Там, где папа ловил черепах
Марина Эрастовна Гельви








Действие повести происходит в Тбилиси в 30-е годы.

Молодость героини совпала с молодостью советской эпохи. Автор показывает корни истинного интернационализма и дружелюбия советских людей, наделяет героев духовной красотой, воссоздает картину нелегких, но светлых предвоенных лет.






Марина Гельви

Там, где папа ловил черепах


Посвящаю Борису Александровичу Костюковскому






Мои новый дом


В феврале 1933 года мы приехали в Тифлис. На чистенькой, залитой солнцем площади стояли в ряд фаэтоны, в них были запряжены белые, серые, рыжие лошади. На облучке каждого фаэтона очень прямо сидел молодцеватый, одетый в черное извозчик.

Мне и брату Коле захотелось поехать на фаэтоне, но какое там: папа, отмахнувшись, потащил вещи к трамвайной остановке, мама с сумками пошла следом, Коля взвалил на плечо чемодан, мне, как самой маленькой, предоставили нести чайник.

Влезли в трамвай. В нем было много людей. Они кричали. Я не могла понять, что случилось. Но подумала: наверное, что-то радостное. Оглушительно громкие разговоры они пересыпали смехом, и поминутно слышались прицокивание языком и возгласы: вах, уй-мэ[1 - Вах, уй-мэ — междометия (груз.).], дэду-у[2 - Ой, мамочка (груз.).].

Трамвай двинулся, но вагоновожатый тут же притормозил и подобрал новых пассажиров. Пока пересекли вокзальную площадь, трамвай трогался и останавливался с той же целью еще раз десять. Наконец как будто поехали. Я смотрела во все глаза: за заборами узких улиц цвели деревья; дворничихи, разодетые как тропические птицы, подметали тротуары. Вот промелькнул ишачок с поклажей и следом краснощекий смуглый крестьянин. А люди в трамвае уже говорили спокойнее. Вдруг один пассажир крикнул:

— Ватман[3 - Ватман — так называли вагоновожатых в 30-х годах в Тбилиси.], гаачере![4 - Останови! (груз.)]

На тротуаре размахивал руками человек. Трамвай остановился. Человек влез в него и громко поблагодарил всех. Люди в радостном оживлении снова повысили голоса. Через несколько минут сильный толчок, женщины вскрикнули, трамвай остановился и… новый пассажир, поднявшись на подножку, пожелал всем счастья и здоровья. Послышались одобрительные возгласы:

— Кочаг[5 - Молодец! (груз.)], ватман!

— Ватман, ты хороший человек!

— Ли, эс каргия![6 - Вот это хорошо! (груз.)]

— А как же? Если один хочет ехать, другой тоже хочет! Надо всем помогать!

Мы с интересом наблюдали эту сценку. Наконец мама забеспокоилась:

— Эдак, пожалуй, и до вечера не доедем.

— А куда торопиться? — спросила одна пассажирка.

— Ну как куда?

— Все равно умрем, — сказала со вздохом другая, и окружающие серьезно закивали.

Когда подъехали к предпоследней остановке, папа спросил пассажиров, где живет доктор. Несколько человек сразу указали: «Во-он там!» Двое мужчин подхватили наши вещи и, перейдя на другую сторону заросшей травой улицы, поставили их у подъезда одноэтажного кирпичного дома. Узнав, что мой отец брат доктора, один из них стал объяснять:

— Наш Эмиль Эмильевич с двадцать шестого года здесь работает. Он лучший врач в нашем районе. Такой хороший, такой знающий! Диагнозы ставит. — как в воду смотрит. Чуть сложный случай — все к нему!

— А как добросовестно лечит! — подхватил другой и прицокнул несколько раз языком. — Очень хороший доктор, дай ему бог счастья и здоровья!

— Значит, погостить приехали?

— Не-ет, думаем, насовсем.

Как они обрадовались! И тут же заверили, что мы проживем здесь сто лет, потому что второй такой благодатной земли, как Грузия, на всем белом свете не сыщешь.

В застекленной двери подъезда показались лица наших тифлисских родственников. Не дожидаясь, пока откроется дверь, провожатые деликатно удалились.

Дверь открылась. И, как в трамвае, нас оглушили радостные возгласы. Нет, воистину горло тут у всех людей было устроено по-другому. Как они кричали! Особенно тетя Тамара и тетя Адель. Этот шумный восторг охватил и меня, я тоже что-то такое выкрикивала и, захваченная потоком обнимающихся и целующихся родичей, боком заскочила в комнату.

Пришли дочери тети Адели. Пятнадцатилетнюю Нану я знала, — гостила она у нас в Трикратах вместе с матерью, — а другую дочку не видела никогда.

— Ира, — сказала мама, — это Люся, она немножко младше тебя. Так что ты должна ее опекать.

Я не успела разглядеть сестренку — Нана шумно уселась в качалку и, резко черкая карандашом, стала рисовать в блокноте. Я смотрела неотрывно: из-под карандаша быстро возник мой папа, очень похожий и в то же время ужасно смешной, — длиннющие ноги, густая шевелюра, улыбка до самых ушей. А рядом возникла моя мама, ему до плеча, толстенькая, нос с горбинкой, смотрит так, будто говорит: «Ни с места!» А вот и Колька, мой лопоухий брат, а вот и я где-то у колена папы — тонюсенькие ручки, тонюсенькие ножки, из-под челки круглые глаза, одежда великовата, как, впрочем, и на Кольке, — мама шьет нам на вырост…

— Нана-а! — взглянув на рисунок, сказал дядя Эмиль с упреком, но не удержался, рассмеялся. Совершенно бесшумно. Такого смеха я не слышала никогда.

— Что в нас смешного? — удивилась мама. Поглядела и тоже рассмеялась.

Блокнот переходил из рук в руки. Подходили к трюмо — сравнивали себя с рисунком.

Но вот семья стала усаживаться за стол. Стульев не хватило, из других комнат принесли табуретки. Я посмотрела на стол. В середине, окруженное множеством тарелочек и чашечек с блюдцами, стояло большое блюдо: винегрет. Чего только не было в нем! И нарезали продукты, видимо, слишком поспешно, а потому недостаточно красиво, и перемешивали впопыхах. Оглядываясь на прожитые в бабушкином доме годы, я без преувеличения могу сказать, что это произведение кулинарии было как откровение, как обнаженная душа большой и пестрой бабушкиной семьи.

Папины родные были французами. Мой дед в прошлом веке строил тут железную дорогу. Потом его назначили начальником депо станции Квирилы. Он привез невесту из Франции. По мере увеличения семьи мечты о возвращении на родину рассеивались. Тем более что и сестры Мари Карловны удачно повыходили замуж в Грузии, и матери обоих супругов счастливо доживали здесь свой долгий век. Грузия удивительно напоминала Францию. Те же природа, климат, общительность и жизнерадостность грузин, их мудрость и мягкость, любовь к вину и женщинам — все это было созвучно французской душе. Бабушка моя, оказавшись не в пример деду совершенно неспособной к изучению языков, приспособилась, однако, объясняться и с грузинами, и с русскими и обожала Грузию. Наш приезд в Тифлис был значительно ускорен именно ее неустанной агитацией в письмах.

— Сколько лет мы с тобой не виделись, Эрнест? — спросил дядя Эмиль.

Папа подумал:

— По-моему, лет двадцать.

— Боже мой, — выдохнула тетя Тамара.

— Да, двадцать лет. — Дядя грузно привстал, долго снова усаживался. — Последний раз мы виделись в Квирилах в тринадцатом году.

— Да, да, в Квирилах, — подхватила тетя Адель. — Помните банкет?

И они начали вспоминать Квирилы. Я с любопытством поглядывала на Люсю. Кудрявая и нежная, она походила на фарфоровую куклу, только была очень бледная и темные круги залегли под большими грустными глазами, будто кто-то навсегда обидел ее.

А взрослые уже передвигали мебель. Мама сначала не хотела селиться в бабушкиной комнате, но бабушка уговорила, и вот разобрали ее кровать и перенесли в галерею, а нам постелили в ее комнате на кушетках.

Снова сели за стол — пить чай, снова стали вспоминать прошлое.

— Папа, а где черепахи? — за множеством впечатлений я и позабыла об очень важном для меня вопросе.

Папа усмехнулся:

— Теперь они живут гораздо выше, в горах. — И пояснил остальным: — В поезде я рассказывал детям, как мы удирали из гимназии и играли здесь на полянах и в оврагах. Знаешь, Эмиль, когда отец написал мне в Россию, что купил дом в Нахаловке, я и представить себе не мог, что город поднялся так высоко. Нахаловку давно переименовали, — сказала тетя Адель, — теперь это Ленинский район. А люди все равно говорят: Нахаловка.

— Привычка.

— Да.

Пока бабушка рассказывала про Нахаловку, мы с Люсей пригляделись друг к другу, и я поведала ей свое горе: мы Мимишку оставили в Трикратах Ваньке. Я вздохнула:

— Собака тоскует без нас.

Люся промолчала, слезла со стула, побежала куда-то и принесла шесть кукол:

— Дарю навсегда.

Я их прижала к груди: какие красивые, покупные. Я тоже слезла со стула, вытащила из саквояжа своих тряпичных кукол и протянула их сестре. Люся предложила залезть под стол, стоявший у стены. Под ним была удобная перекладина. Мы на нее уселись и стали смотреть сквозь вязаную сетку скатерти. Взрослые говорили о войне.

— В четырнадцатом году я принял военный госпиталь в Майкопе. — Дядя Эмиль помолчал, покачал из стороны в сторону головой. — Сколько мы оперировали… А раненых все везли и везли…

— Он хороший доктор, — прошептала я, глядя на дядю.

Люся подумала:

— Он сердитый.

Я покачала свою куклу, поправила ленточки на ее чепчике:

— Бьет тебя?

— Нет, что ты! Он делает замечания.

— Почему?

— А когда не закрываю дверь.

Мы снова стали слушать разговор.

— Я разочаровался в жизни в четырнадцатом году, — продолжал дядя. — Ни революция, ни гражданская война не вызывали во мне такого негодования, какое вызвала империалистическая. Это была бессмысленная бойня.

— А я тогда работал в Харькове, — сказал папа. — В конце четырнадцатого года меня призвали в армию. Я тогда многое понял и после демобилизации не вернулся к научной работе, пошел на хозяйственную. Моммо[7 - Мамочка (франц.).] в тот момент это было нужнее.

— Мой папа добрый, — прошептала я.

Люся промолчала.

— А твой папа какой?

— Не знаю.

— А где он?

Она пожала плечами.

— Потом я организовал интернат для детей Рязанщины, потом такой же интернат под Николаевом — в селе Трикраты.

— Как просто: организовал! — перебила мама. — А ты расскажи, что мы пережили в те годы?

— Все переживали, — вздохнул папа.

— А нельзя твоего папу найти? — спросила я Люсю.

— Мама сказала: сам он когда-нибудь вернется.

— А хочешь, будем жить вместе?

— В одной комнате?

— Да. Мама, можно мы ляжем спать в одной комнате?

Мама в это время рассказывала, как папу хотели расстрелять махновцы, и ответила мне тем же тоном, каким ругала Махно:

— Молчать!

Люся оробела. Она еще не знала мою маму.

— Разреши, пожалуйста, нам спать вместе, — заканючила я, — мы не будем разговаривать, сразу заснем…

— Ни в коем случае! И вообще, как ты смеешь перебивать старших?

Мама взяла меня за руку и повела в бабушкину комнату. Тетя Адель повела Люсю к себе.




Наши заботы


Утром заболело горло. Дядя Эмиль осмотрел меня, определил ангину.

Мама велела мне остаться в постели, дала альбом и карандаши и ушла вместе с папой по делам. Дверь в комнату дяди и тети была открыта на обе стороны, тетя Тамара приветливо улыбалась мне. Я ей тоже улыбнулась и стала рисовать Мимишку. Потом нарисовала индюка. Был у нас такой в Трикратах. Сопя как огонь, поджидал нас, детей, за каждым углом и клевал. Я его боялась, как если бы за мной гонялся страус или же какое-то другое пернатое чудовище, А мой двоюродный брат Левка — сын тети Адели подкараулил однажды того индюка и так отлупил, что потом тот индюк клевал только своих индюшек, а нас оставил в покое.

Потосковав о Трикратах, я начала с интересом наблюдать за дядей и тетей. Дядя Эмиль все время усердно роется в многочисленных ящиках шкафа и письменного стола. Так удивительно: на шкафу бабушкина статуэтка божьей матери — Нотрдам. Руки ее сложены под грудью, глаза с мольбой подняты к потолку. А внизу с точно такими же продолговато-голубыми глазами, но с совершенно иным выражением лица озабоченно топчется дядя: шаг к столу, снова к шкафу, опять к столу и еще раз к шкафу. Скрипят ящики. И каждый раз он отпирает и запирает их. Ключи звенят, звенят… Что он так подолгу разглядывает и ощупывает? Что так бережно переносит из одного ящика в другой?

Вот утомился. Сел в качалку. Связку ключей на тонкой серебряной цепочке положил перед собой на стол.

А у тети Тамары свои заботы. Она ходит, шаркая шлепанцами, по комнате, то разгладит сморщившуюся накидку на подушке, то сдует пылинку с письменного стола. И нет-нет да и взглянет на розовеющую конфорку стенной печи.

— Ой, почему дрова трещат?

Дядя молчит. Взял ключи, перебирает их как четки.

— А вдруг печь взорвется, ой, мама!

Дядя тихо раскачивается в качалке. Протянул руку, взял с ломберного столика балалайку. Вот первые, удивительно тихие и мелодичные звуки. Тишина. Опять несколько тактов и… льется будто из далекой дали ручеек мелодии… На белом продолговатом лице дяди блуждает улыбка, глаза прищуриваются. Он тяжело вздыхает и неожиданно бесцветным, равнодушным голосом произносит, скучно растягивая слова:

— Та-амик, дай, пожалуйста, пи-п-ить…

Вода рядом с ним, на столе, только руку протянуть, но он терпеливо ждет, пока жена подойдет и, осторожно подняв графин с белой скатерти, нальет воду и на блюдечке подаст ему в руки. Пока я рисовала, он три раза пил таким образом. И каждый раз, если она недоливала стакан, укоризненно качал головой, а если переливала, хмурился. И она виновато улыбалась. «Почему она так улыбается? — думала я. — Боится она его, что ли? А у нас в семье кто кого боится? Ну конечно же все мы: и я, и папа, и Коля — боимся маму. Не захотела она взять из Трикрат Мимишку, и не взяли… А что делает сейчас Мимишка?.. Наверно, играет с Ванькой. В деревне его в шутку называли моим женихом. А Катя, его старшая сестра, сказала: „А що? Вырастете и поженитесь“». С того момента я стала защищать его даже от мальчишек. Как он любил Мимишку — в морду целовал. А почему в этом дворе нет собаки?

— Тетя Тамара, вы любите собак?

— Да, — поспешно отозвалась она.

— А почему у вас нет собаки?

Она пожала плечами. «Хорошая», — подумала про нее я.

— Тетя Тамара, вы кто?

Она положила суконку на стул, вошла в мою комнату:

— Я жена твоего дяди.

— Знаю. Моя мама учительница…

— А, понимаю. Я… Я домашняя хозяйка.

— А что лежит в ящиках у дяди Эмиля?

Она замялась. Ну, если не хочет говорить — не надо.

— А у вас дети есть?

Она грустно посмотрела на меня, села:

— У меня был сын. Он умер.

— Как жалко.

Помолчали.

— Тетя Тамара, у нас в Трикратах была одна женщина. Она взяла из детского дома двух сестричек. Сначала хотела взять только одну девочку. А другая, слабенькая, как заплачет! Тогда эта женщина, — я с силой стукнула себя кулаком в грудь, — «Да яка ж я буду мати, колы ридны души розлучаю!». Тетя Тамара! Возьмите детей из детдома, возьмите!

Мне показалось: еще немного, и уговорю. Вот было бы здорово: я, Люся и приемные дочки тети Тамары. Вот была бы компания! Я с еще большим жаром принялась уговаривать, но в подъезд постучали. Это пришли мои родители.

— Что купили?

Мама подошла, потрогала мой лоб:

— Купилка раскупилась.

— Там был мяч?

— Что мяч? Поиграешь и потеряешь. Как всегда. Мы еду купили.

— А что еда? Съедим — и все.

— Еда — это жизнь.

Я заскучала. И вдруг увидела необычайно расстроенное лицо папы. Он стоял посреди дядиной комнаты и указывал пальцем в газету:

— Это позор для немецкого рабочего класса! Как они допустили, чтобы фашисты пришли к власти?

— Папа, фашисты — это кто? — спросила я.

— Очень плохие, жестокие люди!

— А где они?

— В Германии.

Я, конечно, не поняла, что за Германия, далеко она или близко, но верила папе и не сводила с него глаз: да, действительно, что же эти рабочие?

— Я учился в Германии, — прочитав сообщение, задумчиво сказал дядя Эмиль, — Для меня навсегда останется непревзойденным авторитет моих учителей. И вдруг этот фашизм. Непонятно. Ведь немцы…

— Тевтоны! — отрубила мама.

— И все же, согласитесь, Они никогда не делали таких глупостей, как наши ваньки. Разогнать цвет интеллигенции и взамен открыть рабфаки! Ха-ха-ха! — зло рассмеялся он. — Нет, я боюсь, боюсь, при такой политике мы погибнем.

— И фашисты так говорят, — сказал папа.

Дядя вспыхнул:

— Ты сравниваешь мое мнение с мнением умственно неполноценных людей?

— Эмиль, пойми, нам нужна своя, народная интеллигенция.

— А разве мы не из того же народа вышли? Враждебность старой интеллигенции преувеличена! Нужно хорошо платить, и интеллигенция будет работать с удовольствием.

— Эмиль, ты совершенно не знаешь законов истории.

Дядя вскочил:

— Не забывайся! Я твой старший брат!

— И все же ты слеп.

— Я не позволю тебе так со мной разговаривать!

Мама быстро подошла, встала между ними.

— Ну вот, не успели встретиться — уже поругались. То, что ты, Эрнест, говоришь, правильно. Но ты-то сам разве не бываешь слепым? Прежде ты брался за организацию дела с самого его начала, и дело шло, честь тебе и хвала. А сейчас?.. Зачем ты сегодня дал согласие стать директором совхоза, где развалена работа? Все там проворовались, это же ясно. Запутают тебя в историю, помяли мое слово. Там же такая грязь…

— Но кто-то же должен чистить и грязь! — Папа пошел в галерею к бабушке.

— В том совхозе речка есть? — крикнула я вдогонку.

Он не отозвался. Вслед за папой и мамой пошли в галерею и дядя с тетей. Там мама, призывая на помощь свекровь, начала требовать, чтобы папа отказался, пока не поздно, от директорства в совхозе. Мама даже грозила разводом. Тетя Тамара поспешно закрыла дверь. Но как бы не так. Я спрыгнула с постели, пробежала на цыпочках дядину комнату и прижалась ухом к замочной скважине: чем кончится спор, будет папа работать в совхозе или нет? В это время Коля открыл дверь со стороны галереи, и я чуть не упала.

— Сплетница-кадетница, — спокойно сказал он.

В селе, где мы жили на Украине, русской школы не было, и мама опасалась, как бы Кольке не пришлось в Тифлисе сесть на класс ниже.

— А ты сядешь на класс ниже, — дернув шеей, мстительно проговорила я.

Промолчал.

— Колька-бараболька, Колька-бараболька…

Опять промолчал. Я залезла на постель, укрыла ноги, показала язык.

Даже не посмотрел.

Положив портфель на подоконник, он взял оттуда катушку с проводом, уселся на стул и начал перематывать провод.

Я смотрела на него: никого он не боится, мой брат. Он очень смелый. Не побоялся за мной в речку прыгнуть. Мы с мальчишками: я, Ванька, Левка и еще двое — спустили в Гарбузинку корыто, из которого крестьяне лошадей поили, и поплыли. Путешествие прервалось через несколько минут, потому что наша «лодка» стала пропускать воду и быстро наполнилась до краев. Мы очутились в реке. Хорошо, что люди с берега увидели. Попрыгали в речку, выловили четверых. А меня вытянул из воды мой брат.

Вспомнив об этом, я прониклась к нему нежностью:

— Хочешь, чтобы папа работал в совхозе?

— Не. Тут детская техническая станция. Запишусь в радиокружок.

— Там лес и, наверно, речка есть.

— А шо? Одного раза тебе не хватило?

— Там цветочки, кузнечики…

— А тут столица, чуешь?

Я не знала, что такое столица.




Пикник


Совхоз, где начал работать мой отец, был подсобным хозяйством депо и находился в восемнадцати километрах от Тифлиса. Местность называлась Мухатгверды. На горах позади совхоза были дубовые леса и заросли кизила, ежевики, облепихи, а совхоз, расположенный на безлесной равнине, был пока, по словам папы, в жалком состоянии.

И все же бабушка решила, что мы поедем туда в первый же выходной день. Бабушка была непоседой. Она каждое воскресенье водила семью то в ботанический сад на другой конец города, то в лес за нашей горой, то в зоопарк, то на фуникулер она говорила, что природа облагораживает и обновляет человека. Разве можно отдохнуть дома? Во Франции любая, даже самая бедная семья непременно выезжает раз в неделю за город. Благодаря этому у людей прилив сил, они потом работают лучше и дружнее живут. Слава богу, наша семья стала сейчас больше, значит, ей и вовсе необходимо иметь разрядку. Да, мы едем на пикник в совхоз, хоть и протестует любимый сын Эрнест, уверяя, что там сейчас совсем неподходящая для пикника обстановка.

В выходной день с утра Коля побежал взять хлеб по карточкам, тетя Тамара завернула в бумагу Испеченные накануне оладьи, мама положила в банку вчерашний соус, бабушка, озабоченно бормоча: «Солнце — удар!» — вынула из сундука целую стопку старых, примятых соломенных шляп. Сборы были долгие, что-то искали, бегали за чем-то в подвал, много смеялись, кипятились и спорили, наконец вроде бы собрались, вышли на улицу, а трамвай не ходит. Прохожие сказали: у базара с рельсов сошел.

— Ну вот, — обрадовался папа, — пикник откладывается.

Но бабушку нелегко было отговорить.

— Аллен, — сказала она и для большей убедительности добавила: — Ногами!

Двинулись. Все были в шляпах, правда очень старомодных, зато солнечный удар нам не грозил. Моя веселая тетушка Адель шла легкой девичьей походкой впереди. За ней мы с Люсей несли бидончики для воды. Потом шли папа, Коля, мама, тетя Тамара — все с тяжелыми сумками, полными провизией и разными другими, нужными на пикнике вещами. Замыкали шествие бабушка с зонтиком и дядя Эмиль с палкой и биноклем на шее. Наверно, это было интересное зрелище — прохожие, пропустив нас, останавливались и смотрели вслед. Чтобы прохожим было понятно, куда мы едем, я начала громко рассказывать Люсе, как хорошо в совхозе и как там будет весело. Коля ударил в спину — он злился. Я сначала удивилась, потом заорала. Мама, перестав смеяться, пообещала строго, что добавит еще. Сразу соскучившись, я начала оглядываться: не догоняет ли нас трамвай? Ведь остановить его везде можно, стоит только руку поднять.

В толкучке у пригородных касс дядя потерял кошелек. А может, кошелек украли?

— Я не поеду, — сказал дядя Эмиль. — Давайте вернемся. В портмоне были ключи от ящиков. Как я теперь открою их?

Я стояла со слезами на глазах и думала: неужели из-за каких-то ключей мы не поедем на пикник? В нашем буфете вообще ни один ящик не запирается, ну и что?

Вдруг тетя Адель звонко рассмеялась. Мы с испугом посмотрели на нее: ведь дядя может обидеться — и тогда прощай пикник.

— Ха, ха, ха! — заливалась тетя. — Я представила… Ой, как смешно!.. Я представила, какую бы карикатуру нарисовала Нана!

Папа хохотнул, Коля тоже, мама отвернулась, чтобы скрыть улыбку. Дядя сразу стал как будто ниже, кашлянул, подумал и снова распрямился:

— Эрнест, бери билеты! Представь себе, Адель, у меня есть запасные ключи.

В вагоне оказались свободные места, мы уселись, и, пока ехали, папа рассказал, что эти Мухатгверды раньте принадлежали помещику Назарбекову. А теперь он построил на оставленных ому четырех гектарах другой дом и держит восемнадцать коров.

— Ну и как же вы ладите? — спросил дядя Эмиль.

— По-всякому бывает.

— Ты что-то скрываешь от меня, — сказала мама.

— Да не-ет. — И папа поторопился похвалиться: — Опрыскиватели мы получили. Заграничные. Государство золотом за них заплатило. Теперь наши сады спасены.

Приехали в совхоз. Смотрим, под горой, затененный деревьями, большой каменный дом. В доме нет ни кроватей, ни столов. У широких подоконников сидят на скамьях рабочие, закусывают. На полу у степ свернутые матрацы и одеяла.

Мы снова вышли на крыльцо. Бабушка полюбовалась чистым полем.

— О, Эрнест со временем будет привозить отсюда много продуктов, — сказала она по-французски.

— Шиш он будет привозить, — ответила по-русски мама.

Мои тетки поворачивались во все стороны и нюхали воздух: чище, чем в Нахаловке, вот что значит деревня. Я уверяла Люсю, что здесь, в совхозе, можно бегать где угодно, это тебе не бабушкин сад. Папа, энергично жестикулируя, старался объяснить, где какие постройки будут возведены в скором времени.

— Рабочих, рабочих не хватает! Правда, есть уже небольшой дружный коллектив, есть комсомольская ячейка — шесть человек, и деповские рабочие постановили на собрании: проводить в подсобном хозяйстве ударные субботники. А здесь, вот посмотри, Эмиль, будет отличная грунтовая дорога, а вон там, за бугром, построим новые птичники с инкубатором. Очень, очень нужен водопровод, воды нет…

К папе, вынырнув из-за угла, подбежал паренек:

— Товарищ директор, опрыскиватели пропали!

— Как пропали?

— Они на складе были, склад открыт, а опрыскивателей нет.

— Где заведующий?

— В бараке лежит, пьяный. Люди говорят: похваляется своей дружбой с Назарбековым.

— Собирай актив, я сейчас!

Мама хотела что-то сказать и уже выступила вперед, но папа твердо сказал:

— Анна, это не твое дело. Идите в лес, я догоню.

Коля бросился к отцу:

— И я с тобой!

— Нет, будь с матерью. Идите. Ну, чего ждете? Вы мне мешаете!

Я не узнавала папу. Где его мягкость и уступчивость? Я поглядела вслед как будто другому, незнакомому мне человеку — он шагал к конторе, и к нему присоединились сначала один, другой, а потом еще несколько рабочих.

Все произошло так быстро, что нам оставалось только подчиниться.

Поднялись на первую, довольно крутую, заросшую колючим кустарником гору. На вершине ее высился старый, с развесистой кроной дуб. Здесь, в тени, не чувствовалось жары и даже веял легкий ветерок. Вся округа была как на ладони. Мама и дядя Эмиль не захотели идти дальше. Осмотрелись.

Под нами расстилалась широкая зеленеющая долина, прорезанная во всю длину серебристой лентой Куры. По эту сторону вдоль реки шел поезд, за рекой были видны электростанция и среди зелени деревьев белый памятник Ленину. А на горизонте, на фоне голубого неба, высилась на неприступной вершине крепость Джвари.

Расстелили под дубом рядно, уселись. Дядя Эмиль уже успел разъяснить бабушке происшествие. Она заволновалась:

— Помещик убивайт Эрнеста!

— У Эрнеста есть револьвер, — сказала мама, погладив ее по руке.

— О-о-о!

— Вы, Мари Карловна, не знаете своего сына. Его сила в том, что он всегда с людьми. Не беспокойтесь.

Но я видела, что мама сама очень встревожена.

Дядя Эмиль решил отвлечь — стал рассказывать про Мцхет, который виднелся вдали, весь в черепичных крышах и садах. За ним высилась крепость Джвари. Это о ней писал Лермонтов в поэме «Мцыри».

«Там, где, сливаяся, шумят, обнявшись будто две сестры, струи Арагвы и Куры, был монастырь…» Когда враги — чаще всего персы или турки — нападали, на вершинах гор монахи разжигали костры, и по направлению вспыхивавших костров можно было понять, откуда движется враг. И мирные жители укрывались за стенами крепостей. Джвари могла выдержать многомесячную осаду — она была надежно построена и имела хорошо замаскированный подземный выход к реке.

Я глядела на Джвари — картины прежних далеких дней вставали в воображении. Крутые склоны уходящей в небо горы с крепостью на вершине как будто ожили. Многочисленные кусты казались крадущимися вверх вражескими воинами, а там, наверху, замерли в настороженном ожидании между зубцами крепости и в проемах бойниц воины грузины. Дрожь пробежала по спине. Дядя Эмиль сказал, что крепости в те времена строили на века: глину замешивали на куриных яйцах, их привозили жители из всех окрестных селений. Сколько тут было войн, какие только не приходили захватчики, и все же эта прекрасная страна выстояла.

— Да-а-а, были времена, — рассеянно проговорила мама, — но где же все-таки Эрнест? Может, спустимся в совхоз?

— Он сказал, чтобы мы ждали здесь, — напомнила тетя Адель.

— И до каких пор?

Бабушка все время бормотала молитву:

— «О Мари, протеже мон физ эм…».

— Давайте еще немножко подождем, — предложил дядя.

— Вот тебе и пикник.

— Да-а. Не зря Эрнест был так против этого пикника.

Вдруг внизу, в совхозе, грянул выстрел и сразу второй. Эхо прокатилось по горам.

— Господи! — ужаснулась тетя Тамара.

Бабушка, склонив голову и сложив руки, забормотала громче. Дядя предложил спуститься в совхоз. Быстро собрали вещи, зашагали по тропинке вниз. Я ожидала чего-то страшного и крепко ухватила маму за руку. Коля взял ее под локоть с другой стороны.

— Чего вы? — произнесла она так, будто язык ее прилипал к нёбу, и легонько оттолкнула обоих.

— Мы ничего, — попытался успокоить Коля.

— Тогда держитесь.

Отца увидели у склада. Он вместе с рабочими заносил в открытую дверь опрыскиватели. Люди шумели, улыбались, здесь собрались все жители совхоза.

Мы перевели дух.

— А кто стрелял? — спросила мама.

— Я.

— В кого?

— Ни в кого. Так, для острастки. Назарбеков не хотел отдавать опрыскиватели. Вышел на нас с ружьем. Ну я и пальнул два раза. Испугался, воришка, впустил в свое имение. — Папа счастливо улыбнулся. — Теперь в Тифлис укатил, жаловаться на незаконность наших действий. А если бы успел увезти опрыскиватели, тогда бы ищи ветра в поле!

— Как ты рискуешь, — сказал дядя Эмиль, — он будет мстить!

— Видел я таких, и немало. Вы вот что, поезжайте домой. Я останусь здесь. Настроение у людей хорошее, работать будем.




Тетя Адель


Меня разбудил протяжный заводской гудок. Он заменял всему району часы.

Папа тихо сказал:

— Надо вставать. Пора.

Мама спросила:

— Когда поедешь в ЗаГЭС? Я должна знать, мало ли что?

— Сегодня. Или, в крайнем случае, завтра.

— Это что же, прямо война?

— А как ты думала?

— Знала бы, ни за что не приехала бы в Тифлис.

— А что, до Тифлиса было не так? — Он помолчал. — Мы дадим охране ЗаГЭСа рассаду и поможем построить парники, а солдаты, если понадобится, окажут помощь в защите совхоза.

— А почему этому Назарбекову вовремя не дали по шапке?

— Говорят, у него есть какая-то сильная рука в Тифлисе. Замполитотделом управления посоветовал держать связь с охраной электростанции, поскольку она близко. Он так и сказал: «С врагами нам нельзя церемониться».

Я вспомнила дочку бабушкиных квартирантов, Ляльку. До моего приезда в Тифлис она безнаказанно дразнила Люсю. Люся робкая, всегда в одном и том же платьице, перешитом бабушкой из кофты, а у Ляльки много платьев. Меняет она их по три раза в день и прогуливается по двору. А как встретит грустный и зачарованный взгляд Люси, показывает язык. И меня она начала встречать таким же образом. Как ее проучить? Я вскочила со своего сундука, чтобы побежать к Люсе — посоветоваться. Но мама схватила за руку:

— Стоп. Это тебе не Трикраты.

Да, это были не Трикраты. Дядина комната проходная. Чтобы не беспокоить дядю и тетю лишний раз, нужно было позавтракать и всем вместе пройти через их комнату.

Пока умывались, мама вскипятила на керосинке чайник и накрыла на стол. Ели быстро: и папа, и Коля, и я очень торопились. Через дядину комнату прошли гуськом, пожелав им доброго утра и приятного аппетита, — они завтракали. В галерее бабушка еще лежала в своей массивной деревянной кровати, в руках был молитвенник. Папа поцеловал ее и ушел на вокзал, Коля — в школу, я побежала к Люсе.

В середине девятиметровой комнаты впритык к трем деревянным кушеткам с плоскими тюфяками и истертыми хлопчатобумажными покрывалами стояла некрашеная табуретка. Нана, поставив на нее ногу, чистила туфли так, что казалось, искры из-под щетки летят. Табуретка жалобно скрипела, Нана насвистывала песенку.

— Пришла? — обожгла меня — ласковым взглядом.

Я стояла в дверях, заложив руки за спину, и чувствовала себя рядом с Наной какой-то букашкой.

Накануне она крепко побила чрезвычайно назойливого ухажера. Многие парни досаждали ей своими ухаживаниями, а этот и вовсе жил рядом и надоедал окликами из-за забора и записками, которые бросал в форточку дяди Эмиля, совершенно не подозревая, что избранница его сердца живет не там.

Я смотрела на широкие плечи сестры и без труда представила, каким жалким выглядел черноглазый, приземистый Сандро после того, как она его «отвадила».

Люся сидела на своей кушетке, скрестив по-турецки ноги, и ела яблоко. Тетя Адель ездила недавно со своими сослуживцами на экскурсию и привезла оттуда целый мешок. Теперь они будут питаться этими яблоками, пока мешок не опустеет. Не то что мы. Моя мама без супа жить не может. Каждый день суп, и попробуй не съешь.

Почистив туфли, Нана раскрыла видавший виды чемоданчик, вытряхнула из него на свою кушетку манку, трусы, тапочки, набросала в пустой чемоданчик взятые с полки учебники и тетради, прихлопнула крышку широкой сильной ладонью, щелкнула застежкой и, насвистывая, отправилась в школу. Я вошла в комнату:

— Люся, давай побьем Ляльку.

Она послушно слезла с кушетки и спохватилась:

— А молиться?

— Ах да, я и забыла! Каждое утро мы должны молиться вместе с бабушкой.

Пошли к ней. Она уже встала, умылась, надела нарядный чепчик в лентах и кружевах.

Уселись на кровати: она в середине, мы по бокам.

— «Вене а муа ву, ту ки суфре…»[8 - «Придите ко мне страждущие…» (франц.).], — начала она, глядя в молитвенник.

Мы смотрели на длинные печальные лица святых и повторяли за ней молитву слово в слово. Потом бабушка рассказала небольшую поучительную историю про непослушного ребенка. Эту историю она рассказывала нам каждое утро, и мы должны были ей ее пересказывать. Не все французские слова были понятны мне, но беседы повторялись изо дня в день, да к тому же бабушка обращалась к нам только на французском языке, и обучение шло успешно.

Я очень любила бабушку Мари: она подолгу гостила в Рязани, где родилась я, и в Трикратах. Но почему говорят, что я ее копия? У бабушки загнутый книзу нос, нависшие над глазами веки. А у меня?

Побежала в дядину комнату, подошла к трюмо. Нет, я ничуть не похожа на бабушку. Нос у меня чуточку вздернут, глаза… Я приблизила лицо к самому зеркалу и опешила: расширенные глаза показались чужими. Я это или не я? Отдалилась от зеркала. Нет, вроде бы я. Приблизилась — опять не я… Посмотрела на волосы. Ну почему мама подстригает меня так коротко? Мне хотелось верить, что я тоже стала бы красивой, как Люся, если бы у меня отросли волосы. Вот и у Ляльки длинные волосы, одна я…

Вздохнув, уселась в качалку. Как приятно качаться в ней! Будь на то моя воля, я бы раскачивалась в качалке с утра до вечера. Но нельзя. Дядя Эмиль не позволяет.

Потому что мы с Люсей меры не знаем. А он знает меру — раскачивается чуть-чуть.

— Ирэн, Люси! — донеслось из сада.

Маленький, зажатый с трех сторон кирпичными стенами домов, сад весь в цветах. — Дорожки посыпаны битым кирпичом, нигде ни соринки. Бабушка ходила вдоль грядок с лейкой, потом пошли наводить порядок во дворе. Та, с которой мы жаждали сразиться, не появлялась на своем пороге. Мы подметали и без того чистый двор и поглядывали на дверь квартиры Гжевских: где же Лялька? Чего не выходит?

А бабушка подошла к низенькому трухлявому заборчику и, ужасно коверкая слова, осведомилась о здоровье соседей. С той стороны к забору подошла тетя Юлия — мать недавно пострадавшего от Наны Сандро, и начался удивительный грузинско-русско-французский разговор. После обоюдной радости по поводу обоюдного крепкого здоровья, «вот только ноги, ноги», — вздохнула бабушка, начали хвалить водопровод. Его недавно провели из Натахтари. Прежде мучились, таская воду из колонки, которая была на улице, за сквером. Там, у водопроводной колонки, сидела дежурная. Люди подходили с ведрами, давали ей монетку и просили: «Сона, гаушви». И Сона «пускала», то есть открывала кран.

А теперь вода в каждом дворе, да какая вкусная, родниковая.

— Прогресс, карашо, шарман [9 - Прекрасно (франц.).].

— Дзалиан[10 - Очень! (груз.)], дзалиан шарман! — подхватила тетя Юлия.

— Ильфо онкор[11 - Нужно еще (франц.).] подметайт куча[12 - Куча — улица (груз.).].

— Да, ауцилеблат [13 - Непременно, обязательно (груз.).], маладец субботник!

Потом они стали говорить о своих детях.

Тетя Юлия гордилась сыном — Сандро студент медицинского института. Будет врачом, как уважаемый Эмиль Эмильевич. Бабушка одобряюще закивала. Но где же Лялька? А, вот. Вышла.

Она появилась в открытых дверях галереи в пышном шелковом платье, которого мы прежде не видели, и показала нам язык. Ошеломленные ее нарядом, мы в первое мгновенье лишились дара речи, потом я сказала:

— А ну выйди во двор, мы тебе покажем.

Она помолчала, подумала и подтащила к дверям полный ящик дорогих игрушек: вот вам. Ну как?

Видеть мы Ляльку не могли.

Бабушка ушла в дом, а у нас продолжалось выяснение отношений.

— Ты чего показываешь язык?

— А я была на даче.

— Подумаешь: на даче! А мы были в горах!

— А у нас есть дача, а у вас нет дачи!

— У нас не то что дача, у нас целый совхоз!

— А-а-а, — она подумала. — А мой папа большой начальник!

— А мой папа, — я поперхнулась от ликованья, — будет кормить целое депо!.

— Один?

— Нет, зачем же один? С рабочими. Вот получат трактор, опрыскают деревья, разведут кур, кроликов, понятно?

На такое Ляльке нечем было ответить. Мы ликовали. Что бы еще сказать ей? Но придумать не успели — пришла Нана. Она была грустная. Такое настроение у нее бывает, я заметила. Потому что она влюблена. Пришли как-то в школу из Госкинпрома, выбрали ее для съемок. Она там снималась и влюбилась в кинорежиссера. А он женат.

Бросив в комнате чемоданчик, Нана взяла оттуда покрывало, хлеб и яблоко, взобралась по дереву на крышу флигеля и легла там на покрывале загорать. А Лялька тем временем ушла. Ну и что? Мы уже победили.

Все было хорошо в тот день, только Нана очень злила бабушку. Тетя Адель не умела и не любила воспитывать дочерей. Она считала, что воспитание — это разновидность угнетения. А так как всякое угнетение ей было противно, она сразу посадила дочерей себе на голову, уступая им во всем, и лишь изредка тревожилась — что же из них получится? Легкомысленная душа ее ни в коем случае не предполагала, что дети могут вырасти эгоистами. Тетя Адель опасалась только одного: как бы они не выросли слабохарактерными. Она постоянно внушала им, что все мужчины деспоты, поэтому нужно оберегать свою независимость и ничего мужчинам не прощать, как прощала десять лет она сама. На этом тетя Адель была просто помешана. Остальные же стороны воспитания своих дочерей она целиком предоставила бабушке, и бабушка по своей немощи часто выходила из себя, даже била Нану, за что та отвечала ей откровенной ненавистью.

В тот день, несмотря на уговоры и угрозы бабушки, Нана не слезла с крыши, а потом, вместо того чтобы учить уроки, нагрубила ей и ушла на лодочную станцию. Там она занималась греблей.

Вечером дядя Эмиль сел после ужина в качалку. Взял балалайку. Полилась тихая нежная мелодия. Мы с Люсей, довольные победой над Лялькой, играли под столом в куклы.

Раздался стук в дверь подъезда. Не успел дядя выбраться из качалки, стук повторился, резкий и нетерпеливый. Дядя отложил балалайку, прошел в переднюю, готовясь отругать того, кто так невоспитанно себя ведет. У подъезда стояла взбешенная Нана.

— Моя мать сейчас опять привела этого!.. Я не войду в комнату, пока там находится этот!.. Не желаю, чтобы он приходил! Я такой скандал подниму!..

Дядя не успел ответить, она проскочила мимо него в переднюю, прошла через дядину комнату в галерею.

— Громоммо! Скажите маме! Я не позволю, чтобы дверь передо мной была заперта!

Бабушка не могла простить Нане недавней грубости и начала выговаривать ей, но Нана твердила свое и заплакала, с ненавистью глядя на стену комнаты, за которой раздавался веселый смех матери и бас ее друга Арчила Давидовича.

Тетя Тамара увела Нану в свою комнату.

— Тише, тише, что о нас люди подумают!

Нана топала ногой:

— Если бы знал мой отец, как она тут ему изменяет.

— А сам, а сам? — возмутилась тетя Тамара. — Твоей маме нужно устраивать свою жизнь. Может быть, она выйдет замуж за этого человека. Он машинист первого класса, солидный…

— А я не хочу!

— Что значит не хочу? Ты, как твой отец, только о себе и думаешь!

— Он вернется, мой папа вернется!

— Ему нельзя возвращаться, как ты этого не понимаешь?!

— Так что же, я должна терпеть этого?.. Не хочу!

Тетя Адель, наверно, услыхала громкие голоса. Через некоторое время бабушка крикнула нам из галереи:

— Ушли, ушли!

Нана, взяв за руку Люсю, повела ее в свою комнату.

О необычной жизни тетушки Адели стоит рассказать поподробнее.

С пяти лет ее усадили за пианино, и она поражала всех незаурядными музыкальными способностями. В шестнадцать лет ее, чтобы подавить в ней чрезмерную неуравновешенность и эмоциональность, отвезли в Стамбул и поместили в католический монастырь. Воспитывалась она там два года, потом поехала учиться в Сорбонну. Родным казалось, что она стала сдержанной и вполне готовой к серьезной самостоятельной жизни. Но оказалось не так. Ей быстро наскучили университетские аудитории и лекции убеленных сединами профессоров. Бросила учебу, вернулась в Грузию. С блеском поступила в консерваторию. В это время приехал из Москвы ее жених, который там учился в кадетском корпусе и был помолвлен с ней еще в детстве. Они стали встречаться. И Адель захотела стать его женой немедленно, без всяких отлагательств. Юноша говорил, что не имеет права жениться до окончания учебы, он взывал к ее добропорядочности и разуму — ведь осталось всего три месяца учебы, и они с честью пойдут под венец. Но Адель умоляла, она распустила перед ним свою русую косу. И все-таки он, хоть и было ему мучительно трудно сдержаться, не посмел перейти запрещенную воспитанием черту.

Произошла ссора. Семьи жениха и невесты не могли понять причины и переживали эту ссору как трагедию. Они давно были знакомы, почитали друг друга и о лучшем брачном союзе для своих детей даже и не мечтали. Володя уехал заканчивать учебу. Адель обожала и ненавидела его. Вот в такой-то момент и подвернулся молодой грузинский князь, только что закончивший в Петербурге математический факультет. Он был не менее красив, чем Володя, был умен и гол как сокол, или, как говорили тогда в Грузии про разорившихся и обедневших дворян — имел двух баранов, зато смелости и мужества было ему не занимать. Он стал работать ревизором на станции Квирилы, а жил в вагоне Теймураз Михайлович сразу заприметил Адель, но — о ужас! — Мари Карловна этого не ожидала: вместо того чтобы долго и искусно ухаживать, как это принято в Европе, Теймураз Михайлович на третий день после знакомства явился в дом и сказал:

— Отдайте мне Адель, иначе я…

В руке у него был револьвер, черные глаза сверкали.

Мари Карловна с перепуга сначала не поняла, ее он собирается застрелить или себя. Она только ахнула, но потом, собрав все свое мужество, а оно у нее было, проговорила, конечно, по-французски:

— Я вас прошу оставить мой дом. Моя дочь помолвлена.

— Это не имеет значения, — поправив на поясе кинжал, ответил по-французски князь таким тоном, будто дело, за которым он пришел, уже улажено. — Я ее никому не уступлю! — повысил он голос и опять распалился: — Она моя!

Но Мари Карловна не сдалась.

— В нашем кругу… — начала с чопорным видом она и объяснила ему, как нужно ухаживать в ее кругу, чтобы завоевать руку и сердце девушки.

Князь слушал внимательно и не сводил глаз с Адели. Когда Мари Карловна выговорилась, он поблагодарил, извинился и, вежливо раскланявшись, покинул дом. А вечером Адель убежала к нему в его вагончик, стоявший на запасных путях в тупике.

Скоро Теймураз Михайлович перевелся на службу в Тифлис, они обвенчались — и вот тут началось. Он стал во всем подчинять ее себе, бешено ревновал и, когда уходил из дома, для большей верности запирал на ключ. Тетя Адель негодовала: как, ее, свободолюбивую француженку, и держат под замком? А консерватория? Консерваторию пришлось бросить, потому что Теймураз Михайлович ревновал жену к старичку профессору. И вообще он не желал, чтобы она ходила по улице одна. Никакие уверенья в ее европейском воспитании, никакие мольбы и протесты не помогали, князь думал иначе. Тогда она вспомнила о своем преданном, так безжалостно брошенном женихе и в порыве отчаянья послала ему письмо. Он получил его, он готов был спасать любимую, но… воздержался, понимая, что с восточным мужем шутки плохи.

Тетя продолжала затворническую жизнь и каждые полтора года обзаводилась новым ребенком.

Когда родилась первая девочка, Теймураз Михайлович кровно обиделся: как, почему не сын? Это что же? Значит, у отца какой-то изъян? Но он быстро смирился, потому что девочка была очаровательна. Начали придумывать имя. Теймураз Михайлович поставил условие: имя должно быть грузинским. Так пожелала его мать. А Мари Карловна сказала, что имя ее внучки должно быть также и французским.

Трудноватое было положение. И вдруг на улице кто-то крикнул:

— Нана, Нана, шемоди чкара сахши, торе моклам! [14 - Заходи скорее домой, а то убью! (груз.)]

О боже! Как же мы сами-то раньше не додумались?

Назовем ее Нана. Таким образом удовлетворятся желания всех, и девочка получит великолепное имя! Будет разница в ударении, только и всего. Ну, слава богу.

Те же самые поиски были, когда родился сын. Амиран?.. Автандил?.. Тариэл?..

— Нет, нет! — протестовала Мари Карловна. — А Франция?

— Леван! — окончательно постановил Теймураз Михайлович. — Моего деда так звали. Вас устраивает Лэо?

— О да, да! Лэо — се шарман! [15 - Ото прекрасно! (франц.)]

И следующим детям подбирали имена таким же образом. А когда появилась на свет самая младшая, князю было не до имен, и Мари Карловна без всяких помех назвала девочку в честь своей любимой, рано умершей сестры — Люсьен.

Чем только не занимался князь-математик! Октябрьскую революцию и Советскую власть он приветствовал, потому что был человеком умным и образованным. Но как представить себе дальнейшую жизнь без роскоши? Этого он представить себе не мог. Хотелось разбогатеть и для того, чтобы утешить хоть на старости лет горячо любимую мать, вернув былое величие ее семье.

В 1922 году он открыл в Тифлисе частную женскую гимназию. Сам преподавал там математику, Адель преподавала французский язык. Гимназия считалась образцовой, но через год стало ясно, что она разорит вконец. Тогда он решил разводить в Кюрдамире коз. Планы были грандиозны: торговля козьим пухом в Закавказье и за границей. Может быть, это так и было бы, но козы не размножались с той поспешностью, на которую рассчитывал Теймураз Михайлович, руководствуясь каким-то заокеанским справочником. Наоборот, они стали чахнуть и передохли. Тогда он решил купить целый квартал в Нахаловке, чтобы перестроить его под гостиницу. Сам начертил план, составил смету, но так как его финансы пели, как говорится, романсы, он решил начать перестройку квартала с дома Мари Карловны. Она, конечно, воспротивилась, она горячо молилась день и ночь, а когда бог не помог — Теймураз Михайлович прикатил на фаэтоне с рабочими и ломами, — она загородила дверь своей широкой полной грудью. Ведь зять собирался ломать дом! Всю жизнь ее муж, Эмиль Людвигович, работал, чтобы на старости лет семья могла жить спокойно. О нет! Только через мой труп!

И вот тогда, как и в былые дни в Петербурге, Теймураз Михайлович стал снова ночи напролет играть в карты. Когда везло, он приносил жене бриллианты и накрывал столы. «Нам каждый гость дарован богом!» — распевал на таких кутежах. У него была уйма друзей, он одалживал деньги первому встречному и забывал о должниках. Приятели окружали его тесным кольцом, один из них устроил его в банк главным кассиром.

Финал был плачевный. Произошло это с ошеломляющей быстротой. Люсе едва исполнилось сорок дней, а отец ее уже собирался бежать в далекие края, так как сумма растраченных казенных денег была астрономической и ему грозил расстрел. Прощаясь, он приказал жене спрятать золото, обещал писать, поцеловал всех пятерых малюток и скрылся.

Всю ночь металась тетя Адель по своей огромной квартире. На одной руке у нее плакала Люси, в другой был чулок, набитый драгоценностями. Она никогда ничего ни от кого не прятала и потому не могла придумать, куда деть золото. Это золото жгло ей руки, она дико боялась и ненавидела его. Наконец додумалась — вручила соседке по лестнице, поклявшись памятью своего отца, что отдаст потом за хранение половину богатств, и, вздохнув с облегчением, уехала с детьми к матери в Нахаловку.

Она долго не возвращалась за золотом. А когда вернулась, соседка, глядя ей в глаза, сказала, что никаких драгоценностей не брала и, если Адель будет настаивать, придется обратиться в специальные органы. Ужас перед нуждой и глубокое презрение к этой женщине охватили мою тетю. Она горько заплакала и ушла из этого дома навсегда. Никто бы не лишил ее квартиры — были описаны только вещи, — в крайнем случае, может быть, утеснили бы. Но она не могла и не хотела возвращаться туда, где была такой несчастной и где волей-неволей пришлось бы встречаться с соседкой.

Но, несмотря на тесноту в доме матери, несмотря на крайнюю нужду и одиночество, в душе у тети была радость от так неожиданно обретенной свободы. Она не знала, как пользоваться этим бесценным богатством, потому что за десять лет совсем отвыкла от нее. Она медленно приходила в себя и твердила матери, что отныне посвятит всю свою жизнь только детям, ей никто не нужен, а если Теймураз когда-нибудь вернется, она больше не будет рабыней.

Через некоторое время свекровь стала тайно получать от Теймураза письма. Он писал, что жив-здоров, обосновался под чужим именем за Уральским хребтом и мечтает: пройдет десять лет, виновность преступления за давностью лет простится, он вернется. Его заботило лишь одно: изменяет ему Адель или нет? Об этом он спрашивал в каждом письме и грозился страшно отомстить. А потом и грозить перестал. Там он заболел, добрая красивая женщина приютила его и родила ему двух детей.

Через год после его бегства у тети Адели умерло от дифтерита двое детей. Маленького Леву увезла в Харьков и усыновила сестра, художница. Дядя Эмиль и тетя Тамара хотели удочерить Люси, но тетя Адель воспротивилась. Она очень любила эту тихую, совсем непохожую на отца девочку. Эта девочка была ее последней надеждой.




Горести и радости


Летом я, Коля и мама часто ездили к папе в совхоз. Жить постоянно мы там не могли. В его комнате, как и во всем доме, не было мебели — спали на полу на набитых сеном мешках. Мне и Коле нравилось, а у мамы болели бока. И жара стояла несусветная: каменистые горы накалялись, от них несло жаром, как из духовки. Воду кучер доставлял в бочке за три километра, из Куры. Но главное — обстановка была не для отдыха: люди все время ожидали какого-нибудь подвоха от бывшего помещика.

Когда отец еще весной составлял финансовый план, он указал в нем, что в совхозе должно быть два сторожа. Этого требовал рельеф местности. Совхоз находился с двух сторон высокого бугра и был весь наклонен к полотну железной дороги. Предполагалось возводить новые постройки и с той и с другой стороны бугра: там новые птичники, здесь новый склад и другие помещения. Железнодорожное управление, видимо экономя средства или же просто не обдумав этого серьезного вопроса, утвердило ставку только на одного сторожа. Пришлось этому единственному сторожу бывать в течение ночи по обе стороны бугра. Правда, актив совхоза был начеку — в первое время даже учредили ночные дежурства, сторожили по очереди, в том числе и мой отец.

Новый дом Назарбекова был построен как раз против бугра, ближе к железной дороге, и оттуда как на ладони просматривался весь совхоз. У Назарбекова был полевой бинокль, и, как рассказывал его пастух, он, полыхая ненавистью, наблюдал в этот бинокль за жизнью совхоза часами. Его пастух уже не нас стадо на совхозных выпасах. Но как Назарбеков злорадствовал, когда рабочие совхоза, отрываясь от своих дел, принуждены были гоняться за забредшими на поле коровами и отгонять их к его участку. Коровы через некоторое время снова приходили на поле, пастух по приказу своего господина делал вид, будто не замечает этого, тогда потерявшие терпение рабочие загоняли их в совхозный загон. После этого Назарбеков посылал своих «приближенных» к директору. Между моим отцом и такими посланцами происходил крупный разговор, посланцы клялись, что больше такое не повторится, и папа давал распоряжение отпустить коров. Потом, когда безобразия эти участились, он написал приказ: «За каждую задержанную на совхозном поле корову штраф пять рублей».

Несколько дней стада не было видно даже поблизости. Оно паслось за полотном железной дороги, у реки. Возможно, все-таки подействовал на некоторое время приказ директора. И к тому же в те дни в совхоз приезжало много народа из Тифлиса. Проводился ударный субботник. Одна деповская бригада работала, потом ей на смену приезжала другая, и так три дня.

Как только все деповские уехали, пастух пригнал на поле стадо, и оно потоптало и уничтожило больше половины посевов. Мой отец приказал загнать коров в загон и ни под каким видом не отдавать Назарбекову, а сам поехал в управление к замполиту.

Это случилось под вечер. Я играла с дочкой сторожа у каменной стены дома, в холодке. Пришел какой-то грузный сердитый человек и спросил, где директор. Я ответила, что мой папа уехал в Тифлис.

— А, это ты — советское отродье?! — растопырив пальцы, пошел на меня человек. Он был как сумасшедший.

Я вскрикнула. В ту же секунду на пороге дома показалась мама.

— Где муж? — проревел Назарбеков.

— Уехал, — стараясь казаться спокойной, ответила она. — А в чем дело?

Рядом с мамой появился Коля. Он был уже одного роста с ней и так смотрел, что показался мне совсем большим.

— Коля, — сказала мама, не дожидаясь ответа Назарбекова. — А ну зови народ.

Коля исчез в доме.

Да я весь ваш народ… — Назарбеков грязно выругался. Он совершенно не владел собой и, наверно, ударил бы маму, если бы не люди, выскочившие на крыльцо.

Было страшно. Я никогда не забуду этих звериных, бессмысленных глаз. Рабочие оттеснили его от мамы, просили успокоиться. Заметно было, что некоторые его боятся, но не так, как я, а по-другому. Одни даже пробормотал:

— Отпустить надо коров, зачем обижать достойного человека?

— Ничего ты не понимаешь, дурень, — сказал этому рабочему другой.

— Да я… Да я вас всех… Мой брат уничтожит все ваше отродье! — выкрикнул Назарбеков, его уводили от дома под руки. — Всех, всех уничтожу, всех!

Папа вернулся из Тифлиса поздно вечером. Узнав о выходке Назарбекова, не удивился, только спросил меня как бы в шутку:

— Ты очень испугалась?

— Да.

— Не надо пугаться. Просто не отходи далеко от дома. Но не бойся. Мы же за правду. А правда всегда побеждает, да?

— Да, папа.

— Ну вот. Был я сегодня в двух местах.

И он рассказал, как сначала зашел в Тифлисе в управление к Георгию Вахтанговичу, замполиту. Тот объяснил многое. Во-первых, когда он напутствовал моего отца на работу в совхоз, он посчитал нужным пока промолчать про влиятельного брата Назарбекова. Чтобы мой отец действовал решительно и твердо. Во-вторых, этот брат сумел буквально на днях переоформить дом и участок бывшего владельца Мухатгверды на себя как дачу. Так что теперь это дача прославленного на весь город врача, и претензий К Назарбекову быть не может. Теперь он просто жилец на даче. Георгий, Вахтангович посоветовал отпустить коров, но прежде съездить в ЗаГЭС к начальнику охраны, пусть он поговорит с Назарбековым.

Из управления отец поехал в ЗаГЭС.

Начальник охраны не стал медлить, мгновенно собрался и поскакал в сопровождении двух солдат в Мухатгверды.

— Я и не пытался догнать его на бричке, — сказал папа. — Надеюсь, он растолкует Назарбекову, что возврата к прошлому нет.

Но это не успокоило маму. Напуганная, возмущенная, она решила увезти детей в Тифлис. Мы поехали на бричке, по широкой, затененной деревьями дороге. Справа круто вздымались горы, слева тянулся обрывистый берег Куры. Мне казалось, что Назарбеков где-то близко, следит за нами и вот-вот выскочит с руганью из-за дерева или из-за скалы. Копыта лошади звонко цокали по гравию, кучер что-то напевал. И я постепенно успокоилась. Кто на нас нападет в такой солнечный, прекрасный день, да еще на глазах у бравого кучера?

Изредка встречались едущие из города подводы, — тогда, в тридцатых годах, не часто можно было увидеть на Дорогах автомобиль, — и наш кучер здоровался с проезжающими.

Одна подвода остановилась — мухатгвердские.

— Бичо, рава хар? [16 - Ну как ты, парень? (груз.)] — добродушно приветствовал кучер возчика.

— Исев, нел-нела[17 - Так, потихоньку-полегоньку (груз.).],— улыбнулся молодцевато возчик.

И из уважения к нам, русским, они стали говорить по-русски. У них это получалось с трудом, зато достоинство их было на высоте, и они с удовольствием беседовали.

На этой телеге утром были отправлены в заводскую столовую продукты из совхоза. Теперь каждый день совхоз посылал своим подшефным бидон молока, яйца, битую, выбракованную птицу и овощи. Это благодаря тому, что взялись за работу как надо и продукты не уходили на сторону — прежний директор разбазаривал народное добро.

Побеседовав о том о сем, сельчане опять перешли на грузинский — пожелали друг другу счастливого пути и двинулись дальше.

Вот и Тифлис. Мы въехали в город по Военно-Грузинской дороге и покатили по чистеньким улицам. Город походил на любовно ухоженный сад. А какой он большой! Мы долго ехали, сворачивая то вправо, то влево, и вот наконец наша улица, наш дом.

Тетя Тамара и бабушка встретили нас так, будто уже и не чаяли увидеть в живых.

— Ну как там, как?

— О, повр[18 - Бедный! (франц.)] Эрнест!

Мама была усталая и расстроенная.

— Что есть, того следовало ожидать. Я же говорила. Но разве он когда-нибудь меня слушал?

— Тетя Тамара, — сказала я, — какой красивый Тифлис!

Надо было видеть, как она обрадовалась. Будто давно ждала, чтобы кто-нибудь его похвалил.

— Тебе понравился, да? Но это еще не центр, центр еще красивее. Как жаль, что мы живем не в центре города!

— Там вовсе пекло, — сказала мама.

— Ничего подобного! Дали живет в самом центре, но у них дома очень прохладно.

— Кто эта Дали?

— Да, вы же не знаете! Мари Карловна дружила с ее матерью еще в Квирилах. Ее мать была у Адели ее первой учительницей музыки. Дали к нам придет, вы с ней познакомитесь. Как жаль, что мы не живем в центре города!

Приехав домой, я не знала, чем заняться. Двор показался тесным, брата я почти не видела — он пропадал на детской технической станции, Нана снималась в фильме, играла летчицу, да к тому же еще и на свидания ходила — у нее начался роман с кинорежиссером. А тетя Адель приходила со службы со своим другом Арчилом Давидовичем, по вечерам то и дело раздавался за стеной ее беспечный смех.

Меня тянуло к тете Адели, нравилось, что она всегда веселая и разговорчивая. Бывали дни, когда она приходила домой одна, — это был праздник для меня. Люся тоже радовалась — вечер обещал быть интересным.

Я никогда не видела книги в руках тети Адели. Но как много она знала и, главное, умела рассказывать. Мы слушали затаив дыхание историю графа Монте-Кристо и необыкновенные приключения Робинзона Крузо, про Гулливера, про Кая и Герду. Тетя Адель не особенно придерживалась точного содержания книг. Но как интересно она импровизировала! Когда мы что-нибудь уточняли, она согласно кивала и продолжала рассказ в желанном для нас направлении — мы были в восторге, она тоже, время летело, но если нет забот, почему не похохотать? В этом мы с тетей Аделью были единодушны.

И еще мне очень нравилось находиться по вечерам у подъезда. На нашей Лоткинской у всех ворот сидели люди целыми вечерами. В тени развесистой акации мои родные ставили вынесенные из дома стулья, усаживались на них и наслаждались прохладой после утомительно жаркого дня. Разговоры велись тихие, односложные, больше смотрели на небо, на редких прохожих. Дядя Эмиль как участковый врач знал многих, и его знали многие. Здоровались, желали друг другу всех благ. Иногда от Других ворот, где располагались таким же образом соседи, подходил кто-нибудь, спрашивал о новостях и сообщал новости. Слабый свет фонаря едва пробивался сквозь густую листву акации. Полновластной хозяйкой улицы была лупа, и тишина в ее ясном ровном свете стояла умиротворяющая.

Попрыгав с Люсей по замощенному булыжником тротуару, мы тоже усаживались на скамеечки около бабушки и поддавшись общему настроению, притихали.

В один из таких вечеров, когда солнце еще не зашло и мы только собирались вынести стулья на улицу, к нам в подъезд забарабанили так, словно град пошел. Тетя Тамара сразу догадалась о том, кто это, и побежала в переднюю. Отворяя поспешно дверь, с радостным умилением воскликнула:

— Ой, кто к нам прие-ехал, ой, какой сюрпри-из!

— Можно к ва-ам? — в тон тете Тамаре проворковала, еще находясь на улице, крупная, приятной наружности женщина.

Она боком протиснулась в дверь подъезда. Трое упитанных мальчиков, с трудом пролезая под ее локтями, ворвались в комнату первыми, громко поздоровались и начали расхаживать как по музею. Потом самый старшин прыгнул в качалку, средний полез под стол, младший — на подоконник.

— О, как хорошо, что вы наконец вспомнили о нас! — бурно радовалась тетя Тамара. Она усадила гостью в кресло. — Анна Павловна! Вот это наша милая Дали и ее чада! Познакомьтесь, пожалуйста! Они живут в самом, самом центре Тифлиса! Дали, милая, вы, наверно, измучились, едучи к нам?

Пришла из галереи бабушка, расцеловалась с гостьей. Они сели друг против друга, гостья заговорила по-французски, и бабушка одобрительно закивала. Потом тетя Дали начала хвалить наш район:

— Разве я могла утомиться в дороге, когда меня встретил в Нахаловке такой чудесный воздух? — И она, усевшись поглубже в кресло, начала усиленно вдыхать крупным носом наш чудесный нахаловский воздух. — Мы к вам ехали, ехали, ехали, а воздух с каждой минутой все чище, прозрачнее…

— Увы, воздух — наше единственное богатство, — раскраснелась от похвал тетя Тамара.

— Додо, ты упадешь, — сдержанно сказал дядя Эмиль.

Пока женщины обменивались комплиментами, Додо чуть не перевернул качалку.

— До-до, пе-рес-тань, — по слогам проговорила гостья и снова о воздухе: — Это богатство, богатство… Ведь подумать только: человек каждую минуту вдыхает…

— Додо, надо знать меру, — с раздражением проговорил дядя.

Мальчик, качнувшись напоследок изо всей силы, спрыгнул и нырнул под стол.

— Вы представляете, как вредно жить там, где воздух загрязнен?

— Да, но все же в центре города. — Тетя Тамара уставилась на стол. Он приподымался. — В Баку мы жили в самом, в самом…

— Еще бы! Ваш отец был предводителем дворянства.

— Дали, вы помните моего отца?

Гостья не ответила. Набрав в легкие побольше воздуха, она, однако, воздержалась от крика, только прошептала с присвистом:

— Сейчас же вылезайте, Додо, Коко! — И сразу же, мило улыбнувшись, продолжала: — Ваш отец, Тамара, как живой передо мной, как живой. Красавец!

— Да, женщины были от него без ума. Моя мама страдала…

— Что они там делают? — не выдержал дядя.

Стол двигался в сторону передней.

— Додо, Коко, я ударю вас чем-нибудь тяжелым.

— Обманула, — сказал из-под стола Додо.

— Почему обманула? — заинтересовалась его мама.

— Мы хотели пойти в Муштаид[19 - Муштаид — старое название парка им. Орджоникидзе.], на карусели кататься. А ты сказала: «Поедем лучше в Нахаловку. Там, у черта на куличках, можно делать что угодно».

Тетя Дали густо покраснела.

— Как вы остроумно подметили! — шумно рассмеялась тетя Тамара. — Действительно, у черта на куличках!

— А где Эрнест? — спросила тетя Дали.

— Он днюет и ночует в совхозе. У него большие неприятности. Оказалось, что у бывшего помещика Назарбекова в Тифлисе брат…

— Доктор? Так он напротив нас живет. Между прочим, я не раз видела, как ваш квартирант заходил туда вместе со своей мадамой.

Наступила такая тишина, что было слышно, как шепнул под столом один брат другому:.

— Она деньги на карусель жалеет.

— А ну, живо в сад! — повернулась ко мне мама.

Мальчики только того и ждали. Выскочили в сад, я и Люся за ними. И начали играть в пятнашки. А тут еще пришел шарманщик. За ним ватага детей из других дворов. Он установил шарманку на замощенном кирпичом Дворе и заиграл «Песню угольщика». Мы ликовали: как хорошо, что он пришел, когда у нас гости! Если бы сегодня еще и кизил продавали на улице! А еще к паи приходят точильщик и «Стари вещь покупаэм». Да, у нас совсем не скучно, у нас просто замечательно!

Шарманка сыграла «Дунайские волны» и умолкла. Снова сыграла «Угольщика». Что-то в ней шипело и скрипело, вздыхал шарманщик, поглядывая на окна квартир. Шарманка, пискнув напоследок, совсем заглохла.

Тетя Тамара и тетя Дали вышли на балкон, бросили мелочь. Мы поспешно подобрали и передали ее шарманщику. Глядя на балкон, он с достоинством приподнял край потрепанной фетровой шляпы, еще раз прозвучали «Дунайские волны». Потом он привычно взвалил шарманку на плечо, еще раз приподнял в приветствии шляпу и пошел размеренным шагом к воротам. Ватага детей такой же походкой за ним. Мы с Люсей тоже было зашагали, но тетя Дали окликнула: пора прощаться.

— Так, значит, узнаете? — напомнила ей о чем-то мама.

— Непременно.




Ляльку мы победили, но…


Приехала с дачи Лялька и опять стала показывать язык.

Наш дом со стороны двора был полутораэтажный. Правда, под балконами ютились весьма неказистые дощатые сарайчики со всяким хламом, но эта «высота» меня и Люсю несказанно радовала: хоть Лялька и ломается и хвастается игрушками, мы — выше.

— Ага, а мы наверху! А ты где-то там, внизу, фи!

Не довольствуясь этим явным превосходством, мы спустились во двор. Лялька насторожилась. Но ей было скучно. Она вытянула свое остренькое личико, чтобы рассмотреть, чем мы занимаемся, усевшись на корточки в углу двора. А мы с желудями играли. Я привезла из Мухатгверды много желудей. Из них при помощи спичек сделали свинюшек. Вот они пасутся. Все хорошо и прекрасно. Но мы, пастухи, наткнулись нечаянно на логово барса. И несколько желудей стали очаровательными барсятами.

— Давай возьмем их на воспитание, Люся.

— Да, да, лови их, лови!

— Ой, какие пушистые, какие толстые!

— И даже красивее котят!

Конечно, сценарий этот мы придумали на ходу, но потом до того увлеклись, что забыли о главной цели. Лялька тоже забыла об опасности. Она подходила все ближе и ближе и наконец не выдержала — стала рядом со мной. Сгоряча мы предложили ей посторожить свиней — ведь барсиха могла явиться в любую минуту, а у нас ни ружей, ни сетей. Мы хотели побежать в сад за палками.

— Я — сторож? — возмутилась Лялька. — Ни за что!

Тут мы вспомнили, для чего вся эта игра затеяна, и я трах Ляльку по голове, а Люся хвать ее за волосы.

Зато потом попало пам. Немного успокоившись, мама сказала:

— Ты вот безобразничаешь, а отцу твоему из-за твоей глупости плохо будет.

— Почему?

— Гжевского назначили ревизором подсобных хозяйств. И так много неприятностей из-за крыши, а теперь еще…

— Знаю. Гжевский со своей мадамой ходит к брату Назарбекова.

— Откуда ты знаешь?

— А я слышала, как тетя Дали…

— Боже ты мой! И даже фамилию запомнила! Оставьте Ляльку в покое, иначе я не знаю, что с тобой сделаю!

— Хорошо, мама, хорошо, больше не буду.

— И вообще я запрещаю тебе болтать об этом!

— Хорошо!

— Отца своего не жалеешь! — Мама снова шлепнула меня.

— Ой, жале-ею!

Когда разрешено было выйти из угла, я пошла в сад, Села под кустом сирени, задумалась: почему мама считает, что я не жалею отца?.. Я его очень даже жалею…

По двору прошел Гжевский. Я внимательно поглядела на него: тощенький, лысый… Что он может сделать моему сильному пане? Пойти расспросить бабушку, что ли?

Только просунула нос в комнату, а там мама:

— Растолкуйте своему сыну, Мари Карловна, что не к лицу директору совхоза есть на подоконнике и спать на полу! Посмотрите, как себя обставил Гжевский, и его уважают. Но если и не уважают, то хотя бы считаются с ним. А мой муж: ему чем проще, тем слаще. И конечно, если он сам на себя плюет, с ним и в управлении не считаются. Скотина Гжевский был с ревизией в совхозе, а потом за спиной у Эрнеста раскритиковал его работу! Это Гжевский подстроил, чтобы управленцы не утвердили проект прокладки водопровода. Им-то что? Они думают: а действительно, кто такой Эрнест? Он когда-нибудь что-нибудь требовал для совхоза? Нет! Значит, и теперь обойдется. Ему хоть плюнь, хоть поцелуй, все равно рад до смерти неизвестно чему! — И она в бессилии заплакала.

Я снова убежала в сад. Скорей бы папа приехал. Мама плачет, а по двору ходит… скотина. А почему же тогда мама завидует ему? Ну и пусть он не спит на полу, ну и пусть не ест на подоконнике! В совхозе нет кроватей. Папа сказал: «Трактор бы получить, вот мечта». А чем занимается этот Гжевский? Что он делает? В совхозе я его ни разу не видела. И на субботнике он там не был. Деповские рабочие лес корчевали, чтобы побольше земли для посевов отвоевать. Они привезли из Тифлиса зурну[20 - Зурна — музыкальный инструмент.], гармошку и барабан. Такие танцы были, такие песни! И мама, хоть и ругается сейчас, в те дни готовила вместе с поварихой обеды, а мы с Колей и другими совхозными ребятишками собирали ветки и жгли костры. А как много кроликов развелось в клетках, а какие цыплята вылупились в инкубаторе! Пищат, сбиваются в кучу около больших электрических ламп. Они, оказывается, думают, что лампа — курица. Нет. Завидовать Гжевскому не стоит.

Убедив себя таким образом, я попробовала убедить и маму. Тетя Тамара тоже как могла успокаивала ее. Бабушка в той тете Тамаре поддакивала и грозила кому-то кулаком. Пришел с обхода дядя. Разговор о Гжевском, принявший более спокойный характер, продолжался, и я поняла, что не так-то просто отмести «преимущество» Гжевского — он теперь папино начальство.

— Неужели Адель — делопроизводитель в управлении — не могла бы там как-то помочь Эрнесту? Вместо того чтобы крутить роман с машинистом…

— Адель дура.

Я, конечно, не была согласна с мамой. Но меня никто и не спрашивал. В самый разгар обсуждения этого вопроса пришла тетя Адель. Она как-то умела появляться в самые острые моменты. Села в качалку и рассмеялась: дверь у нее от постоянных хлопаний — папа не рассчитывает силу — повисла на одной петле. Это ужасно забавляло тетю Адель.

— А твой здоровенный альфонс на что? — взорвалась мама. — Ишь повадился! Загсом тут и не пахнет! Пусть чинит! И вообще, Адель, я тебя не понимаю. О чем ты думаешь?

— Ни о чем. Будущего у меня нет. Есть только сегодня. Я это знаю.

— Неправда! Будущее нужно строить!

— Я не умею.

— Что там уметь? Найди себе мужа, создай уют!

— Как люди не понимают, что быт мешает жить? Я бы все выбросила: кушетки, стол, но на чем есть? — И она опять рассмеялась.

Мама съязвила:

— На подоконнике, как твой братец в совхозе.

— Это неудобно. Колени будут упираться в стену.

— Только и того?.. Чему ты рада?

— А зачем горевать? Ведь от того, горюю я или смеюсь, ничего не меняется. Так лучше смеяться. И вообще, — вдруг вспылила она, — ты счастливая женщина и потому никогда не поймешь меня! — Тетя, хлопнув дверью, ушла.

На другой день дядя Эмиль поругался с Гжевской. Она сказала, что мы обязаны отремонтировать крышу.

— Ваш брат, кажется, директор совхоза? Так надо его одернуть. Там он якобы за народное добро радеет, а здесь… Что-то одно с другим не сходится!

Дядя обозвал ее интриганкой, она его — недобитым буржуем, на том и покончили. Мама строго-настрого запретила мне не то что разговаривать с Лялькой, но даже и смотреть в ее сторону.

* * *


Первого сентября произошло событие, которое я ждала уже много месяцев, — я пошла в школу. И она оказалась совсем не такой, какой я ее представляла. В глазах рябило от множества лиц. Словно попала в дремучий лес с одинаковыми деревьями и не знаю, как оттуда выбраться. Наконец немного освоилась, но тут меня начали дразнить:

— Скажи «мерси».

— Мерси.

— Больше не проси! — дергая меня за волосы, кричали мучители.

Я начинала плакать.

— За-плачь — дам калач! За-плачь — дам калач!

Бабушка сказала, что плохие люди достойны жалости и их нужно перевоспитывать. Но как перевоспитать половину моего класса? Две девочки особенно усердствовали. И почему они так прицепились ко мне, я понять не могла. Стоило заняться чем-нибудь посторонним, и они поднимали руку:

— Учительница! А эта девочка складывает лодочку!

— Ира, встань, — говорила учительница, — постой немножко.

Я встала, пряча лодочку в парту. — Стоять на виду у всех было стыдно, и слезы катились из глаз. А класс смеялся. Оказалось, что я смешно плачу.

Обнаружилось также, что я растяпа. Да еще какая! Школа наша была одноэтажной, с галереями, в которые выходили двери всех классов. На каждой перемене мы перебирались из одной классной комнаты в другую, и я забывала в классе или теряла по дороге то одно, то другое. А пока подберу и засуну в расстегивающийся портфель, первоклассники уже скрылись. Хожу потом, ищу, в какую же комнату их завели?

Однажды потеряла портфель. Такой большой, бывший Колькин, а вот потеряла. Всхлипывая, бродила в поисках по всей школе: мама же спросит, где портфель? А что я отвечу? Обращалась к ребятам. Одни не знали, а пять-шесть человек, в том числе и те две девочки, вместо того чтобы помочь отыскать, начали дразнить: «Раз-зява, раззява!» Пошла я во двор рыдать и по дороге вспомнила: мы же с Надей Барабулиной на перемене в классы играли и портфель я поставила у стены. Ну конечно, вон он валяется.

Пошли домой вместе с Надей. Оказалось, что она тоже живет на Лоткинской, ниже нас, через двор. Смеялись, как это я портфель потеряла, и подружились. Но в классе кроме Нади было еще сорок три человека.

Пожаловалась маме: так, мол, и так. Она в том году тоже поступила в школу работать учительницей, и первое время я очень жалела: почему не в мою?

— Сама учись ладить с товарищами, — сказала спокойно и ничуть не сочувствуя мама. — И запомни главное: всегда борись за справедливость. Тогда товарищи любить будут. И головой работать надо. Школа не дом, где бабушка приятные сказки на французском языке рассказывает. Палец в рот другим не клади.

— А я не кладу.

— Да не в буквальном смысле. Не будь растяпой.

— А как это?.. Мама, ты все же скажи им!

— Нет. Обходись сама.

Так вот мы с ней беседовали, и не раз. В другой форме помощи я от нее не получала.

Не было надежды и на брата. Коля иногда заглядывал в наш класс. Мальчишки шептали: «Радист». Тогда это звучало, как «Космонавт». Но его слава даже тенью своей не падала на меня. Спрашивал учительницу о моей учебе и исчезал. Живи как знаешь.

Я была совершенно растеряна, подавлена, я невзлюбила школу, своих мучителей, и вдруг… Его звали Володей. Фамилия была удивительная: Борщ. Этого Борща я сначала высмеивала вместе с теми бойкими, которые на некоторое время оставили меня в покое. Уж очень смешная была фамилия. Но когда учительница посадила его наискосок от меня в соседнюю колонну, я глядела, глядела и почувствовала, что Володя прекрасен. Мне понравились его волнистые блестящие волосы, белоснежный отложной воротничок. А какие были глаза!.. Синие, синие.

Что-то в груди дрогнуло, оборвалось, класс озарился светом. Свет исходил от Володи. Я видела только Володю, я готова была умереть за него. Моя грудь разрывалась от переполнявших ее чувств. А он не замечал, совершенно не замечал меня.

Я видела его во сне. Отныне школа привлекала меня только потому, что там был Володя. Эта безотрадная, так неожиданно нахлынувшая любовь мучила меня целую учебную четверть. Стало легче как-то сразу: Володя среди всех девочек отдал предпочтение одной — такой же, как он, аккуратной и всегда причесанной отличнице Оле Виноградовой. После этого я начала яростно мечтать: вот стану такой, как Оля, и даже лучше!.. Закрывая глаза, я видела себя в пышном, как у Ляльки, платье, только оно было длинное, до пола, а волосы у меня были как у Люси, но до колен… Неужели такая красавица не затмит Олю? Затмит!

Никто не подозревал о моих переживаниях. В доме все заняты были вопросом: что сделать, чтобы стало хоть немного попросторнее? Всех мучила теснота. То и дело из-за мелочей вспыхивали ссоры. Бабушка маялась в проходной галерейке. Несмотря на покладистый характер и неугасимый оптимизм, она заметно приуныла. Не было ей покоя ни ночью ни днем. Буфет, который поставили напротив ее кровати у противоположной стены, сделался складом. Мы толклись перед ним постоянно, что-нибудь отыскивая или рассматривая в обдумывании своих дальнейших действий. Бабушка в галерее даже молиться не могла. Как молиться, если в самых патетических местах ее отвлекали.

— Ирэн, что ты там ищешь? — спрашивала она нервно по-французски.

— Пуговицу.

— А зачем вытащила все из ящика?

— Чтобы найти пуговицу.

— Это я и без тебя знаю. Положи все на место. О боже мой! Прости нам наши прегрешенья! — И она продолжала усердно замаливать свои и наши грехи.

Но не тут-то было! Снова зачем-нибудь приходил Коля, или мама начинала разбираться в своем хозяйстве.

Бабушка пробовала отсиживаться в передней. Там было душно. Она снова возвращалась в галерею и только вздыхала.

А ночью были хождения по балкону мимо окон галереи. То Нана поздно возвращалась домой, то тетя Адель. Застекленная дверь их комнаты, служившая также и окном, выходила на общий балкон, и вне зависимости от того, открыта она или притворена, отчетливо слышались голоса.

Я видела однажды, как бабушка плакала. Она попросила дядю Эмиля отвезти ее, когда будут деньги, в Квирилы. Ей хотелось побывать в тех местах, где она прожила счастливые годы, и хотелось посидеть у могил матери и свекрови. Дядя Эмиль обещал ей это: обязательно, но как-нибудь уж весной.

— О да, да, — сразу согласилась она.

В ту осень я, как это ни странно, сдружилась именно с дядей. В один из особенно скучных вечеров сидела у него в комнате, думала, чем бы заняться, и увидела стетоскоп.

— Дядя Эмиль, а зачем вам это?

Дядя охотно объяснил. Я не ожидала, что он может быть таким разговорчивым.

— А как выслушивать больного? Покажите.

Он выслушал меня, потом я его. Его сердце стучало гулко, как в бочке. И были там какие-то шумы. Даже страшно стало: что это там, внутри, происходит? Неужели и у меня так? Он объяснил, что так у всех. По характеру этих шумов врачи определяют болезни сердца.

— А как вы лечите?

— Ты хочешь знать?

Дядя светло улыбнулся. Улыбка очень шла к нему. Я подумала: «Жаль, что он всегда грустный».

— Хочешь пойти со мной на участок?

— Хочу!

Не знаю, почему ему в голову пришла такая фантазия. Может быть, ему, как и мне, было одиноко?

На другой день после обеда — дядя всегда приходил домой обедать — мы отправились. Он приостановился, заколебавшись:

— Ты не устанешь?

— Что вы, нет!

— Тут недалеко, но нужно ходить по горам.

— Ну и что, ну и что?

До верха Лоткинской улицы был коротенький квартал в шесть дворов. Наверху, на конечной остановке, стоял трамвай, вагоновожатый поворачивал бюгель, чтобы ехать обратно. На поляне была двухэтажная школа, я знала, в ней работает мама. Это было последнее здание города. Мы пошли вдоль школы налево. На крутом склоке лоткинской горы заизвивались, перепутываясь, улочки, иногда длиною в три-четыре долга. Улочки эти еще не имели названий. Дядя Эмиль искал больного Бердзенишвили. Спросил у первого встречного. Тот так обрадовался, будто месяц ни с кем не разговаривал.

— Сейчас подожди, вот слушай, — он, как и большинство жителей Нахаловки, знал дядю. — Школу видел?

— Да.

— Правильно. Это белановская школа. Беланов построил, добрый человек был, просветитель. А ты идешь налево. Иди так, иди, только немножко наверх, понимаешь? Там, прямо перед глазами, высо-окая чинара будет, не обращай внимания, немножко вниз спустись и в ту же минуту поверни налево. Красные ворота увидишь, тоже мне маймун[21 - Мамун — обезьяна, мартышка (груз.).], в какой цвет покрасил, — усмехнулся рассказчик, — это дом Павленишвили. Наш кузнец, ударник, хом[22 - Хом — ведь (груз.).] знаешь? — знаю.

— Да его там каждая собака знает — золотой человек. Иди мимо его ворот, понимаешь, мимо. Вдоль колючего кустарника пробирайся. А потом в переулок спрыгни. Там высота один метр будет, не больше. Там, над обрывом, узкий-узкий проход будет. Я тебе кратчайшую дорогу предлагаю, а то есть еще одна дорога со стороны Грма-Геле, наши заводские оттуда домой добираются, но: ты же от белановской школы пошел… Так вот. В узком-узком проходе две калитки увидишь. Но ты сначала повернись и на город посмотри. Дорогой Эмиль Эмильевич! Весь Тифлис увидишь, какая картина, вах!.. А воздух?!.. Аух, шени чиримэ![23 - Восклицание, обозначающее восхищение собеседником (груз.).] И вот там позови хозяек, спроси, где ’ живет твой больной Ачико Бердзенишвили. Ты меня понял?

Мы пошли дальше. Все улочки одной стороной были наклонены к городу, ноги скользили по щебню, за заборами рычали, сопровождая нас по ту сторону изгородей, лохматые псы. У дяди была тяжелая палка для удобства ходьбы и на случай, если какой-нибудь пес сорвется с цепи. Расспрашивали и других встречных — никто не торопился с объяснениями. На шум голосов выходили из до-; мои хозяйки, стояли у заборов и принимали участие в разговоре. Наконец мы отыскали пациента. Приветливости его домочадцев не было границ. Приход врача в те годы был приходом дорогого, редкого на этих высотах гостя. На этих высотах Ленинского района селились в то время преимущественно крестьяне, совсем недавно выехавшие из деревни, где остались родия и душа.

Крестьяне болеть не любят и чувствуют себя неловко от сознания, что заставили врача подняться к ним. Дядю начали усаживать, больной не утерпел, вскочил с кровати и подал стул. Хозяйка поднесла на блюдечке стакан с холодной водой и распахнула пошире окна, чтобы дядя мог отдышаться и остыть с дороги. Узнав, что я племянница доктора, она с таким умилением посмотрела на меня, что я смутилась. Она угостила большой чурчхелой[24 - Чурчхела — лакомство из орехов и пастилы (груз.).], дядя Эмиль в это время осматривал больного. Они вызывали терапевта, потому что была высокая температура. Но оказалось, что причина ее — нарыв на руке. Чтобы не откладывать лечения на завтра в поликлинике, дядя сам вскрыл нарыв и обработал рану. Ведь совсем недавно, когда дядя был единственным врачом в районе, он и роды принимал и, случалось, делал несложные хирургические операции.

Научив хозяйку делать перевязку и подробно разъяснив этим людям, как проводить лечение дальше, дядя измерил температуру у больного. Она значительно спала. Не успели мы встать со стульев, на столе уже появилась еда. Хозяева умоляли нас разделить с ними трапезу. Дядя Эмиль отказывался, оправдываясь тем, что у него сегодня еще несколько вызовов. Тогда больной, полыхая желанием угостить, начал выбираться из кровати. Дядя сдался.

Мы ели горячее лобио и гоми[25 - Гоми — мамалыга (груз.).] со свежим деревенским сыром, заедая всевозможными травками. Это было необыкновенно вкусно. Говорили об урожае прошлого и нынешнего года, о том, как строили тут, на горе, своими руками этот дом. Дом небольшой, из камня и глины, и во всю длину его была галерея, служившая в праздничные дни залой для гостей.

Больной полулежал на кровати, жена подносила ему еду, в стаканах розовело вино из родной деревни, где остался деревянный дом с участком и старики. Они не захотели жить в городе.

Дядя Эмиль сам жил в детстве в деревне, давил виноград, помогая своим дружкам во время ртвели[26 - Ртвели — праздник сбора винограда (груз.).]. Он неторопливо отпивал из стакана маленькими глоточками и наслаждался звуками грузинской речи. Это был язык его детства. До поступления в гимназию ни отец мой, ни дядя не знали русского языка, выучили потом.

Хозяин дома хорошо говорил по-русски, хозяйка могла вставлять в свою речь только отдельные словечки. Говорили то по-грузински, то по-русски. Однако надо было идти к другим больным. Мы находили их таким же способом, как нашли Бердзенишвили, и трудно было определить, у кого нас принимали лучше.

Я, конечно, очень устала от этого похода, но возвращалась домой как с праздника:

— Дядя Эмиль, я решила, стану доктором.

— Думаешь, лечить — это есть чурчхелы? — усмехнулся он.

— Нет, я хочу лечить по-настоящему.

— Ну и прекрасно. Знаешь, я на участке отдыхаю. От домашней сутолоки.

В доме действительно была сутолока. Это ощущалось все сильнее и сильнее, потому что на дворе похолодало, мы с Люсей предпочитали играть дома. И как-то так повелось, что несмотря на молчаливость и кажущуюся угрюмость дяди, все собирались именно в его комнате. Правда, она была самая большая, да к тому же и проходная. У меня появилась забота: проходя мимо, каждый раз закрывать дверь в галерею. Летом на это никто не обращал внимания, а подошли холода, и дядя начал требовать, чтобы ее закрывали. Но вот беда: бегая через его комнату, я, как назло, про дверь забывала. И каждый раз он терпеливо напоминал:

— Ферм ля порт!

Мама наказывала меня за невнимательность, я плакала и обещала помнить требование дяди. Если бы дядя знал, как мне не хотелось огорчать его. Я мучилась, видя, что он нервничает, но… пробегая через его комнату бесчисленное количество раз, в половине случаев я про дверь забывала.

Как-то под вечер приехала тетя Дали и сообщила о постановке новой грузинской оперы.

— Немедленно поезжайте, началась дополнительная продажа абонементов на этот сезон! И вот еще какая напасть, — она понизила голос, — жена Гжевского и жена доктора Назарбекова — двоюродные сестры.

Мама расстроилась.

— Что же вы, — обратилась она к дяде, — знаете всех врачей в городе, а о Назарбекове не удосужились разузнать. Гидра-то здесь, оказывается, под боком!

Дядя как раз только что вернулся с участка и был какой-то весь ушедший в себя.

— Как я жалею, как жалею, что мы приехали в Тифлис!

Он опять промолчал. Мама заметила мой любопытный взгляд и вспыхнула:

— А ты?.. Чего бегаешь туда-сюда, как скипидаром подмазанная? Тебе хоть кол на голове тещи…

— Нет, не надо кол, — забеспокоилась бабушка. Она не поняла иносказательности выражения, и ей так хотелось, чтобы все жили в мире.

— Эмиль, давайте обменяемся комнатами, — предложила мама.

— Не хочу.

— Почему не хотите? Вы же на проходе.

— Зато я пользуюсь подъездом. Я люблю сидеть у дома по вечерам.

Помолчали.

— Ну ладно, — сказала мама, — это в конце концов полбеды. А вот насчет Гжевского… Эмиль, по-моему, вы должны…

— Какая вы неспокойная!

— Зато вы очень спокойны, очень. Меня, например, волнует: где будет жить зимой Мари Карловна?

Нам отказали в квартире, как вы знаете. Что же делать?

— А я буду жить в передней, — сказала по-французски бабушка.

— Там зимой холодно.

— А я буду класть в кровать бутылки с горячей водой и не простужусь.

Пришла тетя Адель. Она слышала конец разговора.

— Предлагаю утеплить галерею — это будет комната моммо, а балкон застеклить и построить перед ним еще один балкон — до самого флигеля, ха, ха, ха!

— Насчет утепления галереи — это идея, — серьезно сказала мама, — но нужны деньги.

— Всюду деньги, деньги, деньги! — пропела тетя Адель.

— Постой! — рассердилась мама. — Имеешь изолированную комнату…

— Я живу в бывшей кухне!

— Но это все же лучше, чем…

— Что за шум, что за крик? — Нана остановилась в дверях.

— Пришла. — Дядя сразу надулся. — Крыша флигеля опять течет. А что я говорил? И, между прочим, Гжевские нас ненавидят главным образом из-за крыши. Еще бы. Когда льется на голову…

— Ску-у-учно, — скривилась тетя Адель. — Как скучно. О крышах, о ненависти… Какие убогие мы ведем разговоры!

— Я не буду чинить крышу. — Дядя отвернулся к окну. — Найми кровельщика, может, это спустит тебя на землю?

— О Эмиль, ты такой добрый, — бабушка погладила его по руке.

Приехал из совхоза папа. Вошел стремительно. От него пахнуло свежим ветром, и в комнате стало как будто; светлей.

— Мы получили породистых кур!

— А знаешь новость? — Мама подошла к нему вплотную, понизила голос: — Гжевская и жена доктора Назарбекова — двоюродные сестры.

Папа молчал целую минуту. Потом протяжно присвистнул. Они посмотрели друг на друга и устало усмехнулись.

— Эрнест, — тетя Адель взяла его за руку, повела в галерею, — мы решили утеплить галерею. Для моммо. Ты согласен?

Ну конечно, он был согласен.

Когда легли спать, я услышала шепот мамы. Что-то о Гжевском, о том, что это одна «бражка» в управлении. Потом об утеплении галереи.

— Хорошо бы, но откуда деньги взять? Кольке вон ботинки нужны, ходит как беспризорник. Ирка тоже без обуви. Добро бы, Эмиль с Аделью свою долю приложили. Знаю, у них нет денег. А разве у нас есть?

Папа уехал и опять не приезжал целую неделю. Стало еще холоднее. Дядя Эмиль по настоянию бабушки перетащил в переднюю ее кровать, секретер, круглый столик для лекарств и все молитвенники.




Ледовитый океан


Когда я поступила в школу, Коля проводил меня туда два раза и спросил:

— Запомнила дорогу?

— Да.

Но он все же решил объяснить:

— Значит, так: спустишься по Лоткинской, не переходя на другую сторону, слышишь, не переходя! Если даже там ишак будет стоять, поняла?

— Поняла.

— Потом пойдешь по Юрьевской, и не серединой улицы, где сквер, а по тротуару. А то еще трамвай задавит, поняла?

— Поняла.

— А как дойдешь до низа, там перейди Юрьевскую и иди по той же стороне Советской до самой школы.

Я выслушала брата очень внимательно, но вот ужо много дней хожу по своему собственному замечательному маршруту.

Выйдя со двора, сразу перебегаю на другую сторону улицы. Там трава высокая и часто продают панту или кизил. Панта — это лесная груша, очень вкусная, она тает во рту как мед. Очень мне нравятся и ишак, и перекинутый через его спину пестрый хурджин[27 - Хурджин — переметная сума (груз.).], и глиняная джамка[28 - Джамка — глубокая глиняная миска (груз.).], полная рыжеватой панты. Молодой краснощекий крестьянин кричит так, что звенит в ушах:

— Па-анта! Па-анта!

Маленькие покупатели мчатся к нему со всех ног, я смотрю на них с завистью — нам панту покупают лишь раз в неделю, — вздыхаю, глажу ишака, он такой шелковистый и покорный.

Насмотревшись вдоволь на эту прекрасную картину, продолжаю путь. На Юрьевской, которая давно переименована в улицу Чодришвили, но люди продолжают называть ее по старинке, перехожу трамвайные пути — иду сквером. Приятно шагать по середине улицы среди лип и кустов жасмина. Даже в самые холодные дни в сквере как в лесу — под ногами пружинят прошлогодние листья, сыро и свежо. Но вот сквер кончается. Перехожу другие трамвайные пути — вот и Советская. Тут уж прямая дорога в школу. Но на другой стороне улицы за поликлиникой садик в два деревца. Под ними фотограф. Как же воздержаться и не подойти к нему? Он к детям относится ласково, на вид какой-то пришибленный, и я снова перебегаю трамвайные пути, останавливаюсь около фотографа, смотрю, радуюсь и огорчаюсь, если что-то у него не получается.

Прохожий сидит перед фотоаппаратом на стуле, так, будто кол проглотил.

— Клиент, смейтесь, — грустно говорит фотограф.

Человек растягивает губы.

— Сильнее смейтесь.

Человек приподымает уголки губ.

— Клиент, хотите получиться красивым?

— Ва, а зачем сюда шел?

— Тогда правда смейтесь.

И человек смеется во весь рот, смеются стоящие поодаль зеваки, и я смеюсь, и милиционер, подбоченившись, смеется.

— Готово, — важно говорит фотограф.

Он почему-то очень бледный и печальный, как будто у него зубы болят. Мы не видим, что делают его руки под черной материей в ванночке, и сгораем от любопытства. Наконец он достает оттуда мокрую белую бумагу и быстро опускает ее в другую ванночку. На бумаге начинают проступать черты лица клиента. Бывает, они смазаны. Фотограф говорит:

— Вах, так и знал! Садитесь и совсем не шевелитесь!

Человек снова на стуле, фотограф снова ныряет под черную шаль. Замирает не только тот, кто фотографируется. Замираем мы все. Руки фотографа дрожат.

— Сссс… инмаю!

Опять процедура с проявлением и закреплением снимка. Он удачен. Все радостно смеются. Кто-то даже всплеснул руками. И любопытные до происшествий набежали с той стороны улицы:

— Что случилось, что?

Около садика нет остановки, но вагоновожатый остановил трамвай.

— Что, что? — свесился он с поручней подножки.

И женщины, едущие с базара, глазели со скамеек: кого задавили? Не задавили? А в чем дело? Свадьба? Нет? Значит, драка? Тоже нет? А что, что?

— Езжай, езжай, — ухмыляется милиционер. — Просто смешной сипат [29 - Сицати — рожа (груз.).] получился.

И вагоновожатый, мурлыча песенку, лихо включает скорость. Трамвай дергается.

Чтобы доставить ватману еще больше радости, пассажирки визгливо кричат:

— Чтоб ты провалился, все печенки отбил! — и кокетливо хохочут.

Трамвай тарахтит мимо, я вспоминаю про школу и мчусь.

За переходным мостом начинается изгородь из колючей проволоки, за которой множество железнодорожных путей. А за путями здание вокзала. Его обычно не видно. Зато очень хорошо видно, как формируют поезда. Гудят и пыхтят паровозы, на них работают веселые чумазые люди. Я высматриваю: может, увижу Арчила Давидовича? Тетя Адель сказала, что он тут водит паровоз. Но нет, нигде его не видно. С машинистами переговариваются, по-разному размахивая флажками, сцепщики. Поднырнув под буфера вагона и что-то там сделав, протяжно кричат:

— Па-аше-о-ол!

Вспоминаю про школу и опять мчусь как угорелая. Но еще далеко. А столбики колючей изгороди утоплены и гладкой, как льдина, широкой бетонной приступке. Я придумала: тротуар — это Ледовитый океан, приступка — длинная льдина, по которой можно добраться до Большой земли, а колючая проволока — это клыки белых медведей.

Поднявшись на приступку, дрожу от страха и восторга: я зимовщица. Я сумею пройти всю льдину, ни разу не зацепившись за клыки медведей. Сердце от волнения стучит как молот: вот сколько прошла и не зацепилась! Вот молодчина, вот настоящая зимовщица! Вон там, впереди, уже видна земля… И тут мое пальтишко — крык! С треском отвалился на рукаве уголок материи. Мне бы уступить благоразумию — сойти на тротуар, но нет! Ни за что! Папа рассказывал, как челюскинцы, сто четыре человека, высадились на плавучую льдину, поставили палатки и дома и мужественно преодолевают холод, страх. Среди них есть женщины, дети. Вся страна старается им помочь. Туда плывут корабли, летят самолеты, едут смельчаки на собачьих упряжках. Как бы я хотела спасать челюскинцев! Но папа сказал: «Надо сначала закалиться и проверить свое мужество. Слабый или же трусливый человек будет в океане только помехой остальным».

И я опять поднимаюсь на приступку и медленно, осторожно продвигаюсь вперед. Верю — научусь ходить как надо. Ускоряю шаг, радуюсь: не зацепилась. Еще шаг, еще… Крык! Уголок старинной материи бойко присоединился к предыдущему.

Из школы иду той же дорогой. По льдине. И теперь уже левый рукав сверху донизу топорщится уголками. Мама вечером посмотрела: «Где ты так ухитряешься рвать рукава?» Ни за что не догадается.

Мое пальто перешито из маминого. Она носила его много лет, рукава на локтях протерлись, пришлось их укоротить, теперь обшлага на моем пальто выше локтя. Но ничего, ношу. Правда, пуговицы очень не нравятся: они огромны. Ко всему этому пальто сей час и рваное. Хожу как еж. Это при моей-то любви к Володе.

С некоторых пор мы стали возвращаться из школы гурьбой. Впереди Оля Виноградова, с ней Володя. А мы с Надей чуть позади. На Оле сшитое по росту пальто с пелеринкой, на ногах красные туфельки с пуговкой на боку. Ну куда же мне до нее! Эта одежда делает ее в глазах мальчиков прекраснее нас всех. Ну и, конечно, то, что она отличница.

— Почему у тебя такое пальто? — поинтересовался однажды Володя.

Оля в тот день не была в школе, и я отважилась пойти на обратном пути рядом с ним. Однако он что-то спросил? Ах да!

— Я бываю в Ледовитом океане, — ответила ему просто.

— Где, где-е-е?

— В Ледовитом океане. Хочешь в океан?

— А… Далеко?

— Нет. На той стороне улицы.

Показала я Володе, как надо ходить по приступке. Благодаря долгим тренировкам я, конечно, прошла шагов десять без всяких осложнении. Спрыгнула на тротуар:

— Видал?

Он пожал плечами: что тут видеть? Гордо вскинул голову, положил у дерева портфель.

— А я хожу с портфелем, — быстро заметила ему, — не пойдешь же к зимовщикам с пустыми руками, они же там во всем нуждаются.

Промолчал. Мне стало жаль его:

— Смотри, Володя, клыки у медведей острые. Это они пальто мое ободрали.

— Мое не обдерут.

— Ну смотри!

— А чего смотреть?

Поднялся на приступку, шагнул, и сразу — к рык! Уголок на рукаве. Как он заорал! Потом залился слезами. Конечно, такое пальто было жаль. Но реветь подобным образом…

— Из-за тебя я порвал пальто-о-о!..

— Я же предупреждала!

— Это мое пальто, мое!

— Не ори.

— Оно порвалось, порвалось!

— Ну и что?.. Челюскинцы не только одежду, но и продовольствие во льдах потеряли. А еда — это жизнь, понял?

— Пальто, пальто!

— Тогда не лезь в океан.

— Не хочу в океан, зачем он мне сдался?

— Ты не хочешь спасать челюскинцев?

— Купи мне пальто, — неожиданно потребовал Володя.

Я чуть портфель не уронила.

— Купи, — упрямо повторил он, — да, купи!

Тогда я рассердилась:

— Хочешь меняться? — И, бросив портфель на тротуар, стала расстегивать свои огромные коричневые пуговицы.

Он вытаращил глаза.

— Хочешь? Так на так. Пальто на пальто, хочешь?

Он глянул в ужасе на мои взъерошенные рукава и пустился бежать.

— А портфель? Борщ! Борщ!

Вернулся, подхватил портфель и, убегая, крикнул:

— Я ма-аме скажу-у-у!..

Я глядела ему вслед и с грустью думала: как жаль, такой красивый и трусишка.




Такова жизнь


Зима, совершенно бесснежная, прошла незаметно, а в марте выпал снег. Он покрыл землю сантиметров на двадцать.

Мы шли из школы и всю дорогу перебрасывались снежками. Вдруг откуда ни возьмись Коля:

— Беги скорей домой — бабушка умирает! Я в аптеку! — И помчался дальше.

Мы с Надей припустились со всех ног. Когда успела заболеть бабушка?

В доме шла перестановка мебели. Из нашей комнаты вытащили все вещи, а туда занесли бабушку вместе с кроватью. Пришел из железнодорожной больницы доктор. Он подтвердил диагноз дяди Эмиля: воспаление легких. Нана увела меня и Люсю в свою комнату, обняла нас и заплакала. Я и не подозревала, что Нана так любит бабушку.

— Она уходит, уходит…

— Нана, а где она будет потом?

— Нигде.

— Она будет на небе, — сказала опечаленная Люся.

Это не утешало: расставаться с бабушкой не хотелось.

— Мы увидим ее потом?

— Увидим.

— Это ерунда, — сказала Нана и упрямо тряхнула головой. — Будем надеяться. У бабушки железный организм.

— А нельзя посидеть около бабушки?

— Она без сознания.

На другой день снова выпал снег. Дул порывистый ветер. Меня не пустили в школу. Сказали: «Подожди».

Я не понимала, чего они ждут.

Ночью проснулась от чьих-то рыданий. Плакала тетя Адель. Я никогда не слыхала, как она плачет, вскочила, побежала на плач. В комнату бабушки меня не впустили. Оттуда доносилось уже тихое, прерывистое рыданье тети и всхлипывания дяди Эмиля.

Утром приехал из совхоза папа. Войдя в дом, он так разрыдался, что я содрогнулась, бросилась к нему, обняла и тоже заплакала.

Мама с опухшими от бессонных ночей глазами сдержанно сказала:

— Ничего не поделаешь. Се ля ви.

Я с недоумением взглянула на нее:

— Тебе не жаль бабушку?

— Жаль. Она меня любила. Но надо держаться. Теперь ничего не поделаешь.

Дальше все шло как во сне. Приехала из Харькова старшая дочь моей бабушки, тетя Виолетта. Приходили и подолгу сидели у гроба соседки и знакомые со всего района. Через три дня отвезли мы нашу бабушку на кладбище, туда, где давным-давно был похоронен дедушка.

Пусто стало в доме. Люди и вещи словно поблекли. Мы с Люсей ходили из комнаты в комнату, и нигде не отпускала тоска. Усевшись где-нибудь в уголке, мы молились и, обращаясь к бабушке, обещали всегда быть добрыми и послушными. Из сундука дядя Эмиль вытащил большой портрет молодой бабушки и повесил его на степу рядом с портретом молодого дедушки. Но дед был нам совсем незнаком, а вот бабушка… Мы подолгу смотрели на нее и думали: где она сейчас? Мне казалось, что бабушка где-то совсем рядом, может быть, ходит по комнатам, когда никого нет в доме. И казалось, что она думает о нас и, незримая, очень тревожится, если мы делаем что-то не так, как надо.

Ночью приснился сон: бабушка, тяжело ступая, поднимается по лестнице, а я будто бы сплю в галерее, рядом с входной дверью. Она, приоткрыв дверь, окликает: «Вене а муа, ма шер фий»[30 - Иди ко мне, моя дорогая девочка (франц.).]. Мне очень хочется обнять ее, но я знаю: она мертвая — и притворяюсь спящей. Я боюсь ее. Она медлит. Потом тяжело вздыхает, я явственно слышу, как она вздыхает, поворачивается и уходит. Все глуше и глуше доносится стук ее башмаков.

Я проснулась от собственного крика. Папа был в совхозе, и мама, выслушав меня, пробормотала:

— Фантазерка ты, ложись ко мне, живо, всех перебудишь.

На другую ночь мне опять приснился тот же самый сон. И опять я проспала ночь с мамой. А потом приехал папа. И они оба стали объяснить мне, что сны — это пустое, это продукт воображения. Не надо фантазировать, бабушки нет. Я уверяла, что она есть, где-то есть и хочет повидаться с нами. Иначе зачем же снятся такие сны?

Потеряв терпение, мама сказала:

— Ну вот что, пикнешь еще, встану и отшлепаю.

Охота спорить сразу пропала. Но после этого мне стали сниться такие кошмары, которые я при всем моем желании даже пересказать не могла. Только плакала в ужасе и просилась к маме в постель. Так прошла еще неделя. Я измучилась, мама тоже. Она спала то с папой, то со мной и мечтала выспаться наконец в одиночестве. А я спать одна уже совершенно не могла. Не успевала закрыть глаза — и наплывали кошмары.

— Эдак дело не пойдет, — рассуждала мама, — не хочу, чтобы ты выросла у меня слюнтяйкой! Не люблю слабых. И никто их не любит. А ну встряхнись!

— Я боюсь.

— Чего?

— Не знаю.

— Господи! И чего ты выдумываешь? Сердце так у меня болит, что и я умру. Хочешь этого?

Я этого не хотела. Укрывшись одеялом с головой, повторяла:

— Сны — это пустое, пустое!..

Наплывал сон, и… снова кошмар. Пробуждение, угрозы мамы… Мы обе измучились вконец. А что было делать?

Со временем я даже научилась во сне понимать, что вижу сон. Знала: надо кричать — и проснусь. Засыпала, кричала, будила сама себя, а заодно и всех остальных. Коля ворчал, поворачиваясь на другой бок, дядя Эмиль спрашивал из своей комнаты, в чем дело.

Да, трудно было приспосабливаться. Но вскоре мы начали ходить каждый выходной день на кладбище, плохие сны постепенно оставили меня. На кладбище мы поливали цветы на могилах дедушки и бабушки, выравнивали красиво уложенные кирпичи. Потом долго сидели и слушали тишину.

— Удивительно, как умиротворяет эта природа, — говорил кто-нибудь.

Соглашались, вздыхали.

Я смотрела на город, который заполнял всю долину своими прекрасными, белыми под солнцем строениями, и думала: «Бедная бабушка. Она там, под землей, и ничего этого не видит. Наверно, она тоскует по простору, но далекой, бесконечно далекой от нее жизни».

— Горюй не горюй, а жизнь диктует свое, — подытоживала после долгого молчания мама и предлагала: — Идемте, что ли?

— Да, да, — отзывались все.

Прятали совок и веник под кустом, прощались: «До свиданья, родные!» — и, вздохнув полной грудью, спускались с крутой горы католического кладбища вниз, к центральной аллее, ведущей к мастерской кладбища и далее, к воротам.

Городские улицы начинались сразу, сначала незамощенные и неустроенные, с убогими домишками, потом дорога была получше, высились двухэтажные кирпичные дома и заборы с железными воротами. Ворота были роскошные и походили на ограды могил — их делали по заказу кладбищенские мастера.

А вот и Советская улица. Трамвайная линия юркнула под мост. За мостом Молоканский базар. Входим. Он шумный и тесный. Сразу забывается кладбище — водоворот людской заносит не туда, куда устремляешься, гомон, пестрота, зазывания торговок. Я теряюсь: кого рассматривать? Кем любоваться? Раскрыв рот, смотрю, как бойкая езидка шутит, и острит, и напевает. Она как на сцене, ей нравится внимание покупателей. Вот по всему ряду торговок пронеслись смех, крики, хохот, но больше всего взмахивания руками, язык жестов — миллион движений, означающих и восторг, и презрение, и отказ, и призыв. А на прилавках горы петрушки, сельдерея, мяты, цыцматы, киндзы — зелень, зелень, зелень… Торговки обрызгивают горы своих, быстро вянущих на горячем солнце трав, хватают за одежду покупателей:

— Аба[31 - Аба — ну-ка (груз.).], давай посмотри, какой товар! Что туда-сюда ходишь, все равно ко мне придешь!

— Ирка, где ты? Вечно тебя искать надо! — Коля схватил меня за руку, потащил за собой.

А вот гора молодой, малиново-красной редиски, а позади продавец, такой же малиновый и лоснящийся, с черными-пречерными, бесшабашно веселыми глазами. Коля как раз отпустил мою руку, и я остановилась, как вкопанная.

— Ахали болоки, ахали болоки![32 - Новая, в смысле свежая, редиска (груз.).] — орет продавец, и подмигивает, и смеется, и обрызгивает гору редиски пучком мокрой зелени.

— Вай-мэ! — передергиваются обрызганные заодно покупатели. Отскакивать им некуда, базар тесен.

— Ва, генацвале[33 - Дорогой (груз.).], воды боишься? — радостно улыбается продавец.

Коля снова тянет меня за руку, я переступаю через кучки пемзы, губок для мытья, веников и тыквы, протискиваюсь между бочками с соленьями и прилавками, заставленными сыром, кислым молоком, медом, яйцами. Наконец вывалились вместе с толпой через узкие ворота на улицу, и сразу чей-то ликующий крик:

— Халхо, сцрапад, джобахани дгас![34 - Люди, быстрее, джобахан стоит! (груз.)]

Трамвай здесь называют очень подходящим словом — джобахан. Он когда едет — и скрипит, и дребезжит, и лязгает, трогается рывком, останавливается как сломанный. Однако это все же лучше, чем идти на горы пешком. И потому толпа бросается к трамвайной остановке, крик стоит такой, что в двух шагах нельзя услышать друг друга, людская лавина облепляет подножки, каждый, затиснувшись в вагон, торопится занять место — ведь ехать не десять и не двадцать минут, — путешествие от этого базара до Лоткинской занимает минут сорок, и это еще в том случае, если трамвай нигде не сойдет с рельсов пли же ЗаГЭС вдруг не отключит электричество.

Если кому-то из нас удается занять сидячее место, усаживаем маму — у нее больное сердце, а сами стоим и радостно поздравляем друг друга:

— Едем, товарищи, едем! Как нам повезло!




В Рязань и обратно


Неожиданно арестовали нескольких директоров совхозов, обвинив их в умышленном провале работы. Так это было в действительности или не так, люди непосвященные не знали, и моя мать испугалась за отца. Не раз приезжали в Мухатгверды разные учетчики и контролеры. Но они находили, что все в порядке, даже хвалили за работу. Опять приехал Гжевский и еще двое с ревизией. Обошли и осмотрели все хозяйство, силились обнаружить какие-нибудь недостатки, им все не нравилось, все было, по их мнению, «не на уровне». Наряду с многочисленными придирками сделали несколько дельных замечаний, и мой отец принял это к сведению. Он опять завел разговор о необходимости прокладки водопровода. Они пообещали поддержать это требование в управлении, но как-то вяло. Один из сопровождавших Гжевского отвел папу в сторону:

— Я тебя научу, как действовать, а ты распорядись: три сотни яиц и пятнадцать курочек.

— Не понимаю, — сказал папа, хоть очень хорошо понял все.

— В бричку положи, пока мы пройдем тут неподалеку узнать, что думает Назарбеков.

Когда они довольно скоро вернулись от Назарбекова, бричка была пуста. Дома папа потом рассказывал, какие у них сделались лица. Уехали молча. А через несколько дней в коридоре управления отец мой случайно, а может быть и не случайно, встретился с Гжевским. Тот сказал:

— Кстати, давно хотел спросить: ты что, действительно веришь, что социализм можно построить за три дня?

Отец промолчал, но понимая, к чему тот клонит.

— Чего так стараешься? Как сосед, открою тайну: на твое место собираются назначить одного известного партийца. Ты не справляешься с работой. Это знает начальство, только собирают еще кое-какие сведения.

Мой отец не сдержался:

— Это начальство — твой родственник Назарбеков?

— А я и не собирался скрывать, что он родственник моей жены. Добрый совет тебе: пока не поздно, подумай. Сейчас пока ты еще можешь оформить уход по собственному желанию.

Отец пошел в политотдел к Георгию Вахтанговичу. Тот ничего не знал о предстоящем снятии отца с работы и успокоил как мог.

По почте пришло к нам домой анонимное письмо. Автор «от всей души» советовал маме поберечь мужа и отца своих детей. Мама и папа долго спорили шепотом. Она грозила разводом, если он не бросит все и не уедет с нами в Рязань. Он ехать отказался. Заторопившись в совхоз, сказал, что мамины страхи сбивают его с толку, и уехал. Тогда мама, не долго думая, собрала вещи, и мы поехали на вокзал.

Пока стояли в очереди за билетами, Коля уговаривал маму не ехать. Казалось, она вот-вот уступит. Но наша очередь подошла, билеты в руках.

Сели в поезд, поехали. А почему, я все же понять не могла. Думала: «Как папа огорчится, когда приедет из Мухатгверды и увидит, что нас нет. Как он, бедненький, загрустит». Передо мной стояло его лицо с большими недоумевающими глазами. Лежа на верхней полке вагона, я подолгу смотрела в окно на проплывающие в кромешной тьме огоньки в степи и думала: «Значит, теперь у меня, как и у Люси, не будет папы?.. Или он все же бросит совхоз и приедет в Рязань? Папочка, дорогой, никогда я тебя не забуду, но ты приезжай, приезжай…» В окно заносило едкий дым паровоза, ветер холодил щеки, я засыпала в слезах и уже не слышала, как мама укрывала меня и поднимала раму окна…

Приехали в Рязань. Раньше мы туда ездили из Трикрат, и я сразу узнала деревянный дом с высоким крыльцом, резными наличниками окоп и наружными ставнями и благоухающий цветами палисадник. И в комнатах, как и прежде, были декоративные растения, пианино, горящая лампада перед большой иконой в углу. В доме, как и прежде, жили мамины сестры с семьями. Все они удивляли меня: когда мама хвалила юг, наши рязанские родственники, никогда не бывавшие на юге, недоумевали, как можно жить без снега и мороза. Вот скука-то!

И еще удивила меня одна старинная фотография. Тетушки, чтобы скрасить наше грустное пребывание в Рязани, развлекали маму воспоминаниями о далеких днях детства и юности. Мы перелистывали семейный альбом, и тетя Зина показала нам с Колей пожелтевшую от времени фотографию на твердом, как фанера, картоне. Это был наш прадед. Смуглый, с диковатыми продолговатыми глазами. И почему-то в высокой каракулевой папахе.

— А что у него за шапка?

— Он был родом с Кавказа. Не то дагестанец, не то лезгин.

— А что он делал?

— Он был учителем-правдолюбцем, царство ему небесное. Перешел в христианскую веру, уже будучи взрослым человеком. И заставил перейти в нашу веру свою жену. Уж как они попали в Рязань, и не знаю. От них и пошел наш род.

Мамины сестры играли на пианино и пели в два голоса. Каждый день я с нетерпением ожидала вечера, чтобы послушать домашний концерт. Рязань мне нравилась все больше и больше, но какие там были мальчишки! Едва лишь они узнали, что Тифлис в десять раз больше Рязани, они поколотили нас. Мы с Колей бежали к дому во все лопатки под дружное улюлюканье победителей. А потом они еще и разгуливали вдоль палисадника, предлагая выйти на минутку. Мы, конечно, не вышли. Коля, пожаловался тете Зине.

— Не надо было хвастаться.

— Но это же так и есть!

— Не с этого нужно было начинать разговор.

— Откуда я знал?

— Теперь знай.

Не прошло и педели, приехал папа. Как мы обрадовались. Мама даже поцеловала его, чего раньше никогда при других не делала.

Возвращение из Рязани было куда веселее, чем поездка туда. А когда прибыли в Тифлис, мама, к моему великому удивлению, сразу захотела жить и Мухатгверды. Там мы поселились в папиной комнате с окном в сторону бугра, за которым в то лето строились новые птичники. Спали на топчанах, сколоченных из необтесанных досок. Мама помогала поварихе в столовой, а в остальное время вышивала. Радуясь ее хорошему настроению, папа просто сиял. Он исчезал на полдня и появлялся перед нами внезапно. Сообщал последние новости: получили шесть лошадей; завтра приедет из Тифлиса бригада деповских рабочих, будут оборудовать кузницу; каждый день отвозит телега в деповскую столовую пять бидонов молока, много яиц и кур; депо премировало рабочих Мухатгверды грамотой за хорошую работу, и постановили: корчевать в свободное от работы время лес на взгорьях. Тогда можно будет и посевные участки увеличить, и сад новый разбить.

К концу лета привез отец из совхоза еще одно радостное известие: получили коров хевсурок. Молоко у них вкусное, жирное, и они неприхотливы. Будут лазить по горам в поисках корма, забот с ними мало. Была у него только одна, но большая забота: состояние охраны совхоза.




Новые товарищи


В те годы было очень трудно с керосином. В быту керосин был совершенно необходим. На электростанции часто случались поломки, и керосиновые лампы выручали нас. Керосинками обогревались, на них готовили пищу, керосином истребляли клопов, смазывали скрипучие двери, лечились от ревматизма и ангины. Это была какая-то керосиновая эпоха в нашей жизни. И чтобы запастись керосином на педелю, нужно было простаивать в очереди по два-три дня. Керосин покупали по двадцать и по сорок литров. Это означало, что тем, кто стоял в хвосте очереди, керосин не доставался. Они только передвигали свои бидоны ближе к дверям склада и ждали следующего подвоза. Дежурства у склада велись круглосуточно. На ночь бидоны на улице не оставляли, а клали вместо них камни, вывороченные из мостовой. А на заре будили детей, и мы, подменив камни бидонами, околачивались в очереди весь день. Наконец цистерна с керосином приезжала, — это случалось обычно в послеобеденное время, — керосин переливался через шланг в металлический бассейн склада, расположенного в подвале одноэтажного дома, прибегало множество людей, появлялись охотники прорваться без очереди, поднимался крик, гвалт, гремели передвигаемые бидоны, начиналась давка у входа в склад, и становилось не до разговоров, которые велись тут до прибытия цистерны.

А разговоры нам правились. Представьте себе неширокую, замощенную булыжником улицу. Вдоль одноэтажных домиков и покосившихся заборов с различными надписями типа «Вахтошка дурак», «Лена+Витя» и тому подобное выстроились разнообразные посудины, в которые набирают керосин. А на обочинах тротуара сидят домохозяйки, все в домашних, туго перевязанных поясами халатах, в шлепанцах на босу ногу и с вязанием или вышиванием в руках. Говорят без остановки и обо всем.

— В газетах хвалятся, — с кряхтением усаживаясь на камень, сказала одна женщина, — мост имени челюскинцев строится через Куру. А зачем он нам, лучше б керосина побольше было.

— А ходить на тот берег Куры как будешь? — спросила другая.

— Есть же другие мосты. И необязательно туда ходить. В Нахаловке родились, здесь и помирать будем. Наше-то Кукийское кладбище, вот оно, рядом, — пошутила третья.

— Болтовня! — сказала четвертая. — И мост нужен, и керосин нужен, да не все сразу. Какая разруха после революции и гражданской войны была, забыли? Мой-то мне все объяснил. Он в депо в группу сочувствующих записался.

— Это кто такие?

— Коммунисты. Только что без партбилетов. Сейчас вот идет вторая пятилетка…

— Смотри, смотри! Сильно грамотным стал — бросит, на красивой женится!

Женщины звонко рассмеялись.

— Ой, боюсь, — подхватила шутку рассказчица, — буду плакать день и ночь!

— Заплачешь, коли он такой орел.

Заговорили об изменах, о неверных мужьях и женах.

— Вам языками болтать попусту — услада, — сказала молчавшая до того женщина, — а хоть бы одна задумалась о серьезном: говорят, война на носу.

— Это с самой революции говорят, — ответили сразу две.

— Нет, нет, будто бы немцы объявили: мы, мол, самая высшая раса и все народы мира должны стать нашими рабами.

— Это фашисты объявили, но не все же немцы — фашисты.

— А кто это — фашисты?

— Уй-мэ, темная ты баба! Не знаешь, что в Германии фашисты к власти пришли? Они хуже зверей!

— В Германии сейчас почти все разводятся, — сказала та, у которой муж в сочувствующие записался. — Фашисты объявили: у чистокровного арийца должна быть чистокровная арийка-жена.

— Господи, есть же на свете глупцы. А любовь? Если люди любят друг друга, при чем нация?

— А что, немцы не видят, что у них арийцы вытворяют? Вот у нас на улице псих был, так его сразу в сумасшедший дом посадили.

— У них самый главный псих. Гитлер. Как же они его посадят?

— А народ на что? Мы вон своих паразитов дворян в семнадцатом году: долой, и все.

— Да пока это «долой» произошло, сколько народу погибло!

— Ой, женщины, какой умный у нас разговор! Поглядите, детвора аж рты разинула!

Да, нам не скучно было околачиваться в очереди часами.

Однажды собрались побежать проверить очередь — на нашем балконе у самой лестнице стоят перед открытой дверью мальчики. Раньше эта дверь всегда была закрыта, и я не обращала на нее внимания.

— Люся, это кто?

— Алеша и Леня. Они давно-о-о уехали. А теперь приехали обратно.

Я обрадовалась: наконец-то у нас будут товарищи. Старший мальчик был повыше меня ростом, крепкий, голова круглая, как арбуз, глаза выпуклые и шкодливые. Младший мальчик был щупленький и узкоглазый.

Очень скоро я увидела остальных членов этой семьи: отца и бабушку Фросю. Эта семья прибыла не в полном составе. Мать Алеши и Лепи осталась в Абастумани, где она уже два года безуспешно лечилась от туберкулеза.

Но мы в то время ничего этого не знали, и наши новые товарищи вряд ли осознавали свою трагедию.

Мы подружились. Вместе караулили бидоны у керосинового склада. Алеша там же предложил набрать кевы, иначе говоря — черной смолы, при помощи которой асфальтируют тротуары, и жевать ее, она вполне заменяет настоящую кеву.

— Вон видите, делают тротуар? Вон она глыбами лежит. Пробовали жевать? Нет?

— Она же черная.

— Ха, черная… Сами вы черные. Это же бесплатная жвачка!

— А не заругаются рабочие?

— Нет, не заругаются. Вон ее сколько, им же не жаль.

И, не откладывая это дело в долгий ящик, он в тот же день притащил во двор такой кусок смолы, какой был в состоянии притащить.

Заметив, что нам не правится Лялька, он ее побил. Повод подала сама: показала язык. И через несколько мгновений, ухватившись за побитые места, укрылась в своей галерее. Я была очень довольна Алешкой, очень. С его появлением наша жизнь просто ключом забила.

Играли как-то в саду, пришел Коля. Он давно уже не затевал со мной игр. Но наша компания в таком интересном составе натолкнула на идею: Коля предложил строить железную дорогу между Тифлисом и Поти. Когда-то наш дед строил такую. Коля решил, что начнется она у стены прачечной, пройдет по главной дорожке сада и завернет к фиалкам — там будет берег Черного моря.

Сразу распределили должности. Коля назначил себя начальником всей дороги, меня, Алешу и Леню — машинистами. Люся, Надя Барабулина и две ее меньшие сестренки, Вера и Люба, стали помощниками и стрелочниками. Замесили глину, начали лепить кирпичи. План у Коли был блистательный: он решил сделать металлические рельсы и электрифицировать дорогу.

В первый день налепили мало кирпичей. Потому что еще не умели работать с формой. Формой была расклеенная спичечная коробка без дна. Зато на второй день работа пошла быстрее, и начали соревнование: кто больше налепит. Тут неожиданно взбунтовался Ленька. Он сказал, что даром работать не хочет, хоть соревнование, хоть не соревнование. Если играть, так по-настоящему, чтобы и деньги у нас были и все такое прочее.

Ух и рассердился же мой брат!

— Не хочешь работать по-коммунистически, я тебя на жалование посажу! Но потом, имей в виду, никаких бесплатных билетов на поезд тебе не дадим. И вообще, что ты за человек?

Ленька и сам не знал. Пожевал, пожевал жвачку — она у него была постоянно во рту, — сплюнул и сказал:

— Коммунизма пока еще нет. Чего ж я зря работать буду?

— Глупый ты, Ленька, до удивленья, — сказала Надя. — Коммунизм — это от нас самих зависит. Постараемся — и будем жить как люди, не постараемся — будем плохо жить. Так мой отец говорит. А он матросом был во время революции. Все знает.

Мы поглядели на Надю с уважением, помолчали.

— Ладно, — решил Коля, — будем строить дорогу, а Леньку придется перевоспитать.

Продолжали работу молча. Каждый думал о своем. Я восхищалась Надей, даром что очки носит — с пяти лет научилась читать. Хорошо она про коммунизм объяснила. А что, если открыть столовую для рабочих? Как в Мухатгверды. Недавно мы с папой и тремя рабочими за рыбой в За ГЭС ездили. Там она в заводи кишмя кишела. Огромные рыбины. Их хватали руками и бросали в телегу и в бричку. Потом совхозные рабочие три дня бесплатно ели рыбу в столовой. В Мухатгверды так заведено. Там и овощи к столу бесплатно подаются, если урожай обильный. Повариха еще и приговаривает: «Поработали, дорогие труженики, вот и ешьте теперь на здоровье, а как же? Только так. Приятно ведь всем вместе поработать и поесть».

Я решила открыть такую столовую. Но лишь для тех, кто работает по-ударному.

И вот столовая открыта. На скамейке в саду расстелена газета, на ней сахар, хлеб, огурцы. Ленька посмотрел и сразу пообещал налепить сто кирпичей. Я ему поверила. Коля промолчал, не стал пока спорить. Налетела вся бригада, расхватали продукты вмиг. Я побежала за новой порцией — если выполнят норму, пусть едят. Открыла буфет, а мама хвать меня за руку:

— Это еще что такое? Ну-ка марш в угол!

Я стояла носом к степе, прислушивалась к доносившимся из сада голосам… Коля что-то рассказывал, все смеялись.

«Эх, — подумала огорченно, — лучше б я лепила кирпичи».




Враги и друзья


В пять часов вечера, как всегда, мы с Люсей сели пить чай в галерее. Мама и тетя Тамара варили на балконе обрезки. Когда им удавалось купить их на бойне, это считалось большим счастьем.

— Очень удачный сегодня день, — не могла нарадоваться мама.

— А? — отрешенно отозвалась тетя Тамара. Поставив кастрюлю на свою керосинку, она взяла книгу, уселась на стул и совершенно выключилась из действительности.

— Обрезки жирные, мясистые — и совсем даром, — продолжала мама.

— Да, да!

— Они у тебя не сгорят?

— Что?.. Нет, я палила много воды.

Мы с Люсей пили чай. Вот если бы можно было еще добавить сахара. Но увы, его мы получаем по карточкам, и мама выдает только норму — полторы ложечки на стакан.

— Богачи, — сказала я, — клали в чай по полстакана сахара.

— Даже больше, — вздохнула Люся.

— Сколько бы ты клала, если бы была богачкой?

— Я съедала бы полный стакан сахара без чая.

Пришла со службы тетя Адель. Глаза блестят, улыбается. Ее красота всегда изумляла меня, и было непонятно: почему моя мама недолюбливает ее, такую красивую и всегда веселую?

— Как вкусно пахнет, — сказала тетя Адель, проходя легкой походкой мимо керосинок.

— Нана съездила бы и купила, — сказала мама, — на золотом блюдечке никто не поднесет.

Вместо ответа тетя Адель улыбнулась чему-то и не утерпела:

— Кого я сейчас в городе видела, если бы вы знали!.. Помнишь, Тамара, моего вздыхателя Реваза? Такой красавец, он ухаживал за мной, когда я была в седьмом классе гимназии. А сейчас совсем лысый. Я увидела его и мгновенно спряталась в толпе — я же так постарела…

Не отрывая глаз от книги, тетя Тамара неопределенно хмыкнула, мама молча помешивала в кастрюле. Тетя Адель вошла в свою комнату и скоро опять вышла на балкон. В одной ее руке был ломоть хлеба, в другой холодная вареная картошка. С удовольствием закусывая, она начала рассказывать о происшествиях дня, посмеялась над ухажерами Наны — их в Госкинпроме целая толпа… Тетя Тамара вежливо слушала, положив книгу на колени, мама всем своим видом показывала, что все, о чем говорит тетя Адель, не стоит внимания. Но потом насторожилась — тетя Адель упомянула Гжевского. Он пытается за ней ухаживать. Правда, она работает в другом отделе, но его кабинет в том же коридоре.

— Нет, вы представляете? Подошел вчера к моему столу, сморчок этакий, и петушком, петушком, скребет лапкой по распушенному крылышку. — Она захохотала.

— Тсссс! — тетя Тамара кивнула в сторону флигеля. Там за окнами хозяйничала жена Гжевского.

— Нет, вы только представьте! — не унималась тетя Адель.

Мама с неодобрением напомнила:

— Дети.

Но тетю невозможно было остановить.

— Жалкий тип. Знаете, что он мне сказал, когда я его немножко осадила? Он сказал: «А не хотите ли красного петуха, французы голоштанные?» Анна, что он имел в виду?

— Красный петух — это поджог. Когда пожар устраивают.

— О-ля-ля…

— Вот тебе и ля-ля.

— Он подожжет наш дом? — всполошилась тетя Тамара.

Мама молча прошла в комнату и поманила тетю Адель. Следом пошла и тетя Тамара. Конечно, мы с Люсей тоже.

— Что он еще сказал, припомни, Адель, это очень важно.

Тетя Адель, уже серьезно, снова повторила разговор с Гжевским. И еще она вспомнила, как он сказал: «Не пройдет и суток».

— А дальше? — потребовала мама.

— Он только это сказал: «Не пройдет и суток».

Пришел дядя Эмиль. Посовещавшись, решили послать и совхоз Колю, пусть предупредит отца. Коля отправился на вокзал, мама легла. Тетя Тамара, не дожидаясь просьбы, накапала для нее в стакан валерьянки. В наступившей тишине звонко тикали на стене ходики. Хотелось расспросить о красном петухе, но, глядя на бледный профиль мамы, я не решалась нарушить ее дремоту. Почему поджог называют красным петухом? Мама преподает историю, и она однажды рассказывала, как в древности во время войн поджигали солому, привязанную к лапкам голубей, и посылали эти живые факелы на деревянные стены крепостей противника. Но разве петухи могут летать так, как голуби? Нет, не могут. И зачем поджигать что-то у папы в совхозе? Это же не его собственный совхоз.

А мама все лежала и молчала. В проем двери виден был дядя. Он сидел чуть сгорбившись перед своими выдвинутыми ящиками и перекладывал вещи из одного ящика в другой. Раньше я думала, что в ящиках лекарства. Но там был склад всяких вещиц, и в минуты волнений или тоски дядя начинал копаться среди этого старья.

Мама села на кровати, взяла со стола шитье. По лицу ее было видно — о шитье она совсем не думает. За окнами сгущались сумерки, и от этого становилось еще страшнее и тоскливее.

Коля вернулся поздно вечером.

— Ну, что там? Скорее говори!

— Ночью был пожар в совхозе! Люди не пострадали, сгорели новые птичники. Один дотла. Отец там сейчас чуть не плачет — сколько кур породистых погибло!

— Сам-то он как?

— Он ничего. Приезжал сегодня утром в управление, к замполиту, сейчас опять в совхозе. А поджигателя арестовали.

— Да?.. Кто же это?

— Совхозский рабочий. Подкуплен был. Кем, пока не выяснили.

Подробности пожара мы узнали позже.

Накануне вечером с гор подул холодный, порывистый ветер. Повариха столовой сказала: «Если, не дай бог, пожар случится, сгорим все и не ойкнем». Столовая находилась в бывшем помещичьем доме, там же был склад продуктов, и мой отец, зная усердие и совестливость поварихи, выделил в доме комнату для ее семьи. Повариха с мужем, конюхом совхоза, ревностно охраняла склад. Они и собачонку завели, и ночью вставали поглядеть лишний раз, все ли в порядке. Так что за этот участок отец был более или менее спокоен. Сторож совхоза тоже не смыкал глаз по ночам, но он не мог быть и около машинной станции, где стояла «техника» совхоза, и за бугром, где были птичники. А ночи в Мухатгверды темные, как и повсюду на юге.

Отец в тот вечер лег поздно. Он всегда ложился позже всех, лишь после того, как убеждался своими глазами, что все в порядке, все сделано и готово к приему завтрашнего дня.

Заснул мгновенно. Среди ночи проснулся, как от толчка, и, еще не успев открыть глаз, увидел сквозь веки красное. Вскочил. Окно было заполнено полыхающим оранжевым светом. Что-то большое горело за бугром. Сразу понял — птичники. Выскочил на крыльцо, выстрелил из револьвера три раза, — так было условлено с начальником охраны ЗаГЭСа, — и бросился к набату. Ударил, заколотил куском железа в подвешенный к балкону рельс. Все рабочие высыпали из дома и из бараков. А в совхозе всего один колодец. Что делать? Стали цепочкой от колодца к птичникам, пошли ведра с водой по цепочке, но разве этого хватит? Отец с другими рабочими бросился породистых кур из птичников выносить. Одежда на людях горела, огонь сбивали руками. На отце загорелась рубаха, он скинул ее, его окатили ведром воды, и опять он — в курятник, ведь какие куры! Из ЗаГЭСа прискакали солдаты, с ними начальник. Рванул коня в сторону дома Назарбекова, а того и след простыл. «Родственники» Назарбекова сказали, что он три дня назад в Тифлис уехал. Это была неправда. Назарбекова видели в Мухатгверды накануне. Значит: или пожар дело его рук, или он, боясь обвинений, решил убраться в этот момент подальше.

Воды не хватало. Кто-то догадался пламя землей забрасывать. Очень помогли солдаты. Как взялись за лопаты — оба птичника землей забросали. А с железной дороги чуть раньше увидел пожар машинист паровоза и на предельной скорости — в Тифлис. Оттуда сразу выехала пожарная команда. И из Мцхета приехала такая же. Но еще до того рабочие и солдаты погасили огонь. И ветер, к счастью, повернул в другую сторону, а то бы сгорели и коровники, из которых еще в самом начале пожара выгнали коров. Инспектор хотел было акт о пожаре составлять, но отец мой потребовал, чтобы сразу, по горячим следам, провели допрос.

Заходили в контору поодиночке. Повариха была тут же — обмазывала обожженных постным маслом. Сгоряча отмахивались, злы были, боли от злости не чувствовали. Ведь совхоз руками рабочих поднят, и вмиг какая-то гадина…

Один комсомолец сказал, что видел, как новый рабочий, шестнадцатилетний паренек, ночью во двор выходил и вернулся бегом. Тотчас же вспыхнул пожар. Стали искать паренька, не нашли, побежали к дороге, а он там, в кустах. Привели в контору, признался сразу: «Приезжал дяденька, темно было, не разглядел его, он дал пять рублей и еще обещал дать, только, говорит, подожги птичники».

— Врешь, — удивился быстрому признанью инспектор.

— А куда мне деться? Ведь видели. Я бутылку из-под керосина под дальний курятник зашвырнул и туда же пустой коробок спичек.

Побежали, посмотрели: валялась там бутылка.

— Зачем ты сделал это?

Молчит. Потом сказал:

— Мать моя в Азербайджане в деревне живет. Отца нет, трудно. Хотел деньги ей послать.

А утром в совхоз приехала комиссия из управления. Гжевский кричал:

— Вредительство! Сгною!

Тогда мой отец пошел на него молча, и, видно, такое было выражение его лица — Гжевский испугался, оглянулся на свою бричку, еще раз глянул на моего отца и побежал. За ним вся комиссия. Сели, укатили.

Когда отец рассказал Георгию Вахтанговичу о пожаре и о визите в совхоз Гжевского, зав. политотделом ответил не сразу:

— Ты вот что… Правильно ты сделал, что сдержался — не поколотил его. Дело серьезнее, чем мы думаем. Но будем бороться. И не бойся. Волос с твоей головы не упадет. Что бы ни было, а мы победим, как бы они нам ни пакостили. Поезжай в совхоз, шефы помогут построить новые птичники.




События, события…


— Отменили хлебные карточки! Отменили хлебные карточки! — Алешка бегал по двору и кричал во все горло. — Ирка, Люська, бежим смотреть!

Мы побежали на угол, к хлебной лавке. Народу там — не протолкнешься. Смеются, кричат. Никто никого не слушает. Мужчины, те, что помоложе и поздоровей, лезут в лавку без очереди и, когда их тянут сзади за пиджаки, скалят зубы, отделываясь шуточками. На стене у входя объявление:






ЧЕРНЫЙ ХЛЕБ — 1 р. 10 к. ЗА КИЛОГРАММ.

БЕЛЫЙ ХЛЕБ — 2 р. ЗА КИЛОГРАММ.





На улице у каждых ворот маленькое собрание. В руках у всех хлеб, едят, смеются. Нас тоже угостили. Мы с наслаждением жуем хлеб, ходим от ворот до ворот, слушаем.

— Женщины, дорогие, на сахар, слыхали, тоже снижение цен!

— Ой, господи, слава богу! Теперь лишь бы войны не было, встанем на ноги, заживем!

— Еще как заживем! Обойдемся без помощи капиталистов!

— Уй-мэ, конечно!

— А слыхали: в нашей лавке корреспондент из газеты был!

— Когда?

— Говорят, рано утром.

— Не может быть.

— Клянусь мамой!

— Ва, неужели о нас напишут?

* * *


— Тише, тише, говорите по очереди, сразу видно: женское собрание!

— Ну хорошо, будем по очереди. Эвгени, вот сейчас у нас социализм, да?

— Да.

— Ну хорошо, жизнь наладится, это уже видно, а потом?

— Что потом? — Все в каретах будем разъезжать, что ли?

— Почему в каретах? В аэропланах, на таксомоторах. В Тифлисе с этого года будут курсировать двадцать таксомоторов. Вместо фаэтонов. На вокзальной площади будет стоянка и, пожалуйста, садись, езжай, куда надо.

— У… Дорого будет стоить это удовольствие!

— Не-ет, копейки.

— А вот при царе…

— Эвгени, как думаешь, царский режим вернется?

— Да ты что, полоумная?

— А на нашей улице рано утром корреспондент был!

* * *


— Люди, сейчас с Плехановской иду! Там шесть сортов хлеба продают!

— Вах! Надену новое платье и пойду смотреть.

— Я теперь своего Мишку в ясли, а сама на работу. Хватит дома сидеть, человеком хочу стать.

— Муж тебе покажет, как человеком стать. Да он с ума сойдет. Чтоб женщина с мужчиной на равных была?.. Где это видано?

— Почему? Все наши законы за женщину.

— Ну и что? Ну и что? Голова у женщин все равно глупая, куда ей до мужчины?

— Да ну вас с вашими спорами! Скажите лучше, правда, что в нашей лавке корреспондент был?

— Правда. А тебе-то что?

— А какой он, какой?

— Красавец.

— Ну конечно, он же корреспондент.

* * *


— Ой, с ума сойти можно: про нашу хлебную лавку в газете напишут?!

— Я тоже в это не верю: никогда в жизни про нас не писали и вдруг напишут?

— Да он, наверно, не на тот трамвай сел!

— Ха, ха, и то правда!

— Может, ту корреспонденцию и не напечатают?!

— Конечно. Что им, больше делать нечего?

* * *


И как же поразились люди нашей улицы, когда в «Тифлисском рабочем» появилась статья под заголовком «Жулик за прилавком». Статью читали в каждом доме нараспев. Начиналась она так: «Лоткинская улица.

Хлебная точка № 3 райОРСа. Здесь недостаточно хорошо подготовились к свободной продаже хлеба: 96 проц. помола и 85 проц. помола. Хлеб других сортов сюда не успели подвезти». Дальше писалось о хлебных точках, что на других улицах района, но и этих нескольких строк было достаточно, чтобы жители Лоткинской почувствовали себя счастливее: «О нас республиканская газета заговорила! Значит, не такие уж мы забытые на этой далекой окраине. Теперь, пожалуй, можно ожидать и ёще каких-нибудь перемен к лучшему».

И надежды вскоре оправдались: открылась новая баня.

Раньше мы ездили в серные бани на другой конец города. Уходил на это целый день. Длинная дорога с двумя пересадками из трамвая в трамвай, огромные очереди перед баней и внутри. Попав туда, мылись под душем и в бассейне часами, чтобы хватило на месяц. А теперь своя баня, вот радость-то.

Мы с мамой и тетей Тамарой отправились туда рано утром, заняли очередь. Стояли полдня, наконец вошли. Баня оказалась очень жаркой, мама не выдержала, быстро помывшись, пошла в раздевалку, и я за ней. Мы оделись и собрались уходить, а тетя Тамара все не идет.

— Задохнулась она там, что ли?

Я побежала, открыла дверь в душевую и крикнула в клубы пара:

— Тетя Тамара, скорей, скорей!

— Сейчас! — весело крикнула она.

В раздевалке было как в театре. На скамейках вдоль шкафчиков сидели распаренные женщины, в середине зала стояли медицинские весы. Около них сидела на стуле банщица и за десять копеек взвешивала желающих. А желающими были почти все, потому что в Тифлисе в те годы считалось — чем толще женщина, тем она красивее. Вот каждая и следила ревностно: пополнела она или еще нет?

Женщины вели себя в бане по-разному. Худые после купанья поспешно прыгали на весы и потом торопливо одевались. А толстые выплывали из душевой, как королевы. Остановившись в середине раздевалки, они лениво поглаживали свое тело и, почесываясь и торжествующе окидывая взглядом худых, поднимались на весы как на пьедестал.

— Айкануш, душка, а ну посмотри, сколько я прибавила?

— Пах, пах, пах! — восклицала носатая, худая, как кощей бессмертный, банщица. — Сагол![35 - Молодец! (арм.)] Сто килограммов! Раньше сколько было?

— Девяносто восемь.

— Вах, вот везет!

— А мой муж, — толстуха обвела всех умиленным взглядом, — говорит: «Почему, золотко мое, ты так полнеешь?»

Вся раздевалка оживленно обсуждала этот рекордный вес. Спрашивали красавицу, чем она питается и что еще нужно делать, чтобы набирать жир с такой скоростью. Айкануш дремала у весов. Изредка, не очень напрягаясь, покрикивала:

— Женщины, хватит вам ляй-ляй-ляй! На улице очередь, мучаются!

На какое-то время в раздевалке замечалось движение: кто-то, взяв свои сумки, уходил. И опять лились неторопливые речи, проникнутые горячей заботой о теле.

— Чтобы полнеть, нужно все время лежать, — сказала толстушка.

— Правильно, — подтвердила худая, — вот и моя золовка лежит день и ночь. Муж с работы придет, она не шелохнется, пожар случится — не встанет. Я так не могу.

— Потому и худая, — заметила третья собеседница.

— Да нет, просто мне совесть не позволяет!

— При чем совесть? Такой у тебя организм, — сказала четвертая.

— Вах, — затосковала пятая, — если б я прибавила двадцать кило!

— Ха, я с ума схожу — хоть бы два кило прибавить!

— Женщины, женщины, а говорят, нужно дрожжи пить!

И посыпались разные рецепты. Тетя Тамара, пунцовая, сияющая, вышла из душевой. Как она была счастлива и сколько на себя надевала.

— Тетя Тамара, вы сразу можете ехать на Северный полюс.

— Да, деточка, да, — согласилась она, — но понимаешь, я так распарилась… Прекрасная баня, прекрасная!..

Мы пришли домой, и не успела тетя Тамара размотать на своей талии и развязать все платочки, как вошла Нана! Она сказала, что уезжает в Москву.

— В Москву-у-у?

— Да, с мужем. Дайте мне иголку и белые нитки.

— С каким мужем?

Папа, тетя Адель и дядя Эмиль узнали о замужестве Наны на полчаса раньше. Они даже не успели возмутиться. Чтобы всем было удобнее высказывать свои чувства, Нана вынесла табуретку на балкон и, ставя на нее то одну, то другую ногу, быстро чистила туфли. А мы стояли вокруг и не знали, что говорить. Она стала насвистывать какой-то бодрый мотив, и тетя Тамара не выдержала.

— О-о-о-о! — пробасила в негодовании она.

Это прозвучало как сигнал к бою — заговорили сразу все:

— Кто он такой?

— Может, он подлец из подлецов?

— Деточка, тебя жестоко обманут!

— Ты знаешь его? — Дядя подошел вплотную к табуретке.

— Немножко, — Нана отстранила дядю. — Я вас запачкаю ваксой.

Дядя отошел.

— Кто его родители? — строго спросила мама.

— Понятия не имею. Наверно, такие же, как вы. Живут на Давиташвили.

— В каком номере? Мы можем узнать — там неподалеку живет мадам Ренэ.

— Только Ренэ тут и не хватало.

— О Нана!

— Почему он не пришел познакомиться с нами?

— Не было времени.

— Наглец! В старое время мы по пять лет ухаживали, прежде чем сделать предложение, а у них сейчас нет времени!

— Да, нам хватило двух дней.

— Деточка, что ты говоришь?

— Нана, опомнись!

— Тетя Анна! — Нана укоряюще покачала головой, а глаза ее смеялись.

Папа огорчился, как ребенок.

Адель, она над нами издевается.

— Нет, дядя Эрнест, — проникновенно сказала Нана, — я вас очень люблю и уважаю. Но жить буду по-своему.

— Как можно доверять мужчине до загса? — ужаснулась тетя Тамара.

Тетя Адель прижала к груди свои длинные музыкальные пальцы:

— О Нана, все мужчины…

— Извините меня, но я ничего, ничего не понимаю! — развел руками дядя.

— Я тоже, — сказала в тон ему мама.

— И я, — сказал папа.

— Вот и хорошо, — Нана, высоко подняв локти, стала быстро расчесывать свои пышные вьющиеся волосы.

— Нана, ты все же скажи!..

— Мы же твои друзья!

— Где искать тебя?

— Нет, это, это…

— Я даже… Мы даже… Ты даже…

Нана подхватила свой чемоданчик, чмокнула всех выстроившихся перед ней родных в щеки, помахала, сбежав с лестницы, на прощанье и скрылась за углом дома.

Мы вошли в комнату.

— Да скажи ты мне, наконец, — вдруг вспылил дядя, повернувшись к тете Адели, — познакомила она тебя с мужем?

— Да, вчера. По я думала, что он еще не муж. Он борец. Нана повела меня на соревнования, ах, какое красивое тело у него! Такое плотное и в то же время легкое…

— Я не о том спрашиваю. Познакомила она тебя с ним?

— Да, он очень интересный мужчина, хоть не совсем в моем вкусе, но…

— Что он за человек? — почти прокричал дядя.

— Не знаю. — И неожиданно рассмеялась. — Эти борцы очень потешные. Кружат, кружат, упершись лбами друг в друга, как… быки, великолепные быки!..




Папины защитники


Надя сказала, что ее домохозяин будет обпиливать деревья. Алешка сразу сообразил — можно выпросить у Эвгени ветки для шалаша. И тогда игра в Робинзона Крузо была бы шикарной.

Мы побежали в Надин двор. Работа там уже началась. На высокой стремянке сидел верхом сухопарый Эвгени и пилил большую ветку. Жена его смотрела с балкона и одновременно кормила грудью сидевшего на перилах сына. Она не сводила глаз с мужа — давала указания, как пилить. Вот затрещала готовая упасть ветка.

— Вай-мэ! — ужаснулась хозяйка и совсем забыла про сына.

Хорошо, что он цепко держался за ворот ее платья, а то бы свалился с балкона прямо на нас. Мы там стояли всей компанией.

— Я же говорила: пили с этой стороны, — Циала снова взмахнула большими толстыми руками, — а теперь эта ветка упадет прямо на персиковое дерево.

Эвгени был спокоен.

— Не заденет даже.

Мы с нетерпением ждали, когда с треском и шумом повалится ветка. Вот сейчас, вот сейчас…

— Эвгени, Эвгени, ты слышишь? Ветка поломает персик!

— Не поломает.

— А ты ее придержи. Положи пилу и придержи!

— Куда положить? — рассмеялся он так, что лестница пошатнулась.

— Вай! Держите лестницу, дядя Эвгени падает!

Мы бросились к лестнице.

— Сын твой упадет, — спокойно сказал Эвгени.

Малыш и правда засмотрелся на блестевшую под солнцем пилу. Циала сунула ему грудь и опять:

— Подпили снизу, я говорю, подпили снизу!

А он, вместо того чтобы послушаться, начал рассуждать, не обращая на нее внимания:

— Правильно говорят, что женщина из ребра мужчины сотворена. Слушай, Циала, что ты понимаешь в моем деле?

Ветка затрещала, мы с визгом отскочили. Эвгени ухватился за ствол.

— Вай-мэ-э-э! — завопила Циала.

Ветка мягко упала на землю, не зацепив за персиковое дерево. Эвгени слез, переставил стремянку под другое дерево.

Когда он обпилил все деревья, стали помогать ему: придерживали большие ветки, с которых он спиливал более мелкие, и относили стволы в сарай. Выждав какое-то время, но не настолько, чтобы остаться ни с чем, Алешка завел речь о шалаше. Дядя Эвгени сразу понял его, дал каждому из нас по большой ветке. Но строить шалаш мы решили попозже: судя по действиям хозяйки, здесь ожидалось завершение «трудового дня».

Циала с нашей помощью постелила в тени дома старое рядно, поставили на него деревянное блюдо с разломанным на куски дымящимся мчади [36 - Мчади — пресная кукурузная лепешка домашней выпечки (груз.).] и огромный пучок сорванной на огороде и промытой в решете под краном цыцматы, деревянную солонку с крупной солью, молодой, с огорода, лук, красный перец, неполную бутылку вина и стаканчик. Принесли из их галереи и маленькую скамеечку для Эвгени. Мы, дети, уселись на землю, и начался пир. Складывали, подражая хозяину, стебли цыцматы пополам и еще раз так же, макали в большую солонку и ели с горячим мчади.

Светило солнце. Мы сидели кружком и смеялись, вспоминая, как Эвгени чуть с лестницы от смеха не свалился. Сам виновник этого веселья тоже балагурил, попивая винцо, и подшучивал главным образом над женой, которая притворно возмущалась. Потом Эвгени пошел в галерею отдыхать на прохладной и жесткой, покрытой ковром тахте рядом со спящим в аквани[37 - Аквани — деревянная колыбель-качалка (груз.).] сыном.

Мы уже собрались было бежать домой, чтобы строить шалаш, но над забором показалась кудрявая голова дяди Резо. Он был нашим соседом, мужем тети Юлии. Это он со своим товарищем донес наши вещи до подъезда, когда мы приехали в Тифлис.

— Ира, Эвгени дома?

— Да, дядя Розо. Позвать?

— Если нетрудно. — И он вошел во двор.

Через минуту на балконе показался Эвгени:

— Кипиани, поближе подходи, скоро не отпущу. Двенадцать часов мы с тобой не виделись, шутка ли?

Они рассмеялись.

— Ты сегодня в ночную, Вардосанидзе? — спросил дядя Резо.

— Да, генацвале, да. А ну-ка, Циала, — повернулся он к жене.

Раскрасневшаяся от шуток мужа, она мигом спустилась в подвал и принесла оттуда глиняный кувшин с вином.

— Аух! — притронувшись к нему пальцами, деланно отдернул руку Эвгени и повернулся к нам. — А ну, детвора, смена молодая, приглашайте гостя!

Мы захлопотали вместе с Циалой, и скоро на рядне появились тарелки с лобио, сыр, свежая, сорванная на огороде зелень. Была принесена еще одна скамеечка для дяди Резо. Циала сделалась сдержанной и почтительной.

— Неси третью скамеечку и буди дорогого тестя, — сказал Эвгени жене, — хватит ему спать после дороги.

Вышел из дома недавно приехавший из деревни дедушка Михо, румяный, в войлочной тюбетейке. Эвгени молча разлил по большим стаканам вино. Циала стояла за спиной мужа и с подчеркнутой заботливостью следила за каждым движением мужчин: удобно ли им сидеть? достаточно ли близко придвинута еда и нравится ли лобио?

— Да благословен будет виноградник, взрастивший этот животворный напиток, да благословенны будут руки, обрабатывающие этот виноградник! — глядя на дедушку Михо, провозгласил первый тост дядя Резо.

Дедушка Михо, прижав руку к груди, с достоинством и благодарностью поклонился. Чокнулись. Выпили и стали неторопливо закусывать. Второй тост был за здоровье того же дедушки Михо, за сто лет его беспечальной жизни и еще за столько, сколько он захочет прожить сверх того.

Дядя Резо приготовился к третьему тосту. Не спеша поднял стакан, поглядел сквозь него на свет: вино мерцало густым малиновым отливом и как будто излучало тепло.

— Этим крошечным бокалом, — заранее торжествуя, с хитрецой улыбнулся он, — пью с огромным чувством за… нашу победу!

— Да здравствует победа! — подхватил Эвгени.

— Да здравствует! — подтвердил дедушка Михо.

Они чокнулись, с расстановкой, смакуя, выпили. Обмакнули цыцмату в соль, оторвали по кусочку перца, покрошили в лобио. Ели молча.

— И во рту горит, и в душе горит, — сказал через некоторое время Эвгени.

Усмехнулись. Неторопливо закусывали и изредка лукаво переглядывались.

И как же я удивилась, когда дядя Эвгени, наполнив стаканы, поднял тост за моего отца. Дядя Резо погладил меня по голове, и оба наперебой начали рассказывать дедушке Михо о вчерашнем собрании.

— Вах, вах, вах, что было! — схватился за голову дядя Резо, вскочил, снова сел.

— Погоди, я расскажу, — сдержанно сказал дядя Эвгени и сам загорелся: — Вах, тесть дорогой, что было!

— Ну говори, говори! — с нетерпением вскрикнул дядя Резо.

— Собрание было, деповское. Стали объявлять повестку дня — и вдруг «Вопрос о неудовлетворительной работе подсобного пригородного хозяйства Мухатгверды».

— Сволочи, — с чувством произнес дядя Резо.

— Понимаешь, тесть, — продолжал Эвгени, — ведь совсем недавно мы дали совхозу грамоту от всего нашего коллектива. Ведь что раньше было? В прошлом году жрать нечего было в нашей столовой. Из дома еду носили в узелочках, как при Николае. А теперь?.. Столовая как кафе, как ресторан! Потому мы и удивились: в чем же выражается неудовлетворительная работа? Интересно, кому мешает, что мы обедаем как люди?.. Сидим, ждем, что дальше будет. Мы же… Да что говорить? Николашку с лица земли стерли, а что, с мелочью этой не справимся? У-у, аферисты!.. Ладно, думаем, а ну, интересно, кто же критиковать работу нашего Эрнеста будет? За что критиковать? Смотрим: встает представитель из управления. Знаете кто? — дядя Резо усмехнулся.

— Во дворе у Эрнеста живет, под самым его носом, — быстро пояснил Эвгени. — Циала, знаешь кто? Гжевский.

— О-хо-хо! — с презрением скривилась она. — Его жена тоже такая метичара[38 - Метичара — выскочка, трепачка (груз.).], начальницу из себя строит.

— Вот-вот. Встает этот Гжевский и начинает всякую ерунду молоть. Явно не по существу. Корова одна в Мухатгверды со скалы сорвалась, это, мол, по вине директора. Он подстроил падение, чтобы мясо в столовую доставить и грамоту получить. Деревья бывший помещик вырубил фруктовые, чтобы совхозу Они не достались, так Гжевский и это использовал. Сказал, почему, мол, директор не укараулил? А потом ее отец, — Эвгени указал на меня, — выступил. Говорит: «Прежде чем ответить, хочу задать вопрос — кто внес в повестку сегодняшнего собрания вопрос о работе совхоза?» Председатель замялся, почему-то не хотел говорить. А наш кузнец Ило, он в президиуме был, возмутился: «Почему скрываете? Давайте все начистоту! Мы же дело делаем, а не личные счеты сводим. Вопрос этот внес член парткома Сухиашвили».

— Вах, дорогой Михо, знаете, что после этого Эрнест собранию рассказал? Он спокойненько и с юмором описал нам, как на прошлой педеле, вот в такой же пригожий день, в совхоз пожаловал член парткома Сухиашвили и ему, как на грех, очень приглянулись курочки.

— Молоденькие, да? — серьезно подсказал дедушка А Михо.

— Да, беленькие, жирненькие.

— Маладец, вкус неплохой!

Все рассмеялись.

— И яички приглянулись, и сливочное масло по душе пришлось. В общем, он сказал: «Дай мне это, а то с работы полететь можешь».

— «Чио, чио, чиорао…»? [39 - «Птичка, птичка, пташечка…» — начало басни о вымогательнице лисе (груз.).]

— Вот именно. Эрнест весь разговор с Сухиашвили воспроизвел в точности. А Сухиашвили чуть не провалился на том месте, покраснел, побледнел, начал орать на Эрнеста. Гжевский тоже заорал. Тогда мы как гаркнули, аж стекла зазвенели. Сухиашвили убежал с собрания, а Гжевский — змеиная душа — стал поддакивать нам, будто он тоже за Эрнеста.

— Нашу правду не трогай, не те времена.

— Так я и крикнул им, сразу заткнулись.

— А как эти выскочки в глаза людям смотреть будут? — спросила Циала. — Вай, вай, опозорились как!

— Я бы на их месте ушел с железной дороги. — Эвгени вылил в стаканы все вино. — Бессовестные.

— Теперь мстить будут, — вздохнул дедушка Михо. — У таких совесть давно потеряна.

— А что они могут? — дядя Резо опять загорячился. — Мы их из партии выгоним, за вымогательство! Да мы нашего… — Он посмотрел на меня, и, наверно, лицо у меня было не очень веселое, потому что он сразу начал утешать: — Ничего. У твоего отца, Ира, много друзей. Мы знаешь как живем: один за всех, все за одного. Поняла?




Семейная тайна


Мама подала идею углубить весь подвал и оборудовать там летнюю комнату. В Нахаловке, как и во всем юроде, многие прятались летом от жары в подвалах. Работа предстояла большая: подвал был глубоким только у входной двери, остальное подполье служило полкой для старых вещей, которые были оставлены там в придачу к дому его прежним владельцем еще в 1916 году.

Наша семья дружно взялась за дело. Покончив с земляными работами, провели в подвал электричество, водопровод, побелили потолок, поставили посредине стол, нарвали в саду цветов и на скатерть в вазочку, а сундуки накрыли старыми стегаными одеялами.

Некоторое время все наши часто наведывались в подвал, сидели, отдыхали. Несколько раз мы обедали там всей семьей — как при бабушке Мари. Но в подвале было сыро, и вскоре он снова стал превращаться в склад ненужных в доме вещей.

Однажды мы играли во дворе и заспорили: кто смелей. Тетя Адель, стоя на балконе, слушала — ее всегда занимали наши игры, — потом сказала:

— А хотите, проверим, кто смелее?

— Хотим! А как?

Она быстро спустилась во двор.

— Смелый войдет в темный подвал и пробудет там минуту.

Мы переглянулись: кто из нас не боялся темноты?

— Хорошо, я иду первая, — сказала тетя, — и чтобы поверили, что я была в самой глубине, положим туда какой-нибудь предмет.

Со страхом и радостным волнением вошли все вместе в подвал, включили электричество, положили у дальней стены мяч, быстро вернулись, выключили свет. Во дворе тетя сказала:

— Считайте до шестидесяти, это будет минута, — и, пригнувшись, нырнула под балкон.

Мы громко, торжественно считали. Вот уже шестьдесят. А тети нет. Позвали. Она вышла с мячом в руке.

— Там, в глубине, ничего не слышно. Когда сосчитаете, надо громко звать. Теперь кто пойдет?

Алешка, округлив глаза, посмотрел на меня. Мне очень хотелось показать свою смелость, но я тоже ужасно боялась темноты.

— Ладно, — сказала тетя, — давайте пока положим мяч в середине подвала, на стол. Согласны?

— Да!

От дверей до стола было близко, и свет из открытой двери в какой-то степени рассеивал около стола тьму. Но Алешка — он пошел первым — не выждал и полминуты и выскочил. Я пошла за мячом и выскочила во двор еще быстрее. Мне померещилось, что из глубины подвала смотрят чьи-то глаза. Ленька наотрез отказался от такого испытания. Люся пошла и, к всеобщему удивлению, стояла там с мячом, пока ее не позвали.

На другой день, как только тетя Адель пришла с работы, мы позвали ее играть в смелость. Очень скоро поняли: главное — преодолеть первый панический страх. А потом уже хочется еще и еще раз испытать себя. Мяч клали все дальше и дальше от дверей. Ленька все же не выдержал — отказался от этой игры, а остальные через несколько дней брали мяч из любого угла подвала.

— Тетя Адель, кто вас научил такой игре?

Мы с Люсей пришли вслед за ней в ее комнату.

— Так учили нас смелости в детстве.

— Бабушка Мари?.

— Да, и она тоже. Она была очень смелой. В дни Парижской коммуны она носила на баррикады патроны.

— А тетя Тамара говорит, что бабушка была богатой.

Тетя Адель помолчала, потом в недоумении пожала плечами:

— Смешная она. Зачем скрывать? Она умоляет не рассказывать о прошлом семьи Барта. Ведь Тамара по матери тоже Барта. Ее мать и моя мать — родные сестры.

— Это мы знаем.

— Барта жили очень бедно.

— Почему?

— Сейчас расскажу. Мой дед, Карл Барта, был рабочим на большом заводе в предместье Парижа. И он изобретал машины. Какие-то изобретения получались, какие-то — нет. Но он мечтал изобрести нечто удивительное и нужное людям. Во дворе, где они жили, был сарайчик, там он оборудовал свою мастерскую и просиживал над чертежами по ночам. А моя бабушка негодовала. Она считала, что, вместо того чтобы сидеть и мечтать, нужно зарабатывать. Большая семья, они нуждались… Одна идея особенно захватила деда. Ему казалось — она совсем созрела. Но нет. Не хватало, очевидно, знаний пли таланта… Он не спал по ночам и потому плохо работал на заводе, заработки уменьшились. Хозяин дома, где они снимали квартиру, грозился выбросить семью Барта на улицу. А отец семейства вдруг запил. Очевидно, он был слабым человеком, хоть и считался в предместье первым силачом. Однажды даже пытался покончить жизнь самоубийством. И пил. Заноем. Угощали его в кабачках разные неудачники, им он открывал душу. И вот однажды шел пьяный и попал под дилижанс. Страшный конец. Моя бабушка осталась без всяких средств с четырьмя детьми. Она в свое время закончила школу, специальность у нее была, но она занялась стиркой тонкого белья. Этот труд оплачивался выше, чем труд учительницы. К тому же ее воспитанность, добросовестность… Очень важно, девочки, относиться к работе добросовестно, Если бы она была грубиянкой и относилась бы к работе равнодушно, сумела бы она одна вырастить четверых детей?

— Нет, — ответили мы.

— Вот видите?.. Запомните: все можно купить за деньги, но только не любовь и уважение. Моя бабушка не только смогла вырастить четверых детей, но и дать им образование. Мальчик был устроен в учебное заведение на казенный счет. Благодаря добрым заказчицам девочки тоже учились. И в старших классах они становились репетиторами ленивых дочек в тех же семьях. У моей матери не было детства. Она рассказывала, как все они — три сестры и брат — помогали своей маме: у них была маленькая прачечная со стиральной машиной.

— А как бабушка Мари вышла замуж за богатого нашего деда? — спросила я. — Ведь богатые не женились на бедных.

— Он не был богат. Это его отец имел небольшую фабрику в Эльзас-Лотарингии. А мой папа много учился и, когда закончил учебу, не захотел жить чужим трудом. Он много спорил на эту тему со своим отцом. — Тетя Адель помолчала, и вдруг глаза ее вспыхнули: — А как папа познакомился с моей мамой! Это так романтично!

— Как, как?

— Это было в Париже, в 1871 году. Везде баррикады, уличные бои. Дни Парижской коммуны. И вот идет моя мама, ей тогда было семнадцать лет, статная, кудрявые волосы. Идет, несет корзину, якобы заказчице. А на самом деле под бельем лежали патроны, она несла их со склада повстанцев на баррикаду. Ее старший брат Эрнест был наборщиком типографии и сражался на баррикадах. Тогда весь трудовой Париж боролся за свободу. И не только французы. Среди повстанцев были и русские, и. поляки — все, кто честен и смел. И победили. Семьдесят два дня в Париже была коммуна.

— А потом?

— Потом те, кто хотел власти короля, напали на коммунаров. В то время шла война с Германией, во Франции был голод, немцы подошли к Парижу, они-то и пропустили в город контрреволюционные французские войска. А коммунары совсем не ждали нападения с той стороны. Была большая битва. Там есть кладбище Пер-Лашез. Я ходила туда с цветами. Все так делают, когда бывают в Париже. Потому что на том месте было особенно кровопролитное сражение, и, когда королевские войска взяли верх, они расстреляли коммунаров там же, у стены.

— А почему коммунары не победили?

— Они были неопытные. И оружия у них не было. Так вот про маму и папу: шла она, и вдруг началась перестрелка. Она бросилась под арку и не успела — пуля задела плечо. Адская боль, мама выронила корзину, но кричать не смела — на улице могли быть враги, а у нее в корзине патроны. В тот момент шел по улице мой папа. В то время он был уже самостоятельным человеком, он приехал из Грузии в отпуск, побыл в родном Страсбурге, посетил родственников в Париже, а в это время Страсбург заняли немцы, и он не мог туда вернуться. Он, конечно, бросился на помощь девушке и взял ее корзину. «О мон дье! Что там такое тяжелое?» — удивился он. «Это наши утюги», — поторопилась заверить она. «Утюги?.. Сколько же их?» — «Много. Вы окажете мне услугу?» — «Ради бога, приказывайте!» — «За углом этой улицы баррикада. Отнесите туда корзину, отдайте Эрнесту Барта, это мой брат. Вы спросите наборщика Барта!» — «О-ля-ля!» Папа даже присвистнул. Он был прогрессивным человеком, но лезть под пули… «Вы боитесь?» — спросила она. «Мадемуазель, как вы могли подумать?» — «Тогда идите! Я вас тут подожду». И когда он пошел, она крикнула вслед: «Корзину не забудьте принести обратно!»

Он выполнил поручение и повел ее домой. Гремели выстрелы, на улицах Парижа шел бой. Мама и пана прятались в подворотнях — они не сводили друг с друга глаз. Это была любовь с первого взгляда. Наконец добрались до дома, мать промыла и перевязала рапу, а папе не хотелось уходить. С того дня он стал частым гостем в семье Барта. А когда политическая ситуация изменилась и он смог поехать в Страсбург, он попросил родителей благословить его на брак с Мари Барта. Отец не согласился. Но мой папа все равно женился… Девочки, — забеспокоилась тетя Адель, — не говорите Тамаре, что я вам рассказала о бедности Барта. Она обидится на меня.

— Нет, мы не скажем, не бойтесь!

— И никому не говорите, что Барта пил. Это такой позор!

— Да не волнуйтесь, тетя Адель! Разве мы вас выдадим?




Дарья Петровна


Давно шли разговоры о том, что Гжевские не хотят жить в нашем дворе — ищут, с кем бы обменяться квартирой. Мои родные уже и верить перестали в такое счастье, и вдруг пришла к дяде мать Ляльки, попросила домовую книгу: выписываются. В тот же день увезли они свои вещи — в опустевшую квартиру Гжевских въехали новые квартиранты. Дарья Петровна была женщина лет сорока пяти, муж ее Бочия казался гораздо старше. Потом мы узнали, что до революции он владел рудниками в Западной Грузии, а после революции стал фармацевтом. Дарья Петровна работала фельдшерицей в нашей районной поликлинике. Люди прозвали ее Гиж-Даро[40 - Гижи — сумасшедшая (груз.).]. Потому что она, по словам соседей, была «с приветом». Но судя по тому, как повели себя эти квартиранты в первый же день, мы, откровенно говоря, подумали, что завихренья в голове у них у обоих.

Затащив в квартиру с помощью грузчиков привезенные на подводе вещи, они вышли во двор. Бочия поставил под миндалевое дерево скамеечку, уселся на нее и, загибая палец за пальцем, начал громко подсчитывать, во что обошлось им это переселение. А Дарья Петровна в это время устраивала под окнами своей галереи кухню.

Установила стол, на столе разместила керосинку и кастрюли, под стол задвинула бак для кипячения белья и тазы, с одной стороны стола были поставлены бидоны для керосина, с другой — табуретка, а на ней ведро с водой, накрытое кружком фанеры. Керосинка была зажжена, скоро в кастрюле забулькало лобио.

Только после всего проделанного Дарья Петровна начала прислушиваться к речам мужа: он бормотал беспрерывно.

— Нет, нет! — запротестовала она, отказываясь отдавать мужу два рубля.

— Плутовка! — проговорил по-русски Бочия. — Я заплатил за перевозку вещей на четыре рубля больше!

— А я свои два рубля дала грузчикам!

— Зачем? — И он ехидно передразнил; — «Ти-ти-ти-ти»! Чего подлизывалась? Что они, те курды, и так не погрузили бы твою дерьмовую мебель? Отдавай сейчас же мои два рубля или иди на базар и купи на два рубля лобио.

— Ну хорошо, дорогой, но нервничай, я потом…

— Нет! Иди сейчас же! Потом я забуду, а ты обманешь.

— Хорошо, хорошо, бегу! — И, прихватив со стола сумку, Дарья Петровна, похохатывая, побежала со двора.

Проводив жену презрительным взглядом, Бочия сразу умолк. Сидел, думал, изредка помахивая кистями свешенных с колен рук, будто отгоняя мух, без интереса к окружающему, словно все здесь давно знакомо и осточертело, словно он родился, вырос и состарился в этом захолустном дворике.

Мы глядели с балкона и не знали, что думать.

— Странные люди, — проговорил наконец дядя.

— Открытые, — с удовольствием заметила мама.

— Добрые, — улыбнулась тетя Тамара.

— Смешные, — рассмеялась тетя Адель.

Но Дарья Петровна оказалась не такой уж простушкой, какой выглядела вначале. Прошло немного времени, и она так вписалась в жизнь нашей улицы, как будто только для этой жизни и родилась. Что бы ни происходило у нас во дворе или по соседству, везде появлялась Дарья Петровна со своей помощью и советами, шутками и сплетнями. Входила в дом без стука, как своя, со встречали как непременного свидетеля или соучастника, а если в тот нужный момент она была занята той же деятельностью в каком-нибудь другом месте, беспокоились: почему не идет Гиж-Даро?

А какие тайны начали узнавать соседи друг о друге! Во флигеле рядом с Дарьей Петровной жила старуха Ярошенчиха с дочерью Топей. У Ярошенчихи болели ноги, и она редко выходила во двор, Тоня работала посменно на трикотажной фабрике и дома только и делала, что высыпалась. С появлением Дарьи Петровны спокойствие их жизни нарушилось, потому что начали делить около флигеля двор. Кончилось тем, что Тоня, недоспав однажды, тоже оборудовала кухню у своего порога. Спор шел за каждый сантиметр. Дарья Петровна, получившая неожиданный отпор своим притязаниям, пришла к нам расстроенная и рассказала страшную историю: племянник старой Ярошенчихи в годы нэпа вором-рецидивистом был. Пришли его арестовывать, а он выскочил через окно в сад. А в саду тогда был колодец — позже его мусором забросали. Вор бросил награбленные драгоценности в колодец — и был таков. Его потом поймали где-то и расстреляли. Так что, пусть Ярошенки не воображают много, у них рыльце в пушку.

От кого она услыхала эту историю, выяснилось скоро. Из-за этого старуха Ярошенчиха разругалась с бабкой Фросей. И наша семья чуть-чуть не попала на эту орбиту ссор. Вовремя спохватились: притворились, что ничего ни от кого не слыхали.

Только улеглись страсти во дворе, Дарья Петровна принесла новость: улицу будут разрушать и новые высокие дома для жителей строить.

— Неужели? — удивились все. — Но зачем? За какие такие наши доблести?

— Не знаю. Жена архитектора сказала. Я ей уколы делаю, чтобы смогла забеременеть, вот она и сказала: радуйтесь — будет реконструкция.

— А когда, когда?

— Она говорит, скоро. Вот, говорит, забеременею, и будет.

— Ха, она так говорит потому, что не надеется на тебя.

— Типун тебе на язык! Раз я делаю уколы, значит, забеременеет.

— Нет.

— Тогда мужа нужно выбросить.

— Тссс! Он же архитектор района.

— Ой, извиняюсь, не подумала.

Через некоторое время узнали: да, реконструкция района предполагается, но… в будущей пятилетке.

Все обиделись на Гиж-Даро. Но через несколько дней она опять принесла новость:

— Тротуар на нашей стороне улицы будут асфальтировать.

— В будущей пятилетке?

— Нет, скоро.

И правда. Буквально через неделю привезли на нашу улицу песок, гравий, огромный кусок смолы. Мы с Алешкой и Ленькой жевали смолу и подолгу смотрели, как рабочие засыпали булыжники горячим асфальтом, а потом разглаживали дымящуюся массу тяжелым металлическим катком.

Благодаря асфальтированному тротуару наша улица стала главной среди всех, сбегающих с Лоткис-горы. Получилось это как-то само собой. Признавая ее первенство, кто-то даже стал распространять слух, будто скоро по Лоткинской будет ходить не джобахан, а настоящий трамвай с прицепом. О-ха! Да для славы жителей Лоткинской вполне было достаточно асфальтированного тротуара и статьи в газете!

Прошло немного времени, и всех покойников, прежде чем вынести на улицу, ведущую к кладбищу, стали проносить по Лоткинской. Сначала мы не улавливали связи между деятельностью Дарьи Петровны и почти беспрерывно звучавшей похоронной музыкой на склоне каждого дня. А позже узнали, что Дарья Петровна, как фельдшерица бегая со своим шприцем по району, агитировала проносить покойников именно по Лоткинской. И, поддаваясь ее напористым уговорам, организаторы похорон тихими, приглушенными голосами пересматривали маршрут:

— Значит, придется, товарищи, по Лоткинской нести.

— Большой крюк. Зачем?

— Эх, надо же действительно уважить покойника. Там же асфальт.

— Ладно. Потом уж напрямки?

— Конечно.

С четырех до шести-семи часов вечера звучали на нашей улице траурные мелодии. Шли похоронные процессии, жители подбегали к заборам, считали венки. Дарья Петровна уши прожужжала увереньями, что нет ничего почетнее права нести венок. И мы с Люсей начали мечтать о такой чести. Вот бы кто-нибудь умер в нашем дворе! Или же по соседству. Но нет, если по соседству, то Нам эта честь не достанется. В тех дворах свои охотники найдутся, кто же это удовольствие уступит?

Нам, детям, сами похороны были неинтересны. Мы бросали игры в последний момент, когда гроб с покойником вот-вот над забором поплывет. Бежали, считали венки. Если их было много, Дарья Петровна начинала тихо напевать, если мало — сердилась, ходила потом по району и стыдила родственников покойного.




Оброненное слово


Обед готовил Коля. После школы он шел на Молоканский базар и покупал там всегда одно и то же: картошку и полкилограмма жирной свинины. Из этих продуктов он приготавливал дома суп и рагу. Пока обед варился, Коля обычно читал книгу или что-то припаивал в собранном им радиоприемнике. А я должна была помогать по хозяйству: мыть посуду, убирать и подметать. Эти занятия мне не нравились. Но брат старался убедить, что именно труд и создал человека.

Если бы Коля умолкал хотя бы на некоторое время. Но он твердил и твердил свое, и мне казалось, что работе не будет конца.

— Давай лучше петь, — предложила я однажды.

— Тебе бы все петь и играть с утра до вечера, — тем же тоном продолжал он. — А знаешь лозунг: «Кто не работает, тот не ест»? И ты раз и навсегда должна запомнить, что…

Я убежала во двор. Коля загнал обратно и дал хорошего подзатыльника. Я, конечно, заорала и опять выскочила, но теперь уже не задержалась во дворе, а помчалась на Лоткинскую гору к своей новой подружке Ламаре. Мы познакомились недавно на верхней улице, когда играли в казаки-разбойники, и сразу подружились. А отец Ламары оказался тем самым кузнецом Ило, который на собрании в депо разоблачил Гжевского и Сухиашвили. Дядя Ило был очень рад нашей дружбе с Ламарой, и ее мать радушно принимала меня. Но влекло меня на ту улицу еще и потому, что там, рядом с Ламарой, жил мальчик Отари. Он объявил себя пограничником, и мне нравилось прорываться сквозь его «пограничные линии». У Отара были верные помощники — конопатый Федька и немка Гертруда. Они, в частности, разузнали на Лоткинской, кто я есть, и, завидев издали мою худую загорелую фигуру в сатиновых трусиках, дружно закричали:

— Иришка-кукуришка! Иришка-кукуришка!

А я придумала:

— Отар-гектар! Отар-гектар!

Проскочила мимо них по другой стороне улицы и к Ламаре. У Ламары была айсорка Зина, хорошая девочка, и я предложила пойти, как и накануне, на угол дразнить Отара. Охотно согласились. Вышли со двора. Компания Отара на своем посту. Как упоительно приятно орать что есть мочи, и хлопать в ладоши, и подпрыгивать в такт своим крикам. Солнце блещет, воздух чист и прозрачен, вдали город в мареве зноя, и над железной дорогой дымки.

Накричавшись вволю, снова вошли во двор. В щель забора виден сад Отара. Отар расхаживает перед Федькой и Гертрудой как петух. В чем-то их наставляет, размахивая руками и кивая в нашу сторону. Ждут, когда я появлюсь на улице. А я ведь совсем не хочу ссориться с Отаром и смотрю, долго смотрю через щель, наблюдая за всеми его движениями.

Вспомнила я свой дом потому, что захотела есть. Выбежала на улицу — компания Отара даже опередила меня. И заорали. Но мне уже было не до них: я представила гневное лицо мамы и неслась, сверкая пятками, без оглядки.

Зашла в комнату бесшумно.

— Явилась, межедворка? — Мама спиной почувствовала мое присутствие.

Я молчала. На столе вкусно пахло рагу.

— Мой руки, — сердито сказал брат.

«Я пять раз их помою горячей водой и щеточкой, как учил дядя Эмиль, только ты не говори ей о посуде, не говори!» По он уже сказал.

— Она не наша дочь, — замотала головой мама.

Я робко уселась на свой сундук.

— Не наша, — скорбно повторила мама. — Мне ее в роддоме подменили.

Папа уже приехал из совхоза, он был в хорошем настроении. Я с надеждой посмотрела на него: «Ну хоть раз заступись, ну же!» Но он только неопределенно хмыкнул и взялся за газету — они уже пообедали.

— Вот я и говорю, — продолжала мама, наливая мне суп, — ее подменили в роддоме. Мою хорошую дочь кому-то отдали, а эту пошатовницу мне подсунули.

Я посмотрела, веря и не веря: мама была совершенно серьезна. Неужели то, что она говорит, правда?

Папа громко и торжественно прочел:

— «Институт тропических заболевании Грузии имеет водоем, где развивается гамбузия — враг комаров».

— А что там о Лиге Наций? — спросил из своей комнаты дядя.

— Почему ты не мыла посуду? — снова начала мама. Глаза ее показались мне совсем чужими.

— Я…

— Ну?..

— Я мыла, а потом устала… — к горлу подступил комочек слез: неужели она мне чужая?

— Если бы человек не трудился, он остался бы на первобытной ступени развития, — безжалостно вставил словечко мой брат.

— «Женевская конференция, — увлеченно читал папа, — ослабленная выходом Японии и Германии, обрела новую мощь, ибо в ее жилы влилась свежая кровь». «Пти журналь»…

— Да подожди ты со своим «Пти журналь»! — взорвалась мама. — Скажи что-нибудь дочери! Ты же отец!

Папа посмотрел мне в глаза, улыбнулся. Он весь был поглощен газетой и не знал, что сказать.

— Гм!.. Ты знаешь, что такое Лига Наций?

— Нет, — из глаз моих катились крупные слезы.

— Это ужасно, — мама швырнула на стол разливательную ложку. — Муж витает в облаках, дочь плачет — хоть плакать должна я! И попробуй в следующий раз убежать! Я тебе такого задам!..

Быстро съев рагу и выпив компот, я понесла посуду в галерею. Мыла ее и ужасалась: я в этой семье чужая! Признание мамы не подлежало сомнению: ведь она повторила это два раза, и никто не возразил.

Тщательно вымыв посуду, я пошла в сад. Села там за скамейкой на кирпич и подумала: «Хоть бы я умерла». И сразу представилась картина похорон. Это меня хоронят по всем нахаловским правилам: выносят из ворот и проносят по нашей улице. Да не один раз — я же сирота безвестная: до Лоткинской горы и вниз, еще раз наверх — до белановской школы — и опять вниз, теперь уже окончательно. Соседки рыдают, а мама… Нет, у меня даже воображения не хватает, чтобы описать ее отчаяние. Ага! Не надо было мучить! А теперь поздно.

Уткнувшись лицом в ладони, я залилась горючими слезами. А как обманывали меня, говоря, будто я на бабушку похожа! Непохожа! Потому что чужая.

На другой день я уже не плакала. Я думала: где искать своих настоящих родителей? Кто поможет в этом? Мне не хотелось разглашать ужасную тайну. В положении, в которое я неожиданно попала, было, на мой взгляд, что-то постыдное, унижающее меня. Выходило, будто я хуже других детей. Надо же: подмененная. Никогда не слыхала, чтобы были такие сироты. Я, наверно, действительно очень, очень плохая, и потому меня взяли и подменили. Как же теперь выйти из этого положения? Сидела я опять-таки за садовой скамейкой и думала, думала, потом начала мечтать: иду по улице в школу, нет, лучше уже из школы. А моя родная мама сидит на Юрьевской в сквере, где я всегда люблю ходить, и плачет. Худющая, несчастная — она же меня тоже давно ищет. Я ее сразу узнала, обнялись, прижались друг к Другу — ну, слава богу, мы теперь вместе! А где жить будем? Конечно же не здесь. Здесь я всем чужая. Мы идем на гору, находим брошенную курдами землянку, белим ее внутри, обставляем, заводим собаку, нет, двух собак, чтобы им тоже не было скучно, и я начинаю быстро расти. Учусь в школе, конечно, на «отлично», поело школы захожу на базар и несу домой продукты. Мама у меня счастливая: хочет — готовит обед, не хочет — не готовит. А я убираю, подметаю, зарабатываю, как мать Нади, вышиванием разных там кофточек и комбинаций… Живем прекрасно, мама меня не ругает, у нас тепло и уютно… А дальше что? Все же как-то скучно без этих моих родителей. Дорогая бабушка Мари! Если бы она была жива, разве она дала бы меня в обиду? Да я бы уговорила ее жить вместе с нами в землянке!

Ну ладно, чего нет, того пот. А может, нам с мамой поселиться поближе к этим моим родителям? И я затосковала по ним так, будто невозвратно с ними рассталась и не увижусь больше никогда.

Прошел еще день в таких терзаниях. Я все же спросила Надю как бы между прочим:

— А вот если перепутают детей в роддоме, то как? Это же такое горе.

Интересно было услышать ее ответ.

— Почему горе? — подумав, сказала она. — Главное, чтобы хорошие родители попались. Бывает ведь — родная мать лупит ни за что. Главное — как родители относятся к ребенку.

Это был мудрый ответ, но он меня не устраивал. Я думала: «Совсем не все равно — родные отец и мать или не родные. Потому что родные — это хорошие родители… Но ведь эти теперешние мои родители хорошие… Но они же не родные?.. Папа, наверное, все же родной, а вот мама…»

Я больше не могла обходиться без чьего-либо совета и пошла к тете Адели.

— Если бы вы знали, как мне тяжело, — сказала, усаживаясь на кушетку.

— Что случилось?

— Мама у меня не родная.

Тетя Адель даже смеяться забыла. Вскинула брови. И Люся уставилась на меня.

— Да. меня подменили в роддоме.

— А ты не в роддоме родилась. Ты родилась дома! Моя мать тогда жила у вас в Рязани, и она первая взяла тебя на руки, после акушерки, конечно.

— Это правда?

— Правда.

— А зачем же она сказала, что меня подменили?

— Наверно, она уже и не знает, как повлиять на тебя.

— Значит, она моя?

— Конечно!

— Мерси, тетя Адель!

Я вскочила, побежала в нашу комнату. Мама сидела и шила. Я прильнула к ней:

— Ты моя?

Она легонько отстранилась:

— Ну хватит, займись делом. Уроки выучены?

— Ты меня любишь, мама?

— Да. Но любовь доказывается не поцелуями, а делом. Починяю вот куртку Коле. Обед приготовила. Разве это не любовь?

— Да, — тихо ответила я.




Белка


Вдруг появилось существо, которому я отдала всю любовь свою и всю нежность. Это была собака. Мы нашли ее, когда возвращались из школы по верхним улицам. Худая, грязная, она увязалась за нами, с поминутно вспыхивающей и угасающей надеждой ловя наши взгляды, мы гладили ее, она лизала руки, зашла вслед за нами во двор, проследовала в подвал и улеглась там под столом, будто пришла домой. Надя сбегала за хлебом. Покормили собаку. На спине у нее оказалась райка, и я побежала в галерею за мазью. Рыться в маминой аптечке на верхней полке буфета было строго запрещено, но мне нужна была мазь, которой меня еще в первом классе от болячек вылечили. А какая она на вид? Кажется, в зеленой баночке. А может, не в зеленой?… Я перерыла всю полку. А, вот, кажется, она. Бе-елая… Нет, это не она. Что написано на сигнатурке? Не разберешь. Как мама запоминает лекарства по их внешнему виду?

Нюхали мазь по очереди. Надя сказала:

— Хороший запах. Значит, мазь хорошая.

Помазали спину собаке.

Пришел Алеша. В сквернейшем настроении. Опять побил отец. Этот мальчик, сколько я его знала, был то беспечно-веселый, то беспросветно-грустный. Среднего настроения у него никогда не бывало в силу того, что в семье Лапкиных постоянно поддерживалась «военная» обстановка. То братья дрались между собой не на живот, а на смерть, то с бабкой Фросей конфликтовали вдвоем, а чаще — порознь. И изредка, так сказать, эпизодически, но очень крепко бил мальчиков отец. Физическое превосходство — вот что было у них мерилом правоты. Алешке, как сами понимаете, еще нужно было расти и расти, чтобы оказаться победителем.

Увидев собаку, он и разглядывать ее не захотел:

— Не позволят держать, что, дядю Эмиля не знаете?

— А ты посмотри, посмотри, какая хорошая!

— Страшная, — чуть смягчился Алеша.

Решили выкупать ее. Люся принесла таз, Надя — полный чайник воды, нагретой на примусе, не пожалели и мыла, и наша собака из серо-бурой превратилась в белоснежную и пушистую.

— Шпиц, — тоном знатока сказал Алеша, — у них такие большие черные глаза и черный нос.

Чтобы взрослые не обратили внимания на отсутствие нас всех, решили дежурить в подвале по очереди. Первой осталась я. Собака лежала на сундуке на одеяле, я сидела перед ней на стуле и не сводила с нее глаз.

Во дворе раздались возгласы — по лестнице поднимался Коля, держа на плече большую пушистую елку. Я и Люся торжественно прошагали вслед за ним в галерею — значит, будет настоящий праздник. И еще Коля принес блестки. Разноцветные, они мягко мерцали и переливались. Мне хотелось потрогать их, но Коля деловито закрыл пакетик и спрятал его куда-то так быстро, что я и опомниться не успела.

На другое, предновогоднее утро вся наша семья села пить чай в галерее. Я уже проведала в подвале Белку, ночью она вела себя тихо, и у меня зародилась крохотная надежда: может, взрослые подобреют, увидев ее, ведь она такая красивая и такая послушная? Сама я старалась угождать взрослым, заводила разговоры о животных и наблюдала за реакцией. Вдруг вижу: Коля поглядывает на верх буфета. Пожует бутерброд и посмотрит, попьет чаю и снова кинет взгляд на буфет. меня как огнем обожгло — он спрятал там блестки! Там же все от нас прячут, как же я раньше не догадалась?

Быстро доела свой завтрак, допила чай и стала погибать в ожидании, пока все закончат и разойдутся. А мои родичи, как нарочно, всё сидели и спорили, что еще нужно подкупить к праздничному столу, а что подкупать не стоит.

— Эрнест, дай-ка валерьянки, — сказала мама.

Он встал, открыл буфет, взял с верхней полки флакончик.

— Не этот, — сказала мама, — ландышевые на самом виду, в высоконьком, в высоконьком.

Папа не смог найти ни высоконького, ни низенького флакончика. Мама строго посмотрела на меня:

— Уже вражья рука прикасалась?

— Не-е-ет…

Тогда стала искать тетя Тамара. И нашла. Правда, где-то в глубине полки.

Мама выпила валерьянку с ландышем. «Сейчас уйдет лежать, — подумала я, — и другие разойдутся».

Но как бы не так. Мама начала чистить картошку, тетя Тамара под ее руководством принялась разделывать мясо, папа мастерил крестовину для елки, меня и Люсю послали подметать двор. Был теплый день, совсем непохожий на предновогодний. Белка в подвале сделалась неспокойной и даже изредка поскуливала. Хорошо, что Алешка сидел там почти безвыходно, — конфликт в семье Лапкиных не шел на убыль.

Пришла в галерею, смотрю, мама стонет. У нее болит ухо. Тетя Адель старается развлечь — рассказывает, как в старые времена устраивали елки, и одновременно взбивает в миске яйца для бисквита. Папа что-то ищет в буфете.

— Этот? — показал он издали пузырек.

Мама посмотрела:

— Да нет же! Ой, уморишь. Камфарное у задней стенки, в пузатеньком, в пузатеньком!

Опять он стал перебирать лекарства. Тетя Адель говорила:

— Помнишь, Эрнест, нашу елку? До потолка! А как бывала убрана! Однажды в новогоднее утро, — она весело рассмеялась, — я нашла под своей подушкой подарок Деда Мороза — розги. Ах, как я плакала! Ведь ты, и Виолетта, и Эмиль получили игрушки!

Папа нашел наконец пузатенький флакончик:

— Этот?

— Да, да!

— Анна, может, не этот? Он был в самом углу.

— Этот. Говорю — этот, значит, этот.

Папа зажег спичку и стал нагревать в чайной ложке лекарство.

— Елку украшали тайно от детей, — продолжала тетя Адель, — и вот вечером распахиваются двери гостиной, и перед нашими восхищенными взорами…

— Как вы все, — мама назвала нашу фамилию, — не умеете жить. Все-то вам подскажи да еще и подтолкни. Ну? — подняла она глаза на папу. Решительно подставила ухо, папа влил туда лекарство, в тот же миг мама охнула, вскочила, заметалась.

Тетя Адель выронила из рук взбивалку, я громко, испуганно вскрикнула, Коля подскочил к папе:

— Бежать за «скорой помощью», да?

Дядя Эмиль схватил флакон, понюхал:

— Господа, это же скипидар!

Все замерли. Секунду стояла гробовая тишина. Потом мама четко и выразительно проговорила:

— Идол, что ты со мной сделал? — И, морщась от боли, она часто-часто запрыгала на одной ноге, стараясь вытряхнуть из уха скипидар.

У папы дрожали руки.

— Эмиль, что же делать? Может, в больницу?

— Не нужно! — отрубила мама. Ей стало легче.

Прибрали, стали смеяться.

— Ну денек, — усмехнулась и мама.

Ее бережно отвели в комнату — полежать на боку, чтобы скипидар вытек весь, до последней капли.

Коля пошел за чем-то в комнату, тетя Тамара смешивала на столе конфеты и орехи, елка была уже убрана, оставалось лишь зажечь свечи. Но это решили сделать перед тем, как сядем за праздничный стол.

— А блестки? — вспомнила тетя Адель.

Я в одно мгновенье придвинула стул к буфету, вскочила на него, потом на подзеркальник, что-то хрустнуло, выскользнуло из-под ноги, раздался оглушительный звон, и я увидела на полу осколки тонкой хрустальной вазы, которую еще в прошлом веке привезла моя бабушка из Франции.

Что тут было!

Тетя Тамара протянула:

— О-о-о-о!..

Тетя Адель смотрела на меня огромными голубыми глазами. Я спрыгнула с буфета ни жива ни мертва и в дверях дядиной комнаты увидела маму. Она тихо сказала:

— Убью.

Я вскрикнула, побежала вокруг стола, она за мной. Мы сделали два круга, и я поняла? будет бегать, пока не поймает. Я пырнула под стол, дверь оказалась почему-то открытой настежь, я в нее, по лестнице, во двор, на улицу. Остановилась только в конце второго квартала. И тут же примчался Алешка. Он видел, как я стремглав проскочила по двору.

— Что, мать набила?

— Убить хотела, — уточнила я.

Прибежала и Люся, принесла пальтишко и шапку — тетя Тамара передала, чтобы, значит, я не простудилась. А зачем мне жизнь?

— Давай убежим из дома, — предложил Алешка.

— А куда?

— В Африку. Они еще пожалеют, что лупили нас.

Что мне оставалось? Ведь разбила не нашу вещь, а общую. Свои вещи мама не жалеет и никогда не подняла бы шума из-за какой-то там вазы, но эта ваза принадлежит и дяде Эмилю, и тете Адели. В таких случаях мама очень щепетильна. Да еще этот скипидар. Мама не сказала, но это же совершенно ясно, что виновницей ее страданий являюсь я. Да и к тому же я им не родная… Это же теперь ясно как никогда!

— Люся, убежишь с нами?

— Нет.

— Мы Белку с собой возьмем, она будет защищать нас в дороге.

— О, если с Белкой, тогда я хочу.

И вот мы шагаем вверх по улице. Из окон домов льется свет и музыка. Через несколько часов начнется новый год. Мы прибавили шагу. Успеть бы перевалить через Лоткинскую гору: там, за поселком курдов, можно разжечь на поляне костер. Молодец Алешка — прихватил из дома спички, соль, картошку и лук. Поужинаем скромно, подремлем у костра, а завтра… Взойдет солнце, впереди будет весело бежать Белка, а кругом поля, горы… Так до самого Батума. А там прокрадемся в трюм парохода и — в Африку.

Белка весело бежала впереди. А улочки все глуше, темнее. Это уже не улочки — просто отдельные, прилепившиеся к склону горы дома. Крутой подъем. Взбирались по нему долго. Наконец гребень горы. Там порывистый, пахнущий снегом ветер. Тьма-тьмущая. Люся заплакала и захотела домой. Я обняла ее, старалась согреть, Алешка подбадривал и храбрился. Еще поднимаясь по склону, он подобрал большую палку и воинственно ею размахивал. Вдруг откуда-то из тьмы выскочила со страшным лаем огромная овчарка, и наша защитница Белка, отчаянно взвизгнув, пулей помчалась вниз. Овчарка за ней. Алешка помчался за обеими, крикнув, чтобы мы не двигались с места. Оставшись вдвоем, мы потеряли дар речи и тоже ринулись вниз. Как бежали! От резкого ветра перехватывало дыхание, чудилось — кто-то огромный, лохматый гонится вслед. Вылетели на свою улицу, а ноги уже подкашивались от небывалой, невероятной усталости. Я с разбега наткнулась на кого-то, он схватил за плечи, вскрикнуть не успела — узнала руки.

— Па-поч-ка-а-а-а! — заревела, обливаясь с облегчением слезами.

Он поднял меня, прижал к себе.

— Ты меня спас, спас!

— От кого? Куда вы убежали?

Я тяжело дышала. Он поставил меня на тротуар:

— Идем, все ждут. А где Люся?

Я показала рукой в сторону наших ворот.

— Идем скорей. И не бойся: не жалко нам этой вазы — всему приходит когда-нибудь конец. Но почему ты вдруг на буфет прыгнула?

— Я не вдруг, я за блестками! Папа, заступись!..

Мы вошли в галерею. Елка вся блистала в свете свечей. Стол был раздвинут и накрыт белой скатертью. Все, в том числе и Люся, уже сидели, и у каждого прибора, я это сразу заметила, лежала белая накрахмаленная салфетка.

— Разрешите Ирине сесть за стол, — сказал папа, — она больше никогда не будет огорчать нас.

— Конечно, конечно, — бодро проговорили все.

Я перевела дух. Если бы они знали, как мне захотелось оправдать их надежды. Села, взяла вилку. «Подождите еще совсем немножко. Я обязательно сделаюсь необыкновенно примерной и сдержанной. Я даже стану отличницей, вот посмотрите! Даже Оля Виноградова и та…»

Под полом раздался протяжный вой. Все перестали есть. Переглянулись. Я поняла, что Алешка завел Белку в подвал и оставил ее там в одиночестве. Вой повторился. Дядя Эмиль, чтобы удостовериться, не ослышался ли он, наклонил даже голову набок.

— О-о-о! — воскликнула тетя Тамара.

Дядя быстро взглянул на меня, не на Колю, но на Люсю, а именно на меня.

— Опять?

Я опустила голову.

— А давайте посмотрим, — неожиданно предложила мама.

Спустились в подвал. Белка понравилась.

— Пусть будет во дворе звонок, — сказала мама.

Дядя кивнул.

Ночью мне снился сон: летели с неба снежинки. Приближаясь к земле, они превращались в разноцветные, нежно мерцающие блестки, а Белка ловила их пастью и радостно лаяла.




Давайте их поженим


Мы расширили галерею. У нас не стало балкона, зато галерея получилась даже больше, чем комната дяди Эмиля. Заодно застеклили и балкон тети Адели. И отделили ее новую галерейку от нашей найденной в сарае дверью.

Пришла Дарья Петровна:.

— Что туда-сюда стены передвигаете? Замуж нашей Адели нужно выходить. Будет хороший муж — дом новый построит. Правильно я говорю?

Дарья Петровна зря спрашивала. Она прекрасно знала, что всегда говорит правильно. Оказывается, еще в начале строительства галереи, прислушиваясь к нашим веселым голосам и смеху, ей захотелось сделать для нас что-нибудь более существенное, чем эти перестройки. И она решила: нужно выдать замуж Адель. В тот же миг начала действовать. Прежде всего разузнала все об Арчиле Давидовиче. Оказалось, что он вдовец, имеет двух иждивенок — старую мать и душевнобольную сестру. Кому он нужен с таким «приданым»? Правильно Адель делает, что не тащит его в загс. И, бегая по району со своим шприцем, Дарья Петровна не теряла времени: наводила справки об одиноких мужчинах, расхваливала невесту. Врала напропалую: Адель отличная хозяйка, все у нее в комнате блестит, после смерти законного мужа она на мужчин и не смотрела…

И вот удача — сразу два жениха. Один так себе, зато другой — не пьет, не курит, много зарабатывает. И без всяких иждивенцев. Только ростом не вышел. Ну и что? Бывает, мужчина ма-аленький, маленький, но такой, что ого-го! Дарья Петровна, раскрасневшаяся, довольная, ушла варить обед, а наша семья начала оживленно обсуждать ее предложение.

— Не выйдет она замуж, — сказала со вздохом тетя Тамара.

— Почему? — удивилась мама. — Теймураз Михайлович умер, чего ей теперь ждать?

Я ужаснулась:

— Мама, это правда?

— Правда. Но не говори об этом Люсе. Она еще маленькая, подрастет — узнает. Я вот что думаю, — обратилась она к взрослым, — Дарья Петровна права — Адель должна о себе подумать. Годы идут, красота уходит. А этот ее альфонс…

— Люди осуждают нас.

— И они правы. Надо что-то делать.

— А что делать?

— Ну хотя бы ты, Тамара, пошла бы и поговорила с ней. Мне уже тошно с ней об этом разговаривать. Надоело. Ты скажи: или пусть за этого маленького идет, или узаконит свою связь с Арчилом. А чего ждать?

Подумав и повздыхав, тетя Тамара пошла. Не знаю, как она там уговаривала, но возвратилась оттуда удрученная: невеста отказалась от замужества наотрез.

Вечером опять пришла Дарья Петровна:

— Ну как, решили?

— Она не хочет.

— Потому что маленький?

— Нет, вообще не хочет выходить замуж.

Дарья Петровна возмутилась:

— Я ей первосортного жениха сватаю, и она еще кривляется. Да ему девушку, невинную девушку предлагают! Пусть Адель спасибо скажет, что он на ее троих детей не посмотрел! Это потому, что я зубы заговорила: мол, один ребенок у богатой сестры, профессорши, в Харькове, другая в Москву уехала — замуж вышла, а третья — красавица. Подрастет — выхватят замуж да еще приданое дадут. Жених знаете что ответил? Я, говорит, заприметил Адель на улице, она, говорит, красивая женщина. Он ее хочет! Так давайте поскорей, пока не одумался.

— Он ма-аленький.

— Ну и что? На голову ниже ее. Только на голову. Не на две же!

Мама и тетя весело рассмеялись.

— Что смеетесь? Что смешного? Ну, если Адель такая дура и выгоды своей не видит, пусть хоть за своего длинного выходит. Люди про Адель такое говорят — слушать стыдно. А что, и правда: все вокруг загсированы, все, одна она не желает идти в загс. Где это видано?

Помолчали.

— Наверно, он не хочет, — она лукаво поглядела на нас, — он не хочет. Ну-у, тогда… Нужно его заставить!

— Но как?

— Хи!.. Напоить до потери пульса и отвезти в загс. Да если хотите знать, так я своего Бочию на себе оженила.

— Адель говорила, что Арчил не пьет.

— Ну тогда… Поймать где-нибудь и пригрозить: не женишься, смерть тебе!

Опять посмеялись, но на следующий день дядя Эмиль врезал в дверь новый замок, а когда тетя Адель попросила ключ, он не дал, и началась ссора. В одном конце галереи, у своей двери, стояла тетя Адель, у входных дверей плечом к плечу — мама, дядя и тетя Тамара. Мы, дети, смотрели из дядиной комнаты, стоя в открытых дверях. Попытались было остановить взрослых, но куда там: они требовали, чтобы тетя Адель загсировалась. Она отказывалась, стараясь доказать, что это ей теперь ни к чему. Ей хорошо с маленькой дочкой, которая ничего от нее не требует и не угнетает ее, ей не нужны новые заботы и мученья.

— Ты облепилась и разбаловалась, — сказала мама, — а будет муж, и начнешь жить как все. Конечно, надо нести какие-то обязанности, а как ты думала?

— Я не желаю их нести, я боюсь замужества и больше не хочу!

— Замужество — крест, и его нужно нести всю жизнь, — сказала тетя Тамара.

— Вот и несите.

Тогда дядя произнес незнакомое мне, но, наверно, очень бранное слово, и тетя так и подскочила:

— Сами вы такие!

И все опять закричали наперебой, но тетя Адель перекричала всех, и тут я узнала, что за моей мамой какой-то Ефрем увивался и она совершала с ним велосипедные прогулки по Трикратам. А за тетей Тамарой, оказывается, ходил по пятам черкес в Майкопе. И пока дорогой супруг оперировал в военном госпитале, она с этим черкесом часами на крылечке смеялась. И дядя Эмиль из-за какой-то женщины с ее мужем стрелялся, портрет этой женщины до сих пор в семейном альбоме лежит. И мой папа, вот никогда бы не подумала, мой папа расстался с какой-то Кити.

Ссора окончилась сразу. Скрылись в своих комнатах, поужинали. Дядя сел с балалайкой в качалку, тетя Тамара, убрав посуду со стола, достала семейный альбом в кожаном тисненом переплете. Расстегнула медную застежку, полистала в задумчивости картонные страницы и, подумав немного, показала мне и Люсе фотографию важной немолодой дамы в шляпе со страусовыми перьями.

— Эмиль из-за нее стрелялся, — сказала с грустью, — это было еще до нашей свадьбы, в Петербурге.




Дядя-угнетатель


Пришла из школы и, бросив портфель у стены, долго играла с Белкой. Мы обе повизгивали от счастья и никак не могли расстаться. Она проводила меня до самой двери и осталась за ней в тоске, а я уже соображала: что бы такое вкусненькое вынести моей собаке?

В глаза бросилась висевшая на степе карта полушарий.

— Коля, зачем повесил?.. а мне нравится!

— Нравится, — буркнул он. — Следить за военными действиями будем. Италия напала на Абиссинию. — И он обвел пальцем горную местность в Африке, а потом указал на Италию.

— Абиссинцы — красные?

— Нет, у них король.

Я смотрела на Абиссинию, разглядывала Италию.

— Смотри, Коля, какая она злая. Видишь, на сапог похожа и даже с каблуком и шпорой?

— Ну и что? Думаешь, там пролетариата нет? Там знаешь сколько коммунистов! Но власть в руках богачей и фашистов.

— А какие они, абиссинцы?

Коля принес из подвала книгу: «Народы мира». Полистал ее:

— Вот они.

Я разглядывала картинки, на которых были пальмы, а под ними темнокожие люди. А какие у них бусы, а какие странные одежды! А какие горы высятся вдали!

— Коля, я хочу в Африку.

Он подумал:

— Если бы я был большой, я поехал бы туда, чтобы защищать абиссинцев.

В пять часов вечера и ни минутой позже Коля шел на Советскую к переходному мосту и покупал там в киоске «Вечерку». Примерно в то же время возвращался со службы дядя Эмиль. Приезжал, правда не каждый вечер, папа. Обедали. Потом сходились в галерее читать вслух газету и следить за военными действиями по карте. Итальянцы не продвигались в глубь страны, потому что отношения между Италией и Абиссинией разбирались в Лиге Наций, и военные действия были временно прекращены. А в Китае шла освободительная война, и мы обращали свои взоры на наших восточных соседей. Говорили и о других странах, и как-то все вместе придумали игру в путешествия. Она забавляла и маленьких, и больших. Мы ехали, плыли, — летели и шли в далекие удивительные страны. Папа обычно был ведущим. Он придумывал необыкновенно сложные, со многими препятствиями маршруты и рассказывал про страны, через которые пролегал путь. Многое знал мой отец о народах, их обычаях, о климате тех стран, их растительности, животном мире.

Мои тетки тоже кое-что рассказывали, тетя Адель напевала песни тех далеких народов. Уже потом я поняла, что это были импровизации, а тогда верила в их подлинность и просто млела от восторга. Дядя во время таких путешествий обычно молчал, слушал, посмеивался в усы, и лицо его то и дело расплывалось в добродушной улыбке. А Коля дотошно расспрашивал про революции. Ему было очень досадно, что некоторые народы и не подозревают, что могли бы сами управлять своей страной и распоряжаться ее богатствами.

— Индейцев, например, загоняют в резервации, а это же такие люди, чистые сердцем люди!

Коля нашел в сундуке небольшую книжку «Песнь о Гайавате» и прочел нам несколько страниц. Стихи были нежные и по звучанию какие-то прозрачные.

— Перевод Бунина, — со значением проговорила тетя Тамара.

Я не знала, перед кем мне больше преклоняться: перед африканцами или перед индейцами? Решила: и те и другие замечательные люди. Я полюбила не только их, я полюбила всю землю. Решила — вырасту и обязательно побываю и на Амазонке, и в Сингапуре, и на Огненной Земле, повсюду, повсюду!.. Я тосковала по далеким странам так, как совсем недавно тосковала по Трикратам.

Каждый раз мы с нетерпением поджидали из совхоза папу и… сначала наша любимая Абиссиния. Что там делается?

— Там теперь пора проливных дождей, — пояснил Коля. Ему нравилось, что слушаю его как большого. — Дороги размыты, да еще и гористая местность. А итальяшки не привыкли к трудностям, и морально они не чувствуют себя правыми. Разобьют их абиссинцы, вот увидите.

— Все сложнее, чем мы думаем, — говорил папа, — в Абиссинии столкнулись интересы Италии и Англии.

— А Япония? Вы забыли про Японию! — восклицал с горячностью дядя. — Сейчас она почти полностью владеет рынками Абиссинии. Разве она уступит?

— А может, Лига Наций все же разберет конфликт между Италией и Абиссинией? И найдут какой-то общий язык? Если дело упирается только в торговлю…

— Не только в торговлю. Империалисты разорвут Абиссинию на части, пли один из хищников оккупирует ее всю.

— Однако итальяшки-застряли на границе Эритреи, — возвращался к обсуждению боев Коля. Слово «Эритрея» он произносил с тремя «р». Мне тоже очень правились звучные абиссинские названия. С языка Коли не сходил Баб-эль-Мандебский пролив, Аддис-Абеба. «Аддис-Абеба» в переводе означает «новый цветок».

Оказалось, что и дядя Эмиль много знал об Африке. Он рассказал, как разоряли африканскую землю в прошлом разные авантюристы, которых посылали на разбой европейские монархи. Первую колонию в Африке создали в пятнадцатом веке португальцы. Потом в Африку ринулись все сильные державы, и началось позорнейшее в истории человечества явление: белые люди убивали черных, обращали их в рабство, захватывали земли этих беззащитных и доверчивых людей. Англия опозорила себя навеки — она провозгласила свободу торговли невольниками. А Америка? Она вывезла из Африки миллионы негров-рабов. Весь юг, пятнадцать штатов Америки, были рабовладельческими. И Германия, и Франция, и Испания создавали в Африке свои колонии. Они и между собой воевали за африканские земли. А бедные африканцы не знали, каким богам молиться, чтобы избавиться от страшных пришельцев.

В тот вечер дядя неизмеримо вырос в моих глазах. Но почему же он, так горячо защищая свободу далеких народов, угнетает родную сестру?

Это действительно казалось странным.

После разговоров о политике и осуждения подлых действии империалистов дядя неторопливо ужинал, просветленное лицо его мрачнело все больше и больше. Скучающе прищуривался, ковырял в зубах гусиным, остро отточенным пером. Потом шумно отодвигал стул, вставал, шел в переднюю — проверял, хорошо ли заперт подъезд. После этого, постояв у окна и с тоской оглядев улицу, он вздыхал и направлялся в галерею. Там тоже возился с замком. Наконец разгибал спину, ронял вдоль тела руки и, глядя в потолок, кричал:

— Адель, запирать?

— Нет, нет! — тотчас же отзывалась из своей комнаты она. — Мне еще нужно пойти по делу!

— В десять часов ночи?

— Да, да! Я скоро вернусь!

Дядя все же запирал дверь на ключ. Через минуту тетя, подойдя к двери, просила отпереть ее. Он молча отпирал и шумно запирал за ней. Не ложился спать долго — подчеркнуто-нервозно ждал ее возвращения.

Однажды она вернулась особенно поздно. Дядя нечаянно заснул.

— Кажется, стучат, — проснувшись, прошептала тетя Тамара.

Дядя тоже проснулся, но притворился спящим.

— Эмик, Эмик!

Он не шевелился.

— Эмик, отпереть?

— Эрнест, который час? — громко спросил дядя.

Папа спросонья не понял, чего от него хотят, и дядя повторил вопрос. Папа встал, включил электричество, прищурился на ходики, висевшие на стене:

— Без семи минут час. А что случилось?

— Ничего. Извини, но пришлось тебя побеспокоить. Теперь у нас начнутся ночные бдения…

Стук в дверь галереи был уже непрерывным.

— Эмик! — вдруг ужаснулась тетя Тамара. — А может, и этот Арчил ходит с револьвером, как Теймураз Михайлович, помнишь?

Дядя сразу встал, прошел в галерею, отпер дверь и, не оглядываясь, так же быстро вернулся в комнату. Прислушался. Входная дверь открылась, шаги, дверь закрылась, опять легкие шаги. Дверь тети Адели тихо затворилась.

Дядя злорадно прошептал:

— Он, наверно, прокрался без туфель.

В то утро мама потребовала, чтобы папа сделал своей сестрице отдельный ход во двор. Но пана должен был ехать в совхоз и уехал. В выходной день он срубил вместе с дядей одну из акаций — они росли рядом и мешали друг другу. Отыскали в сарае доски для ступенек. Нашлась и старая, без верхней филенки, дверь.

К вечеру лестница была почти готова. Одной стороной она примыкала к забору тети Юлии, а для внешней стороны не хватило рейки для перил и двух досок для самых нижних ступенек. Мама решила: «Пока так сойдет, а потом найдем доски и доделаем».

Дверь, ведущую из нашей галереи в тетину, забили гвоздями и заставили тяжелым умывальником.

Как же обиделась тетя, когда пришла со службы и по привычке поднялась к нам в галерею. Она взглянула на умывальник, потом на нас, губы ее дрожали.

— Там… Мы сделали тебе… — начал смущенно папа.

Она ушла.

Мама запретила мне ходить к тете Адели. Я видела тетю лишь тогда, когда она приходила с работы, часто с Арчилом. Он осторожно поднимался вслед за ней по лестнице без перил. А когда уходил — она провожала его до ворот, — оба спрыгивали с лестницы, за неимением нижних ступенек, как спортсмены, и всегда смеялись при этом.




Какой мне быть?


Играли на перемене в школьном дворе. Смотрю, обижает большой мальчик первоклассников. Наскакивает на них и щелкает по голове. Они, сбившись в кучку, жалобно вскрикивают. Он смеется и, с силой подтянув свой кулак к плечу, заставляет щупать мускулы. Кто не хочет щупать и восхвалять его физическое превосходство, того он снова больно щелкает.

Я остановилась на бегу: как он смеет? Да я ему сейчас… Подскочила, треснула по голове с размаха, он со свирепым видом обернулся и… куда только делась его злость.

— Чего дерешься? — заголосил, как первоклассник.

— А чего маленьких бьешь?

— А тебе какое дело?

— Посмей еще хоть раз их тронуть!

— Э, смотри на нее! Ты кто такая?

— Еще не понял?

— Не!

Я резко рванулась к нему, он от меня. Еще бы. За меня весь «штаб справедливых». Его придумал в нашем классе Клим Брусков. Вообще этот учебный год хороший: меня приняли в пионеры, мы боремся за справедливость… В этом году я поняла простую истину: когда за правду бьешься, всегда победишь, если даже ты слабее противника. Только не надо бояться и не надо плакать. В драках я стала идти напролом, за это Клим назначил меня своим помощником. Я вся в царапинах и синяках, ну и что? Зато как весело! Даже о своей любимой Белке забываю на переменах. Деремся просто героически. Как налетим на нарушителя справедливости — пыль столбом и куча мала.

У нас в классе появилось и другое, не менее увлекательное занятие: альбомы. Как только Они вошли в моду, я сейчас же завела свой, красиво надписала его, разрисовала розочками и виньетками, прилепила картинки, и получился он у меня не хуже, чем у многих.

Предложила Климу оставить в альбоме память. Он, не раздумывая, написал:
		Когда ты будешь бабушкой,



		Надень свои очки



		И вместе с своим дедушкой



		Прочти мои стишки.








Я долго с недоумением смеялась: чудак. Когда-то это будет? Двести, триста лет пройдет! Да и вообще, разве я буду когда-нибудь бабушкой? Откровенно говоря, я ждала от Клима признанья хоть каких-то моих достоинств, а он… Удивило еще сильнее и то, что Клим написал это стихотворение в альбомы всем девочкам. Чем оно его так восхитило, мы понять не могли.

А Сашка, моя самая любимая противница в драках и союзница в играх, оказалась на высоте. Она мне написала:
		Ты прекрасна, точно роза,



		Но есть разница одна:



		Роза вянет от мороза,



		Ваша прелесть — никогда!!!








Эти три восклицательных знака особенно меня умилили. И вообще я даже почувствовала себя похорошевшей, и какая-то едва уловимая тоска коснулась души: вот бы стать такой прелестной, как роза. Под впечатлением этого стихотворения я расхаживала по школе плавно и в тот день ни с кем не дралась. А в коридоре дым стоял коромыслом. Но даже когда сбивали меня с ног проносившиеся дети, я, и падая, старалась сохранять изящество. Дома долго смотрела на себя в зеркало: есть ли хоть крохотная надежда походить на ту, про которую говорят: роза. Увы. Сходства с красавицами при всем моем желании я не обнаружила. А интересно, что напишет в мой альбом Алешка?

Поболтала к нему в галерею. Он не хотел писать. Ему почему-то было стыдно. Я сказала:

— Вот что хочешь, то и напиши.

— А я ничего не хочу.

— Нет, ну вот что ты обо мне думаешь?

Он вытаращил на меня свои выпуклые смеющиеся глаза.

— Неужели тебе совершенно нечего написать мне на память?

Подумал. Хохотнул с глупейшим видом:

— Да ну тебя.

— Прошу, Алеша, ты такой хороший…




Никакого результата. Даже наоборот, попытался удрать в комнату. Я загородила дорогу:

— Сейчас же пиши, а то набью.

— Ат-стань!

— Значит, ты плохо ко мне относишься, да? Это память, ты понимаешь, память! Она показывает, кто как относится друг к другу.

Алешка ломался, я упрашивала. Наконец сказал:

— Иди отсюда подальше.

Я отскочила, он сел, заслонил альбом локтем и стал писать. Я прыгала от нетерпенья: что, что он пишет? Вот не думала, что его мнение так для меня ценно.

— Но обязательно стихами, — подсказала издали.

— Уф! — отвалился он от альбома.

Подбежала, прочла:
		Если надо, Коккинаки полетит и в Нагасаки



		И покажет всему свету, где зимуют раки.








— Мерси, — от неожиданности перешла я на французский. Хотелось замаскировать досаду, а мой товарищ, страшно довольный, что смог увековечить этот народный фольклор, открыл мне тайну:

— Я тоже заимел альбом. Ты мне напишешь? Только без цветочков, поняла?

Альбом Алешки был сплошь заклеен фотографиями Чкалова, Байдукова, Водопьянова, Коккинаки и других героев летчиков. Принялась думать, что бы такое написать? Нужно что-нибудь геройское, серьезное… Ладно! Я отогнала Алешку и через некоторое время, очень волнуясь, показала ему раскрытую страницу:
		Есть страна в восточном полушарии,



		Нет в стране проклятых богачей,



		Всем народам весело живется,



		Та страна зовется СССР.








Прочел, подумал:

— Сама сочинила?

— А разве не видно?

Еще раз прочел, ухмыльнулся. Так и не поняла: понравилось оно ему или нет?

Альбомы некоторых наших девочек представляли собой настоящие произведения искусства. Во-первых, эти девочки доставали где-то какие-то особенные альбомы, а какие открытки были приклеены в них, а какие виньетки, вырезанные из старинных книг! А какими почерками были вписаны туда стихи, и какие стихи! У Шурки Хиляевой, например, имелся добровольный секретарь Зоя. Все мальчики изъявили желание оставить память о себе в альбоме Шурки. Но им разрешалось только стоять на почтительном расстоянии, а писала за них Зоя. Стихотворение выбирала сама Шурка. Мальчик, например, начинал диктовать:
		Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,



		Преодолеть пространство и простор…








— Не, не, не, — останавливала Шурка, — Мне только про любовь.

Мальчик про любовь не знал. Тогда за него диктовала она сама, например:
		— Вспоминай, когда другая,



		Друга милого любя,



		Будет песни петь, играя



		На коленях у тебя.








Мне понравилась Шурка. Может быть, я завидовала ее успеху у мальчиков? Но и самой себе я не признавалась в этом. Просто невзлюбила Шурку, и все. Наде она тоже не нравилась. Надя сказала:

— Перестань по партам бегать и драться. Тогда мальчики тебе тоже захотят написать, как этой противной Шурке пишут.

— Правда?

— Уверяю тебя.

Я оглядела класс. Была перемена. У доски шел бой «алых» и «белых». Вернее, он продолжался после урока географии. Сашка скакала по партам — уносила галстук на свою «землю», в конец класса. Ее по партам догонял «враг». Я дико вскрикнула, прыгнула наперерез, толкнула «врага», он откатился, другой «враг» хлопнул меня с силой по голове. Зато Сашка донесла галстук. Я встала. Рябило в глазах. Надя сказала:

— А еще хочешь, чтобы тебе писали в альбом.

На другой день прихожу в школу, говорят:

— Товарищ Рая сказала, чтобы ты явилась после уроков в пионерскую комнату.

Откровенно говоря, приказ старшей пионервожатой не обрадовал: не хвалить же она меня будет.

Кончились уроки, я неторопливо отправилась туда. И как же удивилась, когда увидела там всех «справедливых» — Клима, Арама, Мишку и Сашку. Они стояли вокруг расстеленных на полу плакатов с Кисточками в руках.

— С водяными красками обращаться умеешь? — спросила товарищ Рая.

— Умею.

— Тогда давай бери кисточку и работай. Вы, пятеро, самые энергичные в вашем классе. Потому и привлекла вас к делу.

Ее слова были сюрпризом. И вот мы, самые энергичные, раскрашиваем буквы. А вокруг стоят неэнергичные и прямо стонут от зависти. Это же такое почетное и приятное занятие. До сих пор раскрашивали буквы и вообще любые другие плакаты более взрослые ученики, Я очень стараюсь, очень. Стоящие без дела дают массу советов. Каждый считает, что он раскрашивал бы куда лучше. Критикуют вовсю. Я не слушаю никого. Когда один мальчик уж очень надоел мне своими подсказками, я громко сказала:

— Товарищ Рая, тут мне мешают!

И он мгновенно умолк.

Два часа раскрашивали лозунг: «Все друзья мира! Еще не поздно преградить дорогу зачинщикам войны! Будьте бдительны! Берегите мир!»

Подошла товарищ Рая:

— Хорошо поработали, молодцы! На сегодня достаточно, а завтра приходите опять. Только уговор: и а уроках будьте поспокойнее. А то придется искать других работников.




Наш театр


Получили телеграмму: «Встречайте четвертого московский вагон тринадцать». Нана ехала к нам рожать.

— Какое нехорошее число тринадцать, — поежилась тетя Тамара. — Ей надо было сразу обменять билет.

Но поздно. Нана, по нашим подсчетам, находилась уже где-то недалеко от Тифлиса. Мы торопились. Коля по приказу мамы отодвинул умывальник и вырвал клещами гвозди из двери, ведущей в галерею тети Адели, тетя Тамара натерла полы, тетя Адель погладила занавески. Один дядя сидел без дела, но на голове у него были наушники, и он напряженно прислушивался, будто мог услышать по радио о приближении любимой племянницы.

Но вот ни секунды нет лишней. Коля и тетя Адель прыгнули в уже тронувшийся трамвай, тетя Тамара, взмахнув с подъезда рукой, все же крикнула: «Скорей, скорей!»

Еще надо было повесить занавески, подмести балкой, вынести в подвал кое-какие вещи и принести оттуда раму для репродукции картины Шишкина «Утро в сосновом лесу». Эту картину купили накануне в магазине канцелярских товаров. Она должна была придать галерее богатый вид.

Вдруг кто-то сильно постучал в подъезд. Дядя замер: стук показался чрезвычайно знакомым. Люся побежала отворять, и через минуту мы увидели Нану. Оказывается, мы перепутали время прибытия поезда. Коля и тетя Адель вернулись в следующем трамвае и вбежали в дом запыхавшись.

— Узнаю дорогие лица и дорогие привычки, — сказала Пана.

Приехала с базара мама, накрыли на стол. Мы не могли наглядеться на Нану — она стала еще красивее и сделалась какой-то определенной.

— Товарищи, наше метро — сказка! — восхищенно говорила она. — Представьте себе подземные дворцы из мрамора и металла. Все залито светом хрустальных люстр! Студенческий отряд нашего института тоже работал на отделке станций. Какие станции! Чудо! Ну, а вы тут как? Что у вас нового?

— О, у нас тоже стройки разные! Мост имени челюскинцев строят, новую набережную открыли. Вся в граните.

— Надо пойти посмотреть. А как учеба девочек? Ты, Иришка, как? Все еще обижают в школе?

— Не-ет. Я теперь сама бью.

Научилась? Правильно. За это люблю. А что еще нового?

— У нас собака!

— Откуда?

— Нашли!

Мы с гордостью показали ей Белку, снова вошли в галерею.

— Чем еще занимаетесь?

— Видишь карту полушарий? — спросила Люся.

— Вижу.

— Мы следим за военными действиями в Абиссинии.

— Ого! Посмотри, как выросла моя сестренка!

— А что говорят в Москве? — спросил дядя.

— Возмущаются. Это же беспрецедентно — применять отравляющие газы против абиссинцев, вооруженных всего-навсего стрелами. А что в Германии делается? Читали в газетах? Гитлер высчитал, что на каждого немца в Германии приходится в восемнадцать раз меньше площади, чем на каждого русского в России.

— Подсчитывает — значит, напасть собирается, — сказала мама.

— Пусть только сунется, — нахмурил брови Коля.

Нана похлопала его по плечу:

— Правильно, Николя! Ты достойный потомок коммунаров.

На другой день она уже заскучала по Москве и собралась на лодочную станцию. Мы ее не пустили Еще родит там. Дядя Эмиль велел ей совершать неутомительные прогулки, и мы с Люсей повели ее после обеда в сквер. Она смотрела по сторонам и смеялась как иностранка. В сквере кусты со всех сторон обломаны, бассейн давно сухой. Сели на единственную, расшатанную скамейку. Посидели. Потом повели Нану на улицу и показали милицейский пост у хлебной лавки. Милиционера не было ни поблизости, ни вдали. Пана рассмеялась:

— Исчерпывающе.

Всю неделю мы развлекали Нану Как могли: пели ей песни, танцевали перед ней. В выходной день ее развлекли квартиранты.

Взошло солнце, хозяйки развесили на заборе и на проволоке матрацы, одеяла. Повалил дым и пар из дверей прачечной — началась стирка. Бочия уселся под миндалевым деревом. Четыре месяца назад он вышел на пенсию и начал писать стихи. Папа сказал — гекзаметром. Когда Бочия уселся на скамеечку и стал, как всегда, громко декламировать, поминутно заглядывая в раскрытую столистовую тетрадь, мы заторопили Нану, иди, мол, скорей, посмотри.

Бочия, размахивая свободной рукой, прочел:
		Если обрушатся стены огромного дивного здания,



		То я не увижу вовеки ни солнца, ни света, ни тьмы!



		О боги Олимпа, когда бы вы слышать могли бы,



		Как в этом вонючем дворе погибает поэт!








Нана вытаращилась на него: такого она не ожидала.

А Бочия, ни на кого не обращая внимания, читал еще и еще. Он спешил. Ведь всю неделю писал не разгибая спины — надо было успеть в выходной день «опубликовать» свои творенья.

Пришла с базара Тоня. Бросила сумку на свой кухонный столик.

— Поэт чертов! — без всяких церемоний громко сказала она. Еще бы. С тех пор как переехали сюда эти люди «с приветом», нет ей покоя и сна. Хоть с фабрики не приходи. — Тут голова трещит и времени в обрез, а еще эта «музыка»! Да замолчи ты!

Услыхав эту реплику, Бочия, не поднимая головы, умолк на мгновение, потом окинул Тоню долгим презрительным взглядом и продолжал, чуть понизив голос:
		Советской власти подарил я миллион, когда заря сияла…








— Ври больше, — бесстрастно, заметила Тоня. — Так бы ты и отдал! — Она ловко заправила керосинку, загородила ее от ветерка фанерой.
		И снова я пойду работать фармацевтом,



		Когда они вернут мне мой мильон!








— Губа не ду-ура, — усмехнулась Тоня, с силой разрубая на доске капусту.
		Специалист я всем на зависть…—








продолжал с пафосом Бочия.

— Ой-ей-ей! — иронически отреагировала Тоня.

Они говорили каждый свое, не глядя друг на друга, словно их отделяла стена. Вдруг видим: к Бочии сзади подкрадывается Дарья Петровна. Не успели сообразить, зачем она это делает, а она уже плеснула на него из кружки холодной водой. Бочия вскочил, погнался за женой. Длинный, худой, в болтающейся на костлявых плечах полосатой пижаме, он был так комичен, что все мы просто визжали от смеха. А Нана схватилась за живот. Хотели отвести ее от окна, но она оттолкнула — во дворе шел настоящий бой. Дарья Петровна, схватив шланг у прачечной, направила на мужа струю воды. Бочия вырвал шланг и хлестнул им жену. Она с визгом наутек. Он за ней. Не догнал, схватил в бессильной ярости кастрюльку с Тониной керосинки.

— Тпррру! — закричала Тоня. — Эй, эй!

Лаяла Белка. У заборов хохотали соседки, во двор с улицы заглядывали прохожие.

Бочия поставил кастрюлю на место и ринулся к своей керосинке. Дарья Петровна заголосила. А он прыгнул в галерею и заперся там.

— Открой! — забарабанила она в дверь кулаком. — Думаешь, я не замечаю, как ты хочешь кому-то поправиться?

— Пошла прочь! Не открою!

— Я же о тебе забочусь, глупый! Кто же, кроме меня, остановит тебя, дорогой?

Он не ответил.

— Э-э, когда умрешь, только я одна буду тебя хоронить и оплакивать! Думаешь, ты кому-нибудь нужен?

Тишина.

— Бочия!

Тишина.

— Он лег спать, — сказала Нана.

Все рассмеялись и начали комментировать ситуацию по-грузински и по-русски. Дарья Петровна окончательно расстроилась:

— Бочия, ты что, правда лег спать, а я?

Тут уж все покатились со смеху, а Дарья Петровна будто ничего не видела и не слышала.

— Бочо, золотце, — вкрадчиво начала она, — отвори мне. Разве и пошутить нельзя? Что я, хуже других — ты со мной совсем не разговариваешь, а для других стихи пишешь.

Бочия ответил руганью. От крика он сразу охрип и осип.

— А-а-а! — заполыхала она гневом. — Ну подожди! Я сейчас милиционера приведу!

— Приведи!

— Приведу!

— Иди ты со своей милицией знаешь куда?

— А я им скажу, что ты нас посылаешь…

— О, чтоб тебя!..

Она засеменила к воротам. Мы, дети, за ней. На посту милиционера не было. Алешка заглянул в хлебную лавку, а он там.

— Вано, — сказала Дарья Петровна, — арестуй моего мужа.

— Что случилось?

— Он милицию ругал.

— И из-за этого ты сюда бежала?

— Нет, не из-за этого. Он меня побил.

— Это который? — повернулся милиционер к продавщице.

— Поэт, — кокетливо ответила она.

Милиционер попытался обратить все в шутку. Ему это иногда удавалось — после учреждения на Лоткинской милицейского поста жители по всяким пустякам обращались к постовому, и он уже изучил их психологию. Он сказал, что Дарья Петровна должна беречь здоровье, все в районе начнут умирать без ее помощи, а это непорядок… Но Дарья Петровна, обычно неравнодушная к лести, не сдалась. Она зарыдала самым натуральным образом. Тогда он, поняв, что так просто от нее не отделаешься, бросил еще один многозначительный взгляд на продавщицу и зашагал в наш двор. Вошел, револьвер на боку.

— Дети, по домам! — заволновались взрослые.

Постовой постучал в галерею Бочии.

— Аткривайтэ! — сказал по-русски.

— Чтоб ты сдох! — ответил по-грузински Бочия.

— Аткривайтэ, торе…[41 - А то… (груз.).] — сразу перешел на грузинский милиционер.

Может быть, его тон и убедил бы Бочию, но в разговор вмешалась Дарья Петровна.

— Бочо, золотце, — заворковала она, — отопрись, родной, я тут, ничего он тебе не сделает!

Услышав голос жены, затворник как с цепи сорвался. Он стал проклинать ее — «всесоюзную и районную сплетницу», а заодно и республиканскую милицию.

Постовой объявил об аресте Бочии:

— Именем закона…

Бочия сразу отпер дверь.

Одевался молча. Жена молча подавала одежду, чистые носки, носовой платок. И все же не утерпела:

— Проклятая милиция. На посту не стоят, где-то время проводят: ха-ха-ха, хи-хи-хи! — передразнила она с ужимками.

— Вах, какая женщина! — картинно повернулся к нам милиционер и повел в милицию обоих.

Держали их там недолго. Вернувшись, Бочия снова сел во дворе на скамеечку, стал озабоченно просматривать стихи и делать на полях тетради пространные заметки, Дарья Петровна долила в керосинку керосин и, примостившись на пороге галереи, начала усердно толочь в деревянной ступке специи.

Ночью у Наны начались роды. Все вскочили. Немедленно в роддом! А на чем ехать? Трамваи не ходят. До вокзальной площади пока добежишь, дважды можно успеть родить.

Разбудили Дарью Петровну. Она пришла, густо намазанная кремом и с папильотками на волосах:

— Ну вот видите? Ни одно хорошее дело не обходится без Дарьи Петровны.

Нана глядела с недоверием. Детей отослали по комнатам спать, но какой там сон: из галереи поочередно доносились то громкие стоны, то смех. И, по-моему, громче Дарьи Петровны смеялась роженица.

Под утро родился мальчик. Все говорили — будет чемпионом, как отец. Через десять дней, совершив то, за чем приехала, Нана собралась уезжать. Упаковали вещи, отворили подъезд. На улице что-то затарахтело.

— Трамвай! — обрадовался Коля.

Но это был какой-то автобус.

— Скорей выходите, я попрошу шофера, может, он довезет!

Но просить не пришлось. Это был новый автобусный маршрут: «Лоткинская — вокзал».




Опера — условный вид искусства


Умерла мать Алешки и Леньки. Тетя Тамара, любившая образные выражения, сказала: «Она угасла, как догоревшая свеча». и мне, и Люсе было жалко Алешку и Леньку. А когда узнали, что похороны будут в Абастумани, расстроились окончательно. Ведь как мечтали понести венок, если кто-нибудь умрет во дворе, и на тебе.

Алешка и Ленька, одетые необычно чисто, уехали. А мы пошли в оперу.

В трамвае Люся спросила тетю Тамару:

— Неужели нельзя было похоронить их маму в Тифлисе?

— Дитя мое, — растрогалась тетя Тамара, она подумала, что Люся глубоко переживает, — теперь это не имеет значения. Бедная молодая женщина безвременно ушла в иной мир, увы.

— Почему ее здесь не хоронят? — пришлось мне задать дополнительный вопрос.

— У них нет денег. Ах, в конце концов — какая разница, там или здесь. «Все в землю ляжет, все прахом будет». Так сказал прекрасный писатель Максим Горький.

— Мы хотели понести венок, — призналась я ей.

— О-о! — она быстро огляделась в страхе, не услышал ли нас кто-нибудь. — Тише, тсссс!.. Никому не говорите такую глупость! Разве можно мечтать об этом?

Она не поняла нас. Мы совсем не хотели, чтобы кто-нибудь умер. Но если уж умер, так почему же не понести венок? Лапкины очень подвели нас, очень.

В оперу мы с Люсей шли в первый раз. Перед тем родные провели дома маленькое совещание. Мама считала, что вести нас в оперу рано. Тетя Адель считала: поздно. А тетя Тамара стала горячо уверять, что искусство облагораживает в любом возрасте. Так и не придя к общему мнению, нас все же повели.

Сначала я совсем не разбирала слов.

— Мама, что пропел Ленский?

— Тише, он еще не закончил фразу.

— А чего так долго тянет?

— Это опера.

— А когда он скажет что-нибудь?

— Никогда.

— Почему?

— Помолчи, потом объясню.

Помолчав, я опять:

— Мама, куда он собирается?

— В таинственную сень.

— Что?

— В иной мир.

— А почему его проглотит лето?

— Не проглотит, а поглотит. И не лето, а Лета — подземная река времени.

— А разве такая есть? Где?

— Замолчи, нас выведут.

Когда мама в антракте рассказала содержание «Евгения Онегина», мы начали кое-что понимать. И все равно была скучища. Коротать время помогали антракты. Тут уж мы бегали вовсю: шныряли по ярусам, я — в одно крыло, Люся — в другое, выглядывали из-за перил и махали друг другу руками. Внизу, в глубине, были партер и оркестровая яма. Оркестранты скучающе поглядывали на нас. Я подумала, что им, наверно, тоже надоела опера…

А через три дня нас повели на «Тоску». Купили у контролера программу, и тетя Тамара сбивчиво, по два раза повторяя одну и ту же фразу, прочла нам содержание оперы. Было неинтересно: «Занавес. На высоком помосте стоит Каварадосси. Он разрисовывает стены храма. Входит Тоска. Она печальна…»

Я слушала оперу и смотрела по сторонам. Потом задумалась: «А правда, что за название?» Ища в нем смысл, я делала ударение на последнем слоге и забавлялась — вот уж действительно, лучше не придумаешь!

В антракте сказала маме:

— А правда, настоящая тоска.

— Не тоска, а «Тоска».

— Почему тоска?

— Такое имя.

— Девочки, — сказала тетя Тамара, — когда слушаешь оперу, должно работать воображение. Опера — это условный вид искусства. Надо непременно домысливать. Пока певец поет, вы должны представить себе то, о чем он не имеет возможности сказать.

Такое объяснение мне мало о чем говорило.

— Мама, расскажи ты.

Мама рассказала про Каварадосси, каким честным и справедливым он был, как отказался от своего личного счастья, чтобы руки были развязаны. Он считал, что надо сначала дело сделать, чтобы все люди были счастливы, чтобы не было бедных и оскорбленных, а потом уже наслаждаться радостями жизни. Он погиб, но дело революции значительно продвинул. Такие борцы были и у нас в стране, и потому революция победила: Честь им и хвала.

В следующем действии была сцена расстрела. Рассказ мамы обрастал плотью и кровью. Музыка, которую я вначале не слушала, считая ее помехой, показалась как нельзя более отвечающей происходящим на сцене событиям и моим чувствам. Глядя, как готовились расстрелять Каварадосси, я горько заплакала. Последнее действие закончилось. Занавес опустился. Многие зрители поднимались с кресел с покрасневшими от переживаний глазами. И я очень была недовольна, когда на сцену, взявшись за руки, бодро вышли и расстрелянный Каварадосси, и покончившая жизнь самоубийством Тоска, и заколотый ею Скарнио. Впрочем, так было и после «Евгения Онегина». Зрители аплодировали, а я думала: «Напрасно артисты вышли. Произошло столько несчастий, а они улыбаются».

Я никак не могла смириться с гибелью революционера Каварадосси. Тоску не было жаль. Уж очень громко она пела, прямо орала, а вот Каварадосси… Я переживала. И обращалась к маме с расспросами до тех пор, пока она не рассердилась:

— Ну вот видишь, Тамара! Я же говорила, что рано вести детей в оперу.

И чтобы я больше не переживала, она сказала, что история Каварадосси на этом не кончилась. Это для оперы придумана его гибель. А на самом деле Каварадосси был расстрелян холостыми патронами, а когда солдаты удалились, он вместе с Тоской бежал.

— Куда?

— В Абиссинию. Там он стал командиром партизанского отряда и воюет с фашистами.

Я пришла в восторг. Именно такого конца я ждала от «Тоски». А что плакать зря целый вечер. И для чего только такие оперы сочиняют?

Вернулись из Абастумани Алешка и Ленька. Мы рассказали им про Каварадосси. Мы с Люсей заранее договорились заботиться о них, уступать им во всем, чтобы им легче было перенести свое горе. Они действительно выглядели после возвращения какими-то равнодушными, подавленными. Но Каварадосси заинтересовал.

— Где идет это кино? — спросил Алешка.

— Это в опере показывали.

Он не знал, что такое опера. Я объяснила как могла.

— Значит, этот Каварадосси теперь в Абиссинии?

— Да!

— А ну пошли, посмотрим на карте, где он там.

С тех пор мы еще внимательнее следили за военными действиями в Абиссинии, ведь у нас появился там знакомый, замечательный герой Каварадосси.




Давай бороться вместе


В самый разгар лета в далекой Испании началась война. В саду Надзаладеви, где находилась наша пионерская площадка, собралось много народа. Выступали ударники депо, на фасаде клуба висело алое полотнище: «Прочь руки фашистов от испанского народа».

Один за другим поднимались на трибуну рабочие:

— Фашизм — враг мира! Боритесь с фашизмом!

Люди, заполнившие весь сад, выбрасывали вверх крепко сжатые кулаки:

— Рот фронт! Рот фронт!

Мы, ребятишки с пионерской площадки, сновали между митингующими и тоже кричали: «Рот фронт!» На пионерской площадке был сбор отряда, и вожатая рассказала про Испанию. Там победил народный фронт. Но генерал Франко поднял мятеж — фашисты хотят задушить республику. Испанский народ не допустит этого! Долой подлого генерала Франко! Мы кричали:

— Да здравствует республика!

Карта в нашей галерее снова оказалась в центре внимания. Мы не только следили за ходом военных действий. Мы говорили об Испании, ее народе, ее истории. Папа сказал, что Испания в древности называлась Иберией. А Грузия — Иверией. Есть предположения ученых о том, что земли Закавказья когда-то заселяли испанцы. А может, грузины когда-то пришли в Закавказье с Пиренейского полуострова? Ведь те и другие внешне и по характеру похожи.

Хотелось проникнуть в глубь веков, узнать о древних переселениях народов. Кто чей предок? Где прародина испанцев, грузин, русских, французов?..

Дядя Эмиль сказал, что не стоит ломать голову — все люди из одного начала. И потому, как ни стараются очередные авантюристы доказать превосходство одной нации над другой, попытки эти всегда терпят фиаско. Фашисты пошли еще дальше: утверждают, будто арийская раса божественного происхождения. Это вообще абсурд.

Как-то раз, прибежав с пионерской площадки, я начала рассказывать тете Тамаре о том, что мы, пионеры и октябрята, решили помогать испанским детям. Соберем деньги, кто сколько сможет, лишнюю одежду, и потом корабли повезут все это в Испанию. Один наш корабль уже приплыл в порт Аликанте. Испанцы встретили его криками: «Вива ля унион Совьетика!»

Тетя Тамара слушала как-то рассеянно и вдруг заплакала.

— Почему вы плачете?

— Твой отец в больнице.

— Почему?

— Надорвался.

— Как надорвался?

— Еще весной. Помнишь, мама сердилась, что он неделями домой не приезжал? А он пахал землю по ночам. Тракторист пахал днем, а он ночью. И случилась беда: плуг зацепился за корягу. Эрнест в темноте не разглядел, что не под силу ему будет приподнять эту тяжесть, и все же приподнял — высвободил плуг. Через несколько дней увидел на животе опухоль. Эмиль сразу сказал: грыжа. Надо было немедленно ложиться в больницу, но твой отец и слышать не хотел: «Нельзя, посевная в разгаре». А вчера стал помогать рабочим сгружать сеялку, и привезли его из совхоза прямо в хирургическое отделение. Я тебе все это рассказываю, чтобы ты маму не расспрашивала, ей и так тяжело. И не плачь. Не надо еще больше расстраивать маму. Иди в комнату, Они там.

Мама и Коля сидели, обнявшись, и плакали. Я прильнула к ним.

— Дети мои, — сказала, сдерживая рыдания, мама, — деточки мои дорогие! — Она задыхалась. — У нас, кажется… не будет… папы…

Я не могла вынести этого:

— А нельзя его вылечить? Мама! Разве дядя Эмиль не может его вылечить?

— Хватит! — неожиданно резко оборвала она. — Слезами горю не поможешь! Коля, живо на базар, купи мяса и картошки. А ты, Ирина, помоги тете Тамаре. Я иду в больницу.

Прошел день и еще день. Операцию почему-то откладывали. А жара стояла невыносимая. При такой жаре вообще не рекомендовалось делать операции — могли быть нагноения. Дядя Эмиль заранее нервничал.

Денег у нас не было, и неоткуда было их взять. Мы с мамой поехали в управление за жалованием папы. Она взяла меня с собой потому, что чувствовала себя плохо и боялась упасть на улице.

В управлении кассир сказал, что нашей фамилии в ведомости нет. Тогда мы поднялись на третий этаж. Мама хотела войти в кабинет, но секретарь окликнула ее и сказала, что Георгия Вахтанговича нет.

— А где он? Когда я смогу его увидеть?

Девушка только вздохнула.

— Скажите, будьте добры! У меня отчаянное положение: мужу почему-то не выписали жалованья, жить не на что, и я хотела попросить Георгия Вахтанговича разобраться в…

— Он арестовал, — опустив глаза в свои бумаги, прошептала девушка.

— Как арестован?

— Я больше ничего не могу вам сказать. Я сама ничего не понимаю.

Мы пошли по лестницам вниз. У выхода мама опустилась на скамью, прислонилась затылком к стене, закрыла глаза.

— Мама, что с тобой? Позвать кого-нибудь?

— Нет. Сейчас пройдет. Посиди.

Потом мы шли по узкой улочке и мимо Дезертирского базара. Там, перед входом, была толкучка. Азербайджанские татарки в больших платках с привязанными к спинам младенцами совали нам в руки пучки киндзы[42 - Киндза — кориандр (груз.).], уговаривая купить, и цыганки в окружении своих крохотных, необыкновенно бойких и грязных ребятишек пронзительно кричали прямо в лицо: «Синька! Лиля!» Мы путались среди продающейся старой одежды, глиняных кувшинов, цветов, вязаных носков, детских чепчиков, раскрашенных копилок и ступок. Происходящее вокруг казалось сказочным, феерическим — океан голосов и солнца, — и не верилось, нет, не верилось, что папу кто-то ненавидит.

Мы оторвались от толкучки, повернули в другую тихую улочку. И снова меня отхватил страх за папу: высокие немые окна больницы с мертвенно-белыми занавесями испугали: что там, за ними?

В приемной надели принесенные с собой халаты и пошли по коридорам. Шли, шли… Я уже хотела спросить, где же папа, мы повернули в боковой коридор и остановились в дверях палаты. В дальнем углу лежал на кровати человек. Я сразу даже не узнала папу, так он исхудал с тех пор, как в последний раз видела его. Мама сжала мою руку, я поняла, притворилась веселой, мы подошли к кровати. Папа слабо улыбнулся и поманил к себе. Мы нагнулись.

— Как дела? — не своим, очень слабым голосом спросил он.

— Все хорошо, — весело ответила мама. — Все в порядке.

— Успокой Эмиля, он… не жалеет себя.

— А где он?

За папу ответил больной, сидевший, как и все другие, на кровати:

— Он в ординаторской. Пойдемте, провожу.

Пока шли, он рассказал о ссоре дяди Эмиля с дежурным врачом. Произошла она час назад. Дядя отлучился из палаты, в это время пришла медсестра и положила папе на живот грелку. Не успела она выйти, вернулся дядя. Он глазам своим не поверил, а когда узнал, что это предписание дежурного врача, диву дался. И как раз вошел врач. Дядя попросил его пройти в ординаторскую, чтобы поговорить там. Но молодой человек заупрямился, разозлился и… предложил дяде покинуть палату. Это слышали все больные. Они с возмущением переглянулись: Эмиль Эмильевич консультант больницы и глубокопочитаемый специалист. Тем не менее дежурный врач еще раз повторил свое требование.

— Мальчишка! — потерял самообладание дядя. — Неуч! Рабфаковец!

— А-а-а-а?.. Так, значит, вы против Советской власти?!

От неожиданности дядя замер. Потом с силой замотал пальцем перед носом врача:

— Вы меня не спровоцируете! Мало того что не постеснялись объясняться при больных, вы меня еще и провоцируете? Тут все мои пациенты, все меня знают много лет! Пусть скажут: можно ли меня подозревать в предательстве? А вот вы своей халатностью и наплевательским отношением к работе как раз и разрушаете веру людей в Советскую власть!

— Вы ответите за рабфаковца! — крикнул врач.

— Такие, как вы, вредят Советской власти больше, чем открытые враги! Такая вопиющая безграмотность…

Врач сразу сбавил тон:

— Так вы же меня оскорбили.

— Вы же убиваете больного своей грелкой!

— Так бы сразу и сказали, а то… — Он примиряющим тоном передразнил: — «Вопиющая безгра-амотность»!.. — и почти бегом вышел из палаты.

Дядя молча встретил нас в ординаторской, кивком предложил сесть. Он был очень бледен.

— Только сейчас до меня дошло, — заговорил через некоторое время, — только сейчас…

— Все знаю, Эмиль, это мерзко, но давайте побережем нервы.

— Нет, вы послушайте! Я думаю: как трудно нашему государству с его гуманизмом!.. Что же получается, Анна Павловна?.. А вы знаете, это червоточина.

— Что именно?

— Отношение молодых к своему долгу, к обязанностям. Под прикрытием лозунгов. Нет, то есть я хочу сказать, что не все молодые люди такие. Но если молодежь привыкнет под сенью свободы быть безответственной, это превратится в болезнь общества.

— Я сейчас думаю о другом. — И мама понизила голос: — Эмиль! Может, этот молодой врач не так уж невинен? Может, он в сговоре с Гжевским и остальными?

— Ну что вы!

— Никому уже не верю — Георгия Вахтанговича арестовали.

— За что?

— Не знаю.

Дядя растерянно умолк.

— Когда операция?

— Завтра. Его уже готовят. Не бойтесь, я теперь ни на минуту не отойду от него.

— Господи! — мама сжала лицо ладонями, — Кто будет оперировать?

— Хороший хирург, порядочный человек.

— Страшно.

— Возьмите себя в руки.

— Вы тут не ссорьтесь ни с кем, Эмиль. Проводите свою линию, но не ссорьтесь. Я бы этого врача убила своими руками, но не в этом сейчас дело. Чувствую, битва только начинается.

На другой день мама узнала, что за папой числится большая сумма денег и, пока не выяснится, куда делись эти деньги, его жалованье нам не дадут. Главный бухгалтер предложил маме деньги, так сказать, неофициально:

— А как будет получать жалованье, вычтем эту сумму.

Мама вспомнила: в прошлом году папа рассказывал про этого главбуха: дал одному нуждающемуся сотруднику деньги из кассы без расписки, а тот взял и умер. Пришлось Михаилу Силовановичу погашать из своего кармана.

Дрожь побежала по спине от этого воспоминания, мама отказалась от помощи.

Ноги снова понесли ее в больницу. Напуганная обвинениями в недостаче денег, она уже не сомневалась в том, что подлецы на все способны. Ведь ее мужа могут зарезать в буквальном смысле этого слова. А потом иди доказывай.

Папу должны были оперировать третьим. Еще не зная, что скажет, как поведет разговор, мама вошла в кабинет главного хирурга. Ахметели считался лучшим специалистом, а главное, и об этом знали все, — он был безукоризненно порядочным.

— Выслушайте меня, надежда только на вас! Прошу вас, сделайте операцию моему мужу сами! Его скоро положат на операционный стол. Он в двадцать первой палате. — И она назвала фамилию.

— Но… у нас очередность в работе, и… тот, кто сегодня оперирует, очень опытный, поверьте мне!

— Знаю. Но верю только вам! — И мама рассказала про обвинения, которые в отместку за принципиальность возвели на ее мужа подлецы. — Они только и ждут его смерти, чтобы потом свалить на мертвого свои грехи. Я теперь никому не верю…

— Ах-ах-ах, ерунду вы говорите! — Главный хирург поднял протестующе руку. — Я смотрел вашего мужа: положение тяжелое.

— О чем раньше думали? — напустился он на маму, — Весной нужно было лечь на операцию, а не сейчас — в самую жару!

— Попробовали бы вы убедить его, что в совхозе без него не обойдутся!

Ахметели улыбнулся:

— Я сам такой.

Мама в бессилье заплакала.

— Не надо, — тихо сказал он. Помолчал. — Дети есть?

— Двое, мальчик и девочка.

— Я буду его оперировать.

Операция была долгая и тяжелая. Потом Ахметели говорил, что отца моего выручило сердце. Только оно. Но все знали: если бы не такой опытный хирург, как Ахметели…

Отец выздоравливал медленно. Целый месяц мама и тетя Тамара по очереди дежурили около него в больнице, а дома хозяйничали мы с Колей. Трудности и печали сдружили нас.

— Знаешь, что я думаю? — сказал однажды Коля. — Мне кажется, между тем, что происходит в Испании и у нас, существует какая-то связь. Понимаешь?

— Нет. Объясни.

— Ну как тебе объяснить?.. В общем, по-моему, человечество делится не на нации, а на подлых людей и честных. И как только подлые заворошатся в одной стране, так сразу и в другой стране такие же подлецы начинают портить честным людям жизнь. Это как ценная реакция. Ненавижу подлецов! Всегда буду бороться с ними.

— И я буду. Давай бороться вместе.




Дорожки


Пять месяцев папе не выдавали денег по бюллетеню. Говорили, что за совхозом числятся какие-то неоправданные расходы. Через некоторое время отец был обвинен в хищениях. Мама пошла в управление к начальнику отдела. Важный и разъевшийся, как султан, он восседал за огромным столом, уставленным мраморными письменными принадлежностями. Вопросы мама изложила сразу, чтобы был ясен ход разговора: на каком основании мужа обвинили в растрате? почему столько месяцев длится расследование, кому это на руку? как смеют задерживать выдачу денег по бюллетеню, ведь обвиняемый не лишен прав?

— Выйдите из кабинета, — буркнул сквозь зубы начальник.

— Что вы сказали? — не поняла она.

— Сначала нужно записаться на прием!

— Но я уже здесь и…

— Таких, как вы, знаете сколько?

От неожиданности она растерялась и отступила к двери. За дверью, в приемной, никого не было. Мама долго ждала, пока придет секретарь. Секретарь пришла, но записала маму на прием не сразу — звонили на столе телефоны, приходили какие-то люди с вопросами. Наконец маме было дозволено войти в кабинет. Начальник не предложил сесть. А стульев было много. Они стояли по обе стороны длинного и пустого, покрытого красным сукном стола. Она выдвинула один перед самым столом начальника и села, не дожидаясь приглашения. Это явно покоробило хозяина кабинета.

— Ну, только покороче.

— Постараюсь.

Начальник взглянул на секретаря, и секретарь поспешно положила перед ним раскрытую папку с бумагами. В кабинет без стука вошел с еще одной папкой какой-то сотрудник. Пришел и сел на стул еще какой-то человек. Начальник кивнул ему по-приятельски и стал размашисто подписывать бумаги. Одновременно он переговаривался со своими приятелями, заставляя маму умолкать на полуслове. Он открыто издевался над ней. Она не выдержала.

Встала, постучала костяшками пальцев по столу и тихо, как ученика, спросила:

— Тебя кто сюда посадил?

Глаза его расширились.

— Ты зачем здесь? А ну лезь туда! — указала она под стол. Самообладание покидало ее, горечь обиды душила.

Он высоко вздернул брови: в уме ли эта женщина?

— Это вы мне?

— Да, тебе.

— Как вы смеете тыкать? Да я вас… И кто вас будет спрашивать, на месте я или…

— Живо под стол! — крикнула она. — Там твое место!

— Она ненормальная, — поспешно сказала секретарь, заглядывая в глаза начальнику и подавая ему стакан с водой.

Мама выбежала из кабинета. Ее трясло как в лихорадке. Она не жалела, что высказалась до конца. Да лучше смерть, чем такое унижение. И за что? За то, что Эрнест мешает им безобразничать? Она теперь ни на йоту не сомневалась в том, что этот начальник в одной шайке с Гжевским и ему подобными. Следом за мамой бежала по коридору секретарь:

— Постойте! Вы же не выслушали начальника! Комиссия по расследованию дела о хищениях уже создана!

Мама не хотела слушать. Все Они были ей противны. До омерзения.

А по управлению вскоре распространился слух, будто жена директора Мухатгверды потому такая смелая, что у нее в Москве родственник большой человек. Кто распространял такие слухи, оставалось загадкой, но, несомненно, это был наш доброжелатель. Потому что после этого кое-кто в управлении даже стал заискивать перед мамой, и ей было неприятно и больно за людей.

Вернувшись из больницы, папа через несколько дней узнал, что он вот уже три месяца как снят с работы. Там же, в управлении, у него случился сердечный приступ, его опять отвезли в ту же железнодорожную больницу.

Мама работала в две смены, но денег все равно не хватало. Все, что можно было, мы уже продали. Коля немного подрабатывал: напилил одной женщине дров. Окрыленный такой удачей, он сказал нам, что поищет еще какую-нибудь работу, и после школы, во второй половине дня, долго где-то пропадал. Принес два рубля.

— Где ты их заработал?

Он замялся.

— Украл? — испугалась мама.

— Нет, мама, не бойся, — сказал Коля. — Воровать я никогда не буду. Один парень научил меня: купи, говорит, пачку папирос, а потом продавай их в розницу. Многих устраивает покупать одну папиросу, хоть и платят за нее вдвойне. Я так и сделал. Возьми эти деньги, купим для папы что-нибудь питательное — он у нас совсем слабый.

Такой заработок был бы, конечно, подспорьем к нашему бюджету, но мама боялась:

— Не надо. Запрещено это. Еще арестуют.

— Ладно, не буду. Ты не беспокойся. Тут объявление в газете, вот посмотри: «Требуются крикуны для розничной продажи „Вечернего Тбилиси“».

— А школа? Тебе, Колюнчик, учиться надо. А я придумала, посмотрите, дети. — И мама развернула перед нами детскую клеенку с нарисованными на ней цветами. — Ну как? Как вам это нравится?

— Красота, — сказал Коля.

— Вот и буду продавать эту красоту.

Эти желтые детские клеенки! Они мне запомнились на всю жизнь. Маме очень не хотелось брать меня или Колю на базар. Но другого выхода не было: она боялась упасть среди толкотни людской — у нее от недоедания и переутомления часто кружилась голова. Так и ходили с ней: то я, то Коля.

Клеенки, которые стала разрисовывать мама, вначале не пользовались спросом. Пейзажи и натюрморты никого не интересовали. Покупатель требовал натуры. И мама наловчилась рисовать две картины: пышную полуобнаженную красавицу, которая сидела на берегу озера и кормила лебедей, и гадалку с огромными глазами, которая предсказывала по руке опять-таки толстой полуобнаженной красавице ее судьбу. Эти «шедевры» потешали всех в доме, зато на них был спрос.

А как было стыдно зазывать покупателей и торговаться с ними. Они оглядывали мамины произведения, потом так же придирчиво — нас, снова — товар и снова — нас. Как будто мы тоже продавались. Некоторые покупательницы говорили, глядя на меня: «Ой, бедненькая — какая худенькая!.. Отца у тебя нет, девочка, да?» — «Мой отец живой», — сердито отвечала я. «Живой? Вах! — И снова о своем: — Над кроватью эту дорожку повесить или над диваном?.. За такие деньги ковер купить можно». Меня очень возмущала эта ложь. А они отходили, исчезали в толпе, чтобы через некоторое время появиться перед нами опять. И снова начиналась изнурительная торговля.

Особенно долго рассматривали дорожки молодые крестьянские парни. Улыбались, хмыкали, уходили и опять приходили, ведя за собой односельчанок — теток или матерей. Это были усталые, озабоченные женщины. Но взглянув на дорожки, сначала стыдливо отворачивались, потом робко разглядывали, потом давали парням по шее и в веселом оживлении уводили их.

И снова перед нами те, кто подходил и торговался прежде. Они могли торговаться часами. Раз я даже заплакала от стыда и обиды: ведь уступали мы с мамой, уступали! Но чем больше уступок делали мы, тем пренебрежительней относились покупатели к маминой работе.

Вскоре мама перестала брать меня с собой. Она сказала, что предпочитает упасть и умереть, чем калечить мою душу.

Продукты покупал и приносил с базара Коля. Он шел туда специально перед самым заходом солнца, и мы удивлялись: как ему удается покупать так дешево? Коля объяснил это просто: надо только знать, когда ходить на базар, и уметь отличать горожанина от крестьянина. Крестьянин всегда уступит потому, что продает свое, и еще потому, что ночевать ему в городе негде. Вот он и отдает свой товар перед закрытием базара за полцены. А еще нужно торговаться с теми, у кого мало продуктов осталось. Такие продавцы вообще почти даром отдать готовы — все равно ведь выбрасывать.

Это была целая наука, и все наши хвалили Колю. Слава о его умении покупать долетела до ушей Дарьи Петровны. Она сразу увязалась с Колей на базар, посмотреть, как он торгуется. Они вернулись оттуда расстроенные. Коля оправдывался: Гиж-Даро мешала ему. Она болтливая и любит поучать. А с крестьянами нужно держать себя достойно, болтливость и поучения их раздражают.

Объяснения Коли на следующий день подтвердились: он пошел на базар один и, следуя своему методу, купил все, что нужно, по баснословно низкой цепе.

Маме в тот день тоже повезло. Она пошла в бухгалтерию управления узнать, когда же папе дадут деньги по бюллетеню, и рассказала главному бухгалтеру о нашем тяжелом положении. Он выслушал, пытливо посмотрел ей в глаза и, отведя ее в сторонку, зашептал:

— Поклялись Своими детьми, что не выдашь меня!

Она поклялась.

— Верю тебе, у меня самого сын единственный. Сначала скажи — была в политотделе?

— Да, но что толку?.. Георгия Вахтанговича там нет…

— Да, да, — поспешно перебил он.

— А новый работник не знает положение дел.

— Напиши в Москву! Требуй, чтобы прислали комиссию! И чтобы срочно, слышишь? Другие уже написали. Дело ведь не только против твоего мужа затеяно. Все рассказать пока не могу, действуй!

— Спасибо вам, Михаил Силованович! Век не забуду…

— Не. за что. Я делаю, как совесть подсказывает.

Ночью я проснулась от громкого шепота мамы:

— Эмиль, Эмиль, проснитесь, кажется, стучат!

— Да, да, — торопливо отозвался он.

Стук повторился.

Мама встала. Коля хотел включить электричество.

— Не надо. Лежи.

Сквозь щели ставен пробивался свет уличного фонаря, и оттого, что мама, поспешно одеваясь, металась в полутьме, мне стало страшно.

— А может, к больному зовут? — сказала тетя Тамара.

Пока дядя нащупывал под кроватью шлепанцы, мама сама прошла в переднюю. И сразу зазвякали все засовы и цепочки. Тетя Тамара включила электричество. В комнату вошли два милиционера и двое в штатском:

— Здесь живет директор совхоза Мухатгверды?

— Да.

— Где именно?

Мама повела их в нашу комнату. Нас с Колей подняли: хотели посмотреть, что лежит в сундуках. Они что-то настойчиво искали, а что, я не могла понять. Коля оделся, как будто собрался в школу, и завязал на груди пионерский галстук. Он был так бледен, что веснушки на носу казались нарисованными.

Нашу комнату обыскали очень тщательно. Рассыпали и не подобрали мою мозаику. Потом принялись за дядины ящики. А там в маленьких коробочках и баночках аккуратнейшим образом была сложена всякая всячина: кнопки, булавки, гвоздики, перья… Незваные гости с недоумением переглядывались, они были явно недовольны. Перерыв все в комнатах, спустились в подвал. Постояли там несколько минут, порылись в сундуках, где лежали книги, старые журналы, валенки и другие, ненужные вещи, и вернулись вместе с дядей и мамой наверх.

— Есть у вас где-нибудь другая квартира? — спросил один из них.

— Нет, — ответила мама.

— А деньги?

— Откуда они у нас?

— А… куда ваш муж дел двести восемьдесят тысяч?

— Какие двести восемьдесят тысяч?

— Которые получил за трубы.

— За какие трубы?

— Не притворяйтесь! Он получил водопроводные трубы и, не завозя в совхоз, продал их на сторону.

— Этого не может быть!

— Ха! Жены о мужьях всегда последними узнают. Неужели он не принес домой ни рубля?

— Он и не видел этих труб. Не там жуликов ищите.

— Вы нас не учите, где искать!

Они ушли быстро и не простившись.

Некоторое время мы не могли опомниться. Прибрали.

— Дело плохо, — сказала мама. Она не находила себе места. Легла. Снова встала.

— Как они смели обыскивать нас? — спросил Коля. — Кто они такие?

— Черт их знает! Показали ордер на обыск, а кто его им выдал?..

Мама оделась, причесалась.

— Эмиль, надо что-то делать.

Он только вздыхал.

— Надо идти к Эрнесту. К нему могут в больницу пробраться — скажут об этом обвинении, и он не вынесет удара. Эмиль! Прошу вас, пойдемте!

— Сейчас три часа ночи.

— Утром, может быть, поздно будет.

Они ушли.

— Коля, папу арестуют?

— Нет. Его оправдают, вот увидишь.

У отца моего в ту ночь и правда был тяжелый сердечный приступ. И если бы не присутствие дяди и мамы, которые подняли на ноги весь медперсонал, неизвестно еще, чем бы закончилась для него эта ночь. На рассвете боли в сердце наконец отпустили. Он уснул.

Через несколько дней поползла по Нахаловке весть: исчез главный бухгалтер управления. Он пропал бесследно. Слухи были разные. Одни говорили, что он крепко замешан в растратах и потому предпочел скрыться от правосудия. Другие горячо защищали его, уверяя, что он жертва подлых мерзавцев. Его искали не только родные и близкие. Его разыскивали органы власти. Но тщетно. В низовьях Куры рыбаки нашли утопленника с явными следами насильственной смерти. Труп был изуродован до неузнаваемости. И все же говорили, что это Михаил Силованович.

Расследование дела о хищениях — а обвинялись в хищениях государственных средств кроме моего отца еще и другие руководители хозяйств — было приостановлено из-за отсутствия главного бухгалтера. Тем временем приехала из Москвы комиссия и быстро разобралась в деле. Начальник отдела, его помощник Гжевский и некоторые другие были арестованы. Маме в управлении сказали, что отец наш полностью оправдан. Его жалованье мы получили сразу за шесть месяцев.




Спасибо вам, люди!


Весь день заходили соседки, поздравляли папу с выздоровлением, выспрашивали, как с ним произошла в совхозе беда и почему он так долго лежал в больнице. Папа охотно рассказывал. И снова они поздравляли его, и маму, и всех нас.

Под вечер пришли мужчины: дядя Эвгени, дядя Резо и дядя Ило. Увидев его, я вспомнила свою подружку Ламару, Отара, Федьку, Гертруду, Зину. Как давно я там не бывала!

— Ну здравствуй, — потрепал меня по щеке дядя Ило. — Что это тебя не видно у нас? Уже не дружишь с моей Ламарой?

— Нет, что вы, дружу! У нас папа долго болел…

— Но теперь все в порядке, правда?

— Да. А мы с Ламарой друзья навсегда. Мы клятву друг другу дали. Прокололи пальцы иголкой и кровь свою смешали на камне.

— Ох-хо-хо, какие китайские церемонии. Кто вас научил такой глупости?

— Дети так делают.

— Так дураки делают, если уж быть точными. А друзьями дорожи. «Кто себе друзей не ищет, самому себе тот враг». Так сказал великий поэт и мудрец Шота Руставели. Про поэму «Витязь в тигровой шкуре» слыхала?

— Нет.

— Подрастешь, прочти.

Нужно было видеть, как папа обрадовался гостям. Встав с кровати, он засуетился, огорченно взглянул на маму: еды, которой следовало бы угощать таких дорогих гостей, у нас не было.

— Вот тут кое-что, — как бы между прочим невинным топом проговорил дядя Эвгени и протянул маме кулек. — Знаете, чтобы в тот же миг, как говорится: не теряя времени.

— Ах, боже мой! Зачем, зачем?

— Как зачем, как зачем? — Дядя Резо выкладывал на стол из своего пакета жареную курицу, сыр. — Юлия навязала мне, понимаешь, разную тут хара-хуру…

Дядя Ило разгружал свой кулек молча.

— Товарищи, ну что это такое? И зачем столько?

— Что, нельзя маленькое пур-марили[43 - Хлеб-соль (груз.).] устроить?

— Что, директор нашего совхоза этого не заслужил?

— Да, но…

— Дорогая Анна Павловна! Клянусь детьми, это не с базара, это все свое, из деревни!

— Да-а-а, наша деревня…

— Мы, грузины, деревней сильны. Разрушь эту привязанность, и пропадем.

— Правильно. Спасибо земле, кормит.

— Да здравствует…

— Постой, Резо, еще не сели за стол.

— Ну хорошо, говори ты.

— Дорогой Эрнест Эмильевич! Наш местком и парторганизация передают тебе привет и заверенье: мы, железнодорожники, готовы помочь нашему подсобному пригородному хозяйству чем только сможем. Горы сдвинем! Мухатгверды за время твоей болезни немножко заплошало, но мы…

— Так давайте вместе подумаем, как наладить там…

— Аух, дай бог тебе здоровья, дорогой Эрнест Эмильевич!

— Я, лежа в больнице, думал над некоторыми вопросами и…

— Постой, сначала посидим, поздравим тебя с выздоровлением…

Гости прихватили с собой из дома по кувшинчику вина. Это норма каждого уважающего себя южанина за скромным пиршественным столом. Принесли и чачу — домашнюю водку. Мама и тетя Тамара стали накрывать на стол. Гости балагурили, папа улыбался и затянул слабым голосом «Мравалжамиэр». Это грузинская застольная песня «Многие лета». Гости понимали: петь еще не время, но, радуясь его хорошему настроению, они стали чуть слышно подтягивать.

— Мы еще повоюем! — вдруг хорохорился папа.

— Ладно, ладно, — сказала мама. — Слыхал, что сказал Ахметели?

— Что?

— Окрепнуть сначала надо. Хоть на месяц на море выехать.

— Нет, я поеду в совхоз.

— «И вечный бой, покой нам только спится!..» — продекламировала тетя Тамара.

— Зачем покой?! Скажите, зачем покой?! — с отчаянным грузинским акцентом воскликнул дядя Резо. Вскочил, снова сел. — Конечно, окрепнуть надо, кто спорит, но потом… Работа — это жизнь!

— Мой отец, — сказал дядя Эмиль, — выйдя на пенсию, купил этот дом. Казалось бы, что может быть лучше заслуженного отдыха?! Прослужил он на железной дороге сорок пять лет, так нет: почти каждый день ходил в депо, смотрел, как там работают. Тосковал он без работы и вскоре умер.

Все завздыхали, кивая сочувственно головами.

— Для меня тоже было бы трагедией, если бы я не смог больше работать, — сказал папа.

— И для меня, — подхватил дядя Резо. — Вот сейчас у нас на заводе организовали разные кружки: технический, историко-революционный, экономический… Для всех, кто хочет учиться. Потому что есть лозунг: «Кадры решают все!» Так верите, я, уже пожилой человек, хожу на эти занятия охотней, чем в театр. Разве раньше так цацкались с рабочими? Разве обучали бесплатно: при царе кто выбился в одиночку в высший разряд, тот и имел заработок. Остальные с голоду дохли. А сейчас?.. Пожалуйста! Учись, генацвале! Хочешь инженером стать, иди на рабфак! Что, неправильно я говорю?

— Правильно, — улыбнулся папа. — А что, правда новый цех на заводе открыли? Я в больнице слышал.

— И еще какой! Теперь магистральные электровозы ремонтировать будем. Их нам московский завод «Динамо» посылает. Наши лучшие машинисты проходят переквалификацию. Да-а, меняются времена. Через Сурамский перевал, было время, на лошадях ездили, а теперь… электрификация.

Дядя Эмиль начал рассказывать про то, как ходили поезда из Поти до постройки тоннеля через Имеретинские горы. Поезда доезжали до станции Бежатубань, и, так как железная дорога дальше шла по узкому ущелью реки Чхеримелы, а затем реки Цыпы, где часто случались обвалы и разливы этих рек, пассажирам приходилось пересаживаться в экипажи и садиться снова в поезд только в Сурами.

— Тогда это было как кругосветное путешествие, — усмехнулся дядя Ило. — Однако как хорошо вы знаете тот район Грузии!

— А помнишь, Эмиль, как мы мальчишками переплывали Квирилу? — спросил задорно папа. — Под полотном железной дороги, помнишь?

— Я помню, как ты тонул в Квириле, — сказал с усмешкой дядя. — Как раз там, у моста.

— В Дзеруле я тонул, — уточнил папа.

— Нет, ты в Квириле тонул.

— В Квириле я тонул, когда уже большим был, — подумав, сказал папа.

Видно было, что им очень приятно вспоминать детство и те места.

— А не пора ли за стол? — спросила с улыбкой мама.

— А где Адель?

Тетя Адель как раз пришла со службы. Я позвала ее. Когда все уселись за стол, мама начала растроганно:

— Дорогие мои, давайте выпьем за…

— Э, Анна Павловна, так нельзя, — бодро проговорил дядя Резо. — Сначала тамаду выбрать надо. Какой же стол без тамады?

— Правильно, правильно, — поддержали его товарищи.

— Ило, будь ты тамадой!

— За что такая честь?

— Выбираем тебя, все выбираем! — крикнул Эвгени.

Дядя Ило встал, расправил широченные плечи:

— Все, что есть на земле: хлеб, вино, дома, сады, — все создано руками наших предков. Наших бабушек, дедушек, родителей… Не было бы их, не сидели бы мы сейчас и не радовались жизни. Так выпьем за наших предков, за родителей! Пусть земля будет им пухом!

Дядя Ило подождал, пока выпьют и помощник наполнит стаканы, и провозгласил следующий тост:

— Что человеку надо? Человеку немного надо. Но чтобы была вера в то, что делаешь. Тогда и черный хлеб шоколадом покажется, трудности будут нипочем. Когда человек понимает, зачем живет, для какой большой цели, душа у него поет, он настоящий человек. Эрнест Эмильевич! За тебя хочу выпить, ты такой человек! Разреши поцеловать тебя и пожелать тебе полного выздоровления!

— Эрнест, генацвале, как ты нас, деповских, кормил, пусть так все другие совхозы своих шефов кормят! — Эвгени тоже поцеловал папу.

Дядя Резо, сидевший рядом, обнял моего отца и сидел, не снимая руки с его плеча.

Мама вдруг сказала:

— Бедный Михаил Силованович, — и беззвучно заплакала.

— Эх! — в сердцах воскликнул дядя Ило, сел, низко опустил голову.

— Неужели его и вправду?..

— Ох, шакалы!

— А говорят, будто он… — тетя Адель умолкла.

— Вранье! — дядя Ило поднял голову. — Михо мой сосед, я-то знаю, какой он человек. Мешал он им, шакалам.

— А как теперь его семья?

— Жена врач, в деревню работать уехала, так что нужды они не узнают. Но человека жалко, ох как жалко!

— Выпьем за Михаила Силовановича, за нашего Михо!

Мама попросила слова, встала.

— Хочу, чтобы мы выпили за всех добрых, честных и благородных, — она хотела добавить еще что-то, не нашла слов, на глаза опять набежали слезы. — Верю, жив он! Не может быть, чтобы судьба распорядилась так несправедливо!.. И еще я хочу предложить тост за нашего спасителя — хирурга Ахметели! За всех вас, за всех! Спасибо вам, люди!

Она села и тихо заплакала от переполнявших ее чувств.

— Ну не надо, не надо, — попросил папа.

— Нервы, — вздохнул дядя Резо.

— Плакать сегодня нельзя, сегодня праздник, — бодрым тоном проговорил дядя Эвгени. — Помощник! Почему не помогаешь тамаде? Наполни стаканы!

И дядя Ило провозгласил тост за детей, за всех сразу, и закончил его так:

— Рельсы бегут издалека — рельсы жизни нашей, работы, судьбы. И они не обрываются, несмотря ни на что — убегают вдаль… Дети достойно продолжат наш путь. Таков закон жизни. Ради этого мы боролись, трудились и трудимся, приносим жертвы… Что будет, кто знает?..

— Говорят, если войны не будет, Советский Союз в 1960 году станет самой сильной и самой богатой страной мира, — сказал Коля.

— Да, да, говорят, транспорт будет бесплатный и хлеб, — поторопилась обрадовать всех тетя Адель.

— И кино будет бесплатное, и кино, — добавила я.

— Я не доживу, — вздохнула мама.

— Почему? — спросил папа.

— Слишком много пережито.

— Ничего, доживем. Обязательно доживем! Извини, тамада, перебили. Слушаем тебя.

Позволив выговориться нашей недисциплинированной семье, дядя Ило, ничуть не снижая пафоса, с чувством повторил:

— Что будет, кто знает?.. Но… Как сказал Шота Руставели: «Зло сразив, добро пребудет в этом мире безраздельно». Да здравствует победа разума и добра! — И он в полный голос запел «Мравалжамиэр». Мужчины дружно подхватили.




Наши будни


Это был настоящий гиж-марти. То жарко — солнце во все лопатки, то сильные, холодные ветры с дождями — промозгло, как в январе. А в середине апреля зеленую траву вдруг покрыл снег. Потом начались грозы с жуткими раскатами грома. Тетя Тамара, боявшаяся пожаров, каждый раз кричала в панике:

— Закрывайте форточки! Скорей! Молния втягивается сквозняком!

И мы бежали, запирали форточки на крючки и глядели на громыхающее в молниях небо.

Накануне майских праздников разразился такой ливень, что мутный, несущийся с гор поток рокотал, волоча по мостовой камни, под самыми окнами. Если помнить, что улица была наклонена в нашу сторону, можно себе представить, какой водоворот образовался на нашем тротуаре. Было страшно. Штукатурка на потолке в дядиной комнате намокала все сильнее и сильнее, дядя полез на чердак, вылил в чердачное окно набравшуюся в тазы воду и снова подставил тазы под протекающие в крыше места.

— Что ж? На чердак лезть придется? — нервно хохотнула тетя Тамара.

Фантазия моя разыгралась: это было бы здорово — сидеть, прижавшись друг к другу, под крышей, по которой гулко барабанит дождь, и смотреть через чердачное окно, словно мы в бушующем океане и наш «корабль» швыряет по воле волн туда и сюда.

— Тетя Тамара, а правда: давайте залезем!

Мама и тетя Адель поспешно переходили от окна к окну.

— Какое счастье, что пурня[44 - Пурия — хлебная лавка. Пури — хлеб (груз.).] и сад Кипиани заслоняют от этой стихии!

— Неужели вода еще поднимется?

— А где Эрнест? Ему давно пора быть дома.

— Застрял где-нибудь.

— Что-то в последнее время он часто где-то застревает. Опять, наверно, какие-нибудь общественные дела, а собственная крыша течет.

— Глядите! Вода подобралась к самым стеклам!

Дядя Эмиль прошел в галерею, рывком открыл окно, крикнул через завесу дождя:

— Дарья Петровна! Тоня! Если вам страшно, поднимайтесь к нам! В случае чего можно будет залезть на чердак!

Во дворе воды было по щиколотку — сад Кипиани и тут служил заслоном. Но если ливень усилится…

— Вай, вай! — прокричала из флигеля Дарья Петровна. Всплеснула руками, скрылась в комнате, снова появилась в дверях галереи. — Течет, течет! Штукатурка на потолке сейчас отвалится! Эс рага ариа[45 - Это что же такое? (груз, просторечн.)], а? В райсовет завтра же пойду, пусть вас оштрафуют!

— Гренон де шье[46 - Собачья дрожь (франц.).],— буркнул себе под нос дядя. — Тоня, Тоня, а у вас?

— Течет!

Но минут через двадцать дождь почти прекратился, вода стала быстро спадать, заблестело солнце. Крикнув «ура», Алешка сел на балконе, разулся, мы тоже, в таких случаях обувь приходилось беречь, и через минуту наша четверка выскочила на улицу. Поток уже уменьшился и бежал у тротуара, там, где красовались недавно проложенные новые трамвайные пути. Во всем нашем районе переменили рельсы, и мы распростились со старым привычным джобаханом. В Грма-Геле и к нам на Лоткинскую пошел ширококолейный трамвай с прицепом. Он теперь поднимался до самого верха улицы Чодришвили, заворачивал и с необычайно победным визгом и звоном выкатывался из-за пурни на Лоткинскую.

Во время ливней джобахан на нашу гору обычно не ходил. Застревал где-нибудь в пути. Не видно было и нового трамвая. Прыгая по воде по занесенным глиной рельсам, мы ловили ртом капли дождя, а Белка, мокрая, смешная, моталась следом, путалась под ногами, и мы с хохотом валились вместе с ней в поток. Жарко припекало солнце, шли люди с работы. Мы маршировали по воде и орали вовсю:
		Ты лети с дороги, птица,



		Зверь, с дороги уходи!..








Напрыгавшись вволю, стали бродить по улице. Вся она была загромождена вывороченными из мостовой камнями, всюду горбились наносы глины и песка вперемежку с мусором и разными вещами: сплющенная кастрюля, ботинок, полотенце, табуретка… Видно, на горе размыло какие-то домишки. А люди спаслись?

— Наш новоиспеченный у Надзаладеви с рельсов соскочил, чуть в депо не въехал, — сказал с усмешкой один прохожий другому.

Мы побежали вниз, к депо. Конечно, событие, как всегда, было преувеличено. Наш трамвай, не сумев повернуть, действительно соскочил с рельсов, но продвинулся вперед, в сторону депо метра на два. Задние буфера прицепа и все колеса занесло песком и мусором, на перегороженной улице остановилось движение трамваев. Сбежались люди, подошли спрыгнувшие со своих трамваев кондукторы и вагоновожатые. Происшествие бурно обсуждалось на грузинском и русском языках. Пересыпали свою речь словечками из разных языков — это считалось шиком. Мол, и по-русски, и по-грузински понимаю до такой степени, что вах! Даже не чувствую, когда какие слова употребляю.

— Да-а-а… Исэти амбави [47 - Такого события (груз.).] у нас еще ни разу не случалось.

— Как ни разу? Оцда тормет целши[48 - В тридцать втором году (груз.).] ждобахан чуть не перевернулся.

— Сад?[49 - Где? (груз.)]

— Около Молоканского базара. Зустад[50 - Точно, как раз (груз.).] под мостом.

— Не помню.

— Э, сад икави? [51 - А теперь ваша (груз.).] Или у тебя голова дырявая?

— А, вспомнил, генацвале, вспомнил!

— Эхла чвени[52 - Товарищи! (груз.)] аварийная служба где? Сдзипавс?[53 - Спит? (груз.)]

— Аба, амханагебо! Немножко в сторону, в сторону! Освободите проезжую часть улицы для другого транспорта, торе раме цуди мохтеба!

Из уважения к милиционеру собравшиеся чуть-чуть потеснились к тротуару, и он, не желая больше угнетать их, добавил в свое оправдание:

— Вах, ра халхиа?[54 - Что за народ? (груз.)] Не хочу притеснять, маграм[55 - Маграм — но (груз.).] порядок есть порядок.

Побродив вокруг трамвая и послушав разговоры, мы вошли в сад Надзаладеви. Здесь всё промокло и набрякло от дождя. Правда, потоки пронеслись стороной, по улочке и мимо депо, но в саду стояли большие лужи, и не осталось ни одной, по которой мы не прошлепали бы, обдавая друг друга веерами брызг. Дома никто не говорил нам: берегите одежду. Эта тема вообще не затрагивалась, потому что наша одежда, перешитая из старой родительской, служила нам до полного износа или же до полного вырастания из нее. Так что береги не береги, все равно потом выбрасывать.

Поразвлекавшись в лужах, подошли к кинотеатру и прочитали афиши: «Крылатый маляр», «Депутат Балтики», «Петер». А из клуба неслись звуки настраиваемых инструментов и гулко, ритмично стучал с переборами бубен — это шла репетиция грузинских танцев. В какой же комнате они танцуют? Я оглядывала распахнутые окна второго этажа и в одном из них вдруг увидела папу. Он тоже увидел меня, но почему-то отпрянул от подоконника. Я тоже отскочила назад, чтобы увидеть дальше, но в той комнате был виден только потолок и часть пустой стены. Папа участник самодеятельности? Не может быть! Такие пожилые люди в самодеятельности не участвуют. Да и к тому же он болен!

Мой отец так и не смог зимой приступить к работе в совхозе. Ему дали пенсию по инвалидности. Наркомпрос обещал с осени место учителя где-нибудь на берегу моря, а пока он лечился и немного подрабатывал — составлял, сидя дома, промфинпланы для железнодорожного управления. А здесь он зачем? И почему с такой поспешностью отпрянул от окна?

От неожиданности я до того растерялась, что сначала даже не сообразила, что можно войти в клуб и заглянуть в ту комнату. А подумав так, сразу отбросила эту мысль, потому что мне было неприятно уличать в чем-то папу. Раз он не хотел, чтобы я его там увидела, значит, так надо.

Вышла из сада вслед за остальными машинально. Толпа, глазеющая на трамвай, несколько поредела. Те, кто остался, за неимением других дел скучали в ожидании аварийной службы. По тротуарам шагало много народа — заворачивали на Чодришвили, поднимались на свои горы пешком.

Я не заметила, откуда появилась группа молодых рабочих. Они о чем-то оживленно разговаривали. Среди них оказался и папа. Увидел нас, поманил пальцем:

— Бегите вон в тот двор и в тот. Попросите лопаты. Скажите, для дела надо.

В следующие калитки направились другие рабочие из этой группы. В считанные минуты вокруг застывшего в заносах трамвая началась работа. Кое-кто из зевак, не выдержав насмешек работающих, брался подменять их. Те, кто шел с работы, тоже останавливались, смотрели и предлагали:

— Браток, дай лопату, побросаю немножко, а то и завтра пешком ходить будем.

— Аух, шен генацвале![56 - Ты мой дорогой! (груз.)] Это же для общего блага.

— Шен гониа, ар вици? Рас лапаракоб, бичо?[57 - Думаешь, не знаю? Парень, что ты такое говоришь? (груз.)]

Моему отцу эти люди не позволили копать. Работали и перебрасывались шутками. Удивляли некоторые реплики:

— Во, чей-то скелет!

— Ихтиозавр!

— Ну, ты хватил!

— А что, не могло быть на Лоткинской горе останков какого-нибудь ихтиозавра?

— Вах, вот бы притащило сюда черепки поселений Урарту!

Когда наконец прикатила аварийная служба и бригадир, как большой начальник, важно сошел с машины, его встретили градом насмешек:

— Ва, уже выспались?

— Нет, Они ждали, пока мы все сделаем!

— За что вам только деньги платят?

Бригадир стал оправдываться:

— Бензин ждали, а то бы…

Под трамваем и вокруг уже было расчищено. Оставалось затащить трамвай на рельсы.

— Через полчаса поедут люди, — сказал папа. — Пойдемте, дети, дома, наверно, беспокоятся.

Мы пошли. Небо снова было голубое, от земли поднимался пар. Повсюду шла расчистка улиц и дворов. Мужчины и подростки работали, женщины стояли в окружении детей и обсуждали случившееся. Мы часто останавливались, разговаривали со знакомыми. У одной калитки шел спор: выясняли — почему случаются наводнения. Мой отец тут же принялся объяснять причины.

Вышли на нашу улицу и увидели издали, как дядя Эмиль, орудуя лопатой, тщательно расчищает лунки деревьев. Папа что-то вспомнил, с тревогой взглянул на меня и, поколебавшись, удержал за руку. Когда Люся, Алеша и Леня достаточно удалились, он попросил:

— Не говори маме, что видела меня в клубе. Это ее очень огорчит.

Увидев мой недоумевающий взгляд, он запнулся и покраснел. Я тоже невольно покраснела.

У нас с папой бывали раньше тайны от мамы, но это всегда касалось моих шалостей. А что же такое натворил он? Но что бы там ни было, факт этот меня обрадовал — нашего полку прибыло, и я горячо заверила:

— Я не скажу, папа, не скажу!

По любопытство жгло, он это понял и усмехнулся с грустью:

— Ты не думай, что я обманываю ее. Я просто хочу оградить ее от ненужных волнений. Понимаешь, в чем дело?.. Для рабочих депо организованы разные кружки на общественных началах. Вот я и веду исторический кружок. Наши сейчас трамвай откапывали. Мы закончили занятие, вышли и… Очень сознательные ребята. И пожилые люди в нашем кружке есть!.. Она считает, что сейчас любые нагрузки для меня вредны. А я не могу без людей, без сознания того, что приношу им хоть какую-то пользу. Все мы, Ирина, должны что-то делать. Не сидеть, не ждать, пока что-то само по себе изменится к лучшему, а действовать. Только тогда жизнь станет лучше. — Он помолчал. — Конечно, если бы я смог вернуться на прежнюю работу…

— Но ты же выздоровеешь и опять…

— Нет, — он тяжело вздохнул. — Та работа уже не под силу мне.

Я не знала, как его утешить:

— Ты, папа, не бросай кружок!

— А сколько вопросов задают, как люди тянутся к знаниям!.. Не выдавай меня!

— Папа, ни за что!




Туфли цвета беж


Мама закончила учебный год, работая в две смены. У нее тоже болело сердце — от переутомления и от дум. После мухатгвердской истории она стала нервной и беспокойной. Она все искала «форму существования, которая обеспечила бы благополучие». Такой формы не находилось. Причину бед минувших и предстоящих мама прежде всего видела в нас самих: в доверчивости и идеализме моего отца, в моей несобранности и лени. Она хотела, чтобы я была счастлива в жизни. Но для этого требовались качества, которых, по ее мнению, у меня не было и в помине. «И это еще полбеды, — горячилась мама, — характер можно выработать, если захотеть». Ее огорчало, что я, имея совсем рядом такой хороший пример — это был мой брат, — совершенно не желаю подражать ему. Мой брат жил своей тихой, сугубо деловой жизнью, учился, правда, еле-еле, зато был лучшим из радистов в детской технической станции, много читал, готовил дома обеды и был, очевидно, доволен. А я… Я тосковала по далеким странам, и мысли мои постоянно витали где-то там, за тысячи километров от родного дома. Я бродила в лесах Амазонки, дружила с дикарями, я спасала белых медвежат, плавая с такими же, как я, смельчаками в Заполярье. А Курилы, Тибет, Океания, Огненная Земля — туда я тоже спешила в своих мечтах, «совершала» добрые дела, и это приносило мне огромное счастье. Из газет мы знали, что на Северный полюс полетела экспедиция. Начальником был Папанин, врачом Ширшов, радистом Кренкель. «Прожили первые сутки на советской полярной станции у Северного полюса. На дрейфующей льдине рядом с самолетом выросло пять палаток… У нас -12°, солнце, мелкая поземка…»

Я сгорала от зависти к ним! А вот еще сообщение: «Девушки Тбилиси едут на Дальний Восток!» А я? Ведь все откроют и все построят, пока вырасту!

Мы с братом получились разные. Коля унаследовал в основном мамины черты, я — папины. Мама, желая выколотить из меня «эту дурацкую французскую восторженность и поразительную беспечность», пристрастилась сравнивать каждый мой шаг с поступками тети Адели. С тетей Аделью она меня сравнивала потому, что папа обижался, когда она сравнивала меня с ним. А тетя Адель была за стеной и не слышала. Мама говорила: «Что ты за ребенок? В нашей семье, — она имела в виду своих родителей, — таких экземпляров не было. Не-ет, это не моя дочь. Вот уж истинно божье наказание».

Был момент, когда в отместку за все эти обидные слова захотелось убежать из дома и не возвращаться никогда, но потом мне стало жаль маму — она просто совсем не знала, меня, — и я решила каким-то образом доказать ей, что не такая уж я никчемная. Вот бы стать знаменитой! А в какой области?

Как раз наша улица начала играть в театр. Почти в каждом дворе моментально образовалась своя труппа, и каждый день ставился новый спектакль. На репетиции времени не тратили. Зрители, они же и артисты, вихрем носились из одного двора в другой: то у одних спектакль, то у других. До самой темноты мотались туда и сюда.

Нашей труппой руководила Надя. А в худсовет вошли все артисты, в том числе и Нодари — наш сосед, и Надины сестрички-близнецы, которые уже подросли и следовали теперь за Надей повсюду.

И тут случилось то, чего я все-таки не ожидала. Я и раньше знала, что худа и бледна, но какие роли мне предложили: нищенка, конь… В «Коньке-горбунке» на моей спине должен был скакать Ленька, и я запротестовала. Ну ладно, он легкий, в конце концов протащила бы его по сцене, не в этом дело.

— Что, я похожа на лошадь? — печально спросила всех.

Худсовет призадумался.

— Искусство требует жертв, — вышла наконец из положения Надя и с важностью рассказала про артистку Стрепетову, которая была не то что худой, а почти что горбатой. А как играла? Но добиться такого успеха она смогла только потому, что тренировалась во всех ролях.

И я скакала по сцене с Ленькой на спине, я «ржала» и бормотала своему Иванушке слова надежды…

После спектакля Надя поздравила меня с небывалым успехом. И я решила: стану великой артисткой. Пусть тогда мама жалеет, что ругала меня. Мне казалось, что стать знаменитой очень просто. Вот ведь и тетя Адель — чуть было не стала знаменитой — муж помешал. А я замуж вообще не выйду — посвящу жизнь сцене.

В манере Нади хвалить и подбадривать чувствовалось явное подражание. Она вела себя точь-в-точь как директор нашего ТЮЗа Вассерман. Мы его очень любили, потому что он перед началом каждого спектакля мило и непринужденно беседовал с маленькими зрителями. Надя сделала мне несколько совершенно безобидных замечаний, которые были с радостью приняты мной, и, когда я торжественно объявила, что отныне посвящаю всю свою жизнь сцене, наша руководительница предложила мне сыграть… кота.

Ну и ну.

— Ты не можешь прыгать через всю сцену, — принялась убеждать Люся. — А для кота главное прыжки.

— И это впечатляет, — помолчав, произнесла Надя.

Я заколебалась: может, и правда? Но тотчас замотала головой:

— Людей хочу играть, людей!

Обрести славу великой артистки мне помогла чистая случайность: мама вытаскивала из сундуков вещи для просушки, и я увидела ее туфли цвета беж.

— Можно, я их примерю? Они мне, наверно, уже как раз!

— Да-а-а. — Глядя на туфли, мама сделала паузу и, закачав из стороны в сторону головой, выразительно пропела — «Были когда-то и мы рысака-ами…»

Я хотела примерить, но она засунула их под одежды на самое дно сундука:

— Не смей трогать. Это мои, можно сказать, единственные.

Она их сшила в год моего рождения. Тогда не было кожи, и мама с папой завели свинью. Когда свинья достаточно подросла, ее зарезали, мясо съели в свежем и засоленном виде, а кожу сдали, и сапожник сшил эти самые туфли цвета беж. Сначала мама берегла их, потому что они были новые и красивые. Потом поступила на службу, и не было времени наряжаться. Так, во всяком случае, считала она. Папа иногда говорил: «Надень свои новые туфли, чего ты ждешь?» А она отвечала: «Ладно, как-нибудь в другой раз». Прошли годы. Из миниатюрной и тоненькой мама превратилась в толстушку.

Примерила в прошлом году, а они ей малы. Я решила надеть эти туфли, когда мама уйдет: вот ахнут девчонки!

Через час, который показался мне годом, мама собралась на педсовет.

— Приду поздно. Отец тоже сегодня задержится в управлении. Прибери тут, и сварите с Колей суп.

Она еще стояла под окном, разговаривая с какой-то знакомой, а я, поглядывая на нее через марлевые подзорчики, уже напяливала на босые ноги чудо-туфли.

Вышла на улицу. Первые, кто увидел меня, были Надины сестры-близнецы. Пришла в длинной материнской юбке и Надя. Наверняка тоже надела без спроса. Эффект, произведенный видом туфель, превзошел все ожидания. Девочки молча ходили за мной по улице. Я вошла во двор, и они вслед. Прошествовала в сад. Чтобы удобнее было любоваться, они уселись рядком на скамейке. А я хвастливо вытягиваю вперед то правую, то левую ногу и верчу, верчу ступнями перед раздосадованными подружками.

— Хочешь — верь, хочешь — не верь, — теребя на шее красные материнские бусы, сказала Люба. — Артистка из тебя не получится.

— Да? — состроила я ей рожу.

— Ну давайте распределять роли в «Золушке», — повеселела она.

Сердце екнуло и затрепетало: да, Люба пухленькая и кудрявая, но у меня туфли!

— А во что ты обуешься, во что?

Так просто и неожиданно решился вопрос кому быть Золушкой. Надя даже уговаривать не стала:

— Играй ты Золушку, Ирка. Вспомните, дети, Стрепетову. Это была величайшая артистка, и мы должны следовать…

Через несколько минут вся труппа была в сборе. Я готова была обнять весь мир:

— Тащите из нашей галереи все самое лучшее! До прихода мамы тыщу раз успеем занести все обратно!

И работа закипела. Тетя Тамара читала в своей комнате книгу и потому ничего не замечала вокруг. В этом отношении моя тетушка была просто прелесть. Мы сняли со стены ковер, вынесли в сад этажерку, ширму, стулья, картину «Утро в сосновом лесу». Люба тоже принесла такую картину.

— Чвенц асети гвакзс[58 - И у нас такая есть (груз.).], — слегка удивился Нодари.

Прогудел пятичасовой гудок, а мы еще не были готовы. Алеша еле сдерживал рвущихся во двор зрителей, Надя гримировала артистов. Сама она играла мачеху — обожала роли злодеек.

— Пускать? — истошным голосом крикнул от ворот Алешка.

— Еще нет, еще нет! — заорали мы.

Наконец калитка распахнулась, зрители хлынули во двор. Мигом расселись на земле в саду.

— Занавес! — скомандовала Надя.

Лепя поднял на перекладину беседки нашу белую полотняную скатерть, и перед зрителями в изящных светских позах предстали сестры Барабулины. Я, ссутулившись, сидела в углу беседки и, обнимая дворовую метлу, громко, со стоном вздыхала. Мачеха и ее дочери не обращали на меня внимания. Люба сказала:

— Я выйду замуж за принца.

— Нет, это я буду женой принца, — заявила Вера.

— А ну, кто лучше поет? — Люба встала и, приплясывая, запела:
		Здравствуй, моя Мурка, здравствуй, дорогая,



		Здравствуй, моя Мурка, и прощай, иэх!



		Ты зашухарила всю нашу малину…








Зрители тихо подпевали. Под конец захлопали в ладоши. Люба, умолкнув, манерно раскланялась. Потом выступила вперед Вера и спела «Сулико». Я растерялась: а что мне спеть? Ах да! «Веселый ветер».

А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер, Веселый ветер, веселый ветер!

Моря и горы ты обшарил…

— Грустную пой, грустную! — прошептала Надя.

А какую грустную? Я грустных песен не знала. И затянула «Несжатую полосу» Некрасова на свой собственный, весьма неопределенный мотив.

— Хватит, теперь плачь!

Я зарыдала, а зрители почему-то рассмеялись. Тогда я и правда заплакала, да так горько, что все примолкли.

— Ой, сацкали[59 - Сацкали — бедная (груз.).] Золушка! Ай-яй-яй, несчастная си-рота-а!

Мои партнерши тоже в роли свои вошли и бросились на меня с кулаками. Так они представляли себе ярость великосветских дам. Я взяла и упала, даже не подогнув коленок. Ох и треснулась! Зато зрители захлопали так, что даже Бочия, обеспокоенный шумом, подошел к забору и посмотрел на нас. А Вера, Надя и Люба не замечали моего полуобморочного состояния — навалились, били сплеча. К счастью, занавес сам упал. Я еле встала.

— Прекрасно! — отдышавшись, сказала Надя. — Как это впечатляет!

Я вошла в прачечную, намочила затылок, вернулась за «кулисы» и начала переодеваться. «Вот теперь еще не так блесну», — подумала.

— Алеша, застегни корсет.

Он застегивал и, посмеиваясь, с интересом разглядывал мой «бальный» наряд: из-под кружевного, пронизанного китовым усом корсета тети Тамары выбивалось мамино сатиновое платье в горошек. А на шее моей была нитка жемчуга. Ненастоящего, конечно, но все равно прелестного. Его я тоже взяла без спроса и надеялась вернуть в шкатулку владелицы еще до того, как она вернется, с педсовета.

— Нравится мой наряд?

— Да ну-у-у, — расплылся в улыбке Алешка.

«Подожди, еще не то будет, когда я выйду на сцену и начну танцевать».

Занавес поднялся, и Надя-мачеха открыла бал. Все смотрели на меня. Я запела, отбивая такт каблуками. Бешеный ритм грузинской танцевальной песни захватил сразу всех — и артистов, и зрителей. Они ритмично хлопали в ладоши, я плясала все быстрее и быстрее. Охрипла, вспотела в своем негнущемся корсете, горели пятки и каблуки ушли куда-то в стороны. Ленька бил палкой в таз, Алешка верещал на гребешке, обтянутом папиросной бумагой, на сцену, не в силах сдержать веселья, ринулись зрители и запели, заплясали вместе со мной. В это время в саду произошло какое-то смятение, прямо перед собой я увидела разъяренную Ярошенчиху:

— Погибели на вас нема, чертовы диты!

Мы пустились бежать. Выскочив на улицу, никак не могли нахохотаться. Потом играли в кольцо с места. Я вытянула вперед прижатые друг к другу ладошки, а мысли мои были все еще там, на сцене. Алешка положил «кольцо» мне. Рассмеялась: он хороший, Алешка. И матери у него нет…

Стемнело. Пошел дождь. Я еле держалась на покривившихся каблуках. Но сняла туфли только у лестницы. В нашей галерее горел свет. Значит, пришли. Сердце екнуло и укатилось в пятки. Смотрю, Коля волочит из сада ковер.

— Не заходи пока домой — мама вне себя.

Я очень хорошо знала, что это такое, и вздохнула.

— Пошли к нам, — предложила Надя. — Посушишь над керосинкой туфли — может, они еще не совсем пропали. А зато знаешь как ты играла?

Я сушила туфли у Барабулиных и думала: «Попадет, конечно, крепко. А почему? Ведь они ей малы… Надо было носить их раньше и не злилась бы теперь».




Почему я изменилась в лучшую сторону


Весь июль и август я ходила на пионерскую площадку. Туда записалась вся наша «театральная труппа», и потому мы чувствовали себя там отлично. Единственно, что требовалось от пионеров, — это не потеряться. Нас пересчитывали три раза в день: утром на линейке, перед обедом и перед ужином. Все остальное время мы бегали в поисках впечатлений по всему саду Надзаладеви, по территории депо, по Советской улице, по горам и оврагам окрестностей. Конечно, опаздывали и к обеду, и к ужину. Но нас не ругали. Стояла страшная жара, и лень было сердиться. Пионервожатые — парни и девушки — были всецело заняты друг другом. Мы без труда определяли, кто в кого влюблен. «Мертвый час» нас тоже не касался, спала одна толстая-претолстая повариха. Наши юные воспитатели пели и играли на гитаре в тени акаций, иногда устраивали для нас концерт, а больше смеялись, почти беспрерывно смеялись просто так.

Это приволье под палящим солнцем и полное отсутствие каких бы то ни было обязанностей, казалось, не кончится никогда. И только тогда, когда папа заговорил об отъезде в Уреки, я вспомнила про школу.

Папа уехал. Он писал нам письма каждую неделю: «Теплое море, бархатистый целебный песок. Вспоминаю романс: „Знаешь ли чудный край, где все время весна, померанцы цветут и пальмы зеленеют?“ Этот край здесь, в Уреках».

Папе дали большую комнату с балконом в двухэтажном доме барачного типа. «Обедаю в рабочей столовой, обеды вкусные: лобио, борщ. Включился в совхозные дела. Я теперь агитатор. Скучать некогда…»

Я радовалась за папу, а маму не. оставляли тревоги:

— Зачем он туда поехал? Лечиться? Так и лечился бы. Тут хоть я его как могла останавливала… Сколько лет с ним живу и никак не могу понять, что он за человек. И ты думаешь, он это ради других? Нет. Для себя.

— Как это для себя?

— А вот так: ему правится работать для всех. Ты тоже такая.

Я ничего не поняла. С одной стороны, было лестно, что мама все же считает меня деловой, но, с другой стороны, она и меня, и папу осуждает. За что?

— А что плохого он делает?

— В том-то и дело, что плохого — ничего. Но зачем, скажи на милость, он лезет не в свои дела? Не хватает ему школы?

— Он хочет помочь.

— Другим? Да. А своей семье? Ведь заболеет — я выхаживать буду. Это эгоизм, Ирина.

— Папа очень хороший.

— Да. Очень. Раньше и я была такой, а теперь вижу: все впустую. Ни к чему все это.

— Что ни к чему?

— Надрываться.

— Мама, а ты сама?

— Я в школе как рыба в воде. Устаю — от вас.

— А разве я люблю дела чужие? Ты же говоришь, что я бездельница.

— Да. Но когда зовут подружки, бежишь сломя голову.

— Я сама хочу играть.

— Нет, для тебя главное, чтобы они были довольны.

— Просто с ними весело…

— Вот-вот. И твой отец такой же. А знаешь, чем он занимался всю весну?

Я это прекрасно знала и все же спросила:

— Чем?

— Вел исторический кружок. А я и не догадывалась. Чуть ли не каждый день приступы сердечные были, и все же он… Теперь то же самое в Уреках. Умрет.

— Мама!

— А что ты думаешь? И ты вот тоже… Хоть чем-нибудь порадовала бы нас. А то посмотри на себя: коленки ободранные, в голове ветер.

— А чем я могу вас порадовать?

— Не знаешь чем? Учись! Отцу приятно будет, он ведь там один.

— Да, мама, да. Я стану ударницей, вот увидишь!

Не знаю, как бы мне удалось воплотить в жизнь это смелое решение, если бы не маленькое происшествие: в школе меня побили, и распухла губа. Я еле шевелила ею. По этой причине учителя — их появилось в пятом классе много — временно не спрашивали меня. Я сидела молча и от нечего делать внимательно слушала объяснения. Губа болела две недели, этого оказалось достаточно, чтобы заинтересоваться учебой. Когда травма прошла, мне уже поправилось сидеть и слушать. Как легко было потом, прочитав дома разок-другой задание, получать хорошие отметки. Написала хвастливое письмо папе: «Дорогой папочка, приезжай скорее. Мы живем хорошо. В этом году учиться стало легче, потому что новые учителя очень интересно объясняют уроки. И еще у меня болела губа, и я даже привыкла быть молчаливой. Приедешь — удивишься».

В конце сентября на классном собрании объявили, что я кандидат в ударницы. И сразу же другая радость: меня выбрали звеньевой нашей средней колонны. И сразу же третья: папа привез из Уреки первое жалованье, и мы пошли покупать книжный шкаф. Выбрали самый красивый. Дома был праздник, когда перетаскивали из подвала книги и устанавливали их в шкаф.




Открытие


Перед Ноябрьскими праздниками у меня заболело горло. Могла бы, конечно, пойти в школу, но подумала: «Мама ведь сама сказала: „Полощи содой с солью, но если часам к двенадцати горло не пройдет, останься дома“». Вот я и осталась. Тем более что последний день четверти.

В ударницы я не вышла. И несбывшиеся надежды несколько охладили желание посещать школу. Классная руководительница разъяснила: «Если бы ты, Ирина, продолжала заниматься систематически…» Я это понимала и все же была немного обижена и разочарована: ведь в первой половине четверти отвечала учителям так, что нахвалиться не могли. Почему же не оценили «подвигов»?

Когда Алешка и Надя вернулись из школы, мы с Любой играли в салки. Алешка учился в пятом параллельном, охота к учебе у него начисто отсутствовала, и потому его крик издали «Дура, Ирка, зачем в школу не пошла» крайне удивил.

Оказалось, что третьего урока в обоих пятых классах не было, классы соединили, пришла учительница географии и, не зная, чем занять детей, рассказала предысторию написания «Острова сокровищ».

— Остров сокровищ — это остров Рум в Гвинейском заливе, — сказала Надя. — Сам Стивенсон написал об этом в книге. А слышала песню? — И Надя пропела басом: — «Пятнадцать человек на сундук Мертвеца, йо-хо-хо, и бутылка рому!..»

— Что за песня? Учительница прямо так и спела ее?

— Ага. Знаешь, как интересно было! Она про великие открытия рассказывала и про пиратов, они в XVII веке разбойничали около Больших Антильских островов.

— Это пиратская песня, — добавил Алешка, — А сколько кладов они зарывали на островах!

— Вот бы найти клад!

— Где ты его найдешь?

Стало как-то скучно. Захотелось романтики. А какая тут, у нас во дворе, романтика? Все чердаки мы давно обследовали, подвалы тоже.

На дорожке сада показалась кошка. Такую лохматую мы никогда не видели. Алешка стал подкрадываться к ней. Она заметалась и — к дереву. Он преградил ей путь, тогда она помчалась вдоль стены, нырнула в вентиляционное отверстие и исчезла. Словно провалилась.

— Под флигелем подвал?

— А это мы сейчас узнаем. — Алеша забросил камушек в это отверстие.

Замерли. Камень не звякнул.

— Там дна нет.

— Как нет?

— А почему камень не звякнул?

— Давайте зажжем бумагу и бросим внутрь!

Мигом принесли спички, газету, скрутили ее жгутом, подожгли и протолкнули в отверстие. Зажженный жгут сразу упал куда-то. Еще принесли газету, и опять тот же результат. Тогда стали бросать в отверстие зажженные спички. Когда кончились спички, Алешка сказал:

— Там подвал без окон, без дверей.

— Откуда знаешь?

— Если огонь гаснет, значит, кислорода не хватает.

— Надо рыть ход под флигель.

— Ярошенчиха сразу увидит, да и люди всегда во дворе.

— А если влезть под галерею флигеля и делать подкоп оттуда?

— Молодец, хорошо придумала!

Под галерею флигеля мы тоже раньше лазили. И не раз. Но кто мог тогда подумать, что за толстой стеной под комнатой Ярошенчихи какое-то никому не известное помещение?

— Начнем подкоп?

— Да!

Разбежались, принесли из сараев лом, лопату, молоток.

— Люська, на пост! Когда кто-нибудь выйдет во двор, запоешь: «Здравствуй, моя Мурка». Если нет никого: «Легко на сердце от песни веселой». Поняла?

— Да.

— Отряд, за мной!

Почерневшие от сырости доски цоколя едва держались на заржавленных гвоздях. Отодрали две доски, заползли под галерею флигеля и начали расковыривать стену фундамента. А Люся орет на заборе то одну, то другую песню. Сначала слушались ее сигналов, потом осмелели. Потому что над головой у нас радио играло, и Ярошенчиха, стараясь перекричать его, бойко разговаривала со своей приятельницей — богомолкой Ксенией. Советскую власть ругали. При царе, мол, благолепие было, а теперь кругом все фулиганы. И бесстыдницы. Юбки носють — тьфу! Страм. Ягодицы так и ходють, так и ходють…

Люся заползла под галерею.

— Ты чего? А пост?

— Да-а-а, вам хорошо, а я на заборе.

— Ты же певица!

— Сами пойте, я уже охрипла.

Решили продолжать без постового, тем более что Ярошенчиха с радио состязается. Не может догадаться, что его можно просто-напросто выключить.

Расковыряли стену быстро. Удивлялись: как раньше дома строили? Между камнями простая земля. Или это глина так высохла? Но зато стена толстая. Обкопали и выковыряли один большой камень, а за ним другой лежит. Другой обкопали, а он и не шатается.

Трудились мы до самой темноты.

На другой день — седьмое ноября. Коля, отец Алеши и Лени, тетя Адель, Дарья Петровна и Тоня ушли на демонстрацию, но остальные крутились весь день во дворе, и нам не удалось продолжить работу. Вечером Алешка шепнул:

— Завтра пораньше встанем и…

И как назло, утром опять нам помешали: только мы собрались в саду, во двор вошли с важным видом какие-то люди. Спросили домохозяина. Люся позвала дядю Эмиля.

— Я инспектор, — сказал одни из вошедших. — Почему у вас двор такой неопрятный? Что это за кухни у флигеля? Что тут: базар, мазар или что?

— А вот так, — злорадно подхватил дядя. — А я, между прочим, предупреждал, что нас могут оштрафовать, и, несмотря на это, каждая квартирантка делает все, что ей заблагорассудится.

— И кирпичи валяются.

— А что я говорил? — повернулся к нам дядя. — Приносят с улицы кирпичи — это у них футбольные ворота, а в результате…

Услыхав голоса во дворе, быстро вышла из своей галереи Дарья Петровна:

— Правильно говорит домохозяин, правильно! А в чем дело?

— Почему вы устроили около галереи кухню? — спросил инспектор.

— Я?

— Да, вы.

— А… Это не я.

— А кто же?

— Она, — указала на Ярошенчиху.

— Я? — ударила себя в грудь Ярошенчиха, — По-бой-тесь бо-га, бог все ви-дит!

— Ну хватит, — сказал инспектор. — Если все вы в трехдневный срок не уберете эти кастрюльки-мастрюльки, райсовет оштрафует домохозяина.

— А я при чем? — вспыхнул дядя. — Я врач, а не дворник!

— Постой, Эмиль, не горячись, — сказал папа. Он тоже вышел во двор. — Это общее дело: Тбилиси соревнуется с другими городами.

— Вам известно о соревновании? — спросил инспектор у женщин.

— Нет.

— Гости к нам приехали, — просиял инспектор. — Гости из других республик. А если захотят посмотреть наш район? Представляете, какой позор будет?

— Не придут они сюда.

— На это надеетесь?

— Конечно. Что тут смотреть?

— Хватит. Будете поднимать гай-гуй, всех оштрафуем.

Комиссия пошла в следующий двор, а наши женщины начали разбираться, кто первый устроил у своего порога кухню. Хватило на полдня. Только после обеда наступило во дворе затишье, мы залезли под галерею. Стучали киркой без страха — радио над нами передавало концерт.

— А что я вспомнила! — прошептала Надя.

— Что?

— А помните, бабка Фрося про племянника Ярошенчихи рассказывала? Он вором-рецидивистом был. Помните, она говорила, что вор, когда убегал, бросил золото в колодец? Так вот тот клад не в колодце засыпанном, а под комнатой Ярошенчихи! Потому туда и ход замурован!

Мы ахнули: а ведь правда. Как это мы сами раньше не догадались? Работа пошла еще быстрее. Терпенья не хватало ждать, пока увидим, что там, в подвале. Наконец удалось пробить небольшую дырочку в степе. Стали в нее заглядывать.

— Там какой-то свет!

— Ой!

— Откуда он?

— Да это же из кошачьего отверстия!

— А, правильно.

Надя смотрела в дырочку дольше всех и прошептала в страхе:

— Там кто-то дышит.

— Дышит?

— Не смейтесь. Я читала. Остались еще кое-где на земле допотопные чудовища. Может, одно такое живет там, и живет, и живет…

В тот же миг Люба и Вера бросились на четвереньках к лазу, остальные за ними, вывалились друг за дружкой в сад, выломав при. этом еще две доски из цоколя.

— Дураки, — встав и отряхнувшись, сказал Алешка.

Отдышались. Ленька есть захотел, пошел домой, Надя, Люба и Вера тоже почувствовали голод. Ушла и Люся.

— Неужели и ты боишься? — спросил Алешка.

Игры с тетей Аделью в смелость отучили меня от страха перед темнотой. Ведь потом мы куда только не лазили! Мы бегали с Белкой по горам до самых Соленых озер, где не было ни души, залезали в широченные отводные трубы, проложенные в оврагах, и ползали по ним из конца в конец. И повсюду «уроки» тети Адели служили нам верную службу: не было у нас страха перед сверхъестественным. Остерегались мальчишек, цепных собак, стада коров, сторожей. У них были ружья с патронами, начиненными бертолетовой солью, и хоть мы ни разу не видели человека, который бы пострадал от этого, обходили этих сторожей за версту.

— Пошли копать, — сказал Алешка. — Пока налопаются, последний камень выворотим.

Он первый полез под галерею, я за ним. Орудуя зубилом и ломиком, быстро расшатали и вытащили последний камень. Отволокли в сторону. Перед нами зиял узкий ход в подвал.

Алешка знал: ему лезть первому. Молча зажег спичку. Со двора, как из далекой дали, донесся голос бабки Фроси:

— Алешка, паразит, а ну быстро домой! Вот погоди, отец придет!..

В это время Алешка осторожно протискивался между острыми краями камней. Спичка в протянутой вперед руке потухла от какого-то затхлого, неизвестно откуда Дунувшего ветерка. Алешка испугался. Дернулся назад и застрял плечами. В этот момент я услышала какой-то шум, оглянулась — из сада глядел в темноту подполья дядя Эмиль.

— Скорей лезь, быстро! — приказала Алешке. — Ленька нас выдал!

Я ткнулась в ноги Алешке, он рванулся вперед и повис по пояс над серой мглой. Я опять надавила на пятки. Он свалился куда-то вниз, не успев вскрикнуть, ударился арбузообразной головой о землю. Я проскользнула вслед за ним, упала, он помог встать, присели, замерли.

А в саду уже стоял говор. Голоса доносились до нас приглушенно и потому казались не страшными.

— Алешка, вылезем?

— Да ты что? С таким трудом пробились сюда…

— И теперь все равно попадет, правда?

— Конечно. Давай скорей подвал осмотрим. Где тут клад? — он зажег спичку.

— Они спички зажигают, спички! — заорал в саду Ленька, и сейчас же к его голосу присоединился вопль Ярошенчихи:

— Батюшки! Они мою квартиру спалят!

— Мы вас не накажем! — пообещал в кошачье отверстие дядя Эмиль. Чтобы сделать это, ему опять пришлось лечь на землю. — Вылезайте сию минуту!

— Дядя Эмиль, подождите, — крикнула я. — Нельзя же, чтобы богатства просто так в земле лежали! Мы вам тоже дадим золото!

— Не зажигайте спички — будет пожар! — крикнул дядя Платон.

О, значит, весь двор на ногах.

— Я сейчас электрический фонарик принесу, я для школы купил! — услыхали мы удаляющийся голос папы.

Через две минуты новенький электрический фонарик упал к нашим ногам. Он работал отлично. Мы осмотрелись. Это была четырехугольная, хорошо вытоптанная комнатка. Вдоль степ приступки шириной в ладонь. Земляной пол тщательно выметен. На земле под кошачьим отверстием ворох обгоревших газет. Откуда они? Ах да! Мы их сами сюда набросали. На приступке у противоположной стены Алеша заметил старинный коробок со спичками. Такие сейчас не выпускают.

— А смотри! — я подняла с пола коробку. В ней были патроны.

— А на полу их сколько, Ирка!

— Алеша, газета!

У самой стены в углу лежал обрывок отпечатанного на типографском станке листка. Мы осветили его фонариком, расправили и прочли на самом верху: «Кавказский союз Российской соц. — дем. рабочей партии».

— Ирка!

— Здесь прятались революционеры!

— Да!

— Вылезайте немедленно! — крикнул в кошачье отверстие дядя Эмиль.

Мы, не помня себя от счастья, закричали:

— Здесь были революционеры!

— Что, что? — не поняли в саду.

— Революционеры!

Дядя Эмиль совсем вышел из себя:

— Вылезайте, а то я вам в таких революционеров поиграю!

— Он глухой, — сказала я.

Алешка засмеялся, крикнул:

— Сейчас!

Но конечно же он после прихода отца не чувствовал бы себя так уверенно, если бы не замечательные находки.

Осмотрели потолок. В углу у задней стены белели три новые доски. Сейчас в комнате Ярошенчихи над тем местом стенная печь. Значит, тайный ход был под печью, а может, печку в те времена еще и не сложили.

В подвале ничего больше не было, да мы и не искали: где прятались революционеры, ни о каком золоте не может быть и речи. Одно другое исключает, это мы знали твердо и потому решили выбираться.

Я первой вылезла под галерею, за мной Алешка. Он опять застрял плечами между камней, а Белка тут как тут: воспользовалась редким случаем и, радостно повизгивая, старательно облизала ему все лицо. Он смеялся и. плевался, я, оттаскивая ее, задыхалась от хохота, а в саду вообразили, что мы над ними издеваемся.

Наверно, нас хотели разорвать на части. Мы выползли и встали на ноги. Они к нам с кулаками, а мы им патроны, листовку, спички:

— Вот.

Дядя Эмиль схватил спички, дядя Платон — патроны, папа — листовку. Начал читать, глаза вспыхнули:

— Товарищи, это листовка!

— А?!

— Да, да, послушайте!






«Последние телеграфные известия.

Решительный бой с самодержавием начался. Железная армия рабочих выступила на поле брани сомкнутыми рядами с непоколебимой уверенностью в победе. Да, близок, близок час победы! Долой самодержавие!

Да здравствует вооруженное восстание!

Тифлисский комитет».





Про нас забыли. Стояли и молча торжественно переглядывались.

— В каком же году это было?

— Да, правда, в каком году?

— Перед первой русской революцией?

— А может, перед Октябрьской?

И все начали старательно припоминать, кто из прежних здешних жителей мог быть тем революционером.

Мы с Алешкой чувствовали себя так, будто мы сами революционеры. Притихший Ленька подошел с каким-то вопросом, но мы на него даже не взглянули. Интересно, как раньше поступали революционеры с подобными предателями?

Коля подошел и крепко пожал нам руки.

— Так или иначе, дорогие, — обратился ко всем папа, — а эти находки мы несем в музей.

— Конечно, конечно.

На другой день я, папа и Алешка пошли в музей. Мы волновались, но там нас немножко расхолодили. Им хотелось, чтобы было найдено что-либо посущественней.

И все же Они пообещали прислать комиссию и фотографа. Вернулись на Лоткинскую.

— Товарищи! Нужно подготовиться к встрече комиссии и фотографа!

— Придут?

— Конечно.

— Когда?

— Скоро.

— А вдруг тут захотят открыть музей?




Кто он?


— Кем был мой дед? — строго спросил Алеша у бабки Фроси.

— Это который? — Она сразу почувствовала серьезность момента, села, вытерла горсткой руки уголки сухих губ.

— Как который? А сколько у меня их было?

— Два.

— Как два? — вытаращил он глаза.

— Так вот и два. С первым я разошлась.

— Это с моим родным, что ли?

— Нет. Это с тем, от которого твоя тетка Феня рожденная.

— Бестолковая ты, — сказал Алешка. — Пирожки вкусно печешь, а бестолковая. Скажи, чем мой родной дед занимался?

— Токарем был, а под конец лудил посуду.

— Боролся он?

— Боролся, боролся, а как же?

— Мы о чем говорим?

— О чем?

— Революционной деятельностью мой дед занимался?

— А я откуда знаю? Может, и занимался. Как все, так и он.

— А где ты была?

— Ту-ут.

— Ну хоть что-нибудь ты можешь вспомнить?

— Вспомнила: взносы он делал в рабочую кассу.

— И все?

— А уж как ногу ему машиной покалечило и уволили его, посуду лудил.

— Поня-атно, — разочарованно протянул Алешка. — А я-то думал…

* * *


Ярошенчиху расспрашивать не пришлось. Очень сердитая, она сама сразу сказала, что муж ее был человек неплохой, — не возьмет она греха на душу, бог за неправду покарает, — и вроде добрый был. Но гулял. Так гулял, так гулял!.. А как нашел беспутную женщину, уехал с ней, хоть напоследок слезами обливался. Околдовала его, подлюка. А Тоне тогда и двух лет не было.

* * *


— Эмиль Людвигович всегда был начальником? — спросила я у дяди Эмиля.

— Нет. Сначала он был машинистом, — твердо проговорил дядя, и ноздри его орлиного носа затрепетали. Однако, заметив мой недоверчивый взгляд, добавил мягче: — Прежде чем стать инженером и начальником, твой дедушка работал — как настоящий пролетарий — сначала помощником машиниста, а затем машинистом. Он был машинистом первого класса.

Мы помолчали.

— Что еще интересует тебя? — с улыбкой спросил дядя.

— Мы хотим узнать, кто был тем революционером.

— Мой отец купил тот дом в 1916 году, так что при всем своем желании он не мог им быть.

* * *


Еще и еще раз пытались расспрашивать бабку Фросю — и Ярошенчиху. Старушки прекрасно помнили, почем было при Николае масло да почем куры, а о революционерах они не помнили. Да, бастовали при царе рабочие, весь район, бывало, бастовал, а революционера они ни одного и в глаза не видели.

Расспрашивали мы и тетю Юлию. Она сказала:

— Мы с Резо поселились тут уже после Октябрьской революции. При меньшевиках. А прежде жили у его родителей, внизу, около депо. Сюда, наверх, я и не ходила никогда.

Так мы ничего и не узнали. А комиссия из музея все: не шла. Уже кончилась в школе вторая четверть, началась третья…

— Они не придут, — сказал Алешка. — Обманщики. Им наплевать на революционеров.

Мне тоже было обидно. Ведь как мечтала: раскроют музейные работники тайну нашего двора, и мы узнаем удивительные вещи. Как хотелось мне заглянуть в прошлое и увидеть там одно лишь героическое. А может, тот человек и сейчас жив и не подозревает, что мы о нем думаем? Если бы можно было объявить, например, по радио: «Товарищи! Мы живем на Лоткинской, 33. Мы нашли в подвале флигеля листовку, патроны и спички. Мы любим человека, который скрывался там, — он боролся за наше счастье. Может, кто-нибудь помнит того человека? А если сам он жив и услышит это объявление, пусть отзовется».

— И-и-и-и, — выслушав меня, разочарованно протянул Алешка. — Не было никакого революционера, вот и все.

— Был! А откуда листовка?

— А почему не приходит комиссия?

Они пришли, когда их уже никто не ожидал. Мы рассказали про подкоп и пригласили залезть под флигель. Не захотели. Сфотографировали наш дом со стороны улицы и флигель со стороны сада.

— Фотографии эти будут храниться в музее, — сказал один из них. — А если найдете еще что-нибудь, обязательно принесите.




«Па-любил за пепель ные ко-осы…»


Жарко. Сидим весь день на туте. Слезаем только на минутку, чтобы облиться в прачечной водой и — опять на дерево. Там прохладнее, и оттуда все видно: Коля и его товарищи учатся в галерее танцевать фокстрот. Танцуют под радиолу, которую он сам смонтировал. Коля скоро уедет в Москву поступать в радиоинститут.

— Не забывай нас, Коля!

— Буду приезжать на каникулы, — отвечает он слегка в нос: ему приятна грусть товарищей.

Мы смотрим на танцующих с туты и отпускаем разные, необычайно остроумные, на наш взгляд, замечания. Но парии не обращают внимания, будто на туте не две Довольно-таки большие девочки, а так, мелкота какая-то. Ну ладно, мы еще подрастем, погодите!

Гляжу на балкон Лапкиных. Там необычайная суета. Я Бабка Фрося и ее дочь Феня, приехавшая с двумя своими подругами с хутора, затеяли генеральную уборку. Даже вынесли во двор кровати. Обливают их керосином и разжигают под ними огонь. А в котле прачечной с таким же неистовством варится их белье, дым и чад вырываются из дверей, бабка стирает на балконе — взлетает над лоханью пар. И все это под звуки бойкой заграничной «Рио-Риты». Вдоль распахнутых окоп нашей галереи поминутно проносятся худые, подрагивающие на каждом шагу фигуры танцующих парней, а в середине двора растянулась под развешанным бельем Белка. С наслаждением вдыхая родные людские запахи, она не сводит глаз со своих щенят. Кто их отец — неизвестно, но они, трехмесячные, уже Я ростом с нее, и она все время как будто недоумевает.

Устав выкрикивать замечания, такие, как: «Эй, Мигака, а мы знаем, кто из вашего класса тебе нравится!», или же: «Юрка, Юрка, почему ты Пчелкин? Твой дедушка пчелкой был, да?» — Люся слезла с дерева и пошла домой подкрепиться. Через несколько минут, очевидно насытившись, запела в комнате во весь свой мощный голос:

— Рара-рири рара-рири! Рара-рири, рара-рири!

Это означало: «Я люблю тебя, мой милый, мой прекрасный, но ревнивый!» Из кинофильма «Кукарача».

А я, задорно поглядывая на танцующих, звонко подхватила:
		Я люблю тебя так страстно,



		Хоть сама я не прекрасна!



		Ля Кукарача, ля Кукарача, яну кера кумина!..








Ленька вышел на балкон и стал насвистывать тот же, чрезвычайно модный мотив. Бочия беспрерывно бормотал стихи под миндалевым деревом. Приволокла с базара две сумки Дарья Петровна.

— Ошибка, ошибка! — закричал Алешка.

Он с раннего утра играл с Нодаром в салки на кинокадры. Обритые головы мальчиков запутались в развешанном белье. Упала подставная палка. Зло заорала бабка Фрося.

— Ля Кукарача, ля Кукарача! — голосила в своей комнате Люся. Так она мстила парням за невнимание.

А в галерее уже крутилась на радиоле любимая Колина пластинка: «Кто я? Бедный поэт я. Мое занятье — сочиняю! Где средства к жизни? Их не-е-ет!..»

Это пел Рудольф из оперы «Богема».

Я поглядывала на всю эту картину с туты и не удивлялась: обычный выходной день. Но все же почему так мечутся Лапкины? И вдруг слышу:

— Невеста, может, и зазнается? — спросила у своей подруги Феня.

— Чавой-та зазнается? — ответила та. — Мы сваты, рази ж подведем?

«Ой, что я знаю, что я знаю! — зазвенело в каждой моей жилке. — Дядя Платон женится!» Вмиг соскользнула с дерева, взлетела по лестнице мимо танцующих к тете Тамаре. Она, едва выслушав, сообщила новость маме, а я помчалась к Люсе.

Пришла Дарья Петровна, услыхала новость, побежала к тете Юлии…

К вечеру одна Ярошенчиха мучилась в неведении.

Как ждали свадьбы!

Она прошла тихо, словно крадучись. «Без флер-д-оранжа и колокольного звона», — пошутила тетя Тамара. Оказывается, дяде Платону неловко: ведь женится в который раз.

Когда мы вернулись в конце августа из Уреки, этой жены Лапкина и след простыл. Сбежала, даже не захватив своего приданого.

Что же такое любовь? Нас, девочек, чрезвычайно интересовал этот вопрос.

Стояла середина сентября. В это время в Тбилиси еще лето. В моде игры: классы, «Птичка на дереве». Мы играли на другой стороне улицы. Пришел Алешка и еще трое мальчиков. Одного, Витьку, мы знали по прошлому году, его тогда из школы выгнали за хулиганство, другой — Ростик — учился на класс ниже меня, третьего — Кирилла — мы видели прежде на улице, он жил внизу, у магазина, и был старше нас года на два, на три.

Когда все мы как бы заново перезнакомились и поговорили о том о сем, этот Кирилл сел на обочину тротуара и заголил штанины далеко не модных брюк:

— Во! Видали?

Мы посмотрели: ноги — как тумбы.

— У меня отца-матери нету. А дяде с тетей на меня наплевать. Они об одном заботятся: как бы я липшего не съел. Я ведь в каждом классе по два-три года сижу, вот им и накладно.

Витька блеснул перед нами тем, что спел очень выразительно песню «Позабыт, позаброшен». Долго и неотвязно звенела потом в ушах эта унылая и легко запомнившаяся мелодия.

У Витьки родители были, но они «заразы», потому что все время дерутся, выясняя, кто из них лучше.

А Ростик был из вполне благополучной семьи. В школе он нравился девочкам. Потому что на нем всегда была отутюженная рубашка с отложным воротничком, и свои вьющиеся волосы он укладывал при помощи надеваемого на ночь женского чулка. Он мне напомнил Борща. Тот тоже был так подозрительно аккуратен.

Ростик любил дарить девочкам цветы. Дома был хороший сад, и он без цветов в школу не приходил. Но дарил не каждой. Он преподносил цветы той, которая в данный момент правилась многим мальчикам. Эти «премиальные» волновали других девочек, каждой было бы лестно быть отмеченной. Не составила исключения и я.

Я получила от Ростика розочку в тот же день и стала как заколдованная. Мне даже показалось, что я похорошела.

События разворачивались быстро. После того как Кирилл продемонстрировал нам свои опухшие ноги, Ростик. предложил мне дружбу через Алешку. Я обомлела. От неожиданности я даже не знала, что отвечать.

— Скажи «да», — подсказала всезнающая Надя.

— Да, — сказала Алешке я.

Он пошел, передал. Тогда Ростик с достоинством приблизился и, пока не позвали меня ужинать, находился рядом. Играли в «Птичку на дереве». Эта игра как нельзя лучше подошла к моему душевному состоянию.

Я чувствовала себя грациозной птичкой, а Ростик — тут он тоже проявил внимание — гонялся только за мной.

Ночью видела сон: бегаю вокруг туты в пышном платье — в таком была на балу Татьяна в «Евгении Онегине», — талия у меня осиная, волосы до колен, а за мной бегает Ростик, хочет поцеловать.

Утром проснулась и чуть не заплакала: где мои волосы, где? Почему мама подстригает их? Я ведь уже большая, мне мальчик дружбу предложил!

— Значит, в ботанический? — донесся из дядиной комнаты голос мамы.

Ушам не поверила. Мы так давно не ездили за город. Потом вспомнила, почему в жизни нашей семьи такой всплеск. Вчера папа приехал из Уреки, пошел по своим делам в Наркомпрос и встретил там бывшего бухгалтера управления. Обрадовался страшно. Ведь думали, что Михаил Силованович погиб. Обнялись, расцеловались.

— Ты меня спас, — прослезился от радости папа.

— Но если бы я не скрылся, чтобы затормозить судебный процесс, меня бы тут убрали с пути любыми средствами.

Михаил Силованович рассказал о себе. Он тогда уехал в другую республику. А теперь работает бухгалтером в районе, а жена заведует там больницей. В общем, живут, а далее что бог даст.

— Может, тебе деньги нужны? Я сейчас хорошо зарабатываю. Почти все предметы веду в школе, даже немецкий: я его в детстве знал.

— Нет, не нужны мне деньги, — улыбнулся Михаил Силованович, — если нужно, я и тебе помочь могу, у меня в районе участок, кукуруза, живность дай бог каждому. Так что нет худа без добра, как говорят в народе.

— Выглядишь ты хорошо, пополнел.

— И ты вроде ожил. Помнишь, что с тобой было?

Эта встреча всколыхнула не только горестные воспоминания в памяти нашей семьи. Радовались, что честный человек жив и благополучен, значит, все же добро побеждает и не надо падать духом, надо бороться за лучшую жизнь. Так слово за слово и подобрались к своей извечной наболевшей теме: продаже дома. Разговор был бурный, спорили долго, как всегда, ни до чего не договорились и решили поехать за город — там, на приволье, мысль будет работать четче, что-нибудь да придумаем.

Добрались, пересаживаясь из трамвая в трамвай, до ботанического сада. Расстелили неподалеку от водопада Рядно, уселись.

— Так, — ухмыльнулся папа. Весело оглядел всех и рассмеялся.

Он, конечно, понимал, что мы не сможем договориться и потому дом не продадим. А дядя и тетки все же верили в эту возможность, хоть и страшились перемен.

Третьей стороной была мама, она пока не понимала, в чем дело, и нахмурилась:

— Начинается.

— Нет, нет, — постарался заверить папа. — Так куда! же ты, Анна, предлагаешь переехать?

— Мне все равно. Лишь бы крыша над головой была!

— А я, откровенно говоря…

— Ну зачем повторяться? Мы решили расселиться, семьями и понимаем, что денег для покупки трех комнат! в разных концах Тифлиса не хватит. Я уже не говорю о том, что можно будет купить здесь дом без квартирантов. Значит, придется уехать. Что ж делать? Мы всю Россию исколесили…

— «Исколесили»! — передразнил дядя. — Я не собираюсь колесить.

— Значит, будете, как и прелюде, ремонтировать дом?

— Ни за что!

— Так какой же выход?

— Что за странная склонность к странствиям?

— Зато вас с места не сдвинешь.

— А зачем сдвигать?

— Да, да, — тетя Тамара стала усиленно рассматривать свои ногти. Это ее привычка, когда она волнуется.

— Говорят, на Кубани необыкновенная дешевизна, — сказала тетя Адель, — там всё продают ведрами, понимаете, ведрами.

— Еще дешевле жизнь на Николаевщине, — сказал папа, — когда мы жили в Трикратах…

Дядя перебил:

— Уж если переезжать, я бы предпочел Батум. Чистенький городок.

— Он там впервые полюбил, — встрепенулась тетя Тамара. — Эта девушка до сих пор не вышла замуж. Она Эмиля обожала!

Тетя Адель развеселилась. Развеселился и папа.

— Да, да! — старалась уверить тетя Тамара. — Она безумно любила его!

Мама рассердилась.

— «Да, да»! — передразнила язвительно. — Сейчас мы будем смаковать это, ах, как это приятно!

Голос тети Тамары зазвучал отчужденно и неприязненно:

— Мы же, в конце концов, отдыхать приехали?

— Мы приехали делать дело!

А вокруг все зеленело, полянки пестрели цветами. Шумел водопад, срываясь с высокой скалы. Захотелось купаться.

Не слушая маму, мы быстро пошли к воде. Разделись, стали плескаться под холодными струями.

— Папа, смотри, инжир!

— Это ущелье так и называется — «Легвтахеви», то есть «инжировое». Здесь всегда теплее, чем в тифлисской долине.

— Тбилисской.

— Да, тбилисской, это я по старинке… Здесь всегда на два-три градуса теплее, потому что ущелье защищено горами. И потому тут великолепно растут так называемые ксерофидные деревья: австралийские, канадские, африканские. Мы потом пойдем, и я покажу.

— Бездельники вы, — вздохнула мама. И тоже полезла в воду.

Во время завтрака говорили о цветах. Кругом цвели гелиотропы, бегонии, вербены, канны…

— Да, конечно, — сказал дядя, — если бы мы сумели продать дом…

— Если бы за него дали приличную сумму, — затосковала тетя Тамара.

— Ах, если бы мы нашли город, где все дешево! — воскликнула тетя Адель, — Кто хочет переехать в другой, с баснословной дешевизной город? — И она первая высоко подняла руку.

Я тоже подняла, Люся подняла обе руки.

— Надо сначала продать дом, — сказал папа.

— Вы как пьяные, — заметила мама, — или же ни о чем не хотите думать.

— А зачем? — дядя уже обиделся, и я знала: теперь он будет всячески противоречить.

— Что зачем?

— Продавать.

Дорогие мои, — сказала тетя Адель, — если мы не можем выяснить, где будем жить после продажи дома, как же продавать? Не будем же мы висеть в воздухе.

Я представила, как все мы висим в воздухе, и рассмеялась.

— Прекрати, — сказала мама.

Я прекратила.

— Если я перееду, то только в Батум, — упрямо твердил дядя.

— Знаете что, знаете что? — загорелась Люся. — поедемте на Дальний Восток!

— Да, да! — вскричала я. — В Комсомольск-на-Амуре!

Тетя Тамара усиленно рассматривала свои ногти.

В шесть часов вечера Витька и Кирилл уже сидели на тротуаре у сквера. Прибежали друг за дружкой сестры Барабулины, пришел Алешка. А Ростика нет. Я смотрела на угол, из-за которого должен был показаться он, и тосковала. Витька пояснил: Ростик всегда на свидания опаздывает. Как его старший брат, студент. Чтобы ждали и ценили.

— Мы, наверно, скоро уедем, — сказала я: хотелось, чтобы Ростик, когда придет, пожалел.

— Куда собрались?

— Не знаю. Может быть, в Комсомольск-на-Амуре.

— Все города одинаковы, — степенно сказал Кирилл. Болезнь не позволяла ему быть суетливым. — Кому хорошо живется, считает — хороший город, кому плохо, считает — плохой.

— Дом надо ремонтировать, — пояснила Люся, — и здесь страшная дороговизна.

— Зато всегда всё есть. А вон на Волге, например.

В двадцатом году во время голода люди друг друга ели.

— Неужели?

— Были случаи. Моя тетка рассказывала.

Как подошел Ростик, не заметили. Я обрадовалась. Он подарил мне розочку и стал напевать сквозь зубы:

— «Па-любил за пепельные ко-о-осы…»

Я тихонько вздохнула, ведь говорила в прошлом году маме: не подстригай мне волосы, еще немножко, и косичку смогу заплести, а она: «Зачем эта грива?»

Вот тебе и зачем.




Бедные учителя


В новом учебном году я наконец почувствовала, что совершенно органично слилась с коллективом. Класс просто не мог без меня жить, как, впрочем, и я без него.

— Ира, выйди из класса!

Я сделала вид, что не слышу.

— Ира, встань!

Встала.

— Чем вы там занимаетесь?

А мы селедку едим. Напротив нашей одноэтажной школы магазинчик, и я купил ее потому, что ничего другого там не оказалось. А буфет наш закрыт. Но мои друзья пришли в восторг: есть на немецком селедку — да ничего лучше и придумать нельзя! Наша компания занимает все последние парты, то есть галерку. Классная руководительница сказала, что на первых партах мы мозолили бы учителям глаза. Пожалуйста, не мозолим. И все равно учителя недовольны.

— Ира, я, кажется, спросила: чем вы там занимаетесь?

— Ничем!

— А почему смеетесь?

«Не можем разорвать селедку», — мысленно ответила я.

— Скажи стихотворение.

Я быстро протараторила:
		Вир бауэн мотореп,



		Вир бауэн тракторен,



		Вир бауэн машинен,



		Вир бауэн турбинен!








— Ну вот видишь, — удовлетворенно проговорила наша немка, — урок ты знаешь.

Еще бы. Всю четверть учим это стихотворение.

— А почему ты так плохо ведешь себя?

Что ей ответить?

— Ты хуже всех, понимаешь, хуже всех! — снова взволновалась немка. — Такого ужасного ребенка я вообще не видела! — и опять замолчала. Класс жил своей шумной, веселой жизнью, и учительница спохватилась: — Дети! Я прошу только тишины! Неужели нельзя, ведь директор услышит, и меня снимут с работы. Вы хотите, чтобы я покинула класс и больше никогда не пришла к вам?

— Нет, но хотим! Сидите, Ванда Тимофеевна!

— Тогда пусть выйдут Ира, Клим, Арам и Саша!

Но на этом она не очень настаивала: мы опять-таки будем шуметь в коридоре, директор увидит и…

После селедки захотелось пить. Начали отпрашиваться сразу по двое, по трое. Ванда Тимофеевна, ужасаясь, отпускала. К концу урока немецким занимались только трое: сама учительница и сидящие на первой парте отличницы. Они переговаривались, максимально приблизив друг к другу лица и не сводя глаз с губ, дабы по их движениям угадывать сказанное. А вокруг разгуливали мы, и, не скажу, чтобы очень шумели: мы тоже боялись директора, вдруг пройдет по коридору и услышит, — мы просто делали разминку в томительном ожидании звонка.

Вот первый удар в колокол, что висит около комнаты сторожихи. Наша тетя Даша, кажется, вовремя позвонила. Мы рванулись с криками в коридор. Немка вслед кричала:

— Повторите «Вир бауэн мотореп»! Повторите «Вир бауэн мотореп»!

Из класса она вышла последней.

Примерно так же, нет, все же чуточку лучше, вел себя наш класс и на уроках истории. Историчка казалась странной: ярко красила губы, отчего на подбородке у нее и под носом всегда была помада, и юбку носила слишком короткую. Предмет свой она знала отлично и объясняла новый материал так, что в классе стояла полная тишина, зато потом… Она совершенно не знала, чем нас занять.

Наша буфетчица была удивительно осведомлена во всех делах и о семейном положении учителей, и она сказала, что Софья Павловна, историчка, раньше выступала на сцене. Там у нее был роман с режиссером, неудачный, бросила сцену, пошла работать в школу. А Ванда Тимофеевна по профессии зверовод. Она очень добрая. Но одно дело любить зверушек и совсем другое — дети.

— Сона-джан, пусть опять своей работой займутся!

— Теперь поздно.

Жалко стало этих учительниц. Договорились с Надей: будем этих неудачниц защищать.

Побеседовали и с Климом — он был заводилой мальчишек, — так, мол, и так, бедные учительницы, работают не там, где им хотелось, давай будем вести себя хорошо, ну что нам стоит? Охотно согласился: «Ничего не стоит», И сразу устроил драку на немецком. Мы с ним поссорились. Араму я без всяких объяснений надавала по шее — что за привычка сидеть во время урока в шкафу и петь песни? Надя поссорилась с Маргошкой, Сашка не стала с нами ссориться, честно заявила, что сидеть спокойно не может. Надя устала воевать с классом и опять занялась на уроках чтением, я не сдавалась: цыкала на девчонок, одергивала ребят. Мне уже стало казаться, что дела учительниц пошли лучше. И как же я огорчилась, когда мои подопечные, главное, обе в один и тот же день, сказали, что второй учительницы им в классе не надо.

Пораженная, я притихла. Вот бывает же так: тебя совсем, совсем не понимают и даже начинают относиться к тебе хуже за то, что ты добро им делаешь. Ну что ж, придется хоть самой сидеть тихо, как-никак, а это тоже помощь несчастным.

Я сидела беззвучно два урока подряд. Сидела как посторонний человек, потому что ни Софья Павловна, ни Ванда Тимофеевна, казалось, не желали замечать моего примерного поведения. Когда шум в классе особенно усиливался, они мгновенно поворачивались в мою сторону и, очевидно, не верили своим глазам: я была молчалива и неподвижна, как статуя.

А я сидела и наблюдала. И вдруг сделала открытие: как интересно глядеть на класс глазами постороннего человека! Я вдруг увидела то, чего раньше никогда не замечала. Что за картина? Все, в том числе и Ванда Тимофеевна, громко разговаривали о совершенно разном, и все занимались совершенно разными делами. Как будто с ума сошли. А какой крик стоял. У меня сразу заболели уши. Я заткнула их пальцами, и картина эта стала еще удивительней: все продолжали двигаться, но бесшумно, некоторые напевали — это было видно по их губам, — Ванда Тимофеевна о чем-то, как всегда, просила и что-то пространно объясняла, беспомощно взмахивая широкими плоскими ладонями.

Я открыла уши — снова крик и писк. Клим, отстукивая каблуком ритм, пел:

— Мы рождены, чтоб класс наполнить пылью…

Это пародия на наш любимый марш.

Арам Киракосов сидел в шкафу, где хранится скелет, и, приоткрыв дверцу, показывал всем череп:

— Ку-ку! Это чей котелок?

Надя, согнувшись над книгой, читала. Я толкнула ее ногой:

— Посмотри, что творится!

Подняла голову, обвела класс отрешенным взором:

— А что творится?

— Нет, я никогда не стану учительницей! Это самая трудная работа!

Она еще раз отрешенно оглядела класс и, ничего не ответив, снова погрузилась в чтение «Белого безмолвия».

А класс, гудел и бормотал. «Почему мои родители стали учителями? Призвание? И учителями были мои дедушка и бабушка. И прадед, говорят, был учителем… А вдруг и я стану учительницей? Нет! Ни за что!»

* * *


Часам к шести вечера собиралась у сквера вся компания, и Кирилл, усевшись с кряхтеньем на обочину высокого, заросшего травой тротуара, начинал говорить про воров, про тюрьму. Какие в тюрьме отношения между заключенными и как там заключенные, можно сказать, образование высшее по своей «профессии» получают. Об этом Кирилл узнавал от дядьки, который недавно отбыл срок.

Мы слушали раскрыв рты. Это был целый мир, скрытый от обычных людей, невероятно жестокий и страшный. Кириллу льстило, что мы, девчонки, пугаемся, для разнообразия он переводил разговор на политику, говорил о городских новостях и посмеивался снисходительно — наше внимание еще больше возвышало его в собственных глазах.

Изумляясь, мы слушали рассказы мальчишек о каких-то воронцовских головорезах… Кирилл и Витька собирались какие-то ящики стянуть.

Витька пояснил: дядька Кирилла сарай строит. А около магазина тара гниет.

— Взять тару — не воровство, — степенно сказал Кирилл. — Воровство — дело гиблое, что, я не знаю, что ли? Дядька украл в гараже покрышку и три года в тюрьме отсидел.

Мы поверили, что Кирилл не вор. Да потом еще Витька пояснил: жаль, мол, Кирилла. Дядька из него душу вынимает: «Неси да неси ящики, а то я тебя, дармоеда, кормить не стану».

Мы чуть не заплакали от жалости к бедному сироте и сами вызвались помочь. Побежали к магазину, схватили по ящику и — к дому Кирилла. Я об гвоздь ногу расцарапала, ну и что? Зато помогла товарищу.

Вскоре мы с Люсей отошли от этой компании из-за Ростика. Ростик мне изменил самым коварным образом.

Как-то под вечер, когда по улице стелились блеклые лучи заходящего солнца, он явился с очередной розочкой и преподнес эту розочку… Наде. Горько мне стало. Правда, этого следовало ожидать. В последнее время на Надю стали в школе мальчики поглядывать. И у нее очки… Ростик ведь с самого начала говорил, что ему нравятся очки. Было очень горько, когда он, все еще стоя около меня, раскачивал игриво деревце и напевал, поглядывая на Надю:
		Па-любил за пепель-ные ко-осы,



		Алых губ нетронутый коралл-л-л!








Очень скоро место свиданий было перенесено к скверу напротив дома Вардосанидзе. Там стали раскачивать деревца. Но толстая жена Эвгени не стала призывать к порядочности. Она подкралась с метлой и лупила мальчишек сплеча. Деревья были оставлены в покое. Скоро Надя разочаровалась в Ростике — он клятвенно уверял, что Майн Рид первый в мире сыщик. Такого невежества она не могла простить ему.




Знаменательная дата


Дяди Эмилина семья разрушилась 12 октября 1938 года ровно в восемь часов утра. Обвинил он в этом Тоню.

Дядя Эмиль в сентябре вышел на пенсию. Он продолжал бывать в поликлинике и в больнице — оставался там консультантом, но это была уже не каждодневная работа, и дядя скучал. Починив что-нибудь утром во дворе или в саду, дядя садился в качалку и наблюдал за каждым шагом, за каждым движением жены. Он и раньше был придирчив, а теперь малейший непорядок раздражал его, ему казалось, что все делается не так, как надо. Тихонько покачиваясь в качалке, он в тихой и вежливой форме делал замечания жене и часто из ничего создавал проблему. Он раздражался, нервничал. Она тоже заметно сердилась, хоть старалась не показать виду.

Хотелось дяде, чтобы и во дворе стало так, как ему нравится. Прежде не было времени настоять на своем, теперь он стал пререкаться с квартирантками. Ему, например, не правилось, что бабка Фрося стирает на своем балконе. Балкон проходной и… Это, в конце концов, негигиенично.

Бабка ответила:

— Буду я хозяйскую спесь тешить. Не нравится, отдельный ход себе делайте.

Об отдельном ходе мы тоже думали, и не раз. По, как всегда, все упиралось в безденежье — это ж какую лестницу нужно строить, а Лапкины входить в долю не хотят.

Следующим моментом были кухни у флигеля. Ведь приходила комиссия, предупреждала. Нет: ни Дарья Петровна, ни Тоня и бровью не повели. Конечно, им что? Не их оштрафуют, а домохозяина. Эта мысль не давала дяде спать. И чем больше нервничал он, тем беспечнее вели себя квартирантки. Они начали даже посмеиваться над его страхами. А заборы? В каком виде заборы? Расшатанные., разломанные. Дети, не признавая калиток, поминутно перелезают через них.

Извели все мы дядю меньше чем за неделю. Поссорился он с моей мамой и с тетей Аделью.

— Что вам нужно? — спросила мама. — Детство есть детство. И к тому же: лучше пусть во дворе бесятся, чем в доме. Нам покой нужен.

Дядя заспорил. Тетя Адель беспечно смеялась над обоими. Но когда ей показалось, что брат злоупотребляет ее мягкостью, в ней проснулся давнишний, весьма запоздалый протест:

— Я никому никогда не позволю угнетать мою дочь! Имей это в виду!

Пришли Дарья Петровна и Ярошенчиха:

— Ладно. Мы согласны убрать со двора кухни. Только вы отдайте нам сарайчики, что под вашей галереей. Мы там кухни устроим.

Он проснулся утром в сквернейшем настроении. Видел сон, будто скандалил с целой толпой незнакомых злых женщин. И они его почти что одолели. Если бы не проснулся, задохнулся бы от ярости. А тут тетя Тамара. Он попросил открыть ставни, она ответила:

— Открой, пожалуйста, сам, — и вышла из комнаты.

От неожиданности дядя в первый момент чуть сознание не потерял. Потом почувствовал себя глубоко оскорбленным и даже обманутым. Так вот она какая, его жена?! И это в благодарность за его, можно сказать, подвижническую жизнь в этом грязном, несправедливом мире? О более, боже!

Мы ходили через их комнату на цыпочках. Там стояла гробовая тишина. Лишь на третий день вечером произошел отрывистый и нервный разговор. С большим опозданием — но куда денешься от своего воспитания — дядя выразительно проговорил:

— Благодарю тебя, Тамик, благодарю.

Проходя через их комнату, я взглянула на тетю Тамару. Она сидела ссутулившись и беззвучно плакала.

— Позавчера, — отчетливо проговорил дядя, — то есть двенадцатого октября тысяча девятьсот тридцать восьмого года, ровно в восемь часов утра, прошу запомнить эту дату, ты разрушила мою семью.

— Неправда, — всхлипнула тетя Тамара и заговорила быстро, горячо. — Я уже давно, давно поняла, и я думала…

— Меня совершенно не интересует, что ты думала, — холодно перебил он. — Ты разрушила мою семью тремя словами. Благодарю.

— Эмик…

— И это работа Тони.

Тоня Ярошенко была агитатором нашего квартала. По мнению дяди, его жена медленно, но верно подпадала под ее влияние, и результат сказался.

Первые признаки этого вредного влияния проявлялись сперва едва заметно — жена с некоторых пор начала выражать по тем или иным вопросам свое определенное мнение, чего раньше никогда не делала. А потом она стала понемножку противоречить мужу и, откровенно говоря, это так удивляло его, что он терялся. Он даже начал уступать ей, накапливая обиду. Он упивался анализом своих чувств, своими «незаслуженными» страданиями. А она, вместо того чтобы одуматься и раскаяться, забылась настолько, что посмела сказать: «Открой сам».

Дядя просто не знал, как ее наказать. Была давнишняя, весьма эффективная мера — молчать, пока не попросит извинения. Он опять решил надуться, а жена вдруг сказала:

— Я поступаю на работу. Я больше так не могу. Не могу, пойми ты! Жить трудно, нужно зарабатывать, и я хочу быть с людьми.

Он долго молчал. Потом тоном, каким, вероятно, говорили господа с незадачливой прислугой, с презрением усмехнулся:

— Ну что ж. Ты вольна поступать по своему усмотрению.

И он снова умолк. На три дня. Но жена на следующее утро встала чуть свет и, не дав ему насладиться ожидаемым эффектом, убежала на работу. Дарья Петровна порекомендовала ее в новые ясли воспитательницей.

Там во время этого ходатайствовать спросили:

— Скажи правду, Даро: эта твоя Тамара такая же; болтливая, как ты?

— Нет, что вы! Она все время сидит на балконе и читает.

— Ну слава богу. А то мы думали…

— Э!.. Да знаете ли вы, что Дарья Петровна в Нахаловке одна такая? На весь район я одна такая, и вторую не найти!

— Знаем, знаем.

— Э… Не цените вы меня, не цените!

— Как не ценим? Доброты в твоем сердце столько, — сколько слов на языке.

— Без моего языка вы жить не можете.

— Что правда, то правда. Ты наша районная бытовая газета.

— Так возьмете мою хозяйку?

— Попробовали бы мы не взять.

Таким образом тетя Тамара поступила на службу.

В тот день дядя метался от окна к окну, проклиная на французском языке весь свет. А когда она вернулась наконец с работы, он застыл в качалке, надменный и неприступный.

Она была усталая и счастливая. Начала готовить в галерее обед на завтра. Шепнула маме:

— Как он тут? Наверно, переживал, бедненький?

— Обомнется.

Там, внизу, во дворе, торжествовала Тоня. Дарья Петровна ходила по соседкам, рассказывала, как устроила на работу хозяйку. Она предлагала и других устроить, только бы захотели.

— Пенсию надо зарабатывать, пенсию! Вдруг муж умрет?

— Типун тебе на язык!

— А правда, что сидите как курицы? Будут свои деньги, муж иначе заговорит. А что, неправду говорю, неправду? — обращалась она задиристо к мужьям.

Мужчины отмалчивались. Кому охота связываться с Гиж-Даро.

То, что тетя Тамара поступила на работу, было для нее чудом. Она опомниться не могла от радости и приносила работу даже домой. Это были краски, рулоны разноцветной бумаги, гуммиарабик. Все она покупала на свои деньги в писчебумажном магазине и целые вечера клеила макеты: домики с садиками, птичий двор, опушку леса с зайчиками и лисичками. Руки и фартук моей тети были залиты клеем, но она любила, чтобы было сделано прочно, и мазала клеем еще и еще, как будто от прочности этих макетов зависела прочность ее служебного положения.

А потом она сушила свои макеты над керосинкой. Макеты, болтаясь на веревочке, сохли медленно. Тогда она придумала класть их на кастрюлю, поставленную на керосинку. Это, конечно, значительно ускоряло дело, но макеты как-то странно выгибались, и, бывало, распрямить их уже не было никакой возможности.

А как она приклеивала к альбому картинки. Из-под картинки брызгал клей, тетя вытирала его тряпочкой и снова наваливалась на картинку всей тяжестью своего здорового плотного тела.

Дядя наблюдал за женой, полный презренья. О нет! Как бы ни улыбалась она, стараясь загладить свою перед ним вину, сколько бы ни приносила продуктов, купленных на заработанные ею деньги, он все равно никогда не простит вероломства. Подумать только: она, супруга доктора, и поступила как какая-нибудь горняшка на службу! Да еще на должность почти что няньки.

Дядя не разговаривал с женой и не отвечал на ее вопросы. Лишь по выражению его неприступного лица она с трудом догадывалась, каков был бы его ответ.

Бессильный и непонятый в своей собственной семье, Дядя совсем замкнулся. Через некоторое время он обрушил свой гнев на уличных мальчишек. В основном это были ученики, верхней школы. Верхняя школа работала в две смены, беготня по нашей улице не прекращалась с утра до вечера. И мальчишки, не зная, куда деть силу, трясли на бегу все молодые деревца подряд. Мало того, Они пользовались деревцами как тормозом, да еще потом, покрутившись по инерции вокруг ствола два-три раза, отпихивались от дерева ногой.

— Прекратите безобразие! — кричал с подъезда дядя. Но не мог он караулить целый день в дверях.

Двое повадились дразнить дядю. Пробегая мимо нашего дома, Они стучали в подъезд. Дядя выскакивал, ругался. Видеть это было ужасно.

— Дядя Эмиль, не надо выскакивать. Они еще сильнее дразнить будут!

Он не слушал меня.

Однажды мальчишки подбежали, а тут Тоня схватила одного за руку. Дядя Эмиль это видел в окно. Тоня долго говорила с мальчишками. О чем, осталось тайной. Но больше эти мальчишки не трогали деревья и не стучали в подъезд.

— Что думать об этой женщине, не знаю, — в задумчивости говорил дядя, — наверное, у нее действительно дар убеждения. Ведь каких отъявленных мерзавцев образумила!




Солнце и мы


Мой отец тоже изменился. Но он, наоборот, стал очень разговорчивым. Проработав в деревне два года, он необычайно радовался общению с тбилисцами, заговаривал в трамвае с незнакомыми людьми — не только о погоде, обо всем, и мне казалось, что-то изменилось в его характере.

Раньше он ни за что не пошел бы в милицию жаловаться на квартирантов. А тут вдруг взял да пошел.

Ссора с Лапкиной произошла из-за проволоки.

Выходной день, стирка, уборка. Мы, дети, ходим на ходулях: туп, туп, туп, туп… Мы — выше всех! И по улице ходим, и по другим дворам. Вернулась я домой на своих ходулях и слышу:

— Снимите с нашей проволоки ваши матрацы!

Эхо сказала моя мама. А бабка Фрося, она стирала на своем балконе, ответила:

— Если вы домохозяева, зацементируйте лучше степу, она у вас сверху донизу треснутая.

Пришел папа из бани.

— Эрнест! Иди-ка сюда.

Папа был в отличном настроении. В руке у него свежие газеты.

— Товарищи! В СССР сто семьдесят с половиной миллионов человек!

— Эрнест, чья это проволока?

Он удивился, пожал плечами:

— Я ее повесил, по… Какая разница?

— Так вот скажи, чтобы нашу проволоку освободили.

— Кому?

— Ей.

Папа повернулся к бабке Фросе и официальным тоном:

— Гм!.. Мадам Лапкина! Перевесьте, пожалуйста, ваши матрацы на перила. Для них это более подходящее место.

— И не подумаю, — задиристо ответила она.

— Я вам помогу.

— Только троньте!

Дядя Эмиль стоял в галерее и, подрагивая то на одной, то на другой ноге, брезгливо смотрел из окна.

— Эрнест, это переходит уже все границы! Что же, в милицию обратиться?

— О-хо-хо-хо, напужал! Да хоть в НКВД идите! Чья бы корова мычала…

— На что вы намекаете?

Тетя Тамара дергала мужа за рукав, просила поберечь нервы.

— Ты! Ты втоптала меня в эту грязь!

Он повернулся и ушел в комнату. А ссора во дворе продолжалась — бабка Фрося стояла на своем. И пригрозила написать заявление в райсовет за то, что мы не ремонтируем ее стену и крышу. Мама и пана в негодовании переглянулись, пошли в дом и меня позвали.

Дядя Эмиль лежал, держа руку на сердце.

— Надо что-то делать, — сказала мама, — надо как-то одернуть эту женщину.

— Эрнест, я бы сам пошел, по…

— Да, да, — папа загрустил, усилием воли заставил себя сосредоточиться, — значит, так: я буду в милиции краток. Изложу суть дела, ничего, конечно, не преувеличивая, но и не умаляя вины мадам Лапкиной.

— Да не мада-ам, — с досадой поправила мама.

— Ну хорошо, не мадам.

Мама, вздохнув, сказала:

— Иди с ним, Ирина. Будешь там его останавливать.

И вот мы в милиции. Здесь я не впервые. Правда, в кабинет начальника ни разу не попадала. Однажды приходила сюда с мамой и тетей Аделью на бабку Фросю жаловаться — она распространяла слухи, будто моя двоюродная сестра Нана забеременела до загса. А однажды я приходила с тетей Тамарой, она паспорт меняла.

В полутьме приемной очередь — человек десять. Рассказывают о своем наболевшем сначала громко, размахивая руками и изображая в лицах своих «врагов». Потом еще раз то же самое, но значительно тише, опуская подробности, позевывая и вздыхая. По мере приближения к двери начальника тема дробится, люди затихают.

Где б напиться?

Воды в милиции нет, и всех мучит жажда. Я напилась из крана в соседнем дворе. Подумала: «Хорошо, что очередь не позволяет сразу врываться к начальнику. Так вот и остывают перед дверью жалобщики. А интересно, что там, внутри?»

— Папа, я тоже войду к начальнику, мама ведь сказала.

А папа, он был уже первый у двери, про осушение болот:

— Вы знаете, Колхида…

— Папа, я с тобой войду, можно?

— Зачем?

— Мама же сказала…

— Ну хорошо, помолчи. Видишь, гражданин хочет высказаться?

Гражданин, это уже пятый, с которым папа заговаривал про Колхиду, что-то такое про курицу начал: какая-то курица, пестренькая курица…

Мы ничего не поняли. Папа снова начал про Колхиду, а тогда тот — про Кахетию. Папа — про Колхиду, тот — про Кахетию… Тут нас впустили к начальнику.

В большой, залитой солнцем комнате кресла, ковры. А начальник за столом такой цветущий, будто с моря вчера приехал. Я думала, он будет замученным, изможденным, а он… Улыбнулся радушно, и мы улыбнулись. Он предложил нам сесть, а сам продолжал что-то писать. Папа смотрел, смотрел на него и зашептал мне на ухо:

— Как он напоминает мне моего крестного!

— Папа, ты сразу про проволоку, слышишь?

Он кивнул. Прошла еще минута. Начальник поднял голову:

— В чем дело?

Я посмотрела на папу.

— Эх! — шумно вздохнул мой отец и, постучав ладонью по левой стороне груди, с грустью произнес: — Сердце. Не годится уже.

Некоторое время они смотрели в глаза друг другу. Папа — с нежностью, начальник — с участием.

— Вот вы, молодой человек… Вам еще долго, долго! жить. Коммунизм увидите. Я-то не увижу, здоровье пошатнулось. Слишком многое пришлось пережить. А может, увижу, а? Медицина ведь идет вперед ба-альшими шагами.

— Ваша фамилия? — спросил начальник. И пока что-то записывал, папа с восхищением оглядывал кабинет.

— А вот, говорят, Ольга Лепешинская, — снова начал папа, когда начальник поднял голову, — не балерина, а ученая, изобрела средство для вечной молодости. Эх, молодость!.. Я ведь в Имеретии родился. Вы не из Имеретин?

Я тихонько дернула папу за рукав, но он отстранился.

— Нет, я из Гурии.

— Из Гурии?

— Супсу знаете?

— Ну так… Я же там рядом, совсем рядом! Уреки знаете?

— Пять километров.

— Да, да!

Папа начал рассказывать про Гурию, про Уреки и Супсу, куда недавно ходили урекские — был всесоюзный кросс.

По потолку и стенам кабинета прыгали солнечные зайчики — это проезжающие трамваи шалили своими стеклами. Шумела улица, и шум врывался к пам. В дверь приемной заглядывали нетерпеливые граждане.

— Ну хорошо, хорошо, — добродушно усмехнулся начальник, — а какое у вас дело?

— У нас квартирантка, — подсказала я папе.

— Да, это просто, просто… — папа развел руками. Но я поняла: он все еще думает об эвкалиптах и теплых дождях — лицо его было молодо, глаза блестели.

— Адрес?

— О! — снова оживился папа. — Высоко-о-о… Знаете, где трамвай заворачивает?

— Что там такое?

— Вас еще не было на свете, когда я с товарищами, гимназистами, черепах там ловил! Это Лоткинская. В подвале нашего флигеля дети прокламацию и патроны нашли! Слышали?

— Не-ет.

— Находки мы отнесли в музей! — опередила я папу. — Но кто тот революционер, так и не узнали.

— Да дай мне наконец договорить! — папа взмахнул руками. — В свое время наш район просто бурлил революционными настроениями!

— Что сделала ваша квартирантка? — улыбнулся начальник.

— Она проволоку нашу заняла, — сказала я.

— Одна ваша квартирантка приходила на своего мужа жаловаться. Он, кажется, поэт.

— Да, да!

— И еще кто-то приходил, кажется, в связи с… абортом или же…

— Нет, в связи с родами, — в глазах папы опять запрыгали искорки, — их мучил вопрос: когда произошло зачатие — до или после загса.

Начальник шумно расхохотался:

— А что сейчас их мучает?

— Эх, — махнул рукой папа, — эти женщины…

— Зловредные существа, — подхватил начальник.

— Вы знаете, в прошлые времена нас специально обучали, как обращаться с этими нежными созданиями… — не надо с ними связываться, — посоветовал начальник.

— Представьте себе, вы совершенно правы.

— Так что, сами уладите конфликт?

— О да, о да.

— Что ж, успеха вам.

— И вам, и вам. Я не очень огорчил вас?

— Вы самый приятный посетитель.

— Польщен. Извините за беспокойство.

— Что вы, что вы!

— Всего хорошего!

— И вам также.

Наконец мы вышли на улицу. Молчали долго. Я все же поинтересовалась:

— А что ты скажешь дома?

Он остановился. Опечалился. Потом сердито сказал:

— Но мы же заявили?

— Да.

— И начальник будет иметь это в виду? — конечно!

— Так в чем же дело? Не будем же мы сажать бабку Фросю в тюрьму!

— Что ты, папа?!

Мы ускорили шаг.

— Папа, тетя Юлия сказала: люди ссорятся потому, что на солнце пятна. Чем больше пятен…

Всю дорогу до дома мы говорили о протуберанцах и огненных бурях нашего светила, совсем позабыв бабку Фросю и ссору с ней.




Символ нерушимого союза


— Ирка, куда спрятаться, за мной мама гонится, хочет убить!

— За что?

— Я кастрюлю с борщом опрокинула!

Это было, конечно, большим преступлением. Барабулины очень нуждались. Отец Нади ездил по выходным дням на рыбалку, чтобы лучше кормить семью. Ну, а если борщ сварен, значит, крепко потратились — мясо купили.

— Лезь в водомер, — скомандовала я. А сама — на туту.

Во двор вбежала мать Нади. Стройная, гордая, с искаженным злобой некрасивым лицом, она остановилась на крышке водомера, под которой обмирала от страха Надя, и позвала негромко, капризно:

— Надежда! Сию минуту иди домой, Надежда! Все равно я тебя убью, Надежда!..

Было смешно и страшно: топает каблуками, старые доски того и гляди проломятся. И еще отвлекается — поправляет на груди белую, вышитую гладью кофточку. Позовет и поправит, еще раз пригрозит убить и опять поправит. Но, кажется, тетю Катю все же больше занимает кофточка. Вот уже мягче:

— Надежда! Я тебя не прощу!

Не получив ответа, обошла двор, заглянула под лестницу. Потом подняла голову: знает, где меня искать.

— Ира, ты Надю не видела?

— Не-е-ет, тетя Катя, не-е-ет. А что случилось?

Она, ничего не ответив, ушла.

Спрыгнув с туты, я выглянула на улицу. Тетя Катя уже скрылась в своей калитке.

— Вылезай!

Надя вылезла, отряхнулась — в водомере у нас стружки, чтобы кран зимой не замерзал.

— На, возьми на память кольцо. Домой не пойду, на Кубань к дядьке уеду.

— На чем?

— На поезде. Как беспризорница. Помнишь, как в «Путевке в жизнь»? Возьми, возьми кольцо на память.

Она натянула на мой палец снятое с руки колечко. Я давно мечтала иметь кольцо. У нас в классе некоторые даже с камушком носят. Говорят: кольцо — символ нерушимого союза.

— Спасибо, Надя, я и так тебя не забуду. Но не уезжай, не уезжай!

— А где я буду жить?

— Я сейчас пойду к вам домой и посмотрю, какие там настроения. Если плохие — уезжай. А хочешь, живи пока у нас в подвале. Там и вода есть, и электричество. Я еду приносить буду… А потом скажу папе, чтобы он взял тебя в Уреки, хочешь?

— Нет. Лучше поедем со мной на Кубань. На лошадях будем кататься сколько захочешь — там мой дядька конюх.

— Я-то очень люблю лошадей, по… Давай хоть семилетку закончим. А то кем мы там будем работать? Пахать не умеем, и вообще, разве можно остаться без образования?

Надя училась в школе не плохо и не хорошо. В классе ее вообще не было слышно. Она была как рабочая пчелка и улье — как бы без права голоса — и потому, наверно, всегда молчала. У нас в классе таких учениц целая колонна наберется.

— Семилетка, это, конечно, не плохо…

— Вот и останься пока!

Я уговаривала и любовалась колечком. Вдруг вижу: безымянный палец разбухает. Я попыталась спять кольцо и не смогла. Испугалась… А кожа на пальце уже посинела.

В первый момент хотела бежать домой, но там мама. Скажет: «Так я и знала». Злят ее мои несчастья.

— Беги к нам, папа напильником распилит!

Дядя Петя, увидев мой палец, усмехнулся. Он такой, как матрос на картине «Штурм Зимнего». Расправил плечи, взял напильник. Я плакала, он пилил. Наконец мой палец на свободе.

— Спасибо, дядя Петя, большое спасибо!

— Не за что.

— Не убивайте Надю, — попросила я, — Она больше не будет разливать борщ.

— А чего ж сама не просит?

Я побежала и привела Надю. А когда рассказала, как Надя сидела в водомере, а тетя Катя стояла на крышке, смеялись до слез. Особенно тетя Катя. Она закатывалась и закатывала глаза — очень насмешил ее этот случай.

Я сидела у них, довольная исходом происшествия, а они задавали всякие вопросы. Их все интересовало. И то, что эти люди всегда верили всему и всегда смеялись моим шуткам, вдохновляло.

Вернувшись домой, я пошла к тете Адели. Она сидела, штопала чулки. Я рассказала про случай с кольцом.

— Тетя Адель, а вы верите в то, что кольцо — символ нерушимого союза?

— Так говорят. И знаешь, может, это совпадение, но в жизни моей было подтверждение тому.

— Да-а-а?

— Да. У меня был жених. Это ты знаешь. Я порвала с ним. Но как?.. В тот страшный вечер я, как безумная, металась по городу: ведь мой жених не захотел любить меня!.. Лучше б он обманул, чем так пренебречь. Помню тусклый свет фонарей, мои волосы неслись по ветру… Я подбежала к перилам моста — внизу в темноте неслась Кура, я хотела броситься, потом опомнилась, сорвала с пальца обручальное кольцо и швырнула его в воду. Через полгода Володя был убит на войне.

Я тихо ахнула.

— Нельзя было бросать кольцо, но разве я знала? Я никому не говорю, но часто мучаюсь раскаяньем: может быть, он не погиб бы, если бы не мой поступок.

— Да нет, тетя Адель, при чем вы?

— Хочу играть. Как вспомню Володю, хочу играть! Только музыка спасает. Я всегда ходила играть к мадам Ренэ — она умерла…

— А у маминых учеников, тут неподалеку, есть пианино. Хотите, я маме скажу?

Мама сразу согласилась, собрались, пошли. Мамина родительница повела нас на второй этаж. В комнатах все было новое и все блестело. Особенно никелированные кровати с множеством шишечек и перекладин. Владельцы таких домов обычно только спали на втором этаже и принимали там по праздникам гостей. Там, на втором этаже, стояло и пианино. В Нахаловке в те времена редко у кого был этот инструмент, и когда кумушки хотели подчеркнуть состоятельность того или иного жителя, упоминанием о наличии пианино они мгновенно убеждали собеседника.

Мы тоже хотели по примеру хозяйки скинуть обувь на лестнице, но она не позволила. Пришлось войти в туфлях и сесть на краешки стульев. Тетя Адель не знала, куда поставить ноги в стоптанных спортсменках. Она попросила у хозяйки газету, чтобы постелить у педалей.

— Что вы, что вы! — воскликнула хозяйка. Впечатление, которое произвела на нас обстановка верхних комнат, просто осчастливила ее. — Для нашей Анны Павловны ничего не жаль!.. Не знаю, какие нужно иметь нервы, а она… И у моих сыновей такие прочные знания!

Тетя Адель осторожно поставила ноги перед педалями, положила руки на клавиши:

— «Ля хом дё Лиль»[60 - «Озеро Лиль» (франц.).].

И полились необычайно тихие, глубокие, нежные, хватающие за сердце звуки. Я сначала смотрела на блестящий пол — даже тетя Тамара до такого блеска никогда у себя не натирает, — потом на свои прохудившиеся туфли. А потом я забыла, где нахожусь: видела только мою прекрасную тетю, ее необычайно выпрямившуюся спину и откинутую назад голову с полузакрытыми глазами. Из-под ее пальцев лились звуки, и казалось — по озеру шелестят волны, звенит синий воздух, наполненный голосами птиц, светит солнце, вода, голубоватая, прозрачная, искрится, обегая камыши.

Когда прозвучал последний аккорд, все долго молчали. Тетя Адель сникла, стала будничной и, как всегда при чужих, стеснительной. Она опять вспомнила про свои спортсменки, стала извиняться перед хозяйкой.

— Ах оставьте! Сыграйте что-нибудь еще, — попросила та, и мы присоединились к просьбе.

— Скрябин, — пробормотала тетя.

И опять заиграла, и опять распрямилась, как политый на окне цветок. Звучал разноголосый праздник, потом кто-то горько рыдал и… снова верил в жизнь. а мне казалось: я вижу мост через Куру, огни фонарей и девушку, высокую, стройную, с развевающимися по ветру волосами. Она бросает в воду кольцо, она плачет, зовет кого-то… И эхом отвечают горы, и из этого эха вырастает бурная торжествующая мелодия.

Тетя положила руки на колени, мы молчали. Ее игра сделала с нами что-то такое, отчего даже моя всегда рассудительная мама прослезилась:

— Дура ты, Адель. Загубить такой дар, такой талант.

Мы с Люсей умоляли:

— Еще, мы хотим еще!

— Играйте, тетя Адель, играйте!

— Неудобно, — взглянула она на хозяйку.

— Я вас прошу, — подхватила та.

Тетя снова играла: «Озеро Лиль»… Скрябин… Больше ничего она не помнила.

Вышли из калитки гуськом. Все мое тело как-то отяжелело, и что-то больно ныло в груди. Мне было жаль чего-то, а чего — не понимала. Хотелось что-то удержать, вернуть, остаться в светлом луче счастья.

— Да-а-а, — в задумчивости протянула мама.

— Как красиво она играет!

— А меня разбирает злость.

Шли домой молча, нехотя.

— Мама, когда же купим пианино?

— А что пианино, если сами дураки?

Дома опять произошел разговор о продаже дома. Быть может, там, в каком-то другом, хорошем городе, сможем и пианино купить?

И мы, наверно, пошли бы к нотариусу, чтобы хорошенько разузнать о законах ввода в бабушкино наследство и о законах продажи дома, но необычайное, невероятное событие заставило на время забыть обо всем: Дарью Петровну обворовали.




Моя вина


Я вернулась из школы. Во дворе целая толпа. В середине — участковый.

— Как это произошло? Расскажите поподробнее.

Дарья Петровна, красная, расстроенная, повторила:

— Кольца были в тряпочке, в кошельке, кошелек — в шкатулке, шкатулка — в комоде, комод — в галерее, а как туда вор залез?.. Дверь была на замке, замок целый, колечки, на которых он висел, тоже целые…

— Кого подозреваете?

Она терялась в догадках. Кто, ну кто у нас во дворе да и на улице может быть на подозрении? Живет у школы один. Говорят, в тюрьме сидел. Но это, наверно, большой преступник. Если бы это было дело его рук, он бы не ограничился кольцами.

Нет, это не он. А кто же? Работали у нас во дворе водопроводчики — починяли водомер. По в тот день Дарья Петровна не отлучалась из дома. Постойте, а прачка? Дарья Петровна хлопнула себя по лбу: как это я… Да! Так и есть. Она!

Недавно вернулась Дарья Петровна с работы раньше обычного, а дома Бочия и какая-то неряшливо одетая женщина. Белые космы свисают на плечи, молодые дикие глаза перебегают с предмета на предмет. Бочия представил: прачка. Он встретил ее на базаре, когда лобио покупал. Согласилась стирать за пятерку. Вот и привел, чтоб облегчить домашнюю работу жене.

В первый момент Дарья Петровна чуть не задохнулась от ярости. Девица, воспользовавшись моментом, рванулась к двери.

— А почему она уходит, если она прачка? — что было силы крикнула наша смышленая Дарья Петровна и захлопнула перед носом женщины дверь. Потом она бросилась с кулаками на Бочию, он юркнул в комнату и заперся там на крючок.

— Ах, прачка? — подбоченилась Дарья Петровна. — Ну что ж, стирай. Вот лохань, вот белье.

Девица побледнела. Покосилась на дверь. Но дверь заперта. Пришлось стирать. Вот тебе и пятерка. Дарья Петровна ликовала.

Думала ли она сегодня, бегая со своим шприцем по всему району, что дома ждет ее прислуга? Да еще такая безответная. Захотелось побежать по соседям — посмешить рассказом об удаче. Жаль, нельзя. Бочия только того и ждет.

Он улегся в комнате на кушетку и притворился, будто сочиняет стихи. Но Дарья Петровна все его уловки знает, слава богу, изучила за столько лет. У, негодяй, чтоб ты сдох, проклятый! А эта?.. У, база-арная! А как лопатки под платьем торчат! Наверно, полгода не ела досыта. Подлая!.. Покормить, что ли?.. Нет, пусть работает. Не буду кормить! Задушила бы ее, проклятую! Засмотрелась на моего Бочию! Да я ж тебя, подлую… А как старается, нет, вы только посмотрите, как старается! Аж вспотела.

— Есть хочешь?

Девица тихо:

— Да.

— Садись к столу. — И добавила по-грузински. — Чтоб ты провалилась, шалопайка!

Девица села. Дарья Петровна поставила на стол хлебницу, положила на тарелочку харчо. Подумав немного и махнув сердито рукой, достала из шкафа сыр.

— Ешь!

Как же жадно ела женщина. А Дарья Петровна близоруко щурилась, стараясь получше разглядеть ее.

— Как тебя зовут?

— Маней.

— Гм! А где живешь?

— В Грма-Геле, в общежитии.

— Семья есть?

— Братишка на заводе учеником и мать, она инвалид.

— Работаешь где-нибудь?

— Не.

— Почему?

— Работала у людей — заездили.

— А моя соседка Тоня — на фабрике. Много зарабатывает. Иди на фабрику! Человеком станешь!

Мы эту Маню не видели. Но Дарья Петровна так образно описывала ее потом, что она как живая перед главами.

— Специальности у меня нету, деревенские мы, — полепила Маня.

— А думаешь, я не деревенская? — спросила Дарья Петровна. — Мой идиот из деревни меня взял. Училась потом, теперь работаю. И ты учись!

Маня перестала есть, всхлипнула.

— Ты что? — возмутилась Дарья Петровна. — Или у тебя кто умер? Или рук, ног у тебя нету? Посмотри кругом: женщины дорогу себе пробивают. Здесь одна бывшая барыня, у нас во дворе, у окна сидела с книжкой, с самой революции. А потом поняла, что она человек, быстро специальность освоила — воспитательницей теперь в яслях.

Маня перестала плакать:

— Где та фабрика? Какая она?

— В Грма-Геле. Трикотажная.

— Была я там.

— И что?

— Специальности у меня нету.

— Тьфу!.. Нету, так будет! Давай пока стирай, потом еще поговорим.

Бочия прошел мимо них с тетрадкой, сел во дворе, поглядывая оттуда исподлобья. Кончилась вода в ведрах, и девица принесла воду из прачечной. Потом она развесила белье.

— Чтоб я тебя на базаре больше не видела! — строго приказала Дарья Петровна, подавая в бумажке пять рублей и полкружка сыра.

— Не, я на фабрику…

— Ну смотри. Не будь дурой.

А теперь вдруг эта пропажа.

— Знаете, кто я? — спрашивала Дарья Петровна каждого встречного. — Я дура!

— А что я говорил? — торжествовал Бочия.

Дядя Эмиль приделал к входным дверям галереи еще один засов. Знал бы он, что на одном с ним балконе…

В тот вечер Алешка завел меня в подвал и показал два золотых кольца.

— Хочешь? Возьми одно.

Меня как будто в лицо ударили.

— Ты?

— Да.

— Зачем?

— Витька заставил. Я отдам ему только одно. Бери другое!

Мне стало очень жаль Алешку. Лучше бы он умер.

— Что так смотришь?

— Как ты мог?.. Отдай ей, Алешка, отдай!.. Ведь она — наша! Такая добрая! Как ты мог?.. Ой, как это противно!..

— Я не Хотел, Витька сказал: «Фрайер!» Ключ к замку он заранее подобрал, когда, не знаю. Я в ту ночь, перед «делом», совсем не спал. Не хотел я, а утром пошел, как во сне, отпер замок, вошел… Он предупредил: «Бери только золото». Я сразу же нашел кольца, она же их выносила, когда с тетей Тоней ссорилась, — хотела доказать, что с Бочией венчалась. Тогда же и объяснила, где их прячет. Не знал бы я, может, не рассказал бы об этом Витьке… Я был в перчатках, в калошах, как велел Витька, я думал, сердце от страха там же выскочит. Когда вышел и запер замок, смотрю, Ярошенчиха по двору ползет. Не заметила она меня, она же, когда идет, по сторонам не смотрит. Я заскочил в подвал и в щель тут спрятал. Витька не знает, что два кольца…

— Так ты ж ему рассказывал!

— Я вообще рассказывал… про золото.

Я как-то вся обмякла, силы куда-то ушли, затошнило.

— Ты отдашь ей, слышишь, отдашь!




По лицу его было видно — он готов это сделать, не нужны ему эти кольца.

— А как? — Его большие выпуклые глаза были растерянны и печальны.

— Хочешь, я отдам?

— Нет, она же спросит, кто вор!

— Тогда забрось в окно!

— Догадается, что это я!

— Сам отдай! Вот так подойди и отдай! Лучше честно. Алешка, ведь ты не плохой, а она добрая, простит!

— Нет!

— Ты отдать ей эти кольца! А то счастья у тебя не будет! Вот посмотришь! Это символ нерушимого союза!

— Треп!

— Нет, не треп! Даже с тетей Аделью такое было!

— Жалею, что сказал тебе.

— Я не выдам. Ножом будут резать — не выдам! Но пойми: воровство — это гадость, ну зачем, зачем ты сделал это, Алешка?

— Так не берешь кольцо?

— Зачем оно мне? И тебе не нужно! Давай отдадим!

— Витьке клятву дал. Кровь мы нашу на камне смешали.

— И теперь будешь вором?

— Нет, но он зарежет меня.

— Он же пока не знает! Скажи, что колец там не было!

На мгновенье в глазах Алешки засветилась надежда и сразу погасла:

— Гжи-Даро растреплется по всему району, что кольца нашлись, ты что, не знаешь ее? Дойдет до Витьки…

Да, это так.

— Что же делать?

— Надо отдать, отдать!.. Если ты сейчас не вернешь эти кольца, ты пропащий человек!

На лестнице послышались шаги. Это дядя спускался во двор. Выскочили из подвала и, пока он ласкал Белку, разбежались по своим квартирам. Мне казалось: все уже знают, где эти кольца. Даже воздух в комнате казался каким-то напряженным, и чудилось, что мои мысли передаются независимо от моего желания другим, просачиваются сквозь стены, кричат: «Воры, воры!»

Я сидела за столом над тетрадями, в голове мутилось, какой-то внутренний голос протестовал: «Это гадость, гадость, гадость!»

За окнами у сквера раздался знакомый свист. Витька. «Где ты, моя смелость? — думала я. — Сейчас нужно выйти и хорошенько поколотить обормота, чтоб не губил он Алешку. А может, Алешка все же послушается меня — скажет Витьке, что не нашел колец?» Мне было совестно глядеть в добрые близорукие глаза Дарьи Петровны. Но Алешку выдать я не могла. Я думала, что его посадят в тюрьму. Был момент, когда я решилась рассказать обо всем взрослым. Но потом испугалась: надо было сделать это сразу. А теперь выходит, что я сообщница. Я знала, это так, ведь кольца были у меня в руках, я могла не отдавать их Алешке. Подняла бы крик, если вздумал бы отнять. Или же хоть одно кольцо взяла бы. Вернула бы потом хозяйке. Как не догадалась сделать это? Тут я честно призналась себе, что Алешка мне дороже, чем Дарья Петровна. Да, но он погибает! Что делать, что?

А время шло. Через несколько дней поняла — поздно. Теперь надо только молчать.

Дарья Петровна обошла тем временем все общежития района. Она заходила в каждое и, остановившись в вестибюле, кричала:

— Маня! Ма-аня, выходи! Хочу еще раз посмотреть на тебя-а-а!

Все Мани — их было удивительно много — выходили из своих комнат, и она их разглядывала. Той не было. А может, она и не Маня?

Предположения, догадки… И все это вперемежку со смехом и шутками. Дарья Петровна своим весельем отвлекала меня от горестных раздумий. И угрызенья совести мучили все меньше и меньше. Ведь кольца сами по себе ее совсем не интересовали. И не верила она в то, что Они символ нерушимого союза. Ни она, ни Бочия никогда их не носили и не собирались носить. Дарью Петровну мучила ревность. Она поминутно вспоминала соперницу и в самый короткий срок вконец извела Бочию. Когда ему становилось уже совершенно невмочь, он обрушивал на нее каскад ругательств и затыкал уши. Тогда она прибегала к нам, именно прибегала — после знакомства с «прачкой» она словно помолодела, — стала укладывать свои жидкие волосы в локоны, залоснилась в креме, над местом, где отсутствовали брови, появились черные несимметрично начерченные дуги, губы заалели в помаде. Она с упоением пересказывала всем, какая была «прачка»: «О, а знаете, она была ничего себе!.. Такая… блян-динка. А как Бочия поглядывал на нее, вах, вах, вах, вах! Как он досадовал, когда Дарья Петровна заявилась домой раньше времени, пах, пах, пах, пах!»

Прошло еще какое-то время, и Дарья Петровна объявила:

— Бочия сам подарил кольца этой мерзавке. Да, сам.

Всю ночь она не спала. Думала об этом. Не утерпела — разбудила Бочию. Но он не пожелал объясняться ночью. Тогда догадка осенила ее: он обручился с той «прачкой».

И как же возненавидела его за это Дарья Петровна! Каких только бед и несчастий не пожелала она ему! И чтоб он под трамвай попал около базара, как раз против тех прилавков, где произошла памятная встреча, и чтоб окосел он, а потом бы и совсем ослеп — пусть тогда попробует высматривать то, что запрещено загсовской печатью.

Однажды прибежала к нам, трепеща от восторга. Бочия, которого она оставила на минутку, сидел во дворе с понурой головой.

— Когда он умрет, — торжественно проговорила она, — я его не забальзамирую, вот.

Только это и примирило ее с вероломным предательством мужа, потому что чудовищней мести она не могла себе представить.




Что делает любовь с человеком


Мы поехали на море только в начале июля, потому что дожидались Колю из Москвы.

Наконец он явился. Худой, бледный, не поймешь, что коричневее: глаза или веснушки на носу. И широкими, сросшимися на переносице бровями научился как-то сурово двигать. Скажет фразу и пошевелит бровями, скажет другую и шевельнет… Светлые густые волосы не кудрявятся в беспорядке. Они лежат крупными волнами и сверху смазаны бриолином.

Приехали в Уреки. Сразу пошли с большой компанией девочек и мальчиков на пляж. Коля сел на песок, обхватил колени руками, сжал крепко губы и с жалостью уставился на линию далекого морского горизонта.

— Ты не будешь купаться?

— Там, — он выбросил вперед худую руку, которую еще больше удлинял длинный указательный палец, — моя любовь.

— Где там?

— В Смоленске. Поехала на каникулы к родителям. Если бы ты знала, какая она хорошая! А как поет! «От-во-ри потихо-ооньку калитку…»

— Страдаешь?

— «И вой-ди в темный сад ты, как тень…»

— Но почему, почему? И Орлова пост в кино: «Если любишь — пострадаешь…» И Хозе зарезал Кармен из-за любви… Нет! Я, когда вырасту, страдать не буду. Не буду, и все. Зачем страдать?

Он посмотрел на меня так, как посмотрел бы на дерево или на куст, и продолжал, раскачиваясь из стороны в сторону:

— «При-не-си потемне-е-е накидку-у-у…»

В Уреки мы привезли три велосипеда: два старинных — папин и мамин, и еще подкупили один, подержанный. Но Коля не стал на нем кататься — ходил к морю и обратно пешком, а это целых три километра. Он вообще всячески измождал себя.

Вечером он натягивал на свои вьющиеся волосы мамин чулок, но не спал — читал до самой ночи. Утром, чуть брезжил рассвет, вскакивал и бегал по площадке перед домом все в том же чулке на голове, а потом подтягивался на турнике и крутил «солнце». Приходили парни, смотрели, начинали играть в волейбол. Коля относился к игре очень серьезно, старался во что бы то ни стало выиграть и орал на плохих игроков, ужасно при этом злясь. А после, взяв под мышку большую стопку книг, шел в беседку. Мне он запретил ходить туда.

Как-то мы играли с девчонками, и я решила там спрятаться. Забежала и ахнула:

— Так вот почему ты все время сидишь здесь! Любуешься!

Беседка, увитая диким виноградом, походила на сказочный домик, сквозь сочную изумрудную листву голубело вдали море.

— Я не смотрю на красоту, — сказал Коля. — Чего прискакала?

— А почему ты не смотришь на красоту?

Уголки его губ опустились:

— Все красивое напоминает мне Лиду.

— А почему нельзя прибегать сюда?

— Я учусь здесь. Я решил стать образованным человеком.

На столе перед ним лежала книга.

— Что это? — Я прочла на обложке — «Криминалистика».

— Это наука, обучающая, как раскрывать преступления.

В прошлом году Коля недобрал баллы на экзаменах в радиоинститут и поступит на юридический.

— Лида тоже учится с тобой?

— Да. Мы решили работать вместе и бороться за общество будущего. Мы хотим, чтобы на земле не стало преступников, чтобы все плохие люди исправились и не было бы войн. Потому я и закаляюсь. Человек будущего должен быть необыкновенно выносливым. Знаешь сколько еще предстоит бороться? Эх, Ирка! Наверно, война будет.

— Неужели?

— Первый очаг новой мировой войны уже вспыхнул.

— Где?

— В 1931 году под Мукденом. Потом япошки вторглись в Маньчжурию.

— Ну, если и у нас начнется… Я сдала нормы БГТО, записалась в стрелковый кружок…

— Этих знаний будет недостаточно.

— А что еще надо?

— Прежде всего нужно стать настоящим человеком. Это самое главное.

— А разве это трудно?

— Очень. Потому что настоящий человек имеет высокую цель в жизни. Общество в первую очередь нуждается именно в таких людях.

— А какая у тебя цель в жизни?

— Я же сказал: искоренить преступления, не допустить новых войн… Мы строим социализм, а капиталисты вооружаются. Ну хватит. Беги к подружкам. Я должен грызть гранит науки.

Потом еще не раз мы с ним беседовали — и по дороге к морю, и по вечерам. Мы беседовали на самые различные темы, и я жадно ловила каждое его слово.

В середине августа Коля вдруг сказал маме, что должен немедленно ехать в Москву, потому что может остаться без общежития. В этом году, оказывается, надо занимать койку не позже семнадцатого августа.

— Сын — отрезанный ломоть, — обиделась мама.

Я его защищала. Я думала: разве плохо, когда человек влюблен? Благодаря любви он захотел стать настоящим человеком. И он уже настоящий. Подумайте — хочет сделать так, чтобы все люди жили дружно и не делали друг другу зла.

Брат уехал, и стало как-то пусто. Хотелось продолжать беседы, начатые с ним. Заговорила о том же с папой. Он с радостью стал объяснять мне многое. Я буквально впитывала в себя его веру в людей, в торжество добра.

Перед самым отъездом из Уреки пошли на море. Искупались, сели на берегу. Был очень красивый закат.

— Папа, почему люди не живут так красиво, как это море, эти горы, облака?

— Но это же все неживое.

— Нет, папа, это живое! Я думаю, что все красивое — живое. Мне так кажется.

— Фантазерка.

— Ну хорошо. Пусть это все неживое. Значит, все живое должно быть умнее, правда?

— Конечно.

— А почему люди не живут так красиво, как природа? Почему они не берут с нее пример?.. Я сама… смотрю на эту красоту, и мне стыдно за свои плохие поступки… за некрасивое поведение… Вспомнила одного мальчика. Отаром его зовут. Эта природа почему-то его напоминает. А я его дразнила.

— Наверно, он тебе правился?

— Нет, что ты, папа?!

Солнце погружалось в море. Среди огненных туч проступала нежная голубизна неба.

— Лет триста с лишним назад, — начал папа, и я уселась поудобнее, чтобы видеть его лицо, — жил в Италии мечтатель Кампанелла. Тогда Италия боролась против испанского владычества. Кампанелла очень любил свою родину, он участвовал в освободительной борьбе. В Италии царили произвол и гнет. Кампанелла не мог смириться с этим, и его посадили в тюрьму. Обвинение было страшное: оскорбление личности короля. За это полагалась смертная казнь. Но казнь в последний момент заменили тюремным заключением, и он просидел в тюрьме двадцать семь лет.

— Двадцать семь?

— Да. Но Кампанелла не сломился. Он написал в тюрьме много книг, одна из них — «Город Солнца».

— Какое красивое название.

— Да.

— Я хочу прочесть.

— Навряд ли эту книгу можно достать сейчас. Может быть, в публичной библиотеке…

— А о чем там?

— Это рассказ моряка о счастливой стране, куда он случайно попал. Город Солнца — это коммунистическое государство, как представлял его себе Кампанелла. Там все было общим и никто никого не эксплуатировал. Всякая работа считалась почетной, а благородным считался не тот, чьи предки были богатыми, а тот, кто изучил много ремесел и умел пользоваться ими. В том городе все были богаты и сильны, а дети обучались не в школе, они резвились на свежем воздухе и учились во время игр.

— Там не было школ? Может ли такое быть?

— Так представлял себе будущее Кампанелла. Степы главного города были разрисованы наглядными пособиями по всем отраслям наук и ремесел. Знаешь, что такое ремесло?

— Ну конечно.

— И очень большое место отводилось физкультуре. Поэтому люди там жили до ста лет и ничем не болели. Чудесно, не правда ли?

— Еще бы. А как они устроили такую жизнь? У них, наверно, произошла сначала революция, а потом…

— Кампанелла об этом не пишет. Тогда, триста с лишним лет назад, революция не смогла бы победить, потому что люди были темные, влияние церкви огромно, ведь история имеет свой ход развития, свои закономерности.

— Значит, и триста лет назад люди мечтали о коммунизме?

— Люди стали мечтать о нем с того момента, когда один какой-то хитрый человек сказал другому: что я заработал — мое, но и то, что заработал ты, тоже мое.

— Как хорошо, что революция у нас уже произошла! Вот если бы не было уже и школ…

Помолчали. Дул едва ощутимый морской ветерок. Горы вдали сбегали прямо в море.

— Кампанелла писал стихи?

— Не знаю. Его в нашей стране очень почитают как философа.

— Папа, а кто же скрывался в подвале нашего флигеля? Я часто думаю: где тот человек сейчас?

— Наверно, погиб в борьбе. Или работает где-нибудь.

— Я преклоняюсь перед такими. Скорей бы коммунизм построить, правда?

— Мы бы уже сейчас достигли большего, — вздохнул папа, — если бы не капиталистическое окружение. И в стране у нас еще многое нужно искоренять. Например, стремление некоторых пожить за чужой счет, лень…

— Да-а-а-а, лень — это… Папа, ну как с ней бороться? Не люблю алгебру. Геометрию еще можно выучить, а алгебру…

— На уроках болтаешь?

— Гм!.. Если честно?

— Конечно.

— Болтаю. Но по сравнению с прошлым годом я стала гораздо сдержанней, правда?

— По-моему, да.

— А учителя говорят — нет. Конечно, если бы школа была на свежем воздухе, знаешь, как все мы хорошо учились бы? Поскорей бы устроили такие школы.

Мы возвращались с моря и все говорили, говорили о будущем. Я была благодарна папе: он совершенно серьезно отнесся к моей мечте.




Хотим жить по-новому


В Тбилиси нас встретила страшная весть: отец Нади попал под поезд. В жаркий летний день он поехал за Мцхет на рыбалку и, возвращаясь, прицепился, как всегда, к идущему в Тбилиси товарняку. Но руки соскользнули с поручней — дядю Петю втянуло под колеса. Осознав, что лишился ног, он потянулся под поезд и руками. Стрелочник помешал — ухватил под мышки, отволок. Поезд прогрохотал мимо, а дядя Петя все кричал, вырываясь из рук стрелочника: «Зачем, зачем спасли? не хочу жить без ног, не хочу!..»

Наша улица еще полна была событием, происшедшим полтора месяца назад. Ужасались, жалели до слез. Ведь такая дружная семья эти Барабулины! Жизнь, слава богу, налаживается, в магазинах сливочное масло, сахар, все без очереди, ситец на прилавках появился и другие материи, люди наконец вздохнули, тут бы жить и жить, и такое несчастье.

Я знала — надо пойти к Барабулиным поздороваться. И не шла. Было страшно увидеть безногого. Но как же не пойти? Ведь я каждый день у них бывала.

Посоветовалась с Люсей. Она сказала:

— Конечно, надо идти. И не плачь там. Он не любит, когда плачут.

— Пойдешь со мной?

— Да.

Спустились к ним в подвал. Вся семья была в сборе. Дядя Петя полулежал на сундуке, укрытый до пояса, и шил обувь. Проворно сновали крепкие ловкие руки, еще темные от работы в котельной, с черными точечками в коже и вокруг ногтей. Лицо болезненно бледное, отрешенное, как будто он плохо знает нас, мы ему мало знакомы.

— Добрый день, дядя Петя, — сказала я и почему-то устыдилась своего слишком звучного голоса. — Мы только что приехали из Урек, там так хорошо…

Он молча кивнул. Руки засновали быстрее. Помолчав, спросил:

— Как здоровье мамы и папы?

— Хорошо! Вы теперь чувствуете себя гораздо лучше, правда?

— Да, уж лучше некуда.

Тетя Катя быстро подошла к мужу, заслонила его от нас. Надя спросила:

— В этом году мы будем во второй смене?

— Не знаю, — ответила я.

Это было ужасно, что все мы, такие здоровые, ничем, ничем не можем помочь ему. Мне было стыдно за то, что у меня длинные, здоровые, блестящие от загара ноги, и я старалась спрятать их под стол, чтобы он их не видел.

Но так неловко я чувствовала себя лишь при первой встрече. Потом мы с Люсей прибегали к Барабулиным по десять раз в день. И о чем только не беседовали с дядей Петей! Я рассказала про Кампанеллу и его книгу «Город Солнца».

— Не писал бы, если бы в тюрьму не посадили, — совершенно неожиданно среагировал на рассказ дядя Петя.

— Почему вы так думаете?

— По себе сужу. Жил я до этого, как со мной стряслось, — кивнул он на одеяло, под которым не было ног, — жил, ни о чем особенно не задумывался. А теперь, к месту прикованный, поразмыслил и многое понял. Эх, дали б мне жизнь снова! — дядя Петя посмотрел на нас, и большие, в темных полукружьях глаза его наполнились слезами. — Темные мы с Катей были. — Он смахнул слезу. — Правда, в деревне жили. Что с деревенских взять? И все же… Я тогда с войны гражданской вернулся. На флоте отслужил. Отвоевался, а ума особенного не нажил. Куда люди — туда и я. Женился я, значит, начал крестьянствовать. А душа все же к правде тянулась. И сдружился я в деревне с одним — избач он был, вот как сейчас библиотекари. А еще их называют завклубами. И рассказал он нам, беднякам, про комсомол. Да так рассказал, что я и еще трое и Катя моя с подружкой в комсомолию записались. Тут нам житья от кулаков не стало. А на станции я с одним грузином познакомился, он про Тифлис рассказал, теплый, мол, и сытый город. После этого мы с Катей про Тифлис промеж собой мечтали, мол, уедем туда, заживем спокойно.

В двадцать шестом году так и сделали. Приехали сюда. На заводе нас хорошо приняли, товарищей появилось — вся Нахаловка. Дали нам работу — мы же комсомолия. А что ничего для земляков не сделали, так тогда нас совесть не мучила. Тосковал сначала по земле. Позже стал виноватым себя перед односельчанами чувствовать: бросил я их, от трудностей убежал. А потом нашел себе оправдание: много, мол, таких, как я. Не всем же геройства совершать.

Сняли мы квартиру тут, у Вардосанидзе, детишки народились. Живем. А по деревне скучаю. На рыбалку ездил не только потому, что нужда. К природе тянуло. Эх! Если б начать жизнь сначала! Да так, наверно, каждый человек думает, когда беда заставит поумнеть. Было бы больше людей с понятием, давно бы у нас жизнь наладилась.

Дядя Петя, помолчав, тихо, сквозь зубы запел:

— «Все мы на бой пойдем за власть Советов…»

Тетя Катя подпевала ему. Они с нежностью поглядывали друг на друга. Было больно и радостно видеть это.

И как же я удивилась, когда Надя пришла однажды к нам в сад вся в слезах.

— Что случилось?

— Папа с мамой поссорились. Сегодня так сильно…

— Не плачь, Надя, не плачь, — я села рядом с ней на скамейку. — Они же раньше никогда не ссорились!

— Теперь ссорятся. Только делают это, когда нас дома нет. А сегодня…

— Но почему, почему?

— Папа сердится, если она надолго во двор выходит. А она говорит: «Не могу все время в подвале сидеть — душно мне. И скучно». Ты же знаешь, Ира, моя мать любит наряжаться. Раньше отцу нравилось, когда она себе что-нибудь шила, а теперь он злится, говорит, что она для Эвгени наряжается и для дяди Резо, который часто к Эвгени приходит. Папа говорит, что мама его разлюбила. Он говорит: «Жить не хочу!» — Надя опять заплакала.

— Почему? Он такой молодой! Ну и что же, что нет ног, он научится ходить на протезах.

— Говорят, они такие грубые, будет больно. Он заранее злится, плачет.

— Но, может, потом…

— Бедный мой папа.

Мы сидели обнявшись, и я как могла утешала. Надя не слушала.

— Домой идти не хочется. А где жить?

В сад вошел Алешка:

— Чего разнюнились?

— У Нади дома неприятности.

— Курить надо.

Мне нравится, что он никогда не пристает с расспросами. Вынул из кармана папиросную бумагу, оторвал четвертинку, вытряс из другого кармана крошки табака на ладонь, закрутил цигарку и, высунув язык, лизнул край бумаги.

— Курить очень вредно, — сказала я.

— Чепуха! А нервы успокаивает. Затянешься раз-другой и — горе с плеч.

Он чиркнул спичкой, медленно, с шиком закурил.

— Эй, дай затянуться! — тряхнула головой Надя.

— Надя, зачем?

— Теперь все равно. Алешка, дай!

Она стала втягивать дым и, не глотая, выпускать его тонкой струйкой. Мне тоже захотелось попробовать.

Пришла Люся:

— И я хочу!

Табака у Алешки больше не было. Тогда собрали сухие листья, растерли их и пальцах, и получилось неплохое курево.

— Ну как, уже не поет сердце? — спросил Алешка у Нади.

— Да, стало легче, — Она закашлялась.

— С непривычки. — а мне нравится курить, — закашлялась и Люся.

Курение не произвело на меня впечатления — было горько во рту и дым царапал горло. Зато я чувствовала себя большой и независимой.

— У нас дома тоже нелады, — сплюнув в сторону, сказал Алешка, — отец психует.

— Опять собрался жениться?

— Шут его знает. Совсем диким стал. Орет ни с того ни с сего.

— Почему люди не могут жить без ссор?

— А вот в городе Солнца никто ни с кем не ссорился, некогда было ссориться: каждый занимался любимым делом и только и думал, как бы побольше радости другим людям доставить.

— Это где такое было?

— В городе Солнца. — И я рассказала про книгу Кампанеллы.

— Неужели так будет при коммунизме? — не верила Надя.

— Да, и еще лучше. Кампанелла ведь писал триста с лишним лет назад. Тогда люди были темные. Мне больше всего нравится, что школ не будет.

— Еще бы.

— Да-а-а. Прямо не верится.

— Представляете: гуляем по улицам, а всякие таблицы умножения и разные правила на стенах домов написаны. Да хоть и не захочешь — все равно в голову войдет.

Алешка опять закурил. Он не очень верил моим словам, он вообще мало чему верил с некоторых пор.

На балкон вышел дядя Эмиль. Постоял. Погладил таскавшуюся к нему Белку. Стал спускаться по лестнице.

— Ай, в сад идет! — я бросила цигарку.

Алешка спрятал свою в горстке руки в карман, Люся, не придумав ничего лучшего, завернула цигарку в подол платья.

Дядя Эмиль постоял во дворе и медленно завернул под лестницу. Ух, пронесло. Обрадовались, развеселились, смотрим: у Люси подол дымится. Еле потушили.

— Давайте жить коммуной, — предложила Надя.

— Как? Где?

— Тут. Построим дом, у нас все будет общее. И никогда не будем ссориться.

— А из чего строить?

— Ха! — Алешка оживился. — Из кирпичей! Две стены уже есть: Нодаркина и прачечной, а две при строим.

— А крыша?

— Из фанеры.

— А где фанера?

— Найдем.

— Около депо?

— Да хоть бы и там.

Мы размечтались:

— В доме сложим печь.

— На окошке поставим горшки с цветами.

— Заведем кур!

— И уток можно. Можно вырыть маленький бассейн…

— А если не разрешат?

— Почему не разрешат, почему?

Позвали Леньку, Веру, Любу, Нодара, и закипела работа: тащили отовсюду кирпичи, Алешка, засучив штаны, месил ногами глину, я подливала воду…

Сделав перерыв, каждый принес из дома еду, уселись кружком. Это был самый приятный, самый восхитительный обед из всех, на которых мне приходилось когда-либо присутствовать. Девочки были предупредительны, мальчики поражали вежливостью.

— Кирпичей мало, — озабоченно сказал Нодари.

— Где б стащить? — соображал Ленька.

— Тащить мы ничего не будем, — объявил Алеша, и все одобрительно закивали. — Ирина, пододвинь мне, пожалуйста, соль.

— С удовольствием.

— Сейчас богатых нет.

— Остались кое-где.

— Нет, Алеша, — я сразу вспомнила про воровство колец, — давай все по-честному, иначе я не играю.

— И я, — сказала Надя.

— И я, — подхватила Люся.

— Вы — за равенство? — в упор спросил Алеша.

— Да!

— Я тоже. Давайте строить.

Поработали мы на славу, почти не устали. Нас вдохновляли перспективы. Надя сказала, что устроит библиотеку, где будут самые интересные книжки, неинтересных не будет. Я предложила устроить больницу для бездомных кошек и собак. Я там буду доктором, мы их будем кормить всякими объедками — прокормим! Люба сказала, что можно и птичек лечить, и всяких других животных.

— А где они поместятся?

— Да рядом из досок сколотим будку, лишь бы позволили!

— Стены разрисуем!

— Будем устраивать соревнования!

— Блеск! Такой интересной игры у нас никогда не бывало!

Усталые и счастливые, мы вышли вечером на улицу. У калиток уже сидели жители и тихо разговаривали. Мы уселись рядком на тротуаре и еще долго говорили о своей будущей коммуне. Но вот наш подъезд осветился — дядя Эмиль внес в дом свой стул. За ним тетя Тамара внесла табуретку. Скоро опустела и калитка Нодара. Его мать и бабушка пошли ужинать. Дядя Эвгени, вернувшись от соседа, поднялся на свой балкон. Еще какое-то время отовсюду были слышны стуки, скрипы, обрывки громких разговоров, шарканье ног. Потом постепенно все стихло, собаки улеглись у заборов. Лишь изредка теплую тишину улицы прорезал звоном почти пустой трамвай, обдавая нас искрящимися огнями.

— Ири-на, Люся-а! — донесся со двора голос мамы.

Минуту спустя и тетя Катя сказала негромко из ворот:

— Вера, Надежда, Любовь, спать пора!




Наш удивительный район


На другое утро прибежала я в сад и замерла: на недостроенных стенах нашего дома лежал большой белый лист новенькой фанеры.

В сад важно вошел Алешка.

— Откуда эта фанера?

— Да ла-адно, — протянул скучающе, — у них ее столько…

— У Дяди Эвгени?

— Догадливая.

— Алешка!

— Да не заметят. Она им не нужна.

— Но мы же решили жить честно! Мне это не нравится!

— Такая новая и не правится?

— Слушай, перестань прикидываться! Ты что, уже настоящий вор? Не можешь, чтобы не украсть, да?

— Ага, — добродушно рассмеялся он.

— Нет, я так не хочу.

Пришли сестры Барабулины, сбежала с лестницы Люся. И сразу перелез через забор из своего сада Нодари.

Узнав, откуда фанера, Надя сказала:

— Я не играю.

— Да ла-адно, — Алешка пошел по саду.

— Эвгени и правда не нужна эта фанера, — сказала Люба.

— А это его дело!

— Тише, Ярошенчиха услышит!

— Надо было попросить!

— Он не дал бы, — из конца сада сказал Алешка, — вы что, хозяйчиков не знаете?

— А крыша хорошая получилась, — сказал подошедший Ленька. он, видно, уже был в курсе дел.

— А может, и правда не заметят?

— Да при чем это? Мы же решили жить честно!

— Но крыша-то нужна?

Шептались мы, шептались, вдруг смотрим: моя мама по лестнице спускается. Увидела нас, что-то заподозрила. Вошла в сад:

— Доброе утро.

— Доброе утро.

Она пристально поглядела на наш дом:

— Откуда фанера?

— Нашли.

— Где ты нашел?

Алешка запнулся.

— А вы знаете, что это воровство?

— С улицы-то?

— Ты, Алеша, тут коновод, как я вижу. Так вот. Вернусь из школы — чтобы эта фанера была там, откуда принесли.

— Тетя Аня!

— Небось у хозяина взяли? — повернулась она к Наде.

— Нет, нет! — стала заверять Люба. — У них есть такая, но мы…

— Какой позор!

— Тетя Аня!..

— Делайте, что сказала, — Она вышла из сада, опять вернулась. — И имейте в виду: это не так просто, как вам кажется.

Когда она ушла окончательно, Нодари сказал:

— Зачем надо было воровать? Лучше бы пошли к депо, там бараки разрушают — много старой фанеры валяется.

— Она гнилая, — сказал Ленька.

— Эх, Алешка! Все испортил!

— Какая же это коммуна?

— Действительно.

— Экспроприация… — начал Алешка.

— Молчи уж!

— Так что, понесем обратно?

— Нет! — испугалась Надя. — Они увидят, скажут: воры!

— А мы скажем, что хотели одолжить.

Пришла бабушка Нодара, зашептала испуганно:

— Украли у Вардосанидзе фанеру, разве так можно? Я тебя, Нодари, накажу. А ну домой!

— Бабушка Пело, кто вам сказал?

— Циала.

Во двор с шумом влетела Циала.

— Облава на рыжих, — буркнул Алешка, но побледнел.

Один шлепанец Циала обронила у калитки, вернулась, никак не могла попасть в него ногой.

— И вам не стыдно? — закричала оттуда. — И вам не стыдно? — Подбежала, уперла руки в толстые бока: — Разве я не дала бы? Разве не дала бы? — Огромная грудь отчаянно колыхалась под платьем. — Надо было украсть, обязательно украсть? Твоя мама, Ирка, пришла и сказала, что надо принимать меры, надо всех вас хорошенько, хорошенько проучить!

— Воры, — объявила подошедшая Ярошенчиха.

— Мы не воры, — обиделась Люся, — мы хотим жить коммуной, Ира рассказала про город Солнца…

Ярошенчиха всплеснула руками:

— Слыхали? Город Солнца!

— Придет отец, он им Лупу покажет, — посулила мальчикам бабка Фрося.

— Руки им надо отбить, руки!

— Вот отсидят в трудколонии…

Мы несли фанеру обратно, обмирая от страха и стыда. Вот ведь как получилось: будто все мы воры. И все из-за Алешки. Что теперь будет? Неужели правда арестуют? Кто нам поможет? Кто за нас заступится?

Мы с Люсей попросили тетю Адель помочь нам. Она сказала:

— Накажут Алешку. Вы же говорите, что украл он.

— Мы только вам это говорим и никому больше! Мы знаем, что вы его не выдадите. Что нам делать? Мы решили не выдавать его, страдать — так всем вместе. Тетя Адель, заступитесь за нас, скажите, что мы больше не будем!

— Хорошо, я попробую, по… вы понимаете, как это отвратительно — воровать. Это самый гадкий порок!

— Знаем, мы не хотели, мы не думали, что он…

— Да, это может кончиться трудколонией. Для всех.

Я не могла уснуть в тот вечер — в горле стоял комок слез, ныло в груди: «Это я, я во всем виновата! Я должна была заставить Алешку признаться, когда он украл кольца. Ну побил бы его отец, обругали бы другие взрослые, зато Алешка остался бы честным человеком. Ну почему, почему нельзя как-то воротить время — если бы я тогда понимала Алешкин поступок так, как понимаю сейчас, я бы ни минуты не колебалась — рассказала бы обо всем взрослым, и как легко стало бы на душе. А теперь нас в трудколонию посадят. И все из-за меня. Значит, я плохая. Да, плохая». Сознавать это было горько и мучительно, я уже видела себя в трудколонии и так и заснула в слезах.

На другой день все кому не лень рассказывали нам про трудколонию всякие ужасы. Я обмирала от страха, но Алешку не мучила упреками. Я решила опекать его в заключении. Буду отговаривать от дурных поступков, буду следить, чтобы он хорошо учился и вообще был бы аккуратным. Не навсегда же нас в трудколонию посадят. Мы там будем учиться, трудиться, вырастем. Чтобы спасти Алешку, я замуж за него готова выйти. Конечно, будет трудно с ним, такой самовольный, но оставлять человека в беде… Тем более я перед ним так виновата.

Не подозревая, как далеко простирается моя забота о нем, Алешка ходил хмурый и говорил, что из трудколонии можно сбежать, подумаешь: трудколония.

Приехал папа. Мама приказала: «Воздействуй». Он собрал нашу команду в саду и начал с меня:

— Я рассказывал тебе про Кампанеллу. Но как странно все услышанное преломляется в твоей голове, Ирина.

— Это я предложила жить коммуной, — честно призналась Надя.

— Ты?.. Гм!..

— Папочка, заступись! Скажи всем, что мы не хотели воровать!

— Дядя Эрнест, мы хотели…

— Мы хотели побыстрее устроить коммуну!

— Чтобы дружно жить и никогда не ссориться!

— Чтобы все делать самим, и бассейн хотели вырыть, и стены разрисовать.

— Как в городе Солнца.

— Я понимаю, понимаю, — соглашался он, — но зачем же воровать? А теперь вас могут посадить в…

— Дядя Эрнест, — сказал Алешка, — это я взял фанеру. У них ее много. Стоит, мокнет. Я подумал…

— Все ты испортил, все! — напустилась на него Люся.

— У вас не получилась бы такая жизнь, — сказал папа.

— Почему?

— Потому что жить по-коммунистически невозможно на этаком маленьком пятачке. Ну будете вы сидеть в домине под чужой фанерой, а дальше что? Вокруг останутся те же безобразия, те же уродливые человеческие отношения. За коммунизм нужно бороться. А чтобы бороться, нужно прежде всего много знать. Вот вы живете в Ленинском районе. А что вы знаете о нем? — Ничего не знаете. А район необыкновенный. Здесь зарождалось революционное движение всего Закавказья! Подумать только! Вот тут, под Лоткинской горой, бесправные, «презренные нахаловцы»…

— Почему нахаловцы?

— Селились тут люди без разрешения городских властей. Таких застройщиков называли нахаловцами.

— Ха! Нахаловцы! — Алешка развеселился. Он уже забыл про воровство фанеры.

— Интересно, правда? — Папа и сам увлекся, подтолкнул меня, чтобы подвинулась, сел с краю на скамейку. — Наш район строился в вечной борьбе с властями. Нахаловка долго была непризнанной окраиной Тифлиса. Он располагался в долине, по берегам реки, в основном у подножья крепости Нарикала, и не было ему никакого дела до окраин. По центру города ходили конки, экипажи, фаэтоны, а о благоустройстве Нахаловки не заботился никто. А она росла. К концу XX века здесь уже заняли определенную площадь наскоро сколоченные хибарки и землянки. И никакого благоустройства. Нахаловцы спускались и поднимались на свои горы пешком, между тем именно благодаря им, труженикам железной дороги, Закавказье имело сообщение с остальной частью Российской империи. Вам интересно то, что я рассказываю?

— Дядя Эрнест, очень!

— А дальше, дальше что было?

— Вот и узнавайте.

— Вы расскажите!

— После окончания гимназии я уехал из Грузии и долго тут не был. Расспрашивайте других людей. Думаете, случайно попала в подвал флигеля прокламация? Нет. Я вам советую завести тетрадь и записывать в нее все, что узнаете о Нахаловке. Никто еще не написал историю нашего района. Вы будете первыми. Станете следопытами.

— А… как же трудколония?

Он глубоко вздохнул, всем видом показывая, как нелегко ему будет уломать маму и тетю Циалу. Мы принялись горячо упрашивать.

— Я попробую, но вы должны дать слово и пойти попросить прощения у…

— Да, дядя Эрнест, да!

Тетя Циала довольно быстро простила нас, в тот же; день я купила толстую в голубой обложке тетрадь, и Надя написала на первой странице:





«История нашего Ленинского района.


Как он появился, какие тогда были люди и какими они стали потом, как боролись за счастье всех людей и победили. Составители: Надя, Ирина, Люся, Алеша, Нодари, Вера, Люба, Ленька. 1939 год».







Закат галерки


Наш класс в этом году первый раз ходил на демонстрацию, и после праздника мои одноклассники и одноклассницы явились в школу какие-то изменившиеся. У Киракосова, этого двоечника, который на немецком и на истории не вылезал из шкафа, где хранился скелет, были отутюжены брюки, Спицын — соловей-разбойник, как окрестила его учительница математики, подстриг в парикмахерской вихры, Клим надел вечерний галстук, а Алла Хиляева, которая до этого года была просто Шуркой, пришла в школу с… выщипанными бровями. Мы ахнули: брови-ниточки, а под ними пунцово-красные веки и вопрошающий взгляд: красиво?

Мы с нетерпением ждали, что скажет обо всем этом наша классная руководительница. Но она, как всегда, заглянула к нам на минутку, надавала разных поручений, за исполнением которых никогда не следила, и исчезла. Учительница математики, взглянув на Хиляеву, поморщилась, историчка у нас почти слепая — ничего не заметила, а если и заметила, то, видно, не придала этому значения, зато мальчики… Они поминутно поглядывали на Хиляеву и ухмылялись.

А на большой перемене, как отражение всех этих ухмылок, в класс наш явился Ростик. Давненько его не было видно. Поздоровался со мной, с Надей и начал, ломаясь, выпрашивать у Аллы какую-то книгу. Алла тоже начала ломаться — отвечала тоненьким-претоненьким голоском, что этой книги у нее нет. Ростик игриво уверял, что книга есть, он придет к дому Аллы и будет там ждать под чинарой…

Все девчонки смотрели на Хиляеву как на врага. Казалось, она сразу стала старше нас на два-три года, она уже девушка, а мы еще нет, она красивая, а мы уродки. Мне лично захотелось поколотить ее, так она была противна и недосягаема в своем загадочном превосходстве. Об этом превосходстве говорило отношение к ней наших сорванцов, которые как-то сразу стушевались и, я это сразу заметила, стали украдкой приглаживать не знавшие прежде такого внимания вихры.

На другой день смотрим: еще одна изменница. И кто же? Представьте себе, Надя. Нет, вы только посмотрите на нее! Три перемены подряд мы таращились на ее тонюсенькие брови, и, что случилось с девочками, не знаю — все захотели сделать то же самое.

После школы пошли к нам на Лоткинскую — у Нади есть опыт и есть пинцет. Уселись в нашем саду за сиренью. У меня брови густые и на переносице волоски растут. Всезнающая Надя сказала, что это признак ревнивости. Хорошо это или плохо, я так и не выяснила и под ее руководством выщипала не только эти волосики, но и почти все брови. Было больно, ужасно больно. Но страдали все, страдали молча и потому смеялись сквозь слезы.

Вдруг Саша сказала:

— Ира, у тебя красивые глаза.

— Да-,— согласилась с ней Надя, — у тебя, Ира, глаза отцовские.

Сердце екнуло: неужели? Бросилась я в дом, к трюмо. Красивые? Не смогла понять.

Вызвала на балкон Алешку:

— Красивые у меня глаза?

Он удивился:

— Откуда я знаю?

— А ты не видишь? — я заглянула ему в глаза.

Он покраснел как рак.

— Красивые…

— Нет, правда?

— Наверно. А чего веки красные?

— Ну при чем это?

Он пожал плечами.

Так и не добилась толку. Гораздо больше его интересовало, что делают девчонки за сиренью. Спрыгнул через перила во двор.

— Не ходи туда, стыдно! — взвизгнула я.

— Почему?

— Девочки! Алешка в сад идет!

Девчонки завизжали, бросили пинцет. Сашка выскочила навстречу, вытолкала его из сада:

— Не лезь не в свои дела!

Пришла я на другой день в школу и… О, чудо! Клим Брусков изъявил желание сидеть со мной.

Это была неслыханная честь. Ведь он у нас с давних нор считался самым умным. Весь прошлый год околачивался на галерке, у меня с ним были нейтральные отношения, и вот теперь…

В первый момент я почувствовала себя так, будто он схватил меня за руку, когда я стремительно пробегала мимо, и вот стою, не знаю, что делать, и поняла вдруг, что это некрасиво — так по-мальчишески бегать. А может, ему кажется, что я какая-то другая?

Он предложил сесть с ним за первую парту. В начале каждого учебного года передними партами обычно овладевают физически сильные учащиеся. Только наших двух отличниц учителя сами усаживают перед своим столом. Остальные парты, повторяю, захватываются сильнейшими.

Но пусть никто не думает, что передние места завидные. Просто после длительного летнего отдыха всем хочется учиться, и каждый думает, что для отличной учебы главное — сидение впереди.

Проходит немного дней, и физически сильных уже можно увидеть в середине колонн. А к концу первой четверти места на галерке оцениваются по достоинству, и оттуда, из голубого далека, сидение на первых партах кажется нелепым заблужденьем.

Но Клим в этом году не пошел на галерку. Потому что решил стать летчиком. А летчику нужны знания. Был призыв в сентябре: «Идите в аэроклубы». Пошел он туда, а там сказали: «Не дорос». И еще сказали: «Надо учиться на „отлично“, без отличных отметок не принимаем».

Да, в последнее время Клим стал значительно сдержанней. И все же я сидела рядом настороже: вдруг повернется и сгонит?

Все было необычно. И умопомрачительная близость к учителям, и близость к классному журналу, которого я боялась как одушевленного предмета, и Клим Брусков. Это было как сон.

К сожалению, Клим слишком форсировал события. На одной из перемен он пробормотал, глядя в сторону:

— Хочешь со мной дружить?

Я на радостях чуть было не ляпнула «да», но вовремя удержалась. Конечно, лестно было дружить с таким умным мальчиком, но для этого, как я полагала, требовалось еще, чтобы нравилась внешность. Я сразу вспомнила печально закончившуюся дружбу с Ростиком. Быстро окинула Клима взглядом, и сразу захотелось, чтобы у него был другой нос. Да, именно нос. Какая жалость! Пока он не заговаривал о дружбе, я его носа вообще не замечала. Почему?.. А действительно, что за нос? Клим умнее всех в классе и выше всех. Но что у него за нос? И как раньше не мучил меня вид его носа? Да это просто равнобедренный треугольник, приставленный одной стороной между глаз! Ужасный нос. Нет, я не смогла сказать «да», хоть очень уважала Клима.

Еще несколько дней я старалась внушить себе, что нос у него как нос, мне было жаль терять Клима. Я подолгу смотрела украдкой на его профиль и наконец пришла к выводу, что необходимо с кем-то посоветоваться.

— Насмешка природы, — безжалостно определила Надя, когда я попыталась как бы между прочим разрешить свои жгучие сомнения. Удивительная эта Надя. А впрочем, откуда ей было знать, что в душе моей зарождалась любовь и вмиг угасла.

Я снова перебралась на галерку, и между прочим, Клим тоже. С классом что-то творилось. Уже не только галерка, многие так безобразничали, что самим порой было неловко. А остановиться не могли. Мальчишки всячески изощрялись перед девчонками, девчонки тоже не хотели ходить в «сереньких». Словно началось соревнование — кто из нас «ярче». Понятия рыцарства и хулиганства перемешались, вытворяли бог знает что, но гордость у всех уже была как у взрослых, и даже большая — непреодолимая.

Арам, показывая умение бить по мячу головой, разбил на уроке немецкого стекло в своем любимом шкафу. Мы испугались, но тотчас же зааплодировали. И этот поступок, как и ему предшествовавший, показался нам подвигом — ведь сейчас такое начнется… А мы не выдадим Арама. Кто выдаст — тот предатель!

Всех по очереди вызывали к завучу, «герои» держались стойко. Сколько было страхов, смеха, ликованья, подслушиванья под дверью учительской; стоял вопрос об исключении Киракосова из школы. «Арама конечно же исключат». — «Нет, не исключат!» — «Исключат». Арам, хоть и не допускался на уроки, ходил вокруг школы гордый: он стал в нашем классе парнем номер один. А тут Мишка Спицын подрался с Мишкой Кикнадзе. Девчонки шептались: «Из-за Хиляевой!» Спицын с фонарем под глазом предстал перед завучем и клялся-божился, что это он об угол дома. Свидетелем, к сожалению, была Софья Павловна — «дуэль» состоялась на ее уроке, мы с ужасом думали, что наших обоих Михайлов тоже исключат из школы, и вдруг…

В наш класс пришел новый классный руководитель. Он преподавал в восьмых-девятых классах физику, и до того мы на него никакого внимания не обращали. Даже не знали, как его звать.

Алексей Иванович был худощавый, со впалыми щеками. Он вошел легкой походкой, и через неделю нам уже казалось, что он был с нами всю жизнь. Сначала не знали, как к нему относиться: он не делал никаких замечании. Только присматривался, о чем-то думал. не в пример прежней классной руководительнице, Алексей Иванович разговаривал очень тихо, и поневоле приходилось прислушиваться, чтобы что-нибудь узнать о нем.

И на уроках — он стал вести у нас физику — не садился за учительский стол, как другие учителя, а шел в конец класса и, попросив одного из нас подвинуться, усаживался там. Сначала думали: покоя не даст. Ничего подобного. Когда Мишка и Клим, осмелев, затеяли по привычке игру в морской бой, он спокойно наблюдал некоторое время за их игрой, потом встал и начал объяснять новый урок. Наши вечные отличницы сидели, обернувшись с первых парт к нам, мы чувствовали себя даже неловко и ждали: что же будет дальше? Чего только ни придумывали учителя, чтобы обуздать нас, но такого еще не было. Что он о нас думает? Полюбил он нас, что ли? А как просто и понятно он объясняет! Закончив, стал обращаться с вопросами в первую очередь к нам. Я даже растерялась и, откровенно говоря, ушам не поверила, когда Алексей Иванович, вызвав меня к доске и моментально выяснив, что ничего по физике не знаю, не крикнул на весь класс, что я лентяйка, а, наоборот, похвалил:

— Ты же такая способная, умная… Завтра спрошу с тебя сегодняшний урок. Выучи только сегодняшний.

Можно себе представить, как я вытвердила тот урок. И блеснула. Алексей Иванович написал в журнале «отлично». Я подумала: если будет война, отдам за него жизнь.

Алексей Иванович на каждом уроке стал задавать мне по одному параграфу из пройденного и на каждом уроке обязательно спрашивал. Остальных галерышников он тоже взял на буксир, и мы, привыкшие считать себя «самыми ужасными, самыми безнадежными», стремительно росли в собственных глазах. Теперь не тихони, а мы, только мы помогали делать опыты по физике — приносили приборы из учительской, выполняли все поручения со всем пылом неистощимой своей энергии.

Алексей Иванович с интересом изучал нас, мы изучали его. Каждодневные маленькие открытия шли обеим сторонам на пользу.

Конечно, закоренелые лентяи, мы скоро устали так усердно заниматься. И просто терялись: портить отношения с таким хорошим человеком никому не хотелось, а как быть? А наш физик продолжал «бомбить» галерку вопросами. Делал он это весело, настойчиво, даже как-то задиристо. Арам первый сообразил пересесть поближе к учительскому столу, те «зоны», как он заметил, не простреливались. На другой день ушли вперед сразу двое — Мишка Кикнадзе и Сашка. А я что, дура? Я тоже пересела на четвертую парту, и Клим пересел — впереди больше не было свободных мест.

Алексей Иванович вошел, оглядел класс и рассмеялся: последние парты пустовали. Единственно оставшийся там за неимением другого места Мишка Спицын сидел, насупившись, в углу и с опаской оттуда поглядывал.

— Принеси из учительской амперметр, — сказал ему Алексей Иванович, — и сядь на мой стул — помогать будешь.




Поворотный круг


Я сидела у окна галереи и решала примеры. Во дворе легонько колыхалось под дуновеньями ветра белье. Падали с туты крупные желтые листья. Белка со своими недавно родившимися щенятами жмурилась под лестницей в полосе заходящего солнца. Был такой ласковый, тихий вечер, а на душе радость — примеры получаются. Клим вчера объяснил мне после уроков, как их решать. Что скажет завтра наша математичка? Наверно, не поверит, что задание сделала я сама.

Во двор вошла Тоня. Увидела меня в окне, сказала:

— Всех, кто дома, зови во двор, война началась.

— С кем, тетя Тоня?

— С Финляндией!

Через минуту под тутой собрались все. Как же так? Почему? Зачем? Жизнь уже стала налаживаться, люди живут-радуются, и вдруг война. Кто-то кого-то убивает… Из-за чего?

Тоня разъяснила, почему началась эта война. Наша страна предлагала раньше Финляндии обмен территориями. Мы хотели отодвинуть государственную границу на несколько десятков километров от Ленинграда и давали взамен этой территории вдвое большую территорию в Карелии. А финны не захотели обмениваться, устраивали на границе провокации. Они воображают, что легко отвоюют у нас Ленинград.

— Мы их разобьем в три дня, — сказал дядя Платой.

— Конечно! — подхватили все. — Такая маленькая Финляндия, а все-таки старается ослабить нас! Вместо того чтобы дружить с нами, пошла на поводу у своих буржуев.

— Капиталисты, ненавидят они нас!

Побежали к Барабулиным. Дядя Петя уже знал о войне. Стали думать-гадать, какой она будет, когда окончится.

— Мы их победим, — сказал дядя Петя, — у нас же мощь, как ударим!.. Только жертвы будут. Сколько будет искалеченных, изувеченных, и это же непоправимо. Как люди этого не понимают?

В школе был сбор дружины, и потом, построившись в колонну, пошли в Надзаладеви на митинг. Там уже соорудили трибуну, люди поднимались на нее и давали обещания работать еще лучше, чтобы Родина стала еще сильнее.

На трибуну поднялась наша старшая пионервожатая. От волнения, которое мгновенно передалось нам, она не сразу подобрала нужные слова:

— Товарищи!.. Наша 68-я школа… Мы, ваши дети, пионеры и комсомольцы, тоже хотим помочь стране!.. Мы тоже полны решимости бороться! Дайте нам дело, и мы с честью выполним его!

Беленькая, в очках, с глуховатым голосом, созданным лишь для задушевных бесед, она при всем своем желании не производила впечатления бойца. И это тем более подействовало на слушателей. Я видела, как некоторые пожилые рабочие прослезились. Зашумели, замахали руками:

— Учитесь получше — вот ваша помощь!

— Правильно! Мы в свое время недоучками остались, так хоть вы…

— Нет, мы хотим работать для победы! — неожиданно твердо проговорила наша любимая товарищ Рая.

Тогда все дружно зааплодировали и стали приглашать нас на субботник в депо. Конечно же мы приняли приглашение. На нас с любовью и уважением глядели сотни глаз, и я почувствовала единение со всеми этими честными людьми и почему-то испугалась: а смогу ли оправдать их доверие? Мне захотелось совершить что-то такое необыкновенное, чтобы доказать им, как я их всех люблю.

Не могла дождаться следующего утра. Накануне выстирали с Люсей свои сатиновые платьица, пришили белые воротнички. Огорчил Алешка:

— Чего я не видал на субботнике?

— Знаешь, как там весело бывает? Все придут, будем помогать рабочим, будем петь, танцевать. Пошли!

— Да ну-у, была охота. Что я — ишак?

Я не могла понять его и загрустила. Почему он так пренебрежительно относится к работающим людям? Когда в Мухатгверды организовывались субботники, это были настоящие праздники, не сравнимые ни с какими другими. Я была уверена, что и в депо так будет, а он…

Настал день, учащиеся нашей школы собрались в Надзаладеви, построились в колонну и зашагали с песней в депо. Оно было рядом, за забором. Там уже шла работа: сажали деревья, наводили порядок на участках. Мы сразу включились: мальчики стали выволакивать с территории металлолом и грузить его на подводы, девочки взялись за грабли и веники.

Повсюду я видела знакомые лица и только успевала здороваться: дядя Резо, дядя Ило, другие соседи… Два гармониста в разных концах энергично наигрывали модные мотивы. Бил в бубен парень из клуба, неотступно тянула боевую мелодию зурна.

Когда объявили перерыв, все сели закусывать. Через несколько минут кто-то уже запел песню, подхватили, образовалось несколько кружков, в середине которых начались танцы. Люди веселились от души. Здесь почти все были давно знакомы, острили и разыгрывали друг друга под общин безудержный смех.

Нам было лестно, что мы, школьники, с ними как бы на равных. Подошел дядя Резо, стал расспрашивать, кто какую профессию себе выбрал. Мальчики почти все хотели стать летчиками.

— А водить электровоз никто не хочет? Эй, дети железнодорожников!

— Это легко-о-о…

— Легко? — дядя Резо удивился. — А что вы знаете об электровозе? «Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны»[61 - Цитата из поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре».]. Хотите посмотреть, что там, внутри электровоза?

— Конечно, хотим!

Мы по очереди взбирались по лесенке и разглядывали устройства и рычаги. Дядя Резо объяснял, как работает электровоз, отвечал на вопросы. Потом повел всех к поворотному кругу:

— Для чего это огромное приспособление, знаете?

Кое-кто знал, а большинство понятия не имело.

— На нем паровозы поворачивают и направляют на другие пути. Он в историю нашей борьбы вошел. Про революцию 1905 года учили?

— Да.

— Так вот, в декабре 1905 года к нам сюда ворвались полицейские. Хотели, чтобы мы прекратили забастовку. Я тогда такой, как вы, был: но в школу уже не ходил — два класса кончил и смазчиком работал в депо. Когда порвались полицейские, мы вот тут стояли стеной, — дядя Резо показал место. — Они поняли, что нас не сдвинуть, и схватили Якова Галустова — он с краю стоял. Они потащили его в депо, чтоб, значит, начал работать. Яков сначала сопротивлялся, а потом пошел, взобрался на паровоз, открыл кран, разжег топку. Мы глазам не верили: неужели предаст? Он же член забастовочного комитета! Полицейские обрадовались: «Вот какая липовая у вас „сплотка“!» Закурили, хвалили Галустова, пообещали выхлопотать для него наградные, а он как-то загадочно поглядывал на нас и делал свое дело. Взялся за ручку реверса, паровоз двинулся к поворотному кругу, въехал на него, медленно подошел к середине, круг начал поворачиваться, еще немного, и паровоз пойдет на другие пути! Это значит — начнется работа! Мы не выдержали, бросились к паровозу, а полицейские на нас и давай прикладами бить по спинам, по голове! В это время паровоз загудел и… начал заваливаться на бок поперек этого поворотного крута. Все рабочие закричали: «Ура! Молодец, Галустов! Да здравствует революция! Долой самодержавие!» И запели «Марсельезу». Полицейские стреляли по завалившемуся паровозу, но Якова там уже не было: выскочил и скрылся в толпе.

— Не смогли арестовать?

— Куда там. Найти его среди нас было так же трудно, как иголку в сене.

— А потом что было?

— Холуи деповские три дня паровоз поднимали. Ну, а после войска пришли в Нахаловку и еще долго усмиряли народ.

Мы осматривали поворотный круг. Какой он обыкновенный, весь в мазуте…

— Всё тут, в нашем районе, обыкновенное и незаметное, — сказал дядя Резо, — потому и не ожидали царские власти, что тут самое сердце революции биться будет.

После этого субботника ребята нашего класса стали чаще заходить в пионерскую комнату. То, что мы приобщились к труду, наполняло нас гордостью: мы большие, и мы нужны. В пионерской узнавали текущие новости, говорили о Чкалове, о новеньких автомобилях «КИМ», которые стали курсировать по городу и восхищали всех мальчиков. Но больше всего разговоров было о войне. На фронте всю зиму было затишье. А что за затишье? Почему затишье? Чего же наши не разбивают финнов? Да, мы знали о линии Маннергейма, конечно, это мощные укрепления в земле, но наша армия сильная!

В трамваях, на базаре, у калиток и в домах велись одни и те же разговоры — что за затишье? Появилась статья в газете: «Наше командование не хочет лишних жертв на финском фронте и потому решило воевать так, чтобы поменьше было потерь в живой силе и технике».

— Правильно, правильно, — слышалось повсюду, — Молодцы наши! Ведь люди дороже всего!.




Воры


Ночью тетя Тамара видела страшный сон: на нее в упор глядели чьи-то черные сверкающие глаза, кто-то выдергивал из-под нее матрац, потом вспыхнул пожар — горела недавно залепленная суриком крыша флигеля. Кто-то пронзительно завизжал, сбегались люди, и в наш узкий проход во двор каким-то образом все же затиснулась пожарная машина. «Где шланг, где шланг?» — кричали люди. Шланга не было.

Проснулась — тишина. Темно. Но впечатление от сна было так сильно, что тетя разбудила дядю. Ей даже чудился запах паленого. Дядя тоже видел во сне что-то сумбурное. Встал, вышел в галерею: флигель, залитый лунным светом, стоял целый и невредимый. Дядя хотел включить в галерее свет — темнота угнетала. Но электричества не было с вечера. Тетя вспомнила, как в Баку, и доме ее отца загорелась однажды кружевная занавеска. Эта картина навсегда осталась в памяти, и оттого тетя так боится пожаров. Дядя выслушал молча и стал вспоминать подробности пожара в Квирилах: тогда горел керосиновый склад, принадлежавший железной дороге. Да, зрелище было не из приятных.

Поворочались, повздыхали и уснули снова.

Утром, перед уходом на службу, тетя опять вспомнила пожар в Баку.

— А помните, у нас на горе недавно дом сгорел? — спросила мама.

— Да, да, ужасно!

Мама и мои тетки ушли на службу, я и Люся — в школу. Порывшись в ящиках, дядя решил отнести в подвал кое-какие лишние, по его мнению, вещи, а из подвала взять сломанную настольную лампу — она могла бы еще послужить, если починить и почистить ее как следует.

Он сиял с гвоздика ключ от подвала и спустился по лестнице. Белка завиляла хвостом так, что казалось, туловище у нее составное и соединено лишь шарнирами. Дядя говорил ей нежные слова, гладил ее. Наконец он вошел, пригнувшись, под лестницу и… То, что увидел дядя, не поддавалось описанию. Дверь в подвал нараспашку, вся развороченная, вырванная из дверной рамы петля с целым и запертым замком висела вдоль столба, а на пороге валялись полуобгорелые жгуты наскоро скрученных газет.

Дядя выскочил во двор.

— В подвале воры! — сказал он так громко, что дядя Резо услышал у себя в саду и быстро подошел к забору. — У нас в подвале воры! — выразительно повторил дядя.

Дядя Резо ловко перелез через забор.

— Не может быть! А было там у вас что-нибудь ценное?

— У нас там разные вещи, Инструменты…

Они осторожно подошли к подвалу. Прислушались. Тишина. Включили свет. И увидели жуткую картину: весь пол был забросан сгоревшими жгутами газет.

— А если бы вспыхнул пожар? Ведь огонь перебросился бы и на соседние дома! Ай-яй-яй! И надо же было, чтобы ночью случилась поломка на электростанции! Лучше б эти негодяи электричеством попользовались! А что украли?

На месте был бабушкин ледник, сундуки, пила, ванна, самовар, защитная сетка от пчел, бидончики, чайник, мороженица, лейка… Стоп! Под потолком висят только два велосипеда, третьего нет. След от шин ясно виден во дворе, потому что ночью моросил дождь. Дошли по следу до ворот, а на тротуаре след уже высох. Куда же увели велосипед?

— И как не вспыхнули старые, сухие вещи?

— Наводчик — свой человек, — сказала через забор тетя Юлия.

— Конечно, свой, — отозвалась у противоположного забора бабушка Пело.

— Вор — Алешка, — прервав бормотанье стихов, по. дал голос со своей скамеечки Бочия. — Я же давно это говорю.

— Много вы понимаете! — напустилась на него бабка Фрося, — Да если хотите знать, воры никогда не крадут у соседей!

— Вор — Алешка, — повторил невозмутимо Бочия.

Алешки не было дома. Не появился он и вечером.

Мне не жаль было велосипеда, совсем не жаль, но я не могла понять, как мог Алешка решиться на это. Веди он же мой товарищ. Сколько лет мы играли вместе и не предавали друг друга. А воровство колец?.. Стыд и горечь раскаяния опять сжигали меня. Я не могла простить себе того малодушия: если б тогда я разоблачила его! А теперь чему же удивляться?

И на другой и на третий день не появлялся Алешка дома. Не было его и в школе.

В первый момент все наши хотели заявить в милицию. Пришел дядя Платон и сказал, что велосипед увел Витька с дружками. Алешка отказался участвовать в этой краже, тогда Витька приказал ему молчать и пригрозил ножом. Алешка убежал на хутор, к тетке, ему стыдно — вот до чего докатился. Дядя Платон пообещал разыскать велосипед и вернуть его нам.

И вернул. А еще через день дядя Платон сказал, что переводится по работе в Гянджу и увозит с собой сыновей, чтобы оторвать их от плохой компании.

Алешку перед его отъездом я так и не увидела. Отправился он на вокзал прямо с хутора.

А страховым агентам в том году повезло. Хозяйки их обычно отваживали, а тут…

После того как агент входил в дом и заученно начинал: «Граждане и гражданочки! Советую застраховать ваше домашнее имущество от землетрясения, наводнения, бури, пожара», хозяйки перебивали его: «Знаем, знаем, мальчишки-воры чуть дом доктора не сожгли. Вы слышали?»

Да, он слышал. Неоднократно.

— Значит, будете застраховывать?

И вы еще спрашиваете?

— Дядя Эмиль вделал в дверь подвала новые петли: старинный замок доказал свою надежность и потому остался, как говорится, на посту.

Подробно написали об этом воровстве в Москву — Нане и Коле. Нана, конечно, не ответила. У нее не было времени — родила второго сына. А Коля сразу ответил большим сочувственным письмом и еще сообщил, что записал свой голос на пластинку и скоро пришлет нам говорящее письмо. В конце была приписка: «Не бойтесь. Приеду на каникулы — сделаю электрические звонки над дверью в галерею и над дверью в подвал. Как только притронется к двери тот, кому не следует, звонок зазвенит».

— А если в тот момент не будет электричества? — заволновался дядя.

Но об этом мы не стали писать Коле. Приедет — придумает что-нибудь. Он же радист.

Говорящее письмо пришло. Это была тонкая, почти прозрачная грампластинка, вдвое меньше обыкновенной, и для нее мы раздобыли специальную иглу. Положили пластинку на диск проигрывателя и сразу услышали дорогой знакомый голос. Коля говорил быстро, без точек и запятых и, видимо, по бумажке:






«Здравствуйте мама папа Иринка Как поживаете Я живу хорошо хочу чтоб это письмо запечатлело исторический момент жизни нашей любимой родины. Как вы уже знаете военные действия между СССР и Финляндией в соответствии с мирным договором прекращены В состав СССР включен весь Карельский перешеек с Выборгом Выборгским заливом и островами Дорогие родители все мы студенты Москвы готовы защищать нашу Родину если кто-нибудь еще посмеет лезть к нам Мы хотим строить социализм и хотим чтобы все народы мира сбросили с себя ярмо капитализма и империализма Поздравляю с победой не скучайте пишите Коля».





Тая от нежности к брату и безумно гордясь им, я заводила эту пластинку с утра до вечера. Потом она стала постоянно звучать у меня в ушах. Я знала ее наизусть и пересказывала всем так же быстро, без передышки, как Коля. А в конце добавляла:

— Это говорящее письмо, понимаете, говорящее!




Переходный возраст


Город изнывал от жары. По радио объявили, что это наиболее высокая температура, зарегистрированная в Тбилиси за последние двадцать пять лет. Я и Люся целыми днями сидели каждая в своей комнате с занавешенными окнами и, не чувствуя жары, пели под аккомпанемент гитар цыганские романсы. В моде были «Мой костер», «Вдыхая розы аромат», «Очи черные» и другие романсы, все исключительно про любовь.

Под вечер пошла к Наде. Она сидит, клеит из картона длинную трубку.

— Зачем?

— Телескоп делаю. Я решила стать астрономом.

— Чтобы потом бежать от этой жары на Лупу? На Луне, говорят, адский холод.

— Бежать не собираюсь, наоборот: хочу в будущем помогать семье. Астрономы много зарабатывают.

— Кто сказал?

— Это же редкие ученые, не понимаешь? Наука будущего. В перспективе: установление контактов с инопланетянами.

Перспектива… Контакты… Инопланетяне… Я глядела на подружку с удивлением: вот начиталась книг! А она полистала перед моим носом тоненькую, в светлой обложке:

— Брошюра о Циолковском. Тут пишут, что скоро, очень скоро, примерно лет через двадцать, а может и раньше, люди полетят в космос. Надо только преодолеть земное притяжение. Это, конечно, не просто. Но Константин Эдуардович теоретически доказал эту возможность.

Я слушала и не верила: вот тебе и тихоня.

— А ты бы полетела на другие планеты?

— Конечно. — И она стала рассказывать о последних открытиях астрономов.

Через несколько минут я тоже захотела стать астрономом. Узнать, что там, какие существа живут на Лупе, на Марсе и Сатурне — да ничего интересней не может быть!

Когда взошла луна, забрались на чердак прачечной.

Надя наблюдала за небесными светилами через свой «телескоп», я, за неимением второго, через синее и красное стекло.

Мы пристально смотрели на луну и звезды. Надя, наклонившись, что-то записала в тетрадь.

— Что ты написала?

— Туманность вокруг Луны, скопления звезд.

— А помнишь, в «Аэлите»? Какая там была любовь, да?

— Да. Ты читала «Гиперболоид инженера Гарина»?

— Нет. Интересная книга?

— С ума сойдешь.

Мы продолжали наблюдение, и мне стало казаться, что Луна притягивает.

— Надя!

— Что?

— А вдруг мы полетим?

— Отодвинься от края и не полетишь.

— Да нет, вверх!

— Только тебе такое может показаться. Продолжай работу.

Я смотрела на Луну и через некоторое время совершенно отчетливо увидела там материки и океаны.

— Надя!

— Что еще?

— У меня поет сердце. Чувствую, как лунные люди тоскуют по нас. Ты это чувствуешь?

Надя помолчала.

— При чем тут сердце? Нет. Астроном из тебя не получится. Сначала нужно изучить небо и полететь туда. А потом уже всякие такие нежности.

Больше я не занималась астрономией. Я оставила Надю с ее телескопом и занялась совершенно противоположным: мы с Люсей записались в только что организованный при клубе Плеханова ансамбль русской песни и пляски.

Нас не хотели принимать, мол, не доросли еще. Потом приняли условно. Ох и плясали же мы там, ох и пели! Нас очень ценил художественный руководитель, потому что мы никогда не пропускали репетиций.

Два раза в неделю, в половине шестого вечера, наутюженные и тщательно причесанные, мы сбегали по улицам к клубу и минута в минуту появлялись перед хормейстером и балетмейстером. А другие участники ансамбля не отличались такой аккуратностью. По вечерам они частенько ходили вместо репетиций на свидания. Только когда начались выступления на заводах, фабриках, в воинских частях, расположенные в городе, участники ансамбля подтянулись. Было же очень лестно — осознавать себя настоящими артистами.

Сначала ансамбль состоял почти сплошь из девушек. Но скоро, буквально в считанные дни, всех недостающих парней привели из депо и с ремонтного завода наши певицы, и парни, увлекавшиеся прежде всем, чем угодно, только не пением, стали распевать вовсю.

Наш художественный руководитель был оперативным: каким бы бездарным ни оказывался парень, руководитель моментально определял его или в тенора, или в басы. А совсем, совсем безголосые и не имеющие слуха стояли в заднем ряду и только открывали рты. Они надеялись развить со временем и слух и голос — обращенные на них взоры девушек поминутно подогревали эту надежду.

Собрались как-то на репетицию и слышим — тетя Тамара кричит во дворе:

— Нет, вы только посмотрите, кто к нам приехал! Нет, вы только посмотрите!

По лестнице поднималась высокая, изящная тетя Виолетта в узком черном платье. На пышных волосах ее каким-то чудом держалась надвинутая на лоб шляпка-амазонка, в руках была, видимо, очень дорогая кожаная сумка и сложенный черный веер. А следом шел статный широкоплечий юноша с насмешливым выражением лица. Я не узнала бы своего двоюродного брата, не будь рядом тети Виолетты. А он меня сразу узнал. Широко улыбнулся и, прижмурившись, сказал со смехом:

— Помнишь, Иришка, в Трикратах индюка? Ха, ха, ха! Как он за нами гонялся и как клевал, помнишь?

Мгновенно всплыли в памяти двухэтажный дом на высоком берегу тихой Гарбузинки и на зеленой лужайке перед подъездом Мимишка со своими щенятами. Сердце защемило. А Лева продолжал рассказывать, как отбил охоту у индюка гоняться за детьми.

В галерее собралась вся семья. Говорили только по-французски. На белой скатерти появились остатки нашего лучшего сервиза. Тетя Тамара торопливо заваривала овсяный кофе.

— Я должна сообщить вам, — через некоторое время сказала тетя Виолетта, — Лева останется у вас.

Я кое-что уже знала о его поведении. У него, оказывается, чрезвычайно затянулся переходный возраст. Он вот уже год, нет, два года совершенно не слушается тетю Виолетту и ее мужа. А месяц назад сел в поезд и поехал… и Пену, чтобы познакомиться с киноактрисой Милицей Корьюс. Его сняли с поезда в шестидесяти километрах от Харькова и вернули тете в сопровождении работника милиции.

— Мы ничего не можем с ним поделать, — сжимала пальцы тетя Виолетта.

— Мой сын, мой сын, — тетя Адель жадно разглядывала Леву, — как он похож на Теймураза!..

— Да, очень. Ты с ним намучаешься.

— А как здоровье Александра? — спросил дядя Эмиль.

— О, он спартанец. Защитил докторскую и опять много занимается греблей.

— Молодец!

— Да. Как жаль, что мне надо уехать сегодня же.

— Зачем такая спешка?

— Я обещала — Александр там совсем один.

Она нервно прошлась по галерее:

— Адель, я плохая сестра, да?

— О, зачем ты так говоришь? Это я плохая мать!

— Бедная моя Адель, бедная!..

Они подошли друг к другу и долго стояли обнявшись.

Тетя Виолетта уехала. От нее остался и еще долго держался тонкий запах духов. У всех было приподнято-светлое настроение. Еще несколько дней после этого дядя Эмиль и тетя Адель говорили только по-французски, упиваясь звучаньем родного языка и тихо радуясь. Тетя Тамара набросилась на Люсю и на меня — почему мы перестали разговаривать по-французски?! Ведь когда была жива громоммо… Бедная громоммо, если бы она знала!.. Тетя Адель сразу села с нами заниматься французским языком, мы быстро устали. На другой день повторилось то же самое. А потом жизнь вернулась в свою колею, тем Полое что Мама сказала:

— Кому он нужен — французский язык? Никогда он им не пригодится.

А Лева, оказывается, знает французский так же хорошо, как русский. Потому что он воспитывался в одиночестве, там, на шестом этаже, в тети Виолеттиной башне из слоновой кости. Она же художница. Сидела, рисовала, а он играл с заводными игрушками и на рояле.

Мы ходили за Левой и, забыв о своей былой вежливости времен бабушки Мари, удивлялись: в течение одного лишь разговора он двадцать раз сказал «мерси» за то, а что ему объясняли, где кто обитает и какие деревья растут в нашем саду. Он давно не приезжал в Тбилиси, тетя Виолетта после смерти матери тоже ни разу не приезжала, она присылала деньги, а тетя Адель, пользуясь своим железнодорожным билетом, каждый год ездила Харьков повидаться с сыном.

Чтобы Лева не соскучился, мы с Люсей спели ему в два голоса и русские, и грузинские, и украинские, и азербайджанские песни. Мы уговаривали его записаться в ансамбль — наш художественный руководитель был бы очень доволен, если бы мы привели такого парня.

Лева не захотел. Он стал напевать мотив вальса «Сказки Венского леса»:

— Трррум, пум, пум, пум, трррум, пум, пум! Трррам, пам, пам, пам, трррам, пам, пам!..

Он объявил, что влюблен в Милицу Корьюс и потому смотрел «Большой вальс» одиннадцать раз. Из-за этого у него в первой четверти почти столько же двоек, но он ни о чем не жалеет: «О прошлом тоску-уя, я вспомню о нашей весне-е, о, как вас люблю я, сказали в то утро вы мне-е!»

Он, оказывается, делал в Харькове все наперекор дяде и тете.

— Зачем? — спросила моя мама.

— Видите ли, — Лева задумался, — дядя и тетя все время старались переделать меня. Пока рос, я и не подозревал об этом, но теперь, когда я в десятом классе… Тант[62 - Тант — тетя (франц.).] Виолетта, например, заставляет в целях профилактики лечиться вместе с ней каждое лето в Железноводске. Вы знаете, у нее колит.

— Левочка, — заволновалась тетя Тамара, — она же хочет тебе добра!

— А дядя Александр, — невозмутимо продолжал Лева, — требует, чтобы я вставал по утрам вместе с ним, заметьте, в шесть часов, и делал бы зарядку. А летом в Комаровке я должен был бегать с ним на заре вдоль реки под удивленные крики сельских петухов. А потом этот рояль… Не-на-ви-жу.

— Ты бросил музыку?

— Как хорошо, что здесь нет рояля.

Извинившись за прерванную беседу, он вышел во двор, оглядел небо и взобрался на туту.

Тетя Адель быстро сбежала с лестницы:

— Левочка, Левочка, слезь, пожалуйста. Ты упадешь! В Харькове ты не лазил по деревьям! Я тебя умоляю, слезь!

Помолчав, он ответил, тоже по-французски:

— Я буду здесь ночевать.

— На дереве?

— Да, а что? В твоей комнате тесно.

Тетя Адель растерялась. Она совсем не умела разговаривать с сыном.

— Но ты же простудишься, — начала хитрить она. — Сейчас ноябрь. И до каких пор ты предполагаешь ночевать на дереве?

— На юге, — важно сказал Лева, — люди всегда спят под открытым небом.

— Но здесь не Африка!

— Конечно, не Африка, — ответил он по-русски. — Если бы здесь была Африка, я ходил бы голый.

Тетя Адель беспомощно оглянулась: на балкон уже вышла бабка Фрося. Ярошенчиха, заинтригованная сказанными по-русски словами, подошла поближе к туте.

— Хочешь, я вынесу тахту во двор? — вдруг предложила тетя Адель и быстро добавила. — Не отвечай по-русски, я не хочу, чтобы посторонние слышали нас.

— Силь ву пле[63 - Пожалуйста (франц.).], — благосклонно отозвался Лева: — Трррум, пум, пум, пум, трррум, пум, пум!..

— А не лучше ли, Левочка, если ты все же ляжешь в комнате?

— Трррам, пам, пам, пам, трррам, пам, пам!..

Дядя Эмиль, моя мама и тетя Тамара смотрели из окон галереи и возмущались: какая же Адель тряпка! Дядя сказал, что не то еще будет, подождите! Лева начнет играть в карты, как его отец.

Тетя Адель продолжала уговаривать. Наконец Лева смилостивился. Посмотрел на нее сверху раз, другой, благосклонно пропел свое «трррум, пум, пум, пум» и спустился на землю.

Они вдвоем вынесли во двор тахту вместе с консервными банками, в которые тетя долила керосин, чтобы соседские клопы не имели доступа к Леве. Лева поел, удивляясь, что за ужин — жареная каша с колбасой? Потом лег на тахту во дворе и моментально заснул.

Все спали в ту ночь. Одна тетя Адель не сомкнула глаз. Она часто выходила на цыпочках во двор и поправляла на сыне одеяло.

На другой день я стала изучать своего брата. Удивляла не только его необыкновенная вежливость. Он умел выслушивать собеседника не перебивая. Я заметила — это удивляло и всех наших. Они стали относиться к Леве внимательно.

— Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

— Пока не знаю. Нравится математика. Шахматы. Но цель моей жизни — завоевание полной свободы.

— А разве ты не свободен?

— Нет, меня угнетают родные. Но я добьюсь абсолютной свободы. Если бы революция еще не победила, я бы стал революционером. Теперь же мне остается борьба за личную свободу. Ты видела «Большой вальс»?

— Да. Три раза.

— Нравится тебе Карла Доннер?

— Очень! И еще мне нравится Кожухаров. Все девчонки в него влюблены. Ты видел «Истребителей»?

— Да. За Милицу Корьюс я отдал бы жизнь.

— Ты поступишь в нашу школу?

— Нет.

— Почему?

— Потому что так хочет моя мать.

— Но… Другая русская школа далеко. Правда, она большая и новая, но ехать туда надо с пересадкой у Надзаладеви.

— Это не имеет значения. понять его было трудно.

— А мы пишем историю нашего района.

— А что тут особенного? Лепятся домишки к склонам гор, окраина…

— Ты ничего не знаешь! В этом районе зарождалось революционное движение всего Закавказья! Мы в подвале нашего флигеля листовку и патроны нашли!

— И что?

— Как что? Сдали находки в музей.

— Напрасно.

— Почему?

— Надо было организовать музей в этом доме. Эх! — с досадой воскликнул он. — Почему Иоганн Штраус не женился на Карле Доннер?

— Но ведь Штраус был женат!

— Ну и что?

— Как что? — тут уж я дала волю своему возмущению. — Значит, свою жену выгнать, а эту…

— Какая ограниченность, какие жалкие рассуждения!

— Почему жалкие? Его жена была такая милая, такая преданная, а он…

— Я должен достичь такого положения, — помолчав, сказал мой брат, — чтобы потом поехать в Вену и жениться на Милице Корьюс.

Я посмотрела на него как на помешанного. Вот чудак. Я тоже вот уже сколько времени влюблена в Кожухарова из кинофильма «Истребители», так влюблена, что в груди все горит. Но мечтать выйти замуж за артиста Бернеса… Нет, такое ни разу не приходило в голову.

Лева сказал, что у меня типично обывательское мышление. Но он меня не винит. Потому что среда определяет сознание.

— Слыхала такое выражение?

— Не-ет.

— Я постараюсь помочь тебе вырасти. Человек — царь вселенной! Читала «Морской волк» Джека Лондона?

И Лева с удовольствием прочел мне целую лекцию на эту тему. Я слушала. Не понимала. И восхищалась: какой умный у меня брат!




Судиться? О нет!


Прошло немного времени, и тетя Адель вошла однажды к нам необычайно печальная. Оказывается, Лева очень много ест. И кроме того, ему тесно. Он возмущен: если дом действительно наш, то почему здесь живут квартиранты? Разогнать их всех надо и жить просторно.

Тетя Адель готовит ему две сковороды: с картошкой и яйцами или же с кашей и колбасой. Другие блюда у нее не получаются. И ей не хочется готовит. Говорит: целых два часа варить обед, а потом он исчезает в желудках за две минуты, ведь обидно, правда?

Съедает Лева две сковороды и все равно голоден. Через час опять ищет, чего бы поесть. Тетя Адель в отчаянье. Она сказала, что отныне вычеркнет из своей памяти даже имя Арчила Давидовича, она торжественно объявила в день приезда Левы, что теперь посвятит всю свою оставшуюся жизнь только детям. Но от этого никак не улучшилось положение, меню на каждый день осталось то же самое с той лишь разницей, что теперь вместо одной сковороды тетя приготавливает три. И при этом еще должна управляться в галерейке бесшумно — Лева не любит, когда ему мешают сосредоточиваться. В Харькове у него была отдельная комната, а здесь он чувствует себя как на вокзале.

Но удивительное дело: несмотря на такие тяжелые условия, он сразу стал учиться в новой школе на «отлично». И в шахматном турнире занял первое место по школе, и на олимпиаде его работа по математике оказалась в числе лучших в районе.

Тетя Адель сокрушалась: и такому ребенку приходится учить уроки на крошечном расшатанном столе. А Люся и вовсе делает домашние задания сидя на тахте и держа тетради на коленях.

После небольшого совещания наша семья решила поговорить с бабкой Фросей. Ведь дядя Платон получил квартиру в Гяндже. В чем же дело? Пусть бабка Фрося тоже переезжает туда.

Мы пригласили бабку Фросю в галерею. Сели за. стол, положили на клеенку дрожащие от волнения руки.

— В 1022 году, — вежливо начал, страшно волнуясь дядя, — моя мать Мари Карловна разрешила вам переселиться из теперешней квартиры Дарьи Петровны в дом, поскольку квартирант, проживавший в вашей теперешней квартире, съехал, а во флигеле была сырость, и это очень вредило здоровью вашей бедной невестки. Вы, конечно, также помните, что разрешила моя мать переселиться безвозмездно.

— Ну и что? — насторожилась бабка Фрося.

— Она пошла вам навстречу, не правда ли? Вам нужна была лучшая комната, и она…

— Понятно, понятно, ну и что?

— А теперь ваш сын получил квартиру в Гяндже, и вам фактически не нужна эта квартира.

— Не была бы нужна, не сидела бы я тут дура дурой.

— Вот именно. Так не кажется ли вам, что с вашей стороны было бы весьма честным отдать нам эту квартиру, если хотите, то не безвозмездно. Мы можем немного приплатить и дать вам приличную мебель. У нас есть два персидских ковра, дубовый, сделанный на заказ столовый гарнитур, трюмо старинной работы…

— Ничего не хочу, — бабка Фрося встала, собираясь уходить, — мои вернутся. Что им в Гяндже делать? Здесь и магазинах любой продукт есть, мануфактура появилась: давеча на Советской маркизет давали, правда, очередь была — смертоубийство.

— А может, вы все же подумаете?

— Да что я, малахольная, что ли?

Она ушла. Дядя Эмиль сразу заявил, что с этого момента он больше ни одного гвоздя не забьет и на крышу ни за что не полезет. С него достаточно.

Тетя Адель, бледная, огорченная, повторяла, что ненавидит частную собственность.

— Удивительные вы люди, — сказала мама, — говорите, говорите… Надо что-то делать, а не языком молоть.

— Правильно, Анна Павловна, правильно!

— Но мы не знаем законов.

— Мы еще не ввелись в наследство!

— Надо пойти к нотариусу.

— Совершенно верно. Пойдемте и все разузнаем.

— Всем нам будет лучше, поверьте, всем!

— Господи! Неужели мы когда-нибудь избавимся от этого проклятого дома?

Распалив себя такими разговорами, Мы не побежали в тот же час к нотариусу только потому, что нужно было дождаться папу. Он приехал. Пересказали ему разговор с бабкой Фросей. Папа возмутился, но не очень. Все его мысли были заняты урекскими делами. Тогда мама стала тормошить его, слегка угрожая, как всегда в таких случаях, и он дал согласие. Но неожиданно занемог дядя. В минуты волнений с ним случалось такое. И вместо него, надев свое сатиновое платье в горошек, пошла к нотариусу тетя Тамара. И я пошла. Я любила участвовать в таких «походах», кроме того, было очень интересно, чем же все закончится.

В нашем Ленинском районе была нотариальная контора, но мы решили пойти на Плехановский проспект. Тетя Тамара, уверенная, что в центре города более квалифицированные юристы, настояла на этом.

Сели в полном составе в трамвай, поехали. Один человек сказал, что нотариальная контора находится рядом с кинотеатром «Ударник».

Искали долго. При этом мой отец и мои тетки почему-то старались убедить друг друга в том, что ни один из них совершенно не интересовался прежде ни местонахождением конторы, ни своими правами на долю наследства.

— Тут где-то я, по-моему, когда-то видела, вывеску, во всяком случае, твердо помню какую-то мраморную доску, — проговорила тетя Адель.

— А? — стараясь придать голосу полную незаинтересованность, добродушно отозвалась тетя Тамара.

— Если зрительная память не изменяет мне, — сказал папа, — эта контора, по-моему, в другом квартале…

Мы ходили друг за другом цепочкой, шаг в шаг, наталкиваясь на прохожих и сразу же извиняясь, все одинаково растерянной походкой. Наконец какой-то прохожий посоветовал зайти в суд. Там встретилась женщина с папкой бумаг. Спросила, что нам нужно.

Мои тетки посмотрели на папу, папа, кашлянув, сказал:

— Мы, видите ли, наверно, не по адресу. Нам нужна консультация…

— Могу, — с готовностью сказала женщина, — я адвокат.

— Наверно, это будет стоить очень дорого, — шепнула мне тетя Адель, оглядев полную, хорошо одетую женщину.

— Нет, нет! — запротестовал между тем папа, — Вы думаете, мы судиться? Вы нас не так поняли! Нам нужна юридическая консультация!

Тогда женщина, ухватив за рукав проходившего мимо маленького человечка, быстро сказала:

— Проконсультируй.

Человек обшарил нас взглядом и, следуя дальше, бросил через плечо:

— За мной.

Мы покорно пошли. Темный, душный коридор. У высоких закрытых дверей женщины в слезах. Группы мужчин с мрачными, озабоченными лицами.

— За мной, за мной, — ‘уверенно повторял наш ведущий.

Я шла и читала на дверях таблички: «Судебный заседатель», «Пом. суд. зас.»…

— Ничего из этого не получится, — прошептала тетя Адель.

— Как страшно в суде, — прошептала тетя Тамара.

Человек завел нас в огромную пустую комнату для заседаний.

— В чем дело?

Еще на улице мы договорились задать два вопроса. Первый — как войти в права наследства, и второй — как продать дом.

— Кто начнет? — сделавшись вдруг деловитой, смело спросила тетя Адель.

— Говори ты, — сказал в тон ей папа.

— Нет, почему же? — честным тоном возразила она. — Ты имеешь такие же права, Тамара тоже.

— Неважно, кто начнет, — вышла из положения тет Тамара и, непривычная к подобным выступлениям, стала путаться в словах, — я лишь хочу сказать, что… Если кто-нибудь из нас скажет неверно, я не говорю — неправду, потому что все мы люди честные и сомневаться в этом… Ха, ха, — усмехнулась неуверенно, — тогда пусть вмешается другой и поправит. По-моему, никто не обидится, но правда ли?

Не знаю, понял ли ее адвокат, но тетя Адель прекрасно поняла и, выйдя из внезапно нахлынувшей на нее задумчивости, встрепенулась:

— Конечно, конечно!

Наш адвокат в шляпе, лицо с кулачок, все в крупных выразительных морщинках. Глаза — щелки, губы толстые, вывернутые.

— Ну? — сказал серьезно.

Тетя Адель, волнуясь, вытерла пыль со спинки впереди стоявшего стула. Папа кашлянул, сказал:

— Начну я. Так вот. У нас была мама. — Он с сомненьем посмотрел на адвоката: понял ли тот? — У меня, у нее, — папа указал пальцем на тетю Адель, — и у ее мужа, — папа указал на тетю Тамару. Она почему-то покраснела. — Еще у нас есть сестра, в Харькове. Но она отказалась от наследства.

— Дальше, — сказал адвокат и поерзал на стуле.

— И вот, — заключил папа, — наша мама, естественно, оставила свой дом нам. Мы хотим войти в наследство. И потом продать дом. Но мы не знаем законов и вот пришли все узнать.

Адвокат весь скривился, на лице его зашевелились, собираясь в пучки, морщины: пучок на лбу, пучок на носу, по пучку на каждой щеке. Потом все смешалось, и морщины снова разбежались по местам.

— В доме кто живет? — спросил скороговоркой. Сделал он это, не открывая уголков рта, только пошевелив губами.

— Мы! — И тетя Тамара стала жалостливо разглядывать его лицо. Я тоже никогда не видела такой мимики.

— А собственно, в чем загвоздка? — пробормотал адвокат.

— Мы хотим узнать, — сказала тетя Адель, — можно ли нам войти в наследство или ужо поздно?

— Что поздно?

— Может быть, дом уже не наш? Наша мама скончалась в Марте 1934 года…

— Мы столько лет не переоформляли дом на себя…

Адвокат понял, скупо улыбнулся, напряженно пожевал губами, и опять по лицу его забегали и собрались в пучки морщинки. Мы не сводили с него глаз.

— Мда-а-а, — произнес он, оценивающе нас разглядывая, — это, конечно, осложняет дело. Вот что: поручите дело мне. Я проверну.

— А что там проворачивать? — удивился и даже развеселился папа. — Если закон разрешает, мы войдем в наследство, если нет, то нет. Вы только нам скажите: закон на нашей стороне?

— Да, но переоформление…

— Ах да, переоформление.

— Во сколько это обойдется? — прямо спросила тетя Адель, сразу забыв о мимике адвоката.

— Рублей в сто пятьдесят.

— Да?

— А мы думали, это будет стоить тысячу рублей!

— Дарья Петровна так сказала, — уточнила я.

— Какая тысяча?

— Наша квартирантка сказала…

— Мммм! Словом, я устрою, — адвокат встал, посмотрел в окно, — принесите документы, сегодня же.

— Так сразу?

— Да.

— У меня нет сегодня пятидесяти рублей, — сказала тетя Адель.

— Почему пятидесяти? Я же сказал: сто пятьдесят!

— Вы не поняли мою сестру, — поторопился успокоить папа.

— Ну хорошо, хорошо, — перебил адвокат, — за мной!

Он вскочил, побежал по какой-то боковой лестнице.

Мы еле поспевали за ним. Выскочили во двор, в глубине двора была та самая нотариальная контора, которую мы так долго и безуспешно искали.

— Вот введет сейчас всех нас в наследство, — хохотнула с опаской тетя Адель.

— Да, смеешься, — тетя Тамара расстроилась. — Эмилю это счастье тоже не нужно. Ведь тогда квартиранты на законном основании будут требовать ремонта…

— О боже мой!

Адвокат закатился в контору, мы следом. Внутри она была такой же обшарпанной, как и снаружи: облупленная штукатурка, затоптанные грязью полы.

Обегав всех сотрудников — они, как птицы, сидели, нахохлившись, каждый за отдельным столом, — адвокат снова вывел нас во двор:

— Несите документы, сейчас же!

— А мы далеко живем и…

— Сейчас же! Я вас быстро введу в наследство. За срочность, конечно, отдельная плата. Купчая есть?

— А? — мы переглянулись. — Не знаем. Наверно, у Эмиля…

— А тогда придется доказывать свое право через суд. Я сейчас, — адвокат убежал в контору.

Мои тетки округлили глаза: судиться?.. О нет! Да в нашей семье никто никогда не судился! Еще в начале века в Кутаиси Эмиль Людвигович одолжил одному приятелю-князю одиннадцать тысяч золотом. Это было все, что он накопил к тому времени. Одолжил без расписки. Неудобно было брать ее у друга. Но вскоре предприятие князя лопнуло, и деньги эти пропали. Но разве судился с ним Эмиль Людвигович? Нет. Он просто стал ждать. Князь дал слово, что вернет деньги, и сам верил в это и, возможно, если бы не революция…

— А нельзя без суда? — повернулся к нам папа.

— Да, действительно!

Я поняла, что моим теткам нужно было оправдание, чтобы притормозить это дело, и они нашли его.

— Эрнест, надо это обдумать.

— И почему он так форсирует дело?

— Очень подозрительно.

— Да, да!

И, не сговариваясь, мы быстро пересекли двор, выскочили на улицу.

— Это ужасно, — громко и освобожденно рассмеялась, тетя Адель.

Никто не спросил ее, что ужасно и почему ужасно. — Быстро дошли до вокзальной площади, весело вспоминая, как забавно гримасничал адвокат. А как сели в свой трамвайчик и поехали, нас охватила такая радость, будто вырвались из тюрьмы, в которую чуть было не попали из-за своей глупости.

Когда радость несколько поутихла и испуг, охвативший нас во дворе нотариальной конторы, прошел, тетя Адель написала в Москву подробное, с большими отступлениями письмо, так, мол, и так, дорогая Нана, чуть было не попали под суд, но, к счастью, вовремя одумались. Много места в этом послании было уделено описанию мимики адвоката, а в конце тетя приписала о тесноте и о Леве, который постоянно нервничает, по, несмотря на это, учится, бедненький, на «отлично».

Через неделю пришла телеграмма: «Присылай Люсьену и Москву. Учебный год окончит здесь».

Это звучало как приказ. И тетя, безумно сожалея о своей откровенности, мгновенно подчинилась.

Люся радовалась — она никогда не бывала в Москве — и потому бегала, рассказывала всем, как она поедет туда и увидит в мавзолее Ленина.

Люся уезжает. Ее везет в своем служебном купе мать Нодара — проводница московского поезда. Нодари десять раз приходил — торопил Люсю, чтобы не опоздала. Он очень гордился, что его семья может сослужить службу нашей семье. И еще мне казалось: он немного грустил. Но, повторяю, может, это мне только так показалось.

Люся сияла, как именинница. Заметив мою печаль, попробовала утешить:

— Посмотрю в мавзолее Ленина и… может, вернусь. Мама говорит, что Нана еще своеобразнее Левы.

— Ой, хоть бы Нана была очень, очень своеобразной.

Но пожелание не сбылось. Люся не вернулась и написала мне через месяц одно коротенькое письмо. О том, что ее новая школа замечательная и необыкновенно просторная, а в доме, на одной с ними лестничной площадке, живет мальчик грузин, он похож на Нодари и очень ей правится. Между прочим, его тоже зовут Нодаром, как удивительно, правда? В письме было несколько слов о погоде, о новых тапочках, а о Нане ни звука, будто ее не существовало на свете.

Я скучала по сестренке. В первое время думала, что жить без нее не смогу. Но потом постепенно привыкла к одиночеству в доме, Лева не заменил мне Люсю. Он стал учиться в Грма-Геле, там, где учились Ламара, Отари, Федька и Гертруда — мои прежние «враги» и друзья, и после уроков всегда задерживался в школе — в шахматном клубе или в математическом кружке. А когда возвращался, заваливался спать, спал удивительно долго — до самого вечера. Потом садился за уроки и готовил их до двух трех часов ночи. В доме считали, что это ненормально, это распущенность и баловство — спать так много и не вовремя. Тетя Адель старалась оправдать сына: «Он, бедненький, не может прийти в себя после спартанской жизни в Харькове». Но Лева учился на круглые пятерки.

— Вот видишь, значит, можешь, — сказала ему моя мама, — а чего же ты в Харькове дурака валял?

— Вы, тетя Анна, выбирайте выражения, — сразу обиделся он.

— Ах эти интеллигентские фигли-мигли! Потому ты и не учился там.

— Я не учился потому, что не хотел.

— А здесь сразу захотел.

— Да. Потому что я сплю, сколько хочу и когда хочу. Я сам собой распоряжаюсь. меня, например, приглашает в Бакуриани товарищ походить на лыжах, и я поеду.

— А деньги где?

— Но тант Виолетта прислала!

— Тант Виолетта прислала на еду. А не для катанья на лыжах.

— Это не катанье, это спорт. И… я так хочу.

— Мало ли кто чего хочет? Я, может, на луну лететь хочу.

— Вы? — крайне удивился Лева.

— Да, я. Что, трудно предположить во мне такое желание?

— Откровенно говоря, да.

— А вот представь себе, хочу полететь.

— Ну и… Пожалуйста!

— Спасибо за разрешение. Только, если бы все мы делали все, что хотим…

— Был бы коммунизм.

— Нет, анархия. В каждом деле нужен порядок и запрет.

— Тетя Анна! Вы и представления не имеете о коммунизме!

— Я знаю, что всегда и везде каждый человек должен работать и нести ответственность за свои поступки.

— Какие скучные рассуждения!

— Займись делом, и сразу станет весело.

— Я занимаюсь делом.

— И молодец.

Лева ухмыльнулся, хотел, видимо, еще поспорить или же сострить, но воздержался. Мама, очень довольная, ушла в комнату.

— Кто тебя приглашает в Бакуриани?

— Отари. Он в моем классе учится.

— А, это Отар-гектар?

— Почему гектар?

— А рост?

— И я такой же.

— Он в детстве как-то ускоренно рос. Мы его так дразнили.

Лева подумал:

— Он парень что надо. У него аналитическое мышление.

— Что такое аналитическое мышление?

Он объяснил.

— Отари был жутким драчуном. Воображал себя пограничником или же милиционером…

— Не произноси этого слова, не надо.

— Какого слова?

— Милиционер. Я сразу вспоминаю Милицу Корьюс и чувствую себя несчастным.




Первый снег


Новый год я встречала не дома. Меня первый раз в жизни пригласили в компанию. Мама согласилась отпустить меня потому, что шел туда Лева, и еще потому, что собирались мы в доме дяди Ило.

Она мне сшила темно-синий костюмчик из своего старого шерстяного, а из старинной кремовой крепдешиновой кофты сделала воротничок и жабо. Этот сшитый в талию и расклешенный книзу наряд так подошел к моей фигуре с заплетенными над ушами и заколотыми на затылке косичками, что я чуть сознание не теряла от нетерпения поскорее помчаться к Ламаре и покрасоваться там.

Отправились мы с Левой и Надей к Ламаре в восемь часов. Дольше выдерживать время были не в силах. Мы думали — никого там еще не будет, договорились ведь на — десять часов. Но в большой длинной зале уже собрались все: три одноклассника Левы, в том числе и Отар-гектар, и два девятиклассника. А девочки были из восьмых-девятых классов: из нашей школы я и Надя, из школы Левы хозяйка дома, Гертруда и еще две их подружки. Девочки и мальчики группировались в разных концах залы. Гертруда, которая живет рядом с Отари и раньше никогда не заговаривала со мной — только визгливо дразнила, — вдруг заговорила низким, приятным голосом:

— Эти ребята — самые лучшие в нашей школе. Десятиклассники — все комсомольцы.

Я и так робела, считая за честь быть принятой в компании таких взрослых мальчиков, а тут и вовсе смутилась, поглядывала на товарищей Левы с замиранием сердца: комсомольцы. О чем говорить с ними? Ну Лева, он был понятен мне, он брат, а они? Наверно, все умные-преумные. Когда Коля учился в школе, в его классе было всего три комсомольца.

— Игорь секретарь комитета, — нашептывала на ухо Гертруда, — он только на первый взгляд кажется слабохарактерным. А на самом деле он волевой. А Отари в комитете комсомола. Немного недисциплинированный — несдержан. Получил недавно выговор без занесения в личное дело. Как у нас в школе интересно! У нас же большой стадион, волейбольная команда держит первенство в районе…

Потом Гертруда начала рассказывать о каждом мальчике в отдельности — они в это время окружили Игоря и, перелистывая какой-то журнал, спорили.

— Знаешь, почему приглашена Надя? Этого захотел Роберт. А Леван захотел встречать здесь новый год потому, что Ламара напоминает ему Карлу Доннер.

— Какой Леван? — удивилась я. Знала — Ламара нравится Леве, а тут еще какой-то Леван.

— Твой двоюродный брат, — сказала Гертруда.

— Он Лев.

— А вот и нет. Сама в их классном журнале видела: он Леван. Так вот. Леван пришел ради Ламары. Вообще все мальчишки пришли потому, что Ламара согласилась пригласить тех девочек, которые им нравятся.

Так. А я? Кому же я нравлюсь?

Гертруда продолжала:

— Вон та девочка дружит с тем мальчиком, а та — с тем. Я дружу с Игорем, мы уже три недели дружим. Как он мне нравится, если бы ты знала! Он очень умный. По-моему, он станет государственным деятелем.

Ну хорошо. А все же, по чьей инициативе приглашена я?

И, как будто угадав мои мысли, Гертруда прошептала:

— Ты сама должна знать, ради кого тебя пригласили. Я слыхала краем уха, будто так хотел Отари. Хочешь, пойду уточню?

— Нет, нет, не надо.

Сколько она говорила, эта Гертруда! Конечно, все сказанное было очень интересно и важно для меня, но я хотела послушать и других девочек. Они сгрудились около патефона. Говорили о певицах:

— Конечно, у Милицы Корьюс необыкновенный голос, но Любовь Орлова как-то… милее.

— Да, да, именно милее.

Я рассказала девочкам о выступлении Орловой в нашем клубе Надзаладеви. Она пела на бис без конца. Попала я на это выступление случайно — у нас была репетиция ансамбля, и потом всех участников пропустили в зал без билетов. А зал разламывался от зрителей. И как же ей аплодировали. Я тоже заказала ей песню. Я закричала: «Пушка, пушка!» Орлова поняла и, пристукивая каблучками, спела нам песню из кинофильма «Цирк»: «А-диги-диги-ду, я из пушка в нэбо уйду!» Потом она пела еще и еще, пока не стала хватать себя за горло, показывая этим жестом, что уже не в силах петь. Душка, душка! Мы ждали в саду ее выхода из клуба, она прошла по людскому коридору, маленькая, изящная, необыкновенно приветливая.

— А как поет Кожухаров в «Истребителях»?! — сказала с восторгом Ольга. — Обожаю его!

Мы с Надей быстро переглянулись — мы тоже были в него влюблены.

— «В далекий край товарищ улетает…» — тихо запела Ольга и мы подхватили:
		Родные ветры вслед за ним летят,



		Любимый город в синей дымке тает,



		Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд.








А мальчишки вышли на широкий балкон. Через открытое окно было слышно, как они продолжали спорить об авиации.

Пришла из кухни тетя Кэто и сказала, что до нового года есть время, так что можно затеять какую-нибудь игру. Но мы не отходили от патефона, я чувствовала себя ужасно скованно и видела, что остальные девочки тоже не знают, куда деть руки. А любопытство жгло: что дальше?

— Первые самолеты-истребители появились в 1915 году, на Западном фронте, — донесся с балкона ломающийся голос Роберта. — У французов был «ньюпор».

— Нет, это у немцев был «ньюпор»! — заспорил Федя.

— У французов! — поддержал Роберта Отари, — А у немцев был «фоккер»!

— «Фоккер», конечно, был лучше.

— Почему?

— Он был более совершенным!

Опять пришла из кухни тетя Кэто.

— Ну что же вы стоите? Мальчики! — сказала она в окно. — Идите сюда! Организуйте какую-нибудь игру!

Роберт пришел, посмотрел на нас, как на детсадовцев, и объявил:

— Играем в моргунчики!

Медленно, словно нехотя, подошли остальные мальчики. Ставя в круг стулья сиденьями внутрь, продолжали деловито спорить:

— Основное назначение истребителя — воздушный бой.

— Не только. Он кроме этого прикрывает наземные войска.

— И все же бомбардировщик — главная фигура на войне!

— Это ты свистишь!

— А докажи!

И вдруг над самым моим ухом прозвучал говорок Отара:

— Как живешь, Иришка-кукуришка?

Я стремительно обернулась:

— А ты, Отар-гектар?

До этого момента мы оба делали вид, что не замечаем друг друга. Теперь же весело рассмеялись и напряженность исчезла. Взглянули прямо в глаза друг другу и — о чудо! Крепко зажмурившись, я посмотрела опять: да, так и есть, у Отара синие глаза. Темно-темно-синие. раньше я никогда не видела его так близко и даже распевала песню про его глаза: «Очи черные, очи страстные…»

— Отари, у тебя всегда были такие глаза?

— Какие такие?

— Синие!

— Конечно.

— Ну и ну.

— А что?

— Ничего.

— Скажи!

— Нет.

— Скажи!

— Вот еще!

Кто придумал замечательную игру в моргунчики? Мальчики стали за стульями, девочки присели на края сидений. За свободным стулом был Отар. Я не сразу поняла, что он моргает мне. После своего удивительного открытия я еще не опомнилась. За моим стулом стоял Игорь — его руки опустились мне на плечи.

— Нарушение правил! — закипятился Отар. — Она и шелохнуться не успела!

Все быстрее, быстрее игра, уже не поймешь, кому моргнули, кому не моргнули, мальчишки-зеваки хватали за плечи невпопад, Отар не выдержал — заорал не своим голосом, — девчонки одна за другой ускользали от него, потому что торопился добраться до меня, я, как и другие девчонки, валилась от хохота. Кода стали орать не своими голосами все двенадцать человек, в залу вошел дядя Ило:

— Кажется, надо немного отдохнуть, правда?

Он сел на тахту, мы его окружили.

— Дядя Ило, расскажите что-нибудь.

— А что рассказать?

— Про старые времена.

— Да не время сейчас.

— Мы историю нашего района пишем, — сказала Надя.

Все с интересом поглядели на нее.

— Молодцы, — сказал дядя Ило, — это не просто — писать историю.

— Ничего не получится, — сказал Роберт, — колоссальная работа.

— Я пока просто записываю факты, — с достоинством пояснила Надя, и он, не выдержав ее взгляда, усмехнулся.

— Записывай, записывай, дочка, — сказал дядя Ило. — Хороший район, трудовой. Я вот на маевке был в девятисотом году. Я тогда подручным кузнеца работал. Тринадцать лет мне было. Соленые озера за Лоткис-горой знаете?

— Конечно!

— Там решили собраться. Отец меня поднял в начале третьего ночи. Оделись, пошли. Был приказ комитета: идти по двое, даже лучше, если в одиночку, и подниматься на горы разными дорогами. Нужна была большая осторожность — шпики кругом шныряли. Поднялись мы на Лоткис-гору, и я увидел картину!.. Никогда не забуду. Рассвело уже. Во всю ширину плато шли в своих лучших одеждах наши надзаладевские, шли дидубийские, авлабарские, харпухские рабочие — в широких шароварах, в чохах и серебряных поясах. Шли рабочие кожевенного завода и завода Адельханова, мыловаренного завода Толле… Вот это была сила. С того момента, хоть и мал еще был, понял: сильнее рабочего человека никого нет на свете.

Собралось на озерах человек пятьсот. Подняли красное знамя, запели революционные песни. И пошли по поляне с песнями, а на знамени были портреты Маркса и Энгельса и надписи на русском, грузинском и армянском языках: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Потом начались выступления. Высказывали все, что наболело. И поклялись: «Будем верными делу рабочего класса, жизни своей не пожалеем для победы над проклятым царизмом!»

Я не запомнил все, что там было. Помню, когда сели завтракать, с гребня горы увидел нас полевой сторож.: Подъехал и начал выговаривать, мол, зачем траву мнете. Рабочие угостили его хорошенько и напоили так, что сторож там же лег и заснул. Ну мы, мальчишки, воспользовались этим и, пока он спал, катались на его лошади по; всему плато.

— Дядя Ило, это была самая первая маевка?

— Вторая. А первая была в 1899 году, и проводили ее в Грма-Геле. Ну хватит, поговорили, теперь танцуйте — ваша пора.

Он встал, положил на диск патефона пластинку, подкрутил ручку:

— Лезгинка. Кто первый?

Все застеснялись.

— Кэто! — крикнул он. — А ну выходи из кухни! Давай покажем молодежи пример!

Тетя Кэто, невысокая, крепкая, вышла, и они станцевали лезгинку.

— Э, ребята! — крикнул дядя Ило. — Скоро Новый год, хочу видеть, как вы веселитесь!

Зазвучало танго «Аргентина». Это очень красивое танго. Начали танцевать: мальчик с мальчиком, девочка с девочкой. Лева первый нарушил этот порядок — подошел к Ламаре, положил руку на ее талию.

Девочки стыдливо прыснули, мальчики приосанились.

Новый год мы встречали в складчину и потому, когда сели за стол, ели без церемоний. Тетя Кэто напекла целую гору пирожных, а какие варенья стояли в вазочках, а какие конфеты! Лева и Роберт жаждали затеять игру в фанты, а мы, девчонки, никак со сладостями расстаться не могли. Каждый день ведь такого не бывает.

— Идите скорей, девочки!

— Да, сейчас!

Через минуту я вытянула фант: лезть под стол и кукарекать. Ну вот, так и знала: все-таки я Иришка-кукуришка и ничего больше.

— Ну-ка, ну-ка давай лезь! — неожиданно вскрикнул тоном бывшего «пограничника» Отари, — Я же бегал, как Курча, и лаял!

Стало смешно, полезла, добросовестно прокукарекала.

А когда Роберт вскочил на стул и изобразил Аполлона Бельведерского — для этого он скинул в один миг рубаху и засучил брюки выше колен, обнажив волосатые икры с пестрыми подтяжками, — все просто застонали от хохота. Оказывается, это его коронный номер.

Игорю выпало крутить бутылку. Исполнение этого номера отложили на самый конец. Но когда Игорь, загадочно улыбаясь, положил бутылку из-под лимонада на пол и закрутил ее, Ламара сказала:

— Я не участвую.

— Я тоже, — сказала Гертруда.

— И я, и я, — подхватили другие девочки.

— А ты что молчишь? — спросила меня Ольга, — Хочешь целоваться?

— С кем?

— С мальчиками.

— Это такая игра.

— Нет, нет, нет!

— А зачем мы собрались? — возмущался Роберт.

— Мещанки! — в тон ему крикнул Лева.

Роберт расправил плечи и так разволновался, что басистый голос его снова перешел в дискант.

— Мы же взрослые, черт побери!

По девочки отказались наотрез. Разве и без этого не весело? Что мы, испорченные какие-нибудь, что ли? А потом про нас вся Нахаловка будет говорить…

— Куда я попал? — притворно ужасаясь, расхаживал по комнате Роберт.

Мне нравилось, что Отари молчит. Оглянулась и встретила его взгляд. Отвернулась: чего он улыбается своими… темно-синими глазами?

Лева заспорил с девочками. Он утверждал, что Карла Доннер прекрасней всех женщин на свете, хоть и позволяла себе целоваться незаконным образом с наследником австрийского престола.

Я это уже слышала много раз дома и пошла на балкон.

Был тихий прохладный вечер. Пахло снегом. Внизу под балконом мерцали близкие и далекие огни Тбилиси. То тускнея таинственно, то ярко вспыхивая, они манили, и от нахлынувшей радости захотелось почему-то плакать. Из распахнутого окна комнаты лилась нежная, уносящая вдаль мелодия: танго: «Брызги шампанского». А может, это снится мне?.. Или я в сказке?.. Да… Этот пахнущий снегом ветерок, музыка… У принца были синие-пресиние глаза…

Кто-то тихо подошел и остановился позади. Слышала его дыхание. Не оглянулась: это же сказка. А в сказке все сбывается. На щеку мою легло что-то крошечное, холодное. Тронула пальцем — снежинка?

— Снег? — удивилась я. — Первый снег?..

Протянула вперед ладони — на них ложились и мгновенно таяли снежинки.

— Снег к счастью, — тихо сказал Отари. Наклонился и, едва прикоснувшись губами, поцеловал меня в щеку.

Замерла. Неужели правда? О, а как он посмел? По ведь я сама ждала волшебства. И свершилось.

А Отар услышал от меня совсем другое. Стараясь придать голосу побольше возмущения, мои губы бросили ему:

— Бессовестный! — И, зажав запылавшие щеки ладонями, я, как угорелая, умчалась в комнату.




Земля и небо


Нашу Дарью Петровну назначили начальником местной санитарной службы, которая должна была во время учений МПВО оказывать населению немедленную и высококвалифицированную медицинскую помощь.

Дарья Петровна принесла из поликлиники бинты, вату, йод, валерьянку, шприц маленький и шприц большой, хирургические инструменты и еще много разных медикаментов. А на кирпичную стену прачечной она повесила плакат:






Проведем организованно ученья местной противовоздушной обороны на тему: светомаскировка города в предвидении нападения воздушных сил противника.

    

Штаб МПВО







Совсем недавно Дарья Петровна смеялась, презирая «паникеров». Теперь же, очевидно под влиянием Тони, стала сознательной, а новый ответственный пост и вовсе преобразил ее.

Я разбила коленку, упав с велосипеда, и Дарья‘Петровна, хоть это никак не относилось к означенным ученьям, быстро и ловко оказала мне первую медицинскую помощь.

Она же принесла и повесила во дворе на видном месте призыв штаба МПВО. Жильцы подходили к прачечной и читали: «Граждане! Готовьтесь к противовоздушной обороне!..»

А бабка Фрося, у которой после отъезда «паразитов» испортился от тоски характер, раздраженно сказала:

— Наддаели.

Кто надоел и каким образом успел надоесть, так и осталось невыясненным.

В нашей семье к этим ученьям отнеслись с полной ответственностью. Особенно дядя Эмиль. Задолго до означенных учений он начал выходить по вечерам на улицу и изучать: откуда просачивается свет? Ставни на наших окнах старые, филенки ссохлись. Но это не может служить оправданием, говорил он. Ведь ответственность потом ляжет не на кого иного, как на домохозяина. Могут даже оштрафовать. А кроме того, вдруг действительно будет налет вражеской авиации?

Насмотревшись на дом при вечернем освещении, дядя быстро подошел вплотную к окну:

— Тамик, Тамик!

— Да, да! — с готовностью отозвалась из комнаты она.

— Тамик, ты представляешь: лучи бьют сквозь щели ставен, как прожектора!

— Но откуда, откуда?

— Ты стоишь там, где я велел?

— Конечно, конечно!

— Перейди теперь к правому окну!

— Перешла!

— Что ты говоришь?

— Я говорю, перешла!

— Хорошо, стой там! Теперь подними руки на уровень груди!

— Да, да!

— Что да, да? — начал злиться он.

— Подняла!

— Подняла? — не расслышал он.

— Да, да!

— Хорошо. Теперь слушай, я стучу!

Он постучал в стекло:

— Слышишь, где я стучу?

— Нет!

— Еще раз стучу! Слышишь где?

— Не могу понять, Эмик!

Мама посоветовала взять какой-нибудь картон и двигать его по ставне. Когда свет на улице исчезнет, там он, значит, и пробивается.

Так тетя и сделала. И сразу дядя крикнул с улицы: Есть! Есть! Держи картон, держи крепко!

Он проворно забежал в дом:

— Держи, не шевелись!

И он залепил щель замазкой так быстро, словно щель, как живая, ускользала из-под рук.

Разделавшись таким образом со всеми щелями в ставнях окон, дядя стал думать, как затемнить галерею.

— А я свою не буду затемнять, — сказала бабка Фрося.

— Значит, вы наш враг? — сказал из окна Лева.

— Не враг, а просто ляжу спать.

После школы я быстро готовила уроки и убегала к Ламаре. И каждый раз замирало сердце: может, Отари уже приехал? Первого января он отправился на сборы в Лакуриани, а потом в Россию на соревнования по горнолыжному спорту. Целый месяц разлуки! Но это долгое ожидание не мешало, однако, веселиться в доме Ламары. Там меня принимали как взрослую. Это было ново и приятно. Правда, недавно в школе классный руководитель тоже сказал приятную для меня вещь. Сидела я в коридоре на необычайно крепком, выкрашенном черной краской столе и болтала ногами. У стены напротив околачивалась в ожидании звонка и Сашка. Нас с математики выгнали. Вдруг идет наш Алексей Иванович. Хотела спрыгнуть, он печально сказал:

— Сиди. Опять выставили?

— Да.

Я все же слезла.

— Главное, мы ничего не делали, — своей обычной напористой скороговоркой затараторила Сашка. — Я только повернулась к ней, — Сашка кивнула на меня, — а она, — Сашка рассмеялась, — захохотала. И я тоже захохотала, потому что она такую смешную гримасу состроила…

— А Ольгушка, — подхватила я про учительницу математики, — рассердилась и сказала, что мы будто бы пол-урока прохохотали.

— Правда, какой смех на алгебре напал, — совсем разоткровенничалась Сашка.

— Уж если на то пошло, — сказала я, — ты и на географии смеялась.

— А ты, а ты? — указала на меня пальцем Сашка и на всякий случай отскочила. — Клим тебе палец показал, а ты с парты свалилась.

— В общем, обе хороши, — подытожил Алексей Иванович.

Мы переглянулись и, вместо того чтобы в полной мере осознать свою вину и раскаяться, прыснули со смеху.

— А теперь чего? — спросил он устало.

Мы не знали, как объяснить, что нам все время смеяться хочется. А если к тому же обстановка для этого неподходящая, нас просто душит смех.

Алексей Иванович будто угадал наши мысли и посоветовал:

— Смейтесь побольше на переменах и дома.

— Я там смеюсь так, что бабушка дурой меня обзывает, — со смехом сказала Сашка.

— А у нас, — рассмеялась я, — мама сердится, когда мы с братом смеемся. Она говорит, что мы бездельники.

— Ну хорошо, а когда же вы не смеетесь?

— Когда спим.

Наш классный руководитель задумался. Он стоял, огорченный, совсем рядом, и я вдруг заметила, что мы с ним уже одного роста. Стало стыдно: такая большая и заставляю его, пожилого и озабоченного, ломать голову над всякими пустяками.

— Мы больше не будем! — с жаром пообещала я.

— Да, да, честное слово! — подхватила Сашка.

Алексей Иванович вздохнул, отступил на шаг:

— «Не будем, не будем»… Вот смотрю я на вас и думаю: сколько вы нервов учителям в прошлом году потрепали? Выходит, и в этом году продолжаете? Девчонки, придет время, вас в комсомол не примут!

— Примут, — сказала Сашка, — мы исправимся.

— Когда? Вы уже большие. И хотите нравиться мальчикам, правда?

Сашка лукаво поглядела на меня, я на Сашку.

— Да, да! — повысил голос Алексей Иванович. — Что скрывать — вы самые звонкие девчонки в классе. Тем более удивительно, что тетя Даша пожаловалась на вас. Зачем лазили на пожарную лестницу?

— Мы поспорили.

— С кем?

— С Климом и Арамом. Они сказали, что нам слабо пройтись по крыше школы вдоль карниза.

— А вы и на крыше были?

— Ну и что? Они могут, а мы не можем? Алексей Иванович! Мы у себя дома с крыш и деревьев до этого года не слезали!

Он не знал, что ответить. Потом сказал:

— Ну и на здоровье. На то и детство. Но… мне кажется… Уже не подходит таким изящным, славным девушкам взбираться на крыши. Представляю, как необаятельно выглядели вы на крыше, растопыренные, дрожащие…

Этот разговор лично на меня очень подействовал. Я вдруг увидела себя как бы со стороны и захотела стать такой девушкой, какую видел во мне Алексей Иванович. С тех нор перестала бегать как попало. А сколько я вертелась перед трюмо! И так, и сяк, и присаживалась перед ним на стул, как бы примеряя к себе разные изящные позы. Сама себе я правилась все больше и больше, и чем больше нравилась, тем длительнее и веселее было мое верченье перед зеркалом. И опять бегом к Ламаре: где же он?

В тот новогодний вечер, когда я убежала с балкона в комнату, мне казалось, все догадались о поцелуе, и я сгорала со стыда. Но никто не обратил на меня внимания, потому что каждый был занят своими переживаниями. Отари вошел в комнату не сразу, и это дало возможность постепенно успокоиться.

Стали усаживаться за стол. Я села на отведенное Ламарой место, и рядом сел как ни в чем не бывало, правда немного помедлив, Отар. Мы пили за Новый год, за любимую Родину, за всех родных и друзей, и опять Отари относился ко мне просто, будто я еще Иришка-кукуришка, а он Отар-гектар. И от этого стало легко.

— Ирка, спой, — подала мне Ламара гитару.

И я, расхрабрившись, пела. Пели и другие. Совершенно неожиданно взял гитару Отар и тихо, очень тихо, проникновенно спел танго, которое, он знал, меня восхищало:
		Вдыхая розы аромат, тенистый вспоминаю сад



		И слово нежное «люблю», что вы сказали мне тогда.



		Моя любовь не струйка дыма, что тает вдруг в сиянье дня…








Когда собрались расходиться, получилось почему-то так, что я даже не попрощалась с Отари. Продолжая шутить и смеяться, мы вдруг словно поссорились, неизвестно из-за чего. Когда я смотрела на него, он делал вид, что увлечен разговором с другими, а когда он пытался — я это видела уголком глаза — поймать мой взгляд, я как бы мстила ему — хохотала, притворяясь, что не замечаю этих попыток. А может, он обиделся, когда я пела? Я ведь игриво поглядывала на всех мальчиков, на всех, кроме него. Мне очень хотелось смотреть только на него, но не решалась — знала: погляжу и покраснею как рак. А он, видно, истолковал мое поведение иначе. И обиделся. Он очень обидчив, ужасно, разве так можно? А сам? Пошел провожать Ольгу. Правда, рядом со мной был Лева…

Я пришла от Ламары и, томясь от тоски, не зная, чем заняться, чтобы убить время до сна, раскрыла первую попавшуюся книгу. Прочла несколько строк и ничего не поняла. Прочла еще раз и опять не поняла. Да что это со мной? Мне плохо, плохо!

— Уроки сделала? — мама ничего не подозревала.

А какие уроки? У меня в глазах мутится, я сейчас зареву, я умру! Вдруг под окном тихий свист. На мотив танго «Вдыхая розы аромат».

— Кто это? — насторожилась мама.

Мое сердце остановилось, замерло и заколотилось так сильно, что я чуть не задохнулась: «Он! Он! Приехал! Пришел!»

— Наверно, какой-то авара[64 - Авара — уличный мальчишка, обормот (груз.).], — очень спокойно проговорила я, медленно повернулась и, взяв зачем-то с этажерки еще одну книгу вдобавок к первой, направилась со скучающим видом в галерею. Но если бы мама видела, с какой скоростью я надела пальто и шапку, как помчалась по лестнице и через двор! Так, наверно, не бежала и тогда, когда разбила вазу, привезенную моей бабушкой из Франции. У ворот опять притворилась спокойной: скажу ему, что иду к Наде. А Отари уже передо мной, пиджак внакидку, плечи нахохлены, одна рука в кармане брюк, в другой папироска. Оглядел меня жадно, поиграл плечами, затянулся дымом — огонек в папиросе вспыхнул, и на мгновенье осветило его профиль — сердце мое екнуло и ослабело.

— Я на минутку, — выпустив кверху дым, постарался внятно выговорить Отар. — Вообще-то иду к Роберту.

Мне показалось, что у него зуб на зуб не попадает. У меня было то же состояние.

— И я… к Наде.

Поглядели друг на друга с жалостью и… Рассмеялись освобожденно и раскованно.

— Ламару уже видел?

— Нот. Хочешь, пойдем навестим?

— Соскучился, — откровенно признался Отар.

— По Тбилиси? — притворство было моей единственной защитой.

— Нет.

— А, значит, по школе?

— Ох, не напоминай!

— По маме?

— А вот и нет.

Я ликовала: шла — пританцовывала.

— Значит, ты скучал по Левану.

— Нет.

— Все нет да нет…

— Угадай!

— Ужасно трудно!

— Совсем не трудно. Я, например, твердо верю, что по мне скучала одна хорошая девочка.

— А может, она не хорошая?

— Нет, очень, очень хорошая. Такая коза! А глаза ее коричневые с ума сводят!

— Слушай, а твои глаза казались мне в детстве черными!

— Ну вот видишь, какая метаморфоза. Однако ты что? — Отари остановился. — Хочешь сказать, что тебе не нравятся мои глаза?

Он с притворной обидой вскинул глаза к небу, напружинил грудь. Я залилась смехом:

— Да, да, ужасно не нравятся!

— А почему так восхищенно хохочешь?

— С чего ты взял? Вот фасонит!

— А почему бы и не пофасонить? На соревнованиях я взял первое место среди юношей!

— Правда, Отари? Поздравляю!

— А в ближайшие дни начинается набор в авиационное училище…

Я не сводила с него глаз: какой красивый, какой смелый!

— Буду летчиком-истребителем. — Он рубанул ребром ладони воздух крест-накрест, воскликнув при этом: — Джах! Джух!

— А мама разрешит?

— Она в ужасе. Говорит, небо — очень высоко, — Отари рассмеялся.

— Ну и как же?

— Уговорю.

— Тогда надень поскорее пиджак!

— Зачем?

— Простудишься и не сможешь поступить в летную школу.

— Ах ты коза! — И он стал декламировать: — «Ветер, ветер, мокрый снег, на ногах не стоит человек!..»

— Чьи стихи?

— Блок. Поэма «Двенадцать».

— А дальше?

— Не помню. Большая. А еще мне нравится Горький. — Отари остановился. — «О, смелый Сокол! В борьбе с врагами истек ты кровью, но капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут…» А знаешь, Горький в 1892 году работал в наших паровозовагоноремонтных мастерских. Это вы в свою тетрадь записать можете.

У калитки Ламары мы, не сговариваясь, повернули обратно. Так прогулялись вверх и вниз по улицам раз пять. Я, конечно, нет-нет да и вспоминала маму: задаст она мне. Сейчас ведь уже поздно. Я так поздно никогда не возвращалась домой. Попадет. Ну и пусть. Я готова была на любую казнь, лишь бы не разлучаться с Отаром. И все же страх независимо от моей храбрости заставлял держаться поближе к дому. Мы остановились у ворот, Отари крепко обнял ствол липы, я напевала:
		Утомленное солнце нежно с морем прощалось,



		В этот час ты призналась, что нет любви!..








А он говорил в это время о том, как я стану певицей, и он, прилетая на самолете из дальних стран, будет бросать к моим ногам заморские цветы…

— Я хочу быть врачом. Как мой дядя.

— Будь и врачом, — великодушно разрешил Отари. — Это совершенно не помешает гармоничному развитию твоей личности. При коммунизме люди будут развиваться физически, эстетически и нравственно, Лично я полечу в другие миры.

— А земное притяжение?

— Преодолею.

— Знаешь, ты немного сумасшедший.

— И ты.

— Я?

— Ага.

— Это потому, что я очень люблю… землю.

Он рассмеялся и в тон мне, запнувшись на том же месте:

— А я… небо.

Мы долго смеялись. Закрапал дождь. Но что нам дождь? Пусть разразится буря, ураган! Я напевала свое любимое танго, Отари не сводил с меня глаз…

Вдруг со двора донесся вкрадчивый, дрожащий от любопытства голос:

— Иришка! Тебя мама весь вечер искала! С кем ты там тараторишь?

Хлопнула дверь уборной. Дарья Петровна поспешно тянула свои шлепанцы в нашу сторону.

Отара как ветром сдуло. Я бросилась во двор.

— С кем ты говорила, с кем? — попыталась ухватить меня за руку Дарья Петровна.

Я увернулась, промчалась мимо.

— Это было свидание! Это было свидание! Но я никому не скажу, какое мне дело?.. Никому!..

Вошла в комнату, взгляд на часы: половина двенадцатого. Я совершенно не представляла, как объясню столь долгое отсутствие. Мама лежала в постели с книгой.

— Сил нет — спать хочу. А ты там околачиваешься.

И почему родители этой самой Ламары не прогоняют вас? Я бы прогнала. Ложись, туши свет, сердце колет.

Я в душе запела: обошлось. И через минуту, едва коснувшись головой подушки, уже спала крепким счастливым сном.




Увы, время летит


Мировая игра — флирт цветов. Что угодно можно выразить иносказательно, если, конечно, вопрос касается чувств. И тот, кому адресован цветок, волен как угодно истолковать намеки. Роберт, например, в каждой фразе видит юмор, Лева принимает все чрезвычайно серьезно, а Отари все время жаждет пофилософствовать и потому предпочитает разговаривать, а не передавать с таинственным видом карточки. Он почему-то решил, что моя с ним дружба — вопрос решенный, и не говорит о любви. Он старается втянуть меня в принципиальные споры, в основном о диалектике материализма. а мне это неинтересно. И мои подружки скучают, когда ребята спорят на всякие, на наш взгляд, чересчур серьезные темы. Как они любят спорить! Уже звучит прекрасная «Рио-Рита», а они не торопятся приглашать нас, они делают вид, будто не замечают, как мы ждем приглашения на танец. Мы танцуем девочка с девочкой и тоже делаем вид, будто нам все равно, с кем танцевать. Но вот и мальчики не выдерживают — танго «Брызги шампанского» всем кружит головы. В силах ли кто-нибудь слушать его равнодушно? У меня в ушах оно звучит всегда.

Мальчики бросают споры, и вот уже все мы танцуем, позабыв все на свете, и время будто останавливается для нас.

— Ребятки, расходиться пора, — с самым будничным видом говорит тетя Кэто. — Уже десять часов, я не хочу, чтобы ваши родители обижались на меня.

Мы неохотно покидаем этот прекрасный дом, но как много осталось недоговоренного! Отар провожает меня, и мы никак не можем наговориться. Чтобы высказать то, что на душе, и ночи не хватит!

Мама запретила мне уходить по вечерам из дома.

— А ты пойди и проверьте кем я провожу время, — сказала я ей, — тогда сразу разрешишь.

— Зачем мне ходить проверять?

— Чтобы не беспокоиться.

— Представляю, как вы надоели родителям Ламары.

— Ничего мы не надоели. Дядя Ило нам про революцию рассказывает.

— И что, до двенадцати ночи?

— Что до двенадцати ночи?

— Про революцию.

— Нет, но…

— Ты мне голову не морочь! Вчера, например, явилась домой в одиннадцать часов, а сегодня в двенадцать. Что это такое?

— Да, увы, время летит, что же делать?

— Я тебе покажу, что делать! Почему ты возвращаешься домой не с Левой?

К этому вопросу я не была готова. К счастью, мама в тот момент следила только за ходом своих мыслей.

— Не правится мне это. Прекрати эти хождения! Иначе придется принять меры. А ты меня знаешь. Не посмотрю, что ты такая большая, и отшлепаю за милую Душу.

— По не могу не я все время сидеть одна! Мама, можно я приглашу моих друзей к нам? Познакомлю тебя с ними, они такие…

— Ни в коем случае.

— Почему?

— Да потому что всему свое время. И теснота у нас. Нет, нет. И вообще, зачем ты меня нервируешь? Я прихожу из школы, извини за выражение, с ног валюсь, не чаю, как до постели добраться. Не шути, мне немало лет, вот доживешь до моего возраста…

— Значит из-за этого я не могу ходить к подругам?

— А почему? Ходи. Днем.

— А там самое интересное вечером.

— Ира, я сказала!

— Я тоже сказала.

Маме, видимо, показалось, что она ослышалась. А я сама не понимала, как осмелилась так дерзко разговаривать с ней.

— Вот отправлю тебя к отцу, — медленно, с угрозой проговорила она, — там, в деревне, не очень-то погуляешь.

— Ну и поеду! — сказала я.

Душила обида: ведь ничего плохого я не делаю, зачем же эти угрозы? И разве, наказывая меня, она не накажет таким образом и себя? Или я ей совсем не нужна? Нет, я не буду жить так, как хочет она! Она хочет, чтоб я жила как старушка!

— Поедешь? — холодно спросила мама.

— Да! — из чистого упрямства ответила я.

Она не находила слов. Посмотрела на меня как чужая:

— Смотри. Не пожалей потом.

На другой день я не пошла к Ламаре. У мамы был болезненный вид, я думала, как бы ей не стало хуже, и решила побыть один вечер дома. Заодно алгебру подгоню… Надо же наконец взяться за учебу, запустила ее — дальше некуда.

Села в галерее у окна, раскрыла тетрадь и книгу. Зевнула. Какой ужас — быть математиком. А есть люди, которые всю жизнь ею занимаются.

Вышел из своей галерейки Лева. Розовый, заспанный.

— Что грызешь ручку? Не можешь решить?

— Это же долго, — пододвинула ему тетрадь. — Давай реши быстро. — Он перерешал примеры в один миг.

— Ты в своем классе самый сильный по математике?

— Не только по математике.

— Ты изменился после Харькова.

— Потому что приучил маму не вмешиваться в мои дела.

Да, тетя Адель смеет только просить. Однажды попробовала поспорить, и он перевернул их ветхий стол вместе с посудой.

— Идешь? — кивнул в сторону Лоткинской горы.

— Мама не пускает.

Он прошелся по галерее, сделал несколько гимнастических упражнений.

— Что передать?

— Кому?

— Ему.

— Передай всем привет.

Когда он умчался к Ламаре, свободный как ветер, я затосковала. Действительно, а почему я не могу добиться такой свободы? Что, смелости не хватает? Я же ничего плохого не делаю. Что ей стоит пойти к Ламаре и посмотреть, с кем я там встречаюсь и как хорошо мы проводим время? И почему я сама не могу приглашать их к нам? Родители Ламары просто умоляют: «Приходите, приходите, будем очень рады!» А моя мама говорит: «Не время». Почему, почему она не хочет понять меня? Ведь ей даже про Отара нельзя рассказывать. Показала я ей недавно его стихи: «Люблю твой ум, люблю твои мечты» и так далее. Чудные стихи. Но мама первым долгом обратила внимание на грамматические ошибки, их она очень хорошо заметила, и особенно не могла простить Отару то, что у него не каллиграфический почерк. Будто у меня каллиграфический. Решившись показать ей стихи, я рассчитывала, что она проникнется к Отару симпатией и даже захочет с ним познакомиться. Как бы не так. Она еще больше насторожилась и, даже не спросив, как зовут автора, так забеспокоилась, что я больше не заговаривала о нем. Я вся изнывала — если мне запретят с ним встречаться, я умру, я просто умру.




Ссылка на юго-запад


Прибежала Ламара. Вызвала к воротам, сказала, что он будет ждать вечером. Он вчера целую пачку «Беломора» выкурил на балконе, вот как страдал. Роберт даже сказал: «Еще один такой вечер, и Отари покончит с собой».

Ах, этот Роберт!

— Меня мама не пускает, — пожаловалась я, — говорят: ходи к подругам днем.

Ламара горячо посочувствовала и стала придумывать, как бы мне вырваться из дома вечером.

— Знаю! Сегодня ученья МПВО…

— О, ученья?!

И моментально созрел план. Пойти к Ламаре еще засветло, а когда начнется затемнение, естественно, задержаться там.

— Только выходи из дома пораньше, а то твоя мама вспомнит о затемнении и не отпустит…

В школе в тот день нас еще и еще раз предупредили, чтобы мы во время учений МПВО вели себя достойно и были бы дисциплинированными.

Дядя Эмиль еще накануне в который уже раз тщательно проверил, не выбивается ли из окоп дома свет. А маму и тетю Адель предупредил: как только начнется ученье, он, уж покорнейше извините, вообще выключит электричество. Чтобы не было никаких сомнений, а главное эксцессов с бабкой Фросей.

Лева сказал, что это насилие над личностью, — он не позволит выключить электричество, потому что читает «Пармскую обитель», которую нужно вернуть товарищу завтра.

Чуть было не вспыхнула ссора.

— ТУЭС сам выключит свет, — сказала мама.

Так и случилось. Едва лишь заводской гудок протяжно оповестил о противовоздушной тревоге, электричество разом погасло во всем районе. Люди стали, чертыхаясь, зажигать керосиновые лампы, да так и сидели с ними, прикрутив фитили. Рокотали в темном небе самолеты. В городе было темно, хоть глаз выколи.

Почти у каждых ворот дежурили назначенные заранее дружинники из местных жителей. На нашем подъезде сидели Дарья Петровна и тетя Юлия. Дарья Петровна была страшно взволнованна и жаждала, чтобы кому-нибудь срочно понадобилась ее медицинская помощь. Но вокруг было до обидного спокойно, многие жители просто-напросто улеглись спать, хоть часы показывали только девять.

Я в это время находилась у Ламары, Лева тоже. Хоть дома с нетерпением ждала его «Пармская обитель», он все же решил не терять такого хорошего, романтического вечера рядом со своей подругой.

Мы вышли на балкой. Было жутко и весело.

— За время войны с белофиннами ни один вражеский самолет не показывался над Ленинградом, — сказал Роберт.

— А там же близко, — заметил Федя.

— Ну и что? Они боялись наших истребителей.

— Могучие сейчас истребители у немцев, — сказал Игорь, — «Мессершмитт-110». Он сопровождает бомбардировщиков и патрулирует.

— Да, потому англичане не могут использовать бомбардировочную авиацию в дневное время. У них нет таких самолетов.

— Неужели будет война? — тетя Кэто ужаснулась.

— Войны не будет. Мы — самая сильная держава и не хотим войны.

— Да, но посмотрите: уже и в Ливии война, и в Албании, и в Китае что делается…

— Пусть только попробуют сунуться! Мы им такого покажем, что эй-ей-ей!

— Никто не в силах победить нас!

Игорь тихонько запел:
		Если завтра война, если враг нападет,



		Если темная сила нагрянет…








— Ой, деточки мои, — вздохнула тетя Кэто.
		Как один человек, весь — советский народ



		За свободную родину встанет!..








— дружно подхватили мальчики.

И показалось, что они уже совсем взрослые.
		Полетит самолет, застрочит пулемет…








У меня по коже мурашки побежали: да, да, никто не в силах победить нас.
		Загрохочут могучие танки…








Ведь нас так много, мы такие дружные, ну кто, кто осмелится пойти на нас войной?
		И линкоры пойдут, и пехота пойдет,



		И помчатся лихие тачанки!..








— Скорей бы начали прокладывать железную дорогу по Черноморскому побережью, — сказал дядя Ило. Он только что вернулся с завода и сообщил радостную весть: их бригада отремонтировала еще один электровоз раньше назначенного срока. — Вот если бы строители так же дружно и быстро строили, как ремонтируем мы. Очень нужна эта дорога, очень.

— Ничего, — сказал Лева, — дело не в дорогах. Если начнется, мы их техникой задавим, техникой!

— Да, она у нас колоссальная, — подхватил Роберт.

Вот снова загудел заводской гудок, давая отбой треноги. Надо было бежать домой… Но Федька завел патефон, и мы опять танцевали. Я могу танцевать без конца.

— Все же надо идти домой, Отар.

— Хорошо. Пойдем, — сразу согласился он. Весь вечер Отари был какой-то озабоченный. Сам на себя непохожий.

Вышли на улицу. Лева простился с Ламарой и зашагал по улице мимо нас.

— Постой! — крикнула я.

Вернулся.

— Что?

— Не успеешь выспаться, да? Из-за тёбя меня мама будет ругать.

— А… «Пармская обитель»?

— Не ври, спать завалишься!

— Как захочу. А ты, Отар, давай тоже домой. Голову на плечах иметь надо.

Последняя фраза удивила: ведь Лева никогда не вмешивается в дела других. Он же враг насилия.

Я все же крикнула:

— Неужели так спать хочется?

— Как вам — гулять! — не оборачиваясь, крикнул в ответ.

Отари вздохнул:

— Да, надо идти домой.

— Какой противный этот Левка!

— Я провожу тебя.

Кивнула.

На улицах была еще какая-то торжественность — повсюду встречались возвращающиеся домой дружинники и дружинницы. Они тихо разговаривали, смеялись. Отари взял меня легонько за локоть и вздохнул.

— Что так тяжело? — поддразнила я.

— Эх! — воскликнул он печально. — Если бы человеку дано было угадывать мысли другого.

— А стало бы легче, если бы угадала? — на мгновенье мелькнула мысль: а может, он хочет признаться мне в любви? Но я эту мысль сразу отбросила — вид у Отара был какой-то пришибленный.

— Да что с тобой? Дома неприятности? Тебя тоже мама ругает за…

Он рассмеялся:

— Нет. Мама не ругает.

— А что случилось?

— Да так, ничего. Ну ладно, хватит. Эх-ха-ха!

Такого горестного возгласа я, по правде говоря, еще ни разу от него не слыхала.

Как мне стало потом известно, в день этих самых учений МПВО он получил в школе сразу три двойки. Это было для десятого класса ЧП. Сразу созвали комитет комсомола. А он сам член комитета. Постановили: если за неделю не исправит двойки, не только из Ламариной компании выставят, но и в личное комсомольское дело выговор влепят. Лева угрожал, и Игорь угрожал всячески. Отара ведь на буксир брать не надо, как взяли Федьку. Отар сам вполне может подтянуться, если возьмет себя в руки. Ему разрешили прийти к Ламаре в день учений МПВО только потому, что понимали: в такой необычный, тревожный вечер учеба все равно не пойдет в голову.

Но я же всего этого не знала. И мы с Отаром решили один раз, только один разочек пройтись по Советской улице в Грма-Геле.

Фонари, фонари… Две сверкающие нити. Их трепетный свет манил, зазывал все дальше и дальше. Мы шли, взявшись за руки, забыв обо всем на свете. Вот так идти и идти… А каждый огонек, так заманчиво влекущий к себе, вблизи всего-навсего телеграфный столб с электрической лампочкой на верхушке.

— Почему так, Отар? Почему вблизи совсем не то, что издали?

— А ты б хотела, чтоб разворачивались перед нами огненные цветы? У меня эти огни вызывают другие чувства: что-то грандиозное нарастает в груди, жажду подвигов, славы!

— Где подвиги, там всегда слава.

— Да! Значит, ты меня понимаешь?

— Понимаю, Отар, понимаю!

— Вот, например, Чкалов. Неужели нужно учиться только на пятерки? — После небольшой паузы Отари сказал: — Ведь Чкалов пошел добровольно в армию, когда ему было всего пятнадцать лет! И стал летчиком-испытателем. Без всякого образования он однажды за сорок пять минут сделал в воздухе двести пятьдесят мертвых петель!

— Он же на летчика учился.

— И я буду учиться на летчика!

— Говорят, Чкалов — самородок, — вспомнила я слова моего одноклассника Клима.

— Я не похож на Чкалова? — резко остановившись, браво посмотрел Отар.

— Ты?

Мне хотелось сказать, что Отари лучше всех на свете. Второго такого не было и не может быть!

— Ну, говори!

— Похож!

— А представляешь, когда я поступлю в авиационное училище и надену летную форму?

— Да!

— Сначала я промчу тебя на самолете.

— Боюсь, это, наверно, страшно.

Он радостно рассмеялся:

— Со мной не побоишься?

— С тобой — нет.

Отари начал рассказывать, какие ощущения испытывает летящий в самолете человек, как давит на барабанные перепонки воздух при взлете и посадке, я ахала и охала, в это время совершенно неожиданно, как снег на голову, свалился откуда-то сверху будничный вопрос.

— Скажите, который теперь будет час? Э? — спросил пьяненький человек, сидевший на подоконнике бельэтажа.

Я вспомнила: ой, а мама?

— Счастливые часов не наблюдают, — ответил на ходу Отар, я уже потащила его за руку.

Он понял не сразу, слишком далеки были его мысли в этот момент. Но потом тоже вспомнил, помчались…

И вот я дома.

— Где ты была?

Я стояла перед мамой низко опустив голову.

— Где ты была, я тебя спрашиваю?

Я взглянула — вид у нее был такой, будто она уже не надеялась увидеть меня живой. Что сказать? У Ламары? А если пойдет и проверит? И все же сказала:

— У Ламары.

— До сих пор?

— Потом она провожала меня, мы разговаривали.

— Знаешь, который час?

Я глянула на ходики: час ночи.

— Ну, что скажешь?

Я молчала.

— Отвечай, где ты была, иначе я не знаю, что я с тобой сделаю!

Я решила молчать.

— Так. Завтра приедет отец и отравляйся с ним. Я не буду ждать, пока ты принесешь мне в подоле.

— Мама!

— Не желаю с тобой разговаривать!

— Но я же ни в чем…

— Где была?

— У Ламары.

— А потом?

— Отари провожал меня.

— Какой Отари?

Один мальчик.

— Это тот, чьи стихи…

— Да.

— Так. Раньше ты говорила, что ходишь к Ламаре, и я была спокойна, потому что знаю эту семью. А теперь оказалось, что один мальчик…

— Он очень, очень хороший!

— Вот что, — решительно проговорила мама. — Пока не окончишь школу, ни о каких ночных прогулках не может быть и речи. И ты дашь слово…

— Нет.

— Ах вот как?.. Значит, прогулки с каким-то мальчишкой дороже тебе, чем покой матери?

— Он не какой-то.

— Представляю.

— Нет, ты даже не можешь представить! Он замечательный! Такого я больше никогда не встречу! Никогда!

— Все ясно.

— Ничего тебе не ясно! Ты даже не интересуешься, кто он, из какой семьи!

— Мне совершенно все равно, кто он: Отари, Петька, Тимошка… И из какой он семьи.

— Мама, послушай!

— Не желаю ничего слушать! Хватит с меня. Завтра поедешь в Уреки!

Я молчала.

— Поняла?

— Да.

— И что?

— Ничего.

Обида душила. Теперь хотелось только одного: уехать. Уехать навсегда, чтобы не видеть ее, жестокую и несправедливую. «Зачем мне жить с ней? — думала я. — Она даже выслушать не хочет. Как будто я не человек, а вещь какая-то. Отар такой хороший, такой умный и честный парень, а ей даже неинтересно, кого я люблю. Люблю!

И никогда она не заставит меня разлюбить его!»

Я легла на свой сундук, укрылась с головой и долго давилась слезами.

Приехал папа. Я простилась в школе с Алексеем Ивановичем и с классом. Сказала, что еду на несколько месяцев, потому что папа болеет и не может сейчас жить один.

Пришли мы с папой на вокзал — мама не захотела проводить нас — и вдруг видим: Ламара, Игорь, Роберт, Надя, Гертруда и даже Федя — все стоят на перроне. Как я обрадовалась. Подскочила, расцеловалась с девочками. Я уже чувствовала себя сподвижницей, вроде княгини Волконской или княгини Трубецкой. С тою лишь разницей, что уезжаю не «к», а «от» своего любимого.

Я гордилась предстоящим «подвигом» и горевала. А где тот, из-за которого еду в глушь? Он-то почему не пришел?

— Куда, куда ты едешь? — сморщился Роберт. Он притворялся — Лева уже оповестил их всех о конечном пункте моего следования.

— В Уреки, — все же с грустью пояснила я.

— Где эти Уреки? В какой части света?

— В Гурии, недалеко от Кобулети.

— А, значит, ссылка на юго-запад?

Все рассмеялись. И я, несмотря на трагизм моего положения, тоже не удержалась.

Ламара, улучив момент, зашептала мне на ухо:

— Отари утром в деревню свою уехал. Дедушка там заболел. Ты пиши мне письма, я буду ему передавать.

Поезд шел по узкой долине. Я с тоскою смотрела на горы. Где-то там, за этими горами, еще горы. А потом еще и еще. А на самых высоких, почти у альпийских лугов, деревня Отара. Он рассказывал. Любовь моя! Если бы он знал сейчас, что я мчусь в противоположную сторону.

Стемнело. Проводник стал раздавать белье. Папа уже давно разговаривал с пассажирами. Я постелила постели, взобралась на верхнюю полку и стала смотреть на проплывающие мимо огоньки.

Огоньки, огоньки… А ведь всего сутки назад: «Я не похож на Чкалова?» И эти синие-пресиние глаза.

Слезы текли по моим щекам, я не утирала их. Было больно и сладко так страдать.




Уреки


— Ирина, бежим скорей, через десять минут почта!

Моя подружка, десятиклассница Нюра, была страшно взволнована. Еще бы. Переписывается с пограничником и именно сегодня ожидает ответа на свое особенно важное письмо.

В Уреках я со всеми девочками перезнакомилась и могу сказать твердо: лучшей подруги, чем Нюра, мне здесь не найти.

Каждый день я пишу по одному стихотворению. Вот, например:
		Ветерок чуть-чуть играет шторами,



		Шум прибоя слышится вдали.



		Ты, Отари, поскорей желанную,



		Дорогую весточку пришли.








Прочитав это, Нюра прослезилась. Тронутая до глубины души, я рассказала ей, как неожиданно и безжалостно легли между мной и моим любимым сотни километров.

— Я понимаю, понимаю тебя, как никто. Между мной и моим Олегом тоже легли сотни километров.

— Нас разлучила моя мама.

— А нас — Красная Армия.

Я ей сказала, что пишу письма в Тбилиси почти каждый день. Но увы. Тбилисцы не следуют моему примеру. От Отара получила всего четыре письма, от Ламары — два, от Нади только одно, хоть она клялась — при расставании, что будет описывать каждый шаг Отара, она же знает, что я без Отара жить не могу. Люся в Москве и вообще, наверно, забыла о моем существовании.

— А ты все равно всем пиши, — сказала Нюра. — Ни на кого не обижайся и пиши. Вообще пиши даже тем, кого плохо знаешь. И будешь получать много, много писем, так делаю, и письма ко мне идут потоком.

В Тбилиси представления не имеют, как мы встречаем почту в Уреках. Для нас это праздник. Каждый день к шести часам вечера мы сбегаем с горы на станцию. Сюда спускается, невзирая ни на какую погоду, почти вся молодежь. Стоим, смеемся, скрывая муки ожидания, делимся новостями, которыми живет этот маленький населенный пункт. Всю весну здесь идут дожди, то проливные, то моросящие, изумрудами сверкает листва на цитрусовых деревьях, как гурты вернувшихся с тучных пастбищ овец, бугрятся сплошными рядами чайные кусты, проглядывает между туч ослепительно яркое солнце, а вдали, за эвкалиптовыми рощами, голубеет море. Но нам совсем, совсем не до этого. Мы жаждем писем и гибнем без них в этом светлом раю.

Вот вынырнул из-за зелени холма поезд. Почтовый вагон, по нашим расчетам, окажется далеко впереди. А поезд стоит полминуты. Бежим к вагону вслед за нашим почтарем, хромым Доментием. Доментий в совхозе важная фигура. Все льстят ему и необыкновенно вежливы с ним, будто от этого зависит, придет письмо или нет. Доментий важно забирает у проводника почту и не спеша возвращается в помещение станции. Там он отдает кое-какие корреспонденции начальнику и разговаривает с ним о том о сем. Потом выходит, смотрит на небо. Мы стоим поодаль и покорно ждем, пока он перекидывается приветливыми словечками со знакомыми, а знакомы тут между собою все. Потом за ним мы поднимаемся на гору, к почте. В почту он нас не впускает. Она слишком тесная. Он выкрикивает в крохотное оконце фамилии, счастливчики подскакивают, хватают письма, благодарят и тут же вскрывают конверты. Если нет тайн от других, письма читаются вслух, и чего-чего только не услышишь о всем белом свете!

В тот день я получила два письма, Нюра — целых восемь. Побежали к ней домой и прочли эти письма друг другу с соответствующими, конечно, пояснениями. Я получила от мамы и от Отара, а Нюра — от своего пограничника, от двоюродной сестры и племянницы и от девочек, которые в разное время побывали в Уреках и имели неосторожность оставить ей свои адреса. Правда, эти девочки не всегда отвечают на Нюрины письма, но она ведь не обижается. Так и не прерывается переписка.

Прочитав все письма по нескольку раз, мы вышли на летнюю площадку. Сели рядышком на скамейку и запели в два голоса: «Серый камень, серый камень, серый камень в пять пудов, серый камень так не тянет, как проклятая любовь!..»

Совхоз на пятачке холма. По краям этого пятачка одноэтажные и двухэтажные бараки, столовая, клуб, контора, почта, детский сад, школа. А посредине пятачка летняя площадка с эстрадой и рядами скамеек. Оттуда видна, прямая как стрела, грунтовая дорога к морю.

— Нюра, как здесь красиво! Если бы здесь жила моя мамочка и Отари, я бы отсюда никогда не уехала.

— А мой Олег хочет после армии остаться там, где служит. Я, конечно, поеду туда, но сначала попробую уговорить его… Здесь наши родные. А может, будем жить в Москве.

— О, в Москве — это замечательно. Но лучше всего в Тбилиси. Приезжай к нам, Нюра.

— Обязательно. Мы с тобой будем дружить всю жизнь.

— Конечно.

— Смотри, у клуба объявление вывешивают!

Побежали мы к клубу. Оказалось — сегодня кино.

В точение этого месяца сюда только раз приезжала кинопередвижка. Показала «Мы из Кронштадта».

Я помчалась домой. Надо было взять в столовой ужин, и пол я сегодня не мыла. Здесь девочки моют полы каждый день. Вот и я мою. Наш пол некрашеный и стал белым и бархатистым.

— Завтра воскресенье, — сказал папа. Он сидел и писал письма. — В лес пойдем за дровами. Мало дров у нас.

По ночам здесь еще холодно, потому что сыро — дожди без конца. Мы с папой приносим из леса небольшие стволы сухих деревьев, распиливаем их, рубим топором и топим жестяную печку.

— Папа, а сегодня кино.

— Какая картина?

— Не объявили. Но не все ли равно? Я так давно не была в кино. Папа, пересядь-ка на кровать, я должна помыть пол.

— Он же чистый.

— Все равно надо мыть.

Я принесла с балкона тазик с водой и тряпку. Как легко и приятно мыть чистый пол.

— Тебя, Ирина, в Тбилиси не узнают.

— Я и в Тбилиси хотела бы жить так, как живу здесь. Знаешь, папа, когда я несу бревно из леса или воду с родника, я чувствую себя сильной, ловкой. Вообще здесь как в сказке: воздух какой-то необыкновенный, красота вокруг…

— Субтропики.

— И вообще я люблю деревню. А тбилисцы жалеют нас, я уверена, глупые горожане, правда?

— Это те, кто не знает, что такое деревня. А я в свое время учился в сельскохозяйственной академии потому, что люблю природу.

— Папа, а может, мне пойти потом на агрономический? Но… хочется стать врачом.

— Еще есть время. Выбирай.

— Трудно. Все профессии нравятся, что же делать?

— Надо чем-то одним заняться. Кто разбрасывается, тот обычно дилетант.

— А мой товарищ, Отари, очень многое знает, но он не дилетант.

— Приятно, что ты выбираешь умных друзей.

— Да, папа, ты знаешь, какой он умный?.. Очень умный. Знаешь, папа, жизнь моя как бы разделилась надвое. На ту, в Тбилиси, и эту — здесь. Я сейчас совсем, совсем другая, веришь?

— Верю. Я это заметил.

— Уже заметил?

— Да.

— Знаешь, папа, я мечтаю: стану хирургом. Вот привозят тяжелобольного. Экстраординарный случай, как сказал бы дядя Эмиль. Никто не берется делать сложнейшую операцию. А я берусь. И рядом со мной мой друг, друг всей жизни, ты понимаешь? Он тоже врач. У мужа и жены должна быть одна профессия, правда? Как жаль, что Отари не хочет стать хирургом!

— Я однажды сделал операцию.

— Ты?

— Да. Когда я учился в гимназии в Тифлисе, я жил нахлебником у вдовы, генеральши. Это была старая знакомая нашей семьи, и меня ей доверили. У генеральши была курица. Она разгуливала по комнатам на правах любимицы, и однажды, когда хозяйки не было дома, курица стала задыхаться. А Эмиль в те годы учился на медицинском факультете, и, когда приезжал на каникулы, я его расспрашивал об операциях. Мне тогда было пятнадцать лет, я интересовался хирургией и вообще анатомией и физиологией. Вот и решил оказать птице помощь. Осмотрел ее. Зоб был твердый как камень. Я взял иголку, нитку, продезинфицировал их в духах «Коти», зажал курицу между колен и осторожно разрезал продезинфицированным кухонным ножом зоб. В нем оказался комок седых волос генеральши и застрявшая в этом комке пища. Я освободил зоб и осторожно зашил его, а затем и верхнюю кожу.

— И что?

— Ничего.

— Сдохла?

— Не-ет. Правда, некоторое время она была какая-то вялая. Я же не давал ей пить и есть. Потом поправилась.

— А потом?

— Не знаю. Мне вскоре пришлось перейти на другую квартиру, потому что при всем своем уважении к нашей семье генеральша все же не смогла привыкнуть к моей неистощимой фантазии. Мне, например, нравилось спускаться со второго этажа не по лестнице, а по водосточной трубе. Это и еще многое другое нервировало генеральшу… Наверно, та курица жила долго.

— Ты молодец, папа.

— Жаль было курицу. Мы не опоздаем в кино?

Быстренько помыла пол. Поужинали. Когда пришли в клуб, там было полно народа. Я протискалась в задние ряды, где сидели наши старшеклассники. Нюра держала для меня место. Папу тоже пристроили. Приехала кинопередвижка. Но как же долго ее устанавливали. Обо всем мы успели переговорить, насмеялись вволю и съели, наверно, целый мешок жареной сои — здесь сою сеют, и она тут вместо семечек.

Наконец свет погас. Какая будет картина, никто не знал. От нетерпенья хлопали в ладоши и громко выкрикивали предположенья.

Началось. Киножурнал. Хлоп — свет погас. Засвистели, зашумели: «Электрика на мыло!» Минут через десять свет зажегся, но порвалась лепта. Опять темнота. Снова свет. «Туши, туши!» — приказал оператор. Темнота. И на экране выразительными буквами:

«Мы из Кронштадта».


На другой день всюду только и слышалось:

— Вот накормили нас вчера, так накормили.

— Да-а-а. А вообще-то хорошая картина «Мы из Кронштадта».

— Хорошая-то хорошая…

— Как это получилось?

— Помощник механика, говорят, перепутал. Должны были привезти «Большой вальс».




Хорошо, что папа такой


«Дорогой Коля! У нас большие новости. В клубе было собрание и объявили, что с этой весны начинается особенно интенсивное наступление на болота Колхиды. Большие болота будут осушать при помощи техники. 6 этой целью наш сосед, колхоз села Шрома, выделил машины и людей. И из других районов Грузии приедут помогать колхозники. Директор совхоза объявил, что с этого дня все должны принять участие в осушении болот. И это будет с пользой для каждого: кто сколько хочет земли под индивидуальные участки, пусть столько и берет. И осушение будет, и земля будет использоваться, пока не понадобится совхозу.

Поздравляю тебя, Коля. Папа взял три заболоченных участка. На самом, самом заболоченном посеем рис — рис любит в воде расти. А с других участков отведем воду и посеем там кукурузу и сою. Приятно будет хорошенько поработать, правда?»

На это письмо Коля ответил сразу:

«Я согласен. Будем осушать Колхиду, наслаждаясь физическим трудом. Человечество деградирует, если перестанет работать физически. Это истина, не требующая доказательств. Так что жажду присоединиться к вам летом».

Б тот же день я получила письма от Нади и от Отара. Конечно, сначала прочла его письмо.

«…Наконец уговорил маму — отец давно со мной согласен, поклялся ей, что не только в воздухе, но и по земле буду ходить с парашютом за спиной. Итак, через каких-нибудь два с половиной месяца начнется учеба в авиационном училище, и я возьму в руки штурвал…»

Ни о каких тбилисских новостях Отари не упоминал, о своей любви ко мне даже не заикался, зато про самолеты… «Хочу стать летчиком-истребителем, потому что основное назначение истребителя — воздушный бой. Летчик-истребитель должен постоянно искать противника в воздухе. Великий летчик Чкалов…»

Я была разочарована: не то, не то… Ну хорошо, буду ждать следующего письма. А сейчас отвечу точно также: опишу наш новый стадион со всеми мельчайшими подробностями. Пусть почувствует.

Надя, как всегда, сообщала о небесных светилах: «В этом году, Ирина, будут исключительно интересные и частые лунные и солнечные затмения…»

Неужели она и вправду станет астрономом?

«…Скоро будет затмение лупы. Она не закроет всего солнечного диска, а оставит край, который окружит луну в форме кольца. Ирина, дорогая моя Ирина! Как жаль, что это затмение будет видно лишь около Южного полюса».

Мне, конечно, интересно было узнать про лупу и ее кольца, но… Где Надино обещание описывать каждый шаг Отара? Ага, вот, начинается:

«Дела земные, скажу прямо, неважные. Поссорилась с Робертом. Навсегда. Это я знаю точно. Ну что ж! Уйду в науку. Только она развеет мое горе — он смеется над моей любовью к астрономии. Тем хуже для него. Целую. Надя».

В пылу своих личных страданий она, наверно, забыла, что кроме луны и ее Роберта существую еще я и моя любовь к Отару. Эх, люди, люди! Ну что ж. Придется и мне увлечься каким-нибудь делом так, чтобы забыть о черствых эгоистах.

Развернула газету «Заря Востока». На первой странице: «Германия объявила войну Югославии и Греции…» «Заключение договора о дружбе и ненападении между Советским Союзом и королевством Югославия…», «Налет немцев на Белград…»

А что делается в моем родном городе? На четвертой странице новости Тбилиси: «Теплая погода, цветет миндаль и персиковые деревья…», «Улучшить работу городских бань, колхозных рынков…», «Борьба с „висунами“ на трамваях и троллейбусах…»

Как странно устроен мир. Одни люди стремятся сделать его прекрасным, другие почему-то сеют смерть. А зачем? Ведь земля такая большая…

— Папа, откуда берутся злые люди?

— Воспитание виновато. К сожалению, за добро нужно крепко бороться. Когда я сидел в крепости в Риге, там было много всяких преступников. Рассказывали о себе — почти все они стали на дурной путь вследствие плохого воспитания.

— Папа, ты сидел в тюрьме?

— Да.

— Когда?

— Когда учился в Ново-Александрии.

— Значит, еще до революции?

— В 1905–1906 годах.

— Почему же ты никогда не рассказывал об этом?

— Да, наверно, рассказывал.

— Первый раз слышу. Это же замечательно!

— Я бы не сказал, — усмехнулся папа.

— Ну что ты, папа! Все революционеры…

— Я сидел за… хулиганство.

— Ты?

— Да.

— Папа… Я совсем иначе думала о тебе… Ты, наверное, шутишь?

— Нет, вполне серьезно.

Я разглядывала его во все глаза.

— Нет, этого не может быть!

— И тем не менее…

— Тогда расскажи мне все!

— А что рассказывать? В тот период везде брожение было. У нас в академии многие увлекались революционными идеями. Я тоже. И еще я был в обществе пьяниц.

— Папа, ты меня с ума сведешь.

— Почему? Что тут такого? У нас в академии были общества: курильщиков, любителей женского пола, верховой езды, пьяниц… Я был президентом общества пьяниц.

— Папа!

— Силу некуда было девать. Студенчество делилось на классы. Богатые держались особняком, люди со средним достатком старались не уронить своего достоинства перед богатыми. А студенты-бедняки презирали и тех и других. Я был на особом положении: иностранец. Ко мне и студенты и профессора относились с почтением. Вообще было преклонение перед Францией, ее прогрессивностью, революционностью. И вот в свободное от занятий время просто деться было некуда от скуки. Мы пили. Аршинами. Ставили на стол наперстки, и кто больше наперстков выпьет. Измеряли аршинами.

— Не представляю тебя пьяным.

— А я держался крепко. В том-то и была вся соль: перепить всех и держаться. А в 1905 году начались волнения, студенческие сходки… После одной такой нескольких из нас арестовали, и профессура академии собралась, чтобы решить вопрос об исключении этих студентов. Мы, понятно, были крайне возмущены, столпились во дворе: как, наших товарищей исключат? За что? Лишь за то, что они имели смелость говорить вслух то, что все мы поддерживаем? Это же вопиющая несправедливость! Не сметь выражать свое мнение — это же противу правил человеческого общежития! И еще много таких возгласов раздавалось во дворе. Но студенты не решались что-либо предпринимать, просто не знали, что делать. Тогда я, наиболее, так сказать, эмоциональный, бросился к лежащим у ограды бревнам — их привезли, чтобы поставить столбы.

— Господа! Ломать двери! — крикнул я. — Прервать это бесстыдное заседание! Иначе все уйдем из академии!

Студенты бросились за мной, подхватили бревно как перышко — сила-то в нас ключом била, — поднесли бревно и с криками «Раз-два, ухнем!» проломили массивные двери. Профессура, конечно, разбежалась, меня и еще нескольких арестовали. Началось следствие. Среди судей, как и повсюду, были свободолюбиво настроенные люди, и наше выступление они постарались квалифицировать как хулиганство. Это было спасеньем. Защитник в суде произнес пламенную речь и в поддержку иностранцев, живущих вдали от родины и потому пьянствующих от тоски по родине, и так далее и тому подобное. Словом, выгородили нас. Иначе после отбытия срока я и мои товарищи лишились бы права закончить образование как политически неблагонадежные.

— Папа, ты у меня… замечательный!

— Да нет, как раз самый обыкновенный. Каждый порядочный человек должен иметь принципы: верить так верить, любить так любить…

— А когда ты был влюблен в маму, ты в письмах признавался ой в любви?

— Не помню. А разве главное — говорить о любви? Кто молчит, тот чувствует глубже.

— Это правда, папа?

— Правда.

— Папа как хорошо, что ты у меня такой!

— Какой?

— Все можешь объяснить, все, все, все!




Поражения и победы


Первого мая мы приехали в Тбилиси в половине шестого утра. Лева, проскакивая через галерею, поздоровался — он дожевывал на ходу, тетя Адель взволнованно крикнула вслед: «Левочка, поешь там что-нибудь!» Он отмахнулся. «Привет нашим!» — успела крикнуть я, и он умчался.

Я тоже могла бы пойти на демонстрацию с его школой, но… Мне хотелось, чтобы Отари после такой длительной разлуки увидел меня во всем блеске. А для этого нужно было новое платье.

Маму не пришлось уговаривать. Она села за швейную машинку, я пристроилась сбоку, чтобы крутить ручку «Зингера». Платье шили из светло-серого маркизета с бледно-розовыми цветами. Я всю весну мечтала появиться перед Отаром именно в таком, сшитом в талию платье с крупными оборками по подолу.

— Крути, крути, — говорила мама и ловко подсовывала под иглу материю.

— Мама, когда ты была такая, как я, тебе правился какой-нибудь мальчик?

— Нравился.

Я удивилась: раньше она вообще избегала таких разговоров.

— И ты… встречалась с ним?

— Встречалась. Он был товарищем моего старшего брата. Они вместе приходили в пансион на воскресные свидания.

— И что?

— Ничего. Переглядывались, я по нем сохла, но… Пережила.

— Что пережила?

— Он после окончания гимназии уехал учиться в Москву. И на этом все.

— Ты его любила?

— Да.

— И у вас не было ни одного свиданья?

— Не было.

— А как же тогда узнавать друг друга?

— Не хочу вспоминать о том времени, — жестко проговорила мама. — Это самые тяжелые годы моей жизни. Как мне хотелось материнской ласки, как я мечтала хотя бы о приветливом слове ее! Скучала я по родным страшно. У меня тогда были ужасные головные боли, такие боли, что мне даже разрешали, при всей строгости режима, лежать днем в дортуаре. Я умоляла маму взять меня из пансиона, но она не брала, потому что наша семья была не в состоянии нанимать частных учителей, а в селе, где мы жили, среднего учебного заведения не было.

— А разве ты не могла жить у родственников в Рязани и учиться в нормальной школе?

— Мои родители гордыми были — не хотели одолжаться. И кроме того, считалось, что закрытое учебное заведение дает лучшее образование. Вот и получалось, что дети часто вырастали, не любя своих родителей. Меня отвозили в Рязань на полгода. В четырнадцать лет у меня начался плеврит, потом затемнение в легких. Лечили меня уже дома, после окончания учебы. В шестнадцать лет, моя дорогая, я уже учительствовала в сельской школе.

— А почему так рано?

— Нужно было зарабатывать, чтобы помогать старшему брату. Он учился в университете. В нашей семье все дети или учились, или работали. Нас было семеро у отца с матерью.

— И тебя, такую маленькую, слушались ученики?

— Еще как. Сельская школа была бедная. В одной комнате занимались одновременно четыре класса. Там были крошки и были дылды выше меня ростом и старше меня.

— И сколько ты там проработала?

— Три года.

— А потом?

— Потом поступила на высшие женские курсы и жила с братом Иваном, он учился на медицинском факультета. Крути ручку.

— Мама, какие молодцы были в вашей семье!

— Молодцы не молодцы, а дело делали. Ну-ка примерь.

— Уже?

Я примерила платье, оно сидело как влитое.

— Мамочка, какая прелесть!

Пришел с покупками папа и через минуту внес в комнату блюдо с пирожными «наполеон».

Я съела сразу три пирожных и, напевая, вышла во двор. Бабка Фрося и Ярошенчиха стали меня разглядывать и хвалить: расцвела. Я им рассказала про Уреки, какая там красота и какой воздух. Каждый расцвел бы, если бы пожил там, у моря.

А бабка Фрося похвалилась: Алешка поумнел в Гяндже. Скоро приедут. Извелась она, скучая по «паразитам».

— Бабушка Фрося, как я рада, что Алешка поумнел! Ведь я виновата в том, что он тогда совершил нехороший поступок.

— А ты-то при чем?

— Ну-у… мы играли вместе…

Не могла же я ей сказать, что угрызения совести с течением времени не покинули меня, мне и сейчас тяжело и стыдно вспоминать о воровстве колец.

Кто-то окликнул. Оглянулась. За низким трухлявым заборчиком тети Юлии стоял ее сын Сандро. Раньше он и внимания на меня не обращал, как и я на него. А тут сверкнул черными в длинных ресницах глазами:

— О, как ты выросла!

Я сразу вспомнила бабушку Мари, Нану, акацию перед нашим подъездом и громкие разговоры о любви, которые мы с Люсей подслушивали из передней. Тогда юный Сандро устраивал там свидания с девушками. Со мной он прежде никогда не здоровался, и вдруг…

Я растерялась:

— Здравствуйте, Александр… Ревазович.

— О, зачем же так официально? — сразу запротестовал он. — Мы же давние друзья! Называй меня просто Сандро! Я же не такой старый, ха, ха, ха!

Я молчала: это было так неожиданно.

— Ты стала очень, очччень интересной! — продолжал за забором Сандро. Мне он был виден только до пояса, в белоснежной сорочке и при галстуке. Он ни секунды не стоял на месте и весь сиял. Да если бы на ногах его были шпоры, я, без сомнения, услышала бы звон.

— Послушай, открой секрет такого перевоплощения!

— В Уреках, в Гурии, так красиво, что и вы бы…

— Да неужели? Ай-яй-яй! Как жаль, что мне надо бежать, как жаль! Дела, дела… Извини, пожалуйста! — он крепко прижал руки к сердцу. — Но обещаю, в следующий раз…

Кивнул, прищурился, сделал глазами какой-то невероятный пируэт, после чего раскланялся почтительно, взмахнул кистью руки так, словно в ней была шляпа с перьями, и… исчез.

Я застыла с открытым ртом. Потом пошла к тете Тамаре.

— Какой чудак наш сосед Сандро! Вы слышали его разговор со мной?

— Не слышала и очень сожалею, — пошутила она.

— А из окна, может быть, смотрела его жена.

— Она не обращает внимания.

— Какая умная, — сразу прониклась я уважением к незнакомой женщине. — Он хороший врач?

— Наверное, хороший. Только вот, — тетя Тамара опять усмехнулась, — этакий Дон Жуан нахаловский. Ты при дяде Эмиле, пожалуйста, не говори о нем.

И тетя Тамара рассказала, как месяц назад к нам в подъезд постучали, дядя Эмиль открыл дверь. «Вы уважаемый Сандро?» — «Нет, я не Сандро». — «Тогда извините. Здесь где-то живет доктор. У нас тяжелый больной, а уважаемый Сандро лечит всю нашу деревню и… Мы только его хотим, только его. Где он живет, скажите, если можно?»

Эти двое были в войлочных тюбетейках, в чохах и с мешками в руках. Они, конечно, и не подозревали, что обратились к доктору, только другому. Дядя объяснил им, как пройти к Сандро, и, взбешенный, вернулся в комнату.

— Эмилю, конечно, обидно: уже который раз люди обращаются к нему как в адресное бюро и, главное, расхваливают Сандро, уверяя, что второго такого доктора нет на свете.

В комнату своей девичьей походкой вошла тетя Адель. Села в качалку, рассмеялась. Я с момента приезда Левы в Тбилиси уже привыкла видеть ее всегда печальной и озабоченной и потому удивилась: глаза ее искрились, она словно помолодела.

— Ира, можешь меня поздравить, я работаю в яслях Тамары музыкальным работником. Но тише, не радуйся так бурно, я верю в сглаз. Уже тысячу раз я проверяла и поняла, что сглаз не суеверие. Есть какая-то связь, очевидно, какая-то зависимость… Не знаю, но это факт.

И знаешь, в ясли меня приняли без документов! Я же, когда бросила консерваторию, никаких документов оттуда не взяла. Да и что бы значил тот документ? Когда заведующая предложила мне место через Тамару, я много вечеров тщательно готовила ясельную программу там же, в яслях. О, почему я столько лет не верила в себя? По теперь я буду стараться, и заведующая во мне не разочаруется. Какие мы были глупые раньше, какие глупые! Мы совершенно не знали жизни! Как я жалею, боже мой, как жалею! Это было так неумно…

— Довольно, Адель, — сказала из нашей комнаты мама. — Ведь через минуту раскаянье вылетит из головы и будешь продолжать в том же роде.

— Нет, почему же? — обиделась тетя Адель. — Жизнь научила меня…

— Ты слышала, как отреагировал Сандро на приезд Ирины? — деловито спросила тетя Тамара, пряча искорки смеха в ресницах.

— Уже? — тетя Адель привскочила. — Как, как это было? — И она еще ничего не услышав, залилась веселым заразительным смехом.

Я рассказала. И даже мама, не видя моих жестов и мимики, расхохоталась у своей машинки.

Поговорили и о других соседях. Дядя Платон, оказывается, приезжал из Гянджи тайно — делать нашей активистке Топе официальное предложение. А она отказала. Теперь она, быть может, и поверила бы в его постоянство, но… Как он исхудал в Азербайджане! Нет, нет, это ей не импонирует.

А как Бочия? О, там у них тысяча и одна ночь! Опять он приводил какую-то «прачку». Но на этот раз была рукопашная схватка — Дарья Петровна обратила в бегство соперницу, а Бочию пообещала замуровать. Замуровать? Да, да! Она теперь, уходя на службу, запирает его на ключ — вот до чего разгорелись страсти в нашем флигеле.

Мы хохотали долго. Так долго, что мама успела за это время приготовить обед. Как приятно быть дома. Я не знала, на кого глядеть, с кем говорить. Ходила и трогала вещи, все было родное, давно знакомое.

Вернулся от своего старого приятеля дядя Эмиль. Немного навеселе.

— Вы что-то часто стали прикладываться к рюмочке, — сказала, проходя мимо, мама.

— Разве? — добродушно усмехнулся он. — А знаете, мы вспоминали, как охотились недалеко от Кутаиси на волков.




Тетя Адель продолжала улыбаться:

— Я давно подозревала, что втайне ты считаешь себя заправским охотником.

— А что? Мы тогда и на кабанов ходили! — с жаром продолжал дядя. — А какие шашлыки жарили! Тц! — прицокнул он языком. — Пальчики оближешь.

Я сразу вспомнила про «наполеон». Пошла в нашу комнату. Полюбовалась пирожными. Съесть еще? Взяла самое маленькое. Подумала: «Они, наверное, уже возвращаются с демонстрации. И теперь уже не бьются за право нести знамена и горны. Праздничные атрибуты тащат обратно в школу не самые достойные. И то лишь потому, что пионервожатая велела. А может, зря я не пошла на демонстрацию? Да, но тогда у меня не было бы платья».

Прошли по улице со свернутыми знаменами ученики маминой школы, за ними девчонки, веселые, утомленные.

Когда за окнами раздался свист: «Моя любовь не струйка дыма», я не смогла выйти на улицу. Более того. Мне стало плохо. Мой добрый папа не мог простить себе: это же так неосмотрительно — выставлять все сладости на стол. Но он не предполагал, совершенно не предполагал, что я окажусь такой несдержанной. А дядя Эмиль уверял, что это отравление. Без сомнения, отравление. Вероятно, в пирожных был какой-то недоброкачественный продукт и…

Вернувшись в Уреки, я с нетерпением ожидала от Отара письма. Каждый день мы с Нюрой бегали на станцию встречать поезд: писем для меня не было. Я терялась в догадках: может быть, он не поверил, что я первого мая заболела, подумал, что я не захотела видеть его? Но Лева обещал сказать, будто я ногу подвернула. А может, Отари уже разлюбил меня? Спасаясь от тоски, я перечитывала старые письма и находила их прекрасными — папа помог мне понять Отари. Так что же Отар не пишет?

— Нюра, я не пойду сегодня встречать почту.

— А может, как раз сегодня будет письмо?

— Мне это уже безразлично.

Мы пошли на летнюю площадку. Там папа проводил политзанятия. На скамейках сидели рабочие и внимательно слушали. Закончил читать газетную статью. Заговорили сразу все:

— Ну что же, согласны!

— Заем — это правильно!

— Конечно, надо же сознательность иметь!

Один рабочий засомневался:

— При чем тут сознательность? Ради чего свое заработанное отдавать?

— Когда страна сумеет, она вернет, — сказал папа.

— Да-а, вернет… Жди.

— А ведь и правда, почему страна у нас просит, а, Герес Имилич?

— А как же иначе, товарищи? К кому же обращаться за помощью, как не к своим людям?

— Так наша страна богатая, — сказал конюх Ваня. — Говорят же, что богатая. Так зачем этот «Заем страны социализма»?

— А что такое наша страна? — спросил его папа. — Вот ответь, что такое?

— Ну государство, — почесал в затылке Ваня.

— Правильно! И жизнью в этом государстве управляют не капиталисты а мы! Мы ею управляем — рабочие, крестьяне, интеллигенция. А со всех сторон капиталистическое окружение. Ведь вот во время гражданской войны… Антанта напала на нас. Это был союз шестнадцати вооруженных до зубов государств. На Украине, где я тогда жил, одиннадцать властей в тот период сменилось: белые, Петлюра, Маруся, Махно, желтые, зеленые, немцы и прочие. А любовь и авторитет у простого народа снискали себе только красные, только большевики. Почему? Да потому, что это власть народная. Красная армия на первых порах была и необутая, и голодная, и без вооружения — с вилами да дубинками вместо ружей. И победила! Почему? Народ поддерживал. А почему поддерживал? Да потому что под пятой у буржуев не хотел быть. Теперь ответьте: сейчас, когда мы залечили раны гражданской войны и встали наконец на ноги, самим нам обходиться или на поклон к капиталистам идти?

— Конечно, самим!

— Но зачем торопиться? — засомневался все же конторщик Бено.

— Это ты не прав! — загорячился окулировщик Бичико. — Не прав ты, голова твоя бумажная! Нам надо торопиться! А вдруг война грянет? Тогда что? Все готов будешь отдать, да поздно будет. Товарищ агитатор! Подпишемся мы на заем, все как один подпишемся! Ну жена тряпку какую-нибудь не купит, велика-то беда. Не обеднеем. А хозяйству нашему народному — помощь.

— Еще какая помощь! — заговорили и другие.

— Да чего там, поможем государству!

— Ни к чему нам кабальные займы, обойдемся без заграниц!

Папа был очень доволен. Увидел меня, улыбнулся радостно:

— Ирина, на почту пойди, может, от мамы письмо будет.

— Передадут, — сказала я. — Ты, папа, не отвлекайся.

— А зачем это, Ирест Гемилич, войска де Голля вступили в Сирию и Ливан?

— Эрнест Эмильевич, — все же не выдержал и поправил папа, ничуть не обижаясь на то, что постоянно переиначивают его романское имя. — Цель все та же, — стал пояснять он, — французские и английские колонизаторы обоснуются в этих странах.

— А что люди гибнут, им все равно?

— Неужели война будет, Эрнест Эмильевич?

— Нет, не будет войны. Живите, товарищи, спокойно.

В этот момент на бугре показался почтарь Доментий.

За ним целый отряд жаждущих писем.

Мы с Нюрой не выдержали — побежали к почте.




Снова дом


Открыла глаза и удивилась: надо мной потолок родной комнаты. Сквозь щель приоткрытой ставни пробивается яркий свет. Ах да, я в Тбилиси! Мы приехали поздно вечером на каком-то добавочном поезде.

И вот как будто нет позади месяцев жизни в Уреках. А тут все как-то изменилось: потолок комнаты стал как будто ниже, вещи — богаче. В соседней комнате шаркает шлепанцами дядя Эмиль. Прежде он никогда не позволял себе такой неподтянутости. Вот, слышу, подошел к нашей двери — там, на стене, как всегда, висит календарь. Сорвал листок, постоял минуту, наверно, прочитал на оборотной стороне текст. Потом шаркающие шаги удалились, и пропищала дверь. Это тоже что-то новое. Раньше двери в нашем доме не пищали. Если уж говорить о шуме, так они просто бухали.

И снова нахлынула радость: я дома! Я сейчас обегаю двор, сад, помчусь к Наде, Ламаре! Неужели я увижу его? Неужели? Нет, не верится! А какой теперь он? А как меня встретит? А вдруг разлюбил? Ведь прошло целых десять дней после его единственного, почти что совершенно холодного письма.

Но все равно в душе радость. Вскочила, оделась, аккуратно застелила постель. Побежала в галерею, там мама торопливо доедает свой завтрак.

— Не хотела тебя будить, — сказала она. — Вчера легли поздно.

— Мама, в Уреках я вставала в половине седьмого!

— Не верится.

— Я теперь совсем, совсем другая!

— Ну вот видишь: значит, нет худа без добра. Поджарьте себе яичницу, я убегаю в школу.

— Хорошо, мамочка, — я поцеловала ее.

Взглянула на часы: только восемь. Раньше девяти нельзя бежать к Ламаре. Неудобно. Сейчас у десятиклассников последние экзамены, Они занимаются допоздна. Значит, утром спят долго.

Вышла на балкон. Папа пилил у лестницы рейки. По двору расхаживали какие-то детишки.

— Папа, это чьи?

— Внучата бабки Фроси с хутора пришли. А мальчик побольше — внук Бочии. Ты же знаешь, у Бочии есть дочь от первого брака. Вот и пришел внук в гости.

Я стояла, опершись о перила, и нежилась на солнце. Было тихо, тихо. В Нахаловке это тот час, когда она больше всего напоминает деревню.

Дети расхаживали по двору, еще затененному флигелем, и по лицам было видно, придумывали игру. Вспомнилось детство. Сердце наполнилось щемящей грустью. Я мысленно с пафосом продекламировала: «Здравствуй, племя молодое, незнакомое!»

Внучата Лапкиной подошли к забору. Там стояли рейки. Мальчик взял одну, девочка сразу — другую. Помахали ими в воздухе. Подумали. Похлопали рейками об землю, сначала мальчик, потом, поглядев на него — девочка. И опять подумали. Потом пошли в наступление на внука Бочии. Но тот тоже схватил рейку, и началось сражение. Оно длилось не более минуты. Внук Бочии быстро загнал малышей в прачечную. Раздались жалобные восклицания. А победитель вернулся на середину двора и топнул ногой в том месте, где вода, стекающая из водосточной трубы, сделала себе канавку.

— Акамде чеми эзо![65 - До сих пор мой двор (груз.).]

Детишки подошли с инспекторским видом к канавке, посмотрели на застывшую, как пограничный столб, ногу и дружно выдохнули:

— Нет!

— Хо![66 - Да! (груз.)]

— Нет!

— Хо!

— Акамде эзо чемия! — взмахнул воинственно рейкой внук Бочии.

— Держи карман шире! — хором вскричали малыши.

Рейки в руках мальчиков заколыхались, девочка взвизгнула. Тетя Адель, уходя на службу, звонко рассмеялась:

— Эрнест, что это тут за события?

— Это, понимаешь, борьба за сферы влияния. А ну-ка, детвора, — обратился он к детям, — помогите лучше мне.

Дети послушались, но продолжали спорить.

— Какие смешные, — удивилась я, — как странно они играют?

— И вы так с Лялькой двор делили, — сказал папа.

— Правда?

— А ты забыла? Сейчас вот починим забор. Не так давно через него лазили ваши предшественники, — сказал папа детям и лукаво поглядел на меня. Но дети смотрели на меня как на чужую и, не ответив на мою приветливую улыбку, стали охотно помогать моему отцу.

Опять сделалось грустно — ушло детство. Ходила по саду, напевала. А в груди уже поднималась волна бурной радости: зато я большая! Большая!

«Вдыхая розы аромат, тенистый вспоминаю сад…»

Неужели через несколько минут увижу его? Нет, не верится! Не верится!

«Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»

Нет, больше не могу выдержать. А который уже час? Побежала в галерею, посмотрела: половина девятого. Рано. Вот где нужна сила воли. А в груди настоящий пожар.

— Папа, давай позавтракаем. Мне к подруге бежать надо.

— Пожалуйста, — радуясь моей радости, сразу отложил он работу.

Позавтракали. Я почти не ела, куда делся мой отменный аппетит, посмотрела на ходики — прошло всего десять минут. Да и в девять часов идти туда рано. Спят, спят еще. Горожане. Даже если подниму Ламару, она же не пойдет будить его. А если и пойдет, он скажет: «Вот с ума сошла девчонка. Знает ведь, что экзамены…»

Взяла и помыла в нашей комнате пол. Потом помыла пол в галерее. Мама придет, ей будет приятно. Захотелось убрать и на подзеркальнике буфета. Убрала. Теперь — туда! Нет, все же рано. А как, как выдержать характер? Представила себе встречу с Отаром, а сердце как молот: бум, бум!.. И ноги понесли к воротам. Я уже на улице. Нет, нет! Чтобы не помчаться на гору, побежала в противоположную сторону — к Наде.

Спустилась к ним в галерейку, поздоровалась. Мне, как всегда, были очень рады. Надя, оказывается, сделала еще кое-какие записи. Завела меня в комнату, включила свет. В голубой тетради были вырезки из газет о всяких достижениях наших дней и о стахановском движении.

— Надя, да ты настоящий историк!

— Не ценят, — скромно опустила она глаза.

— Кто не ценит, кто?

— Роберт. Мы поссорились.

— Так потом же помирились. Ты писала…

— Нет, опять поссорились. Теперь уже навсегда.

— Помиритесь.

— Ни за что! Он дошел до того, что сказал: «Вид ученой женщины меня смешит». А я-то ему объясняла, как движутся планеты…

Отец и мать Нади сидят, вяжут сеточки для волос. Дядя Петя, стоя на своих неудобных протезах, продает эти сеточки у ворот. И еще он продает в розницу папиросы.

Тетя Катя пригласила меня к столу. Но я к еде не притронулась.

Который теперь час?

Она взглянула в темноту комнаты:

— Четверть десятого.

— Ой!

— Что такое?

— Бежать надо.

— Куда?

Этого я не могла ей объяснить.

Надя проводила до ворот. Ей, видимо, очень хотелось, чтобы я уговаривала ее помириться с Робертом. Но до того ли мне было?

— Пока. Я бегу!

— Постой! Вот скажи: ты бы, например, простила, если бы тебе сказали такое?

— Что именно?

— А ты не слышала, что Роберт сказал мне?

— Ой, Надя, я сейчас умру от нетерпенья.

— Еще не виделась?

— А как ты думала!

— Ну беги. Но знай, я с ним не помирюсь. Ни за что не помирюсь! Так и передай, если спросит.

— Кто, Отари?

— Да нет, Роберт! Ты что, во сне?

— Но во сне, а вообще умираю.

— Так передашь?

Я помчалась на гору. И вдруг подумала: а если мать пошлет его за хлебом и он увидит, как я мчусь? Сразу замедлила шаг. Вот памятный угол. Отсюда в детстве я вела с ним и его компанией словесную дуэль.

Пришла к Ламаре. От волнения сохло в горле. Я вся дрожала.

— Позвать?

— Нет, постой, — я шумно передохнула. — Да, иди. Что будет, то будет. Нет! Ну хорошо, иди. Но не говори, что я зову, слышишь?

— А как?

— Просто скажи, что пришла Ирина.

— Надоели вы мне. Он вчера без конца заходил и тоже приказывал: «Придет — не говори, что я сто раз приходил — спрашивал».

— Хорошо, хорошо, иди! А мне спрятаться?

— Зачем?

— Стыдно.

— Ладно, спрячься.

— А куда?

— За занавеску.

— Нет! Он сразу найдет!

— Под кровать.

— Тебе смешно, а я знаешь как волнуюсь?

— Хочешь, в сундук запру?

— Ламара!

— В общем, я пошла. Надоели мне эти китайские церемонии…

Их долго не было. Или мне так показалось? Но когда Они появились наконец в калитке, я была почти без сознания. Тетя Кэто о чем-то спрашивала, я ей что-то отвечала, а щеки мои просто лопались от жара. И если бы был другой выход из дома, я убежала бы. Но выхода не было, а Отар уже шел навстречу, и на нем — у меня в глазах помутилось — потрясающий китель, форма летчика. Где он его раздобыл? Китель удивительно шел ему, подчеркивая темную синеву глаз, узость талии и ширину плеч.

Я забыла о решении спрятаться и, как во сне, пошла навстречу. Протянула руку, хоть он еще не успел протянуть мне свою. Подошел, пожал ее.

— С Северного полюса? — рассмеялся деланно и глядя при этом куда-то в сторону.

— Почему?

Мой язык поворачивался во рту как деревянный.

— Ледяные пальцы.

— Да?

И тут он посмотрел ясным взглядом прямо в глаза:

— Пропавшая без вести.

Он радостно и без стеснения разглядывал меня, а я, ужасно смутившись, не выдержала:

— Не смотри так!

— Как?

— Так.

— Не понимаю.

— Ну хватит.

— Фасоним?

— Это ты фасонишь!

— Из чего ты заключила?

— А китель?

— Одолжил для торжественного случая.

— У кого?

Удивительно, как женщины умеют отвлекаться от темы. Ты должна была прежде всего поинтересоваться, для какого случая я одолжил китель. Но раз это тебя не интересует, я скажу сам: через месяц ты увидишь меня в моей собственной летной форме.

— О, это я знаю. Ты в своих письмах достаточно об этом написал.

— Упреки?

— Да. В некоторой ограниченности.

— Какая эрудиция!

— Много читала в деревенской глуши.

— А я-то думал. — И Отари, глядя в окно, стал напевать: — «Вам возвращая ваш портрет, я о любви вас не молю…»

— Пойдешь с нами на озеро Лисье? — вмешалась в разговор Ламара, решив, очевидно, что мы достаточно полюбезничали. — Лева вчера торжественно объявил: выходим из дома в десять. А где он сам? Его сиятельство, конечно, еще почивает?

— Когда я покидала дом, его не видно было ни в летнем саду, ни во дворце, — серьезно ответила я.

— Ну вот, видал? — повернулась Ламара к Отару. — Организатор называется.

— А что говорит камердинер? — спросил меня Отар.

— Ушла на службу. А когда она дома, упаси боже будить Левочку: «Тише, умоляю, дитя спит».

Мы долго забавлялись, принявшись после Левы за Надю и Роберта. Потом позлословили на счет Игоря и Гертруды. Когда эти двое влюбленных вместе, она, оказывается, и словечка молвить ему не дает. Сама задает вопросы, сама на них отвечает. Он только воздух в легкие успевает набирать. Так вот и дышит во время свиданий — глубоко и в восхищенном недоумении.




Тот Отари, из-за которого…


В двенадцать часов дня мы сели около нашего дома в трамвай и доехали до вокзальной площади. Там пересели в другой трамвай и доехали до Дома специалистов. Этим первым одиннадцатиэтажным домом гордился весь город. Зато дальше, в сторону Сабуртало, сразу начинались пустыри вперемежку с небольшими домишками. Когда-то мы с туты смотрели на эту окраину Тбилиси. Вот и пришла я сюда наконец.

Скоро город кончился. Мы шли по широкому полю, потом начался крутой подъем и, чтобы сократить путь, взбирались напрямки, пересекая бесчисленное количество раз дорогу, которая змейкой вилась по горе.

Этот путь показался мне очень утомительным. А мои друзья, оказывается, почти каждый день на озеро ходят. Под конец я плелась позади всех. Да еще мешал смех. От почти беспрерывного смеха я совсем обессилела.

— Эй, Бахтадзе! Не отставай! — оглянувшись, крикнул Роберт.

Я удивилась: кому он кричит? Отари ведь впереди. Я невольно тоже оглянулась.

— Ирина Эрнестовна Бахтадзе, — церемонно обратился ко мне Роберт, — пожалуйста, не отставайте!

Я покраснела. Конечно, очень приятно, что он так меня назвал, но Отари ведь зафасонит.

— Чего издеваешься? — крикнула я. — Называй лучше Надю Грикуровой!

— Вот еще! — фыркнула Надя. — Я всегда буду только Барабулиной!

Роберт даже не глянул на нее.

— А что? — спросил он меня. — Разве ты не будешь носить фамилию мужа?

— Конечно, не буду!

— Свистишь!

— Твой дурацкий жаргон…

— Отар! — крикнул Роберт. — Она не хочет брать твою фамилию! Обговори заранее, пока власть в руках!

— Роберт! — крикнула я. — Я тебя поколочу!

Блеснула гладь озера. Мы, не сговариваясь, побежали. Когда подошли к пляжу, я немного разочаровалась — я думала, что озеро Лиси большое и берега в зелени. А тут тоненькие, видимо недавно посаженные, деревца, и в так называемой роще можно с успехом загорать.

— Где здесь можно напиться?

— Нигде.

— А как же?

— Насыщайте организм водой в воде! — Лева быстро скинул блузу, брюки и бросился в озеро.

Роберт, Отари и Федя так же молниеносно последовали за ним. Я еще по дороге на озеро мечтала показать «горожанам» класс плаванья, но заранее стеснялась своего купальника — он был сделан из простой майки-безрукавки. И как же я обрадовалась, когда увидела на всех наших девочках такие же.

— Кто со мной наперегонки? — крикнула, бросившись к воду «ласточкой».

Вынырнула, поплыла саженками, перевернулась на спину, потом еще несколько взмахов рук. Оглянулась — никто не собирался догонять меня. Что им, слабо, что ли?

— Ты хочешь сказать: кто первый запутается в водорослях? — крикнул Игорь.

— В каких водорослях?

Но я уже сама увидела под водой густую сеть узких и длинных зеленых листьев. Они чуть-чуть шевелились от колыханий воды и походили на щупальца какого-то животного. Я быстро повернулась, поплыла обратно.

Соревновались вдоль берега. И не столько соревновались, сколько просто бултыхались в воде.

Надя, как я и предсказывала, в тот же день помирилась с Робертом и теперь, плавая, рассказывала ему о влиянии лунного света на приливы и отливы. Он энергично кивал, пробовал острить и мгновенно умолкал, встречая ее строгий взгляд.

А Игорь и Отари очень скоро вышли с решительным видом из воды, пошарили в своих рюкзаках, достали учебники физики и направились в «рощу» зубрить. Звали Роберта и других. Охотников не нашлось. Наоборот: девчонки из их класса послали вдогонку Игорю и Отару массу разных остроумных советов. Роберт закричал:

— Учиться сегодня бессмысленно, так как человек на данной ступени развития не в состоянии за полчаса выучить то, что следовало учить целый год, причем при условии, что человек этот даже гений!

Не успели нахохотаться, из «рощи» вернулись Игорь и Отари. Тут уж им пощады не дали:

— Пятнадцать параграфов осилили пли больше?

— Нет, ребята, весь учебник!

— Весь не успели. У них мозги зажарились на солнце!

— Чтобы зажарить, нужно их иметь!

— Постойте, тише: они пришли за задачником, сейчас задачки по физике перерешают!

Игорь и Отар молча спрятали учебники в рюкзаки и с рычанием бросились в воду.

Купались, загорали, снова купались, играли в темп и стоп, хохотали, закусывали, вырывая друг у друга еду, а воду, принесенную из города в бутылках, Игорь, как самый сознательный, выдавал каждому по рюмочке. За всю свою жизнь я не слыхала столько шуток и острот.

Домой мы начали собираться, когда солнце коснулось гребня далекой горы. Оно зашло, и сразу стал синеть воздух, повеяло прохладой с гор. Пляж опустел в считанные минуты. И тишина, казалось, стала другой, загадочной, непонятной. Словно совершилось приобщение озера к таинству природы, и мы тут были уже совершенно лишние.

Отари тихо сказал:

— Ушли краски дня, ушли люди с вещами, и озеро Лиси видит сны.

Это было так созвучно моим мыслям и ощущениям! Я с благодарностью посмотрела на него.

Домой я добралась, как сказал бы Роберт, на последнем бензине. Лева, не скрывая усталости, сразу завалился спать. И Отари, наверно, спит. А как Роберт назвал меня Бахтадзе. Противный… А вообще-то фамилия мне нравится. Хорошая фамилия. Она мне подойдет.

— Мама, тебе нравится фамилия Бахтадзе?

— Да, а что такое? — она посмотрела на меня внимательно.

— Ничего. Красивая фамилия, правда?

— Я перед этой фамилией готова стать на колени.

Что она, смеется надо мной? Но ведь ничего не знает.

— Мама, ты это серьезно?

— Я же говорю: эта фамилия для меня свята.

— Мама!

— Что?

— Это фамилия Отара.

— Какого Отара?

— Который в нашей компании. Он товарищ Левы. Помнишь, я показывала тебе стихи?

— Ах, это тот, из-за которого…

— Да, да!

— А как отца зовут?

— Отари говорит, что он Михайлович.

— Где живет?

— На Калужской, второй дом от угла.

— Невероятно!

— А что, мама, что?

— Мать у него врач?

— Да-а.

— Так и есть. Кто б мог подумать?.. — Она покраснела, ее словно что-то душило. — Дай-ка мне валерьяновых.

Выпила валерьянку, на глаза навернулись слезы.

— Мама, почему ты плачешь?

— Ты забыла. Ты все забыла! Михаил Силованович Бахтадзе был главным бухгалтером железнодорожного управления. Когда отца твоего обвинили в растрате и должны были судить, Михаил Силованович, чтобы затормозить судебный процесс, скрылся. Он, можно сказать, спас жизнь твоему отцу, он золотой человек!

— Мама, я все помню, но я тогда не слышала этой фамилии.

Мама глядела на меня как на чудо.

— Ну ты преподнесла мне сегодня…

— Мама, а Отари…

— Да подожди ты со своим Отари!

С «моим Отари». Как это приятно прозвучало.

— Тамара, ты слышишь, какую радость преподнесла мне сегодня Ирина?

— Мама, можно компания Левы придет к нам?

Она посмотрела весело и задорно:

— Ладно, твоя взяла. Пусть приходят.

Вечером я церемонно принимала в галерее гостей. Пили лимонад, ели печенье, танцевали. Мама, тетя Тамара и тетя Адель вели себя плохо. Тетя Адель так вообще чуть не опозорила меня совсем. Во-первых, все трое явно без дела много раз проходили через галерею и разглядывали Отара так, что и слепой, наверно, заметил бы. А Отари ничего не замечал. Я удивлялась: как недогадливы мальчики. Девочка уже сто раз обратила бы внимание на эти хождения, а Отари стоял около играющей радиолы и самозабвенно отбивал ногой такт «Рио-Риты». А в комнате мама и мои тетушки обсуждали впечатления. Я отчетливо слышала их смех. И какой! Тетя Адель заливалась, как девчонка. Я пошла и сказала: «Ну что это такое, на самом деле?» А они заявили, что им очень нравится Отар. Тогда я крепко обняла и поцеловала всех троих и, постояв минутку, чтобы остыть и придать лицу безразличное выражение, снова чинно вышла в галерею.

Отари пригласил на танец. Едва успела положить руку ему на плечо, даже еще не подняла голову, чтобы взглянуть в глаза, — я всегда немного боялась этого момента, — из комнаты снова вышли друг за дружкой мама, тетя Тамара и тетя Адель и, сложив руки под грудью, остановились у дверей. Ну это уж слишком. Ведь Отари теперь обязательно заметит такое повышенное внимание к своей персоне и вообразит о себе или же подумает, что мои родные дикари какие-то.

Не выдержала. Извинилась перед Отаром и ушла в комнату. Мама, тетя Тамара и тетя Адель, почувствовав что-то неладное, сразу за мной.

— Что вы ходите следом, как дети? Что вы делаете, я от стыда сгораю!

— А мы что? Мы — ничего. В конце концов…

— Тетя Адель, — сказала я. — Чем смотреть на Отара, посмотрели бы лучше на Ламару. Лева так в нее влюблен, что готов покончить с собой.

— А???

Надо было видеть их лица. Нет, они просто сошли с ума на старости лет!

— Которая, которая? — затрепетала тетя Адель так, словно ей самой шестнадцать лет.

— Светлая. Лева говорит, что она похожа на Карлу Доннер.

И тут уж они буквально бросились в галерею. Стали смеяться, заговаривать с Ламарой. Она весело отвечала и тоже разглядывала их. Это уже было лучше. Естественней. Я постепенно успокоилась. Теперь пусть хоть с биноклем выйдут: внимание их раздробилось, и поэтому мне не грозит разоблачение.

На другой день я сказала Отару, что его отец работал когда-то вместе с моим отцом и спас моего отца от смерти.

— Насчет спасенья не знаю, — сказал Отари. — Мой отец объявил, что твой отец золотой человек.

— Значит, наши отцы оба золотые.

— Почему оба?

— Моя мама сказала, что твой отец золотой.

— Чудеса.




Нам ужасно повезло


Мы пили чай всей семьей в галерее. Пришла Дарья Петровна и сообщила, почему-то под большим секретом, что Реваз Оттиевич и его сын Сандро собираются строить новый дом. «Где?», «Почему?», «На какие средства?».

Она еще ничего толком не выяснила. Пронесся только слух, легкий, как весенний переменчивый ветерок. Мы не поверили.

— А почему это тайна?

Она и сама не знала.

— Пело мне шепотом об этом сказала. И в пурне продавщица намекнула, мол, строиться доктор будет.

Нет, мы не верили. Мало ли что болтают люди? На какие же средства они будут строиться?

— Это, наверно, потому, что молодой Сандро стал, говорят, прилично зарабатывать, — сказала тетя Адель.

Дядя Эмиль посмотрел на нее недовольно и отвернулся с презрением. Но промолчал. Он не считал нужным повторяться. Накануне он уже высказался, уверяя нас, что Сандро невежда. И откуда у этого, возможно и Способного, человека могут взяться нужные качества и талант врача? Рабфаковец, ничего, кроме учебников, не читавший, — это еще хорошо, если он читал учебники. А знание иностранных языков? Он не владеет иностранными языками! Боже, боже! Куда мы идем? Что станет с наукой?

Все наши, и я в том числе, понимали: дядя ревнует к «сомнительной» славе Сандро. И даже то, что пациенты молодого доктора сплошь крестьяне из деревни его предков и окрестных деревень, не может удовлетворить гордыню дяди. Он по-настоящему переживает за человечество и страдает сам.

А весь район теперь уже присматривается к новоявленному специалисту. Потому что Сандро открыл у себя кабинет. Он принимает больных на дому в крошечной проходной, переоборудованной под кабинет галерейке. Ну и что же, что его пациенты сельчане и приезжают с мешками, кувшинами и живой птицей. Раз он людям нравится, значит, есть у него знания, значит, деловой. Нам через забор видно, как приветливо и достойно рассаживает тетя Юлия приезжих на стульях и скамеечках. Домишко у них маленький, не домишко — мазанка в две комнатушки. Зато двор и сад большой. Она их рассаживает в саду, пьют воду стаканом из-под крана, степенно разговаривают о болезнях, о видах на урожай.

— Никто ничего не будет строить, — подумав, сказала мама. — Болтовня.

— А я сейчас все точно разузнаю, — Дарья Петровна ушла и скоро вернулась, она тяжело дышала: — Мои дорогие, мои золотые, они будут строиться. Сама Юлия сказала, и Сандро подтвердил. Деньги у них есть, потому что они свой дом уже продали какому-то крестьянину. Но пока не построят новый дом и не приспособят для житья хоть одну комнату, будут жить в старом доме — такой договор есть.

— Тогда я вообще ничего не понимаю, — стал сердиться дядя. — Я подумал, что они пристроят… Где же они предполагают строиться?

— В саду, фасадом на улицу.

— Это значит рядом с моим домом?

— Да, между вами и пурней.

— О! — По лицу дяди промелькнула целая гамма чувств: надменность, презрение, недоумение, растерянность, страх, испуг. — Нет! Рядом с моим домом я им не позволю!

— На каком же основании? — спокойно спросила мама.

Он не знал, что придумать. А действительно, как, каким образом он сможет воспрепятствовать этому? Но то, что Сандро, какой-то возомнивший себя доктором Сандро выдвинется фасадом на улицу и таким образом как бы сравняется с дядей, было для него ударом.

— Он, наверно, захочет использовать нашу стену, — сказала мама.

Тетя Адель сделалась серьезной:

— А я мечтала пробить окно в их сад.

— А что раньше думала?

— Эмиль, надо воспрепятствовать! Я ведь лишаюсь возможности пробить…

— Совершенно верно, — дядя поднял решительно брови. — Не разрешу! Ни в коем случае! Потому что наш дом старый, он не выдержит. Если хотят, пусть строятся на расстоянии трех, нет, шести метров.

— Да, но как мы откажем им? — заволновалась тетя Тамара. — Ведь неудобно, такие добрые соседи…

— Да, это будет очень нехорошо, — тетя Адель в волнении прошлась по галерее. — Надо придумать какую-нибудь вескую причину.

— Просто скажу, что не желаю!

— Глупости, — сказала мама. — Что значит не желаю?

В центре города все дома строятся впритык друг к другу, и это в порядке вещей.

— А что, если мотивировать отказ тем, что мы хотим пробить окно в их сад?

— Адель, надо было думать об этом раньше.

— Да, как жалко, не успели, — расстроилась я.

— И имейте в виду, — дядя тоже встал, прошелся, он уже дышал в нос, шумно и учащенно. — Если наша северо-восточная степа не будет прогреваться солнцем, как это было до сих пор…

Не успел договорить — на пороге Сандро.

Разодетый в пух и прах, в белоснежной сорочке и ярко-синем галстуке, Сандро весь сиял и с каждым из нас поздоровался за руку. Не было никакого сомнения в том, что Дарья Петровна зря времени не теряла: пока мы придумывали мотивировку отказа, она успела посвятить его в наши волнения. Все ужаснулись: он же сейчас начнет уговаривать. А что мы ответим, что?

Эти и подобные им мысли проносились в головах моих родичей, а в это время Сандро спокойненько усаживался на предложенный ему стул и поглядывал на всех торжественно.

Дядя, красный, злой, сел напротив. Но выражению его лица было видно: он готов стоять насмерть. Ведь наша северо-восточная стена…

— Эмиль Эмильевич, — прервал его мысли Сандро, — я пришел к вам с деловым предложением.

— Слушаю вас.

Дядя весь напрягся, а тетя Адель прыснула со смеху и сразу же прикрыла рот рукой. Мама и тетя Тамара поджали губы: «Ох уж эта Адель».

— Я предлагаю вам блистательный план, — веско проговорил Сандро.

И умолк. Но эта выразительная и загадочная пауза еще сильнее разозлила дядю, он побледнел, крепко сжал губы, обвел всех нас острым взглядом, — тетя Тамара подбадривающе, незаметно для Сандро кивнула. Тогда дядя усмехнулся коротко и, заранее предвкушая эффект, который произведет своим отказом, даже улыбнулся. Улыбка ободрила молодого предпринимателя.

— Вы уже знаете, что мы продали свой старый дом — Дарья Петровна в курсе, значит, в курсе весь район.

— Продаете или уже продали? — топом прокурора спросил мой дядя.

— Продали. Но чтобы строиться, денег все равно не хватит.

Так. Все насторожились: чего же он хочет? Очевидно, он хочет использовать нашу северо-восточную степу?

— Я искренне сочувствую вам, — проговорил уже значительно мягче дядя и передохнул с облегчением. — Но… Извините за вопрос, зачем же вы продали дом, если за эти деньги не можете построить новый? Откровенно говоря, я не поверил, когда Дарья Петровна сообщила нам эту новость. Ваш дом еще старее нашего… Мы сами столько лет мечтаем продать…

— А почему не продали? — живо спросил Сандро.

Дядя развел руками: разве и без объяснений не ясно?

— Хотите, я это вам вмиг устрою? — предложил Сандро.

— О нет, нет! — почти вскрикнули мои тетки. — Мы…

— Ну как хотите, — улыбнулся весело Сандро. Он уже чувствовал себя у нас как дома, взглянул на меня в первый раз за это время, состроил глазки, снова посерьезнел. — Я хочу сделать вам, дорогие мои соседи, чрезвычайно взаимовыгодное предложение.

Тут выдержка изменила тете Адели. Ее давно подмывало вмешаться в разговор. Ведь как-никак, а она является домовладелицей наравне со своими братьями. Но это одно. А главное, она чувствовала сердцем, сейчас Сандро заговорит о северо-восточной стене, и Эмиль не сумеет с честью выйти из положения. Отношения с добрыми соседями будут испорчены, этого допустить нельзя. Нужно как-то отвести удар, нейтрализовать посягательство, но чтобы это было сделано прилично, тактично и конечно же выглядело бы не как заранее обдуманное.

— Да, между прочим, Эмиль! — воскликнула она слегка певуче, но не без доли озабоченности. — Я все забываю сказать тебе: наша северо-восточная стена, — она грациозно повернулась всем телом к Сандро, — я живу в комнате, прилегающей к этой стене…

— Знаю, — улыбнулся Сандро. Кто, как не он, вечно торчал или на улице под окнами, или у забора, когда Нана жила в Тбилиси.

— Эта стена непременно должна прогреваться солнцем, — взволнованно продолжала тетя. Она так жаждала убедить, что и сама уже поверила в свою искренность. — Да, да, вы знаете, эта стена… просто зеленеет, вы понимаете, зеленеет от сырости. Не знаю почему. Может быть, под домом текут какие-нибудь подземные воды? И в один прекрасный момент эта степа может…

— О! — обрадовался дядя. Он не ожидал, что сестра так ловко ввернет словечко.

Но Сандро никак не среагировал. Я посмотрела на маму. Она не сводила глаз с соседа и думала примерно следующее: «Куда же ты гнешь, добрый молодец?»

А Сандро, зорко оглядев наш потолок, сказал:

— Стена — это ерунда.

— Как ерунда?

— Ничего себе ерунда, — усмехнулся с ехидцей дядя.

— Конечно, ерунда. Ее можно укрепить, можно даже переложить заново.

— Что вы сказали?

— Заново можно переложить.

Мы рты разинули. Потом дядя закрыл рот и вознегодовал:

— Позвольте, позвольте! — Он уже переставал сдерживаться. — Я не понимаю, какое отношение имеете к нашей северо-восточной степе вы? Мы ничего не собираемся перекладывать, и вообще…

— Я предлагаю вам, — торжественно проговорил Сандро, сделал большую паузу, обвел всех взглядом, мы не дышали, — построить над вами второй этаж, для себя, конечно.

Потом, после ухода Сандро, тетя Адель изображала в лицах, кто как выглядел, услыхав это. Она сказала, что и во время гибели Помпеи лица древних итальянцев не искажались так отчаянно, как исказились наши после предложения Сандро. Каждый издал возглас, не поддающийся описанию. А Сандро гордо подбоченился и рассмеялся. Он был уверен, что мы просто не в силах членораздельно выразить свой восторг. Дядя Эмиль с таким испугом взглянул на потолок, будто второй этаж уже высится над нами. И с силой замотал из стороны в сторону головой.

— Почему? — крайне удивился Сандро. — Все расходы по укреплению ваших стен возьму на себя я. Если хотите, сменю за свой счет все ваши гнилые оконные рамы, а заодно и двери. Крышу — долой. Я лечу всю родню одного плотника и жену одного столяра из моей деревни. Они дуб привезут, там у них в горах его полно. Если хотите, можно будет перепланировать даже внутренние стены. Постойте, — он вскочил, прошел в дядину комнату, быстро осмотрелся там. Мы глядели на него, как на кочевника во время татаро-монгольского нашествия. Он вернулся, сел. — Так. Все ясно.

— Нет, нет, нет, — лепетали мои тетки.

Дядя оцепенел. Мама думала.

— Посоветуйтесь между собой, — обратился к ней Сандро. — Вы здесь самый реально мыслящий человек. Дело это стоящее и… Крыша течь не будет, — он усмехнулся, стрельнув в меня глазами. — Я приведу в порядок фасад — у меня есть пациент маляр, он тоже из моей деревни. А архитектор района мой приятель.

Сандро ушел. Все молчали.

— Мда-а-а-а, — произнес наконец дядя.

И все мы вдруг поняли, осознали, какое счастье жить, когда никого нет над головой, а вокруг толстые кирпичные стены, а за стенами сады, только сады. Мы ликовали, еще и еще раз горячо убеждая друг друга в том, что нам ужасно повезло. Ведь у нас особняк. Пусть с квартирантами, но особняк! И не такие уж они плохие, бывают и хуже. Боже мой! Какое счастье, что мы не сумели в свое время договориться и потому не продали дом. Вот уж правда: нет худа без добра.

— Молодцы все же мы, не правда ли? — спрашивала всех по очереди тетя Адель.

— Конечно, молодцы, — сказала с удовольствием мама.

Дядя Эмиль, совершенно растроганный, похвалил мою маму за ум, она похвалила его за выдержку.

Дарью Петровну, когда она появилась с невинным видом на пороге, мы не ругали. Наоборот. Мы начали высказывать ей то, что не успели досказать соседу. Она ведь побежит и перескажет ему слово в слово. Так что дело поправимое. И мы твердили: никогда, ни за какие миллионы, триллионы и сиксильоны не продадим наш дом, а тем более не позволим строиться над нами.

Она часто моргала, щурилась: попробуй столько сразу запомнить, чтобы потом в точности передать.




Флибустьеры озера Лиси


Несмотря на облачное, предгрозовое небо, класс Левы пришел на озеро почти в полном составе. Народу там было уже полно. Отыскали все же местечко у воды, разделись и бросились в воду. Купались долго.

— Пошли на веслах, — предложил Игорь.

— Научи Ирку и Надю грести, — сказал Отар, — а мы постоим в очереди у ларька — лимонад купим.

— Ладно. Ирка, Надя, пошли!

Мы взяли одну лодку, Лева, Ламара и Гертруда взяли другую, погрузили в лодки всю принесенную из дома еду. Отъехав от берега на достаточное расстояние, Игорь решил взять курс на камыши. Пронизанные лабиринтом проходов, они стеной стояли у противоположного берега. Каш кормчий сказал, что прекрасно там сориентируется.

На воде, бесстрашно поглядывая на нас, колыхались дикие утки. Под ними на метр в глубину просматривались в прозрачной воде водоросли. Я сидела на веслах. Игорь, развалившись на корме, подсказывал:

— Правее, правее. Да нажимай ты на левое весло! Не знаешь, где право, где лево? И не опускай весла глубоко. Греби по самой поверхности.

Я устала. Но не хотела признаваться в этом. Тогда Надя стала спихивать меня со скамьи.

Другая лодка была на самой середине озера, где водоросли плавали по воде лентами. Правил мой брат, Ламара и Гертруда гребли вдвоем.

— Утопит обеих, вот увидите, — меланхолично предсказал Игорь.

— А что же ты Гертруду не взял с собой?

— Иногда хочется поскучать.

— И чтобы по тебе скучали, да?

— Лучше скажи, куда плыть? — сказала Надя.

— Куда? — он задумался.

Перед нами, как в сказке, были три дорожки в камыши.

— Ты говорил, что наизусть знаешь весь лабиринт.

— Конечно, знаю.

— А может, вернемся к пляжу?

— Нет, что вы! Заходим в средний проход.

— А потом?

— Да не дрейфьте! Я с вами.

Мы заплыли в камыши и начали петлять по узким и широким, запутанным водяным дорожкам. Было жутко и романтично. Лодка скользила по верхушкам водорослей. Они повсюду стелились по воде, и нигде не было просвета.

— Представляете, если лодка перевернется?

— Надя, молчи, и так страшно.

— Вы в моей власти, — с гордостью объявил Игорь.

Он развалился на корме еще свободнее, но лодка в этот момент зацепилась за что-то днищем, нас качнуло, и он ухватился за борт.

— Давай повернем, пока не поздно.

— Как решит большинство, так и я.

Надя не мешкая повернула лодку обратно.

Плыли, плыли, нет выхода из камышей. Уже на веслах сидел Игорь, мы петляли по закоулочкам и никак не могли сориентироваться. Сначала испугались, но отовсюду слышались далекие и близкие голоса с других лодок, мы успокоились и начали забавляться.

— Их лодка осторожно поднималась вверх по Конго, — заговорила, будто читала книгу, Надя, — и, совершенно оторванные от, цивилизованного мира, они слышали над собой в сплетенном шатре лиан лишь болтовню обезьян и отдаленные звуки тамтама.

— То переговаривались на расстоянии дикие лесные племена, — подхватила я, — они сообщали друг другу: приготовьтесь встречать непрошеных гостей, о, горе вам, белокожие!

— И вот навстречу смелым, но малочисленным следопытам уже двинулись бесшумно пироги…

— Переполненные дикарями с отравленными стрелами.

— Хватит жуть наводить! — Игорь всматривался в камыши, ища выхода, а сам притворялся, что боится змей. — Как думаете, есть они тут?

— Ты так труслив? — притворно изумилась Надя. Она кокетничала с ним, я это давно заметила. — Как же тебя выбрали секретарем комитета?

— Думаешь, секретарь комитета не может иметь человеческих слабостей?

— Но, во всяком случае, он не трус.

— А вот змей боюсь.

— Что змеи, что удавы, — я свободно раскинула руки. — К белокожим из-за стены лиан уже подплывали пироги…

Не успела договорить — из бокового прохода прямо на нас выскочила лодка, широченная и до отказа набитая мальчишками. Мы ахнули. Мальчишки, все как один, черноволосые, загорелые, дружно выдохнули:

— Вах!

И уставились на нас как черти. Курчавый мальчишка лет. шестнадцати, стоя на корме, крикнул:

— Эй вы, практиканты! Уматывайте отсюда! Это наша зона!

— А вы кто такие? — крикнул Игорь.

— Пираты!

Игорь снисходительно усмехнулся:

— Историю надо учить, историю! Этим примитивным видом разбоя люди перестали заниматься еще в восемнадцатом веке!

— А вот мы занимаемся!

— История не повторяется! Это надо знать! Закон диалектики!

— Вах, сколько он говорит?! — искренне удивился курчавый и крикнул своей команде: — На абордаж!

В ту же секунду лодка буквально подскочила к нам, и мальчишки посыпались в нашу лодку как град, вмиг обшарили ее, извлекли всю нашу провизию, а заодно и спасательный круг и так же быстро снова перебрались в свою лодку.

Игорь, раскинув над нами руки с растопыренными пальцами, так и застыл:

— Не смейте! Плохо будет!

Мальчишки победно гоготали в своей лодке. Из камышей показалась еще одна такая же широченная и вместительная лодка, тоже до отказа набитая мальчишками.

Широкогрудый парень, старший на вид, отрешенно стоял на корме в позе Наполеона, и глаза его были устремлены вдаль.

— Абу! — окликнул его курчавый с первой лодки.

Абу медленно повернул голову. Глянул на курчавого, потом на нас и нахмурился.

— Они оскорбили честь пирата! — стал оправдываться курчавый. — И мы их разоружили!

— Ты, как всегда, торопишься, Робинзон, — веско и негромко сказал Абу явно утрированным басом. — Разве ты не заметил в лодке дам? — Он внимательно посмотрел на меня, на Надю и снова на меня. — Если бы ты похитил их, еще понимаю, но грабить?..

— Они оскорбили нас, адмирал! — повторил упрямо Робинзон. — Этот белобрысый кричал: «Плохо будет!»

— Ничего подобного! — запротестовал Игорь. — Вранье! Сначала они ограбили нас! — И Игорь довольно прозрачно намекнул этому Абу, что мы представлены в этой лодке не в полном составе. Еще кое-кто есть на пляже в очереди у ларька.

— Вах, лимонад? — не сдержал восхищения Робинзон.

Мальчишки в обеих лодках загоготали. Абу обвел своих ребят значительным и в то же время каким-то отрешенным взглядом и с достоинством поклонился мне и Наде:

— Пристраивайтесь, дорогие леди, в хвост. Без нас вам отсюда не выбраться. Ваш капитан немножко фрайер и завел вас черт-те куда. Мы выведем лодку на трассу, но повторяю, только из уважения к дамам.

Пираты, выслушав своего предводителя с затаенным дыханием, завыли от восхищения. Игорек спросил быстро:

— А лаваши?

— Гм, лаваши? — Абу даже поморщился: такая возвышенная речь — и вдруг лаваши. Потом он плотоядно усмехнулся, вопросительно взглянул на свою команду и снова повернулся к нам: — Они ручной выпечки или машинной?

— Откуда я знаю? — удивился вопросу Игорь.

— Мы, воронцовские, — веско проговорил Абу, — сумеем определить это с предельной точностью.

И «пираты» загоготали так энергично, что лодка несколько раз зачерпнула бортом воду. Абу что-то крикнул не то по-армянски, не то по-тюркски — лодки сразу выровняли ход.

Мы притихли. Игорь медленно греб вслед за ними. Надя шепнула:

— Влипли.

Да, воронцовские ребята — это не шутка. О них мы раньше слышали легенды.

— А вдруг они заведут нас в глубь лабиринта?

— Радуйтесь, что не утопили, — пробурчал Игорь. — А теперь выведут, им лимонада хочется.

Он греб не спеша, чтобы выдерживать между нами и «пиратами» хоть некоторое расстояние, — вдруг им еще какая-нибудь идея взбредет в голову?

Но вот камыши поредели. Мы выплыли на простор. Пиратские лодки танцевали на воде метрах в двадцати. Мальчишки прыгали в воду и забирались в лодки с непостижимой быстротой. А в лодках шло буйное веселье — орали хриплыми голосами песню на непонятном языке. Это был ассирийский, а может быть, греческий.

— Там у них весь интернационал, — пробурчал Игорь. — Фантазии хоть отбавляй.

Посередине озера все еще колыхалась лодка, в которой, ничего не подозревая, сидел Лева с Ламарой и Гертрудой.

— Смотри, Они еще не утонули, — попытался сострить Игорь.

Не успели мы причалить к берегу — грянул гром. Да такой, что казалось — разверзлось небо. Крупные капли захлопали по воде, и сразу хлынул ливень. Подхватывая на бегу сумки и одежду, молодежь помчалась под большой навес лодочной станции.

Под навесом, совсем рядом с нами, расположилась шумная компания Абу. Они вели себя здесь как хозяева. Прибежали под навес Отари, Роберт, Лева, Федя и другие наши ребята. Мы им рассказали о нападении «пиратов» и о том, как защитил нас их главарь Абу.

— Где? Которые?

Я стала упрашивать не ввязываться в драку.

— А еда? И вообще, как они смели?

— Их так много, и они хулиганы!

— Набьем, — уверенно сказал Отар. — Нас тоже много!

Он первым шагнул в сторону Абу, остальные так же решительно — за ним, я встала перед Отаром, другие девочки старались удержать остальных мальчиков.

— Отар, уйдем отсюда, — горячо уговаривала я. — Пусть им будет стыдно! Видишь, как они поглядывают на нас? Им стыдно, я знаю, стыдно, Отар!

Абу перехватил мой негодующий взгляд и подошел сам.

— Извините, — проговорил естественным голосом, в лодке он отчаянно басил. — Мои ребята сейчас возвратят вам все, и я как бывший летчик заверяю вас: это была грубейшая ошибка.

Отар замер. Я поняла, что его потрясло в словах Абу. Лицо его сразу подобрело, глаза стали доверчивыми.

— Вы были летчиком?

— Да! — И голос Абу опять зазвучал неестественно. — Я летал на «У-2», я учился в тбилисском аэроклубе. — Абу снова просто и весело рассмеялся: — Между прочим, давайте познакомимся. — Он протянул Отару смуглую мускулистую руку: — Жора. Я только для моих «пиратов» — Абу, — весело усмехнулся он.

Отари крепко пожал ему руку:

— А почему вы ушли из авиации?

— Печальное стечение обстоятельств.

— А все же?

— Не спрашивайте. Впрочем, зачем скрывать? Расскажу. А пока приглашаю вас на обед, а то, — он снисходительно усмехнулся, — мои люди необычайно голодны и кого-нибудь живьем проглотят.

Все мы, кроме Отара, смотрели на «людей» Абу обиженно, что и говорить — обед, который они милостиво предлагают нам, собственно говоря, наш.

Покорно усевшись вокруг перевернутой плоскодонки, мы скромно ждали угощенья. «Пираты» прыгали со страшным смехом вокруг, выражая нам знаки внимания. Абу ловко застелил плоскодонку газетами, и в тот же миг на этой бумажной скатерти появилась наша черешня, сыр, кастрюлька с голубцами, конфеты, лаваши. Верные помощники Абу в один миг разорвали лаваши на куски и построили из этих кусков две горки в разных концах «стола». Робинзон схватил Ламарину кастрюльку и стал вытаскивать чудовищно черными пальцами голубцы. Голубцы выскальзывали, тогда он стал захватывать их всей пятерней и, ужасно довольный, загнусавил монотонную восточную мелодию. Глянул на Гертруду, подмигнул, глянул на Надю, вдруг заметил их вытянувшиеся физиономии, побагровел от смущения, сказал:

— Извиняемся, мадам-джан, вилка ёхтур[67 - Ехтур — нету (азерб.).].

Кастрюлька была бережно передана пам. Робинзон ретировался.

Отар разглядывал Абу как пришельца с другой планеты. Тому это нравилось. Он опять напустил на себя таинственность и забасил. Переглянулся с Робинзоном. Робинзон с силой хлопнул себя по лбу, по коленям:

— Вах, вот дает!

— Робинзон — прозвище? — отважилась спросить я. Этот вопрос интересовал меня с момента встречи в камышах.

— Не-ет, — улыбнулся Абу, пристально поглядев и задержав на мне свой взгляд.

Он так смотрел, словно думал при этом: «А не украсть ли мне тебя?» Я отвела глаза, почувствовав, что краснею. Рассердилась на себя за это смущение, но глаз не подняла.

— Робинзона так окрестили его родители. Мать этого несчастного в детстве мечтала о необитаемых островах. Потом про тропики забыла: народились Хачики, Эдуарды, Генрихи, Айкануши… Дома были тропики.

— Ну хватит, хватит! — запротестовал Робинзон. — Ты, как Шота Руставели, сейчас целую поэму сочинишь.

— Вах! Такое сравнение? — Жора был польщен.

Робинзон приволок рюкзак, достал из него шесть лавашей.

— Ручной выпечки, — со значением сказал Абу. — На Некрасовской торнэ[68 - Торнэ — пекарня, где выпекают лаваши на стенках огромного кувшина, врытого в землю. На дне его прогоревший костер.] знаете?

Затем они положили на газету два кружочка колбасы, головку сыра, цыцмату, редиску, тархун и… жареную курицу.

— А-о-э! — по буквам выдохнули «пираты».

Мы не выдержали: дружный хохот ознаменовал начало этого удивительного пира.




Тайна нашего двора


Через несколько минут и мы и воронцовские ребята чувствовали себя так, будто давным-давно знакомы. Этому, конечно, содействовали не только разговоры о событиях родного города и о нашей знаменитой футбольной команде. Под навесом лодочной станции было устроено великое застолье. Все перевернутые плоскодонки пестрели закуской — сегодня на озеро Лиси пришли выпускники из многих школ.

— Вижу, по душе вам наша жизнь, — расчувствовался Робинзон. Он сиял радушием и гостеприимством, и теперь я в нем не узнала бы сорванца, промышляющего в камышах разбоем. — Нравится вам наша полная свобода, а? Ни мамочки тут, ни папочки, ни милиции. Мы боги.

— И богам нужны верующие, — сказал Игорь. — Так что говорить о полной свободе глупо. Скажи просто, что у вас сейчас численное превосходство.

— Вах, опять начал! — вылупился на него Робинзон.

— Хватит трепаться, ты виноват, — важно заметил Абу. — Давай интересный разговор послушаем.

— Мы правда совсем свободны, — объявил «пират», сидевший рядом с Левой.

— Этого не бывает, — сказал Игорь.

— Свобода есть осознанная необходимость, — пояснил Отар.

— Горе людям, не знающим смысла своей жизни, — вставил Игорь. — Это сказал Паскаль.

— Ни на что не годится тот, кто годится только для самого себя, — заметил Отари и пояснил: — Вольтер.

«Пираты» сникли. Абу был подавлен.

— Ва-а-ах, — медленно начал он. — Здесь целая академия…

— Почему мы их не утопили? — сострил Робинзон.

— А что вы, например, скажете о высказывании Энгельса: «Жизнь есть способ существования белковых тел»?

— Значит, я белок? — оскорбился Робинзон.

— Не только, — сказал Отари. — Ты дитя на заре пробуждения человеческого самосознания.

— Но-но-но! — обиделся Абу. — Мы тоже в школу иногда ходим.

— А знаете что, приходите ко мне, — предложил вдруг Отари. — меня сейчас очень интересует авиация. Вы могли бы рассказать… — а мне можно прийти? — спросил Робинзон.

— Пожалуйста. Если у вас есть и Пятница, пусть и он…

— Вах, замучили моим именем!

— Смени его.

— На какое?

— На Миклухо-Маклай.

Наши покатились с хохоту.

— Не мучьте его, — попросила Надя, — в человека всегда нужно верить. Тогда он сам поверит в себя и будет способен на любые подвиги.

— Бла-го-да-рю, — прижал к сердцу руку Робинзон и так поглядел на Надю, что я подумала: этот обязательно к ней прицепится.

— А все же, сколько вам лет? — обратился к Абу Отари. — Ведь в авиацию принимают после восемнадцати?

— Вы правы, — сказал Абу. — В прошлом году мне было шестнадцать. Пришлось подделать документы. Приняли в аэроклуб. Учился. Начал летать. Как я был счастлив. А-о-э!

— А-о-э! — эхом отозвались «пираты».

— Эх-ха-ха! — сказал им Абу. — Что вы понимаете в высшем пилотаже?… Но когда я стал летчиком, — обратился он снова к нам, — и небо было покорено, мой отец приехал с границы и забрал меня из аэроклуба, потому что… В общем, чуть из школы за двойки не выгнали. Теперь ищу романтику в водной стихии. Вот вам и жизнь — способ существования белковых тел.

«Пираты» загоготали: их чрезвычайно смешило непонятное выражение. А может, Они к тому же и льстили своему адмиралу? Я заметила — его это вдохновляло.

Дождь прекратился. Брызнули с неба яркие лучи солнца. Все стали выходить из-под навеса. Кто-то крикнул:

— Смотрите, смотрите!

Мы выскочили наружу. Ослепительно яркая, необычайно широкая радуга опоясала небо. Мы сбежали к воде. Встревоженные черепашки, загребая толстенькими лапками воду, поплыли в глубину. Сердце захлестнула нежность: ах вы, крохотули зелененькие! Да кто вас обидит, белковые тела?

— Счастье, конечно, в том, чтобы делать добро, — заметила Надя.

— Ты о ком? — спросил со Роберт.

— О настоящих людях.

— Вера — великая вещь, — сказал Роберт.

— А где живет эта Верочка? — спросил Робинзон и захохотал — он был в восторге от своей шутки.

— Молчи! — оборвал его Абу. — Мой отец за эту веру кандалы в Сибири носил.

Все мы придвинулись к Абу.

— Ваш отец?

— Да. Он в стачках участвовал.

— А где он теперь?

— Работает. Прокладывает на границе с Ираном шоссейную дорогу.

— Он вам, наверное, многое про революцию рассказывал.

— Да.

— А у нас в подвале флигеля революционер скрывался, — сказала я.

«Пираты» переглянулись.

— Думаете, у нас на Воронцове революционеров не было? А дядя Вартан?

— Какой дядя Вартан?

— Мой дядя в молодости грозой Воронцова был, — сказал Робинзон. — Все моего дядю боялись. А он песни пел. Полиция дрожала, жандармы дрожали, а он песни цел.

— В этом и выражалась революционность?

— Подожди, Игорь. Ты очень много говорил.

— Ну ладно, дальше, дальше, — приказал Абу.

— А дальше дядя Вартан в подпольном комитете был. Революционеров прятал, листовки на кожевенный завод проносил. Когда он про те времена рассказывает, дрожь по телу пробегает.

— А про Нахаловку он рассказывал?

— Как паровоз завалили, рассказывал.

Мы с Надей переглянулись.

— А можно с вашим дядей познакомиться?

— Вах, конечно, хоть сейчас. Дяде моему за шестьдесят. А все ноет. Как запел в прошлом веке, так и не умолкает. Только ночью молчит — спит.

— А где он живет?

— Воронцовский мост знаете? Сейчас это мост Карла Маркса…

— Пойдем товарищам навстречу, — веско проговорил Абу и оглядел своих ребят. Они сразу приосанились, стали прокашливаться и расправлять плечи. — Заедем как-нибудь за ними и отвезем их к Вартану. Есть?

Мы объяснили, как к нам добраться, договорились о встрече в двенадцать ноль-ноль.

Возвращались в город с песнями. В этом «пираты» далеко превзошли наших «философов». Они пели как настоящие южане — в четыре голоса. Потом не выдержали, снова затянули хрипло, бесшабашно:
		Дедамтило, конка модис,



		Ар гагитаносо-о-о!..








Они отделились от нас у Дома специалистов и, повернув на набережную, еще долго махали на прощанье.

На следующий день ровно в двенадцать ноль-ноль они уже стояли против нашего дома у сквера и, насвистывая, нетерпеливо поглядывали на наши окна. Их было восемь.

Нас тоже было восемь. Сели в трамвай, поехали. От Молоканского базара довольно долго шли пешком, и вот маленькая, узенькая улочка. В одном тесном дворике сидел у дверей полуподвала дядя Робинзона. Ни на минуту не прерывая работу — он шил обувь, — кивнул нам, садитесь, мол. Сели на ступеньки каменной, ведущей в полуподвал лестницы. Дядя Вартан, разгладив огромные пышные усы, без всяких предисловий неторопливо начал:

— Жил надо мной в бельэтаже богач. В старые времена это было. Я внизу сапожничаю, он наверху деньги копит. Жили так, жили. Потом он думать стал: «Вах! Этот бедняк сапожник все время песни поет, а я, такой богатый человек, молчу. Почему?» Зло взяло богача. Решил он рот мне заткнуть. Насыпал в мешочек золота и спустил его на веревочке перед моим большим носом.

Нос у дяди Вартана был действительно под стать его усам — мы рассмеялись.

— Да-а-а, — доверительно усмехнулся рассказчик. — Ну я, конечно, сначала обомлел. Взял золото и… петь перестал. Как появилось у меня золото, я об одном только и думал: куда его понадежнее спрятать. Думал, думал… Под сундук засуну, вах, думаю, придут воры, найдут. В землю зарою, вах, думаю, соседи подсмотрели, отроют, заберут. Днем не ем, ночью не сплю, работа из рук валится, похудел, высох. Ииииэх! Взял однажды, размахнулся и забросил мешок с золотом обратно в окно к богачу: «Продолжай над ним дрожать, погибай от жадности!» А сам сел за работу и песню запел. Легко на душе стало, свет увидел, радость жизни почувствовал. Иииэх! Опять человеком стал.

Мы глядели на дядю Вартана во все глаза. Робинзон, высоко подняв голову, гордо молчал. Остальные воронцовские почему-то посмеивались.

— С вами правда такое было? — спросила его Ламара.

— Нэ-эт, — рассмеялся дядя Вартан, блеснув из-под усов крепкими белоснежными зубами, — Народ такую историю придумал.

— Я так и знал: фольклор, — сказал Отари.

— Нэ-эт, какой…

— Он тоже самое говорит, дядя Вартан, — кивнул на Отара Лева.

— Дядя Вартан, — сказала Надя. — Мы у нас под флигелем прокламацию и патроны нашли. Может быть, вы что-нибудь знаете, может, случайно слышали. Мы живем на Лоткинской, 33…

— Я в Нахаловке одно время жил, у тетки. Мои отец, мать в Армении умерли, она меня приютила — в главных мастерских работал. Жили в бараке у самого депо. А потом я на кожевенный завод перешел — жена у меня воронцовская… А какая прокламация, что в ней написано?

— Мы все не запомнили. Мы же сдали прокламацию в музей. Начиналась она так: «Последние телеграфные известия. Решительный бой с самодержавием начался…»

— Девятьсот пятый год. Точно знаю. Сам тогда листовки разносил. А у вас еще какие-нибудь сведения или какие-нибудь находки есть?

— Ничего больше нет.

— Ну тогда как же? Что я вам могу сказать? Я там всего три года жил…

— Ничего не получится, я же говорил, — сказал Лева.

— Да, не будем больше мешать человеку, — Отари встал.

— Дяди Вартан, извините за беспокойство.

— Ничего, пожалуйста. Я тоже хотел помочь, но… Подождите, я вам покажу кое-что.

Он встал, стряхнул с кожаного фартука кусочки кожи, шагнул к шкафчику и вынул оттуда пакет. Порывшись в нем, достал старую, пожелтевшую фотографию. На ней на фоне депо стояли, сидели на корточках и лежали, опершись на локти, рабочие.

— Вместе с ними я работал в главных мастерских. Вот я. Узнаете? — выпятив грудь, дядя Вартан ел нас глазами.

На фотографии был совсем другой человек.

— На оригинал смотрите, не узнаете, да? А как узнаете, кто в подвале сидел? Даже если своими глазами увидите… Вот этот с краю — настоящий подпольщик был. Степан. Как его?.. Ярошенко.

— Ярошенко?

— Он в нашем дворе жил!

— Вах, ушам не верю!

— Да, да! Его жена и дочь и теперь там, во флигеле, живут!

— Да вас ко мне сам господь бог послал! Стенай Ярошенко знаете какой человек был? Жена погубила.

— Как?

— Жить не давала, дышать не давала! Он поручения комитета выполнял, а эта маймунка, понимаешь, ревновала к каждой встречной. Степан веселый был, шутник, потому всем нравился, а она его выслеживала. Не мог он ей про все свои дела рассказывать — она дура была. Дошло до того, понимаешь, что она на исповеди все адреса попу перечислила, куда Степан часто ходил. Сама на другой день соседке в этом покаялась. Поп честный был, а может, понял только то, что она ревнивая, и не донес, куда обычно доносили, и все равно все явки пришлось поменять — сколько было хлопот и страхов. В девятьсот пятом году в декабре Степана арестовали во время забастовки. Через три дня ему как-то удалось освободиться. И уехал он. Я в Метехской тюрьме тогда сидел — стащил с лошади жандарма, и за это посадили. Сидел четыре месяца. Когда вышел, ребята сказали: «Реакция началась, уходим в подполье». — «А где Степан?» — «Степан под чужим именем послан во Владикавказ». Да-а-а… Вот так было дело. Степан, конечно, тоже людей у себя прятал. А может, и самому пришлось отсиживаться в подвале. Старуха не все вам говорит. Она, конечно, кое-что знала. Но тогда не болтала — боялась властен, а теперь ей неудобно: как ни крути, а он ее бросил за всякие подлости.




Твоя и моя беда


Было позднее утро. меня разбудил голос папы:

— В этом году, — говорил он в дядиной комнате, — арктическая навигация имеет более обширные задачи…

— Папочка! — крикнула я, вскочила, оделась. — При ехал! Папочка, как все хорошо! А знаешь, как мы веселились? Всю ночь! А какие тосты были, какие тосты! У Ламары брат служит в Бресте. Она встала и сказала: «Мы тут веселимся, а наши бойцы на границах не спят — охраняют нашу счастливую жизнь. Давайте выпьем за них!» Мы дружно встали и стоя выпили. Почему-то было грустно, грустно. Мы три раза сказали: «Клянемся беречь нашу Родину!» Папа!

А знаешь, кто был революционером в нашем дворе? Ярошенко!

— Вот это новость. А как узнали?

Я рассказала.

— Папа, мы Раньше думали, почему у нас тут нет героев? Мы их просто не видели! Оказывается, и отец Ламары, и дядя Резо были революционерами. Что же? Все, все боролись?

— Потому революция и победила.

— За революционеров мы тоже пили. Дядя Ило даже прослезился: «Не зря кровь проливали — достойная смена выросла». А на рассвете мы вышли в сад встречать солнце. Цвели ночные фиалки. Я никогда не видела, как они цветут. Какая прелесть!.. А небо!.. Сначала посветлело на востоке, вершины гор обрисовались тонюсеньким светящимся контуром, и вдруг брызнул первый, ослепительно яркий луч солнца. Папа! Мы очень счастливые, правда?

— Да.

— А сегодня в шесть часов вечера всей компанией идем на карнавал. Я оденусь цыганкой, мы с мамой уже сшили костюм. Буду разгуливать с гитарой и напевать романсы. Ой, дождаться вечера не могу!

Мы вышли в галерею. Там был Лева, он включил радиолу.

— Ты уже выспался?

— Представь себе, да. Как исполняется вот это па? — он неумело показал.

— Ты же, кроме вальса, ничего не признаешь.

— Ламара сказала, что будет танцевать со мной танго.

— А Милица Корьюс? Ну ладно, смотри.

Я показала.

— И все?

— Да.

Был солнечный день. Я стояла у раскрытого окна галереи. Через несколько часов вновь увижу Отара, и опять допоздна будем вместе. Сегодня, когда взошло солнце, все мы вышли из дома дяди Ило, взялись за руки и пошли вниз по середине улицы с песнями.

Отари у моих ворот задержался, заглянул в глаза:

— Не забудь эту ночь. Всегда помни, хорошо?

Нежась на солнце, я раздумывала над его словами.

Во дворе возник Робинзон. Глазам не поверила. Стоит под тутой, смотрит на меня и ухмыляется. Поманил пальцем. Я сбежала с лестницы.

— Абу заболел.

— Какой Абу? Ах да! Чем же он заболел?

— Любовью.

— А?

— Он в тебя влюбился так, что вах!

— А ты зачем пришел?

— Тебя видеть хочет.

Эта неожиданная и, главное, столь скорая «победа» развеселила и испугала — с воронцовскими шутить нельзя. А может, разыгрывают? Они же все время шутят, и не поймешь: правду говорят или дурачатся? Делать этому Робинзону нечего — из конца в конец города приперся.

— И что? Я должна немедленно мчаться? — попробовала отделаться шуткой.

— Нэ-эт… Зачем? Он сам здесь. — где?

— В овраге, с ребятами сидит. Какой будет ответ?

— Робинзон, ты просто… Скажи, шутишь?

— Какой шутишь? Человек всю ночь не спал, поход на озеро отменил. Вот как заболел. А где эта Надя?

— А что такое?

— Повидаться хочу. Ва, нельзя, что ли?

Я решила позвать на подмогу брата. Пусть как-то нейтрализует положение.

— Лева! — крикнула, притворившись беспечной. — Иди посмотри, кто к нам пришел!

— Тихо, — сказал Робинзон. — Зачем мне твой Лена? Выйди на улицу, свистну — адмирал подойдет.

— Нет.

— И это я должен передать Абу? Да он меня зарежет!

Я возмутилась: разве я дала повод надеяться? Я вообще старалась не смотреть на этого Абу. Что он вообразил?

Брат мой выскочил на балкон:

— А, добрый день, пират!

— Какой будет ответ? — шепнул Робинзон.

— Не выйду.

— Боишься?

— Чего мне бояться? — но сердце от страха сжалось.

— Абу сказал: «Или умру, или она».

А Лева, сбежав с лестницы, восхищался:

— Молодчина, что пришел! А где остальные?

— В овраге.

— Почему в овраге?

— Ее ждут, — кивнул на меня Робинзон.

— Зачем?

— Адмирал в нее влюбился.

— Так она же… — Лева весело взглянул на меня, не понял моего выразительного взгляда и ответил с предельной искренностью. — Она уже дружит с Отари. Так что, пусть ваш адмирал вылезает из оврага и идет сюда. У нее с Отари такая любовь, что по сравнению с любовью Ромео и Джульетты…

Я уж и не знала, как прервать этот поток красноречия, дернула Леву за рукав.

— А что? — повернулся он ко мне. — Разве не так?

— Эх! — в сердцах воскликнул Робинзон. — Ва! Пойду передам.

— И потом непременно заходите! — упрашивал Лева.

Робинзон сокрушенно вздохнул, поглядел на меня, снова вздохнул, отчего мое сердце в пятки ушло, махнул безнадежно рукой и пошел со двора вразвалку. Такой походкой уходил от нас обычно шарманщик.

А Леве, видно, стало жаль его и жаль адмирала. И он крикнул вдогонку:

— Ничего! Не надо так переживать! Приходите сегодня в Муштаид на карнавал! Мы там будем!

Когда за Робинзоном захлопнулась калитка, я чуть не побила Леву:

— Ну зачем разболтал, что мы идем на карнавал? Хочешь, чтобы была драка?

— А что я сказал? Пригласил, пусть повеселятся.

— Ой, что ты наделал?

— А что я наделал?

— Не понимаешь? Будет драка!

— Ничего подобного. А если они затеют драку, мы им…

— Да, да, да, вы им!

— Что ты от меня хочешь? Хочешь, чтобы я врал?

Я не хотела его слушать. Пошла в галерею и включила радиолу. Но и музыка не смогла заглушить во мне страх и тревогу: в парке будет драка. Я же знаю, как дерутся из-за девчонок мальчишки. А тем более воронцовские. Как отвадить этого Абу? Может, просто не идти на карнавал? Глупо, глупо поступил мой брат!

Посмотрела в окно. Дарья Петровна сидит на своем пороге, торопливо толчет в ступке специи. А сама неспокойная, щурит близорукие глаза на наши окна. Значит, есть опять какие-то сногсшибательные новости, и она сгорает от нетерпения пересказать их нам.

— Телеграмма! — крикнул, войдя во двор, почтальон.

Я сбежала с лестницы, думала — от Коли. Прочла, закричала:

— Тетя Адель! Тетя Адель! Нана родила девочку! Назвали Рогнедой! Теперь у Наны трое детей, вот здорово!

— Ну что ж, — обрадовалась мама, — хорошо. Как говорится: бог любит троицу. Жизнь наладилась, теперь рожать да рожать!..

— Давайте послушаем последние известия, — благодушно сказал папа, пошел в дядину комнату, включил репродуктор и вдруг крикнул: — Товарищи, скорей идите! Говорит Молотов!

Мы вбежали в комнату.

«…Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территорий. Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством…»

Мы стояли под репродуктором с широко раскрытыми глазами.

— Наши гибнут, наши, — заплакала мама. — Родненькие, бедненькие мальчики… Господи, что же это такое творится, на самом деле?

Папа и брат сжимали кулаки:

— Ну мы им покажем, мерзавцам!

— Мы разобьем их, дядя Эрнест, наголову!

Дядя Эмиль кусал губы. Он был бледен как полотно.

«Эта война навязана нам не германским народом, не германскими рабочими, крестьянами и интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных фашистских правителей Германии, поработивших французов, чехов, поляков, сербов, Норвегию, Бельгию, Данию, Голландию, Грецию…»

Прибежала Дарья Петровна, пришли бабка Фрося и Тоня.

— Товарищи, — осипшим от волнения голосом проговорила Тоня, — вот и кончилась мирная жизнь.

Мы заплакали в голос. Надвигалось что-то страшное, надвигалось зло, которое я сразу возненавидела всей душой. Люди! Чем я могу помочь? Что могу сделать? Если нужна моя жизнь, возьмите ее, только пусть Гитлер умрет! Пусть умрет эта гадина, которая убивает сейчас, в эти минуты и секунды наших дорогих воинов, наших добрых и доверчивых советских людей, стариков, детишек, женщин… Почему, почему нельзя сделать так, чтобы я сразу очутилась в ставке Гитлера? Я бы убила, убила его открыто, своими собственными руками, и пусть бы потом казнили они меня страшной казнью, но война была бы сразу прекращена!..

— Где Коля? — тихо спросила мама.

Никто не ответил.

— Колечка, родненький мой, — горько разрыдалась я.

— Мы им покажем! — сквозь зубы твердил Лева. — Мы им, бандитам, покажем!

— Вай-мэ, дедико![69 - Горе мне, мамочка (груз.).] — запричитала, заплакала наша добрая Дарья Петровна, и все мы обнялись, тесно прижавшись друг к другу.

— «…Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».

Мы стояли под репродуктором как оглушенные. Через два дня Отари, Роберт и Лева получили повестки из военкомата.


notes



Примечания





1


Вах, уй-мэ — междометия (груз.).




2


Ой, мамочка (груз.).




3


Ватман — так называли вагоновожатых в 30-х годах в Тбилиси.




4


Останови! (груз.)




5


Молодец! (груз.)




6


Вот это хорошо! (груз.)




7


Мамочка (франц.).




8


«Придите ко мне страждущие…» (франц.).




9


Прекрасно (франц.).




10


Очень! (груз.)




11


Нужно еще (франц.).




12


Куча — улица (груз.).




13


Непременно, обязательно (груз.).




14


Заходи скорее домой, а то убью! (груз.)




15


Ото прекрасно! (франц.)




16


Ну как ты, парень? (груз.)




17


Так, потихоньку-полегоньку (груз.).




18


Бедный! (франц.)




19


Муштаид — старое название парка им. Орджоникидзе.




20


Зурна — музыкальный инструмент.




21


Мамун — обезьяна, мартышка (груз.).




22


Хом — ведь (груз.).




23


Восклицание, обозначающее восхищение собеседником (груз.).




24


Чурчхела — лакомство из орехов и пастилы (груз.).




25


Гоми — мамалыга (груз.).




26


Ртвели — праздник сбора винограда (груз.).




27


Хурджин — переметная сума (груз.).




28


Джамка — глубокая глиняная миска (груз.).




29


Сицати — рожа (груз.).




30


Иди ко мне, моя дорогая девочка (франц.).




31


Аба — ну-ка (груз.).




32


Новая, в смысле свежая, редиска (груз.).




33


Дорогой (груз.).




34


Люди, быстрее, джобахан стоит! (груз.)




35


Молодец! (арм.)




36


Мчади — пресная кукурузная лепешка домашней выпечки (груз.).




37


Аквани — деревянная колыбель-качалка (груз.).




38


Метичара — выскочка, трепачка (груз.).




39


«Птичка, птичка, пташечка…» — начало басни о вымогательнице лисе (груз.).




40


Гижи — сумасшедшая (груз.).




41


А то… (груз.).




42


Киндза — кориандр (груз.).




43


Хлеб-соль (груз.).




44


Пурия — хлебная лавка. Пури — хлеб (груз.).




45


Это что же такое? (груз, просторечн.)




46


Собачья дрожь (франц.).




47


Такого события (груз.).




48


В тридцать втором году (груз.).




49


Где? (груз.)




50


Точно, как раз (груз.).




51


А теперь ваша (груз.).




52


Товарищи! (груз.)




53


Спит? (груз.)




54


Что за народ? (груз.)




55


Маграм — но (груз.).




56


Ты мой дорогой! (груз.)




57


Думаешь, не знаю? Парень, что ты такое говоришь? (груз.)




58


И у нас такая есть (груз.).




59


Сацкали — бедная (груз.).




60


«Озеро Лиль» (франц.).




61


Цитата из поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре».




62


Тант — тетя (франц.).




63


Пожалуйста (франц.).




64


Авара — уличный мальчишка, обормот (груз.).




65


До сих пор мой двор (груз.).




66


Да! (груз.)




67


Ехтур — нету (азерб.).




68


Торнэ — пекарня, где выпекают лаваши на стенках огромного кувшина, врытого в землю. На дне его прогоревший костер.




69


Горе мне, мамочка (груз.).