Отверженный дух
Маргрит Стин








Лорд Уиттенхэм  принимает приглашение своего старого школьного друга АрнольдаЛьюиса, и решает провести уикэнд в его доме. Там он встречает жену Арнольда, которая любит мужа ибоится заего рассудок, гувернантку — подругу семьи, и пугающе умного, одаренного, порочного, садистски-хладнокровного мальчика — сына Льюиса.

Но через некоторое время,  Уиттенхэм начинает чувствовать довлеющее над живущими в доме ощущение отверженного духа, души непогребенной ведьмы, которая давным-давно умерла на виселице, и теперь стремитсяовладетьживыми…






Маргрит Стин

Отверженный дух

		Я не отдам себя ни Сну, ни Смерти —



		Молнией-Мыслью вырвусь из клетки и обращусь в бессмертного Бога.



		Старая Смерть возомнит, будто я мертв, но я подкрадусь тихо сзади,



		Сброшу Костлявую с Трона во прах смертельным ударом,



		Разом сорву надгробия панцирь, скину проклятия тяжесть,



		Всепроникающим Духом вольюсь в сон роковой твой меж простыней кровавых,



		Выкраду твой безобразный остов у обманутой Смерти



		И сам стану смертью твоею, всепожирающим Адом безумья.



		Бойся меня, ибо я не живая душа, но Дьявол…








    

Томас Ловелл Беддоуз








Глава 1


1


Увлекшись беседой, мы засиделись за кофе с бренди; когда я опомнился, было уже начало четвертого. Поезд от Паддингтона отходил в пятнадцать двадцать. Я извинился перед приятелем и бросился со всех ног в раздевалку, но старый гардеробщик уже закончил смену. Не успел мальчик за каких-нибудь пять минут разыскать мои зонт со шляпой, как неизвестно откуда рядом возник давний друг семьи, старый зануда, глухой, как телеграфный столб. В тот самый момент, когда я, наконец, высвободился из его объятий, прокричав ему в ухо, что вот-вот уйдет мой поезд, стрелки часов показывали пятнадцать минут четвертого. Я рванулся к двери, с ходу атаковал ее — и пал жертвой собственного спортивного азарта.

В тот миг, когда я попытался пробиться справа, слева кто-то нанес встречный удар. Совместными усилиями мы выбили дверь из рук подскочившего было ко мне швейцара, и вместо того, чтобы пулей вылететь на тротуар, я взмахнул пару раз руками и попятился назад, на ковер, изо всех сил пытаясь случайно не оскорбить слух присутствующих дам, приветствовавших мой маневр с большим оживлением. Через какой-нибудь час место, которым повстречал я судьбу свою, обещало превратиться в живописную шишку.

Тем временем дверь все-таки открылась, и передо мной выросла фигура высокого, достаточно упитанного господина.

— Мне очень жаль, что так получилось. Я не ушиб вас? — поинтересовался он очень заботливо.

Только я принялся доказывать, что сам во всем виноват, как он вдруг изумленно воскликнул: «Брайан?» — и через каких-нибудь полминуты я осознал, что жму руку Арнольду Льюису, своему школьному другу, с которым не виделся целую вечность. Поезд ушел, а вместе с ним испарился и последний мой шанс встретиться в этот день с агентом по продаже недвижимости. Очень скоро мы с приятелем, сияя от возбуждения, сидели за столиком, а официант спешил к нам с чашками кофе.

Арнольд Льюис принадлежал к той редкой породе людей, которые и в шестнадцать лет, и в двадцать пять, и в сорок выглядят совершенно одинаково. Кое-что, возможно, он и утратил, в шевелюре особенно, а в области талии наверняка многое приобрел, но в целом за те двадцать пять лет, что минули с момента самого первого нашего знакомства, совершенно не изменился. Передо мной восседал тот самый светловолосый, очень милый джентльмен неопределенного возраста, каким я помнил его еще по Хартону. В те годы меня в нем ужасно смешила степенность, действительно, очень странная для школьника; зато сегодня его манеры и внешность сделали бы честь, скажем, священнослужителю или, быть может, председателю ложи. Общую картину замечательно дополнял утренний костюм с бутоньеркой, надетый, как он тут же мне объяснил, по случаю чьей-то свадьбы.

Тонкое, породистое лицо его с годами, пожалуй, чуть отяжелело, но прежними остались чувственный, мягко очерченный рот, а главное — серебристо-чистые круглые глаза со зрачками-горошинками — глаза доброго домашнего попугая. Взгляд их пугал поначалу какой-то странной своей диковатостью, но, попривыкнув, и в этой экзотической особенности его облика можно было найти своеобразное очарование.

— Слушай, я все-таки не очень тебя ушиб?

Ну да, он все тот же, мой милый и искренний друг: добрейший чудак, которого всю жизнь больше всего на свете пугала опасность причинить страдание ближнему. Говорят, душевные слабости подобного рода несовместимы с самим понятием успеха в сегодняшнем мире; что ж, тем радостней было видеть перед собой живое исключение из правил. В какой-то момент история наших отношений словно вдруг ожила перед глазами, и стало нестерпимо грустно от мысли, что двое друзей, так сильно привязанных друг к другу, могут в один прекрасный день взять да и разойтись в разные стороны — на долгие-долгие годы.

Арнольд не раз порывался установить со мной связь, но; не получив в ответ ни одного письма, навсегда оставил попытки уследить за моими вечно меняющимися иностранными адресами. Я же, в свою очередь, и не пытался сблизиться с приятелем вновь, поскольку в те годы увлечен был идеями, которые он вряд ли одобрил бы. А потом началась война. Я почти сразу же попал в плен и несколько лет провел в лагере под Гамбургом. Лишь по возвращении узнал я, что мой брат Квентин погиб, выполняя боевое задание в составе саперной бригады, и в наследство мне перешли имение и титул — вместе с весьма сомнительными перспективами на сохранение их в будущем. Выслушав мою историю, Арнольд с большой неохотой перешел к рассказу о себе.

— Чем занимаюсь? Да ничем особенным: скромный биржевый маклер.

Я постарался ничем не выдать удивления: работу более неподходящую для него трудно было и вообразить.

— Отлично! Мне как раз нужен человек, который знает, как делать деньги, — я вовремя остановился, вспомнив, как много получил от него в свое время, ничего не дав взамен. Потом спросил о семье.

— Мама умерла во время войны. Отец, видимо, до конца жизни останется инвалидом. Сёстры, конечно же, со мной, дома.

— Как продвигается литературная деятельность?

— Литературная? — вопрос мой, кажется, застал его врасплох.

— Ну да; монография Беддоуза, анализ рукописей Донна, — я всегда гордился хорошей памятью, и, видно, не зря.

— А, все, на что «Эрроу пресс» зарились перед войной, — он невесело усмехнулся. — Бумажный дефицит решил все проблемы.

— Ну а фольклорные сборники, очерки местной истории?

— Ну и память у тебя, Баффер, — впервые он вспомнил о моем школьном прозвище, — Видишь ли… Как-то не вписывается все это в мой образ жизни. Когда приходится содержать семью…

— Так ты женат?

— Ну да! — в его тоне мне послышался упрек. — Ты не помнишь Фабиенн?

Фабиенн, Фабиенн… Отчаянное усилие — и необычное имя соединилось в памяти с несколько смутным, расплывчатым образом; кажется, Арнольд познакомил нас на одном из выпускных балов. Он, правда, становился на удивление скучен каждый раз, когда речь заходила о чем-то личном: вряд ли от него я тогда мог узнать об этой девушке многое. Я поспешил с запоздалыми поздравлениями; а заодно заметил, что неплохо бы как-нибудь познакомиться поближе.

— Ну конечно! — встрепенулся он. — Фабиенн будет в полном восторге. Мы ведь с ней часто о тебе вспоминали. Обязательно нужно встретиться… а хотя бы вот в этот уик-энд! — и он, в подтверждение серьезности своих намерений, достал из кармана записную книжку.

— А дети у вас есть? — спросил я робко. Одна уже мысль о доме, кишащем буйной человеческой порослью, некоторых убежденных холостяков доводит до нервных судорог.

— Один — Доминик-Джон. Когда в доме гости, он отправляется к бабушке, матери Фабиенн. Она, правда, слишком его балует: каких-нибудь несколько часов — и все мое воспитание насмарку. Парень не по годам развит, и давно бы пора ему в школу, да вот врачи советуют с этим повременить: насилие, мол, над психикой, и все такое.

Он перелистнул странички и ткнул куда-то карандашом:

— Подходит?

— Да, кстати, — вспомнил я уже на остановке такси, — я-то пытался успеть на поезд. А ты куда так мчался?

— Вот уж действительно, кстати. Я ведь совсем забыл, что шел на прием к врачу.

— Что-нибудь серьезное? — спросил я почти автоматически: и без вопросов ясно было, что на здоровье мой друг не жалуется.

— А тебе-то что?

Я поднял глаза и обомлел: вместо знакомого лица на меня глядела холодная маска, злобный огонек горел в глазах. На этот раз я, наверное, не сумел скрыть изумления. Потому что лицо его вдруг исказилось гримасой ужаса; челюсть отвисла, дряблые щеки мелко задрожали.

— Баффер, милый, неужели я тебя чем-то обидел?

Я заставил себя рассмеяться. По правде говоря, этот приступ раскаяния озадачил меня не меньше, чем всплеск раздражения.

— Ты только не думай, будто я пытаюсь влезть в твои личные дела.

— Да я и не думаю ничего такого! — выкрикнул он отчаянно. — Просто не понимаю, что со мной случилось.

Он прикусил губу, пытаясь сдержать набежавшие слезы; затем с жаром ухватил меня за локоть.

— Прошу тебя, забудем об этом! Ты спрашивал, что со мной? Да ничего страшного: Фабиенн считает, что мне нужно иногда… консультироваться.

Он кивнул швейцару, остановившему для нас такси, и легонько подтолкнул меня вперед.

— Ну давай. «Живи до ветхой старости и пусть корона Славы благословит чело твое…» До пятницы!

2


Пока автомобиль рассекал просторы безбрежного моря огней на мокром асфальте вечернего Стрэнда, я все пытался вспомнить, откуда же эта строка. Мгновенное озарение — и память перенесла меня в Хартон, на много лет назад.
		«Величие — награда тем сердцам, любовью обделенным,



		Что ищут тайное бессмертье духа.



		Живи до ветхой старости…»








Томас Ловелл Беддоуз, «Насмешка над смертью»… Тусклый свет настольной лампы и две мальчишеские головы, склонившиеся над книгой. Арнольд только что прочитал мне стихотворение, сочиненное во время каникул; кажется, тогда он уже заканчивал Хартон. Да, это был его последний семестр. Свой поэтический цикл он назвал на мой взгляд несколько странно — «Геспериды»…
		«Я мечтал бы родиться у Тейде,



		Под ее виноградною плотью,



		Алым плодом в серебряной сети,



		В аромате лимонном, в соцветье папайи.



		Я б мечтал умереть у Тейде



		В час алых грив и безумных скачек,



		В серебре и золоте, в ярком соцветье молний.



		Тейде ачукам. Тейде ачукерахам. Тейде ачуайаксеракс!»








С каким трепетом выговаривал он заклинания Гуанче, и какая же память была у него на разные диковинные созвучия! В поэзии Арнольда сплелись мотивы Суинберна, Китса и Шелли — о чем я тогда не мог, конечно, и подозревать: ведь именно он заставил меня впервые прочесть этих поэтов — и полюбить на всю жизнь. Но была в его строках и какая-то своя, особая прелесть; что-то новое, доселе неслыханное. В тот вечер он прочел мне и другое свое стихотворение, «Эстрелитца», появившееся позже в оксфордском поэтическом сборнике; ранее редактор в Хартоне это произведение отверг, ссылаясь на некие «болезненные настроения»:
		«В дьявольской пляске холодно-прозрачной сини



		Ведьмы с когтями птичьими, девы страшного мира…»








Хорошо помню лихорадочный восторг, с каким обрисовывал он передо мной одно за другим удивительные растения своего заветного Острова: «Абутилонг — воплощенная красота: похож на фритиллари, но обитает на ветвях… Хибискус — это плоть и пламя… Тут же и клавеллонес, источающий пряный свой аромат, и заросли каллы: стебли с цветами гнутся — то ли от пчел, то ли от тяжелых капель ночной росы…» И уж совсем очаровательными вышли у него шелковистые вытянутые головки эстрелитцы, по-птичьи выглядывающие из-за каменных стен.

— Чем же ты все-таки собираешься заняться после университета?

— А что бы ты мне посоветовал? — спросил он насмешливо.

— Да ты просто родился поэтом!

Он не стал ни смеяться над моей наивностью, ни отчитывать за комплимент, а сразу вдруг заговорил о другом. И все-таки в тот вечер в своей беседе мы вновь вернулись к той же теме: стали спорить о творчестве и вдохновении, о том, что есть гений, и прав ли был Сэмюэл Батлер в своем афоризме: «Гениальность — что деньги: у всех есть понемногу». И еще: осознает ли в себе «искру божию» сам гений; Нельсон, скажем, или Шекспир — подозревали ли они о том, что судьба обрекла их на бессмертие? Тут-то и высказал Арнольд мысль, которую я потом не раз вспоминал:

— Ты знаешь, человек, который сумел бы меня убедить в том, допустим, что я гениален, в сущности подтолкнул бы меня к самоубийству. Потому что, как мне кажется, гений не в силах смириться с той ненавистью, которая окружает его в сегодняшнем мире. Одной лишь мысли об остервенелой толпе, готовой разорвать на части каждого, кто не вписывается почему-либо в рамки общепринятого, достаточно, чтобы порвать с этим миром. И эта глупая слава: ну почему готова она в любую минуту свалиться на первого попавшегося шарлатана в науке или искусстве, но всегда избегает того, кто честен и чист душою? Гений и смерть всегда рядом: только она срывает покровы безвестности, при жизни гениев не признают!.. А было бы здорово когда-нибудь вернуться сюда «призраком в лунном сиянии» и обнаружить, что ты, оказывается, знаменит!..

Что ж, по крайней мере, теперь я за него мог быть спокоен: джентльмену, столкнувшемуся со мной в дверях лондонского отеля «Савой», эта страшная участь, судя по всему, уже не грозила.

3


Дружба наша изумляла многих общих знакомых: всем казалось странным, что два человека, столь различных вкусов и привычек, происхождения и воспитания, могут найти между собой что-то общее. Все началось в Хартоне, когда мне, очень самонадеянному мальчишке, по окончании начальной школы в «наставники» достался Арнольд Льюис: староста курса, глава сразу нескольких научных обществ — одним словом, яркий представитель гнусного сословия «умников», яростно презираемого нашим «спортивным большинством».

В то время школьное будущее рисовалось мне несколько в ином свете: я не прочь был бы попасть в услужение к мастеру крикета, футбольной звезде, или, на худой конец, к кому-нибудь из «голубых кровей». Но оказаться в одной связке с Льюисом по кличке «Сидень» — это была незадача. Интеллектуалы в Хартоне, за исключением считанных единиц, сумевших проявить себя одновременно и в учебе, и в спорте, держались замкнуто, своим кругом, избегая вступать в контакт с общей массой юных и очень агрессивных обывателей.

По причине слабого зрения Арнольд на спортивных площадках не появлялся, зато, как выяснил я позже, великолепно плавал — только это и заставляло местную элиту кое-как с ним считаться. Если бы не бассейн, Арнольда Льюиса для Хартона просто не существовало бы. Не замечать моего «шефа» было, в общем-то, нетрудно: если и выделялся он чем среди сверстников, так разве что тихим, спокойным нравом и скромностью. Хотя держался он при этом с большим достоинством, я бы даже сказал, величавостью; похоже, Арнольд принадлежал к тому редкому типу людей, которые чувствуют себя как-то неловко в современной одежде и охотно сменили бы костюм, скажем, на римскую тогу. Впервые увидев его обнаженным — на стартовой тумбе, с полотенцем через плечо, я поразился благородству этого торса, красоте мускулатуры: казалось, один из гомеровских героев ожил вдруг и сошел с иллюстрации Флаксмана[1 - Флаксман, Джон (1755–1826) — английский скульптор и художник эпохи классицизма, автор знаменитых иллюстраций к Гомеру.] в наш хилый, уродливый мир.

Разумеется, поначалу я ни о чем таком не подозревал и «шефа» своего тихо ненавидел, полагая, и возможно, справедливо, что общение с ним не способствует росту моего авторитета у сверстников. Очень скоро, однако, я понял, что посачковать с ним особенно мне не удастся. Без грубости и рукоприкладства он сумел очень быстро убедить меня в том, что хитрить с ним бессмысленно, и любая моя попытка уклониться от выполнения своих обязанностей будет пресекаться немедленно. За выполнением всех своих поручений Арнольд следил необычайно ревностно, иногда даже в ущерб себе: мог, например, хладнокровно ссыпать в огонь пережаренные гренки и полвечера простоять над душой — до тех пор, пока я, наконец, не приготовлю что-нибудь съедобное. Разумеется, этой своей неизменной вежливостью «шеф» страшно меня расстраивал: в Хартоне царил культ грубой силы, здесь почитались высокомерие и жестокость, а все человеческое отметалось, становилось объектом насмешек и глубочайшего презрения. К счастью, мне хватало, по крайней мере, благоразумия, чтобы скрывать свои чувства.

Комнаты старшеклассников, при всей своей меблированной безликости, все же отражали в той или иной мере степень состоятельности хозяев. Арнольд жил скромно, не позволяя себе ничего лишнего; всего-то и было тут три ярких пятна: мятно-зеленые шторы слегка ядовитого оттенка, явно уже отслужившие свой срок в родительском доме, репродукция Дюрера да бледная печатка «Лас Менинас». В моде у нас тогда были Роландсон и Гилрей, спортивные плакаты; особым шиком считались фотографии артистов театра и балета с автографами. Отдельные эстеты покушались на искусство Николсона и Тулуз-Лотрека.[2 - Николсон, сэр Уильям Ньюзэм Прайор (1872–1949) — английский художник, автор знаменитого «Портрета Королевы Виктории»; в 40-х гг. — близкий друг М. Стин. Тулуз-Лотрек, Анри Де (1864–1901) — французский художник, прославился картинами и плакатами на темы быта парижской богемы.Роуландсон, Томас (1756–1827) и Гилрей, Джеймс (1757–1815) — известные английские художники-карикатуристы.] Ни кожаные переплеты старых учебных дипломов, ни ветхий граммофон, заваленный операми Бородина, Римского-Корсакова и прочей классикой, не поражали моего воображения. Однажды я разбил две самые любимые его пластинки; извинился, конечно, но — так, между делом: подумаешь, кусок пластмассы — всегда можно новый купить.

Арнольд постоянно носился с какой-нибудь книгой и время от времени зачитывал мне что-нибудь вслух. Макс Беербом и Шоу, Бутчер и Ланг, фрагменты Библии и Платон в переводе Джоэтта — все это, разумеется, нисколько не волновало мой слабый и ленивый ум. Подозревая об этом, он и читал-то, по-видимому, в основном, для себя — правда, всегда волнуясь отчего-то, краснея и запинаясь; я терпеливо сносил это форменное издевательство и потихоньку давился от смеха. Особенно когда он начинал вдруг изъясняться по-французски: ну уж это было пижонство! Одна фраза Алена-Фурнье тем не менее навсегда врезалась в память: «Je cherche le clef… dans les pays desires, et peut-etre, apres tout, c’est la mort»,[3 - «Счастье свое я пытаюсь найти в манящих далях, хотя, в конечном счете, оно, наверное, в смерти» (фр.).] — может быть, потому что сама мысль эта незримой нитью прошла через годы нашей дружбы.

А затем мне довелось, наконец, увидеть Арнольда Льюиса в ярости. Как-то раз я жарил пирожки на кухне и вернулся в комнату, не успев вымыть руки; он попросил достать какую-то книгу — ну и я, естественно, жирными своими пальцами потянулся к полке. Внезапно с Арнольдом произошло нечто невообразимое.

— Мерзкая тварь! — зашипел он вдруг по-змеиному. — Гнусный ублюдок падшего общества варваров! Подлый продукт грязного совокупления!..

Он вперился в меня взглядом — и будто два серебряных клинка вонзились в мозг; он протянул руки — и одного взгляда на эти скрюченные пальцы, готовые впиться в тело и разорвать его на части, оказалось достаточно — я выскочил из комнаты как ужаленный. Долго потом бродил я по темному узкому коридору, пропитавшемуся древним сосисочным духом, пинал многострадальные плинтусы, отмеченные вниманием тысяч таких же, как я, оболтусов, и все не мог понять: чем же был все-таки вызван этот приступ нечеловеческой, смертельной ненависти? В тот момент я испытал нечто гораздо более сильное, чем просто страх; во всяком случае, все самые увесистые кулаки Хартона вместе взятые не смогли бы напугать меня сильнее.

Должен заметить, что рос я очень робким и застенчивым мальчиком: ни громкий титул, ни гарантируемые им якобы привилегии почему-то не прибавляли мне уверенности в себе. Отец мой в те годы служил губернатором одной из колоний (позже так трогательно переименованных в «доминионы»), так что родители на время отъезда сдали дом местному торговому магнату, а меня с вещичками отправили в интернат. С этого момента каникулы я стал проводить в Спирмонте у родственников, ко мне — да и, похоже, к детям вообще — никаких симпатий явно не питавших. В имении нашем я не был с шести лет и почти не сохранил никаких воспоминаний о доме.

Вскоре разразился большой семейный скандал: разочаровавшись, очевидно, в перспективах военной карьеры, мой брат Квентин женился на вдове американского промышленника и поселился на роскошном калифорнийском ранчо. Отец пришел в неописуемую ярость, которую излил, в основном, на меня; на свадьбе, где мне пришлось быть «пажем», он наградил меня чаевыми, а мать в последний день даже не вышла со мной попрощаться. С родителями, не считая этой, не слишком радостной встречи, я не виделся более пяти лет, и вряд ли все это способствовало успешной адаптации в Хартоне: никому не нужный и всеми покинутый, я страдал здесь от невыносимо тоскливого одиночества, — впрочем, до той лишь поры, пока на моем жизненном пути не появился Арнольд Льюис.

Не сказал бы, что та беспричинная вспышка гнева тотчас вынудила меня признать его авторитет. Но с этого момента я постепенно стал понимать, что уже не одинок в своем, с самого начала таком суровом, жизненном плавании; что есть у меня надежный защитник в этом жестоком мире — мире, к которому, при всем своем напускном геройстве, я был, конечно же, совершенно не подготовлен.

А потом наступил тот страшный для меня семестр, когда у Арнольда произошел «нервный срыв» — от переутомления, как всем нам тогда объяснили. Вообще-то его нашли в пруду, среди тростника, почти уже захлебнувшимся, и это вполне можно было бы списать на несчастный случай, объяснить, скажем, внезапной судорогой, если бы не одно странное обстоятельство: выписавшись из больницы, он не приступил к занятиям, как этого можно было ожидать, а отправился домой. Тут-то и пошли гулять по классам разговоры о неудавшемся самоубийстве. Я хоть и падок был на дешевую мелодраму, но версию эту отверг с ходу: нет, не такой он парень, мой Арнольд Льюис. Наверное, в тот момент я впервые почувствовал, кем был он для меня эти несколько месяцев. Тогда я еще плохо осознавал всю тяжесть постигшей меня утраты.

Начался новый семестр, и удары судьбы посыпались на меня один за другим. Новый «шеф», один из тех бодрых молодчиков, в услужение к которым я когда-то так стремился, превратил мою жизнь в сплошную пытку. В Хартоне, как и в любом, наверное, закрытом заведении, гомосексуализм был явлением вполне обыденным, так что отбиваться мне приходилось попеременно — то от садистов-мучителей, то от пылких поклонников. И не было рядом со мной никого, к кому можно было бы обратиться за помощью и поддержкой, да что там — просто за теплым словом.

В тот самый момент, когда я, восстановив против себя всех, начиная с директора и кончая одноклассниками, готовился уже с треском вылететь из школы, Арнольд внезапно вернулся. Я бросился перед ним на колени, стал умолять его снова взять меня к себе, но — увы, такие вопросы в Хартоне решаются жребием. Арнольд пообещал лишь «присмотреть» за мной, и слово свое сдержал: сначала, призвав на помощь все свое влияние на школьное руководство, спас меня от неминуемого исключения, затем помог положить конец некоторым очень сомнительным знакомствам и, наконец, пошел на открытый конфликт с человеком, из-за которого, собственно, все эти мои постыдные неприятности и начались. Без ненужных упреков и нравоучений, бережно и тактично взялся он по крупицам восстанавливать во мне чувство собственного достоинства, утраченное, казалось бы, навсегда. А в конце семестра взял да и пригласил на каникулы к себе в Колдбридж — вот это уж был для меня поистине гром среди ясного неба! К тому моменту ежегодные наезды в Спирмонт стали для меня совершенно невыносимы. Там изо всех сил пытались, конечно, смириться с периодическими появлениями хорошо оплаченного маленького постояльца, а может быть, даже считали своим родственным долгом по три месяца в году терпеть в доме отбившегося от рук племянничка, но уж во всяком случае не пытались скрыть отношения к моей, должно быть, необычайно докучливой персоне.

Здесь же — впервые меня приглашали домой просто так, по-дружески, без каких-либо особых расчетов. Это было как откровение, как первый солнечный лучик в моем темном мире, мире одиночества и тоски. Нет, ничего подобного со мной в жизни до этого не случалось.




Глава 2


1


Узнав о моем намерении взять такси до самого Стэйнса, Арнольд пришел в ужас.

— Но зачем, прямая ветка от Ватерлоо; я успеваю на 10.04 — присоединяйся и поехали вместе!

Я отказался, сославшись на дела; в тот день я действительно был занят по горло. Друг мой был, наверное, прав: время тяжелое, сплошные затраты, а тут тебе — персональный «даймлер». Но у меня была и своя правда: годы, проведенные в плену, только усилили во мне тягу к «красивой жизни»; научили, во всяком случае, легко избегать всего, что связано хоть с какими-то неудобствами.

Мы выехали на Грэйт Уэст Роуд, и я от нечего делать вновь принялся воссоздавать мысленный образ жены Арнольда; до сих пор в памяти моей Фабиенн так и оставалась смутной, неясной тенью. Одна из сотен миловидных девушек, мелькавших на ежегодных балах, в момент знакомства она, должно быть, не произвела на меня глубокого впечатления. Наверное, я танцевал с ней хотя бы однажды, потому что, как теперь выяснилось, мне «нравился ее аромат», о чем Арнольд не преминул напомнить.

Это была стройная девушка, одетая мило и изысканно: впрочем, иначе я и не стал бы с ней танцевать. Что ж, читатель успел уже получить полное представление о моих юношеских добродетелях; вряд ли теперь это первое впечатление я смогу чем-то испортить.




Начнем сначала: Фабиенн — необычное имя, вызывающее почему-то ассоциации с ароматом римского гиацинта. Миниатюрная фигурка, короткая стрижка, завитки у висков, серебристые блестки, вечернее платье с открытой спиной… Нет, по таким приметам, пожалуй, я и сам бы ее не узнал среди дебютанток того года. Слегка подрагивающие, будто пугливые зрачки, — тут я, кажется, наконец, вышел на след, — широкий, нетерпеливый рот; интересно, кстати, будет взглянуть, что с ним сделало неумолимое время.

Автомобиль остановился неподалеку от новенькой, аккуратной виллы из красного кирпича. Обширный, прекрасно ухоженный земельный участок, веранда, сплошь заставленная садовым инвентарем — что ж, нечто подобное, признаться, я и ожидал увидеть. В высоком окне-фонарике тут же показалась фигура хозяина: он радостно поприветствовал меня у порога и провел в очень современный, прекрасно обставленный кабинет, где тут же и приготовил коктейли. Мы подняли бокалы, встретились взглядами и… вспомнили, кажется, одновременно о том, как яростно порицалось в семействе Льюисов их винное зелье. Мне тут же пришел на память один занятный случай, но — об этом чуть позже.

Итак, школьный друг мой проделал немалый путь от порога желтого домика на мощеной улочке шахтерского городка, вот только никак не мог я сказать ему об этом — так, чтобы не обидеть снисходительностью. Я от души похвалил фарфоровую безделушку на одном из шкафчиков, и Арнольд удивился: это же «фамилле роуз», в Уиттенхэме таких — целая коллекция!.. Но при этом лицо его осветилось мягкой радостной улыбкой: он явно гордился своим новым домом, и, в общем, не без оснований.

— Фабиенн сейчас спустится. Она укладывает сына в постель.

Я проследил за направлением его взгляда и увидел фотографию мальчика на столе. Да, подтвердил Арнольд, это Доминик-Джон. Я вгляделся и ахнул: это был маленький Арнольд — тот же милый овал лица, тонко очерченный рот — но еще и подправленный, подретушированный, казалось, самой природой. Мальчик, если камера не лгала, был ослепительно красив. Но особенно поразили меня глаза: широко распахнутые, яркие, будто сияющие каким-то волшебным светом.

— А Фабиенн помнит тебя прекрасно, — продолжал тем временем хозяин какую-то свою прежнюю мысль. — И что ты сказал о ее «аромате» тоже помнит. Вот бы еще нашла она те свои, старые духи!.. А, это ты, — осекся он вдруг на полуслове.

В комнату вошла красивая женщина с эффектной проседью в волосах и, улыбаясь, направилась к нам. Необычайно элегантная и по-своему привлекательная, она как будто не имела ничего общего с тем портретом, что так усиленно воссоздавал я в своем воображении. Неужели это и есть Фабиенн? Необычный зеленоватый оттенок платья отражался, казалось, в глубине ее глаз.

— Надеюсь, вы друг друга еще не забыли, — бросил Арнольд небрежно.

— Не сомневаюсь в том, что лорд Уиттенхэм меня не помнит, — она изящным движением протянула мне руку, — Вайолет Эндрюс. Кажется, я называла вас Баффером.

— Тебе то же, что обычно? — Арнольд направился к бару.

— Розовый джин? Но ведь у нас сегодня маленький праздник, не так ли? А вы что будете пить? — она обернулась ко мне, но, услышав о «Белой Леди», скривила губы.

— В таком случае я предпочту шампанское. Кстати, у Фабиенн это любимый сорт. Сейчас она спустится, и мы с ней раздавим бутылочку.

Арнольд нагнулся к основанию серванта, чтобы достать шампанское из ящика со льдом. Похоже, подумал я, эти двое с трудом переносят друг друга. Кто, интересно, пригласил Вайолет на эту встречу — или она напросилась сама? При всей своей спокойной самоуверенности женщина эта не производила впечатление навязчивой гостьи: нет, она явно была не из тех, кто изо всех сил напрашивается в чужую компанию.

— Что же она задерживается? — резко спросил Арнольд. — Я голоден, Баффер — тоже; пора бы нам всем и за стол.

— Сейчас придет. Приготовление ко сну без переговоров у нас не обходится. Вы, должно быть, еще не видели Сына? — иронической паузой она тонко выделила заглавную букву в последнем слове. — О, с этим юным джентльменом скучать не приходится. Принципиально не употребляет однозначных слов; о манерах уж я и не говорю…

— Пусть бы он составил о мальчике собственное мнение, — Арнольд все более раздражался. Мне, в общем, тоже показалось, что для своего сарказма Вайолет выбрала не самую подходящую мишень.

— Пойдем, вымоешь руки, — он повернулся ко мне, — переодеваться не обязательно. Будем считать это маленьким ужином в узком семейном кругу.

И он провел меня к уборной в дальнем углу гостиной. Когда я вернулся, Вайолет Эндрюс уже делала вид, будто пристально разглядывает что-то в саду. Арнольд стоял спиной ко мне, обнимая за талию невысокую худенькую женщину. Заслышав мои шаги, он стремительно повернулся и увлек ее за собой.

— Дорогая, это Брайан. Баффер, познакомься — моя жена.

Крошечное личико, будто высеченное из гранита; спокойный, тяжелый взгляд. «Нетерпеливый» рот расплылся неровным пятном — возможно, из-за привычки покусывать губы. Передо мной стояла не пожилая, но очень изможденная, будто внезапно состарившаяся женщина; глубокие борозды пролегли по выпуклому лбу, густая сеть морщин мелкими лучиками разбежалась от уголков глаз. Под складками дорогого платья, явно наброшенного впопыхах, угадывалась уродливая худоба. Неухоженными и безжизненными казались волосы, реденькие на висках, слегка рябоватые из-за пробивающейся седины.

— Здравствуйте, — тихо сказала она и не глядя протянула мне руку.

Я пожал ладонь — сухую, грубую и мозолистую, — ладонь старой крестьянки. За столом я случайно взглянул на ее руки — распухшие суставы, грязные, обгрызенные до основания ногти — и с этого момента не мог уже смотреть на холеные кисти, длинные пальцы и изысканный маникюр Вайолет Эндрюс. От такого контраста становилось как-то не по себе.

С самого начала и до конца нашей трапезы я все пытался понять, почему так страстно жаждал Арнольд познакомить меня со своей женой. Все это время он неустанно суетился вокруг нее: пытался втянуть в разговор, интересовался мнением по разным вопросам, расточал мелкие комплименты и постоянно нахваливал ужин, на редкость отвратительный, даже с учетом всей ограниченности нашей послевоенной кухни. Нежелание Арнольда пользоваться услугами черного рынка выглядело, конечно, очень патриотично, но боюсь, даже я со своим более чем скромным кулинарным опытом смог бы приготовить из имевшегося набора продуктов нечто чуть более съедобное.

— Какой фантастический соус, дорогая, неужели ты сама придумала такую прелесть? — восхитился он какой-то консервированной жижей, да так искренне, что я уж подумал, не случилось ли что у моего друга со вкусом. — А может быть, это одна из тайн твоих французских кулинарных книг? Фабиенн изумительно готовит, — заметил он со всей серьезностью, — у нее уйма всяких кулинарных секретов. Ты бы видел, как она колдует на кухне, — это же просто ведьма над чаном! Ты обязательно должна, дорогая, показать ему потом свою batterie de cuisine.[4 - Кухонная утварь (фр.).] Представь себе — с десяти лет собирает рецепты. Ну а я — тот скромный счастливец, что вкушает плоды! — в этом очень торжественном заявлении мне почудилась нотка угрозы. То ли он как бы заранее предупреждал о чем-то?..

Весь этот бред Фабиенн преспокойно пропустила мимо ушей. Сгорбившись над скатертью, она ковырялась в тарелке с видом, не оставлявшим никаких сомнений в ее оценке собственных блюд. Вайолет поспешила сменить тему разговора, и я ее в этом стал всячески поддерживать. Арнольд внимал нам с застывшей улыбкой, не спуская с жены восхищенных глаз. Зрачки за толстыми линзами сузились и превратились в крошечные точки. Внезапно он выпалил — словно никто из нас за все это время не произнес ни слова:

— Потрясающий успех, дорогая! Ты знаешь, Баффер, я раньше уговаривал ее — ни в какую; и вот она снова в этом платье — в честь твоего приезда, — губы его задрожали, речь стала почти невнятной. — Ну скажи, оно удивительно ей идет!

Платье, если и не модель Бальмейна, то вполне удачная его копия, сидело на бедняжке из рук вон плохо: пепельно-розовый цвет только сгущал желтизну усталого лица, декольте и длинные узкие рукава подчеркивали худобу. Я открыл было рот в надежде выдавить из себя какой-нибудь гнусный комплимент, но тут она подняла голову, посмотрела на мужа, и — в удивительном взгляде этом было столько чувства, столько жгучей ненависти и чистой любви, что слова так и застряли у меня в горле. Арнольд выдержал испытание — как статуя выдерживает удар молнии, как скала принимает на себя солнечный луч. Нервы у меня не выдержали, и я опрокинул вино на скатерть. Минутная суматоха — мои искренние извинения, шумные утешения, поиск солонки — все это как-то разрядило грозовую атмосферу.

— Вы не волнуйтесь, ничего страшного, — впервые за этот вечер Фабиенн взглянула мне прямо в глаза, и я понял, что она догадалась о моем умысле. Кажется, впервые во взгляде ее мелькнуло нечто, похожее на интерес; впрочем, искорка была слишком слабой, чтобы я мог принять ее за первый знак дружеского расположения.

Кофе подали в комнату, которую Арнольд назвал «ланжем». Он выставил на стол бренди с сигарами, затем, взглянув на часы, извинился и вышел. Женщины переглянулись.

— Как поживает папа Льюис? — насмешливо поинтересовалась Вайолет, размешивая сахар в чашечке.

— Арнольд каждый вечер звонит отцу; так уж у них заведено, — объяснила мне Фабиенн; вопрос повис в воздухе.

— Ну что, какие новости? — снова спросила Вайолет, когда Арнольд вернулся. Мне показалось, что он чем-то сильно взволнован: бутыль с остатками бренди ходуном ходила в его руках.

— Папа всем передает огромный привет. Я сказал ему, что ты у нас, — улыбнулся он в мою сторону и добавил, обращаясь к жене, — он хотел поговорить с Доминик-Джоном.

— Но ты же не стал будить мальчика? — в ужасе воскликнула Вайолет.

— Конечно, не стал, — ответила Фабиенн за мужа. Она поднялась, взяла с камина фарфоровую шкатулочку и вытряхнула что-то оттуда себе на ладонь.

— Вот, опять ты забыл… как всегда.

— Какая ты у меня заботливая, — он проглотил таблетку и зачем-то повернулся ко мне с самодовольной ухмылкой, — спасибо тебе — за все твое долготерпение.

И вновь я заметил, как дрожит, опускаясь, его рука.

— Кажется, пора уже приглашать тебе няню.

Сами по себе слова эти были брошены как бы невзначай, но тон их меня удивил. Нет, подумал я, в лабиринте супружеских взаимоотношений постороннему делать нечего: тут сам черт ногу сломит. Весь вечер — холодное равнодушие, почти жестокость, и вот — гляди-ка, то ли сигнал, то ли знак, во всяком случае, явный намек на что-то, известное лишь им двоим.

Вайолет быстро поднялась и объявила, что ей пора спать.

— Завтра утром с Доми позавтракаем — и сразу к бабушке.

Вслед за ней вышла и Фабиенн.

— Вайолет так добра. Если бы ты знал, сколь многим мы ей обязаны. — За свою недавнюю грубость с мисс Эндрюс он, похоже, решил извиниться передо мной.

— Она все еще преподает? — спросил я без особого интереса.

— Да, но уже не в школе. Старое место она оставила — условия не устраивали, платили мало — и теперь занимается с нашим Доминик-Джоном. А нам — что же, очень удобно: куда лучше, чем держать в доме незнакомого человека, — добавил он с чисто льюисовской рассудительностью и поднялся, чтобы наполнить мне стакан.

— Вот ты и встретился, наконец, с Фабиенн. — Лицо его сияло, он явно ждал поздравлений. Радуясь про себя, что момент этот не наступил чуть раньше, я пробормотал нечто невразумительное, чем Арнольд, впрочем, остался вполне удовлетворен.

— Что же ты-то все никак не женишься, а, старина? — спросил он с искренним участием.

Пришлось пуститься в пространные объяснения о том, что жизнь, в общем, до недавнего времени и без супруги складывалась сносно, но что сейчас, после смерти отца и брата, придется, видимо, об этом подумать — хотя бы ради сохранения титула. Арнольд слушал, посмеиваясь.

Затем мы стали вспоминать о войне. Будучи уже в Лондоне, мой друг, оказывается, вступил в отряд гражданской и противовоздушной обороны, участвовал в рейдах по Ист-Энду и Пикадилли — одним словом, понюхал пороху, и ничуть не меньше, чем я под Гамбургом. Когда я спросил, не страшно ли было, он рассмеялся:

— Страшно до чертиков!

— Изувеченные тела… Это ужасно! — я не сомневался ни на секунду, что мы с ним говорим об одном и том же.

Арнольд бросил на меня странный, почти остекленевший взгляд.

— Правда? Вполне возможно. Не помню, чтобы я задумывался об этом.

2


— Надеюсь, ты не будешь возражать, — он распахнул передо мной дверь на площадке второго этажа, — если мы поместим тебя вот тут, в моем кабинете? Нет, меня ты этим нисколько не стеснишь, — добавил он поспешно, — тем более, я сам виноват: когда приглашал тебя, совсем забыл, что у нас ведь одна комната для гостей ремонтируется, а другая отдана Вайолет. Фабиенн предлагала повременить немного с твоим приездом, но я решил — нет уж: такая встреча, после стольких лет!..

— Ну конечно, нужно было повременить, — начал было я, — сколько у вас хлопот из-за меня…

Он нетерпеливо отмахнулся.

— Летом я все равно сплю в другой комнате, мы называем ее «речной». Живописнейший вид открывается из окна: водная гладь, и тут же этот пресловутый «садик», — он рассмеялся, но вдруг помрачнел, — такое уж у нее хобби: все жилы вытягивает. Устал я с ней спорить об этом: все равно бесполезно — только нервы друг другу портим… Ну да ладно, спи спокойно. Ванная — вон там, а тут — найдется, что почитать на ночь.

И он широким жестом обвел книжные полки, которыми сплошь были заставлены стены, от пола и до потолка.

— И снова мы с тобой вместе. Здорово, а, Баффер? — по старой привычке он положил мне на плечо руку. — А Фабиенн ты — ну просто-таки очаровал.

Я вздрогнул. К чему такая необязательная ложь — чтобы я почувствовал себя «как дома»? Или он хочет таким образом загладить ту неловкость, что возникла в самом начале вечера? Я забормотал что-то насчет «взаимности»; внезапно яркий злобный огонек вспыхнул в его глазах и почти физически, как хлыстом, ударил меня по лицу.

«Все это выдумки, знаю прекрасно и без тебя, — казалось, говорил его взгляд, — но это мои выдумки, и только попробуй вмешаться — убью!» Безмолвная эта угроза будто повисла в воздухе между нами… и растворилась.

— Если услышишь ночью шаги — не пугайся. Я часто просыпаюсь, Доминик-Джон — тоже. Иногда он ко мне спускается, бывает, я к нему поднимусь. Бессонницей никогда не страдал? Страшно неприятная штука.

Некоторое время я стоял перед книжными полками, с замиранием сердца отмечая старые, потрепанные корешки хартоновских учебников и хрестоматий, книг, которые когда-то перечитали мы вместе с ним. Вернее, читал-то, конечно, он — и уж потом мне выдавал задания. Под самым потолком располагался длинный ряд неодинаковых томиков — целая библиотечка, собранная в студенческие годы по рынкам, дешевым лавкам и букинистическим магазинам.

Как-то раз Арнольд признался мне, что если книга — пусть даже очень старая и неинтересная — однажды побывала у него в руках, выбросить он ее уже никогда не сможет: сегодня, кажется, я успел уже убедиться в этом. Книгами здесь были заставлены стены всех комнат и коридоров, в которых я успел побывать: только это, кажется, и скрашивало общее впечатление от этого довольно-таки унылого дома: типичной загородной «резиденции» процветающего биржевого маклера — места встреч «на природе» и приятного общения с той самой публикой, которая бедных Льюисов всегда страшно смущала.

Сегодня светская жизнь для него стала превращаться в будни, ушли в прошлое страхи и комплексы, но книги остались — остались живым напоминанием о прежнем Арнольде, мыслителе и поэте, неустанном исследователе «мира невидимого и непостижимого», в тайны которого тщетно пытался посвятить он меня еще в школе. Я подошел к старому письменному столу; да, это был кабинет — Арнольд не только спал здесь, но и работал. Мысль эта почему-то меня очень тронула: все-таки от чего-то из-за меня ему пришлось отказаться! На столе я увидел студийную фотографию Фабиенн: должно быть, она была сделана почти сразу же после свадьбы. Вот же он — знакомый застенчивый взгляд, а вот и выразительный, так запомнившийся мне рот. Красавицей ее и тогда назвать было трудно, но с первого взгляда поражало лицо: доверчивое, чего-то ждущее — с наивностью олененка, впервые выглянувшего из чащи в незнакомый, таинственный мир… В таком доме и при такой-то жизни — что могло за каких-то десять-двадцать лет эту очаровательную девушку превратить в старуху?

А вот еще снимок, совсем уж трогательный: Фабиенн с младенцем, в классической позе юной матери. Тонкая рука грациозно опустилась на детское плечико, другая живым козырьком изогнулась над головкой. Наконец, на трех снимках, сделанных в разное время, — сказочно красивый мальчик: Арнольд в миниатюре — маленький Доминик-Джон. Я поймал себя на мысли, что уже почти с нетерпением жду встречи с этим чудом природы; до сих пор дети, причем, мальчики почему-то в особенности, вызывали во мне лишь какое-то глухое ощущение неосознанной неприязни.

Я принял ванну, потушил весь свет, оставив лишь ночник, и собрался было влезть в пижаму, как вдруг заметил на стене странный портрет. Шаг, другой, еще совсем немного… и яркой вспышкой сознание высветило воспоминание: тихий дождливый вечер, чердак дома Льюисов, и мы с Арнольдом распластались в пыли среди старого хлама. Не знаю, что уж искали мы так увлеченно среди сундуков: наверное, все-таки не мышиное гнездышко с детенышами — крошечными, скользкими, омерзительными, — заняться которым Арнольд, разумеется, тут же мне и поручил. Когда я вернулся…

— Гляди-ка, Баффер, — воскликнул он, — впервые вижу такое. Здорово, правда?

Предки мои в разное время позировали Рейнольдсу и Гейнсборо, Ромни и Косуэю; нет, при всем желании я не смог бы разделить его странного восхищения этой грубой, почти детской мазней. Перед нами был портрет некрасивой и немолодой рыжеволосой женщины с толстой шеей и массивной грудью. Одета она была в яркое голубое платье: на него-то незадачливый живописец и затратил, по-видимому, большую часть времени и стараний. Восторг моего приятеля окончательно перешел все границы, когда на обратной стороне холста обнаружилась бирка с надписью «мисс А.С.». Пока мы рассматривали картину, скрипнули пару раз ступеньки лестницы, и на чердак, по обыкновению своему подслеповато щурясь, прошаркал мистер Льюис.

— Чем это вы тут, мальчики, занимаетесь? — в его пронырливой улыбочке светилось жадное любопытство.

— Папа, кто это? — Арнольд протянул ему портрет; улыбочку как ветром сдуло.

— Убери ее, Арнольд, убери сейчас же.

— Но почему? Кто это? Расскажи о ней.

— Убери скорее! Твоей маме она очень не нравится.

— Ну и что? Зато она нравится мне. — Арнольд поражал меня своим мягким, но поистине неодолимым упрямством. — Можно я возьму ее с собой? Маме не нравится — ну и отлично. Вот я и увезу ее в Оксфорд!

Что могло так очаровать его в этой гнусной штуковине? Я терялся в догадках. Странным показалось мне и то, что мистер Льюис тоже как-то по-своему заволновался, задрожал всем телом и крепко стиснул пальцы.

— Она не имеет ровно никакой ценности, мой мальчик! — Об этом, полагаю, можно было лишний раз не напоминать. — Прикрой ее, прикрой сейчас же!

— Но кто она такая, эта «мисс А.С.»?

— Ты слышал, что я тебе сказал? Убери!

Что еще удивляло меня в приятеле, так это готовность добродушно и безропотно сносить нагоняи от старших. В семье, поистине боготворившей его, Арнольд для всех оставался непослушным малюткой, милым несмышленышем, причем ролью своей совершенно не тяготился.

Вот и сейчас он лишь рассмеялся, завернул портрет в бумагу и сунул его за сундуки. Мистер Льюис тут же повернулся и заковылял прочь…

Я стоял в полумраке, вглядываясь в темное, угрюмое лицо. Какой она была, эта странная женщина? Несомненно, тщеславной: достаточно, во всяком случае, тщеславной, чтобы заказать собственный портрет. Ну и, конечно, весьма недалекой — иначе сумела бы по достоинству оценить работу… Впрочем, грубый набросок этот, как ни странно, производил-таки впечатление, и на редкость отталкивающее. Такими живыми были эти глаза-миндалинки, и такой гладкой каждая черточка этой злобной физиономии, что мурашки побежали у меня по коже. Пожалуй, только платье не вызывало тут омерзения, но и оно, при всей своей марльборианской фасонистости, принадлежать могло, скорее, богатой торговке, нежели женщине с хорошим положением в обществе.

Опустилась душная, липкая ночь. Где-то вдали прогремели раскаты грома; приближалась буря — одна из тех, что долго и тяжело висят над Темзской долиной, наливаясь разрушительной силой, сжимая свинцовым обручем под собой все живое пространство, а потом вдруг снимаются с места и уносятся, чтобы пролить дождь на соседнее графство. Я полежал немного, сбросил простыни и снова стал пытаться заснуть; наконец не выдержал, поднялся и, не включая света, поднял шторы, чтобы впустить в комнату немного свежего воздуха.

Свет луны, окончательно утонувшей в клубах облаков и пара, смешал тени деревьев и пятна клумб в один серо-болотный мрак. Я стоял, вглядываясь в сад, пытаясь распознать хоть какие-нибудь очертания; вдруг что-то светлое мелькнуло в траве. Снизу, с веранды до меня донесся приглушенный голос Арнольда: «Ты здесь?».

Светлое пятнышко — сверху мне это хорошо было видно — сжалось за кустом. Арнольд, в купальном халате, накинутом поверх пижамы, прямо под моим окном сошел с веранды на гравий и, неуклюже перебирая босыми ступнями, зашагал по лужайке. Пока он шел так, озираясь по сторонам и тихо окликая беглеца, пятнышко стремительно перемещалось от одного укрытия к другому. Вдруг длинная молния острым зигзагом рассекла над деревьями мрак; в ту же секунду фигурка с пронзительным птичьим криком выпрыгнула вверх и завертелась волчком.

— Тс-с-с! — зашипел Арнольд.

Крик повторился; теперь в нем явно звучала насмешка. Арнольд попытался схватить мальчика и промахнулся. Что-то в высшей степени непристойное было в этой нелепой погоне грузного, неповоротливого мужчины за обнаженным ребенком, который то легким перышком отскакивал в сторону, то, затаившись, подпускал к себе преследователя, чтобы потом в последний миг невероятным образом извернуться и капелькой ртути выскользнуть из протянутых рук.

Но по мере того, как продолжалась эта дикая пляска, и мальчик, мотыльком порхая по лужайке, заставлял отца раз за разом глупо прыгать, спотыкаться и падать на колени, до меня постепенно стало доходить, что все это — никакая не погоня, скорее игра, или, может быть, танец, и что нечто подобное мне уже однажды пришлось наблюдать в доме Льюисов.

Мальчик взвился в воздух, описал немыслимый пируэт и рухнул в траву. Отец замер на секунду, нагнулся было, чтобы ухватить белое тельце, но ребенок вдруг подпрыгнул необъяснимым образом, метнулся к дорожке и с тоненьким легким смехом влетел в дом. Поплелся обратно и Арнольд; до меня донеслось его тяжелое дыхание, затем скрип, звуки шагов и наконец стук закрывавшегося окна.

Не знаю, долго ли еще стоял я так, уставившись в темный сад, пульсирующий нервными бликами жаркой летней ночи, но когда вернулся в постель, то понял, что выспаться в эту ночь мне не суждено. С детства не страдая сомнительным даром богатого воображения, я всегда предпочитал рациональный анализ чувственному восприятию; то, что происходило сейчас, никак не укладывалось в рамки объяснимого. Война, должен заметить, не оставила глубоких ран в моей психику, и бессонница, которой страдал я, как впрочем и все остальные, в лагере военнопленных, последнее время о себе не напоминала.

Меня охватила необъяснимая тревога; откуда-то сверху спустился удушливый страх. Я забился под одеяло и некоторое время лежал съежившись, будто ожидая удара от невидимого, затаившегося в темноте врага. Постепенно напряжение стало спадать, но тут же в голову полезли самые неприятные мысли, воспоминания, обрывки разговоров, и через час она у меня уже гудела, как потревоженный улей. Несколько раз я ловил себя на том, что беседую вслух — с кем-то, видимо, очень уж мне досадившим, — наконец вспомнил, с чего все началось, и хлопнул себя по лбу: какой идиот! Я встал, пошел в ванную, принял хорошую дозу сельтерской, затем вернулся в комнату и поднял шторы. За окном уже было утро. Позади осталась бессонная ночь, первая за многие годы. Где-то вдалеке прогрохотал грузовик, бодро зашелестела ему в ответ листва. Как не вязалась эта обыденная идиллия за окном с призрачными видениями минувшей ночи! Да не приснилась ли мне вся эта свистопляска?

Возвращаться в постель не имело смысла: помочь теперь мне могли лишь прохладный душ да бодрая прогулка. Дом уже проснулся: где-то что-то стучало и звякало, отдаленное шипение пробуждало надежду на ранний завтрак. В тот момент, когда я растирал себя полотенцем, на площадке открылась дверь.

— Доминик-Джон, ты куда? — послышался голос Фабиенн.

— К себе в спальню.

— В таком случае, откуда?

— Из папиной.

— Ты что же, всю ночь там провел?

— Нет, до этого он был у меня: ушел только час назад.

— Ты спал хоть немного?

— Конечно.

— А папа?

— Откуда же мне знать, если я спал? — звонко ответил детский голосок. — Я пойду еще полежу, почитаю немного.

— Завтрак нести?

— Будь добра: кофе с молоком, гренок с хлопьями и бо-ольшой банан, только чтоб без черноты!

— Ну иди ложись, сейчас принесу.

— Да, и еще: постучи, пожалуйста, когда будешь входить. Терпеть не могу, когда я читаю вслух, и кто-то входит без стука.

— Ну конечно, мой милый, — согласилась Фабиенн на удивление кротко.

Я подумал, что мальчику, и верно, стоило бы постучать, да только совсем по другому месту.




Глава 3


1


Пока я шел по тропинке вдоль канала, мысли вновь унесли меня в прошлое, к тому моменту, когда я, впервые попав в тесный льюисовский лабиринт бесчисленных знаков, символов и условностей, почувствовал себя вдруг пришельцем с другой планеты. Мои родители, по-видимому, отнесли бы Льюисов к разряду людей «простых, но светских»; во всяком случае, оба этих затхлых словечка как нельзя лучше характеризовали всю женскую половину семейства: вечно опечаленную миссис Льюис и ее милых, невзрачных и очень невинных дочерей, Мэри и Хелен.

Отец Арнольда, насколько мне было известно, отошел от дел, но по-прежнему оставался совладельцем небольшой маклерской конторы в Блонфилде, частичке той гигантской мусорной кучи, в которую жадность человеческая превратила божественные ландшафты Саут-Райдинга. Девушки жили с родителями: Мэри посещала педагогический колледж, Хелен подрабатывала в приемной местного доктора, надеясь в будущем здесь же получить место медсестры: обе старательно, по крупицам, закладывали фундамент будущего, стремительно растрачивая ту единственную ценность, которой обладали в настоящем, — собственную молодость. Уже через несколько часов после нашего знакомства сестры, одна из которых была всего-то на два-три года старше, превратились для меня в каких-то пресных тетушек, временами чем-то полезных, в основном как бы несуществующих.

Когда Арнольд сказал мне, что живет в загородном доме, я, естественно, вообразил себе этакий особняк, обитатели которого заняты охотой и лошадьми вперемежку со зваными ужинами и прочими светскими мероприятиями. Лишь сойдя со ступенек поезда и увидев своего приятеля, со всех ног несущегося ко мне по платформе, я осознал свой позорный промах.

— Смотри-ка, я и не сообразил, что ты прикатишь первым классом! А каким же еще, скажи!.. Ух ты, это все твои вещи? Слушай, без такси нам, пожалуй, не обойтись.

С этими словами он подхватил пару огромных кожаных саквояжей, вместе с которыми мне сейчас очень хотелось бы провалиться сквозь землю. Отчаянно пытаясь отвлечь внимание приятеля от коробки с цилиндром и зачехленного охотничьего ружья, сваленных угрюмым носильщиком на тележку, я уже благодарил бога за то, что он надоумил меня, по крайней мере, оставить дома клюшки и удочки: поскольку ни о рыбалке, ни о гольфе Арнольд не упоминал, я не решился смущать его столь явными намеками.

Невдалеке от станции мы нашли частную колымагу с табличкой «такси» и покатили по грязным безликим улочкам типового шахтерского гетто. Машина шла весело, то подскакивая на булыжниках, то скользя с присвистом по трамвайным путям; рельсами здесь, казалось, было пронизано все пространство, включая и ворота заводских строений; бесчисленные трубы извергали клубы зловонного дыма, тут же и оседавшего копотью на мокрых от дождя крышах.

— Видишь, болота тут совсем близко, — Арнольд указал куда-то вбок, где среди общей серости действительно промелькнула зеленая полоска, — жаль, что в первый день такой дождь. Но ничего, давление растет, завтра все будет в лучшем виде!

Вдали показался пенистый желтоватый поток, затем деревянный мостик, а где-то за ним — россыпь крошечных мельниц на зеленой равнине. Возомнив, будто мы покидаем-таки эту преисподнюю, я готов был уже вздохнуть с облегчением, но в ту же минуту автомобиль свернул на боковую улочку и резко затормозил.

— Ну вот и приехали! — радостно объявил мой друг.

Сначала в глаза мне бросился табачный киоск с газетами, затем какая-то контора, затянутая в ржавые жалюзи, наконец между ними, чуть в глубине, за металлической оградой с закопченным орнаментом взору моему предстал маленький домик-кубик из желтого камня какой-то местной породы; за стенками высоких окон виднелось что-то очень знакомое, мятно-зеленого цвета.

Встречать гостей вышла вся семья. Меня первым делом провели в спальню, затем показали ванную — судя по количеству полотенец она была явно одна на всех — и усадили за «большой чай» с пирожками и пирожными, домашними вареньями и консервированными фруктами, ветчиной и говяжьим языком; были тут и сооруженьица, которые Мэри именовала «бламонж» — мы их в детстве называли просто «формочками».

Трапеза эта, очевидно, заменяла здесь ужин: за ней в половине десятого последовал «вечерний чай» — точнее, какао и кофе с молоком и всякой всячиной вприкуску — а затем началась молитва. Все опустились на колени, каждый у своего стула, а мистер Льюис принялся читать, но не по-церковному, а каким-то смешным экспромтом, с оглашением нужд и недостатков всех присутствующих. Прикрыв ладонями нижнюю часть лица, я изо всех сил пытался не расхохотаться, хотя от стыда впору было выбежать вон.

В этот час Спирмонт расслаблялся: лакеи расставляли столики для баккара и винь-ет-уня, мужчины за вином обсуждали перипетии дневной охоты, женщины в спальнях зевали, сплетничали и ждали мужчин. Меня, в основном, не замечали, — разве что кузен то и дело появлялся рядом, чтобы подпустить лениво очередную шпильку, — так что я сидел себе в кресле и делал вид, что смакую портвейн; изнывал, конечно, мучался, но знал, по крайней мере, свое место. У Льюисов меня каждую минуту поджидал сюрприз. Впереди был целый месяц: не слишком ли поспешил я принять приглашение?

Арнольд зашел ко мне перед сном пожелать мне спокойной ночи и, конечно, обо всем догадался.

— Что, Баффер, не по себе с непривычки? — тон, впрочем, он выбрал весьма легкомысленный. — Ты, главное, не пугайся. На самом деле, вот увидишь, все они — очень милые, добрые люди. Ну, принято так у нас; уклад, понимаешь, такой…

Что ж, уклад так уклад; утешившись этой здравой мыслью, я в скором времени и заснул.

Первая неделя вся ушла у меня на привыкание к странностям новой жизни. Более всего меня угнетала их навязчивая добросердечность: чопорные ужимки, стыдливые гримаски, бесконечное взаиморасшаркиванье — она не предназначалась исключительно гостю, как могло показаться вначале, а густо пропитывала всю домашнюю атмосферу. Для начала пришлось попросить, чтобы меня не называли «мистером Блонтом».

— А как же прикажешь тебя величать — «ваша честь»? — смеялся Арнольд, — совсем как-то неудобно. Что поделаешь: пэр в нашем доме нечастый гость.

Наконец я для всех стал просто Баффером; девушки осмелели: теперь они уже могли обменяться со мной безобидной шуточкой, а то и позволить гостю какую-нибудь совсем уж интимную вещь: принести ведерко дров, например, или сходить в киоск за газетами. Правда, чем настойчивее втягивали меня в семейный круг, чем добрее и ласковее все ко мне становились, тем острее за всем этим я ощущал какую-то напряженную настороженность. И только Арнольд, как прежде, изо всех сил старался хоть чем-то облегчить мне жизнь.

Стыдно, конечно, было плохо думать о близких ему людях, но что я мог поделать, если они постоянно заставляли меня краснеть, и все больше от злости? С детства привык я ругать себя мысленно за «снобизм», но с Льюисами в этом отношении тягаться было трудно. Все чаще слышал я о неких «счастливчиках», которым, знаете ли, «все преподносят на ложечке, с самых пеленок», все больше тщетных усилий тратил на то, чтобы как-то совладать со сложностями местного этикета.

Разумеется, оплошности я совершал на каждом шагу, да такие, что вспоминать о них было потом смешно, хотя и грустно, конечно, — именно оттого, что забыть обо всем я уже и не смог. Все они так или иначе касались пресловутого «режима экономии», о котором никогда прежде мне слышать, а тем более, думать, не приходилось.

Выходя из комнаты, я постоянно забывал выключать за собой свет; то и дело невпопад ворошил угли в камине. Однажды, от широты душевной, нарезал для тостов весь белый батон, хотя требовалось всего-то ломтика два или три. А потом, пытаясь проиллюстрировать Арнольду какой-то свой дурацкий тезис, исчеркал карандашом полпачки вензельной писчей бумаги.

Девушки на моих глазах терпеливо выключали свет и приводили в порядок камин. Хелен покорно собрала за мной лишний хлеб в кулек: «Ничего, вечером будет пудинг», — а Мэри — застукал-таки я ее за этим делом! — с помощью ладоней и ластика восстановила большую часть бумажной продукции и вернула ее на прежнее место — разглаженной, ровненькой стопкой.

Почему-то осознание того факта, что все эти досадные мелочи связаны с объективными трудностями, — ценами, скажем, на уголь, хлеб или бумагу, — не только не успокаивало меня, но раздражало еще сильнее. Дело в том, что я знал уже к тому времени: скупость — удел людей не бедных, нет (одна моя очень состоятельная кузина страсть как любила подсчитывать среднее количество угольков в ведерке и, соответственно, его оптимальную теплоотдачу), но прежде всего пошлых и вульгарных.

Арнольд, в противоположность им всем, был необычайно щедр, даже, пожалуй, расточителен.

Однажды промозглым, дождливым вечером он принес матери два восхитительных букета лилий. Простуженная миссис Льюис сидела у слабого огня и куталась в шаль. Увидев цветы, она так вся и сжалась от страшного предчувствия; глаза ее широко раскрылись.

— Откуда это у тебя?

— Из Блонфилда. Правда, красивые?

— И это — мне?

— Ну конечно, — он широко улыбнулся, радуясь своему подарку.

— Но разве сегодня мой день рожденья? Или какой-то другой праздник?

— Неужели я должен непременно ждать какого-нибудь праздника, чтобы подарить тебе цветы, мама? Вечер такой отвратительный — хотелось хоть чем-то тебя развеселить.

— Ах, Арнольд, но нельзя же так тратиться, спасибо тебе, конечно, но лучше бы ты этого не делал.

Вид у нее при этом был такой несчастный, что стало ясно: себе этим «подарком» он испортил настроение на весь вечер. В ту минуту я просто готов был возненавидеть миссис Льюис.

Временами на Арнольда находило жуткое веселье. Особенно запомнился мне один вечер, когда в комнате вдруг словно вырос невидимый барьер: по одну сторону — мы с ним, по другую — в каком-то тревожном смятении — все остальные. Была с нами и Вайолет Эндрюс. Она вместе с Мэри училась в Блонфилде, нередко присоединялась к нам в наших прогулках по болотам и мне страшно не нравилась. Безвкусная провинциальная барышня; типичная школьная «училка», только еще и претенциозная донельзя — и что только увидел в ней Арнольд? В те годы я искал свой юношеский идеал и готов уже был поверить, что живое его воплощение обрел в лице своего друга.

Вайолет предложила устроить литературные чтения, достала «Жену короля Лира» и принялась декламировать — красиво, но очень уж театрально. Арнольд был в ударе; он читал великолепно, как профессиональный актер, внутренне переживая каждый звук. Родители взирали на сына с тихим благоговением. После того, как пискливо отчитались девушки и я пробубнил с грехом пополам свой отрывок, все захотели слушать пластинки. В основном Льюисы собирали классику, хотя Арнольд любил и старый джаз, особенно «Сказочный ритм» и «Дарданеллу»; впрочем, нашлись здесь и современные фокстроты. Мэри сдвинула мебель в стороны, и образовалась маленькая танцплощадка; Арнольд пригласил Вайолет, я — Хелен.

— Все, хватит, не могу больше! — воскликнула, наконец, его партнерша и рухнула в кресло без сил. Хелен напряглась всем телом и сбилась с ритма.

— Давайте перед сном послушаем что-нибудь успокаивающее, — Мэри поспешно вскочила с низенькой табуреточки, что стояла у самых ног миссис Льюис, сняла танцевальную пластинку — она к тому времени вертелась вхолостую — и поставила «Неоконченную симфонию», одну из любимых вещей Арнольда. Постояв в раздумье, тот внезапно оттолкнул сестру, отложил Шуберта в сторону и с треском швырнул на вертушку — как оказалось, «Котенка на клавишах». Первые же звуки клацающего синкопа привели его в необычайное возбуждение.

— Ой, Арнольд, не надо! — воскликнула Мэри, но было поздно.

Последовал головокружительный трюк, и я вдруг увидел перед собой первобытный, истинный «джайв», тот джайв, к которому придуманный позже музыкальный термин вряд ли даже имеет какое-то отношение. Оскалившись в усмешке и стиснув пальцы, Арнольд пустился отплясывать самым необъяснимым образом: спотыкаясь о пустоту и чудом не падая, взвиваясь в воздух и мягкой кошачьей дугой опускаясь к самому полу. Что ни поза, то невероятное, противоестественное равновесие; что ни движение, то вызов всем известным законам физики. Я визгливо хохотнул и осекся: смех мой в эту минуту прозвучал как крик.

Чувства мои в тот момент я не смог бы, наверное, выразить словами. Позже я попытался убедить себя в том, что стал случайным свидетелем спонтанного юношеского бунта. Что это был своеобразный выброс застарелого эмоционального шлака, накопившегося в душе у мальчика за долгие годы. Но в ту минуту я был не в силах проанализировать свои ощущения.

Миссис Льюис слабо вскрикнула и закрыла лицо руками.

— Что такое? — Арнольд замер на месте и оглядел присутствующих так, будто только что проснулся.

Наутро он не вышел к завтраку. «Сегодня мальчик должен отдохнуть», — ласково сообщил папаша, уминая яичницу с беконом.

Трудно мне объяснить, даже сейчас, спустя много лет, почему уже в тот момент, когда нас представили друг другу, я почувствовал к этому человеку резкое, почти физическое отвращение. Кажется, в ту минуту я вообразил, будто не отец Арнольда стоит передо мной, а какой-то мерзкий его двойник. Впечатление это усилилось, когда из-за линз в стальной оправе на меня уставились все те же яркие птичьи глаза, и человек заворковал — размеренно и закругленно. К гостю сына мистер Льюис отнесся с преувеличенной учтивостью. Но почему-то все в нем — и любезные шуточки, и приторная улыбочка, как бы стекающая из-под старомодных усов, — вызывало во мне, отнюдь не впечатлительном шестнадцатилетнем подростке, ощущение безотчетной тревоги.

С первых же минут мне стало ясно, что Арнольд горячо предан отцу и тот пользуется полным его доверием. В свою очередь и мистер Льюис спешил, даже слишком спешил, при каждом удобном случае продемонстрировать свое полное единодушие с сыном во всех вопросах.

Отец моего приятеля, помимо всего прочего, имел одну пренеприятнейшую привычку: он любил прокрадываться этаким мышонком в комнату, усаживаться где-нибудь потихоньку — «Я не помешаю вам, мой мальчик» — и таращиться на нас своими сияющими глазками. Арнольд тут же принимался пересказывать ему содержание нашей беседы, а я умолкал и впадал в оцепенение. Что это было: природная вежливость, искреннее желание поделиться с отцом, узнать его мнение, или же внутренняя потребность доказать ему, что ни у кого здесь нет от него секретов? Признаться, это вот последнее подозрение особенно меня и донимало.

О чем бы мы с Арнольдом ни говорили — а за рамки приличия нас заносило довольно-таки часто, — мистер Льюис на своем наблюдательном пункте хранил полную безмятежность, не пытаясь чему-то противиться или возражать. Нетрудно вообразить себе реакцию этого фанатика методистской догмы, если бы кто-нибудь — в совершенно иной компании — поинтересовался, что он думает о падении фаллического авторитета в христианском мире: не это ли основная причина расцвета гомосексуализма на Западе? С нами же мистер Льюис смиренно склонял головку:

— Тебе лучше знать, мой мальчик. Я в таких вещах ничего не смыслю.

От такой кротости Арнольд распоясывался окончательно, а я уже не мог выговорить ни слова.

Примерно в то же время Арнольд признался мне в литературном пристрастии, о котором прежде я не подозревал. Томас Ловелл Беддоуз, малоизвестный автор из Бристоля, — вот кто, выходит, оказал на моего друга самое сильное — и роковое — влияние. Похоже, Беддоуз был близок ему даже не столько как поэт, сколько как пророк — «жизни истинной, во смерти обретенной», он-то и стал естественным звеном, замкнувшим в цепочку две других его страсти — к оккультизму и местному фольклору.

Безумный жонглер «осколками музыки разума», певец собственной болезненно-неисчерпаемой фантазии, он не-, способен был, казалось, остановиться в своей нескончаемой и тщетной погоне за призрачным совершенством.

Какая-то болезненная незавершенность ощущалась в каждой строке этого загадочного поэта; будто неведомая сила вечно подгоняла его, не давая задержаться на одной мысли. И Арнольд, надо сказать, с кумиром своим имел много общего; лучше всего удавались ему точные, блестящие метафоры, но каждый раз, наткнувшись случайно в своем поиске на какую-нибудь жемчужину, он тут же и бросал ее, будто зная уже заранее, что нет ей в природе достойного обрамления, и отправлялся в погоню за следующей.

Как ни странно, кроме отца, никто больше не поощрял его в этих попытках самовыражения: женщины, при всей своей пресловутой «культурности» более всего были озабочены, казалось, тем, как бы загасить в юноше творческий пыл. Арнольд отбивался от вкрадчивых доброжелательниц с совершенно недопустимым, на мой взгляд, благодушием, а в разговорах со мной то и дело пытался как-то их опасения оправдать.

— Понимаешь, они очень боятся, что я займусь литературой всерьез.

— Но неужели этого нужно бояться?

— Конечно. Литературой на хлеб не заработаешь, если нет связей в издательском мире. Правда, есть тут у меня кое-что стоящее, — с этими словами он выдвинул ящик письменного стола, доверху набитый мелко исписанными листками:

— Сплошные черновики. В серьезном издательстве и смотреть на них не станут, но у нас, на местном уровне, кто-нибудь вполне мог бы этим заинтересоваться.

— И что здесь?

— Обывательская мифология, сборник всех здешних легенд: истории о ведьмах, привидениях, «посещаемых» особняках и фермах — некоторые из них я слышал еще в детстве. Главное — найти документальные свидетельства, которые подтверждали бы даты и имена. Но это как раз труднее всего: местная приходская церковь — основной мой источник, на который постоянно приходится ссылаться, — сгорела лет двадцать назад. Можешь себе представить — погибла вся хроника тех времен…

С этого времени и начались наши совместные ночные экспедиции. Обуреваемый сомнениями и дрожа от страха, я все-таки шел в темноту за своим невозмутимым вождем, а потом стоял, обливаясь холодным потом, под развалившейся стеной какой-нибудь давно заброшенной комнаты, слушал бешеный стук собственного сердца и воображал, будто вижу во мраке чьи-то крадущиеся тени. Мы побывали в пещере, где время от времени появлялся голый младенец, несущий горе каждому, кто его увидит; на могиле крестоносца, чье каменное надгробье в ночь Убиенных Душ восстает из земли и исполняет танец смерти под церковными вязами. Посетили мы тут и луг, на котором вот уже три столетия лежит проклятие и не растет трава, оттого что когда-то два брата в ссоре лишили тут друг друга жизни; побывали у пересечения двух тропинок, под которым зарыта ведьма с осиновым колом в сердце.

— Сам-то ты, надеюсь, не веришь во все эти сказки?

Мы стояли с ним среди болот в сероватом от лунного света тумане, слушая зловещий шепот трясин, прерываемый шелестом сухой травы. У меня зуб на зуб не попадал, хотя было совсем не холодно.

— Почему ты так решил? — Арнольд холодно блеснул на меня пустыми стекляшками; лицо его показалось мне мертвенно-бледным.

— А ты видел хоть раз привидение своими глазами?

— Ну, знаешь, если бы границы веры человеческой определялись только непосредственным опытом, не существовало бы и христианства.

— Там хотя бы чьи-то записи остались. А тут — одни бабушкины сказки.

— Ну зачем уж так, — он явно обиделся. — Хорошо известно, что в этой местности жила когда-то ведьма, потом ее повесили, вбили кол в грудь и зарыли вот тут, прямо под нами. Такой ритуал — как сожжение: гарантирует, что злой дух не вселится в кого-нибудь из детей убитой.

— Ну хорошо, а как ты это докажешь? — чем-то необходимо было сокрушить эту его холодную убежденность: она все больше начинала меня пугать.

— Смотря что считать доказательством. У моей бабушки работала очень старая женщина по имени Эллеан. Мэри и Хелен еще застали ее в живых. Так вот, ее бабка, в свою очередь, помнила этот суд, последний, кстати, в нашей округе. Акт 1736 года навсегда отменил смертную казнь за колдовство.

— И что же она натворила, эта твоя ведьма?

— Навлекла на кого-то смерть, как водится, «средствами тайными и богопротивными». Разумеется, открытого суда над ней проведено не было, и сборище не имело ровно никакой юридической силы. Вскоре и судья, вроде бы, отдал Богу душу при весьма загадочных обстоятельствах. Поговаривали, будто это дело рук сына казненной особы, но теперь до истины не докопаешься; все тут за два столетия породнились, родовые ветви переплелись, и каждое поколение хоть что-нибудь, да подтирало в фамильной истории, — естественно, кому нужны такие скандалы в генеалогии. В том-то и слабость моей книги: она требует документов, а не просто рассказов: их-то навыдумывать нетрудно. Вот, например, этот случай, — он указал себе под ноги, — один из самых интересных, а что мы имеем? Несколько жалких строк. Известно только, что ведьму нашу звали Сьюилл и что после ее смерти такой фамилии больше в наших местах не встречалось. Есть, правда, Сьюиллы в Блонфилде, но они, как выяснилось, приехали к нам откуда-то с юга и, кстати, не пришли в восторг, узнав о причине моего к ним визита.

— Итак, — закончил я за него, — доказательств у нас по-прежнему нет. Все, что мы имеем, это воспоминания древней старухи, которой вот уже двадцать лет, как нет в живых.

— А зачем она стала бы такое выдумывать? — возразил мой приятель. — И почему в народе место это называют «Ведьмин перекресток»? Что ты на это скажешь?.

— Скажу, что все это на самом деле легко проверить.

— Как же?

— Тут ведь повсюду сплошной торфяник. Ну а торф — превосходный естественный бальзамент.

Дело в том, что я вспомнил очень вовремя своего престарелого дядюшку Улика, который, бесконечно перекапывая земли своего уэстморлендского поместья, располагавшегося как раз на путях наступления отрядов Чарльза Эдварда, благополучно извлек-таки в один прекрасный день парочку свеженьких воинов Стюарта; тела и одежда под рыцарскими доспехами сохранились в самом лучшем виде.

Конечно же, у меня и в мыслях не было ничего дурного: хотелось просто хоть чем-то поддеть эту его непробиваемую убежденность. В следующее мгновение я уже проклинал себя за глупость.

— Отлично! Завтра же возвращаемся сюда с лопатами!

Мы пошли обратно, прыгая по кочкам, продираясь сквозь вереск, и по мере того, как восторженное возбуждение его нарастало, я все более впадал в уныние. Осквернение могилы, если уж на то пошло, пусть даже и могилы, не осененной крестом, разве не кощунственно? Разумеется, никакой могилы там нет, в этом я ни на секунду не сомневался, но… вдруг?

Весь следующий день, начиная с самого утра, я был занят отчаянным поиском хоть какой-нибудь отговорки.

В конце концов, густому туману, опустившемуся на городок вместе с сумерками, я обрадовался как манне небесной: уж теперь-то на болотах нам делать нечего, пусть даже Арнольд и знает там каждую тропку. Назавтра я уезжал, а там — пусть делает без меня, что хочет. Должно быть, я, сам того не сознавая, начинал уже верить в его рассказ.

После ужина мы вышли прогуляться, дошли до самого конца улочки и в молочно-серой мгле не смогли разглядеть даже деревянного мостика. Арнольд пробурчал что-то про себя и повернул к дому. В тот вечер, как выяснилось, они с отцом должны были еще идти на какую-то встречу. Так что очень скоро мне пришлось присоединиться к женщинам в гостиной: они достали шитье из корзинок и предложили мне колоду пасьянса — я, по привычке, предпочел книгу.

Время тянулось медленно. Несколько раз я замечал, что хозяйки мои чем-то встревожены: постоянно поглядывают — то на часы, то друг на друга — ерзают и вздыхают. Пробило десять: мужчин все еще не было, и мы разошлись по своим комнатам.

Что-то разбудило меня среди ночи. Несколько минут я пролежал в полудреме; вдруг снова: клак! — что-то звякнуло о стекло. Я встал и распахнул окно. Туман рассеялся, и над спящими окрестностями ярко сияла скособоченная луна («Морда с флюсом», — так поэтически выразился о ней накануне мой приятель).

— Впусти меня, — донесся шепот снизу. Арнольд стоял под окном, опершись на лопату. Как был, босиком и в пижаме, я бросился из спальни, к двери черного хода. Пошатываясь, он тяжело прошел мимо меня и молча стал подниматься по лестнице. Я обомлел: брюки у него были по колено в грязи — вот, оказывается, откуда он так поздно!.. Арнольд остановился среди комнаты.

— Ты был прав. Там ничего нет… Ничего нет! — внезапно ноги у него подкосились, и он рухнул на пол. Не оставалось ничего другого, как поднять на ноги весь дом. Мэри тут же вызвала врача. На следующий день мне не позволили попрощаться со своим другом: у него якобы поднялась температура и «врач сказал, что нужен полный покой». Еще больше удивило меня то, что в тот день все Льюисы, не изменяя обычной своей тошнотворной приторности, дали понять, что молчаливо осуждают меня за что-то. Вообще-то ясно было, за что, но мог ли сам Арнольд проболтаться о моей гнусной роли в этом его мероприятии? Такое просто не укладывалось у меня в голове. Ясно было, по крайней мере, одно: теперь уже Льюисы не пригласят меня к себе никогда. Не могу сказать, чтобы мысль эта очень уж меня огорчила.

2


Подходя к дому, я издалека еще увидел, что завтрак на веранде накрыт; тут же, в кресле, сидела заметно посвежевшая, по-прежнему с иголочки одетая Вайолет Эндрюс и просматривала утренние газеты. На лужайке перед домом вовсю резвился мальчуган. Он играл — несколько секунд мне потребовалось, чтобы вспомнить название — в «диаболо». В годы моего детства многие, кажется, увлекались этим фокусом, но поветрие, помнится, быстро прошло. Доминик-Джон, похоже, был большим мастером полузабытой игры.

Обменявшись с Вайолет всевозможными приветствиями, я расположился в кресле, повернувшись спиной к маленькому виртуозу, чтобы он не слишком задавался перед гостем. Осведомившись обо всем понемногу, Вайолет поднялась к боковому столику, на котором располагался целый электрический арсенал: тостер, нагреватель, сковорода и невесть что еще. Интересно, подумал я, кому из женщин здесь принадлежит инициатива.

— Доми, подойди сюда, — крикнула Вайолет, — познакомься с лордом Уиттенхэмом; он друг твоего отца.

Мальчик издалека бросил на нас быстрый взгляд и двинулся к веранде, не переставая ловко манипулировать своей катушкой. Идеальная фигурка; разве что голова кажется крупноватой — но это, наверное, из-за копны шелковистых волос. Светло-прозрачные, будто стеклянные глаза в нежном обрамлении пепельно-серых ресниц. Так и есть: к любовно воспроизведенному в миниатюре портрету отца природа щедро добавила штрихи редкой, неземной красоты. Он смерил меня проницательным взглядом и высвободил правую руку для приветствия.

— Доброе утро, лорд Уиттенхэм. Вас «Уитти», случайно, никто не называл? Жаль, иначе вы разделили бы мою нелюбовь к сокращениям. Я — Доминик-Джон.

Я пообещал, что буду помнить об этом до конца своих дней. Нимало не уязвленный иронией, мальчик, не сводя с меня равнодушных глаз, принялся вдруг с ужасающей ловкостью прогонять катушку по шнуру.

— Умеете?

Нет, пришлось в этом признаться. Изящный жест этот, при всей своей театральности, не был, похоже, рассчитан на публику в данном ее составе. Я, во всяком случае, был для него сейчас не зрителем, но гостем, которого должно развлекать светской беседой.

— Отец рассказывал, что лет сорок назад игра вошла в моду, но потом, должно быть, многим показалась трудной. А ведь дело тут всего лишь в практике. Ничем не сложнее и бильбоке…

Чувствуя необходимость восстановить как можно быстрее свою пошатнувшуюся спортивную репутацию, я поспешил заметить, что как-то не успел пока овладеть высоким искусством бильбукета, но зато у отца в имении есть коллекция антикварных бит и мячей — считается лучшей в Англии. На мальчика это не произвело ни малейшего впечатления.

— Как-нибудь я покажу вам свою.

— Ну все, лорду Уиттенхэму пора завтракать, — заявила Вайолет. — Ты уже решил, что возьмешь с собой к бабушке? Чем ты там займешься, когда она захочет наконец от тебя отдохнуть?

— Возьму книги, — Доминик-Джон смерил ее неприязненным взглядом, — у бабушки в доме выбор небогат. Вы знаете, когда у нас гости, — вновь переключился он на меня, — я почему-то всегда оказываюсь лишним. Кто-то здесь явно полагает, что я до некоторых вещей еще не дорос… А, привет, Пу-Чоу! — обратился он к появившемуся в дверях отцу, — доброе утро. Пусть и виделись мы с тобой не так давно… а утро все же доброе, не так ли?

Арнольд рассмеялся, ничуть не смутившись бесстыдным намеком. Вид у него был бодрый и счастливый.

— Ну здравствуй, здравствуй. А я боялся, что тебя здесь уже не застану, — он попытался притянуть к себе сына, чтобы поцеловать; тот вытерпел экзекуцию с большим неудовольствием.

— Что же, собственно, тебя испугало?

— Ну, начинается, — усмехнулся Арнольд.

— Нет, позвольте, — расходился Доминик-Джон, — кому-то это, может быть, и безразлично, а мне вот странно, когда говорят «я боялся», а имеют в виду всего лишь…

— Давай отложим пока наш лингвистический диспут, — оборвал его Арнольд, по-моему, не слишком резко: мальчик был просто невыносим. — Где наша мама?

Доминик-Джон пожал плечами.

— Разве это не зависит отличных религиозных убеждений каждого?

— Прекрати дерзить! — рассердился наконец отец. — Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю.

— Я-то, может быть, и знаю, да могут не знать другие. Что если я спрошу тебя: «Где наша жена?»

Арнольд, вместо того, чтобы отвесить сынишке хорошую оплеуху, на секунду задумался и… расхохотался. Но тут решительно вмешалась Вайолет.

— Ну знаешь ли, это уже слишком. Сейчас же иди и собирай свои книжки, или что там у тебя. Жду тебя через десять минут.

— Какие еще книжки? — Арнольд явно не знал, к чему придраться. С одной стороны, Вайолет своим тоном страшно его разозлила, с другой — любимый сын собирает книжки, а он узнает об этом последним!

— Я еще не решил, — высокомерно бросил Доминик-Джон.

— Ну так, может быть, пойдем и решим вместе? — обняв мальчика за плечи, он обернулся к Вайолет. — А где наш Мино? Что не выходит к завтраку?

— Лежит у себя в корзинке и выглядит очень плохо. Кстати, я как раз и хотела об этом спросить: может быть, вызвать ветеринара?

Арнольд помрачнел. Я вспомнил, с какой нежностью он всегда относился к животным.

— Лучше бы Фабиенн им занялась. Мино ветеринара почему-то терпеть не может.

Отец с сыном направились в дом.

— Ему ведь уже пятнадцать? — высокий, чистый голос донесся уже из-за двери, — давно пора бы и умирать.

Из-за угла вышла Фабиенн. Она несла кучу овощей в охапке. Я подскочил к ней, но помочь не успел; все рассыпалось у самых моих ног. В старом пуловере и потертых джинсах она вдруг сразу как-то помолодела; усталое лицо ее будто светилось изнутри слабым, но теплым светом.

— А где Доминик-Джон? — Фабиенн осторожно откинула спутавшиеся волосы со лба; руки и колени ее были перепачканы свежей землей.

— Там, с Арнольдом, — Вайолет кивнула в сторону дома. — Надеюсь, доставка ценного груза завершится без жертв. Наш герой сегодня просто в ударе.

— Не стоит тебе, наверное, утруждать себя, — быстро ответила Фабиенн; она налила себе кофе и отпила из чашечки не присаживаясь, — мне же в любом случае выезжать: овощи и масло нужно развезти по соседям.

— Слушай, ты бы взглянула на кота. Боюсь, без ветеринара тут не обойтись.

— Что ты, Макардл — он только на псах собаху и съел. В котах — полный профан.

Фабиенн вошла в дом, через минуту вернулась с корзинкой, в которой на подушечке возлежал дряхлый, облезлый кот, поставила ее и опустилась на колено, чтобы погладить несчастное, умирающее животное. Но тут снова появился Доминик-Джон и весь заряд материнской нежности принял на себя.

— Здравствуй, мой любимый! — она встала и попыталась поцеловать мальчика, но тот резко отпрыгнул, не выразив на лице своем никаких чувств. — Да не бойся ты, не запачкаю! — Фабиенн со смехом убрала руки за спину. — Ну что же ты! Где наш утренний поцелуй?

Он опасливо подставил щеку.

— Ты какая-то слишком горячая, — щека отдернулась до того, как губы успели к ней прикоснуться.

— Эй ты, старый ворчун! Готов, что ли? А то мне еще предстоит хорошо покопаться: день обещает быть жарким. Осторожно, тут у нас Мино.

Мальчик взглянул на кота с брезгливым любопытством.

— Дохлый, что ли?

— Нет, но лучше попрощайся с ним сейчас. Вечером, когда ты вернешься, его, может быть, уже не будет с нами.

— Ну а когда он умрет, что ты с ним сделаешь?

— Вырою маленькую могилку, — голос Фабиенн прозвучал глухо; Арнольд поспешил взять ее ладонь в свою, — сверху положу камень…

Доминик-Джон поднял на них огромные, холодные глаза; не удивление и даже не насмешка, а какая-то противоестественная отчужденность была в этом нечеловеческом взгляде.

Фабиенн высвободила руку и принялась нагружать тележку; я поспешил ей на помощь.

— А ты не хочешь переодеться, дорогая? — Арнольд в своем хиллмане чувствовал себя рядом с ней не слишком уютно. Фабиенн на него даже и не взглянула.

— Некогда. Да я и ненадолго.

Все мы — и я с тележкой — двинулись к гаражу; рядом с ним на солнышке уже поблескивал автомобиль.

— Ну, садись, мой мальчик, да поскорее, — бросила Фабиенн через плечо, включая зажигание.

Доминик-Джон ступил на подножку, но тут же убрал ногу.

— Лучше я все-таки пройдусь.

— Не выдумывай, иди сюда.

— Спасибо, я пойду пешком. А Вайолет меня проводит, как договаривались. Ты ведь ехать не собиралась. Впрочем, хочешь — подвези мои книжки.

— Ох, черт, масло забыла! — Фабиенн выскочила из машины и бросилась в дом; Арнольд поплелся следом. Я спросил мальчика — просто так, из вежливости, — что же он отобрал из литературы; оказалось — иллюстрированное пособие по соколиной охоте, второй томик «Легенд Ингольдсби» и собрание сочинений Томаса Ловелла Беддоуза.

— Мой любимый поэт, и папин тоже.

— Ты ведь там, наверное, и половины слов не понимаешь.

— Для того и словари. Кроме того, в поэзии ритм и мелодия звука иногда важнее, чем смысл, — ответил он с большим достоинством. И вдруг продекламировал, в точности повторяя отцовские интонации:
		«На берегу песчаном Нила среди лилий



		Речной дракон расправил перепонки крыльев.



		На лапах — бурых пятнышек эмаль,



		Кровавых альмандин гирлянды



		И нежный жемчуг капель дождевых…»








Несколько секунд я стоял как зачарованный: божественная красота, будто ожившая в фантастических сочетаниях звука и образа, ледяных глаз и ангельского лица, лишила меня дара речи.

— Долго ли мне ждать? — Фабиенн уже сидела за рулем. Арнольд передал ей книги в окошко.

— Ну а мы с тобой, сыночек, рванем вдоль канала, и поглядим, кто кого обгонит! Ты, Баффер, пройтись не хочешь?

Я ответил, что уже прошелся разок, а главное, хотел бы, наконец, закончить свой завтрак. Арнольд тактично умолчал о том, что сам-то он за стол еще не садился, и через минуту мы с Вайолет остались вдвоем.

— Итак, «солнечный свет души его» и вас одарил щедрым своим лучом. Что скажете?

— В школе из него эту дурь быстро выбьют. Когда, наконец, он начнет учиться?

Она пожала плечами.

— Стоит только заговорить об этом, сразу же появляется масса отговорок. Так будет продолжаться бесконечно, если Фабиенн, конечно, не проявит наконец твердость. Вот уж тогда он взбеленится. Что ж, в конце концов, история всего лишь повторяет себя.

На лице моем отразилось, должно быть, недоумение.

— Мистер Льюис с сыночком нянчился точно так же.

— Ну, не совсем уж так. Арнольд закончил Хартон, а затем пошел в Оксфорд.

— Пошел — в ошейнике и на цепочке! Без него они не могли просуществовать ни минуты, особенно мистер Льюис. Как же яростно цеплялись они за него, как пытались привязать к себе любыми способами, замкнуть навсегда в этом своем ужасном семейном кругу! Если бы не природная доброта Арнольда, просто не знаю, что бы с ним сталось.

Старый кот слабо шевельнулся в корзине. Вайолет нагнулась, чтобы его погладить.

— Бедненький ты мой, недолго уж тебе осталось. Вы заметили, как равнодушен к нему мальчишка? Сразу и не подумаешь, что этот несчастный кот — единственный друг его детства. До чего все-таки бессердечное существо.

Я заметил, что они в таком возрасте не слишком сентиментальны: сторонятся поцелуев и уж совсем не любят, когда с ними цацкаются при посторонних.

— Это внешне, а когда больно, одиноко, просто тоскливо — любой мальчик тянется к ласке, требует ее инстинктивно. Этот — всегда один и тот же. Вы обратили внимание на его глаза? Необыкновенные глаза — совершенно пустые!

— В семье у них вообще не в порядке с глазами. Зрачки какие-то странные. Сводить бы к окулисту — непременно что-нибудь бы такое обнаружил.

— Только боже вас упаси сказать такое при Арнольде: затаскает его по врачам. Кстати, вначале я тоже заподозрила нечто в этом роде и провела с ним серию тестов. Что бы вы думали? Он разбирает мельчайший шрифт, каждым глазом, практически на любом расстоянии. Нет, не понятно мне, как может такое случиться: у двоих милых, добрых людей — вдруг такой холодный, бездушный ребенок.

Вайолет вздохнула и поднялась.

— Если позволите, займусь по хозяйству. Когда Фабиенн окапывается в садике, в доме все сразу становится… как-то неопределенно.

Как-то — это как вчера вечером? В таком случае, по-видимому, особенно рассчитывать на обед не стоило. Что-то такое отразилось, наверное, на моей физиономии, потому что Вайолет расхохоталась.

— Я не должна, конечно, извиняться за других, тем более в чужом доме. Да что уж там, и дом-то стал почти уже свой. Видите ли, Арнольд, как ни странно, вчера не соврал: Фабиенн действительно прекрасно готовит — в пределах возможного, разумеется. А если кто и виноват во вчерашнем, так только он сам, совсем сбрендил, к концу особенно. Бедняжка просто едва все это вынесла: день у нее был ужасный.

Инстинкт самосохранения в таких случаях безошибочно мне подсказывает: пора менять тему. Тем более, в этот момент я вспомнил вдруг о прежней своей антипатии к Вайолет Эндрюс. Между тем она закурила, изящно стрельнула вниз витиеватыми струйками из тонко очерченных ноздрей (до чего не люблю я в женщинах этой привычки!) и пристально взглянула на меня сквозь дымовую завесу.

— Если вы действительно намерены возобновить старую дружбу, то кое о чем должны знать заранее. Тем более, Арнольд вас просто-таки обожает, за что, правда, неясно — если уж позволите быть до конца откровенной. За все эти годы вы о нем ни разу не вспомнили!

Я от злости не нашелся, что ответить. Выдержав вежливую паузу, она продолжала:

— Что поделаешь, увлекающаяся натура. А может быть, натура тут ни при чем, и все это лишь реакция на нудную, напряженную и, я бы сказала, вредную для него работу. Так или иначе, вы были в доме Льюисов, — у нее и эти слова прозвучали, как упрек, — а значит, можете себе представить, сколько потребовалось ему сил, чтобы вырваться наконец из родительских объятий.

О бог ты мой, опять двадцать пять, из-за каких-то пустяков — целая драма. Я заметил, что Арнольд, при всей своей привязанности к родным, всегда поступал, как ему вздумается, и стал спешно подыскивать новую тему для разговора.

— Но вы не видели этих истерик, этих безумных сцен! Нет-нет, без непристойностей — все как у добропорядочных христиан. Знали бы вы только, что с ними со всеми приключилось в тот день, когда Арнольд объявил о своей помолвке! Даже странно, что он сумел все-таки настоять на своем, особенно после того, как отца хватил этот его пресловутый «удар».

— Они что-то имели против Фабиенн?

— Помилуйте, а что они могли против нее иметь? Очаровательная девушка, «из хорошей семьи» — куда более «хорошей» во всех отношениях, чем бедные наши Льюисы, — к тому же и не без средств к существованию. Нет, дело тут было не в ней самой. Просто они испугались, что потеряют его навсегда.

Я заметил что-то о прочности «серебряной нити», но и тут не угадал.

— Что вы, к матери все это почти и не относится. Вспомните ее: безвольное, плаксивое существо — типичная героиня викторианской эпохи: из тех, кто ежедневно приносит себя в жертву, чему — неважно. Она и дочерей своих воспитала в том же духе.

Мысленно я не мог с ней не согласиться.

— Она-то как раз была вполне безобидна, — Вайолет презрительно сморщила нос. — Мистер Льюис — вот от кого исходила угроза. Боже, как омерзителен мне был этот самодовольный гномик с моржовыми усами! И вечно бочком, бочком — будто какой-то гнусный моллюск…

Собственные впечатления от Льюиса-старшего я, несомненно, не смог бы выразить более точно.

— Вы, наверное, не знаете, что случилось в день свадьбы? Представьте себе: Арнольда срочно вызывают в Колдфилд, чтобы проститься с отцом…

— Но мистер Льюис не умер.

— Что вы, куда там. Звонит Мэри: не сможет ли милая Фабиенн отпустить мужа: отец при смерти. Та соглашается, конечно, но предлагает: почему бы им не приехать вдвоем? После чего узнает, что, оказывается, присутствие невестки в доме сильно расстроит умирающего… Зная, в общем-то, Льюисов, она скандалить по такому поводу не стала, конечно, но Арнольду сказала: «Поехали вместе, я остановлюсь где-нибудь в отеле неподалеку — будем поддерживать хоть какую-то связь». Что бы вы думали? Он отказал ей: просто так, без объяснений. В тот момент он мысленно был с отцом и ни о ком другом уже просто думать не мог. Одним словом, проходит две недели, она получает мужа обратно и три месяца потом отхаживает его от какого-то «нервного потрясения» — таким, во всяком случае, был диагноз врачей. Очаровательное начало супружеской жизни, не правда ли?

— Да, тяжелый удар для обоих.

— Но это не все: худшее только еще начиналось. Мистер Льюис все так же, изо дня в день, продолжал «умирать», а сын все более проникался странным каким-то убеждением в том, что именно он, и никто другой, будто бы, виноват в отцовской болезни. Вскоре Арнольд впал в какое-то хроническое раскаяние: поведение его временами становилось невыносимым. А тут еще эти сестры: только-только начнет он чуть успокаиваться, бац! — очередная депеша: папочке очень плохо, совсем опустела его несчастная жизнь, хотя, конечно же, те, кто находится рядом с ним, делают все от них зависящее… ну и так далее. А потом — как по сценарию: Арнольд сломя голову мчится на север, а Фабиенн остается ждать, пока ей не вернут мужа — в том же плачевном состоянии, разумеется. И так продолжалось бы бесконечно, если бы не появление ребенка.

— Арнольд обрел, наконец, душевное равновесие?

— Равновесие, — Вайолет едва заметно улыбнулась, — не очень-то подходит это слово к нашему Арнольду. Ребенок, по-моему, стал для отца чем-то вроде соломинки: ухватившись за нее, тот и выбрался, наконец, из домашней трясины. Понимаете, Арнольд ведь очень любит жену, — в голосе ее послышались неуверенные нотки, — с самого начала он знал, что поступает с ней по-свински, и сам ужасно страдал от этого. Все это сказывается на здоровье, да и на работе тоже. Конечно, сегодня его достижения выглядят впечатляюще, — она повела рукой вокруг, — но так было не всегда. Еще недавно они жили практически на ее средства; его заработки уходили на оплату медицинских счетов и еще — лично мне тогда так казалось, — в заботливый родительский карман. Но появился Доминик-Джон — и все изменилось.

— Для мистера Льюиса?

— Об этом можно было не спрашивать. Рождение внука подействовало на старика как воистину чудо господне. Ребенка повезли к дедушке в шестимесячном возрасте; это был последний визит Фабиенн к родственникам мужа. Теперь Арнольд туда ее не зовет: догадался, кажется, из какой западни сам едва спасся. И вот теперь вся нежность, что прежде предназначалась отцу, изливается на сына. Что ж, быть может, оно и к лучшему, но только мальчика такое воспитание портит буквально на глазах.

— И что же, Арнольд прекратил с семьей всякие отношения?

— Что вы, да разве такое возможно? Он звонит отцу каждый вечер; правда — до меня доносились кое-какие обрывки, — теперь их беседы стали как-то сдержаннее.

— Мистера Льюиса сдержанность сына не раздражает?

— Нет, очевидно. Да и стар он уже стал: не встает с постели, все время под присмотром своей верной Мэри.

Что ж, мистер Льюис впал-таки в благодушие. Но оттого ли, что стал счастливым дедушкой? Или, может быть, наконец-то он в полной мере ощутил свою власть над сыном? Я не стал делиться сомнениями с Вайолет Эндрюс. Во-первых, с какой стати стану я судачить с кем-то о друге, который пригласил меня к себе в гости? А во-вторых, я начинал всерьез уже злиться на Вайолет Эндрюс, разговорами своими все более омрачавшую уикэнд, на который я возлагал такие безоблачные надежды.




Глава 4


1


Лишь только успел я расположиться на складном стульчике в дальнем конце лужайки, как автомобиль Льюисов подкатил к дому. Фабиенн быстро исчезла в дверях; Арнольд последовал за ней, но через минуту вышел и направился ко мне со стаканом фруктового сока.

— Это весь твой завтрак?

— По выходным стараюсь не завтракать: сам понимаешь — фигура…

Я взглянул на него: фигура как фигура, здоровый мужчина в расцвете сил, не самого, может быть, спортивного вида, но уж во всяком случае не тот хилый неврастеник, каким пыталась изобразить его Вайолет Эндрюс.

Мы заговорили об Оксфорде, вспомнили некоторых своих общих знакомых, и постепенно, как-то сама собой беседа наша превратилась в устный некролог. Я начал рассказывать Арнольду о подвиге саперной бригады, как-то и не сообразив сразу, что в числе погибших был главарь банды, совершившей в свое время нашумевший налет на его студенческую квартиру. Арнольд ничуть не смутился; более того, рассказ мой, похоже, глубоко его тронул.

— Бедняга Эмсон, он всегда был отчаянным храбрецом. Скольким из нас, оказывается, суждено было умереть насильственной смертью, да еще и так вот, внезапно, не имея ни минуты, чтобы подготовить к отбытию душу. Всем хочется верить, что смерть придет тихо и мирно, застанет нас в постели, да еще и даст время поразмыслить хорошенько над прожитой жизнью. Но этим ребятам, что были сбиты в воздухе или подорвались на мине, судьба не отвела ни секунды на размышления…

Я вспомнил о том болезненном интересе, с каким всегда относился Арнольд к любым разговорам о смерти, и пожалел, что первым завел об этом речь. В Оксфорде я посещал, правда, вместе с ним занятия Общества психических исследований, но так и не смог до конца избавиться от предубеждений. Согласно семейной традиции, я считал себя последователем англиканской церкви — следовательно, верил в «небеса» и отвергал идею «ада». Не пытаясь даже представить себе «мир иной» в привычных категориях времени и пространства, я понимал, что христианин, принявший учение о внешнем духовном источнике, питающем жизнь человечества, должен, очевидно, поверить и в «жизнь после смерти», продолжающуюся, по-видимому, в каком-то ином, неведомом нам измерении. И все же идея прямого контакта с потусторонним миром всегда представлялась мне чем-то очень сомнительным. Теоретически я готов был обсуждать такую возможность, но практически ничто в то время не давало мне ни намека на реальность «мира сущностей». Впрочем, война и здесь все изменила.

Сбивчиво, смущенно принялся я рассказывать Арнольду о группе специалистов, объединившихся для того, чтобы помогать душам погибших освобождаться от земных связей и отправлять их в последний путь — туда, где давно уже ждет их блаженный приют. Нисколько не удивившись тому, что помощь такого рода вообще возможна, самим фактом Арнольд заинтересовался необычайно и стал с жаром выпытывать у меня подробности.

— Идея, в сущности, не новая, — проговорил он после некоторого раздумья. — Представляет собой, по-видимому, вариант экзорсизма. Но вот осуществление ее, наверное, требует большого умения, а главное — ума. Ты знаешь, бывало в Лондоне выходишь после бомбардировки — и просто физически ощущаешь скопление этих несчастных… Как мечутся они, застигнутые врасплох, попавшие в ловушку! Рай и ад — это ведь как два берега: каждый гарантирует по меньшей мере определенность. Но не дай бог застрять где-то посередине, закружиться в бессмысленном водовороте — вот действительно страшная участь. Эта твоя «группа освобождения» делала важное дело, и если бы я только знал… Впрочем, нет, наверное, я бы такой работы не выдержал. Да и Фабиенн потребовала, чтобы после свадьбы со спиритизмом было покончено раз и навсегда.

— Неужели ты действительно увлекался этим всерьез?

— Но ты ведь знаешь: сам ходил со мной на собрания в Оксфорде.

— Ходил, конечно, — любопытно было. Честно говоря, я думал, ты и сам не придаешь всему этому большого значения.

Он от души расхохотался.

— Ты, Баффер, в своем амплуа. По-твоему, я и книгу пытался писать просто так, от нечего делать?

— Нет, почему же; допустим, ты решил стать писателем: нашел необычную тему, ну и…

Я умолк, устыдившись собственных слов. Нет, на Арнольда все это было совсем непохоже.

— На какие-нибудь пустяки я просто не стал бы зря тратить время, — сказал он спокойно. — Да, я занимался спиритизмом всерьез: и что тут такого? Отец мой был спиритом, правда, уж очень расстраивал этим наших женщин. Потом и я пришел к нему в блонфилдский кружок: мы любили повсюду бывать вдвоем. Знаешь, мы с ним тогда переговорили о многом. Например, о так называемых «посещениях»: что это такое, в самом деле? По-видимому, сигнал бедствия. Отчаянная попытка сущности, лишенной тела, но не попавшей по назначению, найти что-то знакомое в утраченном мире, зацепиться за какую-нибудь опору — как-то снять с себя и сбросить на нее то, что мешает отправиться в последний путь. Как страшно это должно быть: лишиться жизни — и не умереть. Остаться меж двух далеких берегов, не имея в себе сил ни вернуться обратно в тело, ни порвать навсегда с физической плотью.

— Вернуться обратно в тело? Но… неужели ты веришь в возможность «вселения духа»?

Он повернул ко мне голову и медленно проговорил:
		— Старая Смерть возомнит, будто я мертв.



		Но я подкрадусь к ней тихо сзади:



		Скину костлявую с трона и растопчу во прах…








— А может быть, из той же компании и Беддоуз? Не в этом ли ключ к разгадкам его странных, темных пророчеств? Не потому ли бьется так мучительно и бесплодно его поэтическая жизнь, так тягостно связан его истерзанный творческий дух? Ты только вспомни хотя бы эту балладу — поистине жемчужину англоязычной поэзии…

— «Призрак в сиянье Луны?»

Я вспомнил. И тут же память моя воскресила ту ночь на болотах, тихий голос моего друга и ледяной ужас, сковавший мне сердце, — ужас перед мертвенной красотой этой музыки слова…

— «Полночь пришла; жена моя, встань…» — глухо и торжественно прозвучали эти слова; в ту же секунду мне показалось, что под каштанами, перед залитой солнечным светом лужайкой сразу стало как-то темнее и прохладнее, — «… Время пришло возлечь нам с тобой на черное ложе дождя, под покрывало молний…»

К нам направлялась Фабиенн; в милом ситцевом платьице она сама, казалось, приободрилась и повеселела.

— Обед готов. И вот твоя таблетка.

— Убирайся ко всем чертям!

Мне показалось, что я ослышался. Арнольд просто не мог сказать такое, тем более, собственной жене. Фабиенн стояла с застывшей улыбкой, протянув ладонь, в которой поблескивала на солнце перламутровая таблетка.

— Вайолет приготовила суфле, — продолжала она очень спокойно. — Так что минут через десять можно будет садиться. А пока что у вас как раз есть время пропустить по стаканчику.

— И ради этой Вайолет мы, конечно, должны пожертвовать интересной беседой?

— Вовсе нет — ради нашего проголодавшегося гостя, — она улыбнулась в мою сторону. — Можешь, кстати, отказаться от суфле и приступить сразу к отбивной с салатом.

Арнольд пробубнил что-то, взял таблетку и сунул ее в рот. Фабиенн нагнулась, чтобы помочь ему подняться.

— Еще чего! Слава Богу, не совсем еще калека…

Он неуклюже встал и пошатываясь побрел к дому. Сгорая от стыда, я стал помогать Фабиенн вытряхивать подушки; затем мы задвинули стульчики подальше в тень. Глаза наши встретились — она глядела на меня спокойно и ласково.

— Вы не расстраивайтесь. Через пару минут он будет в полном порядке.

— Может быть, он тут… на солнце перегрелся, — брякнул я первое, что пришло в голову.

— Ничего страшного не произошло.

Мы пошли по траве, направляясь к дому. Арнольд ждал на веранде; белое, как мел, лицо его искрилось бусинками пота.

— Слушай, что я сказал тебе только что? — он ухватил жену за руку.

— А? Да так, вроде ничего особенного, — она обезоруживающе улыбнулась.

— Точно? Ты уверена?

— Ну конечно. Я подозреваю, Баффер — давайте-ка я перестану называть вас лордом Уиттенхэмом — не отказался бы сейчас от хереса.

За обедом Арнольд клевал носом, а когда все поднялись, он так и остался сидеть, уронив голову на грудь.

— Ничего. После обеда его всегда клонит в сон, — объяснила Фабиенн служанке, которая принесла кофе. — Будьте добры, не беспокойте пока мистера Льюиса. Ничего тут не убирайте, пока он сам не вызовет вас, ладно?

Женщина застыла на месте с оскорбленным лицом.

— Нет-нет, вы идите, мы сами все уберем, — поспешила на помощь Вайолет. — Вечно ты забываешь про их выходные! — добавила она, когда дверь закрылась. — Уберем, почему бы нет… но потом. А пока что — за сэндвичи! — с этим призывом она вышла из комнаты. Мы остались одни.

— Фабиенн, — я впервые обратился к ней по имени, — с Арнольдом… что-то не так?

— Все так, — она бросила на меня иронический взгляд, и я впервые поразился красоте ее глаз. — Все именно так, как и было всегда. Сколько все это тянется — лет тридцать? Что с ним в действительности происходит — наверное, вам лучше об этом знать. Да нет же, не подумайте Бога ради, будто я пытаюсь выведать у вас о чем-то, — быстро пресекла она мое смущенное бормотание, но ведь «срывы» у него случались еще в Хартоне?

Я не стал спорить.

— И потом в Оксфорде?..

Об этом уже я, к стыду своему, почти ничего не знал: мы разошлись по разным колледжам и почти не общались.

Действительно, был там какой-то скандал, причем даже полицию вызывали; дальше я помнил только, как Льюисы всей семейкой нагрянули в санаторий, куда Арнольда перевели из больницы. Наконец, уже на последнем курсе, он съехал почему-то с Каули Роуд, снял для родных коттеджик неподалеку от Вудстока, а вскоре перебрался туда и сам. Мне недвусмысленно намекнули на нежелательность каких бы то ни было встреч…

— …Кстати, сегодня у нас будут гости — и теннис. Вам, наверное, это совсем неинтересно?

К теннису Арнольд морально меня уже подготовил. Оставалось теперь только последовать его примеру: бессонная ночь уже давала о себе знать.

Я заснул как убитый и проспал довольно долго, потому что разбудили меня веселые незнакомые голоса за окном. На дорожке от самых ворот выстроилась вереница автомобилей, а у дальней границы лужайки собралась живописная группа мужчин и женщин в легких одеждах пастельных тонов. В центре возвышалась импозантная фигура хозяина; его приятный бархатистый смех часто перекрывал всеобщий шум. Арнольд в своем белом фланелевом костюме и университетском блайзере меньше всего был похож сейчас на маклера; скорее его можно было принять со стороны за солидного, но вполне добродушного школьного директора, собравшего вокруг себя таких же респектабельных родителей, пришедших узнать о делах своих чад. Я вспомнил, как всегда мечтал он втайне о таком счастье — принимать гостей, а главное, развлекать их в собственном доме, — и порадовался искренне за своего друга.

Два земляных корта были в превосходном состоянии; мы разбились на пары, и соревнования начались. Тут, правда, Арнольд несколько стушевался и как-то сразу исчез из виду. Между тем, женщины вынесли на веранду чай и завязали беседу: о театре и бирже, о местных сплетнях — одним словом, о всякой чепухе.

Постепенно стало смеркаться, и кое-кто засобирался домой.

Мы с Вайолет отдыхали после очередного выигранного сета, когда к нам подошла Фабиенн.

— Представьте, не могу найти мужа. Вы его не видели случайно?

Я тут же вызвался на поиск.

— Да нет, не нужно, пожалуй. Я, кажется, догадываюсь, где он может быть. Вы тут лучше помогите Вайолет с напитками, ладно?

Вереница гостей, звучно шлепая себя по оголенным местам, потянулась к дому: на воздухе от комаров уже не было никакого спасения. Фабиенн увлекла группу дам наверх, я же стал осваиваться с ролью бармена.

Поднялся веселый шум, зазвенели бокалы. Не все заметили, как на веранде появились двое. Странная шаловливая искорка поразила меня в глазах у отца: словно он очень ловко обвел кого-то вокруг пальца и теперь едва сдерживал буйную радость.

— Я так и знала, — прошептала Вайолет откуда-то сбоку.

Доминик-Джон вошел в комнату и, двигаясь по кругу, принялся с необычайно серьезным видом пожимать руки всем присутствующим. Женщины принимали его ласково, мужчины — достаточно натянуто: иные всем своим видом показывали, что если и терпят самозванца, то исключительно из уважения к хозяину. Но прошло лишь несколько минут, и как-то незаметно Доминик-Джон оказался в центре всеобщего внимания. Держался он со всеми очень просто, как бы предлагая окружающим быть с собой на равных — ни дать ни взять, благодушный юный принц перед толпой робеющих простолюдинов. Мальчик и в более ярком обществе сумел бы на себя обратить внимание; здесь же превосходство его надо всеми просто-таки неприлично бросалось в глаза.

Всеми овладело чувство неловкости; в комнате будто повеяло холодком. Вряд ли кто-нибудь из гостей смог бы сейчас толком объяснить, чем же так неприятен этот очень воспитанный, учтивый, ничуть не заносчивый мальчик. Всеобщая неприязнь к нему быстро росла. Кое-кто стал уже, кажется, подумывать о том, как бы распрощаться поскорее, не нарушая приличий. И лишь Арнольд не замечал того впечатления, которое сын его производил на друзей.

Впрочем, назвать друзьями людей, собравшихся сейчас вокруг моего школьного друга, означало бы здорово покривить душой: в этой массе не видно было даже просто приятелей. Все это были ничем не приметные, всегда очень милые и одинаковые «друзья» чужого благосостояния: тот веселый жужжащий рой, что безошибочно слетается на запах денег, а высосав соки, так же радостно отлетает к другой кучке, что посвежее. Грустно было видеть, что за публику собрал вокруг себя этот чрезмерно добрый, слишком, быть может, общительный человек. Радовало лишь то, что в этой оживленной толпе пройдох, деляг и ловкачей он оставался посторонним; чужим для него был и язык их — язык, на котором общаются похабный бес финансового изобилия и бесстыдная духовная нищета. Я почувствовал прилив острой жалости к своему старому другу. В эту минуту мне стало вдруг ясно, что Доминик-Джон для него — не просто любимый ребенок, но сладостное напоминание об утраченной юности; новое воплощение высокой мечты — той, что была загублена ради сегодняшней вполне безбедной, но пустой, мертвой жизни.

Мальчик неспешно обошел всю компанию и вернулся к отцу, беседовавшему с кем-то из гостей; затем достал из кармана шарик и очень легко, почти не глядя, начал подбрасывать его и ловить — то в чашечку, то на кончик спицы.

— Ой, какая чудесная игрушка! — воскликнула одна из дам; Доминик-Джон протянул ей бильбукет — очень вежливо и скромно.

Та подкинула шарик и, конечно же, промахнулась; подкинула еще — «Ах, черт!» — и снова мимо.

— Его нужно чуточку подкручивать, но одной только кистью, — сочувственно объяснил Доминик-Джон, — А вверх запускать — строго вертикально.

— Ну-ка, попробуйте. Может быть, у вас получится. — Женщина протянула мне шарик. Я усадил его в чашечку, но только с третьей или четвертой попытки.

— Теперь на кончик! — напомнил безжалостный Доминик-Джон. Это уже было свыше моих сил. Вокруг меня стали быстро собираться зрители: о мальчике сразу почти и забыли. Игрушка пошла по кругу — каждому вдруг захотелось подчинить себе капризный шарик — но результат у всех был одинаков.

— Вы не расстраивайтесь, это ведь дело практики, — утешал всех Доминик-Джон. Но теперь-то он раззадорил всех окончательно: неужто уступят они сопляку, и в чем — в какой-то детской игре? Мужчины с остервенением взялись за дело; женщины принялись демонстративно скучать. Единственным восторженным зрителем по-прежнему оставался Арнольд.

— А теперь он вам покажет, как надо!

Доминик-Джон послушно взял бильбукет и с издевательской легкостью несколько раз усадил шарик в чашечку — на спицу. Передо мной будто вдруг ожила картина какого-то французского живописца: многочисленная группа придворных (правда, в основном, одетых по-спортивному, кое-кто даже в шортах), и перед ними — грациозный маленький фокусник: одна рука отдыхает на бедре, другая занята наскучившей работой. Арнольд сиял от счастья. Кто-то не удержался и спросил все-таки, не от отца ли передался такой талант сыну.

— Нет, — ответил последний абсолютно серьезно, — у папы ничего не получается. Он не понимает главного: тут работает не зрение, а чувство. Я ведь то же самое мог бы проделать и с закрытыми глазами.

Нет, Доминик-Джон не хвастался; просто сообщал всем очевидный факт.

— Хотите — можем показать вам еще один фокус.

— По-моему, с нас хватит.

Никто не услышал голоса Вайолет Эндрюс. Все повернулись разом — и застыли, как по команде в детской игре. Женщина потянулась за перчатками — да так и замерла над стулом; мужчина, не в силах ни оторваться от бокала, ни допить вино, смешно скосил глаза на донышко. Доминик-Джон обернулся к отцу властно и царственно, всем своим видом показывая, кто в их тандеме главный.

— Ну что, покажем им наш фокус?

Арнольд радостно хихикнул и тряхнул головой. Мальчик легко, почти вприпрыжку прошел через всю комнату и лег на диван; затем подложил под затылок ладони, закрыл глаза и набросил ногу на ногу. Никто не проронил ни слова. Выждав немного, Арнольд подошел к письменному столу, взял лист бумаги, нацарапал на нем несколько слов и затем сложил вчетверо.

— Ты готов? — спросил Доминик-Джон, не поднимая век.

— Да.

— Ах, они мысли нам собираются читать на расстоянии, — засмеялась одна из женщин. — Ну, этим нас не удивишь. Каждый вопрос начинается с определенной буквы, а буквы складываются в то самое слово.

Она огляделась с победоносным видом. Все вдруг загалдели вокруг: телепатия… Паддингтон… Нона и Андре…

— Сплошное надувательство!.. Система зеркал!.. У них есть такие условные знаки…

Доминик-Джон пронзительно вскрикнул; все рассмеялись, но тут же притихли. Арнольд с листком отошел к дальней стене. Разметав светлые, с серебристым отливом волосы по подушке, мальчик будто окаменел: губы его сжались в прямую линию, брови сошлись над переносицей. Кто-то то ли шевельнулся, то ли шепнул что-то — личико его мгновенно исказилось дьявольской гримасой. Прошло еще несколько секунд, и Доминик-Джон заговорил, с долгими паузами:

— Оптимизм… это… когда говорят: «все прекрасно»… а знают, что все… отвратительно.

Зрители остолбенели, вид у всех был почти оскорбленный. «Что это у них, в самом деле, за игры тут такие?» — повис в воздухе немой вопрос.

Арнольд протянул бумажку кому-то из женщин. Та осмотрела ее со всех сторон, с опаской развернула и прочла вслух:

— «Оптимизм — это когда говорят: „все прекрасно“, а знают, что все отвратительно». Вот так, — добавила она от себя.

— Правильно? — спросил Доминик-Джон, все еще не открывая глаз.

— Абсолютно точно, — подтвердил отец.

Если кому-то, как мне, например, и пришло в голову, что обо всем они могли договориться заранее, то сказать открыто об этом никто не решился. Меня, впрочем, более всего озадачила цитата — несколько странная для такого случая.

Доминик-Джон, все еще со следами артистической бледности на челе, поднялся с дивана, продефилировал по комнате и растворился за дверьми веранды: так опытный исполнитель покидает сцену под шквал аплодисментов. Кто-то засмеялся: «Ну, Арнольд, бросай ты эту чертову работу, иди на сцену: такой талант пропадает!» Другие промолчали: мол, все это очень занятно и даже, наверное, умно, но только нас от таких развлечений Бога ради избавьте!..

— Ну, скажи, зачем ты привел его обратно? — накинулась Фабиенн на мужа, когда ушел последний гость.

— Неужели это имеет большое значение? — заметил тот с прохладцей в голосе.

— Ну, конечно, имеет: я ведь договорилась с мамой, он должен был поужинать у нее, а потом вернуться и сразу лечь спать.

— Поужинает с нами для разнообразия.

— Ага, а потом разволнуется и снова будет шляться до утра где попало! — вмешалась Вайолет, и очень некстати. Арнольд резко развернулся к ней, вне себя от ярости.

— Что ты все лезешь не в свои дела, черт бы тебя побрал?! Зачем суешь свой нос куда не просят? Не слишком ли много, вообще, ты стала себе позволять?

Вайолет побелела как полотно; затем встала, держась вызывающе прямо, и с достоинством вышла из комнаты. После минутной паузы за ней последовала Фабиенн. Арнольд стиснул пальцы и отвернулся. Я подошел и положил руку ему на плечо; он дрожал всем телом.

— Прости меня! Вот ведь какой подонок… Она так добра к нам, и так старается… Никто не вынуждал ее уходить из школы; кто бы еще занимался с нашим мальчиком, — все это он выпалил на одном дыхании, но уже вялым, заплетающимся языком. — Но он — единственная моя радость… А они хотят отобрать ее у меня!

Он рухнул в кресло и к величайшему моему ужасу разразился рыданиями. Что делать?.. Я вспомнил о шкатулочке на камине: только при мне Фабиенн к ней обращалась дважды.

— Вот, возьми-ка.

Он раздвинул ладони, приоткрыв жалкое, смятое горем лицо. Очки съехали набок, и глаза, как две серебряные бусинки, поплыли в потоках слез. Несколько секунд он пытался сфокусировать взгляд на неясном предмете… Затем душераздирающе завопил, вырвал у меня шкатулку из рук и с силой запустил ее в окно. Раздался оглушительный звон, и на веранду пролился дождь осколков.

— Предатель! Подлый предатель!

Пока я раздумывал над следующим свои шагом, в комнате появился Доминик-Джон: взглянув на отца как-то неопределенно, он подошел к дивану и поднял забытую катушку со спицами — комплект «диаболо». По-прежнему не замечая ничего вокруг, Арнольд продолжал размахивать руками, выкрикивая что-то нечленораздельное. Но только я хотел было вытолкнуть сына потихоньку из комнаты, как отец обернулся, вскрикнул и бросился перед ним на колени. Полуприсев у края дивана, он заключил мальчика в объятия, положил ему голову на плечо и стал что-то страстно нашептывать на ухо.

Доминик-Джон даже не повернулся к отцу. Руки у него оставались свободными; он лишь чуть отставил ногу в сторону, чтобы сохранить равновесие и… размеренными движениями принялся вдруг прогонять катушку по шнуру. Ужас на несколько секунд лишил меня дара речи.

В дверях появилась Фабиенн и оценила обстановку с первого взгляда.

— Доминик-Джон, твой ужин готов.

Мальчик взглянул на нее равнодушно и стал сматывать шнур, высвобождаясь одновременно из отцовских объятий.

— Подумать только! Сегодня, оказывается, мне не суждено умереть с голоду.

— Чтобы уж точно не умереть, можешь попросить у Вайолет добавку.

Она нежно выставила его за дверь, постояла, прислушалась к удаляющимся шагам, затем подошла к мужу.

— Давай все-таки решим с тобой, где мы похороним нашего бедного кота.

— Дорогая, конечно… И после всего этого — ты все еще любишь меня?

Я поспешил ретироваться; в дверях невольно оглянулся — они уже обнимались на диване. Визгливый голосок Доминика-Джона донесся из столовой и вернул меня на грешную землю.

— Мне полагается еще одно яйцо!

— Съешь это сначала, может быть, второго и не захочется.

— Нет, я буду ждать, пока мне не подадут оба!

— Ну, в таком случае вот что я тебе скажу: или ты съедаешь то, что тебе дают, или остаешься сегодня без ужина, — в голосе Вайолет послышались металлические нотки. — Сядь сейчас же и прекрати вести себя так, будто в тебя вселился…

— Кто, кто вселился?

— Откуда я знаю. Бес, наверное, кто же еще!

Последнее замечание почему-то мальчика очень развеселило. По всему дому разнесся его стеклянный, рассыпчатый смех.

— Какие же ты иногда глупости говоришь!..

Когда я вошел в столовую, мальчик уже мирно восседал за столом; похоже, гувернантка его одержала очередную нелегкую победу. Старые, проверенные методы, подумал я, все-таки действуют безотказно; не зря ее обучали в колледже педагогическим хитростям.

— Будьте великодушны, — взмахом ложки Доминик-Джон милостиво указал мне на свободное место. — Снизойдите же наконец досточтимой своей персоной на наш недостойный стул.

Вскоре присоединились к нам и Фабиенн с Арнольдом: он совершенно пришел в себя, и только лицо сохраняло еще какой-то восковой оттенок. Ужин был в самом разгаре, когда Вайолет сморщила нос.

— Никто ничего не чувствует?

Из-за двери явно несло чем-то паленым.

— Да что же это такое в конце концов, — Арнольд попытался изобразить возмущение. — Позволь я позвоню им, дорогая.

— Но там никого нет. У «них» сегодня выходной.

Вайолет поднялась и пошла к двери. Доминик-Джон как-то странно заерзал, но, кроме меня, внимание на это никто не обратил.

— Кстати, и плита не включена: я ей не пользовалась.

Об этом можно было не напоминать: доказательство тому стояло на столе перед нами. Вайолет распахнула дверь, столовая мигом наполнилась вонючей гарью. Фабиенн вскочила, прижав салфетку к лицу.

— О боже, Арнольд, сделай что-нибудь!

— Это, наверное, наш Мино, — спокойно заметил Доминик-Джон.

— Что?.. Что?

— Я засунул его в печь.

— Когда? — Фабиенн судорожно глотнула воздух.

— Около получаса назад, — мальчик поднял на мать прозрачные глаза. — Он и без того уже начинал смердеть. Терпеть не могу больных животных; держать их в доме негигиенично.

— И ты сделал это — с Мино?! — лицо у Вайолет сделалось пепельно-серым.

— Я ткнул его — он ничего не чувствует…

— Иди спать, — тихо сказала Фабиенн.

— Но я еще не поужинал.

— Уходи.

Помедлив, он соскользнул со стула; сначала подошел к отцу — тот поцеловал его механически, как во сне; затем к матери: Фабиенн притронулась к лицу мальчика, будто все еще глазам своим не веря, и тут же отдернула руку.

— Спокойной ночи, лорд Уиттенхэм.

— Спокойной ночи, — пробормотал я.

Наступила тишина.

— Пойду взгляну, что там можно сделать, — проговорила наконец Вайолет. Мне оставалось лишь к ней присоединиться.

Когда мы вернулись, столовая уже была пуста. Я прошел в гостиную и налил себе бренди; предложил Вайолет, и она не отказалась. Будто по молчаливому согласию мы не обмолвились ни словом о том, что только что произошло. Но потом она вдруг спросила:

— Кажется, вы нечасто виделись с ним в Оксфорде?

В памяти моей ожил вдруг не слишком приятный эпизод, а вместе с ним — вся моя прежняя неприязнь к этой женщине.

2


Это произошло вскоре после его безумного танца — кажется, на следующий вечер. Надев пижаму и приготовившись уже лечь в постель, я вспомнил, что оставил внизу книжку: пришлось спускаться — триллер этот меня здорово заинтриговал.

В гостиной все еще горел свет, что было само по себе очень странно, если учесть все те разговоры об экономии, что в доме Льюисов не прекращались ни на минуту. В комнате находилась Вайолет Эндрюс; увидев размазанную помаду и разводы на заплаканном лице, я поспешно извинился, опустил глаза, но смыться вовремя не успел: через минуту она уже повествовала мне трагическую историю своей жизни. Подробности как-то стерлись в моей памяти, да и общий смысл тоже — речь, кажется, шла о том, что кто-то пытается сделать из нее учительницу, а сама она этого не хочет, — зато финал я запомнил отлично; мало ей прочих несчастий: теперь на ней еще и хотят жениться! Я остолбенел.

— Вы ведь знаете, конечно, что Арнольд сделал мне предложение?

«Врет ведь», — пронеслось у меня в голове: стал бы он скрывать от меня такую новость! Арнольд всегда отзывался о Вайолет не только с большой теплотой (так отзывался он обо всех без исключения своих знакомых), но и с необычно восторженной, чуть, может быть, ироничной почтительностью, которую я списывал на возраст девушки и ее образованность. Но чтобы вот так взять да и жениться, не имея даже достаточно ясных перспектив на будущее, не говоря уже обо всем остальном — нет, на моего друга это было совсем не похоже. Кажется, молчание мое затянулось.

— Вы мне еще и не верите! — она повернулась ко мне с сердито-театральным взмахом кисти. — Я, конечно, все это напридумывала! Мне, наверное, страшно не терпится породниться с сестричками-неврастеничками да с этим гнусным папашей… Вы ничего тут не замечаете, — продолжала она, не обращая внимание на мою вытянувшуюся физиономию, — да и зачем — вам и так неплохо, вам с ними не жить. А окажись вы на моем месте — не так бы еще, наверное, заговорили.

Я так растерялся, что залепетал нечто несуразное: дескать, поздно уже, и пора выключать свет… Она визгливо расхохоталась.

— Лучший способ решить проблему — не заметить ее, так ведь? Ну да ладно. Честно говоря, я уже как-то сама привязалась к Льюисам, может быть, вытерпела бы и этого папочку… Кстати, известно ли вам что-либо о его «болезни»?

Что-то такое об этом Арнольд мне говорил: кажется, опухоль какая-то была выявлена в мозгу, но к счастью, вроде бы, незлокачественная… Вайолет скептически пожала плечами.

— Ну разумеется. Ему объяснили все именно так.

— А что на самом деле?

— Если хотите знать мое личное мнение, — она напустила на себя загадочный вид, — то дело здесь куда серьезнее. И мне кажется, в такой ситуации сына следовало бы подготовить к худшему. Но мне надоело уже спорить об этом с девчонками: эти северные примадонны разве признаются, что в семье у них что-то неладно, что-то не как у всех?

Я окончательно растерялся: с одной стороны, хотелось выведать об этом побольше, с другой — стыдно было сплетничать о собственном друге у него за спиной.

— Конечно, вы еще слишком молоды, чтобы меня понять! — Я не замедлил обидеться: заканчиваю школу, готовлюсь в универ, и вот, на тебе! — Но все равно, Баффер, отвела с вами душу — и на том спасибо. Боже, как я несчастна!..

Она стремительно бросилась к двери. Я предусмотрительно зажег для Вайолет свет в холле, потом нашел свою книжицу и уже поднялся было по лестнице — как вдруг столкнулся с ней на площадке. Девушка схватила меня за рукав, затащила к себе в спальню и затараторила, не позаботившись даже о том, чтобы закрыть как следует дверь:

— Могу я вас попросить об одном одолжении? В следующем семестре, пожалуйста, присмотрите за Арнольдом!

Просьба была совершенно абсурдной: он уже год как в Каботе, я только еще собираюсь в Кортхаус — о каком присмотре могла идти речь? Я стоял обалдевший — и от недавнего признания, и оттого, что попал в такую дурацкую ловушку: Арнольд-то еще читает, наверное, — а ну как услышит шум и выйдет взглянуть, чем это мы тут занимаемся? Он любил, вообще-то, посмеяться над «буржуазными предрассудками», но, обладая завидным чувством юмора, оставался при этом в глубине души пуританином — может быть, и не столь фанатичным, как его родители, но достаточно строгим, чтобы оскорбиться моим присутствием здесь, в такой час. Хуже всего — он-то как раз будет спокоен, разозлюсь именно я, ну и, одним словом, каникулы будут испорчены.

— Честное слово, я сделаю все, что будет в моих силах…

Но не так-то просто от Вайолет было вырваться.

— Вся эта «психическая» белиберда… Мы ведь знаем, как она опасна! Но нас он не слушает, а отец — тот во всем этом только его поощряет. Теперь еще новость: оказывается, он и в студенческом кружке теперь что-такое «исследует» — сам мне признался. Вот бы вы уговорили его все это бросить, а? — голос ее звучал умоляюще. — Вредно ему это, он ведь такой впечатлительный! А от вас он совершенно без ума; ваше мнение для него много значит… Он непременно вас послушается!..

Да, как же!.. Я, конечно, стал успокаивать ее, причем совершенно искренне: судя по последнему нашему разговору с Арнольдом, он в этом семестре намеревался забросить подальше все посторонние дела и вплотную заняться учебой. За несколько дней до этого мы снова вышли с ним на болота, и он всю дорогу очень серьезно говорил о своем будущем, о том, что ему обязательно нужно получить диплом к концу следующего года.

— Ты ведь и сам знаешь, в каком мы положении: стыдно мне у мамы с девочками тянуть последние гроши. А ведь им так и придется меня содержать, пока я не найду себе, наконец, работу.

Я как раз намеревался по возможности бурно отметить свое поступление в университет и намекнул другу на то, что очень рассчитываю получить от него моральную поддержку. Он покачал головой.

— Нет, Баффер, на общественной жизни ставим жирный крест. Из всех своих банкетных списков смело вычеркивай меня раз и навсегда. Тем более, Кабот и Корт-хаус не общаются, в чем ты и сам очень скоро убедишься. Но я тебя всегда буду рад видеть: захочешь — забегай.

3


Стыдно было теперь, вспоминая те годы, осознавать, как же мало усилий приложил я к тому, чтобы хоть как-то поддержать нашу дружбу. Верно, впрочем, было и то, что Кабот и Кортхаус «не общались»: в первом собралась интеллектуальная элита, во втором — благородные отпрыски, для которых университет служил всего лишь ступенькой в безоблачное будущее, расписанное на многие годы заранее. Несколько раз, правда, я забегал к нему в каморку на Каули Роуд, но долго там не выдерживал: теснота и полумрак, книжные завалы и невыносимая капустная вонь из общей кухни приводили в смятение, гнали вон. Какими бы крепкими ни казались мне узы нашей давней дружбы, они были явно бессильны перед той пропастью, что пролегла между двумя такими далекими, совсем непохожими Оксфордами — его и моим.

— Вы правы, мы виделись нечасто.

Вайолет курила, стоя у плиты; молчание ее начинало меня раздражать — в нем каждый раз чувствовался упрек. Интересно бы узнать, подумал я, чем же тогда закончилась вся эта история с «предложением»…

Будто уловив ход моих мыслей, она неожиданно рассмеялась.

— Вы знаете, а он ведь тогда всего лишь пошутил! То есть, это просто была очередная его нелепая выходка, вроде той дикой пляски, помните? Или регулярных сцен раскаяния, когда ему начинало казаться вдруг, что он обидел кого-то — сестер или маму…

Вот о чем уж я предпочел бы забыть. Самой, наверное, тошнотворной особенностью Льюисов была их противоестественная какая-то сверхчувствительность друг к другу. Тут Арнольд ничем от других не отличался и очень этим меня изумлял.

— Бедняга! Он и вспомнить-то никогда не мог, чем же таким и перед кем провинился, а им все было мало… Эх, несчастная его, замороченная голова!

— Не хотите ли вы сказать, что от всего этого Арнольд… сошел с ума?

Я услышал себя как бы со стороны и даже испугался своих же слов.

— Вряд ли сумасшедший сумел бы так вот устроить свою жизнь, а?

— Ну, скажем так, слегка пошел вразнос. Согласитесь, если даже взять его отношение к сыну…

— А почему бы не «взять» для начала самого этого сына? — перебила Вайолет; я умолк, а она продолжала. — Или, скажем, мистера Льюиса? Вы, конечно, тогда были слишком молоды, настолько молоды, что ничего вокруг себя не замечали, но хоть что-нибудь вам о нем должно быть известно?

— Известно, что он инвалид, почти не встает с постели.

— Очень удобная версия, сразу все объясняет: и жертву Мэри, и разбитую помолвку Хелен, и гибель миссис Льюис, и много что еще…

— Гибель? Но разве миссис Льюис… не умерла…

— От сердечного приступа? Слабое, сонное насекомое: вся жизнь — сплошные жалобы и обиды. Но вот на что ни разу в жизни жаловаться ей не приходилось — и Мэри первая это готова признать, — так это на здоровье. Крепенькой была бедняжка, как тот пивной бочонок. Но вот наступает роковая ночь, и сердце ее внезапно останавливается: с чего бы это? Нам с вами нет смысла гадать. Есть на свете лишь один человек, который при желании мог бы пролить свет на эту тайну — мистер Льюис: он находился с ней в одной комнате, он даже сумел приползти вниз, чтобы сообщить всем о случившемся, — разумеется, когда было уже слишком поздно.

— С тех пор, кажется, он и остался… в какой-то степени инвалидом?

— Именно «в какой-то», — усмехнулась Вайолет, — в достаточной, впрочем, чтобы — все в той же «какой-то» степени — лишить жизни всех окружающих. Хелен, как вы помните, была помолвлена: что ж, жених вовремя спохватился. Сегодня она в доме одна заменяет весь штат прислуги. У Мэри — у той специализация узкая: любимый папочка. Да, но что же с ним приключилось такое?

Неизвестно. У меня есть знакомые в «тех сферах»: они говорят, будто бы это какое-то умственное расстройство неясного происхождения, аналогов которому не найдено в медицине. Каково, а? Но неужели Мэри в этом признается? По семейной репутации это был бы решающий удар.

Вопрос мой отразился, должно быть, на лице.

— Послушайте, мы все ведь там живем с незапамятных времен: друг о друге знаем все, и даже больше. Так вот, родители мои с самого начала не одобряли моей дружбы с Мэри. «Льюисы? Чудаковатый народец»! О, в устах отца, поверьте, это кое-что значит!

Беседа наша как-то вдруг выдохлась: наверное, мы с Вайолет одновременно почувствовали, что недостаточно доверяем друг другу.

Она поспешно, будто опомнившись, встала и быстро со мной распрощалась; я наполнил бокал и от нечего делать стал вертеть ручку приемника. Подошла к концу какая-то политическая беседа, и ведущий объявил старый рэгтайм. «Котенок на клавишах»! — и снова память перенесла меня в те далекие дни…

— Слушай, я вчера вечером всех вас, наверное, здорово напугал. Просто не понимаю, что на меня нашло такое.

— Ну, меня так ты просто порадовал: такие финты — не каждый разучит…

— Зато маме, наверное, радости было немного. Я… ничего такого не сделал?

— Нет, конечно.

— Слава богу. Понимаешь, я в такие моменты сам не понимаю, что со мной происходит.

— Да ничего особенного и не происходит; брось ты, ерунда это все.

Хотел успокоить, а вышло — будто отмахнулся: глаза его обиженно заблестели.

— Для кого-то, может быть, и ерунда. Но знаешь, когда что-то вынуждает тебя действовать вопреки собственной воле…

— Ну скажи мне, какой от этого вред? Хватит тебе так переживать по пустякам.

— Переживать по пустякам, говоришь… Наверное, это наследственное, как ты думаешь?

Я из вежливости промолчал…

Пьеска закончилась, я выключил приемник и поднялся к себе. Еще ночь, и я со спокойной душой уберусь восвояси. Пора кончать, действительно, с отдыхом, от которого так устаешь.

Не знаю уж, в природной ли трусости все дело, или война виновата — может быть, каждый, кто прошел этот ужас, до конца жизни обречен сторониться любых эмоциональных встрясок? — но только с первых же дней после победы я вступил в свой действительно решающий бой: за родную тихую заводь, за мирную обывательскую жизнь. Надо сказать, в борьбе с чувственным своим, если можно так выразиться, началом я весьма и весьма преуспел. Сегодня разум мой был занят вещами, требующими суждений исключительно объективных. Как примерный гражданин своей страны, я всерьез размышлял, например, о том, как бы нам всем поскорее вывести общество из хаоса, вырвать политические структуры из щупалец лейбористов, вернуть народу довоенные ценности, а главное, восстановить согласие и порядок. Одним словом, сегодня я жил уже тем, что составляло истинные интересы нации… Или, может быть, нация, наоборот, во всех этих бесконечных рассуждениях о собственных интересах искала всего лишь спасение от назойливых сиюминутных мелочей и забот?

Так или иначе, на этот уик-энд я возлагал большие надежды. Хотелось, конечно, повстречать школьного друга, расслабиться в приятной беседе, вспомнить старые времена; но более всего — поговорить с умным, толковым человеком, тонко чувствующим пульс общественной жизни, хорошо знающим все, что может волновать любого ответственного владельца недвижимости. Могли я хотя бы на минуту предположить, что визит к приятелю отбросит меня в трясину склок и дрязг — ту самую, из которой я только-только начинал выбираться?

Нет, не искал я от этой встречи каких-то особенных личных выгод, да и бог с ней, с политикой, — все мы одинаково от нее устали. Поговорить бы от души о поэзии и языке, о забытой, но открытой заново классике и новых творческих идеях, обо всем, одним словом, что когда-то так его волновало… И вместо всего этого — какой-то смутный, опасно затягивающий в себя семейный конфликт? Наверно, это было нечестно с моей стороны: попытаться восстановить старую дружбу, не взяв при этом на себя ровно никаких обязательств. Но как ни симпатичны были мне Арнольд с супругой, я не считал себя вправе ввязываться в чужие дела, не разобравшись с собственными.

И вновь в эту ночь мне приснился страшный сон. Мы с Арнольдом шли по болотам, в призрачном лунном мареве, шли много часов, пока не добрались наконец до пересечения двух троп. Арнольд стал на колени и опустил ладонь.

— Вот тут. Именно тут, — сказал он и медленно поднял на меня глаза.

Пока я пытался понять что-то, он поднялся на ноги и вдруг начал расти, вытягиваться вверх; еще несколько секунд — и тело его зависло в воздухе, между луной и жадной, глухо перешептывающейся вокруг трясиной. Овальные стеклышки блеснули мертвым, дьявольским огнем. Ужас подкатил к горлу…
		«Кто ты? Имя твое не выразят слово и мысль.



		Страшное, старое чудище — прямо передо мной…»








Я проснулся от собственного крика и долго еще не мог заставить себя сомкнуть глаза.




Глава 5


1


Наступило воскресное утро. На рассвете вдруг грянул гром, но ливень закончился так же внезапно, как и начался, и теперь весь сад томно нежился в клубах теплого пара. Когда я спустился к завтраку, за столом сидела одна Фабиенн в сером халатике. Она молча кивнула мне, не отрываясь от чашки.

— Мы что же, сегодня с вами раньше всех? — я заглянул в буфет.

— Нет, что вы: Арнольд с Вайолет отправились в церковь. А Доминик-Джон — тот спит еще, наверное. Да, странный мы вам устроили уик-энд.

Она поднялась, босиком прошла по комнате — краешком глаза я заметил, какие у нее красивые узкие ступни, — затем отворила стеклянную дверь и, выйдя во двор через веранду, шагнула прямиком в чан с зеленой порослью, стоявший у самых ступенек. Кустики всплыли; она подняла к лицу — один, другой; затем еще раз нагнулась, омочила пальцы и провела ими по лицу. Какой-то неизъяснимой прелестью засветилась вся ее тоненькая фигурка в подслеповатых лучах слабого, сонного солнца.

Фабиенн вернулась в дом — с видом совершенно невозмутимым, так, будто проделала только что нечто само собой разумеющееся, — и тут же пошла поднимать трубку: зазвонил телефон.

— Ну что ж, спасибо вам, что предупредили, — донесся до меня ее голос. — Да, передайте, что буду обязательно — где-нибудь в первой половине дня, наверное… звонили от мамы, — объяснила она, возвращаясь ко мне. — Представьте себе, слегла с простудой. И знаете, что из этого следует? — она усмехнулась. — Что Доминик-Джон весь день будет с нами. Что ж, мне очень жаль.

Я попытался возразить что-то, но под ее проницательным взглядом умолк на полуслове.

— Бросьте вы. Это мой сын, и он самое дорогое, что у меня есть, но характер у него отвратительный. Даже не знаю, кого в этом следует винить, наверное, все-таки Арнольда. Мне почему-то кажется, что все эти его выходки — своего рода протест против отцовской сентиментальности.

Что ж, подумал я, очень может быть; до сих пор, правда, ничего подобного мне в голову не приходило.

— Я с детства восставала против любых попыток превратить меня в собственность, — продолжала она. — Вот и мальчик — тоже, наверное, взял да и выработал себе иммунитет. Это очень плохо, конечно, и жестоко по отношению к отцу, но — я его понимаю. Для меня жизнь просто утратила всякий смысл, когда я поняла, что муж всерьез возомнил себя властелином; решил, что теперь владеет мной безраздельно, — и душой, и телом. Всем моим представлениям об идеальной супружеской жизни это никак не соответствовало. Вас такие признания не шокируют?

Я покачал головой; шокировать меня чем-либо эта женщина была неспособна: мы говорили с ней на одном языке — разве что она им владела чуть получше.

— Вы-то, конечно, консерватор до мозга костей. К тому же, в плену побывали; а оттуда — со всеми своими довоенными принципами — к нам, в сегодняшний день. Нет, вы ничего такого не подумайте, я очень люблю своего мужа. Но привязалась я к нему по-настоящему лишь когда… отвязалась кое в чем. Когда нашла себе отдушину.

— В чем же это?

— В садике. Началось это во время войны: естественно, из-за нехватки продуктов. Ну а потом бросить его я уже не смогла. Нет, вы не туда смотрите, это совсем не то, — она махнула рукой на цветочные клумбы, — тут работает садовник, а заправляет всем Арнольд. Мой садик — там, за дорогой, среди пристроек. Когда-нибудь покажу его вам, если захотите. Там все у меня маленькое, миниатюрное: морковочка — вот такая, с пальчик; луковки-жемчужинки, как раз для солений. Страсть как люблю возиться на кухне. Хотя, конечно, — опомнилась она, — боюсь, до сих пор не давала вам повода в том меня заподозрить.

Взмахом руки Фабиенн пресекла мои возражения и взглянула на часы.

— Пойду взгляну, может быть, мальчик уже проснулся.

— Давайте я схожу: все равно подниматься за зажигалкой.

— А вы его, пожалуй, и не найдете. Он у нас непоседа: никогда не спит на одном месте. Разбаловали, я понимаю, но… не стану утомлять вас объяснениями. Кофе себе нальете сами?

— Поутомляли бы еще чуть-чуть. Ради этого от кофе готов отказаться.

Что так притягивало меня в этой маленькой женщине? Сухое, увядшее личико и внезапные отблески еще недавней, юношеской красоты; сдержанность во взгляде, глубина в голосе и эта неожиданная, обезоруживающая откровенность — все вдруг показалось мне очень близким, будто давно знакомым. Чтобы как-то удержать ее рядом, я спросил первое, что пришло в голову.

— С такими привычками трудно ему будет, наверное, в школе?

— Отчасти поэтому он все еще здесь, — Фабиенн умокла, прикусив губу, — мы все-таки надеемся, что у него пройдет это с возрастом, — продолжала она не слишком уверенно, — дело в том, что и у Арнольда хроническая бессонница, из-за этого мы с ним даже спим раздельно. Возможно, по наследству передалось, как вы считаете? В любом случае, не станешь же ребенка в таком возрасте пичкать снотворным, а уж наказывать его за эти ночные бдения и вовсе бессмысленно. Тем более, в чем-то мы и сами виноваты.

Фабиенн поднялась, взяла у меня тарелку; затем запустила ломтик хлеба в тостер. Движения у нее были такие вялые, будто она слишком напряженно пыталась расслабиться. Наконец легким перышком она опустилась в кресло.

— Года четыре назад с нами была няня. Доминик-Джон рос беспокойным ребенком, утомлял ужасно, — мне показалось, здесь она стала вдруг осторожнее подбирать слова, — всех, но только не ее: женщина была предана мальчику настолько, что никакой помощи даже от нас не принимала. Старомодная няня, правда? Сейчас такой днем с огнем не сыщешь. Муж, правда, постоянно вмешивался, вечно выходил из себя — тут уж мне приходилось ее защищать… Как-то вечером мы отправились на званый ужин. Это был официальный прием в Мэншн-хаусе, и почему-то Арнольду обязательно нужно было присутствовать; ах да, он же там выступал со спичем. Терпеть не могу подобных мероприятий, но Арнольд настоял: со мной, дескать, он чувствует себя увереннее — одним словом, пришлось ехать. Да и почему бы нет — мы считали, что во всем можем положиться на нашу няню.

Она умолкла. Потом вдруг закрыла лицо руками, снова выставив напоказ свои бедные изуродованные пальцы.

— Если тяжело, не нужно об этом.

Руки скользнули вниз, пальцами зацепившись за край стола.

— Кажется, я понимаю Арнольда… Наверное, вы очень добрый человек.

Я покраснел, вспомнив, сколько раз, по доброте душевной, подводил своего верного друга. Она заговорила снова, уже спокойнее.

— Как мы радовались, когда она только у нас появилась! Вы понимаете — настоящая няня, как из сказки: седые волосы, розовые щеки, в меру строгая и очень ласковая, а терпеливая — ну свыше всяких сил. Но закончилась война. Война, которая задела каждого, — как-то мы тогда не задумывались об этом. Позже доктор рассказал нам, что женщина долгие годы страдала от межреберной невралгии — кто бы мог подумать! — а незадолго до нашей встречи с трудом оправилась от нервного припадка: это был рецидив давнего шока, после плимутской бомбардировки. Расспроси мы ее как следует, она бы и скрывать, конечно, ничего не стала, но уж очень сама о себе не любила распространяться. Как-то раз заметила невзначай, что поработала в госпитале, ну и — «да, получила свое…» Не раз мы замечали, что с няней что-то неладно: женщина казалась раздраженной, усталой, но с ребенком преображалась на глазах, — Фабиенн остановилась, чтобы перевести дух. — В Лондон, короче говоря, мы выехали со спокойной душой. Ночью ударил мороз — было это где-то в самом начале весны, днем только начинало подтаивать, и Арнольд, помню, все ругал себя за то, что забыл залить антифриз. Знаете, бывает так: все время откладываешь…

— Тогда еще за рулем был он?

— Да, оставить вождение… ему посоветовали чуть позже, — тут я ощутил еще один незримый барьер, — с банкета мы ушли около полуночи, потом еще машина долго не заводилась, так что домой мы приехали часа в три. А какая ночь!.. Все сияет, искрится — луна, звезды, лед по обочинам…

Она умолкла и взглянула на меня задумчиво.

— Выйдемте на минутку.

Мы прошли немного по аллее и остановились: отсюда полностью была видна боковая стена дома с единственным очень широким окном. Фабиенн указала вверх, на острый фронтон.

— От земли — через окно — и к самому выступу крыши тут поднималась сплошная зеленая стена: все было увито плющом. Когда мы подошли, Доминик-Джон сидел вон там, на самой верхушке.

— Как — на таком морозе?

— Босиком, в пижаме и в меховой шубке — слава богу, хоть ее-то хватило ума набросить. К счастью, просидел он там недолго: иначе просто замерз бы, упал и разбился. Увидел он нас, да как закричит — «Вы сюда не войдете, закрыто!» Он имел в виду, конечно, дверь спальни, то есть своей спальни — во-он там.

— Где же была няня в это время?

— О боже, — Фабиенн притронулась к вискам, — весь день она мучилась от болей, принимала аспирин и решила ребенку дать в молочке таблетку. Тот заснул — и она с ним заодно. Только представьте: мы взламываем дверь — она лежит одетая, с ключом, конечно же, в кармане. Доминик-Джон не догадался: проснулся, понял, что заперт, и перепугался до смерти. Стал будить ее — она не просыпается…

— Вот что самое страшное: ребенок решил, может быть, что женщина мертва.

Фабиенн как-то странно на меня взглянула.

— Прежде чем выбраться в окно, он устроил в комнате полный погром. Разбил все, что только бьется: зеркало, картины, фарфор, часы, какие-то безделушки ее посбрасывал с камина. А все вещи из чемоданов разбросал по полу и забрызгал чернилами. Сколько на все это времени потребовалось, даже трудно себе представить.

— И няня не проснулась от такого шума? Здорово же она себя накачала.

— Бедняжка весь день до этого принимала успокоительное… В общем, мы подтащили лестницу, я поднялась и спустила ребенка на землю. Странно: он не то чтобы испуган был или взволнован — а страшно зол: что такое, мол, как посмели его — и закрыть! Арнольд переполошился, конечно, вызвал доктора, ну а тот что? — натрите ножки скипидаром, на ночь можно дать горячего… Ступни от мороза просто посинели.

— И что же няня?

— Только зашел доктор — и она очнулась, поняла, что произошло, и… это было жалкое зрелище. — У Фабиенн судорога пробежала по лицу. — А потом произошло нечто ужасное. Я все понимаю, и состояние мужа тоже, но все-таки нельзя было говорить с ней тогда в таком тоне. Тем более, доктор предложил ей лечь ненадолго в больницу, и она вроде бы согласилась. Только все просила — боже, как она просила! — чтобы позволили ей потом вернуться к ребенку. И тут Арнольд сказал ей что-то; я не расслышала — только увидела, как лицо у нее вдруг передернулось… Я предложила помочь ей собрать вещи — потому что не хотелось, чтобы она увидела весь этот ужас, — и она сказала, что примет только ванну напоследок…

Фабиенн медленно пошла к дому; я за ней.

— Для Арнольда это был страшный удар.

— Она покончила с собой?

— Лезвием вскрыла вены. — Сами слова эти резанули слух.

— Представляю, — заметил я, — каким это было потрясением для всех.

— Да, с мужем пришлось повозиться. Что же касается мальчика, то… вы знаете, может быть, дети и не осознают до конца всего ужаса смерти. Другое дело, что он перенес шок, а это ведь как бомба замедленного действия, может взорваться в любой момент. Странности начались, и очень скоро. Мальчик и до этого спал беспокойно, а теперь началось нечто невообразимое. По утрам его стали находить в самых неожиданных местах: у слуг в чулане, в стенных шкафах — где угодно. Сначала я укладывала его у себя, затем поправился муж, и мальчик перешел к нему в спальню, но каждую ночь он ускользал в какой-то момент, и… Доктор посоветовал не предпринимать ничего вообще: пусть все само собою перегорит, отработается и выйдет наружу. Тем более, ни на здоровье ребенка, ни на развитии его все это вроде бы не отражалось. Известие о смерти няни он воспринял спокойно, почти как должное. Доминик-Джон вообще у нас сдержанный мальчик, и может быть, это такая форма самозащиты, но очень жаль Арнольда: он просто жить не может без его любви.

— Ну а мисс Эндрюс? Она-то как здесь оказалась?

Вопрос этот занимал меня с самого начала. Но тут, кажется, был еще один барьер. Фабиенн смутилась, потом заговорила, но очень неохотно.

— Здесь Арнольд проявил инициативу. После смерти няни мы стали искать ей замену, и оказалось, что сделать это практически невозможно. Приходили, конечно, женщины по объявлениям, но все не то: ясно было, что найти общий язык с мальчиком никто из них не способен. Ну а потом я как-то быстро вдруг слегла от всех этих забот, у Вайолет как раз были каникулы — тогда она еще работала в школе, — вот Арнольд и пригласил ее: погостить, а заодно и помочь с мальчиком.

— Кажется, какой-то свой подход она к нему все же нашла?

— О да, очень свой: деловой, без всяких глупостей. Она получила прекрасное образование, обладает большим опытом, и мне…

— «Ненавистна!» — пронеслось у меня в голове.

— …И мне иногда просто хочется ей позавидовать. Все-таки людям, скажем так, не слишком чувствительным, на этом свете как-то легче живется.

Впервые за все это время в тоне ее послышалось нечто похожее на язвительность. Итак, Вайолет, оказывается, не слишком чувствительна; интересно, подумал я, а знает ли что-нибудь Фабиенн о том юношеском их романе?

Мы уже подходили к дому, когда на пороге выросла вдруг фигурка Доминик-Джона в бледно-голубой ночной рубашке. Над безмятежным его личиком озорным гребешком вздымалась светлая шевелюра.

— Доброе утро. Ваш недостойный и невежественный гном о завтраке своем смиренно вопрошает. Равно как и о том, куда запропастился наш сиятельный Пу-Чоу.

— Наш расписной мудрейший мандарин, — отвечала в тон ему Фабиенн, — занялся отправленьем ритуала. Позвольте же своей служанке темной ваш аппетит бездонный утолить.

— Ваши любезные слова ласкают слух, — продолжал мальчик, — поскольку дышат истинным радушьем и произнесены в согласье с этикетом. Ваш слабоумный и несносный раб не станет подвергать сомненью достойный выбор благородной Пчелки, несущей нам нектар…

Фабиенн рассмеялась и нежно обняла сына за худенькие плечи.

— Яичницу с ветчиной?..

2


— Ничего, если я оставлю тебя на часок? — спросил Арнольд, когда они с Вайолет закончили завтракать. — Письма кое-какие нужно еще написать. Пусть пока Доминик-Джон тут тебя поразвлечет.

Мы с мальчиком холодно переглянулись. Я все никак не мог смириться с мыслью о ребенке, способном сунуть в печь живого кота; он — догадывался, наверное, что вызывает во мне чувства, очень далекие от умильного восхищения.

— Хотите — помогу вам с Телемакусом.

Я поблагодарил: кроссвордами не увлекаюсь.

— Я, в общем, тоже. Отец — тот без них жить не может, а я при нем — справочное бюро, со словарями. Но у меня, конечно, есть и свои дела — на тот случай, когда в компании моей отпадет необходимость.

Я намекнул мальчику на то, что процесс этот уже начался, и расположился в кресле с кипой воскресных газет. Потом мне пришло в голову, что неплохо бы разыскать расписание и выбрать себе обратный поезд. Заказать еще раз такси на полный маршрут будет, пожалуй, накладно, а вот до станции — почему бы нет: как раз поспею в Паддингтон до отправления последнего поезда на Уинчестер. В холле я нашел столик, заваленный справочниками, и уселся штудировать столбцы незнакомых цифр и названий.

Я решил для себя твердо: как бы ни уговаривали меня Арнольд и Фабиенн остаться тут на ночь, буду отказываться под любым предлогом. Какой-то безотчетный страх подсказывал: пора уносить ноги, и поскорее. Разум восставал: что за трусость такая? Другу плохо, ему нужна поддержка, а я — пускаюсь в бегство? И тут же подбрасывал аргумент: чем я-то могу помочь? То-то же: значит, нечего и ввязываться не свое дело, пусть даже и ради Фабиенн.

Кроме того, как ни стыдно в этом признаться, все мне тут порядком осточертело. Дома-то я позволял себе иногда вот так поболтаться без дела, посвятить выходные мусору, скопившемуся за неделю, но уж если принимал гостей или, тем более, приглашения, то знал наверняка: каждая минута моя будет заполнена до предела: гольфом и картами, легким флиртом, главное же — общением с людьми, имеющими в обществе определенный вес или хотя бы определенный взгляд — на тех, кто этот вес имеет. Здесь же все слишком живо напоминало мне те давние посиделки у Льюисов; изменился вроде бы интерьер, но суть-то осталась прежней: та же унылая спертость, семейная замкнутость и духота. И если в те времена я, одинокий и потерянный мальчик, жадно ловил каждое доброе слово, наслаждаясь теплом чужого семейного очага, то теперь мне требовалось нечто иное.

Между тем, погода — будто бы для того, чтобы окончательно укрепить меня в принятом решении — испортилась окончательно. Дождь усилился, перешел в сплошной водяной шквал и рассохшиеся от многодневной жары цветочные клумбы превратил в жидкое месиво. Пригороды под дождем: есть ли в природе зрелище более унылое? Суетливые пешеходы под бесполезными зонтами, автомобили, равнодушно поливающие их фонтанами грязи, белые собачонки с черными животиками, жмущиеся пугливо к стенам и оградам, — все тут несет на себе печать типичной пригородной неприкаянности.

Не намного веселее было и в доме: мне пришлось даже включить свет, чтобы разобраться наконец с расписанием. Липкий, зеленовато-болотный от заоконной листвы полумрак сгустился в четырех стенах. Развеял бы тоску веселый огонек в камине, но и без него было душно и жарко. Напиться бы сейчас да завалиться спать; а что, Арнольд бы меня понял, пожалуй, но вот Фабиенн…

Впрочем, в любом случае, выпить было просто необходимо. Хозяин дома, как я заметил, приобрел полезную привычку запирать собственный бар, но в столовой еще оставался скотч, и где-то там же я видел сифоны.

Приготовив напиток, я расположился у окна и, надеясь растянуть удовольствие подольше, стал созерцать дворовый пейзаж: намокшую листву, поникшие верхушки, выжженные каштановые соцветья, а под всем этим — гравиевую дорожку, превращенную ливнем в небольшой горный поток.

Мысли неумолимо тянули меня в прошлое. Если бы Арнольд выбрал тоща литературу, где бы он жил сейчас? Квартира в фешенебельном Челси, скромный домик в сельской местности — и то и другое куда лучше соответствовало характеру моего друга, чем этот кирпичный гроб. Что за страх такой — кольнула вдруг мысль — загнал его сюда? Может быть, Фабиенн? Вряд ли: дитя природы — она и сама, наверное, первые годы чувствовала себя тут ох как неуютно…

«Нежно-лиловый пеликан в гнезде, на грудке распушив серебряное оперенье, воздушней самого дыханья…» — как все-таки свести воедино автора этих строк и того солидного господина, что случайно столкнулся со мною в дверях «Савойя»? Поразмыслив еще немного о времени и метаморфозах, я осушил стакан и вернулся в соседнюю комнату.

Доминик-Джон сидел в углу, повернувшись ко мне спиной, и был чем-то очень увлечен. Я окликнул его — просто так, конечно, из вежливости, — но он предупреждающим жестом властно выбросил руку вверх. Пришлось подойти поближе.

Правой ладонью, опущенной вниз, мальчик опирался на плоскую фанерку, выполненную в форме палитры; она стояла на двух колесиках и карандаше, острый конец которого упирался в лист бумаги. Я узнал старую планшетку: когда-то мы баловались ей с Арнольдом у него дома.

— Ну-ка, посмотрим, что получилось, — он отпихнул игрушку в сторону и склонился над листком. — Какая жалость. Так неплохо все начиналось, но вы потом помешали. Это «уиджа-борд», знаете?

Я сказал, что — так, слышал кое-что.

— Боюсь, вы не из тех, кто способен извлечь из нее много пользы, — вердикт прозвучал вежливо и беспристрастно. — А у меня получается очень неплохо, хотя — увы, не сегодня.

Он протянул мне лист, испещренный каракулями; я подумал, что на месте родителей предлагал бы такому своеобразному ребенку, как Доминик-Джон, игрушки попроще.

— Где ты ее разыскал?

— О, я часто с ней играю, в основном, правда, когда остаюсь один. Папа очень старается, но у него почти ничего не выходит. А вот кто у нас в этом деле спец, так это дедушка Льюис. Вы знаете моего дедушку Льюиса?

Я ответил, что знал когда-то, а сам удивился: что же такое известно внуку о проделках с планшеткой этого странного дедушки?

— Я-то сам не знаком с ним лично, — Доминик-Джон принял загадочный вид, — а так только, по фотографии, что у папы в кабинете. Зато мы с ним ведем регулярную переписку. Пожалуйста, только маме об этом не говорите, — он взглянул на меня искоса и очень подозрительно. — Папа — тот знает: через него мы записками и обмениваемся.

Мне стало совсем не по себе: что это еще за новые секреты у Льюисов от Фабиенн?

— Он должен вроде бы умереть скоро, — вяло протянул Доминик-Джон. — Не понимаю только, что этого все так боятся? Казалось бы, не хочешь — не умирай…

Не успел я обдумать как следует это последнее, весьма необычное заявление, как он протянул руку за листком.

— Что-то такое тут начинало вырисовываться… Но нет, не поймешь ничего. Вот это, допустим, «А»; а тут что? — Пусть будет «С»… А вы с закрытыми глазами рисовать умеете? Смогли бы нарисовать поросенка?

Я без ложной скромности взял карандаш и очень легко изобразил нечто совершенно непотребное. Мальчик внимательно изучил произведение, поднял на меня глаза и ослепительно улыбнулся.

— А ну-ка теперь я!

Он сел, скрестил лодыжки, положил на них блокнот и, откинув назад голову, крепко зажмурился. Затем на ощупь нашел карандаш где-то сбоку. Я не спеша отправился в соседнюю комнату за сигаретой. Внезапно сзади раздался крик: — Не туда! — Я остановился как вкопанный.

— В чем дело?

— Рука… идет не туда! — процедил сквозь зубы Доминик-Джон. Он по-прежнему сидел в той же позе, но лицо его было теперь белым как мел. Я невольно шагнул вперед.

— Прочь! — взвизгнул он.

В ту же секунду с правой его рукой, сжимавшей карандаш, произошло нечто странное: она дернулась, заметалась вдруг по бумаге — и остановилась.

Доминик-Джон медленно поднял веки и картинно уронил голову на грудь.

— Как интересно. И это уже во второй раз так. Посмотрите, — он протянул мне блокнот, — это не поросенок.

И верно. Передо мною была точная копия портрета из спальни. Поражало необычайное сходство: те же разной величины глазки, толстый нос, неприятно скривившийся рот. Я вгляделся: нет, это была не карикатура, и не механический дубль, хотя линия наброска очень странно обрывалась по краям, как если бы действительно оригинал обвели под копирку. Нет, твердая, опытная рука прошлась по бумаге, тонко и со вкусом подметила она некоторые неуловимые на первый взгляд детали. Работу хорошего портретиста мальчик исполнил в одно мгновение, с закрытыми глазами! Не могу даже описать чувство, овладевшее мною.

— Кто это? — проговорил я наконец.

— Вы же знаете, — удивился Доминик-Джон. — Та самая женщина из папиной комнаты. Мисс Сьюилл, женщина-ведьма.

3


За обедом, как я и предполагал, Арнольд с Фабиенн принялись уговаривать меня остаться. Призвав на помощь всю свою, заранее отрепетированную, искренность, я убедил их в том, что должен ехать во что бы то ни стало. Арнольд проглотил обиду и взглянул в окно: там по-прежнему бушевала стихия.

— Жаль. Я думал, завтра мы вместе подъедем к станции…

Стакан мелко задрожал у самых его губ. Заглянула Фабиенн.

— Поеду к маме. Обещала ей почитать вечерком: лежит там со страшной простудой. Вы бы камин разожгли: сразу поуютнее станет.

— А мы потом разожжем, когда жара спадет. Хотя, скорее всего, поднимемся ко мне: кое-что хочу там показать Бафферу.

Он встал и нетвердым шагом двинулся через холл; я последовал за ним. Мальчика видно нигде не было: Вайолет, должно быть, снова взялась за дело.

По пути Арнольд как бы между делом предложил выпить, и я отказался, заметив про себя, что не следовало бы ему этим увлекаться, тем более в таком состоянии. Впрочем, он меня, кажется, и не услышал.

— Примем по чуть-чуть, — он радостно подмигнул мне и притворил дверь с преувеличенной осторожностью. Затем, с видом отпетого взломщика, стал проникать в собственный бар. Я вспомнил, как распивали мы с ним тайком от Льюисов херес, доставленный контрабандой из ближайшей бакалеи. О, тогда в этом был особый смак! — для него особенно: я-то, слава богу, не страдал ни от каких запретов.

— Эй, эй, мне хватит! — вино полилось через край. Еще несколько капель окропило пол, когда он протягивал мне бокал трясущейся рукой.

— Э-э, Баффер, раньше тебя до третьей бутылки и слышно-то не было!

— Ну, ты вспомнил. Тем более, с тридцать девятого года я, знаешь, все навыки утратил.

Он рассмеялся и поднял бокал.

— Ну так — за новые навыки; и за добрые старые времена! — сделав несколько тяжелых, судорожных глотков, Арнольд перевел дух.

По лицу его расплылась знакомая, добродушная улыбка.

— Баффер, как здорово! Сколько дней… то есть, сколько лет ждал я этого момента! Как мы, бывало, спорили с тобой, ты только вспомни. Знаешь, когда-то я и с Фабиенн мог вот так просто, по-дружески поговорить. Но… кто-то настроил — ее против меня. Только не говори ничего, — он понизил голос, — я думаю, это Вайолет — ее почерк. Ну да, я все помню, она очень добра к нам… но и, знаешь, коварна! У-у, как коварна! Она подслушивает, — зашептал он лихорадочно, приблизившись ко мне вплотную. — Не возражай, я же знаю — все время стоит за дверями. Пусть даже без злого умысла — это неважно! А знаешь, в чем тут все дело? — я отшатнулся от этой незнакомой плотоядной ухмылки. — Возраст, старина, возраст. И нет мужчины. Кто бы ее изнасиловал в конце-то концов, а? Нашей девушке теперь если что и поможет, так это хороший…

Я остолбенел. За все те годы, что я его знал, Арнольд ни разу не позволил себе ничего такого, что нельзя было бы тут же повторить при женщинах. Бывало, вырвется у него: «A-а, чтоб тебе!» — тут же кто-нибудь из сестер воскликнет в ужасе: «Арнольд!..» — и быстро последует извинение Мы с ним даже и не обсуждали женщин — так, как это принято у подростков. В любой другой компании язык у меня быстро развязывался, но только не с ним: я уважал щепетильность моего друга и не нарушал этикета. Слово, которое произнес он сейчас, прозвучало для меня как гром среди ясного неба.

— Представь себе, она начала вдруг всем рассказывать, будто я делал ей предложение. Это ж только надо придумать такое!

— Я думаю, от меня бы ты этого не стал скрывать, верно?

— Ну конечно, Баффер! Сознаюсь, пофлиртовал с ней малость, — а с кем бы, скажи, еще? И, доложу тебе, она не стала изображать из себя недотрогу!

Я не нашелся, что сказать на это. И опять та же чужая, похабная ухмылка; да что это с ним стряслось, с беднягой?

— Но знаешь, по-настоящему я любил только одну женщину, Фабиенн, — продолжал он чуть спокойнее. — Из-за нее я даже с отцом поссорился. Вернее, не то чтобы поссорился… ослушался его впервые в жизни. Можешь себе представить — настоял на своем! — брови его скорбно взметнулись на лоб. — Ради кого бы еще смог я пойти на такое? Чего мне это стоило — ты и не представляешь.

— Она не понравилась отцу?

— Ты понимаешь, там не было ничего личного. Просто он внутренне ее не принял; тебя, кстати тоже — не знаю, заметил ты или нет…

— Еще как заметил! — не удержался я, но о взаимности предпочел не распространяться.

— На это нельзя обижаться, — поспешил он меня успокоить, — это не более чем природная опасливость: так же и абориген инстинктивно сторонится пришельцев. Льюисы ведь настоящие аборигены тех мест: сроднились давным-давно и с соседями, и с самой землей. Фабиенн же будто спустилась к ним с другой планеты: происхождение, воспитание, парижское образование — все в ней отцу было непонятно, чуждо. Ну а ты был вообще агентом вражеской разведки! — Арнольд рассмеялся. — Он так боялся внешнего мира; «Содом и Гоморра двадцатого века!» Не следует забывать: отец воспитывался в строгих традициях методистской церкви: естественно, он боялся, что ты будешь на меня дурно влиять.

— Ну вот еще! В отношении влияний дело-то обстояло совсем наоборот.

— Э-э, Баффер, не скажи, — вновь на душе у меня потеплело от его открытой, дружеской улыбки. — Сам, может быть, того не сознавая, ты дал мне ничуть не меньше, чем получил от меня. Только благодаря тебе я и смог выглянуть во внешний мир, ощутить жизненное пространство, почувствовал вкус свободы, — о ней у нас в семье просто не знали. Отец, конечно, прекрасно это понимал.

— Получается, он тебя как бы ревновал ко мне.

Арнольд нахмурился: такая откровенность с моей стороны явно пришлась ему не по душе.

— Понимаешь, с самого моего рождения мы жили друг другом — и друг для друга. Если и есть во мне что-то хорошее, доброе — в этом только его заслуга. Ну а когда теряешь единственного близкого человека, разве чувствуешь «ревность»? Нет, Баффер, это грубое слово — оно тебя недостойно!

— О боже… Арнольд! — выдохнул я с отвращением, но тут же и спохватился. Он принял мои извинения, причем с необычайной серьезностью.

— Ну хорошо, — сказал я, — с этим, кажется, разобрались: отец был не в восторге от твоего брака. А здесь вы давно живете?

— Тут разом все и не объяснишь, — Арнольд снова нахмурился. — Видишь ли, смерть мамы очень изменила обстановку в семье: круг наш резко сузился. Это была женщина большой, щедрой души: ты-то почти не знал ее: она всегда держалась в тени, старалась быть незаметной. Любовь, теплота, человечность — все, что переполняло нашу семью, — исходило, в основном, от нее. Но ее не стало, и… сестры тоже очень добры, но мальчика нашего они бы понять не смогли; отца бы он слишком волновал, а со здоровьем у старика стало к тому времени совсем худо. Тяжелый был, конечно, разрыв, но привыкли: я с отцом каждый вечер общаюсь по телефону, Доминик-Джон тоже установил превосходную связь… Слушай, пойдем-ка ко мне, — он вдруг будто испугался чего-то. — Там я приготовил для тебя массу интересных вещей. Тут же, в этих комнатах, шляется каждый кому не лень и… создает что-то такое, разъединяющее, не чувствуешь? И бренди тоже прихватим, — с этими словами он сунул бутыль под пиджак.

— Ты не подумай только, будто я здесь в алкоголика превратился, — заверил он меня торопливо. — Или что я в собственном доме уже сам себе не хозяин. Просто противно, понимаешь, когда из-за каждого угла за тобой шпионят, а потом перемывают косточки.

Послышались мягкие фортепианные аккорды и пронзительное детское пение: слегка визгливое, но вместе с тем мелодичное. Арнольд поднял палец и замер с улыбкой умиления на счастливом лице.

— Прелестный голосок, правда?

Я согласился. Хотя, скажем, и у металлического колокольчика голосок — ну чем не прелесть? Впрочем, Доминик-Джон пел, скорее, как жаворонок в поднебесье, — тоненько, чисто и головокружительно высоко.

Арнольд со смешно оттопыренным пиджаком зашагал по лестнице вверх, а мне снова на память пришел мой первый визит в Колдфилд. И пикник на «Шпоре»: так почему-то называли здесь невысокий хребет, протянувшийся среди болот невдалеке от трамвайной линии, ведущей к Блонфилду. Отдыхали тут, в основном, местные жители: туристской славой местечко не пользовалось из-за частых обвалов.

«Пикник» — как образ субботней или воскресной жизни — всегда представлялся мне чем-то стремительно-романтическим, но чтоб обязательно с прислугой: иначе кто будет распаковывать корзинки?

Льюисы умудрялись как-то жить без лошадей и лимузинов, в лучшем случае путешествовали на велосипедах, а чаще пешком. На осмотр достопримечательностей мы несколько раз выезжали поездом, но, конечно же, любимым их третьим классом. За ними всюду и я ходил, проклиная мысленно сэндвичи, которыми вечно набиты были карманы: о том, что сестры с матерью заранее часами нарезали и упаковывали всю эту снедь, как-то не вспоминалось.

В этот раз Арнольд прихватил с собой еще и пару бутылок пива, рассчитывая, в основном, на меня. Как только миссис Льюис принялась разливать всем чай из термоса, он скромно налил — себе и мне — по стаканчику. Женщины уставились на него в испуге.

Утро было просто сказочное: под ярким солнцем вся равнина пестрела и переливалась россыпями фиалок, внизу под утесом пенистыми волнами вздымался и падал болотный ковыль. Перед нами, во всем своем ослепительном величии, простирался счастливый мир живой природы; даже на меня, парня не слишком впечатлительного, эта грандиозная панорама произвела сильное впечатление.

Арнольд залпом осушил стакан.

— Ах, как хорошо! — воскликнул он в блаженном упоении и налил себе еще.

— О, Арнольд! — голос матери был Наполнен такой болью, такой глубокой скорбью, что в первый момент я всерьез за нее испугался.

Арнольд побагровел; улыбка его вдруг растянулась в звериный оскал.

— Неужели… ну неужели все вам нужно непременно опошлить?

Он вдруг вскочил, с диким воплем запустил поочередно стакан и бутылку в заросли вереска и бросился прочь.

Не сразу сообразил я, что же, собственно, произошло. Мне известно было, что Льюисы не употребляют спиртного, но чтобы из-за пива — такой скандал? Все мы в Хартоне глушили его галлонами, и Арнольд вроде бы не был исключением… Да, но мне-то что теперь делать? Я сидел среди них в полной растерянности.

— Вы, Баффер, нас не стесняйтесь, — Мэри взглянула на меня, как на нераскаявшегося грешника, и добавила поучительным тоном. — Сами мы не пьем, но никому не навязываем своих убеждений.

Наступила неловкая пауза.

— Пойду-ка я поищу стакан, — предложила Хелен, спасая положение.

Я, конечно же, отправился на поиски вместо нее и, ползая среди вереска, кое-как ухитрился прикончить свою бутылку. Стакан нашелся, но оказался разбитым.

— О боже, — прошептала Хелен с таким видом, будто у нее только что погиб по меньшей мере уотерфордский сервиз. «Это у нас наследственное», — вспомнил я; что верно, то верно, Льюисы мастаки были переживать по самым что ни на есть пустякам.

Вся компания погрузилась в траур, и даже Вайолет, похоже, прониклась вселенской женской скорбью. Мистер Льюис, впрочем, выглядел на редкость безмятежно, но при этом несколько странно: он восседал среди нас глуповатым улыбающимся истуканчиком и будто светился изнутри — должно быть, сознанием какой-то своей, ему одному известной, правоты.

Дожевав, мы снялись с места и безрадостной процессией двинулись обратно. Внизу, в лощине, я увидел Арнольда: он стоял, ковыряя кочку носком ботинка. Мэри решительно направилась к нему. Хотел было пойти за ней и я, но вмешалась Вайолет.

— Останьтесь, — шепнула она мне на ухо, — и приготовьтесь к сцене Великого Примирения.

Я ничего не понял и молча послушался. Мэри подошла к брату, схватила его за руку, что-то такое сказала и тут же бросилась к нам. Бесформенное личико ее пылало и подрагивало от каких-то неземных страстей.

— Все хорошо, мамочка, дорогая! Брат очень сожалеет о том, что так всех нас расстроил. — Она обернулась. — Арнольд!

То, что вслед за этим последовало, не раз потом заставляло меня содрогаться от омерзения. Арнольд, побагровевший от стыда и какой-то неимоверной внутренней боли, подошел и поцеловал мать. Миссис Льюис разразилась рыданиями. Поддерживая ее за руки с двух сторон, заплакали Мэри и Хелен. Арнольд взирал на всех с невыразимым ужасом, и в глазах его тоже стояли слезы.

— Ну же, ну же, дорогая, — мистер Льюис заботливо закудахтал, принялся гладить жену по плечу, но тут и сам не выдержал: снял очки, заморгал и стал протирать вспотевшие стекла.

Я набрал побольше воздуха в грудь и обернулся за поддержкой к Вайолет. Сжав губы в ниточку, она мелко тряслась: то ли от отвращения, то ли от распиравшего ее смеха. Я бы и сам, наверное, расхохотался, если бы не был так потрясен ирреальностью этой жуткой, нелепой и непристойной сцены.




Глава 6


1


— Арнольд, — сказал я, когда дверь за нами закрылась, — скажи мне, кто эта ужасная женщина?

Я кивнул на портрет, едва различимый в полумраке: шел всего лишь четвертый час, но тучи, нависшие над самыми верхушками каштанов, затмили свет.

— А, так значит, ты ее помнишь?

— Я помню, как мы раскопали ее на чердаке, как разволновался твой отец, а сам ты невесть чему обрадовался.

Арнольд беззвучно рассмеялся.

— Ну да; потом я взял ее с собой в Оксфорд, а как-то ночью вздумал выкопать из могилы, но трупа не нашел. Да, это она, мисс Сьюилл, та самая женщина, которую в 1765 году казнили, обвинив в колдовстве.

— Но откуда ты это знаешь?

— Отец рассказал после смерти матери. В том вся и прелесть такой работы: роешься месяцами в архивах, собираешь крупицы, и вдруг — как снег на голову — потрясающая новость.

— Каким же образом портрет оказался у отца?

— Он просто переходил от поколения к поколению; думаю, кто-то приобрел его на распродаже имущества покойной. Все-таки портрет самой настоящей ведьмы — какая-никакая, а реликвия; поэтому мы стали искать и узнали все-таки имя автора, — он бережно снял портрет со стены. — Пару лет назад я подчистил тут кое-что, и вот — гляди-ка, проступили инициалы.

«Дж. К.» — да, буквы были видны отчетливо. В сумеречном освещении эти кляксы, пятна и линии окончательно перестали походить на портрет; это было просто какое-то издевательство, насмешка над художественным вкусом: любой здравомыслящий человек давно бы отправил эту гадость на помойку.

— Автора звали Кок; имя, между прочим, в этих местах известное. Парень этот несколько лет разъезжал тут на муле от дома к дому и клянчил заказы. Так что любое семейство, прослеживающее свои корни по меньшей мере до начала восемнадцатого века, может похвастаться «своим Коком»; все его портреты, надо сказать, похожи один на другой и различаются разве что степенью уродства. Истощив ресурсы местного рынка, наш герой двинулся покорять Среднюю Англию, да где-то там и сгинул. К счастью, здесь он успел оставить после себя прелюбопытнейший документ. Слушай, как душно здесь! Откроем окно.

Арнольд протянул мне холст в старой рамке, отворил ставни, и комната тотчас наполнилась слабым назойливым шорохом: это гравий шумел за окном под напором дождя.

— Произведение курьезнейшее: характеризует Кока как отъявленного сплетника. Он останавливался в гостинице — по ту сторону Блонфилда — там-то и забыл, наверное, свой блокнотик. Сюжет мемуаров незамысловат — сплошное перечисление заказов и заработков — но выдает в нем деловую хватку. Вообще, Кок обладал, судя по всему, личными качествами, редкими для заурядного служителя Музы.

Арнольд стал выдвигать ящики стола; все они доверху были набиты бумагами.

— Неужели у тебя и блокнот этот есть?

— Отец нашел его в лавке букиниста и тут же выслал мне. Вот, гляди; не берусь определить жанр: то ли дневник, то ли гроссбух, а скорее нечто среднее.

Я взял у него из рук потрепанную книжицу в шершавом кожаном переплете, насчитывавшую не более десятка страниц, и начал читать от того места, где остановился его палец.

«28 янв. Портр. миссис Кларк с реб. 12 шилл. Мало, потому как о реб. уговору не было. Но как сказала плат. вообще не б.»

Пробежав взглядом по строкам, я нашел, наконец, знакомое имя.

«7 февр. Некая миссис Сьюилл, дама с реб. но вроде без м. Тихий ужас и кто только польстился. Но мне-то что за дело, раз согл. на 20 шилл. хоть и сомн. давать не давать. Едва дорисовал до чего же противн. тетка. Но обошлась культурно и была довольна, я-то сам — не оч.»

— Интересно, знал ли что-нибудь Кок о дальнейшей судьбе своей «противн. тетки»? — заметил я, расшифровав, наконец, каракули; основная идея автора состояла, по-видимому, в том, чтобы как можно больше буковок вместить в каждую строчку.

— В том-то все и дело, что знал. Вот, смотри! — Арнольд вырвал у меня блокнот и перелистнул несколько страниц. — Читай здесь.

«Снова в Блонфилде. От добрых людей узнал про миссис А. С. — уж месяц как ее вздернули. Год назад получил от нее 20 шилл. Знал бы — не согл. и на 20 ф. Повесили без шуму, в амбаре, вернулись за телом — а ее уж и нету. Одни грешат на родичей, другие на дьявола, потому как дураку понятно, что ведьму надо огнем жечь. В округе паника, все боятся подходить к амбару. Младенца забрали муж с женой, кто такие — неизвестно, приехали на суд, а потом их след простыл. Услыхав сие, ужаснулся и хвалу воздал Господу за нынешнее здравие свое.»

— Сдать бы все это: портрет — в местный музей, блокнот — в библиотеку. Но старый библиотекарь ушел на покой, да и читатель теперь другой: интересуется все больше справочной и научной литературой. Тебе не кажется, Баффер, что если так пойдет и дальше, то к концу следующего десятилетия гуманитарные науки вообще выпадут из учебных программ?

Он взял у меня блокнот и, открыв ящик, засунул его куда-то под стопки чисто отпечатанных и аккуратно перевязанных машинописных листов.

— Жаль, что раньше не нашелся этот блокнотик. Для моего исследования была бы неоценимая вещь.

— Ты его так и не закончил?

— Был у отца один друг, который обещал все это напечатать. Но потом он умер, в издательство пришли новые люди, да и спрос на такую литературу упал. Вот они все, — он выдвинул один ящик, другой, — незаконченные произведения Арнольда Льюиса! В чем-то, я думаю, и небездарные. Конечно, давно бы я все это собрал да сжег, вот только все думаю: может быть, Доминик-Джон когда-нибудь прочтет смеха ради?..

— Будет свободное время — закончишь, обязательно закончишь. Давно ты в отпуске был?

Вопрос подействовал на Арнольда очень странно: он резко развернулся вдруг, кольнув меня острым, подозрительным взглядом.

— А что такое?

— Ничего, просто так спросил.

Он как бы опомнился; что-то пробормотал смущенно себе под нос.

— Да, я уж тут много лет сижу безвыездно. Разве что к кому-нибудь из клиентов вырвусь на уик-энд. Все-таки, знаешь, отпуск в Англии — дело дорогостоящее: платишь колоссальные деньги и ничего особенного, в общем-то, за них не получаешь. Кроме того, с трудом представляю себе, как будет жить в отеле Доминик-Джон. Правда, у Фабиенн есть друзья во Франции и в Швейцарии, они приглашали нас к себе на лето… Вот я и уговариваю жену съездить с ребенком: лето в горах — какая польза для здоровья!..

— Ну, а сам-то ты?

— Мне нельзя, — отрезал Арнольд, — отец этого не перенесет. Понимаешь, он слышит мой голос каждый вечер, и теперь уже у него выработалась в этом потребность. И потом, если вдруг с ним случится что-то, а меня не окажется рядом, я себе этого потом никогда не прощу.

— С континентом у нас превосходная связь.

— А как же «семейная экономика»? — улыбнулся он. — Да если только отец прослышит про такие счета — запретит мне звонить вообще и тут же умрет от горя. Он и сейчас все никак не успокоится: хочет, чтобы мы оплачивали эти наши разговоры поочередно. В нашем маленьком мире, Баффер, в мире маленьких, бедных людей, на счету каждый пенни. Родители так жили сами — так и меня воспитали. Что это было — скупость? Не думаю: скорее — страх, подспудный ужас перед завтрашним днем. В страхе этом я вырос, и страх этот научился уважать, потому что ему-то, страху, всем и обязан. В юности я мечтал: встану на ноги, обрету свободу — заживу по-другому. И что же? У меня новый дом, новая жизнь, новые запросы — по твоим-то меркам скромные, отца же они на месте бы убили, — все новое, а я тот же. Я все так же считаю каждый пенни, высчитываю, экономлю и такое иногда откалываю — стыдно, просто стыдно в этом признаться!..

Арнольд на глазах у меня впадал в новую истерику, безо всякой причины. Он заломил руки, напрягся, задрожал.

— Я все время думаю об этом, и кажется, начинаю понимать, в чем самая главная моя ошибка. Я попытался оторваться от корней, изменить себе, зажить чужой жизнью!

— Ты поставил перед собой цель и достиг ее! А если не ради таких вот целей, то зачем вообще жить на белом свете?

— Нет, тут все не так, — он обхватил голову руками. — Ты говоришь — цель: но каждый шаг к ней стоит тысячи жизней. Вроде бы видишь путь — и снова мрак… Вдали сверкнет лишь искорка — а ты уж ослеплен… Видишь ступень: ставишь ногу — и падаешь в трясину…

Он отвернулся и, запнувшись обо что-то, побрел к ванной.

— Что тебе? Давай найду.

Зажав очки в кулаке, он уже шарил вслепую по полке, разбрасывая тюбики и опрокидывая флаконы.

— Ну что, Арнольд, что?

— Квадратный такой… с голубой этикеткой.

Я нашел пузырек, мензурку, развел капли в воде. Пока он пытался сделать глоток, зубы стучали так, что я испугался за прочность стекла.

Наконец он пробрался с моей помощью в кресло, запрокинул голову и закрыл глаза. Я молча стоял рядом, наблюдая за ним. Он выхватил из кармана платок, протер свое напуганное трясущееся лицо, напялил очки, но тут же снял их снова. Некоторое время серебристые глазки-пуговки бессмысленно поблескивали на свинцовом фоне.

— Прости меня ради Бога.

Я зажег для него сигарету; он впился в нее дрожащими губами и два-три раза жадно затянулся.

— Ты не волнуйся. Я не сумасшедший. Абсолютно в своем уме. И эти вампиры с Харли-стрит знают уже… я доказал им!

— Ты сам лучше не волнуйся.

Он рассмеялся.

— Нервишки пошаливают. Но ничего, я вот прошел уже курс лечения…

«Оно и видно, — подумал я, — вылечили тебя на славу».

— Зато теперь я знаю точно, что со мной. О да, теперь уж я знаю наверняка!

Мрачная напористость, маниакальная убежденность — тут же вспомнилось: глубокая ночь, лагерная камера, кто-то бредит в углу… Я продолжал поддерживать отношения с двумя своими товарищами по несчастью: оба все еще находились на попечении психиатров.

— Тут самое главное — не придавать этому большого значения. Говорить себе: все нормально… Да что у тебя вид такой напуганный, Баффер? Я все о себе знаю, могу рассказать, если очень хочешь.

— Ну и отлично: валяй прямо сейчас, — я вздохнул с облегчением: главное — дать ему выговориться.

— Фабиенн все прекрасно понимает, — он взглянул на меня заискивающе, будто требуя поддержки; я кивнул, — она такая благоразумная, мудрая, верная… Как жаль, что мне не удается примирить их!

— Кого с кем?

— Фабиенн с отцом. Глупый, бессмысленный конфликт; да и конфликта-то нет никакого, так — одно недоразумение. Но главное, каждый думает, будто я ничего не замечаю — вот что меня действительно приводит в бешенство!

— Давай не будем пока о бешенстве. Ты мне хотел о чем-то рассказать.

— Ну да. Началось все это в начальной школе, когда я почувствовал вдруг на себе страшный груз ответственности: понимаешь, мне во что бы то ни стало нужно было поступить в Хартон. И это давление…

— Давление со стороны родителей?

— Ты не подумай только, что я в чем-то их осуждаю, — заметил он, снова, кажется, понемногу раздражаясь. — Мог ли я знать тогда, чем они пожертвовали ради меня? В общем-то, и «давления» никакого не было — все это моя дурацкая впечатлительность. Просто я был младшим в семье, притом единственным сыном, ну и как следствие — всеобщим любимцем; а это нелегко — быть любимцем в такой семье, как наша, — он невесело усмехнулся. — Что было дальше, ты уже знаешь. Я благополучно получил аттестат, поступил в Хартон и… сорвался. Перешел в Оксфорд — то же самое. Один срыв, другой — возникает привычка, верно? Как вот теперь от нее избавиться?

Мне показалось, очень уж упростил он историю своей болезни.

— По-моему, ты никогда не мечтал сделаться маклером.

— О нет, я мечтал об одном: жениться на Фабиенн. И еще — вернуть отцу все, что было затрачено на меня: так хотелось, чтобы к старости они смогли бы хоть немного расслабиться, пожить чуть-чуть в свое удовольствие. И сестрам тоже помочь. Видишь ли, на прислугу мы, что называется, не тянули, а мама ослабла: значит, постоянно кому-то из сестер приходилось быть дома — вести хозяйство… Помнишь, когда-то я думал, что стану учителем: очень удобно — каникулы можно посвящать литературе, заниматься собственным творчеством. Но можно ли на учительскую зарплату содержать одновременно две семьи? А я ведь мечтал жениться. У отца оставались друзья на бирже, и путь в старую его контору был для меня открыт — а что оставалось делать? Боже, что за праздник был дома! «Арнольд не уезжает, он будет жить с нами…» Я даже о Фабиенн им тогда сказать так и не решился, не хотелось расстраивать. А потом мне предложили работу в Лондоне, и представь себе, я едва ее не лишился из-за очередного приступа — там еще, в Блонфилде. Сам виноват, конечно: устроил себе сущую каторгу. Поступил я туда простым клерком, но взвалил на себя наверное, треть всех дел, потому что компаньон мой завалил всю работу. А уж начав, бросить не мог: отцовская фамилия тоже ведь что-то значит. Да еще по ночам работал над монографией: помнишь, ты спрашивал? Одним словом, сломался.

— Неудивительно.

— Такое было и раньше, но в этот раз все было серьезнее.

— Вот и отлично, расскажи-ка обо всем по порядку.

— Не смогу, наверное. Но попробую. — Арнольд собрался с мыслями и медленно заговорил. — Все началось как обычно, с появления страха, ощущения надвигающейся катастрофы. Потом меня будто начало лихорадить: я убедил себя в том, что это простуда. Работа в этот день не клеилась, я наделал кучу ошибок и пришлось задержаться допоздна. Домой я пришел в совершенно дьявольском расположении духа.

Он взглянул на меня и умолк.

— Пока что все как обычно, да? Сценарий тут всегда один. — Я кивнул. — Но в ту ночь со мной произошло что-то непонятное, такого не было никогда. В меня будто вселился дух ненависти! Появилась неодолимая жажда крушить, рушить, уничтожать. И еще — масса грязных, мерзких желаний: в них даже сейчас я не смогу тебе признаться. Сначала я пробовал было сопротивляться, но продержался недолго… Я до сих пор так и не знаю, что же тогда произошло.

Он сидел, сотрясаясь от мелких мучительных судорог.

— Ну хорошо, неприятность эту пропустим. Ты перенес приступ, переехал в Лондон и женился. После этого было еще что-то подобное?

— Ну, молодец, Баффер, чудненько все сократил, — он усмехнулся. — Как тебе сказать, бывали… ухудшения. Слишком уж работа ответственная, да и отец все это время меня беспокоил.

Мне показалось, он ушел от ответа не слишком тонко.

— Кстати, об отце: что же, все-таки, с ним такое?

— В точности этого, наверное, не знает никто. Сначала появилась эта опухоль, а потом… Впрочем, сейчас он обрел душевное равновесие, и участь свою примет достойно, — вывернулся он вновь довольно-таки неожиданно. — К тому же Мэри — идеальная сиделка, с ней он нередко забывает о болезни. Он уйдет из жизни быстро и тихо, — губы у Арнольда задрожали, — и тогда в жизни моей образуется страшная, невосполнимая пустота. Мы были близки так, как почти никогда не бывают близки отец с сыном. Он отдал мне все, что имел, а вот я… Я так и не успел отплатить ему тем же.

— Ерунда. Вернемся к тому, с чего начали. Работаешь ты, как мы выяснили, без отпусков. Может быть, у тебя есть интересные увлечения? Как вообще ты проводишь свободное время?

— Увлечения? — слово это почему-то его рассмешило. — Ну… да, как же без них. Я, правда, не играю в гольф и не собираю марки, если ты это имеешь в виду. Но зато у нас с мальчиком много общих интересов…

— В том числе, интерес — к ней? — я кивнул на стену. Арнольд замер.

— Я не знаю, о чем ты говоришь, — произнес он, наконец, ледяным тоном. Я понял, что нарушил очередное табу, и поспешил перевести разговор на другую тему.

— Кстати, когда он все-таки пойдет в школу?

— Это уже вопрос серьезный, — Арнольд нахмурился. — Он во многом опередил сверстников. Но как втиснуть такой характер в привычные рамки образовательного процесса?…

— Чем дольше задержка, тем труднее потом входить в ритм.

— Полагаю, в этом ты прав, — согласился он сухо, всем своим видом давая понять, что без такого напоминания мог бы и обойтись.

— Послушай, Арнольд, мы много лет знаем друг друга, и долгая дружба дает право на взаимную откровенность. Скажу тебе прямо: будь Доминик-Джон моим сыном…

В глазах его сверкнул злобно-насмешливый и при этом какой-то тревожный огонек. Но начав, я уже не мог остановиться.

— Я не стал бы развлекать его планшеткой и рассказами про ведьм. Поверь мне, уравновешеннее от этого он не станет.

— Понимаю. Вайолет, значит, успела уже и тебя обработать.

— Да мы с ней о мальчике почти и не говорили!

— Послушайся моего совета: прекрати с ней подобные разговоры. Иначе смотри, как бы тебе не пришлось пожалеть об этом!

— Уже пришлось. Вовсе не хотел тебя этим обидеть. Что ж, тогда — все, об этом больше ни слова.

Несколько секунд он отчаянно боролся с собой. Потом заговорил с тяжелым, натужным спокойствием.

— Такие люди, как ты или Вайолет, неспособны понять моего мальчика. Не обижайся: вы живете с ним в разных мирах. Но я каждый вздох его чувствую, как свой, потому что он — моя душа! Да-да, та самая часть души, которая жила во мне с самого детства; которую давили, гнали — и все-таки выгнали прочь! Вот почему я не позволю мешать ему; никому не позволю, слышишь — никому!

Я оторопел. Что еще за бред такой? Каждому свойственно обманываться на свой счет, но чтобы так?.. Да есть ли она в мальчике, хотя бы частичка отцовской души? С детства родители истязали, калечили психику моего друга; давили и гнали! — но разве им это удалось? Выгнать-то толком ничего не сумели; довели, разве что, до нервных припадков. Ни разу за все годы нашего знакомства, ни в Хартоне, ни в Оксфорде не замечал я в нем ни намека на тот жестокий, холодный эгоизм, что так разъел душу его ребенка.

— Мой нежный, чувствительный мальчик: в нем вновь ожило и расцвело все самое чистое и возвышенное, что пыталась искоренить во мне мама и что по мере сил пытался привить мне отец. Два мира, две культуры столкнулись в моей семье — но мог ли ты в те годы это почувствовать? Шуберт, Бетховен, Моцарт — это была мамина стихия, она восхищала меня, но и ужасала одновременно — узостью, замкнутостью. Я рвался вверх, на волю, но любая попытка воспринималась чуть ли не как святотатство. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Кажется, да. Продолжай.

— Вот почему мы с отцом и стали жить собственной, тайной жизнью. Какой-никакой, а это был выход. Открывался передо мной и еще один путь к спасению, — он остановился, чтобы перевести дух, — но он оказался перекрытым. Помнишь, ты спрашивал, почему все мои работы, все поэмы так и остались незавершенными? Сейчас я могу тебе в этом признаться: из-за страха. Да-да, я действительно в глубине души своей очень боялся, что мысли мои и чувства — все, что так яростно рвалось из заточения наружу, — причинят матери боль. Я мог бы стать настоящим поэтом, я чувствовал: мне идут сигналы свыше, но она стала на их пути неодолимой помехой. С отцом я никогда на эту тему не говорил, но он все понимал без слов и пытался хоть чем-то мне помочь, предложить хоть что-то взамен.

Он облизал пересохшие губы.

— Вот почему и хочу я обеспечить сыну свободу; свободу от прошлого и настоящего, от родственников и посторонних, от непонимания и назойливости. Долой все, что мешается на пути — пусть развивается без помех, пусть станет он, кем захочет стать, и, может быть, сделает то, чего не удалось сделать мне.

— Ты хочешь, чтобы он стал поэтом?

— Поэтом? — растерянно переспросил Арнольд. — А что есть поэт? Заблудший странник, слепец в плену неясных, темных чувств, раб призрачных, неясных желаний.

Нет, я хочу дать ему всю свободу этого мира, а если нужно — путь к новым свободам, новым мирам! Пусть мальчик мой станет первым, кто во весь голос заявит о давно забытом праве человека на бессмертие! А что поэт? Паяц, жонглирующий пригоршнями праха. Каждый из нас — носитель, оболочка некой высшей сути; а что вбираем мы в себя — грязь, мусор! Потому что все барахтаемся в этой навозной куче, все не знаем, как выбраться из вонючей заброшенной помойки, что именуем почему-то жизнью. А Доминик-Джон — знает! — заключил он неожиданно. — Он знает то, чего не знаем мы.

Арнольд встал и возбужденно зашагал по комнате.

— Пока что он слишком мал, чтобы самому осознать это. Но я могу сравнить его с собой; так вот, я вижу: он чувствует намного больше, чем я в его возрасте: он видит все насквозь! О, сколько страхов и сомнений пришлось испытать мне в те годы… Но Доминик-Джон не знает страха, он уверен в себе, и эту-то уверенность и должны мы изо всех сил в нем укреплять. Мой сын владеет необычайным даром, и задушить его в нем я никому не позволю!

— Арнольд, погоди; что значит — задушить?

— Задушить — значит обложить обязательствами, замучить правилами и требованиями. Ни я, ни жена не вправе ждать от мальчика каких-то особых чувств: с какой стати? Поверь мне, я на своей шкуре испытал, что это такое — чрезмерность родительских притязаний!

— Но человек не может жить, не выражая чувств! Дарить любовь — жизненная потребность, создающая духовный стержень личности.

От собственной высокопарности мне стало даже как-то не по себе. Но и я вспомнил детство, вспомнил, как не хватало мне родительской любви, как искал я в юности элементарного душевного тепла. Кроме того, в рассуждениях моего друга была явная непоследовательность: освобождая сына от всех моральных обязательств, свои «родительские притязания» он, похоже, усмирять не собирался.

— Моя задача, — ответил Арнольд, не раздумывая, — дать ему полную свободу. К счастью, у меня пока что есть такая возможность. Отчасти из этих соображений я и не стал отдавать его на воспитание к отцу. Кстати — пока не забыл: не согласился бы ты стать моим душеприказчиком?

Я не сразу опомнился от неожиданного поворота к новой теме.

— Ну вот и отлично… Хорошо, что вспомнил: сразу как-то легче жить становится, когда такие формальности улажены. Пойду, пожалуй, умоюсь.

Бодрым, уверенным шагом он направился в ванную, а я остался в кресле: жуткое лицо с леденящей душу злобой взирало на меня со спинки стула. Вернувшись, Арнольд водрузил портрет на место и с задумчиво-рассеянным видом остановился напротив.

— Я мог бы много тебе о ней рассказать. Необычайно интересные вещи, — хитрая усмешечка заиграла вдруг у него на лице и так же внезапно исчезла. — Но об этом — потом, может быть, на днях. Ты ведь меня не выдашь, а? — он подошел ко мне и положил руку на мою ладонь. — Ну, я об этой своей дурацкой выходке. Очень не хочется, чтобы Фабиенн…

Я заверил его в своей полной лояльности.

— Только вот с этим делом — ты бы поосторожнее, — я заметил, как рука его потянулась к недопитому стакану. — Ты ведь что-то принял сейчас, а бренди с этим лекарством, может быть, не сочетается.

— Ты абсолютно прав! — согласился он слишком поспешно. — «Это дело» — око такое; надо бы вылить его совсем!

Арнольд пошел в ванную, повернулся ко мне спиной, но совсем забыл о зеркале. Он быстро допил вино, включил оба крана и через минуту вышел, демонстративно протирая стакан чистым полотенцем.

— Не думай ты обо мне так плохо. Депрессантами всякими пичкают — надо же хоть чем-то простимулироваться.

Раздался стук; Арнольд подскочил, как застигнутый врасплох воришка. Дверь приоткрылась.

— Фабиенн вернулась, — донесся из-за двери голос Вайолет. — Чай готов и пирожки остывают.

Мы расхохотались: похоже, бурной нашей беседе был уготован на удивление мирный финал.

— Отлично, сейчас идем, — Арнольд подмигнул мне и расставил все в баре по своим местам.

— Смотри-ка, — он повернулся к окну, сверкнув на меня парой солнечных зайчиков, — кажется, проясняется.

2


Доминик-Джон мирно сидел на солнышке и уплетал пирожки, как самый заурядный мальчишка. Фабиенн и Арнольд, подсевший к ней сбоку, ворковали о чем-то своем, мы с Вайолет обсуждали читательскую колонку в «Санди таймс». Неожиданно Доминик-Джон громко замычал, пытаясь изобразить какую-то мелодию. Сначала как-то рассеянно одернула его Фабиенн, затем Вайолет сделала замечание уже построже; мальчик прожевал свой пирожок и запел во весь голос:
		Quand el’ fut dans l’eglise entre’



		La cierge on lui a présente’ —








— Дорогой, нельзя ли потише, — снова мягко оборвала его Фабиенн, — ты же видишь, мы разговариваем.

— Вижу. Но вы говорите о таких скучных вещах.

— Для тебя — может быть, — рассмеялась она. — Ну хорошо, расскажи нам что-нибудь нескучное: например, чем ты занимался вчера вечером.

Доминик-Джон не ответил; он взглянул на мать как-то по-кошачьи свирепо — и запел еще громче:
		Dites moi, та теге m’ami,



		Ruorquoi la terre est rafraichi’?



		Mafill’, ne  l’vous puis plus celcr,



		Renaud est tort et enterre.[5 - «Когда она вошла в церковь, ей подали свечу» (фр.).]








— Ну и песня у тебя; поскучнее еще, чем наши разговоры, — Фабиенн поднялась с кресла, — у кого-нибудь письма есть? Могу опустить.

— Позволь мне это сделать, дорогая, — поспешил предложить Арнольд. Но к нему тут же подскочил Доминик-Джон.

— Пошли лучше на лебедей смотреть! Дождь кончился, они уже выплыли!

— Да, нужно еще нарезать салату, — вспомнила Фабиенн.

— Отлично, я с тобой, — встрепенулась Вайолет. — Пора глотнуть свежего воздуха. Не хотите с нами? — она повернулась ко мне — без особого, впрочем, энтузиазма.

— Мне, пожалуй, пора собираться.

Фабиенн почему-то смутилась.

— Скоро прибудут наши помощнички; слугами их назвать как-то даже язык не поворачивается. Хотя не уверена, что кто-нибудь из них знает, как складывается пиджак. Хотите — дождитесь меня: я — настоящий лакей, с хорошим стажем, — сказала она.

— Хорошо же вы обо мне думаете, — усмехнулся я. — Холостяк в наши дни — сам себе не только хозяин, но и слуга тоже. Может быть, наоборот, вам нужна моя помощь?

— Там грязи по колено, — Фабиенн взглянула на мои туфли, — обувь требуется специальная. Да мы и не надолго.

Поскольку никакой специальной обуви я с собой не взял, то не стал и спорить. Женщины вышли на веранду, натянули высокие деревянные колодки и через минуту бодро зацокали по аллейке. Солнце снова выглянуло из-за туч, и в саду будто вспыхнула гирлянда из миллиона разноцветных искорок. Я почти уже поднялся по лестнице, когда внизу зазвонил телефон.

— Арнольд? — донеслось откуда-то издалека.

— Очень жаль, но его нет сейчас. Что-нибудь передать?

— О боже, — задрожал голосок на другом конце провода; я сообразил, что говорю, должно быть, с кем-то из сестер Льюис. — А кто это?

— Брайан Уиттенхэм. А вы — мисс Льюис, если не ошибаюсь? Вы меня, может быть, помните — Баффер.

— О, простите, Баффер, ну конечно же, помню. Вы теперь лорд Уиттенхэм, не так ли? Я бы хотела поговорить с братом, это очень срочно.

Вежливый голосок звучал как-то надтреснуто: мне показалось, она вот-вот расплачется.

— Он вышел минут десять назад; скоро вернется. Сказать, чтобы позвонил вам?

Моя собеседница всхлипнула и умолкла; значит, Хелен, решил я, — именно она унаследовала от матери какую-то патологическую нерешительность; Мэри — та ни в чем никогда сомнений не знала.

— Что-нибудь с мистером Льюисом? — решился я, наконец, помочь ей. — Ему стало хуже?

— Он хочет видеть Арнольда. Сегодня с ним случился удар — все так внезапно. Может быть, давайте я вам расскажу обо всем, а вы уж как-нибудь передадите брату?..

— Конечно, мисс Льюис; прошу вас, продолжайте.

— С утра было все спокойно. Он вел себя как обычно, просматривал старые газеты, а потом с ним вдруг что-то произошло. Он ужасно разволновался, стал звать Арнольда… Сестра вызвала доктора… — дальше ничего уже разобрать было невозможно. Я пообещал сообщить обо всем Арнольду, как только он придет. Хелен всхлипнула еще раз и повесила трубку.

Первым делом я вновь заглянул в железнодорожное расписание. Итак, северное направление: вот один — в 10:15 от Кингс Кросса. Следующий через час, и тот проходной. Выписав все необходимое, я поднялся к себе и через десять минут был уже готов к отъезду. Внизу в холле послышался женский смех; я выглянул — Фабиенн и Вайолет весело помахали мне зелеными пучками. Пришлось спуститься и тут же испортить им настроение.

— Пойду-ка я ему навстречу. — Мы с Вайолет остались вдвоем.

— А я, наверное, соберу ей вещи: Фабиенн в любом случае придется с ним ехать.

Следующие четверть часа я провел на веранде, в кресле с воскресной газетой. Наконец в дальнем конце аллеи появились Арнольд и Фабиенн; они шли рука об руку, чуть позади, засунув руки в карманы, беззаботно вышагивал Доминик-Джон. Я вышел навстречу; сохраняя полнейшее самообладание, мой друг прошел в дом и направился к телефону. В комнате появилась Вайолет.

— Я собрала твою сумку. — Фабиенн поблагодарила ее, но очень прохладно. Женщины вышли, и мы с Доминик-Джоном остались одни.

— Орел или решка? — он вынул монетку.

— Орел, — ответил я автоматически. Выпала решка. Мальчик рассмеялся и протянул мне пенни.

— Почему же? Я проиграл.

— Как знаете. — Он равнодушно сунул монету в карман. — Впрочем, об этом станет известно несколько позже.

— О чем? — спросил я осторожно, из какого-то боязливого любопытства.

— Кто проиграл — кто выиграл; кто умер — а кто нет! — Мальчик прислушался. — Кажется, Пу-Чоу зовет вас.

Арнольд стоял на верхней площадке. Он жестом пригласил меня в спальню и закрыл дверь за моей спиной.

— Знаешь, Баффер, я хотел бы просить тебя об одной услуге.

— Отлично, давай.

— Не мог бы ты остаться здесь, с женой и сыном, до моего возвращения?

Это был, как говорили у нас в Хартоне, «прямой в корпус». Разумеется, с ходу можно было придумать массу отговорок… но слишком многим был я обязан моему несчастному другу.

— Да, но почему с женой, разве Фабиенн не поедет в Колдфилд?

— С чего ты взял? Конечно, нет, — бросил он раздраженно, — на похороны — может быть, но уж никак не сейчас.

— О, если ты считаешь, что все так серьезно…

Он нетерпеливо отмахнулся.

— Ты остаешься?

— Да, конечно… если это необходимо…

Я ждал какого-то продолжения; нет, похоже, он услышал от меня все, чего ждал, и теперь уже находился где-то далеко, за сотни миль отсюда. Подходя к холлу, я услышал за дверью возбужденный голос Вайолет.

— Но как ты не поймешь, он не хочет, чтобы я ехала с ним, — очень спокойно отвечала ей Фабиенн. — В конце концов, я действительно буду там лишней. С сестрами у меня с самого начала, как ты знаешь, отношения не сложились.

— Но как он поедет один, в таком состоянии?! — ответа не последовало. Зато раздался капризный голосок Доминик-Джона.

— Я хочу поиграть во что-нибудь! Лорд Уиттенхэм, — я в этот момент как раз переступал порог, — вы ведь играете в шахматы?

За доской мы скоротали время до ужина. Я всегда считал себя неплохим шахматистом, но мальчик был великолепен. Склонившись над фигурками, играя своей загадочной полуулыбкой, он не угадывал — скорее подсказывал мне ходы. В конце концов я взбунтовался против такой бесцеремонности, дважды пошел вопреки его мысленной команде и, разумеется, оба раза ошибся. Доминик-Джон приветствовал мой безрассудный жест серебристым смехом: теперь уже в его победе не оставалось сомнений.

— А вы хорошо играете, — заявил он снисходительно, — куда лучше, чем наш Пу-Чоу.

Он поднял сияющие глаза-льдинки на вошедшего отца. Затем ловко увернулся, когда тот попробовал было притянуть его к себе.

— Ну не надо, а? Ты же знаешь, я этого не люблю.

— Пойдем-ка со мной, мой друг, — сказала Вайолет, — пора тебе укладываться в постель.

— Он будет ужинать с нами! — зло прикрикнул на нее Арнольд.

Доминик-Джон подумал немного и пошел к двери.

— Увы, в таком случае придется предпочесть постель.

Арнольд попытался рассмеяться.

— Ну и отлично. Значит, зайду к тебе перед отъездом — пожелаю спокойной ночи.

За столом говорили, в основном, мы с Фабиенн: Вайолет ела молча, уткнувшись в тарелку, Арнольд беспрерывно курил, не обращая внимания на еду.

— Пора звонить в гараж, — Фабиенн взглянула на часы. — В воскресный вечер они вечно чем-то заняты. До половины десятого успеешь собраться?

— Ты не хочешь даже подвезти его?! — изумленно воскликнула Вайолет.

— Ради бога, не суйся ты, куда не просят! — Арнольд вскочил, отшвырнув назад стул. — Да, пусть подают в полдесятого. Баффер, поднимемся на минуту.

В моей временной спальне царил неописуемый хаос.

— Извини за беспорядок: здесь должны сейчас же начать уборку. Вот, — он протянул мне длинный конверт, — тут мое завещание.

— Черт побери, Арнольд, что все это значит?!

— А вот ключ от конторки: обещай, что, кроме тебя, к нему никто не прикоснется.

— Хорошо.

— Что бы ни случилось, ты будешь ждать меня здесь?

— Ну конечно. Ты, главное, не волнуйся.

— Ради всего святого… Если бы я только мог рассказать тебе обо всем… Если бы я только мог.

Веки его опустились; он сомкнул пальцы и прикрыл ладонями лицо.

— Теперь оставь меня.

Я стал лихорадочно соображать, как бы подипломатичнее выразить точку зрения Вайолет: в самом деле, нельзя же отпускать его одного! — да так ничего и не придумал. Фабиенн сказала свое слово; мне ли было с ней спорить?

Машина подъехала в половине десятого, Арнольд вышел в легком плаще, с небольшим саквояжем в руке. Внешне они с Фабиенн были совершенно спокойны.

— Позвони мне, как приедешь, — попросила она. Он кивнул. Мы пожали руки.

Загудел мотор; огни задних фар стали медленно удаляться. Мы с Фабиенн еще немного постояли на веранде; только шорох листвы и случайных капель нарушал теперь вечернюю тишину. Она резко развернулась, быстро прошла через холл к лестнице и стала подниматься — должно быть, к спальне сына.




Глава 7


1


Под одним из торшеров, изящной статуэткой застыв среди складок элегантного вечернего платья, расположилась с вязанием Вайолет Эндрюс. Она была неподвижна: стремительно двигались лишь длинные пальцы. Светская дама, яркая и элегантная, безупречная во всех отношениях — вот только, может быть, излишне педантичная и все еще чуточку провинциальная, — она идеально вписывалась в интерьер роскошного арнольдовского особняка… Многое ли изменилось бы в этом доме, распорядись судьба чуть иначе, поменяй она ролями этих двух женщин?.. Ровно ничего: много лет уже, судя по всему, истинной хозяйкой была здесь Вайолет Эндрюс. И вчерашние «друзья» Арнольда были, скорее, ее друзьями, ее естественным окружением и идеальным фоном; теннис с бриджем и всей прочей развлекательной программой — вряд ли придуман был Арнольдом или, тем более, Фабиенн.

С момента отъезда моего друга никто из нас не проронил ни слова. Фабиенн свернулась клубочком в углу дивана и строчила письмо, пристроив блокнот на коленях. Я сидел в кресле с книгой, читать совершенно не мог, и лишь перепрыгивал взглядом от строчки к строчке, каждый раз убеждаясь в том, что перечитываю несколько раз одно и то же, не вдумываясь в смысл. Следовало бы давно отправиться спать, но первым уйти было бы невежливо, да и не хотелось оставлять Фабиенн в такой напряженной, грозовой атмосфере. Залп грянул очень скоро, но с несколько неожиданной для меня стороны.

Фабиенн отложила авторучку, развернулась слегка, опершись локтем о валик, и как-то угрожающе прикрыла глаза козырьком ладони. Вайолет некоторое время успешно делала вид, что не замечает обращенного на нее взгляда, но не выдержала в конце концов:

— Тебе, может быть, что-нибудь принести?

— Скажи-ка мне лучше, почему ты не вышла тогда за Арнольда?

Вайолет невозмутимо опустила спицы и медленно подняла глаза. Похоже, внезапный выпад не застал ее врасплох.

— Какой странный вопрос… очень, очень странный.

— Ты была в него влюблена, имела все основания рассчитывать на взаимность… Что же тебе помешало?

Вайолет взглянула на часы; затем размеренно и артистично принялась сматывать клубок — демонстрировать красоту своих рук она научилась, пожалуй, слишком даже хорошо за долгие годы.

— Пора спать, наверное. Горячего молока не хочешь?

— Я хочу одного: услышать ответ на свой вопрос.

— Вопрос твой я считаю крайне нетактичным. Тебе надо бы выспаться, Фабиенн. Ты так устала, что не соображаешь уже, что говоришь.

В ее заботливом тоне явственно слышались нотки холодного презрения.

— Комплимент возрасту? — Фабиенн усмехнулась. — Давненько меня не укладывала спать воспитательница. Итак, Арнольд делал тебе предложение… или нет?

— Да! — Вайолет вспыхнула, может быть, оттого, что поспешила с ответом. В отличие от Фабиенн, она тяготилась моим присутствием, и я готов был бы ей посочувствовать, если бы сам не сидел, как на иголках. Выскользнуть незамеченным из своего угла я не мог, потому решил идти напролом.

— Спокойной ночи.

— Я очень просила бы вас остаться, — я замер на середине комнаты. — Пожалуйста, будьте свидетелем нашего разговора, — добавила Фабиенн, не поворачивая головы.

— Какое все это имеет отношение к лорду Уиттенхэму?! — зло вскрикнула Вайолет. — Впрочем, можешь беседовать с ним о чем угодно. Я иду спать.

— Я бы на твоем месте осталась, — ее ровный голос остановил Вайолет на полпути. — Разговор этот давно назрел и перезрел, пожалуй: если сейчас, наконец, мы сумеем все расставить по своим местам, обеим станет намного легче.

С этими словами Фабиенн поднялась за сигаретой, остановилась прикурить у камина, пыхнула дымом безобидно — а потом вдруг развернулась и легко присела на ручку кресла, отрезав сопернице путь к отступлению.

— Итак, мы продолжаем. Арнольд делает тебе предложение. Ты безумно в него влюблена. И вдруг — отказываешь. Как странно.

— Я ему не отказывала!

— Значит, это, по крайней мере, была ложь?

— Ложь, на которую я имела право! Как еще могла я выйти из того идиотского положения? Мне нужно было как-то сохранить лицо.

— Ты хочешь сказать, что Арнольд — как бы это выразиться — тебя «обманул», что ли?

Вайолет провела языком по пересохшим губам. Мне ее становилось жалко. Но какова Фабиенн! — ничего общего с тем идиллическим образом, что вылепил я в своих мыслях…

— В тот момент, когда Арнольд делал мне предложение, — Вайолет шевельнулась как-то странно — удивительно неловко для дамы с такой культурой жеста, — Он был… слегка не в себе. И потом ничего не смог вспомнить. Я объясняюсь достаточно ясно?

Мне показалось, чего-чего, а обвинение в лживости Вайолет не заслуживала: сейчас, по крайней мере, она была совершенно искренна.

— То есть как «не в себе» — пьян, ты хочешь сказать?

— Господи, какая ерунда. Льюисы не употребляли спиртного, и пьяным он не бывал никогда. Ну вы-то должны помнить, — она резко повернулась ко мне, — все эти его заскоки. То он возбуждался вдруг, с чего непонятно, то начинал отплясывать, как бесноватый… Ой! — она прикрыла рот ладонью, — этого я сказать не хотела. Но правда ведь, вспомните: однажды он устроил перед всеми дичайшую пляску, перепугал мамочку до полусмерти, да еще и сам вдобавок потерял сознание. И наутро ничего не помнил!

Я подтвердил, что все было именно так.

— Да и чего еще можно было от него ожидать — в таком-то доме! Там и чурбан бесчувственный спятил бы, а уж для человека с тонкой, ранимой душой…

— Да брось ты, — проронила Фабиенн как-то устало, — не будем играть словами. Чем больше слов, тем меньше за ними смысла. Ну хорошо, допустим, Арнольд «забыл»: но ты-то могла ему напомнить?

— Для этого нужно было потерять всякую гордость.

— Гордость, говоришь? — Фабиенн подняла на нее глаза. — Какая может быть гордость у влюбленной девушки, больше всего на свете мечтающей выскочить замуж? Давай признаем это хотя бы сейчас — все мы тогда были одинаковы: вырвались из своих гимназий, и врассыпную: хватай мужчину! Боже мой, гордость — какая непозволительная роскошь для тех лет! А если не замужество, то что — работа? Да тебя одна только мысль о школе повергала в ужас. И опять-таки, Арнольд — такая легкая добыча: хвать — и он твой навеки. Уж он-то не пошел бы на попятную, хотя бы из чувства ответственности.

— Ну, может быть, я не настолько уж хотела замуж, чтобы взывать к мужскому чувству ответственности, — проговорила Вайолет, и впервые за весь вечер мне пришлось усомниться в ее полной искренности.

— Конечно, нет. Тем более, что очень скоро ты захотела вдруг совсем другого: взвалить его на мои плечи — со всей ответственностью в придачу! С твоей стороны это было — ну так великодушно. Кстати, — Фабиенн вскинула голову, — ты хранила ему верность все эти годы, не так ли? Уж в этом я не сомневаюсь.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — и снова меня поразила беспомощность ее слабого жеста. — Я никого на тебя не взваливала. Арнольд был влюблен в тебя по уши: он сам сделал выбор, причем, на мой взгляд — так, пожалуй, даже слишком решительно.

— Нет, погоди. Тебе он сделал предложение на первом курсе, а со мной встретился на последнем, выпускном. Все это время вы были неразлучны, ты проводила у Льюисов каждую свободную минуту. Ни за что не поверю, чтобы ты не сумела овладеть им за такой срок: у тебя было для этого все — опыт, обаяние, его взаимность!

Относительно «обаяния» я мог бы поспорить: сегодняшняя Вайолет Эндрюс дала бы сто очков вперед той неряшливой, претенциозной и донельзя кичливой юной особе, что наезжала к Льюисам по уик-эндам. Отдавая должное ее остроумию, пожалуй что, и уму, тем не менее, я как-то неосознанно все время тянулся к сестрам. Те, разумеется, перед «блистательной Вайолет» благоговели, и это я мог еще как-то понять, но вот восторженность Арнольда с моей точки зрения была совершенно необъяснима.

— По части опыта, наверное… следовало у тебя поучиться. — Вайолет запнулась — контратака провалилась.

— Я думаю, дело тут даже не в опыте, — заметила Фабиенн, не спуская с соперницы пристального взгляда. — В таких случаях срабатывает, видимо, инстинкт: понравился — хватай, схватила — жми крепче. И все-таки, такая любовь — не возвышающая, а низводящая чувство на уровень инстинкта, любовь, заставляющая позабыть о чести, совести, дружеских чувствах, — это ужасно.

Фабиенн нервно стряхнула пепел на ковер; затем вдруг рассмеялась.

— Когда мы только познакомились, я ведь знала, что ты к нему неравнодушна. И вдруг такая новость: он влюблен — в кого бы вы думали? — в меня; но главное — я от тебя об этом слышу! Какое невероятное благородство! Не знаю, кого из вас я в тот момент боготворила больше… наверное все же подругу! Я в тот же миг растаяла и излила тебе всю душу.

— И я, конечно же, доверия не оправдала.

— Напротив, ты была надежным другом. Помню, как мучилась я своими глупыми сомнениями: ах, сумею ли я сделать его счастливым? Ты сказала тогда: счастье — что палка о двух концах; его счастье, милочка, будет зависеть лишь от того, насколько счастлива ты. Тонко подмечено, ничего не скажешь. Что же должна прежде всего уметь будущая жена Арнольда? Первое: в полной мере оценить и понять достоинства его души. Второе: создать такой домашний очаг, который заменил бы ему родительский. Беда в том, что привязанность его к старому дому переходит все границы разумного, — о, этот скромный его недостаток ты скрывать не стала. Но зато сколько в нем достоинств, и каких! Он и мягок, и доверчив, и чувствителен, и беспредельно щедр…

— Я в чем-то тебя обманула?

— Хорошая реклама не обманывает: она лишь скрывает половину правды. Ты не сказала мне ничего, что могло бы возбудить хоть какие-то подозрения. Я так и не догадалась спросить себя: а что это вдруг наша красавица так усиленно сватает возлюбленного своей же подруге? Нет, я совсем потеряла голову: еще бы, судьбою мне уготована роль весталки у священного огня его души! При этом о деньгах — то есть о моих деньгах, конечно, чьих же еще? — речи как бы и не было. Ты заметила только, что девушка всегда чувствует себя увереннее, когда знает, что не будет находиться у мужа на содержании. Вновь мысль, исполненная благородства! И вновь все тот же сладостный припев: о том, как Арнольд меня любит, как он меня любит…

— Неужели тебе пришлось усомниться в этом хоть раз за все эти годы? — Вайолет перешла на шепот. — Ну за что, за что ты так ненавидишь меня? За то, что я осталась с вами, за все, что я для вас сделала?

— Ты оставила хорошо оплачиваемую работу и посвятила свою жизнь совершенно несносному мальчишке. Ты обрекла себя на нескончаемую муку: я могу только догадываться, что чувствует женщина, изо дня в день вынужденная видеть любимого человека с другой… с той, которая действительно сделала его счастливым.

— И вот что я за это заслужила! — вскрикнула Вайолет и закрыла лицо руками. — Боже, как я была глупа!

— Прекрати, — грубо оборвала ее Фабиенн. — Нам осталось совсем немного: давай же наберемся мужества и доведем наш разговор до конца. Только пока оставим в стороне вопрос о жертвах и благодарностях за эти самые жертвы — с этим мы еще разберемся. Ты ошибаешься, если действительно думаешь, будто я тебе не благодарна за все, что ты сделала для мальчика. Но не эта самоотверженность в данный момент меня интересует, нет — ее мотивы.

Воцарилось напряженное молчание.

— Мотив первый, трагико-романтический. Разбитое сердце, «высокое чувство, елеем сковавшее душу», и — до гроба безответная любовь. Э-э, нет: тебе эта овечья шкура не очень-то идет.

Вайолет уронила руки и уставилась на нее в изумлении.

— Да что ты можешь обо мне знать? Прожила с человеком несколько лет под одной крышей и уже берешься судить о нем с такой легкостью?

— Что верно, то верно: не слишком-то хорошо разбираюсь я в людях. А в существах своего пола — особенно. Но хоть убей, не к лицу он тебе, этот романтический флер. Ты тщеславна и любишь деньги… Кстати, в школе этой твоей ненавистной хотя бы платили прилично: а здесь гроши эти и жалованьем не назовешь, тем более, если учесть, какую роль ты на себя взяла в этом доме. Только не возражай ради Бога: ты освободила меня от всех забот, но главное — превосходно управляешься с мальчиком, и это несмотря на все помехи, что пытается чинить тебе муж. И все-таки, разве о таком будущем ты мечтала? Да ради своего собственного мужа и собственного дома ты не то что о «разбитом сердце» — обо всем на свете забыла бы через минуту!

— У тебя есть и то, и другое. Что же ты не успокоишься никак? Нехорошо смеяться над бедной неудачницей.

— Да разве я смеюсь? Стала бы я смеяться — тем более, над человеком, которому стольким обязана! Я просто пытаюсь докопаться до истины и изо всех сил зову тебя на помощь… Итак, мотив номер два: рационально-практический. Ты поступаешь на службу в дом, где часто бывают гости: есть шанс, что одинокий респектабельный мужчина в один прекрасный день предложит тебе руку и сердце, а заодно и то будущее, о котором ты всегда так мечтала. Но у тебя было по меньшей мере два предложения. Ты отказала обоим: почему, Вайолет, почему? — голос Фабиенн зазвучал вдруг тихо и почти нежно.

— Надеюсь, я не обязана объяснять посторонним вещи, которые касаются только меня.

Мысленно я с ней от всей души согласился.

— Разумеется, нет, — не стала спорить и Фабиенн, — да меня и интересует совсем не это. Скажи мне все-таки, что это за конфликт такой между совершенно естественными для всякой женщины желаниями и этим загадочным чувством ответственности, которое тебя здесь удерживает, — ответственности за кого и перед кем? Какие угрызения совести обрекли тебя на это жалкое, рабское существование? Что за грех такой требует себе искупления очередной жертвой?

Вайолет затравленно огляделась — совсем как зверь, попавший в ловушку.

— Ну что, скажи, что тебя так мучит? Тот самый моральный груз, который когда-то ты решила взвалить на меня?

— Фабиенн, ну что ты такое выдумываешь? Хочешь в чем-то уличить — говори прямо, не ходи вокруг да около. В чем конкретно ты меня обвиняешь? — Длинные пальцы ее отбили о стол такую же длинную дробь. — Как, интересно, должна я отвечать на эти туманные намеки?

— Мне известно кое-что, — Фабиенн вернулась к себе на диван, но не стала теперь прикрывать лицо, — а кое о чем я всегда догадывалась. Есть вещи, в которые отказывается верить разум, но их подсказывает чувство. У тебя была причина не выходить за Арнольда; одна-единственная, но перевесившая остальные. Разве я не права, Вайолет?.. Ну же, не молчи. Ведь я все равно об этом знаю.

— Тогда зачем спрашиваешь? — голос у Вайолет сорвался на крик.

— Потому что пришло время, когда я должна знать все до мельчайших подробностей. Что именно? Да то, что узнала от кого-то ты сразу же после помолвки. Что же это было, Вайолет? И кто подсказал тебе спасительный выход: не напоминать ему о данном слове? Итак, что за веское соображение помешало тебе в те дни обрести счастье, казавшееся таким близким? Может быть, перспектива связать себя на всю жизнь с неизлечимо больным человеком?

Вайолет Эндрюс слегка покачнулась; я хотел уже броситься ей на помощь, но она остановила меня взмахом кисти и опустилась на стул — как королева, величественно и грациозно. Затем кивнула — то ли соглашаясь в чем-то, то ли милостиво позволяя собеседнице продолжать, — и уставилась в пустоту прямо перед собой.

— Или это была изощренная месть? — голос Фабиенн звучал очень вкрадчиво. — Ты поняла, что Арнольд действительно любит меня, пришла в отчаяние, но решила не устраивать сцен, а тихо ждать своего часа. Как сладко ненавидела ты меня, и как умело маскировалась! И вот твой час настал…

По мере того, как вникал я в суть этого жестокого поединка, меня охватывал ужас. С детства я свыкся с мыслью, что женщины — существа необычайно опасные, особенно, друг для друга, но за семейными междоусобицами наблюдал насмешливо, с легким сердцем: регулярные стычки эти носили вполне безобидный характер. Но здесь было не то: какой-то тяжкий, роковой исход мерещился мне в этой смертельной схватке. Фабиенн вдруг резко повернулась ко мне.

— Я понимаю, как вам все это, должно быть, противно, — бросила она небрежно. — И конечно же, я не стала бы вмешивать вас в нашу свару, если бы не одно существенное обстоятельство: вы старый друг Арнольда. Именно вы должны помочь мне — возможно даже, спасти его, если еще не поздно. Но для этого вам нужно услышать всю правду, причем, желательно, не от меня. С какой стати, действительно, должна я мучиться догадками, если рядом есть люди, которые знают все, от начала и до конца? Вы и она знали Льюисов раньше меня и, наверное, успели с ними познакомиться лучше…

— Ну, мое-то знакомство с ними было достаточно поверхностным, — заметил я, — пару раз заезжал на каникулы…

— От вас, признаться, я и не ждала никаких особых признаний, — она вновь повернулась к Вайолет. — А вот ты… Расскажи, прошу тебя, хотя бы сейчас, все, что могла бы ты — а может быть, и должна была! — рассказать мне тогда. В первые дни после моей помолвки…

2


В каком-нибудь старом романе на этом месте стоял бы заголовок: «История, рассказанная Вайолет Эндрюс» — и дана была бы она, конечно, от первого лица. Но у нас обстановка в тот вечер не располагала к размеренным монологам.

— Спустя неделю после того, как я ответила ему согласием, — Вайолет умолкла, собралась с мыслями и снова заговорила: сначала очень тихо, затем все более осваиваясь с новой ролью. — Так вот, спустя неделю я обо всем рассказала родителям. К тому времени меня уже терзали сомнения — иначе я бы и не стала им, наверное, ничего говорить. У меня никогда не было с ними особой близости. — Вайолет судорожно сглотнула; какой-то комок в горле все еще мешал ей говорить. — Может быть, даже втайне я их презирала: дно среднего класса, воинствующая посредственность… Как завидовала я Мэри Льюис, своей подружке еще с подготовительного курса! Семья их жила небогато, но там интересовались книгами музыкой, искусством вообще — одним словом, всем, чего так не хватало мне. Выходные у Льюисов стали для меня настоящей отдушиной, я стала проводить у них все свое свободное время. Родители мои ворчали, но я не обращала внимания: все списывала на зависть и ревность. Честное слово, то бешенство, с которым встретили они сообщение о помолвке, застало меня врасплох: ничего подобного я просто не ожидала.

— Ты все-таки считала помолвку состоявшейся.

— Почему бы нет? Он предложил, я согласилась — а что еще? Сначала я просто не могла в это поверить: от одной мысли — сердце выпрыгивало из груди. Правда, в понедельник утром, когда мы с Мэри вышли из дому в половине восьмого, чтобы поспеть на занятия к девяти, Арнольд еще спал… А мне так хотелось услышать от него еще хоть слово! Что ж, оставалось теперь только ждать. Мэри я ничего рассказывать не стала: решила, что он это может сделать и сам. И каждое утро при встрече с надеждой заглядывала в глаза: сказал или нет? Как ни тянулась эта жуткая неделя, а пятница все-таки наступила. «Ну что, приедешь к нам в воскресенье?» — спросила Мэри как ни в чем не бывало. «Конечно», — отвечаю, а сама соображаю: почему же только в воскресенье, а не на весь уик-энд? «День у нас с тобой обещает быть спокойным,» — продолжала сестра как ни в чем не бывало, — «Арнольд уехал, так что посидим за конспектами, подготовимся к экзамену как следует…»

— Я не знала, что и думать, — продолжала Вайолет упавшим голосом. — Приехала в воскресенье, и все были ко мне очень милы, но — как обычно, не… по-особенному. Я так расстроилась, что в тот же вечер все и выложила маме.

— С Льюисами вы были в хороших отношениях? — спросила Фабиенн.

— Ни о каких отношениях не могло быть и речи, — вспыхнула Вайолет, — мы им, понимаешь ли, были «не ровня»: отец владел — аж целым магазинчиком. Провинциальный снобизм: что тут еще объяснять. Справедливости ради должна сказать, что Эндрюсы с полным правом могли считать себя местной аристократией: обосновались они в тех местах где-то с начала семнадцатого века, всегда «легко находили общий язык с народом», то есть, надо понимать, бранились не переставая, и, конечно, пугали людей «карманным звоном»: вся округа ходила напуганная. Вот такие мы, Эндрюсы; есть чем гордиться, а? Я решила, конечно, что в пресловутом «звоне» тут как раз все и дело. Поэтому, не раздумывая, закатила сцену. Отец спорил со мной битый час по каким-то пустякам и наконец решился: «Хорошо, — говорит, — девочка; расскажу я тебе про них кое-что, и ты сама поймешь, что нельзя тебе выходить за молодого Льюиса».

— Бедняжка Вайолет, — сочувственно вздохнула Фабиенн, — тебе и в голову не приходило, что тут попахивает скандалом.

— Скандал, да еще и в таком «благородном семействе», как наше, дело привычное. Не это было самое страшное. При всех своих ужаснейших недостатках отец всегда оставался для меня человеком, которому можно верить. Хамил он частенько, распускал язык и все такое прочее, но проницателен был, хитер, да и умен по-своему. Он и мать мою, как ребенка, перевоспитал на свой манер. Нет, не верить ему я не могла.

— Что же он сказал тебе такое о Льюисах… что они чокнутые?

— Он заговорил о «дурной крови». Я рассмеялась ему в лицо — просто сразу же всех их представила перед глазами: родителей с этой их невозможной манией приличия, сестер — рассудительных и практичных; да и сам Арнольд всегда был такой серьезный, много думал о будущем… Я отцу сказала прямо: скажи лучше, ты их не понимаешь — зачем же людей поливать грязью? Дело в том, что мистер Льюис посещал спиритические сеансы в Блонфилде, ну а для отца этим все было сказано: по таким, мол, дурдом давно плачет… Короче, выложила я ему все это, а он и говорит: «Хорошо, но тогда почему он ушел из своей фирмы? Объясни-ка мне, это что еще такое удаляли ему из головы прошлой осенью? И отчего с юным Арнольдом всегда случаются какие-то припадки? Нет, дочка, скорее я тебя здесь на запор посажу, чем отдам этим Льюисам».

— И ты ничего мне об этом не сказала?

— Арнольд сам должен был это сделать. Да ты и сама знала о его болезни.

— Бог ты мой, ну что такое я могла знать, — вздохнула Фабиенн, — я, двадцатилетняя глупенькая девчонка. Отец умер рано, а у мамы всегда была одна забота в жизни: чтобы девочка во всем была счастлива. Мое мнение для нее было — закон, а уж Арнольд, так тот ее просто очаровал: что можно было тогда заподозрить?

— Ну и кто из нас остался в дураках? — бросила Вайолет. — У тебя все есть: дом, муж, ребенок, а у меня…

— Ребенок! Мой несчастный, ненормальный мальчик — да в нем-то все и дело! Даже если бы ты во всем мне призналась тогда, я бы своего решения менять не стала: я вышла бы за него без колебаний и любила бы так же, а может быть, и сильнее еще, чем сейчас. Но неужели ты думаешь, что я захотела бы иметь ребенка? Этого ужасного мальчика, этого красивого урода — не было бы сейчас, прояви ты тогда хоть чуточку благородства. Спасаясь сама, ты решила пожертвовать мной: что ж, я тебя за это прощаю. Но заодно ты принесла в жертву и моего сына: вот за что я не прощу тебя никогда!..

3


Этой ночью мне снова приснился странный и страшный сон. Будто я сплю, просыпаюсь и чувствую: в комнате кто-то есть. «Это ты, Арнольд?» — в ответ молчание; я окончательно просыпаюсь и поворачиваюсь на бок, чтобы включить свет… Конторка распахнута и стол завален бумагами — как в тот момент, когда Арнольд искал блокнот. Я подхожу к столу и замечаю на нем листок, исчерканный толстыми закорючками; будто ребенок рассеянно водил по нему черным мелком. Я ничего не понимаю, но чувствую, что обязательно должен понять: от этого зависит, может быть, чья-то жизнь… Внезапно, будто под давлением моего взгляда, завитки начинают шевелиться и медленно складываются в буквы: вот я вижу перед собой GET, затем следует REA;[6 - Get ready (англ.) — готовься.] за длинным росчерком — еще два каких-то витиеватых крючка и наконец — S и Е.

…Я проснулся и открыл глаза. Сердце, готовое выпрыгнуть наружу, как сумасшедшее билось где-то под самой ключицей. В комнате было темно и жарко: тело мое покрылось липким потом. Я набрал побольше воздуху в грудь и попытался включить свет, но — так часто бывает, когда засыпаешь в незнакомой комнате, — забыл, где находится лампа. Я стал шарить в темноте, и вдруг рука моя будто на что-то наткнулась. Я не почувствовал прикосновения: просто кисть и предплечье как-то мгновенно онемели. Борьба длилась не более секунды: бесчувственные пальцы одолели невидимый барьер и тут же случайно попали на кнопку. Вспыхнул свет.

Правая рука, как и все тело, пылала. Левая была сухой и холодной; она совершенно онемела, как будто я отлежал ее за ночь. Конторка была закрыта, стол пуст.

Не знаю, сколько времени я пролежал так, уставившись в пустоту, слушая гулкий стук чем-то растревоженного сердца. Постепенно ко мне вернулось прежнее ощущение: в комнате явно находился посторонний. Будто какая-то угроза стала вдруг разливаться в воздухе; я догадался, что исходит она от четырехугольника на стене. Усилием воли я заставил себя сесть и вглядеться в таинственный полумрак; виднелось лишь голубоватое пятнышко платья: лицо будто растворилось в воздухе или вжалось в стену.

Комната постепенно наполнилась душно-тяжелым невидимым облаком: медленно, дюйм за дюймом захватывая пространство, оно расползлось по углам, а затем стало сгущаться, стягиваться в комок — прямо над моей головой. Будто само зло вышло из стены всепроникающим ядовитым кошмаром и зависло над изголовьем кровати, подкрадываясь к жертве. Где-то под потолком мне почудился черный дымок — или, может быть, щупальце; длинный и тонкий червячок этот жадно сворачивался и стремительно распрямлялся, бился в каком-то отчаянном поиске, будто не зная, за что зацепиться. Я сжался, пытаясь хоть как-то спрятаться, отдалить от себя этот незримый ужас. Потом принялся повторять про себя: ну конечно же, это сон, все тот же ужасный сон, я никак не вырвусь из своего кошмара…

Неожиданно дверь тихо отворилась, и в комнату вошел Доминик-Джон. Первым моим побуждением было как можно скорее вытолкнуть ничего не подозревающего ребенка из страшной западни. Я вскочил с постели, схватил мальчика и через секунду уже оказался с ним на лестничной площадке. Тельце под ночной рубашкой было холодное — как у лягушки.

В холле было не так уж темно: в высокие окна струился мягкий и тихий лунный свет. Доминик-Джон стал потихоньку высвобождаться: тут только я понял, что вцепился в него мертвой хваткой.

— В чем дело? Что тебе там было нужно?

— Ничего. Я просто забыл: Пу-Чоу куда-то уехал, да? Извините, что разбудил вас.

Пальцы мои разжались. Доминик-Джон улыбнулся мне — все той же своей непостижимой улыбкой, — отпрыгнул в сторону и стремительно исчез в темневшем неподалеку дверном проеме.

Я в растерянности остался стоять на площадке. О возвращении в спальню не могло быть и речи; но куда податься — в незнакомом доме, где не известно расположение комнат? Дверь, куда выбежал мальчик, похоже, вела на лестницу черного хода. Часы пробили четыре; так это не луна светит в окна — должно быть, светает…

Где-то сейчас Арнольд? Немного уже ему, наверное, осталось. Перед глазами как-то сама собой возникла картина: ранний рассвет, серебристый туман над спящей долиной; контуры заводских труб отделяются постепенно от светлеющего фона, тонкая сеть железнодорожных путей проявляется все отчетливее на просторах замусоренных пустырей. И среди этого сонного царства — мой усталый друг вышагивает взад-вперед по безлюдной платформе: в такой час негде ни выпить чаю, ни почитать свежих газет.

Специально, лишь бы хоть чем-то отвлечься, я стал рисовать себе в воображении контуры и детали, складывать их в живые наброски, картины… Вот он сонно трясется в старом купе, душном от застарелой табачной вони; дряхлый локомотив-развалюха грохочет по рельсовым стыкам; а где-то там, впереди, не очень уже далеко, две одиноких женщины на платформе: ждут, чтобы сообщить ему о смерти самого близкого человека…

Ну, а мне благоразумнее всего было бы доспать где-нибудь хотя бы часок. Превозмогая ужас, я заскочил в спальню, схватил пижаму и спустился вниз. В холле стало еще светлее: тонкая вязь рисунка уже виднелась на плавных изгибах штор.

Я решил не ложиться на диване — слишком мягко; проспишь все на свете, а утром сюда нагрянут слуги или, того хуже, Фабиенн, — поэтому расположился в кресле: водрузил ноги на плетеный стульчик и закрыл глаза. Реплики и сценки, взгляды и жесты, вереница впечатлений трех последних дней; все это — вплоть до драматической развязки — пронеслось в моем засыпающем мозгу. Получается, Вайолет давным-давно знала то, о чем я начал догадываться только вчера?…

Смерть отца — не окажется ли она для измученной психики роковым толчком? И что тогда станется с женой и сыном? Как жаль мне стало вдруг это несчастное, отвратительное существо: дурная наследственность — конечно же, он тут всего лишь жертва. Жертва чего — утонченной мести, женского коварства? Вряд ли Вайолет сознательно мстила за свою неудачу — тем более неродившемуся ребенку. Я не был до конца уверен в том, что и сам бы на ее месте повел себя иначе. Во всей этой истории ясно пока одно: я к ней ровно никакого отношения не имею. Пора выпутываться из этого семейного клубка, да побыстрее… Но для начала стоит подумать над тем, как объяснить утром свое неожиданное перемещение… Сделать этого я так и не успел…

Меня разбудило позвякивание под потолком: Фабиенн только что, видимо, отдернула шторы и теперь стояла у окна, глядя на меня с изумлением.

— Мне показалось, зазвонил телефон… Спустился, присел, заснул случайно, — выпалил я первое, что пришло на ум.

Фабиенн не ответила. Она медленно обвела взглядом всю комнату и остановилась на диване. Я вспомнил, как вчера, уходя, она тщательно взбила подушки: кто же перевернул здесь все вверх дном?

— Он что же, был здесь ночью, с вами? — Фабиенн направилась в угол, где все было усеяно листками бумаги.

Я рассказал о нашей встрече на площадке. Она присела, подняла с пола один лист, всмотрелась, затем передала мне.

Толстые черные закорючки: GET, затем REA, еще два завитка — то ли bg, то ли fy — и наконец длинный лихой росчерк. В голове у меня помутилось; тошнота подкатила к горлу.

Послышалось сдавленное восклицание — и затем оглушительный треск. Фабиенн сунула в карман халатика обломки планшетки.

— Слава богу, с этим покончено, — она встала. — Ничего себе, игрушка для ребенка!

Я готов был уже поздравить ее с очень верным решением, как вдруг тряпичная куча на диване зашевелилась, и из цветастого ситца диковинным растеньицем поднялась всклокоченная голова на хрупкой шейке. Мертвенная бледность почти неживого лица под золотистой копной, огромные бесцветные глаза, костлявые плечики — передо мной будто выросло существо с того света.

— О Боже… мальчик мой!

Фабиенн кинулась к нему; он выпрыгнул — и упал ей в объятия без чувств.




Глава 8


1


Мы сидели за завтраком, когда зазвонил телефон: это Мэри Льюис сообщала, что «отец отошел в мир иной». Вайолет взяла трубку; затем тихо передала печальную новость мне.

За ночь она как-то резко изменилась. Лоск и элегантность, безупречный вкус во всем и редкий, роскошный шарм, все, одним словом, что до сих пор так удачно скрывало возраст, как-то разом поникло, утратило свежесть и — смысл. Будто погас внутри какой-то жизненный источник, и осталась лишь яркая бесполезная оболочка, обреченная с этого дня вяло и скучно коротать годы.

— Про Арнольда слышно что-нибудь?

— Нет, Мэри обещала позвонить еще.

Медленно потянулся день. Вместо того, чтобы отправиться в сад, Фабиенн вышла с сыном на лужайку поиграть в бадминтон: от утреннего обморока мальчик, судя по всему, полностью оправился. Он двигался резко и стремительно, с какой-то нечеловеческой, невесомой легкостью, совсем как мотылек над травой, но в каждый удар вкладывал всю силу своего тщедушного тельца и очень скоро добился-таки своего. Фабиенн упала на спину, рассмеялась, и отбросив ракетку в сторону, крикнула: «Все, сдаюсь!». Он не стал донимать ее просьбами, но долго еще ходил по лужайке, запуская одну свечу за другой: «Сто один, сто два…» То и дело, заслышав звонок, Фабиенн мчалась к телефону, но каждый раз оказывалось, что звонит кто-нибудь из соседей. Ленч прошел вяло и нервно. Женщины к еде почти не притронулись, а Доминик-Джон к столу не подошел вообще: он так и остался сидеть на подоконнике, обхватив руками колени, напевая надоевшего всем «Короля Рено» и бессмысленно глядя в глубь сада.

Фабиенн очистила грушу; мальчик принял у нее тарелку и надкусил ломтик. В окно впорхнула бабочка: покружила немного и села на сочную мякоть. Доминик-Джон внимательно осмотрел незваную гостью, обнажил зубы в белоснежной улыбке, подумал немного и отправил ломтик вместе с насекомым себе в рот. Затем поглядел на мать искоса и смачно захрустел. Фабиенн от ужаса лишилась дара речи.

— Выплюнь сейчас же!.. Ах ты, свинья такая!..

Мальчик пережевал все как следует, проглотил и в то же мгновение с заливистым смехом выпрыгнул из окна в сад. Фабиенн швырнула на пол салфетку и направилась к телефону. Мы с Вайолет, не сговариваясь, вышли на веранду: здесь уже расставлены были кофейные чашечки и мягко гудел электрический «Кано». Я зажег спиртовку, а она принялась отмерять ложечкой порции и ссыпать их в стеклянный контейнер. Только лишь кипящая пена начала подниматься, как на веранде появилась Фабиенн.

— Арнольд вышел пройтись куда-то. Пока что они ничего не решили. Позвонят вечером.

— У тебя есть что-нибудь черное? — тихо спросила Вайолет.

— Черное?

— На похороны. Ты ведь тоже, наверное, должна быть в трауре.

— Наверное. Я об этом как-то и не подумала. Но где же взять — я никогда не носила ничего такого.

— Поехали. Шляпку с юбкой найдем — остальное как-нибудь приложится. — Вайолет обернулась ко мне. — Вы ведь будете здесь — на случай, если вдруг позвонят?..

Мне и самому пришлось засесть за телефон: предстояло отменить несколько встреч и проинструктировать прислугу. Около трех за окном послышался гул отъезжающего автомобиля. Где-то после четырех раздался звонок, и снова издалека донесся до меня тоненький, нервный голосок Хелен Льюис.

— Мы так волнуемся. Арнольд ушел в одиннадцать, и до сих пор его нет.

Что можно было на это ответить? Я спросил: в каком состоянии он уходил: был ли подавлен, взволнован?

— Нет, нет, все это время он был совершенно спокоен. Мы ему за это так благодарны: он ведь боготворил отца — представляю, что творилось у него внутри все это время. Но что же нам делать? Без него приготовлений не начнешь, а заявлять сразу в полицию как-то, знаете, неловко…

Весь льюисовский ужас перед враждебным «общественным мнением» звенел сейчас в ее голоске.

— Он сказал, что выйдет ненадолго, — продолжала Хэлен, — но к ленчу не вернулся, и мы, конечно, ужасно расстроились. Но прошло уже пять часов…

Я пообещал сообщить обо всем Фабиенн и наскоро распрощался. Дело принимало скверный оборот.

Женщины приехали; Фабиенн тут же бросилась к аппарату. Нет, Арнольд не возвращался. Было без пятнадцати шесть.

— Не понимаю, как ты все-таки могла отпустить его одного! — Вайолет стояла, обхватив плечи руками, комкая платье, не в силах унять дрожь во всем теле.

— Ну и что будем делать — звонить в полицию? — Фабиенн демонстративно повернулась ко мне.

Я сказал, что это крайняя мера, которая, помимо всего прочего, очень расстроит Льюисов. Не будем пока паниковать. Арнольд вышел, чтобы побыть в одиночестве, успокоиться, разобраться в своих чувствах. До захода солнца еще уйма времени, а на болотах ему каждая кочка знакома: он там не пропадет. Рановато пока что привлекать полицию к этому делу.

— Вам легко рассуждать, — напустилась на меня Вайолет. — А вы вспомните, в каком состоянии он поехал. Нет, тебе нужно быть там, причем обязательно, — повернулась она к Фабиенн. — Сама знаешь, какие они глупые: Мэри в некоторых вещах совершенно неопытна, а Хелен и вовсе слабонервная идиотка: сейчас уж, наверное, лежит где-нибудь в обмороке. В конце концов, он твой муж, и ты несешь за него ответственность!

— Конечно же, несу! — Фабиенн оставалась невозмутима. — Действительно, нужно ехать. Вы тут пока, пожалуйста, узнайте, когда отходит ближайший поезд, а я пойду к себе, соберу вещи. Что ж, будем готовиться…

— Готовиться к чему? — Доминик-Джон чертенком выскочил из-под локтя. — Ах, вот в чем дело! Как я сразу-то не догадался. GET REA, оставалось только DY дописать. «Готовься», — вот что она хотела мне сказать. А кстати, где моя…

Он бросился уже было прочь, но Фабиенн успела ухватить его за руку.

— Послушай меня секунду. Я еду к Пу-Чоу.

— Куда? — мальчик застыл на месте.

— На север, к дедушке.

— Но дедушке пришел конец! «Renaud est mort et enterre», — пропел он тоненько. — Останься! Тебе нельзя ехать в этот мертвый дом! — злобное личико его заострилось.

— Я поеду, заберу оттуда папу, и вместе с ним мы вернемся сюда, — я увидел, с каким трудом дается ей каждое слово и поспешил на помощь.

— А ты, пока мамы не будет, научишь меня играть в «диаболо». Согласен?

Мальчик бросил на меня взгляд, исполненный глубочайшего презрения, и вышел из комнаты.

Ближайший поезд отходил в половине восьмого, о чем Вайолет тут же и сообщила Мэри. Об Арнольде по-прежнему ничего не было слышно. И снова женщины сели в автомобиль. Я остался один.

«Чего бояться и на что надеяться? Грядущее тревожит мраком…» — что ж, школьные уроки Беддоуза не прошли зря. Я вернулся в дом, прикрыл за собой дверь и по старой привычке заглянул в почтовый ящик. О вечерней почте, кажется, все позабыли. Кипа счетов, какие-то бланки, серый конверт на имя Фабиенн… Но что это? Почтовая открытка, адресована мне… Ну конечно же, это его почерк! Срывая перфорированную кромку, я уже быстро соображал, как бы сообщить об этом Фабиенн в Кингс Кросс.

— «Мой дорогой Баффер, — буковки прыгали, вываливаясь из неровных строчек. — Извини за почерк: трясусь в машине, хочу успеть до Кингс Кросса и отправить открытку оттуда. Может быть, мы с тобой еще встретимся. Как бы то ни было: в моей конторке найди монографию, открой ее на странице 126 или 127, точно не помню, и читай со слов: „Клянусь небесами и преисподней…“ Я давно о чем-то догадывался, но пришло мое время, и теперь обо всем я узнаю наверняка. Есть время еще обдумать все по пути. Должен же быть хоть какой-то выход. В правом ящике стола — мои заметки; пока не заглядывай туда, прочтешь лишь в самом крайнем случае. Спасибо, кстати, за то, что ты согласился стать моим литературным распорядителем. Думаю, найдешь там из чего выбрать. А ведь так хотелось написать что-то еще до ухода. Арнольд SEWEL».

Подпись не поразила меня особой оригинальностью: так уж повелось у нас со школьных лет — подписываться крипто- и анаграммами. Самый, пожалуй, удачный вариант, Суэлдон Лиар, Арнольд всерьез намеревался использовать в качестве псевдонима. Я поднялся наверх, вошел в кабинет, нащупал в кармане ключ от конторки. Рукопись была оставлена на самом видном месте. Пролистнув несколько страниц, я нашел то, что искал.

ТРУДНАЯ СМЕРТЬ

		Клянусь небесами, и Преисподней, и пропастью, что между ними:



		Я не отдам себя ни Сну, ни Смерти — Молнией-Мыслью



		вырвусь из клетки и обращусь в бессмертного Бога.



		Старая Смерть возомнит, будто я мертв, но я подкрадусь тихо сзади,



		Сброшу Костлявую с Трона во прах смертельным ударом,



		Разом сорву надгробия панцирь, скину проклятия тяжесть.



		Всепроникающим духом вольюсь в сон роковой твой меж простыней кровавых.



		Выкраду твой безобразный Остов у обманутой Смерти,



		Сам стану Смертью твоею, всепожирающим Адом безумья.



		Бойся меня, ибо я — не живая душа, но Дьявол…








Я собирался звонить в Кингс Кросс, но что теперь мог я туда передать? «Я давно о чем-то таком догадывался, но пришло мое время, и теперь обо всем я узнаю наверняка». Я прошелся по комнате, вглядываясь в неясные очертания мебели и предметов, будто затаившихся перед незнакомцем в вязко-болотной вечерней мгле. Книги, фотографии, картины — Арнольд, похоже, в этой мрачной обители собрал все самое для себя дорогое. Да, в том числе и это… Косой солнечный лучик, падая прямо на холст, как бы отделял портрет от стены: страшное лицо, казалось, плавало в воздухе.

Мисс Сьюилл, женщина-ведьма. Я постарался взглянуть на нее глазами бродячего художника: может быть, в том, что портрет получился таким безобразным, совсем не его вина?

Вряд ли ее действительно осудили за колдовство — в самом обычном, сегодняшнем смысле слова. В те давние времена этим удобным жупелом пользовались для обличения всего непонятного, необъяснимого: много позже на ведьм с колдунами спустился любимый нами жутковато-романтический ореол. А тогда… Наверное, почему-то ее не сумели привлечь к ответственности за убийство, может быть, не собрали достаточных доказательств: вот и прибегли к такой уловке… Я вздрогнул, как от удара током. Бог ты мой, как же раньше я этого не заметил, что помешало мне с первых минут взглянуть на портрет трезво и бесстрастно?

Так человек, долгие дни и ночи проводящий у постели больного, не способен увидеть в лице его нарастающих роковых изменений: печать неминуемого конца тут же бросается в глаза — но лишь постороннему. Так старость подкрадывается невидимкой: поступь ее не слышна знакомым и близким; лишь приезжий после долгой разлуки поражается переменам в знакомых лицах. Так же и я: настолько внутренне сжился с неменяющимся, нестареющим обликом своего школьного друга, что сразу и не заметил очевидного, явного сходства.

Если Доминик-Джон показался мне отбеленной, отретушированной копией Арнольда, то женщина на портрете была отвратительным, уродливым его двойником. Я стоял, зачарованно вглядываясь в лицо, замечая все больше знакомых черт. Мне не требовалось уже зеркала, чтобы понять тайный смысл странной подписи на открытке: Сьюилл — Льюис: как просто! Сын повешенной ведьмы или, скорее всего, человек, взявший его на попечение, переставил буквы, вынул одну — и получил новое имя! Знал ли об этом Арнольд? «О чем-то таком догадывался…»

Ведьма в роду: что ж, занятная деталь семейной истории. Я бы такое открытие воспринял не более как веселый, нелепый курьез. Но он…

В комнату вошел — вплыл, скорее, каким-то плавно-прозрачным полупризраком — Доминик-Джон.

— Это была тетя Хелен. — Я взглянул на него недоуменно. — Звонила только что, — объяснил он. Я удивился, потому что не слышал никакого звонка. — Не понимаю, что это все вдруг так засуетились? И что уж такого особенного в человеческой смерти?

— Пойдем-ка вниз, — вспомнил я о своих опекунских обязанностях.

Внизу Доминик-Джон отверг «диаболо», отказался от шахмат, да и все остальные мои предложения отклонил с холодным упрямством. Когда в дом вошла наконец Вайолет Эндрюс, я вздохнул с большим облегчением. Доминик-Джон уселся в углу, скрестил ноги и всем своим видом дал нам понять, что ни в какие разговоры вступать не собирается.

— По-прежнему ничего нового?

— Один звонок был, но трубку поднял Доминик-Джон.

— Тетя Хелен: она такая глупая, особенно когда слышишь ее из трубки. Кто-нибудь сегодня меня будет кормить?

К вожделенному ужину мальчик, однако, почти не прикоснулся. Мы с Вайолет сидели как на иголках, перебрасываясь пустыми репликами. Наконец они с мальчиком поднялись наверх.

2


Часы пробили полночь, и тут же зазвонил телефон. Вайолет бросилась к трубке.

— Это была Фабиенн, — доложила она мне с порога. Взгляды наши встретились, и я догадался, о чем она меня хочет спросить. — Из города вышла поисковая партия. Предполагается, что он где-то на болотах; кто-то, вроде бы, видел, как похожий на него человек переходил через мост. Скажите, могли он, по-вашему…

— Ни в коем случае, — поспешил я с ответом. — На самоубийство Арнольд никогда бы не решился: это полностью противоречит всем его принципам.

Был ли я сам в этом убежден? «Je cherche le clef… dans les pays desires, et peut-etre, apres tout, c’est la mort…»[7 - «Счастье свое я пытаюсь найти в манящих далях, хотя, в конечном счете, оно, наверное, в смерти»(фр.).]

Кажется, Вайолет мне не поверила.

— Люди часто поступают вопреки собственным принципам, — медленно произнесла она. — Особенно когда уже ни в чем не отдают себе отчета…

На следующее утро, покончив с завтраком, Вайолет с самым будничным видом увела Доминик-Джона в столовую: начался очередной урок. Я сел на веранде и стал от нечего делать прислушиваться к голосам, доносившимся из открытого окна; что ни говори, самообладанием этой женщины можно было только восхищаться.

В гостиной служанка принялась за уборку; какой-то мужчина наверху застилал постели — дом оживал, возвращаясь постепенно к своей обыденной жизни. И все-таки странная какая-то приглушенность ощущалась в стенах арнольдовского особняка: все здесь будто замерло в тревожном и тягостном ожидании.

Вайолет с мальчиком вышли к одиннадцатичасовому чаю. Пожелтевшая кожа, жесткий напрягшийся рот, желваки на скулах — все свидетельствовало о том, что позади у нее осталась тяжелая ночь. Но можно ли было со стороны догадаться о том, какие жестокие бури бушуют сейчас под этой многострадальной, все еще безупречной маской?

Доминик-Джон, прихватив молоко с имбирными пирожными, удалился под сень каштанов и свернулся на скамейке каким-то замысловатым плетеным калачиком. Глядя издалека, можно было предположить, что он зачем-то решил заняться йогой.

— Он с самого утра сегодня жалуется на горло, так что мне пришлось вызвать доктора. Думаю, ничего страшного. Просто наш сообразительный юноша понимает, что мы сейчас меньше всего озабочены его светлостью, и хоть чем-то пытается нас занять. Господи, знать бы хоть что-нибудь наверняка…

— Я вот думаю…

— Да? — испугалась она.

— Какой будет реакция мальчика, когда он узнает…

— Значит, все-таки вы считаете, что Арнольда нет в живых?

— Ну нет же, я оговорился. Почему так уж сразу и нет в живых? Мало ли что с человеком может стрястись на болотах: подвернул ногу, упал в какой-нибудь заброшенный карьер. А если еще и очки потерял? Бродит сейчас где-нибудь там кругами…

— Нет, все-таки я знаю — он мертв.

— Да что же вас в этом так убеждает?

— Интуиция, наверное. А он как отреагирует? — она перевела взгляд на фигурку, застывшую в чудной, неестественной позе. — Да Бог его знает, как. Поистине непостижим! — она прищелкнула языком, как бы подводя под своим вердиктом жирную черту.

Доктор Нейл — именно так мне его представили — явился, когда мы еще сидели за ленчем. Он понравился мне с первого взгляда: типичный «семейный доктор», старый боец вымирающей гвардии, из тех, что будут стоять до конца под ударами безликого чудища по имени «госмедобеспечение».

Мальчик обратился к гостю вполне по-свойски: «наш просветленный и весьма состоятельный мандарин», из чего я заключил, что эти двое давно на дружеской ноге. Извинившись за раннее появление, доктор Нейл осведомился мимоходом о Льюисах-родителях, а затем очень быстро осмотрел своего юного пациента, прописав тому полоскание с мятными таблетками.

— А, это розовые такие, сладкие — как в прошлый раз? — оживился Доминик-Джон. Есть он, как обычно, закончил намного раньше остальных.

— Пойдем пополощем горлышко, — Вайолет поднялась, — заодно все и распробуешь. А вы тут пока что расскажите доктору Нейлу о мистере Льюисе.

Я понял, кого она имеет в виду, подождал, пока не закроется дверь, и принялся рассказывать. Доктор Нейл слушал, кивал и с видимым удовольствием потягивал вино, которым угостила его Вайолет; между тем несколько раз я ловил на себе его пристальный взгляд: гость украдкой очень внимательно меня изучал.

— Да, положение тревожное, — вздохнул он наконец. — И какое же это испытание для миссис Льюис! Мужественная женщина, позволю себе заметить. Арнольду очень повезло — впрочем, боюсь, только в этом смысле. Так вы его старый друг?

— Мы учились с ним в Хартоне. А вы давно его знаете?

— Не очень. С того самого момента, как они сюда переехали. А, ну так это давно! — он покачал головой с улыбкой. — Когда десять лет не кажутся большим сроком, это, знаете ли, уже симптом. Хорошо помню нашу первую встречу. Меня вызвали к мальчику — тогда был совсем еще крошкой, — кажется, по поводу бронхита.

Ну, заодно и Арнольд решил проконсультироваться. Я предложил ему тогда пройти курс лечения. — Доктор Нейл умолк.

— И что же, он прошел этот курс?

— Прошел, но боюсь, без особых сдвигов. Видите ли, я не специалист конкретно по его проблеме, так что пришлось направить его на Харли стрит, к людям действительно квалифицированным.

Я почувствовал, что каждое свое слово доктор Нейл взвешивает с профессиональной тщательностью.

— Надеюсь, Арнольд последовал вашему совету? — Он кивнул. — И сдвиг наметился?

— Судя по вашему рассказу, не в лучшую сторону. Хотя, чтобы результаты почувствовались, необходим достаточно длительный срок.

Мы с ним вроде бы и забыли, что говорим о человеке, которого, может быть, уже нет в живых.

— Шоковая терапия? — сообразил я. — Таков, кажется, наш ответ маниакальной депрессии?

— О, так вы хорошо разбираетесь в терминологии. — Доктор явно был недоволен, и скорее всего, собой.

— Пусть вас, доктор Нейл, не мучит в данном случае клятва Гиппократа. Я помню, в какой он рос обстановке. Последствия такого, с позволения сказать, воспитания, не могли не сказаться в будущем.

Несколько секунд он сидел, вращая пустую рюмку в длинных пальцах, — удивительно тонких и чувствительных для упитанного пожилого мужчины.

— Значит, вам все известно, — хмыкнул он, стрельнув в меня острым взглядом, и тут же заговорил о другом. — Жаль, что они все никак не решатся отправить мальчика в школу. Конечно, первое время со сверстниками ему было бы нелегко…

Не успел я заметить, что такой мальчик, как Доминик-Джон, несомненно, нашел бы себе средства самозащиты, как сам он, легок на помине, ворвался в комнату, бешено сверкая глазами — совсем как отец в минуты особого вдохновения. За ним вошла Вайолет: щеки ее ярко пылали.

Доминик-Джон оглядел свысока присутствующих, и вздернув подбородочек, по-офицерски отчеканил:

— Я хочу сейчас же связаться с отцом.

Вайолет облизала пересохшие губы.

— Я все уже ему объяснила. Не нужно надоедать: будет время — они позвонят нам сами. Мама непременно свяжется сама с тобой через часок-другой.

— Мне нужно поговорить с отцом, — произнес он тоном усталого командира, который смертельно устал от тупости подчиненных, но пока еще не намерен окончательно выходить из себя.

Вайолет бросила на меня быстрый взгляд. «Ну что же вы-то молчите? Почему мне всегда достается самая грязная работа?» — прочел я в ее измученных глазах.

— Думаю, мисс Эндрюс абсолютно права, — ввязался я в бой со свежими силами. — Нельзя беспокоить людей в такие минуты. Смерть близкого человека всегда создает массу проблем.

Доминик-Джон насмешливо скосил на меня глаза.

— Каких таких проблем, хотел бы я знать? Положить тело в гроб да снести на кладбище — больше от них ничего не требуется. Когда Нанни вскрыла себе вены…

— Откуда ты знаешь?! — прошептала Вайолет едва слышно.

— Слуги об этом между собой говорили, вся ванна была красной от крови, да и полиция приезжала, — невозмутимо объяснил Доминик-Джон. — Я, к сожалению, был уже в постели и поэтому пропустил все на свете. А потом началось официальное расследование, и об этом сообщили все газеты. Может быть, дедушка тоже покончил с собой?

— Нет, конечно. Ты ведь помнишь, он долго болел.

— В таком случае, мне непонятен весь этот шум, — он дернул плечиками, притопнул ножкой. — Люди любят болтать о смерти, и такую городят ерунду!

— Мне этот шум непонятен тоже, — заметил доктор Нейл иронически-добродушно; он стоял перед мальчиком, широко расставив ноги и засунув руки в карманы. — А главное, кто это у нас сегодня так расшумелся? Ну, будет: побуянил, и хватит. Пошли, лучше поможешь мне завести машину.

Доминик-Джон взглянул на него с неприязненным изумлением.

— Может быть, мне за вас на часы взглянуть? Или чиркнуть вам спичкой? — с этими словами он развернулся и вышел из комнаты.

— Что поделаешь, сам напросился, — усмехнулся доктор Нейл. — Ну, до свидания. Успехов вам в вашей нелегкой работе, мисс Эндрюс. Если нужен буду, или просто услышите что об Арнольде — непременно звоните, в любое время.

Мы проводили его до ворот.

— Колдбридж, два-четыре-пять, — звонко донеслось из-за дверей в тот самый момент, когда мы входили в дом. Вайолет вскрикнула и бросилась вперед; я успел ее остановить.

— Предоставьте это удовольствие мне.

Я не спеша подошел к мальчику и одной рукой обхватил туловище, другой — сжал руку, в которой он держал трубку. В ту же секунду овладев телефоном, Вайолет принялась спешно отменять заказ.

Доминик-Джон издал истошный вопль. Я зажал ему рот рукой. Он вывернулся, отдернул назад голову и с размаху впился мне в ладонь зубами. Кажется, он прокусил ее до самой кости.

Превозмогая боль, я протащил его по всей гостиной на диван, привалил сверху подушкой и уселся на нее верхом. Потом достал платок и перевязал кровоточащую рану.

— Вот сейчас, парень, уж точно — готовься! — я изо всех сил сдерживал душившую меня ярость. — Наконец-то ты получишь действительно полезный урок!

— Вы не посмеете! — взвизгнул он. — Кто вам позволил?!..

— О том, что здесь кому позволено, поговорим чуть позже, — отрезал я. — А пока — за дело.

Я решил перекинуть маленького злодея через колено и хорошенько чем-нибудь отхлестать. Подходящего инструмента в комнате, конечно же, не было.

— Слава богу, номер занят, — при виде нашей живописной группы Вайолет застыла на пороге. — Что это вы такое делаете с Доми?

— Не могли бы вы сходить в оранжерею и подыскать там хороший прутик? Не толстый, но подлиннее, с хорошим размахом. И еще я попрошу вас состричь сучки — до самого основания. Главное, не спешите: мы тут расположились очень удобно.

— Вы… вы хотите его высечь? — в голосе Вайолет было столько ужаса, что я испугался уж, как бы она не вздумала защищать своего подопечного; к счастью, опасения мои оказались напрасны. — Хорошо, я сделаю, что вы просите.

— Не сделаешь, — донеслось снизу. Доминик-Джон извернулся каким-то образом и торчал теперь из-под меня лицом к двери. Вайолет обернулась. Лицо ее посерело и челюсть отвисла. В ту же секунду она рухнула на пол всей тяжестью своего тела. Я бросился на помощь; Доминик-Джон резво спрыгнул с дивана и пулей вылетел из комнаты.

Я схватил с испугу какую-то вазочку и прыснул пару раз чем-то ей на лицо. Этого, к счастью, оказалось достаточно. Вайолет открыла глаза.

— Что со мной? Что случилось? — Я помог ей подняться. — О, вспомнила. Вы собирались высечь Доми. — Она поднесла пальцы к губам, будто испугавшись чего-то. — Но нет, вы не сможете сделать это!..

— Теперь-то уж точно. Только что мы упустили с вами прекрасную возможность.

Как ни странно, я нисколько не сожалел об этом; наоборот, ощущение было такое, будто только что по счастливой случайности мне удалось избежать очень большой неприятности. С другой стороны, кто позволил Доминик-Джону кусать куда попало своих гостей?..

— Давайте я лучше наложу вам пластырь. — Один только вид моего платка, похоже, чуть не вернул Вайолет в прежнее состояние. — О, что за страшное существо, сколько в нем злобы!

— Скажите, а отчего вы потеряли сознание?

— Не знаю, — она прикрыла глаза на секунду. — Мне показалось, будто это не Доми лежит под вами, а что-то… что-то ужасное!

Вайолет всхлипнула — и разрыдалась. В эту минуту мне оставалось ей лишь позавидовать.

Весь остаток дня Доминик-Джон был пай-мальчиком; прощения, правда, просить он явно не собирался: более того, делал вид, что не замечает моей израненной руки. Впрочем, я тоже решил вести себя так, будто между нами ничего не произошло: не стоило давать маленькому негодяю ни малейшего повода для самодовольства.

Сгущались сумерки, и все труднее нам становилось избегать в разговорах запретной темы. К счастью, мальчик принимал ванну, когда зазвонил телефон. Я поднял трубку и услышал голос Фабиенн.

— Нет, его не нашли. Болота прочесываются, ярд за ярдом. Мобилизованы добровольцы: теперь уж едва ли не полгорода принимает участие в поиске… Похороны у нас назначены на завтра. Мэри, наверное, пойдет, а мы с Хэлен останемся: вдруг он как раз в этот момент и объявится — хотя бы из уважения к отцу?

До такой глупости могла додуматься лишь одна из сестер, но только не сама Фабиенн. Бедняжки готовы были верить в любые сказки, лишь бы не думать о худшем.

— Сейчас полиция уже начинает предполагать, что, возможно, искать его уже нужно не в нашем районе. Хотя, выехать поездом он бы, наверное, не смог: опрошены сотни пассажиров, весь персонал станции. Ни на автобусных остановках, ни в ближайших забегаловках его тоже не видели. Как сквозь землю провалился! Уж узнать бы, что он мертв, да и дело с концом! — вырвалось вдруг у нее.

Я стал рассказывать о том, как часто человек, страдающий провалами памяти, пропадает неделями, а там, глядишь, и объявляется, цел и невредим…

— Как там наш Доминик-Джон, в порядке?

— О, еще в каком. Правда, только что мы с боем предотвратили его попытку «связаться лично с отцом».

Наступила пауза.

— Вы знаете, скрывать от него это, похоже, бессмысленно. Местные газеты до нас уже добрались, наверное, завтра все это появится и в центральных.

Жаль, что я не сообразил об этом чуть раньше.

— Можете позвать его прямо сейчас, я ему сама обо всем расскажу. Да, вот еще, Баффер, о чем я хотела бы вас попросить. Не могли бы вы заехать к маме, посвятить ее в наши дела? Возьмите машину — Вайолет расскажет, как лучше доехать.

Прослышав о телефоне, мальчик тут же вышел из ванной в махровом халатике и хладнокровно прошествовал вниз. Я задержался наверху, чтобы поделиться с Вайолет новостями и уточнить свой дальнейший маршрут.

— В машине-то вы точно заблудитесь. А вот если пройти по тропинке вдоль канала… Погодите…

Она подняла палец; детский голос разливался по всему дому небесной трелью:

— Неужели? Какая досада. Мне так нужно было с ним поговорить. Как только найдется, пусть сразу же позвонит мне…

— Представьте себе, — обратился он уже ко мне, когда я был на середине лестницы, — Пу-Чоу куда-то запропастился.

…Задание Фабиенн отняло у меня больше времени, чем можно было ожидать: бойкая старушка целый час объясняла мне, почему она страшно жалеет несчастную дочь и проклинает несчастного безумца. После того, как в очередной раз она воздала хвалу Господу, я заметил, очень сухо, что радость ее несколько преждевременна, и поспешно распрощался.

Дома я застал Доминик-Джона за странным занятием: стоя на коленях в углу гостиной, он сбрасывал одну за другой книги с полок и затем вперемешку с какими-то бумагами расшвыривал их по всей комнате.

— Не могу найти свою планшетку. — Личико его побагровело от злости.

— Наверное, ты положил ее в другое место.

— Я не кладу ее в другие места. Кто-то взял ее именно отсюда.

— Во всяком случае, это был не я.

— Но вы знаете, где она.

Это был не вопрос, скорее, обвинение. Кровь у него отхлынула от лица: теперь оно напоминало хищную мордочку разъяренного хорька.

— К сожалению, нет. Кстати, раз уж ты расположился тут так уютно, не забудь заодно и навести порядок, ладно? Об эти твои книги кто-нибудь обязательно споткнется.

Мальчик воззрился на меня с ядовито-веселым любопытством.

— Скажите мне; лорд Уиттенхэм, почему это вы возомнили себе, будто вправе давать мне распоряжения?

— Потому что мальчикам твоего возраста полезно получать распоряжения; кстати, и выполнение их тоже очень идет на пользу. Жаль, что в жизни своей ты не встретил пока человека, который бы истину эту тебе как следует втолковал.

— Насчет выполнения вы заметили очень верно. Есть ли смысл давать распоряжения, которые в любом случае не будут выполняться?

— Ты ведь убедился уже: у меня есть возможности заставить тебя слушаться.

— Какие? Неужели порка?

— Почему бы и нет, если ничего другого ты не понимаешь? Разумеется, сейчас у меня и без тебя забот хватает. Ну-ка собери книги сейчас же! — взревел я, выйдя вдруг из себя. Доминик-Джон пожал плечами.

— Пожалуйста, если они так вас расстраивают.

Мальчик аккуратно расставил книги, подровнял корешки и опять обернулся ко мне.

— Ну вот. А теперь потрудитесь, пожалуйста, вернуть мне планшетку.

— Я не знаю, где она. А знал бы — все равно бы не сказал.

Доминик-Джон поднялся и злобно прищурился.

— Я ведь ее все равно найду, — прошипел он угрожающе.

— Не думаю. Боюсь, ничего подобного не существует в природе. С чего ты, вообще, взял, что она у тебя была?




Глава 9


1


Был уже поздний вечер, но мы с Вайолет не спешили расходиться по спальням. Она не находила себе места: садилась за шитье, через минуту вскакивала, чтобы выбросить увядшие цветы из вазочки, возвращалась и уходила вновь.

Я сидел в кресле с книгой, но не мог заставить себя даже перевернуть страницу. Где-то на втором плане, за расплывающимися строками, перед глазами стояла одна и та же жуткая, но удивительно яркая и реальная картина: скособоченная луна, зависшая у посеребренного края облаков, темная болотная кромка и на ней — фигура человека, наполовину погрязшего в жидкой топи. Будь у меня сейчас карандаш под рукой, я, наверное, смог бы воспроизвести каждую деталь: вздернутую штанину, ботинок, залепленный грязью, и два стеклышка — два пятнышка отраженного лунного света, поблескивавших тускло и безжизненно, как медяки на глазах мертвеца. Видение не уходило, оно притягивало к себе взгляд, словно страшная иллюстрация, на которую тошно уже смотреть, но нет никаких сил оторваться.

И все-таки я не верил глазам своим: могли Арнольд, для которого болота всегда были вторым домом, погибнуть так глупо? Неужели действительно судьба уготовила такой нелепый конец нашей внезапно возобновившейся дружбе?

Вайолет, теперь уже в пеньюаре, вновь появилась в комнате: она извинилась, разожгла камин и села в кресло, подперев кулаком подбородок. Было очень душно, но ее бил озноб. Некоторое время мы молчали, наверное, в который раз уже думая об одном и том же.

— Скажите, вы ненавидели Льюисов… так же, как я?

Вопрос застал меня врасплох. Я заговорил смущенно о том, что они, в общем-то всегда были очень добры ко мне, и заслужил косой презрительный взгляд.

— Они не добры были, а… чудовищны! — Вайолет откинулась в кресле, скрестив изящные пальцы. — Просто чудовищны, другого слова не подберу. Есть ли смысл притворяться сейчас — и что от этого изменится? Даже эта их доброта была как-то насквозь порочна. Не лукавьте: думаю, вы даже тогда кое-что вокруг себя все-таки замечали.

— Они действительно были очень стеснены в средствах?

— Что вы, — она презрительно фыркнула, — весь этот нищенский спектакль разыгрывался исключительно ради сына; точнее, ради того, чтобы получше подцепить его на крючок. Они ведь и мысли не могли допустить, что придет время, когда он уйдет от них — в Хартон, в Оксфорд, к новым друзьям, вроде вас, а там и к новой, свободной жизни. Вот и приготовили для него этот дьявольски хитрый двойной капкан: с одной стороны — бесстыдная игра на сыновьих чувствах, с другой — непрерывное нагнетание чувства долга.

Я заметил, что Льюисы — народ простой, могли и не осознавать всей опасности такого своего обращения с сыном. Вайолет снисходительно отмахнулась.

— Ну уж, чтобы Мэри этого не понимала, — никогда не поверю. Зря мы, что ли, психологию в колледже изучали? Даже я не раз потом с благодарностью вспоминала те уроки. В чем-то вы правы: девчонки невротически зависели от матери, на все смотрели ее глазами. Бедные дурочки: они и не подозревали, что в основе родительского конфликта — всего лишь борьба за безраздельное пользование любимым сыночком!

Мне, признаться, никогда прежде мысль эта не приходила в голову. Вайолет помолчала, собираясь с мыслями.

— Лицемерие в доме Льисов разрослось до невообразимых масштабов. Людям рациональным, вроде нас с вами, просто не дано постичь всю его глубину. Такой порок не виден невооруженному глазу: он живет внутри — вросшим, всепожирающим червем. Они и сами, наверное, ужаснулись бы, если бы только смогли взглянуть на себя со стороны. Арнольд, к счастью, проявил невосприимчивость к этой врожденной болезни, его иммунитетом была природная доброта, но именно она его в конце концов и сгубила… Вам, может быть, кажется, будто я слишком сгущаю краски? Ничуть. Больше ничего и не связывало чету Льюисов: только этот гадкий червь взаимной ревности, невидимый им самим, — червь, который выел из родительской любви все человеческое, все живое.

— И вы всегда знали об этом? — я вспомнил о том, с каким уважением Арнольд всегда отзывался об уме Вайолет Эндрюс.

— Догадывалась. У миссис Льюис и ее верных девочек метод был прост: заарканить любимчика узами его же сыновьей любви. Ведь это элементарно: заставить на каждом шагу страдать человека, для которого нет ничего мучительнее, чем боль, причиненная близким. Но мистер Льюис — тот был хитрец: вот кто здесь главный злодей-то!

И снова с отвращением вспомнил я тошнотворно услужливого, яркоглазого человека, повсюду следовавшего за нами по пятам.

— При всей своей заурядности, кое в чем он был поразительно умен. Образования у него, конечно, не было: все свои способности Арнольд унаследовал от матери. Котхэмы, должна заметить, достаточно древняя фамилия: ни один состав городского магистрата с самого начала позапрошлого века без Котхэма, насколько я знаю, не обходился.

Я вспомнил, как Арнольд рассказывал мне о том, что мистер Льюис чуть ли не выкрал свою будущую супругу.

— Романтическая сказочка, как раз на него и рассчитанная. Безусловно, Котхэмы не пришли в большой восторг от выбора дочери, но, признаться, ни о каких более значительных их успехах на этом поприще мне слышать не приходилось. Боюсь, род Котхэмов теперь вообще прекратил уже существование. Есть, говорят, какой-то Котхэм Корт в десяти милях по ту сторону Блонфилда, но там теперь нечто вроде шахтерского профилактория. Городской же особняк Котхэмов — тот самый, в котором прошло детство миссис Льюис, — окончательно приобрел общественный статус: теперь помещения в нем арендуют всякие организации, вроде этого ОПИ…

— ОПИ? — Я смутно вспомнил о давнем предшественнике сегодняшней десятицентовой лавки; он назвался ОПКИ.

— Общество психических исследований. Мистер Льюис, как вы знаете, был большим поклонником спиритизма. Ну а миссис Льюис, как дама истинно образованная и невежественная, испытывала к подобным вещам суеверный ужас, который передала, естественно, и дочерям. Несколько раз я заходила к ним из любопытства: поверьте, все там было абсолютно безобидно и неубедительно. Собираются какие-то люди, зачитывают вслух газетные сообщения, делятся каким-то своим опытом, весьма сомнительного порядка, и приглашают иногда медиума, который специально для них принимает послания от духов, — словом, муть какая-то. Но для Льюиса-старшего это стало второй религией. Он меня изо всех сил хотел сначала туда затащить, но я пару раз пошутила как-то неудачно, и его этим очень обидела. Потом пришлось пожалеть об этом — когда оказалось, что Арнольд тоже является членом кружка. Я стала просить его, уверять в том, что мое отношение очень ко всему изменилось, но — мистер Льюис только головкой покачивал, да улыбался с лукавинкой: ну, вы-то знаете эту его усмешку. Они там устроили себе нечто вроде тайной ложи: для вступления нужно было собрать рекомендации и характеристики, затем пройти собеседование — стало ясно, что путь мне туда заказан. Мистер Льюис занимал у них какой-то важный пост; уж он-то позаботился бы о том, чтобы меня как-нибудь «провалить»… или — не знаю уж, как это у них называется.

— Вот, оказывается, откуда у Арнольда этот интерес к оккультизму, — заметил я.

— Интерес этот и был главным камнем преткновения в семье. Папаша, правда, доулыбался: в один прекрасный день сынок по простоте душевной проговорился, и в доме началась дикая истерика. Но — нашла коса на камень: Арнольд умел настоять на своем, особенно когда убеждался, что интересы его ущемляются без всяких причин. Если что и унаследовал он от отца, так это завидное упрямство.

— Мистер Льюис, конечно, всячески поддерживал его в этом увлечении?

— Еще бы; только не ради увлечения как такового. Папа Льюис рассудил очень верно: здесь, в этом закрытом тайном обществе, куда не ступит нога соперничающей группировки, сын находится в полной его власти. И вот представьте: что ни вечер, то наша парочка тайком сбегает на свои сеансы; оттуда — в диком возбуждении — идет домой, ну а там — скандал, слезливые упреки. Если учесть еще, что в колледже Арнольд работал как сумасшедший, то все становится на свои места: несомненно, все эти приступы бешенства, безумные пляски и прочее — прямое следствие нервного перенапряжения. Льюисам сын был нужен как разменная карта в семейных играх: о самом мальчике никто и не думал.

— Кроме вас, конечно.

— Потому что у меня не было на него никаких особых видов, — она усмехнулась. — Не спорю, я была в него вв-влюблена, — тут она почему-то запнулась, — но уж, во всяком случае, вмешиваться в его дела не собиралась.

— Не правда ли, странно, что, став отцом, он в точности повторяет ошибки родителей? Все эти его притязания…

— Совершенно бессмысленны. Бедный, бедный Арнольд! — воскликнула Вайолет трагически. — На что он рассчитывает? Я понимаю, отец и не должен любить свое чадо в расчете на какую-то отдачу, но… отдача-то должна быть! Поверьте, видеть, как все это душевное тепло изливается на какую-то злую ледышку, — свыше всяких сил.

Я стал возражать: ребенок, опережающий сверстников, скажем, в интеллектуальном развитии, в чем-то другом обязательно отстает. Детская психика не безразмерна, она неспособна вместить в себя все сразу. Если бы при своем уме Доминик-Джон был бы еще и так же развит в эмоциональном плане, мы имели бы дело с каким-то преждевременным взрослым, — и неизвестно, что тут более ненормально.

— Вам легко рассуждать, — сказала Вайолет очень тихо, — вам не приходится год за годом наблюдать, как самый близкий человек на свете медленно сходит с ума.

Мне стало жаль ее; но я вспомнил Фабиенн — и пожалел обеих.

— Что же вас все-таки заставило здесь остаться?

— Отчасти — то, о чем вы вчера уже слышали. Школа, провинция, вся эта скука и глухомань: мне позарез нужно было на юг — и замуж. Но друзей у меня здесь не было, а новые знакомства не очень-то удавались. Нужно было за что-то ухватиться. Тут Мэри и рассказала о несчастье с няней, о болезни Фабиенн — что ж, это был шанс. Я для себя решила так: начну помогать им с мальчиком, а там — стану знакомиться с интересными людьми и, чем черт не шутит…

Лицо ее залил яркий румянец; она умолкла и отвернулась.

— Ну и вы решили остаться, — пришел я на помощь.

— У меня действительно были два предложения, и обоим я отказала. Понимаете, только сейчас, встречаясь с Арнольдом по многу раз ежедневно, я начала понимать, как он болен. Конечно, ко мне он был совершенно равнодушен — иначе мне пришлось бы уехать немедленно, — постоянно выходил из себя, злился из-за мальчика… но без меня уже обойтись не мог. Разве нашли бы они мне замену? Я бы осталась с ними навсегда, на всю жизнь, если бы только Арнольд…

Она беспомощно взмахнула рукой, не в силах больше произнести ни слова. Затем взглянула на часы и медленно поднялась.

— Пора, кажется, спать. Интересно, где он сейчас? Я просто физически ощущаю, что его нет уже на этом свете. А вы?

— Ну, я бы так не сказал.

— Может быть, так оно было бы и лучше? — в голосе ее зазвенели слезы.

— Боюсь, Вайолет, тут вы правы.

Я знал кое-что о маниакальной депрессии: болезнь эта, да еще и в таком запущенном состоянии, не оставляет своей жертве шансов. И тут я решился задать вопрос, который готовил очень долго.

— Скажите: вы жили рядом, могли что-то такое слышать. В роду у Льюисов никто больше не страдал подобными заболеваниями?

Она вздрогнула и резко обернулась: мне все стало ясно, дальнейших объяснений не требовалось.

— Что вы хотите этим сказать? Что такое я должна была слышать?

— Что-нибудь такое, из-за чего вы решили тогда не выходить за него. Есть ли смысл скрывать это от меня сейчас — что изменится? — почти повторил я ее же слова.

— Его дедушка, — прошептала Вайолет чуть слышно, — умер в сумасшедшем доме. Арнольд об этом не знает. Сестры, наверное, тоже.

— Кто сказал вам об этом?

— Отец, в тот самый вечер.

Должно быть, что-то изменилось в моем лице. Она робко взглянула на меня, по-детски вздернула — и уронила плечи. Затем быстро вышла из комнаты.

Что ж, теперь я был полностью на стороне Фабиенн. Что бы ни придумывала теперь Вайолет, на какие бы обстоятельства ни ссылалась, поступок был совершен сознательно, и мотив его был прост: ненависть к девушке, отобравшей у нее любимого человека. Вот вам и лицемерие в чистом виде, подумал я: далеко же до него наивным Льюисам с их темными страхами и всей невыносимой затхлостью убогого мира.

2


На часах было около трех, но спать по-прежнему не хотелось. В комнате стояла невообразимая духота: я потушил камин и распахнул высокие окна, ведущие на веранду. Луна зашла, и все вокруг — трава, клумбы, деревья — потонуло в безмолвном мраке.

Послышался шелест; нет, шорох по гравию — ближе, ближе… Сердце едва не выпрыгнуло у меня из груди: ну конечно же, это его шаги! Впрочем, он не шел к дому, а почему-то подкрадывался, явно стараясь двигаться бесшумно.

— Арнольд? — шепнул я, чувствуя, как что-то приближается в темноте. Будто испугавшись моего голоса, он впрыгнул на веранду, отпихнул меня довольно-таки бесцеремонно и бросился к выключателю: в комнате стало темно. Затем щелкнули два дверных замочка, верхний и нижний. С грохотом, споткнувшись обо что-то, он добрался до противоположной стены и запер дверь холла. Задернулись шторы на обоих окнах, и на минуту все затихло: я слышал только его тяжелое, хриплое дыхание. Наконец силуэт, пошатываясь, снова задвигался по комнате.

— Ты, может быть, свет ищешь? — не дожидаясь ответа, я щелкнул выключателем стоявшего рядом торшера. В два прыжка Арнольд оказался рядом.

— Выключи, черт бы тебя побрал! — прошипел он злобно. Прежде чем свет погас, я успел кое-что рассмотреть. Шляпы не было, плащ повис на нем мятой грязной тряпкой. Но главное — что-то случилось с его лицом: оно как-то странно вспухло.

На столе зажегся ночник, высветив под собой узкое колечко, и знакомые очертания мебели стали выплывать из мрака. Темная ссутулившаяся фигура по-прежнему маячила где-то между мной и противоположной дверью.

— Извини меня, Баффер, за то, что я так тебя напугал.

Я перевел дух: это был его обычный, спокойный голос.

— Ну, наконец-то. Теперь рассказывай, где пропадал.

— Это как раз неважно, — вновь буркнул он как-то странно. — Перейдем к делу, да побыстрее: мне нужно о многом тебе рассказать, а времени мало. Я должен обязательно успеть, пока они за мной не явились.

— Кто?! Очнись, старина, ты у себя дома! Давай-ка выпьем для начала, — я тут же вспомнил, что путь к бару теперь отрезан.

— Не хочу! — рявкнул он зло. — Ничего не хочу. Сейчас я буду говорить, а ты слушай внимательно: потом все это передашь Фабиенн.

Кого он боится и что натворил? Не ищет ли его и впрямь полиция? Множество догадок пронеслось у меня в голове. Он придвинулся вплотную и заглянул мне в глаза. Лицо его сильно изменилось, но не из-за щетины, покрывшей щеки и подбородок: все оно как-то уродливо деформировалось и огрубело. Из-за отвисшей нижней губы до меня донеслось отвратительное зловоние: уж не сгнили ли у него за два дня все зубы?

— Ты получил мое письмо?

— Да, конечно, — я невольно отшатнулся от невыносимого запаха.

— Сьюилл! Сьюилл! Сьюилл! — закудахтал он, сопровождая каждый возглас смешком, похожим на карканье, — Ты понял, да? Сьюилл — Льюис, Льюис — Сьюилл: вот тебе и вся разница — в одной букве!

Он ухватил меня за руку и подтащил к дивану; затем рухнул вниз — и я упал рядом с ним. На запястье моем будто сжался резиновый обруч: похоже, даже пальцы у него растолстели.

— Теперь слушай, — зашептал он, а я стал соображать, как бы избавиться от этого живого наручника, — слушай внимательно. Ты должен уяснить наконец: никакой я не сумасшедший. Ненормальный — да! Но это, оказывается, совсем не одно и то же! В один прекрасный день, конечно, мне придется сойти с ума, так что пора готовиться!

Слово это будто прошило меня электрическим током.

— Теперь послушай ты меня, Арнольд, — начал я решительно, — хватит дурачиться. Сейчас я позвоню Фабиенн, скажу ей, что ты вернулся…

— Ты этого не сделаешь! — резиновый обруч сжался: меня всегда поражала сила его рук, почти невероятная для человека, который специально спортом никогда не занимался. — Так вот, отец обо всем рассказал мне перед смертью. Она — наш предок.

Кто — я уже мог не уточнять. Страшное лицо с портрета возникло прямо передо мной, причем отнюдь не в воображении. Круглые глазки с точками-зрачками, мясистый нос, чувственный рот, тяжелая челюсть: ужасные черты оживали у меня на глазах, уродливой маской наплывая на почти уже незнакомое, чужое лицо.

Я резко дернул руку и застал его этим врасплох. Помассировав запястье, достал пачку; потом зажег одну сигарету и протянул ему. Арнольд сидел, похоже, ничего не замечая вокруг.

— Ну и что еще он тебе рассказал? — спросил я, сам сделав несколько жадных затяжек.

— Сначала обо всем, что было уже мне известно: убийство, суд, приговор… Но вот ведь какая новость. Знаешь, кто председательствовал на суде? Котхэм! Нет, каково, а? Котхэм! — он опомнился вдруг и умолк. Затем придвинулся ко мне каким-то нелепым прыжком.

— Ведьмин перекресток помнишь? То самое место, где ее должны были похоронить с колом в сердце?

— И где ее, однако, не оказалось, — заметил я.

— Верно: сначала ее решили сжечь, но испугались, что пламя привлечет к себе внимание, и остановились на повешении. Кок не соврал: тело ее действительно похитили из амбара. Говорили, будто все это проделки студентов-медиков, но как там было на самом деле, одному Богу известно.

Мало-помалу он стал приходить в себя: голос его снова становился знакомым, тон — почти обыденным.

— Ребенка увезла куда-то странная супружеская пара: эти двое приехали специально на суд: ни до, ни после него их в городе не встречали. Но в 1818 году — дата установлена точно, потому что в тот год была коронация Георга Четвертого, — что это… слышишь?

Он отскочил в сторону и забился в глубь дивана. Я прислушался: кажется, грузовик прогремел где-то вдалеке.

— Все тихо, продолжай.

— Скоро уже, скоро. Мне нужно спешить, — прошептал он, задыхаясь. — Так вот, в 1818 году в городе появился человек, называвший себя Льюисом. Он нашел себе работу, женился, но очень скоро приобрел в округе дурную славу. Это был редкостный тип: пьяница, бабник и забияка. Жена у него вечно ходила с побоями, а дети — их у него оказалось с полдюжины — болтались повсюду грязные и неприкаянные, как маленькие пугала. Один мальчик, кстати, сбежал: это был мой прапрадед… только не перебивай, пожалуйста. Льюиса этого народ ненавидел и боялся: половина города жаждала его крови. И случай наконец представился. Однажды Льюиса застали за гнусным занятием: он истязал собаку. Хозяином ее оказался кучер, известный в городе громила, да к тому же еще и бывший боксер. Он пригрозил стереть подлеца в порошок: наш Льюис ответил градом насмешек и оскорблений. Натянули веревку, соорудили ринг. Все, конечно, предвкушали большую радость: Льюис малый был хоть и долговязый, но тощий, развинченный весь — шансов, одним словом, не имел никаких. Соперники вошли в круг. Громила сделал только один шаг: Льюис вытянул руку странным каким-то образом, и тот свалился замертво.

— Сердечный приступ, наверное, — заметил я как можно более спокойно. Меня очень озадачило — не содержание рассказа, нет — выражение лица моего рассказчика. — Что ж, будем считать, что Льюису повезло.

— Я бы не сказал, — Арнольд медленно стал раскачиваться взад-вперед, искоса поглядывая на меня с плутоватой усмешкой. — Убедившись в том, что кучер мертв, зрители обступили победителя, оттеснили его в глубь двора и там забили насмерть камнями. Да-да, забили камнями, — повторил он с каким-то непонятным удовольствием.

— Не слишком приятная смерть, — сказал я, пытаясь не выдать волнения.

— Да, смерть жестокая, — согласился Арнольд. — А что, по-твоему, толкает людей на жестокость? Страх, только лишь страх. Одни тут же заговорили о животном магнетизме, другие — о колдовстве, третьи вспомнили о ведьме, чье тело исчезло из амбара.

— Ты хочешь сказать, что это был ее сын? Тот самый ребенок, которого увезла куда-то супружеская пара?

— Н-на теле у н-него н-нашли кое-что, — проговорил Арнольд, заикаясь. — Маленький сосочек — но только на ноге. Кстати, и у нее был точно такой же.

К ужасу моему он спустил до колен брюки и вывернул левое бедро: на внутренней его стороне темнел крошечный бугорок.

— Что это такое, по-твоему?

— Какая-нибудь бородавка, наверное.

— Скажешь тоже, — он хитро усмехнулся и снова натянул штаны, — это и есть сосочек, для младенчиков-бесенят, самых близких наших родственничков. В давние времена подозреваемых тщательно осматривали, и если находили вот это — без промедления приговаривали к смерти.

— Арнольд, прекрати болтать глупости! — сам того не замечая, я уже кричал во весь голос. — Это вульгарная бородавка, и нечего тут выдумывать!

— Тише, нас могут услышать, — он предостерегающе поднял палец. — Не хватало только, чтобы тут меня с тобой и сцапали: нет, я сначала сделаю то, зачем пришел. Ну а пока что — слушай меня внимательно, — он придвинулся вплотную и снова обдал меня вонью. — Они убили Аннабел Сьюилл, но дух ее убить не смогли!

— Ну знаешь ли, это уж слишком, — усилием воли я заставил себя встать, подошел к торшеру и щелкнул выключателем.

— Не надо… выключи! — Арнольд вдруг весь как-то съежился на своем диване.

— Как бы не так. Сейчас ты идешь наверх, ложишься и высыпаешься хорошенько. Я же звоню в Колдфилд: пора несчастных женщин, наконец, успокоить.

— Но почему, почему ты не хочешь меня выслушать? — выкрикнул он чуть не плача. — Разве ты забыл, как мы говорили с тобой — о душах, застрявших между небесами и адом? О тех несчастных, что не в силах освободиться от земной связи?

Мысль о докторе Нейле пришла как-то сама собой: надо бы связаться с ним как можно скорее. Но сейчас-то чем его успокоить, как уложить в постель?

— Ее лишили жизни, а потом выкрали тело, не отпустив душу: не сделали ничего, чтобы нарушить контакт с этим миром — и вот она нашла себе новое убежище, в собственном сыне. Льюиса забили камнями, и снова выгнали душу прочь, в никуда! Ты знаешь, как закончил жизнь мой прапрадед — тот самый, что сбежал когда-то от несчастных братьев своих, оборванцев? Разбил руками окно в собственном доме и найден был сыном на полу: смерть наступила от потери крови. Отец хорошо помнил прадеда: это был спокойный, безобидный человек, вот только впадал иногда в бешенство, а после припадка ничего не мог вспомнить. А дедушка… ты знаешь, как умер мой дедушка?

Я-то знал, конечно, но Арнольд был уже рядом; странно, что ему удалось подкрасться так незаметно.

— В сумасшедшем доме! — жарко прошептал он мне на ухо. — Говорили, будто он тронулся рассудком в тот момент, когда нашел отца среди осколков в луже крови. Но разве в этом дело? Где она сейчас — вот что хотел бы я знать!

Арнольд двинулся куда-то в глубь комнаты и несколько раз нелепо взмахнул руками, будто пытаясь поймать что-то перед собой. Увещевать его сейчас было бесполезно.

— Отца спасла только религия. Он часто вступал с ней в контакт, особенно последние дни. И он предупредил меня: твоя очередь — готовься! Но как? Она прошла через три поколения и из трех душ высосала все самое злое: сегодня она опасна как никогда! Я вспоминаю теперь все, что творилось со мной с самого детства, и многое проясняется…

Как жаль в этот момент было мне моего бедного, больного друга; но чем я мог помочь ему? Арнольд снова оказался рядом. Рука его легла мне на плечо.

— Ты не расстраивайся так, Баффер, — он взглянул мне в глаза как-то заискивающе. — Вот сделаю то, что нужно, и мы с тобой подробно обо всем поговорим. Честное слово, последую любому твоему совету! — добавил он совершенно серьезно.

— В таком случае, старина, вот тебе мой первый совет. Взгляни на часы: скоро четыре. Не знаю, откуда у тебя столько сил, но я едва стою на ногах!

Это был последний отчаянный ход. Чем еще можно было пронять моего сердобольного друга? Реакция была характерной.

— Бедный Баффер, бедный ты мой! Ну ничего, все будет хорошо, я тебя уверяю. Помнишь, в субботу ты рассказывал о «группах освобождения» — так, кажется, они назывались? Я много думал об этом, и вот что решил; ты обязательно поможешь мне выйти на этих людей, ладно? Только учти: Фабиенн об этом — ни слова!

Неужели не все еще было потеряно? Я пообещал, что завтра же познакомлю его со своим приятелем, хорошо осведомленным в таких делах.

— Вот и отлично, ни шагу больше на Харли-стрит! — воскликнул он с воодушевлением. И тут же снова вернулась к нему какая-то тревожная, темная мысль.

— А пока что ты должен помочь мне спрятаться. Если они сейчас найдут меня, все пропало!

— Да кто такие эти «они», Арнольд? И почему они так пугают тебя?

Он вновь лукаво повел бровями.

— Об этом ты лучше не думай: с ними я разберусь без твоей помощи. Вот только сначала позабочусь о Доминик-Джоне.

— Нечего о нем заботиться, он в полном порядке. Во всяком случае, предоставь это нам с Вайолет. Шел бы ты, поспал хоть часок, а?

— Да понимаешь ли ты, какая ему угрожает опасность? — он от волнения чуть не задохнулся. — Она может овладеть и им тоже! Моя задача — обезопасить его во что бы то ни стало!

— Допустим. Но есть прекрасное средство: молитва.

Он кивнул.

— Тут все зависит от того, кто в данный момент сильнее, Бог или Дьявол.

— Ты только что говорил о том, как вера спасла твоего отца. «Сохрани меня, Господи, от злого духа…» Я не слишком большой знаток церковных текстов, но есть же там что-то о «силе зла»: лучший способ одолеть ее — это не признавать вообще… ну, или что-то в этом духе.

— Не признавать зло?

— Нет, только его силу. — На память мне пришли давние слова какого-то католического священника. — Признающий «благословенное могущество Господне» не вправе ни на минуту подвергать сомнению полную и окончательную его победу над нашим общим врагом!

— Окончательную, в том-то все дело! — радостно ухватился он за случайное слово. — А кто гарантирует нам сиюминутный успех? «Тысячи столетий как быстрые вечерние минуты пролетают пред взором твоим…» Но для Вечности — что есть жизнь человеческая? Когда исполнен будет божественный промысел, кто вспомнит о сегодняшних жертвах? Нет, Баффер, смешно полагать, будто, отказывая Сатане в могуществе, мы тем самым наносим ему какой-то урон. Недооценка сил противника никому еще не помогала в победе.

Я присел: кажется, он снова начинал успокаиваться — но надолго ли? Впрочем, если он во что бы то ни было хочет встретить рассвет за ученым спором, стоит ли ему мешать? Все лучше, чем какая-нибудь выходка в доме. Рано или поздно он обязательно свалится с ног; тут-то я — сразу к телефону. Сколько же часов он на ногах? Сидя рядом с ним на диване, я в ужасе разглядывал болтавшуюся подошву ботинка, комья шнурков, перепутавшихся с травой… И все это время он ничего не ел!

— Присаживайся, Арнольд, давай потолкуем обо всем спокойно. Только сначала ты бы перекусил что-нибудь.

— Нет, все это потом.

Что-то громко звякнуло: он обернулся волчком, я тоже вскочил с кресла. Лязгнул металл: что это — дверная ручка? Мы затаили дыхание. Раздался грохот: теперь уже ручку трясли изо всех сил.

— Пу-Чоу, выходи! — тоненько донеслось из-за двери, — Не притворяйся, что тебя нет, я же знаю, ты здесь!

— Арнольд! — я попробовал остановить его, вспомнив, как брезгливо отстранился недавно Доминик-Джон всего лишь от разгоряченного лица матери: что-то будет теперь? Мальчик непредсказуем: его реакция может стать последней каплей… Он отстранил меня с мягкой улыбкой и направился к двери.

— Чем это вы тут занимаетесь, в темноте? — Доминик-Джон, засунув руки в карманы ночной рубашки, невозмутимо вошел в комнату и прежде чем кто-то из нас успел помешать ему, щелкнул выключателем у двери. Несколько секунд я стоял, щурился и все никак не мог привыкнуть к яркому свету.

Мальчик оглядел отца с головы до ног: огромные бесцветные глаза его не выразили ни ужаса, ни удивления.

— Какой вид у тебя интересный, — произнес он с полным безразличием. Арнольд неловко рассмеялся.

— Ничего, сейчас побреюсь, приму ванну, — неожиданно, с размаху, он попытался заключить сына в объятия. Тот отскочил, как ужаленный.

— От тебя воняет!

— Ну, может быть, я ведь все это время не мылся.

— Почему это ты не мылся? — Доминик-Джон отступил еще на шаг; личико его исказилось брезгливой гримасой.

— Как-то все… забывал, что ли.

— В цивилизованном обществе не забывают о таких вещах. Было бы очень неплохо, если бы ты, для начала, занялся собой, а потом помог мне найти планшетку.

— Ты ее потерял? Хорошо, вот переоденусь, и сразу пойдем искать.

Я перевел дух: холодность сына, кажется, ничуть Арнольда не задела. Он стоял в каком-то оцепенении, не в силах отвести от любимого чада восхищенных глаз. Неизъяснимое блаженство разлилось по его усталому лицу — и как-то стерло ужасную маску. Может быть, она мне лишь привиделась в темноте?

— Любимый мой, сколько же мы с тобой не виделись! — воскликнул Арнольд с нежностью.

— Мы не виделись с воскресного вечера, — послышалось в ответ. — Между прочим, я хотел позвонить тебе, но сделать мне этого почему-то не разрешили. А мне есть что тебе сообщить.

— Ну и отлично: пока буду бриться, обо всем и расскажешь.

Он снова будто забылся: положил грязную ладонь на золотистую головку и принялся ласково поглаживать густые шелковистые пряди, от макушки до затылка, подолгу останавливаясь пальцами на тоненькой шейке. Доминик-Джон изо всех сил терпел: лишь подрагивающие ресницы выдавали его чувство.

— Пойдем-ка наверх, а? Ты подготовишь мне ванну, а я постепенно начну приводить себя в человеческий вид…

Я хотел было подняться с ними, но на полпути остановился в раздумье. Отец шел, все еще держа руку на плече сына: они говорили так громко, что было странно, как это Вайолет до сих пор не проснулась. Арнольд расслаблялся на глазах; радость долгожданной встречи вытеснила, по крайней мере на время, страх перед таинственными «преследователями». Но главное, поднимаясь по лестнице, он дважды споткнулся, а на площадке сладко потянулся и во весь рот зевнул. Это уже давало надежду.

— Спокойной ночи, Баффер, — Арнольд повернулся ко мне, — спи спокойно.

Дверь за ними закрылась. Никто не вспомнил о том, что спать спокойно мне теперь негде. Я постоял немного, услышал шум воды и пошел к Вайолет. На стук никто не ответил. Я нажал ручку — дверь, к счастью, оказалась незаперта.

Вайолет спала мертвым сном, при свете включенной лампы, разметав роскошные волосы по подушке. Почему она до сих пор не проснулась от шума, я понял, увидев рядом на тумбочке пузырек с капсулами. Жалко было будить ее, но кто, как не она, имеет право первой узнать о возвращении?

Я протянул руку и осторожно потряс Вайолет за плечо. Она тихо застонала, повернула ко мне голову и несколько секунд, похоже, не могла понять, кто это перед ней.

— Что такое?!

— Арнольд вернулся.

— Где он? — Язык у нее заплетался, видимо, доза была чувствительной.

— У себя в спальне, с мальчиком. Сейчас же хочу позвонить Фабиенн. Извините, что разбудил, но мне казалось, вам лучше узнать об этом как можно скорее.

— Погодите секунду, — она нащупала пеньюар у подножия кровати. — А где он был, не рассказывал?

— Нет, ни слова.

Мы поднялись на площадку: за дверью все еще шумела вода. Плохо, подумал я; в таком состоянии как бы он не заснул в ванной: на сыночка в этом случае надежды мало — будет стоять себе рядом и наблюдать, как тонет отец, — даже, пожалуй, без любопытства.

Я распахнул дверь; в ноздри сразу же ударил запах сажи. В камине, на белом листе бумаги, аккуратно расстеленном служанкой, валялся обгорелый спичечный коробок — следы моего здесь пребывания. Не видно было ничего, что могло бы так пахнуть.

Арнольд, все еще одетый, вытянув ноги, сидел в кресле; голова его тяжело свесилась на грудь. В такие минуты сознание выхватывает из общей картины одну деталь, которая потом всю жизнь преследует тебя кошмаром. Взгляд мой остановился почему-то на пролысинке у самого носка ботинка; кожа здесь была стерта почти насквозь.

— О бедный Арнольд! — Вайолет, наверное, первым делом увидела полуоторванную подошву. Она подбежала и положила руку ему на плечо. Арнольд пошевелился и с трудом поднял веки. Затем сонно нам улыбнулся и промямлил:

— Привет.

«Где же там Доминик-Джон, — подумал я, — все никак не наполнит ванну?»

«Что же нам с ним делать?» — спросила Вайолет без слов, одним только взмахом ресниц.

— Давай помогу раздеться, — я подошел к креслу. Он продолжал улыбаться; смысл моих слов до него не дошел.

— Ну вот и все. Ей он теперь не достанется. Я позаботился об этом.

Я бросился к двери, за которой все еще слышался шум воды. Ванна была почти наполнена, мальчик лежал в ней лицом вниз. Я приподнял тело — головка свесилась под неестественным углом: на сломанной шее виднелись темные пятна. Кончик языка был зажат между двумя рядами белоснежных зубов.

— Какая вонь! — донеслось сзади; Вайолет ничего не видела за моей спиной, — дымоход, что ли, засорился? О боже, что это?

Я повернул голову и проследил за ее взглядом: от нижнего угла ванной вверх по стыку двух стен, до огромной черной кляксы под самым потолком. Будто кто-то швырнул кулек с сажей, и он взорвался — точно в верхнем углу.




Послесловие переводчика


Итак, долгожданный хэппи-энд позади; можно перевести дух и попытаться ответить на некоторые, наверняка возникшие у читателя вопросы.

Первый и самый каверзный: почему, все-таки, «Отверженный дух»? Разве дословный перевод не предполагает множество иных, куда более очевидных вариантов? Как будто бы так. Но вдумаемся: ведь в контексте романа очень «тихое» это слово — «unquiet» — приобретает постепенно двойной, очень весомый смысл. И «дух» несожженной ведьмы оказывается не столько даже «неспокойным» («мятежным», «терзающим», «шумным» и т. д.), сколько «неуспокоенным» (вспомним рассуждения Арнольда на эту тему), «не обретшим приюта». Соединение в одном слове двух смысловых «струй — „неприкаянности“ с „мятежностью“, — наполняющее заглавие столь неожиданной глубиной, и подсказывает как бы „среднеарифметическое“ решение. Ну вот, с „отверженностью“, будем надеяться, разобрались.

Теперь вопрос второй, у нас с вами общий — к автору: кто он такой, все же, этот малоизвестный бристольский поэт»? Не плод ли богатого писательского воображения? Или, быть может, ископаемый самородок масштаба Арнольда Льюиса (известно ведь, что Маргрит Стин, как и герой ее романа, любила поворошить залежи местного фольклора)? Оказывается, ни то, ни другое.

Томас Ловелл Беддоуз (1803–1849) — «последователь Марстона и Сирила Турниера в общей для них мрачной склонности выражать в своей поэзии чувства, крайне далекие от тех, кои принято именовать человеческими…» («Энциклопедия Британника») — не только пребывал некоторое время на этом свете, но и прожил жизнь, достойную своей более чем своеобразной Музы.

Сын врача Томаса Беддоуза и сестры известной в то время английской писательницы Элизабет Эджуорт унаследовал все родительские таланты: окончив медицинский факультет Оксфордского университета, он опубликовал два поэтических сборника, дождался, пока в Англии их запретят, и отправился в Европу — анатомировать трупы, изучать психологию и продолжать (начатый в 1825 году, да так и не законченный) «магнум опус» — «Death’s Jest Book». В Геттингеме и Франкфурте, Вюрцбурге и Цюрихе Беддоуз упорно трудился на нескольких поприщах, попутно изумляя местную богему чудачествами, одно из которых оказалось роковым.

В 1847 году во Франкфурте поэт встретился с неким булочником по имени Деген, поселился с ним под одной крышей и уговорил его… стать актером (!). Начались месяцы бесплодных репетиций и невероятных творческих странствий. Дело дошло до того, что однажды в Цюрихе Беддоуз ангажировал целый театр ради того лишь, чтобы дать своему протеже возможность сыграть роль Хотспура. Спустя несколько месяцев в Базеле утомленный духовными поисками экс-булочник сбежал от полубезумного британского Пигмалиона. Абсурдный фарс обернулся трагедией. В мае 1848 года Беддоуз, потрясенный изменой, попытался вскрыть себе вены. Увы, неудачной оказалось лишь первая попытка: в январе 1849 года поэт умирает, приняв яд кураре. Спустя год выходят пять актов его неоконченной драмы, «фантастической, прежде всего, в своей вопиющей невразумительности» («Энциклопедия Британника»); почти сразу же книга становится библиографической редкостью.

Роберт Браунинг, потрясенный историей жизни и смерти своего соотечественника, пообещал: «Если когда-нибудь я стану профессором поэзии, то первую свою лекцию посвящу Беддоузу, нашему забытому поэту». Не прошло и ста лет, как это сделала за него Маргрит Стин.

…Допускаю, что совсем иные вопросы волнуют сегодня нашего читателя. Ну, например: от кого, все же, пытался спастись Арнольд в ту роковую ночь — неужто от тех самых «бесенят», для которых он был отцом-кормильцем? Как-то сложилась дальнейшая их судьба?.. И еще, непременным ли следствием того доморощенного «экзорсизма», в котором главный герой переплюнул отца Карраса, является порча некоторой части потолка? Что будет, если ту же процедуру проделать в нашей, советской ванной, предусмотрительно снабженной вентиляционной решеткой?..

Давайте все же надеяться, что издательство «Ренессанс» совместного предприятия «ИВО-СиД» ответит нам продолжением замечательной серии «Мир мистики». В ней-то, думается, и найдем мы ответы на многие волнующие нас вопросы.






    

Владимир Поляков






* * *


МАРГРИТ СТИН (1894–1975) — английская писательница. Родилась в Ливерпуле, здесь же окончила частную школу, после чего переехала в Лондон, где работала некоторое время воспитательницей в детском саду, школьной учительницей, преподавательницей ритмики и танцев.

В 1923 году Маргрит стала профессиональной актрисой и вступила в театральную труппу Фреда Терри, чья сестра Эллен (блиставшая в те годы на британских подмостках) и посоветовала ей всерьез заняться литературой. В 1926 году М. Стин публикует свой первый роман («Золотая клетка») и с этого момента вплоть до середины 50-х годов выпускает в среднем по книге в год. Перу ее принадлежит 28 романов (из них наиболее популярными стали «Солнце — мое проклятие», 1941; «Сумерки Фладов», 1949; «Печаль Иегова», 1953, составившие трилогию об истории семейства Фладов), три пьесы, два детских сборника, биографические и литературоведческие работы.

Известность в академических кругах принесли писательнице монография, посвященная творчеству английского писателя Хью Уолпола, и фундаментальная работа об Уильяме Николсоне, с которым в 40-х годах она сблизилась лично и провела несколько счастливых лет (вплоть до смерти художника в 1949 году) в своем оксфордширском особняке.

«Отверженный дух», 25-й по счету роман М. Стин, вышел в 1955 году. На русский язык ее произведения до сих пор не переводились.


notes



Примечания





1


Флаксман, Джон (1755–1826) — английский скульптор и художник эпохи классицизма, автор знаменитых иллюстраций к Гомеру.




2


Николсон, сэр Уильям Ньюзэм Прайор (1872–1949) — английский художник, автор знаменитого «Портрета Королевы Виктории»; в 40-х гг. — близкий друг М. Стин. Тулуз-Лотрек, Анри Де (1864–1901) — французский художник, прославился картинами и плакатами на темы быта парижской богемы.

Роуландсон, Томас (1756–1827) и Гилрей, Джеймс (1757–1815) — известные английские художники-карикатуристы.




3


«Счастье свое я пытаюсь найти в манящих далях, хотя, в конечном счете, оно, наверное, в смерти» (фр.).




4


Кухонная утварь (фр.).




5


«Когда она вошла в церковь, ей подали свечу» (фр.).




6


Get ready (англ.) — готовься.




7


«Счастье свое я пытаюсь найти в манящих далях, хотя, в конечном счете, оно, наверное, в смерти»(фр.).