Сверстники
Марджори Киннан Ролингс








Повесть известной американской писательницы о детстве мальчика-подростка, живущего с родителями в глуши флоридских лесов в 70-х годах XIX века.

В повести рассказывается о жизни американских фермеров, о настоящей мужской дружбе отца с сыном и о нежной, трогательной любви двух сверстников: мальчика и оленёнка.

Деревья и травы Флориды, злые ливни и засухи, медведи, опоссумы, волки и даже гремучие змеи тоже действующие лица этой волнующей и правдивой повести.

Именно за правдивость и поэзию её высоко оценил в своё время Эрнест Хемингуэй, и повесть эта получила в США премию имени Пулитцера.

Повесть была написана в 1931 году и с тех пор, переведённая на другие языки, стала одной из любимых книг у юных читателей разных стран мира.



М.К. Ролингс. Сверстники






Marjorie Kinnan Rowlings

(1896—1953)




The Yearling

Grosset and Dunlap Publishers New York , 1938




Марджори Киннан Ролингс

Сверстники

Повесть

Для среднего возраста

Переиздание

Перевод с английского В. СМИРНОВА

Художник О. Верейский





Глава первая





Дымок тонкой струйкой поднимался из трубы прямо вверх. Голубой у её глиняно-красного среза, он уплывал в синеву апрельского неба и был уже не голубой, а серый. Джóди смотрел на него, раздумывая. Огонь в очаге угасал. Они только что отполдничали, мать прибирала посуду. Была пятница. Мать подметёт в доме метлой из веток ти-ти, а потом примется оттирать пол мочалкой из обвёрток кукурузных початков. В таком случае она не сразу хватится его, и он успеет добраться до Серебряного Дола.

Он постоял с минуту, держа на плече мотыгу.

Всем бы хороша была росчисть, если б только не эти непрополотые ряды молодых всходов кукурузы. Дикие пчёлы обнаружили мелию у калитки. Они жадно зарываются в нежные бледно-лиловые соцветия, словно и нет в зарослях других цветов, словно они забыли о жёлтом жасмине мартовской поры, о ждущем их в мае цветении магнолии и лавра. Если проследить за стремительным полётом их золотисто-чёрных тел, подумалось Джоди, то можно найти дерево с дуплом, полное янтарного мёда. Зимний запас сиропа из сахарного тростника подошёл к концу, и от ягодных варений тоже почти ничего не осталось. Найти дерево с дуплом куда достойнее, чем тяпать мотыгой; ничего с ней не сделается, с кукурузой, может и подождать денёк.

Полдень полон какого-то кропотливого копошенья. Это ощущение точит его, как пчела цветок: прочь отсюда, сначала через росчисть, потом сосняком, а там вниз по дороге к бегучему ручью. Пчелиное дерево должно быть где-то возле воды.

Он приткнул к изгороди мотыгу, прошёл по кукурузному полю, и вот уж его не видно из дому. Он на руках перемахнул через изгородь. Джулии, старой охотничьей собаки, нет дома; отец увёз её с собой в Грейáмсвилл, но бульдог Рвун и их новая дворняжка Резвуха заметили взметнувшуюся над изгородью тень и кинулись к ней. Рвун взлаял низким басом, голос Резвухи был пронзителен и высок. Узнав его, собаки заискивающе завиляли короткими хвостами. Он прогнал их обратно. Они равнодушно смотрели ему вслед. Жалкие, никчемные твари, подумалось Джоди, всё бы им гонять, хватать, убивать. Он их не интересовал, разве когда приносил им плошки с объедками по утрам и вечерам. Старая Джулия, та могла быть ласковой с людьми, но свою уже беззубую преданность дарила одному только его отцу, Пенни Бэкстеру. Джоди пробовал подольститься к ней, но она решительно не хотела иметь с ним дела.

– Вы оба были ещё щенками, – объяснял отец, – десять лет назад это было, тебе два года, а она совсем ещё крошка. Ты примял её, не нарочно, конечно. И вот теперь она не может довериться тебе. С собаками это часто бывает.

Джоди обогнул сараи и кукурузный амбар и пошёл через дубняк на юг. Ему бы такую собаку, как у бабушки Хýтто. Она такая беленькая, кудрявенькая и умеет делать разные штуки. Когда бабушка Хутто начинает смеяться так, что вся трясётся и не может остановиться, собака прыгает ей на колени, лижет её в лицо и машет своим перистым хвостом, словно смеётся с нею вместе. Он бы обрадовался любому зверьку, лишь бы тот был его собственный, лизал бы его в лицо и повсюду ходил за ним, как старая Джулия за отцом.

Джоди выбрался на песчаную дорогу и припустил бегом на восток. До Дола было две мили, но ему казалось, что он может бежать вечно. В его ногах не было боли, как на прополке кукурузы. Он замедлил бег – пусть подольше продлится дорога. Вот он миновал высокий сосновый лес и оставил его позади. Здесь скраб вплотную подступал к дороге, и она шла, с обеих сторон теснимая частоколом песчаных сосен, таких тонких, что каждая из них, казалось, могла служить лучиной для растопки.

Тут был подъём, и на его вершине он остановился. Апрельское небо, окаймленное ржавым песком и соснами, было синее, как его рубаха из домотканой холстины, окрашенной индиго бабушки Хутто. Маленькие облачка на нём стояли неподвижно, белые, словно хлопковые коробочки. Он смотрел и смотрел, как вдруг солнечный свет пригас на мгновение, облака посерели.

«Ещё до вечера брызнет дождичек», – подумал он.

Вниз под горку манило бежать вприпрыжку. А вот и дорога на Серебряный Дол, толсто подостланная песком. Беярия, пиерис и искрянка уже стояли в цвету. Он перестал бежать, замедлил шаг, – он проследит перемены в мире растений на каждом дереве, на каждом кусте, знакомом и неповторимом. Вот магнолия, на которой он вырезал морду дикой кошки. Вся растительность говорила о том, что где-то близко – вода. Странное дело, думалось ему, что поджарые сосны всегда растут в зарослях, тогда как при всяком ручье, при всяком озере или реке растут магнолии: ведь земля есть везде земля, а дождь – везде дождь. Собаки, например, повсюду одинаковы, и волы, и мулы, и лошади тоже. А вот деревья разные в разных местах.

«Наверное, это оттого, что они не могут сойти с места, – решил он. Им приходится питаться тем, что лежит в земле под ними».

Восточная кромка дороги вдруг отлого шла вниз и там, футах в двадцати у него под ногами, спускалась к ручью. Крутогор этот густо порос магнолиями, гордониями, камедными деревьями и сероствольным ясенем. В их прохладной тени он сошёл к ручью. Им овладела острая радость. Это было потайное, восхитительное местечко.

Прозрачный, как колодезная вода, родник бил из песка неведомо откуда. Казалось, берега, словно две зелёных облиственелых руки, сложились горстью и держат его. Там, где вода поднималась на поверхность, бурлил небольшой водоворот. В нём кружились крупинки песка. Чуть повыше над берегом бил из земли основной родник: он проточил себе русло в белом известняке и стремительно бежал вниз по склону, разрастаясь в ручей. Ручей вливался в озеро Джордж, а озеро Джордж было частью реки Сент-Джонс – крупной реки, которая текла на север и впадала в море. Это было волнующее зрелище – наблюдать начало океана. Конечно, существовали и другие начала, но это было его собственное. Приятно думать, что никто, кроме тебя, не бывает здесь. Только ты, дикие звери да томимые жаждой пчёлы.

Пробежка разгорячила его. Сумрачный дол словно прикоснулся к нему своими прохладными руками. Он подвернул свои синие бумажные штаны и стал голыми грязными ступнями в мелкую воду родника. Пальцы ног тотчас ушли в песок, он мягко просочился между ними и обволок его костлявые лодыжки. Вода была до того холодная, что в первое мгновение обожгла кожу. Потом с булькающим звуком быстро потекла между его тонкими ногами, и это было страшно приятно. Он стал ходить по воде взад и вперёд, подковыривая большим пальцем гладкие камни, попадавшиеся ему на глаза. Стайка гольянов прыснула от него вниз по ручью, и он погнался за ней по мелководью, но они скрылись из виду так внезапно, словно их и не было вовсе. Тогда он присел под голым, нависающим над водой корневищем живого дуба; ручей образовал тут глубокий прудок, и Джоди надеялся, что гольяны появятся вновь, но лишь зелёная лягушка, дёргаясь, всплыла из-под слоя грязи, вытаращилась на него и в паническом страхе нырнула под корневище. Джоди рассмеялся.

– Не бойсь, не трону! – крикнул он ей. – Я не енот!

Лёгкий ветерок всколыхнул сомкнутый шатёр веток над его головой. В просветы между ветками на его голову, плечи брызнул солнечный свет. Это было приятное ощущение: голове тепло, а загрубелым, мозолистым ступням студёно.

Ветерок спал, солнце снова закрылось. Джоди перебрался на противоположный берег: растительность там была не такая густая. Низенькая карликовая пальма тихонько тронула его на ходу. Это напомнило ему о том, что его нож тут, у него в кармане; что не далее как на рождестве он мечтал о том, чтобы смастерить себе мельницу-махалку. Джоди ещё ни разу не случалось сооружать мельницу-махалку самому. Оливер, сын бабушки Хутто, моряк, всегда делал их для него, когда приезжал домой на побывку. Джоди сосредоточенно нахмурился, вспоминая, под каким углом должны располагаться крылья махалки, чтобы она вращалась равномерно. Он срезал две ветки с развилкой и выстругал из них рогульки одинаковой величины. Оливер особенно заботился о том, чтобы поперечина была круглой и гладкой, вспомнилось Джоди. Примерно вполвысоты берегового ската росла дикая вишня. Он поднялся к ней, срезал веточку, ровную и гладкую, как полированный карандаш, затем выбрал пальмовую ветку и вырезал из её твёрдой волокнистой древесины две дощечки в дюйм шириной и четыре длиной. В каждой из них, ровно посерёдке, он прорезал щель, чтобы как раз проходила вишневая палочка. Пальмовые дощечки должны располагаться под тем же углом, что крылья ветряной мельницы. Он старательно примастачил их.

Джоди расставил рогульки примерно на длину вишневой палочки и глубоко вогнал их в песок, отступя несколько ярдов от родника. Поток тут был всего в несколько дюймов глубиной, но бежал быстро и напористо. Пальмовые лопасти должны были только чуть-чуть касаться воды. Он помудровал с рогульками, устанавливая их на нужную глубину, потом положил на них вишневую палочку. Ола осталась неподвижной. Весь напрягшись от ожидания, он повертел её, помогая ей притереться в развилках рогулек. Она начала вращаться. Течение увлекало за собой гибкий кончик пальмовой пластинки, а когда он поднимался и высвобождался, силой вращения оси приходил в соприкосновение с потоком кончик другой. Маленькие лопасти поднимались и опускались, поднимались и опускались. Колесо вертелось. Мельница-махалка работала. Она вращалась с ритмичной лёгкостью колеса большой водяной мельницы в Линне, которая перетирала в муку кукурузные зерна.

Джоди глубоко вздохнул, улёгся на поросший травою песок у края воды и весь отдался волшебству движения. Вверх и вниз, вверх и вниз – мельница-махалка завораживала. Бурля пузырями, родник будет вечно бить из земли, тоненькая струйка воды будет бежать бесконечно. Родник дает начало водам, стекающим в океан. Если только пальмовые лопасти не свалятся или перекушенная белкой веточка лавра, упав, не остановит хрупкое колесо, его мельница будет крутиться вечно. И когда ему будет много-много лет – столько же, сколько отцу, – кажется, и тогда ничто не остановит это зыбкое движение, и оно будет продолжаться так, как он породил его.

Джоди подвинул камень, упиравшийся в его острые рёбра, и поерзал на месте, вдавливая в песке лунки для бёдер и плеч. Он вытянул руку, примостил на неё голову. Сноп солнечных лучей, тёплый и невесомый, как лёгкое лоскутное одеяло, падал на него поперёк. Разнеженный, утопая в песке и солнечном свете, он наблюдал за мельницей. Вращение колеса действовало усыпляюще. Его веки трепетали в лад маханию пальмовых лопастей. Серебряные капли, стекавшие с колеса, сливались в одно целое наподобие хвоста падающей звезды. Вода издавала такой звук, будто котёнок лакал молоко. Вот квакша прокричала протяжно и смолкла. На какое-то мгновение мальчик виснет неподвижно над краем кручи, устланной мягким пухом щётки-травы, и квакша в звёздном плеске мельницы-махалки виснет с ним вместе. Но вместо того чтобы упасть через край, он погружается в эту мякоть. Синее, в белых хлопьях облаков небо смыкается над ним. Он заснул.

Когда он проснулся, ему показалось, что он не у русла ручья, а в каком-то совсем другом месте. Мир вокруг стал совсем иным, и поначалу ему подумалось, что он видит всё это во сне. Солнце исчезло, и с ним вместе исчезли свет и тень. Нет больше ни черностволья живых дубов, ни глянцевитой зелени магнолий, ни золотистого кружевного узора там, где солнечный свет сеялся между ветками дикой вишни. Весь мир стал призрачно-серым, а сам он лежал в тончайшей, как водяная пыль водопада, дымке. Она щекотала кожу и была чуточку влажная, тёплая и одновременно прохладная. Он перевернулся на спину, и было так, будто он смотрит в мягкую серую грудь печально воркующей голубки. Он лежал, вбирая в себя изморось, словно молодое растение. Когда лицо стало мокрым, а рубашка волглой на ощупь, он выбрался из своего убежища. И вдруг замер на месте. Пока он спал, к роднику приходил олень. Свежие следы сбегали по восточному склону и останавливались у края воды. Резкие, заострённые – следы оленихи. Они были глубоко вдавлены в песок – это говорило о том, что олениха была взрослая, крупная. Быть может, даже стельная. Она спустилась к воде и жадно пила, не замечая его. Но потом учуяла. Там, где она в страхе заметалась на месте, песок хранил печать смятения и борьбы. Следы, взбегавшие вверх по противоположному склону, были с долгим тревожным прочерком позади. Быть может, она вовсе не успела напиться, а, учуяв его, повернула и стремительно бросилась прочь, взметая копытами песок. Жаль, если она до сих пор сидит где-то в зарослях, томимая жаждой с широко раскрытыми глазами.

Он огляделся, отыскивая другие следы. Вверх и вниз по склону пробегали белки, но они вообще были не из пугливых. И енот тоже наведывался сюда, лапы у него словно руки с острыми когтями, но только Джоди не мог с уверенностью сказать, как давно он тут был. Лишь отец, взглянув на след, мог безошибочно определить время, когда прошло дикое животное. А вот что олениха была тут и испугалась – это Джоди знал точно.

Он снова повернулся к своей мельнице. Колесо вращалось уверенно, словно она стояла тут уже не первый день. Хрупкие пальмовые лопасти выказывали недюжинную силу, шлёпая по воде, и блестели от измороси.

Джоди взглянул на небо. В окружающей его серой мгле он не мог сказать ни который час, ни как долго он спал. Он вприпрыжку взбежал на западную сторону, где привольно расстилались открытые равнины, поросшие голым падубом, и остановился, раздумывая, уйти ему или остаться. Как раз в этот момент дождь перестал так же мягко, как и начался. С юго-запада потянул ветерок. Выглянуло солнце. Облака собрались в накатывающие волнами белые перистые гряды, а на востоке через весь небосклон выгнулась радуга, такая красивая и цветастая, что Джоди казалось, погляди он ещё немного, и у него займется дыхание. Бледно-зелёная лежала земля, почти видим был воздух, золотистый от омытого дождем солнца, и мерцали глазурью дождевых капель деревья, кусты и травы.

Родник радости забил в нём неудержимо, как родник ручья. Он широко раскинул руки вровень с плечами, как держит крылья змеешейка, и закружился на месте. Он кружился всё быстрее и быстрее, вихрь блаженства подхватил его, и когда ему показалось, что его сердце больше не выдержит и разорвётся от счастья, у него закружилась голова, он закрыл глаза и пал ничком на поросшую щёткой-травой землю. Земля кружилась под ним, и он с нею вместе. Он открыл глаза: синее апрельское небо в хлопковых коробочках облаков кружилось над ним. Они вращались все вместе, мальчик и земля, деревья и небо. Но вот вращение прекратилось, в голове у него прояснело, и он поднялся. Он ещё нетвёрдо стоял на ногах и чувствовал лёгкое головокружение, но что-то спало с его души, и апрельский день вновь стал как любой другой день – обычный, когда жизнь может идти дальше своим чередом.

Он повернулся и вприскочку побежал обратно, полной грудью вдыхая аромат влажных сосен. Рыхлый песок, в котором по пути сюда увязала нога, от дождя отвердел. Возвращаться домой было приятно. Солнце вот-вот готово было скатиться за горизонт, когда завиднелись болотные сосны, окружавшие росчисть Бэкстеров. Высокими чёрными силуэтами они вырисовывались на багряно-золотом закатном небе. Слышно было, как квохчут и возятся куры, и по их голосам он понял, что их только что накормили. Он свернул на росчисть. Серая от непогод изгородь сияла в щедром свете весны. Из глинобитной трубы густыми клубами валил дым. На очаге, должно быть, стоит готовый ужин, в железной форме печётся хлеб. Вот бы хорошо, если его отец ещё не вернулся из Грейамсвилла. Джоди впервые пришло в голову, что, наверное, ему не следовало отлучаться из дому в отсутствие отца. Если вдруг матери понадобились дрова, она теперь здорово сердита. Да и отец неодобрительно покачает головой и скажет: «Что же это, сын…»

Он услышал фырканье старого Цезаря и понял, что отец опередил его.

Росчисть была полна весёлого гама. Ржала у ворот лошадь, в хлеву мычал телёнок, и ему отвечала корова, с кудахтаньем рылись в навозе куры и лаяли собаки в предвкушении вечерней кормёжки. Хорошо, когда голоден и знаешь, что тебя накормят, и таким же нетерпеливым, но уверенным ожиданием полна вся домашняя живность. Конец зимы был голодноват: подобрались запасы кукурузы, сена и сушёного коровьего гороха. Но теперь апрель, теперь пажити зелены и сочны и даже куры охотно щиплют молодые побеги травы.

Собаки разорили под вечер нору с крольчатами, и после такого лакомства объедки с домашнего стола их не прельщают. Старая Джулия лежит под повозкой, утомлённая дальней дорогой. Джоди толкнул калитку в палисад и пошёл искать отца.

Пенни Бэкстер сидел на корточках возле поленницы. Он даже не успел снять с себя сюртук от чёрного суконного костюма, который был сшит ещё к свадьбе, а теперь надевался лишь затем, чтобы подчеркнуть его непростое происхождение, когда он отправлялся в церковь или за покупками в город. Рукава сюртука были коротки, и не потому, что Пенни вырос, а потому, что, из года в год напитываясь летней влагой, утюженная и переутюженная ткань села. Джоди увидел руки отца, слишком большие для его тела, охватившие охапку дров. Отец исполнял его работу, и притом в своей лучшей одежде. Джоди подбежал к нему:

– Дай я понесу, па.

Этой готовностью он надеялся искупить свой проступок. Отец распрямился.

– А я уж совсем было отчаялся в тебе, сын, – сказал он.

– Я ходил в Дол.

– Что же, денёк выдался на славу, как раз прогуляться в Дол, – сказал Пенни. – Да и куда угодно. Как это тебя занесло в такую даль?

Он силился вспомнить, что заставило его улизнуть, и не мог, словно всё это было год назад. Он мысленно восстановил случившееся вплоть до того момента, когда снял с плеча мотыгу.

– А! – Теперь всё было ясно. – Я хотел проследить за пчёлами, найти пчелиное дерево.

– Ты нашёл его?

Джоди оторопело уставился в пространство.

– Чтоб мне пусто было, я только сейчас вспомнил об этом!

Он был обескуражен, как собака для охоты по птице, застигнутая за гоньбой полевой мыши. Сконфуженно-оробело глядел он на отца. А в бледно-голубых глазах того светился лукавый огонёк.

– Скажи правду, Джоди, и посрами дьявола, – продолжал отец. – Дупляное дерево было отличным предлогом пошляться без дела, так ведь?

Джоди широко ухмыльнулся.

– Мне припала охота ещё до того, как я подумал о дереве, – признался он.

– Так я и думал. Откуда мне было знать? А вот откуда. Еду я себе в Грейамсвилл и так про себя рассуждаю: «Вот Джоди – мотыгой-то махать ненадолго его хватит. Что бы я сделал в такой славный весенний денёк, будь я мальчишкой? Ну, ясно что: пошёл бы пошлялся. Куда угодно, только бы бродить, смотреть».

Мальчика охватило теплом, и тепло это исходило не от золотого закатного солнца.

– Правда, как раз так я и думал, – сказал он.

– Но вот мать, – Пенни качнул головой в сторону дома, – этого не одобряет. Женщины, они завсегда так, они просто не понимают, как это мы, мужчины, так любим бродяжить. Вот я и не выдал, что тебя нет. Она спрашивает: «Где Джоди?», а я ей: «Здесь, поди, где-нибудь».

Он подмигивает Джоди, и тот подмигивает в ответ.

– Нашему брату, мужчинам, надо держаться вместе, чтобы был мир. Ну, иди отнеси матери дровец, да побольше.

Джоди набрал полную охапку и поспешил к дому. Мать сидела на корточках перед очагом. Когда в нос ему ударил пряный запах еды, у него ноги подкосились от голода.

– Это лепёшка из сладкого картофеля, да, ма?

– Да, это лепёшка из сладкого картофеля, только вы, голубчик, давайте-ка поторапливайтесь, хватит вам баклуши бить да по городам разъезжать. Ужин готов.

Джоди свалил дрова в ящик и побежал на скотный двор. Отец доил Трикси.

– Мать велела всё кончать и идти ужинать, – доложил Джоди. – Может, я накормлю Цезаря?

– Я уже накормил его, сын, дал бедолажке все, что положено. – Пенни встал с трёхногой скамейки для дойки. – Отнеси молоко, только смотри не споткнись и не выплесни всё на землю, как вчера… Тише, Трикси…

Он оставил корову и прошёл в хлев к телёнку.

– Сюда, Трикси. Ну-ну, голубушка…

Корова замычала и подошла к телёнку.

– Тише, ты! Вот жадный, совсем как Джоди.

Он погладил корову и телёнка и вслед за мальчиком прошёл в дом. Они по очереди умылись у лотка и вытерлись полотенцем, висевшим на ролике снаружи кухонной двери. Матушка Бэкстер сидела за столом, раскладывала по тарелкам еду. Её грузная фигура целиком заполняла конец длинного узкого стола. Джоди и отец сели справа и слева от неё. Им казалось совершенно естественным, что она должна сидеть во главе стола.

– Ну что, проголодались сегодня? – спросила она.

– В меня влезет бочка мяса и бушель хлеба, – сказал Джоди.

– Это ты только говоришь так. Глаза-то у тебя больше желудка.

– Я бы тоже так сказал, – вставил Пенни, – не будь я умнее. Я, когда езжу в Грейамсвилл, всегда возвращаюсь страшно голодный.

– Это оттого, что ты пропускаешь там добрый глоток самогону, – сказала она.

– Нынче всего-то ничего. Выставлял Джим Тэрнбакл.

– А! Ну тогда ты никак не мог перебрать.

Джоди ничего не слышал, ничего не видел, кроме своей тарелки. Никогда ещё он не был так голоден, и вот теперь, после тощей зимы и затяжной весны, когда им самим-то жилось едва ли сытнее, чем их скоту, матушка Бэкстер приготовила ужин впору хоть для священника. На стол была подана свежая зелень лаконоса, приправленная кусочками сала; сэндбагеры из картофеля с луком и мяса черепахи, которую он поймал вчера; померанцевые преснушки, и ещё возле локтя матери лежала лепёшка из сладкого картофеля. Он разрывался между желанием взять ещё преснушек и ещё сэндбагер и родившимся из мучительного опыта знанием, что, если он съест всё это, у него не останется места для лепёшки. Выбор был прост.

– Ма, – сказал он, – можно, я возьму свою долю лепёшки прямо сейчас?

Мать на мгновение перестала питать своё большое тело, ловко отрезала ему щедрый кусок, и он ушёл в его вкусную пряную благодать.

– Я столько времени готовила эту лепёшку, – жалобно сказала она, – а ты нá вот – и оглянуться не успела, как извёл её…

– Это верно, я ем её быстро, – согласился он, – но потом я буду долго помнить её.

Ужин подошёл к концу. Джоди насытился. Даже отец, который обычно ел мало, как воробей, попросил добавки.

– Слава богу, я сыт, – сказал он.

Матушка Бэкстер вздохнула.

– Ежели бы кто зажёг мне свечку, – сказала она, – я бы разделалась с посудой и, быть может, у меня б ещё осталось время присесть отдохнуть.

Джоди встал из-за стола и зажёг сальную свечу. Когда затрепетал, разгораясь, жёлтый язычок пламени, он выглянул в восточное окно. Всходила полная луна.

– Жалко тратить свет, когда полная луна, так ведь? – сказал отец.

Он подошёл к окну, и они стали смотреть вместе.

– О чём она тебе напоминает, сын? Ты помнишь, о чём мы говорили? Что мы собирались сделать в полнолуние в апреле?

– Не помню.

Непонятно как, времена года всегда заставали его врасплох. Наверное, надо быть взрослым, как отец, чтобы держать их в уме, помнить лунные месяцы от конца до конца года.

– Неужто ты забыл, Джоди, о чём я тебе толковал? Так вот, мальчуган, в апрельское полнолуние медведи сходят со своих зимних лежек.

– Старый Топтыга! Ты говорил, мы подкараулим его, когда он выйдет!

– Верно.

– Ты говорил, в апреле мы пойдём на то место, где видели его следы, как они идут туда и обратно, вдоль и поперёк, и, наверное, найдем там его лёжку и его самого.

– Жирного. Жирного и вялого. И мясо у него такое сладкое после спячки.

– А его самого, может, легче поймать, пока он ещё но проснулся как следует.

– Верно.

– А когда мы пойдём, па?

– Как только кончим мотыжить. И увидим медвежьи приметы.

– А откуда мы начнём охоту?

– Лучше всего побродить, посмотреть в Доле у родников, вышел ли он и приходил ли туда на водопой.

– Сегодня туда наведывалась большая олениха, – сказал Джоди. – Это когда я спал. Я построил себе игрушечную водяную мельницу, па. Она здорово вертится.

Матушка Бэкстер перестала громыхать посудой.

– Ах, негодник, – сказала она. – А мне-то и невдогад, что тебя дома не было. Тебя теперь, как склизкую глину, в руках не удержишь.

Джоди громко расхохотался.

– Я надул тебя, ма. Ну согласись, ма, что я должен был надуть тебя хоть разок.

– Ты надул меня. А я-то стояла у очага, делала эту лепёшку.

По её голосу слышно было, что она вовсе не рассердилась.

– Ну, а если бы я был какой-нибудь ползучей тварью и ел бы одни коренья да траву? – дразнил он её.

– Тогда мне не на кого было бы серчать.

Её губы невольно складывались в улыбку. Она силилась сдержать её и не могла.

– Ма смеется! Смеется! Ты вовсе не серчаешь, когда смеешься!

Он стремительно подлетел к ней и развязал тесемки фартука. Фартук соскользнул на пол. Она быстро повернулась всем своим полным телом и осыпала его градом пощечин, но пощечины были игривые, лёгкие, как пёрышко. А на него нашло то же упоение, что и днём, и он завертелся на месте, всё быстрей и быстрей, как там, среди щётки-травы.

– Вот смахнешь со стола тарелки, тогда увидишь, кто сердит, а кто не сердит, – сказала мать.

– Я просто не могу. У меня голова кружится.

– Ты одержимый, – сказала она. – Просто-напросто одержимый.

Это была правда. Он был одержим апрелем, оглушён весной. Он был пьян, как Лем Фóррестер в субботнюю ночь. У него кружилась голова от крепкого напитка из солнца, вешнего воздуха и мелкого серого дождичка. Его пьянили игрушечная мельница и приход оленихи и что отец умолчал о его отлучке, а мать испекла для него лепёшку и смеялась над ним. Его обжигал свет свечи в безопасном уюте дома, лунный свет снаружи. А воображению его мерещился старый Топтыга, чёрный медведь-изгой без пальца на лапе; он вставал на дыбы на своей зимней лёжке, пробовал на вкус тёплый влажный воздух и тянул ноздрями лунный свет, совсем как он, Джоди, смакуя их. В кровать он улёгся, как в лихорадке, и заснул не сразу. Этот день наложил на него печать своего очарования, и отныне всю его жизнь, когда в бледно-зелёный апрель он ощутит на языке вкус дождя, старая рана будет давать себя знать и его будет брать смутная тоска о чём-то давно позабытом, что он никак не сможет припомнить.

Сквозь ясную ночь пронесся крик козодоя, и он мгновенно уснул.




Глава вторая





Пенни Бэкстер лежал без сна рядом с крупным телом спящей жены. Ему никогда не спалось в полнолуние, и он часто спрашивал себя, уж не предназначен ли этот яркий свет для того, чтобы люди шли в поле работать. Он бы охотно выскользнул из кровати и, быть может, срубил дуб на дрова или закончил мотыженье, которое бросил Джоди.

«Пожалуй, стоило бы пробрать его за это порядком», – подумалось ему.

Его бы, когда он был в возрасте Джоди, здорово отлупцевали за отлучку и ничегонеделанье. Отец не дал бы ему ужина и велел отправиться обратно к ключу, вырвать мельницу из земли.

«Но в том-то и дело, – думалось ему, – что мальчишке недолго быть мальчишкой».

Оглядываясь назад, в прошлое, он видел, что у него не было детства. Отец его был проповедник, суровый, как бог Ветхого завета. Однако хлеб насущный ему давало не слово божие, а небольшая ферма под Волюзией, позволявшая ему кормить многочисленную семью. Он учил своих детей грамоте, читал с ними Библию, но всем им, как только они подрастали и набирались достаточно сил, чтобы ковылять за ним по свежевзрытым бороздам с мешком кукурузных семян, приходилось трудиться до ломоты в костях, до судорог в ещё не окрепших пальцах. Еды было мало, а глистов много. Уже вполне взрослый, Пенни был совсем мальчик фигурой. Ноги его были малы, плечи узки, костяк хрупок. Случилось как-то раз, он стоял среди Форрестеров – тонкий молодой ясень среди гигантских дубов, – и Лем Форрестер, посмотрев на него сверху вниз, сказал:

– Ну что, пенни-денежка? Пенни – добрая деньга, слов нет, вот только меньше-то просто не бывает. Так-то вот, Пенни Бэкстер…

С тех пор эта кличка – Пенни – так за ним и осталась, иначе его и не называли. Когда случалось голосовать, он подписывался: «Эзра Изúкиэл Бэкстер», но в налоговый список его вносили под именем Пенни Бэкстер, и он не возражал.

Однако он был крепкого склада, крепкий, как сама медь, из которой делалась монета, ставшая его прозвищем, и в то же время было в нём что-то и от мягкости меди. Он был честен до крайности, чем нередко вводил в соблазн лавочников, мельников и торговцев лошадьми. Бойлс, лавочник в Волюзии, не менее честный, чем он, как-то дал ему лишний доллар сдачи. У Пенни хромала лошадь, и он пешком проделал долгие мили обратного пути, чтобы вернуть его.

– Понадобилось бы снова за покупками, тогда бы и отдал, – сказал Бойлс.

– Знаю, – ответил Пенни. – Но этот доллар не мой, и, случись умереть, я бы не хотел, чтобы он висел у меня на душе. Я не хочу чужого ни на том, ни на этом свете.

Эти слова, возможно, объяснили бы тем, для кого он был загадкой, почему он переселился в скраб. Люди, жившие по берегам глубокой, спокойной реки, кишевшей всевозможными плавучими средствами: долблёнками и баржами, лесосплавными плотами, грузовыми и пассажирскими судами, в иных местах чуть ли не от берега до берега занимаемой колёсными пароходами, – люди эти говорили, что надо быть таким смельчаком или сумасшедшим, как Пенни Бэкстер, чтобы бросить жизнь, какой все люди живут, и забраться с невестой в глушь, в дикие флоридские заросли, населённые медведями, волками и пантерами. Вот Форрестеры – понятное дело, они уехали потому, что у них большая, разросшаяся семья, все взрослые, сильные, драчливые мужчины, им бы где попросторнее, повольготнее и чтоб никто не мешал. Ну, а Пенни Бэкстер – кто ему помешает?

Не то чтобы ему мешали, нет. Просто в городах и деревнях, в фермерских краях, где от соседа до соседа рукой подать, мысли, дела и собственность людей переплетаются слишком тесно. Там нельзя быть свободным от посягательств на твою душу. Правда, в лихую годину там можно найти и дружеское участие, и взаимную поддержку, но вообще-то люди живут в постоянных стычках, в настороженности и подозрительности друг к другу. Когда, воспитанный отцом и духе суровой праведности, он вышел в мир, мир этот оказался менее правдивым, менее честным в своей грубой наготе, а значит, и более бередящим душу.

Возможно, его слишком часто ранили. Покой безбрежных, чуждых людской суете зарослей привлек его своей благодатной тишиной. Была в нём какая-то нежная, чувствительная струна, и прикосновение к ней людей причиняло боль, а прикосновение сосен исцеляло.

Добывать кусок хлеба тут было труднее, покупать всё необходимое и сбывать урожай, за дальностью расстояний, – хлопотно. Зато росчисть была его собственная, и только его. Дикие звери оказались куда менее хищными, чем люди, которых он знал. Медведь и волк, дикая кошка и пантера – чего он никак не мог сказать о людской жестокости.

Ему пошёл уже четвертый десяток, когда он женился на цветущей девушке, которая была вдвое крупнее его, погрузил её вместе с кое-каким домашним скарбом в запряжённую волами повозку и по тряской дороге приехал сюда, в глубину зарослей, где своими руками поставил дом. Землю он выбрал удачно, насколько это вообще было возможно на здешних угрюмых пространствах, занятых худосочной песчаной сосной. У Форрестеров, живших за четыре мили отсюда, он купил хороший возвышенный участок посреди соснового островка. Островок этот, расположенный в засушливой местности, вполне заслуживал такое название, потому что в буквальном смысле слова был островом, приподнятым над уровнем окружающей земли и поросшим болотной сосной, – урочищем в волнистом море скраба. На севере и западе лежали вразброс другие такие же острова – клочки буйной зелени, вызванной к жизни какими-то случайными колебаниями состава почвы и увлажнённости, – и попадались даже хэммоки – оазисы субтропического леса, самой пышной зелени Флориды. Кроме болотной сосны, в этих местах встречался живой дуб, красный лавр и магнолия, дикая вишня и ликвидамбр, ореховое дерево гикори и падуб.

Единственным недостатком этого места была скудость воды. Её уровень лежал здесь так глубоко, что постройка колодца была бы неслыханной роскошью. А потому вплоть до того времени, пока не подешевеют кирпич и известка, воду обитатели Острова Бэкстеров вынуждены были брать из большого провала на западной окраине своего стоакрового участка. Такие провалы встречаются во Флориде везде, где местность сложена белыми известняками. Под землей здесь текут реки, и бьющие из земли ключи, которые тут же растекаются речкой или ручейком, означают, что река вышла на поверхность. Иногда тонкий верхний слой почвы проваливается, обнажая пустоту, в которой – впрочем, не всегда – бежит поток. Но вот беда – родника в провале на участке Пенни Бэкстера не хватало на ручей. Лишь чистая, процеженная вода день и ночь сочилась из его крутых откосов и собиралась прудком на дне. Форрестеры хотели сбыть Пенни Бэкстеру худую землю в самом скрабе, но у Пенни был сильный козырь – чистоган, и он хотел только «островок».

– В скрабе можно отлично выращивать диких уток и всяких других зверей: лисиц и оленей, оцелотов и гремучек. Но мне не вырастить в чащобе детей.

Форрестеры захлопали себя по ляжкам и буйно захохотали, тряся бородами.

– А сколько в пенни полпенни? – проревел Лем. – Сгодишься отцом лисёнку, вот и молодец!

У Пенни и посейчас, много лет спустя, звучит в ушах его смех. Он осторожно перевернулся, стараясь не разбудить жену.

Он и вправду лелеял дерзновенную мечту о сыновьях и дочерях, продолжателях рода, которые во множестве будут бродить здесь под болотными соснами. И обзавёлся семьей. Ора Бэкстер была просто создана для того, чтобы рожать детей, но, казалось, семя его было такое же худосочное, как он сам.

Дети их рождались хилыми и почти так же быстро чахли и умирали, как и появлялись на свет. Он хоронил их одного за другим на расчищенном месте среди мерилендских дубов, – там, на тощей рыхлой земле, легче было копать. Кладбище разрасталось, и ему пришлось обнести его оградой от разбойничьих набегов вепрей и хорьков. Он вырезал из дерева маленькие деревянные надгробия для всех. Они стояли сейчас у него перед глазами, белые и прямые в свете луны. На некоторых были имена: Эзра Дж., Маленькая Ора, Уильям Т. Другие имели лишь надписи вроде: «Урожденная Бэкстер, умерла 3 мес. 6 дней от роду». На одном Пенни старательно выцарапал складным ножом: «Она так и не увидела света дня». Мысленно погружаясь в толщу прошлого, он перебирал года, как идущий человек касается столбов изгороди.

В цепи рождений обозначился провал. А потом, когда пустота дома уже начала страшить его, а жена почти уже прошла тот возраст, когда можно родить, на свет появился Джоди Бэкстер – и выжил. Когда он был двухлетком и ещё только начинал ходить, отец ушёл на войну. Жену с ребёнком он отправил к своей доброй подруге матушке Хутто, – он думал, что пробудет в отлучке лишь несколько месяцев. Вернулся он через четыре года; время наложило на него свою печать. Он забрал жену и ребёнка и увёз их обратно в заросли, ничего так не желая, как их покоя и уединения.

Мать относилась к своему младшему с некоторой отчужденностью, словно всю свою любовь, заботу и ласку она отдала тем, другим. Зато Пенни души в нём не чаял и был для него не просто отцом, а чем-то гораздо большим. Он видел, что на чудесную загадку природы – птиц и зверей, цветы и деревья, ветер и дождь, солнце и луну – сын смотрит широко раскрытыми глазами, затаив дыхание, как всегда смотрел он сам. И если тёплым апрельским днём мальчик убежал по своим мальчишеским делам, он, Пенни, понимал, как это могло статься. И понимал также, что со временем всё пройдёт.

Жена пошевелилась и что-то пробормотала во сне.

Во всех таких случаях он надёжно прикроет сына от резкости матери, он знал это.

Козодой перелетел дальше в лес, и оттуда вновь донёсся его жалобный крик, удивительно мелодичный на расстоянии. Луна, светившая прямо в спальню, ушла за раму окна.

«Пускай себе побегает, порезвится, – думал Пенни. – Пускай строит свои игрушечные мельницы. Придёт день, и он даже не вспомнит про них».




Глава третья





Джоди с неохотой разомкнул веки. Когда-нибудь, подумал он, убегу в лес и буду спать с пятницы до понедельника. В восточное окно его маленькой спаленки гляделся день. Он не мог бы сказать наверняка, что разбудило его: этот бледный свет или возня кур среди персиковых деревьев. Слышно было, как они одна за другой слетают со своих насестов на ветках. Небо разгоралось оранжевыми полосами. Всё ещё чёрные на его фоне, стояли за росчистью сосны. Теперь, в апреле, солнце всходило раньше, и, должно быть, час ещё не слишком поздний. Хорошо, когда просыпаешься сам, а не мать будит тебя.

Ещё полный сонной неги, он перевернулся с боку на бок. В матрасе под ним зашуршали сухие обвёртки кукурузных початков. Под окном буйно прогорланил петух.

– Горлань, горлань, – сказал Джоди. – Ещё посмотрим, как ты вытащишь меня из постели.

Яркие полосы на востоке ширились, сливались в одно целое. Вот над вершинами сосен разлилось золотистое сияние, а там показалось и само солнце – большая медная сковорода, повисшая среди ветвей. Потянуло ветерком, как будто свет, прибывая, потеснил воздух с потревоженного восточного горизонта. Колыхнулись в глубину комнаты занавески из мешковины. Дуновение достигло кровати и коснулось мальчика прохладной мягкостью чистого меха. Некоторое время он лежал, мучительно колеблясь между негой сна и наступающим днём. Затем соскочил с кровати – и вот он уже стоит на оленьей шкуре, и штаны его, оказывается, под рукой, и рубашка чудом не вывернута наизнанку; он влезает в них, и вот он уже одет, и нет больше сонливости, а только день и запах горячих лепёшек с кухни.

– Здравствуй, ма, – сказал он с порога. – Ой, как я люблю тебя, ма!

– Все вы меня любите, и ты, и собаки, и вся прочая животина, – ответила она. – Особенно на пустое брюхо, когда я выхожу с миской в руках.

– Ну да, ты тогда знаешь какая красивая! – ухмыльнулся Джоди.

Посвистывая, подошёл он к умывальнику, зачерпнул воды из деревянной бадьи, наполнил таз. Решив обойтись без едкого щёлочного мыла, он пополоскал в воде лицо и руки, смочил волосы, расчесал их пятерней и пригладил. Затем снял со стены маленькое зеркало и с минуту изучал себя.

– Я страшный урод, ма, – сказал он.

– А пригожих среди Бэкстеров и не бывало, сколько ведётся их род.

Не отрываясь от зеркала, он наморщил нос, и веснушки на переносице сползлись в сплошное пятно.

– Вот ежели б я был чёрный, как Форрестеры.

– Ты радоваться должен, что на них не похож. Они черны лицом, черны сердцем. Ты Бэкстер, а все Бэкстеры светлые.

– Ты говоришь так, будто я тебе не родной.

– Моя родня тоже вся светлая. Только вот худосочных среди них нет. Тебе бы научиться работать – и ты будешь вылитый отец.

Из зеркала на него глядело маленькое лицо с высокими скулами, бледное и веснушчатое, но здоровое цветом, как мелкий песок. А вот волосы, когда случалось идти в церковь или на праздники в Волюзию, доставляли ему немалое огорчение. Они были соломенно-жёлтые, всклокоченные, и как бы старательно отец ни подстригал их раз в месяц, в ближайшее к полнолунию воскресное утро, сзади они всегда росли космами. Мать называла их утиными хвостами. Глаза у него были большие, голубые. Когда он хмурился, углубившись в свою хрестоматию, или рассматривал что-нибудь интересное, они суживались. Только в такие минуты мать признавала, что в нём течет её кровь.

– Он и впрямь похож чуток на Элверсов, – говорила она.

Джоди повернул зеркало и начал разглядывать уши, причем вовсе не с целью убедиться, чисты ли они. Просто вспомнилось, как больно ему было в тот день, когда Лем Форрестер взял его одной ручищей за подбородок, а другой стал драть за ухо.

«Уши у тебя торчкастые, как у опоссума, парень», – сказал Лем.

Джоди показал себе язык и водворил зеркало на стену.

– Нам непременно ждать отца к завтраку? – спросил он.

– Непременно. Поставь всё тебе под нос, так, глядишь, и ему не останется.

Он застыл в нерешительности у задней двери.

– Только не вздумай улизнуть. Он только до кукурузного амбара и обратно.

С юга, из-за дубов, донёсся гулкий, как набат, лай старой Джулии; она была чем-то взбудоражена. Потом послышался голос отца, он что-то приказывал ей. Джоди сорвался с места, не дожидаясь, пока резкий окрик матери остановит его. Она тоже услышала лай, подбежала к двери и крикнула ему вслед:

– Не очень-то носитесь с отцом за глупой собакой! Я вовсе не хочу сидеть как дура перед готовым завтраком, пока вы будете гонять по лесу.

Ни Джулии, ни отца больше не было слышно. Его обуял неистовый страх, что тревога уже улеглась, дерзкий враг, вторгшийся в их владения, скрылся, а за ним следом исчез и отец с собакой. Он с треском ломился сквозь дубовую поросль к тому месту, откуда слышались звуки. Голос отца прозвучал совсем близко:

– Спокойно, сын. Что сделано, от тебя не убежит.

Он резко остановился. Вот Джулия, она стоит на месте и вся дрожит, но не от страха, а от возбуждения. Отец стоит тут же, глядя на помятое, искромсанное тело чёрной Бетси, их племенной свиньи.

– Он точно слышал, как я подзадоривал его, – сказал Пенни. – Смотри хорошенько, мальчуган. И постарайся увидеть то, что вижу я.

От вида растерзанной свиной туши Джоди поташнивало. Взгляд отца был устремлен куда-то мимо трупа животного. В ту же сторону, подняв острый нос, смотрела и старая Джулия. Джоди сделал несколько шагов, разглядывая песок. В принадлежности следов ошибиться было невозможно. Кровь прихлынула к его лицу. Это были следы гигантского медведя. И в отпечатке правой передней лапы, большущей, чуть ли не с тулью шляпы, недоставало одного пальца.

– Старый Топтыга!

Пенни кивнул.

– Я рад, что ты запомнил его след.

Они вместе наклонились к земле, изучая отпечатки и определяя, в каком направлении они приходят и уходят.

– Это нельзя назвать иначе, как перенесение военных действий на территорию противника, – сказал Пенни.

– И никто из собак не залаял на него, па. Разве что я проспал и не слышал.

– Нет, никто не залаял. Ветер был за него. Будь спокоен, он знал, что делает. Он прокрался, точно тень, сделал своё чёрное дело и убрался ещё до рассвета.

Холодок пробежал по спине Джоди. Ему явственно представилась эта тень, огромная и чёрная, словно движущийся сарай, как она крадется между дубами и одним взмахом большущей когтистой лапы сгребает кроткую спящую свинью. Затем белые клыки с хрястом вонзаются в спинной хребет, в тёплую трепетную плоть. Бетси даже не успела завизжать, позвать на помощь.

– Теперь он сыт, – сказал Пенни. – Он и съел-то всего ничего, сколько мог в рот набрать. Медведь, у него после зимней спячки сморщен желудок, вот почему я ненавижу медведей. Взять, к примеру, другого какого зверя – он убивает и ест, сколько ему надо, и в этом он, совсем как мы, борется за жизнь как может. Другое дело тварь или человек, который шкодит, абы шкодить… Взгляни только на морду медведя – и сразу увидишь, что он не знает пощады.

– Мы захватим с собой Бетси?

– Мясо изодрано в клочки, но для колбасы сойдёт. И жир тоже.

Хотя Джоди понимал, что ему полагалось бы расстроиться, он был возбуждён, и только. Вероломное убийство в священных пределах росчисти означало, что огромный медведь, который вот уже пять лет уходил безнаказанным от владельцев скота в округе, стал их личным врагом. Джоди не терпелось ринуться вдогонку. Вместе с тем он признавался себе, что чуточку боится. Топтыга совершил своё разбойное нападение возле самого дома.

Они взяли свинью за задние ноги – Джоди с одной стороны, отец с другой – и потащили к дому. Джулия нехотя следовала за ними. Старая собака-медвежатница не могла понять, почему они тотчас не пустились в погоню.

– Ей-богу, мне страшно идти с такой вестью к матери, – сказал Пенни.

– Да уж, она осерчает не на шутку, – согласился Джоди.

– Бетси была замечательной маткой. Просто замечательной.

Матушка Бэкстер ждала их у ворот.

– Я-то всё звала и звала вас, – начала она. – Чего вы там закопались?.. Господи боже, о господи боже! Моя свинка! Моя свинка!

Она всплеснула руками. Пенни и Джоди прошли в ворота и направились на задворки. Она следовала за ними, причитая.

– Подвесим тушу на перекладине, сын, – сказал Пенни. – Чтоб не достали собаки.

– Скажите же мне, – продолжала матушка Бэкстер, – скажите же мне хотя бы, как могло статься, что её убили, растерзали на клочки прямо у меня под носом?

– Это сделал Топтыга, ма, – ответил Джоди. – Следы его, это точно.

– А собаки-то, собаки были дома и спали?

Все три собаки были уже тут как тут и принюхивались к свежему запаху крови. Она бросила в них палкой.

– Ах вы, негодные твари! Едите наш хлеб и дозволяете такое!

– Ещё не родилось собаки ловчее этого медведя, – сказал Пенни.

– Ну хоть бы залаяли!

Она бросила в них ещё палку, и собаки понуро пошли прочь.

Наконец всем семейством они направились к дому. Джоди под шумок сразу прошмыгнул на кухню: запах еды был невыносим. Но никакое расстройство не могло помешать матушке Бэкстер следить за тем, что делает сын.

– Ну-ка, назад! – окликнула она его. – Отмой сперва свои грязные руки.

Он присоединился к отцу у лотка для умывания. Завтрак ждал на столе. Матушка Бэкстер сидела, горестно покачиваясь всем телом, и не притрагивалась к еде. Джоди навалил себе полную тарелку. На завтрак была каша из кукурузной сечки с подливкой, горячие оладьи, пахтанье.

– Ну хоть теперь поедим сколько-то мяса, – сказал он.

Мать круто повернулась к нему:

– Теперь-то поедим, а зиму без мяса сидеть будем.

– Я выпрошу у Форрестеров свинью, – сказал Пенни.

– Ну да, и будешь в долгу перед этими негодяями. – Мать снова запричитала: – Проклятущий медведь!.. Я бы ему показала!

– Я скажу ему это при встрече, – незлобливо вставил Пенни, не переставая набивать желудок.

Джоди громко расхохотался.

– Чего ещё от вас ждать, – сказала она. – Только бы потешаться надо мной.

Джоди потрепал её по руке.

– Я просто подумал, ма, как бы это выглядело – ты сцепившись с Топтыжкой.

– Бьюсь об заклад, мать победила бы, – сказал Пенни.

– Никто, кроме меня, не принимает жизнь всерьез, – пожаловалась она.




Глава четвертая





Пенни отодвинул тарелку и встал из-за стола.

– Ну что ж, сын, дневной урок ждёт нас.

У Джоди упало сердце. Опять мотыжить…

– Сегодня мы, очень даже может статься, достанем этого медведя.

Снова выглянуло солнце.

– Сходи за моей сумкой для дроби и пороховым рогом. И рог с трутом тоже принеси.

Джоди вприпрыжку побежал исполнять приказание отца.

– Ишь запрыгал, – сказала мать. – Как мотыжить, так улитка улиткой, а скажи: «Пойдём на охоту», так враз станет юркий, что твой угорь.

Она достала из кухонного шкафа одну из немногих банок варенья, которые у неё ещё оставались, намазала вареньем не съеденные за завтраком оладьи, завязала их в узелок и положила в котомку Пенки. Потом собрала остатки лепёшки из сладкого картофеля, отложила кусок для себя и, завернув их долю в бумагу, отправила туда же. Она ещё раз взглянула на кусок, который приберегла для себя, и решительным движением сунула его в мешок.

– Не ахти какой обед, – сказала она. – Да и вы, может, скоро будете обратно.

– Не ищи нас, заявимся сами, – сказал Пенни. – Да и не бывало такого, чтобы человек помер с голоду в один день.

– Послушать Джоди, – ответила она, – так он помирает с голоду уже час спустя после завтрака.

Пенни закинул за плечо котомку и рог с трутом.

– Возьми большой нож, Джоди, и поди отрежь лоскут мяса побольше с хвоста аллигатора.

Мясо, закопчённое на корм собакам, висело в коптильне. Джоди подбежал к тяжёлой деревянной двери и распахнул её. В коптильне было сумрачно и прохладно, пахло копчёной свининой, пол и стены запорошены золой от сгоревшего орешника. Балки, утыканные гвоздями с квадратной головкой, служившими для подвешивания мяса, были теперь почти совсем пусты; лишь три тощих, сморщенных окорока да два куска грудинки висели на них. Рядом с копчёным мясом аллигатора свисала вяленая оленья нога. Старый Топтыга произвёл в хозяйстве форменное опустошение. К осени Бетси наполнила бы коптильню своим пухлым потомством. Джоди отсёк ножом кусок мяса аллигатора. Оно было сухое, но нежное. Он коснулся его языком. Мясо было приятно солоноватое на вкус. Он вернулся на двор к отцу.

При виде старой, заряжаемой с дула шомполки Джулия залилась радостным лаем. Рвун выскочил из-под дома и присоединился к ней. Резвуха глупо махала хвостом, ничего не понимая. Пенни по очереди похлопал собак.

– Посмотрим, какие вы будете резвые к концу дня, – сказал он. – А ты, мальчуган, надевай-ка лучше башмаки. Дорога будет негладкой.

Всякая отсрочка была невыносима. Джоди бросился к себе в комнату, вытащил из-под кровати тяжёлые башмаки из воловьей кожи, сунул в них ноги и сломя голову побежал за отцом, словно вся охота могла пройти и закончиться до того, как он догонит его. Старая Джулия вприскочку бежала впереди, уткнувшись своим длинным носом в медвежий след.

– А след не остынет, па? Ты не боишься, что он уйдёт слишком далеко и мы не сможем его догнать?

– Пускай уходит, мы догоним его наверняка, ежели не станем тревожить его раньше времени и дадим ему залечь. Медведь, когда слышит за собой погоню, бежит куда шибче, чем ежели он думает, что может спокойно шастать и кормиться в своих угодьях.

След шёл дубняком на юг. Крупные комковатые отпечатки медвежьих лап четким узором прорисовывались на песке, ещё влажном после вчерашнего дождя.

– Ну и здорова лапа, бочка, а не лапа, – сказал Пенни.

Дубы кончились внезапно, словно их сеяли от руки и в мешке больше не оказалось семян. За ними начиналась низина, поросшая крупными соснами.

– А какой он величины, па? Большой?

– Большой. Он ещё не в своём весе, желудок-то у него после спячки спавшись и пустой. А ты погляди на след. След изрядный, весь он в нём виден. А ещё, примечай, он сзади поглубже будет. И олений след тоже такой бывает. Что олень, что медведь, когда жирный да тяжёлый, так вот и ступает с провалом. Лёгонькая олениха или там годовалый олешек идут ровно на цыпочках, только передок копытец у них и увидишь. Ну, а этот – будь спокоен – большущий.

– А ты не забоишься, когда мы с ним повстречаемся, па?

– Нет, если только не стрясётся чего-нибудь неладного. За кого я боюсь, так это за собак. Им, бедолажкам, всегда больше всех достается.

В глазах Пенни сверкнул огонёк.

– Ну, а ты-то не забоишься, сын?

– Нет! – Джоди подумал с минуту. – Ну, а если вдруг забоюсь, можно мне влезть на дерево?

Пенни коротко хмыкнул:

– Можно, сын. Если даже не забоишься, оттуда удобно наблюдать свару.

Они продолжали идти молча. Старая Джулия уверенно продвигалась вперёд. Бульдог Рвун послушно шёл её следом, принюхиваясь, где принюхивалась она, останавливаясь, когда она в нерешительности замирала на месте. Она громко отфыркивалась, когда травинки щекотали её нежный нос. А Резвуха делала стремительные броски то в одну, то в другую сторону, а раз даже очертя голову погналась за кроликом, порскнувшим у неё из-под носа. Джоди попробовал подсвистать её назад.

– Пускай бежит себе, сын, – сказал Пенни. – Она вернётся, как только сообразит, что осталась одна.

Джулия тоненько заскулила и поглядела на них через плечо.

– Старый хитрец взял в сторону, – сказал Пенни. – Похоже, двинулся к мочажинам, туда, где пила-трава. Коли так, может, повезёт взять его скрадом.

Джоди приоткрывался секрет охотничьего искусства отца. Форрестеры, подумал он, ринулись бы за Топтыгой в ту же минуту, как обнаружили его жертву. Они бы кричали и горланили во всю глотку; свора, науськиваемая хозяевами, огласила бы лаем весь скраб, и сторожкий старый медведь был бы задолго предупреждён об их приближении. Отец, маленький человек, был вдесятеро удачливее на охоте и повсеместно этим знаменит.

– Ты можешь наперед рассчитать, что сделает зверь, – сказал Джоди.

– Поневоле приходится рассчитывать. Дикий зверь быстрее человека да и сильнее намного. Что есть у человека, а у медведя нет? Чуток побольше соображения. Человек не может обогнать медведя, но грош ему цена, коли он не может обхитрить его.

Сосновая чаща постепенно редеет, выклинивается. Неожиданно открывается полоса субтропического леса – хэммок – местечко, поросшее живыми дубами и пальмами. Подлесок здесь густой, переплетённый кошачьим терновником. Но вот кончился и хэммок, и на юге и западе распахнулось широкое открытое пространство, с первого взгляда напоминающее луговину. Это и была пила-трава. Она росла в мелкой, по колено, воде, и её жёсткие, зазубренные листья смыкались так плотно, что, казалось, перед тобой сплошная стена растительности. Джулия с всплеском нырнула в неё. Пошедшая по воде рябь обозначила мочагу. Над открытым простором потянуло ветерком, заросли пилы-травы зазыбились, раздались, обнаружив ещё с десяток мочаг. Пенни не спускал глаз с собаки. Здесь, на безлесье, Джоди волновался больше, чем в тенистом лесу. В любой момент перед ними могла вздыбиться огромная чёрная фигура.

– Пойдём в обход? – тихо прошептал он.

Пенни отрицательно покачал головой.

– Ветер не с той стороны. Да что-то и непохоже, чтобы он прошёл здесь насквозь.

Собака с плеском бежала по зигзагообразному следу, который шёл по кромке твёрдой почвы, смыкавшейся с зарослями пилы-травы. Местами запах терялся в воде. Один раз она нагнула голову к воде и стала лакать её – не для того, чтобы утолить жажду, а чтобы определить след на вкус. Затем уверенно направилась к середине мочаги. Резвуха и Рвун попробовали было сунуться за ней, но их короткие ноги слишком глубоко увязали в грязи; они отступили на местечко повыше и, отряхнувшись, с напряжённым вниманием следили за Джулией. Рвун коротко взлаял, и Пенни шлёпнул его, чтобы молчал. Джоди осторожно ступил в мочагу вслед за отцом. Он испуганно вздрогнул, когда низко над ним, ничем не предупредив о своём появлении, пролетела цапля. Вода на мгновение облегла холодом его ноги, штанины облипли на щиколотках, башмаки засосало в жидкую грязь. Затем вода стала приятной, и хорошо было брести в прохладной влаге, оставляя за собой водовороты взмученного песка.

– Объедает молочаи, – пробормотал Пенни, показывая на плоские стреловидные листья. Одни были с неровным следом зубов по краям, другие начисто скушены со стебля. – Это он окрепляет себя по весне. Медведь, он как встанет весной из берлоги, так первым делом идёт искать молочай. – Пенни наклонился к самой земле и потрогал лист с рваным краем, окрашенным в коричневый цвет. – Будь я неладен, ежели он не был тут прошлой ночью. То-то у него разыгрался аппетит, и он оттяпал кусочек от бедной Бетси.

Джулия тоже приостановилась. Запах лип теперь не к земле, а к стеблям тростника и травы, по которым прошлась пахучая шерсть. Джулия уткнулась своим длинным носом в тростник, постояла, уставившись взглядом в пространство, затем, убедившись, что направление определено верно, резвым шагом захлюпала на юг. Пенни говорил теперь в полный голос:

– Он кормился тут. Старая Джулия говорит, с этого места он отправился домой.

Не выпуская собаку из виду, Пенни перешёл туда, где повыше. Он шёл быстро, не переставая разговаривать на ходу:

– Не раз мне случалось видеть, как медведь пасётся на молочае при луне. Он фырчит и топчется на месте, плещется и ворчит. Он, совсем как человек, срывает листья со стеблей и запихивает их в своё поганое грызло. Потом он поводит носом в воздухе и хамкает, как собака, траву. А над ним кричат ночные птицы, гавкают, точно собаки, лягушки-быки, дикие утки выкликивают: «Змея! Змея!» – и капли воды на листьях молочая ярко горят и светятся красным, точно глаза козодоя…

Слушать Пенни было всё равно что своими глазами видеть то, о чём он рассказывает.

– Ой, как мне хочется увидеть медведя на такой кормёжке, па!

– Вот поживешь с моё, так увидишь и это, и ещё много всяких диковин.

– А ты стрелял их на кормёжке, па?

– Я воздерживался от выстрела, сын, с меня хватало и того, что я много раз видел, как животное кормится, не причиняя никому вреда. Не по нутру мне стрелять в такое время или ещё в брачную пору. Иногда, конечно, чтобы добыть мяса или когда мы голодаем, я иду наперекор себе. Но ты, когда вырастешь, не будь таким, как Форрестеры: они убивают больше, чем им нужно, убивают так просто, забавы ради. А это дурно, совсем по-медвежьи. Ты слышишь?

– Да, папа.

Старая Джулия пронзительно тявкнула. След под прямым углом повернул на восток.

– Вот этого-то я и боялся, – сказал Пенни. – Лавр…

Заросли красного лавра казались непролазными. Внезапно меняющаяся местность служила тут хорошим укрытием для зверей. При всей беззаботности, с какой он кормился, Топтыга никогда не уходил слишком далеко от убежища. Деревца лавра стояли тесно, словно колья частокола. Удивительно, подумал Джоди, как только медведь протиснулся здесь своей тушей. Но чащоба местами прореживалась или состояла из молодых, податливых деревцов, и в ней отчетливо обозначалась тропа. Ею пользовались и другие животные. Их следы сплетались и пересекались. Дикая кошка преследовала оленя, за нею кралась рысь, и повсюду виднелись отпечатки лап животных помельче: енотов и кроликов, опоссумов и скунсов, с опаской добывавших себе пищу в сторонке от их хищных сородичей.

– Пожалуй, впору зарядить, – сказал Пенни.

Он щёлкнул языком, приказывая Джулии подождать. С понимающим видом она легла на землю, Резвуха и Рвун послушно опустились рядом с нею. Пороховой рог висел у Джоди за плечом. Пенни открыл его, всыпал в дуло добрую мерку пороха, затем отщипнул в охотничьей сумке клочок сухого чёрного мха, забил его туда же вместо пыжа и плотно умял шомполом. После этого он засыпал дробь, добавил ещё мха, вставил наконец капсюль и ещё раз легонько примял заряд шомполом.

– Всё в порядке, Джулия. Ату его!

До этой минуты преследование было словно праздной забавой, не охотой, а скорее прогулкой в своё удовольствие. А теперь над головой у них сомкнулись сумрачные заросли лавра, из чащобы с пугающим хлопаньем крыльев вылетали красноглазые тауи, земля была чёрная и рыхлая, в кустах по обе стороны тропы беспрестанно слышались какие-то шорохи, снование чьих-то лап. Время от времени там, где деревья расступались, на тропу падал сноп солнечного света. Собаки не теряли следа, хотя по тропе в обоих направлениях проходило бесчисленное множество животных: медвежий дух густо висел в лиственном туннеле. Но вот короткая шерсть на спине бульдога вздыбилась. Джулия бросилась вперёд. Пенни и Джоди, пригнувшись, побежали за ней. Пенни перебросил шомполку в правую руку и держал её чуть наклонно, так, чтобы случайным выстрелом не задеть бегущих впереди собак, если вдруг он запнётся и ружьё разрядится. Позади хрустнула ветка. Джоди судорожно вцепился в рубаху отца. Белка, вереща, улепетывала прочь.

Чаща поредела. Местность понизилась, стала топкой. Солнечный свет падал на землю пятнами с корзину величиной. Тут росли гигантские папоротники, приходившиеся им выше головы. Один был сломан наскочившим на него медведем. Тёплый воздух был густо напоен его пряной сладостью. Молодой усик на папоротнике распрямлялся, вновь занимая вертикальное положение. Пенни указал на него, и Джоди понял, что Топтыга прошёл здесь всего несколько минут назад. Старая Джулия дрожала как в лихорадке. Тропа дурманила её своими запахами. Собака чуть ли не бороздила носом влажную землю. Перед нею летела сойка, предостерегая обитателей зарослей. «Плик-ап-во-о-о…»

Болото сваливалось к бегучему ручейку, который был никак не шире столба для изгороди. Отпечатки комковатой лапы переступали с одного берега на другой. Водяной щитомордник с любопытством поднял голову из воды и плавными коричневыми спиралями заструился вниз по течению. По ту сторону ручья росли пальмы. Звериная тропа шла дальше через болото. Джоди заметил, что рубашка на спине отца взмокла. Он тронул рукав собственной рубашки. Рукав был насквозь мокрый. Джулия вдруг подала голос, и отец пустился бегом.

– Река! – закричал Пенни. – Он хочет к реке!

Болото наполнилось шумом. Трещали молодые деревца. Медведь чёрным ураганом сокрушал препятствия на своём пути. Собаки безудержно лаяли. У Джоди гудело в ушах, и это был гул ударов его собственного сердца. Он зацепился за плеть смилакса, растянулся во весь рост, но тут же вскочил. Короткие ноги Пенни мелькали перед ним, словно лопасти бешено работающих вёсел. Топтыга поспевал к Можжевеловой реке раньше, чем собаки могли остановить его.

На берегу речки открылся просвет. Джоди увидел, как что-то огромное, чёрное и бесформенное ринулось в него. Пенни остановился, вскинул ружьё. В тот же момент что-то коричневым метеором метнулось в косматую голову зверя: Джулия настигла врага. Она прыгала, отскакивала и, едва отскочив, налетала снова. Рвун бросился ей на подмогу.

Топтыга круто повернулся и с размаху хватил его лапой. Джулия вцепилась медведю в бок. Пенни выжидал. Стрелять было нельзя. Слишком велик был риск попасть в собак. Топтыга неожиданно напустил на себя обманчиво безразличный вид. Казалось, он стоит в недоумении, неповоротливый, нерешительный, тихонько раскачиваясь взад и вперёд. Он издал жалобный звук, словно хнычущий ребёнок. Собаки на мгновение попятились. Момент для выстрела был самый подходящий. Пенни вскинул ружьё к плечу, взял на мушку левую щёку медведя и нажал на спуск. Послышался безобидный щелчок. Пенни взвёл курок и снова потянул за спуск. На лбу у него выступил пот. Курок снова щёлкнул безрезультатно. И тут грянула чёрная буря. С невероятной быстротой и рёвом она обрушилась на собак. Словно прочерки молний, мелькали белые клыки, изогнутые когти. Медведь рычал, кружился, как смерч, скрежетал зубами и разил сплеча во все стороны. Собаки не уступали ему в проворстве. Джулия делала стремительные выпады с тыла, и, когда Топтыга оборачивался, норовя сгрести её лапой, Рвун кидался под самую его волосатую глотку.

Джоди оцепенел от страха. Он видел, как отец снова взвёл курок и теперь стоит полусогнувшись, лихорадочно облизывая губы, теребя пальцами спусковой крючок. Джулия впилась медведю в правый бок. Тот круто развернулся на месте, но не в её сторону, а к бульдогу, который был от него слева. Он подцепил его сбоку лапой и швырнул вверх тормашками в кусты. Пенни снова нажал на спуск. Раздался хлопок, за ним какой-то шипящий звук, и Пенни навзничь упал на землю. Ружьё разрядилось через казённую часть.

Рвун возобновил попытки повиснуть у медведя на глотке, а Джулия вновь принялась теребить его с тыла. Медведь опять был вынужден обороняться и стоял на месте, покачиваясь. Джоди бросился к отцу. Пенни уже встал на ноги. Правая половина его лица была черна от пороха. Топтыга стряхнул с себя Рвуна, резко повернулся к Джулии и, сграбастав её своей когтистой горстью, притиснул к груди. Она пронзительно завизжала. Рвун бросился на него сзади и вцепился зубами в его шкуру.

– Он убьёт Джулию! – закричал Джоди.

Не помня себя Пенни ринулся в гущу свары и всадил дуло ружья медведю под рёбра. Джулия, несмотря на боль, крепко держала зубами чёрную глотку у себя над головой. Топтыга зарычал, потом вдруг повернул, сбежал по берегу к реке и кинулся на самую глыбь. Собаки не отпускали его. Топтыга бешено заработал лапами. От Джулии одна лишь голова виднелась над водой, под самой медвежьей мордой. Рвун бесстрашно восседал на широкой чёрной спине. Топтыга переплыл реку и стал взбираться на берег. Джулия разомкнула челюсти и мякло шлёпнулась на землю. Медведь кинулся к густой чаще леса. Рвун повисел ещё немного на звере, затем, обескураженный, скатился с него и с нерешительным видом вернулся к реке. Он обнюхал Джулию, сел на задние лапы и завыл. Какое-то время в дальнем подлеске на том берегу слышался треск, потом всё стихло.

– Ко мне, Рвун! Ко мне, Джулия! – позвал Пенни.

Рвун помахал хвостом-обрубком, но не пошевелился.

Пенни приложил к губам охотничий рожок и издал ласкающий звук. Джулия посунулась вперёд, пытаясь подняться, но тут же сникла.

– Придётся забрать её, – сказал Пенни.

Он сбросил башмаки, соскользнул с берега в воду и энергично заработал руками. В нескольких ярдах от берега течение завладело им, словно щепкой, и с бешеной скоростью потащило за собой. Он боролся с ним за расстояние. Джоди видел, как Пенни, шатаясь, выбрался на берег далеко вниз по реке, обтёр глаза и побрёл обратно по берегу к собакам. Он наклонился, осматривая Джулию, потом взял её под мышку. Прежде чем переправляться обратно, он прошёл некоторое расстояние вверх по реке. Когда он вошёл в воду и поплыл, гребя лишь одной свободной рукой, течение подхватило его и вынесло почти к тому месту, где стоял Джоди. Рвун приплыл за ним следом, выбрался на берег, встряхнулся. Пенни бережно опустил Джулию на землю.

– Она сильно покалечена, – сказал он.

Он снял рубашку, положил в неё собаку и, связав рукава, взвалил ношу на спину.

– Больше так продолжаться не может, – сказал он. – Я должен раздобыть себе новое ружьё.

Пороховой ожог на его щеке уже вздулся волдырем.

– А что в нём не ладится, па?

– Да чуть ли не всё. Курок вихляется на валке. Я это знал. Последнее время мне приходилось взводить его по два-три раза подряд. Но уж коли ружьё разряжается через казённую часть, это значит, сдала спусковая пружина. Ну ладно, пойдём. Возьми это чёртово ружьё.

Они тронулись по болоту в обратный путь. Пенни взял направление на северо-восток.

– Теперь я не успокоюсь, пока не достану этого медведя, – сказал он. – Нужно только новое ружьё – и время.

Джоди вдруг почувствовал, что не вынесет больше вида обмяклого узла у себя перед глазами. По тощей голой спине отца тоненькими струйками сбегала кровь.

– Дай я пойду впереди, па.

Пенни повернулся и внимательно поглядел на него.

– Только не вздумай упасть в обморок, этого мне ещё не хватало.

– Я буду прокладывать тебе след.

– Ладно. Иди впереди. Только вот что ещё, Джоди, – возьми котомку. Достань себе немного хлеба. Поешь немного, мальчуган. Тебе сразу станет лучше.

Джоди не глядя запустил руку в котомку и вытащил узелок с оладьями. Варенье из ежевики терпкой прохладой растеклось по языку. Было до того вкусно, что ему даже стало стыдно за себя. Он, не разжёвывая, проглотил несколько оладий и несколько штук дал отцу.

– Великое утешение еда, – сказал Пенни.

Из кустов донёсся жалобный визг. Какая-то маленькая съёженная фигурка следовала за ними. Это была Резвуха. Джоди яростно пнул её ногой.

– Пусть её, – сказал Пенни. – Она и раньше не внушала мне доверия. Собаки, они или от рождения медвежатницы, или не медвежатницы вовсе.

Резвуха пристроилась в хвост процессии. Джоди попробовал расчищать путь, но стволы упавших деревьев были толще его самого и не поддавались усилиям сдвинуть их с места. Плети бычьего терновника, не уступавшие в жёсткости мускулам отца, хватали за ноги, и их надо было либо обходить, либо пролезать под ними. Так что Пенни с ношей был вынужден осиливать болото без его помощи. На болоте было душно и сыро. Рвун дышал часто и тяжело. Оладьи приятной тяжестью лежали в желудке Джоди. Он нашарил в котомке лепёшку из сладкого картофеля. Отец отказался от своей доли, и Джоди разделил её с Рвуном. Резвуха, на его взгляд, ничего не заслужила.

Хорошо было выбраться наконец из болота и войти в просторный сосновый лес. Даже скраб, тянувшийся за ним на протяжении одной или двух миль, казался легкопроходимым. Пробираться среди низких карликовых дубов, пальм, голого падуба и деревьев ти-ти было не так трудно, как идти по болоту. Уже совсем под вечер впереди замаячили высокие сосны Острова Бэкстеров. Маленькая процессия прошествовала по песчаной дороге с востока и вступила на росчисть. Рвун и Резвуха побежали вперёд к кипарисовой колоде, из которой поили кур. Матушка Бэкстер, слегка покачиваясь, сидела на узенькой веранде с горкой штопки на коленях.

– Ну что, собака убита, а медведя нет как нет? – крикнула она им навстречу.

– Ещё не убита. Дай мне воды, тряпок и большую иглу с ниткой.

Она проворно поднялась. Джоди всегда поражался той ловкости и умению, которые проявлялись в её руках и большом, грузном теле в минуты беды. Пенни опустил Джулию на пол веранды. Собака жалобно заскулила. Джоди наклонился и хотел погладить её, но она оскалилась на него. Удручённый, поплелся он к матери. Та разрывала на полосы старый передник.

– Можешь принести воды, – сказала она, и он живо побежал за котелком.

Пенни вернулся на веранду с охапкой мешков, чтобы сделать собаке подстилку. Матушка Бэкстер принесла хирургический инструмент. Пенни вынул собаку из пропитанной кровью рубахи и стал промывать ей раны. Джулия не сопротивлялась. Не впервой приходилось ей отведывать звериных когтей. Пенни зашил две самые глубокие раны и во все раны втёр сосновую смолу. Всё то время, пока он работал, Джулия взвизгнула раз и больше не подавала голоса. Пенни сказал, что у неё сломано ребро. Тут он ничем не мог ей помочь, но если она выживет, ребро срастётся. Она потеряла много крови. Её дыхание стало прерывистым. Пенни взял её на руки вместе с подстилкой.

– Куда ты хочешь её нести? – спросила матушка Бэкстер.

– В спальню. Сегодня ночью придётся за ней присматривать.

– Только не в мою спальню, Эзра Бэкстер. Я сделаю для неё все, что положено, но я не хочу, чтобы ты всю ночь скакал из постели и обратно и будил меня. Я и так почти не спала прошлую ночь.

– Ладно, я лягу с Джоди и устрою Джулию там, – сказал Пенни. – Я не могу оставить её сегодня одну под открытым небом… Принеси мне холодной воды, Джоди.

Он отнёс собаку в комнату Джоди и уложил в углу на ворох мешков. Пить она не хотела или не могла, и тогда он открыл ей пасть и влил воду в её пересохшую глотку.

– Пусть теперь отдыхает. А мы пойдём займемся делами.

Печать какой-то необычайной уютности лежала в тот вечер на росчисти. Джоди собрал яйца на сеновале, подоил корову и пустил к ней телёнка, нарубил матери дров. Пенни, как обычно, отправился к провалу, взвалив на плечи деревянное воловье ярмо с двумя бадьями. Матушка Бэкстер наварила на ужин молодых ростков лаконоса с сушёным коровьим горохом, поджарила немного свежей свинины.

– Кусок медвежатины был бы сейчас куда как кстати, – посетовала она.

Джоди проголодался, а у Пенни кусок не шёл в горло. Он дважды выходил из-за стола и ставил перед Джулией еду, но она отказывалась. Матушка Бэкстер тяжело поднялась, убрала со стола и принялась мыть посуду. Она не расспрашивала о подробностях охоты, а Джоди так хотелось рассказать обо всём, стряхнуть с себя, как наваждение, всё пережитое за время погони и схватки с медведем и особенно страх, оцепенивший его. Отец молчал. Родители не обращали на него внимания, и Джоди всецело углубился в свою тарелку с коровьим горохом.

Закат был багрян и ясен. В кухне Бэкстеров легли длинные чёрные тени.

– Я вконец измотался, – сказал Пенни. – Мне сейчас как раз в постель.

Джоди вдруг почувствовал свои ноги, стертые до волдырей башмаками из воловьей кожи.

– Я тоже, – сказал он.

– Ну, а я посижу маленько, – сказала матушка Бэкстер. – Я нынче почти ничего не сделала, одно только волнение и беспокойство, да с колбасой возилась.

Пенни и Джоди ушли в спальню. Сев на край узкой кровати, они разделись.

– Будь ты такой большой, как мать, мы бы не улеглись вдвоём, кто-нибудь свалился бы на пол, – сказал Пенни,

Для двух тощих, костлявых тел места было достаточно. Багрянец на западе померк, в комнате стало сумрачно. Джулия спала, тихонько повизгивая во сне. Взошла луна, и спаленка озарилась серебристым сиянием. Ноги Джоди горели, колени подёргивались.

– Ты не спишь, сын? – спросил Пенни.

– Никак не могу перестать идти.

– Мы отмахали порядочно. Ну, как тебе понравилась медвежья охота, мальчуган?

– Мм… – Он потер колени. – Об ней хорошо думать.

– Понимаю.

– Хорошо идти по следу, выслеживать. Хорошо смотреть на сломанные деревца и папоротники на болоте.

– Понимаю.

– Хорошо, когда Джулия лаяла…

– А сама схватка была страшная, так, что ли?

– Жуть, какая страшная!

– Да, от этого с души воротит – собаки в крови, и всё такое прочее. Но это ещё что, сын, ты ведь ещё не видел убитого медведя. Пусть это гадкий зверь, но всё равно как-то жалко становится, когда он перестаёт бороться и собаки рвут ему глотку, а он кричит совсем как человек, ложится и умирает у тебя на глазах.

Некоторое время отец и сын лежали молча.

– Ежели б только дикие звери оставили нас в покое, – сказал Пенни.

– А по мне, так хоть всех бы их перебить, – сказал Джоди. – Ведь они нас обворовывают, вредят нам.

– Про зверя нельзя сказать, что он ворует. Зверю приходится бороться за жизнь, и он борется как только может. Совсем как мы, люди. Пантера, медведь и волк – им от природы назначено убивать добычу. Для них не существует ни границ округов, ни поставленных человеком загородок. Откуда зверю знать, что я заплатил за землю и она моя? Откуда медведь знает, что свиньи – это моя еда и моя жизнь зависит от неё? Он знает только одно – голод.

Джоди лежал, глядя широко раскрытыми глазами в серебристое сияние. Остров Бэкстеров казался ему крепостью, со всех сторон осаждаемой голодом. В лунном свете ему мерещились горящие глаза, красные, жёлтые, зелёные. Голодные звери будут снова и снова совершать на росчисть стремительные налёты, будут убивать, пожирать свою добычу и уходить восвояси. Хорьки и опоссумы будут опустошать курятник, волк или пантера, может статься, ещё до утра зарежут телёнка, старый Топтыга может снова нагрянуть, чтобы убивать и кормиться.

– Зверь, он всего-навсего делает то же, что я, когда я охочусь, чтобы добыть нам мяса, – сказал Пенни. – Охочусь там, где он живёт и выращивает своих детёнышей. Это суровый закон, но это закон. Убивай или ходи голодным.

Всё же росчисть была безопасным местом. Хотя звери и приходили, потом они уходили. Джоди трясло, он сам не знал отчего.

– Ты замёрз, сын?

– Наверное.

Он видел, как Топтыга поворачивается на месте, рубит наотмашь и рычит. Он видел, как Джулия прыгает, как медведь подгребает её лапой и притискивает к груди, как она виснет на нём мёртвой хваткой, а потом падает, помятая и окровавленная. Да, росчисть была безопасным местом.

– Двигайся ближе, сын. Я согрею тебя.

Он придвинулся ближе к отцу – сплошные кости и мускулы. Пенни обнял его рукой, и он тесно прижался к худому отцовскому бедру. Отец был оплотом безопасности. Отец переплыл быструю реку, чтобы забрать свою израненную собаку. Росчисть была безопасным местом, – отец дрался за это, дрался за своих близких. Чувство укрытости и уюта охватило Джоди, и он тотчас заснул. Он проснулся однажды, потревоженный. В лунном свете, в углу на корточках сидел Пенни и возился с собакой.




Глава пятая





– Ну что же, я или выторгую себе новое ружьё, или попаду под суд, – сказал Пенни за завтраком.

Джулии стало лучше. Её раны оставались чистыми и не загноились. Она ослабла от потери крови и хотела только одного – спать. Она полакала немного молока из плошки, которую Пенни держал перед ней.

– Как же ты собираешься покупать новое ружьё, когда у самого нет денег даже на то, чтобы уплатить налоги? – спросила матушка Бэкстер.

– Я сказал: выторгую, – поправил Пенни.

– Чтоб мне съесть таз для мытья посуды в тот самый день, когда ты сторгуешь что-нибудь с выгодой для себя.

– Видишь ли, мать, я никого не хочу надувать. Бывают сделки, когда все остаются довольны.

– Что же ты собираешься сбывать?

– Резвуху.

– Кому она нужна?

– Она хорошая ловчая.

– Сухари ей только ловить.

– Ты не хуже меня знаешь, что Форрестеры помешаны на собаках.

– Ой, Эзра Бэкстер! Ежели ты затеял торговаться с Форрестерами, смотри, как бы тебе не прийти домой без штанов!

– К ним-то мы и идём с Джоди сегодня.

Пенни сказал это с твёрдостью, перед которой грузное тело его жены делалось как бы бесплотным. Она вздохнула:

– Ладно. Оставляй меня одну. Никто мне дров не поколет, воды не принесет, никто меня не подымет, случись я упаду. Иди. Забирай его.

– Я никогда не оставлял тебя без дров и без воды.

Джоди жадно прислушивался. Он скорее отказался бы от еды, чем от случая наведаться к Форрестерам.

– Джоди должен водиться с людьми, знать, как они живут, – сказал Пенни.

– Только с Форрестеров и начинать. Уж если он станет у них учиться, то станет чёрный сердцем, как ночь.

– Он может учиться у них, но не брать с них пример. Так или иначе, мы идём к ним.

Пенни поднялся из-за стола:

– Я принесу воды, а ты, Джоди, поди наколи дровец, да побольше.

– Возьмёте с собой завтрак? – крикнула она ему вслед.

– Я бы не стал так оскорблять своих соседей. Пополдничаем у них.

Джоди поспешил к поленнице. Каждый удар топора по смолистым сосновым чуркам приближал для него то мгновение, когда он увидит Форрестеров, своего приятеля Сенокрыла. Наколов большую кучу дров, он отнёс часть на кухню и доверху наполнил дровяной ящик. Отец с водой ещё не возвращался. Джоди побежал в загон седлать лошадь. Если лошадь будет стоять наготове и ждать, они смогут уехать, прежде чем мать надумает какой-нибудь новый предлог удержать его дома. А вон и Пенни показался на песчаной дороге с запада, согнувшийся под воловьим ярмом с двумя тяжёлыми деревянными бадьями, до краёв полными водой. Он подбежал к отцу и помог ему осторожно опустить ношу на землю; при малейшей оплошке бадьи могли кувырнуться, и тогда пришлось бы снова идти за водой, которая доставалась с таким трудом.

– Цезарь оседлан, – сказал он.

– А дрова уже полыхают, так, что ли? – ухмыльнулся Пенни. – Ладно. Мне только надеть выходной сюртук, привязать Рвуна да взять ружьё – и нас тут как не бывало.

Седло было куплено у Форрестеров, так как оказалось чуточку маловатым для их крупных фигур. Пенни с Джоди свободно умещались на нём вдвоём.

– Садись спереди, сын. Только ежели ты и дальше будешь так расти, придётся тебе ездить сзади, потому что я не смогу видеть перед собою дорогу. Резвуха, ко мне! Иди за нами.

Дворняжка пристроилась им в след. Один только раз она приостановилась и оглянулась через плечо.

– Надеюсь, это твой прощальный взгляд, – сказал ей Пенни.

Цезарь, хорошо отдохнувший, шёл ровной рысью. На его широкой старой спине, в просторном седле с отцом позади, Джоди было удобно, словно в кресле-качалке. Дорога впереди – как яркая лента солнечного света в тени листвы. На западе, у провала, дорога раздваивалась: одно её ответвление шло дальше к Острову Форрестеров, другое поворачивало на север. Старые зарубки на стволах древних болотных сосен отмечали поворот.

– Кто сделал эти зарубки, ты или Форрестеры? – спросил Джоди.

– Они были сделаны ещё до того, как мы с Форрестерами на свет появились. Среди них есть очень глубокие, сын. Сосна растёт так медленно, что вполне возможно, они сделаны испанцами. Этот, учитель-то, тебя в прошлый год ничему по истории не учил? Ну так вот, сын, тропу эту проложили испанцы. Вот эту, с которой мы сейчас сходим. Это испанская тропа прямо через всю Флориду. Она раздвоилась там позади, у Форт-Батлер. Южная тропа идёт на Тампу, она зовется тропой Драгунов. Ну, а эта называется тропой Черного Медведя.

Джоди устремил на отца круглые от удивления глаза.

– Ты думаешь, испанцы дрались с медведями?

– Уж, верно, им приходилось, на стоянках-то. Они дрались и с индейцами, и с медведями, и с оцелотами. Совсем как мы, вот только с индейцами мы не сталкиваемся.

Джоди с изумлением озирался вокруг. Сосновые леса окрест внезапно населились людьми.

– А сейчас тут есть испанцы?

– Ни один человек, Джоди, даже от своего дедушки не слыхал, чтобы тот видел испанца. Испанцы пришли из-за океана, они торговали, воевали и так прошли через всю Флориду, и никто не знает, куда они делись.

Жизнь весеннего леса неторопливо шла своим чередом в золотом свете утра. У кардиналов была брачная пора. Их хохлатые самчики мелькали повсюду, и Остров Бэкстеров словно тонул в мелодичном разливе их голосов.

– Это лучше всяких скрипок и гитар, правда? – сказал Пенни.

Джоди, вздрогнув, вернулся в заросли. Он успел пересечь с испанцами пол-океана.

Ликвидамбр был уже полностью одет свежим листом. Иудино дерево, жасмин и кизил отцвели, но черника, ти-ти и стрелолист были в самом цвету. На протяжении мили дорога бежала на запад сквозь нежно-зелёную, белую и розовую цветочную пену. Среди мелких, похожих на кружево цветов винограда святого Августина гудели дикие пчёлы. Дорога сузилась, минуя заброшенную росчисть. Цезарь перешёл на шаг. Вокруг них сомкнулись заросли. Карликовые дубы, голый падуб и миртовые деревца хлестали их по ногам. Растительность здесь была низкая, густая и лишь изредка давала тень. Апрельское солнце стояло высоко и сильно припекало. Цезарь вспотел, стременные ремни терлись о его бока и скрипели.

Ещё две жаркие, безмолвные мили пути. Одни только красноглазые тауи перепархивали в кустах. Дорогу перебежала лисица, низко неся свой хвост, да что-то жёлтое – похоже, дикая кошка – почти незримо метнулось в заросли мирта. Затем дорога стала шире, растительность отступила, и впереди показалось урочище – высокие деревья Острова Форрестеров. Пенни спешился, подхватил дворняжку и снова вскочил в седло с собакой на руках.

– Зачем ты её взял? – спросил Джоди.

– Ничего, так надо.

Они иступили в хэммок, прохладный и глубокий, со сводом, образованным кронами пальм и живых дубов. Дорога дала поворот, и под гигантским дубом показался серый, видавший непогоды дом Форрестеров. Ниже за ним сверкал пруд.

– Ты уж не обижай Сенокрыла, – сказал Пенни.

– А я никогда его не обижаю. Мы с ним друзья.

– Это хорошо. Он другой закваски, и не его вина, что он вышел такой чудной.

– Он мой лучший друг. Если не считать Оливера.

– Вот ты и держись Оливера. Он рассказывает басни не хуже Сенокрыла, но он-то хоть знает, когда врет.

Внезапно тишина леса разлетелась вдребезги. В доме поднялась суматоха. Послышался грохот стульев, швыряемых через всю комнату, с треском сломался какой-то большой предмет, звякнуло разбитое стекло, раздался тяжёлый топот ног по дощатому полу и голоса Форрестеров-мужчин, эхом отдающиеся от стен. Затем весь этот шум перекрыл пронзительный женский голос. Дверь распахнулась, и из дома выкатилась свора собак. Когда они пробегали через дверь, матушка Форрестер охаживала их веником для обметания очага. За нею толпились её сыновья.

– Можно тут спешиться без риска для жизни? – крикнул Пенни.

Форрестеры буйно загалдели, приветствуя Бэкстеров и отдавая приказания собакам. Матушка Форрестер обеими руками взялась за свой полосатый фартук и, словно флагом, замахала им вверх и вниз. Приветственные возгласы и команды собакам так переплетались, что Джоди ощутил беспокойство и некоторую неуверенность в оказанном им приеме.

– Слезайте и заходите! Пошли прочь, проклятые! Ишь повадились воровать свинину! Эге-гей! Привет! Чтоб вам пусто было!

Матушка Форрестер выбежала вслед за собаками, и они врассыпную бросились в лес.

– Пенни Бэкстер! Джоди! Слезайте и заходите!

Джоди соскочил с Цезаря, и она хлопнула его по спине. От неё пахло нюхательным табаком и горелым деревом. Запах этот не был ему неприятен, но невольно вспоминалось о том, какой аромат исходит от бабушки Хутто, – сладкий и нежный. Пенни также спешился, бережно держа на руках дворняжку. Форрестеры обступили его. Бык увёл лошадь в загон. Мельничное Колесо подхватил Джоди и, перекинув через плечо, снова опустил на землю, словно тот был простой куклой.

Тут Джоди увидел Сенокрыла: он поспешно спускался к нему с крыльца. Его сгорбленное, искривленное тело вихлялось при движении, напоминая раненую обезьянку. Сенокрыл поднял палку, на которую опирался при ходьбе, и помахал ею. Джоди побежал ему навстречу. Лицо Сенокрыла сияло.

– Джоди! – крикнул он.

Они стали друг перед другом, смущенные и обрадованные.

Чувство радости охватило Джоди – радости, какой он не испытывал ни с кем больше. Тело друга казалось ему не более неестественным, чем тело хамелеона или опоссума. Он верил взрослым на слово, что Сенокрыл повреждён в уме. Он сам никогда бы не сделал того, за что Сенокрылу дали такое имя. Младший из Форрестеров забрал себе в голову, что если прицепиться к чему-нибудь лёгкому и воздушному, то можно плавно, как птица, спуститься с крыши амбара. И вот он привязал к рукам по большому пучку сена и прыгнул. Он чудом остался в живых, отделавшись несколькими переломами, которые ещё больше обезобразили горбатую фигуру, данную ему от рождения. Разумеется, это было чистое безумие. И всё же в глубине души Джоди считал, что такая штука или что-то вроде может себя оправдать. Он и сам часто думал о воздушных змеях – очень больших змеях. И какой-то потаённой частью своего существа он понимал страстное желание мальчика-калеки познать полёт, лёгкость, минутную свободу от собственного тела, прикованного к земле, скрюченного, ковыляющего.

– Здравствуй, – сказал Джоди.

– У меня есть детёныш енота, – сказал Сенокрыл.

Он всегда был с новым любимцем.

– Пойдём посмотрим?

Сенокрыл повёл его за дом к ящикам и клеткам, служившим жилищем его птицам и зверям, состав которых постоянно менялся.

– Мой орел умер, – сказал Сенокрыл. – Он был слишком дикий и не мог жить в неволе.

Пара чёрных болотных кроликов не была для Джоди в новинку.

– Они не хотят заводить детёнышей, – пожаловался Сенокрыл. – Я хочу отпустить их.

Чёрная белка совершала свой нескончаемый бег по спицам колеса.

– Хочешь, я отдам её тебе? – предложил Сенокрыл. – А я себе другую добуду.

Надежда зародилась и умерла в груди Джоди.

– Мать не разрешит мне держать зверька.

Его сердце щемило тоской по белке.

– А вот енот. Жулик, ко мне!

Между узкими планками просунулся чёрный нос, показалась крошечная чёрная лапа, словно ребёнок протягивал руку. Сенокрыл поднял защёлку и достал енота. Зверёк прильнул к его руке и издал странный стрекочущий звук.

– Можешь подержать его. Он не укусит.

Джоди прижал к себе енота. Пожалуй, никогда ещё не доводилось ему видеть и трогать такое чудесное существо. Серый мех зверька был мягкий на ощупь, как фланелевая ночная рубашка его матери, а заострённая мордочка казалась словно в маске от чёрной полосы, проходившей поперёк глаз. Хвост у енота был пушистый, в красивых тёмных кольцах. Зверёк тихонько покусывал ему руку, затем снова издал свой стрекочущий крик.

– Он просит соску с сахаром, – с материнской нежностью сказал Сенокрыл. – Давай возьмём его в дом, пока нет собак. Он страшно боится собак, но он привыкнет. Он не любит, когда кругом шум и суета.

– Из-за чего вы дрались, когда мы приехали? – спросил Джоди.

– Я тут ни при чем, – ответил Сенокрыл с презрением. – Это всё они.

– А что было?

– Одна из собак намочила прямо посреди комнаты. Ну, и они не могли дотолковаться, чья это собака.




Глава шестая





Енот жадно сосал соску. Он лежал на спине, в ложбинке между рукой и боком Джоди, крепко сжимая в передних лапах набитую сахаром тряпку и блаженно закрыв глаза. Его маленькое округлое брюшко было уже полно молока, и вскоре он бросил соску и закопошился, пытаясь высвободиться. Джоди посадил его себе на плечо. Енот ворошил его волосы, шарил своими маленькими беспокойными лапами по его шее, ушам.

– Его лапы никогда не знают покоя, – сказал Сенокрыл.

Из тени за очагом раздался голос папаши Форрестера. Джоди и не заметил его, так тихо тот сидел.

– Я держал енота мальчишкой, – сказал он. – Два года он был ласковый, что твой котёнок. А потом в один прекрасный день возьми да выхвати у меня кусок ноги. – Старик сплюнул в огонь. – Этот тоже, как вырастет, будет кусаться. Такая уж у них повадка.

Матушка Форрестер вошла в дом и занялась своими горшками. Сыновья гурьбой повалили за ней: Бык и Мельничное Колесо, Говорун и Тюк, Дуга и Лем. Джоди озадаченно глядел на высохшую, сморщенную пару, взрастившую этих громадных людей. Все они были почти на одно лицо, кроме Лема и Говоруна. Говорун был покороче других и не блистал умом. Лем один из всех был чисто выбрит. Ростом он был не ниже остальных, но несколько потоньше и не такой чёрный, притом самый несловоохотливый из всех. Он часто сидел сам по себе, насупившийся и угрюмый, тогда как Бык и Мельничное Колесо, самые шумливые, предавались безудержному веселью.

Пенни Бэкстер вошёл в дом, совсем незаметный среди них. Папаша Форрестер продолжал рассуждать о повадках енотов. Никто, кроме Джоди, не слушал его, но старик упивался собственными словами.

– Этот енот вырастет величиною с собаку. И тогда он задаст дёру любой собаке во дворе. Енот для того и живёт, чтобы задавать дёру собаке. Он ляжет на спину в воде и может драться с целой сворой собак. Он будет топить их одну за другой. Ну, а кусаться, так он и мёртвый кусает напоследок.

Джоди разрывался между желанием послушать старика и интересом к тому, о чём говорят остальные Форрестеры. Он с удивлением увидел, что отец продолжает бережно держать на руках никчемную собачонку. Пенни пересёк комнату.

– Здравствуйте, мистер Форрестер. Рад вас видеть. Как ваше здоровье?

– Здравствуйте, сэр. Я ничего, совсем ничего, ежели взять в соображение, что я уже своё отжил. Сказать правду, так мне бы полагалось давно помереть и быть на том свете, да я всё откладываю. Похоже, на этом мне привычней.

– Садитесь, мистер Бэкстер, – сказала матушка Форрестер.

Пенни взял стул и сел.

– Что с собакой, хромая? – через всю комнату выкрикнул Лем.

– Да нет. Такого не замечал, чтобы хромала. Просто не мешает держать её подальше от зубов ваших псов.

– Ценная, да? – спросил Лем.

– Эта – нет. Эта и понюшки табаку не стоит. Не вздумайте просить, чтобы я её оставил, когда поеду от вас, она гроша ломаного не стоит.

– Уж больно ты трясёшься над ней, коли она такая никудышная.

– Это верно.

– Ты ходил с нею на медведя?

– Я ходил с нею на медведя.

Лем подступил к Пенни вплотную, тяжело дыша на него с высоты своего роста.

– Чутьистая? Выставляет медведя?

– Нет, собачонка совсем никудышная. Самая никудышная из всех медвежатниц, какие у меня были.

– Впервые слышу, чтобы человек так хаял свою собаку, – сказал Лем.

– Она красивенькая, что верно, то верно, – сказал Пенни. – За вид-то её, наверно, многие бы взяли, да только чтобы продать – нет, не хочу я вам внушать ничего такого, потому как вы сами же будете обмануты и надуты.

– Уж не рассчитываешь ли ты поохотиться малость на обратном пути?

– Что же, человек никогда не забывает об охоте.

– Чудно это – взять с собою собаку, от которой ни толку, ни проку.

Форрестеры переглянулись и замолчали. Их чёрные глаза были прикованы к дворняжке.

– И собака никуда не годится, и моя старая шомполка тоже, – сказал Пенни. – Вот незадача.

Шесть пар чёрных глаз запрыгали по стенам дома, на которых было развешано оружие. На взгляд Джоди, его было столько, что хватило бы укомплектовать целую оружейную лавку. Форрестеры хорошо зарабатывали на торговле лошадьми, на продаже оленины и самогоноварении. Ружья они покупали так, как другие покупают муку или кофе.

– Я ещё ни разу не слыхал, чтобы тебе не удалось добыть мяса, – сказал Лем.

– Вчера это случилось. Мое ружьё не выстрелило с первого раза, а когда я снова спустил курок, патрон разорвался в стволе.

– На кого ты охотился?

– На Топтыгу.

– Где он кормится? – загалдели Форрестеры все враз. – Откуда он пришёл? Куда ушёл?

Папаша Форрестер стукнул палкой об пол.

– Вы, ребята, заткнитесь и дайте Пенни говорить. Он не может слова сказать, а вы все ревёте, ровно быки.

Мамаша Форрестер звякнула крышкой и подняла круглую форму с кукурузным хлебом, показавшуюся Джоди чуть ли не с котел для варки сиропа. Вкусные запахи, шедшие от очага, действовали ошеломляюще.

– Не приставайте к Бэкстеру, пока он не поест, – сказал она. – Как вам не совестно!

– И впрямь, как не совестно! – подхватил упрёк папаша Форрестер. – Не дать гостям смочить глотку перед обедом!

Мельничное Колесо пошёл в спальню и вернулся с большой оплетённой бутылью. Он вынул затычку, выструганную из кочерыжки кукурузного початка, и протянул бутыль Пенни.

– Уж вы меня извиняйте, ежели я буду пить по маленькой, – сказал Пенни. – В меня просто не влезет, у меня не так много места, как у вас.

Форрестеры разразились оглушительным смехом. Мельничное Колесо пустил бутыль по кругу.

– Джоди налить?

– Он ещё маленький, – сказал Пенни.

– Ну, а я пью, как от груди отнят был, – сказал папаша Форрестер.

– Налей мне четвертушку, – сказала мамаша Форрестер. – В чашку.

Еду она накладывала в такие большие миски, что в них впору было бы купаться. Длинный, весь изрезанный стол заволокся облаком пара. Поданы были коровий горох со свиным салом, целиком зажаренная оленья нога, беличье мясо в большой деревянной тарелке, пальмовая капуста – молодые, ещё не раскрывшиеся пальмовые листья, кукурузная каша с мясом, преснушки, кукурузный хлеб, сахарный сироп и кофе. На краю очага ждал пудинг с изюмом.

– Ежели б знать, что вы явитесь, я бы приготовила чего-нибудь поприличнее, – сказала матушка Форрестер. – Ну да ладно, усаживайтесь.

Джоди взглянул на отца – испытывает ли он волнение от такого обилия вкусной еды? Лицо Пенни почему-то было серьёзно.

– Все, что тут наставлено, сделает честь хоть самому губернатору, – сказал он.

– Вы, верно, не сядете без молитвы за стол, – встревоженно сказала матушка Форрестер. – Слушай, отец, уж гостей-то ради попроси благословения господня, небось тебя от этого не убудет.

Старик с несчастным видом огляделся вокруг и молитвенно сложил руки:

– О господи, ещё раз ты соизволил благословить наши грешные души и желудки тучной снедью, аминь.

Форрестеры прочистили глотки и принялись за еду. Джоди сидел напротив отца, между матушкой Форрестер и Сенокрылом. Его тарелка была наполнена через край. Бык и Мельничное Колесо совали Сенокрылу самые лучшие куски. Он передавал их под столом Джоди. Форрестеры ели сосредоточенно и – наконец-то – молчали. Еда таяла перед ними буквально на глазах. Лем и Говорун из-за чего-то повздорили. Папаша Форрестер заколотил по столу своим сухим кулаком. Они поворчали немного на его вмешательство, но подчинились. Папаша Форрестер наклонился к Пенни и негромко проговорил:

– Я знаю, мои ребята не сахар. Они не делают что положено, много пьют и дерутся; ни одна женщина не хочет быть с ними и бежит от них быстрее оленя. Но одно я скажу в их пользу: они никогда, ни один из них, не ругаются за столом ни с матерью, ни с отцом.




Глава седьмая





– Ну, сосед, теперь выкладывай новости про твоего медведя, будь он неладен, – сказал папаша Форрестер.

– Да, – сказала матушка Форрестер. – Только вымойте мне посуду, шалопаи, пока уши не развесили.

Её сыновья поспешно встали, захватив каждый свою тарелку, а к ней какое-нибудь блюдо или миску. Джоди смотрел на них во все глаза. Он с таким же успехом мог ожидать, что они вплетут себе в волосы ленты. Матушка Форрестер, направляясь к креслу-качалке, ущипнула его за ухо.

– У меня нет дочерей, – сказала она. – Если парни хотят, чтобы я готовила на них, так пусть прибираются вместо меня.

Джоди посмотрел на отца, весь немая мольба о том, чтобы такая ересь не была занесена домой, на Остров Бэкстеров. Форрестеры управлялись с посудой быстро. Сенокрыл ковылял следом за ними, собирая объедки для животных. Лишь собственноручно кормя собак, он мог быть уверен в том, что и его любимцам перепадет лакомый кусочек. Он улыбался про себя при мысли, что сегодня им можно отнести так много. Холодной еды оставалось достаточно даже на ужин. Джоди в изумлении взирал на это изобилие. С громким стуком Форрестеры закончили мытьё и развесили посуду на гвоздях возле очага. Затем сдвинули вокруг Пенни стулья с сиденьями из воловьей кожи и тесаные скамьи. Одни закурили трубки из кочерыжек кукурузных початков, другие соскабливали стружку с тёмных брикетов прессованного нюхательного табака. Матушка Форрестер жевала понюшку губами. Бык достал небольшой напильник, взял ружьё Пенни и принялся подправлять расшатавшийся курок.

– Ну так вот, – начал Пенни, – он явился к нам нежданно-негаданно.

Джоди вздрогнул, как от озноба.

– Он проскользнул к нам как тень и задрал нашу племенную свинью. Вспорол её от конца до конца, а съел-то всего ничего. Он не был голоден. Тут одна только его гнусность и мерзость.

Пенни сделал паузу, чтобы зажечь трубку. Форрестеры подались к нему с горящими сосновыми лучинами.

– Он пришёл тихий, как чёрное облако, с наветренной стороны. Дал круг, чтобы ветер дул на него. Он шёл так тихо, что собаки не услышали и не учуяли его. Даже эта, даже эта, – он наклонился и погладил дворняжку, лежавшую у него в ногах, – была одурачена.

Форрестеры обменялись взглядами.

– Мы вышли сразу после завтрака – я, Джоди и три собаки при нас. Мы прошли по следу медведя весь скраб, что на юге. Мы прошли по его следу вдоль мочажин с пилой-травой. Мы прошли всё Можжевеловое урочище. Мы шли за ним по болоту, и след делался всё горячей и горячей. Мы догнали его…

Форрестеры судорожно стиснули руками колени.

– Мы догнали его, ребята, на берегу Можжевеловой реки, как раз у того места, где самая глубокая и самая быстрая вода.

На взгляд Джоди, рассказ выходил лучше, чем сама охота. Он снова видел перед собой всё: тени и папоротники, сломанные пальмы и быстро бегущую воду. Рассказ захватывал его и переполнял. И ещё его переполняла гордость за отца. Пенни Бэкстер, невеличка ростом, словно какая-нибудь оса-землеройка, мог обставить на охоте самых сильных из Форрестеров. А ещё он мог сидеть, как сидит сейчас, и плести таинственное, волшебное кружево слов, от которых чаще колотилось сердце и дух занимался у этих огромных волосатых людей.

Он описывал схватку в эпических тонах. Когда ружьё разрядилось через казённую часть и Топтыга примял Джулию к груди, Говорун проглотил табак и бросился к очагу, кашляя и отплёвываясь. Форрестеры, судорожно сжав кулаки, непрочно сидели на краешках стульев и слушали с разинутыми ртами.

– Эх, кабы мне быть с вами… – выдохнул из себя Бык.

– А куда ушёл Топтыга? – жадно спросил Говорун.

– Этого никто не знает, – ответил Пенни.

Наступило молчание.

– Ты ни словом не обмолвился о собаке, – заметил наконец Лем.

– Не упрашивай меня! – ответил Пенни. – Я же сказал, что собачонка совсем никуда.

– Я вижу, она в самом отменном виде. На ней ни царапины, так ведь?

– Да, на ней ни царапины.

– Это какой же ловкой собакой надо быть, чтобы выйти из драки с медведем без единой царапины!

Пенни сделал затяжку.

Лем встал и, подойдя к нему, башней возвысился над ним. Костяшки его пальцев хрустели. С него катил пот.

– У меня два желания, – хрипло сказал он. – Хочу присутствовать при смерти Топтыги и хочу вот эту собаку.

– Нет, нет, – мягко возразил Пенни. – Я не хочу надувать тебя на такой сделке.

– Не морочь мне голову. Говори, что хочешь взамен.

– Я лучше отдам тебе Рвуна.

– Хитришь! У меня есть собаки лучше Рвуна.

Лем подошёл к стене и снял с гвоздя ружьё. Это была «лондонка» мелкой нарезки. Сверкающие сдвоенные стволы. Ложе орехового дерева, тёплого и как бы светящегося изнутри. Щеголеватые курки, замысловатый чеканный орнамент. Лем приложил ружьё к плечу, прицелился. Затем сунул ружьё в руки Пенни.

– Прямо из Англии. Не придётся больше заряжать с дула. Набиваешь гильзы – плёвое дело, – вставляешь патроны, закрываешь, взводишь курки – трах! трах! Два выстрела. Бьёт безотказно. Справедливая мена.

– Нет, нет, – сказал Пенни. – Это дорогое ружьё.

– Там, откуда его привезли, найдутся ещё. Не спорь со мной, старина. Уж коли я хочу собаку, то мне собаку и надо. Бери ружьё, не то, ей-богу, я приду и украду её.

– Ну что ж, будь по-твоему, – сказал Пенни. – Раз ты так повернул дело. Только обещай при свидетелях, что не выколотишь из меня душу, когда испытаешь её на охоте.

– По рукам. – Косматая лапа легла на руку Пенни. – Сюда, малыш!

Лем свистнул дворняжке, взял её за загривок и вывел наружу, словно всё ещё опасался упустить её.

Пенни покачивался в кресле-качалке. Ружьё он с безразличным видом положил себе на колени. Джоди глаз не мог оторвать от его совершенных форм. Он трепетал при мысли, что отец провёл Форрестера. Интересно, сдержит ли Лем своё слово. Джоди много слышал о тонкостях меновой торговли, но ему в голову не приходило, что можно обмануть человека таким простым способом – говоря ему только правду.

Разговор затянулся за полдень. Бык подправил старую шомполку Пенни, так что, по его мнению, она ещё могла послужить. Форрестеры никуда не спешили, словно не было у них на руках никаких дел. Рассказывались истории о хитрости старого Топтыги, о других медведях до него, правда не таких умных. Подробнейшим образом описывались погони. Перечислялись имена и охотничьи заслуги собак, умерших двадцать лет назад. Сенокрыл устал слушать и хотел пойти на пруд ловить гольянов. Но Джоди не в силах был оторваться от этих старых историй. Папаша и матушка Форрестеры время от времени вставляли замечание чирикающими пронзительными голосами, затем снова впадали в дремоту, словно сонные сверчки. В конце концов немощи взяли над ними верх, и они крепко заснули, сидя рядышком в креслах-качалках, – два старых, высохших человеческих остова, не гнущихся даже во сне. Пенни потянулся и встал.

– Мне страшно жалко расставаться с доброй компанией.

– Оставайся на ночь. Поохотимся на лисиц.

– Спасибо. Да вот не люблю я, когда мой двор остается без мужчины.

Секокрыл просительно потянул Пенни за руку:

– Позвольте Джоди остаться со мной. Он ещё ничего у меня не видел.

– Позволь мальцу остаться, Пенни, – сказал Бык. – Завтра мне так и так ехать в Волюзию, я подвезу его.

– Мать будет сильно серчать, – сказал Пенни.

– На то она и мать. Ну как, Джоди?

– Мне страшно хочется остаться, па. Я уже так давно не играл…

– Всего лишь с позавчерашнего дня. Ну ладно, оставайся, ежели хозяева вправду этого хотят. Лем, не убивай мальчишку, ежели испытаешь собачонку до того, как Бык привезёт его домой.

Форрестеры буйно загоготали. Пенни примостил новое ружьё на плече рядом со старым и пошёл к лошади. Джоди последовал за ним. Он протянул руку и попробовал на ощупь гладкость ружья.

– Будь это кто другой, а не Лем, я бы постыдился нести его домой, – пробормотал Пенни. – Ну, а с Лемом я должен поквитаться – за кличку, которую он мне дал.

– Ты сказал ему правду.

– Слова мои были прямы, но намерения кривы, как река Оклавохо.

– А что он сделает, когда узнает?

– Захочет стереть меня в порошок. А потом, я так думаю, будет смеяться. Ну, всего доброго, сын, до завтра. Веди себя хорошо.

Форрестеры вышли его проводить. Джоди махал отцу рукой с каким-то неведомым дотоле чувством одиночества. Его так и подмывало окликнуть отца, побежать за ним, взобраться в седло и вернуться с ним домой, в уют росчисти.

– Енот ловит рыбу в луже, Джоди! Пойдём поглядим! – позвал Сенокрыл.

Он побежал к еноту. Зверёк плескался в небольшой луже, ища своими человеческими руками что-то такое, к чему его мог направлять только инстинкт. Джоди проиграл с Сенокрылом и енотом весь остаток дня. Он помогал чистить ящик белки, помогал строить клетку для искалеченного кардинала. Форрестеры держали бойцовых петухов, таких же диких, как они сами. Куры клали яйца по всему близлежащему лесу, в непролази ежевичных кустов, под грудами валежника, и змеи поедали столько же яиц, сколько птенцов высиживалось. Вместе с Сенокрылом Джоди ходил собирать яйца. Они застали одну курицу на кладке. Сенокрыл подложил ей найденные яйца. Всего набралось пятнадцать.

– Это хорошая наседка, – сказал Сенокрыл. Похоже было, все подобного рода дела лежали на нём.

Джоди вновь страстно захотелось, чтобы у него был какой-нибудь зверёк, свой, собственный. Однако по прошлому опыту он знал, что лучше не раздражать мать ещё одним ртом, сколь бы мал этот рот ни был. Сенокрыл говорил с несушкой:

– Теперь оставайся на гнезде, слышишь? Высиди из всех этих яиц цыпляток. На этот раз я хочу жёлтых, а не чёрных.

Они повернули назад, к дому. Енот с криком выбежал им навстречу. Он вскарабкался вверх по кривым ногам и спине Сенокрыла, обхватил лапами его шею и удобно устроился на ней. Прикусив зубами его кожу, он с нарочитой свирепостью замотал головой. Сенокрыл позволил Джоди донести зверька до дому. Енот глядел на него блестящими вопрошающими глазами, понимая, что перед ним чужой, но в конце концов признал его за своего.

Форрестеры рассыпались по своей земле, занятые делами, и делали они их неспешно, как бы походя. Папаша и матушка Форрестеры продолжали спать в своих креслах. На западе алело закатное солнце. В доме быстро темнело: живые дубы скрадывали свет, который был бы всё ещё ярок на росчисти Бэкстеров. Один за другим братья возвращались в дом. Сенокрыл развёл в очаге огонь, чтобы подогреть оставшийся с утра кофе. Матушка Форрестер приоткрыла один настороженный глаз и снова закрыла. Её сыновья наваливали на стол съестное с грохотом, который разбудил бы и сову среди дня. Матушка Форрестер пошевелилась в кресле, ткнула папашу Форрестера в бок и присоединилась к ужинающим. На этот раз всё было съедено подчистую. После ужина Форрестеры курили и толковали о лошадях. Джоди и Сенокрыл устроились в углу играть в ножички. Матушка Бэкстер ни за что бы не допустила, чтобы в её чистые гладкие полы втыкали ножи. Ну, а здесь несколько лишних щепок из пола ничего не значили.

Джоди вдруг резко выпрямился, прервав игру.

– А я что-то знаю, чего ты не знаешь, правда-правда.

– Что?

– Испанцы часто проходили через заросли прямо перед нашими воротами.

– Ну это-то я знал. – Сенокрыл подался к нему и взволнованно прошептал: – Я их видел.

Джоди широко раскрыл глаза.

– Кого?

– Испанцев. Они такие высокие, смуглые, в блестящих шлемах, на чёрных конях.

– Ты не мог их видеть. Их ни одного не осталось. Они ушли отсюда, так же как индейцы.

Сенокрыл многозначительно прижмурил глаз.

– Это люди так говорят. А ты слушай меня. В следующий раз, как пойдёшь на запад от вашей промоины… знаешь ту большую магнолию? Вот, загляни за неё. Там, за этой магнолией, всегда едет испанец на чёрном коне.

У Джоди мурашки по спине пробежали. Конечно, это очередная выдумка Сенокрыла. Потому-то отец с матерью и говорят, что Сенокрыл повреждён в уме. И всё-таки ему страшно хотелось в это поверить. Во всяком случае, заглянуть за магнолию не помешает.

Форрестеры потягивались, выколачивали трубки, выплёвывали табачную жвачку. Затем разошлись по спальням. Сенокрыл привёл Джоди в похожее на сарай помещение, под свесом кухонной крыши, где у него была собственная постель.

– Подушку возьми себе, – сказал он.

Сенокрыл начал небылицу о крае света. Там пусто и темно, говорил он, и ездить верхом можно только на облаках. Поначалу Джоди слушал с интересом, но потом рассказ стал скучным, бессвязным. Джоди как-то сразу заснул и увидел во сне испанцев, едущих верхом не на лошадях, а на облаках.

Проснулся он поздно ночью от испуга. В доме стоял тарарам. Первой его мыслью было, что Форрестеры опять подрались. Однако на этот раз в общем гаме сквозила какая-то согласованность и слышался даже поощряющий голос матушки Форрестер. Со стуком распахнулась дверь, и в дом позвали несколько собак. Затем в проеме двери засветился огонь, и все скопом – собаки и люди – ввалились в спальню Сенокрыла. Братья были совершенно голые и казались тоньше, не такими здоровенными, зато ростом чуть ли не с самый дом. Матушка Форрестер несла зажженную сальную свечу. Собаки метнулись под кровать и тотчас выскочили обратно. Джоди и Сенокрыл вскочили на ноги. Никто не потрудился объяснить им причину суматохи. Мальчики последовали за охотой. Она обежала все комнаты, а кончилось тем, что собаки как сумасшедшие повыскакивали в одно окно, где сетка от комаров была разорвана.

– Они догонят его там, – сказала матушка Форрестер с внезапно обретенной безмятежностью.

В комнату, опираясь на палку, проковылял папаша Форрестер.

– Ночь-то почти уж прошла, – сказал он. – Я бы, пожалуй, хлебнул виски, чем снова ложиться спать.

– Ну, папаша, это верх здравого смысла для такого старого хрыча, как ты, – сказал Бык.

Он подошёл к буфету и достал оплетённую бутыль. Старик вынул затычку, наклонил бутыль, приложился.

– Подумаешь, какой здравый смысл – самогон-то тянуть, – сказал Лем. – Давай сюда.

Он отпил большой глоток и передал посудину дальше. Потом вытер рот и потер свой голый живот. Он подошёл к стене и потянулся за своей скрипкой. Небрежно позвенькал струнами, сел и заиграл какой-то мотив.

– Неверно играешь, – сказал Дуга, принёс свою гитару и сел на скамью рядом с ним.

Матушка Форрестер поставила свечу на стол.

– Вы что, чертяки голые, до рассвета сидеть налаживаетесь? – спросила она.

Дуга и Лем были всецело поглощены игрой, и ей никто не ответил. Бык достал с полки свою губную гармонику и начал совсем другую мелодию. Дуга и Лем остановились послушать, потом присоединились к нему.

– А ведь недурно получается, прах вас разбери, – сказал папаша Форрестер.

Бутыль снова пошла по кругу. Бык взял варган, а Мельничное Колесо барабан. Бык сменил заунывную песню на игривую плясовую, и музыка грянула в полную силу. Джоди и Сенокрыл опустились на пол между Лемом и Дугой.

– Не думайте, будто я собираюсь снова лечь в постель и всё проспать, – сказала матушка Форрестер. Она разгребла золу в очаге, подбросила на тлеющие угли дров, придвинула к жару кофейник и продолжала: – Сегодня утром вам совсем не придётся ждать завтрака. – Она подмигнула Джоди. – Убьём сразу двух зайцев: и повеселимся, и с завтраком управимся.

Музыканты сбились с лада и загремели кто во что горазд. Можно было подумать, со всех концов зарослей сбежались дикие кошки и задают концерт, но в музыке этой были ритм и задор, ласкавшие душу и слух. Её дикие звуки пронизывали Джоди, словно он сам стал скрипкой и это по нему водил Лем Форрестер своим длинным смычком.

– Эх, будь здесь моя зазноба, попели бы, поплясали, – негромко сказал ему Лем.

– А кто твоя зазноба? – набравшись духу, спросил Джоди.

– Малютка Твинк Уэдерби.

– Но ведь она же девушка Оливера Хутто.

Лем поднял смычок, и какое-то мгновение Джоди казалось, что он ударит его. Но Лем заиграл дальше, и только в глазах его тлел злобный огонь.

– Ежели ты хоть раз ещё скажешь это, малец, ты останешься без языка. Понятно?

От плясовых наигрышей Форрестеры перешли к песням, и Форрестеры-старшие присоединились к пению своими тонкими, дрожащими голосами. Стало светать, и пересмешники в кронах дубов запели так чисто и громко, что Форрестеры услышали их, положили инструменты и увидели, что в доме совсем светло.

Завтрак, по здешним размахам, был несколько жидковат: мамаша Форрестер была слишком занята, чтобы много готовить. После завтрака Форрестеры поплескали водой у себя над бородами, обулись, надели рубахи и не спеша разошлись по своим делам. Бык оседлал большого чалого жеребца и посадил Джоди сзади, на крестец, – в седле вместе с ним не поместилась бы и травинка.

Сенокрыл с енотом на плече, хромая, проводил Джоди до края росчисти и прощально махал палкой до тех пор, пока они не скрылись из глаз. Джоди доехал до Острова Бэкстеров и долго махал вслед уезжающему Быку. Он был всё ещё оглушён. И только открыв калитку под мелией, вспомнил, что позабыл поискать за магнолией конного испанца.




Глава восьмая





Джоди прихлопнул за собою калитку. Ошибиться было невозможно: в воздухе стоял запах жареного мяса. Он обежал дом. Негодование мешалось в нём с нетерпением. Не поддаваясь соблазну открытой кухонной двери, он поспешил к отцу. Пенни вышел из коптильни и окликнул его.

Правда открылась ему, принеся радость и боль одновременно. На стене коптильни была распялена большая оленья шкура. Джоди жалобно сказал:

– Ты не стал ждать меня и охотился. – Он притопнул ногой. – Теперь никогда больше не отпущу тебя одного.

– Спокойно, сын, сперва выслушай меня. Радуйся, что судьба так щедра к нам.

Гнев Джоди остыл. Вместо него ключом забило любопытство.

– Рассказывай скорей, па, как всё получилось.

Пенни присел на корточки на песке. Джоди плашмя растянулся с ним рядом.

– Это был бык, Джоди. Я чуть было на него не наехал.

Джоди опять впал в неистовство:

– Не мог он подождать до моего возвращения!

– А разве ты не повеселился у Форрестеров? Нельзя же загнать всех енотов на одно дерево.

– Он мог бы подождать! Мне ни на что не хватает времени. Оно слишком быстро идет!

Пенни рассмеялся.

– Видишь ли, сын, остановить время – такого пока не удавалось ни тебе, ни мне, ни кому другому.

– Олень бежал?

– Ну, Джоди, скажу я тебе! Со мной отродясь не случалось, чтобы мясо стояло и ждало меня посреди дороги, как тот бык. На лошадь он и ухом не повёл. Стоит и стоит себе на месте. Эх, думаю, прах тебя разбери, ружьё-то новое у тебя без патронов! Потом открываю казённик, заглядываю – господи благослови, уж мне-то следовало бы знать, что никто из Форрестеров не станет держать ружьё незаряженным. В ружьё два патрона, а передо мной стоит бык и ждёт. Я пальнул, он упал. Прямо посреди дороги, сам в руки просился, точно куль с мукой. Я взвалил его на нашего славного Цезаря – и домой. И знаешь, о чём мне тут подумалось? Я возвращаюсь с олениной, подумалось мне, так что мать не будет бранить меня за то, что я оставил Джоди у Сенокрыла.

– Что она сказала, когда увидела новое ружьё и мясо?

– Она сказала: «Не будь ты такой честный дурак, я бы поклялась, что ты ходил воровать».

Оба довольно хмыкнули. С кухни долетали вкусные запахи. Часы, проведенные у Форрестеров, были забыты. Единственной реальностью дня был обед. Джоди направился на кухню.

– Здравствуй, ма. Я дома.

– Ну так что? Плакать мне или смеяться?

– Отец у нас хороший охотник, правда, ма?

– Правда, и ещё хорошо, когда тебя нет дома.

– Ма…

– Ну, что тебе?

– У нас сегодня будет оленина?

Она повернулась от огня.

– Боже милостивый, неужели ты не можешь думать ни о чём другом, а всё только о своём пустом брюхе?

– Ты так вкусно готовишь оленину, ма.

Она смягчилась.

– Да, сегодня у нас оленина. Я боялась, мясо не продержится долго при такой-то теплыни.

– И печёнка тоже не продержится.

– Господи помилуй, не можем же мы съесть всё за один раз. Если ты наполнишь мне вечером дровяной ящик, тогда, может, у нас будет печёнка на ужин.

Он прошёлся взглядом по блюдам, словно высматривая добычу.

– Убирайся из моей кухни, или ты хочешь уморить меня до смерти? Кто бы тебе тогда готовил обед?

– Я сам.

– Ну да, ты и собаки.

Он выбежал на двор к отцу,

– Как наша Джулия?

Ему казалось, что он не был дома целую неделю.

– Поправляется. Дай ей месяц, и она снова выставит Топтыгу.

– Форрестеры будут помогать нам в охоте на него?

– Мы никогда об этом не договаривались. По мне, так пусть они охотятся сами по себе, а я сам по себе. Мне всё равно, кому он достанется, только бы не трогал нашу скотину.

– Па, я вот о чём тебе ещё не говорил. Когда собаки дрались с ним, я испугался. Я так испугался, что даже не мог бежать.

– Я тоже не обрадовался, когда увидел, что остался без ружья.

– Но ты так рассказывал про это Форрестерам, точно мы были страшно храбрые.

– Видишь ли, сын, без этого не вышло бы рассказа.

Джоди осмотрел оленью шкуру. Она была большая и красивая, красная, как и полагается весной. Во всякой дичи он видел как бы двух различных животных. На гоньбе дичь была добычей, и он хотел только одного – чтобы она упала. Когда же она лежала мёртвая, истекающая кровью, в нём поднималась тошнота и жалость. Сердце его переполнялось болью перед искаженным ликом смерти.

А потом, когда дичь разрубалась на части и вялилась, засаливалась или коптилась впрок, либо варилась, запекалась или зажаривалась в источающей ароматы кухне, либо же поджаривалась на костре во время стоянки, она становилась всего-навсего мясом, как грудинка, например, и у него слюнки текли, такая она была вкусная. И он дивился волшебству превращения, благодаря которому то, что поначалу вызывало в нём тошноту, всего лишь час спустя пробуждало в нём сумасшедший голод.

Казалось, либо он имел дело с двумя разными животными, либо в нём жили два разных человека.

А вот шкуры не менялись. Они всегда были как живые. И всякий раз, ступая босиком на мягкую оленью шкуру перед своей кроватью, он так и ждал, что она вздрогнет под его ногой.

На дворе было то же изобилие и достаток, что у Форрестеров. Мать переработала убитую свинью в колбасу. Набитые мясом кишки висели в коптильне. Под ними горел медленный огонь. Пенни оторвался от работы, чтобы подбросить веток чикори на тлеющие угли.

– Мне рубить дрова или домотыжить кукурузу? – спросил Джоди.

– Ты отлично знаешь, Джоди, что я не мог допустить, чтобы сорняки заглушили всходы. Я домотыжил кукурузу. За тобой дрова.

Он был рад делу, потому что, если его внимание ничем не было занято, он, пожалуй, стал бы грызть с голоду мясо аллигатора, предназначенное для собак, или подбирать объедки брошенного курам кукурузного хлеба. Вначале время шло медленно, и его неотступно тянуло следить за тем, что делает отец. Потом Пенни исчез на скотном дворе, и Джоди замахал топором, уже ничем не отвлекаясь. Охапку дров он отнёс матери на кухню – под этим предлогом можно было разведать, долго ли ещё до обеда. Он с облегчением увидел, что обед на столе. Мать разливала кофе.

– Зови отца, – сказала она. – И вымой свои ужасные руки. Ручаюсь, ты, как ушёл из дому, не притрагивался к воде.

Наконец-то пришёл отец. Олений окорок занимал всю середину стола. Пенни нарезал мясо с такой медлительностью, что можно было сойти с ума.

– Мне так хочется есть, – сказал Джоди, – что у меня кишка на кишке протоколы пишет.

Пенни положил нож и посмотрел на сына.

– Изрядно наверчено, ничего не скажешь. Где ты научился так говорить? – спросила матушка Бэкстер.

– Это у Форрестеров так говорят.

– Так я и знала. Вот чему ты учишься у этих подлых негодяев.

– Они не негодяи, ма.

– Все они до одного мерзки, как пауки. И негодяи к тому же.

– Они не негодяи, ма. Они очень приветливые. Они играют и поют лучше, чем целый оркестр скрипачей. Мы встали задолго до рассвета, и они все пели и веселились. Это было здорово.

– Что ж, коли ничего лучшего не умеют…

Перед Бэкстерами стояли полные, с верхом, тарелки мяса. Они приступили к еде.




Глава девятая





Ночью прошёл тёплый дождичек. Утро наступило ясное и прозрачное. Всходы кукурузы поднялись на несколько дюймов и выпустили заострённые листочки. В поле за домом прорастал коровий горох. Сахарный тростник колкой, как игольные острия, зеленью выделялся на бурой земле. Странное дело, думал про себя Джоди, всякий раз, как он отлучается с росчисти, а потом возвращается, он замечает вещи, каких не замечал прежде, хотя они всё время были у него перед глазами. Вот ветки тутовых деревьев, они увешаны гроздьями молодых ягод, а ведь до того как отправиться к Форрестерам, он просто не видел их. Вот мускатный виноград, подарок от родных его матери, живущих в Каролине, – он цветёт впервые, красивыми, похожими на кружева цветами. Золотистые пчёлы, привлеченные ароматом, встав на голову, жадно глотают его тонкий нектар.

Он два дня так плотно набивал свой желудок, что в это утро чувствовал себя как бы захмелевшим и не был по-настоящему голоден. Отец, как всегда, встал раньше него и хлопотал по хозяйству. Завтрак ждал их на кухне; мать возилась с колбасой в коптильне. Ящик для дров был почти пуст, и Джоди неторопливо вышел во двор, чтобы пополнить запас. Он был в настроении поработать, только это должно быть что-нибудь лёгкое, неторопливое. Он дважды не спеша прогулялся к поленнице и наполнил ящик дровами. Старая Джулия бродила по двору в поисках Пенни. Джоди нагнулся и погладил её. Казалось, она разделяла царившее на росчисти чувство благополучия или, быть может, понимала, что ей дарована отсрочка и она ещё побегает по болотам, по зарослям и хэммокам. Она виляла длинным хвостом и стояла спокойно под его лаской. Самая глубокая её рана ещё не затянулась и мокла, но остальные уже заживали. Джоди увидел отца. Он шёл к дому через дорогу со стороны амбаров и скотного двора, размахивая каким-то странным мягким предметом. Он окликнул Джоди.

– У меня есть что-то страшно интересное.

Джоди подбежал к нему. Предмет оказался животным, неизвестным и вместе с тем как будто знакомым. Это был енот, но не обычной железно-бурой окраски, а сливочно-белый. Джоди не верил своим глазам.

– Почему он белый, па? Это старый дедушка-енот?

– Вот это-то и интересно. Енот никогда не доживает до седых волос. Нет, сударь, это один из тех диковинных зверей, которые в книгах зовутся альбиносами. Он родился белым. А вот взгляни-ка на кольца у него на хвосте: вот эти, что должны быть тёмными, всего-навсего кремовые.

Они присели на песок, разглядывая енота.

– Он попался в капкан, да, па?

– Да. Был сильно покалечен, но не убит. Можешь мне поверить, Джоди, я очень не хотел его убивать.

Джоди испытал чувство утраты: он не видел енота-альбиноса живым.

– Дай я понесу его, па.

Сложив, руки колыбелью, он понёс мёртвое животное. Его бледный мех, казалось, был мягче, чем у обычных енотов. А на животе он был мягкий, как пушок только что вылупившегося цыпленка. Джоди погладил его.

– Как бы мне хотелось поймать его маленьким и вырастить, па.

– Он был бы хорош детёнышем, но потом, скорее всего, стал бы злым, как все еноты.

Они свернули к калитке и в обход дома направились на кухню.

– Сенокрыл говорит, ни один его енот не был особенно злым.

– Ну, так ведь никто из Форрестеров и не заметит, когда его укусят.

– И скорей всего, сразу ответит тем же, да?

Они дружно захохотали, так расписав своих соседей. Матушка Бэкстер встретила их на пороге. При виде енота лицо её просветлело.

– А, попался. Это хорошо. Теперь понятно, куда девались мои куры.

– Да нет же, ма!.. – горячо сказал Джоди. – Посмотри на него. Он – редкость.

– Чего там, просто-напросто мерзкий воришка, – ответила она безразлично. – Что, шкура-то какая-нибудь особенно ценная?

Джоди посмотрел на отца. Пенни с головой ушёл в умывальный таз. Он открыл залепленный мыльной пеной блестящий глаз и подмигнул Джоди.

– И пяти центов, пожалуй, не даст, – небрежно сказал он. – Джоди нужен маленький заплечный мешок. В самый раз отдать ему шкуру.

Ничто не могло быть заманчивей заплечного мешка из необычного мягкого меха, разве только сам живой енот-альбинос. Эта мысль всецело овладела Джоди. Ему даже расхотелось завтракать. Ему хотелось выразить свою признательность.

– Я могу почистить лотки для сбора воды, па, – сказал он.

Пенни кивнул.

– Я каждый год загадываю, что вот в будущую весну наймём людей, отроют нам колодец поглубже. Тогда ради бога – пусть эти лотки забиваются мусором. Да уж больно дорог кирпич.

– Я даже представить не могу, как это – не думать всё время о том, чтобы беречь воду, – сказала матушка Бэкстер. – Вот уж двадцать лет так живу.

– Терпение, мать, – сказал Пенни.

Его лоб прорезали морщины. Джоди знал, что недостаток воды на участке был для отца горшим испытанием и создавал для него бóльшие трудности, чем для жены или сына. Если Джоди отвечал за дрова, то Пенни сам взваливал на свои узкие плечи воловье ярмо, прицеплял к нему две большие, тёсанные из кипариса бадьи и по песчаной дороге брёл с ними к провалу, где капля по капле нацеживались лужи воды, янтарно-жёлтой от лиственной прели, профильтрованной песком. Казалось, будто, взвалив на себя эту тяжкую повинность, Пенни просил у своих прощения за то, что поселил их на этой безводной земле, тогда как всего лишь в нескольких милях воды было сколько угодно в хороших колодцах, реках и речушках.

Впервые за всё время Джоди задался вопросом, почему отец выбрал именно это место. При мысли о лотках на крутом склоне провала, которые надо было прочистить, он почти пожалел о том, что они живут не на реке, вместе с бабушкой Хутто. И всё же миром – его миром – была росчисть, остров высоких сосен. Жизнь в других местах существовала исключительно в рассказах, как, например, в рассказах Оливера Хутто об Африке, Китае, Коннектикуте.

– Ты бы положил пару преснушек и мяса в карман. Ты ведь ничего не ел.

Джоди набил карманы, поднялся и пошёл к выходу.

– Ты давай к промоине, сын, а я приду, как только сниму шкуру с енота.

День был солнечный, ветреный, Джоди взял из сарая за домом мотыгу и побрёл к дороге. Тутовые деревья у изгороди зеленели остро. Двор скоро надо будет пропалывать. Дорожка от крыльца к калитке тоже нуждалась в прополке. Дорожка была обложена с боков кипарисовыми дощечками, но сорняки переползали через них, забирались под них и нагло разрастались среди амариллисов, которые были посажены по сторонам. Бледно-лиловые лепестки мелии опадали. Джоди прошёл по ним, подгребая их ногами, и миновал калитку. Здесь он остановился. Амбары неодолимо тянули к себе. Там мог быть новый выводок цыплят. Да и телёнок, наверное, выглядит иначе, чем вчера. Если придумать хороший предлог, можно на немножко отложить прочистку лотков, к которой он чувствовал всё возрастающее нерасположение. Но тут ему пришло в голову, что, если он побыстрее разделается с расчисткой, весь остаток дня у него будет свободный. Он вскинул на плечо мотыгу и вприпрыжку побежал к провалу.




Он похож на край света, этот провал, думал Джоди. Сенокрыл говорил, там пусто и темно и верхом ездить можно только на облаках. Но этого никто не знает. А вот подходишь к краю света, наверно, с таким же чувством, как и к краю провала. Сейчас он первый это проверит. Вот он обогнул угол изгороди. Вот сошёл с дороги на узкую тропу. С обеих сторон её теснил терновник. Он притворился перед собой, будто не знает о существовании провала. Он миновал кизиловое дерево. Оно было своего рода опознавательным знаком. Он закрыл глаза и беззаботно засвистал. Он медленно выставлял вперёд то одну ногу, то другую. Несмотря на всю свою решимость, несмотря на то что он крепко зажмурился, идти дальше с закрытыми глазами было сверх его сил. Он открыл их и с чувством облегчения сделал последние несколько шагов к краю известняковой промоины.

Целый маленький мир лежал у него под ногами, глубокий и вогнутый, словно большая чаша. Сенокрыл говорил, что это большой, как бог, медведь ковырнул лапой землю, откапывая корень лилии. От отца Джоди знал правду. Глубоко в теле земли бегут реки, они бурлят под поверхностью воронками и водоворотами, меняют направление – только и всего. Особенно много их в таких местах, как здесь, где проходят полосы известняка. До того как воздух тронет и отвердит его, известняк рассыпчат и рыхл. Время от времени, безо всякой причины, без предупреждения, возможно после долгих дождей, часть земной поверхности проваливается мягко, почти беззвучно, и то место, где когда-то, тёмная и невидимая, текла река, отмечается глубокой пещерой. Иногда провал бывает всего в несколько футов глубины и ширины. Провал на земле Бэкстеров был в шестьдесят футов глубиной и такой широкий, что Пенни не мог достать из своей старой шомполки белку на другом его краю. Был он такой круглый, словно кто нарочно его выкопал. Глядя а него, Джоди невольно подумал, что правда о его творении куда фантастичней, чем россказни Сенокрыла.

Провал этот был старше Пенни Бэкстера. Пенни говорил, что помнит ещё то время, когда деревья на его крутых откосах были немногим больше молодых деревцов. Теперь же они достигали внушительных размеров. Ствол магнолии, росшей вполвысоты на его восточном склоне, был в поперечнике с жерновой камень, на котором Бэкстеры мололи зерно. А ореховое дерево гикори – с ногу толщиной. Половину провала прикрывал шатром ветвей живой дуб. Вверх и вниз по крутизне буйно разрослись деревья помельче: ликвидамбр и кизил, железное дерево и падуб. Среди них, словно высокие копья, торчали гигантские папоротники. Джоди глядел в большой чашевидный сад, опушённый зелёными листьями, влажный и прохладный, всегда таинственный. Провал находился посреди засушливого скраба, в самой середине соснового островка, – его сочное зелёное сердце.

Тропа на дно ямы сбегала по западному склону. Она была глубоко врезана в песок и известняк годами и ногами Пенни Бэкстера, водившего сюда скотину на водопой. Даже в самую сухую погоду из земли тут не переставала сочиться вода; она каплями стекала по склонам и собиралась на дне в мелкий прудок. Вода эта была стоячая, и её постоянно взмучивали приходившие на водопой животные. Лишь свиньи Бэкстеров пили её и валялись в ней. Для другой же скотины и для собственных нужд у Пенни было хитроумное приспособление. На восточном, противоположном тропе склоне он вырубил в пластах известняка несколько лотков, в которых собиралась и задерживалась процеженная вода. Самый нижний лоток приходился на уровне плеч от дна промоины. Тут он поил корову и телёнка, а также лошадь. Сюда, молодым мужчиной, приводил он упряжку кремовых волов, с которыми расчистил свою землю. А несколькими ярдами выше он вырубил два лотка поглубже. Сюда его жена приходила с вальком и чуркой стирать бельё. Часть склона ниже от лотка была в молочно-белых размывах годами натекавшей мыльной пены.

Последним, высоко над водопойным лотком и лотками для стирки белья, шёл глубокий, узкий лоток, в котором собиралась вода для питья и приготовления пищи. Откос над ним был такой крутой, что никаким крупным животным невозможно было замутить в нём воду. Олени, медведи, пантеры – все они приходили по западной тропе и пили либо из прудка на дне, либо из лотка для скотины. Из самого верхнего лотка пили белки и случаем дикие кошки, по большей же части он оставался неприкосновенным, и только Пенни окунал в него черпак из тыквы, наполняя кипарисовые бадьи.

Джоди вприпрыжку затрусил по тропе, с помощью мотыги удерживаясь на крутизне. Мотыга цеплялась за лозы дикого винограда, и бежать с нею было неудобно. Спуск всегда волновал его. С каждым шагом края ямы поднимались всё выше над головой. С каждым шагом уходили назад верхушки деревьев. В зеленеющую чашу провала задувал ветерок, всколыхивая волны прохлады. Трепетали зелёные руки листьев. Папоротники на мгновенье пригибались к земле. Вот над провалом дугой взмыл кардинал. Он повернули стремглав полетел вниз к прудку – падающий яркий листочек. Увидев Джоди, он с шумом вспорхнул вверх и исчез. Джоди опустился на колени у прудка.

Вода была прозрачна. Маленькая зелёная лягушка глядела на мальчика с полузатопленной ветки, Другого места с водой тут не было на две мили окрест. Просто поразительно, раздумывал Джоди, что лягушки предпринимают такие длинные путешествия ради того, чтобы поселиться в каком-нибудь небольшом уединенном прудке. Интересно, знали ли первые лягушки-путешественницы о том, что здесь есть вода, когда они подскочили к краю ямы и застыли в нерешительности на своих зелёных лапах. Отец говорил, что однажды в дождь он видел, как вереница лягушек колонной по одному, словно марширующие солдаты, пересекала сухой лес на равнине. Двигались ли они наугад или знали, куда идут? Пенни этого не знал. Джоди сшиб щелчком в воду лист папоротника. Лягушка нырнула и спряталась в вязкой грязи.

Чувство какого-то светлого, не угнетающего душу одиночества овеяло его. Он решил, что, когда станет взрослым, он построит здесь себе маленький домик. Дикие животные привыкнут к нему, и лунными ночами он будет смотреть из окна, как они пьют.

Он пересёк ровное дно провала и поднялся к водопойному лотку. Махать мотыгой сплеча, прочищая его известняковое ложе, было неудобно. Он бросил её и принялся работать руками. Лоток был сплошь забит листьями и песком. Джоди усиленно раскапывал и разгребал их. Он наседал на сочащуюся влагу, стараясь хоть на мгновение удержать лоток сухим и пустым. Вода натекала вновь, как только он убирал руки. Наконец известняковое корыто стало белым и чистым. Он оставил его довольный и поднялся выше по склону к лоткам для стирки. Эти были побольше и требовали больше труда для очистки. Поскольку ими пользовались постоянно, они были сравнительно свободны от листьев, зато осклизлые от мыла. Джоди взобрался на ликвидамбр и набрал охапку испанского мха. Им будет хорошо оттирать. Затем зачерпнул песку с голого места на косогоре и пустил его в ход вместе со мхом.

Он порядком устал, когда добрался до питьевого лотка наверху. Здесь было так круто, что стоило лишь налечь животом на откос и наклонить голову – и можно было пить, словно оленёнок. Он провёл языком вверх и вниз по краю лотка. Он быстро-быстро заработал языком, высовывая его изо рта и втягивая обратно, а потом отклонился назад и наблюдал пошедшую по воде рябь. Интересно, подумал он, лакает ли медведь воду, как собака, или всасывает, как олень? Он вообразил себя медведем и испробовал оба способа, решая. Когда лакаешь, напиваешься медленнее, но, всосав воду, он чуть не захлебнулся. Нет, ему этого не решить. Вот отец, тот знает, как пьёт медведь. Пожалуй, он даже видел это собственными глазами.

Джоди целиком погрузил лицо в воду. Он повернул его сначала в одну сторону, потом в другую, так что сперва одна щека, а потом другая была омыта и почувствовала холодок. Он встал на голову в лотке, распределив тяжесть тела на ладони рук. Ему хотелось узнать, как долго он сможет удерживать дыхание. Он стал пускать пузыри. Со дна промоины до него донёсся голос отца:

– Как случилось, сын, что вода стала тебе так люба? Налей её в умывальный таз – и у тебя делается такой вид, будто это гадость какая.

Он повернулся. С головы его стекала вода.

– Па, я совсем не слышал, как ты подошёл.

– Ты слишком глубоко ушёл своими грязными сусалами в воду, которую твой бедный отец собирался пить.

– Я не был грязный, па. Вода не замутилась.

– Я не настолько хочу пить.

Пенни поднялся по откосу, осмотрел нижние лотки и кивнул. Он стоял, склонившись над краем лотка для стирки, и жевал веточку.

– Однако, скажу я тебе! – начал он. – Мать прямо ошарашила меня, когда сказала: «Двадцать лет». Не было ведь ни разу, чтоб я сел да расчислил, сколько времени прошло. Годы пролетали мимо, один за другим, и я не замечал, не считал их. Вот, думаю, вырою матери колодец, и так каждую весну. Ну, а потом то вола надо покупать, то корова в болоте увязнет и пропадёт, то кто-нибудь из малышей, народившись, умирает, так что уж и охоты нет рыть колодец, и платить нечем. А кирпич страшно дорог… Я раз уже начинал рыть, и как дошёл до тридцати футов, а воды всё нет, на том и закаялся. Но всё ж таки двадцать лет – это слишком, ни от одной женщины нельзя требовать, чтобы она столько лет стирала бельё в родниковой воде на косогоре и не роптала.

Джоди слушал его с серьёзным видом.

– Когда-нибудь мы отроем ей колодец, – сказал он.

– Двадцать лет… – повторил Пенни. – Мне всегда что-нибудь да мешало. Война. После неё пришлось заново расчищать всю землю.

Он стоял, опершись на лоток, и как бы глядел назад, в глубину прошедших годов.

– Когда я впервые попал сюда, – сказал он, – когда я выбирал это место и селился здесь, я надеялся…

Тот, утренний, вопрос снова всплыл в памяти Джоди.

– Как случилось, что ты выбрал это место, па?

– Я выбрал его потому, что… – Он нахмурился, подыскивая слова. – Я просто жаждал покоя, вот и всё. – Он улыбнулся. – И тут, в глуши, я обрёл его, если прощать медведям, пантерам, волкам, диким кошкам и… время от времени твоей матери.

Потом они сидели и молчали. В верхушках деревьев зашевелились белки. Пенни вдруг толкнул Джоди локтем в бок:

– Глянь-ка на этого стервеца, ишь подсматривает.

Он указал на ликвидамбр. Из-за его ствола, футах в десяти над землей, выглядывал молодой, ещё не вполне подросший енот. Увидев, что за ним наблюдают, он спрятался за стол. Через мгновение его словно обтянутая маской морда показалась вновь.

– Небось мы кажемся зверям такими же странными, как они нам, – сказал Пенни.

– А как получается, что одни пугливые, а другие смелые?

– Этого я не знаю. Наверно, это зависит от того, в каком возрасте животное напугано. Тут вроде нет общего правила. Помнится, я проохотился раз всё утро – это было в Прерии Диких Кошек, – потом присел под дуб, разложил костерок: дай, думаю, согреюсь, сварю себе кусок свинины. Так вот, сижу это я себе, как вдруг с той стороны костра подходит лисица и ложится прямо у огня. Я смотрю на неё, она на меня. Может, голодная, думаю, и вот я взял кусок мяса, насадил на длинную палку и протянул ей. Протянул под самый нос. Ну так вот, лисица – зверь пугливый, и такой голодной, чтобы не убежала, я отродясь не встречал. Ну, а эта лежит себе и лежит, глядит на меня, не ест и не убегает.

– Вот бы мне увидеть её! Как по-твоему, отчего она лежала на месте и глядела на тебя, па?

– Ума не приложу. Уж сколько я над этим думал все годы, что прошли с тех пор. Я так полагаю, что за нею гонялись собаки и загоняли её до умопомрачения. Сдается мне, сам не знаю почему, она была решительно не в своём уме.

Наблюдавший за ними енот целиком высунулся из-за ствола.

– Мне бы какого-нибудь зверька, па, чтобы можно было ласкать и играть с ним, как Сенокрыл, – сказал Джоди. – Мне бы енота, или медвежонка, или ещё что-нибудь такое.

– Ты знаешь, как бранится мать, – ответил Пенни. – Мне-то что, я люблю зверей. Только, видишь ли, живётся нам трудно, еды не хватает, так что тут решает она одна.

– Мне так хочется лисёнка или детёныша пантеры. Они ручнеют, если взять их маленькими?

– Ручнеет енот, ручнеет медведь. Ручнеет дикая кошка, и пантера тоже ручнеет. – Пенни подумал немного. Ему вспомнились проповеди его отца. – Всё можно приручить и укротить, сын, кроме человеческого языка.




Глава десятая





Джоди с удовольствием полёживал в постели, оправляясь от лихорадки. Мать называла его болезнь лихорадкой, и он не спорил. В глубине души он полагал, что занемог-то он, пожалуй, оттого, что съел слишком много незрелой ежевики. А лечение от таких недугов было куда более крутым, чем от лихорадки. Заметив, что его трясёт, мать положила свою большую руку ему на лоб и сказала: «Отправляйся в постель. У тебя жар и озноб». Он промолчал.

И вот теперь мать вошла в комнату с чашкой дымящейся жидкости. Он с тревогой глядел на чашку. Два дня мать давала ему настой из лимонных листьев. Настой был пахучий и приятный. Когда он пожаловался на его терпкость, она добавила в него ложку варенья. Он спрашивал себя, уж не открылась ли ей наконец правда в одном из тех непостижимых прозрений, которые время от времени осеняли её. Если она догадалась, что у него колики, то она несет ему либо укрепляющее питьё из змеиного корня, либо кровоочистительное из лесного молочая. То и другое внушало ему омерзение.

– Ежели б отец посадил мне корешок синеголовника, – сказала она, – я бы мигом вылечивала вас от лихорадки. Стыд и срам не иметь во дворе синеголовника.

– Что у тебя в чашке, ма?

– Не твоё дело. Открой рот.

– Должен же я знать! А вдруг ты меня уморишь, и я так и не узнаю, какое лекарство ты мне дала.

– Настойка коровяка, коли уж ты так хочешь знать, Мне подумалось, вдруг у тебя корь.

– Это не корь, ма.

– А ты откуда знаешь? Ты ещё не болел ею. Открой рот. Ежели не корь, вреда не будет. А ежели корь, это вызовет сыпь.

Мысль вызвать сыпь была соблазнительна. Он открыл рот. Она схватила его за волосы и опрокинула в него полчашки лекарства. Он закашлялся и стал отбиваться:

– Не буду пить больше. Это не корь.

– Ты помрешь, если это корь, а сыпи не будет.

Он снова открыл рот и допил остаток настоя. Питьё было горькое, но далеко не такое противное, как некоторые другие её снадобья. Горькое варево, которое она готовила из корок граната, или настой из корня саррацении были безмерно хуже. Он откинулся на набитую мхом подушку.

– Ежели это корь, ма, когда высыпет сыпь?

– Как только пропотеешь. Укройся потеплее.

Она ушла, и он покорно стал ждать пота. Болезнь была своего рода удовольствием. Он не захотел бы вновь пережить первую ночь, когда боль в животе вязала из него узлы. Но выздоровление, заботливость матери и отца были решительно приятны. Он испытывал слабое чувство вины оттого, что не сказал про ежевику. Мать дала бы ему слабительное, и наутро он был бы здоров. А так отцу пришлось два дня работать на росчисти за двоих.

Но, быть может, раздумывал Джоди, у него-таки лихорадка. Быть может, его одолевает корь. Он ощупал лицо и живот. Сыпи ещё не было и пота тоже. Он принялся вертеться в постели, чтобы поскорее разогреться, и ему стало ясно, что он чувствует себя, пожалуй, даже лучше, чем перед тем, как он начал переедать из-за обилия мясной пищи. Ему вспомнились те количества свежей колбасы и оленины, которые он поглощал, а мать не останавливала его. Быть может, ежевика тут действительно ни при чем. Он пропотел – наконец-то.

– Ма, иди посмотри! Я потею.

Она пришла и осмотрела его.

– Ты так же здоров, как я, – сказала она. – Вылазь из постели.

Он отбросил одеяла и встал на оленью шкуру. На мгновение у него закружилась голова.

– Как ты себя чувствуешь? Хорошо? – спросила она.

– Угу. Только вроде как ослабел.

– Это оттого, что ты не евши. Одевайся и ступай обедать.

Он быстро оделся и пошёл за ней в кухню. Обед был ещё тёплый. Она выставила ему преснушки, тарелку мяса с овощами, налила чашку парного молока. Она наблюдала за ним всё то время, пока он ел.

– Ну, теперь твоя душенька довольна? – спросила она,

– Можно мне ещё немножко мяса, ма?

– Пожалуй, что нет. Ты съел столько, что впору насытиться и аллигатору.

– Где отец?

– На скотном дворе, поди.

Он побрёл искать отца. Пенни – это бывало нечасто – сидел без дела на калитке.

– Ты глядишь молодцом, сын, – сказал он.

– Я поправился.

– У тебя нет ни кори, ни родильной горячки, ни оспы? – В голубых глазах отца сверкал лукавый огонёк.

Джоди отрицательно покачал головой.

– Па…

– Я слушаю, сын.

– Мне кажется, это всё было ни от какой ни от болезни, а просто от зелёной ежевики.

– Примерно так я и думал. Я не стал говорить матери, она такая дока по части животов, полных зелёной ежевики.

Джоди вздохнул с облегчением.

– Я вот сидел и соображал. Через час-два луна будет как раз на месте. Как насчет того, чтобы сладить пару поплавков да пойти порыбалить?

– На Можжевеловую реку?

– Меня-то больше тянет на те мочажины с пилой-травой, где кормится Топтыга.

Они вместе пошли в сарай за домом собирать свою рыболовную снасть. Пенни выбросил старый крючок и снарядил два новых. С хвоста подстреленного им оленя он нарезал коротких шерстинок и сделал из них приманку в виде cеро-белых метёлок. Приманку искусно привязал к крючкам.

– Будь я рыбой, сам бы на это клюнул, – сказал он.

Он пошёл в дом и коротко переговорил с женой.

– Мы с Джоди идём ловить окуней.

– А мне-то казалось, ты совсем изморился, а Джоди хворает.

– Как раз поэтому мы и идём на рыбалку, – ответил он.

Она вышла на порог и наблюдала за ними.

– Ежели не наловите окуней, – крикнула она, – то хоть поймайте мне маленького лещика, я зажарю его так, чтоб хрустел и можно было есть с костями!

– Мы не вернёмся с пустыми руками, – пообещал он.

Утро было жаркое, но дорога казалась короткой. В некотором отношении, думал Джоди, рыбалка лучше охоты. На ней не так волнуешься, зато и страху нет. Сердце бьётся размеренно. Есть время оглядеться вокруг, заметить прибыль зелёных листьев на живых дубах и магнолиях.

Они остановились у знакомой мочаги. Она обмелела – слишком долго стояла сухая погода. Пенни поймал кузнечика и бросил в воду. Ни поклёвки, ни алчного вихрения воды не последовало.

– Похоже, вся рыба тут передохла, – сказал он. – Эти маленькие прудки посреди пустого места всегда меня озадачивали. Ума не приложу, как рыба может здесь жить из года в год.

Он поймал ещё кузнечика и бросил в воду с тем же результатом.

– Бедные рыбы, – сказал он. – Вроде как у себя дома, а ни туда ни сюда. Я бы не ловить их должен, а подкармливать…

Он вскинул на плечо свою бамбуковую удочку.

– Небось и господь бог так же обо мне рассуждает, – хмыкнул он. – Глядит небось на меня сверху и говорит: «Вон Пенни Бэкстер, перебивается кое-как на своей росчисти»… Похоже, вон в той мочаге напротив должна быть пропасть окуней, – добавил он.

Они находились чуть западнее края прерии, где Топтыга кормился молочаем. Бездождье сосало воду, и на болоте теперь открылись широкие пространства твёрдой сухой земли. Мочаги были отчетливо видны. Они отступили от зарослей пилы-травы, так что лишь плавучие листья кувшинок тревожили воду. По листьям бегала голубая камышница с ярко-жёлтыми ногами и пёстро раскрашенной головой. Над болотом струился лёгкий ветерок, и вода струилась рябью под ним. Кувшинки наклонялись на мгновение, подставляя лучам солнца широкие глянцевитые листья.

– Как раз зыби, – сказал Пенни, – и луна стоит хорошо.

Он привязал к удочкам лески, нацепил приманку – метёлку оленьей шерсти.

– Ты забрасывай на северном конце, а я попробую на южном. Старайся не шуметь при ходьбе.

Джоди задержался на минуту посмотреть искусный заброс отца. Просто изумительно, сколько ловкости было в этих узловатых руках. Поплавок лёг у самого края скопления кувшинок. Пенни медленно повёл его по воде рывками. Поплавок то погружался, то выскакивал на поверхность с неупорядоченностью движений живого насекомого. Поклёвки не было. Пенни подтянул поплавок и забросил снова на то же место.

– А ну-ка, окунёк-куманёк, – обратился он к невидимой рыбе, затаившейся среди водорослей на дне. – Вижу, вижу, сидишь на своём крылечке. – Он замедлил неровный ход поплавка. – Клади-ка лучше свою трубку да приходи за обедом.

Джоди с усилием оторвался от завораживающей игры отца и пошёл в свой конец мочаги. Поначалу он бросал плохо – то и дело запутывал леску, закидывал поплавок в самые невероятные места, перебрасывал крючок через всю мочагу и цеплял им за жёсткую пилу-траву. Затем на него нашло нечто вроде вдохновения. Он почувствовал, что мах его руки стал свободнее. Кисть сгибалась в нужный момент.

Наконец он положил поплавок точно в то место, куда метил, – около небольшого островка пилы-травы.

– Изрядно брошено, сын, – раздался голос отца. – Пусть полежит так с минуту. Потом начинай вести рывками и уж тут любую секунду будь наготове.

Он и не подозревал, что отец наблюдает за ним. Он весь напрягся. Он осторожно поддернул удочкой, и поплавок сделал скачок. Тут вода забурлила, что-то серебристое наполовину выскочило из воды, и большущая, словно кухонный горшок, пасть поглотила поплавок. Что-то тяжёлое, как мельничный жернов, повисло на конце лесы, бешено задёргалось наподобие дикой кошки и потянуло его к себе, валя с ног. Он крепко уперся против этого неистовствующего безумия, с которым был теперь бесповоротно сцеплен.

– Спокойнее! – крикнул Пенни. – Не давай ей уходить под те кубышки. Держи конец удилища кверху. Не давай ей слабины.

Пенни предоставил сына борьбе. Руки Джоди напряглись до боли. Он боялся тащить слишком сильно – так можно порвать лесу. Не смел он и потравить хотя бы на дюйм – из страха, что внезапно ослабшая леса скажет ему о потере гиганта. Он жаждал услышать от отца волшебные слова, указание на чудодейственный способ, которым можно вытащить рыбу на берег и положить конец этой пытке. Окунь был настроен сердито. Он сделал бросок к зарослям травы, рассчитывая запутать лесу вокруг стеблей и вырваться на свободу. Джоди пришло в голову, что, если обойти конец мочаги по берегу, всё время держа лесу внатяг, можно вывести окуня на мелководье и затем выбросить на берег. Он действовал с осторожностью. Его так и подмывало бросить удилище, взяться за леску и сойтись вплотную со своим противником. Он начал удаляться от мочаги, вскинул удилище и выбросил трепыхающегося окуня на берег, в траву. Затем отбросил удилище и побежал к добыче, чтобы отнести её подальше от воды. Окунь был, наверное, фунтов на десять. Подошёл отец.

– Я рад за тебя, сын. Никто не мог бы справиться с ним лучше.

Джоди никак не мог отдышаться. Пенни, взбудораженный не меньше, чем он, хлопнул его по спине. Джоди смотрел на брюхастого окуня-здоровяка, всё ещё не веря в случившееся.

– Для меня это всё равно что старый Топтыга, – сказал он.

Они перемигнулись и принялись тузить друг друга.

– Теперь мне надо обставить тебя, – сказал Пенни.

Они разошлись по разным мочагам. Пенни крикнул, что признаёт себя побеждённым, и начал ловить лещика для матушки Бэкстер на донку с наживкой из личинок радужницы. Джоди всё забрасывал и забрасывал удочку в надежде вновь увидеть бешеное вихрение воды и гигантский скачок, ощутить на конце лесы живую бьющуюся тяжесть, но тщетно. Он поймал маленького окунька и высоко поднял его на вид отцу.

– Брось его обратно! – крикнул Пенни. – Он нам ни к чему. Пусть вырастет большой, как и первый. Тогда мы снова придём сюда и поймаем его.

Джоди нехотя пустил рыбешку в воду и следил, как она уплывает. Отец строго придерживался правила не брать больше рыбы или дичи, чем они могли съесть или сохранить. Надежда поймать ещё одну чудо-рыбу угасла, когда солнце завершило свой дневной путь по весеннему небу. Время клёва прошло. Внезапно он услышал, как отец свистит ему по-перепелиному. Это был условный сигнал, которым они переговаривались на беличьей охоте. Джоди положил удочку и, оглянувшись, уверился в том, что сможет отыскать травяную кочку, под которой спрятал окуня от солнца. Затем осторожно подошёл к отцу.

– Давай за мной, – прошептал Пенни. – Подберёмся как можно ближе. – Он указал рукой. – Журавли пляшут.

Большие белые птицы были очень далеко. У отца орлиный глаз, подумал он. Они присели на четвереньки и медленно поползли вперёд. Время от времени Пенни плашмя припадал к земле, и Джоди припадал вслед за ним. Так они добрались до высокого пучка пилы-травы, и Пенни сделал знак спрятаться за ним. Птицы были так близко, что Джоди казалось, он мог бы достать до них концом своей длинной удочки. Пенни присел на корточки, и Джоди последовал его примеру. Его глаза были широко раскрыты. Он сосчитал птиц. Их было шестнадцать.

Журавли танцевали котильон, настоящий котильон, как его танцуют в Волюзии. Две птицы, стоявшие особняком, прямые и белые, производили необычную музыку – наполовину крик, наполовину пение. Ритм её был неравномерный, как и сам танец. Другие птицы шли по кругу. В центре круга несколько птиц двигались против часовой стрелки. Музыканты наигрывали свою музыку. Танцоры взмахивали крыльями и поднимали ноги, сперва одну, потом другую. Они глубоко зарывали головы в белоснежное оперение на груди, поднимали их и снова зарывали. Двигались они беззвучно, и нельзя было понять, где тут неуклюжесть, где грация. Танец был исполнен величавости. Хлопали крылья, вздымаясь и опускаясь, словно вытянутые руки. Внешнее кольцо, пришаркивая, всё кружилось и кружилось. Группой в центре овладевало потаённое неистовство.

Внезапно всё движение прекратилось. Джоди было решил, что танец кончился или что птицы обнаружили их. Но тут музыканты вступили в круг. Двое других заняли их место. Была выдержана пауза. Затем танец возобновился. Птицы отражались в прозрачной болотной воде. Шестнадцать белых теней повторяли их движения. Над пилой-травой потянул вечерний ветерок. Трава пригибалась и трепетала. По воде прошла рябь. Заходящее солнце розовело на белых телах. Это были сказочные птицы, и танцевали они на заколдованном болоте. Травы колыхались с ними в лад, и воды болота, и под ногами у них зыбилась земля. Земля и солнце, ветер и небо танцевали вместе с журавлями.

Джоди вдруг заметил, что его руки подымаются и опадают в лад его дыханию, как подымаются и опадают крылья журавлей. Болото окрасилось золотом. Журавли купались в золотом свете. Дальние хэммоки почернели. На листья кувшинок пала темнота, и вода стала чёрной. А журавли были белее облаков, белее белого цветка олеандра или лилии. Без всякого предупреждения они поднялись в воздух и полетели. То ли кончился просто-напросто танец, длившийся целый час, то ли их спугнул длинный нос аллигатора, показавшийся над водой, – Джоди этого не знал, но они улетели. Они сделали большой круг на фоне заката, издавая свой странный заржавленный крик, который они издают лишь в полёте. Затем длинной вереницей потянулись на запад и скрылись из виду.

Пенни и Джоди распрямились и встали. От долгого сидения на корточках у них ныло всё тело. Над пилой-травой клубились сумерки, и мочаги внизу были едва видны. Мир вокруг был всего только тенью и перетекал из тени в тень. Они повернули на север. Джоди нашёл своего окуня. Они взяли наискосок к востоку, оставляя болото позади, затем снова пошли на север. Тропа смутно угадывалась в густеющей темноте. Она вывела их на дорогу среди скраба, и они ещё раз повернули на восток. Шли они теперь уверенно, так как заросли сплошной стеной ограничивали дорогу с обеих сторон. В зарослях было черно, а дорога была как тёмно-серая полоса ковра, песчаная и беззвучная. Какие-то маленькие зверьки стремглав перебегали её перед ними и шебаршили в кустах. Где-то вдали кричала пантера. Над самыми их головами медленно пролетали козодои. Они шли молча.

Дома их ждал свежеиспеченный хлеб и полная сковородка топлёного сала. Пенни зажёг смолистую щепу и пошёл проверить скотину. Джоди очистил и разделал окуня на заднем крыльце в неярком луче света, падавшего от огня в очаге. Матушка Бэкстер обваляла куски рыбы в муке и поджарила их так, что на них наросла золотистая хрустящая корочка. Они ели в молчании.

– Что это на вас нашло, голубчики? – спросила матушка Бэкстер.

Они не ответили. Их мысли были далеко от пищи, которую они ели, и от женщины перед ними. До их сознания едва дошло, что она обратилась к ним с вопросом. Они видели зрелище неземное и всё ещё находились во власти его красоты.




Глава одиннадцатая





Оленихи приносили оленят. Повсюду в зарослях Джоди видел тонкое кружево отпечатков их маленьких заострённых копыт. Куда бы он ни отправился – к провалу ли, за дровами ли в дубняк, что стоял к югу от скотного двора, к ловушкам ли, которые Пенни был вынужден ставить на хищных зверей, – он шёл, не отрывая глаз от земли, высматривая следы их передвижения. Обычно им предшествовали отпечатки копыт покрупнее, принадлежавшие оленихам. Однако оленихи были осторожны. Часто бывало так, что следы оленихи виднелись в одном месте – здесь мать кормилась одна, – а нетвёрдые следы оленёнка несколько поодаль: там, под надёжным прикрытием, дитя было в большей безопасности. Среди оленят было много двойняшек. Находя сдвоенную цепочку следов, Джоди едва сдерживал себя.

«Можно было бы оставить одного оленихе, а другого забрать себе», – думал он всякий раз.

Как-то вечером он попробовал заговорить об этом с матерью.

– У нас сейчас много молока, ма. Можно, я заведу себе оленёночка? Пятнистого оленёночка, ма. Можно?

– Нет, нельзя. О чём это ты говоришь – много молока? У меня капли лишней не остается от зари до зари.

– Он мог бы пить моё молоко.

– Ну да, будем откармливать какого-то оленёнка, а ты будешь расти худосочный. Ну что тебе в них, скажи на милость, в этих тварях, что шныряют вокруг день и ночь, дел у нас мало, что ли?

– Я хочу кого-нибудь. Хочу енота, только я знаю, еноты становятся злыми. Хорошо бы и медвежонка, только и они часто становятся злыми. Мне просто хочется… – Он наморщил лицо, так что веснушки на нём сплылись. – Мне просто хочется что-нибудь целиком своё. Чтоб кто-нибудь ходил за мной, был моим. – Он с трудом подбирал слова. – Кто-нибудь такой, на кого можно положиться.

Мать фыркнула.

– Ну, этого-то нигде не найдешь. Ни у зверей, ни у людей… Так вот, Джоди, я не позволю, чтобы ты донимал меня этим. Скажешь ещё раз «оленёнок», «енот» или «медвежонок» – и я угощу тебя метлой.

Пенни, сидя в углу, спокойно слушал этот разговор. Наутро он сказал:

– Сегодня мы пойдём добывать себе оленя, Джоди. Очень может быть, нам попадется оленёнок на лёжке. Смотреть на них, диких, пожалуй, такое же удовольствие, как и держать в неволе.

– Мы возьмём с собою собак?

– Только Джулию. С тех пор как её покалечил Топтыга, она ещё не выходила размяться. Охота не второпях пойдёт ей на пользу.

– Последняя-то оленина мигом пролетела, – сказала матушка Бэкстер. – А ведь вспомнить, так мы вон сколько её навялили! Повесь теперь в коптильне несколько окороков – вот и хорошо.

Её добродушие прибывало и убывало вместе с запасами съестного.

– Похоже, Джоди, ты стал наследником шомполки, – сказал Пенни. – Только не очень огорчайся, если она откажет и тебе.

Джоди думать не смел о том, чтобы выпрашивать её себе. Достаточно было просто пользоваться ею. Мать сшила из шкуры енота небольшую котомку. Он положил в неё дробь, пистоны и мох для пыжей, наполнил порохом рог.

– Я вот что надумал, мать, – сказал Пенни. – Мне надо в Волюзию, достать патронов. Лем дал к ружью всего несколько штук. И ещё мне хочется настоящего кофе. Этот дикий кофе мне просто осточертел.

– Мне тоже, – согласилась она. – А мне надо ниток и пачку иголок.

– Быки оленей, кажись, теперь кормятся ближе к реке, – продолжал он. – В той стороне видимо-невидимо следов. Мы с Джоди поохотимся в тех местах и, ежели добудем быка или двух, обменяем сёдла и окорока в Волюзии на то, что нам нужно. А потом можем навестить матушку Хутто.

Она нахмурилась.

– Ты закатишься в гости к этой дерзкой старухе и наверняка пропадёшь на два дня. Мне кажется, ты мог бы оставить Джоди со мной.

Джоди передернулся и посмотрел на отца.

– Мы вернёмся завтра, – сказал Пенни. – Как же Джоди научится охотиться и быть мужчиной, коли отец не будет брать его с собой и учить?

– Хорошая отговорка, – сказала она. – Просто вы, мужчины, любите бродяжничать вместе.

– Ну, тогда ты пойдёшь со мной на охоту, радость моя, а Джоди оставим дома.

Джоди так и прыснул со смеху. Ему представилась крупная фигура матери, как она ломится сквозь заросли, и он не мог сдержать себя.

– Ладно уж, идите, – сказала она и засмеялась. – Сделайте дело, да и с плеч долой.

– Ты сама же порою не прочь сбыть нас с рук, – сказал Пенни.

– Да, это моё единственное утешение, – подтвердила она. – Зарядите и оставьте мне дедушкино ружьё.

Старый Длинный Том, на взгляд Джоди, был более опасен для неё самой, чем для хищника, который посмел бы вторгнуться в их владения. Стрелок она была никудышный, а ружьё было так же ненадёжно, как и шомполка Пенни, но Джоди понимал, что её ободрит уже одно его присутствие. Он сходил за ружьём в сарай и принёс отцу для зарядки, радуясь тому, что она не потребовала себе его собственное, только что обретённое оружие.

Пенни свистнул старой Джулии, и они втроем – мужчина, мальчик и собака – вышли на восток. Было тёплое, влажное майское утро. Солнце насквозь пропекало заросли. Маленькие твёрдые листья карликовых дубов были как плоские тарелки, сдерживающие зной. Песок обжигал Джоди ноги сквозь подошвы башмаков. Несмотря на жару, Пенни шёл скорым шагом, и Джоди оставалось только следовать за ним. Джулия бежала впереди. Запахов дичи пока не было. Пенни остановился и обвёл глазами горизонт.

– Что ты видишь, па? – спросил Джоди.

– Ничего, и даже того меньше, сын.

Пройдя с милю к востоку от росчисти, он изменил направление. Неожиданно в великом множестве появились оленьи следы. Пенни всматривался в них, определяя их свежесть, размеры и пол животных.

– Вот это ходят вместе два больших быка, – сказал он наконец. – Они прошли здесь ещё до рассвета.

– Как ты видишь это по следам?

– Привычка.

Джоди почти не видел разницы между этими следами и другими отпечатками оленьих копыт. Пенни наклонился и обвёл следы пальцем.

– Ты же умеешь отличать самку от быка. У самки след заострённый и мелкий. Ну, а насколько след свежий, это всякий скажет: в старый след ветром надут песок. И ещё. Вот видишь, пальцы оленя растопырены, когда он бежит. И плотно сжаты, когда он идет. – Пенни указал собаке на свежий след: – Ату его, Джулия!

Джулия уткнулась в след своим длинным носом. След выходил из зарослей и вёл на юго-восток, в открытое пространство равнин, поросших голым падубом. Тут же виднелись и отпечатки медвежьих лап.

– Можно мне стрелять медведя, если подвернётся случай? – спросил Джоди.

– Медведя или оленя – всё едино. Только стреляй с уверенностью, что попадешь. Не трать дроби зря.

Идти по равнине было не трудно, зато солнце палило немилосердно. Заросли падуба кончились, за ними потянулся долгожданный сосновый бор. Здесь, в тени, было прохладно. Пенни указал на медвежий задир – ободранное когтями место на высокой сосне, на высоте человеческого плеча. Из него сочилась смола.

– Мне случалось видеть медведя за этим занятием, – сказал Пенни, – и не раз. Он встаёт на дыбы и начинает скрести когтями. Поворачивает голову набок и грызет и гложет. А потом становится к дереву спиной и трётся плечами о смолу. Некоторые говорят, это для того, чтобы его не жалили пчёлы, когда он лезет за мёдом, ну, а мне-то всегда казалось, что это у них вроде как похвальба. Вот и олень почти в точности так похваляется: трётся головой и рогами об молодое деревцо и так себя заявляет.

Джулия подняла нос, и они застыли на месте. Впереди обозначилось какое-то шевеление. Пенни дал знак Джулии «к ноге», и они поползли вперёд. Показалась поляна, и они остановились. Два близнеца-медвежонка, забравшись на стройную молодую сосенку, качались на ней, как на качелях. Деревцо было гибкое и высокое, и годовалые медвежата раскачивали его взад и вперёд. Джоди и сам раскачивался точно так же. На мгновение медвежата перестали быть медвежатами, а стали такими же мальчишками, каким был он сам. Его так и подмывало влезть на сосенку и покачаться с ними вместе. Под их тяжестью деревцо наполовину пригибалось к земле, затем распрямлялось и снова шло вниз, на другую сторону. Время от времени медвежата дружелюбно переговаривались между собой.

Джулия не удержалась и взлаяла. Удивлённые, медвежата приостановили игру и уставились с высоты сосны на людей. Они не были напуганы. Это была их первая встреча с человеком, и, подобно Джоди, они как будто не испытывали ничего, кроме любопытства, и лишь забавно наклоняли свои чёрные шерстистые головенки то на одну, то на другую сторону. Один вскарабкался повыше – не безопасности ради, а просто чтобы лучше видеть. Обняв одною лапою ствол, он с интересом глядел вниз. Его чёрные, бусинками, глаза ярко блестели.

– Ой, па! – сказал Джоди. – Давай поймаем одного.

Пенни и сам поддался было искушению.

– Они чуточку велики и, пожалуй, не приручнеют… – Он быстро опомнился. – Что это на нас нашло? Мать в два счета вытурит и его, и нас вместе с ним.

– Посмотри, как он косится на нас, па.

– Этот, наверное, злой. Из медвежат-близнецов один бывает ласковый, другой злой.

– Давай поймаем ласкового, ну прошу тебя, па.

Медвежата вытянули шеи, чтобы лучше видеть. Пенни отрицательно покачал головой.

– Пошли дальше, мальчуган. Нам охота, им игра.

Он не торопился догонять отца, пока тот вновь отыскивал олений след. Раз ему даже показалось, что медвежата хотят спуститься на землю, но они лишь перебирались с ветки на ветку и, поворачиваясь, следили за ним. Ему страшно хотелось потрогать их. Он рисовал в своём воображении, как они сидят на задних лапах и просят – так, по словам Оливера Хутто, делают обученные медведи; как они прикорнули у него на коленях, такие тёплые, мягкие, родные; как они спят в ногах его постели и даже, в особенно холодные ночи, залезают к нему под одеяло. Отец почти уже скрылся из виду. Он побежал за ним. Он поглядел через плечо и помахал медвежатам рукой. Они уставили в воздух свои чёрные носы, как будто воздух мог сказать им то, чего не могли сказать глаза, – кто были эти пришельцы. Потом он увидел их при первых признаках тревоги: они спустились по стволу на землю и дали тягу на запад среди поросли падуба. Он догнал отца.

– Ежели ты когда-нибудь выпросишь у матери позволения завести медвежонка, – сказал ему Пенни, – ты должен будешь достать совсем маленького, чтобы легко было обучать.

Эти слова вселяли надежду. Годовалые медвежата, пожалуй, и вправду были слишком велики, с ними трудно было бы справиться.

– Мне ведь тоже не с кем было играть, некого было приласкать, – продолжал Пенни. – Нас была такая куча детей. Ну, а потому как ни фермерство, ни проповедничество не очень-то вознаграждают за труды, наш отец, совсем как твоя мать, и слушать не хотел о том, чтобы кормить каких-нибудь животных. Хватало с него и того, что он набивал наши желудки. Ну, а потом он захворал и умер, и потому как я был старшим, мне пришлось заботиться о младших, пока они не подросли и не встали на ноги.

– Но ведь медвежонок небось мог бы прокормиться самостоятельно, так ведь?

– Ну да, цыплятами твоей матери.

Джоди вздохнул и вместе с отцом вновь обратился к оленьим следам. Олени повсюду держались вместе. Странно, подумалось Джоди, что быки могут быть так дружны весной и летом. Позднее, осенью, когда у них отрастут рога и они начнут бегать с оленихами, они станут отгонять оленят от матерей и яростно драться между собой. Один из быков был больше другого.

– Вот этот большущий, впору хоть верхом кататься, – сказал Пенни.

Сосновый бор переходил в хэммок. Здесь густо рос кендырь, вознося вверх свои жёлтые колокольчики. Пенни всматривался в многочисленные следы.

– Так вот, сын, – сказал он. – Тебе хотелось увидеть оленя. Мы с Джулией пойдём вперёд и сделаем круг, а ты полезай-ка вот на этот дуб и схоронись в ветвях. Ручаюсь, ты увидишь интересные вещи. Спрячь своё ружьё здесь в кустах, оно тебе не понадобится.

Джоди устроился на ветвях дуба, на половине его высоты. Пенни и Джулия исчезли. Под сенью дуба было прохладно. Лёгкий ветерок колыхал листву. Волосы Джоди взмокли. Он убрал волосы, падавшие ему на глаза, отёр лицо рукавом своей голубой рубашки и приготовился ждать.

Над зарослями царила тишина. Далеко-далеко пронзительно прокричал ястреб и смолк. Ни суеты птиц среди ветвей, ни перебегающих, кормящихся животных, ни гудения пчёл и насекомых. Был самый полдень. Всё живое отдыхало под палящими лучами солнца. Все, кроме Пенни и старой Джулии, которые пробирались сейчас где-то среди карликовых дубов и миртовых деревцов. Внизу, в кустарнике под ним, раздался треск. Он подумал, что это возвращается отец, и чуть не выдал себя быстрым движением. Послышалось блеяние. Из-под прикрытия нескольких низких карликовых пальм выходил оленёнок. Должно быть, он всё время был там, и Пенни знал это. Джоди затаил дыхание.

Через пальмы перескочила олениха. Оленёнок подбежал к ней, шатаясь на нетвёрдых ногах. Олениха опустила голову, издала тихий приветственный звук и стала лизать его маленькую нетерпеливую мордочку. Глаза да уши – казалось, только это и было видно на ней. Оленёнок был весь пятнистый. Джоди ещё ни разу не доводилось видеть такого молодого. Олениха вскинула голову, потянула воздух своими широкими ноздрями. Чуждый дух ощущался в нем, дух человека, врага. Она взбрыкнула и обежала вокруг дуба. Она обнаружила человеческие и собачьи следы, прошла по ним взад и вперёд, вскидывая голову через каждые несколько шагов. Затем остановилась и прислушалась, навострив уши над большими блестящими глазами.

Оленёнок заблеял. Олениха успокоилась. Казалось, её удовлетворило, что опасность пришла и ушла. Оленёнок ткнулся носом в её набухшее вымя и начал сосать. Он толкал вымя буграстой головой и быстро-быстро вертел коротеньким хвостиком в упоении обжорства. Однако олениху ещё что-то тревожило. Она бросила детёныша и двинулась прямо к дубу. Хотя сучья внизу скрывали от него землю, Джоди всё же мог разглядеть, что она проследила его запах вплоть до самого ствола дуба и теперь, подняв голову, пыталась определить его местонахождение. Её нос прослеживал запах его рук, кожаных башмаков и пота на его одежде так же безошибочно, как человек прослеживает взглядом тропу, обозначенную зарубками на деревьях. Оленёнок шёл за ней в жадном поиске тёплого молока. Внезапно олениха круто повернулась на месте и ударом копыт сбила оленёнка с ног, так что он кубарем отлетел в кусты. Перескочив через них большим прыжком, она умчалась прочь.

Джоди слез с дуба и побежал к тому месту, куда откатился оленёнок. Его там не было. Он тщательно осмотрел землю. Отпечатки крошечных копыт скрещивались и перекрещивались, и он не мог отличить один след от другого. Безутешный, сел на землю поджидать отца. Пенни вернулся вспотевший, с раскрасневшимся лицом.

– Ну сын, – крикнул он, – что ты видел?

– Олениху с оленёнком. Оленёнок всё время был тут. Он стал сосать мать, но она учуяла меня и убежала. Я никак не могу найти его. Как по-твоему, сможет Джулия его отыскать?

Пенни опустился на землю.

– Джулия может отыскать любое животное, которое оставляет след. Но не будем мучить маленького зверёныша. Он сейчас где-то близко и, наверное, до смерти напуган.

– Мать не должна бы оставлять его так.

– Как раз тут-то она и хитрит. Любой другой детёныш пустился бы за своей матерью. А она научила своего лежать так тихо, что его и не заметишь.

– Он в таких красивых пятнах, па.

– Пятна у него полосой или как попало?

– Полосой.

– Стало быть, это маленький бык. Ты рад, что увидел его так близко?

– Рад, только мне страх как хотелось поймать и оставить его у себя.

Пенни рассмеялся, развязал котомку и достал завтрак. Джоди захныкал. На этот раз охота интересовала его больше еды.

– Нам всё равно надо где-то пополдничать, – сказал Пенни, – а олень может набежать на нас и здесь. Уж коли полдничать, так полдничать в таком месте, где полно дичи.

Джоди отыскал своё ружьё и присел поесть. Он был рассеян, и только вкус свежего ежевичного варенья заставил его осознать, что он ест. Варенье было жидкое и не очень сладкое из-за недостатка сахара. Джулия была всё ещё несколько слаба. Она лежала, вытянувшись, на боку. Боевые шрамы отсвечивали белым на тёмной шкуре. Пенни лежал на спине.

– Эти два быка, – лениво заговорил он, – идут по кругу и, похоже, скоро будут здесь на ночлег, ежели ветер не переменится. Коли хочешь, пройди чуток и заберись на которую-нибудь вон из тех больших сосен, что в четверти мили отсюда, – уж больно место подходящее.

Джоди взял ружьё и тотчас отправился. Чего бы он не отдал, чтобы одному сбить быка!

– Не стреляй с большого расстояния. Лучше выжди. Да смотри, чтоб ружьё не сшибло с дерева тебя самого.

Высокие, растущие вразброс сосны высились впереди на пустынной равнине, поросшей голым падубом. Джоди остановил свой выбор на той из них, с которой открывался наиболее широкий вид. Ни одно живое существо не могло пройти тут без того, чтобы он не заметил его. Взбираться по прямому стволу с ружьём в руке было нелегко. Когда он достиг нижних ветвей, его коленки и голени были изодраны в кровь. Он отдохнул с минуту, потом полез выше и подобрался к верхушке, насколько хватило духу. Сосна тихонько покачивалась от незаметного ветерка. Казалось, она живёт, шевелится от собственного дыхания.

Он вспомнил о медвежатах, как они качались на молодом дереве, и начал раскачивать верхушку сосны. Но, как видно, её равновесие и без того уже было неустойчиво от тяжести его тела и веса ружья. Она зловеще скрипнула, и он притих, оглядываясь вокруг. Он знал теперь, что чувствует ястреб, обозревая мир с высоты. Наверное, вот так же, как он сейчас, смотрит орел, вознесенный ввысь, мудрый, хищный и проницательный. Он медленно повёл взглядом вокруг. Впервые в жизни он мог поверить, что земля круглая. При быстром повороте головы можно было за один раз увидеть чуть ли не весь горизонт.

Ему казалось, что он охватывает взглядом всё пространство перед собой. С испугом заметил он какое-то движение. Но нет, к нему никто не приближался. Только большой бык оленя еле заметно подвигался в его сторону, объедая раннюю чернику. Бык был ещё вне пределов досягаемости. Джоди подумал, не лучше ли будет слезть с сосны и взять его скрадом, но сообразил, что животное, более чуткое, чем он сам, убежит ещё до того, как он успеет поднять ружьё. Оставалось только ждать и молиться о том, чтобы олень подошёл достаточно близко. Двигался он до сумасшествия медленно.

Некоторое время Джоди казалось, что олень уходит от него на юг. Но затем тот стал двигаться прямо на него. Под прикрытием ветвей Джоди поднял ружьё. Сердце его стучало. Он ни за что не мог бы сказать, близко олень или далеко. Он казался ему огромным, но Джоди всё же отдавал себе отчет в том, что он всё ещё не может разглядеть его глаза и уши. Он ждал нескончаемо долго – по крайней мере, так ему казалось. Бык поднял голову. Джоди взял на мушку его могучую шею…

Уже спустив курок, он сообразил, что, целясь, не сделал поправки на свою высоту над животным. Заряд ушёл выше цели. Но ему показалось, что он всё же задел оленя: тот так и подпрыгнул в воздух, и как будто не с одного только испуга. Высокими прыжками, описывая длинные дуги, олень пролетел над зарослями падуба и пробежал прямо под сосной, на которой сидел Джоди. Будь у него новая двустволка отца, он мог бы выстрелить ещё раз. Через несколько секунд раздался выстрел Пенни. Весь дрожа, Джоди слез с сосны и вернулся к хэммоку. Бык лежал в тени дуба. Пенни уже начал потрошить тушу.

– Я попал? – крикнул Джоди.

– Попал. Отличная работа, сын. Скорее всего, он свалился бы чуть подальше, но уж я дал выстрел, когда он бежал мимо, так, для верности. Ты взял малость высоко.

– Знаю. Я как выстрелил, понял, что высоко.

– Это тебе наука. В следующий раз будешь знать. Вот, смотри, это твой заряд, а вот мой.

Опустившись на колени, Джоди рассматривал красивое тело оленя. Ему опять стало дурно при виде остекленевших глаз и кровоточащей глотки.

– Я бы хотел добыть мяса, не убивая его, – сказал он.

– Да, жалко, это верно. Но нам надо есть.

Пенни действовал быстро и умело. Хотя его охотничий нож – плоский напильник, сточенный в лезвие, с кочерыжкой кукурузного початка вместо ручки – не отличался особенной остротой, он уже успел выпотрошить тушу и отрезать тяжёлую голову. Он ошкурил ноги оленя ниже колен, скрестил и связал их. Затем просунул руку сквозь перевязь и встал, готовый нести тушу, которая прочно покоилась у него на плечах.

– Бойлс, должно быть, попросит себе шкуру, когда мы снимем её в Волюзии, – сказал он. – Но если хочешь подарить шкуру бабушке Хутто, мы откажем ему.

– Уж как бы она была рада такому ковру, правда? Эх, подстрелил бы я оленя один, то ей бы и отдал.

– Это ничего. Шкура твоя. А от себя я преподнесу ей переднюю четверть с лопаткой. Ведь, кроме нас с тобой, для неё никто не охотится, – Оливер-то в плаванье. А этот безмозглый северянин, что вертится вокруг неё, для таких дел не годится. Ну, а может, лучше отнесёшь шкуру своей зазнобе? – невинно заключил Пенни.

Джоди насупился.

– Ты знаешь, что у меня нет зазнобы, па.

– Уж не изменил ли ты Эвлалии? Ведь я видел, как вы держались за руки на праздниках.

– Я не держался с ней за руки. Это была игра, в которую все играли. Если ты скажешь это ещё раз, па, я просто умру.

Пенни редко дразнил сына, но время от времени искушение было слишком велико.

– Моя зазноба бабушка Хутто, – сказал Джоди.

– Ладно. Я просто хотел, чтобы всё было ясно до конца.

Долгая и жаркая, потянулась песчаная дорога. Пенни взмок, но с ношей своею шагал легко.

– Давай я понесу немного? – вызвался Джоди.

Но Пенни отрицательно покачал головой:

– Этих здоровяков только взрослым впору носить.

Они пересекли Можжевеловую реку и, пройдя ещё две мили по узкой дороге, вышли на большую, ведущую к реке Сент-Джонс и дальше на Волюзию. Здесь Пенни остановился отдохнуть. Под вечер они миновали дом капитана Макдональда, и Джоди понял, что они приближаются к Форт-Батлер. За очередным поворотом дороги исчезла сухая растительность скраба – сосны и карликовые дубы. Её сменила пышная зелень: ликвидамбры, магнолии и, как указательные столбы, свидетельствующие о близости реки, кипарисы. В низких местах цвели поздним цветом дикие азалии, вдоль дороги раскрывал свои бледно-лиловые венчики страстоцвет.

Они достигли реки Сент-Джонс. Река была тёмная и отчуждённая. Казалось, она несет свои воды к океану, равнодушная к собственным берегам и к людям, которые пересекают её и пользуются ею. Джоди приковался к ней взглядом. Это был путь в большой мир. Пенни крикнул на тот берег паромщику. Человек на грубом плоте из тёсаных бревен приплыл за ними, и они поплыли на ту сторону, наблюдая медлительное движение массы воды вниз по течению. Пенни заплатил за перевоз, и, поднявшись по извилистой, усыпанной ракушками дороге, они вошли в лавку Волюзии.

– Здравствуйте, мистер Бойлс! – приветствовал Пенни владельца. – Как вам нравится этот олешек?

– Слишком роскошен для парохода. Но капитан не откажется взять его.

– Почём нынче оленина?

– Всё в той же цене. Полтора доллара седло. Ума не приложу, чего эти горожане, что разъезжают тут по реке, так накидываются на неё? Мы-то с вами знаем, что она вдвое хуже свинины.

Пенни свалил оленя на чурбак для рубки мяса и начал снимать с туши шкуру.

– Так-то оно так, – согласился он, – да вот ежели какой обжора не может выбраться в заросли да сам подстрелить себе оленя, то, конечно, оленина куда как ему по губе.

Они дружно захохотали. Пенни был желанным гостем в лавке как благодаря своему остроумию и рассказам, так и в качестве торгового партнёра. Что касается Бойлса, то он был судья, вершитель судеб и ходячая энциклопедия для всей деревни. Он стоял в душном, пахучем сумраке своей лавки, словно капитан в трюме корабля. Вся округа снабжалась у него товарами, как самыми необходимыми, такими, как плуги, повозки, кабриолеты, различные фермерские орудия и скобяные изделия, продукты, виски, мануфактура, мелкая галантерея и лекарства, так и немногочисленными предметами роскоши.

– За одной передней ногой я зайду завтра и отнесу её жене. Другая пойдёт матушке Хутто, – сказал Пенни.

– Благослови господи её старую душу, – отозвался Бойлс. – Впрочем, почему ж это «старую»? Сказал, сам не знаю с чего. Дай бог всякой жене такое молодое сердце, как у матушки Хутто, и жизнь была бы сплошной праздник.

Джоди прошёл вдоль стеклянной витрины внизу прилавка. На куче лакричных корней лежала заржавелая губная гармошка. Мгновение он колебался: не пустить ли ему в оборот свою оленью шкуру и не купить ли гармошку? Тогда он мог бы играть матушке Хутто или подыгрывать Форрестерам. Но нет, оленья шкура наверняка больше понравится матушке Хутто. Бойлс заговорил с ним:

– Ваш папаша не очень-то часто заходит ко мне с товаром, молодой человек. Можете взять в подарок от меня любую вещь в десять центов, какая вам приглянется.

Джоди жадно оглядел выставленный товар.

– Губная гармошка, должно, стоит больше десяти центов?

– Это так, но она лежит здесь уже очень долго. Возьмите её, пожалуйста.

Джоди бросил последний взгляд на конфеты. Ну, да у матушки Хутто найдутся для него сласти.

– Спасибо, сэр, – сказал он.

– Ваш мальчик хорошо воспитан, мистер Бэкстер, – сказал Бойлс.

– Он моё утешение, – ответил Пенни. – Мы потеряли так много детей. Но порою мне кажется, я слишком много с ним нянчусь.

Джоди вспыхнул от сознания собственного благонравия. Ему страшно хотелось быть хорошим и послушным. Он завернул за стойку, чтобы забрать вознаграждение своему характеру. В эту минуту у входа послышалось какое-то движение, и он поднял взгляд. Племянница Бойлса, Эвлалия, стояла в дверях, вытаращившись на него. Его сердце вдруг захлестнула волна ненависти. Он ненавидел её потому, что отец дразнил его. Он ненавидел её волосы, заплетённые в тугие косички. Ненавидел её веснушки, насыпанные ещё более щедро, чем у него. Ненавидел её мелкие беличьи зубы, её руки, ноги, каждую косточку в её худом теле. Он быстро наклонился, взял из мешка мелкую картофелину и замахнулся. Эвлалия ехидно глядела на него. Она медленно показала ему язык – точь-в-точь подвязковая змея – и с отвращением зажала пальцами нос, как от дурного запаха. Он швырнул картофелину. Она попала Эвлалии в плечо, и, закричав от боли, девочка исчезла.

– Это ещё что такое, Джоди… – сказал Пенни.

Бойлс, нахмурясь, ступил вперёд.

– Сейчас же вон отсюда! – сказал Пенни. – Ему не полагается губной гармошки, мистер Бойлс.

Он вышел из лавки на солнцепёк. Он чувствовал себя униженным. Но если бы пришлось повторить всё сначала, он снова бросил бы картофелину, и даже ещё крупнее.

Покончив с делами, Пенни присоединился к нему.

– Мне очень огорчительно, что ты счёл возможным так осрамить меня. Быть может, мать права. Быть может, тебе не следует ходить к Форрестерам.

Джоди ковырял пальцами ног песок.

– Ну и пусть. Я её ненавижу.

– Я просто не знаю, что сказать. Как это тебя угораздило?

– Я её ненавижу, вот и все. Она дразнила меня. Она уродина.

– Видишь ли, сын, нельзя швыряться вещами во всех уродливых женщин, которые встретятся тебе на жизненном пути.

Джоди, нераскаянный, сплюнул в песок.

– Не знаю, что скажет матушка Хутто, – сказал Пенни.

– Ой, па, не говори ей! Ну прошу тебя, не говори.

Пенни хранил зловещее молчание.

– Я буду хорошо вести себя, па.

– И не знаю, получит ли она теперь от тебя шкуру.

– Не отнимай её у меня, па. Я ни в кого больше не буду кидаться, только не говори бабушке Хутто.

– Ладно. На этот раз прощается. Но не дай бог, коли я ещё раз поймаю тебя на чем-нибудь в этом роде. Возьми шкуру.

Джоди воспрял духом. Гроза прошла стороной. Они повернули на север и пошли по тропе, тянувшейся параллельно реке. Вдоль неё стояли цветущие магнолии. Дальше за ними начиналась дорожка, обсаженная олеандрами. Они тоже были в цвету. Над дорожкой перед ними летели кардиналы. Олеандры вели к калитке в белом частоколе. Цветочный сад матушки Хутто был словно яркое лоскутное одеяло, брошенное за частокол. А её маленький белый домик был привязан к тверди земной плетями жимолости и жасмина. Всё тут было дорого и знакомо ему. Джоди побежал по дорожке через сад, через клочок синевы, цветущей перистыми розовато-лиловыми цветами.

– Эгей, бабушка! – крикнул он.

Внутри домика послышались лёгкие шаги, и она показалась на пороге.

– Джоди! Чертёнок!

Он подбежал к ней.

– Не сбей её с ног, сын! – крикнул Пенни.

Она напружилась всей своей маленькой фигуркой. Он тискал её до тех пор, пока она не запищала:

– Джоди, медвежонок ты этакий!

Она рассмеялась, и он откинул голову, чтобы смеяться вместе с ней и видеть при этом её лицо. Оно было розовое и морщинистое. Глаза у неё были чёрные, как плоды голого падуба. Когда она смеялась, они открывались и закрывались, и от них лучиками разбегались морщинки. Джоди обнюхивал её, словно щенок.

– Ух, как вкусно ты пахнешь, бабушка, – сказал он.

– Чего никак не скажешь про нас, – заметил Пенни. – Мы всего-навсего пара грязных бродяг.

– Мы пахнем только охотой, – сказал Джоди. – Оленьей кожей, листьями и всем таким прочим. И ещё пóтом.

– Чудесный запах, – сказала она.

– Так или иначе, – сказал Пенни, – вот наше оправдание. Свежая оленина.

– И шкура, – сказал Джоди, – тебе на коврик. Она моя. Я его подранил.

Бабушка Хутто всплеснула руками. Их подарки вдруг приобрели величайшую ценность. Джоди казалось, что за её похвалу он мог бы в одиночку справиться хоть с пантерой. Она потрогала мясо и шкуру.

– Не марайте ваши маленькие ручки, – сказал Пенни.

Мужчины тянулись к ней с любезностью, как вода тянется к солнцу. Её живость очаровывала. Молодые уходили от неё воодушевленными. Старики пленялись её серебристыми кудряшками. Что-то неумирающе женственное в ней делало всех мужчин мужественными. Этот её дар приводил в ярость всех женщин. После четырёхлетнего пребывания в её доме матушка Бэкстер вернулась на росчисть с чувством сильнейшей неприязни к ней. Она платила ей тем же.

– Позвольте, я отнесу мясо на кухню, – сказал Пенни. – И ещё я, пожалуй, повешу шкуру на стене в сарае, чтобы она подсохла.

Пенни унёс за дом шкуру и оленину. Им были тут рады, всем троим – отцу, сыну и собаке в боевых шрамах. Джоди чувствовал себя здесь непринужденнее, чем дома, когда он возвращался к собственной матери.

– Спорю на что угодно, ты хочешь купаться.

– В реке?

– Где же ещё, как не в реке. После купанья я дам тебе чистую одежду. Что-нибудь из вещей Оливера.

Она не предостерегала его ни от аллигаторов, ни от мокасиновых змей, ни от течения. У неё разумелось само собой, что он имеет хотя бы каплю собственного здравого смысла, и это было хорошо. Он сбежал по тропинке к причалу. Река была глубока и темна. Она тихонько плескалась у берегов, но большое текучее сердце её двигалось молча. Лишь по быстро несущимся листьям можно было догадаться, какое сильное тут течение. Джоди постоял с минуту в нерешимости на деревянном причале, потом нырнул. Вынырнул он с прервавшимся дыханием и поплыл вверх по течению, держась у самого берега, где вода бежала не так стремительно. Интересно, подумалось ему, сможет ли он доплыть до верхнего причала, где ходит через реку паром и останавливаются пароходы. Он стал пробиваться к нему. По пути ему подвернулась кипарисовая коряга. Он уцепился за неё и, переведя дух, двинулся дальше. Причал казался далеко-далеко. Ему вдруг стало не по себе в текучей темноте вокруг. Он повернул назад. Течение подхватило его и понесло. Он старался подгрести к берегу. Щупальца воды не отпускали его. На него напал панический страх: что, если его унесет к отмели перед Волюзией или в озеро Джордж, а то и в океан? Он боролся отчаянно, стараясь нащупать хоть что-нибудь твёрдое под ногами, и достал до дна, чуть не достигая причала. С облегченным сердцем он осторожно подплыл к нему, вскарабкался на деревянный помост. Страх прошёл, он чувствовал лишь лёгкую весёлость от холодной воды и опасности. Пенни стоял на причале.

– Тебе пришлось-таки побарахтаться, – сказал он. – Пожалуй, слезу-ка я тихонечко через край. Я уже своё откувыркался.

Он вскоре вылез из воды, и они вернулись на задворки дома. Матушка Хутто уже приготовила для них чистую одежду: затхлое от времени платье давно умершего мистера Хутто – для Пенни, штаны и рубашку Оливера, из которых тот много лет назад вырос, – для Джоди. Они оделись в сарае и пригладили руками волосы. Чужая одежда ощущалась чем-то чистым и странным. Веснушчатое лицо Джоди сияло, ржаные волосы мокро блестели. Матушка Хутто кликнула их, и они вошли в дом.

Его запах был Джоди знаком, но он никогда не мог разобрать до конца, из чего он состоит. Душистая лаванда, которой матушка Хутто перекладывала платье, была явственно различима. В кувшине перед камином стоял пучок сухой травы. Безошибочно улавливался запах мёда, который матушка Хутто держала в буфете, домашних пирожных, пирогов с вареньем, печенья, фруктовых лепёшек. Слышался едва ощутимый аромат цветов из сада. И над всем этим – он понял это наконец – царил запах реки. Она текла через самый дом и вокруг него, оставляя после себя водоворот пахучей сырости и гниющего папоротника. Он выглянул в открытую дверь. Среди ноготков сбегала к воде тропинка. Река сверкала под лучами предзакатного солнца, красновато-жёлтая, под стать ярким цветам. Вместе с её течением мысли Джоди уносились к океану, где Оливер спорил с бурями и узнавал белый свет.

Матушка Хутто принесла мускатного винограду и пряных лепёшек. Он рассеянно жевал их и вдруг, к стыду своему, увидел, что опустошил всё блюдо. Дома это означало бы катастрофу. Ну, а матушка Хутто просто подошла к буфету и снова наполнила блюдо.

– Не порти себе обед, – сказала она.

– Я сам не знаю, как это у меня получается, а потом уже слишком поздно.

Она пошла на кухню, и он последовал за ней. Она начала нарезать оленину для жаркóго. Он разочарованно нахмурился. Мясо было не бог весть каким лакомством для Бэкстеров. Она открыла дверцу печки, и он увидел, что готовится и кое-что другое. Лепёшки приглушили его аппетит, но вкусные запахи вновь оживили. Он вызвался помочь на кухне, но матушка Хутто прогнала его прочь. Тогда он вышел во двор и стал играть с Пушком. Старая Джулия с недоумением смотрела на них. Баловство было ей не менее чуждо, чем её хозяину. На её чёрной, с подпалинами морде застыло торжественно-серьёзное выражение рабочей собаки.

Обед был готов. Из всех знакомых Джоди матушка Хутто единственная имела отдельную комнату для еды. Все другие ели на кухне, на скобленых сосновых столах. Даже когда она внесла еду, он не мог оторвать глаз от белой скатерти и синих тарелок.

– Нас, бродяг этаких, и сажать-то за такой нарядный стол неприлично, – сказал Пенни. Но он шутил и болтал с матушкой Хутто с непринужденностью, какой у него не было дома за собственным столом.

На обед был окунь, только что из реки, нафаршированный вкусной начинкой и зажаренный целиком. Был несладкий картофель, казавшийся лакомством Бэкстерам, евшим сладкий по три раза на дню. Была ранняя кукуруза. Бэкстеры редко ели раннюю кукурузу, считая, что весь её урожай необходим скоту. Джоди вздохнул от невозможности съесть всё и сосредоточился на пышном хлебе с боярышниковым вареньем.

– Он так разбалуется, что матери придётся заново дрессировать его, словно молодую собаку, – сказал Пенни.

После обеда все вместе прошли садом к берегу реки. Мимо проплывали лодки. Сидевшие в них махали матушке Хутто рукой, она махала в ответ. Перед заходом солнца на тропинке, ведущей к дому, показался Изи Озелл, помогавший матушке Хутто по хозяйству. Она критически озирала его.

– Ну, не похож ли он на счастье, вывернутое наизнанку?

Джоди решил, что Изи скорее похож на недужного журавля с мокрыми от дождя перьями. Его седые волосы космами налезали на шею, а длинные, жидкие седые усы уныло свешивались вниз чуть ли не до самых челюстей. Руки его свисали по бокам, словно перебитые крылья.

Изи прошлёпал на задворки дома. Джоди слышал, как он сперва возился с коровой, а потом колол дрова. Когда вечерняя работа по дому была сделана, он робко подошёл к крыльцу и уселся на нижнюю ступеньку. Вокруг него лился разговор, и его серое лицо сияло довольством. С наступлением сумерек матушка Хутто исчезла в доме. Изи чопорно поднялся и ушёл.

Ночевать она устроила их в комнате, белой как снег, о котором говорил Оливер. Джоди вытянулся рядом с отцом между безупречно чистыми простынями.

– Бабушка живёт по-благородному, правда? – сказал он.

– В некоторых женщинах это есть, – ответил Пенни и добавил: – Только не думай плохо о матери потому, что она не живёт так, как бабушка Хутто. У матери никогда не было такой возможности, и виноват в этом я, а не она.

– Эх, кабы бабушка Хутто взаправду приходилась мне бабушкой, – сказал Джоди. – И ежели б мы с Оливером вправду были родные.

– Люди, которые кажутся родными, – родные. Ты бы остался жить здесь у бабушки?

Джоди представился их дом на росчисти. Будет кричать филин и, быть может, выть волки, стонать пантера. В провал на водопой будут приходить олени, быки в одиночку, самки вместе с детёнышами. Свернувшись клубком, будут спать на своих ложах медвежата. Было что-то на Острове Бэкстеров лучше скатертей и покрывал на кроватях.

– Нет, не остался бы.




Глава двенадцатая





На рассвете Джоди услышал, как мимо причала проходил товаро-пассажирский пароход. Он сел в постели и посмотрел в окно. Огни парохода бледно светились под ранним утренним небом. Колёса густо вспенивали воду. У Волюзии пароход дал тонкий, высокий свисток. Джоди показалось, что пароход остановился, а потом пошёл дальше вверх по реке. Он был полон ощущения, будто появление парохода каким-то образом затронуло его самого. Сон не возвращался. Снаружи во дворе заворчала старая Джулия. Пенни встрепенулся ото сна. Сознание постоянно бодрствовало в нем, словно часовой. Малейший звук, не громче шелеста ветра, будил его.

– Пароход делал остановку, – сказал он. – Кто-то идет.

Старая Джулия глухо взлаяла, затем взвизгнула и умолкла.

– Кто-то знакомый ей.

– Это Оливер! – вскрикнул Джоди, выпрыгивая из постели.

Он побежал через весь дом. Пушок тоже проснулся и с заливистым лаем сорвался со своей подстилки перед дверью в комнату матушки Хутто.

– Эй, лежебоки, моряки сухой воды! Выходи! – раздался голос со двора.

Из спальни выбежала матушка Хутто. На ней была длинная белая ночная рубашка и белый ночной колпак. На бегу она накинула на плечи шаль. Оливер в один прыжок, словно олень, преодолел ступеньки крыльца, и тут на него вихрем налетели мать и Джоди. Он поднял мать за талию и закружил в воздухе. Она колотила его своими маленькими кулачками. Джоди и Пушок визжали, требуя к себе внимания. Оливер по очереди поднял и покружил их. Пенни степенно присоединился к ним, полностью одетый. Мужчины долго и горячо трясли друг другу руки. В тусклых рассветных сумерках зубы Оливера ослепительно блестели. В глазах матушки Хутто был иной блеск.

– А ну, сейчас же отдавай мне серьги, пират!

Она стала на цыпочки, чтобы дотянуться до золотых колец, висевших у него в ушах. Она отвинтила их и повесила себе на уши. Он засмеялся и стал трясти её. Пушок залился сумасшедшим лаем. Оливер подхватил свою вещевую сумку и пошёл с нею в дом. Джоди не отставал от него ни на шаг.

– Где ты был всё это время, Оливер? Ты видел китов?

– Дай же отдышаться человеку, Джоди, – сказал Пенни. – Оливер не может разливаться рассказами для малышки, как родник водой.

Однако Оливеру самому не терпелось начать рассказывать.

– Для того-то моряк и приезжает домой, – сказал он. – Повидаться с матерью и своей девушкой и городить небылицы.

Его корабль плавал в тропиках. Джоди задавал вопросы, и матушка Хутто задавала вопросы. Оливер отвечал. Через некоторое время матушка Хутто ушла в кухню готовить завтрак. Оливер развязал свою вещевую сумку и вывалил её содержимое на пол. Взошло солнце и затопило своим светом весь дом. Оливер, Пенни и Джоди сидели на корточках перед содержимым сумки.

– У меня найдётся кое-что для всех, кроме Джоди, – сказал Оливер. – Странное дело, я забыл о нём.

– Нет, не забыл. Ты ещё ни разу меня не забывал.

– Тогда попробуй сам выбрать себе подарок.

Джоди не стал задерживаться на свитке шёлка. Это, конечно, для матушки Хутто. Отложил в сторону одежду Оливера, до пряности пропитанную какими-то необыкновенными заморскими запахами. А вот небольшой свёрток, завернутый во фланель. Оливер взял свёрток у него из рук.

– Это для моей девчонки.

Вот наполовину пустой мешочек, наполненный агатами и прозрачными каменьями. Дальше. Джоди поднёс к носу какой-то пакет.

– Табак!

– Это для твоего отца. Из Турции.

– Ну, Оливер… – Пенни, дивясь, открыл пакет. По комнате растекся густой аромат. – Ну, Оливер… Я и вспомнить не могу, когда мне в последний раз делали подарок.

Джоди пощупал длинную, узкую укладку. В ней было что-то тяжёлое, металлическое.

– Это!

– Не говори, пока не увидишь.

Джоди принялся лихорадочно развёртывать укладку. Из неё выпал охотничий нож. С остро отточенным, сверкающим лезвием. Джоди остолбенело уставился на него.

– Не может быть, чтобы нож, Оливер…

– Ну, коли тебе больше нравятся эти сточенные напильники, которыми пользуется твой отец…

Джоди схватил нож и поднёс к свету его длинное лезвие.

– Такого в зарослях ни у кого ещё нет, – сказал он. – Даже у самих Форрестеров.

– Об этом-то я и думал. Нельзя позволять этим чернобородым во всём быть впереди нас.

Джоди смотрел на маленький фланелевый свёрток, который Оливер держал в руке. Он разрывался между Оливером и Форрестерами.

– Оливер!.. – вырвалось у него. – Лем Форрестер говорит, что Твинк Уэдерби его девчонка.

Оливер рассмеялся и перебросил пакет в другую руку.

– Не бывало ещё такого, чтобы кто-нибудь из Форрестеров сказал правду. Мою девчонку у меня никто не отнимет.

У Джоди словно гора с плеч свалилась. Он сказал им обоим – бабушке и Оливеру, он очистил свою совесть, и Оливер нисколько не встревожился. Потом мелькнуло воспоминание: тёмное лицо Лема, насупившееся и угрюмое, он водит смычком по скрипичным струнам. Джоди оттолкнул от себя этот образ и углубился в сокровища, которые его друг привёз домой из заморских стран.

За завтраком матушка Хутто не притронулась к еде и только подкладывала и подкладывала Оливеру. Её блестящие глаза, словно две жадные ласточки, льнули к сыну. Оливер сидел за столом высокий и прямой. Чуть пониже шеи, на том месте, где рубашка была распахнута, его кожа была тронута загаром. Волосы его, с рыжеватым оттенком, были выжжены солнцем. Глаза – так думал Джоди – были цвета морской волны, серо-голубые, с прозеленью. Джоди провёл рукой по своему собственному курносому, веснушчатому лицу, тайком от всех пощупал затылок, торчащие на нём во все стороны жёсткие соломенные вихры и остался глубоко недоволен собой.

– Бабушка,– спросил он,– Оливер родился красивым?

– Я могу ответить тебе,– сказал Пенни.– Я ещё помню то время, когда он был страшнее нас с тобой, вместе взятых.

– Ты вырастешь так же хорош, как я, Джоди, если тебя это волнует, – самодовольно сказал Оливер.

– Мне бы и половины хватило, – сказал Джоди.

– Я призову тебя, чтобы ты сказал это сегодня моей девчонке.

Оливер встал и расправил свои длинные ноги.

– Не успел вернуться домой, как уже оставляешь меня? – спросила матушка Хутто.

– Совсем ненадолго. Только поброжу тут вокруг, чтобы снова приобвыкнуть к здешним местам.

– Идешь к этой желтоволосой Твинк, так, что ли?

– Ну конечно! – Он склонился над ней и встрепал её кудряшки. – Пенни, вы не сегодня уходите домой?

– Нам надо покончить с делами – и на росчисть, Оливер. Мне страшно, страшно жалко, что мы упускаем субботнее веселье. Нынче мы пришли в пятницу с тем, чтобы сдать Бойлсу оленину как раз к приходу парохода с юга. Несправедливо оставлять Ору слишком долго одну.

– Ну ладно, – сказал Оливер, – увидимся на вашем берегу.

Он надел на макушку свою матросскую шапочку и ушёл, насвистывая. Джоди был безутешен. Он так и знал, что между ним и Оливером непременно что-нибудь да встанет и помешает ему слушать его рассказы. Он никогда не мог наслушаться их вдоволь. Оливер рассказывал историю-другую, а потом кто-нибудь приходил, либо Оливер принимался за какое-нибудь дело и прерывал рассказ, да так никогда и не кончал. Он негодовал на Оливера за то, что тот покинул их. Они четверо составляли тесный мирок, а Оливер разбил его вдребезги.

Пенни явно медлил прощаться. Он нежился в покое этого дома и вновь и вновь набивал трубку заморским табаком.

– Мне страсть как не хочется, но нам надобно идти, – сказал он. – Нам ещё делать покупки, а путь до дому не короткий пешком-то.

Джоди бродил вдоль берега, бросал палки и заставлял Пушка приносить их, как вдруг увидел бегущего к дому Изи Озелла.

– Быстро позови отца! – крикнул Изи. – Только потихоньку от миссис Хутто.

Джоди побежал через сад за отцом. Пенни вышел во двор.

– Оливер дерется с Форрестерами, – задыхаясь, проговорил Изи. – Он схватился с Лемом у лавки, и все Форрестеры набросились на него. Они убьют его.

Пенни побежал к лавке. Джоди едва поспевал за ним. Изи тащился далеко позади.

– Надо уладить всё до того, как матушка Хутто выбежит к ним с ружьём! – крикнул Пенни через плечо.

– Мы будем драться за Оливера, па? – крикнул Джоди.

– Мы будем драться за любого, кого бьют, значит, за Оливера.

Мысли вихрем кружились в голове Джоди, словно крылья ветряной мельницы.

– Но ведь ты же сам говорил, что нельзя жить на Острове Бэкстеров, если не быть друзьями с Форрестерами.

– Да, говорил. Но я не намерен смотреть, как калечат Оливера.

Джоди умолк. Ему казалось, что Оливер заслуживает наказание. Он ушёл, бросил их, чтобы встретиться с девушкой. Он, Джоди, был почти рад, что Форрестеры взялись за него. Быть может, драка отучит Оливера от глупостей. Твинк Уэдерби. Тьфу… Джоди сплюнул. Ему вспомнился Сенокрыл. Не быть с ним больше друзьями – нет, это свыше его сил.

– Я не стану драться за Оливера! – крикнул он в спину отцу.

Пенни не ответил. Песок так и летел из-под его коротких ног. Драка происходила на песчаной дороге перед лавкой Бойлса. Там, впереди, точно смерч в летнюю жару, вздымалось облако пыли. Джоди услышал крики зевак ещё до того, как смог разглядеть фигуры дерущихся. Вся Волюзия была тут.

– Этой подлой толпе всё равно, кого убивают, им лишь бы драку посмотреть, – задыхаясь, проговорил Пенни.

В кольце зевак Джоди увидел Твинк Уэдерби. Все, и мужчины и женщины, считали её хорошенькой, но он бы с удовольствием вырвал её мягкие золотистые локоны – один за другим. Её маленькое остренькое личико было бледно, большие голубые глаза прикованы к дерущимся. Она судорожно теребила пальцами платок. Пенни стал проталкиваться через толпу. Джоди следовал за ним. Он крепко держался за рубашку отца.

Изи сказал правду. Форрестеры убивали Оливера. Оливер дрался один против троих – Лема, Мельничного Колеса и Быка. Он был похож на оленя, виденного Джоди однажды, – раненного, истекающего кровью, окружённого собаками, рвущими мясо с его шеи и плеч. Его лицо было в крови и песке. Лем и Бык вместе бросились на него. Джоди услышал хряск кости под тяжёлым кулаком. Оливер упал на песок.

Мысли вихрем проносились в голове Джоди. Так и надо Оливеру, ведь он бросил дом, ушёл к девушке. Но трое на одного – это нечестно. Даже когда собаки обкладывали медведя или пантеру, ему казалось это несправедливым. Форрестеры, сказала мать, черны душой. Он ей не поверил. Они пели, пили, веселились и хохотали. Они щедро кормили его, хлопали по спине, разрешали играть с Сенокрылом. Подло ли это – троим драться против одного? Ведь Мельничное Колесо и Бык дерутся за Лема, чтобы сохранить ему его девушку. Разве это не хорошо? Оливер встал на колени, затем шатаясь поднялся на ноги. Его лицо улыбалось сквозь грязь и кровь. Сердце Джоди перевернулось. Оливера убивали.

Джоди вспрыгнул на спину Лему. Он царапал его шею, колотил кулаками по затылку. Лем стряхнул его, повернулся и сшиб на землю. От удара огромной ручищи в лице осталась жгучая боль. При падении он больно ушиб бедро.

– Не суйся в это дело, звереныш! – рявкнул Лем.

– Кто судит эту драку? – громко крикнул Пенни.

– Мы судим, – сказал Лем.

Пенни протолкался к нему. Его голос звенел среди всеобщего крика:

– Если трое сходятся вместе и дубасят одного, то я сразу скажу, что он достойный человек.

Лем угрожающе двинулся на него.

– Я не имею в мыслях убивать тебя, Пенни Бэкстер, но я прихлопну тебя, как комара, ежели ты не уберёшься с моего пути, – сказал он.

– Справедливость есть справедливость, – сказал Пенни. – Ежели вы хотите убить Оливера, застрелите его честно, и пусть вас повесят за убийство. Но будьте людьми.

– Мы бы выходили против него по одному, да он сразу полез в драку, – сказал Бык, переминаясь с ноги на ногу.

Пенни не выпускал инициативы из рук:

– Кто с кем дерется? Кто кому что сделал?

– Он вернулся для того, чтобы воровать, – вот что он сделал, – сказал Лем.

Оливер отёр рукавом лицо.

– Это Лем хотел воровать, – сказал он.

– Что воровать? – Пенни стукнул кулаком по кулаку. – Собак, свиней, ружья, лошадей?

В кольце зрителей послышался плач Твинк Уэдерби.

– Здесь не место говорить об этом, Пенни, – тихо сказал Оливер.

– Так, стало быть, здесь место решать дело дракой? Сцепиться, точно свора собак, посреди дороги? Вы двое должны решить это промеж себя, как-нибудь в другой раз.

– Я буду где угодно драться с человеком, который скажет то, что сказал Лем, – отозвался Оливер.

– А я снова это повторю, – ответил Лем.

Они вместе пошли прочь от лавки. Пенни втиснулся между ними. Он казался крепкой сосенкой, упирающейся против урагана. Толпа зашумела. Лем размахнулся и ударил Оливера кулаком через голову Пенни. Удар прозвучал словно выстрел из ружья. Оливер мешком осел на песок и больше не шевелился. Пенни хватил Лема кулаком под подбородок. Бык и Мельничное Колесо бросились на него с двух сторон. Лем двинул Пенни в рёбра кулаком. Ярость, явившаяся откуда-то извне, словно сильный ветер, подхватила и понесла Джоди. Он впился зубами в запястье Лема. Он колотил ногами его огромные голени. Лем повернулся, словно медведь, раздосадованный приставучим щенком, и одним ударом сбил Джоди с ног. Ему показалось, что Лем ударил его ещё раз в воздухе. Он видел, как Оливер поднялся на ноги. Он видел, как Пенни молотил руками, словно цепами. Он услышал рёв. Сперва рёв был близко, потом стал замирать. Он провалился в темноту.




Глава тринадцатая





«Драка приснилась мне», – подумал Джоди.

Он неподвижно глядел в потолок спальни в доме матушки Хутто. Вверх по течению шлёпал колёсами грузовой пароход. Слышно было, как лопасти всасывают быструю воду реки. Они жадными глотками захватывали влагу и выплёвывали её. Пароход дал свисток, предупреждая об остановке у Волюзии. Несомненно, это его первое пробуждение за всё утро. Пыхтенье парохода наполняло речную долину и отдавалось от западной стены зарослей. Ему приснился кошмарный сон, будто Оливер Хутто вернулся домой и дрался с Форрестерами. Он повернул голову к окну, чтобы посмотреть на проходящий пароход. Шею и плечо пронзила острая боль. Жгучее, как боль, воспоминание вспыхнуло в нем. «Драка была в самом деле», – подумал он.

Было за полдень. Солнце сверкало за рекой, с западной стороны. На одеяло ложилась яркая полоса света. Боль прекратилась, но он чувствовал слабость и головокружение. В комнате кто-то пошевелился. Скрипнуло кресло.

– Он открыл глаза, – сказал голос матушки Хутто. Он хотел повернуть голову на голос, но не мог, так было больно. Она склонилась над ним.

– Здравствуй, бабушка, – сказал он.

Она заговорила, но не с ним, а с его отцом:

– Он живучий, совсем как вы. С ним всё в порядке.

С другой стороны кровати показался Пенни. У него была забинтована кисть руки, под глазом синяк. Он ухмыльнулся.

– Мы с тобой здорово помогли, ты да я, – сказал он.

Намоченное прохладное полотенце соскользнуло со лба Джоди. Матушка Хутто взяла его и положила взамен свою руку. Она провела пальцами по его затылку, осторожно доискиваясь источника боли. Боль сидела в левой челюсти, куда Лем ударил его, и в затылке, в том месте, которым он упал на песок. Под её медленным поглаживанием боль отошла.

– Скажи что-нибудь, чтобы я знала, что твои мозги не превратились в студень, – сказала она.

– Я не могу придумать, что сказать, – ответил он и добавил: – Время обеда уже прошло?

– Похоже, желудок – единственное серьёзное место, которое может у него повредиться, – сказал Пенни.

– Я не хочу есть, – ответил он. – Я просто глянул на солнце и подумал.

– Всё верно, родненький мой, – сказала матушка Хутто.

– Где Оливер? – спросил он.

– В постели.

– Ему здорово досталось?

– Здорово, но не настолько, чтобы он научился уму-разуму.

– Ну не знаю, – сказал Пенни. – Ещё один удар, и у него не осталось бы чем учиться.

– Так или иначе, он подпортил свою красоту, так что на какое-то время разные желтоволосые дряни перестанут на него заглядываться.

– Вы, женщины, страшно несправедливы друг к другу, – сказал Пенни. – Мне-то сдается, если кто и заглядывался, так это Оливер и Лем.

Матушка Хутто свернула намоченное полотенце и вышла из комнаты.

– Конечно, не дело, чтобы в драке насмерть зашибали мальчишку, – сказал Пенни. – Но я рад, что ты нашёл в себе духу вмешаться, когда увидел друга в беде.

Джоди молча глядел на солнечный свет.

«Форрестеры тоже мои друзья», – думал он.

Как бы прочтя его мысли, Пенни сказал:

– Это, похоже, конец нашему доброму соседству с Форрестерами.

Боль из головы метнулась Джоди прямо под сердце. Расстаться с Сенокрылом было свыше его сил. Он решил, что как-нибудь отлучится тихонько из дому и позовёт Сенокрыла из кустов. Он рисовал в своём воображении эту тайную встречу. Быть может, их обнаружат, и Лем запорет их насмерть. Уж тогда-то Оливер пожалеет, что дрался из-за Твинк Уэдерби. Оливер возмущал Джоди больше, чем Форрестеры. Ведь какая-то часть Оливера, принадлежавшая ему и бабушке Хутто, была отнята у них и отдана этой желтоволосой девушке, ломавшей руки во время драки.

Но если бы ему пришлось пройти через всё это опять, он всё же должен был помочь Оливеру. Ему вспомнилась дикая кошка, которую разорвали на части собаки. Дикие кошки заслуживали такой участи. Но на одно мгновение, когда рычащая пасть кошки широко растянулась в предсмертной муке, а злобные глаза, умирая, подёрнулись пленкой, Джоди пронзила жгучая жалость. Он горько заплакал, страстно желая помочь животному в его страдании. Слишком много боли было несправедливо. И слишком много против одного было несправедливо. Вот почему нужно было драться за Оливера, если даже он терял при этом Сенокрыла. Он закрыл глаза, удовлетворённый. Всё хорошо, когда понятно. В спальню, с подносом в руках, вошла бабушка Хутто.

– А теперь, родненький мой, попробуй-ка сесть.

Пенни просунул руки под подушку, и Джоди медленно приподнялся. Всё его тело ныло и болело, но, во всяком случае, он чувствовал себя не хуже, чем когда свалился с мелии у калитки.

– Только бы бедный Оливер полегче перенёс это, – сказал Пенни.

– Пусть радуется, что ему не перебили его красивый нос, – сказала матушка Хутто.

Джоди ел, мучительно прокладывая себе путь к блюду с имбирными пряниками. Но боль так мучила его, что не было никакой возможности наесться хорошенько. Он посмотрел на блюдо.

– Я оставлю это для тебя, – сказала матушка Хутто.

– Вот жизнь-то пошла: женщина читает твои мысли и угождает тебе, – сказал Пенни.

– Уж это так.

Джоди откинулся на подушку. Насилие нарушило тишину и покой, разнесло мир на куски, а затем всё опять стало тихо.

– Мне надо двигаться, – сказал Пенни. – Ора будет рвать и метать.

Он остановился в дверях. Вид у него был чуть понурый. Он казался одиноким.

– Я пойду с тобой, – сказал Джоди.

Лицо Пенни просияло.

– Ну, сын… – В его голосе слышалось нетерпение. – Ты наверное сможешь? Послушай, что я тебе скажу. Мы возьмём у Бойлса его старую кобылу, ту самую, что умеет возвращаться домой одна. Мы доедем на ней до дому, а там отпустим.

– Если он пойдёт с вами, Ора не будет так беспокоиться за него, – сказала матушка Хутто. – Я знаю это по себе: не так страшно то, что случается с Оливером у меня на глазах, как то, чего я не вижу.

Джоди осторожно оторвал своё тело от постели. У него кружилась голова, и в ней было такое ощущение, будто она огромная и тяжёлая. Его так и тянуло снова опуститься на гладкие простыни.

– Джоди настоящий мужчина, можете мне поверить, – сказал Пенни.

Джоди выпрямился и шагнул к дверям.

– Можно мне проститься с Оливером?

– Ну конечно, только не показывай виду, как страшно он выглядит. Он очень высокого о себе мнения.

Он вошёл в комнату к Оливеру. Глаза Оливера опухли и заплыли, словно он угодил в осиное гнездо. Одна щека была багрово-красная. На голове была белая повязка. Губы вздулись. Красавец моряк был повержен в прах, и всё из-за какой-то Твинк Уэдерби.

– Прощай, Оливер, – сказал Джоди.

Оливер не отвечал. Джоди смягчился.

– Поди сюда, – сказал Оливер.

Джоди подошёл вплотную к постели.

– Ты сделаешь для меня одну вещь? Поди и скажи Твинк Уэдерби, что я увижусь с ней в старой роще во вторник, в сумерки.

Джоди застыл на месте.

– Не пойду! – вырвалось у него. – Я ненавижу её, эту желтоволосую вертихвостку.

– Хорошо. Тогда я пошлю Изи.

Джоди стоял, вороша ногой коврик.

– Я думал, ты мне друг, – сказал Оливер.

Дружба-то, она тоже может быть в тягость, подумалось Джоди. Но тут он вспомнил про охотничий нож и преисполнился чувства благодарности – и стыда.

– Ладно. Я не хочу, но я скажу ей.

Оливер рассмеялся. Он и умирая будет смеяться, подумал Джоди.

– Прощай, Оливер.

– Прощай, Джоди.

Он вышел из комнаты. Матушка Хутто ждала его.

– Что-то невесело у нас нынче получилось, правда, бабушка? – сказал он. – Драка Оливера, и всё это.

– Не забывай о вежливости, сын, – сказал Пенни.

– Говорить правду – всегда вежливо, – сказала матушка Хутто. – Когда два сердитых медведя пускаются в ухаживанье – жди беды. Хорошо бы ещё, это был конец, а не начало…

– Вы знаете, куда послать за мной, – сказал Пенни.

Они прошли по дорожке через сад. Джоди оглянулся через плечо. Матушка Хутто махала им рукой.

Пенни зашёл в лавку Бойлса за припасами и четвертью оленьей туши, которую оставил для себя. Бойлс согласился одолжить кобылу, если Пенни, отпуская её домой, вместо платы привяжет к седлу кусок оленьей шкуры для шнурков. Припасы – мука, кофе, порох со свинцом и гильзы для нового ружья – были уложены в мешок. Бойлс привёл со скотного двора кобылу с одеялом вместо седла.

– Не отпускайте её до утра, – сказал он. – Она убежит от волка, но мне бы не хотелось, чтобы на неё прыгнула пантера.

Пенни отвернулся грузить мешки. Джоди подошёл поближе к лавочнику. Ему не хотелось, чтобы отец узнал секрет Оливера.

– Мне надо видеть Твинк Уэдерби, – шёпотом сказал он. – Где она живёт?

– Что тебе от неё надо?

– Мне надо кое-что сказать ей.

– У многих из нас нашлось бы, что сказать ей. Тебе придётся подождать. Молодая леди упрятала под платок свои золотистые кудри и без шума села на грузовой пароход, идущий в Санфорд.

Джоди испытал такое огромное удовлетворение, словно сам прогнал её. Он попросил листок бумаги и толстый карандаш и написал печатными буквами записку Оливеру. Это была трудная работа, ибо всё его образование ограничивалось уроками отца, дополненными лишь одной краткой зимой обучения у бродячего школьного учителя. Он написал:






«Дорогой Оливер. Твоя Твинк уехала вверх по рике. я рад. твой друк джоди».





Он перечёл записку и решил быть чуточку подобрее. Он зачеркнул «я рад» и вписал взамен «мне жалко». Он чувствовал себя страшно добродетельным. Прежнее горячее чувство к Оливеру отчасти вернулось к нему. Пожалуй, он ещё сможет слушать его рассказы.

При обратной переправе на пароме он не отрывал глаз от стремительного течения. Мысли бурлили в нем, словно вода в реке. Оливер ни разу не подводил его прежде. В конце концов, Форрестеры оказались негодяями, мать была права. Он чувствовал себя обманутым. Но уж Сенокрыл-то, конечно, останется прежним. Кроткий дух, заключенный в этом исковерканном теле, останется в стороне от ссоры, точно так же, как и он сам. Ну, а отец, разумеется, пребудет неизменным, как сама Земля.




Глава четырнадцатая





Перепела вили гнезда. Их словно выводимого на флейте стайного зова уже некоторое время не было слышно. Стаи делились на парочки. Самцы издавали брачный зов, ясный, мелодичный, настойчивый.

Однажды в середине июня Джоди увидал самца и самочку: они семенили из-под виноградного куста с поспешностью пары, которой в недолгом времени предстоит стать родителями. Он был достаточно благоразумен, чтобы не побежать за ними, но всё-таки тихонько осмотрел куст и нашёл гнездо. В нём лежало двадцать кремовой окраски яиц. Он остерёгся трогать их из опасения, что перепела могут оставить гнездо, как поступают в таких случаях цесарки.

Неделю спустя он пришёл к кусту посмотреть завязь. Виноградины были словно мельчайшие шарики дроби, крепкие и зелёные. Он приподнял лозу, представляя себе матовые золотистые ягоды позднего лета, и в то же мгновение заметил какое-то движение под ногами – будто взорвалась трава. Перепела вывели потомство. Молодые птенцы, каждый не больше кончика его большого пальца, разлетались врассыпную, словно подхваченные ветром листья. Мать тревожно кричала, то бросаясь вслед за потомством, чтобы защитить его, то делая выпады в сторону Джоди. Он стоял не шевелясь, как учил его отец. Перепелка собрала вокруг себя птенцов и повела их через высокую траву. Джоди побежал разыскивать отца. Пенни обрабатывал полевой горох.

– Па, перепелка вывела птенцов под виноградным кустом. А виноград растёт.

Пенни опёрся на чапыги. Он был весь мокрый от пота.

Он оглядел поле. Низко над землей летал ястреб, высматривая добычу.

– Ежели перепела не достанутся ястребам, а виноград енотам, с первыми заморозками мы сможем отпировать на славу, – сказал он.

– Я не хочу, чтобы ястреба съели перепелов, ну, а ежели еноты съедят виноград – мне как-то всё равно, – сказал Джоди.

– Это оттого, что перепелиное мясо ты любишь больше, чем виноград.

– Нет. Это оттого, что я ненавижу ястребов и люблю енотов.

– Этому тебя научил Сенокрыл с его ручными енотами, – сказал Пенни.

– Наверное, так.

– А что, свиньи уже пришли, сын?

– Нет ещё.

Пенни нахмурился.

– Мне просто думать не хочется, что Форрестеры заманили их в ловушку. Но уж больно долго они не возвращаются. Ежели б на них наткнулись медведи, они бы не пропали так, все сразу до одной.

– Я дошёл до старой росчисти, па. Следы ведут оттуда на запад.

– Как только я закончу пропахивать горох, придётся взять Рвуна и Джулию и отправиться на розыски.

– А что мы будем делать, ежели их захватили Форрестеры?

– Что надо, то и будем, как только придёт пора.

– Ты не боишься снова встретиться с Форрестерами?

– Нет, потому что я прав.

– А ты бы боялся, ежели бы был неправ?

– Ежели бы я был неправ, я не стал бы с ними встречаться.

– А что мы будем делать, ежели нас снова изобьют?

– Скажем: такова наша доля, и будем жить дальше.

– Я бы оставил свиней Форрестерам.

– И остался бы без мяса? Подбитый глаз успокаивается куда скорей, чем пустой желудок. Ты ищешь предлога, чтобы не ходить?

Джоди помолчал в нерешительности.

– Нет, пожалуй.

Пенни вновь взялся за чапыги.

– Тогда пойди скажи матери: прошу вас, мадам, приготовить нам ужин пораньше.

Джоди направился к дому. Мать шила на затенённом крыльце, покачиваясь в кресле-качалке. Из-под кресла вышмыгнула небольшая ящерица с голубоватым брюшком. Джоди улыбнулся, подумав, с каким проворством мать взбросила бы с кресла свою массивную фигуру, если бы видела.

– Прошу вас, мадам, собрать нам ужин прямо сейчас. Мы отправляемся на розыски свиней.

– Давно пора.

Она не торопясь доканчивала шов. Он опустился на ступеньку у её ног.

– Быть может, нам придётся разговаривать с Форрестерами, ма, ежели они захватили свиней.

– Ну и разговаривайте. С этими подлыми ворами.

Он удивленно уставился на неё. Она страшно сердилась на них за драку с Форрестерами в Волюзии.

– Быть может, нас опять изобьют до крови, ма, – сказал он.

Она порывисто сложила шитье.

– Помилуй нас господи, у нас должно быть мясо! Кто вернет его, коли не вы?

Она ушла в дом. Он услышал, как она громко хлопнула крышкой по форме для выпечки хлеба. Он был в полном недоумении. Мать много говорила о «долге». Он ненавидел самое это слово. Почему его долг – дать Форрестерам исколошматить себя при попытке вернуть свиней, а дать им исколошматить себя, когда пытаешься помочь своему другу Оливеру, – не долг? Ведь куда достойнее пролить кровь за друга, чем за свиной бок. Он сидел, ничего не делая, и слушал шумное перепархивание пересмешников на мелии. Сойки гнали кардиналов с тутовых деревьев. Даже тут, в безопасности росчисти, шла потасовка из-за еды. А ему-то казалось, что здесь её всегда хватало на всех. Росчисть давала пищу и кров отцу, матери и сыну, старому Цезарю, Трикси и её пятнистому телёнку; Рвуну и Джулии; курам, с кудахтаньем копавшимся в земле; свиньям, хрюканьем просившим по вечерам кочерыжку кукурузного початка; певчим птицам на деревьях и перепелам, свившим гнездо под виноградным кустом. Для всех их хватало еды на росчисти. Зато в зарослях за её пределами война шла непрерывно. Медведи, волки, пантеры, дикие кошки – все охотились на оленя. Медведи охотились даже на детёнышей других медведей, всякое мясо было им по нутру. Белкам и древесным крысам, опоссумам и енотам постоянно приходилось спасаться бегством. Птицы и мелкие мохнатые зверьки съёживались в страхе, когда на них падала тень ястреба или совы. Но на росчисти было безопасно. Такой её поддерживал Пенни – с помощью крепких изгородей, Рвуна и Джулии, своей бдительности, на взгляд Джоди прямо-таки неусыпной. Бывало, он услышит ночью шорох, откроется и закроется дверь, и вот он, Пенни, снова ложится в постель после молчаливой охоты на очередного мародера.

Впрочем, вторжения имели место как с той, так и с другой стороны. Бэкстеры ходили в заросли за мясом оленей и шкурой диких кошек. А хищные животные и голодные лисы тоже приходили на росчисть, когда только могли. Росчисть была со всех сторон окружена голодом. Это была крепость посреди зарослей. Остров Бэкстеров был островом изобилия в море голода.

Джоди услышал позвякиванье гужевых цепей. Пенни возвращался на скотный двор вдоль изгороди. Джоди побежал отворять ему ворота. Он помог распрячь Цезаря, взобрался по стремянке на сеновал и сбросил в кормушку добрый пук сена коровьего гороха. Кукуруза кончилась, и её больше не будет до нового урожая. Он нашёл груду сена с уцелевшими сухими горошинами и скинул её вниз для Трикси. Пусть утром будет больше молока и для них, и для пятнистого телёнка. Телёнок был худоват: Пенни отнимал его от матки. На сеновале, словно придавленном крышей из толстого гонта, было душно и жарко. Сено потрескивало сухо и тонко, щекотало в ноздрях. Он чуточку полежал на нем, весь отдаваясь его упругости, и уже совсем было разнежился, как послышался голос матери, звавшей их. Он спустился с сеновала. Пенни уже управился с дойкой, и они вместе направились к дому. Ужин ждал их на столе. Он состоял всего-навсего из простокваши и кукурузного хлеба, но в достаточном количестве.

– Постарайтесь подстрелить по дороге какое-нибудь мясо, голубчики, – сказала матушка Бэкстер.

Пенни кивнул.

– Я нарочно захватываю ружьё.

Они взяли путь на запад. Солнце ещё стояло над верхушками деревьев. Дождя не было вот уже несколько дней, но сегодня на севере и на западе громоздились низкие кучевые облака. С востока и юга на ослепительно сверкающий западный небосклон наползала серовато-стальная мгла.

– Добрый дождичек сегодня – и мы бы, пожалуй, были с кукурузой на весь год, – сказал Пенни.

Ветра не было. Воздух лежал над дорогой, словно толстое пуховое одеяло. Джоди казалось, что его можно оттолкнуть, с такими усилиями он сквозь него пробивался. Его голые заскорузлые подошвы жёг песок. Рвун и Джулия шли вялые, – поникшие головы, свисающие до земли хвосты, пасти разинуты, с языков течет слюна. Не потерять след свиней на рыхлой почве, так долго остававшейся сухой, было нелегко. Глаз Пенни был здесь сильнее, чем чутье Джулии. Свиньи, кормясь, прошли рощу мерилендских дубов, пересекли заброшенную росчисть и направились в прерию, где можно было подрывать корни лилий и валяться в лужах прохладной воды. Они не забредали так далеко, когда пищу можно было найти возле дома. Но сейчас была трудная пора. Никакого подножного корма – ни сосновых шишек, ни желудей, ни орехов – пока ещё не было, если не считать того, что можно было откопать из-под толстого слоя прошлогодних листьев. Завязь плодов пальм была ещё слишком зелена даже на неприхотливый вкус свиней. В трёх милях от дома Пенни присел на землю, рассматривая следы, подобрал кукурузное зёрнышко и повертел его в пальцах. Затем показал на отпечатки лошадиных копыт.

– Они приманивали свиней, – сказал он, выпрямляясь.

Лицо его было серьёзно. Джоди с тревогой следил за ним.

– Что ж, сын, надо идти дальше.

– Прямо к Форрестерам?

– Прямо туда, где могут быть свиньи. Быть может, мы найдем их где-нибудь в загоне.

След рыскал из стороны в сторону, как рыскали свиньи, подбирая рассыпанное кукурузное зерно.

– Я могу понять Форрестеров, когда они дерутся с Оливером, могу понять, почему они накинулись на нас с тобой. Но хоть убей, не понимаю подлости ради подлости.

Пройдя ещё с четверть мили, они наткнулись на грубую западню для свиней. Вход в неё был закрыт, но загон был пуст. Она была сделана из молодых необчищенных деревцов, и одно гибкое деревцо было установлено с таким расчетом, чтобы захлопнуть калитку за набившимися в загон свиньями.

– Эти негодяи ждали где-то рядом, – сказал Пенни. – Такой загон не мог бы удержать свинью надолго.

По песку с правой стороны к загону подъезжала повозка. Следы колёс вели по глухой, проложенной среди скраба дороге в направлении Острова Форрестеров.

– Ладно, сын, – сказал Пенни. – Нам туда.

Солнце висело над самым горизонтом. Кучевые облака были как грибы-дождевики, тронутые красными и жёлтыми тонами заката. Юг был полон тьмы, похожей на пороховой дым. Ледяное дуновение пронеслось по зарослям и истаяло без следа, словно какое-то огромное существо дохнуло холодом и прошло мимо. Джоди вздрогнул в ознобе и страшно обрадовался жаркому воздуху, хлынувшему следом. Дикая виноградная лоза лежала поперёк дороги, на которой едва обозначалась колея. Пенни наклонился откинуть её в сторону.

– Уж коли тебя ждёт беда, можешь спокойно идти ей навстречу, – сказал он.

Гремучая змея бросилась из-под лозы без предупреждения. Джоди увидел мгновенное движение, размытое, как тень, стремительное, как полёт ласточки, разящее вернее острых медвежьих когтей. Он увидел, как отец отшатнулся под силой удара. Услышал его вскрик. Ему тоже захотелось сделать шаг назад, захотелось закричать, сколько хватит голоса. Он стоял прикованный к песку и не мог произнести ни звука. Это была молния, а не гремучка. Это сломалась ветка, это пролетела птица, пробежал кролик…

– Назад! – крикнул Пенни. – Держи собак!

Голос расковал его. Он отпрянул назад, схватил собак за загривок. Увидел, как крапчатая тень подняла свою плоскую голову на высоту колена. Голова покачивалась из стороны в сторону, следуя за медленными движениями отца. Он услышал жужжание колец на хвосте змеи. Собаки тоже услышали. Они потянули носом воздух. Шерсть стала на них дыбом. Джулия жалобно взвизгнула, вырвалась из его рук, повернулась и, поджав хвост, пошла обратно по тропе. Рвун взвился на дыбы и залаял.

Медленно, как человек в сновидении, Пенни пятился назад. Кольца пели. Нет, это не кольца – это жужжала цикада. Это пела древесная лягушка… Пенни поднял ружьё и выстрелил. Джоди содрогнулся. Змея свилась в завитки и задёргалась в агонии. Её голова зарылась в песок. Корчи прошли по всей длине её тела, кольца прошумели слабо и затихли. Завитки медленно распались на отдельные извивы, – так вода уходит при отливе. Пенни повернулся и застывшим взглядом посмотрел на сына.

– Она укусила меня, – сказал он.

Он поднял правую руку и неподвижно глядел на неё. Его пересохшие губы оттопырились, обнажив зубы. Кадык судорожно ходил вверх и вниз. Он тупо смотрел на проколотую в двух местах кожу. Из каждого прокола выступило по капельке крови.

– Она была большая, – сказал он.

Джоди отпустил Рвуна. Тот подбежал к мёртвой змее и разразился яростным лаем. Он делал выпады в её сторону и в конце концов ткнул её лапой. Затем успокоился и стал нюхать песок вокруг. Пенни вышел из оцепенения, поднял голову. Лицо его было серым, как пепел орешника.

– Смертушка идёт за мной, – сказал он.

Он облизал губы. Затем круто повернулся и быстро пошёл прямо через скраб по направлению к росчисти. Идти по ровной дороге было бы скорее, но он безрассудно стремился к дому напрямик, продирался сквозь чащобу пальм, карликовых дубов и голого падуба. Джоди, задыхаясь, едва поспевал за ним. Сердце его колотилось так сильно, что он ничего не видел перед собой и шёл на треск, с каким отец ломился сквозь чащу. Внезапно гущина кончилась, дав место тенистой поляне, уставленной высокими дубами. Теперь они шли в тишине, и это было странно.

Пенни вдруг резко остановился. Впереди произошло какое-то движение. Самка оленя вскочила на ноги. Пенни глубоко вздохнул, словно ему отчего-то стало легче дышать, поднял ружьё и прицелился. У Джоди мелькнула мысль, что отец сошёл с ума. Сейчас не время останавливаться для охоты. Пенни выстрелил. Олениха упала на песок. Пенни подбежал к ней и достал нож. Теперь Джоди был уверен, что отец помешался. Пенни не стал перерезать животному горло, а вонзил нож в брюхо и широко раскрыл его. Сердце ещё билось. Пенни вырезал печень и, стоя на коленях, переложил нож в левую руку. Затем отвернул правый рукав и вновь посмотрел на проколотую в двух местах кожу. Проколы закрылись. Предплечье вздулось и быстро чернело. На лбу Пенни выступила испарина. Он быстро рассек ножом рану. Из неё хлынула тёмная кровь. Он прижал ещё тёплую печень к разрезу.

– Вытягивает… – приглушенным голосом произнёс он.

Он надавил сильнее, отнял печень и осмотрел её. Она приняла ядовито-зелёный оттенок. Он перевернул её и приложил к ране свежим местом.

– Вырежь мне кусок сердца, – сказал он.

Джоди стряхнул с себя оцепенение. Нож вывалился у него из рук. Наконец он отсёк кусок.

– Ещё, – сказал Пенни.

Он менял прикладываемые куски вновь и вновь.

– Дай мне нож.

Он сделал новый надрез, на этот раз выше, в том месте, где чёрная опухоль достигала наибольших размеров. По его щекам катил пот.

– Тебе очень больно, па?

– Будто раскалённый нож вогнали в лопатку.

Мясо больше не окрашивалось зелёным. Жизнь и тепло быстро уходили из тела оленихи, оставляя после себя окоченение смерти. Он встал.

– Я сделал всё, что мог. Я пойду дальше домой, а ты иди к Форрестерам и попроси их съездить за доктором Вильсоном.

– Ты думаешь, они поедут?

– Надо рискнуть. Крикни им и скажи быстро, чтоб они не успели швырнуть в тебя чем-нибудь или выстрелить.

Он повернул назад, к проторенной тропе. Джоди пошёл за ним. За спиной послышался слабый шорох. Он оглянулся. Пятнистый оленёнок выглядывал с края поляны, чуть пошатываясь на ещё нетвёрдых ногах. Его тёмные глаза были широко раскрыты от удивления.

– Па! – крикнул он. – У оленихи был оленёнок.

– Мне очень жаль, сын. Ничем не могу тут помочь. Иди, не мешкай.

Сердце Джоди разрывалось на части. Он медлил. Оленёнок в недоумении поднял свою маленькую головку. Он нетвёрдыми шагами приблизился к телу оленихи, наклонился и обнюхал её. Затем проблеял.

– Давай скорей, сын! – крикнул Пенни.

Джоди бегом догнал его. Пенни на мгновение остановился.

– Пусть кто-нибудь поедет по этой дороге и подберёт меня, ежели я не дойду до дома. Поспеши.

Ужас нахлынул на Джоди при мысли о распухшем теле отца, лежащем посреди дороги. Он пустился бежать. Отец с какой-то медлительностью отчаяния побрёл по направлению к Острову Бэкстеров.

Джоди бежал по Фургонной тропе к миртовой роще, где тропа раздваивалась и одной своей ветвью вливалась в большую дорогу, ведущую к Острову Форрестеров. Дорога была много езженная, лишенная травянистого покрова, который мог бы служить твёрдой опорой для ног. Сухой, сыпучий песок засасывал ступни, цепкими щупальцами охватывал икры. Джоди перешёл на мелкую рысцу – казалось, так устойчивее бежать по песку. Ноги его двигались, но ум и тело как будто парили над ними, словно пустые козлы над колёсами повозки. Дорога под ним была как бесконечный круг, по которому идёт лошадь, впряженная в привод. Ноги его поднимались и опускались, но ему казалось, будто он снова и снова минует всё те же деревья, всё те же кусты. И таким медленным, таким тщетным казалось ему их поступательное движение, что он испытал тупое удивление, когда добежал до поворота. Этот изгиб был ему знаком. Теперь он недалеко от дороги, которая ведёт прямиком на росчисть Форрестеров.

Вот он добежал до высоких деревьев Острова. Они испугали его, потому что говорили, как близко он теперь к цели. Он явился живой, и он боялся. Он боялся Форрестеров. И потом, если даже они откажут в помощи и отпустят его подобру-поздорову, куда он пойдёт? Он задержался на минуту в тени дубов, раздумывая.

Было сумрачно, но он знал, что час темноты ещё не настал. Дождевые облака, словно и не облака вовсе, пропитывали собою небо и заполняли его целиком. Лишь на западе светилась зелёная полоса, цвета оленьего мяса, всосавшего яд. Ему пришло в голову позвать Сенокрыла. Друг услышит и выйдет к нему, и тогда можно будет приблизиться к дому и всё объяснить. У него отлегло от сердца, когда он подумал об этом, представил ласковые глаза друга, полные печали о нём. Он сделал глубокий вдох и опрометью ринулся по тропинке, осененной дубами.

– Сенокрыл! – закричал он. – Сенокрыл! Это я, Джоди!

Теперь лишь выждать немного – и друг выйдет к нему, сползёт на четвереньках по шатким ступенькам крыльца, как он вынужден делать всегда, когда спешит. Или появится из кустов, а следом за ним енот.

– Сенокрыл! Это я!

Никто не отвечал. Он ворвался на подметённый, посыпанный песком двор.

– Сенокрыл!

В доме светился ранний огонь. Из трубы клубами валил дым. Двери и ставни были закрыты на ночь от комаров. Но вот дверь распахнулась. В освещённом квадрате проёма он увидел, как Форрестеры один за другим поднимались на ноги – точно гигантские деревья в лесу вздымались на своих корневищах и шевелились навстречу ему. Он застыл на месте. На крыльцо вышел Лем. Он избычил голову, всматриваясь в пришельца.

– Это ты, стервёныш. Чего надо?

– Сенокрыл… – запинаясь, проговорил Джоди.

– Он захворал. Ты так и так не можешь видеть его.

Это было слишком. Он разрыдался.

– Отец… Его укусила змея… – всхлипывал он.

Форрестеры спустились с крыльца и обступили его. Он громко плакал от жалости к отцу и к себе самому и ещё оттого, что наконец-то он здесь и теперь покончено с тем, ради чего он сюда явился. По собравшейся вокруг кучке мужчин прошло движение – словно закваской всколыхнуло поставленное на пироги тесто.

– Где он? Какая змея?

– Гремучка… Большая… Он пошёл домой, только не знает, доберётся ли.

– Он опух? Куда она его укусила?

– В руку. Она уже сильно вздулась. Прошу вас, съездите за доктором Вильсоном. Прошу вас, съездите за ним поскорее. Я больше не буду помогать Оливеру. Прошу вас…

– Комар обещает не кусаться, – усмехнулся Лем.

– Похоже, тут уж ничем нельзя помочь, – сказал Бык. – Человек, укушенный в руку, умирает скоро. Наверное, он помрёт до того, как доктор осмотрит его.

– Он подстрелил олениху и вытягивал яд печенью. Прошу вас, съездите за доктором.

– Я съезжу за ним, – сказал Мельничное Колесо.

Облегчение нахлынуло на Джоди, словно поток солнечного света.

– Большое спасибо.

– Оставь свои «спасибо» при себе. Я и собаке помог бы, будь она укушена змеей.

– Я выеду по дороге и подберу Пенни, – сказал Бык.– Негоже быть на ногах человеку, когда его укусила змея.

Он и Мельничное Колесо с мучительной медлительностью отправились на скотный двор седлать лошадей. Эта неторопливость была страшнее любой горячки. Если бы для отца оставалась надежда, они бы спешили. А они двигались так медленно и спокойно, как будто выезжали не на помощь, а на похороны. Джоди как потерянный стоял на месте. Остальные Форрестеры вошли в дом и закрыли за собой дверь. Джоди охватил панический страх, что они вовсе не собираются выручать их из беды. Он остался один, и отец тоже остался один. Но вот показались верхом Бык и Мельничное Колесо, и Бык вовсе не враждебно махнул ему рукой.

– Не изводи себя зря, малыш. Мы сделаем всё, что можем. Мы не держим зла на людей, попавших в беду.

Они ударили пятками в бока лошадей и понеслись. Свинцовая тяжесть на душе сменилась лёгкостью. Стало быть, враг один только Лем. Выждав, когда стук копыт затих вдали, он отправился домой по той же дороге.

Он гадал, за какое время Мельничное Колесо доберётся до Семимильного притока. Гадал не о том, будет ли доктор пьян, потому что это было заведомо так, а о том, насколько он будет пьян. Если доктор Вильсон был в состоянии сесть в постели, его считали возможным везти к больному. Когда за ним приходили, он с трудом поднимался и шёл делать своё дело, нетвёрдый на ногах, но с добрыми руками и сердцем. Его знали повсюду и считали, что он умеет лечить, пьян он или не пьян…

Джоди свернул на дорогу, идущую в восточном направлении, к их росчисти. Ему ещё оставалось пройти четыре мили. По твёрдой почве он мог бы покрыть их немногим более чем за час. Но под ногами у него был рыхлый песок, и сама темнота, казалось, удерживала его и сбивала с ровного шага. Хорошо, если он доберётся до дому за полтора часа, а возможно, на это уйдёт и целых два. Временами он переходил на мелкую рысцу. Сияние в воздухе было поглощено тьмою зарослей, как река поглощает нырнувшую змеешейку. Растительность всё теснее приступала к дороге с обеих сторон, суживая проход.

На востоке загрохотало, и вспышка молнии заполнила небо. Он прибавил шагу и шёл теперь, торопясь и спотыкаясь. Ему почудился вдали волчий вой, но это мог быть и шум ветра. А ветер разгуливался. Его слышно было издалека. Казалось, он дует над мрачной бездной в каком-то совсем другом мире. Потом он вдруг стал нарастать. Слышно было, как он движущейся стеной подходит всё ближе и ближе. Вот замолотили ветвями деревья впереди. Затрещали и приникли к земле кусты. Раздался оглушительный рёв, и гроза обрушилась на Джоди, словно удар.

Он нагнул голову и вступил с нею в борьбу. В одно мгновение его вымочило до нитки. Дождь струями тёк по его затылку, затекал в штаны. Одежда тяжело обвисла на нём и мешала идти. Он стал спиной к ветру, поставил ружьё у обочины, снял штаны и рубашку и связал их в узелок. Затем взял ружьё и нагишом пошёл дальше сквозь грозу. Прикосновение дождя к обнажённой коже давало ощущение чистоты и свободы. Сверкнула молния, и белизна собственного тела удивила его. Он вдруг почувствовал себя беззащитным. Он был один, голый, во враждебном ему мире; потерявшийся и забытый среди мрака и грозы. Что-то бегало позади и впереди него. Что-то крадучись ходило по зарослям, словно пантера. Что-то огромное и бесформенное, и это что-то было его врагом. По зарослям разгуливала Курносая…

В свете молнии он увидел впереди открытое пространство: это была заброшенная росчисть. Он стремглав бросился к ней и притулился под старой изгородью, ища хотя бы минутного укрытия. Но плещущий над ним ветер был холоднее дождя. Дрожа от озноба, он встал и пошёл дальше. Остановка лишь ещё больше настудила его. Ему хотелось бы побежать и согреться, но сил хватало только на то, чтобы тащиться медленно нога за ногу. Песок схватило дождем, и идти стало легче. Ветер ослаб. Проливной ливень перешёл в равномерный дождь. В тупом отчаянии он продолжал идти вперёд и вперёд. И как раз в тот момент, когда ему уже казалось, что он обречён идти вечно, он миновал провал и увидел, что он на росчисти.

Дом был ярко освещён свечами. Ржали лошади и рыли копытами песок. Их было три, привязанных к дощатой изгороди. Он прошёл в калитку и вошёл в дом. Все, что следовало сделать, было уже сделано, – он не встретил никакой суматохи. Бык и Мельничное Колесо сидели у пустого очага и о чём-то болтали. Джоди не посмел задать роковой вопрос и прошёл мимо них в спальню отца. Мать сидела с одной стороны постели, доктор Вильсон – с другой. Он не повернул головы. При виде его мать молча поднялась, подошла к комоду и достала ему чистые штаны и рубаху. Он бросил мокрую одежду и медленно подошёл к постели.

«Если он ещё жив, он не умрёт», – подумал он.

Пенни пошевелился. Сердце кроликом прыгнуло в груди Джоди. Пенни застонал и натужился: его тошнило. Доктор быстро наклонился, подставил ему миску, поддержал голову. Лицо Пенни потемнело и вспухло. Его рвало мучительно, как человека, которого тошнит и тошнит, несмотря на то что желудок его пуст. Тяжело дыша, он откинулся на подушки. Доктор пошарил рукой под одеялом, достал завернутый во фланель кирпич и протянул его матушке Бэкстер. Она пошла на кухню подогревать его.

– С ним плохо? – шёпотом спросил Джоди.

– Да, очень. Временами вроде как обмогается. А временами и не похоже, что обможется.

Пенни открыл заплывшие глаза. Зрачки были расширены, глаза от этого казались чёрными. Он шевельнул рукой. Она вздулась и была чуть ли не с воловью ногу толщиной.

– Ты простудишься, – хрипло пробормотал он.

Джоди нащупал платье и оделся. Доктор кивнул.

– Это добрый знак, что он узнал тебя. Он впервые заговорил за всё время.

Нежность, в которой боль мешалась пополам с ласковостью, переполнила Джоди. В минуту своей смертной муки отец заботился о нём. Нет, он не может умереть. Кто угодно, только не он.

– Он должен выздороветь, сэр, – сказал Джоди и добавил слова, часто слышанные им от отца: – Мы, Бэкстеры, мелки, да крепки.

Доктор кивнул и крикнул на кухню матушке Бэкстер:

– Давайте теперь попробуем тёплое молоко!

Джоди вышел за дровами во двор, чтобы взбодрить огонь. Гроза уходила на запад. Облака шли по небу, как батальоны марширующих испанцев. На востоке обозначились светлые промоины, полные звёзд. Свежий и прохладный дул ветер. С охапкой смолистых дров он вошёл на кухню.

– Славный будет завтра денёк, ма, – сказал он.

– Да, славный, ежели только он доживёт до него. – Она вытерла передником глаза. – Отнеси ему молоко, – сказала она. – А я сделаю по чашке чая нам с доктором. Я ничего не ела, всё ждала вас, и тут Бык привёз его.

Он бережно понёс чашку с горячим молоком, стараясь не пролить ни капли. Доктор принял её и подсел к Пенни на постель.

– Подержи-ка его голову, малыш, а я покормлю его с ложки.

Голова Пенни тяжело лежала на подушке. Руки Джоди напряглись до боли, поднимая её. И дышал отец тяжело, совсем как Форрестеры, когда напивались. Цвет лица изменился. Оно было зеленовато-бледное, как брюшко у лягушки. В первый момент его зубы не хотели пропускать ложку.

– Открой рот, или я кликну Форрестеров, чтобы они открыли, – сказал доктор.

Вспухшие губы раздвинулись. Пенни сделал глоток. Чашка частично опорожнилась. Он отвернулся.

– Ладно, – сказал доктор. – Но если пойдёт обратно, я принесу ещё.

Пенни начал потеть.

– Вот и отлично, – сказал доктор. – Потеть – отлично, выгоняет яд. Господи боже, уж я бы заставил вас пропотеть, если б только у нас было виски!

В спальню вошла матушка Бэкстер, неся две тарелки с чашками и сухим печеньем. Доктор взял тарелку и устроил её у себя на колене. Чай он пил со смешанным выражением удовольствия и отвращения. Судя по тому, что Джоди о нём знал, он был неслыханно трезв.

– Тебе дать что-нибудь, Джоди? – бесцветным голосом спросила мать.

– Я не хочу есть.

Его желудок так же выворачивало, как желудок отца. Ему казалось, он чувствует, как яд бродит в его собственных жилах, разрушает сердце, пенится в глотке.

– Разрази меня гром, он не отдаст молоко обратно, – сказал доктор.

Пенни спал крепким сном.

Матушка Бэкстер прихлёбывала чай и грызла печенье, покачиваясь в кресле-качалке.

– Всё в воле господа, – сказала она. – Быть может, он пожалеет нас, Бэкстеров.

Джоди прошёл в переднюю комнату. Бык и Мельничное Колесо улеглись на оленьих шкурах прямо на полу.

– Мать с доктором ужинают, – сказал он. – Вы хотите есть?

– Мы поели как раз перед твоим приходом, – ответил Бык. – Не обращайте на нас внимания. Мы переночуем у вас, посмотрим, чем всё кончится.

Джоди присел на корточки. Он был не прочь поговорить с ними. Хорошо было бы поговорить о собаках и ружьях, об охоте и обо всём том, чем занимаются живые. Бык захрапел. Джоди вернулся на цыпочках в спальню. Доктор дремал сидя. Мать унесла свечу от кровати и вернулась в своё кресло-качалку. Полозья поскрипели немного, потом затихли. Она тоже задремала.

Джоди казалось, что он остался один при отце. Надзор за больным теперь всецело в его руках. Он чувствовал дурноту, ощущал пустоту в желудке. Он знал, что ему было бы лучше, если бы он поел, но кусок просто не шёл ему в горло. Он сел на пол и приткнулся головой к краю кровати. Ему начали припоминаться события дня, словно он возвращался по какой-то дороге обратно в прошлое. Здесь, рядом с отцом, ему было гораздо покойнее, чем в бушующей грозою ночи. Он понял, что многие вещи, страшные, когда он один, перестают быть страшными в присутствии отца. Только гремучая змея продолжала по-прежнему наводить на него жуть.

Он вспомнил её треугольную голову, молниеносность удара, последующее укладывание настороженными кольцами. По его спине прошли мурашки. Ему казалось, что теперь уж ему никогда не будет спокойно в лесу. Он вспомнил хладнокровие, с каким отец сделал выстрел, как испугались собаки. Вспомнил олениху и весь этот ужас – её тёплое мясо на ране отца. Ему вспомнился оленёнок – и он резко выпрямился. Оленёнок был один в ночи, как только что был один он сам. Несчастье, которое могло унести отца, отняло у него мать. Он лежит голодный, смятенный среди грома, дождя и молний, рядом с разорённым телом матери, и ждёт, когда это окоченелое тело поднимется и даст ему пищу, утешение и тепло. Джоди уткнулся лицом в свисающие с кровати одеяла и горько заплакал. Его сердце разрывалось от ненависти к смерти и сострадания к одиночеству.




Глава пятнадцатая





Джоди снился отрывчатый сон. Вместе с отцом он сражался против гнезда гремучих змей. Они ползали по его ногам, волоча за собой кольца-погремки, которые тихо потрескивали. Затем гнездо обратилось в одну гигантскую змею. Она приблизилась к нему на уровне лица и бросилась на него, и он хотел крикнуть, но не мог. Он поискал взглядом отца. Тот лежал под змеей, обратив к тёмному небу открытые глаза. Его тело вспухло до размеров медведя. Он был мёртв. Джоди стал пятиться от гремучки, и каждый шаг стоил ему неимоверных усилий. Его ноги словно прилипали к земле. Змея вдруг исчезла, и он оказался один на продуваемом ветром просторе, с оленёнком на руках. Отца не было. Его охватила такая скорбь, что казалось, сердце его вот-вот разорвётся. Он проснулся в слезах и сел прямо на твёрдом полу.

Над росчистью занимался рассвет. Бледный свет полосами разгорался за соснами. В комнате стоял серый сумрак. Какое-то мгновение он ещё продолжал ощущать оленёнка у своей груди. Затем вспомнил. Поспешно вскочил на ноги и поглядел на отца.

Пенни дышал гораздо свободнее. Он всё ещё был распухший и в лихорадке, но выглядел не хуже, чем когда его покусали дикие пчёлы. Матушка Бэкстер спала в кресле-качалке с запрокинутой назад головой. Старый доктор лежал поперёк кровати в ногах Пенни.

– Доктор! – шёпотом позвал Джоди.

– Что такое? Что такое? Что такое? – забормотал тот.

– Доктор! Поглядите на отца!

Доктор пошевелился и привстал на локте. Моргая, протёр глаза. Сел. Склонился над Пенни.

– Господи боже, он обмогся.

– А? – произнесла матушка Бэкстер и выпрямилась в кресле. – Он умер?

– Как раз наоборот.

Она разразилась слезами.

– Послушать вас, так подумаешь, что вы огорчены, – сказал доктор.

– Вам просто не понять, что бы это значило, если бы он оставил нас тут одних.

Джоди впервые слышал, чтобы она разговаривала с такой кроткостью.

– У вас есть ещё мужчина, – сказал доктор. – Посмотрите на Джоди. Он уже совсем взрослый, может и за плуг стать, и урожай собрать, и на охоту сходить.

– Джоди молодец, да только мальчишка он ещё, и ничего больше. Одно шастанье да баловство на уме.

Джоди потупил голову. Это была правда.

– А отец поощряет его, – сказала она.

– Ну что ж, малыш, радуйся, что у тебя есть поощрение. У большинства из нас этого нет во всю жизнь. А теперь, мадам, опрокинем в бедолажку ещё молока, как только он проснется.

– Я схожу подою, ма, – с горячностью сказал Джоди.

– Давно пора, – довольно сказала она.

Он пошёл через переднюю комнату. Бык сидел на полу, протирая спросонья глаза, Мельничное Колесо ещё спал.

– Док говорит, отец обмогся, – сказал Джоди.

– Прах меня разбери! Я-то проснулся, думаю, надо идти помогать хоронить.

Джоди обошёл дом и снял со стены тыкву-долблёнку, служившую подойником. Рассвет был ещё овит туманом. На мелии у калитки кричал тонким металлическим криком пересмешник. Неуверенно пропел петух. Был тот час, когда Пенни обычно вставал, позволяя Джоди поспать ещё немножко. Утро было тихое, с ветерком, слабо шелестевшим в верхушках высоких сосен. К росчисти протягивал свои тонкие пальцы восход. Когда Джоди хлопнул калиткой на скотном дворе, с сосен, со свистом рассекая крыльями воздух, вспорхнули голуби.

– Эгей! – ликуя, крикнул он им вслед.

Трикси замычала, услышав его. Он полез на сеновал сбросить ей сена. Она очень неприхотливая, подумалось ему, её так плохо кормят, а она всё-таки дает молоко. Трикси жадно хрумкала сено. Она угрожающе подняла ногу, когда он, доя, по неловкости сделал ей больно. Он тщательно отжал молоко из двух сосков, затем подпустил телёнка к двум другим. Молока набралось меньше, чем обычно надаивал отец. Он решил не пить его вовсе, чтобы всё шло отцу для поправки.

Телёнок торкался головой в обвисшее вымя и шумно сосал. Пожалуй, он всё-таки уже вырос из молочного возраста. В памяти снова всплыло воспоминание об оленёнке, свинцовой тяжестью легло на сердце. Наверное, он просто обезумел от голода в эту минуту. А может, он пытался сосать холодные соски матери. Обнажённое мясо мёртвого оленя должно привлечь волков. Быть может, они уже нашли и растерзали в клочки нежное тело. Радость от утра, от того, что отец жив, померкла и омрачилась. Его душа была с оленёнком и не желала принимать утешения.

Мать взяла тыкву молча, ни словом не обмолвившись о том, почему так мало молока, процедила его, налила в чашку и понесла в комнату больного. Он пошёл за ней. Пенни не спал. Он слабо улыбнулся.

– Придётся Курносой малость повременить со мной, – хриплым шёпотом произнёс он.

– Должно быть, вы одной породы с гремучими змеями, милейший, – сказал доктор. – Ума не приложу, как вы ухитрились выкарабкаться без виски.

– Нет, док, я из королевских змей, – всё так же шёпотом отвечал Пенни. – Вы ведь знаете, что гремучка не может убить королевскую змею.

В комнату, ухмыляясь, вошли Бык и Мельничное Колесо.

– Красавцем тебя не назовешь, Пенни, но, слава богу, ты жив, – сказал Бык.

Доктор поднёс чашку с молоком к губам больного. Он стал жадно глотать.

– Я не могу приписать себе честь вашего спасения, – сказал доктор. – Просто ваше время умирать ещё не настало.

Пенни закрыл глаза.

– Кажется, так бы и спал неделю напролёт, – сказал он.

– Как раз этого я от вас и хочу, – сказал доктор. – Больше я просто ничего не могу для вас сделать.

Он поднялся и размял затекшие ноги.

– Ему спать, а дела-то что же, ждать будут? – посетовала матушка Бэкстер.

– А чем он должен был заняться? – спросил Бык.

– Главное, кукурузой, её надо ещё разок пропахать. Картошку тоже нужно промотыжить, но это и Джоди хорошо умеет, коли не будет отлынивать.

– Я не буду отлынивать, ма.

– Ну так я останусь и обработаю кукурузу и прочее, – сказал Бык.

Матушка Бэкстер страшно разволновалась.

– Я не хочу быть обязанной перед вами, – чопорно сказала она.

– Чёрт побери, мадам, мы тут все свои, горемыки, в этой глуши. Хорош бы я был, ежели б не остался.

– Я в большом долгу перед вами, – сказала она смиренно. – Оставить так кукурузу – это всё равно что нам всем троим умереть от змеиного укуса.

– Ни разу ещё я не просыпался таким трезвым с тех пор, как умерла жена, – сказал доктор. – Я бы в охотку съел чего-нибудь, прежде чем идти.

Она заторопилась на кухню. Джоди пошёл разводить огонь.

– Вот уж не думала, что придётся быть обязанной перед Форрестером, – сказала она.

– Бык не совсем Форрестер, ма. Бык друг.

– На то похоже.

Она наполнила водой кофейник, добавила к гуще свежего кофе.

– Сходи в коптильню, принеси тот последний кусок грудинки. Я не хочу ударить лицом в грязь.

Он с гордостью принёс свинину. Мать позволила ему нарезать её. Он сказал:

– Ма, отец подстрелил олениху и печёнкой вытягивал яд. Он разрезал себе руку и прикладывал печёнку.

– Нет чтобы принести домой хотя бы ногу.

– У меня просто не было времени на такие мысли.

– Это тоже верно.

– Ма, у оленихи был оленёнок.

– Что ж, оленята есть почти у всех олених.

– Этот был совсем маленький. Чуть ли не только что народившийся.

– Ну так что же? Поди накрой на стол. Выставь ежевичное варенье. И масло тоже выставь.

Она размешивала тесто для кукурузного хлеба. Сало уже шипело в кастрюле с длинной ручкой. Она вылила в неё тесто. На сковороде скворчала грудинка. Она переворачивала и распластывала дольки, чтобы они подрумянивались ровнее. Интересно, спрашивал себя Джоди, смогут ли они досыта накормить Быка и Мельничное Колесо, привыкших к тучным трапезам дома Форрестеров?

– Сделай побольше подливки, ма, – сказал он.

– Если ты обойдешься без молока, я сделаю молочную подливку.

Эта жертва была ему нипочем.

– Можно было бы зарезать курицу, – сказал он.

– Я уже думала об этом. Все они либо слишком молодые, либо слишком старые…

Она перевернула кукурузный хлеб. Кофе начал кипеть.

– Я мог бы подстрелить сегодня утром несколько голубей или белок, – сказал он.

– В самую пору подумать об этом. Пойди скажи мужчинам, чтобы мылись и шли к столу.

Он позвал их. Они вышли во двор к умывальному лотку, поплескали водой на лица, сполоснули руки. Он вынес им чистое полотенце.

– Ух, как меня разбирает на еду, когда я трезв, – сказал доктор.

Джоди был горд, что удалось собрать такой стол. Он не отличался разнообразием блюд, как у Форрестеров, зато всего было вдоволь. Мужчины ели с жадностью. Наконец они отодвинули тарелки и закурили трубки.

– Вроде как в воскресенье, правда? – сказал Мельничное Колесо.

– Когда болеют, всегда кажется, будто воскресенье, – сказала матушка Бэкстер. – В доме сидят люди, мужчины не выходят в поле.

Джоди никогда не видел её такой любезной. Из опасения, что им может не хватить, она не садилась за стол до тех пор, пока мужчины не кончили. Теперь она с аппетитом налегала на еду. Мужчины болтали о всякой всячине. Мысли Джоди вновь обратились к оленёнку. Он не мог не думать о нём. Оленёнок присутствовал в его подсознании так же ощутимо, как он держал его в руках во сне. Он тихонько выскользнул из-за стола и пошёл в спальню к отцу. Пенни лежал спокойно. Глаза его были открыты и ясны, но зрачки всё ещё темны и расширены.

– Как дела, па? – спросил Джоди.

– Превосходно, сын. Курносая пошла разбойничать в другие места. Но она чуть было не захватила меня с собой.

– Уж это так.

– Я рад за тебя, сын, что ты не потерял головы и сделал всё как надо.

– Па…

– Я слушаю, сын.

– Ты помнишь олениху с оленёнком, па?

– Мне ли забыть их? Бедная олениха спасла мне жизнь, это точно.

– Па, оленёнок небось до сих пор там. Он голодный, да и страсть как напуган, поди.

– Должно быть, так.

– Па, я уже почти совсем взрослый, и мне не нужно молока. Что, если я пойду и поищу оленёнка?

– И приведёшь его сюда?

– Да, и выращу его.

Пенни лежал неподвижно, устремив глаза в потолок.

– Ты задал мне трудную задачу, сын.

– Ему не много будет надо, па. Он скоро подрастёт и сможет прокормиться листьями и желудями.

– Прах меня раздери, ты умеешь смотреть дальше, чем все мальчишки, которых я знал.

– Мы отняли у него мать, он в этом никак не виноват.

– И уж конечно, неблагодарно получается – бросить его помирать с голоду, так, что ли? Я не в силах отказать тебе, сын. Я уже света не чаял увидеть, пока не настало утро.

– Можно мне поехать с Мельничным Колесом и поискать его?

– Скажи матери, я разрешил тебе.

Джоди бочком подошёл к столу и сел. Мать разливала кофе.

– Ма, отец разрешил мне принести оленёнка, – сказал он.

Её рука с кофейником замерла в воздухе.

– Какого ещё оленёнка?

– А той оленихи, которую мы убили, и па взял её печень, чтобы вытянуть яд.

Она открыла от изумления рот.

– Господи помилуй…

– Па говорит, неблагодарно бросить его помирать с голоду.

– Это верно, мэм, – сказал доктор Вильсон. – Ничто в мире не дается безвозмездно. Мальчик прав, и его отец тоже прав.

– Он может доехать верхом вместе со мной, – сказал Мельничное Колесо. – Я помогу найти его.

Она беспомощно опустила кофейник.

– Ну, разве что ты отдашь ему своё молоко… Ведь нам нечем больше кормить его.

– Я как раз так и хотел. Ведь это ненадолго, скоро ему совсем ничего не надо будет.

Мужчины поднялись из-за стола. Доктор сказал:

– Я ожидаю только улучшения, мэм, но, если его состояние ухудшится, вы знаете, где меня найти.

– Хорошо, – ответила матушка Бэкстер. – Что мы вам должны, доктор? Мы не можем заплатить прямо сейчас, но когда поспеет новый урожай…

– Заплатить? За что? Я же ничего не сделал. Он справился с болезнью ещё до того, как я явился. Пришлите мне немного патоки, когда перемелете сахарный тростник.

– Вы ужасно добры, доктор. Мы-то цапаемся здесь друг с другом и знать не знаем, что есть на свете добрые люди.

– Не смейте так говорить. У вас добрый муж. Почему бы людям не быть добрыми к нему?

– Как по-вашему, старый одер вашего муженька выстоит передо мною за плугом? – спросил Бык. – Как бы мне его не доехать.

– Вливайте в Пенни как можно больше молока, – сказал доктор. – Потом начнёте давать ему зелень и свежее мясо, если сможете достать.

– Мы с Джоди позаботимся об этом, – сказал Бык.

– Пошли, мальчуган, – сказал Мельничное Колесо. – Нам пора выезжать.

– Ты ненадолго? – с тревогой спросила матушка Бэкстер.

– К обеду-то наверняка вернусь, – ответил Джоди.

– Ежели б не обед, ты бы, верно, и носу домой не казал, – сказала она.

– Такова мужская натура, мэм, – сказал доктор. – Мужчину привлекают домой три вещи: постель, женщина и обед.

Они вышли во двор поить и кормить лошадей. Затем Мельничное Колесо сел на лошадь и посадил Джоди позади себя. Доктор тоже сел на лошадь, но повернул в противоположную сторону. Джоди помахал ему рукой.

– Как по-твоему, оленёнок всё ещё там? – спросил он у Мельничного Колеса. – Ты поможешь мне найти его?

– Ежели он жив, мы найдем его. По-твоему, это самец?

– Пятна у него идут полосой. На самке, отец говорил, пятна набросаны как попало.

– Как и полагается женскому полу.

– Ты о чём?

– Ну, значит, у женщин всё не разбери-поймёшь. – Мельничное Колесо хлопнул лошадь по боку, и она перешла на рысь. – Да… Как это вас с отцом угораздило кинуться на нас, когда мы дрались с Оливером Хутто?

– Оливеру приходилось туго. Вы всем скопом навалились на Оливера – это несправедливо.

– Ты прав. Девчонка была Лема и Оливера. Они и должны были уладить дело промеж себя.

Они миновали заброшенную росчисть.

– Возьми наискосок к северу, Мельничное Колесо, – сказал Джоди. – Это вот в этих местах змея укусила отца и он подстрелил олениху, а я видел оленёнка.

– Что вы с отцом делали на этой дороге?

Джоди замялся:

– Мы искали наших свиней.

– Ах, вот что… Искали свиней! Ну, за них не беспокойся. У меня такое предчувствие, к закату они будут дома.

– Отец с матерью уж так будут рады, ежели они вернутся.

– Я и не знал, что вам приходится так поджиматься.

– Мы не поджимаемся. У нас всё хорошо.

– Удалой вы народ, Бэкстеры. Уж это точно.

– Как по-твоему, отец не умрёт?

– Кто угодно, только не он. У него железные потроха.

– Расскажи мне о Сенокрыле, – попросил Джоди. – Он правда захворал? Или Лем просто не хотел пустить меня к нему?

– Он вправду захворал. Он не такой, как мы, его братья. Он вообще не такой, как все. Похоже, он пьёт воздух вместо воды и жив не свиным салом, а чем все дикие звери живут.

– Он видит то, чего нет, правда? Испанцев и всё такое прочее.

– Это верно. Только иной раз он и тебя заставит поверить, будто он их видит всамделе, прах меня разбери.

– Как по-твоему, позволит мне Лем повидать его?

– Я бы покамест поостерёгся. Я как-нибудь дам тебе знать, ну, скажем, ежели Лем вдруг отлучится, понимаешь?

– Мне страшно хочется видеть Сенокрыла.

– Ты увидишь его. Ну, а теперь говори, где ты собирался искать оленёнка. Тропа становится тесноватой.

Джоди вдруг захотелось остаться одному. Если оленёнок мёртв или его невозможно будет разыскать, он никому не выдаст своего разочарования. А если оленёнок окажется на месте, ему будет нестерпимо мучительно делить с кем-нибудь тайную радость встречи.

– Отсюда недалеко, – сказал он. – Только на лошади тут не проехать. Я пойду пешком.

– Мне боязно оставлять тебя одного, мальчуган. Вдруг ты заблудишься или тебя тоже укусит змея?

– Я осторожно. Я небось долго проищу его, ежели он пошёл тут бродить. Ссади меня прямо здесь.

– Ладно, только иди тихонечко да щупай палкой в этих карликовых пальмах. Эти места – рай для гремучих. Ты знаешь, где тут север, где восток?

– Вон там и вон там. А вон по той дальней сосне можно опознаться.

– Верно. Так вот, стало быть, ежели что снова пойдёт неладно, ты или Бык приезжайте за мной. Ну, пока.

– Пока, Мельничное Колесо. Большое тебе спасибо.

Он махал ему рукой и ждал, пока стихнет топот копыт, затем пошёл направо прямо через заросли. Было тихо. Лишь треск веток у него под ногами нарушал тишину. Он был возбуждён до забвения всякой осторожности, но всё же сломал сук и шарил им перед собой в тех местах, где густая растительность скрывала под собой землю. Гремучие змеи обычно уползают с дороги, если не застаешь их врасплох. На мгновение он усомнился, не ошибся ли направлением. Но вот впереди, громко хлопая крыльями, поднялся в воздух канюк. Он вышел на поляну под сень дубов. Вокруг трупа оленя сидели кружком канюки. Они повернули к нему головы на длинных тощих шеях и зашипели. Он бросил в них сук, и они взлетели на дерево неподалеку. Крылья их скрипели и свистели, словно заржавленные ручки пожарного насоса. На песке виднелись отпечатки крупных лап, не то дикой кошки, не то пантеры, точно он не мог бы сказать. Но эти хищники ели только убитую ими добычу, олениха была всецело достоянием стервятников. А может, сладкое мясо оленёнка оставило в воздухе след для хищно изогнутых ноздрей?

Он обошёл стороной труп оленихи и раздвинул траву на том месте, где видел оленёнка. Ему казалось невероятным, что это было всего лишь вчера. Оленёнка там не было. Он обошёл поляну кругом. Ни звука, ни намёка. Канюки деревянно хлопали крыльями, им не терпелось снова взяться за дело. Он вернулся к тому месту, откуда выходил оленёнок, опустился на четвереньки и стал искать на песке отпечатки маленьких копыт. Ночной дождь начисто смыл все следы, кроме тех, что оставили хищники из породы кошачьих. Но следы кошачьих лап сюда не доходили. Под небольшой пальмой он разглядел след, тонкий и заострённый, как отпечаток лап земляной горлицы. Он прополз под пальмой.

Движение под самым его носом так напугало его, что он отпрянул. Оленёнок поднял мордочку к его лицу. Он повернул голову каким-то широким, удивленным разворотом, и прямой взгляд его прозрачных глаз пронял трепетом сердце Джоди. Оленёнок дрожал, но не пытался ни встать, ни бежать. Джоди не смел пошевелиться.

– Это я, – прошептал он.

Оленёнок поднял нос, принюхиваясь. Джоди протянул руку, положил её на мягкую шею. Это было восхитительно. Он на четвереньках подполз к оленёнку вплотную и обнял его. Лёгкое содрогание прошло по телу оленёнка, но он не пошевелился. Джоди погладил его бока, нежно, словно оленёнок был фарфоровый и мог разбиться. Мех его был мягче, чем светлый мех енотовой шкуры, из которой была сшита котомка. Он был чистый и гладкий, и от него сладко пахло травой. Джоди медленно встал и поднял оленёнка с земли. Он был не тяжелее старой Джулии. Ноги его свободно болтались. Они были удивительно длинные, и ему пришлось взять оленёнка как можно глубже под мышку.

Он боялся, что, увидев и учуяв мать, оленёнок начнёт брыкаться и блеять. Поэтому он обошёл поляну стороной и сразу углубился в чащу. Прокладывать себе путь с ношей на руках было нелегко. Ноги оленёнка цеплялись за кусты, да и сам он не мог ступать свободно. Он пытался прикрывать мордочку оленёнка от колючих лиан. Голова оленёнка качалась в лад его шагам. Сердце Джоди гулко стучало от свершившегося чуда: его признали за своего. Он выбрался на тропу и пошёл по ней как можно скорее, пока не достиг её пересечения с дорогой, ведущей к дому. Здесь он остановился передохнуть и осторожно поставил оленёнка на его болтающиеся ноги. Он держался на них нетвёрдо. Он поглядел на Джоди и заблеял.

– Дай только переведу дух, и тогда я снова понесу тебя, – очарованный, промолвил Джоди.

Он вспомнил, что говорил ему отец: оленёнок пойдёт за человеком, если сперва понести его на руках. Он стал медленно уходить от него. Оленёнок глядел ему вслед. Он вернулся, погладил его и снова пошёл. Оленёнок сделал несколько нетвёрдых шагов и жалобно закричал. Он был готов следовать за ним. Он принадлежал ему. Он был его.

У Джоди закружилась от радости голова. Ему хотелось ласкать его, бегать и возиться с ним, позвать его к себе. Но он боялся его вспугнуть. Он подобрал его и понёс перед собой на руках. Ему казалось, что он идёт без малейшего напряжения. Он чувствовал в себе силу Форрестеров.

Руки стало ломить, и ему пришлось снова остановиться. Когда он пошёл дальше, оленёнок сразу двинулся за ним. Он дал ему пройти немного, затем снова взял на руки. Он мог бы идти так весь день, то неся оленёнка, то следя за тем, как он шагает за ним. Он весь вспотел, но лёгкий ветерок, обдувавший это июньское утро, приносил прохладу. Небо было прозрачное, словно ключевая вода в синей фарфоровой чашке. Вот и росчисть, сверкающая свежей зеленью после ночного дождя. Бык Форрестер шагал за плугом по кукурузному полю. Джоди долго возился с задвижкой и в конце концов был вынужден спустить оленёнка на землю, чтобы открыть калитку. Вот бы войти в дом, в спальню отца, ведя за собой оленёнка, подумалось ему. Но перед крыльцом оленёнок уперся и ни в какую не хотел всходить на ступеньки. Тогда Джоди взял его на руки и пошёл к отцу. Пенни лежал, закрыв глаза. Джоди крикнул:

– Па! Глянь-ка!

Пенни повернул голову. Рядом с ним стоял Джоди, прижимая оленёнка к груди. Казалось, глаза мальчика и глаза оленёнка блестят одним блеском. Лицо Пенни просветлело.

– Я рад, что ты нашёл его, – сказал он.

– Он не испугался меня, па. Он лежал на том же месте, где мать уложила его.

– Оленихи приучают их к этому с рождения. Порой чуть ли не наступаешь на них, так тихо они лежат.

– Я нёс его на руках, па, а когда опустил, он так прямо и пошёл за мной. Точно собака, па.

– Вот как славно. Дай-ка я разгляжу его поближе.

Джоди поднял оленёнка повыше. Пенни вытянул руку и погладил его по носу. Оленёнок заблеял и жадно потянулся за его пальцами.

– Ну что ж, приятель, мне очень жаль, что пришлось отнять у тебя мать, – сказал он.

– Ты думаешь, он скучает по ней?

– Нет. Уж если он по чёму и скучает, так это по еде.

В комнату вошла матушка Бэкстер.

– Посмотри, ма, я нашёл его.

– Вижу.

– Правда, он славный, ма? Посмотри, вот пятна, тянутся полосами. Посмотри, какие у него большие глаза. Ну правда, он славный?

– Он ещё совсем маленький. Это ж сколько его придётся кормить молоком! Знала б я, какой он маленький, ещё неизвестно, согласилась бы.

– Ора, я должен тебе что-то сказать, и я говорю тебе это сейчас, чтобы больше об этом не заговаривать. Оленёнок будет свой в доме наравне с Джоди. Он принадлежит ему. Мы будем растить его, не жалея ни муки, ни молока. Отвечай мне, придётся мне когда-нибудь услышать, как ты ссоришься из-за него? Это оленёнок Джоди, совсем как Джулия – моя собака.

Джоди впервые слышал, чтобы отец разговаривал с матерью так сурово. Тон этот, однако, по-видимому, был ей знаком: она открыла и закрыла рот, замигала глазами.

– Я всего-навсего сказала, что он маленький, – произнесла она.

– Стало быть, так.

Он закрыл глаза.

– Ежели все довольны, дайте мне покой, я буду вам очень благодарен. У меня сердце обрывается, когда я разговариваю.

– Я буду сам готовить ему молоко, ма. Тебе не надо заботиться об этом, – сказал Джоди.

Она молчала. Он пошёл на кухню. Оленёнок нетвёрдыми шагами следовал за ним. Кастрюля с утренним удоем стояла в кухонном шкафу. Сливки поднялись наверх. Он собрал сливки в кувшин, вытер рукавом несколько, пролитых капель. Если сделать так, чтобы оленёнок не доставлял матери хлопот, она будет меньше дуться. Он налил молока в маленькую плошку из тыквы и протянул её оленёнку. Учуяв молоко, тот боднул её головой. Джоди едва успел отнять плошку и спасти молоко. Он вывел оленёнка во двор, и всё повторилось сначала. Оленёнок не умел пить молоко из плошки,

Джоди смочил пальцы в молоке и сунул их в мягкий влажный рот оленёнка. Тот стал жадно обсасывать их. Когда Джоди отнял пальцы, оленёнок отчаянно заблеял и боднул его головой. Джоди снова смочил пальцы и, когда оленёнок стал сосать, медленно погрузил их в молоко. Оленёнок сосал, фыркал и пускал пузыри, притоптывал копытцами от нетерпения. Ему достаточно было, чтобы Джоди держал пальцы в молоке. Он сонно прикрыл глаза. Чудесно было ощущать его язык на своей руке. Его маленький хвостик быстро-быстро ходил из стороны в сторону. Последние капли молока исчезли в булькающих завихрениях пены. Оленёнок заблеял, замотал головой, но уже без того неистовства, как раньше. Джоди очень хотелось сходить ещё за молоком, однако, даже заручившись поддержкой отца, он не решался слишком уж настаивать на своём. Вымя оленихи было не больше вымени годовалой тёлки. Столько, сколько давала ему мать, оленёнок получил наверняка. Он вдруг лёг с усталым и сытым видом.

Джоди стал обдумывать, где устроить его. Поместить оленёнка в доме значило бы требовать слишком многого. Он пошёл в сарай и расчистил в углу место, сняв верхний слой почвы до песка! С дубов в северном конце двора он набрал несколько охапок испанского мха и в углу сарая настелил толстое ложе. Тут же неподалеку сидела на гнезде несушка. Её блестящие, бусинками, глаза недоверчиво следили за Джоди. Кончив кладку, она с кудахтаньем вылетела в дверь. Гнездо было новое, в нём лежало шесть яиц. Джоди осторожно собрал их и принёс матери в кухню.

– Порадуйся, ма, лишние яйца, – сказал он.

– Лишняя еда во дворе – всегда хорошо.

Он сделал вид, что не расслышал замечания.

– Новое гнездо как раз возле того места, где я устроил постель оленёнку, – продолжал он. – В сарае, там он никому не будет мешать.

Она не ответила, и он вышел во двор к оленёнку, взял его на руки и отнёс на место в тёмный сарай.

– Теперь ты должен делать, что я тебе говорю, – сказал он. – Словно как я твоя мать. Лежи здесь, пока я не приду за тобой, слышишь?

Веки оленёнка затрепетали. Он издал довольный, похожий на стон звук, и уронил голову. Джоди на цыпочках вышел из сарая, направился к поленнице и наколол тонких смолистых лучин для растопки. Подправил поленницу. Затем набрал охапку дубовых дров и отнёс матери на кухню.

– Я как надо снял сливки, ма? – спросил он.

– Как надо.

– Сенокрыл захворал, – сказал он.

– Правда?

– Лем не пустил меня к нему. Лем один из всех злобится на нас, ма. Из-за девчонки Оливера.

– Ну-ну.

– Мельничное Колесо сказал, он даст мне знать, и я смогу пойти потихоньку навестить Сенокрыла, когда Лема не будет дома.

Она рассмеялась.

– Ты сегодня говорлив, ровно старуха какая. – Она прошла к очагу и мимоходом слегка коснулась его головы. – Мне самой не знаю как хорошо, я уж не чаяла, что отец доживёт до рассвета.

Кухня дышала покоем. Послышалось звяканье сбруи. Бык прошёл с поля в ворота и направился на скотный двор, устраивать Цезаря на полуденный отдых.

– Пойду подсоблю ему, – сказал Джоди.

Но не желание помочь, а оленёнок выманил его из уюта и спокойствия дома. Он тихонько скользнул в сарай и как зачарованный стоял перед чудом его существования – и владения им. Вернувшись с Быком со скотного двора, он поманил Быка за собой:

– Только смотри не вспугни его. Вон он…

Не в пример Пенни, Бык проявил неприятное равнодушие к оленёнку. И это было понятно: перед его глазами прошло столько любимцев Сенокрыла.

– Скорей всего, он одичает и убежит, – только и сказал Бык и пошёл мыть руки.

У Джоди захолонуло на сердце. Он побыл немного с оленёнком, затем оставил его и тоже пошёл умываться. От прикосновений к оленёнку на его руках остался лёгкий островатый травяной дух. Ему не хотелось смывать его, но он сообразил, что матери это может совсем не понравиться.

Мать смочила волосы и причесалась к обеду – не из кокетства, а из чувства собственного достоинства. Поверх своего коричневатого ситцевого платья она надела чистый фартук из мешковины.

– Потому как работает у нас только Пенни, – сказала она Быку, – еды у нас не так много, как у вас. Но мы всё же едим чисто и пристойно.

Джоди быстро взглянул на Быка, не обиделся ли он, Бык навалил в тарелку овсяной каши и проделал посередине дыру для яичницы и подливки.

– Обо мне не беспокойтесь, голубушка. Сегодня вечером мы с Джоди пойдём пошляться и принесём вам кучу белок, а то и индюшку. Я видел индюшачьи следы на краю горохового поля.

Матушка Бэкстер наполнила тарелку для Пенни и поставила к ней чашку молока.

– Отнесёшь это ему, Джоди.

Он пошёл к отцу. При виде тарелки Пенни затряс головой.

– С души воротит даже смотреть на это, сын. Сядь-ка рядом да покорми меня, – хватит ложки каши и молока. Мне тяжело подымать руку.

Опухоль с его лица сошла, но рука всё ещё была втрое толще нормального, а дыхание затруднено. Он съел несколько ложек каши, выпил молока и жестом велел убрать тарелку.

– Как у тебя с малышом, всё в порядке?

Джоди рассказал, как он устроил оленёнка.

– Ты выбрал хорошее место. Как ты решил назвать его?

– Прямо не знаю. Я хочу, чтобы у него было какое-нибудь особенное имя.

Бык и матушка Бэкстер вошли в спальню посидеть с больным. День был жаркий, солнце стояло высоко, дел спешных не было.

– У Джоди беда: не может придумать имя для новорожденного Бэкстера, – сказал Пенни.

– Слушай-ка, что я тебе скажу, Джоди, – обратился к нему Бык. – Вот увидишься с Сенокрылом, он и подберёт тебе имя. У него на такие штуки слух, совсем как у иных слух на скрипку. Он тебе ладное имя подберёт.

– Иди пообедай, Джоди, – сказала матушка Бэкстер. – Этот пятнистый отвёл твои мысли даже от еды.

Он отправился на кухню, наполнил тарелку и пошёл с нею в сарай. Оленёнок всё ещё дремал. Он сел возле него и принялся за обед. Он окунул пальцы в приправленную жиром кашу и протянул оленёнку, но тот лишь понюхал и отвернулся.

Под стропилами жужжали осы-землеройки. Джоди съел всё подчистую, отставил тарелку и улёгся рядом с оленёнком. Он обнял его за шею. Ему казалось, что отныне он не будет одинок.




Глава шестнадцатая





Оленёнок отнимал у Джоди немало времени. Он повсюду ходил за ним по пятам, при колке дров лез под самый топор. Джоди было поручено доить корову. Приходилось выпроваживать оленёнка со скотного двора, и он стоял у ворот, глядя между перекладинами и блея всё время дойки. Джоди с таким старанием отжимал соски Трикси, что она возмущённо брыкалась. Каждая чашка молока означала больше еды для оленёнка. Джоди казалось, что он растёт прямо на глазах. Оленёнок твёрдо держался на маленьких ножках, скакал, тряс головой и хвостом. Они бурно возились и под конец без сил падали на землю отдохнуть и остынуть. Погода стояла жаркая и влажная. Пенни парился в постели. Бык приходил с поля взмокший от пота. Он сбрасывал с себя рубашку и работал голый по пояс. На груди его густо росли чёрные волосы. Пот блестел на них, словно капли дождя на сухом чёрном мху. Когда матушка Бэкстер могла быть уверена, что рубашка ему не понадобится, она стирала её и вешала на самый солнцепёк.

Дом был до того полон Быком, что казалось, того и гляди, потолок выпятится.

– Первый-то раз я аж испугалась, как увидела утром эту бородищу да грудь, – сказала она Пенни. – Ну, думаю, не иначе как в дом ввалился медведь.

Её ужасало, сколько еды он уминал трижды на дню. Но ей грех было жаловаться, потому что он с лихвой возмещал свой прокорм работой и дичью, которую ей приносил. За ту неделю, что он пробыл на росчисти, он обработал кукурузу, коровий горох и сладкий картофель. Он расчистил два акра новой земли на западной стороне, срубил с дюжину крупных деревьев – дубов, сосен и ликвидамбров – и бесчисленное множество молодых деревцов, сжёг пни и разделал поваленные деревья так, чтобы Джоди и Пенни легко могли распилить их на дрова двуручной пилой.

Силы возвращались к Пенни медленно. Опухоль, вызванная действием яда, спала. Кожа на месте укуса и там, где были сделаны надрезы, чтобы сбросить отравленную кровь, шелушилась. Но при малейшем усилии Пенни чувствовал тошноту, сердце начинало молотить, словно колёса парохода на реке, он хватал ртом воздух и ощущал неодолимый позыв лечь ничком и отдышаться. Он весь был сплошные нервы, натянутые, словно струны, на хрупкую раму.

На Джоди присутствие Быка влияло так сильно, что он был словно в лихорадке. Уже оленёнок сам по себе мог привести его в горячечное состояние. А от обоих их, вместе взятых, он ходил как в тумане. Он брёл от Пенни к работающему Быку, от него к оленёнку, затем начинал круг сначала.

– Тебе надо замечать за Быком, как он работает, чтобы, когда он уйдёт, самому всё делать, – говорила мать.

Между ними троими молчаливо подразумевалось, что Пенни должен быть избавлен от всех забот.

Утром восьмого дня своего пребывания на росчисти Бык позвал Джоди на кукурузное поле. Ночью на нём побывали мародеры. Початки на половине одного ряда были оборваны. Посередине ряда лежала кучка листовых обвёрток.

– Знаешь, кто это сделал? – спросил Бык.

– Еноты?

– Чёрта с два! Лисицы! Лисицы любят кукурузу ещё поболе меня. Эти твари приходили сюда ночью вдвоём или втроем и устроили себе чистый пикник.

Джоди расхохотался:

– Лисий пикник! Вот бы посмотреть!

– Не смотреть тут надо, а прийти ночью с ружьём и проучить их! – строго сказал Бык. – Сегодня ночью мы их накроем. Тебе следует набираться ума-разума… А до этого, ввечеру, заберём мёд из дерева с дуплом, что возле провала, и ты научишься проделывать всё сам.

Весь день Джоди был как на иголках. Охота с Быком – это было нечто совсем другое, чем охота с отцом. Во все, что бы ни делали Форрестеры, они вносили возбуждение, извинчивавшее Джоди и заставлявшее его волноваться. Всем их предприятиям неизменно сопутствовали шум и суматоха. Охота с Пенни давала большее удовлетворение, чем одна только гоньба. На охоте с ним у тебя всегда было время рассмотреть птицу, пролетающую над головой, услышать, как в болоте ревёт аллигатор. Как жалко, что Пенни не может пойти с ними забирать мёд с пчелиного дерева и выслеживать воровок-лисиц. В середине дня Бык пришёл с заново расчищенного участка. Пенни спал.

– Мне понадобится ведро из-под сала, топор и куча тряпья для дымника.

Лишних тряпок, да ещё чтобы много, никогда не водилось в хозяйстве Бэкстеров. Платье носилось, латалось и штопалось до тех пор, пока не расползалось лохмотьями. Мешки из-под муки шли на передники, кухонные полотенца, накидки для кресел, которые матушка Бэкстер расшивала зимними вечерами, на подкладки для лоскутных одеял. Бык с отвращением взглянул на горсточку тряпья, которую она ему подала.

– Ладно, попробуем обойтись мхом, – сказал он и пошёл со двора вместе с Джоди.

Оленёнок следовал за ними.

– Ты хочешь, чтобы пчёлы насмерть зажалили твоего детёныша, будь он неладен? Запри его.

Джоди нехотя отвёл оленёнка в сарай и прикрыл дверь. Ему страшно не хотелось разлучаться с ним даже ради охоты за мёдом диких пчёл. Ему казалось несправедливым, что Пенни нет с ними. Он присматривался к этому пчелиному дереву всю весну. Ждал только срока, когда пчёлы соберут нектар с жёлтого жасмина, тутового дерева и падуба, с цветов пальм и мелии, с дикого винограда и персиковых деревьев, с боярышника и дикой сливы. Но ещё достаточно будет цветов, с которых они смогут собрать зимний запас. Магнолии и гордонии стояли в полном цвету. Скоро к ним должны присоединиться сумах, золотарник и астры.

– Знаешь, кто прямо-таки загорелся бы пойти с нами за мёдом? – спросил Бык. – Сенокрыл. Он работает среди пчёл так спокойно, что кажется, будто они приносят ему соты в подарок.

Они были уже у провала.

– Просто не понимаю, как вы живёте, таская воду так далеко, – сказал Бык. – Ежели б я не собирался домой, я бы помог вам вырыть колодец у дома.

– Ты собираешься домой?

– Ну да. Мне тревожно за Сенокрыла. Да к тому ж со мною это впервые, чтобы я так долго обходился без виски.

Пчелиным деревом была мёртвая сосна. На половине её высоты зияло глубокое дупло, через которое влетали и вылетали дикие пчёлы. Она стояла с северного края провала. Бык задержался у купы живых дубов, чтобы набрать несколько охапок зелёного испанского мха. У подножия сосны он указал на кучку перьев и сухой травы.

– Тут пробовали свить гнездо древесные утки, – сказал он. – Но пчёлы их прогнали.

Он принялся рубить сосну. Где-то высоко-высоко над землей возникло гудение, словно заработало погремками целое логово гремучих змей, – отдалённое, бурное гудение. Эхо ударов металось по провалу то в одну, то в другую сторону. Белки, дотоле тихо сидевшие на пальмах и дубах, подняли возмущённый галдеж. Пронзительно кричали сойки. Сосна содрогалась. Гудение переросло в рёв. Пчёлы, словно мелкая дробь, со свистом проносились над их головами.

– Сделай мне дымник, мальчуган, да поживей! – крикнул Бык.

Джоди скатал в ком тряпки и мох, открыл рожок с трутом, который дал ему Бык, и вступил в единоборство с куском стали и кремнем. Пенни всегда так искусно высекал огонь, мелькнула у него лихорадочная мысль, что ему ни разу не приходилось браться за это самому. Искры так и летели на пережжённую ветошку, но дул он на них с такой силой, что они угасали, едва успев сесть на ткань. Бык бросил топор, подбежал и взял у него кресало и огниво. Он ударял сталью о кремень так сильно, как Джоди, зато дул на затлевшую ветошку с осмотрительностью, для Форрестера прямо-таки поразительной. В конце концов ветошка вспыхнула, и Бык поднёс огонь ко мху. Мох задымился, не разгораясь пламенем.

Бык вернулся к сосне и что есть мочи замахал топором. Блестящее лезвие так и врубалось в прогнившую сердцевину. Длинные волокна расщеплялись, рвались, дрожали. Сосна взревела, словно обрела голос, чтобы вскричать при падении, и с треском рухнула на землю. Пчёлы тучей кружились над её мёртвым зияющим сердцем. Бык схватил дымник и, что было совсем неожиданно при его огромной фигуре, стремительно, словно ласка, метнулся к поверженному дереву. Он тычком сунул дымящий комок мха в отверстие и как сумасшедший кинулся прочь, более чем когда-либо похожий на бегущего вперевалку медведя. Он взвыл и принялся хлопать себя по груди и плечам. Глядя на него, Джоди невольно расхохотался. Но тут его шею ожгла острая струйка огня.

– Давай в провал! – крикнул Бык. – К воде!

Они ссыпались вниз по крутому откосу. Прудок на дне из-за бездождья обмелел. Вода не закрывала их целиком, когда они легли в него. Бык зачерпывал пригоршнями грязь и обмазывал ею волосы и шею Джоди. Его собственная густая растительность служила ему достаточно надёжной защитой. Несколько пчёл полётели за ними вдогонку и теперь упорно кружили над ними. Через некоторое время Бык осторожно поднялся.

– Теперь им впору затихнуть, – сказал он. – А мы ну просто пара свиней, да и только.

Их штаны, лица, рубахи были залеплены грязью. Джоди повёл Быка вверх по южному склону провала к стиральным лоткам. Они прополоскали одежду и умылись.

У Быка было пять или шесть укусов, Джоди отделался двумя. Они приближались к пчелиному дереву с опаской. Дымник был заложен как надо. Густой дым одурманил пчёл. Они медленно ползали вокруг отверстия дупла, отыскивая матку.

Бык расширил отверстие и обрубил края охотничьим ножом. Он очистил дупло от сора и щепок и опустил в него нож. Он повернулся, изумлённый.

– Сегодня у нас великий день! Там целая лохань мёду. Дерево полно им.

Он достал золотистый, сочащийся мёдом комок. Сам сот был грубый и тёмный, но мёд был светлее очищенного сахарного сиропа. Они наполнили ведро из-под сала и на шесте принесли его домой. Для второго захода матушка Бэкстер дала им кипарисовую бадью. Бык за всю свою жизнь не мог упомнить такого большого сбора мёда с одного дерева.

– Вернусь завтра домой и расскажу своим, мне не поверят, – сказал он.

– А с собой мёду вы разве не возьмёте? – спросила матушка Бэкстер.

– Не больше, чем можно унести в желудке. Я уже приглядел два-три дерева на болоте. Вот коли с ними не будет удачи, приду к вам попрошайничать.

– Вы по-соседски выручили нас, – сказала матушка Бэкстер. – Может быть, мы когда-нибудь разбогатеем и сможем отблагодарить вас.

Бык был явно чём-то обеспокоен. За ужином он без конца шаркал ногами, а после принялся мерять шагами комнату. Он поглядел на небо.

– Ясная будет ночка, как раз впору отправиться, – сказал он.

– Отчего ты так вдруг забеспокоился? – спросил Джоди.

Бык приостановился.

– Находит на меня такое. Мне нравится бывать то здесь, то там. Какое-то время мне хорошо на новом месте, а потом вдруг чувствую – невмоготу, да и только. Бывало, как попадешь с Лемом и Мельничным Колесом в Кентукки, лошадьми торговать, то, ей-богу, места себе не находишь, так домой хочется. – Он помолчал, глядя на закат, затем тихо добавил: – Я очень тревожусь за Сенокрыла. У меня такое чувство… – он ударил себя кулаком по груди, – …что ему плохо.

– Но тогда кто-нибудь приехал бы.

– В том-то и штука. Не знай они, что твой отец болен, они бы запросто приехали. А так они знают, что твоему отцу надобна помощь, вот и не хотят отрывать меня, ежели у них какая-нибудь дурная или тревожная новость.

Он в беспокойстве ждал темноты. Ему хотелось покончить с делами и уйти. Джоди помог ему приготовить смолистой щепы для жаровни. Потом они прошли к Пенни.

– Ежели бы вы собирались за пантерой, – сказал он, – ей-богу, я увязался бы за вами, до того мне полегчало.

– Будь со мной собаки, я бы взял тебя на охоту за пантерой, – сказал Бык,

– Ну, моя-то пара утрет нос всей вашей своре. К слову сказать, – с невинным видом добавил отец, – как вы управляетесь с той дрянной собачонкой, которую я вам сторговал?

– Эта собака оказалась самой быстрой, самой отменной, самой неутомимой и самой смелой из всех собак, которые у нас были и есть, – растягивая слова, проговорил Бык. – Ей была нужна только выучка.

Пенни хмыкнул.

– Рад, что вы сумели довести её до ума, – сказал он. – Где она сейчас?

– Видишь ли, она была так чертовски хороша, что засрамила всех наших собак, и под конец Лем не выдержал, отвёл её в заросли и пристрелил, а потом захоронил ночью на вашем кладбище.

– То-то я заметил новую могилу и было подумал, что вам стало негде хоронить, – с серьёзным видом проговорил Пенни. – Я сделаю из камня надгробье, дай только поправлюсь. Вырежу на нем: «Здесь покоится Форрестер, оплаканный всеми родными». – Он широко ухмыльнулся и хлопнул рукой по одеялу. – Сдавайся, Бык, – сказал он. – Сдавайся.

Бык вытер бороду.

– Ладно, – сказал он. – Пусть это была шутка, я согласен. Только не жди от Лема, что он посмотрит на это иначе, как на преднамеренное оскорбление.

– Долой недобрые чувства, – сказал Пенни. – Я не держу на вас зла и надеюсь, вы тоже не будете злопамятны, ни Лем, ни кто другой.

– Лем не такой. Он принимает всё близко к сердцу.

– Это печально. Я встрял в драку между ним и Оливером потому, что вас было много, а он один.

– Что ж, братская кровь не вода. Мы деремся иногда промеж себя, но когда против нас выступает чужак, мы всегда заодно. Но мне-то с тобой не из-за чего ссориться.

Драки начинались со слов и кончались словами.

– А если люди не говорят друг другу ничего обидного, могут они подраться? – спросил Джоди.

– Это у мужчин в крови, мальчуган, – сказал Бык. – Вот погоди, начнешь сам ухаживать, так повыколачивают пыли из твоих порток.

– Да ведь ухаживали-то только Лем и Оливер, а в драку ввязались все мы, и Бэкстеры, и Форрестеры.

– Из-за чего люди дерутся, всего не перечтёшь, – сказал Пенни. – Я даже знал одного проповедника, – снимал сюртук и тузил всякого, кто отказывался признать, будто и детские души осуждаются на вечные муки. Тут уж ничего не поделаешь: дерись за то, что считаешь правильным, и чёрт бы побрал неудачника.

– Тсс! – сказал Бык. – Слыхали? Похоже, в хэммоке лает лисица.

В первый момент ночь казалась безмолвной. Потом, словно облака ветром, стали доноситься звуки. Прокричала сова. Пропиликала, как на скрипке, древесная лягушка, предсказывая дождь.

– Вот! – сказал Бык.

Издали послышался тонкий лай, пронзительный и печальный.

– Вот это музыка для моих бедных собак! – сказал Бык. – Уж они бы подпели этому сопрано! Нам пора трогаться, Джоди. Этот визгун должен добраться до кукурузного поля примерно в одно с нами время. – Он взял стоявшее в углу ружьё Пенни. – Сегодня я попользуюсь этим. Сдается, где-то я уже его видел.

– Только смотри не похорони его рядом с собакой, – сказал Пенни. – Ружьё-то всамделе хорошее.

Джоди закинул за плечо шомполку и вышел вместе с Быком. Оленёнок в сарае услышал его и заблеял. Они прошли под тутовыми деревьями, перевалили через изгородь и вышли на кукурузное поле. Вдоль крайней гряды Бык двинулся к его северному краю. Там он повернул и пошёл в поперечном направлении. У каждой гряды он задерживался и направлял свет от жаровни вдоль поля. Вдруг он остановился, обернулся и толкнул Джоди локтем. Свет от жаровни, падая на землю, отражался в двух горящих зелёных агатах.

– Пройдешь крадучись полгрядки, – прошептал он. – Я всё время буду светить тебе. Не загораживай собой свет. Когда глаза станут размером с шиллинг, всыпь ей хорошенько, прямехонько промеж глаз.

Джоди стал красться вперёд, прижимаясь к кукурузе, росшей слева. Зелёные огоньки на мгновение потухли, потом снова уставились на него. Он поднял ружьё и установил его так, чтобы сноп света от горящих в жаровне лучин падал вдоль ствола. Затем нажал спуск. Ружьё, как обычно, сбило его с ног. Он хотел побежать вперёд, чтобы увериться в попадании. Бык зашипел на него:

– Тсс! Ты попал. Пусть лежит. Давай назад.

Он крадучись вернулся обратно. Бык передал ему ружьё отца.

– Похоже, тут близко ещё одна.

Они стали перебираться от грядки к грядке. На этот раз он увидел горящие глаза раньше Быка. Он снова покрался вдоль грядки. Управляться с ружьём отца было сущее наслаждение. Оно было легче старой шомполки, не такое длинное, его удобнее было наводить. Он выстрелил уверенно. Бык снова позвал его, и он вернулся к нему. Они тщательно прочесали все грядки и, пройдя по западной кромке поля, просветили грядки и с южной стороны, но горящих зелёных глаз больше не оказалось.

– На сегодня всё, – уже не таясь, громко сказал Бык. – Посмотрим, что там у нас.

Оба выстрела попали в цель. Одним был убит самец, другим – отъевшаяся на кукурузе самка. Лисицы были серой масти, в хорошем состоянии, с пышными хвостами. Джоди с победным видом нёс их домой. Приблизившись к дому, они услышали переполох. Пронзительно кричала матушка Бэкстер.

– Твоя мать не станет бросаться на отца, покуда он болен, или как? – спросил Бык.

– Она никогда не бросается на него, разве только разговоры…

– Ну, а по мне, пусть лучше женщина ошарашит меня крепким суком, чем бранится.

Подойдя к дому ещё ближе, они услышали крик Пенни.

– Ну, мальчуган, она убивает его, – сказал Бык.

– Нет, это кто-то за оленёнком! – крикнул Джоди.

Если дикие звери и заходили на двор к Бэкстерам, то это были всё больше мелкие лесные воришки; гости более грозные наведывались не часто. Бык перемахнул через изгородь. Джоди перескочил за ним следом. Из проёма двери падал свет. В нём в одних штанах стоял Пенни. Рядом с ним, хлопая передником, стояла матушка Бэкстер. Джоди показалось, что какая-то тень метнулась от дома в ночной мрак, преследуемая лающими собаками.

– Это медведь! – крикнул Пенни. – Убейте его! Убейте, пока он не перескочил через изгородь!

Искры так и летели из жаровни в руках бегущего Быка. Свет выхватил из темноты переваливающуюся с боку на бок фигуру, во весь опор мчавшуюся на восток под персиковыми деревьями.

– Дай мне жаровню, Бык, а сам будешь стрелять! – крикнул Джоди.

Он испугался и растерялся. Они обменялись на бегу. У изгороди медведь обернулся к собакам. Его лапищи так и кромсали воздух. Глаза и зубы сверкали в трепетном свете лучин. Затем он повернулся и полез через изгородь. Бык выстрелил. Медведь рухнул наземь. Собаки неистовствовали. Подбежал Пенни. Свет лучин подтвердил, что медведь убит. Собаки, делая вид, будто вся заслуга принадлежит им, лаяли и ретиво бросались на него. Бык сиял довольством.

– Этот бродяга не посмел бы сюда заявиться, знай он, что тут есть Форрестер, – сказал он.

– Он просто учуял вкусное и до того ошалел, что не заметил бы и всей вашей ватаги, – ответил Пенни.

– Что его приманило?

– Оленёнок Джоди и свежий мёд.

– Он не добрался до оленёнка, па? Скажи, па, оленёнок цел?

– Он никак не мог до него добраться. Дверь, к счастью, была закрыта. Тогда он, должно быть, учуял мёд и давай шастать вокруг крыльца. Я подумал, это вы возвращаетесь, и в ус себе не дую, покуда он не сбил с мёда крышку. Я бы мог свалить его выстрелом тут же у двери, и вот на поди – ружья-то у меня и нет! Тут уж нам с Орой только и оставалось, что поднять крик, и уж, верно, на такой жуткий крик он отродясь не нарывался и сразу дал драла.

Джоди обмирал при мысли о том, какая участь могла постичь оленёнка. Он побежал в сарай утешить его и застал его сонным и ко всему безразличным. Он радостно погладил его и вернулся в месту происшествия. Медведь был двухгодовалым самцом, в хорошем состоянии. Его притащили на задний двор и освежевали при свете жаровни; тушу разрубили на четыре части и повесили мясо сушиться в коптильне.

– Жаль только, это не Топтыга, – сказал Пенни. – Господи, с каким наслаждением я бы провёл ножом вдоль хребтины этого ворюги.

Возбуждение шло Пенни впрок. Он сидел на корточках возле Быка и обменивался с ним историями о лисицах и собаках. Но на этот раз небывальщина оказалась бессильна завладеть вниманием Джоди. Он с нетерпением ждал той минуты, когда все разойдутся по своим постелям. Вновь обретенная энергия быстро покинула Пенни, и он присоединился к уже спавшей жене. Но Бык завелся говорить до полуночи. Все знакомые Джоди признаки были налицо, а потому он притворился, будто укладывается спать. Бык сидел на краю постели и говорил до тех пор, пока отсутствие слушателей не обескуражило его. Джоди услышал, как он зевнул, стащил с себя штаны и лёг на матрас из кукурузных обвёрток, положенный на трескучие доски.

Джоди ждал, пока не послышался густой переливчатый храп. Тихонько выскользнул он из дома и пробрался впотьмах к сараю. При звуке его шагов оленёнок встал. Джоди ощупью нашёл его и порывисто обнял за шею. Оленёнок ткнулся мордочкой в его щёку. Он взял его на руки и понёс к выходу. За то короткое время, что оленёнок пробыл у него, он рос так быстро, что нести его дальше Джоди было просто не под силу. На цыпочках выйдя с ним из сарая, он опустил его на землю. Оленёнок с готовностью последовал за ним. Джоди крадучись вошёл в дом, держа руку на гладкой твёрдой голове оленёнка, чтобы тот знал, куда идти. Его острые копытца зацокали по деревянному полу. Тогда Джоди снова поднял оленёнка и осторожно прошёл с ним мимо спальни матери в свою.

Он лёг на соломенный тюфяк и притянул к себе оленёнка. Так он не раз лежал с ним в сарае или под дубами в самую жаркую пору дня. Он прижался головой к его боку. Рёбра оленёнка поднимались и опускались в лад его дыханию. Подбородок лежал на руке Джоди. Короткие волоски на нём щекотали её. Последнее время Джоди часто ломал себе голову, выдумывая предлог, чтобы брать оленёнка на ночь в дом и спать с ним. Теперь такой предлог – и притом неоспоримый – нашёлся. Отныне он будет тайком проводить к себе оленёнка и – во имя мира в доме – так же тайком выводить обратно. И в тот день – а он должен настать неминуемо, – в тот день, когда всё откроется, ему не надо будет искать лучшего оправдания, чем угроза – постоянная опасность, скажет он, – со стороны медведей.




Глава семнадцатая





Поле сладкого картофеля было не поле, а море без конца и без края. Джоди оглянулся назад, на уже окученные грядки. Они составляли внушительное зрелище, но неокученные, казалось, тянулись до самого горизонта. Земля перекипала в зное. Песок жёг его голые ноги. Листья на плетях сладкого картофеля закручивались кверху, как будто на солнце, а сухая почва обдавала их жаром. Он сдвинул на затылок шляпу из пальмовых листьев, вытер лицо рукавом. Судя по солнцу, сейчас должно быть часов десять. Отец сказал, что, если к полудню сладкий картофель будет окучен, он сможет пойти проведать Сенокрыла и придумать имя оленёнку.

Оленёнок лежал у живой изгороди кустарника в тени бузины. Он страшно мешал, когда Джоди начал работать. Он скакал взад и вперёд по полю, топча плети сладкого картофеля и обрушивая гребни уже окученных грядок. Он становился перед ним и не желал сходить с места, вызывая его на игру. Удивленное выражение, с каким смотрели его большие глаза первые недели его жизни у Джоди, сменилось шустрой настороженностью. У него появился тот же мудрый взгляд, что у Джулии. Джоди совсем было решил отвести его в сарай и запереть, как вдруг он сам нашёл себе тенистое местечко и лег. Он лежал, наблюдая за Джоди краешком большого глаза, с головой в излюбленном положении, откинутой назад на плечи. Его маленький белый хвостик то и дело вздрагивал, а пятнистая шкурка морщилась, чтобы согнать мух. Если оленёнок будет лежать спокойно, окучка пойдёт быстрее. Джоди нравилось работать, когда оленёнок был близко. Это наполняло его радостным чувством, неизвестным ему прежде в обществе одной только мотыги. Он рьяно накинулся на сорняки и с удовлетворением увидел, что дело идёт на лад: неокученные грядки убывали прямо на глазах. При этом он монотонно насвистывал себе под нос.

Он перебрал в уме множество имен и каждое примерил к оленёнку, но ни одно не устраивало его. Клички знакомых ему собак, вроде Джо и Хватай, Бродяга и Цапун и всё в том же духе, к оленёнку не подходили. У него был такой лёгкий шаг, что Пенни говорил про его походку «твик-твик», и он охотно назвал бы его Твик, но это напоминало о Твинк Уэдерби и, конечно, никуда не годилось. Вся надежда была на Сенокрыла. Он был неистощим на имена своим любимцам. У него был енот по имени Жулик, опоссум Тычок, белка Звизгни и хромоногий кардинал Причетник, который пел: «Прич-чет, прич-чет, прич-чет!»

Он очень много работал в эти две недели, что прошли с ухода Быка. Силы Пенни восстанавливались, но на него то и дело находили слабость и головокружение, сильно колотилось сердце. Пенни относил это за счет затяжного действия змеиного яда, но матушка Бэкстер считала, что это лихорадка, и поила его настоем лимонных листьев. Хорошо было, что он начал вставать и выходить, прошёл тот леденящий страх. Джоди старался помнить о том, что отцу нельзя давать много работать. Иметь оленёнка, быть избавленным от тупой тоски одиночества, которая прежде так часто брала его за сердце, было до того хорошо, что он был полон благодарности матери за то, что она проявляет терпение. Весь вопрос был в том, что оленёнку действительно требовалось много молока. К тому же он, вне всякого сомнения, мешал ей. Как-то раз он зашёл в дом и нашёл миску с тестом для кукурузного хлеба, уже готовым к выпечке. Он очистил миску. С тех пор он ел почти всё – зелёные листья, замешенную на воде кукурузную муку, объедки преснушек. Когда Бэкстеры садились за стол, его приходилось запирать в сарае. Он бодался, блеял и вышибал блюда из рук. Когда Джоди и Пенни смеялись над ним, он с понимающим видом вскидывал голову. Собаки поначалу лаяли на него, но потом привыкли. Матушка Бэкстер притерпелась к нему, но забавлять он её никогда не забавлял. Джоди перечислял ей его достоинства.

– Правда, у него красивые глаза, ма?

– Они слишком далеко видят миску с тестом.

– Ну, а хвост, ма, какой у него славный, дурашливый хвостик!

– Все оленьи хвосты одинаковы.

– Но ведь правда он такой славный, такой дурашливый!

– Что дурашливый, так это верно.

Солнце приближалось к зениту. Оленёнок выбрался на поле, пощипал нежные плети сладкого картофеля, затем вернулся к живой изгороди кустарника и нашёл себе новое тенистое местечко под дикой вишней. Джоди оглядел свою работу. Полторы грядки оставались неокученными. Ему хотелось сходить домой попить, но это резко сократило бы остающееся у него время. Хорошо бы, обед задержался. Он заработал мотыгой со всей быстротой, на какую можно было пойти без риска повредить плети. Когда солнце стало прямо над головой, половина грядки была докончена, но целая грядка, словно насмехаясь, простиралась перед ним.

Мать вот-вот должна ударить в железный обод у кухонной двери, и тогда ему придётся остановиться. Пенни дал ясно понять, что никаких скидок относительно срока не будет. Если он не закончит окучку к обеду, то не пойдёт в гости к Сенокрылу. Он услышал за оградой чьи-то шаги. Это был Пенни, он стоял и наблюдал за ним.

– Пропасть картошки, сын, правда?

– Страсть как много.

– Трудно подумать, что в будущем году, в эту же пору, не останется ни картофелины. Этот твой малыш, что под вишней, тоже потребует свою долю. Помнишь, как два года назад мы гоняли с поля оленей?

– Я не управлюсь, па. Я работал всё утро почти без передыху, а ещё осталась целая грядка.

– Ну так послушай, что я тебе скажу. Я сказал, что не дам тебе поблажки, и я не намерен её давать. Но я готов договориться. Ты принесёшь матери воды с провала, а я покончу вечером с картошкой. Карабкаться по стенам этой ямы мне просто невмоготу. Это будет справедливый уговор.

Джоди бросил мотыгу и побежал к дому за бадьями.

– Только не наливай их вровень с краями! – крикнул Пенни вдогонку. – У годовалого оленёнка нет той силы, что у взрослого быка.

Бадьи и пустые-то были тяжелы. Они были вытесаны из кипариса и подвешивались на воловье ярмо из белого дуба. Джоди положил ярмо на плечи и припустил рысцой по дороге. Оленёнок скакал за ним. В провале было темно и тихо. Ранним утром и вечером солнечного света в нём было больше, чем в полдень, когда отвесные лучи солнца не могли пробиться сквозь густую листву деревьев. Птиц не слыхать было. Они отдыхали и чистили перья, расположившись на песчаной окаемке провала. Ближе к вечеру они слетят к воде. Среди них будут голуби и красноглазые тауи, кардиналы и тиранны, пересмешники и перепела. Он заторопился вниз по крутизне, на дно большой зеленеющей чаши. Оленёнок побежал за ним, и, взметая фонтаны брызг, они вместе пересекли лужу на дне. Оленёнок нагнул голову к воде и стал пить. Это было то, о чём Джоди мечтал.

– Когда-нибудь я построю здесь дом, – сказал он оленёнку. – Приведу тебе олениху, и мы будем жить здесь у воды.

Прыгнула лягушка, и оленёнок отпрянул. Джоди рассмеялся и побежал вверх по круче к лотку с питьевой водой. Склонился над ним и стал пить. Оленёнок, следуя его примеру, стал пить вместе с ним, всасывая в себя воду и проводя мордочкой взад и вперёд вдоль лотка. Был момент, когда он прижался головой к щеке Джоди, и Джоди, товарищества ради, втянул в себя воду с тем же звуком, с каким сосал оленёнок. Затем поднял голову, встряхнулся и вытерся. Оленёнок тоже поднял голову. С его мордочки падали капли воды.

Джоди наполнил бадьи черпаком из тыквы, висевшим на краю лотка. Вопреки наказу отца, он наполнил их почти до краёв. Ему хотелось войти во двор с полными бадьями. Он присел и подставил плечи под ярмо. Когда он попробовал выпрямиться, оказалось, что поднять такую тяжесть ему не по силам. Только отчерпав часть воды, он смог встать и преодолеть косогор. Деревянное ярмо больно врезалось в его худые плечи. Спину ломило. На полдороге ему пришлось остановиться, опустить бадьи и отлить ещё часть воды. Оленёнок, любопытствуя, намочил нос в одной из бадей. К счастью, матери не обязательно об этом знать. Ей не понять, какой оленёнок чистый, и она не согласится признать, что он так приятно пахнет.

Отец с матерью обедали, когда он вернулся. Он поднял бадьи на приступку, запер оленёнка, наполнил из принесенных бадей кувшин для питьевой воды и поставил его на стол. Он работал так упорно, так разгорячился и устал, что ему не особенно хотелось есть. Мать приготовила на второе тушёное мясо из медвежьих окороков, хранимых в рассоле. Оно было несколько жестковато, с длинными волокнами, но вкусом – так ему показалось – лучше говядины и почти такое же вкусное, как оленина. Он насытился мясом с листовой капустой, а свою долю кукурузной лепёшки и молоко приберег для оленёнка.

– Нам здорово повезло, что к нам вшастал такой молодой медведь, – сказал Пенни. – Будь это старый самец, мы не смогли бы есть нынче его мясо. Медведи спариваются в июле, Джоди, и ты должен всегда помнить, что мясо самцов не годится для еды, когда они спариваются. Никогда не стреляй медведя об эту пору, ежели он не трогает тебя.

– А почему их мясо не годится для еды?

– Этого я не знаю. Но когда они в брачной поре, они злы и ненавистны…

– Как Лем и Оливер?

– Как Лем и Оливер. В них кровь начинает бродить, не то желчь разливается, так что вся их злоба вроде как переходит прямо в мясо.

– А медведи-самцы дерутся, па?

– Дерутся – жуть. А самка стоит в стороне и смотрит на драку…

– Как Твинк Уэдерби.

– Как Твинк Уэдерби, а потом уходит с тем, который одолел. Они держатся парами весь июль, а то и часть августа. Потом самцы уходят, а в феврале родятся медвежата. И не думай, что самец вроде Топтыги не захочет полакомиться медвежатами, случись ему набрести на них. Вот ещё причина, почему я так ненавижу медведей. Они идут против природы в своих пристрастьях.

– Смотри будь осторожней, когда пойдёшь к Форрестерам, – сказала матушка Бэкстер. – Медведя в брачной поре надо обходить.

– Достаточно смотреть в оба, – сказал Пенни. – Тебе ничто не грозит, ежели только увидишь зверя первым и не застанешь его врасплох. Взять даже эту гремучку, что укусила меня, – я застал её врасплох, и ей поневоле пришлось защищаться, только и всего.

– Ну да, ты и за самого дьявола вступишься, – сказала матушка Бэкстер.

– А что ж, и вступлюсь. На дьявола валят кучу такого, что на деле-то идёт от человеческой порочности.

– Джоди кончил с окучкой, как ему было велено? – подозрительно спросила матушка Бэкстер.

– Он кончил всё, что ему полагалось по уговору, – уклончиво ответил Пенни,

Он и Джоди перемигнулись. Бесполезно было пытаться объяснять ей разницу. Доброе мужское взаимопонимание было ей недоступно.

– Мне можно теперь идти, ма? – спросил Джоди.

– Сейчас поглядим. Мне понадобится чуточку дров…

– Только прошу тебя, не придумывай ничего долгого, ма. Ведь не хочешь же ты, чтобы я припозднился на обратном пути и попал в лапы медведям.

– Ты и так тронешься обратно затемно, и тебе всё будет хотеться не ко мне, а к медведям.

Он наполнил ящик для дров и готов был уйти. Мать велела ему переменить рубашку и причесаться. Он досадовал на задержку.

– Я хочу, чтобы эти грязные Форрестеры знали, что есть люди, которые живут прилично, только и всего.

– Они не грязные, – возразил он. – Они живут славно, просто и весело.

Она фыркнула. Он выпустил из сарая оленёнка, покормил его из рук, напоил молоком, разбавленным водой, и они тронулись в путь. Оленёнок бежал то впереди, то позади, он делал короткие вылазки в кустарник и возвращался к нему вскачь, как казалось Джоди, в притворном испуге. Временами он шёл рядом с ним, и это было лучше всего. В такие минуты Джоди клал руку ему на шею и старался идти с ним в ногу. Ему воображалось, что он тоже оленёнок. Он складывал ноги в коленях, подражая его походке, и сторожко запрокидывал голову.

С края дороги цвела плеть дикого душистого горошка. Он сорвал её и обвил венком вокруг шеи оленёнка. В венке из розовых цветов оленёнок был так хорош, что, пожалуй, даже матушка Бэкстер залюбовалась бы им. Если венок увянет до его возвращения, он сделает новый на обратном пути.

У пересечения дорог близ заброшенной росчисти оленёнок остановился и поднял нос против ветра. Его уши насторожились. Он поворачивал голову то туда, то сюда и тянул ноздрями воздух. Джоди повернулся в сторону, куда принюхивался оленёнок. В нос ему ударил едкий, неприятный запах. Он почувствовал, как встали дыбом волосы у него на затылке. Ему послышалось низкое ворчание и какое-то лязганье, очень похожее на лязг зубов. Его так и подмывало повернуться и отправиться восвояси, домой. Но тогда бы его вечно мучил вопрос, что это были за звуки. Осторожно ступая шаг за шагом, он стал проходить поворот дороги. Оленёнок не двинулся с места. Джоди вдруг резко остановился.

Ярдах в ста впереди него по дороге брели два самца-медведя. Они шли на задних лапах, совсем как люди, плечом к плечу. В походке их было что-то от танца – так, исполняя фигуры, движутся бок о бок пары в кадрили. Но вот медведи вдруг затолклись на месте, словно борцы, взмахнули передними лапами и, рыча, повернулись друг к другу, норовя достать глотку противника. Один скребанул другого когтистой пригоршней по голове, и рычание перешло в рёв. Несколько секунд они яростно дрались, затем пошли дальше, отвешивая оплеухи, поталкиваясь и увёртываясь от ударов. Ветер был в сторону Джоди. Медведи никак не могли учуять его. Он потихоньку пошёл по дороге за ними, держась на почтительном расстоянии. Он просто не мог упустить такое зрелище. Он надеялся, что они доведут драку до конца, и вместе с тем холодел при мысли, что один из них бросит драться и повернет в его сторону. Он решил, что они дерутся уже долгое время и выбились из сил: на песок капала кровь. Каждая новая схватка была менее яростной, чем предыдущая. И каждый раз, как они вновь сходились плечом к плечу, их шаг всё более замедлялся. Тут из кустов впереди вдруг вышла самка, а следом за нею три самца. Они беззвучно выбрались на дорогу и пошли дальше цепочкой. Враждующая пара повертела с минуту головами, потом пристроилась им в хвост. Дожди стоял и глядел, пока вся процессия не скрылась из виду, торжественная, смехотворно-нелепая, волнующая, затем побежал обратно к пересечению дорог.

Оленёнка нигде не было видно. Джоди позвал его, и он вышел из кустарника с края дороги. Джоди побежал по дороге, ведущей к Острову Форрестеров. Теперь, когда всё было позади, он ужаснулся собственной смелости. Но он прошёл через это и пройдёт через это опять, ибо не каждому дано видеть животных в самые сокровенные минуты их жизни.

«Такое стоит увидеть», – думалось ему.

Хорошо было взрослеть, видеть и слышать то, что видели и слышали мужчины, как, например, Бык или отец. Вот почему он любил лежать ничком на полу или на земле у костра и слушать разговоры мужчин. Они навидались всяких чудес на своём веку, и чем старше, тем больше. Ему казалось тогда, что он приобщается к кругу вещунов и волшебников. А теперь у него есть своя история, чтобы рассказывать зимними вечерами.

«Джоди, – будет говорить ему отец, – а ну, расскажи, как дрались на дороге медведи».

А прежде всего, у него есть теперь что рассказать Сенокрылу. Он опять припустил бегом, сгорая от радости и нетерпения поделиться увиденным с другом. Вот уж он удивит его. Он подойдёт к Сенокрылу в лесу, или на заднем дворе, где он держит своих питомцев, или к его постели, если он ещё хворает. Оленёнок будет идти с ним рядом. Лицо Сенокрыла озарится своим обычным странным светом. Он согнет, придвигаясь, своё искалеченное тело, протянет свою ласковую кривую руку и коснется оленёнка. Он улыбнётся мысли, что он, Джоди, доволен. Пройдёт долгое время, пока он заговорит, и то, что он скажет, будет, возможно, странно, зато прекрасно.

Джоди достиг усадьбы Форрестеров и, поспешно пройдя под дубами, вышел на открытый двор. Дом, казалось, был погружен в спячку. Не вился из трубы дымок, не было видно собак, хотя с заднего двора, из собачьего загона, доносился собачий вой. Должно быть, все Форрестеры спали в этот жаркий послеполуденный час. Но, с другой стороны, когда они спали днём, они переполняли собой дом и выплескивались наружу – на веранду, под деревья. Он остановился и крикнул:

– Сенокрыл! Это я, Джоди!

Собака на заднем дворе заскулила. В доме скребнуло по дощатому полу кресло. На пороге показался Бык. Он взглянул на Джоди, провёл рукою по рту. У него были невидящие глаза. Джоди подумал, что он, должно быть, пьян.

– Я пришёл навестить Сенокрыла, – запинаясь, проговорил Джоди. – Я пришёл показать ему моего оленёнка.

Бык тряхнул головой, словно хотел отделаться от докучной пчелы, а быть может, от каких-то своих мыслей. Он снова провёл рукою по рту.

– Я нарочно пришёл, – сказал Джоди.

– Он умер, – сказал Бык.

Слова были лишены всякого смысла. Это были всего лишь два бурых листа, пролетевших мимо него в воздухе. Но следом за ними дохнуло холодом, и на Джоди нашло оцепенение. Он смешался.

– Я пришёл навестить его, – повторил он.

– Ты опоздал. Я бы сходил за тобой, ежели было бы время. Но мы даже не смогли съездить за доком. Он дышал как ни в чём не бывало, а через минуту просто перестал дышать. Точно задули свечу.

Джоди неподвижно смотрел на Быка, тот отвечал ему таким же взглядом. Его оцепенение перешло в паралич. Он не чувствовал горя, только холод и дурноту. Сенокрыл не мёртвый, но он и не живой. Его просто нигде нет.

– Ты можешь взглянуть на него, – хрипло сказал Бык.

Сперва Бык сказал, что Сенокрыл угас, как огонь свечи, а теперь говорит, что Сенокрыл здесь. Одно не вязалось с другим. Бык повернулся идти в дом. Он оглянулся, приглашая Джоди своими мёртвыми глазами. Механически поднимая то одну ногу, то другую, Джоди поднялся по ступенькам крыльца и прошёл за Быком в дом. Форрестеры-мужчины сидели все вместе. Была какая-то одинаковость в них, сидящих вот так, тяжело и неподвижно. Они были как куски одной большой тёмной скалы, расколовшейся на отдельных людей. Папаша Форрестер повернул голову и так посмотрел на Джоди, будто он был здесь чужой. Затем отвернулся. Лем и Мельничное Колесо тоже взглянули на него. Остальные не пошевелились. Казалось, будто они смотрят на него из-за стены, которую они воздвигли между ним и собою. Они не желали останавливаться на нём взглядом.

Бык нащупал его руку и повёл его в большую спальню. Он хотел что-то сказать. Его голос прервался. Он остановился и схватил Джоди за плечо.

– Мужайся, – сказал он.

Сенокрыл лежал с закрытыми глазами, маленький; затерявшийся посреди большой кровати. Он был сейчас меньше, чем когда спал на своём соломенном тюфяке. Он был покрыт простыней, подвернутой у подбородка. Его скрещенные руки лежали на груди поверх простыни, ладонями наружу, скрученные и неуклюжие, как при жизни. Джоди был напуган. Рядом у кровати сидела матушка Форрестер. Закрыв передником голову, она раскачивалась взад и вперёд. Она откинула передник.

– Я потеряла моего мальчика, – сказала она. – Моего бедненького, кривенького мальчика.

Она снова закрылась передником и закачалась взад и вперёд.

– Господь суров, – причитала она. – Ох, как господь суров!

Джоди хотелось убежать. Костлявое лицо на подушке вселяло в него ужас. Это был Сенокрыл и не Сенокрыл. Бык подвёл его к краю кровати.

– Он не услышит, но ты всё равно поговори с ним.

В горле Джоди перекатывался ком. Слова не выходили. Сенокрыл казался ему сделанным из воска, словно свеча. И вдруг знакомые черты проступили.

– Сенокрыл, это я, – шёпотом сказал Джоди.

Паралич прошёл, как только он это проговорил. Горло стянуло словно верёвкой. Молчание Сенокрыла было невыносимо. Теперь он понял. Это смерть. Смерть – это молчание, которое не дает ответа. Сенокрыл никогда уже не заговорит с ним. Он отвернулся и спрятал лицо на груди Быка. Большие руки обняли его. Он долго стоял так.

– Я знал, что ты будешь горевать, – сказал Бык.

Они вышли из комнаты. Папаша Форрестер поманил его к себе. Он подошёл. Старик погладил его по руке и обвёл жестом кружок насупленных мужчин.

– Не чудно ли? – сказал он. – Мы могли бы обойтись без любого из этих. А без кого не можем, тот взят от нас. – И живо добавил: – Без никчёмного, суставчатого.

Он откинулся на спинку кресла, раздумывая над этим парадоксом.

Присутствие Джоди коробило их. Он вышел из дому и побрёл на задворки. Тут Сенокрыл держал в клетках своих любимцев, теперь всеми забытых. На цепи, привязанной к колу, сидел пятимесячный медвежонок, добытый несомненно для того, чтобы развлекать Сенокрыла в болезни. Он всё ходил и ходил по своему пыльному кругу, пока цепь не намоталась и не притянула его к шесту. Его жестянка для воды была опрокинута и пуста. При виде Джоди он перевернулся на спину и заплакал горько, как человеческое дитя. В колесе совершала свой нескончаемый путь белка Звизгни. В клетке у неё не было ни пищи, ни воды. Опоссум в ящике спал. Кардинал Причетник скакал на своей здоровой ноге и стучал клювом в голый пол клетки. Енота нигде не было видно.

Джоди было известно, где Сенокрыл держал мешки с земляными орехами и кукурузным зерном для своих питомцев. Братья сделали ему небольшой ящик для корма и заботились о том, чтобы он всегда был полон. Джоди покормил сперва мелких животных и напоил их. Затем осторожно приблизился к медвежонку. Медвежонок был маленький и пухленький, но Джоди не был уверен, что он не пустит в ход свои острые когти. Он захныкал, и Джоди протянул ему руку. Медвежонок обхватил её всеми четырьмя лапами и отчаянно прилепился к ней. Потёрся своим чёрным носом о его плечо. Джоди отпутал медвежонка от кола, расправил цепь и принёс воды. Медвежонок всё пил и пил, потом взял миску своими, как казалось Джоди, такими похожими на руки ребёнка лапами и вылил последние холодные капли себе на живот. Впору было расхохотаться, на него глядя, если бы не тоска, наполнявшая всё его существо. Но заботиться о животных, давать им, хотя бы ненадолго, то утешение, которое их хозяин уже никогда больше не сможет им дать, приносило облегчение. «Что с ними станет?» – мелькала у него скорбная мысль.

Он рассеянно играл с ними. Острая радость, которую он чувствовал прежде, когда Сенокрыл разделял её, притупилась. Когда енот Жулик пришёл из чащи своей странной, неровной походкой, и, узнав его, вскарабкался по его ноге на плечо, и издал свой жалобный стрекочущий крик, и стал ворошить его волосы своими тонкими беспокойными пальцами, Джоди охватила такая жгучая тоска по Сенокрылу, что он лёг ничком и заколотил ногами по песку.

Боль сменилась страстным желанием видеть оленёнка. Он встал и принёс горсть земляных орехов, чтобы занять енота. Затем отправился искать оленёнка. Он нашёл его за миртовым деревцом, где можно было наблюдать за домом, оставаясь незамеченным. Ему подумалось, что оленёнок, пожалуй, тоже хочет пить, и он принёс ему воды в плошке медвежонка. Оленёнок фыркнул и пить не стал. Джоди хотел было скормить ему горсть кукурузного зерна из обильных запасов Форрестеров, но рассудил, что это было бы нечестно. Да и зубы оленёнка, должно быть, ещё не настолько крепки, чтобы разжевать твёрдые зерна. Он сел под дуб и прижал к себе оленёнка. Это давало утешение, какого он не мог найти в волосатых объятиях Быка. Была ли радость встречи с любимцами Сенокрыла убита оттого, что Сенокрыла нет больше с ним, или оттого, что в оленёнке он видит теперь всю свою усладу, думалось ему.

– Я бы не променял тебя на всех их, с медвежонком в придачу, – сказал он ему.

Отрадное чувство верности родилось в нем. Животные, которые так долго были предметом его желаний, утратили для него своё очарование и не могли повлиять на его привязанность к оленёнку.

День тянулся бесконечно. Он догадывался, что что-то ещё недокончено. Форрестеры словно не замечали его, но он чувствовал, что они хотят, чтобы он остался. Бык попрощался бы с ним, если бы ему следовало уйти. Солнце опустилось за дубы. Мать будет сердиться. Но он всё же чего-то ожидал, пусть даже простого намёка, что он может идти. Он был связан с Сенокрылом, восково-бледным, лежащим в кровати Сенокрылом, и ещё ждало своей очереди то, что освободит его. С наступлением сумерек Форрестеры гуськом вышли из дома и безмолвно принялись за дела по хозяйству. Из трубы потянулся дымок. Запах смолистых сосновых дров смешался с запахом жареного мяса. Бык погнал коров на водопой. Джоди увязался за ним.

– Я покормил и напоил медвежонка, белку и всех остальных, – начал он.

Бык легонько стегнул прутом тёлку.

– Я вспомнил о них раз среди дня, а потом на меня снова беспамятство нашло, – сказал он.

– Я могу вам как-нибудь помочь? – спросил Джоди.

– На дела-то нас тут самих хватает. Можешь пособить матери, как Сенокрыл. Подбрасывать дрова в огонь и всё такое прочее.

Он скрепя сердце вошёл в дом. Он старался не смотреть на дверь спальной. Она была почти полностью притворена. Матушка Форрестер стояла у очага. Её глаза были красны. Она то и дело вытирала их концом передника. Её обычно всклокоченные волосы были смочены и гладко зачёсаны назад, словно в честь какого-то гостя.

– Я пришёл вам помочь, – сказал он.

Она повернулась к нему с ложкой в руке.

– Я вот всё стою и думаю о твоей матери. Ей пришлось похоронить стольких же, скольких я вырастила, – сказала она.

Он безрадостно поддерживал огонь. Беспокойство овладевало им всё сильнее, но уйти он не мог. Ужин был такой же скудный, как у них дома. Матушка Форрестер совсем не думала о том, что делает, когда собирала на стол.

– Ну вот, забыла сварить кофе, – сказала она. – Они пьют кофе, когда им не хочется есть.

Она наполнила кофейник водой и поставила на угли. Братья один за другим подходили к заднему крыльцу, умывались, расчесывали волосы и бороды. Не было ни разговоров, ни шуток, ни поталкивания локтями, ни шумного топота ног. Они поодиночке проходили к столу, словно в сновидении. Из спальни вышел папаша Форрестер. Он удивленно огляделся вокруг.

– Ну, не чудно ли… – сказал он.

Джоди сел рядом с матушкой Форрестер. Она раскладывала мясо по тарелкам и вдруг заплакала.

– Я ведь и его присчитала, как всегда. О господи боже мой, я ведь и его присчитала!

– Ладно, ма, Джоди съест его долю и, может, вырастет с меня ростом. Как, мальчуган? – сказал Бык.

Семейство встряхнулось, взяло себя в руки. Несколько минут они жадно ели. Затем ощутили тошнотворную пресыщенность и отодвинули тарелки.

– Не до посуды мне сегодня, да и вам тоже. Свалите её в кучу, подождет до утра, – сказала матушка Форрестер.

Стало быть, избавление придёт завтра утром. Она посмотрела на тарелку Джоди.

– Ты ни хлеба не ел, ни молока не пил, – сказала она. – Что в них неладно, мальчуган?

– Это для оленёнка. Я всегда оставляю ему часть моего обеда.

– Ах ты бедненький, – сказала она и снова заплакала. – Мой мальчик так хотел увидеть твоего оленёнка. Уж сколько он о нём говорил, говорил. «У Джоди теперь есть брат», – сказал он.

Джоди почувствовал, как к горлу подкатывает противный комок, и судорожно сглотнул.

– Я потому и пришёл к вам. Чтобы Сенокрыл дал ему имя.

– Ну что ж, – сказала она, – он назвал его. Когда он говорил о нём в последний раз, он дал ему имя. Он сказал: «Оленёнок так задорно держит свой хвост. Хвост оленёнка всё равно как маленький белый флажок. Если бы у меня был оленёнок, я бы назвал его Флажком. Я бы называл его оленёнок Флажок».

– Флажок, – повторил за ней Джоди.

Казалось, ещё немного – и он не выдержит. Сенокрыл говорил о нём, дал оленёнку имя! Радость в нём смешалась с горем, и утешала, и была невыносима.

– Пожалуй, я пойду покормлю его. Пойду покормлю Флажка, – сказал он.

Он соскочил со стула и вышел во двор с чашкой молока и преснушками. Сенокрыл, казалось, был рядом, был живой.

– Ко мне, Флажок! – позвал он.

Оленёнок подбежал к нему, и Джоди показалось, что он знает своё имя, пожалуй, даже всегда знал его. Он размочил преснушки в молоке и стал кормить оленёнка. Мягкий, влажный нос тыкался в его ладонь. Он пошёл обратно в дом, и оленёнок последовал за ним.

– Оленёнку можно войти? – спросил он.

– Пусть входит и будет своим.

Джоди чинно уселся в углу на трёхногий табурет Сенокрыла.

– Ему будет приятно, ежели ты посидишь с ним сегодня ночью, – сказал папаша Форрестер.

Так вот, значит, чего от него ожидали.

– Да и негоже было бы хоронить его утром без тебя. У него не было друзей, один только ты.

Джоди отбросил свою тревогу за мать и отца, словно вконец изодранную рубаху. Перед лицом таких серьёзных обстоятельств это было неважно. Матушка Форрестер ушла в спальню сидеть у постели покойного. Оленёнок ходил по комнате, обнюхал мужчин одного за другим, потом подошёл и лёг рядом с Джоди. Дом осязаемо наполнила тьма, добавочной тяжестью ложась на сердце. Они сидели, окутанные густым облаком скорби, разогнать которое мог только ветер времени.

В девять часов Бык пошевелился и зажёг свечу. В десять часов во дворе раздался цокот копыт. Это был Пенни на старом Цезаре. Он бросил поводья на шею лошади и вошёл в дом. Папаша Форрестер поднялся и как глава дома приветствовал его.

Пенни обвёл взглядом мрачные лица вокруг. Старик указал на приоткрытую дверь спальной.

– Младшенький? – спросил Пенни.

Папаша Форрестер кивнул.

– Уже… или только отходит?

– Уже.

– Этого я и боялся. Мне так и подумалось, что Джоди задерживается из-за этого.

Он положил руку на плечо старика:

– Я вам сочувствую.

Он обошёл мужчин одного за другим, здороваясь. Он прямо посмотрел в лицо Лему,

– Здравствуй, Лем.

Лем медлил.

– Здравствуй, Пенни.

Мельничное Колесо подал ему свой стул.

– Когда это случилось? – спросил Пенни.

– Сегодня на рассвете.

– Мать зашла к нему спросить, не позавтракает ли он немножко.

– Он дня два лежал, маялся, и мы хотели послать за доктором, да он вроде как пошёл на поправку.

Поток слов хлынул на Пенни со всех сторон. Облегчение, которое приносили слова, омыло и очистило разраставшуюся рану. Он слушал внимательно, время от времени кивая головой. Он был маленькой несокрушимой скалой, в которую могли ударять волны их горя. Когда они выговорились и замолчали, он рассказал о своих собственных утратах. Это звучало напоминанием о том, что жизнь никого не щадит. Что выносят все, может вынести каждый. Он разделял их скорбь, и они становились частью его самого, и сочувствие чуть-чуть рассеивало их горе, разрежало его.

– Джоди, быть может, захочет побыть с ним немного? – сказал Бык.

Джоди обуял панический страх, когда они привели его в спальню и повернулись уходить. Вот сейчас они прикроют дверь. Кто-то сидел в дальнем тёмном углу комнаты – тот самый, кто рыскал по зарослям в ту ночь, когда отца укусила змея.

– А что, если Флажок тоже придёт, это можно? – спросил он.

Они рассудили, что это вполне допустимо, и оленёнка привели к нему. Джоди сел на краешек стула. Стул ещё хранил тепло тела матушки Форрестер. Он скрестил руки на коленях. Затем взглянул мельком на лицо, лежавшее на подушке. На столе, в изголовье кровати, горела свеча. Когда пламя мигало, ему казалось, будто ресницы Сенокрыла трепещут. По комнате бродил лёгкий ветерок. Простыня колыхалась, и казалось, будто Сенокрыл дышит. Через некоторое время его страх улёгся, и он уселся на стуле поудобнее. Когда он совсем откинулся на спинку стула, Сенокрыл показался ему немножко знакомым. Но это не Сенокрыл лежал перед ним, с запавшими щеками, под светом свечи. Сенокрыл ковылял сейчас там, в кустарниках, и у его ноги шёл енот. Вот сейчас он войдёт в дом своей переваливающейся походкой, и Джоди услышит его голос. Он украдкой взглянул на скрещенные, кривые руки. Их неподвижность была неумолима. Он беззвучно заплакал про себя.

Колеблющийся язычок свечи нагонял дремоту. Его глаза слипались. Он встряхивался, но наступила минута, когда его глаза закрылись и не открылись. Смерть, тишина и сон слились воедино.

Он проснулся при дневном свете, с каким-то тяжёлым чувством. Откуда-то доносился стук молотка. Кто-то уложил его поперёк в ногах кровати. Сон мгновенно слетел с него. Сенокрыла не было. Он соскочил с кровати и выбежал в большую комнату. Она была пуста. Он вышел во двор. Пенни приколачивал крышку на свежем сосновом ящике. Форрестеры стояли вокруг. Матушка Форрестер плакала. Никто не заговорил с ним. Пенни загнал последний гвоздь.

– Готовы? – спросил он.

Они кивнули. Бык, Мельничное Колесо и Лем вышли вперёд.

– Я донесу его один, – сказал Бык.

Он вскинул ящик на плечо. Папаша Форрестер и Говорун отсутствовали. Бык тронулся в направлении южного хэммока. Матушка Форрестер последовала за ним. Мельничное Колесо взял её руку. Остальные потянулись за ними. Процессия медленно подвигалась к хэммоку. Джоди вспомнил, что у Сенокрыла были там качели на виноградных лозах, под живым дубом. Папаша Форрестер стоял возле дуба. В руках у него была лопата. Свежевырытая яма зияла пустотой. Насыпанная холмиком земля возле неё была черна от перегноя. На рассвете в хэммоке было светло: восход протягивал сверкающие пальцы параллельно земле и одевал её своим блеском. Бык снял с плеча гроб и осторожно опустил в яму. Затем отступил назад. Форрестеры медлили.

– Отец первый, – сказал Пенни.

Папаша Форрестер поднял лопату и присыпал ящик землей. Потом передал лопату Быку. Бык бросил несколько комков. Лопата переходила от брата к брату. Наконец осталась какая-нибудь горстка земли. Лопата оказалась в руках Джоди. В каком-то оцепенении он подхватил землю и бросил её на могильный холмик. Форрестеры переглянулись.

Папаша Форрестер сказал:

– Пенни, тебя воспитывали по-христиански. Мы будем рады, если ты скажешь что-нибудь.

Пенни вышел к могиле, закрыл глаза и поднял к солнцу лицо. Форрестеры опустили головы.

– О господи, всемогущий господи. Не нам, несведущим смертным, судить, что правильно, что неправильно. Будь это в нашей воле, мы не родили бы бедного мальчика на свет повреждённым в уме калекой. Мы родили бы его прямым и высоким, как его братья, пригодным жить и работать. Но в некотором отношении, о господи, ты вознаградил его. Ты наделил его даром общения с дикими тварями. Ты дал ему некую мудрость, сделал его ласковым и понимающим. Птицы прилетали к нему, и мелкие зверюшки без страха ходили вокруг него, и, должно быть, он мог бы взять даже дикую кошку в свои бедные кривые руки.

Теперь ты счел нужным взять его туда, где изъяны ума и тела не имеют значения. Но, господи, мы хотим думать, что теперь ты выпрямил эти ноги и руки, эту бедную сгорбленную спину. Мы хотим думать, что теперь он двигается легко и свободно, как каждый из нас. И ещё, господи, дай ему несколько кардиналов и, может, белку, енота и опоссума, чтобы у него была там компания, какую он имел на земле. Каждый из нас по-своему одинок, и мы знаем, что он не будет одинок, когда вокруг него будут эти маленькие дикие зверюшки, если это не слишком – просить поместить несколько живых тварей в рай. Да будет на всё твоя воля. Аминь.

Форрестеры пробормотали: «Аминь». На их лицах выступила испарина. Один за другим они подходили к Пенни и жали ему руку. Прибежал енот и стал ползать по свеженасыпанному холмику. Он жалобно кричал, и Бык взял его к себе на плечо. Форрестеры повернулись и гуськом пошли к дому.

Они оседлали Цезаря. Пенни сел на него и посадил Джоди сзади. Джоди позвал оленёнка, и тот выбежал к нему из кустов. Из-за дома вышел Бык. В руках у него была маленькая проволочная клетка. Он протянул её Джоди. В ней сидел Причетник, хромоногий кардинал.

– Я знаю, мать не позволит тебе взять никого из зверей, – сказал Бык. – Ну, а эта пташка проживёт на одних крошках. Пусть это будет тебе память о нём.

– Спасибо, Бык. Всего доброго.

– Всего доброго.

Цезарь затрусил мелкой рысцой по дороге к дому. Они не разговаривали. Цезарь перешёл на шаг, и Пенни не препятствовал ему. Солнце было уже высоко. Джоди держал клетку на весу, руку ломило. Но вот показалась росчисть. Матушка Бэкстер, должно быть, услышала стук копыт и вышла к калитке.

– Мало того, что пропал один, так ещё другой уехал и не вернулся, а тут места себе не находишь! – крикнула она.

Пенни слез с лошади, Джоди соскочил за ним следом.

– Тихо, мать, – сказал Пенни. – Это был наш долг. Бедный Сенокрыл умер, и мы помогали его хоронить.

– Ах! – сказала она. – Жаль, что не этот здоровущий буян Лем.

Пенни пустил Цезаря пастись и вошёл в дом. Завтрак был приготовлен, но уже остыл.

– Ничего, – сказал он. – Подогрей только кофе.

Он ел, думая о чём-то своём.

– Никогда не видал, чтобы люди так тяжело переживали утрату, – сказал он.

– Ну уж не говори, будто эти здоровенные обормоты так уж горюют, – сказала она.

– Ора, – сказал он, – быть может, придёт день, и ты узнаешь, что человеческое сердце одинаково повсюду. Горе повсюду разит одинаково. Но в разных местах оно оставляет разные следы. Мне кажется временами, что тебе оно не сделало ничего, только заострило твой язык.

Она вдруг села.

– Похоже, мне надо быть суровой, только так я и смогу выносить жизнь, – сказала она.

Он встал из-за стола, подошёл к ней и погладил её по волосам.

– Я понимаю. Только будь чуточку подобрее к другим.




Глава восемнадцатая





Август был безжалостно жаркий, но он же был милостиво щедр на досуг. Работы было мало, да и та не особенно спешная. Выпадали дожди, кукуруза достигла спелости. Она подсыхала на корню, – её скоро можно будет убирать. Пенни прикинул, что урожай будет хороший, быть может, по десяти бушелей с акра. Плети сладкого картофеля наливались сочной зеленью. Созревало кафрское сорго, предназначенное на корм курам; его длинные метёлки были почти как у обыкновенного. Вдоль изгороди возносили свои большие, в тарелку, головы подсолнечники, тоже шедшие на корм курам. Коровьего гороху было очень много. Он-то в основном и подавался на стол чуть ли не каждый день с добавлением какой-нибудь дичины. Сена коровьего гороха должно было хватить на всю зиму. С земляным орехом дело обстояло не так хорошо, но, поскольку Топтыга задрал Бетси, их племенную матку, они остались без поросят, и откармливать орехом, собственно, было некого.

Их свиньи необъяснимым образом вернулись домой, и вместе с ними пришла молодая племенная матка. На ней было клеймо Форрестеров, переправленное на клеймо Бэкстеров. Пенни принял её как предложение мира, в качестве какового она была ему послана.

Сахарный тростник в этом году тоже удался на славу. Бэкстеры предвкушали наступление осени и заморозков, когда сладкий картофель будет выкопан, свиньи заколоты, зерно перемолото, сахарный тростник размолот и из его сока сварен сироп, – словом, когда скудость уступит место достатку. Еды им хватало даже сейчас, в самую тощую пору года, недоставало лишь разнообразия, изобильности, покойного ощущения достаточного запаса. Они жили со дня на день в постоянной нехватке муки и мяса, всецело полагаясь на охотничью удачу Пенни – оленей, индюшек и белок, которых он время от времени приносил. Однажды ночью в поставленный на дворе калкан попался жирный опоссум, и Пенни накопал немного молодого картофеля, чтобы поджарить его к мясу как особое лакомство. Это было излишество: картофель был мелкий и незрелый.

Солнце словно гнетом давило на заросли и росчисть. Матушку Бэкстер, при её полноте, жара изнуряла. На Пенни и Джоди, тощих и подбористых, жара сказывалась лишь возрастающим нежеланием двигаться часто и быстро. Они вместе занимались утром делами по хозяйству – доили корову, задавали корм лошади, кололи дрова для кухни, приносили воду с провала – и после этого были свободны до вечера. Матушка Бэкстер готовила в полдень горячую пищу, затем нагребала на угли золы; ужин подавался холодным и состоял из остатков обеда.

Джоди всё время ощущал отсутствие Сенокрыла. При жизни Сенокрыл всегда был с ним где-то в глубине его сознания, и он всегда мог обратиться к другу мысленно, если не в реальности. Зато Флажок вырастал на диво, буквально на глазах, и это было немалое утешение. Джоди казалось, что его пятна начали блекнуть, – признак зрелости, – хотя Пенни не находил в нём особенных перемен. Но уж, во всяком случае, сообразительности у него прибавлялось. Пенни утверждал, что из всех животных зарослей самый большой мозг у медведя, а после него – у оленя.

– Этот-то твой хитрющий, как сам сатана, – сказала матушка Бэкстер.

– Как тебе не стыдно, мать, говорить такие ругательские слова! – сказал Пенни и подмигнул Джоди.

Флажок научился поднимать за шнурок защёлку на двери и входить в дом в любой час дня и ночи, если только его не запирали в сарае. Как-то раз он сбросил головой подушку с кровати Джоди и поддавал её по всему дому до тех пор, пока она не лопнула, так что перья несколько дней набивались во все трещины и углы и неизвестно каким образом оказывались в блюде с пудингом. Он начал заигрывать с собаками. Старая Джулия, дорожа собственным достоинством, лишь медленно помахивала хвостом, когда он бил перед нею копытом, зато Рвун рычал, ходил кругами и делал вид, будто хочет броситься на него. Флажок взбрыкивал, вскидывал голову, задорно тряс хвостиком и в конце концов с дерзким видом перемахивал через забор и один уносился вскачь по дороге. Но больше всего он любил играть с Джоди. Они возились, яростно состязались, кто кого перебодает, и бегали бок о бок наперегонки, вызывая возмущение матушки Бэкстер, которая заявила, что Джоди становится тощий, словно полоз-удав.

Как-то под вечер, в конце августа, Джоди отправился с оленёнком к провалу за водой для ужина. Дорога пестрела цветами. Цвёл сумах, и алетрис высоко возносил свои стебли с белыми и оранжевыми, похожими на орхидеи цветами. Начала созревать на тонких стеблях калликарпа. Её бледно-лиловые ягоды были собраны в плотные гроздья, словно яйца улитки на стеблях лилий. На первых пурпурных бутонах душистой трилизы сидели бабочки, то раскрывая, то складывая крылья, словно в ожидании, когда бутоны распустятся и можно будет достать нектар. С горохового поля вновь слышался стайный крик перепелов, ясный, мелодичный, многоголосый. Закат наступал теперь раньше, и у угла изгороди, там, где старая испанская тропа, поворачивая на север, проходила мимо провала, его шафранный свет проникал под низкий шатёр ветвей живых дубов и процеживался сквозь серый висячий испанский мох, превращая его в светящийся занавес.

Джоди вдруг стал как вкопанный, держа руку на голове оленёнка. Среди прядей мха ехал верхом всадник в шлеме. Джоди сделал шаг вперёд, и лошадь с всадником исчезла, словно они были сделаны из той же воздушной ткани, что и мох. Он отступил назад, и они появились вновь. У него перехватило дыхание. Конечно, это и есть тот испанец, про которого говорил Сенокрыл. Он не мог сказать, испугался он или нет. Он решил, что увидел призрак наяву, и ему хотелось побежать обратно домой. Но, слепленный из того же теста, что и его отец, он заставил себя медленно пройти вперёд на то место, где показалось привидение. Загадка тотчас же разъяснилась. Сочетание мха и ветвей создавало иллюзию. Он мог разглядеть лошадь, всадника, шлем. Сердце его глухо стучало от облегчения, но он был разочарован. Лучше было бы не знать: уйти, веря.

Он пошёл дальше к провалу. Всё ещё цвёл лавр, наполняя провал своим ароматом. Его охватила тоска по Сенокрылу. Ему уже никогда не узнать, был ли всадник из мха на фоне заката тем самым испанцем или Сенокрыл видел другого, разом более таинственного и более правдоподобного.

Он поставил бадьи на землю и спустился вниз по узкой тропе, которую Пенни проложил задолго до того, как он родился.

Он забыл, зачем шёл сюда, и улёгся в сквозистой тени кизилового дерева у подножия склона. Оленёнок походил вокруг, принюхиваясь, затем лёг рядом. Отсюда Джоди была видна вся глубокая чаша провала. Верхняя её кромка теплилась золотистым светом заката, так что казалось, будто она обведена кольцом невидимо горящего огня. Белки, притихшие было с его приходом, снова затрещали и запрыгали по верхушкам деревьев в умопомрачении от последнего часа дня, точно так же как они всегда были в умопомрачении от его начала. Пальмовые листья громко шуршали, когда они проскакивали между ними, зато живые дубы почти не отзывались на их беготню. Их почти не было слышно и никогда не было видно на толстых ликвидамбрах и ореховых деревьях гикори, если только они не шныряли вверх и вниз по стволам или не пробегали к концу ветки, чтобы перескочить на другое дерево. Птицы в кронах издавали мелодично-пронзительные звуки. Где-то далеко-далеко низко пел кардинал. Его голос слышался всё ближе и ближе, пока Джоди не увидел, как он подлетел к питьевому лотку. Вот с шумом прилетела стая горлинок; они быстро напились и снова улетели к своим гнездам в сосновом лесу по соседству. Их крылья свистели в полёте, словно их заострённые розово-серые перья как ножи рассекали воздух.

Джоди заметил движение на краю откоса. К известняковым лоткам спускалась самка енота с двумя детёнышами. Она основательно прошарила лотки, начав с самого верхнего, питьевого. Теперь у него есть отличный предлог задержаться. Он должен подождать, пока вода отстоится и станет прозрачной. Как видно, енотиха не нашла в лотках ничего интересного. Один из детёнышей подобрался к краю водопойного лотка и с любопытством заглянул в него. Она шлепком прогнала его с опасного места и начала пробираться вниз по склону. Вот она исчезла среди высоких папоротников, затем её морда в чёрной маске вновь появилась среди стеблей эритрины. Детёныши глазели ей вслед. Их мордочки были вылитыми копиями её собственной, а кольца на пушистых хвостах обозначены почти так же четко, как у неё.

Она добралась до прудка на дне и начала основательно облавливать его, шаря длинными чёрными пальцами под упавшими в воду сучьями и ветками. Она легла на бок, просовывая лапу в расщелину, – несомненно, за раком. Выскочила лягушка. Енотиха сделала быстрый кругообразный прыжок и вышла с нею на берег. Она села на задние лапы, прижала дёргающуюся лягушку к груди, прикусила её зубами и встряхнула, как собака встряхивает крысу. Затем бросила своим чадам. Они с рычанием, урчанием накинулись на неё, захрустели её костями и под конец поделили. Мать с минуту безучастно смотрела на них, затем снова вернулась в прудок. Её пушистый хвост торчал над самой поверхностью воды. Малыши вошли в прудок следом за ней. Их заострённые мордочки были задраны над водой. Она обернулась, увидела их и выволокла обратно на сушу. Она подняла каждого по очереди и отшлёпала их по маленьким мохнатым задкам до того человеческим жестом, что Джоди быстро прикрыл рот рукой, чтобы не вскрикнуть. Он долго наблюдал за ней, как она рыбачила и кормила их. Затем она не спеша пересекла дно провала, поднялась по противоположному склону и исчезла за верхней кромкой. Малыши шли за ней, дружелюбно стрекоча и ворча о чём-то между собой.

Провал был теперь весь в тени. Джоди вдруг показалось, что Сенокрыл ушёл только сейчас, вместе с енотами. Какой-то частицей своего существа он всегда присутствовал там, где кормились и играли дикие животные. Какая-то часть его всегда была вне его исковерканного тела. Она приходила и уходила, как ветер. Джоди понял, что он не будет больше тосковать по своему другу. Теперь он сможет вынести его смерть.

Он поднялся к питьевому лотку, набрал в бадьи столько воды, сколько мог унести, и пошёл домой. За столом он рассказал о енотах, и даже мать с интересом слушала, как енотиха шлёпала малышей, и никто не спросил его, почему он задержался.

После ужина он сидел с отцом и слушал филинов, и лягушек, и дикую кошку вдалеке, и ещё дальше – лисиц, а на севере – волка, который выл и которому отвечали. Он попытался рассказать отцу, какое чувство он сегодня испытал. Отец слушал внимательно и кивал, и всё-таки он никак не мог подобрать подходящих слов и до конца объяснить отцу, что хотел.




Глава девятнадцатая





Первая неделя сентября была раскалённая и сухая, как старый пергамент. Благоденствовали только сорняки. В зное чувствовалась какая-то напряжённость. Собаки огрызались. После того как прошли самые жаркие дни лета, повсюду появились змеи. Период их линьки и слепоты кончился. Под виноградным кустом Пенни убил гремучку семи футов длиной. Он увидел, как качались стебли цикория, словно проползал аллигатор, и пошёл взглянуть, что там такое. Гремучка охотилась на перепелов, отъедаясь перед тем, как залечь на зиму. Пенни высушил огромную шкуру в коптильне и повесил её на стене передней комнаты, возле очага.

– Приятно смотреть на неё, – сказал он. – Знаешь, что это страшилище уже никому не повредит.

Жара стояла такая, какой не было за всё лето, но в растительности уже наступили смутные перемены, словно она чувствовала конец одного сезона и начало другого. Золотарнику, астрам и душистой трилизе сушь была впрок. Созревали ягоды лаконоса вдоль изгороди, их клевали птицы. По словам Пенни, всем животным приходилось туго с пропитанием. Ягоды весны и лета – ежевика, черника, голубика, рябина и дикий крыжовник – давно отошли. На дикой сливе и летнем боярышнике плодов не было уже несколько месяцев ни для зверей, ни для птиц. Дикий виноград обобрали еноты и лисицы.

Осенние плоды дынного дерева, голого падуба и персиммона ещё не созрели. Сосновые шишки, желуди и ягоды пальм поспеют не раньше первых заморозков. Олени кормились нежной зеленью растений – ростками лавра и мирта, молодыми побегами проволочной травы, верхушками маранты в прудах, сочными стеблями и листьями лилий. Пищу такого рода они находили в низких сырых местах, в болотах, в прериях и по берегам речных заводей. Там они и держались и забредали на Остров Бэкстеров редко. А охотиться на них в топких местах было трудно. За целый месяц Пенни удалось подстрелить лишь одного годовалого быка. Его острые рожки были ещё в бархате, шершавые на ощупь, словно грубая шерстяная ткань. Бархат свисал клочьями – олень тёрся рогами о молодые деревца, чтобы утишить зуд роста и ускорить их затвердевание. Матушка Бэкстер сварила и ела их; по её словам, на вкус они были как костный мозг. Пенни и Джоди есть их не стали. Под молодыми рогами им слишком явственно виделись большие глаза.

Медведи тоже держались в низинах. Они кормились главным образом сердцевинами пальм и безжалостно выдирали их. Пальмовый хэммок вокруг Ключа Пресной воды выглядел так, словно по нему прошёлся ураган. Пальмы пониже были разодраны на полоски, и их сладкие, кремового цвета сердцевины выедены ниже уровня земли. Даже у некоторых из высоких пальм был такой вид, будто в них ударила молния, – тут раздирал стволы и вырывал сердцевины какой-нибудь медведь поусерднее, а может, более голодный, чем другие. Эти пальмы, сказал Пенни, должны были умереть. Они, совсем как живые существа, не могли жить без сердца. Одна низкорослая пальма была лишь слегка поцарапана снаружи. Сердцевина осталась нетронутой. Пенни вырезал охотничьим ножом гладкий цилиндр и принёс домой сварить. Бэкстеры любили эту «болотную капусту» не меньше медведей.

– Но уж когда им не хватит пальм, – сказал Пенни, – они примутся искать поросят. Вот увидишь, теперь медведи будут наведываться на скотный двор чуть ли не каждую ночь. Так что покрепче держи возле себя своего друга Флажка, особенно по ночам. Если мать поднимет из-за этого шум, я вступлюсь за тебя.

– А разве Флажок не слишком велик для медведя?

– Медведь убивает любого зверя, который не может убежать от него. Как-то раз медведь задрал в прерии моего быка, – они были примерно одной величины. Ему хватило быка на неделю. Он приходил к нему снова и снова до тех пор, пока от быка ничего не осталось.

Матушка Бэкстер жаловалась на бездождье. Её бочки для дождевой воды были пусты. Всю стирку ей приходилось делать в провале. Одежда выглядела грязноватой.

– Бельё легче стирать, когда облачно, – сетовала она. – Моя мать всегда говорила: «В дождливую погоду – мягкое бельё».

Дождевая вода была нужна ей и для того, чтобы сквашивать молоко. В жару оно не сквашивалось, а прогоркало. В тёплую погоду она всегда добавляла в молоко несколько капель дождевой воды и в каждый ливень посылала Джоди за водой к ореховому дереву: дождевые капли, упавшие с орехового дерева, лучше всего годились для закваски.

С тревожным нетерпением ожидали Бэкстеры четвертей сентябрьской луны. Когда появилась первая четверть, Пенни позвал жену и сына. Серебряный месяц стоял почти отвесно. Пенни ликовал.

– Теперь наверняка скоро прольётся дождь, – сказал он. – Когда серп лежит прямо поперёк, он запирает воду, и нам ничего не достается. Но ты только взгляни на луну. Дождь будет такой, что ты сможешь просто повесить бельё на верёвку, и господь бог выстирает его для тебя.

Он оказался хорошим пророком. Три дня спустя повсюду высыпали приметы дождя. Возвращаясь с охоты мимо Можжевеловых Ключей, они с Джоди слышали рёв аллигаторов. Среди бела дня летали летучие мыши. Ночью не переставая протяжно квакали лягушки. Петух кричал среди дня. Сойки собирались в стаи и летали взад и вперёд, крича в один голос. В жаркий солнечный день по росчисти ползали карликовые гремучие змеи. На четвертый день в небе пролетела стая белых морских птиц. Пенни, прикрыв от солнца глаза, с беспокойством наблюдал за ними.

– Эти океанские птахи не должны бы летать над Флоридой, – сказал он Джоди. – Мне это не нравится. Это предвестье скверной погоды – я не шутя это говорю.

Джоди, подобно морским птицам, испытывал подъём духа. Он любил бурю. Она наступала величественно и собирала их всех в величайшем уюте под одной кровлей. Работать было невозможно, и они сидели вместе, слушая, как барабанит по крыше дождь. Мать настраивалась на добродушный лад и делала ему леденцы из сиропа. Пенни рассказывал истории.

– Хорошо бы, был настоящий ураган, – сказал Джоди.

Отец резко повернулся к нему:

– Не смей накликать беду! Ураган валит посевы, топит бедных матросов, срывает с деревьев апельсины. А ещё дальше на юге, сын, он сносит дома и убивает людей без разбору.

– Я больше не буду этого желать, – послушно ответил Джоди. – Но ветер и дождь – это хорошо.

– Ну то-то. Ветер и дождь. Это совсем другое дело.

Солнце в тот вечер садилось какое-то странное. Закат был не красный, а зелёный. Как только солнце исчезло, небо на западе посерело. Восток налился светом цвета молодой кукурузы. Пенни покачал головой:

– Не нравится мне это. Жутко как-то.

Ночью в дом ворвался ветер и хлопнул дверьми. Оленёнок подошёл к кровати Джоди и ткнулся мордочкой в его лицо. Джоди взял его к себе на постель. Утро, однако, выдалось ясное, только восток был кроваво-красного цвета. Пенни провёл утро за починкой крыши коптильни. Он дважды принёс воды с провала и наполнил все свободные ведра. Поздним утром небо посерело и таким осталось. Воздух был совершенно неподвижен.

– Это надвигается ураган? – спросил Джоди.

– Не думаю. Но что-то такое надвигается, что-то сверхъестественное.

В середине дня небо до того потемнело, что куры забрались на насест. Джоди загнал Трикси с телёнком, и Пенни рано подоил её. Он привёл на скотный двор Цезаря, бросил в его кормушку последнюю охапку сена.

– Собери яйца из гнезд, – сказал он Джоди. – Я иду в дом. Поторапливайся, не то гроза застигнет тебя.

Куры не неслись, и в гнездах на скотном дворе нашлось всего три яйца. Джоди забрался в кукурузный закром, где клала яйца старая несушка плимутрок. Под его ногами шелестели обвёртки початков. Сухой, пропитанный сладким запахом воздух был душен и тяжёл. У него сперло дыхание. В гнезде оказалось два яйца. Он положил все пять яиц за пазуху и направился к дому. Он не ощущал той потребности торопиться, которой заразился отец, как вдруг что-то насторожило его в тишине этих ложных сумерек. Издали донёсся грозный рёв. Наверное, так могли бы взреветь все медведи зарослей, сойдясь у реки. Это был ветер. Он приближался с северо-востока, и Джоди явственно слышал его. Он словно двигался на огромных перепончатых лапах, лишь мимоходом касаясь верхушек деревьев. Казалось, он единым порывом перемахнул через кукурузное поле, с шипением хлестнул по деревьям двора. Тутовые деревья пригнулись сучьями до земли, заскрипела хрупкая мелия. С шорохом, как от крыльев множества гусей, летящих в высоте, он прошёл над Джоди. В соснах засвистело. Затем полил дождь.

Ветер возникал высоко над головой. А дождь был как сплошная стена от земли до неба. Джоди ударился о неё всем телом, словно нырял в воду с большой высоты. Она отшвырнула его назад, сбила с ног. Какой-то другой ветер, казалось, протягивал теперь длинные сильные пальцы сквозь стену дождя и подхватывал всё на своём пути. Он забирался Джоди под рубашку, задувал в рот, глаза, уши, норовил задушить его. Джоди боялся уронить яйца, лежавшие у него за пазухой. Поддерживая их одной рукой и прикрывая лицо другой, он шмыгнул во двор. Оленёнок, дрожа, дожидался его. Его мокрый хвост безжизненно свисал, уши упали. Он подбежал к Джоди и попытался укрыться у него за спиной. Джоди обогнул дом и подбежал к задней двери. Оленёнок не отставал от него ни на шаг. Кухонная дверь была закрыта на защёлку. Ветер и дождь хлестали в неё с такой силой, что он не мог открыть её. Он застучал по толстым сосновым доскам. Какое-то мгновение ему казалось, что он не будет услышан за шумом бури и они с оленёнком захлебнутся снаружи, как цыплята. Затем Пенни поднял защёлку изнутри и распахнул дверь. Джоди и оленёнок стремглав проскочили в дом. Джоди остановился, хватая воздух ртом. Отёр воду с глаз. Оленёнок часто-часто мигал глазами.

– Ну, кто хотел такой бури? – спросил Пенни.

– Ежели б мои желания всегда исполнялись так быстро, я бы загадывал куда осторожней, – сказал Джоди.

– Сейчас же ступай сними мокрую одежду, – сказала матушка Бэкстер. – Ты не мог запереть оленёнка, прежде чем входить?

– У меня не было времени, ма. Он весь намок и испугался.

– Ну ладно, ежели только он не будет бедокурить. Не надевай хорошие штаны. У тебя есть там пара дырявых, ну до дома не развалятся.

– Ни дать ни взять мокрый годовалый журавль, правда? – сказал Пенни, провожая его взглядом. – Недостает только хвостовых перьев. Господи, как же он вырос с весны!

– Он будет совсем хорош, – сказала матушка Бэкстер, – ежели его веснушки сойдут, а волосы будут приглажены, а кости обрастут мясом.

– Да, ему ещё кое-что подправить, – невинно согласился Пенни, – и он станет красивым, как все Бэкстеры, слава тебе господи.

Она с вызовом взглянула на него.

– И, пожалуй, таким же красивым, как Элверсы, – добавил он.

– Это ещё куда ни шло. Перемени-ка лучше песенку.

– Я вовсе не собираюсь затевать ссоры, дорогая, ведь нас не буря загнала под одну крышу.

Она засмеялась вместе с ним. Джоди, слышавший этот разговор из своей спальни, так и не мог решить, то ли они смеются над ним, то ли он в самом деле ещё может похорошеть.

– Для тебя-то я всегда красивый, правда? – сказал он Флажку.

Оленёнок боднул его головой. Джоди принял это за утвердительный ответ, и они вдвоём пошли на кухню.

– Это ветер-трёхдневка с северо-востока, – сказал Пенни. – Пришёл чуток рановато, ну да это случается иногда, что время года сменяется раньше обычного.

– Откуда ты знаешь, что он будет дуть три дня, па?

– Ну, поручиться я ни за что не поручусь, только обыкновенно первая сентябрьская буря приносится трёхдневным северо-восточным ветром. Вся страна меняется, да, верно, так или иначе и весь мир. Оливер рассказывал о сентябрьском шторме, который захватывает даже Китай.

– Почему он не проведал нас в этот раз? – спросила матушка Бэкстер.

– Должно быть, сыт по горло Форрестерами на первое время и просто не хочет ходить по этой дороге.

– Но ведь они не станут с ним драться, ежели он не будет их задирать? Скрипка без смычка не играет.

– Да, пожалуй, кто-кто, а Лем-то будет налетать на него при всякой встрече. Пока они не решат, кому достанется девчонка.

– Ну и дела! Когда я была в девчонках, никто так себя не вёл.

– Что верно, то верно, – сказал Пенни. – Я единственный пожелал тебя.

Она с напускной угрозой замахнулась на него метлой.

– Так ведь, золотко моё, – сказал он, – остальные просто не были такие ловкие, как я.

Неистовствующий ветер на мгновение затих. Из-под двери послышалось жалобное повизгивание. Пенни вышел на порог. Рвун, как видно, нашёл себе сносное укрытие: перед дверью стояла старая Джулия, вымокшая и дрожащая. Быть может, и ей тоже было где спрятаться, но она жаждала не просто сухого места, а уюта. Пенни впустил её.

– Теперь впусти Трикси и Цезаря, – сказала матушка Бэкстер, – и всё будет так, как тебе желается.

– Ревнуешь к малютке Флажку? – сказал Пенни Джулии. – Ну что ж, ты была Бэкстером дольше, чем он. Входи сушись.

Джулия медленно помахала хвостом и стала лизать его руку. Джоди согрела мысль, что отец включил оленёнка в число членов семьи. Флажок Бэкстер…

– Вот уж не могу понять, как это вы, мужчины, можете столько нянчиться с бессловесной скотинкой, – сказала матушка Бэкстер. – Называть собаку собственным именем или спать в одной кровати вместе с оленёнком, как Джоди.

– Он не кажется мне животным, ма, – сказал Джоди. – Он просто кажется мне другим мальчиком.

– Да, но ведь это твоя кровать! Вот погоди, нанесет он тебе блох, вшей, клещей или не знаю чего там ещё.

Джоди был вне себя от негодования:

– Да ты взгляни на него, ма! Взгляни на его гладкую шкурку. Понюхай, как он пахнет, ма.

– Ещё чего.

– Он пахнет так приятно.

– Ну да, что твоя роза. А по-моему, мокрая шерсть – это мокрая шерсть, и ничего больше.

– А я вот люблю запах мокрой шерсти, – сказал Пенни.

Дождь барабанил по крыше. Под стрехами свистел ветер. Старая Джулия растянулась на полу рядом с оленёнком. Буря принесла тот уют, о котором мечталось Джоди. Он решил про себя, что загадает ещё одну через неделю-другую. Пенни время от времени выглядывал из окна в темноту.

– Льёт – жабе впору захлебнуться, – сказал он.

Ужин был щедрый: коровий горох, пирог с вяленой олениной, бисквитный пудинг. Все, что хоть отдалённо напоминало из ряда вон выходящее событие, вдохновляло матушку Бэкстер на дополнительную стряпню, как будто её воображение могло говорить только с помощью муки и жира для сдабривания теста. Из своих собственных рук она скормила Флажку кусок пудинга. Втайне ей благодарный, Джоди помог вымыть и перетереть посуду. Пенни улёгся спать вскоре после ужина: его силы быстро иссякли и восстанавливались только сном. В спальне горела свеча. Матушка Бэкстер принесла туда шитье, Джоди улёгся поперёк в изножье кровати. Об окно шипел дождь.

– Расскажи мне что-нибудь, па, – попросил Джоди.

– Я уже рассказал тебе все истории, какие знаю, – ответил Пенни.

– Нет, не все. У тебя всегда есть что рассказать.

– Ну что ж, вспоминается мне одна, я её тебе, кажется, не рассказывал, только это, собственно, и не история. Рассказывал я когда-нибудь о собаке, с которой я пришёл сюда, на наш остров? Которая умела по-настоящему размышлять?

Джоди подвинулся к нему поближе:

– Нет. Расскажи.

– Так вот, сударь, собака эта была частью поратая гончая, частью ищейка, а частью просто собака. У неё были длинные печальные уши чуть ли не до самой земли и такие кривые ноги, что она не могла бы пройти по грядке сладкого картофеля. Глаза у неё были этакие отсутствующие, со взглядом куда-то вдаль, и вот из-за этих-то рассеянных глаз я чуть было не продал её. Я, видишь ли, поохотился с ней немного и начал соображать, что ведёт она себя совсем не так, как все другие собаки, которых мне приходилось видеть. Она останавливалась прямо на середине следа дикой кошки или лисицы и ложилась. Первые раз или два, как она это сделала, я так и решил, что у меня попросту нет собаки.

Так вот, сударь, потом до меня стало доходить, что она знает, что делает… Джоди, мальчик, поди принеси мне трубку.

Заминка была несносна. Джоди был весь как на иголках. Он быстро вскочил и принёс трубку и табак.

– Полный порядок, сын. Садись-ка на пол или на стул и держись подальше от кровати. Всякий раз, как я говорю «след», ты так встряхиваешь кровать, что доски, того и гляди, разлетятся… Вот так-то лучше…

Так вот, сударь, какая это была собака, и пришлось мне самому разбираться, что это такое она выделывает. Ты, наверно, знаешь, как дикая кошка или лисица чаще всего одурачивает собаку? Она возвращается назад по своему следу. Да, сударь, возвращается назад по следу. У неё перед собаками преимущество, и она удирает во все лопатки, далеко отрывается от них. А что она делает потом? Поворачивается и бежит прямо назад по следу, бежит, сколько хватит духу, и всё время слушает собак. А потом сходит со следа под углом, так что след получается клином, вот как, знаешь, летают утки. Ну, а собаки бегут по первому следу, ведь он пахнет сильнее, потому как зверь пробежал по нему дважды, и так добираются до места, где след обрывается. Тут они начинают шнырять вокруг да около, скулят и, когда уже совсем не могут понять, что к чему, поворачивают назад и бегут обратно по следу. Конечно, они в конце концов находят развилок, откуда лисица или дикая кошка побежала в другую сторону. Но время потеряно, и в девяти случаях из десяти кошка или лисица пользуется этим и уходит. Так вот, что же, ты думаешь, делала эта лопоухая собака?

– Ну, рассказывай же.

– Она рассчитывала – вот что она делала. Она рассчитывала, когда зверь должен повернуть назад, прокрадывалась тихонько вперёд по следу, ложилась и ждала. И когда кума Лиса или кумушка Кошка, крадучись, возвращались назад, тут-то мой Дэнди и выскакивал на них. Иной раз, правда, он залегал слишком рано, и надо было видеть, как обвисали его длинные уши, когда ему становилось ясно, что он ошибся! Но вообще-то говоря, он рассчитывал правильно и поймал мне больше диких кошек и лисиц, чем любая из собак, которые были у меня до или после него.

Пенни затянулся трубкой. Матушка Бэкстер придвинула кресло-качалку поближе к свече. Было очень грустно, что рассказ кончился так скоро.

– Па, а что ещё делал Дэнди?

– Ну, в один прекрасный день он встретил равного себе.

– Кошку или лису?

– Не кошку и не лису. Старого оленя-самца, который не уступал ему в смекалке. Это был бык с кривым рогом. Рог так и рос с каждым годом всё больше и больше вкривь. Так вот, олень обыкновенно не сдваивает следа. Ну, а этот старый бык порою сдваивал, как раз по нраву хитреца Дэнди. Только тут-то Дэнди и давал осечку. Пёс ждал от оленя одного, а тот поступал как раз наоборот: когда сдвоит след, а когда бежит дальше, и всё время у него семь пятниц на неделе. Так оно и шло из года в год, каждый старался перехитрить другого.

– И кто кого перехитрил, па? Чем всё это кончилось?

– Ты точно хочешь знать ответ?

Джоди медлил в нерешительности. Ему хотелось, чтобы вислоухая собака перехитрила оленя и в то же время чтобы олень остался цел.

– Да. Хочу знать. Хочу знать ответ.

– Ну что ж, ответ есть, нет только конца. Дэнди так и не поймал его.

Джоди вздохнул с облегчением. Вот история так история. Когда он мысленно вновь пробежал её, в его воображении возник образ собаки, вечно преследующей оленя.

– Расскажи ещё одну такую же историю, па, – сказал он. – Историю с ответом, но без конца.

– Видишь ли, сын, таких историй не много найдётся на свете. Так что уж довольствуйся этой.

– Я не особенно люблю собак, – сказала матушка Бэкстер, – но одна собака мне как-то понравилась. Это была сука, у ней была очень красивая шкура. Я сказала хозяину: «Когда у неё будут щенки, – сказала я, – я бы взяла одного». А он сказал: «Пожалуйста, только нехорошо это, ведь вы не сможете с ним охотиться (я тогда ещё не была замужем за отцом), а гончая помрёт, – сказал он, – если с ней не охотиться». – «А она гончая?» – спросила я, и он сказал: «Да». – «Ну, тогда мне и не надо, – сказала я, – гончая, она будет высасывать яйца».

Джоди с нетерпением ждал, что же дальше, но потом понял, что это всё. Все рассказы матери были такие. Словно охоты, на которых ничего не случается. Он вернулся мыслями к собаке, которая умела перехитрить диких кошек и лисиц, но не смогла поймать оленя.

– Вот уж кто будет умный, когда подрастёт, так это Флажок, – сказал он.

– Хотел бы я знать, что ты будешь делать, если чьи-нибудь собаки погонятся за ним, – сказал Пенни.

Горло Джоди перехватило спазмой.

– Я убью всякую собаку и всякого, кто придёт сюда охотиться на него. Только навряд ли кто придёт, правда?

– Мы предупредим всех, чтобы были осторожнее. Да и он вряд ли будет уходить далеко от дома.

Джоди решил держать своё ружьё постоянно заряженным на случай появления мародеров. В ту ночь он уложил Флажка на кровати рядом с собой. Ветер всю ночь сотрясал оконные стекла. Он спал беспокойно, и ему всё время снились умные собаки, которые безжалостно гнали оленёнка сквозь дождь.

Утром он застал отца одетым как зимой, в тёплом пальто и платке на голове. Пенни собирался выйти в бурю на двор, подоить Трикси – пока единственное, что совершенно необходимо было сделать. Дождь лил с прежней силой.

– Возвращайся поживее, не то схватишь воспаление лёгких, – сказала матушка Бэкстер.

– Дай я схожу, – вызвался Джоди.

Но Пенни сказал:

– Ветер собьёт тебя с ног, мальчуган.

Джоди смотрел, как маленькая фигурка отца наклоняется вперёд, противоборствуя разбушевавшейся стихии, и ему казалось, что фигурой и крепостью они с отцом почти не отличаются друг от друга. Пенни вернулся в дом вымокший до нитки и насилу переводя дух. Молоко в тыкве было в мелких пятнышках от капель дождя.

– Хорошо ещё, я принёс вчера воды, – сказал он.

Буря продолжалась весь день. Дождь падал сплошной стеной. Ветер захлестывал его под стрехи, и матушка Бэкстер наставила выдолбленных тыкв и горшков, чтобы собирать воду. Бочки для дождевой воды были налиты доверху, и стекающая с крыши вода булькала об их полноту. Джулию и оленёнка пришлось вытурить силой. Через короткое время они снова стояли у кухонной двери, мокрые и дрожащие. На этот раз к ним, скуля, присоединился Рвун. Несмотря на протесты матушки Бэкстер, Пенни впустил всех троих. Джоди обтёр их ковриком из мешковины.

– Теперь должно наступить затишье, – сказал Пенни.

Затишье не наступало. Минутами казалось, что ветер и дождь затихают, и тогда Пенни поднимался с кресла и с надеждой выглядывал в окно. Но только он решался выйти нарубить дров и проверить кур, как потоп возобновлялся с прежней силой. Под вечер он снова вышел подоить Трикси, накормить и напоить Цезаря и покормить кур, которые сидели, сбившись в кучу, напуганные и неспособные добыть себе пропитание в земле. Матушка Бэкстер немедленно заставила его переменить платье. Оно сушилось, дымясь, перед очагом, источая сладковатый, заплесневелый запах мокрой ткани.

Ужин был более чем скромный. Пенни не был расположен рассказывать истории. Собак впустили на ночь в дом и сами рано разошлись по постелям. Темнота наступила в неурочное время, и сказать, который час, было невозможно. Джоди проснулся в своё обычное время – за час до рассвета. Мир был погружен во мрак, дождь всё падал, ветер всё дул.

– Сегодня утром прояснеет, – сказал Пенни. – Это северо-восточный ветер, он дул три дня, как и положено. Вот только ежели бы не дождь… Очень хочется увидеть солнце.

Солнце не показалось. Утреннего прояснения не было. В середине дня наступило затишье, которого Пенни ожидал накануне. Но это было унылое затишье: с крыши текло, деревья стояли мокрые, земля набухла от влаги. Куры на несколько безрадостных минут сошли с насеста и вяло копались в земле.

– Теперь должна наступить перемена ветра, – сказал Пенни. – Установится ясная, погожая погода.

Перемена ветра наступила. Небо из серого стало зелёным. Ветер взвыл вдали, как и прежде. Когда он налетел, он был не северо-восточный, а юго-восточный и снова принёс с собой дождь.

– Такого я отродясь не видывал, – сказал Пенни.

Дождь хлестал пуще прежнего. Он лил так, словно на заросли опорожнились разом Можжевеловая река, Ручей Серебряного Дола, озеро Джордж и река Сент-Джонс. Ветер был не свирепее давешнего, но бурный. И ему не предвиделось конца. Дул ветер и шёл дождь, и шёл дождь и дул ветер, и снова дул ветер и шёл дождь.

– Должно быть, вот так господь бог и сотворил окаянный океан, – сказал Пенни.

– Замолчи! – сказала матушка Бэкстер. – Ты будешь за это наказан.

– Хуже наказания не придумаешь, жена. Сладкий картофель сгниет, кукуруза поляжет, сено, сахарный тростник пропадут.

Двор был залит водой. Джоди выглянул в окно и увидел двух захлебнувшихся цыплят; они плавали вверх животом.

– Всякого я навидался на своём веку, – сказал Пенни, – но такого ещё не видывал.

Джоди вызвался сходить к провалу за водой.

– Там теперь одна только дождевая вода, – сказал Пенни, – да и та взмученная.

Они пили дождевую воду, натекавшую в посудину у северо-восточного угла дома. Вода слегка отдавала деревом – она стекала по крыше из кипарисового гонта. Джоди взял на себя все вечерние дела по дому. Он вышел из двери кухни с тыквой для дойки и попал в совершенно незнакомый ему мир, пустынный, затерянный мир, как при начале – или конце – времён. Всю растительность прибило к земле. На месте дороги текла река, так что на плоскодонке можно было бы доехать прямо до Серебряного Дола. Знакомые сосны стояли словно деревья на дне моря, омываемые не просто дождем, а приливами и подводными течениями. Казалось, можно было вплавь подняться до того места, откуда начинается дождь. На скотном дворе было по колено воды, так как он располагался ниже, чем дом. Трикси сбила перекладины, отделявшие её от телёнка, и забралась вместе с ним в уголок повыше. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу. Телёнок высосал почти всё молоко, так что Джоди удалось нацедить из выжатого вымени всего около кварты. Проход между хлевом и кукурузным амбаром превратился в водосливный канал. Джоди хотел было набрать сухих кукурузных обвёрток для Трикси, но вода заливала все, отбивая охоту что-либо делать, и он решил: пусть обходится до утра сеном с сеновала. Хорошо, что скоро поспеет новое сено, подумалось ему. Старого оставалось мало. Он не знал, следует ли попытаться вновь разъединить переростка-телёнка и корову. Места, где телёнок мог бы оставаться сухим, попросту не было. Но молоко было не менее нужно им самим. Он решил ничего не предпринимать и спросить у отца и, если понадобится, выйти ещё раз. С величайшими усилиями выбрался он со скотного двора и зашлёпал к дому. Дождь слепил его. Росчисть выглядела чуждой и неприветливой. Он был рад, когда распахнул дверь и снова очутился дома. В кухне было уютно и безопасно. Он рассказал, как обстоят дела.

– В такое время лучше оставить телёнка с коровой, – сказал Пенни. – Обойдемся до утра без молока. Уж утром-то наверняка разъяснеет.

Утро не принесло затишья. Пенни ходил взад и вперёд по кухне.

– Мой отец рассказывал о буре в пятидесятых годах, жестокая была буря, – сказал он. – Но такого дождя, мне кажется, не было за всю историю Флориды.

День проходил за днём, не принося перемен. Матушка Бэкстер, обычно верившая предсказаниям Пенни относительно погоды, теперь сидела, покачиваясь, сложа руки на коленях, и плакала. На пятый день Пенни и Джоди выбежали ненадолго на поле набрать коровьего гороху на один или два раза. Горох полёг. Подставив спины дождю и ветру, они рвали горох целыми плетями, а затем зашли в коптильню вырезать кусок солёного мяса из туши медведя, которого подстрелил Бык в свою последнюю ночь у них. Пенни вспомнил, что у матушки Бэкстер кончился жир. Они наклонили жестянку с золотистым медвежьим жиром и наполнили каменный кувшин. Прикрыв кувшин куском мяса, они бегом бросились к дому.

Стручки коровьего гороха уже начали плесневеть снаружи, но сами горошины были ещё крепкие и целые. Ужин был снова роскошный. У них ещё оставался в запасе дикий мёд, и матушка Бэкстер сделала на нём пудинг. Он слегка отдавал дымом и деревом.

– Не может того быть, чтобы завтра утром не разъяснело, – сказал Пенни, обращаясь к Джоди, – но ежели не разъяснеет, нам с тобой надо будет выйти и собрать гороху сколько сможем.

– Да как же мне хранить его? – спросила матушка Бэкстер.

– Сваришь и будешь подогревать каждый день, жена, если понадобится.

Утро шестого дня было в точности такое же, как все предшествующие. Поскольку они всё равно вымокли бы до нитки, Пенни и Джоди оставили на себе только штаны и отправились с мешками в поле. Они работали под проливным дождем до полудня, обрывая скользкие стручки. Наспех пообедав, они снова вышли на ветер и дождь, не позаботившись сменить одежду. Они убрали большую часть поля. Всё сено пропало, сказал Пенни, но они должны сделать что могут, чтобы спасти горох. Среди стручков попадались совсем спелые. Они просидели далеко за полночь, вылущивая стручки, клейкие и расползающиеся. Матушка Бэкстер развела в очаге медленный огонь и насыпала горох поближе к жару. Джоди несколько раз просыпался среди ночи от звука шагов: кто-то выходил в кухню подбросить дров в огонь.

Утро седьмого дня было похоже на утро первого. Порывистый ветер метался вокруг дома, словно дул всегда и всегда будет дуть. Плеск дождя по крыше и в бочках для сбора воды стал теперь так привычен, что на него не обращали внимания. На рассвете с треском упал на землю сук мелии. Бэкстеры завтракали молча.

– Что ж, Иову выпало наказание похуже нашего, – сказал Пенни. – Из нас, по крайности, никто не покрылся струпьями.

– Ну конечно, ты во всём найдешь хорошее! – резко сказала матушка Бэкстер.

– В этом нет ничего хорошего, разве только напоминание человеку о необходимости смирения, ибо нет такой вещи на земле, которую он мог бы назвать своей.

После завтрака Пенни с Джоди пошли на кукурузное поле. Кукуруза поломалась на корню ещё в самом начале бури. Стебли были прибиты к земле, но початки оказались целы. Они собрали их и также принесли в сухое тепло кухни. Пенни прошёл в переднюю комнату и развёл огонь в очаге. Джоди вышел на двор принести ещё дров. Дрова были насквозь пропитаны водой, но, чуть прогревшись, смолистое сосновое дерево загоралось. Пенни раскладывал по полу кукурузные початки.

– Что с сахарным тростником? – спросила матушка Бэкстер.

– Полёг.

– А как сладкий картофель?

Он покачал головой. Под вечер он сходил на поле и накопал картофеля к ужину. Картофель уже начал гнить. Срезав гнилые места, его ещё можно было использовать. Ужин опять был обильным – из-за сладкого картофеля.

– Если утром не будет перемены, – сказал Пенни, – тогда всё одно – складывай руки, ложись и помирай.

Джоди впервые слышал такую безнадёжность в голосе отца. Он весь похолодел от этих слов. Недоедание уже начало сказываться на Флажке: у него резко обозначились рёбра и хребет. Он без конца блеял. Пенни решил не доить корову, чтобы спасти телёнка.

Посреди ночи Джоди проснулся: ему послышалось, будто отец ходит по дому. Дождь на дворе, казалось ему, лил не так яростно. Он заснул, не успев убедиться, так ли это. Наутро восьмого дня он проснулся с ощущением перемены. Вместо шума бури была тишина. Дождь перестал. Долгие ветры затихли. Сквозь серую, влажную атмосферу сочился свет цвета гранатовых лепестков. Пенни распахнул настежь все окна и двери.

– В неважный мир нам приходится выходить, – сказал Пенни, – но давайте выйдем все вместе и порадуемся, что мир вообще уцелел.

Собаки прошмыгнули мимо него и побежали вперёд бок о бок. Пенни улыбнулся.

– Ей-богу, так, наверно, выходил Ной из ковчега, – сказал он. – Всякой твари по паре… Ора, выйди со мной.

Джоди заскакал на месте и сбежал с крыльца вместе с оленёнком.

– Мы два оленя! – воскликнул он.

Матушка Бэкстер оглядела поля и снова заплакала. Однако воздух, чувствовал Джоди, был прохладен, свеж и приятен. Оленёнок разделял это ощущение; быстро-быстро перебирая в воздухе ногами, он перескочил через дворовую калитку. Мир был разорён наводнением, но он был для них единственный мир, как не переставая напоминал Пенни своей жене.




Глава двадцатая





На второй день после бури Бык и Мельничное Колесо приехали на росчисть проверить, всё ли благополучно у соседей. Они явились прямо от работы – выручали собственный скот, загнанный водой на возвышенные места. Вдоль главной тропы, по их словам, они видели зрелища небывалые. Поток произвёл опустошение среди мелких животных. Было условлено, что они вчетвером – Бык, Мельничное Колесо, Пенни и Джоди – обследуют дозором местность на несколько миль окрест и определят, чего можно ждать в ближайшем будущем не только от дичи, но и от хищных животных. Форрестеры привели с собой двух собак и лишнюю лошадь и попросили, чтобы Бэкстеры взяли в отъезд Рвуна и Джулию. Джоди был вне себя от радости, что его берут с собой.

– А можно, с нами пойдёт Флажок? – спросил он.

Пенни резко повернулся к нему.

– Это серьёзное дело, – сказал он. – Я беру тебя для того, чтобы ты учился. Ежели у тебя баловство на уме, можешь сидеть дома.

Понурившись, отошёл Джоди от взрослых и запер Флажка в сарае. Песчаное дно сарая было ещё пропитано влагой, и в нём стоял заплесневелый дух, но Джоди устроил из мешков сухую подстилку для оленёнка. Он оставил ему корма и воды на случай, если его долго не будет.

– Сиди смирно, – сказал он ему, – я приду и расскажу тебе обо всём.

Форрестеры, по обыкновению, обильно запаслись патронами. Во время бури Пенни потратил два вечера на отливку дроби и начинку гильз. У него был наготове месячный запас снаряженных патронов с капсюлями. Он наполнил охотничью сумку, протёр стволы своего ружья.

– Я вас одурачил, ребята, с этой никчемной собакой, – сказал он Форрестерам. – Так вот, ежели вам припадет охота попользоваться ружьишком, вы только скажите.

– Мы не так низки, чтобы потребовать его назад, Пенни, – ответил Бык. – Вот разве что Лем. Клянусь богом, он так испаскудился, пока сидел дома все эти дни, что мне пришлось вздуть его.

Было решено сделать широкий круг, который охватит владения Бэкстеров и Форрестеров, Можжевеловые Ключи, Прерию Гопкинса и добрые оленьи угодья, где островки живого дуба, поднимавшиеся над мочагами, поросшими пилой-травой, должны были служить хорошим убежищем для животных. Если не считать гряды холмов на западе, в направлении реки Оклавохо, Остров Бэкстеров был самым высоким местом в здешнем скрабе, а поскольку он со всех сторон был окружён низиной, намеченный круговой маршрут должен был дать исчерпывающее представление о положении вещей. Заночевать предполагалось у Форрестеров, а если это по какой-либо причине окажется невозможным, они расположатся лагерем там, где застанет их ночь. Пенни тщательно укладывал свой заплечный мешок. Он брал с собой сковороду, соль, муку, кусок копчёной свинины, пакет табаку. В другой мешок он положил пучок смолистых лучин, бутылку топленого сала и бутылку жира пантеры, которым растирался от ревматизма. После холода и сырости последних дней болезнь вновь принялась жестоко трепать его. Мяса для собак у него не было.

– Мы подстрелим для них что-нибудь, – сказал Бык.

Наконец всё было готово. Они вскочили в сёдла и быстрой рысью направились по дороге на юго-восток в направлении Серебряного Дола и озера Джордж.

Между Островом Бэкстеров и Серебряным Долом дорога резко понижалась. Воды потопа устремлялись по ней такими массами и с такой силой, что некогда ровная песчаная дорога превратилась в узкий овраг. Нижние ветви стоящих у дороги скрученных сосен были увешаны всяческим мусором. Ещё дальше по дороге стали обозначаться масштабы урона, понесённого мелкими животными. Больше всех пострадали скунсы и опоссумы. Их трупы десятками лежали на земле в тех местах, куда вынесла их вода, отступая, или висели среди всякого сора на ветках деревьев. На юге и на востоке царила великая тишина. В скрабе и всегда было тихо, но только теперь до Джоди дошло, что на самом деле он всегда полон смутного крика и шевеления. На севере, с возвышенности, густо поросшей соснами, слышался необычный шелест и отдалённый гомон. Очевидно, там поселились беличьи стаи, гонимые если не водой, то голодом и страхом с болотистых низин и хэммоков.

– Бьюсь об заклад, заросли там кишмя кишат всякой живностью, – сказал Пенни.

Они остановились в нерешимости, их тянуло в густой лес на севере. Затем всё же решили, что лучше всего, как и было поначалу задумано, объехать низменности и прикинуть размеры опустошения, а уж потом произвести поверку уцелевшему поголовью животных. Они тронули лошадей дальше, к Серебряному Долу.

– Вы это тоже видите или мне просто мерещится?

– Ежели бы ты сказал, что не видишь, я бы не поверил своим глазам.

Ручей Серебряного Дола вышел из берегов и потек вспять, воды потопа слились с ним и усугубили бедствие. В струе обратного течения плавали мёртвые животные.

– Вот не знал, что на свете так много гремучек, – сказал Пенни.

Тела мёртвых наземных змей достигали толщины стебля сахарного тростника. Среди них были гремучие змеи, королевские змеи, полозы-удавы, кнутовые змеи, серые полозы, подвязковые змеи и аспиды. У кромки отступающей воды густо плавали мокасиновые и другие водяные змеи.

– Я тут чего-то не понимаю, – сказал Бык. – Все змеи умеют плавать. Я встречал гремучек посередине реки.

– Это так, – ответил Пенни. – Просто наземные змеи, как видно, были застигнуты в норах.

Наводнение прошлось повсюду, словно ищущие пальцы енота, и вырвало из жизни тех животных, единственным прибежищем которых была твёрдая почва. В одном месте им попался мёртвый оленёнок с вздувшимся животом. Сердце Джоди дрогнуло. Такая же участь могла постигнуть Флажка, не стань он вовремя членом семейства Бэкстеров. Пока они рассматривали оленёнка, по земле перед ними, извиваясь, проползли две гремучие змеи. Гремучки не обращали на них внимания, как будто человеком можно было пренебречь перед лицом более грозной опасности.

– Теперь всё наше спасение – возвышенные места, – сказал Пенни.

– Уж это так, – ответил Бык.

Ехать дальше на восток было невозможно, и они повернули на север, следуя вдоль кромки спадающей воды. Где раньше были болота, теперь были пруды. Где раньше был хэммок, теперь было болото. Лишь бесплодный скраб на возвышенных местах отвёл от себя напасть. Но даже и здесь встречались сосны, вырванные с корнем, а те, что уцелели, стояли, наклонившись на запад, пригнутые недельным напором ветра и дождя.

– Эти деревья теперь долго не встанут прямо, – сказал Пенни.

Когда они приблизились к рукаву реки, ими овладело беспокойство. Вода здесь стояла ещё высоко, гораздо выше уровня озера Джордж. А дня три или четыре назад она, должно быть, стояла ещё выше. Они остановились, разглядывая докторскую усадьбу, отлого спускавшуюся к озеру. Густой хэммок, в котором она располагалась, совсем недавно являл собой, по-видимому, что-то вроде леса на болоте. Гигантские живые дубы, ореховые и камедные деревья, магнолии, апельсиновые деревья – все глубоко ушли в набухшую влагой почву.

– Попробуем проехать по дороге, – сказал Пенни.

Дорога, как и та, что вела от Острова Бэкстеров на юго-восток, послужила каналом для оттока воды. Теперь она представляла собой овраг и была суха. Они поехали по ней. Впереди показался дом доктора Вильсона, тёмный и сумрачный под высокими деревьями.

Вокруг дома по щиколотку стояла вода. Судя по подпорам, на которых покоился дом, вода одно время поднималась выше уровня пола. Доски просторной веранды покоробились. Они прошли по воде к крыльцу, настороженно присматриваясь, нет ли где свернувшихся клубком мокасиновых змей. К входной двери была прибита белая наволочка. На ней чернилами выведена записка. Чернила расплылись, но буквы были отчетливо видны.

– Мы, Форрестеры, не очень-то умеем читать, – сказал Бык. – Прочти, Пенни.

Пенни по буквам разобрал расплывшиеся слова:

– «Я отправился к океану, там вся эта вода никому не в удивление. Намерен оставаться пьяным, пока не кончится буря. Буду где-нибудь между здешними местами и побережьем. Пожалуйста, не посылайте за мной, если только не сломаете себе шею или не соберётесь родить.

P.S. Впрочем, если сломаете шею, посылать всё равно нет смысла».

Они смеялись до изнеможения. Хорошо было облегчить душу после всех этих серых, гнетущих дней. Войдя в дом, они увидели на столе жестянку с сухим печеньем и бутылку виски и присоединили их к своим припасам. Затем двинулись назад по дороге и, проехав с милю на север, снова повернули на запад.

– Ехать в Прерию Гопкинса нам ни к чему, – сказал Пенни. – И так ясно, что там теперь сплошное озеро.

Бык и Мельничное Колесо не возражали. К югу от Прерии Гопкинса они увидели ту же картину. Зверьки послабее и все наземные животные были смыты водой и погибли. По опушке леса, выходившего к открытой равнине, нисколько не таясь, брёл медведь.

– Ни к чему стрелять его, – сказал Пенни. – Его мясо может нам понадобиться через месяц. Везти его далеко, а до темноты мы ещё настреляем дичи.

Форрестеры нехотя согласились. Они стреляли всегда, когда подвёртывался случай, независимо от того, нужна им дичь или нет. Пенни же не стрелял ничего, чему он не мог найти применения. Даже своих врагов-медведей он предпочитал убивать в такую пору, когда их мясо было съедобно и он нуждался в нем.

Они продолжали ехать на запад. Там простирались равнины голого падуба – в хорошую погоду излюбленные места медведей, волков и пантер. Почва здесь всегда была болотистая, растительность низкая, а леса на севере и на востоке давали пищу и убежище. Теперь тут было сплошное болото. Вода быстро уходила в песчаную почву, но на плотном грунте она держалась, словно на глине. Между равнинами голого падуба и массивами собственно скраба располагались островки карликового и живого дуба, а где повыше – редкие пальмовые хэммоки.

Всадники направились к ним, огибая новообразовавшееся болото.

Поначалу Джоди ничего не видел. Потом, после того как Пенни стал указывать ему на отдельные деревья, он смог разглядеть фигуры животных на них. Они подъехали ближе. Звери, казалось, нисколько не встревожились. Красивый самец оленя стоял и смотрел на них. Искушение было слишком велико. Бык подстрелил его. Они подъехали ещё ближе. Дикие кошки и рыси не таясь глядели на них с ветвей деревьев. Форрестеры хотели во что бы то ни стало перебить их. Пенни сказал:

– Вот ведь жалость какая – ещё и мы должны увеличивать их несчастья. А ведь, кажись, на земле хватит места и для людей, и для зверей.

– Твоя беда, Пенни, в том, что тебя воспитывал проповедник, – ответил Бык. – Ты хочешь, чтобы лев и ягнёнок мирно уживались друг с другом.

Пенни показал на возвышенность впереди:

– Вон посмотрите, так оно и есть: олень и рыси вместе.

Всё же ему пришлось признать, что каждая дикая кошка на воле, каждый неубитый медведь, рысь, волк или пантера – это смертельная угроза для свиней, кур и скота, а также для такой смирной дичи, как олени, еноты, белки и опоссумы. Он присоединился к нападению на крупных представителей кошачьих, и шесть животных упали на землю, убитые или раненые. Джоди подстрелил рысь. Отдачей старой шомполки его чуть не сшибло со спины Цезаря. Он спешился, чтобы перезарядить ружьё. Форрестеры одобрительно похлопали его по спине.

Убитого оленя разделали. Мясо его было тощее – результат недоедания за последнюю неделю с лишним. Они вскинули тушу на круп лошади Быка и прошли пешком к островку из дубов. В дальнем его конце мелькали смутные тени животных. Как-то жутко слышать их шорохи, видеть их перебегание.

Шкуры диких кошек были в плохом состоянии и ни на что не годились.

– Тушки будут отличным кормом для собак, и их легко взять с собой, – сказал Пенни.

Исход дня застал их в пути на север, чуть западнее Острова Форрестеров. Они решили продолжать двигаться дальше и заночевать под открытым небом. На протяжении часа или двух сильно пекло солнце. От сырой земли, от воды начал исходить гнилой запах. Джоди почувствовал лёгкую дурноту.

– Хорошо, что с нами нет сейчас Сенокрыла, – сказал Бык. – Ему было бы страшно жалко всех этих мёртвых зверей.

Снова стали попадаться медведи, но ни волков, ни пантер видно не было. Они проехали несколько миль через скраб. Тут было полно оленей и белок. По-видимому, чувствуя себя в безопасности, они и не оставляли этих мест. Все животные были смелы и явно изголодавшиеся. Форрестеры подстрелили ещё одного оленя.

Ближе к закату скраб снова перешёл в островки живого дуба. Дальше к югу лежала Можжевеловая прерия. Сейчас она, вероятно, была затоплена. Чуть на восток находилась открытая, словно росчисть, местность – ни скраб, ни прерия, ни болото, ни хэммок. Было решено стать здесь лагерем на ночь, хотя до наступления темноты оставалось ещё часа два. Никто не хотел быть застигнутым темнотой на каком-нибудь зловонном, кишащем змеями низком месте. Лагерь разбили между двумя гигантскими болотными соснами. Они давали мало укрытия над головой, но ночь обещала быть ясной, да и лучше было в столь необычных обстоятельствах расположиться под открытым небом.

– Уж ежели приходится ночевать среди пантер, пусть эти пантеры будут мёртвые, – сказал Мельничное Колесо.

Прежде чем привязать лошадей на ночь, их пустили пастись с опущенными поводьями. Мельничное Колесо исчез в дубняке к югу от места стоянки. Некоторое время спустя оттуда донёсся его крик. Собаки были при нем. Подала голос Джулия. Пенни сказал:

– Это кошка.

Кошки больше никого не интересовали. Теперь уже лаяли все четыре собаки, на разные голоса, начиная от пронзительного визга и кончая низким рычанием Рвуна.

– И как только вам, Форрестеры, не надоест гоняться за дикими кошками? – спросил Пенни.

– Тут что-то другое, из-за кошки он не стал бы так орать, – ответил Бык.

Лай собак перешёл в какое-то неистовство. Пенни, Джоди и Бык в конце концов не выдержали и бросились в чащобу. Там стоял карликовый дуб внушительных размеров. На половине высоты его серого скрученного ствола они увидели добычу – пантеру с двумя детёнышами. Пантера была тощая и неказистая, неимоверно длинная. Детёныши были ещё в бело-голубых пятнах младенчества. Джоди они показались миловиднее всех котят, которых ему приходилось видеть. Размерами они были со взрослую кошку. Подражая рычанию мамаши, они топорщили свои нежные усы. А вид у мамаши был устрашающий. Она скалила зубы, била своим длинным хвостом и царапала когтями сук, на котором сидела. Собаки словно обезумели. Бык выстрелил. Собаки были на ней в то же мгновение, как она ударилась о землю. Если в ней и тлела ещё какая-то искра жизни, она была сразу же потушена. Бык влез на дуб и потряс сук.

– Детёнышей мне! – закричал Джоди.

Он намеревался подбежать и подхватить их, когда они упадут. Он был уверен, что они окажутся ласковыми зверьками. В конце концов они свалились от неистовой тряски. Джоди кинулся к ним, но собаки опередили его. Он видел, как детёныши отбивались, кусались и царапались. Только теперь до него дошло, что мясо летело бы с него клочьями, если бы он схватил их. И всё же ему хотелось, чтобы они жили.

– Очень жаль, мальчуган, – сказал Пенни. – Только ты всё равно не смог бы держать их. Эти твари рано становятся злыми.

Джоди разглядывал маленькие свирепые зубы.

– Можно мне сделать из шкурок ещё одну котомку?

– Ну конечно.

Джоди взял на руки бездыханные тельца и стал качать их.

– Я не люблю, когда животные умирают, – сказал он.

Мужчины молчали.

– Жизнь никого не щадит, сын, – медленно проговорил Пенни. – Если это хоть сколько-нибудь утешает тебя.

– Нет, не утешает.

– Видишь ли, это как каменная стена, через которую ещё никто не перелез. Можешь пинать её ногами, биться об неё головой и кричать – тебя никто не слушает, тебе никто не ответит.

Они отогнали собак от тела пантеры. В ней было девять футов, считая от кончика носа до конца длинного, свернутого кольцом хвоста. Разделывать её ради жира не имело смысла: она была слишком тоща.

– Мне придётся либо поймать жирную пантеру, либо бросить свой ревматизм, – сказал Пенни.

Шкура пантеры тоже была в плохом состоянии. Они вырезали сердце и печень, чтобы поджарить их собакам. Пенни сказал:

– Что толку нянчиться с детёнышами, Джоди? Давай их мне, а сам сходи набери дров. Я сниму для тебя шкурки.

Джоди отправился исполнять поручение. Вечер был ясный и розовый. Солнце высасывало воду. Сквозь светящуюся завесу неба к пропитанной влагой земле тянулись тенистые пальцы. Листья карликовых дубов, тонкие иглы сосен влажно мерцали, и он забыл про свою печаль. Все деревья были сырые, но, бродя по зарослям, он наткнулся на упавшую сосну со смолистой сердцевиной и позвал мужчин. Бык и Мельничное Колесо пришли и оттащили сосну на место стоянки. Она должна была составить основу костра, на которой будут сушиться остальные дрова. Форрестеры раскололи её вдоль на две половины и уложили их рядом. Пенни развёл между ними огонь с помощью смолистых лучин. Он навалил сперва мелкого хвороста, который легко загорался, а уже на него положил поленьев и сучьев покрупнее. Они тлели и дымили, но в конце концов вспыхнули пламенем. На этой пылающей подстилке могли обсыхать и медленно гореть самые сырые бревна.

Пенни вырезал спинную часть у оленя пожирнее и стал нарезать мясо кусками, чтобы зажарить его на ужин. Тут из обхода по зарослям возвратился Мельничное Колесо с пальмовыми ветками – их можно было использовать вместо тарелок – и с сердцевинами от двух пальм. Он слой за слоем обдирал белую оболочку, пока не добрался до самих сердцевин, сладких и хрустких.

– Мне нужна сковорода, Пенни, приготовить вот эту болотную капусту, очень прошу, – сказал он. – Потом, когда сковорода освободится, ты сможешь поджарить оленину. – Он нарезал сердцевины тонкими ломтиками. – А где у тебя жир, Пенни?

– В бутылке, в мешке.

Джоди похаживал по стоянке и наблюдал. Его обязанностью было подбрасывать дрова в костёр, чтобы пламя не опадало. Бревна ярко пылали, и уже было достаточно углей для жарения. Мельничное Колесо зачерпнул воды в пруду поблизости, залил ею болотную капусту, прикрыл сковороду пальмовой веткой и поставил на угли.

– Я забыл кофе, – сказал Пенни.

– Можно и без него, ведь у нас есть виски старого Вильсона, – сказал Бык.

Он достал бутылку и пустил её по кругу. Пенни был готов жарить оленину, однако сковорода была всё ещё занята под болотной капустой. Тогда он изготовил некое подобие вертелов и насадил на них тушки диких кошек. Он нарезал кусочками сердца и печень кошек и пантеры, надел их на палочки и закрепил над углями, чтобы поджаривались. От них сразу же пошёл соблазнительный запах, привлекший собак. Они приблизились к костру и легли, махая хвостами и повизгивая. Сырое кошачье мясо было для них не ахти что. Другое дело – мясо жареное. Они облизывались.

– Ох как вкусно, поди, – сказал Джоди.

– А ты попробуй. – Пенни взял с огня порцию и протянул ему. – Только осторожно. Это горячее, чем тушёные яблоки.

Джоди было смутился необычностью блюда, затем тронул пальцем горячее, ароматное мясо и попробовал палец на язык.

– Вкусно, – сказал он.

– Некоторые говорят, кто отведает печени дикой кошки, станет бесстрашным, – сказал Пенни. – Посмотрим, так ли это.

– Пахнет недурно, прах меня разрази, – сказал Бык. – Дай мне немножко.

Он попробовал печень на вкус и подтвердил, что она ничуть не хуже любой другой печёнки. Мельничное Колесо тоже взял себе порцию. Пенни отказался.

– Если мне набираться храбрости, – сказал он, – я, чего доброго, наброшусь на вас, и вы опять выколотите из меня душу.

Бутылка снова пошла вкруговую. Костёр пылал, мясо пускало сок на угли, аромат вместе с дымом возносился к небу. Когда солнце зашло за дубы, болотная капуста была готова. Пенни выложил её на чистый пальмовый лист и пристроил над тлеющим бревном, чтобы не остывала. Вытерев сковороду пучком мха, он поставил её снова на угли и нарезал в неё грудинку. Когда сало подрумянилось и горячо зашипело, он поджарил оленину тонкими ломтиками, нежными и хрустящими. Бык вырезал из стволов пальм ложки, и все на равных правах потчевались болотной капустой. Пенни наделал пончиков из кукурузной муки, соли и воды и сварил их в сале, в котором жарилась оленина.

– Кабы знать, что в раю кормят не хуже, я бы и брыкаться не стал, когда придёт мой час помирать, – сказал Бык.

– В лесу у еды совсем другой вкус, – сказал Мельничное Колесо. – По мне, лучше остывший хлеб в лесу, чем горячий пудинг в доме.

– Коли хотите знать, и я так думаю, – сказал Пенни.

Мясо диких кошек прожарилось. Его немного остудили и бросили собакам. Они с жадностью глотали его, потом побежали пить на пруд. Побродив вокруг лагеря среди множества волнующих запахов, они вернулись и легли у пылающего костра. Вечер делался всё прохладнее. Бык, Мельничное Колесо и Джоди насытились. Они лежали на спине и глядели в небо.

– Потоп или не потоп, а мне сейчас хорошо, – сказал Пенни. – Пообещайте выполнить одно моё желание, ребята. Когда я стану стар, посадите меня на пенек и дайте мне послушать охоту. Не уходите от меня и сделайте так, чтобы я был в самой гуще травли.

Замерцали звёзды, впервые за последние девять дней. Пенни наконец пошевелился и стал прибираться. Он бросил собакам остатки пончиков. Он заткнул кукурузной кочерыжкой бутылку с салом. Он поднёс её к свету костра. Он встряхнул её. Он сказал:

– Чёрт меня подери, мы съели мой жир для растирки.

Он пошарил в мешке, достал оттуда другую бутылку и открыл её. Сомнений быть не могло: в ней было топленое сало.

– Мельничное Колесо, простофиля ты этакий! Ты открыл для капусты пантерий жир.

Наступило молчание. Джоди показалось, что его желудок вывернет наизнанку.

– Откуда мне было знать, что это пантерий жир? – сказал Мельничное Колесо.

Бык выругался вполголоса. Затем громогласно расхохотался.

– Я не позволю моему воображению ссориться с моим желудком, – сказал он. – Отродясь не едал такой вкусной болотной капусты.

– Я тоже, – сказал Пенни. – Но вот пойдёт ломить мои косточки, тут-то и захочется, чтобы жир был там, где ему надлежит быть.

– По крайности, мы теперь знаем, чем заменять сало, когда застрянем в лесах, – сказал Бык.

Желудок Джоди успокоился. В конце концов, это никуда не годится – привередничать после двух кусков печени дикой кошки. Только всё-таки пантерий жир – это нечто совсем другое; ведь ты видел, как отец растирает им колени зимними вечерами.

– Ну что ж, пойду нарублю всем веток на подстилки, раз уж я в немилости, – сказал Мельничное Колесо.

– Я с тобой, – сказал Пенни. – А то вдруг засну, а потом проснусь и увижу тебя в кустах? Тут уж ты непременно покажешься мне за медведя. Хоть убей, не понимаю, как это можно вымахать такими верзилами.

Все в наилучшем расположении духа отправились рубить ветки. Джоди наломал мелких сосновых веток с хвоей и набрал мха для подстилки. Все устроились поближе к огню. Форрестеры с треском улеглись на свои постели.

– Готов спорить, сам Топтыга не делает столько шума укладываясь, – сказал Пенни.

Мужчины начали говорить о возможных перемещениях лесных и болотных животных. Волки, по-видимому, двигались совсем в другом направлении, чем остальные животные. Они не любили сырые места ещё больше, чем пантеры и дикие кошки, и держались теперь, вне сомнения, в самой глубине возвышенной части скраба. Медведей было не так много, как ожидали.

– Медведи сейчас знаете где? – сказал Бык. – На юге, в зарослях вокруг Медвежьего Логова Селлерса и Медвежьего Логова у Пруда Индианки.

– Бьюсь об заклад, они в хэммоке Толли, ближе к реке, – сказал Мельничное Колесо.

– Они не могут быть на юге, – возразил Пенни. – Ветер и дождь все эти дни были с юго-востока. Медведи уходят от дождя и ветра, а не идут на них.

Джоди заложил руки под голову и стал глядеть в небо. Оно было густо усеяно звёздами – точь-в-точь прудок с серебристыми гольянами. Между двумя соснами у него над головой небо было молочно-белое, словно Трикси опрокинула огромное ведро с молоком и оно, пенясь, растеклось по небосклону. Сосны тихонько покачивались от свежего ветерка. Хвоя мерцала, омытая звёздным серебром. Дым от костра, клубясь, уносился ввысь, к звёздам. Джоди следил, как он проходит сквозь верхушки сосен. Веки его трепетали. Он не хотел засыпать. Он хотел слушать. Нет лучше на свете разговора охотников-мужчин. У него холодок пробегал по спине, когда он слушал их. Дым на фоне звёзд был как завеса, колыхавшаяся у него перед глазами. Он закрыл их. С минуту голоса мужчин низко гудели, составляя контраст треску сырого дерева. Затем они начали замирать, перешли в шорох ветра в сосновых иглах, а вот уж и нет шороха, а только беззвучное нашептывание сна.

Он проснулся ночью оттого, что отец резко вскинулся и сел на подстилке. Бык и Мельничное Колесо громко храпели. Костёр пригас. Тихо шипело отсыревшее дерево. Он подсел к отцу.

– Слушай, – шёпотом сказал Пенни.

Где-то далеко в ночи кричала сова, выла пантера. Но слышался и какой-то более близкий звук, словно воздух выходил из кузнечных мехов:

«Вуу-у… Вуу-у-у… Вуу-у-у…»

Звук раздавался чуть ли не у самых их ног. По спине Джоди поползли мурашки. А вдруг это испанец Сенокрыла? Что, если привидения, подобно простым смертным, восприимчивы к наводнению и дождю? Кто знает, может, они жаждут греть свои тонкие прозрачные руки у охотничьего костра. Пенни тихонько поднялся на ноги, нашарил рукой узловатый сосновый сук, зажёг его от костра и осторожно двинулся вперёд. Вздыхающие звуки прекратились. Джоди следовал за ним по пятам. Послышался шорох. Пенни высоко поднял факел. В темноте засветилась пара глаз, красных, как у козодоя. Пенни посветил ещё и рассмеялся. Пожаловавший к ним гость был аллигатор из пруда.

– Учуял свежее мясо, – сказал Пенни. – С каким удовольствием я бросил бы его на Форрестеров!

– Это он так вздыхал? – спросил Джоди.

– Он. Пыхтел, сопел, вздымался и опадал.

– Давай разыграем Быка и Мельничное Колесо, как ты сказал.

Пенни подумал.

– Он чуточку великоват для розыгрыша. В нём все шесть футов будет. Если ему вздумается выхватить из кого-нибудь кусок мяса, это будет скверная шутка.

– Тогда убьём его?

– Ни к чему. Мяса для собак мы раздобудем сколько угодно. Аллигаторы безвредные твари.

– Ты позволишь ему пыхтеть тут всю ночь?

– Нет, тогда он бросит пыхтеть и примется искать мясо, которое учуял.

Пенни сделал бросок в сторону аллигатора. Тот приподнялся на своих коротеньких ножках и повернул обратно к пруду. Пенни побежал за ним, швыряя в него песком или чем придётся. Аллигатор бежал поразительно быстро. Пенни и Джоди, увязавшийся за ним, преследовали его, пока не услышали отдалённый всплеск.

– Так-то. Теперь он снова среди своих сородичей. Ежели он уважит нас и останется там, мы его беспокоить не станем.

Они вернулись к костру, приветно рдевшему в темноте. Была тихая полночь. Звезды светили так ярко, что, отвернувшись от костра, можно было видеть, как мерцает вода в прудах. Было прохладно. Джоди хотелось всегда ночевать так, под открытым небом, вместе с отцом. Недоставало только Флажка под боком. Пенни посветил факелом над Форрестерами. Бык прикрыл рукою лицо, но не проснулся. Мельничное Колесо лежал на спине. Его чёрная борода подымалась и опускалась в лад шумному дыханию.

– Пыхтит, что твой аллигатор, – сказал Пенни.

Они навалили дров на костёр и вернулись на свои места. Подстилки уже не казались такими удобными, как поначалу. Они перетрясли мох и попытались выровнять сосновые ветки. Джоди сделал себе гнёздышко посередке и свернулся калачиком. Несколько мгновений он нежился, глядя на вновь разгоревшееся пламя, потом провалился в такой же глубокий сон, как и первый.

Раньше всех на рассвете проснулись собаки. Под носом у них прошла лиса, оставив в воздухе свой терпкий запах. Пенни вскочил и привязал их.

– Сегодня у нас дела поважнее, чем какая-то лисица, – сказал он.

Со своего места Джоди глядел прямо в восход. Странно было видеть его на одном уровне со своим лицом. Дома густая поросль скраба за расчищенными полями скрывала его. Теперь же между ними был только утренний туман. Солнце, казалось, не всходило, а катилось вперёд сквозь серую завесу. Завеса раздвигала перед ним свои складки. Свет его был как бледное золото обручального кольца его матери. Он разгорался всё ярче и ярче, и вот уже Джоди смотрит, мигая, прямо в лик солнца. Лёгкий сентябрьский туман ещё некоторое время цепко держался за верхушки деревьев, словно сопротивляясь рвущим, разрушительным пальцам солнца. Но потом он исчез, и весь восточный небосклон окрасился в цвет спелой гуавы.

– А ну, помогите мне кто-нибудь найти пантерий жир, не то я не смогу приготовить завтрак! – крикнул Пенни.

Бык и Мельничное Колесо привскочили и сели на своих подстилках, оцепенелые после долгого сна.

– Аллигаторы и лисицы бегали ночью прямо по вас, ребята, – сказал Пенни.

Он рассказал им о ночном госте.

– Ты уверен, что это не комар с болота померещился тебе за аллигатора после виски старого дока? – спросил Бык.

– Будь он футом меньше, я бы, может, и согласился с тобой. Но шести футов без малого – это уж прости пожалуйста, – сказал Пенни, и они с Джоди отправились на пруд сполоснуть лицо и руки.

Подойдя к воде, они отшатнулись от зловония.

– Ладно, на нас и грязи-то всего дым да копоть, – весело сказал Пенни. – Даже мать не захотела бы, чтобы ты умывался такой водой.

Завтрак был похож на ужин, разве что без болотной капусты на пантерьем жире. Форрестеры опять взамен кофе пропустили по доброму глотку виски. Пенни от виски отказался. Джоди хотелось пить, а вода из пруда для питья не годилась. Слишком много воды было вокруг, и никому в голову не пришло захватить её с собой.

– Поищи выгнившую колоду, такую, что повыше над землей, а в ней дождевая вода, – сказал Пенни. – Дождевую воду всегда можно пить.

Жареная оленина и пончики казались уже не такими вкусными, как накануне. После завтрака Пенни стал укладываться в дорогу. Так как вся трава была прибита к земле, лошади не могли как следует подкрепиться. Джоди набрал для них несколько охапок мха. Они охотно ели его. И вот уже лагерь снят, все сидят в сёдлах, лошади повернуты на юг – это начало нового путешествия. Джоди оглянулся через плечо. Место стоянки выглядело бесприютно. От обуглившихся бревен, серого пепла веяло запустением. Волшебство умерло вместе с пламенем костра. Хотя с утра было свежо, поднимающееся солнце уже нагревало воздух. Земля парила. Зловоние зачумленных вод временами было невыносимо.

Пенни, ехавший впереди, сказал:

– Не знаю, вынесут ли желудки зверей эту гнилую воду.

Бык и Мельничное Колэсо только покачали головами в ответ. Таких наводнений скраб ещё не знал. И никто не мог сказать, чем всё это закончится. Вереница всадников продолжала продвигаться всё дальше на юг.

– Помнишь место, где мы с тобой видели танец журавлей? – спросил Пенни у Джоди.

Джоди не смог бы без помощи отца узнать этот уголок прерий. Сейчас здесь было ровное пространство воды, по которому даже журавль не решился бы пройти. Дальше на юг опять шёл скраб, за ним равнины голого падуба и сырые низины. Но там, где должно было находиться болото, было озеро.

Они придержали лошадей. Им казалось, будто они переночевали в каком-то незнакомом пограничном крае и теперь попали в совершенно другую страну. Из воды, на месте которой неделю назад была суша, выпрыгивала рыба. И здесь же, в конце многомильного пути, оказались медведи… Они ловили рыбу до того увлечённо, что не замечали, а может быть, не хотели замечать приближения всадников. Десятка два или три их чёрных фигур бродило по брюхо в воде. Перед ними прыгала рыба.

– Это кефаль! – воскликнул Пенни,

Но ведь кефаль, подумалось Джоди, живёт в океане. Правда, живёт она в озере Джордж, с его чуть солоноватой водой, с его едва заметным подъёмом воды во время прилива. Живет и в приливных реках и в некоторых пресноводных, где бьющие из земли ключи и быстрое течение нравятся ей не меньше, чем океанское раздолье, и где она может выпрыгивать из воды, как сейчас, описывая длинные серебристые дуги.

– Всё ясно, – сказал Пенни. – Озеро Джордж подпёрло Можжевеловую реку, Можжевеловая река потекла вспять, и вода разлилась по прерии. Вот откуда тут кефаль.

– Тогда и прерию надо назвать Прерия Кефали, – сказал Бык, – Вы только посмотрите на этих медведей…

– Тут для них рай, – сказал Мельничное Колесо. – Так сколько же нам нужно, ребятки?

Он прицелился играючи. Джоди изумлённо хлопал глазами. Он ещё ни разу не видел столько медведей в одном месте, разве что во сне.

– Не будем свиньями, пусть даже это медведи, – сказал Пенни.

– Для начала хватит четырёх, – сказал Бык.

– Бэкстерам хватит одного. Хочешь убить медведя, Джоди?

– Хочу.

– Ну ладно. Так вот, ребята. Ежели вы согласны, мы сейчас договоримся, кому какого медведя стрелять, и станем подальше друг от друга.

Он назначил Джоди ближайшего медведя. Это был крупный зверь, по-видимому самец.

– Так вот, Джоди, – сказал он. – Отъезжай чуток влево, пока не возьмешь на мушку его скулу. Все стреляют по моему слову. Ежели к тому времени медведь передвинется, стреляй любого медведя, которого легче свалить выстрелом в голову. А ежели медведь нагнул голову и спрятал её от тебя, целься ему в полтуловища, кто-нибудь из нас прикончит его потом.

Бык и Мельничное Колесо указали медведей, которых они намеревались стрелять, и вся группа начала осторожно растягиваться на две стороны. Пенни поднял руку. Все остановились. Джоди всего трясло, и, поднимая ружьё, он ничего не видел перед собой, кроме расплывчатого пятна воды. Он сделал над собой усилие и унял дрожь. Его медведь, рыская, удалялся от него, но он всё же сумел взять сзади на мушку его левую щёку. Пенни опустил руку. Грянули выстрелы. Бык и Мельничное Колесо выстрелили по второму разу. Лошади привстали на дыбы. Джоди не мог вспомнить того мгновения, когда он спустил курок. Однако в пятидесяти ярдах от него чёрная фигура, перед тем стоявшая прямо, теперь лежала наполовину в воде.

– Отличный выстрел, сын! – крикнул Пенни и тронул лошадь вперёд.

Остальные медведи неслись по болоту, словно вёслами вспенивая за собой воду. Чтобы подбить медведя теперь, пришлось бы стрелять с большого расстояния. Джоди снова, в который уже раз, поразился проворству этих массивных тел. Первые выстрелы у всех были точны и смертоносны. Вторыми выстрелами Бык и Мельничное Колесо лишь подранили зверей. Всадники подъехали к раненым животным, выстрелили ещё по разу, и медведи затихли. Уцелевшие медведи исчезали прямо на глазах. Никакие другие звери не были так проворны и сообразительны.

– Эх! – сказал Бык. – Мы и не подумали, как будем выволакивать этих зверюг из воды.

Джоди видел одного только своего медведя. Ему просто не верилось, что он свалил его. Это была еда для всей семьи на две недели, и добыл её он.

– Нам лучше всего вернуться домой и пригнать сюда упряжку волов, – сказал Мельничное Колесо.

– Вот что, – сказал Пенни. – Вам надо вытаскивать пятерых, а нам только одного. Мне довольно того, что я уже настрелял, довольно знать, где на первых порах нужно искать дичь. Ежели вы не против, помогите нам с Джоди управиться с медведем и не забирайте свою лошадь денёк-другой. Тогда мы пойдём своим путём, а вы своим.

– Мы не против.

– Уж, кажется, мы-то, в наших летах, могли бы догадаться захватить с собой верёвку, – сказал Пенни.

– Кто знал, что этот проклятый скраб целиком уйдёт под воду? – возразил Мельничное Колесо.

Но Пенни уже соскочил с лошади. Вода была ему выше колен. Джоди, не желая, чтобы его сочли за ребёнка, тоже соскользнул в воду. Дно было твёрдое. Он помог вытащить медведя на местечко повыше. Форрестеры, казалось, не сознавали, как важно было то, что медведя застрелил он: ведь это был его первый медведь. Зато отец как бы невзначай положил руку ему на плечо, и большей похвалы ему и не надо было. Медведь, наверное, весил больше трёхсот фунтов. Его решили располовинить вдоль – тогда каждую половину легко вскинуть на круп лошади. Разделывая его, все дивились, какой он жирный, ведь олени и пантеры были так тощи. Вероятнее всего, медведи начали жировать здесь за несколько дней до конца бури.

Старый Цезарь подпрыгивал и шарахался, когда на него навалили половину длинной туши. Шкура грозного зверя не внушала ему доверия, тревожными ночами на росчисти он слишком часто слышал этот едкий запах. Было раз, медведь забрался на скотный двор и залез к нему в хлев, прежде чем Пенни, разбуженный его ржанием, подоспел на помощь. Шкуру с другой половиной туши нагрузили на лошадь Форрестеров – она была лучше приспособлена нести лишний груз. Затем Бык и Мельничное Колесо заворотили лошадей к дому.

– Всего доброго! – крикнул им Пенни.

– Всего доброго.

Они взмахнули руками и ускакали. Пенни и Джоди тронулись за ними вслед. Несколько миль они будут ехать с Форрестерами по одной тропе, а дальше к востоку выедут на тропу, ведущую к дому. Их продвижение было медленным и затрудненным: Цезарь не хотел следовать за медвежьей шкурой. Но когда Пенни пропустил Джоди вперёд, лошадь Форрестеров не захотела быть ведомой. Между лошадьми шла постоянная борьба. В конце концов Пенни ударил пятками в бока своей лошади и уехал далеко вперёд. Перестав чуять перед собой запах медведя, старый Цезарь потрусил бойкой рысцой.

Джоди, оставшись один посреди непривычной водной пустыни, поначалу ощутил беспокойство, но, вспомнив о медвежатине у себя за спиной, вновь почувствовал себя смелым и возмужалым.

Ему казалось, что он мог бы охотиться вечно. Но когда завиделись впереди высокие деревья Острова Бэкстеров, когда он миновал тропу, ведущую к провалу, и приблизился к изгородям родных полей, он обрадовался, что возвращается. Разорённые водою поля глядели уныло. Двор был промыт подчистую. Но он возвращался с мясом, которое он добыл для своих, и ещё – его ждал Флажок.




Глава двадцать первая





Две недели Пенни был всецело занят спасением урожая, вернее, того, что ещё можно было спасти. Сладкий картофель ещё не поспел, его полагалось выкапывать только через два месяца. Но он гнил и пропал бы целиком, если бы его оставили в земле. Долгие часы проводил Джоди на картофельном поле. Работа требовала осмотрительности: надо было достаточно глубоко вгонять вилы в землю и в то же время держаться подальше от середины грядки. Затем, медленно поднимая куст, вынимать картофелины, не повредив их. Выкопанный картофель матушка Бэкстер высыпала на заднем крыльце и тщательно просушивала. Затем его приходилось перебирать, и в результате половина выбрасывалась. Загнившие верхушки отрезались и откладывались вместе с гнилушками на корм свиньям.

Сахарный тростник полёг. Его пришлось оставить как есть, потому что он ещё не созрел и с ним нечего было делать. Он уже пускал корни из стеблей, но немного погодя его можно будет подрезать и собрать.

Коровий горох погиб. Он должен был вот-вот созреть, и после недели вымокания он гниющей массой остался на земле. Спасти удалось только то, что они тогда налущили. Спустя три недели после наводнения – всё это время стояли погожие солнечные дни – Пенни отправился с косой в Прерию Кефали (так он теперь её называл), накосил там болотной травы и оставил её подсыхать.

– Добрый корм для скота в худые времена, – сказал он.

Вода в прерии схлынула, и от рыбы не осталось никаких следов, кроме вони. Даже Джоди, который хорошо переносил любые запахи, поташнивало. Запах смерти стоял повсюду.

– Неладно дело, – с тревогой говорил Пенни. – Этой вони уже не должно бы быть. Животные ещё умирают.

Месяц спустя после наводнения, в октябре, он вместе с Джоди отправился в повозке в Прерию Кефали за скошенным сеном. Рвун и Джулия бежали за повозкой. Пенни разрешил взять с собою Флажка: он начал не на шутку возмущать спокойствие дома, когда его оставляли взаперти в сарае.

Флажок бежал то впереди Цезаря, то – когда дорога была достаточно широка – бок о бок с ним. Время от времени он отставал и играл с собаками. Он уже научился есть зелень и то и дело останавливался ущипнуть нежный початок или росток.

– Посмотри на него, па, он срывает початки так, будто он уже взрослый, – сказал Джоди.

– Да, таких оленят ещё свет не видывал, – улыбнулся Пенни.

Внезапно Джулия подала голос и бросилась в кусты направо. Рвун устремился за ней, и Пенни остановил повозку.

– Джоди, поди посмотри, за кем там гоняются эти дурачки.

Джоди соскочил с повозки и побежал за собаками. Через несколько ярдов он разобрал след.

– Дикая кошка, только и всего! – крикнул он.

Пенни поднял охотничий рожок, собираясь позвать собак обратно, как услышал лай Джулии. Он слез с повозки и углубился в чащобу. Собаки наскакивали на дикую кошку, но драки не было. Он подошёл к ним. Джоди озадаченно стоял на месте. Кошка лежала на боку, целая и невредимая. Джулия и Рвун кружили вокруг, кусая её, но отпора не получали. Кошка скалила зубы и била хвостом, но не шевелилась. Она была слабая и изможденная.

– Она при смерти, – сказал Пенни. – Оставим её.

Он подозвал собак и вернулся к повозке.

– Отчего она умирает, па? – спросил Джоди.

– Как тебе сказать? Звери умирают так же, как и мы, люди. Те из них, кого не убивают враги. Должно быть, она старая и не могла никого поймать.

– Её зубы не стерты, как у старого зверя.

Пенни взглянул на него.

– Ты становишься приметлив, мальчуган. Меня это радует.

Всё же объяснения, почему так ослабла дикая кошка, не находилось. Они добрались до прерии и нагрузили повозку сеном. Пенни прикинул, что придётся сделать ещё три ездки. Болотное сено было грубое и волокнистое, но когда наступят заморозки и проволочная трава станет резкая и сухая, Цезарь, Трикси и тёлка будут рады и такому. Они не спеша тронулись домой. Затем Цезарь ускорил шаг, а Джулия убежала вперёд. Миновав тропу, ведущую к провалу, у угла первой изгороди она подняла нос и подала голос.

– Не может там быть никого сейчас, среди бела дня, – сказал Пенни.

Джулия упорно продолжала лаять, затем перепрыгнула через изгородь и остановилась. Её лай перешёл в пронзительное тявканье. Рвун с бульдожьей неуклюжестью перевалился через изгородь, которую гончая взяла так легко, и тоже зашёлся неистовым лаем.

– Ну, не мне сомневаться в разумности доброй собаки, – сказал Пенни, остановил повозку, взял ружьё и вместе с Джоди перебрался через изгородь к собакам.

В углу лежал олень-самец. Он тряс головой, делая угрожающие движения рогами. Пенни поднял ружьё, но тут же опустил.

– Этот бык тоже больной.

Он подошёл поближе. Олень не пошевелился. Его язык вывалился изо рта. Джулия и Рвун неистовствовали. Они не могли понять, почему живой зверь отказывается бежать или защищаться.

– Не стоит тратить заряд.

Он вынул из ножен нож, подошёл к оленю и перерезал ему глотку. Олень умер со спокойствием животного, для которого смерть – лишь один короткий шаг за пределы мучительного существования. Пенни отогнал собак и внимательно осмотрел оленя. У него был чёрный, распухший язык, красные, слезящиеся глаза. Он был такой же тощий, как та умирающая дикая кошка.

– Дело обстоит хуже, чем я думал, – сказал Пенни. – Среди диких зверей чума. Чёрная смерть.

Джоди слышал о чуме среди людей. Однако дикие животные всегда казались ему как бы заколдованными, не подвластными людским напастям. Животное в его представлении могло умереть либо на гоньбе, либо когда другое, более сильное животное совершало свой смертоносный бросок. Смерть в зарослях была чиста и жестока, она никогда не принимала вид продолжительной болезни, прозябания. Джоди долго не отрываясь смотрел на мёртвого оленя и наконец спросил:

– Мы не будем его есть?

Пенни отрицательно покачал головой;

– Его мясо не годится для еды.

Собаки, принюхиваясь, пошли дальше вдоль изгороди. Джулия снова взлаяла. Пенни взглянул в её сторону. Там грудой лежали ещё трупы – два старых быка и годовалый оленёнок, умершие вместе. Джоди не часто видел у отца такое серьёзное лицо. Пенни осмотрел мёртвых оленей и молча отвернулся. Казалось, смерть появляется повсеместно прямо из воздуха.

– Отчего это, па? Отчего они умерли?

Пенни снова покачал головой.

– Я не знаю, отчего бывает чёрная смерть. Быть может, оттого, что в воде полно мёртвых животных и она стала заразной.

Джоди вдруг пронизал страх, словно раскалённый нож вошёл в его тело.

– Па… Флажок. Он не заразится?

– Я сказал тебе все, что я знаю, сын.

Они вернулись к повозке, проехали на скотный двор и сгрузили сено. Джоди чувствовал слабость и дурноту. Флажок заблеял. Джоди подошёл к нему, обнял его за шею и крепко прижал к себе, так что оленёнку стало трудно дышать, и он вырвался.

– Только не болей, – шептал Джоди. – Только не болей, ладно?

Матушка Бэкстер встретила новость равнодушно. Она отплакала, откричала своё, когда погиб урожай. Смерть, взяв стольких её детей, иссушила её сердце, и гибель диких животных теперь была для неё чем-то таким, о чём и горевать-то не стоило.

– Поите скотину из верхнего лотка и не подпускайте её к луже на дне, – только и сказала она.

Джоди увидел проблеск надежды для Флажка. Он будет кормить его только тем, что ест сам, не будет подпускать его к зачумленной траве, поить будет только той водой, которую пьют они сами. Если Флажку суждено умереть, с горестным удовлетворением думал он, они умрут вместе.

– А эта чёрная смерть бывает у людей? – спросил он.

– Нет, только у зверей.

Он крепко-накрепко привязал Флажка в сарае, когда они снова отправились за сеном. Пенни привязал собак. Джоди без конца задавал вопросы. Заразно ли сено? Кончится ли когда-нибудь чума? Останется ли после неё какая-нибудь дичь?

На все эти вопросы Пенни, который, как казалось Джоди, знал всё, – на все эти вопросы Пенни только качал головой: не знаю.

– Помолчи, бога ради, мальчуган. Случилось такое, чего ещё никогда не случалось. Откуда же человеку знать ответы?

Отец оставил его собирать и грузить сено, а сам отпряг Цезаря и отправился к Форрестерам за новостями. Джоди было боязно и неприютно одному на краю болота. Мир казался пустым. Лишь над зарослями кружили канюки, высматривая добычу. Он быстро управился с работой, забрался на верх воза, лёг на спину и стал глядеть в небо. Ему пришло на мысль, что мир, в котором он живёт, очень странное место. В нём случаются вещи бесцельные и бессмысленные, вредные, как медведи и пантеры, но, в отличие от последних, не оправдываемые голодом. Он этого не одобрял.

Противовесом неутешительной, тревожной действительности был Флажок. И, конечно, отец. Разве что Флажок жил в заветном уголке его сердца, которое так долго тосковало и было пусто. Если Флажок не умрёт от чумы, наводнение всё же будет интересным событием, решил он. Если ему, Джоди, суждено прожить столько же, сколько прожил отец, матушка Хутто или его мать, он всегда будет помнить страх и очарование бури, её нескончаемых дней и ночей. Вот только он не знает, умирают ли от чумы перепела? Через месяц, сказал ему отец, можно будет сделать из веток ловушку и ловить их, чтобы есть. Дробь слишком дорога, чтобы тратить её на такие ничтожные количества пищи. Отец не разрешал ловить перепелов до тех пор, пока птенцы не станут взрослыми, и настаивал на том, чтобы каждый год оставлять на развод две-три пары самцов и самок. А индюшки, белки, волки, медведи, пантеры – неужели они тоже перемрут?

Он всецело погрузился в размышления.

Когда приглушенный звук вдали обернулся топотом копыт старого Цезаря, Джоди забыл про свою тревогу. Хотя отец был всё так же серьезен, разговор с Форрестерами облегчил и подбодрил его. С дичью вырисовывалась та же картина, какую они видели два дня назад. Ни одна порода животных не была пощажена, рассказывали они. Им попадались хищники, умершие или умирающие рядом со своею добычей, наконец-то уравненные с нею в правах; слабые и сильные, острозубые и беззубые, с когтями и без когтей – все были одинаково повержены наземь.

– Неужели все звери умрут? – спросил Джоди.

Голос Пенни звучал резко:

– Говорю тебе в последний раз: не задавай мне таких вопросов. Жди, как я, и примечай.




Глава двадцать вторая





К ноябрю Бэкстеры и Форрестеры составили себе представление о размерах бедствия и знали, как будет обстоять дело с дичью и с дикими животными зимой. Оленей уцелела ничтожно малая часть от их обычного числа. Если прежде границу росчисти, кормясь, могло перейти стадо оленей в десяток голов, то теперь лишь одинокий бык или самка перепрыгивали через изгородь на гороховое поле в поисках корма, которого там не было. Олени утратили робость и дерзко рылись в старых картофельных грядках, отыскивая невыбранные клубни. Перепелов было почти столько же, сколько раньше, зато дикие индюки были истреблены чуть ли не полностью. Из этого Пенни заключил, что причиной бедствия действительно в какой-то мере была зачумленная болотная вода, потому что индюки кормились на болотах, а перепела нет.

Животных, годных в пищу, таких, как олени и индюки, белки и опоссумы, было так мало, что целый день охоты мог ничего не принести. Животные-недруги понесли такие же тяжёлые потери. Поначалу Пенни решил, что это к добру. Но почти сразу же обнаружилось, что в результате уцелевшие хищники стали голоднее и бесстрашнее, поскольку возможности прокормиться у них сократились. Обеспокоившись за своих свиней, Пенни построил им загон внутри скотного двора. Бэкстеры всей семьей ходили в лес собирать для них желуди и пальмовые ягоды. На их откорм Пенни отвёл часть кукурузы нового урожая. А несколько дней спустя, среди ночи, со скотного двора послышался визг и топот. Разбуженные собаки с лаем бросились туда, Пенни и Джоди, натянув штаны, побежали с факелом за ними. Самый жирный их боров исчез. Убийство было совершено безупречно, без малейших признаков борьбы. Через весь двор и дальше, за изгородь, тянулся тоненький кровавый след. Только крупное животное могло убить и с такой лёгкостью унести тяжёлого борова. Пенни бросил быстрый взгляд на следы.

– Медведь, – сказал он. – Большой медведь.

Джулии не терпелось броситься в погоню, да и самого Пенни брал соблазн, так как убийцу можно было легко и быстро застичь за поеданием добычи. Однако ночь стояла тёмная, и чересчур велик был риск встречи с медведем, если бы в него пришлось стрелять и он был бы только ранен. След и утром будет достаточно свеж. Они снова улеглись и додремали остаток ночи, а на рассвете позвали собак и тронулись в путь. След принадлежал Топтыге.

– Я как знал, что кто-кто, а уж он-то переживёт мор, – сказал Пенни.

Топтыга остановился поесть неподалеку от росчисти. Он поел плотно и прикрыл остатки борова всяким мусором. После этого он ушёл на юг и пересёк Можжевеловую реку.

– Он придёт сюда снова, – оказал Пенни, – Медведь может оставаться при своей добыче целую неделю. Я видел, как они отгоняют канюков, даже когда им не хочется есть. На любого другого медведя мы могли бы снарядить капкан. Но этого капканом не проведёшь, после того как он оставил в нём палец.

– А мы не можем подстеречь его на кормёжке?

– Попробуем.

– Завтра?

– Завтра.

Они повернули домой. Послышался лёгкий топот бегущих галопом ног, он всё приближался и приближался. Это Флажок вырвался на волю и присоединился к охоте. Он взбрыкивал и держал свой маленький хвостик прямо вверх.

– На него стоит посмотреть, правда, па?

– Да, сын, на него стоит посмотреть.

…На следующий день Пенни слёг в лихорадке и три дня не вставал с постели. Пытаться настичь теперь старого Топтыгу было бессмысленно. Джоди просился идти один, с тем чтобы подкараулить Топтыгу в засаде, но Пенни не разрешил. Этот огромный медведь слишком хитёр и опасен, сказал он, а Джоди так горяч и неопытен.

– Ну, я вовсе не хочу скормить поросят медведям, пусть даже они не особенно жирные, – сказала матушка Бэкстер.

И, когда Пенни встал на ноги, было решено заколоть их, не дожидаясь ни полнолуния, ни того времени, когда они будут как следует откормлены.

Опять, как уже бывало не раз, Джоди дивился превращению живых существ, к которым он чувствовал интерес и симпатию, в остывшую плоть, из которой получается вкусная еда. Он был рад, когда последний поросенок был забит, и, скребя гладкие твёрдые шкуры, с удовольствием наблюдал, как они делаются чистыми и белыми. Ему начал представляться запах жарящейся колбасы и подрумяненных шкварок. Ничто не выбрасывалось, даже внутренности. Сама туша разделывалась на окорока и лопатки, грудинку и брюшной край. Всё это будет посыпано солью, приправлено перцем и жженым сахаром, приготовленным из их собственного сахарного тростника, и подвешено для медленного копчения над ореховыми углями в коптильне. Сало будет перетоплено в тазу и разлито по кувшинам и жестянкам, Желудки и кишки будут выскоблены, вывернуты и вымочены, а затем набиты мясом и гирляндами развешаны для копчения вместе с окороками и грудинкой. Обрезки, сваренные с кукурузной мукой, будут скормлены собакам и курам.

Всего было разделано восемь поросят. Лишь старый хряк, две молодые самки да племенная матка – искупительная жертва Форрестеров – были оставлены для того, чтобы начать цикл воспроизведения вновь. Их кормом будут помои да немного кукурузы по вечерам, чтобы заманить их в загон и запереть там на ночь в сравнительной безопасности. Остальное будет зависеть от них самих; они прокормятся, если сумеют откапывать себе пропитание в земле, а если им суждено умереть – умрут.

Ужин в тот вечер был настоящим пиршеством, и их стол ещё долгое время казался просто богатым. В огороде за домом скоро должна была поспеть листовая капуста, а в зарослях вокруг росчисти – дикая горчица. С этой зеленью да с лущеным коровьим горохом хорошо будет готовить свинину. Шкварок, сдабривать тесто, хватит на несколько месяцев. Бэкстеры были хорошо подготовлены к зиме – самой обильной поре года. Недостаток дичи не должен ощущаться так уж серьёзно при набитой коптильне.

Полёгший сахарный тростник пустил со стеблей кустистые корни, и его пришлось отдирать от земли, Джоди гнал по кругу старого Цезаря, приводившего в действие маленькую мельницу для размола тростника, Пенни подавал тонкие волокнистые стебли во вращающиеся шестерни. Сбор тростника был невелик, сироп вышел жидкий и кислый, но для подслащивания годился. При последней варке матушка Бэкстер положила в сироп апельсины, и получилось замечательное варенье.

Кукуруза пострадала не особенно сильно, даже те початки, что продержались в поле всю бурю. Джоди каждый день проводил несколько часов за помолом. Вертеть час за часом ручку мельницы была однообразная, но не такая уж неприятная работа. Джоди притащил высокий пень и, когда уставала спина, садился на него ради отдыха и разнообразия.

– Я делаю тут почти всё, что ты задаешь мне по арифметике, – сказал он отцу.

– Надеюсь, это пойдёт тебе впрок, – сказал Пенни. – Из-за наводнения ты остался без учителя. Я было договорился с Форрестерами, что мы найдем учителя на эту зиму для тебя и Сенокрыла. Я рассчитывал заработать сколько-нибудь наличными капканной охотой. Но дичи теперь так мало, а шкуры такие плохие, что об этом нечего и думать.

– Ничего, – утешающе сказал Джоди. – Я теперь вон сколько всего знаю.

– Как раз тут-то и выглядывает твоё невежество, молодой человек. Я смерть как не хочу, чтобы ты вырос полным невеждой. Но в этом году ты просто вынужден обходиться той малостью, что я могу тебе дать.

Такая перспектива была куда как заманчива. Только Пенни начнёт с ним урок чтения или арифметики, как, сам того не замечая, уже рассказывает что-нибудь интересное. Так что Джоди с лёгким сердцем молол кукурузное зерно.

Флажок становился всё смелее и иногда пропадал в зарослях по целому часу, а то и больше. Удержать его в сарае не было никакой возможности: он научился разбивать копытами непрочные дощатые стены. Матушка Бэкстер высказала мнение – конечно, это была и её надежда, – что оленёнок одичает и в конце концов убежит. Но Джоди давно уже перестал расстраиваться из-за таких замечаний. Он-то знал, что оленёнком владело то же беспокойство, что и им самим. Флажок просто-напросто ощущал потребность размяться, познакомиться с окружающим миром. Они прекрасно понимали друг друга. Знал он и то, когда Флажок отправлялся побродить, он двигался по кругу и никогда не заходил настолько далеко, чтобы не услышать зов Джоди.

В тот вечер Флажок навлек на себя серьёзную немилость. На заднем крыльце был насыпан грудой просушенный сладкий картофель. Флажок забрёл туда, когда все были заняты, и обнаружил, что, если боднуть груду головой, картофелины покатятся. Производимый при этом звук и движение очаровали его. Он бодал груду до тех пор, пока она не рассыпалась по всему двору. Он топтал клубни своими острыми копытами. Их запах привлек его, и он разгрыз картофелину, потом вторую, третью. За этим-то занятием и застала его матушка Бэкстер – к сожалению, слишком поздно: картофель был основательно подпорчен. Она взяла веник из пальмовых листьев и вне себя от ярости погнала Флажка. Это очень напоминало игру в охоту, в которую Джоди играл с ним. Когда она отвернулась, Флажок повернулся и, приблизившись, боднул её в пространную заднюю часть. Джоди прибежал с помола в самый разгар кутерьмы. На этот раз Пенни поддержал жену: слишком серьёзно было дело. Джоди не мог спокойно глядеть на лицо отца, такое на нём было выражение, не мог сдержать слёз.

– Флажок не знал, что делает, – сказал он.

– Я понимаю, Джоди, но картофель испорчен не меньше, чем ежели бы он сделал это нарочно. Теперь нам наверное не хватит еды, чтобы дотянуть до следующего урожая.

– Тогда я не буду есть картошки, вот и поправлю дело.

– Никто не хочет оставлять тебя без картошки. Ты просто должен присматривать за этим негодником. Уж коли ты держишь его, изволь сделать так, чтобы он не шкодил.

– Я не могу разом следить за ним и молоть кукурузу.

– Тогда привязывай его покрепче в сарае на то время, когда не можешь следить за ним.

– Он терпеть не может этот тёмный сарай.

– Тогда сделай для него загон.

Наутро Джоди встал до света и начал сооружать загон в углу двора. Закончил он его вечером, после того как управился с порученными ему домашними делами. На следующий день он отвязал и вывел Флажка из сарая и, как тот ни брыкался, посадил его в загон. Не успел он дойти до дому, как Флажок выскочил из загона и уже шёл за ним по пятам. Пенни опять застал Джоди в слезах.

– Не беспокойся, сын. Так ли, сяк ли – мы это уладим. Раз он беспокоит одну только картошку, не пускай его в дом. А картошку так и так надо укрыть. Снеси-ка ты этот хлипкий загончик да построй домушку для картошки. Знаешь, этак шалашом, с двумя скатами. Я помогу тебе начать.

Джоди вытер нос рукавом.

– Спасибо, па.

После того как картофель был пристроен и укрыт, серьёзных недоразумений больше не возникало. Пришлось следить за тем, чтобы Флажок не забирался не только в дом, но и в коптильню: он уже вырос настолько, что, встав на задние ноги, мог достать до подвешенных кусков свинины и слизывать с них соль.

– Я не хочу, чтобы кто-нибудь лизал мясо, которое я ем, не говоря уже о гадкой твари, – сказала матушка Бэкстер.

Ко всему этому Флажок стал до назойливости любопытен. Он опрокинул в коптильне жестянку с топленым салом.

День был прохладный, и загустевшее сало спасли прежде, чем оно успело вытечь. Такого рода неприятности можно было предупредить очень просто: тщательно прикрывая за собой двери. Джоди стал очень памятлив на такие мелочи.

– Научиться осторожности тебе не повредит, – сказал Пенни. – Ты должен понять, что сохранение съестного – твоё первое дело, – первое после того, как ты добыл его.




Глава двадцать третья





Первый сильный заморозок пал в конце ноября. Листья большого орехового дерева в северном конце росчисти стали желты, как сливочное масло. В красно-жёлтый наряд убрались ликвидамбры, а дубняк через дорогу напротив дома полыхал ярко-красным пламенем, словно костёр. Виноградные лозы окрасились золотом, сумах был цвета раскалённых дубовых углей. Октябрьское цветение пупавки и бакхариса обернулось летучим пухом. Дни наступали прохладные и ядрёные, разогревались до приятной дремоты и снова остывали.

Бэкстеры сидели вечером в передней комнате у впервые затопленного очага.

– Даже как-то не верится, что снова пришла пора топить очаг, – сказала матушка Бэкстер.

Джоди лежал плашмя на животе и глядел в огонь. Именно там ему часто виделся испанец Сенокрыла. Если прищуриться и дождаться минуты, когда пламя передвинется, как он задумал, по раздвоенному полену, легко представить себе всадника в красной накидке и сверкающем шлеме. Это видение никогда не возникало надолго: дрова шевелились, поленья оседали и испанец исчезал.

– У испанцев были красные накидки? – спросил он.

– Не знаю, сын, – ответил Пенни. – Вот видишь, как кстати был бы учитель.

– С чего бы ему вздумалось спрашивать такое? – удивленно сказала матушка Бэкстер.

Джоди перевалился с боку на бок и обнял рукой Флажка. Тот спал, подогнув под себя ноги, словно телёнок. Его белый хвостик подёргивался во сне. Матушка Бэкстер не возражала против его присутствия в доме по вечерам, после ужина. Она даже смотрела сквозь пальцы на то, что он спит в спальне Джоди: по крайней мере в это время от него не приходилось ждать баловства. Она принимала его как нечто неизбежное, с критической незаинтересованностью, которую она выказывала к собакам. Они спали на воле под домом. В особенно резкие ночи Пенни пускал их в дом, и не потому, что это было так уж необходимо, а потому, что он любил делиться уютом.

– Подбрось-ка ветку в огонь, – сказала матушка Бэкстер. – Мне не видать швов. – Она ушивала для Джоди штаны Пенни.– Ежели тебе вздумается и дальше расти так, как этой весной, мне придётся ушивать твои штаны для отца.

Джоди громко расхохотался, а Пенни сделал вид, будто обиделся. Но потом в его глазах блеснул огонёк, его худые плечи затряслись. Матушка Бэкстер с довольным видом покачивалась в кресле-качалке. Им всем было хорошо, когда она шутила. Без её добродушия дом был бы всё равно что этот студёный вечер без огня в очаге.

– А знаете что, – сказал Пенни, – мне кажется, эта зима будет не особенно холодной.

– А я люблю, когда зима холодная, – сказал Джоди.– Вот ежели б только не надо было всё время носить дрова.

– Да, сударь, похоже, зима будет хорошая. С урожаем и с мясом у нас вышло куда лучше, чем я предполагал. Быть может, хоть теперь-то удастся перевести дух.

– Давно пора, – сказала матушка Бэкстер.

– Да, Старуха-Голодуха ушла охотиться в другие места.

Время шло, никто больше не заговаривал. Было тихо, только шипели дрова в очаге, Пенни попыхивал трубкой, да скрипело кресло матушки Бэкстер на дощатом полу. Один раз в вышине над домом громко просвистело, словно ветер внезапно пронесся меж сосен. Это утки улетали на юг. Джоди взглянул на отца. Пенни поднял трубку мундштуком кверху и кивнул. Если бы Джоди не лень было говорить, он спросил бы, что это за утки и куда они держат путь. Ему казалось, что если бы он разбирался в таких вещах так, как отец, он смог бы прожить без арифметики и правописания. Чтение он любил. По большей части это были рассказы, хотя и не такие хорошие, как у Пенни, – таких ему ещё не попадалось, – но всё же рассказы.

– Что ж, надо идти в постель, не то я засну прямо тут, – сказал Пенни.

Он встал и наклонился к очагу выколотить трубку. В этот момент собаки взлаяли и стремительно выбежали из-под дома. Казалось, будто его движение пробудило их ото сна и они бросились за воображаемым врагом. Пенни открыл переднюю дверь, приложил ладонь к уху, прислушался.

– Ничего не слышу, кроме собак.

Замычал телёнок. Это был одновременно крик боли и ужаса. За ним последовал ещё один, он возвысился до вопля, затем вдруг был словно задушен. Пенни кинулся на кухню за ружьём.

– Свету!

Джоди предпочел отнести приказание не к себе, а к матери и побежал за отцом со своим ружьём, которое с последнего посещения Топтыги ему разрешили держать заряженным. Матушка Бэкстер нехотя следовала за ними с зажженной лучиной, медленно нащупывая ногами путь. Джоди перелез через изгородь на скотный двор. Теперь он жалел, что не понёс лучину сам. Он ничего не видел и слышал только возню, рычание и клацанье множества зубов – голоса Рвуна и Джулии заглохли. Весь этот шум перекрывал отчаянный крик отца:

– Ату их, Джулия! Взять их, Рвун! О господи, дайте же свет!

Джоди перелез обратно через изгородь, подбежал к матери и взял у неё лучину. Это был тот случай, когда только Пенни мог решать, что следует предпринять. Джоди побежал обратно. Он высоко поднял лучину над головой: волки ворвались на скотный двор и зарезали тёлку. Стаей, числом до трёх десятков, если не больше, они толклись вокруг загородки. Глаза их парами отражали свет, словно мерцающие лужи гнилой воды. Они были измождены и облезлы. Их клыки сверкали, словно рыбьи кости. Он услышал пронзительный крик матери за изгородью и тут только заметил, что и сам кричит.

– Держи свет на месте! – крикнул Пенни.

Он постарался унять дрожь в руке. Он увидел, как Пенни вскинул ружьё и выстрелил раз, потом другой. Волки повернули и серой волной потекли через изгородь. Рвун хватал их за пятки. Пенни, крича, бросился вдогон. Джоди побежал за ним следом, стараясь держать свет так, чтобы видны были их стремительные фигуры. Он вспомнил, что в руке у него ружьё, и сунул его отцу. Пенни взял его и выстрелил ещё раз. Волки умчались, точно гроза. Рвун помедлил немного, приметный во тьме своей светлой шерстью, потом заковылял обратно к хозяину. Пенни нагнулся и потрепал его. Потом повернулся обратно и медленно прошёл в загон. Корова мычала.

– Дай мне свет, – спокойно сказал Пенни.

Он поднял лучину и посветил около загородки. Истерзанный в клочья телёнок лежал посреди загона. Возле него лежала Джулия, вцепившись зубами в горло тощего волка. Волк был при последнем издыхании. Его глаза стекленели. Он был весь запаршивлен, весь в клещах.

– Всё в порядке, родная. Отпусти его, – сказал Пенни.

Джулия разомкнула челюсти и отступила назад. Не будь её зубы стерты временем до гладкости кукурузного зерна, жертв среди хищников могло бы быть больше. Пенни посмотрел на изуродованного телёнка, посмотрел на волка. Затем, словно глядя в зелёные глаза невидимого врага, посмотрел куда-то в ночь. Он казался маленьким, словно съёжился.

– Так… – сказал он.

Он вернул Джоди его ружьё и подобрал своё, валявшееся у изгороди. Он нагнулся, взял телёнка за копыто и решительно зашагал к дому. С содроганием понял Джоди, что отец хочет припрятать труп на случай, если хищники вздумают вернуться. Он всё ещё был во власти страха. Загнанная на охоте пантера или медведь всегда приводили его в ужас. Но там всегда стояли люди с ружьями наготове. Собаки там имели возможность бросаться на зверя и отступать. Зрелище же, какое являла собой свирепая волчья стая в загоне, он никогда не захочет увидеть вновь. Ему хотелось бы, чтобы отец оттащил труп телёнка в заросли.

Матушка Бэкстер подошла к двери и с дрожью в голосе проговорила:

– Мне пришлось идти к дому в темноте. Ох и натерпелась я страха. Кто это был, опять медведи?

Они вошли в дом, и Пенни, обойдя её, направился к очагу взять горячей воды из котла, чтобы обмыть раны собак.

– Волки.

– Господи боже! Они зарезали телёнка?

– Зарезали.

– Господи боже! И ведь это не просто телёнок был – тёлочка!

Она ходила за ним по пятам, пока он наливал горячую воду в таз и обмывал раны собак. Раны были не серьёзные.

– Хотел бы я видеть этих тварей в драке один на один с моими собаками, – мрачно сказал он.

Оказавшись снова дома, в тепле и безопасности, чувствуя в себе прилив смелости оттого, что мать боится, Джоди наконец обрёл дар речи:

– Они вернутся сегодня ночью, па? Мы пойдём на них охотиться?

Пенни втирал прокипяченную сосновую смолу в глубокую рваную рану Рвуна и был не в настроении разговаривать. Он заговорил только тогда, когда управился с собаками и сделал им удобное ложе под домом, возле окна своей спальни. Нет, он не допустит, чтобы его снова застигли врасплох. Он вошёл в дом, вымыл руки и стал греть их у огня.

– При таких обстоятельствах человеку не обойтись без доброго глотка, – сказал он. – Непременно выпрошу завтра кварту у Форрестеров.

– Ты поедешь к ним завтра?

– Мне нужна помощь. Наши собаки молодцы, но одной большой женщине, маленькому человечку и мальчику-подростку не справиться с такой уймой голодных волков.

Странное чувство вызвало у Джоди признание отца, что не со всяким делом он может справиться один. Но ведь и то сказать, волки никогда ещё не заявлялись на росчисть стаей. Им хватало на прокорм оленей и мелких животных. На росчисть приходили лишь считанные единицы, поодиночке или парами. Они боязливо бродили вокруг и убегали при малейшей тревоге. Раньше они не представляли собой серьёзной опасности. Пенни разделся и повернулся спиной к огню.

– Как я испугался! – сказал он. – Заледенел аж до самого донышка.

Бэкстеры легли спать. Джоди проверил, плотно ли закрыты окна его спальни. Он хотел положить Флажка рядом с собой под одеяло, но оленёнок сбрасывал одеяло всякий раз, как Джоди натягивал его. В конце концов Флажок согласился лечь в изножье кровати, и Джоди дважды просыпался ночью пощупать, здесь ли он. Их крепость – росчисть – была уязвима. Он натянул на голову одеяло и лежал, боясь снова уснуть. Но в постели так покойно лежится, так сладко спится в первую холодную осеннюю ночь…

Наутро Пенни стал ни свет ни заря собираться к Форрестерам. Волки ночью не возвращались. Он надеялся, что, быть может, один или два из них ранены. Джоди просился с отцом, но мать наотрез отказалась оставаться одна.

– Для тебя это всё игрушки, – сетовала она. – «Можно мне? Можно мне?» Нет чтобы вспомнить, что ты мужчина и должен заботиться о матери.

Его гордость была задета. Он похлопал её по руке.

– Не беспокойся, ма. Я останусь и буду удерживать волков.

– Давно пора. У меня руки-ноги отымаются, как подумаю о них.

Он было приободрился после того, как отец заверил его, что днём волки не покажутся, но, когда Пенни уехал, ему стало не по себе. Он привязал Флажка к столбику кровати у себя в комнате и отправился за водой к провалу. Он был уверен, что на обратном пути услышал звуки, которых никогда дотоле не слышал. Он часто оглядывался назад и, миновав угол изгороди, припустил рысцой. Он-то не боится, говорил он себе, но вот мать, может, боится. Он поспешно наколол дров, с верхом наполнил дровяной ящик на кухне и сложил штабель возле очага. Он спросил мать, нужно ли ей мясо из коптильни. Мясо ей было не нужно, зато она попросила принести жестянку со шкварками и миску топленого сала.

– Отец ушёл и не распорядился, как быть с бедным телёнком, – сказала она. – То ли в землю его закопать, то ли для собак приготовить, то ли для приманки оставить. Ну да ладно, подождём, как он решит.

Делать во дворе было больше нечего. Он вошёл в кухню и запер за собой дверь на засов.

– Оленёнка ты выставь, – сказала она.

– Ма, не заставляй меня выставлять его. Его запах соберёт волков со всей округи.

– Ладно, только тебе самому придётся убирать за ним.

– Я согласен.

Он решил почитать букварь. Мать выудила его из ларя, где он лежал вместе с лишними одеялами, зимней одеждой и купчей на землю. Он занимался всё утро.

– Невиданное дело, чтоб ты был так рад этой книге, – подозрительно сказала она.

А он едва разбирал слова на странице. Он не боится, твердил он себе вновь и вновь. Но слух его был напряжён. Он всё утро прислушивался – вот раздастся стремительный бег мягких лап. Или: вот раздастся желанный стук копыт старого Цезаря по песку, голос отца у калитки.

Пенни вернулся к обеду. Он мало ел за завтраком и был голоден. Он не хотел говорить, пока не наелся досыта. Наконец он зажёг трубку и откинулся на спинку стула.

– Ну что ж, – начал он, – давайте расскажу вам, как обстоят дела. Как я и думал, волки пострадали от чумы чуть ли не больше всех других зверей. Стая, что была у нас этой ночью, – это всё, что от них осталось. Бык с Лемом ездили в Форт-Батлер и Волюзию: с начала чумы там слышали и видели только этих волков и никаких больше. Всё время стаей. Пробирались сюда из окрестностей Форт-Гейс и резали скот по всему пути. Но им мало что доставалось, их застигали на месте прежде, чем они успевали насытиться, и гнали дальше. Они попросту подыхают с голоду. Вчера ночью они зарезали тёлку и годовалого бычка у Форрестеров. Нынче утром, ещё не светало, Форрестеры слышали их вой. Уже после того, как они побывали у нас. Джоди встрепенулся.

– Мы устроим на них облаву с Форрестерами?

– В том-то всё и дело. Я шибко повздорил с этими чертилами. Мы не согласны в том, как изводить волков. Я предлагаю устроить одну-две добрых облав, расставить капканы вокруг нашего скотного двора и их загона. Ну, а Форрестеры хотят травить волков ядом. Так вот, я никогда не травил зверей ядом и не собираюсь.

Матушка Бэкстер швырнула в стену посудное полотенце.

– Эх, Эзра Бэкстер, ежели бы тебе вырезать сердце, оно оказалось бы не из плоти, а из чистого масла. Простофиля ты, в сговоре с чумой, вот ты кто. Пусть дикие звери спокойно режут нашу скотину, а мы будем с голоду помирать! Ты, видишь ли, слишком деликатный, боишься, у них животики заболят!

Он вздохнул.

– Оно и правда глупо выходит, только иначе я не могу. К слову сказать, ведь и ни в чём не повинные твари могут отравиться. Собаки и прочие.

– Лучше это, чем дать волкам вырезать нас.

– Полно тебе, Ора, не вырежут они нас. Навряд ли они побеспокоят Трикси или Цезаря. Сомнительно, чтобы они могли прокусить их старые шкуры. С такими боевыми собаками, как у нас, они наверняка не станут связываться. У нас им больше нечего делать после смерти телёнка.

– А Флажок-то, па! – Джоди казалось, что в данном случае отец неправ. – Ведь они разорвали телёнка, за такое не грех и отравить.

– Что они разорвали телёнка, так это по естеству им положено. Они были голодны. А яд – это против всякого естества. Нечестная борьба.

– Ты хочешь честно бороться с волками! – сказала матушка Бэкстер. – Это ж надо быть таким… таким…

– Давай валяй, Ора. Облегчи душу, говори.

– Мне, чтобы высказаться, надобны такие слова, которых я и помыслить-то не умею, не то что сказать.

– Тогда молчок, жена. Отравление – это из тех дел, которым я не пособник. – Он затянулся трубкой. – Форрестеры говорили вещи похуже, ежели это тебя утешит. Я знал, что они посмеются надо мной, когда я выскажу своё мнение, и так оно и было. Они намерены сразу же приступить к делу и разбросать приманку с ядом.

– Я рада, что на свете есть настоящие мужчины.

Джоди сердито глядел на обоих. Ему казалось, что отец неправ, а мать несправедлива. Чем-то его отец был на целую голову выше Форрестеров. Тот факт, что на этот раз Форрестеры не послушались его, говорил не о том, что он не настоящий мужчина, а о том, что его не поняли. Возможно даже, что он не так уж неправ.

– Не трогай моего отца! У него, поди, больше понятия, чем у всех этих Форрестеров.

Она круто повернулась к нему:

– Ах ты, дерзкий крикун! Вот я тебя сейчас метлой!

Пенни постучал по столу трубкой.

– Перестаньте! Мало беды от зверей, так ещё между собой будем ссориться. Неужто ж человеку нигде не будет покоя, кроме как в могиле?

Матушка Бэкстер вновь занялась своим делом. За день она отошла. В конце концов, дело сделают Форрестеры. Трое из них наведались перед заходом солнца. Они приехали сказать Пенни, в каких местах разложена отравленная приманка, чтобы он не подпускал к ней собак. Всё было проделано очень хитро. Приманку они раскладывали, не сходя с лошадей, чтобы волки не учуяли ненавистного им человеческого духа. Мясо было взято от зарезанных волками телушки и бычка, и они начиняли его ядом, обернув руки оленьей кожей. Они трое разделились и поехали по маршрутам, которыми, вероятнее всего, ходила волчья стая. Наклоняясь с седла, они выкапывали в земле ямки заострёнными пальмовыми палочками, закладывали отравленную приманку и снова палочками нагребали на неё листья. Последний их маршрут был сюда, к скотному двору Пенни, по прямой от провала, где волки могли пить или подстерегать добычу. Пенни принял всё это с философским спокойствием.

– Хорошо. Буду держать собак неделю на привязи.

Форрестеры попили воды, выкурили по самокрутке из табака Пенни, но от ужина с благодарностью отказались. Им надо быть дома до наступления ночи, когда стая может вернуться к их загону для скота. Поговорив с Пенни несколько минут, они уехали.

Вечер проходил мирно. Пенни набил порохом несколько гильз, вставил капсюли и зарядил своё ружьё. Зарядил он и шомполку Джоди. Джоди взял её и осторожно поставил возле своей постели. Он был благодарен отцу за то, что тот включил его в эти приготовления. После того как все улеглись, он лежал и думал в постели. Ему слышно было, как отец разговаривал с матерью.

– У меня новость, – говорил отец. – Бык сказал мне, что Оливер Хутто сел на пароход в Джексонвилле и уехал в Бостон, он намерен пробыть там до тех пор, пока снова не уйдёт в дальнее плаванье. Он дал Твинк Уэдерби денег, и она тайком отправилась в Джексонвилл, села на пароход и уехала к нему. Лем рвёт и мечет. Говорит, если он их встретит, убьёт обоих.

Джоди услышал скрип кровати: это мать повернулась всем своим грузным телом.

– Ежели она честная девушка, отчего бы Оливеру не жениться на ней, и делу конец? – сказала она. – А ежели она одна из этих вертихвосток, и только, так чего он с ней путается?

– Не знаю, что и сказать. Давно ведь прошли те времена, когда я сам был молодым жеребчиком и ни о чём другом не помышлял, кроме как об волокитстве, так что уж и не упомню теперь, что может быть у Оливера на уме.

– Так ли, сяк ли, он не должен был допустить, чтобы она так уезжала.

Джоди был согласен с этим. Он в ярости замолотил ногами под одеялом. С Оливером всё кончено. Если ему ещё доведётся свидеться с ним, он выложит ему всё, что он о нём думает. А больше всего ему хотелось встретиться с Твинк Уэдерби и оттаскать её за её жёлтые волосы или запустить в неё чем-нибудь. Это из-за неё Оливер уехал, не наведавшись к ним. Он потерял Оливера. Он так на него сердит, что ему всё равно. Он заснул, рисуя в своём воображении отрадные картины: Твинк блуждает в зарослях, поедает отравленную приманку и падает замертво в заслуженных корчах.




Глава двадцать четвертая





Форрестеры за неделю сгубили ядом тридцать волков. Оставшиеся в живых, числом до двух десятков, были осторожны и избегали отравленной приманки. Пенни обещал свою помощь, если их уничтожение будет вестись с помощью законных средств – капкана и ружья. Стая разбойничала на большом пространстве и никогда не появлялась дважды в одном месте. Однажды ночью она ворвалась к Форрестерам в загон для скота. Услышав мычание телят, Форрестеры высыпали наружу и увидели, как коровы отражают нападение волков. Коровы стали в круг, затолкав в середину телят, и, пригнув головы к земле, сдерживали врага рогами. Один телёнок, с разорванной глоткой, умирал, у двух других были начисто откушены хвосты. Форрестеры убили шесть волков. На следующий день они снова разбросали яд, но стая не вернулась. Две их собаки отведали приманки и умерли в страшных мучениях. Форрестеры стали склоняться к тому, чтобы разделаться с остатком стаи иным путём.

Однажды вечером, уже смеркалось, к Бэкстерам приехал Бык и предложил Пенни присоединиться к ним в облаве на волков завтра на рассвете. В тот день Форрестеры слышали вой волков у водопоя, к западу от своего участка. После наводнения много дней подряд стояла сухая погода, паводковые воды спали. Вода в болотах, топких низинах, в мочагах и ручьях была почти на своём обычном уровне. Можно было рассчитывать, что уцелевшая дичь будет приходить к хорошо известным местам водопоя. Подобное же открытие сделали и волки.

Намеченная охота должна была служить двум целям. Во-первых, если повезёт, можно уничтожить всех оставшихся в живых волков. Во-вторых, можно легко настрелять дичи. Чума среди зверей как будто кончилась. Оленина и медвежатина снова дразнили воображение. Пенни с благодарностью принял приглашение: Форрестеров было столько, что они и без посторонней помощи могли бы организовать любую охоту. Бык наведался на Остров Бэкстеров из чистого великодушия. Джоди понимал это. Понимал он и то, что благодаря своему знанию повадок диких зверей отец всегда был желанным участником.

– Переночуй у нас, Бык, а завтра утром отправимся вместе, – сказал Пенни.

– Нет. Ежели я не вернусь к тому времени, когда наши ложатся спать, они подумают, что охоты не будет, и не приготовятся.

Было решено, что Пенни встретит их за час до рассвета у пересечения основной дороги с дорогой, ведущей на их Остров. Джоди потянул отца за рукав.

– Могу я взять с собой сына и своих собак? – спросил Пенни.

– На собак мы рассчитывали, потому как Нелл и Большой Пёс отравились. О мальчугане мы не подумали, но если ты поручишься, что он не испортит охоту…

– Ручаюсь.

Бык уехал. Пенни собрал охотничьи припасы и смазал ружья. Спать легли рано.

Джоди казалось, что он и заснуть-то не успел, а отец уже склонился над ним и трясёт его за плечо. Ночь ещё не прошла. Он всегда вставал рано, но обычно на востоке была хоть тоненькая полоска света. Теперь же снаружи было темно, хоть глаз выколи, и всё ещё ночным ветром шелестели деревья. Это был какой-то совершенно особенный звук, других таких не было на свете. На какое-то мгновение Джоди пожалел о своей вчерашней горячности, но потом подумал о предстоящей охоте и, согретый тёплой волной оживления, выпрыгнул из постели на холодный воздух. Натягивая штаны и рубашку, он водил ногой по мягкой шелковистости оленьей шкуры перед кроватью. Затем поспешил на кухню.

В кухонном очаге, потрескивая, горел огонь. Мать ставила к жару противень с преснушками. На ней была старая охотничья куртка Пенни, наброшенная поверх длинной фланелевой ночной рубашки. Седые волосы заплетены в косы, Джоди подошёл к ней, обнюхал её и потёрся носом о фланель. Мать была большая, тёплая и мягкая; он сунул руки под спину куртки, чтобы согреть их. Она какое-то мгновение терпела, потом оттолкнула его.

– Вот уж не видала, чтобы охотники так по-ребячьи вели себя, – сказала она. – Вы опоздаете к месту встречи, если завтрак задержится.

Но тон её слов был дружелюбный.

Джоди нарезал ей грудинку. Она окунула её в горячую воду, обваляла в муке и положила на сковородку. Грудинка получилась румяная и хрустящая. Ему только что казалось, что он не хочет есть, но приятный ореховый аромат, тянувший от неё, был неотразим. Из спальни вышел Флажок и тоже принюхался.

– Накорми оленёнка и привяжи его в сарае, не то забудешь, – сказала мать. – Я не хочу с ним возиться, пока тебя не будет.

Он вывел Флажка из дома. Оленёнок был настроен игриво и сразу же побежал. Джоди не без труда догнал и поймал его в темноте. Он сперва привязал его, а потом дал ему мучной болтушки на воде.

– Веди себя хорошо, и я, как приду, расскажу тебе про волков, – сказал он.

Флажок заблеял ему вслед. Будь это обычная охота, он наверное остался бы с ним дома. Но отец сказал, что они хотят уничтожить в зарослях всех волков до последнего, и он может прожить всю свою жизнь и не увидеть живого волка. Когда Джоди вернулся в дом, Пенни уже пришёл с дойки. Надой был невелик – слишком ранний был час. Завтрак поспел. Они торопливо принялись за еду. Матушка Бэкстер, вместо того чтобы сесть с ними за стол, собирала им второй завтрак. Пенни уверил её, что они вернутся к обеду.

– Ты сколько раз говорил так раньше, а сам приходил уже после темноты, до смерти изголодавшись, – сказала она.

– Ма, ты ведь добрая, – сказал Джоди.

– Добрая – когда дело идёт о еде.

– Ну, а по мне, будь ты злая насчет всего другого, а насчет еды добрая.

– Так, значит, я злая? Злая?

– Только насчет очень немногих вещей, – успокоил он её.

Пенни оседлал Цезаря, когда ходил в хлев доить корову. Цезарь стоял на привязи у калитки и бил копытом землю. Он знал, когда предстоит охота, не хуже собак. Они прибежали, помахивая хвостами, быстро умолотили миску кукурузной каши и последовали за хозяевами. Пенни забросил на спину Цезаря переметные сумы и моток верёвки, сел в седло и посадил Джоди за спину. Матушка Бэкстер подала им ружья.

– Смотри тихонько маши этой штукой, не то убьешь своего родителя, и, глядишь, придётся тебе добывать пропитание охотой, – сказал Пенни.

Рассвет был близок. Копыта лошади глухо ударяли в песок. Дорога возвращала звук и уходила за спиною в молчание, точно так же как в молчании тянулась она впереди.

Как странно, подумал Джоди, что ночь молчаливее дня, ведь большинство животных пробуждаются к жизни ночью и засыпают с восходом солнца. Слышался только крик филина, а когда он откричал, они по-прежнему ехали всё вперёд и вперёд, в тёмную пустоту. Разговаривали шёпотом – это выходило как-то само собой. Было холодно. Впопыхах он забыл надеть свою старенькую куртку и теперь жался крепче к спине отца.

– Ты не надел куртку, сын. Хочешь, надень мою?

Ему хотелось, но он отказался.

– Мне не холодно, – сказал он.

Спина у отца была ещё более худая, чем у него. Он сам виноват, что уехал без куртки.

Они приехали к условленному месту раньше Форрестеров. Джоди соскочил на землю и стал возиться с Рвуном, чтобы согреться, и ещё потому, что ожидание было невыносимо. Он уже начал бояться, не разминулись ли они, когда вдали послышался стук копыт. Это были Форрестеры. Они приехали все шестеро. Они коротко поздоровались с Бэкстерами. Лёгкий ветерок, дувший с юго-запада, благоприятствовал охоте. Если они не наткнутся на сторожевого волка, они смогут захватить стаю врасплох. Даже в лучшем случае стрелять придётся с дальней дистанции. Бык и Пенни, бок о бок, заняли место ведущих. Остальные цепочкой растянулись за ними.

Серая мгла, которую едва ли можно было назвать светом, пронизывала лес. Был тот призрачный час, какой бывает в промежутке между рассветом и восходом. У Джоди было такое ощущение, будто он двигается во сне между ночью и днём и когда взойдёт солнце, он проснется. Утро обещало быть туманным. Серая мгла затаилась в тумане и, казалось, не хотела выходить из него. Мгла и туман сливались воедино и объединялись против солнца, которое готовилось разорвать их в клочки. Вереница всадников выехала из скраба на открытое пространство травы и островков живых дубов. Дальше за ним было излюбленное место водопоя диких зверей – глубокий прудок с прозрачной водой, которая чем-то пришлась по вкусу животным. К тому же место это было защищено с двух сторон болотом, на котором легко было заметить приближающуюся опасность, а с двух других – лесом, в котором можно было быстро скрыться.

Волки ещё не приходили, если они вообще должны были прийти. Бык, Лем и Пенни спешились и привязали собак к деревьям. На востоке, над самым горизонтом, виднелась тоненькая цветная полоска наподобие жёлтой ленты. Над ней висел осенний туман. Предметы были различимы лишь на несколько футов от земли. Поначалу водопой казался пустынным. Но затем вокруг прудка то тут, то там стали обозначаться фигуры, словно то отвердевал сам туман, всё ещё серый и редкий. Вот вдали обрисовались оленьи рога. Лем машинально поднял ружьё, но тут же опустил. Волки в данный момент были важнее.

– Что-то не припомню, чтобы вокруг этого пруда были пеньки, – пробормотал Лем.

Только он это сказал, как пеньки зашевелились. Джоди удивленно захлопал глазами. Пеньки оказались молодыми медвежатами. Их была целая дюжина. За ними не спеша колтыхали две взрослые медведицы. Они либо не видели и не чуяли оленя, либо предпочли не обращать на него внимание. Полог тумана поднялся выше. Цветная полоска на востоке расширилась. Пенни поднял руку, показывая. На северо-западе наметилось какое-то движение. Фигуры волков были еле видны, они приближались гуськом, совсем как это делают люди. Джулия уловила своим тонким чутьем слабый запах, задрала нос и заскулила. Пенни шлёпнул её, приказывая молчать.

– При таком положении у нас не будет никакой возможности стрелять, – прошептал он. – Мы не сможем подобраться к ним близко.

Шёпот Быка был похож на рычание.

– Тогда, может, подстрелим оленя и старых медведиц?

– Нет. Слушайте, что я вам скажу. Кто-нибудь из нас может незаметно проскочить в объезд на юго-восток, а потом сделать быстрый бросок через южное болото. Волки к тому времени забегут слишком далеко, чтобы возвращаться. В болото они не пойдут. Они должны будут выбежать к лесу как раз мимо того места, где мы сейчас стоим.

Предложение было принято немедленно.

– Давай валяй.

– Джоди может справиться с этим не хуже взрослого. И он не ахти какой стрелок. Всем, кто стреляет, нужно быть здесь.

– Верно.

– Джоди, ты поедешь от нас по опушке вон того леса, так, чтобы тебя не было видно за деревьями. Когда окажешься насупротив вон той высоченной сосны, скачи прямо к нам наискосок по болоту. Как повернёшь, дай по стае выстрел наугад. Не попадешь – неважно. Ну, пошёл. Езжай быстро, но тихо.

Джоди коснулся крупа Цезаря и порысил. Его сердце словно стронулось со своего обычного места и билось теперь где-то у самого горла. Перед глазами всё плыло. Он боялся, что не увидит высокой сосны, выскочит на болото слишком рано или слишком поздно и испортит всё дело. Он ехал, ничего не видя перед собой. Он выпрямил спину и провёл рукой по стволу ружья. Отрадная твёрдость и ясность пришли к нему. Он разглядел сосну ещё до того, как поравнялся с ней. Он круто завернул голову Цезаря вправо, всадил пятки в его бока, хлестнул его поводьями по шее и выскочил на открытое пространство, вздымая фонтаны брызг. Он увидел, как бросились врассыпную медвежата. У него мелькнуло опасение, что он недостаточно глубоко зашёл в тыл волкам. Стая впереди остановилась в нерешительности, готовая повернуть обратно. Он поднял ружьё и выстрелил. Волки скопом бросились прочь. С затаённым дыханием следил он, как они несутся к кустам. Он услышал гром выстрелов, и звук этот показался ему музыкой. Он сделал своё дело, остальное зависит от других. Огибая южную часть прудка, он галопом поскакал к мужчинам. Привязанные собаки залились лаем. Время от времени ещё слышались одиночные выстрелы. В голове у него было ясно. Он жалел, что не может выстрелить ещё раз. Он был уверен, что проделал бы всё хладнокровно и точно.

Хитрость Пенни блестяще оправдала себя: на земле валялась дюжина серых тел. Шёл спор. Лем хотел отвязать собак и пустить их вдогон уцелевшим волкам. Бык и Пенни были против.

– Лем, ты же знаешь: у нас нет собак, которые могли бы догнать эти летучие молнии, – сказал Пенни. – Они не заберутся на дерево, как дикие кошки, они не остановятся защищаться, как медведи. Они будут бежать и бежать.

– Он прав, – сказал Бык.

Пенни с взволнованным видом повернулся.

– Посмотрите-ка, что сделали медвежата. Они влезли на деревья. Давайте-ка попробуем взять их живьём, а? Ведь на восточном побережье за живых зверей дают приличные цены, не так ли?

– Говорят, что так.

Пенни вскочил в седло, Джоди устроился за его спиной.

– Потихоньку, ребята, в таком деле чем спокойней, тем лучше.

Три медвежонка весеннего помета, вероятно давно уже отставшие от матерей и успевшие забыть всякую дисциплину, даже не пытались искать спасения на деревьях. Они сидели на задних лапах и ревели, как малые дети. Пенни связал всех троих и закрепил свободный конец верёвки на толстой сосне. Несколько медвежат забрались на молодые деревца. Стряхнуть их и также связать было легче лёгкого. Ещё двое медвежат залезли на дерево повыше. Джоди, как самый лёгкий и ловкий из всех, полез за ними. Они карабкались от него всё выше и выше, затем перешли на сук. Он осторожно пополз по суку. Трясти сук и при этом не свалиться самому была щекотливая задача. Сук издал лёгкий треск. Пенни велел подождать. Он срезал дубовую ветку, очистил её от листьев и подал наверх. Джоди сполз вниз по стволу, взял ветку, вернулся обратно и стал тыкать веткой в медвежат. Они сидели на суку крепко, словно приросли к нему, но в конце концов оторвались и упали. Джоди слез с дерева.

Медведицы и олень исчезли при первом же выстреле. Два годовалых медвежонка так упорно защищались, что их невозможно было взять живьём. Они были гладкие и пухленькие, и, поскольку оба дома нуждались в свежатине, их пристрелили на мясо. Всего было взято десять медвежат.

Джоди подошёл и заговорил с ними. Они подняли свои острые мордочки, принюхиваясь, и встали на дыбки.

– Ну что, рады небось, что остались в живых?

Он придвинулся поближе и осторожно потянулся погладить одного из медвежат. Тот скребанул его острыми когтями по рукаву. Джоди отскочил.

– Ты не поглядел хорошенько на его глаза, – сказал Пенни, – и выбрал злого. Я ведь говорил тебе, из двух медвежат-близнецов один ласковый, другой злой. Вот попробуй найти такого, с ласковыми глазами.

– Нет уж, не хочу. Ну их.

Форрестеры рассмеялись. Было решено, что Бык и Мельничное Колесо останутся присматривать за медвежатами на случай, если бы им вздумалось перегрызть путы и вырваться на волю; путами служили самые разнообразные предметы, начиная от верёвки Пенни и кончая кожаными шнурками с башмаков Быка. Остальные поедут домой и вернутся с повозкой, чтобы забрать медвежат.

– Теперь осталось договориться о том, куда их везти, – сказал Пенни, – тогда мы с Джоди тоже могли бы отправиться домой. Мне надо обделать по пути одно охотничье дельце.

– Уж не собираешься ли ты подстрелить того оленя? – подозрительно спросил Лем.

– Коли тебе так уж хочется знать, я собираюсь пройти к Можжевеловому Ключу и подстрелить там аллигатора. Мне нужно сало для смазывания башмаков, а хвост я бы прокоптил на корм собакам. Ты доволен?

Лем не ответил. Пенни повернулся к Быку:

– Ты не думаешь, что лучше всего продать медвежат в Сент-Огастине?

– Если цена будет не очень, стоило бы попробовать съездить в Джексонвилл.

– Хорошо, Джексонвилл так Джексонвилл, – сказал Пенни. – Ну, а кто поедет?

Форрестеры переглянулись.

– Из вас только один Бык умеет торговаться, не затевая ссоры, – сказал Пенни.

– Повозка без меня не уедет, – сказал Лем.

– Стало быть, Бык и Лем. Теперь вот что: вы хотите, чтобы я поехал? На сиденье помещаются только трое.

Форрестеры молчали. Наконец Мельничное Колесо сказал:

– У тебя большая доля в медвежатах, Пенни, но мне так хочется поехать. Видишь ли, мне хочется захватить с собой и продать там ещё кучу всякой всячины.

– Ну что ж, я туда вовсе не рвусь, – сказал Пенни. – Буду тебе очень обязан, Бык, ежели ты позаботишься о том, чтобы мне досталось всё, что мне причитается, и купишь для меня всё необходимое. Когда вы поедете? Завтра! Ну так вот, ежели вы завтра заглянете проездом к нам, мы с женой скажем вам, что нам надо купить.

– Я не подведу тебя, ты знаешь.

– Знаю.

Они расстались. Форрестеры направились на север, Бэкстеры на юг.

– Вот уж ни за какие коврижки не поехал бы с этими чертилами на восточное побережье, – сказал Пенни. – Теперь весь их путь будет сплошь разбитая посуда да разбитые головы.

– Ты думаешь, Бык нас не обманет?

– Бык не обманет. Из всего выводка только его и стоило выкармливать. Его да бедняжку Сенокрыла.

– Па, мне нехорошо, – сказал Джоди.

Пенни остановил Цезаря и оглянулся. Джоди побледнел.

– Ты просто переволновался, сын. Теперь всё позади, и волнение дало себя знать.

Он спешился и взял Джоди на руки. Джоди весь обмяк. Пенни усадил его под деревом.

– Сегодня ты поработал за взрослого. Отдышись чуток, а я поищу тебе что-нибудь поесть.

Он пошарил в переметных сумах, достал холодную печёную картофелину и очистил её.

– Это подкрепит тебя. А доберёмся до ключа, как следует напьешься воды.

Сперва Джоди не мог глотать. Затем ощутил вкус сладкого картофеля, сел прямо и стал есть, откусывая понемногу. Ему сразу стало лучше.

– Ты совсем такой, каким я был в детстве, – сказал Пенни. – Ты принимаешь всё близко к сердцу, и на это уходят все твои силы.

Джоди улыбнулся. Будь на месте отца кто-нибудь другой, ему было бы стыдно. Он поднялся на ноги. Пенни положил руку ему на плечо.

– Мне не хотелось хвалить тебя при людях, но ты справился с делом отлично.

Эти слова подкрепляли не меньше сладкой картошки.

– Мне теперь хорошо, па.

Они сели на лошадь и поехали дальше. Утренняя дымка истончилась, исчезла. Ноябрьский воздух был свеж и бодрящ. Солнце было как тёплая рука, обнимающая за плечи. Мерилендские дубы пламенели, карликовые дубы влажно мерцали. Над дорогой плыл аромат пурпурной дикой ванили. Через дорогу перелетали сойки. Их наряд, сплошь голубой, казался Джоди красивее, чем у славок, – голубого цвета у них было больше. Крепкий дух медвежонка, лежавшего на крупе Цезаря у него за спиной, отнюдь не неприятно мешался с запахом лошадиного пота, с густым запахом седла и дикой ванили и едва уловимым ароматом сладкого картофеля.

У него будет что рассказать Флажку, когда он вернётся домой, думалось Джоди. Самое привлекательное в разговорах с Флажком было то, что большую часть рассказа можно было представлять себе мысленно и не обязательно облекать в слова. Флажку можно было сказать: «И вот показались волки. Они крадучись подбирались к прудку», – и после этого сидеть и заново представлять себе всю охоту, и заново всё переживать, все страхи и всё блаженство. Флажок будет тыкаться в него мордочкой и глядеть на него своими кроткими прозрачными глазами, и у него будет ощущение, что его поняли.

Он вздрогнул и вернулся к действительности. Они вступили на старую испанскую тропу, ведущую через хэммок к Можжевеловому Ключу. Вода в ручье была на обычном уровне, берега густо усеяны всяким мусором, нанесённым паводковыми водами. Сам же ключ булькал из бездонной глубины, чистый и синий. Поперёк него лежало упавшее дерево. Они привязали Цезаря к магнолии и обошли ключ кругом, ища признаков, указывающих на присутствие аллигатора. Их не было. В ключе жила старая самка аллигатора, почти ручная. Каждый второй год она выращивала стаю детёнышей. Она подплывала к берегу на зов и брала мясо, которое ей кидали. Сейчас она, наверное, сидела в своей подводной норе с пометом этого года. Оттого что она была такая кроткая и жила здесь так долго, её никто не трогал.

Они спустились по берегу к ручью. Пенни предостерегающе вытянул руку назад. На противоположном берегу было видно место, где недавно валялись аллигаторы: они гладко утрамбовали грязь, ворочаясь в ней своими твёрдыми телами. Пенни присел на корточки за платаном. Джоди присел за его спиной. Ружьё Пенни было перезаряжено. Через некоторое время вода в быстро бегущем ручье взволновалась. Что-то похожее на бревно всплыло со дна и остановилось под самой поверхностью. На одном конце бревна были два нароста. Это был восьмифутовый аллигатор. Наросты были его прикрытые тяжёлыми веками глаза. Он снова погрузился, затем всплыл на поверхность весь и вылез на берег. Медленно подполз он к месту лёжки, приподнялся всем своим массивным телом на коротеньких ножках, опал, шевельнул хвостом и затих. Джоди никогда не видел, чтобы Пенни прицеливался так тщательно даже в медведя или оленя. Раздался выстрел. Длинный хвост аллигатора бешено заработал, но тело тотчас же погрузилось в грязь. Пенни бросился по берегу вверх по течению, обежал ключ и по тому берегу побежал к аллигатору. Джоди не отставал от него ни на шаг. Широкие плоские челюсти зверя механически открывались и закрывались. Пенни крепко сжал их одной рукой, а другой схватил аллигатора за переднюю лапу. Джоди взялся за другую, и они оттащили его тело на твёрдую землю. Пенни поднялся и вытер лоб рукавом.

– Такого далеко не унесёшь, – сказал он.

Они отдохнули, затем принялись вырезать мясо из хвоста. Прокопчённое, это мясо служило удобным кормом для собак на охоте. Потом Пенни вывернул шкуру и стал вырезать жир.

– Аллигаторы из тех, кто разжирел на потопе, – сказал он.

Джоди присел на корточки с ножом в руке.

– И, похоже, мокасиновые змеи, и черепахи тоже, – сказал он.

– И ещё птицы, – сказал Пенни. – Если не считать индюков, птицы не особенно пострадали.

Как удивительно, подумал Джоди. Животные, обитающие в воде, и животные, обитающие в воздухе, уцелели. Только звери, чьим домом была сама твердь земная, погибли, оказавшись в западне между чуждыми стихиями ветра и воды. Мысль эта промелькнула в его голове, словно след утренней дымки. Он вновь обратился к аллигатору.

Собаки не прельщались мясом аллигаторов, подобно тому как не по вкусу им были лягушки, лысухи или утки, которые ели рыбу и прочую водяную снедь в том же духе. Но после копчения мясо из хвостовой части, розовое, как оленина, теряло свой необычный запах и вкус, и собаки ели его за неимением лучшего. Пенни освободил переметные сумы от съестного и заполнил их мясом и жиром аллигатора. Затем поглядел на свёрток со вторым завтраком.

– Ты можешь сейчас есть, мальчуган?

– Я могу есть почти в любое время.

– Тогда съедим его, чтоб уж разделаться.

Они вымыли руки в проточной воде и пошли к ключу. Они легли плашмя на живот и основательно напились. Они открыли свёрток и разделили его на две равные части. У Пенни осталась лепёшка с боярышниковым вареньем и добрая половина пудинга из маниоки. Джоди с благодарностью принял их. Пенни посмотрел на его маленький выпяченный живот.

– Понять не могу, куда ты всё это вмещаешь. Но я рад, что могу отдать тебе лишек. В своё время, когда я был мальчишкой, нас была целая орава, и мне приходилось туже затягивать живот.

Они, довольные, лежали на спине. Джоди глядел в крону магнолии над головой. Изнанка её толстых листьев была как медь котелка, принадлежавшего бабушке его матери. Красные шишки начинали ронять семена. Джоди набрал горсть семян и от нечего делать стал сыпать их себе на грудь. Пенни лениво встал и бросил собакам объедки, затем пошёл к ключу поить Цезаря. Они уселись в седло и повернули на север, к Острову Бэкстеров.

К западу от Ключа Пресной Воды Джулия взяла след. Пенни нагнулся посмотреть.

– Совсем свежий след быка оленя, – сказал он. – Не стану ей мешать, пусть идет.

Хвост Джулии так и работал. Нос был словно приклеен к земле. Она быстро продвигалась вперёд. Вот она подняла нос от земли и побежала рысцой, определяя след верхним чутьем.

– Похоже, он только что прошёл здесь, – сказал Пенни.

След держался дороги на протяжении нескольких сот ярдов, затем свернул направо. Джулия пронзительно взвизгнула.

– Теперь он близко, – сказал Пенни. – Ручаюсь, он залёг прямо тут, в гущине.

Он въехал в чащу следом за собакой. Она взлаяла, и впереди махом встал на колени, а потом поднялся в полный рост бык оленя. Он был при полных рогах. Вместо того чтобы спасаться бегством, он сломя голову бросился на собак. Причина стала сразу ясна: позади него подняла гладкую, безрогую голову самка. Из-за наводнения олени начали спариваться поздно. Бык ухаживал за самкой и рвался в бой. Пенни медлил стрелять, как он делал всегда, сталкиваясь с чем-нибудь непонятным. Джулия и Рвун были удивлены не меньше его. Они были бесстрашны в схватке с медведем, пантерой и дикой кошкой, но тут они ожидали, что дичь побежит. Они отступили. Олень рыл землю копытом и потрясал рогами. Джулия первая смекнула, что к чему, и бросилась на него, норовя достать его глотку. Он принял её на рога и швырнул в кусты. Джоди увидел, как самка повернулась на месте и понеслась прочь. Джулия осталась невредимой и вернулась, готовая продолжать борьбу. Рвун висел у оленя на пятках. Олень атаковал опять, затем стал в оборонительной позе, опустив к земле рога. Пенни сказал:

– Эх, старина, как же мне тебя жалко, – и выстрелил.

Бык упал, подёргал с минуту ногами и затих. Джулия издала торжествующий вой.

– Ах, как мне не хотелось это делать! – сказал Пенни.

Бык был большой и красивый, отъевшийся на желудях и пальмовых ягодах. Однако его красная летняя шуба уже облезла и подёрнулась зимней сединой, стала цвета испанского мха или лишайника, что растёт на сосновых стволах с северной стороны.

– Через месяц, – сказал Пенни, – он избегался бы по зарослям, ухаживая за самками, и стал бы совсем неказистый, а его мясо волокнистым. – Он стоял, и лицо его сияло счастливой улыбкой. – Ну, разве это не наш день, сын? Разве это не наш день?

Они разделали быка.

– Навряд ли старый Цезарь может всё увезти, – сказал Пенни.

– Я пойду пешком, па. Неужто бык весит больше меня?

– По крайности, столько же. Мы лучше оба пойдём пешком.

Цезарь терпеливо нёс свою ношу. Пенни вёл его в поводу. Джоди чувствовал себя совсем бодрым, как будто день ещё только начинался. Он убежал вперёд. Собаки плелись позади. Они добрались до росчисти лишь немногим после полудня. Матушка Бэкстер не ждала их так рано. Она услышала их и вышла к калитке. Она прикрыла ладонью глаза от солнца. При виде дичи её суровое лицо просветлело.

– Я не прочь оставаться одна, ежели б вы всегда возвращались с такой добычей, – сказала она.

Джоди рассказывал взахлёб. Мать слушала вполуха, внимательно разглядывая привезенную оленину и медвежатину – хороша ли. Он оставил её и проскользнул в сарай к Флажку. Он дал ему обнюхать свои руки, рубашку, штаны.

– Так пахнет медведь, – говорил он. – Ты помчишься быстрее молнии, ежели почуешь этот запах вблизи. А вот это – волк. После наводнения волки стали хуже медведей, но нынче утром мы их, наверное, всех извели. Ну, может, осталось три-четыре, так ты от них беги. А вот ещё запах – это твои сородичи. Быть может, твой родитель, – прибавил он, поражённый и вместе с тем зачарованный этой мыслью. – От них убегать не надо. Нет, пожалуй, всё-таки надо. Отец говорит, старый бык, когда в охоте, иногда убивает оленёнка или годовалого оленя. Ты просто убегай от всех.

Флажок махал своим белым хвостиком, топал ногами и вскидывал голову.

– Не говори мне «нет». Слушай, что тебе говорят.

Он отвязал оленёнка и вывел во двор. Отец кликал его: надо было помочь ему отнести дичь на задний двор. Учуяв запах медведя, Флажок бросился прочь, но потом вернулся и стал осторожно принюхиваться издалека, вытягивая свою стройную шею. На свежевание и разделку туш ушёл весь остаток дня. Обеда матушка Бэкстер не варила. Они не были голодны, и, выждав, она приготовила обильный горячий ужин на час раньше обычного. Сперва Пенни и Джоди жадно накинулись на еду, но на середине ужина вдруг почувствовали такую усталость, что у них пропал аппетит. Джоди встал из-за стола. Солнце только начинало садиться. У Джоди ныла спина, веки слипались. Ему хотелось послушать разговор матери и отца о покупках, и ещё надо было решить, что он хочет для себя из Джексонвилла. Но глаза его закрывались сами собой. Он упал в постель и мгновенно заснул.

А Пенни и матушка Бэкстер весь вечер толковали о том, что им всего нужнее на зиму. Результатом был список, который матушка Бэкстер старательно вывела карандашом на линованной бумаге.






Кусок хорошей шерстяной ткани на охотничьи штаны Пенни и Джоди

Полкуска нарядной бумажной ткани в сине-белую клетку для миссис Бэкстер. Только в самом деле нарядной

Кусок простой бумажной ткани

Мешок кофейных зерен

Баррель муки

Топор

Мешок соли

2 фунта соды

2 бруска свинца для дроби

Крупной дроби 4 фунта

Ещё гильз для ружья Пенни

1 фунт пороху для гильз

Домотканой материи 6 ярдов

Материи для рубашек 4 ярда

Холста 6 ярдов

Башмаки для Джоди

1/2 дести бумаги

1 коробку пуговиц для штанов

1 картонку пуговиц для рубах

1 бутылку касторового масла по 50 центов

1 коробку леденцов

1 коробку пилюль от печени

1 болеутоляющее

1 пузырек настойки опия

Столько же камфоры

Лимонов

Мяты

Если хватит денег, 2 ярда ткани из шерсти альпака.





Форрестеры заглянули мимоездом утром следующего дня. Джоди выбежал встретить их, Пенни и матушка Бэкстер вышли следом за ним. На козлах, тесно в ряд, сидели Бык, Мельничное Колесо и Лем. В кузове повозки у них за спиной скандалил, тормошился и визжал клубок лоснящегося чёрного меха, пестривший мелкими сверкающими зубами, когтями и парами блестящих чёрных, бусинками, глаз. Верёвки и цепи медвежат были безнадёжно запутаны. Посередине стоял бочонок самогона. Один из медвежат, с цепью подлиннее, взобрался на него и величаво восседал над сварой. Джоди вскочил на колесо и заглянул в кузов. Перед самым его носом мелькнула когтистая горсть, и он поспешно спрыгнул на землю. В кузове творилось что-то несусветное.

– Не удивляйтесь, ежели весь Джексонвилл высыпет на улицу и пойдёт за вами, – сказал Пенни.

– Может, это набьёт цену, – сказал Мельничное Колесо.

– Я всё думаю о Сенокрыле – вот бы он обрадовался, увидевши их, – сказал Бык, обращаясь к Джоди.

Если бы Сенокрыл был жив, грустно подумал Джоди, их обоих могли бы взять в Джексонвилл. С тоской смотрел он на тесное пространство на полу под ногами мужчин. Они с Сенокрылом могли бы удобно там устроиться и повидать свет.

Бык взял список, составленный матушкой Бэкстер.

– Тут записана куча вещей, – сказал он. – Ежели нам не дадут хорошей цены и денег не хватит, что я должен выпустить?

– Всю бумажную ткань, – сказала матушка Бэкстер.

– Нет, Бык, – сказал Пенни, – бумажную ткань для матери ты купишь в любом случае. Купи, значит, бумажную ткань, топор, гильзы и свинец. И ткань для рубашек – это для Джоди.

– Сине-белую, Бык! – крикнул Джоди. – Пёструю такую, словно желтопузик!

– Ладно, ежели денег не хватит, мы остановимся и наловим ещё медвежат! – крикнул Бык.

Он ударил вожжами по спинам лошадей.

– Шерстяная ткань нужнее всего! – крикнула матушка Бэкстер.

– Останови повозку, – сказал Лем. – Я что-то вижу, а вы?

Он указал большим пальцем на оленью шкуру, растянутую на стене коптильни. Он спрыгнул с козел, отворил калитку и длинными, размашистыми шагами пошёл к коптильне. Он свернул в сторону, высматривая. Он увидел оленьи рога, повешенные на гвоздь для просушки. Он медленно подошёл к Пенни и ударил его так, что тот стукнулся о стену коптильни. Пенни побелел. Бык и Мельничное Колесо тотчас подбежали. Матушка Бэкстер повернулась и кинулась в дом за ружьём. Лем сказал:

– Будешь знать, как увёртываться и врать мне. Это называется, не пошёл за оленем!

– Я должен бы убить тебя за это, Лем, да уж больно ты дрянь, таких не убивают. Я подстрелил этого быка по чистой случайности.

– Ты врёшь.

Пенни повернулся к Быку, словно не замечая больше Лема, и сказал:

– Бык, никто не может сказать про меня, чтобы я когда-нибудь лгал. Ежели б вы все помнили об этом, вы бы не дались в обман тогда с собакой.

– Верно, – сказал Бык. – Не обращай на него внимания, Пенни.

Лем повернулся, прошёл к повозке и взобрался на козлы.

– Я страшно сожалею, Пенни, – вполголоса сказал Бык. – Он подлец или даже того хуже. Он стал такой с того самого дня, как Оливер отбил у него зазнобу. Он как одуревший олень, который не может найти себе олениху.

– Я хотел дать вам четверть туши, когда вы поедете обратно. Клянусь, Бык, это будет трудно простить.

– Я тебя не виню. Ну, а насчет своей доли в медвежатах и за покупки не беспокойся. Мы с Мельничным Колесом скрутим Лема в бараний рог в любое время, как только в этом будет нужда.

Они вернулись к повозке. Бык взял в руки вожжи и завернул лошадей. Джоди и Пенни смотрели им вслед. Матушка Бэкстер, выглядывавшая с порога, поставила ружьё. Пенни вошёл в дом и сел.

– Как ты стерпел от него такое? – спросила матушка Бэкстер.

– Когда один безрассуден, другой не должен терять головы. Я не так силён, чтобы драться с ним. Мне оставалось только взять ружьё и застрелить его. Но уж если мне суждено убить человека, на это должна быть серьёзная причина, а не просто подлость какого-то остолопа.

У него был откровенно несчастный вид.

– Как бы я хотел жить в мире и покое, – добавил он.

К удивлению Джоди, мать сказала:

– Ты поступил правильно. Не думай больше об этом.

Джоди не мог понять до конца ни мать, ни отца. Он негодовал на Лема и был разочарован тем, что отец дал ему уйти безнаказанно. Его чувства смешались. Как раз в тот момент, когда он решил быть верным не Оливеру, а Форрестерам, Лем предал его отца. В конце концов он решил про себя, что будет ненавидеть Лема, но по-прежнему любить остальных, в особенности Быка. Ненависть и дружеская приязнь доставляли одинаковое удовлетворение.




Глава двадцать пятая





Ноябрь перешёл в декабрь неприметно, внове был лишь высокий печальный крик древесных уток в полёте. Они оставили свои гнездовья в хэммоках и летали теперь с озера на мочажины и обратно. Джоди дивился, почему одни птицы кричат в полёте, другие нет. Журавли издают свой ржавый зов только в движении. Ястреба пронзительно кричат с вышины, а на дереве сидят молча и неподвижно. Белоклювые дятлы в полёте шумны, а прилепившись к коре, издают лишь глухой звук долбежки. Перепела подают голос только с земли, а краснокрылы кричат только из тростника. А вот пересмешники поют и болтают днём и ночью, и в полёте, и сидя на изгороди или в кустах лаконоса.

Кроншнепы прилетали на юг. Они каждую зиму прибывали из Джорджии. Старые птицы – белые, с длинными изогнутыми клювами. Молодые, весеннего вывода, – серо-коричневые. Молодые кроншнепы очень вкусны. Когда свежего мяса было мало, а бельчатина приедалась, Пенни и Джоди выезжали на Цезаре в Прерию Кефали и набивали с полдюжины кроншнепов. Матушка Бэкстер жарила их, как индейку, и Пенни утверждал, что на вкус они даже нежнее.

Бык Форрестер продал медвежат в Джексонвилле по хорошей цене. Он привёз Бэкстэрам все предметы, значившиеся в списке матушки Бэкстер, и ещё мешочек серебра и меди в придачу. Отношения между Форрестерами и Бэкстерами после наскока Лема на Пенни были натянутыми, и, рассчитавшись, эти большие черноволосые люди тотчас уехали.

– Похоже, Лем убедил остальных в том, будто я в самом деле хотел надуть их с оленем, – сказал Пенни. – Ну да придёт срок, мы всё поставим на своё место.

– А по мне, хоть бы и вовсе не иметь с ними никаких дел, – сказала матушка Бэкстер.

– Мать, не забывай, как Бык помог нам, когда меня укусила змея.

– Я не забыла. Но этот Лем – сущая змея. Бросается на тебя, только заслышит шорох листьев.

Тем не менее Бык заглянул к ним однажды и сказал, что, по его мнению, они разделались со всеми волками. Они убили одного возле загона для скота, поймали капканами ещё трёх и с тех пор не видели их следов. А вот медведи беспокоили их постоянно. Самым беспокойным был старый Топтыга: в своих разбойничьих набегах он доходил до реки Сент-Джонс на востоке и озера Джампер на западе. Но чаще всего он любил наведываться в их загон для скота. Он примечал, откуда дует ветер, и, обходя капканы и собак, проскальзывал в загон и задирал телёнка, когда только ему вздумается. В те ночи, когда Форрестеры не ложились спать, карауля его, он не появлялся.

– Оно, конечно, карауль ты его, не карауль – один чёрт, но я всё же подумал, что не худо будет дать вам знать, – сказал Бык.

– Наш скотный двор у самого дома, так что, может, мне удастся поймать Топтыгу за его штучками, – сказал Пенни. – Спасибо, что предупредил. Я вот что хотел сказать тебе, Бык. Надеюсь, для тебя-то всё ясно с тем оленем, из-за которого Лем так раздурился.

– Чего там, – уклончиво ответил Бык. – Что значит один олень? Ну ладно, бывайте здоровы.

Пенни покачал головой и вернулся к своей работе. Его тревожило, что у него нет дружеских отношений с его единственными соседями в маленьком мире зарослей.

Работа была лёгкая, и Джоди проводил с Флажком долгие часы. Оленёнок быстро подрастал. У него были длинные стройные ноги. В один прекрасный день Джоди обнаружил, что светлые пятна на его шкурке – эмблема оленьего младенчества – исчезли. Джоди тотчас принялся ощупывать его гладкую твёрдую голову, ища признаки рогов. Пенни увидел его за этим занятием и невольно рассмеялся.

– Ты ждешь чудес, сын. Головешка-то у него будет тупая, ровно пенек, до самого лета. Пока ему не сравняется год, никаких рогов ему не положено. Ну, а там уж прорежутся этакие маленькие острые рожки.

Джоди ощущал довольство, наполнявшее всего его существо теплом и каким-то ленивым удивлением. Даже отступничество Оливера и отчужденность Форрестеров казались теперь чем-то таким далеким, что почти не трогали его. Чуть ли не каждый день он, захватив ружьё и охотничью сумку, отправлялся с Флажком в леса. Мерилендские дубы из красных стали густо-коричневыми. Каждое утро выпадали заморозки, и заросли поблескивали, словно роща рождественских елок. Это напоминало о том, что рождество не за горами.

– Мы побездельничаем до рождества и отправимся на рождественские гулянья в Волюзию, – сказал Пенни. – А после этого снова возьмёмся за дела.

В сосновом лесу за провалом Джоди нашёл местечко, поросшее эритриной, и набрал полные карманы ярко-красных, твёрдых, как камень, похожих на бобы семян. Из корзинки с шитьем он стащил большую иглу с крепкой ниткой и брал её с собой повсюду в свои похождения. Усевшись где-нибудь на солнышке под деревом, он терпеливо нанизывал бобы, по нескольку штук в день, делая ожерелье в подарок матери. Бобы нанизывались неровно, но, в общем, выходило неплохо. Закончив ожерелье, он таскал его в кармане, и от соседства с хлебными крошками, беличьими хвостами и прочими подобными предметами оно приобрело замусоленный вид. Тогда он отмыл его в провале и запрятал на балке в своей спальне.

В прошлом году у них не было ничего особенного на рождество, если не считать дикой индюшки к обеду, так как не было денег. В нынешнем году у них были деньги, вырученные от продажи медвежат. Пенни отложил часть для покупки хлопковых семян и сказал, что остаток можно истратить на рождество.

– Если мы собираемся отправиться на гулянья, – сказала матушка Бэкстер, – то я хочу перед тем съездить в Волюзию за покупками. Мне надо четыре ярда ткани из шерсти альпака, чтобы по-людски встретить рождество.

– Я знаю, о чём ты думаешь, жена, – сказал Пенни. – Я не хочу спорить, потому как всё моё – твоё, но, сдается мне, четыре ярда тебе хватит только на пару штанов.

– Если хочешь знать, я собираюсь перешить моё свадебное платье. По длине оно мне хорошо, я не росла ни вверх, ни вниз, а только вширь. Вот я и хочу вставить кусок спереди, чтобы оно сошлось на мне.

Пенни похлопал её по широкой спине.

– Ну, не горячись. Добрая жена вроде тебя заслуживает куска ткани для переделки своего свадебного платья.

– Тебе всё бы зубоскалить надо мной, – сказала она, смягчившись. – Я никогда ничего не прошу, и ты так к этому привык, что уж и не ждешь, чтобы я запросила.

– Я понимаю. Разве меня не мучит, что ты живёшь кругом в нехватках? Я бы не пожалел для тебя рулон шёлка, а бог даст, будет у тебя когда-нибудь колодец при доме, и тебе не придётся больше стирать в провале.

– Я собиралась в Волюзию завтра, – сказала она.

– Дай нам с Джоди поохотиться денёк-другой, может, мы захватим в лавку мяса и шкур, и ты сможешь тогда купить что душе угодно.

Первый день охоты ничего не принес.

– Когда не ищешь оленей, – сказал Пенни, – их полно кругом. А начнешь на них охотиться, так можно подумать, в город попал.

На этой охоте произошёл смутивший всех эпизод. К югу от участка Пенни пытался заставить собак пойти по следу не то маленького, годовалого оленя, не то рослого оленёнка. Собаки отказались взять след, и Пенни сделал то, чего не делал уже многие годы: сломал хворостину и отстегал Джулию за упрямство. Она жалобно тявкала и скулила, но след так и не взяла. Загадка разъяснилась в конце дня. В самый разгар охоты, как он имел обыкновение делать, появился Флажок. Пенни невольно вскрикнул, затем нагнулся к земле и сличил его след со следом, который отказались взять собаки. Следы совпадали. Старая Джулия узнала младшего Бэкстера либо по отпечаткам копыт, либо по запаху.

– Это научит меня смирению, – сказал Пенни. – Собака, а, можно сказать, знает, кто твой родственник.

Джоди ликовал. Он был глубоко благодарен старой собаке. Ему очень не хотелось бы, чтобы Флажок был напуган погоней.

Второй день охоты был с прибытком. Они нашли оленей, кормившихся на болоте, и Пенни свалил крупного быка. В уголке прерии, с трёх сторон окружённом лесом, он выследил и поднял ещё одного, поменьше. Он дал Джоди выстрелить первым и, после того как тот промахнулся, подстрелил его. Они охотились пешком: найти дичь в эти дни можно было только путём медленного выслеживания или совсем случайно. Пенни пошёл за лошадью и повозкой. Когда он вернулся, с ним был Флажок.

– Твой баловень любит охоту не меньше собак, – сказал он.

На пути домой Пенни показал место, где кормились медведи. Они объедали ягоды с пальм сереноа.

– Это очищает и подкрепляет их. Они идут на зимнюю лёжку жирные, словно масло. Похоже, в этом году мы будем спасаться медвежатиной, другой свежатины будет мало.

– А кто ещё ест эти ягоды, па?

– Ещё их любят олени. А ещё, с позволения сказать, если наполнить ими большую бутыль, залить их кубинским ромом и дать постоять месяцев пять, получится такой напиток, от которого даже наша мать запоет аллилуйю, если только ты сможешь заставить её выпить.

На местах повыше, там, где начинали расти пальмы, смешиваясь затем с мерилендским дубом, Пенни показал узкие следы, уходившие в норы сухопутных черепах. Это были следы гремучих змей. Они уже приготовились к зимней спячке, но в тёплые погожие дни выползали на несколько часов погреться на солнце возле нор. Казалось, будто все невидимые обитатели зарослей зримо проходят перед глазами Пенни.

Дома Джоди помог отцу освежевать оленей и разделать шкуры и окорока – те части туши, которые только и можно было продать. Наутро Пенни сказал:

– Нам надо договориться, останемся ли мы на ночь у матушки Хутто или вернёмся домой. Если мы заночуем, Джоди должен остаться здесь, доить Трикси, кормить собак и кур.

– Трикси сейчас почти пустая, па, – сказал Джоди. – А корму ей мы можем оставить. Разреши мне тоже поехать, па, и давайте останемся на ночь у бабушки Хутто, ладно?

– Ты хочешь остаться там на ночь? – спросил Пенни у жены.

– Нет. У нас с ней никогда не было особенной любви.

– Тогда не останемся. Можешь поехать с нами, Джоди, но чтоб никаких упрашиваний остаться, после того как мы туда приедем.

– А что мне делать с Флажком? Можно, он пойдёт с нами? Тогда бабушка Хутто сможет его увидеть.

– Опять этот оленёнок, чтоб ему пусто было! – взорвалась матушка Бэкстер. – Никогда ещё у нас не было такой мороки, даже с тобой!

– Тогда я просто останусь с ним тут, – сказал Джоди обиженно.

– Привяжи оленёнка и забудь про него, сын, – сказал Пенни. – Он не собака и не ребёнок, хоть ты и нянчишься с ним совсем как с ребёнком. Ты не можешь носить его повсюду, словно девочка куклу.

Джоди нехотя привязал Флажка в сарае и пошёл переодеваться. Пенни надел чёрный суконный костюм с севшими рукавами и чёрную фетровую шляпу. Тараканы проели дыру в её полях, но как-никак это была всё же шляпа. Другой у него не было, если не считать шерстяной охотничьей шапочки да шляпы из пальмовых листьев для работы в поле. Джоди был во всём своём лучшем – грубые башмаки, штаны из домотканой материи, большая шляпа из проволочной травы и новое чёрное пальто из ткани альпака, перевязанное красной лентой. Матушка Бэкстер нарядилась в новое платье, сшитое из бумажной материи в бело-голубую клетку, привезенной из Джексонвилла. Голубой цвет был несколько темнее, чем ей хотелось, но узор был прелестен. На голову она надела голубой чепец от солнца, но захватила с собой и чёрный чепец с оборками, чтобы надеть его, когда они подъедут к деревне.

Ехать в повозке по трясучей песчаной дороге было приятно. Джоди сидел на дне кузова, прислонясь спиной к козлам, и с интересом наблюдал, как заросли убегают назад. Это давало более осязаемое ощущение движения, чем если бы ты сидел лицом вперёд. Думать было особенно не о чём, и он предался размышлениям о бабушке Хутто. Она удивится, узнав, что он сердится на Оливера. Но тут ему стало как-то неловко. Ведь его-то отношение к ней нисколько не изменилось. Может, всё-таки лучше будет не говорить ей, что у них с Оливером всё кончено. Да, он будет добр к ней и сохранит благородное молчание. Он вежливо справится у ней о здоровье Оливера, окончательно решил он.

Пенни вёз оленину и шкуры в мешках. Матушка Бэкстер везла корзину яиц и кружок масла, предназначенные в обмен на товары в лавке, и ещё корзину с гостинцами матушке Хутто: кварту сиропа из тростника нового урожая, четверть бушеля сладкого картофеля и лопатку приправленной сахаром ветчины бэкстеровского копчения. Она не пошла бы с пустыми руками даже в дом врага.

Пенни стал громко кричать, призывая паром с восточного берега. Его крик отдавался эхом вниз по реке. На противоположном берегу показался мальчик. Он медленно направил к ним паром. На мгновение Джоди показалось, что мальчику можно позавидовать: он толкает паром через реку туда и обратно. Но потом ему пришло в голову, что в такой жизни нет нисколько свободы. Для этого мальчика не существует ни охоты, ни прогулок в заросли, ни Флажка. Как хорошо, что он не сын паромщика. Он поздоровался о мальчиком снисходительно. Мальчик был безобразен и застенчив. Низко опустив голову, он помог ввести Цезаря на паром. Джоди было любопытно знать, как он живёт.

– У тебя есть ружьё? – спросил он.

Мальчик отрицательно мотнул головой и приковался взглядом к восточному берегу реки. Джоди с тоской вспомнил о Сенокрыле. С первой минуты их встреч Сенокрыл беседовал с ним. Он махнул на мальчика рукой – ничего с него не возьмешь.

Матушка Бэкстер жаждала поскорее покончить с покупками и отправиться в гости. Они проехали короткое расстояние от реки до лавки и выложили на прилавок свой товар, Бойлс не торопился приступать к торговле. Он жаждал новостей из зарослей. То, что рассказывали Форрестеры о положении дел после наводнения, было слишком невероятно. Несколько охотников из Волюзии, побывавших на другом берегу реки, утверждали, что дичь там теперь почти невозможно найти. Медведи беспокоили скот в приречье, чего не случалось вот уже много лет. Он хотел услышать от Пенни подтверждение толкам.

– Всё верно, от слова до слова, – сказал Пенни.

Он опёрся о прилавок, приготовляясь к беседе.

– Знаете, я не могу долго оставаться на ногах, – сказала матушка Бэкстер. – Если вы, мужчины, столкуетесь о цене, я сделаю закупки и пойду к миссис Хутто. А вы тогда можете разговаривать хоть целый день.

Бойлс проворно взвесил оленину. Она была теперь редка, и он легко мог продать её по хорошей цене. Окорок-другой у него обычно забирал проходящий пароход – оленина была в новинку пассажирам-англичанам и жителям северных штатов. Он тщательно осмотрел шкуры и остался доволен их состоянием. У него уже был на них заказ, и он мог заплатить по пять долларов за каждую. Это было больше, чем Бэкстеры ожидали. Матушка Бэкстер с довольным видом обратилась к прилавку с мануфактурой. Она вдруг стала высокомерна и желала покупать только самое лучшее. У Бойлса кончился запас коричневой ткани из шерсти альпака. Но он может заказать со следующим пароходом, сказал он. Она отрицательно качнула головой. Слишком далеко посылать за ней сюда с Острова Бэкстеров.

– Почему бы вам не взять на платье вот этой чёрной альпака?

Она пощупала её пальцами.

– Слов нет, хороша. Сколько вы сказали? А…

Она отвернулась. Она снова замкнулась в своей гордыне.

– Я сказала – коричневой, значит, коричневой, – холодно проговорила она.

Затем она купила пряностей и изюму для рождественского пирога и сказала:

– Джоди, сходи посмотри, не сорвался ли наш Цезарь с привязи.

Опасение такого рода было настолько нелепо, что у него глаза полезли на лоб. Пенни подмигнул ему. Он быстро повернулся, чтобы она не заметила его улыбки. Ясное дело, она готовит ему сюрприз к рождеству. Вот отец, тот придумал бы что-нибудь получше, чтобы отослать его. Он вышел из лавки и посмотрел на мальчика-паромщика. Тот сидел, изучая собственные колени. Джоди стал подбирать кусочки известняка и бросать их в ствол дуба при дороге. Мальчик наблюдал за ним исподтишка, потом, не говоря ни слова, подошёл, остановился у него за спиной и тоже стал бросать в дуб кусочки известняка. Состязание продолжалось в полном молчании. Через некоторое время, решив, что мать, наверное, управилась с покупками, Джоди бегом вернулся в лавку.

– Ты пойдёшь со мной или останешься с отцом? – спросила у него мать.

Он не знал, что ответить. Бабушка Хутто, как только он переступит порог её дома, выставит на стол пирожное или домашнее печенье. С другой стороны, сколько бы он ни слушал разговоров отца с людьми, ему всё было мало. Сомнение разрешил лавочник, протянувший ему лакричный корень. На какое-то время это удержит в согласии его душу и тело.

– Мы с отцом придём после, – надменно произнёс он.

Матушка Бэкстер вышла. Пенни, нахмурившись, глядел ей вслед. Бойлс с довольным видом поглаживал мех на оленьих шкурах.

– Я хотел взять за шкуры наличными, – сказал Пенни. – Но ежели вы продадите мне отрез на платье этой чёрной альпака, я не возражаю.

– Ни для кого другого я бы этого не сделал, – неохотно сказал Бойлс. – Да уж ладно, вы давно связаны со мной торговыми делами.

– Вы бы лучше отрезали и завернули кусок, пока я не передумал.

– Вы хотите сказать: пока я не передумал, – кисло отозвался Бойлс.

Ножницы с треском вспороли ткань.

– Ещё дайте мне шёлковых ниток под цвет и картонку вон тех стеклянных пуговиц.

– Это не включалось в сделку.

– Я заплачу наличными… И положите альпака в коробку, вдруг сегодня вечером будет дождь.

– Ну, а теперь, когда вы меня так надули, – добродушно сказал Бойлс, – расскажите мне, где можно подстрелить дикую индюшку к рождественскому обеду.

– Могу только сказать вам, где я сам собираюсь добыть себе индюшку. Их сейчас страшно мало. Чума здорово выкосила их. Так вот, переправьтесь через реку примерно в том месте, где в неё впадает Семимильный Приток. Знаете тот кипарисовый лес на болоте, там ещё есть два или три больших кедра, ну, прямо к юго-западу от ручья? Так вот, значит, как доберётесь туда…

Завязывался добрый мужской разговор. Джоди присел на ящик из-под печенья и стал слушать. Других покупателей в заведении не было. Бойлс вышел из-за прилавка и придвинул к огромной железной печке стул для себя и старое кожаное кресло-качалку для Пенни. Они достали трубки, и Пенни отсыпал Бойлсу своего табака.

– Табачок-самосад – что может быть лучше, – сказал Бойлс. – Засейте мне делянку будущей весной. Я заплачу не хуже любого другого. Так, значит, к юго-западу от ручья? Ну, а дальше?

Джоди жевал лакричный корень. Густой чёрный сок наполнял его рот, а беседа мужчин утоляла голод иного рода, там, за сводом черепа. Пенни рассказывал о наводнении в зарослях, рассказывал об охоте на волков и медведей, а также о том, как его укусила гремучая змея, – Форрестерам в голову не пришло об этом упомянуть. Джоди заново переживал прошедшее лето, и в пересказе Пенни всё выходило лучше, чем было на самом деле. Бойлс был зачарован не меньше Джоди и сидел, подавшись вперёд, позабыв о зажженной трубке. Когда вошёл покупатель, Бойлс нехотя покинул своё место у печки.

– Мать ушла час или два тому назад, сын, – сказал Пенни. – Беги-ка ты лучше к бабушке Хутто. Скажи им, я сейчас приду.

Джоди вышел из лавки.

Опрятный двор бабушки Хутто только ещё оправлялся от наводнения. Река в этом месте вышла из берегов, и её сад с осенними цветами был смыт. Повсюду виднелось необыкновенно много всякого мусора. Посаженные заново растения хорошо принялись, но цвели только кустарники возле самого дома. Бабушка Хутто была в доме с его матерью. Ступив на крыльцо, он услышал их голоса, а заглянув в окно, увидел пляшущее в очаге пламя. Бабушка Хутто увидела его и вышла на порог.

Её объятия были сердечны, но несколько сдержанны. Бэкстеры-мужчины были тут более желанны без матушки Бэкстер. Блюда с домашним печеньем нигде не было видно, однако с кухни шёл запах приготовляемой пищи. Бабушка Хутто снова села и продолжала разговаривать с матерью с тем терпением, когда невольно поджимаются губы. Мать вела себя не лучше. Она критически оглядела на хозяйке белый передник с оборками.

– Где бы я ни была, утром я всегда люблю одеваться просто, – сказала она.

– А я помирать буду, так непременно чтоб на мне была оборка, – колко ответила бабушка Хутто. – Мужчины любят, когда женщина одета нарядно.

– Когда меня воспитывали, считалось неприличным, чтобы женщина одевалась для того, чтобы угождать мужчинам. Ну что ж, нам простым людям, суждено ходить бедными по этой земле, а уж оборки мы будем носить в раю.

Бабушка Хутто быстро-быстро качалась в кресле-качалке.

– Ну а я вовсе и не стремлюсь попасть в рай, – заявила она.

– Похоже, вам это и не угрожает, – ввернула матушка Бэкстер.

Бабушка Хутто сердито хлопнула своими чёрными глазами.

– Бабушка, а почему тебе не хочется попасть в рай? – спросил Джоди.

– Перво-наперво из-за компании, которую там придётся водить.

Матушка Бэкстер игнорировала выпад.

– Затем – из-за музыки. Там, говорят, не играют ни на чем другом, кроме как на арфах. Ну, а я люблю только флейту, виолончель да губную гармошку. Если ваши проповедники не поручатся за такую музыку, тогда спасибо – не надо мне этой прогулки.

Матушка Бэкстер глядела туча тучей.

– И ещё из-за еды. Даже сам господь бог любит запах жаркóго перед своим лицом. А если верить проповедникам, в раю кормят только молоком да мёдом. Ну, а я терпеть не могу молока и мёда, у меня от них живот болит. – Она с довольным видом разглаживала передник. – По-моему, рай – это одно только мечтание людей о том, чего у них не было на земле. А у меня было почти всё, чего может желать женщина. Может, потому-то он мне и неинтересен.

– Как и то, что Оливер убежал с этой желтоволосой вертихвосткой, – ввернула матушка Бэкстер.

Кресло-качалка бабушки Хутто прямо-таки отбивало по полу какой-то мотив.

– Оливер прямодушен и хорош собой, и женщины всегда бегали и будут бегать за ним. Ну, а что до Твинк, то её нельзя за это винить. Никогда-то она ничего хорошего в жизни не видела, а тут Оливер приголубил её. Отчего же ей не побежать за ним? Она сирота, бедняжка. – Матушка Хутто расправила оборки. – Сирота, выданная на милость христиан.

Джоди ерзал на стуле. Всегда уютный дом матушки Хутто теперь казался ему остывшим, словно все двери были растворены настежь. Чего ещё от них ждать, подумал он. Женщины хороши, пока готовят вкусные вещи. В остальное время от них одни неприятности. На крыльце послышались шаги Пенни. Джоди с облегчением вздохнул. Быть может, отец сумеет их развести. Пенни вошёл в комнату, потер у огня руки.

– Ну не красота ли? – сказал он. – Две мои самые любимые женщины ждут меня у очага.

– Всё бы хорошо, Эзра, если б только эти две женщины так же любили друг друга, – сказала матушка Хутто.

– Я знаю, что вы не ладите между собой, – сказал он. – Хотите знать почему? Вы ревнуете меня, матушка, потому что я живу с Орой. А ты, Ора, ревнуешь меня потому, что в тебе нет обходительности матушки Хутто. Женщине, чтобы быть обходительной – я не говорю: красивой, – надо войти в возраст. Когда Ора войдёт немножко в возраст, может, и она станет обходительной.

Перед лицом такого добродушия было просто невозможно ссориться. Обе женщины рассмеялись и взяли себя в руки.

– Я хочу знать, приглашают ли Бэкстеров «есть тук земли»[1 - Библейское выражение; здесь в смысле: «есть дары (плоды) земли». Тук – устарелое слово, означающее жир. (Прим. перев.)], или им придётся возвратиться домой к холодному кукурузному хлебу?

– Ты же знаешь, что вы здесь всегда желанные гости, и днём и ночью. Большое вам спасибо за оленину. Единственное, чего бы я ещё хотела, – чтоб Оливер ел её с нами.

– Что о нём слышно? Нас очень обидело, что он не зашёл к нам перед выходом в море.

– Он ещё долго оправлялся после драки. А потом пришла весть, что его ждут к себе на одном корабле в Бостоне.

– А во Флориде, случайно, не было девушки, которая тоже ждала его к себе?

Все рассмеялись, не исключая и Джоди. В доме матушки Хутто снова стало тепло. Обед прошёл сердечно.

– Мы решили встречать рождество у вас, – сказала матушка Бэкстер. – Прошлый год мы не могли, не хотели ехать с пустыми руками. Как по-вашему, если я внесу свою долю фруктовым пирогом и сластями из сахарного сиропа, этого хватит?

– Лучше и не может быть. Что, если вы заночуете у меня, а рождество пойдём справлять вместе?

– Очень хорошо, – сказал Пенни. – Насчет мяса можете положиться на меня. Индюшку я раздобуду, пусть даже мне пришлось бы самому её высидеть.

– А как же быть с коровой, с собаками и курами? – спросила матушка Бэкстер. – Рождество или не рождество, а ведь нельзя же уйти всем и бросить их одних?

– Собакам и курам можно оставить корма. Не помрут же они с голоду за один день. Ну, а с коровой я вот что надумал: она ведь должна отелиться, и мы попросту подпустим к ней телёнка, чтобы сосал молоко.

– И отдадим его медведю или пантере, чтоб им пусто было!

– Я слажу в хлеву загон, так что никто их не побеспокоит. Конечно, если ты хочешь остаться дома сторожить скотину – оставайся, ну, а я намерен как следует справить рождество.

– Я тоже, – сказал Джоди.

– Я против них всё равно что кролик против двух диких кошек, – пожаловалась матушка Бэкстер хозяйке.

– А мне казалось, это мы с Джоди как два кролика против одной дикой кошки, – сказал Пенни.

– Вы резво скачете и всегда выигрываете, – сказала матушка Бэкстер, но не могла удержаться от смеха.

Было решено, что они зайдут за матушкой Хутто, чтобы вместе отправиться на празднование рождества в общине, а затем вернутся к ней и проведут у неё ночь и следующий день. Джоди ликовал. Но тут его радость омрачила мысль о Флажке.

– Ну, а я не могу прийти, вот и все, – вырвалось у него. – Я должен оставаться дома.

– Что это на тебя нашло, сын? – спросил Пенни.

Матушка Бэкстер повернулась к хозяйке:

– Это всё оленёнок, будь он неладен. Глаз с него не сводит. Отродясь не видала, чтоб ребятёнок был так помешан на животинке и всё время возился с ней. Сам будет ходить голодный, а её накормит, спит с ней, разговаривает с ней, точно с человеком… Ну да, я слышала, там, в сарае. Ни о чём другом не думает, кроме как об этом шкодливом оленёнке.

– Ора, не шпыняй мальчика так, будто он прокаженный, – мягко сказал Пенни.

– А почему бы не взять оленёнка с собой? – спросила бабушка Хутто.

Джоди бросился обнимать её:

– Бабушка, тебе понравится Флажок. Он такой умный, что его можно учить, как собаку.

– Разумеется, понравится. Он поладит с Пушком?

– Он любит собак. С нашими он играет. Когда они идут на охоту, он убегает в другую сторону, а потом встречается с ними. Медвежью охоту он любит не меньше собак.

Он так и сыпал похвалами Флажку. Пенни со смехом остановил его:

– Ты расскажешь ей сейчас всё, и она уже не сможет найти в нём ничего хорошего. А тогда, смотри, она разглядит в нём и что-нибудь дурное.

– В нём нет ничего дурного! – с жаром возразил он.

– Ну да, а скакать по столам, сшибать крышки с банок, бодаться из-за картошки и прочее – это что? Уж сколько он проказит, столько десять сорванцов не напроказят! – сказала матушка Бэкстер.

Она ушла в сад смотреть цветы. Пенни отошёл с матушкой Хутто в сторонку.

– Я беспокоился за Оливера, – сказал он. – Эти здоровенные задиры не заставили его уехать раньше времени?

– Это я заставила его уехать. Я так устала от его тайных хождений к этой девчонке. Я сказала ему: «Оливер, – сказала я, – уезжал бы ты лучше обратно к морю, такой ты мне нисколько ни в радость, ни в утешение».

– Вы знаете, Лем Форрестер рвёт и мечет. Если он заявится сюда пьяный, помните: в нём не остается ничего человеческого, когда он не в духе. Послабляйте ему как только можете.

– Нет уж, тратить времени на пустые разговоры с ним я не буду. Нет нужды говорить вам об этом, вы слишком хорошо меня знаете. Вы знаете, я сделана из китового уса и адского огня.

– И китовый ус не стал чуточку мягче?

– Стал, да огонь-то горяч, как прежде.

– Я уверен, что вы сумеете поставить на место любого мужчину, но Лем не такой, как все.

Джоди весь ушёл в слух. Вот он снова у бабушки Хутто, и Оливер снова стал для него реальностью. Как бы там ни было, приятно узнать, что она тоже потеряла с Оливером всякое терпение. Он выкажет ему своё неудовольствие, когда они встретятся вновь, но всё же простит его. А Твинк он никогда не простит.

Наконец Бэкстеры собрали свои корзины, сумки и покупки. Джоди пытался отгадать, в каком мешке лежит рождественский подарок, приготовленный для него матерью, но все мешки были одинаковы на вид. У него мелькнула тревожная мысль, что мать и вправду отсылала его из лавки проверить, не сорвался ли с привязи старый Цезарь, и ничего не купила для него. Всю дорогу домой он пытал её на этот счет.

– От меня узнаешь столько же, сколько вот от этого колеса, – отвечала она.

Он истолковал её уклончивость как верный признак того, что у неё что-то есть для него.




Глава двадцать шестая





Корова отелилась за неделю до рождества. Она принесла тёлочку, и по этому случаю на Острове Бэкстеров царило веселье. Тёлочка займет место той, что зарезали волки. Трикси была уже не молода, и не мешало поскорее вырастить ей смену. Кроме как о рождестве, в доме почти ни о чём больше не разговаривали. Теперь можно было всем семейством отправиться в Волюзию на сочельник и рождество, так как лучшего доильщика, чем молочный телёнок, нельзя было и желать.

Матушка Бэкстер испекла фруктовый пирог в самой большой форме, какая у неё была. Джоди помогал лущить для него орехи. Пекли его целый день. Три дня вся жизнь в доме была сосредоточена вокруг пирога: день ушёл на его приготовление, день на выпечку и ещё день на любование. Джоди никогда не видал такого огромного пирога. А мать прямо-таки распирало от гордости.

– Я не часто хожу на общинные празднества, но уж если иду, то не с пустыми руками, – сказала она.

Пенни преподнёс ей подарок – ткань из шерсти альпака – вечером того дня, когда пирог был готов. Она посмотрела на мужа, посмотрела на ткань и залилась слезами. Она опустилась на стул, накрыла передником голову и качалась взад и вперёд,как в большом горе. Джоди встревожился. Должно быть, она разочарована. Пенни подошёл и положил руку ей на голову.

– Я не делаю тебе таких подарков всё время не оттого, что не хочу, – сказал он.

Джоди понял, что мать довольна. Она вытерла глаза, собрала ткань у себя на коленях и долго сидела, время от времени поглаживая её.

– Ну, а теперь мне надо пошевеливаться, чтобы управиться в срок с шитьем, – сказала она.

Трое суток она работала день и ночь с радостно сияющими глазами. Пенни помогал ей при примерке. Он покорно стоял на коленях с полным ртом булавок и то подбирал, то выпускал ткань, как она велела. Джоди и Флажок наблюдали как зачарованные. Платье было сшито и повешено под простыню, чтобы не пылилось.

За четыре дня до рождества заглянул Бык. Он был настроен дружелюбно, и Пенни решил, что неприязнь со стороны Форрестеров ему просто померещилась. Топтыга снова наведался на Остров Форрестеров и задрал в ближнем хэммоке их хряка на двести пятьдесят фунтов весом. Хряк был убит Топтыгой в драке и не для еды. По словам Быка, он отчаянно защищался. Вся земля была изрыта на несколько ярдов вокруг. Один из клыков хряка был сломан, другой обмотан чёрной шерстью Топтыги.

– Вот когда бы его нагнать, – сказал Бык. – Он, должно, ранен.

Сами они обнаружили убитого хряка лишь через день после происшествия. Преследовать Топтыгу было уже поздно. Пенни поблагодарил Быка за известие.

– Я хочу оставить капкан на скотном дворе так просто, чтобы только отпугнуть его, – оказал Пенни. – Мы все отправляемся на праздники в Волюзию. – Он помолчал в нерешительности. – Вы поедете?

Бык тоже помолчал.

– Нет, пожалуй. Мы не очень-то любим возжаться с этими волюзийскими фетюками. Весело будет, только ежели мы напьёмся, а тогда Лем наверняка затеет драку с кем-нибудь из дружков Оливера. Нет. Пожалуй, мы пропьём рождество у себя дома. Или, может, в Форт-Гейтс.

Пенни облегченно вздохнул. Он легко мог представить себе тревогу жителей Волюзии, в случае если бы Форрестеры ввалились на их чинное богобоязненное собрание.

Он смазал свой самый большой медвежий капкан. Этот охотничий снаряд был шести футов в ширину и весил, по его словам, без малого шесть стоунов[2 - Стоун – мера веса, равная 6,34 кг.]. Он намеревался закрыть корову с телёнком в хлеву, забаррикадировать дверь и поставить перед ней капкан. Если бы Топтыге вздумалось в их отсутствие устроить себе рождественский обед из новорожденной тёлки, ему пришлось бы сперва взяться за калкан. День прошёл в хлопотах. Джоди, в который уже раз, протёр ожерелье из семян эритрины. Ему хотелось, чтобы мать надела его к своему чёрному платью из ткани альпака. А вот для Пенни у него ничего не было. Он весь извелся, не зная, что придумать, и в конце концов пошёл днём в низину, где рос трубчатый камыш, срезал камышину и сделал из неё мундштук для трубки, а из стержня кукурузного початка вырезал чашечку и насадил её на мундштук. Пенни говорил ему, что индейцы, когда-то жившие в здешних местах, делали себе трубки из тростника, и он всё время собирался сделать себе такую же. Для Флажка Джоди решительно ничего не мог придумать и в конце концов рассудил, что оленёнок будет доволен, если ему дадут лишний кусок кукурузного хлеба.

В тот вечер Пенни не лёг спать в одно время с Джоди, а ещё долго стучал, скрёб и что-то приколачивал, занятый каким-то таинственным делом, несомненно имеющим касательство к рождеству. Остающиеся до праздника три дня казались целым месяцем.

Никто, даже собаки, не услышали ночью ни звука. Когда Пенни отправился утром на скотный двор доить Трикси, а затем зашёл в стойло к телёнку, чтобы выпустить его к матери, телёнка в стойле не оказалось. Пенни подумал было, что телёнок сбросил перекладины. Они были в целости. Он вышел на мягкий песок скотного двора и посмотрел на следы. Неумолимо прямой, как стрела, перечеркивал путаницу коровьих, лошадиных и человеческих следов след старого Топтыги. Пенни пришёл с новостью в дом. Он был бледен от гнева и огорчения.

– Хватит с меня, – сказал он. – Я намерен нагнать эту тварь, пусть даже для этого придётся идти до самого Джексонвилла. На этот раз либо я, либо он.

Ни минуты не медля, он принялся смазывать ружьё и снаряжать патроны. Работал он быстро, ожесточённо.

– Положи мне в сумку хлеба и картошки, Ора.

– Мне можно с тобой, па? – робко спросил Джоди.

– Ежели не будешь отставать и ныть. А выбьешься из сил, останешься лежать там, где упал, или один вернёшься домой. Я не остановлюсь до самой темноты.

– Флажка лучше запереть или пусть идёт с нами?

– Мне совершенно наплевать, кто со мной идет. Только не ждите от меня пощады, ежели идти станет трудно.

Он пошёл в коптильню, нарезал из хвоста аллигатора полос мяса на корм собакам и был готов. Он тяжело протопал по двору к хлеву, где начинался след. Он свистнул собак и указал Джулии на след. Она взлаяла и была такова, Джоди в паническом страхе смотрел им вслед. Его ружьё не было заряжено, на нём не было башмаков, он не мог вспомнить, где оставил куртку. По виду отцовской спины он понял, что просить его подождать бесполезно. Он заметался по дому, собирая свои пожитки. Он крикнул матери, чтобы и ему положила в котомку хлеба и картошки.

– Похоже, дело идёт к развязке, – сказала она. – Отец теперь от этого медведя не отцепится. Уж я-то его знаю.

Джоди позвал Флажка и со всех ног припустил за отцом. Тот шёл быстро. Старая Джулия радовалась свежему следу. Её голос, её весёлый хвост, её лёгкая побежка ясно говорили о том, что это самое любимое её занятие. Флажок взбрыкнул и побежал с ней бок о бок.

– Он не стал бы так резвиться, вырасти старый Топтыга у него под носом, – мрачно заметил Пенни.

Пройдя с милю в западном направлении, они наткнулись на останки телёнка. Старый медведь, вероятно, не в состоянии охотиться из-за ран, нанесённых ему хряком Форрестеров, плотно поел. Туша была старательно прикрыта мусором.

– Должно, он залёг где-нибудь неподалеку и собирается вернуться, – сказал Пенни.

Но медведь не соблюдал никаких правил. След тянулся дальше и дальше. Он проходил неподалеку от Острова Форрестеров, поворачивал на северо-восток и по окраине Прерии Гопкинса уходит на север. Ветер был с юго-запада, сильный, и Пенни сказал, что Топтыга почти наверняка где-то недалеко впереди и что он учуял их.

Их поступь была так стремительна, а пройденное расстояние так велико, что ближе к полудню Пенни всё же был вынужден остановиться передохнуть. Собаки готовы были идти дальше, но их тяжело вздымающиеся бока и свисающие языки говорили о том, что и они заморились. Пенни выбрал для отдыха возвышенный островок живых дубов близ прозрачного прудка в прерии, чтобы собаки могли напиться. Он лёг на спину на припёке и лежал молча. Глаза его были закрыты. Джоди лёг рядом с ним. Собаки опустились плашмя на живот. Флажок неутомимо скакал по всему островку. Джоди наблюдал за отцом. Никогда ещё они не ходили так упорно и быстро. Куда девалась радость гоньбы, беспечная борьба человеческого ума с быстротой и хитростью животного. Тут была только ненависть, жажда мщения, и в них не было никакой отрады.

Пенни открыл глаза, перевалился на бок, развязал свою охотничью сумку и достал завтрак. Джоди достал свой. Они ели молча. Преснушки и холодный печёный сладкий картофель были почти лишены всякого вкуса. Пенни бросил собакам несколько полосок мяса аллигатора. Они ели его с удовольствием. Им было всё равно, вышел ли Пенни на обычную охоту или охотится с отчаянным намерением. Дичь всегда есть дичь, и резкий пахучий след, и добрая драка в конце. Пенни выпрямился, вскочил на ноги.

– Ладно. Пора идти дальше.

Отдых был краток. Башмаки гирями висели на ногах Джоди. След вёл в заросли, затем выходил обратно в Прерию Гопкинса. Топтыга пытался оторваться от собак. Он по-прежнему чуял их запах. Дважды за вторую половину дня Пенни был вынужден останавливаться, чтобы перевести дух. Он был вне себя от ярости.

– Прах меня разбери, было же время, когда я мог идти и идти без передышки, – оказал он.

И всё же каждый раз, как он вновь трогался в путь, его шаг был так скор, что Джоди еле поспевал за ним. Но он не смел и заикнуться об усталости. Один только Флажок резвился и забавлялся. Этот долгий поход был всего-навсего как увеселительная прогулка для его длинных ног. След доходил почти до самого озера Джордж, резко поворачивал обратно на юг, потом снова на восток и пропадал в сумраке болота. Солнце садилось, и видимость в тени зарослей была ограничена.

– Так-так… – сказал Пенни. – Он хочет снова вернуться к телёнку и покормиться. Ну, а мы пойдём домой и одурачим его.

Обратное расстояние до Острова Бэкстеров было невелико, но Джоди казалось, что ему ни за что не осилить его. На любой другой охоте он мог бы сказать об этом, и Пенни терпеливо дожидался бы его. Но сейчас отец двигался по направлению к дому так же упорно и непреклонно, как и покидая его. Они добрались домой уже затемно, но Пенни, не отдыхая, погрузил большой медвежий капкан на салазки, впряг в них Цезаря и повёз капкан к тому месту, где лежали останки телёнка. Он позволил Джоди сесть на салазки, а сам шёл рядом с Цезарем, ведя его в поводу. Джоди с облегчением вытянул натруженные ноги. Флажок потерял интерес к охоте и болтался возле кухонной двери.

– Ты не устал, па? – спросил Джоди.

– Я не устаю, когда я так взбешен.

Джоди светил ему пучком горящих лучин, пока он кольями, чтобы не оставлять запаха, поднимал искромсанную тушу, заряжал капкан и сосновым суком наскребал на него листья и всякий сор. На обратном пути Пенни сел на салазки и, бросив поводья, предоставил Цезарю идти, как ему вздумается. Он поставил лошадь в хлев, и они вошли в дом. Горячий ужин ждал их на столе, он поел наскоро и сразу улёгся в кровать.

– Ора, ты не разотрёшь мне спину пантерьим жиром?

Она пришла и поработала над ним своими большими сильными руками. Он покряхтывал от блаженства. Джоди стоял и смотрел на них. Пенни перевернулся на спину и со вздохом уронил голову на подушку.

– Ну как, мальчуган?

– Мне стало хорошо после того, как я поел.

– Гм… Ребячья сила прибывает и убывает от желудка… Ора!

– Да?

– Приготовь мне завтрак ещё до рассвета.

Он закрыл глаза и заснул. Джоди лёг в постель и с минуту лежал, ощущая боль во всём теле, затем тоже забылся сном.

Он проспал первые звуки утра и проснулся с тяжёлой головой. Он потянулся. Всё его тело занемело. С кухни слышался голос отца. По-видимому, Пенни был полон всё той же мрачной решимости, что и вчера, и даже не подумал разбудить его. Он встал, натянул штаны и рубаху и, всё ещё впросонках, вышел на кухню с башмаками в руках. Нечёсаные волосы лезли ему в глаза.

– Здорово, приятель, – сказал Пенни. – Готов продолжать?

Он кивнул.

– Вот это характер.

Он ещё не проснулся как следует, и есть ему не хотелось. Он тёр глаза и лениво ковырялся в тарелке.

– А не слишком рано проверять капкан? – спросил он.

– К тому времени, когда мы туда доберёмся, будет в самый раз. Я хочу посторожить в засаде, на случай, ежели он почует неладное и будет только ходить вокруг да нюхать.

Пенни поднялся и вдруг припал на мгновение всем телом к столу. Его губы искривились усмешкой.

– Всё бы хорошо, – сказал он, – ежели б только спина у меня не разламывалась надвое.

Утро было мрачное, очень холодное. Из шерстяной ткани, что Бык привёз из Джексонвилла, матушка Бэкстер сшила обоим охотничьи куртки и штаны. Их жалко было надевать, такие они были нарядные, но, медленно шагая сосняком, Пенни и Джоди пожалели, что не надели их. Собаки, ещё не проспавшиеся и вялые, охотно шли у ноги. Пенни послюнявил и поднял палец, пытаясь уловить хоть малейшее движение воздуха. Но воздух был неподвижен, и Пенни прямиком направился к капкану. Он был установлен на довольно открытом месте, и Пенни остановился, не доходя до него ярдов ста. Позади на востоке занимался рассвет. Пенни легонько шлёпнул собак, и они легли. Джоди цепенел от холода. Пенни трясся в своей тонкой одежде и поношенной куртке. В каждом пне, за каждым деревом Джоди мерещился старый Топтыга. Бесконечно медленно всходило солнце.

– Ежели он попался, он, должно быть, мёртв, я ничего не слышу, – прошептал Пенни.

Они крадучись двинулись вперёд, держа ружья наготове. Капкан был в том же положении, в каком они оставили его накануне. Было ещё так темно, что нельзя было как следует рассмотреть следы и определить, как вёл себя осторожный зверь, – приближался ли он к капкану и, заподозрив неладное, ушёл. Они прислонили ружья к дереву и стали махать руками и притопывать на месте, чтобы согреться.

– Ежели он тут был, – сказал Пенни, – то он сейчас где-нибудь неподалеку. Джулия мигом поднимет его.

Свет утра, не несущий с собой тепла, растекался по чаще. Пенни прошёл к капкану и низко склонился к земле. Джулия молча нюхала следы.

– Прах меня разбери, – сказал Пенни. – Прах меня разбери!

Даже Джоди и тот мог видеть, что никаких других следов, кроме вчерашних, возле капкана не было.

– Он не подходил сюда, – сказал Пенни. – Чтобы спастись, он не соблюдает никаких правил.

Он выпрямился, позвал собак и повернул домой.

– Так или иначе, – сказал он, – мы знаем, откуда он ушёл вчера.

Он заговорил снова, лишь когда они достигли дома. Он прошёл в свою комнату и стал натягивать поверх тонкой одежды свой новый шерстяной охотничий костюм. Он крикнул жене на кухню:

– Мать, собери мне муки, грудинки, соли, кофе и вообще все, что у тебя есть готового. Сложи всё в мою котомку. И ещё обожги мне побольше тряпок для трута.

Джоди ходил за ним по пятам.

– Мне тоже надеть мой новый костюм?

Матушка Бэкстер подошла к двери с котомкой. Пенни приостановился с одеванием.

– Я охотно возьму тебя с собой, сын. Пойми только одно и хорошо запомни: мы идём не развлекаться охотой. Нас ждёт стужа, быть может, трудные переходы и ночёвки под открытым небом. Я не намерен возвращаться домой до тех пор, пока не достану этого медведя. У тебя ещё не пропала охота идти?

– Нет.

– Тогда собирайся.

Матушка Бэкстер взглянула на своё прикрытое простыней новое платье.

– Вы не придёте ночевать?

– Скорее всего, так. Он выиграл у меня целую ночь. А может, и целую неделю.

Она сглотнула.

– Эзра, – робко сказала она, – ведь завтра сочельник.

– Ничего не могу поделать. Есть свежий след, и я иду по нему.

Он встал закрепить подтяжки и заметил несчастное выражение глаз жены. Он поджал губы.

– Завтра сочельник, говоришь? Вот что, мать. Ты не побоишься днём доехать в повозке до реки?

– Нет, днём не побоюсь.

– Тогда, ежели мы не вернёмся завтра вовремя, запрягай и поезжай. Ежели будет хоть малейшая возможность, мы придём прямо на праздники. Перед отъездом подои корову и, ежели мы не объявимся, возвращайся наутро для дойки. Больше я ничего не могу сделать.

Со слезами на глазах, но не сказав больше ни слова, она пошла наполнять котомку. Воспользовавшись минутой, когда она отлучилась в коптильню за мясом, Джоди тайком отсыпал кварту муки из бочонка и спрятал её для Флажка в свою новую котомку из шкурок детёнышей пантеры. Матушка Бэкстер вернулась с мясом и кончила укладку. Джоди стоял в нерешительности. Он так много ожидал от рождественского праздника на реке, и вот теперь он не попадет на него. Мать будет рада, если он останется с ней, и его поступок будет расценен как благородный и даже бескорыстный. Пенни закинул за плечо котомку, взял ружьё, и Джоди вдруг понял, что не останется ни за какие празднества на свете. Ведь они собрались убить Топтыгу. Он закинул свою собственную котомку на своё тёплое, в шерсти, плечо, взял своё ружьё и с лёгким сердцем вышел вслед за отцом. Они пошли прямо на север, чтобы продолжить преследование с того места, где прервали его вчера. Джоди весело насвистывал.

– Охота – мужское дело, правда, па? Даже на рождество.

– Охота – мужское дело.

След был ещё достаточно свеж, и Джулия легко, без заминки, взяла его. От того места, где они оставили его, он лишь непродолжительно тянулся на восток, затем круто поворачивал на север.

– Хорошо, что мы не пошли за ним вчера вечером, – сказал Пенни. – Он направлялся в другие округа.

След снова повернул на запад, к Прерии Гопкинса, и ушёл в сырое болото. Идти по нему стало трудно. Джулия с плеском бежала по воде. Время от времени она лакала её, словно пытаясь определить её запах. Вот она снова с отсутствующим выражением в глазах уткнулась носом в тростник, решая про себя, с какой стороны по нему прошёлся вонючий мех. Затем снова пустилась по следу. Временами она совершенно теряла его. В таких случаях Пенни отступал назад, наискосок, выбирался на твёрдую почву и шёл по кромке болота, высматривая место, где выходят из болота огромные комковатые следы. Если он обнаруживал их раньше Джулии, он подзывал её к себе охотничьим рожком и показывал ей:

– Вот где он прошёл, родимая. Вот тут! Взять его!

Рвун поспевал за Пенни на своих коротких ногах. Флажок поспевал повсюду.

– Флажок нам не помеха, па? – с тревогой спросил Джоди.

– Нисколько. Ежели медведь учует его, он не обратит на него внимания, разве что повернётся и дунет прямо к нему.

Несмотря на свирепый настрой Пенни, охота начала принимать свой прежний радостный колорит. Денёк выпал свежий и ясный. Пенни хлопнул Джоди по спине.

– Это будет получше всяких там рождественских кукол, правда?

– Ещё бы.

Холодный полдник был вкуснее иных горячих обедов. Они сидели, ели и отдыхали под славным горячим солнцем. Они расстегнули куртки. Когда они снова тронулись в путь, котомки за плечами поначалу казались им тяжёлыми, но они скоро опять привыкли к ним. На некоторое время у них создалось впечатление, что Топтыга намеревался, дав широкий круг, вернуться обратно к Острову Форрестеров или Острову Бэкстеров либо идти дальше прямо через заросли к новым местам кормёжки на реке Оклавохо.

– Ежели Форрестеров хряк и подранил его, – оказал Пенни, – похоже, ему на это наплевать.

Вопреки всякой логике, в середине дня огромные отпечатки медвежьих лап повернули назад, в болото на востоке. Идти стало тяжело.

– Это напоминает мне прошлую весну, как мы с тобой гнались за ним по болоту у Можжевелового Ключа, – сказал Пенни.

Под вечер они оказались неподалеку от низовий Солёных Ключей. Внезапно Джулия подала голос.

– Это на него похоже – залечь в таком месте!

Джулия кинулась вперёд. Пенни побежал за ней.

– Она подняла его!

Впереди послышался треск, словно буря прошлась по гущине зарослей.

– Возьми его, родимая! Держи его! Ату! Взять его! Ату!

Медведь двигался с невероятной быстротой. Он с треском ломился сквозь чащи, замедлявшие продвижение собак. Он был как пароход на реке, и густая непролазь колючих кустов, лиан и стволов упавших деревьев была под ним всё равно что текучая вода. Пенни и Джоди вспотели. Джулия вновь подала голос. На этот раз в нём звучали ноты отчаяния. Она не поспевала за медведем. Болото стало до того топким и сырым, что их башмаки целиком погружались в жидкую грязь, и им приходилось дюйм за дюймом выдираться из неё, не имея под ногами никакой опоры, кроме плетей смилакса. Тут росли кипарисы; их острые угловатые корни были скользки и коварны. Джоди увяз по бёдра. Пенни обернулся и подал ему руку. Флажок описал дугу влево, ища места повыше. Пенни остановился перевести дух. Его грудь тяжко вздымалась.

– Похоже, он уйдёт от нас, – задыхаясь, проговорил он.

Когда одышка немного прошла, он снова двинулся вперёд. Джоди отстал, но, выбравшись в хэммок, на островок низкой субтропической растительности, пошёл быстрее и догнал отца. Тут росли лавр, ясень и пальмы. Идти через хэммоки было всё равно что перебираться по камням через ручей. Вода между ними была прозрачно-коричневая. Джулия впереди лаяла на длинной высокой ноте.

– Держи его, родимая! Держи!

Чащоба впереди переходила в поросшее травой пространство. В просвете завиднелась грозная фигура Топтыги. Он мчался, точно чёрный вихрь. Вот в ярде позади него показалась Джулия. Перед ними мерцала быстрая вода реки Солёных Ключей. Медведь с плеском бултыхнулся в поток и поплыл к противоположному берегу. Пенни поднял ружьё и выстрелил два раза подряд. Джулия, проскользив на брюхе к самой воде, села на задние лапы, высоко задрала нос и завыла тоскливо с горя и разочарования. Топтыга уже карабкался на противоположный берег. Пенни и Джоди выломились из чащи на низкий сырой берег. Черный округлый крестец мелькнул перед их глазами. Пенни выхватил из рук Джоди ружьё и выстрелил. Медведь подпрыгнул.

– Я попал в него! – крикнул Пенни.

Топтыга продолжал бежать всё вперёд и вперёд. С минуту было слышно, как он с треском ломился сквозь чащу, затем всё затихло. Пенни отчаянно толкал собак в воду. Они ни в какую не хотели плыть через широкий поток. Он всплеснул руками, опустился на корточки прямо в жидкую грязь и горестно замотал головой. Джулия поднялась, понюхала отпечатки медвежьих лап у кромки воды, затем села и возобновила свой плач, словно и не прерывала его. Джоди всего трясло. Он полагал, что охота окончена. И на этот раз Топтыга ушёл от них.

Он очень удивился, когда Пенни встал, отёр пот с лица, перезарядил оба ружья и двинулся на северо-запад по открытому берегу реки. Он решил, что отец знает менее запутанный путь, которым можно вернуться домой. Однако Пенни продолжал идти вдоль реки и после того, как по левую руку потянулись редкие сосновые леса. Джоди не осмеливался приставать к нему с вопросами. Флажок исчез, и он ужасно боялся за него. Но хныкать было нельзя, ни за себя, ни за оленёнка, – таков был уговор. Узкая спина Пенни сутулилась от усталости и разочарования, но вид у неё был непреклонный. Джоди оставалось только следовать за ним. Он намял себе ноги, они ныли. Старая шомполка тяжело давила плечо.

– Помнится, её дом был где-то здесь… – сказал Пенни, больше самому себе, чем сыну.

Берег потока начал повышаться. Сосны и дубы высились на фоне заката. Они подошли к высокой круче, вздымавшейся над потоком. На верху её стояла хижина, внизу было расчищенное поле. Пенни поднялся по извилистой тропинке и взошёл на крыльцо. Дверь была заперта, и не видно было дымка из печной трубы. Окон у хижины не было. Их заменяли квадратные проемы с деревянными ставнями. Ставни были плотно прикрыты. Пенни обогнул хижину. Один ставень сзади был приоткрыт. Пенни заглянул внутрь.

– Её нет, но мы всё равно войдем.

– Мы пойдём отсюда вечером домой? – с надеждой спросил Джоди.

Пенни повернулся и посмотрел на него:

– Домой? Я же сказал тебе, что намерен разделаться с этим медведем. Ты можешь идти домой…

Он никогда не видел отца таким холодным и неумолимым. Собаки, тяжело дыша, легли на песок возле хижины. Пенни подошёл к поленнице и наколол дров. Набрав охапку, он швырнул её внутрь хижины через открытый проем. Затем влез туда сам и открыл кухонную дверь изнутри. Джоди вернулся к поленнице, нащепал смолистых лучин и, войдя в хижину, положил их на пол. Возле открытого очага частью стояли, частью висели на вращающихся кронштейнах котелки и форма для выпечки хлеба.

Пенни развёл огонь и повесил над ним мелкий котелок. Затем развязал на полу котомку, достал кусок свиного сала и ломтиками нарезал его в котелок. Сало начало потихоньку скворчать. Пенни вышел наружу к колодцу и достал на вороте ведро воды. С полки на кухне он взял замызганный кофейник, заварил в нём кофе и поставил его поближе к жару. В заимствованной сковороде замешал кукурузный хлеб и положил прогреваться к огню две холодные картофелины. Когда сало растопилось, он вылил в него тесто, дождался, пока лепёшка затвердеет и подрумянится, и, отвернув кронштейн от самого жара, оставил хлеб доходить. Тем временем вскипел кофе. Он отодвинул его от огня, достал из расшатанного кухонного шкафа тарелки и чашки и поставил их на голый сосновый стол.

– Пристраивайся, – оказал он. – Всё готово.

Он ел быстро и жадно. Остатки кукурузного хлеба он вынес во двор собакам и бросил им ещё по две полоски мяса аллигатора. Джоди было холодно, и не от одной только резкости вечера. Невыносимо было, что отец так молчалив. Он ел с ним всё равно как с чужим. Пенни согрел воды в котелке, в котором готовил, перемыл тарелки и чашки, убрал их в шкаф и подмёл пол. Затем вышел наружу, набрал с дуба несколько охапок мха и сделал собакам ложе под укрытым от ветра углом дома. Спускалась ночь, тихая и очень холодная. Он натаскал из лесу целых древесных стволов и два из них положил концами в очаг; их надо было время от времени проталкивать вперёд. Он набил трубку, раскурил её и лёг на пол возле огня, подложив себе под голову скатанную котомку.

– Лучше всего и тебе сделать то же самое, мальчуган, – добрым голосом сказал он. – Рано утром нам выступать.

Теперь он был больше похож на себя, и Джоди осмелился задать несколько вопросов:

– Па, ты думаешь, Топтыга пройдёт здесь обратно?

– Кто угодно, только не он. Или, во всяком разе, не так скоро, чтобы я стал его дожидаться. Я почти уверен, что ранил его. Я пройду к Солёным Ключам и, обогнувши верховья, перейду на ту сторону реки. А там – вниз по берегу вплоть до того места, где он бросился сегодня в чащу.

– Ведь это здорово далеко…

– Изрядно.

– Па…

– Ну?

– Как по-твоему, с Флажком ничего не стряслось?

– Ты не забыл, что я тебе сказал, когда позволил взять его с собой?

– Не забыл. Я только…

Пенни смягчился:

– Он не заблудился, ежели об этом твоя печаль. Оленя нельзя потерять в лесу. Он объявится сам, ежели только не вздумает одичать.

– Он не одичает, па. Никогда.

– В таком раннем возрасте – пожалуй. Скорее всего, в эту минуту он изводит нашу мать. Спи.

– А чей это дом, па?

– До сих пор принадлежал одной вдовой женщине. Я тут давно не бывал.

– А она не заругается, что мы пришли сюда?

– Ежели это та самая женщина – не заругается. Было время, я ухаживал за ней, до того как женился на твоей матери. Спи.

– Па…

– Это твой последний вопрос, дальше я просто угощаю тебя метлой. А если вопрос будет неразумный, то и за него угощу.

Он колебался. Он хотел спросить, не думает ли отец, что они смогут поспеть завтра вечером на рождественские праздники. Он рассудил, что вопрос неразумен. Преследование Топтыги может стать делом всей жизни. Он вернулся мыслями к Флажку. Ему воображалось, что Флажок заблудился, голоден, что его преследует пантера. Без Флажка было так одиноко. Он спросил себя, тревожилась ли о нём когда-нибудь так его мать, и решил, что, наверное, нет. Он заснул с какой-то печалью.

Утром его разбудил стук колёс во дворе. Собаки залаяли, им ответила чужая собака. Он сел на полу. Пенни, уже вскочив на ноги, тряс головой впросонках. Они проспали. Вокруг хижины, розовый, разгорался рассвет. Огонь распался на пепел и угольки, и только обугленные концы двух древесных стволов торчали над очагом. Воздух был ледяной. Пар от дыхания повисал в нём морозными облачками. Они промёрзли до мозга костей. Пенни подошёл к кухонной двери и открыл её. Послышались шаги, и в хижину вошла женщина средних лет, а следом за нею юноша.

– Господи боже!.. – проговорила она.

– Ну что же, Нелли, – сказал Пенни. – Похоже, тебе просто не суждено от меня отделаться.

– Эзра Бэкстер!.. Ты мог бы и подождать, пока тебя пригласят.

Он широко улыбнулся ей:

– Знакомься, вот мой сын Джоди.

Она мельком взглянула на него. Это была миловидная женщина, пухленькая и розовощекая.

– Он чуточку похож на тебя. А это мой племянник, Аза Ревелс.

– Уж не сын ли Мэтта Ревелса? Ей-богу! Ну, мальчуган, я знал тебя ещё тогда, когда ты был не больше осы-землеройки.

Они обменялись рукопожатием. Юноша был застенчив.

– Ну, а теперь, мистер Бэкстер, вспомнивши про вежливость и всё такое, расскажите же мне, как сталось, что вы так свободно распоряжаетесь в моём доме?

Она сказала это весёлым тоном. Джоди она понравилась. Женщины делятся на породы, как собаки, подумал он. Она была одной породы с бабушкой Хутто, из тех, с которыми мужчинам легко. И ещё, две женщины могут произносить одни и те же слова, но смысл этих слов будет не один и тот же, подобно тому как лай одной собаки может быть угрожающим, а лай другой – дружелюбным.

– Сейчас, вот только разворошу огонь, – сказал Пенни. – Тут не то что говорить, а самый дух в груди замораживает.

Он склонился над очагом. Аза вышел во двор за дровами. Джоди пошёл помочь ему. Джулия и Рвун с поднятыми хвостами ходили вокруг чужой собаки.

– Ваши собаки до смерти испугали нас с тетушкой Нелли, – сказал Аза.

Джоди не смог придумать ничего подходящего в ответ и поспешил с дровами в дом.

– Ежели ты ещё никогда не была ангелом, посланным мне с неба, Нелли, то этой ночью ты стала им, – говорил Пенни. – Мы с Джоди два дня подряд гоняем большого разлапого медведя. Он всё драл у меня скотину, и вот моё терпение лопнуло…

– Медведя без пальца на передней лапе? – прервала она. – Прошлый год он оставил меня без свиней.

– Ну да, мы идём по его следам от самого дома, и в болоте южнее низовий реки мы подняли его. Будь я к нему ярдов на десять поближе, я бы достал его. Я выстрелил по нему три раза, но он был слишком далеко. Последним выстрелом я ранил его. Он переплыл через реку, а мои собаки не захотели лезть в воду. Ах, Нелли, никогда я не был так близок к отчаянью с тех самых пор, как ты сказала мне, что Фред хочет составить тебе компанию на всю жизнь.

Она засмеялась:

– А ну тебя! Ты сам-то никогда не собирался.

– Теперь поздно объясняться… Так вот, я подумал, что ежели ты не вышла снова замуж и не уехала, твой дом должен быть где-то здесь. И я знал, что ты не откажешься приютить меня под своим кровом. Когда сегодня ночью я укладывался спать, я сказал: «Господи, благослови маленькую Нелли Джинрайт».

Она звонко рассмеялась:

– Для меня нет гостя желаннее. Только в следующий раз не мешает знать заранее, а то я так напугалась. Вдовая женщина не привыкла видеть чужих собак во дворе и мужчину у очага. Что же ты собираешься делать теперь?

– Да вот как только заморю червячка, переберусь повыше истока реки на ту сторону и вновь пойду по следу с того места, где мы в последний раз видели его.

Она собрала морщины на лбу.

– В этом нет нужды, Эзра. У меня тут есть лодка-долблёнка, она, правда, очень неважная и вся растрескалась от непогоды, но всё же сможет доставить вас на тот берег. Бери её, ради бога, и сократи себе путь.

– Ой-ля-ля! Ты слыхал, Джоди? Я должен повторить: «Господи, благослови маленькую Нелли Джинрайт».

– Не такая уж я маленькая, какой была в ту пору, когда ты со мной познакомился.

– Верно, только сейчас ты выглядишь куда лучше. Ты всегда была хорошенькая, только слишком тоненькая. У тебя были такие тонкие ножки, словно молоденькие деревца, о которые тёрся олений бык.

Они снова рассмеялись. Она сняла чепец и захлопотала на кухне. Пенни теперь не особенно торопился. Переправляясь через реку на долблёнке, они намного сокращали свой путь, и это давало им возможность позавтракать не торопясь. Он отдал хозяйке остатки свинины. Она приготовила кукурузную кашу, заварила свежий кофе и напекла преснушек. Ни сахарного сиропа, ни масла, ни молока у неё не было.

– Я не могу держать здесь скотину, – сказала она. – Что уцелеет от медведей и пантер, достается аллигаторам. – Она вздохнула. – Мне, вдове, временами-таки приходится туго.

– А Аза с тобой не живёт?

– Нет. Мы просто возвращаемся вместе из Форт-Гейтс, а сегодня вечером собираемся на рождественские праздники за реку.

– Мы тоже собирались, но теперь уж, похоже, нам лучше об этом и не помышлять… – Ему пришла в голову мысль. – Там будет моя жена. Скажите ей, что вы встретились с нами, чтобы она не тревожилась.

– Ты как раз из таких мужчин, Эзра, которые беспокоятся, как бы жена не тревожилась. Ты никогда не спрашивал меня, но я часто думаю, что много потеряла, не поощрив тебя.

– А моя жена, пожалуй, думает, что много потеряла, поощрив.

– Никто из нас не знает, что нам надо, пока не станет слишком поздно.

Пенни благоразумно промолчал.

Завтрак был настоящим пиршеством. Нелли Джинрайт щедро накормила собак и, не слушая никаких возражений, собрала отцу и сыну завтрак в дорогу. Они покидали её дом с неохотой, согретые душой и телом.

– Долблёнка чуть выше по течению, тут и четверти мили не будет! – крикнула она им вслед.

Повсюду был лёд. Он намёрз на лозном просе, в него вмёрзло старое каноэ. Они выпростали лодку изо льда и спустили её на воду. Она долго пролежала на суше и текла так сильно, что они отказались от мысли вычерпать всю воду и решили добраться до того берега стремительным броском. Собаки побаивались её, и только Пенни посадил их в неё, как они тут же выскочили. За те несколько минут, что они потеряли при посадке, долблёнка набрала несколько дюймов ледяной воды. Пришлось вновь отчерпывать её. Джоди забрался на середину и сел на корточки. Пенни взял собак за загривки и передал ему. Он крепко прижал их к себе, изо всех сил сопротивляясь их попыткам вырваться. Пенни суком оттолкнулся от берега. Ближе к середине, не стесненная закраинами льда, река бежала быстро. Она подхватила долблёнку и стремительно понесла вниз по течению. В башмаки Джоди начала набираться вода.

Пенни отчаянно огребался, правя к тому берегу. Из трещины в носу лодки струей хлестала вода. Теперь собаки стояли тихо и только дрожали от страха. Джоди, пригнувшись, грёб руками.

Летом все речки были приветливы. Когда на тебе лишь тонкая, изношенная рубаха да такие же изодранные башмаки, падение в воду означает всего-навсего холодное купание, а дальше – плывешь к любому берегу. В этой же воде, едва не замерзающей, тяжёлые шерстяные штаны и куртка окажут тебе плохую услугу. Набрав изрядный груз воды, долблёнка сделалась тяжёлой и неповоротливой. Достигнув противоположного берега, она в то же мгновение упрямо осела на дно. Вода заплеснула им в башмаки, и ноги у них разом закоченели. Но так или иначе, они снова были на суше, на том же берегу, что и Топтыга, и сберегли притом несколько часов тяжёлой ходьбы. Собаки дрожали от холода и смотрели на Пенни, ожидая приказаний. Но он, ничего не приказывая, немедленно тронулся в путь в юго-западном направлении, вдоль берега потока. Местами берег был такой низкий и топкий, что приходилось забирать от него в сторону, в болото или даже выше в лес. Они находились между узким заливом озера Джордж и протянувшимся на север плёсом реки Сент-Джонс. Места тут были топкие и труднопроходимые.

Пенни остановился опознаться на местности. Можно было не сомневаться, что Джулия вновь возьмет след, как только они упрутся в него, но не решался слишком торопить её. У него было какое-то сверхъестественное чутье на пройденное расстояние. Он узнал мёртвый кипарис на том берегу, – они миновали его вскоре после того, как медведь ушёл от них. Он замедлил шаг и шёл теперь осторожно, внимательно разглядывая мёрзлую землю. Он притворился, будто нашёл след. Он сказал Джулии:

– Вот тут он прошёл. Взять его. Вот тут.

Она стряхнула с себя сонное оцепенение, замахала своим длинным хвостом и шумно зафукала, нюхая землю. Через несколько ярдов она издала негромкий тоненький писк.

– Вот он! Она взяла его.

Следы огромных медвежьих лап накрепко впечатались в замёрзшую грязь. Их не трудно было видеть глазом. Сломанные кусты обозначали путь, которым Топтыга ломился сквозь чащу. Пенни шёл за собаками по пятам. Медведь залёг сразу же, как только убедился, что его больше не преследуют. Джулия подняла его в каких-нибудь четырёхстах ярдах от берега. Они не видели его за гущиной стволов, но услышали его тяжёлый прыжок. Пенни не мог стрелять вслепую, так как на пятках у медведя висели собаки. Джоди ожидал, что отец пустится за ним со всех ног среди частой болотной растительности, но Пенни сказал:

– Сами мы никак не можем его догнать. Так что пусть им занимаются собаки. В такой погоне, мне кажется, тише едешь – дальше будешь.

Они продолжали упорно продвигаться всё вперёд и вперёд.

– Одно утешение, что он тоже измотан, – сказал Пенни.

Он недооценил своего противника. Гоньбе, казалось, не будет конца.

– Похоже, он намерен бежать до самого Джексонвилла, – сказал Пенни.

Медведя с собаками было не видать, не слыхать, но след отчетливо проступал перед глазами Пенни. Сломанный сук, примятый пучок травы разворачивались перед ним в карту даже там, где земля была тверда и не выдавала ничьих следов. Около полудня они совсем запыхались и вынуждены были остановиться, чтобы перевести дух. Пенни приставил ладонь к уху, вслушиваясь в поднявшийся к тому времени лёгкий ледяной ветерок.

– Кажись, это Джулия, – сказал он. – Они выставили его.

Это вновь бросило их вперёд. В самый полдень они настигли его. Медведь наконец надумал остановиться и решить дело дракой. Собаки, кидаясь, удерживали его на месте. Он раскачивался из стороны в сторону на своих толстых коротких лапах, рычал и яростно скалил зубы. Его уши были плотно прижаты к голове. Когда он повернулся спиной, чтобы бежать дальше, Джулия наскочила на него сбоку, а Рвун, обежав его кругом, кинулся к его лохматой глотке. Он отмахивался от них своими лапами с большущими изогнутыми когтями и пятился назад. Рвун забежал ему в тыл и впился зубами в его ногу. Топтыга пронзительно взвизгнул, со стремительностью ястреба повернулся на месте и обеими лапами подгреб к себе бульдога. Рвун взвыл от боли, но доблестно защищался, уворачиваясь от готовых сомкнуться на его хребте челюстей. Головы медведя и собаки судорожно дёргались то туда, то сюда, рыча и клацая зубами, норовя достать глотку противника и прикрывая свою собственную. Пенни уверенной рукой вскинул ружьё, прицелился и выстрелил. Топтыга упал с прижатым к груди Рвуном. Кончились его разбойные денечки.

Теперь, когда всё было позади, всё казалось так просто. Они гнались за ним. Пенни свалил его. Вон он лежит…

Они в удивлении посмотрели друг на друга. Они подошли к распластанной туше. У Джоди от слабости дрожали колени. Пенни пошатывало. Джоди почувствовал, как его наполняет какая-то ясность и лёгкость, словно он был воздушный шар.

Пенни сказал:

– Ей-богу, для меня это как-то неожиданно!

Он хлопнул Джоди по спине и пустился отбивать чечетку.

Он пронзительно крикнул:

– Ой-ля-ля!

Его крик разнесся по всему болоту. Ему столь же пронзительно ответила сойка и улетела. Заразившись его волнением, Джоди тоже крикнул:

– Ой-ля-ля!

Джулия припала к земле и лаем вторила их крикам. Рвун, зализывая раны, помахивал своим коротким хвостом. Пенни безголосо пропел:
		Меня Сэмом звать.



		Мне на всё плевать.



		Уж лучше стать негром,



		Чем прахом стать.








Он снова хлопнул Джоди.

– Ну, кто стал прахом, а?

Джоди крикнул:

– Не мы! Мы достали старого Топтыгу!

Они прыгали, горланили и гикали до хрипоты, пока белки не затрещали со всех сторон. Наконец-то у них отлегло от сердца. Пенни чуть не задохся от смеха.

– Уж и не знаю, когда я в последний раз так драл глотку. Ей-богу, это пошло мне на пользу.

Джоди от избытка чувств всё ещё продолжал гикать. Пенни отрезвел и, наклонясь, осматривал медведя. Весил он, должно быть, не меньше пятисот фунтов. Его шуба была великолепна. Пенни поднял огромную переднюю лапу с недостающим пальцем и оказал:

– Ну что ж, старина, ты был страшно пакостным врагом, но я тебя уважаю.

Он с победным видом уселся на могучие рёбра медведя. Джоди потрогал его густой мех. Пенни сказал:

– А теперь нам надо крепко подумать. Дело такого рода: мы сейчас у чёрта на куличках, и на руках у нас зверюга больше тебя, меня и матери, вместе взятых, да ещё с коровой в придачу.

Он вынул трубку, набил её и закурил.

– Уж коли думать, так с удобством.

Он был в таком радужном расположении духа, что задача, казавшаяся Джоди неразрешимой, представлялась ему всего-навсего приятным поводом дать работу своему уму. Он начал прикидывать, словно про себя:

– Так, так, давай посмотрим. Мы сейчас где-то между Медвежьим Ключом и рекой. Дорога на Форт-Гейтс к западу, река к востоку. Так… Если мы сумеем доставить этого чёрного джентльмена к Лошадиному причалу, – там всё время ходят пароходы… Так… Пока выпотрошим его, а там подумаем ещё.

Переворачивать Топтыгу на спину было всё равно что переворачивать зараз целый воз мешков с мукой. От толстых подушек жира под шкурой он был весь округлый и трясучий и никак не хотел сохранять приданное ему положение.

– Он и мёртвый такой же пакостный, каким был всю свою жизнь, – сказал Пенни.

Он тщательно выпотрошил тушу. Теперь у старого Топтыги был безвредный и аккуратный вид, словно у мясной туши в лавке мясника. У Джоди мурашки по телу бегали, когда он держал тяжёлые лапы так, чтобы Пенни удобно было работать. Ему и во сне не снилось, что он будет держать эти огромные лапищи своими маленькими руками. И хотя его участие в охоте ограничивалось тем, что он лишь следовал за маленькой неумолимой спиной отца, сейчас он чувствовал себя сильным и могучим.

– Ну, а теперь посмотрим, хватит ли у нас силёнок сдвинуть его с места, – сказал Пенни.

Они взялись за передние лапы и потянули. Чтобы передвигать этот мёртвый груз, усилие требовалось неимоверное. Приподнимая тушу и делая рывок, они могли тащить её по футу зараз.

– Этак мы и к весне до реки не доберёмся, – сказал Пенни. – И прежде с голоду помрём по пути.

Самой большой помехой было то, что нельзя было крепко взяться за покрытые гладкой шерстью лапы. Пенни присел на корточки и задумался.

– Мы можем дойти до Форт-Гейтс и взять кого-нибудь на подмогу, – сказал он наконец. – Это будет стоить немалой доли мяса, зато не придётся надсаживаться. А можно и так: добраться до дому и вернуться сюда с повозкой.

– Но ведь повозки дома не будет, па. Мать уедет в ней на праздники.

– Ах да, я совсем забыл, что сегодня сочельник.

Пенни сдвинул шапку на затылок и почесал голову.

– Ну что ж, мальчуган, пойдём.

– Куда?

– В Форт-Гейтс.

Дорога, ведущая к этому небольшому посёлку на берегу реки, проходила, как Пенни и предполагал, в каких-нибудь двух милях к западу. Хорошо было выйти на открытую песчаную дорогу из болот и кустарников. Вдоль дороги дул холодный ветер, но солнце было к ним милостиво. Пенни отыскал у обочины место, поросшее шалфеем, надломил несколько стеблей и смочил целебным соком раны Рвуна. Он стал разговорчив и на ходу восстанавливал в памяти полузабытые эпизоды других медвежьих охот, случившихся давным-давно.

– Когда я был примерно твоих лет, – рассказывал он, – к нам приехал погостить мой дядюшка Майлс из Джорджии. Как-то в холодный день, совсем вот как этот, он взял меня с собой на то самое болото, по которому мы сегодня прошли. Мы шли быстро и ничего особенного не искали, как вдруг видим: впереди на пеньке сидит канюк не канюк, а что-то вроде и долбает что-то клювом. Ну, подходим мы ближе, и что же ты думаешь это было?

– Не канюк?

– Совсем не канюк, а медвежонок: он играючи стыкался на кулачках со своим братцем, тот сидел на земле внизу. Ну вот, дядюшка Майлс и говорит: «Сейчас мы поймаем себе медвежонка». Они были совсем кроткие, и он подошёл да и схватил того, что сидел на пеньке. Так вот, стало быть, схватил он его, а в чём нести, не знает. Ну, а медвежонок, стервец, всего тебя изгрызет, ежели не положить его в мешок. Так вот, те, кто живёт дальше на севере, зимою надевают нижнее бельё. Ну он и снял штаны, снял кальсоны, завязал штанины узлом – вот тебе и мешок. Положил он в него медвежонка и только хотел снова надеть штаны, как вдруг в кустах хрясь-хрясь, пых-пых, топ-топ! – и из чащобы прямо на него вываливается старая медведица. Ну, тут уж он, конечно, как дунет по болоту! Медвежонка бросил, и мамаша подобрала его, с кальсонами и всем прочим. Только уж очень близко она к дядюшке подбежала да ещё наступила на лиану, а он и запнись об эту лиану да и кувырк прямо в терновник. Ну, а тетушка Молл была женщина бестолковая и всё никак не могла сообразить, почему он в такой холодный день пришёл домой без кальсон и с ободранным донцем. Ну, а сам дядюшка Майлс потом всегда говорил, что это всё ничего, ежели подумать, как, должно быть, дивилась мамаша-медведица кальсонам на своём малыше.

Джоди хохотал до полного изнеможения.

– Па, сколько историй ты держишь в уме и не рассказываешь! – пожаловался он.

– Видишь ли, чтобы вспомнить такое, надо побывать на болоте, где всё это случилось. Помнится, на том же самом болоте в одном очень холодном марте месяце набрёл я на пару других медвежат. Они скулили от холода. Медвежата, видишь ли, когда родятся, не больше крыс и совсем голые… Чу!

На дороге у них за спиной раздалось цоканье лошадиных копыт, – ошибиться было невозможно.

– Вот было бы хорошо, ежели б не пришлось идти в Форт-Гейтс за подмогой.

Цоканье приближалось. Они отступили к обочине. Всадники были Форрестеры.

– Похоже, накликал я лихо, – оказал Пенни.

Бык возглавлял кавалькаду. Они неслись во весь опор. Все были пьяным-пьяны. Они придержали лошадей.

– Вы только посмотрите! Ведь это старик Пенни и его детёныш! Здорово, Пенни! Какого чёрта ты тут делаешь?

– Мы с охоты. И на этот раз охотились не просто так. Мы гонялись за старым Топтыгой.

– О-го-го! Это пешком-то? Вы слышите, ребята?

– Мы убили его, – сказал Пенни.

Бык встряхнулся. Вся компания вроде как протрезвела.

– Не рассказывай сказки. Где он?

– Тут, мили две к востоку, между Медвежьим Ключом и рекой.

– Похоже на правду. Он там часто шастает.

– Он мёртв. Откуда я знаю, что он мёртв? Я выпотрошил его. Мы идём в Форт-Гейтс за подмогой, надо вытащить его из болота.

Бык застыл в седле, полный пьяного достоинства.

– Ты идешь в Форт-Гейтс за подмогой? Тогда как лучшие в округе охотники стоят перед тобой?

– Что ты нам дашь, ежели мы вытащим его? – крикнул Лем.

– Половину мяса. Я и так хотел дать вам половину, потому как он и вас донимал, а Бык пришёл остеречь меня.

– Мы с тобой друзья, Пенни Бэкстер, – сказал Бык. – Я остерегаю тебя, ты остерегаешь меня. Садись сюда, сзади, и показывай путь.

– А мне что-то неохота лезть нынче в болото, да ещё делать конец до Острова Бэкстеров, – сказал Мельничное Колесо. – У меня веселье было на уме.

– У тебя нет ума, – сказал Бык. – Пенни Бэкстер!

– Ну что?

– Ты по-прежнему намерен ехать на праздники в Волюзию?

– Ежели б удалось вытащить медведя и поспеть туда, мы бы поехали. Мы шибко припозднились.

– Ну так садись ко мне за спину и показывай путь. Ребята, мы и медведя вытащим, и в Волюзию поспеем. Ежели там не захотят нас принять, могут выбросить нас, коли сумеют.

Пенни колебался. Заручиться помощью в Форт-Гейтс, особенно сейчас, в рождественский сочельник, было нелегка. Однако почтенные члены общины едва ли будут рады видеть Форрестеров на своём вечере. Пусть они помогут ему управиться с тушей, подумал он, а там, бог даст, он сумеет сбыть их с рук. Он сел на лошадь позади Быка. Мельничное Колесо протянул руку Джоди, и тот занял место у него за спиной.

– Кто из вас будет такой добрый и возьмет к себе моего бульдога? – сказал Пенни. – Он ранен хоть и не серьёзно, но ему пришлось изрядно побегать и здорово драться.

Говорун подобрал Рвуна и устроил его в седле перед собой. Конец, пройденный пешком и казавшийся таким длинным, был ничто на лошадях Форрестеров. Отец и сын, вспомнив, что с самого утра ничего не ели, пошарили у себя в котомках и начали уписывать хлеб и мясо, которыми их снабдила Нелли Джинрайт.

– Теперь, как проедем вот этот низкий хэммок, тут и наш медведь, – сказал Пенни.

Они спешились. Лем злобно сплюнул:

– Везёт же тебе, поповскому сынку…

– Ну, кого очень уж потянуло бы в его компанию, тот сумел бы разыскать его, – сказал Пенни. – Или кто, вроде меня, до того взбесился, что не захотел от него отстать.

Возник спор из-за того, как разрубать тушу. Бык хотел забрать её целиком ради эффекта. Пенни доказывал, что это невозможно. В конце концов Быка убедили, что тушу надо разрубить на четыре части, как обычно поступают с такими большими медведями. С Топтыги содрали шкуру, и тушу расчетвертили. Шкура была снята целиком, вместе с огромной головой и когтистыми лапами.

– Такой она мне и понадобится, – сказал Бык. – Я придумал потеху.

Форрестеры пустили по кругу припасённые бутылки, затем выехали на дорогу. Четыре лошади несли по четверти медвежьей туши каждая, шкуру нагрузили на пятую. До Острова Бэкстеров процессия добралась уже затемно. Дом был закрыт – на воротах перекладина, на окнах ставни. Ни огонька, ни струйки дыма из печной трубы. Матушка Бэкстер уехала в повозке за реку. Флажка нигде не было видно. Форрестеры спешились, выпили ещё и попросили воды. Пенни вызвался сготовить им ужин, но мыслями они уже были в Волюзии. Медвежатину повесили в коптильне. Бык ни за что не хотел расстаться со шкурой.

Странно было Джоди ходить в темноте по запертому дому, словно в нём жили не Бэкстеры, а какие-то другие люди. Он прошёл на задний двор и позвал:

– Флажок! Ко мне, приятель!

Ответного топота маленьких острых копытец не последовало. Робко позвал он вновь, а затем вышел на дорогу. Флажок галопом мчался к нему из рощи. Джоди прижал его к себе так крепко, что он в нетерпении вырвался. Форрестеры кричали ему, чтобы поторапливался. Ему и хотелось взять Флажка с собой, и страшно было: а вдруг он опять убежит? Джоди привёл его в сарай, крепко привязал и закрыл дверь на перекладину – от хищников. Потом снова вернулся в сарай и высыпал Флажку муку, которую носил с собой. Форрестеры метали громы и молнии. Он подбежал к Мельничному Колесу и со спокойным сердцем занял место за его спиной.

Форрестеры хриплыми голосами, словно стая ворон, грянули песню. Он подпевал им. Их крики эхом отдавались в зарослях. Часов в девять они подъехали к реке и взревели все разом, вызывая паром. Переправившись на тот берег, направились к церкви. Она была освещена. Во дворе стояли повозки, запряжённые лошадьми и волами.

– Мы не в таком виде, чтобы показаться на празднике в церкви, – сказал Пенни. – Может, пошлём Джоди, он вынесет нам угощение?

Но Форрестеров невозможно было ни уговорить, ни остановить. Бык сказал:

– А ну-ка, вы, помогите мне нарядиться. Сейчас будем гнать дьявола из этой церкви.

Лем и Мельничное Колесо надели на него медвежью шкуру. Он стал на четвереньки. Производимое впечатление показалось ему недостаточно убедительным: разрезанная на животе шкура не держала большую тяжёлую голову, и она всё время сваливалась вперёд. Пенни не терпелось войти в церковь и успокоить жену, но Форрестеры не торопились. Они сняли шнурки с башмаков и стянули ими шкуру на груди Быка. Лучшего он и не мог желать. Его широченная спина и плечи заполняли шкуру чуть ли не так же плотно, как её прежний обладатель. Он реванул для пробы. Братья взошли по ступеням. Лем распахнул дверь, впустил Быка и прикрыл её, оставив щель, чтобы наблюдать. Гостя заметили не сразу. Бык заколтыхал вперёд, до того верно воспроизводя медвежью походку, что у Джоди мурашки поползли по спине. Бык зарычал. Собравшиеся в церкви обернулись. Бык приостановился. Последовало мгновение всеобщего оцепенения, затем церковь опустела через окна, словно порывом ветра смело кучу листьев.

Форрестеры ввалились в церковь, закатываясь оглушительным хохотом. Пенни и Джоди вошли за ними. Внезапно Пенни подскочил к Быку и стащил с него медвежью голову, так что открылось человеческое лицо.

– Вылазь из этой штуки, Бык. Ты что, хочешь, чтобы тебя убили?

Он вовремя заметил, как в одном из окон блеснул ружейный ствол. Бык выпрямился, шкура упала на пол. Люди снова набились в церковь. Снаружи слышался неуёмный женский крик, плакали от страха два или три ребёнка. Первой реакцией собравшихся был гнев. Какой-то мужчина крикнул:

– Нечего сказать, хорош способ приходить на встречу рождественского сочельника! До смерти испугали детей!

Однако силён был дух рождества, да и пьяная весёлость Форрестеров действовала заразительно. Огромная медвежья шкура привлекла к себе всеобщее внимание. То тут, то там раздавался грубый мужской гогот, а под конец уже смеялись все, сойдясь на том, что Бык больше похож на медведя, чем сам Топтыга. Огромный медведь уже много лет разбойничал в здешних краях и был этим печально знаменит.

Большинство мужчин и мальчишек толпились вокруг Пенни. Матушка Бэкстер приветствовала его и поспешила принести ему тарелку с едой. Он устроился на одной из церковных скамей, сдвинутых к некрашеным голым стенам, и начал есть. Но не успел он сделать и несколько глотков, как жадные расспросы мужчин увлекли его, и он пустился рассказывать об охоте. Еда, забытая, стояла у него на коленях.

Джоди робко осматривался в непривычно пёстрой и яркой обстановке. Маленькая церковь была украшена ветками падуба, омелой и домашними растениями: мускусным васильком, геранями, азиатскими ландышами и колеями. Вдоль стен на консолях ярко горели керосиновые лампы. Потолок был наполовину скрыт гирляндами из цветной бумаги, зелёной, красной и жёлтой. Впереди, возле трибуны для проповедей, стояла рождественская ёлка, украшенная мишурой и увешанная нитями жареных кукурузных зерен, бумажными фигурами и блестящими шарами – подарком капитана «Мери Дрейпер». Все обменивались рождественскими подарками, пол под ёлкой был усыпан бумажными обёртками. Маленькие девочки ходили как в трансе, крепко прижимая к плоской, в пёструю клетку груди новые тряпичные куклы. Совсем маленькие мальчики, которых рассказ Пенни не мог интересовать, играли на полу.

Угощение было на длинных, составленных из досок столах возле ёлки. Бабушка Хутто и мать устремились к Джоди и повели его к столу. Он обнаружил, что слава, подобно сладкому аромату, овевает и его. Женщины столпились вокруг и наперебой совали ему еду. Они спрашивали об охоте. Поначалу он словно онемел и не мог отвечать. Его бросало то в жар, то в холод, он просыпал салат из тарелки, которую держал в одной руке. В другой были зажаты пирожные трёх различных сортов.

– Теперь надо оставить его одного, – сказала матушка Хутто.

Он вдруг испугался, что упустит возможность ответить на вопросы, а с нею вместе и триумф этой минуты.

– Мы гонялись за ним почти три дня, – быстро сказал он. – Мы два раза поднимали его. Мы залезли в грязь, и отец сказал, что такая грязь засосет и тень канюка, но мы выдрались из неё…

Женщины слушали с лестным для него вниманием. Он почувствовал прилив вдохновения. Он начал сначала и попробовал рассказывать так, как рассказывал бы отец. На середине повествования он глянул на зажатое в руке пирожное и потерял всякий интерес к рассказу.

– Потом отец застрелил его, – обрывисто кончил он.

Он запихнул в рот кусок пирожного. Женщины пошли за новыми сластями.

– Ты вот начинаешь с пирожного, – сказала матушка Бэкстер, – и у тебя не останется места ни для чего другого.

– А я и не хочу ничего другого.

– Пусть его, Ора, – сказала матушка Хутто. – Кукурузный хлеб он сможет есть круглый год.

– Я буду есть его завтра, – пообещал он. – Я знаю, что кукурузный хлеб надо есть, чтобы вырасти большим.

Он переходил от одного вида пирожного к другому и вновь возвращался к уже отведанному.

– Ма, Флажок показывался дома до того, как ты уехала? – спросил он.

– Прибежал вчера, как стемнело. Я, признаться, встревожилась: как это – вас нет, а он прибежал. Ну, а сегодня вечером тут была Нелли Джинрайт, она и рассказала, что видела вас.

Он глядел на неё с одобрением. Она просто красива, думал он, в этом чёрном платье из ткани альпака. Её седые волосы были гладко причёсаны, на щеках играл румянец гордости и довольства. Женщины обращались к ней с уважением. Великое дело, думал он, состоять в родстве с Пенни Бэкстером.

– У меня дома есть что-то красивое для тебя, – сказал он.

– Да? Красное и блестящее, так, что ли?

– Ты нашла его?

– Должна же я убираться в доме время от времени.

– Оно понравилось тебе?

– Красивше не бывает. Я было надела его, да подумала: ты захочешь сам вручить его мне. А угадай, что я припрятала для тебя.

– Скажи.

– Мешок мятных леденцов. А отец сделал тебе ножны из оленьей ноги – для ножа, который подарил тебе Оливер. А ещё он сделал ошейник из оленьей кожи для твоего оленёнка.

– Как же это он так сумел, что я и не заметил?

– Ну, ведь ты как заснешь, так хоть крышу над тобой возводи, ничего не услышишь.

Он вздохнул, сытый душой и телом. Он взглянул на остатки пирожного в руке. Он сунул их матери.

– Не хочу, – сказал он.

– Давно пора.

Он оглядел присутствующих и вновь испытал острый укол робости. Эвлалия Бойлс и молчаливый мальчик, который иногда работал на пароме, соревновались в углу, кто дальше прыгнет. Джоди издали наблюдал за ними. Он едва узнавал Эвлалию. На ней было белое платье с синими оборками, и синие же банты трепыхались на концах её косичек. Его охватило негодование, причем не на неё, а на мальчика-паромщика. Эвлалия некоторым образом принадлежала ему, Джоди, только он мог обходиться с нею, как ему вздумается, пусть даже только кидаться в неё картошкой.

Форрестеры устроились особняком от всех у двери. Женщины посмелее принесли им тарелки с едой. Уже дважды взглянуть на кого-нибудь из братьев значило напрашиваться на скандал. К ним присоединились наиболее отчаянные из мужчин, и снова пошли по кругу бутылки. Голоса Форрестеров так и гудели, перекрывая шум празднества. Скрипачи начали настраивать инструменты. Затеялся контрданс. Бык, Мельничное Колесо и Говорун понуждали хихикающих девушек составить им пару. Лем, набычившись, глядел на танцующих со стороны. Форрестеры превратили танец в шумную и безобразную толчею. Матушка Хутто удалилась на дальнюю скамью и сердито хлопала своими чёрными глазами.

– Знай я, что придут эти чёрные черти, меня бы ни за что сюда не затащили.

– Меня тоже, – сказала матушка Бэкстер.

Они сидели рядом, ни дать ни взять – каменные изваяния, наконец-то в ладу и согласии друг с другом. Джоди чуточку захмелел от шума и музыки, пирожных и суеты. На дворе была стужа, а в церкви было жарко и душно от ревущей печки и набитых в неё разгоряченных, потеющих тел.

В дверь вошёл мужчина, незнакомец. За ним в церковь хлынула волна холодного воздуха, так что все невольно обернулись к нему. Но лишь немногие заметили, как Лем Форрестер заговорил с вновь вошедшим и тот ответил ему, после чего Лем сказал что-то братьям. Через минуту Форрестеры все вместе вышли из церкви. Собравшиеся вокруг Пенни мужчины увлечённо слушали его рассказ, а когда он кончил, довольные, стали рассказывать в свою очередь. Вошедшего мужчину пригласили к столам, на которых ещё было полно всякой снеди. Он прибыл с пароходом, остановившимся у пристани взять запас дров.

– Я сказал этим людям, что здесь сошли ещё пассажиры, – обратился он к женщинам. – Вы, наверное, их знаете. Это мистер Оливер Хутто с молодой леди.

Матушка Хутто поднялась с места:

– Вы уверены, что расслышали имя?

– Конечно, мадам. Он сказал, что здесь его дом.

Пенни уже проталкивался к ней. Он отвёл её в сторонку.

– Я вижу, у вас новости, – сказал он. – Боюсь, как бы не к вашему дому отправились Форрестеры. Я хочу отправиться туда сам и попытаться отвести беду. Вы пойдёте? Быть может, они постыдятся вас.

Она засуетилась, отыскивая шаль и чепец.

– Я с вами, – сказала матушка Бэкстер. – Я выскажу этим негодяям все, что я о них думаю, раз уж на то пошло.

Джоди вышел следом за ними. Они сели в повозку Бэкстеров и покатили к реке. Небо было какое-то странно светлое.

– Должно быть, где-то в лесу пожар, – сказал Пенни. – О господи!

Относительно места пожара невозможно было ошибиться. За поворотом дороги, в конце обсаженной олеандрами дорожки, взмывали ввысь языки огня. Горел дом матушки Хутто. Они повернули во двор. Дом полыхал, словно костёр. Внутри были видны детали комнат. Поджав хвост, к ним подбежал Пушок. Они соскочили с повозки. Матушка Хутто закричала:

– Оливер! Оливер!

К дому невозможно было подойти ближе чем на несколько ярдов. Матушка Хутто порывалась кинуться в самое пекло. Пенни схватил её.

– Вы сгорите! – кричал он ей, перекрывая рёв и треск пожара.

– Там Оливер! Там Оливер!

– Он не может быть там. Он бы выскочил.

– Они убили его! Он там! Оливер!

Он удерживал её изо всех сил. Яркий свет пожара озарял землю. Она была истоптана, исчерчена лошадиными копытами. Но самих Форрестеров нигде не было видно.

– Эти негодяи не останавливаются ни перед чем, – сказала матушка Бэкстер.

Матушка Хутто не переставала вырываться. Пенни сказал:

– Джоди, поезжай, ради бога, к лавке Бойлса и попробуй там разузнать, куда отправился Оливер после того, как сошёл с парохода. Если там никого нет, езжай к церкви и расспроси того человека.

Джоди взобрался на козлы и пустил Цезаря обратно по дорожке. Руки его стали как деревянные и не слушались его, когда он взял вожжи. Он так перепугался, что никак не мог вспомнить, куда надо сперва ехать: к церкви или к лавке. Если Оливер жив, он никогда больше, даже в помыслах своих, не изменит ему. Он выехал на дорогу. Ночь была светлая, звёздная. По дороге к реке шли мужчина и женщина. Он услышал смех мужчины.

– Оливер! – крикнул он и на ходу спрыгнул с повозки.

– Ну-ка, кто это разъезжает тут один по ночам? – воскликнул Оливер. – Здорово, Джоди.

Женщина была Твинк Уэдерби.

– Садись в повозку, Оливер, ну скорее же!

– Что за спешка? Как ты себя ведёшь? Поздоровайся с леди.

– Оливер, бабушкин дом горит! Это сделали Форрестеры.

Оливер бросил в повозку сумку, подсадил Твинк на сиденье, вскочил туда сам и взял в руки вожжи. Джоди примостился с ним рядом. Оливер пошарил рукой за пазухой и выложил на сиденье револьвер.

– Форрестеров там нет, – сказал Джоди.

Оливер хлестнул лошадь и пустил её рысью.

– Матери в доме не было?

– Вон она.

Оливер остановил повозку, и они слезли.

– Ма! – позвал он.

Матушка Хутто всплеснула руками и бросилась к сыну.

– Ну успокойся, старушка, – сказал он. – Не дрожи так… Успокойся.

Пенни подошёл к ним.

– Ни один мужской голос не был бы так кстати, Оливер, – сказал он.

Оливер оттолкнул мать и уставился на дом. Крыша рухнула с треском, и новый столб огня взмыл к кронам дубов, увешанных испанским мхом.

– Куда отправились Форрестеры? – спросил он.

– О господи!.. – пробормотала матушка Хутто, затем, взяв себя в руки, громко спросила: – Чего тебе нужно от Форрестеров?

Оливер резко повернулся на месте:

– Джоди сказал, это их рук дело.

– Джоди глупенький! Взбредёт же такое мальчугану на ум. Я оставила зажженную лампу у открытого окна. Должно быть, занавесь колыхнулась от ветра и загорелась. Весь вечер это не выходило у меня из головы. Джоди, тебе, должно быть, захотелось поглядеть на хорошую драку?

Джоди во все глаза смотрел на неё. Матушка Бэкстер раскрыла от изумления рот.

– Ну, вам лучше знать… – оказала она.

Джоди увидел, как отец крепко сжал её руку.

– Да, сынок, не дело выдумывать такое о невиновных людях, которые сейчас за много миль отсюда, – сказал он.

Оливер медленно перевёл дыхание.

– Разумеется, я рад, что они тут ни при чем, – сказал он. – Я бы ни одного не оставил в живых. – Он повернулся и привлек к себе Твинк: – Познакомьтесь с моей женой.

Матушка Хутто вздрогнула, затем подошла к девушке и поцеловала её в щёку.

– Я так рада, что вы это уладили, – сказала она. – Быть может, Оливер всё-таки будет время от времени навещать меня.

Оливер взял Твинк за руку и пошёл с ней вокруг дома. Матушка Хутто яростно набросилась на Бэкстеров:

– Только попробуйте у меня проболтаться! Неужели вы думаете, что я допущу, чтобы из-за сожжённого дома два округа были залиты кровью Форрестеров и усеяны костьми моего мальчика?

Пенни положил руки ей на плечи.

– Матушка… – сказал он. – Матушка… Мне бы такое благоразумие, как у вас…

Она вся дрожала. Пенни поддерживал её. Она успокоилась. Оливер и Твинк вернулись.

– Не принимай близко к сердцу, ма, – сказал Оливер. – Мы построим тебе дом, каких здесь ещё не было.

Она собралась с силами:

– Я не хочу. Я слишком стара. Я хочу жить в Бостоне.

Джоди взглянул на отца. Лицо Пенни было искажено.

– Я хочу уехать утром, – с вызовом сказала она.

– Значит, ма, расстаться навсегда с этим местом… – сказал Оливер. Его лицо просветлело. Он медленно добавил: – Я всегда выхожу в море из Бостона. Мне это страшно нравится, ма. Только боюсь, если пустить тебя гулять среди этих северян, ты начнешь вторую гражданскую войну.




Глава двадцать седьмая





В холодных рассветных сумерках Бэкстеры стояли на пристани, прощаясь с матушкой Хутто, Оливером, Твинк и Пушком. За излучиной реки, с юга послышался свисток идущего на север парохода. Матушка Хутто и матушка Бэкстер обнялись. Матушка Хутто крепко прижала к себе Джоди.

– Ты учишься писать, так что можешь написать бабушке в Бостон.

Оливер обменялся рукопожатием с Пенни. Пенни сказал:

– Мы с Джоди будем страшно скучать без вас.

Оливер протянул руку Джоди.

– Спасибо тебе за то, что ты всегда был верен мне, – сказал он. – Я не забуду тебя. Даже в Китайском море.

Подбородок матушки Хутто был как кремнёвый наконечник стрелы. Губы плотно сжаты. Пенни сказал:

– Если вы передумаете и захотите возвратиться, добро пожаловать к нам на остров в любое время дня и ночи.

Пароход обогнул излучину и стал подруливать к пристани. Он шёл с огнями, так как на воде между берегами было ещё темно.

– Мы совсем забыли, чтó у нас есть для Джоди, – сказала Твинк.

Оливер пошарил в кармане и подал ей круглый свёрток. Она сказала:

– Это для тебя, Джоди, за то, что ты дрался за Оливера.

Он был слишком ошеломлён всем случившимся за последнее время. Он взял свёрток и тупо глядел на него. Она нагнулась и поцеловала его в лоб. Как ни странно, поцелуй был ему приятен. Её губы были нежны, а жёлтые волосы душисты.

С борта парохода спустили сходни. На пристань сбросили тюк с грузом. Матушка Хутто наклонилась и подняла Пушка. Пенни взял её мягкое морщинистое лицо в ладони и прижался к нему щекой.

– Я вас по-настоящему полюбил, – сказал он. – Я… – Его голос прервался.

Хутто взошли по сходням на борт. Колёса замолотили по воде лопастями, течение потянуло за собой пароход и вынесло его на середину реки. Матушка Хутто и Оливер стояли у поручней и махали им. Пароход снова дал свисток и двинулся вниз по реке. Джоди вышел из оцепенения и что есть силы замахал им в ответ.

– Прощай, бабушка! Прощай, Оливер! Прощай, Твинк!..

– Прощай, Джоди!

Их голоса замерли вдали. Джоди казалось, будто они уезжают от него в какой-то совсем другой мир. Будто они умирают у него на глазах. На востоке уже виднелись розовые полосы, но дневной свет казался даже холоднее, чем была ночь. Останки дома Хутто слабо тлели под пеплом.

Бэкстеры отправились домой в заросли. Пенни был убит скорбью за друзей. Лицо его выражало муку. В голове Джоди теснилось столько противоречивых мыслей, что он отчаялся разобраться в них и лишь сидел, угревшись между отцом и матерью. Он развернул свёрток, который дала ему Твинк. В нём была небольшая оловянная пороховница. Он прижал её к груди. Повозка, встряхиваясь, приближалась к росчисти. День обещал быть свежим, но солнечным.

– Я бы на их месте так не оставила и подала в суд на этих обормотов, – сказала матушка Бэкстер.

– Ничего нельзя доказать, – сказал Пенни. – Следы копыт? Форрестеры сказали бы, что они увидели огонь и подъехали посмотреть, только и всего. И ещё они могли бы сказать, что в округе полно лошадей и что это вовсе не они подъезжали.

– Тогда я сказала бы Оливеру правду.

– Да, и что бы он тогда сделал? Убил бы двоих-троих из них. Оливер горяч, да и почему бы ему не быть горячим? Едва ли сыщется мужчина, который не захотел бы отомстить за такое. Ну ладно. Он убьёт нескольких Форрестеров, и, быть может, его за это повесят. А то ещё выйдет и так, что уцелевшие набросятся на них и перебьют их всех – и его, и мать, и его славненькую жёнку.

– Ну уж и славненькая! – фыркнула она. – Вертихвостка!

Джоди почувствовал новый прилив верности.

– Она вправду славненькая, ма, – сказал он.

– Все вы, мужчины, одинаковы, – решительно заключила она.

До Острова Бэкстеров было рукой подать. Чувство безопасности, благополучия овладело Джоди. Катастрофа случилась с другими, росчисть была ей неподвластна. Его ждал дом, коптильня, полная вкусного мяса, к которому теперь прибавилась туша старого Топтыги, и Флажок. Прежде всего Флажок. Он едва мог сдержать себя, пока не добрался до сарая. У него есть что ему рассказать.




Глава двадцать восьмая





Январь выдался мягкий. Иногда в холодной красной тишине показывалось солнце; толстое одеяло плохо грело ночью, а утром в ведре с водой нарастала корочка льда. А потом, через день-другой, становилось так тепло, что матушка Бэкстер могла сидеть днём на крыльце на солнышке, штопая и латая платье, а Джоди – бегать по лесу без шерстяной куртки.

Жизнь на Острове Бэкстеров вошла в обычную колею вместе с погодой. Жители приречья, сказал Пенни, несомненно, были взволнованы пожаром дома Хутто и отъездом его острой на язык хозяйки, которую никто не понимал, её сынка-моряка, который был для них почти что чужеземцем, и их собственной златовласой Твинк. Всеобщий приговор должен был сводиться к тому, что пьяные Форрестеры подожгли дом, узнав, что Оливер вернулся с девушкой. Но река была далеко, а новости просачивались медленно на Остров Бэкстеров. Форрестеры, по-видимому, ездили в Форт-Гейтс по торговым делам. Они ни разу не проехали мимо. Они не забрали свою долю медвежьей туши по возвращении. То, что они избегали Пенни, со всей несомненностью свидетельствовало об их виновности. Это огорчало его. Мир, которого он добился с таким трудом, разлетелся вдребезги.

Камень, брошенный издалека в другого, попал в него. Ему было больно и тревожно.

Джоди тоже был озабочен, но то была озабоченность, какую чувствуют за персонажей повествования. Бабушка Хутто, Оливер, Пушок и Твинк уехали на пароходе так, как могли бы уехать люди в какой-нибудь книге. Оливер и без того уже был для него человеком, приезжавшим с рассказами о далеких местах. Теперь же в рассказы перешли и бабушка Хутто, и Твинк, и Пушок. Оливер сказал: «Я не забуду тебя, даже в Китайском море». И вот теперь Джоди по большей части представлял его себе в Китайском море, бесконечно далеким и оскорблённым такими же выдуманными людьми, каким стал он сам.

Конец января был сплошь тёплый. Ещё будут заморозки, и даже, пожалуй, на некоторое время всё снова подмёрзнет, прежде чем по-настоящему наступит весна. Но эти благодатные дни – её предвестник. Пенни вспахал поля, предназначавшиеся под ранний урожай, и поднял новь, расчищенную Быком в ту пору, когда он оправлялся от укуса гремучей змеи. Он решил попробовать посадить немного хлопка на продажу. Низинка рядом с северным хэммоком пойдёт под табак. Рассадник он устроил между домом и виноградным кустом. Поскольку скотины у него только и было что Цезарь да Трикси, он решил сеять поменьше коровьего гороха и пустить освободившуюся землю под кукурузу. Её им никогда не хватало. Куры остались без корма, поросята не были как следует откормлены, а у них самих мука кончилась уже в конце лета, потому что у них не было достаточно кукурузного зерна. На нём держалось всё их хозяйство. Джоди помог вывезти со скотного двора скопившийся за зиму навоз и разбросать его по скудной песчаной почве. Пенни рассчитывал, что земля будет хорошо унавожена, взрыхлена и готова к севу в начале марта, когда прокричит первый козодой.

Матушка Бэкстер горько сетовала, что у неё никогда не было грядки с имбирем. У всех женщин были такие грядки. Жена лавочника обещала дать корни, как только они понадобятся. Пенни и Джоди устроили ей грядку. Они сделали выемку на глубину в четыре фута у стены дома и подложили вниз кипарисовые дощечки. Они натаскали глины и заполнили ею выемку. В первый же раз, как он отправится с товаром за реку, Пенни обещал привезти корни, шишковатые и заострённые, словно оленьи рога.

Охота почти ничего не давала. Медведи рыскали в поисках пищи на широком пространстве, готовясь в феврале залечь в спячку. Их берлоги находились под вывороченными бурей корневищами деревьев или под большими, лежащими крест-накрест стволами, дававшими хорошую защиту. Иногда медведи, набрав дубовых и пальмовых веток, наваливали их на дереве с дуплом в некое подобие гнезда. Где бы ни было ложе, оно устраивалось в виде пустой траншеи, на край которой медведь укладывал передние лапы. Джоди казалось странным, что медведи залегают в спячку не в декабре, с первыми настоящими холодами, а из берлог выходят так рано – в марте, а не в апреле.

– Уж, верно, они знают, что делают, – сказал Пенни.

Работа в основном, после того как земля была вспахана, состояла в носке и колке дров для обоих очагов. Хорошо хоть, дрова-то теперь было легче добывать, чем когда-либо, потому что буря повалила множество деревьев и ещё больше их упало, ослабнув корнями за долгие дни дождя и непрестанного ветра. Впечатление было такое, будто не вода, а огонь прошёлся по таким местам, ибо мёртвые деревья стояли серые и голые.

– Вот когда обрадуешься, что живёшь на высоком месте, – сказал Пенни. – Я бы душой изболелся, глядя на весь этот разор.

Джоди любил утренние прогулки в лес за дровами не меньше охоты. На них всё делалось так неспешно. Прохладным искристым утром, после завтрака, Пенни запрягал Цезаря в повозку, и они отправлялись по тряской дороге в любую сторону – как вздумается. Собаки трусили под повозкой, Флажок галопом скакал впереди или сбоку. Кожаный ошейник придавал ему какой-то необыкновенно умный вид. Они сворачивали на прогалину и уже пешком шли искать подходящее упавшее дерево, отдавая предпочтение болотному дубу или ежовой сосне. В лесу было сколько угодно смолистой сосны. Она давала самое горячее и яркое пламя, и из неё получалась отличная щепа для растопки, но она коптила и загрязняла сажей котелки и чугунки. Они рубили дрова по очереди или пилили вдвоём пилой. Джоди любил ритмичное качание пилы, певучее гуденье, с каким она въедается в дерево, душистый запах опилок, сеющихся на землю.

Собаки рыскали в кустах поблизости или гоняли кроликов. Флажок пощипывал листовые почки или разыскивал сочный побег травы, уберегшийся от мороза. Пенни всегда брал с собою ружьё. Иногда Джулия подгоняла кролика настолько близко, что его можно было подстрелить; иногда какая-нибудь чёрная белка, забыв об осторожности, взбегала вверх по стволу сосны неподалеку, и тогда на ужин готовился плов. Однажды на них дерзко воззрилась совершенно белая белка из породы чёрных, но Пенни не стал её стрелять. Это такая же редкость, сказал он, как и енот-альбинос. Мясо Топтыги оказалось жёстким и волокнистым от старости; его надо было долго варить, чтобы оно размягчилось. Все прямо-таки обрадовались, когда оно кончилось. Зато сала из Топтыги вытопили целую деревянную бадью. Оно было прозрачно и золотисто, словно ранний мёд, и на нём можно было отлично готовить.

Матушка Бэкстер проводила долгие часы за шитьем одеяла. Пенни заставлял Джоди заниматься уроками. Вечера проходили у очага, в котором ярко пылало пламя, давая свет и тепло. Вокруг дома, навевая ощущение уюта, завывал ветер. В тихие лунные ночи можно было слышать лай лисиц в хэммоке. В таких случаях урок приостанавливался, Пенни кивал Джоди, и они слушали вместе. Лисицы редко делали набеги на курятник Бэкстеров.

– Они знают каждую волосинку на голове Джулии, – довольно смеялся Пенни. – И не хотят искушать судьбу.

Как-то раз, ясной холодной ночью в конце января, – Пенни и матушка Бэкстер уже улеглись – Джоди задержался у огня с Флажком. Со двора послышался звук, словно резвились собаки. На этот раз они возились что-то уж очень бурно, и Джоди подошёл к окну и прижался лицом к холодному стеклу. Какая-то чужая собака играла с Рвуном. Джулия благосклонно наблюдала. У Джоди перехватило дыхание. Это была не собака. Это был серый волк, тощий и хромой. Джоди повернулся, чтобы побежать и позвать отца, потом, влекомый непреодолимой силой, снова подступил к окну и продолжал наблюдать. Было ясно, что собака и волк не впервые играют друг с другом. Они не были незнакомцами. Они играли молча, словно собаки должны были сохранять тайну. Джоди подошёл к двери спальной и тихонько позвал отца. Пенни вышел к нему.

– В чём дело, сын?

Джоди на цыпочках приблизился к окну, маня его за собой. Пенни, босиком, подошёл и глянул туда, куда показывал Джоди. Он присвистнул про себя, но ни единым жестом не выказал намерения взять ружьё. Они наблюдали молча. Движения животных были отчетливо видны в ярком свете луны. У гостя было покалечено бедро. Его движения были неуклюжи.

Пенни прошептал:

– Даже как-то жалко его, правда?

– Это не один из тех, что попались нам в засаду в тот день на прудах, как по-твоему?

Пенни кивнул:

– Почти наверняка последний. Бедняга покалечен и одинок… Пришёл проведать своих ближайших родственников и поиграть.

Возможно, присвистывающие звуки их разговора проникали сквозь закрытое окно, а может, волк учуял их запах. Он беззвучно повернулся, с трудом перебрался через изгородь и пропал в ночи.

– Он не сделает нам зла? – спросил Джоди.

Пенни протянул к жару в очаге свои босые ноги.

– Навряд ли он может добыть себе хотя бы хороший обед. Я и не подумаю его трогать. Медведь или пантера прикончат его. Пусть его доживает, сколько ему ещё осталось прожить.

Они сидели на корточках перед очагом, захваченные печальностью и странностью увиденного. Должно быть, крепко заело волка одиночество, если он идёт искать себе компании на двор своего врага. Джоди обнял Флажка. Если б только тот понимал, от какой одинокой жизни в лесу он избавлен… Что до него, то Флажок облегчал ему одиночество, которым он томился в самом лоне семьи.

И ещё раз он увидел одинокого волка, когда луна была на ущербе. Больше он не приходил. По молчаливому соглашению отец и сын не стали рассказывать матушке Бэкстер про его посещения. Она потребовала бы его смерти – так или иначе. Пенни предполагал, что собаки познакомились с ним на охоте или, быть может, когда они рубили дрова, а собаки бегали в лесу по своим делам.




Глава двадцать девятая





В постели Пенни пролежал часть февраля, совершенно разбитый ревматизмом. Эта болезнь уже много лет мучила его в холодную или сырую погоду. Он всегда был беспечен на этот счет и делал всё, что ему хотелось или что казалось необходимым, невзирая на погоду и не щадя себя. По мнению матушки Бэкстер, в феврале можно было отлёживаться ничуть не хуже и не лучше, чем в любую другую пору года, но Пенни беспокоился, что не успеет подготовиться к весеннему севу.

– Ну так пусть Джоди управляется, – нетерпеливо сказала она.

– Он всегда только помогал мне. При такой работе мальчик может сделать многое неправильно.

– Верно, а кто виноват, что он не умеет больше? Ты слишком жалел его. Ведь самому-то тебе и тринадцати годков не было, а ты уже пахал за взрослого, так ведь?

– Так. Как раз поэтому я и не хочу, чтобы он пахал, пока не вырастет и не войдёт в силу.

– Сердце-то у тебя из масла сделано, – пробормотала она. – Ходить за плугом ещё никому не вредило.

Она натолкла корня лаконоса, заварила и сделала припарки для Пенни, а также приготовила ему питьё из коры колючего ясеня, корней лаконоса и поташа. Он принимал её хлопоты с благодарностью, но лучше ему не становилось. Он вновь взялся за жир пантеры и терпеливо растирал им колени, по часу зараз. Он говорил, что это помогает ему лучше всех других лекарств.

Пока отец болел, Джоди делал лёгкую работу по хозяйству и следил за тем, чтобы ящик для дров был всегда полон. У него было основание торопиться с работой, так как, покончив с ней, он освобождался и мог идти гулять с Флажком. Пенни даже разрешил ему брать с собой ружьё. Хотя ему не хватало общества отца, он всё же любил охотиться один. Он и Флажок вместе были свободны. Больше всего они любили ходить к провалу. Они выдумали там случайно игру в один из дней, когда он пошёл за водой, а Флажок сопровождал его. Это была сумасшедшая игра в догонялки вверх и вниз по крутым склонам огромной зелёной чаши. Флажок был непревзойденный бегун: он мог шесть раз пробежать вверх и вниз по склону, тогда как Джоди поднимался на вершину всего только один раз. Убедившись, что его не могут поймать, Флажок то прибегал к тактике заманивания и выматывания, то, стремясь польстить и доставить Джоди удовольствие, лукавил и намеренно позволял поймать себя.

Как-то в тёплый солнечный день, в середине февраля, Джоди глянул вверх со дна провала. Флажок силуэтом стоял на вершине склона. На какое-то мгновение Джоди показалось, что перед ним другой олень, так что он даже испугался. Флажок стал такой большой… Он подрастал так быстро, так незаметно. Многие годовалые олени, подстреленные ими на мясо, были не больше его. Взволнованный, пришёл Джоди к отцу. Пенни сидел у кухонного очага, закутанный в одеяла, хотя день был не холодный.

– Па, ты знаешь, ведь Флажку почти уже год!

Пенни насмешливо взглянул на него.

– Я сам недавно думал об этом. Через месяц он и вправду станет оленёнком-годовиком.

– А как он изменится?

– Он будет больше времени проводить в лесу. Он ещё подрастёт немного. Он будет серёдка наполовинку. От одного отстал, а к другому ещё не пристал. Позади у него оленёнок. Впереди – взрослый бык.

Джоди глядел в пространство перед собой.

– У него будут рога?

– Скорее всего, раньше июля месяца никаких рогов у него не будет. Как раз сейчас быки роняют рога. Всю весну они будут ходить с гладким лбом. Потом, уже летом, начнут прорезываться рожки, и к брачной поре они снова будут в полных рогах.

Джоди внимательно осмотрел голову Флажка и пощупал твёрдый край его лба. Мимо проходила матушка Бэкстер с миской в руке.

– Слышь, ма, Флажку скоро будет год. Правда, он будет славный с маленькими рожками? У него будут славные рожки, правда?

– Мне он не покажется славным, будь он хоть в короне. И с крылышками, как у ангела, за плечами.

Он пошёл за ней, желая задобрить её. Она села и стала перебирать коровий горох в миске. Он потёрся носом о пушок на её щеке. Ему нравилось это ощущение бархатистости.

– Ма, ты пахнешь, как разогретый кукурузный початок. Разогретый солнцем кукурузный початок.

– Ах, отстань! Я замешивала кукурузный хлеб.

– Это не то. Слушай, ма, тебе правда всё равно, будут у Флажка рога или нет?

– Только ещё больше будет бодаться и озоровать.

Он не стал настаивать. Флажок в лучшем случае впадал во всё большую немилость. Он научился избавляться от ошейника. Когда ошейник сидел туго и он не мог вывернуться из него, он прибегал к тому же приему, какой пускал в ход телёнок, когда его привязывали: влегал в ошейник изо всех сил, так что глаза вылезали у него из орбит, а дыхание обрывалось, и спасти жизнь маленького упрямца можно было, только отпустив его. Оказавшись на свободе, он начинал буянить. Удержать его в сарае не было никакой возможности: он сровнял бы его с землей. Он стал дерзок и необуздан. В дом его пускали только тогда, когда Джоди был под рукой и мог приструнить его. А между тем вид закрытой двери, казалось, порождал в нём исступленное желание войти. Если дверь не была заперта, он толчком головы открывал её. Он всячески ловил такую возможность и проскальзывал в дом, чтобы напроказить, как только матушка Бэкстер повернётся к нему спиной.

Она поставила миску сушёного коровьего гороха на стол и пошла к очагу. Джоди пошёл в свою комнату поискать кусок сыромятной кожи. Послышался стук, суматоха, затем бурные изъявления негодования со стороны матушки Бэкстер.

Оказывается, Флажок вскочил на стол, набрал полный рот гороху и наподдал миску так, что горох разлетелся по всей кухне. Джоди прибежал туда бегом. Мать распахнула дверь и выгоняла Флажка метлой. А его вся эта буча, казалось, только забавляла. Он взбрыкнул, махнул своим белым хвостом-флажком, тряхнул головой, словно угрожая воображаемыми рогами, перескочил через изгородь и галопом помчался в лес.

– Это моя вина, ма, – сказал Джоди. – Мне не надо было отходить от него. Он голоден, ма. Он не наелся за завтраком, бедняжка. Ты должна бы поколотить меня, а не его, ма.

– Я вам обоим задам! А ну-ка, нагибайся да собирай горох, да чтоб отмыть его!

Он был рад исполнить её приказание. Он ползал под столом, шарил за кухонным шкафом и под лотком для умывания, он облазил все углы, собирая горох. Он как следует отмыл его и сходил лишний раз на провал, чтобы с лихвой возместить израсходованную воду. Он чувствовал себя во всех отношениях праведником.

– Вот погляди, ма, – сказал он. – Словно ничего и не случилось. Если Флажок немножко набедокурит, можешь полагаться на меня, я исправлю.

Флажок вернулся только перед заходом солнца. Джоди покормил его во дворе и дожидался, пока отец с матерью улягутся: тогда можно будет тайком провести его в свою спальню. У Флажка пропадала охота много спать, как в детстве, и он становился всё более и более беспокойным по ночам. Матушка Бэкстер жаловалась, что слышала несколько раз стук копыт в спальне Джоди или в передней комнате. Джоди выдумал благовидную отговорку, будто бы на чердаке завелись крысы, но мать приняла её скептически. В тот день Флажок, должно быть, хорошо поспал в лесу, потому что ночью он встал со своей моховой подстилки, открыл толчком дверь спальни Джоди и пошёл бродить по дому. Джоди проснулся от пронзительного крика матери. Флажок разбудил её от крепкого сна, ткнувшись ей в лицо своей влажной мордой. Джоди выпроводил оленёнка через переднюю дверь, прежде чем она успела как следует взяться за него.

– Я больше этого не потерплю! – бушевала она. – Эта тварь не дает мне покоя ни днём ни ночью. Он больше не войдёт в дом, никогда, ни разу.

Пенни, всё это время державшийся в стороне от спора, сказал:

– Мать права, сын. Он стал слишком большой и беспокойный, чтобы держать его в доме.

Джоди снова улёгся в постель и лежал без сна, спрашивая себя, не холодно ли сейчас Флажку. Мать ничего не понимает, думалось ему; ну что можно иметь против того, чтобы оленёнок потёрся своим чистым мягким носом о твой нос? Вот он никогда не может вдосталь наласкать его нежную мордочку. Она плохая и бесчувственная, ей всё равно, одинок он или нет. Порыв негодования облегчил его душу, и он заснул, обхватив рукою подушку так, словно это был Флажок. А оленёнок почти всю ночь фыркал и топотал вокруг дома.

Утром Пенни почувствовал себя настолько хорошо, что оделся и, прихрамывая, пошёл в обход росчисти, опираясь на палку. Он закончил обход и вернулся на задний двор. Его лицо было серьёзно. Он позвал Джоди. Флажок резвился ночью на грядках с саженцами табака. Молодые растения были уже готовы к высадке. Он уничтожил их добрую половину. Саженцев хватит, чтобы засадить участок, который Пенни обычно засаживал для себя одного. Но урожай табака будет слишком мал, чтобы продать часть лавочнику Бойлсу в Волюзии, как он рассчитывал.

– Я понимаю, что Флажок сделал это не нарочно, – сказал Пенни. – Он просто гонял взад-вперёд и нашёл, на чем попрыгать, только и всего. Так вот, ты пойди наставь кольев по всей грядке между саженцами и вокруг, чтобы не пустить его к уцелевшим. Наверное, мне с самого начала следовало бы сделать это, да поди знай, что ему вздумается резвиться как раз на этом месте.

Рассудительность и доброта отца, не в пример ярости матери, угнетали. Джоди повернулся с несчастным видом и хотел идти.

– Поскольку это была чистая случайность, – добавил Пенни, – мы ничего не скажем матери. Сейчас не время, чтобы она знала.

За работой Джоди пытался придумать способ не допускать Флажка до озорства. Если прежние его провинности он по большей части считал ловкими проделками, то уничтожение саженцев табака было делом нешуточным. Он был уверен, что ничего подобного больше не повторится.




Глава тридцатая





Март наступил в прохладном блистающем великолепии. Жёлтый жасмин зацвёл поздно; в кипени его цветов тонули изгороди; над росчистью плыл его сладкий аромат. В цвету стояли персиковые деревья и дикие сливы. Кардиналы пели весь день напролёт; вечером, когда они смолкали, продолжали петь пересмешники. Земляные горлицы вили гнезда, гуляли и расхаживали по песку то выскакивающими, то пропадающими тенями.

– В такой денёк и мертвецу впору вскочить и очухаться, – сказал Пенни.

Ночью прошёл лёгкий ливневый дождь, и дымчатость восхода обещала ещё один до наступления ночи. Но само утро было светлым и ясным.

– Как раз для кукурузы, – сказал Пенни. – Как раз для хлопка. Как раз для табака.

– Ты доволен погодой, я так понимаю, – сказала матушка Бэкстер.

Он улыбнулся и докончил свой завтрак.

– Только на радостях, что тебе полегчало, не убивай себя в поле работой, – продолжала она.

– Мне так хорошо, – сказал он, – что я готов убить всякого, кто помешает мне сеять. Весь день. Я хочу сеять весь день. Сегодня. Завтра. Послезавтра. Сеять. Кукурузу. Хлопок. Табак.

– Слышу, – сказала она.

Он встал и хлопнул её по спине.

– Коровий горох! Картошку! Овощи!

Она невольно засмеялась и Джоди тоже.

– Послушать тебя, – сказала она, – так ты засеешь весь мир.

– Ух, как бы я этого хотел! – Он широко раскинул руки. – В такой денёк мне хочется протянуть грядки отсюда до Бостона и обратно до Техаса. А добравшись до Техаса, я бы повернул и отправился обратно в Бостон – посмотреть, нет ли уже всходов.

– Сразу видать, откуда Джоди набирается сказок, – сказала она.

Он хлопнул по спине Джоди.

– У тебя будет славная работёнка, мальчуган. Высаживать табачную рассаду. Я бы не отдал её тебе, ежели б только у меня не болела так страшно спина, когда я наклоняюсь. Я люблю сажать растения, этих славных зелёненьких малышек. Давать им возможность расти.

Он, насвистывая, ушёл на поле. Джоди одним духом проглотил завтрак и последовал за ним. Пенни был у табачного рассадника, вытаскивал из земли нежные растения.

– С ними надо обращаться, как с новорожденными младенцами, – сказал он.

Он высадил с десяток растений в качестве наглядного урока, а затем наблюдал и поправлял Джоди, который продолжил начатую им грядку. Потом вывел в поле Цезаря с маленьким плугом и размечал и пропахивал грядки под кукурузу, открывал борозды под посадку. Джоди на корточках продвигался вперёд, а когда ноги уставали, опускался на колени. Работал он не спеша: Пенни сказал, что торопиться некуда, а работу надо сделать хорошо. К середине утра мартовское солнце стало припекать, но подул свежий ветерок. Саженцы, которые он оставлял за собой, сникали, но это ничего – ночная прохлада выправит их. Он поливал их после посадки, и ему пришлось дважды сходить к провалу за водой. Флажок как исчез после завтрака, так больше не появлялся. Джоди скучал без него, но и испытывал облегчение от того, что как раз в это утро он отлучился. Если бы оленёнок, по своему обыкновению, начал резвиться, он уничтожал бы растения быстрее, чем он, Джоди, их высаживал. К обеду он выполнил свой урок. Под табачную делянку ушла только часть земли, которую Пенни подготовил для неё, исходя из первоначальных размеров рассадника. Когда Пенни пошёл после обеда осмотреть её, его ликование схлынуло.

– Ты не оставил саженцев на грядке, мальчуган? Ты все их высадил?

– Все до одного. Даже те маленькие, тощенькие.

– Н-да… Ну ладно. Засажу землю чем-нибудь ещё.

– Я могу помочь тебе с другими посадками, – торопливо проговорил Джоди. – Или принести за тебя воды.

– Вода не понадобится. Похоже, с минуты на минуту прольётся ливень. Можешь помочь мне сажать.

У Пенни уже были открыты борозды для посадки кукурузы. Он шёл вдоль длинных рядов, просверливая в земле отверстия заострённой палочкой. Джоди шёл следом за ним, опуская по два зёрнышка в каждую дырочку. Ему хотелось сделать отцу приятное, заставить его забыть про сократившуюся табачную делянку.

– Быстро идёт дело, когда работаешь вдвоём, правда, па? – крикнул он.

Пенни не ответил. Однако когда небо затянулось облаками, с северо-запада подул лёгкий ветерок и стало ясно, что посадки сбрызнет дождем и кукуруза быстро даст всходы, он вновь воспрял духом. Дождь захватил их ближе к вечеру, но они работали не переставая и закончили поле. Оно лежало слегка волнистое, хорошо обработанное, бурое, принимая дождь в своё мягкое лоно. Прежде чем уйти, Пенни присел на изгородь и с удовлетворением оглядел его. При этом какое-то задумчивое выражение появилось в его главах, словно он был вынужден препоручить труд рук своих силам, на милость которых теперь остается только слепо уповать.

Флажок принесся вскачь с юга из завесы дождя. Он подбежал к Джоди и дал почесать себя за ушами. Он скакал через изгородь зигзагом, то на одну, то на другую сторону, потом остановился под тутовым деревом и потянулся к кончику ветки. Джоди сидел на изгороди рядом с отцом. Он повернулся, желая обратить внимание Пенни на стройную шею оленёнка, вытянутую к свежим, зеленеющим листьям тутового дерева. Отец разглядывал молодого оленя с каким-то странным выражением на лице. Глаза его были пытливо прищурены. Он казался чужим, как тогда, когда пустился в погоню за старым Топтыгой. Холодок прошёл по спине Джоди, – холодок, навеянный не сыростью дождя. Он сказал:

– Па…

Пенни повернулся к нему, застигнутый врасплох на каких-то своих мыслях. Он опустил глаза, словно хотел спрятать в них что-то. Он сказал небрежно:

– Твой оленёнок и впрямь подрос как на дрожжах. Он уже не крошка, которого ты принёс на руках домой в ту тёмную ночь… Он молодой взрослый олень.

Эти слова не обрадовали Джоди. Ему почему-то казалось, что отец думал о чём-то другом. Пенни слегка коснулся рукой колена сына.

– Вы сверстники, – сказал он. – Мне так печально.

Они соскочили с изгороди и отправились делать дела на скотный двор, а затем вошли в дом и сели сушиться у огня. Дождь тихо барабанил по крыше. Флажок блеял во дворе, просясь в дом. Джоди умоляюще глядел на мать, но она словно оглохла и ослепла. Пенни всего ломало; он сидел спиной к огню и растирал колени. Джоди выпросил чёрствого кукурузного хлеба и вышел во двор. Он сменил подстилку в сарае и заманил туда хлебом Флажка. Он сел, и олень в конце концов сложил под собой свои длинные ноги и лёг рядом с ним. Джоди взял его за острые уши и потёрся носом о его влажную мордочку.

– Ты уже годовалый олень, – сказал он. – Слышишь? Ты вырос. Слушай меня. Ты должен хорошо вести себя, раз ты уже взрослый. Тебе нельзя бегать по табаку. Не серди моего отца, слышишь?

Флажок задумчиво двигал челюстями.

– Вот и хорошо. Как только мы управимся с севом, я опять смогу пойти с тобой в лес. А ты дожидайся меня. Сегодня ты гулял слишком долго. И не вздумай одичать только потому, что я сказал тебе, что ты взрослый.

Он покинул Флажка, довольный, что тот согласился остаться в сарае. Отец и мать уже начали ужинать, когда он вошёл в кухню. Они ни словом не обмолвились о том, что он опоздал. Они ели молча. Пенни сразу же лёг спать. Джоди внезапно почувствовал смертельную усталость и упал в кровать, не вымыв свои запыленные ноги. Когда мать подошла к двери спальни напомнить ему об этом, он уже спал, закинув на подушку руку. Она постояла, поглядела на него, затем ушла, не став его будить.

Утром Пенни был снова бодр и весел.

– Сегодня хлопок, – сказал он.

Тихий дождичек ночью утих. Утро было росное. Поля лежали розовые, с бледно-лиловым отсветом по мглистым дальним краям. С изгородей несся мелодичный гром пересмешников.

– Они хотят поторопить тутовые деревья, – сказал Пенни.

Хлопок сеяли широкими рядами. Потом его надо будет окучить мотыгой, чтобы кустики отстояли на фут один от другого. Джоди, как и вчера, шёл за отцом, бросая в землю маленькие блестящие семена. Эта новая для них культура вызывала в нём любопытство, и он без конца задавал вопросы. Флажок вскоре после завтрака исчез, но в середине утра прибежал к ним.

И опять Пенни пристально смотрел на него. Его острые копыта глубоко уходили в размякшую влажную землю, но семена были заделаны достаточно глубоко, и он не мог повредить им.

– Он так и бежит искать тебя, когда соскучится, – сказал Пенни.

– В этом он похож на собаку, правда, па? Ходит за мной по пятам, совсем как Джулия за тобой.

– Он тебе очень дорог, мальчуган?

– А то как же.

Он посмотрел на отца.

– Ладно, подождём – увидим, – сказал Пенни.

Замечание было какое-то непонятное, и Джоди не обратил на него внимания.

Сев продолжался всю неделю. За кукурузой и хлопком последовал коровий горох. За коровьим горохом – сладкий картофель. В огороде за домом были посеяны лук и репа, – луна была на ущербе, в такое время полагалось сажать корнеплоды. Из-за ревматизма Пенни пришлось пропустить четырнадцатое февраля – день, когда полагалось сажать листовую капусту. Он хотел было посадить её сейчас, но поскольку листовые культуры лучше принимаются, когда их высаживают при прибывающей луне, он решил подождать с недельку.

Каждый день он вставал рано, а кончал работать поздно. Он безжалостно изматывал себя. Собственно, сев был уже закончен, но ему было мало этого. Его прямо-таки лихорадило весенними работами; погода благоприятствовала им, и от того, насколько быстро поднимутся всходы, зависел урожай всего года. Он без конца носил с провала две тяжёлые бадьи, до краёв наполненные водой, и поливал табачную делянку и огород.

Его раздражал пень, оставленный Быком Форрестером гнить на вновь расчищенной земле, где был посажен хлопок. Он подкопал и подрубил его со всех сторон, потом прицепил к нему постромки и заставил Цезаря тянуть. Старая лошадь дёргала и тужилась, её бока ходили ходуном. Пенни обвязал пень верёвкой, крикнул Цезарю: «Ну, пошёл! » – и потянул вместе с ним. Джоди увидел, как побелело лицо отца. Пенни схватился за низ живота и опустился на колени. Джоди подбежал к нему.

– Ничего. Сейчас всё пройдёт… Должно быть, я перетрудил себя…

Он упал на землю и в муках корчился на ней.

– Всё пройдёт… – бормотал он. – Пойди поставь Цезаря в хлев… Постой… Возьми меня за руку… Я доеду на нем.

Он согнулся вдвое и не мог распрямиться от боли. Джоди помог ему подняться на пень. Оттуда он сумел вскарабкаться на спину Цезаря. Он склонился вперёд, лёг головой на шею Цезаря и схватился руками за гриву. Джоди отцепил постромки и вывел лошадь с поля через калитку во двор.

Пенни не пошевелился, будто и не собирался слезать. Джоди принёс стул. Пенни сполз на него, с него на землю и кое-как добрался до дому. Матушка Бэкстер, работавшая за кухонным столом, повернулась и с грохотом уронила миску.

– Так я и знала! Ты покалечил себя. Ты никогда не умел вовремя остановиться.

Он дотащился до кровати и бросился на неё ничком. Она подошла, перевернула его на спину, подложила ему под голову подушку. Она сняла с него башмаки и прикрыла его лёгким одеялом. Он с облегчением вытянул ноги и закрыл глаза.

– Так хорошо… Ой, Ора, как мне хорошо… Сейчас всё пройдёт. Должно быть, я перетрудил себя…




Глава тридцать первая





Пенни не становилось лучше. Он страдал без жалоб. Матушка Бэкстер хотела послать Джоди за доктором Вильсоном, но Пенни не разрешил.

– Я и так уже должен ему, – сказал он. – Мне скоро полегчает.

– У тебя, наверное, грыжа.

– Ничего… Пройдёт.

– Было бы у тебя хоть чуточку понятия! – сетовала матушка Бэкстер. – Ведь ты за всё берешься, точно здоровый, точно какой-нибудь Форрестер.

– Мой дядюшка Майлс был здоровый мужчина, и у него тоже была грыжа. Он поправился. Пожалуйста, помолчи, Ора.

– Не буду молчать! Я хочу, чтобы ты запомнил этот урок, хорошенько запомнил.

– Я запомнил. Пожалуйста, помолчи.

Джоди волновался. Но ведь Пенни, хоть малый ростом, да крепкого сложения, всегда стремился работать за десятерых, и с ним то и дело что-нибудь приключалось. Джоди смутно припоминал случай, когда отец рубил дерево, и оно задело его при падении, разбило ему плечо. Он несколько месяцев ходил с рукой на перевязи, но в конце концов поправился и набрал свою прежнюю силу. Ничто не могло повредить Пенни надолго. Даже гремучая змея не могла убить его, успокаивал себя Джоди. Пенни был нерушим, как сама земля. Только матушка Бэкстер рвала и метала, но она вела бы себя так и в том случае, если бы речь шла всего-навсего о вывихнутом пальце.

Вскоре после того как Пенни слёг, Джоди пришёл сказать, что кукуруза взошла. Всходы были чудесны.

– Ну, как хорошо! – Бледное лицо на подушке просияло. – Теперь, случись я не встану, тебе придётся пропахать её. – Он нахмурился. – Сын, ты знаешь не хуже меня, что ты должен не подпускать оленёнка к полям.

– Я не подпущу. Он ничего не тронул.

– Это хорошо. Это очень хорошо. Но ты смотри не подпускай. Как к святыне.

Почти весь следующий день Джоди провёл с Флажком на охоте. Они дошли чуть ли не до самого Можжевелового Ключа и вернулись с четырьмя белками.

– Вот это я понимаю – сын, – сказал Пенни. – Приходит домой с прокормом для своего старика.

Из белок матушка Бэкстер приготовила плов на ужин.

– Куда как хороши, – сказала она.

– Нежное мясо, – сказал Пенни. – Только тронешь губами – само сходит с кости.

Джоди и Флажок вместе с ним были в величайшем почете.

Ночью прошёл небольшой дождичек. Утром Джоди по просьбе Пенни отправился на кукурузное поле посмотреть, не подтолкнул ли дождь всходы из земли и не видать ли на них гусениц совки. Он перескочил через изгородь и зашагал по полю. Он успел пройти несколько ярдов, когда у него мелькнула мысль, что он должен бы видеть бледно-зелёные ростки кукурузы. Их не было. Это озадачило его. Он пошёл дальше. Всходов не было видно. Они показались, только когда он достиг дальнего края поля. Он пошёл обратно вдоль рядов. На земле отчетливо виднелись отпечатки копыт Флажка. Рано утром он повыдергал нежные ростки из земли, и это было сделано так чисто, словно их выдёргивали рукой.

Джоди обуял страх. Он бродил бесцельно по полю, надеясь на то, что свершится чудо и всходы появятся вновь, стоит ему повернуться к ним спиной. А может, всё это только страшный сон, в котором Флажок съел всходы кукурузы, и, проснувшись, он выйдет на поле и найдёт их на месте, нежные и зеленеющие. Он ткнул себя палкой в руку, чтобы убедиться. Тупое отчаяние, которое он испытывал, могло быть от дурного сна, но боль в руке была явью, а значит, и посев уничтожен наяву. Медленными, тяжёлыми шагами побрёл он домой, сел в кухне и не хотел идти к отцу. Пенни позвал его. Он вошёл к нему в спальню.

– Ну что, мальчуган? Как посевы?

– Хлопок взошёл. Он совсем как гибиск, правда? – Его восторг был неискренен. – Коровий горох лезет из земли.

Он расплющил пальцы ног и шевелил ими, внимательно разглядывая их, словно у них появилось какое-то новое интересное назначение.

– А кукуруза, Джоди?

Сердце его билось часто-часто, словно крылышки колибри. Он сглотнул и решился:

– Её кто-то поел, почти всю.

Пенни молчал. Его молчание тоже было как страшный сон. Наконец он заговорил:

– Ты не можешь сказать кто?

Он взглянул на отца полными отчаяния, умоляющими глазами. Пенни сказал:

– Ну ладно. Я пошлю мать посмотреть. Она скажет.

– Не посылай мать!

– Она должна знать.

– Не посылай её!

– Это сделал Флажок, так ведь?

Губы Джоди дрожали.

– Он, должно быть… Да, он.

Пенни с жалостью глядел на него.

– Мне очень жаль, мальчуган. Я так и ждал, что он сделает это. Иди поиграй немного. Скажи матери, чтобы пришла ко мне.

– Не говори ей, па. Прошу тебя, не говори.

– Она должна знать, Джоди. Ну, ступай. Я сделаю для тебя что могу.

Он, спотыкаясь, пошёл на кухню:

– Отец зовет тебя, ма.

Он вышел из дому и дрожащим голосом позвал Флажка. Тот прибежал к нему из дубняка. Джоди пошёл с ним по дороге, положив руку ему на спину. Провинившегося, он любил его ещё сильнее. Флажок взбрыкнул, приглашая порезвиться. У него не было желания играть. Он медленно дошёл до провала. Провал был прекрасен, как весенний цветник. Ещё не отцвёл кизил. Его последние цветы ярко белели на бледной зелени ликвидамбров и ореховых деревьев. Но ему даже не захотелось обойти его. Он повернул назад и вошёл в дом. Отец и мать всё ещё разговаривали. Пенни позвал его к себе. Лицо матери было пунцово. Она была раздражена поражением. Губы плотно сжаты. Пенни спокойно сказал:

– Мы договорились, Джоди. Случилась очень скверная история, но мы попробуем поправить дело. Как я понимаю, ты готов работать вдвое усерднее, чтобы всё уладить.

– Я сделаю все, что угодно, па. Я буду держать Флажка взаперти до тех пор, пока мы не снимем урожай…

– Нам негде держать взаперти такое дикое животное – просто негде. Так вот, слушай меня. Сейчас ты пойдёшь и наберешь в закроме кукурузы. Отбирай самые лучшие початки. Мать поможет тебе облущить их. Потом пойдёшь и посадишь кукурузу, в точности так, как мы с тобой это делали, прямо на месте первого посева. Набуравь отверстий, потом опусти в них семена и засыпь.

– Я знаю как.

– Как управишься – это, наверное, будет завтра утром, – запряжёшь Цезаря в повозку и поедешь на ту старую росчисть, что на пути к Форрестерам, там, где поворот дороги. Свалишь там старую изгородь и будешь грузить перекладины на повозку. Нагружай не слишком тяжело, там подъём, Цезарь может не осилить. Съездишь туда столько раз, сколько понадобится. Перекладины сгружай то тут, то там вдоль нашей изгороди. Первые возы свали вдоль южного края кукурузного поля и вдоль восточного, который прилегает ко двору. После этого начинай надстраивать изгородь, опять-таки сперва с двух этих сторон, и надстраивай её как можно выше. Я заметил, что твой олень всегда перепрыгивает через изгородь с этого конца. Если сумеешь удержать его здесь, он, может, не будет травить посевы, пока не докончишь остальное.

Джоди казалось, будто он был заперт в тесном тёмном ящике, а теперь крышку сняли, и солнце, свет, воздух хлынули к нему, и он снова свободен.

– Когда надстроишь изгородь так, что больше не дотянуться, и ежели я к тому времени не встану, мать пособит тебе ставить поперечины.

Джоди, счастливый, повернулся к матери, чтобы обнять её. Она зловеще притопывала ногой. Она глядела прямо перед собой и не говорила ни слова. Он решил, что, пожалуй, лучше не трогать её. Но ничто не могло испортить его радость. Он выбежал из дому. Флажок пощипывал траву около калитки. Он обнял его.

– Па всё устроил, – сказал он. – Ма топает ногой, но па всё устроил.

Флажок, занятый нежными побегами травы, высвободился из объятий. Насвистывая, Джоди пошёл в закром отбирать початки с самыми крупными зернами. На семена для повторного сева уйдёт значительная часть остающегося запаса кукурузы. Он принёс початки в мешке к задней двери, уселся на крыльце и стал лущить. Пришла мать и села с ним рядом. Её лицо было как застывшая маска. Она взяла початок и принялась за работу.

– Ну да! – сказала она. Пенни запретил ей прямо бранить Джоди. Но он не запретил ей разговаривать с самой собой. – Щадить его чувства! Конечно! А кто пощадит наши желудки этой зимой?

Джоди повернулся к ней спиной и тихо напевал себе под нос.

– Перестань сейчас же.

Он умолк. Не к чему дерзить матери или препираться с ней. Его пальцы быстро работали. Зерна так и отлетали от стержней. Лучше поскорей убраться с её глаз и начать посадку. Он взял мешок с семенами, вскинул его на плечо и отправился на поле. Время почти обеденное, но он всё же успеет поработать хотя бы с часок. В поле можно было и петь и свистеть. В хэммоке ему вторил пересмешник, то ли состязаясь, то ли в лад с ним. Мартовский день голубел и играл золотом. Хорошо было ощущать в пальцах кукурузные зерна, хорошо было ощущать землю, которая словно тянулась принять в себя зерно. Флажок обнаружил его и присоединился к нему.

– Давай резвись сейчас, приятель, – сказал Джоди. – Скоро тебя отсюда погонят.

В полдень он одним духом проглотил обед и поспешил обратно на поле. Дело спорилось у него в руках, и к концу дня работы оставалось часа на два на завтрашнее утро. После ужина он сидел у кровати Пенни и трещал, словно белка. Пенни слушал его внимательно, как всегда, но отвечал рассеянно и безучастно, думая о чём-то своём. Матушка Бэкстер была замкнуто непреклонна. Обед и ужин были скудны и приготовлены без души; она словно мстила из своей цитадели – с кухни. Джоди затаил дыхание: в хэммоке прозвучал крик козодоя. Лицо Пенни просветлело.

– Когда прокричит первый козодой, кукуруза должна быть в земле. Мы всё же не слишком запоздали, мальчуган.

– Завтра утром всё до последнего зёрнышка будет в земле.

– Хорошо.

Он закрыл глаза. Облегчение от мук приходило только тогда, когда он лежал неподвижно. Стоило ему пошевелиться, как боль становилась невыносимой. Ревматизм не отпускал его.

– Иди теперь в постель, отдыхай, – сказал он.

Джоди вышел из спальни и без напоминания вымыл ноги. Он улёгся в постель, спокойный душой и усталый телом, и заснул мгновенно. Проснулся он ещё до рассвета с чувством ответственности. Он встал и оделся без промедления.

– Очень жалко, что только беда заставила тебя взяться за ум, – сказала матушка Бэкстер.

Стоя последние месяцы между нею и Флажком, он вполне оценил отцовскую тактику безответного молчания. Оно сильнее раздражало мать в самую минуту несогласия, зато она скорее переставала браниться. Он торопливо, но всё же плотно поел, украдкой сунул за пазуху несколько преснушек для Флажка и сразу взялся за дело. Сначала он едва видел свои руки. У него на глазах всходило за виноградным кустом солнце. В его разреженном золотистом свете молодые листья и усики лозы были как волосы Твинк Уэдерби. Он обнаружил, что и восход и закат вызывают у него какое-то приятно печальное чувство. Восход пробуждал в нём какую-то необузданную, вольную печаль; закат – печаль одинокую, но успокаивающую. Он предавался этой приятной грусти, пока земля под ним из серой не стала бледно-лиловой, а потом цвета сухих кукурузных обвёрток. Он приналёг на работу. Из лесу, где он, очевидно, провёл ночь, прибежал Флажок. Джоди скормил ему преснушки и пустил его за пазуху выбирать крошки. От прикосновений мягкого влажного носа к коже по всему телу бегали мурашки.

Ранним утром он закончил посадку кукурузы и вприпрыжку вернулся на скотный двор. Старый Цезарь пасся к югу от двора. Он с лёгким удивлением поднял свою сивеющую голову: Джоди редко приходилось запрягать его. Но он вёл себя смирно и послушно стал между оглоблями. Это дало Джоди приятное ощущение превосходства. Он старался говорить как можно более низким голосом и отдавал ненужные приказания. Цезарь покорно повиновался. Джоди один сел на козлы, хлестнул Цезаря вожжами и двинулся на запад, в сторону заброшенной росчисти. Флажку всё эта понравилось, и он бежал рысцой впереди. Из озорства он время от времени как вкопанный останавливался посреди дороги, и Джоди приходилось осаживать лошадь и уговаривать его освободить путь.

– Уж больно ты задавучий, как стал годовиком! – кричал он ему.

Он тряхнул вожжами и пустил Цезаря рысью, но, вспомнив, что придётся сделать много ездок, позволил старой лошади перейти на обычный шаг. Разобрать на росчисти старую изгородь не составляло никакого труда. Стойки и поперечины падали чуть ли не сами собой. Нагружать поначалу было легко, но потом стало ломить спину и руки. Пришлось сделать передышку. Опасности взять слишком большой груз не было никакой, потому что он просто не мог навалить брусья выше определенной высоты. Он попробовал заманить Флажка на свободное место рядом с собой. Оленёнок обвёл глазами узкое пространство козел, отвернулся и не поддавался ни на какие уговоры. Джоди хотел втащить его к себе, но Флажок оказался на удивление тяжёл, и ему удалось лишь поднять на колесо его передние ноги, Джоди отказался от своей затеи, развернул повозку и отправился домой. Флажок припустил во весь опор и дожидался там, пока они подъедут. Джоди решил начать сбрасывать брусья у ближайшего к дому угла изгороди и наращивать её попеременно в обоих направлениях. Таким образом, когда брусья кончатся, изгородь окажется надстроенной на наибольшую высоту в тех местах, где Флажок особенно любит перескакивать через неё.

На подвоз и разгрузку ушло больше времени, чем он предполагал. Когда он уже перевёз половину материала, работа стала казаться ему бесконечной и безнадёжной. Кукуруза взойдёт раньше, чем он начнёт надстраивать изгородь. Но погода стояла сухая, зерна прорастали медленно. Каждое утро он со страхом оглядывал поле, ожидая увидеть бледные ростки. Каждое утро он с облегчением убеждался, что они ещё не показались. Он вставал затемно и либо ел завтрак холодным, не желая беспокоить мать, либо до завтрака успевал сделать ездку. По вечерам он работал и после захода солнца, до тех пор, пока не начинало меркнуть красно-оранжевое зарево за соснами, а деревянные брусья сливаться с землей. От недосыпания под глазами у него проступили тёмные круги. Пенни даже не мог улучить минуту подстричь ему волосы, и они лезли ему в глаза. Когда мать после ужина просила принести дров, за которыми она могла легко сходить сама в течение дня, он не жаловался, хотя его веки слипались. Пенни наблюдал за ним с болью, перед которой отступала его собственная боль. Однажды вечером он позвал сына к своей постели:

– Я рад видеть, что ты можешь так упорно работать, мальчуган, но никакой оленёнок, как бы ты ни любил его, не стоит того, чтобы так убивать себя работой.

– Я не убиваю себя, – упрямо ответил Джоди. – Пощупай мои мускулы. Я становлюсь вó какой сильный!

Пенни пощупал его тонкую твёрдую руку. Это было так. От регулярного поднимания тяжёлых перекладин развивались его руки, спина, плечи.

– Я бы отдал год своей жизни за то, чтобы иметь силы помочь тебе, – сказал Пенни.

– Я справлюсь.

На четвертое утро он решил начать наращивать изгородь с того конца, где прыгал Флажок. В таком случае, если кукуруза взойдёт раньше, чем он управится с надстройкой, Флажок не застанет его врасплох. Если понадобится, он пойдёт даже на то, чтобы привязать его за ноги к дереву и держать его так день и ночь, пока изгородь не будет закончена. К своему облегчению, он заметил, что работа подвигается быстро. За два дня он поднял южную и восточную стороны изгороди до высоты пяти футов. Матушка Бэкстер, видя, что невозможное становится явью, смягчилась. На утро шестого дня она сказала:

– Мне нынче нечего делать. Я помогу тебе нарастить ту сторону ещё на фут.

– Ой, ма… Моя славная, добрая ма…

– Ну, нечего выжимать из меня дух. Я никогда не думала, что ты можешь так работать.

Мать быстро выдыхалась, но даже эта работа, трудная сама по себе, не была тяжела, когда перекладину поднимала пара рук с каждого конца. Мать багровела лицом, трудно дышала и потела, но смеялась и помогала ему почти весь этот день и часть следующего. У угла изгороди оставалось ещё много поперечин, и её можно было надстраивать ещё выше, но они и так подняли её на шесть футов с лишком – на высоту, по словам Пенни, достаточную для того, чтобы удержать годовалого оленёнка.

– Если бы Флажок был сейчас совсем взрослый бык, – сказал он, – он легко бы мог прыгнуть и на восемь футов.

В тот вечер Джоди увидел, что ростки пробились из земли. Утром он сделал попытку стреножить Флажка. Он связал ему задние ноги верёвкой так, чтобы она давала не больше фута свободного хода. Флажок взбрыкнул, встал на дыбы и в неистовстве бросился на землю. Потом поднялся на колени и заметался как сумасшедший. Ясно было, что он переломает себе ноги, если не дать ему волю. Джоди перерезал верёвку и отпустил его. Флажок галопом ускакал в лес и не показывался до конца дня. Джоди ожесточённо работал над западной стороной изгороди: наиболее логично было предположить, что именно отсюда оленёнок попытается ворваться на поле, обнаружив, что южная и восточная стороны для него закрыты. Днём матушка Бэкстер помогала ему несколько часов. Он израсходовал все перекладины, сваленные им на северной и западной стороне.

Два ливневых дождя выгнали ростки из земли. Теперь они были более чем в дюйм высотой. Наутро того дня, когда Джоди намеревался вновь отправиться за поперечинами на старую росчисть, он влез на надстроенную им изгородь и оглядел поле. Флажок пощипывал побеги кукурузы около северного хэммока. Он спрыгнул на землю и позвал мать:

– Ма, ты не поможешь мне перевезти поперечины? Надо торопиться. Флажок проскочил-таки на поле с северного конца.

Она поспешила с ним к изгороди и вскарабкалась на неё вполвысоты, чтобы лучше видеть.

– Северный конец тут ни при чем, – сказала она. – Он перескочил через изгородь вот тут, в самой высокой части.

Он посмотрел туда, куда она указала. Заострённые следы вели к изгороди и появлялись вновь на другой стороне.

– Он потравил и этот посев, – сказала она.

Джоди смотрел в пространство, не зная, что ответить. Ростки опять были вырваны с корнем. Ряды стояли голые. Оленьи следы аккуратно шли между ними то в одну, то в другую сторону.

– Он недалеко ушёл, ма. Смотри, вон там побеги ещё целы. Он поел самую малость.

– Так-то оно так, да что помешает ему прикончить их?

Она спрыгнула на землю и устало пошла к дому.

– Это решает всё, – сказала она. – Дура я была, что уступила вначале.

Джоди словно приклеился к изгороди. На него нашло какое-то оцепенение. Он не мог ни чувствовать, ни думать. Флажок учуял его, поднял голову и поскакал к нему. Джоди слез с изгороди во двор. Он не хотел видеть его. Флажок легко, словно пересмешник в полёте, перемахнул через самое высокое место, над которым он столько работал. Джоди отвернулся и направился к дому. Он вошёл в свою комнату, бросился на постель и зарылся лицом в подушку.

Он был готов к тому, что отец позовёт его. На этот раз разговор между отцом и матерью был короткий. Он был готов к неприятности. Он был готов к тому зловещему, что тяготело над ним в последние дни. Но он не был готов к невозможному. Он не был готов к тому, что сказал отец. Пенни сказал:

– Джоди, мы сделали всё возможное. Мне очень жаль. Я даже не могу сказать, как мне жаль. Но мы не можем допустить, чтобы урожай всего года был загублен. Мы не можем голодать. Отведи оленёнка в лес, свяжи и застрели.




Глава тридцать вторая





Джоди брёл на запад, Флажок рядом с ним. На плече у него было ружьё Пенни, Сердце его билось, приостанавливалось и снова начинало биться.

– Я не сделаю этого, – тихо сказал он. – Возьму и не сделаю.

Он остановился на дороге.

Он громко сказал:

– Они не могут заставить меня сделать это!

Флажок смотрел на него своими большими глазами, потом наклонился к пучку травы, росшему при дороге. Джоди медленно побрёл дальше.

– Я не сделаю этого. Не сделаю. Возьму и не сделаю. Они могут бить меня. Могут убить. А я не сделаю.

Он вёл воображаемые беседы с отцом и матерью. Он говорил им, что ненавидит их. Мать бушевала, отец был спокоен. Мать стегала его ореховым прутом до тех пор, пока он не чувствовал, как по его ногам течет кровь. Он кусал её в руку, а она снова принималась стегать его. Он бил её ногами по щиколоткам; она стегнула его последний раз и отшвырнула в угол.

Он поднял голову от пола и оказал:

«Вы не можете заставить меня. Я не сделаю этого».

Он мысленно единоборствовал с ними, пока не изнемог вконец. У заброшенной росчисти он остановился. Тут стоял короткий кусок изгороди, который он не успел разобрать. Он бросился в траву под старой мелией и плакал до тех пор, пока плакать стало невмочь. Флажок тронул его носом, он обнял его. Его дыхание прерывалось.

– Я не сделаю этого. Возьму и не сделаю.

Когда он встал, у него закружилась голова. Он прислонился к шершавому стволу мелии. Она цвела. В её кроне жужжали пчёлы, в весеннем воздухе плыл её аромат. Ему стало стыдно самого себя за то, что он позволил себе плакать. Сейчас не время плакать. Сейчас надо думать. Надо искать выход из положения, как отец искал выход тогда, когда что-нибудь угрожало ему. Сперва его воображение работало необузданно. Он построит для Флажка загон. Загон в десять футов высотой. Он будет собирать желуди, ягоды и траву и кормить его там. Но ведь на то, чтобы собирать корм для животного в загоне, уйдёт всё его время. А отец прикован к постели… Посевы надо будет обрабатывать… И делать это некому, только ему.

Он подумал об Оливере Хутто. Оливер бы пришёл и помог ему обрабатывать посевы, пока Пенни не поправится. Но Оливер уехал в Бостон, уплыл в Китайское море, прочь от злодейства, которое караулило его здесь. Он подумал о Форрестерах и горько пожалел, что они стали врагами. Бык помог бы ему. Даже теперь. Но что он мог поделать? Эта мысль потрясала его. Ему казалось, что он мог бы вынести разлуку с Флажком, если бы знал, что Флажок живёт где-то на свете. Он мог бы думать о нём, резвом и озорном, с задорно поднятым хвостиком-флажком. Он пойдёт к Быку и отдастся на его милость. Он напомнит Быку о Сенокрыле, будет говорить ему о Сенокрыле до тех пор, пока Быка не станут душить слёзы. Тогда он попросит его увезти Флажка в повозке в Джексонвилл, как он возил медвежат. Флажка возьмут в большой парк, куда люди приходят смотреть на зверей. Он будет скакать по парку, ему дадут вдоволь корму, а ещё олениху, и все будут любоваться им. А он, Джоди, будет выращивать свой собственный урожай, продавать его и раз в год навещать Флажка. Он будет копить деньги и заведёт себе собственный участок, и выкупит Флажка, и они будут жить вместе.

Им овладело необычайное волнение. Он свернул с росчисти на дорогу, ведущую к Острову Форрестеров, и вприпрыжку пустился по ней. В горле у него пересохло, опухшие глаза резало. Надежда подбодрила его, и немного спустя, свернув на знакомую тропу под дубами, он снова почувствовал себя хорошо. Он подбежал к дому и поднялся на ступеньки крыльца. Он постучал в открытую дверь и вошёл в дом. В комнате никого не было, кроме папаши и матушки Форрестер. Они неподвижно сидели в своих креслах. Он сказал, задыхаясь:

– Здравствуйте. А где Бык?

Папаша Форрестер медленно, словно черепаха, повернул голову на иссохшей шее.

– Давно ты у нас не бывал, – сказал он.

– Скажите, прошу вас, где Бык?

– Бык? Что же Бык? Он вместе со всеми уехал в Кентукки, торговать лошадьми.

– В посевную пору?

– Посевная пора – пора торговли. Им больше по душе торговать, чем пахать. Они посчитали, что на выручку от торговли смогут купить всё, что нам нужно из съестного. – Старик сплюнул. – И похоже, что купят.

– Они все уехали?

– Все до единого. Вьюк и Говорун вернутся в апреле.

– Хорошо женщине, когда народит кучу детей и вырастит их, а потом они вдруг возьмут и все сразу уедут, – сказала матушка Форрестер. – Я это к тому, что они и съестного оставили, и дров напасли. Мы ни в чём не будем нуждаться, пока кто-нибудь не вернётся в апреле.

– В апреле…

Он понуро повернулся и хотел идти.

– Иди посиди с нами, малыш… Я охотно приготовлю для тебя обед. Как насчет пудинга с изюмом, а? Вы с Сенокрылом всегда любили мой пудинг с изюмом.

– Мне надо идти, – сказал он. – Спасибо.

Он вернулся к двери.

Он с отчаянием сказал:

– Что бы вы сделали, ежели б у вас был годовалый оленёнок, и он поел бы кукурузу, и вы не смогли бы никак удержать его, и отец велел бы вам пойти и застрелить его?

Они растерянно заморгали. Матушка Форрестер хмыкнула.

Папаша Форрестер сказал:

– Ну, я пошёл бы и застрелил.

Он понял, что не сумел объяснить. Он сказал:

– Ну, вот ежели б вы любили этого оленёнка так, как вы все любили Сенокрыла?

– Видишь ли, любовь не имеет ничего общего с кукурузой, – сказал папаша Форрестер. – Нельзя, чтобы тварь травила посевы. Разве только у человека такие же сыновья, как у меня, добывают себе пропитание другим путём.

– Это тот самый оленёнок, с которым ты приходил прошлым летом, чтобы Сенокрыл дал ему имя? – спросила матушка Форрестер.

– Он самый, Флажок, – ответил Джоди. – Вы не можете взять его к себе? Сенокрыл взял бы.

– Ну, нам его так же негде держать, как и вам. Да он бы у нас и не остался. Что значит какие-то четыре мили для годовалого оленя?

Они тоже были как каменная стена.

– Ладно, прощайте, – сказал он и ушёл.

Росчисть Форрестеров казалась заброшенной и запустевшей без этих людей-великанов и их лошадей. Они забрали с собой почти всех собак. Лишь одна шелудивая пара сидела на цепи возле дома, уныло почесываясь. Он был рад уйти отсюда.

Он пойдёт с Флажком в Джексонвилл. Он огляделся, ища, из чего бы сделать повод, чтобы можно было вести его, не то он, чего доброго, повернётся и убежит домой, как тогда, на рождественской охоте. Он принялся упорно рубить ножом виноградную лозу. Он обвил её петлей вокруг шеи Флажка и пошёл по направлению на северо-восток. Флажок некоторое время был послушен узде, но потом забеспокоился и стал упираться.

– И как это ты стал такой непослушный? – спросил Джоди.

Его утомляло уговаривать оленёнка идти своей охотой. В конце концов он сдался и снял с него повод. Без повода Флажок, словно из желания делать всё наоборот, был готов держаться у него на виду. После полудня Джоди почувствовал голодную усталость. Он ушёл из дому, не позавтракав. Он шарил взглядом по кустам вдоль дороги, высматривая ягоды, но для ягод было слишком рано. Ежевика ещё не отцвела. Он попробовал жевать какие-то листья, как Флажок, но от них только стало ещё пустее в желудке. Он с трудом переставлял ноги. Он прилёг отдохнуть на солнышке у дороги и уговорил Флажка лечь рядом. Его дурманил голод, отчаяние и крепкое мартовское солнце, припекавшее голову. Он заснул. Когда он проснулся, Флажка нигде не было видно. Он осмотрел его следы. Они то уходили в заросли, то выходили обратно, а потом вышли на дорогу и, уже никуда не сворачивая, потянулись по направлению к дому.

Джоди оставалось только следовать за ними. Он был слишком утомлён, чтобы думать. До Острова Бэкстеров он добрался уже затемно. На кухне горела свеча. Собаки выбежали к нему. Он похлопал их, успокаивая, тихонько подошёл к дому и заглянул в окно. Отец и мать уже отужинали. Мать при свете свечи сшивала бесчисленные лоскуты в одеяло. Он пытался решить про себя, входить или не входить, когда через двор галопом промчался Флажок. Мать подняла голову, прислушиваясь.

Он поспешно проскользнул за коптильню и тихо позвал Флажка. Оленёнок подбежал к нему. Он притаился за углом. Мать подошла к кухонной двери и распахнула её. Сноп света упал на песок. Дверь закрылась. Он долго ждал, пока в кухне погаснет свет. Затем, выждав время, необходимое матери для того, чтобы улечься и заснуть, крадучись пробрался в коптильню и нашёл там остаток копчёной медвежьей туши. Он отрубил ножом кусок мяса. Оно было твёрдое и сухое, но его всё же можно было жевать. Флажок, по всей вероятности, наелся в лесу молодых побегов, но мысль о том, что оленёнок всё-таки может быть голоден, была невыносима. Он прошёл в амбар, взял из закрома два кукурузных початка, облущил их, скормил зерна Флажку и сам сжевал несколько зерен. С тоской думал он о холодной еде, которая должна стоять в шкафу, но не осмеливался войти в дом. У него было такое ощущение, точно он здесь чужой или вор. Так, наверное, чувствуют себя волки и дикие кошки, пантеры и прочие хищники, когда широко раскрытыми глазами и с пустыми желудками смотрят из зарослей на росчисть. Он взял охапку сена из болотной травы, которого оставалось уже совсем немного, и устроил себе постель в хлеву на скотном дворе. Там он и спал вместе с Флажком, всё время ощущая сквозь сон холод мартовской ночи.

Он проснулся после восхода солнца, несчастный и весь закоченевший. Флажок исчез. Нехотя, подчиняясь одной лишь необходимости, пошёл он к дому. У калитки он услышал разгневанный голос матери. Она обнаружила ружьё у стены коптильни, где он вчера поставил его. Она обнаружила Флажка. И ещё она обнаружила, что оленёнок не потратил зря ранние утренние часы и прошёлся не только по прорастающей кукурузе, но и по немалой части коровьего гороха. Беспомощный, шёл он навстречу её гневу и стоял потупя голову, пока она бичевала его языком.

– Иди к отцу, – оказала она наконец. – Теперь-то уж он согласен со мной.

Он прошёл в спальню отца. Его лицо было нахмурено.

– Почему ты не сделал так, как я сказал? – мягко спросил Пенни.

– Па, я просто не мог. Я не могу это сделать.

Пенни откинул голову на подушку.

– Подойди ко мне поближе, мальчуган. Ты знаешь, Джоди, я сделал всё, что мог, чтобы спасти тебе твоего маленького оленёнка.

– Да, папа.

– Ты знаешь, что мы живем тем, что собираем с поля.

– Да, папа.

– Ты знаешь, что нет никакой возможности помешать оленёнку травить посевы.

– Да, папа.

– Тогда почему же ты не делаешь то, что следует?

– Я не могу.

Пенни помолчал.

– Позови ко мне мать. Ступай к себе в комнату и закрой дверь.

– Хорошо, папа.

Это было так легко – исполнять простые приказания.

– Отец велел позвать тебя.

Он пошёл в свою комнату и закрыл дверь. Он сидел на краю постели, ломая руки. Он слышал тихие голоса. Он услышал шаги. Он услышал выстрел. Он пробежал из комнаты к раскрытой кухонной двери. Мать стояла на крыльце с дымящимся ружьём в руках. Флажок бился на земле под изгородью. Она сказала:

– Я не хотела делать ему больно. Я не умею хорошо стрелять. Ты знаешь, я не умею.

Джоди подбежал к Флажку. Оленёнок тяжело поднялся на три здоровые ноги и захромал прочь, как будто сам мальчик был теперь его врагом. Из его разбитого левого плеча текла кровь. Пенни с трудом слез с кровати. Он осел на колени в дверях, ухватившись за косяк.

– Я бы сделал это, ежели б мог, – сказал он. – Мне не встать… Иди добей его, Джоди. Надо избавить его от мучений.

Джоди подбежал к матери и вырвал ружьё из её рук.

– Ты сделала это нарочно! – крикнул он. – Ты всегда его ненавидела!.. – Он повернулся к отцу: – Ты изменил мне! Ты велел ей сделать это! – Он кричал так, что ему казалось, будто у него разрывается глотка. – Я ненавижу вас! Я хочу, чтобы вы умерли! Я не хочу больше вас видеть, никогда!

Он в слезах побежал следом за Флажком.

– Помоги мне, Ора, – сказал Пенни. – Я не могу подняться…

Флажок в страхе и муке бежал на трёх ногах. Он дважды упал, и Джоди догнал его. Он кричал:

– Это я! Флажок, это я!

Флажок с трудом поднялся и снова побежал. Кровь лила из его раны ручьем. Он добрался до края провала. Тут он постоял с минуту, шатаясь, рухнул наземь и покатился вниз по склону. Джоди побежал за ним. Флажок лежал возле прудка на дне. Он открыл свои большие прозрачные глаза и обратил на мальчика стекленеющий, полный удивления взгляд. Джоди приставил к гладкому затылку дуло ружья и нажал спуск. Флажок дёрнулся и затих.

Джоди отбросил ружьё и упал плашмя на песок. Его тошнило, рвало и снова тошнило. Он впивался ногтями в землю. Он колотил по ней кулаками. Чаша провала качалась вокруг него. Он услышал какой-то отдалённый рёв, перешедший затем в тоненькое гудение, и провалился в черноту, словно в тёмную воду.




Глава тридцать третья





Джоди шёл на север по дороге на Форт-Гейтс. Он двигался как деревянный, как будто всё в нём умерло, кроме ног. Он оставил мёртвого Флажка, не посмев взглянуть на него. Теперь всё неважно, лишь бы уйти прочь из этих мест. Ему некуда идти, но и это тоже неважно. У Форт-Гейтс он переправится на пароме на тот берег. В его голове стал складываться план. Он направится в Джексонвилл. Он уедет в Бостон. Он разыщет там Оливера Хутто и уйдёт с ним в море, оставив позади себя измену, как это сделал Оливер.

До Джексонвилла и до Бостона удобнее всего добираться на лодке. Лучше бы сразу попасть на саму реку. Ему нужна лодка. Он вспомнил о заброшенной долблёнке Нелли Джинрайт, на которой они с отцом пересекли реку Солёных Ключей во время охоты на Топтыгу. Мысль об отце, словно острый нож, пробила его холодную оцепенелость, но затем рана затянулась. Он разорвёт рубашку на куски, законопатит трещины долблёнки и с шестом вместо вёсла спустится вниз по реке к озеру Джордж, а потом дальше на север по реке Сент-Джонс. Где-нибудь на этой большой реке он попросится на проплывающий пароход и уедет в Бостон. Оливер заплатит за его проезд, когда он туда доберётся. А если он не сможет найти Оливера, пусть сажают его в тюрьму. Это тоже неважно.

Он свернул к Солёным Ключам. Ему хотелось пить, и он зашёл на мелководье, нагнулся и напился прямо из булькающего родника. Совсем рядом прыгала из воды кефаль, и голубые крабы перебегали бочком. Ниже родника отплывал вниз по течению рыбак. Джоди прошёл к нему берегом и окликнул его:

– Вы не подвезёте меня немного до моей лодки?

– Отчего же не подвезти.

Рыбак свернул к берегу, Джоди сел в лодку.

– Ты живёшь где-нибудь здесь?

Он отрицательно тряхнул головой.

– А где твоя лодка?

– Ниже по течению, за домом Нелли Джинрайт.

– Вы с нею родственники?

Он снова тряхнул головой. Вопросы незнакомца только бередили его раны. Рыбак с любопытством смотрел на него, потом всецело отдался гребле. Быстрое течение плавно несло грубо сработанную лодку. Река в верховьях была широка. Вода в ней была голубая, и мартовское небо над головой было голубое. Лёгкий ветерок нагонял белые облака. Был один из тех дней, какие он особенно любил. Берега потока были одеты в розово-красное: иудино дерево и красный клен стояли в полном весеннем убранстве. Цвела кальмия, её аромат плыл над водой. Его горло мучительно сдавило, так что впору было взять его рукой и вырвать. Красота мартовского дня лишь больно ранила его. А вот убранные молодой хвоей кипарисы, но ему не хотелось глядеть и на них. Он смотрел в воду, на щук и черепах, и не поднимал больше глаз.

– Вот дом миссис Нелли Джинрайт, – сказал рыбак. – Ты хочешь сойти на берег?

Он отрицательно покачал головой.

– Моя лодка вон там.

Когда они проплывали мимо кручи, он увидел Нелли Джинрайт. Она стояла перед своим домом. Рыбак приветственно поднял руку, и она помахала ему. Джоди не пошевелился. Ему вспомнилась ночь, проведенная в её хижине, и утро, когда она готовила завтрак и шутила с Пенни, и они ушли от неё с ощущением тепла, силы и дружеской приязни. Он оттолкнул от себя воспоминание. Поток сузился. Берега сомкнулись и перешли в болото, поросшее рогозом.

– Вон моя лодка, – сказал Джоди.

– Но ведь она же полузатоплена, мальчуган.

– Я поправлю её.

– Тебе кто-нибудь поможет? У тебя есть вёсла?

Он тряхнул головой.

– Вот обломок весла. Лодка, прямо сказать, неважнецкая. Ну ладно, пока.

Незнакомец выгреб на быстрину и помахал Джоди рукой. Затем достал из-под бортового сиденья преснушку и кусок мяса и стал закусывать, не переставая грести. Джоди услышал запах еды. Он напомнил ему о том, что за эти два дня он ничего не ел, если не считать куска копчёной медвежатины да горсточки сухих кукурузных зерен. Но и это было неважно. Он не хотел есть.

Он вытащил долблёнку на берег и вычерпал воду. От долгого лежания в воде дерево разбухло и днище было в порядке. Только в носу были трещины, пропускавшие воду. Он оторвал от рубашки рукава, разодрал их на полосы и заткнул щели. Затем наскоблил ножом смолы со ствола сосны и замазал ею щели снаружи.

Он столкнул долблёнку на воду, взял обломок весла и стал грести вниз по течению. Лодка не слушалась его, и течение бросало её от берега к берегу. Он заехал в заросли пилы-травы и порезал себе руки, пытаясь пробиться сквозь неё. Долблёнку понесло в сторону, и она застряла в жидкой грязи у южного берега. Он высвободил её. Он начал постигать секрет управления лодкой, но чувствовал теперь слабость и дурноту. Он пожалел, что не попросил рыбака подождать. Вокруг не было ни души, только канюк кружил в небесной синеве. Канюки найдут Флажка у прудка в провале. Его снова начало тошнить, и он дал лодке идти своим ходом среди зарослей рогоза. Он положил голову на колени и сидел так, пока тошнота не прошла.

Он встряхнулся и снова начал грести. Он плывет в Бостон. Его губы были плотно сжаты. Глаза прищурены. Солнце уже скатывалось к закату, когда он достиг устья реки. Она как-то сразу выливалась в широкую бухту большого озера. Это было озеро Джордж. Чуть подальше к югу в него вдавалась полоса земли. С противоположной стороны было сплошное болото. Он завернул лодку к земле, вышел на берег и вытащил нос лодки на сушу. Он уселся под дубом, прислонился к стволу и стал смотреть на открытое пространство воды. Он-то надеялся у устья реки встретить пароход. Он увидел, как один пароход прошёл по озеру на юг, но это было далеко-далеко. Только теперь он сообразил, что река должна впадать лишь в какую-нибудь бухту или узкий залив.

До захода солнца оставалось не больше часа или двух. Он боялся быть застигнутым темнотой на открытой воде, в неустойчивой лодке, и решил дожидаться проходящего парохода здесь, на мысу. Если парохода не будет, он переночует под дубом, а утром поплывет дальше. Оцепенение, сковывавшее его весь день, сковывало и его мысли. Теперь они нахлынули на него, подобно тому как волки хлынули в закут к телёнку. Они терзали его, и ему казалось, что он исходит кровью, как Флажок, только незримо. Флажок мёртв. Он больше никогда не прибежит к нему. Он истязал себя, повторяя слова:

– Флажок мёртв.

Они были горьки, как настой геухеры. Но он ещё не коснулся своей самой глубокой раны. Он сказал вслух:

– Отец изменил мне.

Это было нечто более жестокое и ужасное, чем даже сама смерть Пенни, если бы он умер от укуса гремучей змеи. Джоди потер лоб костяшками пальцев. Смерть можно было вынести. Сенокрыл умер, и он вынес это. Измену вынести было нельзя. Если бы Флажок умер, если бы его подстерег медведь, или волк, или пантера, он бы горевал по нему великим гореванием, но он смог бы вынести это. Он обратился бы к отцу, и отец утешил бы его. Помимо отца, для него не было утешения нигде. Твердь земная разверзлась под ним. Горечь растворила в себе горе, и они слились в нём воедино.

Солнце опустилось за верхушки деревьев. Он уже не надеялся окликнуть какой-нибудь пароход до наступления ночи. Он набрал мха и устроил себе постель у ствола дуба. В болоте на той стороне реки скрипуче прокричала выпь, а когда село солнце, заквакали, запели лягушки. Он всегда любил слушать их музыку, когда возвращался с провала домой. Сейчас их крик был полон печали. Ему стало не по себе. Казалось, что они кого-то оплакивают. Тысячи лягушек плакали навзрыд в нескончаемом, безутешном горе. Прокричала древесная утка, и её крик тоже был полон печали.

Озеро лежало розовое, но землю уже окинули тени. Дома, наверное, ужинают. Несмотря на дурноту, он думал теперь о пище. Его желудок начал болеть, как будто он был не пуст, а, наоборот, переполнен. Ему вспомнился запах мяса и пресных лепёшек, которые жевал рыбак, и его рот наполнился слюной. Он съел несколько травинок. Он разрывал зубами узлы на стеблях, как звери разрывают мясо. Ему тотчас же представились звери, крадущиеся к трупу Флажка. Его вырвало травой.

Землю и воду окутала тьма. В чаще неподалеку проухал филин. Его проняла дрожь. Холодный, потянул ночной ветер. Он услышал шорох; это могли быть и листья, гонимые ветром, и перебегающие мелкие зверьки. Ему не было страшно. Казалось, появись перед ним медведь или пантера, он мог бы дотронуться до них, погладить их, и они поняли бы его горе. Всё же от ночных звуков вокруг у него бегали по коже мурашки. Костёр бы сейчас не помешал. Пенни сумел бы развести костёр даже без трутницы, тем способом, каким добывали огонь индейцы, а вот он не умеет. Если бы Пенни был с ним, тут горел бы костёр, у него было бы тепло, еда, утешение. Ему не было страшно. Ему было просто горько. Он набросал на себя мох и плакал, пока не уснул. Его разбудило солнце и гомон краснокрылов в тростнике. Он встал и обобрал с себя длинные пряди мха. Он чувствовал слабость и головокружение. Только теперь, отдохнув, он по-настоящему ощутил голод. Мысль о еде была сущей пыткой. Рези кромсали его желудок, словно маленькие раскалённые ножи. У него мелькнула мысль подняться обратно вверх по реке до дома Нелли Джинрайт и попросить у неё поесть. Но она станет задавать вопросы. Она спросит, каким образом он оказался тут один, и на это можно только ответить, что отец изменил ему. Нет, лучше плыть дальше, как он задумал.

Одиночество вновь захлестнуло его, как волна. Он потерял Флажка, потерял отца. Маленький изможденный человек, которого он, уходя, видел скорчившимся от боли на пороге кухни, – этот человек был ему чужой. Он столкнул на воду лодку, взял весло и стал выгребать на открытую воду. Он вышел в большой мир, и ему казалось, что мир этот чужд ему и полон одиночества, что его уносит в какую-то пустоту. Он грёб к тому месту, где видел вчера пароход., Жизнь была уже не горе позади, а тревога впереди. Выйдя из устья реки, он увидел, что ветер свежеет. Здесь, на просторе, погуливал крепкий ветерок. Не обращая внимания на гложущую боль в желудке, он грёб изо всех сил. Ветер подхватил долблёнку и разворачивал её так, что он не мог выдерживать направление. Волны подымались всё выше и выше. Их мелкий плеск перешёл в посвистывание. Они начали перехлестывать через нос. Когда лодка разворачивалась к ним бортом, они заплескивали внутрь, и она кренилась, качалась с боку на бок. На дне уже набралось на дюйм воды. Никаких пароходов не было видно.

Он поглядел назад. Берег отступал с устрашающей быстротой. Впереди открытое пространство воды простиралось в бесконечность. Он в страхе повернул назад и стал отчаянно грести по направлению к берегу. В конце концов, наверное лучше всего подняться обратно вверх по реке и попросить помощи у Нелли Джинрайт. Быть может, лучше даже добраться пешком до Форт-Гейтс и отправиться в путь оттуда. Ветер, дувший в корму, помогал ему, и ему казалось, что он чувствует стремящееся на север течение реки Сент-Джонс. Он взял курс на разрыв в линии берега, решив, что это и должно быть устье реки Солёных Ключей. Добравшись туда, он увидел, что это всего-навсего бухта, ведущая в болото.

Он дрожал от страха и напряжения. Он твердил себе, что не заблудился, ведь река Сент-Джонс вытекает из озера на север и в конце концов доходит до Джексонвилла, так что надо только плыть по ней вниз и вниз. Но озеро было такое широкое, а линия берега такая запутанная… Он долго отдыхал, затем стал медленно грести на север. Гложущее ощущение в желудке перешло в острую боль. Как в горячке, стали являться ему видения каждодневного домашнего стола. Он видел ломти подрумяненной дымящейся ветчины, истекающей собственным соком. Он слышал её аромат. Он видел коричневые преснушки, покрытый тёмной корочкой кукурузный хлеб и полные миски коровьего гороха с плавающими поверху квадратиками белого сала. Он слышал запах жареной белки так ощутимо, что во рту у него набралась слюна. Он чувствовал на языке тёплую пену молока Трикси. Он мог бы драться с собаками из-за миски холодной кукурузной каши.

Так вот он каков, голод. Так вот что имел в виду отец, когда сказал: «Мы не можем голодать». Он тогда только посмеялся. Он думал, что знает, что такое голод: нечто отчасти даже приятное. Он понял теперь, что то был всего-навсего аппетит. А это было нечто другое, нечто кошмарное. Это нечто имело огромную утробу, которая грозила поглотить его, и когти, раздиравшие его внутренности. Он старался не поддаться новому приступу страха. Он скоро доберётся до какой-нибудь хижины или стоянки рыболова, говорил он себе, и самым бесстыдным образом попросит есть, прежде чем двинуться дальше. Ни один человек не откажет другому в еде.

Он весь день плыл на север вдоль берега. Под вечер его тошнило от жара солнца, но ему нечем было рвать, кроме речной воды, которую он пил. Впереди, между деревьями, показалась хижина, и он с надеждой повернул к берегу. Хижина была заброшена. Он вошёл крадучись, словно голодный енот или опоссум. На пыльной полке стояли жестянки, но все они были пусты. В одной банке он нашёл немного затхлой муки. Он смешал её с водой и получившееся тесто съел. Оно показалось ему безвкусным даже при том голоде, который он испытывал, но боль в желудке прошла. Он видел на деревьях белок и птиц и пытался сбить их камнями, но только прогонял. Его лихорадило, он был вымотан, от съеденной муки тянуло в сон. Хижина была какое-никакое укрытие; он настелил на полу тряпок, из которых разбегались тараканы, и заснул тяжёлым, полным кошмаров сном.

Утром он снова проснулся от острого голода; рези были так сильны, что ему казалось, будто его внутренности раздирают чьи-то острые когти. Он нашёл несколько припрятанных белками прошлогодних желудей и жадно проглотил их, но твёрдые, неразжёванные комки были лишь как новые ножи в сжавшемся желудке. На него напала сонливость, и он насилу заставил себя взяться за весло. Если течение не помогает ему, думал он, то он всё равно что стоит на месте. За утро он проплыл совсем мало. Днём посередине фарватера прошли три парохода. Он вставал в лодке, махал руками и кричал, но его не заметили. Когда пароходы скрывались из виду, он не мог сдержать раздирающих душу рыданий. Чтобы перехватить следующее судно, он решил плыть от берега прямо на середину. Ветер упал. Вода была спокойна. Отраженный ею солнечный жар опалял его лицо, шею, руки. Солнце обдавало огнем сверху. В висках у него стучало. Перед глазами плыли чёрные круги, вспыхивали золотые шары. В ушах тоненько звенело. Внезапно звон прекратился.

Когда он открыл глаза, он понял лишь, что кругом темно и что его поднимают.

Мужской голос сказал:

– Он не пьян. Это парнишка.

Другой голос ответил:

– Положи его там на койку. Он в обмороке. Долблёнку привяжи к корме.

Джоди открыл глаза. Он лежал на койке парохода, по всей видимости почтового. На стене мерцала лампа. Над ним склонился мужчина.

– Что с тобой, малец? Мы чуть было не наскочили на тебя в темноте.

Он пытался ответить, но распухшие губы не слушались его.

Голос сверху сказал:

– Попробуй дать ему поесть.

– Ты хочешь есть, мальчуган?

Он кивнул. Пароход шёл теперь полным ходом. Мужчина в каюте застучал у камбузной плиты. Перед глазами Джоди показалась толстая чашка. Он поднял голову и схватил её. В чашке был холодный суп, густой и застывший. Первые два глотка были совершенно безвкусны. Затем его рот наполнился слюной, он потянулся к чашке всем своим существом и стал жадно глотать, давясь кусками мяса и картошки.

Мужчина с любопытством спросил:

– Это сколько ж дней ты не ел?

– Не знаю.

– Слышь, кэп, он даже не знает, когда он последний раз ел.

– Дай ему вдоволь, только корми помаленечку. Да не давай слишком много, не то он заблюет мне всю койку.

Чашка появилась снова, и с нею пресные лепёшки. Он пытался сдерживать себя, но не мог унять дрожи, когда мужчина сделал слишком большой перерыв между кормёжками. Третья чашка оказалась бесконечно вкуснее первой, но больше ему не дали.

Мужчина спросил:

– Ты из каких краёв будешь?

Ленивая истома охватила его. Дыхание стало глубоким. Глаза его машинально следили за качанием лампы. Он закрыл их и погрузился в сон, глубокий, как сама река.

Проснулся он оттого, что пароход остановился. На мгновение ему показалось, что он всё ещё в уносимой течением долблёнке. Он встал на ноги и потер глаза. Взглянул на камбузную плиту и вспомнил про суп и лепёшки. Боль в желудке прошла. По невысокой лестнице он поднялся на палубу. Светало. На пристань спускали мешок с почтой. Он узнал Волюзию. Капитан повернулся к нему:

– Ещё б немного – и тебе каюк, приятель. Так как, ты сказал, тебя зовут и куда ты держишь путь?

– Я ехал в Бостон, – ответил он.

– Да ты знаешь ли, в какой стороне Бостон? Это далеко на севере, тебе бы жизни не хватило добираться туда в твоей лодчонке.

Джоди молча смотрел в пространство.

– Ну, давай живее. Это правительственное судно. Я не могу нянчиться с тобой весь день. Где ты живёшь?

– На Острове Бэкстеров.

– Отродясь не слыхал о таком острове на этой реке.

В разговор вступил помощник:

– Это не настоящий остров, кэп. Это такое место там, в скрабе. Милях в пятнадцати по дороге отсюда.

– Тогда тебе тут вылезать, мальчуган. «Бостон»! Гм, чёрт подери. У тебя есть отец с матерью?

Джоди кивнул.

– Они знают, куда ты отправился?

Он потряс головой.

– Убежал, стало быть? Ну, будь я такой, как ты, щупленький большеглазенький парнишка, я бы сидел дома. Никому ты не нужен, малец, кроме отца с матерью. Ссади его на пристань, Джо.

Две загорелые руки подняли и опустили его.

– Отвяжи его лодку. Держи её, мальчуган. Поехали.

Раздался свисток. Колёса вспенили воду. Пароход запыхтел вверх по реке. Струя бурлящей воды тянулась за ним. Джоди сидел на корточках, удерживая долблёнку за нос. Незнакомец взглянул на него и зашагал с почтой по направлению к Волюзии. Первые лучи солнца упали да реку. Аллигаторовы лилии на том берегу, словно белые чаши, отражали их. Течение тянуло за собой лодку. Его рука устала удерживать её. Шаги незнакомца на дороге затихли. Ему было некуда больше идти, кроме как на Остров Бэкстеров.

Он сел в лодку, взял в руки весло и переправился на западный берег. Там он привязал лодку к колу и оглянулся на реку. Восходящее солнце озаряло обугленные останки дома Хутто. Ему сдавило горло. Мир отверг его. Он повернулся и медленно пошёл по дороге. Он чувствовал слабость, и голод снова давал себя знать, но ночная еда всё же подкрепила его. Тошнота прошла и боль тоже.

Он шёл на запад, это получалось как-то само собой. Другого пути ему не было. Остров Бэкстеров притягивал его, как магнит. Для него не существовало другой действительности, кроме росчисти. Он устало плелся всё вперёд и вперёд. Посмеет ли он вообще заявиться домой, спрашивал он себя. Может статься, отец и мать не захотят принять его к себе. Слишком много хлопот он им причинил. Может статься, когда он войдёт на кухню, мать выгонит его, как она выгоняла Флажка. От него никому не было проку. Он всё только шатался без дела, играл да ел, не думая ни о чём. А они мирились с его дерзостью и аппетитом. А Флажок загубил добрую половину урожая этого года. Почти наверняка им будет лучше без него, и они ему не обрадуются.

Он нарочно замедлил шаг. Солнце припекало. Зима прошла. Он смутно думал о том, что теперь апрель. Весна завладела зарослями, птицы спаривались и пели в кустах. Только у него одного на всем белом свете не было дома. Он побывал в большом мире, и мир этот оказался тревожным сновидением, зыбким и пустынным, ограждённым болотами и кипарисами.

В середине утра он остановился отдохнуть на том месте, где большая дорога пересекалась с дорогой на север. Растительность здесь была низкая и не давала защиты от солнца. У него начала болеть голова, и он встал и пошёл дальше на север, по направлению к Серебряному Долу. Он уверял себя, что идёт вовсе не домой. Он только пройдёт к ключу, спустится между прохладными затенёнными склонами и полежит немножко в его бегучей воде. Дорога на север, то повышаясь, то понижаясь, уводила его всё вперёд и вперёд. Его босые ноги жёг песок. По корке грязи на лице стекал пот. С гребня одного из подъёмов, далеко внизу, на востоке, он увидел озеро Джордж, безжалостно голубое, и тоненькие белые чёрточки на нём – неумолимые беспокойные волны, вернувшие его на неприветливый берег. Он устало двинулся дальше.

С восточной стороны растительность стала пышной – верный признак того, что близко вода. Он свернул вниз, на тропу, ведущую к Серебряному Долу. Всё тело ломило. Ему страшно хотелось пить, во рту пересохло. Он, едва держась на ногах, спустился вниз по откосу, упал ничком у прохладной воды и стал пить. Вода с бульканьем омывала его губы и нос. Он всё пил и пил, пока его живот не раздулся. Его начало поташнивать, он перевернулся на спину и закрыл глаза. Тошнота прошла, и им овладела дремота. Он лежал в усталом оцепенении, словно подвешенный вне времени и пространстве. Он не мог идти ни вперёд, ни назад. Что-то кончилось. Что-то ещё не началось.

Он очнулся уже под вечер. Он сел. Восково-белый, свисал над ним ранний цвет магнолий.

Он подумал: «Апрель».

В нём всколыхнулось воспоминание. Он приходил сюда год назад, в мягкий и тёплый день. Он плескался в ручье и, как сейчас, лежал среди папоротников и трав. Что-то прекрасное и красивое было вокруг. Он смастерил тогда себе мельницу… Он встал и с учащенно забившимся сердцем пошёл к тому месту. Ему казалось, что, найди он её, он нашёл бы с ней вместе и всё то другое, что он потерял. Мельницы на месте не оказалось. Её, всё её весёлое вращение смыл потоп.

«Я сделаю себе другую», – упрямо подумал он.

С дикой вишни он срезал веточки для опор и оси и принялся лихорадочно остругивать их. Затем вырезал из пальмового листа лопасти, воткнул опоры в дно ручья и подтолкнул лопасти, чтобы вращались. Вверх-вниз. Вверх-вниз. Мельница работала. Падали серебристые капли. Но это были всего-навсего кусочки пальмовой ветки, слегка касавшиеся воды. В их движении не было волшебства. Мельница не давала утешения.

– Безделка… – сказал он.

Он развалил её ударом ноги. Кусочки дерева поплыли вниз по течению. Он бросился на землю и горько заплакал. Он нигде не мог найти утешения.

Оставался Пенни. Тоска по дому нахлынула с такой силой, что ему вдруг стало невмоготу не видеть отца. Звук отцовского голоса был необходимостью. Он жаждал увидеть его опущенные плечи, как не жаждал еды в минуту самого острого голода. Он вскочил на ноги, поднялся на откос и, плача, побежал по дороге к росчисти. А вдруг он не застанет там отца? А вдруг отец умер? А вдруг с отчаяния, что посевы загублены, а сын пропал, отец собрался и уехал и он больше никогда не увидит его?

– Па… Подожди… – плакал он.

Солнце садилось. Его терзал страх, что он не поспеет на росчисть до наступления темноты. Он выбился из сил и был вынужден перейти на шаг. Он весь дрожал. Сердце так и стучало у него в груди. Ему пришлось остановиться и отдохнуть. Темнота застала его в полумиле от дома. Но даже в сумерках все приметы были знакомы ему. Он узнавал высокие сосны росчисти, они были ещё чернее, чем наползающая ночь. Он подошёл к дощатому забору и ощупью пошёл вдоль него. Он открыл калитку и вступил на двор. Он обошёл дом сбоку и взошёл на кухонное крыльцо. Неслышной босою стопою подошёл к окну и заглянул внутрь.

В очаге низким пламенем горел огонь. Перед ним, закутанный в одеяла, согнувшись, сидел Пенни. Одна его рука прикрывала глаза. Джоди подошёл к двери, отодвинул задвижку и вступил в дом. Пенни поднял голову.

– Ора?

– Это я.

Ему показалось, что отец не услышал его.

– Это я, Джоди.

Пенни повернул голову и с удивлением смотрел на него, как будто этот изможденный, оборванный мальчуган с грязным, в потеках слёз и пота лицом, с запавшими глазами и спутанными волосами был незнакомец, которому следовало объяснить цель своего прихода. Он оказал:

– Джоди.

Джоди опустил глаза.

– Подойди поближе.

Он подошёл к отцу, стал с ним рядом. Пенни взял его ладонь, перевернул её, медленно потер между своими ладонями. Джоди ощутил на своей руке капли, как от тёплого дождя.

– Мальчик мой… Я было совсем решил, что потерял тебя. – Пенни провёл рукой по всей его руке и взглянул на него. – Ты здоров?

Он кивнул.

– Ты здоров… Ты не умер и не пропал. Ты здоров. – Его лицо озарилось светом. – Слава всевышнему.

Это невероятно, подумал Джоди. Он был здесь нужен.

– Я должен был прийти домой, – сказал он.

– Ну конечно.

– Я сказал это не взаправду, что я ненавижу вас…

На лице Пенни появилась знакомая улыбка.

– Ну конечно, нет. Когда я был ребёнком, я тоже говорил как ребёнок.

Он пошевелился в кресле.

– В шкафу есть еда. Ты голоден?

– Я ел всего только раз. Прошлой ночью.

– Всего только раз? Значит, теперь ты знаешь. У Голодухи, – его глаза сверкнули в свете огня в точности так, как представлял себе Джоди, – …у Голодухи лицо, пожалуй, пострашнее, чем морда старого Топтыги, правда?

– У неё страшное лицо.

– Вон там преснушки. Открой мёд. В тыкве должно быть молоко.

Джоди задвигал тарелками. Он ел стоя, с волчьей жадностью кидая в себя еду. Он залез пальцами в миску с варёным коровьим горохом и пригоршней отправлял его в рот. Пенни в изумлении глядел на него.

– Как жалко, что тебе пришлось узнать это таким путём, – оказал он.

– Где ма?

– Она уехала на повозке к Форрестерам за семенной кукурузой. Она решила попробовать снова засадить часть поля. В обмен она взяла с собой кур. Её страшно заедала гордость, но ей просто ничего другого не оставалось.

Джоди закрыл дверь шкафа.

– Мне надо помыться, – сказал он. – Я страсть какой грязный.

– На очаге есть тёплая вода.

Джоди налил воды в таз и начал оттирать лицо, ладони, руки. Стекавшая с него вода была слишком черна даже для ног. Он выплеснул её во двор, наполнил таз чистой, сел на пол и вымыл ноги.

– Хотелось бы мне знать, где ты был, – сказал Пенни.

– Я был на реке. Я хотел уехать в Бостон.

– Понимаю.

Он казался таким маленьким, сморщенным в своих одеялах.

– А как твои дела, па? – спросил Джоди. – Тебе лучше?

Пенни долго глядел на угли в очаге.

– Ну что ж, тебе тоже надобно знать правду, – сказал он наконец. – Я совсем никуда.

– Когда я управлюсь с работой, ты должен отпустить меня за доктором Вильсоном, – оказал Джоди.

Пенни внимательно посмотрел на него.

– Ты вернулся совсем другой, – сказал он. – Ты получил хорошую встряску. Ты уже не ребёнок, Джоди…

– Да, папа.

– Я хочу поговорить с тобой как мужчина с мужчиной. Ты вот решил, что я изменил тебе. Так вот, одно каждый должен понять. Быть может, ты уже понял. Дело не во мне. Дело не в том, что твой маленький оленёнок должен был быть уничтожен, сын. Жизнь изменяет тебе.

Джоди посмотрел на отца и кивнул.

– Ты видел, как обстоят дела в мире взрослых, – продолжал Пенни. – Ты видел подлость и низость людскую. Ты видел Курносую за работой. Ты свёл знакомство со Старухой Голодухой. Всякий человек хочет, чтобы жизнь была прекрасна – и легка. И она прекрасна, мальчуган, она чертовски прекрасна – но не легка. Жизнь сшибает человека с ног, он встаёт, а она снова сшибает. Я не знал покоя всю свою жизнь. – Его пальцы перебирали складки одеяла. – Я хотел, чтобы жизнь была легка для тебя. Легче, чем она была для меня. У человека сердце кровью обливается, когда он видит своих детишек перед лицом жизни. Он-то знает, что она вынет из них душу, как она вынула душу из него. Я хотел поберечь тебя, насколько хватит у меня сил. Я хотел, чтобы ты резвился со своим оленёнком. Я знаю это одиночество, которое он тебе облегчал. Каждый человек одинок. Что же ему остается делать? Что ему делать, когда его сшибает с ног? Принять свою судьбу и жить дальше.

– Мне стыдно, что я убежал, – сказал Джоди.

Пенни сел прямо.

– Ты уже достаточно взрослый, чтобы сделать собственный выбор. Может быть и так, что ты захочешь стать моряком, как Оливер. Есть люди, как будто созданные для суши, и люди, как будто созданные для моря. Я бы так рад был, ежели б ты захотел остаться, хозяйствовать на земле. Я бы так рад был дожить до того дня, когда бы ты выкопал колодец, чтобы ни одной женщине здесь не приходилось стирать в насочившейся воде на косогоре. Ты хочешь этого?

– Хочу.

– Ну, по рукам.

Он закрыл глаза. От огня в очаге остался лишь жар. Джоди прикрыл его золой, чтобы сохранить до утра горячие угли.

– Мне нужно помочь, один я до постели не доберусь, – сказал Пенни. – Похоже, мать останется там на ночь.

Джоди подставил ему плечо, и Пенни, тяжело опершись на него, с трудом доковылял до кровати. Джоди натянул на него одеяло.

– Как хорошо, когда ты дома, мальчуган. Ступай в кровать, отдыхай. Спокойной ночи.

Его всего обдало теплом от этих слов.

– Спокойной ночи, па.

Он пошёл к себе в комнату и закрыл дверь. Он снял с себя изодранную рубашку и штаны, юркнул под тёплые одеяла. Кровать была мягка и податлива. Он нежился в ней, вытянув ноги. Завтра рано вставать, доить корову, принести дров, обработать посевы. Когда он закончит их, Флажка не будет с ним, не с кем будет играть. Отец больше не сможет брать на себя самую тяжёлую часть ноши. Но это неважно. Он справится один.

Он поймал себя на том, что к чему-то прислушивается. Он хотел услышать оленёнка, как он бегает вокруг дома или ворочается на моховой подстилке в углу спальни. Он уже никогда его не услышит. Интересно, набросала ли мать грязи на труп Флажка, или канюки объели его. Флажок… Ему казалось, что больше он никого не сможет так любить, ни мужчину, ни женщину, ни своего ребёнка. Всю свою жизнь он будет одинок. Но надо принимать свою судьбу и жить дальше.

Начав засыпать, он крикнул сквозь слёзы: «Флажок!» Но это был не его голос. Это был голос мальчика. Где-то за провалом, мимо магнолии, под дубами пробежали бок о бок мальчик и годовалый оленёнок – пробежали и исчезли навсегда.


notes



Примечания





1


Библейское выражение; здесь в смысле: «есть дары (плоды) земли». Тук – устарелое слово, означающее жир. (Прим. перев.)




2


Стоун – мера веса, равная 6,34 кг.