли они не «для отчета», столик он заказал заранее.

Зажегся свет, подошел официант с бутылкой шампанского, обернутой салфеткой.

— Прошу прощения, — почему-то сказал он и налил, фужеры.

Олег Николаевич ждал, когда он уйдет.

— Ну, за встречу?

Они опять высчитывали, сколько же не виделись, выходило — больше десяти лет.

— В нашем возрасте это много, да? — спросила Кира Сергеевна.

Олег Николаевич посмотрел на нее.

— Десять лет — в любом возрасте много.

От вина в голове стало легко и звонко, зачем-то она принялась длинно рассказывать, как долго ходила вчера по городу, хотела вспомнить детство, юность и как при этом ничего не чувствовала, кроме боли в замерзших ногах. Потом натолкнулась на его взгляд и умолкла. Подумала: «Наверно, я опьянела и говорю чепуху».

— Твоя внучка всех тут покорила, — сказал Олег Николаевич. — Как забавно она зовет тебя Кирой!

— А еще она задает странные вопросы, — сказала Кира Сергеевна. — Например, из чего сделан ветер?

Посмеялись. Олег Николаевич смотрел на нее, близоруко щурился, от глаз бежали морщинки к носу и вискам, Кира Сергеевна подумала, что все-таки он изменился, у него маленькое лицо старичка.

— Ну, как ты живешь? — спросил он, словно они только что встретились.

— По-разному. Главным образом — работаю. Для меня настало время работы.

Он не понял:

— Как это — «время работы»?

Рассек ножом кожицу апельсина, оторвал от мякоти, подал ей, как раскрытый цветок.

— Когда-то было время любви, потом — время материнства, теперь вот — время работы.

Он слушал, зажав в горсти подбородок, прищуренно смотрел на нее.

— Наверно, лучше, если все совпадает.

— Лучше, — согласилась она. — Но не совпадает.

Вернулся оркестр. Грохнул барабан, зазвенели тарелки, и разговаривать стало трудно.

Пустели столики, на «пятачке» возле эстрады толклись в танце нары. По потолку бежали волны света — от дверей к эстраде, на степах, украшенных чеканкой, вспыхивали «зайчики».

Немолодой высокий мужчина, щелкнув каблуками, остановился возле их столика, пригласил Киру Сергеевну. Наверно, военный, подумала она. Но не пошла, сказала, что не танцует.

Опять поймала на себе взгляд Олега Николаевича — пристальный, долгий — и ей стало тяжело и неловко.

— Хорошо, что ты не пошла с тем типом, я бы вызвал его на дуэль.

— Я так и поняла.

Он передвинул стул ближе, чтобы в грохоте музыки не гасли их голоса.

— А со мной пойдешь?

— Я в ресторане не танцую, — сказала она. Хотела добавить «и не бываю», но промолчала, чтобы не услышать опять: «В тебе сидит начальница».

Он не знает и никогда не узнает, как это трудно — жить на виду.

Лицо Олега Николаевича было теперь совсем близко, от выбритых щек знакомо пахло одеколоном «В полет». Они с Лидией всегда дарили ему этот одеколон в день рождения.

Это было в той жизни, которую она уже забыла.

Он налил из бутылки себе и ей, выпил один. По его решительному виду догадалась, что он сейчас заговорит о чем-то неприятном для нее. Но он просто спросил:

— Ты счастлива?

Она завозилась в сумочке, вытащила сигареты.

— В итоге, пожалуй, нет.

Отвернулась, посмотрела на танцующих. Тот высокий кружил женщину в седом парике. Он держался прямо и танцевал по-старинному, убрав за спину руку.

Определенно военный, решила Кира Сергеевна.

— «В итоге… Пожалуй», — повторил Олег Николаевич, разглядывая фужер. — В итоге — не считается.

— Почему?

Он играл фужером, взбалтывая остатки вина. Маленький, как капля, камушек в запонке загорался и гас в его манжете.

— Если человек был в молодости счастливым, это уже не отменишь. И с высот наших лет нельзя, не имеем права пересматривать это!

«Нельзя», «не имеем права» — ее и раньше бесила эта его категоричность. До жиденьких седин остался таким же беспробудно логичным, для него всегда дважды два — четыре.

Но не хотелось спорить, она ничего не сказала ему.

Гас свет, выходила бледная певица в своем металлическом платье, что-то полупела, полушептала в микрофон, потом оркестр рвал уши, по потолку, похожему на стеганое одеяло, плыли волны света, и все сидели с красными, отяжелевшими лицами.

В пепельнице дымилась сигарета, Кира Сергеевна плеснула на нее из фужера, сунула пачку в сумку.

Олег Николаевич все покачивал свой фужер, и она видела, как вздрагивают его тонкие белые пальцы.

— Можно задать тебе вопрос? Извини, что получается вечер вопросов и ответов…

Он засмеялся, чтобы скрыть смущение, и она подумала, что теперь-то уж он обязательно скажет что-нибудь неприятное.

— Ты знала тогда, что я любил тебя?

— Да.

— Лидия сказала?

— Нет. Просто женщина чувствует это.

Он глотнул. Лицо его странно вытянулось, посерело. В нем резче проступила старость.

— Мужчина тоже чувствует, — сказал он. — Когда его не любят, чувствует. Потому я молчал тогда.

Зачем он об этом? — подумала Кира Сергеевна.

— Я бешено любил тебя, Кира.

Это «бешено» прозвучало неожиданно и так не вязалось с его натурой, со всей размеренной, лишенной страстей жизнью, что Кира Сергеевна растерялась. Вдруг он совсем не такой, каким представлялся ей? Может быть, рядом с ней сидит просто очень несчастливый человек, умеющий молчать?

Олег Николаевич посмотрел вверх, на бегущие полосы света.

— Знаешь, меня всю жизнь мучила мысль: если б я тебе сказал тогда, все сложилось бы иначе.

Кира Сергеевна поняла, как необходимо было ему высказать все.

Хотя бы теперь, с опозданием на целую жизнь. Для этого главного разговора и привел он ее сюда.

Она подумала, что и у нее с этим человеком все сложилось бы иначе, была бы совсем другая жизнь.

Но она не хотела другой жизни.

— Все было правильно, Олег. Все было, как надо.

Он вяло и принужденно улыбнулся.

— Я знал, что ты скажешь так. И все-таки…

Примолк, опять налил себе вина.

— Я не пью, это только сегодня… — Махнул рукой и пить не стал. — Знаешь, мне теперь даже легче.

— Вот видишь, — весело сказала Кира Сергеевна, — все к лучшему. Один мой хороший друг назвал меня железной бабой. И сказал, что со мной хорошо работать и дружить, а в жены он бы меня не взял. В жены берут шелковых…

Он накрыл ее руку узкой белой ладонью.

— Твой хороший друг не имел дела с шелковыми.

Почему-то Кира Сергеевна вспомнила, как муж, сидя на корточках перед ванной, стирал, тер в кулаках свою рубашку. Она испугалась, что сейчас заплачет. В глазах потеплело, и она, чтоб не упали слезы, подняла голову. Сказать бы сейчас этому человеку: меня бросил муж, меня не любит дочь, хоть ты меня не мучай…

Смолкла музыка, стало светло и тихо. Кира Сергеевна чувствовала себя так, словно не одета и на нее все смотрят. Пальцами сбила со щек слезы, спросила:

— Скажи, ты хотел бы изменить свою жизнь, если б тебе дана была вторая попытка?

— Конечно, — сразу сказал Олег Николаевич и посмотрел на нее. — А ты?

— Нет. К сожалению, не хотела бы.

Он не спросил, почему «к сожалению», да она и не смогла бы объяснить. Нельзя объяснить свою жизнь человеку, с которым нет общих воспоминаний.

Наверно, с ним, — если б так выпало, — она прожила бы спокойно и счастливо. Но это была бы не ее, а чья-то чужая жизнь. Она не хотела чужой жизни.

Ее вдруг потянуло домой. Зачем ехала сюда? Что искала тут?

Представила, как войдет к себе в приемную и строгая Шурочка встанет из-за машинки, скажет — как будто они виделись только вчера: «В четырнадцать — исполком, есть еще время для чашечки кофе».

Маленькая Ленка кинется на шею, обнимет слабыми мягкими ручонками.

Кира Сергеевна вспомнила, как стояла тогда на балконе, смотрела на огни города и думала, что в море огней есть те, которые зажгла она. Только свои погасила. Но все равно судьба ее там, в доме с потухшими окнами. С горем и радостью. Со всем, что заслужила.

Она взглянула на Олега Николаевича, его лицо показалось сейчас незнакомым и далеким.

— Ты просты меня. — Она не знала, зачем сказала это.

Он поцеловал ей руку, прижал к щеке, ничего не ответил. Может быть, он даже не слышал.


44


Ожидала встретить дома беспорядок и запустение — как тогда, в день отъезда. А в комнатах было свежо и чисто, раковины сияли белизной, балкон увешан бельем — как будто здесь убирали час назад.

Совсем не похоже на него.

Кира Сергеевна разделась, кинула в своей комнате чемодан, долго стояла под душем, смывая пыль и вагонный запах. В поезде топили по-сумасшедшему, кондиционеры почему-то не действовали, она изнывала от жары, от запаха постельного белья, дорога казалась бесконечной. И сейчас она радовалась свежей воде, чистому воздуху и тому, что вернулась, что никуда не нужно ни идти, ни ехать.

Поставила чай и долго смотрела в окно, как пухло лежит под деревьями, в лунках, вскопанная земля, как с голых веток сыплются птицы на яркую траву, как замерли облака в синем глубоком небе.

Весна.

До чего же хорошо вернуться домой! И как хорошо, что у каждого есть дом, мир привычных вещей, среди которых прошла жизнь! Зачем-то уехала, наивно верила, что издалека, из прошлого лучше увижу свой сегодняшний день… Но куда бы мы ни уезжали, рядом с нами всегда живут заботы и беды сегодняшнего дня. Прошлое стало чужим, а чужое никогда и ничему не учит.

На фоне неба вырисовывалась крона тополя, густо усеянная грачами, похожими издалека на черные обгоревшие листья. Как будто дерево пережило пожар. Вдруг грачи взмыли все разом вверх, и крона тополя стала прозрачной, голой, над ней, взрывая воздух криками, черной тучей кружились птицы.

Кира Сергеевна долго пила чай, разбирала почту, сложенную на столе. Запоздалые поздравления с женским днем, письма от коллег, с которыми летом была на семинаре, Ленкин рисунок, под ним — милые каракули: «Любимой Кире, будем жить все в мире». Не иначе, Иринино творчество.

На плите стояла холодная кастрюля, Кира Сергеевна подняла крышку и удивилась: вареники с картошкой, зажаренные салом и луком, как любил Александр Степанович.

Медленно обошла комнаты. Провела пальцем по полировке стола — тонкая скобочка пыли осталась на пальце. Здесь убирали вчера, не раньше. Заглянула на балкон, увидела, как странно висят его сорочки. Правильно прихвачены прищепками за подол. Он вешал иначе, воротничком кверху.

Вдруг она поняла: вчера здесь была женщина. Уборка, вареники, сорочки — все это могла только женщина. Он бы так не смог, да и зачем ему, он не знал, что я быстро вернусь.

Что-то ударило в голову, забилось в висках, она закрыла глаза, постояла так. Потом опять пошла в комнаты, осмотрела все, желая и боясь найти следы: оброненную шпильку, забытую пудру, носовой платок… Все молчало, все было полно вражды и тайны.

Как он мог, как смел приводить ее сюда! Впускать в мой дом! Стыдно, безнравственно, он и сегодня может привести ее, ведь не знает, что я уже дома, — дойти до того, чтобы приводить сюда своих шлюх! Снять трубку сейчас, сказать ему: «Ты все перепутал, любезный, здесь не дом свиданий, поищи другое место!»

Но она, конечно, не позвонила. Стояла, не зная, что делать. Хотелось бежать из этого вычищенного, но грязного места, где каждая вещь осквернена прикосновением чужих нечистых рук.

Открыла чемодан. Выложила подарки, гостинцы, запихнула в сумку. Хотела убрать чемодан и передумала, выволокла в прихожую. Пусть сразу увидит!

Оделась, схватила сумку. Постояла в прихожей, где все стало чужим: выстроенные в ряд щетки, какие-то пояса на вешалке — чьи они? Бумажная роза свисает с зеркала — какая гадость!

Куда теперь? Только четыре часа, Ирина приходит в шесть. Но и здесь оставаться нельзя.

Она шла по улице, быстро и зло стучали каблуки сапожек. Надо было выбросить ту розу — к чертовой матери! Женщина с мещанским вкусом украсила его жилище. Мое жилище!

Весело катили машины, женщины в черных, надетых на пальто халатах белили деревья. Дорожные рабочие в ярких оранжевых куртках, выставив треугольные щиты, ремонтировали мостовую.

Кира Сергеевна шла, обгоняя прохожих, как будто очень спешила. Но спешить было некуда и идти было некуда, она свернула в парк…

Здесь тоже шла уборка, хохочущие девчонки ровняли клумбы, сгребали темные прелые листья, на обнаженную влажную землю тут же слетались воробьи, склевывали прошлогодние семена.

Толстыми бусинками пухли на ветках почки, меднолицый старик, клацая большими ножницами, подстригал кусты, на ножницах вспыхивали быстрые «зайчики».

Она медленно шла по тропинке, утопая каблуками в мягкой земле.

Бедный, неумный человек, — вяло, размягченно подумала о муже. Всю жизнь уверял себя, что «все утрясется». В семье жил как-то сбоку, скраешку… А ведь был не таким. В школе она даже побаивалась его, училась у него.

Он говорил: «Заметила, что класс устал, круто меняй урок, приведи какую-нибудь математическую нелепицу». — «В математике нет нелепиц», — возражала она. Он смеялся: «Сколько угодно, хочешь, докажу, что прямой угол равен тупому?» Это он брал из арсенала Василия Васильевича.

Она нашла некрашеную скамейку, села, пристроила рядом раздутую сумку. На подошвах тяжелела налипшая земля, она веточкой долго счищала ее.

Когда-то мы вместе ходили в горы, ездили по туристическим путевкам, сейчас ему лень пойти в театр. В сущности, давно уже чужой человек, ни во что не вмешивается, живет, огибая острые углы. А я не огибаю и всегда натыкаюсь на них, получаю синяки — ради того, чтобы ему доставалось этих синяков меньше. И самое трудное всегда брала на себя я — ведь кому-то надо брать. Так и повелось: кто везет, на того и наваливают. А рядом благоденствуют нравственные иждивенцы.

Размахивая портфелями, промчались мальчишки в расстегнутых куртках — от них отлетал ветер. Может быть, это его ученики, подумала Кира Сергеевна. И на примере какого-нибудь литературного героя он вдалбливал им понятия честности и благородства. Он и мне вдалбливал: «Плакать нужно в одиночку». «Молодые больно входят в жизнь»… Слова… Слова… Слова…

Посмотрела на часы — было уже пять. Она решила зайти за Ленкой в садик, погулять с ней до возвращения Ирины. Не сидеть же тут. Не возвращаться же домой — она не представляла, как теперь вернется туда и как сможет там жить.

Сумка показалась тяжелой, она решила поймать такси, но пробегавшие мимо машины с шашечками были заняты. Кира Сергеевна повесила сумку на плечо и пошла.

Ленка бросила свой полдник, выскочила из-за стола, завизжала:

— Ки-ира! — И долго висела на ней. Кира Сергеевна прижала ее худенькое тельце, обцеловала руки в царапинах и ссадинах. Слышала, как где-то у плеча часто-часто бьется Ленкино сердце.

— Ки-ира, а мама сказала, ты придешь сегодня вечером! Обману-ула!

Кира Сергеевна еще крепче прижала ее, закрыла глаза. Какая же я беспробудная дура! Как сразу не поняла!

— Это она для того, чтобы ты спокойно пошла в детский сад…

Ленка блестящими глазами смотрела на Киру Сергеевну, ладошками хлопала ее по щекам.

— А я тоже с Лидой разговаривала по телефону…

— …И розочку за зеркало воткнула тоже ты?

— Ага, тебе понравилось?

— Еще бы!

— И мы все убрали с мамой, а я ковры пылесосила…

Ненормальная, что придумала!

— А Лида сказала, что послала мне три маленьких «москвича»…

— Да, красный, зеленый и желтый.

— И багажники открываются?

— Открываются. Как у настоящих.

Ленка одевалась, а Кира Сергеевна смотрела на нее влажными веселыми глазами и чувствовала себя почти счастливой, словно главное горе уже позади. Как это близкое и простое объяснение ни разу не пришло мне в голову: вчера была Ирина!

Сейчас ей было стыдно за себя — бешеная, вульгарная, мне бы в старое время извозчиком быть! Послушала бы меня Шурочка! Когда же я, наконец, возьму себя в руки? Когда перестану думать о «другой женщине» — ведь должно это когда-то кончиться, все пройдет и забудется, когда я привыкну к мысли, что он уже чужой для меня?

Они пошли с Ленкой — рука в руке — по залитым солнцем улицам, Кира Сергеевна заскочила в телефонную будку, позвонила Ирине.

— Ридна маты! — Голос у Ирины веселый, счастливый.

— Ленку я забрала, а ты не задерживайся, чтобы мы не стояли под дверью.

— Через полчаса буду!

Ленка копалась в сумке, стараясь вытащить машинки.

— До дома не дотерпишь?

— Никак не дотерплю.

Подошли к скамейке, Кира Сергеевна стала вытягивать из сумки свертки и мешочки, наконец, добралась до коробок с машинками.

Ленка разглядывала их, прищелкивала языком, прокатила пару раз по скамейке, потрогала багажник, дверцы. Поинтересовалась, снимаются ли колесики.

— Донеси до дома хотя бы, — сказала Кира Сергеевна.

Ленка пошла, зажав в руках по машинке, третью сунула назад, в сумку. Рядом с ней пристроился какой-то мальчишка, шагал, сбоку заглядывал в Ленкины кулачки. Попросил:

— Покажи.

Ленка показала, даже разрешила подержать — просто, без ребячьего хвастовства.

Она добрая, подумала Кира Сергеевна.


45


Посидели на детской площадке перед домом, Ленка, не выпуская из рук машинок, вдруг крикнула:

— Вон мама!

Пока поднимались в лифте, она вертелась перед матерью, показывала игрушки.

— Еще не сломала? — смеялась Ирина. — Странно.

Почему мне так хорошо и спокойно? — думала Кира Сергеевна. — Ведь ничего хорошего но произошло. Но и худшего не случилось. Все живы, здоровы, и я здесь, с ними.

На кухонном столе она выложила свертки, и все пошли в комнату. Там стояла все та же раскладушка, жались к стенкам связки книг.

Так и не купили мебель.

— Ну, рассказывай, как у них там, — сказала Ирина. — Досыта лобзались с Лидией?

Кира Сергеевна улыбнулась:

— Главным образом ругались.

— Да? — Ирина подняла брови. — На тему?

— На разные темы. О ее погубленном таланте. О тебе.

— И обо мне?

— Ну, да. Она тебя понимает, а я не понимаю.

Вкатилась Ленка со своими машинками.

— Кира, смотри, они снимаются совсем просто!

Все три «москвича» уже были без колес.

— Пошли на кухню, покурим, — сказала Ирина.

Сопел на плите чайник, в окно било солнце — прямо в лицо Кире Сергеевне, она загораживалась рукой, чувствовала на ладони тяжелое тепло лучей.

Ирина расспрашивала о Чекалиных, отдельно и подробно о Лидии, Женечке, Викторе, Ии… Кира Сергеевна рассказывала с оттенком веселого юмора и думала, что после этого свидания Лидия стала дороже и ближе, — мой единственный и последний звоночек из детства.

Как она сказала тогда? «Чтобы ты закрыла мне глаза».

— Ия ждет ребенка.

Ирина рассмеялась:

— Это не Ия ждет. Лидия ждет. И все мечтает, что хоть теперь-то родится девочка.

Было хорошо сидеть вот так в теплой, затканной солнцем и дымом кухне, пить чай, говорить о пустяках, слышать голос Ленки…

Придумала же когда-то: «Одна в мире»! Если есть на свете хоть один человек, который зовет тебя матерью, ты не одна в мире.

— Знаешь, в первую ночь мы почти не спали, вспоминали детство. И мне было странно, что есть ты, Ленка и у Лидии — дети, внуки… Трудно объяснить.

— Я понимаю, — кивнула Ирина. — У меня бывает так, когда я встречаю девчонок из школы.

Пришел Юрий, заглянул на кухню:

— Я думал, пожар, а это дамы курят. Здравствуйте, Кира Сергеевна!

Он стоял с розовым от солнца лицом, озорно сдвинув на затылок шляпу-тирольку, и смотрел на Ирину.

— Вот гостинцы от Чекалиных, — сказала Кира Сергеевна. — Черная икра и тарань. У нас на Волге ее зовут воблой.

Юрий попробовал на кончике ножа икру, блаженно закрыл глаза:

— Божественно. А к тарани пивка бы!

— Сходи, — сказала Ирина.

Юрий подумал, снял шляпу, поскреб затылок.

— Ей-богу, лень.

Они грызли тарань, густо мазали на хлеб икру, Юрий рассказывал про каких-то Пономаревых, которые волокитят и тянут резину, и про какой-то второй вариант. Ирина слушала заинтересованно и сама говорила про незнакомых Зябкиных.

Кире Сергеевне весь этот разговор был непонятен, но она смотрела на них и думала: вот и наладилось у них, что бы там Лидия не говорила, а у Ленки есть мать и отец, у Ирины — семья. И худой мир всегда лучше доброй ссоры.

— Мне пора, — сказала она и встала.

Ирина, конечно же, принялась уговаривать — «посиди, куда спешить?»— Юрий поддакивал ей. Кире Сергеевне казалось, что делают они это не очень охотно. Да и в самом деле было пора.

В троллейбусе все время думала о том, что вот сейчас придет, увидит его, и все замирало в ней от радости. Боже мой, я и не знала, что до сих пор люблю его, но вот перевернулась жизнь, и я поняла это…

Может быть, сейчас он скажет: «Ты хотела, чтобы я ушел, я ухожу». И уйдет. Вдруг уже ушел? Она старалась вспомнить, видела ли сегодня его вещи в комнатах, и не могла.

Лифт почему-то не работал, и она бежала по этажам, шарила рукой в сумочке, искала ключи.

Александр Степанович стоял в прихожей с газетой в руках.

— Здравствуй, — сказала она, бросила на подзеркальник ключи.

Он посмотрел на нее поверх очков:

— Хоть бы записку оставила, — заговорил сухим низким голосом, — мы тут с ума сходили…

Грубо шелестела газета, которую он никак не мог сложить, Кира Сергеевна видела, что у него дрожат руки.

— Это жестоко, Кира.

А то, что сделал ты, не жестоко? — хотела она спросить. Но все еще чувствовала свою вину перед ним за те невысказанные напрасные подозрения.

— Я не подумала, извини…

Прижав газету, он ушел в свою комнату.

Кира Сергеевна повесила пальто, заглянула в столовую, щелкнула выключателем. Ничего враждебного уже не было в этих вещах, но она почувствовала холодность и отстраненность, словно никогда тут, среди этих вещей, не жила. Книжный шкаф, стол, кресла… Диван и бра над ним… Акварели на стенах…

Все было знакомо до черточки и царапины. Знакомое, но чужое.

Она и раньше уезжала в командировки, в отпуск, но всегда возвращалась к себе. А сейчас что-то изменилось в квартире или в ней самой — она не могла понять — и было чувство, что попала в чужой дом.

Где же мой дом?

Включила телевизор, чтоб не было этой тишины. Шел концерт, она вспомнила, как сидели с Олегом в дымном зале и ту певицу в гладком сверкающем платье, тягостное ожидание, что вот сейчас он заговорит о неприятном, ненужном. Она вышла на кухню, из прихожей крикнула:

— Тебе привет от Чекалиных!

Он что-то ответил — она не разобрала, услышала его шаги, подумала: наверно, решил, что я приглашаю поговорить. О чем нам говорить?

Он вошел, выдвинул из-под стола табуретку, зачем-то задернул на окне штору. Движения его были медленны, вялы, словно все это он делал нехотя, с трудом.

— Будешь есть?

Он молчал. Она открыла холодильник, вытащила мясо, поставила варить бульон. Давно уже ничего не готовила — каждый обедал у себя на работе — но если есть мясо, надо же его сварить.

— Как они там? — спросил Александр Степанович своим глуховатым голосом.

— Чекалины? Толстеют в основном.

Он сидел у окна, в руке почему-то все еще держал свернутую трубкой газету. Кира Сергеевна ожидала, что, может быть, он спросит про Олега, но он ни о ком не спросил, и она поняла, что Чекалины его сейчас не интересуют, вопрос свой он задал просто так, чтобы не молчать.

— У них суетливо, шумно, но хорошо, — сказала Кира Сергеевна.

Налила чаю ему и себе — после тарани все время хотелось пить — думала, что вот сидят они сейчас, мирно беседуют, дружная семейная пара. Так долго прожили, что ничего уже неожиданного между ними случиться не может. А случилось.

— Как же вы узнали, где я?

Он вылавливал ложечкой ломтик лимона. Она забыла, что он не любит лимон.

— Сперва решили, что ты в командировке. А потом Игнат сказал — взяла срочно отпуск. Ну, и догадались, что в Североволжске.

— Ты говорил с Игнатом?

— Не я, не бойся. Ирина.

— Почему же она ничего мне не сказала? — удивилась Кира Сергеевна. — Чего мне бояться?

Она смотрела на мужа и чувствовала сейчас ту же отстраненность — как будто перед ней сидел человек, о котором она ничего не знала. Плохо выбритые щеки, густые морщины меж бровей, складки на шее. Она вспомнила, каким он был тогда на пляже, и все его крепкое молодое тело…

Нет, счастливым он не выглядел.

— Что у тебя в школе?

Он долго молчал, пристукивая по колену свернутой газетой. В столовой надрывался телевизор мужским раскатистым баритоном, Кира Сергеевна подумала, что надо бы его выключить.

Потом он сказал:

— Зачем ты спрашиваешь? Тебе ведь неинтересно. Давно неинтересно.

Получается, что не я, а он чувствует себя обиженным. Она хотела сказать ему это, но он неожиданно встал и ушел.

Она закурила. Сигаретный дым длинными, плоскими лоскутами тянулся к отдушине.

Почему он ушел? Что обидного в моем вопросе? И опять она думала о нем отстраненно, как о чужом.

Выключила газ, пошла к себе. Легла, не зажигая света. Смотрела на высветленную лунным светом стену, увешанную масками. Думала: до конца отпуска остается неделя, куда ее деть?

За стеной было тихо, наверно, он уснул. Вспомнила, как сегодня замирала от радости, что увидит его. Увидела. Нет ни радости, ни боли. Состоялся пустой разговор, а потом он ушел. Почему? Что знаю я о нем? Что он обо мне знает? Живут двое рядом, но каждый в своем и по-своему. И мне нравилось, что мы так живем. А теперь спохватилась — ах, ох, почему? Ах, он обходит острые углы, ох, никуда со мной не ходит, почему избегает меня…

Все сложнее и проще — он не хотел быть только мужем Колосовой, он хотел быть самим собой. Он утверждал себя, как умел. Кто спрашивает наших мужей, каково-то им живется при ответственных и железных женах?

Как-то он рассказывал, смеясь: «Токарев в учительской плакался, его ученая жена вернулась с симпозиума из Англии и ничего ему не привезла, Иванченко жене шубу привез, Струмилин — перстень с натуральным рубином, а мне, говорит, хоть бы паршивую дубленку!»

Они смеялись тогда, потом она преспокойно забыла, а он, конечно же, забыть не мог. Боялся всего, что могло стать «паршивой дубленкой» из рук жены: фильма в просмотровом зале, премьеры в театре, путевки в санаторий… Он и ушел от меня потому, что жаждал самоутверждения. Глупо, но, наверно, не мог иначе.

Она села, обняв колени. Полосы лунного света сместились, упали на книги. И опять показалось, что она в чужом доме, в чужой постели.

Как я раньше не поняла этого? Вернуть бы последние годы. Я неправду сказала тогда Олегу, что не хотела бы изменить свою жизнь. Есть годы, которые я изменила бы, если б могла. Но ничего не вернешь. И не изменишь.


46


Ветер рвал полы плаща, солнце било прямо в глаза, она шла, прищурившись, помахивала сумочкой, смотрела, как у самого неба качаются верхушки тополей. Внизу тополя еще голые, а на верхушках уже бледными червячками висят сережки. Кругло подстриженные кусты обсыпаны белыми цветами, ветер срывает лепестки, кидает под ноги, и тогда лицо омывает тонкий запах весны.

Кира Сергеевна шла через парк и словно заново видела все это: вздрагивающие сережки на тополях, белую, косо летящую метель, огоньки одуванчиков в траве и среди деревьев удачно вписанную скульптурную группу — дети, играющие в мяч.

По желтому песку полз красный солдатик, она сразу вспомнила свой сон о детстве, приостановилась, чувствуя, как тревожно и сладко колотится сердце. Захотелось расчистить солдатику дорожку, убрать камешки, щепки — вдруг это тот же самый, из детства?

Почему-то ей часто снился этот детский сон про солдатика, и все чувства во сне были детскими.

Она подумала, что давно не была в лесу, забыла запах травы и как растут полевые цветы, город задавил в ней все, подчинил себе, и природу она воспринимает только как часть города и украшение его, потому что привыкла к чистоте асфальтов, к вечерним беснующимся огням, к светлым витринам с манекенами — они воспринимались, как продолжение нарядной, праздничной улицы, к рубиновым точечкам стоп-сигналов и ярко освещенным окнам троллейбусов…

Уже много лет все это было ее жизнью, и только в снах пробивались к ней из детства запахи вялых трав и нагретого дикого камня, звон колосьев и тихая нежность к живому. И сейчас она стояла, испытывая непонятное чувство утраты и ожидания чего-то светлого, доброго.

Она вышла из парка, зашагала вдоль улицы, поглядывая на свое отражение в стеклах витрин, как прежде, выбрасывая вперед длинные стройные ноги, и хотя знала, что ничего хорошего произойти не может, чувство ожидания не покидало ее.

С этим чувством, боясь потерять его, вошла в здание исполкома.

В коридорах держался застоявшийся запах табачного дыма. Перед дверью в приемную по жалобам густо сидели на стульях люди, между стульями бегали дети.

С чем пришли эти люди? Кого-то обидели, кого-то привела крайность, а кто-нибудь пришел с желанием урвать сверх положенного. Приходят и такие.

Когда-то он сказал, что я не знаю жизни. «Сверху не все увидишь, жизнь понизу идет». Здесь разве не жизнь? Вот в эту самую приемную приносят свои заботы и нужды люди из жизни.

Шурочка влажной тряпкой вытирала свой стол. Мельком и с неудовольствием — рано! — взглянула на открывшуюся дверь, потом еще раз, бросила тряпку.

— Кира Сергеевна, вы? Вы как — совсем? — Даже поздороваться забыла.

— Здравствуйте, Шурочка. Я — на работу.

Кира Сергеевна подала руку, Шурочка, вспыхнув, быстро — раз-два — прошлась ладонью по юбке, протянула свою, маленькую, холодную.

В приемной никого не было. И не будет, подумала Кира Сергеевна. По крайней мере, ко мне.

Прошла в кабинет, пристроила на вешалке плащ, зонт. Открыла форточку, провела ладонью по столу — ни пылинки. И гвоздички в вазе. Как будто ее ждали. Но никто, конечно, не ждал, просто Шурочка завела такой порядок.

Кира Сергеевна причесалась и почувствовала, что она, наконец, дома. Что бы там ни случалось с ней, она всегда будет приходить сюда, как в свой дом. Она нуждалась в незыблемости этого порядка.

Достала из сумочки банку с черной икрой, нажала кнопку звонка. Сразу появилась Шурочка со своим неизменным блокнотом. И блокнот, и деловая озабоченность на лице, строго сведенные брови — все выражало готовность к работе.

— Почему бы нам не кутнуть в рабочее время? — сказала Кира Сергеевна. — Я угощу вас икрой, вы меня — кофе…

Брови Шурочки разлетелись к вискам, улыбнуться она не решилась, только дернулись губы.

— У меня как-никак еще неделя отпуска, — продолжала Кира Сергеевна, — а потому отложите ваш блокнотик, будем пировать и бездельничать.

Шурочка выпорхнула в приемную, там зажужжала кофемолка, Кира Сергеевна стала открывать банку. Чувство раскованности и свободы охватило ее, хотелось всем делать приятное — почему мы скупимся на доброе слово, улыбку, похвалу, ведь есть люди, для которых в этом — единственная радость! Вот и Шурочка — плевать ей на икру, она дорожит моим отношением, чутка к каждому слову, ловит интонацию, жаждет общения, а мне все некогда…

Потом они ели бутерброды, пили кофе, Шурочка держалась церемонно, изящно подносила к губам чашечку, пила маленькими глотками, без стука возвращала чашку на блюдце. Нет-нет да и взглянет на Киру Сергеевну, видно было, что хочет заговорить, но первой не решается.

— Шурочка, я давно хочу спросить: почему вы с вашим третьим курсом все еще торчите в этой приемной?

Шурочка опустила глаза, поставила на салфетку чашку с блюдечком, аккуратно промокнула салфеткой губы.

— Для меня это только начало. Конечно, я не собираюсь всю жизнь быть секретаршей… даже у вас. — Шурочка улыбнулась, смягчая возможную резкость фразы, — но пока что работа с вами — для меня хорошая школа. Я многому у вас учусь, Кира Сергеевна.

Кира Сергеевна смотрела на ее аккуратно уложенную головку — каждый день заходит в парикмахерскую, когда успевает? — на маленькие белые руки с холеными ногтями и опять старалась представить, какая она дома, в семье — с мужем, двухлетним малышом, с матерью…

— Чему же вы учитесь здесь?

— Ну, как… сразу и не скажешь. Просто вы для меня — идеал современной деловой женщины.

— Вот как? — удивилась Кира Сергеевна. Она ожидала все, что угодно: «учусь работать с людьми» или «учусь отношению к людям», на худой конец, — «учусь порядку в делах», а тут вдруг — «идеал».

— Что же во мне идеального?

— Ничего идеального, в этом все дело. Вы смелая и свободная, не покоряетесь обстоятельствам, построили свою жизнь, как хотели, много отдаете этой жизни, но много и получили от нее.

Ну вот, и она туда же — «много получили». Что толку убеждать ее в обратном? Даже если вывернуть перед ней свою жизнь наизнанку — не поверит. А если поверит, подумает: «У меня будет иначе».

Кира Сергеевна вспомнила, как муж говорил: жизни может научить только жизнь. Он нрав: чтобы понять и поверить, надо прожить.

— Как ни лестны ваши слова, Шурочка, в них мало истины. Хочу, чтобы вы запомнили: ничто не дается даром, одно делается всегда за счет другого; если человек многое получает в одном, то не меньше теряет в другом.

— По закону сохранения энергии? — засмеялась Шурочка.

— И сохранения справедливости, — добавила Кира Сергеевна. Подумала: для нее это — лишь формула, шутка, за которой ничего нет.

Кира Сергеевна колебалась, закурить ли при Шурочке или потерпеть, она боялась, что теперь, в роли «идеала» будет чувствовать себя связанно, будет стараться выглядеть благопристойно, как образец на выставке.

А, чепуха, решила она и закурила.

— В одном я по-настоящему счастливый человек — в работе. Тут мне действительно везет.

Шурочка посмотрела в пустую чашку, сказала:

— Вы когда-то говорили: везет тому, кто сам себя везет. Ваше везение вполне закономерно.

Эта косвенная похвала тронула Киру Сергеевну, она жалела, что рано или поздно Шурочка уйдет и придется привыкать к другому человеку.

Широко, наотмашь распахнулась дверь, на пороге встал Жищенко.

— Да тут девишник! А я думаю, куда это Шурочка пропала?

Он прошел к столу, широко ставя короткие, кривоватые ноги.

— Тут, оказывается, дефицит, — увидел икру.

Кира Сергеевна пригласила сесть — к неудовольствию Шурочки. Подвинула хлеб, баночку с икрой. Он оседлал стул, принялся за дело. Шумно жевал, закатывая глаза, потягивал холодный кофе, сыпал словами:

— А я звоню-звоню — без последствий, ну, думаю, либо Кира Сергеевна вернулась, либо Шурочка к кавалеру выбежала…

Он громко смеялся, подмигивал Шурочке, косой чуб закрыл глаз, лицо его излучало добродушие, но на Шурочку это не действовало; строго сдвинув брови, она смотрела мимо него, в стену.

— Ее кавалеру, Николай Иванович, уже два года. — вставила Кира Сергеевна.

— Это ничему не мешает, — весело возразил Жищенко и принялся намазывать очередной бутерброд — медленно, истово, как будто священнодействовал. Потом впился в него зубами, опять зажмурился от удовольствия. Так и казалось: сейчас замурлычит.

Опорожнив баночку, удовлетворенно крякнул, поднялся. Переставил стул, опять сел, привалившись к спинке.

— Поскольку путь к сердцу мужчины лежит через желудок, считайте, Кира Сергеевна, что вы проторили этот путь.

— Между прочим, кофе варила не я, а Шурочка.

— Ну, а Шурочка, в скобках замечу, давно царит в моем сердце…

Шурочка встала. Сохраняя на лице каменное выражение, спросила:

— Я вам не нужна, Кира Сергеевна?

Кира Сергеевна засмеялась.

— Я уже вам говорила: вы мне всегда нужны.

Шурочка собрала чашки, салфетки, вышла. Жищенко проводил ее взглядом:

— Характерец!

Впрочем, сказал он это добродушно и тут же про Шурочку забыл. Загадочно смотрел на Киру Сергеевну, ждал, не спросит ли о чем. Она не спросила.

— Ну-с, начнем с новостей? На бюро горкома нас слушают по культуре…

— Эта новость с бородой: в июне.

Он поднял короткий белый палец:

— Не в июне, а в мае. Передвинули. Это — новость номер один.

Она пожала плечами:

— Какая разница?

— Разница есть, но ладно. — Он пристукнул ладонью по столу. Кира Сергеевна видела: прямо умирает от желания выложить другие новости.

— Ладно, это пока отложим, пойдем дальше. — Он причмокнул губами, как будто опять собирался вкусно поесть. — Новость номер два: некая дама города довольно крупно погорела…

Кира Сергеевна быстро взглянула на него.

— Из-за своего собственного супруга…

Сейчас я ударю его, подумала она. Испугалась, убрала руки, вцепилась в подлокотник кресла.

— Этот деятель, изволите видеть, умудрился попасть в медвытрезвитель. Казалось бы, жена за мужа не отвечает, тем не менее…

Она медленно передохнула. Нельзя же так, нельзя! Мне все время кажется, что вселенная вертится вокруг меня…

Жищенко продолжал — взахлеб, со вкусом:

— Ну, попал, сидел бы не рыпался, а то стал права качать, орал по пьянке, чей он муж и что им будет от его жены…

«Паршивая дубленка…»

— Что вы сказали, Кира Сергеевна?

— Зачем мне все это знать?

— Минутку терпения — и станет ясно.

Кира Сергеевна посмотрела на него. Неприятно было слушать все это, тем более, что она уже догадалась, о какой «даме города» идет речь.

— А там, в вытрезвителе, — увлеченно продолжал Жищенко, — то ли не поверили, то ли не испугались, в результате — пришла соответствующая телега, все вышло наружу, стало достоянием города. А фамилия-то, в скобках замечу, одна!

— Зачем мне это знать? — резко повторила она свой вопрос.

Жищенко вздыхал, кряхтел и вдруг выпалил:

— Скоро в этом уютном кабинете будет другая хозяйка!

Она не поняла:

— Как вы сказали?

Он медленно кивнул — раз и другой.

— Да, Кира Сергеевна, да, именно… Ведь оставлять даму там, — возвел он к потолку глаза, — уже нельзя. И снимать не за что. Дама будет слегка передвинута и сядет сюда, — показал он рукой на кресло.

Какая чушь, подумала Кира Сергеевна. Чепуха. Неплохой человек, неплохой работник, а занимается сплетнями…

Она закурила, встала, вышла из-за стола.

— Вы что же, вычислили это?

— Именно. Сопоставил два события. — Он выставил палец. — Вас по учреждениям культуры будут слушать не в июне, а в мае. К чему бы такая спешка? Теперь, — выставил он другой палец, — скомпрометированная мужем, дама уже не может оставаться на своем посту. Итак, — свел он пальцы, — в мае вас послушают и укажут, где вы недоучли, недотянули, недоглядели…

Она стояла лицом к окну, курила, смотрела, как ветер гонит по мостовой бумажные клочки. Откуда столько бумажек?

Жищенко уже говорил о погоде, о ранней весне, о том, что ремонтные работы пойдут рано, лето не должно быть дождливым…

— Не могут же быть подряд два года активного солнца? С меня хватит и одного, подумала она.

— Николай Иванович, у меня много работы…

— Все-все, исчезаю!

Он ушел. Кира Сергеевна вернулась к столу, оглядела кабинет. Окно с желтыми шторами, отливающий лаком паркет, шкаф с папками, на стене — писанный маслом этюд местного художника — раскрытое окно и густо свисающие ветви белой и лиловой сирени. Ей нравилось смотреть на эту картину. Начинало казаться, что и в самом деле тут, в глухой стене, вырублено окно, за которым буйно цветет сирень. Всегда — снежной зимой и слякотной осенью — можно вернуться в весну, стоит только зашторить окно и долго постоять у картины.

Картину я заберу с собой, ее подарили лично мне, решила она и спохватилась: о чем я? Какая чепуха, эти прогнозы Жищенко — известно, чего они стоит!

Она старалась припомнить, каким образом он соединил разные, несоединимые события, и не смогла. Опять оглядела кабинет. Как он сказал? «Будет другая хозяйка». Вычислил. А что, если не вычислял? Если знает?

Она схватила трубку прямого телефона, нажала клавишу.

Олейниченко не было, секретарша сказала, уехал на строительство стадиона, возможно, будет в конце дня.

Возможно, будет.

Вдруг и она уже знает? — подумала Кира Сергеевна и положила трубку. — И Шурочка знает — секретари всегда знают раньше всех. Сегодня ее словно прорвало, наговорила сладких слов. «Идеал современной женщины». Почему же не наговорить напоследок? Возможно, ужо все знают.

Она вызвала Шурочку.

— Ко мне никого?

— Никого. Звонил театр, но я не сказала, что вы вернулись.

Шурочка посмотрела на Киру Сергеевну, как бы спрашивая, так ли сделала. Кира Сергеевна молчала, и Шурочка решила высказать свои соображения:

— Театр придет с планом летних выездных спектаклей, а это ведь не горит…

С планом летних выездов. Значит, театр не знает. Пока не знает.

— Действительно, не горит, — сказала Кира Сергеевна.

Она отпустила Шурочку и долго сидела, вспоминала, как шла сегодня сюда с ожиданием чего-то хорошего. И всегда шла сюда с предвкушением радостной, трудной работы, всякий раз вставали перед пей проблемы города, судьбы людей, она любила и заседания, которых всегда много, и шоры, ведомственные конфликты, которые приходилось решать, — все, что давно стало жизнью. Как можно отнять все это? Зачем? И куда я пойду?

Вспомнила: Василий Васильевич уходит из гороно, вот прекрасный случай выпихнуть меня туда. Скажут: опыт работы, укрепление руководства. Подслащение пилюли. Но я не мячик, для распасовки не гожусь!

Она подумала, что Олейниченко может сегодня и не появиться. Ждать до завтра — значит мучиться весь день и провести бессонную ночь. И потом — какая бы беда ни ждала впереди, надо идти ей навстречу. Только так.

Она потянулась к телефону. Смутно понимала, что начинает суетиться и вообще делает но то, но остановиться уже не могла.

— Вилен Максимович? Это Колосова. Срочно нужно говорить с вами! — Она все это выпалила сразу, чтобы отрезать пути назад.

— Так-таки срочно? До завтра не терпит?

Она подумала: еще можно отступить, можно отложить и на завтра. Но в голосе первого секретаря ей послышалась насмешка.

Нет, я не мячик, пинать ногами себя не дам.

— Не терпит.

Он шумно вздохнул, будто дунул в трубку.

— Только прямо сейчас, а то мне надо в обком и тоже не терпит.

Кира Сергеевна заметалась по кабинету. Зачем-то открыла шкаф и опять закрыла. Надела плащ, долго искала сумочку, которая висела на стуле, на самом виду.

Навстречу — только так, только так.

В приемной на ходу сказала Шурочке:

— Я в горком.

Уже по дороге вспомнила, что забыла на столе очки. Возвращаться не стала — не заставит же он меня там читать!


47


Он поглядел на бумаги, которыми был завален стол, и сказал:

— Слушаю ваше срочное дело.

Сложил руки на столе, прямо поверх бумаг. Крупное лицо его с тяжелым подбородком выражало озабоченность, но это — понимала Кира Сергеевна — к ней отношения не имело. Он весь еще был в своих делах.

— Слушаю вас, Кира Сергеевна, — поторопил секретарь горкома и постучал пальцами по столу. Видно было, он очень спешил.

— Чем вызвано, что наш вопрос на бюро с июня перенесен на май? — спросила она.

Он ладонью потер седую, коротко остриженную голову и сказал точно так, как она сказала Жищенко:

— А какая разница?

Он весь квадратный, подумала Кира Сергеевна. Седой ежик волос придавал квадратную форму голове, которая сидела на широких квадратных плечах.

— Вы боитесь не успеть? Время есть. Особое внимание уделите кадрам.

Конечно, потому что кадры — самое уязвимое. Помещения, ремонт — за это могут не спросить. Если город не строит библиотеку, не отпускает средств на ремонт. — с кого спрос? Другое дело — кадры.

Она даже усмехнулась, и он, кажется, заметил это, передернул бровями.

— Я еще хочу спросить, Вилен Максимович: если для кого-то потребовалось мое кресло, то зачем ждать бюро?

Он остро взглянул на нее.

— Не понял!

Кира Сергеевна видела, как сразу побагровело его лицо, вспухли бугры на щеках.

— Спрошу иначе: за что меня собираются снимать?

Он посмотрел на бумаги, сдвинул их к краю. Несколько скрепленных листков упало, поднимать он не стал.

— В горком со сплетнями не ходят, товарищ Колосова, — жестко сказал он. — И вы эти дамские штучки бросьте!

Он мог бы и не говорить, она все поняла. Заставила себя выдержать его тяжелый взгляд, и он добавил уже мягче:

— Не похоже на вас, Кира Сергеевна.

Стало очень тихо. В окне билась ожившая одинокая муха, плескалась в батареях вода, был слышен нараставший и опадавший шум улицы.

Что я наделала? — подумала Кира Сергеевна. Зачем-то открыла сумочку, закрыла опять. И вдруг заплакала.

Встала, отошла к окну, закрыла рот ладонью, душила короткие, как кашель, всхлипы.

Секретарь горкома не успокаивал, не бросался к ней со стаканом воды — уже кого-то распекал по телефону. Словно ее тут и не было.

Что делать? Что теперь делать?

Она хорошо понимала, что делать ничего не надо, нельзя сейчас ничего делать, и все равно бился в ней этот вопрос: что делать?

От батареи, зашитой деревянной решеткой, к ногам шло тепло, колени ослабли, хотелось сесть, она постепенно успокаивалась и теперь думала, как выйдет отсюда с оплывшим заплаканным лицом.

Поверх плеча посмотрела на секретаря — тот складывал бумаги в одну пачку. Тускло блестели в уголках скрепки.

Про него говорили: суровый мужик. Кира Сергеевна и сама знала — суровый. Но вот же не кинулся к ней, почувствовал, что в тот момент ей нужнее всего было его невнимание.

Не поднимая глаз, он сказал:

— Там есть зеркало, можете причесаться. — И ткнул рукой, показывая скрытую в панели дверь.

В маленькой комнате для отдыха над раковиной висело зеркало, Кира Сергеевна заглянула в него. Долго держала глаза под холодной струей, пригоршнями бросала в лицо воду.

Посидела на маленьком жестком диване.

В раскрытом шкафу на плечиках висела чистая сорочка. На низком столике стоял утюг, на окне — сифон с водой.

Сухо горела на лице кожа, она опять стала умываться, потом жадно пила воду.

Она не знала, сколько сидит тут, казалось, очень долго. Вдруг он ушел и кто-нибудь увидит ее в этой комнате?

Но секретарь все еще был в кабинете. Подал ей руку, сказал:

— Значит, особое внимание — кадрам, договорились? — Как будто ничего не произошло, и они продолжают мирный деловой разговор.

Она уже была у дверей, когда он крикнул:

— А за стадион вам спасибо!

Она обернулась, посмотрела на него:

— Извините меня.

— Пустяки… Вас подвезти?

Куда? — подумала она.

— Нет, не надо.

Она вышла в приемную, стараясь ни на кого не смотреть, спустилась по лестнице. Побрела вдоль улицы, обсаженной старыми, еще не распустившимися каштанами. Ветер утих, мелкий редкий дождик брызгал на асфальт, очищал воздух, но и он скоро утих. Тонкая пелена на небе медленно расползалась, обнажая голубое небо.

Куда ж теперь? Рабочий день не кончился, надо бы вернуться в исполком, но с таким лицом идти туда нельзя. Потом она вспомнила, что ведь еще в отпуске, из автомата позвонила Шурочке, что не придет.

По площади медленно плыла машина, расчерчивала белой краской асфальт, обозначала переходы. Кира Сергеевна привычно отметила непорядок: такие дела надо делать ночью, когда город спит, а сейчас пешеходы растащат краску ногами.

Опять подумала: куда теперь?

На углу красили железные ворота парка, створки ворот были раскрыты, Кира Сергеевна вошла. Опустив голову, брела мимо скамеек, мимо бабушек с вязаньем, возле которых бегали дети в ярких курточках, мимо женщин с колясками, мимо молодых парочек. Она искала место, где можно побыть одной, затаиться, чтоб никто не узнал, не заговорил. Наткнулась на маленькую полянку, села тут, прямо на влажную траву.

Сюда доносился запах цветущих кустов, сквозь темные стволы деревьев были видны пухло вскопанные клумбы, трава, желтые дорожки; капельки дождя поблескивали в траве, белая бабочка зависла над чашей полевого мака, опустилась, вздрагивая крылышками; острокрылый стриж прочертил в воздухе круг и камнем упал к луже, зачерпнул клювом и растаял в небе.

Кира Сергеевна видела, понимала, как тут тихо, хорошо, благодатно, но почувствовать этого не могла — словно защелкнулось в ней что-то. Старалась не думать ни о чем, но мысль все время возвращалась туда, в кабинет секретаря, и она как бы со стороны видела себя, униженную, раздавленную собственной ошибкой.

«Пустяки» — сказал он, хотя понимает: совсем не пустяки, если немолодая усталая женщина рыдает в чужом кабинете.

Поверила человеку, которого не уважаю, чьи «прогнозы» никогда не сбываются, — почему? Когда-то советовала Олейниченко, чтоб не суетился, почему сама засуетилась?

Вдалеке под кустом, осыпанным белым цветом, пристроились трое мужчин с бутылками. Растянулись на газетах, пытались петь песню, у них не получалось. Один притопывал ногой, наверно, ему казалось, что танцует. Дети рвались поглядеть на них, бабушки ловили внуков за руки.

Это не ее хозяйство, но она подумала, что надо связаться с коммунхозом, пусть наведут порядок. И сама удивилась, что может сейчас думать об этом.

Я, как запрограммированная машина, везде для меня работа, она отняла у меня все, и меня сожрала, а душу выплюнула! И все-таки это единственное, что у меня есть. Я испугалась, что у меня отнимут это. Кинулась в борьбу, а, оказалось, бороться не с кем.

По стебельку нераспустившегося одуванчика ползла божья коровка, похожая на круглую твердую пуговку. Добралась до верхушки, остановилась. На спине словно лопнула кожица, брызнули тонкие нежные крылья, божья коровка долго сушила их на солнце.

Медленно текло время, и Кира Сергеевна подумала, что все равно придется идти в унылую пустоту дома, который стал чужим. Видеть человека, который стал чужим. О чем-то говорить с ним, постоянно чувствовать рядом… Он сломал меня, мою жизнь, мою гордость…

Ей казалось сейчас, что он один виноват во всем, и опять она ненавидела его сильно и остро, как в те первые дни, когда узнала правду.


48


У Ирины были гости — молодая пара — и Кира Сергеевна решила разговора не заводить, но и уходить не хотелось. Она, подвязав передник, принялась помогать Ирине хозяйничать.

В большую комнату внесли кухонный стол, выставили случайные закуски, вино гости принесли с собой.

За столом шел общий бестолковый разговор, потом Юрий о чем-то заспорил с гостем, а гостья сказала:

— Кира Сергеевна, вы меня не помните? Я Лера, мы с Ириной учились в школе, я бывала у вас.

— Кажется, припоминаю, — пробормотала Кира Сергеевна, хотя никакой Леры не помнила. И Лера, как видно, поняла это, виновато улыбнулась и больше не заговаривала с ней.

Кира Сергеевна поймала на себе взгляд Ирины, подумала: странно, но я не помню никаких ее подруг.

Наверно, гости нагрянули неожиданно, и Кире Сергеевне было неловко, что на столе, кроме колбасы и консервированного перца, ничего нет. Хотела потихоньку выманить Юрия, послать в магазин, но Ирина сказала:

— Обойдется.

Ирине — хоть бы что. Расхаживает по комнате с сигаретой в джинсовых брючках и старой рубашке Юрия, завязанной на животе узлом. Даже не переоделась.

Кира Сергеевна пошла на кухню, поставила чай. Заглянула в шкафчик — чего доброго, у них и сахара нет. Но сахар нашелся.

Ее удивляло, как живет Ирина, — непрочно, наспех. Обеды не готовит даже по воскресеньям — ходят в кафе, — комнат не убирает, белье копит месяцами. Не говоря уже о мебели, которой до сих пор нет. В самом деле считает, что к быту не следует относиться серьезно.

Кира Сергеевна курила, ждала, пока закипит чайник. Из окна было видно, как перед домом, по площадке кругами носится Ленка с каким-то колесом в руках. За ней вытянулась цепочка мальчишек. Голубая куртка с белой опушевкой спереди вся в пятнах — наверно, это грязное колесо подцепила где-нибудь на свалке.

— Ты где там, моя маты? — позвала Ирина. — Прощайся с гостями!

Кира Сергеевна вышла в прихожую.

— А чай?

— Чай — не водка, много не выпьешь, — сказал Юрий.

Лера, блестя глазами, спросила:

— Кира Сергеевна, красивый у меня муж?

Он в самом деле был красивый, пожалуй, немного женственный.

— И вы красивая.

Киру Сергеевну обрадовало, что они уже уходят, — разговор, ради которого она пришла, все-таки состоится.

После ухода гостей они занесли стол на кухню, Юрий опять раскинул в комнате раскладушку, постелил чертежи. Почему он не купит себе стол?

— Я совсем не помню эту Леру, — сказала она Ирине.

— Всех не упомнишь. — Ирина складывала в раковину тарелки. — Один раз она даже ночевала у нас, когда ее побил отчим. Бабушка ходила к ее матери.

И этого Кира Сергеевна не помнила.

Ирина принялась было мыть посуду, но Кира Сергеевна взяла ее за руку:

— Повремени, сядь.

— Есть повременить, — засмеялась Ирина. Налила себе чаю, села.

Кире Сергеевне трудно было начать разговор. Ну же, торопила она себя, сейчас войдет Юрий или прибежит Ленка.

— Я ведь к тебе по делу. Хочу просить вас с Юрием поменяться со мной жильем.

Ирина посмотрела на мать.

— Как это?

— Вы бы жили с отцом, а я здесь. — Кира Сергеевна мяла оборку передника. — Для меня это единственный выход…

Ирина все смотрела на нее, посасывая конфету.

— Ты не хочешь жить с отцом?

— Не могу.

— Раньше ведь могла?

Киру Сергеевну опять искушало желание сказать все: раньше могла, потому что ничего не знала. Но это нечестно — все время молчать и вдруг открыть правду. Нечестно, чтобы в глазах Ирины виноватым был он один. Она не судья между нами. И ему она не судья.

— А теперь не могу.

Ирина опустила глаза, долго молчала. Потом сказала:

— Жаль.

Кира Сергеевна тронула ее руку:

— Для тебя мы по-прежнему отец и мать… — Она просто не поняла, к чему относилось это «жаль».

— Жаль, что я ничем не могу тебе помочь.

Я так и знала: не поможет никто, никто ничем не поступится. Знала и все-таки надеялась, пришла сюда.

— Извини, — сказала она Ирине. — И поверь, мне очень нелегко было просить тебя. Я не умею и не люблю просить.

Ирина смотрела на мать тревожными глазами. Удивительно, до чего же она похожа лицом на отца!

— Мне пора…

— Погоди… — У Ирины тряслись губы. — Я не умею быть ласковой, ты не приучила меня, но поверь, для тебя я сделала бы все, если б могла. Но мы размениваем эту квартиру.

— Зачем?

— Мы отживаем положенные полгода и потом разъедемся, мы ведь уже два месяца как разошлись.

Кира Сергеевна опустила руки. Ее поразила эта новость. Значит, не наладилось у них. Значит, не живут они тут, в неустроенном быте, а «отживают».

Ирина вертела в пальцах незажженную сигарету.

— Зачем скрывала?

— Не хотела расстраивать, у тебя своих проблем немало.

Не потому скрывала, боялась, что я не пойму тебя. Я и правда не поняла бы…

— Бедное мое дитя, как нелегко тебе было…

Ирина тряхнула головой.

— Это раньше я была бедная, теперь я счастливая. У Леры — однокомнатная секция, мы с Ленкой будем там, у Бориса — комната в коммуналке, туда пойдет Юрий. Лера с Борисом недавно поженились и съезжаются, так что нам повезло.

Им повезло! Все рушится, все посходили с ума и считают, что повезло.

В дверь стучали, Ирина побежала открывать. Влетела Ленка — счастливая, красная вся, обсыпанная песком, на куртке оторвана пуговица.

— Я этому Витьке хорошо дала сдачи! — Она сжала грязные кулачки и показала, как именно дала сдачи.

— За что? — спросила Ирина, стаскивая курточку, с которой скатывался песок. — За что ты дала ему сдачи?

— Ни за что. Просто подошла и ка-ак дам сдачи!

Как она будет без отца? — подумала Кира Сергеевна.

Ирина собралась проводить ее до троллейбуса, Ленка тоже просилась, но Ирина не взяла:

— Тебя три дня отмывать надо!

Ленка заревела, но в прихожую лениво вышел Юрий, сказал, широко зевнув:

— Будильник курочить хочешь?

Ленка обняла Киру Сергеевну, повисела на шее и убежала разбирать будильник.

Уже на улице Кира Сергеевна спросила:

— Ты потому и ушла от нас?

— Да. Не могла же я Юрия выгнать на улицу? Мы и решили…

Значит, все это было задумано еще тогда. Кира Сергеевна никак не могла примириться, ей казалось, что еще можно что-то спасти.

— Страдающая сторона — Ленка, она будет без отца.

Ирина взяла ее под руку, прижала к себе локоть.

— Уверяю тебя, нет никакой трагедии. Ни для кого. Юрий не любит ни меня, ни Ленку, он не виноват, просто не дано ему, понимаешь?

«Никакой трагедии» — как у них все просто!

Подошел троллейбус, но Кира Сергеевна пропустила его. Не хотелось уезжать и все время казалось, что Ирина нуждается в утешении.

Они сели на скамейку здесь же, на остановке. Один за другим подкатывали троллейбусы, люди садились, уезжали, площадка пустела, осыпанная клочками бумажек и подсолнечной шелухой. А потом опять подходили люди, останавливались у бетонного столба, обклеенного объявлениями, читали от нечего делать и тоже уезжали. Над кронами тополей в бледно-зеленых, похожих на гусениц сережках черно кружили птицы, устраиваясь на ночлег; за тополями догорали малиновые облака, окрашенные закатным солнцем.

Кира Сергеевна опять вспомнила, как шла утром на работу с ожиданием радости и как потом этот день сломался. Она удивилась, что так длинно тянется этот день и никак не кончится. Захотелось рассказать Ирине, как глупо вела себя, как плакала и как потом стало некуда идти и она долго сидела в парке на мокрой траве. Мы ведь родные, почему я не могу все открыть? Стимулирую благополучие перед родной дочерью… Вот сейчас бы сказать, как выплеснулась беда, пошли от нее круги и никак не остановишь. Но она знала, что не сделает этого. Всегда их разделяло что-то, и менять отношения было поздно. Опять пожалела, что нет у нее еще детей, возможно, кто-то из них стал бы ей другом.

— Замерзла, — сказала Ирина. — Может, походим?

Ей надо домой, подумала Кира Сергеевна и встала.

Из окна троллейбуса видела, как быстро уходит Ирина, легко и свободно вскидывает свои крепкие ноги.


49


Во сне вспоминала про Ирину и — словно кто толкал в сердце — сразу просыпалась, лежала в темноте, стараясь унять испуг. Хотелось куда-то бежать, вмешаться, спасти. Но она не знала, надо ли вмешиваться и кого следует спасать. Ее удивило, как странно совпало у нее и у Ирины — одинаково разломилась надвое жизнь, — она думала о том, как зыбко и непрочно все в жизни: удача, покои, порядок, счастье — от одного толчка все падает, рушится, сшибает то, что возводилось с трудом долгие годы.

Она испытывала страх утопающего, который хватается за плавающие предметы, но они выскальзывают, и в руках — пустота.

Со стены скалились в темноте маски и, чтобы отвлечься, она старалась вспомнить, кто их дарил, какие покупала сама и где. Вон ту с надменно прищуренными глазами подарил к какому-то празднику он и сказал: «Это баба Кира».

Он спал за стеной — человек, которого она любила так долго, что перестала это замечать. Было много хорошего в их жизни, но она старалась забыть все, зачеркнуть, потому что каждое событие, каждый эпизод закапчивался сегодняшним днем. Когда он забрал ее из роддома, вечером долго смотрел на спящую маленькую Ирину, потом сказал потрясенно: «Подумать только — я мог бы погибнуть на войне, мог бы умереть от болезней, и не было бы этого чуда, в котором я и ты, и всегда теперь будем я и ты, даже когда умрем — вечно. Выходит, ты подарила мне бессмертие, чем отплачу я за это?» Для того дня слова его звучали честно, значительно, но Кира Сергеевна мысленно продлевала их в сегодняшний день, и они оборачивались пустотой.

Она возненавидела воспоминания и, чтобы покончить с ними, вставала, шла на балкон курить. Тихий спящий город помаргивал редкими огнями, только густо светились окна больницы. Понизу, у самой земли, плыл реденький сырой туман, легкий ветерок дышал в лицо сыростью, это был даже не ветер, а слабое движение воздуха.

Кира Сергеевна смотрела на окна больницы и пыталась вспомнить о каком-то незавершенном деле, связанном с этой больницей.

А, все равно, вяло подумала она. Где-нибудь записано и выплывет.

Потом возвращалась через столовую, путалась в дверях, холодные вещи молчали в темноте, она боялась прикоснуться к ним.

Долго сидела на кровати, чувствуя ногами холод, опять думала об Ирине и как сама жалела, что нет у нее других детей.

Включала электрическую грелку, ложилась с ней, и начинало казаться, что рядом что-то живое и теплое, может, ребенок, которому не суждено было родиться. Тепло ударяло в ноги, успокаивало: что со мной, ведь ничего страшного не случилось, никто не умер, Ирина будет счастлива, у нее есть Ленка, она никогда не узнает пустоты одиночества…

А но утрам опять что-то било в самое сердце, она просыпалась с таким чувством, словно случилась беда, о которой никто пока не знает. Так уже было когда-то, вспомнила она. В те первые, самые трудные дни. Хотелось убежать из пустого дома, чтобы быть на людях. Одевалась и уходила. Дорогой старалась разбудить в себе привычное чувство радости от встречи с работой — войду в кабинет, закружусь в делах… Но не получалось, не выходил из головы тот эпизод в горкоме, казалось, все уже знают, гуляет по городу этот развеселенький сюжет, как железная баба закатила истерику. Это мучило, отвращало от работы, и сама работа уже казалась однообразной, утомительной: изо дня в день одно и то же, идут люди со своими делами, каждому от нее что-то надо, но никто не спросит, надо ли что-нибудь ей.

Дни наползали один на другой — длинные, похожие друг на друга. Кира Сергеевна не могла управлять ими, планировать их — разучилась, что ли? — они ложились как попало, она понимала, что ее заедает текучка, что тонет в трясине бумажек, мелких, необязательных дел. Приходили из театра, больниц и библиотек, она звонила, выбивала оборудование, согласовывала мелочи, понимала, что не ее это дело, на нее взваливают то, что должны делать сами. Прежде она выдворяла такого, рода «просителей», а теперь бралась за трубку, звонила, доставала для больниц мягкий инвентарь, кумач для Дома культуры — не все ли равно, мне ведь легче достать, люди просят не для себя, для дела… Театр клянчил новый автобус, детсады плакались: не завозят на базу картофель — мать честна! я превращаюсь в доставалу и выбивалу! — но все равно доставала и выбивала. Для дела.

Слухом земля полнится, и поползло по инстанциям: Колосова может, Колосова не откажет — и уже свои сотрудники лезли с личными просьбами: устроить консультацию профессора, перевести в английскую школу, нажать насчет детского сада… Кира Сергеевна устраивала, переводила, нажимала — делала то, чего никогда не позволяла для себя и своей семьи.

Все это катилось по инерции, как бы само собой, она понимала, что вязнет в мелочах, упускает главное, утешала себя жиденькой мыслью: не для себя же я, для людей…

Быстро уставала, иногда бросала все, брала машину, уезжала на весь день, смотрела, как достраивают корпус для гинекологии, как движется ремонт музыкальной школы, заглядывала в библиотеку, радовалась, как широко разместились тут, в здании бывшего архива… На время отступало все, что не было работой, оживала в ней прежняя жадность, жаркий интерес к делу. Перешагивая через балки и кучи строительного мусора, поднималась в будущие палаты — небольшие, на четыре койки, с душем и туалетом — пыталась представить, как но-домашнему уютно будет здесь с занавесками и цветами на окнах…

Директор музыкальной школы водил ее по классам с новыми белыми полами, брезгливо поднимал брови, говорил своим густым, хорошо поставленным голосом: «Все это — паллиатив, не более, надо строить новое, а мы латаем старое». Кира Сергеевна снисходительно выслушивала его тирады. «Паллиатив» — ах ты, чистюля, барин, знал бы, сколько трудов и нервов стоило включить капитальный ремонт в план этого года! Сколько раз таскала я сюда областное начальство, показывала маленький флигелек, заставляла слушать, как отделенные тонкими перегородками пианино и скрипка перебивают друг друга!

Как-то заскочила в гороно повидать Василия Васильевича. Он обрадовался, усадил ее, крикнул в приемную: «Ко мне — никого!» Взахлеб рассказывал о своих планах, надеялся, что уйдет в школу, весь был уже в будущем, даже помолодел.

— Кто же вместо вас? — спросила Кира Сергеевна.

— Сиротин из сороковой, — сказал он. И добавил не очень уверенно: — А что, крепкий мужик…

Кира Сергеевна знала сороковую школу — лучшая успеваемость в городе. Но «крепкому мужику» не хватает культуры.

— Больше пока некого, — вздохнул Василий Васильевич. — Александр Степанович ведь отказался…

Кира Сергеевна удивилась: он не говорил, что ему предлагали. Она подумала: он отказался из-за меня, ради меня. И теплинка шевельнулась в душе. Но тут же исчезла. Нет, не из-за меня. Он не мог в своем нынешнем положении дать согласия, не имел права.

В конце дня возвращалась в исполком, вспоминала, что придется идти домой, и сразу гасло в ней все. Отпускала Шурочку, долго сидела, пытаясь спланировать завтрашний день, выделить в нем главное и уйти от мелочей. Словно заново училась работать. Но знала: как ни планируй, завтрашний день, как и вчерашний, полетит кувырком.

Косилась на толстую пачку бумаг — справочные материалы к докладу на бюро. Уже неделю пылятся тут, на краю стола. И убрать нельзя — забуду про них. Каждый день она пыталась взяться за доклад — время бежит, и бюро не за горами — и всякий раз откладывала, думала: «завтра». Не лежала душа.

Наступал вечер, она включала свет, перебирала почту и все время помнила, что пора домой. Что-то тихо, протяжно ныло в ней, она открывала окно и курила, заваливая пепельницу окурками. Сейчас бы выпить кофе, да Шурочки нет.

Ну, что тут страшного, приду домой, закроюсь у себя, буду читать. Живут же в коммунальной квартире совсем чужие люди. Но он зашуршит за стеной газетами, и я начну прислушиваться… А потом — страшная ночь с толчками в сердце. И так будет сегодня, завтра — всегда. Я думала, что когда-нибудь это кончится, пройдет. Но не проходит и не кончается.


50


День тянулся длинно и безалаберно, опять заедала текучка, трещали звонки, шли люди, Кира Сергеевна хваталась за трубки, что-то отвечала, потом читала справки, говорила с посетителями — и все это не мешало думать о предстоящем разговоре с Олейниченко. И когда в перерыв пили с Шурочкой кофе и Шурочка что-то рассказывала, Кира Сергеевна слушала и понимала, но все равно думала о своем: в конце дня придет Олейниченко и как она начнет разговор.

Вот и друзья они давние, а об этом говорить трудно даже с ним — она не любила и не умела взваливать свои личные проблемы на других. Но он поймет, должен понять, какая крайность заставила ее сделать это.

Шурочку отпустила пораньше и стала ждать. Опять пробовала читать справки, но глаза скользили по строчкам, а мысли шли совсем другие. Потом, все — потом.

Смотрела на телефон и боялась, что не вытерпит, позвонит. Чтобы занять себя, подошла к шкафу, открыла, посмотрела на себя в зеркало. Хоть и закрасила седину, все равно старая. Желтые круги у глаз, морщины на висках, лицо усохло, заострилось. Не «делаю фигуру», не «делаю голову», и чуб уже не торчит победно, смирно лежит на лбу. Это заметно всем — что они думают обо мне?

Она почувствовала движение воздуха — открылась дверь, вошел Олейниченко — веселый, быстрый, подвижный. И молодой.

— В итоге припаяют нам с тобой аморалочку, — с ходу сказал он, — Вечно после работы я у тебя торчу.

— Не припаяют, я старая.

Она вернулась к столу, села. Ей казалось, так легче будет разговаривать, за столом чувствовала себя увереннее.

Он сразу же закурил, распахнул окно, стал мерить шагами кабинет и хвастаться зоной отдыха.

— Построим в лесу домики, очистим ставок, откроем столовую и шашлычную, пустим автобус — и всего двенадцать кэмэ от города!

Это был очередной его «пунктик» — зона отдыха для горожан.

Он смотрел на нее своими синими глазами и, поскольку она молчала, решил, что недооценила.

— А что, понимаешь, план — давай, производительность — повышай, а об отдыхе кто подумает?

— Где деньги взял? — спросила она.

Он засмеялся:

— Профсоюз ограбил!

Стоял перед ней, чуть согнувшись, руки — в карманах, в зубах — сигарета, совсем как озорной мальчишка. Уже забыл, что пришел не сам по себе, это она ему утром звонила: «У меня к тебе важное дело».

— Жаль, что у тебя нет комнатки за кабинетом, — сказала она.

— Зачем мне комнатка?

— Пустил бы меня, мне негде спать.

Он опять зажурчал мелким смехом, перекатился с пяток на носки.

— Сашка так храпит, что в трех комнатах слышно?

Она помолчала, посмотрела на свои руки.

— Скажи, Игнат, могу я разменять квартиру?

— Как и все трудящиеся. Это и есть твое «важное дело»?

— Как все трудящиеся, я не могу, мне надо тихо.

— Что значит «тихо»? — Он наморщил лоб, покачал головой. — С тобой не соскучишься. В итоге. — Покосился глазом. — Преамбулы, конечно, не будет?

Она взяла со стола бумажку, повертела в пальцах, стала складывать гармошкой.

— На этот раз будет.

Вспомнила, как испугалась тогда, когда Жищенко сказал про «даму города», решила — про нее.

— Меня бросил муж.

Намеренно произнесла это унизительное «бросил». Не оставил, не ушел — бросил.

— Сашка?

Олейниченко вытянул шею, так и сел, не вынимая из кармана рук.

— Чепуха, наслушалась сплетен…

Она молчала, все складывала бумажку, занимала руки. Именно потому, что она молчала, он, кажется, говорил.

— Послушай, Кира, ну, случается у мужиков: скакнут налево, потом всю жизнь раскаиваются…

Она так посмотрела, что у него слова застряли во рту.

Он помолчал, потом не выдержал, хлопнул ладонью себя по лбу, вскочил:

— Не укладывается, не могу поверить!

— Почему же? Я железная, ты сам сказал…

— Ты не из тех женщин, которых бросают! Ты из тех, кто сам бросает!

Он встал спиной к окну, зачем-то поправил галстук, расстегнул и опять застегнул на пиджаке пуговицу.

— Я догадывался, что у тебя не все в порядке… Думал, с молодежью нелады, но чтоб это…

Взвизгнул телефон. Кира Сергеевна взглянула на часы и не подняла трубку.

— Скажи, если муж и жена не в разводе, могут они разменять квартиру?

— Надо проконсультироваться с нашим юристом, но, по-моему, нет.

Она заметила, как вздрагивает в ее руках бумажная гармошка, кинула ее на стол, убрала руки.

Олейниченко привалился спиной к подоконнику. В раскрытое окно влетал ветер, мотал волосы, он то и дело убирал их со лба.

— Если у вас так далеко зашло, разведитесь.

— Ты же знаешь, этого я не могу.

— Почему?

— Потому. — Она опять взялась терзать «гармошку». — В семье моей считают, что я нагородила вокруг себя условности. А это не условности… Пойми, если нас выбирали, значит, считают достойными, так? И мы обязаны не только работой, но и всей чистой, честной жизнью отплатить за доверие… Зачем же выставлять напоказ грязь, от которой не сумел уберечься?

Он покрутил головой, отвернулся к окну. Долго молчал, пристукивая ногой по полу. Потом сказал:

— Когда человек рождается, город принимает его. Умирает — город провожает его в последний путь. А между рождением и смертью умещается целая жизнь, и город учит, дает работу, жилье, кормит, заботится о здоровье… Город — это и мы с тобой, вот здесь мы — народные слуги. Но мы ведь тоже люди, такие, как все, — болеем, радуемся, страдаем… Нас потому и выбирали, что мы не машины, а люди!

— Значит, и ты не понял…

— Да все я понял. — Он махнул рукой. — Но не принимаю этого, чтобы улыбаться, когда горе рвет на части. Это никому не нужный максимализм, тебе не шестнадцать, и это неумно, Кира!

Она вздохнула.

— Что делать, мне поздно меняться.

Олейниченко подошел к столу, закурил. Сердито кинул на стол сигареты, но она курить не стала. Он курил, глядел на сигарету, часто помаргивал белыми ресницами, лоб его прочертила поперечная складка.

— Ты никогда ничего не просила, даже от положенного отказывалась. Откуда ты взялась такая, не знаю, прямо на плакат просишься, но я преклоняюсь перед тобой!

Кира Сергеевна удивилась — никогда не говорил он ей таких слов. И после этих торжественных слов он сейчас выдвинет какой-нибудь сногсшибательный, неприемлемый для нее вариант.

— Ладно, я дам тебе хату. Из резерва. А твоего красавца мы потесним, жирно ему в трех комнатах амуры разводить…

— Этого я не могу!

— Чего не можешь? Допустить, чтоб красавца потеснили?

— Из резерва взять не могу.

Он свирепо посмотрел на нее.

— А что ты можешь, позволь спросить? За каким дьяволом позвала меня? Извини, но иногда мне кажется, что ты просто кокетничаешь и хочешь казаться лучше всех, даже лучше самой себя!

Она подумала о той женщине с ребенком, что была у нее на приеме, — странно, что запомнила даже фамилию: Зоя Капустина — и как доказывала ей, что закон нарушать нельзя, закон для всех один…

— И ты извини, но мне кажется, ты хочешь меня разозлить, чтобы я на все махнула рукой и сказала: черт с тобой, давай из резерва.

Она подумала: может, уехать? Но куда? И что я стану там делать? Вспомнила, каким чужим показался тогда Североволжск — даже там пришлось бы все начинать сначала. Одной, без Ирины и Ленки.

— Слушай, — сказал Олейниченко, — а почему голову ломаешь ты, а не он, ведь кашу заварил он. Выгони к дьяволу — и дело с концом! Или опять: «Не могу»?

Она сняла очки, посмотрела на него, ничего не сказала, Я и в самом дело не могу. Даже Ирина поняла, что человека выгнать нельзя.

Олейниченко курил, сбивая пепел в бумажный кулечек, сердито посапывая.

— Ладно. Разменяю я тебе квартиру. Сам.

Она все-таки вытащила из пачки сигарету, закурила. Они молча курили, — изредка поглядывая друг на друга.

Он сказал «сам»— но это так, для ее утешения. Она понимала: какой-то круг лиц все равно будет посвящен, и ему придется отвечать на вопросы. Но это был единственный выход, и мысль о том, что при этом никто не пострадает, примиряла ее.

Трудный разговор был позади, и выход найден, но облегчения она но чувствовала, это удивило ее. Старались представить, как войдет в свои новый дом, в мир любимых вещей и станет жить, не прислушиваясь к шагам на лестнице, к шуршанию газет за стеной, по воскресеньям Ирина с Ленкой будут приходить в гости… это станет началом другой жизни, без него… Но видела свою комнату, где каждая вещь связана с ним.

Пыталась разжечь в себе хоть капельку радости, а в душе было пусто и мертво все.

Олейниченко, задумчиво выпятив губы, выбирал из коробочки скрепки, нанизывал в цепочку. Кира Сергеевна видела, как напряжены его руки, как будто он делал тяжелую работу.

— Спасибо, Игнат, — сказала она.

— Ну-ну, прошу без нежностей, — буркнул он. И швырнул цепочку на стол.


51


Дома ее ждала записка: «У меня партсобрание, приду поздно». Ни обращения, ни подписи.

Зачем мне знать, когда он придет?

Записка — листок из ученической тетради — лежала на кухне на столе, прижатая заварным чайничком. Чтоб сразу бросилась в глаза.

Она заглянула в холодильник, вытащила колбасу, яйца. Подумала: вот бы поесть сейчас густого домашнего борща. Но не было в доме ни мяса, ни овощей — никто не заботился об этом. Она давно ничего не варила, и в доме не пахло едой. Дом, где не пахнет едой, чужой для всех, подумала она. Как гостиница, где не живут, а только останавливаются.

Из окна она видела мокрые крыши с крестами антенн, синий «жигуленок» блестел боками, из дома напротив вышла женщина, посмотрела на небо, распушила зонт, побежала. На асфальте темнела круглая заплатка, в куче песка под грибком валялось забытое детское ведерко.

Когда-то тут играла Ленка, теперь привыкла к другому дому, из которого опять ей скоро уезжать, и меня скоро здесь не будет, ничего этого не увижу, и вспоминать будет не о чем.

Кира Сергеевна ела, поглядывая на белый, сдвинутый в угол стола листок.

Он написал это, чтобы я не подумала, что он у той женщины. Какое мне дело до него? В последнее время у него вошло в привычку, вернувшись домой, отчитываться — косвенно, конечно: «Только что кончился педсовет», «У нас был торжественный вечер».

Устала, тянуло прилечь, но она боялась, что уснет, пропустит его возвращение, а надо сегодня же сказать ему все.

Убрала посуду, пошла в его комнату. Всюду разбросаны вещи, на спинке стула одна на другой висят грязные сорочки, на диване — куча журналов и газет, серая от пыли занавеска сорвалась с крючков и в середине провисла.

Она сняла занавеску, отнесла вместе с сорочками в ванную. Собрала носки, галстуки, платки, вытерла пыль. Потом стирала и прислушивалась, не раздадутся ли на лестнице шаги.

Время от времени она украдкой убирала у него, стирала вещи, но так, чтобы он не видел.

Кира Сергеевна успела и постирать, и развесить на балконе белье. Нацепила влажную занавеску на крючки карниза — в прибранной комнате стало светло и уютно. Потом в столовой включила телевизор — чтоб не заснуть — и легла на диван с книгой.

Читала о драме ученого и невольно накладывала его драму на свою жизнь. Но не получалось, там все было другое. Ученый безнадежно отстал, зачеркивал свои труды.

Она думала: если отстал и понял это, можно догнать. Если зачеркнул труды, можно написать другие, А если и нельзя написать — поздно! — то все равно зачеркнуть себя — значит шагнуть вперед. Все исправимо, и то, что произошло у нее в горкомовском кабинете, — тоже исправимо. Трудом, работой можно исправить любую ошибку. Только ошибку жизни не исправишь ничем.

Все-таки она задремала и успела увидеть сон. Ей часто снилось это: мать, шаркая мягкими тапочками, песет ей чай. И опять Кира Сергеевна не вспомнила, что лгать умерла, только сказала: «Зачем? Я сама». А мать молчит, улыбается и несет поднос с чаем.

Ее разбудила тишина. Открыла глаза и увидела темный экран телевизора.

— Я выключил, — сказал Александр Степанович, — думал, ты спишь.

Она не знала, когда он пришел. Успел ли заметить, что в его комнате убрано.

— Я принес сосиски.

Он был без пиджака, рукава сорочки закатаны до локтей, тонкие подтяжки перекрещивались на спине.

Она удивилась, какие у него белые дряблые руки. Поднялась, привалилась к спинке дивана.

— Сварить сосиски? — спросил он и пострелял подтяжками. Совсем, как прежде. Как будто за этот год ничего не произошло.

— Саша, я все сказала Игнату.

Он посмотрел на нее.

— Что сказала?

— Про нас. Он может нам помочь.

— Чем он может помочь? — невесело спросил Александр Степанович. Сел рядом с ней, свесив руки. Поредевшие волосы неровными косицами упали на лоб.

— Согласись, жить и дальше в таком ложном положении мы не можем…

Она подождала, не скажет ли он чего-нибудь. Но он молчал.

— Игнат поможет нам разменять квартиру… Если, конечно, ты не захочешь уйти к той женщине.

— Какой женщине?

Кира Сергеевна испугалась, что сейчас он скажет: «Никакой женщины нет, я пошутил тогда». И будет врать, врать…

— Никакой женщины нет.

Она прямо задохнулась от возмущения.

— То есть… Это была шутка?

— Просто мы расстались. Еще зимой.

Она сидела, оглушенная тем, что услышала. «Расстались»— как все легко и просто. Как будто ничего не было. А мои страшные бессонные ночи, одинокие дни и вся сломанная жизнь — куда все это денешь? Все — не в счет?

«Просто расстались».

— Напрасно, — сказала она.

Он прижал ко рту кулаки, подышал в них. Как будто хотел согреть.

— Я всегда любил только тебя, Кириллица. Меня мучило, что я не нужен тебе, но все равно я любил одну тебя.

Она видела его заросшую шею, мягкое, опущенное книзу лицо.

— Зачем ты мне говоришь это?

— Чтобы объяснить, почему мы расстались. Хотя я знаю, ты никогда не простишь.

Он посмотрел на нее, и Кира Сергеевна увидела, какие у него старые, больные глаза. Но это не тронуло ее. Как он не понимает, что ничего изменить нельзя. Прощу я или нет — этим не вычеркнешь из жизни ни дня, ни часа. Каждая минута пережитого будет с нами — до конца дней.

— Напрасно, — повторила она. И встала.

Накинула теплый платок, вышла на балкон.

Дождя уже не было, густо пахло землей и мокрым деревом. Бледный серп лупы повис над тополем — казалось, в черном небе есть прорезь и луна выходит оттуда тонким острым краем.

В темноте на низких веревках болели его сорочки. Кира Сергеевна смотрела на них и думала: если б можно было вернуть назад, в свое начало этот год!.. Но надо ли? Он все равно пришел бы — раньше или позже. К каждому он приходит, такой вот безжалостный и мудрый год. Ко мне пришел поздно, и изменить ничего нельзя, можно только понять.

Она подумала о муже, представила, как сидит он там, уронив руки, и ждет. Он не вернулся ко мне, он просто остался. Но все равно — не брошу же я его. Не смогу. Мы оба будем стареть, доживать оставшиеся годы. Когда-нибудь все отболит и станет прошлым.

Она чувствовала, как поднимается в ней что-то большое, теплое, хотелось тихо и сладко плакать, просить у всех прощения и самой всех прощать.

Гасли окна в домах, а завтра засветятся снова. Надо делать все, чтобы засветились. Вспомнила, как Олейниченко сегодня сказал: «Человек рождается, город принимает его, умирает — город провожает его в последний путь, а между рождением и смертью умещается целая жизнь».

Выходит, и я помогаю людям прожить эту жизнь. Совсем не новая мысль почему-то взволновала Киру Сергеевну, как будто она все вдруг увидела издалека, из будущего — себя, залитый огнями город и свой сегодняшний дом с потухшими окнами. В доме должны гореть огни, звучать детские голоса, уставшие от работы люди должны возвращаться домой, и огни в окнах — как маяки для них. У каждого должен быть свой огонек.

Все приходит и уходит. Уйдем и мы. Останется на земле только то, что мы смогли и успели сделать для людей.

Она подумала, что надо возвращаться в комнату. И надо сказать какие-то самые первые слова. Старалась найти их. Она и не предполагала, как трудно найти простые слова, которые ничего не значат.

Может, войти и сказать: «Дождь кончился, наверно, завтра выглянет солнце».

Это будут самые простые слова. Но и в них упрятан второй смысл. В них — надежда.


Симферополь, 1978