Охотники за каучуком
Манфред Кюнне


Книга немецкого автора Манфреда Кюнне читается как увлекательный исторический роман. Канвой для него служат действительные события, связанные с первым открытием каучука в бассейне Амазонки, грабительскими походами испанских конкистадоров, с историей организации плантаций каучуконосов на юге Азии и в Африке. События, описываемые в книге, живо перекликаются с последовавшей широко развернувшейся борьбой колониальных стран за национальную независимость. Очень ярко показано проникновение монополистического капитала в различные сферы жизни ряда азиатских и африканских государств, а также стран Латинской Америки, ярко и живо описаны ужасы, творившиеся в колониальных странах белыми завоевателями и цивилизаторами.


Манфред Кюнне. Охотники за каучуком


Manfred Kunne

Kautschuk: Roman Eines Rohstoffes


Манфред Кюнне

Охотники за каучуком

Роман об одном виде сырья


Предисловие


Манфред Кюнне, молодой писатель из Германской Демократической Республики, дал своей книге «Охотники за каучуком» подзаголовок — «Роман об одном виде сырья». Это документальная повесть, в которой в живой и увлекательной форме рассказывается об «открытии» европейцами «жидкого дерева» — каучука, о полных драматизма приключениях в дебрях Амазонки, о контрабандном вывозе семян каучуконосной гевеи алчными голландцами и англичанами для закладки каучуковых плантаций в Азии. Описывается бесчеловечная эксплуатация негров, добывающих для бельгийских магнатов в бассейне Конго обагренный кровью каучук.

Автор показывает, как возникали колониальные империи, описывает историю захватов и закабаления вновь открытых стран, борьбу капиталистических монополий за рынки сбыта каучукового сырья; перед глазами читателя развертывается история угнетения и эксплуатации порабощенных народов.

Прослеживая колониальные захваты с эпохи проникновения Испании в Южную Америку, автор ставит своей целью снять завесу романтики, которой буржуазные писатели часто прикрывают неблаговидную роль дипломатов всех рангов и финансовых воротил при «освоении» новых земель. Очень образно описывается, как с помощью политических интриг и подкупов создавались различные «акционерные общества», которые под маской заботы о местном населении и развития национальной экономики опутывали порабощенные страны сетью своих щупальцев; как первоначально стихийный протест отдельных доведенных до отчаяния людей перерос сначала в неорганизованный, но уже массовый протест, а затем превратился в широкое национально-освободительное движение, охватившее все континенты.

Повествование начинается с рассказа о первых грабительских походах испанских конкистадоров, оказавшихся в Южной Америке в погоне за легендарными богатствами Эльдорадо. Случайно они «открывают» уже давно известное индейцам загадочное вещество — каучук, выделяемое некоторыми видами деревьев. Первоначально не вызвавший никакого интереса материал позднее все больше начинает проникать во все отрасли промышленности и становится незаменимым сырьем и средством обогащения армии дельцов. На примере истории освоения этого вида сырья Кюнне показывает, как капиталистические группировки под предлогом служения науке привлекают на свою сторону ученых, многие из которых были искренними гуманистами, заставляют их приносить свои силы и знания в жертву богу наживы и косвенно помогать им в эксплуатации народов колоний. Книга воспроизводит картину ужасающих условий труда и жизни коренного населения колониальных стран, работающего на каучуковых плантациях, их нищеты и полного бесправия. Перед читателем проходит вереница алчных, потерявших человеческий облик плантаторов, идущих на любое преступление ради обогащения. Перед ним раскрываются образы людей, организующих и направляющих всю эту свору, образы колонизаторов во фраках — премьер-министров, губернаторов, банкиров, коронованных особ и их услужливых помощников — предателей рабочего-движения.

Манфред Кюнне доводит свое повествование до начала нашего века, до начала эпохи великих революционных потрясений.

Но как живо напоминают современные события в колониальных странах то, что описано Кюнне. Только это уже не борьба одиночек за свое существование. На путь борьбы с империализмом встали целые народы. Пламя национально-освободительного движения охватило не только Южную и Юго-Восточную Азию, оно распространилось на «черный материк», бывшую вотчину леопольдов и детьежей всех мастей, и на страны Латинской Америки, где безраздельно господствовали американские империалисты.

Великая Октябрьская революция, принесшая свободу народам России, расшатала устои колониальных империй, пробудила национальное и классовое самосознание широких масс трудящихся в колониальных странах. После второй мировой войны образовался мощный социалистический лагерь. Все это способствовало окончательному развалу колониальной системы.

Не брезгуя никакими методами, империалистические блоки стремятся удержать свои бывшие колонии.

Но им не помогут всевозможные «реформы», которые они проводят в своих колониях и в зависимых странах.

Не поможет им и другой путь, с помощью которого неоимпериалисты пытаются удержать в своих руках ключевые позиции к естественным богатствам колониальных стран — каучуку, нефти, урану, цветным металлам, путь прямого террора и применения оружия.

Разыгравшаяся в наши дни трагедия Конго, пожалуй, наиболее яркий пример лицемерия, жестокости и кровожадности колонизаторов. С помощью своих американских покровителей бельгийские империалисты, не желающие терять экономических позиций в стране, организовали заговор против молодой республики Конго, твердо решившей стать на путь самостоятельного развития. Империалистам и их ставленникам в ООН не удастся задержать необратимый процесс исторического развития. Им не поможет ни подлое убийство искреннего патриота своей родины главы конголезского правительства Патриса Лумумбы, ни развязывание колониальных войн, ни террор, ни подкупы.

То, что произошло в Конго, то, что происходит в Анголе, лишь ускоряет процесс пробуждения широких народных масс в колониальных и бывших колониальных странах, стремящихся к национальной и политической независимости. «Прошло время, когда империализм мог беспрепятственно использовать людские и материальные ресурсы этих стран в развязываемых им грабительских войнах. Настало время, когда народы этих стран, преодолевая сопротивление реакционных и связанных с колонизаторами кругов… могут поставить свои ресурсы на службу всеобщей безопасности», — записано в Программе Коммунистической партии Советского Союза.

Книга Манфреда Кюнне помогает развеять миф о «свободном мире», о «цивилизаторской» миссии колонизаторов. Она вскрывает пороки империалистического «рая», показывает всю гнилость буржуазного строя, показывает историческую неизбежность и необходимость борьбы за раскрепощение колониальных народов.

Название «Каучук», которое дал автор своей книге, может создать впечатление, что она посвящена техническим проблемам этого сырья. Поэтому русская редакция сочла возможным изменить название в соответствии с содержанием книги.

В. Бережков


Глава первая

«Жидкое дерево»


В начале 1541 года Гонсало Писарро, младший брат завоевателя Перу, вышел из города Кито во главе, отряда из четырехсот испанцев и четырех тысяч индейцев-носильщиков на поиски Эльдорадо, легендарной страны золота, расположенной по ту сторону Кордильер; где она находилась, никто не знал, но все считали, что в ней таятся несметные сокровища. После долгого перехода по заснеженным плоскогорьям испанцы начали спуск к равнине через напоенные дождями горные леса, вступили в душные чащи джунглей и, двигаясь вниз по течению Напо, через семь месяцев посла выхода из Кито достигли берегов Агуарико — большой лесной реки, преградившей им путь. Изнемогая от голода и усталости, они разбили здесь, поблизости от селения индейцев из племени омагуа, свой лагерь. Писарро, слегший от тяжелого приступа лихорадки, понял, что двигаться дальше по суше невозможно. Он передал командование своему заместителю Орельяне, под руководством которого испанцы через несколько дней — прямо в девственном лесу — приступили к постройке бригантины.


1


В зеленом сумраке леса на катках, освещенный красными отблесками горнов, покоится остов корабля. Стук топоров и визг пил смешиваются с хриплыми окриками корабельного плотника Андре Дюранта, бранью работающих солдат и гортанными возгласами индейцев. Едкий дым, поднимающийся из примитивных горнов, стелется по прогалине, временами обволакивая лагерь, разбитый на ее краю. То здесь, то там очищенный индейцами от веток с темно-зелеными, словно лакированными листьями ствол дерева начинает с треском клониться набок и с глухим стуком падает на землю.

Время от времени Андре посматривает на обливающихся потом полуголых людей, уже давно сбросивших свои доспехи и оружие; одни, согнувшись над поваленными стволами, рубят, пилят, обтесывают их, другие, примостившись у горнов, куют раскаленное железо. Дюрант знает, что заставляет их безропотно выполнять тяжелую работу, отдаваться ей самозабвенно, не жалея сил: мысль о золоте!

Несколько месяцев назад, когда они выступили из Кито, оружие солдат сверкало в утренних лучах солнца, в чистом воздухе далеко разносилось ржание лошадей, лица светились радостным возбуждением. Они везли с собой аркебузы, кулеврины, секиры, арбалеты и мечи — тяжелые клинки толедской стали, уже послужившие им в боях с индейцами нагорья; целые табуны лам были нагружены инструментами и продовольствием; кроме того, за отрядом индейцы-пастухи гнали сотни свиней — испанцам не хотелось тратить времени на охоту.

Индейские женщины с причитаниями расступались перед отрядом, нескончаемой лентой тянувшимся по дороге в горы, проложенной еще инками. Андре Дюрант, ехавший в авангарде рядом с Орельяной, слышал, что говорил начальнику Педро, индеец-переводчик, передававший слова одной из женщин:

— Вы погибнете! Духи уничтожат вас!

Орельяна засмеялся. Его бородатое, загоревшее в лучах южного солнца лицо наискось, от левой щеки до лба, пересекал шрам, едва прикрытый шлемом. Когда Орельяна выпрямлялся в седле, его раненое левое плечо неестественно опускалось. Еще во время кровавого завоевания Перу он, будучи приближенным Писарро, показал свои незаурядные способности и храбрость. Его не оттолкнула резня, устроенная лет за двадцать до того на Кубе, а затем в Мексике; в то же время это побоище заставило убеленного сединами доминиканского монаха Лас Касаса выступить против грабителей миссионеров, своих же собратьев по ордену, и осудить словом и пером ханжеское корыстолюбие испанского царствующего дома. После окончания боев Орельяна был назначен вице-губернатором одной из богатых провинций, основал там город и получил — помимо сотен рабов-индейцев — свою долю золота, захваченного Писарро. Но этого показалось ему мало, когда он узнал о новом плане наместника. Вложив все наличные деньги, Орельяна снарядил отряд из тридцати всадников и привел его под знамена Писарро. Благодаря своей храбрости и товарищескому отношению к подчиненным он пользовался среди солдат большей любовью, чем сам генерал.

— Через несколько месяцев мы по этой же дороге вернемся домой, — сказал Орельяна своему адъютанту, лейтенанту Рамиресу, бородатому великану с открытым веселым лицом.

— Да, через два-три месяца, — согласился Рамирес.

Так думали все участники похода.

Да и кому могло прийти в голову, что в этих диких горах людей и животных на каждом шагу будут подстерегать пропасти, что лошади будут срываться с крутых обледеневших троп, а холодный ветер, завывающий по ночам в горах, принесет болезни и гибель сотням индейцев, мерзнущих в своих легких одеяниях? Кто мог подумать, что леса, покрывающие склоны Кордильер, станут сущим адом для путешественников, где заросли образуют почти непреодолимую преграду? А кто знал о впивающихся в кожу клещах, о ядовитых пауках и шершнях или об огромных черных муравьях, целые полчища которых атаковали по вечерам расположившихся на привал людей, прогрызая их одежду своими острыми, как нож, челюстями?

От сырости кожаные колеты солдат покрывались плесенью, в войске вспыхнула лихорадка; лам и свиней засасывало в болота, большая часть лошадей пала. Когда же горы наконец остались позади и отряд, спустившись на равнину, вошел в густые кустарники, случилось новое несчастье: последние из уцелевших животных утонули во время наводнения; та же участь постигла сотню с лишним индейцев, взваливших на себя груз, который раньше несли вьючные ламы.

Кое-кто из солдат уже начал резать кожаные части своего обмундирования на полосы, варить их и есть. Некоторые сдирали кору с молодых деревьев и жевали ее. Лишь изредка какому-нибудь счастливцу удавалось подстрелить из арбалета оленя или кабана.

Отец Карвахаль, архиепископ Лимы, сопровождавший воинов в походе, каждое воскресенье собирал их утром на поляне и служил обедню. Весь в черном, худой и седобородый, стоял он среди солдат и громким, твердым голосом внушал:

— Тяжкое испытание послал нам господь. Неисповедим он в благости своей и страшен в гневе своем. Но взывает он к нам: не забывайте, все вы дети мои! А потому ступайте и уповайте на меня, ибо я отец вам всем и останусь с вами, куда бы ни шел путь ваш…

И обессиленные, измученные лихорадкой люди тащились дальше, увлекаемые мечтой о желтом металле, из которого их фантазия воздвигала целые горы, осыпанные огромными алмазами.

Даже когда они вышли на берег Агуарико и поняли, что путь к манящей их стране золота еще очень далек, полон опасностей и неизвестно, достигнут ли они вообще желанной цели, даже тогда ни один солдат не захотел повернуть назад. Слишком свежи еще были в памяти ужасы тропического леса, сквозь который они только что пробились: возвращение через этот ад казалось более страшным, чем неизвестность, ожидавшая их впереди.

Индейцы из племени омагуа, жившие в селениях, расположенных недалеко от лагеря, сначала относились к белым людям недоверчиво. Но, получив от Писарро подарки — разноцветные стеклянные бусы, медные браслеты, платки и бисер, — они стали доверчивее и даже начали приходить в лагерь с женами, принося с собой мясо и фрукты. Один лишь шаман — тощий индеец, увешанный костями животных и пестрыми камнями, — не показывался в лагере: в день прибытия посланцев белых людей он заклинал в лесу духов и остался без подарков.

В течение нескольких дней испанцы отдыхали, заигрывали с индианками, а в воскресенье слушали обедню, на которую пришло много местных индейцев. Особенно большое впечатление на туземцев произвели кадила и высокие восковые свечи, и по окончании богослужения они окружили священника и пожелали принять крещение. При этом их лица выражали такое же удовольствие, как лица детей, впервые увидевших фокусника.

Однажды утром Дюранта вызвали в палатку Писарро на совещание, в котором участвовали сам больной генерал, Орельяна, отец Карвахаль и лейтенант Рамирес. К концу совещания Дюрант взял у Орельяны кусок мягкой, гладкой коры и углем набросал на ней эскиз корабля.

По приказу Орельяны солдаты начали рубить лес. Снятые с павших лошадей подковы были использованы для изготовления железных полос, крючьев и длинных гвоздей; в отряде нашлось немало ремесленников, знакомых с кузнечным делом. Но повалить подрубленные деревья не удавалось, так крепко сплелись их ветви. Помогли омагуа; словно большие кошки, влезали они на деревья и каменными топорами обрубали кроны. Вскоре в лесу образовалась просека, кишевшая строителями. С большим трудом стволы железного дерева распилили на длинные доски и брусья. Из пальмовых волокон и лиан индианки свивали веревки, а из камыша плели циновки, из которых под наблюдением бывшего матроса сшивали большие паруса.

И вот Дюрант стоит на палубе своего детища и следит за работой плотников, удовлетворенно постукивая ногой по прочным доскам. Еще неделя-другая, и корабль, подняв паруса, поплывет по реке навстречу стране золота, кончатся трудности похода по девственным лесам. Осталось поставить мачты и оснастить их реями и парусами. Но ведь сначала надо…

Дюрант хмурится.

Ну конечно! Подумали, как распределить работу, уточнили срок, решили, что у корабля будет двойная палуба, что в корме нужно проделать бойницы для кулеврин и что нельзя слишком утяжелять руль… Но совсем упустили из виду смолу — смолу для конопачения щелей!


2


— Туахала!

За стенками палатки жужжат насекомые. Снаружи проникает тусклый свет от костра. С вырубки доносится шум работы.

— Туахала, мне надо поговорить с тобой, ты слышишь? — Педро добросовестно переводит каждый вопрос белого человека. — Почему ты молчишь? Ты больна? Может быть, ты боишься?

Не шевелясь, плотно сжав губы, девушка сидит на травяной циновке, которую сплел для нее Педро. На ее запястьях сверкают тяжелые медные браслеты. Черные блестящие глаза смотрят мимо лейтенанта Рамиреса, будто он и не открывал рта.

Задумавшись, Рамирес выходит из палатки. Каждый день безуспешно он пытается добиться ответа от Туахалы. Она сидит на корточках у задней стенки палатки и словно цепенеет, стоит ему приблизиться к ней. Однажды, выйдя из себя, он схватил ее за длинные, гладкие волосы и стиснул голову своими ручищами.

С тех пор она перестала есть и пить.

Рамирес вспоминает тот изнуряюще жаркий, трудный день похода, когда он увел девушку. Накануне ночью забили последнюю лошадь, и все же к утру одиннадцать носильщиков умерли от голода и потери сил.

Около полудня солдаты авангарда, которым командовал Орельяна, вдруг увидели на берегу небольшой реки между зарослями кустарника и стеной высоких деревьев, усыпанных кроваво-красными цветами, хижины и странные сооружения на сваях с крышами из пальмовых листьев; вблизи строений высокие мускулистые индейцы вытаскивали из воды длинные лодки, выдолбленные из стволов деревьев. У Орельяны хватило ума задержать своих изголодавшихся солдат и отправить в селение сначала двух переводчиков с подарками для вождя. Через час посланцы вернулись. Вождь приглашал «белых сынов Солнца» прийти в деревню.

Индейцы робко глядели на вступавший в селение отряд испанцев. Орельяна сразу заметил, что у многих туземцев сквозь отверстия в ушах и носу были продеты небольшие золотые палочки. Вождь и его воины, надев богатые украшения из перьев, провели белых людей к малоке — высокому и просторному строению, стены которого были сплетены из тростника. Вождь сам пригласил гостей занять почетные места.

Орельяна начал было сразу расспрашивать вождя о дороге в страну золота; Педро украдкой подал знак и шепнул, что индейские обычаи не позволяют заводить такого разговора, пока не кончится церемония встречи. Орельяна передал своим людям, чтобы до поры до времени они вели себя тихо, и сам не проронил ни слова, пока индейцы разносили мелкие глиняные миски с белым ароматным мясом и фруктами. Рослая девушка, дочь вождя, поднесла Орельяне чашу почета. Рамирес, сидевший рядом с полковником, залюбовался крупным, гибким телом девушки, непринужденностью ее движений и крепкими, белыми как жемчуг зубами, открывавшимися в улыбке. Протягивая и ему полный до краев деревянный кубок, она засмеялась; Рамирес поспешно схватил его, осушил единым духом и вдруг почему-то покраснел.

Позже он узнал ее имя — Туахала. Когда пиршество закончилось, вождь велел подать душистые, свернутые в небольшие трубки коричневые листья; с одного конца их зажигали и втягивали в себя ароматный дым. В честь гостей индейцы принесли затем пузатые кувшины с пальмовым вином и пустили их по кругу. Вскоре испанцы оживились и повеселели.

Только Орельяна собрался начать расспросы — в разговоре с Педро вождь дал понять, что ему известно, где искать страну золота, — как с окраины деревни донеслись громкие крики и барабанный бой. Индейцы встревожились. Орельяна быстро объяснил им, что это идут его белые друзья, для которых он узнавал дорогу; они тоже, как и его солдаты, утомлены тяжелым походом и голодны. Он попросил вождя угостить его друзей.

Индейцы поспешно начали приготовлять еду, но с удивлением и беспокойством следили за тем, как много новых «сынов Солнца» входит в деревню. Припасов не хватало на всех. Чтобы не рассердить белых людей, вождь приказал принести все оставшееся пальмовое вино.

Опьяневшие от незнакомого напитка, испанцы не сводили глаз с индианок, подававших им кувшины. Обнаженные тела женщин, казалось, горели в красных отблесках факелов.

Никто не удерживал бородатого великана солдата, который вдруг вскочил и схватил одну из женщин. Пронзительный вопль заглушил шум праздника.

Вождь тоже вскочил со своего места и быстрыми шагами подошел к бородачу, но тотчас получил удар кулаком в лицо. Другой солдат, подбежавший с несколькими своими товарищами, вырвал у вождя из мочек ушей золотые палочки. Вождь упал. В одно мгновение почти все белые поднялись и бросились на индейцев.

Рамирес вдруг протрезвился, увидев у многих солдат ножи к руках; некоторые испанцы начали пробиваться сквозь толпу к женщинам. Помещение наполнилось воплями ужаса и пьяным хохотом. На земле уже лежали бездыханные тела индейцев. У входа в малоку создалась невообразимая давка, люди падали, безжалостно топтали друг друга. Женщины пытались спастись бегством, но солдаты догоняли их, хватали и волокли в хижины, откуда вскоре послышались шум и приглушенные крики.

Рамирес пробился сквозь толпу, взял Туахалу за руку и вытащил из помещения. Она пыталась вырваться, упершись свободной рукой ему в грудь, но, видя, что это не удается, укусила его, и Рамиресу пришлось отпустить ее. Тут девушка увидела, что к ней приближается несколько белых, и остановилась. Один из солдат, смеясь, похотливо потянулся к ней.

Выдернув клинок, Рамирес бросился на него и ударом в грудь повалил на землю. Его товарищи отступили. Рамирес повернулся к Туахале, неподвижно стоявшей на прежнем месте.

Он стал уговаривать девушку, пробовал успокоить ее, но она, не замечая его, не сводила глаз с освещенной факелами хижины. Оглянувшись, он увидел ее отца, вождя племени, лежавшего у входа на мокрой и изрытой земле. Мимо трупа с пьяными криками пробегали солдаты. Орельяна, только что выскочивший из малоки, подбежал и пронзил одного из них шпагой.

— Дураки! — закричал он на остальных.

Но в других местах поселка грабежи и насилия продолжались. Сам Писарро велел разложить костер и пытать индейцев огнем, чтобы выведать, где у них спрятано золото. Зло рассмеявшись, Орельяна бросил Рамиресу:

— Смотрите! Генерал ничуть не умнее последнего своего солдата!

Индейцы рассказали, что золота в селении нет и что дорогу в страну, которую белые люди называют Эльдорадо, знал только их вождь. Притащили вождя — может быть, он еще жив? Убедившись, что сердце индейца не бьется, Писарро приказал разыскать солдата, ударившего вождя ножом в спину, и хотел его повесить.

В это время из крыши малоки вырвалось высокое пламя, осветившее поселок. Пожар перекинулся на легкие крыши хижин, раздался визг, из дверей начали выскакивать темные силуэты, тотчас скрывавшиеся в лесу.

Рамиресу удалось задержать Туахалу; почти без сопротивления она пошла за ним на открытую площадку посреди деревни, где пламя пожара не было так ощутимо. Понемногу здесь собрались все испанцы. Своим круглым щитом лейтенант защищал Туахалу от носившихся в воздухе искр и ревниво следил, чтобы солдаты не подходили к ней.

Наконец крики в поселке утихли. Писарро подошел к Орельяне.

— Вся банда словно сквозь землю провалилась!

Орельяна, не скрывая насмешки, заметил:

— Если бы ваша милость послушались меня, мы уже знали бы, где искать Эльдорадо…

Писарро бросил на него злобный взгляд. Но, очевидно, поняв, что разумнее было не нападать на индейцев, промолчал.

— Кстати, у нас есть пленница, — продолжал Орельяна.

— Ну? — Девка?

— Дочь вождя. Может быть, она расскажет нам все, что нужно, вот она рядом с лейтенантом. Это он захватил ее.

Писарро быстро подошел к Рамиресу и посмотрел индианке в лицо.

— Она что-нибудь сказала?

— Ни слова, ваша милость.

— Позвать переводчика! Человека с плетью сюда! — крикнул Писарро стоявшим поблизости солдатам.

Рамирес не двинулся с места.

— Ваша милость! Я не потерплю, чтобы ее били!

Писарро удивленно поднял брови. Потом расхохотался и воскликнул:

— Карамба! А если я велю повесить ее за волосы?

Пламя костра ярко освещало лицо Рамиреса. Рядом с приземистым, коренастым генералом он выглядел великаном.

Орельяна подошел к Писарро и положил ему руку на плечо.

— Девчонка все равно ничего не скажет или наврет с три короба. По-моему, надо оставить ее под присмотром лейтенанта, пока она не заговорит сама. Да и у нас будет заложник, если дело дойдет до боя.

— Хорошо, — согласился наконец Писарро. — Но если она сбежит, лейтенант, вы поплатитесь головой!

Ночь испанцы провели на окутанной клубами дыма и освещенной пламенем пожара площади поселка, сняв шлемы, расстегнув кожаные камзолы и поглядывая время от времени на кроваво-красное небо. Забрезживший рассвет застал их среди груд золы и пепла, развеваемых ветром; то здесь, то там у края пожарища лежали скрюченные тела убитых.

Проклиная все на свете, воины надели нагрудники, подобрали свое оружие, щиты и стали подгонять измученных индейцев, с неохотой взваливавших на себя поклажу. Наконец отряд длинной цепочкой снова потянулся сквозь девственный лес. Впереди шла группа индейцев, прорубавших проход в зарослях. Вдруг один из них уронил топор, схватился за горло и рухнул на землю. Его подняли и увидели длинную оперенную стрелу, глубоко вонзившуюся ему в шею.

Лес словно ожил, вокруг испанцев гулко затрубили рога, завыли боевые раковины. С хвоста колонны индеец принес известие, что капитан Мурильо, старый соратник Писарро, ранен стрелой в глаз. Загремели выстрелы из аркебуз. Рога и раковины ненадолго замолкли, но потом заревели снова, в кустарнике послышался шорох, и из чащи опять посыпались стрелы.

Испанцы стали поспешно уходить. Рамирес шел вплотную за Туахалой, стараясь прикрыть ее своим щитом. Вечером на привале не досчитались более тридцати индейцев с грузом; капитан Мурильо скончался, у многих солдат, тела которых были защищены доспехами, на лице и руках зияли глубокие раны от стрел.

В течение нескольких последующих недель испанцы почти ежедневно подвергались нападениям. Зажатые на узкой тропе, прорубленной в чаще передовым отрядом индейцев-носильщиков, они были беззащитны против вражеских стрел. Солдат охватил страх и озлобление. Голод, вновь наложивший печать на их лица, не так изнурял людей, как эта вечная угроза смерти. Сам Писарро был на грани отчаяния, и только огромный авторитет, которым Орельяна пользовался среди солдат благодаря своему хладнокровию, спасал отряд от полного разложения.

Рамирес тщетно пытался ободрить Туахалу. Вечерами она сидела подле него на корточках, безразличная ко всему, глухая к его словам, которые переводил Педро, безучастная к непристойным жестам солдат и потоку непонятных для нее грубых острот. Только шпага Рамиреса охраняла девушку. По ночам, силой преодолевая ее сопротивление, он доходил до бешенства, но потом его внезапно охватывало отвращение и он брезгливо отодвигался от нее, как от трупа. Переполнявшие его стыд и слепое раздражение изливались на головы солдат, взглядов которых Туахала, казалось, вообще не замечала. Удивленные и напуганные воины стали держаться от него подальше.

Когда отряд вышел на берег Агуарико и раскинул там лагерь, в живых осталась жалкая кучка индейцев-носильщиков. Удушливо-знойный лес поглотил почти всех стройных бронзовых молодцов, выросших в чистом, не знающем лихорадки воздухе плоскогорья; каждый четвертый солдат был ранен стрелами.

Но непоколебимая уверенность Орельяны вселяла в сердца людей надежду. Вновь вспыхнувшая мысль о возможности обогащения заставляла больных забывать о своих страданиях, а недоверчивых умолкать.

Живя поневоле в одной палатке с Рамиресом, Туахала по-прежнему не отвечала ни на один вопрос. Проходивший однажды мимо палатки предводитель омагуа заметил девушку и остановился как вкопанный. Туахала была одета в белый плащ из шерсти ламы, добытый Рамиресом той страшной ночью в разграбленной деревне. Индеец словно завороженный уставился на красный узор плаща. После долгих расспросов выяснилось, что омагуа враждуют с племенем Туахалы.

С тех пор Рамирес следил, чтобы омагуа не подходили больше к его палатке, и днем завешивал вход одеялом. Часто он сидел с Туахалой наедине. Она не закрывала глаза, не отворачивалась от него и не пыталась сопротивляться, когда он привлекал ее к себе. Но даже прижавшись лбом к ее лбу, он не встречал ее ответного взгляда.

Время от времени больной генерал осведомлялся, удалось ли Рамиресу выведать у пленницы путь в страну золота. Вопросы начали повторяться все чаще. Рамиресу уже приходилось сдерживать глухое раздражение, поднимавшееся в нем, как только посланец Писарро входил в палатку.

Каждое утро, просыпаясь от криков попугаев, он видел Туахалу, сидящую на корточках с закрытым лицом у задней стенки палатки. Однажды он нашел у нее маленький нож, похожий на кинжалы, какие носили некоторые испанцы. Вырвав нож у нее из рук, он даже не подумал, что девушка могла заколоть его во сне.

— Педро! Откуда у нее нож?

Индеец скорчил испуганную гримасу. Рамирес схватил его за плечо.

— Не знаю, ваша милость, — пробормотал Педро.

Рамирес встряхнул его, потом вдруг отпустил и тихо сказал:

— Смотри, если она что-нибудь сделает с собой — сегодня или через месяц, все равно! Слышишь?

Глаза Педро расширились, он кивнул.

— Я тебя убью, понял?

— Да, ваша милость!

На следующее утро Туахала не дотронулась до фруктов, которые пододвинул к ней Рамирес. Это озадачило его. Протянул ей кусок мяса. Девушка не взяла его. Не обратила она внимания и на кокосовый орех, который Педро подал ей, расколов камнем. Он принес чашку с водой и поставил перед Туахалой. Она не стала пить.

— Что с ней, спроси! — не выдержал Рамирес.

Туахала не отвечала.

Он положил мясо ей на колени. Через некоторое время взглянул на нее. Мясо лежало нетронутым.


3


Выросшая перед ним фигура Орельяны заставила Рамиреса очнуться. Он не заметил его приближения, мягкая земля приглушила шаги. Орельяна долго смотрит на смутившегося лейтенанта и наконец спрашивает, показывая на палатку:

— Ну как, заговорила?

Рамирес пожимает плечами. Орельяна продолжает:

— И есть тоже отказывается?

— Да.

Из-за деревьев медленно подходит Андре Дюрант и останавливается, вопросительно глядя на полковника.

— Хм, нужно во что бы то ни стало вырвать у нее сведения, ждать больше нельзя, — требует Орельяна. И, обращаясь к судовому плотнику:

— Как ты думаешь, Дюрант, когда мы спустим бригантину на воду?

— Через неделю — может быть.

— Что это еще за «может быть»?

— Сначала ее надо законопатить и просмолить, ваша милость.

— Ну, так приступайте!

— Хорошо сказать приступайте — а чем смолить, слюной?

Орельяна удивленно поднимает глаза.

— А ведь верно, черт побери, — говорит он в сердцах. — Где же взять смолу?

— Мы уж конопатим ветошью и листьями, — замечает Дюрант. — Да только без смолы все равно пойдем ко дну.

Подумав немного, Орельяна советует Рамиресу:

— Попробуйте разыскать у индейцев что-нибудь похожее на смолу, не то мы застрянем в этом проклятом лесу. И доложите генералу, — добавляет он. — А я пока пойду взгляну, как они там конопатят листьями.

Рамирес идет к ярко-красной палатке Писарро, которую двадцать индейцев тащили сюда из Кито через горы, по непроходимым зарослям, глубоким болотам и затопленным лесам.

В палатке светло: перед входом горят два костра, в которые Мигелито, краснокожий слуга Писарро, днем и ночью подкладывает сучья и сухую стружку. Генерал зябнет. Завернувшись в одеяла, он скорчился на постели из пальмовых листьев. Щеки у него ввалились и обросли густой бородой, лицо стало желтым и морщинистым.

У входа на чурбаке сидит отец Карвахаль, беседуя с генералом. На коленях у него открытый молитвенник, и куском древесного угля он время от времени что-то пишет в нем. Так по утрам он иногда отмечает события, происходящие в лагере.

От жары, стоящей в палатке, лоб святого отца покрылся каплями пота. Ему часто приходится отрываться от своего занятия и вытирать лицо широким рукавом сутаны, с которой он не расстается в лагере.

Рамирес кратко рассказывает, что мешает завершить строительство корабля. Отец Карвахаль отрывается от записей. Писарро изрыгает проклятия. Лейтенант докладывает о поручении Орельяны.

— Да, да, действуйте! — приказывает Писарро. Вместе с Педро Рамирес отправляется к вождю омагуа; тот со своими индейцами сидит у костров между поваленных деревьев, как всегда закутавшись в пестрый плащ из перьев.

Омагуа робко жмутся друг к другу; когда светлоокий белый человек приближается к ним, лица их выражают испуг. Почти все они высокого роста и хорошо сложены, но вот что бросилось в глаза испанцам и по сей день остается для них необъяснимым, — головы индейцев имеют грушевидную форму, словно, начиная от висков, их специально вытягивали.

Рамирес остановился перед вождем.

— Нам нужна смола, объясни ему, Педро.

Педро мнется. Он не знает, как перевести слово «смола». Он колеблется, глубоко вздыхает, откашливается, наконец, начинает что-то пространно втолковывать вождю. Тот подзывает двух своих одноплеменников и некоторое время шепчется с ними. Они исчезают в лесу, направляясь в селение, и вскоре возвращаются. В небольших пузатых глиняных сосудах индейцы приносят яд для наконечников копий, который варят помощники шамана в пещере, далеко от хижин.

— Зачем он мне, — обернулся Рамирес к Педро. — Нам нужна смола — смола или что-нибудь похожее на нее!

Педро снова заводит разговор с вождем. Тот кивает. На этот раз люди возвращаются, неся барбаско — мелко нарезанную траву, которой индейцы посыпают небольшие озерца, остающиеся после разлива рек; трава эта одурманивает рыбу, и ее можно вылавливать голыми руками.

Теперь Рамирес сам делает попытку знаками объяснить вождю, что ему нужно. Индейцы собираются в кучку, перешептываются, посматривая на лейтенанта. Попробуй пойми этих белых людей! Им всегда нужны какие-то странные вещи! Почему они делают то, чего никогда не стал бы делать индеец? Ни один вождь не приказал бы им строить такой корабль — больше, чем в два человеческих роста высотой, длиннее самого большого каноэ! Чего теперь хочет от них этот светлоглазый человек, такой высокий и широкоплечий, что становится страшно при одном взгляде на него.

Рамирес показывает на корабль, складывает ладони Педро лодочкой и начинает равномерно водить по ним рукой сверху вниз, словно мажет невидимой кистью.

Вождь снова кивает. И опять его люди быстро возвращаются. Они протягивают Рамиресу глиняный сосуд, в котором плещется бесцветная жидкость.

— Что это такое?

Вождь что-то объясняет.

— Сок одного растения. Тому, кто выпьет его, открывается будущее, — переводит Педро.

Увидев, что белый человек в отчаянии, вождь через Педро предлагает ему самому обойти хижины омагуа и попробовать найти то, что ему нужно. И вот Рамирес в сопровождении вождя и Педро отправляется в индейскую деревню.


О существовании каучука в Европе впервые узнали в середине XVI века. У индейцев, писали тогда ученые миссионеры из Нового света, есть мячи из совершенно иного материала, чем наши: мячи эти подскакивают, если ударить ими о землю…

«Это загадочное вещество, — говорится в записях одного испанского офицера, — индейцы, добывают из высокого стройного дерева. Каменными ножами они надрезают кору, и оттуда начинает течь густой молочно-белый сок. Сок собирают в скорлупу кокосовых орехов; на воздухе он затвердевает, превращаясь в тягучую желтую массу, которую потом коптят в густом дыму костров, сложенных из пальмовых орехов, пока она не потемнеет».

Этим же веществом индейцы покрывали свои одеяла, и они становились непромокаемыми.


4


Селение состоит из больших прямоугольных хижин, крытых тростником; повсюду бегают голые ребятишки с грушевидными головами, копаются свиньи. У ручья, полукольцом огибающего деревню, Рамирес и Педро встречают нескольких индианок, одетых в короткие рубашки; женщины наливают воду в глиняные кувшины. Головы у них той же странной грушевидной формы. Рамирес, вождь и Педро обходят хижины. Обнаруживают там орехи, завернутую в листья вяленую рыбу, похожие на лопаты инструменты, изготовленные из палок и больших раковин, запасы мяса и плодов, стрелы, копья, каменные ножи, глиняные сосуды и в большом количестве кору, из волокон которой индейцы делают одежду. В одной из хижин заплакал грудной ребенок. Подойдя к примитивной люльке, Рамирес видит, что головка младенца с помощью веревки зажата между короткой дощечкой и задней стенкой колыбели. От удивления Рамирес разводит руками, потом хлопает себя ладонью по лбу и разражается громким хохотом.

— Смотри-ка, Педро! Вот почему у них головы как груши!

И в этой хижине они находят одежду из коры, тут же лежат тяжелые одеяла, покрытые с одной стороны каким-то темным мягким слоем. Рамирес поднимает с земли то одну, то другую вещь, вертит их в руках, потом неуверенным движением снова кладет на место.

— Пошли назад, Педро. Только зря время тратим.

Качая головой, он выпускает из рук тяжелое, только что осмотренное одеяло и выходит вслед за вождем из хижины.

— Спроси-ка его, что это за одеяла.

Педро переговаривается с вождем.

— Они защищают от влаги, — говорит он затем Рамиресу. — В дождливое время в них закутываются, и они не пропускают ни капли воды.

— Ни капли?

В ответ на новые вопросы вождь подтверждает, что сквозь темную мягкую массу, которой покрыты одеяла, не проникает вода. Добывают массу, по его словам, из растительного сока, которому дают загустеть и потом коптят. После этого он быстро затвердевает и защищает от влаги лучше, чем пальмовое волокно или кора. Рамирес останавливается как вкопанный.

— Ведь это как раз то, что мы ищем!

Вождь испуганно смотрит на него.

Рамирес вбегает обратно в хижину, снова ощупывает, осматривает одеяло, нюхает его и ощущает явственный запах гари.

Вождь и Педро тоже возвращаются.

— Воды! — приказывает Рамирес.

Поискав немного, Педро подает ему глиняный сосуд. Рамирес льет воду на одеяло, видит, как капли отскакивают и скатываются на землю, льет еще и опять видит брызги, видит маленькие, прозрачные, как стекло, шарики, прыгающие по материалу. Его рука, которой он держит нижнюю сторону одеяла, остается сухой. Он подает два конца Педро, сам держит противоположные углы и сводит их, так что из одеяла получается мешок, в который он выливает остаток воды. Рывком стянув отверстие, поднимает разбухшее и потяжелевшее одеяло, долго разглядывает его.

— В самом деле — не пропускает!

Рамирес приподнимает узел и руке, медленно поворачивает его во все стороны и удивленно качает головой. Потом вдруг разжимает руку, и одеяло шлепается на землю.

— Спроси его, — обернувшись, резко говорит он Педро, — спроси его, где найти это растение!

Педро снова обменивается с вождем несколькими словами.

— Каучу, — говорит тот.

— Как, как?

— Каучу.

— Жидкое дерево, — переводит Педро.

— Что это? Растение?

— Такое вещество, ваша милость.

— Жидкое дерево? Странно! Расспроси-ка поподробнее о самом растении.

Вождь знаками приглашает Рамиреса следовать за ним. Он ведет их в нижнюю часть поселка, к одиноко стоящей хижине, из которой навстречу гостям выходит тощий индеец. Его тело увешано чучелами птиц, деревяшками и перьями.

— Великий колдун! — тихо поясняет Педро.

Вождь начинает шепотом уговаривать худощавого индейца, потом поворачивается, показывает на Рамиреса и делает какие-то жесты. Шаман мрачно смотрит на белого человека и отвечает вождю вполголоса. Возмущенно трясет костлявыми руками. Топает ногой.

Наконец вождь подзывает своих спутников. Они проходят с ним и за шаманом по берегу ручья и приближаются к дереву с желто-зелеными цветами и продолговатыми, как у каштана, листьями. Таких деревьев вблизи поселка растет довольно много. Кора у них тонкая и гладкая, светло-серого цвета, отчетливо выделяющаяся на фоне обычного леса.

Вождь проводит ребром ладони наискось по стволу и показывает на Рамиреса.

— Что ему нужно?

— Ваша милость должны надрезать кору ножом, — приходит на помощь Педро.

Рамирес вытаскивает кинжал и вонзает его в кору. Из надреза начинает течь белый липкий сок. Рамирес прикладывает палец к насечке, отнимает его и замечает, что липкий слой быстро застывает на нем.

— Так это и есть то самое вещество?

И поднимает палец. Вождь кивает: да, каучу. Потом показывает на свежую рану на стволе дерева, из которой беспрерывно медленно сочатся тяжелые блестящие капли.

Рамирес подходит ко второму дереву и опять надрезает кору.

Широко открытыми глазами шаман следит за движениями белого человека. Рамирес снова обращается к вождю.

— Надо насечь и эти деревья!

— Все?

Вождь явно испуган.

— Ведь некоторые деревья охраняет злой дух!

— Все равно!

Опять вождь перешептывается с шаманом. У того искажается лицо.

— Туахала, — громко произносит вождь.

Рамирес ошеломленно взглядывает на него.

Педро переводит:

— Сыны племени омагуа согласны доставить белым людям столько каучу, сколько им понадобится для постройки крылатого каноэ, если белые люди отдадут им дочь чужого вождя…

Рамирес делает резкое движение.

— Что вам от нее нужно?

Молчание.

— Ну?

Педро беспомощно качает головой.

— Вы ее не получите! — заявляет Рамирес.

Он быстро отворачивается, подавляя вспышку гнева.

Вождь просит перевести:

— Мы приносили белым людям мясо. Мы строили им хижины из ветвей и клали листья на их раны. Камыш, который мы сплетали для вас, резал руки наших женщин…

— Довольно!

Рамирес хватает Педро за руку и уводит за собой, не обращая внимания на испуганное бормотание переводчика. Спотыкаясь, большими шагами они чуть не бегут к хижине, в которой по-прежнему кричит ребенок. Рамирес врывается в нее и с хриплым смехом тотчас выскакивает обратно; бросив взгляд на опушку леса, где у высоких деревьев со светлыми стволами стоит шаман и, резко жестикулируя, что-то говорит вождю, лейтенант подталкивает Педро вперед, к зарослям.


5


Придя в лагерь, они замечают толпу испанцев, тесно окружившую нескольких индейцев — низкорослых, щуплых людей с длинными, свисающими на спину черными волосами, с робким, беспокойным взглядом, — на которых нет ничего, кроме набедренных повязок. Орельяна расспрашивает их с помощью переводчика. Рамирес проталкивается сквозь толпу, знаком приглашая Педро идти за ним. От переводчика, с трудом улавливающего отрывистые, бессвязные слова пришельцев, испанцы узнают, что эти низкорослые люди принадлежат к племени маку, которое бродит по лесам с луками и стрелами и обычно не живет на одном месте. Хижин они не знают, от ветра и дождя укрываются за высокими щитами из коры деревьев. То тут, то там появляются они среди диких зарослей и скрываются бегством, как только завидят людей… Лейтенант Филипп в сопровождении солдат, вооруженных аркебузами, и отряда индейцев отправился утром на охоту. В лесу, недалеко от источника, один из стрелков заметил индейцев маку; лейтенант послал вслед за ними своих следопытов, которым после долгой погони удалось захватить в чаще несколько человек.

Орельяна показывает лесным людям маленький золотой крестик и велит переводчику спросить, где находится страна Эльдорадо. Выражение испуга на лицах маку усиливается. Один из них показывает на восток. Орельяна повторяет вопрос. И опять маку показывает на восток.

Испанцы возбужденно переговариваются. Подтверждаются сведения, полученные от омагуа. Орельяна приказывает отпустить индейцев маку на свободу. Сомкнувшееся вокруг них кольцо испанцев медленно разжимается. Несколько мгновений — и низкорослые люди скрываются в зарослях.

Рамирес подходит к Орельяне и докладывает об открытии, сделанном им в деревне омагуа.

— И что же, оно действительно не пропускает воды? — спрашивает Орельяна, показывая на одеяло, которое Рамирес захватил из хижины.

— Ни единой капли!

Лицо Орельяны проясняется.

— А то ведь все могло пойти насмарку, — замечает он. — Идем, лейтенант!

И они направляются к палатке Писарро.


Говорят, что какой-то старый индеец однажды рассказал губернатору небольшого городка Латакунги о живущем далеко в горах народе, который якобы при завершении церемонии посвящения в цари бросает в озеро жертвенные чаши, наполненные драгоценными камнями, и осыпает нового повелителя золотой пылью. Дно озера, по словам индейца, сплошь усеяно сокровищами, но еще больше скрыто их в храмах и во дворцах этого народа.

О том, что ему удалось узнать, губернатор Латакунги сообщил лишь нескольким своим приближенным. В глубокой тайне был снаряжен отряд, с которым он через несколько месяцев собирался выступить в леса, на поиски озера, на берегах которого царствовал «el dorado» — «позолоченный».

Весть эта стала быстро распространяться; об Эльдорадо, стране золота, как ее стали называть, солдаты говорили по вечерам, сидя у костров, индейцы шептали это слово друг другу, захмелевшие офицеры в кабаках города Кито вполголоса рассказывали о стране золота своим товарищам, и даже королевские наместники, покрепче заперев двери, жадно выпытывали сведения о ней.

Куда бы ни доносилось это известие, оно везде давало богатейшую пищу людской фантазии. И вот уж не один наместник его величества последовал примеру своего соотечественника из Латакунги; многие стали набирать солдат, закупать лошадей и оружие и поспешно запасаться у индейцев продовольствием, чтобы первыми двинуться в поход к далекой стране золота. Это были люди, некогда выпущенные из застенков Барселоны и Мадрида и посланные завоевывать новые земли для испанской короны, это были люди, помогавшие разгромить государство инков, сражавшиеся потом с бандами мятежника Альмагро и теперь не желавшие довольствоваться своей долей захваченных сокровищ, — люди, которые рвались к новым приключениям и новому богатству.

Одним из таких людей был Гонсало Писарро.


6


Генерал приподнимается на своем ложе, взгляд его прикован к губам Орельяны, который рассказывает о том, что сообщили маку, Писарро ловит каждое его слово.

— Наконец-то! — хрипло произносит он.

— Да, это добрая весть, — бросает Орельяна. — Только мало было бы от нее толку, если бы не…

Он показывает на Рамиреса. Генерал провожает его жест взглядом.

— Хотите о чем-то доложить, лейтенант?

— Так точно, ваша милость.

Отец Карвахаль опять сидит на чурбаке у входа, склонившись над своим молитвенником. Он поднимает голову и прислушивается к словам Рамиреса.

Писарро недоверчиво переспрашивает:

— Так, значит, это не смола?

Рамирес подзывает Педро. Тот при всех растягивает одеяло и наливает в него воду. Все словно зачарованные не сводят глаз с диковинного материала, провисшего под тяжестью воды.

— Замечательно! — нарушает молчание Орельяна.

Писарро с облегчением вздыхает.

— Да, настоящее открытие!

И он рассыпается в похвалах и изъявлениях благодарности. Рамирес перебивает его.

— А как быть, ваша милость, если краснокожие не подпустят нас к деревьям?

Писарро разражается хохотом.

— Вождь требует, чтобы ему выдали пленную.

— Что?! Да я велю высечь мерзавца! — Но тут вмешивается Орельяна.

— Зачем спорить, Гонсало! Эта индейская девка все равно молчит как рыба.

— Гм!

— И не ест ни крошки. Ей одна дорога — в могилу.

— В самом деле?

Он задумывается.

— Ну что ж, пусть забирают ее!

Писарро кряхтит и пытается встать со своего ложа.

Тут его взгляд снова падает на Рамиреса.

— Чем вы недовольны, лейтенант? Жаль своей краснокожей милашки, а?

Рамирес молчит.

— Ну скажите, чего вы так носитесь с этой девкой?

Рамирес вздрагивает, резко поднимает голову.

— Это я ее захватил!

— Ну и что же?

— Она моя!

— Вы не останетесь внакладе.

— Эти краснокожие не имеют никаких прав на нее!

— И все равно они ее получат.

На минуту воцаряется молчание. Потом Рамирес твердо произносит:

— Я не отдам ее!

У Писарро на лбу вздувается жила.

— Вот что, — говорит он жестко. — У моего брата в отряде был непокорный офицер. Знаете, как с ним поступили?

Молчание.

— Утопили в первой попавшейся речке!

Лицо Рамиреса наливается кровью. Он резко поворачивается и выскакивает из палатки. Позади слышится голос генерала:

— Орельяна! Проследи, чтобы с деревьями ничего не случилось! Пошли туда людей или лучше сходи сам!

Орельяна выходит и догоняет Рамиреса.

— Какая вас муха укусила, лейтенант? Черт возьми, вечно вы злите генерала своей индианкой! Тогда, в деревне, я стал на вашу сторону, но теперь иное дело! Ведь мы уже знаем дорогу! Вы сами нашли этот сок! Карамба! Зачем же нам ввязываться в драку с краснокожими? Только они и могут приготовить этот сок, ведь ни вы, ни я и никто другой из наших понятия не имеет, как это делается.

Рамирес медленно приближается к своей палатке. Отдергивает полог, прикрывающий вход, и застывает на месте, вглядываясь в глубину помещения. Там на земле лежит Туахала. Прыжок — и он нагибается над распростертой девушкой. Переворачивает ее, видит странный блеск неестественно расширенных глаз. Окликает ее, хватает одеяла со своей постели. Чувствует на своей руке горячее дыхание Туахалы. Она вскрикивает, отбивается, отталкивает одеяло. Стройное тело девушки изгибается дугой, когда он пытается успокоить ее. Рамирес силой укладывает ее на постель, и тут она вдруг сникает, грудь ее тяжело ходит, дыхание становится прерывистым.

Рамиресу приходится несколько раз громко звать Педро, прежде чем тот, отодвинув полог, входит в палатку. Увидев Туахалу, он пугается.

— Это дурная болезнь, господин!

Рамирес смотрит на него. Переводит взгляд на Туахалу, потом опять на Педро. Тот выпаливает:

— Пойду поищу его. Оно поможет!

— Ты знаешь лекарство?

— Есть такое дерево. В коре его волшебная сила, она изгоняет злых духов…

Вскоре он возвращается с кусками красноватой коры и охапкой хвороста. Бросает все на землю, вытаскивает железный котел, в котором обычно варит мясо для Рамиреса, снова уходит и через некоторое время приносит в котле воды. Убегает в третий раз — на поляну за огнем. Кладет пылающую головешку между камнями перед входом в палатку, накладывает сверху хворосту, раздувает костер, пока он не разгорается ярким пламенем, и ставит котел на камни.

— Ваша милость!

Лишь на вторичный оклик Рамирес поднимает голову.

— Ну что? Поможет твоя кора?

— Лихорадка пройдет, ваша милость, но Туахала все равно умрет этой ночью.

— Что ты там еще городишь?

— Генерал только что послал солдат и индейцев в деревню. Они будут надрезать деревья с желтыми цветками. Они скажут вождю, что белый начальник согласен отдать ему пленную.

— Ты сам видел, как они пошли туда?

Педро молча кивает. Глаза его широко раскрыты, в них светится ужас. Он говорит:

— Зуме Топана ждет жертвы.

— Кто?

— Могучий лесной дух, господин!

— Чепуха!

Педро шепчет:

— Об этом нельзя говорить вслух. Он все слышит, он может сжечь человеку сердце.

— Да ты рехнулся!

— Омагуа прогневали его. Теперь одноглазый будет метать гром! Ему нужна жертва!

Рамирес все еще ничего не понимает. Тогда Педро тихо произносит:

— Туахала…

Рамирес одним прыжком оказывается подле него.

— Врешь!

Педро отшатывается.

— Негодяй!

Бедняга вырывается от Рамиреса, отползает в угол палатки и закрывает лицо руками.

Рамирес выскакивает и несется к палатке генерала.

Разгневанный Писарро отмахивается от него.

— И вы верите в этих духов! Вы становитесь посмешищем, лейтенант!

— Но ведь индеец не лжет!

— Так, значит, он сошел с ума!

— Ваша милость!

— Молчать! — кричит разъяренный генерал. Рамирес плетется обратно.

В палатке долго царит тишина. На просеке звенят топоры, в лесу кричат обезьяны, с ложа, выстланного мхом, доносятся стоны больной.

Педро собирает кусочки коры и бросает их в котел; они начинают танцевать на воде, словно лодки, попавшие в водоворот. Через некоторое время Педро зачерпывает ковшом немного бурлящей жидкости. Рамирес помогает приподнять Туахалу. С трудом, поминутно останавливаясь, она маленькими глотками пьет отвар. Наконец чаша пуста. Рамирес опускает девушку на постель и обращается к Педро.

— Они хотят убить ее?

— Да, ваша милость.

Рамирес машет рукой.

— Ступай.

Он опускается на землю возле ложа Туахалы. Ее глаза закрыты. Рамирес сидит, словно оцепенев.

Перед его взором проходит вся жизнь. Он видит небольшой замок в Эстремадуре, где он провел детство, видит братьев и сестер — веселых черноглазых сорванцов, своим смехом оглашавших сумрачные переходы здания, и мать, статную женщину с милым, добрым лицом. Ему чудится вой ветра, проносившегося ранней осенью над пустынными плоскогорьями и глубокими ущельями. И в эту осень отец, охотясь, упал с коня. Друзья привезли его вечером в замок, сняли недвижное тело с седла, пронесли по каменным ступеням в комнату и уложили на жесткую постель.

Через несколько дней он умер.

Когда настало лето и солнце снова раскалило каменистые тропы, Рамирес — еще подросток, но уже глава семьи — сел на лошадь отца и пустился вскачь по горам и долам; пил холодную, как лед, ключевую воду, гонялся за дикими козами, взбираясь на неприступные вершины; его звонкому голосу вторило эхо вечерних долин, буйный ветер трепал его волосы.

Шли годы; однажды он встретил в горах человека, приехавшего из города Трухильо, чтобы набрать смельчаков, готовых плыть с ним за море в легендарный «Новый свет». Юноша уже немало слышал о нем и об открывшем его Христофоре Колумбе. Не минуло еще и сорока лет, как Христофор на трех ветхих судах, презрев бури и зной, отправился через великое неизведанное море-океан и после бесконечного плавания высадился на дальних берегах. По всей стране шла молва об отважных походах завоевателя Эрнандо Кортеса! Вечерами Рамирес часто сидел высоко в горах на каком-нибудь камне, устремив взгляд туда, где за долинами и ущельями раскинулось море, и мечтал о приключениях и геройских подвигах.

И вот он оказался с глазу на глаз с приезжим. Наступила ночь, небольшой костер, у которого они сидели, озарял своим пламенем скалы и высохшие, голые кусты. Гость рассказывал о диких людях с красной кожей, которые стреляют отравленными стрелами, о храмах, о чужих городах, изобилующих золотом, о золоте, скрытом в непроходимых лесах, в темных горных пещерах и на берегах больших рек.

Этот гость был Франсиско Орельяна.

И Рамирес пошел за ним. А через восемь месяцев он и его земляки из Кастилии и Андалузии под началом Орельяны на шести кораблях вышли к далекому Перу. Там их ждал Франсиско Писарро с кучкой отважных искателей приключений. Новички должны были влиться в эту «армию».

В пути Рамирес подружился с сыном каталонского купца Хуаном Таскано, который тоже убежал из дому в поисках приключений. В свободное время одни играли в кости на золото, которое надеялись добыть в чужом краю, другие пьянствовали или дрались, а Рамирес и Таскано уединялись на верхней палубе, мечтали о подвигах, которые они совершат, и следили за полетом быстрокрылых белых чаек, круживших над судами.

И вот однажды, через несколько месяцев плавания, перед ними в туманной дали из воды показалась темная полоска. С мачты раздался крик марсового, и все бросились к правому борту. Корабли находились в Дарьенском заливе, а видневшаяся вдали полоса и была берегом долгожданной земли.

С какими надеждами ступил Рамирес на этот берег! Как забилось его сердце, когда он впервые увидел Франсиско Писарро, его диких воинов, опаленных южным солнцем, и краснокожих людей, населявших эту землю! А как он был потрясен, когда их отряд однажды утром пошел в один из тех огромных городов-храмов, о которых ему рассказывал Орельяна! Но все, что произошло потом… Почему Писарро приказал стрелять в туземцев? Почему испанцы набросились на индейцев, словно шайка озверевших разбойников? Они врывались в храмы, сбрасывали с постаментов каменные изваяния, сдирали со стен золотые украшения и драгоценные камни, опустошали жертвенники и поджигали храмы! Город утопал в крови и пламени. Лица испанцев почернели от порохового дыма. Атауальпа, верховный инка, был взят в плен. Гуалимер, его дочь, Писарро взял себе в наложницы. Триста священных дев испанцы с хохотом и бранью уволокли в лес, а индейских жрецов подвергли пыткам.

А золото?

Рамирес тяжело вздыхает. Его друг Таскано, который добыл в каком-то храме золотую статуэтку чудесной работы величиной с палец и не бросил ее после боя в общую кучу трофеев, был удавлен по приказу Писарро. Та же участь постигла и верховного инка, хотя он уже почти выполнил условие Писарро, обещавшего даровать ему свободу, если помещение храма, в котором инка находился, будет наполнено золотом на высоту меча, поднятого воином.

Писарро не оставил в покое и членов его семьи, он отнял у них последнее имущество и велел перебить всех, кроме Гуалимер. Рамирес видел собственными глазами, как два солдата убили старика из знатного рода, чтобы удобнее было сорвать с него золотые украшения, как они поссорились из-за этих побрякушек и, выхватив мечи, бросились друг на друга.

Индейцы не раз поднимались против своих поработителей. Диего Альмагро, собрав недовольных испанцев, пошел против Писарро. Черная почва джунглей пропиталась кровью краснокожих и белых людей. А потом среди испанцев пронесся слух об Эльдорадо! Рамирес в погоне за необычайными приключениями, которые сулила эта легендарная страна, вторично поддался на уговоры Орельяны, стал его адъютантом и пошел за ним, пошел за Гонсало Писарро, и снова жажда золота ослепляла людей, и снова лилась кровь.

А он сам?

Рамирес сидит, застыв, как статуя.

Разве он сам не убивал?


7


Педро так тихо вошел в палатку, что Рамирес не заметил его появления.

— Белый генерал велел, чтобы ваша милость пришли к нему…

На какое-то мгновение Рамирес встречается с испуганным взглядом слуги. Но тут вход в палатку закрывают чьи-то лица. За спиной у Педро вырастают несколько индейцев омагуа, и среди них разукрашенный перьями шаман. Рамирес вскакивает на ноги и выходит навстречу индейцам. Они пятятся назад. Лишь шаман несколько секунд выдерживает взгляд лейтенанта, но потом и он опускает глаза.

Рамирес медленно возвращается в палатку. Нащупывая под камзолом кинжал, он приближается к Туахале. Всматривается в ее лицо, с которого постепенно схлынул болезненный жар, в ее спокойные, не искаженные болью черты, глядит на влажную бронзовую шею, где бьется синяя жилка.

Не отрывая от Туахалы взгляда, он наклоняется над ней.

Индейцы, стоящие перед палаткой, слышат испуганное восклицание Педро. Через несколько мгновений Рамирес выходит. Лицо его бело, как мел. Он проходит мимо омагуа, не замечая их. Останавливается на краю прогалины. Садится на пень срубленного дерева.

Он не видит, что некоторое время спустя омагуа нерешительно входят в палатку, не видит, что вскоре они выходят оттуда вместе с Педро, неся что-то завернутое в одеяло, что шаман пристально смотрит на Рамиреса, прежде чем последовать за своими единоплеменниками, скрывшимися в зарослях вместе со своей ношей.

Вечером лейтенант Филипп возвращается с отрядом солдат из деревни омагуа и докладывает генералу, что индейцы надрезали много деревьев, содержащих странный белый сок, что к стволам прикрепили скорлупу кокосовых орехов и глиняные сосуды и собирают в них сок, который уже обильно течет из надрезов. Рамирес продолжает сидеть на пне у края прогалины.

Вокруг него вьются мириады москитов и светляков, в кустарнике слышится треск, над лагерем, освещенным кострами, задевая верхушки деревьев, тяжело пролетает ночная птица.


Каучук оказался прекрасным заменителем смолы. Над огнем он становился густым, вязким, клейким и отлично шел в дело. Вскоре бригантину спустили на воду. В начале декабря 1541 года Писарро дал ей имя «Виктория». Лагерь свернули, все оружие, припасы и больных погрузили на корабль; авангард Орельяны был назначен его постоянной командой.

Понадобилось восемь рейсов, чтобы переправить все войско через Агуарико, а затем судно поплыло вниз по течению, имея на борту нескольких омагуа, которые вызвались сопровождать белых, людей в походе через неведомые земли и служить им лоцманами и гребцами. Основная же масса войска, не обремененная более грузами, двигалась вдоль берега реки.

И испанцы выбились из сил, продираясь сквозь заросли и пересекая топи. Вскоре был болен уже каждый второй солдат. Писарро созвал офицеров на совещание, и было решено, что Орельяна со своими людьми пойдет на корабле дальше по течению до реки Курарай, текущей через джунгли на юго-восток и впадающей в Напо; на берегах Курарая, по словам индейцев омагуа, были расположены большие селения. Орельяне поручили раздобыть в этих селениях как можно больше продовольствия и немедленно возвращаться назад. Писарро же намеревался разбить со своим войском новый лагерь, раздать людям остатки провианта и ожидать Орельяну.

Больных перенесли с корабля обратно на берег. Корабельный плотник Андре Дюрант и отец Карвахаль, которые тоже находились на борту, еще раз проверили снасти и рулевое управление.

И наконец — утром 25 декабря 1540 года — Орельяна и его отряд отправились в плавание, в котором им суждено было открыть величайшую из всех рек мира.


Глава вторая

Открыватель, исследователь, фабрикант


Из сохранившихся записей отца Карвахаля можно узнать, с какими трудностями Орельяна и его спутники добрались на своем давшем течь судне до селений на Курарае; как тут команда вдруг взбунтовалась и принудила Орельяну отказаться от возвращения в лагерь Писарро; как заделали пробоину, построили за долгие недели упорного труда вторую, меньших размеров бригантину, обменяли у индейцев племени кото свои товары на необходимые припасы и составили специальную бумагу с изложением причин, сделавших возвращение невозможным; как все члены экипажа, кроме честолюбивого Санчеса Варгаса, поставили свои имена под этим документом; как беснующегося любимца Писарро оставили на берегу и поплыли на двух кораблях дальше вниз по течению, через десять дней вошли в реку необычайной ширины и, наконец, как восемь месяцев они плыли по этой огромной реке, сражаясь и терпя лишения, и 26 августа 1541 года достигли ее необъятного устья; как они повернули корабли среди желтых волн, которые река выбрасывала в открытое море, и направили их к северу, вдоль лесистого берега, мимо водоворотов в устье Ориноко, сквозь «Пасть дракона» между материком и островом Тринидад, и как оба корабля, с открывшейся течью, порванными парусами и полумертвой от истощения командой, утром 11 сентября вошли в гавань Нового Кадиса.

А в это время Гонсало Писарро с остатками своего войска делал отчаянные попытки вырваться из леса. Нетерпение и беспокойство об Орельяне заставили его свернуть лагерь и последовать за пропавшими без вести товарищами. На полпути отряд встретил полумертвого от голода Санчеса Варгаса. От него Писарро услыхал страшную весть, и ради спасения собственной жизни испанцы решили прекратить поиски созданного их воображением Эльдорадо. В те самые дни, когда Орельяна в далекой Испании докладывал королевскому двору о чудесах Великой реки[1 - На основании рассказов Орельяны о селениях, в которых якобы жили одни женщины, эта река была названа «рекой Амазонок». И поныне за ней осталось это название. — Прим. ред.] и о богатых землях на ее берегах, когда он раскладывал перед инфантом Филиппом свои трофеи — драгоценные пряжки, кольца, а также искусной работы глиняные сосуды, щиты и медное оружие, — некогда столь бодрое войско тащилось с воплями и проклятиями к склонам гор, с которых оно двенадцатью месяцами раньше спустилось в страну сказочных лесов. В сопровождении кучки живых скелетов Писарро после бесконечных мучений достиг города Кито, где только и узнал о гибели своего знаменитого брата Франсиско Писарро.

А Орельяна, покрытый славой открывателя новых земель, возвратился во главе целой эскадры к левому рукаву Амазонки с заданием покорить эти богатые провинции; он пристал к одному из островов, посадил на две большие барки отряд аркебузиров и, оставив часть людей у судов, отправился вверх по реке, рассчитывая добраться с авангардом до большого индейского селения Манаус на Черной реке (Риу-Негру), построить там укрепления и затем уже привести туда свои основные силы.

Лагерь на острове оказался сущим адом из-за несметных полчищ комаров. Через три-четыре недели больше половины испанцев свалилось в лихорадке.

Прошло три месяца, а от Орельяны не было никаких известий; тогда испанцы вернулись на корабли, подняли якоря и после долгого плавания достигли порта Панама; здесь они разбрелись и столь красочно описывали ужасы и опасности этого дикого речного края, что больше не нашлось охотников отправиться на поиски Орельяны. Он и его спутники так и пропали без вести.

Впоследствии Великую реку пытались покорить португальские мореплаватели. На своих парусниках они проникали в широкое устье, бороздили протоки, пробивались сквозь тину и плавник и боролись с бурным течением.

В течение двух столетий по их стопам шли многочисленные завоеватели, торговцы, иезуиты, охотники, ученые и искатели приключений, стремившиеся покорить, ограбить, использовать, разведать, описать или просто увидеть эту реку. Никому из этих людей не удалось добраться до истоков исполина. Одни возвращались, потеряв здоровье и мужество, иные погибали от лихорадки, становились жертвой насекомых, подвергались нападениям или тонули во время наводнений в бурлящих желтых водоворотах.

Лишь в 1743 году приподнялась завеса, так долго скрывавшая тайны реки: возвращаясь из Перу после восьмилетней экспедиции для измерения дуги меридиана, французский математик Шарль Мари де ла Кондамин спустился в лодке вниз по Амазонке.


1


Необозримая гладь реки отливает золотом на солнце. За кормой лодки остаются водовороты, поднимающиеся над водой плоские скалы, отмели с неподвижно застывшими на них бурыми тушами крокодилов. Индейцы размеренными движениями гонят лодку вперед. Их глаза утомлены непрерывной игрой света на поверхности реки. Руки точно срослись с веслами.

Время от времени Кондамин берет подзорную трубу и направляет ее на берег, на водную гладь или на один из плавучих островов, медленно переносимых вниз по течению. Шляпа его сдвинута на затылок, насквозь пропотевшая рубашка расстегнута на груди.

— О господин, эта река не покорится никому!

Кондамин бросает взгляд на индейца, который сидит на корточках, уставившись на него своими черными испуганными глазами.

— С нами дева Мария! Эта река словно дикая собака!

Кондамин улыбается.

Минуло ровно пятнадцать лет, как он оставил военную службу, чтобы целиком посвятить себя математике и астрономии. Он объехал страны Средиземноморья, выжженные солнцем пустыни Африки, наводил свой телескоп на сияющие белым светом созвездия южного неба, а вернувшись на родину, написал несколько работ, снискавших ему известность в ученом мире. Приглашенный Парижской академией наук на должность адъюнкта по отделению химии, он трудился не покладая рук, но не мог подавить в себе страсть к дальним странам. И поныне он с волнением вспоминает о препятствиях, с которыми столкнулся во время своих первых странствований, видит узколобых мужей науки, выводивших его из себя своими глупыми предрассудками, думает о том дне, когда он после долгих лет беспрерывных путешествий и исследований нашел то, что направило его деятельность в новое русло.

Путешествуя по Испании, он обнаружил в королевском архиве Мадрида копию отчета об открытии «реки-моря»: несколько выцветших пергаментных свитков, исписанных прямым почерком. Автором отчета оказался отец Карвахаль, который — так явствовало из записей — до 1540 года был архиепископом основанного испанцами города Лима, затем примкнул к дерзкому походу Гонсало Писарро в страну Эльдорадо и под конец сопровождал Франсиско Орельяну и его отряд в полном приключений плавании по Великой реке.

Отчет увлек Кондамина. В подробных описаниях святого отца говорилось о богатейших, но диких краях, раскинувшихся по берегам реки, рассказывалось об обуревавшей испанцев жажде золота, об их суеверном страхе перед непонятными явлениями, о тяжких испытаниях похода. В книге отца Карвахаля встречается рассказ о крылатых чудовищах, опускавшихся по ночам на спящих людей и пивших их кровь, о ярких цветах, опьянявших людей своим ароматом, о топях и цветущих садах посреди реки. Он описывал индейские племена, жившие в лесах по обоим берегам, — великие и могущественные племена с разнообразными и странными обычаями, причуды реки, которая то разливалась на несколько миль вширь, то неожиданно делилась на протоки, узкие рукава и ручейки, пересекая обширные болота, то вновь соединялась в могучий, необозримый поток. И уже почти в самом конце Карвахаль упоминал о «поророке», ревущих клубах воды — приливе необыкновенной силы, который в течение двух ночей и разделяющего их дня, пенясь и кипя, врывается с моря в устье северного протока, устремляется на сотни километров вверх по течению, размывает берега, уносит с собой людей и животных, вырванные с корнем деревья и обломки хижин, заливает обширные территории, а на рассвете второго дня вместе с отливом спадает обратно в море и появляется снова лишь через несколько лет.

— Чудо природы! — воскликнул Кондамин.

Хранитель архива, монах-бенедиктинец с изможденным лицом, помогавший ему искать сообщения о реке, как он заявил, никогда не слыхал, чтобы со времени открытия Амазонки какому-нибудь белому снова удалось спуститься по ней до самого устья.

Кондамин рассматривал карту малоизвестной части света, которая вот уже столетие называлась Америкой и состояла из двух больших массивов суши, соединенных между собой извилистым, суживающимся к югу перешейком. Кондамина интересовал южный массив. Из карты явствовало, что его западное побережье защищено от моря горными цепями, за которыми к востоку простирались сплошные леса.

Очевидно, через эти края и протекала Амазонка со своими притоками. А воронкообразное углубление в северо-восточном побережье? Может быть, это и есть устье таинственной реки?

Несколько месяцев Кондамин посвятил изучению материалов о Перу — стране, в горах которой, по-видимому, следовало искать еще не открытые истоки Великой реки. Даже приняв приглашение в Париж, в Королевскую академию наук, и занимаясь сложными проблемами астрономии и математики, он находил время пополнять свои географические записи.

Когда весной 1734 года началось комплектование знаменитой французской экспедиции для измерения дуги меридиана, данные которой позволили уточнить форму Земли, Академия поручила Кондамину вместе с Пьером Бугером и Годеном руководить ею. Он активно включился в подготовительные работы, и в следующем году участники экспедиции в осеннюю штормовую погоду вышли из Марселя на быстроходном паруснике; через несколько недель они благополучно пересекли Атлантический океан и прибыли в гавань Картахены.

Здесь измерительные инструменты и прочее оборудование погрузили на мулов, закупили продовольствие, которое также навьючили на мулов. И вот однажды утром члены экспедиции верхом на мулах в сопровождении индейцев-погонщиков двинулись к горам Новой Гренады. Прошли месяцы, прежде чем они добрались до Перу; здесь — точно на линии экватора — расположились лагерем и с помощью секстанта определили пункт, где была вбита в каменистую почву первая веха.

Началась работа с компасом, астролябией, мерными лентами, измерительными рейками и вехами. Каждый день лагерь передвигался по восьмидесятому меридиану все дальше на юг[2 - Измерения производились на линии Кито — Куэнка по 80-му (к западу от Парижа) меридиану. — Прим. ред.]. В полдень солнце так палило, что казалось, расплавятся камни. По ночам температура часто резко падала, с горных вершин дул холодный ветер, и люди мерзли в своих палатках.

Вечером, перед тем как начинало смеркаться, Кондамин заходил в палатку и составлял краткий отчет о проделанной за день работе. В течение всего дня он с бумагой и карандашом в руках сопровождал измерителей, записывал полученные данные, а вечером включал их в свой отчет. Кроме того, он переносил все вычисления в особую таблицу и составлял к ней схемы.

Лагерь разбивали все ближе к лесистому склону крутой горы, у подножия которой раскинулась деревня. Жители ее, малорослые темнокожие туземцы, почти все крещеные, однажды пришли в лагерь и стали выпрашивать табак, предлагая в обмен длинные факелы, но при горении они так сильно дымили и распространяли такую отвратительную вонь, что Кондамин отказался от них. Он подарил индейцам немного табаку и отпустил домой.

Два раза в год Бугер отправлял гонца в Париж, который доставлял в Академию наук копии отчетов, чертежей и вычислений, сделанных Кондамином. Академия в свою очередь дважды в год посылала нарочного с ответом.

Лица людей уже давно покрылись темным слоем загара, их одежда мокла под дождями, снова высыхала в жарком, сухом воздухе, износилась и была заменена новой. Семеро белых и три индейца умерли от лихорадки, еще четыре индейца — от тяжелой простуды, вызванной постоянным чередованием дневной жары и ночного холода.

Покончив с измерительными работами на плоскогорье в районе Кито — была измерена дуга меридиана длиной более трех градусов, — группа разделилась. Годен и Бугер вместе с остальными участниками экспедиции решили двинуться вниз по реке Магдалена к городу Картахена, а Кондамин направился на юго-восток, чтобы достичь истоков Амазонки. Великая река все время манила его!

Он начал свой поход верхом, в сопровождении двух индейцев, и поднимался все выше в горы по диким утесам и острым гребням скал, по ущельям и долинам, взбираясь на крутые перевалы. Задыхающимся в разреженном ледяном воздухе людям приходилось следить, чтобы упрямые животные не сорвались с привязи, не заблудились ночью в боковых долинах и не свалились в многочисленные глубокие расселины.

На сорок шестой день путешествия — Кондамин регулярно вел дневник, — перевалив цепь покрытых снегом вершин, они увидели посреди широкой долины, реку с большим падением, текущую на юго-запад.

Они поехали по северному берегу и к вечеру добрались до группы крытых хворостом хижин, стоявших у самой воды. Жители, как только Кондамин и его спутники остановили своих мулов у первой хижины, сбежались, обступили пришельцев и оживленно начали переговариваться между собой. Они пользовались смешанным наречием, состоящим из ломаных испанских и индейских слов, к которому стали прибегать многие племена для общения с белыми. Кондамин узнал, что до Великой реки еще далеко. Услыхав о намерениях белого человека, индейцы испугались.

— Господин! Ты хочешь оседлать черта?

— Дайте мне лодку, а я дам вам табаку.

Но они отошли в сторону и начали перешептываться. Кондамин пробыл в деревне три дня. Больше краснокожие не выдержали, жадность взяла верх, и за несколько пачек столь редких здесь «пахучих листьев» он получил десятиместное каноэ. С помощью веревки из пальмовых волокон и наскоро обтесанной доски Кондамин приспособил к лодке руль, чтобы легче было управлять ею. Шесть индейцев после долгих колебаний решились сопровождать его. Он велел перетащить в лодку тюки с имуществом, приобрел у жителей деревни запас кукурузных лепешек и вяленого мяса, а обоих индейцев, с которыми он прибыл сюда, вместе с мулами отправил обратно в Кито.

На следующее утро шесть пар коричневых рук длинными веслами оттолкнули лодку от берега. Кондамин сидел на корме у руля. Туземцы высыпали из хижин, глазами провожая смельчаков. Лодка скользнула на середину реки, течение легко подхватило ее и быстро понесло вперед.

Через несколько дней они добрались до реки Мараньон, воды которой, пенясь и бурля, катились по скалистому ложу. Дальше путь вел через пороги и стремительные перекаты — прямо на восток. Водовороты затягивали лодку, крутили ее так, что казалось, она вот-вот перевернется, захлестывали ледяными брызгами и пеной и бросали из стороны в сторону. Нередко путешественникам приходилось посреди реки вылезать из лодки, дружными усилиями волочить легкое суденышко через скалы и подолгу сталкивать его с камней в бушующих волнах; люди едва стояли на ногах, цеплялись друг за друга, привязав захваченную с собой веревку к клювообразному носу лодки, они волокли ее за собой. Потом отдавали лодку воле течения, и она неслась по узким протокам, сами же брели по воде вперед, чтобы поймать ее у подножия спускавшихся ступеньками скал и толкать дальше; лодка со скрежетом терлась дном о песок и гальку, билась о камни, часто садилась на мель, всплывала под напором волн и снова застревала между скалами; люди высвобождали ее, стоя в кипящей воде, опять брались за весла и плыли дальше.

Прибрежные скалы постепенно становились ниже, кое-где начали появляться высохшие кустарники с голыми ветвями и тонкие, скрученные ветрами деревья, потом они стали попадаться все чаще — теперь уже высокие, могучие, с раскидистой кроной, покрытые тяжелой темно-зеленой листвой. И наконец, к обоим берегам реки стеной подступил непроходимый тропический лес, свесив в пенящуюся воду свои мечевидные листья и усыпанные цветами ветви, дохнув на реку тяжелым, затхлым воздухом. Стаи водоплавающих птиц с криками поднимались ввысь, когда лодка стремительно неслась по узким протокам; чаща звенела от птичьих голосов, попугаи пестрым облаком кружились над кронами зеленых исполинов.

Кондамин достал приборы и определил географическое положение. Отыскав этот пункт на карте, он обнаружил, что река была нанесена на ней неверно. Он сделал нужные исправления и стал ежедневно определять долготу и широту, уточняя таким образом карту.

Кукурузные лепешки, которыми они питались, были черствыми и отдавали дымом. Иногда Кондамину удавалось подстрелить из своего мушкета морскую свинку, а один раз — орла. Мучимые голодом, они пообедали как-то жестким и вонючим мясом обезьяны, в которую попал стрелой Хоа, самый молодой индеец в лодке.

И вот рано утром на сто шестой день плавания они достигли того места, где Напо впадает в Великую реку.

Индейцы убрали весла. Под лучами палящего солнца лодку медленно выносило на необозримый водный простор. То тут, то там виднелись островки, из окружавших их зарослей камыша выплывали пестроголовые утки. Разноголосый шум леса остался далеко позади. Воцарилась мертвая тишина.

Широко открытыми глазами Кондамин не отрываясь смотрел на расстилавшуюся перед ним гладь. Так вот она «река-море», по которой два с лишним века назад плыл со своими людьми испанец Франсиско Орельяна! Эти же воды несли корабли испанцев «Викторию» и «Сан-Педро»! Такие же картины открывались взору благочестивого отца Карвахаля и были запечатлены им в его записях.

Que rio mar!


Вместе с походом Орельяны очень скоро был забыт и каучук — чудесный материал, благодаря которому это плавание удалось осуществить.

Первые же галионы, груженные золотом из Нового света, доставили в Испанию куски необыкновенной смолы; тут они попали в руки алхимиков, которые обнюхивали, разрезали, варили, жгли их и наконец твердо заявили, что эта странно пахнущая масса — животного происхождения.

Не удивительно, что в те времена, когда многие путешественники рассказывали о своих странствиях самые необыкновенные вещи, нашлись люди, якобы собственными глазами видевшие легендарное существо, извергавшее каучук. Их утверждению, что эта желтоватая пластичная масса не что иное, как экскременты горного Дракона, поверили именно те «ученые», которые на диспутах с пеной у рта отстаивали чудо непорочного зачатия.

В течение первых пятидесяти лет маленькие кусочки каучука ценой в несколько реалов серебром за грамм рассматривались в Европе как экзотическая достопримечательность. Поскольку серьезного применения странному веществу найти не смогли, о нем в конце концов забыли.

И вот теперь, через полтора столетия, Кондамин вторично открыл каучук.


2


— Эй, парень, в чем дело? Почему перестал грести?

— Там кто-то крикнул, сеньор.

Индеец, сидящий в носовой части лодки, показывает на стену из пышных зарослей, к которым они приближаются. Уже несколько часов блуждают они по лабиринту из протоков и рукавов реки, между песчаными отмелями и покрытыми болотами островами, проплывают под упавшими деревьями, пробиваются через мелководье и завесы из растений, сквозь которые просвечивают широко раскрытые чаши гигантских цветов: яркие чудовища с длинными тычинками и мясистыми лепестками, своими завернутыми краями напоминающие пасти хищных животных.

Кондамин велит убрать весла и напряженно прислушивается. Индеец делает быстрое движение. Теперь и Кондамин слышит в зарослях звонкие голоса — оттуда доносятся смех и возгласы.

— Наверно, деревня! — говорит индеец.

Еще немного, и перед ними открывается небольшой мелководный залив, в котором купаются несколько женщин. На их стройных бронзовых телах сверкают капли воды, их движения кажутся необычайно мягкими в рассеянном свете, пробивающемся сквозь высокие кроны деревьев.

Вдруг чье-то весло гулко ударяется о борт лодки. Крик испуга раздается над заливом. Женщины застывают, как изваяния, стоя по колено в воде. С носа лодки индеец окликает их. А женщины уставились на белого человека, словно не поймут, нужно ли спасаться бегством. Индеец выпрямляется в узкой носовой части каноэ и пытается успокоить не двигающихся с места индианок. Постепенно их испуг проходит. Они начинают тихонько переговариваться друг с другом, не сводя любопытных взглядов с Кондамина. Наконец начинают хихикать и делать непонятные жесты.

— Нас зовут в деревню, сеньор.

Кондамин кивает.

Женщины выходят из воды и бегут рядом с лодкой вдоль берега. Весельчак Хоа отпускает шуточки. Индианки не остаются в долгу, хохочут, машут ему.

Деревня расположена на косе, далеко вдающейся в реку, и состоит из круглых хижин. У жителей довольно светлая кожа и добродушное выражение лица. Скоро они перестают бояться белого человека, охотно берут предложенные им подарки и в благодарность приносят лепешки из маниоковой муки и плоды, напоминающие виноград.

Вечером Кондамин сидит с вождем перед его хижиной и расспрашивает, по какой из многочисленных проток нужно плыть, чтобы поскорее выбраться из этого лабиринта островов. Хоа кое-как переводит. Вождь объясняет им кратчайший путь. По его приказу гостям принесли черепашьи яйца, испеченные в золе. Площадка перед хижиной освещена багровым пламенем; во время еды Кондамину ударяет в нос неприятный запах, напоминающий ему о коптящих факелах, которые предлагали в обмен на табак индейцы провинции Эсмеральдас. Кондамин встает и берет в руки факел. Ну конечно! Он сделан из того самого эластичного вещества, что и факелы в Эсмеральдасе, — так же коптит и воняет.

Вождь спрашивает, не хочет ли белый человек получить этот факел в подарок. Кондамин качает головой. Он интересуется, многие ли из прибрежных племен пользуются такими факелами и что это за странный материал, из которого они сделаны?

— Гвеве! — отвечает вождь.

— Это дерево?

Вождь кивает.

Из гвеве делают также шары, передает он через Хоа.

— Шары, которыми играют дети.

Он поднимается и идет в хижину, чтобы принести игрушку и показать ее белому. Кондамин протягивает руку. Шар тяжелее, чем кажется на первый взгляд, серого цвета, шершавый на ощупь и податливо меняет форму, когда Кондамин сжимает его. Вдруг он падает на землю. Кондамин пятится назад. Что-то серое, круглое скачет перед ним, подпрыгивает и катится прямо в горящий костер, из которого сразу же потянуло едким дымом.

— Он живой? — восклицает пораженный француз. Вождь берет сучок, достает чадящий, зловонный шар из огня и обращается к Кондамину.

— Есть еще!

У Кондамина мелькает догадка. Он быстро спрашивает:

— Где?

Вождь поворачивается к хижине и что-то кричит. Старуха индианка выносит другой шар, и Кондамин внимательно рассматривает его при свете костра. Вдруг он с силой ударяет им о землю. Мяч высоко подскакивает. Кондамин подбегает к нему, ловит, снова бросает и, смеясь, наблюдает за прыгающим шаром. Ведь это… то самое вещество, которое описал Карвахаль в своем дневнике! Вещество, из которого индейцы уже двести лет назад делали прыгающие мячи. То самое, которым испанцы заменили смолу при конопачении своих кораблей! Каучу! Чудесное вещество!

Кондамин спрашивает вождя, не подарит ли он ему шары. Старик явно удивлен, и Хоа приходится несколько раз повторить вопрос, прежде чем до того доходит, что белый человек не шутит.

— Факелы?

Да, теперь белому нужны и факелы.

Вождь посылает жену по всем хижинам. Через некоторое время у костра раскладывают весь запас деревни — четыре шара и небольшую кучку факелов.

Кондамин дарит вождю нож и желтую материю, которую Хоа принес из лодки. Потом задает вопрос, изготовляют ли туземцы еще какие-либо вещи из каучука — это слово он встретил в старинной рукописи из Мадридского архива.

— Каучу? — переспрашивает вождь.

И для большей уверенности:

— Гвеве?

Смеясь, он кивает. Ему, очевидно, непонятен такой интерес белого человека к веществу, которое лес дает в таком же изобилии, как дрова или кору. Индианка приносит серый сосуд, по своей форме напоминающий бутыль. Вождь показывает на него. С этой бутылью его жена каждое утро ходит к источнику за питьевой водой, поясняет он жестами.

Кондамин достает из кармана маленькое зеркальце и знаками показывает, что готов обменять его на сосуд из каучука. Вождь хватает зеркальце и в испуге шарахается назад. Держит зеркало подальше от лица, вертит его в разные стороны, подносит ближе и с опаской таращится на серебряный диск, с которого, как из лужи, на него смотрит его собственная физиономия. Он все поглядывает на нее, робко, украдкой, сгорая от любопытства. Наконец заливается смехом и внимательно следит, хохочет ли отражение.

Кондамин протягивает руку за сосудом. Индианка поднимает крик. Вождь вскакивает и, гневно жестикулируя, загоняет старуху обратно в хижину. Сует бутыль Кондамину и просит передать ему: завтра мужчины из селения надрежут дерево гвеве. Из его сока они смогут изготовить новые сосуды и новые факелы. Пусть белый человек пойдет с ними и посмотрит, как это делается.

Еще долго Кондамин сидит у костра и записывает в своей тетради события минувшего дня. Присев рядом с ним на корточки, вождь глядит на тонкую деревянную палочку, которой белый человек так ловко водит по листам пухлой книги, оставляя на «белой коже» черные линии.

Кондамин протягивает тетрадь вождю, чтобы тот что-нибудь нарисовал в ней. Индеец в ужасе отмахивается.

— Колдовство белого человека! Нельзя! — объясняет Хоа.

Поутру Кондамин отправляется вместе со сборщиками каучука на нескольких каноэ вверх по реке; они пристают к берегу у просеки, вырубленной людьми в чаще. Из лодок вынимают деревянные чаши, вождь трогает белого человека за руку и показывает вперед:

— Гвеве!

Так Кондамин впервые видит стройное дерево с гладким стволом, знакомое ему по описанию отца Карвахаля: светло-серая кора, вертикально вздымающиеся ветви, крупные яйцевидные плоды, валяющиеся повсюду на земле, и ярко-зеленые, точно лакированные, листья, напоминающие листья каштана. Он нагибается и поднимает желто-зеленый цветок, разрывает его, рассматривает тычинки и широкий шов плодоножки.

Индейцы вонзают в ствол каменные ножи, под надрезами прикрепляют веревками из пальмового волокна чаши и начинают собирать листья и хворост, складывают их в кучи и зажигают принесенной с собой головней.

Целый день Кондамин наблюдает, как из ран в коре дерева сочится похожая на молоко жидкость, как индейцы отвязывают от стволов постепенно наполняющиеся сосуды и заменяют их пустыми, углубляют ножами надрезы и придвигают чаши палками поближе к огню. Остальные сооружают над костром навес из бамбука, подвешивают на лианах сосуды и ждут, пока густой светло-желтый млечный сок не станет на огне совершенно жидким, затем обмазывают им похожие на дубинки сучья и коптят их в дыму.

Кондамин видит, как нарастает серый слой на палках, ощущает едкий запах дыма, поглядывает на индейцев, на костер, на диковинное, истекающее белой кровью дерево и строчит, согнувшись над своим дневником.

— Гвеве, — произносит от вслух. — Гевея! Hevea brasiliensis!


3


Прошло одиннадцать дней с тех пор, как Кондамин со своими спутниками покинул деревню, и вот их лодка снова попадает в необозримую путаницу речных рукавов. С помощью компаса ему удается вырваться из этого адского лабиринта островов. Широкими ножами индейцы проделывают проходы в зарослях, покрывающих трясины, объезжают упавшие деревья, проводят суденышко сквозь зеленый кустарник, тростник и острую как бритва болотную траву и отталкивают веслами подальше от лодки гонимые течением стволы деревьев. Еще несколько суток, и на глазах у путешественников сотни рек и ручьев сливаются в единый поток, лес расступается, и они снова скользят по безбрежной желтой водной глади. Кондамин часто берется за компас и навигационные приборы, чтобы определить, где находится, и нанести на карту непостоянное, часто меняющееся направление реки, ее многочисленные рукава, крупные острова, устья притоков и ширину русла. Работы по горло, голова гудит от усталости, и все чаще одолевает сон. Время — словно лениво развертывающаяся галерея картин, притупляющая чувства и иногда неожиданно обрывающаяся.

Огромный багровый диск луны скрылся за лесом. Еще тяжелее легла на реку темнота. Потом холодным серебряным светом зажглись мириады звезд. Южный Крест озарил ночь своим зловещим сиянием. Рядом с лодкой, покачиваясь, тихо плывут по течению зеленые травяные островки, окруженные хороводами светлячков. Кондамин лежит в лихорадке.

Столько могущества и опасной красоты таит эта река, что она ошеломляет и подавляет людей. Безучастно взирают они на ее простор, смутно воспринимают буйную игру красок, отдаваясь бесконечному течению времени, и замирают под нависшими громадами иссиня-черных туч.

Постепенно Кондамин начинает приходить в себя. Багровый туман, застилавший его взор, понемногу рассеивается.

Они добираются до селений араваки, длинноволосых, атлетически сложенных индейцев, занимающихся земледелием и нелегкой охотой в прибрежных лесах. Попадают в охотничьи угодья могущественного племени тупи, видят пастбища индейцев мачипаро, земли племени тикуна. Обгоняемые грохотом деревянных сторожевых барабанов, оповещающих об их прибытии за неделю, путешественники плывут от деревни к деревне, встречают пораженных, испуганных, любопытных людей, в хижины которых два столетия назад врывались грабители-испанцы, смотрят в размалеванные красной краской лица, в недоверчивые глаза, видят поля батата, которые их владельцы разбили на выжженных участках леса и теперь защищают по ночам звуком деревянных трещоток, отпугивающих прожорливых попугаев и наглых пекари, разглядывают собак и ручных обезьянок. В общинных хижинах Кондамин пьет со старыми вождями водку тропического леса — чичу, курит длинные, свернутые из древесного луба трубки, которыми его угощают, участвует в индейских празднествах, знакомится с их таинственными жертвенными обрядами и танцами и тратит целые дни на то, чтобы обменять все товары, привезенные им, и пополнить свои коллекции индейского оружия, одежды и утвари. Ночи напролет он просиживает за своими тетрадями и наносит на карту расположение деревень. В хижинах карликового племени он обнаруживает темно-коричневый смертельный яд, которым смазывают стрелы, выдуваемые из трубок.

Осторожно попробовав его на язык, ученый выясняет, что яд горек на вкус; он не успокаивается, пока не узнает, что это адское зелье добывается из коры и корней нескольких видов кустарника и смешивается со змеиным ядом. Страдая от приступов головокружения и страшной слабости, которые предвещают новую вспышку лихорадки и наливают его руки свинцом, Кондамин временами начинает отчаиваться; он тупо смотрит, как бесформенными тенями мимо проплывают пальмы, освещенные последними лучами умирающего солнца, ощущает жару и жажду, пьет красноватое варево из лекарственной коры, кутается в одеяла или в сырые простыни, вскрывает себе вену на руке и видит густую черную кровь. Почти ничего не ест. Засыпает беспробудным сном. Постепенно силы возвращаются к нему. Грубой бранью он подавляет страх своих спутников перед злыми духами. Тратит полдня, чтобы подрезать ножом свою буйно разросшуюся бороду, борется с регулярно повторяющимися приступами лихорадки, принимая двойные дозы спасительной коры, наверстывает пропущенные записи, снова садится за руль. Спасается со своими индейцами от неожиданно разразившейся грозы под широкой «трехэтажной» крышей тропического леса, и здесь его дважды кусает змея. На следующий день в паводок их лодка налетает на подводную скалу. Индейцы в ужасе замирают. Кондамин кричит на них, наконец удается столкнуть лодку с камня. Вдруг — река делает в этом месте поворот — их выносит прямо на торчащие посреди течения утесы, между которыми бурлит и беснуется белая пена. Индейцы судорожно хватаются за борта лодки. В лицо летят брызги и клочья пены, лодку стремительно подбрасывает и с силой швыряет в грохочущую бездну.

Ослепленные, они протирают глаза, а лодка уже танцует на пенящихся волнах у подножия низвергающейся с высоты водяной стены. Изо всех сил налегая на весла, индейцы выталкивают лодку из бешеного водоворота. Кондамин оглядывается на утесы.

И тут из его груди вырывается крик; протяжный и ликующий, он долго звенит над рекой.


Кондамин был первым европейцем после Орельяны, спустившимся по Амазонке до самого устья. Он составил первую достоверную карту реки и издал отчет о путешествии, в котором описал ландшафты Амазонки, ее флору и фауну, туземное население, его жизнь и обычаи, рассказал о приготовлении яда кураре, а также о добыче и применении каучука. В 1745 году Кондамин возвратился в Париж.


4


Собор Парижской богоматери! Гордо вздымаешь ты готические своды над островом посреди Сены — седой исполин, не согнувшийся под тяжестью шести столетий; из твоих окон, словно из-под насупленных бровей, смотрят века. Застывшие в каменной невозмутимости башни, казалось, улыбнулись, приветствуя вернувшегося странника, изборожденное морщинами чело великана расправилось, будто уговаривая не покидать больше родины!

Париж устраивает Кондамину шумную встречу. Друзья жмут руки, обнимают, засыпают градом вопросов и восторженных восклицаний. Господа, некогда не замечавшие его, теперь милостиво кланяются или здороваются с преувеличенной любезностью. Годен и Пьер Бугер, которые всего четыре месяца как вернулись из Перу, неразлучны с ним.

Наконец страсти улеглись; он снимает тихую квартирку в Латинском квартале. Он все еще полон впечатлениями о великой тропической реке и своем пребывании в порту Санта-Мария-де-Белем[3 - Теперь город Белен (Бразилия, штат Пара, устье реки Пара). — Прим. ред.]. Довольным взором окидывает он солидную коллекцию, привезенную из диких краев. Она едва помещается в большой комнате и выглядит в этом уютном окружении особенно необычно. Тут есть каменные топоры и ножи, сосуды, сплетенные из лыка ремни, деревянные трещотки, похожие на тогу накидки, раковины, наконечники копий и перья, охотничьи уборы, клыки ягуара, панцирь черепахи, маленький обтянутый кожей барабан, палочки с насечкой, дубинки и деревянные флейты, колчаны, куски коры, шнуры. Вот выдувная трубка. Вот отравленные стрелы, скелеты рыб, ступки для дробления кукурузы, терки. Висят отливающая зеленью змеиная кожа, кривой клюв и когти попугая, застреленного им во время путешествия. Есть здесь и череп тапира, который он сам очистил ножом от мяса и вываривал в течение нескольких часов. Есть орехи, дротики, семена дыни, пряжки, курительные трубки и циновки. Вот лежит подарок племени карликов — желтая высушенная человеческая голова величиной с апельсин, покрытая длинными волосами, приготовленная по всем правилам варварского искусства, а рядом с нею рыболовные сети и побеги бамбука. В металлической коробочке хранится смертельный яд для стрел. Разложены сосуды и факелы из каучука, скачущие шары. На полках — схемы и вычисления, рукопись книги о путешествии, написанной им в Белене.

Каждый трофей из тропического леса снабжен этикеткой, на которой указано его индейское наименование, происхождение, дата приобретения, название племени и практическое назначение. Теперь нужно еще расположить все предметы в определенной наглядной системе. Следует отдать в переписку отчеты, вручить их руководству Академии, сделать доклад и представить на рассмотрение астрономические вычисления. Нужно отнести рукопись к издателю, навестить Бугера, в соавторстве с которым он собирается опубликовать описание путешествия по Перу. Ему предстоит так много работы, что он совсем не рад посетителю, о котором докладывает ему как-то под вечер слуга.

— Доктор, вы! — восклицает он в изумлении, увидев вошедшего.

— Я прочел о вас в газетах, — говорит гость. — Значит, вы вернулись. Десять лет! Немало воды утекло.

Он садится, окидывает Кондамина быстрым взглядом, и на его серьезном лице появляется улыбка. Кондамин тоже оглядывает его. Этому человеку с пристально прищуренными глазами и высоким лбом сейчас лет тридцать пять; он страстный экспериментатор.

Еще тогда, когда Кондамин впервые познакомился с ним через одного из молодых членов Академии, Даллье поразил его своей одержимостью.

Стоило ему услышать, что какой-нибудь аптекарь во время опытов открыл неизвестное химическое соединение, как он готов был мчаться за тридевять земель. Его рвение просто поражает. Он словно одержим манией ломать голову над труднейшими загадками вещества, манией, которая окружает дымкой таинственности его самого. О нем болтают в Париже. Известно, что недалеко от столицы у него есть домик, где он живет и работает. Его постоянно воспаленные веки и мертвенно-бледные руки заставляют содрогнуться при мысли о ядовитых парах, которыми он дышит в лаборатории, устроенной на чердаке. Замечено, что доктор Жерар Даллье — так его зовут — изредка приезжает в Париж в открытом одноконном экипаже, чтобы купить у аптекаря необходимые реактивы.

Кондамин догадывается, что привело его сюда.

— Пойдемте, я вам кое-что покажу! — И ведет Даллье в соседнюю комнату, где помещается коллекция. Гость по очереди осматривает диковинные вещи, внимательно, но как будто без особого интереса. Он удивляется лишь при виде каучуковых шаров, подпрыгивающих по полу, и хочет знать, что это такое, откуда берется этот материал, как добывается сок, нужный для его изготовления, как выглядит каучуковое дерево.

— Оно довольно часто встречается в тех краях. Это вроде молочая, — поясняет Кондамин.

— А из каких веществ состоит этот материал?

Кондамин улыбается.

— Ну, милый доктор, это уж ваша сфера.

— Я исследую его! — восклицает Даллье.

Он расстегивает дорожную сумку, висящую у него через плечо, и, не спрашивая разрешения, кладет туда каучуковый шар.

— Я был уверен, что съезжу не напрасно, — говорит он затем. — Профессора в восторге от вашей коллекции. И они правы! Но я спешу…

Он откланивается. Кондамин подходит к окну и смотрит, как Даллье садится в экипаж, ждавший его на улице.


5


Еще никогда Даллье не трудился с таким упорством! Его мало трогало, что Кондамин обещал вскоре приехать с визитом. Всю свою жизнь он был необщительным и холодным, как куски металла, которые он клал в сосуды с кислотой, где они медленно, словно неохотно, растворялись. Медлительность, с которой природа, запертая в стеклянные стенки реторт, раскрывала перед ним свои секреты, заставляла его сгорать от нетерпения. Где уж ему проникнуть своим взором в глубочайшие тайны материи, когда его жизни не хватает, чтобы понять самые простые законы. Мысль об этом терзает его с тех пор, как, завершив медицинское образование, он решил посвятить себя химии. Антуана, дочь обедневшего провинциального дворянина, ненадолго внесла свет в его жизнь. Тогда он продал шесть земельных участков в Париже, оставленных ему отцом, и после свадьбы переселился с Антуаной сюда, в этот загородный дом, не втиснутый в узкие серые улицы, в которых похоронено десять лет его труда. Душа в душу жил он с Антуаной; потом она заболела. Уже тогда те немногие люди, с которыми он встречался, считали его неисправимым чудаком.

После смерти жены он почти совсем перестал выходить из своей лаборатории, забитой множеством сверкающих колб, бутылок и тиглей, разноцветными жидкостями, с каменной плитой и перегонным кубом. Мало заботился о Пьере — краснощеком веселом мальчугане, который каждое утро семенил рядом с няней по их обширному саду. Всячески избегал соседей, не наносил никому визитов и не принимал у себя. Неистовая, всепоглощающая страсть к познанию тайн естества помешала ему воспринимать жизнь сквозь призму своего горя, помогла обрести душевный покой, который не оставлял места для веселья, но сохранял его ум ясным и взгляд зорким.

И вот ранним утром он стоит перед очагом в своей лаборатории и кипятит раствор вещества, которое Кондамин назвал каучуком. День за днем он исследует его свойства, действует на него кислотами и основаниями, наблюдает, как оно реагирует на высокую и низкую температуру, нагревает его то быстро, то медленно, сжигает кусочек в реторте и принюхивается к дыму. Каждый опыт и каждый полученный результат тщательно заносится под особым номером в специальную тетрадь.

Он устанавливает, что каучук обладает поразительной стойкостью против всех кислот и оснований, и отмечает у него физические свойства, которых ученым не удавалось обнаружить ни у одного из веществ. Всю зиму он бьется над этой задачей. Худеет и замечает, что ему становится все труднее сдерживать нервную дрожь в руках.

Время от времени он спускается вниз и просит няню принести Пьера. Берет барахтающегося и весело визжащего малыша на руки и долго стоит, удивленно всматриваясь в ясное и свежее детское личико. И тут на этого бледного, осунувшегося человека находит приступ неудержимого веселья, — посадив Пьера себе на плечи, он, как лошадка, скачет по комнатам или выбегает на крыльцо, проносится по лестнице и галопом мчится с сынишкой по саду. Когда, тяжело дыша, он возвращается в дом, Пьер иногда просит:

— Еще разочек!

Но он отдает его няне и прощается, обещая:

— Завтра!

Давно стих резкий соленый ветер из Нормандии, шесть недель почти беспрерывно завывавший над заснеженными полями. Давно прекратился и частый сухой треск, с которым замерзавший сок разрывал ветви тополей, выстроившихся по обеим сторонам проселочной дороги. Солнце начинает проедать черные дыры в снежном покрове. Лишь по ночам вокруг дома еще иногда поет и гудит ледяной ветер.

Кондамин так и не приехал.

Снова Даллье стоит у стола в своей лаборатории. Его руки, держащие тигель и колбы, заметно дрожат, и, когда он склоняется над тетрадью, чтобы внести туда очередную запись, грудь его вздымается от глубокого вздоха, словно он хочет набраться сил для борьбы, которую ему еще придется вести с этим упорным, неподатливым веществом.


При невысокой температуре чистый каучук чрезвычайно эластичен. При нулевой — он почти полностью утрачивает это свойство, однако не становится ломким. Обычные растворители не действуют на него. В горячей воде он размягчается, но, высыхая, возвращается в прежнее состояние. Алкоголь не оказывает на него никакого действия. Напротив, обезвоженный эфир, эфирные масла, хлороформ, сернистый углерод, керосин, масло каменноугольного дегтя, бензин и особенно легкие продукты перегонки самого каучука вызывают сначала его резкое набухание, а затем частичное растворение.

Каучук нейтрален к сильным химическим агентам; только концентрированная серная и азотная кислота разъедают его. Он не пропускает жидкостей, содержащих воду, но проницаем для газов, причем степень проницаемости у разных газов весьма различна.

В результате сухой перегонки каучука получается бесцветное, сильно пахнущее эфирное масло, которое путем фракционной перегонки можно разделить на несколько углеводородов.

При нагревании каучук изменяет свои химические и физические свойства. При 120° он размягчается, а ближе к 200° делается очень липким. При 200° он превращается в темно-коричневую клейкую массу, которая, остывая, снова становится твердой. Если продолжать нагревание, каучук на воздухе начинает гореть красноватым пламенем, выделяя много копоти.

Удельный вес каучука равен приблизительно 0,93.


6


На плите в колбе кипит раствор загадочного вещества. Даллье сидит за своим столом на грубо сколоченном стуле. Вдруг он вздрагивает — прямо над его ухом раздается чей-то голос. Задремал за работой — это случается с ним впервые. Рядом стоит кухарка Елена. Ее толстое добродушное лицо раскраснелось, глаза бегают, она запинается от волнения, объясняя, в чем дело. Даллье с трудом понимает, что она хочет.

— Кто-то приехал?

— Да! Такие знатные, благородные гости! Ах, боже ты мой, а хозяин ведь так устали!

Неуверенным движением он встает из-за стола и спускается за Еленой вниз по лестнице. Перед домом, освещенным заходящим солнцем, на храпящих, беспокойно перебирающих ногами лошадях сидят два всадника.

— Алло, Даллье! Да вы ли это?

— Господин профессор! — произносит пораженный Даллье. Кондамин смеется.

— Долго же приходится вас ждать!

Он соскакивает с лошади, и, когда Даллье подходит, чтобы приветствовать его, Кондамин говорит, делая жест в сторону своего спутника:

— Со мной профессор Пьер Бугер. Пьер, это и есть доктор.

— Тот самый, который властен над огнем и ядами?

Смеясь, Бугер протягивает доктору руку. Кондамин показывает на лошадей.

— Мы были на прогулке. Тут мне и пришло в голову выполнить обещание, которое я вам дал.

Даллье зовет кучера; нужно позаботиться, чтобы лошадей насухо вытерли и поставили в конюшню.

Побрившись и надев чистое платье, он возвращается к обоим ученым; те беседуют, сидя в комнате, которая когда-то была специально обставлена его женой для приема гостей, но уже несколько лет не используется по назначению.

— Серьезно, дорогой доктор, — говорит Кондамин. — Я еле узнал вас там во дворе. Вы изнуряете себя работой!

Даллье усмехнулся.

— Игра стоит свеч!

— Вы получили уже какие-нибудь результаты?

— Да, и надеюсь добиться еще больших.

Кондамин бросает взгляд на него.

— Как вы думаете — можно ли найти каучуку практическое применение?

— Думаю? Я знаю это абсолютно точно! И, пожалуй, не ошибусь, сказав, что со временем этот материал будет иметь не меньшее значение, чем стекло или бумага.

— Вы преувеличиваете!

— Давайте поднимемся наверх! Там вы сможете познакомиться с результатами моих опытов.

— В вашей адской кухне?

— Да!

Кондамин снова взглядывает на него.

— Хорошо, — произносит он. — Давайте поднимемся!

Даллье ведет обоих профессоров на чердак, в свою лабораторию. Здесь он зажигает о тлеющее в печи полено несколько свечей и ахает, заметив, что впопыхах забыл снять с плиты сосуд с раствором каучука.

— Черт подери, какая пакость! — восклицает Кондамин. — Вонища тут и впрямь как в аду! Что это за дьявольское зелье вон в том сосуде?

— Сильно нагретый каучук! — отвечает Даллье.

Кондамин удивленно качает головой.

— Черный, как сажа, и так воняет? А ведь я собственными глазами видел, как индейцы нагревали его над кострами, однако… — но что вы там делаете, доктор?

Даллье шагнул к столу, нагнулся над лежащей на нем тетрадью, поспешным движением взял перо из чернильницы и сделал какие-то заметки. Кондамин подходит ближе и видит, что перед записью стоит номер сорок семь.

— Не знаю, как вам это объяснить, — говорит Даллье. — Видите ли, если каучук нагреть, он становится тягучим, а при остывании опять переходит в твердое состояние, не изменяя при этом своей окраски. Встречая вас, я забыл снять сосуд с плиты. Но огонь еще горел. Поэтому раствор нагрелся сильнее, чем я это обычно делал во время опытов. Потрогайте-ка сосуд…

Он откладывает перо в сторону и снова обращается к Кондамину.

— Потрогайте его! Он вряд ли теплее сорока градусов. Масса уже давно должна была опять затвердеть. А она все еще жидкая, она стала черного цвета…

Он смолкает. Потом медленно произносит:

— Она изменилась! — Осторожно, словно в сосуде лежит хрупкий драгоценный камень, он поднимает его и передает Кондамину.

— Так вы в самом деле открыли что-то важное? Именно сейчас? В нашем присутствии? — спрашивает изумленный Бугер.

— Думаю, что да, месье.

Кондамин качает головой.

— Вы меня просто потрясли, доктор. Сорок градусов, что ж, здесь, пожалуй, не больше. А в остальном-то вы уверены?

— Я подожду, — спокойно улыбается Даллье. — Посмотрю завтра утром, не изменится ли раствор.

Немного погодя Кондамин просит:

— Ну, а теперь покажите нам все же и то, что вы установили до сих пор. Ведь мне очень любопытно узнать, что за чудо я нашел на Амазонке.

Даллье подбрасывает дрова в печь, снимает с полки чистые сосуды, достает из ящика полоску каучука, берет со стола острый нож и разрезает ее. Кладет кусочки в сосуды, ставит один из них на огонь, а в другой наливает светло-желтую жидкость из бутылки. Одновременно он поясняет свои действия, стараясь говорить просто и понятно, ибо хотя ученые мужи, стоящие подле него, и сведущи в законах, по которым далекие чудовищные солнца движутся по холодным просторам вселенной, но что они смыслят в веществах, способных превратить в газ самые твердые камни!

— Да вы настоящий чародей! — вырывается у Кондамина, когда Даллье заканчивает демонстрацию. — Я позабочусь, чтобы ваш труд не остался вне поля зрения руководства Академии. Очень может быть, что в ближайшее время я опять навещу вас.

— Захватите с собой каучук! — просит Даллье. — Мне нужно его побольше.

Он гасит свечи и ведет гостей вниз.

Елена накрывает на стол. Она наполняет бокалы и ставит деревянный кувшин на середину стола.

Неужели дело в вине? Или это сказывается утомление после напряженной работы? Целыми месяцами Даллье не отходил от своей печи, не обращал внимания на еду и сон, дышал ядовитыми парами и никогда не ощущал ни малейшей слабости. Теперь же, сделав всего несколько глотков терпкого напитка, он вдруг почувствовал себя плохо.

— До скорой встречи, доктор! — говорит Кондамин на прощанье и, сидя в седле, протягивает Даллье руку.

— Мне было очень приятно, — любезно произносит Бугер.

Окрик, щелканье хлыста! И гости уже скачут по дороге в город.


7


Болезнь, свалившая Даллье в тот вечер, держит его в постели несколько недель. Весенние бури шумят над землей, стаи белых облаков тянутся по синему небу, а больной все еще находится во власти туманных видений. Однажды жар на несколько часов спадает, он берет из рук Елены письмо и читает его. По предложению профессора Шарля Мари де ла Кондамина Парижская королевская академия наук запрашивает, не согласится ли он продолжить исследование каучука уже по заданию Академии. В тот же день посыльный привозит из столицы пакет, в котором лежат восемь брусков каучука.

Лишь неделю спустя, получив разрешение подняться с постели, бледный и осунувшийся Даллье находит силы написать в Академию о своем согласии.

И он снова стоит у каменной плиты, возится с тиглями и колбами, смешивает, подогревает, плавит, выпаривает, повторяет свои опыты и заносит в тетрадь одно наблюдение за другим. Раз в неделю составляет отчет о результатах опытов и отправляет его в Академию. До поздней ночи засиживается в своем кабинете, сопоставляет записи о наблюдениях и начинает работать над книгой о химических и физических свойствах каучука.

Он не замечает, что в саду перед домом расцветают вишни, а из земли пробивается зеленая травка. Не видит, что на ветвях завязываются плоды, не чувствует сытого запаха сырой земли, идущего от бурых глинистых пашен. С моря плывут вереницы облаков и окутывают землю туманом и моросящим дождем. Потом солнце снова пробивается сквозь туман, поля затягиваются легкой дымкой испарений, и яркий свет разливается над лесом и лугами. С каждым днем солнце поднимается все выше. Но Даллье не замечает, что напоенный ароматом воздух постепенно становится сухим и горячим…

Так проходит год, проходит другой. За это время Кондамин не раз приезжал в гости, заглядывал в «адскую кухню», передавал приветы, благодарности и пожелания руководителей Академии и каждый раз озабоченно замечал:

— Вы плохо выглядите. Нельзя так надрываться, доктор!

Даллье только улыбался.

Но вот Кондамин не появлялся уже несколько месяцев. Пришло лишь письмо, где он просил извинить его и сообщал, что занят новой сложной работой и совершенно не имеет свободного времени. Он писал, что на новое вещество уже обратили внимание и в других странах, что скоро ожидается посылка с каучуком из Бразилии. Интересовался, как продвигается исследование.

Даллье закончил сочинение о химических и физических свойствах каучука. Однажды весенним вечером — шел уже четвертый год, как он взялся за анализ каучука, — ученый сидел в кабинете за своими записями и отчетами. Он составлял последний отчет для Академии и дошел до заключительных фраз. Гусиное перо скрипит по бумаге. Остается спросить, нужно ли ему приезжать в Париж для заключительного обсуждения его работы… Даллье ставит точку. Еще раз перечитывает всю страницу, затем достает конверт, проверяет, высохли ли чернила, вкладывает письмо в конверт и запечатывает его. Крупными прямыми буквами надписывает адрес. Откладывает перо.

Его охватывает безмерное ликование победителя.


8


После выхода книги имя Даллье приобретает известность. Факультет естественных наук в Безансоне приглашает его на должность адъюнкта, в нем заинтересована сама Королевская академия. Но он отклоняет все предложения. Его здоровье так сильно пошатнулось, что привлеченный для консультации врач решительно настаивает, чтобы он хотя бы на год отказался от работы. И Даллье не поднимается больше в свою лабораторию. У одного обедневшего бретонского графа он покупает молодую поджарую гнедую кобылу и совершает дальние прогулки верхом. Бывают дни, когда он с раннего утра до позднего вечера скачет по лесам и полям. Постепенно проходит болезненная бледность его лица, движения становятся спокойнее, руки больше не дрожат, когда он подносит чашку ко рту. Теперь ему доставляет удовольствие смотреть на деревья и цветы, растущие перед домом, слушать пение птиц в лесной чаще и наблюдать за белками, которые красными молниями взлетают по стволам деревьев. И если прежде он едва замечал наступление вечера, то теперь не может наглядеться на блики заходящего солнца, освещающие листья и траву. После многолетних изнурительных усилий постичь тайны природы он впервые проникается сознанием ее величия; его покидает привычное состояние скованности, сменяясь радостным ощущением свободы; взор обращается к простым вещам, окружающим его.

Его беспокоит Пьер. Ему уже семь лет, это краснощекий здоровый мальчик. Целыми днями он носится по саду, бросает камни, прыгает через невысокие живые изгороди, лазит на деревья и ловит бабочек. Садовник научил его плести маленькие корзинки из ивовых прутьев. Он знает, как обращаться с луком и стрелами, может найти гнездо дрозда. Но он не умеет ни читать, ни писать, плохо ведет себя за столом и усвоил у кучера дурную привычку по всякому поводу чертыхаться.

Даллье приглашает из Парижа воспитателя, под надзором которого Пьеру теперь ежедневно приходится два часа просиживать в комнате, с трудом вырисовывая грифелем буквы на аспидной доске.

Как-то раз, когда собравшиеся на небе густые тучи заставили Даллье отказаться от своей обычной верховой прогулки, неожиданно появляется Кондамин.

За окном свирепствует буйный ветер, вздымающий над землей клубы песка и пыли, а оба ученых сидят друг против друга в уютном кабинете.

— Похоже, что отдых идет вам па пользу, — говорит Кондамин, разглядывая Даллье.

Тот кивает.

— А вы, наверно, совсем отказываете себе в отдыхе. Мне не показалось? Смотрите, седые волосы!

— Да, старею понемногу, — соглашается Кондамин, проводя рукой по седым прядям. — Теперь я уж не гожусь для путешествий по Амазонке.

Окна сотрясаются от порывов ветра. В комнате постепенно темнеет, собеседники едва различают друг друга.

— Ваша книга действительно положила только начало, — замечает Кондамин после некоторой паузы. — Сейчас я так занят своей астрономией, что не в состоянии внимательно следить за вашей работой. Но мне говорили, что каучуком занимается добрых два десятка ученых.

— Да, и в том числе довольно известные, — подтверждает Даллье. — Некоторым удалось открыть кое-что, чего я не заметил в свое время.

— Послушайте, доктор, а нет ли у вас настроения снова взяться за это дело?

Молчание.

— Академия распределяет новые задания, — продолжает Кондамин. — Каучук начинает вызывать всеобщий интерес. Крупная партия его доставлена недавно из Бразилии. Так как вы смотрите?

— Откровенно говоря, — помолчав, произносит Даллье, — мне нужен покой.

Кондамин испытующе глядит на него.

— Нет уж во мне былого пыла. То ли я перетрудился, то ли еще что, не знаю… — говорит Даллье.

Его слова тонут в грохоте грома, от которого сотрясаются оконные стекла. Молния на миг озаряет комнату, снова раздается глухой удар. За окном слышится монотонный шум дождя.

Ученые сидят молча.


9


Прошло семь лет.

Пьер подрос, научился читать и писать, преуспел в арифметике и рисовании и благодаря стараниям воспитателя умеет вести себя за столом и в обществе. На верхней губе у него пробивается первый пушок. У юноши привлекательное лицо, темные вьющиеся волосы, мускулистое тело, правильная речь. Особого интереса к работе отца Пьер никогда не проявлял, но в последнее время он стал часто заходить в лабораторию, задавал вопросы, приглядывался к опытам, которые проводил отец, и внимательно следил за каждым словом и каждой цифрой, когда тот делал записи. В конце концов он сам под руководством отца проделал несколько несложных опытов с серной кислотой и углекислым калием. Однажды вечером Даллье зовет сына к себе в кабинет.

— Я думаю, — говорит он, окинув Пьера внимательным взглядом, — отдать тебя в какой-нибудь парижский лицей. Как ты считаешь?

Пьер в нерешительности опускает глаза.

Отец продолжает:

— Там ты прежде всего усвоишь начала естественных наук. Если дело пойдет на лад, поступишь потом в университет.

Помолчав, Пьер спрашивает:

— А в лицее преподают химию?

— По-видимому. Во всяком случае, готовься в путь. Тебе придется пробыть в Париже несколько лет.

Уже следующим утром Даллье отправляется в Париж, чтобы договориться с директором лицея и подготовить все необходимое. За сумму, которую Даллье вносит вперед, директор соглашается принять Пьера на время учебы в свой дом.

В лицее Пьера сначала чуждаются. Он старше большинства своих одноклассников и к тому же слишком прилежен. Вскоре он догоняет класс. В естественных науках его успехи особенно заметны. Теперь уже некоторые из хороших учеников, которых в школе не так много, ищут его дружбы, и он не отталкивает их. Впервые оказавшись в обществе молодых людей, он благодарен за каждое слово дружеского участия и не замечает зависти и злобы, кроющихся за красивыми фразами.

Между тем Кондамин почти каждый месяц наведывается к Даллье. Беседу гость всегда начинает с одного и того же вопроса:

— Как идет работа?

— Ничего примечательного, — недовольно бросает Даллье. — Несколько опытов с фосфором, реакции с серой — все это более или менее известно. На что-нибудь новое у меня, видно, уже не хватает пороху…

Когда Пьеру исполняется семнадцать лет, Даллье решает, что сыну пора поступать в университет, и забирает его из лицея.

— Пришло время всерьез приняться за естественные науки! Учись как следует и не пропускай лекций. Деньги я тебе буду высылать.

Пьер трудится с похвальным рвением, но вскоре попадает в компанию Жака Партра, молодого человека с неприятной наружностью, но хорошо подвешенным языком, и постепенно втягивается в его разгульный образ жизни. Как только появляется возможность выкинуть какую-нибудь шалость, юноши очень быстро находят общий язык, а по вечерам — вместо того чтобы сидеть над своими книгами — шатаются по кабачкам сомнительной репутации.

И хотя профессора от всей души хотели бы пойти навстречу сыну доктора Даллье, Пьер все-таки проваливается на экзаменах.

Даллье дает ему еще один год.

— Если опять провалишься, я умываю руки.

Наконец, успешно выдержав экзамен, Пьер отправляется в заграничное путешествие, чтобы закрепить приобретенные знания и составить себе цельную картину окружающего мира. Он посещает прежнюю резиденцию испанских королей — Вальядолид, а также Севилью, Мадрид и Лиссабон. Оттуда он на корабле плывет в Палермо, едет затем через Неаполь в Рим, Геную, Милан, в Равенну и, наконец, в Цюрих. Здесь он знакомится с Германом Кромфилдом, молодым английским ботаником, который тоже совершает свое первое самостоятельное путешествие. Молодые люди проникаются симпатией друг к другу, вместе катаются на лодке по Цюрихскому озеру и вскоре становятся друзьями. Совместно отправляются в Иннсбрук, Мюнхен, Регенсбург, оттуда в Нюрнберг и дальше в Лейпциг и Галле. В Магдебурге им приходится задержаться подольше, так как Герман чувствует себя утомленным от длительных переездов в почтовых каретах. В Ганновере они ввязываются в драку с пьяными возчиками и получают изрядную взбучку. В Гамбурге садятся на корабль, который доставляет их в Лондон, к родителям Германа.

Два беззаботных месяца проводит Пьер в английской столице. Родители Германа, оба родом из старинных купеческих семей, говорят по-французски, как на родном языке, и принимают Пьера с изысканной любезностью. Герман показывает ему комнаты, оборудованные им для научных занятий. Среди растений, препаратов и груд книг Пьер замечает на столе серый кубик. Быстрым движением он берет его в руки.

— Это каучук, — говорит Герман, подойдя ближе. — Его получают из сока гевеи — так назвал это дерево ваш Кондамин.

— Знаю, знаю, — отвечает Пьер, — сейчас повсюду толкуют о каучуке.

— Говорят, что Маке издал в Париже два тома своих исследований, — замечает Герман. — Мне не терпится прочитать их.

Пьер разглядывает зажатый в руке серый кубик.

— Странное дело, — произносит он наконец. — Для бразильских индейцев это вещество не представляет ничего особенного. А мы, европейцы, поднимаем вокруг него шум, держим его на своих столах, чтобы исследовать, посвящаем ему книги…

Он бросает взгляд на друга.

— Ты тоже увлекаешься им?

— Не очень, — отвечает Герман. — Так сказать, для разнообразия.

Он улыбается.

— Книги о нем я, пожалуй, не напишу!

Через два месяца Пьер получает письмо из дому. Отец сообщает, что чувствует себя плохо, и просит Пьера вернуться домой. Пьер покидает Лондон. Герман, провожающий его на корабль, берет с него слово когда-нибудь снова приехать к ним.

Пьер застает отца в постели: у него жестокий приступ подагры. Работа в лаборатории, жар от печи и ядовитые испарения к шестидесяти годам превратили его в развалину. Елена, оставшаяся, несмотря на преклонный возраст и полноту, такой же проворной и словоохотливой, взволнованно суетится по дому.

— Ах, боже мой, молодой хозяин! Вот хорошо, что вы приехали! А папаша ваш все время о вас вспоминали! Как они расхворались-то! Ах ты господи!

Однажды к дому подъезжает экипаж; Пьеру приходится самому открывать ворота. Елена занята приготовлением обеда, а кучер, ежедневно наведывающийся к ней на кухню, заснул за столом в самый разгар беседы.

Из экипажа выходит рослый седой мужчина.

— Месье де ла Кондамин! — обрадованно восклицает Пьер.

Седовласый гость оглядывает его, крепко трясет ему руку и заразительно смеется.

— Ну как, мой мальчик, повидали свет? И правильно сделали!

По широкой дорожке они направляются через сад к дому. Идут не спеша, и Кондамин расспрашивает Пьера о Милане, о Мадриде, где он бывал и сам.

— Там я впервые прочитал сообщения об Амазонке, — перебивает он рассказ Пьера. — Серьезно! Это и заставило меня впоследствии двинуться в те края.

Наконец они входят в дом и поднимаются по лестнице. Окно в комнате отца распахнуто настежь.

— Правильно! — замечает Кондамин. — Понюхайте свежего ветерку, доктор. Ну, как дела?

Даллье устало усмехается.

— Все то же. Радоваться нечему!

Пьеру удается уговорить стариков пройтись по саду.

— Да, доктор, недешево обошелся вам каучук, — говорит Кондамин, когда они втроем прохаживаются между клумбами герани и кустами орешника. — Да и мне мои научные увлечения стоили не меньше. Похоже на то, — добавляет он, проводя рукой по изборожденному морщинами лицу, — что у меня опять начинаются приступы, черт бы их побрал! Кто однажды подхватил амазонскую лихорадку, тот не избавится от нее до конца дней своих.

Кондамин засиживается до вечера. Простившись с Даллье, он шагает к воротам в сопровождении Пьера, который хочет помочь ему взобраться в экипаж. Но старый ученый отстраняет его руку.

— Не нужно, мой мальчик! В семьдесят лет уже нельзя позволять себе излишний комфорт. Эй, поехали!

Сидящий на козлах кучер натягивает вожжи. Вскоре шум колес затихает вдали.


В 1770 году англичанин Джозеф Пристли сделал случайное открытие. Сидя за своими научными записями, он нечаянно стал тереть по бумаге куском каучука, который держал в руке. Вдруг он заметил, что написанные им строки исчезли. Пораженный, он взял другой лист рукописи и начал тереть его куском каучука. Карандашные линии таяли на глазах. Ученый записал этот факт и некоторое время спустя сделал его достоянием общественности. Деловые люди вскоре научились извлекать из него выгоду.

Так в Англии из каучука был изготовлен первый товар — резинка для стирания.


10


После смерти отца Пьера уже мало что связывало с родными краями. Должность ассистента естествоиспытателя Клода Ламарселля в Парижской академии наук так мало удовлетворяет его, что шесть лет, проведенные на этой скромной, несамостоятельной и часто невероятно скучной работе, показались ему каторгой, а высокомерие и тщеславие профессоров совершенно отравили радость жизни в огромном великолепном городе. Он испрашивает отпуск и впервые после многомесячного перерыва посылает письмо своему английскому другу Герману Кромфилду. Получив ответ, он укладывает самые необходимые вещи, оставляет на попечение Елены осиротевший дом и сад, к которому ведет аллея разросшихся тополей, и однажды утром садится в экипаж и мчится в Кале. Здесь Пьер продает экипаж и лошадей, увольняет кучера и поселяется в гостинице. Через четыре дня он поднимается на палубу корабля, который перевозит его через Па-де-Кале.

Лондон встречает Пьера туманом. Карета Германа Кромфилда ждет на набережной. Его родители умерли. Теперь он с молодой супругой и двумя слугами живет на окраине города в красивом, окруженном парком особняке, где для Пьера уже приготовлена комната. Герман спрашивает:

— А ваш Кондамин? Я слышал, он умер?

— Да, в семьдесят четвертом году, — отвечает Пьер. — Старик работал до последнего дня.

В ближайшие же недели Герман вводит Пьера в круг своих знакомых, где к «французу» вскоре начинают внимательно присматриваться — от Германа известно, что он не женат, к тому же молодой человек держится с достоинством, умеет с благородной сдержанностью делать дамам комплименты и, по всей видимости, обладает изрядным состоянием.

В один прекрасный день Герман знакомит его с Беннетом, пожилым астматическим человеком, похожим на тюленя; он настолько же тучен и приземист, насколько костлява и тоща его жена.

Беннет — владелец бумажной фабрики и попутно занимается спекуляцией земельными участками; друзья любят его за добродушный, неизменно веселый нрав. Поболтав с Пьером часок за стаканом вина, он приглашает его в гости.

В следующее воскресенье, часа в четыре, Пьер подъезжает в карете к дому Беннета.

Здесь он знакомится с Мэри.

Это высокая, стройная девушка, крепкая, здоровая, с выпуклым упрямым лбом, овальным лицом и темно-серыми, такими выразительными глазами, что иногда они кажутся неправдоподобно большими и, как утверждает преисполненный отцовской гордости Беннет, в одно и то же время таят в себе лед и пламень.

Вокруг ее, может быть, несколько широкого рта залегла непокорная складка. Но особенно бросаются в глаза ее волосы, тяжелый пучок медно-красных волос, которые словно занимаются огнем, когда на них падают блики пламени из камина; из-за них лицо Мэри кажется бледным.

Устроив через нотариуса свои парижские дела, поручив маклеру продать отцовский дом и уведомив профессора Клода Ламарселля о своем отказе от должности, Пьер с помощью Беннета начинает подыскивать себе квартиру. Победа, одержанная им в доме бумажного фабриканта, и возможности, открывающиеся перед ним в новой среде, заставляют его отказаться от возвращения на родину.

В пригороде Лондона Пьер находит небольшой, окруженный садом дом. Он приобретает его за недорогую цену, полностью перестраивает внутри и приглашает Мэри Беннет с родителями осмотреть его новое жилище.

Свадьбу играют осенним воскресеньем. Пьер уже переселился в собственный дом, обставив его простой, но стильной мебелью. За лето садовник привел в порядок сильно заросший сад. В этот вечер Пьер, который четырнадцать месяцев назад вошел в общество богатых наследников и предпринимателей как посторонний, пользовавшийся уважением только благодаря своему состоянию, впервые смотрит на всех как равный и веселится от души.

В приданое Мэри, кроме значительного наследства, оставленного ей скончавшейся тетушкой, получает от родителей галантерейный магазин, расположенный в центре Лондона на людной улице и приносивший в последние годы удивительно высокий доход. В свое время Беннет приобрел эту лавку, рассчитывая выгодно перепродать ее, но потом, заметив, что это дело прибыльное, пригласил управляющего, который с тех пор ежемесячно представлял ему отчеты и перечислял на банковский счет Беннета крупные суммы.

В дождливый ноябрьский день Пьер и Мэри едут в центр города, чтобы осмотреть свой магазин. В просторном помещении три продавца обслуживают покупателей, а рядом, в конторке, сидит за столом управляющий Пендер — еще молодой, по-видимому, чрезвычайно старательный человек — и, согнувшись над гроссбухом, подсчитывает оборот за последний месяц. На столе Пьер замечает «резинку» — как теперь стали называть небольшие плоские кусочки каучука, которые служат для стирания карандашных линий и, как уверяет Пендер заинтересовавшегося Пьера, в последнее время в больших количествах начали поступать в продажу и пользуются хорошим спросом. Пьер берет резинку и разглядывает ее. На ощупь она тверже, чем куски каучука, которые Пьеру доводилось держать в руках в лаборатории отца, а затем в кабинете Германа.

— Это новинка! — замечает Пендер, подходя к хозяину. — Те, которые мы получали до сих пор, годились только для карандаша, а эта снимает и чернила.

— Неужели?

Пендер улыбается и протягивает исписанный чернилами листок; Мэри с любопытством наблюдает, как Пьер стирает резинкой какое-то слово. Пендер поясняет:

— К каучуку примешали мелкий песок. От этого он стал тверже и лучше снимает слой бумаги.

Теперь и Мэри выражает желание испробовать новинку. Несколько движений — и чернильные линии быстро исчезают, словно резинка съедает их.

— Великолепно, — подтверждает Пьер.

— Если вас интересует каучук, — неожиданно произносит Пендер, — то у нас есть и другие изделия из него. Например, клей…

Он выходит в торговый зал и, вернувшись, подает Пьеру маленький флакон. Пьер открывает его и поднимает к носу. Чувствует резкий запах.

— Раствор каучука в эфире, — объясняет Пендер. — Изобретение какого-то аптекаря из Манчестера.

Пьер наклоняет флакон над листком, на котором пробовал свойства резинки. Из отверстия тонкой струйкой тянется густая желтоватая масса и образует на бумаге большую каплю.

— Им можно склеивать и другие вещи, особенно если они сделаны из каучука, — продолжает рассказывать Пендер и протягивает Пьеру гибкий, мягкий шланг. — В последнее время химики стали пользоваться такими шлангами, чтобы соединять стеклянные трубки.

Он берет со стола лист бумаги и пытается разъединить склеенные края. Бумага рвется, но в другом месте.

— Даже картон легче разорвать там, где он не склеен! — утверждает Пендер.

В голосе Пьера слышится удивление:

— И мы торгуем всеми этими вещами?

— Мы продаем пуговицы, гвозди, чернила и шпагат, — с улыбкой отвечает Пендер, — все, что может понадобиться в хозяйстве! Поэтому мы и делаем хорошие обороты.

Мэри недовольна.

— Оставь ты этот клей! Посмотри на свои руки!

Пьер с интересом разглядывает палец, которым он размазывал клей по бумаге: его покрыла тонкая белая пленка.

Пендер говорит:

— Вам придется вымыть руки керосином.

— Керосином?

— Если вам неприятен его запах, у нас в магазине есть жидкое мыло.

Пьер приводит себя в порядок, и молодожены прощаются с управляющим.

— Ну и ну! — смеется Пьер, когда Пендер провожает их к выходу. — Не хотел бы я работать сборщиком каучука.


Нет точных сведений, где, когда и кем был основан первый пункт по сбору каучука. Известно лишь, что уже около 1760 года португальский торговец Федерику Коньяиш снаряжал из своей фактории на реке Япура «сборщиков каучука» в леса бассейна Амазонки; индейцы заходили на своих каноэ в заболоченные притоки великой реки и, обнаружив большую группу каучуконосных деревьев, делали на них надрезы. Вытекавший сок они собирали в жестяные банки, давали ему застыть, а затем складывали в лодки. Наполнив каноэ серыми цилиндрическими кусками каучука, индейцы гребли вверх по реке, возвращались к торговцу и за ничтожное вознаграждение сдавали ему свой груз, который он сбывал в Европу по высоким ценам.

В конце XVIII века в Бразилии появилось несколько таких пунктов, с которых большая часть собранного каучука отправлялась в Англию.


11


Пьер выступает с сообщением о сущности новой антифлогистоновой химии перед многочисленной аудиторией, собравшейся в доме Королевского общества по распространению естественнонаучных знаний, куда его приняли по рекомендации Германа Кромфилда.

Он энергично борется против изживших себя идей двухсотлетней давности, опровергает гипотезу о начале горючести — флогистоне и с каждым днем привлекает все больше приверженцев в стан молодой науки.

Между тем Мэри заботится о делах. Время от времени она садится в карету, едет в центр города, где расположена их лавка, и вместе с Пендером проверяет счетные книги. Она подписывает заказы, осматривает поступившие товары, визирует заполненные Пендером квитанции и советуется с ним о всех изменениях, которые следует произвести в магазине, и о расширении ассортимента товаров. С Пьером она редко говорит о делах, сообщая ему лишь о наиболее важных нововведениях и показывая месячные отчеты, которые Пендер теперь посылает непосредственно ей. Пьера это вполне устраивает. Он не силен в коммерции и с удовольствием предоставляет жене принимать все необходимые решения.

Мэри родила ему сына. Джону — так назвали мальчика — уже девять лет, когда его отец узнает о вспыхнувшей в Париже революции. Газета помещает панические статьи, и в течение нескольких месяцев «высшие круги» Лондона охвачены беспокойством. Побаиваются, что мятежный дух может охватить и другие европейские страны, и, хотя жителям «островов» эта опасность, пожалуй, не грозит, английским коммерсантам никак не безразлично, смогут ли они по-прежнему посылать свои товары в страны, над которыми, по их мнению, нависла угроза революции; не одного лондонского судовладельца волнует в эти дни вопрос, будут ли его восемь или десять торговых судов приносить такую же прибыль, как и прежде.

Шестнадцати лет Джон поступает учеником к купцу. Он чувствует склонность к коммерческой деятельности, прилежно учится, и через несколько лет хозяин уже начинает давать ему ответственные поручения.

Проходят годы.


Директор Калькуттского ботанического сада Вильям Роксберг, познакомившийся в 1798 году с индийским каучуком, узнал от одного старого индийца, что туземцы Индостана с незапамятных времен добывают это упругое, эластичное вещество из млечного сока смоковницы, изготавливают из него факелы или обмазывают им плетеные сосуды, в которых они хранят жидкости.

Роксберг предпринял экспедицию в джунгли Юго-Восточной Азии и открыл там четыре вида фикусов, не известных до того времени в Европе, в том числе ост-индский вид (Ficus elastica) с мощными, вздымающимися над землей досковидными корнями и баньян (Ficus indica), который сначала паразитирует на других деревьях, но очень быстро заглушает их, выпускает со своих горизонтально распростертых ветвей длинные воздушные корни, уходящие в землю и превращающиеся в новые стволы, и таким образом разрастается во все стороны, пока не образует наконец целого леса.

Благодаря Роксбергу оба дерева-гиганта нашли промышленное применение.

Из их латекса стали добывать ассамский каучук, за которым вскоре в разных районах Юго-Восточной Азии появились сорта «Борнео», «Рангун», «Сингапур», «Пенанг» и «Ява».

Первые изделия из ассамского каучука появились на Лондонском рынке в 1818 году.


12


После смерти матери Джон сам управляет галантерейным магазином в центре Лондона. Ему уже тридцать шесть лет, он женат и живет вместе со своей супругой и одиннадцатилетним Биллом в доме отца. Годы словно потеряли власть над Пьером Даллье, с тех пор как наступил новый век и целеустремленный анализ восторжествовал над бессистемной теорией флогистона. Правда, голова его покрылась сединой, а жизненные невзгоды и постоянное умственное напряжение оставили следы на его лице. Но, несмотря на свои семьдесят шесть лет, он ходит не сутулясь, любит подолгу гулять по улицам, регулярно посещает собрания Королевского общества по распространению естественнонаучных знаний, ветераном которого является, а осенью, когда начинают собирать фрукты в саду, без видимого усилия вскидывает на плечо полные корзины и несет их в дом.

Около десяти часов утра Джон обычно прощается с ним, женой и сыном и едет в свой магазин, значительно расширенный им за последние годы. В два раза увеличилась площадь торгового зала, который теперь занимает и весь первый этаж соседнего дома; за длинными прилавками стоят уже семь продавцов. Двое посыльных беспрерывно подносят новые товары или доставляют их на дом клиентам, а в конторе сидит специальный служащий, помогающий Джону вести бухгалтерию. На наследство, доставшееся Джону после смерти родителей его матери, он открыл в другой части города филиал своего магазина. Бумажную фабрику, оставленную ему дедом Беннетом, он продал, а вырученные деньги поместил в двух лондонских банках. Руководство филиалом он поручил Пендеру, который состарился, располнел, но по-прежнему прекрасно разбирается в торговых делах. Благодаря его неутомимой и удачной деятельности филиал приносит Джону не меньшую прибыль, чем основной магазин.

С особым рвением Пендер разыскивает галантерейные товары, ранее не поступавшие в магазины Джона. Для этого он объезжает владельцев фабрик и редко возвращается от них без образцов таких новинок. По этой части у него выработалось удивительное чутье, и благодаря своему колоссальному опыту он почти всегда выбирает товары, которые впоследствии привлекают покупателей.

— Я заказал партию каучуковых сумок, — говорит он однажды вечером, когда Джон заходит в филиал, чтобы посмотреть, как там идут дела. — Новость рынка, из настоящего индийского каучука! Я специально приготовил для вас образцы, — продолжает Пендер. — Не захватите ли одну для вашего уважаемого отца? Видит бог, ваш отец всегда интересовался вещами из каучука!

Джон берет сумку красноватого цвета.

— Странно, — произносит он, разглядывая ее. — Насколько я помню, все изделия из каучука, которые мне приходилось видеть, были серыми.

— Да, индийский каучук не такой чистый, как бразильский…

Пендер усмехается, заметив недоверчивое выражение на лице у Джона.

— Можете не беспокоиться, я наводил точные справки. Сборщикам платят за вес сданного каучука, поэтому они иногда подмешивают к нему красный латерит, чтобы он был потяжелее. Но этот обман приносит пользу! В результате индийский каучук становится устойчивее против жары и горячей воды, чем чистый каучук.

— То есть как?

— Он не так быстро размякает, — говорит Пендер.

Джон качает головой.

— Хорошо, если бы так, — все же сомневается он. — Было бы досадно, если вам всучили какую-нибудь дрянь! Ну хорошо! Одну сумку для отца я возьму.

Несмотря на высокую цену, на новый товар находится так много охотников, что Пендер заказывает у фабриканта еще одну партию.

В продаже появляются также шланги для воды, эластичные повязки и напальчники из индийского каучука.

— Швейные иглы и шпагат покупатель может найти где угодно, — говорит Пендер Джону. — Буквально на каждом углу! Не пересмотреть ли наш ассортимент?

— В пользу каучука?

— А почему бы и нет? Каучук завоевывает рынок. За ним будущее!

Но Джон колеблется. Ему кажется, что вернее по-прежнему торговать товарами, которые пользуются небольшим, но постоянным спросом и вот уже несколько десятков лет обеспечивают процветание магазина.


В 1822 году английский химик Чарльз Мак-Интош, экспериментируя, случайно вымазал свой сюртук раствором каучука. Он обратил внимание на то, что в испачканном месте материя стала водонепроницаемой. В следующем году после ряда неудачных опытов ему удалось, склеивая два слоя материи раствором каучука, изготовить непромокаемую ткань; получив официальный патент, он начал производить эту ткань в большом количестве на собственной химической фабрике в Кроссбеккете близ Глазго и шить из нее дождевики.

Эти дождевые плащи, в том же году появившиеся на английском рынке, получили в просторечии название «макинтошей» и пользовались большим спросом.


13


— Сейчас самый подходящий момент, — заявляет Пендер.

Джон больше не колеблется. На улицах все чаще можно видеть эти серые непромокаемые плащи; правда, как вскоре выяснилось, в жаркие летние дни они становятся липкими и вонючими, а зимой гремят, словно жесть, и совершенно не сохраняют тепла; однако они незаменимы в дожди и туманы, столь частые на Британских островах.

Джон закупает большие партии макинтошей и всех других товаров из каучука, которые неожиданно быстро завоевывают прочные позиции на рынке. С двумя фабрикантами каучуковых изделий он заключает договоры на регулярные поставки.

Так постепенно, шаг за шагом, при содействии Пендера он за четыре года превращает оба своих магазина в первую крупную фирму по торговле каучуковыми изделиями в Лондоне.


Вначале каучук применялся только для стирания карандашных линий, для изготовления упругих мячей и тому подобных игрушек. В то время в Англии за кубик каучука с гранью в двенадцать миллиметров платили три шиллинга.

Затем началось использование каучука для производства пробок, медицинских зондов и катетеров.

В 1791 году англичанин Сэмюэл Пиль применил раствор каучука, чтобы сделать водонепроницаемыми кожу и другие материалы.

В 1820 году Надлер изобрел растягивающуюся материю, сотканную из каучуковых нитей.

В 1830 году Томас Гэнкок сделал первые попытки изготовить из каучука галоши.

Однако подлинный расцвет каучуковой промышленности начался лишь в 1836 году, когда Чеффи в Северной Америке и Никкелс в Англии изобрели машину, при помощи которой стало возможным превращать каучук при невысокой температуре в мягкое вещество, почти полностью утрачивающее эластичность и принимающее любую нужную форму.


Глава третья

Каучук и сера


На протяжении девяноста лет люди заковывали каучук в колбы и реторты, стремились проникнуть в сложную структуру этого вещества и в конце концов отдали на съедение промышленности, которая проглотила его и выплюнула на рынок в новой, самой разнообразной форме. Теперь, познав скрытые в каучуке возможности, люди начали исследовать его недостатки и искать средства, чтобы их устранить. Решающие усилия для этого были приложены именно и первой половине XIX века. В Германии, во Франции, в Англии, в Швейцарии — почти во всех экономически развитых странах химики бились над тем, чтобы улучшить свойства каучука. То же самое происходило и в Америке.


1


Над Нью-Хейвеном стоит жаркий летний день. Чарльз Гудьир держит над огнем тигель с хлористой смесью, полученной только что в результате опыта, и добавляет ее в нагретом виде к раствору каучука, хранящемуся в особом сосуде.

Раздается взрыв. Уронив тигель, он выскакивает из тесной комнаты, с силой захлопывает дверь и приходит в себя лишь на улице, перед низким зданием мастерской, поражаясь, что остался невредим.

Минутой позже он замечает Слима, своего единственного рабочего, который раньше обычного возвращается с ежедневного обхода, медленно, с понурым видом везя за собой по улице тележку, полную непромокаемых ботинок. Не доходя нескольких шагов до двери, он останавливается и делает жест в сторону ботинок. Чарльз по привычке спрашивает:

— Продал что-нибудь?

— Да меня чуть не избили, — вздыхает Слим.

Затащив тележку в дощатую пристройку позади мастерской, он продолжает:

— Уж вы не обижайтесь, мистер Гудьир. Том Холлер предлагает мне место буфетчика.

— У меня ни доллара в кармане, — удрученно признается Чарльз.

— Ничего, расплатитесь со мной позже. А вообще-то лучше бы вам уехать отсюда. Ведь никто ваших ботинок не покупает.

Чарльз возвращается в свою маленькую лабораторию и садится за стол, не обращая внимания на разрушенную печь. Какие надежды он возлагал на эти каучуковые ботинки! Еще несколько лет назад, когда он, будучи совладельцем небольшой мастерской, выпиливал ключи и чинил часы, ему пришло в голову, что следовало бы придумать что-нибудь новое, чтобы избавиться от конкуренции более крупных предприятий. Однажды ему в руки попала брошюра о растущем спросе на каучук, и это навело его на правильный путь.

Еще в пятилетнем возрасте ему приходилось помогать отцу в работе, и он близко познакомился с профессией механика. Многому он научился и впоследствии, работая учеником у торговца металлическими изделиями в Филадельфии, а затем продавцом москательной лавки в Нью-Йорке. Эти знания показались ему достаточными, чтобы заняться веществом, которое — так явствовало из статьи — широко применяется в Англии, а с недавнего времени перерабатывается и в Америке, в штате Коннектикут, на специально построенной фабрике.

Первые опыты Чарльза оказались неудачными. Однако, разобравшись в свойствах загадочного вещества, прочитав работы о прежних исследованиях и использовав их в своих экспериментах, он приблизился к цели. Восемь месяцев назад ему удалось изготовить несколько образцов, как будто пригодных для практического употребления. Известь, которую Чарльз примешал к каучуку, повысила его жаростойкость, и это так укрепило Чарльза в его надеждах, что после ряда испытаний на прочность он заказал в Филадельфии мастикатор у единственной фирмы, освоившей производство этой новой машины для переработки каучука. Кроме того, он закупил большое количество сырого каучука и извести, два длинных рабочих стола, инструменты и нанял двух негров; под его присмотром они должны были обслуживать брызжущий паром мастикатор, ножами и ножницами разрезать по бумажным шаблонам полосы смешанного с известью каучука, выбрасываемые чугунными валками, а затем склеивать края еще не остывших кусков. Успешно продав первые образцы, Чарльз стал отправлять дилижансом партии каучуковых ботинок в Хартфорд, в Спрингфилд и в Мидлтаун, снабдил экипажи нескольких кораблей, находившихся как раз в гавани, выставил десятки пар в витринах городков на берегах залива Лонг-Айленд, а остальные пытался реализовать с помощью Слима в Нью-Хейвене. Но не успели сбыть и сотни пар, как начали приходить гневные письма, посылки с возвращаемыми ботинками, жалобы торговцев, пустивших их в продажу, требования возместить убытки. Сам Чарльз убедился — увы, слишком поздно — в том, что ботинки после нескольких дней носки размякали и делались липкими, а выделявшаяся известь портила людям одежду. Чарльз оказался в тяжелом положении: он еще не полностью рассчитался за мастикатор, не оплатил известь и каучук, не выдавал жалованья неграм, не отдал долг столяру и не мог предъявить ничего, кроме пустых карманов, возчикам, торговцам и поставщикам, перепуганным этой скандальной историей и примчавшимся за своими деньгами. У него не было ничего, кроме кредита, который он вложил в груду мертвого товара.

Чарльз в отчаянии заперся в лаборатории, пытаясь найти новую смесь, которая сделала бы каучук пригодным для употребления. Наконец он попробовал хлор; взрыв, выгнавший его на улицу несколько минут назад, показал, что положение безнадежно.

В этот день он рано запирает мастерскую и идет к небольшому домику, оставленному ему отцом. Жена отрывает дверь. Не обращая внимания на ее встревоженное лицо, он бросает:

— Собирайся! Поедешь к своему брату!

— Ты прогоняешь меня?

— Завтра или послезавтра меня начнет разыскивать полиция.

Она бледнеет. Чарльз берет ее за руку и закрывает за собой дверь. И опять настойчиво:

— Поезжай.

— А ты?

Вслед за мужем она проходит в комнату и там еще раз спрашивает:

— Что же, бросить тебя одного в доме?

— Да они продадут его с молотка!

Она вытирает слезы и решительно заявляет:

— Никуда я не поеду!

Чарльз пытается переубедить ее. Но она твердо стоит на своем, и ему приходится отступиться.

Лишь к вечеру следующего дня он снова отправляется в свою мастерскую. Проводит целый час в лаборатории, ни за что не принимаясь, потом заходит в тесную конторку, достает счетную книгу, перелистывает ее, проверяет то одну, то другую запись. Бесплодные усилия и волнения последнего года оживают в его памяти, всю ночь не давая сомкнуть глаз.

Катастрофа разражается на следующей неделе. Помощник шерифа повесткой вызывает Чарльза в серое каменное здание на Паблик Грин. Там Чарльз подтверждает содержание обвинительного заключения, прочитанного ему судьей, и в тот же вечер два полицейских отводят его по улицам города к старому маяку, в башне которого устроена долговая тюрьма.


2


Выйдя из заключения, Чарльз перебирается с женой в Нью-Йорк. Шурин, владеющий торговой фирмой в Бостоне, соглашается переписать на себя его предприятие со всеми долгами, дает денег; теперь, окончательно подорвав свою репутацию у коннектикутских коммерсантов, Чарльз хочет только одного — раствориться в огромном городе на острове Манхэттан.

В доходном доме на восточной окраине Нью-Йорка он снимает комнату с кухонькой. И снова начинает экспериментировать у каменной плиты. Возросший интерес, проявляемый в этот период молодой американской промышленностью к каучуку, вновь пробудил в нем дух честолюбия. Он смешивает каучук с перекисью марганца, с фосфором, с углем, поливает его керосином, добавляет к нему мел, погружает в раствор едкого кали. Как и во время своих прежних опытов, он не представляет себе ясно изменений, которые происходят в густом растворе. Его занимает лишь один вопрос: какой химический элемент или соединение нужно добавить к каучуку, чтобы сделать его твердым, прочным и носким?

Израсходовав все деньги, он отправляется на 181-ю улицу к владельцу небольшой москательной лавки, у которого он когда-то работал. Симсон немало удивлен предложением Чарльза.

— Нельсон, — говорит он, по привычке называя бывшего помощника его вторым именем. — Мне нужно подумать.

Через два дня он соглашается принять участие в опытах, взяв на себя на первое время все расходы, и одалживает Чарльзу некоторую сумму наличными.

Чарльз устраивает лабораторию в задней части складского помещения Симсона. На железной печи кипят сосуды с каучуком, длинный ряд их красуется на полке, защищенной листами асбеста. Чарльз старается улучшить свойства каучука, добавляя в него соединения калия. Через две недели он опять возвращается к извести. Бесспорно, что из всех веществ, которыми он до сих пор пользовался, известь дала наилучшие результаты. Он решает снова направить исследования по пути, приведшему его к созданию непромокаемых ботинок, от которого отказался, полагая, что известь не принесет успеха. Симсон поддерживает это мнение Чарльза. Закончив торговлю в лавке, он обязательно заходит в лабораторию, чтобы помочь проводить опыты. До поздней ночи компаньоны изготовляют известковые смеси и растворы, перемешивают их с раствором каучука, выстраивают на полке целые ряды сосудов, исследуют полученные вещества.

Смесь извести и магнезии, которую Чарльз решает наконец прибавить в каучук, вновь оживляет интерес Симсона, заметно ослабевший за последние недели в связи с возросшими расходами.

Чарльз доволен жароустойчивостью, которую каучук приобретает благодаря новому способу обработки.

На Бруклинской промышленной выставке, открывшейся несколько месяцев спустя, его образцы оказываются лучше остальных и получают первую премию.


3


Однако фабрикант, к которому Гудьир и Симсон обращаются с предложением организовать в компании с ними производство изделий из каучука, сначала соглашается, но вскоре заявляет, что новый метод Чарльза не дает удовлетворительных результатов. И действительно, при переработке каучука выяснилось, что материал боится почти всех кислот, и, хотя экспонаты продолжают получать премии на Чикагской и Новоорлеанской выставках, Чарльзу не удается привлечь к осуществлению своего плана человека, располагающего достаточным капиталом.

Симсон отказывается от участия в изобретении и прекращает материальную поддержку, согласившись лишь отсрочить еще на шесть месяцев платежи по предоставленной ранее ссуде.

Чарльз остается без единого цента в кармане. Наконец фабрикант, который расторг заключенный в свое время контракт, одалживает ему деньги с условием, что он усовершенствует свой метод.

Чарльз продолжает экспериментировать в тесной кухне доходного дома. Прошло не так много времени, а он снова разочаровался в извести и решил возвратиться к перекиси марганца и углю. Хозяин дома, запальчивый итальянец, стучится как-то вечером в его дверь.

— Нет, синьор, это невозможно больше терпеть! Какая вонь!

— Вы же видите, я работаю.

— Accidenti! Мне что же, терять из-за вас жильцов?

— Но это очень важные опыты.

— Важные? Тогда съезжайте с квартиры вообще!

— Дорогой хозяин!

И Чарльз так убедительно начинает уговаривать домовладельца, что сам выходит из подавленного состояния, овладевшего им после очередных неудач. Итальянец, ворча, ретируется, но на следующий вечер является снова. Ежедневные стычки, происходящие между ними, действуют Чарльзу на нервы, однако вера в свое дело помогает ему выдерживать эти неприятные объяснения.

Но вот деньги снова на исходе. Опыты недешево стоят. Одни сальные свечи, при тусклом свете которых он работает по ночам, обошлись в общей сложности в изрядную сумму. Чарльз начинает применять средство, которого до сих пор обычно избегал ради экономии времени: закончив опыт, он разъединяет смешанные вещества, чтобы использовать их вторично. Выпрашивает у хозяина москательной лавки отходы парафина, перетапливает их в жестянке и вставляет туда скрученный из тряпья фитиль. Ни бессонница, ни многократные отравления, ни спустившаяся на убогие лачуги зима, ни голод не могут поколебать его рвения.

Жена в двадцатый раз чинит рваные брюки, в которых ему приходится ходить, шьет из грубого полотна чулки и продает их соседям по центу за пару, оставляет у домовладельцев свое наименее поношенное платье в залог квартирной платы, обменивает свою накидку на охапку дров. Однажды вечером, когда в доме опять нет ни крошки хлеба, Чарльз участливо говорит:

— Тяжело тебе приходится.

Она трясет головой, но не может сдержать слез, текущих по лицу.


4


В конце концов фабрикант начинает смотреть на старания Чарльза как на бессмысленную возню умалишенного и требует высокие проценты за отсрочку платежа. Акушерка, принявшая у жены Чарльза девочку, грозит вытребовать свои деньги судом. Аптекарь, бакалейщик, мясник не хотят больше продавать им в кредит, а домовладелец окончательно отказывает в комнате, если они в течение недели не покроют задолженность по квартирной плате.

Тщетно умоляет Чарльз своих кредиторов предоставить ему еще одну небольшую отсрочку. В тот самый день, когда Симсон письменно ставит его в известность, что не может дольше ждать своих денег, уже совсем было отчаявшийся Гудьир находит в азотной кислоте средство защитить каучук от воздействия погоды. Он заворачивает едва высохшие образцы в бумагу, бежит к фабриканту и дает ему возможность лично убедиться в пригодности материала. Тогда фабрикант рассчитывается с аптекарем, покрывает долги у мясника и бакалейщика, отправляет деньги домовладельцу, выплачивает Симсону причитающуюся сумму вместе с наросшими процентами и дает Чарльзу в долг еще триста долларов. Захватив с собой деньги, Гудьир в марте 1836 года садится в почтовый дилижанс и отправляется в Вашингтон. Здесь ему приходится потратить два месяца, чтобы оформить свой патент, получить от Естественного отделения Гарвардского университета заключение, открывающее перед ним двери ряда влиятельных бизнесменов, и, наконец, проникнуть по лестнице личных связей и знакомств в Белый дом. На президента Джексона производит впечатление бледное лицо и обтрепанное платье человека, который, заручившись рекомендацией сенатора Даниэля Вебстера, однажды под вечер входит в его пышный просторный кабинет и на вежливый вопрос президента начинает с горячностью объяснять, что привело его сюда. Чарльз так увлечен своим изобретением, что не испытывает никакого стеснения, беседуя с президентом. И шестидесятидевятилетний старик, который начал свою карьеру пятьдесят лет назад безвестным адвокатом, служил своей стране как государственный деятель и как фермер, как судья и как солдат, согнал индейцев с их родной земли, отвоевал у испанцев Флориду, отразил нападение англичан на Новый Орлеан, истребил семинолов и одержал победу на двух выборах, — этот многоопытный политик предрекает Чарльзу большое будущее.

Получив собственноручно написанное президентом рекомендательное письмо, Чарльз едет в промышленный город Нью-Брайтон на острове Статен и находит здесь банкира, который предоставляет ему крупный заем — под обязательство вернуть по требованию треть суммы в течение года.

Часть полученных денег Чарльз тратит на то, чтобы вырваться из кабалы у фабриканта. На остальные строит мастерскую, покупает машины, сырье, инструменты, нанимает рабочих и начинает производство предметов из каучука, обработанного азотной кислотой по собственному методу, который — надеется Чарльз — наконец-то сделает его богатым человеком.


Это было время, когда индейцев уже давно вытеснили в прерии и бесплодные скалистые горы, девственные леса были выкорчеваны, огромные пространства засеяны пшеницей и хлопчатником, а к востоку от Аппалачей возник промышленный ад, который, словно соперничая с рабовладельческими плантациями Луизианы и Алабамы, непосильным трудом выжимал все соки из целых поколений женщин и детей, обрекал на нищету искалеченных машинами безработных и больных людей, толкал на самоубийство обанкротившихся дельцов, в то время как их более удачливые конкуренты сколачивали миллионные состоянии, покупали яхты и отстраивали пышные особняки.

В конце 1836 года американская промышленность впервые вступила в полосу всеобщего упадка. Две военные победы над Англией, которые к течение тридцати лет дважды вызывали экономический подъем, а также богатые возможности, предоставляющиеся в федерации 25 штатов всем рыцарям быстрой наживы, побуждали предпринимателей пускаться на отчаянный коммерческий риск и, кроме того, привлекли со всего мира проходимцев, мошенников и авантюристов, начавших беспардонную спекуляцию в Нью-Йорке, в Толедо, в Балтиморе и в других городах.

Земельные участки, для миллионов людей, продававшиеся за несколько долларов, сельскохозяйственные угодья, цена на которые в течение двух лет возрастала в десятки тысяч раз, ростовщические проценты, необеспеченные векселя, долги, оплачиваемые благодаря новым ссудам, — таковы были последствия этой близорукой активности, усугублявшиеся жадностью семи крупных английских банков, державших в своих руках всю кредитную систему федерации.

Разразившийся в Англии в 1836 году кризис, сопровождавшийся падением курса акций, паникой на бирже и массовым банкротством, мгновенно отразился и на всей американской экономике.


5


Крах Нью-Брайтонского банка толкает в пропасть и Чарльза. Не успела первая партия его каучуковых изделий дойти до заказчиков, как почти все они объявили о своей несостоятельности. У Чарльза нет и пятидесяти долларов, чтобы оплатить свои многочисленные долги. Банкир пускает себе пулю в лоб. Чарльз вынужден уволить рабочих и продать за полцены мастерскую вместе с землей, на которой она выстроена, чтобы возвратить предусмотренную договором треть ссуды и проценты. Снова ему приходится перебираться вместе с семьей в дешевую квартиру, а через какой-нибудь месяц он уже вынужден выделять жене, двухлетней дочери и себе самому ежедневные порции хлеба. И тут его навещает шурин, веселый, пышущий здоровьем делец сорока с лишним лет, которому заблаговременно удалось вложить большую часть своего состояния во французские ценные бумаги. Он с порога выпаливает:

— Каучуковая фабрика в Роксбери лопнула.

Чарльз мрачно кивает.

— Что, не интересуешься?

Чарльз бросает на него удивленный взгляд. Шурин поясняет:

— Помещение пустует, его можно купить за гроши.

— Не ты ли его купишь?

— Как у тебя с долгами? — отвечает шурин вопросом на вопрос.

Чарльз безнадежно машет рукой.

— Сколько?

— Симсону я был должен тысячу пятьсот долларов, фабриканту уже почти четыре тысячи, — выдавливает из себя Чарльз и мнется.

— А всего?

— Двадцать тысяч.

— Я бы мог ссудить тебе побольше, — заявляет родственник.

Он подсчитывает:

— Двадцать тысяч плюс пять за пустующую фабрику — получается двадцать пять тысяч, прибавим средства, чтобы наладить все это дело, скажем, еще пять тысяч, — итого ровно тридцать тысяч.

Он неправильно истолковывает удивленное выражение на лице Чарльза.

— Мало тебе этого?

Немного поразмыслив, Чарльз отвечает:

— Мне не нужен компаньон.

— А кризис?

— Все равно.

— Ты подумай о своем положении.

— Нет, — упрямится Чарльз.

Проходит полчаса в бесцельных уговорах, наконец шурин заявляет:

— В таком случае я требую пять процентов годовых.

— Согласен.

В течение месяца шурин выплачивает душеприказчику банкира остальные две трети ссуды, и Чарльз, окрыленный новыми надеждами, переезжает со своей семьей в Роксбери, небольшой городок к югу от Бостона, сильно выросший за последние годы благодаря развитию промышленности.

Здание фабрики находится еще в хорошем состоянии.

— Вот уж, наверно, не приходило им в голову, этим братьям Бентонам, что в один прекрасный день ты завладеешь всем их хозяйством, — самодовольно смеется шурин.

И Чарльз опять заказывает машины, покупает инструмент, приобретает сырье, нанимает рабочих, благо выбор у него богатый — кризис выбросил массу людей на улицу.

Как-то под вечер в цех вбегает взволнованный шурин.

— Дело дрянь! Теперь Бентоны стакнулись с каким-то типом из Гемпшира и строят здесь, на берегу залива другую фабрику.

— Так скоро?

— Они взяли в дело этого англичанина. Ловкие ребята!

— Ничего, не бойся, — успокаивает Чарльз.

Уже первые поставки его каучука, обработанного азотной кислотой, выбивают конкурентов из седла. Чарльз отказывает ряду претендентов на участие в деле, посылает свой товар в Нью-Йорк, затем в Джерси, Филадельфию, Новый Орлеан, берет за него хорошие деньги, закупает новое оборудование, набирает еще рабочих. Производство растет, растут и прибыли.

— Вот ты с моей помощью и встал на ноги, — гордится шурин.

— Уж не жалеешь ли ты об этом?

— Да, пожалуй. Меня, небось, никто не поддерживал под ручки.

— А проценты?

— Надо было содрать с тебя пять с половиной.

— Уж лучше десять, — смеется Чарльз.

Кризис идет на убыль, и спрос на рынке увеличивается. Исчезают депрессия и застой в торговле.

За двадцать месяцев Чарльзу удается вернуть шурину значительную часть долга.


6


На следующей выставке в Бруклине его образцы неожиданно остаются на втором месте, первую же премию завоевывает Натаниэль Хэйворд, старый специалист по каучуку; представленные им экспонаты превосходят по жароустойчивости изделия, обработанные азотной кислотой, и, к удивлению Чарльза, даже более эластичны, чем необработанный каучук. Метод Хэйворда чрезвычайно прост: к холодному раствору каучука, указывается в прилагаемом к образцам описании, он добавляет серу и оставляет смесь сохнуть на солнце. Возможность усовершенствования такой технологии представляется Чарльзу настолько очевидной, что он не колеблясь покупает у Хэйворда право на его изобретение за три тысячи долларов. В своей лаборатории в Роксбери он вносит в этот метод незначительные улучшения и берет на него патент под наименованием «соляризация». Понимая, что растущий спрос на его продукцию, и особенно на непромокаемые плащи, не только способствует процветанию его предприятия, но в то же время и порождает конкуренцию, которую необходимо опередить, он постоянно выделяет специальные суммы, чтобы познакомить со своими изделиями население Бриджпорта, Гудзона, Бингхемтона, Уэст-Пойнта, Олбани. Реклама имеет поразительный успех: Чарльз получает от штата Нью-Йорк заказ на восемь тысяч непромокаемых почтовых мешков, а исполненное благожелательности письмо от Даниэля Вебстера, пришедшее как раз в эти дни, наводит его на мысль, что правительственным заказом он обязан именно сенатору, рекомендация которого в свое время обеспечила ему внимательное отношение президента.

Долго сидит Чарльз за счетными книгами. Чтобы справиться с заказом, ему придется вложить все свое состояние, но ведь такой случай представляется мелкому фабриканту раз в сто лет.

Через шесть дней после того, как торговый парусник со всей партией мешков на борту вышел из Бостонского порта, от главного почтового управления из Нью-Йорка приходит извещение, что товар оказался негодным. Чарльз в растерянности глядит на возвращенные мешки, которые лежат перед ним, словно большие дохлые жабы, — серые, сморщенные, вонючие. Он ощупывает их, раздирает склеившиеся отверстия, и рука его прилипает к пачкающей внутренней стенке мешка. Он исследует один из недавно сделанных дождевиков, но не обнаруживает в нем никаких пороков, снова осматривает мешки, проверяет в лаборатории каучук нового состава, изготавливает из него несколько полос различной толщины, и в результате ему становится ясно: серный каучук Хэйворда пригоден только как пропитывающее средство, наносимое тонким слоем на другой материал.

Двадцать тысяч долларов потеряны. Касса пуста. Труды и лишения были напрасны. Спасти фабрику невозможно. Все предприятие рухнуло из-за одной ошибки. Перед Чарльзом высится груда негодного товара, и он не может защититься от открытых и завуалированных нападок и обвинений в некорректности, алчности, обмане. За первоначальные успехи ему приходится расплачиваться: на него обрушиваются потоки зависти и злобы. О нем распространяют всяческие слухи. Его преследуют в печати. А шурин, единственный коммерсант, материально заинтересованный в том, чтобы поддержать его во всей этой сумятице, еще не вернулся из деловой поездки в Париж.

Чарльз складывает оружие.

За несколько долларов, оставшихся после третьего банкротства, он покупает три билета на пароход и возвращается со своей семьей в Нью-Хейвен. После тринадцатилетнего отсутствия он возвращается в родной город более бедным, чем уехал из него, и занимает с женой и дочерью комнатушку в портовом квартале. Прежние знакомые, встречая его, пугаются: так плохо он выглядит. Он старается обходить их стороной, мучает жену своим угрюмым молчанием, стоит по полдня на набережной в гавани, уставившись в воду; наконец, свалившись в горячке, долгие недели мечется на жалком ложе, которое делит с женой и ребенком.


7


Туманный февральский день. В комнату входит шурин, задержавшийся в Бостоне после возвращения из Парижа ровно на столько часов, сколько потребовалось, чтобы дать новые указания своему управляющему. То, что он услышал от него о состоянии дел в Роксбери и дополнительно узнал из газет и от приятелей коммерсантов, расстроило шурина, но окончательно его сразили намеки, проскользнувшие только что в словах домохозяина. Не успев поздороваться, он спрашивает Чарльза:

— Значит, ты решил капитулировать?

Чарльз продолжает неподвижно лежать на кровати. Выражение его лица, которое еще носит следы болезни, не меняется, лишь бледные, исхудалые руки перебирают одеяло, словно что-то ищут. После долгой паузы он произносит:

— Да, все это бесполезно.

— А твой метод соляризации?

— Хватит об этом!

— Черт побери, ведь ты же усовершенствовал его!

Шурин бегает взад и вперед по комнате, рассеянно окидывает взглядом потрескавшийся комод, осколок зеркала на стене, выцветшие занавески на окнах. Вдруг он резко поворачивается.

— Был ты на верном пути или нет?

— Начало было, пожалуй, положено, — нерешительно отвечает Чарльз.

— Так почему ты не хочешь довести дело до конца?

Собравшись с мыслями, Чарльз говорит:

— Потребовалось бы много времени. Возможно, несколько лет.

— Ну и что?

— У меня нет средств.

Шурин стоит в нерешительности, опустив глаза. Потом медленно подходит к кровати и садится на деревянный край.

— В Париже я не добился того, на что рассчитывал, — начинает он. И тут же добавляет извиняющимся тоном:

— Не подумай, что я собираюсь напоминать о твоих долгах.

— Понимаю, — выдавливает из себя Чарльз.

— А что, если я дам тебе двести долларов? Или тысячу — за десять процентов участия в прибыли?

— Ты видел в Париже каучуковые изделия?

Шурин медлит с ответом. Чарльз приподнимается на подушках.

— Да, я знаю, это могло бы быть выгодным делом, — вдруг произносит он. — Но как я могу гарантировать…

— Что оно тебе удастся? Ты это хотел сказать?

Чарльз кивает.

— Так, — задумчиво роняет шурин и, помолчав, повторяет:

— Значит, двести?

— Да.

Они смотрят друг другу в глаза. Шурин спрашивает, показывая на почти пустую комнату:

— Останешься здесь?

— Мне нужна плита.

— Конечно.

— Квартира напротив свободна.

— Дорого?

— Восемь долларов в месяц.

— Хорошо. Я сниму ее для тебя.

Перспектива возобновить свои опыты поднимает Чарльза с постели. Несмотря на слабость, висящую гирями на его руках и ногах, он отправляется к аптекарю, чтобы запастись нужными химикатами.

Упали цепи, так долго сковывавшие его волю к жизни, и, как только он попадает в кухню новой квартиры и ставит на плиту новый железный тигель, болезнь окончательно отступает.


8


Вначале он медленно подогревает смешанный с серой каучук и с помощью термометра определяет момент плавления состава.

Сознание, что больше ста дней ушли впустую, на нытье и бесцельное прозябание, заставляет его уйти с головой в работу. Еще во время тех опытов, которые убедили его в малой применимости метода Хэйворда, у него мелькнула мысль, что следовало бы поискать другой способ обогащения каучука серой. Теперь перед ним открывается множество путей для экспериментов. Придется двигаться наугад, постепенно, проверяя каждый шаг, нащупывая правильную дорогу в лабиринте взаимосвязей веществ. Дни кажутся ему такими короткими, что он едва находит время поесть. И лишь когда тошнота подступает к горлу, он поспешно проглатывает кусок-другой хлеба, запивая его водой. Борется с усталостью, пока реторта и тигель не начинают расплываться у него перед глазами.

Не раздеваясь, укладывается где попало, чаще всего прямо на полу своей «лаборатории», лежит там, словно в беспамятстве, и приходит в себя с первыми проблесками утренней зари, бледный, с воспаленными глазами, но уже опять готовый к работе.

Каждый полученный результат необходимо продумать, подтвердить новыми опытами и сопоставить с другими данными. Чарльз начинает измерять свое время неделями. Он растворяет каучук в керосине, нагревает его до температуры плавления, вычисляет, сколько нужно прибавить серы, раскатывает, месит, мнет остывающую смесь, снова подогревает ее, разлагает на составные части, записывает свои наблюдения, размышляет. Владелец соседнего кабачка, куда он вваливается однажды утром весь перепачканный и заросший бородой, решает, что перед ним сумасшедший и, опасаясь насилия, дает ему десять долларов под расписку. Почтальон одалживает ему один доллар. Слим, его прежний рабочий, повстречавшийся ему по дороге в аптеку, по собственной инициативе предлагает ему два доллара. Вскоре Чарльз снова по уши в долгах. Этот одержимый забывает во время опытов о всякой осторожности: за один лишь сентябрь этого года жители дома четыре раза выскакивают из своих постелей от грохота взрывов. Но даже болезненная рана, полученная им во время такого «опыта», не мешает ему по-прежнему трудиться не разгибая спины по восемнадцать часов в сутки.

Он замечает, что каучук, помещенный в расплавленную серу, постепенно обугливается. Смешивает его с раствором серы в сероуглероде, пропитывает его серным цветом, соединяет с раствором серной печени и каждый раз снова получает в результате смесь Хэйворда. Однажды он постепенно нагревает каучук до трехсот с лишним градусов по Фаренгейту. Через несколько минут после того, как он снова поставил на огонь сухую массу, обнаруженную им после остывания в тигеле, ему начинает казаться, что он сошел с ума. Термометр опять показывает больше ста восьмидесяти градусов, а каучук не плавится. Он не плавится и при двухстах и при двухстах сорока градусах. Чарльз бьет по нему молотком, рубит его на части, бросает на пол, сжимает, трет, растягивает его, кладет обратно в тигель. Каучук не сморщивается. Свежие плоскости разрезов не липнут к рукам. Он остается сухим, мягким, гибким. Его прочность и эластичность увеличились. Он необыкновенно упруг.

Ноги не держат Чарльза. Он падает на стул. С какими мучениями, каким извилистым путем шел он к нужному решению, и все время был так близок к нему!

Проходят еще недели, прежде чем удается уточнить диапазон температур, до которых необходимо нагревать смесь каучука с серой, чтобы из нее образовалось новое соединение, устойчивое против всевозможных химикатов и температуры до четырехсот градусов по Фаренгейту.

Декабрьской ночью 1839 года, когда Чарльз выкладывает за окно на мороз несколько образцов нового вещества, ртутный столбик градусника падает до минус двадцати четырех градусов. Через несколько часов он исследует эти образцы и не обнаруживает в них никаких изменений. Тут он, наконец, перестает бояться, что снова стал жертвой ошибки. Садится за кухонный стол и начинает подытоживать, приводить в систему и формулировать результаты своего труда. Успевает написать всего две страницы, как слышится стук в дверь и входит старик — служитель суда, уже тридцать лет исполняющий обязанности посыльного при шерифе Нью-Хейвена. Он вручает Чарльзу повестку.

— В чем дело?

— Да, да. Глубоко сожалею, — бормочет старик и спешит скрыться.

Торговец лошадьми, которому Чарльз задолжал сто двадцать долларов, после двухкратного безуспешного напоминания подал в суд. И как Чарльз ни уверяет, что сможет вернуть деньги в самое ближайшее время, кредитор настаивает на немедленной уплате.

Судья выносит приговор.

Чарльза берут под стражу и снова отводят в долговую тюрьму.


9


Шурин возвращается из очередной поездки в Париж и вторично вызволяет его из-под стражи.

Буйный весенний ветер, завывающий над маяком, будит в Чарльзе горькое воспоминание о потерянных понапрасну четырнадцати месяцах, которые он просидел в темной, сырой камере. Шагая рядом с ним по улицам, ведущим к портовому кварталу, шурин посматривает на этого павшего духом человека, чьи невнятные речи не позволяют строить планы на будущее. И вот лестница доходного дома скрипит под их ногами. Из квартиры навстречу им выходит жена Чарльза с бледной шестилетней девочкой; завидев мужа, она обнимает ребенка за плечи.

— Джейн!

Гудьир останавливается перед ней, слова застревают у него в горле. Она откидывает со лба седую прядь, и на ее преждевременно постаревшем лице появляется вымученная улыбка. Чарльз берет за руки дочь и жену и входит вместе с ними в квартиру.

Шурин пытается узнать, как обстоят дела.

— Ты, кажется, нашел новый состав? Годится он?

Чарльз не решается ворошить новыми опытами воспоминания о событиях, связанных с методом «соляризации». От внимания шурина не ускользает болезненная апатия, парализующая энергию Чарльза. Он снова дает ему денег, рассчитывается с трактирщиком, оплачивает все долги, большие и малые, старые и новые, висящие на Чарльзе свинцовым грузом, и говорит:

— Припишешь это к своему долгу.

Он разрешает Гудьиру свободный вход в мастерскую, которая шестнадцать лет назад перешла к нему от Чарльза. В том действительно снова пробуждается интерес при виде изделий из каучука, выпускаемых шурином в реконструированной и расширенной мастерской и по-прежнему обрабатываемых азотной кислотой, при взгляде на единственную в Коннектикуте машину, ножи которой разрезают бруски каучука на тонкие листы.

В своей старой «лаборатории» Чарльз изготовляет новые образцы из обработанного серой, а затем нагретого каучука и, используя деловые связи шурина, с излишней поспешностью отправляет их под наименованием «металлизованный каучук» на промышленные выставки в Париж и Лондон.

Приступ лихорадки прерывает его вторую попытку изложить свой метод в письменной форме. Перенапряжение и нищета, разочарование, невзгоды и тюрьма расшатали нервную систему сорокатрехлетнего Гудьира, изнурили и источили его тело. Тщетны старания вызванного шурином врача, который предписывает один курс лечения за другим, — полный упадок сил на несколько месяцев приковывает Чарльза к постели.

Когда он наконец приходит в себя, его захлестывает волна непреодолимого отвращения к собственному изобретению.


На Лондонской выставке 1842 года каучук Гудьира был награжден премией.

Шесть месяцев спустя английский химик Томас Гэнкок продемонстрировал в Лондоне образцы обработанного серой каучука, которые абсолютно ничем не отличались от экспонатов Гудьира.

Его друг Брокдон назвал метод, к которому прибегнул Гэнкок, «вулканизацией».


10


Лишь в 1845 году Чарльз садится в дилижанс, совершающий еженедельные рейсы в Вашингтон, и едет туда, чтобы подать в патентное бюро прошение, описание своего метода и официальную декларацию об авторстве. Шурин, сопровождающий его в надежде возобновить прежние деловые связи в столице, ссужает ему пять долларов, которые полагается внести при регистрации, десять долларов за предстоящее испытание, десять долларов за публикацию извещений и еще двадцать долларов в качестве залога за украшенный сургучной печатью документ, который Чарльз надеется получить через две недели. Однако вместо этого через два дня чиновник патентного бюро объявляет ошеломленному Гудьиру, что авторские права на это изобретение оформлены одиннадцать месяцев назад и что их владелец даже успел выдать несколько лицензий американским предпринимателям. Чарльз впервые слышит слово «вулканизация», находит в списке патентов фамилию некоего Дэя, считающегося автором метода обработки каучука серой, исследует приложенный к делу образец и знакомится с описанием способа Дэя. Адвокат, к которому он обращается за помощью, разобравшись в деле, утверждает:

— Заявлять протест уже поздно. Жалоба на отказ в выдаче вам патента тоже ничего не даст. Вам следует добиваться, чтобы суд объявил патент Дэя недействительным.

При поддержке шурина Чарльзу удается попасть на прием к Даниэлю Вебстеру, который за год до того, после поражения федералистов на выборах, снова сменил сюртук государственного секретаря на костюм простого адвоката. Ознакомившись с заключением, полученным из патентного бюро, тот изъявляет готовность защищать интересы Чарльза на предстоящем процессе. Но когда Чарльз по его совету до начала судебного разбирательства пытается зарегистрировать свой патент в европейских странах, он встречается с неожиданностью: в то время как Франция, Германия, Италия немедленно признают авторские права Гудьира, из Королевского патентного бюро в Лондоне приходит отказ. Химик Томас Гэнкок — раньше, нежели Дэй в Америке, — оформил свое исключительное право на обработку каучука серой в Англии. Совместно с Чарльзом Вебстер тщательно изучает копии документов, присланные по его просьбе из патентных бюро обеих стран. Методы вулканизации американца Дэя и англичанина Гэнкока сходны как две капли воды. А метод Гэнкока очень похож на способ Гудьира; трудно даже поверить, что они были изобретены независимо друг от друга. Вебстер отправляется в Лондон с задачей добиться созыва патентного арбитража и возвращается через четыре месяца с известием о том, что Томас Гэнкок подал встречную жалобу. Адвокат, приятель Вебстера, которому тот поручил передать в его отсутствие жалобу в Вашингтонское патентное бюро, сообщает о встречном иске со стороны Дэя. В то же время представитель Томаса Гэнкока начинает тяжбу с Дэем, обвиняя его в присвоении гэнкоковского метода вулканизации. Дэй в свою очередь выступает с встречным обвинением. Все дело чрезвычайно запутывается и начинает привлекать внимание общественности. Газеты пишут о тщеславии, аферизме, клятвопреступлениях. Более тридцати заключений затребованы из обоих патентных бюро тяжущимися сторонами. В конце концов Вебстеру удастся установить, что предложенный Гэнкоком способ погружения каучука в расплавленную серу предполагает знакомство с методом Гудьира, при котором нагревается каучук, смешанный с серой. Он доказывает, что Гэнкок не только видел образцы «металлизованного каучука» на Лондонской выставке 1842 года и читал приложенное к ним описание их применении, но и двумя месяцами раньше встречался в Манчестере с Натаниэлем Хэйвордом, у которого Чарльз в 1830 году купил право на обработку каучука серой. Представитель Гэнкока в свою очередь уличает мистера Дэя в незаконном использовании метода вулканизации. Патент Дэя объявляется недействительным. Гэнкоку присуждают дополнительный патент, а Чарльз с этого дня признается владельцем основного патента как в Англии, так и в Америке. За оформление документов с него взимают один фунт стерлингов в Лондоне и двадцать долларов в Вашингтоне, кроме того, он уплачивает налог с патента в размере пяти фунтов и ста долларов. В Европе ему приходится внести пошлины в сумме двухсот франков, ста пятидесяти марок и двухсот пятидесяти лир.

Шурин заявляет ему:

— Я исчерпал все свои резервы. Процесс обошелся нам более чем в десять тысяч долларов. Прибавь к этому без малого пятьсот долларов на расходы по регистрации и еще две тысячи, истраченные на приобретение лицензий, выданных Дэем.

— Так ты считаешь?..

— Да, да, мне самому придется искать кредиторов.

Чарльз неприятно поражен.

— Дорогое это удовольствие — иметь зятя-изобретателя, — продолжает шурин. — За последние двадцать лет тебе здорово не везло. Если учесть проценты, то ты должен мне круглым счетом сто семь тысяч долларов. Я всегда был рад тебе помочь. Но в данный момент — понимаешь?

— Но ведь мне необходимо заплатить за оформление документов и внести налог, — сокрушается Чарльз.

— Любой коммерсант даст тебе взаймы, ведь процесс был великолепной рекламой для твоего изобретения.

— Но мне понадобится еще не менее тридцати тысяч, чтобы создать предприятие. Нужны новые машины…

— Ну так что же?

— Неужели теперь, когда цель так близка, придется передать все дело постороннему человеку?

Шурин хмурится.

— Пожалуй, ты прав, — говорит он, подумав.

— Возьми кредит на свое имя. Я вижу, что мне одному не справиться, — так пусть уж лучше ты получишь выгоду, — выпаливает Чарльз и замолкает.

Наконец он предлагает:

— Я уступаю тебе сорок процентов участия в деле за сто семь тысяч долларов плюс пошлины и налоги, которые тебе еще придется уплатить, и те тридцать тысяч, которые мне сейчас нужны.

Шурин чешет в затылке.

— Гм-гм!

Он закладывает руки за спину и пристально смотрит на Чарльза.

— У тебя есть возражения?

— Боюсь, что да.

— Относительно суммы.

— Нет. Речь идет о распределении прибылей и о перспективах.

— Перспективы есть.

— Но договариваться следует, заглядывая подальше вперед.

— То есть?

— Я даю сто семь тысяч, еще тридцать тысяч, налоги и пошлины. Кроме того, я выплачу тебе около шестидесяти двух тысяч долларов, чтобы общая сумма составила ровно двести тысяч, и отказываюсь от причитающихся мне процентов. За это я требую пятьдесят процентов прибыли для себя и еще десять процентов для человека, у которого я возьму ссуду.

Пораженный Чарльз молчит. Шурин внимательно следит за ним.

— Значит, все-таки кто-то третий?

— Да. Возможны новые затруднения, а я больше не могу вкладывать свои средства, не подвергая опасности бостонское предприятие. В таком положении будет разумнее подыскать компаньона с солидным капиталом.

— Это опасно.

— Подумаешь! Десятью процентами тебе все равно пришлось бы поступиться.

— А долгие переговоры!

— Я все устрою сам.

— И скоро?

— За шесть недель.

Несколько дней спустя Чарльз принимает предложение шурина. Ровно через шесть недель тот возвращается из Бостона, улаживает все формальности, не выполненные Чарльзом, и знакомит его с третьим компаньоном, спокойным пожилым человеком с ровным характером и простой внешностью, владеющим хлопчатобумажной фабрикой в Чарльстоне.

Даниэль Вебстер составляет договор, закладывающий основу «Гудьир компании»; после церемонии подписания шурин вручает Чарльзу ценные бумаги стоимостью в девяносто две тысячи семьсот двадцать долларов.

За восемь тысяч Чарльз выкупает у него мастерскую в Нью-Хейвене. Тридцать тысяч уходят на перестройку и расширение ее, возведение каменных стен вместо деревянных перегородок и обновление оборудования. За шесть тысяч долларов он оснащает лабораторию, заказывает машин на одиннадцать тысяч пятьсот долларов и сырья на четыре тысячи, приобретает за тысячу восемьсот долларов небольшой пустующий дом, тратит еще тысячу восемьсот на его ремонт и две тысячи на обстановку и поселяется в нем с женой и дочерью; расходует десять тысяч долларов на рекламу.

Вот уже десять лет, как деньги, бывшие прежде единственной целью всех его усилий, приобрели для него лишь один смысл — они дают ему возможность продолжать эксперименты и широко применять на практике полученные результаты. И чем больше былая страсть к наживе сменяется одержимостью исследователя, тем чаще он совершенно забывает о своих собственных потребностях.

Когда его рабочие наконец вынимают из котлов первые куски резины, у Чарльза едва хватает денег, чтобы выплатить им жалованье.


11


Спрос на продукцию фирмы «Гудьир компани» в Массачусетсе, в Нью-Гемпшире, Вермонте и Мэне быстро растет, фургоны и суда везут ее изделия в Пенсильванию, Виргинию, Каролину, а Чарльз все не отходит от печи в своей заново оборудованной лаборатории. Его чрезвычайно занимает наблюдение, сделанное во время последнего опыта: каучук твердеет, если прибавить к нему значительное количество серы. Чарльз многократно повторяет эксперимент. Он смешивает каучук пополам с серой, накаливает смесь до трехсот градусов и обнаруживает, что если дать ей остыть и снова нагреть, то масса сильно расширяется. Он действует на нее соляной кислотой. Смесь не растворяется. Он добавляет концентрированную серную кислоту, фтористоводородную кислоту. Смесь не растворяется. Чарльз берет острый нож и пытается разрезать твердую массу. Но для этого ему приходится несколько раз ударять молотком по оборотной стороне лезвия. Он не перестает удивляться твердости, которую каучук приобретает благодаря высокому содержанию серы; столь эластичное обычно вещество становится твердым, как дуб. Напильником он снимает с брусков мелкую стружку, придавая им любую форму, распиливает их ножовкой на пластины, склеивает их, вбивает в них гвозди и ввинчивает шурупы, обстругивает их рубанком, выдалбливает пазы и зубцы. И действительно, этот блестящий, роговидный, утративший свою эластичность каучук поддается обработке, как обычная древесина. Восемь месяцев уходит на то, чтобы шаг за шагом исследовать смеси каучука с различным содержанием серы, проверить отдельные результаты, точно рассчитать примеси, записать наблюдения и много раз повторить нагревание, постепенно повышая температуру. Он обнаруживает, что твердость вещества можно увеличить еще больше, прибавив к нему толченый мел. Выясняется, что благодаря смешиванию с шеллаком масса опять приобретает эластичность, отнюдь не утрачивая при этом своей твердости. В дополнительном патенте, который Чарльз получает на свое изобретение, это вещество названо «роговидным каучуком».

В это время в лондонском Хрустальном дворце ведутся приготовления к открытию большой промышленной выставки. Чарльз через своего агента посылает заявку на участие.

В сарае, пристроенном к зданию мастерской, за крепко запертыми дверями он уже десять дней занят вместе со столяром и его подмастерьями работой, о которой никому не обмолвился ни единым словом. На вместительных ящиках, отправленных им на борт океанского корабля, видна только надпись «Гудьир компани».

30 марта 1851 года Чарльз прибывает в Лондон.

На выставке в Хрустальном дворце он преподносит многочисленным специалистам из разных стран неожиданный сюрприз — комнату, вся обстановка которой полностью изготовлена из новой смеси каучука с серой.


Первое подробное описание процесса производства твердой резины приведено Чарльзом Гудьиром в 1852 году в брошюре, которую он отпечатал в количестве трехсот экземпляров и распространил в Соединенных Штатах.

В том же году Томас Гэнкок закончил в Англии работу над аналогичным изобретением и назвал полученное им новое вещество «эбонитом».


12


После изобретения процесса вулканизации резиновая промышленность вступает в период расцвета. Имя Чарльза приобретает широкую известность в Америке и в Европе. Обработка серой обеспечивает соку чужеземного дерева настолько разностороннее применение, что круг потребителей быстро разрастается и Чарльз, поощряемый шурином, решает основать в Бостоне вторую фабрику. В течение четырех лет оборот «Гудьир компани» увеличивается в двадцать раз. Но в то время, как компаньоны Чарльза используют свою долю прибылей для торговых спекуляций и расширения собственных предприятий, сам Чарльз расходует основную часть своих доходов на изготовление новых образцов, проведение новых опытов, на поиски новых областей применения резины. Открытие весной 1855 года в Париже всемирной выставки кажется ему подходящим случаем, чтобы завоевать для своей продукции международный рынок. Но у него недостаточно свободных средств, и он снова обращается к шурину.

— Мне и самому сейчас туго приходится, — заявляет тот.

— Всего на шесть месяцев!

— Так, так.

— Речь идет о пятидесяти тысячах долларов, — говорит Чарльз.

— На рекламу! Ты с ума сошел!

— Я знаю, что делаю.

— А если я не смогу?

— Но ведь заявка в Париж уже подана.

Шурин злорадно смеется.

— Вот как. Тогда тебе, конечно, поздно идти на попятный.

Он в задумчивости шагает по комнате. Потом останавливается перед Чарльзом.

— На свои деньги я собираюсь купить акции. Тут я ничем не рискую.

— Тебе нужны гарантии?

— Да, пять процентов прибылей.

Проходит несколько минут, пока Чарльз оказывается в состоянии спокойно продолжать беседу.

— Ты ведь и так получаешь пятьдесят процентов — основную долю доходов предприятия. Одумайся!

Молчание.

— А если я дам тебе шесть с половиной процентов годовых?

Шурин качает головой. Взбешенный Чарльз восклицает:

— Этак ты скоро захочешь прибрать к рукам все!

Шурин добродушно ухмыляется.

— Ты никогда не был настоящим дельцом, — замечает он. — Уж если мне приходится все время выручать тебя, так надо по крайней мере позаботиться, чтобы самому не пострадать на этом.

— До сих пор ты не оставался внакладе.

— Допустим. Но акции дадут мне больше, чем твои проценты.

— А выгода от участия в выставке?

— Ну, это еще долгая песня!

В конце концов Гудьир обращается в крупнейший банк Бостона и получает там ссуду. Девятнадцатилетняя дочь Чарльза, вышедшая недавно замуж за племянника третьего компаньона, укоряет его:

— Надо было прийти к нам. Фред одолжил бы тебе.

Он разглядывает ее тонкое, совсем еще детское лицо и возражает:

— Твой муж получает всего пять процентов доходов предприятия. Как же я могу ожидать, что он сделает для меня больше, чем главный участник дела!

— Отец!

— Я знаю, девочка, у тебя доброе сердце, — говорит Чарльз, провожая ее к двери. — Но ведь все уже в порядке. А теперь ступай. Мне нужно работать.

Две недели спустя он вместе с женой стоит на палубе парохода, выходящего из Бостонской гавани. Коммерсанты — приятели шурина любезно принимают его в Париже. Встретившись в первые же дни своего пребывания на берегах Сены с великим множеством иностранных купцов, банкиров и заводчиков, он убеждается, что предстоящая выставка будет гораздо значительнее всех тех, на которых ему доводилось бывать раньше. Два английских фабриканта резины, которым он продал лицензии несколько лет назад, держатся с ним высокомерно, словно абсолютно уверены, что ему не выдержать конкуренции с их продукцией. Из Германии, Южной Франции, из Италии тоже приехали специалисты по каучуку и резине. Открывшийся перед ним шанс добиться решающего успеха, благоприятная конъюнктура последних лет, значительная сумма, которой он располагает, — все это способствовало утрате Чарльзом чувства меры. Он расходует двести шестьдесят тысяч франков, чтобы создать небывалое обилие и многообразие экспонатов и заранее обеспечить себе победу. Он экспонирует кошельки, подставки, капюшоны, прокладки, кисеты, мыльницы, шланги, покрывала, кубики, кольца, канаты, ленты и повязки — и все это из резины; далее, перчатки и шапочки, непромокаемые костюмы, воздушные шары, эластичные пояса; наконец, гребни, пряжки, подметки, шкатулки, рукоятки ножей, пробки и табакерки из эбонита. По указанию Чарльза отпечатаны описания и инструкции, и его помощники раздают их посетителям выставки.

Экспонаты пользуются таким необыкновенным успехом, что он не выдерживает и посылает шурину ликующее письмо. В пансион, где остановились Чарльз с женой, является изысканно одетый господин и передает ему приглашение посетить Академию наук. И здесь в кругу профессоров и известных ученых всего мира депутат парламента вручает ему французский орден за изобретения.

В самый разгар победного торжества Чарльз становится жертвой тонко рассчитанного мошенничества, его собственный агент оставляет его буквально без копейки; одним ударом он лишается всех своих наличных средств и большей части имущества.

Прежде чем полиции удается раскрыть в общей сложности двадцать один случай одновременной подделки векселей, аферист вместе с присвоенными деньгами успевает сесть на пароход, идущий в Южную Америку.

Чарльз стоит перед женой и произносит упавшим голосом:

— Пришлось заложить все мои костюмы, кроме того, который сейчас на мне, твои платья, в общем — все.

Она молча снимает с шеи бриллиантовое колье, которое он преподнес ей в день основания «Гудьир компани», и протягивает ему.

На вырученные от продажи ожерелья деньги Чарльз покупает два билета на пароход до Нью-Хейвена и шесть недель спустя, без единого цента в кармане, приезжает вместе с женой в свой родной город, которому, очевидно, суждено быть свидетелем всех его несчастий. Тут его ждут счета за поставки сырья на сумму девять тысяч двести долларов, извещения из разных стран об истекающих сроках уплаты налогов на патенты, ссудных процентов, лицензионных сборов, расходов на рекламу, гонораров. Нужно кормить жену и жить самому, платить жалованье рабочим, починить сгоревшую крышу фабрики, отремонтировать машины; очень скоро нужно будет возвращать Бостонскому банку одолженные пятьдесят тысяч долларов с процентами. Все эти расходы отнюдь не покрываются той прибылью, которую ему удается за остающийся срок извлечь из своего предприятия, и двенадцатью тысячами, ссуженными зятем из четырех процентов.

В довершение всего из Парижа приходит сообщение, что, согласно имеющему обратную силу распоряжению, проживание иностранцев в парижских пансионатах дозволяется только по повышенным расценкам, а потому его просят срочно доплатить «безделицу» — восемь тысяч франков. В этом бедственном положении Чарльз в последний раз взывает к помощи шурина.

— Попроси отсрочить платежи, — сухо отвечает тот.

— Проценты вырастут в огромную сумму! К тому же я лишусь патентов, ведь уплату налогов нельзя отсрочить. Могут опечатать фабрику!

— А разве я тебе советовал ездить в Париж?

— Господи! Да кто же мог знать! Этот мерзавец накрыл меня на шестьдесят тысяч!

— Так поищи кредита в другом месте.

— Это исключается! Мои дела стали сенсацией, о них трубят в газетах. Люди уверены, что я на грани банкротства. Настроение умов не в мою пользу: все боятся потерять свои деньги, помогая мне. Да и кто решится дать мне взаймы — без всяких гарантий?

— А я, думаешь, решусь? — замечает шурин.

Он долго в упор смотрит на Чарльза. У того начинает багроветь лицо.

— Ты ведь знаешь, как обстоят мои дела, — наконец произносит он.

Шурин расхаживает по конторе. Хмурится. Потом спрашивает:

— Сколько тебе нужно?

— Двадцать на проценты и налоги, пятьдесят, семь и еще тринадцать. И кроме того, восемь тысяч франков.

— Круглым счетом девяносто пять тысяч?

— Да.

— А на что ты собираешься жить?

Чарльз молчит.

— Сто, сто десять тысяч, — подсчитывает шурин. — А сгоревшая крыша? Ремонт? Компенсация? Получается куда больше, милейший! Мне нужны гарантии.

И пожав плечами:

— Вот тогда я бы тебе помог. Иначе не надейся.

В конечном счете Чарльз соглашается на предложение шурина. Теперь он в состоянии сразу рассчитаться со всеми долгами. После этого у него еще остается почти двадцать тысяч долларов наличными. Он сохраняет права на свои патенты. Он по-прежнему владелец обеих фабрик. Есть на что починить крышу и отремонтировать оборудование. Можно выдать жалованье рабочим.

Но от чистого дохода его собственного предприятия на долю Чарльза теперь приходится всего восемь процентов.


13


Сначала кажется, что слабость, одолевающая Чарльза после составления нового договора, просто результат простуды. Врач назначает ему согревающие компрессы на все тело и горячий чай. Проходит три недели, но состояние Чарльза не улучшается. Его волосы начинают седеть; он мрачен и не замечает ничего вокруг. Одна жена догадывается об истинной причине болезни и тщетно старается подбодрить Чарльза. Пренебрегая советами врача, он поднимается с постели и часами просиживает над счетными книгами, погрузившись в вычисления.

Ни зять, ни шурин и не предполагали, что он когда-нибудь захочет выйти из дела. Оба теряют дар речи, когда Чарльз сообщает им о своем намерении. Зять предлагает снова одолжить ему нужную сумму под небольшой процент, но Гудьир отказывается.

— Зачем она мне?

На губах его играет странная усмешка. Долгие годы разочарований наложили на него свой отпечаток, и в словах сквозит горечь, оставленная в его душе последним маневром шурина. А тот сердится:

— Мне совсем не хочется, чтобы меня винили, если ты разоришься.

— В таком случае пусть мои права перейдут к Фреду, ладно?

Но зять молчит, и тогда Чарльз заявляет:

— Ну, хорошо. Я найду покупателя на стороне.

— Подожди, — вмешивается шурин. — Наш договор запрещает принимать в дело новых участников.

Как лицо, получающее основной доход от патентов, шурин-де совсем и не думал торговаться из-за них с Чарльзом, да и зять, к которому перешли десять процентов, принадлежавшие недавно скончавшемуся третьему компаньону, вовсе, мол, не считает одолженные Чарльзу двенадцать тысяч задатком под его фабрики резиновых изделий.

Чарльз спрашивает:

— Вы что же, думаете, я подарю вам все?

— Но не станешь же ты действовать во вред самому себе!

Чарльз молчит.

Договор, который составляет для них адвокат через несколько дней, превращает зятя в нового хозяина фабрик и доли Гудьира в прибылях, а шурина — во владельца всех патентов.

Чарльз подписывается размашистым росчерком пера. Стремясь вырваться из окружения родственников, он продает дом, где жил последнее время, и возвращается в Нью-Йорк с женой и деньгами, переведенными на его счет зятем и шурином. Там на 96-й улице он снимает скромную квартирку и, освободившись от всех забот, с головой погружается в работу над экономическими и техническими записями, накопившимися за пятнадцать лет. Он делает заметки, разыскивает свои прежние работы, перечитывает, сверяет и снова трудится с прежним неистовством.

Менее чем за семь месяцев он заканчивает подробное описание вулканизации, обработки и хозяйственного значения каучука, отмечает новые свойства этого вещества, его широкое распространение в Америке, перечисляет более пятисот предметов, сделанных из каучука и резины.

Рукопись он отдает размножить тиражом в несколько сот экземпляров; ее печатают на пергаменте из резины и переплетают в резиновые обложки. И непомерные расходы, в которые вылилась эта затея, гораздо меньше волнуют его, чем мысли о неисчерпаемых возможностях резины, которые он так блестяще подтвердит необычным оформлением книги.

И тут к нему снова подкрадывается болезнь. Мозг, изнуренный лихорадочной работой, отказывается служить. Надвигающаяся слепота и прогрессирующий упадок сил — тоже следствие этой беспокойной жизни, полной надежд и разочарований.

Чарльз окончательно теряет зрение в тот самый день, когда из Нью-Хейвена приходит известие, что «Гудьир компани», продолжающая существовать под этим названием, построила еще одну, третью фабрику. И в то время, как фирма благодаря агитационному действию книги из месяца в месяц увеличивает обороты, в то время, как она наводняет внутренний и внешний рынок резиной и резиновыми изделиями, а редактор «Нью-Йорк таймс» в шутливо-нескромной статейке оценивает состояние шурина приблизительно в четыре миллиона долларов, — в это время больной Чарльз тает буквально на глазах. Приехавшая повидаться дочь едва узнает его, а зять не знает, что сказать при виде почти не приходящего в себя, еле дышащего человека.

— Кэти, это вы! — шепчет вдруг больной.

Его мертвые глаза ищут лицо дочери. Он делает невероятное усилие, пытается приподняться, но снова падает на подушки. Некоторое время он молчит, обессиленный. Потом с трудом произносит:

— Рассказывайте.

Зять смущенно говорит:

— Я не могу долго задерживаться.

— Почему?

— Нужно ехать в Бостон — разобраться в кое-каких неполадках.

— На фабрике?

— Да.

— Ах, эта… — бормочет Чарльз, судорожно сжимая руку жены.

Он теряет сознание.

Так проходит тридцать часов. Смерть наступает 1 июля 1860 года, за несколько дней до его шестидесятилетия. Жене достаются в наследство одни долги.


Выпускались все более многочисленные и сложные машины для переработки каучука, строились все более крупные фабрики резиновых изделий. Немецкие химики Людерсдорф и Бенцингер, американец Роберт Кини, англичанин Паркс изобрели способ вулканизации чистой серой, раствором серной печени, сернистым паром, хлористой серой. Возросло во много раз предложение резиновых изделий на рынке. Увеличился и спрос. Мировое потребление каучука поднялось с трехсот пятидесяти тонн в 1840 году до четырех с лишним тысяч тонн в 1850 году. В течение одного десятилетия дали результаты эксперименты, начавшиеся веком раньше. И особое место в мировой экономике заняла Бразилия — страна, снабжавшая резиновую промышленность сырьем.


Глава четвертая

Белое золото на «Черной реке»


В верховьях Риу-Негру, между песчаными отмелями и пышно разросшейся стеной тропического леса, некогда располагалась колония Санта-Клара. Жили в ней сборщики каучука и чайного листа, искатели алмазов, торговцы и проститутки. Временами сюда заглядывали любители орхидей и путешественники из Европы. Девять месяцев в году черная зловонная вода плескалась о сваи, на которых стояли прогнившие и покосившиеся домишки. Потом на три месяца река откатывалась назад. Протоки, по которым плавали лодки и каноэ, высыхали и становились канавами в затвердевшей глине; в это время жители колонии принимались за свою основную деятельность. Сборщики чайного листа уходили в леса на поиски чайного дерева. Искатели алмазов грузили в лодки свой инструмент. Сборщики каучука поодиночке или группами тоже готовились к долгому и нелегкому путешествию в глубь заболоченного края, к деревьям, из стволов которых под ударами ножа сочилось «el oro blanco», «белое золото».


1


Около полудня в дом торговца Самона Рейеша входит человек. Его изорванная одежда вся в грязи, обожженное солнцем лицо потемнело от усталости. Увидев торговца, он словно оживает и начинает что-то возбужденно говорить.

Рейеш прерывает беседу с гостем — англичанином, который уже два дня находится в Санта-Кларе, — и поворачивается к незнакомцу. В его голосе сквозит удивление и недовольство.

— Кто ты такой? Что тебе от меня нужно? Я тебя не понял.

— Меня зовут Бенито, — повторяет человек. — Я ищу работу. Мне сказали, что у вас можно найти работу, сеньор.

— Работу? У меня?

Рейеш качает головой.

— Над тобой подшутили. Мои люди отправляются в лес и собирают каучук.

— Я о том и говорю, — объясняет Бенито.

Сквозь открытое окно с реки доносится запах тины и гниющей древесины — то слабый, то густой и неприятный. Рейеш бросает взгляд на англичанина, светловолосого, еще молодого человека, который, вытянув ноги, сидит в гамаке, сосет трубку и хмурится, уставившись в пространство.

— Прошу извинить, — говорит Рейеш. — Видите, как получается… Дела.

Сопровождаемый пришельцем, он переходит в тесную соседнюю комнатку, которую он называет своей «конторой». На грубо сколоченном столе стоит письменный прибор, разбросаны письма и несколько засаленных тетрадок.

— Так вот! — говорит Рейеш, останавливаясь у стола и разглядывая Бенито. — Значит, хочешь работать у меня. Ты не здешний, я тебя не знаю.

— У нас была своя хижина, — отвечает Бенито, — в шести днях пути отсюда. Половодье унесло обеих коз, лодку — все наше добро. По дороге умер ребенок. Мы с Сарой только сегодня пришли сюда.

— С Сарой?

— Это моя жена. Она ждет там у дома. Сеньор! Дайте ей поесть. Ради всего святого! И я сейчас же отправлюсь в лес!

Рейеш внимательно смотрит на него.

— Послушай, — говорит он, сомневаясь. — У тебя лихорадка. Ты сейчас свалишься от усталости…

— Нет, я сильный! Мне и раньше приходилось собирать каучук! Никто не знает лес лучше меня!

— Это просто преступление посылать тебя в таком состоянии, — говорит Рейеш.

В голосе Бенито слышны сдавленные рыдания.

— Вы еще не знаете меня! Вы не знаете…

Он умолкает, вытирает мокрое от пота лицо и нервно проводит рукой по длинным волосам.

Рейеш стоит у окна. Взгляд его останавливается на женщине, которая сидит на корточках в тени дома и, несмотря на жару, кутается в одеяло, из-под которого видны ее босые ноги.

— Сара! — почти беззвучно произносит Бенито. — Она уже два дня ничего не ела. О господи, дайте ей что-нибудь, сеньор!

Помолчав, Рейеш спрашивает, не оборачиваясь:

— Значит, тебе нужны деньги?

— Если бы вы поверили мне хоть немного в долг!

Наконец Рейеш говорит:

— Можешь получить у меня лодку.

Бенито облегченно вздыхает.

— Тебе понадобится ружье, затем гамак, котелок, сетка от москитов, порох, мука, мясо… — перечисляет Рейеш.

Он возвращается к столу, перелистывает тетрадь, раскупоривает бутылку с чернилами, достает перо. Качает в раздумье головой и добавляет:

— А еще тебе нужен хороший нож.

Чернила густые и черные. Перо скрипит. Рейеш поднимает наконец голову и видит перед собой мутные от лихорадки глаза Бенито.

— Здесь все записано. Теперь пойдем вместе на склад. Получишь все, что тебе нужно, — все! И кроме того, аванс в десять мильрейсов! Будешь привозить хороший каучук, сможешь неплохо заработать! А теперь подпиши вот здесь.

— Я не умею писать, — говорит Бенито.

— А читать?

— Тоже нет.

— Ну, поставь внизу крест.

Рейеш смеется.

— Я не боюсь, что ты удерешь со всеми вещами. Не захочешь же ты бросить жену.

Бенито вздрагивает.

— Разве она должна остаться здесь?

— Как хочешь, — отвечает Рейеш. — Места у меня, правда, маловато, но иногда бывают гости, так что она могла бы убирать в доме и готовить.

Бенито растерян.

— Но ведь я хочу взять ее с собой!

— В болото? Ты как будто не похож на человека, который хочет убить свою жену.

— Сеньор!

— Bueno. Допустим, она уедет с тобой. Но кто мне поручится, что ты вернешься со всеми вещами назад?

Неловким движением Бенито берется за перо. Пальцы его дрожат, когда он выводит на бумаге крест.


Два раза в год в Санта-Клару приходит речной пароход. Обычно он бросает якорь напротив свайных домов, посреди реки и стоит там несколько часов. На лодке с парохода перевозят в колонию провиант, одежду, инструменты, оружие, водку, а иной раз и несколько писем. А от домов торговцев к пароходу тянутся цепочки челноков, груженных большими кипами каучука и чайного листа. Потом с борта раздаются пушечные выстрелы, судно разворачивается и медленно, пыхтя и отдуваясь, идет обратно в Манаус. Там каучук перегружают на океанские корабли, доставляющие его во все страны света.


2


Бенито позвал жену в дом, и Самон Рейеш повел его на склад, чтобы отобрать индейцу лодку, ружье и множество других предметов. Выдав снаряжение, торговец один возвращается в комнату, где сидит англичанин.

— Вот вы, мистер Викхэм, путешествуете по стране! Ищете растения и хотите познакомиться со здешними людьми, — говорит Рейеш, усаживаясь на пустой ящик.

Он вытирает рукавом мокрый лоб и продолжает:

— Приедете домой, так расскажите своим друзьям, что за собачья жизнь тут у нашего брата! Семью оставляешь в Буэнос-Айресе, а сам торчишь в этой грязной дыре, трясешься от лихорадки и надрываешь последние силы. Месяцами ждешь парохода, ругаешься с этими индейскими рожами, теряешь здоровье, а в результате одни неприятности и москиты. И все это за паршивые две тысячи мильрейсов, которые нью-хейвенская «Гудьир компани» платит за полную лодку каучука. Дерьмо!

— Почему же вы возитесь с этим каучуком, если ничего на нем не зарабатываете?

Помолчав, Рейеш отвечает:

— Это, конечно, чепуха. Кое-что я все-таки зарабатываю. А торговать все равно чем-то нужно.

Англичанин, посасывая трубку, качает головой, возражает Рейешу.

— Что вы сказали? — переспрашивает тот. — По-португальски вы еще… Гм, вы ведь недавно в этой стране.

Англичанин объясняет:

— Я сказал — ошибаетесь! Я не торгую. А тоже живу…

— Еще бы! Чиновник лесного управления в Гондурасе, не так ли? У вас постоянное место. А у меня?

С реки слышится звон гитары. К нему примешиваются пьяные крики и женский визг. Рейешу это знакомо: в притоне Хосе Эставана сборщики чайного листа и каучука прощаются с Санта-Кларой.

— Возьмите хоть этого Бенито, — говорит он, снова обращаясь к англичанину, — этого парня, который только что был здесь! Тоже уже пьянствует у Эставана. А мне придется кормить его жену! Теперь она будет жить в моем доме и есть мой хлеб. Ее мужа я снарядил, чтобы он мог отправиться в лес. Так приходится выручать многих, у кого нет своей лодки.

Он пожимает плечами.

— И все они идут пьянствовать к Эставану…

Он умалчивает о том, что сам советует каждому из них навестить этого дьявола-искусителя и что каждый реал, который они там пропивают или отдают больным и изможденным девушкам за их услуги, возвращается в его карман, ибо Хосе Эставан состоит у него на службе и управляет этим притоном.

— А где уверенность, что они вернутся? Многие гибнут в болотах, и приходится терпеть убытки. Теряешь все — лодки, ружья, снаряжение! — добавляет Рейеш.

— И часто так случается?

— Ну, если люди выезжают отсюда уже с лихорадкой, как этот Бенито…

Он быстро поправляется:

— Заранее ведь не узнаешь. Да и почти все они здесь больны.

Англичанин зевает. Потом поднимается, выколачивает трубку о каблук и говорит:

— Well. Пройдусь еще немного. До вечера!

Самон Рейеш провожает его взглядом. Тяжело поднимается. Сухие бамбуковые стволы, заменяющие пол, трещат под его шагами, когда он направляется в заднюю часть дома, к комнате, где он спит. Останавливается у узкого окошка и пристально рассматривает женщину, лежащую в гамаке. Она приподнимает голову, встречается с ним взглядом, отводит глаза.

— Уезжает твой Бенито, — говорит Рейеш.

Подходит ближе.

— Я дал ему денег. Сейчас он пропивает их.

Женщина плотнее закутывается в одеяло, остаются видны только голые распухшие ноги.

Рейеш проводит языком по пересохшим губам.

— Послушай, — хрипит он. — Ты чертовски смазливая бабенка! Таких здесь не часто увидишь!

Хохочет.

— Я подарю тебе платье! С лентами и шарфом!

Он протягивает к ней руку. Женщина в ужасе отшатывается от него. Рейеш снова смеется.

— Вот оно что, так мы испугались…

Он заглядывает ей в глаза.

— Брось! У меня тебе будет неплохо. И не так уж много мне от тебя нужно — не так уж много!

Рубаха распахнута на его широкой волосатой груди. Он сопит.

— Ну, ты! Не вздумай устраивать фокусы…

Его губы кривятся в жестокой усмешке.

— Со мной шутки плохи!

Женщина сидит совершенно неподвижно. Только на ее шее под тонкой нежной кожей бешено бьется маленькая голубая жилка.


3


Когда Бенито возвращается из леса, англичанина Генри Викхэма уже давно нет в колонии, о сваи домов Санта-Клары опять плещется бурный черный поток.

Сидящий в своей «конторе» Самон Рейеш поднимает голову, услышав звук открывающейся двери.

— Господи! — вырывается у него. — Это ты! ты! — Он смотрит на Бенито, словно тот на его глазах встал из гроба.

Бенито подходит к тюку, лежащему у стены, и садится. Голова его падает на грудь. Он тяжело дышит.

— Привез что-нибудь? — спрашивает наконец Рейеш.

— В лодке, сеньор.

Рейеш отодвигает выцветшую засаленную тетрадь, в которой он только что сверял записи.

— Так, — говорит он, приходя в себя. — Пока что сбор недурен. Тридцать полных лодок! И хороший, очень хороший каучук! Мало примесей — мало земли и песка. Я тебе говорил, когда ты уезжал: главное для меня качество! Мой каучук считается самым лучшим. Уж от этого я не отступлю!

Наконец они выходят на причал, пристроенный к задней стене дома. Рейеш оглядывает неуклюжее суденышко из древесной коры, болтающееся на веревке и прибиваемое течением к сваям.

— Это не моя лодка!

— Случилось несчастье, — объясняет Бенито. — Попал в быстрину. Лодку разбило о скалы. Клянусь мадонной! Я почти все спас. Только ружье…

На мгновенье он замолкает, потом продолжает:

— Я срубил пальму и выдолбил из ствола челнок. Три месяца он нес меня по воде, сеньор, я перетаскивал его по земле, когда нужно было обойти пороги. Плохое это было время. Приходилось спать прямо на земле и каждый вечер собирать много хворосту. Ведь огонь прогоняет насекомых… Да, сеньор, москитную сетку и гамак я тоже не смог спасти…

Рейеш рассматривает серые куски каучука, которыми почти до половины заполнена лодка. Свою цилиндрическую форму они приобрели от консервных банок, которые Бенито брал с собой, чтобы собирать в них сок каучукового дерева.

— Я не очень сильно коптил каучук, — говорит Бенито. — Не сомневайтесь, сеньор, вы будете довольны.

В наступившую тишину врывается пьяный хохот сборщиков чайного листа и каучука, вернувшихся недавно из лесов; они снова сидят в притоне Хосе Эставана, чтобы в объятиях больных женщин забыть о товарищах, навсегда оставшихся в лесу, и отдохнуть от долгой, изнурительной работы, опрокидывая плохую водку стакан за стаканом и устраивая дикий шум. Заработанные ценой голода и страданий деньги, ради которых они уходили в лес, надеясь разбогатеть и выбраться из этих краев, поселиться где-нибудь подальше на севере, на западе или на юге, засеять небольшой участок кукурузой, купить несколько свиней, овец и кур и никогда больше не возвращаться в душный смертоносный лес, — эти деньги многие пускают на ветер за одну-единственную ночь.

— Пропойцы! — презрительно роняет Рейеш. — Развратники! Свиньи!

Бенито спрашивает:

— Где Сара?

— Ей было хорошо у меня.

Рейеш смеется.

— Понимаю. Тебе не терпится…

В доме они встречают индейского мальчишку, который пытается проскользнуть мимо. Рейеш останавливает его.

— За домом привязана лодка, — говорит он. — Отведешь ее к большому складу и скажешь Диего и Рамону, чтобы они ее разгрузили. Пусть сосчитают, сколько там кусков. И смотри там, поосторожнее! Если перевернешь лодку, никто каучука из воды не вытащит, а отдавать его рыбам у меня нет никакого желания. Ну, быстро!

Сара сидит посреди тесной каморки в задней части дома, перед ней груда рубах, она чинит одну из них. Взгляд Бенито устремлен на ярко-красное платье, в которое она одета. Он впервые видит его.

Рубаха падает у нее из рук. Она вскакивает.

— Сара!

Женщина пятится от него.

— Ты узнаешь меня?

— Да, конечно!

Она бросает взгляд на дверь, потом медленно опускает голову.

— Ты меня испугал, — шепчет она.

Он тяжело дышит.

— Мне повезло. Мы получим деньги — много денег!

Вдруг она вырывает у него свою руку.

— Ты рада?

— Да, конечно!

Бенито видит, что она вымученно улыбается и снова посматривает на дверь. Оттуда доносится строгий голос Рейеша:

— Ну, хватит. Надо заняться подсчетами.

Бенито проходит за ним в «контору». Рейеш садится за грубо сколоченный стол, кладет перед собой одну из тетрадей, долго роется в ней, наконец отбрасывает, достает другую и раскрывает ее.

— Вот! — произносит он наконец. — Ты привез лодку каучука. Получишь за это двести мильрейсов.

— Пресвятая дева! Теперь я богатый человек!

— Вычтем десять мильрейсов аванса и расходы, которые я понес из-за тебя, платье для твоей жены, еда…

— Разве она не работала на вас? — спрашивает удивленный Бенито.

— Гости ко мне не приезжали, да и вообще по дому почти нечего было делать. Считаю за это время всего десять мильрейсов. Вот!

Рейеш толстым указательным пальцем показывает на запись в тетрадке.

— Я дал тебе лодку, а ты потерял ее. Она стоила пятьдесят мильрейсов…

Бенито молчит.

— Всего, значит, семьдесят мильрейсов, — продолжает Рейеш. — Остается сто тридцать!

Он окунает перо в почти засохшие чернила и начинает записывать в тетрадь какие-то цифры.

— Ружье! — говорит он затем. — Ружье из Манауса, прекрасная модель, здесь такую трудно достать. Обошлось мне в сто пятьдесят мильрейсов…

Он бросает взгляд на Бенито, тот бледнеет как смерть.

— Ведь я дал его тебе, так?

Молчание.

— А боеприпасы! — продолжает Рейеш. — Их ты тоже получил. Здесь все указано!

Он изучает длинную колонку записей.

— Мука и мясо! Черт тебя возьми, парень! Отвечай же! Брал ты муку и мясо?

— Да.

— Гамак!

— Да.

— Топор! Нож…

— Неправда! — восклицает Бенито. — Нож я привез обратно. Вы же сами видели, сеньор, он в лодке!

Рейеш качает головой.

— Кто же у меня купит бывший в употреблении нож! Я не могу принять его обратно. Жаль, но ничего не поделаешь! Тяжелый стальной клинок, уж никак не дешевле пяти мильрейсов…

Бенито вспоминает дни, когда он, изнемогая от жары, продирался сквозь колючки и жгучую траву, чтобы вонзить нож в мягкую кору каучуковых деревьев, и отчаянно отбивался от москитов, которые роями набрасывались на него. Видит себя лежащим в приступе лихорадки посреди узкой просеки, до которой он добирался к вечеру. Вспоминает, как на рассвете снова наведывался к деревьям и проверял, собралось ли в банках каучуковое молоко.

— Я работал, — хрипло выдавливает он из себя. — Я привез нож обратно!

— Ты привез и новую одежду, которую я тебе дал, — возражает Рейеш. — Только изодранную в клочья! Полюбуйся, разве можно ее еще носить? Да и до ножа никому нельзя дотрагиваться, ведь ты болен, а он столько времени был у тебя.

Он переводит дыхание. Потом продолжает:

— Сетка от москитов!

— Она была рваной! Ею почти нельзя было пользоваться, а одеяло было дырявое!

— Да, верно — шерстяное одеяло! Отличное, теплое одеяло!

Рейеш покачивает головой.

— Жаль, что ты не умеешь читать. Ты бы сам увидел, что все это здесь помечено вместе с ценами и ты сам поставил внизу крест.

Он проводит жирную черту под записями, еще раз перечитывает их и ставит возле каждой точку. Затем пишет что-то ниже черты, откладывает перо и вытирает со лба пот.

— Четыреста двадцать, — произносит он.

— Ты привез лодку каучука на двести мильрейсов. Значит, за тобой еще двести двадцать мильрейсов.

Дрожь пробегает по телу Бенито. Он прыгает на Рейеша. Стол с треском кренится набок, чернильница падает, на полу из бамбука появляется черное пятно.

Вдруг в дверях появляется Сара. Она в ужасе глядит на Бенито и торговца, который тяжело дышит, прислонившись к стене. У него разорвана на груди рубаха, а на шее видны красные пятна.

— Мне ничего не стоит посадить тебя за решетку, — шипит Рейеш, медленно приближаясь к Бенито. — Тебя отвезут в Манаус. В тюрьму! Но я человек добрый… Ведь ты болен. Ты сам не знаешь, что с тобой сделают, если ты тронешь меня хоть пальцем.

Он никак не может отдышаться.

— Да, кроме того, за тобой должок. Придется уж тебе сначала расплатиться со мной.

Бенито поднимает голову. У него осунувшееся, постаревшее лицо.

— И не надейся, что я тебе что-нибудь прощу, — добавляет Рейеш. — Я во всем люблю порядок. Ты хотел меня задушить…

У Сары вырывается крик испуга. Бенито глухо отвечает:

— Расплатиться. А чем?

— Будешь работать на меня. У меня есть лагерь сборщиков, поедешь туда.

Потом голос Рейеша звучит уже не так резко:

— Я дам тебе другую лодку. Если отработаешь за нее, она будет твоей. Как только рассчитаешься с долгами, можешь отправляться куда глаза глядят. А твоя жена… гм, ну что ж, пусть пока остается здесь. Или ты собираешься тащить ее с собой в лагерь? Для женщин там места не приготовили.

Бенито не отвечает. Жена подходит к нему и робко кладет ему руку на плечо.

Рейеш принужденно смеется.

— Я должен вас предостеречь! Не думай, — обращается он к Бенито, — что вам построят отдельную спальню. А мои надсмотрщики — отчаянные ребята!

Некоторое время он молча наблюдает за обоими, потом подходит к столу, поднимает опрокинутый стул, нагибается еще раз и достает чернильницу, в которой сохранился остаток густой черной жидкости.

— Ну, так как же? — спрашивает он.

Бенито нерешительно кивает.

— Дать тебе лодку?

— Нет.

— Это почему же?

— Пятьдесят мильрейсов — это мне не по карману, сеньор.

— Неужели ты хочешь пройти шестьдесят километров по лесу пешком?

— Поеду на своем челноке.

— И пойдешь вместе с ним ко дну. Больше одного плавания такое корыто не выдержит.

Рейеш размышляет.

— Можешь не платить за лодку. Отдашь ее управляющему, и дело с концом.

Бенито долго смотрит в лицо торговца.

— Ладно, — произносит он наконец.

Рейеш наклоняет чернильницу, обмакивает перо, раскрывает тетрадь и что-то записывает под длинной колонкой чисел.

— Аванс нужен? — спрашивает он индейца. — Почему бы тебе не выпить перед отъездом пару стаканчиков у Эставана?

Лицо Бенито вдруг покрывается красными пятнами.

— Двадцать мильрейсов, сеньор! И еще дайте мне муки, и мяса, и новый котелок! Я отработаю за все!

Его глаза лихорадочно блестят. Сара обнимает мужа и поддерживает его за плечи.

— Одеяло, — еле выговаривает он слабеющим голосом. — Топор…

Рейеш быстро строчит, не поднимая глаза от тетради. Потом резко спрашивает:

— А жена?

Он пристально смотрит на нее. Она теснее прижимается к Бенито и крепче обнимает его. Но он бормочет:

— Останется здесь…

Рейеш тяжело поднимается со стула. Протягивает Бенито перо и пододвигает к нему тетрадь.

— Поставь вот тут внизу крест, — говорит он.


Они брели по лесу в одиночку, группами или целыми отрядами под началом «управляющего». Строили себе хижины на берегах рек и по краям глубоких болот, где любит расти каучуковое дерево. Проводили целые месяцы на одном и том же месте, с раннего утра до поздней ночи занимаясь убийственным трудом. В нарушение закона, предписывавшего делать небольшие надрезы через определенное время, чтобы деревья жили еще несколько лет и не переставали давать латекс, они сдирали ножами гладкую серую кору со ствола, стремясь побыстрее «выдоить» деревья до конца. Вскоре деревья теряли листву, засыхали, скрывались под толстым слоем вьющихся растений и сгнивали. Когда участок леса оказывался «обобранным», управляющий со своим отрядом двигался дальше и разбивал лагерь в другом месте, чтобы снова начать свое разрушительное дело.

Этих людей, на каждом шагу оставлявших за собой гибнущие деревья, называли каучуковыми пиратами.


4


Лагерь раскинулся в излучине реки. Незадолго до наступления темноты Бенито услыхал яростный лай собак и частыми ударами весел погнал лодку к берегу. От долгого сидения в лодке ноги затекли, и он с трудом выбрался на землю. Вытащил суденышко на желтый песок, взял узелок со своими пожитками и пошел к хижинам.

Заметив его, надсмотрщик Фейро остановился, оглядел с головы до ног и, задав ворчливым тоном несколько вопросов, проводил к хижине управляющего. Тот записал имя Бенито в засаленную книгу и поинтересовался, в лодке ли он приехал. Нож и топор Бенито пришлось сдать. Они только мешают работать, заявил управляющий. Их, конечно, сохранят в целости.

Окончив разговор, он поручил Фейро найти жилье для Бенито.

Массивный, приземистый надсмотрщик с тонкими для такого тяжелого тела кривыми ногами отвел Бенито в одну из хижин. При их появлении разговоры тотчас смолкли.

— Новичок! — бросил Фейро.

Он окинул хижину взглядом и вышел. Бенито стоит среди окруживших его людей.

— Что, тоже попался ему на удочку?

— Чудесная здесь жизнь! Просто рай! Будешь загребать деньги лопатой, amigo!

— Он подарил тебе лодку?

Бенито вконец сбит с толку.

— Чего вы? Чего вам надо?

Все покатываются от хохота. Долговязый, как жердь, детина с рябым лицом сплевывает на пол.

— И всегда находятся дураки, которых он обводит вокруг пальца!

— Рейеш?

— А то кто же? Он каждому из нас подарил лодку!

— Мне он только одолжил ее, — возражает Бенито. — Я сдал ее управляющему.

Рябой смотрит на него с сожалением.

— Я тебе растолкую, в чем тут дело! Полковник отправит ее обратно в Санта-Клару. А стоимость припишет к твоему долгу.

— Полковник?

— Ну да, Лопес. Управляющий.

— К моему долгу?

— Чего он только к нему не приписывает! Надсмотрщики держат тут в одной хижине водку. Если есть охота, иди и пей. Сколько твоей душе угодно! А можешь и не пить, все равно ее запишут за тобой, потому что каждому полагается полбутылки в день. Не возьмешь свою порцию, так ее выпьют за твой счет надсмотрщики. Уж лучше забрать ее и напиться самому… Может, тебя тянет к женщинам? Пожалуйста, можешь спать с ними хоть каждую ночь! Они лягут с тобой в кредит, а полковник все запишет в свою книгу. И чем больше будет твой долг, тем дольше тебе придется торчать здесь и работать. А чем дольше ты будешь сидеть здесь и работать, тем больше будет твой долг!

— Мой?

— Вот увидишь, как здорово это у тебя получится! У всех у нас это здорово получается. Иной раз, правда, кто-нибудь пытается удрать, ну, да его обычно пристреливают, а тело швыряют в реку.

Кто-то ворчит:

— Заткни-ка ты глотку!

Вдруг Бенито выскакивает наружу и бежит по вырубке, мимо других построек, к хижине управляющего, едва видной в наступившей темноте.

Лопес отбрасывает со лба прядь черных волос.

— Лодка? Да, да, все в порядке, — отвечает он на вопросы Бенито.

— Ведь ее не запишут на мой счет, сеньор?

Бенито в нерешительности переминается с ноги на ногу. Управляющий встает и резким тоном спрашивает:

— Ну, что еще?

В хижине люди сидят при слабом свете свечи. Рябой поднимается навстречу Бенито, но тот отворачивается, достает свой узелок, расстилает на полу одеяло и молча укладывается.

Он вспоминает Сару, их расставание, ее потухший взгляд, рукопожатие, на которое она едва ответила. Вспоминает Самона Рейеша и шепчет:

— Я буду работать! Буду работать! Я заработаю здесь деньги, несмотря ни на что!


5


Утром они идут к сараю, возле которого надсмотрщик раздает пищу. Со всех хижин тянутся сюда люди, исхудавшие, утратившие человеческий облик, измученные лихорадкой, грязные, одетые в одинаковые лохмотья, служащие им рабочей одеждой в лесу и постелью ночью в хижине. Молча выстраиваются они друг за другом и ожидают, пока подойдет их очередь, тупо уставившись в землю или хмуро посматривая на трех вооруженных надсмотрщиков, которые стоят поблизости и очень спокойно и очень равнодушно наблюдают за ними.

Каждый получает три сухие кукурузные лепешки и кусок мяса. Большинство тут же, давясь, проглатывает всю порцию, хотя они прекрасно знают, что в этот день ничего больше не получат. Рядом с сараем стоит большой железный котел с кипяченой речной водой. Вокруг толпятся люди, чтобы набрать в деревянные чашки тепловатой, безвкусной жидкости.

В это время подходят другие надсмотрщики. Каждый ведет группу из шести человек к сараю, где выдается инструмент. Пятеро получают по короткому острому ножу, на шестого нагружают связку банок. Собрав свои группы, надсмотрщики один за другим уходят в лес.

По узкой тропинке, протоптанной в зарослях ногами сборщиков, Бенито идет следом за надсмотрщиком. На поясе у Фейро висит короткая кожаная плетка. Он часто оборачивается и подгоняет своих людей, оскаливая крупные желтые зубы, и Бенито, успевший несколько раз взглянуть в лицо Фейро, замечает, что тот не в духе. Там, где тропинка кончается, стоят покрытые желтыми цветами каучуковые деревья. Сборщики ползком и на четвереньках продираются сквозь чащу, делают надрезы на гладких светло-серых стволах и отдирают длинные полоски коры. Рябой, который тоже входит в их группу, сбрасывает с плеч груду жестянок, нагибается, распутывает бечевку и ползет вслед за остальными, захватив с собой банку с привязанной к ней веревкой. Как только кто-нибудь заканчивает обрабатывать ствол, рябой прикрепляет банку под надрезом, из которого уже сочатся густые светлые капли.

Фейро стоит среди зарослей на тропинке, ворчит, ругается и извергает целые облака вонючего табачного дыма. Он прислушивается к треску ветвей и шуршанью листьев впереди и по сторонам, то и дело прохаживается взад и вперед, время от времени вынимает изо рта короткую обгрызенную трубку, чтобы полезть в заросли вслед за рябым, несущим очередную банку, и поглядеть, как работает кто-нибудь из надрезчиков.

Надрезы должны начинаться на уровне человеческого роста и идти спиралью сверху вниз почти до самой земли. Кору нужно снимать одной длинной полосой. Если нижний конец узкого желобка недостаточно глубоко врезан в ствол и края его внизу не сходятся, то млечный сок выливается на землю.

Бенито сжимает нож в больших худых руках. Пот градом катится по лицу, слепит и жжет глаза. Нож, когда он пытался вонзить его в кору, уже несколько раз срывался. Под ногами болотистая почва. Каждый шаг стоит усилий — приходится вытаскивать башмаки из вонючей черной грязи. Бенито уже давно перестал отбиваться от москитов, которые вьются в листве и поминутно садятся на шею, на лицо, на руки, на затылок и проникают даже под расстегнутую до самого пояса рубаху.

К обеду сборщики снова выползают на тропинку и в изнеможении валятся на втоптанные в грязь ветки. Долгое время слышно только прерывистое дыхание и стоны, которые издает один из них. Он лежит, скорчившись на боку, и не двигается. Бенито удивляется, что остальные даже не смотрят в его сторону, медленно поднимается и подходит к нему. Но человек отворачивается от него и съеживается еще больше.

— Помочь тебе?

Ответа нет.

Бенито пытается просунуть руку под голову больного, но замечает, что не помогает ему этим. Он начинает понимать, что никто из присутствующих не сможет сейчас облегчить страдания этого человека; теперь ему ясно, почему все продолжают спокойно лежать.

Когда Фейро дает сигнал приступить к работе, больной не встает. Надсмотрщик хватает его за плечи и переворачивает на спину.

— Лихорадка! — бросает он при виде пожелтевших, безжизненно уставившихся на него глаз.


6


Проходит совсем немного времени, и они вдруг снова опускают ножи. Выпрямляются, поднимают головы. Все внезапно поворачиваются в одну сторону и прислушиваются к стрельбе, слабо, но отчетливо доносящейся издали. Смолкают крики желтоклювых попугаев. Несколько крошечных коричневых обезьянок поспешно карабкаются повыше на деревья. Фейро, остановившийся на тропинке, изрыгает проклятье. Сборщики слышат, как он ломится сквозь чащу и приближается к ним, не переставая ругаться. И тут они вновь сгибают ноющие спины, одеревеневшими пальцами сжимают рукоятки ножей и начинают наносить глубокие раны гладким светлым стволам деревьев.

Издалека доносится последний слабый звук выстрела; проходит немного времени, и попугаи опять, словно ничего не случилось, поднимают несусветный шум. Фейро пролезает обратно, на тропинку, обезьяны, прыгая с одной ветви на другую, спускаются вниз, усаживаются на толстых сучьях, но тотчас вскакивают, выделывают головокружительные трюки и опять рассаживаются на ветвях.

Глаза Бенито болят от рассеянного зеленого света. Он уже не замечает колючек, раздирающих лицо и руки. В горле пересохло. Язык во рту словно сухой, горячий комок, глотка воспалена и болит, как открытая рана. Механически делая надрез за надрезом пальцами, склеенными светлой тягучей кровью дерева, отдирая от ствола один кусок коры за другим, он только и думает о воде, о полной чашке воды, о полном ведре воды, о целом море холодной чистой воды!

И снова раздаются выстрелы, сначала одиночные, затем сливающиеся в непрерывный гул. На этот раз стреляют ближе. Частый сухой лай револьверов, слышный откуда-то с берега реки, словно застывает в жарком воздухе.

Сквозь шум со стороны лагеря доносится резкий протяжный свист: сигнал надсмотрщикам прекратить работу и возвращаться со своими людьми к хижинам.

Фейро, успевший отойти на несколько шагов, бежит назад по тропинке и кричит:

— Кончайте! Кончайте! Оглохли вы, что ли?

Качаясь от усталости, они продираются сквозь кусты. Поднимают своего товарища, немного оправившегося от приступа лихорадки, и плетутся вместе с ним к лагерю. Они удивлены: обычно полковник сзывает их домой перед самыми сумерками, когда люди уже начинают терять сознание от жажды.

Фейро ведет их к складу инструментов, куда каждый вечер, возвращаясь из леса, сдают ножи. Потом они выходят на берег реки. Слышат шум, возгласы и видят, как подходят шесть больших лодок. В каждой из них на носу сидит надсмотрщик и держит на коленях винтовку, а между ним и двумя другими, расположившимися на корме, съежились на дне лодки маленькие фигурки краснокожих людей, неподвижные, связанные одной веревкой, обмотанной вокруг шеи каждого. Руки их скручены за спиной, ноги туго стянуты веревкой из лыка. У пленных испуганные лица, гладкие черные волосы, спадающие на худые плечи. В одной из лодок лежит застывшее в судороге тело. Из разговоров сборщики узнают, что группа надсмотрщиков утром отправилась на лодках вниз по реке, чтобы устроить налет на соседнее селение индейцев и захватить молодых крепких мужчин для работы в лесу; они узнают, что на обратном пути в одного надсмотрщика выстрелили отравленной стрелой из прибрежных зарослей, что индейцы долго преследовали лодки и что полковник Лопес раньше обычного вызвал всех сборщиков с работы, так как опасался, что в лесу на них могут напасть. Потом они видят, как лодки пристают к берегу, как надсмотрщики кладут на желтый песок своего мертвого товарища, выгоняют из лодок пленных и подталкивают низкорослых темнокожих людей прикладами. Но все это как будто не производит на наблюдателей никакого впечатления. Они лишь бросают беглый взгляд в сторону связанных индейцев. Все, толкаясь и спотыкаясь, спешат к продовольственному складу, чтобы выхватить из рук надсмотрщика деревянные чашки, налить в них из котла грязной кипяченой воды и пить — пить без конца!

Кто-то, корчась в судорогах, извергает только что выпитую тепловатую жидкость прямо на землю, ноги его подкашиваются, и он падает ничком.

Двое уносят его.

Пока надсмотрщик раздает бутылки с водкой, индейцев загоняют в хижину. Тяжелая, сбитая из толстых досок дверь захлопывается за ними и тщательно запирается снаружи. Они не кричат, не стучат изнутри кулаками, не пытаются взломать ее.

На следующее утро Бенито видит их, ожидая вместе с рябым возле склада инструментов: один надсмотрщик отворяет тяжелую дверь, несколько других стоят по обеим сторонам с плетками в руках. Индейцев выволакивают из хижины, дают им по чашке воды и кукурузной лепешке, а затем гонят в лес, словно стадо рабочего скота. Молча, понурив голову, связанные по трое за шею, плетутся они по просеке.

В их глазах нет слез.


По официальным статистическим данным бразильского штата Амазонка в период с 1880 по 1885 год, каждая тонна собранного необработанного каучука стоила жизни восьми индейцам. Зверства, тяжкий и вредный труд привели в некоторых районах к полному истреблению туземцев. При этом в Бразилии никому не приходила в голову мысль разбивать плантации или перерабатывать каучук внутри страны, так как рабочих рук не хватало даже для добычи сырья. Правда, в Бразилию со всего света стекались иммигранты, привлеченные мнимыми возможностями быстрого обогащения, но вскоре и их начали отпугивать смертоносные леса.

«Из-за каучука штат Пара всего за несколько десятилетий трижды терял все свое население, — писал экономист из Буэнос-Айреса в конце XIX века. — Как индейцы, которых силой принуждали к работе, так и метисы, мулаты, негры и белые сборщики каучука, завлеченные обманным путем, десятками тысяч гибли в лесах: от лихорадки, от жажды и укусов змей, от бесчисленного множества страшных болезней и — от плетки!»


7


Они называют его дьяволом — дьяволом Черной реки!

Его имя часто звучит в хижине, особенно по вечерам, когда люди собираются вокруг тусклого пламени свечи, держа в руках бутылки водки, и с разгоряченными лицами толкуют о том, как он обманул и ограбил их, каких небылиц им наплел, как улыбался при этом и как все они попались на эту улыбку и на его обещания.

Каждый уже давно знает историю всех остальных, и все же они снова и снова рассказывают друг другу, как оказались здесь.

— Перу! — о да! Перу — вот благословенная страна. Вот уж откуда никогда бы не ушел по своей воле! Да что поделаешь, когда тебя надувают в карты? Я же собственными глазами видел, как он вытащил карту из рукава, собака такая! Клянусь святым Яковом, Перу лучше любой другой страны, но ведь такую собаку можно проучить только ножом… Ну, а куда потом денешься, если за тобой гонится полиция? Не хотел я его убивать, ей-богу, да только потом и сам был рад, что живым унес ноги из моего милого Перу. Почему оказался именно в Санта-Кларе? Мадонна! Да я и сам не знаю. Тут-то я и попал ему в лапы, этому дьяволу! Вы же знаете, как он обделывает такие дела. Это у него чертовски ловко получается. Деньги и легкая нажива — немножко каучука, мадонна! Кому не хочется разбогатеть?

— А меня он напоил! Стаканчик и еще стаканчик — так оно и пошло! А на следующее утро тычет мне в нос договор, который я подписал по пьяной лавочке!

— И не пропала у тебя охота?

— Я ж говорю, что подписал. Конечно, не пропала! Я думал, что дело верное!

— А мне он просто подсунул бумажку и сказал, что это пустая формальность. Я и поставил под ней свой крест. А что ему от меня на самом деле было нужно, дошло до меня гораздо позже — когда пришло время платить!

— Ну, тут ты ему дал жизни?

— Еще бы! Пришлось ему звать на помощь двух надсмотрщиков, а те доставили меня сюда.

— У него всегда под рукой свои люди!

— Одного я здорово укусил! За это он теперь каждый божий день угощает меня своей плетью!

— Фейро?

— Я все норовлю удрать в другую группу. Только этот сукин сын всякий раз приводит меня обратно!

— А с Рейешем они друзья!

— Еще бы! За каждую лишнюю лодку с каучуком тот выдает ему премию!

Рябой бросает взгляд на Бенито и спрашивает:

— Ну, а ты, как ты здесь очутился?

Бенито делает большой глоток из бутылки. Спирт обжигает горло, согревает желудок и приглушает голод. Он будоражит кровь. Ударяет в голову и заставляет забыть о жарком и мучительном дне, проведенном в лесу.

Несколько минут Бенито молчит, уставившись в темноту, словно собирается с мыслями. Потом начинает рассказывать товарищам свою историю, хриплым голосом, запинаясь, то и дело прикладываясь к бутылке.

Его перебивают, переспрашивают. К концу рассказа он распаляется, трясет сжатыми кулаками, кричит:

— Вот он где у меня был! Вот здесь, в этих руках! Да только сил не хватило, лихорадка замучила! Не смог я сдавить ему шею, а тут…

Вдруг он опускает руки и озирается. Все возбуждены, шумят, советуют.

— Не надо было отпускать его!

— Ногой бы! Пнул бы его как следует!

Перуанец спрашивает:

— Хочешь построить новую хижину? Здесь ты денег не заработаешь. Ни одного реала!

— Это из-за лодки, что ли? — Бенито смеется. — Я уже говорил с полковником.

Он храбрится.

— Куплю опять двух коз! Пусть Сара поживет как человек:

— Смотри не промахнись!

— Отсюда он никого не отпустит! Это дьявол! Сущий дьявол!

Бутылка пуста. Неловким движением Бенито опрокидывает ее. Медленно встает, ощупью пробирается к стенке и тяжело валится на свою постель из листьев и сухого мха. Натягивает одеяло на плечи, мутными глазами смотрит на товарищей, но едва различает их жесты, не слышит их ругани.

В ушах гудит и звенит.


8


Дожди идут словно по расписанию — раз утром и раз под вечер. Вдруг без всякого перехода начинает лить как из ведра, в небе полыхают молнии, все сотрясается от страшных ударов грома. Рабочие прячутся под густыми кронами деревьев, но и здесь они промокают до нитки. Низвергающиеся с неба потоки воды за несколько минут превращают лесную почву в непроходимую топь, образуют огромные лужи и бурлящие ручьи и приносят мимолетное облегчение изнемогающим от жары сборщикам. Но через каких-нибудь полчаса дождь обычно прекращается — столь же неожиданно, как и начался. Охлажденный воздух снова быстро нагревается. Сильный аромат, источаемый землей и мокрыми листьями, скоро сменяется запахом гнили, солнце окутывает лес клубами молочно-белого тумана, которые висят в воздухе, проникают в легкие; одежда начинает покрываться плесенью. Вдруг опять появляются москиты, гонимые неистовой жаждой крови, быстрые, как стрелы! Люди отчаянно отмахиваются, но вскоре движения их становятся вялыми. Пот снова течет ручьями по телу, в горле пересыхает.

Иногда гроза разражается и ночью. Но тогда дождя обычно не бывает на следующее утро, и люди лихорадочно ждут спасительного послеобеденного ливня.

Уже неделя, как Бенито работает в группе сборщиков. Вместе с остальными он ходит по тропинкам, пересекающим заболоченный лес, снимает с надрезанных деревьев банки, в которых каучуковое молоко превратилось в затвердевшую желтоватую массу. Многие деревья перестали кровоточить. Сочащаяся из надрезов жидкость застыла и затянула их раны. Сборщики относят тяжелые банки на поляну, а там их забирают другие и доставляют в лагерь. Труд этот считается легким, и поручают его только слабым. За последние дни у Бенито было два приступа лихорадки, и Фейро назначил его на эту работу. Бенито, обрадовавшийся возможности на несколько дней избавиться от убийственного труда надрезчика, вскоре замечает, что кое-кто из рабочих, вместе с которыми он «снимает урожай» каучука, только прикидывается слабым, чтобы подольше оставаться на этой не столь тяжелой работе. Несмотря на то, что сбор каучука оплачивается хуже, чем надрезание, никто не стремится с рассвета до сумерек на страшной жаре долбить ножом гладкую кору, утопая по щиколотку в черной грязи, отбиваясь от насекомых, — и все это ради денег, которых все равно не заплатят.

Всего два месяца, как лагерь разбили в этих местах. Не надрезано еще и двух третей растущих здесь каучуковых деревьев. «Выдоенные» деревья полагалось бы пометить и оставить в покое, замазав глиной незатянувшиеся надрезы, чтобы они отдохнули и на следующий год опять могли дать каучук. Управляющий Лопес, которого надсмотрщики и рабочие-бразильцы называют полковником, приказывает начать подсочку еще нетронутых каучуковых деревьев. Но он запрещает замазывать надрезы на остальных. Млечный сок по-прежнему вытекает из них, его собирают и заново надрезают те стволы, на которых раны затянулись. Так капля по капле уходит жизнь из деревьев. Их листья увядают и сначала поодиночке, а затем массами опадают с ветвей; лишенные сока стволы сохнут и корежатся в жарком воздухе; корни уже не могут наполнить артерий деревьев свежей кровью, они теряют силу и чахнут.

Бенито каждый день наблюдает эту картину, двигаясь со своими товарищами по вытоптанным тропинкам, чтобы отвязать от стволов банки, которые уже не успевают наполниться доверху за ночь.

С трудом волоча отяжелевшие ноги, он смотрит на серые, обескровленные трупы деревьев и чувствует, как медленно струится по его жилам больная кровь.


9


Однажды вечером ему кажется, что он начинает сходить с ума от обуревающих его мыслей. Он покидает товарищей и идет к большой хижине, стоящей на краю вырубки, поодаль от остальных построек. Там живут девушки, за услуги которых не нужно платить наличными: полковник приписывает определенную сумму к долгу за ежедневные расходы на водку, одежду и питание. Грузный, обрюзгший детина, который присматривает за девушками, следит, чтобы никто из мужчин, захаживающих сюда, не вздумал потом отпираться: вооружившись карандашом и бумагой, он записывает имя каждого посетителя, а затем осведомляется, не угодно ли «сеньору» распить с «мучачой» бутылочку ликера, изрядный запас которого имеется в хижине, и не нужно ли ему табаку или сигарет, прекрасный сорт! Бенито просит несколько штук, берет также спички и ликер. Обрюзгший ведет его по узкому коридору в одну из «комнат».

В гамаке сидит девушка. Сначала она смотрит на Бенито, потом переводит, взгляд на обрюзгшего, медленно встает и подходит к ним.

— Меня зовут Кармеллой, — говорит она.

Бенито разглядывает ее густо напудренное лицо. Не понять, сколько лет девушке — двадцать или тридцать пять. Две резкие морщины сбегают от уголков рта к подбородку, но виски кажутся совсем нежными, а волосы густые и черные.

Она делает нетерпеливое движение головой.

— Будь мила с этим сеньором, — бросает обрюзгший. — Он купил тебе сигарет и целую бутылку ликера.

— Ну и что из этого!

В ее глазах вспыхивает непокорный огонек.

— Все равно он не даст мне спать! Эх, вы! Все вы одинаковы!

Лицо обрюзгшего делается злым.

— Повежливей, ты, ведьма! — цедит он сквозь зубы. — Не то сама знаешь, что будет!

Он поворачивается и выходит.

Бенито успокаивает девушку.

— Можешь спать, Кармелла. Если ты устала…

У нее маленькие плоские груди с темными торчащими сосками. Он видит их, когда она наклоняется, глядя ему в лицо; от этого движения распахивается ее платье, небрежно стянутое пояском.

— Что ж, я недостаточно хороша для тебя?

Он смущенно смотрит в ее глаза, которые вдруг загораются каким-то диким огнем.

— Ладно. Давай веселиться, — пытается он пошутить и идет к деревянному сундуку, служащему, по-видимому, одновременно и шкафом и столом.

Девушка тотчас вскакивает и усаживается рядом. Он протягивает ей бутылку. С минуту она пристально вглядывается в его лицо, потом обвивает рукой шею.

— Ты добрый, — говорит девушка.

— Да ты выпей сначала!

Она крепче прижимается к нему.

— Бывает совсем плохо. Приходят сразу трое, а то и четверо, пресвятая дева Мария! Чего они только не требуют! Ты не такой. Ты пришел один.

Взгляд Бенито прикован к гладкой, почти совсем белой коже ее шеи, он словно ощущает ее тепло.

— А днем! — жалуется она. — Днем тоже не заснешь. Приходит эта скотина… Федро…

— Этот обрюзгший? — вырывается у Бенито.

Он чувствует, как дрожь пробегает по ее телу.

— Он ненавидит меня! О, как я сама ненавижу это животное! Он мучает меня! И запрещает кричать… Но сегодня, — она несколько оживляется, — сегодня у меня в гостях ты, мучачо! Ты ведь разрешишь мне кричать, если мне будет больно, правда?..

— Да выпей же наконец!

За дверью, ведущей в коридор, слышны шаги. Они стихают, отворяется дверь рядом, и сквозь тонкую бамбуковую перегородку из соседнего помещения доносится голос обрюзгшего:

— Два гостя к тебе, голубка! Радуйся, сеньоры принесли тебе кое-что.

И в ответ тонкий заспанный голос:

— Ликер?

— Целых две бутылки! Ну, пошевеливайся!

Громкий зевок, затем легкий шорох. И снова тонкий голос, на этот раз протяжно:

— Меня зовут Хуанитой!

— Ты что, опять нализалась, милашка? Сеньоры требуют вежливого обхождения! Ну, живо! Куда ты там прячешься?

Пьяное хихиканье.

— Эй, ребята! Хотите кое-что подцепить? У меня и лихорадка есть.

Громкое ругательство. Затем опять голос обрюзгшего:

— Ерунда это все, амигос. Она просто пьяна. И нечего с ней церемониться!

Дверь захлопывается. Шаги удаляются по коридору. Женская рука мягко касается лица Бенито. Он поворачивает голову.

— Не обращай внимания, — просит Кармелла. Она держит бутылку в руке и смотрит на него своими большими глазами.

— Хуанита здесь дольше, чем я. Скоро она умрет. У нее уже сыпь на лице… А у меня еще нет. Можешь приходить ко мне каждый вечер, мучачо.

Она подносит бутылку к губам. Запрокидывает голову и пьет, уголком глаза следя за Бенито. Потом передает ему бутылку, глаза ее начинают блестеть, и она говорит, кивая на сундук:

— Там у меня лежит еще одно платье, оно словно на принцессу сшито. Хочешь, я его надену?

Она многообещающе улыбается. Бенито колеблется.

— Расскажи лучше о себе, — просит он наконец. — Здесь в лагере я чувствую себя таким одиноким. Нет никого, о ком можно было бы позаботиться.

Она спрашивает:

— Обо мне?

Девушка вдруг выходит из себя. Ноздри ее вздрагивают, и она, захлебываясь, выкрикивает.

— Рассказать! Что тебе рассказать? Как меня купили в Манаусе? Очень тебе интересно!

— Да, — говорит он.

Опять крик:

— Зачем же ты сюда явился?

Бенито пытается успокоить ее. Девушка вырывается.

— Думаешь найти здесь какую-нибудь получше?

Он снова протягивает ей бутылку. Она не обращает на нее внимания. Отталкивает его руку, когда он предлагает ей сигарету.

— Хочешь посмеяться надо мной?

— Нет, — говорит он. — Мне не до смеха. Хочешь верь, хочешь нет, это моя первая сигарета за несколько недель.

— Дай и мне!

Он чиркает спичкой.

— Что поделаешь! — задумчиво произносит Бенито. — Было время, и мне жилось неплохо. Хижина была своя, коз держал. А теперь рад, когда есть с кем словом перемолвиться.

Она несколько раз жадно затягивается.

— Ну! — говорит Кармелла все еще раздраженным тоном. — Что же тебя интересует?

— Да хотя бы, как ты сюда попала.

Она молча качает головой.

— Неужели тебе здесь нравится?

Злой смех.

— Нравится? Это с вами-то, с голодранцами? Да у вас ведь у самих ни гроша в кармане! Лопес кормит нас, дает одеяло, два платья… И забирает весь наш заработок. Нам ровным счетом ничего не перепадает от тех денежек, которые он дерет с вас за ночные развлечения. Чему уж тут нравиться? Если бы вы хоть кавалерами были настоящими…

Она окидывает его презрительным взглядом и щелкает пальцами. Он спокойно спрашивает:

— А в Манаусе у тебя были настоящие?

— Еще бы, и не один, а целый десяток! — говорит она. — Те-то не ходили такими оборванцами, как вы.

— Что ж ты не осталась там?

— А тебе от этого было бы легче, да? Ну, так и мне тоже! Не надо мне было связываться с этим лысым толстяком. Он заказал шампанского и все толковал про большой город.

— Про Рио?

— Ну да. Он предложил мне поехать туда с ним, но я не захотела. Тогда он вытащил из кармана пачку денег — сто мильрейсов. И сказал, что я их получу и что мне там будет хорошо… Cielo! Какая же я дура, что пошла с ним на пароход! Там уже были и другие женщины. Одну из них я знала — Анита, хорошая девушка. Она красивее, чем я, и не раз перехватывала у меня мужчин. Но она часто выручала меня деньгами, когда я сидела на мели. С толстяком было еще двое, они напоили нас, а когда мы пришли в себя, пароход уже плыл вниз по реке, а моих ста мильрейсов и след простыл. Тут мы заметили, что едем вовсе не в Рио, и подняли крик. Тогда они посадили нас под замок и выпустили только в Санта-Кларе. А толстяк получил за каждую из нас премию от Рейеша…

— Значит, его ты тоже знаешь?

— Свинья такая! Сначала он взял себе Аниту, потом, меня, потом перебрал всех остальных. Их сразу отправили сюда. А нас с Анитой взяли в трактир на берегу реки.

Помолчав, она продолжает:

— Там я пробыла три месяца. Потом расцарапала всю морду этому пакостнику Эставану, и меня спихнули сюда. Пресвятая дева! Вот уж не видывала ничего подобного! Голод! Лихорадка! Лекарств нет! Еды нет! Спать не дают! Сигарет не дают! У Эставана хоть мяса было вдоволь, а иногда и курево перепадало, да и спать можно было, пока мужчины не вернутся из леса. А здесь?! Из тех, кто вместе со мной приехал из Манауса, осталась в живых всего одна!

— Анита?

— Нет, та еще у Эставана. Ей повезло. Она протянет дольше, чем мы.

Бенито вздрагивает.

— Не веришь? — Она опять начинает злиться.

— Верю, верю!

— Здесь ни одна не выдерживает больше восьми месяцев! Из них прошло уже два!..

— Перестань!

Она смотрит на него исподлобья.

— Ликер разбавлен, парни грязные, грубые, противные! Ты тоже не лучше!

Из соседнего помещения доносится стон. Еще раз, громче. Потом слышен крик и мужской голос:

— Брось ее!

Другой мужчина сердито возражает:

— Чего же мы притащили сюда бутылки?

— Заберем их с собой.

— Сейчас пойдем?

— А что нам здесь делать? Ей скоро крышка! Лихорадка-то у нас у всех, да только у нее еще и другая болезнь.

— Подумаешь! Ну так заразишься! Ничего от этого не изменится…

Слышатся шаги, скрип двери, шум в коридоре и затихающие стоны женщины в соседней комнате.

— Давай-ка выпьем! — предлагает Бенито девушке.

— Выпьем!

Бутылка дрожит в его руке. Наконец он отрывается от горлышка. Глаза его налились кровью, он запинается.

— Ты… теперь ты!

Пока она пьет, он доказывает:

— Хижину-то я себе построю! И коз тоже куплю! Не зря же я здесь мучаюсь!

— А деньги?

— Мой счет у полковника.

— Думаешь, он его тебе покажет? Как же!

— Ну и ну, — говорит он, снова отхлебнув из бутылки. — Здорово вас обманули! Так послушаешь…

Она резко поворачивается, и бутылка падает у него из рук.

— Ах ты шпион!

Он в недоумении смотрит на нее.

— Убирайся! — кричит она. — Не хочу тебя видеть!

Ему непонятен этот взрыв ярости. Она повторяет:

— Убирайся! Убирайся!

Он поднимается. Но, подойдя к двери, снова останавливается.

— Послушай, Кармелла, — говорит он заплетающимся языком. — Вот… я еще хотел спросить… сколько тебе лет?

— Семнадцать! — выкрикивает она. — Что, еще хочешь что-нибудь выпытать?

Он пробирается по темному коридору, проходит мимо обрюзгшего, который удивленно говорит ему что-то, идет дальше, в ночную тьму, через просеку, к своей хижине.

— Семнадцать! — бормочет он. — Семнадцать!


10


В тот самый день, когда два надсмотрщика бросили в реку окоченевший труп Хуаниты, Бенито впервые выходит на работу в «коптильню». Это просторный сарай, сложенный из толстых бревен на самом берегу реки: перед ним навалены груды поленьев и ветвей. Здесь коптят каучук, и первый мастер этого дела — старый Перет, лицо которого кажется высушенным и выдубленным от долгого пребывания в дыму. Он неразговорчив, только проворчит что-нибудь время от времени себе под нос, покачает головой и бросит на Бенито недоверчивый взгляд своих серых глаз. Бенито приносит с берега сырые ветки и бросает их на глиняный пол. Он то и дело задает Перету вопросы, но тот словно не слышит их. Вот все, что Бенито удается выведать у него: помощник старика, который раньше работал с ним, свалился в приступе лихорадки, лежит в своей хижине, его трясет в ознобе, и он не может выйти на работу. Похоже, что старик не рад приходу Бенито. По суровому выражению его лица Бенито чувствует, что тот предпочел бы остаться в одиночестве. Железными граблями они разравнивают по полу сухие щепки, которые Бенито принес утром. От острого запаха гари, наполняющего сарай, и от мелкой древесной золы, разлетающейся вокруг, першит в горле. Перет часто вытирает глаза и беспрерывно кашляет. Кашель сотрясает все его тощее тело, по лицу течет пот. Бенито следит за ним, как следят за больным, ожидая, что он вот-вот упадет. Перет не падает. Слезы струятся у него по щекам, но он бойко орудует граблями, и вскоре чурки располагаются четырехугольником, отделенным от стен узким проходом.

Дрова выстилают слоем сырых веток, а на них ставят жестянки с каучуком — сотни жестянок! Затем дрова поджигают с нескольких сторон, ветви начинают шипеть, тлеют, сарай наполняется густым, едким дымом, который поднимается к закопченным балкам и выходит сквозь узкое отверстие в потолке. Бенито и старику приходится следить, чтобы прикрытые ветками дрова не разгорались слишком сильно; они сбивают острые языки пламени, глушат их, переворачивают деревянными вилами тлеющие, постепенно обугливающиеся ветви, приглядывают за притаившимся огнем и подкармливают его свежими дровами. Наконец они, шатаясь, выходят из сарая, мокрые от пота, с опаленными волосами. Усаживаются на корточки перед дверью. Оглядывают друг друга и опять смотрят на клубы горячего дыма.

Днем и ночью они должны охранять огонь, ставить в дым новые банки, вынимать вилами «поспевшие», переворачивать ветки, поливать их водой, чтобы дым шел гуще, и подкладывать дрова. Спят поочередно, по четыре часа. Спят беспокойно, ворочаются на своих одеялах, разговаривают и кричат во сне. Их тело и мозг словно насквозь пропитаны огнем и едким дымом. Бенито снится, что языки пламени окружают его. Он зовет на помощь, и когда товарищам удастся растолкать его, он весь в поту… Скоро он замечает, что Перет часто вместо отдыха отправляется к хижине, стоящей на пригорке, в стороне от коптильни, чтобы проведать своего прежнего помощника. Вернувшись оттуда, он выглядит подавленным. Он не смотрит на Бенито, и губы его движутся в беззвучном разговоре с самим собой. Бенито уже давно привык к замкнутости старика. Он и сам стал немногословен. Когда он по ночам сидит у дверей коптильни, уставившись в густой, пронизываемый пламенем чад, из леса доносятся глухие крики сов. В эти часы он думает о Саре, которая все еще ждет его в Санта-Кларе, в доме торговца. Сколько времени ему придется провести здесь, охраняя огонь, и сколько еще придется ждать? В бессильной ярости он закрывает глаза, вспоминая, как уезжал на лодке из селения, а Самон Рейеш стоял на мостках возле своего дома и, смеясь, кричал ему вслед, чтобы он не торопился… Не торопиться! Зачем он сюда приехал? Он хочет заработать денег! Хочет вернуться к Саре! Хочет отправиться с ней вверх по реке, вернуться в те края, где живут его братья, хочет поставить там свою хижину! Не хочет больше жить впроголодь! И он твердо решает: завтра! Завтра я иду к полковнику! Пусть покажет мне счет! Пусть скажет, сколько я заработал! И сколько мне еще придется пробыть здесь! Сколько времени Саре еще придется ждать меня! И он видит перед собой ее бледное, изможденное лицо, видит ее полное тело и пониже плеча след, оставленный его голодными губами… Нет, он не пойдет больше в ту хижину, где можно купить за деньги любовь и смерть! Не встретится с обрюзгшим, не увидит несчастной Кармеллы. Сара! Он хочет видеть Сару! Он громко приказывает себе:

— Завтра утром!

Ночь долга и полна ослепительных звезд, бледнеющих только к рассвету.

Серое утро спускается на лес и реку. Перет не идет сменять Бенито, застывшего перед хижиной на корточках. Глаза его слипаются. Но вот он встает, бредет через закопченную дверь в сарай, чтобы взглянуть на огонь, немного погодя снова выходит и начинает расхаживать взад и вперед, чтобы побороть сон. Наконец старик появляется из хижины, где лежит в лихорадке его помощник. Он плетется, сгорбившись, повесив голову. Пытается прошмыгнуть мимо Бенито внутрь коптильни. Бенито задерживает его. После настойчивых расспросов он узнает, что несколько часов назад прежний помощник умер. Старик опускается на камень и разражается глухими рыданиями. Бенито в нерешительности стоит рядом. Он так устал, что только и думает, как бы броситься на землю и заснуть. Кладет руку на плечо старику. Тот поднимает голову. Внезапно догадавшись, Бенито спрашивает:

— Твой сын?

Старик кивает.


11


Управляющий Лопес смотрит в раскрытую книгу. Его карандаш движется вдоль колонки записей. Он считает молча, не шевеля губами. Ставит маленькие крестики рядом с цифрами, пишет на полях новые числа. Наконец он поднимает голову.

— Ты четыре дня не ходил па работу!

— Я был болен, — говорит Бенито.

— Но тебя кормили, и свою порцию водки ты тоже получал, так?

Лопес снова глядит в книгу.

— Ты был у девушки. Брал ликер и сигареты…

Он переворачивает страницу.

— Когда ты приехал сюда, за тобой было двести восемьдесят мильрейсов долга. Так. Ты работал — надрезчиком, сборщиком, а последние четырнадцать дней в коптильне…

Пауза.

— Шеф дал тебе лодку, — продолжает он.

— Я сдал ее.

— Когда?

— Сразу же! Здесь! В первый же день!

— Возможно, — бросает Лопес. — Только я ее не видел.

— Она лежала на берегу!

— Вот как! Это ты, значит, ее там видел?

— Сеньор Фейро был поблизости!

— Очень жаль, — говорит Лопес, — в самом деле, очень жаль, что Фейро сейчас нет здесь! А то бы мы его спросили…

Движением руки он обрывает открывшего было рот Бенито. Тычет пальцем в какую-то запись и спрашивает:

— Видишь или нет? Вот оно, черным по белому!

— Сколько?

— Два мильрейса шестьдесят реалов. И, помолчав, добавляет.

— Остается за тобой!

На этот раз Бенито не кричит. Он выходит из конторы и идет к хижине, где его ждут товарищи. При его появлении они замолкают. Напряженно смотрят на него. Рябой любопытствует:

— Ну как?

Перуанец, которому из-за участия в поножовщине пришлось бежать со своей родины, протягивает Бенито бутылку:

— Держи свою водку! Тут и завтрашняя порция!

В тусклом мерцании свечи Бенито видит собственное лицо, искаженное в кривом стекле бутылки. Стремительным движением он хватает ее и поворачивается к косяку двери. Удар! Звон разлетающихся осколков! Все отскакивают, не сводя глаз с Бенито, у которого по руке стекает струйка крови.

— Оставьте меня в покое, слышите!

Он подходит к своей постели и бросается на сухие листья. Лежит неподвижно, в изнеможении, стиснув зубы и закрыв глаза, и слышит частое биение своего сердца. Не трогается с места, пока не подходит время сменять старого Перета в коптильне.

Как всегда, он шагает через просеку. Присаживается на корточки перед закопченной дверью и вглядывается в густой, жгучий дым. Наконец отправляется за едой, возвращается к товарищам, снова уходит, чтобы сменить Перета, переворачивает сырые ветки, ставит на огонь банки с каучуком, ждет, спит, жадно ест, работает — все как обычно. Видит вокруг людей, которые живут так же, как он, видит больных — стонущих, распростертых на своих одеялах, — видит умерших от лихорадки, тела которых бросают в реку. Видит индейцев — одних гонят на работу надсмотрщики с плетками, других привозят в лодках связанными по рукам и ногам. Он видит все это, как и раньше, он слышит и понимает, что делается вокруг него и с ним самим, и, как всегда, размышляет над увиденным.

В его душе что-то надломилось. Но и выросло что-то новое!

По вечерам, когда рабочие собираются в хижине, он уже не встает первым и не уходит на свое ложе. Он устал. Все тело у него ноет. Но он придвигается поближе к остальным, сидящим тесным кружком, переговаривается вполголоса, что-то шепчет, ругается.

И внимательно прислушивается к шагам проходящих мимо хижины надсмотрщиков.


12


Они говорят о побеге.

Их мысли беспрестанно кружатся вокруг этой темы. Утром, выходя из хижины, первый свой взгляд они бросают на высокую, выше человеческого роста ограду, отделяющую лагерь от леса. На складе, принимая из рук надсмотрщика ножи, они впиваются глазами в стальные клинки и стискивают в руках деревянные рукоятки. Работая в лесу, они ищут проходы в зарослях; их взгляд убегает по узкой, вытоптанной тропинке и возвращается к оружию, висящему на поясе у надсмотрщика. А вечером они опять молча сидят друг подле друга в хижине и снова поглядывают сквозь открытую дверь на ограду, затрудняющую бегство и защищающую лагерь от нападения темнокожих обитателей леса, которые — как утверждает перуанец — временами бесшумно, словно кошки, крадутся вдоль нее, выжидая подходящего случая освободить своих братьев, крепко запертых в больших сараях.

Перуанец уже трижды пытался убежать прямо с работы. И трижды его ловили через несколько часов, и Фейро избивал его своей плеткой.

— В следующий раз, прежде чем удрать, я прикончу эту собаку, — заявляет перуанец.

Кто-то из товарищей отговаривает его.

— Все равно далеко не уйдешь. Голод обратно пригонит. В реку не сунешься, там крокодилы. По лесу быстро не проберешься. За тобой бросятся надсмотрщики. А у них ведь собаки.

— Боюсь я их!

Перуанец сплевывает.

— А нож на что! Ни одна шавка близко не подойдет!

Внезапно Бенито подсказывает:

— Надо бы нам попробовать всем разом. Одновременно!

Все поворачиваются к нему.

— Одному все равно не уйти! Поймают и вырежут язык, как негру из соседней хижины. А если взяться всем?

— Это как же?

— Винтовки надсмотрщиков хранятся в сарае. Склады охраняет всего один человек. Несколько часовых у ограды с нами не справятся!

Бенито горячится:

— Перебьем всех собак! А потом возьмем лодки и поплывем вниз по реке!

— А как же с больными? — спрашивает кто-то.

Остальные покачивают головами и начинают бормотать проклятия. Их взгляд, только что горевший нетерпением, опять становится тупым и угрюмым.

— Разве до винтовок доберешься?

— Да у них и пистолеты есть!

— А таких громадных псов голыми руками тоже не задавишь!

Перуанец начинает сомневаться.

— Многие испугаются. И заранее выдадут нас полковнику. Да и вообще! Ну, поплывешь ты вниз по реке, а дальше что? Если хоть один надсмотрщик останется в живых, об этом деле узнают повсюду, и, куда бы мы ни пришли, везде нас будет ждать полиция.

— А всех мы все равно не сможем прикончить, — добавляет другой.

— Почему это не сможем? — спрашивает вдруг перуанец, бросив на него злобный взгляд. — Да только в каждой деревне нас будут поджидать новые!

Рябой все время молчал. Его большие почерневшие на солнце пальцы медленно крошили кусок коры.

— Значит, ничего у нас не выйдет, — задумчиво произносит он.

Все замолкают.

— А у меня выйдет! Я ничего не боюсь, — продолжает доказывать перуанец.

— Я знаю, как взяться за это дело. Не зря же я три раза удирал отсюда. В одиночку я уж сумею найти себе дорогу…

И с кривой усмешкой:

— Но сначала я прикончу Фейро!

Темнота быстро опускается на просеку. Привлеченная танцующим пламенем свечи, в дверь хижины влетает большая черная бабочка.


13


День начинается, как любой другой, — получают пищу и, давясь, без всякого удовольствия, проглатывают ее. Первые группы уже вышли из лагеря, как вдруг из леса доносится пистолетный выстрел. Люди, столпившиеся у склада инструментов, удивленно переглядываются. Через несколько минут в ворота лагеря вбегает запыхавшийся надсмотрщик и громко зовет управляющего. Тотчас из хижины выходит Лопес и останавливается в недоумении. Надсмотрщик начинает докладывать ему. Лопес что-то кричит через просеку. Надсмотрщики, изрыгая проклятия, бегут к своей хижине, хватают винтовки и собираются перед складом с припасами. Трое из них отделяются от остальных, медленно подходят к складу с инструментами и становятся на некотором расстоянии от возбужденно переговаривающихся рабочих. Один уловил на лету брошенное кем-то слово, другой понял чей-то громкий выкрик. И вот из уст в уста передается весть: Фейро убит в лесу! Шесть человек бежали!

Несколько надсмотрщиков вывели из хижины собак, которых, обычно парами, берет с собой охрана для ночного обхода. Это восемь совершенно одичавших зверей устрашающих размеров с желтыми глазами и огромной пастью. Лопес дает указания. Рычащие, ощерившиеся собаки рвутся на поводке, буквально вытаскивая надсмотрщиков из лагеря. Ворота плотно закрываются за ними. По всему лагерю слышно приказание Лопеса: никому не сходить с места, пока не вернутся отправившиеся в погоню.

Бенито, стоящий вместе с Перетом возле коптильни, шепчет:

— Рябой тоже с ними.

Старик молчит, уставившись на валики каучука, сложенные ими накануне у передней стены хижины. За дни, прошедшие после смерти сына, он немного привык к Бенито. Он уже не ворчит во время работы, а когда Бенито из-за сильного ожога целую ночь пролежал в хижине, старик продежурил в коптильне лишние восемь часов.

На просеке царит гробовая тишина. Лопес с несколькими надсмотрщиками шагает взад и вперед. Он зажигает одну сигарету за другой и отбрасывает их, не докурив.

Вдруг в лесу раздается бешеный лай, потом протяжный вопль. Несколько одновременных выстрелов, слившихся в один сплошной треск.

Среди рабочих у склада слышатся угрожающие выкрики. Лопес посылает двух надсмотрщиков к воротам. Опять гремят выстрелы, а в это время из окружающих ограду зарослей выскальзывают краснокожие люди, по-кошачьи вскарабкиваются на столбы, слезают, спрыгивают, падают на землю во дворе, так стремительно и беззвучно, что Лопес едва успевает два раза выстрелить, как перед хижинами уже вырастает толпа индейцев. Из духовых трубок вылетают стрелы, проносясь по воздуху, словно красные и желтые цветы. Один из надсмотрщиков, стоящих подле Лопеса, роняет винтовку и, неловко взмахнув руками, падает на траву. Остальные, не целясь, палят по сараю, в котором заперты пленные. Но индейцы успевают взломать его, и из черного провала дверей выливается лавина людей. Краснокожие с криками бросаются обратно к забору.

Бенито не успел и оглянуться, как просека снова опустела. Ведущие из лагеря ворота распахнуты настежь, перед ними валяются обезглавленные трупы надсмотрщиков, которых Лопес послал для охраны. Над просекой стелется пороховой дым. Возле взломанного сарая в траве шевелится что-то темное; это человек ростом с двенадцатилетнего мальчика, который медленно и неуклюже ползет к забору.

Двое из надсмотрщиков, которые стерегли возбужденную толпу у склада инструментов, корчатся на земле. Оставшийся в живых, охваченный запоздалым страхом, начинает стрелять в раненого индейца. Его винтовка несколько раз извергает огонь и гром, прежде чем худенькое коричневое тело вздрагивает и замирает.

И тут только все слышат приближающийся со стороны леса лай. Вскоре из зарослей выскакивают собаки. Поводки в руках у надсмотрщиков натянуты до предела. Подбежав к обезглавленным телам, псы бешено рычат и рвутся вперед. Сбивают с ног одного из надсмотрщиков.

Двое рабочих несут безжизненное тело Фейро. Его кладут на землю возле забора. С трудом оттащив и заперев в хижине собак, взмокшие, злые надсмотрщики собираются вокруг Лопеса, спрятавшего пистолет и закурившего сигарету, и забрасывают его вопросами. Вскоре все узнают, что произошло: двоим из сбежавших удалось уйти, в том числе и рябому. Если бы из лагеря не донесся шум нападения и не пришлось из-за этого прекратить преследование, то, вероятно, притащили бы и этих двух, как приволокли тела трех их товарищей, истекших кровью от пуль надсмотрщиков и клыков собак. Лишь одного перуанца изловили и привели обратно живым. Он отчаянно сопротивлялся и поранил ножом нескольких надсмотрщиков. Теперь он стоит перед Лопесом, и двое держат его за руки. Ноги его искусаны, руки и лицо в крови.

— Ну что, попался, сучий сын!

В ответ перуанец плюет Лопесу под ноги.

— А кто убил Фейро?

Перуанец злорадно хохочет.

— Сотню! Всыпьте ему сотню!

Надсмотрщики волочат перуанца через просеку. Никто не обращает внимания на людей, толпившихся у склада, которые вдруг оказываются рядом. Среди них Бенито и Перет. Они видят, как надсмотрщики затягивают петли на запястьях перуанца, привязывают его с распростертыми руками к забору, срывают с него одежду.

И вот на обнаженное тело падает первый удар. Четыре раза изо рта перуанца вырывается звериный рев. Потом голова его безжизненно свешивается на грудь.

— Сеньор!

Голос Бенито звучит решительно.

— Он умирает! Послушайте же!

Лопес видит надвигающуюся на него стену людей и кричит:

— Стой!

Щелканье плеток прекращается, надсмотрщики оборачиваются.

Бенито подступает вплотную к управляющему. Глаза у того бегают. Вдруг Лопес вырывает у соседа плетку.

— Попробуй только!

Бенито стискивает зубы. На губах у него появляется кровь. Лопес опускает руку.

— Пошел вон! Убирайтесь все прочь! Собак сюда!

С криками и бранью надсмотрщики оттесняют рабочих от ограды. Бегут к хижине, где заперты собаки. Толпу разгоняют. Никто не решается на серьезное сопротивление: люди расходятся молча, сжав кулаки.

В хижинах при виде грязных бамбуковых стен их вновь охватывает чувство полной безнадежности.

Положив голову на руки, Бенито долго рыдает на своей постели.


14


Трупы бросили в бурлящие водовороты реки — последним тело перуанца.

Перед тем как темнота начинает опускаться на лагерь, прибывает долгожданный пароход из Санта-Клары. Деревянные колеса хлопают по воде и отбрасывают коричневые клочья пены. Гремят несколько выстрелов из установленной на носу пушчонки. И пока эхо волной проносится над рекой, в воду уходят два якоря на железных цепях. Они натягиваются, скрипят и с трудом удерживают судно на месте, напротив лагеря.

В хижине, стоящей на верхнем краю вырубки, люди сидят с бутылками водки. Никто не обращает особого внимания на шум, крики и смех, доносящиеся с берега.

Внезапно дверь открывается. В хижину нерешительно входит немолодой мокрый от пота человек.

— Бастиано! — восклицает вдруг темнокожий парагваец, сидящий у задней стены.

Он поднимается и подходит к вновь прибывшему, который всматривается в него, потом быстрым движением опускает на землю свой узелок, который держал под мышкой, и протягивает обе руки навстречу темнокожему.

— На пароходе приехал? Хочешь тут работать? Будешь спать в нашей хижине?

Пришедший кивает.

— Надо же — встретиться здесь с тобой! — говорит он. — Будет хоть знакомый человек рядом.

— Значит, ты уже не работаешь у испанца?

Бастиано качает головой.

— Он говорит, что не очень-то выгодное это дело — держать лесорубов. Нужны молодые, здоровые ребята. А еще говорит, что я и так уже проработал у него двадцать лет. Есть люди помоложе, они тоже хотят заработать… Пожалуй, он прав. Руки у меня теперь частенько ломит, так что уж нет той прыти, что в былое время. Вот оно как. Только ведь с голоду помирать тоже не хочется. Ну, я и отправился в Санта-Клару. Рейеш взял меня. Вот. И теперь я здесь. Жить-то ведь хочется…

Бенито разглядывает грубоватое лицо нового товарища, на котором солнце и годы оставили неизгладимый след. Вдруг ему приходит на память вечер, когда он сам впервые вошел в эту хижину. Он спрашивает:

— Думаешь здесь разбогатеть, а?

Немного помолчав, Бастиано отвечает:

— Я уже слышал, что у вас тут совсем не так, как расписывают в Санта-Кларе. Такие новости можешь мне не рассказывать.

— Может, у тебя тоже есть жена, которая ждет не дождется тебя? Может, она тоже сидит в хижине у какого-нибудь торговца?

Бастиано неожиданно спрашивает:

— Ты Бенито?

— Откуда ты меня знаешь?

— Мне рассказывали о тебе в Санта-Кларе. Самон Рейеш держал твою жену у себя в доме. Спал с ней. Вот как. Об этом все говорят…

Бенито кусает губы.

— А потом, — говорит Бастиано, — потом он выгнал ее. Видно, приелась, нравиться перестала. Он и переправил ее к Хосе Эставану.

— Не может быть! — вскрикивает Бенито.

— Стал бы я говорить, если бы это было неправдой? Да я сам видел ее у этого дьявола. Ее как раз потащил с собой кто-то…

Все смотрят на Бенито, который хочет ответить, но вдруг отворачивается к стене и начинает разглядывать там что-то, чего не видит никто из них.

Через некоторое время он бормочет:

— И почему я не задушил его!


15


Лагерь облетает весть:

— Дьявол здесь!

— Он приехал на лодке! Пробудет несколько дней!

— Он сидит у полковника в хижине и хлещет водку с надсмотрщиками!

— А ты видел?

— Чего на них смотреть? Дойди только до склада, сам услышишь, как они дерут горло!

Рабочие ругаются и галдят, перебивая друг друга. Некоторые поглядывают в сторону Бенито. Он поднял голову и, широко раскрыв глаза, уставился на того, кто принес новость. Сборщики допивают остатки водки и ложатся спать.

Бенито беспокойно ворочается на своем одеяле. С мучительной ясностью он снова видит перед собой Сару, ощущает, как она хватается за него, слышит ее испуганный голос.

Он приподнимается. Со стороны передней стенки хижины, где рядом с парагвайцем спит Бастиано, доносится храп. Бенито встает, пробирается в темноте и нагибается над спящими возле двери. Его рука нащупывает обросшее бородой лицо Бастиано. Тот бормочет сквозь сон:

— Кто это?

— Послушай!

Бенито трясет его, не давая заснуть, и шепчет:

— Он отдал ее Эставану?

— Да.

— Когда?

Храп смолкает в третий раз.

— Поклянись! — говорит Бенито, стиснув зубы.

Бастиано, придя наконец в себя, пытается успокоить его:

— Не надо волноваться.

Из хижины управляющего слышатся пьяные крики. Бенито прислушивается. Потом возвращается на свою постель.

На следующее утро каучук, сложенный перед коптильней, должны грузить в лодки и перевозить на пароход. Рабочие снуют по берегу, вокруг стоят надсмотрщики с распухшими от водки лицами.

Когда Самон Рейеш проходит мимо, Бенито роняет кусок каучука, взятый им из штабеля.

Удивленный Рейеш в раздумье поглаживает подбородок. Потом направляется к Бенито.

— А, это ты остался без лодки! Ну, как дела? Нравится здесь? — Слова спокойные, приветливые.

В то же мгновение у стоящих поблизости вырывается крик.

— Господи!

— Да разнимите их!

— Он убьет его!

Бенито наступил Рейешу коленом на грудь и обоими кулаками бьет по его красной искаженной физиономии. Он рвет лицо торговца зубами и ногтями, стараясь добраться до горла. Рейеш задыхается, дергается и бьется под ним, словно огромная разъяренная рыба.

На Бенито обрушивается плеть. Несколько надсмотрщиков хватают его. Он вырывается, шатаясь, идет к толпе своих товарищей, которые быстро расступаются и что-то кричат ему.

— Живей!

— Вон туда!

— Беги в лес!

Он мчится через просеку, к забору, к открытым воротам. Позади слышатся проклятья и крики. Над самым ухом раздается свист пули. Спотыкаясь, он добегает до опушки леса и слышит рядом щелканье пуль о деревья. И пока он бежит по узкой вытоптанной тропинке, перепрыгивает через корни и обрубленные ветки, бросается в конце тропинки прямо в заросли и бессознательно прикрывает лицо руками, чтобы защититься от колючек, его не покидает мысль о том, что пришел конец жизни в лагере, конец совместной жизни с отупевшими, измученными людьми. Эти израненные руки уже никогда больше не будут держать рукоятку ножа. Его кожи никогда не коснется плетка.

Мимолетной искрой пробегает мысль о хижине, которую он собирался построить, о козах, которых хотел купить на заработанные деньги.

Слышится лай собак. Беспрерывно гремят выстрелы. Бенито пошатывается. Кажется, сердце вот-вот выскочит из груди.

Вдруг словно кто-то толкает его кулаком в спину.

Падая, он еще слышит, как собаки прорываются сквозь заросли.


По Риу-Негру и Япуре, по Напо, Шингу и Тапажосу, по реке Мадейра — во всем гигантском бассейне Амазонки — охотники за, каучуком проникали в глубь лесов и собирали «белое золото». Но уже начиная с 1860 года сбор сырого каучука в Бразилии перестал удовлетворять спрос на мировом рынке. В 1870 году правительство Бразилии издало закон, запрещающий под страхом длительного тюремного заключения вывоз из страны семян и саженцев гевеи бразильской.

Год спустя закон стал еще суровее: смертная казнь угрожала теперь каждому, кто попытается вывезти из Бразилии хотя бы одну-единственную семенную коробочку гевеи! Служба таможенного надзора в портах была усилена войсками и получила приказ особенно тщательно проверять отходящие английские суда. Их задерживали на реках, у пунктов сбора каучука и в портах на побережье, обыскивали трюмы, вскрывали мешки с грузом. Капитаны стали протестовать. Бразильские чиновники пожимали плечами и заявляли, что им даны строгие указания.

Что же произошло?


Глава пятая

Под страхом смертной казни


Еще в 1838 году живший в Ассаме д-р Ройл предложил английскому правительству отказаться от добычи каучука путем подсочки дикорастущих деревьев и основать в южно-азиатских колониях плантации каучуконосов. Английское правительство отклонило его предложение, мотивируя свой отказ тем, что в ближайшие годы едва ли будет ощущаться недостаток в сырье. Кроме того, осуществление подобного плана потребовало бы огромных затрат.

В 1855 году Томас Гэнкок вновь поднял вопрос о возможности получения плантационного каучука в Центральной Америке и Ост-Индии; но и на этот раз английское правительство ограничилось замечанием, что дикорастущих каучуконосов вполне достаточно, чтобы на долгие годы удовлетворить потребности мирового рынка.

В 1861 году лесное управление Нидерландов основало в западной части острова Ява первую в мире плантацию каучуконосов. В 1864 году оно организовало посадку уже довольно большого количества каучуковых деревьев в районах Паманукан и Чиасем; этому примеру, но не в столь широких масштабах последовало несколько голландских плантаторов. Опыты производились с местным каучуконосом Ficus elastica, который очень нескоро начинает давать латекс и вообще во многом уступает бразильской гевее.

Все эти эксперименты были известны Джозефу Хукеру, который после смерти отца стал его преемником на посту директора всемирно известного ботанического сада в Кью. Хукер уже давно следил за растущим производством сырого каучука в Бразилии и интересовался методами, применяемыми южноамериканскими компаниями по добыче каучука. Именно в эти годы спрос на каучук на мировом рынке возрос так сильно, что бразильские, боливийские, перуанские и колумбийские поставщики удовлетворяли его едва на две трети; благодаря этому Джозефу Хукеру удалось доказать английскому правительству необходимость принятия решительных мер, ибо хищническая разработка лесов Южной Америки наряду с бурно растущим спросом на сырье неминуемо должна была привести к полному истреблению столь продуктивной бразильской гевеи. По сообщениям английских путешественников из Бразилии, сборщикам уже приходится углубляться в джунгли на сотни километров, так как на более близких участках каучуковые деревья полностью сведены.

В 1870 году английский парламент поручил своему генеральному консулу в Рио-де-Жанейро испросить у правительства Бразилии разрешение на вывоз семян гевеи для разведения ее в ботанических садах Англии. Императорское правительство в Петрополисе отклонило просьбу.

Но это не обескуражило Джозефа Хукера. Слишком велика была его уверенность в том, что в южно-азиатских колониях Англии, где осадки так же обильны, как и в бразильских джунглях, гевея будет давать богатый «урожай».

В 1873 году Джон Форрис, известный охотник, объездивший весь мир, отправился в Бразилию и собрал в лесах по берегам Амазонки более пяти тысяч семян гевеи. Большую часть их ему удалось, обманув таможенную охрану порта Манаус, доставить на борт английского корабля и скрыть от зорких глаз бразильских чиновников, осматривавших судно. Форрис занял под семена просторную каюту и в течение всего плавания поддерживал в ней тропическую температуру — к немалому удивлению других пассажиров и команды. Семена, хранившиеся в металлических банках, наполненных землей из тропического леса, были доставлены в ботанический сад в Кью почти без потерь.

Под личным наблюдением сэра Джозефа Хукера их высеяли в больших теплицах. Из трех тысяч семян лишь дюжина дала всходы. Весной 1875 года молодые саженцы были отправлены парусником в Калькутту. По пути все они погибли.

Многолетние труды и огромные деньги были потрачены впустую. Ливерпульская торговая палата, ранее проявлявшая большой интерес к этому предприятию, внезапно утратила всякую веру в него, а вместе с ней и былую щедрость. Бразилия по-прежнему сохранила за собой монополию на гевею и продолжала из месяца в месяц увеличивать производство каучука.

Однако Джозеф Хукер не отказался от своего плана.


1


Прочитав письма плантатора из Сантарена, Хукер понял, что операция Джона Форриса была плохо продумана. В посланиях говорится о нескольких видах гевеи, о свойствах почвы, на которой она растет, и о различной сопротивляемости отдельных видов условиям внешней среды. Ясно, что последний фактор должен иметь решающее значение. К этому вопросу он постоянно возвращается в письмах плантатору, и, хотя организация институтского архива требует много сил, он находит время внимательно изучать сообщения, поступающие из Сантарена каждые три месяца, писать ответные письма, вести секретные переговоры с Клементсом Маркхэмом, бывшим министром по делам Индии и нынешним президентом Лондонского королевского географического общества, и регулярно переписываться с Джорджем Даллье, совладельцем крупной торговой фирмы в Лондоне.

Все тридцать пять лет, отданных ботанике, Хукер был занят тяжелой и ответственной работой — сначала ассистентом в ботаническом саду под руководством отца, неутомимого сэра Уильяма Джексона Хукера, потом заместителем директора, а последние десять лет директором ботанического сада в Кью. Он продолжил дело отца, создал новые музеи изделий и продуктов растительного происхождения, организовал в ряде азиатских колоний Англии так называемые колониальные сады, поддерживающие тесную связь с Ботаническим институтом в Кью, заложил здесь дендрарий, открыл библиотеку и публичные оранжереи и неустанно заботился о развитии и расширении ботанического сада и института. Участвовал в четырехлетней научной экспедиции на Кергелен, видел пальмы и зеленые известняковые скалы Новой Зеландии, пересек кустарниковые заросли и пустыни Австралии, побывал на Огненной Земле и на Фолклендских островах, поднимающихся из пены прибоя. Открыл шесть тысяч новых видов растений, проведя следующие четыре года среди тесных долин, скалистых ущелий и белоснежных вершин Гималаев, на плоскогорье Тибета, в ядовитых испарениях бенгальских джунглей и на границе Ассама. Но ни путешествия по Марокко, ни экспедиция в Атласские горы, ни издание двенадцати крупных научных работ не могли подорвать сил ученого, удивительно крепкого для своих пятидесяти восьми лет. Только его неутомимым заботам и честолюбию обязаны колонии в трех частях света тому, что здесь стали разводить культуры, которые в известной степени послужили основой экономической мощи Великобритании.

Джозеф Дальтон Хукер сидит в своем кабинете, из которого видны разбросанные по обширной территории оранжереи института, и снова перечитывает последнюю страницу письма, полученного несколько дней назад из Сантарена.

«…Как мне удалось выяснить благодаря связям с Институтом лесного хозяйства в Гондурасе, попытки голландцев разбить плантации смоковницы на Яве, а в последнее время и в некоторых районах Суматры не дали положительных результатов, хотя климат на этих широтах не менее благоприятен для подобных экспериментов, чем в Бразилии. Между тем наблюдения, производившиеся мной в течение ряда лет на собственной плантации над бразильской, а также над гвианской гевеей, позволяют легко подсчитать, насколько увеличился бы сбор каучука с деревьев обоих видов, если бы разведение и уход за ними осуществлялись на плантациях. Нет никакого сомнения в том, что сбор был бы даже более высоким, чем с дикорастущих деревьев. Позволю себе напомнить, что аналогичные соображения уже высказывались мною в путевых заметках, опубликованных в прошлом году.

С глубоким уважением к Вам

Генри Викхэм».


2


Он поднимает голову, услыхав стук в дверь. Из соседней комнаты входит секретарь и докладывает:

— Маркиз Солсбери!

В дверях появляется стройный человек, одетый во все черное.

Прошло всего две недели с тех пор, как Хукер побывал в правительственном здании в Уайт-холле, и он хорошо помнит взгляд этих холодных глаз, устремленный на него сейчас при рукопожатии. Приглашающим жестом он указывает на придвинутое к столу кожаное кресло. Человек в черном костюме садится.

— На каких только стульях не приходится сидеть министру по делам Индии, — говорит он без тени улыбки.

— Вы, вероятно, догадываетесь, милорд, почему я с таким нетерпением ждал этой минуты?

— Судя по нашей последней беседе, речь может идти только о каучуке.

Хукер кивает.

— Вам известно, милорд, через две недели после благополучного возвращения нашего охотника правительство Бразилии решило ввести на будущее смертную казнь за вывоз семян гевеи. Это означает, что нужен человек опытный и решительный.

— Начать всю игру сначала? — спрашивает маркиз.

— Но с большими шансами на успех.

— А нужный человек?

— Во время путешествия по Бенгалии я встретил ботаника Роберта Томсона, — подумав, произносит Хукер. — Томсон уже тогда, дело было, кажется, в 1850 году, считал нужным организовать плантации каучуконосов, причем в Южной Америке, в Гвиане, так как это не потребует трудной и рискованной перевозки растений. Томсон человек, бесспорно, проницательный; должен признать, что именно он и никто иной навел меня на эту мысль.

— И тем не менее вы рекомендуете вывозить семена?

— Но ведь в Индии, — объясняет Хукер, — что касается свободных площадей, нам представляются совершенно иные возможности. А на Борнео, на Цейлоне, во всей Малайе! Там в нашем распоряжении колоссальная территория, несравнимая с маленькой Гвианой. Трудно оценить, какое значение будет иметь для английской экономики каучук, снятый с этих площадей за один-единственный год! Учтите к тому же, что в бассейне Амазонки стало трудно с рабочей силой. Во-первых, страна слабо заселена, а, во-вторых, индейцы трудятся на бразильские, французские, а также, к сожалению, и на английские компании в таких условиях, что не следует удивляться нехватке рабочих рук. В последнее время Северная Америка вкладывает огромные суммы в торговлю каучуком. Я получаю точную информацию. В прошлом году один янки с разрешения бразильского правительства направился в бассейн Мадейры, чтобы организовать там заготовительный пункт и добывать каучук в купленном им большом лесном массиве. Впрочем, ему пришлось вернуться во Флориду с пустыми руками; он рассказывал, что при приближении его отряда индейцы бежали из деревень в леса. Пришлось устраивать настоящую погоню за ними. Но безрезультатно!

После небольшой паузы Хукер продолжает:

— Пожалуй, я вдаюсь в излишние подробности. Вот что мне хотелось сказать: будущее английской экономики — в ост-индских колониях. Там и следует разводить гевею, там, а не в Гвиане.

— И мистер Томсон согласен оказать вам необходимую помощь?

— Нет. Мой человек не пользуется такой известностью. Но, быть может, он еще станет знаменитым, если выполнит это поручение.

— Чем я могу быть вам полезен?

Хукер всматривается в резкие черты лица человека, который с 1853 года является членом парламента, во внешней политике борется за британское мировое господство, а во внутренних делах защищает привилегии закостеневшей в своих предрассудках старинной норманской знати от посягательств всевозможных биржевых спекулянтов и новоиспеченных промышленных воротил. Дальновидный организатор британской колониальной империи, сторонник интервенционистской политики владычества на море и британской торговой монополии, он в то же время выступает как ярый враг государственных займов и критикует заигрывания либералов с рабочим движением в Англии. В знак протеста против парламентской реформы, которой добились сторонники I Интернационала, он вышел в 1867 году из кабинета Дерби, возглавил консервативную оппозицию против Гладстона, а в 1874 году, после возвращения своей партии к власти, вторично получил портфель министра по делам Индии. Он слывет одним из самых блестящих ораторов палаты лордов.

Хукер отвечает на заданный вопрос.

— Я позволю себе просить вас ходатайствовать за нас перед высшей инстанцией. Задуманное предприятие столкнулось прежде всего с материальными трудностями. Нет недостатка в людях, которые с готовностью поддержат наш план, как только реализация его пойдет успешно и им будет обеспечена солидная прибыль. Но пока что они колеблются. Джону Форрису хорошо заплатили за его услуги, но всем другим участникам операция принесла одни убытки. На этот раз я вынужден обратиться за содействием к правительству. Кроме того, я хотел бы выяснить еще одно обстоятельство. Дело задумано в интересах английской экономики, и оно небезопасно. Должен ли этот человек действовать только от моего имени?

Маркиз испытующе взглянул на Хукера.

— Понимаю, — произносит он после некоторой паузы. — Вас поставят в известность.

— Благодарю. Разрешите, милорд, сообщить вам теперь некоторые детали!


3


Не прошло и четверти часа после ухода маркиза Солсбери, как секретарь вводит в кабинет Хукера нового посетителя.

Мистеру Джорджу Даллье лет тридцать восемь. Серьезное выражение лица придает ему спокойный, солидный вид. Не отвечая на приветливую улыбку Хукера, он располагается в кресле, в котором сидел маркиз, и кладет на мягкие подлокотники руки, не сняв с левой белой перчатки.

— Я пришел, чтобы навести у вас некоторые справки, сэр, — начинает он мягким, грудным голосом. — Дела обстоят так, что мне хотелось бы иметь полную ясность, прежде чем принять окончательное решение.

— Означает ли это, что вы сожалеете о своем согласии финансировать операцию?

— Это означает, — отвечает мистер Даллье, — что мне предложили участок площадью в четыре с половиной тысячи акров в Стрейтс-Сетльмент на Малакке, и что я готов немедленно приобрести его — в надежде на удачный исход вашего предприятия. Хотя, — добавляет он слегка насмешливым тоном, — мой многоуважаемый компаньон отнюдь не будет согласен с такой сделкой.

Заметив непонимающий взгляд Хукера, он продолжает:

— Мое дело, еще каких-нибудь восемьдесят лет назад состоявшее из лавки с бухгалтером и четырьмя или пятью приказчиками, превратилась сейчас, как вам известно, в одну из крупнейших английских фирм по торговле резиновыми изделиями. Поскольку мой брат участвует в деле на равных правах со мной и, к моему глубокому сожалению, не разделяет моей точки зрения на ряд серьезных вопросов, приобретение четырех с половиной тысяч акров, возможно, было бы чревато для меня некоторыми неприятными последствиями. Вам должно быть понятно, сэр, что, будучи главой такой фирмы, как моя, нельзя опрометчиво идти на риск.

Хукер словно не замечает самоуверенного тона, которым были произнесены слова.

— Так ваша фирма существует восемьдесят лет? Не вашим ли предком был тот француз, который исследовал химический состав каучука? Помнится, его звали Жерар Даллье…

Заметив на лице у посетителя легкое нетерпение, он спрашивает:

— Вы ждете от меня гарантий?

— Я прошу вас дать мне ясный ответ на следующий вопрос: на чью поддержку вы можете твердо рассчитывать при осуществлении своего плана? Или точнее, какими средствами, помимо моих пяти тысяч фунтов, вы располагаете в данный момент?

Хукер закладывает руки за спину и медленно прохаживается по комнате.

— Честно говоря — никакими, — признается он наконец, останавливаясь и пристально глядя на мистера Даллье. — Я вовсе не хочу сказать, — добавляет он, заметив его нерешительный жест, — что у плана неблагоприятные перспективы. Только что у меня была беседа с человеком, влияние которого вы вряд ли могли бы отрицать, если бы я имел право назвать его имя в этой связи. Этот человек приложит все усилия, чтобы заинтересовать высшие круги и, может быть, даже добьется их участия в моем плане. Как видите, — продолжает Хукер, — я не уклоняюсь от ответа на ваш вопрос. Могу ли я надеяться, что ваша позиция по отношению ко мне будет такой же прямой и откровенной, даже в том случае, — прибавляет он после некоторого колебания, — если бы вам пришлось известить меня, что вы изменили свое решение.

Немного подумав, Даллье отвечает:

— Тогда я еще подожду с покупкой участка.

И глядя Хукеру прямо в глаза, он обещает ему:

— Вы можете по-прежнему рассчитывать на меня, сэр. Я уверен, что руководимое вами дело находится в надежных руках. Свое согласие я дал вам в письменном виде и не собираюсь отказываться от него.

Хукер благодарит его крепким рукопожатием.


Первое время мало кто в Англии понимал, что умелое осуществление плана сэра Джозефа Хукера умножит богатство и мощь английской экономики.

Наиболее видной фигурой из этих немногих был Бенджамин Дизраэли, лидер английской консервативной партии, который еще в 1868 году, во время первого пребывания на посту премьер-министра, обратил на себя внимание благодаря активной поддержке, оказанной им английским предпринимателям, а в 1874 году с помощью не совсем чистых предвыборных маневров вторично пришел к руководству кабинетом. И вот уже более семи лет он сидит в правительственной резиденции на сквере Сент-Джемс в Лондоне и вершит судьбами Великобритании с той тонко рассчитанной беспощадностью, которая позволяет ему одерживать все новые победы над оппозицией в парламенте и в то же время беспрестанно расширять и укреплять позиции и политическое влияние Англии во всем мире.

Вовлеченный в непрерывную борьбу против проектов социальных реформ своего злейшего врага, лидера либералов Уильяма Гладстона, бесцеремонный в выборе средств для достижения своих целей, Бенджамин Дизраэли проложил путь быстро идущему в гору английскому империализму.


4


Маркиз Солсбери велит остановить карету перед трехэтажным зданием на сквере Сент-Джемс, направляется быстрым шагом к дверям и дергает за ручку звонка.

— Господин премьер-министр ожидает меня, — роняет он, проходя мимо открывшего ему слуги в красной ливрее.

Тот молча сгибается в поклоне и провожает маркиза по мягко освещенному коридору и по лестнице наверх в приемную.

— Милорд просит вас пройти к нему, — говорит слуга, появившись через несколько минут в высоких двухстворчатых дверях, ведущих в соседнюю комнату.

Маркиз входит в кабинет премьер-министра. За письменным столом сидит человек с острыми, живыми глазами, который никак не производит впечатления семидесятилетнего. Только щеки и высокий, изрытый морщинами лоб необычайно бледны.

Это Бенджамин Дизраэли, честолюбивый литератор, который за сорок лет взобрался на высшую ступень английской государственной лестницы и ныне, через пять лет после поражения Франции в войне с Германией, стремится предотвратить новые нарушения равновесия сил в Европе и в то же время защитить интересы Великобритании на Востоке против политики Бисмарка, энергично изыскивающего новых союзников.

Первым шагом, предпринятым Дизраэли на посту премьер-министра, было включение островов Фиджи в британскую колониальную империю; к этому времени территория ее возросла почти до тридцати миллионов квадратных километров, а количество подданных — до полумиллиарда. При помощи четырех миллионов фунтов стерлингов, показавшихся египетскому хедиву более привлекательными, нежели его доля акций Суэцкого канала, Дизраэли обеспечил британским банкам ключевые позиции в мировой торговле; он укрепил армию, взял более резкий внешнеполитический курс и польстил тщеславию ее величества, добившись через парламент закона, возводящего королеву Викторию в сан императрицы Индии.

Благодарная королева присвоила своему первому министру титул графа Биконсфильда, и он перешел в палату лордов, пробыв тридцать лет лидером палаты общин.

Маркиз отвешивает легкий поклон.

— Я пришел к вам по вопросу, представляющему, вероятно, некоторый интерес для Англии. Впрочем, человек, от имени которого я говорю, смотрит на это дело, пожалуй, с излишним оптимизмом.

Кивком головы Дизраэли просит его продолжать.

— Мой друг сэр Джозеф Хукер, — начинает маркиз, — возможно, знаком вам, хотя бы по имени…

Он подробно излагает предложение Хукера. Под конец в его голосе звучит легкая ирония. Дизраэли едва заметно хмурит брови.

— Ваш друг мыслит более здраво, чем вы полагаете, дорогой маркиз, — говорит он серьезным тоном. — Этот план вовсе не кажется мне досужей выдумкой. Англия ежегодно ввозит из Бразилии десятки тысяч тонн каучука и расплачивается за него полновесными английскими фунтами, углем, железом и другой продукцией своей промышленности, за которую мы могли бы получать турецкую, бельгийскую или, например, ту же бразильскую валюту, если бы Бразилия не владела, так сказать, монополией на каучук. Техника — в этом нет никакого сомнения, — техника продолжает идти вперед. Спрос на каучук растет во всем мире. Доходы Бразилии будут увеличиваться…

И он продолжает, глядя маркизу прямо в глаза:

— Вам известна цель, к которой мы стремимся: не Англия должна покупать у всего мира, а весь мир должен покупать у нас! Как видите, дорогой друг, сэр Джозеф Хукер прекрасно понял эту мысль: Англии нужен каучук!

Некоторое время они не произносят ни слова. Наконец Дизраэли спрашивает:

— А что, ваш друг имеет в виду какого-то определенного человека, которому он хочет поручить эту операцию?

— Речь идет об одном живущем в Бразилии плантаторе, некоем Генри Викхэме, — поясняет маркиз.

— Англичанин?

— Да.

— Надежен?

— Сэр Джозеф самого высокого мнения о нем. Кроме того, — замечает маркиз, — он хотел бы знать, должен ли мистер Викхэм действовать исключительно по поручению Ботанического института в Кью.

— Правительство ее величества, — отвечает Дизраэли, — с уважением относится к законам Бразилии, как и всякого другого государства. Оно самым решительным образом осудило бы любое нарушение этих законов, если бы узнало о нем. — И продолжает с невозмутимым видом:

— Надеюсь, вы передадите это вашему другу?

— Не премину сделать это, сэр.

— Что касается материальных затруднений, которые предвидит сэр Джозеф Хукер, — замечает Дизраэли уже совсем другим тоном, — то прошу вас сообщить ему следующее: некий неизвестный мне человек, который случайным образом состоит членом Ливерпульской торговой палаты, в недалеком будущем обратится к нему по сугубо частному, тоже совершенно неизвестному мне делу.

Маркиз встает.

— Прошу вас время от времени информировать меня о ходе событий, — заканчивает Дизраэли беседу, провожая маркиза к двери.


В просторной правительственной резиденции, выстроенной в Лондоне в период с 1868 по 1873 год на широкой улице Уайт-холл, напротив парка Сент-Джемс, находились наряду с министерствами внутренних дел, колоний и иностранных дел также и помещения Индиа оффис — английского министерства по делам Индии. Здесь министр по делам Индии совместно с Индийским советом — назначаемой им самим совещательной коллегией в составе пятнадцати человек — рассматривал проекты законов, представлявшиеся вице-королем Индии, а также губернаторами Мадраса и Бомбея, в области индийских финансов, денежной системы, почт и телеграфа, уголовного права, религиозных культов и армии.

Отсюда, из Индиа оффис, осуществлялось руководство систематическим ограблением трехсот пятидесяти миллионов человек, здесь разрабатывались способы лишения их элементарных прав. Отсюда распоряжались четырьмя с лишним миллионами квадратных километров плодороднейшей земли, насильственно захваченной в течение одного столетия.

Анналы английской истории таят имена многочисленных министров по делам Индии, отдававших свои несомненные способности на то, чтобы подавлять и эксплуатировать великий и одаренный народ. Одним из них был маркиз Солсбери.


5


Заключительный разговор между маркизом и Клементсом Маркхэмом происходит однажды вечером в марте в помещении географического отдела Индиа оффис. В результате беседы оба джентльмена, вот уже десять лет сменяющие друг друга на посту министра, приходят к тому молчаливому согласию, которого, к вящему благу Британии, умеют добиваться консерваторы и либералы, несмотря на все разногласия во внутриполитических вопросах, как только представляется возможность сообща запустить руку в золотой мешок колоний.

На длинных столах разложены географические карты. Маркиз отмечает какой-то пункт на карте и говорит:

— Вот тут на Цейлоне, в Хенератгоде, мы в свое время организовали специальный ботанический сад по разведению каучуконосов. Здесь можно сначала выращивать саженцы, а затем, когда они окрепнут, рассылать их в другие места.

— Например, в Калькутту, Сингапур, Парадению, а также и в Сурабаю, — говорит Клементс Маркхэм и добавляет, усмехаясь: — Господа ученые, как водится, не согласятся с нами, — в его словах сквозит уверенность человека, который много поездил по свету, опубликовал целый ряд серьезных географических сочинений и сумел в 1860–1861 годах вопреки предсказаниям некоторых ботаников натурализовать в Индии вывезенное из Перу хинное дерево.

Оглядывая высокие стеллажи, занимающие три стены и заполненные канцелярскими принадлежностями, картами и папками с документами, Клементс Маркхэм на секунду вспоминает о собственных научных исследованиях, которые двадцать шесть лет спустя принесли ему пост секретаря Королевского географического общества и привели его сюда, в эту комнату.

Маркиз подошел к окну, раздвинул занавески и смотрит на Уайт-холл, на огромное серое здание парламента.

Потом он медленно возвращается к столу и говорит, окидывая взглядом карту:

— Малакка! Стрейтс-Сетльмент, Сингапур.

— Северное Борнео, — прибавляет Маркхэм.

— А Индия! А Бирма и Ассам! Под гевею можно занять площадь в шесть раз большую, чем наши острова!

— Милорд, вы политический деятель, — возражает Маркхэм с чрезвычайно серьезным видом, — а потому позвольте мне спросить вас, каким образом вы намереваетесь привести этот дальновидный план в соответствие с заверениями ее величества, обещавшей сохранить независимость туземных князей в Индии? Ведь часть районов, пригодных под плантации, является собственностью этих князей, которые в результате осуществления нашей операции, несомненно, окажутся в зависимости от английских торговых компаний.

— Ну, это уж моя забота, — отвечает маркиз, вздыхая. — Так мы договорились?

— Да.

— В таком случае пусть сэр Джозеф Хукер уведомит этого своего Викхэма. И будем надеяться на успех!

Клементс Маркхэм, убежденный поборник либеральных реформ, и маркиз Солсбери, второй лидер английских консерваторов, понимающе кивают друг другу.


В группу каучуконосных растений входит несколько сот видов, из которых, однако, лишь немногие находят практическое применение. Так, в Южной Америке латекс добывали также из маниокового дерева и из различных видов кастиллей, в Мексике — из кустарника гуайюла, в Западной и Центральной Африке — из некоторых видов акации и более чем из двадцати видов лиан; в Восточной Африке и в Юго-Восточной Азии долгое время играла ведущую роль смоковница.

Но по своему экономическому значению ни одно из этих растений не идет в сравнение с бразильской гевеей, наиболее широко распространенной в бразильском штате Пара. Из всего семейства молочайных она дает самый богатый каучуком млечный сок и самый чистый продукт: паракаучук.


6


— Ты с ума сошел, Джордж! — восклицает Роберт Даллье и, прекратив бегать по конторе, останавливается перед братом. — Извини, пожалуйста! Но ты только подумай, какая это сумма! Ведь надо уплатить за четыре с половиной тысячи акров! И чего ради?

— Да, но я не собираюсь немедленно покупать их, — сердито возражает старший брат. — Мой партнер согласен повременить с заключением сделки еще четыре, а если понадобится, то и шесть месяцев. Но я хочу решить вопрос в принципе.

— Вот именно! Если бы только речь шла о том, чтобы заложить плантацию, пусть даже очень большую, — хорошо, я не возражаю. Но зачем тебе понадобилось доставать это дерево из Америки, когда на Цейлоне, на Борнео и даже на самой твоей Малакке в изобилии растет смоковница?

Они стоят лицом к лицу — спокойный, снисходительно улыбающийся Джордж и его младший брат Роберт, взбешенный, покусывающий кончики светлых усов.

Этот конфликт назревал уже давно. Еще в середине минувшего года Джордж впервые обмолвился о своем плане, но Роберт сразу отнесся к нему отрицательно. Он и впоследствии встречал в штыки каждую попытку Джорджа заговорить на эту тему, и тот счел самым разумным до поры до времени вообще воздерживаться от подобных бесед. Но сегодня Джордж получил из Кью известие о том, что в Сантарен наконец послано долгожданное, указание действовать, поэтому пришлось завести этот разговор с Робертом.

Он спрашивает:

— Значит, ты не согласен с моими доводами?

— Я не хуже тебя знаю, что паракаучук выше качеством, чем наш индийский! Но разве индийский каучук стал от этого пользоваться меньшим спросом? Ведь его покупают вот уже шестьдесят лет? Да и вообще! Мы слывем лучшей фирмой по производству резиновых изделий! У нас способные руководители! Что нам за нужда добывать каучук своими силами?

— Это было бы не так уж плохо, — замечает Джордж. — Мы расширили бы дело и назначили бы еще одного или двух директоров.

— Но почему ты так настаиваешь на этой проклятой гевее? Ведь ты же сам говоришь, что первые семь-десять лет она не будет давать каучук! Значит, придется семь, а то и десять лет нести одни сплошные расходы, корчевать лес, фрахтовать суда, строить на месте добычи фабрику — иначе как на фабрике широкое производство сырого каучука не организуешь. Тебе придется подыскивать помощников-ботаников, нанимать рабочих, обучать и оплачивать сотни туземцев и потратить на это не меньше семи лет! А потом что?

— А потом все это окупится с лихвой.

— Собираешься конкурировать с бразильским паракаучуком?

— Почему бы и нет?

Роберт отступает на шаг, с сомнением оглядывает брата.

— А качество? Доброе имя? А традиции? — спрашивает он. — Уже столетие весь мир покупает каучук в Бразилии…

— Я добьюсь такого же качества, — перебивает его Джордж. — А возможно, и лучшего! За моими деревьями будут ухаживать люди, прошедшие специальную подготовку, а в Бразилии хищническая добыча ведет к уничтожению гевеи. Добрая слава? Традиции? Их легко можно создать!

— Неужели ты надеешься предложить более низкие цены?

— Подумай сам! — произносит Джордж серьезным тоном. — Я буду нести непроизводительные расходы семь, скажем, даже десять лет. Но мои рабочие будут жить рядом с плантацией. Бразильским сборщикам приходится совершать бесконечные переходы и переезды на лодках, чтобы разыскать нетронутые деревья, то есть только для того, чтобы добраться до сырья. Потом им предстоит не менее долгий обратный путь. Таким образом, каждый сборщик ежегодно теряет впустую несколько месяцев. Все это время людям нужна пища, многие заболевают в пути, приходится заботиться о новых рабочих, чтобы возместить уменьшение добычи. И чем больше деревьев попадает под нож сборщиков и гибнет, чем дольше приходится искать новые, тем быстрее растут эти непроизводительные расходы. Так почему бы мне не продавать каучук дешевле? В первые годы цены придется держать высокими, чтобы возместить затраты. Но потом…

— Каучук из смоковниц… — снова начинает Роберт.

Джордж вторично перебивает его.

— Каучук из смоковниц! Каучук из смоковниц! Неужели ты не понимаешь, что твой несчастный каучук из смоковниц только потому и покупают, что Бразилия не в состоянии удовлетворить мировую потребность. Подожди еще немного! Лес не бездонная бочка! Когда-нибудь запасы деревьев истощатся! А раз в бассейне Амазонки так плохо обстоит дело с рабочей силой, что там до сих пор не смогли приступить к организации плантаций, то, следовательно, эта возможность предоставляется нам, и ею нужно воспользоваться, да побыстрее, пока нас никто не опередил!

Роберт стоит в раздумье.

— А если дело сорвется?

— Ты знаешь сэра Джозефа Хукера? — спрашивает в свою очередь Джордж.

— Да, конечно.

— Отлично. Значит, ты слыхал, что он не какой-нибудь простак.

— Ах вот что! Он сам привезет семена!

— Оставь свою иронию, она тут неуместна!

— Я остаюсь при своем мнении, — упрямится Роберт. — Ты потратишь массу денег без всякой уверенности в успехе. Тебе придется финансировать эту контрабандную операцию, но если она и удастся, ты по-прежнему не сможешь поручиться, что тебя не ждет такая же неприятность, какая получилась несколько лет назад у Ливерпульской торговой палаты с Джоном Форрисом. Что, если семена не дадут всходов? Хорошо, пусть даже и дадут — выдержат ли саженцы перевозку? Ладно, пусть и это будет в порядке, ты заложишь плантацию, будешь десять лет ожидать первого сбора, израсходуешь огромные суммы, и все-таки одному дьяволу известно, что из этого всего выйдет!

— Ну, довольно пустых разговоров, — холодно роняет Джордж, оглядывая брата. — Ты примешь участие или нет?

— Нет!

— Я все продумал и осуществлю свой план сам.

— Надеюсь, ты отдаешь себе отчет в том, как это скажется на твоем участии в нашем общем деле?

— Я это предвидел. Еще полгода назад я знал, что ты примешь именно такое решение.

Роберт садится за письменный стол и нервно разглядывает свои руки.

— Да, да! — гневно восклицает Джордж. — Я от своего не отступлюсь! Не отступлюсь ни за что!

Роберт резким движением вскидывает голову.

— Вот чертов Викхэм! Этот простофиля сидит на своей плантации в Сантарене, за десять тысяч, миль отсюда, а действительно может поссорить нас с тобой!


Город Сантарен расположен в нижней, судоходной части течения реки Тапажос, недалеко от впадения ее в Амазонку, напротив острова Тапара. В Сантарене есть пароходная пристань, в последнюю четверть прошлого века население его составляло четыре тысячи человек, живших торговлей бобами какао, кокосовыми орехами и каучуком. Близ южной окраины города, у самого берега реки, находилась плантация англичанина Генри Викхэма. На его участке росло семь видов гевеи.


7


Дом хозяина плантации стоит на площадке в тени трех пальм, склонивших свои вершины над плоской крышей. Отсюда веером расходятся дорожки, ведущие сквозь группы деревьев к индейским хижинам на окраине селения. Солнце обжигает черную, напоенную речной водой землю, в воздухе стоит тяжелый горьковатый аромат цветов маниоки.

Надвинув на лоб соломенную шляпу, плантатор проходит по рядам ослепительно зеленых папоротников. Останавливается то тут, то там, разглядывает воздушные корни, обрывает засохшие листья или поправляет стебли, прижатые к земле вечерним дождем.

Чей-то зов заставляет его поднять голову. С центральной дороги к нему подбегает старший рабочий Мигело.

— Готово, сеньор!

— Колючки вырвали?

— Bueno. Не нужно.

— Это почему же?

— Сделали еще вчера.

Между кофейными деревьями показываются белые шляпы индейцев, бредущих к своим хижинам. За ними идут два негра, работавших на картофельном поле.

Генри Викхэм окидывает взглядом свое хозяйство. Он сам отбирал каждое из пятнадцати тысяч высаженных здесь растений, держал в своих мозолистых, загорелых руках семенные коробочки и цветы, корни, кору и нежные побеги, собирал с них жуков, рыхлил землю, резал черенки и сам посадил шестьдесят чайных деревьев и множество кустарников. Выросший в уединении отцовского поместья на севере Англии, он прекрасно чувствует себя в тишине и одиночестве на своей плантации. Уже пять лет, как он живет здесь, в окружении книг и препаратов, и занимается ботаническими исследованиями. Интерес к лесоводству в колониях заставил его еще молодым человеком отправиться в британский Гондурас. Оттуда он несколько лет спустя последовал за шотландцем по имени О'Брайен в Бразилию и путешествовал вместе с ним по черным рекам тропического леса. О'Брайен умер от лихорадки. Сам же Генри Викхэм благополучно добрался до Сантарена и поселился тут. Годом позже он совершил несколько смелых экспедиций на покрытое джунглями плоскогорье между реками Тапажос и Мадейра.

Во время одного из таких путешествий двадцатипятилетний Викхэм в сопровождении одного индейца проник до Риу-Негру, собрал много растений и побывал в селениях пугливых лесных индейцев. Вернувшись в Сантарен, он застал там известие о кончине отца. Приехав в Англию, он продал отцовское имение — мать умерла несколькими годами раньше — и возвратился в Сантарен владельцем порядочной суммы денег. На эти деньги он основал плантацию, нанял рабочих, выстроил невысокий деревянный дом; устроившись, Викхэм вместе с группой индейцев отправился в леса на поиски семян, которые затем высевались, и молодых растений, которые высаживались на его земле. Часть саженцев он продал, с остальными стал производить опыты. Построил хижины для индейцев и неустанно расширял ассортимент возделываемых культур.

Три года назад он опубликовал в Англии свои записки о путешествии по джунглям Бразилии. Письмо, полученное им вслед за тем из Кью, положило начало переписке, которая чрезвычайно занимает его сейчас.

Джозеф Хукер особенно заинтересовался посланием, в котором Викхэм рассказывал о каучуковом дереве и о добыче каучука на реках Тапажос и Риу-Негру.

К тому времени Генри Викхэм как раз достал для своего сада несколько новых видов гевеи, в том числе гвианскую; он исследовал эти виды и присовокупил полученные данные к подробному описанию бразильской гевеи, отправленному им в Кью. На его замечания о возможности увеличения добычи каучука путем выращивания гевеи на плантациях Хукер ответил:

«…Англия могла бы осуществить такой проект в самых широких масштабах. Однако бразильское правительство, как Вам известно, запретило вывоз семян гевеи под страхом смертной казни. А жаль!..»

Однако из этого и последующих писем Викхэму стало ясно, что Хукер все-таки намерен любой ценой добыть нужные семена.

«…например, человек, который согласился бы за соответствующее вознаграждение достать для нас семена одного определенного вида орхидеи, хотя бы это предприятие и было сопряжено с известными трудностями! Срок можно было бы уточнить дополнительно…»

— Орхидея с толстым стволом и желтыми цветами! — мысленно произнес Викхэм, нахмурившись. Подумав с неделю, он ответил, что готов взять на себя такое поручение при условии, что это не принесет ущерба его плантации.

Следующее письмо Хукера состояло из двух слов: «Большое спасибо!».

Позже он в завуалированной форме, но совершенно недвусмысленно дал понять Викхэму, что планируется создание огромных плантаций гевеи в английских колониях Юго-Восточной Азии. Еще будучи на службе в Гондурасе, Викхэм понял, каким неудержимым потоком разливаются за последние десятилетия английские плантации по четырем континентам. Он полон решимости контрабандным путем вывезти в Англию большое количество семян гевеи.

Из двух последних писем Хукера ему стало ясно, что близится время действовать.

Серебристые листья чайного куста шелестят на веющем с речки ветерке. Воздух застыл над нагретой землей, а высоко над головой раскинулось бездонное ярко-голубое небо.

Генри Викхэм заканчивает обход плантации.

Из лесу доносится резкий крик какаду. Викхэм выходит из посадок маниоки и оказывается перед своим домом. Сегодня 20 апреля 1876 года, шесть часов вечера.


8


У двери его поджидает туземец повар.

— Чужой человек в доме, сеньор!

— Кто это?

— Не пойму, что он говорит. Волосы у него светлые, а кожа белая. Хочет говорить с сеньором Вигджемом.

Пройдя в свой кабинет, плантатор видит человека в городском платье, который, отложив недокуренную сигару, поднимается с кресла и вежливо кланяется.

— Мое имя — Бакстон. Я приехал из Лондона по заданию Королевского географического общества и должен передать вам, мистер Викхэм, сердечный привет от сэра Джозефа Хукера.

— Какая неожиданность! Я очень рад!

Хозяин и гость обмениваются рукопожатием.

Викхэм приглашает соотечественника к столу. Вскоре беседа переходит от общих тем к цели сегодняшнего визита. Бакстон вынимает из внутреннего кармана пиджака запечатанный конверт.

— Прошу вас прочесть это, мистер Викхэм! Вы сами поймете, что такие сведения нельзя доверить почте.

Викхэм несколько раз перечитывает два исписанных листка. Потом поднимает глаза и спрашивает;

— Вам известно, о чем здесь говорится?

— На случай утери письма я ознакомился сего содержанием до того, как оно было запечатано и передано мне.

— Последний пункт — что вы о нем скажете?

Бакстон быстро произносит:

— Сэр Джозеф Хукер верит в ваш успех! А это просто так — ведь нужно, так сказать, предвидеть все случайности.

Он достает коробок спичек.

— Мне поручено самому убедиться, что вы сожгли это письмо тотчас после прочтения.

Он зажигает спичку и передает ее хозяину. Тот берет ее нерешительным движением.

— Понимаю. — Горящий листок бумаги падает на пол. Два человека молча следят за пламенем, которое гаснет, оставив от письма горку пепла. Наконец Викхэм нарушает молчание:

— Это задание — такое неожиданное, я просто застигнут врасплох. Поймите, ведь мне придется бросить свою плантацию. А я пять лет работал на ней…

Бакстон вручает ему второй пакет.

— Здесь ваш договор с Королевским географическим обществом! Общество, — поясняет он, замечая удивление Викхэма, — приобретает у вас плантацию со всем оборудованием и со всеми занятыми на ней рабочими, а также берет на себя все ваши обязательства по отношению к этим людям. Соблаговолите сами проставить угодную вам сумму и подписать. Приехав в Лондон, вы сразу же передадите договор сэру Джозефу Хукеру, который готов вместо вас уладить с Обществом все необходимые формальности. Смею вас заверить, — продолжает, улыбаясь, Бакстон, — что сэр Джозеф Хукер чрезвычайно озабочен, чтобы все это дело не причинило вам ни малейшего ущерба. — И прибавляет деловым тоном: — Договор датирован десятым января текущего года. Это означает, мистер Викхэм, что десятого января вы продали вашу плантацию Королевскому географическому обществу в Лондоне со всеми вытекающими отсюда правами и обязанностями.

— Неплохо.

Бакстон продолжает:

— Я прибыл в Сантарен сегодня речным пароходом и, к сожалению, вынужден уже завтра утром возвратиться в Белен, так как следующий рейс ожидается лишь через двенадцать дней. Как вы смотрите на то, чтобы сегодня окончательно договориться обо всем? Я уполномочен разрешить с вами все могущие возникнуть сомнения… Например, финансовый вопрос! Может случиться, что вам понадобится много денег еще здесь. Разрешите вручить вам три незаполненных чека на имя английской торговой фирмы в Белене. По этим чекам вы сможете получить в беленском банке нужные вам суммы — до пяти тысяч фунтов стерлингов в общей сложности. Не экономьте! Нужно, чтобы операция не только удалась, но и прошла без всяких осложнений. В вопросе такой важности, — добавляет он, — нельзя быть мелочным, мистер Викхэм…

Собеседники переговариваются вполголоса, спорят, продумывают, изредка замолкают, но ненадолго.

Наконец Бакстон уходит спать в соседнюю комнату, а Генри Викхэм еще долго расхаживает взад и вперед. В открытое окно струится ночная прохлада, изредка залетают бабочки, и в свете керосиновой лампы их крылышки вспыхивают то кроваво-красным, то белым цветом.

Викхэм снова и снова обдумывает содержание письма, которое он сжег четыре часа назад.

Он должен собрать как можно больше семян гевеи и контрабандным путем вывезти их в Англию. В письме не указывалось, от кого исходит задание. Ясно лишь одно: если ему удастся осуществить этот дерзкий замысел, то по прибытии в Лондон его ожидает премия в десять тысяч фунтов.

Джозеф Хукер особенно подчеркивает, что нужны стойкие семена, которые в оранжереях ботанического сада в Кью обеспечат большой процент всхожести.

А потом заключительная фраза, насторожившая Викхэма. В случае если он — чего, будем надеяться, не произойдет — попадет в руки бразильских властей, ему категорически запрещается ссылаться на английское правительство!


9


Ранним утром Бакстон покидает плантацию. Генри Викхэм провожает его к лодке, в которой уже сидят два индейца, чтобы отвезти его на пароходную пристань Сантарена. Гость и хозяин пожимают друг другу руки.

— До скорой встречи в Англии, — говорит Бакстон. Он спускается в танцующую на воде лодку, и удары весел быстро уносят ее, оставляя на воде сверкающую в лучах солнца дорожку.

Генри Викхэм возвращается на плантацию. У посевов табака он встречается с Мигело.

— Слушай! Нужно приготовить два пакета с семенами орхидей. Передай это своим людям. Оба пакета надо сегодня же отправить на пристань.

У себя в кабинете Генри Викхэм составляет сопроводительное письмо к партии семян и пишет на нем адрес: Англия, Лондон, Кью, Ботанический сад.

Утреннее солнце еще не раскалилось добела, когда он входит в невысокую теплицу рядом со своим домом. Здесь индейцы под командой ругающегося, взмокшего Мигело готовят посылку с семенами. Между прокладками из мха аккуратно разложены семена орхидей. Помещение наполнено запахом сырой земли.

Некоторое время Генри Викхэм следит за работой, потом обращается к Мигело:

— Зайдешь ко мне, когда закончите.

Через полчаса Мигело является к нему в кабинет. Хозяин дает ему сопроводительное письмо и деньги.

— Сейчас же в путь! И постарайтесь миновать таможенников!

Удивленный Мигело кивает. Викхэм снова идет в теплицу, проходит в самое дальнее помещение и наклоняется над длинным ящиком, наполненным землей и мхом. Там, разделенные деревянными перегородками, лежат семена семи видов гевеи — пестрые и полосатые, величиной с голубиное яйцо.

Он знает, что для его целей пригоден лишь один вид. На плантации всего три таких дерева — слишком мало для задуманного дела. Все ясно: придется ехать в лес и собирать нужные семена.

И тут ему вспоминается деревушка Итаитуба, расположенная в нескольких сотнях километров отсюда, на правом берегу реки, на почти совершенно неизведанном, поросшем первобытным лесом плато между реками Тапажос и Мадейра. Он не раз бывал там во время своих путешествий, знаком с туземцами, видел узкие полоски их полей, на которых они выращивают кукурузу и сахарный тростник, знает лес, который растет на довольно высоком месте и не превращается в период наводнений в непроходимую топь.

На этом плоскогорье растет стойкая бразильская гевея. Генри Викхэм принимает решение: он отправится в Итаитубу! Тем не менее он по-прежнему ежедневно посылает в Кью два пакета с семенами орхидей, как и было договорено с Бакстоном. Их предположения подтверждаются: попытки Мигело миновать таможенный осмотр привели к тому, что теперь чиновник ежедневно поджидает его у приемного пункта в Сантарене, требует предъявить сопроводительное письмо и велит вскрыть один, а иной раз и оба пакета. Возвращаясь на плантацию, Мигело со смехом рассказывает о мрачном и даже словно разочарованном выражении на лице у таможенника.

Однажды Генри Викхэм получает письмо из Белена, куда инспектор, очевидно что-то подозревая, донес о регулярной отправке семян. Офицер таможни, некий Сартиш, в чрезвычайно любезных выражениях запрашивает, намерен ли хозяин плантации и впредь отправлять такие посылки. Ответ Викхэма нарочито резок — не собираются ли запретить ему посылать в Англию семена орхидей?

После этого беленская таможня не подает больше признаков жизни. Но нетрудно догадаться, не так уж огромен порт Белена и не столь необъятны массы товаров, которые ежедневно грузятся на уходящие в Англию суда, чтобы таможенная охрана и военные контрольные посты не нашли времени раскопать под горой грузов на набережной пакеты английского плантатора и проверить их вторично, с особой тщательностью.

Между тем Викхэм на своей плантации готовится к отъезду: велит Мигело просмолить большую лодку; запершись в кабинете, укладывает в окованные железом сундуки свои заметки, статьи, рукописи и все книги, с которыми не хочет расставаться, смазывает карабин и достает кожаный дорожный костюм. Отправляется в тесные, темные хижины на окраине селения и дает индейским женщинам задание сшить шестьдесят прочных джутовых мешков.

Однажды знойным, солнечным утром он садится в каноэ, и два индейца отвозят его на сантаренскую пароходную пристань, откуда как раз должен отойти пароход на Белен.

В Белене он думает на всякий случай получить крупную сумму по одному из чеков, которые вручил ему Бакстон.


10


Вернувшись в Сантарен, Генри Викхэм знакомится в портовом кабачке с капитаном «Амазонки», небольшого английского парохода. Надеясь получить выгодный груз для доставки в Европу, он шесть дней шел сюда вверх по реке.

Капитан Вильсон не скрывает радости.

— Было бы очень кстати, если бы мы с вами договорились. Я справлялся в конторе на пристани насчет груза. Каучук, немного юкки, кокосовые орехи. Дьявольски мало для такого дальнего рейса! А в Белене все товары точно застряли в порту. Новые таможенные инструкции, извольте ждать. Черт бы их всех побрал! Пошли на судно!

«Амазонка» стоит на якоре неподалеку от дебаркадера. Над ней, словно разлетающиеся по ветру клочки белой бумаги, носятся стаи чаек.

В каюте оба партнера некоторое время сидят молча.

— Дело это непростое. Нужно заключить с вами своего рода соглашение, — начинает Генри Викхэм, — в том случае, конечно, если мое предложение придется вам по душе. У меня есть груз, его надо доставить в Лондон… Ведь вы идете в Лондон?

— Да, сэр, — говорит капитан. — Что это за груз?

— Он не здесь, да и вообще в данный момент у меня его еще нет. Его можно было бы приготовить, скажем, недели через три-четыре, в нескольких сотнях километров отсюда вверх по реке. Не исключено, что это получится неделей раньше или позже, не могу сейчас точно сказать. Главное, чтобы вы не были связаны другими делами. Я зафрахтовал бы пароход на все это время.

Вильсон смеется.

— Ну, это-то проще всего. Такие предложения нашему брату делают не каждый день.

— Подождите… Нашу сделку нужно будет хранить в тайне от всех, на первых порах и от команды, даже от ваших помощников и штурмана. Вам придется недели две поплавать по Амазонке, а потом подняться вверх по Тапажосу до места, которое мы с вами еще согласуем. Я поеду вперед на лодке и буду ждать вас там.

— Почему никто не должен знать об этом?

— Могут быть неприятности.

Взгляд капитана становится внимательным.

— Короче говоря, — выпаливает Генри Викхэм, — мой груз — семена каучукового дерева.

Вильсон медленно поднимается, закладывает руки за спину и начинает ходить взад и вперед по тесной каюте. Лоб его нахмурен. Вокруг рта легли глубокие складки.

— Так вот оно что, семена каучукового дерева, самая настоящая контрабанда, будь она проклята! — выдавливает он после долгого молчания, остановившись перед плантатором и пристально оглядывая его. — Это грозит смертном казнью! Вам это известно?

— Каждый ваш помощник на судне получит премию в сто фунтов. Суперкарго — двести фунтов. Капитан…

Генри Викхэм на секунду задумывается и роняет:

— Тысячу фунтов.

Вильсон только свистит сквозь зубы. Потом поворачивается и снова начинает мерить каюту от одной стенки к другой. Его шаги звучат, как глухие удары.

От острова Тапара доносится рев гудка. К Сантарену подходит еще один пароход. По каюте тянет ветерком. Капитан подходит к иллюминатору и закрывает его.

— Так, так. Значит, тысячу фунтов, — говорит он, снова поворачиваясь к плантатору. — Ведь мы рискуем головой! А мои пароход — если бразильцы пронюхают об этой истории, они, конечно, конфискуют его.

Помолчав немного, он неопределенно хмыкает что-то себе под нос. Теребит свою густую седую бороду. И наконец поднимает голову.

— Ну что ж, по рукам!

Генри Викхэм уточняет:

— Половину премии я вручу вам под расписку сегодня же вечером. Вторую половину получите, как только мы благополучно пройдем проверку в Белене. Согласны?

Вильсон кивает.

— Нам придется обо всем договориться сейчас же, здесь, на месте, — прибавляет Викхэм. — Я не хочу больше показываться на вашем судне, это может броситься в глаза…

— Уточним сроки!

— Отправляйтесь сначала вниз по течению, чтобы не вызвать подозрения. Как я уже говорил, ходите по Амазонке четырнадцать дней. Потом поднимитесь вверх по Тапажосу. Сейчас у нас начало мая…

Викхэм на минуту задумывается.

— Скажем, тридцатого мая, — говорит он. — Тридцатого мая станете на якорь, капитан. Река судоходна на довольно большом участке. Так что тут у вас все должно пройти гладко.

Вильсон спрашивает:

— А где бросать якорь?

— На юге, у Итаитубы; это индейское селение, не очень большое, расположено на правом берегу. Отсюда до него круглым счетом двести пятьдесят километров. Да вы, вероятно, знаете Итаитубу.

— Да, сэр.

— Вот там и встретимся, — говорит Генри Викхэм.


11


Уже на следующее утро «Амазонка» поднимает якоря и уходит на север, в сторону Великой реки. Негритята стайкой бегут за ней по берегу, что-то кричат и приветственно машут. На палубе парохода безлюдно. Широкие волны медленно выползают из-под бортов и катятся к берегам. Дети один за другим останавливаются. У них на глазах судно быстро исчезает в легкой пелене тумана, покрывающей реку.

В это время Генри Викхэм, сидя у себя в кабинете, обращается к Мигело:

— Вызови несколько человек и снесите в лодку весь багаж — чемоданы и мешки. Быстро! Не забудь веревки и проверь весла. Чтобы завтра в пять утра лодка в полном порядке была у причала!

— В пять утра, — повторяет Мигело.

— Я буду в отъезде долго, может быть, несколько месяцев. Нужно по-прежнему каждый день отправлять два пакета с семенами орхидей. Сопроводительных писем я составил достаточное количество, вот они…

Он показывает на стол, где высится целая кипа писем.

— Деньги лежат здесь, в ящике стола.

Мигело берется за соломенную шляпу, из-под которой свисают длинные пряди его черных волос, снимает ее, смущенно вертит в руках и спрашивает:

— Сеньор Вигджем не вернется сюда?

— С чего ты взял? Если я не приеду через шесть недель, — я еще не знаю точно, когда освобожусь, — то, значит, я отправился на Мадейру. Людей с лодкой я пришлю сюда, а сам приеду позже. Так и говори всем, кто будет обо мне спрашивать, и во что бы то ни стало отправляй пакеты с семенами, понял?

— Si.

— Хорошенько ухаживай за моими растениями.

— Si, сеньор.

Проходит день.

На рассвете лодка отчаливает от берега, огибает водоворот и, на секунду застыв на месте, устремляется навстречу широкому течению. Пять индейцев равномерными движениями поднимают и опускают весла. Небо залито тусклым сиянием. Рыбы поблескивают серебряной чешуей у самой поверхности воды. На носу лодки между ящиками, тюками и чемоданами сложено шестьдесят пустых мешков. На корме за рулем сидит Генри Викхэм.


В середине XVIII века несколько отрядов индейцев племени мундуруко проникли в леса вдоль реки Тапажос, истребили обитавших там индейцев маура, обосновались на берегах реки и в течение десятилетий вели ожесточенную борьбу с португальцами, продвигавшимися с юга на вооруженных пушками судах.

Мундуруко, жившие земледелием, охотой и рыбной ловлей, долгое время сохраняли свою независимость. Еще во второй половине XIX века на реке Тапажос были деревни, жители которых враждебно встречали путешественников.

Одной из таких деревень была Итаитуба.


12


— Что нужно этому белому в нашем лесу?

— Неужели он собирается остаться здесь?

— Еще один обманщик! Не жди от него ничего хорошего!

Уже несколько дней воины Итаитубы следят за чужеземцами, приехавшими на лодке с низовий и поселившимися в хижине на окраине деревни.

— Они ищут деревья с желтыми цветами!

— Зачем они рубят их? Зачем собирают коричневые зерна?

Генри Викхэм чувствует, что жители селения не доверяют ему. Вместе со своими индейцами он добрался сюда от Сантарена по реке за девять дней. Прибыв в Итаитубу, где бывал и раньше, он щедро оделил знакомых ему темнокожих бусами и яркими желтыми и синими платками. Но добился этим лишь того, что ему и его спутникам молча предоставили свободную хижину.

На следующее утро они направились в лес, прорубили ножами-мачете тропинки в зарослях, наткнулись на толстые, опутанные лианами каучуковые деревья, перерезали лианы, срубили деревья и принесли из хижины мешки, чтобы наполнить их мхом и серо-желтыми, пятнистыми семенами гевеи.

К вечеру третьего дня в их хижине лежало уже десять полных мешков.

Изо дня в день их становилось все больше. Утром, когда они, вооружившись топорами и веревками, уходят в лес, двое остаются в деревне, чтобы стеречь хижину и спрятанную в прибрежном тростнике лодку. Из воды, муки и вяленого мяса они варят в железном котле пищу для всех. К обеду люди возвращаются из леса взмокшие, изнемогая и задыхаясь под тяжелой ношей.

После грозы, которая ежедневно в одно и то же время разражается над рекой, двое остававшихся утром в хижине рабочих следуют за плантатором в мокрые, гудящие от москитов заросли.

Там они вонзают топоры в стволы каучуковых деревьев. Взбираются на них, очищают от крупных ветвей, привязывают к стволу веревку, спускаются вниз, тянут за нее, пока не раздастся треск и дерево не рухнет в кусты, срывая листву и вьющиеся растения. Потом пробираются между торчащими во все стороны ветвями, разламывают твердые семенные коробочки и извлекают оттуда зерна — пятнистые, со швом, величиной с голубиное яйцо. Они срезают с земли мох, обнажая корни и камни, и покрывают каждый слой семян этими зелеными подушками.

На двенадцатый день их пребывания в деревне они наполняют последний мешок и туго завязывают его бечевкой. В хижине стало так тесно, что люди с трудом размещаются в ней на ночь.

Жители селения держатся вдали от них.

И тем не менее Викхэм все время ощущает взгляды, устремленные на него и его спутников из хижин, из-за циновок, сквозь тростник и заросли, взгляды, провожающие его отряд за окраину деревни, к берегу и в лес. Он улавливает чей-то шепот, замечает какие-то жесты, слышит треск в кустах и боится испортить своей неосмотрительностью все дело. По ночам у входа в хижину он ставит дежурить одного из своих индейцев; часового сменяют через каждые два часа.

Однажды ненадолго до рассвета очередной сторож будит Викхэма.

— Что такое?

Индеец молча показывает в сторону деревенской площади.

При слабом свете звезд Генри Викхэм различает несколько человеческих фигур, приближающихся к хижине. Возбужденный темнотой и внезапным пробуждением, он хватает ружье, снимает с предохранителя и направляет ствол кверху.

Индейцы спросонок путаются в своих одеялах, пытаются вскочить на ноги, сталкиваются и валятся друг на друга. Со стороны леса доносится громкое эхо выстрела.

Тени на площади словно растворились.

Взошедшее солнце освещает тихие, точно вымершие хижины.


13


Наконец приходит пароход. Еще в полдень над рекой зазвучал доносящийся издали глухой рокот барабанов — это лесные селения извещали друг друга о прибытии судна чужеземцев.

Шестью часами позже в Итаитубе услыхали протяжный гудок. Он раздавался где-то ниже по течению, а потом периодически повторялся, становясь с каждым разом все громче и громче.

Генри Викхэм приказал индейцам перенести мешки к тому месту на берегу, где была привязана лодка. Сам он стянул веревками инструменты и оружие, упаковал в тюки одеяла, посуду, остатки муки, гамаки и противомоскитную сетку.

В сумерках «Амазонка» прошла мимо них и, как и было условлено с капитаном Вильсоном, не давая больше гудков, бросила якорь в нескольких сотнях метров за Итаитубой.

Викхэм прыгает в лодку, которую уже столкнули на воду. В нее погружено несколько мешков с семенами. Три индейца гребут вверх по реке.

«Амазонка» стоит в небольшой заводи. На палубе тихо, все огни погашены. Лишь на корме горит фонарь, в свете которого Викхэм замечает нескольких человек, облокотившихся о поручни.

— Кто там?

— Это я, Викхэм.

Он направляет лодку прямо к борту, вздымающемуся перед ними темной стеной. Сверху спускают что-то черное.

— Эй! Держите там!

Викхэм ловит штормтрап и неумело, но торопливо карабкается наверх.

Капитан помогает ему взобраться на палубу и спрашивает:

— Все в порядке?

— Пока да! — отвечает немного запыхавшийся Викхэм и прибавляет:

— Нужно поторапливаться! Последние дни в деревне неспокойно!

Рядом с капитаном стоит первый помощник лейтенант Клеппфорд. Он говорит:

— На воду спущена шлюпка с десятью матросами. Она за кормой.

— Я отправляюсь с ними, капитан. Внизу, в лодке, мои люди, три индейца. И несколько мешков.

— Все будет сделано.

Они идут на ют, к правому борту. Вслед за лейтенантом Викхэм спускается по другому трапу в большую шлюпку, в которой замерли на веслах матросы. Короткая команда Клеппфорда, и лодка, отделившись от борта, скользит по течению из заводи к берегу.

Из кустарника выходят оба индейца, оставленные Викхэмом для охраны. Шлюпка царапает килем о песок. Шесть матросов выпрыгивают на берег. Поспешно, без лишних слов они укладывают груз между банками.

Три рейса делает шлюпка от парохода к деревне и обратно. Слышится только скрип весел в уключинах и тихие всплески.

Когда они в четвертый раз подходят к берегу, с деревенской площади доносятся крики, гремит боевой барабан и над зарослями вырастает багровое зарево пожара.

— Это горит наша хижина, — вдруг произносит Генри Викхэм.

— Стоп!

Матросы поднимают весла. Генри Викхэм прислушивается. Через некоторое время он говорит Клеппфорду:

— Не стоит затевать перестрелку из-за четырех мешков.

Шлюпка разворачивается и без груза возвращается к пароходу.

На палубе лежат спасенные мешки. Капитан Вильсон кивает, слушая плантатора.

— Well! Надо убираться отсюда!

— Где мои вещи?

— В каюте.

— А каноэ?

— У левого борта, рядом со шлюпкой. Ваших индейцев я отправил в трюм.

Генри Викхэм проходит за капитаном в свою каюту, а матросы начинают перетаскивать мешки через кормовой люк в нижнее отделение трюма.

Из-за леса медленно поднимается луна.

«Амазонка» почти беззвучно, с погашенными огнями покидает заводь и полным ходом идет вниз по течению, прячась в тени берега, противоположного деревне.

Когда до Сантарена остается один день пути, каноэ спускают на воду. Генри Викхэм прощается со своими индейцами.

— Отправляйтесь на плантацию! Я приеду через месяц, самое большее через два.

Лодка скрывается из виду за излучиной реки.

Следующей ночью «Амазонка» проходит между островом Тапара и сантаренской пристанью. Еще полчаса, и она у места впадения реки Тапажос в Амазонку.

Берега теряются в дымке. В лунном сиянии переливается необозримая водная гладь, лениво ползущая вслед за пароходом, словно огромное текущее море.


На одном градусе двадцати семи минутах южной широты и сорока восьми градусах тридцати минутах западной долготы, в ста двадцати километрах от моря, на правом берегу реки Пара, против большого острова Маражо расположен город Пара — столица и единственный морской порт одноименного бразильского штата.

В 1876 году Пара была резиденцией епископа, ее украшали губернаторский дворец, собор, выстроенный в 1720 году, две семинарии, лицей, театр, ботанический сад, городская библиотека, ипподром, широкие чистые улицы и иностранная колония; это был второй по величине город Бразилии и крупнейший порт страны по вывозу какао, кофе, чая, коры хинного дерева, бальзама, орехов, кож, соломенных шляп и каучука.

Из Пары торговые суда направлялись через океан в Лиссабон, Гавр, Балтимору, Нью-Йорк, Ливерпуль и Лондон. В Паре находились крупные банки и многочисленные консульства. В деловом квартале города размещались конторы пароходных компаний, суда которых плавали по Амазонке, и управления влиятельных торговых фирм.

Риу-Негру, Тромбетас, Мадейра, Тапажос, Шингу и Амазонка были артериями, по которым кровь бразильской экономики, каучук, текла к ее сердцу — Паре.

В качестве конечного пункта пароходной линии, специально созданного ливерпульскими и лондонскими судовладельцами для перевозки каучука, Пара превратилась в мировой центр торговли каучуком. Это была резиденция бразильских каучуковых королей, англо-боливийской и недавно основанной североамериканско-бразильской каучуковых компаний.

В Паре бразильские таможенные инспектора следили, чтобы ни одному из выходящих в море судов не удалось провезти тайком семена или саженцы бразильской гевеи.

Официальное название города Пара — Белен.


14


Начало июня. «Амазонка» подходит к правому берегу реки Пара. Солнце склонилось к горизонту и заливает своими лучами крыши домов, стройные башни и остроконечные шпили, верхушки прибрежных пальм и мачты многочисленных судов, стоящих в порту.

Огромной, докрасна раскаленной лентой ползет река к морю.

Под самым носом у сбавившей скорость «Амазонки» проходят буксиры, тянущие за собой баржи, полицейский катер, парусные яхты, снуют большие и маленькие лодки.

Миновав здание таможни, приютившееся посреди длинного ряда складов, «Амазонка» бросает якорь у самого берега, рядом с большим французским пароходом. На пирс выдвигают трап, но никто из матросов не покидает своего поста на корабле; котлы по-прежнему стоят под парами, подле брашпилей дежурят люди.

Лейтенант Клеппфорд поднимается на капитанский мостик. Тут же из своей каюты выходит на палубу Генри Викхэм и тоже присоединяется к капитану.

Все трое молча смотрят на здание таможни, в окнах которого горит зарево заката.

В воротах таможни появляются два человека, одетые в белую форму. Загородившись от слепящих лучей солнца, они разглядывают «Амазонку».

— Вот и они! — говорит Клеппфорд.

Чиновники медленно идут по набережной к пароходу.

Генри Викхэм дает капитану два банкнота по пятьдесят фунтов стерлингов. Он уже собрался было сбежать, по железной лесенке, но снова возвращается.

— Их двое! На всякий случай… — говорит он, вручая капитану еще два таких же банковых билета.

Все трое спускаются с мостика. Генри Викхэм удаляется в каюту, а капитан и Клеппфорд идут навстречу офицерам бразильского портового таможенного надзора.

Они встречаются у камбуза. Бразильцы любезно раскланиваются.

— Надеемся, что ваше плавание было благополучным, сеньор, — обращается к капитану Вильсону один из них, рослый мужчина с черными усиками.

— Господа, прошу вас в мою каюту!

Проверка судовых документов отнимает немного времени. Таможенник возвращает их Вильсону и вежливо благодарит. Все бумаги в полном порядке.

— К сожалению, нам придется еще немного побеспокоить вас, сеньор! Согласно инструкции, мы обязаны осматривать трюмы всех судов.

— Что ж, идемте!

Вильсон открывает дверь и пропускает бразильцев вперед. На палубе он незаметно делает знак двум боцманам, ожидающим поблизости.

В сопровождении последних и лейтенанта он проводит бразильцев к носовому люку. Боцманы с трудом поднимают тяжелую железную крышку, и все шестеро спускаются по узкой лестнице в трюм.

Не проходит и десяти минут, как они поднимаются наверх.

— С этим трюмом все. Здесь кокосовые орехи, бананы, юкка, — говорит Вильсону офицер с усиками.

— И каучук! — прибавляет его товарищ.

— Верно. Но, судя по документам, на вашем корабле должен быть еще груз кофе, сеньор.

Вильсон кивает.

Все направляются к кормовому люку. В верхнем отделении этой кормовой части трюма сложены тюки с юккой, второе заполнено мешками с кофе. Одному из боцманов велят вскрыть несколько мешков. Бразильцы мельком заглядывают в них. Усатый офицер внимательно осматривает пол низкого помещения и несколько раз топает ногой. Раздается глухой звук, словно под полом пустота.

— Внизу находится еще одно помещение, сеньор?

Капитан обменивается быстрым взглядом с Клеппфордом. Потом подает знак боцману. Тот оттаскивает в сторону шесть мешков. В полу показывается еще один люк. Боцман открывает его. Бразильцы спускаются вниз. Капитан и Клеппфорд следуют за ними.

— Тоже кофе, — поясняет Вильсон, кивая на мешки, которыми завалено и это помещение.

— Позвольте нам взглянуть!

— Джон!

В трюме появляется боцман. Развязывает с полдюжины мешков и, переходя от одного к другому, широко раскрывает каждый из них. Свет керосинового фонаря, зажженного лейтенантом, падает на светлые с продольным швом бобы.

— А теперь, господа, разрешите пригласить вас на рюмку настоящего шотландского виски! — говорит Вильсон, как только бразильцы отходят от последнего вскрытого мешка.

Усатый таможенник внимательно оглядывает трюм. Капитан то и дело ловит на себе пристальный взгляд его черных глаз. Бразилец поворачивается к своему товарищу и обменивается с ним несколькими словами. Потом говорит, показывая на мешки, которые боцман не развязывал:

— А эти?

— Неужели вы собираетесь проверять все до единого?

— А почему бы и нет?

— Но, господа, ведь я пригласил вас!

— Это большая честь для нас, сеньор. Мы охотно примем ваше приглашение, как только закончим осмотр этих мешков.

Клеппфорд любезно улыбается:

— Видите ли, мы очень спешим. Нам хотелось бы сегодня же выйти из Белена.

— Вам никто не помешает сделать это, — отвечает офицер.

— Но такая долгая проверка…

— Это моя обязанность, сеньор! Надеюсь, что вы такого же мнения о высоком долге офицера, как и мы в Бразилии.

— Джон! Развяжите еще три мешка, — приказывает Вильсон.

Бразилец показывает в сторону.

— Вот эти!

Вдруг раздается изумленное восклицание его товарища, зашедшего в дальнюю часть помещения.

— Что там такое?

— Мешки другого цвета, Жуан!

— Давайте-ка взглянем на них!

Боцман развязывает мешок, откуда вываливается темная, слипшаяся в комки масса. Бразилец мнет ее в руках. Под его пальцами комки из мха и земли рассыпаются и показываются зерна, покрытые желтыми и серыми пятнами.

Он кладет одно из зерен на ладонь и молча подносит к глазам капитана.

Клеппфорд быстро находится.

— Семена кофейного дерева. Необычный сорт!

— Сеньор!

Бразилец меряет его гневным взглядом.

— Вы мне не верите? — спрашивает Клеппфорд. — Мы собираемся подарить эти семена ботаническому музею.

Бразилец смотрит на своего товарища, который скептически усмехается, и говорит резким тоном:

— Как вам угодно, сеньоры! Вам придется сойти вместе с нами на берег. Велите кому-нибудь нести этот мешок. Семена будут подвергнуты экспертизе. От ее результатов будет зависеть все дальнейшее.

— Я настоятельно прошу вас — начинает Вильсон. — Мы и так придем в Лондон с двухдневным опозданием…

Он вынимает одну из купюр, которые вручил ему Викхэм на капитанском мостике.

— Это семена кофейного дерева, — продолжает он спокойным голосом. — Надеюсь, господа, что вы верите нам, не правда ли? Мы очень спешим. У нас нет никакой возможности сходить сейчас на берег и тащить с собой этот мешок. Вы согласны со мной, господа?

Молчание.

— Пятьдесят фунтов! — говорит Вильсон, вынимая еще два банкнота. — Каждая из этих бумажек стоит пятьдесят добрых английских фунтов. Целое состояние, господа!

Усатый офицер резко выпрямляется, словно хочет решительно возразить. Но другой бразилец подталкивает его локтем. Только сейчас Вильсон замечает широкие золотые галуны на белых обшлагах его мундира.

Внезапным движением Вильсон выхватывает из кармана четвертый банкнот и засовывает по две штуки между пуговицами застегнутых мундиров бразильцев.

— Вы закончили осмотр, господа?

Второй бразильский таможенник отвешивает легкий поклон. Но офицер с усиками словно окаменел и не решается прикоснуться к деньгам. Он бледен, как мел. Его товарищ бросает на него косой взгляд.

— Остается еще уладить вопрос с пошлиной, — говорит он Вильсону, смущенно улыбаясь.

— В документах ничего не говорится об этих семенах, сеньор. Их придется вписать и соответственно увеличить таможенный сбор.

— Вписать?

— Войдите в наше положение! Иначе у нас с товарищем могут быть неприятности.

— Ну, хорошо.

— Кроме того, понадобится буксир! Каков тоннаж вашего судна, сеньор?

— Девятьсот шестьдесят четыре тонны. Ведь это указано в документах.

— Совершенно верно. Прошу извинения, сеньор, но, согласно правилам рейдовой службы, все паровые суда свыше восьмисот тонн водоизмещением полагается выводить на фарватер с помощью буксира — ввиду опасности столкновения.

— Вот как! Ну, что ж мне, ждать?

— Посмотрим, — говорит бразилец, подумав. — Мы с товарищем посмотрим, что можно сделать. Может быть, удастся найти для вас буксир сегодня же вечером.

Вильсон с подозрением смотрит на него. Офицер с усиками старается не встречаться глазами с капитаном. Наконец Вильсон решается:

— Хорошо, согласен.

Все поднимаются друг за другом на палубу. Боцманы опять закрывают люк тяжелой железной крышкой. Вильсон и Клеппфорд проходят вместе с бразильцами в каюту. Некоторое время спустя они возвращаются, провожают таможенников к трапу и останавливаются возле него. Второй бразильский офицер подносит пальцы к козырьку фуражки.

— Счастливого плавания, сеньоры!

— Значит, все будет в порядке? — спрашивает Вильсон.

— Счастливого плавания, сеньоры, — повторяет бразилец, улыбаясь.

Капитан и Клеппфорд провожают взглядами таможенников, которые направляются к зданию таможни и вскоре скрываются в нем.

— Пусть меня повесят… — начинает Клеппфорд.

— Это может случиться скорее, чем вы думаете, да, да! — зло смеется Вильсон. — Черт их знает, можно ли им доверять!

Они возвращаются на мостик; через несколько минут там появляется Генри Викхэм.

— Плакали ваши двести фунтов! И вполне вероятно, что этим дело не закончится, — отвечает Вильсон на его безмолвный вопрос.

— Они что-нибудь нашли?

— Все нашли! Теперь нам велено ждать буксира! Но пусть меня утопят в грязной луже, если я буду сидеть здесь до завтрашнего утра!

Солнце утонуло в реке. Только силуэты кораблей темными пятнами выделяются на фоне воды.

— Еще слишком светло, — замечает Вильсон, вглядываясь в берег. — Полицейские катера немедленно бросились бы за нами в погоню…

В городе и в гавани то здесь, то там вспыхивают огни. Их становится все больше. Свежий ветер дует с моря в открытое устье Пары.

Шум на берегу постепенно смолкает, крики на судах становятся все реже, затихает вдали скрип уключин и удары весел, доносящиеся с лодок. Наступает тишина.

Полиция не появляется на сходнях «Амазонки», чтобы арестовать капитана и суперкарго.

Но не показывается и буксир, чтобы вывести «Амазонку» из порта.

За два часа до полуночи винт начинает пенить воду. Мелкая дрожь сотрясает палубу. На борту не слышно ни единого громкого звука. Трап и оба якоря подняты, огни притушены.

Вынырнув из-за большого французского парохода, «Амазонка» быстро выходит из порта.

Стая отливающих серебром рыбок выскакивает из реки перед самым носом корабля, летит по воздуху и, поднимая брызги, шлепается в воду.

Бакен у входа в гавань остается позади. С правого борта показывается продолговатая тень бразильского патрульного катера, постепенно расплывается в темноте, исчезает.

«Амазонка» полным ходом идет на восток, к морю.


В 1876 году, как раз в то самое время, когда Генри Викхэм доставил в Лондон похищенные из Бразилии семена, английский ботаник Роберт Томсон вывез бразильскую гевею в Колумбию и заложил там вскоре первую в Южной Америке плантацию каучуконосов.

Здесь выращивалось более шести тысяч деревьев гевеи. Томсон обратил также внимание на лесные районы в бассейне Путумайо, славящиеся обилием дикорастущих, еще нетронутых каучуковых деревьев, и подсчитал возможности их эксплуатации.

Не считая нескольких неудачных попыток разбить небольшие плантации, затея Томсона не вызвала в Южной Америке никакого интереса. В Англии о ней даже ничего не знали.

Однако предложения, представленные Робертом Томсоном тридцать лет спустя правительству Англии, привели к основанию в бассейне Путумайо крупной англо-перуанской компании по добыче каучука. Компания приступила к разработке лесных массивов этого района, используя индейскую рабочую силу. Обращение с индейцами было столь жестоким, что в начале XX века весь мир наговорил о «зверствах на Путумайо»…


15


По прошествии двадцати двух дней «Амазонка» бросает якорь на Темзе. Воздух неподвижен, по-летнему тепло. Гавань окутана дымкой тумана и угольной пыли; по реке беспрерывно разносится глухой рев пароходных гудков.

Пока к «Амазонке» подходит баржа, чтобы принять мешки с кофе, Генри Викхэм съезжает в лодке на берег, забегает в почтовую контору порта и посылает депешу в Кью. Выйдя из конторы, не спеша прогуливается по улицам Саутуорка, рассматривает неприглядные серые фасады домов, наблюдает за прохожими и перед возвращением на «Амазонку» успевает еще пройтись по огромному парку.

Через два часа по Темзе сверху приходит паровой катер и пришвартовывается к «Амазонке».

Лейтенант Клеппфорд приказывает спустить штормтрап. Генри Викхэм быстрым шагом подходит к поручням и видит, как несколько человек взбираются на верхнюю палубу парохода. Первый из них, высокий мужчина с серьезным лицом, останавливается, ступив на палубу «Амазонки», и обводит всех ищущим взглядом. Генри Викхэм подходит к нему. Тот испытующе разглядывает его и спрашивает:

— Мистер Викхэм?

— Да, сэр. Вы из ботанического сада в Кью?

Высокий мужчина улыбается в ответ.

— Я сэр Джозеф Хукер. Добро пожаловать в Англию, мистер Викхэм!

Попросив своих спутников, чтобы они подождали его, он спускается вслед за Викхэмом в его каюту.

— Искренне рад, — говорит он. — Это предприятие… я очень беспокоился за его исход.

— Я не мог известить вас раньше. Скажу вам, не теряя времени, сэр: я привез пятьдесят шесть мешков, набитых семенами! Это очень стойкий сорт!

Хукер протягивает ему руку.

— Примите благодарность Англии и мои личные поздравления! Этот день войдет в историю!

Помолчав, Викхэм докладывает:

— Я израсходовал около двух тысяч фунтов на премии и подкупы. Прибавьте к этому фрахт парохода, затраты на перевозку, таможенные пошлины, стоимость пересылки семян орхидей и прочие расходы. В общем получается…

Он называет сумму, которую высчитал сегодня утром в своей записной книжке.

— Что ж, это, конечно, немало, — замечает Хукер, — но ради такого дела не жаль истратить и в два раза больше. Меня смущали не столько денежные соображения, сколько опасения некоторых людей, боящихся политических осложнений и коммерческой конкуренции, и известное недоверие, которое мне пришлось преодолеть. В конце концов, мой план уже потерпел один раз неудачу несколько лет назад.

— А что с моей плантацией?

— Все формальности уже выполнены. Вы можете в любое время получить назначенную вами сумму.

— Благодарю вас, сэр.

Викхэм кратко описывает прибытие в Сантарен курьера, исследование семян гевеи, подготовку к плаванию по реке и весь дальнейший ход операции.

— Я очень хорошо представляю себе, — говорит Хукер, когда Викхэм заканчивает свой рассказ, — на какой риск вы шли. Но вы привезли семена! Никто не мог бы сделать большего.

И он снова пожимает руку Викхэму.

— За наше плодотворное сотрудничество! Ведь вы возьмете на себя посадку и уход за семенами?

— В Ботаническом саду Кью?

— Да.

— Конечно, с большим удовольствием.

— Нужно еще многое продумать. Мы хотим переправить саженцы на Цейлон. Там есть наш институт и несколько ботанических садов. Есть способные работники. Но нам нужен человек, хорошо знающий бразильскую гевею.

— Значит, на Цейлон?

— Как вы на это смотрите?

— А почему бы и нет…

— У вас еще будет время обдумать все как следует. А сейчас, мне кажется, не стоит больше задерживаться здесь.

— Семена находятся в средней части корабля, в отапливаемой каюте. Они до сих пор еще в мешках.

— Мы перегрузим их на катер.

Прежде чем выйти из каюты, Хукер вспоминает:

— Об этом мечтали многие! Гэнкок, доктор Ройл, Томсон! Шесть или семь лет назад старик Коллинз говорил об этом в Политехническом обществе… А мы осуществили эти мечты, мистер Викхэм! Мы разведем каучуковое дерево в колониях Ост-Индии!

Они поднимаются на палубу и медленным шагом проходят к борту, где собрались спутники Хукера.

— Мистер Викхэм, вот ваши будущие коллеги! Доктор Хиллер и мистер Шарни, долголетние сотрудники института.

Викхэм здоровается с учеными.

Шарни на вид лет пятьдесят. У него свежее, живое лицо. Рядом с высоким и худым Хиллером его маленькая округлая фигурка кажется необыкновенно подвижной.

Доктор Хиллер на несколько лет моложе Шарни. Он бледен, носит очки и слегка наклоняет набок голову, разглядывая Викхэма.

Хукер спрашивает:

— Вас что-нибудь еще удерживает на этом пароходе?

— Нет. С капитаном все улажено.

Через несколько минут пятьдесят шесть туго набитых мешков перекочевывают под присмотром Викхэма на катер. Матрос выносит из каюты бывшего плантатора его багаж и спускает на лине один чемодан за другим.

Генри Викхэм подходит к капитану.

— Нам пора проститься. Надеюсь, у вас не будет никаких неприятностей, когда вы вернетесь в Белен.

— Да, отчаянное было плавание, — соглашается Вильсон.

Викхэм пожимает руку лейтенанту Клеппфорду и следует за Хукером и его спутниками, вернувшимися на катер.

Протяжный свисток пронизывает шум порта.

Катер медленно отваливает от «Амазонки», делает широкий разворот и уходит вверх по реке, пыхтя и извергая клубы дыма.


16


Причалы Ротерхайта и Саутуорка остаются позади. Катер проходит между массивными опорами Лондонского моста, минует Вестминстер и Ламбет, Челси и Баттерси, железнодорожную станцию Фулем и, наконец, ненадолго причаливает к берегу у Чизика, чтобы взять на борт груз для Мортлейка.

У пристани в Кью уже ожидает открытый экипаж и два фургона с брезентовым верхом. Хукер делает знак кучеру подъехать.

Пока Хукер, Викхэм и доктор Хиллер следят за выгрузкой мешков, Шарни подзывает возниц, и они вместе с матросами перетаскивают мешки на свои повозки и аккуратно укладывают их под серый брезент.

Не проходит и получаса, как экипаж с четырьмя ботаниками и два подпрыгивающих и скрипящих фургона катят прямо на юго-запад по проселочной дороге, мимо возделанных полей и зеленых лугов.

Когда они въезжают в главные ворота ботанического сада в Кью, солнце уже тонет в черной дымке, которая стелется над виднеющимся вдали городом.

Этот крупнейший в мире ботанический сад возник за сто шестнадцать лет до описываемых событий благодаря прихоти принца Уэльского и, перейдя в 1840 году в собственность государства, стал приобретать все большее значение в осуществлении английской колониальной политики. На огромной площади раскинулись благоухающие растения самой причудливой формы и расцветки, альпийские горки и дорожки, пересеченные густой сетью оросительных каналов и прудов.

Из оранжерей выходят последние посетители.

Шарни показывает на длинное многоэтажное здание, стоящее на краю площадки, и поясняет Викхэму:

— Наш институт!

Повозки останавливаются перед одной из теплиц. Шарни отпирает бронзовым ключом двери, и возчики начинают переносить мешки в просторное помещение. Теплый и влажный воздух теплицы напоен одурманивающим ароматом. В длинных ящиках с землей, на темных стволах пальм, на подушках мха, меж листьев и ветвей — повсюду орхидеи, поодиночке, группами, целыми гроздьями. Их цветы напоминают змей, разинутые пасти, бабочек. Одни излучают нежный, мягкий свет, другие точно горят ярким пламенем, третьи словно усыпаны искрами.

— Это те самые, которые вы нам присылали, — говорит Хукер Викхэму. — Чудесные экземпляры! Право, мне очень жаль их. Завтра придется выбросить их отсюда.

— Из-за семян гевеи?

— Да, другого места нет. Поскольку не было точно известно, когда вы приедете, мы вынуждены были принять такое варварское решение.

— Жаль, — соглашается Викхэм.

Немного погодя Хукер провожает его в дом для гостей, расположенный в северной части сада. Слуга показывает Викхэму приготовленные для него две комнаты.

Его багаж уже здесь. Генри Викхэм принимает ванну и переодевается.

Выйдя на террасу, перед которой посреди цементного бассейна бьет фонтан, он застает ожидающих его доктора Хиллера и Шарни.

Коллеги решают поужинать вчетвером. Потом недолго беседуют и договариваются о встрече на следующий день.

На прощание Хукер крепко пожимает Викхэму руку.

— Можете быть уверены, что здесь вы найдете настоящих друзей, мистер Викхэм!

— Покойной ночи!

Доктор Хиллер любезно произносит:

— Мне было чрезвычайно приятно!


17


В течение четырех дней ботанический сад в Кью закрыт для посетителей.

В теплице, отведенной под семена гевеи, трудится больше тридцати опытных садовников. Они извлекают из земли вместе с корнями бесчисленные разноцветные орхидеи, сияющие всеми цветами радуги, разрыхляют влажную черную землю в ящиках и досыпают в них свежего перегноя.

Генри Викхэм открывает один из сложенных у входа мешков и достает оттуда комок мха, в который вдавлены желтые семена.

Хукер, стоящий рядом, внимательно рассматривает их.

— Значит, вы уверены, что они дадут всходы, мистер Викхэм?

— Во всяком случае, часть из них, сэр. Но для наших целей будет довольно и этого.

Тачка за тачкой катится по усыпанным гравием дорожкам теплицы. Лопаты и грабли раскидывают сваленную в кучу землю и аккуратно разравнивают ее.

На пустые тачки охапками сваливают орхидеи. Рабочие выкатывают их наружу и выбрасывают у задней стены оранжереи.

Наконец Генри Викхэм кладет в землю первые семена.

Хукер крепко пожимает ему руку.

— За успех!

Под наблюдением Хиллера и Шарни садовники начинают высевать семена, протыкая для каждого лунку в рыхлой земле. Место, где положено зерно, отмечают колышком. К вечеру второго дня вся земля в оранжерее покрывается целым лесом колышков.

Приходится освободить под гевею еще одну теплицу.

Хукер, горестно вздыхая, оглядывает увядшие на солнце, утратившие свой аромат, грязновато-пестрые орхидеи, наваленные кучей у входа. Прошло меньше часа, а тяжелые, мясистые цветы уже сморщились и опали, безвозвратно потускнели их яркие краски. Безжизненными плетями свисают корни; словно страдая от боли, свернулись листья, навсегда закрылись причудливые пасти цветов.

— Какая жалость! — не удерживается от восклицания доктор Хиллер, выходя из оранжереи.

Хукер соглашается.

— Да, но другого выхода нет.

Он направляется в здание института, проходит в свой кабинет и садится за письмо, которое начинает словами:

«Милорд! Спешу уведомить Вас…»

Закончив письмо, он вручает его посыльному.

А вечером, посеяв последнее зерно, он принимает у себя Викхэма, Шарни и Хиллера.

— Прошу садиться, господа, пожалуйста, вот сюда, — говорит он, показывая на два стула с высокими спинками.

Викхэма он усаживает в свое кресло.

— Мы пересчитали все семена, — начинает Шарни.

— И…

Все смотрят на Викхэма. Тот улыбается:

— Без малого семьдесят тысяч!


18


Каждый день Генри Викхэм проходит по обеим теплицам, осматривает ящики, нагибается то тут, то там над торчащими из земли колышками и растирает пальцами комочек земли, чтобы проверить, достаточно ли в ней влаги.

Как и на плантации, он ходит в полотняном костюме и соломенной шляпе.

Его сопровождают Шарни и доктор Хиллер.

Тщательные анализы почвы, произведенные в химической лаборатории института, и искусственный климат, поддерживаемый с помощью особой котельной, расположенной позади основных зданий, позволили создать для прорастания семян почти такие же условия, как в бразильских джунглях.

Генри Викхэм отдает себе отчет в важности происходящего.

Новое окружение придает ему уверенность в успехе. Утро начинается с верховой прогулки, которую они совершают с Хукером по парку и обширным угодьям Ботанического сада. Все остальное время до вечерней беседы в кабинете Хукера он с радостью отдается работе, восхищается целесообразностью различных устройств и продуманной пышностью сада, чувствует доверие, с которым коллеги встречают его предложения, их признание и уважение.

Однажды под вечер в его теплице появляется человек и обращается к нему как к старому знакомому.

— Мистер Бакстон! — восклицает удивленный Викхэм.

— Я приехал из Лондона. Сэр Джозеф Хукер информировал Королевское географическое общество о размерах суммы, в которую вы оценили свою плантацию. По поручению Общества должен сообщить вам, что назначенная вами цена признана вполне приемлемой.

— Можно ли рассчитывать на скорое оформление передачи?

— Да. Дело за вами. Но, — добавляет Бакстон, — вас ждут в Лондоне и для того, чтобы вручить причитающуюся вам премию — десять тысяч фунтов.

Через два дня после возвращения из Лондона, куда Викхэм ездил в сопровождении Хукера, чтобы закончить все расчеты по плантации, Хукер знакомит его с Джорджем Даллье, прибывшим из столицы, дабы лично удостовериться в успешном ходе дела.

И вот они обходят оранжереи. Даллье поражен. И вечером, когда он прощается со своим новым знакомым, решимость его, кажется, еще более крепнет.

На следующий день в Кью приезжает секретарь Королевского географического общества Клементс Маркхэм.

Он тоже осматривает теплицы. Между ним и Викхэмом очень быстро завязывается оживленная беседа.

— Перу — о да! Перу я знаю прекрасно! Я несколько лет путешествовал по этой стране и, думаю, вас это заинтересует, в шестьдесят первом году вывез оттуда в Индию хинное дерево. Впрочем, — добавляет Маркхэм, — смертной казнью это не грозило!

— Значит, вы бывали и в Индии!

— На Индокитайском полуострове и на Цейлоне. А вот Бразилия мне совсем мало знакома. Если бы я не читал в свое время с таким вниманием ваших статей, я бы не смог сейчас назвать вам ничего, кроме двух-трех рек и некоторых цифр. Кстати, — продолжает он немного погодя, — еще тогда, при чтении этих статей, мне захотелось познакомиться с вами! Особенно интересным показалось мне ваше сообщение, в котором вы, к сожалению очень кратко, описываете жизнь бразильских сборщиков каучука.

— Вам хотелось бы узнать об этом побольше?

— Как вам сказать. Вы ботаник. Не думаю, чтобы вам стоило углубляться в своих работах в социальные вопросы, — говорит Маркхэм. — Ваше описание не лишено известной односторонности, оно дается с точки зрения сборщика. Меня же эта проблема по некоторым причинам интересует с другой стороны, с точки зрения предпринимателя.

Генри Викхэм пожимает плечами.

— Предприниматели одинаково ведут такие дела по всей Южной Америке: в Бразилии, в Колумбии, в Перу…

— Но как именно? Как они ведут дело?

— Они дают сборщику подписать договор, в котором указан срок, на который он нанимается, и поденная плата. Прежде сборщикам платили за вес собранного ими каучука, без всякого договора.

— А работают тоже везде одинаково?

— В южных районах штата Пара деревья надрезают ночью, так как днем на солнце млечный сок слишком быстро свертывается. На Тапажосе каучук собирают по методу Семнамби, при котором тоже особо важную роль играет свертывание сока: каучук коптят лишь слегка. Есть и другие способы.

— Вы говорите ночью? И довольны сборщики такой жизнью? Прилично они зарабатывают?

— Они могли бы жить неплохо. Оплата сравнительно высокая, специально чтобы привлечь побольше сборщиков. Но, судя по моим наблюдениям, бедняги все равно влачат жалкое существование! При помощи водки и женщин хозяева выманивают у них все деньги. Зачастую они получают на руки даже не деньги, а боны. По истечении срока найма производится расчет, причем из заработка вычитают до сорока процентов! Я не преувеличиваю. Да и где индейцу разобраться, что вписано в его книжке! Большинство вообще не умеет читать. Они влезают в долги. Работают сверх всяких норм, чтобы не умереть с голоду. И в конце концов все-таки погибают! Мне рассказывали о таких случаях.

— И они не пытаются сопротивляться?

— Их сопротивление — это побег из лагеря.

— И это единственная форма протеста?

— Да, единственно возможная. В лагерях масса хорошо вооруженных надсмотрщиков. Что же еще может сделать сборщик? В Сеаре однажды ночью из лагеря сбежали все рабочие поголовно.

— И как поступают в таком случае хозяева?

— Посылают в погоню собак — охотничьих собак, специально натасканных на индейцев! Посылают надсмотрщиков с винтовками и веревками и нещадно избивают плетью тех, кого им удается поймать!

Помолчав, Маркхэм произносит:

— Значит, договор? Гм!

Он поднимает взгляд на Викхэма.

— Когда ваши семена дадут всходы?

— В ближайшие дни.

— Полагаюсь на ваши расчеты. Сам же я рассчитываю так: мы отправим саженцы в Ост-Индию, в ботанические сады наших колоний. Там они вырастут, их семена мы распространим в британских районах Малакки и Бирмы и в пригодных для их разведения провинциях Цейлона и Индии. Разобьем там плантации. Как можно больше! Как можно обширнее! И если я так подробно расспрашиваю вас, мистер Викхэм, то тому есть причина: в Бразилии каучук добывается уже в течение десятилетий. Бразильские предприниматели накопили большой опыт в обращении с рабочей силой…

— А мы?

— А мы, — отвечает Маркхэм, — а мы, возможно, используем этот их опыт.


19


В эти дни Бакстон и Даллье несколько раз наведываются в Кью.

Бакстон, осуществляющий связь между всеми участниками операции, передает вопросы и ответы, пожелания, приветы, задания и соглашения, извещает о намеченных визитах, доставляет известия из Ливерпуля и из Лондона.

Что же касается Даллье, то он ожидает осуществления своих деловых планов с хладнокровием человека, заранее рассчитавшего шансы на успех и будущую прибыль. Он дважды заводит с Генри Викхэмом разговор, в ходе которого высказывается об экономических перспективах Англии, о мировом рынке и бирже, о расширении колониальных владений, о растущих ценах на каучук.

Однажды под вечер Хукер приходит к Викхэму в сопровождении высокого худощавого человека с твердым и чуть надменным взглядом, кажущегося благодаря фраку и цилиндру юношески стройным.

Хукер представляет их друг другу.

— Мистер Викхэм и лорд Сесил Крэнборн, маркиз Солсбери, наш министр по делам Индии!

Не замечая неловкого поклона Викхэма, маркиз обращается к нему:

— У этого плана дальний прицел, мистер Викхэм! Подумайте о будущем. Британской Индии понадобятся способные ученые.

— Милорд, я всегда сочту честью для себя служить своей стране.

— Я слышал, что на днях вы снова собираетесь в Лондон?

— Да.

— Вас примут в члены Королевского научного общества.

— Благодарю вас, милорд.

Маркиз проходит по теплицам и расспрашивает о подробностях предприятия. Прощаясь, он говорит Викхэму:

— Англия по достоинству оценивает своих лучших сынов и сумеет наградить заслуженного и сознающего свою ответственность человека, когда настанет время для этого.

Хукер, в кабинете которого вечером, как обычно, собираются на короткое совещание сотрудники, отводит Викхэма в сторону и спрашивает его:

— Правильно ли я вас понял сегодня днем? Вы принимаете наше предложение? Вы отвезете саженцы на Цейлон и возглавите уход за ними?

— Да, сэр. Все решено, — отвечает Генри Викхэм. — Я еду!


Через двенадцать дней после посева в обеих оранжереях начали пробиваться первые зеленые ростки.

Прошла еще неделя-другая, и у всех появилась уверенность, что на этот раз труды и деньги не пропали зря: из круглым счетом семидесяти тысяч высеянных семян бразильской гевеи более двух тысяч восьмисот дали всходы.


20


Один из последних вечеров июля.

Премьер-министр Дизраэли сидит за столом в своем кабинете и просматривает переписку, которую уже несколько месяцев ведет с турецким правительством.

За эти месяцы лицо его осунулось и постарело.

Аграрный кризис, надвигающийся на Европу, и стремительные темпы развития германской промышленности после 1871 года не слишком большая помеха для его внешнеполитического курса. Гораздо страшнее движение за независимость, охватившее славянские народы; оно уже вызвало ряд военных столкновений и создало угрозу английскому влиянию на Балканах. Гораздо страшнее и своекорыстная «освободительная» политика царя Александра Николаевича, с которой Дизраэли сталкивается на Балканах и на Дальнем Востоке, в Средней Азии и в Константинополе.

Единственная возможность помешать царю — это организация крупного военного конфликта, на который он надеется, когда понадобится, склонить повелителей Османской империи. Под грохот пушек на европейском континенте Англия спокойно сможет заняться дальнейшей колонизацией Юго-Восточной Азии.

В дверь стучат.

Появляется слуга в красной ливрее и докладывает:

— Маркиз Солсбери и сэр Джозеф Хукер!

В комнату входят оба посетителя. Дизраэли поднимается и идет им навстречу. Он здоровается с Хукером, которого ему представил маркиз, и после первых же слов ученого просит:

— Меня очень интересует ботанический сад в Кью, и я был бы весьма признателен вам, сэр Джозеф, если бы вы рассказали мне, как там идут дела.

Все садятся. Хукер начинает.

— Мне доверительно сообщили, милорд, что вы знакомы в общих чертах с планом, к которому я вернулся после пятилетнего перерыва и который благодаря вашей благосклонной поддержке и содействию нескольких достойных джентльменов в значительной мере уже осуществлен.

Дизраэли кивает.

— Успех второго этапа операции, — продолжает Хукер, — то есть внедрение бразильского каучукового дерева в Юго-Восточной Азии, зависит от того, удастся ли получить в ботаническом саду в Кью достаточное количество саженцев из добытых семян. Эта проблема теперь решена. Достаточное число семян дало всходы!

— Следовательно, можно надеяться, что удастся и все остальное?

— Последнюю опасность представляет перевозка, которую придется перенести саженцам. Мы постараемся произвести ее с максимальной осторожностью.

После минутного молчания Дизраэли говорит:

— Что ж, это добрая весть.

Хукер продолжает:

— Нужно организовать первую большую плантацию гевеи. Мне удалось заинтересовать этим делом одного лондонского коммерсанта, мистера Джорджа Даллье. Он ведет переговоры о покупке обширных участков на Малакке и ждет момента, когда мы сможем предоставить в его распоряжение первые годные для посадки молодые деревья.

— Будем надеяться, что мы встретим такое же понимание и со стороны плантаторов на Борнео и в Ассаме, — говорит маркиз с легким сомнением в голосе.

Дизраэли уточняет:

— Ваша задача, дорогой друг, убедить их в плодотворности проекта.

— Безусловно.

— Между прочим, я располагаю достоверными сведениями о том, что голландцы предпринимают в Нидерландской Индии серьезные шаги, чтобы организовать добычу плантационного каучука.

— Они не смогут конкурировать с нами, сэр.

— Никоим образом. Индийская смоковница отнюдь не поможет им в этом, — дополняет Хукер.

Он обращается к Дизраэли.

— Разрешите, милорд, закончить мое сообщение. В настоящее время мы ведем приготовления к отправке саженцев на Цейлон быстроходным пакетботом. Там их высадят в питомнике, а затем, когда они достаточно окрепнут, переправят в те районы наших колоний, где условия благоприятны для разведения гевеи. Мистер Викхэм, оказавший столь ценные услуги при реализации плана, берет на себя руководство по уходу за саженцами на Цейлоне.

— Что он собой представляет, этот Генри Викхэм?

— Очень способный человек, пользующийся нашим полным доверием.

Дизраэли пристально смотрит на своих собеседников.

— Очень важно, — произносит он наконец, — чтобы мистер Викхэм хорошо понял, что происходит. Англия прокладывает новую дорогу для своей экономики, и мы вовсе, как бы поудачнее выразить эту мысль, мы вовсе не заинтересованы, чтобы общественность знала, откуда берутся камни для этой дороги. Пусть мистер Викхэм не забывает об этом, — заканчивает он, едва заметно улыбнувшись, — если он, как я надеюсь, собирается помочь нам подвести под эту дорогу солидное основание!

Маркиз и Хукер поднимаются. Дизраэли провожает их к дверям.

Добрых полчаса он расхаживает потом по своему кабинету.

Наконец снова садится за стол и углубляется в переписку с правительством Турции.


Втайне от всех готовился к приему гевеи профессор Крэбри, директор ботанического сада в Хенератгоде на Цейлоне.

Втайне от всех выкопали из обеих теплиц саженцы, перевезли их из Кью на Темзу и разместили в специально оборудованном «тропическом зале» на пароходе «Герцог Девонширский».

Генри Викхэм поднялся на борт корабля. Втайне от всех «Герцог Девонширский» вышел в ночь с 6 на 7 августа из лондонского порта.


21


Судно выходит из Па-де-Кале в Ла-Манш. По левому борту проплывают и исчезают во мраке огни парохода, следующего из Шербура.

На палубе тихо.

К исходу сырого туманного утра перед кораблем открывается темно-синий простор Атлантического океана. «Герцог Девонширский» огибает скалистые берега Бретани и ложится на юго-западный курс, прямо на северную оконечность Пиренейского полуострова.

В просторном «тропическом зале», оборудованном на нижней палубе, Генри Викхэм наблюдает за растениями, пересаженными в железные ящики с землей. Он следит, чтобы поддерживалась нужная влажность земли. Ежечасно проверяет по градуснику температуру в зале.

Ночи теплые и наполнены гулом и тяжелыми вздохами машин парохода. За горизонтом скрывается мыс Финистерре. «Герцог Девонширский» проходит мимо города Опорто, мимо залитой солнцем бухты Авейру, мимо устья Тежу и лиссабонского порта и, достигнув мыса Сан-Висенти, поворачивает на юго-восток, в Кадисский залив.

Упрямому ветру удается иной раз взволновать море, но к рассвету, когда Генри Викхэм выглядывает из иллюминатора своей каюты, перед ним обычно снова расстилается неподвижная гладь.

Из воды встают красные скалы Гибралтара. «Герцог Девонширский» входит через пролив в Средиземное море и, не останавливаясь, следует дальше на восток, вдоль побережья Алжира, минуя мыс Кап-Блан и мыс Бон.

Вдали показываются горы Сицилии.

Генри Викхэм, нахмурившись, расхаживает по «тропическому залу». Несмотря на все меры предосторожности, за последние дни погибло несколько саженцев. Он озабоченно заглядывает в ящики: не появились ли и на других ростках болезненно-желтые пятна.

В Порт-Саиде пароход пополняет запасы угля. Генри Викхэм составляет донесение о ходе плавания, адресует его в Кью, Джозефу Хукеру, и посылает матроса с письмом на почту. Снова наведывается в «тропический зал» и приходит в полное расстройство, обследовав своих питомцев: еще несколько растений зачахло.

На следующее утро «Герцог Девонширский» входит в Суэцкий канал. Он медленно ползет между берегами, на которых раскинулись одинокие деревни и поля. Наконец взорам путешественников открывается белая песчаная пустыня. Кое-где между невысокими дюнами поблескивает вода, и время от времени показывается зеленый оазис. А потом вокруг разливается накаленное солнцем необозримое песчаное море, и плавание становится однообразно спокойным.

Вечером судно выходит из порта Суэц, забитого арабскими парусниками и пароходами. Пять бесконечно долгих суток тянется путь по Красному морю.

21 августа корабль снова берет курс на восток. Утренняя заря одела в пурпур Аденский залив.

В «тропическом зале» на нижней палубе Викхэм вырывает из сырой земли сто семьдесят четвертый засохший саженец.

Четыре дня спустя помощник штурмана говорит своему начальнику, показывая на темно-синюю водную гладь, открывающуюся перед ними:

— Коварная бестия этот Индийский океан, сэр!

Горизонт тонет в дымке. Небо пронизано белыми перьями облаков и залито солнцем. Лишь к вечеру с северо-востока надвигаются темные тучи, они растут на глазах, громоздятся друг на друга и быстро застилают все небо.

«Герцог Девонширский» сворачивает к югу, чтобы не встретить шторм бортом. Рядом с рулевым к штурвалу становятся два дюжих матроса. Два других по приказу капитана спускаются на нижнюю палубу, чтобы помочь Викхэму закрепить веревками и ремнями ящики с растениями. Не успели они закончить работу, как «тропический зал» вдруг озаряется огненной вспышкой. Раздается страшный удар грома.

Незакрепленные ящики начинают приплясывать и биться друг о друга. Проклятья людей тонут в грохоте и мраке.

Прошло полчаса, как пронесся шквал, и пароход ложится на прежний курс.

Викхэм стоит посреди рассыпанной земли и помятых ящиков, пытаясь подсчитать урон, который нанесла гроза его подопечным.

К следующему утру ему удается с помощью матросов навести некоторый порядок, водворить на место ящики, собрать разбросанные, поврежденные и раздавленные саженцы, снова посадить уцелевшие, отложить в сторону погибшие, заменить разбитый термометр новым и поднять температуру в «тропическом зале» до нужного уровня.

Лишь закончив все дела, Викхэм выходит на палубу подышать свежим морским воздухом.

Невозмутимой голубой гладью раскинулся Индийский океан.

К вечеру двадцать третьего дня плавания в северо-восточной части горизонта показывается длинная темная полоса, на которую берет курс «Герцог Девонширский».

Вскоре из туманной дали выплывают верхушки кокосовых пальм.

Со скалистых островков, разбросанных у побережья, в воздух поднимаются стаи кричащих птиц.

Генри Викхэм стоит рядом с капитаном на мостике и вглядывается в коралловые рифы, на которых, словно снег, сверкает пена прибоя, любуется открывшимся за ними зеленым, залитым солнечным светом берегом.

Перед ним цель его путешествия! Остров, на котором он разведет бразильскую гевею!

Цейлон!


В пути погибло более шестисот саженцев. Почти в четыре раза больше Генри Викхэм благополучно доставил в порт Коломбо. Там 31 августа 1876 года его встретил профессор Крэбри. Растения погрузили на повозки и через несколько дней пути доставили в глубь острова, в ботанический сад Хенератгоды.

Здесь их и высадили в землю. Уход за ними был возложен на нескольких ботаников-англичан под общим руководством Генри Викхэма; вскоре он уже мог сообщить Джозефу Хукеру, что две тысячи саженцев «прижились» на Цейлоне.

Английское правительство поручило профессору Крэбри организовать в Хенератгоде ботанический институт и подготовить в нем возможно больше специалистов по выращиванию каучуковых деревьев на плантациях.

Преподавание ухода за бразильской гевеей в институте взял на себя Генри Викхэм.

«Теперь, — писал он 20 декабря Клементсу Маркхэму в Лондон, — ничто не мешает нам приступить к организации плантаций, и чем раньше мы это сделаем, тем лучше…»

Через год первые деревца перевезли на судах в Сингапур и Калькутту.


Глава шестая

Колония


Первые английские плантации пряностей возникли на западе полуострова Малакка в начале XIX века. В то время эта территория не отличалась высокой плотностью населения, и британская Ост-Индская компания была вынуждена расходовать большие суммы на вербовку рабочих на Малайском архипелаге и в Индии и на перевозку их на Малакку. Страну наводнили десятки тысяч чужеземцев — индийцы, малайцы и китайцы. Они пришли с Явы, с гор Сиама, из густонаселенных провинций Мадрас и Траванкур. Бросив на произвол судьбы убогие хижины и опаленные засухой поля, сложив в узелок свои пожитки, они, голодные и полураздетые, двинулись за агентом компании, надеясь начать новую жизнь.

Иммиграция не прекращалась в течение всего столетия. Население страны резко возросло. Английские плантации на Малакке умножились и расширились, теперь они снабжали мир также чаем, кофе и сахаром.

Когда в начале восьмидесятых годов голландцы заложили на восточном побережье Суматры первые каучуковые плантации, они тоже разослали своих агентов по всему архипелагу и в Индокитай. И снова обнищавшие люди стали толпами покидать родные места и переправляться на голландских судах на огромный дикий остров. Гам, в джунглях, многие из них погибали, не выдержав изнурительного физического труда. Условия, в которых им приходилось работать у голландских плантаторов, мало чем отличались от рабства. Разочарованные, отупевшие, отчаявшиеся люди надрывались в сырых тропических лесах, продавая свою силу за мизерное вознаграждение. Жили без надежды и без защиты от произвола их белых господ.

Изредка некоторым из них удавалось бежать.


1


Манахи еще раз оглядывается назад, чтобы посмотреть, виден ли плавник акулы, погнавшейся за лодкой еще на рассвете и преследовавшей их весь жаркий день, в сумерки и до позднего вечера, озаренного взошедшей луной.

Под дном лодки скрипит песок.

Услыхав оклик, Манахи свертывает одеяло, берет мешочек с рисом и сходит на берег вслед за мужем. Подставив разгоряченное тело прохладному ночному ветерку, тот вытаскивает из набедренной повязки кинжал и одним ударом перерезает веревку из кокосового волокна, которой прикреплен к лодке балансир. Отбрасывает в сторону мокрое бревно и бамбуковые перекладины. Ударом ноги сталкивает утлое суденышко обратно в воду и долго провожает взглядом перевернувшуюся вверх дном лодку, уносимую течением из бухты на простор переливающегося в лунном свете моря.

— Пандаб!

Он оборачивается на зов.

Его жена расстилает одеяло на мшистой полянке посреди кустов и тиковых деревьев.

Он делает движение к мешочку с рисом, но останавливается, увидев ее отрицательный жест.

— Поспи! — И заметив, что она колеблется, добавляет: — Нам еще долго идти. До деревни далеко.

Он присаживается на корточки рядом с ней. Прислушивается к ее дыханию, которое постепенно становится глубоким и ровным. Распрямляет плечи, ноющие от долгой работы на веслах. Разглядывает натруженные ладони. Прячет в них лицо. И непрерывно думает о днях мучений и позора, оставшихся позади.

Долог, очень долог его путь!

Родился он на восточном побережье Мадраса, у самого моря, по которому ежегодно зимой муссон гонит косые гряды волн. Жил в одной из жалких хижин, обычном прибежище парий, бесправных отщепенцев, питающихся только рыбой. В жаркие летние месяцы перебирался под низкий тростниковый навес, спал на голой земле, два раза в день пересекал на утлом плотике из тростника ревущий прибой, а в ночи полнолуния, когда в деревнях богатые крестьяне закалывают в честь бога Шивы коз, голодный сидел на корточках в своей хижине перед священным фаллическим символом.

Оттуда пришли они с Манахи, и с ними многие другие, поверившие рассказам о привольной жизни на чужбине.

Однажды утром в селении появились всадники — полицейские в белых мундирах и красных тюрбанах, а с ними два желтокожих человека, обутых в сапоги. Они долго говорили с отверженными. Рассказывали о Малакке, большом полуострове за морем. Там, в юго-западной части Малакки, белые господа — сахибы хотят разбить новые плантации. Сахибам нужны рабочие, они будут платить большие деньги. В этой стране огромные запасы риса. Кому по сердцу такая работа, тот навсегда забудет о голоде. Так говорили пришельцы.

И никто из отверженных не захотел остаться дома.

На четырехмачтовом паруснике, который перевез их через море, они встретили малоземельных крестьян с севера, из района дельты, спасающихся бегством от сборщика податей и его подручных.

Они принадлежали к касте вайшьев и близко не подходили к «неприкасаемым», париям. Даже на Малакке, среди непроходимого леса, в котором завербованным предстояло закладывать плантации для белых сахибов, вайшьи сооружали свои убогие жилища вдали от хижин парий.

Шли недели, а дело не трогалось с места. Прополз слух, что сахибы отказались от своей затеи. Не к чему было ехать в эту страну, не получишь здесь ни работы, ни денег.

Белые люди, прибывшие на корабле, раздавали ожидающим рис. Но в один прекрасный день они исчезли из лесного лагеря и больше не вернулись.

Чтобы не умереть с голоду, снова угрожавшего им, парии и вайшьи на разных участках начали выжигать лес под пашню. Наломав в кустарнике сучьев, заменивших им плуг, они засеяли узкие полоски земли рисом, не орошая их, так, как делают самые бедные племена в джунглях Южной Индии.

В чаще девственного тропического леса возникла деревня.

Прошли месяцы.

И снова появились всадники. Они рассказывали о Суматре, большом острове посреди моря. Там собираются заложить каучуковые плантации. Каждый, кто захочет отправиться туда, немедленно получит пятьдесят анн.

Через несколько часов всадники выехали из деревни, а за ними потянулась длинная вереница мужчин, женщин и подростков.

Пандаб и Манахи тоже были здесь. И шли за всадниками на юг до самого моря.

Полные радужных надежд, они поднялись на корабль, ожидавший их у берега, — такой огромный, какого они еще никогда не видели. Здесь им встретились беженцы из Бирмы и из Аракана, которые тоже покинули родину в поисках лучшей жизни.

Белый человек собрал их всех и начал читать вслух по исписанной бумаге, которую называл контрактом. В нем говорилось о работе, о повиновении и о наказаниях. Каждому из них пришлось подойти и нарисовать на такой бумаге темной жидкостью свой знак.

Потом белый человек собрал все контракты, и корабль повез людей по морю к острову Суматра. Уже на следующий день они высадились на берег и оказались среди болот и непроходимых зарослей.

Здесь их разбили на группы и к каждой приставили надсмотрщика. Выдали ножи-паранги, чтобы расчищать кустарник и перерубать толстые лианы. Потом пришлось валить деревья, отсекать ветви от стволов, ломать корни, корчевать пни.

С помощью огня и пилы был расчищен участок, по краям которого им разрешили построить себе хижины из веток и пальмовых листьев.

За один день работы — так было написано в контракте, который прочитал им белый человек на корабле, — каждому причиталось полрупии, то есть восемь анн. Из них главный сахиб удерживал две анны налога. Еще четыре анны они должны были платить за одежду, которую им иногда выдавали, и, кроме того, пол-анны за точку паранга, тупившегося от работы.

На остающиеся полторы анны они могли покупать у управляющего рис и бетель. Но за ними числились еще и те пятьдесят анн, которые им выдали при вербовке, так что в течение первых четырех лет выходило не больше пол-анны в день на человека.

Женщины и дети выполняли такую же тяжелую работу, как и мужчины, но платили им вдвое меньше. Кроме того, они были обязаны бесплатно убирать жилища сахибов.

В лагере вспыхнула лихорадка. Большинство рабочих привыкло к горному климату, к сухим горячим ветрам на равнинных просторах. Они не переносили болотного зловония, укусов насекомых, давящей духоты джунглей.

Люди стали умирать.

Корабль привез новых переселенцев, живших раньше на берегах рек и в долинах провинции Андхра. Но скоро стихли и их жалобные стоны. Один за другим потянулись дни, заполненные изнурительным, беспросветным трудом. Обманутые люди молча переносили град проклятий и ударов, которыми осыпали их белые дьяволы.

Неподалеку от хижин управляющий выстроил из бревен и досок прочный дом; туда можно было ходить по вечерам и получать там табак и чаши с обжигающим горло напитком, издававшим резкий запах.

Надсмотрщики проводили здесь все вечера и, судя по громкому хохоту, веселились вовсю. Здесь в отдельном помещении сидели индийцы, отчаявшиеся в своей судьбе, и управляющий записывал в долг все, что они брали.

Многие из них продали душу новому дьяволу — опиуму.

Они втягивали через бамбуковую трубку сладковатый дым и через несколько минут уже корчились на полу во власти сладостных, распаляющих кровь видений, забывая свою жалкую участь.

Однажды на работе Пандаб увидел, как главный сахиб подошел к Манахи и оглядел ее тело и лицо, словно осматривал лошадь, которую собирался купить.

Она выронила лопату, попятилась. Долго, долго после ухода сахиба она не двигалась с места. Потом убежала в свою хижину. Пандаб, последовавший за нею, не добился от нее ответа.

А ночью она все рассказала ему сама. Растерявшийся Пандаб переспросил:

— Жить у него?

— Да.

— Тебе? Одной?

— Он так велел.

— Я убью его!

Она беспомощно взглянула на него.

— Мой заработок…

— Что, он не хочет отдавать?

Молчание.

И тут Пандаб понял, что им нельзя больше оставаться здесь.


2


Пандаб пробуждается от дремоты, которая свинцовой тяжестью легла на его веки после того, как зашла луна. Превозмогая усталость, он будит Манахи.

Горсть риса — вот весь их завтрак в это утро. Скатав одеяло, Манахи вешает сверток на бечевке через плечо и идет за Пандабом, прорубающим своим парангом путь в чаще.

Тяжелый клинок рассекает лианы и ветки.

К полудню они выбираются на большую дорогу, по которой не так давно шли на юг, к морю, вместе с сотнями других обманутых людей. Они проходят мимо полей, где работают мужчины и подростки, обмениваются приветствиями с встречными путниками, отдыхают в небольшой рощице.

К вечеру перед ними снова вырастает стена леса. На опушке стоят хижины переселенцев, такие же приземистые и чистенькие, какими их помнит Пандаб.

В дверях одной из них показывается человек с черной бородой.

— Привет тебе, Маркех! Дай нам поесть — мы голодны!

Чернобородый внимательно вглядывается и, всплеснув руками, восклицает:

— Пандаб! Ты?!

— Не пугайся!

— Разве вы не ушли тогда с чужеземцами? Или сахибы не сдержали слова?

— Богатство, которое нам обещали, — сплошной обман. Многие из тех, кого ты знаешь, умерли на этом острове. Другие еще живы, но ты никогда больше не увидишь их.

— А вы как сюда попали?

— Мы убежали, нас никто не заметил.

Чернобородый еще раз оглядывает Пандаба, потом Манахи. Качает головой и наконец произносит:

— Входите!

В хижине горит факел, при тусклом свете пожилая женщина растирает между двумя камнями зерна риса. Чернобородый говорит ей что-то на ухо. Она наполняет кашей из пузатого горшка две деревянные миски и ставит их на землю.

Насытившись, Манахи перебирается в угол к женщине, и они сидят там, перешептываясь. Чернобородый подсаживается к Пандабу и говорит ему:

— Значит, вы убежали? Ну, рассказывай!

Пандаб немногословен. Его повествование быстро подходит к концу.

— Мы прятались на острове, пока я не достал в лагере одеяло и немного риса. Паранг я тоже захватил с собой.

— Хороший нож! — заметил чернобородый.

— Когда стемнело, мы вышли на берег. Я знал, где хранятся лодки. Отвязал их все до одной и столкнул на воду. В последнюю мы сели сами и уплыли оттуда.

— Через море?

Пандаб усмехается.

— Разве я не был рыбаком? Мы плыли две ночи и один день, а потом еще целый день шли пешком. И вот мы здесь!

— Хотите остаться тут?

— Сможем ли мы прокормиться в этой деревне?

— Трудно сказать. После вашего ухода пришли новые переселенцы. Они заняли пустые хижины. Шли дожди, и урожай выдался хороший. В твоей хижине сейчас живет другой.

— Что ты мне посоветуешь?

Чернобородый молчит.

— Что я могу тебе посоветовать! — произносит он наконец. — Хижина принадлежит теперь этому человеку. Ты не можешь отнять у него жилье и его клочок земли, Он обрабатывал его.

— Но ведь нам тоже надо жить!

Чернобородый пожимает плечами.

— А стал бы ты опять работать на белых?

— Я готов на все, лишь бы нам как-то устроиться, — мрачно отвечает Пандаб.

— Пойдешь отсюда на восток, вокруг озера и дальше, пока снова не окажешься в больших лесах. Там найдешь место, где сахиб устраивает плантацию. Говорят, что она будет больше других и что там посадят деревья, дающие белый клейкий сок. Сахиб только недавно приехал и ищет рабочих. Так сказал глашатай.

— Глашатай?

— Он приезжал к озеру и спрашивал людей, не хотят ли они работать у белого. Но мало кто согласился, С теми немногими он отправился назад.

— А как мне разыскать плантацию?

— На том берегу спроси любого, где найти Джонсона-сахиба. Его всякий знает. Тебе сразу покажут дорогу.

— А для женщин там найдется работа?

— Думаю, что найдется.

Долгое молчание. Наконец Пандаб говорит:

— Ладно! Пусть попробуют теперь обмануть нас!


Саженцы бразильской гевеи, перевезенные из Кью на Цейлон, должны были послужить основой каучуковых плантаций в Юго-Восточной Азии.

В ботаническом саду Хенератгоды выросло тысяча девятьсот девятнадцать молодых гевей. Двадцать два деревца из этого количества были переданы в 1877 году ботаническим садам Сингапура и Перака.

Семена, полученные с этих деревьев, в 1881 году были распределены для посева в западных провинциях полуострова Малакка.


3


Плантация раскинулась посреди лесов, покрывающих всю западную часть страны. Обширные участки, заваленные срубленными деревьями, серые от пепла сожженных ветвей и листьев, тянутся до самой реки, которая, описав крутую дугу, бежит к морю. На ее берегу выросло несколько бревенчатых складов. На опушке леса стоят хижины индийцев, немного поодаль — жилища белых надсмотрщиков и дом управляющего.

Каждый день над вырубкой разносится рев быков зебу. Восемьдесят, а то и сто животных, соединенных в одну упряжку, пыхтя и фыркая, волокут к реке на железных цепях ствол огромного дерева. Свистят бичи погонщиков, наконец дерево скатывается в воду. Взлетают фонтаны брызг. Раздаются окрики. Петли канатов обвиваются вокруг потрескавшейся замшелой коры и стягивают бревна в плоты.

До самых сумерек зебу месят копытами сырую землю, поднимают широкие, тупые морды, бессмысленно озираются, бредут обратно к опушке, а затем, обливаясь потом и гремя цепями, волокут к реке очередной ствол.

Над джунглями стоит полуденный зной. Пандаб и Манахи выходят на большую прогалину. Они странствовали несколько недель, и, хотя по совету Маркеха запаслись копрой и мукой, все же последние дни им пришлось голодать.

При виде взмокших быков они останавливаются. Только что бревно зацепилось обрубками сучьев за кусты. Животные дергают цепи и ревут. Глаза их налиты кровью. Градом сыплются удары погонщиков на черные косматые спины.

Долговязый мужчина в тропическом шлеме подходит к Пандабу и Манахи. Голос его звучит резко и повелительно.

— А вы что тут стоите?

— Нам нужен Джонсон-сахиб.

— Что вам от меня нужно?

— Господин! Мы ищем работу!

Долговязый сдвигает шлем на затылок и разглядывает обоих.

— Это хорошо, — произносит он затем. — Мне нужны люди, а вы на вид крепкие.

Он обращается к Пандабу.

— Ты говоришь по-тамильски. Ты не здешний?

— Мы из Мадраса, — отвечает Пандаб и показывает на Манахи. — Это моя жена.

— Хорошо. Получите здесь работу, — говорит долговязый. — Но только мы берем не меньше, чем на три года! Мы заключим контракт!

Пандаб кивает.

Долговязый показывает на одну из хижин.

— Располагайтесь пока вот там. А вечером придете ко мне в контору.

У входа в хижину сидит седой как лунь индиец и курит бамбуковую трубку. Он не обращает внимания на пришельцев, даже когда они останавливаются перед ним и здороваются. И лишь когда Пандаб спрашивает, можно ли войти в хижину, старик поднимает глаза.

— Какие вы молодые! На моей родине дома открыты для всех!

— А где твоя родина?

— Ассам, — роняет старик.

Он выпускает дым маленькими расплывающимися кольцами и провожает их взглядом.

— Моя мать называла меня Талембой, — говорит он немного погодя. — Я собирал камедь в лесах у святого Ганга. Теперь я стар и никому не нужен.

Пандаб разглядывает морщинистое лицо старика, его руки, на которых проступают набухшие синие вены. Спрашивает:

— Ты останешься здесь?

— Сегодня вечером белый сахиб скажет мне, чтобы я уходил.

На опушке леса под ударами темнокожих лесорубов валится на землю дерево. С реки доносится рев быков.

Пандаб и Манахи входят в хижину. Она пуста и, видимо, построена совсем недавно. Манахи расстилает в дальнем углу одеяло, кладет узелок с табаком и солью, который подарил им Маркех, и пустой мешочек из-под риса.

Пандаб подходит к двери. Рядом с ней, прислонившись спиной к деревянной стенке, сидит Талемба, продолжая пускать кольца дыма и безучастно наблюдая, как они тают в воздухе.


Расходы предпринимателя, закладывающего крупную каучуковую плантацию, огромны. Одна корчевка джунглей требует значительных средств. На больших участках заболоченной местности приходится рыть канавы и прокладывать дорогостоящие дренажные трубы. Необходимы средства на сооружение домов для управляющих, надсмотрщиков, рабочих; крупные суммы нужно израсходовать на постройку фабрики первичной обработки быстро свертывающегося латекса, а также на посадку деревьев и уход за ними в течение первых пяти-десяти непроизводительных лет.

И тем не менее каучуковые плантации Британской и Нидерландской Индии принесли их владельцам миллионные прибыли.

Что же служило источником этого беспримерного обогащения? Жесточайшая эксплуатация рабочих на плантациях.


4


Человек в тропическом шлеме входит в дом управляющего. Открывает дверь, ведущую в комнату с окнами, закрытыми жалюзи.

У стены за небольшим столиком сидит мужчина в белом полотняном костюме. На вид ему чуть больше сорока. Виски слегка тронуты сединой. Когда он берется за стоящий перед ним бокал, на его руке вспыхивает большой перстень с печаткой.

Мужчина резким движением ставит бокал на стол, поворачивается к вошедшему и раздраженно спрашивает:

— У меня вы служите управляющим или нет? Черт возьми, мистер Джонсон, уж не думаете ли вы, что я приехал сюда из Лондона, чтобы пить ваше виски. Мне нужно обсудить с вами кучу дел, а вы шляетесь где-то по лесу!

Тот, к кому обращены эти слова, кладет шлем на подоконник и вытирает лоб платком.

— Простите, пожалуйста, сэр! Управляющий должен смотреть за порядком. Сегодня утром привезли кирпич для осушительных канав, а наши вербовщики прислали еще сорок человек — для вас, мистер Даллье!

— Спасибо.

Джордж Даллье открывает кожаный портсигар и достает оттуда сигару.

— Техническая сторона, а значит, и набор рабочей силы — это ваше дело, — говорит он, закуривая, и прибавляет ироническим тоном: — Я видел, как вы беседовали с кучкой рабочих. Это и были ваши сорок человек?

— Нет, только трое! Старик, а с ним двое молодых и здоровых. Они пришли сами.

— Зачем вы берете таких старых?

Джонсон пожимает плечами.

— Нам нужно бы еще человек двести! Пока нет ничего лучшего, не приходится быть особенно разборчивым.

Он подходит к письменному столу, стоящему у противоположной стены, и начинает сортировать лежащие на нем бумаги. Даллье задумчиво смотрит на него.

— Джонсон-сахиб, — произносит он. — Кажется, так вас называют индийцы?

— Да.

— И что это должно означать — доверие или страх?

Джонсон грузно опускается в кресло.

— Доверие, а вернее, недоверие, страх, ненависть — в общем, все что угодно! — отвечает он. — А почему это вас интересует?

— Значит, вас ненавидят?

— Они видят во мне не управляющего, а грозного судью! Вот вы не вызываете у них ненависти, потому что только получаете барыши, а устанавливать нормы, сокращать оплату, наказывать предоставляете мне.

— В нашем контракте не предусмотрено, чтобы вы делали мне упреки.

— Это вовсе не упрек, сэр! Вас станут ненавидеть, когда поймут, что именно ради ваших прибылей страдают от голода и плетки надсмотрщика.

Даллье некоторое время пристально смотрит на него. Потом произносит:

— Политика политикой, а дело делом.

Джонсон возражает сухим тоном:

— Это ошибочная точка зрения. Я знаю местных жителей уже пятнадцать лет. Говорят, будто у них нет потребностей. Вздор! Эти люди просто еще не осознали, что у них могут быть собственные потребности. Не дай бог, если в один прекрасный день они поймут это!

— Довольно, — прерывает его Даллье. — Не будем строить догадки!

Он не спеша приклеивает отделившийся от сигары табачный лист и продолжает:

— Цены на каучук растут!

— Будет ли нам польза от этого?

— С тех пор как королева Виктория сделала нашего Генри Викхэма за его заслуги дворянином, он стал важной персоной в английских колониях. Правительство уже привлекает его в качестве советника по административным вопросам, и я полагаю, что разведение семян гевеи начнется вскоре в широких масштабах.

— Семена! Вот в них-то и загвоздка! Через пять-шесть недель часть земли будет уже готова для посева.

Даллье решает:

— Я еду с этим вопросом к губернатору сегодня, сейчас же! Надеюсь, яхта стоит под парами?

— Да, я уже распорядился.

— Хорошо. Мои чемоданы останутся здесь. Я вернусь из Сингапура не позже чем послезавтра. За это время мой секретарь проверит с вами финансовые отчеты. Лучше мне явиться к губернатору пораньше. Найдется у вас еще глоток виски?

Пока Джонсон наполняет бокал, Даллье продолжает:

— В Лондоне меня ждут не раньше, чем через полтора месяца, так что я обязательно пробуду здесь еще несколько дней. Кстати, похоже, что дело обойдется гораздо дороже, чем я рассчитывал. Нет, вы тут не при чем. Придется все же подумать об акционерном обществе, которое взяло бы на себя ведение всего хозяйства за определенный процент участия в прибылях. Но об этом мы еще поговорим!

Одним глотком он осушает бокал.

— Сапада! — зовет Джонсон, повернувшись к двери.

Появляется слуга-малаец.

— Экипаж для туана Даллье!

Через каких-нибудь полчаса Джордж Даллье уже едет в одноколке Джонсона по плантации к реке, где у расчищенного участка берега его ждет паровая яхта — низкое, не слишком изящное судно, которое обычно используется управляющим для связи и перевозок между Сингапуром и плантацией.

Даллье поднимается на борт и располагается в шезлонге под навесом, рядом с каютой, предусмотрительно запасшись газетами и несколькими бутылками содовой.

С берега отдают концы.

Яхта скользит вниз по течению.


Остров Сингапур находится у южной оконечности Малакки и отделен от материка узким проливом. Территория его занимает пятьсот квадратных километров плодородной земли и является важнейшей частью английской колонии Стрейтс-Сетльмент.

Когда Стемфорд Рефлс в 1819 году высадился на этот остров, там жили двадцать рыбацких семей. Остров был покрыт дремучим лесом и служил убежищем малайским пиратам. Его следующим владельцем стал султан Джохора, у которого английская Ост-Индская компания купила Сингапур в 1824 году. Сорок три года спустя он перешел в собственность британской короны.

Господа из правления компании вырубили густые леса, продали древесину, возделали землю и заложили на южном берегу город и порт. Королевская администрация завершила начатое ими дело.

К 1881 году остров был покрыт плантациями, на которых выращивались рис, перец и ананасы; здесь насчитывалось уже сто пятьдесят тысяч жителей. Город Сингапур стал столицей колонии, в нем возникли индийский, малайский, китайский кварталы, выросли храмы, а в европейской части — форт, собор, музей, библиотека, здание христианской миссии, знаменитый ботанический сад, отели, клубы, почтамт, конторы и склады товаров.

Сингапур превратился в крупнейший перевалочный порт Малайского архипелага. Сюда заходили все суда, направлявшиеся на Дальний Восток или в Австралию. Здесь в огромных бункерах хранились горы английского и японского угля. Здесь можно было увидеть малайскую прау, китайскую джонку, арабский сандал, американский танкер, европейское грузовое судно. Здесь скапливались предназначенные на экспорт товары из Борнео, Суматры и Малакки: олово, перец, копра, тростник, тапиока, рис, нефть, лак, саго, арак, сахар, чай, кофе, кожи. Здесь бесконечной вереницей тянулись по трапам сгибающиеся под тюками кули.

У причалов изо дня в день слонялось множество бедно одетых бронзовых или желтокожих людей. Они бросались навстречу сходящему на берег европейцу, окружали его и поднимали неимоверный крик, завлекая куда-нибудь, восхваляя или выпрашивая.

Тот, кто брал одного из бесчисленных рикш, дежуривших на набережной, и ехал по Мидл-Роуд к северу, пересекал Уилки-Роуд и раскинувшиеся по соседству манговые сады, тот попадал к подножию одного из трех Больших холмов и оказывался перед белокаменным зданием, у ворот которого стояли на страже два сипая.

Эти ворота вели в губернаторский дворец.


5


Джордж Даллье бросает рикше полрупии. Выскакивает из легкой коляски и важно шествует мимо сипаев прямо в ворота. Привезший его кули, сунув монету под головную повязку и покрепче ухватившись за ручки своей коляски, бежит, обжигая босые ноги о раскаленный асфальт, обратно к гавани.

Даллье входит в вестибюль. Навстречу появляется чиновник, бросает взгляд на визитную карточку, поданную посетителем, и говорит:

— Будьте любезны подождать одну минуту, сэр!

Вскоре он возвращается и приглашает Даллье в приемную.

С одного из кресел, стоящих вокруг невысокого стола, поднимается человек могучего телосложения. Светлый костюм и пышные седые волосы резко оттеняют коричневое от загара лицо. Даллье становится немного не по себе от властной силы, которую источают прищуренные зеленовато-серые глаза.

Это сэр Ирвин Хервест, губернатор британской колонии Стрейтс-Сетльмент, главный администратор штатов Малакка, Пуло-Пенанг и Лабуан, правитель Сингапура, покровитель шести крупных малайских княжеств и нескольких островных групп, повелитель миллиона двухсот тысяч человек.

Не зависимый от перемен, происходящих во внутренней политике Англии, почти не затрагиваемый сложной борьбой, которая меняет облик Европы, этот человек уже много лет направляет и проводит в жизнь экономическое освоение колонии, издает законы, вводит налоги, назначает чиновников — на горе малайского народа, на благо Британской империи.

Он протягивает посетителю руку.

— Добро пожаловать, мистер Даллье! В своем письме из Кью сэр Джозеф Хукер рекомендовал мне вас. Как обстоят дела с плантацией в Уэллсли?

Они усаживаются друг против друга, и губернатор продолжает:

— В сущности, мы с вами почти знакомы. Я с большим интересом слежу за ходом вашего дела, а вы, вероятно, знаете из моей переписки с Кью, что министерство колоний поручило мне распространение каучукового дерева в колонии.

Даллье кивает.

— Вашего уважаемого брата я знаю лично, — продолжает Хервест. — В свое время я вел с ним переговоры о возможностях закладки плантаций смоковницы. К сожалению, я не мог согласиться с его основными соображениями, и мы расстались, так и не придя к соглашению.

И добавляет:

— Интересно было бы узнать, чем занимается ваш уважаемый брат сейчас.

— Мой уважаемый брат, — отвечал Даллье, иронически усмехаясь, — настолько убежден в эффективности своих замыслов относительно смоковницы, что не поладил по этому поводу не только с вами, сэр.

— Что вы имеете в виду?

— В этом вопросе он остался глух ко всем моим увещаниям и кончил тем, что обратился к голландцам, которые, впрочем, отнеслись к его планам с большим интересом.

В его голосе опять сквозит насмешка.

— Значит, вы уже не руководите сообща лондонской фирмой по продаже резиновых изделий?

Даллье пожимает плечами.

— Мы разделились.

— И что же делает ваш брат?

— Связался с голландцами, как я уже говорил вам, сэр. Он участвует в довольно значительных предприятиях на Суматре и уже восемь месяцев не показывался в Лондоне.

Губернатор пристально разглядывает узоры на полированной поверхности стола.

— Жаль! — произносит он наконец. — Сейчас следовало бы беречь наши английские деньги и вкладывать их только в английские предприятия.

С улицы, проходящей вдоль северной границы парка, доносится звучный голос продавца ананасов. Губернатор пододвигает к Даллье серебряную шкатулку с сигаретами, стоящую на столе, а затем закуривает и сам.

— Сапада!

В комнате появляется слуга-малаец.

— Эти люди внизу должны продавать свои фрукты именно в нашем квартале?

— Будет исполнено, сэр.

Через минуту возгласы на улице замолкают. Губернатор снова обращается к Даллье.

— Довольны ли вы ходом вашего дела? Не испытываете ли каких-либо трудностей?

Даллье выпускает изо рта струю дыма.

— Я буду краток. Вот в чем причина моего визита к вам: управляющий сообщил мне, что примерно через полтора месяца можно будет приступить к посеву. Мне нужны семена.

— И вы получите их вовремя! Совсем недавно мне еще раз пришлось беседовать с директором Ботанического сада. Он заверил меня, что все мои просьбы будут выполняться в кратчайший срок. А я буду просить их поддержать вас. Вы удовлетворены?

— Вполне.

— К подчиненной мне территории, — продолжал губернатор, — помимо Уэллсли, относятся, между прочим, весьма плодородные земли Перака, Селангора, Негри-Сембилана и Паханга! В общей сложности это около шестидесяти тысяч квадратных километров. Треть этой площади занимают обработанные участки, джунгли, луга и тому подобное. Английские плантации охватывают около пятидесяти тысяч акров. Этого было бы вполне достаточно, чтобы обеспечить производство двадцати пяти тысяч тонн каучука в год — не считая участков, которые можно освободить дополнительно, расчистив лес; не считая районов, которые еще будут освоены на Борнео, на Цейлоне, в Индии, и, уж конечно, не считая колоссальных площадей, которые можно было бы занять, если бы удалось заставить хотя бы часть туземного населения Британской Индии выращивать на своих полях каучуковое дерево!

— На полях туземцев? — переспрашивает пораженный Даллье.

— Именно это я имею в виду! Пока что министерство колоний в Лондоне отрицательно относится к этой идее. Да и среди специалистов все еще приходится сталкиваться с довольно скептическими взглядами. Наши почтенные профессора никак не могут себе представить, чтобы нам удалось акклиматизировать гевею здесь, на архипелаге. А сами плантаторы! В Негри-Сембилане, в Уэллсли, здесь, в Сингапуре, — повсюду они готовы производить сахар, кофе, чай, пряности, но только не каучук! Да и чего ради? Они и так прекрасно зарабатывают и не желают рисковать. Мало кто думает о высших интересах Англии, которые так близки вам, мистер Даллье. И все же лед тронется! Лет через десять-пятнадцать мы, возможно, уже будем добывать каучук у нас в Сетльменте!

После минутной паузы губернатор продолжает:

— Вот как я смотрю на это. Ваш брат, конечно, тоже в известном смысле представляет интересы Англии, вкладывая свои деньги на Суматре и распространяя тем самым наше экономическое влияние на Нидерланды. Он добивается, таким образом, как бы экономических завоеваний. Однако пока что нам нужен каждый фунт стерлингов для развития нашей собственной колонии. Мы должны заложить здесь экономическую основу на будущее столетие, иначе голландцы обгонят нас и вытеснят с рынков.

Ситуация сейчас благоприятная. Правда, Бразилия все еще увеличивает производство каучука, но долго ли это будет продолжаться? Самое большее двадцать-тридцать лет, и на мировом рынке никто и не вспомнит о дельцах с Амазонки и их паракаучуке!

Он осуждающе покачивает головой.

— Поэтому было бы лучше, если бы ваш брат в ближайшие годы действовал заодно с нами, и по этой же причине было непростительным упущением, что южно-американские семена попали в руки голландцев!

Даллье вздрагивает от неожиданности.

— Кто это сделал?

— Сама цейлонская администрация. Вслед за гевеей удалось переправить из Колумбии семена кастиллеи и маниока. Они дали прекрасные всходы, и вот эти ослы умудрились снабдить саженцами голландского закупщика — вернее, сделал это один из ассистентов, исчезнувший вместе с агентом.

— Ах черт!

— Да! Вчера мне сообщили, что плантации на Суматре будут заняты смоковницей лишь на шестьдесят процентов…

Ирвин Хервест бросает недокуренную сигарету в пепельницу. Затем произносит уже спокойным тоном:

— Как видите, и у губернатора немало забот. Я прекрасно понимаю сложность стоящих передо мной задач. Что касается каучуковых плантаций, то я многое велел подсчитать, многое сам проверил и продумал. Вот как я мыслю себе это дело: первое время колониальные власти будут выплачивать премии всем плантаторам, которые возьмутся за разведение гевеи. В дальнейшем же этим предпринимателям придется по возможности объединить свои усилия — хотя бы для того, чтобы выдержать конкуренцию. Но такие люди, как вы… — Голос его звучит обнадеживающе. — Вы должны действовать в этом направлении уже сейчас!

— Не так это просто, сэр!

— Конечно! И все же, если вы свяжетесь здесь, в колонии, с подходящими людьми, то это послужит интересам Англии, да и вашей собственной выгоде.

Даллье в нерешительности молчит. Прежде чем он находит ответ, раздается стук в дверь. Снова входит малаец и подает визитную карточку. Губернатор приказывает:

— Проси — сейчас же, немедленно!

И с улыбкой обращается к Даллье.

— Надеюсь, вы извините, что я пригласил его сюда! Сейчас вы познакомитесь с одним из своих соседей по Уэллсли, ярым сторонником кофейных плантаций. Я рассказывал ему о вас. Сначала он вообще не верил, что кто-нибудь станет рисковать такими суммами ради каучуковой плантации. Потом скорчил злую гримасу и поклялся, что еще поговорит с вами по душам. Действительно, как удачно это вышло, — продолжает губернатор, широко улыбаясь, — что он приехал именно сегодня.

— Мой сосед?

— Мистер Эмери Шаутер, член Британско-Малайского союза плантаторов, — самая оригинальная личность во всей колонии, — отвечает губернатор и снова обращается к слуге:

— Я сказал — немедленно!

К ужасу Даллье, через минуту в комнату входит человек в совершенно измятых бумажных брюках. Рубашка распахнута на загорелой груди, из-под сдвинутой на затылок широкополой шляпы торчит короткая седая щетина волос.

— Мистер Шаутер!

Губернатор представляет обоих плантаторов друг другу. Шаутер останавливается как вкопанный и говорит, не отвечая на вежливое приветствие Даллье:

— Так это вы тот самый фантазер?

Он не обращает никакого внимания на губернатора, пригласившего его сесть, и грозной тучей надвигается на Даллье.

— Не думайте, что это так легко пройдет, — выдавливает он мрачно.

Даллье пожимает плечами.

— Вероятно, вы имеете в виду мою плантацию?

И продолжает тем же сухим деловым тоном:

— Не понимаю, чем вам может повредить мое предприятие.

Шаутер скалит длинные желтые зубы. Его моржовые усы трясутся.

— Ведь вы собираетесь разводить каучуковые деревья?

— Именно так.

— И закладываете крупную плантацию на реке Ист-Ривер?

— Да.

— И хотите объединиться с другими плантаторами, которые тоже займутся каучуком?

— Извините, но я не знаю…

— Вот что я вам скажу, уважаемый! Я уже тридцать лет сижу в этой колонии и знаю здешних плантаторов. Они живут в этих краях немногим меньше. Тридцать лет, как мы обходимся без ваших каучуковых деревьев! Торгуем чаем и кофе, неплохо зарабатываем и как-нибудь обойдемся без каучука и в будущем!

Даллье сохраняет спокойствие.

— Мне кажется, что у вас какие-то неприятности и поэтому вы так возбуждены. С чего вы взяли, что каучук невыгоден? Да и вообще — ведь я вас совсем не знаю.

Губернатор кладет руку Шаутеру на плечо.

— Садитесь же! Ваш сосед из Уэллсли так же удивлен вашим неожиданным появлением, как и я. У вас какое-нибудь важное дело ко мне?

Шаутер что-то бурчит себе под нос. Садится, избегая глядеть на Даллье.

— Вероятно, пришли с жалобой, — продолжает губернатор, — или требуете пересмотра цен на кофе.

Шаутер уклоняется от разговора.

— У меня нет времени, сер. Хотел поговорить с вами наедине… Зайду послезавтра.

— Деловое свидание?

— Нет. Нынче вечером Бенджамен Робертс празднует у себя на плантации свое пятидесятилетие. Надо съездить к нему, я приглашен.

— Робертс?

— Он мой друг.

— Робертс? — повторяет губернатор в раздумье. — Он, кажется, тоже из Уэллсли? Занимается чайным листом и сахаром, не так ли?

—. То было раньше, сэр! Теперь он возделывает только чай. Цены на сахар очень упали за последнее время.

— Не заходил ли он как-то сюда вместе с вами?

— Он жил в Сингапуре, а потом перебрался вслед за мной в Уэллсли. Вполне возможно, что мы бывали у вас вдвоем…

Шаутер бросает по сторонам нетерпеливые взгляды.

Но губернатор молчит, и Шаутер резко меняет тон:

— Сэр! Меня беспокоит этот человек! Пожалуйста, объясните мне, как понимать его визит к вам!

И тут же продолжает, не дав губернатору открыть рта:

— Вы что же, намерены спокойно смотреть, как он будет соваться в наши дела?

Ирвин Хервест поднимается со своего кресла, движением руки останавливает Даллье, у которого чуть не сорвалась с губ резкость, и несколько раз пересекает комнату из конца в конец. Потом останавливается перед стариком.

— Британское правительство, — произносит он медленно и с расстановкой, — заинтересовано в том, чтобы бразильское каучуковое дерево нашло распространение в нашей колонии. Правительство окажет всяческое содействие всем, кто займется его разведением. К сожалению, наши плантаторы недостаточно понимают значение этого грандиозного плана. Они привыкли думать только о своей собственной непосредственной выгоде. Их помыслы не выходят за узкие рамки частных интересов, и поэтому — а хотелось бы, чтобы вы это ясно поняли, — именно поэтому мы особенно высоко ценим таких людей, как мистер Даллье, которые умеют сочетать свои личные интересы с интересами своей страны.

— Значит, и вы… и вы туда же! — Шаутер начинает запинаться от возбуждения.

— Я представляю здесь точку зрения нашего правительства. Неужели вы ожидали, что я займу иную позицию?

— Союз плантаторов! — выпаливает Шаутер.

Он срывает с головы соломенную шляпу, которую забыл снять, входя в кабинет, и продолжает выкрикивать раздраженным тоном, размахивая своей шляпой:

— Я член союза! Я вхожу в комитет! Я всем сообщу, как вы стали к нам относиться, сэр! А этот господин… — Он бросает злобный взгляд на Даллье. — Этому господину тоже придется нести ответственность! Уж я об этом позабочусь!

Ирвин Хервест резко перебивает его:

— Союз плантаторов не будет противиться решениям британского министерства колоний, не правда ли?

Рявкнув что-то, Шаутер внезапно вскакивает и, не говоря ни слова, не прощаясь, выбегает из комнаты, хлопнув дверью. Шум его шагов постепенно затихает. Губернатор и Даллье молча смотрят друг на друга.

— И в самом деле оригинальная личность, — говорит наконец Даллье.

Губернатор качает головой.

— Это влиятельный человек! — произносит он серьезно.


Отрицательное отношение плантаторов Британской Малайи к разведению каучуконосов объяснялось тем, что в восьмидесятые годы Стрейтс-Сетльмент в значительной степени еще представлял собой в экономическом отношении целину, освоение которой началось всего за несколько десятилетий до описываемых событий. Поэтому плантаторы хотели первое время ограничиться разведением лишь нескольких, наиболее выгодных культур. И хотя плантации на Сингапуре, Пенанге и в провинции Уэллсли уже с давних пор снабжали мировой рынок пряностями, а в небольших масштабах также сахаром и чайным листом, все же бурное развитие экономики этих районов началось лишь около 1875 года, после образования Малайской федерации. Обширные территории перешли тогда от голландцев в английское управление, а главной культурой у европейских плантаторов на западном побережье Малакки стал либерийский кофе и кофе сорта «робуста». Самыми плодородными из вновь приобретенных были районы Негри-Сембилан, Селангор и Перак. Здесь плантаторы снимали самые высокие урожаи. Здесь они получали самые высокие прибыли. Здесь и в богатой провинции Уэллсли они особенно яростно противились всем мероприятиям английского правительства по внедрению гевеи бразильской на плантациях.


6


Пакетбот, курсирующий раз в неделю между островом и материком, доставляет Эмери Шаутера обратно в Уэллсли. Тут он нанимает «карету», как называют на архипелаге скопированный у голландцев легкий одноконный экипаж, и вскоре уже мчится по тряской дороге на плантацию. Кучер, мускулистый бирманец, стоит на задней подножке коляски и оглушительными криками заставляет лошадь все время идти галопом. С обеих сторон взлетают клубы пыли. Прохожие испуганно шарахаются.

На полном скаку бирманец спрыгивает на землю, стремительно и легко несется рядом с экипажем, подбирает на бегу несколько камней, снова ловко взлетает на свою подножку и, держась одной рукой за спинку тележки, подгоняет лошадь меткими бросками.

Шаутер, успевший за тридцать лет привыкнуть к такому способу передвижения, устраивается поудобнее, насколько это вообще возможно на жестком сиденье и при езде по ухабистой дороге, вынимает обкусанную трубку, набивает ее и сжимает роговой мундштук своими длинными желтыми зубами. Наконец снимает огромную соломенную шляпу, по которой его издали узнают плантаторы и туземцы во всей провинции. Жаркие лучи заходящего солнца падают ему на лицо. Он вытирает платком лоб, и при воспоминании о кратком визите к губернатору в его глазах появляется задумчивое выражение.

Через два часа он уже на чайной плантации Бенджамена Робертса. Лошадь вся в мыле. Бирманец сразу начинает насухо вытирать ее.

Перед домом стоит несколько экипажей. Группа кучеров, присев на корточки, жует бетель.

Шаутер слезает с сиденья, велит бирманцу ждать и направляется к зданию. На крытой веранде расположилась веселая компания. Хозяин — широкоплечий, массивный мужчина, которому явно тесен его фрак, — первым замечает нового гостя, быстро встает и идет ему навстречу.

— Хэлло, Робертс! — приветствует его Шаутер. — Я не опоздал к столу?

— Одного тебя ждем, — смеется Робертс.

Шаутер подозрительно прислушивается к звонкому многоголосому смеху, доносящемуся из открытых дверей дома.

— Дамы?

— Паркер и ван Ромелаар приехали с женами, моя старуха немного развлекает их, — говорит Робертс и добавляет, улыбаясь:

— Они сидят в комнате и не помешают нам. Обойдутся и без твоих любезностей.

— Да, этого мне только недоставало — любезничать с ними!

— Что случилось?

Шаутер удерживает приятеля, уже повернувшегося к веранде, и восклицает:

— Да я готов лопнуть со злости!

И продолжает ожесточенно:

— Наш губернатор-то! Ведь и он против нас! Сегодня я его наконец раскусил!

— Да что такое? В чем дело? — удивляется Робертс.

Не получив ответа, он добродушно посмеивается, кивая на странный костюм Шаутера.

— Это на тебя похоже — заявиться к губернатору в таком виде.

Шаутер делает пренебрежительный жест.

— Что же, прикажешь втискиваться в такой же черный мешок, как у тебя? Да ты лучше послушай, ведь дело-то нас всех касается…

Но тут раздается голос одного из сидящих на веранде мужчин.

— Эй, Робертс, Шаутер! Что вы там застряли?

— Расскажешь наверху, — говорит Робертс. — Послушаем уж все вместе.

На веранде Шаутера встречают приветственными возгласами. Мужчины, согласно обычаю явившиеся все как один во фраках, пожимают ему руку — ван Ромелаар, седобородый тучный голландец, оставшийся в этих краях после того, как они перешли в собственность британской короны, Гопкинс и Паркер, плантации которых граничат с землями Робертса, и Браун, самый молодой из них, всего два года назад приехавший из Англии, стройный шатен и весельчак, у которого все время сверкают в глазах искорки смеха.

Мужская компания рассаживается. Шаутер берет со столика, стоящего у самого края веранды, большую коробку и достает оттуда бразильскую сигару. Робертс говорит:

— Шаутер был у губернатора и привез нам новости!

Все умолкают. Шаутер откусывает конец сигары, выплевывает его и кивает.

— Правительство хочет заставить нас разводить каучуковые деревья.

На несколько минут воцаряется тишина. Затем взрыв всеобщего возмущения.

— Что ты там болтаешь?

— Заставить?

— Правительство? Нас? Каучук? Черта с два!

— А с тобой не пошутили?

— Апи! — кричит Шаутер.

Малаец, сидящий в сторонке с тлеющем фитилем в руках, вскакивает и подает ему огонь.

Шаутер выпускает изо рта мощную струю синего дыма, застилающего весь стол.

— Заставить — это надо понимать так, что губернатор поддерживает того дурака, который закладывает плантацию на Ист-Ривере, — объясняет он.

— Того самого, о котором ты уже рассказывал?

— Торговца каучуком?

— Который вкладывает такие колоссальные деньги в свое дело? Не Даллье ли его имя?

— Он самый, — роняет Шаутер.

Мужчины переглядываются.

— Все остальное яснее ясного, — продолжает Шаутер, повысив голос. — Губернатор не сказал этого прямо, но из его слов было абсолютно ясно, что правительство намерено разводить каучуконосы повсюду в колонии, а для этого ему нужны мы!

— Одну минуту! — перебивает его Робертс. — Я, кажется, слышал, что в Пераке они уже начали это дело на нескольких плантациях.

Шаутер рычит:

— Здесь им это так просто не удастся.

Все хмуро потягивают сигары и сидят, молча уставившись в пространство.

— План-то сам по себе не нов, — произносит наконец Гопкинс.

Он пытается сказать еще что-то, но замолкает, заметив появившуюся в дверях миссис Робертс. На ней платье в красную и синюю полоску, придающее ей сходство с попугаем. Она любезно здоровается с Шаутером, который против обыкновения даже привстал со своего места, а затем обращается ко всем присутствующим:

— Стол накрыт. Надеюсь, беседа не настолько увлекательна, что гости забыли о еде?

Мужчины поднимаются, бросают недокуренные сигары и следуют за миссис Робертс в гостиную, где сидят супруга ван Ромелаара и миссис Паркер с двумя дочерьми.

На шее у голландки висит цепочка с оправленным серебром капским алмазом темной воды. Она улыбается молодому Брауну. Компания рассаживается за большим столом посреди гостиной. Девицы Паркер перешептываются и хихикают. Мужчины, по всей видимости, чем-то расстроены и не уделяют должного внимания первому блюду — черепашьему супу с печеным рисом. Потом две девушки-малайки подают на подносах жаркое из агути с луком и красным перцем. Разговор за столом не клеится. Голландка с кислой миной разглядывает свой алмаз. Миссис Робертс подталкивает мужа и что-то шепчет ему. У того делается испуганное лицо.

— Тост? Да что ты, Винни! Произнеси его сама!

Постепенно настроение все же улучшается. Во время десерта, на который подали ананасы и плоды манго, Шаутер вдруг хватается за свою седую, щетинистую голову и, подергав себя за ус, смущенно ворчит:

— Ах ты черт! Я, кажется, забыл тебя поздравить, Бен?

Окна комнаты дрожат от оглушительного хохота.

— Подарков не надо! — кричит развеселившийся Паркер. — Он строго-настрого запретил их, а то бы я привез ему крокодила!

Робертс бьет кулаком по столу.

— Ваши рюмки!

Малайки приносят несколько бутылок темно-красной мадеры. Все встают и поднимают бокалы за здоровье хозяина дома. На некоторое время снова устанавливается непринужденная обстановка, господствовавшая до приезда Шаутера. И в конце концов Бенджамен Робертс все же произносит тост, причем, к всеобщему удивлению, даже ни разу не запинается.

Встав из-за стола, мужчины опять уходят на веранду. Служанка несет за ними бутылки и бокалы и ставит их на стол. Развалившись в плетеных креслах, гости тянутся к ящичку с бразильскими сигарами.

— Апи! Эй, Апи!

Слуга обходит всех с зажженным фитилем. По веранде расплываются облака дыма. Робертс бросает девушке:

— Закрой-ка дверь!

Все молча курят. Никто не дотрагивается до бокалов с вином.

— Судя по тому, что мы до сих пор слышали, — заводит наконец разговор Робертс, — правительство собирается отобрать у бразильцев монополию на каучук.

— Бесспорно, — произносит Гопкинс. Паркер прибавляет:

— Это, пожалуй, не такое уж легкое дело!

— Но идея-то недурна, — продолжает Робертс. — Подумать ведь страшно, какие деньги Бразилия загребает за каучук в последние годы! Как ты считаешь, Шаутер?

Старик гневно трясет головой.

— Да сколько бы ни получала! Не подходит нам все это! Все мы стали друзьями здесь, в колонии. Ты продаешь чай, Гопкинс и Паркер — тоже, Ромелаар главным образом пряности, Браун сахар, а я — all right — я развожу кофе…

После небольшой паузы он продолжает:

— Все мы до сих пор получали неплохую прибыль, то есть у нас тут тоже нечто вроде монополии. Наша продукция уже десятки лет славится на мировом рынке, мы даем хороший товар, можем поспорить с Бразилией и Нигерией, у нас, можно сказать, налаженное производство. Да, да! Не говоря уже о том, что было бы нелепо сейчас, когда дело начинает окупаться, взваливать на себя новые расходы, корчевать новые участки, обучать новых рабочих, строить и, наконец, сажать деревья, о которых одному дьяволу известно, будут ли они давать каучук в нашем климате, но зато доподлинно известно — я навел точные справки, — что доход они начнут приносить в лучшем случае через семь лет…

— Подождите! — обрывает он кого-то. — Не говоря и о том, что некоторые ученые вообще сомневаются, выдержит ли каучук с плантаций конкуренцию с бразильским. Я читал… О чем я? Да! Так вот, даже не говоря обо всем этом, в этом деле есть еще одна загвоздка, — а что, если правительству придет в голову продлить наши арендные договоры только на том условии, что мы будем разводить каучуковые деревья? Ведь не первый раз нас пытаются оседлать!

— Верно! — восклицает ван Ромелаар.

— Да и почему бы им не поднести нам такой подарочек? Тогда прощай наша самостоятельность! А этот — с Ист-Ривера, — продолжает Шаутер, — я видел его сегодня у губернатора! Этот кретин…

Робертс перебивает его:

— Не понимаю тебя! Что нам бояться одного?

— Могу тебе пояснить! Пока что он один, но он ищет компаньонов, как и мы искали их в свое время, а это значит, что он рыщет по колонии и забрасывает удочки — не клюнет ли кто-нибудь на его каучук? И хотя этот болван угрохал в свою затею бешеные деньги, ему все равно не найти покупателей, если их не найдет для него администрация колонии.

— Администрация?

— Да! Если каучуковые плантации начнут закладывать по всей колонии, то найдутся и покупатели на них. Тогда уже это будет не единственное предприятие такого рода, тогда каучук станут добывать в огромном количестве — и вот тогда-то можно будет бросить вызов Бразилии!

— Верно! — повторяет ван Ромелаар.

Шаутер говорит, скрипя зубами:

— Потому-то этот тип и подбирает среди нас компаньонов. Да, да, именно компаньонов! Допустим на минуту, что дело у него пойдет на лад и он действительно наживется на своем каучуке. Должно это подействовать на других? Ведь это же будет наглядный пример! И стоит ему найти одного пособника, как немедленно объявятся новые, и тогда в их лице у правительства будет прочная опора, тогда оно сможет действовать против нас куда смелее, тогда и произойдет то, о чем я уже говорил, — на здешних плантаторов наденут каучуковое ярмо!

Он обращается к Робертсу.

— Вот почему этот осел так угоден правительству! И потому-то, Бен, он опасен для нас!

— Ты так думаешь? — все еще сомневается Паркер.

— Еще бы! Правительству с нами не справиться! Если мы не примем на свои плантации ни одного каучукового дерева, то их планы так и останутся планами! Ведь не думаете же вы, что у губернатора есть время самому возиться с каждым из нас?

— Гм, понимаю, — произносит Робертс.

В разговор вмешивается Гопкинс.

— Конечно! Потому губернатор его и поддерживает!

— Черт возьми этих жалких фантазеров! — кричит в ярости Шаутер.

— Но что поделаешь? — говорит ван Ромелаар. — Я голландец. И меня только терпят в этой колонии. Я не могу портить отношения с властями.

На несколько минут воцаряется тишина.

— Вот и нужно всем нам действовать сообща, — предлагает Гопкинс. — Чтоб ни у кого не попало в землю ни единого семени каучукового дерева! Подумайте только, как нам здесь привольно! Дело у всех нас на полном ходу, товар расходится прекрасно, рабочая сила дешевая — ведь малаец доволен и пригоршней риса, да и чего ему еще нужно! Не станем же мы сами рубить сук, на котором сидим! Еще с ума, кажется, не сошли!

Слуга с фитилем, сидящий у края веранды, поднимает голову. Робертс подзывает его.

— Ты что это так уставился? — спрашивает он удивленно.

— Да нет, ничего, туан…

Малаец зажигает цветные фонарики, которыми увешаны все балки и перекладины. На лица ложится тусклый желтоватый отблеск, вино искрится в бокалах. Из-за дома на веранду тоже падает слабый свет, кучера, все еще сидящие кружком, зажгли факелы.

В наступившей тишине раздаются звуки гамеланга.

Робертс раздраженно машет рукой.

Малаец отступает со своим фитилем подальше в тень и снова опускается на корточки.

— Угрюмая скотина! — бормочет Робертс.

Шаутер говорит:

— Гопкинс совершенно прав. Нельзя просто так взять и поджечь плантацию Даллье. Видит бог, я решился бы на это, если бы не…

Он умолкает.

— Ого! — восклицает Робертс, а Паркер с интересом спрашивает:

— Если бы не что?

Шаутер в сердцах отмахивается.

— Во всяком случае, нам нужно держаться дружно! Нужно сделать все, чтобы этой чертовой гевеи не было на наших землях. А я — all right! — я тоже скажу по этому поводу пару теплых словечек в комитете! Вот уж не думаю, чтобы Союз плантаторов оказался совершенно бессильным!

— Договорились! — ставит точку Паркер.

Робертс, который то и дело ожесточенно хлопал себя по шее, говорит:

— Я бы все же предложил перейти в комнату! Москиты, во всяком случае, вредней, чем женщины.

Осушив бокалы, они встают, и Шаутер громко спрашивает:

— Так как же? Договорились?

— Безусловно! — отвечает Гопкинс. — Не о чем тут больше толковать.

И ван Ромелаар подтверждает:

— Верно, не о чем!

С ним соглашаются и остальные. Молчит только Браун. Не произнося ни слова, он направляется вслед за всеми в дом. На его лице глубокое раздумье.


Как и повсюду на Малайском архипелаге, на Малакке жило огромное количество китайцев-иммигрантов. Нескончаемым потоком устремлялись они из Срединной империи на Зондские острова, селились в городах и деревнях, строили хижины, в которых ежедневно возжигали курения перед домашним алтарем, начинали заниматься резьбой по дереву, ткацким, гончарным, дубильным, столярным и плотничьим ремеслом…

К 1881 году почти все кустарные промыслы на архипелаге оказались в их руках. Китайцы вели и всю мелкую торговлю. В какой бы глуши ни затерялся туземный кампонг, в нем обязательно появлялся сначала, один китаец, а вслед за ним и другие. Начиналась меновая торговля, причем китайцы давали за только что собранные свежие плоды дешевые европейские товары; вскоре в кампонге вырастала целая улица лавок, принадлежащих только китайским торговцам и приносящих хороший доход. Игорные притоны в городах и крупных селениях тоже содержались китайскими купцами. Китайские коммерсанты получили в аренду от правительства опиумную монополию. Они открыли китайские театры и наводнили страну китаянками-танцовщицами. Они торговали всем — от драгоценностей до земляных орехов, они управляли поместьями и давали деньги в рост, выжимая последние соки из малайских крестьян. И чем бы они ни занимались, они все делали с одинаковым непоколебимым терпением, с одинаковым непоколебимым усердием. Некоторым из них удалось стать влиятельными коммерсантами с широким кругом знакомств и связей, всегда готовыми взяться за любое выгодное дело. Эти люди ни на йоту не уступали европейским предпринимателям в Британской и Голландской Индии ни своим богатством, ни своей алчностью.


7


В один прекрасный день молодой плантатор Браун садится в коляску и велит кучеру везти его на Ист-Ривер.

Над далекими горными грядами стоит утреннее солнце. С запада надвигаются черные дождевые тучи.

Кучер так вытягивает кнутом желтогривого пони, что тот ржет от боли. Его твердые копытца выстукивают барабанную дробь по дороге. Путь ведет мимо полей и небольших рощиц. Вот экипаж подлетает к кампонгу; у хижин бегают полуголые дети.

Потом они проезжают селение Саррари, где каждые три месяца устраивают ярмарку. Сейчас как раз идут приготовления к торжественному представлению, которое будет дано сегодня, в канун открытия торговли. На краю базарной площади сооружен украшенный гирляндами помост: вечером при свете фонариков на нем под резкие удары анклонга будут танцевать китаянки-танцовщицы.

Первые торговцы уже прибыли в Саррари. Кучер с трудом проезжает между паланкинами, повозками, навьюченными буйволами и кричащими погонщиками.

В нескольких километрах за селением начинается лес. Коляска подпрыгивает на тропе, вьющейся между стволами пробкового дуба, пальм и бананового дерева. Вдруг над самой головой у путешественников раздается оглушительный удар грома, и тотчас с листвы низвергаются потоки воды.

Но проходит немного времени, и солнце снова пронизывает кроны деревьев своими жаркими лучами. Белый туман поднимается от узловатых корневищ, от папоротников, от земли и желтого мха. Коляска объезжает бурелом из наваленных, увитых травой и лианами стволов деревьев. Вчера Браун узнал, что по ту сторону бурелома начинается просека, проложенная в джунглях этим самым «каучуковым плантатором» с Ист-Ривера.

Солнце стоит почти в зените. Показываются первые хижины плантации, гремящие цепями быки, группы деревьев. Браун приказывает кучеру пересечь прогалину. Выпрыгивает из коляски.

У входа в дом управляющего он сталкивается с долговязым человеком.

— Извините, сэр! Вы мистер Даллье?

Оглядев его, долговязый показывает большим пальцем через плечо.

— Он там!

— Видите ли, меня зовут Браун.

— Джонсон, — представляется долговязый.

— А! Управляющий!

Джонсон кивает. Он ведет посетителя внутрь здания, в одну из комнат. Вся обстановка здесь состоит из двух складных стульев, стола и полок с книгами.

— Сию минуту, — говорит он и исчезает.

Через несколько минут входит Даллье. Похоже, он не слишком рад визиту. Когда Браун называет свое имя, тот спрашивает:

— Значит, тоже сосед?

— Совершенно верно. Моя плантация расположена ближе к горам.

— Вы ко мне от мистера Шаутера?

— Что вы!

Браун делает протестующий жест и добавляет:

— Шаутер здесь вовсе ни при чем. Я приехал по своим собственным делам.

Даллье приглашает сесть. Они усаживаются, и Браун начинает разговор.

— Сегодня я впервые попал на ваш участок. Значит, вы собираетесь засадить его исключительно каучуковыми деревьями?

— Я не делаю из этого тайны.

— О вас всякое толкуют.

Браун внимательно рассматривает своего собеседника.

— Я развожу сахарный тростник вот уже два года. В последнее время пришлось сильно понизить цены, вы, вероятно, слыхали, на сахар плохой спрос. Так что я все равно собирался рано или поздно заняться какой-нибудь другой культурой, например кофе. Боюсь только, и оно вскоре подешевеет, ведь его выращивают в других колониях не хуже, чем у нас. Так уж лучше я подыщу какое-нибудь сырье, которое нужно промышленности и не так легко падает в цене…

Он подчеркивает свои слова жестом.

— …Перспективное сырье. Ради такого дела я не побоялся бы в первые годы рискнуть большими средствами.

Даллье поднимает голову.

— Короче говоря, мистер Даллье, — заключает Браун, пристально глядя ему в глаза, — я тоже хочу разводить каучуковые деревья!

— Что ж, момент выбран удачно, — сдержанно замечает Даллье. — Насколько мне известно, правительство бесплатно обеспечивает семенами и квалифицированными специалистами.

Браун оживляется.

— Знаете, к чему я вам все это рассказываю? Любое предприятие такого рода, в том числе и ваше и мое, неминуемо столкнется с трудностями. Ведь вам известно отношение большинства плантаторов! Уж лучше выложить карты на стол и открыто поддерживать друг друга, сделавшись, так сказать, партнерами.

— Это ваша точка зрения?

— Это мое твердое решение.

— А как же ваши друзья?

— Вы преувеличиваете. Из них всех лишь Гопкинса и Паркера я могу назвать своими хорошими знакомыми, и только…

И добавляет:

— Не подумайте, пожалуйста, что кто-нибудь может давать мне указания.

— А мистер Шаутер?

На лице у Брауна появляется недовольное выражение.

— Сэр! Я приехал к вам, чтобы обсудить дело по существу. Конечно, я не могу требовать, чтобы вы приняли мое предложение. Но тогда прошу вас сказать мне это прямо и без проволочек!

Даллье словно только и ждал этих слов.

— Прекрасно, сэр. Должен вам сказать, что я очень рад, тем более что ваш визит свидетельствует об известном доверии ко мне, так как мы еще не знаем друг друга. Что же касается вашего предложения, то я считаю его вполне приемлемым! И я сейчас докажу это, познакомив вас с одним господином. Не знаю, случайность это или нет, но он приехал ко мне сегодня с такими же приблизительно намерениями, как и вы. Наш разговор с ним еще не закончен… Разрешите проводить вас туда?

Пройдя по коридору, они попадают в комнату управляющего.

У окна, закинув ногу за ногу, развалился в кресле Джонсон. Он беседует с одетым в европейское платье китайцем, который сидит у курительного столика.

— Мистер Тао Чжай-юань, — представляет Даллье.

Он усаживает обоих посетителей друг против друга и располагается в кресле.

— Мистер Тао Чжай-юань прекрасно владеет английским языком. Так что нашей беседе ничто не помешает.

Он поворачивается к китайцу.

— Мистер Браун только что сделал мне предложение, аналогичное вашему. Может быть, мы заключим тройственный союз?

Китаец переводит на Брауна взгляд черных раскосых глаз, улыбается и пожимает плечами.

— С удовольствием.

— Вы еще не высказали до конца своей точки зрения.

— Она чрезвычайно проста. Я предлагаю, чтобы господин Даллье и господин Браун посадили вдвое больше каучуковых деревьев, чем предполагали прежде. С момента появления всходов до первого урожая я беру на себя все расходы.

Браун быстро говорит:

— Меня это не устраивает. Я не ищу компаньонов. У меня есть плантация, я могу немедленно приступить к севу и только хотел заключить с вами, мистер Даллье, нечто вроде договора о взаимной помощи, вот и все.

Даллье добавляет:

— Я тоже не вижу причин соглашаться. Уж если я расчищу участок в лесу, разобью на нем плантацию со всеми постройками, получу семена, посею их и дождусь всходов, то дальше я уже ничем не рискую! Ваше предложение, господин Тао, кажется мне столь же невыгодным, как и мистеру Брауну.

Он смотрит китайцу прямо в глаза.

— Да и вообще! Разве мы не исходили из того, что сначала каждый будет развивать свое собственное дело?

— Я передумал.

Даллье обменивается взглядом с Брауном.

— У меня есть другое предложение, — говорит китаец. — Я помогу вам разбить плантацию и немедленно приму участие в расходах, взяв на себя, скажем, шестьдесят процентов.

— Я вас не понимаю, — произносит озадаченный Даллье. Потом он спрашивает Джонсона:

— Вы слышали?

Управляющий равнодушно кивает.

— Пусть убирается восвояси, сэр!

Тао Чжай-юань словно не слышит этих слов. Он снова смотрит на Брауна и обращается к нему любезным тоном:

— Быть может, мистер Браун все же подумает?

— То вы хотели, чтобы вам все принесли на блюдечке, а теперь вдруг…

— Да это что в лоб, что по лбу! — перебивает его Даллье. — Вы норовите по дешевке прибрать к рукам либо прибыль, либо всю плантацию, мистер Тао! Шестьдесят процентов — это значит, что вы стали бы старшим компаньоном. Уж проще прямо подарить вам шестьдесят процентов плантации, чем уступать их за бесценок.

— Как вам угодно, сэр. В таком случае я заложу здесь, на Малакке, свою собственную плантацию. А теперь позвольте мне проститься с вами, мистер Даллье и мистер Браун!

Тао Чжай-юань с непроницаемым выражением подает им руку. Джонсон провожает его к экипажу.

— Нет, в самом деле, сэр! — восклицает Браун, оставшись наедине с хозяином за низким столом. — Неужели вы всерьез думали принять в дело этого господина?

Даллье сердито машет руками.

— Ничего подобного! Да я его сегодня впервые увидел! Сначала он все рассуждал насчет того, что при создании плантации нам нужно оказывать друг другу, так сказать, моральную помощь, и эта мысль казалась мне вполне разумной.

— Но как же… мы, англичане, и этот желтокожий?

— Он ловкий делец, вы это сами видели. И у него есть деньги! Неужели вы стали бы придавать значение предрассудкам?

— Гм! Может, вы и правы.

Возвращается Джонсон, валится с хохотом в кресло, стоящее у письменного стола, и изрекает:

— Вот если бы у него на роже было написано, каково сейчас у него на сердце!

— Давайте лучше обсудим, что нам нужно предпринять в первую очередь, — говорит Даллье, подумав. — Как ваше мнение, мистер Браун, не удастся ли нам облегчить трудности, действуя сообща? Скажем, на каучуковой плантации должна быть фабрика с машинами и рабочими. Значит, нам с вами пришлось бы строить отдельные фабрики, покупать каждому свои машины, обучать своих рабочих — в общем, нести двойные расходы! Понимаете?

— Гм…

— Вывозить каучук мы оба можем только одним путем — по реке. Значит, вам пришлось бы окольными дорогами доставлять свой каучук на берег.

— Верно.

— Это повлечет для вас значительно большие расходы, чем если бы вы могли перевозить латекс по моей земле. Отсюда до реки каких-нибудь четыреста метров, а пристань я все равно буду строить.

Он смотрит на Брауна.

— Думается мне, что нам обоим вполне хватило бы одной фабрики, и выстроить ее нужно здесь, на моем участке! Расходы поделим пополам. Одна фабрика, одно оборудование, рабочие и транспорт — все только один раз! Понимаете?

— Собственно говоря, предложение отличное.

— Вас еще что-то смущает?

— Нет. Но, видите ли, все это нужно хорошенько обдумать.

Браун улыбается.

— Знакомство с вами, видимо, пойдет мне на пользу. Мысли такие у меня появились уже давно, но идти к вам я решился только вчера. Я, пожалуй, приехал бы к вам и раньше, только не хотелось делать большой крюк через все эти деревни на берегу реки. А вчера я узнал о новой дороге, которую вы проложили в джунглях. Вот и отправился в путь.

Взглянув на часы, он говорит:

— Мне хочется выбраться на тракт до наступления темноты. Через несколько дней я снова заеду к вам и сообщу свое окончательное решение. Тогда можно будет обсудить детали.

— Только имейте в виду, что через две недели я возвращаюсь в Лондон, — замечает Даллье, и оба поднимаются.

Джонсон выходит вслед за ними из дома. Ревущие, увязающие в земле быки в это время волокут через прогалину огромное бревно. Браун провожает взглядом погонщиков, размахивающих бамбуковыми палками, потом поворачивается в ту сторону, где в отдалении видны полуголые люди, отвоевывающие участок за участком у джунглей.

— Я просто поражаюсь, сэр! Как только вам удалось набрать в короткий срок так много рабочих?

Джонсон объясняет:

— Тут немало индусов, покинувших свою родину. Часть из них мои вербовщики привезли с далекого севера.

— И много их?

— Нам все еще не хватает людей!

Мимо них какой-то индиец несет к опушке леса связку топоров.

Его тело блестит от жира, дурной запах которого должен отгонять москитов. Джонсон кричит на него:

— Не смей подходить близко, вонючая собака! Обалдел, что ли?

Рабочий пытается уступить им дорогу и, споткнувшись, роняет топоры.

— Да не ушибся ли ты, бедняжка?

Браун ухмыляется, губы Даллье тоже расплываются в улыбке.

Так, улыбаясь, они идут дальше.


8


Пандаб не сводит глаз с белых людей. Что он им сделал, что они издеваются над ним? Разве он не гнет на них день-деньской спину? Разве не отрабатывает своим горбом каждую анну, полученную от Джонсон-сахиба? Разве не платит своими деньгами за проклятое сало, которым он каждое утро оскверняет себе грудь, ноги и руки? Разве не приходится ему ежедневно и ежечасно унижаться, терпя брань надсмотрщика вместо того, чтобы ответить ему ударом кинжала?

Он бросает взгляд на опушку леса.

Один из белых взбирается в коляску, на переднем сиденье которой ждет темнокожий человек в плоской круглой шляпе с острым верхом. Белый оборачивается, машет рукой; коляска исчезает за деревьями, а другой белый идет с Джонсон-сахибом обратно к дому.

Пандаб медленно поднимает тяжелую связку. Медленно несет ее к просеке и вдруг роняет топоры под ноги надсмотрщику.

Крик боли!

Слишком поздно Пандаб защитил лицо руками. Чтобы не упасть, он хватается за свисающую с дерева лиану. По его щеке струится кровь.

Он хватает с земли топор и изо всех сил вонзает его в первый попавшийся ствол. Разлетаются во все стороны кусочки коры, появляется твердая белесая сердцевина, а его мозг все сверлит хохот белых людей, ранивший его тяжелей и больней, чем плеть надсмотрщика.

На листьях гаснут солнечные блики. Тускло поблескивают топоры. Они еще продолжают свое разрушительное дело. Они еще вонзаются в стволы деревьев. Наносят лесу тяжелые, кровоточащие раны, раздирают его корни, его стройные стволы и могучие вершины, калечат и уничтожают его.

Изо дня в день трудятся здесь бок о бок пришельцы из Андхеры, из Траванкура и Мадраса — бывшие крестьяне, бывшие пастухи, бывшие вязальщики циновок, люди, изгнанные из своей касты, и всех их привела сюда одна и та же горькая нужда, голод и отчаяние.

Шудры работают рядом с париями, и тут же гнут спины вайшьи, которые считают себя «дважды рожденными», и люди, занимавшиеся охотой или бродившие и поисках трав, камеди и другой добычи по лесам Малабарского берега и стоящие вне всяких каст. Все они едят порознь, отдельными группами, члены которых входят в одну касту, или не принадлежат ни одной из них, или являются выходцами из одной местности. В отдалении друг от друга стоят и их хижины, в которых они перед фаллическим символом зажигают в честь бога Шивы курительные палочки, приобретаемые по две анны за штуку на складе у управляющего. И все же работа, которую им приходится выполнять с раннего утра до позднего вечера, не позволяет им соблюдать кастовую иерархию, запрещающую находиться в непосредственной близости от членов иной касты, а тем более с изгнанными и стоящими вне каст.

Раздается пронзительный свисток надсмотрщика.

Темнокожие люди пересекают вырубку и сдают топоры на склад. Погонщики ведут своих быков в загоны, сооруженные из бревен на опушке леса. Животные с ревом ломятся в загон, проталкиваются к насыпанной посредине куче листьев и начинают с жадностью жевать. Изнуренные не меньше их люди снимают с них ярма и цепи.

Надсмотрщики отправляются в небольшой домик, стоящий неподалеку от их хижин, шумно рассаживаются за столами, требуют женщин, арака и карт. А Пандаб вместе с десятками других индийцев направляется к черной в спустившихся сумерках реке. Каждый вечер мужчины и женщины моются, стоя по пояс в воде, молча поливают из сложенных лодочкой ладоней те части тела, на которые попало нечистое сало, трут их землей и песком.

Пандаб льет теплую речную воду себе на голову. Обливает грудь и руки. Становится коленями на вязкое, илистое дно, подставляя течению шею и плечи. Ныряет.

А насмешка белых людей все еще жжет его сердце, жжет сильней и обидней, чем рана на лице!


Уже несколько десятилетий в лесах Индии каучук добывали из смоковницы. Английские торговые фирмы закупали это низкосортное сырье, пригодное только для дешевых изделий, и направляли новые заказы своим представителям в Ассаме, Рангуне и Бенгалии. Так в индийских джунглях возникли сборные лагери, аналогичные бразильским, откуда индийцы отправлялись в леса и куда они возвращались через несколько недель или даже месяцев, чтобы сдать управляющему собранный и прокопченный каучук. Мизерного вознаграждения часто только-только хватало, чтобы не умереть с голоду. Залезали в долги и, чтобы рассчитаться, снова отправлялись в лес. Как и в Бразилии, в Индии возникла та система закабаления, которая стала основным «методом» работы колонизаторов. Как и в Бразилии, эта система приносила предпринимателям огромные барыши, обрекая армии сборщиков на болезни, порабощение и гибель.

Газеты того времени пестрели метким определением:

Кровавый каучук!


9


Старый Талемба часто рассказывает об этом, когда они вместе коротают вечера, сидя в хижине, освещаемой тусклым пламенем костра, разложенного перед входом. Талемба сидит, низко склонившись вперед. Пальцы сжимают бамбуковую трубку, глаза полуприкрыты веками, он следит за кольцами табачного дыма, словно видит сквозь них свое прошлое. Печальная речь его льется плавно и неторопливо.

Он рассказывает о джунглях Ассама, где вдоль илистых рек раскинулись целые заросли баньяна, о хижине, выстроенной им на берегу, в которой он прожил долгие месяцы. Он собирал густой сок баньяна в неглубокие ямы, а когда тот застывал, надевал его на палку и держал над огнем, а затем складывал закопченные комья в лодку. И так изо дня в день.

— А потом возвращался в лагерь.

— И хорошо тебе платили? — спрашивает Пандаб.

Старик отвечает не сразу; он молчит, уставившись в одну точку, наконец продолжает свой рассказ: как сахиб ругал его за то, что в комьях попадались камешки и земля, как сахиб сказал, что такой товар недорого стоит, как подсчитал, что за Талембой еще остается долг и ему придется возвратиться в джунгли за новыми комьями.

Но Талемба привез из джунглей только лихорадку, которая надолго свалила его с ног и замучила диковинными страшными видениями. Когда же он справился с ней, оказалось, что его долг вырос еще больше. Из следующей поездки в леса он опять доставил комья, которыми сахиб остался недоволен, и так Талембе еще много-много раз пришлось отправляться в джунгли, а когда он наконец смог рассчитаться со своими долгами, управляющий выгнал его из лагеря, потому что за это время Талемба состарился и ослаб.

— Никто больше не хотел брать меня. Вот так я и попал в эти края, где не встретишь ни одного человека из наших мест.

— А как остальные?

— Да и им пришлось не лучше! Многие погибли и лесу от голода. Других унесла лихорадка или растерзал тигр. А некоторых, — говорит Талемба хриплым голосом, — некоторых даже били по приказу сахиба за то, что комья у них были недостаточно велики.

Пандаб молчит.

Старик уже много рассказывал о своем отце, который тоже всю свою жизнь собирал сок баньяна в болотистых лесах Ассама.

— Это был очень сильный человек. Он мог переломить нож голыми руками и не переводя дыхания осушал сосуд, выдолбленный из большой тыквы. И все же Полосатый убил его одним ударом лапы! Три человека видели, как это произошло. Они сожгли в яме одежду отца и все, что от него осталось.

Помолчав, он добавляет:

— Так что мне еще повезло, что я нашел здесь работу. Тут можно зарабатывать по шесть анн в день!

Вдруг он опять замолкает. Посасывает свою трубку, угрюмо глядя на догорающий костер; наконец встает и укладывается на ночлег в своем углу.

Старик то ворочается и бормочет что-то, то снова затихает.

Наконец дыхание его становится глубоким и ровным.

Пандаб растягивается на своей циновке и безмолвно прижимается лбом к ее шероховатой поверхности. Но вот чья-то рука мягко ложится на его затылок. Он ощущает теплоту тела прильнувшей к нему женщины. Пандаб обнимает ее, и судорога, сжимавшая горло, проходит. На душе у него становится покойно и ясно.

Склонившись к Манахи, он говорит ей тихие, ласковые слова. Она лежит неподвижно, плотно сомкнув веки.

Время от времени по ее телу пробегает легкая дрожь.


В Нидерландской Индии каучук тоже в течение многих десятилетий добывался из дикорастущих смоковниц. Однако уже около 1868 года, вскоре после организации первых плантаций смоковниц на Яве, голландские колонисты столкнулись с трудной проблемой.

В 1825 году дю Бюс, генеральный комиссар Нидерландской торговой компании, ввел в Голландской Индии наследственную аренду, больше того, впервые сдал крупные земельные участки в аренду сроком на двадцать пять лет. Отсюда последствия: наряду со множеством голландских предпринимателей в колонии появились английские, немецкие, французские, португальские дельцы и прочно обосновались там. Деловые кварталы таких городов, как Батавия и Сурабая, вскоре приобрели европейский вид. Товары из колонии потекли в Геную, Гамбург, Лиссабон, Марсель, Лондон, однако в карманы голландцев попадала лишь часть прибылей.

Поэтому голландское правительство издало в 1870 году для Нидерландской Индии «аграрный закон», согласно которому, с одной стороны, плантаторы приобретали право на землю, которого им так не хватало для создания крупных плантаций, а с другой — всякая предпринимательская деятельность в этой колонии отныне разрешалась только голландцам и уроженцам Нидерландской Индии, а также компаниям, основанным в Голландии или Нидерландской Индии.

Впрочем, это не остановило притока иностранного капитала в Нидерландскую Индию, ибо у чужеземцев еще оставалась возможность основывать в Голландии или в Нидерландской Индии свои собственные компании либо становиться совладельцами уже существующих фирм. Действительно, многие дельцы, в первую очередь англичане, приобрели таким образом значительные территории. Так, например, в Амстердаме было основано «Анонимное общество», весь капитал которого находился в руках английской акционерной компании.

Типичным для предприятий такого рода является проспект английской Компании яванских каучуковых плантаций; в нем говорится буквально следующее:

«В соответствии с законами Нидерландского королевства, плантации, которые намечено приобрести, будут сданы в наследственную аренду голландской компании, созданной с соблюдением установленного порядка.

Весь акционерный капитал этой компании должен находиться в руках английской компании.

Назначение директоров голландской компании будет производиться директорами английской компании».

Так Англия постепенно распространяла свое экономическое влияние на обширные районы Нидерландской Индии.

Начало этому было положено в последней четверти XIX века на Суматре.


10


Утром Манахи, как обычно, выходит из своей хижины и направляется к дому Джонсон-сахиба, где она убирает комнаты. В этот момент под щелканье бича из лесу с грохотом выкатывается коляска, пересекает прогалину и останавливается недалеко от женщины.

Манахи с любопытством посматривает на экипаж, из которого выходит белый господин. Он подзывает ее к себе. Она нерешительно приближается. Белый господин стоит, разглаживая свои светлые усы. Вдруг он вздрагивает от удивления и бросается к Манахи, восклицая:

— Черт возьми! И этот парень, с которым ты сбежала, тоже здесь?

Манахи застывает на месте. Взгляд ее прикован к лицу мужчины, который, покачивая головой, пристально рассматривает ее и наконец нетерпеливым жестом велит следовать за собой.

Тихо вскрикнув, она отшатывается от него.

— Ты что, боишься меня? — спрашивает он с усмешкой.

Резко повернувшись, она бежит от него к лесу, перепрыгивая через корни деревьев и обугленные кучи хвороста.

Не замечая веток, бьющих ее по лицу, она прорывает телом лианы, забивается в заросли дикой вишни, задыхаясь, приникает к земле, словно ожидая удара…

Белый человек подходит к дому управляющего, из которого навстречу ему выходит Джонсон. Прибывший коротко приветствует его и спрашивает:

— Брат здесь?

— Кто?

— Господин Даллье, — отвечает тот.

Он проходит мимо управляющего и, войдя в дом, открывает ближайшую дверь, ведущую в кабинет Джонсона. За письменным столом сидит Джордж Даллье и перелистывает книгу текущих счетов. Услышав шум, он поднимает голову и от неожиданности на какое-то мгновение застывает в кресле. Затем поспешно поднимается навстречу вошедшему.

— Роберт — ты?

— Позволь пожелать тебе доброго утра и… как можно меньше неприятностей из-за этих дел, — произносит Роберт Даллье, указывая на книгу, которую его брат отодвинул в сторону.

— Ты приехал ко мне? Садись, пожалуйста…

Роберт кивает и разглядывает ряды конторских папок, полки, мягкие кресла, маленький шкафчик, в котором Джонсон хранит виски.

— По всему видно, у тебя обширные планы! Я видел лесорубов, потом эти быки, новые дома, эта обстановка!

— Это комната моего управляющего, — замечает Джордж.

Роберт медленно подходит к курительному столику и усаживается в кресло. Братья разглядывают друг друга, стараясь не встречаться глазами.

Наконец Джордж решается.

— Я полагаю, ты живешь теперь в Амстердаме?

— На Суматре! На Суматре, дорогой братец! Уже несколько месяцев, — говорит Роберт и добавляет в том же тоне:

— В качестве представителя нашей компании!

— Это что же за компания?

— Нас четверо совладельцев. Каждому приходится по полгода проводить на плантациях, чтобы лично следить за ходом дела. К сожалению, мне выпал жребий ехать первым! Если бы наши земли находились в другом районе колонии, например на Яве, я мог бы поселиться в отеле или обставить домик — вообще создать себе сносные условия. А так жить невозможно. Однако мой срок уже скоро истекает. После меня очередь тен Хоорста.

— А как относятся к этому голландские власти?

— Ну, они-то постарались испортить нам жизнь, эти голландцы! Чего только не перепробовали, лишь бы вставить нам палки в колеса. К счастью, в их законах имеется лазейка для таких, как мы. Наша фирма основана в Амстердаме. И точка!

— А кто другие участники?

— Кроме меня, еще два англичанина! Учти к тому же, что на долю тен Хоорста приходится не так уж много акций. Вот теперь ты приблизительно верно представляешь себе наше дело.

— Значит, тебе это по вкусу?

— В высшей степени!

— А чем ты, собственно, занимаешься на Суматре?

— Немножко присматриваю за работами — вроде тебя!

Роберт иронически усмехается.

— Иногда почитываю кое-что, иногда перекидываюсь в покер с надсмотрщиками — тут всему научишься! — а то просто прогуливаюсь по болотам. Вот уже десять недель для разнообразия играю роль собственного управляющего.

— И не скучно?

— До чертиков!

Оба умолкают. Затем Джордж начинает:

— Я слышал, вы собираетесь сажать маниок?

— Все может быть.

— А кастиллею?

— Не исключено.

— Но ты ведь носился с идеей разводить смоковницу? — замечает Джордж с легким раздражением в голосе.

— О, смоковницу мы тоже сажаем.

В наступившей тишине слышно, как за окном бранится Джонсон.

— Черт побери! Ей давно уже пора быть здесь!

И робкий голос малайца в ответ:

— Я искал повсюду, туан. Ее нигде нет.

— А в хижине?

— Тоже нет, туан…

А потом:

— Прикажете убрать в комнате?

— Ишь чего захотел! Ищи ее, пока не найдешь! Марш к надсмотрщику!

Шаги удаляются. Раздраженное ворчание:

— Шайка лентяев!

Роберт смотрит на брата.

— Что там случилось?

Джордж недовольно пожимает плечами.

— Ну, тогда можно перейти к делу, — предлагает Роберт.

— Вот как, ты хочешь мне что-то предложить?

— А ты воображаешь, что я проделал такой далекий путь, рискуя на каждом шагу сломать себе шею, только ради удовольствия пожелать тебе доброго утра?

— А как ты вообще узнал, что я здесь?

— В Сингапуре чего только не услышишь!

— Ты был у губернатора?

— Угадал.

— Он тебе еще что-нибудь сообщил?

— Да нет! Вот разве только то, что плантаторы суют вам палки в колеса, потому что боятся за свою независимость.

Джордж спрашивает после минутного раздумья:

— Ну, а что ты мне хотел сказать?

— У меня есть предложение. Мои планы тебе известны. Я уже близок к их осуществлению, то есть большая часть деревьев уже посажена и дело обещает принести неплохой барыш. Настолько неплохой…

— Ну, ну!

— Что тебе стоило бы войти в долю и получать свою часть прибыли!

От неожиданности Джордж не знает, что сказать.

— Ты, конечно, можешь еще все обдумать, — продолжает Роберт. — Я пробуду здесь до завтра — конечно, если ты позволишь.

— О, по мне хоть до следующей недели! Но постой, как ты говоришь — «войти в долю»? Но ведь у вас там, кажется, целое акционерное общество?

— Нам нужен еще один компаньон.

— Не хватает денег?

— Ты ведь сам знаешь, все это влетает в копеечку. Корчевание леса, осушение болот, оплата рабочих…

— Но тебе должно быть известно, что мне нет никакого дела до вашей смоковницы!

— А маниок? А кастиллея?

Джордж резко бросает в ответ:

— Будто я не знаю, как они вам достались! Как ни говори, а подкупать ботаника — это подлость!

Но Роберт не остается в долгу.

— А провозить контрабандой семена?

— Я не собираюсь с тобой спорить.

— Я тоже. В конце концов, ведь мы когда-то были компаньонами.

Джордж закуривает сигарету. Выпустив струю дыма, он замечает:

— Тебе известна моя точка зрения!

— Но ведь такой случай подворачивается не каждый день!

— Все равно!

— Ты мог просто купить несколько акций. И не знал бы никаких забот.

— Но пойми же! Это невозможно, даже если бы я и захотел! Ты же сам сказал, что все это стоит кучу денег — корчевание леса, осушение болот…

Роберт насвистывает сквозь зубы. Снова воцаряется молчание.

— Конечно, это меняет дело, — произносит наконец Роберт. — Раз вся загвоздка в этом… Гм…

Пауза.

— А может быть, тебе стоит уступить кому-нибудь часть акций твоей лондонской фабрики?

— Ты в своем уме?

— Ну, я-то уже давно нашел компаньона.

— Это твое дело! Вообще, повторяю тебе в последний раз, — подчеркивает Джордж, вставая с кресла, чтобы выбросить окурок в открытое окно, — что я не собираюсь ничем поступаться ради твоих фантазий. Тем паче лондонской фабрикой!

— Ну, хватит об этом!

Роберт с недовольным выражением разглядывает свои пальцы. Затем произносит:

— Если дело обстоит так, то, ты сам понимаешь, я не могу остаться у тебя надолго. Мне нужно информировать амстердамских компаньонов, да и на Суматре у меня еще хлопот полон рот.

— Желаю тебе удачи.

Джордж полагает, что теперь брату самое время прощаться.

Но Роберт по-прежнему сидит на своем месте. В глазах его загораются странные огоньки.

— Еще одна просьба, совершенный пустяк! Подъезжая сюда, я встретил на твоем поле одну индийскую женщину. Она недели две-три назад сбежала с моей плантации.

— Недели две-три? С Суматры? Каким же образом она очутилась здесь, на моем поле, как ты его называешь?

Роберт ухмыляется.

— Я не хотел тебя обидеть! Мне самому непонятно, как она сюда попала. Наверное, переправилась по морю. Но в ящике стола моей конторы лежит контракт, под которым она нацарапала свой знак. В этом-то я уверен.

Джордж только качает головой.

— Вместе с ней удрал парень, — продолжает Роберт. — Припоминаю, как в то утро, когда они оба исчезли, надсмотрщик доложил мне, что все лодки унесло, так как кто-то перерезал веревки. Я сам ходил на берег и во всем убедился. Концы веревок еще валялись на земле. Ну, а лодки, конечно, поминай как звали — утащило течением. Как ты думаешь, можно переправиться в такой скорлупке через Малаккский пролив?

— Совершенно исключается!

— Но ей это удалось! Значит, либо она летела по воздуху, либо какой-нибудь корабль подобрал ее.

— А парень? Ты его тоже видел?

— Нет. Да он мне и не нужен. Пришлось бы его наказать, а потом того и жди от него какой-нибудь пакости. Людей у меня сейчас более или менее хватает, а из списков его все равно вычеркнули. А вот женщину я не хочу упустить!

— А ты не ошибаешься? Все эти темнокожие ведьмы похожи одна на другую.

— Эту я ни с кем не спутаю.

— Ах вот оно что!

Джордж хмурится. Потом говорит:

— Можешь забирать ее, я не возражаю. Только пусть Джонсон сначала оформит договор. Все равно мы не несем по отношению к ней никаких обязательств. Раз она раньше нанялась к тебе, значит, наш контракт теряет силу.

Роберт искоса поглядывает на брата.

— Не стоит понапрасну возмущаться. Ты проводишь большую часть времени в Лондоне, и общества у тебя сколько твоей душе угодно. А на Суматре, мой милый, совсем другое дело. Для тех, кто несколько месяцев безвылазно просидел в этой глуши… что ж, вполне естественно…

— Для надсмотрщиков и управляющих — пожалуй.

— Ну, знаешь, — возражает Роберт, слегка краснея, — среди индийских женщин есть такие… Ты меня понимаешь?

— Я понимаю, что ты имеешь в виду.

Джордж делает несколько шагов по комнате и снова садится.

Воцаряется неприятная тишина.

Снаружи слышатся возбужденные голоса.

— Туан…

— Тьфу, черт! Я же тебе велел идти к надсмотрщику!

— Совершенно верно, сэр! Этот парень был у меня.

— А, это вы, Гендерсон!

— Вот она, птичка! Марш!

Дверь распахивается. В комнату входит Джонсон, а за ним — надсмотрщик, который тащит-Манахи. Малаец тоже пытается переступить через порог, но Джонсон выталкивает его. Захлопнув дверь, он обращается к Даллье:

— Мы вас не задержим, сэр! Тут дело-то небольшое… — Он кивает на Манахи, которая замерла, потупив в испуге глаза.

Роберт поднимается.

— Она самая!

— О! Вот оно что! Вот она, значит, какая! — восклицает Джордж, бросив быстрый взгляд на брата, и снова принимается разглядывать Манахи.

Надсмотрщик объясняет:

— Она махнула прямо в лес, в самые колючки забилась, еле выволок ее оттуда.

Он показывает руку, покрытую царапинами и укусами.

Джонсон качает головой.

— Она, видать, сбесилась! Эй ты, ведьма, что это тебе вздумалось удирать?

Манахи молчит. И тут вмешивается Роберт.

— Вопрос исчерпан, мистер Джонсон! Я забираю ее с собой.

— Вы?

Джонсон меряет его враждебным взглядом.

— Вы что же, сэр, думаете, что я с таким трудом набираю людей и заключаю с ними контракты только для того, чтобы…

— Контракт со мной она подписала раньше, — перебивает его Роберт.

Джонсон отступает на шаг.

— Вам что-нибудь об этом известно, сэр? — спрашивает он, глядя на Джорджа.

Тот кивает.

— Аннулируйте контракт, Джонсон. Все равно он недействителен.

Управляющий оглядывает Манахи, скрестив руки на груди и покачивая головой.

— Сбежала, значит! Так, верно, и с тем парнем дело нечисто, с которым она явилась сюда?

Роберт поспешно вмешивается.

— Нет, о мужчине я ничего не знаю. Договорились?

Он смотрит на брата. Тот снова кивает.

— Ну, до свидания… — говорит Роберт, протягивая ему руку.

— Всего хорошего, Боб, — прощается Джордж.

Роберт поворачивается к Манахи.

— Пошли!

По ее телу пробегает дрожь; она бледна как смерть, Он хватает ее за руку. Тащит с собой к двери. Выталкивает за порог и, не отпуская ни на секунду, идет к выходу.


Привлечение иностранных рабочих на плантации Британской Малайи и Голландской Суматры вызвало на Малайском архипелаге интенсивную миграцию рабочей силы, а необычайно широкий размах, который она приняла в течение нескольких десятков лет, потребовал правового урегулирования вопросов труда и найма.

Так на Суматре возникло трудовое законодательство, состоявшее из двух частей: инструкции о вербовке и инструкции о кули, которая определяла доставку рабочих и их семей к месту работы и обратно, их размещение, срок действия контракта, заработную плату и цены на продукты.

Но значительно более обширный раздел инструкции о кули занимали параграфы о наказаниях и штрафах, предусмотренных для рабочих на плантациях. В противоположность европейскому трудовому праву в Нидерландской Индии рабочий, не выполнивший обязательств, предусмотренных договором, подвергался преследованию не в гражданском, а в уголовном порядке.

Поскольку в Британской Малайе и на Суматре участились случаи бегства рабочих из-за невыносимых условий труда на плантациях, предприниматели были вынуждены — во избежание финансовых потерь — оказывать друг другу поддержку.

Беглых рабочих не принимали ни на одну плантацию.


11


Поздно вечером вернувшись в свою хижину, Пандаб узнал от Талембы о случившемся. Старик все видел собственными глазами — по его словам, он стоял совсем рядом. Он как раз принес надсмотрщику стакан содовой, а обратно в лес пошел, когда все было кончено.

— Когда она стала вырываться, он ударил ее, проклятый! И втащил в свой экипаж, словно мешок!

— А, а усы у него были? — произносит наконец Пандаб хриплым голосом. — Короткие светлые усы?

Талемба кивает.

— На верхней губе…

Неловким движением Пандаб опускается на землю. Перед ним проплывают жуткие, мучительные картины его жизни на острове за морем. Не раз по ночам он вскакивал весь в холодном поту из-за этих видений.

— Главный сахиб, — чуть слышно шепчет он.

И вдруг вскакивает на ноги. Бежит в угол хижины, где лежит шерстяное одеяло Манахи, хватает его, сворачивает, перебрасывает через плечо, снова нагибается и достает мешок с рисом, паранг, узелок с табаком, жестяную банку.

— Что ты задумал? — тревожно спрашивает Талемба, наблюдая за ним.

Пандаб опускает руку ему на плечо. Потом наклоняется в последний раз и кладет в углу перед фаллическим символом несколько цветков, сорванных в лесу.

Выбегает из хижины и несется через прогалину, мимо строений и загонов для скота.

От возбуждения он никак не найдет тропы, проложенной в джунглях, останавливается, испуганно озирается, бежит обратно и налетает на группу надсмотрщиков, которые уже заканчивают вечерний обход плантации.

Изрыгая проклятья, они окружают Пандаба.


В Британской Малайе из-за недостатка рабочей силы и отсутствия элементарного рабочего законодательства индийцы, малайцы и китайские кули на долгое время попадали под безраздельную власть хозяина плантации.

Существовал так называемый метод трудовых контрактов, в которых большинство положений предусматривало наказание рабочих; каждая цифра и буква здесь были написаны их кровью.

В соответствии с этими положениями владелец и управляющий плантацией имели право наказывать плетью рабочего, пойманного при попытке к бегству.


12


Пандаб стискивает зубы, чтобы не закричать. Прижимается лицом к коре дерева, к которому он привязан. По спине сбегают теплые струйки крови, перед глазами все начинает расплываться, словно в тумане.

Он не спал всю ночь, одна и та же картина непрерывно стояла перед ним: чужеземный экипаж, в котором сидит белый, а рядом с белым — Манахи, неподвижная, беспомощная, связанная, как и он, по рукам и ногам! Ему пришлось ждать своей участи в тесной каморке, куда его заперли надсмотрщики. Выходя, Джонсон-сахиб бросил ему:

— Посиди-ка здесь, поразмысли над тем, что задумал!

Протяжный стон вырывается у Пандаба. К горлу подкатывается тугой комок.

Что они будут делать? Неужели они хотят его убить?

Утром за ним пришли. Повели к лесу и привязали к этому дереву. Созвали всех индийцев и других рабочих и приказали им стоять за его спиной и смотреть. А потом…

Пандаб до крови закусывает нижнюю губу. Он ничего больше не видит. Ничего не слышит, кроме раздирающего уши пронзительного свиста.

Голова его падает на грудь.

Когда он снова приходит в себя, два индийца уже несут его к хижине. Он видит надсмотрщиков, расходящихся по своим местам, видит среди них одного, держащего в руке плеть, видит вокруг себя толпу темнокожих людей, — видит, но все это не доходит до его сознания.

В хижине индийцы кладут его лицом вниз. Прибегает запыхавшийся Талемба с пучком трав, присаживается возле распростертого на земле Пандаба и начинает растирать растения между двумя плоскими камнями. Смазывает выдавленным из трав бесцветным соком окровавленную спину Пандаба.

Проходит много дней. Раны нестерпимо горят и очень медленно затягиваются.

Однажды ночью Пандаб вдруг вскрикивает, вскакивает и бросается из хижины к опушке леса. Попадает на то место, где с прогалины уходит в джунгли тропа, и стремглав бежит в кромешную тьму.

Продирается сквозь чащу, не замечая бурелома, перепрыгивая через поваленные деревья. Выбегает на другую тропу, потом на третью. Не видит, что лес остается позади и перед ним открывается длинная, смутно сереющая в темноте дорога, пересекает ее, несется по небольшим полям, мимо хижин, по влажной траве, вдоль канав и каналов.

Из-за далеких гор взошла луна.

Огромная и багровая, она словно зацепилась за ветку тикового дерева и заливает все вокруг своим кровавым светом.

Внезапно Пандаб останавливается. Боль раздирает его легкие. Он растерянно озирается и видит кругом тени — темные стволы и изящные кроны кофейного дерева.

До него доносится собачий лай. Он медленно бредет дальше и вскоре замечает длинное здание, в котором горит свет, слышит человеческие голоса, крики.

В дверях дома появляются две фигуры, за ними следует третья: белый человек со светлыми щетинистыми волосами и седыми усами.

— Лихорадка… — успевает вымолвить Пандаб и падает ничком под ноги малайцам.

Белый подходит поближе.

— Ах, дьявол! Да у него и впрямь лихорадка, — говорит он, взглянув на неподвижное тело.

Потом ворчит сквозь плотно сжатые зубы:

— Откуда это его черт принес такой глубокой ночью?

И приказывает малайцам:

— Тащите его в дом! Живо!


13


Эмери Шаутер возвращается в свою комнату. Здесь сидят Робертс и ван Ромелаар — в той же позе, что и вечером, когда они приехали сюда и расположились за этим столом.

Они встречают Шаутера вопросительными взглядами. Тот отмахивается.

— Ничего особенного. Всего-навсего какой-то темнокожий бродяга. Не знаю, какой ветер занес его сюда. Больной! Мои парни отволокли его в кухню.

Он подсаживается к своим гостям, достает обкусанную трубку и начинает набивать ее табаком. В свете керосиновой лампы его пальцы отбрасывают на поверхность стола огромные мечущиеся тени. Стенные часы в деревянном футляре тикают громко, со скрипом. Робертс, прикрывает рукой рот, зевает.

— Значит, все в порядке — так? — спрашивает ван Ромелаар таким тоном, словно продолжает незаконченный разговор.

Шаутер зажигает над керосиновой лампой клочок бумаги и прикуривает, затягиваясь с такой силой, что в старенькой трубке слышится шипение и треск.

— Я же вам говорю! Союз плантаторов будет выступать за нас. Вот тут-то губернатору придется несладко! В комитете все страшно злы на него. Они зададут ему жару! Ну, а тогда, — добавляет он, на минуту вынимая изо рта трубку и злорадно усмехаясь, — тогда посмотрим, что запоют эти фантазеры!

— Гм! С Даллье не так просто будет справиться.

— Он три дня назад уехал в Лондон, — замечает Шаутер.

— Говорят, в последнее время Браун стал что-то слишком часто околачиваться у него. Это вызывает разные толки.

Шаутер сидит, угрюмо уставившись в пространство.

— Да, похоже, что и Гопкинс с Паркером, — продолжает Робертс, — тоже не очень-то держат нашу сторону. А Паркер якобы даже публично заявил, что ему вся эта затея с каучуком совершенно безразлична!

— Ну и пусть убираются ко всем чертям! — взрывается Шаутер.

Ван Ромелаар поддерживает:

— Нам таких не нужно!

— Но если когда-нибудь мы им понадобимся, — прибавляет Шаутер, — пусть на нас не рассчитывают! Дудки!

Стекло лампы вдруг начинает слегка дребезжать в бронзовой оправе. Огонь мигает. Пол мягким движением вздымается под ногами, а деревянные стены трещат. Собеседники разом вскакивают, в беспокойстве смотрят друг на друга, прислушиваются.

— Проклятые толчки! — говорит Робертс, через некоторое время вновь обретя присутствие духа. — Живешь и боишься, что дом рухнет тебе прямо на голову, как получилось полтора месяца назад в Салангоре на нескольких плантациях. Ну и страна!

— На этот раз обошлось, — перебивает его Шаутер. — Садитесь!

Робертс отказывается.

— Моя старуха и так устроит мне скандал, что я явлюсь так поздно! Ты как, Ромелаар, едешь со мной?

— Ну, как хотите, — ворчит Шаутер, увидев, что голландец не прочь последовать примеру Робертса. — Пойдемте, я провожу вас.

Экипажи стоят позади особняка. Рядом с ними, сидя на корточках, дремлют кучера. Робертс расталкивает их. Малайцы взбираются на свои сиденья и зажигают факелы. Плантаторы прощаются друг с другом.

— Хорошо, что ты рассказал нам, — обращается ван Ромелаар к Шаутеру.

Тот отвечает:

— Теперь вы в курсе дела.

Стук колес затихает вдали. Шаутер идет обратно в дом, приводит в порядок кое-какие бумаги, прячет их и переступает порог небольшой комнатушки, где обычно спит.

Подле железной кровати сидит стройная малайка. Девушке едва шестнадцать лет. Глянув в ее черные глаза, заблестевшие при свете свечи, он вяло машет рукой.

— Можешь идти!

Молча она выходит из комнаты. Он кричит ей вслед:

— Погаси там свет!

Потом, постукивая о подоконник, выбивает из горячей от беспрерывного курения трубки остатки табака, кладет ее на место и начинает раздеваться.


14


Уже семь дней, как Пандаб живет на этой плантации. Он лежит в углу просторной кухни, в которой хозяйничает малайка. Как только его принесли, она сразу дала ему циновку и теперь все время заботится о нем, кладет ему мокрые повязки на лоб, поит его лимонным соком, кормит и следит, чтобы никто его не беспокоил.

Постепенно силы начинают возвращаться к Пандабу. Навестившему его Шаутеру он заявил, что пришел сюда в поисках работы. Шаутер только недоверчиво взглянул на него, но не выгнал с плантации.

Ежедневно к обеду и к ужину в кухню собираются со всего дома темнокожие слуги, присаживаются на корточки вокруг разожженной плиты и начинают черпать рис из котла, который ставит перед ними малайка. Они лепят из риса шарики и не спеша, громко чавкая, жуют их, время от времени искоса поглядывая на Пандаба. Он почти не обращает на них внимания, лежит неподвижно, скрестив руки на груди и уставившись в потолок. По ночам он тоже не меняет своего положения, лежит молча, подавленный тишиной. И только когда касается пальцами спины, чтобы ощупать глубокие шрамы, у него вырывается приглушенный стон.

Однажды вечером Шаутер снова появляется на кухне. Отослав малайку, он обращается к Пандабу:

— Ну, как, поправляешься?

— Скоро буду здоров, господин.

— Боль еще не утихла?

— Лихорадка уже проходит, господин.

— А боль?

Пандаб удивленно смотрит на него.

— А ну-ка, перевернись на живот, — требует Шаутер.

— Зачем?

— Хочу взглянуть на твою спину.

Пандаб бледнеет.

— Долго мне ждать? — угрожающе рычит Шаутер.

Пандаб ложится лицом вниз. Шаутер осматривает его спину. Протяжно свистит сквозь зубы.

— Да, тут плетка здорово похозяйничала, — замечает он. — Это кто же тебя так, а?

Пандаб молчит. Шаутер повторяет вопрос. Потом внезапно кричит:

— Мало тебе? Получишь больше!

— Джонсон-сахиб! — выдавливает наконец Пандаб.

Он медленно переваливается на спину и не сводит глаз с белого человека.

— Значит, управляющий этого самого Даллье, — задумчиво произносит Шаутер, к которому сразу вернулось спокойствие. — Так ты, верно, мечтаешь рассчитаться с ним, а?

И обращаясь к самому себе:

— Так я и думал! Не зря Джонсон повсюду разыскивает его.

Он уходит.

В ту же ночь Пандаб исчезает с плантации. Большая серая собака, сидящая на цепи у задней стены дома, начинает яростно лаять. Пандаб мчится к дороге, судорожно стискивая в руках узелок, прихваченный на кухне.

Обливаясь потом и валясь с ног от слабости, он вбегает в лес. Сбившись несколько раз с пути, находит все же под конец тропу, ведущую к плантации Джонсон-сахиба.

Путь в темноте нелегок. Летучие мыши шуршат в листве деревьев. Жалобно ухает сова.

Через несколько часов Пандаб оказывается на большой прогалине. Над хижинами стоит тишина. Только из дома, где обычно пьянствуют и играют в карты надсмотрщики, доносится нестройный гул: из открытого окна падает на землю полоса света.

Пандаб останавливается перед деревом, к которому его привязывали, и вглядывается в черную, утоптанную землю, политую его кровью.

Идет к дому управляющего. Долго возится у задней стены, сложенной из бревен и досок, просушенных жарким солнцем. Тенью проскальзывает к сараю, где хранятся инструменты. Это ими темнокожие люди вынуждены изо дня в день уничтожать лес. Об их деревянные и железные рукоятки, их зубья и лезвия они каждый день раздирают и до крови натирают себе руки.

Потом Пандаб бежит к бараку, из которого слышится пьяный галдеж надсмотрщиков.

От дома управляющего потянуло гарью. Пандаб быстрым движением выпрямляется, подбирает свой узелок и мчится обратно по дороге, которой пришел сюда.

Выбравшись на дорогу, он останавливается. Оглядывается назад. Воздев обе руки к небу, издает протяжный победный клич. Над темными кронами джунглей в той стороне, где расположена плантация, поднимается к небу широкое зарево.


15


Долгое время плантаторы провинции Уэллсли только и говорят о пожаре. Толкуют о нем и в малайских деревнях. О нем судачат и перешептываются на рисовых полях и в кампонгах, в низких хижинах и на базаре в Саррари. Кули на плантациях вполголоса обсуждают это событие во время работы.

Кули смеются.

Малайские крестьяне серьезно покачивают головами. Плантаторы тоже качают головами и, кажется, не особенно, расстроены.

Гопкинс и Паркер утверждают, что видели в ту ночь зарево пожара над рекой.

Ван Ромелаар якобы предчувствовал «что-то такое». Браун ходит насупившись и избегает встречаться с остальными.

— Как бы там ни было, — говорит Робертс, снова приехавший однажды под вечер с визитом к Шаутеру, — это все-таки ужасно, что Джонсон заживо сгорел вместе со своим домом. Представляю себе, как кругом валит дым и сыплются искры, и ты соскочил с постели и со сна не разберешь, что к чему, бррр!

И он прибавляет:

— Обоих надсмотрщиков разыскали только через два дня под обломками на пожарище. Бедняги! Выпили, наверно, лишнего.

— А как, собственно, возник пожар?

— Черт его разберет! Поговаривают о каком-то индийце; Джонсон вроде велел дать ему плетей за то, что тот пытался сбежать. Но во второй раз он все равно удрал.

Шаутер вздрагивает. Отхлебнув стоящего перед ним горячего чаю, ставит чашку обратно на стол, смахивает с бороды несколько капель и говорит:

— Ну, это, конечно, все вздор.

Взгляд Робертса скользит сквозь открытое окно по ровной площадке перед домом и падает на ряды кофейных деревьев, стоящих на одинаковом расстоянии друг от друга, словно их сажали с помощью линейки и циркуля. Между стволами то и дело показываются малайцы, несущие тяжелые, полные до краев корзины.

— И все же странно, как это огонь мог распространиться с такой быстротой, — произносит он.

— Перед этим целый день не было дождя, — отвечает Шаутер.

— Говорят, у Джонсона был изрядный запас керосина.

— Да. Весь инструмент сгорел. Расплавились даже кирки и пилы.

У окна появляется малаец.

— Дай-ка на пробу! — кричит Шаутер.

Рабочий берет из корзины пригоршню напоминающих вишню плодов. Шаутер разглядывает их, а затем подносит к глазам Робертса. Тот кивает, Шаутер говорит:

— Вот это урожай!

Вернувшись вместе с гостем к столу, он спрашивает:

— Так, значит, доклад о случившемся уже отправлен губернатору?

— Нет еще. Сначала пришлось отвезти почти всех надсмотрщиков в сингапурский госпиталь. Некоторые из них в тяжелом состоянии. Сейчас хотят дождаться их показаний. Начальник округа, как будто двоюродный брат Джонсона, на прошлой неделе направил на плантацию ирландца с его солдатами. Правда, спасти им уж мало что удалось.

— Рабочие, наверно, все разбежались кто куда?

— И прихватили с собой все, что им приглянулось. Погонщики тоже исчезли вместе со своими быками. По-моему, единственное, что уцелело, — это катер. Начальник округа пока что конфисковал его.

Несколько минут Робертс сидит с отсутствующим взглядом.

— Никак у меня не идет из головы эта история с избитым индийцем, — произносит он наконец.

И вдруг обращается к Шаутеру:

— К тебе ведь прибежал кто-то тогда ночью?

— Кто? Когда?

— Какой-то индиец. Мы с Ромелааром как раз сидели у тебя.

Шаутер скрипит зубами, но не отвечает ни слова. Немного погодя Роберте замечает:

— Похоже, что Даллье теперь крышка.

— Говорят, у него есть брат где-то на Суматре — тоже дурак, помешавшийся на каучуке!

— У голландцев?

— Да, в комитете говорили о нем. Кстати, Союз плантаторов собирается закупить в Сингапурском ботаническом саду все семена каучукового дерева и…

Шаутер делает движение, словно выбрасывает что-то.

— Жаль добра, — говорит Робертс.

— Да ты в своем уме?

— Нет, я просто подумал… Сперва затратили столько денег и трудов…

— А кто их просил — мы, что ли?

Робертс качает головой.

— Это я так, к слову пришлось.

И, помолчав, продолжает:

— Пусть себе возится со своим каучуком на Суматре! Лишь бы здесь его не было!

— Ты только одного не забывай, Бен, — неожиданно говорит Шаутер, — Суматра тоже недурной уголок, и наш брат английский плантатор туда еще доберется!


Малайцы называют этот остров Андалас. Его площадь — четыреста пятьдесят тысяч квадратных километров. В конце XIII века на нем побывал Марко Поло; тогда здесь было восемь крупных государств, в которых господствовал ислам. Название «Суматра» впервые встречается в записях монаха-минорита Одериха из Порденона, путешествовавшего в 1330 году.

Когда двести семьдесят лет спустя голландцы под командованием Корнелия Хаутмана высадились на острове, его территория делилась уже только на три зоны: южную, называвшуюся Батангарией, среднюю — государство Манангкабау и северную — Тана-Батта. Голландцы сначала заняли западное побережье и выстроили там многочисленные торговые фактории, крупнейшая из которых выросла в колонию Паданг.

В течение двух столетий голландские фирмы, объединенные в 1602 году Иоганном ван Ольденбарневельде в Нидерландскую Ост-Индскую компанию, грабили страну и ее жителей. Долгие годы компания была крупнейшим, экономически наиболее мощным и самым четко организованным колониальным торговым предприятием во всем мире. Она создала разветвленный военный и дипломатический аппарат. Неустанно приумножала свое богатство, заключая договоры и развязывая войны, сумела добиться охраняемой законом монополии на торговлю в Ост-Индском архипелаге. Заставляла туземцев выращивать определенные культуры и использовала свою монополию в качестве средства безраздельного господства на островах.

В конце XVIII века вследствие постепенной деградации, вызванной войнами, финансовыми трудностями и коррупцией среди чиновников, компания потерпела крах. Нидерланды взяли колонию в свое владение и разделили Суматру на административные районы.

Некоторые из старинных факторий на западном побережье превратились в большие богатые торговые центры.

Возникли города и в глубине острова. Но голландское государство, пришедшее на смену Ост-Индской компании, преследовало те же цели. Молодому Нидерландскому королевству требовались деньги, и дать их надлежало колонии!

Печальной памяти «система принудительных культур», введенная в Нидерландской Индии генералом ван ден Бошем в 1830 году, возвела в закон те самые методы, которыми прежде пользовалась компания: вместо взимавшегося раньше поземельного налога малайские крестьяне должны были уступить государству пятую часть своей земли и в течение определенного числа дней в году обрабатывать ее для государства. Однако наряду с этим был вновь введен поземельный налог. Принудительные культуры вскоре уже заняли гораздо больше пятой доли участка. Подневольный труд стал отнимать у крестьян столько времени, что они уже едва успевали обрабатывать свое собственное поле. Дошло до того, что половина местного населения занималась исключительно возделыванием принудительных культур.

Каковы же были последствия?

Хинная кора, перец, капок, пальмовое масло и олово нескончаемым потоком потекли в порты, заполняли трюмы судов и принесли Нидерландам богатство и могущество. А в это время на Суматре приходили в запустение рисовые поля туземцев. Начался голод. Погибли десятки тысяч людей. По всей колонии вспыхнуло пламя восстаний.

В конце концов власти были вынуждены отказаться от своей системы принудительных культур и начали сдавать огромные участки в аренду частным предпринимателям. Так на Суматре начался третий период закабаления.

Частные предприниматели заняли изобилующее бухтами западное побережье острова. Они заложили свои плантации в черноземных долинах. Перебрались через горы и разбили новые плантации на склонах, удобренных вулканическим пеплом. Проникли в глубь острова, двигаясь вдоль рек, пробились сквозь джунгли, расчистили леса, проложили дороги, а под конец заняли и восточное побережье. Здесь впадают в Малаккский пролив реки, берущие начало в тропическом лесу. Здесь предприниматели устроили свои каучуковые плантации.


16


Сильными ударами весла Пандаб проводит лодку через беснующийся прибой и направляет ее в устье реки, открывшееся, словно разинутая пасть, в стене джунглей.

Он подавляет усталость, чтобы до наступления темноты успеть как можно дальше проникнуть в глубь этого острова, о котором в его сердце сохранились такие тяжелые воспоминания.

Посла бегства с плантации Джонсона он долго шел от кампонга к кампонгу, по долинам, горам, полям и все время вдоль большой дороги, пока не добрался до южного побережья.

По пути он собирал подаяние. Входил в хижины малайских крестьян. Прятал одну медную монету за другой в своей набедренной повязке.

На берегу он купил у рыбака лодку, четыре мешочка риса и мешочек с лепешками.

И двинулся в путь! Опять по морю, опять сквозь ветер, и дождь, и просоленный воздух, и солнечную жару, и ночной холод! Снова слипающиеся веки, затекшая спина, ноющие руки, работающие почти без передышки, пересохший от жажды рот и разливающаяся по телу слабость.

Ночью он держал курс на красноватое зарево вулканов, которые далеко впереди на огромном острове выбрасывали в небо огонь и черный дым.

Днем продолжал грести в том же направлении.

Всплеск, брызги разлетающейся воды! Возле самой лодки от берега к середине реки протягивается светлая борозда.

Подняв голову, Пандаб вглядывается в зеленые откосы с торчащими из них корнями деревьев и камнями. Вслушивается в тишину, нарушаемую лишь тонким писком полчищ комаров. Вдыхает полной грудью.

Добрался все-таки. Вот он, остров!

Далеко за лесами солнце тонет в море, когда Пандаб достигает деревни, построенной на сваях прямо в воде. У входов в грязные, убогие хижины сидит несколько человек. Они только качают головами, когда Пандаб говорит, что ищет плантацию с каучуковыми деревьями; она должна быть где-то здесь, поблизости.

Ночь он проводит в одной из хижин. А рано утром, превозмогая усталость, садится в лодку и отправляется дальше.

За этот день ему попадаются по пути четыре свайных селения, но лишь в последнем из них Пандабу удается узнать все, что ему нужно.

Один из собравшихся вокруг него туземцев показывает вверх по реке. Речь его звучит невнятно и глухо, словно он глотает слова. Кое-что Пандаб понимает, об остальном догадывается: от реки будет ответвляться канал, по нему надо идти, пока не окажешься у широкого потока, а оттуда опять плыть по узкому каналу до третьей реки. Вдоль нее до самого моря разбиты плантации, на которых живут белые люди, а неподалеку ютится в хижинах великое множество темнокожих и желтых людей, работающих на посадках деревьев.

Пандаб добирается до канала, грязной заболоченной канавы, которой почти не видно под листвой; тут он то гребет, то отталкивается веслами.

Попадает на другую реку, потом опять в канал, наконец на третью реку, в изнеможении падает грудью на нос лодки и пускает ее по течению.

На следующий день река приносит его к плантации, Там, где когда-то весь берег был покрыт буйной растительностью джунглей, теперь раскинулась большая площадка, по краям которой стоят дома и каменные склады. К берегу, укрепленному сваями, ведет широкая дорога. У причала стоит на якоре речной пароход. Из его труб вырывается белый пар. Цепочка темнокожих людей, несущих тяжелые тюки, движется по сходням, вверх по дороге, к складам и домам, позади которых высятся молодые деревца — насаженные стройными рядами, тоненькие, все одинаковой величины. Плантация покрыта сетью канав, по которым проложены глиняные трубы. Из их отверстий над берегом течет желтая, мутная вода, а в стороне, рядом с посадками каучуковых деревьев, вырыт большой котлован, кишащий рабочими.

Белые надсмотрщики стоят у края карьера, воротники их рубах расстегнуты, тропические шлемы сдвинуты на затылок. Белые надсмотрщики прохаживаются по причалу, следя за выгрузкой. Белые надсмотрщики сопровождают безмолвную, обливающуюся потом цепочку людей на дороге.

Пандаб загнал свою лодку в листву дерева, рухнувшего с берега и лежащего вершиной в воде. Дождавшись темноты, он сходит на землю и, прячась за кусты и мшистые стволы, медленно пробирается в том направлении, где видел много хижин.

Вокруг стоит сонная, наполненная жужжанием насекомых тишина, прерываемая лишь чьими-то далекими криками.

Сквозь вечерние сумерки мерцают желтые огни.

У хижин разложены костры, вокруг, озаренные их светом, лежат на земле до изнеможения уставшие темнокожие люди. Пандаб долго разглядывает их, но они не обращают на него никакого внимания.

Тогда он подходит к одной из хижин и отбрасывает циновку, закрывающую вход. И вздрагивает, словно от испуга, увидев женщину, которая сидит в углу и кормит грудью ребенка.

— Сохиб, вязальщик корзин? — запинается Пандаб. — Здесь ведь жил Сохиб со своей женой!

Женщина растерянно смотрит на него. Внезапно в глазах ее появляется страх. Вытянув вперед руку, словно защищаясь, она торопливо выкрикивает:

— Уходи! Уходи отсюда!

Он обращается к людям, расположившимся вокруг костров, спрашивает их, видит недоуменные лица, бросается от одной хижины к другой. Страх гонит его все дальше по плантации. И вот он уже бежит по широкой дороге, ведущей мимо домов белых сахибов.

Тут он наталкивается на человека, который, выслушав его, кивает и показывает на дом управляющего. Пандаб устремляется туда, не чуя под собой ног. У самого дома управляющего он останавливается как вкопанный. Его бросает в дрожь.

У каменной стены, обхватив колени руками, сидит Манахи! Сначала ее взгляд скользит над его головой. Потом у нее вырывается приглушенный крик и она вскакивает на ноги.

Голос Пандаба звучит хрипло.

— Что он с тобой сделал?

Она с таким трудом делает шаг вперед, будто ноги ее стали свинцовыми. И вдруг садится на землю. Дав ей успокоиться, он говорит:

— Тогда вместе с нами сюда приехал Сохиб. Почему он не помог тебе?

— Все твои друзья умерли.

— А Талми? А Марат?

— Тоже, тоже умерли.

За спиной у них из дома выходит человек — белый человек. Заметив обоих, он останавливается, но потом, прикусив кончики своих светлых усов, направляется прямо к ним.

Отчаянный крик Манахи не дает Пандабу договорить.

Он резко поворачивается. Выхватив что-то из-за набедренной повязки, прыгает на белого. Защищаясь, тот прикрывает грудь рукой и, вскрикнув, падает навзничь.

Пандаб тащит Манахи за собой. Они бегут обратно по дороге, мимо хижин и костров, в чащу леса. Продираются сквозь заросли к берегу, находят упавшее дерево, прыгают в лодку и сразу же выгребают на середину темного медленного потока.

А позади раздаются шум и крики. Из домов выбегают люди с зажженными факелами.


17


Перед глазами у Роберта Даллье стоит кинжал, глубоко вонзившийся ему в руку. Эта картина неотвязно преследует его во время горячки, свалившей его на следующий день. Врач-голландец, уже несколько месяцев живущий на плантации, промыл рану спиртом и каждый день меняет повязку.

Через двое суток жар спадает. Роберт Даллье побледнел и осунулся, у него пропал аппетит.

— Сатанинское отродье! — вырывается у него в беседе с тен Хоорстом, прибывшим в один прекрасный день пароходом из Амстердама, чтобы сменить своего компаньона и на шесть месяцев взять в свои руки управление плантацией.

— Я так ждал возвращения в Лондон, и надо же, чтобы в последние дни приключилась такая пакость!

— Как же это произошло?

— Почем я знаю! Здесь и спрашивать не с кого! Обыскали всю реку! Весь лес! Каждую хижину! Этот мерзавец как в воду канул, а с ним исчезла и девчонка!

Заметив насмешливый взгляд тен Хоорста, он раздраженно бросает:

— Да расскажите вы наконец, как обстоят дела в Амстердаме, черт возьми!

Тен Хоорст втискивает свое массивное тело в кресло, стоящее перед письменным столом, оглядывает комнату, полку, забитую папками и пожелтевшими журналами.

Рот его расплывается в довольной улыбке.

— Оба наших партнера — Шеккетт и Джефферсон — не теряли времени даром! Джефферсон заключил соглашение с Городским лондонским банком. Это дает нам двенадцать тысяч фунтов кредита. Теперь мы можем, как и намечали в свое время, занять под наши культуры еще большую площадь. Ну, вот, пожалуй, и все новости.

— Лондонский банк, — повторяет Роберт.

— А что слышно здесь, на плантации?

— Из Батавии прибыли оба ботаника. Я уже сообщал об этом в отчете за последний месяц. Толковые ребята! — отвечает Роберт. — Хорошо ухаживают за деревьями. Кроме того, я подобрал нового управляющего — господина Вангена, голландца с Явы. Он будет здесь дней через десять-четырнадцать. Его предшественника я выгнал: он вечно был пьян и путался с бабами.

— Я читал об этом в вашем отчете. — Тен Хоорст снова усмехается.

Роберт продолжает ворчливым тоном:

— Во всяком случае, вам не придется, как мне, несколько месяцев справляться со всей работой самому! Завтра я покажу вам бухгалтерские книги, и извольте сами заниматься всей этой ерундой!

Весь день его не покидает дурное настроение. Вечером он велит слуге-китайцу укладывать чемоданы.

Ночью он то и дело просыпается. Его мучит жажда. Утром он без всякой охоты достает конторские книги и дает тен Хоорсту указания на ближайшие месяцы.

— Участок для фабрики размечен. Котлован под фундамент в основном готов.

— А кирпич?

— Есть. Инструмент лежит в сараях. Известь должны на днях привезти из Сингапура. Кровельное железо…

— А рабочие-строители?

— Да подождите вы минуту, ну вас совсем! Люди выписаны из Батавии. Откуда мне знать, когда им заблагорассудится явиться сюда?

Он показывает тен Хоорсту финансовую документацию и объясняет назначение сумм, внесенных им за последнее время в книгу в кожаном переплете.

К полудню он уходит из конторы и отправляется бродить по плантации — молчаливо и угрюмо.

Ветерок доносит с реки запах тины и воды. Над плантацией раскинулось ослепительное, безоблачное небо.

Роберт Даллье вспоминает сто восемьдесят шесть дней, проведенных здесь, и проклинает каждый из них.

Через два часа он поднимается на борт парохода, который должен доставить его в Лондон.


В то время как плантации каучуконосов в Нидерландской Индии все больше расширялись, распространение бразильского каучукового дерева в Британской Малайе неожиданно прекратилось. Первые попытки британской колониальной администрации организовать массовое разведение гевеи натолкнулись на сопротивление английских плантаторов и потерпели крах. Английские плантаторы, продолжали возделывать пряности и кофе.

Многие ученые-экономисты торжествовали: они давно предсказывали такое развитие событий! Ливерпульская торговая палата, предоставившая значительные суммы для осуществления плана Джозефа Хукера, после смерти Бенджамина Дизраэли прекратила дальнейшее финансирование.

Да и само правительство Англии, занятое парламентским кризисом и озабоченное надвигающимся экономическим упадком, утратило на некоторое время всякий интерес к этому плану.


18


Лондон.

Уже несколько дней метель окутывает город белой пеленой. Сырой, холодный ветер свистит по улицам Сити, навевает на крышах снежные карнизы и покрывает белым мехом высокий глухой фронтон здания на улице Кинг-Вильям-стрит, где над входом прибита вывеска «Пара раббер гудз компани».

Братья Даллье сидят в конторе, в которой они когда-то работали вместе. У Роберта все еще рука на перевязи. Он нервно попыхивает сигаретой. Джордж читает письмо, близко поднеся его к глазам.

Наконец он бросает бумагу на стол, недовольно посмотрев на брата.

— Ну, вымолви ты хоть слово! Скажи, что ты об этом думаешь!

Роберт пожимает плечами.

— Почти все погибло! Все люди ушли! Причина неизвестна — вот как! — кричит Джордж в ярости. — А что пишет этот умник губернатор? Надсмотрщиков, видите ли, допросили. И ни один якобы не заметил ничего подозрительного. Черт возьми! Да не сгорела же моя плантация просто так, ни с того, ни с сего!

— Я ведь тебе тогда сразу сказал, что трудности слишком велики.

— Трудности! Ты что, собираешься плести ту же чушь, что и губернатор?

Джордж кивает на письмо.

— У него трудности с Союзом плантаторов! А ведь раньше он плевать на них хотел! Теперь-де у него связаны руки! Теперь он остался без всякой поддержки! Теперь он весьма сожалеет — вот и все! Точка! Словно каучук вообще вдруг стал ему совершенно безразличен!

И тут же продолжает, глубоко вздохнув:

— Этого мне только недоставало! Ах, дьявол, только этого мне недоставало! И именно сейчас! Джонсон писал мне, что высеял все семена. Теперь они пропали! Ухода-то нет! Готовые канавы осыпались! Все размыто дождем! Все пошло к чертям собачьим! Сингапурское страховое общество не выплачивает страховку за недостроенные плантации, понимаешь? Милое общество! А тут еще полон рот хлопот в собственной фирме! Пришлось уволить двух директоров за растрату! А где взять новых? Где взять нового управляющего для Малайи? Где взять надсмотрщиков? Где взять весь инструмент и сотни рабочих?

— И где взять деньги? — прибавляет Роберт.

С минуту Джордж стоит, словно окаменев. Потом снова поворачивается к брату. Он немного успокоился.

— Тебе ведь тоже пришлось несладко, — говорит он, показывая на перевязанную руку Роберта. — Я вижу, о хорошей полиции в колониях и не слыхивали!

— Что ты все-таки собираешься предпринять? — спрашивает Роберт.

Джордж молчит.

— Вступай в нашу компанию!

— Чтобы на Суматре повторилась та же история?

Но Роберт не дает сбить себя.

— Забудем старое! Почему бы нам не объединить фирму снова? Это пришлось бы кстати нам обоим.

Джордж в задумчивости произносит:

— Эх, если б я тогда согласился на предложение этого китайца…

— Какого еще китайца?

— Тао Чжай-юаня.

— С Малакки?

— Ты его знаешь?

— Я слышал, что у него вложены капиталы в самые различные предприятия на Суматре, в Сингапуре и в Батавии.

Помолчав, Роберт спрашивает:

— И он предлагал тебе соглашение?

— Он хотел взять на себя шестьдесят процентов расходов по моей плантации.

— Что толку вспоминать об этом сейчас?

— Ты прав. Нужно ждать.

— Что ты имеешь в виду?

— Надо испробовать все пути.

— К кому же ты собираешься обратиться?

Джордж поднимает голову.

— В Кью, к сэру Джозефу Хукеру, — говорит он. — Завтра же!


19


Теплицы ботанического сада в Кью занесло снегом. Сверкающий белый покров лежит на клумбах, на лугах и на обширном дендрарии. Экипаж катится по расчищенному проезду и останавливается перед зданием института. Кучер дышит на покрасневшие от холода руки. Из ноздрей лошади вылетают клубы пара, она бьет копытами по промерзшей земле.

Джордж Даллье выходит из экипажа. Поднимается по заснеженным ступеням, проходит в парадные двери и оказывается через несколько минут на втором этаже, в приемной, знакомой ему по прежним визитам.

— Доложите обо мне, Джемс, — говорит он секретарю с бледным и, несмотря на зиму, покрытым веснушками лицом.

Проходит довольно много времени, прежде чем Джемс возвращается из соседней комнаты.

Войдя туда, Даллье останавливается в смущении: перед ним за маленьким столиком у камина сидят два человека. В нерешительности он поворачивается к старшему из них, чье серьезное, изборожденное морщинами лицо выглядит уверенным и спокойным.

— Прошу прощения, сэр. Я не знал, что помешаю вам.

Сэр Джозеф Хукер отвечает, пожимая ему руку:

— Ничего подобного! Я очень рад, что могу познакомить вас с моим другом. Сэр Уолтер Ридли — ботаник. Он в курсе наших дел. Вы можете быть с ним совершенно откровенным.

Даллье всматривается в тонкое энергичное лицо своего нового знакомого. Потом говорит:

— Надеюсь, что все то, о чем я расскажу, останется между нами?

— Безусловно.

Все садятся.

Даллье без всяких околичностей заводит речь о том, что его беспокоит. Не вдаваясь в подробности, он скупо обрисовывает незавидное положение своих дел.

— Все сгорело? — переспрашивает пораженный Хукер.

— По-видимому, все.

Молчание. Потом Ридли произносит:

— И все-таки надо начинать все сначала — как это ни неприятно.

— Выслушайте меня до конца!

Даллье подробно рассказывает о вещах, известных Хукеру лишь из служебной переписки: о сэре Ирвине Хервесте, о Союзе плантаторов Британской Малайи, об экономическом положении в колонии, о письме губернатора.

— Смерть Бенджамина Дизраэли — невосполнимая потеря для Англии, — говорит Ридли. — Мы ощущаем это на каждом шагу.

Хукер кивает.

— Я тоже ощущаю это. На Цейлоне засажен гевеей участок в шестьсот акров. У меня более широкие планы, но правительство, очевидно, не понимает значения этого эксперимента. Нет, мне не мешают! Мне просто перестали отпускать нужные средства!

Даллье никак не может взять в толк, почему так изменилась обстановка. Ведь он не знает, что Уильям Юарт Гладстон, занятый своими реформами, не оставляет министрам кабинета времени заниматься провалившимися однажды колониальными делами.

Он заявляет:

— Ведь должен же быть какой-то выход!

Хукер пожимает плечами.

— Министерство по делам Индии озабочено в данный период другими проблемами.

— А сам министр?

— Солсбери? Он возглавляет оппозицию против политики премьер-министра в Египте. Как видите, — добавляет Хукер с невеселой улыбкой, — пока что нам придется рассчитывать только на свои собственные силы.

Оба начинают обсуждать возможные выходы из создавшегося положения.

И тотчас выясняется, что они отстаивают разные точки зрения. Хукер считает нужным сделать основной упор на ботанические сады в колониях. Даллье же полагает, что целесообразнее усилить поддержку, оказываемую частным предпринимателям, которые закладывают плантации каучуконосов.

Ридли замечает, что следует исходить из реальной обстановки в колонии, и предлагает Даллье рассказать о положении плантаторов.

Затем он заявляет, что основой всего дела является, конечно, всемерное содействие ботаническим садам в колониях, но решение экономической проблемы требует принятия и других мер. Следует привлечь администрацию всех провинций колонии, снабдить ее семенами и саженцами, обязать ее со своей стороны воздействовать на плантаторов; необходимо назначить премии — пусть скромные, соответствующие наличным средствам — за каждое каучуковое дерево, благополучно выращенное на любой плантации пряностей или на кофейной плантации. Кроме того, следует пригласить по отдельности плантаторов к руководителям провинциальной администрации и заранее договориться о сотрудничестве с теми из них, кто доброжелательно настроен к каучуку.

Даллье согласен с ним.

Хукер тоже присоединяется к точке зрения Ридли. Он делает еще несколько замечаний по поводу мер, которые в свое время были приняты правительством в целях создания единой, четкой, взаимосвязанной системы управления экономикой в колониях, мер, которые, на его взгляд, совершенно недостаточны.

Потом, поворачиваясь к Даллье, заключает:

— Короче говоря, дело обстоит следующим образом: сэр Уолтер Ридли намечен на пост директора Сингапурского ботанического сада. Он возглавил борьбу за осуществление наших планов в колонии и сделает все, что забыли или не сумели сделать до сих пор. Он свяжется с сэром Генри Викхэмом, чтобы использовать в Сингапуре опыт, полученный в Хенератгоде. Он будет считать внедрение бразильской гевеи своей главной задачей, и я могу заверить вас, что знания и опыт сэра Уолтера произведут должное впечатление даже на такого самоуверенного человека, как сэр Ирвин Хервест.

— А когда это произойдет? — спрашивает Даллье.

— По некоторым причинам точная дата назначения еще не известна, — отвечает Хукер вместо Ридли.

Ридли говорит:

— Так, значит, я смогу приветствовать вас в Сингапуре?

— Да! — решается Даллье после недолгого раздумья. — Теперь я знаю, что мне делать!


Когда Уолтер Ридли в 1889 году принял руководство Сингапурским ботаническим садом, он обнаружил там совершенно запущенный участок и около тысячи гевей, давно уже созревших для добычи латекса, которыми не интересовалась ни одна живая душа. Он немедленно организовал подсочку этих деревьев, а через несколько месяцев продемонстрировал на Сингапурской сельскохозяйственной выставке первые образцы своего каучука под наименованием «плантационный каучук». Представители промышленности забраковали образцы, утверждая, что плантационный каучук ниже качеством, чем бразильский «пара хард файн». Тем не менее Ридли начал рассылать семена и саженцы бразильской гевеи администрации всех провинций колонии: он отлично видел бурный рост спроса на каучук со стороны еще молодой шинной промышленности Европы и Америки и предвидел момент, когда истощенные хищнической эксплуатацией леса Бразилии перестанут удовлетворять этот спрос. Он расширил участок, отведенный под гевею в ботаническом саду, и посадил новые деревья, чтобы увеличить семенной фонд и обеспечить добычу каучука во всех областях Британской Малайи, когда наступит ожидаемый период нехватки этого сырья.


20


Душный, напоенный ароматом цветов воздух вливается в окна бунгало. Комната мягко освещена косыми лучами заходящего солнца. Полосатые — словно шкура тигра — осы ползают по краю ведра со льдом, стоящего на полу возле стола. Двое мужчин потягивают длинные, с соломенным мундштуком сигареты, молча уставившись в пространство.

Восемь лет прошло с того дня, когда они познакомились в Ботаническом институте в Кью, в кабинете Джозефа Хукера.

Многое произошло за эти восемь лет.

Англия оккупировала Египет, заняла обширные территории в верхнем течении Нила, аннексировала Верхнюю Бирму, захватила Нигерию и продолжает держать в колониальном ярме великое множество разных народов при помощи оружия и водки, кредитов и эпидемий, фальшивых договоров и финансовых махинаций.

Уолтер Ридли был свидетелем позора, которым покрыло себя три года назад британское оружие на Черном континенте.

Победа буров, восстание Араби-паши, восстание махдистов, разгром корпуса генерала Гордона в Судане — все это вызвало в палате общин такое недовольство, что Уильям Юарт Гладстон, который в течение пяти лет руководил наглой и непоследовательной внешней политикой Англии, стал жертвой своей собственной парламентской реформы и во время несущественных дебатов о налоге на спиртные напитки был вынужден уступить свой пост маркизу Солсбери.

Итак, судьбы Британии теперь в руках преемника Бенджамина Дизраэли, который на посту руководителя консервативной партии с большим искусством умеет увязать свою внешнюю политику с интересами английской экономики, торговли и борьбы за колонии. За несколько лет английский банковский капитал поставил под свой контроль большую часть международных финансовых операций.

Из «всемирной фабрики» Великобритания превращается в «государство-рантье».

А в промышленности Европы и Америки один из видов сырья дал толчок многочисленным сделкам, техническим изобретениям, созданию новых компаний и предприятий. По своему значению оно стало приближаться к железу и углю. Это был каучук!

Ридли обращается к своему собеседнику:

— Значит, дела у вас идут на лад?

Джордж Даллье кивает. В волосах у него пробивается седина, но выражение глаз, окруженных веером мелких морщинок, все такое же твердое и бесстрастное, как и прежде.

— Я восстановил свою плантацию. И насколько я могу судить, сэр, вы тоже не сидели здесь в Сингапуре сложа руки.

Ридли бросает из окна взгляд на спасенный с таким трудом семеноводческий участок: его деревья и канавы занимают почти две трети всего ботанического сада.

Каких усилий стоило расчистить заросли, которые он застал по прибытии сюда, проредить эту невообразимую путаницу растений, освободить полные млечного сока деревья из цепких объятий лиан, вырвать из коры орхидеи, точно когтями впившиеся в нее своими острыми, хищными корнями, заново выкопать размытые дождем дренажные канавы и проложить по ним трубы!

Работы стоили больше восьми тысяч фунтов. Генри Викхэм, с которым Ридли наладил связь, еще будучи в Лондоне, и с тех пор консультируется по каждому мало-мальски серьезному вопросу, предоставил в распоряжение сингапурских ботаников лучшие силы Цейлонского ботанического института.

Сорок опытных ассистентов участвовали в посадке новых каучуконосов. Более двух миллионов семян гевеи Ридли разослал администрациям шестнадцати провинций колонии. Он переписывался с английским правительством, поддерживал постоянную связь с министерством по делам Индии, не раз навещал резидентов Малакки и Джохора и чуть ли не каждый день бывал у сэра Ирвина Хервеста!

После сельскохозяйственной выставки, на которую в течение шести недель в Сингапур стекались плантаторы изо всех районов архипелага и покупатели со всего света, у Ридли стало немного легче на душе.

Лед тронулся! План, которым ему удалось заново воодушевить губернаторов и чиновников, начал сам работать на себя!

Ежедневно после обеда Ридли, захватив письма и газеты, на два часа удаляется в это бунгало. Сюда он пришел и сегодня, еще до визита Даллье.

— Значит, вы восстановили плантацию — гм, любопытно, — произносит он наконец. — Может быть, это нескромно с моей стороны, но в свое время вы ведь не решались снова браться за это дело? По финансовым соображениям, не так ли?

— Вспомните того китайца, сэр, о котором я вам тогда говорил.

— Господина Тао Чжай-юаня?

— Он приобрел право на часть моих прибылей, другими словами, мы с ним теперь, так сказать, партнеры, — поясняет Даллье и прибавляет самодовольным тоном:

— По-моему, просто глупо считать этих желтых такими хитрыми бестиями! Вовсе не страшно пойти на подобную сделку, если умеешь сохранить при этом руки свободными. Да, вот еще что, вам привет от мистера Брауна. Он собирается вскоре навестить вас.

— Это ваш сосед? Тот, вместе с которым вы построили фабрику? Помню, помню, — медленно произносит Ридли. — Он уже писал мне. Кстати о господине Тао Чжай-юане! Он тоже прислал заявку на семена.

— Неужели он думает заложить еще и собственную плантацию?

— Вероятно.

— А как держится губернатор?

— Сэр Ирвин Хервест обещал мне всяческую поддержку.

— Черт возьми!

— Теперь здесь появились влиятельные люди, вставшие на нашу сторону. Но даже помимо вас и этих предпринимателей, специально перебравшихся из Англии ради каучука, даже некоторые из числа старых здешних плантаторов в последнее время как будто не прочь…

— Так за чем же дело стало?

Ридли делает пренебрежительный жест.

— Сейчас все будет зависеть от того, насколько энергично будет действовать администрация в провинциях!


В конце концов часть плантаторов поддалась нажиму со стороны провинциальных властей Британской Малайи. Они получили семена и молодые саженцы гевеи и начали возделывание ее на своих плантациях.

Остальные плантаторы немедленно порвали с ними всякие отношения.

Началась настоящая война.


21


— Так я и знал, черт их побери!

— Ты?

— Да, я! Никогда я не доверял этим мерзавцам!

— Гм! От Брауна, конечно, можно было ожидать такой штуки. Он ведь еще тогда сразу клюнул на удочку этого Даллье, — в раздумье произносит Робертс. — Но вот Гопкинс и Паркер! Подумать только, и они впутались в эту историю…

— Так я и знал! — повторяет Шаутер. Его седые усы дрожат.

Все плантаторы, прожившие в колонии столько лет, сколько он, давно тяжело больны. Убийственный климат подорвал их здоровье и истощил силы. Неумеренное пристрастие к мясу, вину, жара и периодически, повторяющиеся приступы лихорадки ослабили сердце, отравили кровь, источили легкие.

Большинство этих людей годам к сорока-пятидесяти возвращаются в Европу, строят себе виллы, роскошно меблируют их, накупают дорогих картин и отправляются путешествовать в Венецию, в Париж, в Петербург. И пока все дела в колонии ведет управляющий, который, ежеквартально переводит на их имя часть прибылей, сами они ищут исцеления в богатстве, которое копили всю свою жизнь, и спешат приобщиться к радостям бытия, для наслаждения которыми у них уже слишком опустело сердце и измельчала душа.

Эмери Шаутер не собирается возвращаться на родину! Как и Робертс, который провел в колонии почти столько же лет и в последнее время начал жаловаться на непонятные приступы слабости, он еще сам руководит всем хозяйством на плантации и продажей своей продукции. Он не поддается климату, хотя ему перевалило за шестьдесят, хотя он отчаянный курильщик и — это известно всей провинции — довольно много пьет. Но никто никогда не видел, чтобы он нетвердо держался на ногах.

Все восхищаются его железным здоровьем. Поговаривают о его интимных отношениях с одной малайской девушкой, живущей у него. Хмурый, замкнутый, быстро вскипающий, но так же быстро остывающий, упорный и трудолюбивый делец, верный друг, агрессивный, ожесточенный и злопамятный противник — таким уже несколько десятков лет его знает вся провинция.

Ван Ромелаар, самый старый после Шаутера плантатор в Уэллсли, говорит, прищурив свои по-детски большие голубые глаза:

— Вот уж верно! Даллье посводил их всех с ума!

— Не он один! В Сингапуре сидит этот проклятый ботаник, от него-то и идет вся эта гадость! Он натравил на нас администрацию, этот… этот…

— Ридли?

— Этот чертов фантазер! — кричит Шаутер.

Робертс говорит:

— Гопкинс уже высадил саженцы. Да и Паркер, говорят, тоже.

Шаутер переводит взгляд с одного на другого.

— Надо что-то делать!

— Что именно? — хочет знать Робертс.

— Нам необходимо что-то предпринять! Нельзя терять время! Губернатор якобы заявил, что велит пересмотреть арендные договоры плантаторов, для которых чересчур затруднительно возделывать каучуконосы. Значит, нас и в самом деле хотят взять за горло! Медлить больше нельзя!

— Так ты думаешь?..

— Не вижу причины щадить эту публику! — резко бросает Шаутер. — Для нас речь идет о жизни и смерти! На Союз плантаторов рассчитывать нечего, на этот раз он нам не поможет. Ридли успел пролезть и туда со своими идеями!

Робертс внезапно бледнеет и, схватившись за сердце, ложится грудью на край стола. На лбу у него проступают крупные капли пота.

Перепугавшийся ван Ромелаар вскакивает, чтобы поддержать его, но Робертс качает головой.

— Сильно как колет, проклятое! — кряхтит он. — Иной раз так схватит, просто ни охнуть, ни вздохнуть… Надо бы мне… Надо бы мне понаведаться в Сингапур к врачу… Да… Климат! Тридцать лет с лишком… Черт побери!

Он набирает полную грудь воздуха и понемногу снова выпрямляется.

Шаутер поглядывает на него со стороны.

— Послушайте-ка, — снова заводит он разговор. — Мы тут все свои и знакомы не первый год. Есть у меня одна мыслишка!

Они придвигаются поближе друг к другу. Шаутер что-то втолковывает вполголоса своим друзьям. Глаза его загорелись странным огнем, голос звучит хрипло.

Похоже, что Робертс несколько раз возражает ему. Ван Ромелаар тоже покачивает головой, на его лице написано сомнение.

Наконец Робертс громко заявляет:

— Нет, это уж чересчур! Подумай о последствиях, Эмери!

— Вы что, хотите загребать жар моими руками? Это же низко и подло!

Робертс уговаривает его.

— Ничего подобного, с чего ты взял? Только видишь ли — ты и вправду думаешь, что из этого что-нибудь выйдет?

Они еще довольно долго что-то обсуждают. Потом Шаутер оглушительно хлопает ладонью по столу и разражается хохотом. Он никак не может успокоиться.

— Здорово… Великолепно… Пусть теперь…

И договаривает, вытерев глаза:

— Пусть теперь попляшут… Ха-ха!


Дошло до того, что некоторые плантации были опустошены.

Сначала выискивались сотни всевозможных способов, чтобы исподтишка напакостить плантаторам, сотрудничавшим с администрацией и посадившим на своих участках гевею. Теперь же в их отсутствие стали устраивать настоящие налеты на плантации, вырубали молодые саженцы, уничтожали семенной фонд и засыпали землей канавы. Взламывали сараи. Портили инструменты. Разрушали заборы и растаскивали оборудование.

В провинции Уэллсли было подожжено несколько домов плантаторов.


22


Кучер Брауна утверждает, что узнал среди людей, рыскавших ночью по плантации, малайца, который уже восемь лет служит у Шаутера. Этот субъект и все остальные, как рассказывает кучер, увидев его, удрали в сторону гор, а всего через несколько часов там загорелся дом туана Гопкинса.

— Точно солнце, господин! Все небо было красным!

Браун обходит свою плантацию, осматривает раздавленные, поваленные, вырванные из земли тонкие стволы, затоптанные грядки вокруг. Весь обширный участок, в который он вложил труд многих лет, выглядит так, словно по нему пронесся ураган.

Браун только что вернулся из поездки в Сингапур. На нем еще светлый полотняный костюм. В ботаническом саду столицы он договорился с Уолтером Ридли о поставке еще тысячи саженцев, обсудил с ним растущие цены на каучук и прикинул на обратном пути максимальный доход, который он сумеет получить за три-четыре года благодаря правильному уходу и систематическому увеличению числа гевей. И вдруг такой сюрприз!

— Ты действительно узнал его? Ты уверен в этом? — внезапно обращается он к кучеру.

— Узнал, хорошо узнал, господин!

Браун ошеломленно оглядывает ряды изуродованных деревьев. Потом приказывает:

— Заложи коляску.

На плантации Гопкинса он застает и Паркера, который вместе со своим другом осматривает закопченные стены и обуглившиеся балки дома плантатора.

— Я был в Саррари и на обратном пути увидел зарево, — говорит Гопкинс. — Не окажись надсмотрщики на своих местах, так тут бы к моему приезду камня на камне не осталось.

Паркер, плантация которого находится всего в нескольких километрах, узнал о пожаре лишь утром.

— Невероятно! Невероятно! — повторяет он то и дело.

Гопкинс подзывает стоящих неподалеку малайцев, Они нерешительно приближаются. Он пристально смотрит им в глаза.

— Кто первый это заметил?

Отзывается молодой парнишка.

— А что ты заметил? Что? — спрашивает Гопкинс.

— Огонь. Дом горел.

— И что ты сделал?

— Я побежал сюда вместе с другими.

— А потом?

— Надсмотрщики туана бросали в огонь землю и лили воду. Мы помогали им.

— Ну, а дальше?

— Больше ничего не было, туан.

— И ты больше ничего не видел?

— Нет, туан.

— А чужих людей здесь не было на моей плантации?

— Не было, туан.

— Не вздумай только врать!

Юноша прикладывает обе руки к груди. Гопкинс жестом велит ему и всем остальным малайцам удалиться и произносит вполголоса:

— Вот кто радуется! Чертова банда!

Браун неожиданно разражается угрозами в адрес Шаутера.

— Старая гиена! — кричит он в ярости. — Проныра проклятый!

Плантаторы заходят в дом.

Через несколько дней Браун снова едет в Сингапур. Его сопровождает Гопкинс.

Прибыв в столицу, они наносят визит губернатору. Затем отправляются к адвокату. Они возбуждают судебный процесс против Эмери Шаутера, владельца кофейной плантации в Уэллсли.

Начинается следствие. Производятся допросы. Чиновник в сопровождении шести полицейских едет в провинцию и беседует с обвиняемым.

Браун и Гопкинс все это время остаются в Сингапуре.

Через шесть недель назначается предварительное слушание дела. Шаутер, равнодушно воспринявший вызов в суд, не моргнув глазом выслушивает текст искового заявления.

Затем спрашивает:

— Что все это значит?

— Мистер Шаутер! — обращается к нему судья. — Вы обвиняетесь в поджоге плантации мистера Кристофера Джонатана Гопкинса! Вы обвиняетесь в разрушениях, произведенных на плантации мистера Симона Ричарда Сэмюэля Брауна в ночь с девятнадцатого на двадцатое июня!

Шаутер ворчит:

— Я знать ничего не знаю.

— В одном из преступников опознали вашего слугу.

— Чепуха!

— Его видел мой кучер! — вмешивается Браун.

Судья стучит по столу и укоризненно смотрит на Брауна.

— Его видел кучер мистера Симона Ричарда Сэмюэля Брауна, — говорит он затем, снова обращаясь к Шаутеру.

Шаутер молчит.

Судья спрашивает Брауна:

— Как зовут человека, которого опознал ваш кучер?

— Патани.

— Что вы можете сказать по этому поводу, мистер Шаутер?

Лицо Шаутера наливается кровью.

— Пусть мне его покажут, сэр. Я не знаю человека с таким именем!

Через полтора часа заседание откладывают. Браун и Гопкинс, под конец вышедшие из себя от гнева, возвращаются в отель.

Проходят недели.

В других районах колонии начались аналогичные процессы. Нескольким каучуковым плантациям почти одновременно был нанесен более или менее значительный ущерб. Подозрение падает на плантаторов, которые до тех пор отказывались возделывать гевею на своих плантациях. В первую очередь подозревают наиболее упорных противников каучука.

Но полиции не удается уличить ни одного из числа лиц, замеченных и опознанных на месте преступления.

Подвергнутые допросу темнокожие рабочие с плантации Шаутера в страхе уверяют, что никогда не слышали имени Патани.

Но тут одному младшему инспектору из провинциальной администрации Уэллсли, которого очень беспокоит вся эта история, удается выяснить у жителей соседней деревни, что «старый белый туан» недавно уволил нескольких слуг.

Шаутер рычит в ответ на расспросы:

— Один меня обворовал, а в других нужды не стало. Где они? Да почем мне знать, куда их черт унес!

В провинцию командируют тайного агента уголовной полиции, который появляется в больших населенных пунктах под видом надсмотрщика с плантаций или приказчика, ищущего работы, а в кампонгах — под видом странствующего фокусника.

Однако ему так и не удается выведать ничего определенного.

После очередных двух заседаний судебное дело против Эмери Шаутера прекращают за недостатком улик.

Одновременно колониальные власти вводят смертную казнь для тех, кто будет изобличен в уничтожении деревьев.

После этого в колонии становится несколько спокойнее. Враждующие плантаторы обходят друг друга стороной.

Браун и Гопкинс, которым затеянный ими бесполезный процесс обошелся в сто восемьдесят фунтов, садятся вне себя от ярости в экипаж и уезжают восвояси.

Джордж Даллье при посещении ими его плантации заявляет:

— Я тебе мог заранее предсказать, Браун, чем дело кончится! Да и вам тоже, Гопкинс! Этого старого черта не так-то просто поймать! Хитрая бестия!

Он советует им просить администрацию провинции о новых саженцах, а также о присылке ботаников-ассистентов, чтобы скорее привести в порядок плантацию. Уолтер Ридли, от которого на следующий день приходит письмо, дает им такой же совет и добавляет, что правительство решило выдавать плантаторам, попавшим в затруднительное положение в результате возделывания каучуконосов, беспроцентные товарные ссуды для дальнейшего расширения посадок.

Браун и Гопкинс начинают восстанавливать свои плантации.


Одним из немногих людей в Юго-Восточной Азии, которые систематически заказывали в Сингапурском ботаническом саду семена и саженцы бразильской гевеи, был китаец Тао Чжай-юань с Малакки.

Это было в 1893 году.

Тогда же на европейский рынок поступили первые партии каучука, добытого из смоковниц на плантациях Нидерландской Индии.

Тогда же на нескольких участках в Британской Малайе созрели для подсочки первые гевеи.


23


На это ушло тринадцать лет.

Первый удар топора, прорубивший проход в колючих зарослях джунглей. Постройка первой хижины. Потом корчевка, осушение болот и посадка деревьев. Пожар 1881 года, уничтоживший то, что было сделано. И все сначала — новый управляющий, новые надсмотрщики, новые рабочие; расчистка руин и опять посадка при помощи ассистентов из Сингапурского ботанического сада. Строительство пароходной пристани и фабрики. Долгие годы следил Джордж Даллье за развитием своей плантации — беспокойно, нетерпеливо, заботливо, — следил за ростом деревьев, за их цветением, за постепенным утолщением их стволов.

Теперь он пожинает плоды.

С раннего утра и до тех пор, пока палящее солнце не достигнет зенита, он шагает вместе с обоими ассистентами, которых ему прислал Уолтер Ридли, вдоль выстроившихся длинными шеренгами деревьев и внимательно наблюдает за каждым их движением. Видит, как из косых надрезов сочится в подставленные банки густой белый млечный сок — латекс.

Его охватывает радостное волнение: вот оно, его «белое золото», принесшее миллионные прибыли бразильским предпринимателям!

Проходит немного времени, и рабочие-малайцы уже в состоянии обрабатывать каучук на фабрике без присмотра специалистов, а вскоре им удается и надрезать деревья, не нанося им излишних повреждений.

Ассистенты возвращаются в Сингапур.

Даллье отправляет в Лондон письмо, где извещает директора фирмы о своем предстоящем прибытии в Англию.

Однажды утром он поднимается на паровую яхту, груженную девятью с половиной тоннами каучука, и покидает плантацию, поручая заботы о ней новому управляющему.

В Сингапуре он узнает от Ридли, что Тао Чжай-юань заложил на Малакке свою собственную большую плантацию. Пока в порту перегружают его каучук на английское торговое судно, Даллье наносит визит губернатору.

И вот он снова в Лондоне.

Его директора не теряли времени даром. В четырех газетах были помещены статьи о предстоящем появлении на рынке каучука с плантации Британской Ост-Индии. На набережной Даллье встречают два представителя Королевского географического общества. Он вручает им образцы своего каучука и на следующий же день отправляется в Кью. Джозеф Хукер горячо поздравляет его.

Через сутки к нему в Лондон является брат, прибывший две недели назад из Амстердама, чтобы вести переговоры с рядом фирм относительно продажи своего каучука, добытого из смоковницы.

Роберт, внешне мало изменившийся за последние годы, в бешенстве покусывает усы.

— Что, плохо идут дела? — интересуется Джордж.

Роберт начинает рассказывать. Ему и в самом деле стоит изрядных трудов сбыть свой каучук хотя бы с минимальной выгодой. Один из фабрикантов даже заявил, что через десять лет вообще будет мало шансов найти покупателя на этот «эрзац».

— Этот тип прочитал в газете о твоем каучуке из гевеи, — заканчивает Роберт. — Тебя он, пожалуй, встретил бы с распростертыми объятиями.

Через несколько недель фабрика Джорджа Даллье начинает выпускать изделия из вулканизированного плантационного каучука. Директоров осаждают репортеры. Пресса подробно освещает это событие.

Товары Джорджа продаются по высоким ценам. Оказывается, что его каучук ничуть не хуже качеством, чем бразильский, полученный из дикорастущих деревьев.

В приподнятом настроении он отправляется однажды вечером в западное предместье, где в новой вилле живет Роберт. Но слуга, появившийся на звонок, с сожалением разводит руками.

Роберт внезапно вернулся в Амстердам.

Джордж посылает ему письмо. Роберт не отвечает. Джордж пишет еще раз. Роберт снова молчит.

Наконец Джордж уезжает обратно в Сингапур, а оттуда — к себе на плантацию.

Тут он узнает, что Тао Чжай-юань уже успел закончить устройство своей новой огромной плантации.


Однако в Британской Малайе вражда между плантаторами, возделывавшими каучуконосы, и колонистами, разводившими чай, кофе, пряности и сахарный тростник, не угасала. Но в 1894 году колония подверглась опустошительному нашествию жуков; это коренным образом изменило ведение хозяйства на многих плантациях.

Миллионы прожорливых коричневых насекомых величиной с желудь набросились на участки чайного куста и пряностей и в короткий срок совершенно уничтожили эти культуры. Они гнездились на корнях и на листьях, забивались под кору, кусали, грызли, пожирали, откладывали желтовато-белые яйца и размножались с ужасающей быстротой. Деревья теряли листву, кора отваливалась, кусты приобретали болезненно-желтый вид и погибали.

Через несколько месяцев на всех чайных плантациях и на большинстве плантаций пряностей Британской Малайи торчали одни лишь гниющие, больные, умирающие и засохшие растения.


24


Робертс и ван Ромелаар впадают в полное отчаяние при виде своих начисто опустошенных плантаций. Они вырывают из земли обглоданные деревья и кусты, складывают их в кучи и сжигают. А затем садятся и пишут письма в Сингапурский ботанический сад, в которых просят как можно скорее прислать им саженцы гевеи и специалистов. Между тем на плантацию Джорджа Даллье на Ист-Ривере нежданно-негаданно приезжает его брат Роберт. Он идет навстречу Джорджу — почти не постаревший, бодрый, полный энергии, но несколько смущенный. Брат с удивлением смотрит на него.

— Что-то ты не очень часто давал о себе знать, мой милый.

— Я ездил в Лондон, — извиняется Роберт.

— Чего ради? Ко мне?

Они садятся, курят, разглядывают друг друга.

— Разве ты не должен быть сейчас в Амстердаме? — спрашивает Джордж.

— Я продал свою долю одному голландцу.

— Ты?!

Роберт равнодушно кивает.

— Под конец дело шло отвратительно. Честное слово! Ты и представить себе не можешь. С меня довольно.

— Ну, а теперь?

В голосе Роберта звучит решимость.

— Хочу пойти к тебе в компаньоны.

Молчание.

Затем Джордж укоризненно произносит:

— Надо было сделать это гораздо раньше.

— Значит, надо понимать это так… — начинает Роберт.

— Значит, надо понимать это так, — раздраженно перебивает его Джордж, — что я, конечно, не откажу тебе! Но я хочу напомнить, что разошлись мы тогда по твоему собственному желанию. И вот теперь — впрочем, ладно! Хорошо!

Двадцать лет он шел к цели — осторожно прощупывая почву, рассчитывая каждый шаг, подчас рискуя. И все время отчетливо представлял себе широкие возможности увеличения продукции, открывающиеся перед каучуковой промышленностью благодаря созданию плантаций, понимал превосходство каучука из гевеи над всеми другими сортами и предвидел необычайное повышение спроса на каучук, связанное с развитием медицины, транспорта, предметов ухода за детьми, военной техники, расширением выпуска спортивных товаров, фотоаппаратов, изделий текстильной промышленности, со спросом косметики, садоводства и парикмахерского ремесла. В 1880 году Джордж Даллье услыхал об удачном эксперименте ирландского врача — ветеринара Джона Бойда Данлопа, который надел на ободья колес велосипеда наполненные воздухом резиновые трубки, значительно облегчающие езду. С тех пор Джордж с особым вниманием следил за всеми новинками в области дорожного транспорта. Он выяснил, что еще сорок лет назад купеческий сын Роберт Уильям Томпсон из Шотландии, сжалившись над выбивающимися из сил лошадьми и быками своего отца, намотал на колеса телеги надутые кишки, а когда они лопнули, заменил их наполненными воздухом каучуковыми трубками, снабженными вентилями. Джордж Даллье изучил также историю велосипеда. Сначала это была так называемая дрезина, изобретенная в 1817 году немецким лесничим Драйзом; ее приводили в движение, отталкиваясь от земли ногами. В Англии «игрушечную лошадку» Драйза снабдили педалями. Француз Мишо сделал переднее колесо меньше заднего. И, наконец, англичанином Стерли была сконструирована «костотряска» с железными ободьями на колесах, которая содействовала распространению велосипеда в Европе; на ней тщеславные ездоки устраивали отчаянные гонки по дорогам Англии. Беспримерную победу одержал шотландец Шортленд, который в 1890 году явился на соревнования на велосипеде с резиновыми шинами, был осмеян соперниками, но уже через четверть часа заставил их отказаться от борьбы, обогнав всех на шесть кругов. Весть эта дошла до Джорджа Даллье одновременно с сообщением об австрийце Маренсе, который еще в 1875 году носился по улицам Вены на четырехколесном чудовище, распространявшем грохот и зловоние, пока магистрат города под угрозой наказания не запретил ему нарушать общественное спокойствие. Затем Джордж узнал, что одиннадцатью годами позже Даймлер в Каннштадте и Бену в Маннгейме одновременно пришли к удовлетворительным результатам в своих попытках использовать мотор внутреннего сгорания в качестве двигателя на дорожном транспорте.

Два автомобиля американского фабриканта Дьюрайя, снабженные литыми резиновыми шинами, произвели сенсацию в Англии на состязаниях с машинами европейских конкурентов; в Европе с недавних пор эти шины применили на мотоциклах; наполненные воздухом велосипедные камеры после победы Шортленда стали изготавливать во всем мире, такие же шины приспособили для конного транспорта; и, наконец, француз Мишлен упорно, но безуспешно пытался оборудовать надувными резиновыми шинами и автомобиль. Все это окончательно убедило Джорджа в правильности его прогноза: развитие средств транспорта за последние годы во много раз увеличило мировую потребность в каучуке, а высокие требования, предъявляемые к материалу в этой области, позволяют использовать для производства шин только каучук самого лучшего качества. Следовательно, возросло значение плантационного каучука вообще, а каучука из гевеи — в особенности.

Многие производители каучука начинают следовать примеру Джорджа. Вот и Роберт снова хочет объединиться с ним после восемнадцати лет раздоров и разногласий.

Джордж спокоен.

— Момент как раз благоприятный, — говорит он. — В колонии страшная паника из-за жуков. Даже самые заядлые противники каучука начинают разводить гевею.

Он протягивает Роберту руку. Тот спрашивает:

— А как с твоей лондонской фирмой? Я не прочь снова войти в нее.

— Пожалуйста, если хочешь.

— Об условиях поговорим позже?

Джордж задумался.

— Боб! — обращается он вдруг к брату.

— Так ты согласен?

— Я о другом! Если мы хотим когда-нибудь вытеснить бразильцев с мирового рынка при помощи нашего каучука, то нам нужно иметь свободу действий. В финансовом отношении. Амазонские компании поддерживает американский капитал.

— И что ты предлагаешь?

— Нам нужно объединиться.

— Основать общество?

— Акционерное общество, — уточняет Джордж. — Я знаю несколько человек, которые могли бы принять участие. Как ты считаешь?

Помолчав немного, Роберт отвечает:

— Это надо хорошенько обмозговать!

— О чем тут думать?

— Я предвижу немало трудностей.

— Ладно, — соглашается Джордж. — Давай подумаем!


Стремление к слиянию и созданию акционерных обществ проявилось у предпринимателей Британской Малайи уже давно, когда каучуковые плантации еще только создавались. Крупные английские торговые фирмы приобретали земельные участки и передавали их для эксплуатации специально организованным акционерным обществам. Кроме того, группы предпринимателей, плантации которых уже давали каучук, скупали соседние земли с еще не созревшими деревьями. Но китайские владельцы крупных плантаций сохраняли свою независимость. Они не вступали в общества и возделывали свой участки самостоятельно и изолированно друг от друга.

Исключение составлял лишь господин Тао Чжай-юань с Малакки.


25


Он сидит в углу ресторана.

Взгляд его черных раскосых глаз падает на двух плантаторов, расположившихся неподалеку и уже часа два обсуждающих одну и ту же тему.

— Ты прав, Пит. Чертовски трудная штука такая перестройка, — говорит в этот момент Робертс, которому явно не по себе в тесном фраке. — Подумать только, сколько сил и денег мы вложили за все эти годы в свои плантации! Неплохо зарабатывали, строили уже новые планы, и вдруг — на тебе, такой удар! Раньше-то нам жилось недурно, ничего не скажешь. Ну, а теперь ничего не остается, как разводить гевею! А раз так, значит, нельзя тянуть с этим делом. Во всяком случае, я приехал в Сингапур не ради прогулки.

Ван Ромелаар качает головой.

— Надо бы сообщить Шаутеру.

— Шаутер не возместит нам убытки! Да и вообще нет от него никакого толка, — противится Робертс. — Помнишь, как он сел впросак в истории с Гопкинсом.

— Но ведь им не удалось доказать нашей вины.

— Верно! Но и пользы нам никакой от этого не было.

Робертс умолкает на минуту.

— Все, что было, давно быльем поросло. Никто нас и словом не упрекнет. Ты сам знаешь, что я отговаривал Шаутера. Только вот что, ты, кажется, был у него недавно?

Ван Ромелаар клятвенно вздымает свои огромные руки.

— Честное слово…

Робертс сердито перебивает его:

— Это просто смешно! Какое мне дело, о чем вы там сговорились!

— А чего же ты?..

— Меня интересует, не потому ли ты теперь тянешь волынку.

В глазах у ван Ромелаара вспыхивает недобрый огонек. Робертс быстро прибавляет:

— Пойми меня правильно! Дело складывается в нашу пользу. Все согласны. Будет просто обидно, если все лопнет из-за того, что… Ну, в общем, из-за этой самой истории с Гопкинсом.

Ван Ромелаар еще сердится, ворчит.

— За мной дело не станет.

— Ну хорошо, хорошо.

Отхлебнув из рюмки, Робертс замечает:

— Куда это Даллье запропастился? Да и остальных не видать!

— Его братец тоже собирался прийти, — роняет ван Ромелаар.

— Тем лучше!

Летний зной вливается с улицы в распахнутые окна. Полосатые тенты задерживают палящие лучи; в тени, вдоль стен домов проходят люди в белых пробковых шлемах, за ними бегут, выпрашивая милостыню, темнокожие дети, шествуют носильщики, бродят малайцы в пестрых одеждах, индийцы, китайцы с длинными косами, потом снова европейцы, изредка появляется женщина с корзиной на голове.

Старый торговец дынями хриплым голосом расхваливает свой товар. На него налетает спешащий куда-то кули и обливает потоком брани. Вслед ему раздаются проклятья.

Грохот подъехавшего экипажа заглушает на несколько секунд шум улицы. Коляска останавливается перед гостиницей. Из нее выходят два человека.

— Браун и Гопкинс! — говорит Робертс, бросив взгляд в окно.

Двери открываются. Приехавшие плантаторы входят в ресторан. Браун первым делом спрашивает, здесь ли Даллье. Потом пожимает руку Робертсу и ван Ромелаару и усаживается вместе с Гопкинсом за их столик, словно между ними ничего не произошло.

Гопкинс извиняется:

— Никак не могли добраться быстрее! Дорога через Маави завалена двумя огромными деревьями — в них ударила молния! Братьев Даллье это, наверно, тоже задержало.

— А, черт! — вырывается вдруг у Брауна, заметившего, что через столик от них сидит китаец, внимательно наблюдающий за ними.

Браун сначала колеблется, но потом все же кивает ему. Китаец все так же безучастно улыбается, Браун в ярости отворачивается.

— Что ему тут…

За окном снова слышится шум подъезжающего экипажа. Через минуту в зал входит Паркер, окидывает ищущим взглядом столы и направляется прямо к четырем плантаторам.

— Вот как будто и все в сборе, — говорит он. — А впрочем… Неужели Даллье еще не приехали?

Не успевает он заказать официанту-малайцу свой портер, как перед отелем останавливается третья коляска.

Появляются братья Даллье. С ними бледный горбатый старик, цепкий взгляд которого за минуту успевает ощупать лица всех присутствующих.

Джордж представляет им Джонатана Грина, главу лучшей адвокатской конторы Сингапура.

Затем он, ко всеобщему изумлению, подходит к сидящему в углу китайцу, обменивается с ним рукопожатием и громко говорит:

— Позвольте пригласить вас за наш стол!

И обращается к остальным:

— Это мой компаньон, господин Тао Чжай-юань. Я просил его тоже принять участие в нашей беседе. Познакомьтесь, пожалуйста!

Официант подает заказанные напитки. После его ухода Джордж обращается к плантаторам, еще не пришедшим в себя от удивления.

— Господин Тао Чжай-юань приехал сюда, потому что согласен с нашими предложениями. Мы с братом были у губернатора. Сэр Ирвин Хервест полностью разделяет наши взгляды по этому вопросу, не так ли?

Роберт кивает.

— Следовательно, все теперь зависит от нас самих, — продолжает Джордж, обводя взглядом всех собравшихся.

— Извини, — говорит Браун. — Как прикажешь тебя понимать?

Вмешивается Гопкинс.

— О чем здесь, собственно, идет речь?

— Речь идет о том, что господин Тао Чжай-юань хочет участвовать в деле, — отвечает Джордж.

— То есть как?

— В деле, в каком деле? — недоумевает Паркер.

Джордж говорит медленно, с расстановкой:

— В нашем совместном предприятии. В акционерном обществе, господа, которое мы намерены основать сейчас, на этом самом месте, под предварительным, вероятно, наименованием «Малай раббер эстейтс». Мистер Грин поможет нам сформулировать конкретные условия договора. Предусмотрено, по крайней мере с моей стороны, что в создаваемом обществе будет участвовать господин Тао Чжай-юань. А также господин ван Ромелаар и вы, мистер Робертс. Я не предвижу возражений… — И продолжает с усмешкой: — Кстати, как смотрит мистер Эмери Шаутер на то, что вы собираетесь примкнуть к нам?

— Он еще не знает об этом, — говорит ван Ромелаар.

На лице у Джорджа удивление.

— Да ведь не у нас одних так оно сложилось, — говорит Роберте, словно оправдываясь.


В 1895 году — через десять месяцев после опустошительного нашествия жуков — в Британской Малайе неожиданно вспыхнула эпидемия грибкового заболевания, быстро распространившаяся по всей колонии и уничтожившая почти все кофейные деревья в стране.

В начале сухого сезона на некоторых плантациях появились на нижней поверхности листьев кофейного дерева споры и мелкие веерообразные трубчатые мицелии ржавчинного гриба Hemileia vastatrix, имеющего вид оранжевого пятнышка величиной с булавочную головку. Через несколько дней такие же пятна были обнаружены и на других участках.

Вскоре во всей Британской Малайе не осталось ни одной кофейной плантации, на которой бы не было этих зловещих признаков.

Пятна разрастались. Их становилось все больше, из оранжевых они превращались в ржаво-бурые и придавали посадкам вид европейского леса осенью. Начинали опадать листья, цветы, побеги.

Одновременно бразильские конкуренты выбросили на рынок огромное количество кофе сорта «сантос».

Немногие уцелевшие плантации колонии не находили сбыта своим сортам «робуста» и «либерия».

Английские владельцы кофейных плантаций оказались перед катастрофой.


26


В Сингапурский ботанический сад поступают новые заявки — владельцы кофейных плантаций Селангора и Негри-Сембилана хотят разводить каучуконосы на своих опустошенных землях; администрация Перака просит прислать десять тысяч семян гевеи; в Джохоре двадцать два владельца плантаций пряностей намерены последовать примеру Робертса и ван Ромелаара; то же самое собираются сделать хозяева чайных плантаций в Сунгей-Уджонге и в Паханге.

А плантаторы в провинции Уэллсли?

В один прекрасный день в столицу заявляется Эмери Шаутер. Рикша везет его к белокаменному дворцу, возвышающемуся на холме посреди северо-восточного квартала. Шаутер входит в прохладный, выложенный каменными плитами вестибюль и просит доложить о себе сэру Ирвину Хервесту.

В полном смятении, расстроенный и злой, он поднимается через несколько минут на второй этаж и входит в кабинет губернатора.

— Крышка мне! Сдаюсь! — заявляет он без всякого вступления ошеломленному губернатору и прибавляет:

— Эх вы, фантазеры! Если бы не грибок, ничего бы у вас не вышло!

Ирвин Хервест поднимается со своего кресла. Годы слегка согнули его статную фигуру. Экономические и политические трения между Германией, Соединенными Штатами Америки, Францией и Великобританией становятся все сильнее, их отзвуки достигают колоний и приносят ему множество забот и неприятностей.

Он внимательно оглядывает Шаутера.

— Если я вас правильно понял… вы хотите…

Шаутер почти кричит:

— Я хочу получить саженцы гевеи! Да, да!

Ирвин Хервест улыбается.

— Времена меняются, и с ними меняются люди! Кажется, это сказал Лонгфелло?

Шаутер угрюмо отказывается от предложенной сигары. Достает из кармана толстую обгорелую трубку, которую всегда носит с собой. За долгие годы он обгрыз и изуродовал ее своими длинными желтыми клыками.

Выдыхает облако густого вонючего дыма и ворчит:

— Паршивые времена!

— Времена великих свершений, — возражает губернатор. — Братья Даллье основали компанию «Малай раббер эстейтс».

— А Робертс и ван Ромелаар уже спелись с ними! — не скрывает злости Шаутер.

— Робертс?

— Тот самый, о котором я вам как-то рассказывал! Вместе с которым я был у вас в семьдесят первом году! Жуки его доконали. Я и не обижаюсь на него за то, что он занялся каучуком. Теперь мне и самому придется сделать то же!

Гнев еще клокочет в нем.

— Надо же им было снюхаться именно с этим фантазером!

— Правительство Великобритании весьма заинтересовано в предприятиях подобного рода.

Шаутер обескуражен.

— А ведь одно время вся эта затея с каучуком была правительству глубоко безразлична!

— В настоящее время оно принимает самое живое участие во всем, что связано с каучуком. Особенно здесь у нас — и прежде всего в акционерных обществах! Не думаю, чтобы в этом вопросе могло что-нибудь измениться. Быть может, для вас тоже было бы наиболее удачным решением примкнуть к такому обществу.

Голос Шаутера звучит глухо.

— Этого все равно не миновать! Это-то мне ясно. На моей плантации дела идут из рук вон плохо. Все участки надо засаживать заново. Сэр! Я не в очень-то хороших отношениях с директором ботанического сада. Если бы вы… если бы вы взяли на себя труд попросить его… ведь я из-за этого и приехал…

— Да с удовольствием!

Видно, что у Шаутера гора с плеч свалилась.

— Как видите, дело идет на лад, — продолжает губернатор. — Осуществляется и мой план! В Пераке, в Пуло-Пинанге, здесь, в Сингапуре… Короче говоря, я приказал, чтобы туземцы сажали гевею на своих полях!

— На полях туземцев?

— Да! Когда-нибудь эти поля станут главным богатством Англии!

Шаутер только качает головой от удивления. Но вдруг у него вырывается:

— Постойте! А ведь тут что-то есть!

Он ударяет кулаком по столу.

— Блестящая идея, сэр!

Губернатор кивает, медленно, словно видит перед собой осязаемые черты будущего.


Уже через несколько лет все каучуковое хозяйство Британской Малайи складывалось из двух принципиально различных отраслей. Английская статистика различала «крупные плантации», относя к последним европейские и китайские посадки площадью свыше ста акров, и «мелкие плантации» — небольшие, принадлежащие туземцам клочки земли, часто занимавшие не более двух-трех акров.

«Крупные плантации» представляли собой мощные, построенные на капиталистической основе предприятия. Все они, за исключением китайских плантаций, являлись собственностью акционерных обществ, и работали на них наемные рабочие. «Мелкие плантации», напротив, были личной собственностью, и хозяйство на них велось самим владельцем и его семьей.

Эту систему англичане ввели и в Индии, за исключением Цейлона. Мадрас, Бомбей, Калькутта — вот те города, в которые стекались созданные миллионами темнокожих рук богатства Индостана и Декана. Губернатор Сингапура оказался прав: «мелкие плантации» стали неисчерпаемой сокровищницей Англии…

В остальных районах Юго-Восточной Азии массовое, направляемое государством разведение каучуконосов началось лишь в начале XX века: на Цейлоне — в 1901 году; на Суматре — в 1903 году; на Яве и в британской части Борнео — в 1906 году; во Французском Индокитае — в 1907 году.

Однако нигде плантации каучуконосов не получили такого развития, как в Британской Малайе, и особенно на полуострове Малакка.


27


Индиец медленно распрямляет затекшие члены. Нож, сжатый в его руке, покрыт млечным соком деревьев. Он смотрит на дом, в котором живут сахибы, на хижины надсмотрщиков, глядит на дорогу, ведущую в кампонги рабочих.

По утрам, поднимаясь из-за синеющих на востоке гор, солнце заливает своими лучами растения, и кажется, будто листья и стволы пропитаны кровью. В полдень с неба низвергается палящий зной. Засыхающая земля пьет послеобеденный дождь, превращая его в пелену вечернего тумана. По ночам душно. Потом снова наступает утро, а за ним опять раскаленный солнцем день.

Индиец вытирает потное лицо и вглядывается сквозь ряды деревьев в подернутую дымкой даль.

За плечами у него долгий, очень долгий путь!

Его родина — побережье Мадраса, о которое зимой разбиваются косые гряды волн, гонимые муссоном. Там он и жил в одной из убогих хижин, где обычно ютятся парии — бесправные, спасающиеся от голодной смерти только ловлей рыбы. Там проводил под низкой крышей из тростника месяцы летней жары, спал на голой земле, дважды в день пересекал линию прибоя на утлом тростниковом плоту и с пустыми руками сидел в своей хижине перед каменным фаллическим символом в ночи полнолуния, когда богатые крестьяне приносят в жертву Шиве коз.

Но и на чужбине он не нашел того, что искал. Терпел унижения и побои, трижды бежал, три раза пересекал на лодке южное море, отомстил белым и спас свою жену от позора и мучений. И снова возвратился в родные места.

И снова из года в год сражался на своем жалком плоту с прибоем и ветром.

На голой земле лежали оба его сына, которых родила ему жена. На голой земле лежала его жена, трясясь в лихорадке и под вечным страхом смерти.

А потом солнце померкло для него, и он отправился обратно, на плантации сахибов. Годы изменили его лицо. Он снова занес свое имя в списки белых людей и молча пошел на работу.

В одной хижине с ним живут четверо телугу. Он понимает их язык не хуже своего, но говорит очень редко.

Ест рис, который покупает у китайского лавочника. Пьет чай, на который уходит пол-анны в неделю. Курит табак, без которого не может жить, а вечером, усталый от работы на плантации, садится у порога хижины, глядит на запад; на лице его тяжкая печаль.

Он вспоминает далекий берег, свою родину. Там он предал пламени тело своей жены Манахи.

Там живут его сыновья — в чужой хижине, среди чужих людей. Неужели и им суждено пройти тот же путь, который прошел он? Неужели и им придется продавать свои руки белым?

Или им удастся стряхнуть это иго и стать свободными?


Теперь уже ботанические сады колонии едва успевали оказывать плантаторам помощь в уходе за гевеей.

А так как цены на каучук продолжали расти, плантаторы вырвали из земли даже те гвоздичные и кофейные деревья, которые пережили нашествие жуков, эпидемию грибкового заболевания и бразильскую конкуренцию, срубили последние чайные кусты и сахарные клены, превратили все возделываемые земли и значительную часть малайских рисовых полей в каучуковые плантации и переключили все свои фабрики на обработку каучука.

В 1910 году в Британской Малайе под гевеей было занято более шестисот тысяч акров.

В это время — еще до того, как в Малайе началась массовая добыча, — на мировом рынке появился новый вид сырья — каучук из Конго.


Глава седьмая

Король-делец


Понтанегра — это деревня в устье реки Конго. Маленькая, утопающая в зелени деревушка долгое время была центром местной торговли. В конце периода дождей сюда тянулись караваны чернорогого вьючного скота с грузом циновок, глиняных сосудов и плодов дынного и мангового дерева; нередко меж глинобитных хижин в толпе темнокожих бедно одетых людей появлялся и белый пробковый шлем европейца.

В 1867 году какой-то африканец впервые пустил здесь в продажу каучук, полученный из млечного сока некоторых видов лиан в лесах по берегам Конго. Один английский торговец купил у него эти мягкие желтые шары величиной с человеческую голову и переправил их в Бому, но из-за низкого качества каучука, содержавшего много смолы и воды, ему стоило больших трудов сбыть их в Европе — хотя бы с убытком для себя.

Поэтому в последующие годы торговля каучуком в бассейне Конго между туземцами и белыми развивалась весьма медленно. Но все же постепенно и на европейском рынке познакомились с желтыми мягкими шарами, и те предприятия резиновой промышленности, которые производили игрушки и другие дешевые предметы из индийского каучука, добываемого из сока смоковниц, стали регулярно закупать эти шары.

В то время никто и не подозревал, что этот дешевый желтый каучук из лиан, отличающийся высоким содержанием воды, явится причиной необычайных событий; когда экспорт каучука из Бразилии уже перестанет покрывать потребность на мировом рынке, эти события держали в напряжении всех европейских дипломатов.


1


Однажды апрельским вечером 1898 года Леопольд II пригласил крупного брюссельского банкира Александра де Тьеж на интимную беседу во дворец недалеко от улицы Руаяль.

В своих личных апартаментах, где он за последние недели принимал послов Германии и Франции, министра по делам Конго, архиепископа Турнейского, двух депутатов английской палаты общин и одного американского сенатора, король Бельгии приступает к делу без всяких церемоний.

— Месье! Минувшие годы показали, что наши интересы взаимно дополняют друг друга. Торговля в Конго приносит вам доходы, размеры которых не позволяют жалеть о риске, которому вы неоднократно подвергались, развертывая это дело. Необходимо и в дальнейшем расширять торговлю. Необходимо устранить последние препятствия…

Де Тьеж сидит молча, не реагируя на речь короля. Складки у рта и светлые с густой проседью бакенбарды придают его лицу какое-то жесткое, брюзгливое выражение. При неказистой, ничем не примечательной внешности он обладает быстрым и острым умом. Самый богатый человек Бельгии не имеет драгоценностей, кроме перстня с большим черным камнем в оправе из бриллиантов. Костюм у него простого покроя, но из того тонкого сукна, за которое гентские сукновальни берут по двенадцати с половиной франков за метр. Он бросает взгляд на короля.

— Ваше величество опасается вмешательства со стороны?

— Возможно.

— Великобритания?

— Четырех миллионов франков было бы вполне достаточно, чтобы урегулировать этот вопрос, — сухо отклоняет Леопольд дальнейшие уточнения.

Возложив на себя корону покойного отца, он стал поражать мир своими грандиозными коммерческими операциями. Далекие путешествия, предпринятые им, когда он был еще молодым наследником престола, и изучение ряда географических исследований познакомили принца с экономическими проблемами большого масштаба. Они овладели его воображением, направили энергию и дипломатические способности в сторону колониальной экспансии.

Состояние, полученное молодым королем в качестве приданого за Марией Генриеттой, дочерью австрийского эрцгерцога Иосифа, вместе с суммами, перешедшими от отца, дало в его руки двадцать миллионов франков личного капитала, который позволил ему не только окружить себя расточительной роскошью, но и пуститься в финансовые спекуляции международного масштаба.

Его намерения выторговать у испанского правительства монопольное право торговли на Филиппинах, купить острова Фиджи, колонизовать Новые Гебриды и приобрести Соломоновы острова потерпели полный провал. Но когда в 1873 году Германское общество по исследованию Экваториальной Африки послало на Черный континент своих первых разведчиков, вернувшихся в 1876 году с сообщениями о бесчисленных природных богатствах, которыми изобилуют тропические леса в бассейне Конго, Леопольд решился на отчаянную авантюру.

Он созвал в Брюсселе географическую конференцию, на которую наряду с бельгийскими, германскими, английскими, французскими и голландскими крупными коммерсантами пригласил и наиболее известных исследователей Африки того времени, чтобы обсудить возможности использования их последних открытий и создать Международную ассоциацию для исследования и цивилизации Центральной Африки под своим председательством.

Узнав, что Генри Мортон Стэнли после пересечения Черного континента, которое заняло три года, возвратился в Лондон, а затем, отчаявшись добиться внимания у правительства Гладстона, которому тщетно предлагал заявить права на сделанные им открытия и использовать его личный опыт, отправился в Париж, Леопольд послал в столицу Франции своего представителя. Тому удалось склонить знаменитого путешественника к прекращению переговоров с французским министерством колоний и приезду в Брюссель.

В ноябре 1878 года Стэнли сделал в бельгийской столице доклад перед Комитетом по исследованию Конго; этот комитет, пользовавшийся особым покровительством Леопольда, отпочковался от Международной ассоциации и поставил себе целью выяснить возможности установления постоянных торговых связей с Центральной Африкой.

Леопольд поручил Стэнли руководство комитетом и предложил ему организовать экспедицию в бассейн Конго.

Этот уроженец Америки, начавший свой жизненный путь в приюте и прошедший суровую школу жизни, побывав и юнгой, и приказчиком, и солдатом, стяжал славу знатока Африки благодаря отчаянным по смелости путешествиям; своим бесстрашием он вызывал восхищение европейцев, а жестокостью наводил на негров ужас. В августе 1884 года он возвратился в Брюссель и вручил Леопольду четыреста договоров, в которых туземцы бассейна Конго якобы обязывались безвозмездно передать свою страну королю Бельгии и подчиниться его мудрости и могуществу.

Располагая в изобилии средствами, предоставленными Леопольдом из своих личных капиталов, Комитет по исследованию Конго под руководством Стэнли в течение пяти лет фактически действовал в Африке как суверенная колониальная держава. Он проложил дороги, основал город Леопольдвиль, по берегам Конго на протяжении более двух тысяч километров создал сторожевые посты и форты; для бельгийской короны комитет выменял у вождей туземных племен на водку и шелковые тряпки столь огромные и богатые по запасам полезных ископаемых земли, что британское правительство тотчас вспомнило о португальском исследователе путешественнике Диего Кане, четыреста лет назад открывшем древнее государство Конго. Англия не только выразила готовность немедленно признать за Португалией приоритет в открытии Центральной Африки, но даже, преодолев сопротивление лиссабонских правителей, заставила их в порядке ответной услуги отказаться от территориальных претензий в Южной Африке и подписать договор, предоставляющий британскому правительству право на участие в торговле, судоходстве и государственном управлении в бассейне Конго.

В завязавшемся после этого споре заинтересованных сторон, в который втянулось более дюжины государств, Леопольд проявил хладнокровие опытного биржевика. Предоставив Франции преимущественное право приобретения владений Международной ассоциации для исследования и просвещения Африки, он обеспечил себе ее поддержку против Португалии, сумел уговорить германских колониалистов, заинтересованных в захвате Того, Камеруна, Восточной и Юго-Западной Африки, на создание союза против Великобритании, рассчитывая при этом на дипломатический талант Бисмарка.

Бисмарку удалось убедить десять европейских держав, что в их интересах добиться урегулирования спорного вопроса о колониях не в пользу Англии.

Совместно с французским правительством он созвал в Берлине конференцию с целью обсудить многочисленные конфликты, возникшие за последние десятилетия при экономическом освоении Африки; Бельгия, Нидерланды, Франция, Германия, Италия, Испания, Австро-Венгрия, Россия, Дания, Швеция с Норвегией, Турция и США послали на эту конференцию своих представителей: послов, министров, президентов, королей, жаждавших поскорее поделить малоисследованный материк и присвоить его богатства.

Бенджамину Дизраэли и маркизу Солсбери, представлявшим на Берлинской конференции интересы Великобритании, и их португальским подопечным не удалось выстоять под этим напором.

Был выработан «Генеральный акт о Конго», содержавший тридцать восемь пунктов, согласно которым всем странам — участницам конференции предоставлялось право свободной беспошлинной торговли и миссионерской деятельности в районах, расположенных вдоль Конго, в ее устье и в прилежащих областях, а также свобода передвижения по реке, ее притокам и рукавам, по озерам и по железной дороге, которая, по предложению Леопольда, должна была соединить устье Конго с озером Стэнли-Пул.

Стэнли, в качестве ученого эксперта конференции поддерживавший политику своего коронованного покровителя, заявил по этому поводу: в течение года на одних лишь островах реки Конго, охватывающих три тысячи английских квадратных миль, и на восьми тысячах квадратных миль прибрежных земель можно добыть из лиан семейства молочайных достаточно каучука, чтобы покрыть расходы на строительство такой железной дороги.

А английский исследователь Верни Ловетт Камерон, вдоль и поперек исходивший леса Конго, разжег аппетиты торгашей-дипломатов своим сообщением о том, что имеющихся в этих местах каучуконосных лиан хватит для удовлетворения спроса на каучук во всем цивилизованном мире.

«Генеральный акт», датированный 26 февраля 1885 года, подписали все представители участвовавших в конференции государств, оговорив возможность присоединения к нему в будущем новых стран. Под бурные аплодисменты присутствующих было объявлено о создании «Свободного государства Конго», которое Бисмарк назвал главным оплотом цивилизации в Центральной Африке, выразив твердую уверенность в его быстрейшем расцвете.

Провозглашение Леопольда II сувереном нового государства не вызвало ни у кого возражений, хотя представители Англии до самого конца конференции и выказывали ему подчеркнутую холодность.

Обязавшись покончить с вековой торговлей рабами в Конго и добиться свободы и благосостояния для туземных племен, Леопольд вернулся в Брюссель и созвал сессию бельгийского парламента, на которой обе палаты единогласно одобрили принятый в Берлине «Генеральный акт». В тот же год король Бельгии получил от парламента право на титул «суверен государства Конго».

Леопольд назначил Стэнли губернатором Конго и создал подчинявшееся лишь королю министерство по делам Конго с постоянным местопребыванием в Брюсселе.

Свою огромную личную вотчину король поделил на пятнадцать округов, а управление ею поручил губернатору с приданным ему аппаратом бельгийских чиновников, резиденция которого находилась в столице Конго, городе Бома; в подчинении у губернатора находились также пятнадцать комиссаров, ответственных за управление отдельными округами. Кроме того, в Боме и Банане находились консульства некоторых европейских государств и США, следившие за тем, чтобы при «цивилизации» Конго бельгийцы не обнесли эти страны жирным куском.

После того как Стэнли добился создания в Англии акционерного общества по строительству в Конго намеченной железной дороги, Леопольд поручил бельгийскому полковнику Тису взять на себя техническое руководство работами. Дабы увильнуть от необходимости выплачивать полностью свою часть огромных расходов по строительству, он приказал министерству по делам Конго издать закон, согласно которому всем его чернокожим подданным в Конго вменялось в обязанность впредь сдавать властям весь собранный ими каучук.

К этому времени военный аппарат Конго, для быстрейшего создания которого Леопольд ассигновал несколько миллионов, насчитывал уже пятьдесят два офицера и две с половиной тысячи кадровых солдат, не считая туземной милиции, находившейся под командованием белых офицеров; вся эта армия дислоцировалась в фортах и сторожевых постах, рассеянных по всей стране. Черная милиция превзошла по численности все регулярные туземные и белые войска европейских колоний в Африке, вместе взятые, а содержание ее оказалось настолько дорогостоящим, что Леопольд с одобрения своего министерства по делам Конго и с согласия обеих палат бельгийского парламента своей властью ввел пошлину на экспорт из Конго каучука и слоновой кости.

На международный конгресс борьбы против рабства, состоявшийся в Брюсселе в 1890 году, Леопольд пригласил, кроме стран, участвовавших в Берлинской конференции, также представителей Персии и султана Занзибара; на этом конгрессе он сам представлял государство Конго и, использовав поддержку германского императора, добился задним числом полномочий на взимание в Конго экспортных пошлин «с целью получения средств, необходимых для искоренения рабства».

Но очень скоро выяснилось, что таможенных сборов явно недостаточно для покрытия огромных расходов по финансированию всех задуманных Леопольдом мероприятий, и бельгийский парламент по просьбе короля проголосовал за предоставление своему ненасытному монарху беспроцентного займа в размере двадцати пяти миллионов франков, которые Леопольд намеревался в течение десяти лет вложить в различные предприятия Конго. Взамен Конго должно было официально признать завещание короля и подтвердить привилегии Бельгии; за последней после признания неотчуждаемости конголезской территории 1 июля 1890 года конвенцией между бельгийским правительством и правительством Конго было закреплено право по истечении десяти лет объявить Конго колонией Бельгии, в случае если Леопольд не предпочтет вернуть казне в течение последующих десяти лет взятые заимообразно двадцать пять миллионов франков; но в любом случае после смерти короля его верховные права на Конго переходят к Бельгии.

Однако предоставленного Бельгией займа (пять миллионов франков немедленно и по два миллиона в год в течение десяти лет) оказалось недостаточно для осуществления планов короля. А так как его собственные средства к этому времени были исчерпаны, он добился у ряда брюссельских банкиров ссуды в размере двенадцати миллионов франков из двух-четырех процентов годовых; кроме того, король распорядился, чтобы министерство по делам Конго издало новый закон, по которому все земли Конго, не заселенные туземцами, переходили в собственность государства.

Между тем из Бомы выступило вооруженное до зубов войско, возглавляемое исследователем Африки Керкхове, с задачей расширить территорию Конго на севере.

В 1891 году Леопольд заключил с Португалией договор, предусматривающий значительное расширение территории Конго к югу за счет присоединения обширных земель негритянского государства Лунда, расположенных между реками Кванго и Кассаи.

Вслед за этим в результате экспедиций исследователей Стейра, Делькоммюна и Биа государству Конго была подчинена огромная плодородная провинция Катанга. В то же самое время в Брюссель пришло известие о том, что ван Керкхове присоединил к владениям бельгийского короля часть земель племени мангбету к северу от реки Арувими и несколько районов племени ням-ням.

Вследствие расходов на военную оккупацию этих областей и устройство новых факторий, пристаней и дорожных станций Леопольд опять начал испытывать недостаток в средствах, в третий раз обратился к европейским колониальным державам и при поддержке кайзера в мае 1893 года получил согласие на введение в Конго чрезвычайно высоких импортных пошлин.

В 1895 году бельгийский полковник Тис закончил строительство конголезской железной дороги; с этого момента начинается планомерная и систематическая эксплуатация Конго. Добыча каучука находилась частично в руках государства, частично же во владении крупных международных концессий, распространивших свое влияние на три континента и располагавших сложной системой средств принуждения.

С помощью этих концессий, в которых служащими и агентами работали одни лишь бельгийские чиновники и офицеры, Леопольд намеревался экономически освоить огромную, изобилующую всевозможным сырьем страну и тем самым увенчать свою миссию по «цивилизации Африки», как он называл собственную колониалистскую деятельность.

Он никогда не выдавал концессии акционерному обществу, не получив хотя бы половины его акций. Кроме того, он изобрел способ быстрого и дешевого получения каучука: по его указанию правительство Конго издало ряд весьма суровых законов, сущность которых заключалась в том, что всем туземцам вменялось в обязанность безвозмездно отрабатывать в свободное время сорок часов в месяц на «благо страны».

В дальнейшем во всем бассейне Конго начали использовать туземцев для сбора каучука в тропических лесах, назначив им определенную месячную норму. За ними наблюдали две тысячи белых агентов, каждому из которых подчинялся целый район с несколькими населенными пунктами, причем все они получали свою долю прибылей от государства или от акционерного общества, В непосредственном подчинении у агентов находились так называемые капитасы — вооруженные туземцы-надсмотрщики, обычно жившие в деревнях, чтобы постоянно подгонять жителей на этой принудительной работе.

Некогда землями у великой реки правили конголезские царьки; на них лежала кровавая тень братоубийственных войн и религиозного фанатизма; христианские миссионеры проложили сюда путь португальским королям, английским пиратам и арабским работорговцам, развязавшим здесь ту разнузданную торговлю черным товаром, которая за четыре века унесла жизни миллионов африканцев и доставила сотни тысяч черных рабов на рудники и плантации Бразилии, Ямайки, Гаити и Кубы; и вот после десятилетий запустения страна эта стала ареной планомерной массовой хищнической эксплуатации. По берегам рек, между озерами горных районов, вдоль узкоколейной железной дороги, в степях и болотах, на побережье и в дебрях лесов возникли новые торговые города и деревни; плетки из кожи бегемота и кабальные контракты помогали ежемесячно наполнять каучуком складские помещения двух тысяч районных факторий.

После двадцати пяти лет неустанной коммерческой деятельности Леопольд решил на склоне лет предоставить концессию в Конго тресту «Кассаи» — восьмому по счету акционерному обществу, находящемуся под его контролем. А поскольку король, верный своему принципу, с самого начала оставил за собой большую часть акций этого общества, он должен был оплатить правлению треста стоимость своей доли. Однако в его распоряжении не было соответствующей суммы, и поэтому сегодня утром нарочный отвез Александру де Тьеж приглашение его величества.

— Четыре миллиона франков, — в раздумье повторяет де Тьеж. — Ваше величество не сочтет обычные проценты чрезмерными?

— По различным соображениям я желаю, чтобы заем был бессрочным.

— Доверие вашего величества для меня большая честь.

Леопольд спокойно взирает на человека, чье богатство уже несколько десятилетий назад открыло ему двери королевского дворца и чей трезвый коммерческий ум завоевал доверие Леопольда, советником и кредитором которого он стал уже давно.

Де Тьеж выражает опасение:

— Не используют ли социал-демократы предоставление концессии тресту «Кассаи» как повод для новых нападок в парламенте? Мне кажется, что господин Вандервельде замышляет объединиться с либералами против нас.

Леопольд пожимает плечами.

— Господин Вандервельде, — наконец произносит он, — уже однажды пытался сколотить против нас блок с либералами, помните, после предоставления концессии обществу «Ломами», однако ему это не удалось.


2


В то время, когда происходит этот разговор, Эмиль Вандервельде, руководитель бельгийской рабочей партии, начинает свой доклад на тему «Бельгия и мировой колониализм» в переполненном зале клуба брюссельского Общества просвещения рабочих.

Текст речи, написанной им за одиннадцать ночей, лежит перед ним на кафедре, словно он приготовился заняться обычной юридической казуистикой, к которой его вынуждает профессия адвоката вот уже около двадцати лет. Однако опытный и искусный оратор, не заглядывая в рукопись, рассказывает, как нынешнюю развитую индустриальную державу — Бельгию — некогда попирали римские легионы, угнетал произвол франкских королей, грабили алчные испанские наместники; как она сбросила господство английских монархов, изгнала французских тиранов, поднялась против кровопийц голландцев и в 1830 году, после двух тысячелетий гнета и нужды, добилась наконец независимости, отбив в последний раз наступление голландской армии. Зал разражается бурными аплодисментами.

— А что было потом? Потом избрали королем Леопольда Саксен-Кобургского, немца, который служил в России, принял английское подданство, потом греческую корону, однако вскоре отказался от нее и, наконец, принял и сохранил бельгийскую корону. Можете полюбоваться его бронзовой статуей на колонне в память Конгресса. Он способствовал росту и развитию бельгийской промышленности, а тем самым — косвенно — становлению мощной армии бельгийского пролетариата. Но он не любил свой народ, в 1830 году вышедший на улицы с требованием свободы. Он всегда держал сторону баронов, крупных дельцов и отцов церкви, и те сторицей воздали ему. Впрочем, и они не любили друг друга.

В гневной филиппике он презрительно высмеивает длившуюся сорок лет борьбу за власть, в которой столкнулись дворянство, крупная буржуазия и католические клерикалы, сначала совместными усилиями расколовшие и подавившие единый фронт демократических сил, а затем уступившие лавры победителей клерикалам, которые вот уже четырнадцать лет удерживают свои позиции правящей партии.

— С 1865 года королем у нас Леопольд II, сын Леопольда I; этот больше заботится о колонизации Африки, чем о бельгийском народе. А мы хотим знать: кто же заботится о нас?

В зале тихо. Ряды стульев забиты до отказа, в проходах и у входной двери стоят, внимательно слушая оратора, фабричные рабочие из предместий, молодые парни с руками, покрытыми мозолями и пятнами машинного масла, убеленные сединами ветераны труда, люди, покрытые шрамами боевых ранений, ремесленники, безработные, инвалиды и сочувствующие буржуа, студенты и кузнецы, редакторы и каменщики, наборщики, шлифовальщики бриллиантов — социалисты из всех районов города, где в течение трех лет вел борьбу Карл Маркс, высланный отсюда в 1848 году, и где семь лет назад II Международный рабочий конгресс привел в смятение фабрикантов и землевладельцев.

Вандервельде сравнивает подъем пролетарского движения в Бельгии за последние пятьдесят лет с образованием снежной лавины. Он напоминает о массовых выступлениях шестидесятых годов, клеймит позором тех, кто потопил в крови стачки шахтеров в Шарлеруа и Серене, указывает в то же время, что избирательная реформа, завоеванная всеобщей забастовкой 1893 года, является историческим достижением, а пятьсот девяносто четыре тысячи голосов, отданных за рабочую партию на дополнительных выборах 1898 года, называет гарантией будущего. Своим авторитетом и даром красноречия ему удается внушить своим слушателям иллюзорную надежду на то, что трудное дело переустройства общества является законом природы, действующим стихийно. Он аргументирует этот тезис теми же доводами, из-за которых у него несколько лет назад возник такой острый конфликт с революционным крылом германских социал-демократов, что их вождь Август Бебель с тех пор называет Вандервельде предателем рабочего класса.

В первом ряду сидит господин, резко выделяющийся среди окружающих осанкой и элегантным костюмом; он то и дело наклоняется к сидящему рядом рыжеволосому редактору газеты «Ле пёпль» и просит того перевести некоторые места из речи оратора, говорящего по-фламандски, а потом опять обращает на докладчика внимательные черные глаза.

— Молодая американская буржуазия, — продолжает Вандервельде, — начала борьбу за колонии на Тихом океане, развязав войну с Испанией. Германские капиталисты ввязались в эту борьбу, захватив в прошлом году Циндао. Английская буржуазия собирается занять китайский порт Вэйхай, аннексировать Судан, задушить движение махдистов, в то время как французские магнаты завладели частью Конго и заявляют претензии на земли в верхнем течении Нила. Необходимо использовать парламентскую трибуну для того, чтобы заставить эти колониальные державы прекратить злоупотребление своими полномочиями, добиться, чтобы инициаторы всех имевших место беззаконий в конце концов осознали, насколько недостоин избранный ими образ действия, и открыли дорогу порядку и справедливости.

Раздается реплика:

— Долгонько придется ждать!

Шум, поднявшийся в задних рядах, выражает противоречивую реакцию зала, он затихает лишь после того, как председательствующий несколько раз громко стучит по столу, призывая к порядку.

— В наше время, — восклицает Вандервельде, — в век капиталистического господства, усилия рабочего класса должны быть в первую очередь направлены на то, чтобы предотвратить кровопролитие.

На подстрекательские вопли буржуазии рабочие должны ответить железной выдержкой, на террор — требованием повышения заработной платы.

— А бельгийский колониализм? Я утверждаю, что он имеет свои хорошие стороны! Он дает конголезцам железные дороги и корабли, он обеспечивает их медикаментами, он создает для них техническую базу, позволяющую освоить полезные ископаемые их страны, и вызывает к жизни миллионную армию негров-пролетариев. Осуждения достойна лишь алчность банкиров, князей церкви и крупных дельцов. Нужно выступить против злоупотреблений властью, допускаемых отдельными акционерными компаниями, против махинаций компаний «Анверсуаз», «Куанго» и, наконец, «Кассаи», основанной здесь, в Брюсселе, несколько недель назад, в состав акционеров которой входят несколько католических епископов. Я разоблачу корыстные помыслы этих святош! Я выступлю с трибуны парламента!

Бурные аплодисменты, последовавшие за этой заключительной фразой, доказывают, какой популярностью пользуется этот руководитель бельгийских рабочих.

Утомленный двухчасовым докладом, Вандервельде сходит с кафедры. Выйдя в соседнее с залом помещение, он шелковым платком отирает со лба пот.

Рыжеволосый редактор газеты «Ле пёпль», войдя в комнату, сердечно поздравляет его, почтительно просит дать ему на время доклад, чтобы опубликовать некоторые выдержки в завтрашнем номере газеты, а затем представляет ему молодого элегантно одетого господина, сидевшего рядом с ним в зале и нуждавшегося в переводчике:

— Господин Морель де Вилль.

— Я парижанин. В настоящее время мне поручено представлять интересы ливерпульской пароходной компании «Элдер Демпстер и К°» в Западной Африке, — серьезно произносит молодой человек. — Теперь я ношу имя Эдмонд Дин Морель.

Вандервельде протягивает ему руку и отвечает на прекрасном французском языке:

— Вы журналист? Я читал в парижской прессе вашу статью о Камеруне. И мне хочется выразить вам благодарность. Благодарность за те оплеухи, которые вы надавали всем министерствам колоний. Какого вы мнения о положении в нашей стране?

— Месье, я поддерживаю вашу точку зрения по всем пунктам, но у меня есть к вам один вопрос относительно колониальной политики Бельгии.

— А именно?

— Что происходит в Конго?

Трибун рабочего класса обменивается взглядом с рыжеволосым редактором. Потом берет Мореля под руку. Втроем они выходят из постепенно пустеющего здания, садятся в паровой трамвай и едут в Верхний город — район роскошных отелей, бульваров и аристократических вилл.

В погребке, обставленном с изысканной роскошью, претендующей на парижский шик, метрдотель проводит их в отдельный кабинет, где они некоторое время проводят в молчании.

— Говоря откровенно, — наконец неуверенно начинает Вандервельде, — Конго для всех нас остается загадкой. С одной стороны, концессионным компаниям открыты там все возможности для неограниченного обогащения, с другой стороны, король вот уже тринадцать лет зарывает в землю этой страны десятки миллионов, не получая сколько-нибудь заметной прибыли. Ваш вопрос вызван какой-то особой причиной?

Морель кивает.

— Фирма, интересы которой я представляю, в течение восьми лет поддерживает пароходное сообщение между Антверпеном и Конго и имеет в Конго свое отделение, которое я возглавляю. В течение последних трех лет мне приходится часто бывать в Антверпене и Брюсселе, вести различные переговоры, следить за отправкой судов и контролировать экспортируемые и импортируемые грузы. Как бы вы поступили, месье, если бы были журналистом, выступающим в защиту прав колониальных народов, а капитан вашего пароходства рассказал бы вам о зверствах, которым в Свободном государстве Конго подвергаются негры по приказу бельгийских офицеров? Я убежден, что сведения эти достоверны. Аналогичные вещи мне случалось слышать на пристанях от матросов французских и бельгийских кораблей. Чиновники министерства по делам Конго, у которых я здесь, в Брюсселе, пытался навести справки, отговариваются полным неведением. Может быть, я бы и оставил это дело, если бы на прошлой неделе мне не пришло в голову тщательнее, чем обычно, осмотреть груз на «Мэри Джонс». Это судно отходило в Бому с опозданием на четыре дня. В списке товаров значились коленкор и шелк. Однако весь трюм был забит французскими восьмимиллиметровыми лебелевскими винтовками и патронами, а восемьдесят рулонов коленкора и сорок рулонов шелка использовались лишь для маскировки. Агент моего отдела сослался на сэра Альфреда Джонса, главу нашей компании. Я связался с Ливерпулем по телеграфу, и мне разъяснили, что характер груза, а также его сокрытие согласованы с министерством по делам Конго и соответствуют торговому договору, заключенному между королем Леопольдом и правительством Конго.

После этого я разыскал все накладные за последние несколько лет и установил, что наши корабли за пятьдесят один рейс не менее тридцати девяти раз перевезли мнимый коленкор или шелк. Я не собираюсь вторично обращаться в министерство. Но вы, месье, как вы ответите на мой вопрос: что же происходит в Конго?

Вандервельде опять пытается уклониться от ответа. Он старается втянуть в разговор рыжеволосого. Но тот бормочет несколько ничего не значащих фраз и пожимает плечами.

Между тем Морель продолжает развивать свои мысли с той же несокрушимой логикой, с которой он все последние годы разоблачал колониальную политику Франции, Великобритании и Германии.

С того дня, когда его отец из-за болезни потерял скромную должность в аппарате французского министерства финансов, началась тяжелая полоса в жизни его семьи: мать, англичанка по рождению, годами не отходившая от постели тяжелобольного супруга и наконец проводившая его в последний путь, рассорилась с родней мужа из-за какой-то имущественной тяжбы и кое-как сводила концы с концами, давая уроки английского языка; в конце концов она отправила восьмилетнего мальчика в частную школу — сначала в Истборн, затем в Бедфорд, чтобы тот вырос в Англии и стал настоящим англичанином; нужда душила их семью и в те дни, когда он шестнадцатилетним юношей с ярко выраженной любовью к природе и ненавистью к школьной премудрости вернулся в Париж, где болезнь матери заставила его поступить посыльным в один из американских банков. И лишь скопив кое-какие средства, чтобы перебраться с матерью в Ливерпуль, где в конторе пароходной компании «Элдер Демпстер» ему предложили должность с годовым жалованьем в шестьдесят фунтов, Эдмон Морель де Вилль впервые поближе познакомился с газетным миром.

Лишь уроки французского языка, которые он вынужден был давать в свободное от работы время, чтобы хоть немного подработать, и вера матери в его писательский талант, самому ему сначала представлявшийся весьма сомнительным, привлекли его внимание к литературе, и в голове его постепенно сложился план получения дополнительных доходов с помощью пера.

А поскольку фирма, в которой он служил, создав за два десятилетия целую сеть пароходных линий, превратилась в центр торговых отношений Англии с Западной Африкой и Морель де Вилль по работе получил доступ к материалам, позволяющим судить о колониальной политике Британии и Франции в Западной Африке, обещавшей стать в недалеком будущем ареной столкновения их экономических интересов, то он принялся читать литературу об этом районе, изучал газетные материалы, статистические таблицы, атласы, карты пароходных сообщений, читал все, что мог найти по этому вопросу в английских и французских изданиях, и день за днем, месяц за месяцем изучал географию, историю, этнографию, полезные ископаемые, торговлю, растительный и животный мир, проблемы административного управления Западной Африки.

Чем глубже изучал он захвативший его вопрос, тем яснее осознавал, что эти колонии были лакомым куском, который рвали друг у друга из пасти международные хищники. Но противоречивые высказывания по одному и тому же вопросу в английских и французских газетах, недомолвки, заметки на полях, искажения фактов, сделанные под давлением конкурирующих монополий или с целью завуалировать политические намерения, привели девятнадцатилетнего юношу, лучше разбиравшегося в экономике этих государств, чем в их методах ведения пропаганды, к выводу, что в большинстве редакций царит удивительное неведение по всем вопросам, связанным с Западной Африкой.

В декабре 1893 года в «Пэлл мэлл газетт» появилась его первая критическая статья, посвященная методам управления британской колонией Золотой Берег. За ней вскоре последовали новые статьи — о Сенегале, Французской Гвинее, Габуне, Береге Слоновой Кости и Того; продиктованные искренним возмущением, статьи обратили на себя внимание, и ведущие английские газеты завязали отношения с молодым журналистом, а авторитет его в глазах владельцев компании, где он служил, поднялся настолько, что ему предложили возглавить представительство фирмы в Антверпене.

Обручившись с уроженкой Ливерпуля Мэри Флоренс Ричардсон, он натурализовался в Англии и стал называться на английский манер — Эдмондом Дином Морелем; под его статьями обычно стояли лишь три буквы — Э. Д. М., — и вскоре их автор стал известен в западно-европейской прессе как человек, перу которого присущи остроумие, проницательность, взволнованность, правдивость, точность, выдержка и мужество.

Случай, привлекший его внимание к Свободному государству Конго, еще свеж в его памяти, и внезапная сдержанность Вандервельде не может не задеть его за живое.

— В вашем докладе, месье, перечислялись вопросы, с которыми вы собираетесь обратиться к парламенту. Не претендуя на менторскую роль, я все же счел бы уместным указать, что эти вопросы кажутся мне слишком общими и что я предпочел бы прямое обращение к лицам, ответственным за определенные события в Конго, как более действенный метод.

— Несомненно, несомненно, — рассеянно поддакивает Вандервельде.

Морель добавляет:

— Я бы очень просил вас использовать при этом те сведения, которые я вам только что сообщил.

— А вы готовы публично засвидетельствовать правдивость вашей информации?

— В любое время.

— И доказать ее документально?

— Да.

— Гм, — неопределенно тянет Вандервельде.

Одновременно он бросает косой взгляд на рыжеволосого, который тотчас отодвигает свой стул и заявляет:

— Прошу прощения, господа! У меня куча дел. Вы остаетесь?

Вандервельде поднимается.

По пути к выходу из ресторана навстречу им попадается какой-то худощавый господин в темном костюме. Он приветствует Вандервельде кивком головы.

Рабочий трибун отвечает низким поклоном.

— Доверенное лицо его преосвященства нашего всемилостивейшего архиепископа Турнейского, — язвительно замечает рыжий редактор.

На удивленно-вопрошающий взгляд Мореля Вандервельде отвечает неопределенной улыбкой, за которой может скрываться и смущение и насмешка.

— Его преподобию, очевидно, легко прощается появление в столь мирском заведении, как этот ресторан, без сопровождающих лиц и соответствующего его сану облачения в том случае, если его преподобие обедает здесь по поручению его преосвященства с членами наблюдательных советов акционерных компаний, — продолжает рыжеволосый.

— Наблюдательных советов конголезских компаний, — замечает Вандервельде.

— Да, — соглашается редактор, — был бы мед, мух много нальнет.

И тихо, чтобы его мог слышать только Морель, замечает:

— Вот как выглядят люди, уже десятки лет посылающие в Конго своих миссионеров, чтобы проповедью слова божьего добиться того, чего не смогли сделать доставляемые вашими пароходами патроны.


Несмотря на огромные доходы, вытянутые Леопольдом II из Конго начиная с 1895 года, постоянные платежи за вновь приобретаемые пакеты акций поглощали все его средства, а бесконечные пиры и блестящий двор стоили дорого. Чтобы сколотить кругленькую сумму, необходимую для покрытия расходов по строительству загородного дворца, для приобретения парков и экипажей, тихоокеанских островов и картин, для многочисленных любовниц, которых надо щедро одаривать нарядами и драгоценностями, и для сооружения в столице Бельгии своего собственного памятника, нового дворца и полудюжины пышных зданий, он намеревался теперь выжать последние соки из своей личной колонии.

Поэтому норму сдачи каучука для туземцев в течение короткого срока невероятно взвинтили, увеличив ее в четыре, в шесть, а в некоторых провинциях даже в двенадцать раз и распространив закон о сдаче каучука на всех туземцев Конго — мужчин, женщин и детей — поголовно. При этом незначительно увеличили и долю белых агентов. Им была обещана прибавка к жалованью, а офицерам — производство в следующий чин в случае, если им удастся добиться превышения нормы по сбору каучука во вверенных им районах; в выборе средств для этого правительство Конго предоставило им «полную свободу».

Так к середине 1898 года эксплуатация Конго достигла своего первого апогея.


3


Капитан Лотэр шагает по тропическому лесу.

Ранним утром он вышел с двумя ротами из форта Базоко; передав командование районом Каоло лейтенанту Сарро. Связной, доставивший ночью приказ генерала, присоединился к колонне. Окруженные роями москитов, спотыкаясь на каждом шагу, молча бредут туземные солдаты гуськом по тропинке, вьющейся между болот. За спинами у них болтаются французские винтовки, подсумки набиты до отказа, а с плеч у каждого свисают две плоские, отливающие металлическим блеском змеевидные полосы — запасные сумки с патронами, выданные лейтенантом Сарро перед выступлением в поход.

Лотэр шагает впереди колонны. Его тяжелые сапоги втаптывают в землю сухие веточки и прелые листья. Время от времени капитан оборачивается и посматривает на солдат, на лицах которых написано недовольство предстоящим длинным и утомительным переходом.

Высоко над головами людей вздымаются зеленые вершины могучих деревьев. Их стволы, подпирающие пышные кроны, кажутся сросшимися в одну сплошную стену из-за перепутавшихся и теснящих друг друга воздушных корней и растущих из земли новых побегов. Словно руки великана, протянулись мощные узловатые сучья, разгребая пальцами ветвей густые пряди зеленых волос.

Лотэр останавливается, чтобы вытереть со лба пот. Он знаком приказывает следующему за ним туземцу хауса идти вперед и пропускает длинную цепочку чернокожих угрюмых солдат. Он поджидает сержанта Бруаля, замыкающего колонну. Заросшее черной бородой лицо сержанта немного проясняется, когда он замечает Лотэра.

— Далеко еще до Либоквы, капитан?

— Три недели, не меньше, — отвечает Лотэр.

Дальше они следуют бок о бок. Бруаль кивает на шагающих впереди солдат.

— Капитасы поднимут вой!

— Не поможет. Нам необходимо быть в Либокве. Надо ликвидировать там беспорядки.

И он ворчливо добавляет:

— Хотелось бы знать, что там, собственно, стряслось.

— Несколько мятежников, вот и все.

— Несколько?

— Вы уж как-нибудь справитесь с ними, капитан.

Лотэр хмурится. Немного погодя он приказывает:

— А вы пока наведете порядок в здешних деревнях.

— Слушаюсь, — отвечает Бруаль.

— Да не миндальничайте с ними! Чтобы к моему приходу все склады были полны каучука.

Сержант кивает.

И отряд движется дальше, борясь с жарой и непроходимыми зарослями. Люди бредут по колено в воде, вспугивая тучи комаров, карабкаясь, перелезают через метровые скользкие корневища, задыхаясь, вытягивают отяжелевшие ноги из хлюпающей, заболоченной почвы.

Вокруг видны следы истребления лиан, обрубки, обрезки, покрытые засохшими листьями; сок из них весь выжат, и теперь они валяются повсюду, словно разрубленные и раздавленные змеи. Земля сплошь покрыта ими. Насколько глаз может проникнуть в густые заросли, с обеих сторон сплошной стеной подступающие к тропинке, уже не осталось ни одного вьющегося растения, которое бы безжалостные руки не вырвали из цепких объятий кустов и деревьев, все они оголены и изрублены на куски.

Тропинка выводит к прогалине, на которой видны следы босых ног. В небольшой лощине из кучи золы выглядывает обуглившаяся головешка.

— Здесь они делали шары, — замечает сержант.

Он имеет в виду большие, размером с человеческую голову, шары, которые на берегах Конго делают из каучука, добываемого из лиан. Сборщики обмазывают густым соком лиан руки, грудь и ноги, а когда сок застывает, они сдирают его полосами и сматывают в клубок.

— А вот собрали ли они по пятьдесят шаров на брата? — спрашивает Лотэр.

И сам отвечает:

— Скорее всего, опять не собрали! Они еще вчера были здесь.

— Это единственный район, где лианы растут как по заказу — у них под самым носом, — замечает сержант. — А вот в Берумо им приходится по нескольку дней идти, чтобы добраться до лиан.

Передние хаусы останавливаются, потому что стены по обе стороны тропинки внезапно расступаются.

Открывающаяся их взорам длинная поляна засеяна маисом и сахарным тростником. И земля и воздух здесь напоены влагой близких болот. По краю зарослей орешника возвышаются пальмы, в тени которых ютятся глинобитные хижины — низенькие, темные, словно грибы, прикрытые коническими шляпками тростниковых крыш. Вокруг с лаем носятся несколько одичавших собак.

Из лесу выходит женщина, неся на голове кувшин с водой; завидев солдат, она испускает испуганный вопль. На крик сбегаются другие женщины, из хижин выбегают дети и несколько мужчин; все сбиваются в кучу и хором галдят, указывая на тропинку.

Лотэр с сержантом вышли в голову колонны. Солдаты за их спинами стоят неподвижно, за исключением нескольких человек, которые, толкаясь и пересмеиваясь, выстраиваются в стороне. Лотэр показывает на них.

— Вот эти десять человек остаются с вами, Бруаль. Как только разделаетесь здесь, сейчас же поворачивайте обратно. В остальном все ясно?

— Все, — отвечает сержант.

Лотэр пожимает ему руку и оборачивается к солдатам.

— Вперед!

Не успела еще длинная цепочка людей скрыться в лесу, как оставшиеся уже подошли к хижинам.

Сержант Бруаль садится в тени одной из кокосовых пальм. Он и не думает сдерживать своих молодцов.

Проходят минуты.

В дверях одной из хижин показывается солдат — громадный детина согнулся под градом сыплющихся на него кулачных ударов; но вот он качнулся вперед, потом обернулся к хозяину хижины, молча молотящему его по спине, и поднял винтовку. Удар прикладом пришелся тому по плечу; он упал на колени, потом уткнулся лицом в землю. Бруаль хрипло смеется. Солдат, ухмыляясь, ловит его одобрительный взгляд. Вот он, спотыкаясь на каждом шагу, опять вошел в хижину, из которой тотчас же раздается истошный женский крик. Потом звон разбитой посуды и опять крик.

Наконец внутри все стихает.

Бруаль не обращает внимания на старейшину деревни, который опустился рядом с ним на колени и, молитвенно сложив руки, непрерывно, быстро-быстро уговаривает его на ломаном французском языке:

— Бедная деревня! Мяса нет, муки мало… Много мужчин умерло, о! Что делают твои солдаты? Позови их, господин офицер!

Бруаль делает нетерпеливый жест.

Старик печально замолкает. Через некоторое время он поднимает залитое слезами лицо и видит, что солдаты выходят из хижин, нагруженные кокосовыми орехами, деревянными мисками и тростниковыми циновками.

Никого из жителей деревни уже не видно.

— Куда подевались твои люди, а?

Старик идет к лесу. Проходит много времени, прежде чем он возвращается, ведя за собой восьмерых мужчин, плечи и руки которых покрыты рубцами от ударов плетью.

При подсчете каучуковых шаров, сложенных в одной из хижин, выясняется, что до установленной нормы не хватает сотни штук.

— Вас тут в деревне восемьдесят шесть человек! — кричит сержант, тыча пальцем в измятый список, который он вытащил из нагрудного кармана. — Кто вам разрешил сделать на сто шаров меньше?

— Много мужчин умерло… — повторяет старейшина срывающимся голосом.

— Будешь наказан!

Бруаль оборачивается к своим людям и говорит:

— Приступайте!

Один за другим солдаты входят в хижину. Побросав желтые шары каучука в приготовленные для этой цели корзины и поставив их на плечи, они гуськом выходят из хижины, шатаясь под тяжестью груза.

Вождь в полном изнеможении опустился на камень.

Бруаль мельком оглядывает его, потом сзывает носильщиков, и колонна медленно движется к опушке леса. Бруаль, замыкающий ее, делает вид, что не заметил отсутствия трех солдат.

Те ждут, пока сержант с колонной солдат и носильщиков скроются в лесу. Потом один из них вытаскивает веревку, другой хватает вождя за руку. Старик медленно встает.

Вдруг он падает как подкошенный. Извивается, вцепляется зубами в схватившую его руку. Капитас вопит во все горло. С громким хохотом двое других поднимают старика и тащат его к одной из пальм. У того, который обхватил его тело обеими руками, на висках вздуваются жилы. Он покачнулся. Другой поспешил на помощь и подхватил старика. Он долго возится, прежде чем ему удается привязать правую руку старейшины к темно-коричневому стволу.

Подходит тот, кому старик укусил руку.

Старик дергается, пытаясь вырваться. Он устал, обессилел; убедившись, что освободиться не сможет, он затихает. По его телу, по тощим ногам стекают струйки пота.

Солдат с укушенной рукой взмахивает тесаком. Старик отшатывается назад и тупо смотрит на ствол пальмы, на котором, привязанная веревкой, болтается отрубленная рука.

Крик. Старик падает.

Солдат с тесаком отвязывает веревку и затыкает за пояс скрюченную, кровоточащую руку.

Громко болтая, капитасы спешат вслед за своими ушедшими вперед товарищами.


Северо-восточную часть бассейна Конго пересекают многочисленные реки, между которыми тянутся болота и мрачные, труднопроходимые леса.

В течение десятилетий в эти районы заходили лишь арабские работорговцы, чьи разбойничьи орды нападали на небольшие лесные деревушки и, убивая, поджигая, разрушая все на своем пути, захватывали все новые и новые партии пленных.

В конце XIX века пошла молва о белом купце, появившемся в лесах восточнее и севернее реки Конго. Его сопровождали караваны носильщиков с товарами, предназначенными для обмена с местными неграми.

Незадолго до 1900 года в этих местах впервые появились отряды конголезской милиции.


4


Шесть суток Лотэр со своими людьми пробирается по узкой тропинке в глубь густого тропического леса, днем страдая от жары и внезапных коротких, но бурных ливней, ночью — от духоты и сырости, нестерпимых под затхлыми одеялами и противомоскитными сетками. На рассвете седьмого дня изнемогающий от жажды и усталости отряд повстречал у одного из лесных завалов караван тяжело нагруженных негров племени балала. Длинная цепочка носильщиков медленно тянется по тропинке под звуки заунывной песни. Возглавляет ее белый человек, при виде которого у Лотэра вырывается проклятие. Он успел спрятаться со своим отрядом в кустах и теперь неотрывно следит за бородачом, медленно и тяжело шагающим впереди колонны.

Караван извивается по тропинке, словно стоглавая змея. Из-за деревьев на дальней опушке показываются все новые и новые носильщики. Едва предводитель приблизился настолько, что можно было разглядеть его красное от загара, потное лицо, Лотэр отдал какое-то приказание лежавшему рядом с ним солдату. Приказ передается по цепи. Солдаты ухмыляются. Недовольство, вызванное утомительным походом, как рукой сняло.

Но вот бородач останавливается и что-то кричит следующим за ним носильщикам. Те отвечают. Бородатый поворачивается и двигается дальше. Лотэр держит в зубах черный свисток и напряженно прислушивается к тихому позвякиванию металла, доносящемуся из цепочки его людей. Вот бородач поравнялся с ним и стал удаляться. Лотэр стремительно вскакивает. Раздается оглушительный свист. Гремят недружные залпы — один за другим.

Слышатся пронзительные вопли. Сквозь пороховой дым Лотэр видит, как валятся носильщики вместе с грузом. Падая, некоторые корчатся, другие как-то странно подскакивают или же мешком оседают на мшистую землю, неуклюже взмахнув руками.

Рослый балала, у которого хлещет кровь из раны на груди, шатаясь, подходит к бородатому и вдруг валится к его ногам как подкошенный. Бородач даже не ранен. Третий залп срывает листья и ветки с деревьев на опушке леса. Слышатся глухие щелчки пуль по стволам.

Вновь раздается сигнал Лотэра. Опять грохочут выстрелы, взрывая гулким эхом тишину леса. Потом все стихает. Над вершинами пальм носятся вспугнутые птицы.

Лотэр подбегает к бородатому. Тот обеими руками пытается вытащить пистолет из кобуры, висящей у пояса.

— Не утруждайте себя понапрасну, господин Стокс, — произносит Лотэр по-английски.

Бородач отступает на шаг.

— Разве вы не узнаете меня? — спрашивает Лотэр.

Его смех звучит фальшиво. Облизнув потрескавшиеся губы, он громко заявляет:

— Вы арестованы!

Тут англичанин замечает солдат, выходящих из-за кустов, и переводит взгляд на своих носильщиков, неподвижно лежащих на земле: ряд застывших, скрюченных, продырявленных пулями тел. Этот ряд тянется до самой опушки, и в нем совсем немного просветов. Тут и там из кучи тел торчат плечи или костлявые конечности, кое-где чуть заметно какое-то движение.

Англичанин оборачивается к Лотэру и вопит:

— На каком основании?

— За ввоз оружия контрабандой.

— Оружия?

— Вы занимаетесь этим делом вот уже двадцать лет! К вашему сведению, господин Стокс, мы находимся во владениях бельгийской короны! Я давно лелеял мечту повстречаться с вами!

— Поглядите! — прерывает его англичанин.

Он показывает на рулоны и тюки, разбросанные вокруг.

— Это, по-вашему, оружие?

Некоторые тюки при ударе о землю лопнули. В лучах солнца поблескивают стеклянные бусы, жестяные табакерки, кольца.

— Товар конфискован, — объявляет Лотэр.

Он делает знак солдатам, собравшимся на его зов, и те бросаются на поляну. Их фигуры мелькают меж черных недвижимых тел; не обращая внимания на стоны раненых, они хватают тюки и рулоны, торопливо разрывают обшивку и вытаскивают множество ярких безделушек. Раздаются радостно-возбужденные возгласы.

Англичанин делает угрожающий жест.

— Послушайте! Вы ответите за это!

Лотэр пожимает плечами.

В некоторых тюках оказываются патроны и старые, перевязанные веревками ружья. Двое солдат подтаскивают все это и складывают у ног Лотэра. Его лицо наливается кровью.

— Это что, не оружие?

Генри Стокс молчит.

— Несите сюда веревки! — приказывает Лотэр по-французски.

Потом опять обращается к англичанину:

— Надеюсь, вы не будете чинить препятствий…

— Хотите связать меня? — презрительно бросает Стокс. Он громко смеется. — Боитесь, что я удеру? Без пищи?

Лотэр испытующе глядит на него.

— Ну, хорошо, — медленно произносит он. — Вам бы пришлось пенять на самого себя.

Отобрав у англичанина пистолет, он дает команду устроить привал.

Напротив него на том же шерстяном одеяле сидит бородатый, угрюмо молчащий человек, известный до самого Занзибара как «последний вольный купец», провозящий свои товары не через гавани и форты вдоль реки Конго, а через Германскую Восточную Африку, лишая тем самым правительство Конго десяти процентов ввозной пошлины. Вот уже десять лет чиновники в Боме следят за его коммерческими махинациями с раздражением и завистью.

Лицо Стокса бесстрастно. В его светло-карих, неподвижно уставившихся в одну точку глазах не видно ни испуга, ни беспокойства.

Вокруг них сидят возбужденно гомонящие солдаты. Их уши, запястья и щиколотки босых ног увешаны награбленными побрякушками, шеи обвязаны пестрыми шелковыми шарфами; они курят деревянные трубки, набитые дешевым немецким табаком, а карманы их мундиров оттопырились и потяжелели. Добыча столь велика, что капитасы даже не обирают тела убитых и раненых носильщиков.

Лотэр достает из кармана смятую пачку сигарет и протягивает ее англичанину. Тот угрюмо отказывается. Лотэр сжимает губами сигарету и с трудом зажигает отсыревшую спичку. Он несколько раз глубоко затягивается и с наслаждением пускает кольца дыма, наблюдая сквозь них за англичанином. Потом опять затягивается и, отбросив в сторону окурок, говорит:

— Странный вы человек, Стокс! Несколько лет назад мы с вами встречались в Боме, не правда ли? Если не ошибаюсь, вы приезжали туда в связи с новыми таможенными тарифами. У вас было свое собственное мнение о наших законах… Разве я вам не говорил, что не стоит продолжать прежние делишки?

Он выжидающе молчит.

— Вы не поверили мне?

— Вам?

Лотэр продолжает говорить, словно не расслышал вопроса.

— Разве я вам не говорил, что мы и здесь, в районе Каоло, построим таможни? Правда, их еще нет. Но уже есть наши патрули. А также я. И я вас здесь встретил, Стокс.

Англичанин поднимает на него глаза.

— Это еще не значит, что вам все это… — он показывает на трупы, — сойдет с рук, уважаемый! Куда вы собираетесь меня доставить? В Бому. Отлично. В Боме имеется английский консул. К нему-то я и обращусь. И вам придется доказать, что я хотел продать оружие неграм.

— Вы всерьез надеетесь на поддержку вашего консула? — насмешливо спрашивает Лотэр.

Стокс презрительно кривит рот. Он втягивает в себя раскаленный воздух, все еще отдающий пороховым дымом.

Так проходят часы. Взгляд Стокса медленно скользит по опушке леса. Так же медленно он переводит взгляд на Лотэра, потом на тела убитых и снова глядит на опушку. Все чаще смотрит туда Стокс.

Наконец он немного подается вперед и спрашивает:

— Долго мы еще будем торчать здесь?

Лотэр отвечает, не отрываясь от блокнота, где делает какие-то заметки, и не поднимая головы:

— Придется подождать!

Стоке потупился. Его пальцы нервно теребят травинку.

Вечером Лотэр отдает приказание.

Сбросив с себя сонливость, навеянную долгим днем отдыха, солдаты хауса суетятся вокруг. Наконец все собираются вокруг белого капитана. Несколько человек набрасываются на ошеломленного англичанина и скручивают ему руки за спиной. Двое других, сбросив форменные куртки и обнажив блестящие от пота темные тела, в которых отражается огонь ярко горящих факелов, бросаются к опушке леса и ловко взбираются по стволу высокой, усыпанной цветами акации. Добравшись до развилки, они, уверенно цепляясь босыми ногами, быстро карабкаются к концу одного из сучьев. Помогая себе зубами, прочно привязывают толстую веревку, свободный конец которой петлей свисает вниз.

Лотэр подходит к англичанину.

— У вас есть какое-нибудь желание?

Стокс стоит, вытянув вперед шею, на которой, словно толстые шнуры, отчетливо вырисовались вздувшиеся жилы. Его губы беззвучно шевелятся.

Лотэр дает знак солдатам. Они вновь хватают Стокса за руки. Он ковыляет за ними, глядя в землю и тяжело переставляя внезапно одеревеневшие ноги. Дойдя до того места, где лежит пень, который несколько солдат успели подтащить под свисающую с дерева петлю, он поворачивается к Лотэру:

— Проклятый…

Потом вопит:

— Не на-а-а-до!

Двое солдат подталкивают его на пень. Один из них взбирается вслед за ним, набрасывает петлю на шею белого человека и затягивает ее, в то время как остальные держат отчаянно барахтающегося купца за ноги. Некоторые зажгли факелы и держат их высоко над головой. Тот хауса, что залез на пень, соскакивает на землю. Двое помогают ему выбить пень из-под ног белого, а остальные поспешно отскакивают в стороны.

Пронзительный крик Стокса переходит в хрип, когда сук акации под его тяжестью резко склоняется к земле.

Мгновение, и обмякшее тело раскачивается, словно длинный, замедляющий колебания маятник; потом, дернувшись, оно дважды оборачивается вокруг своей оси и замирает.

Туземцы расходятся.

Лотэр велит готовиться в путь.

В ту же ночь он уходит со своими солдатами по длинной просеке, посеребренной светом полной луны.


Все страны, ведшие торговлю с Конго, в течение двух десятилетий послали в Центральную Африку сотни миссионеров с целью внушить конголезцам, что навязанное им господство белых людей благословенно и угодно богу. Чтобы справиться с этой задачей в условиях, когда организованная Леопольдом система управления ввергла народ в ужасающую нужду, надо было обладать недюжинными способностями к лицемерию.

Отдельные миссионеры, приехавшие в страну с честными намерениями и открытым сердцем, чтобы проповедовать любовь к ближнему и помогать людям, вскоре невольно оказались противниками деяний, предпринятых их собственной церковью, или же заколебались в христианской вере.


5


На следующий день отряд добирается до миссии священника Джозефа Кларка.

Посреди поляны возвышается чисто выбеленный домик, окруженный сараями и хижинами туземцев, к которым со всех сторон примыкают сады и поля маиса, раскинувшиеся, словно огромные, аккуратно расправленные платки. На севере они упираются в рощу карики, на юге граничат с зарослями кустарника, в гуще которого вьется дорога, спускаясь к берегу Конго. Близость реки дает себя знать: над селением стоит отчетливый запах ила.

Меж хижинами бегают свиньи. Дети играют с разноцветными камешками. Из дверных проемов некоторых домов выглядывают испуганные черные лица, молча провожающие солдат глазами.

Деревянное здание миссии покоится на столбах, похожих на окаменевшие ноги слона. Манговое дерево осеняет разбитый перед домом садик зелеными веерами своих листьев. Чуть в стороне от него стоит часовня, увенчанная железным крестом, в которой чернокожие христиане селения Исайя каждое утро и каждый вечер при свете восковых свечей молятся чужому богу, чье слово белый человек донес до них через далекие моря и непроходимые леса.

Джозеф Кларк — американец. Посланцем баптистского союза миссионеров в Бостоне он тридцать лет назад ступил на землю Африки, добрался до самого сердца Черного континента, основал девятнадцать миссий и окрестил в христианскую веру несколько туземных племен. Вместе с английскими миссионерами, проповедниками шведского союза миссионеров и несколько позже появившимися в этих краях баптистскими богослужителями из Англии он избороздил все рукава и притоки Конго на своем небольшом пароходике, внеся тем самым свой вклад в дело исследования бассейна могучей реки и ее заболоченных, заросших девственными лесами берегов. Позже он вступил в контакт с предприимчивыми миссионерами из Евангелического союза, но не желал иметь никаких дел с недавно основанным римско-католическим викариатом в нижнем течении Конго, тесно связанным с Брюссельской конгрегацией непорочного сердца девы Марии.

На средства, полученные им от своей организации в Бостоне, он за последние несколько лет построил поселок Исайя, где на пятьдесят первом году жизни принялся обучать свою чернокожую паству азбуке, английскому языку, обработке почвы. Он передает им свои познания о их собственной стране и населяющих ее народностях и наряду со всем этим настойчиво занимается селекционными опытами в своем крошечном садике, а вечером ровным низким голосом читает вслух священное писание всем тем, кто в тот день не ушел в лес на сбор каучука. Время от времени он объезжает основанные им миссии, читает там проповеди, участвует в охоте на антилоп или бегемотов, а затем, усталый и довольный, возвращается к себе.

Высокий, костистый, крепкий и седоголовый Джозеф Кларк в последние годы стал молчаливым. На бледном его лице, не поддающемся загару, лихорадочно горят острые и проницательные глаза. Но иногда взгляд этих глаз как-то сразу тускнеет; это случается, когда Кларк слышит о новой экспедиции агентов с отрядами солдат в лесные районы Конго или до поселка доходит молва о негритянских деревнях, жители которых были поголовно истреблены. В такие минуты взгляд его теряет обычную спокойную уверенность, выдавая душевное смятение, боль, отчаяние.

Тяжело, будто через силу ступая, выходит Кларк на крыльцо своего дома. Здороваясь с Лотэром, он старается не встречаться со взглядом вызывающих, насмешливых глаз капитана.

— Найдется у вашего преподобия глоток вина и немного еды для утомленного путника?

Кларк кивает. Две глубокие складки резко обозначились в уголках его рта.

— А для моих молодцов? — спрашивает Лотэр.

Кларк окидывает мрачным взглядом столпившихся перед домом солдат хауса; оборванные, взмокшие от пота, они алчно поглядывают на хижины селения.

— Не бойтесь, ваше преподобие! Я позабочусь, чтобы они не безобразничали в ваших владениях, — замечает Лотэр.

Он упорно не сводит глаз с лица Кларка.

— Хорошо, — произносит тот наконец.

По команде Лотэра толпа возбужденных, потных людей расходится. Группами и поодиночке бредут они к окраине селения, сваливают в кучу свое походное снаряжение и палатку белого начальника — все, что пронесли сквозь лес на своих спинах, — и ставят винтовки пирамидой. Потом устраиваются на отдых в тени деревьев.

Лотэр вслед за миссионером входит в дом.

Кларк отворяет дверь в одну из комнат; окно здесь завешено белыми, пронизанными солнцем полотнищами. Стол у окна завален пожелтевшими рукописями и письмами; на стене висят маленькие, суетливо тикающие часы в деревянном футляре.

Лотэр тяжело опускается на стул. На зов хозяина дома является молодая негритянка, приносит вино и блюдо с мясом. Она испуганно поглядывает на белого начальника, который отстегивает кожаный пояс с кобурой, распахивает на груди форменную куртку и протягивает руку за стаканом.

Девушка выходит из комнаты. Лотэр торопливо глотает мясо, запивает его вином, наливает себе второй стакан и продолжает есть. Его заскорузлые, грязные руки ловко орудуют ножом и вилкой.

— Ну и паршивая же страна! Комары, рабочие — одни бездельники, — ворчит он, уплетая за обе щеки. — Давно пора показать этим черномазым, где раки зимуют. Согласны со мной, Кларк?

Миссионер молчит.

— Ваша деревня в прошлом месяце сдала слишком мало каучука; на двадцать процентов меньше нормы! Пусть эти скоты наконец поймут, что им за это не поздоровится…

Лотэр поперхнулся и закашлялся.

— Может, лучше я сам объясню им, что к чему? Соберите потом своих людей!

Кларк отворачивается. После минутного молчания замечает:

— Моих негров нет здесь.

— То есть как это нет?

— Они ушли, еще не вернулись.

— Куда ушли?

Медленно, словно каждое слово стоит ему неимоверных усилий, миссионер отвечает:

— Вчера в деревню прибежали двое из племени балала. Они рассказали, что шли по лесу с караваном. Потом на них напал отряд во главе с бельгийским офицером. Без всяких причин.

Голос Кларка дрогнул. Нервно передернув плечами, он продолжает:

— Он их всех перестрелял. Они и теперь лежат там, в лесу. Среди них есть раненые, им нужно помочь. Поэтому я послал туда своих негров…

Помолчав, он добавляет:

— Англичанин…

Вилка в руке Лотэра начинает дрожать. Перестав жевать, он уставился на миссионера. Тот подошел к нему вплотную.

— Вы его даже не похоронили!

Со стороны реки доносится протяжный вой какого-то хищника. Потом треск сучьев. Пронзительный вопль какаду. Что-то тяжелое шлепается в воду. Опять воцаряется тишина.

Джозеф Кларк продолжает говорить. Голос его звучит приглушенно, слова рвутся словно откуда-то из глубины, где они долго томились в заточении.

— Мне пришлось быть свидетелем всего этого! Долгие годы… Господи… Я приехал в эту страну проповедовать любовь к ближнему и всепрощение… равенство всех людей перед богом… Его именем я крестил их в нашу веру. Многих негров… И они доверяли нам. А мы? мы?

Он запнулся.

— Их избивали и издевались над ними! Убивали их… В чаще леса насиловали приглянувшихся женщин… Ради проклятого каучука калечили невинных людей, бросали их, истекающих кровью, на произвол судьбы… И кто? Кто это делал? Бельгийские офицеры! Европейцы! Белые люди, христиане… Все это продолжается и поныне! Насилия, грабежи… Хуже хищных зверей!

Он вытирает выступивший на лбу пот.

— Мои негры приходят ко мне! Они спрашивают… хотят знать: есть ли бог на небе? Почему он допускает все это? Они уже не верят мне… Да и как мне объяснить им? Сказать, что бог есть, он добр и любит всех своих детей; что он разрешает сильным издеваться над слабыми и требует, чтобы те все равно любили его…

Помолчав немного, он продолжает:

— Уже десятки тысяч туземцев отправлены на тот свет… А теперь и Генри Стокс! Я знал его. Снова страшное злодеяние… В эту ночь я не мог заснуть и все думал, думал… Но ответа не нашел! Не вижу пути, который бы вывел нас из моря крови…

Лотэр поднимает голову.

— Дело вот в чем… — хрипло произносит он. — Вы миссионер…

Он запнулся.

— Да… — начинает он снова и опять умолкает.

— Мои родители были простые люди, — выдавливает он наконец. — А вы миссионер. Вы смотрите на жизнь иначе…

Он думает о том времени, когда он совсем еще молоденьким лейтенантом приехал в эту огромную, неведомую страну. Акционерное общество «Анверсуаз дю коммерс о Конго» послало его в один из округов в среднем течении реки Конго, где он на протяжении ряда лет обеспечивал сбор каучука. Посылал своих надсмотрщиков в деревни, вызывал туземцев к себе, внушал им, что для пользы государства и своей собственной они должны стараться, и приказывал надсмотрщикам наказывать их, если ему казалось, что сдано слишком мало каучука. Жителей подчиненных ему четырех деревень охватывал ужас только от одного его имени. Правление акционерного общества выразило ему благодарность и повысило жалованье. Начальство в Боме вскоре прислало приказ о производстве в следующий чин. На все свои сбережения — жалованье за все эти годы, проценты со сбора каучука, выплачивавшиеся поквартально, и премии за усердие и жесткое обращение с туземцами — он купил акции компании. Через два года он мог бы получить сумму, в пятьдесят пять раз превышающую первоначальный взнос. Вместо этого он приобрел еще акций. Его опять повысили в чине. Компания вверила его попечению округ Каоло на востоке страны. Правительство Конго назначило его комендантом укрепленного форта Базоко; теперь в его подчинении находилось восемь рот чернокожих солдат. Кроме того, ему прислали адъютанта — седовласого лейтенанта Сарро и Бруаля — командира надсмотрщиков, расквартированных по деревням всего района… А теперь? Теперь Лотэр — капитан конголезской милиции, начальник восточной области и один из самых видных акционеров компании «Анверсуаз дю коммерс о Конго».

— Да… — повторяет он. — Мои родители… От них мне немного перепало. Когда я был курсантом офицерского училища в Брюсселе, по воскресеньям мои товарищи уходили в город, а я вечно торчал в казарме, потому что у меня не было ни гроша за душой. Я курил самые дешевые сигареты и пил самый паршивый кофе… Сейчас мне двадцать восемь… а я капитан, управляю огромным районом…

Он подается всем телом вперед и отчетливо рубит слова:

— И я хочу наконец почувствовать, что это значит: иметь деньги!

В ответ Кларк гневно бросает:

— Для этого вы и убиваете?

Лотэр прикусил язык. Его берет досада — он чувствует, что сболтнул лишнее. Наконец он выпаливает:

— Прошу, однако, не забывать: я действую по приказу правительства! Конго принадлежит его величеству королю Бельгии, а вы, вы всего лишь иностранец, которого мы терпим из милости!

Кларк отворачивается. Его глаза опять выражают боль и бессильный гнев.

— Деньги! — шепчет он.

И с отвращением:

— Женщины!

— Вот оно что! А ваша чернокожая милашка тоже, небось, не только к столу подает, а?

Кларк ничего не отвечает.

Лотэр встает и начинает мерить шагами комнату. Его мысли перескакивают с одного на другое: справится ли Сарро в его отсутствие с округом? Не запьет ли — как случилось уже однажды несколько месяцев назад — и не оставит ли без надзора сборщиков? А Бруаль? Удалось ли ему выудить у этих скотов каучук?

Лотэр останавливается перед миссионером.

— Знаете ли вы дорогу к форту Либоква? Можете дать мне проводника?

— Либоква?

— Там начались какие-то безобразия, волнения среди негров! Мне надо попасть туда кратчайшим путем!

— Это в округе Руби-Уэле, — медленно произносит Кларк.

— Правильно! Так можете дать мне проводника?

Вдруг Лотэру приходит в голову новая мысль.

— А где эти двое негров из племени балала? Мне нужно их повидать!

— Они ушли вместе со всеми, — отвечает Кларк. — Нужно ведь показать дорогу к тому месту в лесу…

Он поднимается.

— Нет, я не смогу дать вам проводника. Никто из моих людей ни разу не бывал в Либокве.

Лотэр с трудом удерживается, чтобы не выругаться.

— Вы собираетесь выступить в поход сегодня же? — спрашивает Кларк.

— Да, сегодня же!

— Боюсь, что…

— Что?

Лотэру приходится дважды повторить свой вопрос, прежде чем миссионер отвечает, не поднимая глаз:

— Я думаю, вы не заблудитесь.


В 1898 году на севере государства Конго, между реками Руби и Уэле, большое племя абу-буа восстало против принудительного сбора каучука. Во главе округа в то время стоял бельгийский комиссар капитан Тилькенс, засевший со своими восемью десятками чернокожих солдат в форте Либоква.

Долгие годы племя абу-буа не решалось подняться на борьбу против комиссара и его солдат, грабивших деревни. Еще в 1896 году капитан Тилькенс писал в Брюссель:

«Комендант Верстратен посетил мой форт и очень благожелательно беседовал со мной. Он сказал, что тон его доклада будет зависеть от количества каучука, который мне удастся собрать. Добыча возросла с трехсот шестидесяти килограммов в сентябре до полутора тысяч в октябре, а с января будет доходить до четырех тысяч килограммов в месяц, что принесет мне ежемесячную надбавку к жалованью в размере пятисот франков… Разве меня нельзя назвать счастливчиком?»

Генерал-губернатор Конго в личном письме выразил ему благодарность. Однако вскоре Тилькенс стал испытывать затруднения, потому что туземцы абу-буа начали уклоняться от сдачи установленной нормы каучука, да и находить носильщиков для транспортировки становилось все труднее. В некоторых деревнях уже открыто отказывались выполнять его распоряжения. В это время он получил приказ из Бомы, в котором предписывалось любыми средствами найти полторы тысячи носильщиков и увеличить сбор каучука в его округе, причем разрешалось в случае необходимости применять силу. После этого Тилькенс приказал заковать в цепи старейшин всех деревень, жители которых оказывали сопротивление или хотя бы только выражали недовольство, а женщин, и детей из этих деревень согнать в форт. В соседних племенах, враждовавших с абу-буа, его вербовщики набрали охотников для карательной экспедиции, направившейся в деревни среднего течения реки Уэле. Шесть деревень были разорены, а их жители подвергнуты пыткам и убиты; лишь спустя несколько месяцев каратели вернулись в форт. За каучук, который удалось собрать во время похода, каждый солдат получил в награду женщину из племени абу-буа.

Но вслед за этим начались волнения и в деревнях по берегам реки Руби. Вождь племени абу-буа Бамбара собрал из ожесточившихся людей войско, и одно из военных поселений недалеко от форта оказалось под угрозой. Тилькенс выступил навстречу негритянскому войску с сотней солдат, но в этот момент пришло известие о новых волнениях на севере округа. Он понял, что не в состоянии обеспечить постоянный и повсеместный контроль за огромной территорией. Тогда он написал в Бому, откуда им было получено напоминание о необходимости вновь увеличить количество сдаваемого каучука, «не останавливаясь перед принятием решительных мер». Тилькенс ответил:

«Я предвижу волну беспорядков во всем округе. В последнем письме я, кажется, уже предупреждал об этом. Причины все те же. Туземцы устали от установленных нами “порядков” — от сбора каучука, его переноски, от добывания и хранения продовольствия для белых и черных. Мне опять пришлось в течение трех месяцев непрерывно подавлять волнения; у меня было лишь десять дней передышки. Мной захвачено сто пятьдесят два пленных. Вот уже два года я пытаюсь силой оружия заставить людей этой местности повиноваться мне, и, несмотря на все, я не могу утверждать, что это мне удалось. Они предпочитают умирать… Что с этим поделаешь?»


6


Форт расположен у излучины реки.

За двумя рядами частокола высятся белые стены зданий. Чернокожие часовые у ворот дремлют, прислонившись к сторожевой будке. Над раскаленными крышами поднимается в небо мачта, с которой вяло свисает государственный флаг Конго.

Капитан Тилькенс стоит в своей комнате у окна и наблюдает за тем, как колонна солдат во главе с Лотэром входит в ворота форта. От его взгляда не ускользают замызганные куртки капитасов.

Энергично распахнув дверь, он с грохотом сбегает вниз по узкой деревянной лесенке и выскакивает во двор.

— Наконец-то! — возбужденно приветствует он Лотэра, протягивая к нему руки.

Лотэр снимает пробковый шлем, приглаживает рукой взмокшие от пота и примятые шлемом черные волосы и устало улыбается Тилькенсу.

— Успел все-таки вовремя?

— Да, но в самую последнюю минуту, — отвечает Тилькенс. — Ты себе даже не представляешь, что тут творится. Я жду тебя уже целую неделю.

— У меня не было проводника, — объясняет Лотэр. — Какой-то черномазый скот, которого мы прихватили в одной из деревень, завел нас черт знает куда. Ну, я его уже на третий день…

Он делает выразительный жест и добавляет:

— Пришлось самому выбираться.

Он идет вслед за Тилькенсом в дом, а солдаты хауса смешиваются с шумной толпой солдат форта, сбежавшихся сюда из всех окружающих двор построек.

В тесной комнатке два стула, шкаф, гамак и стол, заваленный картами; свободного места почти нет. Лотэр разглядывает своего старого приятеля, вместе с которым они не раз весело проводили время в период учебы в Брюссельском офицерском училище. Он устало опускается на стул и говорит:

— Пауль, ты почти совсем не изменился с той поры.

— Да ну?

Тилькенс как-то странно улыбается. Он тоже присаживается к столу и принимается рассеянно теребить рукав мундира, висящего на спинке стула.

Лотэр удивленно всматривается в его лицо. Он замечает несколько седых прядей в волосах Тилькенса, да и весь он кажется ему теперь каким-то изможденным.

Они не виделись шесть лет. В последний раз они совершенно случайно встретились в Боме. Оба приехали, чтобы представить отчет в канцелярию генерал-губернатора. Освободившись, они отправились в какой-то английский отель и просидели там далеко за полночь. С тех пор встречаться им не доводилось, и Лотэр очень жалел об этом. Учась в офицерской школе, они всегда ладили друг с другом, а под конец даже подружились.

— Значит, у тебя тут какие-то затруднения? — прервав раздумье, спрашивает Лотэр.

— Затруднения? Ну, это как сказать…

— Генерал прислал связного с приказом двум ротам немедленно выступить на поддержку гарнизона твоего форта. Ну, я решил пойти с ними сам.

— Спасибо! — от всего сердца благодарит Тилькенс. — Я рад, что вы пришли. Понимаешь, дело вот в чем. Негры бунтуют. Невозможно выйти за ворота — сейчас же откуда-то свистят пули. Черт их знает, где они берут эти старые ружья!

— А с чего, собственно, началось?

Тилькенс пожимает плечами. Помолчав немного, он замечает:

— Компании все кажется мало! Каждые два-три месяца мне приходится увеличивать норму сбора, иначе рискую потерять часть жалованья. Тут уж и у последнего болвана может лопнуть терпение. В конце концов, негры тоже не из пальца сосут этот проклятый каучук.

— Послушай-ка! — Лотэр изумленно смотрит на расстроенное лицо приятеля. — Но ведь повсюду так! Почему ты обвиняешь в этом компанию?

— А кого же еще?

— Но ведь они вынуждены добиваться больших прибылей, а то для таких, как мы с тобой, ничего не останется.

— Ничего, что-нибудь да останется! Нужно только…

Тилькенс замолкает на полуслове и вдруг улыбается какой-то виноватой улыбкой.

— Прости, пожалуйста! Я тебе даже не предложил выпить.

Лотэр осуждающе покачивает головой, глядя, как Тилькенс достает из шкафа бутылку и два стакана, как, сдвинув карты в сторону, ставит их на стол. При этом он старается не встречаться с Лотэром глазами.

— Этот мятеж, видно, не дает тебе покоя? — тихо спрашивает Лотэр.

Бутылка в руке Тилькенса дрожит. Несколько капель вина попадает на стол, когда он, возражая, резко ставит бутылку.

— Нужно войти в положение людей, вот в чем дело! Конечно, негров необходимо держать в руках, и заставлять их работать тоже нужно; да и наказывать не мешает, если они ленятся и сдают слишком мало каучука. Но нельзя же требовать невозможного! Разве ты сможешь одной рукой сделать вдвое больше, чем двумя? Разве можно требовать с мертвого негра, чтобы он все равно сдавал положенные пятьдесят фунтов каучука в месяц? А я должен из деревень, в которых не осталось и половины жителей, выжимать столько же — да что там, еще больше, чем прежде! В два раза больше! В три раза!

Лотэр хмурится.

— Мне кажется, ты не понимаешь, о чем, собственно, идет речь или ты просто забыл об этом, дорогой. Компания…

— Компания хочет нажиться за наш счет! И за счет негров! Мы же просто кнут в их руках, чтобы подстегивать этих несчастных, заставляя их отдавать последние силы! А все для чего? Чтобы господа из наблюдательного совета могли набивать карманы франками!

— А до тебя это только теперь дошло?

Тилькенс удивленно смотрит на приятеля. Потом откидывает назад в беспорядке падающие на лоб волосы и отвечает упавшим голосом:

— За последние месяцы мы здесь уничтожили почти четыре сотни туземцев.

— Только и всего?

Тилькенс вскакивает.

— А что же, прикажешь прикончить все племя? Может быть, мне отправлять в Бому каждый месяц корабль, груженный негритянскими головами?

Лотэр переводит взгляд на все еще нетронутые стаканы с вином.

— Послушай, — говорит он раздраженно. — Все это ерунда! По пути сюда я зашел в миссионерское поселение. Ты ведь знаешь Кларка? Старый дурак прочитал мне целую проповедь…

— Представляю себе!

Тилькенс хрипло смеется.

— Раз ты этого англичанина…

— Ага! Значит, ты уже знаешь.

— Такие новости распространяются быстро. В Боме о ней тоже скоро узнают.

— Ну, вот я и говорю, — продолжает Лотэр, немного выбитый из колеи. — Этот дурак читал мне проповедь. Но ему по штату положено. А ты-то зачем?

Тилькенс встает и принимается большими шагами ходить по комнате. Наконец он останавливается прямо перед Лотэром и говорит:

— Может быть, ты и прав. Нервы у меня сдают, я уже давно замечаю. Возможно, это все от жары, от вина… А может быть, ты и неправ. Но ссориться нам не стоит.

И, помолчав:

— Да и кто мы такие? Во всяком случае… Мне не остается ничего другого, как принять твою помощь и воевать дальше.

— Вместе мы здорово дадим им жару, — убежденно восклицает Лотэр.

Тилькенс машет на него рукой.

— Не думай, что это легко! То, что здесь происходит, не похоже на обычные беспорядки.

Он берет стакан и одним духом опоражнивает его. Затем подходит к окну и долго смотрит на пышущий зноем плац.

Вечером он ведет Лотэра к сараям, в которых содержатся пленные.

Сто тридцать четыре человека, в большинстве своем женщины, которых надсмотрщики согнали сюда из близлежащих деревень. Раскаленный сарай из гофрированной жести набит до отказа. Оттуда разит такой нестерпимой вонью, что двое часовых, стоящих с винтовками па посту у запертых дверей сарая, отошли от него к противоположному дому. Когда Тилькенс приказывает им отпереть сарай, их лица расплываются в усмешке. С трудом удается им вытащить тяжелый засов.

— Черт побери! Какие-то скелеты, — вполголоса, сквозь зубы цедит Лотэр, оглядывая темнокожих, задыхающихся от страха и вони людей, которые протискиваются к дверному проему и жадно глотают свежий вечерний воздух.

— Зачем ты навязал себе на шею этот сброд?

Тилькенс пожимает плечами.

— Я их отпущу, как только получу каучук, который мне недодали в их деревнях, — другого способа у меня нет. Мне один полковник в Боме порекомендовал это средство.

И, немного помолчав, добавляет:

— Восемнадцать уже отдали богу душу.

— Ты их ничем не кормишь?

— Один раз в день им дают воду и несколько маисовых лепешек. А то они слопают друг друга.

Из сарая доносятся глухие всхлипывания. Жалобно плачет ребенок. Люди продолжают, толкаясь, протискиваться поближе к двери.

— Ну-ну! Не так быстро, — замечает Тилькенс.

Он подзывает часовых. Они подбегают к сараю и принимаются прикладами отгонять людей от двери. Раздаются стоны, кто-то жалобно вскрикивает; толпа пленных отшатывается в глубь помещения. Одна из женщин падает, обливаясь кровью; ее оттаскивают.

Тилькенс подходит к двери. Лотэр неохотно следует за ним, стараясь не дышать.

У стены сарая лежит мужчина. Он гол, ноги скованы цепью. На груди резко обозначились ребра, Живот у него втянут, острые ключицы чуть ли не упираются в подбородок, а конечности высохли и напоминают палки, на которых сучками выдаются вспухшие суставы.

Лотэр вглядывается в лицо этого человека, отвернувшегося от света. В темноте лишь лихорадочно блестят белки воспаленных глаз.

— Ну? Ты не передумал? — громко спрашивает Тилькенс на диалекте абу-буа. — Хочешь вернуться в свою деревню? Будешь еще сопротивляться?

Белые пятна глаз исчезают, вместо них сверкают зубы. Тилькенс прислушивается. Потом спрашивает:

— Ты меня слышишь?

Но человек, лежащий у стены, безмолвен и недвижим.

— Кто это? — спрашивает Лотэр.

С гримасой отвращения Тилькенс выходит из сарая.

— Заприте дверь!

Он и Лотэр идут назад к дому.

— Это Бамбара. Их царек! Это он поднял бунт.

— Вот как!

— Это он их всех подговорил, собака!

— Почему бы тебе не взять веревку да не повесить его?

Тилькенс отмахивается.

— Сначала надо покончить с беспорядками! Стоит мне сейчас вздернуть их главаря, через два дня восстанут все деревни в округе.

— Так, значит, не все участвуют в мятеже?

— На юге пока спокойно. Да какое это имеет значение! Завтра все может измениться…

Ночь спускается на землю.

Из казармы раздается гул голосов.

В комнате Тилькенса друзья еще долго сидят, беседуя при свете керосиновой лампы.

Утром патрульные приносят в форт трупы четырех солдат из племени бангала.

Их застывшие, покрытые пылью и запекшейся кровью лица так изменились, что Тилькенс с трудом узнает в них своих надсмотрщиков, которых он во время последней проверки южных районов оставил в деревне Лунда.

Старший патруля, чернокожий сержант, докладывает, что нашел деревню пустой, но при попытке углубиться в лес был обстрелян.

Тилькенс хватает Лотэра за плечо.

— Ну, что я говорил? Теперь и эти начинают заваруху!

После того как солдаты, сбежавшиеся на плац, чтобы поглазеть на трупы, по приказу Лотэра возвращаются в казарму за оружием, Тилькенс с Лотэром тоже идут в дом и спешно готовятся к выступлению в поход.

Полчаса спустя к берегу пристает большой паровой катер, поднявшийся вверх по реке Руби. На корме у него полощется по ветру синий флаг государства Конго. Тилькенс изумленно глядит на опрятного белолицего лейтенанта, который появляется в воротах. Обменявшись приветствием с начальником форта, он после короткого разговора следом за ним входит в дом.

— Меня зовут Лакруа, — говорит он, слегка поклонившись в сторону Лотэра. — Месье Тилькенс только что сообщил мне, что вы тоже здесь, господин капитан.

Лотэр разглядывает его.

Лейтенант молод, удивительно молод, отмечает про себя Тилькенс, ему вряд ли перевалило за девятнадцать; он тонок в кости, почти хрупок. Над верхней губой пробивается темный пушок. Глаза смотрят мягко, почти по-девичьи.

— То есть как? Вы что, меня ищете? — спрашивает Лотэр.

Лейтенант протягивает ему письмо. Лотэр медленно вскрывает конверт, разворачивает бумагу, на которой не без удивления замечает правительственную печать, и углубляется в чтение.

Тилькенс с любопытством наблюдает за ним.

— От генерал-губернатора, — произносит наконец Лотэр.

Глаза его беспокойно бегают.

— Что-нибудь неприятное? — спрашивает Тилькенс.

— Из-за Стокса…

— Та-а-ак.

Потом поворачивается к лейтенанту.

— Значит, вы прибыли из Бомы?

— Прямым ходом. Мне приказано сопровождать господина капитана до Бомы.

Тилькенс опять бросает взгляд на Лотэра и наконец спрашивает:

— Ну, как же быть?

— Я поеду. Тебе придется справляться здесь самому, — быстро овладев собой, отвечает Лотэр. — Я оставлю тебе моих негров… Гм… Хотелось бы только знать…

Комкая письмо своей огромной ручищей, он вскидывает голову.

— Лейтенант Лакруа! Что вам известно об этом письме?

Лейтенант озадаченно поворачивается к нему.

— Я хочу сказать — вы знаете, о чем там речь?

— Господин капитан! — оскорбленно вспыхивает Лакруа.

— Но ведь вам, наверно, дали какое-то приказание, поручение, что ли?

— Мне приказано сопровождать вас до Бомы. Больше ничего.

Вмешивается Тилькенс.

— Вы прибыли на паровом катере? На нем ведь может уместиться целая рота. Дело в том, что мы сейчас проводим карательную экспедицию, господин лейтенант. Как раз вниз по течению; все готовы к выступлению, Что вы на это скажете?

— Я с удовольствием помогу вам, — отвечает Лакруа.

Не проходит и часа, как паровой катер, палуба которого битком набита солдатами, уже спускается вниз по течению Руби, мимо мангровых зарослей и темных илистых берегов, из которых, словно огромные медузы, выпирают висячие корни дерева онду.

Над водой стелется сиреневый туман. Офицеры укрылись в каюте подле рубки рулевого.

— Что это генерал-губернатору понадобилось от тебя? — спрашивает Тилькенс у приятеля.

— Пустяки! А на Стокса я оформил протокол.

— Не боишься, что дело может принять плохой оборот?

Лотэр пожимает плечами. Немного спустя он говорит тихо, чтобы Лакруа не разобрал:

— Во всяком случае, у меня больше акций «Анверсуаз», чем у него…

У деревни Лунда катер сбавляет ход и подруливает к берегу. Плоское днище шуршит по песку и ракушкам. Боцман командует что-то двум матросам, появившимся на корме. Ловким броском они зачаливают канат за толстый скрюченный ствол карагача, повисший над водой.

Тут же они бросают с носа второй канат, затягивающийся петлей на корневище мангрового дерева. Карагач и корень гнутся и трещат под тяжестью причаливающего катера. На берег сбрасывают дощатые сходни. С шумом и грохотом спускаются по ним солдаты; офицеры наблюдают за ними, стоя у поручней.

— Смотри, не поддавайся, — говорит Тилькенс, пожимая руку друга.

— Надеюсь, скоро увидимся.

— А ты пока образумь своих черномазых.

— Уж будь спокоен.

Козырнув лейтенанту, Тилькенс спускается на берег к своим солдатам.

Матросы втаскивают на палубу сходни и отдают чалки. Течение медленно сносит катер, заработал мотор, винт поднимает за кормой желтые бурунчики пены.

Лотэр видит, как солдаты один за другим ныряют в чащу леса. Наконец и белый пробковый шлем Тилькенса исчезает между огромными листьями папоротников и яркими головками цветов.

Катер медленно пробирается сквозь туман по занесенным илом извилинам реки, неуклонно приближаясь к далекой Боме, Стоя на палубе, Лотэр слышит доносящийся со стороны деревни Лунда треск отдельных выстрелов, потом протяжные вопли и глухой грохот винтовочных залпов.


В ночь с 9 на 10 августа форт Либоква подвергся нападению восставших. Частокол был повален, деревянные сараи и дома сожжены; в схватке погибло сто семьдесят два солдата. Вождя абу-буа Бамбару освободили из заточения, а с ним более сотни женщин и детей, согнанных надсмотрщиками в форт в качестве заложников. Абу-буа захватили почти пятьдесят тысяч патронов и большое количество винтовок.

Капитан Тилькенс был ранен, но успел с кучкой солдат под покровом ночи скрыться в чаще леса, спасшего его от преследования. За два часа до восхода солнца он сумел пробиться со своими людьми сквозь кольцо восставших и бежал на юг.

Весть о захвате форта и бегстве белого комиссара быстро облетела всю страну: тамтамы и дымовые сигналы передавали новость от деревни к деревне. Посланцы Бамбары пронесли по селениям верхнего течения реки Мбому мундиры убитых солдат. Прошло лишь несколько часов, и здесь тоже забили в барабаны, над лесом взметнулись столбы дыма, и со всех сторон — с юга, с восточных болот, из южных деревень племени батеке в ответ раздались глухие звуки бамбуковых труб.

Поднялись все племена округа Руби-Уэле.


7


Двенадцать томительно однообразных дней на палубе катера остались наконец позади. Лотэр прибывает в Бому.

Во время сухого сезона с бедных растительностью латеритовых степей, лежащих к северу от города, поднимаются тучи красной пыли, они несутся над грядой холмов и покрывают толстым слоем и берег и бухту; но сейчас земля размыта дождями и превратилась в сплошное болото, из которого то тут, то там выглядывают конусообразные строения термитов.

Миновав плантации сахарного тростника, Лотэр приближается к верхней части города, поблескивающей на солнце белыми зданиями консульств.

Лакруа молча идет рядом, погрузившись в свои мысли. Время от времени он поглядывает на Лотэра своими серыми девичьими глазами.

Дом генерал-губернатора стоит в конце широкой, похожей на аллею улицы. Часовые у входа отдают честь. Лотэр и Лакруа поднимаются на второй этаж и входят в комнату, битком набитую офицерами, потягивающими сигареты в ожидании приема. Лотэр здесь не в первый раз.

Чиновник немедленно докладывает о них. При их появлении генерал-губернатор поднимается из-за стола. Он явно взволнован. Пальцы нервно бегают по блестящим пуговицам мундира, а глаза словно буравят вошедших из-за поблескивающих стекол пенсне. Жестом пригласив их сесть, он стоя начинает разговор.

— Ну-с, лейтенант, удачно съездили? Выполнили поручение?

А затем, обращаясь к Лотэру:

— Чертовски неприятные новости, капитан! Ваш приятель Тилькенс задал нам всем работы! Надо же такому случиться, черт побери, просто не знаю, голова идет кругом!

Лотэр ошеломленно переспрашивает:

— Случиться — чему?

— На форт напали туземцы, там все разгромлено!

— Что-о-о?

— Все постройки сожжены! Ваши солдаты бежали.

— Ничего не понимаю, — подавленно бормочет Лотэр. — Значит, форт Либоква уничтожен?

Генерал-губернатор устало опускается в кресло. Он рассказывает, какие известия привез нарочный из форта Лулонго несколько дней назад, и заканчивает свое сообщение словами: «С тех пор я едва успеваю хоть немного поспать!»

В соседней комнате раздается громкий голос:

— Господа офицеры! Прошу сохранять спокойствие! У его превосходительства важное совещание. Всех вас непременно примут.

— И вот так изо дня в день, — замечает генерал-губернатор. — Нужно и послать войска в Руби-Уэле… и давать указания… и проводить расследование… и докладывать начальству… К черту! Что я, машина, что ли? Мне тоже нужен отдых!

— Ваше превосходительство…

— Господам в Брюсселе все представляется легким и простым! Подавить восстание! Провести карательную экспедицию! Беспощадно расправиться! Как будто я не делаю все, что в моих силах! В конце концов, кое с чем надо же считаться! В стране множество своих негритянских царьков, которым его величество король Леопольд обещал защиту и независимость! Что же мне, просто игнорировать их, что ли?

— А Тилькенс? — спрашивает Лотэр.

Генерал-губернатор пожимает плечами.

— Пока ничего определенного не известно. Только вот от этого американца из Исайи пришло еще одно письмо…

— От Кларка?

— Да-да, от Джозефа Кларка. Похоже, что мимо этого человека ничего не проходит.

— Он пишет о… беспорядках?

— О насилиях, убийствах, пытках… бог его знает о чем, — отвечает генерал-губернатор.

Он рассеянно рассматривает Лотэра и вдруг вспоминает, зачем он, собственно, вызвал его в Бому. Обращаясь к Лакруа, он говорит:

— Благодарю вас, лейтенант. А теперь мне надо поговорить с капитаном наедине.

Лакруа выходит из комнаты.

Генерал-губернатор тщательно протирает пенсне. Он явно раздумывает, как приступить к делу. Наконец он произносит:

— Чем вам не угодил этот торгаш Стокс, пропади он пропадом! Ну, рассказывайте, что там у вас произошло!

— Мне кажется, я правильно понял в свое время слова вашего превосходительства — этот человек мешал нам, не так ли?

— Какое это имеет отношение?

— Я знал, что Стокс провозит контрабандой оружие, И встретил его как раз в тот момент, когда он прибыл на нашу территорию с партией винтовок. Я действовал именем короля. Вот и все.

— Вы составили протокол о всем происшедшем?

Лотэр вытаскивает из кармана бумагу, составленную им в миссии Джозефа Кларка, и протягивает ее генерал-губернатору. Тот дважды перечитывает ее, потом, так и не придя к каким-нибудь выводам, кладет ее на стол и после короткого раздумья спрашивает:

— Здесь только ваша подпись. А свидетелей разве не было?

— Только мои солдаты.

— Гм…

Генерал-губернатор усиленно морщит лоб и опять тянется к бумаге.

— Гм… — еще раз откашливается он.

Молчание. Наконец он договаривает:

— При этом… происшествии… нескольким неграм удалось спастись… Вы меня понимаете? Английский консул уже несколько раз был у меня. Он уже доложил об этом случае в Лондон. Могут получиться черт знает какие неприятности. Кроме того, Кларк и еще один шведский миссионер тоже сообщили об этом скандальном деле. Председателю Верховного суда барону Ниско предложено арестовать вас. Об этом напечатано в газетах Кении и Дар-эс-Салама. Не думаю, — медленно произносит он, подчеркивая каждое слово и многозначительно глядя на Лотэра, — что нам удастся предотвратить нежелательные последствия.

— Значит, судебное разбирательство?

Генерал-губернатор кивает.

— Мне придется доложить обо всем в Брюссель. Вы останетесь в Боме до получения указаний. Мы попытаемся сделать все, что в наших силах, дорогой капитан. Но… как я уже сказал… — И он бессильно разводит руками.

— Процессы, расследования, доклады! — вдруг взрывается он. — Тошнит от всего этого!

— Смею ли я рассчитывать на поддержку вашего превосходительства?

— То есть, конечно, в пределах моих возможностей… Я не могу ликвидировать английскую палату общин.

— Благодарю вас.

— А пока позаботьтесь о том, чтобы получить номер в «Бельгийском отеле». И не забывайте ежедневно являться ко мне.

Лотэр встает, делает несколько шагов по направлению к двери, потом неловко поворачивается и говорит:

— До завтра, ваше превосходительство!

Не взглянув на нетерпеливо дожидающихся своей очереди офицеров, наполнивших приемную клубами табачного дыма, он выходит на улицу.

Согласно указанию генерал-губернатора, он отправляется в «Бельгийский отель» и снимает там номер. Из окна, через которое в комнату проникает запах сырой земли, взгляду открывается вид на нижнюю часть города с его глинобитными домишками и жалкими хижинами, за которыми блестит на солнце темная гладь реки Конго, изрезанная белыми лентами пены от винтов снующих по реке пароходиков.

Лотэр проводит беспокойную ночь.

— Чепуха! — несколько раз громко произносит он в темноту. — Все это вздор и чепуха!

Неделя за неделей тянется это мучительное ожидание. Большую часть дня Лотэр тупо и безрадостно торчит у себя в номере. Он чувствует себя арестованным! И еще сильнее нервничает от того, что перед его дверью нет часового с винтовкой.

Он даже не пытается затащить к себе в постель чернокожую горничную, что уж совсем не в его правилах.

Однажды под вечер, когда он находился в кабинете генерал-губернатора, в который уже раз сообщившего ему о том, что на его доклад из министерства по делам Конго в Брюсселе все еще не получено ответа, открылась дверь, и на пороге появился чиновник, ведающий приемной, громко извиняясь за непрошеное вторжение.

— Ваше превосходительство, господин Джозеф Кларк из Исайи настоятельно просит срочно принять его! Я попросил его подождать. Но он требует немедленно аудиенции. Его невозможно убедить, что…

Генерал-губернатор беспомощно разводит руками.

— Кларк? Он здесь?

— Еще раз прошу прощения, ваше превосходительство, — смущенно мнется чиновник.

Но миссионер уже входит в кабинет. Его лицо бледно и покрыто каплями пота, длинный черный сюртук весь в красноватой пыли, и даже походка выдает в нем человека, проделавшего длинное и утомительное путешествие.

Увидев Лотэра, он от удивления останавливается посреди комнаты.

Генерал-губернатор представляет их друг другу.

— Мы знакомы, — выдавливает Кларк.

Наконец он садится в предложенное ему кресло, и генерал-губернатор спрашивает:

— Так что же привело вас ко мне?

— Я писал вам…

— Ну, так что же?

— Вероятно, ваш ответ затерялся в пути.

Генерал-губернатор нервно теребит пальцами пенсне. Кларк спокойно замечает:

— Поэтому я решил явиться лично.

— Вы хотите поговорить со мной о своих неграх?

— Нет, ваше превосходительство, я хочу поговорить о карательных отрядах, или, как вы их, кажется, называете, экспедициях.

— Как прикажете мне вас понимать?

— Вы должны знать, что эти походы сеют смерть и разрушение! Что в стране льются потоки крови! Кто ответит за всю эту резню?

— Вы меня удивляете, — отвечает генерал-губернатор, немного помолчав. — Сударь! Разве вам не известно, что ваш округ на военном положении, что ваши негры подняли мятеж против меня, против правительства его величества короля Бельгии?

— Мне известно лишь то, — сухо возражает Кларк, — что мои негры вынуждены защищаться против произвола и насилия некоторых офицеров. Мне ничего не известно о мятеже против вас, ваше превосходительство, хотя я прибыл именно из этой местности.

— Не будем спорить! Начатое мной расследование покажет, кто виноват во всем случившемся.

— Но ваши солдаты успеют истребить все население округа!

— Позвольте!..

Кларк перебивает.

— Я не вернусь в свою миссию — просто не могу! Там царит смерть. Наши чернокожие братья, — с болью в голосе говорит он, — отвернулись от учения господа нашего Иисуса Христа. Они скрылись в лесах и ведут войну, даже женщины. Их поля вытоптаны, дома сожжены, их грабят и мучают… Я бы ни за что не оставил их, но они перестали внимать моим словам. Им кажется, что я хочу взять под защиту их мучителей, как-то выгородить их… Их довели до того, что они превратились в бешеных зверей, и я уже не могу оставаться среди них — они бы убили и меня. Даже если бы я стал мятежником и встал в их ряды, то и тогда они все равно убили бы меня.

— Так что же вы намерены предпринять? — заинтересованно спрашивает генерал-губернатор.

— Я поеду в Изоко. Там первая основанная мной миссия. Хочу попытаться укрепить жителей этой деревни в святой вере — ведь помочь-то я им ничем не могу!

Все молчат.

— Но пока я здесь, — вдруг нарушает молчание Кларк, глядя в лицо генерал-губернатора, и в его темных глазах загораются беспокойные огоньки, — пока я в Боме, я хочу еще раз предупредить ваше превосходительство: во вверенной вам стране творится зло! То, что я видел своими глазами, было ужасно! Ваши солдаты — посланцы дьявола!

— Об этом вы мне уже писали, — раздраженно обрывает его генерал-губернатор. — И когда проводимые сейчас мероприятия будут завершены, я проверю обоснованность ваших обвинений.

— Это необходимо сделать немедленно. Нельзя спать спокойно, когда убивают невинных людей! Нельзя допускать, чтобы в душу людей плевали и бросали грязью! И тот, кто не препятствует этому, берет на душу такой же тяжкий грех!

В скромном, фанатически преданном своей вере Кларке вновь вспыхивает гневное возбуждение. Он говорит громко и страстно, в лице у него ни кровинки.

— Как вы собираетесь воспрепятствовать всему этому? — невозмутимо спрашивает генерал-губернатор.

— Я протестую! — дрожа от сдерживаемого волнения, выкрикивает Кларк. — Это бесчеловечно! Я протестую!

Генерал-губернатор обменивается взглядом с Лотэром. Тот сразу же вмешивается в разговор.

— Господин Кларк! Мне кажется, вы волнуетесь совершенно напрасно! Ответственность за все это — если я правильно понял, вас ведь именно это интересовало? — ну так вот, ответственность за все это несет его величество король Бельгии Леопольд. А он уж сумеет ответить перед кем угодно за свои действия. Или вы сомневаетесь в этом?

Кларк едва сдерживает клокочущий в нем гнев.

— Вряд ли ваш король стремится к тому, чтобы люди растоптали и веру и любовь! Его правительство состоит из христиан! Он сам христианин! Отходя ко сну, он читает молитву господу богу, а в это время его именем убивают невинных людей!

Вдруг он умолкает.

— Ваше преподобие! — восклицает Лотэр.

А генерал-губернатор вскакивает со своего места.

— Сударь! Я ценю вашу заботу о неграх! Я действительно очень высоко ценю ее! Но я не могу допустить, чтобы в моем присутствии оскорбляли короля Бельгии и его офицеров! Я вынужден просить вас немедленно удалиться! Вы совершенно напрасно утруждали себя этим визитом!

Кларк встает. Ни на кого не взглянув, он молча выходит из комнаты.

— Черт знает что! Это уж слишком! — вспыхивает генерал-губернатор.

Наконец он успокаивается.

— Так вот, господин капитан. Никаких новостей. По вашему вопросу, к сожалению, все еще не получено никаких указаний. Создается впечатление, что там, в Брюсселе, почему-то не спешат с вашим делом. Так что придется еще немного подождать!

Через шесть дней после сенсационного появления в Боме капитана Тилькенса, когда уже успели провести все нужные переговоры, срочно известить представителей компании «Анверсуаз» и телеграфировать в Брюссель, к пристани Бомы подошел пакетбот «Льеж», на борту которого прибыл представитель министерства по делам Конго с поручением препроводить Лотэра в Брюссель.

Ошеломленный услышанным от генерал-губернатора известием, он решает повременить с возвращением в столицу, пока оттуда не придет ответ на телеграммы генерал-губернатора.

Тилькенс, рука которого все еще на перевязи, остановился в «Бельгийском отеле». Он занимает номер рядом с комнатой Лотэра.

Однажды вечером генерал-губернатор присылает за Лотэром нарочного с приказом срочно явиться к нему.

— Дорогой капитан, — говорит он в заключение их весьма обстоятельной секретной беседы. — Я сделал все, что было в моих силах. В Брюсселе вам придется нелегко. Представители Англии и депутат германского рейхстага уже прибыли туда. Вручая вам предписание министерства, переданное мне его представителем, позволю себе добавить кое-что и от себя. Возьмите вот это!

И он протягивает Лотэру два запечатанных конверта.

— Второе письмо адресовано господину де Тьеж. В нем я ходатайствую за вас. Господин де Тьеж мой друг и президент наблюдательного совета вашего акционерного общества. Навестите его немедленно по приезде! Я уверен, — добавляет он с улыбкой, — что господин де Тьеж окажется вам полезным.

— Вашему превосходительству известно, что мне грозит…

— Мне это известно даже лучше, чем вам. А теперь — идите, капитан. Желаю вам спокойной ночи.

В гостинице Лотэр заходит к другу. С тех пор как тот прибыл в Бому, его не покидает угрюмое, чуть ли не мрачное настроение. Лотэр просто не узнает своего старого приятеля. Тилькенс не ищет, но и не избегает его общества. Он держится как-то странно, в нем появилось что-то неуловимое, какой-то холодок. На вопросы Лотэра о боях за форт и бегстве он почти ничего не ответил. И даже не заметил, как все это озадачило Лотэра, а может быть, ему это было безразлично. Его явно мучает какая-то мысль, которой он не хочет ни с кем поделиться.

— У меня появилась надежда! — говорит Лотэр, входя в комнату друга.

Тилькенс сидит у окна в плетеном кресле, лениво попыхивая сигаретой. Он даже не оборачивается.

— Поль, мы с тобой, вероятно, окажемся попутчиками.

Тилькенс молчит. Лотэр говорит уже несколько раздраженным тоном:

— Это более чем вероятно!

— Что именно?

— Что тебе тоже придется прокатиться в Брюссель. Я только что от генерал-губернатора. Мы с ним по душам побеседовали.

И со злостью добавляет:

— По-видимому, рана все еще беспокоит тебя?

— С чего ты взял?

— Потому что в противном случае ты мог бы быть и повежливее.

Следя глазами за полетом светлячка, который, словно зеленая искорка, носится в темноте за окном, Тилькенс спокойно роняет:

— Я устал.

— Прости, пожалуйста! Не буду тебе мешать. Спокойной ночи!

Войдя в свою комнату, Лотэр яростно опрокидывает несколько рюмок водки, которую чернокожая служанка, как обычно, вечером приносит к нему в номер.

Мрачное настроение понемногу рассеивается. Он думает о том, что ему предстоит, и замечает, что чувствует себя намного увереннее, чем прежде.

Не оттого ли, что есть письмо, шутливо спрашивает он сам себя.

Спустя четырнадцать дней из Брюсселя приходит ответ на телеграммы генерал-губернатора. Представитель министерства по делам Конго, остановившийся также в «Бельгийском отеле» и в последнее время совсем было потерявший терпение, получает приказ сопровождать в Брюссель обоих — Лотэра и Тилькенса.

Лотэр в последний раз явился к генерал-губернатору, чтобы выразить ему свою признательность.

Довольно потирая руки, тот сообщает:

— Добрые вести из Руби-Уэле! Восстание подавлено, Бамбара повешен. Счастливого пути, господин капитан!


Сразу же после образования Свободного государства Конго возникло более ста бельгийских, английских, голландских, американских, германских, французских и португальских компаний, алчно набросившихся на огромные сырьевые богатства сердца Африки. Постепенно эти компании объединились в восемь трестов, поделивших всю страну на сферы экономической деятельности. Сорок восемь членов наблюдательных советов этих трестов следили из Европы за тем, чтобы Черный континент давал ожидаемые прибыли. Самый крупный из трестов был «Анверсуаз дю коммерс о Конго», захвативший на севере Конго округа Мангала и Руби-Уэле, площадь которых в несколько раз превосходила территорию Бельгии. В результате беспощадной эксплуатации чистые прибыли этой компании возросли со ста двадцати тысяч франков в 1897 году до четырех миллионов франков в 1898 году.

Из трех тысяч четырехсот акций этой мощной компании сто восемьдесят принадлежали капитану конголезской милиции Лотэру. Около ста находились в руках генерал-губернатора Конго, еще сто двадцать у различных акционеров треста в Брюсселе и Боме. Тысяча четыреста акций были собственностью короля Бельгии.

Главным пайщиком был брюссельский банкир и финансовый магнат Александр де Тьеж, скупивший не менее тысячи шестисот акций.


8


Прибыв в Брюссель, Лотэр решил первым делом явиться в контору своей компании.

Там его принимают без особенной помпы, но вполне радушно. Управляющий конторой, пожилой худощавый господин, в минувшем году избранный в наблюдательный совет общества, в заключение короткого разговора заверил Лотэра, что на предстоящем процессе будет председательствовать судья Верней — тоже член наблюдательного совета «Анверсуаз». Вообще же компания всегда была очень высокого мнения о «работе» господина капитана.

В «Отель Руаяль», где он остановился на первое время вместе с Тилькенсом, Лотэр возвращается уже успокоенный. Представитель министерства по делам Конго по прибытии в столицу предоставил их самим себе.

Лотэр принимает ванну, ужинает, а наутро отправляет с посыльным рекомендательное письмо генерал-губернатора Александру де Тьеж в его виллу в западной части города. Вскоре посыльный возвращается с известием, что хозяин виллы приглашает Лотэра к девяти часам вечера.

Миновав бульвар Леопольда, Лотэр подходит к дому банкира, утопающему в зелени парка. Дверь открывает слуга, который проводит Лотэра через обширный вестибюль в комнату со стенами, обтянутыми расшитым шелком.

Лотэр стоит, рассеянно разглядывая небольшую гравюру. Вдруг за его спиной слышится какой-то шорох. Он резко оборачивается. В дверях стоит Александр де Тьеж.

— Господин капитан, извините, что я пригласил вас в такое неурочное время, — говорит он, пожимая Лотэру руку. — Обязанности мои столь многосторонни, а в этом городе мне и без того вечно не хватает времени, даже когда обстановка в министерстве и в тресте не столь накалена, как теперь. Входите же!

Он приглашает Лотэра в небольшую гостиную и запирает за ним двойные двери.

— Сигару? Ликер? — спрашивает он, подходя к стенному шкафчику из темного ореха.

Пригубив обжигающую горьковато-сладкую влагу, он опускается в кресло и смотрит на Лотэра таким же взглядом, каким тот глядит на черную сигару, только что вынутую им из ящичка.

— Давно вы знакомы с генерал-губернатором?

— Уже шесть лет.

— Вы ладили с ним?

— О да.

— А в последнее время?

— Тоже.

Лотэр удобно откидывается на мягкую спинку кресла, Он опять чувствует себя уверенно. Глядя в серовато-зеленые глаза банкира, он замечает:

— Не знаю, обо всем ли вы информированы…

Тьеж перебивает его.

— Разумеется! Я запросил документы из конторы. Из них явствует, что в течение последних двух лет вы возглавляли наши восточные форты. Не могу не признать, что, сравнивая вашу деятельность с работой других наших представителей, приходишь к выводу: прекрасно! Вы прекрасно поработали! Все ваши мероприятия, направленные на увеличение прибылей нашей компании, были продуманными, обоснованными, приносили успех. «Анверсуаз» многим обязана вам.

Помолчав, он продолжает:

— Господин капитан, мне уже давно хотелось лично познакомиться с вами. Мы в наблюдательном совете всегда с большим интересом читали ваши отчеты… Но… то, что с вами случилось, чревато для вас, а, возможно, также и для компании самыми нежелательными последствиями. Очень неприятное происшествие! Вы должны были это предвидеть! Не могу удержаться от упрека в несколько необдуманном образе действий.

Глубоко затянувшись сигарой, Лотэр выпускает густое облако табачного дыма.

— Почему вы не отпустили его на все четыре стороны? — спрашивает Тьеж.

— Ну… в Боме были недовольны этим Стоксом.

Тьеж укоризненно покачивает головой.

— Вы носите мундир, я понимаю, это накладывает обязательства по отношению к государству. Пусть так. Но ведь в то же самое время вы являетесь представителем нашей компании. И вы не имели права забывать об этом. Точно так же, как и ваш приятель, прибывший вместе с вами. Он со вчерашнего дня бегает по Брюсселю и пытается сколотить блок против нас.

— Тилькенс? — озадаченно спрашивает Лотэр.

Банкир равнодушно пожимает плечами.

— Сегодня ему объявили в конторе об увольнении за то, что он неумелыми действиями вызвал мятеж в своем округе, мятеж, причинивший значительный материальный урон нашей компании. Вообще-то говоря, — добавляет он другим тоном, — что случилось, того не вернешь. Что касается нас, то есть компании, то мы должны позаботиться, чтобы как можно скорее и с наименьшими убытками преодолеть все затруднения. Это можно сказать и о вашем деле.

Поглаживая рукой свои светлые, слегка тронутые сединой бакенбарды, он склоняет в раздумье голову, но потом, бросив на Лотэра оценивающий взгляд, продолжает:

— Ситуация сейчас такова! В свое время король Леопольд предоставил нам концессию, и вы сами знаете, что его величество с чрезвычайно пристальным вниманием следит за деятельностью «Анверсуаз». Поэтому во время предстоящего процесса, думается, можно рассчитывать если не на поддержку, то по крайней мере на лояльное отношение как министерства, так и двора. Надеюсь, вы меня поняли? Итак, мы можем составить план действий; не скрою от вас, что компания действительно предлагает произвести некоторую реорганизацию, и даже весьма существенную. Все это не в последнюю очередь связано с пожеланиями двора, ведь его величество не забывает, что он у нас второй акционер. Ну так вот: среди руководителей нашего треста — к сожалению! — слишком мало по-настоящему способных людей. Поэтому мы собираемся подготовить перевыборы, чтобы заменить посредственных членов правления талантливыми. И мы хотим на особо важные должности поставить особенно надежных людей, например в Африке. Среди кандидатов, которых я, как президент наблюдательного совета намерен предложить компании, находитесь и вы, господин капитан! Ничего странного — просто вы, по моему убеждению, тот человек, который сумеет на благо употребить предоставленную ему власть.

Лотэр взволнован.

— А как же процесс?

— Да, теперь о процессе. И чтобы сразу внести ясность: сейчас в Брюсселе подняли страшный шум! Вы, вероятно, не знаете, что не только Англия, но и Германия настаивают на том, чтобы дело Стокса не было оставлено без последствий. Что же до самого процесса, то тут все решается довольно просто. Им хочется видеть вас в зале суда, на скамье подсудимых! На здоровье, пусть себе полюбуются. Для вас — не говоря уже о компании — даже лучше, что все это дело будет вынесено на публичное судебное разбирательство в присутствии представителей Англии и Германии. Главное, не забывайте о том, что у вас есть свидетели!

Лотэр вопросительно смотрит на банкира, но тот спокойно продолжает:

— Протокол подписали три выпускника офицерского училища и один лейтенант конголезской милиции. Вы знаете, о каком протоколе идет речь?

Лотэр кивает.

— Эти люди будут присутствовать на суде. Они будут сидеть на скамье для свидетелей… и вы, конечно, хорошо знакомы друг с другом, это, надеюсь, ясно? Они дадут показания, что были в составе вашего отряда, посланного на выручку гарнизона в Либокву. Понятно?

— Но…

— Подождите! Само собой разумеется, вас познакомят с этими господами. Для этого вы встретитесь с ними где-либо… скажем, послезавтра. Остальное, — заканчивает де Тьеж с самодовольным смешком, — предоставьте мне, господин капитан.

Лотэр все еще не может прийти в себя.

— Вам еще что-нибудь неясно?

— Нет… нет…

Де Тьеж поднимает свою рюмку.

— За удачу!

Он вновь наполняет рюмки, и Лотэр, вдруг преисполнившись уверенности в себе, поднимает свой бокал.

— За каучук из Конго!

Провожая Лотэра к выходу, банкир говорит ему:

— Уверенно смотрите вперед! Не давайте сбить себя с намеченного пути! Вам, правда, придется еще немного выждать, но, будьте спокойны, компания на вашей стороне. А поэтому: выдержка, выдержка и еще раз выдержка! Что бы ни случилось — вперед, только вперед, без страха и сомнений! Что бы ни случилось! Слышите?

Лотэр кивает, не совсем соображая, куда тот клонит.

И вот он стоит за воротами парка, окутанного ночным мраком, В отеле его встречают два полицейских с ордером на арест.


Бесчеловечной эксплуатацией туземцев Конго занимались также и две другие мощные компании: «Англо-Белджиэн индиа раббер компани» и группа Тиса; как и прочие тресты, вложившие свои капиталы в Конго, они находились в Брюсселе, а в Африку посылали своих постоянных представителей. Первая из них, основанная в 1892 году и известная под названием АБИР, выпустила более двух тысяч четырехсот акций. Вторая, контролировавшая обширную и плодородную провинцию Катанга на юге государства Конго, окрепла на концессиях, связанных со строительством железных дорог. Уже в 1896 году на нее трудилось более ста двадцати тысяч черных рабочих. Под руководством своего основателя, бельгийского полковника Тиса, она превратилась в мощный трест, объединивший более пятидесяти акционерных обществ с общим капиталом, превышающим триста миллионов франков.

В обеих компаниях вторым акционером был король Бельгии.

В обеих компаниях главным акционером был брюссельский банкир и магнат Александр де Тьеж.


9


19 января в три часа пополудни зачитывают приговор: Лотэр оправдан. Наблюдатели из британского министерства иностранных дел, присутствовавшие на судебном разбирательстве, длившемся шесть часов, возмущены. Несколько недель назад они направили в министерство по делам Конго требование передать ведение следствия Верховному кассационному суду государства Конго, которое, однако, было отклонено под тем предлогом, что органы юстиции его величества короля Бельгии и сами в состоянии вынести справедливый приговор. А протест депутата парламента Мэла Уэйверса просто обошли, отделавшись хитроумными отговорками.

Ни один из судей не выразил ни малейшего сомнения в правдивости показаний «свидетелей», и вот капитан Ренэ Жак Лотэр оправдан.

Господин Уэйверс, глава британских наблюдателей, во время краткого заявления, разрешение на которое ему в виде исключения удается получить, делает ряд весьма прозрачных намеков на недобросовестное ведение процесса членами суда, которые отвечают на это гробовым молчанием. Председатель суда Верней именем бога и бельгийского короля объявляет заседание закрытым.

Четверо «свидетелей» обступают Лотэра и наперебой поздравляют его.

Он нимало не смущен исходом дела, но лицо его поражает болезненной бледностью, штатский костюм, который ему пришлось надеть на время процесса, стесняет его. Вытирая платком потный лоб, он благодарит за поздравления. Затем в сопровождении господ из «Анверсуаз» покидает зал.

Представители Великобритании тотчас уезжают из Брюсселя.

Германский посланник, в течение всех тридцати четырех дней, которые заняло следствие, воздерживавшийся от каких-либо определенных высказываний, тем не менее явно доволен приговором.

Среди журналистов, прибывших в Брюссель из четырех стран для того, чтобы шаг за шагом следить за отвратительной комедией судопроизводства и теперь возвращающихся в свои редакции, находится и представитель пароходной компании «Элдер Демпстер» Эдмонд Дин Морель.

Он тоже очень бледен: в полном одиночестве сидит он в ресторане за чашкой мокко.

Борьба за победу человеческого разума, которую он вел своим пером журналиста во время англо-французского столкновения у Фашоды, и одновременная кампания, развернутая им с помощью фирмы среди британских торговых палат, привели к тому, что министерства иностранных дел Франции и Великобритании заключили договор о свободе торговли и на тридцать лет отодвинули опасность войны за передел колоний. Затем он активно вмешался в дело Дрейфуса. Пережил смерть матери. Беспрерывно разъезжал по делам пароходства, по-прежнему представляя его интересы в Африке, Все это серьезно подорвало его здоровье.

Кроме того, все эти события и дела помешали ему продолжить изучение Конго, которое он начал в прошлом году. И только шум, поднятый в последнее время британской прессой, заставил его вновь заняться этим районом.

Сейчас его беспокоит вопрос: кто стоит за спиной Лотэра?

По пути домой, в Ливерпуль, он разговаривает на корабле с Мэлом Уэйверсом. Депутат парламента, очевидно, уже справился с понесенным поражением и держится весьма холодно.

— Санкционированное свыше нарушение международного права, — замечает Морель.

— Вы о Стоксе? — спрашивает Уэйверс таким тоном; как будто разговаривает о самых обыденных вещах.

— Типичный случай. Так делаются деньги.

— Конечно. Вы не пробовали прикинуть, во что ежегодно обходится Великобритании ее торговля в Конго?

— В двести тысяч фунтов, круглым счетом.

Уэйверс отрицательно качает головой.

— Миллионы! Точнее говоря: каждый франк, вложенный в бельгийские акции, принадлежит Англии!

— Мне думается, гораздо больше, сэр.

— То есть?

— Стоксу торговля в Конго стоила жизни.

Уэйверс бросает на Мореля быстрый взгляд.

— Конечно, — повторяет он, направляясь к своей каюте.

Во время своих журналистских битв Морель слишком глубоко заглянул за кулисы международной политики, чтобы не понять: за позицией Уэйверса скрывается жажда наживы небольшой горстки банкиров и дипломатов.

По прибытии в Ливерпуль он немедленно отправляется в контору своей фирмы. Сэр Альфред Джонс, глава фирмы, с непроницаемым видом выслушав отчет об исходе процесса, спрашивает его:

— Назывались ли там, кроме Лотэра, и другие имена? Я имею в виду имена людей, связанных с акциями?

— В том-то и дело, что нет! Непонятно, кто стоит за всем этим. Все шито-крыто.

— Значит, просто случайность.

Морель отрицательно качает головой. То, что ему в свое время удалось узнать о государстве Конго и его управлении, только подтвердилось во время процесса, и у него создалось впечатление, которое, правда, пока ни на чем конкретном не основывается, что существует продуманная система нарушения основных прав человека.

Через несколько месяцев он опять попадает в Брюссель, где становится очевидцем еще одного судебного процесса.

Руководители «Анверсуаз» вызывают уволенного агента Тилькенса на заседание наблюдательного совета, а затем начинают против него судебное дело. Девять дней длится следствие, в заключение которого брюссельский городской суд приговаривает бывшего комиссара к уплате компенсации «за противозаконные методы управления округом Руби-Уэле».

Тилькенс пытается опротестовать решение суда, но все его попытки оказываются безуспешными, и суд в принудительном порядке перечисляет довольно значительную сумму с его текущего счета в банке на счет «Анверсуаз». После этого Тилькенс покидает Брюссель.

Морель обходит редакции всех либеральных брюссельских газет, на обратном пути в Ливерпуль задерживается в Лондоне, где беседует с коллегами в нескольких редакциях, роется в архивах и в конце концов добывает всю литературу о Конго, какую только можно было отыскать.

В комплектах газет за 1896 и 1897 год он находит статьи, в которых Общество защиты туземцев и член палаты общин сэр Чарльз Дайлк разоблачают совершаемые в Конго преступления против человечности. Морель прочитывает брошюру британского офицера колониальных войск Хайнда «Наступление на арабов в Конго», дневник путешественника Э. Д. Глейва, некогда дружившего со Стэнли, опубликованный в 1896 году на страницах журнала «Сенчури мэгезин», и записки X. Р. Фокс-Бурна, секретаря Общества защиты туземцев.

Наконец ему удается разыскать также разоблачительные доклады одного шведского и двух американских миссионеров и прочитать незадолго до того опубликованную Белую книгу британского парламента о процессе Лотэра.

Он убеждается в том, что правительство государства Конго отвергло все содержащиеся в этих документах обвинения как необоснованные и что Керзон, товарищ министра иностранных дел Англии, защищал в палате общин методы управления «Черным государством» от обвинений сэра Чарльза Дайлка.

Вернувшись в Ливерпуль, Морель углубляется в изучение торговой статистики и приходит к удивительному открытию: оказывается, что Конго вопреки всем законам экономического развития молодых колоний с 1896 года ввозит товаров ежегодно всего на один миллион фунтов при общей стоимости экспорта в семь миллионов фунтов, причем девяносто процентов экспорта составляет каучук.

Далее Морель узнает, что акции компаний, вложивших свои капиталы в Конго, продаются на биржах Лондона, Брюсселя, Парижа, Амстердама, Берлина по цене, в пятьдесят раз превышающей их номинальную стоимость. Акционеры этих компаний получают дивиденды в размере до восьмисот процентов. А возвращающиеся в Бому суда по-прежнему везут в своих трюмах винтовки и боеприпасы.

И, наконец, официальные документы, к которым Морелю удалось получить доступ, убедили его в том, что бельгийский парламент не осуществляет никакого контроля за управлением государством Конго, что Леопольд II самолично издает законы для своей колонии и что министерство по делам Конго исполняет лишь функции механизма, автоматически утверждающего повеления монарха, чтобы придать коммерческим аппетитам и неблаговидным приемам его величества видимость законности.

Морелю становится ясно, что импорт оружия и убийство Стокса, восстание в округе Руби-Уэле, осуждение Тилькенса и оправдание Лотэра, как и любой случай убийства, грабежа, истязаний, разрушений, голодной смерти и тюремного заключения, экспорт, в семь раз превышающий импорт, и десятки тысяч истребленных туземцев — все это результат системы «цивилизации» Конго, введенной Леопольдом.

Однажды утром он входит в кабинет сэра Альфреда Джонса.

— Мне хотелось бы сообщить вам некоторые факты относительно обстоятельств, обусловливающих доходность вашей фирмы, сэр, — начинает он. И подробно рассказывает шефу о выводах, к которым он пришел в результате длительного изучения различных материалов.

Глава фирмы молча слушает.

— Сэр! Я понимаю, что ваше выступление за ликвидацию этих условий может принести фирме «Элдер Демпстер» лишь снижение ее доходов. И тем не менее я прошу вас вмешаться!

Поглаживая седую окладистую бороду, сэр Альфред, Джонс спрашивает без тени улыбки:

— Вы уверены, что ваши выводы верны во всех пунктах?

— Абсолютно.

— Не раз делались попытки бросить тень на некоторые отрасли экономики, связанные с колониями. Из политических соображений.

— Как бы там ни было, но, если успехи строятся на порабощении людей, защищать такие методы преступно.

Джонс кивает в знак согласия.

— В будущем месяце я собираюсь ехать в Брюссель. Хоть я и далеко не так тонко разбираюсь во всех этих делах, как вы, господин Морель, тем не менее постараюсь сделать все, что в моих силах.

Поверив, что такой авторитетный человек, как сэр Джонс, несомненно, сдержит свое слово, Морель принимается за исполнение своих служебных обязанностей.

По возвращении из Брюсселя шеф приглашает его к себе.

— Король обещал провести ряд реформ, — начинает он без всяких предисловий. — Перечисление всех шагов, которые я предпринял по известному вам делу, заняло бы слишком много времени. Важно, что меня заверили: скоро многое изменится — таможенные инструкции, закон об армии…

— Когда? — в упор спрашивает Морель.

Шеф неопределенно пожимает плечами.

— Королю нужно время, чтобы все обдумать. Такие важные решения не принимают скоропалительно.

— А принудительные работы? А аресты?

— Надо подождать.

— Но это мы делали и прежде, сэр. Покончить с безобразиями в Конго можно только одним путем: коренным изменением системы управления.

— Но ведь я уже сказал вам, — раздраженно повторяет Джонс, — что король обещал…

— Конечно! Чтобы не попасть в затруднительное положение, он прикажет немного уменьшить таможенные тарифы и передаст германским фабрикантам подряды на снабжение консервами его милиции в Конго. Кому будет польза от этого? Разве неграм?

— Я вас не понимаю, — сдержанно отвечает сэр Альфред Джонс. Тут Морель начинает соображать. Седовласый делец вовсе не желает терять часть своих доходов из-за каких-то там туземцев. Значит, ему придется начать борьбу в одиночку. Ему, Эдмонду Дину Морелю, журналисту, не имеющему ни связей, ни состояния, ни влиятельных друзей, лишенному поддержки, защиты, титулов, придется бороться с могущественным королем, состояние которого исчисляется миллионами, который связан узами родства с двадцатью правящими династиями, с искусным дипломатом, поддерживаемым князьями церкви и банкирами, в распоряжении которого имеются все средства воздействия на общественное мнение.

Морель уточняет обстановку. Еще и еще раз просматривает документы, литературные источники, свои заметки, карты и таблицы и сравнивает основные данные.

А в эти дни в Южной Африке мультимиллионер Сесиль Роде, бывший премьер-министр Капской колонии, выгребает черные алмазы из песчаной почвы страны, завоеванной по его инициативе и названной его именем [Роде — Родезия. — Ред.]; по приказу фельдмаршала лорда Китченера, графа Хартумского, в интересах британской колониальной политики истребляются тысячи буров; германский кайзер разжигает у своих войск, отправляющихся на подавление боксерского восстания в Китае, жажду крови.

В это самое время некий журналист, вынужденный зарабатывать на жизнь службой в пароходной компании, объявляет из Ливерпуля крестовый поход за гуманность и чистоту совести.

Серия его статей под общим заголовком «Скандал в Конго» выходит анонимно на страницах лондонского «Спикера» и производит сенсацию. Депутаты палаты общин Мэл Уэйверс и сэр Чарльз Дайлк приглашают Мореля на секретное совещание.

— Чего вы, собственно, добиваетесь? — спрашивает его сэр Чарльз Дайлк. — Ведь одним лишь устранением старых порядков в Конго делу не поможешь.

— Необходимо ввести новую систему управления, основанную на современном принципе развития колониальной экономики, — убежденно возражает Морель.

— Как же вы себе представляете эту систему?

— С удовольствием объясню вам, сэр, как я понимаю этот современный принцип.

И Морель рассказывает, к каким выводам он пришел в результате многолетнего изучения и сопоставления различных материалов.

В противоположность тому методу, которым пользуются многие европейские государства при получении сырья из стран Экваториальной Африки, объявляя колонизуемую страну собственностью соответствующего европейского государства или финансовой группировки, используя рабский или плохо оплачиваемый труд туземцев и планомерно расхищая богатства страны, имеется второй метод, сущность которого заключается в том, что туземцы не лишаются прав собственности, а считаются свободными людьми, причем мероприятия правительственных органов помогают им освоить природные богатства страны, постепенно приближая ее к экономическому расцвету.

Вот этот-то метод и надо применить в Конго.

— Акционеры компании АБИР вряд ли разделят вашу точку зрения, — смеясь, возражает Дайлк.

— Почему бы им не понять, что гораздо выгоднее получать разумные и постоянные прибыли, чем максимальные, но кратковременные сверхприбыли?

Уэйверс иронически улыбается.

— Весьма расчетливый гуманизм.

— Меня волнует только судьба людей, сэр! Но приходится считаться и с инстинктами тех, от кого зависит претворение этих идей в жизнь.

Оба депутата обмениваются взглядами.

— Нам хочется заверить вас, — говорит Дайлк, — что в нашем лице вы располагаете союзниками, с интересом следящими за вашими усилиями, на поддержку которых в нужный момент вы вполне можете рассчитывать.

С того дня, когда Морель одержал победу над Джозефом Чемберленом, со времени того сражения на страницах газет, которое помешало министру по делам колоний, известному своей антипатией к французам, бросить британскую армию в Судан, это предложение было первым выражением готовности либералов на союз с ним.

На службе его встречают сдержанно.

Сэр Альфред Джонс ни словом не упоминает о серии статей, однако в течение последующих недель он постепенно все больше и больше ограничивает его служебные полномочия.

Морель понимает: ему не удастся сохранить за собой должность служащего фирмы, для которой кровь, пролитая конголезцами, оборачивается звонкой монетой.

Он отправляется в контору. И просит расчет.


10


К началу 1900 года Лотэр возвращается в Бому.

Белый мундир, украшенный майорскими знаками различия, плотно облегает его крупное, располневшее тело. За год отдыха его лицо приобрело нездоровую бледность. Вокруг рта образовалась усталая складка, а черные волосы, прежде такие густые, теперь коротко острижены и заметно поредели.

Он идет по раскаленным от солнца пыльным улицам в сопровождении секретаря: наблюдательный совет «Анверсуаз» после недавно проведенных перевыборов позаботился о том, чтобы у него был помощник.

Не удостаивая взглядом одетых в лохмотья чернокожих, которые толпились перед фруктовыми лавками и под тентами киосков с лимонадом и робко расступались перед ним, Лотэр подходит к каменному дому в конце главной улицы. Вход в этот дом охраняют негры-часовые, на его крыше полощется государственный флаг Конго.

Генерал-губернатор принимает его с подчеркнутой любезностью. Он тоже заметно изменился за этот год. Кожа на лице покрылась сетью мелких красных жилок, виски запали, да и голос звучит не столь властно, как прежде. Он нетерпеливым жестом отмахивается от чиновника, попытавшегося передать ему какую-то спешную бумагу, и опять поворачивается к своему гостю. В его движениях появилась какая-то усталость, вялость, которую он старается скрыть за напускной веселостью и оживлением.

— Прекрасно! Отлично! — восклицает он в ответ на рассказ Лотэра о последних событиях в Брюсселе. — Пора, давно пора было произвести кое-какие изменения! Старые порядки изжили себя, так долго не могло продолжаться… Гм… Мне хотелось бы, чтобы вы взяли на себя командование здешней регулярной милицией. Причем тотчас же! Немедленно! В вашем распоряжении все войска северных округов. Само собой разумеется, — поспешно добавляет он, — только в том случае, если вы не имеете ничего против…

Несколько смущенно поглядывает губернатор на дородного белолицего человека, новоиспеченного директора «Анверсуаз» в майорских погонах, который одновременно является и его начальником и его подчиненным.

— Конечно, я согласен, — отвечает Лотэр.

Генерал-губернатор начинает молча прохаживаться по комнате, по привычке заложив руки за спину.

— Хорошо, — наконец произносит он. — Вы останетесь здесь, в Боме, или предполагаете куда-нибудь перебраться?

— Мне хотелось бы еще немного побыть здесь, ваше превосходительство. Видите ли, надо привести в порядок некоторые бумаги в конторе, мне дали кое-какие поручения — короче говоря, мне придется ненадолго задержаться здесь. А потом я собираюсь отправиться через Леопольдвиль в Мангалу. Это наш главный округ, значит, мое место там. Надо посмотреть, нельзя ли увеличить сбор каучука. Попрошу вас регулярно информировать меня по различным деловым вопросам. Надеюсь, мы найдем общий язык, не так ли?

— Конечно… Само собой… — отвечает губернатор. И лицо его нервно подергивается. — А вы будете сообщать мне о предпринимаемой вами передислокации войск.

— Ваше превосходительство, будьте добры поскорее обнародовать приказ о моем назначении командиром милиции! Мне не хотелось бы из-за задержки с этим вопросом как-то ломать свои планы.

Генерал-губернатор молча кивает. Он явно избегает встречаться взглядом со своим собеседником.

А тот вдруг поднимается и откланивается. В сопровождении своего секретаря он отправляется в «Бельгийский отель». Чернокожий носильщик вскоре доставляет туда же из порта чемодан секретаря и багаж Лотэра.

Девять дней проводит Лотэр в Боме.

В конторе компании «Анверсуаз», размещенной прежним правлением в небольшом двухэтажном доме недалеко от британского консульства, вскоре все начинают бояться нового директора. Служащие робко посматривают в его сторону, когда он утром является в свой кабинет, чтобы вместе с секретарем приняться за проверку бухгалтерских книг.

Двух служащих Лотэр увольняет, двум другим объявляет выговор.

В эти дни выходит приказ о его назначении командующим конголезской милицией.

Лотэр в последний раз заходит к генерал-губернатору, чтобы обсудить некоторые вопросы. Не обращая внимания на явное раздражение, которое вызывает его покровительственная манера держаться у высшего чиновника «Черного государства», он, прощаясь, еще раз напоминает о необходимости уделять интересам «Анверсуаз» особое внимание.

Секретарь Лотэра остается в Боме для временного руководства конторой. Лотэр идет в отель и отправляет свой багаж на пристань.

В тот же день его пароход уходит вверх по реке.

В Леопольдвиле он первым делом заходит в контору компании.

Город, превратившийся за два десятка лет своего существования в довольно значительный торговый центр, кишит черными носильщиками, караваны которых доставили в город огромную партию товаров, пройдя за восемнадцать дней почти трехсоткилометровый путь от порта Матади. Теперь эти товары в трюмах пароходов отправятся вверх по течению реки Конго, часть из них попадет также и в дальние поселения провинции Кассаи.

Черное блестящее зеркало озера Стэнли-Пул тянется на северо-запад, где в ясные дни можно различить крошечные белые точки домов французского торгового города Браззавиля, раскинувшегося по правому берегу. На юго-западном берегу расположены порт и верфь Киншаса, а неподалеку на красноватом холме светлеют, утопая в зелени пальм, строения баптистской миссии Артингтон.

В конторе, где работает всего несколько служащих, жарко и душно; Лотэр принимается просматривать документы. И очень скоро вспышки его неистовой ярости и язвительный смех наводят ужас на чиновников.

Одного из них Лотэр увольняет по подозрению в растрате, обнаружив неточность в текущем счете.

На следующее утро, написав подробный отчет наблюдательному совету и сдав его для отправки почтовому чиновнику, Лотэр направляется в военную казарму на окраине города. Часовые у ворот вытягиваются перед ним. Лотэр входит во двор казармы; его тотчас замечают. Комендант гарнизона, рыжебородый лейтенант, выстраивает свою роту перед длинным забором. Голос его гремит, как раскаты грома. Чернокожие солдаты салютуют залпом из винтовок в честь своего нового командующего. Лотэр с равнодушным видом идет вдоль строя. Брезгливо стряхнув с рукава мундира осевшую на него пыль, он молча направляется к длинному приземистому строению.

И вдруг останавливается, пораженный.

Из открытой двери выходит ему навстречу второй офицер — худощавый, среднего роста, совсем еще молодой человек; он почтительно приветствует Лотэра, но потом застывает на месте, растерянно уставившись на него своими серыми, по-девичьи нежными глазами.

— Это вы, Лакруа?

Лейтенант отвечает легким поклоном.

Помедлив, Лотэр протягивает ему руку.

— Так вы теперь уже не в Боме? — спрашивает он, пожимая руку Лакруа. — Вас перевели сюда?

Он испытующе разглядывает узкое, почти не изменившееся за этот год лицо лейтенанта, его мягкие немного запыленные волосы и нахмуренный в волнении лоб.

— Значит, теперь вы служите здесь? — повторяет он свой вопрос. — Знаете что? Переходите ко мне. Я сейчас направляюсь в Мангалу, вы поедете со мной! Вы можете понадобиться мне там.

Лакруа послушно кивает головой.

Начальник гарнизона подходит поближе. Поглаживая рукой свою ярко-рыжую бороду, он выжидающе переводит взгляд с одного на другого, явно ожидая, что командующий выскажет свое впечатление от осмотра роты.

Но Лотэр, обращаясь к нему, заявляет:

— Лейтенант Лакруа поедет со мной в Мангалу. Здесь он вам не нужен.

— Как прикажете, господин майор.

— Ну, а как вообще дела? Все в порядке?

— Все в порядке.

— Никаких чрезвычайных происшествий?

— Никаких.

— Отлично. Господин лейтенант, вам пора собираться в дорогу. Через два часа мы отправляемся.


В северо-западной части государства Конго, между реками Конго и Мобанга, простираются огромные леса, перемежающиеся с саваннами.

Берега болот и илистых речушек поросли красным деревом, бананами, кокосовыми и веерными пальмами, эбеновым деревом и бататом; огромные черные тополя, словно гигантские мачты, возвышаются над группами заросших цепкими лианами, кишащих насекомыми деревьев, где таятся лихорадка и слоновая болезнь, проказа и оспа.

Это и есть округ Мангала.

Здесь растут смоковницы и огромное количество каучуконосных лиан.

Здесь золотое дно компании «Анверсуаз дю коммерс о Конго».


11


Вот уже восемь месяцев он живет в этом округе.

Много забот доставляет ему жаркий, влажный климат этих мест. А противная, теплая и безвкусная речная вода, которую приходится пить кипяченой и не иначе, как подмешав к ней шотландского виски, доводит его до отчаяния. Над селением все время висит густое, удушливое зловоние трясины, убивающее остатки жизненных сил.

Ночью, когда надвигающаяся гроза гонит в открытые окна потоки раскалившегося за день воздуха, у него часто случаются приступы удушья. Дрожащими руками он тянется к пузырьку с сердечными каплями, которые прописал ему здешний врач, англичанин. Потом долго лежит, уставившись в темноту широко открытыми глазами, пока не забудется тяжелым, беспокойным сном.

Как и всех европейцев, живущих здесь, его мучают москиты, которых здесь великое множество; даже самая густая сетка не спасает от этих кровожадных насекомых. Проклиная в душе все и вся, он заставляет себя выносить такую жизнь, а в разговорах с подчиненными даже ухитряется смеяться тем бодрым, покровительственным смехом, который приличествует директору «Анверсуаз».

Поселение. Мобека расположено в тридцати километрах от впадения реки Мангала в Конго. Каждый месяц целые караваны речных судов свозят сюда каучук, собранный туземцами в дебрях огромного лесного массива.

В Мобеке находятся комиссар округа и несколько агентов компании; поэтому здесь есть и больница, и форт с гарнизоном из сорока солдат, а его восточную, обращенную к лесу окраину охраняют две пушки. К широкой улице, опускающейся к берегу реки и застроенной белыми каменными домами европейцев, примыкает туземная деревня, давшая название поселению и состоящая из легких хижин, площадки для танцев и крошечных, засеянных маниоком участков.

Лотэр живет в одном из домов нижней части улицы. Над покатой крышей домика склоняется пышная крона дерева, весь ствол которого сплошь покрыт темно-красными овальными листьями, чьи короткие черешки растут прямо из трещин в коре.

Каждый вечер небо затягивается черными грозовыми тучами, а над головой раздается глухая барабанная дробь первых тяжелых капель дождя, прыгающих по твердым листьям дерева. Лес откликается словно тысячью деревянных трещоток, и сразу смолкают пронзительные крики попугаев.

В передней части дома Лотэр устроил свою контору. Здесь он составляет отчеты для главной конторы компании в Брюсселе, пишет письма генерал-губернатору в Бому, наблюдательному совету и его президенту банкиру Александру де Тьеж. Здесь он регулярно совещается с комиссаром округа, получает донесения от своих агентов из деревень, дает указания новому комиссару округа Руби-Уэле, назначенному недавно по его ходатайству и занятому сейчас спешным восстановлением форта; его приказания водным путем быстро доходят до адресата в Либокве.

Из своей конторы Лотэр направляет и контролирует все события в обеих огромных областях, входящих в сферу влияния «Анверсуаз».

Он сумел добиться того, что из каждого района вместе с ежемесячной партией каучука ему представляют точный отчет о поведении туземцев, об их «прилежании», возможных вспышках волнений и приблизительных запасах каучуконосных лиан; такие же отчеты он получает и из фортов и сторожевых постов на северной и северо-восточной границах. Таким образом, он всегда в курсе всех событий в округе и может в любой момент выслать в мятежный район подкрепление с береговых поселений, а в случае необходимости и из форта Мобека, комендантом которого он сразу по прибытии назначил Лакруа.

В сильных, энергичных руках Лотэра сложный механизм управления «Анверсуаз» работает безотказно и четко. Его секретарь, четыре месяца назад вызванный сюда из Бомы, чуть ли не тонет в потоке документов, счетов и отчетов, которые надо обработать, и писем, на которые надо ответить. Усилиями Лотэра годовой доход компании достиг пяти с половиной миллионов франков, и лишь несколько дней назад из Брюсселя пришло письмо, в котором фирма выражает благодарность своему директору, представляющему ее интересы в Африке.

Лотэр смеялся, читая это письмо.

О, уж он сумеет так подвинтить гайки, что золото дождем посыплется в карманы акционеров! Сегодня утром он уже послал коменданта форта с двадцатью солдатами в одну из близлежащих деревень, потому что в последние месяцы поставки каучука оттуда значительно отставали от нормы как по количеству, так и по качеству.

По его расчетам Лакруа должен вернуться лишь к вечеру. Поэтому когда в полдень едва держащийся на ногах от усталости и обливающийся потом Лакруа появляется в конторе, Лотэр не сразу находит, что сказать от удивления при виде посеревшего от страха и волнения лейтенанта.

— Как вы меня напугали! Черт вас побери совсем! — взволнованно восклицает он наконец. — Послушайте, дружище! У вас такой вид, словно вы кого-нибудь отправили на тот свет!

— Вот именно! — вырывается у Лакруа. — Вот именно отправил!

Резким движением он вытирает пот со лба тыльной стороной ладони и мешком валится на стул.

— Что-нибудь случилось? — спрашивает Лотэр. — Уж не собрались ли наши приятели еще разок немного повоевать с нами?

Он зовет секретаря.

— Порран! Вы же видите, в каком он состоянии.

Секретарь возвращается с бутылкой вина. Лакруа чуть ли не в ужасе отмахивается.

— Нет, это не припадок! Избиение…

Он умолкает.

— Да рассказывайте же, — тормошит его Лотэр, с трудом сохраняя спокойствие.

— Они защищались… Мы ворвались в деревню… Троим мои солдаты отрубили руки, среди них была женщина… Остальные набросились на нас с дубинками…

— Они осмелились?

Лакруа тупо повторяет:

— Среди них была женщина…

— Ну, а дальше?

— Мы их перебили… много убитых…

После минутного молчания Лотэр бросает секретарю:

— Оставьте нас одних!

И когда дверь за ним затворяется, Лакруа почти шепотом признается:

— Я сам… застрелил… женщину… и одного мужчину…

— А хижины?

Лакруа втягивает голову в плечи. Крупная капля пота скатывается на ворот мундира.

— Вы не сожгли деревню? — спрашивает Лотэр.

Лейтенант беспомощно опускает руки. Наконец он с усилием выдавливает:

— Я зарубил саблей одного из солдат. Он хотел изнасиловать девочку… совсем еще ребенка…

У Лотэра перехватывает дыхание.

— Ну, ладно. — Язык плохо слушается его. — А где же ваши люди? Солдаты? Где они?

— Не знаю…

Прежнее мягкое выражение давно исчезло из глаз лейтенанта. С тех пор как Лотэр начал посылать его в карательные экспедиции, даже тень улыбки ни разу не промелькнула на его лице. Несколько недель назад Лотэр, находясь на пристани, заметил, что при звуке пароходной сирены, очень похожем на человеческий крик, Лакруа вздрогнул от испуга.

Тут лейтенант сказал, словно угадывая мысли своего начальника:

— В последнее время вы то и дело посылаете меня в деревни, господин майор. Вы гоняете меня как собаку… И всюду одно и то же…

Его голос дрогнул.

— Я больше не могу…

Лотэр хмуро глядит на него. Потом вынимает пачку сигарет. Но лейтенант отказывается, и Лотэр, закурив, прохаживается по комнате, потом останавливается и неожиданно спокойным тоном говорит:

— Видите ли, я знаю одного человека, который раскис вот так же, как вы. Он тоже был офицером. И дошел до того, что допустил тяжкие провинности по службе. Я говорю о капитане Тилькенсе, моем бывшем друге. Вы его знаете.

Он повышает голос.

— Нельзя распускаться, нельзя поддаваться своим нервам… В любых обстоятельствах необходимо сохранять спокойствие и присутствие духа… Знаете, что стало с Тилькенсом? Его вышвырнули из «Анверсуаз». Отдали под суд. Ему пришлось расстаться с погонами… Видите, к чему все это приводит! Вот почему я и говорю: надо держать себя в руках!

Он подходит к лейтенанту вплотную.

— Вы бросили свой отряд на произвол судьбы. Видимо, вам необходимо отдохнуть. Вероятно, я переведу вас в какой-нибудь другой район. В самом ближайшем будущем. Через четыре-пять месяцев. Но покамест вы нужны мне здесь.

— Здесь совершаются преступления! — выпаливает Лакруа.

— А теперь отправляйтесь. Разыщите своих людей, И чтобы к вечеру от деревни остались одни головешки!

— Господин майор…

— Я приказываю вам! — вне себя от ярости вдруг выкрикивает Лотэр.

С тех пор, как они оба живут здесь, в Мобеке, Лакруа еще ни разу не смотрел на директора такими глазами.

Лотэру едва удается выдавить из себя:

— Как… как вы смеете?!

Но Лакруа молча выходит из комнаты.

На улице он резко останавливается и, повернувшись к дому, ищет глазами окно, за которым стоит Лотэр со скрещенными, на груди руками.

— Не могу я этого сделать! — в отчаянии бормочет он. — Но почему, почему не могу?

И сжав руки в кулаки, так что ногти впились в ладонь, выкрикивает:

— Я трус! Я жалкий трус!


Третьего апреля 1901 года в антверпенской газете «Ньуве газет» появилась статья, автор которой, лейтенант Лакруа, дотоле неизвестный брюссельским каучуковым магнатам, разоблачал беззастенчивую эксплуатацию туземцев компанией «Анверсуаз» и обвинял самого себя в том, что в ноябре 1900 года по приказу своего начальника уничтожил всех жителей одной конголезской деревни. Признаваясь, что сжег заживо, утопил, распял на кресте сто пятьдесят безоружных туземцев, шестьдесят человек искалечил, чтобы для устрашения остальных насадить отрубленные руки и ноги на изгородь, окружающую деревню, а пятерых женщин обрек на голодную смерть, он требовал предания самого себя суду.

В бельгийской столице эта статья произвела впечатление разорвавшейся бомбы.


12


Решено спешно созвать четвертого апреля во второй половине дня собрание членов наблюдательного совета «Анверсуаз дю коммерс о Конго».

В четвертом часу эти господа собираются в ярко освещенном электрическими лампами зале для совещаний огромного административного здания компании. Стоит холодная, сырая погода. Судья Верней, первым вошедший в зал вместе с заведующим канцелярией, задергивает гардины на окнах.

Постепенно зал заполняется. На лицах членов наблюдательного совета написано беспокойство, которое грызет их в течение вот уже полутора суток. Два директора компании, ответственные за брюссельское отделение фирмы и поэтому приглашенные на совещание, также явно взволнованы.

Александр де Тьеж поднимается с председательского кресла.

— Господа! Событие чрезвычайной важности заставило нас сегодня собраться здесь. Чудовищное, весьма прискорбное событие! Разрешите вкратце изложить суть дела. Все вы прочитали эту злосчастную статью в «Ньуве газет». Все вы знаете, какие подлые обвинения возводятся на нас. И кем? Служащим нашей компании. Это-то и прискорбно! Именно теперь, когда наши дивиденды столь неуклонно растут, а наш директор африканского отделения в Конго употребляет всю свою энергию и все свои способности, для того чтобы реорганизовать на новых началах условия труда туземцев в двух наших округах, именно теперь против нас предпринимается выпад — совершенно необоснованный, но кладущий пятно на честь компании. И не только против нас, но и против нашего директора, господина майора Лотэра! И кто же позволяет себе этот выпад — его подчиненный! Это чудовищно! Это позорно! Мне не нужно объяснять вам, какими роковыми последствиями для фирмы чревато это злосчастное происшествие. Думается, нет необходимости останавливаться подробнее на самом факте. Мы собрались здесь, чтобы обсудить, как предотвратить эти последствия… Господин Марсель!

Седовласый секретарь поднимает голову.

— Вы записали имена присутствующих?

— Да, месье.

— Хорошо. А теперь прекратите ведение протокола до конца совещания… Господа! Прошу выслушать и обдумать мое предложение. Оно заключается в следующем: если мы хотим оградить доброе имя компании, у нас нет иного выхода, кроме публичного отрицания какой-либо связи между нами и этим человеком. Этот никому неведомый субъект пробрался в число наших служащих, злоупотребил нашим доверием, а теперь пытается прикрыться именем своего начальника, майора Лотэра, чтобы оправдать убийства и другие злодеяния, которые совершены им, Лакруа, по своей собственной воле и за которые только он один и должен нести ответственность. Господа, я полагаю, что не стоит настаивать на детальном расследовании и проверке содержащихся в статье утверждений, ибо уже сам факт опровержения компанией возведенных на нее обвинений лишь повредит нашим интересам и будет выглядеть в глазах общественности как отсутствие уверенности в своей правоте, более того, как признание своей виновности! Вот причины, породившие внесенное мною предложение, которое, возможно, покажется вам несколько банальным и слишком примитивным. И все же я призываю вас серьезно его обдумать.

Судья Верней просит слова.

— Господа, — начинает он так торжественно, словно обращается к присяжным заседателям в зале суда. — Господа члены наблюдательного совета! В этом вопросе не может быть двух мнений. Мы должны отречься от господина Лакруа, и сделать это как можно скорее! Уже сам тон статьи, некоторые содержащиеся в ней психологические нюансы, а также целый ряд выражений заставляют предположить, что автор ее страдает умственным расстройством. Да, никак не назовешь нормальным человека, который совершает столь чудовищные злодеяния, а потом бесстыдно, я бы сказал, похваляется этим! И если мы не примем срочных мер, то этот человек наверняка преподнесет нам еще немало неприятных сюрпризов. Самые неожиданные выпады! Дикие выходки! Что, если он станет утверждать, будто это мы дали ему столь дикое приказание? А если ему придет в голову обвинять нас в принуждении, шантаже, торговле живым товаром? Отчего бы и нет? Ведь и так уже почти до этого дошло. А кроме всего прочего, мы же должны вступиться за господина майора, оклеветанного этим Лакруа!

Один из членов наблюдательного совета выступает с категорическим требованием подробно доложить собравшимся обстоятельства дела. Но заведующий канцелярией возражает: в данной обстановке было бы неразумно начинать длительное разбирательство.

Судья Верней вторично просит слова. Но его доводы не производят должного впечатления. И под конец его прерывает другой член наблюдательного совета, с места требующий, чтобы присутствующих подробно познакомили с фактическим материалом.

Де Тьеж старается овладеть положением.

— Господа! — восклицает он. — Не надо спорить! Кто из вас сомневается в целесообразности моего предложения? Кто предпочитает медлить в такой момент, когда речь идет не только о миллионных прибылях — речь идет, может быть, о самом существовании нашей компании?.. Подумайте об общественном мнении!.. Господа!.. Прошу вас проявить здравый смысл… Дайте же мне договорить… Господа!.. Господа!..

Рядом с ним за председательским столом сидят, два члена наблюдательного совета. Оба еще не проронили ни слова и лишь с непроницаемыми лицами прислушивались к прениям и репликам с мест. Это барон Марво и барон Сюлиньи, камергеры его величества, акционеры компании, четыре года назад введенные в наблюдательный совет.

Время от времени они обмениваются взглядами, легко понимая друг друга без слов. И вот в тот момент, когда страсти разгорелись, Марво встает со своего места.

— Господа! — говорит он ледяным голосом. — Предоставим плебеям этот способ разрешения спорных вопросов! Или вы полагаете, что таким образом хоть сколько-нибудь приближаетесь к цели? Mon Dieu! Ведь речь идет не о нас одних. На карту поставлено все, что нам дорого: наше Конго, наша экономика, наше государство! Именем его величества заверяю вас: речь идет о чести Бельгии! Никто из нас не сомневается в том, что необходимо принять все меры для приглушения резонанса, который может вызвать этот случай. Ведь сами собой напрашиваются вопросы: каким образом мог простой лейтенант додуматься до таких обвинений? Почему служащему нашей компании удалось безнаказанно совершать такие злодеяния? Что скажет обо всем этом народ?

И обращаясь к двум директорам, тоже до сих пор еще не проронившим ни слова, продолжает:

— Господа, вы, как члены правления «Анверсуаз», несете ответственность за все эти события. Вы обязаны знать, что происходит на ваших африканских землях. От имени его величества я требую, чтобы вы внесли ясность в это дело.

Тут поднимается и барон Сюлиньи.

— Необходимо созвать собрание акционеров! Вот там вы, уважаемые директора, можете рассказывать что вам вздумается. Но здесь, среди своих, надо наконец поставить точку над «и».

Директора переглядываются.

Де Тьеж спешит им на помощь.

— В сущности, для нас безразлично, так ли было все на самом деле, как описывает Лакруа, или иначе. Господа бароны спрашивают, что скажет обо всем этом народ? Именно это соображение и заставило меня прийти к выводу, который я здесь изложил. Именно этот вопрос! В нем заключается предостережение: не стремитесь знать больше, чем нужно. Народ ничего не должен знать, господа, а то, что написано в этой статье, быстро забудется. Какой-то лейтенант Лакруа самовольно превысил свои полномочия. Он зверски расправлялся с неграми, на его совести много человеческих жизней, и поэтому мы отвернулись от него. Ну, и что же дальше?

Но бароны не удовлетворяются этими аргументами. Дебаты снова разгораются.

Де Тьеж отмалчивается; он выжидает. Страсти понемногу стихают. Раздаются лишь отдельные резкие реплики. Наконец все скрепя сердце сходятся на том, чтобы предоставить майору Лотэру решить, какую позицию должна занять компания по отношению к лейтенанту Лакруа, и постановляют созвать 14 апреля общее собрание акционеров.

Де Тьеж спрашивает:

— Это ваше окончательное решение? Вы настаиваете на нем? — Не получив ответа, он продолжает:

— Подумайте еще раз! Ведь всегда может произойти нечто, что заставит нас раскаяться в нашей нерешительности. Министр иностранных дел, который, к сожалению, не слишком благоволит нам, уже заинтересовался этим делом. Одумайтесь же! После всех прежних событий… Вам ведь всем еще памятна история со Стоксом. Тогда нам тоже лишь благодаря энергичному вмешательству удалось оградить компанию от весьма прискорбных последствий. Вспомните о том, что нам однажды уже пришлось выступать ответчиками на большом судебном процессе, на котором главным обвиняемым тоже был майор Лотэр! Не говоря уже о недоброжелателях за границей, только и мечтающих о том, чтобы поскорее увидеть «Анверсуаз» на скамье подсудимых, у нас есть враги и в своей стране, даже здесь, в Брюсселе! Позволю себе напомнить вам хотя бы о тех, у кого мы девять лет назад из-под носа выхватили концессию на округ Мангала. А также о некоторых представителях либеральной партии, о либеральной прессе, о либеральных писаках и болтунах, гнездящихся повсюду. Господа! Вы и сами знаете, что даже некоторые из наших собственных акционеров обладают излишне чувствительными нервами! Я еще раз спрашиваю: вы всерьез настаиваете на своем решении?

Но и на этот раз не дождавшись ответа, он резко поворачивается к секретарю.

— Господин Марсель! Пишите! Собрание членов наблюдательного, совета компании «Анверсуаз дю коммерс о Конго», состоявшееся 4 апреля, постановило предоставить определение дальнейшей линии поведения в деле Лакруа на усмотрение майора Лотэра и созвать 14 апреля общее собрание акционеров компании.

Секретарь растерянно спрашивает:

— И это все, месье?

— Все! — сухо бросает де Тьеж.


На собрании акционеров тоже не обошлось без разногласий. Директора брюссельской конторы выступили с отчетом о деятельности фирмы за последние двенадцать месяцев, сумев завуалировать неблаговидные происшествия в Конго. В результате жарких дебатов пришли к выводу о том, что правлению необходимо успокоить общественное мнение, выступив в печати с официальным заявлением о начале тщательного расследования «дела Лакруа».

Вечером 6 апреля Александр де Тьеж собственноручно написал письмо директору африканского отделения компании.


13


Получив письмо, Лотэр вышел из себя от ярости. Еле сдерживая бурлящее в нем раздражение, он приказал секретарю вызвать к нему Лакруа.

Лейтенант входит в кабинет внешне довольно спокойным.

— Вот, полюбуйтесь! — в бешенстве рычит Лотэр и швыряет ему вырезку из газеты.

Лакруа молча пробегает ее глазами. Лотэр вплотную подходит к нему.

— Послушайте, вы! Что вы себе позволяете? За моей спиной! В газету! Так вот, вот чего вы, значит, захотели?! Оклеветать меня! Облить грязью компанию! И кто? Человек, которого я сам поставил на эту должность! Которого я возвысил! Что вы молчите, язык отсох, что ли?

Лакруа спокойно отвечает:

— Все, что здесь написано, чистая правда!

— Что-о-о?

— Я убивал ни в чем не повинных людей! А вы принуждали меня к этому! Я не возьму обратно ни одного слова!

Лотэр уже не кричит, он шипит:

— Снимите сейчас же погоны! Вы разжалованы! Вы уволены!

Лакруа смотрит ему в глаза.

— Благодарю вас! — говорит он ледяным тоном.

Через два дня Лотэр уезжает, не интересуясь больше судьбой лейтенанта, который решил вернуться в Брюссель и с этой целью уехал на почтовом пароходе в Бому, предварительно потребовав документы о немедленном увольнении из милиции государства Конго и из компании «Анверсуаз».

Лотэр тоже уезжает пароходом; на палубе под палящим солнцем уже лежит его багаж.

За две ночи он привел в порядок все свои дела, сжег записи и письма, в том числе и последнее письмо де Тьежа, упаковал свои вещи и присовокупил к ним значительную сумму наличными, взятую из кассы форта якобы на деловую поездку по заданию фирмы. Тот же повод он использовал и для того, чтобы поручить комиссару округа в его отсутствие временно возглавить представительство компании. Командование фортом он передал лейтенанту Вулару, агенту фирмы в Мобеке. Прощаясь, он настоятельно рекомендовал секретарю как можно тщательнее вести бумаги, а в ночь перед отплытием написал два письма: одно на имя комиссара округа Руби-Уэле, в котором сообщал тому о чрезвычайном происшествии, другое — одному из брюссельских директоров компании, в котором просил реализовать его капитал, вложенный в акции «Анверсуаз», и перевести его в банк города Сан-Сальвадор в Португальской Анголе.

Пристань и белые домики Мобеки постепенно тают в тумане, нависающем над рекой. Лотэр идет в каюту и опять принимает лекарство. Состояние его здоровья за последние недели ухудшилось. Сердце, расшатанное малярией и хинином, то замирает, то дико колотится, то вяло трепещет в груди.

«Я серьезно болен, черт побери! Мне нужно отдохнуть!» — думает он, уставясь невидящими глазами в окно каюты и перебирая в уме события последних дней.

Черные воды реки Мангала вольно и плавно вливаются в мощный поток Конго. Позади остаются туземные деревни, форты, одинокие фактории и мелкие пристани — пестрая череда поселений, то омытых бурными дождями, то окутанных молочными облаками туманов, то вновь залитых ослепительным солнечным светом.

Из моря зелени навстречу выплывает пристань Татоко. Пароход подруливает к широкому дощатому причалу. Отдают якорь. Лотэр сходит на берег в сопровождении трех носильщиков из племени батеке, которым поручен его багаж. Лишь через двадцать девять дней пути прибыл он в Бому, испытав и трудности продвижения по узким, едва заметным лесным тропинкам в обход бешено ревущих порогов, и утомительное плавание в каноэ по илистым и густо заросшим боковым руслам, и снова спокойное путешествие на борту парохода, плывущего на юго-запад вниз по течению мощной красавицы Конго.

Не заходя к генерал-губернатору, он присоединяется к каравану, на следующее утро отправляющемуся на юго-восток, в Португальскую Анголу.

И опять он тащится по болотистым зарослям девственного леса, обливаясь потом, страдая от сердечных приступов.

Через двадцать дней пути, совершенно выбившийся из сил, вконец измученный и почти потерявший человеческий облик, Лотэр вместе с караваном добирается до холма на берегу реки Еллала, на котором раскинулись большие здания фактории, хижины туземцев, сараи, амбары и часовня миссии. Местность становится гористой. Меж зарослями кустарника и прудами разбросаны корали племени бафиотов, воздух здесь чище и не так напоен зноем, как в долине Конго, а на севере под куполом огромной грозовой тучи на фоне низких, словно приплюснутых гор, покрытых зеленым лесным ковром, ярко белеет россыпь тесно прижавшихся друг к другу европейских домиков, разделенных зелеными полосами улиц и аллей.

Это и есть Сан-Сальвадор, столица древнего государства Конго, будущее местопребывание Лотэра.

Он добрался до цели.


В Брюсселе банкир Александр де Тьеж вызвал зависть и изумление акционеров общества «Анверсуаз», скупив в июне 1901 года акции майора Лотэра. В Конго комиссар округа Мангала управлял делами компании с такой же жестокостью и ненасытной алчностью, которые выдвинули на руководящий пост прежнего директора, столь внезапно удалившегося на покой.

Туземцев довели до такого состояния, что жизнь потеряла для них всякую ценность: многие из них кончали самоубийством, другие бежали на север, на восток, на юг — куда глаза глядят, лишь бы унести ноги из страны, бывшей их родиной.

Черная пасть леса выплевывала одну партию беженцев за другой. И если у границы их перехватывал военный патруль, то женщины убивали детей, чтобы уберечь их от мучений и истязаний, мужья убивали жен, чтобы оградить их от пыток и надругательств.

А солдаты убивали мужчин — решетили их пулями, кромсали ножами, пронзали штыками и в ярости разрубали трупы на куски. В начале августа в двух номерах антверпенской газеты «Ле пти блё» появились разоблачительные статьи, написанные двумя офицерами, служившими в округе Руби-Уэле. И только что улегшееся волнение в кругах брюссельских воротил, наживающихся на каучуке, вспыхнуло с новой силой. Этим случаем тотчас же заинтересовались либеральные газеты в Брюсселе и газета «Пёпль» — орган социалистического рабочего движения Бельгии. Вечерние специальные выпуски шести крупных газет обращались к наблюдательному совету «Анверсуаз» с едкими, прямо в лоб поставленными вопросами. Король Бельгии пригласил Александра де Тьеж во дворец на секретное совещание. Акционеры компании с нетерпением ожидали объяснения своего президента. Дневные газеты Льежа и Гента опубликовали комментарии по этому вопросу, менее чем за два часа облетевшие всю страну.

Возвратившись из дворца, Александр де Тьеж по телеграфу известил членов наблюдательного совета о собрании. Поздно вечером 6 августа совещание пришлось прервать. Утром 7 августа дебаты продолжались.

На этом заседании один из служащих фирмы передал президенту компании экземпляр специального выпуска льежской «Газет». В номере была опубликована еще одна заметка «Из нашей почты». Некий лейтенант Вулар, по его собственным словам находившийся в непосредственном подчинении у комиссара округа Мангала, писал со станции Мобека об истреблении целого племени туземцев, пожелавших уйти из своих деревень во Французское Конго, спасаясь от солдат-капитасов. Он сообщал также, что три другие деревни, жители которых сдали слишком мало каучука, сравняли с землей, многих женщин подвергли надругательствам, а одну четырехлетнюю девочку изнасиловали.

Дабы спасти свою репутацию, компании пришлось выступить с требованием провести судебное следствие.


14


Первый крупный процесс, связанный с Конго, начинается арестом двадцати семи представителей и агентов компании «Анверсуаз». Верховный суд государства Конго собрался в полном составе. Председатель суда барон Ниско, взявший на себя ведение процесса, приветствует трех членов правления «Анверсуаз» и представителей министерства по делам Конго, прибывших в Бому. Он здоровается также со своими коллегами по наблюдательному совету компании и с генерал-губернатором, присутствующим на процессе.

Барон Ниско, сам лишь за несколько дней до процесса вернувшийся из бельгийской столицы, опирается в своей вступительной речи на материалы, собранные его заместителем в течение нескольких месяцев, но точно следует наставлениям, полученным от Александра де Тьеж во время конфиденциальных переговоров в Брюсселе.

Сначала в зал суда вызывают авторов разоблачительных статей. Лейтенант Вулар, уже шесть недель содержащийся в предварительном заключении, повторяет под присягой те показания, которые содержатся в опубликованной им статье. Его примеру следуют и два агента из округа Руби-Уэле, также присягающие в правдивости своих сообщений от 4 и 5 августа.

После этого суд удаляется на совещание, которое длится два часа. На вечернем заседании зачитывается только протокол, на нем ставят свои подписи как подвергшиеся допросу, так и судебный следователь.

Спустя три дня суд оглашает множество документов, присланных в его адрес конторой компании и канцелярией генерал-губернатора: здесь и письма, и счета, и месячные отчеты агентов из округов Мангала и Руби-Уэле, авторы которых с большим уважением отзываются о чутком отношении компании к своим служащим, об образцовом управлении во вверенных им районах, о гуманном обращении с туземцами, об отношениях дружбы, взаимопонимания и взаимопомощи, которые установились у представителей компании с населением «процветающих» с помощью европейской цивилизации деревень.

Публичное обсуждение и установление достоверности этих «доказательств» занимает одиннадцать дней. Ежевечерне после заседания члены суда и генерал-губернатор проводят секретные совещания, на которые приглашаются представители министерства по делам Конго, а также члены правления и наблюдательного совета компании, чтобы совместными усилиями выработать линию поведения суда на следующий день. Зато во время самого заседания эти господа держатся крайне замкнуто, стараясь не попадаться на глаза многочисленным отечественным и иностранным корреспондентам и не вызывать излишней шумихи.

В пресс-бюро министерства по делам Конго в Брюсселе расширенный штат сотрудников в эти дни сбился с ног; его расходы возросли в девять раз, и специальный цензор проверяет теперь все сообщения, идущие отсюда за границу.

12 декабря после очередного перерыва суд собирается в четвертый раз. Барон Ниско допрашивает несколько человек, арестованных в самое последнее время. Лейтенант Сарро из района Каоло хмуро заявляет, что он понятия не имеет ни о каких зверствах. Вдруг какой-то сержант, один из подчиненных Сарро, командовавший в последние месяцы чернокожими солдатами форта Базоко, просит слова.

— Вы желаете что-либо заявить суду? — обращается к нему судья.

Сержант кивает.

— Ваше имя?

— Бруаль!

Взгляды всех присутствующих в зале прикованы к этому человеку, арестованному совсем недавно на основании свидетельских показаний одного офицера из Руби-Уэле.

На вопрос, случались ли в его районе происшествия, аналогичные тем, о которых сообщают из некоторых районов, он твердо отвечает:

— Да, конечно!

— Что это были за происшествия?

— Ну, все то же, в общем! Отрубали руки, сжигали, и все такое!

— И где же это все, по-вашему, было?

— В Каоло!

— Так, значит, в Каоло отрубали руки? Неграм?

— Да, я делал это!

— Вы хотите, вероятно, сказать — ваши солдаты?

— Нет, именно я сам! А капитасы, само собой, тоже не терялись! Иногда такое начиналось — это когда им удавалось дорваться до баб! Но и я от них не отставал!

Некоторое замешательство за судейским столом. Наконец председатель спрашивает:

— Вы что же, давали своим солдатам такие приказы?

— Какие получал, такие и давал!

— Кто давал вам эти приказы?

Бруаль указывает на Сарро. Тот в бешенстве вскакивает. Но судья призывает его к порядку и продолжает допрос:

— Вы точно знаете, что эти приказы исходили только от него?

— Да уж ясное дело, от кого же еще?

— Желаете ли еще что-либо сообщить суду?

— По правде говоря, — Бруаль уже освоился с обстановкой и говорит громко, — сначала был другой начальник, но приказы были все те же! Вот тот лейтенант знает! Он тоже был у него в подчинении!

— Ваш первый начальник был бельгиец?

— Да, он был капитан!

— Как его имя?

— Капитан Лотэр.

Представители компании переглядываются.

— Минуточку, прошу…

Барон Ниско спасает положение. Он лишает Бруаля слова и объявляет, что полученных в ходе судебного разбирательства сведений вполне достаточно для дальнейшего ведения дела. Верховный суд государства Конго, учтя предложение господина генерал-губернатора, пошлет нескольких чиновников в соответствующие районы, чтобы на месте проверить правдивость свидетельских показаний.

После этого очередное заседание уже в четвертый раз откладывается на неопределенный срок.

В первых числах января происходит нечто совсем уж неожиданное: лейтенант Лакруа, бывший комендант форта Мобека, которого конголезские власти тщетно разыскивали все это время, вдруг объявился в столице Бельгии и отдался в руки закона. И до отправки под стражей обратно в Бому он успевает обвинить своего бывшего начальника Лотэра, и двух комиссаров округа в столь тяжких злодеяниях, что барон Ниско, узнав об этом, предпочитает отравить его в пути испорченными мясными консервами; вскоре после прибытия в Бому, за четыре дня до возобновления процесса, он умирает в тюремной камере.

Заключительное заседание начинается 23 апреля.

Барон Ниско дает слово представителям правления и наблюдательного совета «Анверсуаз».

Затем суд в последний раз спрашивает обвиняемых, на каком основании они позволяли себе бесчеловечно обращаться с туземным населением. Те по-прежнему ссылаются на приказы своих начальников, которые в свою очередь сваливают всю ответственность на комиссаров округов, на директора Лотэра.

Генерал-губернатор, чьи тесные связи с этими людьми ни для кого не являются тайной, отказывается высказаться по поводу свидетельских показаний под тем предлогом, что отвечает за управление государством лишь перед королем Бельгии. Представители министерства по делам Конго подтверждают это и в свою очередь воздерживаются от каких бы то ни было заявлений, ссылаясь на то, что это не входит в их компетенцию.

Последним из обвиняемых слово получает сержант Бруаль. Но он заявляет:

— А я не хочу!

— Вы не хотите воспользоваться предоставленным вам словом? — Судья ошеломлен.

— Не хочу!

— Вы не хотите использовать эту последнюю возможность, чтобы по крайней мере попытаться как-то объяснить совершенные вами злодеяния?

Но Бруаль вдруг кричит:

— Во всем виноват капитан Лотэр!

Судья делает ему замечание.

— Вы отказались от предоставленной вам возможности оправдать свои действия. В таком случае потрудитесь соблюдать тишину! Прошу вас, господин советник!

Барон Ниско поднимается со своего места и именем правительства Конго объявляет мнение суда. Хотя африканское отделение компании «Анверсуаз» и допустило некоторые злоупотребления, тем не менее представляется нецелесообразным заниматься детальным рассмотрением всех связанных с этим обстоятельств, так как комиссары округов Мангала и Руби-Уэле последовали примеру майора Лотэра и скрылись, уклонившись тем самым от ответственности.

Члены наблюдательного совета и генерал-губернатор выслушивают речь с каменными лицами.

Суд в последний раз удаляется на совещание.

Антверпенские газеты «Ньуве газет» и «Ле пти блё», вначале предоставившие свои страницы для исповеди убийц, и льежская «Газет», также напечатавшая их речи, за последние недели притихли. Их издатели, подкупленные доверенным лицом барона де Тьеж, изо всех сил стараются выслужиться перед банкиром; эти либеральные газеты, совсем недавно бурлившие благородным негодованием, вдруг превратились в глашатаев идеи колониальной «цивилизации» Конго и принялись рьяно «убеждать» своих читателей, что их одурачили, высмеяли и обманули, что авторами печально прославившихся сенсационных разоблачений были опустившиеся и вконец потерявшие человеческий облик бандиты, которых отвращение к самим себе и страх перед расплатой заставили накропать эти лживые статейки, что эти жалкие людишки пытаются бросить тень на «почтенных, неустанно заботящихся о благе народа» соотечественников. Но заслуженная кара непременно постигнет этих убийц и лицемеров.

И действительно, заключительная речь одного из бельгийских адвокатов, взявшего на себя защиту обвиняемых на процессе в Боме, неожиданно превращается в панегирик заправилам компании «Анверсуаз». Он оправдывает бессмысленную жестокость их приказов, умело скрывая за туманом неуловимо расплывчатых формулировок всю тяжесть совершенных ими преступлений, рядит их алчность в тогу христианских добродетелей и валит всю вину на подсудимых при помощи целого набора хитроумных передержек, все детали которого настолько продуманы и пригнаны друг к другу, что механизм работает безотказно. На вечернем заседании 26 апреля оглашают приговор: двенадцать подсудимых оправданы, остальные одиннадцать приговорены к тюремному заключению на срок от шести месяцев до трех лет.

Оба офицера из округа Руби-Уэле, девять месяцев назад опубликовавшие в газете «Ле пти блё» свои сообщения, приговорены к смертной казни.

Лейтенант Вулар приговорен к смертной казни.

Сержант Бруаль приговорен к смертной казни.

Лейтенант Сарро оправдан.

Либеральная пресса Бельгии молчит. И только орган социал-демократов «Пёпль» помещает гневную статью, в которой утверждается, что суд государства Конго творит произвол, казня наименее виновных, бросая за решетку преступников средней руки, оправдывая матерых злодеев и совсем не затрагивая подлинных убийц.

30 апреля смертные приговоры приводятся в исполнение.

Приговоренные к тюремному заключению отправляются под стражей в Брюссель.

Оправданные по суду возвращаются к исполнению своих служебных обязанностей.


Центральное правительство государства Конго официально заявило: «Мы выражаем свое удивление по поводу известных сообщений в бельгийской прессе и в качестве контраргументов можем привести показания наших чиновников, совсем недавно вернувшихся из инспекторских поездок. Они нашли все в образцовом порядке, а туземцы произвели на них впечатление людей, весьма довольных своими начальниками, умеющих ценить по достоинству те усилия, которые затрачиваются на приобщение их к культуре, настроенных бодро и управляемых разумно. Конечно, прискорбно сознавать, что некоторые бесчестные агенты скатились на путь преступлений. Но зачем же возводить отдельные случаи в систему? Представители власти на местах уже занялись разбором связанных с этими случаями обстоятельств, и некоторые из них уже закончены следствием…»

«Ужасы леопольдовского режима стали достоянием мировой общественности благодаря Э. Д. Морелю… Через печать он обратился к мировому общественному мнению и, опираясь на поддержку передовой части общества, организовал разоблачительную компанию. Морель лично собрал у миссионеров и служащих колониального аппарата огромнейший материал, изобличающий зверства леопольдовских чиновников, и изложил его в ряде ярких книг…»[4 - «Народы Африки», М, 1954, стр. 494.]


15


После увольнения из пароходства «Элдер Демпстер» Эдмон Дин Морель поселился в сельской местности на границе Уэльса.

Ни скудная обстановка крестьянского домика, ни полное отсутствие средств к жизни на ближайшие месяцы не сломили его решимости посвятить все свое время борьбе против варварской эксплуатации Черного континента международной бандой колониалистов — финансовых магнатов и политических воротил.

Совсем недавно он убедился в том, что и Франция, прельстившись неслыханно высокими прибылями бельгийских каучуковых компаний, с 1898 года с помощью многочисленных бельгийских темных дельцов ввела во Французском Конго леопольдовскую систему, тем самым не только укрепив позиции Леопольда против Великобритании, но и получив возможность придушить торговлю колонии, находившуюся на девять десятых в руках англичан. При этом особенно сильно пострадали интересы двух крупных британских акционерных обществ, одно из которых возглавлялось ливерпульским дельцом Джоном Хольтом. Переписка между ним и Морелем привела к тому, что Хольт обращается в Ливерпульскую торговую палату и, заручившись поддержкой торгового арбитража и своих деловых знакомых, становится инициатором составления памятной записки, в которой торговые палаты девяти английских городов указывают министру иностранных дел либералу лорду Лансдауну на явное нарушение «акта о Конго» от 1885 года.

Одновременно Морель публикует в Ливерпуле статью «Торговые монополии в Западной Африке», в которой выражает резкий протест против системы концессий в Конго и требует ликвидации личной колонии Леопольда в Африке путем подчинения Свободного государства Конго контролю бельгийского парламента.

Исход судебного процесса в Конго, одобрение бессильным парламентом новых леопольдовских планов «цивилизации» Конго и посылка двух новых комиссаров компании «Анверсуаз» в округа Мангала и Руби-Уэле убедили Мореля в том, что он не ошибся, заподозрив его величество в лицемерном кокетничанье реформами.

Благодаря этой статье, вскоре перепечатанной одним французским журналом, занимающимся вопросами колоний, и нашумевшей в Европе, у Мореля завязывается переписка с Саворньяном де Бразза, бывшим генеральным комиссаром Французского Конго, и с Баллэ, генерал-губернатором Французской Западной Африки, которые не раз уже выступали против политики хищнического грабежа колоний и, опубликовав в свою очередь статьи, поддержали точку зрения Мореля. В течение восьми месяцев он еле сводит концы с концами, помещая в газетах небольшие статьи по разным вопросам. Но тут он вдруг получает значительную сумму — как он предполагает, от сэра Чарльза Дайлка, — которая спасает его от нищеты.

В мае 1902 года окрыленный успехом Морель едет в Лондон, где перед членами Общества защиты туземцев впервые в жизни выступает с публичным докладом на тему «Тирания в Конго».

Он встречает горячее одобрение.

После того как депутаты парламента Дайлк и Уэйверс познакомили его со скульптором Уордом и другими выдающимися членами общества и обсудили с ним детали намечаемых мероприятий, он отправляется к либерально настроенному издателю Хейнеману, который внимательно прочитывает объемистую рукопись, составленную за последние месяцы, и наконец заявляет о своей готовности издать ее отдельной книгой.

Доклад Мореля вызывает множество откликов в либеральной прессе, а Общество защиты туземцев обращается к правительству с запросом.

В конце года выходит из печати его книга «События в Западной Африке», подробно анализирующая сущность французской колониальной политики в Западной Африке, а также разоблачающая перенятые у каучуковых трестов методы грабежа колоний, прививаемые во Французском Конго. Книга обращает на себя внимание: ведущие английские газеты «Таймс», «Морнинг пост», «Дейли кроникл» отзываются о ней одобрительно, сэр Чарльз Дайлк помещает на нее хвалебную рецензию, Мэл Уэйверс, скульптор Уорд поздравляют Мореля. Даже приверженцы консервативной партии вынуждены признать, что книга написана и остроумно и метко. А французский министр по делам колоний поручает директору африканского отдела министерства Альфреду Дюшену сделать перевод этой книги на французский язык.

Морель получает от сэра Чарльза Дайлка письмо:

«Наш поход протекает успешно. Лорд Кроумер намерен начать в палате общин дискуссию о безобразных порядках в Конго. Поэтому мы предлагаем вам набросать проект резолюции относительно предложенных вами реформ…»

В ходе заседания нижней палаты британского парламента, состоявшегося 20 мая 1903 года, либералам удается преодолеть сопротивление группы консерваторов и дельцов, чей капитал был вложен в акции конголезских трестов. Поэтому проходит резолюция, зачитанная сэром Чарльзом Дайлком в конце дебатов, причем во время самой дискуссии неоднократно упоминается имя Мореля, каждый раз вызывающее аплодисменты.

И пока британское правительство рассылает великим державам ноты с предложением созвать новую конференцию для решения проблемы Центральной Африки, а бельгийский парламент собирается для проведения трехдневных дебатов по вопросу о Конго, Морель обдумывает возможности издания еженедельной газеты, которая бы занималась проблемами экономического развития, населенности, социальной структуры, условий труда и насыщенной противоречиями политической ситуации в африканских колониях.

Решившись тотчас же приступить к осуществлению плана создания такой газеты, он вдруг с горечью обнаруживает, что у него не только нет необходимой для финансирования такого издания суммы, но нет даже средств на жизнь, ибо в шкатулке на его рабочем столе нашлись лишь две десятипенсовые монеты, которых едва могло хватить на один-два дня.

Его жена, два года делившая с ним трудности борьбы и связанных с ней материальных лишений, ухитрявшаяся на жалкие гроши вести хозяйство и помогать ему справляться с обширной корреспонденцией, стараясь по возможности оградить от всего, что могло бы помешать работе, утаила от него угрожающее состояние их финансов.

И когда Морель сообщает ей о своем открытии и делится с ней опасением, что от плана издания еженедельника, очевидно, придется отказаться, она советует:

— Попроси господина Уорда, пусть он поможет тебе.

Только тут он замечает, как жена бледна. Подойдя к ней, он берет ее за руку и заглядывает в глаза, под которыми легли голубые тени.

— Флоренс, — мягко говорит он.

Все ее существо откликается на прозвучавшую в его голосе озабоченность. Она улыбается.

— Тебе иногда приходится трудно. Я знаю, — говорит он.

— А тебе разве легко?

Он молчит. Ее рука нежно поглаживает его волосы.

— Подумай о своей газете.

В ответ он крепко сжимает ее руку. После длительного молчания он произносит уже совершенно спокойно:

— Ты права. Я напишу господину Уорду.

Скульптор тотчас же отзывается на просьбу и заверяет Мореля в своей готовности финансировать его начинание.

Так в Ливерпуле, бывшем центре работорговли, возникает «Африкен мэйл» — небольшая газета с мизерным тиражом, призванная содействовать ликвидации колониального рабства.


«Начатые Морелем разоблачения вызвали бурю негодования и протеста во всем цивилизованном мире. Все честные и прогрессивные люди были возмущены неслыханными зверствами. Запротестовали также и капиталисты и правительства европейских держав, хотя уже по другой причине: им надо было уничтожить леопольдовскую монополию…»[5 - «Народы Африки», М., 1954, стр. 494.]


16


Морель работает над новой статьей «Рабовладельческое государство Конго», где взывает к американскому правительству, которое, по его мнению, несет особую ответственность за положение в Конго, поскольку Соединенные Штаты 22 апреля 1884 года официально признали «Международную африканскую компанию», на деле представлявшую интересы горстки хищников-дельцов, тем самым подав пример остальным государствам, И новые сто фунтов, которые Уорд предоставил в его распоряжение, Морель использует для того, чтобы довести содержание своей статьи до сведения членов палаты общин и палаты лордов, до органов печати и американских коллег.

Король Бельгии, узнав об этом, поручает одному продажному ученому немедленно предпринять пропагандистское турне по Соединенным Штатам.

А в это время британское правительство, сообразив, что представляется возможность при помощи дипломатии захватить в свои руки новую отрасль экономики, предписывает своему консулу в Боме Роджеру Кезменту отправиться в районы Верхнего Конго для обследования положения туземцев.

Этот ирландец по рождению, проживший два десятка лет в Африке и ставший одним из наиболее сведущих знатоков Черного континента, составляет официальный отчет о своей поездке, который британское правительство публикует в феврале 1904 года, сопроводив текст доклада едкими комментариями лорда Кроумера, и рассылает его странам — участницам Берлинской конференции: длиннейшее перечисление актов кровавого насилия и шантажа, свидетельств нищеты и забитости, зверского обращения, расправ и произвола.

И в тот момент, когда посланец короля Леопольда начинает в нью-йоркском зале «Сити-холл» свой двадцать седьмой по счету доклад, Морель пишет письмо Роджеру Кезменту.

В ответном послании консул обещает ему свою поддержку в борьбе с леопольдовской системой. Получив его, Морель, который, несмотря на мощное телосложение, никогда не отличался крепким здоровьем, а в последнее время был особенно бледен и явно переутомлен, прямо за письменным столом падает в обморок.

Ему придется вынести еще много ударов и много лег голодать, живя на жалкие гроши гонораров, ему придется еще не раз сжимать руками раскалывающуюся от сомнений голову и по простодушию своему ошибаться в оценке людей и явлений, прежде чем он поймет, что большая часть тех, кто взял его сторону в борьбе, вовсе не его единомышленники. Они лишь воспользовались его идеями, чтобы поработить мир иными методами.

Пока же он, едва оправившись от болезни, с новой энергией отдается своей работе.

Опираясь на антилеопольдовские настроения общественности, возмущенной фактами, перечисленными в докладе Роджера Кезмента, он 23 марта создает в Ливерпуле совместно с сэром Чарльзом Дайлком, Альфредом Эммоттом, Мэлом Уэйверсом, Гербертом Уордом, Джоном Хольтом, X. Р. Фокс-Берном и другими влиятельными либералами Общество проведения реформ в Конго, целью которого является изменение системы управления в Свободном государстве Конго.

Граф Бошан, депутат парламента от либеральной партии, становится председателем общества. Морель избирается секретарем. Ему поручают издание ежемесячного журнала.

Общество привлекает новых членов: депутатов обеих палат, судей, мэров, епископов и архиепископов, чиновников министерств и коммерсантов, офицеров, ученых и деятелей искусства, исследователей и журналистов.

Чтобы приобрести сторонников и за границей, Морель отправляется в Брюссель.

Здесь он опять встречается с руководителем бельгийского рабочего движения Эмилем Вандервельде.

— По правде говоря, — говорит Морель во время продолжительной беседы, происходящей в том же ресторане, в котором они шесть лет назад сидели с рыжим редактором, — меня удивляет нерешительная позиция вашей партии по отношению к колониальной политике короля.

Вандервельде сухо возражает:

— Парламент в 1885 году признал за королем полномочия, не подлежащие контролю со стороны.

— Разве ваша партия в 93-м году не добилась избирательной реформы?

— Ну так что же?

— Не может ли она добиться и парламентской реформы?

Вандервельде пожимает плечами. Наконец он выпаливает:

— Существуют такие действия, которые не согласуются с политическими воззрениями участвующих в деле лиц.

— Что вы имеете в виду?

— Я прочитал вашу книгу «События в Западной Африке» во французском переводе. Цитирую дословно: «То, что не имеет морального оправдания, редко оказывается политически разумным!» Значит, вы любое преступление готовы назвать политически разумным, если удастся найти ему видимость морального оправдания?

Морель ошеломлен.

— Король как раз собирается последовать вашему совету, — продолжает Вандервельде. — Время от времени он обещает реформы, но приказывает министру по делам Конго скрывать подлинные материалы. Даже прессе не известно, что творится на самом деле в Конго. А что может сделать моя партия, если она не имеет доступа к подлинным материалам?

Вечером, вернувшись к себе в отель, Морель размышляет: в то время как Россия и Япония вот уже месяц проливают кровь на полях сражений за свои империалистические интересы на Дальнем Востоке, Франция, Великобритания, Германия, Бельгия и Соединенные Штаты в течение двадцати четырех лет соперничают между собой из-за финансовых выгод эксплуатации бассейна Конго, не доводя дело до войны. Германия испытывает свои игольчатые ружья, подавляя восстание племен гереро, Франция пробует новые пулеметы на суданцах. Британия заключила союз с Японией против России, с Францией — против Германии. Соединенные Штаты держат наготове войска, собираясь напасть на Мексику.

Где же та сила, спрашивает себя Морель, которая смогла бы смести с лица земли все эти распри, все эти явные и тайные конфликты, жажду крови, взаимные угрозы, алчность и лицемерие, ненависть и насилие, заменив их человеческим обществом, построенным на разуме и гармонии?

Он еще не понимает, что эта сила растет вместе с развитием революционного пролетарского движения.

А признаки ее уже заметны.

Август Бебель, организатор международной социал-демократии, сделавший идею социального равенства лозунгом борьбы миллионов трудящихся в Германии и во всей Европе, поднимается на трибуну рейхстага и бросает в лицо промышленным магнатам, политиканам-колониалистам, надменным генералам с моноклем в глазу: «Господа, уже звучит ваш погребальный колокол! Слышите?»

В Лейпциге революционно настроенные студенты раздают на улицах листовки. В Петербурге организатор «Искры» Владимир Ильич Ленин сплачивает русских марксистов в партию большевиков. В Манчестере, в Бирмингеме, в Кале вспыхивают забастовки. В Лондоне недавно созданный Комитет рабочего представительства борется за узаконение лейбористской партии. В Сан-Франциско писатель Джек Лондон во весь голос ратует за социалистическую революцию.

А в Брюсселе?

Здесь Вандервельде употребляет всю свою адвокатскую изворотливость, чтобы речами и хвастливыми статьями утвердить за собой репутацию народного трибуна среди восьмисот тысяч членов рабочих партий, усыпляет их бдительность, приучает их к самодовольству, лени и тупости, сеет раздор между их выборными представителями, играя на их самолюбии, раздувает недоверие и оппозиционные настроения, вражду и раскольнические тенденции, убеждает отказаться от требований к правительству, успокаивает и примиряет, лишь бы только людская масса не превратилась в лавину, способную смести и короля и его кабинет.

Морель не замечает этого.

Возвратившись в Ливерпуль, он находит дома письмо от Роджера Кезмента и еще одно — из Конго, от миссионера Джозефа Кларка, с которым у Мореля при посредничестве консула завязалась переписка; кроме этого также письма английских и американских журналистов, после опубликования отчета Кезмента поехавших в Свободное государство Конго и теперь приславших ему сообщения о расправах и жестокостях белых, статистические данные и даже фотоснимки.

Часть материалов Морель немедленно публикует в своей «Африкен мэйл», часть отдает в ежемесячник Общества проведения реформ в Конго, и в результате палата общин 9 июня вторично проводит дебаты по проблеме Конго.

«Обследование», вскоре предпринятое по приказу Леопольда в его личной колонии некоторыми чиновниками на местах, завершается отчетом, настолько явно рассчитанным на опровержение обвинений, выдвинутых Кезментом, что лорд Лэнсдаун не может удержаться от следующего замечания:

— Существует такой вид дипломатии, когда в виде исключения говорят именно то, что думают. Однако это не всегда уместно.

А Морель в это время жадно изучает новые материалы, непрерывным потоком поступающие к нему от миссионеров и служащих каучуковых трестов, от офицеров и журналистов. По их данным, новые комиссары округов Мангала и Руби-Уэле из кожи вон лезут, чтобы возместить материальный ущерб, понесенный компанией «Анверсуаз» из-за событий 1901–1902 годов. Они прибегают к самым изощренным жестокостям, да и у агентов компании по-прежнему в обычае требовать от надсмотрщиков за каждый расстрелянный патрон отрубленную правую руку или половой орган убитого ими туземца — в порядке контроля за расходованием средств. В результате эксплуатация конголезцев в северной части страны достигла своего второго апогея.

Морель диктует жене десятки писем, столько же получает в ответ, обменивается телеграммами с сэром Чарльзом Дайлком, с епископом Уорчестерским, с Уэйверсом, поддерживает связь со своим издателем Хейнеманом, продолжает работу над рукописями, редактирует два журнала, выполняет работу, связанную с руководством Обществом проведения реформ в Конго, и публикует одну за другой пять статей о Конго.

К ноябрю в Лондоне выходит из печати его третья книга «Господство короля Леопольда в Африке».

Иллюстрации к ней включают фотоснимки изуродованных и искалеченных туземцев.


«…Я сказал старому вождю самой крупной из деревень, лежавших на моем пути, что, на мой взгляд, в его поселении довольно людно. “Ах, — ответил тот, — мои люди почти все погибли. То, что вы видите, — лишь жалкая часть прежнего населения деревни”. И действительно, явные признаки указывали на то, что прежде деревня была гораздо больше и играла важную роль в местной жизни. Нет ни малейшего сомнения в том, что это поселение обезлюдело в результате действий властей. Где бы я ни был, везде я слышал жуткие рассказы о кровавых набегах солдат на деревни.

Совершенно очевидно, что они расстреляли или замучили до смерти огромное количество местных жителей. А половина тех, кто избежал пули, погибла от голода. Многие из моих носильщиков рассказывали, как на их деревни напали солдаты и как им самим едва удалось унести ноги. Туземцы в этой местности отнюдь не воинственны, и мне ни разу не приходилось слышать даже о какой-нибудь попытке к сопротивлению. Здесь солдаты легче всего могут показать свою храбрость. Бегство туземцы предпочитают борьбе. Да и вооружены-то она всего лишь луком и стрелами. Я попытался приблизительно подсчитать количество выживших, с которыми мне пришлось столкнуться. Думается, оно никак не превышало пяти тысяч, а ведь еще несколько лет назад в этой местности обитало в четыре раза больше людей. На обратном пути я намеревался заехать в Мбело, где лейтенант М., командовавший этим фортом, совершил чудовищные злодеяния. Но опрос местных жителей показал, что там теперь вообще никто больше не живет и что дороги туда “мертвы”, то есть заросли. На одну из этих дорог я как-то раз наткнулся; ее вид отчетливо говорил о том, что ею уже давно не пользовались. А позже я смог и собственными глазами убедиться в том, что район, в котором прежде насчитывалось несколько крупных поселений, теперь совершенно обезлюдел.

За несколькими исключениями, все люди, с которыми я встречался, несли “каучуковую повинность”. Эта повинность страшно тяжела. Я бы ни за что не поверил, что такая изнурительная работа вообще возможна, если бы не убедился в этом собственными глазами. Трудно даже писать об этом спокойно. Чтобы выполнить норму, необходимо ежемесячно работать от двадцати до двадцати пяти дней на сборе каучука. В этих владениях бельгийской короны никогда и не применялся закон о сорокачасовой норме ежемесячного принудительного труда. Этот закон и не будет никогда применяться, по крайней мере в тех районах, где я побывал. Ведь тогда вообще пришлось бы отказаться от получения каучука по той простой причине, что в этой части королевской колонии его вообще не осталось. Во время путешествия мне то и дело попадались многочисленные группы мужчин, направлявшихся на поиски каучука, и я был изумлен их рассказами о том, какие расстояния им пришлось пройти. Их слова казались мне так мало правдоподобными, что я отнесся к ним несколько скептически. Но мне пришлось выслушать столько этих рассказов и в стольких местах, что под конец я поверил. На обратном пути я постарался разузнать, как обстоит дело в действительности, и обнаружил, что рассказы эти целиком и полностью основываются на фактах. Проведя тщательное вычисление расстояний, которые этим людям приходится покрывать, я пришел к выводу, что в среднем путь в оба конца составляет не менее трехсот миль. В то же время путь к месту добычи каучука и обратно не отнимает двадцати — двадцати пяти дней. Ведь триста миль негры проходят за десять — двенадцать дней. Остальные дни уходят на поиски лиан, на их срезание и приготовление каучука. Мне попалась как-то группа туземцев, тащивших на себе собранный каучук и проведших шесть ночей в лесу. Но этот срок еще можно назвать минимальным. В большинстве случаев сборщикам приходится по десять, а то и по пятнадцать ночей проводить в лесу. Через два дня после того, как я выехал из королевских владений, я встретил нескольких мужчин, возвращавшихся восвояси с пустыми руками, несмотря на то что они больше восьми суток потратили на поиски каучука. Просто представить себе не могу, что эти бедняги будут делать. Ведь если они не смогут сдать к определенному сроку свою обычную норму, им угрожает по меньшей мере тюремное заключение…»

(Из отчета Кэсси Мердока)


17


Зверства в Конго!

Преступления! Убийства!

Эдмонд Д. Морель разоблачает кровавое злодеяние в лесу под Лукафу!

Трупы и золотые франки!

Наконец-то пробуждается либеральная пресса в Брюсселе. На столах редакций журналов и ежедневных газет растут вороха телеграмм. Отчет Роджера Кезмента, резкие выступления Мореля, Общество проведения реформ в Конго, газета «Африкен мэйл», нота Лэнсдауна и десятки сообщений в английской прессе об ужасающих злодеяниях в Конго создали такую обстановку, которая господам из парламентского центра кажется весьма благоприятной для начала пропагандистской кампании против правящей католической партии, чтобы вернуть себе потерянное два десятилетия назад господствующее положение.

В резиденции правительства на площади Сент-Жан созывается заседание кабинета министров. Члены кабинета никак не могут прийти к единому мнению относительно необходимых мер. Министр иностранных дел видит главную опасность в обострении отношений с Великобританией. Премьер-министр больше всего боится либералов. Министр финансов утверждает:

— Благодаря займу, предоставленному нами его величеству в 1890 году, мы фактически с 1901 года имеем право участвовать в решении судеб государства Конго. То был срок первого платежа по займу: второй и третий платежи должны были производиться с интервалами в один год, в текущем году наступил срок четвертого. Получили ли мы хотя бы один франк? Господа, вы ведь отлично знаете, что мы уже теперь имеем право аннексировать государство Конго, согласно договору! Само собой разумеется, мы этого не сделаем. Король, несомненно, заплатит свои долги государству. Но ведь двадцать пять миллионов франков — сумма нешуточная! Ее не так просто добыть! Что я хочу этим сказать? Что мы должны действовать осторожно, проявляя крайнюю деликатность. Мы не должны создавать его величеству дополнительных трудностей, не должны излишней скрупулезностью, так сказать, признавать перед всем миром эту нелепую ноту, давая тем самым Великобритании право наставлять нас на путь истинный! Государство Конго создано на бельгийские деньги, господа, вот почему мы заинтересованы во всемерном экономическом развитии этой страны. Думается, с этим согласятся все, в том числе и вы, господин министр иностранных дел.

Между тем либеральные газеты, не связанные нитями материальной зависимости с трестами, эксплуатирующими Конго, продолжают наступление на своих идейных противников — коммерсантов.

Истребление негров в Базоко!

Варвары в военных мундирах!

Деньги, запятнанные кровью!

Что скажет об этом король Бельгии?

Леопольд принимает Александра де Тьеж в небольшом салоне, где обычно ведет частные беседы.

— Положение становится серьезным, — говорит де Тьеж.

Они сидят друг против друга: банкир, президент акционерного общества, влияние которого распространяется на без малого семьсот бельгийских и иностранных банков, на миллион двести тысяч текущих счетов с общим капиталом, превышающим шестнадцать миллиардов франков, член наблюдательных советов семи международных трестов, член правления тридцати семи компаний, депутат обеих палат бельгийского парламента, член католической партии и король, владелец личной колонии, по величине во много раз превосходящей Бельгию, диктатор своего личного министерства, самодержец, в чьей воле назначать или смещать министров, распускать парламент, назначать сенаторов, судей и депутатов, издавать законы, утверждать приговоры и миловать.

— Собрались наблюдательные советы всех обществ, имеющих концессии в Конго, — продолжает де Тьеж. — Либералы чуют надвигающиеся перемены, Что-то надо предпринять, ваше величество, иначе мы выпустим руль из рук.

— Что сделали бы вы на моем месте?

Де Тьеж изумленно глядит на престарелого монарха, на его болезненно бледное лицо (с упорством маньяка король в свои шестьдесят девять лет все ночи напролет просиживает над биржевыми ведомостями).

Какие мысли роятся в этом старческом мозгу, спрашивает себя осторожный и недоверчивый де Тьеж.

Наконец он произносит:

— Мне кажется, есть выход.

— А именно?

— Ваше величество, в глазах всего мира вы являетесь отцом Конго, а значит, и несете ответственность за все, что там происходит. Есть только два пути! Либо уступить, то есть отказаться от всех преимуществ, урезать все свои прежние планы, нести все бремя издержек, израсходовать все свои средства…

— Либо?

— Воспользоваться моментом!

— Воспользоваться?

— Вашему величеству известны размеры моего состояния. Ваше величество знает, что три года назад я совершенно всерьез намеревался купить государство Конго. Для вашего величества не тайна, что обстановка угрожающая.

— Уступить вам свою долю? То есть страну вместе с долгами и будущими доходами?

Леопольд хохочет.

— Мое детище! Тридцать лет я пестовал его, не считаясь ни с риском, ни с трудами!

Но лицо де Тьежа по-прежнему непроницаемо.

— Честному бельгийцу больно видеть своего короля должником. Вашему величеству известно, что мне дорог престиж родины, во всяком случае, дороже суммы в пять или шесть миллионов франков. Поэтому я почел бы за честь порвать некоторые бумаги, на которых эта цифра значится рядом с подписью моего короля.

Не обращая внимания на эти слова своего собеседника, блестящий ум и расчетливая широта натуры которого сделали бы честь потомку коммерческой династии Фуггеров, Леопольд возражает:

— Есть и другой путь. Я все обдумал. Этот путь не легок для меня.

Банкир задвигался в кресле.

В уголках рта резко обозначились глубокие складки.

— Я назначу следственную комиссию, — продолжает Леопольд. — Пошлю ее в Конго, а потом опубликуем ее отчет в «Газет».

Александр де Тьеж вскакивает.

— Но ведь это… это…

— …единственно правильное решение, месье.

— Разве такое обследование не проводилось уже однажды?

— Да, но кем? Местными чиновниками?

— Неужели ваше величество намерены включить в состав комиссии видных представителей общественности?

— А почему бы и нет?

Леопольд явно наслаждается растерянностью, написанной на лице банкира, а потом с улыбкой заключает:

— Само собой разумеется, я позабочусь о том, чтобы в состав комиссии в случае необходимости вошел и беспристрастный наблюдатель.


Триста шестьдесят лет прошло с тех пор, как испанские завоеватели открыли каучук.

После двух веков забвения один французский путешественник во второй раз открыл его в девственных лесах Южной Америки, но понадобилось еще столетие, прежде чем европейским химикам удалось изготовить из незнакомого сырья ценный материал.

В конце концов капиталистическая экономика всего за несколько десятилетий создала на базе каучука новые отрасли промышленности, привела во многих районах к организации разветвленной системы эксплуатации, обусловила чередование периодов расцвета и кризиса, падение биржевых курсов и развязала колониальные разбойничьи войны. Каучук завоевал мировой рынок и стал исходным материалом для тысяч различных изделий.

Он прочно вошел в быт миллионов цивилизованных людей.

Но также и в расчеты нескольких десятков политиков.


18


В августе 1904 года Морель получает из Соединенных Штатов приглашение выступить с речью о Конго на предстоящем Международном конгрессе мира в Бостоне.

Король Бельгии, услужливыми писаками поставленный об этом в известность, посылает за океан несколько хорошо вышколенных ораторов и срочно предоставляет одной американской торговой фирме концессию в Конго. В результате два агентства печати, связанные с этой фирмой тесными финансовыми отношениями, наводняют штат Нью-Йорк панегириками в честь «филантропической деятельности Леопольда в Африке».

В тот же сентябрьский день, когда «Нью-Йорк Америкен» на своих страницах разоблачает эту махинацию, Морель приезжает в гигантский город на берегу Гудзона и, войдя в гостиницу «Уолдорф-Астория», попадает в число слушателей некоего господина, в течение нескольких часов распинающегося в ресторане отеля перед иностранцами о «государстве Конго — светлой главе в истории Черного континента».

Та часть прессы, которая не продалась миллионерам — грабителям Конго, встречает Мореля благосклонно. Он едет в Вашингтон, где на следующий же день получает личное приглашение Теодора Рузвельта в Белый дом.

По поручению Общества проведения реформ в Конго, Общества защиты туземцев, Общества борьбы с рабовладением и Международного общества мира Морель вручает президенту памятную записку. Он добавляет от себя, что многие общественные деятели Европы, известные своим мужеством и честностью и не входящие ни в одно из этих объединений, также взирают на Соединенные Штаты с надеждой, что они повлияют на короля Леопольда и добьются проведения назревших реформ.

Президент спрашивает:

— И все эти люди разделяют ваше мнение относительно характера реформ?

— Вполне, сэр.

— Позволяют ли вам ваши полномочия назвать мне какое-нибудь имя, чтобы я мог убедиться в добропорядочности этих господ?

— Могу сослаться хотя бы на бывшего генерального комиссара Французского Конго господина де Бразза.

Теодор Рузвельт старается воспользоваться случаем, чтобы опередить и британских политиков, затеявших сенсационную шумиху вокруг Конго по мотивам более чем прозрачным, и французских финансовых магнатов, тоже почуявших возможность нажиться на кампании, начатой либералами. Две недели спустя государственный секретарь Гэй по поручению президента сообщает Морелю в ходе двадцатипятиминутной беседы, что меморандум произвел в высшей степени благоприятное впечатление благодаря тому, что лица, подписавшие его, внушают доверие и не оставляют места для сомнения в подлинной гуманности их побуждений. Поэтому президент не преминет тщательно изучить этот вопрос.

В это время Морель встречается с Марком Твеном, И семидесятилетний старик, прошедший суровую школу жизни и перепробовавший профессии печатника, лоцмана на Миссисипи, редактора газеты, репортера, коммивояжера, издателя и писателя, познавший глубину человеческой глупости, преодолевший пессимизм и вот уже двадцать шесть лет подряд разящий буржуазное общество едким пером сатирика, пишет острый сатирический рассказ о короле Бельгии.

7 октября две тысячи делегатов Конгресса мира в Бостоне встречают бурей оваций страстную речь Мореля.

А он и не подозревает, что в это самое время конголезские правительственные войска бесчинствуют в округе Мангала. Целые деревни превращают в пепелища, расстреливают сотни восставших сборщиков каучука, душат женщин, топят стариков, рубят на куски детей.

И восстание, вспыхнувшее одновременно в двадцати разных пунктах, то зверски подавляемое войсками, то вновь разгорающееся, охватывает три огромных округа.

Официальные сообщения, посланные своим правительствам некоторыми консульствами, аккредитованными в Конго, и десятки фотографий замученных, повешенных и умерших от голода, внезапно появившиеся в либеральных газетах, вынуждают короля Бельгии назначить наконец следственную комиссию, в состав которой входят Камилл Янссен, бывший генерал-губернатор Конго, барон Ниско, председатель Верховного суда Конго, и государственный советник доктор Шумахер из Швейцарии.

Британское министерство иностранных дел предоставляет в распоряжение комиссии полную копию доклада Роджера Кезмента, содержащего все имена, даты и названия населенных пунктов, опущенные при публикации, и предлагает допустить к участию в работе комиссии английского представителя. Сначала Леопольд отклоняет это предложение, но потом делает ход конем и приглашает в качестве четвертого члена комиссии англичанина Мэкки, давнего акционера компании АБИР.

В декабре комиссия прибывает в район верхнего течения Конго. Там она три месяца занимается обследованием, причем половину этого времени проводит в районах сбора каучука. Члены комиссии посещают деревни, опрашивают жителей и солдат, агентов и миссионеров, осматривают тюрьмы, собирают показания комиссаров и старейшин деревень — и в марте 1905 года возвращаются в Брюссель.

В это же время Саворньян де Бразза, которого французское правительство вынуждено было уполномочить на проведение аналогичного обследования во Французском Конго, присылает сообщения об опустошенных полях, угнанных стадах скота, разрушенных деревнях, казненных людях, о самоубийствах и страшных эпидемиях, о замученных, оскопленных, забитых бичом до смерти, об опустевших районах.

Министерство по делам Конго, скрыв предоставленные бельгийской комиссией материалы, лишь в ноябре публикует наконец ее отчет, где обнаруженные комиссией злодеяния, о которых не смог умолчать даже барон Ниско, трактуются как непорядки, носящие чисто местный характер.

А во Франции не сумели так ловко выйти из положения: хотя де Бразза и умирает на обратном пути из Африки, но полностью скрыть собранные им материалы все же не удается.

Одному лишь французскому министру колоний, политическому противнику финансовой группировки, извлекающей барыши из применения леопольдовской системы во Французском Конго, известно, каким образом факты чудовищного колониального разбоя, вскрытые бывшим генеральным комиссаром, то тут, то там проникают в печать.

В это же время Морель, с момента возвращения в Ливерпуль работающий буквально днем и ночью, публикует в «Африкен мэйл» сообщения о том, как после отъезда комиссии государственные чиновники расправились с туземцами, осмелившимися дать свидетельские показания, и о попытках отомстить миссионерам.

Общество проведения реформы в Конго организует митинг протеста в пяти английских городах и подает министру иностранных дел Лэнсдауну, в ноябре посетившему Ливерпуль, декларацию протеста, подписанную двумя тысячами британских подданных.

Созываются специальные заседания бельгийского и французского парламентов. И тут и там после трехдневных словопрений прислужники каучуковых магнатов одерживают победу над своими противниками — либералами.

Эдуард Грей, после поражения консерваторов на выборах и ухода в отставку кабинета Бальфура возглавивший министерство иностранных дел, счел целесообразным последовать совету Мореля, обратившегося к нему с письмом. Новоиспеченный министр пытается «оказать давление на правительство Конго с тем, чтобы оно опубликовало без купюр материал, предоставленный его же собственной комиссией».

Правительство Конго 6 апреля вручает британскому послу в Брюсселе А. Хардингсу ответную ноту:

«Вероятно, господин Морель сделал это предложение в надежде получить в свои руки новый материал для пропаганды и подрыва авторитета чиновников Свободного государства Конго…»

А Морель в это время запрашивает у миссионеров, с которыми постоянно поддерживает переписку, копии их показаний комиссии.

И в июле 1906 года Общество проведения реформ в Конго предает гласности материалы, скрытые Леопольдом от общественности.


«Этот каучук омыт кровью! Негры отданы на произвол агентов компаний, которые систематически натравливают на них своих чернокожих головорезов.

Для этих вконец измученных людей убийство — единственный способ сопротивления! За последние двенадцать месяцев здесь уничтожено больше людей, чем их погибло бы за двадцать лет туземных войн и диких суеверий. А сцены, невольным и беспомощным свидетелем которых мне пришлось быть, едва не пробудили во мне желание умереть…»

(Из письма Джозефа Кларка Эдмонду Дину Морелю)


19


Волосы его посеребрила седина за годы, проведенные в каучуковом аду Изоко. Глаза, потускневшие от увиденного зла и гнусностей, глубоко запали.

Слово божие, всуе вещаемое им, не пробудило отзвука в окружавшей его пустоте, а горячая любовь к людям оказалась бессильной против мракобесия и злобы.

Он приезжает в Брюссель по поручению своей миссии 4 августа и успевает попасть во Дворец наций к концу заседания сената.

Архиепископ Турнейский, член сената, уполномоченный его святейшеством папой римским во время приближающихся празднеств в соборе св. Михаила и св. Гудулы посвятить в епископский сан двух каноников, принимает его в полном облачении.

— Сын мой, — обращается он к шестидесятилетнему старцу, — мне говорил о вас много хорошего генеральный викарий Шетбошский, и хотя ваша миссия в Бостоне не способствовала восстановлению старого порядка в нашей церкви, я готов выслушать вас.

Джозеф Кларк приехал в бельгийскую столицу из своей деревни в верхнем течении Конго, чтобы здесь, в логове зверя, еще раз попытаться сделать то, чего ему не удалось добиться за тридцать лет, проведенных в каучуковых районах Черного континента. Для этой цели он, баптист, даже решился на долгие переговоры с католиком — генеральным викарием, вполне отдавая себе отчет, что действует вопреки воле своих собратьев по общине.

— Аннексия государства Конго бельгийским правительством? — растягивая слова, переспрашивает архиепископ.

— Обстановка в каучуковых районах такова, ваша милость, что не оставляет никаких сомнений на этот счет. Помощь, если она вообще еще возможна, может быть получена только таким путем.

Но архиепископ, который, своеобразно понимая обет нищеты, вложил значительную сумму на имя подставного лица в акции каучуковых трестов и, пользуясь поддержкой соборного капитула и епископата, в течение ряда лет использовал доброхотные даяния полутора миллионов верующих своих девяти епархий для увеличения оборотного капитала компаний в Конго, — архиепископ молча смотрит на Кларка.

Наконец он говорит:

— Вы правы постольку, поскольку сейчас важно сохранить господствующие позиции нашей церкви в государственном управлении Бельгии. Ведь во Франции за последние годы в результате махинаций радикалов и либералов она потеряла былое влияние. Но во всем остальном…

— Речь идет о преступлениях!

— Что вы хотите этим сказать?

— Ваша милость, истреблено население целых районов. Невероятно, чтобы христианское правительство Бельгии в течение одиннадцати лет совершенно ничего не знало об этом.

Архиепископ хмурится.

— Почему вы думаете, что мы не принимали никаких мер?

— Я приехал из Конго. В течение тридцати семи лет я был очевидцем событий, которые нельзя назвать иначе, как преступлением.

— Разве за столь долгий срок вы не успели заметить, что наши посланцы повсеместно отдают все свои силы на служение идее любви и добра?

— Ваша милость, я питаю глубочайшее уважение ко многим из них. Но проповедь веры Христовой бессильна, когда озверевшие солдаты по приказу генерал-губернатора топят страну в крови.

— Мне кажется, вашей миссии придется проверить прочность вашей веры во всемогущество слова божия, сын мой, — улыбаясь, возражает архиепископ. — Заповедь всепрощения применима и к высокопоставленным подданным его величества, которые так же не свободны от ошибок, как и мы, грешные.

В течение сорока минут Джозеф Кларк пытается пробиться сквозь стену лицемерия, за которой прячется его собеседник, защищая тех изворотливых политиканов, которые, использовав исповедальню и кружку для сбора пожертвований, захватили власть в стране и теперь одурманивают народ святыми реликвиями и, осеняя туземцев крестным знаменем, запугивая их геенной огненной, убаюкивая псалмами и перебиранием четок, убеждают их надеяться на вечное райское блаженство, а пока терпеливо влачить на земле ярмо бессловесного рабочего скота.

Наконец архиепископ жестом показывает, что аудиенция окончена. Кларк удаляется. И когда он тремя днями позже поднимается на борт корабля в Антверпене, направляясь в Ливерпуль к Эдмонду Дину Морелю, он уже знает: это его последняя надежда.


20


После того как нападки либеральной прессы вынудили Леопольда II весной объявить о создании комитета по проведению реформ в Конго, король рассылает манифест странам-участницам Берлинской конференции, которые двадцать один год назад избрали его своим поверенным в делах Центральной Африки. В этом манифесте Леопольд объявляет свои права на Конго неделимыми, а любое вмешательство в дела управления этой страной — узурпацией законной власти.

В ответ на это английское Общество проведения реформ в Конго вновь начинает бить тревогу. Дабы оградить себя от нападок с двух сторон — как со стороны Общества борьбы с рабовладением, Международного общества мира и Общества защиты туземцев, так и со стороны обеих палат английского парламента, лорда Лэнсдауна, архиепископа Кентерберийского и либеральной фракции бельгийского парламента, — монарх запускает на полную мощность машину католической прессы, использует для ответного удара аппарат министерства по делам Конго и бельгийское правительство, не останавливаясь перед клеветническими измышлениями, и привлекает на свою сторону папу римского, внушив ему, что движение за реформы в Конго, направлено против католических миссионеров.

И в то время как Морель, выступая на собраниях деловых людей и митингах в Лондоне, Ливерпуле, Бирмингеме, Манчестере, Шеффилде и Биркенхеде, требует аннексии Конго бельгийским правительством, его святейшество папа Пий X дает указание высшим сановникам церкви в проповедях и специальных религиозных изданиях противодействовать «греховным помыслам» сторонников реформ в Конго.

Морель обращается за помощью к Эдуарду Грею.

Однако этот либерал на посту министра иностранных дел считает весьма вероятной возможность войны между Францией и Германией, а поэтому из дипломатических соображений отказывается послать Леопольду ноту протеста.

Он ограничивается лишь туманным заявлением в палате общин, смысл которого сводится к тому, что английское правительство в вопросе о Конго намерено выжидать, но не до бесконечности.

В то же время в ходе конфиденциальной беседы с министром колоний он добивается того, что Роджера Кезмента, продолжающего изучать статистику Конго и подготавливающего к публикации новые сенсационные разоблачения, освобождают от занимаемой должности и, весьма лестно оценив на словах его деятельность, переводят из Бомы в Рио-де-Жанейро, где возводят в ранг генерального консула Великобритании в Бразилии.

Морель, обескураженный внезапным равнодушием правительства, в ноябре выпускает в свет свою четвертую книгу — «Кровавый каучук», представляющую собой описание всех совершенных в Конго злодеяний, подтвержденное документальными данными, собранными им за последние шесть лет, а также подробный анализ леопольдовской системы концессий со статистическими выкладками, отрывками из писем, данными о размерах долгов и прибылей каучуковых трестов.

Никогда еще бесчеловечность колонизаторов, действующих с благословения церкви и государства, не разоблачалась в печати с такой убедительностью и силой.

Эта книга, выдержавшая пять изданий подряд, поставила Мореля, несмотря на все его заблуждения, в один ряд с великими гуманистами, воплощавшими совесть своего века.


Под давлением общественного мнения король Бельгии в апреле 1907 года объявляет о создании новой комиссии из четырнадцати членов для обследования обстановки в Конго. Комиссия отправляется из Бомы в области, находящиеся под контролем компаний «Анверсуаз» и АБИР.

Отчет этой комиссии поставил крест на планах Леопольда таким путем добиться урегулирования конфликта.

За расплывчатыми комментариями барона Ниско, председателя комиссии, старавшегося смягчить жестокую правду протоколов, и за его собственными туманными показаниями настолько явственно ощущался ужас положения, в котором очутилось туземное население Конго, что либеральной прессе можно было ограничиться лишь приведением бесчисленных выдержек из доклада комиссии.

И Леопольд понял:

На этот раз без последствий не обойдется.


21


Второй крупный процесс также кончается победой акционеров каучуковых компаний.

В качестве обвинителя на сей раз выступает бельгийское государство, основательно подготовившееся к этой трудной роли. На скамье подсудимых оказываются, наряду с компаниями «Анверсуаз» и АБИР также «Кассаи» и объединение «Катанга», поскольку из районов, контролировавшихся этими трестами, комиссия получила сведения о вопиющих безобразиях; далее, трест «Великие озера», дивиденды которого в минувшем году превысили тысячу процентов, а также компания «Ломами», трест «Кванго», объединение «Мангала» — то есть все восемь чудовищ, в течение пятнадцати лет высасывавших соки из черного тела Африки.

Судья Верней, за последний год в несколько раз увеличивший свой вклад в акции компании «Анверсуаз», назначенный Леопольдом представителем обвинения, Нис, адвокат объединения «Мангала» и юрисконсульт министерства по делам Конго, уполномоченный королем на ведение защиты, и барон Ниско в качестве председателя суда с первой же минуты подыгрывали друг другу, стараясь всеми способами дискредитировать бесконечный поток обвинительных материалов, представленных иностранными общественными деятелями, либеральными депутатами парламента и служащими самих трестов.

Присяжные заседатели не внушали заправилам этой судебной комедии никаких опасений, поскольку большинство их являлось акционерами каучуковых трестов и на всех заседаниях суда с удивительным единодушием голосовало в пользу обвиняемых.

Девятнадцати агентам, какому-то писарю и четырем инспекторам, которых как козлов отпущения в конце концов все же сажают за решетку вместо беззастенчивых стяжателей, их хозяев, под занавес еще предлагают проглотить заключительное слово барона Ниско — образчик, красноречия и притворства.

И вдруг как гром среди ясного неба в либеральной газете «Ля дерньер эр» появляется статья Эдмонда Мореля, в которой автор приводит цифру доходов, выкачанных Леопольдом из Конго за последние двенадцать лет: перед читателем таблица прибылей, тщательно разнесенных по статьям, не оставляющая никаких сомнений в том, что одержимый манией стяжательства монарх занимается коммерцией с гораздо большим рвением, чем делами государственного управления.

«Король-делец» — так озаглавлена эта статья.

В тот же день Александр де Тьеж приезжает во дворец.

Поздравив короля с победой, одержанной их общими усилиями, он заговаривает о положении на мировом экономическом рынке.

— Вашему величеству вполне понятно испытываемое мною беспокойство.

— Конечно.

— После всех этих событий к Конго будет постоянно приковано обостренное внимание наших врагов, тем более что из-за этой последней статьи получили гласность некоторые известные вашему величеству факты. Как бы это поточнее выразить? Надо выбрать из двух зол меньшее. Надо исключить из игры Англию и Германию.

— А как? Объявив заговор молчания?

— Нет. Объявив, что мы сами выходим из игры.

Леопольд бросает на посетителя недоверчивый взгляд. Тот отвечает улыбкой.

— Ваше величество доселе управляли государством Конго ко всеобщему удовлетворению заинтересованных сторон. Нет ни малейшего сомнения в том, что ваше величество и в дальнейшем проявляли бы ту же мудрую прозорливость и неиссякаемую любовь к подданным. Но ведь приходится думать о будущем. Последние события непременно повлекут за собой ухудшение отношений со многими государствами. На все это потребуются силы, а мы с вами уже не в том возрасте, когда угроза неучастия в делах из-за внезапной болезни или усталости кажется далекой и нереальной.

— Пока что я не думаю о передаче моих прав на Конго государству.

— Вероятно, от вашего величества ускользнуло наличие третьей возможности.

Леопольд пристально вглядывается в глаза человека, который стал его кредитором семнадцать лет назад и которому он за это время задолжал сумму, почти равную всем его остальным личным долгам.

— Мне очень неприятно, ваше величество, но я вынужден признаться, что для осуществления некоторых крайне важных планов мне срочно требуются довольно значительные средства и что в настоящий момент я не располагаю достаточной суммой. Однако главная беда не в этом. Мне было бы гораздо неприятнее, если бы ваше величество приказали мне предъявить к оплате несколько векселей, которые я выкупил у некоторых излишне нетерпеливых кредиторов, питая полное доверие к моему королю.

— Вы скупили мои векселя?

— Да.

— Все?

— Их стоимость едва превышает двадцать четыре миллиона франков, — отвечает де Тьеж, поглаживая светлые бакенбарды.

— Сколько вам сейчас нужно? У меня тоже мало свободных средств. Пришлось даже у своих собственных министров просить отсрочки платежей.

— Как я уже говорил вашему величеству, главная беда не в этом. Я бы мог и отказаться от упомянутых мною планов, если бы выявилась возможность получить некоторые права, ну, скажем, в счет трех четвертей названной суммы. Остальные векселя я бы мог немедленно вернуть вашему величеству.

— Так вы, значит, опять за свое!

Леопольд всем телом подается вперед.

— Нет! К черту! — неожиданно резко бросает он в лицо собеседнику. — Вы что, думаете, я тружусь, создаю государственный аппарат, отбиваюсь от нападок со всех сторон, трачу на это полжизни — и все для чего? Для того, чтобы в конце концов мои акции попали в ваш карман? И вы всерьез на это рассчитываете?

— Ваше величество заставляет меня решиться на шаг, мучительный для меня.

Леопольд молча рассматривает лежащую на столе руку банкира, бледную, покрытую светлыми волосками руку, которая прочно держит в финансовых тисках семьсот различных компаний. Потом сдавленным голосом произносит:

— Не торопитесь! Возьмите с меня шесть процентов годовых! Через четыре года я отдам эту сумму!

— Ваше величество…

— Семь процентов!

— Ваше величество, вы не представляете, как мне тяжело!

Помолчав, Леопольд замечает:

— И все-таки в этой партии вам придется согласиться на ничью!

— На шахматной доске Европы ваше величество куда более значительная фигура, чем я, — спокойно отвечает де Тьеж. — Я бы никогда не отважился претендовать на то, что мне не по чину.

И он встает с кресла.

— Вашему величеству предстоит принять решение, которое необходимо тщательно продумать. Я буду счастлив, если ваше величество соблаговолит поставить меня в известность об этом решении, скажем, через шесть недель. А пока прошу ваше величество отпустить меня.

Леопольд провожает его взглядом. Долгим взглядом.


В 1908 году бельгийское государство сочло необходимым взять на себя всю задолженность короля по займам, предоставленным ему Александром де Тьеж, дабы предотвратить переход огромных областей Конго в руки частного лица.

А поскольку Леопольд II не мог представить парламенту и кабинету сколько-нибудь надежных гарантий быстрой выплаты государственного долга, достигшего к тому времени почти пятидесяти миллионов франков, Бельгия в том же году аннексировала государство Конго, присвоив новой колонии название «Бельгийское Конго».

В договоре о передаче прав, опубликованном католическим правительством Бельгии еще в декабре 1907 года, предусматривалось тем не менее сохранение в Конго леопольдовской системы со всеми ее методами насилия и террора.


22


В феврале 1909 года Морель переправляется через Па-де-Кале, чтобы попытаться завоевать на европейском континенте новых сторонников Общества проведения реформ в Конго. Прямо с парохода он спешит в Париж, где ему обещана аудиенция у премьер-министра Клемансо.

Во время часовой беседы с ним Морелю становится ясно, что, несмотря на вежливые заверения и любезные улыбки, щедро расточаемые искусным дипломатом, интересы бельгийского правительства ему намного ближе, чем движение за реформы.

На следующий же день во время обеда, устроенного в его честь в ресторане правительственного отеля, в числе приглашенных наряду с депутатами французского парламента, министром колоний Пьером Миллем и его заместителями Морель замечает писателя Анатоля Франса. Седовласый скептик внимательно прислушивается к рассуждениям Мореля, вставляя время от времени несколько слов. И хотя он не обращается непосредственно ни к кому из присутствующих, все господа, сидящие достаточно близко от него, чтобы разобрать смысл сказанного, чувствуют себя задетыми двусмысленными репликами. Морель тоже начинает нервничать. Наконец он не выдерживает.

— Вы не разделяете мою точку зрения, месье?

— В чем именно?

— В том, что необходимо заставить сторонников Леопольда изменить систему управления в Конго.

— С чьей помощью вы надеетесь этого добиться?

В полной растерянности Морель лишь удивленно поднимает брови.

А Франс продолжает:

— Вы полагаете, что люди, поддерживающие вас, заменят старую систему новой, лучшей?

— Конечно же!

Писатель в сомнении покачивает головой и наконец произносит:

— Я был бы крайне удивлен, если бы это произошло.

— Вы сомневаетесь в искренности столь почтенных людей, как сэр Чарльз Дайлк или месье Милль?

— Я сомневаюсь в том, что силы, использующие искренние усилия сэра Чарльза Дайлка и месье Милля, делают это ради негров.

— Но ведь в Конго отменят принудительные работы, месье!

— Ну и что?

— Отменят и ограничения в торговле.

— А что будет вместо всего этого?

— Вместо этого будет признана независимость негров.

— И свобода торговли, не так ли?

— А разве этого мало? — Морель удивлен.

— О! Это уже кое-что! Но кому все это на руку?

— Месье, я вас не понимаю.

— Так слушайте. Во-первых: станут ли негры действительно независимыми? Не придется ли им и впредь собирать каучук?

— Но за свой труд они получат столько, что смогут жить в достатке!

— А в чей карман попадут доходы от сбора каучука?

Морель молчит.

— В карманы акционеров! — чеканит слова писатель. — Акционеры каучуковых компаний по-прежнему будут загребать прибыли, а, значит, негры по-прежнему останутся зависимыми! И во-вторых: в чей карман попадут доходы от свободы торговли?

— Но свобода торговли уменьшает угрозу вооруженных столкновений.

— Между кем?

— Между колониальными державами Европы.

— То есть между финансовыми группировками, не так ли?

— Да.

— Какое дело до, этого неграм?

— Они жизненно заинтересованы в сохранении мира, поскольку такие столкновения в любом случае ставят под угрозу их собственную безопасность.

Но писатель с жаром возражает:

— Здравый рассудок подсказывает, что они могут быть заинтересованы лишь в том, чтобы трудиться не для тех спрутов, которые в настоящее время сжали Европу тисками финансовых щупалец, а для себя самих!

— Не могу согласиться с вами, месье. Нельзя сбрасывать со счетов существующий уровень экономики, как нельзя и не учитывать, что не все изменения возможны и реальны.

— А какой толк от того, что вы заставите католиков заменить систему неограниченного грабежа системой грабежа ограниченного, либо поможете дельцам из числа консерваторов или либералов захватить теплые местечки католиков?

— Позвольте, месье! Какой же характер должны, по-вашему, иметь реформы, в необходимости которых вы, по-видимому, убеждены так же твердо, как и мы? И с чьей помощью должны они претворяться в жизнь?

Писатель, не подозревая о том, что восьмидесятидвухлетним старцем еще встретится со своим молодым собеседником в комитете «Кларте», куда тот войдет в числе некоторых революционно настроенных интеллигентов, протягивает Морелю руку.

— Месье, вы, несомненно, честный человек! И ваши самоотверженные усилия невольно вызывают уважение, хотя я и не уверен, дождутся ли плодов этих усилий те, ради кого вы тратите столько энергии. Вы правы. Я и впрямь настолько твердо убежден в необходимости изменений, что сам мучаюсь в поисках ответа на вопрос, какими должны быть эти изменения. Мне начинает казаться, что если мы действительно хотим принести пользу тем, ради кого они должны совершиться, то нельзя ограничиваться рамками одного лишь Конго! И я предчувствую, что вы, месье, принадлежите к тем избранникам, на чью долю выпадет осуществить эти изменения на практике!

— Значит, вы исходите из того, что после нашей победы над приверженцами леопольдовской системы зло возродится, хоть и в иной форме?

— Я думаю о тех господах, которые теперь вкладывают значительные суммы в ваше движение за реформу управления в Конго для того, чтобы в один прекрасный день положить в карман проценты.

Морель сидит молча, уставившись в одну точку. После долгого раздумья он говорит;

— Вы правы, месье. Наша борьба на этом не закончится.


Движение за реформу управления в Конго добилось успеха: в 1910–1911 годах бельгийское правительство было вынуждено пойти на постепенную отмену системы принуждения, оставшуюся в наследство от Леопольда.

Но за прошедшие семнадцать лет численность населения страны уменьшилась с двадцати до восьми с половиной миллионов.

А что происходило в других районах земного шара?

В 1906 году британские плантации в Малайе послали в Европу тысячу тонн каучука. Высокое качество этого плантационного каучука дало ему название «бест креп» и обеспечило продажные цены, кое-где даже превысившие цену на бразильский «пара хард файн».

Господствующее положение Бразилии на мировом рынке пошатнулось. Бразильское правительство попыталось предотвратить потерю своих позиций, издав ряд постановлений, несколько смягчавших совершенно невыносимые условия труда в районах сбора каучука, ограничивших хищническое истребление каучуконосов и поощрявших развитие плантаций.

В 1913 году плантации в Юго-Восточной Азии выбросили на рынок сорок восемь тысяч тонн каучука.

Впервые количество плантационного каучука превысило на мировом рынке количество каучука, собранного с дикорастущих каучуконосов. В странах-потребителях каучука предложение превзошло спрос, и бразильские сорта внезапно потеряли свою популярность, уступив место каучуку из Юго-Восточной Азии. Резиновая промышленность была с избытком обеспечена сырьем, и на родине каучука, в Южной Америке, начался кризис сбыта.

Лихорадочная погоня за сверхприбылью, приведшая к перенасыщению капиталовложениями предприятий по добыче каучука, сменилась ужасающим падением цен на него.

Построенная на каучуке экономика Бельгийского Конго развалилась. Каучуковые тресты лопнули.

Потом катастрофа разразилась над Южной Америкой.

Производство плантационного каучука, достигшее в 1914 году семидесяти тысяч тонн, покрыло мировую потребность в этом виде сырья. Добыча каучука в Бразилии быстро сошла на нет. Гигантские компании в Паре и Манаусе обанкротились. В Икитосе торговый оборот упал со ста двадцати пяти миллионов солей до девяти миллионов. Поток золота, в течение десятилетий наводнявший Бразилию, отхлынул в восточное полушарие.

Триумф английских плантаторов омрачался одной заботой: плантации в Нидерландской Индии за последние годы резко увеличились, а стремление колониальных властей расширить свои посадки каучука на Яве приближало то время, когда между английскими и голландскими предпринимателями неминуемо должна была разгореться новая ожесточенная борьба за рынки сбыта.

Весной 1914 года, когда чрезвычайно обострившиеся отношения между Германией и союзными державами — Францией, Россией и Великобританией — грозили зажечь пожар мировой войны, поглотившей потом миллионы молодых жизней, на мировом рынке каучука соперничали три монопольные группировки:

Английские каучуковые компании. Голландские каучуковые компании. Финансовый блок Соединенных Штатов.

И именно американский блок собирался пустить в дело избыточные миллиарды долларов, чтобы, захватив опустевшие леса Южной Америки, разбить здесь плантации гевеи и в один прекрасный день выступить на каучуковом рынке в качестве сильнейшего из конкурентов.


notes


Примечания


1


На основании рассказов Орельяны о селениях, в которых якобы жили одни женщины, эта река была названа «рекой Амазонок». И поныне за ней осталось это название. — Прим. ред.


2


Измерения производились на линии Кито — Куэнка по 80-му (к западу от Парижа) меридиану. — Прим. ред.


3


Теперь город Белен (Бразилия, штат Пара, устье реки Пара). — Прим. ред.


4


«Народы Африки», М, 1954, стр. 494.


5


«Народы Африки», М., 1954, стр. 494.