Входи, открыто!
Марианна Кожевникова


Ремонт, ремонт!

Слово, которое для разведенной молодой женщины означает то же, что конец света.

Ляля — в ужасе.

Ее дом превратился в проходной двор, в котором царит вселенский хаос и повальное безумие.

Помочь готовы ВСЕ: бывший муж-математик и поклонник — гениальный, но пьющий художник, друг детства писатель и даже неизвестно откуда взявшаяся девушка-фотограф…

О личной жизни во время этого кавардака лучше ЗАБЫТЬ?

А может — совсем НАОБОРОТ?!


Марианна Кожевникова

Входи, открыто!


Глава 1


Александра Павловича Иргунова разбудил мобильник.

— Берешь интервью сегодня в семнадцать ноль-ноль в Доме кино у самого Иващенко! Оценил? — сообщил ему мужской голос, который он не узнал спросонья.

Сна как не бывало.

— Оценил! А раньше не мог позвонить? — Александр Павлович сообразил, что звонит Слава Печников, его давний институтский приятель.

— Куда раньше?! Семь часов утра! До встречи у входа. Не опаздывай! Привет!

Слава дал отбой. Александр Павлович полежал еще минутку, переваривая информацию, и вдруг до него дошло: сработало! Получилось! Неужели наконец получилось?!

Его словно подкинуло на кровати, он вскочил и, приплясывая, помчался умываться. Вода из крана шла ледяная, он фыркал, брызгался, обжигаясь этой ледяной водой, и все-таки облился, как обычно, до пояса. А потом, растираясь жестким полотенцем, чувствуя легкий счастливый жар во всем теле, распевал во весь голос. Почему бы и не петь? Кого стесняться? Будить некого. Он один на весь дом.

Подумать только! Неужели в самом деле задуманное получится?! Ну, Славка! Ну, молодец! Иващенко заарканил! Теперь бы только самому не подкачать, и все пойдет как по маслу. «Сейчас кофейку попью и первым делом набросаю вопросы, интервью — дело тонкое, но нам не привыкать!» — сказал сам себе Александр Павлович, повесив полотенце, а самого так и подмывало выкинуть что-нибудь эдакое. Он и выкинул: встал на голову, недаром несколько лет йогой занимался. Постоял, успокоился, сосредоточился. Все шло отлично, просто лучше не бывает. Сейчас он займется вопросами для интервью, а ближе ко второй половине дня двинет в Москву. Но сначала кофейку попьет, хотя йоги против!

Александр Павлович опустился на пол, полежал минут пять, расслабился, потом поднялся. Тело приятно горело, голова работала, настроение лучше некуда. Натягивая рубашку, застегивая пуговицы, он подошел к окну, раздвинул шторы, выглянул и залюбовался: деревья, двор, улица — все было белым-бело. Ночью, как видно, метелило. А на рассвете ветер разогнал тучи, выглянуло солнце, и под его лучами снег заиграл разноцветными огоньками, заискрился, засверкал. Александр Павлович даже зажмурился, но тут же снова открыл глаза. Нетронутая белизна бодрила ощущением свежести, подмывала соблазном вторгнуться в волшебное снежное царство. В другой бы день он непременно махнул бы в лес на лыжах, шел бы не торопясь, пересвистывался с синицами, принимал снежный душ, смахивая снег с веток лыжной палкой, и любовался потом посверкиванием в воздухе снежной пыли, кружил по бело-розовой березовой роще.

Александр Павлович жил на окраине Посада, лес — вот он, рядом, рукой подать. Но сегодня нельзя, сегодня — не до лесных прогулок на вольном воздухе. Сегодня Москва и прорыв в неведомую, но желанную страну под названием «телевидение». И все-таки Александр Павлович постоял еще у окна, вбирая белизну, синеву и солнечную энергию.

Держа в руках чашку с дымящимся кофе, он поднялся к себе в кабинет по деревянным ступенькам, прислушиваясь к их скрипу. Чувствовал, как растет напряжение, сосредоточенность — внутренне он уже готовился к атаке. Пристроив на письменном столе чашку, время от времени из нее отхлебывая, он перекладывал папки и, после раздумий, записывал на листке бумаги вопросы. Среди папок и рукописей он искал заявку и свой сценарий, ради которого, собственно, и было затеяно это интервью. Заявка ему вряд ли сегодня понадобится. Сценарий тем более. Но все должно быть готово, лежать на виду, приготовившись пуститься в далекий и непростой путь.

Заявку на многосерийный телесериал он вручит Иващенко вместе с газетой, в которой будет опубликована их беседа. Значит, к беседе и нужно подготовиться в первую очередь. Построит он ее хитро: от кино перейдет к проблемам телевидения, от телевидения к сериалам и тогда уже упомянет о своем, обронит несколько слов по поводу сюжета, заинтригует, заинтересует… А в следующий раз привезет заявку. Вот она, эта заявка! Александр Павлович наконец нашел нужную папку. Пробежал глазами и остался доволен. Не заявка — шедевр! Можно рассказывать наизусть, как стихотворение. Еще бы! Сколько старался! Чем бы еще поразить Иващенко? Может, подарить ему какую-нибудь из своих книжек? Почему бы и нет? Можно и подарить. Кстати выехать нужно будет пораньше и до Дома кино заглянуть еще в издательство, чтобы отдать Ляле Калашниковой очередную отредактированную рукопись. А где она? Вот! И дискету он тоже положит в ту же самую папку. Теперь порядок.

Александр Павлович аккуратно и бережно переложил папки со стола в сумку. Он знал капризный и непредсказуемый характер листков бумаги с записями: в любой миг они могли пропасть по своему произволу, а потом вдруг неожиданно появиться снова, поэтому с ними было желательно держать ухо востро. Бумага, а вернее, произведения жили своей таинственной жизнью. Александр Павлович аккуратно раскладывал их по папкам, делал надписи красивым почерком, заботился, чтобы не разбежались, не растерялись.

И в комнате у него тоже был порядок. Не всегда, правда. Но к началу новой работы он его непременно наводил. Возвращал все книги на место, а они громоздились кучами вокруг письменного стола и тахты, где он временами любил полеживать, оттачивая какую-нибудь заковыристую фразочку. Вытирал пыль. Вытряхивал половик. А потом опять зарастал и пылью, и книгами. Но сейчас в комнате был почти идеальный порядок. Он закончил одну работу, собирался забрать у Калашниковой другую. И тут вдруг Славкин звонок. Надо было поспеть повсюду. Наворот предвиделся, и не маленький, и это было прекрасно!

Александр Павлович Иргунов любил навороты. Он концентрировался, чувствовал себя быстрым, легким, подвижным. Ни дать, ни взять ковбой в кожаных штанах на верном коньке по имени «девятка». Такой непременно доскачет. Сейчас он поставил перед собой цель взять приступом телевидение и пробить заявку на сериал. Пробьет, заработает кучу денег и засядет за исторический роман. Такой напишет, что Нобель ему обеспечен.

Когда он только начинал писать, приятели посмеивались:

— Куда тебе книги писать, Игрунок! Ты на месте больше часа не усидишь!

И он посмеивался, только про себя. Он-то знал, что говорят они сплошные глупости. Когда надо, он пересидит любого. Сколько у него на сегодняшний день книг? То-то! Но задача сегодняшнего дня — Иващенко. Для начала деловая встреча, потом скромный выпивон по поводу публикации, и за рюмкой чая вручение заявки. Таков незатейливый, но надежный сценарий, который обеспечит ему победу.

— Все должно получиться как по писаному, — с довольной улыбкой скаламбурил Александр Павлович, дописав последний вопрос и сложив листок бумаги. Теперь можно и побриться.

Бреясь, Александр Павлович нет-нет да и поглядывал на волшебное царство за окном, готовя себя к прорыву, чувствуя радостное возбуждение начинающегося дня.

Начавшийся день сулил ему редкую удачу. Дело было в том, что он, Александр Павлович Иргунов, небезызвестный литератор и журналист, получил возможность взять интервью у зубра кино и телепродукции продюсера Иващенко. Фильмы его фирмы всегда пользовались успехом, телесериалы смотрела вся страна, и сегодня в Доме кино должна была состояться презентация очередного фильма, сделанного под его руководством. А вернее, на его денежки.

Александру Павловичу было очень любопытно познакомиться и посмотреть, каков он, этот Иващенко. На виду всегда актеры, даже режиссера можно иногда увидеть, когда вручают, например, премию или берут интервью, а вот мотор, который все закручивает, всегда глубоко запрятан, попробуй до него доберись. Но везунчику Иргунову все по плечу. Сегодня он доберется до мотора.

Судьба в лице Славы Печникова предоставляла Иргунову шанс начать карьеру сценариста именно с помощью Иващенко. Начало что надо! Шансом нужно было воспользоваться.

Если говорить честно, то Александр Павлович отнес уже не одну заявку на разные телеканалы, но все без толку. Хвалили за профессионализм, одобряли, но дальше дело не двигалось.

— Напишите что-нибудь крутое, детективное, — говорили ему. — Что-нибудь психологически проникновенное. Народу надоели пустые пострелушки. Мы обязательно прочитаем. Уверены, у вас получится. Пишите, непременно пишите.

Хорошее предложение, вдохновляющее! «Пилите, Шура, пилите», — очень скоро стал вспоминать Александр Павлович призыв, обращенный к Балаганову из «Двенадцати стульев». Писать-то можно сколько угодно, нужен результат. Процесс явно нуждался в ускорении. Раз похвалили, значит, может. Раз может, чего тянуть? До сих пор он писал авантюрные истории для подростков на темы родной истории. Платили за них не густо, но материал попадался интересный. Набрав любопытного материала, он и надумал писать исторический роман. Основательный, серьезный, проблемный. «Нам всем есть о чем задуматься», — говорил он друзьям и знакомым, которые удивлялись, с чего это его потянуло в глубь веков. Но роман — дело объемное, долгосрочное. На него нужно время, а значит, и деньги, чтобы сидеть, спокойно работать и не дергаться. Деньги платили на телевидении. На телевидение он войдет через парадную дверь под руку с продюсером. Александр Павлович понял, что другой возможности попасть туда нет. Как только он это понял, он обзвонил всех, кого только мог, ища ходы-выходы, позвонил и Славе Печникову, давнему своему приятелю, который уже не первый год крутился на телевидении и много кого знал на самых разных каналах.

— Организуй мне интервью, — попросил он. — С каким-нибудь перспективным с точки зрения сценарного договора боссом. Остальное — мое дело.

— Попробую, — пообещал Печников.

Иргунов писал не только авантюрные книги для подростков, он подрабатывал еще в одной вполне приличной газете, а если повезет, публиковал интервью и в толстых глянцевых журналах.

И вот не прошло недели, как Слава позвонил. Договорился с самим Иващенко.

Александру Павловичу нравилось, как работает Иващенко. Интервью с ним было не просто удачей, а очень серьезной удачей. И теперь все зависело от Александра Павловича: сумеет он наладить контакт или не сумеет. Нужно было наладить.

Иващенко работал на телевидении давно и давно стал безусловной величиной и для начальства, и для публики, к нему прислушивались, с ним считались. Александр Павлович всерьез оценил старания Славы: даже рекомендация Иващенко обладала немалым весом и очень помогла бы начинающему сценаристу. Даже если бы сам Иващенко не взял сценарий, а кому-нибудь его порекомендовал, уже можно было бы считать, что получил путевку в жизнь. Но конечно, Александру Павловичу хотелось иметь дело с самим боссом, кто, как не он, мог раскрутить новую идею? Молодой побоится, середнячок не рискнет, только человеку с именем и весом такое по плечу.

А идея у Александра Павловича была новая. Не глобально новая, а новая на русской почве: сериал-фэнтези на тему русской истории. Этакий исторический кинобоевик.

Размышляя о предстоящем, Александр Павлович радовался, что наконец-то избавится от жалкой роли просителя. Даже если с заявкой и на этот раз ничего не получится, он не останется в накладе: Иващенко будут приятны опубликованные о нем добрые слова, и значит, к нему можно будет опять обратиться почти что по-дружески, а газета оплатит хлопоты гонораром. Словом, все вытанцовывалось наилучшим образом, и нужно было только не зевать, успевать.

И вдруг его обдало холодным потом. Он все так прекрасно расписал: газета, гонорар, благодарность, а ведь в газете нужно еще место застолбить. Он там внештатный сотрудник. А что, если у них все забито на месяц вперед? И он со своим замечательным интервью останется не у дел? Кем он будет в глазах Иващенко? Обманщиком!

Александр Павлович взглянул на часы, звонить в редакцию было еще рановато. Счастливого покоя как не бывало. Ну, ничего, ничего, сейчас он запрограммирует себе в газетке место! А пока сунет в сумку заявку, диктофон и найдет свои любимые кожаные штаны, чтобы были наготове. Что за чудное изобретение: целый день в машине, а вид с иголочки!

Поколебавшись, Александр Павлович сунул в сумку и сценарий. Места не пролежит. Отдаст Славке, пусть посмотрит. У автора есть кое-какие чисто технические вопросы. Слава — человек опытный, они потом обсудят их по телефону. Александр Павлович опять взглянул на часы. Нет, звонить еще рано. Ну, ничего, он пока двор от снега почистит. Выезжать-то все равно придется.

Было Александру Павловичу где-то под сорок, но выглядел он мальчишка мальчишкой — небольшого роста, стройный, подтянутый. Да и чувствовал себя по-прежнему Саней, Санькой, Саньком, как звали его друзья-приятели с детства. А в институте Иргунова прозвали Игрунком. Конек-Игрунок. Саня не открещивался. Таким он и был. Homo Laudens. Человек играющий. Выигрывающий. Получающий призы. А если сейчас дело с призами застопорилось, то только потому, что он пока еще не решил, по какой из дорожек бежать и какой получать приз.

Теперь он был рад, что Инна с Тяпой укатили в Австралию. Инна нашла там прекрасную работу и нового мужа, кажется. Она писала, но обтекаемо, видно, не хотела его ранить. Но он все понял. Собственно, раной был отъезд, а потом уже все, что бы ни происходило, исцелением.

По профессии Инна была биологом, после окончания института ее взяли в научно-исследовательскую лабораторию. Тематика исследований в лаборатории была современная, острая — экология. Саня, потрясенный рассказами жены, написал тогда даже несколько статей. Потом начались трудности с выделением средств для продолжения исследований, тему то закрывали, то открывали. В конце концов и Инна начала изводиться и нервничать, хотя более спокойного, уравновешенного и трезвомыслящего человека трудно было себе представить. Она взяла на себя выбивание средств, ходила по инстанциям, доказывала, просила, требовала. Но у Москвы, очевидно, не было проблем с экологией, денег не давали ни копейки. Зато, похоже, такие проблемы были у австралийцев, потому что они нашли средства на исследования. Заключили контракт, русские ученые стали работать совместно с австралийцами. Оказалось, что Инниного английского языка вполне хватает, чтобы общаться с новыми коллегами. Она почувствовала, что ее ценят, когда ей предложили еще один, очень перспективный контракт. Подписав его, она и стала подумывать, не перебраться ли в Австралию на постоянное местожительство. С мужем и сыном.

— Биологи там нужны, работы много, — убеждала она Саню.

— А филологи? — интересовался он.

— Выучишь английский и найдешь какую-нибудь работу, — пожимала плечами Инна.

— А если я не хочу какую-нибудь, а хочу свою, — упирался он.

— Хватит думать о себе! Тяпе, когда он подрастет, не будет грозить служба в армии!

Тяпой они прозвали своего Олежку, потому что, начав ходить, он все время «тяпался», но не ревел, поднимался и шагал дальше. Тяпу растяпой никак нельзя было назвать, наоборот, он был упорным, целеустремленным.

— Пойми, Александр, если хочешь чего-нибудь добиться, неразумно жить на вулкане. Разумно жить в умеренном климате и иметь под ногами твердую почву. Ты со мной согласен?

Все, что говорила Инна, безусловно, имело смысл. Но если ты хочешь, чтобы вулкан немного поуспокоился и перестал вулканировать? Чтобы лава застыла и стала наконец твердой почвой? Не один же ты на вулкане живешь, всем нужна стабильность. И армией жизнь не кончается. После армии предстоит жить еще много-много лет.

— Пойми, Инночка, — возражал он, — работать можно и в самом деле где угодно. Но жить можно только на своем языке. Понимаешь?

Инна не понимала. И он никак не мог ей объяснить, что в чужой стране будешь жить, как в скафандре, даже шутки не будут доходить.

Сначала они ссорились, потом наступила полоса отчуждения, потом стало ясно, что разлуки не миновать. У них хватило ума признать друг за другом право на выбор. У каждого была своя правота, у Инны, у Александра, поэтому важно было сохранять взаимопонимание. По мере сил они его и сохраняли. Александр всячески помогал жене, но даже оформив развод и подписав множество бумаг, позволявших увезти сына, он до конца не понимал, что они уедут. Жилась обычная жизнь с суетой, с запаркой, стоянием в очередях, только уже не магазинных, а в учрежденческих. Вокруг все менялось, многие оформляли такие же бумаги, открывшиеся возможности погружали в некое подобие эйфории, снимавшей все болевые ощущения. А потом наступил отъезд…

Теперь в отъезде жены и даже сына Александр Павлович видел немало положительного, но поначалу для него это был страшный шок. Он жил словно бы в каком-то недоумении и даже работать не работал. Зато потом ушел в работу с головой, со временем почувствовал удовольствие. И так с тех пор и работал. И хотел работать как можно больше.

О будущем своем интервью, о сценарии, об Иващенко, Инне и Тяпе, без которого по-прежнему очень скучал, Александр Павлович думал, расчищая от снега дорожку к гаражу. Чем черт не шутит, заработает на сериале кучу денег и махнет в Австралию, навестит сына! С тех пор как появились компьютеры, электронная почта, жить ему стало намного легче. Они с сыном чуть ли не каждый день обменивались новостями. Инна — другое дело. Он знал об ее успехах, достижениях, но о личной жизни не спрашивал. Передавал приветы через Тяпу, тем и ограничивался. И правильно делал.

Двор был невелик, но снега навалило предостаточно. Двор от снега Александр Павлович очищал каждый день и считал это лучшей на свете зарядкой. Не только физической, так он заряжался упорством.

Он ни разу не пожалел о своем решении поселиться в Посаде после того, как они с Инной незадолго до ее отъезда продали московскую квартиру. До отъезда Инны они тут и жили все вместе, отсюда Тяпа и уехал…

Дом, двухэтажный, деревянный, был для Александра Павловича родным, насиженным гнездом. Он принадлежал деду и бабке с отцовской стороны, мальчишкой-школьником, босоногим Санькой, он проводил в нем каждое лето. Лазил по деревьям, наедался вишнями, смородиной, яблоками. На огороде огурцы и морковку драл. Ходил по грибы в лес с мальчишками. Все окрестные лески и рощи знал. А когда подрос, перестал приезжать. Стал ходить в походы, то в горы, то по реке на лодках. На море ездил. Вернулся он в этот дом как-то осенью вместе с отцом. Мать тогда жила уже где-то, неизвестно где, совсем в другом городе, у нее была другая семья. Впрочем, у отца тоже. А сюда они приехали с отцом вместе хоронить деда. Через недолгое время и бабушку. После института он с полгода жил в старом доме один, искал самого себя, писал свой первый роман. Потом снова вернулся в Москву, завел семью — Инну, Тяпу. И снова остался в одиночестве. Но жил словно бы в семье, в доме своего детства, облюбовав наверху угловую комнату с окном-фонариком для работы, а для житья комнату внизу, рядом с кухней. До Москвы он добирался на машине примерно за час, правда, бывало, что и за два, а то и за три, но всегда чувствовал удовлетворение, что не теснится в клетушках района-спальника, а живет в собственном доме с садом и огородом в чудном, старинном, набитом церквами городке.

Посад Александр Павлович любил и считал, что интерес к истории у него прирожденный, посадовский. Вся история Московского царства уместилась в монастыре, будто годовые кольца в стволе могучего дерева. Чего только не помнили толстые монастырские стены! Историю церкви, связанную с величайшим русским святым, строителем монастырей, историю государства, связанную с великими князьями и царями, искавшими поддержки у церкви. Супостатов-поляков и доблесть смиренных иноков, ставших воинами. Москва тогда сдалась врагу, а монастырь не сдался, стал центром сопротивления, вдохновил Минина, убедил Пожарского. Царя Бориса похоронили тогда у входа в одну из его церквей, чтобы все верующие попирали убийцу невинного Димитрия. А больного ребенка, жертву несчастного случая, объявили святым мучеником, всеми силами стараясь отвратить народ от Лжедимитрия, победоносно шагавшего вместе с поляками по русской земле. Только много лет спустя многострадальный царь Борис заслужил более спокойное место для захоронения. Вот поистине трагическая фигура! Да и мало ли других! Потому и надумал Александр Павлович писать исторический роман, что интерес у него был не головной, а кровный…

Очищая от снега двор, Александр Павлович сообразил, что из дома ему сегодня лучше выехать пораньше. Если всю ночь шел снег, кто знает, что там с дорогой и сколько времени ему придется добираться. Не забыть бы, кстати, забрать у Ляли авторские экземпляры. В прошлый раз он о них забыл. И Лялька-поганка не напомнила!

Он вернулся в дом, взглянул на часы и понял: пора! Набрал номер редакции. На месте была только секретарша. Александр Павлович вздохнул: времена настали либеральные, народ на работу не спешил. Правда, и уходили сотрудники черт знает когда, темной ночью. Александр Павлович сообщил секретарше о том, что для культурной странички у него будет интересный материал и он хочет узнать, на сколько колонок можно будет рассчитывать и через сколько дней материал пойдет. Секретарша записала, обещала передать его сообщение редактору. Александр Павлович поблагодарил, повесил трубку, но покоя по-прежнему не было. Придется еще разок позвонить по мобильнику с дороги, должен же он получить «добро» из собственных редакторских уст, уточнить все, что его интересовало, чтобы иметь в виду, на что ориентировать Иващенко. Ну что ж, пора было переодеваться и трогаться в путь. Александр Павлович вприпрыжку помчался наверх. Наверное, штаны его где-нибудь в кабинете. Внизу он их так и не нашел. Но на полдороге его перехватил телефонный звонок. Пришлось спуститься. Звонил Влад, приятель из газеты.

— Ты звонил, меня не было. Материал уже у тебя? — спросил он.

— Нет, только еду, будет вечером.

— С кем?

— С Иващенко.

— Опубликуем сразу. Привози, и пойдет в номер. Иващенко есть Иващенко. Но было бы что похуже, тоже опубликовали бы. У нас обвал. Сам знаешь, как бывает. Рассчитывали на одно, получили другое. В общем, ставлю тебя, даю четыре колонки. Постарайся, чтобы была фотография.

Вот теперь Александр Павлович довольно потер руки. Имя Иващенко уже работало, открывало двери, добывало колонки. Или это он сам запрограммировал себе место в газете? Ну-ка, проверим.

— Именем Иващенко штаны найдитесь! — провозгласил он.

И тут же увидел свои замечательные любимые кожаные штаны, они висели возле самой лестницы, он сам их туда повесил, чтобы не искать. А потом привык и забыл.

Александр Павлович рассмеялся. Да здравствует Иващенко! Он переоделся и снова почувствовал себя ковбоем. Главным было то, что все улажено, все идет как по маслу и светит солнце. И еще он увидит Ляльку. Сколько же они не виделись? Месяца два, не меньше. И тут он понял, что соскучился.


Глава 2


Ляльку Калашникову, которую потом стали уважительно называть Еленой Игоревной, Александр Павлович знал с детства. Они жили в одном дворе на Покровке, Ляля — в большом доме, а они — в маленьком, с мезонином. С Лялиными родителями дружила его мать. Когда она куда-нибудь уходила, то подкидывала маленького Саню Лялькиной бабушке. Саня так привык к калашниковскому дому, что считал его своим собственным. А потом Санина мама вообще ушла, ушла и от сына, и от мужа. Сане было тогда лет десять. Лялины родители и бабушка по-прежнему любили Саньку, и он торчал у них по целым дням, пока не приходил с работы отец.

Калашниковский дом был веселым. Дядя Игорь, Лялькин отец, часто уезжал в командировки, потом приезжал и привозил что-то интересное. Необыкновенные фрукты. Пестрые морские камушки. Он был невысокий, черноглазый, смуглый, носатый; предки у него были армяне, и в Ляле тоже было что-то восточное. Знакомые у него были в самых разных городах, и они тоже по разным делам приезжали в Москву. У Калашниковых всегда жили то друзья, то родственники. Знакомые люди и не очень приходили, уходили, работали, ели, пили, пели. Бабушка всех привечала, стряпала, кормила, давала советы на кухне. Вечерами у нее обязательно кто-то сидел и плакался ей в жилетку. А может, и не плакался вовсе, а просто сидел и разговаривал. С бабушкой приятно было поговорить, уж очень хорошо она слушала. Их так воспитывали, умение слушать считалось хорошим тоном. Оно было даже важнее, чем умение говорить. А Ксения Александровна умела не только слушать, но и слышать, потому и приходили к ней за советом, она видела, что у кого болит. Среди взрослых — торопливых, деловитых, влюбленных, рассеянных, мрачных, веселых, озабоченных, — болталась маленькая басовитая Лялька. Саня существовал тихо и незаметно, но при необходимости всегда был тут как тут. Ляле тогда было лет семь, и они охотно играли вместе. Сане Ляля очень нравилась. В доме ей было все позволено, и она вовлекала его в самые немыслимые авантюры, например, разборку папиного письменного стола или похищение из буфета на кухне коржиков. Но их никогда не ругали. Потом тетя Лиза, Лялина мама, надумала с ними обоими заниматься французским языком. Она преподавала его в пединституте и, конечно же, захотела, чтобы дочка, а заодно и Саня его выучили. Ляля отказалась наотрез. Она устраивала такие скандалы и так ревела, что мать от нее отступилась. Зато Саня стал заниматься. Он очень полюбил уроки с тетей Лизой, она была смешливая, нос у нее был чуть вздернутый, на голове кудряшки. Рассмешить ее ничего не стоило, и Саня всегда придумывал, чем бы ее посмешить. А потом он всерьез полюбил французский и занимался в охотку. Они с тетей Лизой были довольны друг другом, и Ляльку воспитывали уже в два голоса. Но попробуй ее воспитай, она была своевольная, эта Лялька! Став постарше, когда и Ляля, и Саня уже учились в институтах, они наконец всерьез «спелись», правда, в прямом смысле слова: Ляля увлеклась пением, у нее оказался низкий грудной цыганский голос, Саня к тому времени неплохо играл на гитаре и пел тенором. Слушая их дуэт, отец чуть не плакал. «Весь в мать пошел», — говорил он Сане. Саня в подростковом возрасте приходил в ярость при одном только упоминании о матери. Она его предала! Как могла она их оставить?! А отец говорил неизменно ласково:

— Дурачок ты, дурачок. Мать у тебя удивительная женщина с золотым сердцем. Красавица. А уж талантов! Ты весь в нее. Я — счастливейший человек, что она мне тебя родила. Кто я? Простой бухгалтер, «человек в нарукавниках», понимаешь? Я ей никак не подходил, а она все-таки столько лет меня любила. Ты когда-нибудь все поймешь правильно и не будешь на нее сердиться.

Отца Саня обожал, но жил в доме Калашниковых, там было и теплее, и веселее. Спустя несколько лет отец привел в дом тетю Наташу, тоже из тех, что «в нарукавниках», по вечерам они сидели на кухне, пили чай и обсуждали финансовые отчеты. У тети Наташи была дочка Милочка, тихая белобрысая девочка. Саня ее и не замечал. Непримечательная она была девочка. Но жили они мирно, ладно и тоже как-то незаметно. Саня окончил школу, поступил в иняз. С тетей Лизой они тогда занимались днями и ночами. А когда поступил, то приволок своей любимой тете Лизе такую охапку цветов, что пока он ее по Москве тащил, все на него оглядывались. Половину посадского сада притащил. И тогда он впервые увидел, как тетя Лиза плакала. Она плакала навзрыд, прижимала к себе Саньку, и оказалось, что она ему по плечо, и волосы у нее наполовину седые… Он растерялся, утешал ее, а у самого в глазах тоже стояли слезы. «Вот и вырастили мальчика», — сказала она тогда. Лялиной бабушки в живых уже не было, а она бы за Саню очень порадовалась, она его любила.

Ляля тоже поступила, но на русское отделение. Институты у них были разные, а направление одно — гуманитарное, они спорили до хрипоты по любому поводу и ходили вместе в походы. Саня по-прежнему опекал большеглазую, словно бы всегда удивленную Ляльку. Но скорее по привычке, чем по необходимости. Характер у фарфоровой куколки с точеным носиком был взрывным и непредсказуемым, энергии хватило бы на двоих, а воли в осуществлении своих намерений — на четверых. Но Лялька, а вовсе не Милочка, тети-Наташина дочка, давным-давно стала для Сани младшей сестрой, он и злился на нее из-за всевозможных фортелей и безропотно помогал. После окончания института Саня уехал жить в Посад, у себя в доме ему стало и душно, и скучно, и тесно, тот же чай по вечерам, те же финансовые отчеты. Одним словом, невыносимо. Тогда он и подумал впервые о матери как-то по-другому. С Лялей и старшими Калашниковыми Саня в те времена изредка перезванивался, а когда накапливалось много новостей, то просто приезжал и сидел допоздна с тетей Лизой на кухне.

Потом он писал роман в Посаде и уже никому не звонил и не приезжал. Он тогда начитался самой современной французской литературы и попробовал, как приживутся эксперименты французов на русской почве. И тогда же начал переводить. То, что особенно нравилось. В молодости ему все было интересно. Впрочем, и сейчас тоже.

Написав роман, вернулся в Москву и попробовал его пристроить. По каким только не ходил редакциям, с какими только людьми не познакомился! Время у него тогда было бурное. Знакомые мелькали как в калейдоскопе. В хороводе молодых людей и самых разных девушек он и встретил Инну. Влюбился сразу. Он прекрасно помнит, как они встретились. Но это отдельная история. Главное, что она показалась ему островком спокойствия и надежности, но… Роман он так и не пристроил. Роман и до сих пор где-то валяется. То есть не где-то, а вполне известно где — в желтой папке на верху шкафа.

Конечно, Инну он привел к Калашниковым. Тете Лизе Инна понравилась, а вот Ляльке не очень. Ясноглазая, крупная, спокойная Инна была Лялькиной противоположностью. У них темпераменты были разные.

Саня с Инной поженились. Саня был счастлив. Калашниковы как-то понемногу, незаметно отошли на задний план, хотя к тете Лизе он забегал время от времени. Ляля в тот период с родителями не жила, была занята сложными сердечными переживаниями, изредка появлялась у Сани с Инной с кем-нибудь из поклонников, изредка звонила с какой-нибудь просьбой и опять исчезала. Вот с ее-то новостями Саня и заходил к тете Лизе. Она всегда возилась с учениками, ученицами и смешливой была по-прежнему. Дядя Игорь чаще всего был в очередной командировке.

Саня между тем стал переводить, сначала небольшие рассказы, потом повести. Рукописи привозил и показывал тете Лизе, а пристроить в издательство тоже довольно долго не мог. Потом опубликовали один рассказ, потом другой. Книжку со своим переводом он подарил тете Лизе, и она завела для Сани отдельную полочку.

— Ты — моя гордость, — сказала она ему.

А потом ему дали большой перевод, и он с головой ушел в работу. Родился Тяпа. Дом с мезонином сломали, Иргуновым — старшим и младшим дали по квартире, правда, не в центре, на окраине. Переехав, и родители, и Саня с семьей почувствовали себя на седьмом небе. А вот с Калашниковыми стали видеться совсем уж редко. Но ездили на день рождения тети Лизы обязательно.

С Лялей он совершенно случайно встретился в издательстве, где получал переводы. Оказалось, что Ляля работала там редактором, но только в другой редакции. Переводы ему давали изредка, иногда по психологии, иногда про любовь. Чаще по психологии. Французский оказался языком неприбыльным, но Саня не перестал его нежно любить. Вскоре Ляля позвонила ему и предложила редактуру, потом предложила написать книжечку на историческую тему для подростков. Она знала, что он интересуется историей. Саню идея увлекла, книжку он написал, книжка имела успех. Успех воодушевил и издателей, и автора. После первой книги появилась вторая, потом третья… Сотрудничество пошло полным ходом. У Ляли скоропостижно скончался отец. Подвело сердце. Не пожелало мириться с переменами. Он был специалистом по промышленной канализации, уничтожал отходы самых разных видов промышленности. И вдруг промышленности не стало. Зато количество отходов превысило все мыслимые возможности…

Саня с Инной были на похоронах, горевали сами и тете Лизе очень сочувствовали. Она сразу сдала, постарела и после потери так и не оправилась. Слишком много на нее всего обрушилось. С мужем они жили душа в душу и все надеялись, что на старости лет заживут наконец спокойно вместе, без всяких командировок. А тут такое… Да и с работой у нее возникли трудности. В ход пошел английский, «французы» оказались не у дел. А когда напор жизни ослабевает, на поверхность выползают болезни. Елизавета Петровна стала прихварывать, потом и вовсе слегла. Ляля вернулась под родительский кров ухаживать за матерью. И Саня тоже стал приезжать к Калашниковым гораздо чаще. Он понимал, отчего болеет Елизавета Петровна, пытался найти ей какое-то другое занятие, пытался приохотить ее, например, к переводу. Забота трогала тетю Лизу, но книжки, которыми он хотел ее соблазнить, надеясь, что ей захочется перевести хоть одну на русский, так и лежали на столике мертвым грузом.

— Актрисе трудно сделаться библиотекарем, — говорила Сане тетя Лиза, грустно улыбаясь. — На переквалификацию много времени нужно.

Инна доставала для нее какие-то особые лекарства, искала врачей. Она была биологом и верила в силу науки.

— В каждом организме есть могучие резервы энергии. Мы доберемся до них, расшевелим, и она снова захочет жить, — твердила она Сане.

Болезнь тети Лизы снова сблизила их с Лялей. Возле нее был тогда очередной поклонник по имени Миша, очень сдержанный, молчаливый молодой человек. Он помогал в те дни Ляле, хлопот было много, и часть из них он взял на себя.

— Мне бы только Ляленьку пристроить, — твердила Елизавета Петровна.

И кто его знает, может быть, впервые исполняя желание матери, Ляля очень скоро вышла за Мишу замуж.

— Теперь я могу спокойно закрыть глаза, — сказала Елизавета Петровна на свадьбе дочери.

И она их в самом деле закрыла. Через три месяца Ляля похоронила мать.

В те нелегкие для Ляли времена они попробовали дружить семьями. Ляля была в отчаянии, ей казалось, что своим замужеством она, вместо того чтобы поддержать мать, помогла ей уйти. Саня, Инна разубеждали ее, но не слишком успешно. Да и как словами вылечишь рану сердца? Даже самыми умными, самыми правильными… Может быть, если бы она любила Мишу без памяти, то и чувства вины никакого бы не возникло? Но очевидно, такой любви не было. Сане тоже Миша не слишком нравился, казался сухарем, педантом и снобом. В общем, Саня жалел Лялю и старался, как мог, ее поддержать. Они с Инной стали приезжать к ней по поводу и без повода. Но скорее всего спокойная, трезвая, рассудительная Инна не слишком годилась в подруги темпераментной, взрывной Ляльке. Когда Саня понял это, они стали приезжать реже, но продолжали дружить. Катались время от времени по воскресеньям на лыжах, спорили до хрипоты о судьбах родины и науки, иногда даже пели. Петь у них получалось лучше всего. Потом Ляля родила Иришку и перешла работать в другое издательство, там был посвободнее график. Но работу Сане она давала по-прежнему, и он писал все те же авантюрные исторические романы, которыми так увлекся. Он тоже ее всегда выручал: редактировал, дотягивал слабые книжки, выправлял реалии, давал консультации в любое время дня и ночи. Словом, как раньше они спелись, так теперь сработались. Но видеться стали реже, а потом и вовсе изредка. Ссылались на занятость. Конечно, так оно и было: маленькие дети, избыток работы, недостаток денег. Крутились, как могли. Но все преодолимо, когда есть взаимная тяга. А тяги не было.

Ляля с Мишей и Саня снова стали часто видеться после того, как Инна уехала.

— Это у нас семейное, первую жену не по себе берем, — утешал его отец после отъезда Инны. — Вот со второй будешь жить до гробовой доски. Сейчас все «в нарукавниках», вот ты и остался не у дел.

Зато у отца и тети Наташи дела пошли в гору. Опытные экономисты были нарасхват. Кажется, они и Милочку в Плехановский пристроили. Но Саня не был в этом уверен, сводная сестра его никогда особенно не интересовала. В детстве она жила больше у своей бабушки, чем с ними. А потом Саня перестал жить в семье. Саню после продажи квартиры родители прописали к себе, чтобы не пропала московская прописка, и он уехал в дедовский дом в Посад. Но после своего переезда стал гораздо чаще бывать у Ляли с Мишей, даже ночевал иногда, если ехать к себе было слишком поздно, или не очень-то хотелось, или было много дел на другой день в Москве.

Но Ляля недолго прожила со своим Мишей, они разъехались. Саня не вникал, почему это произошло. Принял как данность. И когда она осталась одна с дочкой, стал волей-неволей снова ее опекать: то отвозил на вокзал, то в больницу, носил сумки, коробки и чемоданы, переставлял мебель.

На взгляд маленькая большеглазая Лялька с маленькими беленькими ручками так и осталась воплощенной беспомощностью. Обманчивое впечатление. Она нуждалась в помощи только потому, что в голове у нее роилось бесчисленное множество самых неожиданных замыслов, а вокруг было множество приятельниц, которым она норовила помочь. После того как Саня встретил на вокзале пятую Лялину подружку, а та, точно так же, как предыдущие, стала угощать его коньяком после того, как он внес чемоданы к ней в квартиру, а потом предложила еще и остаться переночевать, он наконец понял, что Ляля просто-напросто устраивает его судьбу. И тогда возблагодарил небо за собственную прозорливость, за Посад и не слишком высокий забор, который отделял его от суетного мира. Останься он в Москве, не видать бы ему письменного стола как своих ушей; благодаря Ляле он все встречал бы и встречал ее судьбоносных подружек. Но после этого случая он расставил все по местам. Ляле твердо сказал, что возить на вокзал и с вокзала будет только ее с Иришкой, и со спокойной душой укатил в Посад. Виделись они теперь не часто, и обычно по делу. А не часто, потому что Елене Игоревне помощь требовалась в исключительных случаях, она не слишком любила, чтобы ей оказывали помощь, зато сама очень любила помогать.

И надо сказать, что ее помощь в литературных делах считалась неоценимой, ею дорожили даже литературные зубры, удивляясь чутью и неожиданным решениям. Зубры звали любимую редакторшу Лялечкой и Ляленькой и дарили шоколад и конфеты, чтобы смягчить темперамент. А вот дочку называли не иначе, как Ириной, прибавляя иной раз даже Михайловна, до того та была серьезна и рассудительна в свои пять лет.

Ирине Михайловне Иргунов купил по дороге желтых яблок с розовыми бочками под названием «Зимний банан», Ляле, как любительнице неожиданностей, зеленых гвоздик. Свидание с Иващенко настраивало на лирический лад, все виделось в розовом свете.

И наверное, благодаря розовому свету ехал он легко, без заторов по хорошо расчищенной дороге и в Москву попал даже раньше, чем предполагал.

Увидев на пороге редакции Александра Павловича с кульком и букетом, Ляля радостно всплеснула руками.

— Игрунчик! Ну, мне тебя сам Бог послал! — обрадованно сообщила она.

Александр Павлович насторожился.

— Если думаешь, что бог Купидон, не надейся, — предупредил он, вручая букет и привычно целуя в щечку. — Я к тебе по делу.

— С каких это пор ты стал вспоминать Купидона? — заинтересовалась она.

— С тех пор как в воздухе повеяло новым и неожиданным, — весело отозвался он.

— Санька! Неужели у тебя такая потрясающая интуиция? — изумленно глядя на него, продолжала спрашивать Ляля. — Или у тебя в жизни какие-то перемены?

— Перемен пока никаких. Интуиция, разумеется, потрясающая. А то ты меня не знаешь, — настораживаясь все больше и больше, отвечал Александр Павлович. — Но давай-ка мы с тобой сначала займемся земным, а потом перейдем к божественному. Забирай рукопись, выдай авторские, потом за чаем и поговорим.

— Выдам непременно, вот только цветочки пристрою. Ну до чего хороши! — похвалила она лягушачьих сестричек и потянулась за вазой, чтобы налить в нее воды.

Сначала Ляля все расправляла и переставляла гвоздики в вазе, потом стала переставлять вазу, одновременно руководя Александром Павловичем и указывая, в какой шкаф ему лезть и с какой стороны лежат книги. Наконец, удовлетворенно полюбовавшись цветами, согнала Александра Павловича со стула, влезла сама и вручила ему стопку книг.

— Видал, сколько наиздавали! — сказала она. — Вот что значит два месяца не видеться.

— Красота! — обрадовался Александр Павлович, перебирая книги. — Кто бы мог подумать! «Путь в греки» вышел! Значит, и денежки заплатите?

— Заплатим, только не все сразу. Отправляйся в бухгалтерию, думаю, половину получишь прямо сейчас.

Вот это был сюрприз так сюрприз! Нежданный, негаданный и тем более радостный. Александр Павлович полетел как на крыльях. Он давно уже не только привык, но даже приспособился к издательской неаккуратности в платежных делах. Гонорар был всегда подарком судьбы, и само ожидание его, если только не растягивалось на долгие месяцы, было сладостным. А уж получение — настоящим праздником. Иргунов с аппетитом поставил залихватскую закорючку в ведомости, пересчитал хрустящие бумажки, положил в карман и вернулся к Ляле, улыбаясь самой широкой из своих улыбок.

— Слушай, Сань, неужели ты в самом деле почувствовал, что у меня ожидаются перемены? — встретила она его вопросом, который, как видно, всерьез не давал ей покоя. — А как ты это почувствовал? И какие, можешь сказать?

— Перемены грядут непременно, — пропел Саня. — И все к лучшему, не сомневайся! Ну, что там у тебя? Не томи, выкладывай, — поторопил он ее и снова насторожился. От Ляли можно было ждать чего угодно, уж кто-кто, а он ее знал распрекрасно.

— Иринка приезжает сегодня из санатория, — начала Ляля.

— Какого санатория! Она что, больна? — забеспокоился Александр Павлович, укоризненно поглядев на Лялю. Он любил детей, скучал без своего Тяпы и был искренне привязан к крутолобой темноглазой Иринке. — Почему ж ты раньше не позвонила? Стоит оставить вас без присмотра, и вы ведете себя кое-как! — Он взглянул на часы. — Забирать откуда? Время еще есть. Постараюсь успеть. Сегодня мне опаздывать никак нельзя: встреча века! А с Иринкой что, можешь ты мне сказать?!

— Могу, но ты мне не даешь даже слова вставить, — поджала губы Ляля. — С Иринкой все в порядке, она набиралась здоровья за городом. За Ириной я поеду сама. А ты поедешь ко мне домой и заберешь Севу. Вчера вечером мы с ним довольно серьезно поговорили, мирно, спокойно, но с утра пораньше он почему-то набрался. Не могу же я привезти Ирину домой, пока там сидит и пьет Сева.

— Ну, ты ему и наговорила! Небось небо с овчинку показалось!

Саня представил себе «мирный спокойный» вчерашний разговор и невольно посочувствовал Севе, нелегко ему, видно, пришлось, бедолаге! Севу он видел всего два или три раза. Ничего плохого сказать о нем не мог. Здоровенный такой, чубатый красавец. Художник по профессии.

— Глупости ты говоришь, Саня! Ты же знаешь, какая я терпеливая! — решительно возразила Ляля.

Лялино терпение существовало только в ее собственном воображении. Саня был в этом убежден. Ну разве что она готова была взрываться раз в десять чаще!.. Но сейчас ему было не до взрывов и не до Севы. Пусть это будут ее проблемы. У него своих хватает. Ляле он всегда рад помочь. Но не сегодня! Сегодня у него и без пьяного Севы напряженка.

— Ляленька! А ты подумала, куда я его дену? — ласково спросил он, решив про себя, что ни за что не сдастся.

— А я?! — с неподдельным возмущением спросила Ляля.

Вот это логика! Воистину женская. Чугунее стали. И к ней, похоже, готовится еще более убедительный аргумент: синие Лялины глаза потемнели наподобие грозовой тучи, и сейчас из них то ли хлынет дождь, то ли сверкнет испепеляющая молния. Но Саня упорно стоял на своем и продолжал говорить очень мягко, будто с малым ребенком.

— Пойми, в пять у меня важный деловой разговор, — втолковывал он. — Можно сказать, судьба решается. Встреча века!

— А у меня встреча дочки! — закипая, отвечала Ляля. — Мне Иринку в четыре встречать. Привезут ребенка на автобусе! Из загорода привезут! И что дальше? Мне с ней по морозу гулять до посинения? Хорош друг! Да я таких друзей…

Сане показалось, что лягушачьи гвоздики сейчас полетят ему в голову.

— Спокойствие, только спокойствие! — процитировал он всеми любимого Карлсона.

По счастью, Ляля не собиралась сокрушать свою единственную опору и надежду. Она только перешла на официальный тон:

— Я тебя не поняла, Иргунов. Ты собираешься помочь мне и Ирине или не собираешься? Имей в виду, что я уже пошла тебе навстречу и слова не сказала о гусе, но Севу ты должен забрать обязательно!

— Каком гусе? — Саня с недоумением уставился на Лялю: не женщина, а мешок с сюрпризами.

— Рождественском, — с непередаваемым выражением лица уточнила Ляля. — Сева мне подарил. Живого. С бантом на шее. Гусь теперь у меня в квартире живет, ходит, шипит и гадит.

— Ну, вы, ребята, даете! — только и нашел что сказать Александр Павлович и почесал в затылке.

Картина возникала отчаянная: гадящий гусь, пьяный Сева в два метра ростом, маленькая Иришка… Неожиданно Саня прыснул, представив себе, как встречается с Иващенко, держа под мышкой гуся с бантом и чубатого Севу под руку.

— Смешно? Тебе смешно?! — Синие Лялькины глаза еще больше стали похожи на грозовую тучу.

Перед Лялькиным взглядом Саня никогда не мог устоять. Он вгляделся в ее лицо, увидел намечающиеся морщинки, увидел, что очень устала, но держится и будет держаться. А тут еще Иринка, его слабость… Две пушинки на сквозняке! Сердце у него защемило острой жалостью. Ладно! Что он тут изображает? Просто действовать нужно быстрее.

— В ситуацию врубился! Севу заберу из твоей жизни обязательно! Немедленно и к чертям! — отрапортовал он, встав и поднеся руку к виску, а потом с улыбкой добавил: — Так примерно ты вчера ему и сказала? Я правильно понял?

— Примерно так. — Ляля улыбнулась, но не слишком весело. — Нет, мягче. Гораздо мягче. И вообще не так. Я, понимаешь, и сама еще ничего не знаю. Не решила. Не могу решить. Запуталась. Я только начала…

— Ты начала, я продолжу, — бодро пообещал Саня. Он понял, что Ляля сейчас перейдет к наболевшему, но времени на сердечные тайны не было. — Перестань переживать, Лялька! Утрясется! В первый раз, что ли?

— Не в первый, — устало согласилась она, словно бы давая волю накопившемуся утомлению. — И не в последний. Заберешь, позвони по мобильнику. У тебя в распоряжении еще два часа. Успеешь?

— Должен успеть! — вздохнул Саня и улыбнулся. — Эх ты, Лялька, Лялька, взрывоопасная смесь!

Он ценил ее за то, что после своих взрывов она быстро опоминалась, включала голову и включалась в действие. В общем, не буксовала на месте, значит, можно было как-то растрясти ситуацию, подтолкнуть, помочь.

— Санечка! Если бы ты только знал! Да нет, лучше я тебя просто поцелую!

— Вот это правильное решение, — одобрил он и позволил себя расцеловать, после чего и сам чмокнул Лялю, кивнул на прощание и вышел, прихватив свои авторские.

Если говорить честно, то кроме сочувствия к Севе, он испытывал еще и что-то вроде злорадства. Знай наших! Не всякому Лялечка по зубам! И вообще, так много всего вдруг почувствовал, что впору за коньяком бежать. Время-то поджимало! Не было почти времени! А сколько он с Севой провозится? И куда его денет? И каков этот Сева во хмелю, тоже неизвестно. А Слава Печников ждать не будет! У него дела, у Славы! Просмотр начнется, и привет! И тогда прощай интервью и хорошие отношения в газете тоже! Он же пообещал! Материал в номер поставили! В общем, ситуация краше не бывает!

И все-таки Александр Павлович любил навороты. Даже такие!

По дороге Саня думал уже не об интервью, а о Севе. Как будет его уговаривать. Куда повезет. Но доехал раньше, чем придумал. Позвонил в квартиру, назвался. Сева открыл не сразу. А когда открыл, то стал вглядываться. Саня, честно говоря, и не надеялся, что тот узнает его с первой секунды, не кинозвезда ведь, не Алла Пугачева!

— Вы к кому? — осведомился Сева. — По какому делу?

В чем-то вроде шелкового стеганого шлафрока, с седеющими висками и коком, он выглядел настоящим барином прошлого века. «Только чубука и казачка на посылках не хватает», — восхитился про себя любитель истории Александр Павлович.

— К вам, вашество, — хотел сказать он и тут же поправился: — К тебе. Да ты что, друже, не узнал меня? Я…

Что же делать? Черт! Как о себе напомнить? И тут его осенило. Он изобразил, что держит гитару и перебирает струны.

— «Я встретил вас и все былое…», — запел он приятным тенорком. — Забыл, как мы с Лялей на два голоса пели?

— Музыкант? — Сева стал приглядываться еще внимательнее и вдруг, возвысив голос, наконец признав, произнес с чувством: — Сашура! Друг! Как ты меня нашел?

— Нашел, как видишь, — радостно откликнулся Сашура, будто они и впрямь были закадычными приятелями.

— Заходи, гостем будешь! — последовало приглашение.

Саня вздохнул с облегчением и вошел в дверь.

— Ты чего в этой дыре киснешь? Одевайся, поехали! — заговорил он с порога.

Вблизи недовольный Сева был еще больше похож на старорежимного аристократа.

— Пое-е-хали? — с какой-то брезгливостью переспросил он, отстраняясь и пытаясь хоть как-то запахнуть на груди розовый стеганый шлафрок, который наверняка был Лялиным халатом. — Куда это? Не-ет, я никуда не поеду. Мне и тут хорошо. То есть плохо. Мне очень плохо. Хорошо, что ты с гитарой приехал. Давай играй, я плясать буду.

Высоченный Сева нагнул голову с коком, раскинул руки и уже было пошел по кругу, но Саня дернул его за полу халата и остановил:

— Погоди плясать, в другом месте напляшемся!

Войдя в роль музыканта-гитариста, Саня уже представил себя предводителем хора цыганок с огненным взором и в пестрых юбках, отставного поручика Севу и разудалую московскую гульбу.

— Где? — заинтересовался, останавливаясь, Сева.

— У цыган кочевых! В таборе! Черноглазая Стеша тебе по руке погадает, судьбу предскажет.

— Глупости ты говоришь, Сашура, по вагонам теперь цыгане кочуют, по вокзалам, — трезво заметил пьяный Сева. (Впрочем, он был не так уж пьян, что было для Александра Павловича приятным сюрпризом.) — А пляшет теперь народ по ночным клубам.

— Ну, так в ночной клуб поедем, — обрадовался Саня, довольный тем, что дело сдвинулось с мертвой точки.

— Днем? — Сева смотрел на него с укоризной. — Зря ты, Сашура, с утра пораньше водку пьешь. В голове от нее мутится. Бери пример с меня. Я только коньяк употребляю.

Александр Павлович на секунду сбился от неожиданного поворота в разговоре, зато Сева продолжал трагическим голосом:

— Некуда нам идти! Жизнь такая, что ехать некуда! Плясать будем! И ты тоже со мной пляши. Тоска у меня, понимаешь?

В голосе Севы зазвенели слезы, и он рванул Лялин розовый халат.

Александр Павлович повертел головой, почесал в затылке и подумал: есть, видно, отчего горевать тебе, Сева! Но горе мыкать придется в другом месте. Вот только придумать бы, как тебя отсюда выкурить!

И тут Александр Павлович увидел гуся. Вытянув шею с большим голубым бантом и растопырив крылья, гусь спешил к ним по коридору с угрожающим шипом. Поглядел, обернувшись, на гуся и Сева.

— А знаешь? Поедем в самом деле куда-нибудь, — заговорил он самым обычным будничным голосом. — Забодал меня этот гусь! Щиплется гад, страшное дело!

Сева мгновенно скрылся в комнате, и гусь приготовился налететь на Александра Павловича. Видно было, что он сильно раздражен, и пощады от него ждать не стоило. Александр Павлович заслонился от гуся, быстро открыв дверь в ванную.

— Одеваться надо, — раздался из комнаты голос Севы. — А не знаю, куда свитер подевался.

— Пиджак надевай! Форма одежды парадная, — машинально отвечал Александр Павлович, тесня гуся дверью и пытаясь загнать его внутрь, в ванную, куда тот из любопытства сунул длинную шею. — Иди купаться, тега, иди, — приговаривал он, — иди купаться!

Гусь, словно бы соблазнившись купанием, действительно вдвинулся в ванную, и Александр Павлович с облегчением быстренько захлопнул дверь и привалился к ней. Потом нащупал щеколду и задвинул. Гусь за дверью громко и недовольно загоготал. Иргунов зажег гусю свет и с облегчением подумал: «Один есть! Теперь бы со вторым управиться!»

Сева опять о чем-то спрашивал его из комнаты, но Александр Павлович не мог ему ответить, он писал на листке блокнота предупреждение: «Осторожно, гусь!», чтобы повесить на двери ванной. Сева появился на пороге комнаты, держа в руках свитер.

— Пиджака не нашел! — объявил он и опасливо огляделся, ища глазами своего врага.

— Ну и ладно! Давай быстрее! — поторопил его Александр Павлович. — Пока не вырвался!

— Ага! Я мигом! — согласился Сева, натянув свитер и берясь за дубленку. Он хоть и торопился, но двигался все равно плавно и вальяжно.

Александр Павлович порадовался про себя, что Сева не так уж пьян и вполне доброжелателен. Он успел приглядеться к Севе и нашел, что тот ему симпатичен. Кроме того, Сева был вальяжным и барственным красавцем, что делало его в глазах женщин неотразимым, в нем были простота, искренность, непосредственность.

Мельком взглянув на часы, Саня сообразил, что время поджимает всерьез.

— Готов? Пошли! — скомандовал он, направляясь к двери.

В машине он усадил Севу на заднее сиденье и позвонил Ляле.

— Хата свободна, — сообщил он и отключился, услышав радостное «спасибо». Честно говоря, сам он пребывал в некотором недоумении. Хорошо, что Ляля успеет встретить Иринку и привезет ребенка домой, но что им-то с Севой делать?

— И где она, твоя свободная хата? — осведомился Сева.

— Понятия не имею, — ответил Александр Павлович, всерьез задумываясь, как ему теперь быть и куда ехать.

Красавец смотрел на него с упреком и подозрением.

— Эх ты, Саня, Санек! Говорю тебе, пить меньше надо, — недовольно сказал он. — Я с тобой даже ехать боюсь. Вывалишь меня где-нибудь по дороге. Или в милицию попадем.

— Да я трезв как стеклышко! — сердито буркнул Александр Павлович.

— Ну смотри! — погрозил ему Сева пальцем. — Ты за мою жизнь ручаешься. А теперь поехали в Дом кино, Васильевская, номера не помню. У меня на просмотр приглашение на две персоны.

Сева тоже приглашает его на просмотр в Дом кино. Вот это сильно! Александр Павлович обернулся и критически оглядел своего спутника. Для взрослых сойдет! В Доме кино и не таких видали! А смешно, однако все складывается: им, оказывается, по пути.

Александр Павлович тронул машину с места.

— Ехать-то как, знаешь? Дорогу найдешь? — спросил с заднего сиденья Сева.

Александр молча кивнул и внезапно прыснул: все дороги вели в Рим, и Рим на этот раз тоже спас гусь.

Повалил снег. Красота! Ехать стало труднее, зато вокруг все похорошело. Заснеженные московские переулки казались декорациями. «Каждому свое кино, — подумал Саня, следя, как быстро шмурыгают по стеклу дворники, — мне, Севе, Ляле…» И снова беззвучно рассмеялся, почувствовав странную уверенность, что не упустит своего шанса. Доброе дело удаче не помеха.

Сева давал ему сзади указания, куда ехать, потом вместо указаний послышалось сонное посапывание. Саня оглянулся, Сева, развалясь, мирно и сладко спал. Александр Павлович весело присвистнул и лихо поменял ряд. Теперь бы не застрять на светофоре, и к началу премьеры он поспеет! Материал будет готов вовремя! А Всеволод Батькович пусть дрыхнет. Жизнь — лучший на свете режиссер!


Глава 3


Ляля вошла в квартиру и с облегчением перевела дух. Наконец-то дома! Из-за метели троллейбус тащился еле-еле. Хоть вылезай и толкай его. Ох, она бы его толкнула! Добирались чуть ли не два часа. А Сане спасибо! Что бы она без него делала?

Ляля прочитала Санину записку на двери ванной и улыбнулась: молодец, дружище! И тут не подкачал! Значит, гусь пристроен? Отлично! На сегодня с неприятностями покончено. Ура! Она крепко обняла и прижала к себе дочку.

— Рада? Соскучилась?

— Очень.

Улыбающаяся мордашка смотрела снизу вверх. Иринка обняла мать, не давая раздеться.

— Ну-ка снимай быстренько шубу, тебя твои игрушки ждут, — напомнила Ляля.

— Сейчас, сейчас, — заторопилась Иринка.

Ляля наклонилась, помогая дочери снять сапожки.

— Да я сама их снимаю, — сказала Иришка. — Мы там все сами делали, понимаешь?

— Понимаю, — одобрительно сказала Ляля. — Разденешься, не забудь руки помыть.

— На кухне, да? — уточнила дочка.

— Да, и беги к игрушкам. А потом опять приходи на кухню, будем ужинать. И ты мне все расскажешь.

Иринка потянула носом, вдыхая родной домашний запах: пахло книжной пылью, мамиными духами и чем-то еще неведомым, но очень знакомым и привычным. «Наверное, мной», — решила Иришка и побежала по коридору, ведя пальцем по корешкам книг, выстроившихся на стеллажной полке.

Коридор привел ее прямиком в большую комнату. Она заглянула туда и обрадовалась: декабрист на окне распустился! Подошла, потрогала, полюбовалась густо-розовыми цветами. Потом влезла на зеленый бархатный диван. Диван был мягким-премягким лугом, и она на нем очень любила прыгать. Иришка посидела немного, забралась с ногами и запрыгала. И прыгала-прыгала, глядя на картину напротив, где желтые листья падали в черный пруд. И листья падали, падали… Это была Иришкина тайна, она умела оживлять картины. Напрыгавшись, она слезла с дивана и собралась открыть нижние дверцы буфета. В буфет надо было непременно заглянуть, там жила ее любимая чашка с картинкой: девочка обнимала черненькую собачку. Может, и собачка когда-нибудь оживет? Может, уже ожила? Хорошо бы, Иринка открыла буфет, а оттуда выскочила маленькая черненькая собачка. Иринка бы ее накормила, и спали бы они вместе в одной постельке. Но за дверцами чинно стояли стопки тарелок, чашка тоже была на месте, Иринка полюбовалась картинкой и поставила чашку обратно.

На столе лежали картинки на больших листах бумаги. И много чего еще валялось на стульях, но все неинтересное. Картинки Иришка посмотрела, но трогать не стала. Она знала, что мама ее наверняка заругает, если порвется что-нибудь или запачкается. Листы, похоже, были маминой работой, и в нее Иришке вмешиваться не полагалось.

Из столовой Иришка перебралась в мамину комнату. У мамы в комнате повсюду разложены книги, на спинке стула висят воздушные кофточки, а у зеркала стоит много-премного душистых флаконов. Каких только нет! Розовые, золотые, всякие. Иришка все флаконы перенюхала и даже подушилась. И потом, уже душистая, отправилась к себе. В собственной, Иринкиной, комнате сразу стало ясно, что хозяйка в отъезде: все скучали и лежали по местам. Книжки с картинками на полке, кубики в коробке, куклы рядком на подоконнике, посуда в корзинке. Иринка стала со всеми здороваться и будить.

— Я приехала! Я приехала! — сказала она всем и с грохотом вывалила кубики, чтобы построить куклам домик. А кухню она сделает на подоконнике. Спать куклы будут на книжной полке, а из книжек удобно крышу для домика делать, и не только крышу…

Иринка отправилась за подушкой к своей кровати. Интересно, кто это там лежит? Оказалось, что вместо Иринки в кровати спит теперь зайка в полосатом жилетике! Иринка забрала зайца и с ним вместе опять отправилась в мамину комнату, чтобы еще немножко на маминой кровати попрыгать и зайку из маминого флакончика подушить. Зайка тоже любит душистое. Но только она протянула к флакону руку, как раздался странный-престранный звук. Кто-то очень сердился на Иринку и не разрешал ей брать флакончик. Иринка в испуге замерла. Послушала. Тихо. Она опять потянулась к флакончику и опять услышала, что кто-то злится.

— Мама! — отчаянно закричала она и побежала по коридору на кухню.

Ляля бежала ей навстречу, вытирая мокрые руки.

— Кто это, мама? — в ужасе спросила Иринка, снова услышав грозное ворчанье.

Ляля обняла испуганную дочку.

— Не бойся, деточка! Это гусь! — ответила она. — Он заперт в ванной. Не выскочит.

— Гу-усь? — Темные глаза девочки изумленно расширились. — Откуда?

— Прилетел, — коротко ответила Ляля, не вдаваясь в объяснения.

— Покажи!

Ирина смотрела на мать недоверчиво, полагая, что та шутит.

— Сами поедим, потом его кормить будем, тогда и посмотришь, — пообещала Ляля и ушла на кухню.

Ирина осталась в коридоре и застыла, прислушиваясь у двери в ванную. Потом негромко позвала:

— Гусь, а гусь!

В ответ услышала: га-га-га! Правда, гусь! Гуси, они не страшные!

Иринка радостно запрыгала на одной ножке, напевая: «У нас в ванной гусь! Настоящий гусь!»

И тут Ляля позвала ее ужинать.

За столом Иришка вертелась, задавала матери вопросы, но ела с большим аппетитом. Санаторий санаторием, а вкуснее маминых творожников ничего на свете нет. Ляля расспрашивала ее о воспитателях, девочках, мальчиках. Но Иринка думала только о гусе. Неужели она сейчас его увидит? Ей хотелось увидеть его как можно скорее. Ляля посадила дочку к себе на колени, прижала к себе плотно сбитое тельце, вдохнула запах волосиков на макушке и почувствовала такое счастье, что чуть не задохнулась.

— Родненькая ты моя! Как же я без тебя соскучилась! — басом сказала она.

— И я, — так же басовито отозвалась Иришка. — Мы там знаешь, как все скучали? Вечером Тамара Ивановна нам долго-долго сказку рассказывала, чтобы не скучали, а мы все равно… А гуся уже можно смотреть?

— Можно, — чересчур даже бодро отозвалась Ляля, потому что предстоящее мероприятие ее не только не радовало, а скорее вызывало раздражение: вырвется сейчас, как джин из бутылки, нагадит повсюду, и начинай все сначала — загоняй, убирай! К тому же она так и не выяснила, чем гусей кормят. Вопрос о гусином питании она задала дочке:

— Ты как думаешь, чем гуся кормить?

— Хлебом, — твердо ответила Иришка.

— Ну, давай попробуем, — согласилась Ляля. — Ты сама-то сыта?

— Сыта, сыта, — запела Иришка, сползая с ее колен.

Девочка схватила со стола кусок белого хлеба и направилась к ванной.

— Разломи его лучше на маленькие кусочки, — посоветовала Ляля и осторожно приоткрыла дверь. Из щели показалась голова гуся. Он повел ею в одну сторону, в другую. Иришка протянула ему на ладошке хлеб, и гусь осторожно взял кусочек. Иришка замерла в восторге.

— Какой красивый! — прошептала она. — Мама! Он со мной дружит!

Гусь взял еще один кусочек, потом еще один, потом еще. Он явно проголодался.

— Давай-ка мы ему еще яблочка дадим! — предложила Ляля. — И каши.

— И морковки? — Дочка вопросительно посмотрела на мать.

— И морковки, — кивнула Ляля.

Она была рада, что гусь не шипел и не щипался, не пугал Иришку. Они дали гусю еще яблочка, потом морковки, потом еще хлеба и каши. Морковку и яблочко грызла и Иринка. Потом Ляля, вооружившись шваброй, убрала коридор и ванную. Сытый гусь вел себя очень прилично. Иришка гладила его и восторженно спрашивала, глядя на бант:

— Он артист, мама? Да? Настоящий артист?

— Артист. Это точно, — рассеянно ответила Ляля, думая явно не о гусе.

— Мама! А я знаю, как его зовут, — проговорила Иришка, и глаза у нее стали совершенно круглыми. — Это Мартин, мама! Гусь Мартин! А что, если Нильс тоже тут?

Ляля и сама невольно оглянулась вокруг, ища крошку Нильса в деревянных башмаках, о котором читала Иринке.

— Нет, Нильс дома остался, в Швеции, — уверенно сказала она, не увидев вокруг никакого Нильса. — Ты же помнишь, он снова стал большим мальчиком и вернулся домой.

Раздался телефонный звонок.

— Это папа! Папа звонит! — обрадовалась Иринка.

Ляля взяла трубку, но звонил не Миша, а с работы. Пришла верстка с вопросами, снимать их нужно срочно. Завтра с утра.

— Сейчас буду соображать, — со вздохом сказала Ляля, — я же договорилась, что завтра не приду, буду сидеть с дочкой.

— Звоните тогда главреду и передоговаривайтесь, — сказала секретарша и повесила трубку.

— Главреду звонить не буду, — произнесла вслух Ляля, прекрасно понимая, что никто, кроме нее, вопросов не снимет и она больше всех заинтересована, чтобы книга вышла в срок. Книга была сложная, и чем скорее она сбудет ее с рук, тем будет всем лучше. — Мне завтра на работу нужно, — сказала она Иришке, — куда ж мне тебя девать?

— Никуда меня не девай, — солидно заявила Иринка. — Ты папе позвони, пусть приедет, мы с Мартином играть будем.

— Хорошая мысль! — согласилась Ляля. — Если свободен, пусть приедет. Я вернусь не поздно. Сниму вопросы и приду. Сейчас мы папе и позвоним.

Миша был дома.

— Я только собрался тебе звонить, — сказал он. — Как Иринка?

— Молодцом. Соскучилась. Хочет тебя видеть. Ты не мог бы завтра с ней посидеть, меня на работу вызывают.

— Посижу. Я тоже без нее очень соскучился. Во сколько приезжать?

— В одиннадцать.

— О'кей. Давай дочку.

Лялю опять царапнуло, что скучает он только по дочке, что даже из вежливости не скажет «без вас».

Папа с дочкой ворковали по телефону, а Ляля тем временем опять убрала коридор, ванную и снова заманила туда гуся, закрыв дверь на щеколду.

— Живи там, — сказала она. — А нам спать пора!

— В субботу мы с папой в цирк пойдем! — объявила Иринка, повесив трубку. — А завтра я ему Мартина покажу, у нас тоже представление будет, как в цирке!

— Отлично! Я за тебя рада. Снимай-ка свои одежки, я их в машину запихну. А вот когда мы с тобой мыться будем, ума не приложу, гусь-то в ванной!

— И не надо мыться, — басовито рассудила крутолобая Иришка. — Я же чистая, как снежок, как гусек!

Гусь гоготнул, словно бы соглашаясь с ней, потом еще раз сказал га-га-га, желая спокойной ночи, и затих.

Ляля сама раздела дочку, уложила ее в кровать, и они долго еще потихоньку разговаривали и смеялись. А когда Иришка уснула, Ляля все сидела на краешке кровати и держала маленькую мякенькую ручку. На душе у нее было тихо и спокойно: Иринка дома, какое счастье!

Рядом с Иринкой и о Севе думалось спокойнее. После того как Ляля рассталась с Мишей — а было это уже года три назад, — в ее жизни появился художник Сева. Сева иллюстрировал сонеты Шекспира. Книгу вела Ляля. Они вместе читали сонеты, она ему рассказывала о загадочном английском драматурге, который то ли существовал на самом деле, то ли был маской высокообразованного лорда-аристократа, то ли псевдонимом философа Бэкона. Заинтригованный таинственной судьбой гения, очарованный темпераментной Лялей, Сева сделал такие потрясающие иллюстрации, что получил за них международную премию на книжной ярмарке. Совместная работа увлекла и сблизила художника и редактора, влюбленность в Шекспира очень скоро стала просто влюбленностью, они и сами не заметили, как начался их роман. Ляля воспарила к небесам. Разве мог сравниться сухой ироничный Миша, который постоянно над ней подтрунивал, с восторженным романтичным Севой? От Миши она только и слышала:

— Гегель посоветовал бы тебе, Ляленька… Вот если бы ты почитала Платона, то тебе стало бы ясно, что ты…

И это тогда, когда она делилась с ним своими откровениями в области изящной словесности или откровениями по поводу того или иного гениального автора!

Кроме того, что Миша был математиком, он был еще эрудитом и знал все. Лялю Мишино всезнайство раздражало. Она открывала, а он, видите ли, знал. Ужасно! Во всех его познаниях ей виделось высокомерное к ней пренебрежение, и оно оскорбляло ее до глубины души.

К тому же математик Миша любил во всем последовательность и упорядоченность, а Ляля ждала чудес, полагалась на интуицию, уповала на сюрпризы судьбы и неожиданности. Мишина прозаичность была ей невыносима. И она, как могла, защищалась, отстаивала себя. А Миша — себя. Вот они и ругались. Услышав:

— Ляленька! Свари борщ, он у тебя гениальный.

Тут же огрызалась:

— Сам свари! И рубашки можешь сам погладить! Я тебе, кажется, жена, а не домработница!

— Только кажется, — тут же сухо и обиженно отвечал Миша. — До жены тебе еще расти и расти!

Проблема роста оставалась для Ляли болезненной, она не любила, когда ей напоминали, что она осталась маленькой в век длинноногих сухопарых дылд. Подобных инсинуаций она не терпела. И вообще, если говорить честно, она вышла замуж впопыхах. Ей тогда была очень плохо, она нуждалась в помощи, в поддержке. Миша оказался рядом. А потом, после смерти матери, Ляле стало еще хуже, чего она только не вспомнила, в чем себя не обвинила. Но как могла держалась, цеплялась за свои восторги, и ирония Миши была ей как острый нож, обижала, больно ранила. В один прекрасный день Ляля поняла, что Миша просто-напросто карьерист, который женился на квартире. Он ведь иногородний. У него мама где-то в Екатеринбурге живет, даже на свадьбу не приехала… И когда Ляля вдруг поняла это, она взорвалась:

— Ах, кажется, что жена? Так пусть ничего тебе больше не кажется! — заявила она. — Не жена, значит, разъезжаемся, и точка!

Про квартиру она ничего говорить не стала. Это было оскорбительно, в первую очередь для нее. Пусть остается на его совести. Она в такое вмешиваться вообще не будет. Но жить вместе они не будут ни дня!

Ляля мигом собрала Мише чемодан и выставила его за дверь. Миша надел пальто, вышел, взял чемодан и уехал. Бессловесный Мишин отъезд поразил Лялю до глубины души, она до сих пор не могла его переварить, он остался для нее загадкой. Неужели до такой степени карьерист? Или все-таки не карьерист вовсе? Во всяком случае, на такое она не рассчитывала, она ждала чего-то совершенно другого…

Совершенно другое и было с Севой. За приготовленный обед он целовал ей ручки, вместо отглаженных рубашек носил свитера и майки. Дни запестрели множеством друзей, расцвели любимыми Лялей неожиданностями. Токи всевозможных ожиданий наполнили и пронизали обычную, привычную жизнь. Каждый день сулил что-то непредвиденное. «Чудо какое-нибудь», как любила говорить Ляля. Но среди всевозможных чудес и неожиданностей ей стало куда труднее управляться с Иришкой. Однако Ляля ухитрялась совмещать несовместимое: богемную жизнь и детский режим. Иринка ходила в детский сад, Ляля всегда сама забирала ее, а дальше все складывалось по-разному: иногда она сидела дома и работала, иногда подбрасывала дочку подруге, иногда приходили друзья и сидели ночь напролет. С Севой они иногда виделись каждый день, а потом не виделись целыми неделями.

Миша оставался по-прежнему пунктуальным. В конце месяца вручал Ляле деньги, каждую субботу в десять часов утра забирал Иринку к себе, к восьми часам вечера перед сном привозил обратно. Лялю никогда ни о чем не спрашивал. Даже в дом не входил. Ждал в машине у подъезда. Ляля спускалась с дочкой, потом смотрела машине вслед. И где-то в самой глубине души у нее шевелился червячок обиды и недоумения. Слишком легко Миша согласился на разъезд. Уехал и словно бы вычеркнул ее из своей жизни — нет Ляли, пустое место. Равнодушие бывшего мужа больно задевало Лялю. Неужели и вправду все из-за прописки? Букеты у двери, сюрпризы в библиотечных книгах, за которыми он ездил по ее просьбе — он туда вкладывал билеты на хорошие концерты, и после них так хорошо было бродить по ночной Москве… Он показался ей необычным, интересным человеком. И что же? Неужели бездушный манипулятор? Неужели бывают на свете такие чудовища? Когда она выходила за него, ей казалось, что до любви осталось чуть-чуть, вот сейчас она и наступит! Но вышло все по-другому, жизнь была жестче и непригляднее. Однако не в ее характере было сосредотачиваться на неприятностях. Она приняла решение, и совершенно правильное, — Мишино отношение подтверждало это, — остальное было не важно. Да и забывала она о Мише и о его немыслимом корыстолюбии тоже. Однако при встречах, чувствуя исходящий от него холод, болезненно недоумевала.

Удивительная жизнь с Севой перевалила на второй год, когда Ляля почувствовала что-то вроде усталости. У нее стали появляться несвойственные ей приступы уныния. Готовность откликаться на неожиданности поуменьшилась. Захотелось покоя, уверенности в завтрашнем дне. «Старею, что ли», — забеспокоилась она. И решила не сдаваться. Стала кое-что высказывать Севе. А что?! На ее месте любая бы высказала. И куда жестче, определеннее! Сева тоже захандрил, у него тоже стали возникать приступы меланхолии, обнаружились нервы, капризы. А главное — упала работоспособность. Он начал даже попивать. А может, и раньше такое бывало, но она просто не замечала. Ляля вновь и вновь пыталась увлечь его в заоблачные выси, но Сева отмахивался.

— Не живется мне, Ляленька, не живется, — жалобно говорил он и замолкал.

Ляля осунулась, потускнела, ей перестали восхищенно говорить:

— Какая у тебя интересная бледность, Ляля! Ты просто красавица! Орхидея!

Зато говорили вполне буднично:

— Ну и бледнущая ты, Лялька! Болеешь, наверное?

Ляля в ответ улыбалась, но не слишком весело. Наконец ей показалось, что она разгадала причину своей и Севиной меланхолии: они устали парить в облаках и нуждались в обычной привычной человеческой жизни. Не пора ли Музе превратиться в заботливую жену, которая поможет Севе выйти из депрессии и творческого кризиса? Обрадованная Ляля тут же придумала, как все наладить. Она отправила Иринку в санаторий и предложила Севе пожить у нее. Сева подумал и согласился. В первые дни он был мил и трогателен. Его тоже все вокруг умиляло — ну надо же, резной буфет! И книжный шкаф из мореного дуба. Картины московской школы в столовой вообще прелесть: среднерусские пейзажи, осень, зима, весна.

Старая профессорская квартира еще помнила об устойчивом прочном быте, о целительной силе традиций. Возвращала позабытые традиции и Ляля, готовя диковинные блюда из бабушкиного поварника: кокиль под бешамелью, кружевную бабу. Когда она эту бабу остужала, катая на полотенце, чтобы не села и осталась высокой, Сева подошел и осторожно попробовал ей лоб, не больна ли. Но Ляля вовсе не собиралась посвящать себя кулинарии, ей просто хотелось разок попробовать, получится, не получится. Получилось. Не зря девятнадцать яиц угрохала: воздушное тесто таяло во рту.

Неделю они прожили в мире и согласии, а потом Сева исчез. Для Ляли это было ударом. Он всегда спешил, приходил к ней, а теперь ушел от нее. И она поняла, что так оно и будет. Налаженная совместная жизнь предполагала, что Сева будет уходить. Две с половиной недели его отсутствия дорого дались Ляле. Но она выдержала, не искала его, не звонила. В один прекрасный день появился веселый жизнерадостный Сева, привез целую папку набросков и гуся с голубым бантом.

— Полюбуйся на это чудо, — сказал он про гуся. — Чудо как хорош!

Хороши были и наброски. Ляля поняла, что с творческой депрессией они справились. Но ее это почему-то не обрадовало. Депрессия началась у нее. А Сева снова исчез, оставив у нее гуся. Спустя несколько дней появился снова, и снова такой же жизнерадостный, вот тут-то она и высказала все, что у нее накипело. И за две недели, и раньше. Сева обреченно молчал, потом взял и напился…

Ляля сидела возле спящей Иришки и думала, что же ей, собственно, нужно? Чего она для себя хочет? Как ей быть и что делать дальше? Да, ей нравилось быть такой, какой она была с Севой, — вдохновенной, вдохновляющей, летящей. Но они же перестали летать. Они оба погрузились в тоску, уныние, меланхолию. Ляля не считала роковой ошибкой свою попытку наладить что-то вроде семейной жизни. Без этой попытки она бы не поняла, что семейная жизнь с Севой невозможна. Для нее невозможна. Она такой жизни не выдержала бы. Что ей оставалось? Снова вернуться к роли Музы. Мимолетные встречи. Вспышки страсти. Напряжение, взлеты, падения. Выпадения. Взлеты все короче, выпадения все серьезнее. Ляля вдруг поняла, что смертельно устала и от взлетов, и от падений, и от вспышек. Любовь, подобно огню, поначалу казалась доброй, освещала и согревала, но теперь добралась до жизнетворной сердцевины и подтачивала ее. Огонь ее ничего не сплавил, жизнь сгорала в нем в пепел, дотла…

С некоторых пор Ляля стала ощущать свою любовь как нелегкий груз. Она уже не перелетала на ее крыльях через все препятствия, как раньше. Наоборот, груз мешал естественному ходу жизни, препятствовал ему. С каждым днем Ляле становилось все труднее совмещать свою необыкновенную любовь и обыкновенную жизнь. Но пока она еще упорствовала, сопротивлялась. Разве можно было отказаться от высокой, необыкновенной, романтичной любви, о которой она всегда мечтала!

Сидя возле Иришки, она вспомнила и Санины слова о новом и неизведанном. Неужели он уже что-то уловил? То, чего она и сама в себе еще не поймала? У Саньки всегда была потрясающая интуиция. И произошло еще одно «вдруг». Вдруг ей в голову пришла странная мысль, она подумала, какой спокойной, мирной и уютной станет ее жизнь без Севы. «Я ведь живу как на вулкане, — подумала она. — А зачем?» Подумала и сама себе удивилась. Удивилась и засмеялась. А, собственно, почему бы и не попробовать? Устроить передышку. Взять отпуск. Мысль об отпуске была ей приятна даже физически. Перед Лялей словно бы развернулось необжитое, свободное пространство. Свобода радовала.

Ляля поцеловала свою мудрую советчицу — рядом с ней она столько всего надумала — и вышла из комнаты. Завтра придет Миша. Придет в дом после стольких лет отсутствия. Значит, нужно привести дом в порядок. Ставить Мишу в курс своей личной жизни она не собиралась.

Перво-наперво Ляля сложила все Севины вещи в сумку. Не так-то их было много, этих вещей: майки, свитер, вон еще бритва на стуле валяется, носки на самом неподходящем месте. На столе разложены наброски. Нужно их опять в папку сложить и тоже убрать подальше. Севиными работами она дорожила по-прежнему. А вот на знакомстве Севы с дочкой не настаивала. И правильно делала. Сева был из другого измерения. Сумку она запихнула подальше в шкаф. Папку с набросками положила на верхнюю полку. И опять почувствовала облегчение. Подтерла на полу гусиные следы, подобрала гусиное перо и положила на письменный стол рядом с компьютером. Привет от Шекспира. С приборкой, стало быть, кончено. А что с едой? Может, оставить Мише записку «Свари пельмени»? Ничем она ему не обязана, этому Мише!

Когда в доме ничего не было, Ляля говорила обычно: на ужин у нас Шекспир. Так оно и было, Ляля любила читать вслух стихи, ну и еда какая-нибудь тоже в конце концов находилась, она делала на скорую руку горячие сандвичи с сыром или гренки и сырный салат. Действовала по старому анекдоту: что может в один миг сделать женщина? Салат, шляпку, скандал. С салатом и скандалом она справилась, а вот со шляпкой еще не пробовала… В общем, ужин с Шекспиром всегда удавался. Интересно, а что, если бы к ней в самом деле на ужин пожаловал Шекспир? Ляля представила себе умные темные глаза, усталое и, несмотря на усталость, вдохновенное лицо. Она-то никогда не сомневалась в его существовании. Догадки, домыслы, предположения, ставящие на его место кого-то другого, казались ей святотатством. Она верила в существование гениев, которые где хотели, там и рождались. В захолустье, в бедности, в невежестве. И становились светочами человечества.

Нет сомнения, что аппетит у Шекспира был хороший. Хотя бы потому, что, работая, он о еде не помнил, а потом чувствовал страшный голод. И она бы его накормила… накормила бы… Чем? Ляля с удивлением поняла, что понятия не имеет, чем питались англичане в семнадцатом веке. «Утром они всегда ели овсянку, — решила она, — а вечером? Пудинги!» Значит, нужно приготовить мясной пудинг и овощи на гарнир! Как она забыла, что не только Шекспир, но и Ирка, обожает мясные пудинги!

Маленькие беленькие ручки ловко управились с фаршем, посолили, добавили яйцо и сливки, поставили на водяную баню и занялись овощами. Мыслями в этот вечер Ляля все-таки была не с Шекспиром, а с Севой и Саней. Сане она желала всяческих удач. Завтра с работы позвонит ему и узнает, состоялась ли встреча века. Ей совсем не хотелось, чтобы ее неприятности обернулись неприятностями для Игрунчика. А вот Севе звонить не будет. Отпуск. Она взяла отпуск и уехала далеко-далеко. Чем больше она думала о своем отъезде, тем больше ей эта мысль нравилась.

— Все к лучшему в этом лучшем из миров, — подбодрила она себя расхожей вольтеровской мудростью, прежде чем засесть за правку очередной рукописи. Рукописи! Ну и ну! Это раньше рукой писали, а теперь на компьютере!

Она еще разок заглянула к Иришке. Та тихонько посапывала во сне. Ляля не удержалась и расцеловала ее. Вот оно, чудо! Палочка-выручалочка!

Иринка повернулась и улыбнулась. Ей снилось, что она летит на Мартине, зарылась в перья и смотрит, а внизу проплывают города, поля, реки, а они с Мартином летят, летят, летят…

У себя в комнате на кровати Ляля обнаружила привет от дочки — смешного зайца в полосатой жилетке.

— Будешь со мной работать? — спросила она ушастого и посадила его на компьютер. Потом нажала на кнопку и стала смотреть на разгорающийся экран.


Глава 4


Было без четверти шесть, когда Александр Павлович остановил свою «девятку» у Дома кино. Оглянулся на своего спутника и вылез из машины. Сева спал богатырским сном, и будить его не было никакого смысла. На презентацию они опоздали безнадежно, белый снег сделал свое черное дело, повалил и все застопорил. Пробки, пробки, пробки. Пробиться не было никакой возможности. У входа, разумеется, никакого Славы. Но Александр Павлович все-таки вошел в вестибюль и даже сумку со сценарием прихватил, надеясь на чудо: а вдруг Печников все-таки его ждет? Вдруг счастливый шанс не упущен? Вдруг сегодняшний день будет именно таким, каким обещал быть солнечным утром?

Но и в вестибюле никого не было. Пустыми были лестницы, пустым фойе, закрытыми двери.

Нужно было что-то делать. Александр Павлович расстраивался уже не из-за Печникова, не из-за Иващенко, не из-за своего сценария. Черт с ними! Он расстраивался из-за Влада. Не мог же он его подвести. Раз обещал, обязан был дать материал! Иначе катастрофа, будет запорот номер. Что же придумать? Что же делать?!

Александр Павлович расхаживал по пустому фойе, как расхаживал бы по своему посадскому кабинетику, воюя с замысловатой французской фразой. Но сейчас задача оказалась позаковыристее.

Аппетитный запах жареного мяса защекотал ему ноздри, рот сразу наполнился слюной. Черт побери! До чего же он проголодался! И промерз, если честно, не меньше! Александр Павлович только сейчас это понял. Ну и прекрасно, значит, выпьет пару рюмок водки для согрева и плотно пообедает. А там видно будет. Не зря же они сюда притащились!

Решительным шагом Александр Павлович направился в ресторан, радуясь про себя, что нежданно-негаданно оказался при деньгах. Выбрал стол, сел и с удовольствием, словно самую лучшую книгу, принялся читать меню. Читал долго, тщательно выбирал закуски, потом горячее. А когда выбрал, вспомнил про Севу. Он испытывал к нему что-то вроде сочувствия или даже сострадания, видя, как тот переживает свои нелады с Лялькой. Да и не мог он усесться за стол один, не пригласив приятеля, кусок бы в горло не полез.

«Французы, может, и обедают, когда спят, — подумал, он, вспомнив французскую пословицу «Кто спит, тот обедает», — а нам, русским, лучше лишний разок пообедать. С утра маковой росинки во рту не было! Куда это годится?!»

Подошел официант. Александр Павлович сделал заказ и отправился будить Севу. Едва он заглянул в окошко, как Сева открыл глаза. В первый миг он не мог сообразить, где находится, но, увидев, Саню-Сашуру, сообразил.

— Приехали? — спросил он.

— К шапочному разбору, — ответил Саня.

— Вылезать? — осведомился Сева.

— Вылезать, — распорядился Саня.

— А зачем? — Сева уже выспался, и мозги у него работали четко.

— Чтобы выпить и закусить, — ответил Саня.

— Дело! — одобрил Сева и вылез.

Сон и мороз пошли ему на пользу, он посвежел, разрумянился. Саня вспомнил, как одна из Лялиных подруг, ахнув при виде Севы, прошептала: «Два метра красоты!» Теперь эти два метра вальяжно двигались к двери, царственно кивнули гардеробщику, сдав дубленку, и вошли в ресторан.

И тут Саню осенило: вот он — его герой! Он возьмет интервью у Севы! Влад же говорил, что напечатают любое, у них обвал. А собственно, почему бы и нет? Дипломированный художник, лауреат международной премии. Ляля, помнится, что-то говорила про рисунки к Шекспиру! Он только запамятовал, к какой из пьес. Ну, ничего, сейчас все выяснится. Жаль только, что наработок никаких, придется все выдумывать на ходу — тему, вопросы…

Найдя выход, Саня успокоился. Выход, он всегда рядом, нужно только уметь искать. И план интервью он сейчас придумает!

Саня указал Севе на выбранный столик, и они вместе опустились на стулья. Запотевший графин с водкой уже стоял посередине стола в окружении салатов.

— Дело, — снова одобрил Сева и налил обоим по рюмке.

Выпили, крякнули и дружно потянулись к закускам. Жуя, Саня все соображал, как бы половчее приступить к интервью, с какого вопроса начать и на какую тему разговорить Севу.

Похрустывая свежей витаминной капусткой, Сева заговорил первым.

— Ну, давай рассказывай, что у тебя стряслось, — предложил он. — Сидишь как в воду опущенный. И выпил с утра, и теперь гуляешь. Сразу видно, полно неприятностей.

Саня поперхнулся, услышав такое, раскашлялся, так что слезы на глазах выступили.

— Да говори же, старик, что там у тебя? — Сева даже платок достал, но тут же снова спрятал и торопливо налил еще по рюмке, заставив Саню сразу выпить.

— Свои же люди, сам видишь. Всем чем могу, помогу, — продолжал он, и в голосе его звучало такое искреннее сочувствие, что расчувствовался и Саня. Но говорить ему было нечего, он стал отнекиваться, попытался перевести разговор на Севу. Однако тот не дал себя сбить и душевно, с участием все расспрашивал и расспрашивал Александра Павловича про то, про се, а главное, как идет работа. Видно, стопорится что-то, иначе тот повеселее был. Потом снова разлил по рюмкам водку и предложил ласково:

— За тебя, Сашура! Пусть все ладится-спорится!

После третьей рюмки Саня не устоял, стал рассказывать о себе. Да и как не рассказать? У него, что, неприятностей не было? Целая куча! И правда, многое стопорилось. Ему тоже, как всем, хотелось кому-то пожаловаться и себя пожалеть. Он и пожаловался, рассказал про одинокое житье в Посаде, про мечту об историческом романе, про киносценарии. Про киносценарии жалобы вышли особенно убедительными, потому что один из них опять бесполезно болтался в сумке, висевшей на спинке стула, там же, где и никому не нужный диктофон.

Сева слушал и с сочувствием покачивал головой. Он потихоньку подливал себе и Александру Павловичу, но Саня больше не пил, он помнил, что ему еще возвращаться в Посад и он во что бы то ни стало должен взять интервью у Севы.

За стеной в банкетном зале готовили фуршет, хрустели пакетами с чипсами, с орехами, звенели бокалами. Звенели, чокаясь рюмками, и Сева с Саней, и под эту ресторанную музыку все душевнее и душевнее тек их разговор. Мало-помалу они перешли на проблемы творчества, и Сане показалось, что вот-вот получится интервью. Он подобрался и приготовил уже вопрос, который должен был повернуть беседу в нужное русло, и уже открыл рот, чтобы его задать, но тут послышался шум в фойе — шарканье ног, громкие голоса. Видно, закончился просмотр фильма. Так и есть! Счастливые избранники лавиной ринулись мимо них на фуршет. Поглядывая на лавину, Сева, нагнувшись к Сане, вдруг проникновенно запел про синий троллейбус. Саня с покорным вздохом налил себе еще рюмку. Момент был упущен. Черт побери! Неужели опять ничего не получится? Еще немного, и Сева снова наберется, не будет лыка вязать, и что тогда делать? Нет, сегодня Сане положительно не везло. А Сева все пел, проникновенно выводя «и всех подобрать…», и вдруг вскочил и куда-то ринулся. Александр Павлович безнадежно махнул рукой, он понял, что Сева — пропащий вариант. Он рассеянно приглядывался к спешащим в соседний зал людям. Может, мелькнет какой-нибудь известный актер, у которого можно будет взять интервью? Они же, в конце концов, в Доме кино, а не в зоопарке. И ему показалось, что он увидел одно знакомое лицо, потом другое. Здесь были не только незнакомые, были и знаменитости. Он снова оживился, загорелся надеждой. Нужно было только немного подождать, чтобы люди выпили, расслабились, и тогда можно будет отправиться на охоту. Он проверил, на месте ли визитные карточки, и стал набрасывать новый трафарет, который подошел бы любому более или менее известному актеру, а самое главное, читателю.

Занятый интервью, он почти что забыл о Севе, а Сева между тем подхватил под руку какого-то невысокого плотного человека в темно-сером костюме и тащил его к их столику.

— Сережа! Сереженька! Ты только к нам! Я тебя с другом Саней познакомлю! Класснейший мужик! Вот увидишь!

Судя по жестам, тот отказывался. Но разве возможно отказать Севе? Через секунду за столом сидел и Сережа, официант тащил на подносе для него рюмку и новый графин водки.

— Сашура! Вот кто тебе нужен! Познакомься, Сереня, это мой друг, Саня Иргунов, сценарист, писатель, журналист, — торжественно провозгласил Сева, — а это Сереня Иващенко, он снимает кино! Но дело совсем не в этом, а в том, что мы все очень хорошие люди, и за это надо непременно выпить!

«Саня» и «Сереня» не без удивления посмотрели друг на друга и чокнулись. Выпив, Иващенко с улыбкой сказал:

— А не с вами ли Печников мне обещал интервью? Помешали, кажется, какие-то дорожные неприятности? Пробки, снег… Я не знал, что вы знакомы с Всеволодом Андреевичем.

— Как же не знаком? Друзья-приятели, — не стал открещиваться изумленный Саня, — а заторы, как видите, нам не помешали.

И какое же вдруг на него нахлынуло счастье! Неужели?! Тот самый Иващенко? Так вот он какой, этот двигатель прогресса, знаменитый кинобосс! Александр Павлович вглядывался в него, улыбался и судорожно старался припомнить свои хитро поставленные вопросы. Хорошо, что сумку с диктофоном прихватил, и кассеты взял с собой, и ничего нужного не оставил в машине. Вот уж жизнь — режиссер! Все у нее получается, и даже лучше, чем по писаному. Естественнее. Непринужденнее. Да здравствует Сева! И значит, все в силе: сначала интервью, потом скромный праздничек, а следом и заявка. Но главное, Влад. Дыры на полосе не будет. Александр Павлович был человеком крайне обязательным. Он сам никого и никогда не подводил — во всяком случае, старался — и терпеть не мог, когда подводили его. Кстати, Влад просил дать еще и портрет.

Александр Павлович завертел головой, ища глазами Севу. Тот снова с кем-то беседовал.

— Сева! А ты, случайно, не при фотоаппарате? — окликнул он его.

— Нужен? Сейчас добудем, — пообещал тот и сорвался с места, извинившись на ходу перед собеседником.

Иващенко улыбнулся, было видно, что он доволен.

— Выходит, чему быть, того не миновать, — сказал он. — Жаль только, что вы фильма не видели. Успех, очередной успех. Ну что ж, поработаем?

— Поработать с вами я давно мечтаю, — многозначительно заявил Александр Павлович. — И с очередным успехом поздравляю от души. А про фильм вы мне сами сейчас расскажете. Сделаете что-то вроде анонса и рекламы.

Хмель с Александра Павловича мгновенно соскочил, сопливой расслабленности тоже как не бывало, он опять был полон энергии, как туго надутый мяч, и уже готов был работать. Собственно, уже работал.

— Потом я и других расспрошу, актеров на главных ролях, режиссера. Вы мне подскажете, к кому лучше обратиться, с кого начать, — продолжал он. — Я видел, тут прошел кое-кто из именитых, вот их и спросим. Выйдет еще интереснее. Многограннее. Объемнее. Дадим целую полосу: «Каждому свое кино». Подходит?

— Разумеется. Только имейте в виду, что на главных ролях именитых я не снимал. Это фильм-дебют молодой актрисы и ее партнера, тоже из молодых.

— Так вы любите дебюты? — обрадовался Александр Павлович удачному повороту темы.

Сейчас они поговорят о разных дебютах, и почему бы Иващенко не дебютировать с фильмом-фэнтези? В общем, сразу быка за рога. Оно и к лучшему. С другими интервью тоже стоит поторопиться. Уж кто-кто, а он-то знал актеров! Работать с ними непросто.

— Конечно, люблю! — кивнул Иващенко. — Думаю, что Алене будет приятно, если вы возьмете у нее интервью, она совсем молоденькая, лучи славы для нее неожиданность.

— А я думаю, она с детства только и ждала, что славы и своего звездного часа, — сделал предположение Иргунов.

— Вот вы у нее и спросите, — усмехнулся Иващенко.

— Но начнем все-таки с вас, не возражаете? — спросил Александр Павлович.

— Приветствую, — отвечал Иващенко.

Саня положил на стол диктофон, достал блокнот и продолжил тему дебютов. Он во все глаза смотрел на своего героя. Интересно, интересно, каков же он все-таки, этот мотор?

Беседа пошла как по маслу, особенно под горячее. Через четверть часа уже Иващенко интервьюировал Иргунова, выясняя его мнение относительно латиноамериканских сериалов.

— Мы можем интереснее, — убежденно уверял Александр Павлович.

— Но там экзотика, темперамент, красивые женщины, красивая любовь, — задумчиво перечислял Иващенко.

— А у нас, что, не может быть красивой любви?! — с жаром вопрошал писатель.

— У нас красота любви в жертвенности. Если красивая любовь, то непременно Пенелопа какая-нибудь, верная и страдающая.

— Ну, это в прошлом, — отмел Пенелопу Иргунов.

— А современная героиня — красивая хищница, женщина-вамп, — продолжал размышлять Иващенко. — Но такие женщины не вызывают у зрителей симпатии. В общем, что такое красивая любовь по-русски, мы пока и не знаем.

— А что, если к истории обратиться? Почему бы не дать исторический срез? Вот я исторический сериал набросал, — приступил к долгожданной теме Александр Павлович. — Не в чистом виде история, фильм-фэнтези. Так там у меня героиня и не хищница, и не жертва. Она борется за свое счастье и получает его.

— На какой канал отдали? — тут же деловито спросил Иващенко.

— На «Россию», — не моргнув глазом соврал Иргунов. — На русском материале фантазировал.

— Зря поторопились, — пожалел Иващенко. — Есть еще экземпляр? Дайте почитать. Если понравится, я и оттуда заберу.

— Есть экземпляр. С собой. Совершенно случайно, — не растерялся Александр Павлович и добавил: — А если они уже в запуске, я для вас другой напишу. У меня что материала, что идей — навалом!

Он достал из сумки сценарий, передал Иващенко и мысленно еще раз поблагодарил и Бога, и судьбу, и Печникова, и Севу, конечно, тоже.

Они продолжали обсуждать героинь и героев, но их увлекательную беседу прервал Сева. Он притащил плотную широкоскулую девицу с фотоаппаратом, которая певуче принялась распоряжаться самим Иващенко, прося его сесть то так, то эдак.

Иващенко с улыбкой повиновался, повторяя, что красивой женщине он ни в чем не может отказать.

— Еще как может! Не верь ему, кисонька, — бесцеремонно заявил Сева. — На съемочной площадке таким красоткам отказывал. Не мужчина — кремень!

— На съемочной площадке я — продюсер. А в жизни мягче воска, — защищался Иващенко.

Но крепышка уже кончила щелкать, приветственно помахала рукой и плавно двинулась восвояси. Сева ринулся за ней.

— Интересно знать, откуда вы с Севой знакомы? — поинтересовался Александр Павлович, вновь становясь интервьюером.

— Да он же у меня на предыдущем фильме художником был, — улыбнулся Иващенко. — Неужели не обратили внимания на его работу? Или вы за моим творчеством не следите?

Иващенко сделал строгое лицо и нахмурил брови. Александр Павлович расхохотался. Ему все больше нравился мотор-кинобосс, человек с юмором, с хорошей реакцией, хорошей головой. Теперь было понятно, почему ему сопутствовал успех, он умел подбирать ключик к людям, умел с ними работать. Таким он его и представит — умным, симпатичным, обаятельным.

Александру Павловичу было приятно, что симпатия родилась сама собой, не придется делать над собой насилия, какое он непременно попытался бы сделать, если бы Иващенко ему не понравился. Попытаться бы попытался, но вряд ли бы у него что-то получилось. Не умел он фальшивить, не мог, даже ради собственного сценария. А вот слегка приврать мог.

— Как это не слежу? Слежу внимательнейшим образом! — воскликнул он.

Александр Павлович обратил внимание на работу художника, потому что работа была классная, но откуда ему было знать, что художником был Сева. Он понятия не имел, какая у Севы фамилия. Он же только собрался взять у него интервью, но не успел. От Ляли он знал про его книжные работы, помнил, что речь шла, кажется, о Шекспире, знал о премии, видел его графику, но понятия не имел, что тот работал в кино. Однако виду не показал, а закивал с широкой улыбкой.

— Как же! Как же! Конечно! Как это я запамятовал! Маразм крепчал!

Александр Павлович отделался дежурной фразой, хлопнув себя рукой по лбу.

— Ну, раз следите, тогда ладно, — сменил притворный гнев на непритворную милость Иващенко. — Пойдемте, я представлю вас режиссеру и актерам. Севу вы теперь не дождетесь, он в своей стихии, среди прекрасных дам.

Александр Павлович расплатился, и они отправились в банкетный зал, откуда звучали громкие голоса и взрывы хохота.

— Как только прочитаю сценарий, позвоню. А если вдруг задержу, напомните, — проговорил Иващенко, вручая Иргунову свою визитку.

Свою визитку вручил ему и Иргунов, пообещав, что газета с интервью выйдет очень скоро, и он тогда непременно передаст ее.

Иващенко подвел Александра Павловича к режиссеру, познакомил и простился тепло и дружески. Саня мысленно еще раз поблагодарил Севу. Он уже не сочувствовал ему, не злорадствовал, он восхищался. Александр Павлович уважал профессионалов, а Сева был профессионалом высокого класса. Что касается Ляли, то пусть они сами разбираются, не маленькие.

С режиссером Александр Павлович тоже поговорил и даже упомянул, что Иващенко взял у него почитать сценарий. Тот хлопнул его по плечу.

— Сергей Михайлович — дока! Одобрит, глядишь, еще вместе поработаем, — весело сказал он.

Настроение у всех было приподнятое, чувствовалось, что просмотр удался, фильм понравился. Александр Павлович видел вокруг журналистов не себе чета, но при этом чувствовал себя среди киношников на привилегированном положении, потому что считался уже приятелем Иващенко. Сева мелькал где-то вдалеке, изредка приветственно помахивая рукой.

Александр Павлович был доволен. Получилось неожиданно здорово. И материала оказалось даже больше, чем нужно. Он сменил не одну кассету в диктофоне и мог предложить Владу целую серию интервью. А если откажется, можно и в толстый журнал толкнуться. Актеров Иващенко пригласил разных, были и знаменитости, а про звезд кто не любит читать? Под звездным соусом пройдет и молоденькая актриса, которая играла героиню, молодым нужна раскрутка. Беседуя с Аленой, Александр Павлович жалел, что не видел фильма, вопросы у него тогда были бы интереснее. Ну, ничего! В следующий раз все обойдется без накладок. А сегодняшний вечер все равно подарок судьбы!

Работы у Александра Павловича было впереди немало — и материал обработать, и придумать, как его подать. А потом еще и как продать. Но он никого не подведет: утром, часам к двенадцати, отошлет Владу по электронке готовое интервью с Иващенко, и от одной этой мысли у него становилось тепло на сердце.

Весь вечер он порхал как на крыльях. И устал порхать. Отяжелел. Помрачнел. Да и народу вокруг стало значительно меньше, зато пустых пластиковых стаканчиков, смятых салфеток, конфетных фантиков и огрызков значительно больше. Словом, пора было уходить. Праздник кончился. Александр Павлович почувствовал, что не только устал, но и незаметно для себя набрался, в голове шумело, ноги были как ватные. В таком состоянии за руль садиться противопоказано. Придется и в самом деле вздремнуть часок-другой в машине, и только потом ехать. И то не торопясь, с оглядкой.

Сева куда-то пропал. Видно, отправился ночевать к какой-нибудь из своих подружек. При этой мысли Сева стал Сане еще милее. Очень благородно избавить его, Александра Павловича, от лишних хлопот. А Ляля? Но он же пообещал ей, что заберет Севу из ее жизни. Так оно и вышло. Однако Сева — человек, хороший человек Сева, он Сане нравится.

Снег прекратился, первый глоток холодного воздуха после прокуренной духоты всегда казался Сане живительным. Он долго искал и не мог найти своей машины. В «девятке», которую он издалека счел своей, уже сидели какие-то люди. Он опять ходил, искал и опять не нашел. Пока бродил, протрезвел немного. Вернулся к машине, занятой чужими людьми, и по номеру понял, что все-таки эта синяя «девятка» принадлежит ему, Александру Павловичу Иргунову. Заглянул в заднее стекло, чтобы понять, кто же к нему забрался, узнал Севу, а рядом с ним различил целый пук голубых и розовых косичек. Александр Павлович решил, что с пьяных глаз ему помстилось. Не в Африке же они в самом деле! Пригляделся, но косички никуда не исчезли и были по-прежнему голубыми и розовыми.

На Севу, несмотря на все его благодеяния, Александр Павлович тут же разозлился: мало того, что тот закадрил какую-то малоприличную девицу, он еще и места другого не нашел, чтобы побыть со своей кралей! Где теперь хозяину спать?! Он приготовился вытурить незваных гостей. Шугануть как следует! Ему же еще работать! Вот сейчас поспит часок — и за дело! Кстати, ему еще и фотографии нужны. Нет, так просто с Севой не рассоришься. Как это он сразу не сообразил взять у девицы с фотоаппаратом телефон? Совсем на радостях крыша поехала!

Александр Павлович приоткрыл дверь и поздоровался:

— Добрый вечер, молодые люди! Отдыхаем?

Африканская девица повернула голову, и Саня увидел скуластенькое лицо с небольшими ярко-голубыми глазами и носом уточкой вполне российского производства. Лицо показалось ему даже знакомым, в Посаде таких пруд пруди. Пригляделся и узнал: девица фотографировала Иващенко. Ну что ж, тем лучше, есть надежда получить фотографии. Вот только откуда взялись голубые косички? Никаких косичек, ни голубых, ни розовых, у девицы-фотографа не было. Александр Павлович был недоволен собой, подумать только, что значит редко пить! С непривычки нажрался до галлюцинаций! Он на секунду закрыл глаза, надеясь, что все станет на свои места и косички исчезнут. Но когда открыл глаза, косички были на месте.

— А мы вас ждем-ждем, наконец дождались, — певуче произнесла африканская россиянка.

— А чего это вы меня ждете? — полусердито-полушутливо осведомился Иргунов.

— А домой ехать, — простодушно отозвалась девица.

— К вам, что ли? — раздраженно спросил Александр Павлович.

— Да нет, к вам, — отозвалась девица. — Всеволод Андреевич сказал, что у вас на всех места хватит.

Всеволод Андреевич в беседу не вступал, то ли потому что не хотел вмешиваться, то ли потому что дрых без задних ног. Саня даже протрезвел от возмущения такой беспримерной наглостью! Он уже открыл рот, чтобы сказать все, что он по этому поводу думает, но постоял секунду и рот закрыл. С такой же беспримерной непосредственностью Сева представил его Иващенко, а долг, как известно, платежом красен! Девица Иващенко фотографировала и отдаст ему пленку или фотографии.

— До меня добираться далеко, — хмуро сообщил он, — я за городом, в Посаде живу. И для вождения машины не в кондиции.

— Так я вас отвезу, — так же певуче и ласково предложила девица, своей певучестью выдавая глубоко провинциальное происхождение. — Я в кондиции. Мне Всеволод Андреевич сказал, что нам в Посад ехать.

«Наш пострел везде поспел. Ну и вези, черт с тобой! — сдался мысленно Саня. — Какой-никакой, а выход. Что ни говори, а дома лучше спать, чем в машине. Если доедем, то на месте разберемся».

— Тогда прошу! — произнес он и помог девице вылезти, с тем чтобы препроводить ее на шоферское место.

Невысокая, крепкая, широкобедрая, с пучком разноцветных косичек на затылке, она выглядела нелепо, но чем-то вдруг очень понравилась Александру Павловичу. В ней было какое-то неожиданное обаяние. Простодушия, что ли? Основательности?

— Меня Верой зовут, — представилась она, стоя напротив него и улыбаясь.

— Александр, — суховато ответил он и спросил: — А Всеволод Андреевич что?

— Ничего. Заснул, — со спокойной улыбкой сообщила Вера. — Он, как вы, не в кондиции.

«Да нет, такие всегда в кондиции, — ядовито подумал Александр Павлович, — больной, больной, а мыла не ест!»

Он сел рядом с Верой, чтобы показывать ей дорогу.

— Нам на Ярославку, — сказал он вслух и тут же поправился: — На Ярославское шоссе, я имею в виду. Вы, я думаю, не москвичка, Москвы наверняка не знаете. Как ехать, я подскажу. Когда на шоссе выедем, я сам поведу, там уже можно будет.

Вера согласно кивнула.

— А права-то у вас есть? — спохватился Александр Павлович. — В Москве сейчас строго!

Ему только не хватало дорожных неприятностей. Правда, деньги были, чтобы их уладить, но желательно было бы обойтись.

— Не беспокойтесь, — ответила Вера и тронула машину с места так уверенно, плавно и мягко, что Саня только диву дался.

— Да вы профессионал, — не мог не похвалить он ее.

— Я инструктором в автошколе работала, — отозвалась она и уверенно повернула к Садовому кольцу.

— В Москве? — изумился Александр Павлович. — Вы, что же, выходит, москвичка?

— Нет, я в Твери работала. В Москве я недавно живу.

Вера повернулась к нему с улыбкой, и он не мог не отметить, какие блестящие у нее глаза, а взгляд спокойный, доброжелательный. И он тоже ей улыбнулся и с удовлетворением откинулся на сиденье, собираясь следить за дорогой и давать Вере необходимые указания.

Когда Вера снова обернулась к своему спутнику, он крепко спал, лицо у него было совсем мальчишеским, и по нему бродила счастливая улыбка. Она не стала его будить, хотя не вредно было бы выяснить поточнее дорогу.

— Очередные временные трудности, — философски покачала она головой, — придется справляться самостоятельно.

И двинулась на свой страх и риск по московским переулкам.


Глава 5


Миша оставил машину во дворе и на четвертый этаж стал подниматься пешком. Он и сам не мог понять, почему волнуется. А может, и мог, но только не хотел снова погружаться в то, от чего так старательно отгораживался все эти годы. Из сумки у него торчал оранжевый слон с большими ушами, слон сидел на таких же оранжевых мандаринах, которые обожала Иришка, а в руках Миша держал пакет с пестрыми карамельками, которые они любили оба.

Только он ступил на площадку четвертого этажа, дверь открылась, и Ляля в золотистой куртке, в коричневых брючках, ловкая, ладная и, как всегда, торопливая, кивнула ему на бегу, помахала и, стуча каблучками, заспешила к лифту. В тот же миг выскочила Иринка и повисла у него на шее.

— Папулечка мой прекрасный! — пропела она.

Миша закружил ее по площадке, и так, кружась, они влетели вдвоем в квартиру. Как давно он тут не был! А запах остался прежним, пахло книжной пылью и пригорелым молоком. Еще Ляля, кажется, поменяла духи. Несмотря на тусклый свет в прихожей, в глаза бросились ободранные по углам обои, затертый до черноты, когда-то покрытый лаком паркет. Из-за тусклого света, из-за нависающих со всех сторон шкафов и полок квартира показалась гостю полутемной пещерой. А ведь когда-то он тут жил и ничего уютнее этой старинной московской квартиры представить себе не мог. Здесь жили еще Лялины дедушка с бабушкой, потом родители, а теперь она сама с дочкой. Иринка тащила его в сторону ванной, наверное, руки мыть, как положено, но он прошел по коридору и заглянул в столовую, увидел облысевший зеленый диван, старинный резной буфет, картины на стенах. Ничего не сдвинулось с места за эти годы, но как-то пожухло, обветшало. Иркин яркий конструктор на столе и пышноволосая нарядная Барби выглядели непрошеными гостями среди одряхлевшей ветхозаветной старины. Миша подошел к окну, выглянул во двор, открыл форточку.

— Может, пойдем погуляем? — предложил он Иринке.

— Потом пойдем, — ответила она. — Сейчас пойдем, я тебя покажу Мартину.

— Меня? Мартину? Какому еще Мартину? — рассеянно спросил Миша, послушно идя следом за Иринкой, а она изо всех сил тянула его за руку по коридору.

В коридорных потемках Миша наткнулся на какие-то коробки и больно ушиб коленку.

— Мартину потом меня покажешь, — решительно заявил он. — Сначала вам тут нужно лампочки ввернуть. А то в такой темнотище того и гляди без головы останешься!

Иринка с удивлением смотрела на отца. О какой темнотище он говорит? Она так привыкла к своей квартире, что двигалась в ней наизусть и никаких неудобств не испытывала.

— Кстати, и мне есть с кем тебя познакомить!

— С кем? — Иринка с любопытством заглянула Мише в лицо.

Они уже дошли до прихожей, Миша почти на ощупь отыскал в углу свою сумку и достал оранжевого слона. Ему показалось, что даже от новой игрушки вокруг посветлело.

— Вот, пожалуйста, знакомься! Слон из Африки, привез тебе солнышко и мандарины.

Мандарины вслед за слоном перекочевали к Иришке в руки.

— Ешь пока мандарины, играй со слоном, а я лампочки вверну в прихожей и на кухне. Потолки вон какие высоченные! Маме не достать, — посетовал Миша и привычно засучил рукава. Засучил и усмехнулся. А ведь совсем недавно хозяйственных привычек у него и в помине не было…

Оставшись один после того, как Ляля его выставила за дверь, Миша поселился у приятеля в коммунальной квартире. Болевой шок проходил медленно, а когда более или менее прошел, он обнаружил, что на свете очень много женщин и у каждой женщины очень много просьб. Все женщины, молодые, старые, среднего возраста, смотрели на него умоляющими глазами и верили в его всемогущество. Верили, что он может починить выключатель, электропроводку, холодильник, телевизор, телефон, звонок. Прибить полку, вешалку, карнизы, картину. Наладить кран в ванной, бачок в туалете. Отнести чемодан, проводить на вокзал. Подвинуть шкаф, разобрать стол. Да и мало еще на что он казался способным! Миша не ожидал, что, оставшись один, окажется в таком водовороте жизни. Поначалу, как это было ему свойственно, он смертельно испугался забурлившей вокруг него жизни, застегнулся на все пуговицы и с головой ушел в работу. Миша переводил книги и статьи по математике на английский язык и получал за переводы приличные деньги. Читал спецкурс в институте, деньги получал неприличные, но научно рос. Когда он еще немного успокоился, то понял, что вполне способен снять себе однокомнатную квартиру, из тех, что подешевле, конечно. И снял. Заведя себе квартиру из тех, что подешевле, он сам вплотную столкнулся с проблемами карнизов, звонков, бачков и кранов. До этого они его не касались, их решали, очевидно, тем же методом умоляющих глаз, обращенных на чужие мозолистые руки, сначала его матушка, потом Ляля. Миша со свойственной ему методичностью принялся осваивать проблемы смены прокладок и сверления дырок дрелью. Они оказались преодолимыми. Решив группу задач первой сложности, он перешел к задачам второй, повышенной, и занялся электропроводкой. Оказалось, что и эти поддаются решению. Холодильники и телевизоры Миша осваивать не стал. Для них существовали специалисты. Но зато освоил, и с удовольствием, удивившим его самого, кое-какие плотницкие работы: сколотил себе полку для книг, потом сделал полку для кухни, расширил письменный стол. Сначала он прослыл в подъезде «мастерущим», потом отзывчивым. Только много позже Миша отдал себе отчет, что в доме, куда он переехал, его знает почти весь подъезд, что у него множество поручений и множество знакомых, преимущественно женского пола, как старых, так и молодых. Новые знакомые приглашали его попить чайку с пирожком, отведать наливки, котлет, борщика, они готовы были дружить с ним, делиться семейными тайнами, любить, обожать, восхищаться. И нагружать, распоряжаться, поручать тоже. Пуговицы у Миши стали понемножку расстегиваться, изменилась походка, выражение лица, интонации. По-другому стали смотреть на Мишу студентки, по-другому относиться студенты. Но сам он всего этого как-то не замечал. У него появился новый предмет наблюдений и интереса. Он заинтересовался женщинами. Собственно, они всегда его интересовали. Но он их очень боялся. Всех. Даже Лялю. Теперь почувствовав себя в безопасности благодаря множеству своих умений, он перестал отказываться от приглашений, пил чай и наливки. Под наливки он выслушал множество трогательных и чаще всего печальных историй. Женщины оказались прелюбопытнейшими созданиями. Они стали ему симпатичны, вызывали сочувствие и по-прежнему интерес. Он хотел понять их. Женщин вообще или одну-единственную женщину? Миша не задавал себе этого вопроса. В молодых женщинах Мишу больше всего поражала готовность встретить в любую секунду своей жизни свою самую большую любовь. Да и все они, старые, молодые — не важно, жили любовью, прошлой, настоящей, будущей. Любовью к мужчине, к ребенку, кошке, собаке, попугаю. Получал и он бесчисленное число авансов, но не спешил ими воспользоваться. Сначала Миша расклассифицировал женщин по типам, психологическим, социальным, потом занялся классификацией их душевных состояний. Он научился безошибочно выделять одиноких, замужних и тех, которые живут с другом. С тех пор как он стал принимать авансы, он расклассифицировал и одиноких. Они делились на тех, которые надеялись выйти замуж, и на тех, которые приспособились к одинокой жизни и много работали. Любовный его опыт неизмеримо расширился, правда, телесный опыт, а не сердечный. Но и это пошло ему на пользу: и ему с женщинами и женщинам с ним становилось все приятнее и легче. Чем свободнее он себя чувствовал, тем снисходительнее и доброжелательнее становился. Может быть, он один из первых понял, что у Ляли после спячки очнулось сердце, он уже умел угадывать сердечную жизнь по ослепительному сиянию глаз, расцветающей невпопад улыбке. Он не хотел ничего знать о Лялиной любви, но знал о ней больше многих. А сейчас по одному только беглому взгляду и взмаху руки понял, что она свободна. И закружил, закружил Иринку по площадке…

А что квартира ему покажется такой обветшавшей и неухоженной, он и думать не думал. В его памяти она продолжала оставаться верхом благополучия и основательности. Зато теперь, куда бы он ни смотрел, всюду видел необходимость вмешаться умелой мужской руке. Но для начала он вкрутит лампочки. Лестница по-прежнему стояла в кладовке, и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы ее высвободить. Зато лампочки лежали на прежнем месте. Нет, что ни говорите, в постоянстве есть свой глубокий смысл. Остальное было делом одной секунды, в коридоре стало светло.

— Папа! Смотри! — торжественно провозгласила Иринка и распахнула дверь ванной.

Миша чуть было не свалился с лестницы, увидев большого белого гуся. Важно переваливаясь, он зашлепал по коридору. Ну и ну! Откуда они его только взяли? Впрочем, он всегда знал, что Ляле фантазии не занимать.

— Это Мартин! — радостно представила гуся дочь. — Папа! Давай нальем ему в ванну водички и дадим поплавать! Ему, наверное, очень хочется.

— Наверное, — не мог не согласиться Миша. — А что мама скажет?

— Не знаю, я не спрашивала, — честно призналась Иринка.

— Потому что боялась, — ехидно заметил Миша. — Ну-ка беги закрой дверь в столовую и в свою комнату тоже, а то мы потом его оттуда не выживем.

Он мигом спустился с лестницы и заглянул в ванную.

— И давно у вас это сокровище? — спросил он. |

— Не знаю, — пожала плечами Иринка. — Он прилетел раньше меня, это точно. Как ты думаешь, если я к весне стану маленькой, как Нильс, он возьмет меня с собой в путешествие?

— А ты хочешь в путешествие? — спросил Миша.

— Кто ж не хочет!

Вид ванной, обжитой гусем, открыл перед Мишей всю серьезность проблемы.

— Давай-ка мы о нем позаботимся, — предложил он дочери, — только сначала скажи мне, где у вас тряпка и швабра. Или у вас швабры нет?

— Есть, есть, — радостно отозвалась Иринка и притащила из кухни допотопную палку-держалку.

— И швабру вам нужно новую завести! — назидательно сказал он дочке. — Теперь знаешь, какие есть отличные! Как для корабельной палубы! Трешь и как будто уже плывешь!

Иринка внимательно его слушала.

Однако Миша ловко справился и со старой держалкой, зажал тряпку, вымыл пол в ванной и задумался.

— Слушай, а где твоя ванночка, в которой мы тебя раньше мыли? — спросил он Иринку, заглянув к ней в комнату, где она знакомила со слоном своих кукол. Он успел прикинуть, что уж в этой-то профессорской ванной поместится не только гусь с детской ванночкой, но и небольшой бегемот.

— В кладовке, — отвечала Иринка. — А мы что, будем Мартина купать?

— Будем, будем, — пообещал Миша.

— А можно я тебе помогать буду? — с надеждой спросила дочь.

— Конечно! Мне без тебя никак не справиться!

Миша снова полез в кладовку. Нашел ванночку, нашел дверцу от шкафа, нашел несколько досок. Инструмент лежал на старом месте. Похоже, за все эти годы никто к нему не прикасался. Для того чтобы выгородить место гусю, пришлось передвинуть стиральную машину, зато ванночка встала как влитая, да и загородку можно было соорудить. Он проверил, дотягивается ли до ванночки гибкий душ. Душ дотягивался. Можно было приниматься за дело.

— Ну-ка иди сюда, будешь гвозди держать, — позвал Миша Иришку.

Они сбили для гуся загородку, но гусь с легкостью перескочил через нее, он был большой, этот гусь. Большой и сильный.

Миша, вздохнув, снова полез в кладовку.

— Будем искать сокровище, Ирина! — объявил он.

— А там оно есть? А мама почему его не нашла? — спросила заинтересованная Иринка.

— Потому что она не знает, что такое сокровище, — меланхолично отозвался Миша.

Оглядывая корзины, старые чемоданы и коробки, Миша пытался понять, что ему может оказаться в помощь, из чего он может сделать загородку. И вдруг у самой стены за чемоданами заметил сетку для кровати. То, что нужно! Вот и сокровище отыскалось! А сколько поднялось пыли, когда он взялся за чемоданы! Зато сетка идеально перегородила ванную, и гусь оказался как в вольере.

— Мы сделаем ему подстилку и нальем в твою ванночку воды, — сказал Миша. — Пусть плавает.

Иришка не могла отойти от своего Мартина. Гусь просовывал сквозь сетку голову, и она его гладила.

— У тебя свой дом, — повторяла она. — Тебе хорошо? Хорошо?


Домой Ляля не торопилась. Не слишком-то она спешила встретиться с Мишей. Еще, глядишь, придется вместе чай пить! А если чай, то нужно купить что-то к чаю. Вот она и пошла от метро домой пешком, чтобы зайти в магазин. Все завидуют: центр! Центр! Есть чему завидовать! Магазина продуктового днем с огнем не сыщешь. Одни дома моды и ювелирные! Раньше их Покровка была очень магазинная, два книжных было, две кондитерских, кулинария, и просто продуктовых полно, и овощной, и булочная… Ну да что прошлое вспоминать?! Меньше магазинов, целее деньги!

Зато день против ожидания получился очень удачным. Начальство, что ни говори, любит, когда работник сидит на месте. Вот Ляленька была паинькой, пришла вовремя, трудилась, не поднимая головы, и главред, когда она понесла ему сделанную работу, улыбнулся очень приветливо. Он считал, что она дома сидит, а она тут как тут. Чувствуя, что он в настроении, Ляля замолвила слово за одного художника. Главред охотно посмотрел картинки, и они ему даже понравились. Ну что ж, начало положено. Художника привел к ней Сева, и при мысли о Севе сердце немного защемило. Конечно, она сама ушла в отпуск. Но он-то этого не знает, мог бы позвонить, осведомиться о здоровье. Или она чего-то такого наговорила, что он никак проглотить не может? Вторые сутки проглатывает?

Хорошо, что хоть у Сани все в порядке. Ему она дозвонилась сразу. Голос бодрый, энергичный. Сказал, что готовит срочный материал, встреча века состоялась, позвонит позже, все расскажет. Ну и прекрасно. Она хотела спросить о Севе, куда он-то делся. Но не спросила. Раз Саня сам не сказал, значит, не знает. Раз не знает, то и спрашивать нечего.

В магазине толпилось столько народу, что Лялю замутило при одной только мысли, что она тоже нырнет сейчас в эту толпу. Конечно, если сравнивать с былыми очередями, то эта в кассу была просто пустяком, но что поделаешь? Избаловались! Да и одного взгляда на витрину хватило, чтобы понять: ничего-то ей не хочется! Нет тут ничего такого, ради чего стоило тратить время и деньги!

Но Иринке она все-таки купила «Баунти» в какой-то попавшейся ей на глаза палатке. А чай они пить не будут! Что за дикая мысль — с бывшим мужем чаи распивать!

Приняв очередное решение, Ляля энергично застучала каблучками, торопясь домой. Она же обещала прийти пораньше! И вон как припозднилась! А Михаил Алексеевич такой аккуратист! Словом, она опять проштрафилась и заслужила разнос! Ляля вспомнила гуся, который опять все заляпал, вздохнула и застучала каблучками еще быстрее.

Первое, что она увидела, отперев дверь и войдя в прихожую, были ободранные, выцветшие обои и покосившаяся вешалка. Что это? Откуда такое убожество? Ляля не сразу поняла, что все потухшие лампочки загорелись, а когда поняла, то удивилась хозяйственной прыти Миши. Такого раньше за ним не водилось. Переодевшись, она машинально открыла дверь в ванную, собираясь помыть руки, и была потрясена открывшейся картиной: за сетчатой загородкой в детской ванночке плавал гусь.

В коридор вылетела Иришка:

— Видала?! Видала?! Лучше, чем в зоопарке! Это мы с папой сделали!

— Молодцы вы с папой! — сдержанно похвалила Ляля, почувствовав вдруг неимоверное облегчение: кажется, у гуся появился шанс зажить своей жизнью.

— Что? Тебе не понравилось?! — с негодованием спросила Иришка, возмущенная материнской сдержанностью. Как все дети, она чувствовала малейшие оттенки во взаимоотношениях родителей.

— Понравилось, очень понравилось, — успокоила ее Ляля. — Такое не может не понравиться! Тем более что мы с тобой наконец помоемся!

— Я не буду. Я — чистая! — убежденно сообщила Иришка. — А ты как хочешь.

Гусю тоже явно по душе были перемены, он благосклонно посматривал на Лялю, работая лапками. Повернуться ему особенно было негде, но из любви к плаванию будешь и в банке плавать. На воде он выглядел царственно.

В кухне, похоже, Миша тоже поменял все перегоревшие лампочки. Ляля внезапно увидела закопченные стены, черный потолок над плитой, ободранную клеенку на столе. А может, она Мишиными глазами на все смотрит?

Ляля кинула подозрительный взгляд в Мишину сторону и встретила довольную и чуть смущенную улыбку.

— Твою вкусную штуковину мы всю съели, — со вздохом признался Миша. — Я, знаешь ли, по-прежнему специалист по пельменям.

Такого Мишу она не знала, он немного раздался, пополнел и… повеселел. Веселый Миша — это что-то новенькое!

— Видно, пельмени тебе на пользу, ты прекрасно выглядишь, — не могла не сделать она бывшему мужу комплимент.

— Это не пельмени, это твоя стряпня. Я пришел худым, как скелет, поел и превратился в здоровяка. Правда, Ирка? — обратился он к дочери.

Иринка басовито расхохоталась, улыбнулась и Ляля. Неужели Миша ее похвалил? Кажется, первый раз в жизни.

— В добряка, — сказала она. — Значит, не зря старалась. За гуся тебе спасибо. Выручил.

«А Миша-то, наверное, жениться собрался, — подумала она. — Или уже женился, поэтому доволен и счастлив…»

Миша только собрался спросить, каким образом она обзавелась такой экзотической птицей, но шестым чувством уловил, что спрашивать не надо, заслужил благодарный взгляд и стал прощаться.

— Завтра у нас с Иринкой настоящий цирк, — сказал он. — Заеду за ней в десять.

Ляля кивнула и не удерживала.

После ухода Миши она еще раз прошлась по квартире, с удивлением отметила, что коридор вымыт начисто.

«Точно, женился», — решила она. Потом вспомнила, что дочку Миша забирал каждую субботу, не пропустил ни одной. И прибавила про себя: «на капитане дальнего плавания».

И все-таки в этот вечер ей не жилось. А почему, спрашивается? Сане она с работы дозвонилась, узнала, что важный разговор состоялся. В ванной можно было мыться. Иришка дома. Казалось, чего еще надо? Но от Севы так ничего и не было. «Ни звонка, так сказать, ни записочки». Ей было бы куда легче на него злиться, если бы он ей позвонил. Если бы он был обижен, она бы… А если бы стал извиняться, то ему бы… Но он не звонил, не обижался, не извинялся… А кругом, куда бы ни упал Лялин взгляд, виделись ей неполадки, раззор, колченогость и облысение.

— Иринка! Я в ванную! — крикнула она, наконец сообразив, что поможет ей выстоять против всех бед на свете!

Гусь выбрался из воды и дремал тихонько в углу на резиновом коврике. Она задернула штору, взяла с полки флакон с ароматом лугов и полей, подставила под струю колпачок с золотистой жидкостью и смотрела, как по воде поплыла, громоздясь, радужная пена. Выстроила один замок, потом другой и разбила их, погрузившись в теплую воду. Открыла глаза и увидела над собой рыжие потеки на потолке, следы давних соседских протечек. И поняла: ремонт! В квартире необходимо сделать ремонт! Ремонт — единственное ее спасение. Вот сделают ей ремонт, и она начнет совершенно другую жизнь!


Глава 6


Просыпаясь, Александр Павлович с удивлением видел перед собой большое окно, потом слышал внизу легкие женские шаги, позвякивание посуды и вспоминал, что в его доме появились новые обитатели, и он окончательно переселился наверх. С еще большим удивлением он отмечал, что это его радует. Заложив руки за голову, он лежал и вслушивался в таинственную жизнь первого этажа и возвращался в детство. Так уже когда-то было. Он всегда спал наверху, а в нижней комнате жили дедушка с бабушкой. Просыпался он и тогда рано и смотрел, как из-за яблонь быстро выкатывается солнце. Солнце его всегда удивляло: только что был малиновый шар, и уже глаза слепит. Солнце торопилось забраться на небо и теперь. А ему все вспоминался ночной путь до Посада, поблескивающие в полутьме глаза Веры, ее немногословные ответы. Александр Павлович ловил себя на том, что ему отрадна чужая несуетливая жизнь. Ее отголоски добирались до его кабинета, и, как ни странно, ему при неторопливо текущей женской жизни куда лучше работалось. К африканским разноцветным косичкам Веры он уже привык. К тому, что она снимала их и надевала, когда хотела, тоже. Надевала иногда для тепла, а иногда для оригинальности. Косички ей нравились. Это было видно.

Севины сердечные раны, похоже, не испарились вместе с хмелем. Он вскакивал ранним утром и исчезал, бродя по целым дням неизвестно где. Вечером Сева, размахивая руками, восхищался красотой среднерусской природы и средневекового зодчества. Надо сказать, что Посад не ударил лицом в грязь, своих нежданных гостей он встретил во всей красе — сверкающим на солнце снегом, белыми монастырскими стенами, золотыми в небесной синеве куполами.

— Можно я поживу у тебя, попишу? — спросил Сева, вернувшись в очередной раз домой в потемках.

«Ты и так у меня живешь», — подумал про себя Саня и великодушно разрешил — пиши на здоровье!

Ему и самому работалось. Как-то сама собой стала вдруг складываться повестушка. И он уже без всякой радости думал о звонке Иващенко. Позвонит, сдернет Саню с места и повестушку спугнет. О сумасшедшей торопливой Москве он думал без всякой приязни и прекрасно понимал Севу, которому хотелось писать и не хотелось в Москву.

К этому времени Саня знал уже и о житейских неурядицах Веры. Она приехала из провинции в Москву, искала работу и вот уже с полгода ночевала по знакомым.

«И незнакомым», — тут же завертелось у него на языке, но он вовремя сообразил, что подобной пошлятиной обидит Веру, и вместо этого сказал:

— Зачислите и меня в знакомые, живите сколько хотите.

Разговор происходил за завтраком. Они сидели на кухне, за круглым столом, который Вера покрыла скатертью, и пили кофе с деревенскими сливками.

В ответ на Санино предложение Вера не сказала ни «да», ни «нет», улыбнулась и подвинула Сане поближе тарелку с пышными румяными пирожками.

— Такие пирожки с картошкой только бабушка моя умела печь, — сообщил Саня и взял еще пирожок, то ли четвертый, то ли пятый. В его устах это была самая высшая похвала.

— Всеволод Андреевич обещал мне работу подыскать, — поделилась Вера приятной новостью.

— Уже ищет, — насмешливо отозвался Саня, откусывая пирог и запивая его кофе.

— Ну зачем вы так? — Вера снова улыбнулась. — Он обещал меня в редакцию отвести, когда в Москву поедем, с заведующим познакомить.

— На какой предмет? — заинтересовался Саня.

— Фотографии. Я фотографировать хорошо умею.

Саня уже успел оценить Верины таланты по этой части — фотографии Иващенко получились классными.

— А чего вы не умеете? — Саня находился под впечатлением многообразных умений Веры: машину водит, стряпает, фотографирует!

— Книги и картины писать, — ответила она.

— Научитесь, — пообещал он не без насмешливости.

— И я так думаю, — отозвалась Вера совершенно серьезно.

— А если без шуток, то в самом деле, поживите пока тут, коли удобно и не слишком холодно, — предложил Саня.

— Тепло и удобно, — похвалила Вера. — Спасибо, поживу.

Вот так и вышло, что Саня обзавелся двумя новыми жильцами и не жалел об этом.

Сам он с утра пораньше садился с чашкой кофе за рабочий стол и понятия не имел, когда Сева исчезал из дома. Но когда бы он ни встал, Вера уже тихонько позвякивала чем-то на кухне, помогая Сане приняться за работу. Потом и она уходила куда-то или уезжала в Москву. Дом сиротел. Но к вечеру все собирались, вместе ужинали. И снова расходились по своим углам. А если было настроение, если завязывался разговор, засиживались допоздна. Иной раз даже пели.

В один прекрасный день Иващенко все-таки позвонил, сказал, что хочет поговорить о сценарии. Сердце у Сани упало, не до сценария ему сейчас было, в нем зрело что-то неторопливое, основательное. Вместе с тем и от встречи нельзя было отказаться. Упустишь возможность, не наверстаешь. И созревающую вещь не хотелось упустить. Она уже потихоньку дышала, удерживала… Саня пообещал привезти газету. Взял и сунул ее сразу в портфель, чтобы не лежала больше у него на столе, не отвлекала, не нервировала. Стали договариваться о встрече. Саня пожаловался на температуру, простуду.

— Но полагаю, что к концу недели буду уже на ногах, — пообещал он. — Так что в начале следующей…

На том и порешили.

— Я сам позвоню, — сказал Иващенко. — Сообщу, когда буду сидеть на месте.

Вечером в тот же день Сева, вернувшись со своей прогулки, объявил, что может застрять в Посаде надолго. Объявил и уставился на Саню: что тот скажет?

А что он мог сказать: пошел вон?

В быту Сева был человеком легким, уживчивым, все его устраивало. Да и на разговорах они сошлись.

— По мне хоть весь век живи! — отозвался Саня.

— Посмотрю, может, и проживу, — рассмеялся Сева. — Я, понимаешь ли, работу нашел. Только пока не понял, хорошую или плохую.

Саня удивленно взглянул на приятеля. Работу в Посаде трудно найти. Как тот ухитрился?

— Представляешь, захожу я в монастырь, ищу местечко, с какого писать буду, и вдруг вижу: идет в скуфье и рясе Федор Болотников. Он и не он. Федя был худенький, щупленький, мы в училище вместе учились, а этот пузо вперед, борода лопатой. Но я к батюшке подошел все-таки, поздоровался, увидел, что точно Федор, обнялись, прослезились. А когда разговор пошел, выяснилось, что они тут церковку восстанавливают на окраине, маляров-художников не хватает.

— Кем пошел, маляром или художником? — полюбопытствовал Саня.

— Я-то? Маляром! С художеством у них, сам знаешь, сурово, — рассмеялся Сева. — Не допускают они абы кого до художества. Ну, мы туда сразу сходили, посмотрели, цветочки надо всякие писать, орнаменты, в общем, работа подходящая. Пришел с тобой посоветоваться, будешь меня терпеть или нет?

— Я же тебе сказал, живи сколько хочешь, — отозвался Саня.

— А Веруня что скажет? Веруня будет со мной жить? — отпустил Сева одну из своих любимых шуточек, и Саня понял, что Сева пошел на поправку.

— Веруня не будет, — певуче откликнулась Веруня, — ей не к чему.

— Не верю я тебе, Верка! — Сева подмигнул Сане. — Бабоньке мужик всегда к чему.

— Так то бабоньке, а я — девушка, — так же певуче объявила Веруня.

Сева примолк. Сообщение Веры поразило его воображение, и он невольно задумался.

— На сколько времени подряжаешься? — поддержал внезапно оборвавшийся разговор Саня.

— Месяца на полтора-два, не меньше, — рассеянно ответил Сева. — А может, и больше получится.

— Вон как надолго! — подхватила Вера. — А кто же меня тогда в редакцию поведет?

— Я, конечно, — пообещал Сева. — Но редакция-то не горит. Да и вообще ты — самостоятельная, захочешь, сама устроишься.

— Захочу — устроюсь, но в редакцию вы меня отведете, — ничуть не сердясь, твердо заявила Веруня.

— Вот это я понимаю! Эта девушка своего добьется! — восхитился Сева, обнимая ее за плечи, и тут же деловито обратился к Александру Павловичу: — Саня! Ты когда в Москву? Мне кисти, краски нужны. Я с тобой поеду. Сейчас пойду список составлять, а то непременно что-нибудь да забуду.

— Составляй. В начале той недели поеду обязательно. Мы с Иващенко почти договорились, — со вздохом сообщил Саня.

— Отлично! Тогда я и Алевтину включу в список. Заведующую редакции, — обрадовался Сева. — Собирайся и ты, Верунь! Поедем на работу устраиваться. Разом со всеми делами и покончим. Не сто же раз в Москву ездить!

— Соберусь, — тут же отозвалась Вера. — Заодно и вещи от подруги перетащу. Не возражаете, Александр Павлович?

— Не возражаю. Как позвонит мне Иващенко, день, время уточнит, так и поедем, — сказал Саня.

И тут же запел мобильник.

— Легок на помине, — сказал Саня, нажимая кнопку.

Но звонил вовсе не Иващенко, звонила Ляля. Просила Саню помочь с ремонтом. Она уже все организовала, в издательстве с начальством договорилась, работу возьмет на дом, все, что нужно делать по квартире, скажет. В общем, на время ремонта она готова пожить с Иришкой в Посаде, а Саня пусть поживет в Москве.

— Ты же хотел задержаться в Москве в связи со своими сценарными делами, — говорила Ляля. — Вот и задержись. Будешь спокойно с нужными людьми встречаться. Ездить по киностудиям, на телевидение, заодно и за моим ремонтом приглядишь. Мужской глаз надежнее женского.

Предложение Ляли повергло Александра Павловича в панику. Какие киностудии?! Какое телевидение?! Какой ремонт? Он уже не хотел никаких деловых встреч, а уж Москвы тем более! Он хотел одного: спокойно сидеть и работать у себя дома. Ему вдруг стало здесь так спокойно, уютно, а главное, так работалось!

Саня обвел глазами комнату, ища помощи, поддержки, наткнулся взглядом на Веру, Севу и с несказанным чувством облегчения выпалил:

— Неосуществимо, Лялек! Я жильцов пустил. Предупредила бы меня заранее, я бы подготовился…

— Когда это я давала тебе время на подготовку?! — хлоп, и трубка повешена.

«Никогда не давала, это точно, — подумал Саня. — А зря! Теперь обиделась и тоже совершенно напрасно».

«Жильцы» переглянулись.

— Ляля? Это Ляля звонила? — переспросил Сева, как-то болезненно поежившись. — Я сразу понял, что это она звонит! Удивительная женщина, замечательная, необыкновенная. Мне бы надо ей как-то дать знать о себе. Из Москвы я ей непременно позвоню! — сказал он и добавил с меланхоличной улыбкой: — Если успею, конечно…

Саня дипломатично молчал.

— Ляля? Это Ляля? Я ж с ней знакома, — обрадовалась Вера. — Она в киноцентре работает. А какое предложение, Александр Павлович? Может, я могу…

— Ты не можешь! — неожиданно резко заявил вальяжный Всеволод Андреевич и ушел к себе в комнату.

— Нет, Вера, вряд ли вы с ней знакомы, она не в киноцентре, она в издательстве работает, — пояснил Саня, стараясь загладить Севину грубость. — Ляля — она только для близких друзей, а для всех остальных — Елена Игоревна Калашникова. Милая, умная женщина. Главный адрес моего детства знаете какой? Покровка, дом 46, квартира 16. В детстве я, можно сказать, жил в Лялиной семье. С квартирой Калашниковых у меня столько воспоминаний связано! Моего-то дома нет, его разрушили. Ничего от него не осталось. Так что мое детство, моя юность — это Лялина квартира. Вот вы Москву плохо знаете. (Кто поймет, почему у Сани возникла такая иллюзия?) А мы жили когда-то в самом центре. И учились тоже. Бывало, бежишь из Исторички, и к Ляльке. Очень удобно. И когда праздники, тоже у нее собирались.

Успокоившись, что ему не нужно никуда ехать, Александр Павлович заволновался о судьбе старой московской квартиры, каких уже не много в Москве осталось. Что там сумасшедшая Лялька затеяла? Какой ремонт? Неужели евро? С нее станется! Если евро, нужно остановить! Дорожить надо такой квартирой, а не ремонтировать! Хотя, конечно, разумный ремонт квартире не повредит. В общем, и с Лялей, и с ремонтом следовало, конечно, разобраться, но не сегодня, не завтра, не послезавтра. Без помощи Лялька особо не развернется, так что время терпит. Потерпит и нетерпеливая Лялька.

— Может, ваша Ляля мне с работой поможет? — прервала Вера неожиданным вопросом его размышления.

— Вряд ли. Вы же, кажется, сказали, что книг пока писать не умеете. А она как раз по книжной части. Хотя, может, курьером?

Телефонный звонок прервал их беседу. На этот раз звонил в самом деле Иващенко. Он спрашивал, можно ли назначить встречу на понедельник. Понедельник был тяжелым днем. Саня выторговал вторник. Иващенко уточнил часы, когда будет в офисе и его можно будет застать.

Саня согласился, повесил трубку и со вздохом сообщил:

— Во вторник в одиннадцать едем в Москву! — И добавил: — Пока есть хоть немного времени, пойду поработаю.


Вторник выдался хмурым. Саня смотрел вперед на серую ленту дороги, мучился, что теряет драгоценное время, думал об Иващенко и сценарии с раздражением. И тут же себя успокаивал: нечего злиться и петушиться, сколько он сил на свой сценарий потратил! И если можно сделать это дело, нужно его сделать.

Вера и Сева на заднем сиденье никак не могли договориться, где им встречаться и откуда ехать в Посад, раз Сева должен забрать мольберт, папки, краски, а Вера — сумку с вещами.

— Я заеду за вами в редакцию, — сказал Саня, не оборачиваясь, устав их слушать. — Ждите, пока не приеду. Если сумка подъемная, лучше забрать ее прямо сейчас. На обратном пути заглянем в мастерскую и заберем Севины причиндалы, раз их много. Только пусть все будет готово.

— Вот это я понимаю государственный ум! Вмиг разрешил все проблемы, — восхитился Сева. — Ну, тогда всем привет! Я высаживаюсь первым. Поеду в мастерскую своим ходом, соображу, что буду брать.

Саня остановил машину, и Сева вышел на перекрестке. Вера попросила высадить ее поближе к центру. Она помахала ему на кольце, и Саня поехал дальше встречаться с Иващенко. Раздражение не проходило, он думал, что даром теряет время, что исход будет тот же, что всегда, и на черта сдалось ему дурацкое телевидение!


Вера не спеша перешла улицу по подземному переходу и направилась к остановке. По кольцу она как раз доберется до Курского, а оттуда рукой подать до Яковлевского переулка, где ее подруга снимает комнату в коммуналке. Когда Александр Павлович предположил, что она не знает центра, ей сделалось смешно, но возражать она не стала. Пусть как хочет, так и думает. Ей-то что! За полгода пешего хождения по Москве она успела не только узнать, но и полюбить ее. Ей нравилось бродить по улицам, разглядывать витрины. Москва казалась ей веселой, праздничной: мигают разноцветными огнями рекламы, толпится, торопится самый разный народ. Но и в Посаде жить неплохо. Где у нее еще будет за одну стряпню отдельная комната? Поживет сколько сможет, а там видно будет. С жильем она, стало быть, пока устроилась. Тут ее Всеволод Андреевич не обманул. Не зря обнадежил. Теперь нужна была работа. Ох, как нужна! Любая. И опять вся надежда на Всеволода Андреевича. Может, он ей и с работой поможет? Без денег какая жизнь, одни слезы!

С подругой Вера не созванивалась, о своем прибытии в стольный город не сообщала. Не хотела напрягать Александра Павловича, лишний раз обращаться с просьбой. Да и не было особой необходимости. У Веры были свои собственные ключи и от входной двери, и от комнаты. Нет Марины, заберет сумку, напишет записку, что нашла жилье за городом, и привет! А если дома, то придется чай пить. Если честно, Вера хотела бы обойтись без разговоров. Не о чем пока было разговаривать.

Остановившись на площадке, Вера полезла за ключами и не нашла их. Порылась в сумочке, потом в карманах — пусто! Даже носового платка нет. Неужто обокрали? Вот это был бы номер! Да нет! Наверняка и ключ, и платок забыла в Посаде! Ладно, беда невелика! Квартира-то коммунальная, всегда кто-то дома.

Вера нажала на кнопку звонка. Дверь открыла тетя Паша, злорадно сообщила, что Марины нет, когда придет, неизвестно, и захлопнула перед носом Веры дверь. Тетя Паша не одобряла Марининого великодушия, ей не нравилось, что у той постоянно кто-то ночует.

Вера не стала звонить второй раз и просить разрешения посидеть в тепле на кухне. Что же делать-то? Погулять она погуляет. В конце концов, в магазине погреется. А что, если Марины и через час не будет, и через два? Не гонять же то и дело по коридору тетю Пашу, она озвереет и вообще открывать перестанет. И вдруг глаза у Веры озорно блеснули. «А пойду-ка я попью чайку с Еленой Игоревной Калашниковой, если она дома, конечно. От нее и позвоню разок-другой!»

Подумала и пошла. От Яковлевского до Покровки совсем близенько. По Лялину переулку к Ляле пойдет. Смешно!

«Передам привет от Александра Павловича, скажу, что он мне поручил осведомиться, нет ли для меня какой работы. Может, им курьер в самом деле нужен?» — думала она по дороге и прикидывала, как начнет разговор.

Дом нашла быстро. В подъезд вошла вместе с какой-то женщиной, с ней вошла и в лифт, а в ответ на вопрос: какой этаж? — уверенно ответила: четвертый. И не ошиблась. Позвонила в шестнадцатую квартиру и уже открыла было рот, чтобы сказать: я к вам от Александра Павловича, как молодая небольшого роста женщина, отворившая дверь, раздраженно задала вопрос ей:

— Почему вы вчера не пришли?

— А я разве должна была вчера прийти? — изумленно спросила Вера, стараясь припомнить, уж не говорил ли чего про ее визит Александр Павлович.

— Должны! Мы же договаривались! Я вас целый день вчера прождала. Если не могли прийти, почему не позвонили?

Вере стало любопытно, кого это так ждала вчера целый день Елена Игоревна и кто надул ее и сегодня?

Увидев развал в коридоре, обрывки обоев по стенам, она сообразила, за кого приняла ее хозяйка. За маляршу! И чуть не рассмеялась вслух. Но не рассмеялась.

— У меня телефона нет, — сказала она.

— Как это нет телефона? — удивилась Ляля. — А мы с вами разве не по телефону договаривались? Вы мне обещали поклеить обои, побелить потолки, покрасить рамы. А главное — обещали сказать, сколько нужно купить этих самых обоев, краски и побелки. Я вас жду, теряю время!

Ляля уже начала закипать, и Вера это почувствовала.

— Смету прямо сейчас сделаю, — коротко сообщила она. — А телефона у меня нет. Вы в контору звонили, не знаю, с кем там договаривались.

— Ах, вот оно что, — протянула Ляля.

Действительно, могло быть и так: договаривалась она с одной, потом прислали другую. Прислали же, не надули. Главное — чтобы дальше не было проволочек.

— А кто ремонт мне будет делать? Тоже вы? — Ляля добивалась определенности.

— Про ремонт ничего не знаю, — отказалась Вера. — А смету сделаю, вот только разденусь.

Она сняла куртку, потом сняла с головы цветастый платок. Африканские косички и на Лялю произвели впечатление.

— Какая вы, однако, модная женщина!

— А то! — отозвалась гостья. — Меня Вера зовут.

И сняла свой парик с африканскими косичками, снова повергнув Лялю в несказанное изумление. Вера была натурой артистической, она осталась довольна произведенным эффектом.

— Меня — Елена, — несколько растерянно сказала Ляля и предложила: — Может, сначала чайку попьем?

— Спасибо. Может, и попьем, только потом.

Ляля опять кивнула.

Косичками своими Вера гордилась. Другие за них дорогие деньги платят, а ей они почитай что даром достались, если считать те гроши, вместо которых она его получила. Она участвовала в представлении, у задника ножкой дрыгала, паричок ей и отказали. Она его берегла. И правильно делала. По жизни чем только ей не приходилось заниматься! И машину она водила, и фотки для фоторепортажей снимала, и в массовках и в представлениях участвовала, могла и ремонт сделать. А уж прикинуть что почем, и говорить нечего! Запросто!

В сопровождении хозяйки Вера обошла квартиру, выслушала пожелания. Потолки были высоченными, комнаты большими. А хламу в них, хламу! Батюшки мои! Его и за месяц не разгребешь!

Для начала Вера прикинула на глазок, сколько всего понадобится. Выходило немало. Потом записала размеры комнат, кухни, коридора. Присела к столу в столовой и стала рассчитывать на бумажке.

— Может, чаю? — повторила свое предложение хозяйка.

— А позвонить можно?

— Конечно! — Ляля показала, где телефон.

Марины еще не было.

— Нету дома моей клиентки, — вздохнула Вера, — можно и чайку попить.

— Значит, не только вы на денек-другой опаздываете, но и клиенты исчезают, — рассмеялась Ляля.

— Значит, так, — согласилась Вера и отправилась мыть руки.

Из ванной она вышла в некотором недоумении. Плавающий в ванночке гусь впечатлял не меньше голубых косичек.

— Может, у вас и другие какие животные или птицы есть? — поинтересовалась она. — Или вы к гусям особое пристрастие питаете?

— Орудие производства. Пишу гусиными перьями, — не растерялась Ляля. Не объяснять же каждому что к чему. Да и не объяснишь.

— Проходите на кухню, — пригласила она.

Они пили чай из старинных чашек, беседовали о ремонте. Вера давала полезные советы, Ляля слушала. Советы были толковыми. Потом Вера попросила разрешения позвонить еще разок. К счастью, Марина оказалась дома. Вера пообещала ей прийти через четверть часа и стала прощаться.

— А может, вы мне и ремонт сделаете? — спросила Ляля. — Пригласите напарницу и сделаете. Одной тут, конечно, не справиться. У меня на душе стало бы спокойнее, если бы вы согласились. Несмотря на опоздание, я сразу поняла, что вы — человек надежный.

— Спасибо на добром слове. Обещать ничего не могу. Там видно будет, — уклончиво отозвалась Вера.

— Если надумаете, позвоните через недельку, хорошо? — попросила Ляля и протянула бумажку с адресом и телефоном. — В Москве телефон найти не так уж сложно. А мне за эту неделю дай Бог подготовиться к ремонту. Дайте-ка мне на секунду листочек.

На листочке с адресом она написала сумму, которую собиралась заплатить за работу.

— Устраивает? — спросила она.

— Вполне, — подтвердила Вера. — Надумаю, позвоню. Только за неделю вы не подготовитесь. Вам, дай Бог, за три управиться.

— Вы меня не знаете, я шустрая. А если не надумаете, то тем более позвоните. Я кого-нибудь другого искать буду.

— Договорились.

Вера надела свои косички, попрощалась и ушла.

Деловитость и необыкновенные косички немногословной Веры произвели на Лялю самое отрадное впечатление. Вот такая ей и нужна. Дельная и с фантазией. Если бы она согласилась, то Ляля вздохнула бы с облегчением, зная, что квартира ее в надежных руках.

Вера шла и усмехалась дорогой. Просила работу? Получай! По деньгам ремонт ее в самом деле устраивал. Но сколько же там мороки! Лучше бы Всеволод Андреевич устроил ее в журнал фотки делать. Деньги не хуже, и работа чистая.

С Мариной они расцеловались, потом тоже попили чайку. О переменах в своей жизни Вера говорить не стала. Да и какие перемены? Нашла очередное временное пристанище, потому что денег по-прежнему ни гроша. Вот тебе и все перемены.

— Турнут, к тебе вернусь, — сказала Вера. — Отдохни пока без меня, а то никакой личной жизни!

Марина засмеялась, но не возразила.

— И ты отдохни, — сказала она.

— Мне пора и поработать, а то отдых у меня больно затянулся.

Вера забрала сумку с вещами, снова расцеловалась с подругой и пообещала звонить.

До редакции по кольцу на троллейбусе она добралась быстро. Дорогой все усмехалась, вспоминая знакомство с Лялей. Получила в охране пропуск и попала в просторный мраморный холл. В углу на кожаном диване уже сидел и дожидался их Саня.

— Поглядите-ка, Вера, на Всеволода Большое Гнездо, — сказал он вместо приветствия, — птички так и вьются.

Вера повела головой и увидела в открытую дверь сидящего на стуле Севу в окружении длинноногих остроносых худышек, они о чем-то наперебой щебетали, а Сева время от времени важно кивал головой.

Она села рядом с Саней на диванчик, спросила про встречу с Иващенко.

— Похоже, что будем работать, — ответил Саня. — В целом сценарий понравился. Обещал позвонить через неделю, сказать, что ему от меня будет нужно.

— Поздравляю, — расцвела улыбкой Вера. — Вы же этого так хотели! Рады небось радешеньки?

— Ну да, ну да, — закивал головой Саня, не решаясь признаться, что уже расхотел. Не навсегда, а на время. Месяца на полтора, два.

Подошел Сева, покивав и помахав на прощание рукой девицам.

— Верунчик, не обессудь, нет у них пока работы для фотографа, — сообщил он с места в карьер.

— На нет и суда нет, — отозвалась Вера. — У них нет работы, а у меня есть!

— Я же сказал, что ты — самостоятельная, — заключил, но как-то даже обиженно Сева. — Меня просто оторопь иногда берет: до чего же я проницателен!


Глава 7


Ляля, затевая ремонт, не могла и предположить, на какое серьезное дело решается и на что себя обрекает. Пока ремонт существовал в ее воображении, все устраивалось необычайно легко и просто: она уезжала за город вместе с Иришкой, а все остальное делалось само собой под присмотром верного Сани. Она так привыкла полагаться на Игрунчика: кто-кто, а старинный друг не подведет, — что и не думала об отказе. Но у Сани оказалась своя, неведомая ей жизнь. Услышав про жильцов, получив от ворот поворот, Ляля и обиделась, и расстроилась, и рассердилась. А когда немного успокоилась, то сообразила: Саня не случайно упомянул про жильцов, он, конечно же, ей намекает, что в его жизни произошли важные перемены. Он намекал еще, приехав в редакцию, не случайно же поминал Купидона и что-то новое, неизведанное. Но она тогда была слишком занята своими проблемами и не поняла, о чем он. Только теперь поняла: Игрунчик влюбился, у его подруги, наверное, есть ребенок, и они живут все вместе. (Женщинам куда легче смириться с обстоятельствами, если они складываются в любовную историю.) Одарив Саню семейной жизнью, Ляля простила его, признав, что в этом случае она, разумеется, не может поселиться у него в доме, а он не может перебраться в Москву. Она даже нервно хихикнула, представив, как заявляется с Иришкой в Посад и выселяет Саню из его комнаты под непередаваемым взглядом сожительницы. Но вообще-то ей было не до смеха. Помощник, на которого она так рассчитывала, растворился в воздухе, зато проблемы встали во весь рост. Проблем было море, одна другой серьезнее — Иринка, гусь, сантехники, закупка материалов и все остальное. Краны у нее давным-давно повсюду текли, а недавно дал трещину унитаз. К оклейке не подступишься без разборки. А разборки, Вера сказала, недели на три, и была права. Одни стеллажи с книгами чего стоили! В общем, представишь себе, и голова заболит! Она и заболела. Сжимая виски маленькими ручками, Ляля сидела, не в силах понять, за что ей браться. Но не в ее натуре было долго расстраиваться. Глаза боятся, руки делают! День был субботний. Миша забрал Иришку. Свободным временем нужно было воспользоваться. За работой и думается легче! Сейчас она быстренько! Ей только взяться!


Когда Миша к вечеру привез Иришку домой, полквартиры уже было перевернуто вверх дном. Ляля, плотно обвязав голову косынкой, в линялой майке и трениках разгружала антресоли. Она была безжалостна: старью не место в ее новой прекрасной жизни!

— Поможешь мне выкинуть тряпье и коробки? — спросила она, стоя на лестнице и показывая на сваленное внизу барахло. — Антресоли, считай, свободны. Я загружу их книгами, освобожу стеллажи, и пожалуйста, оклеивай коридор!

— Кто? Я? — уточнил Миша. — С удовольствием!

— Представляю, как ты его оклеишь, — скептически отозвалась Ляля. — Нет, ты тут ни при чем!

— Как это ни при чем, когда ты начала ремонт? — возмутился Миша.

— Положим, начал его ты, а не я! — заявила Ляля.

— Молодец, что начал! — похвалил сам себя Миша. — Давно пора! Все будем выкидывать?

— Все! — откликнулась Ляля и исчезла до половины в антресолях.

— Эй, а Иришка? — окликнул ее Миша.

— Иришку выкидывать не нужно, — тут же отозвалась Ляля.

— Повезло тебе, Ирка! — засмеялся Миша. — Потому что ты совершенно новенькая! Ляль! Я Ирку с собой заберу! Пусть у меня пока поживет. Как ты на это смотришь?

Ляля посмотрела на отца и дочь с верхней ступеньки лестницы. Они стояли и держались за руки.

— Смотрю положительно, — сообщила она. — Будешь с утра сдавать Ирину в сад, вечером забирать, так?

— Так, — согласился Миша.

— Тогда выкини эту кучу, а я займусь Иринкиными вещами. Пошли, выберешь, какие возьмешь с собой игрушки! — обратилась она к дочке, слезая с лестницы.

— Я возьму с собой Мартина, — заявила девочка. — Ты же не будешь его ремонтировать, правда?

— Буду! Он скоро отправится в дальний перелет, и его нужно немного подремонтировать.

Иринка в сомнении смотрела на мать, шутит она или не шутит.

— Мартин улетит? — спросила она огорченно.

— Непременно! Далеко! Далеко! — радостно ответила Ляля.

— А чему ты рада? — с недоумением спросила дочь.

— Свободе! — так же радостно ответила Ляля. — Свобода — это простор и возможность летать. А летать — это счастье!

Иринка задумалась.

Собрать детские вещички было делом одной минуты. Пока Миша перетаскал узлы и коробки на помойку, Ляля успела накрыть чай.

— Поужинаем, и поедете, — сказала она.

Давно они не сидели втроем за чаем. Оладушки с яблоками шли нарасхват.

— И когда это ты все успеваешь? — удивился Миша.

— Это я еще вчера напекла. Иринка их любит.

— Имей в виду, среда и пятница у меня свободные, — сообщил Миша. — Отведу Иринку и сюда. Так что готовь к среде фронт работ. Книги сама не ворочай. Вместе сделаем.

Миша говорил без обычных подковырок, вроде бы просто, искренне, доброжелательно, но Ляле не понравилось, что ведет он себя по-хозяйски и ею распоряжается.

— Не стоит, Миша, — сказала она. — Я думаю, что прекрасно сама со всем справлюсь. Впрочем, спасибо за добрые намерения.

— И тебе так не стоит, — уже куда суше сказал Миша.

В воздухе повисло что-то вроде давних выяснений, и оба замолчали.

— А когда ты, мама, к нам приедешь? — спросила Иринка. — Я же скучать буду!

— Я тебя могу из сада забирать и к папе отвозить, за дорогу мы с тобой и наговоримся, и навидаемся, — пообещала Ляля.

— Зачем это ребенка в городском транспорте таскать? — не согласился Миша. — Нет уж! Мы с Ириной будем на машине ездить! А в гости милости просим, всегда рады!

Миша опять вел себя как хозяин, опять решал и распоряжался. Раз так, пусть хозяйничает без нее. Она устраняется.

— Там видно будет, — туманно ответила она. — Во всяком случае, я буду вам звонить.

Иринка долго прощалась с Лялей, потом долго прощалась с Мартином. Гладила его по перышкам, просила не улетать без нее. Гусь тихонько что-то квохтал, словно бы обещая.

Когда Миша с Иринкой уехали, Ляля покормила гуся, оглядела коридор, потом почти пустые антресоли. За один день сделано немало. И помощник нашелся. Кто бы мог подумать, что помощь ей предложит Миша? Спору нет, в четыре руки дело пойдет быстрее. Но не очень-то ей нужен этот помощник! Она сто раз подумает, прежде чем обратится к нему за помощью! Нет, не нужен ей никто! В ближайшие дни она освободит кухню, разберет книги, бумаги, потом съездит на рынок за красками и обоями, и вперед! Хорошо бы ремонт согласилась делать Вера. А не согласится, Ляля другую найдет. Ни на ком свет клином не сходится!

И вопреки своему боевому настрою впервые за многие годы подумала, что Миша большой молодец, раз сумел наладить с Иришкой такие хорошие отношения. Спокойно взял дочку к себе, и она спокойно к нему поехала, и ей, Ляле, тоже спокойно.

В голове у нее еще вертелись какие-то хозяйственные соображения, но глаза уже слипались, руки и ноги наливались тяжестью, как в детстве. «Пора спать, — сказала себе Ляля, — день был нелегким. А Миша еще не женился, это точно. Интересно, почему он стал таким хозяйственным, если не женился?»

С этой загадкой она заснула и проснулась на заре, потому что была жаворонком. День обещал быть солнечным. Но пока только обещал. Небо едва светилось, и Ляля подумала с радостью, сколько всего успеет переделать за день. Потянулась и вскочила. Ей все по силам! Таково было ее всегдашнее убеждение — вперед и выше! Быт был ее врагом, и она должна была с ним сладить! Да и вообще все просто. Нужно освободить кухню. Отремонтировать сперва ее. Потом снести туда книги, оклеить коридор. Ну и так далее…

Умывшись, накормив гуся, Ляля ринулась на кухню. Ну и работенки тут предстояло! Для начала она освободит углы, в которых застоялись и запылились банки. Потом шкафы от всякого хлама. Потом…

Банки она сразу обрекла на выбрасывание, вытаскивала их отовсюду, где только видела, и скоро весь пол был заставлен большими, маленькими и средними банками, банищами и баночками. Накопилось их, прямо скажем, немало. Ляля загрузила их в две большие наволочки и выволокла на площадку. В углах осталась грязь, но дышать стало легче. А вот с утварью, которая пряталась в двух старых рассохшихся шкафах, занимавших большую часть кухни, справиться оказалось куда труднее. Чего там только не нашлось! Ручная кофейная мельница. Выражая готовность немедленно помолоть кофе, она визгливо заскрипела, как только Ляля тронула ручку. Маленькая мельничка для перца. Фарфоровая ступка для пряностей. Запахло имбирем, гвоздикой, детством. Бабушка пекла куличи на Пасху. А вот и доски от пасочницы… Приходила весна, и бабушка пекла жаворонков. Перебирая старую посуду — блюда, супницы, компотницы, Ляля вспоминала уклад их дома, гостеприимного, хлебосольного. У них всегда был народ. Кто-то жил, уезжал, приезжал. Праздновались именины, дни рождения. В детстве у Ляли было множество тетушек, они приходили с подарками, фарфоровыми собачками, куколками, яичками. Бабушка отправляла их домой с гостинцами — плюшками, печеньями. Ляля удивилась множеству лиц, возникших у нее в памяти, добрых, благожелательных. Совсем непохожих на те, что она видела вокруг себя теперь. Бабушки не стало, не стало и тетушек, дальней родни, застолий на Пасху и Рождество, жаворонков. Но народу в доме было много и у родителей. Приезжали папины знакомые из разных городов, приходили мамины ученики, друзья, приятели, коллеги. Родители много работали, но народ собирался часто, все любили загородные вылазки, походы, лыжи. И опять в Лялиной памяти возникла целая вереница лиц. Веселых, энергичных. Интересно, что Иринка запомнит о своем детстве? Ровесников-детсадовцев? Или дядек из телевизора? И потом у нее будет возникать сладкая ностальгия при виде томных девиц и мордатых рож рекламы? И есть ли домашний уклад у людей теперь? И чего она в самом деле от жизни хочет? И как сделать, чтобы у нее тоже было много друзей? Она думала о бабушке, о маме, о себе… Вокруг Ляли вырастали горы кастрюль, сковородок, тарелок, мисок, чашек, и Ляля вдруг поняла, что нуждается в пространстве. И людях. Самых разных. Они все ей интересны. И какие раньше были и какие стали теперь. Она и вправду любила себя летящей, перемещающейся, встречающейся. Но летать вполне могла самостоятельно. Без Севы. На гусе Мартине, например. Ляля рассмеялась. Нет, Мартин появился у них в доме не случайно. У Севы все-таки очень хорошее чувство юмора.

Она оглядела развал, заставленные посудой кухонный стол, подоконник и задумалась. Куда же все это добро девать? Проблема. Детство не выбросишь. А вот со шкафами она точно решила расстаться. Громоздкие, облупившиеся, страшные. Убрать их, и кухня освободится для будущих встреч. Будет беленькая, чистенькая — красота! А прошлое?

«Надо застеклить балкон! — осенило Лялю. — Сделать шкафы и его там оставить».

Она распахнула двери и вышла посмотреть, какой же у нее балкон. Получится или не получится? Огляделась, к ней тянулись голые ветки. И она к ним протянула руки.

— Зимой вам одиноко. Но у вас будут подружки, — сказала она, — я посажу цветы.

Как похорошеет кухня со стеклянным балкончиком! Ляля приручит пространство, разведет садик, бабушка будет рада. С легкой душой, оставив позади развал, Ляля перешла в гостиную. Там тоже стояли старые шкафы, только книжные, и еще какие-то самодельные полки, их наскоро мастерили, когда нужно было распихать книги и папки. За дверью стояли просто коробки, набитые неизвестно чем. Она так к ним привыкла, что даже забыла об их существовании. Гора бумаг, ворох прошлого. Что-то там ее ждет?

Но прежде чем браться за папки и тетради, Ляля открыла узенькую дверцу комода и достала оттуда шкатулку. В детстве для нее не было большего счастья, чем разбирать мамины украшения. В резной деревянной шкатулке лежали бусы, брошки, колечки. У них были свои имена. Папа привозил их маме из своих командировок. Или покупал, получив гонорар за статью. Перебирая, Ляля вспоминала имена. Да, да, имена, а не названия. Они были живыми существами, эти камни, и светились любовью папы к маме. Нашла свою любимую большую прозрачную каплю из горного хрусталя по имени Байкал. Она меняла цвета, могла быть и голубой, и зеленой, и синей, смотря на какой свитерок надевала ее мама. А вот зеленые бусы Хибины. А эти круглые сережки из перламутра-метатенки. Она долго думала, что метатенки в самом деле что-то маленькое и кругленькое, а оказалось — огромные башни-отстойники. И было бисерное ожерелье Ирригация, потому что у папы была такая статья. Ляля вспомнила свою смешливую синеглазую маму в Ирригации и чуть не заплакала, так у нее вдруг защемило сердце… Папа надевал маме на шею бусы или на палец колечко и говорил: «Помни, Лизонька, я с тобой. Я всегда с тобой! Обнимаю тебя, берегу». Ляля вдруг подумала, что, наверное, папа ревновал маму и не очень-то любил свои командировки и вот придумал такую игру. Не устраивал скандалов, не проверял, не выспрашивал, а был все время рядом, обнимал и берег. И опять у нее на глаза навернулись слезы. Какие замечательные у нее были родители! Но она не дала себе воли на рев. Раз хорошие, радоваться надо, а не плакать! Ляля поспешно убрала шкатулку обратно в шкаф и деловито огляделась. Потом подошла к стопе коробок и отважно сняла первую.


Небо все розовело, день клонился к вечеру. Куда ни посмотри, высятся бумажные горы. Папки, стопки, тетради, записные книжки. Вот эта гора — папины рукописи и журналы, где он публиковал свои статьи. Он был инженером-химиком, специалистом по уничтожению промышленных отходов. А статьи писал о природе. Как никто он понимал грозящие нам всем опасности. Занимался проблемой чистой воды… Как она нужна всем, чистая вода! И не только вода, а просто чистота. А мы оказались на кладбище отходов…

Другие две груды — мамины бумаги: методические разработки, пособия по грамматике, тетради с какими-то записями. Мама была преподавателем, она открывала окна в другой мир, и света, пространства становилось больше. Ученики ей были благодарны. Вот будет у Ляли время, и она разберется в ее тетрадках.

А вот и ее собственные конспекты, отредактированные рукописи, стихи, которые она когда-то писала. Множество писем и к папе, и к маме, и к ней тоже — отдельная куча! Целый день она разбиралась, но вовсе не в бумагах, а в прошлом и поняла, что боялась притронуться к нему. Что до сих пор болела потерей. Бежала от нее. Заслонялась. Загораживалась. Может быть, у нее было неосознанное ощущение, что ее родители прожили какую-то не такую жизнь, раз все, чем они жили, не понадобилось? Раз появились совсем другие ценности? И все кинулись кто куда — кто вверх, кто вниз, кто за границу? И она боялась в этом убедиться? Может быть.

Но она была не права. Ее родители видели самое главное. Весь мир сейчас озабочен проблемами экологии, а папа вон когда начал бить тревогу. Мама всегда стояла за языки, всех убеждала учить их, говорила, они расширяют кругозор. Вот и теперь все их учат как бешеные. Правда, английский, а не французский, но какая разница!

В общем, бояться, оказалось, нечего. Жизнь лежала трудовая, достойная. Частью воплощенная, частью нет. Вот только никому уже, кроме нее и Иринки, не нужная. А им обеим нужная очень.

«Не зря я все это разворошила, — думала она. — Ремонт оказался поводом для того, чтобы начать разбираться с жизнью. И с моей, и с маминой, и с папиной…»

Конечно, пока она только прикоснулась к жизни родителей. Но и это было немало. Она вдруг поняла, что все это время жила чувством потери, сиротства, одиночества. Искала поддержки, опоры, чуда. Но вот же она, ее поддержка, ее прочный, незыблемый тыл — бабушка, отец, мать! И еще она вдруг поняла, что она — взрослая. Давно. Но до сих пор не хотела этого, все надеялась, что еще маленькая, искала себе кого-то в поддержку, под чье крыло могла бы спрятаться, и негодовала, что не то крыло. Вот Сева ей гуся и подарил, прячься на здоровье! Тьфу! Какой, однако, многозначный и символический гусь! Глупости все это! Ничего такого Сева и в мыслях не держал, она-то Севу знает…

Однако не много ли открытий на один день? Скоро уже совсем стемнеет. Пора было не только разбираться, но и убираться тоже. Ляля вдруг ощутила в себе счастливую уверенность хозяйки и взялась за дело быстро и энергично. Начала со своих писем и рукописей. Ну и накопилось же их! Без всякой жалости она вытряхивала папки в бумажный мешок. Нечего их жалеть, когда книги вышли! Пересматривая письма, тоже рвала одно за другим, чувствуя легкость, освобождение. Вместе с клочками исписанной бумаги из ее жизни уходили люди, которых и так в ней никогда не было. Для чего она их берегла? Непонятно. Хорошее она помнила, дурное и помнить было ни к чему! Письма от людей, которыми дорожила, складывала отдельно, потом перевязала по адресатам. У нее всегда была страсть к эпистолярному жанру, вот он, результат: писем целая коробка! Сохранившиеся от родителей письма тоже сложила в отдельную коробку. С ними она разберется потом.

Бумажный мешок был набит доверху. Ляля дотащила его до двери, выволокла на площадку и поставила рядом с банками. Принялась паковать родительский архив. С ним ей было неловко расставаться. Паковать паковала, но количество стопок на полу не уменьшалось. Жизненное пространство сократилось, в столовую войди попробуй! И что делать с этими стопками и коробками? Честно говоря, они были ей нужны только как память, выбросить их было невозможно, жалко… Но и хранить негде…

Усталость взяла свое. Энтузиазм испарился. Она позвонила Мише, поговорила с Иринкой. Они гуляли в парке, катались на горке, теперь жарили картошку. Оба были довольны.

— В среду к твоим услугам, готов хоть весь дом на помойку снести! — шутливо сказал Ляле Миша, взяв трубку из рук дочери, и тут же дал отбой, может быть, боясь услышать отказ.

Ляля шутку не оценила, на предложение обиделась. Выбрасывать — дело нехитрое. А вот куда деть то, что никуда не выбросишь? Оглядев бумаги, книги, Ляля затосковала. Пожалуй, с этой стихией ей не справиться. Прошлое обступило ее со всех сторон, теснило, сдавливало. И что с ним делать? Слезы выступили у Ляли на глазах. И как только она дала себе слабину, они потекли, потекли… Она плакала об отце, о маме, которая столько лежала и так мучилась, о себе, она была неудачливой, ее все бросали, никому она не была нужна. Даже родители, они ушли так рано…

Себя она жалела, лежа на полу среди развала и рыдая в голос.

— Ты что, с ума сошла? Прекрати сейчас же! — услышала она внезапно чей-то голос и испуганно подняла голову. Перед ней стоял Саня.

Как он ни старался забыть про Лялин ремонт, ничего не получалось. Он вроде бы все сделал, чтобы от него отбояриться и потихоньку писать свою повесть, но в голову лезли совсем другие мысли. Саня промаялся целый день, а к вечеру не выдержал, сел на машину и рванул в Москву. Приехал, похоже, вовремя, раз Лялька ревет белугой.

Глаза у Ляли заблестели: вот оно, чудо.

— Как ты вошел? — спросила она. — Сквозь стену?

— У тебя дверь нараспашку, — ответил он. — Небось маковой росинки не было за целый день? Ну-ка давай ужинать. Где у тебя чашки-плошки, а главное, рюмки — стаканы?

Шмыгая носом, Ляля уселась на полу.

— У меня на ужин ничего нет, кроме хлеба, — сообщила она. — Я в магазин сегодня не ходила.

— А мы пирожки будем есть, картошку, сало, огурчики соленые, — пообещал Саня. — Ты что, забыла, что я деревенский житель, у нас все свое.

Суетился Саня, засуетилась и Ляля, расчистила край стола, даже салфетку постелила, разложила снедь на блюдо и не удержалась, взяла поджаристый пирожок.

«Ну, этот точно женился», — решила она, изумившись таявшему во рту тесту.

А Саня ей самогончику рюмку протянул.

— Ну-ка выпей с устатку. Я же тебя знаю, ты — девушка легкомысленная, о себе никогда не подумаешь, тебя кормить надо.

После вкусной еды мир показался куда добрее.

— Теперь рассказывай, что задумала, — предложил Саня. — А Иринка где? Ей в твоем беспорядке делать нечего!

— Миша забрал. И помочь обещал, — сообщила Ляля.

— Вот это здорово! — обрадовался Саня.

— Я не хочу принимать от него помощь, — сразу напрягшись, очень сурово заявила Ляля.

— Ну и глупо! Ни в коем случае не отказывайся! Кто тебе еще поможет? Ремонт — дело не женское! Пусть Миша им и займется. Я рад! Очень рад! С таким помощником ты быстро управишься.

Радость старого друга была так искренна, так неподдельна, что Ляля поняла: лучше ей Саню больше не беспокоить. А она на него рассчитывала. Хотела вместе с ним на строительный рынок съездить, краски и все остальное купить. От его радости она опять как-то сникла.

Тут гусь подал из ванной голос.

— Слушай! Его тоже покормить надо, — спохватилась Ляля. — Я совсем о нем позабыла!

— Иди корми, матушка-гусыня! Я, когда поеду, его с собой заберу, хорошо? — спросил Саня.

Вот это да! Ляля чуть не кинулась ему на шею. Настроение у нее сразу исправилось. Да ей ничего больше не надо, если он избавит ее от гуся!

— Я своему счастью не верю, Саня, Санечка, Санек! — Ляля закружилась бы на месте, но сил не было.

Саня обнял ее за талию и, вальсируя, довел до ванной.

— А ты вальсируй дальше, в столовую, погляди, что я там натворила! — крикнула из ванной Ляля.

В ванной она пробыла с полчаса, пока со всем управилась: прибрала, помыла, накормила. И когда вошла в столовую, Саня сидел на полу и что-то увлеченно читал.

— Хорошо натворила, Лялька! — сказал он, поднимая голову ей навстречу. — Мне твои стихи попались. Нравятся. Я бы их забрал с собой, если бы ты разрешила.

— Зачем это? — поинтересовалась она.

— Почитаю на досуге. Ну что, заберу?

— Забирай, — отмахнулась Ляля. — Мне сейчас не до них.

— Вот и хорошо.

— А что мне с другими бумагами делать? — вздохнула она.

— Сейчас посмотрим, — пообещал Саня.

Они сели рядышком, и Ляля стала показывать Сане семейный архив. Наброски, тетради, записи. Там были и дневники, и переписка времен войны. Глаза у Сани загорелись, он обожал все, от чего веяло историей.

— Слушай, а хочешь, я все это к себе в Посад оттащу? У меня там сухой чердак, сложу все твои коробки, а потом привезу обратно. Идет?

— Идет! — согласилась Ляля.

— Может, ты и мне что-нибудь откажешь? Я ведь в вашем доме вырос, мне все дорого, что от дяди Игоря и тети Лизы осталось. Мне, между прочим, тети-Лизины тетради даже пригодиться могут, я ведь как-никак тоже с французским языком вожусь. — Саня вопросительно посмотрел на Лялю.

— Да я с радостью! — снова вздохнула Ляля. — Вот и выход нашелся! Ты, как всегда, меня спасаешь. И знаешь, мне куда спокойнее будет, если все бумаги будут у тебя.

— И учебники можешь мне отдать, вон их сколько накопилось. А я нет-нет, да и загляну! А если словари откажешь, по гроб жизни буду благодарен! Словари тут есть уникальные! — Саня ласково погладил шероховатый корешок.

— Забирай! Как же я раньше о тебе не подумала? Хотя я вообще ни о чем таком не думала. И не разбирала ничего. А почему ты сам не напомнил? — Ляля строго посмотрела на приятеля.

— Виноват, товарищ начальник. Тоже не подумал ни о чем, — дурашливо отозвался Саня и скомандовал: — Тащи веревки, буду книжки увязывать.

— Сейчас принесу и помогу тебе увязывать, — тут же отозвалась Ляля.

— А если Иринку учить французскому надумаешь, то только скажи: или сам буду учить, или хорошего преподавателя найду.

— Надумаю, скажу, — кивнула Ляля.

— Ну вот и ладушки. Тогда я быстренько собираюсь и еду! — Саня уже вскочил на ноги и оглядывался, прикидывая: с чего начинать?

— Может, переночуешь? Куда ехать на ночь глядя? Спокойно все увяжем. — Ляля с любопытством смотрела на него: что-то он ей ответит? Обычно он охотно оставался в Москве.

— Ну уж нет! Я рабочий день люблю с утра начинать. Давай я твои бумаги перевяжу, а ты пока гуся упакуешь. — Саня уже нашел веревку и увязывал стопку папок.

— Давай наоборот? — предложила Ляля.

— Тогда давай и бумаги вместе, и гуся вместе, — предложил Саня.

— Давай.

И все-таки Саня увязывал папки и бумаги, а Ляля искала в кладовой корзинку. Искала и не могла найти. Сил разбирать еще и кладовую у нее не было.

— Да ладно! Не ищи! — великодушно разрешил Саня. — Честно говоря, гусь не поместится. Видишь, сколько тут всего? Я его в следующий раз возьму.

— Как это в следующий раз? Когда он будет, этот следующий раз? — упавшим голосом спросила Ляля. Она уже много чего поняла про следующие разы, потому что Санька точно с кем-то там купидонился, иначе не несся бы в свой Посад сломя голову.

— Когда корзину найдешь, — весело объявил Саня. Он уже представил, сколько с этим гусем будет мороки, и отложил его отъезд по крайней мере на неделю.

— Мне нужно будет на рынок ехать за обоями и красками, — упавшим голосом сообщила Ляля. — Тебе пятница подойдет? А на обратном пути гуся возьмешь? Договорились?

— Лады! Да ты посмотри, у тебя комната совершенно свободная стала! А была! Не встать, не сесть! В общем, все хорошо! Я тебя целую и поехал. Но ты, Лялька, ешь! А то совсем на нет сойдешь. За бумаги не беспокойся, будут в целости и сохранности.

Веселый Саня перегрузил связки и коробки в лифт, и Ляля ничего не могла сказать ему, кроме «спасибо».


Глава 8


Жизнь с дочкой сулила Мише только радости. У него не было постоянной любовницы, которую неожиданное вторжение и внезапная перемена образа жизни могла бы всерьез огорчить. Мишины любовные связи были кратковременными. С некоторых пор он легко сходился с женщинами и легко расставался. Загадки в этом не было. Он стал знатоком и откликался на призыв только тех, для кого и сам был случайным спутником. Он выбирал свободных и легких. Кое-кто из них был бы не прочь и задержаться, но Миша скучнел так откровенно, становился так рассеян, забывчив, необязателен, что очень скоро вновь оставался в желанном одиночестве. Самое интересное, что он вовсе не чувствовал себя одиноким. Экспериментатором, исследователем — да, но вовсе не одиноким и уж тем более не несчастным.

Дочка вызывала у него неподдельное восхищение. Перед этим крошечным существом он был беззащитен. И особенно ценил то, что дочка никогда не пользовалась его беззащитностью. Ей присуще было врожденное благородство. Точно так же, как Ляле. Приобретя богатый опыт общения с женщинами, Миша теперь знал это доподлинно. Он вообще научился ценить многое, чего раньше не замечал, о существовании чего даже не догадывался или не задумывался. Кроме врожденного благородства, у Иринки был хороший характер, хороший аппетит и небольшое количество капризов. В этом Миша тоже успел убедиться.

Они весело и дружно прожили воскресенье. Ходили в парк, катались с горки. Ирке понравилось съезжать вниз на животе, и живот очень скоро стал мокрым. На обратной дороге она то и дело валилась в сугроб и потом не могла встать от хохота. А он хохотал, глядя на нее. Миша уже не помнил, когда он так смеялся. Навалявшись в снегу, Иринка стала похожа на маленького снеговика, вот только вместо носа-морковки у нее была красная пуговка и такие же красные щеки.

Мокрые одежки Миша развесил по всем батареям и принялся готовить то ли обед, то ли ужин. Чистя картошку, вспомнил, что познакомился с некой Региной, очень импозантной и умной дамой, которой даже обещал позвонить в субботу вечером. Но дел было столько, что он запамятовал. А раз запамятовал, то, значит, и звонить не обязательно. Не до Регин ему сейчас, если честно. После ужина они позвонили маме, чтобы она пожелала Иринке спокойной ночи. Ляля от души пожелала.

Иринка перед сном погрустила, потому что привыкла к маминой сказке, но Миша, поглядев на ее слипающиеся глаза, сказал:

— Я тебе сейчас очень интересную книгу почитаю, научную-пренаучную. — И открыл что-то такое математическое.

После первого абзаца Иринка уже крепко спала.

«Вот ведь какая ценная книга, — подумал Миша. — Интересно, она все время так снотворно будет действовать или только в первый раз?»

Спать он устроил Иринку на диване и с умилением смотрел на маленький комочек под большим одеялом. Она была похожа на Лялю, особенно сейчас, когда крепко спала, только никто об этом не подозревал. Для себя он приготовил раскладушку. Но спать было еще рано, он сел за письменный стол, но ему не работалось, в голову лезли всякие дурацкие мысли, и он им тихонько улыбался. Часов в одиннадцать позвонила Регина, поинтересовалась, почему он не звонит.

— Я теперь с дочкой живу, — огорошил ее Миша.

— Дочке лет восемнадцать? Привет дочке, — тут же откликнулась она и повесила трубку.

Миша не ожидал такой резкости: ну и ну! Бедная Регина! Видно, жизнь обходилась с ней не слишком ласково, раз такое первым пришло в голову. Мише даже стало как-то не по себе. Но скоро он забыл о Регине и снова стал думать о приятном, думал-думал и заснул.

Проснулся ночью и с нежностью прислушался к посапыванию, потом встал и прикрыл одеялом маленькие розовые пятки. Его удивляла и умиляла самостоятельность дочки, она все делала сама, одевалась, умывалась, застегивала пуговицы. Но если бы она ничего не умела, он все равно нашел бы, чему умилиться.

Утром был уже понедельник, и он повез дочку в сад. Иринка немного покапризничала: начало рабочей недели ни для кого не подарок, но, увидев подружек, приятелей, воспитательницу тетю Соню, быстро утешилась. Махнула отцу рукой на прощание и исчезла за белой дверью.

День для Миши пролетел быстро. Он вспоминал то одно, то другое, что надо бы купить, что надо бы сделать в связи с появлением в его доме дочки, и снова чувствовал умиление. Иринка радостно кинулась ему на шею, он сунул ей шоколадку и на обратной дороге заехал с ней в магазин, чтобы закупить на неделю ужины и завтраки.

— Выбирай! — предложил он, остановившись с ней перед стойкой с молочными продуктами в универсаме.

Иринка сначала стояла в задумчивости, а потом стала брать один за другим пестрые стаканчики с йогуртами и десертами и ставить их в Мишину корзинку. Соблазнилась она и прозрачными стаканчиками с ярко-зеленым и малиновым содержимым. Миша не мешал ей, пусть наслаждается, чувствует себя хозяйкой. Потом они пошли во фруктовый отдел, потом в кондитерский. Вышли нагруженные пакетами и свертками.

— Хорошо, что у нас с тобой машина, — одобрительно заметила она. — Маме тоже нужно купить, а то сумки-то тяжелые.

Миша погладил по голове разумницу-заботницу и усадил на заднее сиденье.

Дома, попробовав малиновую дрожалку, Иринка со вздохом сказала:

— Прости, папочка, тигры, оказывается, этого не любят.

— А если этого не любят и медведи? — спросил Миша.

— Винни-Пухи любят все, — с умильной улыбкой заявила дочь. — Ну, Пушочек, ну, миленький, попробуй, пожалуйста!

Пришлось попробовать. И даже доесть до конца. Мишу с детства учили, что воспитывать нужно личным примером.

Еще через день жизнь окончательно вошла в свою колею, и Мише стало казаться, что он всегда так и жил: утром мультик и йогурт, вечером сырки и снотворная книжка.

А когда они приехали в сад в четверг, то узнали, что его закрывают на карантин. На две недели, не меньше. Только что поступило распоряжение. Ветрянка.

Лицо у Миши вытянулось. Вот это новость так новость! И как всегда в самое горячее время. Ни экзаменов, ни консультаций не отменишь!

— Ну что ж, поехали на работу! — решил Миша. — Посидишь на кафедре.

— А зачем мне на ней сидеть? — не без опаски осведомилась Иринка. — Я упасть могу!

— С кафедры? Вряд ли. — Миша улыбнулся. — Там тетя Вика есть, она будет следить, чтобы ты не упала.

Смешно называть тетей только окончившую институт девчонку, которая работает у них на кафедре лаборанткой, но уж как-нибудь Вика займет Иринку, пока он проведет две консультации.

Ребенок среди казенных стен сродни лучику солнца. Неожиданны детские тонкие волосенки, простодушно любопытный и вместе с тем боязливый взгляд, толстые ножки, старательно шагающие по ступенькам. Студентки прекращали курить, болтать о сердечных ранах и неумолимых профессорах, провожая улыбкой серьезную темноглазую крутолобую Иринку и потом даря ту же улыбку и неумолимому Михаилу Алексеевичу, который, оказывается, не только преподаватель, но и папа такой симпатявой малышки. Миша, ведя Иринку, чувствовал, что в руках у него словно бы волшебная палочка, и благодаря ей он видит вокруг себя совсем другие лица. Намазанные, накрашенные, защищающиеся, отгораживающиеся, высокомерные, а то и нагловатые красотки становились вдруг такими же простодушными Иришками. Миша исподтишка наблюдал за удивительными метаморфозами и тоже улыбался в ответ своим настоящим и будущим студенткам. Совсем другие ниточки протягивала Иринка между людьми, Мише приятно было их ощущать. Так дошли они до кафедры, и обычно озабоченная Вика тоже встретила их улыбкой.

— Ты вместе с папой поработать пришла, или мне помогать будешь? — спросила она.

Иришка вопросительно посмотрела на Мишу, не зная, что отвечать.

— Я на кафедре сидеть пришла, — наконец сообщила она басом и оглянулась, ища глазами эту самую кафедру.

Вика прыснула, но тут же прикрыла рот ладошкой, сообразив, что девчонка может обидеться.

— Эта комната и есть кафедра, — объяснила она, — мы с тобой тут вместе сидеть будем. А папа поучит студентов и за тобой вернется.

— Да, помогай лучше тете Вике, — посоветовал Миша, — она тебя и чаем напоит, и конфету даст, и бумагу с карандашом. Так ведь, тетя Вика?

«Тетя Вика» наконец могла посмеяться от души, и она расхохоталась, а когда успокоилась, спросила:

— Как тебя зовут, помощница?

— Ирина, — солидно ответила девочка.

— Вы не беспокойтесь, Михаил Алексеевич, мы с Ириной Михайловной управимся, — пообещала она. — Я и не знала, что у вас есть такая прелесть!

— Да! Я и на такие прелести способен, имейте это в виду, — подмигнул с неожиданной игривостью и озорством Миша и исчез за дверью, потому что громко зазвонил звонок.

Вика от неожиданности даже покраснела. Ну и Михаил Алексеевич! Вот уж от кого она подобных шуток не ожидала!

Но как ни странно, именно потому что Михаил Алексеевич был человеком сдержанным, холодноватым, шутка улучшила ей настроение. Выходило, что молодой красивый и очень престижный преподаватель ей симпатизирует. Вика пошла и посмотрела на себя в зеркало, чтобы понять, почему симпатизирует: потому что хорошенькая? Или потому что умненькая? Сияющие глаза сказали: и хорошенькая, и умненькая. Как оказалось, ей на пользу хорошее отношение, тогда в ней виден и ум, и привлекательность.

Вика вытащила из шкафа карандаши и бумагу для Иринки и посадила ее у окна рисовать.

— Если чаю захочешь, скажи! Будем чай пить, — пообещала она и принялась за составление расписания экзаменов. Дело это было ответственное, и она с головой ушла в работу.

Иринка ей не мешала, она сидела и тихонько рисовала, время от времени с любопытством поглядывая по сторонам.

На удивление весело шли в этот день у Миши консультации. Может быть, в этот день он впервые по-настоящему хотел помочь крашеным Иришкам сдать экзамены. Не напугать, не потребовать, а помочь. Разъясняя трудности, он то и дело шутил, а с шуткой все и запоминается лучше.

— Ой, какой вы, оказывается! — восхищенно сказала ему на прощание одна из студенток.

— О-о, я какой! Приходите на экзамен, познакомимся, — отозвался он басовитым «волчьим» голосом, и студенты опять засмеялись.

Экзамен должен был быть на следующий день, но напряжение вдруг рассеялось, и Мише показалось, что эта группа неплохо сдаст его. А ведь он слыл неумолимым…

В перемену он отправился в преподавательский буфет купить своим дамам, Иришке и Вике, пирожков. Или салатиков? Ребенок-то, наверное, проголодался. Крашеная блондинка, дебелая крупитчатая тетя Рая уже слышала, что в гостях у факультета Мишина дочка.

— Не дам тебе пирожков, — заявила она ему. — Нечего ребенка сухомяткой кормить. Веди ее сюда, у меня и супчик, и второе есть, все свеженькое, для себя варила.

— А на двоих хватит? — спросил Миша.

— Для тебя, что ли? — Рая оценивающе вскинула на него крашеные ресницы.

— Для Вики, они там вместе трудятся, — сказал Миша.

— Тащи и Вику, — согласилась Раиса, — накормлю девчонку.

На кафедре Миша нашел полную идиллию, обе девочки сидели, склонившись над бумагами.

— Ты только посмотри, папа, какого я слона нарисовала. Твоего оранжевого, — обрадовалась отцу Иришка. — Он летит домой в Африку.

— Молодец слон! — одобрил Миша. — Если Вика позволит, пусть он тут у нас на кафедре летит. А сейчас мигом к тете Рае на обед!

Вика принялась отнекиваться, но Миша, объяснив ей, что непедагогично показывать ребенку дурные примеры и учить его не есть вовремя, взял ее за одну руку, Иринку за другую и повел по коридору в столовую.

Навстречу им попался заваспирантурой, толстый, с бородой и в очках. Иринка уставилась на него с опасливым удивлением: может, это Карабас-Барабас? Троица приостановилась, и заваспирантурой тоже. Заметив Иринкин взгляд, спросил:

— Ты ко мне в аспирантуру хочешь?

— Вика хочет, — неожиданно заявил Миша.

— Неужели? А почему она ко мне не подошла? — взглянул на обомлевшую Вику заваспирантурой.

— Стесняется, Виктор Петрович, но раз вы приглашаете, непременно подойдет. Ничего ведь нет невозможного для такой талантливой и трудолюбивой девушки!

— Приглашаю, конечно, приглашаю, — согласился заведующий. — Приходите, Вика, поговорим, обсудим. Есть кое-какие возможности, кое-какие возможности есть…

И он пошел дальше, Миша подмигнул Вике, а та, вся пунцовая, пробормотала:

— Уж и не знаю, как вас благодарить, Михаил Алексеевич.

— Скажи «спасибо», и все, — подала голос Иринка. — Меня мама так научила.

Миша рассмеялся.

— Да и спасибо говорить не за что, — сказал он. — Ты же у нас только поступаешь. На вечерний или на дневной?

— Я уже окончила, Михаил Алексеевич. В прошлом году, — сухо ответила Вика.

— Неужели и у меня занималась? Почему же я тебя не запомнил? — искренне изумился Михаил.

— На этот вопрос вы скорее меня ответите, — отрезала Вика и гордо подняла голову. — Но вам за участие и внимание, — она сделала паузу, — большое спасибо, — добавила она, открывая дверь в столовую и беря Иришку за руку.

— А вам приятного аппетита, девочки! — пожелал вслед неестественно прямой спине Вики Миша.

Про себя он посмеивался. Он терпеть не мог избытка благодарности у молоденьких девушек, пунцовых щечек, пылающих ушек, а потом красных глазок. Такое в его практике уже бывало. Влюбленных девочек он боялся как огня. И правильно делал.

Вику он поставил на место и был доволен. Однако проблема, куда пристроить Иринку, оставалась проблемой, и, как оказалось, Миша решал ее подспудно на протяжении всего семинара. Прозвенел звонок, и пришло решение.

Миша вспомнил, что в его распоряжении находится целый женский батальон, при котором он служит на посылках, — все бабушки, бабулечки, тетушки и тетеньки его подъезда. Мысленно перебрав свою гвардию, Миша остановился на тете Оле и тете Поле. Тетя Оля, худая, остроносая, с рыжими крашеными волосами, жила на первом этаже и могла погулять с Иришкой, а у тети Поли, полной, седовласой, с румяным лицом и серыми глазами, был чудесный полосатый кот. Она жила как раз над ними, на четвертом этаже. Словом, на ближайшие две недели Иринку вполне можно будет обеспечить няньками.

По дороге домой он сообщил Иринке и о коте, и о прогулках, и о двух бабушках.

— Я хочу к бабушкам, — подумав, сказала Иринка. — И к коту хочу, и гулять возле твоего дома на детской площадке.

— А на кафедре сидеть? — поинтересовался Миша.

— Тоже хочу. Мне тетя Вика очень понравилась.

Миша усадил Иринку ужинать и позвонил тете Оле. Она разахалась, заспешила, задала Мише множество вопросов, которые он пропустил мимо ушей, потом пообещала Иринке оладушков напечь и к тете Поле на четвертый этаж отвести с котом поиграть.

— А я вам картошки на обратном пути куплю, — пообещал Миша. — Или, может быть, батареек купить и часы завести?

— Я часы сама завожу, — с достоинством сообщила тетя Оля. — Это Поля полная, ей тяжело на стул взгромождаться.

— Значит, картошка нужнее? — еще раз спросил Миша.

— Нужнее, нужнее, — согласилась тетя Оля.

— И разумеется, с завтрашнего дня открываю табель и считаю вам рабочие дни, — добавил он.

Тетя Оля не стала лицемерить и отказываться, жила она, как большинство немолодых одиноких людей, трудно, ей лишняя копейка карман не потянет.

— Спасибо, Миша, договоримся, в обиде друг на друга не останемся.

На том и попрощались.

После разговора тетя Оля отправилась на четвертый этаж к подружке Полине Аркадьевне. Она хотела новость ей рассказать и чайку попить. За чаем старушки говорили о Мише. Всем хорош мужчина, только гулена. Больно часто своих дам меняет. Глянешь в окно, а он опять с новой идет. Видно, жена за то его и выгнала. А так приятный, непьющий, душевный. Нашлась бы какая-нибудь крепкая женщина, взяла бы в ежовые рукавицы, и был бы у нее муж всем на загляденье. Таково было их общее мнение. Дочку Мишину они тоже не раз видели. Славная такая девчонка, на него похожа.

— Детей жалко, — сказали они хором, допивая чай.


Со спокойной душой Миша позвонил Ляле, сообщил о возникших трудностях и о том, как доблестно он с ними расправился.

— Имей в виду, что на той неделе и после сессии я в полном твоем распоряжении, — сказал он. Он был преподавателем и не уставал повторять одно и то же, зная, что результат рано или поздно будет.

— Спасибо, я справляюсь, — сказала Ляля и попросила к телефону Иришку, прибавив: — Я без дочки очень соскучилась.

Она не могла отказать себе в маленькой мести, для нее тоже существовала на свете только дочка!

Переполненная впечатлениями Иришка, захлебываясь, рассказывала Ляле и про кафедру, и про добрую, красивую тетю Вику, которая ей карандаши дала и с ней играла, и как они все вместе, взявшись за руки, по коридору шли и потом в буфете обедали.

Дочку Ляля похвалила за то, что хорошо себя вела.

— У меня тут все вверх дном, — сказала она. — Я пока тебя забрать никак не могу. Но скучаю очень.

— И я скучаю, но не очень, — ответила дочь. — У меня столько всего интересного!

— Вот и хорошо, — бодро сказала Ляля, но на сердце у нее заскребли кошки. Миша ладно, ей все равно, Вика так Вика, какая ей разница?! Но Иришка была ее ненаглядной девочкой, и она не собиралась никому ее отдавать!

Положив трубку, она еще некоторое время посидела, переваривая новости: Вику, довольную Иришку, и вдруг с удивлением подумала: а я, наверное, тоже ревнивая, вся в папу!

Открытие ее ошеломило, она привыкла думать, что она щедрая, великодушная, незлобивая. В общем, и это было. Но было и другое: она действительно была ревнивая, обидчивая, подозрительная. И если уж выбирала себе спутника, то он должен был быть с ней, и только с ней, а не болтаться неведомо где! Пусть даже в собственной мастерской!


Глава 9


Отстранив от себя ремонт, но не Иващенко, Саня все-таки решил добить повестушку. Но она закапризничала. Заманив героиней, неожиданным поворотом судьбы, вдруг застопорилась. Развязки казались фальшивыми, да и пути ни к одной пока не намечалось. Не помогало Сане звяканье Вериных кастрюлек внизу, ни блины ее, ни винегреты. Он то вставал, то садился и, наконец, отправился на чердак, чтобы разместить там коробки, которые привез от Ляли. Чердак встретил его особенным запахом старых вещей, но без затхлости и сырости.

— Надо бы и мне разобрать семейные архивы, — подумал он, оглядывая пыльные сундуки, коробки, чемоданы, выглядывавшие из-под старых столов, полок и просто досок.

Пыль плясала в солнечном луче. И ему даже показалось, что он слышит капель, которая сулит близкую весну. И в прошлое ему не захотелось. Не сейчас, не сейчас! Сейчас у него не было времени на чужую жизнь, он был занят своей, хотел утрясти ее, наладить, в конце концов устроить. Поутру он получил по электронной почте весточку от Тяпы, его фотографию. Привычный родной толстощекий Тяпа исчез. Появился худенький большеглазый подросток с длинной шеей. Олег. Олежка. Олежка-сыроежка. К нему нужно было привыкать. Саня подошел к зеркалу и посмотрел на себя. Может, он тоже разительно переменился? И просто не заметил? Не отдал себе в этом отчет? Посмотрел, повертел головой и решил, что все-таки нет, он еще прежний. Сын узнает его без труда. Надо будет попросить Веру сфотографировать его и послать сыну фотографию. Ничего, мол, сынок, не все в мире меняется так стремительно!

Он вспомнил себя подростком. Подростковый возраст — одни проблемы. Не хотел бы он опять в подростковый возраст. Инне, наверное, с ним нелегко. Но какое ему дело до Инны? Она сама так захотела. Вот пусть и расхлебывает! Когда он думал об Инне, он чувствовал злость. Несильную. Несерьезную. Но все-таки злость. И чтобы отвлечься от этой ненужной ему злости, взялся за Лялины коробки и книги.

Он перетащил их на чердак и потом открыл все коробки, потому что запамятовал, куда сунул стихи. И словарями пора было заняться. Он взял одну стопку книг и стал их разбирать. Да что там разбирать? Лучше отнести в кабинет и расставить по полкам, благо места на полках много!

Саня вернулся за следующей порцией. Старые письма, лежавшие навалом в одной из коробок, навели его вдруг на мысль: а почему бы его героине не получить письмо из прошлого? От кого? Мысль заработала. Уже думая о своем, о продолжении повести, он разыскивал Лялины тетрадки. Наконец нашел, машинально открыл одну и снова зачитался. Стихи хорошие. По-настоящему. Без дураков. В них и простор, и свобода, и что-то еще очень счастливое. Саню тоже потянуло на волю, к счастью, к какому-то необычайно вольному счастью. Ослепительному. Как мартовский наст на солнце. Он спустился с тетрадками вниз, переоделся и взял лыжи. Самое время пробежаться, надышаться, надуматься…

* * *


Когда он вернулся домой после лыж, он решил про себя, что день в конце концов прошел не без толку. Он нашел ход, а вернее, выход для своей героини. Она не должна следовать логике ситуации, логика приводила к безнадежности. Ситуация сыграла роль куколки, героиня превратилась в бабочку и вылетела. Вот и все. Саня был доволен. Он был даже счастлив. И решил поделиться своим счастьем, устроить в семейном кругу небольшой праздник: купить бутылку вина и вечером за ужином почитать стихи. Для большего уюта можно еще протопить печку, пусть потрескивают поленья и чуть припахивает дымком. Так и сделал. Собрались они на кухне, поближе к печке. Вера завернулась в шаль и расположилась на диване. Сева, вытянув длинные ноги, устроился на стуле в углу. Саня сел за круглый стол, обложился тетрадками и стал читать. Он не говорил, чьи стихи. И читал почти наугад, даже не проглядывая стихотворение. Но попадал в точку. Веяло свежестью, чистотой, счастьем.

— Хорошо, собака, пишет! — одобрил Сева. — Или это твои? Тогда скажи, не таись. Мы одобряем. Правда, Верочка?

Вера молча кивнула.

— Да нет. Не мои, — улыбнулся Саня. — Я еще почитаю, потом скажу чьи.

— А меня, знаешь, кто к стихам приохотил? — спросил Сева.

— Догадываюсь, — опять усмехнулся Саня.

— Да нет. Где тебе угадать? — Сева приготовился назвать имя, но Саня опередил:

— И меня тоже Ляля. Я правильно угадал?

— Правильно. И знаешь, особое состояние наступает, когда из плывущих облаков вдруг картинку делаешь, — продолжал Сева. — Мне кажется, и из этих облаков я мог бы недурную книжечку сделать.

— Давай, — одобрил Саня. — Давай делай. Попробуем сделать Ляле сюрприз. Это же ее стихи, Лялины. Я составлю, ты оформишь. Сделаем макетик. А потом, если она захочет, и издать можно будет.

— Дело, — согласился Сева с заминкой. — Ляля — удивительная женщина. И такая талантливая.

И оба они стали хвалить Лялю. Вера сидела молча. Ей нравились другие стихи, гладкие, складные. А эти были какие-то неровные, нервные, что ли. Но зато передавали то, что и сама Вера чувствовала в отрадные минуты жизни. Поэтому понравились ей не стихи, а сама Ляля. Кто знает, они вполне могли бы стать подругами, им есть о чем поговорить, чем поделиться. У них много общего.

— Давай книжку стихов сделаем, — говорил Саня, — сами, не спеша, потихонечку. Ляле сейчас не до них, она ремонт затеяла.

— Ремонт?! — встрепенулся Сева. — Значит, нужно поехать к ней. Срочно!

— Не спеши! У нее есть там помощники, — окоротил приятеля Саня.

— Да я не в помощники! Задевает она неведомо куда мои наброски, и привет! У нее там целая папка. Привез показать и оставил. Надо срочно ехать! Спасать!

— Ну не сейчас же ты поедешь, — сказал Саня. — Вот послушай, какое хорошее стихотворение.

— Конечно, не сейчас. Но завтра с утра обязательно, — решил Сева и стал слушать.

— Ляля, она — романтик, чувствуешь? — говорил Александр Павлович. — Она не тащит в жизнь души прозу, всякие там сопли, вопли, оставляет их за кадром.

Вера потихоньку спустила ноги с дивана и тоже слушала. И опять почувствовала родственную близость. Перед глазами у нее возникла худенькая глазастая женщина в косынке среди ободранных стен и развала вещей. В полинялой майке, с ведрами, тряпками. Подружка. И подружке надо было помочь. Ремонт — дело нешуточное. Любому дается трудно. Будь сейчас у нее под рукой какой-нибудь мужичок потолковее, она бы и его наладила помогать.

Вера много слышала разговоров про надежную крепкую мужскую дружбу, но узнать, какова она на деле, не имела возможности. И обходилась своей, женской. Не было случая, чтобы подруга подругу не выручила. Подруга и денег взаймы найдет. И на ночевку устроит. Даже соврет, если нужно. В общем, пора было собираться и ехать в Москву. А романтически настроенные друзья наслаждались поэзией. Вера посидела-посидела да и пошла к себе в комнату спать, устав от эллипсов, анафор, метафор, оксюморонов и акростихов, которыми пересыпал свои рассуждения Александр Павлович.

На рассвете мужчины обнаружили отсутствие Веры.

— Куда это она подевалась? — удивился Сева.

— Я думаю, спать пошла, — поделился своими соображениями Саня.

— Уютная она женщина, и теплее с ней, и веселее, и спокойнее, — задумчиво произнес Сева, наливая себе очередную рюмку сухого красного.

— А Ляля? — неожиданно спросил Саня.

— Ляля? — переспросил Сева и задумался. — Она, знаешь ли, флакон…

— С эссенцией, — подхватил Саня.

— Каплю в воду добавишь, и пей шампанское! — закончил Сева. — Согласен?

— Что-то вроде этого, — кивнул Саня.

— У нее если разговор, то о стихах, если ужин, то кокиль. Я женщин очень люблю, у меня все друзья женщины, — продолжал Сева.

— А я? — поинтересовался Саня.

— Ты — исключение. Женщин я люблю, ценю, чувствую. Я и стерв люблю, в них такое самолюбие бешеное.

— Повезло тебе, Сева, ты всех любишь, а я никого, — неожиданно сам для себя пожаловался Саня.

— Так и живешь монахом?

— Так и живу. Монастырь по соседству способствует. Сублимирую.

— Ох, врешь, Александр Павлович! — Сева погрозил другу пальцем. — Не может такого быть. Тут идешь по улице, так из каждого окна глазки стреляют.

— В тебя, Сева, стреляют! Тут таких, как ты, не видели. Все в рясах да скуфейках.

Приятели рассмеялись. За окном показалось солнце, и последние капли багряного напитка они выпили за его здоровье. Выпили и отправились спать.

Сева в тот день не только в Москву не поехал, он и работать не пошел, проспав почти до вечера. А на другой день с раннего утра уже трудился над росписью в церкви и только к вечеру предупредил отца Федора, что в ближайшее время уедет на целый день в Москву. Папка с рисунками не выходила у него из головы, он о ней очень беспокоился. Беспокоиться-то беспокоился, но тащиться на поезде не хотелось. Сева решил дождаться, когда в Москву поедет Саня к Иващенко, и тогда поехать вместе с ним.

А Саня продолжал бегать от Иващенко. Он чувствовал, что если хотя бы вчерне закончит повестушку, то она уже никуда не денется. В любое время к ней можно будет вернуться, и она оживет, запульсирует… Зацепили Саню и Лялины стихи. Он возвращался к ним и перечитывал, продумывая порядок, в каком выстроится сборник. Порядок этот сам был сродни стихотворению, наживался медленно, постепенно. Все работы вдруг потребовали времени и не захотели спешить. И подчиняясь им, не спешил и Саня. Теперь и он выходил из дома с утра пораньше и бродил то по лесу на лыжах, то по городу пешком, потому что на ходу лучше думалось. Потом возвращался и сидел за письменным столом допоздна. Но бывало, что потом перечеркивал целый день работы. Для вдохновения он время от времени почитывал словари. Заковыристые слова ему не были нужны, он любил простые и точные, а причудливые любил у других писателей, ну и, конечно, в словарях. Перелистал он и учебники, доставшиеся ему от тети Лизы, хотел понять, пригодятся они ему или лучше до поры до времени поселить их снова на чердаке. Из одного вдруг выпало письмо. Александра Павловича поразило то, что оно запечатано. У него героиня в повести только что получила точно такое же. Может, это от нее? Шутки шутками, а Александр Павлович прекрасно знал, что напророчить себе можно все что угодно. Не даром поэты говорят, что стихи сбываются. Если честно, то проза тоже. Он повертел письмо в руках, прочитал знакомый калашниковский адрес, прочитал обратный и побледнел. Сердце внезапно заухало, и дрожащими руками он разорвал конверт. Никогда в жизни он не читал чужих писем. Но это письмо было не чужое. Письмо было от Ольги Николаевны Иргуновой, его матери! Почему же тетя Лиза не распечатала его? Что ей помешало? Или она так сердилась на свою подругу, что и знать ее не хотела? Сердце продолжало колотиться, когда он принялся читать.


«Привет, Лизочек!

Не удивляйся, что вдруг пишу. Нужно объясниться. Уезжала с твердым намерением вернуться, ты знаешь. И Паша тоже знал. Мы так договорились: еду в отпуск на месяц, только и всего. И не вернулась.

Мы с Вадимом сразу поняли, что созданы друг для друга. На людях он мрачный, может, кто-то считает его неудачником, но это не так, я знаю! Но я не об этом. Мы и раньше понимали, а тут убедились окончательно. Мы жили как в раю, и я почувствовала, что еще день, два, и я не смогу вернуться. Паша — золотой человек и Санька… но все равно не смогу. И тогда я сказала, что хочу вернуться немедленно. Вадим меня не отговаривал, он все понимает, все чувствует. Мы сорвались с места, на попутках стали добираться до железнодорожной станции, потом договорились с машиной и попали в автокатастрофу. Очнулись в больнице, я отделалась легким испугом, Вадим потерял ногу. Ты сама понимаешь, я не могу его оставить. Паша справится, я знаю, а Санька… Но не может же быть рая, должен быть и ад… Просто у меня такая судьба. Очень тебя прошу, пиши мне о Саньке побольше и почаще, я знаю, что вы его не бросите.

Целую.

Ольга».


Да, его не бросили. И просьбы никакие не понадобились, его любили, и все. А тетя Лиза писала матери о нем или нет? Это было единственное письмо, или они потом писали друг другу? Тетя Лиза с матерью были подругами с детства, их родители еще дружили. Они вместе ходили в школу, вместе в институте учились, в педагогическом, только мать то ли химиком, то ли биологом была. Он даже этого узнать не удосужился. После института мать почему-то в Посаде преподавала в школе, там они с отцом познакомились и поженились. А отец? Он знает всю эту историю? Мать сама написала ему? И почему ему, Саньке, никто ни разу не сказал об автокатастрофе? Правда, он ничего не спрашивал. Не только не спрашивал, знать ничего не хотел.

И все-таки это было непонятно. Можно же было хоть что-то ему сказать, как-то объяснить. Просто заговор молчания какой-то! Что отец, что тетя Лиза.

Александр Павлович нервно расхаживал по кабинету и пытался вспомнить, что же он знал о матери после ее ухода. Но ничего в голову не приходило. Он сам для себя придумал какую-то историю, как-то по-своему, по-детски все себе объяснил. А потом свыкся и даже думать о ней перестал, как если бы мать давно умерла. И вдруг через столько лет неожиданная встреча…

Отец всегда говорил ему: «У твоей матери золотое сердце…» Он имел в виду вообще или эту конкретную историю?

Александр Павлович держал письмо в руках, и ему показалось, что оно горячее. Он спрятал его в конверт, положил на стол и снова стал расхаживать по комнате.

Все в один миг перевернулось. Он почувствовал такую любовь, такую!.. Ему даже завидно стало! Ради него мать готова была бросить такую любовь. Хорошо, что не бросила. Она бы не выдержала, может быть, даже возненавидела их с отцом за то, что они помешали ее счастью. Но обижался он на нее зря. Они и впрямь были похожи, мать и он, отец говорил правду, — оба до крайности эмоциональные. И при этом с соображениями. Не поехал же он вместе с Инной, разлучился же с Тяпой. А из-за чего? Скажешь, и выйдет глупо, выспренне. Но он точно знал, что не сможет жить на чужом языке, и точка! И мать, конечно, любила его, беспокоилась и не ушла бы, не будь стечения несчастливых обстоятельств. Несчастливых? Для нее все равно счастливых, это явствовало из каждой буквы письма.

Александр Павлович с удивлением заметил, что рад ее счастью. Ощущение, что его красивая мама где-то далеко очень счастлива, было у него давно. Не зря же он хвастался своей интуицией. Это ощущение его и бесило. Она не имела права быть счастливой без него, без Саньки. Но он не желал ей бед. И вот, оказывается, и беда у нее была. Нелегко ей, должно быть, с мужем-инвалидом. Да и немолодые они уже оба. Может, им нужна помощь? Может, Сане нужно как-то помочь матери?..

Он походил еще по комнате. Немного успокоился и понял, что не кинется сразу же по указанному в письме адресу. Хотя бы потому, что прошло уже столько лет. Интересно, сколько? Он посмотрел на штемпель, посчитал и понял, что двадцать восемь. Солидный срок. Если почти что за тридцать лет помощь от него не понадобилась, значит, можно и еще повременить…

Теперь его удивляло, что жизнь повторила только что написанное, но совсем по-другому. В повести письмо помогло героине разобраться в себе и сделать правильный выбор, а в жизни оно только все запутало. Ну, не все, а его, Саню, точно.

Он полез искать фотографию матери, чтобы получше представить себе ее. В общем, если честно, он давно уже на место матери ставил тетю Лизу. Когда она была жива, он приезжал к ней, если нужно было посоветоваться или просто хотелось повидать ее, посидеть, посмеяться. И теперь он по-прежнему мысленно разговаривал с ней, спрашивал совета, делился новостями. Тетя Наташа тоже занимала в жизни свое прочное место, она была неотделима от отца и избавляла Саню от необходимости дергаться и волноваться, как он там и не надо ли чего. Он знал точно, у отца все в порядке, у него дом, в котором всегда будут рады Сане. К тете Наташе он относился очень хорошо, с душевной теплотой и симпатией. И вот теперь в его жизнь должна была войти еще одна женщина… И эта женщина его волновала, потому что жила сердцем.

Он нашел фотографию матери и стал на нее смотреть. Мать была блондинкой с тонким умным лицом, серыми глазами. Она смотрела чуть насмешливо. И он вдруг вспомнил то, чего не вспоминал уже тысячу лет, вспомнил ее руки, запах и как она укладывала его спать. И сердце у него защемило такой тоской. Ему так захотелось увидеть ее, прижаться, уткнуться. Они же оба тут, никто никуда не уезжал и не умер еще, слава Богу! — так почему же они не видятся?! Какая же это глупость и нелепость!

Он походил еще немного.

Теперь он думал, что почему-то принято смиряться и принимать чужое счастье, если все-таки это счастье не слишком счастливое. Тогда все с облегчением вздыхают, прощают, жалеют, сочувствуют. Наверное, и маму так пожалели. А вот если бы она ушла просто так, потому что не могла не уйти и была бы счастлива всем на зависть, ее бы все осуждали, корили, упрекали…

Теперь Александр Павлович был рад, что получил письмо из прошлого. Если честно себе признаться, то в жизни у него была зияющая дыра, он пытался заткнуть ее и так, и этак. В основном тем, что отворачивался, закрывал глаза, отстранялся. Временами он забывал о ней, но она существовала, создавала неуют, беспокойство, а главное, неуверенность в себе. Не может чувствовать себя хорошо человек, которого бросили. Он может скакать на коне, брать самые высокие барьеры, преуспеть, получить медаль, но хорошо себя чувствовать он не может. Это если честно.

Так оно и было с Александром Павловичем, а теперь его окликнули, взяли за плечо и повернули лицом прямо к той самой дыре, откуда дуло и свистело. Но дыра исчезла, возникло пространство, и на другом его конце где-то вдалеке жила его мать, волновалась о нем и его ждала.

Теперь все казалось таким простым, что он не мог понять, почему же раньше он не собрался поехать к матери. И невольно подумал, что скорее всего отец все-таки этого не хотел. Ни он, ни тетя Лиза никогда не говорили с ним о матери. Когда он был подростком, это было трудно, но потом-то, потом!

Александр Павлович снова заходил по кабинету. Теперь уже близкие ему люди не казались такими близкими, они тоже были полны страстей, обид, недоброжелательства. Если тетя Лиза так и не открыла письма от ближайшей подруги, значит, она отвернулась от нее, осудила. Она выбрала его, Саню, но это только на первый взгляд, потому что и она увеличила разрыв, а разве могут быть люди счастливы, если все вокруг разорвано?

Саня вдруг подумал об Олежке. У его сына не должно быть таких проблем, и если Инна вышла замуж, то пусть она будет счастлива и спокойна. Потому что счастливыми люди себя чувствуют и в самых стесненных обстоятельствах, а вот покоя им всегда недостает. Покоя и свободы. И Олежке пусть будет хорошо и с отцом, и с отчимом. Он не должен бояться открыть рот, думая, как бы не задеть и не обидеть его, Саню!

Александр Павлович подумал, что сейчас же напишет Инне письмо и все ей скажет. Он любит ее и поэтому хочет, чтобы она жила счастливо. Он и в самом деле ее любил и злился, наверное, потому что любил. Но что толку в злости? Хотя когда злишься, ничем себя не убедишь, что злиться не надо. Они с Инной как были, так и останутся близкими, потому что жили вместе, потому что у них есть сын, потому что оба они хотят, чтобы у сына жизнь сложилась как можно лучше. Но жизнь идет дальше, он же тоже не думает, что так и проживет весь свой век бобылем… Просто пока еще ничего не складывается. Что-то его не отпускает.

Он стал думать об Инне. Как же непросто ей там доводится! Он же для себя этой непростоты не захотел! У него тут и родня, и знакомые, дернул за ниточку, и откликнулся по цепочке добрый десяток человек. А там? Она там одна-одинешенька, единственная ее поддержка — сын. И то только тем, что о нем нужно заботиться. И если у нее нашлась поддержка, опора, как он смеет злиться? А если она ему так дорога, так какого же черта он не поехал?! Но не поехал же…

Александр Павлович сел за стол, зажег лампу. За окном все было синим, как бывает в зимние сумерки. Он не стал задергивать штору и любовался синевой. За столом он всегда чувствовал себя спокойно и уверенно. Взял белый лист бумаги. Что ни говори, а если всерьез, то писать нужно на бумаге и ручкой, и начал давно оставленный разговор с Инной:

«Добрый вечер, Иннок, у нас все еще снег, и я, оказывается, очень соскучился…»

Он писал обо всем, что сегодня произошло: о письме, о себе, о матери и о том, что был бы рад, если бы судьба ее, Инны, сложилась благополучно и счастливо. Он не сомневался, что Инна поймет, с чего вдруг он надумал ей написать. И будет рада. И Олежка тоже обрадуется, что наконец-то родители снова стали дружить.

Внизу захлопали двери, видно, вернулись домой и Сева, и Вера. Саню позвали ужинать, потом еще звали и еще, но он, увлеченный беседой, даже не отзывался, все писал и писал, а когда все-таки спустился вниз, то нашел пустую кухню и ужин, прикрытый чистым полотенчиком. На столе лежала записка:

«Мы ушли в кино. Мог бы и ты с нами, если бы столько не работал. Сева и В.».

Саня сначала даже не понял, какое такое кино, но потом сообразил, что теперь в Посаде есть все, что хочешь. Даже ночная жизнь в ночных клубах, и уж кино-то смотри — не хочу. Честно говоря, он в кино не хотел. То есть хотел, но не смотреть.

А Сева, видно, выздоровел, если Веру в кино повел. Или наоборот, затосковал после Лялиных стихов и пробует развеяться. Кто его там разберет? Он только на первый взгляд весь как на ладони. А на деле закрытый, с семью доньями. Но он и сам такой, Александр Павлович Иргунов. И отец у него тоже точно такой же. И нужно сыну отца навестить и многое у него выяснить. А то, тоже мне, заговор молчания! Он с ними со всеми еще разберется! Ему есть о чем поговорить!

Он опять разнервничался, и тут вдруг его осенило, какой фильм отправились смотреть Сева с Верой: они пошли на фильм Иващенко! Ну да, в Посаде идет тот самый фильм, на который они тогда не попали! Александр Павлович даже афишу видел и подумал: что-то знакомое! Но отвлекся и забыл. На этот фильм и он бы пошел! Ну, друзья! Ну, молодцы! Нет бы объяснить как следует! Он бы…

Недовольный, он снова поднялся к себе наверх, сел за стол, увидел написанное письмо и успокоился. Все было правильно. В кино он и завтра сходит. А Инне так, как сегодня, он бы никогда не написал!..


Глава 10


В квартире Ляли налицо были немалые перемены, и они доставляли ей необыкновенное наслаждение. Множество хозяйственных проблем она решила, застеклив балкон. Ей и шкафы там сделали по обе стороны, любо-дорого посмотреть. Ляля была довольна: стило только взяться за дело всерьез, и вещи начинали слушаться.

Вечером перед сном она совершала ритуальную прогулку, обязательно заглядывая в кухню, чтобы полюбоваться новым краном и раковиной. Ради удовольствия включить и выключить горячую воду, которая больше уже не капала из закрытого крана, Ляля понемногу перемыла всю посуду. Завершалась вечерняя прогулка на вновь застекленном балконе. Ляля любовалась ветками на фоне вечереющего неба и расставляла по новым полкам все, что мешалось ей в кухне. Она мечтала завести на балконе небольшой сад и все представляла себе цветы, которые там посадит.

Но до цветов было еще далеко. Пока на очереди была замена унитаза. Ляля вызвала сантехника и поджидала его. Надо сказать, что дожидалась не очень долго. Рабочая сила прибыла более или менее вовремя, где-то около полудня. Ражий чернявый парень аккуратно снял кожаную куртку, засучил рукава и принялся орудовать в туалете. Ляля убиралась на балконе и время от времени вздрагивала от могучих ударов: парень корчевал унитаз. Когда он выволок его в коридор, то заглянул к Ляле на балкон, где она продолжала возиться, обрадовавшись неожиданно наступившей тишине.

— Эй, хозяйка! — окликнул ее сантехник.

Ляля вышла, обозрела дыру в туалете, потом старый расколотый унитаз, потом новый, голубого цвета. Оба они стояли в коридоре неподалеку друг от друга.

— Небо и земля, — с удовлетворением произнесла она. — А вот когда все уже на месте будет!

И тут чернявый игриво прогудел:

— А ты, хозяйка, заинтересовывай меня, заинтересовывай! — И подмигнул, показывая на дыру и унитазы.

Ляля изумленно взглянула на парня. Он стоял, сложив руки на груди, ясно давая понять, что за работу приниматься не собирается. Посмотрев на нее сверху вниз, парень ухмыльнулся во весь рот и опять подмигнул, торжествуя близкую победу. Он не понимал, почему это хозяйка медлит и не бежит со всех ног за деньгами. Видать, еще не приспичило. Но в том, что она побежит, он нисколько не сомневался. И в том, что будет уговаривать и торговаться тоже.

Еще совсем недавно Ляля взвилась бы от возмущения до потолка, наорала, придя в неописуемую ярость от беспримерной наглости, и выставила бы сантехника за дверь, выкинув ему вслед чемодан с инструментом, да так, чтобы позвончее покатился по лестнице. Когда Елена Игоревна гневалась, силы ее утраивались. Недавно так оно и было бы. Недавно, но не сейчас.

— Садись-ка на стул! — предложила она. — Буду заинтересовывать!

Пообещала и скрылась за дверью ванной.

Глаза у парня округлились: чего это она? Стриптиз, что ли, задумала? Ребята про разные случаи трепались, чего только не рассказывали! Вот будет и ему что порассказать в мужской компании. С ним пока ничего такого особенного не бывало.

Дверь ванной распахнулась, из нее появилась Ляля в розовом стеганом халате и тюрбане из полотенца на голове. Ну, точно, стриптиз.

Парень заерзал на табуретке. Если честно, он ничего такого в жизни не видел. И теперь даже смущение почувствовал. Он вообще-то деньги имел в виду.

— Представление начинается! — объявила Ляля театральным голосом. — Единственная гастроль! Выступает звезда международного класса, лауреат многочисленных европейских конкурсов!

Черт ее знает! Может, она и вправду звезда? Чего только на свете не бывает! Теперь такие худенькие в цене! Чернявый приготовился смотреть во все глаза.

И тут из двери ванной, важно переваливаясь, появился большой белый гусь с голубым бантом на шее.

— Гуси! Гуси! — громко произнесла Ляля.

— Га! Га! Га! — отозвался гусь, взмахнув крыльями.

Эффект был сногсшибательным. Сантехник не ждал ничего подобного, он смотрел то на гуся, то на Лялю, и глаза у него были совершенно круглые.

Ляля сохраняла совершенную невозмутимость.

— Есть хотите? — продолжала она.

— Га! Га! Га! — выразил свое согласие гусь.

— Ну, летите! — скомандовала Ляля.

Счастливый гусь замахал крыльями и, загоготав еще громче, ринулся на сантехника.

Сантехник привстал ему навстречу.

Гусь наскочил на чернявого, который, видно, не слишком ему понравился, зашипел и ущипнул за руку.

— Представление окончено. На бис можем повторить, — объявила Ляля. — Ну, как? Заинтересовала?

— Не то слово! — выдавил из себя парень. — Артиста своего убери! Видишь, как развыступался!

Гусь все норовил наскочить на чернявого незнакомца, а тот от него как мог уворачивался.

— А ты похлопай артисту, — посоветовала Ляля. — Как же без восторженных аплодисментов?

Растерянный сантехник в самом деле захлопал большими ручищами перед носом у гуся, и тот начал отступать и пятиться.

— Я же говорила, что звезда нуждается в одобрении, — все с той же невозмутимостью объяснила Ляля. — Мировая известность. Избалован вниманием. — И обратилась к гусю: — Пошли, тега, домой. Ты же видишь, ты очень понравился!

Чернявый еще немного похлопал. Попробуй тут скажи, что не понравилось.

Хозяйка между тем взяла гуся за ленту и, протянув морковку, повернула в сторону ванной. Гусь послушно вошел в открытую дверь.

— А ведь и правда артист! — сказал не то удивленно, не то восхищенно парень. — Неужели так аплодисменты чувствует? Удивительно! Кто бы мог подумать? Ладно, убедила, так и быть, поставлю тебе унитаз!

— И правильно! Нечего время терять! А я пока картошку сварю, обедать будем, — пообещала Ляля. — У меня сало есть, огурчики.

— Свои?

— Свои, — подтвердила Ляля, добрым словом помянув Саню.

— Хозяйственная, — одобрил парень. — А насчет водочки как?

— Самогон пойдет? — осведомилась Ляля, еще раз поблагодарив про себя Саню.

— За самогон я тебе и два унитаза поставлю, — пообещал чернявый.

— Два не надо, поставь один, — распорядилась Ляля и ушла на кухню чистить картошку.

Часа через полтора парень пригласил ее принимать работу. Ляля спустила воду, осмотрела со всех сторон унитаз и сказала:

— Вот это я понимаю! Сделано на совесть. И у меня на совесть, садись за стол!

Парень помыл руки в ванной и, пока мыл, видно, общался с мировой известностью, потому что гусь гоготал, а парень смеялся. Они сели за накрытый на кухне стол.

— И часто ты с ним выступаешь? — поинтересовался парень, поливая подсолнечным маслом картошку.

— По необходимости, — коротко ответила она.

— Не знаю, как там с известностью, но гусь у тебя мировой, — одобрил парень.

Ляля вспомнила Веру и важно ответила:

— А то!

Она разлила самогон по рюмкам и спросила:

— Зовут-то тебя как?

— Алексей, — ответил чернявый.

— А меня Елена, будем знакомы, — сказала она и чокнулась с ним полной рюмкой.

За картошкой с салом и огурцами они разговорились.

— Думаешь, я жадный и хам, да? А я, между прочим, учиться хочу. Читать люблю, детективы читаю с утра до ночи. Думаю на платные курсы английского языка пойти. А зарплата, сама знаешь.

— И у меня такая же, — серьезно ответила Ляля, старательно поддерживая разговор и стараясь не ударить лицом в грязь. — Денег нет, а книги есть. Вот я буду книги разбирать, наверняка найдутся для тебя подходящие. Я их отложу. Придешь заберешь, договорились?

— Может, и зайду, — замялся Алексей. — Но вообще-то спасибо.

Ляля попробовала расспросить, какие книги ему нравятся, но разговор сразу увял, тогда она перешла на ремонтные темы, и беседа пошла куда живее.

Вдруг Алексей, кивнув на дверь, напротив которой сидел, сказал, понизив голос:

— Твой пришел. Ничего, что мы тут закусываем?

Ляля оглянулась и увидела Севу. У него был ключ, он тихо вошел и стоял в проеме.

— Ничего, что закусываем, это чужой пришел, — добродушно отозвалась Ляля. Она и сама не знала, что скажет именно это. Ей казалось, что она кинется Севе на шею, когда он появится. Или вцепится и поколотит. Но сказала совсем другое, мирно и спокойно: — Он пришел за своими вещами.

— С вещами на выход? — понимающе усмехнулся Алексей. — Бывает. Мне тоже пора на выход. Спасибо за угощение.

Ляля пошла Севе навстречу и подставила щеку для поцелуя.

— Привет! Раздевайся, я сейчас, вот только с молодым человеком рассчитаюсь, — сказала она и пошла в комнату за деньгами.

— Как договаривались, — строго сказала она Алеше-сантехнику, протягивая деньги.

— Будут проблемы, звони, — ответил он ей и сунул деньги во внутренний карман, потом оглянулся, забрал чемодан с инструментом, надел кожаную куртку и пошел к двери.

— Ой, а старый-то унитаз куда? — кинулась ему вслед Ляля.

— Может, поможете? — обратился Алексей к Севе. — Вместе мы его вмиг бы до помойки дотащили.

— Всенепременно помогу, — отозвался Сева и взялся за унитаз. — Вы идите, я его и один до помойки дотащу, это недалеко, я знаю.

Сева был рад помочь. Помощь снимала все неловкости. Уже не нужно было ничего говорить, объяснять. Все разом возвращалось в колею обыденности. Подхватив унитаз с двух сторон, Алексей и Сева исчезли за дверью. Ляля принялась убирать со стола и накрывать заново. Ее радовало и собственное спокойствие, и собственная доброжелательность. Затеяв ремонт, она и представить себе не могла, какую удивительную пользу принесет он именно ей самой, а не ее квартире. Хотя квартире, конечно, тоже. А вот ей… Во-первых, у нее появилось ощущение прочного тыла, связи с родителями, со своим прошлым. «У нас, Калашниковых, принято так, — говорила она теперь с полным правом. — Мы, Калашниковы, вообще-то очень спокойные». А во-вторых, она начала создавать потихоньку свое собственное жизненное пространство, в котором ей становилось все уютнее и уютнее. До этого, как оказалось, она продолжала жить в родительском доме и подсознательно боялась стронуть его с места, потревожить. Ей было неудобно, но она терпела. Ей было легче оставить все как есть, чем приспособить к себе. Вот и жила на ветру, на юру. И сделала наконец решительный шаг. Сделав этот шаг, почувствовала себя хозяйкой, обрела свою маленькую страну, стала независимым государством и уже совсем по-другому себя чувствовала. Ей очень нравился тот дом, который возникал в результате ее усилий. Она приглядывалась и к нему, и к себе и узнавала много интересного. За сегодняшний день она в третий раз с благодарностью подумала о Сане. Согласись он пожить в Москве, она опять приехала бы в собственную квартиру после ремонта как гостья и опять жила бы в ней, ожидая чего-то неведомого — на перекрестке, на сквозняке.

Сева шумно хлопнул дверью и задержался в прихожей, ремонт не ремонт, а сапоги снять надо.

— Есть будешь? — спросила Ляля, выглядывая.

— Если вкусное, — отозвался Сева и отправился в ванную мыть руки.

— А пить? — спросила ему вслед Ляля.

— Немножко, — согласился он, появляясь. — Гусь, я смотрю, у тебя прижился, — добавил он и заглянул в туалет. — Неплохо тебе сделал сантехнику этот деятель. Произведение искусства, по-другому не скажешь. А ты знаешь, что все талантливые сантехники давно подались в скульпторы и зарабатывают инсталляциями? Надо бы и этого пристроить. Вполне симпатичный парень.

— Вот и пристрой, — согласилась Ляля. — Как ты вовремя приехал! Видишь, я делаю ремонт.

— И что же? — осторожно спросил Сева.

Ему бы очень не хотелось отказывать Ляле в помощи, особенно при их щекотливых отношениях, но не отказать он бы не смог.

— Заберешь свою папку. Я ее берегу как зеницу ока, но сам понимаешь, ремонт есть ремонт!

— Ты — гениальная женщина, Шекспирочка, — сказал Сева с такой искренней благодарностью, что Ляля и сама растрогалась.

— Мне нужно съездить на строительный рынок, — начала она. — И я бы тебя попросила…

Лицо у Севы вытянулось, но он тут же улыбнулся с подкупающей теплотой.

— Обязательно. Непременно. Я дам тебе адрес склада и объясню, как добраться. Там все дешевле. Скажешь, от Фисуненко Александра Филипповича, и тебе отпустят. Созванивайся и вперед!

Он уже достал записную книжку, вырвал страничку и записывал подробный адрес, даже план нарисовал. Ляля взяла адрес.

— Спасибо. Непременно воспользуюсь.

— А теперь давай выпьем за твое здоровье! Ты не только гениальная женщина, Шекспирочка, ты еще и могучая женщина. Кто бы еще потянул такой ремонт?

Они чокнулись и выпили.

— Ты бы не потянул? — спросила Ляля.

— Никогда в жизни, — искренне ответил Сева и твердо прибавил: — Ни-ког-да! — Что прибавило его отказу весомости.

— А я, вот видишь, тяну, — сказала она. — И даже, надеюсь, вытяну. И может быть, даже золотую рыбку.

— И за это я поднимаю свой бокал! — провозгласил Сева с кавказским акцентом.

Выпив, он взглянул на часы.

— Я ведь ненадолго, — сказал он, — по дороге, навестить.

— Погоди, сейчас я соберу твои вещи, а ты пока выпей еще один бокал за мое здоровье, — предложила Ляля.

— Собери, — согласился Сева и налил себе еще одну рюмку. Кажется, все обошлось, за это и выпить не грех.

Ляля исчезла. За стеной гоготал гусь, раздавались Лялины шаги. Сева вышел на балкон и одобрил Лялины труды. Очень удачно она придумала с балконом. За сеткой веток в бездонной синеве плыли вечерние светящиеся облака. А в воздухе, в воздухе была растворена такая всепроникающая томительная грусть… Во всяком случае, так показалось Севе. Ему захотелось на прощание обойти старую так симпатично захламленную квартиру, видевшую столько встреч и столько прощаний, прижать к себе милую хрупкую Ляльку, чудную женщину, которая заслуживает самого большого счастья.

Сева двинулся по коридору, трогая корешки книг и стараясь не смотреть на лохмотья обоев, висевшие на противоположной стене. Лохмотья на стенах вызывали у него отвращение. Другое дело — у голландских мастеров. Он заглянул в столовую, увидел наваленные на полу книги, опустелый книжный шкаф с темными провалами пустых полок. Из буфета с раскрытыми дверцами вышла на пол посуда и стояла вперемешку со стопками книг. Сева поскорее затворил дверь. Он не любил беспорядка, разве что творческий… В детскую к Лялиной дочке Сева заглядывать не стал, он там и не был ни разу. С его стороны это было бы пустым любопытством. А вот в спальню… Но похоже, Ляля теперь спала на полу в окружении каких-то чувалов, шуб, пальто, раскладушек и многого другого, что Сева не стал разглядывать. Он торопливо захлопнул и эту дверь.

— Как ты тут живешь? — в ужасе спросил он Лялю, вернувшись на кухню.

— Я не живу, я творю, — гордо отозвалась Ляля.

И Сева понял, что так оно и есть, Ляля сказала правду, как бы выспренне это ни звучало.

Она протянула ему папку с рисунками, потом сумку. Папку он взял как величайшую драгоценность, просто удивительно, как она уцелела в этом невообразимом хаосе. Какое счастье, что уцелела! Заглянул в сумку, увидел свитер, тапочки, бритву. Какое счастье, что можно будет бриться своей бритвой, он так и не привык к Саниной. Тронул рукой подбородок — оброс изрядно. Хотел было побриться прямо сейчас, но тут же решил, что это как-то по-жлобски. Пусть лучше Ляля видит, что он страдает, что ему не до себя, что на себя он махнул рукой.

— А это последний дар твоей Изоры, — сказала появившаяся из темноты коридора Ляля и протянула ему корзину, из которой торчала гусиная шея.

— Изора, она из «Моцарта и Сальери», кажется, когда Сальери насыпает Моцарту яд? — проверил свою память Сева.

— Именно так, Севочка.

— Такой женщине, как ты, Ляля, я ни в чем не могу отказать, — с тяжким вздохом произнес Сева, берясь за корзину. — Ключ я возвращаю?

— Конечно, — кивнула Ляля и присела на корточки перед корзиной. — Будь умницей, Мартин. Ты оказался верным другом и не раз меня выручал, мы тебя полюбили и будем без тебя скучать. Но гусям не сладко живется в квартире. И с гусями тоже несладко жить. Поэтому живи на воле и вспоминай иногда нас с Иришкой.

— Буду не вспоминать, а помнить, — отозвался Сева за Мартина. — И даже залетать иногда, — добавил он. — Можно?

— Можно. Но не залетать, а заходить. В гости, — весомо сказала Ляля.


Глава 11


Сева шел медленно, повесив на плечо сумку, держа в руках корзину с гусем и папку под мышкой. Тяжесть была не в руках — на сердце. Еще одно расставание. Он ждал его. Он подспудно сам его готовил и к нему готовился. И все-таки ему было горько. У него был свой тайный порок, изъян внутреннего устройства, что-то вроде душевной клаустрофобии: как только отношения с любимой женщиной налаживались, обретали форму, определялись, он начинал задыхаться. Ему становилось страшно, что перемен в его жизни больше не будет, что все в ней расставлено по местам и его ждет только повторение одного и того же. И тогда у него наступала депрессия. Он рвался на волю, он безжалостно рвал драгоценные связи. А когда обретал желанную волю, горько печалился.

С Саней они договорились встретиться на кольце, возле Курского вокзала, у подземного перехода, неподалеку от троллейбусной остановки. Сева отправился к Курскому пешком. Если даже опоздает, Саня подождет его. Ничего страшного. Севе нужно было пройтись, просто необходимо. Он медленно брел знакомыми переулками, отмечая, что и эту церковку подновили, и ту покрасили. Они стояли нарядные и чужие, он-то привык к облупленным, жалким, используемым не по назначению, а эти не сразу и узнавал. Но ничего, скоро привыкнет. Он чувствовал, что опаздывает, не сомневался, что Саня уже там, на месте, ждет его, и все-таки не мог заставить себя прибавить шагу. Уж очень было тяжело. Невыносимо. Вот и шел нога за ногу, медленно, по-стариковски. Только увидев остановку, пошел побыстрее из приличия, чтобы Саня не подумал, что ему на приятеля наплевать. Подошел, огляделся, никакой синей «девятки» не увидел. Черт подери! Может, не дождался и уехал? Сева, забеспокоившись, взглянул на часы. Да нет, не так уж сильно он и опоздал, всего на какие-то минут двадцать. Саня его и дольше ждал, не мог он взять и сразу уехать. Теперь Сева удивлялся Саниному опозданию, такого за Александром Павловичем не водилось, он был обязателен. Случилось что-нибудь? В пробку попал или в катастрофу?! И тут сообразил, что Александр Павлович отправился на киностудию. И успокоился. Кино, как известно, почти то же, что авиация, начинается там, где кончается порядок. Сева вспомнил, что и сам сидел часами, дожидаясь то одного нужного человека, то другого. Ловил начальство по коридорам. Подкарауливал у подъезда. И все куда-то спешили, летели, принимали и отвергали на бегу. На секунду он словно бы погрузился в суету и неразбериху, неразлучную с киностудией. Наверное, и Саню сейчас завертели в какую-нибудь круговерть. Нужно было набраться терпения и ждать ему, Севе, пока тот выкрутится. Кто, как не Сева, толкнул приятеля в эту сумасшедшую мясорубку? А что она собой представляет, он знал лучше других.

Сева поставил корзинку с гусем на парапет перехода и, сгорбившись, притулился возле него, приготовившись ждать. Мысли в голову лезли невеселые, и он уже жалел, что не попросил у Ляли разрешения побриться. Бритье бодрит, молодит, глядишь, и он бы приободрился.

— Что, на гуся просишь? — раздался возле него старческий голос. — Гусь — птица важная, надо дать.

Сева поднял голову и увидел старушку в платке с туго набитой сумкой. Явно из пригородных. Поставив сумку на асфальт, она копалась в кошельке корявыми пальцами, соображая, какую подать денежку ему, Севе, на пропитание важной птицы.

— И думать не моги, мамаша! — удержал ее Сева за рукав. — Я просто так стою, гуляю на воздухе. Точнее, приятеля жду. Должен подъехать на машине. Если по дороге, можем и тебя, мамаша, подвезти.

— Меня троллейбус подвезет, — сказала старушка. — А ты мне сумочку втащишь, сыночек дорогой. Так-то я с ней справляюсь, а в гору тяжеловато.

— Втащу, мать, сумочку, не беспокойся, — обнадежил старушку Сева.

— А гусь тебе зачем? — полюбопытствовала она. — Я к тебе пригляделась, вижу, гусь тебе ни к чему. Не твое дело гусей водить.

— Хочешь, подарю? — нашел выход обрадованный Сева.

— Не хочу, — сказала старушка. — Теперь-то он мне к чему? Это раньше я и гусей, и уток водила, а теперь с внуками вожусь. Но ты доброго совета послушай и птицу не мучай. Она — живая душа. Отпусти жить, как ей хочется. Не мучь городом.

Сева с удивлением посмотрел на старушку. Он и сам не понимал, почему такая простая мысль, что гусь — существо живое и может мучиться в городской квартире, ни разу не пришла ему в голову. Он вообще о гусе не думал. Гусь для него был всего-навсего смешной шуткой, неожиданностью, экзотикой и ничем больше. А ведь гусь, наверное, и вправду мучился. И не он один. Сева взглянул на гуся и впервые рассмотрел его. Тот сжался в своей корзине, прикрыл глаза. Гусь тоже набрался терпения и терпел изо всех сил. И еще, похоже, мерз. Сева снял пушистый шарф и укутал гуся. Он почему-то вдруг горячо ему посочувствовал за бесприютность, бездомность, неустроенность, на которые сам его и обрек. И не только его. Сева мысленно пообещал позаботиться о нем всерьез. И попросил прощения. «А Ляля-то молодец! Просто умница! — пришла неожиданно ему мысль в голову. — Сумела расстаться по-хорошему!» Искусство расставаний еще драгоценнее, чем искусство встреч. Сева знал это и очень, очень ценил.

Старушка смотрела на него с одобрением.

— Позаботься, позаботься, от тебя не убудет, — сказала старушка. — И о себе тоже, вон какой неухоженный!

Сева закивал, он и сам знал, что неухоженный, и тронул отросшую щетину.

Подошел троллейбус. Сева взялся за старушкину сумку. Бог силой его не обидел, но он невольно крякнул, подняв не такую уж большую, но довольно туго набитую сумочку и поставив ее на верхнюю ступеньку.

— Что это у тебя там, бабуля? — поинтересовался он, потряхивая рукой и уставившись с изумлением на старуху.

— Трансформатор вниз положила, — сообщила она, — а больше ничего, все по мелочи.

Двери закрылись, троллейбус уехал.

«Не пропадем мы с такими старушками трансформаторными», — подумал с улыбкой Сева и помахал рукой вслед троллейбусу, пожелав мысленно ей здоровья и всяческого благополучия.

Он уже стал притопывать ногами и поеживаться, подняв воротник, чувствуя, что на улице мороз кусачий, когда наконец приехал Саня. Едва взглянув на укутанного шарфом гуся, он сразу все понял, только не понял, с чего вдруг у Севы такой просветленный вид. «Не иначе, страдание облагораживает?» — усмехнулся он про себя. Но вопросов задавать не стал. Зато поздоровался с гусем:

— Привет, Мартин, старый знакомец! Решил поменять местожительство?

Сева бережно устроил гуся на заднем сиденье, потом устроился сам и спросил:

— Ничего, что я еще одного поселенца прихватил на твою голову? Может, мы его там пристроим, как думаешь?

— Думаю, ничего что прихватил. Я и сам собирался его забрать. Надеюсь, что пристроим, — ответил Саня. — Прости, что здорово задержался, но не по своей вине.

— Конечно, не по своей и даже не по вине Иващенко! Я эту кухню знаю. Не очень они тебя замучили? — продолжал задавать вопросы Сева.

— Замучили, — честно признался Саня. — И я пока еще не все понял. Но дело сдвинулось с мертвой точки. Похоже, будем сотрудничать.

— Дело! — Сева хлопнул его по плечу. — Может, обмоем? — спросил он с надеждой. Ему бы не повредила рюмка-другая коньяку и для сердечных дел, и для согрева.

— Рано, — отрезал Саня. — Пока не" обмывать, а решать надо. Мне на решение выдано три дня.

Сева понял, что больше на эту тему Саня разговаривать не хочет, и не стал приставать с вопросами.

Всю остальную дорогу они проехали молча, каждому было о чем подумать. Сева думал о душе и трансформаторной старушке. Жалел, что ничего не сказал Ляле о ее стихах. Он по себе знал, что за работу хвалить нужно, только не голословно, а по делу, и тогда работается лучше. Не для себя же делаешь, для других… А он запамятовал, черт его подери! Но и его тоже понять можно…

— Сань, а Сань, — ткнул он в плечо приятеля, который думал о кино, деньгах и проблемах творчества.

— Ну? — нехотя отозвался Саня, с тоской глядя на машины, запрудившие полосу.

— Ты мне стихи Лялины дай, я же за одну ночь не нарисую! — попросил Сева.

— Да я, знаешь, еще не отобрал. Сборник тоже за одну ночь не складывается.

— А давай мы его будем с двух концов складывать, — предложил Сева. — Я покажу тебе, к чему у меня душа легла, ты мне покажешь, так и договоримся.

— Ну давай попробуем, — кивнул Саня, хотя не слишком верил, что получится что-то толковое. Сборники так не делаются, но приятелю помочь нужно, ему, видно, совсем не сладко. — Приедем и дам.

— Я, конечно, не подарок, но подарки делать люблю, — самокритично завершил разговор Сева.

Саня тоже молчал, так они и ехали остальную дорогу молча. Саня вспоминал свой разговор с Иващенко. Можно было сказать, что в жизни его сценарий сработал. Хотя почему сценарий? Никаких рюмок чая не было. Сергей Петрович оказался человеком занятым до крайности, и все рюмки были записаны у него в график. Сближению, потому что между ними возникло какое-то душевное приятство и словно бы даже приятельство, поспособствовало нестандартное знакомство и Севино обаяние. Понравилось и интервью. Оно было без заискивания, но в то же время представляло деятельность кинобосса с самой лучшей стороны. Вернее, не деятельность, а самого кинобосса. Александр Павлович сделал попытку понять, откуда пришла к этому человеку удача. Случайность она или плод его усилий? А может быть, не усилий, а особого таланта? Таланта находить в людях талант? И остановился на последнем. Он и в самом деле так думал. Недаром Иващенко не боялся молодых. В свой фильм на главные роли он пригласил двух молодых актеров. Рисковал? Безусловно! Но риск оправдал себя. Фильм пользовался успехом. Молодые трогали сердца непосредственностью, раскованностью. О них заговорили, на них появился спрос. Но Иващенко предложил им следующий фильм, уговорил не тратить себя по мелочам, он создал им имя, и они были заинтересованы в дальнейшей работе с ним. Сейчас решался вопрос со сценарием. У Иващенко было несколько вариантов. Предстоял своеобразный конкурс. Один из этих сценариев Сергей Петрович и дал Александру Павловичу.

— Я собираю команду, — сказал он. — Кино — дело командное. Если хочешь начинать сериал, начинай сначала. Прочитаешь, скажешь свое мнение. Может, и присоединишься.

Словом, засадил ему Сергей Петрович ежа под череп. Что значит присоединиться? В качестве жюри или соавтора?

Жизнь — странная штука, начинаешь одно, а она выводит тебя совершенно на другое…

* * *


Из-за пробок дорога вышла долгой. Приехали в Посад уже совсем поздно. Темнота стояла хоть глаз выколи. Вера скорее всего спала, потому что из комнаты она не вышла. Мужчины потихоньку прошли на кухню и стали думать, куда поместить гуся.

— Для начала выпустим его из корзины, — предложил Сева.

В дороге гусь вел себя очень прилично, подавал голос редко, сидел под шарфом нахохлившись, видно, чувствовал всю важность происходящего. Сева снял шарф, развязал веревки, и гусь выбрался наружу.

Разминаясь, размахивая крыльями, он громко загоготал.

— Голодный небось, — посочувствовал Саня. — А кормить его чем, знаешь?

— Понятия не имею, — пожал плечами Сева и снова подумал, что старушка была права, когда сказала про гусиные мучения. — Придется Веру разбудить. Она все знает.

Мужчинам Веру будить не пришлось, гусь сам разбудил ее своим гоготом. Она вышла на кухню и сразу узнала нового постояльца. Однако сохранила знакомство в тайне и выразила несказанное удивление по поводу нежданного появления у них на кухне такой необычной птицы. Гусь тоже не сообщил, что видит Веру не в первый раз.

— Его зовут Мартин, — представил гуся Саня, — он приехал от Ляли. Той самой Ляли Калашниковой, чьи стихи мы недавно читали. Мы надеемся пристроить его у кого-нибудь из соседей. А пока хорошо бы его накормить и определить на местожительство. Нужна консультация, Верочка, но я не хотел бы, чтобы заботы об этой птице упали на ваши плечи. Скажите, чем его накормить.

Едва взглянув на гуся, Вера поняла, что пора звонить Ляле и соглашаться делать ремонт. Самое время. Сантехнику Ляля, видно, сделала. Сейчас занимается ванной, раз гуся отправила. Теперь пора за побелку и оклейку приниматься. Гусь приехал посланником и напоминанием. Да еще надо узнать, купила она материалы или нет.

— Не беспокойтесь, никакие заботы на меня не упадут, — ответила Вера на деликатности Александра Павловича, — я не сегодня-завтра в Москву поеду, у меня там работа наклевывается. Я же вам говорила.

Услышав слова Веры, Сева почувствовал укол совести: он так больше и не поинтересовался работой для нее, удовлетворился отказом, и точка. А мог бы позвонить еще в два-три места… И что она делать собирается, тоже не спросил. Столько времени прошло, а он и не трехнулся. Забыл о своем обещании, совсем из головы выпустил. Ну да ладно. Ничего еще не упущено. Позвонит в редакцию, спросит, осведомится. Может, и появилась какая-нибудь работа.

— Очень будешь занята? Надолго? — начал он расспрашивать. — А то если появится работа в редакции, то…

— Вот когда появится, тогда и посмотрим, — спокойно отозвалась Вера, — а пока у нас гусь на очереди. Сейчас мы ему крупки насыплем. А главное — напоить его, гуси пьют много, без воды никак не могут. Место вы ему сами определите, Александр Павлович, но лучше бы в сарайчике, и соломки подстелить, чтобы уборки было поменьше.

Сева вместе с Саней отправились в сарай. Оглядев при свете керосиновой лампы, что там творится, Сева поежился.

— Может, мы его на кухне поселим, — предложил он, — там все-таки теплее.

— Загончик сделаешь, мыть будешь, сели, — согласился Саня.

Сева почесал в затылке. «Ляля — святая женщина, — подумал он. — Даже сковородкой меня не огрела!» И стал помогать Сане освобождать место в сарае. Место гусю выделили у теплой стенки, насыпали опилок, прикинули насчет температуры. Решили, что прохладно, но не слишком. Ночь переночует, а там видно будет.

— У меня еще банька есть, — похвастал Саня. — В ней теплее. Если не понравится, туда переведем.

Оказывается, не так-то просто птицу пристроить. Сева вспоминал сначала старушку, а потом все чаще Лялю, бормоча про себя: «Святая! Святая женщина! А какое терпение! Даже привязаться сумела! А я — скотина! Настоящая скотина!»

Поругав себя, он успокоился. Недаром батюшки учат, что первое дело — раскаяние. Раскаешься, и сразу душе облегчение.

В конце концов гусь был накормлен, напоен, пристроен, но недоволен, потому что продолжал квохтать, бормотать и жаловаться. Однако напившиеся горячего чаю, Сева и Саня после целого дня хлопот и переживаний спали так крепко, что ничьи жалобы и обиды не могли им помешать. Спали они дольше обычного.

Вера, пользуясь утренней тишиной в доме, позвонила Ляле, сообщила о своем согласии красить и клеить, чем воодушевила ту на новые подвиги. Ляля пообещала купить краску, обои и прочие необходимые для продвижения ремонта материалы в ближайшие дни. У Ляли все было записано, бумажку она не потеряла. Начинать ремонт договорились в понедельник.

— Осталось три дня, успею! — решительно заявила Ляля и повесила трубку.

Вере тоже нужно было подготовиться к ремонту, чего-чего, а нужного инструмента у Ляли, конечно, не будет, поэтому нужно было им запастись заранее.

Когда Сева и Саня сели завтракать, Веры дома уже не было. Саня отметил, что Сева великолепно выглядит. Вчерашней меланхолии, болезненного вида как не бывало. Приятель был свеж, весел и франтоват.

Сева и сам себя таким чувствовал. Поднявшись, он с удовольствием побрился собственной бритвой, надел свой самый любимый свитер, и жизнь ему показалась медом, и не простым, а горным, алтайским.

После завтрака он отправился навещать гуся и кормить его завтраком. Саня тоже решил заглянуть к постояльцу, как-никак и он за него в ответе.

— Слушай, может, ему в сарае обогреватель поставить? — спросил Сева, оглядев по-хозяйски сарай. — Мне кажется, ему холодновато.

При свете дня все казалось простым и ясным, не то что во вчерашних потемках. И сарай вполне подходящий, и все в нем более или менее аккуратно. А вчера Сева прямо-таки в панику впал.

— Конечно, холодновато, видишь, какие у гуся лапы красные. Точно от холода. Ты ему температуру измерь, — посоветовал Саня, — лапы попарь, чтобы насморк не схватил.

— Вам, писателям, все бы зубоскалить, — недовольно пробурчал Сева, поглаживая гуся. — Гусь — птица нежная, заботы требует.

Гусь ел и ни на кого не обращал внимания.

— Где бы ему травки взять? — озабоченно спросил Сева.

— Посади, скоро вырастет, — посоветовал Саня. — Интересно, как ты без него раньше жил? Может, тебе тут рядом раскладушку поставить?

Сева не ответил.

— Чем скорее мы твоего гуся пристроим, тем лучше. Некогда нам с ним возиться, понятно? Или он тебе дорог как память? — Саня не испытывал к гусю никакой особой симпатии, гусь себе и гусь, он прекрасно помнил, как тот щиплется.

— Память у меня и без гуся хорошая, — сообщил Сева.

— А как он щиплется, помнишь? — поинтересовался Саня.

Сева вспомнил, Саня понял это по выражению его лица.

— Ты своего отца Федора спроси, — посоветовал Саня. — Может, ему в хозяйстве гусь нужен. Заодно доброе дело сделаешь.

Сева вздохнул.

— Я Лариску, его жену, очень хорошо знаю. Она у нас на курсе вожаком-коноводом была. Не только гуся могла заездить, кого угодно. Ты лучше ему какую-нибудь старушку подыщи, — попросил Сева. — Я хочу его в надежные руки отдать. Попы, они все больше о духовном заботятся, а гусю любовь и забота нужны.

— Ладно, поспрашиваю, — пообещал Александр Павлович.

А про себя рассмеялся, уж больно тон у Севы был прочувствованный, даже напоминание о щипках не помогло. Ничего даром не проходит, и работа в Посаде тоже, не иначе Сева скоро будет проповеди читать. Но ничего не сказал. Вспомнил, что Сева просил у него Лялины стихи, и отправился за ними в кабинет. Может, и лучше, если Сева возьмется и сделает книжечку. Это как в азартной игре: новичкам везет. А если будет ни в какие ворота, он поправит. Ему самому, честно говоря, не до стихов. Сценарий нужно читать. К отцу съездить. Дел и проблем навалом. Еще гусь на шею навязался. Но и Ляле тоже нужно помочь. Хорошо бы Инна ответила поскорее. Он об Олежке волнуется…

Александр Павлович собрал Лялины тетрадки и отнес их Севе. Тот посмотрел недоуменно, потом сообразил, улыбнулся немного растерянно, взял и унес к себе.


Глава 12


Иринка разговаривала каждый вечер с Лялей по телефону и рассказывала ей то о тете Оле, то о тете Поле. Старушки взяли над ней шефство. Одна качалась с ней на качелях и кормила пирожками с яблоками, другая позволяла играть с котом в прятки и угощала бульоном с тефтельками. Иринка дружила с обеими. Тетя Оля, худая, подвижная, любила прогулки и водила ее в парк, там они и качались, и неизвестно, кто из них любил качели больше. Еще тетя Оля любила мороженое и зарядку, они ее делали утром до завтрака. С тетей Олей они все куда-то шли, торопились, спешили, а потом отдыхали на лавочке и ели мороженое, а потом снова спешили — надо ведь и погулять успеть, и в магазин, и погладить, и блинчики испечь!

А с тетей Полей они никуда не спешили, сидели на диване, читали книжки. Тетя Поля гулять не любила, и в магазин ей тетя Оля ходила по дружбе, и блинчиков она не пекла, варила супчики и Васеньку мясом кормила. Зато когда Иринка к ней приходила, она надевала очки, доставала большую книжку с картинками и читала сказки, а Иринка с Васей слушали. Вася потом засыпал, а Иринка нет. Ей сказки никогда не надоедали. У тети Поли Иринка цветы сама поливала и на балконе птичек кормила.

— В общем, у тебя не жизнь, а малина, — подвела итог дочкиным рассказам Ляля.

— Но я без тебя соскучилась, и мы в субботу с папой к тебе приедем, — пообещала Иринка.

— В субботу я поеду на строительный рынок, — сказала Ляля.

— И мы с тобой, — обрадовалась Иринка. — Я сама буду выбирать, какие картинки в мою комнату клеить.

Ляля задумалась. Вообще-то ребенок имел право принять участие в решении, каким будет их дом. Ее мнения родители никогда не спрашивали, и она нажила немало проблем. Пусть Иринка сразу будет у себя в доме полноправной хозяйкой.

— Хорошо, — согласилась она. — Поедем на рынок вместе, будем обсуждать и советоваться. Только нужно и папу спросить. Может, он в субботу занят.

Миша взял трубку, сказал, что не занят и готов сопровождать обеих дам на рынок. Иринка была польщена тем, что ее назвали дамой. Она даже сбегала и посмотрела на себя в зеркало, а посмотрев, решила, что в самом деле очень повзрослела.

Иринка ждала субботы как манны небесной. Она никогда в жизни не была на рынке и все гадала, каким он может быть. Он похож на зоопарк? Или на цирк? Или на дельфинарий?

Миша, слушая ее рассуждения, от души хохотал и в конце концов подтвердил, что рынок — это нечто среднее между цирком и зоопарком. Иринка после папиного сообщения стала ждать субботы с еще большим нетерпением. Она и бабушкам все уши прожужжала, что поедет с папой и мамой на рынок. Те переглядывались и кивали. Они были рады за нее, Иринка это чувствовала.

И вот суббота наконец настала. Миша с Иринкой заехали за Лялей. Подниматься они не собирались, погудели с улицы, но мама, высунувшись в окно, позвала их в квартиру. Ляле очень хотелось похвастаться своими достижениями.

— А где Мартин? — с порога спросила Иринка. — Как он себя ведет?

— Улетел к себе в Швецию, — ответила Ляля. — Просил передать тебе привет.

— Где привет? — спросила Иринка.

— У меня в комнате на столе лежит, — ответила Ляля, вовремя вспомнив про белое перышко.

Иринка побежала за приветом, вернулась с белым гусиным перышком, личико у нее было грустное.

— Не горюй, доча, — принялся утешать ее Миша. — Прошлым летом мы на таких озерах в Карелии были, не в сказке сказать, не пером описать! Жили в палатках, ловили рыбу и гусей видели. Вполне возможно, на будущий год твой Мартин к нам в гости в Карелию прилетит, там ты с ним и увидишься.

— Как это? — не поняла Иринка.

— Возьмем и махнем с тобой в Карелию, поедем на свидание с Мартином, — продолжал Миша.

— Ты сам поедешь и меня с собой возьмешь? — недоверчиво спросила Иринка.

— Если мама отпустит, возьму, — ответил Миша.

Ляля и сама когда-то ходила в поход в Карелию, они плавали по озерам на лодках и тоже жили в палатках. Она представила себе на миг сосны, большие валуны, прозрачную озерную воду, солнце, зажигающее в ней искры, и даже зажмурилась: до чего красиво! Сердце старой походницы встрепенулось и защемило. Она открыла глаза и уставилась на Мишу. Неужели он ходит в походы? Ну и ну! Удивительно, что в походы теперь ходит Миша, он же их терпеть не мог! А она, Ляля, нет…

— Конечно, отпущу, — сказала она. — В такую-то красоту, да не отпустить? Отпущу и буду завидовать. Неужели тебе понравилось жить в палатке? — обратилась она к бывшему мужу, вспомнив, как он всегда смеялся над ее пристрастием к походной жизни.

— Еще как понравилось! И вообще, я должен признать, что ты во многом была права. Я попробовал жить по твоим рецептам, и мне это пошло на пользу.

Ляля вспыхнула. И смутилась. И рассердилась. Она не ждала от себя такой реакции. Откуда она могла знать, что ей будет так приятно признание Миши? На это она и рассердилась.

— А ты с нами поезжай, — сказала Иришка. — Нам же с тобой лучше будет, веселее. Правда, папа?

Но родители ее не услышали. Ляля торопливо распахнула дверь на застекленный балкон, свою гордость, и вновь обрела хозяйски-королевское достоинство. Очутившись среди ветвей, тянущихся к стеклам, и светлых шкафов, Иринка и Миша ахнули.

— Мы же как в саду! — обрадовалась Иринка. — Ты, мама, замечательно придумала!

— С кухней еще работы много, — скромно вздохнула Ляля, — зато туалет вы просто не узнаете!

Благодарные экскурсанты похвалили Лялю и за туалет. Ляля и сама не заметила, как стала советоваться с Мишей, нужна ли новая плитка в ванной, в какой цвет покрасить кухню и в каких тонах делать столовую. В понедельник уже придет мастерица красить и клеить.

— А тебе не кажется, что зеленый диван пора того? — спросил Миша, потирая бока при воспоминании о резвых пружинах, которые так неожиданно выскакивали, когда они начинали свою семейную жизнь на этом диване.

Ляля тоже потерла бок и расхохоталась.

— А ты помнишь, как мы… — заливаясь хохотом, начала она.

И Миша тоже, расхохотавшись, подхватил:

— Конечно, помню! Я… А ты… И потом мы оба…

Оба они веселились, и Иринка вместе с ними. А когда немного успокоились, Иринка попросила:

— Не надо диван выбрасывать, я на нем прыгаю. И такие хорошие дырочки продырила!

Миша с Лялей переглянулись и снова рассмеялись.

— Ладно. Судьбу дивана мы еще успеем решить. А пока давайте-ка поторопимся, потому что времени уже много, — сказал Миша.

На рынке, бродя от киоска к киоску, заглядывая в список, прикидывая, сколько всего понадобится, Ляля приуныла. Видно, придется еще раз приезжать. За один раз не управиться. А главное — денег не хватит. Это она поняла точно и приуныла. Вот таких препятствий она терпеть не могла.

— Что нос повесила? — спросил Миша. — Товар не нравится? Или не по купцам товар?

— Да я пока только о количестве товара думаю, даже не присматривалась еще, — вздохнула Ляля.

— Боишься, что не уложишься в намеченные рамки? Не бойся. Я кое-что с собой прихватил. Главное — дело сделать!

Лялю всегда удивлял особый дар Миши, он все делал вовремя и к месту. Ей это очень помогало, когда мама болела. Да и потом тоже, с Иринкой маленькой. Но с мамой особенно. Вот и сейчас его предложение было более чем к месту. На этот раз она не стала капризничать. Она была согласна, что главное — сделать дело.

— Спасибо! — сказала она, повеселев. — Понадобится, воспользуюсь. Ну, пошли выбирать!

— С чего начнем? — спросил Миша. — С необходимого или красивого?

— Красивого! — хором ответили женщины, большая и маленькая, и они отправились выбирать обои.

Дело оказалось не простым. Обоев было множество — и с крупным рисунком, и с мелким, толстых, тонких, шершавых, гладких, а таких, какие бы понравились, не попадалось. Все они были какие-то претенциозные… Как бумажные цветы… И тут Ляля вдруг вспомнила — адрес! Сева же оставил ей адрес! Он, правда, говорил, что сначала нужно позвонить, а она запамятовала. Ну да попытка не пытка! Надо попробовать! Основное они закупят там, а потом видно будет! Но тут Иришка остановилась как завороженная перед ярко-синими обоями с розовыми прудиками и белыми лебедями.

— Я вот эти хочу! — сообщила она. — На Мартина смотреть буду!

Ляля с Мишей переглянулись. Глаза у обоих сделались круглыми. Как Ирке объяснить? Чем отвлечь? Уберечь? Рядом с ними молодая пара закупала такие обои в спальню.

— Знаешь, я думаю, Мартину не нравятся розовые прудики, — осторожно сказала Ляля. — Ты же помнишь, он летал над горами, лесами. Он любит все настоящее, наш Мартин. Давай мы поищем одноцветные обои, светленькие какие-нибудь, а ты сама на стене Мартина нарисуешь после поездки с папой. И озера нарисуешь, и сосны. И если у тебя еще друзья появятся, ты и их сможешь нарисовать… Представляешь, в своей комнате ты сама все стены разрисуешь!

Возможность самой разрисовывать стены в собственной комнате подействовала магически.

— А краски ты мне купишь? Я, знаешь, как здорово все разрисую, — обрадовалась Иринка.

— Конечно, знаю, — ответила Ляля, — потому и предложила.

— Отважная ты женщина, Ляля, — покачал головой Миша. — Но, как известно, песни мы поем безумству храбрых.

— У меня предложение, — объявила Ляля, — отправляемся в путешествие, цель — светлые обои!

— И долго будем путешествовать? — осторожно спросил Миша.

— Сейчас посмотрим, — пообещала Ляля и полезла в сумку за бумажкой. — Нет, не долго. — И протянула бумажку с адресом Мише.

Дорога до склада много времени не заняла. Зато возле железной двери они торчали довольно долго.

— Сезам, откройся! — попросила Ляля и стукнула изо всех сил по двери, так что она даже загудела. Древнее заклинание подействовало. Железная дверь приоткрылась, и из нее выглянула толстая тетка в синем сатиновом халате.

Ляля даже умилилась ее старорежимности.

— Мы от Фисенко, — быстро проговорила она следующее заклинание, — Александр Филиппович распорядился, чтобы вы нам помогли.

— Проходите, — хмуро бросила тетка и скрылась за второй и тоже железной дверью.

Перед этой дверью они простояли еще минут десять. Тут Миша озорно взглянул на Лялю, взъерошил себе волосы и распахнул дверь настежь. За дверью сидели две тетки в синих халатах и невозмутимо пили чай. На распахнутую дверь они едва повернули головы. Были в своем праве. «"Заинтересовывай, хозяйка, заинтересовывай!" — пронеслось в голове у Ляли. — А чем их заинтересуешь, этих теток?»

Взъерошенный Миша быстро и деловито подошел к чайному столу.

— Привет, девчонки! Чай с конфетами пьем? Угостите и нас, мы с мороза!

Толстая тетка покосилась на него, но Миша улыбался простодушно, а Иринка, поздоровавшись, уже привстала на цыпочки и рассматривала, какие там на столе конфеты. Ей первой и налили чаю и конфеты с печеньем пододвинули.

— Садись, Аленушка, — пригласил Миша Лялю, — попьем чайку с девчонками.

Ляля села.

— Миша, Ира, Лена, — продолжал знакомиться Миша. — А вы Света и Наташа, да?

— Света и Надежда, — поправила вторая тетка.

— Вот я и говорю, что вы наш свет и наша надежда, — продолжал болтовню Миша. — Мы думали, что у вас до трех перерыв, а у вас до четырех. Или у вас всегда перерыв?

— Не, не всегда, — отозвалась Света.

— Тогда пошли, — подхватился Миша. — Ирина пусть чай пьет, а мы тут быстренько все сообразим. Пошли, пошли, девоньки! Вперед! Показывайте дорогу.

«Девоньки» переглянулись, Света встала и, звеня ключами, пошла по коридору.

— Шебутной вы народ, художники, — сказала им вслед Надежда. — Никакого от вас покоя.

— А я сама на стене рисовать буду — поделилась Иринка радостью, — вот мама обои купит, а я их все разрисую.

— Ну, ясное дело, разрисуешь. Небось краски кругом, как не разрисовать, — вздохнула Надежда. — В каждой семье свои трудности. Но если бы мой разрисовал, я бы ему ремня…

Иринка не знала, что такое «ремня», но спрашивать не стала, инстинктивно почувствовав, что ничего хорошего.

Света отомкнула очередную дверь, и Ляля с Мишей вошли в просторное помещение, заставленное банками с краской, мешками с алебастром и бутылками с растворителем. Оглядевшись, Ляля поняла, что Сева не зря дал ей этот адрес, цены в самом деле были что ни на есть щадящие, ни в какое сравнение не шли с рыночными. Ляля то и дело посматривала в составленный Верой список и спрашивала:

— Краска для рам? Побелка? Алебастр?

Было все. Задешево купили и краски, и лаки, и побелку, и клей, и цемент, и алебастр. Делалось все быстро, споро, Ляля отбирала и расплачивалась, Миша относил в машину.

— А обои у вас где? — спросила Ляля, покончив с красками.

Света немного помялась, но открыла еще одну подсобку. Обои тоже оказались качественные. Правда, выбор затянулся. Ляля ходила, сравнивала, прикидывала. Потом позвала Мишу, показала, что отобрала. Они стали ходить вместе, рассуждать и выбирать. Советовались они и со Светой, но уже по технической части: какого клея придется прикупить, если брать вот эти обои, а какого, если те. Света с профессорским видом приняла участие в обсуждении. Потом позвали и Иринку. Ходили уже вчетвером. Наконец выбрали. Оплатили и загрузили в машину. Денег не только хватило, они еще и остались, к несказанной Лялиной радости.

Прощаясь с «девчонками», Миша вручил им коробку конфет.

— К следующему обеденному перерыву, — подмигнул он им. — И до новых встреч!

— Когда это ты успел с коробкой подсуетиться? — удивилась Ляля, сидя возле Миши на переднем сиденье. На заднем место осталось только для Иришки, все остальное было завалено обоями.

— Не счесть палаток сладостных в округе, — пропел Миша. — А теперь, милые дамы, обедать! Дома все равно ничего нет.

Ляля не стала возражать: обедать так обедать! Настроение у нее было отличное. Что ни говори, а со складом повезло. На рынке она было приуныла, а зря! Все, что она выбрала, было ей по вкусу. Она представила себе золотисто-оранжевую столовую, сливочную детскую и свою комнату в букетах, нежных, сиренево-розовых. Потом она займется шторами, а до этого нужно расстаться со старьем. Оставить минимум, только самое необходимое, остальное — на помойку! А вот шторы… Пока она мысленно подбирала к обоям шторы, Миша затормозил и пригласил своих дам выйти. Первой вылезла Иришка и с изумлением уставилась на клоуна. Неужели такое бывает? Вот он тот самый цирк, который ей обещал папа!

Клоун расхаживал возле ресторана «Золотые рыбки» и зазывал всех на семейные обеды. Клоун подошел к темноглазой малышке, важно поздоровался и вручил ей шарик. Иринка захлопала в ладоши. А потом? Что потом будет? Она потянула родителей к лестнице.

— Пойдем! Пойдем посмотрим!

Поднявшись по лестнице с резными драконами вместо перил, они оказались в полутемном зале с освещенными аквариумами, в них и в самом деле плавали золотые рыбки. Иринка остановилась в недоумении, оглядываясь по сторонам, она загляделась на аквариумы. Родители тоже стояли, соображая, за какой бы столик сесть. Народу в зале было совсем немного, так что выбор был. Миша приглядывал столик в углу, Ляля у окошка. К Иринке тут же подошла хорошенькая девушка в серебристом русалочьем платье.

— Пойдем поиграем, — предложила она, — а мама с папой пока сядут за столик и закажут тебе самый вкусный суп на свете! Имейте в виду, дорогие родители, что для детей у нас большие скидки!

Иринка вопросительно посмотрела на девушку, потом на родителей. Миша подмигнул ей и кивнул. «Иди, не бойся!» — говорил его взгляд. Иринка пошла за девушкой в конец зала к столу, где были разложены игрушки. Миша и Ляля дружно направились к третьему столику, и не в углу, и не у окошка, а напротив аквариума.

Ляля уселась поудобнее, обвела глазами зал и стала смотреть на рыбок. Маленькие сновали в воде яркими огоньками, большие плавно и важно перемещались, помахивая хвостами.

— Хорошо придумали, — одобрила Ляля. — Мне нравится. А как насчет желаний? Исполняют?

— Если с рыбкой разговоришься, без проблем, — тут же отозвался Миша. — А вот интересно, что бы ты пожелала?

Он не ожидал ответа на свой вопрос, спросил просто так, шутки ради. Хотя, конечно, не отказался бы узнать, чего там Ляле желается. Но Ляля задумалась, а потом, подняв на Мишу глаза так, как только она одна умела, с каким-то удивительно доверчивым выражением сказала очень серьезно:

— Я знаешь, чего бы для себя хотела? Не уставать все огорчения и горести в радость перерабатывать.

Миша тоже посерьезнел, сидел, молчал.

— Менять минус на плюс, так? — уточнил он.

Ляля кивнула.

— Надо же! Вот не знал, что ты пессимистка, — вывел он неожиданное заключение. — С чего ты вдруг решила, что переводу твоим горестям не будет?

— Я не пессимистка, а реалистка, — не согласилась Ляля. — Не знаю, как ты, а я, сколько себя помню, непременно преодолевала какие-то трудности и неприятности. Поэтому хочу и дальше творить радость из подручного материала. Это у нас семейное, папа тоже очистителем работал.

— Я в общем-то тоже постоянно что-то преодолевал, — согласился Миша. — Но со временем у меня огорчений и неприятностей стало гораздо меньше. Я, знаешь ли, научился избегать их, просчитывать ситуации, соображать, чем они чреваты…

— А я, — начала Ляля задумчиво, но не договорила, потому что к ним подошла официантка.

— Есть у вас рыбка разговорчивая? — тут же спросил ее Миша. — А то у нас желание есть.

— Очень хорошо, когда кушать хочется, — с улыбкой отозвалась курносая добродушная официантка. — А из рыбок у нас судак фри, по-польски и форель на вертеле. — И приготовилась записывать.

— Мы еще не готовы, — сообщил Миша, — мы в меню еще даже не заглядывали.

— Ну, загляните, — добродушно разрешила официантка.

Миша подвинул меню Ляле и вопросительно посмотрел на нее.

— За всех или только за себя? — спросила она.

— Давай за всех! — махнул он рукой.

Ляля быстренько просмотрела меню и заказала всем разное.

— Чтобы пробовать было можно, — объяснила она. — А если Иринке не понравится ее суп, то с ней поменяемся.

— Разумно, — согласился Миша.

Как только официантка поставила на стол хлеб, вернулась Иришка с серебристой девушкой. Иринка была в восторге, она рисовала невидимым карандашом, у нее получилась картинка, и она ее получила в подарок.

Пока родители восхищались картинкой, подоспел суп. Все дружно застучали ложками. Меняться не пришлось, Ляля хорошо знала, что кому придется по вкусу: Иринка любила грибной, Миша — борщ, а она сама — бульон с пирожком.

— До твоего далеко, — сказал Миша, отставляя тарелку. — Но на бесптичье и кастрюля — соловей.

Иринка принялась хохотать и все просила повторить про кастрюлю.

На второе Иринка уплетала за обе щеки судака по-польски, а взрослые — отбивные, а на десерт мороженое.

Потом официантка принесла счет. Миша достал деньги и расплатился. Ляля ничего не сказала, смешно было бы возражать при официантке, тем более им и скидку сделали, как дружной семье.

До Лялиного дома они ехали не спеша. Миша предложил проехаться по городу.

— Пусть Иринка Москву посмотрит!

— Пусть посмотрит, — согласилась Ляля.

И они отправились в путешествие, и как оказалось, по памятным местам. На Пушкинской они часто встречались и шли в консерваторию, а от консерватории до старого университета, манежа и Ленинки рукой подать, тоже то встречались, то занимались, а там Лубянка, Мясницкая, памятник Грибоедову, Чистые пруды… Они наперебой вспоминали прошлое, рассказывали дочке, Ирка только успевала головой вертеть. Но вот наконец и доехали. Ехали долго, зато выгрузили все и перетаскали быстро. Ляля с удовлетворением оглядела заставленный коридор и похвалила свою команду:

— Операция прошла на пять с плюсом!

Потом посмотрела на Мишу и сказала насмешливо, но с искренней благодарностью:

— А за кефир тебе отдельное спасибо.

Он понял, что за прогулку по городу, и не стал хохмить. Если честно, то уезжать им с Иркой не очень-то хотелось.

— Может, тебе помочь что-нибудь разобрать или собрать? — спросил Миша. — Завтра-то воскресенье, спи не хочу!

— Иринка уже спать хочет, поезжайте, — словно бы даже с сожалением отозвалась Ляля, и Миша отметил, что впервые она не отказалась от его помощи. Он посмотрел на дочку и увидел, что она и вправду трет глаза.

— Ну, тогда всем спокойной ночи, — сказал Миша. — Только ты, Ирка, по дороге не засыпай!

— А может, ее здесь положить? — вдруг вскинулась Ляля. — В понедельник в сад я ее отведу, а ты заберешь.

Мише стало сразу грустно-грустно, пусто-пусто, как только он представил себе, что уедет без Ирки. И Ляля тоже это почувствовала.

— Потом-то я долго с ней не увижусь, — добавила она. — В понедельник начнется настоящий ремонт, придет Вера, начнет красить, — сказала Ляля, мысленно прикидывая, сколько может занять времени самый косметический ремонт на свете. «Недели две, не меньше!» — решила она и услышала Мишин голос:

— Как скажешь. Ирка без тебя скучает. Только в саду еще карантин. Я тогда завтра к вечеру за ней заеду.

— Пусть Иришка скажет, — решила Ляля. — Как ей больше хочется.

Про себя она не сомневалась, что через пять минут Иринка будет посапывать в своей кроватке, и порадовалась, что постель еще стоит на месте.

— Я с папой поеду, — заявила Иринка. — А то ему грустно будет, я знаю.

Для Ляли такой поворот был новостью, и она не сразу поняла, хорошей или плохой.

Зато Миша сразу все понял по ее изменившемуся лицу и захотел утешить.

— В понедельник придет Вера, — сказал он, — а в среду Миша и поможет Вере, — пообещал он, а глаза у него радостно сияли.

Глядя на это радостное сияние, Ляля подумала: нечего ей обижаться, очень хорошо, что папа с дочкой так любят друг друга. А вот по части ремонта… Тут сам Бог велел повредничать.

— Неужели ты что-то умеешь? — Она с недоверием вскинула на Мишу глаза.

— Пришлось научиться, — скромно потупился Миша, а потом лукаво подмигнул. — А если чего не добрал, доберу у Веры.

— Надежды и любви, — закончила устало Ляля.

— У любви, — неожиданно серьезно пообещал Миша.

И все трое почему-то притихли.


Глава 13


Саня поглядывал из окна, наблюдая за гусем, который пытался перелететь через забор. В доме никого не было. Сева был на работе, Вера в Москве. Солнышко пригрело, растопило снег во дворе, и на радостях Саня выпустил гуся из сарайчика. Гусь тоже обрадовался, сначала гулял, пил из лужи, а потом принялся за короткие перелеты.

— Садись, мужик, будем борщ хлебать, — пригласил Александр Павлович своего сотоварища, выходя на крыльцо и вынося две тарелки.

Вера наварила огромную кастрюлю вкуснейшего борща, и он решил им позавтракать, а заодно накормить и Мартина. Гусь отнесся к борщу с пониманием, переваливаясь с боку на бок, подошел к тарелке и принялся вылавливать капусту, морковь, свеклу.

— А губа у тебя не дура, — похвалил его Саня и сам принялся наворачивать наваристый борщ.

На размышление у него оставался еще один день, и он никак не мог решить, как ему поступить. Собственный сценарий Иргунова Иващенко одобрил.

— Молодец. Сценарий классный. «Россия» правильно сделала, что взяла, — сказал он. — Но мы бы такой не потянули. Фэнтези на историческую тему — дорогостоящее удовольствие: костюмы, спецэффекты, черт в ступе. Нам такое пока не по карману.

Александру Павловичу стало стыдно за свое вранье. Он тогда в Доме кино слукавил под горячую руку, боялся ударить лицом в грязь.

— Да они тоже колеблются, — приготовил он для себя возможность отступления. — Тоже говорят, с финансами туго.

— Если говорить откровенно, я бы удивился, возьмись они за историю, — сказал Иващенко. И дальше уже заговорил насчет команды и сотрудничества.

— У меня есть сценарий попроще, — сказал он и вручил Сане довольно увесистую папку. — Прочитай, выскажи мнение. Даю тебе три дня. А там глядишь, и договор заключим.

Саня привык к увесистым папкам, взял и эту, сунул в сумку и только потом сообразил, что ничего толком у Сергея Петровича не выяснил.

Весь первый день Александр Павлович промаялся, решая, какой такой может быть договор. О чем, собственно, вел речь Иващенко? Берет он Александра Павловича в судьи или определяет кому-то в соавторы?

В конце концов Саня позвонил Иващенко и спросил у него без всяких околичностей, что тот имел в виду, говоря о договоре.

— Имел в виду помощь опытного автора начинающему. Понравится сценарий, познакомишься с автором, и поработаете на пару.

Вот что ему ответил Иващенко на его очень конкретно поставленный вопрос.

Саня никогда не работал на пару. Хотя, например, с Лялей они иногда работали, и вполне успешно. Случалось, что она ему интересный сюжетный ход подсказывала, иногда — они вместе психологию подтягивали. В общем, дело шло. Но на всякий случай он все-таки решил предупредить Иващенко, чтобы тот особенно на его счет не обольщался.

— Не знаю, умею ли я на пару работать, — осторожно сказал он. — Ну да ладно, когда сценарий прочитаю, видно будет. Вслепую ничего не могу сказать. А кто автор?

— Фамилию назвать? — Голос Иващенко звучал насмешливо. — Мелещенко. Что-то стало яснее?

— Да нет, не стало, — признался Саня. — Ладно, прочитаю и буду решать.

— Читай быстро и решай быстро, — распорядился Иващенко. — Нам еще знаешь, сколько решений принимать, если запускаться. А вы бы уже работали! Даю неделю!

— Десять дней, не меньше, — автоматически потребовал Александр Павлович. Он всегда выгрызал не деньги, а время.

— Ну так и быть, — милостиво согласился Иващенко.

Разговор на этом закончился, а маета нет. Она даже усилилась, эта маета!

Сценарий Саня прочитал, и надо сказать, сценарий ему понравился. Что-то в нем было свежее, симпатичное и бесхитростное. Милый, славный герой, забавные ситуации. Но он понял, чего не хватало в сценарии Иващенко. Сюжета не хватало. Сквозной истории. Пока это была лирика, настроение, а нужна была жесткая конструкция. Кое-какие соображения на этот счет уже зашевелились в голове Александра Павловича. Но вот стоило ли их отдавать неизвестному Мелещенко?

Одним словом, Саня сидел на крыльце и думал, ввязываться ему в это дело или нет.

И еще он думал о том, что жизнь непредсказуема. Рассчитываешь на одно, она непременно подсунет тебе другое. Словно постоянно проверяет: а ты в самом деле хочешь того, о чем просишь? А на какие жертвы готов ради исполнения своего желания?

Вот Саня теперь и взвешивал, готов он ради того, чтобы попасть в кино, на жертвы или нет? Соавторство его очень смущало. Он был наслышан, как работают на чужого дядю рабы на киностудиях. Похоже, и ему теперь предлагают что-то вроде этого. Всегда он жил вольным казаком, а теперь ему предлагают кабалу. А может, и не кабалу вовсе? Зачем себя пугать заранее? Иващенко выглядит вполне приличным человеком. Разве не мечтал Саня о киностудии? И вот, пожалуйста! Начинать нужно не с амбиций, а совсем с другого конца. Главный вопрос — сработаются они с этим Мелещенко или нет. Судя по сценарию, Мелещенко совсем молодой парнишка. Но у молодых частенько бывает до того болезненное самолюбие, что ни на какой козе к ним не подъедешь. Но если он писал героя с себя, как часто бывает, то должен быть симпатичный парень и с юморком.

Свою повесть Саня вчерне набросал. Теперь она должна была созревать, углубляться. Может быть, и имело смысл покрутиться пока на киностудии, понять изнутри, в чем состоит суть киношной работы? Чем дольше он думал, тем больше находил привлекательности в предложении Сергея Петровича. Он чувствовал, что засиделся на месте. Что ему нужны новые впечатления. И даже переживания. В воздухе веяло весной, и Саню, как все живое вокруг, потянуло в житейское странствие. Он доел борщ и посмотрел на гуся. Тот тоже доел борщ.

— Теперь по домам, — предложил Саня, открыл дверь сарайчика и загнал туда Мартина. — Погрелся на солнышке, и будет.

Гусь в ответ возмущенно загоготал. На гусиный гогот выглянула соседка-старушка и поздоровалась.

— Палыч, а Палыч! Что с гусем будешь делать? Резать? — спросила она после традиционных вопросов о самочувствии и сетований по поводу погоды.

— Что вы, баба Ксеня! Такого-то красавца!

— А я уж пожалела. Это у тебя гусыня. Если надумаешь, она тебе гусяточек наведет.

Сане только гусяточек не хватало для полного счастья.

— Да ты откуда знаешь, баба Ксеня? Это гусак, и зовут его Мартин.

— Хоть Егор, хоть Мартын, а гусыню в гусака не переделаешь. Коли не хочешь гусят разводить, отнеси ее Арине. Она на пенсию пошла, ей дело понадобится. Одинокая она.

Саня прекрасно знал Арину. Много лет подряд и в дождь, и в снег, и в вёдро видел он ранним утром аккуратную фигурку с коромыслом: Арина шла на ключ за водой. Не так-то он был близок, этот ключ, но изо дня в день носила она в цех, где работала уборщицей, ключевую воду. Так всю жизнь и прожила: возила грязь за мужиками-матерщинниками и поила их ключевой водой. Всего-то и дела. Чистоту внутри и снаружи наводила. А если вдуматься, может ли человек за всю свою жизнь больше сделать?

Александр Павлович очень почитал тетку Арину. И обрадовался: вдруг правда она гуся возьмет? Тут же накинул куртку и пошел спрашивать. Жила она через две улицы. Шел, через лужи перескакивал. Улицы-то две, да обе длинные.

Отметил, что заборы стали солиднее. В детстве сквозь них непременно смородина или крыжовник тянулись, нет, нет, да полакомишься. А теперь заборы стали глухими, раньше такие только у правительства были. Постепенно он замедлил шаг, вспоминая ощущения детства, когда все камешки были интересны на дороге и лужи были любимые и нелюбимые. Вспомнил босые ноги, теплую воду луж и до дома тетки Арины добрался мальчишкой лет восьми, не больше.

Калитка была не на запоре, и он пошел по аккуратной дорожке к дому, а на крыльце уже стояла складная маленькая фигурка в наброшенной на плечи телогрейке. Старушки сидят у окошек, на улицу смотрят. Восьмилетнему Саньке Арина яблочко припасла. Санька поздоровался, поблагодарил, захрустел яблоком и о здоровье осведомился.

— И у меня гостинчик есть, — сказал он, — карамельки к чаю.

Он всегда прихватывал кулечек для старушек, зная их детские слабости.

— Слыхал, ты на пенсию уволилась, — сказал он.

— Уволилась, — кивнула Арина. — Пойдем в дом, чаем напою.

— Давай лучше на крылечке посидим, воздухом подышим. Уж больно весной хорошо пахнет, — предложил Саня и опустился на ступеньку.

Присела на лавочку и бабушка.

— А делать что будешь? — продолжил Саня свои расспросы.

— Огляжусь.

Арина была не болтлива, ее работа к болтовне не приучивает.

— Мне приятель гуся привез, тете Ксеня сказала, что гусочку. Мне с ней одна морока. Ищу добрые руки, чтобы передать. Не избавишь ли меня от хлопот, тетя Арина? — Саня смотрел просительно, снизу вверх.

Арина задумалась. Думала, губами пожевывала.

— Посиди тут, — проговорила она и ушла в дом. Вернулась в резиновых сапогах и отправилась к сараюшке.

Саня и оглянуться не успел, как она уже лестницу подставила и на крышу полезла.

— Гнездо вить? — спросил Саня и поспешил на помощь. — Чего ты на крыше не видела, тетя Арина.

— Подтекает она, — отозвалась Арина. — Погляжу, может, починю.

— Ну-ка спускайся, я сам посмотрю. И чинить тоже не ты будешь!

Поколебавшись, Арина спустилась вниз.

— Я сама, Санечка! Я ж привычная. Посмотрю, а там мужичка из нашего цеха налажу. И опилок оттуда натаскаю. Тогда и гуся своего неси.

— Я сам тебе опилок натаскаю, — пообещал Саня. — И крышу сейчас могу посмотреть.

Арина, спустившись, отперла сараюшку. Заглянул в нее и Саня. Внутри было почти сухо. Если подтекало, то чуть-чуть. Но раз обещал, на крышу полез.

— Толь у меня есть, толем накрою, — пообещал Саня, оглядев крышу.

— Если накроешь, спасибо скажу, — улыбнулась Арина. — А теперь пойдем к твоему гусю.

— Если не понравится, не возьмешь? — Саня сделал обеспокоенное лицо.

— Познакомиться надо, — коротко ответила Арина и пошла запирать дом.

Дорогой Саня не удержался и спросил:

— А воду себе будешь из ключа носить? Или обычную будешь пить, водопроводную?

— Я и им буду ключевую носить. Они привыкли. После ключевой другой не захочешь.

— Так ведь уволилась!

— Не умерла же.

Когда Саня сталкивался с деревенскими, его собственные заботы начинали казаться ему какими-то лишними, ненастоящими. Несерьезными. Но он себя утешал, что это у него работают интеллигентские комплексы вечной вины перед народом. Кто, так сказать, виноват, и что делать?

Гусь Арине очень понравился.

— Знатная птица, — одобрила она. — Положительная. Давай я ее прямо сейчас возьму. Пусть ко мне привыкает. А к лету она мне гусяток выведет. Будем вместе на прудок ходить, я носки вязать, она деток холить. К Рождеству тебе гусем отдам с яблоками.

На том и порешили.

Проводив Арину с гусем, Саня неожиданно почувствовал себя очень одиноко. Подумал, что хорошо бы от Инны ответ получить и с Олежкой повидаться, хотя бы по Интернету. И еще вспомнил, что у него накопилось множество вопросов к отцу, и решил махнуть в Москву, повидать отца и тетю Наташу. Свидание с детством не прошло даром. Пора было кое-что понять про своих собственных родителей. И снова он заволновался, но подумал, что перед тем как принимать важное решение относительно будущего, необходимо разобраться с прошлым. Он поднялся наверх и положил во внутренний карман материнское письмо.

Севе, зная, как он о своем гусе печется, чтобы не беспокоился, оставил записку: «Мартын оказался Мартышкой, очень приглянулся старушке, и она его забрала». Приписал адрес Арины, сел в машину и покатил.

Дорогой он замечал подкрадывающуюся потихоньку весну: то на солнышке барабанила капель, то старичок у забора топтался, прикидывая, как починить лапочку в предвкушении долгих летних посиделок. А главное, вдоль дороги выстроились чередой ведра с картошкой: запасливые хозяева спешили продать ее, пока не проросла. Саня купил пару ведер самой сухой и шероховатой, потому что в доме у них любили рассыпчатую, и с гостинчиком покатил дальше. Отец оценит. Городскую картошку с их, посадской, не сравнить!

Вылезая у обшарпанного подъезда, Саня невольно задержал взгляд на серебристой «ауди». Куда только не залетают нынче чудесные птицы, даже в скучные спальники.

Дверь открыла тетя Наташа.

— Цветете, как майская роза, — сделал ей совершенно искренний комплимент Саня, обрадовавшись ее неожиданной молодости и целуя в обе щеки. — Командуйте, куда картошку нести!

— Ой, Санечка! Ты всегда как снег на голову! Вот радость-то!

Саня пригляделся и удивился: тетя Наташа вопреки своей обычной замороженности была оживлена, даже, может быть, чем-то взволнована, вот это-то ей и шло, это-то ее и молодило.

Услышав голоса, вышел в прихожую отец. И у него тоже по-особенному блестели глаза, и он раскраснелся от возбуждения. Что же у них тут творится? Саня почувствовал недоумение. С отцом они расцеловались.

— Да вы оба молодеете не по дням, а по часам, — поглядывая то на одного, то на другого, сказал Саня.

— У нас и планы молодые, — подхватил отец. — Тащи скорее картошку на лоджию и приходи к нам в комнату, мы чай пьем. За чайком все новости и расскажем. Ты приехал, словно почувствовал, что о тебе речь.

Саня удивился, при чем тут он. И вообще непонятно, что у них творится? Его собственные вопросы показались не слишком уместными, но он подумал, что все-таки задаст их. Ничего страшного. Он тоже мучился. Имеет право.

— Ты же знаешь, отец, у меня интуиция, — сказал он и взялся за пластиковые пакеты с картошкой.

В коридор выглянула девушка. Красивая. Очень. Может, даже не красотой, а простотой, естественностью, доброжелательностью. Но и красотой тоже. Саня до того поразился, что выпрямился, снова оставив картошку. Хоть портрет пиши — тонкие черты лица, умные серые глаза, каштановые волосы. Он даже рот приоткрыл и заслужил за свое удивление самый нежный сестринский поцелуй.

— Не узнал Милочку? — рассмеялась тетя Наташа.

— Не узнал, — отвечая на поцелуй, повинился Саня. — Быть тебе богатой.

— Уже, — улыбнулась Милочка и исчезла.

Саня снова взялся за картошку и все-таки оттащил ее на лоджию. В ящике было полно картошки, и он поставил пакеты рядом. Хозяйственные у него старики, ничего не скажешь, но посадская картошка не еда, а лакомство, это все знают.

В комнате сидели за чаем, вареньем и домашним пирогом Милочка, тетя Наташа и отец.

Оглядев Милочку при ярком свете в комнате, Саня признал, что она сказала правду. Безупречный серо-сиреневый костюм Милочки, ее никому не заметная косметика свидетельствовали как о вкусе, так и о немалых деньгах. Так одеваются и красятся только на Западе, Саня знал это по французским модным журналам.

Тетя Наташа наливала уже ему душистый чай, отрезала кусок пирога со сливовым повидлом, и Саня вспомнил, что очень любил ее пироги, сладкие, с кислинкой. Он пил чай с пирогом и любовался Милочкой.

— Рад за тебя, сестренка, — наконец высказал он свое одобрение. — И на какой же ниве ты трудишься?

— Туристический бизнес и авиаперевозки, — ответила она. — Директор фирмы.

На Саню повеяло французскими духами и воздухом Парижа. Черт возьми! А мир-то широк! Муза дальних странствий коснулась Саниного плеча, приглашая тронуться в путь. Что-то он давно по-французски не разговаривал! И живых французов не видел. Вот сейчас он заработает в кино кучу денег и отправится в Париж.

— Мы надумали переезжать, — сказал отец, — сидим, подробности обсуждаем.

— Ну, значит, в самом деле весна скоро, — сказал Саня. — Если даже новое гнездо надумали вить. И где же, если не секрет?

И тут всех троих прорвало. Тетя Наташа, отец и Милочка наперебой принялись рассказывать, что у них на мази покупка квартиры, она и побольше, и поудобнее, и поближе к центру, а эта останется Сане, и он может жить в ней или сдавать, если захочет.

Ну и подарочек! Почище гуся к Рождеству!

— А не жирно ли? — спросил он.

— Не жирно! — хором ответили трое в нарукавниках. — В самый раз. Ты же видишь, у нас дела в гору идут!

Сане рассказывали, кто в какой фирме работает, какие проценты и скидки получает, но у Александра Павловича от всей этой неожиданной информации голова пошла кругом. И он понял только одно: к нему со страшной скоростью приближается Париж. Пройдет совсем немного времени, и до него будет рукой подать.

Он помотал головой, отгоняя видение.

— Я всегда знал, что искусство нуждается в меценатах, но ваше меценатство по отношению к моему искусству — большая неожиданность, — выпалил он наконец весьма витиеватую фразу, свидетельствующую о его смущении и смятении.

Видно, и выглядел он очень растерянным, потому что Милочка очень тактично постаралась его ободрить.

— Все мои коллеги зачитываются твоими книгами, — сказала она. — Я горжусь, что у меня такой брат.

— А откуда они их берут? — тут же поинтересовался скептик Саня, на этой почве он чувствовал себя вполне уверенно.

— Я им даю, — невозмутимо ответила Милочка.

— Если хочешь, подарю тебе две последних, — предложил он, вспомнив, что авторские из машины так и не вытащил. — Сейчас, вот только спущусь вниз и возьму из машины. Только что в редакции дали.

— Буду счастлива, — доброжелательно и ласково сказала Милочка. — Пошли вниз вместе, мне уже пора. У меня через полчаса деловая встреча. — И встала из-за стола.

— Могу подвезти, — приосанился Александр Павлович.

— Спасибо, я сама за рулем, — так же ласково и доброжелательно отозвалась Милочка.

Она расцеловалась с родителями, а выйдя на площадку, они, переглянувшись, дружно побежали вниз по лестнице, не дожидаясь лифта. С третьего-то этажа! Дольше ждать будешь!

Теперь Саня понял, откуда в этих местах взялась серебристая птица. Она привезла его сводную сестру Милочку. И не ошибся. Милочка по-хозяйски направилась сразу к серебристой «ауди». А Саня из своей синей «девятки» быстренько достал две последние книжки и, надписав их попросту и без затей, но с искренним теплом, передал сероглазой красавице.

— Спасибо. С удовольствием прочитаю, — пообещала она, и он понял, что говорит она не из вежливости, а правда прочитает и правда с удовольствием.

И ему стало тепло и радостно.

— До встречи, — помахала ему Милочка и тронула «ауди» с места.

Саня поднялся снова к родителям, протянул отцу обе книжки.

— А у меня они уже есть, — с гордостью сказал отец. — Ты мне их только надпиши, раз приехал.

Он подвел Саню к полке и показал все выстроившиеся в ряд Санины книги.

— Мы следим, сынок, следим. Я в магазине договорился: как только поступают, нам звонят, Милочка едет и покупает, — с гордостью сказал отец.

— А последней все-таки нет, — весело сказал Саня и поставил в ряд еще одну пеструю книжку.

— Теперь садись надписывай, — сказал отец, кладя перед ним снятую с полки стопку. — Видишь, как давно не был, сколько успел наработать!

Сане вдруг стало стыдно, что он смел обижаться на отца, на мачеху, они его любили преданно, бескорыстно…

— Пап, — сказал он совсем так, как говорил в детстве, — можно я тебе один вопрос задам? Может, не совсем приятный, ничего?

— Задавай, — согласился Павел Антонович и сел на стул, сложив на коленях руки, приготовившись добросовестно вникнуть во все проблемы сына.

В комнате они были одни. Наташа уже убрала со стола и мыла на кухне посуду.

Саня достал из кармана письмо и протянул отцу. Тот поискал очки, надел их. Он посмотрел на конверт, и брови его удивленно поползли вверх. Он взглянул на сына, потом вытащил из конверта листок и принялся читать.

Саня уже расхаживал по комнате по своему обыкновению. Отец, не выпуская письма из рук, снова положил руки на колени.

— И что же ты хотел спросить? — Он внимательно смотрел на сына.

— Что ты знаешь о матери? — задал вопрос Саня и остановился перед сидящим отцом.

— Она здорова, — ответил Павел Антонович. — Последнее письмо я получил от нее после того, как Инна уехала. А больше в твоей жизни очень уж важных событий не было. Я ей и не писал.

И опять в голове у Сани все завертелось. Покрутилось-покрутилось и встало на место. И опять возникла картина, только совершенно не похожая, какую он рисовал себе, когда сидел у себя в Посаде.

— Значит, вы друг другу пишете? — переспросил он.

Отец кивнул.

— О тебе в основном. Мать тобой довольна. Ты у нас молодец!

При этих словах возмущение вновь захлестнуло Саню. Они тут переписываются за его спиной, а он страдает! Как он мучился! Каким чувствовал себя одиноким! А они!

— Почему же ты мне ничего не сказал?! Почему не объяснил ничего?! — стиснув зубы, спросил он отца.

— А ты хотел меня выслушать? — ответил вопросом на вопрос Павел Антонович. — Я же пытался, и не раз, с тобой поговорить, но ты разве только истерики не закатывал. Я только рот открою, ты меня гонишь. Это когда мальчишкой был. А потом занялся своей жизнью, и тебе не до нас было.

— А тетя Лиза? Она, что, так больше с мамой и не виделась?

— Да нет, Санечка, и писала, и виделась, и советовалась. Ты же сам видишь по этому письму.

— Оно было нераспечатанным, — ответил Саня.

— Да что ты?! — всплеснул руками отец. — Ну значит, просто потеряла и запамятовала куда. Искала потом и не могла найти. Елизавета Петровна удивительно добрая и душевная была женщина. Она никогда бы себе не позволила обидеть человека, ранить его. Чужого бы не обидела, а тут ближайшая подруга! Случайность, и ничего больше.

— Что ж, и я могу мать повидать? — спросил, насупившись, Саня.

— Почему же нет? — отозвался отец с улыбкой. — Конечно, поезжай, навести. Видишь, когда спохватился! Я тебе адрес дам, он поменялся.

Он посмотрел внимательно на сына, встал и обнял за плечи.

— Простил наконец? Ну и слава Богу! Поезжай, навести. С Вадимом познакомишься. Он интересный человек, тебе понравится.

Отец направился в сторону кухни и позвал:

— Ната! Ты не помнишь, где у нас Ольгин адрес? Саня хочет мать поехать навестить.

— Сейчас найду! Сейчас, — засуетилась тетя Наташа, прекрасно понимая всю важность происходящего. — Поезжай, поезжай, Санечка! Она так будет рада, так рада. Мы все не решались тебе это посоветовать, ты так противился, так брыкался! Да и не послушал бы ты нас! Мы все ждали, когда ты в возраст, в ум войдешь. Ну вот наконец дождались!

Тетя Наташа уже нашла телефонную книгу и старательно выписывала ему на бумажку адрес.

Мачеха его похвалила за ум, но он-то чувствовал себя дурак дураком. Оказалось, что родители давным-давно решили все свои проблемы, и дело было только в том, что он не решил свои. Они переболели несчастьем как корью или скарлатиной и обошлись без осложнений. Осложнения были у него, у Сани. Открытие ошеломило его.

Ему-то казалось, что он с честью справляется с трудной ситуацией. Но не было ситуации, была боль, и нужно было просто честно признаться, что она есть. Признаться и принять ее, согласиться терпеть. Может быть, если бы он с самого начала сказал, что ему очень-очень нужна мама, что он хочет видеть ее, то они бы и виделись. Она бы его утешала, что-то говорила, что-то объясняла, помогала терпеть. Можно было бы выбрать любовь. Почему же он выбрал ненависть?..

Наверное, у него было очень несчастное лицо, потому что отец, повертев головой, позвал его:

— Сань! Пойдем-ка на лоджию, посмотришь, оставлять тебе там шкафы или нет.

Саня пошел за ним.

— И вообще, посмотри на все хозяйским глазом. Распорядись, что тебе тут оставлять. Переезд-то скоро. Мы заберем только то, к чему привыкли, а всем остальным Милочка распоряжаться будет.

— Да я приеду вам помогать, вместе будем переезжать, — отозвался Саня, продолжая думать о своем.

Отец обнял его за плечи и притиснул к себе, как делал когда-то давным-давно.

— Спасибо, сынок. Приедешь, будем рады. А если занят, сами справимся. — И отпустил, похлопав по спине. Когда-то этот ласковый жест означал: шагай, сынок, вперед! Шагай и не бойся!

И вдруг Саньку захлестнула радость: чего это он разнюнился? У них у всех было все в порядке, у всей семьи: у матери с отчимом, у отца с мачехой, и у него, Сашки, не говоря уж про Милочку! Все были по местам, все живы-здоровы, ему было кого любить! А из-за плеча сероглазой Милочки вновь в сиреневой дымке возник Париж. Рукой до него подать. Вот возьмет билет и поедет.

И тогда он совсем по-детски потерся головой об отцовскую щеку, а тот снова похлопал его по спине и сказал:

— Ах ты, Саня, Санище, жить-то как хорошо!

И в этом они были совершенно друг с другом согласны.

Отец повел его в комнаты, потом в кухню, потом на лоджию, все ему показывая, рассуждая вслух, что ему, Сане, может понадобиться, и поэтому нужно оставить на старой квартире, а что не понадобится уже никому, и поэтому нужно снести на помойку. Саня в ответ кивал, соглашался и вроде бы смотрел, а сам уже брел по набережной Сены и жадно смотрел на Нотр-Дам. Сена была серо-зеленой, а собор Парижской Богоматери серым, и Саня собирался уже повернуть с набережной по Новому мосту на остров Сите, как отец спросил:

— Значит, звонить тебе, когда машину закажем?

И Саня не сразу сообразил, о какой машине речь, а потом закивал: ну, ясное дело, звонить! Он мигом примчится!

Со счастливым ощущением, что жить хорошо, он ушел от родителей.

Сидя в машине, направляясь к Ярославке, он все ехал и ехал в Париж. И на фоне Парижа вспыхивали, как рекламные огни, иногда и другие мысли. Он давно знал, что перемены в жизни наступают скопом. Начнутся и валят валом. Похоже, что у него настал именно такой период. Мама, Иващенко, кино, квартира в Москве и путешествия, конечно же, путешествия! Матери он сначала напишет. Потом разберется с Иващенко. Потом займется родительским переездом. А что касается чужого сценария, то вопрос на засыпку: стоит ли с ним связываться? Может, лучше сдать квартиру и сразу же засесть за свой роман? Или все-таки поехать в Париж? И что-то внутри у него звенело: конечно, в Париж лучше! И он опять брел по парижским улицам.

И наверное, продолжая свое странствие, постояв на светофоре, Саня погнал машину не к Ярославке, а внезапно свернул налево.


Глава 14


Вера позвонила в квартиру номер 16, и дверь ей точно так же, как в прошлый раз, открыла худенькая глазастая женщина в трениках и цветастой майке.

— Рада вас видеть, — сказала она. — Вы, я вижу, пока без напарницы, а я решила научиться делать ремонт. Возьмете меня в помощницы?

Вера посмотрела на нее и кивнула.

— Попробую, — сказала она. — Сработаемся, будем и дальше ремонты вместе делать.

Лицо у Ляли вытянулось, она не ожидала такого предложения, но потом засмеялась.

Вера тоже засмеялась и пошла осматривать, сколько предстоит сделать и с чего начинать. Решили с оконных рам. Когда рамы старые, покраска их — дело хлопотное: сначала помыть их нужно, потом ободрать, потом зашпаклевать. С мытьем справились, с обдиранием тоже. А шпаклевать Вера Лялю учить стала, дело нехитрое, но аккуратности требует. Ляле шпаклевать понравилось, все щелки и трещинки от ее стараний убирались, и возникала ровная поверхность. Здорово! Женщины занялись каждая своей рамой. Работали и поначалу молчали.

В холодном воздухе, который врывался в окна, Ляля чувствовала дыхание весны. Поглядывала на ярко-голубое небо и находила все новые подтверждения весеннего присутствия. День прибывал, солнышко пригревало, скоро оно растопит снег, и первой вылезет на солнцепеке мать-и-мачеха, а потом отовсюду полезет трава, и зажелтеют в ней веселые одуванчики. И тогда им с Иринкой опять нужно будет искать, куда бы поехать на дачу.

У Ляли было много подруг с дачами, и они жили то у одной, то у другой. Иногда одни жили, а иногда вместе с подругой и ее семьей, иногда только с подругиными собаками или кошками. Словом, по-разному проходило лето. И пока еще не бывало, чтобы не пристраивались. Пристроятся и сейчас. Хотя, как всегда, предстоят им нелегкие поиски. Ляля уже мысленно стало перебирать, какой из подруг ей позвонить на этот раз. То ли с собакой жить, то ли… Только она задумалась о лете, как поймала на себе укоризненный взгляд Веры. Оказывается, отвлеклась и работать стала неаккуратно.

— Ага! Ага! Я сейчас! Сейчас все гладенько сделаю! — пообещала она, берясь за шпатель и снимая все лишнее.

Про себя она чувствовала неловкость, что рамы у них такие старые и рассохшиеся и что столько лет они не делали ремонта, доставив теперь Вере столько хлопот. Что-то в таком духе она и выговорила.

— Хорошо, что теперь делаете, — отозвалась Вера. — Еще немного, и нечего было бы ремонтировать. Развалились бы ваши рамы. А так-то мы их заштопаем, и они постоят!

Ляля обрадовалась, что принялась за ремонт вовремя, и стала штопать рамы еще старательнее. А мыслями снова вернулась к лету.

О лете Ляля всегда думала с удовольствием. Она любила странствия, путешествия. Непременно куда-нибудь уезжала хоть на неделю, хоть на три дня. Можно уже и Иринку с собой взять. Поехать в какой-нибудь городок на экскурсию. Она вспомнила Мишин рассказ о карельских озерах и вздохнула, так ей захотелось в Карелию! Но в этом году никаких озер. Дай Бог, чтобы денег на ремонт хватило. Вон как она размахнулась! И оказывается, очень вовремя. Ляля критически взглянула на раму, и она ей понравилась, — аккуратная стала, гладенькая!

«Постоит еще, послужит», — повторила она про себя.

Ляля и сама не понимала почему, но чувствовала: она непременно должна участвовать в ремонте. А теперь, работая, поняла. В квартире, которую она сделает своими руками, ей будет житься совсем по-другому. Хозяйкой она будет в своем доме, вот что. И рамы, и потолки ей будут совсем небезразличны. За цветами мы ухаживаем, и они растут. Вот и за домом тоже нужно всерьез поухаживать, чтобы он подобрел. «Я уже и сейчас совсем по-другому стала смотреть на вещи, а что будет, что будет!» — мысленно пошутила про себя Ляля.

Она взглянула на Веру и залюбовалась ее быстрыми, аккуратными, точными движениями. Ничего лишнего. И Вера на нее посмотрела. И улыбнулась. Одобрительно. Так они и продолжали работать, иногда переглядываясь и улыбаясь друг другу. Иногда Вера подходила и что-то Ляле подсказывала. А когда Вера тихонько запела про клен, то Ляля с удовольствием подхватила любимую песню. И они пели в два голоса и работали в четыре руки.

Когда все окна в комнатах были приготовлены к покраске, Вера объявила перерыв.

— Я сейчас пельмени сварю, и пообедаем, — подхватила Ляля.

Она усадила Веру на кухне и отправилась на свой застекленный балкончик за кастрюлькой и чайником. В кухне у нее пока был полный развал, зато на балконе полный порядок. А Вера, ничего особо у хозяйки не спрашивая, уже ухитрилась накрыть на стол и выложить на тарелку, предварительно сполоснув ее, гору пирожков. Ляля не уставала удивляться ее сноровистости, ухватистости. Вере никакие помощники не были нужны, она и без них чувствовала себя повсюду хозяйкой. И сейчас Ляля была уже у нее в гостях, и ее угощали румяными пирожками.

— Попробуйте, пока пельменей будем ждать, — предложила Вера.

Ляля попробовала, взяла и откусила пирожок. Пирожки были чудные, ей точь-в-точь такие же, хрустящие и поджаристые, Саня из Посада привозил.

— И где ж такие пекут? — поинтересовалась она. — Один мой приятель меня на днях такими же вкусными баловал.

— Дома у нас, — ответила Вера. — Вы же об Александре Павловиче говорите? Так я же эти пирожки и пекла.

Ляля чуть не поперхнулась пирожком. Она уставилась на Веру с таким искренним изумлением, что та снова улыбнулась.

— Так, значит… — начала Ляля. — Ну да, — продолжила она.

В голове ее шла сложная мыслительная работа, и наконец щелчок! Все совместилось и встало на свои места. Вера и есть та самая избранница Сани, о которой он говорил ей еще в начале ремонта. Так. А потом? Потом Саня, наверное, прислал ее знакомиться. А Ляля ее на ремонтные работы определила. Краска бросилась Ляле в лицо, щеки запылали.

— Простите меня, пожалуйста, — проговорила она. — Вышло недоразумение. Я вас поздравляю и очень рада за Саню. Ему давно пора. Я всегда желала ему счастья. Я, конечно, кого-нибудь найду, кто мне ремонт сделает. Только почему же вы мне сразу не сказали, что я не по адресу?

— А вы по адресу, — ответила Вера. — Я как узнала про ваш ремонт, так и подумала, надо помочь вам с ремонтом. Александр Павлович сейчас занят очень, работает, повесть пишет, не может никак. А у меня работы пока нет, так я и займусь.

— Спасибо вам, большое спасибо! — растроганно сказала Ляля. — Да, я, правда, на Саню… — И тут же поправилась, чтобы не фамильярничать (кто знает, может, Вере их давняя близкая дружба не очень-то и по вкусу, такие случаи у них тоже бывали. Инна, например, ее плохо переваривала): — Александра Павловича рассчитывала. А вышло совсем по-другому.

— По-хорошему вышло, — подхватила Вера. — Вы не стесняйтесь. Я же своей волей, никто меня не просил, не заставлял.

— Не заставлял, я думаю, точно, — согласилась Ляля, — но я не уверена, что Саня вас ни о чем не просил. Уверена, что просил. И большое вам спасибо, что вы согласились. Положение-то у меня было аховое, только я об этом не догадывалась. Контора же меня подвела!

— Подвела, — согласилась Вера. — Обманули они вас. Ну и ладно. Вышло-то не хуже.

— Для меня гораздо лучше вышло, — заторопилась Ляля. — Только мне неудобно вас эксплуатировать. Почему же вы должны за чужие обманы отдуваться?

— А вы про обманы не думайте, — остановила ее Вера, — вы лучше думайте про наше знакомство. И как все сошлось. И как мы с вами за работой сошлись. А без работы труднее знакомиться.

С этим Ляля не могла не согласиться. За чайным столом они бы вряд ли с Верой нашли общий язык, так бы и сидели, стесняясь друг друга и давясь своим хорошим отношением. А теперь они и впрямь подружками стали.

— Только деньги вы возьмете, как договаривались, — сказала Ляля. — Вам деньги сейчас очень нужны. Я же знаю, какие заработки у Александра Павловича. А если он писать сел, то они вам ой как понадобятся. — Ляля с надеждой посмотрела на Веру, потому что, если не согласится, то придется ей и в самом деле кого-то искать. За так она Вере работать не позволит. Пусть даже не думает! Нет и все!

Ляля уже подобралась, уже рассердилась, готовясь обрушить поток аргументов. И опять ее Вера удивила.

— Возьму, — спокойно сказала она и улыбнулась. — Как договорились.

Ляля облегченно перевела дух. Ну и прекрасно. Раз так, то все стало на свои места.

А Вера улыбалась. Она уже поняла, что Ляля опять много чего нафантазировала, но не мешала ей. Она помешивала пельмени, проверяя, не пора их слить. Слила и поставила кастрюльку на стол, положила Ляле, положила себе.

— Да, повезло мне, очень повезло, — продолжала задумчиво Ляля. — Ну и натерпелась бы я с мастерами из конторы! Подвели бы они меня под монастырь! Как же вы меня выручили, Верочка! Как выручили! А я еще на Саньку сердилась, а он вон как… И вы тоже… О вас, Верочка, я вообще не говорю…

Пельмени Ляля ела молча и все корила себя за Саню. Ей-то казалось, что она к нему хорошо относится, а на деле выходило другое. Относилась она к нему, как к своей собственной руке или ноге. Часть необходимая, и ничего больше. Ей и в голову не приходило расспросить его как следует, что же у него-то делается? Работой он занят, или роман у него? Вот и нарвалась. Вот и получила. До седых волос будет вспоминать, как Санькину жену в малярши определила… А Вера какая умница! Заботливая, разумная, хозяйственная. Повезло Сане, ничего не скажешь! И опять поежилась, так ей было за себя неловко. Нет, ну надо же так опростоволоситься! Да и Саня хорош, нет чтобы сказать! Еще подумала и поняла, что у них и привычки не было говорить о Саниных делах, всегда только о ее, Лялиных. Утешало одно, что она сама тоже решила принять участие в ремонте, и работали они на равных. Таким образом, всякая обида снималась. Оставались дружба и взаимопомощь.

Чайник Ляля сама сняла с плиты и достала банку с вареньем.

— Ох, Вера! Спасибо вам еще раз за ваше согласие, — сказала она, разливая по чашкам чай. — Саньке передайте мои поздравления. Он настоящее сокровище приобрел. Да я и сама его поздравлю.

Налив чай, она уже двинулась было к телефону.

— Погодите раньше времени поздравлять, — спокойно удержала ее Вера, — я вам скажу, когда поздравлять, тогда и поздравите.

— И то верно, — согласилась Ляля. — Вам виднее. Я и так не ко времени поторопилась.

Вера уже привыкла, что среди журналистов, киношников, писателей все немножечко сумасшедшие. Никогда ничего не дослушают, все сами тебе расскажут, и сами же потом удивляются, почему все идет шиворот-навыворот. Но Вера никогда не встревала в их фантазии, сидела и помалкивала. Она вмешивалась только тогда, когда фантазеры готовы были перейти к действиям. Тут-то она и направляла их деятельность в нужное русло и опять помалкивала, пока они фонтанировали. Ляля ей нравилась, она была простая, естественная. Ну и фантазерка, конечно, тоже. Вера прекрасно видела, что Ляле неловко за допущенный промах. Но если начать что-то объяснять, то неловкостей будет еще больше. Выдумки-то, они всегда проще обычных житейских дел, которые и объяснить невозможно. Поэтому она и молчала.

Молча они работали и во второй половине дня, пока не закончили красить окна.

От окон Ляля глаз не могла оторвать. Картины с белыми рамами — вот что такое мытые и покрашенные окна. И до чего же красивые картины! И что самое интересное, меняться будут! Уже меняются. Свет за ними меркнет, огни разноцветные вспыхивают…

— Теперь надо бы хоть одну комнату освободить, — сказала Вера. — И тогда потолок будем размывать и белить.

— Освободить хоть одну комнату? Это даже нам с тобой не по силам, — вздохнула Ляля, возвращаясь к действительности. — Хоть мы с тобой и очень могучие женщины. Придется каких-нибудь мужичков искать, сама видишь, какая мебель.

Вера оглядела дубовые стеллажи с книгами, буфет и покачала головой.

— Да, без мужиков не обойтись, — согласилась она. — Жаль, что Александр Павлович работает. Но один и он бы здесь не управился.

— Вы голову не ломайте, это моя забота, — сказала Ляля. Она называла Веру то на ты, то на вы. Как получалось. — Сейчас перекусим, и вам, наверное, пора собираться. До Посада путь неблизкий. Я бы вам переночевать предложила, но вы, наверное, не согласитесь.

Вера подумала, что надо бы, конечно, рассказать Ляле, как обстоят дела на самом деле, а не в ее фантазиях. И думала уже, как к этому приступить. Ночевать она здесь, конечно, не собиралась. Не из каких-то особых соображений, а потому что завтра все равно здесь делать нечего. Рамы должны просохнуть. Ляле нужно мужиков искать, чтобы мебель двигали. А там видно будет. Она налила себе вторую чашку чаю и открыла уже рот, чтобы сказать, в каких отношениях они с Александром Павловичем, как вдруг в дверь раздался звонок. Ляля пошла открывать и увидела на пороге сияющего Саню.

— Что я сейчас тебе расскажу, Лялечка! — пообещал он. — Ты даже себе не представляешь!

— Представляю! — ответила она. — Твоя Вера у меня сидит, и я уже все знаю.

— Что — все? — изумленно спросил Саня, заглядывая в кухню. Увидев Веру, он изумился еще больше.

— Вот видишь, Верочка, Саня сам за тобой приехал, — продолжала Ляля. — Поезжайте, поезжайте! Если только Саня не хочет чаю попить. Я сейчас схожу, чашку еще поищу. — И она скрылась на балконе.

Вера поднялась с улыбкой навстречу Александру Павловичу.

— День сюрпризов! — воскликнул Саня. — Вы-то, Вера, что тут делаете?

— Занимаюсь ремонтом, — ответила Вера.

Саня почесал в затылке. Выходит, одна Вера откликнулась на Лялин призыв о помощи. Он невольно устыдился. Ему судьба подарок за подарком преподносит, а две милые молодые женщины сидят здесь по уши в грязи и занимаются грубой тяжелой работой. Он невольно вспомнил ухоженную Милочку на «ауди» и сравнил ее с Лялей и Верой в косынках и футболках. Париж, о котором он мечтал всю дорогу, съежился и исчез где-то в дальнем далеке.

— Устали? — спросил Саня сочувственно.

Вера молча кивнула.

Но сочувствие сочувствием, а радость радостью. И новостями он не мог не поделиться. Он вообще-то ехал даже не к Ляле, а к тете Лизе. Они столько раз с ней вместе в Париж ездили, что не грех было взять ее с собой, когда город мечты стал почти что ощутимой реальностью. Поговорить, поделиться.

Саня огляделся и вдруг отчетливо понял, что квартира стала совершенно другой, хотя пока еще многое стояло по местам. Вздохнув, Саня отправился к Ляле на балкон.

— Ты даже не представляешь, как все неожиданно на меня свалилось, — заговорил он и снова весь засветился. — Я и подумать ни о чем таком не мог! Раз, и все, абсолютно все перевернулось!

— Так оно и бывает, — отозвалась Ляля, глядя на него с пониманием. — Только так оно и бывает.

— Ты же помнишь, как я рвался в кино? Стену готов был проломить. Всех знакомых и незнакомых издергал. Теперь у меня на мази договор, а я думаю, то ли подписывать, то ли нет. Планы какие-то фантастические в голове крутятся, возможности необыкновенные я провижу, понимаешь?

— Еще как понимаю! Это же счастье, Санечка! — кивнула Ляля.

— Вот именно! — подхватил Саня. — Именно счастье, по-другому не скажешь!

Ляля смотрела на него с улыбкой, такого Игрунчика она еще не видела. Нет! Что бы там ни говорили, в жизни бывают чудеса! В жизни просто полно чудес!

— Я за тебя рада! Ты даже не представляешь, до чего рада, — сказала она.

Она хотела было поздравить Саню, но вовремя вспомнила, что поздравлять нельзя, и прикусила язык.

— А я еще не все переварил. Надо быстрее ехать домой, переваривать. В общем, я все тебе рассказал, и мы едем. Веруня! Домой! — громко скомандовал он. — Нечего тут рассиживаться! И ты, Ляленька, с чашками не возись. Чаю я не хочу, напился только что до ушей.

Игрунчик командовал, был явно перевозбужден, счастлив, и трогать его сейчас не стоило. Всем, но не Вере.

— Александр Павлович, — обратилась она к нему, — тут хотя бы одну комнату нужно освободить. Взялись бы с кем-нибудь из приятелей.

— Комнату? — рассеянно переспросил Саня. — Освободить? Подумаю. И обязательно что-нибудь придумаю.

Но думал он явно о своем, торопил Веру. Ляля на него не обиделась, ей показалось трогательно-провинциальным обращение на вы и по имени-отчеству. И она еще раз подумала, что Сане наконец повезло.

Женщины понимающе поулыбались друг другу и договорились созвониться.

— Как только освобожу комнату, так и позвоню, — сказала Ляля.

Закрыв за друзьями дверь, Ляля еще раз обошла комнаты, полюбовалась рамами. Она приручала свой дом, и он приручался. Наполняя ванну, готовясь смыть грязь и усталость, она думала о самоотверженности Веры. Вера занялась ремонтом, чтобы дать Сане возможность написать его роман. А на ремонт навела ее она, Ляля. Может быть, без Ляли ничего бы и не получилось. Разве это не здорово, что друзья всегда в помощь друг другу? И как отлично, что она затеяла свой ремонт! Очень вовремя она его затеяла! И уже блаженствуя в теплой чудесной воде, подумала, что и ей недолго осталось ждать чего-то очень хорошего: если удача пришла к другу, значит, скоро постучится и к тебе.


Глава 15


Миша отвез Иринку в детский сад и решил навестить Лялю, посмотреть, как двигаются у нее дела. Карантин кончился, и старушки очень по этому поводу горевали. Они хоть и приустали возиться с девочкой, но зато жили полной жизнью: одних впечатлений сколько! И парк, и зарядка, и магазины. Даже меню у них поменялось. Сколько разных вкусных блюд переготовили! Себе-то не станешь разносолы разводить, а для ребенка можно и постараться. А радости, радости-то сколько?! И читали, и пели, и молодость вспоминали. И оказалось, было что вспомнить! Поутру без Иринки обе старушки снова закряхтели, почувствовав все свои ломоты и немощи, горюя, что за окном такой серый и сырой денек.

Иринке повезло больше. Она соскучилась без подружек и всю дорогу подпрыгивала от нетерпения. Ей хотелось узнать, не заболели ли игрушки. А вдруг у мишки и зайца была ветрянка? И они все в зеленке, пятнистые, как ягуары? Так ей мама говорила: будешь пятнистая, как ягуар. А если все игрушки стали пятнистые — и звери, и автобус, и грузовик, то они будут играть в Африку, потому что ягуары живут в Африке. И еще в зоопарке. Так во что же лучше играть, в Африку или в зоопарк?

Миша не мог ответить ей на этот важный вопрос. Он что-то бурчал себе под нос, глядя внимательно на дорогу, сегодня с утра было скользковато.

Иринка строила планы на будущее, Миша подводил итоги. С карантином они справились благополучно, старушки довольны, Иринка тоже. Главное, что не заболела. Теперь предстояло управиться с ремонтом. Сессия подходила к концу, ребята молодцы, сдавали неплохо. Мороки с переэкзаменовками пока не предвиделось, так что впереди маячили каникулы, и за каникулы можно было расправиться и с ремонтом. Миша летом за два месяца дом поставил. Правда, не один, у них целая бригада была из друзей-приятелей. Но ремонт, как ни крути, не строительство. Вот только с Иркой жалко расставаться… Да и вообще…

После ресторана они с Лялей еще не виделись, только по телефону разговаривали, но Миша чувствовал: какая-то ниточка потянулась. Сдав Иринку в сад, он остановил машину у знакомого подъезда. Заглянет на минутку, посмотрит, что да как. Дверь открыла очень озабоченная Ляля. Она, оказывается, разбирала кладовку. С вещами ей было куда легче расправляться, чем с книжками и бумажками, там она дрожала над каждым листком. Но старья было столько!

Миша с любопытством заглянул в полутемные развороченные недра.

— Одна-то справишься? — спросил он.

— Не со всем, — на этот раз совершенно честно призналась Ляля. — Я хочу шкафы из кухни выкинуть. И диван из столовой. А книгами антресоли набить. А какой могучий книжный шкаф в столовой стоит, ты сам знаешь. А его хорошо бы пока к Иринке передвинуть… В общем, одну комнату нужно освободить кровь из носа…

Объем работ Мише стал примерно ясен. Он зашел в столовую, поглядел на облысевший отощавший диван с торчащими мослами-пружинами.

— Все-таки решила нашего старичка отправить на пенсию? — спросил он.

— Не на пенсию, а на помойку, — уточнила Ляля.

— А разве это не одно и то же в наши-то времена? — поинтересовался Миша в свойственной ему ироничной манере.

Ляля только вздохнула в ответ.

— И шкафы туда же?

— И шкафы, — подтвердила Ляля.

Миша отправился на кухню и оглядел шкафы.

— Протестую! — крикнул он из кухни. — И вношу встречное предложение! Ты разбираешь кладовую, из шкафов я делаю в кладовой полки, и мы набиваем книгами не только антресоли, но и кладовку, освободив одним махом столовую, коридор и кухню. Гениально?

— Гениально, — не могла не признать Ляля. — А когда ты сможешь осуществить свои гениальные замыслы? И сколько на них потребуется времени?

— Я подумаю, — пообещал Миша. — Тебе же надо поскорее.

— Ага, — кивнула головой Ляля. — Очень надо!

— Сейчас я поеду в институт и приму очередную порцию экзаменов, потом вернусь сюда и начну. Когда начну, будет видно! Если дело пойдет, ты заберешь Иришку и поедешь ко мне с ночевкой, а я тут останусь и буду ночь и завтрашний день колупаться.

Намерение впечатляло.

— И сколько же тебе предстоит таких дней и ночей? — в притворном ужасе поинтересовалась Ляля.

— Посмотрим, — весело отозвался Миша. — Но не больше недели, это уж точно!

— Недели?! — На этот раз ужас был непритворным.

— Поживешь у меня, можешь над своими рукописями работать. А что? Не годится? — спросил он, увидев, как вытянулось у Ляли лицо. И расхохотался.

Ляля поняла, что неделя в любом случае шутка, и тоже с облегчением рассмеялась. А вот что касается ночевки, то…

— Можно обдумать предложенную программу и дать ответ после приема экзаменов? — тоненьким голосом школьницы спросила Ляля.

— Можно, — великодушно разрешил Миша. — Часа через три приеду и получу ответ. Всего! До встречи!

Стремительность Миши была Ляле по душе, она и сама действовала так же стремительно. Программу она приняла сразу. Хорошая программа. Другое дело, что за три часа нужно было разобрать кладовку и понять, от чего можно избавиться, а от чего просто необходимо. Главное — не завязнуть в сантиментах и ни над чем не трястись!

Как три часа пролетели, Ляля не заметила. Раздался звонок, и появился Миша. Но не один, а с несколькими молодыми ребятами, очевидно, студентами.

— Знакомься, хвостисты! Готовы заработать зачет на квартире преподавателя!

Ляля внимательно оглядела смущенно посмеивающихся ребят, потом так же внимательно посмотрела на Мишу.

— Если бы я не знала вашего преподавателя, то, может быть, и поверила бы. Но я его хорошо знаю, поэтому поздравляю отличников и интересуюсь, по какому праву происходит эксплуатация молодых и красивых? — Тут она со всей строгостью взглянула на Мишу.

— Нет, правда, хвостисты, Лялечка. Мои походники, за мной хвостом ходят. Они готовы перебросить книги на антресоли и разобрать шкафы на доски. Много времени это у них не займет, не сомневайся. Ну и шкаф из столовой передвинем, и остальную мебель. А загружать кладовку будем завтра.

Квартира сразу наполнилась смехом, движением, жизнью. Кому-то нужны были пассатижи, кому-то лестница.

«Как при папе с мамой», — невольно вздохнула Ляля.

— А узлы? Эти узлы куда? — поинтересовался тощий носатый блондин. — Выносить их или…

— Неси вон в ту комнату, — распорядился Миша, показывая на детскую.

— Да нет, это я выбросить хочу, — запротестовала Ляля.

— Ляленька, давай пока освободим кладовку, а потом уже выбросим!

— Нет, вот этот узел и этот выбросить обязательно! И вообще, распоряжаюсь тут я! — грозным басом заявила Ляля.

Блондин кивнул и побежал с узлами вниз по лестнице.

— У нас лифт есть! — крикнула ему вслед Ляля, но он не остановился.

— Эк, как ты его наскипидарила! — покачал головой Миша. — А деревяшки не надо выбрасывать. Пока строишь, неизвестно, какой материал понадобится!

— С деревяшками сами разбирайтесь, — милостиво разрешила Ляля. — А я покажу, куда из столовой вещи выносить. И главное, какие!

Трое ребят пошли с ней, и Ляля решила судьбу зеленого дивана окончательно и бесповоротно, хотя сердце у нее екнуло: вся жизнь прошла вместе с этим диваном, и Ирка расстроится… А потом махнула рукой. Прошлое куда лучше хранится в памяти. Или на бумаге. Диванами его сохранять трудоемко.

Мальчишки подхватили диван и понесли по коридору.

— Решилась? — спросил Миша, встретив зеленый диван в коридоре, видно, и у него сердце екнуло. — Ну и молодец! А как насчет ночевки? Едешь? Ночуешь? — Миша взглянул на нее поверх дивана.

— Еду! Ночую! — ответила Ляля. — Вот только как с Иринкой быть? — И тут же сама себе ответила: — А что, собственно? Метро прямое, ну, опоздает на завтрак, и все дела!

— Да, уж справляйтесь сами, чтобы мне тут не прерываться, — согласился Миша.

На том и порешили.

Диван прошествовал мимо них и скрылся за дверью, и оба они проводили его взглядом.

— Если кончила с разборкой, то дай мне все цэу и отправляйся за Иринкой, ее же можно и пораньше взять. Витя вас отвезет и вернется. Правда, Витя? — Миша поглядел на симпатичного кудрявого паренька.

Симпатичный темноглазый паренек спросил высоким тенорком:

— Конечно, правда. Вас уже сейчас везти, или когда вы скажете?

— Когда скажу, — ответила Ляля и пошла собираться.

Среди молодой поросли она вдруг почувствовала свой возраст. Была девочкой, девочкой и вдруг стала тетенькой. Ей это было и странно, и непривычно, и немного грустно. А Миша продолжал сноровисто руководить всеми работами, и Ляля только диву давалась, как охотно ребята его слушались. Чувствовалась крепко сколоченная компания, сработанный коллектив. И ей снова стало почему-то грустно. То есть не почему-то, а вполне понятно почему. Когда-то Миша отстранялся от той жизни, которую она ему предлагала, от крепко сколоченных компаний, походов, друзей, а теперь сам вошел во вкус и жил весело, в свое удовольствие. А вот она и впрямь отошла, отстранилась от молодой жизни, друзей растеряла. Да нет, не растеряла. Друзья потому и друзья, что не теряются. Но видеться с ними стала редко. А почему, спрашивается? Потому что все время у нее едят рукописи и еще сердечная жизнь. О своей прошлой бессердечной жизни она и загрустила. Хорошая была жизнь, теплая, веселая. А за Мишу она была рада, хорошо, когда человеку хорошо. А что Мише хорошо, было видно невооруженным глазом.

Ляля вышла из своей комнаты с сумкой, нашла темноглазого Витю и подала команду:

— Поехали!

Миша уже что-то мерил и отпиливал, и Ляля на ходу попрощалась с ним коротким «Пока! Созвонимся!».

У детского сада она попросила Витю остановить машину и отправилась за дочкой. Иришка пришла в восторг от того, что будет с мамой у папы.

— Я завтра в сад не пойду, — заявила она. — Мне тетя Поля обещала, что мы с ней будем жаворонков печь, а Вася нам помогать будет.

— Какой это Вася? — не поняла Ляля.

— Полосатый, хвостатый, с желтыми глазками, — пояснила Ирина.

— Кот, что ли?

— Кот. Он меня любит.

— А ты откуда знаешь? — удивилась Ляля.

— Он за мной ходит. Раз ходит, значит, любит.

Даже маленький ребенок понимает, что любить значит быть вместе. Нет, Ляля не зря обижается. То есть зря, конечно. Но пока еще обижается. А лучше бы выбросить все обиды на помойку, вот как они с Мишей выбросили диван вместе с хламом из кладовки и стали жить дальше и смотреть каждый в свое будущее…

— Мама, ты согласна, что я завтра в детский сад не пойду?

— Согласна, — кивнула Ляля. — Не только согласна, но даже одобряю и приветствую.

Для нее жаворонки оказались не только сюрпризом, но и большим подарком, и облегчением. Значит, завтра не надо вставать ни свет ни заря, можно будет выспаться, а потом засесть за работу. Ремонт ремонтом, а рукописи тоже нужно сдавать. И все-таки ей было интересно, с чего это Миша так переменился? И почему студенты его так любят?

Всю дорогу Иринка болтала, задавая всевозможные вопросы, и Ляля не успела задать Вите свои. Например, в какие такие походы ходит с ними Михаил Алексеевич? И чем он их всех так приворожил? Или не всех, а есть и другие студенты, которые его терпеть не могут? Ну да ладно, любопытство-то праздное. Доехали быстро, Ляля поблагодарила симпатичного Витю, и он уехал.

С немалым любопытством вошла Ляля в Мишину квартиру. Оглядела комнату, кухню и поняла, что ей тут нравится. Хорошее добротное жилье, никакого холостячества, грязных стаканов на подоконниках, пивных бутылок в углу, носок разбросанных. И сиротства нет, мужской бездомовности, газеток вместо салфеток. У Миши все по местам, чисто, ловко, аккуратно, даже намек на уют есть — желтые шторки на окнах, желтая покрывашка на диване.

Иринка чувствовала себя в Мишином доме хозяйкой, показала Ляле, где полотенце, где чашки, где ложки, достала из холодильника творожки, йогурт, нажала на кнопку чайника.

— А хлеб вон там, — показала она на шкафчик, — я до него не достаю.

Хлеб, сыр и масло Ляля сама достала.

Только сели ужинать, раздался звонок в дверь. Худенькая, невысокого роста пожилая женщина удивленно взглянула на Лялю, потом расцеловала выскочившую Иринку и протянула ей тарелку, накрытую салфеткой.

— Морковная запеканка, как ты любишь, — сказала она.

Ляля поняла, что отказываться нельзя.

— Спасибо, очень люблю, тетя Оля. А это моя мама, — сообщила Иринка, забирая тарелку.

— Здравствуйте, очень приятно, меня Ольга Сергеевна зовут, — представилась тетя Оля, — я — соседка с первого этажа, с вашей Иринкой сидела.

— А я — Елена, — представилась, в свою очередь, Ляля. — Пойдемте с нами чаю попьем, — пригласила она.

Тетя Оля не могла отказать себе в удовольствии познакомиться поближе с Мишиным семейным положением. У нее душа болела, что такой хороший мужчина живет бобыль бобылем. То есть как раз не бобылем, а гулевым перекати-полем. В прихожей она поправила перед зеркалом рыжие крашеные волосы и пожалела, что не подкрасила губы перед тем, как идти к Мише. Все было бы как-то пригляднее и культурнее. Лялю поначалу она приняла за очередную Мишину пассию, потому и здороваться не стала. Со всеми не наздороваешься.

— Спасибо вам за дочку, — поблагодарила ее Ляля, наливая чай и подвигая творожок. — Вы нас очень выручили.

— Как же не выручить? Миша нас, старух, то и дело выручает. Заботливый, внимательный, не гулливый. Я на первом этаже живу, мне все видно, — соврала она, потому что Ляля ей понравилась. — И Ирочка у вас хорошая девочка. С ней побыть — одно удовольствие.

Иринка уписывала морковную запеканку за обе щеки.

— У вас, кажется, на завтра какое-то совместное мероприятие намечено? — шутливо спросила Ляля.

— Нет, это у нас с тетей Полей, — басом сообщила Иринка, вмешавшись во взрослый разговор.

— И что же вы собрались делать? — заинтересовалась тетя Оля.

— Весну привечать, — важно сообщила Иринка. — Мы как жаворонков напечем, так весна уже от нас не уйдет. Ее птички не отпустят. Так тетя Поля сказала. И мы вас всех жаворонками угощать будем.

— Значит, завтра у нас весенний праздник? — обрадовалась тетя Оля. — Поля — молодец, она все помнит, а я вот запамятовала, что уже весна на дворе. Ладно, завтра я с утра за тобой зайду, и мы вместе к Поле пойдем, хорошо?

Ляле стало смешно: старенькие и маленькие стали подружками и завели свою интересную жизнь.

— Может, и вы к нам присоединитесь? — вежливо предложила тетя Оля Ляле.

— Спасибо. У вас завтра будет праздник, а у меня рабочий день. А вечерком снова вместе чайку попьем, — предложила Ляля.

Иришка доела запеканку и включила телевизор. Ольга Сергеевна не отказалась и от третьей чашки и, поглядывая в сторону Иринки, наблюдая одним глазом за мультиком, осторожно сказала:

— Но вы тоже не подумайте, что ваш Миша монахом живет. Он — мужчина обаятельный, у него разные знакомые бывают. Очень приятные женщины, Но не задерживаются. Мне с первого этажа все видно. — Ольга Сергеевна все же решила сказать правду, потому что Ляля ей нравилась все больше и больше. Видно, что хорошая, добрая, такая все, что нужно, поймет.

— Да я и не думаю. Вернее подумала, что он женился, — честно призналась Ляля, — потому что очень хозяйственным стал. А раньше таким не был.

Разговор на этом и кончился вместе с мультиком по телевизору. После третьей чашки Ольга Сергеевна стала собираться домой. От совместного чая она значительно потеплела. Ляля вымыла ее тарелку и насыпала сушек. Этикет она знала, пустую посуду не отдают, примета плохая.

У двери молодящаяся старушка с сушками, поглядев на Лялю, сказала скороговоркой:

— Мужики такие на дороге не валяются. Проворонишь, всю жизнь волосы на голове будешь рвать. С гуленой, вертопрахом горе помыкаешь и будешь, как я, из окошка на чужую жизнь глядеть. А твоего мужика нужно в ежовые рукавицы брать и держать покрепче.

Сказала и ушла. А Ляля постояла еще и посмотрела ей вслед. Потом задумчиво вернулась в комнату.

Если честно, то она не верила в пользу ежовых рукавиц. Если работник, добытчик нужен, тогда конечно. Она знала, видела женщин, которые своих мужей изо всех сил удерживали. Ничего, получалось. До поры, до времени. Но ей что-то другое было нужно…

Для нее было новостью, что у Миши много знакомых. Как-то она об этом не задумывалась. А сейчас посмотрела со стороны и увидела: очень даже обаятельный мужчина, женщины таких умников очень любят.

И соседи Мишу любили. И студенты. Все любили Мишу, а Лялю никто. Вот оно, в чем было дело.

На какую-то секунду Ляле стало это очень обидно. Странно как-то получается, она словно бы задает тон, выводит на дистанцию, а дальше уже без нее бегут, самостоятельно, что Сева, что Миша. Но как только подумала, сразу успокоилась. Так было даже лучше. Она была свободна. Ей было хорошо на свободе. Спокойно и вольно. И все остальные тоже пусть как хотят, так и живут… Ляля знала свое энергичное, деятельное сердце. Ему вечно нужно было спешить и спешить вперед. Она не будет возражать, если кому-то захочется спешить вместе с ней. Но и принуждать никого не будет. Не до того ей, некогда. Ей нужен спутник, сотрудник, сожитель, с кем она вместе сможет жить, постоянно двигаясь вперед…

Ляля разложила диван, и они улеглись с Иришкой спать. Иришка заснула быстро, свернувшись, как котенок. А Ляле не спалось. Она бы поработала. Но и не работалось. Поэтому она лежала тихонько и думала о прошлом, а потом о будущем. Разные мысли бродили у нее в голове. Тихонько зазвонил телефон. Наверное, звонил Миша. Как это они сами ему не позвонили, не сказали, что все у них хорошо? Ольга Сергеевна их с толку сбила, больно долго чай пили! Ляля огляделась, не сразу сообразив, где стоит телефон, потом посмотрела на письменный стол и увидела. Подошла, взяла трубку. На ее «алло» ответом было молчание. Она еще несколько раз повторила «алло» и хотела уже попросить перезвонить, как женский голос спросил:

— Это кто же говорит, дочка?

— Нет, жена, — машинально ответила Ляля. — А дочка спит уже.

— Тогда передавайте привет мужу, — сказал женский голос с откровенной неприязнью.

И тут Ляля сообразила, что вторгается в личную Мишину жизнь, и не просто вторгается, а рушит ее.

— Бывшая жена, бывшая! — заторопилась она. — Вам Мишу, да? Его тут нет. Скажите, что передать, я непременно передам!

— Передайте привет от Регины, — сказала женщина. — И когда у него будет что-нибудь настоящее, пусть позвонит.

— Хорошо, непременно передам, и он непременно вам позвонит.

Повесив трубку, Ляля подумала, что ее присутствие у Миши для Регины большая неожиданность. А вот про дочку она знает. Значит, вариант этот серьезнее Севы. И всевидящая тетя Оля с первого этажа не учитывает современных средств коммуникации. Ну что ж, тем больше Мише чести, что он так рьяно взялся помогать своей бывшей жене! Потом Ляля сообразила, что могла бы дать этой Регине Мишин, то есть свой телефон. Вздохнула, взяла трубку и сама позвонила Мише. Мишино «алло» было настороженным. Зато услышав Лялю, он повеселел.

— Устроились? Не голодали? — сразу стал спрашивать он.

— К нам подоспела гуманитарная помощь, — ответила Ляля и рассказала про морковную запеканку и знакомство с соседкой.

— А что у тебя? — поинтересовалась она.

— Я тоже имею шанс познакомиться с соседями, потому что громко стучу молотком. Но думаю, они придут без котлет!

— Правильно думаешь. Так что не стучи! Хотя в целом у нас в доме хорошая звукоизоляция. Кстати, тебе передавала привет Регина.

— Ты тоже ей передай, — легкомысленно отозвался Миша.

И почему-то Ляля не стала говорить, что эта Регина просила Мишу позвонить ей. Не стала, и все. И даже сама не поняла почему. В общем-то он и сам сообразит, звонить ему или не звонить. Они пожелали друг другу «спокойной ночи» и повесили трубки.

И снова Ляля не спала, думала о Мише, о Регине. Думала, думала и подумала, что напрасно она заподозрила бывшего мужа в корыстолюбии. Одинокому мужчине ничего не стоит устроиться. У нее самой пять или шесть одиноких подруг ничего не имели бы против знакомства с симпатичным положительным мужчиной. А Миша, что ни говори, положительный. И даже очень. Так что Миша, если бы захотел, сто раз уже мог жениться и фиктивно, и не фиктивно, с пропиской и без прописки. И вообще она никогда так всерьез и не думала. Просто злилась на него очень. И хотела обидеть, задеть побольнее. Хотя бы не вслух, а про себя. Теперь-то ей все было видно, а тогда она так и кипела… А как хорошо он за ней ухаживал! Но почему, когда она его выставила, взял и ушел? Ушел без разговоров в прямом смысле этого слова.

Ляля опять задала себе этот вопрос. И опять не нашла на него ответа. Но что толку ворошить прошлое? Ляля запретила себе это делать. У Миши теперь была Регина. Хотя характер, судя по всему, у нее так себе. Такое сразу чувствуется. Даже по телефону. И о Регине Ляля запретила себе думать. Взяла лежавшую возле Иринкиного изголовья книжку, оказалось, математическую, прочитала несколько абзацев, и рука ее потянулась к выключателю: к Ляле наконец-таки пришел сон.


Глава 16


Ни Севе, ни Вере Александр Павлович пока ничего не сказал о грядущих переменах. Собственно, пока это были только возможности, а перемены должны были наступить потом. Он не хотел советов, обсуждений, лишней сумятицы. Вмешательство чужих мнений только бы сбило его. Все должно было созреть и сложиться. Сложиться у него внутри. Вот когда он поймает свою генеральную линию, тогда и скажет. Он ведь и сам еще не знал, какими будут перемены и как он должен собой распорядиться. Пока только примерял и примеривался. Переселяться в Москву ему не хотелось, но он продумывал и этот вариант. Переселение в Москву имело смысл только в одном случае — если он всерьез займется кино. И Александр Павлович представил себе, что он переселился в Москву и с головой погрузился в киношную жизнь. В общем-то это что-то вроде возвращения молодости. Ни минуты свободной. Множество новых людей. Звонки, встречи, готовность сорваться в любую минуту с места. Работа над сценарием с соавтором, черт знает, как сложатся отношения! Наверняка будут всяческие конфликты. Ну да ладно. Потом съемки. Он непременно посмотрит, как работают на площадке актеры. И вообще вникнет во всю кухню, чтобы набраться опыта. А потом выходит фильм!

Когда Александр Павлович добрался до просмотра, у него даже дух захватило: до чего же интересно посмотреть, как заживут на экране твои герои! Пусть не только твои, но и соавтора… Нет, он непременно хочет хоть раз в жизни увидеть такое! Нет, не увидеть, а пережить. Но может, все-таки подождать и обойтись без соавтора. Почему-то соавтор ему очень мешал и создавал душевный дискомфорт… В общем, просмотр, презентация, ну и успех, конечно. Большие деньги. Путешествия. В первую очередь Франция, разумеется. Потом скорее всего Греция, Италия. Одним словом, Европа, колыбель культуры и цивилизации. У варианта два минуса — жизнь в Москве и соавтор.

Второй вариант. Московскую квартиру он сдает, живет на квартирную плату как на ренту, окапывается в Посаде и пишет наконец свой роман. Пишет не спеша, в свое удовольствие, столько времени, сколько потребуется. Получает Букера. И едет в путешествие по Европе. Тоже не спеша и со вкусом.

Отправившись мысленно в очередное путешествие, Саня от души рассмеялся. Выходило, что все его пути и киношные, и романные вели в Рим, а точнее, в Париж. А если ему так в Париж хочется, то, может быть, и начать с путешествия, как только появятся свободные деньги?

Но сначала он съездит к матери. А до этого должен решить вопрос с Иващенко. Скажет «да» и определит свою жизнь на полгода, а то и на год. Скажет «нет» — надолго распростится с кино, куда так рвался…

И снова Александра Павловича слегка лихорадило, и было интересно жить и хотелось не промахнуться, а выбрать все очень точно и правильно!

И когда он мысленно доходил до необходимости выбора, то у него перед глазами возникала Вера. Вот уж кто умел выбирать! И как неожиданно. И при этом точно! Прямо в яблочко! Да, она снова его поразила. У нее был дар находить горячие точки и становиться полезной. Уж где он не ожидал ее встретить, так это у Ляли. Не будь он в своей лихорадке возбуждения, он бы надолго застыл на месте. Но на Лялиной кухне Вера смотрелась как у себя дома и снова была нужной и необходимой.

Вот и он, Александр Павлович Иргунов, должен был выбрать сейчас свое место, определить свой жизненный путь…

И Сева, и Вера заметили, что с Александром Павловичем что-то творится, он стал рассеян, отвечал невпопад, то улыбался, то хмурился. Они его, разумеется, не трогали, только переглядывались. У них и своих хлопот хватало. У Веры с ремонтом. У Севы с росписью. Как-то за ужином Александр Павлович спросил Веру, хорошо ли она знает Тверь. Вера удивилась, зачем ему Тверь понадобилась, и ответила, что неплохо.

— Уверен, что Зареченскую улицу не знаете, — сказал Александр Павлович.

— Вот Зареченскую как раз знаю распрекрасно, — ответила Вера. — У меня там тетка жила, мамина сестра. Так что там почти все мое детство прошло.

— Может, вы и дом номер восемь знаете? И кто в нем живет тоже? — спросил Александр Павлович и так и впился в Веру глазами.

Она подумала.

— Увижу дом, конечно, узнаю, — ответила она. — А так нет, не помню его, тетка у меня на другом конце улицы жила, а в этом доме, кажется, какие-то приезжие жили.

«Это моя мать к вам туда жить переехала», — хотел было сказать Александр Павлович и не сказал. Не мог он пока с такой легкостью о своей матери говорить.

— А кто у вас в Твери на Зареченской? — поинтересовалась Вера.

— Родня, — ответил Александр Павлович. — Думаю летом ее навестить.

— Хотите, вместе поедем? — предложила Вера. — Я тоже летом домой к родителям собираюсь. А вдвоем дорога, сами знаете, вдвое короче. У нас и остановиться можно, если у родни тесно. Люди по-всякому ведь живут.

Взглянув на спокойную доброжелательную Веру, Александр Павлович с облегчением вздохнул: теперь он точно знал, что его поездка состоится, что с матерью он повидается, и повидается хорошо. До Твери-то и в самом деле рукой подать…

— Договорились, — сказал он. — Вот я только со своими киношными делами определюсь, и тогда мы с вами прикинем, когда в Тверь двинемся.

И по тому облегчению, с каким он это сказал, Вера поняла, что с души его свалился какой-то камень, и в ответ на его улыбку тоже улыбнулась.

Камень и вправду неведомо почему, но свалился. После ужина Александр Павлович сел и написал матери письмо. Попросту, без затей, словно они всегда обо всем с ней разговаривали, как будто тете Лизе писал: о работе, Инне, Тяпе. Как-никак внук. И о том, что хочет повидаться, тоже написал. Мол-де, собирается навестить ее летом, а когда удобнее, пусть сама напишет. И вложил в конверт фотографии: Инна с Тяпой в Австралии, а он в Посаде.

Потом проверил электронную почту и увидел, что пришло письмо от Инны. Ну, как в жизни водится, все одно к одному. Открыл и стал читать. Инна писала, что, увидев конверт, надписанный его рукой, всплакнула, что, конечно, они по-прежнему близкие люди. Личная жизнь у нее ладится не очень, не так-то быстро она сходится с людьми. Обещала написать о своей жизни подробнее, жаловалась на занятость, беспокоилась об Олежке.

Одиночество Инны было для Сани неожиданностью. Честно говоря, он давно ее выдал замуж. А с чего, спрашивается? Он и сам знал, что она нелегко идет на сближение… Он быстренько ей ответил по той же почте, написал, что пусть знает, он всегда рядом. Об Олежке пусть сигналит сразу. А о том, что он тоже трудно идет на сближение, писать не стал. Хотя это тоже было правдой.

Почувствовав, что перевозбужден, Александр Павлович отправился побродить по улицам. А заодно и письмо матери отправить. Пешие прогулки всегда его успокаивали. Ночная тишина спящего Посада, запах сырого снега, звезды подействовали на него умиротворяюще. Со своей окраины он дошел чуть не до центра — благо, недалеко, — света и огней стало больше, зато звезды почти совсем пропали. Он опустил письмо в почтовый ящик и отправился обратно.

Шагалось ему легко, и в будущее легко смотрелось. Все оказалось просто. Летом съездит к матери. И с чего это он к ней раньше не ездил? Глупость какая-то! А вот заниматься чужим сценарием не будет. Иващенко на него не обидится. Охотников на такую работу найдется немало, так что он никого не подведет. Вот оно и пришло, его решение, четкое, правильное. Ему нужно заниматься своим, писать свое, жить свою жизнь.

На следующий день он еще раз проглядел сценарий и опять нашел, что сценарий талантливый. Не случайно Иващенко его выделил. Но тянуть с отказом не стоило, у них там каждая минута на вес золота. Набрал телефон Иващенко и попросил о скорейшей аудиенции. Сергей Петрович явно обрадовался скорострельности Иргунова, видно, его и в самом деле поджимало время. Александр Павлович про отказ ничего говорить не стал. Отказываться, если не собираешься рвать навсегда, нужно только при личной встрече. Александр Павлович сунул в сумку сценарий и поехал в Москву.

Приехал раньше, чем собирался. Сидел в белом коридоре и ждал. Ждал и думал, что терпеть не может новых офисных помещений. Белые пластиковые стены, окна, закрытые жалюзи вызывали у него ощущение духоты. Единственным выходом в мир из искусственных камер был экран компьютера. И тоже в искусственный, ненастоящий. Скудный, бедный, линейный. А за окном гортанно переговаривались голуби, чирикали, подпрыгивали, суетились воробьи. Небо меняло краски. Земля набухала травой. Саня жалел красивых девушек, сидящих по целым дням в душных клетках. Они превращались в манекены. Становились нейлоновыми, маргариновыми. Ему хотелось выпустить их на волю, на воздух, пахнущий по весне сыростью и землей. Туда, где он только что гулял сам. Скоро весна, а по весне все пускается в путь, бегут ручьи, соки по древесным стволам и кровь по жилам, торопясь в любовное странствие. Все заодно, все готовы расцвести.

Саня повернул голову на легкие шаги и увидел стройную высокую девушку. Нет, молодую женщину. Теплые карие глаза, пышные каштановые волосы и очень белая кожа. Втайне она была рыжей, эта юная женщина, но, судя по простодушной улыбке, пока не задумывалась, как горяча и нетерпелива ее кровь. Вельветовые брюки, замшевая куртка. Тонкокожие, чувствительные любят все бархатистое. Александр Павлович смотрел на женщину во все глаза, не стесняясь, не отказывая себе в удовольствии. Она тоже была природой и с улицы принесла с собой запах свежести, так почему бы не насладиться им в этой химической духоте?

Его обрадованное внимание, может быть, немного смутило женщину, но было скорее приятно ей, чем неприятно. Приязнь, одобрение, восхищение. От таких взглядов женщины хорошеют и поэтому не сердятся. Она села в уголок на стул. Провела рукой по волосам, заправив прядь за ухо, и благонравно сложила руки на коленях. Приготовилась ждать.

Александр Павлович не стремился к знакомству и разговору, наслаждаясь лицезрением, как наслаждаются внезапно открывшимся за поворотом пейзажем. Ему понравились и ее руки тоже, довольно крупные, спокойные. Кольцо на них было только одно. Золотой перстенек с аккуратным камушком вполне мог быть и обручальным. Но что ему до чужих обручений, в нем самом росло счастливое волнение, удивительное, давным-давно забытое, и он наслаждался им.

— Если опоздал, простите, — раздался приятный баритон. По коридору быстрым шагом шел Иващенко, и вместе с ним еще несколько человек. — Сейчас мы подпишем бумаги, и я вас приглашу к себе в кабинет.

Иващенко исчез за дверью. Александр Павлович переглянулся с Фрейей. Про себя он назвал древним именем скандинавской богини женщину, которая была не красавицей, а больше чем красавицей, потому что владела волшебством пробуждения жизни.

Какие-то новые неотчетливые мечты зароились в голове Александра Павловича, мечты-ощущения, мечты-прикосновения… Иващенко приоткрыл дверь, выглянул и кивнул, приглашая. Александр Павлович словно бы пробудился ото сна, встал и направился к кабинету, торопясь расстаться с ненужным грузом чужого сценария. Женщина тоже встала и, похоже, собралась войти вместе с ним. Александр Павлович тут же обернулся и пропустил ее.

— Только после вас, — сказал он. — Подожду с наслаждением.

Фраза прозвучала даже с каким-то подтекстом. Он закрывал за ней дверь, но опять раздался голос Иващенко:

— Входи же, Алексан Палыч! Садитесь, Катенька!

Вместе так вместе. Еще приятнее. А Фрейю, оказывается, зовут Катенька. Какое приятное, теплое имя!

— Вы занимайтесь сначала с дамой, — сказал Саня с порога. — У меня дело минутное, и оно терпит.

— А я думаю, мы начнем с вас, — сказал Иващенко. — Катеньке будет очень интересно вас послушать. Вы, надеюсь, познакомились?

— Нет. Мы, наверное, из породы англичан, нас некому было друг другу представить, — улыбнулся Саня, несколько недоумевая, что он такое должен сказать и почему его интересно будет слушать. Но про себя пошутил: «Саня, присанься!»

— Екатерина Мелещенко, — представил Сергей Петрович. — Александр Павлович Иргунов. Мне показалось, что вы могли бы плодотворно поработать вместе.

Екатерина Мелещенко с любопытством взглянула на Саню, а он, недаром был «человек играющий», мгновенно все перерешил: отказаться от возможности работать с такой женщиной? Да никогда в жизни! Роман он напишет. Сядет хоть завтра! И сценарий тоже! Его на все хватит! Если жизнь взялась дарить ему подарки, то он их получит все! Сил у него хоть отбавляй.

Что-то подобное вихрем пронеслось в голове у Сани, и он полез в портфель за сценарием, но уже не с тем, чтобы отдать его и избавиться, а, наоборот, за тем, чтобы любовно перелистать, отметить достоинства, предложить улучшения.

— Думаю, выражу общее мнение, если скажу, что нам всем троим по душе главный герой сценария и, конечно же, его автор, — начал он и заслужил улыбки. — Но герой пока не взял в свои руки историю своей жизни. Он симпатичен, но вял и безынициативен, мы должны подарить ему цель, ради которой он будет бороться с жизнью, однако жизнь в конце концов его победит, предложив что-то гораздо лучшее. Я правильно понял поставленную задачу?

— Совершенно правильно, — кивнул Иващенко. — Недаром я сразу решил вас познакомить. Могучих пластов прошлого нам пока не потянуть. Катенька предложила нам желанную современность, молодых героев для тех актеров, которые хорошо могут ее сыграть. А вы, Александр Павлович, с вашим опытом и талантом сумеете найти те силовые линии, которые напрягут эту современность и заставят зрителей сидеть у экранов телевизоров.

Саня привстал и поклонился.

— Благодарю за лестное мнение, — произнес он и, повернувшись к Кате, сказал: — Нам с вами предстоит интереснейшая работа. Каждую серию мы должны будем превратить в колечко, из колечек свить пружинку, и эта пружинка щелкнет по носу зрителя в самом конце.

Взгляд Кати был уже не столь открыт и доверчив.

— Вы говорите скорее о детективе, а я писала лирическую мелодраму, и поэтому…

— Мне кажется, вам есть о чем поговорить и без меня, — мгновенно вмешался в начинающуюся беседу Иващенко. — Думаю, что двух недель вам хватит на то, чтобы найти общий язык, принести мне свои предложения на сериал в двенадцать серий. Если они меня устроят, заключим договор.

— А если мы не найдем общего языка или предложения вас не устроят? — поинтересовалась Екатерина.

— Будем думать дальше, — честно сказал Иващенко, и на этом они распростились.

Выйдя из кабинета, Катя недовольно сказала:

— Честно говоря, я рассчитывала на другое!

— Я тоже, — признался Саня и сказал чистую правду.

Но спутница не обратила внимания на его реплику.

— Мне казалось, что я убедила Сергея Петровича! Что он понял ход моей мысли, мы беседовали с ним неоднократно. Работа в соавторстве для меня полнейшая неожиданность.

Фрейя не слушала Александра Павловича, зато он ее слушал очень внимательно, и ситуация расцвечивалась новыми красками, приобретала дополнительные нюансы. Речь шла вовсе не о приобщении юной доверчивой неофитки к тайнам мастерства. Речь шла о том, чтобы переупрямить упрямого автора, в котором, кто знает, по каким причинам, был заинтересован кинобосс. Саня должен был сделать продукцию этого автора приемлемой. Саня использовался в качестве рычага, подъемного крана, мясорубки. Не сработает, подберут другой инструмент. Может быть, Сергею Петровичу тоже нравилась Фрейя? Ох, какие интересные подарки дарит жизнь! Каждый из них с сюрпризом!

Катя продолжала говорить, доказывая свою правоту, щеки ее самолюбиво разгорелись.

— Поедемте покатаемся, — неожиданно предложил Саня.

Они вышли на улицу и шли куда глаза глядят, но скорее всего все-таки к метро. А зачем, спрашивается? Александр Павлович ведь на машине!

— На чем? — От неожиданности Катя даже приостановилась. — На лошади? Я плохо катаюсь. А разве в Москве можно кататься на лошади?

Саня понятия не имел про катание на лошадях в Москве.

— А где можно кататься? — поинтересовался он.

— В Париже. Можно взять лошадь и кататься в Венсенском лесу. Только это очень дорого, я не каталась. Но смотреть очень красиво!

Париж опять приблизился. Его просто рукой можно было достать. Вот он шагал рядом в золотистом костюме. Интересно, что делала эта красавица в Париже? И почему сразу о лошадках заговорила? Видно, недаром он почувствовал в ней что-то природное.

— Правильно делали, что не ездили, — подхватил он. — По лесам, даже Венсенским, лучше бродить пешком. Я вообще-то имел в виду машину. Поехали! Покажу вам чудесное место. Вы давно из Парижа?

— Месяца три. — Взгляд ее слегка затуманился. Париж, без всякого сомнения, ей очень нравился, там ей было хорошо.

— В Париже муж работает в посольстве, занимается культурными программами, в том числе и киношными, а сами вы из Луганска и Москву знаете плохо, — сделал смелое предположение Саня.

— Из Днепропетровска, но в Москве ориентируюсь. А вы откуда обо мне знаете? Мне-то казалось, что с Сергеем Петровичем дружу я, а оказывается, вы. Вам он рассказал обо мне, а мне — нет.

— Он хотел вам сделать приятный сюрприз. Немного развлечь, поддержать. Вам одиноко, у вас здесь не так много друзей, — продолжал Саня свою завоевательную атаку, радуясь, что интуиция не подвела его и на этот раз, и огорчаясь, почему она не подсказала ему совсем другое.

— Он вам так сказал? — В ее взгляде снова светилось любопытство, но и недоверие тоже.

— Что-то вроде этого, — небрежно отмахнулся Саня. — Собственно, и работа со сценарием тоже своеобразное развлечение. Игра ума, какую ценят интеллектуальные женщины. Особенно французские.

— Это вы так считаете или Сергей Петрович?

— Мы с Сергеем Петровичем вместе. — Саня уже взял свою спутницу под локоток, развернул и подвел к машине. — А сейчас я вам покажу летающую колокольню. Вы бывали в Коломенском?

— Мне считать вас своим гидом? — поинтересовалась Катя.

— Лучше другом, раз вы с Сергеем Петровичем друзья, — не растерялся Саня.

Он вел машину, она рассеянно посматривала по сторонам. Счастливое тепло не исчезало, хотя все, что он узнал о своем соавторе, никак не способствовало сближению. Катя спросила:

— И как же мы будем с вами работать?

— Заочно. По телефону. По электронной почте. — Александр Павлович и не собирался сближаться. — Вы надолго в Москве?

— В июне уеду.

— Я тоже. — (Вот уже и сроки поездки к матери определяются! Он всегда считал, что жизнь — лучший на свете режиссер. И не ошибался!) — Значит, в нашем распоряжении три месяца. За три месяца можно горы свернуть. — Саня протянул ей свою визитку. — Здесь все мои телефоны. В ближайшие дни попробую предложить вам какую-нибудь версию первой серии. Вы предложите свой вариант. А там видно будет.

В ответ она не протянула ему своей визитки, как видно, таковой еще не было, зато внимательнейшим образом изучала его. А что там, собственно, изучать? Написано: журналист, литератор, посадский адрес, электронный адрес, номер обычного телефона и мобильника.

— Журналист, это понятно, — сказала наконец она, — а литератор? Вы кроме сценариев еще что-то пишете?

— Книги пишу, — сказал он. — Перевожу с французского.

Рядом с Катенькой из Парижа его еще больше потянуло в путешествие, какое-то необычное, романтичное.

— И говорите по-французски? — Ее взгляд потеплел, стал заинтересованным.

— Говорю, — пожал он плечами.

— А учите? — Вот теперь спутница всерьез заинтересовалась Александром Павловичем.

Он мгновенно это почувствовал и не захотел терять внезапно возникшего преимущества. Вспомнил множество учебников, которые притащил в Посад от Ляли. Вспомнил уроки с тетей Лизой. Эх! Где наша не пропадала!

— Не то чтобы учу, но произношение могу поставить, оно у меня хорошее. С грамматикой могу познакомить. А что вам, собственно, нужно?

— Мне нужен французский язык, — сказала она.

— Весь целиком и сразу? — спросил он с искренним любопытством.

— Конечно, весь! Но не сразу, а постепенно. — Глаза у нее смеялись.

— Степенность нам подходит, — засмеялся и Александр Павлович.

— Если бы вы согласились меня консультировать, я была бы вам очень благодарна, — сообщила золотистая Фрейя.

«И я вам тоже», — чуть было не выпалил Александр Павлович, но не выпалил. Он только внимательно смотрел на свою спутницу и отметил, что смотрит она на него совсем уже по-детски, как смотрят ученицы на учителя. Куда только девалась занозистая сценаристка?

— Я вообще-то занимаюсь, но чувствую, что недостаточно, — продолжала она скороговоркой. — И мне очень, очень нужна практика. Кстати, запишите номер моего мобильного, домашний телефон и электронный адрес.

— Непременно, непременно, — пообещал Александр Павлович. Тут же достал записную книжечку и аккуратнейшим образом все записал. — Вы говорите, вам практики недостает? Ну, так попрактикуемся. Можем, знаете ли, устраивать такие тематические прогулки на французском языке, — тут он лукаво посмотрел на нее, — магазины, кафе-ресторан, аэропорт…

— И куда полетим? — с тем же лукавством, ему под стать, спросила Катя.

— Вы в Париж, а я в Нижний Новгород, — пошутил Александр Павлович.

— Скорее наоборот, — улыбнулась Катя. — Вы, мне кажется, прекрасно впишетесь в парижскую жизнь, а я без языка такой себя провинциалкой почувствовала.

— Уж не знаю, кем вы были в Париже, но в Москве выглядите настоящей парижанкой, — ответил комплиментом на комплимент Александр Павлович.

И получил еще один, совсем уж лестный.

— Мне почему-то кажется, что мы с вами сработаемся, — вдруг задумчиво сказала Фрейя. — Сначала поспорим, конечно, поругаемся… Потому что у меня характер…

Покраснев, она взглянула на него исподлобья.

— Я заметил, — неожиданно серьезно ответил человек играющий. — Но я тоже надеюсь, что сработаемся. Во всяком случае, попробуем.

Разговаривая, они дошли до церкви и стояли возле белой и впрямь летящей колокольни. Рядом с ней они и сами будто куда-то полетели. Не куда-то, а прямо в небо, к крутогрудым безмятежно плывущим облакам. Полетали и спустились на землю. Саня очень любил вечереющее небо в Коломенском и словно бы вплывающий в него полуостров, обведенный внизу рекой.

— В Париже у меня папа работает в торгпредстве, — глядя совсем уж доверчиво, сообщила Катя возле колокольни. — А я в Москве учусь на сценарных курсах. У меня уже есть несколько сценариев и даже одна снятая короткометражка.

Саня не стал спрашивать, где работает Катин муж, любой шаг в сторону личной жизни выглядел бы недопустимой пошлостью. Он всегда любил воздух, дистанцию, расстояние. С Инной они потому и оказались вместе, что оба трудно шли на сближение. Почувствовав родственность, перестали опасаться друг друга, ну и поженились.

— Летом на каникулы поеду в Париж, — продолжала говорить Катя. — В Париже я совсем недолго была и поняла, что без языка мне там делать нечего. В школе у меня был немецкий. В институте английский. Работаю я с русским. Теперь хочу всерьез французский выучить. Если бы вы мне помогли, дело пошло куда быстрее…

— С удовольствием помогу, — пообещал Александр Павлович. — Давайте хоть сейчас по-французски разговаривать.

А сам подумал, что мешать два таких дела, как изучение языка и совместное изготовление сценария, довольно трудно. Но там видно будет. Что загадывать? Жизнь уже взялась за него, и не его дело отлынивать!

— Нет, я разговаривать совсем не умею, — засмущалась Катя. — Вы лучше дайте мне задание. Я тему выучу и заговорю.

— В Париже были? Были! Вот и устройте мне в следующий раз прогулку по Парижу! Какую хотите. Идет?

— Идет, — согласилась Катя. — А Мелещенки и Иващенки чуть ли не сто лет дружат, представляете? Поколение за поколением. Сергей Петрович тоже из Днепропетровска. Мы там в соседних домах живем.

Закатное солнце заиграло последними лучами, облило, оделило все вокруг золотом на прощание, и Александр Павлович, глядящий в его лучах на червонную Фрейю, тоже порыжел.


Глава 17


Экзамены остались позади, и настали долгожданные каникулы. У всех, но только не у Миши. У него-то как раз и началась самая настоящая рабочая страда. После того как он вместе со своими ребятами переставил в Лялиной квартире мебель, сколотил для кладовой полки и впустил в нее дух Ремонта, он вошел во вкус и даже перестал разрешения у хозяйки спрашивать. И хозяйка тоже молчала, чувствуя, что не стоит вмешиваться в напор стихий. Про себя она говорила кротко: хочет, пусть помогает. Быстрее управятся.

В первый же день каникул Миша отвез Иринку в детский сад, потом пришел к Ляле, засучил рукава и принялся вкалывать. Вера сразу оценила напарника, работа с ним пошла и укладистее, и сноровистее. На третий день Ляля как-то незаметно отошла от ремонтных работ. Ей позвонили с работы, поторопили со сдачей книги, и она, оставив в стороне покраски и побелки, засела за компьютер. Никто ничего не решал, никто ни о чем не договаривался, все вышло само собой.

Ляля с головой ушла в работу и ни о чем другом не думала. Миша думал о побелке потолков, думал, каким образом нарастить стремянку, чтобы до потолков достать, и решал много других увлекательных задач. С Верой они прекрасно поладили. Стоило Мише повернуть голову, она уже протягивала ему отвертку, если он занимался проводкой, а он подавал ей тряпку, если она принималась выглаживать обои. Оба знали дело и понимали друг друга с полуслова. В их дуэте третий был бы лишним.

Очень скоро Ляля, забрав свои дискеты, прочно обосновалась в Мишиной квартире вместе с Иринкой, торопясь дочитать и доправить оставшиеся страницы. Она охотно отпускала Иринку погулять с тетей Олей. А та посмотрела-посмотрела на согнутую Лялину спину и предложила свою помощь, она сама будет забирать Иринку из сада, а Ляля тогда, может, спать пораньше ляжет, не в три часа утра. Ляля с благодарностью согласилась, у нее наступил аврал, и спать ей стало некогда.

Миша ночевал у Ляли на застекленном балконе. Он, собственно, и в спальне мог бы ночевать среди тюков и узлов, но почему-то не хотелось. А тут на холоде, среди звезд, очень даже ночевалось. В городе, а все равно как в палатке на природе. Перед тем как уснуть, он смотрел на ночное небо, в Москве оно не синее, не черное, а сиреневое, но небо же, и каждый раз чувствовал: подышал вечностью. Солнце будило его на рассвете, он вставал рано и успевал много. Быстролетящие мелькающие дни подгоняли, ремонт шел полным ходом. Но не все зависело от скорости и ловкости рук, то краска должна была сохнуть, то клей схватываться. Однако столовую Вера с Мишей уже закончили, а закончив, залюбовались.

— Такой чистой я ее никогда не видел! — признался Миша. — Ну чудеса! Просто танцевальный зал!

Вера согласно кивнула. Заставлять мебелью открывшееся светлое пространство не хотелось — вдвигать темный буфет, располагать солидный стол. Они и не стали этого делать, не их это дело — хозяйское! Кто знает, может, Ляля сердечно привязана и к большому столу, и к резному буфету, расставит всю мебель по привычным местам, и дело с концом. Пусть и дальше никто в столовой-музее не обедает и не ужинает, потому что жизнь давно переместилась и кипит на кухне.

После столовой предполагалось оклеивать детскую. Едва открыв в нее дверь, Вера увидела кучу наваленных вещей.

— А это что такое? — удивилась она. — Мне же Ляля сказала, что вы все освободили, Михаил Алексеевич!

— Освободить-то освободил, да не все, — со вздохом ответил Миша, почесывая в затылке. — Честно говоря, куда это добро девать, ума не приложу!

— Один ум хорошо, а два лучше, — улыбнулась Вера. — Давайте вместе соображать, и быстренько. Не можем же мы из-за них простаивать!

— Понимаешь, какое дело, — продолжал вздыхать Миша. — Ляля выволокла все это барахло из кладовки и распорядилась выбросить. А я не выбросил. Старенькие вещи иногда как старенькие люди. Их жалко.

— Как это выбросить? — изумилась Вера. — Все, что здесь лежит, выбросить? Коврик? Зеркало? Полки? Да я их в Посад заберу. Там ваше добро очень даже пригодится. От пола там дует с нездешней силой. Причесываюсь я по утрам наизусть. А на полки клади что хочешь, о них и говорить нечего. Полкам в любом хозяйстве применение найдется. Прямо сегодня поближе к вечеру и отвезем, ладно? Сегодня освободим комнату, завтра утречком начнем клеить.

— Ну вот видишь, не зря говорят, два ума лучше, чем один, — кивнул Миша и стал прикидывать, что сносить в машину первым.

Он был согласен: везти так везти, в Посад так в Посад. Хорошо, что вещи пригодятся. Ляля ему говорила про Саню с Верой, так что он был рад и услужить, и удружить Александру Павловичу. Как-никак друзья-приятели. И от запаха краски отдохнуть на свежем воздухе тоже был рад. Тем более в Посаде у Сани он никогда не был. Вот посмотрит, как он там живет-может.

— Александра Павловича-то мы застанем? — спросил Миша, не сомневаясь в утвердительном ответе. Ляля говорила, что он засел за роман.

— Вряд ли, — ответила Вера. — Он сейчас редко там появляется, у него родители собираются переезжать, так он больше у них. Помогает.

— Ну ладно, повидаемся в следующий раз. А сейчас устроим ему сюрприз: вернется в Посад, не узнает своего дома.

Посмеялись. И принялись паковать вещи. Мишину машину загрузили чуть ли не доверху. Хозяйственная Вера не могла допустить, чтобы столько всякого добра пропало бесславно, и забрала всю кучу.

Потом они все-таки вдвинули буфет в бывшую столовую, а ныне танцевальный зал, но они друг другу не понравились, он смотрелся там неуклюжим лесным медведем. Стол-то сложить можно и в кладовку. А буфет? Ну да все равно, пусть хозяйка думает!

В Посад двинулись ближе к вечеру, как следует наработавшись.

Когда Миша вывалил кучу вещей на крыльце Саниного дома в Посаде, то выглядела она весьма внушительно. Из дверей на крыльцо выглянул высокий вальяжный мужчина и спросил:

— Переезжаете?

— Вроде того, — неопределенно ответил Миша и, взяв на плечо коврик, а под мышку зеркало, громко спросил: — Веруш, комната твоя где?

Брови у Севы поползли вверх: это было что-то новенькое! Предположить, что Саня пустил к себе в дом очередного приятеля, было возможно. Мог он и отправить в Посад какие-то вещи от переезжающих родителей. Но чтобы так хозяйничать в Посаде стала Вера?! Нахрапом, наскоком, никого не предупредив, перевезти вещи и заодно своего хахаля?! Невероятно!

Сева в последнее время жил в посадском доме за хозяина. Главный хозяин дома почти тут не появлялся, а если появлялся, то ненадолго. Александр Павлович связался с кино и перевозил родителей. Если приезжал, то поздно, а уезжал рано. Бывало, правда, что сутки сидел за письменным столом, лихорадочно отсылал написанное по электронной почте и снова исчезал. Сева к нему и не приближался. Он побаивался людей в таком перевозбужденном состоянии и предпочитал держаться от них на расстоянии. Сева лучше всех знал, что такое кино. И что такое переезды тоже. Но он знал и другое, самое главное: все авралы рассасываются, лихорадки утихомириваются, ураганы кончаются. И тихонько радовался тому, что сейчас не его очередь выдерживать шквальный ветер. А за Саню он был спокоен, этот приспособится. Минует лихорадка новизны, и кино тоже станет привычной колеей, ухабистой, с колдобинами, неожиданными поворотами и вывертами, но колеей. Вот тогда и Сева сможет пригодиться, его советы, его опыт. Но до этого еще дожить надо! А сейчас вмешиваться все равно что печкой улицу топить.

Вера в последнее время тоже не часто возвращалась домой ночевать. У нее в Москве завелась какая-то работа, она поздно кончала и ночевала у подруги. Ремонт, что ли, где-то там делала?.. Сева не вникал в Верины дела, у него своих хватало. Но теперь ему стало ясно, чего она в Москве ремонтировала и с какой подругой хороводилась. Ремонтировала она, похоже, свою личную жизнь и собиралась испробовать семейную. Это бы ладно! Семейную так семейную. Но бесцеремонная основательность, с какой она за это взялась, Севу возмутила. Этакая Лиса Патрикеевна в избе у зайчика. Сначала пусти на пол-лавки, а потом пошел Саня вон! Да! Да! Да! Этим дело и кончится. Вон сколько вещей привезли, голубчики! И носят! И носят! Да Сане просто жить негде будет! Штучкой с ручкой Веруня оказалась, а ходила тише воды ниже травы! Нет, надо такое придумать! Еще и хахаля своего поселить! Вот она, молодежь! Совсем стыд потеряла!

Сева кипятился все больше, хотя и сам не мог понять, с чего его так разобрало. И вдруг насмешливо улыбнулся. Не иначе влияние старушек сказывается. Он в образ вошел, у него старушечье мышление появилось, то-то он молодежь честит.

Вот уже несколько дней, как Сева закончил роспись и в ожидании денег бродил по Посаду с этюдником. Но писал не нарочитые красоты, а закоулки с курами, полосатыми рубахами, покосившимися галерейками и заборами. Русь уходящую. Когда-то Корин написал на огромном полотне толпу князей, монахов и писателей туда замешал тоже. Он прощался с ними навеки, но был не прав. И князья, и монахи мигом набежали обратно, и теперь их хоть пруд пруди, а вот трансформаторные старушки и домишки в три окна с наличниками если исчезнут с лица земли, то их нигде и не сыщешь. И Севе захотелось писать старушек. Кто их еще напишет? А до чего выразительны! В Посаде в монастыре каких только не было! И благостные, и слезливые, и угрюмые, и умудренные. Еще Сева отмечал не без горечи своим опытным наметанным глазом, как быстро старились загородные молодушки. Пухленькие, наивные, принаряженные, они быстро грубели и расплывались, а потом, покрывшись платками, загаром и морщинами, долго-долго жили деятельными старухами. И похоже, ничего этим старухам не делалось, и не было им сносу, потому что куда ни глянешь, всюду одни старухи — и в магазине, и в автобусе, и на огороде, и на рынке, и в больнице, и в церкви. Они и едут, и лечат, и торгуют, и покупают, и милостыню просят, и молятся, и внуков на ноги ставят. Старух и надо было запечатлеть. Лица и руки. Ничего лишнего. И назвать «Русь настоящая». Конечно, старухи и есть настоящая Русь. А вся остальная воображаемая. Кто-то ее воображает. Да не кто-то, а мы сами воображаем, когда рядимся в чужие одежки и что-то самим непонятное вытворяем…

Так размышлял Сева, сидя за этюдником и делая наброски. Время от времени он наведывался к своему приятелю Феде за деньгами. Не получив их в очередной раз, делал страшные глаза и шептал тому на ухо:

— Правы, правы были наши учителя! И Бога нет, и денег нет!

Отец Федор строго поджимал губы:

— Не богохульствуй, Всеволод.

А глаза у него смеялись. Сева уже сто раз его спрашивал, как это его в батюшки угораздило. Ну ладно, сам, он всегда был постной тихоней! Но чтобы Ларису-коноводку попадьей сделать?! Вразумительного ответа он пока не получил.

— Бог просветил и направил, — неизменно отвечал Федор. — А Лариса по-прежнему коноводит, у нее поле деятельности еще даже больше стало. Одних детей четверо, а жаждущих совет получить не счесть.

Сева помнил Лариску студенткой. С живописью у нее было так себе, но зато не было лучше ее организатора. И Федю она себе тоже организовала. Сам бы он не решился на ней жениться. Федя всегда был очень скромным и очень себе на уме. Вот и надумал стать батюшкой. Удивительнее всего, что Лариса была довольна. Крупная, дебелая, крупитчатая, она двигалась с необыкновенной важностью, говорила с особой значительностью. Севу, как только он к ним пришел по старой памяти, принялась наставлять на путь истинный. Сева слушал ее с добродушием, но не нашел, что за эти годы она сильно поумнела. И слушать перестал. Зато играл с детишками, они ему понравились. И сам Федор тоже. Он был человек с сердцем и поэтому в самом деле мог подать дельный совет.

А вот с кем Сева подружился за это время, так это с теткой Ариной и ходил вечерами к ней чай пить с пряниками. Он задумал писать ее портрет и потихоньку под это дело подговаривался. А пока делал по памяти наброски и самые удачные Арине показывал. Она смеялась.

— Нашел кого рисовать, — говорила она. — Вот ты мне картинку красивую нарисуй, березку, девушку. Я на нее смотреть буду, тебя вспоминать.

— Я тебе, тетка Арина, девушку с березкой откуда-нибудь вырежу, — обещал Сева. — И березок, и девушек у нас в изобилии, и все красивые. А сам я тебе рамочку сделаю, вот ты и будешь меня вспоминать. Согласна?

— А нарисовать-то, что, не можешь? — удивилась Арина.

— Не могу, — признался Сева.

— Ну, а как тогда меня, старуху, будешь рисовать? Девушку-то рисовать, чай, проще, чем старуху, у меня одних морщин эвон сколько!

Сева, услышав такое, только руками всплеснул: ну умна! В самый корень глядит! Но сдаваться не собирался.

— Зато вы, старухи, необидчивые, и времени у вас побольше, чем у девушек, — начал он подход с другого конца. — Почему бы тебе не посидеть, носки себе не связать, а я бы тем временем свое дело сделал? Наброски-то видала? Похожие вышли наброски.

— Ну, если с вязаньем, то посижу, — сдалась тетка Арина. — А насчет того, что необидчивые, ты это зря. Старухи, они очень обидчивые. У них жизнь кончается, ничего поправить нельзя, вот они и обижаются. И насчет времени тоже зря. Мало у них времени, очень мало.

И опять права была тетка Арина, кругом права. У обидчивых старух времени было очень мало, поэтому рисовать их нужно было срочно, и Сева спешил, торопился, каждый день делал зарисовки. Но рисовал он не только Арину, но и других старушек, и даже гусыню. Ведь она привела его в старушечье царство, на путь истинный наставила. Без нее ему бы и в голову не пришло на старух смотреть!

Гусыня прекрасно себя чувствовала у Арины, и та звала ее Мартой.

— Характер у нее весенний, веселая она птица, — говорила она.

Словом, Севина жизнь шла упорядоченно, размеренно, и вдруг такое вторжение — с кувшинами, ковриками, полками! Весеннее половодье раньше времени! Любой взовьется до потолка!

Миша между тем уже стучал молотком, прибивая гвозди для зеркала и тюлевых занавесок, которые тоже нашлись среди многослойных запасов прошлого. Ляля тюль терпеть не могла.

С ковриком на полу, с тюлевыми занавесками и вышитой скатеркой на подзеркальнике, комната стала настоящей девичьей светелкой. Вера осталась очень довольна своим уютом, налюбоваться на него не могла. Сева, постучав согнутым пальцем в дверь, заглянул в комнату.

— Поздравляю с новосельем, — сказал он. — Не подарить ли вам, Верочка, котяток на стенку? Прямо-таки просятся. Или лучше березку с девушкой?

— Спасибо на добром слове, Всеволод Андреевич, — отозвалась Вера. — Я всегда ценила ваш вкус. Но пока не дарите. Повода нет, чтобы подарки делать.

— Надо же! А я подумал, что есть, — тут же с деланным разочарованием протянул Сева. — Ошибся, значит?

Но Вера не вступила в игру, не стала ничего отрицать или подтверждать. Она больше ничего не сказала и молча расправляла покрывало на кровати. Видно, тоже новое приобретение.

— Вы бы сочинили что-нибудь на ужин, Верочка! — сказал Сева, надеясь таким образом продолжить прерванный разговор и все-таки поставить на место зарвавшуюся гостью Александра Павловича.

— Верочка устала очень, — тут же выступил на защиту ее спутник. — Мы по дороге колбаски купили. Если хотите, присоединяйтесь!

— Спасибо за приглашение, — проговорил Сева. — Пойду чайник поставлю.

Он считал своим долгом принять приглашение, за ужином он все расставит по местам, намекнет, как обстоят дела на самом деле, и кто тут в гостях, а кто хозяин.

— Да вы не спешите! — добродушно остановил его бесстыжий малый, который, похоже, всюду чувствовал себя как дома. — Мы сначала прогуляться пойдем по свежему воздуху. После Москвы очень хочется! Пойдем пройдемся, Веруш. Погуляем, потом поужинаем.

— Я устала, — отозвалась Вера. — Лягу сразу, даже ужинать не хочу. Сейчас, Миш, одеяло, подушку и простыни дам, на кухне себе постелишь.

Миша дождался простыней и подушки и отправился на кухню. Он явно был обескуражен. Ждал, ясное дело, совсем другого.

Поглядев на него, Сева это сразу понял. Гнев Севы мгновенно растаял, уступив место сочувствию. Он и сам не так давно пережил что-то подобное. Парень стал собратом по несчастью, его нужно было приветить и обогреть.

— Всеволод! — представился он. — Мы даже познакомиться не успели. А если после Москвы воздухом подышать хочется, так пойдемте вместе подышим. Хотите, я вам живописные уголки Посада покажу?

— Спасибо, Всеволод, на добром слове. Меня Михаилом люди кличут, — представился Миша. — А для живописных уголков сейчас не темновато?

— Пошли, пошли, — заторопился Сева. — Сейчас как раз закатное время, такие красоты начнутся!

Оба накинули куртки и торопливо выскочили на улицу, словно и впрямь могли опоздать. А ведь и в самом деле могли. Солнце-то не век садится, а когда садится, самая игра начинается.

— Сколько закатов пересмотрел, а ни одного похожего не видел, — говорил Сева, когда они шли торопливо по почти что деревенской улице. — И каждый день интересно, а какой сегодня покажут?

Они вышли на высокое место, встали и стали смотреть оттуда на другой холм, он поднимался позади двух серо-синих лент — шоссе и речки, и по холму этому торопились вверх домишки, подбираясь к монастырю, а монастырь огромной белой свечой с золотым пламенем куполов тянулся в небо, не прося ни о чем, а радуясь возможности гореть не сгорая. И небо было золотым и безоблачным. Миша аж задохнулся от высоты и простора.

— Не обманул? — спросил Сева. И не требуя ответа, прибавил: — То-то!

Потом прошлись немного вдоль речки. Она, видно, и не замерзала, бежала черная, быстрая, а вокруг лежал снег и сверкал рассыпчатым сахаром в последних лучах.

Побрели не спеша по улицам. Сева хвастался кружевом наличников. Целую коллекцию собрал, каких только не было!

— Любуйся всласть, пока коттеджами не заменили. Раньше красотой себя люди оберегали, а не глухими заборами и видеокамерами. Каждый наличник — оберег. Залюбуешься, в окно глядеть не станешь. Недаром издавна известно, что красота — страшная сила!

Посмеялись. Солнце висело где-то сбоку малиновым шаром, проглядывая сквозь причудливую черную вязь яблонь из палисадов.

Улица вывела их на край города. Открылось поле. Лес чернел неподалеку. Солнце успело закатиться, и в небе догорала последняя заря. Тянуло свежестью, сыростью. Миша вздохнул: до чего же тихо! И таинственно. И печально. Он увидел лавочку под березой и направился к ней.

— Воздух деревенский действует, — сказал он. — Так с ног и валит.

Он сел. Сева постоял и тоже сел рядом. Устали. Как-никак целый день на ногах. Сидели, молча смотрели на поле. На поле кое-где пятнами белел снег. Неужели и в самом деле весна? Снега-то почти нет! А в Москве весну замечают только, когда тополь листья раскроет, не раньше. Сидели, каждый думал о своем, пока совсем не стемнело. Потом потихоньку встали и медленно побрели обратно к дому. И все молча, молча, говорить не хотелось. Дом встретил теплом. Сева днем топил печку. Миша за колбаской пошел. Сева стал чайник ставить. Сани опять дома не было. Никто его и не ждал. Обитатели дома уже привыкли, что хозяин неведомо когда возвращается. А чаще всего не возвращается вовсе.

За чаем души и вовсе оттаяли. Сева выяснил, что имеет дело с Вериным напарником по ремонту, кандидатом математических наук.

Подобные сочетания не были для Севы новостью. Он знал многих технарей, зарабатывавших себе и семьям на жизнь ремонтом. Кто ремонтом, кто извозом на своей машине, а кто и в торговлю подался. Так и застряли.

Раз новый знакомец оставался ночевать, можно было украсить стол водочкой и селедочкой. Сева был любителем. У него всегда было кое-что в загашнике. После водочки стало еще теплее. Разговор потек вольный, нашелся общий язык. Севе Миша стал очень даже симпатичен. Вот только с Веруней он зря хороводится. Никакого от этого толку ни ему, ни ей. Разного они поля ягоды, так что подъезды, въезды и переезды ни к чему. Да и Вера это вроде бы понимает. Дает понять. Но мужики обычно не понимают. Только раззадориваются…

Усталость брала свое, обоих разморило, глаза слипались. Миша собрался стелить себе на диване.

— Нечего тебе тут на тычке спать, — сказал Сева. — Пошли ко мне в комнату, там тоже лежбище есть, вполне сносное.

Миша кивнул и пошел за Севой в конец коридорчика.

В комнате Севы царил беспорядок, но, что называется, творческий. Рулоны бумаги, папки, и на столе навал.

— Можно посмотреть? — спросил Миша, мельком увидев какой-то рисунок на столе.

— Смотри, — великодушно разрешил Сева.

Миша свалил постель на кушетку и присел к столу, стал рассматривать рисунки. Старухи его поразили. До чего выразительны! И каких только нет — и простодушно-улыбчивые, и вредные, с глазами-буравчиками, и пьющие разбитные, такая и сейчас в пляс пойдет, бесстыдно задрав длинную юбку и выкрикивая срамную частушку.

Сева уже стелил ему постель. Миша поглядел на него с уважением, если говорить честно, он такого не ждал! Перед ним-то, оказывается, Божьей милостью художник! Поглядел и стал смотреть дальше. Дальше шли какие-то цветовые композиции. Ворожил Всеволод Андреевич красками, сплетал их, расплетал, распушал павлиньими хвостами, потом опять складывал. Вот где ему закаты пригодились, без закатов таких сочетаний не найдешь. И среди этих закатных то нежных, то грозных облачных рисунков стала Мише мерещиться Ляля.

«При чем она тут? — рассердился он. — Совсем, видно, с ума сошел! — А потом подумал: — Засыпаю, наверное, уже сны видеть начал…»

И закрыл папку.

Сева видел, что работы его понравились, по лицу видел, и никаких словесных подтверждений ему не нужно было. Не любил он словесные подтверждения.

«А кандидат-то не лыком шит, толковый оказался кандидат», — подумал он. И вдруг еще одна, очень странная мысль пришла ему в голову. Он даже хмыкнул, такая это была странная мысль.

«Кто его знает? Может, в самом деле он у нас кандидат в счастливчики?» — продолжал он размышлять про себя.

Миша между тем улегся на кушетку, потянулся, раскинулся, почувствовав неизъяснимое блаженство усталого человека, наконец-таки принявшего горизонтальное положение. Сон навалился на него мгновенно, и уже сквозь обволакивающий сон он услышал, как Сева говорит ему:

— Я тебя с женщиной твоей мечты познакомлю, есть у меня одна такая на примете.

Миша сквозь сон улыбнулся, у него тоже была на примете женщина мечты.

— Познакомь, познакомь, — с усилием выплывая из сна, пробормотал он. Ему было интересно посмотреть, как представляет себе Мишины мечты Божьей милостью художник Сева.


Глава 18


Ляля медленно, со вкусом расставляла книги, подыскивая каждой свое место. Работа, если кто понимает, ювелирная. Но и увлекательная тоже. Странствуешь не спеша по времени — тут тебе восемнадцатый век, а тут девятнадцатый. Тут седая древность, здесь вчерашний день. И по странам тоже перемещаешься — Франция, Англия, Россия…

В отдельную стопку она собирала те книжки, что могли пригодиться Алексею-сантехнику. А еще в одну те, которые никому уже не пригодятся, до того они безнадежно устарели.

На одной из полок стеллажа у нее тикал будильник, и она время от времени на него поглядывала. Не то чтобы нетерпеливо, а выжидательно. Мысли текли медленно, и она их не торопила, разбиралась и в них, пытаясь понять, что же произошло в последние дни. А главное, как же это произошло…

Ну во-первых, Вера с Мишей закончили ремонт. И она тоже со своей работой справилась, книгу сдала начальству, Иринку на попечение тети Оли, а сама стала заниматься расстановкой мебели. Мебели, если говорить честно, осталось мало, и Ляля очень этому обрадовалась. В ее доме было просторно, светло и свободно. Она и любила свет и свободу, поэтому все в ее доме было правильно.

Сначала она занялась Иришкиной комнатой. Свои любимые картины «Весну», «Осень» и «Зиму» она повесила в дочкину комнату. Пусть просыпается и смотрит на них, как смотрела когда-то и она, Ляля. Смотрела и думала о разном. О зиме радостно, потому что картина была радостной, с санным следом и нарядными елками под белым снегом. О весне с любопытством: что-то там будет дальше, когда до конца растают льдины в речке? Какие цветы по берегам зацветут? А иногда просто чувствовала ту сырую влажность, какой веет от любой весны… И от той, что сейчас наступала, тоже… Вот пусть и Иринка думает о разном. Им будет о чем поговорить, интересно сравнить, что они там такое надумали.

Стоило развесить по стенам старые картины, как к ним попросился и старинный буфет, он был из их компании, сжился с ними, сдружился. Ляля не стала возражать и отправила буфет в Иринкину комнату. Смешно кажется? Нет, ничего смешного. Буфет ей самой в детстве замком казался, и она была бы очень не прочь получить его в полное свое распоряжение. Каких там только отделений и ящичков не было! Дверки и широкие, и узкие, полки и просторные, и маленькие. И даже зеркало есть у задней стенки, и витые колонки. Устраивай кукольное царство, наслаждайся. В буфет все Иринкины игрушки влезут, так что ничего другого не понадобится, и места в комнате будет много. Ляля не сомневалась, что Иринка в восторг придет, став владелицей буфета, и складывала туда все, что находила интересного, с дочкиной точки зрения: старинные и нестаринные пуговицы, перчатки из лайки, лоскутки, брелки, фарфоровые фигурки, открытки — да мало ли что еще. У них с дочкой как-никак должно быть общее прошлое. Пусть обживает старину, привыкает к ней, узнает, какой была. Вот будут шить Барби платье из бабушкиных лоскутков, и узнает Иринка про другую бабушку, Лялину. Ляля с удовольствием перескажет дочке бабушкины рассказы об их большом шумном семействе, празднествах, шалостях, проказах. Кому еще нужно прошлое, как не детям? Рассказы о нем для них словно сказки. О минувшем и надо рассказывать, чтобы никуда не потерялось. Пусть Иринка сроднится с ним, обживет, полюбит. Тогда и настоящее у нее будет не чужим, заемным, а своим, родным. Подростком она станет бурно вживаться в современность, но потом совместит привычное старое с пришедшимся по вкусу новым. А непонравившееся отбросит. У нее будет критерий вкуса. Вкуса к определенному образу жизни, потому что вещи и есть образ жизни. Фарфоровая чашечка и пластиковый стакан, неспешность и торопливость, память и беспамятство. И то, и другое имеет право на существование, но вместе, а не одно только торопливое беспамятство. С игрушками приходит к детям реальность, но взрослые редко когда понимают, какую реальность навязывают детям…

Пока Ляля возилась в Иринкиной комнате, она много о чем передумала, и ей показалось, что суть дела она ухватила правильно. Прошлое и творчество — вот что необходимо детям, и она положила на доску буфета обещанные краски, не собираясь мешать дочке рисовать на стенах. Да здравствует совмещение прошлого и настоящего!

Зато у себя в комнате и гостиной — да, да, гостиной, пусть у нее в доме будет как можно больше гостей! — старых картин она вешать не стала. Ей хотелось пожить в своем, совершенно новом, еще небывалом пространстве. Она хотела понять, какое же пространство она сможет назвать своим. Несколько Севиных набросков прекрасно смотрелись на свободной теплого тона стене. А по другим стенам стояли стеллажи, и она собиралась заполнить их своими друзьями-книгами. Больше пока ничего в комнате не было. Это будет дружеская комната, комната для друзей. А Ляля еще не решила, друзья ей вещи или не друзья. Может быть, они ее враги, пожиратели времени, противники перемен и перемещений? А может, найдутся и те, с кем она подружится?.. Но их не будет много, это Ляля знала точно.

Севины наброски Ляля вешала одна. С благоговением, благодарностью. Он был художником от Бога и умел дарить счастье. Прежде чем повесить, она рассматривала каждый и всякий раз удивлялась: всего несколько линий — и пейзаж, портрет, натюрморт. Окно в мир на ее солнечной стене.

Общаясь с Севиными работами, она вдруг все поняла и про себя, и про Севу, и про их отношения. Поняла, потому что перестала обижаться. И обижаться перестала, потому что поняла. И она, и Сева были одного поля ягодой, что называется, свой брат. Художник, точно так же, как она, женщина, занят трудным делом рождения, только у него постоянная беременность, и поэтому тошноты и капризы. Если бы она согласилась быть ему терпеливой мамочкой, они бы ужились. Но у нее уже была дочка. А разве можно представить себе счастливую совместную жизнь двух мамаш, пристрастных к своим детищам, занятых их судьбой? Неизбежны ссоры, выяснения отношений, обиды. Да и не просто обиды, а жгучие, родительские.

Ляля улыбнулась, представив себе беременного Севу. Но что она могла поделать, если так оно и было на самом деле? Недаром говорят, что от великого до смешного один шаг. Она бы сказала, от трагичного до смешного, она сделала этот шаг и от души посмеялась.

Над своей комнатой она не мудрила. Тут все должно было быть удобно и под рукой — одежда, словари, справочники. Работа и быт, единый блок. Но у нее был дар уюта, и после того как она покрыла пушистым пестрым лежником постель в память о своих путешествиях по Карпатам, а на угол зеркала повесила соломенную шляпку с пестрыми лентами, обещая себе чудесный летний отдых, комната стала женской, живой и кокетливой.

Ляля вспомнила, с каким наслаждением обошла в темноте, не зажигая света, свою квартиру, приготовившуюся вместить ее будущую жизнь. Она опять постояла на своем застекленном балконе, полюбовалась тонким серпом растущего месяца в синеве и пожелала себе расти без устали.

А рано утром к ней в комнату вошло солнце, и она открыла навстречу ему шторы.

— Входи, солнце, — сказала она. — Входи, ветер, входи, радость! И люди, входите! Вы мне нужны!

В тот день она обзвонила подруг, друзей, приятелей, приятельниц и сказала, что завтра после восьми вечера дверь у нее будет открыта, приходите все, кто сможет, захочет, у кого получится. Нужно разбить бутылку шампанского о нос корабля, который отправляется в плавание!

Верунчик тогда опять пришла раньше всех и принялась хлопотать на кухне.

— Все одноразовое, — сказала ей Ляля. — Никакой посуды. Еда и питье на кухне. Сидит кто где хочет, на полу, на подушках, на стульях, на креслах. Мы все в плавании, странствии, общении.

Миша позвонил и сказал, что возьмет Иришку из сада к себе.

— В последний же раз, — прибавил он.

И у Ляли осталось какое-то странное чувство после того, как он повесил трубку, поговорив с ней. Она бы назвала его чувством неудовлетворенности. Словно он опять ушел, не попрощавшись.

Но до чувств ли, когда еще столько хлопот! Ляля с головой ушла в изготовление бутербродов.

После восьми дверь захлопала. Поцелуи, букетик цветов, хозяйственные мелочи и восхищенные ахи и охи.

— Давно надо было! Жила как в подземелье! Ну, ты гигант! Здорово получилось! — слышалось из гостиной, из Иришкиной комнаты, даже из ванной.

Хорошо жить в центре. Или почти что в центре. Подружки, приятели, приятельницы все-таки нашли время, выбрались, заглянули.

Незнакомые знакомились. Знакомые встречались. Саня приехал со студии, где пропадал теперь днями и ночами, с большим букетом.

— С новосельем! — сказал он. — Слушай, а ты похорошела! Впрочем, неудивительно. Ты вот французский не учила и не знаешь, что значит remonter, а значит это «снова восходить вверх» и еще «набираться сил и бодрости». Вот ты и набралась бодрости!

Глаза у Ляли округлились от удивления: кто бы мог подумать! А ведь все правда, и про восхождение вверх, и про силы, и про бодрость. Не Саня, а чудодей какой-то, чего только не знает! Она хотела сказать ему об этом, но конек-Игрунок уже убежал к Вере на кухню.

— Я от мамы письмо получил, — сказал Александр Павлович, поднимая на Веру недоуменно счастливые глаза. — Зовет летом пожить у нее. Они с весны уезжают в деревню.

— Ну и как? Поедете? — Вера смотрела с искренним любопытством и доброжелательством.

— Поеду, непременно, — кивнул Александр Павлович. — А ты? У тебя планы не переменились?

Кажется, он впервые назвал ее на ты. Киношная жизнь, верно, сказывалась, там все запанибрата.

— И я поеду, — кивнула Вера. — Я же тоже к родителям.

Они переглянулись и покивали друг другу с пониманием.

— А колбасы-то уже гора! — сказал Саня, обратив внимание на ловкие руки Веры.

— И прекрасно! — воскликнула вбежавшая в кухню Ляля, подхватывая поднос с бутербродами. — Быстро по бокалу в руки и бегом пить шампанское!

Вот и окропили шампанским гостиную, спустили корабль на воду, выпили по бокалу. Было и весело, и щемяще, кто знает почему. Может, потому что вспомнилась молодость. Пошел одиннадцатый час, когда Саня взялся за гитару, и они с Лялей стали петь. Все притихли, расселись на ковре, как давно, как когда-то.

— Но не любил он! Нет, не любил он… меня, — выпевала Ляля низким цыганским голосом, чувствуя всю правду того, что пела, и у слушателей на глазах закипали невольные слезы.

Никто и не заметил, как хлопнула в очередной раз дверь, но Севу, великолепного Севу с букетом нельзя было не заметить. Он секундочку постоял на пороге, и когда уже все во все глаза на него смотрели, двинулся через комнату к Ляле, встал на одно колено и протянул цветы. Все захлопали. Что ни говори, а Сева был удивительным красавцем.

— Саня! — звучным баритоном скомандовал он.

Встал и Саня, оставив гитару. Мужчины чем-то там пошуршали, и… у Ляли в руках появилась книга. Боже мой! Стихи! Ее стихи, а рисунки Севы. Она растерянно листала ее. Господи! Какая же красота! Цвета! Какие цвета, льются, переливаются, а в них набраны ее строки. Она будто плавает облаком в закатном небе.

— Ребята! Боже мой! Ну и подарок! — Вот теперь она чуть не плакала.

Все вскочили, столпились, уже выхватили книгу из Лялиных рук:

— А мы и не знали!

— Вот это да!

— Ну-ка читай вслух!

— Да погодите читать, дайте посмотреть!

Ляля стояла в стороне, гости занимались стихами.

— Чувствуешь, уже не твое, — засмеялся Саня, обняв ее за плечи. — Уже пошли по рукам. Хотя пока еще только макет, проект. Потом подумаем на что и издадим книгу.

Ляля стояла растерянная, на глазах слезы, на губах улыбка. Все было так неожиданно.

— Наше добро всегда уходит, — громогласно и радостно провозгласил Сева, — освобождая место для другого добра! Я тебе еще подарочек припас, Шекспирочка! Оценишь по достоинству. Пошли со мной!

Он вывел Лялю в коридор, потом повел на балкон, где никого не было. Нет, вернее, кто-то был. Спиной к ним стоял мужчина.

— Я хочу вас познакомить, ребята, — неожиданно потеплевшим голосом сказал Сева, — потому что поверьте моему опыту, вы очень друг другу подходите. Михаил. Елена. Поговорите. Не буду мешать.

Сева ретировался, прикрыв за собой дверь, а они стояли друг напротив друга, Ляля и Миша, и опять было неизвестно, плакать или смеяться. Миша смотрел ей в глаза тем притягивающим, ворожащим, вбирающим взглядом, оторваться от которого невозможно. Она подалась к нему. Он обнял ее, притянул к себе, и она вдруг почувствовала ту самую горячую волну, которую ждала так давно, ждала от Миши.

— Я когда-то предлагал тебе руку, теперь предлагаю сердце, — сказал он чуть охрипшим голосом, и глаза у него хоть и улыбались теперь, но было в них что-то тревожно — ждущее.

А у Ляли из глаз брызнули слезы, она хотела что-то сказать, губы у нее дрогнули, но он не ждал ответа, он уже прижался к дрогнувшим губам, а его руки, горячие, сильные, говорили красноречивее слов: стосковался. Так стосковался!


Минут двадцать пять спустя, не понимая, куда подевалась хозяйка, Сева, заглянув на балкон, не мог не признать, что Михаил оказался не только энергичным, но даже слишком энергичным молодым человеком. Сразу взял быка за рога. Ну что ж, чутье Севу и на этот раз не подвело. И на том спасибо!

— Просто оторопь берет, до чего же я проницателен! — вздохнул он и отправился искать Веруню.

— Я скоро в Москву собираюсь перебираться. Пора и честь знать, загостился у Александра Павловича, — сообщил он ей. — А ты? Имей в виду, у меня на тебя большие творческие планы.

— В старухи записали, рисовать будете? — звонко осведомилась Вера.

— Буду, если согласишься, — не обращая внимания на подковырку, отозвался Сева. — У меня в голове кое-что брезжит, надо бы проверить. Как, кстати, твой ремонт? Скоро кончится? Имей в виду, что для ночевок моя мастерская в полном твоем распоряжении. Там и кушетка есть. И ширма. И потом, если хочешь, на днях можем подойти вместе в редакцию.

— Спасибо, но я пока в Москву переселяться не собираюсь. Наоборот, в Посаде больше буду, ремонт мой уже закончился. Скоро в Посад Александра Павловича повезу. А то куда же он? Совсем в своем кино закружится.

— А я сегодня в Москве остаюсь, — сказал Сева и попрощался. Ему на секунду стало интересно, знает ли Веруня про своего слишком уж шустрого напарника. И если знает, то что об этом думает? У него самого впереди была пока только галерея старушек, но он не был в обиде, знал, что надолго наедине со старушками не останется.


Ляля смутно помнила, как уходили гости. Они разошлись быстро, в одно мгновение, как всегда бывает на многолюдных сборищах. Кто-то один взглянет на часы, напомнит о времени, и все вернутся из праздника в будни.

Все ушли, а Миша остался.

— Иринка где? — испуганно спросила Ляля.

— У тети Оли гуляет, у них свои планы, девичьи, — отозвался он. — Привезти?

Он даже направился к двери, изображая полную покорность и готовность.

— Не надо, — остановила она его с улыбкой.

— То-то!

Он вернулся, прижал ее к себе, вдыхал запах волос, целовал в шею, и она слабела, млела. А потом… Она и сама не знала, что это такое было. С ней такого никогда еще не было. Она больше не сомневалась, что Миша ее любит. Любит всю! Всю! Всю!

И когда на рассвете она его спросила:

— Где ты был все это время?

Он ответил:

— Шел к тебе.

Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, он на спине, а она, прильнув к нему, на боку.

— Не обманула нас золотая рыбка, — шепнул Миша, — исполнила желание. Все плохое мы обратили в хорошее, так?

— Так, — согласилась Ляля и заснула.

Миша лежал рядом с ней и слушал ее сонное дыхание. Он знал, что одержал самую важную победу в своей жизни: с ним была его женщина, эту женщину он любил. И она его тоже любила. Сейчас, сегодня она любила его. И теперь никуда от него не уйдет. Он будет настороже. Он научился настраиваться на волны женской стихии. Его жене больше не придется посылать сигналы в пустоту…

Разобрался в себе он не сразу. И она тоже. Откуда им было знать, что они встретили свою любовь? Нужен был опыт. Понимание. Каждый по-своему, они набирались его. А потом пришло время встречи. В эту ночь он так любил ее, что сумел выразить, передать и наполнить ее своей любовью. Он служил ей как раб и стал господином тайных покоев. Госпожа и рабыня спала теперь в его объятиях. Они оба были свободны и связаны навсегда. Со словом «навсегда» он тоже заснул.

Проснулся на рассвете, встал и ушел. Для него начинался рабочий день.

Ляля проснулась одна. И наполненная любовью, была тиха и спокойна, как полноводная река на равнине. Она принялась за уборку и, наводя порядок, вспоминала то одну, то другую подробность вчерашнего праздника. Праздник никуда не ушел, она чувствовала главным праздником саму себя и не спеша прибирала квартиру. Убранная квартира манила солнечными пространствами. Время у Ляли еще было, и она принялась расставлять книги, понемногу принося их из кладовки. Расставляла книги и поглядывала на часы. Ей не терпелось отправиться в детский сад за Иришкой, привести ее в новый дом, ввести в новую жизнь. Но всему в этой жизни был свой черед. И она подчинялась ему, училась не спешить и не своевольничать. Полноводной реке было легче подчиняться порядку.

Дверь скрипнула.

— Входи, открыто! — крикнула она Мише.

— Я знаю, — отозвался он, пропуская впереди себя Иринку. Потом вошел сам и поставил чемодан.


Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.