Роза на алтаре
Лора Бекитт








Любовный роман времен Французской революции. Политические события безжалостно вмешиваются в жизнь и перекраивают судьбу юной аристократки Элианы. Любимый мужчина, озабоченный карьерой и благополучием, уезжает из Франции. Не имея надежды встретиться с ним, Элиана выходит замуж, но брак оказывается недолог – гвардейцы безжалостно убивают супруга. Она сама оказывается в тюрьме и приговорена к гильотине. В последний момент, благодаря смелости и отваге незнакомца, ей удается бежать…






Лора Бекитт

Роза на алтаре





ЧАСТЬ ПЕРВАЯ





ГЛАВА I


Стояла зима 1789 года, одна из самых холодных зим в истории Франции, когда воды Сены, скованные толстой коркой льда, застыли до самого Гавра, Луара и Нанта, когда цена четырехфунтового хлеба в столице достигла пятнадцати су и страну сотрясали голодные бунты крестьян, но при этом балы в Версале поражали своей пышностью. То была пора царствования Людовика XVI – время небывалого общественного и финансового кризиса, когда окружающая действительность требовала перемен столь властно и неумолимо, что многие даже прогрессивно настроенные умы пребывали в растерянности и смятении.

Наступал час, когда вот-вот должна была решиться судьба страны, один из моментов, когда око Всевышнего пристально следит за тем, что питает души и сердца человеческие, миг, когда реальность падения и краха столь же велика, как возможность покорить самые неприступные вершины.

В эту роковую зиму Элиане де Мельян, проживающей с родителями на улице Белых лилий, в аристократическом квартале Маре, исполнилось шестнадцать лет.

Вечером 29 января 1789 года она собиралась отправиться на очередной светский прием, который должен был состояться в особняке маркиза де Ферьер на набережной Иль-де-Пале.

Дожидаясь прибытия старшей сестры и ее мужа, обещавших заехать к родителям, Элиана смотрела в окно, за которым распростерся Париж – могучее и мятежное сердце королевства, суровый и одновременно романтически возвышенный город, любовь к которому с рождения живет в сердце каждого истинного француза.

В нем царило сочетание большого и малого, массивного и воздушного, иногда хаотичное, но чаще исполненное непостижимой гармонии.

Очертания несметного числа зданий, вздымавшихся ввысь колоколен, причудливых башен выступали из зимнего тумана, на синеватый снег ложился желтый свет фонарей, лунный луч серебрил нескончаемую линию кровель, а над ними раскинулось необъятное небо, окрашенное в тускнеющие вечерние тона, и в этом простом пейзаже таилось нечто грандиозное, внушительное и в то же время трогательно-прекрасное.

Величественному городу-монолиту, который просуществовал уже много веков, наблюдая смену времен и поколений, городу, имеющему свою собственную невидимую, но ощутимую ауру, городу, в котором доныне жил дух канувшей в небытие древности, городу, напоминающему существо, обладающее живой душой, выпала судьба оставаться вечно юным, как мечта и любовь.

В комнату вошел отец Элианы, и девушка с трудом оторвалась от созерцания картин Парижа.

Филипп де Мельян был одет в соответствии с модой конца XVIII века: в вышитый ярким зеленым шелком короткий жилет из белого пике, темно-зеленый фрак и штаны-кюлоты, светлые чулки и туфли с золочеными пряжками. Украшениями костюма служили золотой брелок на цепочке и эмалевые пуговицы. Высокий и статный, с седыми висками, худощавым лицом, густыми бровями и властно сжатыми губами отец лишь на первый взгляд казался суровым: всякий раз, как он смотрел на Элиану, морщинки на его лбу разглаживались и взор освещался улыбкой.

Дед Филиппа де Мельяна, потомок бретонцев, являлся типичным представителем «аристократии мантии», то есть принадлежал к тем, кто имел честь быть возведенным во дворянство в награду за многолетнюю службу государству и королю. Позднее он, как и было заведено, передал права на дворянство и должность, судебного секретаря сыну, а тот в свою очередь – своему сыну, вместе с наказом преданно служить на благо отечества.

Таким образом, судьба Филиппа была предопределена с самого рождения, о чем он ни разу не пожалел, потому что, как и его предки, не ведал иной цели и другого пути. Он женился на девушке, происходившей из того же сословия, и имел от нее двоих дочерей.

Поскольку мадам де Мельян отличалась хрупким здоровьем, супруги долгое время думали, что Шарлотта останется их единственным ребенком, но через восемь лет Амалия родила вторую дочь, названную при крещении Элианой. Поняв, что ему не суждено иметь сына, Филипп сначала огорчился, но впоследствии решил, что это обстоятельство не помешает ему обеспечить достойное будущее своим внукам. Филипп мечтал породниться с высшей аристократией, так называемым дворянством шпаги. В этом случае его дочери и их дети могли быть представлены ко двору и получить особые привилегии, каких не имели те, чья принадлежность к дворянству составляла менее четырех поколений. Он довольно удачно выдал замуж Шарлотту и был полон самых смелых надежд относительно будущего Элианы, полагая, что столь красивая и энергичная девушка без труда сделает великолепную партию.

– Шарлотта приехала, – сообщил Филипп, любуясь прелестным личиком младшей дочери и ее воздушным, точно крылья небесных ангелов, нарядом из муслина, кружев и лент.

Действительно, Элиана де Мельян унаследовала от родителей все самое лучшее: от отца – прямую линию носа и большие, миндалевидного разреза карие глаза, от матери – белую кожу, нежно очерченные влажные губы, по цвету напоминающие кораллы, и волнистые белокурые волосы. Она любила наряжаться и сейчас была одета в розовое платье фасона «полонез», с открытым лифом, обильно отделанное оборками из белых кружев, и белые атласные туфли на высоком каблуке.

Вошли Шарлотта и мать, Амалия де Мельян, хрупкая дама с напудренными волосами, уложенными в сложную прическу в модном в семидесятые годы, а ныне почти ушедшем в прошлое стиле рококо. Она облачилась в приличествующее возрасту коричневое платье лионского бархата, тогда как Шарлотта была в лиловом платье, в котором чувствовалось веяние английского стиля, – с узкими рукавами и скромно прикрытым полупрозрачной косынкой декольте.

Старшую дочь де Мельянов природа наградила бледной кожей, серыми глазами без проблеска золота, зелени или лазури, просто серыми, как пасмурное небо, прямыми светлыми волосами и не поражающей совершенством форм фигурой. Черты лица были мелкими, лишенными ярких красок: бледно-розовые губы, а ресницы и брови – лишь немного темнее волос. В детстве Шарлотта производила впечатление хотя и не по годам развитого, но слишком тихого и застенчивого ребенка. Ею не восторгались, ее никогда не баловали, как Элиану, но она, казалось, не обижалась и не роптала и с годами из умной девочки превратилась в разумную девушку, внешне незаметную, но наблюдательную, умеющую глубоко вникать в сущность явлений жизни и человеческих душ. Она принадлежала к числу тех людей, чьей натуре так и суждено было остаться неразгаданной никем.

Когда подошло время, Филипп де Мельян выбрал ей жениха, дворянина по имени Поль де Ла Реньер, и Шарлотта беспрекословно подчинилась решению отца.

– А где Поль? – спросила Элиана.

– Он не захотел поехать, ты же знаешь, он не любит приемы, – сказала Шарлотта. – Я прибыла одна. Может, сядешь в мою карету?

– Мама, можно я поеду с Шарлоттой? – живо произнесла Элиана.

Получив согласие, она набросила на плечи подбитую белым мехом мантилью и схватила с подзеркальника расшитый бисером ридикюль.

Сестры спустились вниз, и экипаж тотчас тронулся с места.

Зеркальные стекла кареты замерзли, и Элиана подышала на разрисованную морозом поверхность, потерла замшевой перчаткой, а после прильнула к образовавшемуся маленькому окошку.

Тот берег Сены, по которому они сейчас ехали, был окутан мраком, но на противоположной стороне распростерся огромный сияющий город, таинственный и влекущий, точно невидимая звездная туманность. Издали его огни казались живыми; они то ярко вспыхивали, то растворялись в темноте, теряясь в лабиринте зданий, над которым плыла пелена лунного света.

Мимо мелькали длинные, уходящие в даль темных кварталов улицы, набережная, переливающаяся в свете ревеберов – снабженных отражателями фонарей, и мосты, напоминающие изогнутые спины каких-то сказочных животных. Тонкие тени ложились на неровную поверхность мостовой и, переплетаясь, играли на ней, над крышами домов расплывалась серебристая мгла, и густо клубившийся дым печных труб набрасывал на город молочно-белый покров. Все вокруг было наполнено таинственной тишиной, и Элиане казалось, что копыта лошадей выстукивают ритм времени.

Высокая пышная прическа Шарлотты, наполовину сооруженная, как было принято тогда, из накладных фальшивых волос, почти доставала до потолка кареты. Лицо молодой женщины казалось белым как снег, а серые глаза холодновато поблескивали в полумраке равномерно покачивающегося экипажа.

Устав смотреть в окно, Элиана откинулась на мягкое кожаное сиденье и получше закуталась в теплый мех. Складки ее платья, рассыпаясь, спадали волнами до самого пола, мантилья облекала стан, не скрывая его стройности и изящества, а глаза сияли, словно драгоценные черные жемчужины, соперничая с другими – белыми, теми, что сверкали меж полуоткрытых чувственных губ.

Она молчала, не решаясь заговорить о том, что ее волновало, и Шарлотта пришла на помощь.

– Ты уже дала отцу ответ относительно предложения Этьена де Талуэ?

Элиана чуть заметно повела плечом, Этьен де Талуэ был богатым и знатным молодым человеком, который ухаживал за нею еще с того времени, как ей впервые позволили надеть бальное платье.

– Ты же знаешь, мне нравится другой, – сказала она.

Шарлотта слабо улыбнулась. В этот момент ее сдержанность граничила с плохо скрываемой неприязнью. Она была хорошо знакома с Максимилианом Монлозье де Месмей, приятелем своего мужа, человеком, которому Элиана собиралась подарить свою любовь.

– По-моему, он холодный, расчетливый человек, из тех, что думают исключительно о своей карьере.

Элиана удивленно взглянула на сестру: Шарлотта еще ни о ком не отзывалась столь прямо и резко.

Девушка вспомнила свою первую встречу с этим мужчиной, вспомнила, как, увидев его, вмиг, не успев ничего осознать, утонула в его взгляде.

Его глаза, его прекрасные синевато-серые глаза почему-то вызывали в ее памяти картину лесного озера с тихо мерцающими зеркальными водами, спокойными – до того момента, пока их не всколыхнешь, ибо тогда открывается их неведомая, манящая, волнующая глубина.

А когда их наконец представили друг другу, радостная, чуть удивленная улыбка человека, неожиданно встретившего свою судьбу, осветила его на редкость привлекательное благородное лицо с волевым подбородком и высоким белым лбом, над которым вились густые светло-каштановые волосы.

Было начало весны, и в открытые окна бального зала врывался прохладный, пьянящий свежестью воздух, и светлые занавеси трепетали как паруса. На фоне темного берега Сены сверкали миллионы огней, а ниже – их отражение в тускло светящейся, словно расплавленный свинец, воде. Небо еще не потемнело; оно было нежно-голубым, много светлее воды, и по нему скользили тонкие, точно сотканные из золотой паутины облачка, и на мгновение этот высокий, с кремовыми, украшенными лепкой стенами зал показался ей волшебным кораблем, медленно плывущим в чудесную бесконечность.

После они часто встречались на приемах и балах, много танцевали и говорили, пару раз даже выезжали на прогулки и в театр, и хотя Максимилиан ни разу не пытался объясниться, Элиана чувствовала, что он ее любит.

О нет, этот человек мог казаться холодным и неприступным кому угодно, только не ей!

– Ты ошибаешься! – с досадой сказала она сестре.

– Но ведь он не делает тебе предложение, – заметила Шарлотта.

– Я подожду! – смело заявила Элиана. – Или ты думаешь, будет лучше, если я выйду за мужчину, которого нисколечко не люблю?

Шарлотта наклонилась и обернула меховой полой накидки ноги, нещадно мерзнувшие в тонких чулках. Когда она выпрямилась, Элиана ощутила густой изысканный аромат ее пудры и духов.

– Этьен де Талуэ очень образованный благородный человек.

– Знаю, знаю! И повторяю: я его не люблю. Неужели ты приемлешь брак по расчету?

– Вполне. Только под расчетом я подразумеваю не корысть, не стремление получить титул и жить в роскоши, а нечто другое, – спокойно отвечала Шарлотта. – Нет ничего страшного в том, чтобы выйти замуж за мужчину, которого ты не любишь, но который пользуется уважением в обществе и хорошо относится к тебе. В данном случае достаточно простой человеческой симпатии.

Услышав мнение старшей сестры, Элиана подумала о том, что, возможно, Шарлотта имеет в виду себя и Поля. В самом деле, любила ли она своего мужа и любила ли вообще какого-нибудь мужчину хотя бы раз в жизни? Никто об этом не знал.

Шарлотте исполнилось двадцать четыре года, шесть из них она была замужем, детей не имела… Элиана хотела задать сестре вертевшийся на языке вопрос, но замкнутое, хмурое выражение лица Шарлотты остановило ее.

Они немного помолчали, и в этот промежуток времени Элиана твердо решила, что сегодня непременно узнает у Максимилиана о том, как он к ней относится. Она никогда не слышала, чтобы у него была невеста или возлюбленная, но ничего нельзя знать наверняка…

– Я бы желала узнать о твоем решении до своего отъезда, – сказала Шарлотта. – Дело в том, что в скором времени мы покидаем Францию.

– Вот как? Вы отправляетесь путешествовать? Тонкая, ироничная улыбка скользнула по губам Шарлотты и исчезла.

– Нет, мы просто уезжаем. Если не насовсем, то, по крайней мере, надолго. Поль уже перевел часть наших средств за границу.

Элиана изумленно хлопала глазами.

– Но почему?

– Этого требуют обстоятельства, в частности, обстановка в стране. Многие люди нашего круга встревожены, и я, признаться, тоже. Мне бы хотелось, чтобы ты, мама и папа уехали вместе со мной, но отец и слышать об этом не желает.

– Конечно, ведь в этом случае ему пришлось бы подать в отставку, – промолвила Элиана, прекрасно понимавшая, что значило бы для отца лишиться службы – Да и я ни за что не соглашусь покинуть Париж. Позднее – может быть, но сейчас… В этом сезоне ожидается столько балов и театральных премьер! Я так мечтала о новых туалетах и о танцах…

Девушка осеклась, встретив немигающий взгляд сестры.

– Поль говорит, теперь не время окунаться в грезы, нужно найти в себе силы посмотреть в лицо реальности.

«Да что он понимает, этот твой Поль!» – хотела воскликнуть Элиана, но сдержалась и промолчала.

Долговязый, нескладный Поль всегда казался ей неинтересным, скучным и до крайности непривлекательным. Она не представляла, как Шарлотта могла благополучно прожить с ним столько лет, как не понимала, что такого особенного происходит вокруг, из-за чего стоит так волноваться.

Мало-помалу разговор начал действовать ей на нервы, и она очень обрадовалась, когда экипаж наконец остановился возле внушительного особняка маркиза де Ферьер, а мигом подоспевший лакей распахнул дверцу кареты.

Шарлотта низко нагнулась, боясь повредить прическу, и медленно, осторожно сошла на мостовую, тогда как шустрая Элиана выпорхнула первой и ждала возле крыльца, с наслаждением вдыхая жгучий морозный воздух.

Внезапно Париж показался ей совсем иным, чем виделся минуту назад в окошко кареты. Сейчас она словно бы очутилась на дне огромного, холодного, пустого колодца; здания обступили ее со всех сторон, будто гигантские каменные глыбы, они заслоняли собою все: и землю, и небо…

Несколько мгновений девушка испуганно вслушивалась в угрожающее безмолвие, а после они с Шарлоттой поднялись по широкой и длинной лестнице и очутились в роскошно отделанном холле, а затем в одном из приемных залов особняка, высотой около двадцати футов, с обшитыми резной панелью и украшенными золотыми багетом стенами и лакированным полом.

Прием уже начался, и красиво наряженные кавалеры и дамы не спеша расхаживали по залу, а сновавшие взад-вперед лакеи ставили на подносы бокалы с пенящимся золотистым шампанским и крохотные тарелочки с устрицами и икрой.

Маркиз приветствовал вновь прибывших несколькими вежливыми фразами и легким поклоном, а обе сестры присели в реверансе. Затем Шарлотта присоединилась к компании знакомых, Элиана же осталась стоять посреди зала, выискивая взглядом того единственного человека, которого только и мечтала увидеть здесь, так, как выискивают на многозвездном небосклоне свое заветное светило. Ее щеки порозовели, от волнения она слегка постукивала по руке сложенным страусовым веером.

Кругом бурлила жизнь, такая яркая и привычная. Светское общество в подобных собраниях напоминало отлично слаженный оркестр. Все правила этикета соблюдались до тончайших мелочей, искусство беседы поражало совершенством. Здесь говорили о многом и в то же время – словно бы ни о чем: беседа текла как ручеек, плавно переходя от одной темы к другой, скользя по поверхности, но не затрагивая сущности предмета. Здесь не было места проявлению чьей-либо яркой индивидуальности, все держались одинаково: с подчеркнутой вежливостью и благородной простотой.

И вот наконец Элиана увидела его, Максимилиана де Месмея, он двигался навстречу быстрым и легким шагом и смотрел на нее синевато-серыми глазами, прозрачными, как воды озера, в которые упал солнечный луч.

Слегка дрожавшими от напряжения руками Элиана машинально поправила пышно взбитые белокурые волосы и нить перламутрового жемчуга на точеной белой шее.

А он глядел на прелестную девушку в легком платье, по розовому полю которого были разбросаны мелкие белые цветы, казавшуюся трогательно юной, чистой и светлой, словно утренняя звезда, и почти физически ощущал душевную боль и тоску.

– Здравствуйте, Элиана.

– Здравствуйте…

Внезапно у девушки пересохло в горле, но Максимилиан улыбнулся ей столь дружески и открыто, что ее растерянность быстро прошла, и вскоре они оживленно разговаривали, и он шутил с нею, а потом пригласил на танец.

Его рука, в которой он держал руку Элианы, была легкой и в то же время сильной, и девушка наслаждалась ощущением уверенности в себе и тем волшебным восторгом, какой всегда испытывала, очутившись в его объятиях.

– Я должна с вами поговорить, – прошептала она, – должна спросить вас…

Максимилиан серьезно кивнул, а когда музыка смолкла, отвел Элиану за колонну в самом углу зала и усадил на банкетку.

– Итак, о чем вы желаете меня спросить?

Элиана смотрела на него, слегка откинув назад отягощенную волной локонов голову, и ее лицо горело от волнения. Максимилиан выглядел таким красивым и потрясающе элегантным в черном фраке с чеканными пуговицами и галстуке из белых кружев, завязанным бантом высоко под подбородком! Кто знает, может, он отшутится в ответ или, что еще хуже, просто удивится ее вопросу?

– Я хотела… Я до сих пор не знаю, как вы ко мне относитесь…

Он вздрогнул, и Элиана почувствовала: хотя он и старался выглядеть веселым и спокойным, в его душе шевельнулось что-то, причиняющее страдания.

– Прекрасно отношусь. Вы лишены наигранной жеманности, притворства, свойственного многим девушкам, вы искренняя, непосредственная, своенравная и, конечно, очень красивая. Знаете, Элиана, мне кажется, вы наделены врожденной способностью к самосовершенствованию и с каждым годом будете становиться все более обворожительной. А я… я останусь вашим другом на все времена.

Он произнес эти слова так легко, что Элиане почудилось, будто они ничего для него не значат. Она не сумела скрыть разочарования, и тогда Максимилиан негромко добавил:

– Пока я не смею претендовать на большее.

– Почему? – прошептала девушка и встретила его взгляд, неподвижный, словно свет далекой звезды.

Элиане почудилось, что сейчас в глубине глаз Максимилиана отражается его внутренний мир, немного пугающий, незнакомый…

– К сожалению, в жизни мужчины случаются моменты, когда он не может принадлежать даже себе, не только другому человеку, тем более, если этот человек – женщина.

Губы Элианы дрогнули от обиды, но в следующую секунду она улыбнулась как-то странно и легко – он не понял этой улыбки – и спросила тоном взрослой женщины, которая таинственным, данным свыше чутьем угадала, что следует делать, и в пламенном желании добиться своего была готова пойти на любой, самый немыслимый шаг:

– А вы не боитесь опоздать?

– Что вы имеете в виду?

Она слегка тряхнула волосами.

– Моей руки просит Этьен де Талуэ.

Максимилиан молчал, и Элиана произнесла со скрытым вызовом:

– Что вы мне посоветуете? Соглашаться?

Он поймал ее руку и сжал в своей. В его голосе явственно звучала тревога:

– Сейчас можно делать все что угодно, Элиана, и в то же время должен признать: все, что бы вы ни делали, не имеет смысла. Наш мир – театр теней, по инерции мы еще движемся вперед, поступаем так, как поступали всегда, но… Наша судьба предрешена, и каждая секунда несет в себе ощущение пустоты. Боюсь, скоро все, к чему мы привыкли, рухнет, разлетится на куски, все, чем мы жили, на что надеялись, во что верили, исчезнет. В часы великих исторических свершений мало кто помнит о том, что у каждого человека есть свой маленький мир, свои чувства и…

Ее слегка раскосые глаза светились наивным удивлением, и Максимилиан, оборвав фразу, коснулся цветов, приколотых к поясу девушки.

– Пока вам трудно что-либо понять, потому что в вашей жизни еще ничего не изменилось. Букетик фиалок зимой стоит два луидора, и вряд ли вы можете представить себе, сколько в Париже людей, у которых не найдется даже двух су для того, чтобы купить хотя бы кусок хлеба, и до какой степени отчаяния они доведены.

– Вы упрекаете меня в том, что я богата? – с обидой произнесла Элиана – Зачем? Я прекрасно понимаю: деньги не помогут мне обрести то счастье, о котором я мечтаю!

– Да, как сказал Монтескье: «Все идет хорошо, когда деньги и вещи настолько соответствуют друг другу, что, имея первое, можно тотчас получить второе, и наоборот».

– Прошу, перестаньте разговаривать со мною как с ребенком! – умоляюще и в то же время с негодованием сказала она.

В ответ Максимилиан осторожно поднес ее пальцы к губам и поцеловал. У Элианы были удивительные руки, без единого пятнышка или морщинки; они казались очень тонкими, и в то же время на них не проступала ни одна жилка.

А острые, тщательно отполированные ногти, когда она поправляла непокорный локон у виска, сверкали как маленькие зеркальца.

А она, в свою очередь, всегда любовалась руками Максимилиана, напоминающими руки скульптора или художника, руки творца, чуткие и изящные, словно выточенные из золотистой слоновой кости…

– О нет, вы для меня не ребенок, Элиана, хотя я и старше вас на десять лет! Поверьте, я разговариваю с вами совершенно серьезно. Дело в том, что я покидаю Париж, возможно, надолго, и не имею права связывать себя и вас какими-либо обещаниями.

По груди Элианы пробежал холодок – словно за корсаж просочилась струйка ледяной воды.

– Вы уезжаете?

– Да.

– Но почему? Чего вы боитесь? Стремитесь спасти себя? Бежите? Но ведь вы дворянин и француз!

На лицо Максимилиана набежала тень, и он покачал головой.

– Я уезжаю именно потому, что я дворянин и француз и мне небезразлична судьба Франции. Народ бунтует, положение в области финансов критическое. Необходимы реформы, многие это знают, многие, но не все. Правительство медлит, не понимая, что сейчас народу можно внушить любые, самые гибельные идеи, кто угодно способен увлечь его за собой, соблазнив пустыми обещаниями. Может грянуть революция, а революция – это почти всегда разрушения, хаос и кровь. Такого нельзя допустить. Позвольте, я не буду посвящать вас в свои планы и вообще больше не стану говорить о политике, вижу, вы и без того сильно расстроены…

С этими словами он бережно привлек Элиану к себе. Она застыла в его объятиях, скованная леденящим душу отчаянием, ибо нет ничего более страшного, чем быть так близко к любимому человеку и сознавать, что ты, скорее всего, никогда не соединишься с ним.

Краска отхлынула от ее лица, и она тихо прошептала:

– Когда вы уезжаете? И… куда?

– Послезавтра. Сначала поеду в Тулон, а куда потом – покажут обстоятельства.

Она глубоко вздохнула, пытаясь подавить подступившие к горлу слезы.

– О Боже! Все это только для того, чтобы нас разлучить! Максимилиан улыбнулся печальной болезненной улыбкой.

– Похоже, вы принадлежите к числу тех людей, которые считают, будто снег на улице пошел только потому, что кто-то забыл дома теплую накидку.

Элиана не понимала, как он может шутить и почему… почему он до сих пор не сказал, что любит ее!

А Максимилиан продолжал молча смотреть на девушку. Лицо бледное, но глаза горят каким-то особым внутренним огнем. Он никогда еще не видел темных глаз, в которых было бы столько света: эти карие глаза сияли и искрились так, будто навек поймали в себя солнечный луч.

Потом его взгляд скользнул вниз по длинной шее к очертаниям девически округлых грудей, полушария которых выступали из корсажа, и почувствовал, как его тело захлестнула невидимая пламенная волна.

Он словно бы перенесся в другой мир и начал ощущать, как самообладание постепенно тает, оставляя его в плену эмоций, настолько сильных, что их нельзя было превозмочь.

Максимилиан знал, сколь опасно поддаваться этому сладостному безумию, но… Прежде он наивно полагал: можно сломить разум, терпение, волю мужчины, но его сердце способно устоять, по крайней мере, перед своим главным врагом – женскими чарами. И теперь понял, что ошибался.

Внезапно он притянул Элиану к себе и поцеловал в губы, еще и еще, а после запечатлел бесчисленные поцелуи на ее шее, плечах и груди, и девушка ощутила жар в заледеневшей от отчаяния крови. Она не понимала, что с ней происходит, но желание было сильнее ее. Она жаждала испытать какое-то необыкновенное наслаждение, мечтала, чтобы это, еще неизведанное ею, сладостное чувство пронзило ее, заполнило собой каждую клеточку ее тела, затронуло самые тонкие струнки души.

Значит, Максимилиан все-таки любит ее! Он не признался в этом, но чего стоило выражение страстной муки в глазах! В этот миг Элиане показалось, что она почти приблизилась к разгадке таинства того, что зовется обладанием друг другом, – соединения душ и тел в момент посвящения в нечто сокровенное.

Но вот невероятным усилием воли Максимилиан оторвался от нее, и Элиана тотчас почувствовала одиночество и странную неприятную пустоту. На мгновение ей почудилось, что она не сможет жить иначе, чем нежась в его объятиях и наслаждаясь его поцелуями.

Почти не понимая, что делает, вне себя от разочарования и душевной боли девушка вцепилась в полы одежды Максимилиана.

– Умоляю, возьмите меня с собой! Я люблю вас!

Он отступил на шаг и чуть заметно покачал головой.

– Нет, не просите о невозможном! И… простите меня. Я не сдержался. Обещаю, больше такое не повторится. Пожалуйста, успокойтесь, Элиана. Принести вам воды?

В его взгляде сквозь мечтательность сквозило упорство. Его решение было выстраданным, оно утвердилось и созрело, и не имело смысла спорить.

Элиана медленно разжала руки и опустила угасший взор.

В этом необыкновенном мире, мире, где она сумела полюбить, то, что шло от сердца, казалось правильным, более того – единственно возможным, а все остальное оставалось где-то далеко-далеко, за границей сознания, за пределами совести. Для него же все было иначе.

Девушка слегка покачнулась на каблуках от внезапной слабости, ибо в эти минуты ей пришлось пережить и понять слишком многое; и тут у нее мелькнула мысль о том, что если по воле рока ей и суждено лишиться любви, то гордость у нее никто не отнимет.

Элиана повернулась и сначала пошла неровным шагом, а потом побежала прочь от того места, где самый дорогой для нее человек только что отверг ее любовь.

И Максимилиан не пытался ее удержать.

Вернувшись в зал, Элиана понемногу начала приходить в себя. Она незаметно поправила лиф платья и растрепавшиеся волосы, потом, охваченная чувством запоздалого смущения и стыда, приложила ладони к горящим щекам.

Очнувшись, девушка заметила, что возле нее стоит Этьен де Талуэ, довольно приятный на вид молодой человек с рыжеватыми волосами и светло-голубыми глазами. Он выглядел настоящим франтом в жилете и фраке из полосатой ткани и черных штанах, с пояса которых свисали плетеные шнурки с брелоками.

В последнее время Этьен часто приезжал к ней с визитами, и его намерения не оставляли сомнений. Следуя этикету, Элиана принимала его достаточно любезно и тем не менее старалась удержать на расстоянии. Этьен де Талуэ был несколькими годами моложе Максимилиана де Месмея, закончил Колледж Людовика Великого, происходил из знатной и состоятельной семьи и считался весьма завидным женихом, но девушка оставалась равнодушной к нему, более того, иногда Элиану начинало раздражать то, с какой наивностью этот юноша проглатывал каждую ее выдумку, верил любой лжи. Он совершенно не умел читать в сердцах, и временами казался ей неприятно навязчивым.

Да, но ведь и сама она, ослепленная мечтами, до недавнего времени не видела истины и не слышала голоса разума, заглушенного зовом любви!

Вы чем-то расстроены, мадемуазель Элиана? – почтительно произнес Этьен, любуясь ее обведенным золотистым светом, казавшимся восковым профилем с высоким лбом и детским рисунком губ.

– Да, – отвечала она, едва осознавая, что говорит, и желая только одного: чтобы никто не догадался о том, какие чувства она испытывает в этот момент. – Все вокруг только и говорят о революции, о восстании народа…

– Не стоит огорчаться, – сказал Этьен, обрадованный возможностью выступить в роли утешителя, – у нас есть целая армия, присягнувшая на верность королю, неужели она не сумеет справиться с толпой разбушевавшейся черни! Не хотите ли выпить прохладительного? Позвольте предложить вам руку!

Элиана кивнула, и польщенный молодой человек повел ее в центр зала, залитого потоком света, струящегося из дюжины сверкающих серебряными подвесками венецианских люстр.

Никто не видел ни этой, ни предыдущей сцены, кроме единственного существа, которое стояло, прислонившись к мраморной колонне, провожая удалявшуюся Элиану горестным и вместе с тем враждебным взглядом.

Это была темноволосая худенькая девушка с неоформившейся фигурой и бледным лицом, на фоне множества юных красавиц выглядевшая невзрачной и незаметной. Она всегда стояла в стороне и держалась настороженно и напряженно, так, словно постоянно ждала внезапного удара, оскорбления или насмешки.

Звали ее Софи де Рюмильи; она рано лишилась родителей и воспитывалась в семье дяди, состоятельного человека, служившего в Королевском министерстве иностранных дел.

С недавнего времени ее стали вывозить в свет, но она не имела поклонников, поскольку была слишком застенчива и неприметна, да к тому же слыла бесприданницей.

Никто не замечал Софи и сегодня; лишь одна женщина, пристально следившая за всем, что происходит вокруг, подошла поздороваться и поговорить. Женщиной этой была Шарлотта де Ла Реньер.

Софи отвечала на приветствие все так же настороженно, без улыбки. Она не понимала, чем заслужила расположение этой женщины, такой высокомерной, замкнутой и холодной. Между ними не могло быть духовного родства – мешала разница в возрасте, к тому же Шарлотта оставалась для Софи сестрой Элианы, Элианы, всегда вызывавшей в ней далекие от симпатии чувства.

Поздоровавшись, Шарлотта оглядела Софи. Ничем не примечательная внешность, но задатки неплохие: эта девушка еще может расцвести и заявить о себе. От внимательного взора Шарлотты не укрылось, что облик Софи не несет в себе и следа пленительной беспомощности; ей показалось, эта худенькая девочка, сама того не подозревая, обладает скрытой внутренней силой.

– Глаза у Софи были светлые, но взгляд – словно подернут поволокой, в нем не было той глубины, какая обычно просвечивает во взгляде взрослой женщины, и в то же время ее обида на судьбу казалась столь ясно осознаваемой и неподдельной, что порою девушка выглядела гораздо старше своих сверстниц.

Но заметить это мог далеко не каждый.

Шарлотта, часто снисходительно наблюдавшая за еще не разучившимися плакать юными созданиями, в груди которых трепыхались неискушенные сердца, понимала, что Софи была другой, уже другой. Шарлотта хорошо знала, что может сделать с человеком сознание несправедливости окружающих и обида на судьбу. Эти чувства могут стать камнем, способным утянуть на дно беспросветной печали, а могут превратиться в силу, с помощью которой иногда удается вскарабкаться на невиданные высоты. Да, именно вскарабкаться, а не взлететь.

– Вы чем-то расстроены? – спросила она девушку. – Может, выпьете лимонаду?

Софи покачала головой. Ее губы были плотно сжаты, а глаза полны слез.

– Единственная причина для серьезного огорчения в вашем возрасте – влюбленность, – сказала Шарлотта. – И я подозреваю, в кого вы влюблены.

Во взгляде Софи читалась тайная мука.

– Вам нравится Максимилиан де Месмей, как и моей сестре. Я давно наблюдаю за вами и все поняла.

Как ни странно, услышав правду, Софи немного успокоилась. Она глубоко вздохнула, и ее лицо слегка порозовело.

Шарлотта знала: в эту пору жизни бывает трудно справиться с желанием поделиться хоть с кем-то тем, что лежит на душе.

– Вы ведь уезжаете? – спросила она девушку. – Я слышала, ваш дядя подал в отставку.

– Да, – Софи вытерла слезы. – Но перед отъездом он хочет выдать меня замуж за Робера Клермона. Вам известно о нем?

– Известно, – отвечала Шарлотта. – Я понимаю, что вы хотите сказать. Он много старше вас и склонен к разгульной жизни. И вы чувствуете себя униженной и покинутой всеми, вы уверены, что ваш дядя хочет поскорее сбыть вас с рук и оттого выдает замуж за нелюбимого человека, нисколько не заботясь о ваших чувствах. И вы завидуете моей сестре, которая, как вам кажется, является баловнем судьбы и счастливой избранницей Максимилиана де Месмея.

Софи молчала с выражением беспомощности и одновременно решительности во взоре, и Шарлотта продолжила:

– Позвольте дать вам несколько советов. – С этими словами она обняла девушку за талию (жест, который Шарлотта никогда не позволяла себе по отношению к Элиане) и повела к высокому замерзшему окну – Я чувствую, что сумею оказать на вас, если можно так выразиться, некое духовное влияние, какому, к сожалению, никогда не была подвластна моя сестра. Послушайтесь своего дядю и меня – выходите за Клермона. Да, он ничтожество, но он не опасен. Подумайте о будущем. У его родни есть хорошие связи в австрийских придворных кругах – это вам пригодится. Учитесь приспосабливаться к обстоятельствам; поймите, в нынешней ситуации вам не приходится рассчитывать на большее. Ни сейчас, ни в ближайшем будущем вам не удастся добиться своего: Максимилиан де Месмей действительно любит Элиану и вряд ли столь быстро откажется от нее. Пытаясь сорвать незрелый плод, вы лишь оцарапаетесь об острые ветки; дождитесь того момента, когда он сам упадет в ваши руки. Вы с детства были предоставлены самой себе, а у вашего дяди превосходная библиотека – значит, вы много читали, а следовательно, неглупы. За границей для вас откроются большие возможности: продолжайте заниматься собой, присматривайтесь к людям, думайте… Не завидуйте Элиане; поверьте, она наделает в жизни немало глупостей, потому как всегда будет подчиняться своим чувствам. Она понятия не имеет о том, что такое стратегия, и станет жертвой своих порывов. А жизнь, если хотите, война и игра, в ней важно уметь просчитывать несколько ходов вперед. Пожертвуйте малым и получите многое. Одна-две победы в начале жизни ничего не будут значить, если в ее конце вас ждет крах. Такие люди, как Максимилиан де Месмей, никогда подолгу не служат одним и тем же идеалам: возможно, когда-нибудь придет ваш час, и именно вы станете для него незаменимым человеком.

– Вы дали бы своей сестре такой же совет? – прошептала Софи.

– Да, но она не послушалась бы его. Она хочет получить все сразу и прямо сейчас, она не знает, что такое трудности, в ее жизни еще не было никаких огорчений. – Шарлотта усмехнулась. – А я больше верю в обиженных судьбой – им приходится рассчитывать на собственные силы, и они учатся выживать. Вы выживете, Софи.

– А Элиана?

– А Элиана… не знаю. Наверняка могу сказать одно: в ближайшее время она выйдет замуж за Этьена де Талуэ.

– За де Талуэ? – удивилась Софи. – Почему?

Молодая женщина рассмеялась. Ее глаза странно серебрились в падавшем в окно свете полной луны.

– Потому, – сказала она, – что сейчас у нее тоже нет другого выхода.

* * *


Днем позже Шарлотта де Ла Реньер стояла возле окна гостиной в двухэтажном особняке своего мужа в квартале Сите и размышляла. Пора было укладывать вещи, но она никак не могла заставить себя начать сборы.

Занимался закат, такой же ледяной, каким был прошедший день и какой будет грядущая ночь. На небе медленно загорались звезды, а в окна падал мертвенно-тусклый отблеск покрывавшего мостовую снега.

В черных стеклах отражалась обстановка гостиной: ковровые обои, тяжелые штофные кресла, облицованный розоватым с золотыми прожилками мрамором камин, а над ним – великолепные бронзовые часы старинной работы в виде собора с множеством башен, невозмутимо отстукивающие секунды уходящего в бесконечность времени, подобно тому, как удары сердца отмеряют мгновения человеческой жизни.

Из кабинета доносились голоса Поля и Максимилиана де Месмея. Они разговаривали более часа, но Шарлотта не вникала в смысл их беседы – она думала о своем.

Она вспоминала детство, то полузабытое время, когда была еще мала и наивна и мечтала поделиться с каждым всем, что лежало у нее на душе, готова была кинуться к первому встречному с мольбой о понимании и любви.

С родителями отношения не сложились, возможно оттого, что она не была такой веселой и хорошенькой, как бы им хотелось. Шарлотта часами тихо играла в детской, и ей никто не мешал. На прогулки ее водила няня. А через несколько лет в доме появилась пухленькая розовощекая малышка, которой все восхищались, и в тот же год Шарлотту отправили в пансион. Вполне вероятно, что между этими двумя событиями не было особой связи, но Шарлотте так не показалось, и она долго не могла прийти в себя от обиды. Она выросла, так и не встретив ни одного близкого по духу человека, и сначала сильно страдала, после стала злиться и завидовать чужому счастью, затем сделалась равнодушной и в конце концов начала учиться наслаждаться одиночеством.

Это продолжалось до тех пор, пока Шарлотта не поняла, что на свете существует любовь, и тогда ей довелось испытать еще более сильные душевные муки.

Она ждала день за днем, сама не зная чего, какого-то чуда, словно нанизывая эти полные разочарований дни на невидимую нитку, а потом, когда их стало слишком много, они начали тянуть ее на дно беспросветной печали и тоски, точно камень утопленника.

Очнувшись от воспоминаний, Шарлотта прислушалась к голосу мужа. Поль был умен и добр, но она его не любила и часто думала о том, что была бы куда более счастлива с человеком, пусть менее образованным и порядочным, но с таким, который сумел бы зажечь в ее сердце яркое пламенное чувство. Поль мало интересовался ею как женщиной, он был увлечен чтением книг и изучением разного рода наук и относился к жене, скорее, как к другу. Шарлотта знала, что никогда не услышит от него ни комплиментов, ни нежных слов.

Шарлотта усмехнулась, подумав о том, что многие дамы ее круга, чьи мужья не отличались особой почтительностью и немилосердно тиранили своих жен, удивились бы, узнав, что она чувствует себя бесконечно несчастной только потому, что живет хотя и с благополучным во всех отношениях, но нелюбимым человеком.

– Быть может, стоит повременить с отъездом? – говорил в кабинете Поль. – Двадцать четвертого января опубликован указ о созыве Генеральных штатов. Тебе не кажется, что выборы способны изменить ситуацию?

– Ничуть. Разве что наступит непродолжительная отсрочка, – уверенно отвечал Максимилиан. – Предотвратить ничего нельзя, никто не понимает, что нам необходимо на самом деле. Все опять закончится спорами и битвой за власть.

– Ты считаешь, нам нужна конституционная монархия по проекту твоего любимого Монтескье?

– Нет, лучше парламентская республика.

– А что прикажешь делать с королевским правлением?

– Не знаю, но от монархии в ее теперешнем виде я бы отказался без особого сожаления, – ответил Максимилиан, и Поль тут же предостерегающе зашикал на него, в чем, впрочем, не было необходимости, потому что в те времена уже мало кто боялся открыто высказывать свои взгляды – так велика была царившая кругом смута.

– Нашему дворянству, – с горечью добавил Максимилиан, – мешает проклятая самоуверенность, спесь, отсутствие умения идти на уступки тем, кого они считают чернью. Мы упорно не желаем верить в то, что народ может в конце концов одержать победу. И когда мы это поймем, будет поздно. А между тем аристократия как раз и станет первейшей мишенью и для третьего сословия, и для простонародья. Буржуазия не преминет воспользоваться настроениями толпы. Ты же знаешь, как легко сделать фанатиков из голодных и несчастных! Да, что ни говори, Франции срочно нужна конституция и новый парламент! Монтескье был прав в одном: парламент защищает нас от вседозволенности с одной стороны и от диктатуры – с другой. Без него государство становится либо деспотическим, либо народным. Нельзя допустить ни того, ни другого!

– Да, – задумчиво промолвил Поль. – Но к власти в республике тоже могут прийти не те люди.

– Что же, – сказал Максимилиан, – к сожалению, ты прав. Потом он замолчал и приоткрыл тяжелую резную дверь, отделявшую приемную от гостиной.

По полу скользнула полоса света, и Шарлотта повернула голову.

– Твоя супруга у себя? – спросил приятеля Максимилиан. – Я хотел бы с нею поговорить. А потом вернусь к тебе.

– Конечно, пожалуйста, – ответил Поль и негромко окликнул: – Шарлотта!

Через мгновение Максимилиан появился в гостиной и шагнул вперед к стоявшей посреди комнаты молодой женщине.

– Мадам де Ла Реньер? Здравствуйте.

– Здравствуйте, – тихо отвечала она.

– Простите, Шарлотта, могу я с вами поговорить?

Она кивнула, пристально посмотрев ему в глаза, сейчас казавшиеся серо-синими, словно небо в сумеречный час.

– Это касается Элианы, вашей сестры, – добавил Максимилиан, и Шарлотта вздрогнула от неожиданности.

Она представила, как выглядит в его глазах: невзрачная женщина в накрахмаленном домашнем чепце, какие носят почтенные матери семейств, и плетеной шали на узких, угловатых, как у подростка, плечах. Да, она каждый сезон обновляла свой гардероб и читала журнал «Галерея мод», и регулярно приглашала к себе парикмахера, и умела пользоваться притираниями, но природа дала ей так мало обаяния и красоты, что от всех этих стараний почти не было пользы.

Между тем Максимилиан вынул из кармана белый конверт.

– Я прошу вас оказать мне услугу: передайте Элиане это письмо. По известным причинам я не хочу отправлять его по почте. Могу я довериться вам, Шарлотта?

– Конечно.

– Пусть Элиана прочтет его и тут же сожжет.

– Хорошо, – сказала Шарлотта и протянула руку.

В полумраке гостиной ее лицо казалось вылепленным из воска и раскрашенным бледной акварелью, но в серых, как ртуть, глазах застыло что-то темное и недоброе. Максимилиан этого не заметил.

Когда он ушел, молодая женщина положила конверт на стол и снова задумалась. Элиана вступила в пору расцвета своей юности, тогда как возраст Шарлотты неумолимо приближался к тридцати годам, что для женщины в те далекие времена было равносильно зрелости, граничившей с порою увядания.

Шарлотта взяла конверт в руки и надорвала его.

Кто такая Элиана? Несформировавшаяся личность, девчонка, которая еще ничего не выстрадала, не пережила. Ей никогда не понять, какие чувства может испытывать двадцатичетырехлетняя, непривлекательная, ни сразу не слышавшая слов любви, не имеющая никакой надежды на счастье женщина при виде красивой юной девушки, вокруг которой толпятся молодые люди, даже если эта девушка – ее родная сестра!

Шарлотта вынула из конверта листок розоватой бумаги, развернула его и принялась читать:

«Здравствуйте, Элиана, я пишу вам, чтобы сказать то, о чем так и не решился заговорить во время нашей последней встречи. Я еще раз прошу прощения за свое поведение и хочу, чтобы вы знали: я люблю вас, люблю уже давно, люблю безумно и страстно! Именно это чувство, как вы, наверное, догадались, и стало причиной моего безудержного порыва. Я не смею ни о чем вас просить и все же должен признаться: мысль о том, что вы можете стать женой Этьена де Талуэ, причиняет мне страдания. Элиана, обстановка в стране очень опасна, было бы лучше, если б вы тоже уехали из Парижа, хотя бы вместе с вашей сестрой. Я почувствую себя спокойно, только если буду знать, что вам ничто не угрожает. К сожалению, по некоторым причинам я не смогу вам писать и потому желаю, чтобы вы всегда помнили: никто и ничто на свете не будет мне дороже вас и вашей любви».

Внизу стояла подпись: «Макс де Месмей».

Бумага дрожала в пальцах Шарлотты. Чувство, испытываемое ею в этот момент, было сильнее корысти, ненависти, сопереживания, дружеской привязанности, то особое, ни на что не похожее чувство, которое зовется женской завистью. Она не понимала, почему такие серьезные, умные мужчины, как Максимилиан, столь часто влюбляются в наивных, молоденьких, глупеньких девушек, как Элиана.

Максимилиан де Месмей часто бывал в их доме, беседовал с Полем, а нередко и с самой Шарлоттой, и молодая женщина видела, что он по-своему уважает ее за проницательность и ум, но… Ему никогда не приходило в голову, что ее тоже можно полюбить.

Элиана, почему именно Элиана, красивая, но пустая, как коробка от съеденного рождественского торта, девушка, интересующаяся только танцами, платьями и безделушками? Может, все дело в ее веселости, женственности, кокетстве? И еще – в проклятой юности?

Что ж, тогда ничего сделать нельзя. Кроме, пожалуй, одного.

Шарлотта подошла к камину, отодвинула экран и шевельнула щипцами поленья, отчего в воздух взвился сноп белых искр. Потом молодая женщина нагнулась и быстро сунула в пламя конверт с письмом.

А после долго глядела в огонь, не замечая струящихся по щекам горячих и горьких слез.




ГЛАВА II


Наступил июль 1789 года, душные дни, наполненные неясными опасениями и безотчетной тревогой.

Вечером одиннадцатого числа Элиана сидела у себя в комнате возле окна и смотрела на засыпающий Париж.

Балконная дверь была открыта, и окутывающий улицы сумрак казался живым – он проникал в дом и расползался по углам, стирая краски с предметов, усиливая ощущение всеобщей неподвижности и тишины.

Солнце уже зашло, но луны и звезд все еще не было видно, и вечерняя земля словно замерла в ожидании неизвестности. Над горизонтом плыла красноватая пелена закатного света, листва шевелилась от легкого ветерка, а в окна медленно струился дивный аромат посаженных возле дома роз.

Розы стояли и в комнате Элианы, и в гостиной: в полумраке вазы смутно белели округлыми белыми боками, а цветы в них выглядели так, точно кто-то нарисовал их в воздухе прозрачными нежными красками.

В последнее время Элиана редко выезжала в свет: балов стали давать значительно меньше, и вряд ли имело смысл посещать их теперь, после того, как Максимилиан уехал из города.

Девушка часто думала о нем и всякий раз плакала то ли от тоски, то ли от обиды и досады. Он не простился с нею, не написал ни строчки! Вспоминая об этом, Элиана чувствовала себя униженной. Она была бы менее оскорблена, если б Максимилиан честно признался, что просто не любит ее, что она ему не нужна.

Возможно, в этом случае ей было бы легче его забыть.

Этьен де Талуэ приезжал два раза в неделю или даже чаще, и порой Элиана с трудом заставляла себя разговаривать с ним и улыбаться ему, однако он был единственным, кто, помимо родителей, проявлял к ней участие.

Изредка приходили письма от Шарлотты: они с Полем побывали в Риме, а теперь переехали в Лондон. Ответы ей писала мать, а Элиана иногда добавляла от себя несколько строк.

В комнату вошла служанка, она внесла и поставила на стол чашку баваруаза – сладкого напитка из чая, молока и душистых трав, и зажгла свечи.

Это была пышногрудая маленькая девушка, очень бойкая, смышленая и хорошенькая, со вздернутым носиком, толстыми черными косами до пояса и прозрачными зелеными глазами. Звали ее Дезире.

– В Париже неспокойно, барышня, – сказала она, – на улицах толпы народа, все что-то выкрикивают. Кругом войска, даже на Марсовом поле – все наемники-пруссаки. А наши драгуны и гусары тоже кричат с толпой и…

– В Маре, надеюсь, не кричат? – перебила Элиана. Девушку раздражало выражение неподдельного интереса на лице служанки и ее неуместная веселость.

– Если так пойдет дело, то и в Маре закричат, – рассудительно произнесла Дезире. – Вот брат нашей кухарки – он из Сен-Марселя – такое рассказывал! Народ разрушает заставы, захватывает продовольствие и даже оружие!

– В Сен-Марселе всегда творились разные беспорядки, – сказала Элиана, беря в руки щетку для волос, – ничего удивительного, что сейчас там начался настоящий бунт.

– Но ведь Сен-Марсель – предместье Парижа, – заметила Дезире.

Элиана поднялась с места. На ней был светло-голубой, отделанный воздушным белым кружевом, капот, в вырезе которого виднелась незагорелая кожа шеи и груди. Озаренные пламенем свечи, волнистые волосы девушки казались присыпанными золотой пылью, легкой, почти прозрачной, точно пыльца на крыльях бабочки.

– Перестань меня пугать, – строго предупредила она, – мне и без того не по себе. Иди, я лягу спать.

Она разделась и легла, но никак не могла заснуть: на душе у нее было неспокойно. В конце концов она встала, открыла окно и, положив локти на подоконник, вдохнула полной грудью свежего летнего воздуха.

Было за полночь; над спящей землей плыл легкий туман, едва различимый на фоне густой синевы небес. Листья деревьев в свете полной луны серебрились, точно присыпанные снегом, крыши домов сверкали, словно зеркала, а окна выглядели кусочками фольги, наклеенными на матовую поверхность стен. Создавалось впечатление, будто чья-то невидимая рука нарисовала на черной бумаге этот тонущий во мгле волшебный город, и сердце Элианы наполнилось тихим восторгом, а душа – уверенностью в том, что в этом сказочном мире ни с ней самой, ни с ее родными не может случиться ничего плохого.

Ей не пришла в голову мысль, что она видит Париж таким, возможно, в последний раз.

Пришло двенадцатое июля, а с ним и новые волнения. Мирные жители были призваны не покидать своих домов, и тем не менее на улицы высыпали толпы народа. Кое-где рабочие и ремесленники начали захватывать оружие и нападать на таможенные заставы. Слышались выстрелы, по улицам ходил патруль, тревожно звучал набат.

К вечеру Париж кипел, как огромный адский котел; и центральная часть города, и предместья были полны беспорядочного суетливого движения. Временами казалось, будто земля уходит из-под ног и всех уносит куда-то невидимый бурлящий поток, И хотя старый мир еще не умер, а новый не успел родиться, и никто пока толком не осознал своей цели, не провел границы, по одну сторону которой остались враги, а по другую были друзья, и все вместе трепыхались в силках неопределенности, каждый постепенно начинал понимать, что время сжигает мосты в прошлое и меняет прежний образ мыслей, что нужно найти в себе силы жить по-новому. Но никто еще не представлял – как.

Но фон уже был черным, а краски красными: над ночным городом стояло зарево – отражение яркого пламени факелов в руках множества повстанцев и огромных костров, в которые превратились заставы. И в эту ужасную ночь – ставшую началом цепи других, куда более ужасных! – дух всеобщей безнаказанности уже гулял по улицам, воспламеняя ненавистью полные мрачного отчаяния сердца.

Амалия и Элиана сидели в гостиной, плотно закрыв ставни и не смея лечь спать, тогда как Филипп, невзирая на все предупреждения, отправился к соседям узнать последние новости.

Вернувшись, он быстро вошел в зал и произнес прямо с порога, даже не сняв шляпу и редингот:

– Предместья охвачены пожаром. В Париже настоящий хаос. В окнах велено зажечь огни. Кругом гвардейцы с факелами, толпы разъяренной черни! – Он говорил растерянно и сбивчиво – Я видел глаза этих людей, их лица… В их души вселился дьявол! Никто ничего не понимает, все будто бы разом лишились рассудка. Париж похож на город восставших из могилы мертвецов! – И тяжело вздохнув, закончил: – Надо уезжать!

Амалия задрожала.

– Сейчас?!

Филипп, в сердцах выложивший напрямик безжалостную правду, внезапно очнулся и, увидев испуганно расширенные глаза жены и дочери, понял, что совершил непоправимую ошибку, ибо перед ним были всего лишь две беспомощные, бессильные перед жизненными невзгодами женщины.

Тем не менее он ответил:

– Да, сейчас. Собирайте вещи. Я велел Огюсту заложить карету. Я иду от Лорансо – они тоже уезжают. Я прикажу Огюсту ни на шаг не отставать от их экипажа. И Дезире пусть едет с вами.

– А вы, папа? – прошептала Элиана.

– Нет, – Филипп был бледен, но черные глаза его светились упорством, – я остаюсь. Возможно, еще сумею послужить отечеству и королю!

– Тогда и мы не поедем! – воскликнула Амалия, прижимая руки к груди.

Но Филипп шепнул ей несколько слов, и женщина сникла, покорно кивнув головой, а потом отец обратился к Элиане:

– Не волнуйся, дочка, пока нас никто не трогает, и я уверен, что вы сможете спокойно покинуть город. Лорансо позаботятся о вас. А я вас потом догоню.

Девушка не стала спорить. Сейчас инстинкт был сильнее разума, и она не могла заставить себя делать какие-то выводы и была не в состоянии хоть как-то оценить ситуацию.

Она рассеянно следила за тем, как мать собирает фамильные драгоценности и серебро, какие-то безделушки, кажется, фарфоровые статуэтки, с камина, старинные часы… По приказу Амалии Дезире сняла со стены портреты в тяжелых рамах, и гостиная сразу приобрела неуютный, сиротливый вид.

Элиана уложила бювар, письменные и швейные принадлежности, шкатулку со своими девичьими сокровищами, несколько нотных тетрадей и книг и немного белья.

Она надела юбку из плотного темно-зеленого сукна и бархатный казакин – распашную кофточку с широкой баской. Волосы убрала под соломенную шляпу.

Она не испытывала страха, только чувство странного неудобства, вызванное необходимостью совершать непривычные действия, и еще – неприятное возбуждение: все ее тело сотрясала внутренняя дрожь, которую невозможно было унять.

Прощаясь с отцом, они сомкнули объятия, как это делают близкие люди, так, точно соприкасаются не только телами, но и душами, – в безудержном стремлении продлить секунды расставания, соединить воспоминания о пережитом в одном безмолвном мгновении.

Дезире волокла по ступеням узлы. Те, что потяжелее, перенес Огюст. Потом дамы сели в карету и поехали к Лорансо, а оттуда, следуя за их экипажем, – к одной из уцелевших застав.

Элиана вглядывалась в воспламенившуюся тьму, из глубины которой – она ясно чувствовала это – надвигалось что-то огромное, злобное, бездушное. Словно какое-то сорвавшееся с цепи чудовище блуждало по улицам вместе с толпами людей. Слышались отдаленные ружейные залпы, звон разбитых стекол, чьи-то крики… Все сливалось в гул, могучий и глубокий; казалось, будто вдалеке кто-то невидимый перекатывает огромной рукой тяжелые камни.

По мере того как ночной мрак сгущался, вспышки света становились все ярче; в темном небе виднелись отблески невиданного зрелища земного пожара, по застывшим в безмолвии фасадам домов блуждали зыбкие тени. Элиане казалось, что предметы теряют реальность и сама реальность постепенно превращается в кошмар.

Белое лицо девушки выступало из мрака кареты; временами создавалось впечатление, будто ее кожу лижут языки пламени, похожие на огненных змей. Волосы искрились, а темные глаза горели, как угли. Амалия сжалась в углу сиденья, а Дезире испуганно глазела по сторонам, слегка привстав и вытянув шею.

Оба экипажа прогрохотали по грубо вымощенным улицам предместья и подъехали к заставе. Карета супругов Лорансо проскочила вперед, а экипажу де Мельянов преградили путь какие-то вооруженные люди.

Дверца кареты распахнулась, и три замершие от неожиданности пассажирки увидели хмурое человеческое лицо. К счастью, в глазах этого облаченного в форму гвардейца мужчины не было ненависти.

– Э, да тут одни женщины! – спокойно произнес он и обратился к сидевшей с краю Дезире: – А ну-ка, вылезай, малютка! И вы, мадемуазель! И вы, мадам.

Элиана подобрала юбки и спрыгнула на грязную мостовую, не выпуская руки матери. Теперь она почувствовала страх, но поверхностный, ненастоящий, такой, какой чувствуешь, разглядывая страшные картинки или слушая чей-то пугающий рассказ: он не успел проникнуть глубоко в сердце, еще не успел поработить разум.

– Никого не велено выпускать из города, – заявил второй человек. На нем не было мундира, но зато он держал в руках ружье. – Так что возвращайтесь домой.

В это время какие-то люди стащили с козел Огюста и схватили вожжи. Другие вытаскивали из раскрытой дверцы кареты картонки и узлы.

– Наши вещи! – пробормотала Амалия. – Можно мы их возьмем? И карета…

– Хватит ездить в экипажах! – воскликнул тип в рваной куртке и заляпанных грязью деревянных башмаках. – Идите пешком! Вам бы нашу жизнь, проклятые аристократы!

– Ладно, полегче, дамы и так напуганы, – примирительно произнес гвардеец и повернулся к Амалии: – Наймите фиакр, мадам, да поскорее!

– Но как же так, как же так… – все еще растерянно повторяла женщина. – Мы не сделали ничего дурного… Позвольте нам проехать!

В этот момент кто-то взмахнул кнутом, и карета тронулась с места.

– Давай в Отель-де-Виль, на Гревскую площадь! – услышала Элиана.

Некоторые вещи остались лежать на мостовой, но большую часть увезли в экипаже. Девушка заметила, что гвардеец наступил сапогом на выпавшую из узла маленькую шкатулку, ее любимую шкатулку, склеенную из перламутровых ракушек, и раздавил ее. И еще чьи-то ноги втоптали в грязь портрет ее бабушки, красивой надменной дамы в платье с фижмами. Золоченая рама треснула, и холст был порван в нескольких местах.

При виде этого Элиана почувствовала себя так, как будто кто-то грубо и бесцеремонно вторгся в ее душу. Прежде ей не доводилось испытывать ничего подобного, и теперь она поняла, что значит потерять частицу привычного мира. От ее сердца словно бы оторвали нечто дорогое, больно царапнули по живому, и девушка знала: чтобы это ощущение прошло, понадобится немало времени.

И все же она сумела прийти в себя гораздо раньше Амалии.

– Ради всего святого; мама, поехали назад! Нам нельзя двигаться дальше, это опасно! Огюст, Дезире, поищите фиакр!

…Когда через час они с немалыми трудностями добрались до дома, первым, кого увидела Элиана, был отец: Филипп де Мельян стоял на крыльце и с тревогой вглядывался во тьму. Шляпы на нем не было, и наполовину седые волосы развевались по ветру. Заметив подъехавший фиакр, отец сбежал вниз и обнял жену и дочь.

– Благодарение Богу, вы живы! Я, верно, и в самом деле обезумел, раз отправил вас одних неведомо куда в такую ночь! Что стряслось?

– Все вещи пропали, – бессильно произнесла Амалия. – И карета тоже.

Филипп изменился в лице: семейные реликвии немало значили для него.

– Ничего, пустяки. Главное, вы целы, – Повторил он. – Идемте в дом. Этьен искал лошадь, чтобы отправиться за вами. Он чуть с ума не сошел, когда узнал, что я велел вам ехать сейчас.

Только теперь Элиана заметила Этьена де Талуэ: он вынырнул из мрака и стоял рядом с нею. Девушка увидела, как испуг на его лице сменяется радостью: значит, он в самом деле сильно волновался за нее.

– Как вы, мадемуазель Элиана? Разрешите проводить вас наверх?

– Я устала, – произнесла она бесцветным голосом. – Да, я хочу вернуться к себе.

Этьен, бережно поддерживая Элиану, повел ее по лестнице, не сознавая, что в этот момент она точно так же оперлась бы на руку любого человека, прислонилась бы к любому другому плечу.

Несколько дней спустя ранним утром Элиана расчесывала волосы, стоя у раскрытого окна своей комнаты. Она брала за концы и легонько тянула вниз волнистые пряди, проводя по ним серебряным, нестерпимо сверкающим на солнце гребнем, словно нанизывала на них искры яркого света. В окна струился теплый летний воздух, по полу, потолку, стенам и мебели розового дерева гуляли блики, и кругом стояло обманчивое спокойствие, больше напоминающее затишье перед готовой разразиться грозой.

Сегодня девушка поднялась с постели раньше обычного, в тот час, когда городской пейзаж еще тонет в предрассветном тумане, когда едва нарождается утренний свет и просыпаются первые звуки, тонкие, нежные, словно переливы далеких флейт.

С недавних пор она плохо спала, мучимая волнением и тревогой, постоянно вслушивалась и вглядывалась в ночь и все время чего-то ждала. В том же состоянии – Элиана это видела – пребывали отец и мать.

Дезире же на удивление быстро оправилась от потрясения. Возможно, она считала, что ей мало что угрожает.

Сейчас она только что вынесла из гардеробной свежевыглаженное платье и, держа его на весу, рассказывала о том, что случилось в Париже за минувшие дни.

– Говорят, толпа носила по улицам на пиках отрубленные головы, а еще наша кухарка видела, как на столбе вздернули двух скупщиков зерна.

– Пожалуйста, перестань! – воскликнула Элиана. – Не понимаю, почему тебе нравится рассказывать такие вещи!

– Вовсе мне не нравится, – оправдывалась служанка. – Хотя, что касается скупщиков, кухарка говорит, правильно их повесили, – из-за таких, как они, повышаются цены на хлеб и сахар.

Элиана взглянула на девушку с таким возмущением, что та умолкла, но в следующую же секунду, не удержавшись, выпалила:

– Хорошо, я не стану рассказывать, только ведь это не будет означать, что в Париже ничего не происходит!

– Под маской зла не может скрываться истина. Справедливой бывает только добродетель, – услышали они внезапно раздавшийся голос и, разом повернувшись, увидели Филиппа. Встревоженный и удрученный, он стоял на пороге комнаты.

– Доброе утро, папа, – по привычке промолвила Элиана.

– Я пришел поговорить с тобою, дочка, – ответил отец и сделал знак Дезире.

Та положила платье на кровать и, поклонившись, вышла за дверь.

– Я слушаю вас, папа, – сказала Элиана. Отец кивнул.

– Садись. Она села.

– Я даже не знаю, с чего начать, – в замешательстве произнес Филипп, проведя ладонью по лбу, который в этот миг избороздили морщины, – за эти дни произошло слишком многое… Бастилия пала, городское правление переизбрано, граф д'Атруа и принц Конде покинули Версаль… Люди видели трехцветную кокарду на груди короля! – Он говорил так, словно не верил своим словам: – Революция… Жестокость людских сердец – вот что такое Революция! Впрочем, речь не об этом, а о тебе. Сейчас, когда все мы живем в неизвестности, когда будущее представляется нам столь же грозным, сколь и туманным, мне хотелось бы чтобы рядом с тобой, дорогая, было как можно больше надежных, любящих людей, людей, на которых ты могла бы положиться.

Элиана молчала. Она вспоминала недавние события, вспоминала, как отец отправил их с матерью ночью одних, уверенный, что с ними ничего не случится, как Амалия руками счищала грязь с портрета матери Филиппа, Эстеллы де Мельян, и какое у нее было при этом лицо. Девушка подумала о том, что прежде не приходило ей в голову: родители были людьми старого поколения, поколения, привыкшего к незыблемости своего существования; полвека прожившие счастливо, обеспеченно, спокойно, они с трудом воспринимали перемены и не умели приспосабливаться к ним. И Элиана с детства пребывала в полной уверенности в том, что ее судьба в надежных руках, и никогда не предполагала, что ей придется всерьез задумываться о будущем и принимать самостоятельные решения. Но девушка видела: отец и мать так же растеряны, столь же мало смыслят в происходящем, как и она сама.

Это явилось жестоким ударом. Сначала она поняла, как быстро может рухнуть создаваемый веками окружающий мир, потом начала догадываться о том, что такая же участь способна постичь ее собственные, едва сформировавшиеся взгляды на жизнь.

– Я имею в виду твое замужество, – продолжил Филипп, и Элиана встрепенулась от неожиданности. – Этьен де Талуэ добивается твоей руки уже не первый год, а мы все не даем ответа. Воистину такому терпению можно позавидовать, тем более что семья де Талуэ знатнее и богаче нашей. Послушай, дорогая, – он взял девушку за руку, – а ведь ты жила бы с ним так же спокойно, как Шарлотта с Полем, и он сумел бы позаботиться о тебе.

Элиана опустила черные ресницы. Она не собиралась выходить замуж ради того, чтобы жить «спокойно», и вообще не понимала, как можно чувствовать себя спокойно рядом с нелюбимым человеком. Впрочем, во времена молодости ее родителей (а чаще всего – сейчас!) брак расценивали, скорее, как деловое предприятие, а семейные заботы, включавшие ведение дома и рождение наследников, принимались каждой женщиной как непременная пожизненная обязанность.

Девушка вспомнила Максимилиана. Он знал, что ее ждет, и тем не менее уехал. Он бросил ее на произвол судьбы!

С ним ей никогда не бывать, а с другим человеком она все равно не изведает счастья любви, так какое имеет значение, кто станет ее мужем, Этьен или кто-то еще!

И все же Элиана не сумела заставить себя сказать отцу «да».

– Я подумаю, папа.

Филипп с облегчением вздохнул.

– Мама тоже советует тебе согласиться, – прибавил он. – Мы могли бы сыграть свадьбу нынешней осенью. Будем разумны, и Господь не оставит нас в трудный час. Нужно держаться всем вместе, дорогая, это прибавит нам мужества, надежды и сил. Поверь, я желаю тебе только счастья!

Венчание было назначено на сентябрь, и началась неспешная подготовка к свадьбе, что отнимало большую часть времени и сил. По стране продолжала идти волна мятежей, вся власть фактически перешла в руки либерально-монархической буржуазии, и Франция постепенно меняла свой облик, но, как ни странно, де Мельяны чувствовали себя куда спокойнее, чем в первые дни Революции: возможно, оттого, что происходящее непосредственно их не касалось. Вновь выросли цены на продовольствие, правительство отменило кое-какие налоговые льготы, и все же положение родителей Элианы почти не пострадало. Конечно, невозможно было привыкнуть к звукам стрельбы и сообщениям о том, как народ расправляется с теми, кого считает непосредственными виновниками своих бедствий или, напротив, – о том, как национальная гвардия разгоняет народ, и все же ощущения притупились, и никто не собирался впадать в панику.

Уступившая настояниям родителей Элиана спокойно ожидала свадьбы. Она не испытывала ни радости, ни страха, и временами ей казалось, будто замуж выходит вовсе не она, а кто-то другой, чужой и незнакомый.

Примерка свадебного платья, разговоры с матерью, подготовка приданого, ухаживания Этьена – все казалось сном. И когда наступил день венчания, Элиана по-прежнему не могла очнуться и по-настоящему осознать, что же все-таки происходит.

Ее нарядили в белое атласное платье с открытым лифом и длинным шлейфом, кружевную фату и венок из флердоранжа, а затем усадили в карету рядом с улыбающимся и словно бы помолодевшим отцом.

Запряженная белыми лошадьми карета направилась к церкви Сен-Сюльпис, где должна была состояться церемония. Элиана сидела прямо и неподвижно, изредка моргая глазами, будто для того, чтобы убедиться, не сон ли это.

Огромное красное солнце мчалось за экипажем, задевая крыши домов и башни, опаляя небосвод багровым светом. Иногда огненный шар скрывался за фасадами самых высоких зданий, и тогда в окно кареты бил один-единственный, слепящий взор, тонкий, прямой как стрела луч.

Город стоял неподвижный, безмолвный, овеянный тайной вечерней земли, а над ним возвышался нежно-розовый воздушный купол небес.

И каждый звук отдавался эхом где-то далеко-далеко за заставами.

Потом карета остановилась, Филипп взял дочь под руку, и они вступили в прохладный сумрак храма.

Свет заходящего солнца лился в окна и, преломляясь в витражах, раскрашивал каменные полы и стены цветными узорами.

Кругом стояли родственники, знакомые… Этьен де Талуэ хранил серьезный вид, как и положено жениху, и выглядел очень представительным во фраке черной шерсти и белом шелковом жилете.

Чуть затененные золотыми ресницами голубые глаза юноши казались прозрачными, как родниковая вода, и светились от счастья.

Элиана удивилась: ей почудилось, что она видит своего жениха в первый раз. Да, ведь его облик всегда заслонялся образом другого человека, образом, который постоянно жил в ее думах, воспоминаниях и мечтах.

Впрочем, сейчас ей казалось, что мечты потускнели, как тускнеют старые полотна. Свет прошлого померк, и Элиана думала: стоит ли страдать от бесплодных попыток обнять призраки былого?

Филипп вложил руку дочери в руку Этьена, и жених с невестой подошли к алтарю.

Взгляд карих глаз Элианы казался неподвижным, яркое сияние множества свечей проникало в их янтарную глубину и высвечивало каждую точку, мельчайшую черточку радужной оболочки, переливалось между длинных черных ресниц.

О, сколько чувств отражалось в этот миг в ее взоре – неверие, растерянность, боль!

Когда заиграл орган, Элиана замерла. Переливы чудесной музыки задевали струнки ее души, и ей хотелось плакать чистыми слезами и улыбаться ангельской улыбкой.

Девушка почувствовала, как молодой человек слегка пожал ее руку, и бессознательно отозвалась на это пожатие. В ней жила почти болезненная потребность обменяться с кем-то дружеским прикосновением, понимающим взглядом, выразить то, что она чувствует. Она не могла находиться рядом с кем-то просто так, не делясь сокровенным, она считала, что души близких людей непременно должны соединяться, подобно тому, как сплетаются ветви деревьев, выросших друг подле друга, на одной земле.

Потом они вышли из храма, и за ними потекла толпа родственников и друзей. У ворот ждала вереница экипажей; вплетенные в гривы лошадей цветные ленты развевались на ветру, и кучера в парадных ливреях нетерпеливо помахивали кнутами. Спустя несколько минут гости расселись по каретам, и свадебный поезд тронулся в путь по заколдованным вечерней тишиной улицам Парижа.

После состоялось посвященное бракосочетанию торжество; конечно, не такое роскошное, каким оно было бы год или два назад, и все же собралось достаточное количество гостей, и ужин состоял из нескольких перемен.

Элиана принимала поздравления и подарки, танцевала, разговаривала, улыбалась, ела и пила, и все видели в ней только счастливую новобрачную, юную любящую супругу. Филипп с шутливой почтительностью величал ее мадам де Талуэ, мать обнимала девушку со слезами радости на глазах. Этьен смотрел на молодую жену с нескрываемым обожанием и восторгом, и в то же время в его взгляде появилось что-то новое, прежде он не смел смотреть на нее так, будто их более не разделяли никакие условности. Он словно бы держал в руках раковину, зная, что отныне сокрытая в ней драгоценная жемчужина принадлежит только ему.

Прошло еще немного времени, и они очутились в специально обставленной к этому дню спальне с великолепной кроватью розового дерева, креслами в стиле Людовика XV с превосходно сохранившейся шелковой обивкой, тяжелыми шторами, гобеленами и старинным ковром на полу.

Стояла одна из тех редких тихих ночей, когда на деревьях не колышется ни единый листок, воздух полон живительной прохлады и на землю льется дождь прозрачного лунного света, отчего город кажется похожим на белую крепость, а небо – на усыпанный блестками шатер.

Украдкой вздохнув, Элиана отошла от окна и остановилась посреди затемненной комнаты, тонкая, гибкая, словно струна, волшебно прекрасная в белом, как снег, и легком, как лебяжий пух, свадебном наряде.

Этьен протянул к ней руки.

– Элиана…

Она отступила на шаг и тихо, нерешительно произнесла:

– Мне нужно позвать Дезире.

– Не надо, – прошептал Этьен, – сегодня я сам помогу вам раздеться.

На мгновение он встретился с ней взглядом. Ее глаза мерцали на залитом лунным светом и оттого казавшемся фарфоровым лице. Потом он посмотрел на причудливый рисунок ее волос, серебряными кольцами падавших на белый лоб, на темные дуги бровей, на шею и плечи и не поверил своему счастью, ибо в этот момент девушка была красива какой-то необыкновенной, таинственной красотой, точно огонек в тумане или тающая свеча.

Осторожно, словно боясь прикоснуться к невесте, Этьен снял с ее головы венок из флердоранжа, фату и положил их на комод, а потом расстегнул крючки на платье Элианы и стянул его с плеч и груди девушки, отчего по ее спине пробежал неприятный холодок.

Постепенно движения Этьена стали уверенными; раздевая Элиану, он целовал ее лицо, волосы и шею. Она попыталась уклониться, и тогда молодой человек поднял девушку на руки и положил на постель. Он снял с себя одежду, и Элиана тотчас закрыла глаза, чтобы не видеть его обнаженным и мучительно страдая оттого, что не может прикрыть свою собственную наготу, поскольку Этьен сбросил одеяло на пол.

А после, когда, к ее ужасу, они оказались совсем близко, Элиана инстинктивно старалась избежать его объятий и поцелуев. Но Этьен был настойчив, а ее робкое сопротивление лишь разожгло его пыл. И вот он крепко сжал ее тело руками, припал губами к ее губам, и девушка почувствовала, что в следующую секунду произойдет то, чего она так боялась.

Прошло несколько томительных, ужасающе долгих минут, во время которых Элиана крепко зажмурила глаза и постаралась не шевелиться, а после она тихонько повернулась набок и беззвучно заплакала, вцепившись пальцами в подушку.

Этьен продолжал обнимать ее, и Элиана с трудом удерживалась от того, чтобы не разрыдаться в голос, не оттолкнуть человека, который только что стал ее мужем. Она не желала его присутствия в этой комнате, в этой постели, рядом с собой!

Элиане казалось, что ее живую трепетную душу распяли на невидимом кресте, и дело было не только в оскорбленных чувствах невинной молодой девушки. Прежде она не понимала, что выйти замуж за другого – еще не значит забыть того, кого любишь, по кому тоскуешь каждый день и час, и теперь ощущала себя жестоко наказанной за этот безжалостный самообман.

Этьен взял не свое, овладел той, которая никогда не будет принадлежать ему по-настоящему! Элиану душили злые, горькие слезы. Эта ночь должна была стать ночью их любви с Максимилианом, первой из множества сладких ночей!

О Максимилиан! Она могла бы без смущения созерцать отражение их гибких тел в зеркале спальни, она приникала бы к его губам, точно к источнику живительной силы, она любовалась бы игрою лунного света в его глазах, распрямляла бы кольца его волос, пропуская их между пальцами, она позволила бы ему все, она сходила бы по нему с ума!

А нынче она словно бы прощалась с жизнью, с самой собой. Что-то будто бы рухнуло ей на голову и погребло под собою все – не только настоящее, но и прошлое, ибо то, что случилось с нею вплоть до настоящего момента, теперь, казалось, тоже не имело никакого значения. Сейчас в ее жизни существовал лишь этот жестокий миг расставания с мечтой и осознания действительности.




ГЛАВА III


Вот уже неделю шли проливные дожди, и, хотя стояла середина лета, казалось, что наступила осень.

Временами Элиане чудилось, что она давным-давно привыкла к виду темных, закованных в гранит улиц с неприветливо глядящими окнами высоких каменных домов и неровной мостовой, по которой бежали потоки холодной воды.

Густые облака нависали над Парижем, как огромная мягкая подушка; казалось, кто-то набросил ее сверху, желая задушить город и его жителей. Все вокруг выглядело тусклым и бледным, точно на старой акварели.

Элиана выехала из дома еще до полудня под предлогом того, что ей нужно забрать у модистки готовую шляпку, и хотя было уже около четырех часов, продолжала кружить по улицам в карете: от моста Инвалидов и Елисейских полей на площадь Людовика XV, на Пале-Рояль и обратно, а после велела кучеру править к Марсову полю. Там она вышла из экипажа и прошлась по пустынным откосам, размышляя и изредка разговаривая сама с собой. Остановилась, чтобы поправить волосы, и усмехнулась, внезапно увидев себя со стороны, бродившую в такую погоду неведомо где в полнейшем одиночестве.

«Как странно, – подумала молодая женщина, – то, о чем мечтаешь, порою представляется нереальным. Но если ты все же получил это, а потом потерял, оно покажется тебе еще более призрачным, еще более недостижимым, чем раньше».

Что ж, сказочная страна времен ее юности, через которую волею судьбы пролег ее жизненный путь, навсегда осталась позади.

Со дня замужества Элианы прошло три года, и многое изменилось в жизни Франции. К продовольственным волнениям прибавились выступления сторонников и противников недавно объявленной войны с Австрией и вновь обострившаяся борьба за власть в Законодательном собрании между республиканцами и конституционалистами. В стране разразилась невиданная доселе инфляция, и не было дня, чтобы Дезире, которую Элиана взяла с собой в Сите, куда переехала после свадьбы с Этьеном, не сообщила: «Сахар и кофе опять подорожали, барышня (она по привычке называла ее барышней); сахар стоит три ливра фунт, так что я купила только два фунта». Возле бакалейных лавок стояли длинные очереди; случалось, люди падали в обморок от истощения прямо на улице.

Отныне на лике Парижа лежала печать суровости, присущей военному времени, и город стоял, словно гранитный бастион: высокие серые здания-стены с пробитыми в них окошками-бойницами, железные пики на прутьях оград.

Да, жизнь стала совсем другой, и Элиана иногда удивлялась тому, что на душе у нее все по-прежнему: та же скука, глухая тоска и… смутное ожидание счастливых перемен.

Первое время после свадьбы она продолжала вести жизнь молодой светской женщины, благо в Париже несмотря ни на что было открыто множество танцевальных и игорных залов, и около двадцати театров ежевечерне давали спектакли. Но Элиана уже не могла заставить себя веселиться как прежде, а после на плечи семьи легло бремя непомерно возросших налогов и волнений, вызванных опубликованием ряда декретов об отмене дворянских привилегий.

Летом 1790 года было упразднено наследственное дворянство и титулы, а после принятия Конституции 1791 года использование знаков дворянского отличия признавалось преступлением против государства. Множество церквей подлежало национализации, а всех священников обязали в недельный срок принести гражданскую присягу.

На Марсовом поле был сооружен знаменитый «алтарь отечества», и на устах людей зазвучали позднее ставшие печально известными всему миру имена: Дантон, Марат, Робеспьер…

…Элиана не стала заезжать домой, а отправилась прямо в особняк родителей, куда они с Этьеном были приглашены на обед. Она сошла на темную мостовую, по которой танцевали струи дождя, и на мгновение остановилась, глядя на окна родного дома, на тонкое черное кружево чугунной ограды, на заброшенные цветники… Особняк выглядел мрачным и унылым, возможно, из-за погоды, или в том было виновато настроение, в котором пребывали его обитатели.

Молодая женщина вздохнула. Ей было нелегко встречаться с отцом: он казался таким удрученным и хмурым после того, как потерял место судебного секретаря и был вынужден удалиться на покой. В душе Филипп де Мельян оставался приверженцем порядков старого времени и отказывался понимать, почему его разом лишили всего того, чего предки добивались столько лет и что он сам заслужил долгим, кропотливым трудом.

«Теперь я понимаю значение выражения «жизнь покажется долгой», – говорил он. – Нет хуже участи, чем утонуть в пустоте дней и изнывать от бремени собственного существования. Я столько лет верой и правдой служил Франции и королю, а нынче оказался лишним. Хотя если этой стране не нужен даже государь, что говорить обо мне! Теперь единственный смысл жизни для меня – дождаться ее конца!»

Молодая женщина вошла в дом, поднялась на первую площадку лестницы с потускневшей позолотою перил и взглянула на себя в большое, во весь рост зеркало.

Элиана вспомнила девушку, которую видела в этом зеркале три года назад, хорошенькую, самоуверенную, нарядную, – создавалось впечатление, будто она только что сошла с глянцевой обложки «Галереи мод». Все детали костюма были продуманы до мелочей, и в то же время ее внешность носила печать забавной легкомысленности: лукавый взгляд из-под пушистых ресниц, слегка напудренное, нежное, как персик, лицо, кокетливо сдвинутая набок шляпка, блестящие кольца, в изобилии унизывающие тонкие пальчики…

О нет, глядящая на нее сейчас молодая женщина выглядела совсем иначе! Простое фиолетовое платье без отделки и украшений (с некоторых пор дамы старались одеваться как можно скромнее, чтобы не выделяться из толпы), бледное похудевшее лицо, большие карие глаза с каким-то странным, испуганно-тревожным блеском и темные, приподнятые словно в трагическом недоумении брови.

Страх! Он уже тогда крепко держал ее в своих руках, хотя, возможно, она еще не осознавала этого…

Войдя в гостиную вслед за объявившим о ее прибытии лакеем, Элиана приветливо улыбнулась матери и отцу.

Этьен уже был там, он разговаривал с Филиппом. Увидев Элиану, привстал с места.

– Где ты была так долго? Ты не слишком промокла, дорогая?

– Нет, – ответила Элиана, и Этьен вернулся к беседе. Они с Филиппом говорили о политике. Элиана не вмешивалась: эта тема беседы традиционно считалась мужской.

– Наконец мы увидели голову гидры, называемой Революцией, – медленно, словно про себя, произнес отец. – Якобинский клуб! О, они верно уловили, куда дует ветер! Все эти слова об освобождении народа – только слова! Их идеи замешаны на ненависти и пахнут большой кровью!

– Голов у гидры может быть сколько угодно и разных, – отвечал Этьен, – но хвост всегда один – чернь. Подумать только, эти чертовы якобинцы всерьез хотят объединиться с санкюлотами,[1 - Санкюлотами называли представителей простого народа, тех, кто носил длинные штаны, а не кюлот, то есть короткие штаны до колен с чулками, как это было свойственно туалету дворян и интеллигенции.] смешать с грязью себя и все вокруг!

«Неужели они не могут поговорить о чем-нибудь другом?» – подумала Элиана, присаживаясь к огню, чтобы немного подсушить одежду. Услышав последние слова мужа, молодая женщина вскинула взор: хотя она считала себя потомственной дворянкой, при случае не боялась вспомнить о том, что ее далекие предки были простыми бретонскими моряками.

Отец всегда учил ее, что можно ненавидеть что-то в людях, но не самих людей. И еще она припомнила слова Максимилиана де Месмея о том, что положение простого народа и в самом деле нелегкое и нужны какие-то реформы. К сожалению, Элиана не могла вспомнить, о чем конкретно шла речь: ведь тогда она была еще так молода и наивна и думала только о своей любви!

В душе отца не было ненависти, но он мало что понимал в происходящем. Этьен разбирался лучше, но ему мешало врожденное дворянское высокомерие. И еще они много говорили… Максимилиан, Шарлотта, Поль – те умели расставить все по своим местам одной-единственной фразой. Но от Шарлотты давно не было писем, – возможно, мешала военная обстановка вокруг Франции, а о Максимилиане Элиана и вовсе не слышала с того самого дня, как он покинул Париж. В разговорах мелькали названия: Тулон, потом Кобленц, где сосредоточились силы дворянской эмиграции. Может, и Максимилиан был там?

– А эти наши горе-спасители! – услышала Элиана голос Филиппа. – Пруссаки на Рейне вместе с корпусом эмигрантов под командованием принца Конде, войска Сардинского королевства у наших границ… Я все могу принять, но интервенция! Пожертвовать независимостью Франции – это уж слишком!

– Возможно, они хотят уберечь нас от чего-то худшего, – неуверенно произнес Этьен.

Элиана невольно поежилась. Худшее… Никто не верил в то, что может быть хуже, но проходило время, и их настигал очередной удар. Звучали открытые требования о низложении короля, который и без того был фактически отстранен от власти, новые призывы к восстанию…

Филипп с возмущением приносил домой экземпляры бульварной газетенки «Пер Дюшен», на страницах которой аристократам грозили «жестокой, но справедливой карой».

Их пугали участившиеся кровавые расправы над дворянами и теми, кто осуждал нынешние порядки и новые декреты, но Элиана категорически отказывалась уезжать без Филиппа и Амалии, а те все медлили, боясь оставить дом и обстановку, поскольку имущество эмигрантов подлежало немедленной конфискации, а сами они лишались всех гражданских прав и признавались изменниками.

А после отъезд стал просто невозможен.

…Наконец Амалия распорядилась, чтобы подавали обед, и мужчины на время прекратили разговор.

Элиана заняла место рядом с Этьеном, напротив матери, и с болью в сердце в очередной раз отметила, как постарела Амалия. Белый кружевной чепец еще сильнее подчеркивал, какие седые стали у нее волосы, сколько морщин появилось на лице – их не могла скрыть никакая пудра, никакие румяна! Впрочем, пудра, и румяна, и духи сильно подорожали, как и многое другое… Молодая женщина вспомнила званые обеды, которые устраивались до войны: какие кушанья подавались на стол! Черепаший суп, рагу из говядины с петрушкой, мателот (изысканное блюдо из карпа, угря и пескаря, стоившее луидор порция), обилие салатов, а на десерт – клубника в пене густейших сливок, пудинги, торты, а вина – бордосское, бургундское, анжуйское, шампанское!

Прошлое ушло, исчезло, растаяло в воздухе, подобно миражу. И она осталась одна. Временами Элиане до боли в душе хотелось поделиться с кем-нибудь сокровенным, но с кем? Максимилиана она потеряла, мать вряд ли была способна ее понять, большинство подруг юности покинуло Францию. Шарлотта? Написать ей письмо? Но оно вряд ли дойдет, и потом Шарлотта – теперь Элиана это понимала – никогда не была с нею откровенна. Возможно, она считала младшую сестру еще ребенком?

Иногда Элиане представлялось, что в этом громадном, почти беспредельном сумрачном пространстве (о, где ты, Париж, праздничный, светлый, прекрасный!) одиноки все люди. Им хочется уйти в себя, найти уют в собственной душе, создать свой маленький мир, где светит солнце и царит вечная весна. Но возможно ли освободиться от оков безнадежности и тревоги?

Она чувствовала – главные испытания впереди.

* * *


Прошел месяц, наступил август 1792 года. В тот день, девятого августа, Элиана не находила себе места, ее мучили тоска и печаль, возможно оттого, что холодный дождь все ткал и ткал за окном свое темное покрывало. Казалось, это странное небо никогда не иссушит своих слез. Чтобы не видеть пасмурных картин, Элиана задернула шторы и открыла клавесин в надежде немного развлечься, но мелодии и слова песен не шли на ум, и вскоре она опустила крышку инструмента.

Внизу послышались шаги – это вернулся Этьен, он ездил навестить своих родителей. Элиана отказалась ехать, сославшись на плохое самочувствие: она не была в восторге от общения с мадам де Талуэ, которая пыталась распоряжаться ею, как распоряжалась своим сыном. Элиане не нравился ее командный тон, вечное недовольство и постоянное стремление учить уму-разуму тех, кто моложе, а следовательно, неопытнее, глупее, раздражало то, как она всякий раз обшаривала невестку своими маленькими проницательными глазами. Для семьи Этьена Элиана оставалась загадкой, они считали, что она «себе на уме». А ведь она вовсе не была скрытной и так страдала от недостатка дружеского общения!

Вошел Этьен, весь какой-то встрепанный и угрюмый, бросил на диван перчатки и шляпу и остановился посреди комнаты. Все последние дни он ходил взвинченный, Элиана знала почему: сначала крестьяне их родового поместья на Луаре отказались платить подати, а затем и вовсе разграбили замок, и их не сумел покарать никакой закон.

– Послушайте, Элиана, – нервно начал он, – в конце концов нам пора объясниться! Прошло уже несколько дней с того времени, как я все потерял, но я еще не услышал от вас ни слова поддержки!

Она повернулась и посмотрела на него пронзительно-ясным взглядом, какого он никогда у нее не видел. Облако пушистых светлых волос окружало ее бледное лицо, на котором выделялись большие карие печальные глаза.

– Я вам сочувствую, – просто произнесла она. Этьен сел и обхватил голову руками.

– Сочувствуете? Вы? Когда это случилось с вашим отцом, у вас нашлось столько слов, утешений! А со мной? Знаете, я думаю, или вы никогда не любили меня, или я вам уже смертельно надоел!

Элиана молчала. Что она могла сказать? Она не умела притворяться, придавать оттенок искренности словам, которые не шли от сердца, и предпочитала не произносить их вообще.

Да, она жалела отца, но не Этьена. Отец потерял смысл жизни, а Этьен – всего лишь свои привилегии… Его семья всегда вела праздное существование за счет доходов со своего поместья и пренебрегала службой.

В чем она могла признаться? Что ей неуютно здесь с самого первого дня? Что пресловутое мнение «он замечательный человек, и вы прекрасно подходите друг другу, а значит, будете счастливы» не оправдало себя? Что ей претят их супружеские отношения, что в лучшем случае она равнодушна к нему, а в худшем – ее раздражает в нем каждая мелочь?

Как странно, думала Элиана, что Этьен заговорил об этом только сейчас, хотя они прожили вместе три года. Похоже, ранее он не догадывался о том, что она его не любит и никогда не любила. Порой ей казалось, что женщины куда проницательнее мужчин, куда лучше умеют разбираться в людях и никогда не поверят словам, если лжет взгляд.

Наверное, она должна была заставить себя подойти к нему, обнять и поцеловать; возможно, он ждал этого, но…

«Как ужасно, что мы разобщены в такие страшные дни!» – подумала Элиана, в волнении сжимая холодные руки. Она не сумела бы вынести собственной фальши и в то же время не могла сказать правду, потому что в свое время сама решилась на этот брак и обман.

– Вы черствая и бездушная, Элиана! – сначала голос молодого человека срывался и звенел, но постепенно его тон стал уверенным и твердым. – Я оставлю вас, я пойду в другое место, где мне будут рады, где я встречу понимание и смогу забыться!

Он схватил шляпу, набросил редингот, пошарил в карманах и, взглянув на часы, решительным шагом направился к выходу.

Элиана замерла, слушая громкий стук собственного сердца. Молодой женщине стало страшно.

– Этьен! – воскликнула она. – Этьен!

Но ответом ей был отзвук шагов на лестнице и похожий на далекий выстрел стук входных дверей.

И в этот миг Элиане почудилось, что какая-то дверь захлопнулась для нее навсегда.

Она с трудом дождалась вечера. Тучи разошлись, дождь прекратился, и погода обещала быть ясной. В больших окнах отражалась панорама города, изогнутый мост, дома. В воздухе была разлита нежная вечерняя голубизна, но здесь, в углах помещения, сгущались тени – предвестники ночи, а выше, под потолком, плыл тающий розоватый свет.

Элиана смотрела на висевшее на стене зеркало в овальной раме и видела свое белое, словно лилия, лицо, большие, казавшиеся черными глаза, выражение которых сейчас невозможно было уловить, и ощущала спокойствие, не сонное, а напротив, очень ясно осознаваемое спокойствие. Она думала о том, что в ее душе навсегда сохранится островок твердыни, понимание того, что есть ценность жизни и ее смысл, – волны событий могут омывать его, но ничего потрясающего не произойдет: ни бури, ни взрыва. Она еще не постигла, сколь разительны и сильны могут быть изменения, происходящие в душе и сердце человека, порой изумляющие не только других, но прежде – его самого; не знала, до чего легко люди, случается, расстаются с тем, что совсем недавно казалось им ни с чем не сравнимым и дорогим.

В полночь Элиана легла спать и проснулась в два часа от звука набата и странного сияния, озарившего комнату.

Она приподнялась в постели, потом села, а после, окончательно проснувшись, вскочила с кровати и подбежала к окну.

Фасады стоявших напротив деревьев выглядели темными, По окна ярко желтели сквозь ветви растущих в палисаднике деревьев, и молодая женщина не могла понять, горит ли в них свет или это всего лишь отражение распространявшегося вокруг странного золотого свечения. Распахнув ставни и выглянув наружу, Элиана увидела: да, так и есть – свет бил прямо в темные окна, и оттого казалось, словно в их проемах колышутся блестящие парчовые занавески.

Элиана оглянулась: ей почудилось, будто кто-то зажег в спальне свечи, но это было все то же обманчивое золотистое сияние. Затем его источник стал перемещаться, на улицы вновь наползал мрак, но свет гас медленно: создавалось впечатление, будто чья-то невидимая рука, не спеша, поворачивает фитиль огромной лампы.

Белоснежная постель казалась розовой, а кремовые стены – красновато-коричневыми. Взгляд Элианы упал на висевшее над туалетным столиком зеркало, и она увидела свое залитое золотистым светом лицо, огненные волосы, карминные губы и темные, слегка сузившиеся глаза. Она напряглась, точно перед ударом, и крикнула:

– Дезире!

Девушка вбежала в комнату, заспанная, в развевающемся ночном одеянии и со свечою в руке.

– Что случилось, барышня?

– Смотри, что это? – Элиана показала на улицу.

Дезире высунулась в окно. Мостовая еще не просохла после дневного дождя и блестела, точно политая маслом, деревья стояли усыпанные прозрачными светящимися, будто стеклянными каплями, а край неба над домами алел, словно кровоточившая рана.

Девушка обратила к госпоже влажно поблескивающие зеленые глаза.

– Должно быть, опять заставы горят… Да не волнуйтесь вы так, барышня! Дать вам воды?

Не дожидаясь ответа, служанка взяла стакан и налила в него воды из стоявшего на столике хрустального графина.

Элиана опустилась в кресло и сжала стакан в руке. Прозрачная жидкость, плескаясь, переливалась в хрупком сосуде точно лунный свет в сердцевине драгоценного камня.

– Мсье Этьен еще не вернулись?

Дезире покачала головой, и молодая женщина поняла: служанка думает, будто она переживает из-за того, что Этьен не ночует дома, что он, возможно, поехал в казино или даже в публичный дом. О нет, Элиана не ревновала его к другим женщинам, она была бы даже рада, если б другая забрала его насовсем и избавила от этой муки, называемой супружеством.

– Я боюсь, Дезире, мне кажется, сегодня случится что-то очень плохое.

И словно в подтверждение ее слов стекла вновь задрожали от унылого звона набата.

Дезире присела на краешек стула.

– Господи! И мы одни в доме, если не считать привратника! Хоть бы мсье Этьен вернулись. Разве можно разгуливать по улицам в такую ночь! – воскликнула она, вглядываясь в зарево над спящим городом.

Элиана встала и набросила на плечи капот.

– Спускайся вниз и поищи фиакр, мы едем в Маре!

– Сейчас?! В Маре? Ну нет, никуда я не поеду! – вскричала служанка.

Элиана заглянула в ее лицо. Обрамлявшие его с двух сторон прямые блестящие черные волосы походили на два опавших вороньих крыла, а глаза девушки напоминали те загадочные огни, что иногда вспыхивают среди зеленых морских глубин.

– Иди, слышишь! А если мама и папа попали в беду? И нам опасно оставаться здесь – вдруг ворвется кто-нибудь! А на улице мы попросим помощи у гвардейцев.

Служанка отступила и, повернувшись, выскочила за дверь. Элиана слышала стук ее башмаков по ступеням и доносившийся с улицы беспорядочный шум. Казалось, будто кто-то бежит в темноте, не разбирая дороги, и, то ли в ярости, то ли в испуге, сокрушает все вокруг.

Прошло несколько минут, и Дезире вихрем ворвалась в спальню. Увидев ее искаженное от ужаса лицо, Элиана невольно отпрянула.

– Ну… что?

– Боже, барышня, какой там фиакр! – заплетающимся языком произнесла Дезире. – Надо покрепче запереть окна и двери! На улицах толпы народа, факелы, стрельба! А гвардейцы с саблями, они врываются в дома… На мостовой полно убитых! Господи, я наступила на что-то… – Она с испуганным изумлением смотрела на отпечатавшийся на желтом ковре кровавый след своего башмака.

Элиану затрясло как в лихорадке. Было видно, как под тонкой тканью батистовой сорочки колотится ее сердце.

И адски красное сверкающее небо, и роковой звук набата – все неспроста. Словно ангел смерти пронесся в эту ночь над Парижем, и тень его крыльев надолго накрыла город…

Женщины захлопнули ставни, оделись и сели рядышком на кровати. Они не собирали вещи, они чего-то ждали. Какое-то мрачное смятение объяло их души, и они с ужасом заглядывали в эту черную бездну.

Сквозь щели в закрытых ставнях прорывались всполохи света, красные полосы плыли по стенам спальни… Слышались залпы картечи, крики и треск огня. Элиана и Дезире не разговаривали, но когда шум приближался, обнимались словно сестры; сплетали дрожащие руки и будто бы соприкасались испуганными сердцами.

Часа через два они услышали негромкий стук в дверь. Дезире в страхе подскочила.

– Открыть? – шепнула она. – Может, это мсье Этьен?

В это время в соседнем доме послышался звон стекол и даже не крик, а какой-то нечеловеческий рев: «Выходите, проклятые!»

Пронзительно закричала женщина…

Элиана побелела. Ей показалось, что сейчас она потеряет сознание. По телу растекалось странное онемение, оно опускалось к ногам и обхватывало лодыжки ледяными кольцами, сжимало пальцы на руках, сковывало веки и даже губы.

Кто-то открыл дверь ключом и поднимался наверх.

– Это мсье Этьен, – догадалась Дезире – Слава Богу! Они услышали, как он встревожено позвал:

– Элиана!

Женщины не успели откликнуться – внизу страшно забарабанили в дверь.

– Открывайте! – раздались голоса, и вот уже по лестнице грохотали чьи-то сапоги.

Женщины помертвели. Элиане казалось, будто внутри ее существа образовалась огромная черная яма, куда внезапно канули все мысли и чувства. Остался только страх, он терзал душу, и она никак не могла выйти из этого оцепенения, не могла заставить себя двигаться и хотя бы что-то соображать.

Между тем Дезире больно вцепилась в руку своей госпожи, и та почувствовала ее дыхание на щеке.

– Барышня, ради всего святого, вам надо спрятаться!

– Куда? – еле вымолвила Элиана.

– Не знаю! – служанка в панике оглянулась, отыскивая подходящее убежище. – Вот! – воскликнула она. – Сюда!

Элиана посмотрела на Дезире, как на безумную, потому что девушка показывала на большой резной шкаф, полный платьев и прочей одежды, но потом, подталкиваемая служанкой, залезла внутрь.

– А ты?

– Надеюсь, меня не тронут!

Она прикрыла дверцу, и Элиана очутилась в душной темноте. Складки платьев, шуршащие чехлы, перья и меха, запах нафталина и ароматических веществ…

Из гостиной донесся звон: похоже, на пол полетели стоявшие на каминной полке высокие греческие вазы, а возможно, и еще что-то – посуда, зеркала. Слышались вопли, потом чей-то громовой голос воскликнул: «Да здравствует нация!»

И вдруг Элиана услыхала совсем рядом густой раскатистый бас:

– Ты здесь одна, красотка?

Очевидно, ковры заглушили шаги, и она пропустила момент, когда гвардейцы ворвались в спальню.

Дезире что-то пролепетала тоненьким голоском, а потом прозвучал голос второго мужчины:

– А это чье?

Элиана зажмурила глаза и до боли стиснула кулаки. Скорее всего, гвардейцы увидели что-то из ее туалета.

– Моей госпожи, – уже более внятно, хотя по-прежнему испуганно отвечала Дезире, – но ее сейчас нет, она гостит у своих родителей в Маре.

– Теперь не будет господ! – провозгласил бас. – Революция освободила всех вас!

– Отныне вы ее слуги, – добавил второй голос, а после промолвил: – А ты хорошенькая!

Послышался звук шлепка, Дезире взвизгнула, и первый гвардеец строго произнес:

– Оставь ее, Жан, сейчас не время! Идем проверим следующий дом. Кстати, малютка, твой хозяин не прятал оружие?

– О нет! Я не знаю…

– Ладно, пошли! – услышала Элиана. – Наши уже спустились вниз.

Звук шагов стал отдаляться, и напоследок до молодой женщины донесся хладнокровный возглас: «Да он мертвый!»

А затем в доме наступила тишина.

Путаясь в одежде, Элиана добралась до дверцы и отворила ее. В глаза ударил свет, пахнуло свежестью, и молодая женщина почувствовала, как разгоряченное тело мгновенно начало остывать.

Она вылезла наружу. В глазах рябило, пряди волос прилипли ко лбу и вискам…

…Дезире стояла посреди комнаты, бессильно опустив руки. Ее лицо было изжелта-бледным, как глина. Она не произносила ни слова и только смотрела на свою госпожу ничего не выражающим взглядом.

– Что они с тобой сделали?! – воскликнула Элиана и вздрогнула от звука собственного голоса.

Служанка отрицательно покачала головой и указала на распахнутую дверь гостиной.

Там все было раскидано, попорчено, разбито. В воздухе кружился пух, с диванов и кресел свисали клочья порубленной саблями обивки.

Элиана повернулась и медленно вошла в гостиную, на полу которой покоилось что-то неподвижное, неживое. Молодая женщина приблизилась и увидела Этьена – он лежал на спине, широко раскинув руки, и его остекленевшие глаза смотрели в пустоту. Бездушная рука смерти стерла краски с его лица, изменила привычные черты, и Элиана поняла: на нем больше никогда не появится иного выражения, кроме этого – беспомощно-изумленного и страдальческого…

Пуля попала Этьену прямо в грудь, и его окрасившаяся кровью белая рубашка пылала багрянцем, будто какое-то чудовищное знамя.

Элиана ощутила вкус крови на своих губах и содрогнулась. Она не заметила, как в бессознательном стремлении заглушить подступившие рыдания вложила пальцы себе в рот и прикусила их.

Подошла Дезире и молча встала рядом.

Они взялись за руки и стояли не двигаясь, две белые фигуры, тонкие и прямые, словно свечи.

Была ночь, и мир казался черным, как зола, ввергнутым в леденящее оцепенение, в мертвый сон. И в этот миг они обе не верили в то, что когда-нибудь вновь взойдет солнце.

* * *


Минули август и сентябрь 1792 года, месяцы, на протяжении которых народ разрушал бюсты и статуи королей, монархические эмблемы и гербы, расправлялся с дворянами и духовенством, попутно сокрушая все, что попадалось под руку.

Позади было взятие Тюильри, заключение Людовика XVI в замок Тампль, окончательная победа якобинцев на выборах в Конвент и провозглашение Республики.

За два роковых месяца при полном попустительстве вновь созданного правительства народной стихией в Париже было уничтожено не менее десяти тысяч человек: священников, дворян, заключенных в девяти городских тюрьмах, сумасшедших и бродяг в Бисетре и просто тех, кто случайно оказался на пути.

На площади Карусель, близ дворца Тюильри – бывшей резиденции монарха – соорудили первую гильотину, дьявольское изобретение, машину для отрубания голов, будущую безжалостную и бездушную «королеву» Революции.

Одновременно Коммуна Парижа учредила Чрезвычайный трибунал для суда над «изменниками» и «заговорщиками».

Обращения «господин» и «госпожа» были отменены, отныне все становились «гражданами», гражданами Республики.

Недавно свершилась головокружительная победа французских войск при Вальми, и Париж пребывал в лихорадочном ликовании: впервые за долгое время люди смеялись и веселились на улицах.

Стояли ясные дни, и воздух был полон безмятежности поздней осени. Золотистый свет омывал стены зданий, сиял в оконных стеклах и водах Сены, переливавшейся в его лучах словно змеиная кожа. Небо светилось нежной голубизной, и осеннее солнце ласково грело землю. И в то же время кругом витало ощущение чего-то уходящего навсегда, какой-то пронзительной тоски. Это чувствовалось и в свежести ветра, гулявшего над кровлями, и в запахе сырости, доносившемся с набережной, и в неясных звуках, долетавших откуда-то издалека.

Элиана де Талуэ, урожденная де Мельян, девятнадцатилетняя вдова, сидела в гостиной родного дома, куда переехала сразу же после похорон Этьена, и слушала разговор родителей.

– Я не перестану считать себя дворянкой только потому, что мне велит это сделать какой-то бесчеловечный и глупый закон, – тихим голосом говорила Амалия, и в ее голубых глазах отражалась странная смесь растерянности и упрямства.

– Они думают, что уравняли нас всех; что ж, да, они правы: все мы, и аристократия, и буржуазия, и простой народ – вкусим свою долю лжи и пострадаем от неправедных деяний новоиспеченных благодетелей, – отвечал Филипп. – Когда госпожа Революция решает разгуляться, она не выходит на улицу одна, а берет с собою подружку-смерть. А та косит всех подряд, не разбирая своих и чужих.

Сказав это, он посмотрел на дочь, которая молча куталась в темную шерстяную шаль. Она выглядела осунувшейся и побледневшей, и все же отец любовался ею. Какие мягкие и в то же время строгие черты нежного, оберегаемого от солнца лица, густые, волнистые, отливающие золотистым блеском волосы, округлые маленькие руки!

Время от времени она слегка подрагивала плечами, словно от холода, и плотнее закутывалась в шаль. Она пребывала в глубокой задумчивости и ни разу не подняла глаз.

Филипп тяжело вздохнул. Ладно они с Амалией, но их юное дитя! Это жестокое время поломало ей жизнь, лишило ее счастья и любви. И настоящей свободы, что бы там ни говорили поборники новых идей!

– Они еще религию переделают, скажут, что мы молились не тому Богу, – нерешительно произнесла Амалия и затем прибавила: – Ну ничего, наши сердца и души им не одолеть!

«Все может быть, – подумала Элиана – Они хотят превратить нас в толпу, а у толпы нет разума, нет лица. Для толпы жизнь человека – ничто. Одним больше, одним меньше – какая разница! Революция примет любую жертву, Революция оправдает все! Кто знает, чем все закончится, если то, что пришло сейчас, пришло надолго. Поколение отца скоро исчезнет с лица земли, тех из нас, кто неугоден нынешнему режиму, ничего не стоит уничтожить, ну а нашим потомкам можно будет внушить все что угодно, любые идеи, можно заставить их поверить любой лжи».

В этот миг Элиана искренне порадовалась тому, что у нее нет детей.

Теперь она многое понимала, ибо ничто так не помогает взрослеть, как страдания и горе.

Она подумала об Этьене. Она хотела избавиться от него, потому что он ей надоел, хотела отдать его другой, и этой другой оказалась смерть. А она жива… Элиана вздохнула. Многие ценности того мира, в котором она прежде жила, были ложными. Раньше она почти не обращала внимания на то, что происходит вокруг, думала только о себе и о своих чувствах. Мир казался ей сценой, на которой разыгрывалась одна единственная пьеса – ее жизнь. А большинство окружающих людей исполняло роль безмолвных статистов. И другие – она знала – жили так же.

Но теперь она понимала, насколько ценна жизнь, жизнь любого человека. Она без конца вспоминала лицо Этьена и эту незнакомую, страшную неживую улыбку и чувствовала, что никогда не простит себе отношения к мужу в тот ужасный день.

Молодая женщина встала, извинилась и прошла к себе в спальню. На кровати пестрым ворохом лежали ее девичьи наряды. Элиана посмотрела на них снисходительно – как на мишурную оболочку, и одновременно – не без тайного сожаления, как на что-то непорочное и прекрасное, по воле судьбы утраченное навсегда. Прошлое должно было умереть в ней, мечты – увянуть, как лепестки роз, сорванные холодным ветром, и в то же время она понимала, что жизнь никогда не сможет стать чистым листом бумаги, на котором в любой момент можно начать писать новую историю.

И это касалось не только ее жизни, жизни всех людей, жизни страны.




ГЛАВА IV


И наконец настал 1793 год, год, когда Париж, а за ним и вся Франция заплакали кровавыми слезами, когда в душах и сердцах людей сломались все преграды, когда все мрачное, творимое в ночи вышло на свет Божий и в мире воцарились безрассудство, ложь и слепота.

Элиана и Дезире стояли в очереди в лавку за пайком хлеба. Утро было таким же как всегда: темным, сонным и очень холодным. Снег падал медленно, ровно, и в этом не нарушаемом ничем, неторопливом, непрерывном движении таилось что-то безжизненное. Серые облака затянули небо до самого горизонта, и дул жестокий, пронизывающий северный ветер.

Снег лежал лишь на деревьях и крышах домов; на мостовой он сразу таял, и она тянулась вдаль угольно-черной траурной лентой. Под ногами чавкало серовато-бурое месиво из грязи и увядших полусгнивших листьев, а от земли веяло каким-то мертвым дыханием.

Женщины вышли из дома задолго до рассвета и тем не менее оказались в самом хвосте длинной очереди, безмолвно и устало ожидавшей, когда начнут выдавать сырой, тяжелый, как глина, хлеб.

В связи с постоянно ухудшавшимся военным положением ситуация с продовольствием стала критической. Обычным блюдом была жидкая и пустая похлебка из чечевицы, а если в нее добавляли немного муки или лука, такой обед считался настоящим пиром. Мяса выдавали по фунту на десять дней, но его не всегда удавалось достать. Иногда вместо мяса предлагали селедку.

У спекулянтов можно было купить почти все, но сейчас мало кто имел достаточно денег. Курс ассигнаций быстро падал, цены росли, рабочих мест не хватало. Не помогало ничего: ни принудительный денежный заем у состоятельных граждан, ни изъятие «излишков» зерна у крестьян.

Но Элиана заметила, что, несмотря на все тяготы, в самом начале основания Республики люди жили с большей надеждой, чем когда-либо.

Филипп де Мельян говорил по этому поводу: «Можно накормить народ хлебом, а можно – идеями. Последнее и проще, и дешевле».

Мимо очереди проследовали комиссары Конвента, яркий наряд которых составлял резкий контраст с темными одеждами толпы: круглые шляпы с трехцветными перьями и развевающейся трехцветной тафтой, синие куртки с обилием республиканских украшений и коричневые ботфорты. У бедра болтались шпаги.

Они внимательно и с подозрением оглядели очередь – бледные хмурые лица, сгорбленные фигуры, и очередь невольно сжалась под этими взглядами, молчаливая и терпеливая.

Теперь люди стали говорить куда меньше и тише, не так, как во времена начала Революции, когда кто угодно мог выкрикивать любые лозунги и призывы без боязни быть арестованным и осужденным.

Отныне существовал Чрезвычайный трибунал, который имел право судить всех «предателей, заговорщиков и контрреволюционеров» без участия присяжных, и Закон о наказании мятежников, каковыми могли признать самых разных людей, практически всякого, кто произнес хотя бы одно неосторожное слово. За донос на изменника была учреждена награда размером в луидор, и люди, случалось, шарахались от собственной тени. Казалось, в человеческих сердцах осталось лишь два чувства – ненависть и страх.

Вскоре лавку открыли, и очередь понемногу задвигалась. Люди словно бы очнулись от навеянного холодом и тягостным ожиданием сна, стали перебрасываться фразами. Элиана оглянулась: до чего все похожи друг на друга, одинаково одеты и причесаны! Многие мужчины были в красных колпаках с национальной кокардой, коротких черных куртках и цветных, свободно подвязанных шарфах. Кое-кто набросил на плечи плащ из толстого сукна с красными плюшевыми отворотами. Женщины одевались в темные, узкие, слегка присборенные на поясе юбки и двубортные курточки до талии. Шерстяные шали, перекрещивающиеся на груди и завязанные сзади узлом, хотя и защищали тело от холода, но никак не могли украсить своих обладательниц, равно как и чепцы из грубого полотна, прикрывающие небрежно заколотые шпильками волосы. Элиана уже забыла, как выглядят модные туалеты и красивые вещи: вероятно, они не были нужны Республике, как и многое другое, без чего раньше, казалось, невозможно было жить. Отныне самым романтичным считался образ революционной амазонки в отделанном красной тесьмой синем платье, трехцветном поясе-шарфе с заткнутым за него пистолетом, шляпе со страусовым пером и в деревянных башмаках.

Сама Элиана носила траур и уже не только по Этьену: три месяца назад умерла Амалия, умерла от болезни, отчаяния, голода и холода, ибо не было еды, лекарств, дров – ничего. И не было веры.

Элиана еще не оправилась от этого удара и знала, что не оправится никогда. Молодая женщина чувствовала себя так, словно она уже не она. Часть ее души умерла вместе с матерью, что-то в ее жизни погасло навсегда, какой-то чистый, теплый свет, огонь, возле которого еще можно было бы отогреться.

Дезире дернула ее за рукав.

– Барышня, наша очередь подходит.

– О да, я задумалась, – ответила Элиана и поспешно вошла в лавку вслед за служанкой.

Она была так благодарна Дезире за сочувствие и поддержку! В последнее время они стали скорее подругами, несмотря на разницу в происхождении и воспитании, говорили друг с другом обо всем и делились последним.

Получив по фунту хлеба, женщины вышли на улицу и побрели по Сент-Оноре, мимо монастыря Фейянов и бывшей резиденции маркиза Лафайета.

Кругом царила суета. Кое-где на мостовой танцевали карманьолу, торговали мебелью, подержанными вещами, церковной утварью, меняли хлеб на мыло и мыло на табак. Продажные девицы разгуливали наглые и довольные, они призывно улыбались гвардейцам, а те хранили мнимую невозмутимость. Носились ребятишки с экземплярами «Пера Дюшена» и «Афиши». Казалось, весь Париж высыпал на улицы, бесстыдно обнажил свои мрачные, грязные бездонные глубины.

Элиана помнила этот город другим, утонченным, элегантным, а теперь он превратился то ли в военный лагерь, то ли в огромный базар.

«Нет ничего удивительного в том, что безрассудство и святотатство породили хаос», – подумала молодая женщина, вспоминая костры из церковных балюстрад, еще совсем недавно в изобилии пламеневшие на площадях.

Амалия де Мельян предугадала страшную правду будущего: почти все церкви были закрыты, бронзовые распятия и статуи святых перелиты в пушки, церковные решетки переделаны в пики. Священникам запретили носить церковные одеяния и принуждали отрекаться от сана. Отныне разрешалась лишь гражданская церемония брака, а тысячи младенцев умерли некрещеными.

Зато укрепился культ «Неподкупного» – великого поборника интересов простого народа Максимилиана Робеспьера.

– Знаете, барышня, – говорила Дезире, беря Элиану под руку, – вчера я слышала историю о том, как одна семья донесла на своих соседей, чтобы занять их комнату, а на выданные в награду деньги они приобрели кое-какую обстановку. И еще люди болтают, что скоро изобретут эликсир, с помощью которого можно читать мысли любого человека. Молчи, не молчи, а заставят тебя выпить эликсир и все равно узнают, что у тебя на уме. Как вы думаете, это правда?

Элиана посмотрела в лицо девушки. Разделенные пробором, стянутые назад пряди блестящих, словно плотный шелк волос обрамляли ее лоб, как тугая черная повязка. А глаза Дезире больше не походили на зеленые морские камушки, в них застыло что-то до боли тревожное.

– Я ничему не удивлюсь, – ответила молодая женщина, а служанка между тем продолжала:

– Пожалуйста, барышня, скажите своему отцу, чтобы он молчал, иначе рано или поздно быть беде!

– Ты же знаешь, я ему говорила, но он и слышать не хочет! Действительно, Филипп переменился: после смерти жены он временами был словно не в себе и при этом на все лады ругал новую власть. Не далее как вчера он произнес прямо на лестнице, при открытых дверях:

– Чего стоит их лозунг: «Свобода, равенство, братство!» Какая же это свобода, когда человек боится сказать то, что думает, какое же это равенство, когда одни выступают в роли карающих богов, а другие чувствуют себя жертвами, и какое же это братство, когда люди с радостной жестокостью убивают друг друга!

Элиана и Дезире пытались остановить его, но напрасно, страстную обвинительную речь Филиппа слышали все жильцы. Теперь дом уже не являлся собственностью де Мельянов, им оставили лишь три комнаты на втором этаже, а внизу поселились чужие люди.

Смерть Амалии, казнь короля, совершенная утром 21 января на площади Революции при огромном скоплении восторженного народа, – все это надломило психику Филиппа, и он уже не ждал конца, он рвался к нему, потому что только смерть была способна избавить его от кошмаров реальности и непреходящей душевной боли.

Элиана попыталась отвлечься от мрачных дум, окунувшись в воспоминания. Она вспоминала Париж своей короткой юности: запруженная колясками мостовая, запах, доносившийся из кофеен, столики на набережной под пестрым шатром, праздничный фейерверк на Гревской площади, яркие декорации в Опере, свет фонарей… Шутки и смех кавалеров, улыбки и кокетство дам…

В атмосфере всеобщей радости она испытывала то особое состояние, что зовется полетом души, ощущала какую-то оторванность от обыденности. Все вокруг сверкало, мир казался праздничным и безграничным.

Воспоминания! Только они и остались ей! И она заглядывала в них украдкой, как воровка…

Внезапно Элиана встрепенулась: Дезире резко оттолкнула ее от края дороги и в следующее мгновение погрозила кулаком вслед проехавшему по грязной обочине фиакру, а потом в испуге прошептала:

– Боже милосердный! Барышня! Я и не подумала: а вдруг там сидел якобинец?!

Они пошли дальше, близ ворот в парк Тюильри им навстречу попалась повозка с осужденными на казнь, сопровождаемая отрядом гвардейцев. Скользнув взглядом по скорбным застывшим лицам и белым, словно саваны, одеяниям смертников, Элиана отвернулась.

– Это не люди, а звери какие-то, – пробормотала Дезире, глядя на толпу народа, идущую за повозкой с возгласами одобрения, между тем как любой из этой толпы через несколько дней мог отправиться в тот же последний путь.

– Нет, это именно люди, – промолвила Элиана. – Только люди могут так бояться и так ненавидеть.

К сожалению, беда не ходит в одиночку: и на следующее утро, когда они завтракали вдвоем в насквозь промерзшей кухне при свете огарка, Дезире смущенно произнесла:

– Я ухожу от вас, барышня.

Элиана оторвала задумчиво-отрешенный взгляд от чашки с кипятком, рядом с которой лежал кусок черного хлеба, и повторила:

– Уходишь?

– Да. Я… я нашла место в мастерской, рядом с Люксембургским садом, – там шьют шинели для солдат. И еще я, возможно, скоро выйду замуж.

– Замуж?! – Элиана совсем забыла, что и в эту жестокую пору люди по-прежнему влюбляются, женятся, рожают детей. – Разве сейчас время выходить замуж?

– Почему бы и нет! – с легкой обидой возразила Дезире. – Мне уже двадцать лет, а я еще ни разу не любила. Не оставаться же мне старой девой!

– Значит, у тебя есть жених, – медленно произнесла Элиана. – Где же вы познакомились?

– На рынке, когда я меняла на сахар вашу шаль. Его зовут Эмиль, он оружейник. Это он посоветовал мне устроиться в мастерскую. Он говорил, что если я стану работать на Революцию, мне сразу выдадут свидетельство гражданской благонадежности, а вы сами знаете, как сейчас опасно жить без этого документа, – того и гляди, отправят на гильотину!

– Ты хочешь работать на Революцию?

– Да при чем тут это! – в сердцах промолвила служанка. – Прежде всего я не хочу, чтобы мне отрубили голову!

На самом деле жених Дезире сказал примерно следующее: «Ты что, ждешь, когда тебя казнят как прислугу бывших дворян? Ты же прекрасно понимаешь, что твоих господ не сегодня-завтра посадят в тюрьму!»

Разумеется, девушка не решилась повторить это при Элиане и теперь лишь молча смотрела на нее глазами, выдававшими волнение и испуг.

Элиана тоже не произносила ни слова. Свет огарка падал на ее лицо, и выбившиеся на лоб пряди белокурых волос сияли, как золотистые змейки. Что-то тревожное сквозило во взгляде молодой женщины, в изломе ее тонких бровей, четко выделявшихся на бледной коже. Она по-прежнему выглядела красивой, утонченной, изящной, хотя уже ничто не согревало ее душу, все овевало холодом и ранило – и прошлое и настоящее.

Канула в Лету мода дореволюционных времен, пышные платья, многоэтажные прически с шиньонами, перьями, бантами и лесом шпилек, высокие каблуки и веера, но ее, казалось, не портило ни это убогое черное платье, ни уродливая выцветшая шаль, ни загрубевшие руки, которыми она ломала щепки вместе с Дезире, – дров не было, и они пустили в растопку комод красного дерева и стулья. Она оставалась Элианой де Мельян, полной скромного достоинства дворянкой, чью уверенность в собственной правде не могли поколебать никакие жизненные бури. Только при этом – увы! – она вовсе не была сильной, способной к защите, а уж тем более к борьбе.

– Что ж, – сказала она Дезире, – я тебя понимаю. Все равно мы больше не можем платить тебе жалованье. Позаботься о себе. Возможно, хотя бы ты сумеешь найти свое счастье. Жаль, что мне нечего подарить тебе к свадьбе… Девушка вздохнула.

– Никакой свадьбы не будет. Распишемся в мэрии – и все. Барышня, что вы… – Она заметила, что по щекам Элианы текут слезы.

– Нет, ничего, просто… у меня никого не осталось. Отец тяжело болен, а ты…

– Я вам так благодарна за все, так благодарна! – прошептала Дезире, еле сдерживаясь, чтобы тоже не расплакаться. – Вы же стали мне почти как сестра! Может, вы придете в мастерскую проведать меня? А я обещаю навещать вас так часто, как только смогу. И если понадобится какая-нибудь помощь – только скажите!

К полудню она собрала свои пожитки и ушла, оставив Элиану наедине с тяжкими думами. Потеря служанки повлекла за собой множество проблем. Отныне все заботы о доме, хозяйстве, пропитании, больном отце ложились на плечи молодой женщины. Правда, в последнее время она многому научилась, но дело было не только в физических тяготах – с уходом Дезире Элиана лишалась дружеской поддержки, она теряла последнего человека, в котором была полностью уверена, на которого могла положиться.

Она так и не сумела прийти в себя до вечера, а вечером в дверь неожиданно громко постучали.

Элиана находилась в задней комнате, и нежданных гостей встретил Филипп.

Это был отряд жандармов под предводительством комиссара Конвента.

– Гражданин Филипп де Мельян?

Он гордо выпрямился.

– Да.

– Вы должны пройти с нами.

Он кивнул. Было что-то неповторимо-благородное в посадке его головы, и красоте седин, и в сверкании глаз под густыми бровями. Он сохранил в своей душе то, во что верил всегда, с самого детства, и никто не в силах был научить его жить иначе.

В это время на пороге комнаты появилась Элиана.

– В чем дело? – ее голос дрожал. Комиссар повернулся к ней.

– А вы кто будете, гражданка?

– Я его дочь.

– Ваш отец арестован по подозрению в неблагонадежности.

– Но он не сделал ничего дурного! – воскликнула молодая женщина. – Что… что с ним будет?

– Трибунал разберется, виновен он или нет. Возможно, его отпустят домой. Если он не совершал преступлений против Республики, но проявил неблагонадежность своими высказываниями, его заключат под арест до окончания войны как заложника, – с подобающей суровостью произнес комиссар. – Кстати, вы должны внести в казну деньги – у Республики нет средств для содержания в тюрьме заговорщиков.

– Деньги? – растерялась Элиана. – Но у меня нет денег…

– Я вам все сказал, гражданка, – непреклонным тоном изрек комиссар и обратился к Филиппу: – Почему вы не носите трехцветной кокарды? Вы роялист?

Филипп вздернул подбородок и сжал челюсти. В его взгляде полыхнуло короткое пламя.

– Да, я слуга Родины и Его Величества короля!

– Пожалуйста, – тихо промолвила Элиана, цепляясь за рукав одежды комиссара, – вы же видите, он не совсем здоров. Можно я поеду с ним?

В ее глазах стояли слезы.

– У нас нет мандата на ваш арест, гражданка, – отвечал комиссар. – Вот когда будет, тогда и поедете.

Молодая женщина в отчаянии отступила. Она, как и многие другие до нее и после, и верила и не верила словам якобинца. Еще никто не вернулся домой после ареста, и вряд ли кого-либо стали бы держать в тюрьме в качестве заложника. Состав заключенных постоянно обновлялся: в последнее время казнили до ста человек в день и почти столько же арестовывали. На всех крупных площадях были установлены гильотины, и траурные процессии казались бесконечными.

И все-таки Элиана, как это свойственно людям, цеплялась за малейшую надежду.

– В какую тюрьму его повезут?

– Не знаю, – с подкупающей серьезностью отвечал комиссар, – туда, где найдется место. Вам же известно, гражданка: все тюрьмы переполнены. К сожалению, у Республики слишком много врагов.

– Можно, я скажу своей дочери несколько слов? – спросил Филипп.

– Да, только скорее!

Филипп повернулся к Элиане. Его лицо хранило выражение странного неземного спокойствия, и взор был поразительно ясным.

– Что поделаешь, дорогая, я ухожу вслед за теми, кого не пощадили время и судьба. Если ты когда-нибудь встретишься с Шарлоттой, передай, что я не осуждаю ее за то, что она покинула эту страну. Подумать только, после казни Людовика XVI в Лондоне был объявлен траур, а Париж ликовал! Видимо, наш народ не заслужил другой участи, иных правителей и законов. И еще, – он понизил голос, – если я в чем-то виноват перед нею, пусть простит. Мне кажется, она чувствовала себя обделенной нашей любовью. И попроси ее позаботиться о тебе. Она старше и лучше знает жизнь. К несчастью, я ничего не смог вам оставить…

«О нет! – подумала Элиана. – Едва ли Шарлотта знает жизнь лучше, чем кто-либо из нас, тех, кто голодал и мерз, видел казни и костры из налоев и ризниц, терял последнюю надежду!»

Но она не стала спорить и, ласково погладив Филиппа по руке, сказала:

– Хорошо, папа.

Потом Филипп надел старый редингот со скошенными полами и отложным воротником, какие носили до Революции, (отныне вся их жизнь делилась на «до Революции» и «после») и направился к дверям.

Элиана слышала, как, спускаясь по лестнице, он декламировал стихи Андре Шенье:
		И вижу я в тумане алом



		Толпу живых теней, гонимых трибуналом



		На гильотину…








И когда она осталась одна, то упала на колени и зарыдала так громко и отчаянно, что казалось, ее сердце вот-вот разорвется от горя и смертельной тоски.

И в этот миг Элиана была уверена в том, что самое страшное чувство на свете – это чувство бессилия перед несправедливостью.

Следующее утро выдалось неожиданно светлым, его краски были нежны и чисты. Легкие облака закрывали солнце, но небо переливалось розовато-голубым сиянием.

Элиана встала очень рано и, собрав кое-какие необходимые вещи и немного еды, отправилась на поиски отца. Тупое отчаяние сменилось желанием действовать, и она решила во что бы то ни стало добиться свидания или хотя бы каких-то объяснений властей относительно участи Филиппа.

Поездка в фиакре стоила шестьсот ливров, денег у Элианы не было, и молодая женщина понимала: для того, чтобы обойти пешком почти весь город, ей понадобится не один день. В прежние времена в Париже было семь тюрем, потом девять, а недавно открыли еще три. Сен-Лазар, Мадлонет, Сент-Пеланжи традиционно считались женскими тюрьмами, и хотя Элиана слышала, что теперь всех заключенных держат вместе, она решила пока оставить их, как и Шарантон и Сальпетриер, где прежде содержались маньяки, и Бисетр, предназначавшийся для больных и бродяг. Существовали еще Сен-Мартен, Консьержери, Форс, Люксембургская и Кармелитская тюрьмы и Сен-Фирмен.

Молодая женщина подумала о том, насколько пригодилась бы ей сейчас помощь Дезире.

Она решила начать с тюрьмы Форс и отправилась путешествовать по переименованным республиканцами улицам, одной рукой прижимая к груди узелок, а другой придерживая подол платья, который трепал ветер. Ее ноги в штопанных-перештопанных чулках и деревянных башмаках сильно замерзли, хотя она уже давно привыкла в любую погоду ходить пешком.

Прошло полчаса, час, а она все брела и брела. Над черными куполами безмолвных церквей клубился белый туман, заиндевевшие стекла домов сверкали серебром. Слегка подморозило, и сухая корка льда с хрустом ломалась под башмаками.

Мимо прошел отряд рекрут, немного погодя – взвод линейных войск, презрительно именуемых «белыми задницами»: мостовая сотрясалась под ударами их тяжелых сапог.

На одной из пустынных улиц какой-то бездельник, завидев одиноко идущую девушку, крикнул:

– Эй, красотка, не желаешь заработать? Пойдем со мной!

Но Элиана даже не оглянулась и лишь ускорила шаг.

Ее поразил вид тюрьмы Форс – с тройными решетками на узких окнах, обитыми листовым железом дверьми и темными кирпичными стенами.

Люди толпились огромной массой перед воротами и на вымощенном каменными плитами дворе. Слышались окрики тюремной стражи, хлопанье тяжелых дверей…

Элиану немилосердно оттирали в сторону, ее шаль сбилась, шпильки вылезли из прически, и на хрупкие плечи струился водопад волнистых, блестящих как золото волос. Она казалась такой хрупкой и беззащитной, от нее веяло чем-то трогательно-легким, как веет весной от неразбуженных лугов и полей.

Какая-то изможденная на вид женщина средних лет пристально посмотрела ей в глаза.

– Уходите отсюда, не стойте. К тому времени, как вы доберетесь до ворот, их запрут. Здесь занимают очередь с полуночи. Приходите завтра.

– Скажите, – быстро прошептала Элиана, – мне велели заплатить деньги за содержание арестованного, но у меня нет денег. Тех, за кого не заплатили, не кормят?

Женщина горько усмехнулась.

– Всех кормят – похлебкой из падали и травы. Зато сколько людей умерло, не дождавшись приговора!

Глаза Элианы расширились от ужаса, и она тихо спросила:

– А куда их отвозят потом?

Женщина поняла. Она сделала неопределенный жест.

– Может, в Кламар. Или еще куда-то… Теперь везде есть общие могилы. Весь Париж – общая могила. И тюрьма. Кто там у вас? – Она кивнула на стены.

– Отец. Правда, не знаю, здесь ли он. Мне не сказали, куда его повезут.

Женщина махнула рукой.

– Тогда тем более уходите! – Потом окинула ее проницательным взглядом. – Вы бывшая дворянка?

– Да.

Женщина кивнула.

– Сразу видно.

– А вы? – спросила Элиана.

– Я – нет. Я жена торговца. Мой муж не смог доказать, что мы существуем на честно заработанные средства.

Элиана хотела еще что-то спросить, но толпа увлекла собеседницу вперед, и в следующую минуту та забыла о существовании девушки.

Элиана вернулась домой. Прошло около недели. Она никуда не ходила, даже за пайком. Все казалось бессмысленным. Оставалось одно – ждать.

И вот однажды вечером в дверь резко постучали, как тогда, когда приходили за Филиппом.

Элиана еще не легла, она открыла: на пороге стоял все тот же комиссар Конвента.

– Гражданка Элиана де Талуэ?

– Да! – молодая женщина обрадовалась, подумав, что ей принесли весть об отце.

Комиссар разглядывал ее. Выражение его лица было сосредоточенное и суровое.

«Интересно, есть ли у него сердце?» – мелькнула у Элианы мысль.

– Чем вы занимаетесь? На какие средства существуете? Вы бывшая дворянка?

– Да.

– Чем вы можете доказать свою преданность Республике? Ее решительный взгляд словно бы уперся в невидимую стену.

– А почему я должна это доказывать?

Вероятно, такой вопрос показался комиссару непростительно дерзким. Он нахмурился.

– Если вы не трудитесь на благо Республики, значит, вы безразличны к республиканскому делу, а это является преступлением против нации.

Элиана молчала.

– Вы девица?

Молодая женщина покраснела.

– Я вдова. Мой муж погиб в августе девяносто второго года.

– Он участвовал в контрреволюционном мятеже?

– Нет. Его… просто убили.

– А еще у вас есть родные?

– Отец. Его арестовали несколько дней назад. И сестра. Но она давно уехала из Франции.

В глазах комиссара вспыхнул интерес.

– Эмигрантка? Вы поддерживаете связь?

– Нет. Мы не получаем писем уже больше двух лет. А какое это имеет…

Но комиссар, очевидно, счел предварительный допрос завершенным и перебил:

– Элиана де Талуэ, вы причислены к подозрительным гражданам, потому вас отвезут в Люксембургскую тюрьму.

Элиана вздрогнула.

– Сейчас?

– Да. Спускайтесь вниз.

Молодая женщина замешкалась. Она не испугалась, возможно, потому, что была подсознательно готова к этому.

– Можно, я возьму хотя бы щетку для волос и платок?

– Хорошо.

Элиана подошла к столу и взяла то, что хотела, а потом ее взгляд упал на случайно оказавшийся здесь небольшой ножичек. Сама не зная, зачем, она схватила его и, обернув платком, сунула в лиф платья. Потом повернулась.

– Я готова.

Когда они вышли на улицу, Элиана заметила лица людей, со страхом и любопытством выглядывавших из окна первого этажа.

У ворот ждала повозка, в которой уже сидело несколько арестованных: трое мужчин, судя по одежде, рабочие, женщина-мещанка и две проститутки с накрашенными лицами, в мантильях, накинутых прямо на ночные сорочки, и с босыми ногами. Все молчали и имели какой-то странный сонный вид. Один из рабочих подвинулся, чтобы дать Элиане место.

Она залезла в повозку, и та, уныло скрипя колесами, пустилась в свой обычный невеселый путь.

Люксембургская тюрьма представляла собой огромное помещение с высокими каменными стенами, под темными сводами которых раздавалось гулкое эхо. Отдельных камер не было, но существовали закоулки и лабиринты – своеобразные тюремные трущобы, мрачные и опасные. Из стен сочилась сырость, воздух был влажный, спертый, местами даже зловонный. Возле стен лежала грязная солома, на которой и сидело большинство заключенных. Свет из забранных решетками узких оконец почти не проникал внутрь, и помещение освещалось колеблющимся пламенем двух факелов, прикрепленных у входа. Слышался ровный гул голосов, где-то капала вода, и вся открывшаяся перед Элианой картина казалась порождением чьего-то больного воображения.

Молодая женщина ступила на холодный пол, покрытый слоем черной известки. Ее подтолкнули в спину, и она вошла внутрь, испуганно озираясь, еще не привыкшая к мраку и духоте, а потом медленно побрела вдоль стен, не смея навязать кому-либо свое присутствие и украдкой заглядывая в лица: она искала, нет ли здесь отца. Люди разговаривали, плакали, что-то ели, лежали, спали, накрывшись тряпьем, кое-кто читал, шил, некоторые играли в карты.

Внезапно старуха с изжелта-бледным как у призрака лицом и седыми волосами протянула костлявую руку и указала Элиане на место рядом с собой.

Молодая женщина присела на краешек, ожидая, что старуха заговорит с ней, но та отвернулась и молчала.

Элиана почувствовала, что начинает дрожать. Тревожная неизвестность вцепилась ей в горло когтистыми лапами и не желала отпускать. Грядущее погрузилось в беспросветный мрак, и мысли о нем вызывали гнетущее смятение, заставляя сердце сжиматься в предчувствии чего-то непоправимого. Молодая женщина ощущала глубочайшую подавленность от этого давления неосязаемого и неведомого: ей казалось, что на нее надвигается какая-то огромная страшная глыба.

В это время старуха открыла рот и произнесла несколько слов, звук которых пронзил Элиану до самого сердца:

– Да здравствует святая гильотина!




ГЛАВА V


Утром Элиана пробудилась с тем же ощущением тревоги и страха, ибо то, что привиделось ночью, лишь усугубило ее состояние. Власть потустороннего мира казалась безграничной: до такой степени и явь, и сон были населены кошмарами смерти.

Молодая женщина встала, отряхнула смятое платье, плеснула в лицо воды из стоявшего в углу жестяного бака и, подойдя к слуховому окну, выглянула на улицу.

Она увидела черные дома на фоне алого неба, длинные тени печных труб и деревьев на мостовой… Этот привычный, знакомый до мелочей мир казался удивительным и прекрасным отсюда, из окон мрачной неволи.

Тюрьма просыпалась; слышался звон посуды, плеск воды, кашель, беспокойные шаги. Начали раздавать жидкую, мутную, подозрительно пахнущую похлебку.

– Я не буду это есть, – сказала Элиана, вспомнив, что говорила женщина из очереди в тюрьму Форс.

Старуха-соседка неодобрительно посмотрела на нее.

– А ты что, лучше других? Здесь не подают деликатесов. Элиана замолчала в замешательстве и внезапно услышала голос:

– Вы правы, не стоит рисковать своим здоровьем. Лучше возьмите мой хлеб.

Молодая женщина подняла взор и увидела незнакомого мужчину. Он сделал шаг навстречу – сначала из мрака показалось лицо и блеснули глаза, а потом в полосе света возникла вся фигура.

Элиана заметила, что он пристально вглядывается в нее.

– Мне не нужен ваш хлеб, – довольно холодно произнесла она, – ешьте сами. Я не голодна.

– Вам так кажется, – возразил он. – Если вы не будете есть, то начнете терять силы, а они вам еще понадобятся.

Элиана внимательно посмотрела на него. На вид ему было не более двадцати пяти лет, и он не походил ни на одного из знакомых ей мужчин: смуглая кожа, темные глаза, черные, прямые, спадающие до плеч волосы. Она не смогла бы назвать этого человека красивым, но его лицо выглядело необычным, оно запоминалось: и резкая линия прямого носа, и как-то по-особому властно изогнутые чувственные губы. Он был высок и строен и казался очень гибким и сильным. Элиана почувствовала, что в нем таится кипучая энергия жизни, энергия, какой у большинства окружающих людей уже не осталось. В его облике было что-то хищное и страстное: такие мужчины с одинаковым безрассудством сражаются с врагами и любят женщин, без промедления и опаски бросают вызов и другим, и самим себе.

Молодой женщине стало неловко и даже немного страшновато под острым, немигающим взглядом черных глаз незнакомца. Он все еще протягивал ей хлеб, и она взяла.

– Спасибо.

– Принести вам воды?

– Да, если можно.

Молодой человек принес кипяток ей, а заодно и старухе, и так как он, очевидно, не собирался уходить, Элиана продолжала смотреть на него, пытаясь определить, кто он такой.

На незнакомце была белая рубашка с широкими рукавами и манжетами, какие носили дворяне, и штаны до колен. Его речь казалась правильной, манеры вполне благопристойными, и она решила, что, по-видимому, он из дворянской семьи. Это немного успокоило ее.

– Простите, можно узнать, как вас зовут?

– Элиана.

– А меня Бернар.

Он замолчал, а молодая женщина вынула гребень и принялась расчесывать волосы.

– Замечательные локоны! – сказала старуха. – Бьюсь об заклад, не пройдет и месяца, как в них будет красоваться какая-нибудь английская модница.

– Что вы имеете в виду? – удивилась Элиана.

Старуха засмеялась.

– Разве ты не слышала, что из волос казненных женщин в Медоне делают превосходные парики? И там же выделывают кожи. Правда, говорят, мужская кожа лучше, женская слишком тонкая, быстро рвется.

– Не слушайте ее, – спокойно произнес Бернар, – эти чудесные волосы еще самое малое полвека будут украшать вашу собственную голову.

Когда он это сказал, Элиана поняла, что ее в нем удивляло: у него было совершенно нормальное выражение лица – она не встречала такого давно, – без страха, одержимости, ненависти, печали. Лицо обыкновенного, уверенного в себе, не боявшегося жизни человека.

«Может, он сумасшедший? – подумала молодая женщина и тут же ответила себе: – Нет, наверное, ты сама сошла с ума, если нормальный человек начинает казаться тебе безумным!»

– Вы считаете, меня не казнят?

Он улыбнулся (улыбок она тоже давно не видела, и сама не улыбалась, наверное, сто лет) и помотал головой.

– А вас?

– Меня тоже нет.

– Откуда вы знаете?

Он присел перед нею на корточки.

– Когда я въезжал в город, мне встретилась цыганка. Она сказала, что в этом месяце я буду умирать дважды, но оба раза останусь жив.

– И вы ей поверили?

– Конечно! – он засмеялся, сверкнув ровными белыми зубами. – Как-никак я заплатил за предсказание целый луидор!

– Как за донос, – пробормотала старуха, – верно, нынче у всех одна такса.

– И еще она сказала, – добавил Бернар, – что моя звезда загорится надо мною в тот момент, как я встречу прекрасную женщину с темными глазами и светлыми волосами.

Молодая женщина невесело усмехнулась.

– Потому вы ко мне и подошли?

– Нет, я вспомнил слова цыганки, только когда вы стали причесываться. А заметил я вас еще вчера – вы ходили и искали кого-то. Выражение лица у вас было очень печальное и удивительно доброе.

– Я искала отца, – ответила Элиана.

– А вы уверены, что он здесь?

– Не знаю. Возможно, он совсем в другом месте.

Молодой человек встал на ноги.

– Хотите, я узнаю?

– А как? У кого?

– Здесь есть списки всех арестованных.

Элиана оживилась.

– Правда? И мне их покажут?

– Лучше я сам спрошу. Как зовут вашего отца и когда его арестовали?

Элиана сказала.

Бернар ушел и вернулся через четверть часа.

– Ваш отец в Сен-Лазаре. Он жив.

На глазах молодой женщины появились слезы радости.

– Огромное вам спасибо! Я не знала, что это так просто.

Бернар усмехнулся.

– За деньги можно узнать все что угодно. Даже здесь.

– Вам пришлось заплатить? – Элиана смутилась. – Простите, я не знала…

– Ничего. На доброе дело деньги потратить не жалко.

– Интересно, откуда они у тебя? – проворчала старуха – Сейчас в Париже ни у кого нет денег.

– Я приехал в Париж совсем недавно, несколько дней назад.

«Вот почему он не похож на других людей, – подумала Элиана, – он здесь не жил и не видел всего этого».

– Добровольное сошествие в ад, – изрекла старуха.

– Жаль, что я не смогу вас отблагодарить, – сказала молодая женщина, и старуха захохотала.

– Сможешь, да еще как! Прогуляйся-ка с ним вон туда! Такой мужчина наверняка тоскует без женщины!

Элиана покраснела. Речь шла о пресловутой комнате свиданий, где за определенную почасовую плату могли уединиться возлюбленные или супруги. Случалось также, что какой-нибудь мужчина выбирал понравившуюся девушку, давал охраннику деньги, и если за несчастную некому было заступиться, ее участь была решена.

– Не обращайте внимания, мадемуазель Элиана, – промолвил Бернар. – Мне от вас ничего не нужно. Впрочем, если позволите присоединиться к вашей компании, буду очень рад.

Молодая женщина кивнула. Потом спросила:

– Простите, вы дворянин?

Он улыбнулся.

– А это имеет значение?

– Никакого. Я просто хотела проверить свои предположения.

– Да, я дворянин.

– Странно, что я ни разу не встречала вас в обществе.

– Дело в том, что наша семья жила очень уединенно. Моя мать – корсиканка, и она не любила выезжать в свет.

Элиана хотела спросить, зачем он вернулся во Францию в такое время, но что-то удержало ее.

– Корсиканцы – морские разбойники, бандиты, головорезы, – сказала старуха.

– Да, да, – засмеялся Бернар, – я один из них. Прошло немного времени, и Элиана почувствовала, что у нее слипаются глаза. Она плохо спала ночью, переволновалась, к тому же на нее одуряюще действовали духота и несмолкающий, монотонный гул голосов.

Молодая женщина не заметила, как задремала, и ей приснился Максимилиан де Месмей: он вышел из темноты, прекрасный, как сказочный принц, с синевато-серыми глазами, пронзенными угольно-черными точками зрачков, кожей цвета золотистой слоновой кости и светло-каштановыми волнами волос. Он молча обнял ее, и ей стало так тепло, уютно и хорошо, как не бывало еще никогда. Элиана хотела спросить, где же он был так долго и почему не возвращался, но едва успела вымолвить первое слово, как сон рассеялся, и она вновь очутилась в Люксембургской тюрьме с ее мрачными стенами, запахом плесени и раздражающим нервы шумом.

Тут она заметила, что ее голова покоится на груди незнакомца Бернара, и испуганно отпрянула.

– О, простите!

– Я не стал вас будить, – сказал он, – хотел, чтобы вы немного поспали.

– Ей привиделся кошмар, – промолвила старуха. – Эти проклятые якобинцы не оставляют людей в покое даже во сне.

– Причем тут якобинцы? – удивилась Элиана.

– Тебе снился Робеспьер.

– Вы произнесли имя Максимилиан, – пояснил Бернар.

– Так зовут человека, в которого я была влюблена, – тихо отвечала Элиана, – давно, еще в юности. Потом у меня был муж, – добавила она, – но его убили.

Бернар молчал, внимательно глядя на нее. Элиана подумала об Этьене, человеке, загадку души которого она никогда не пыталась разгадать, который был безразличен ей при жизни. А ведь он любил ее! И теперь ее преследовало чувство вины…

Потом ей пришла в голову другая мысль, мысль о том, что вряд ли кто-либо когда-нибудь раскроет тайну тех, кто вольно или невольно возомнил себя богами, которым дано право вершить человеческие судьбы. Неужели они считают, что творят праведное дело? Вряд ли кому-то доведется узнать, как было на самом деле…

– Неужели люди будут продолжать убивать, – произнесла она вслух, – из ненависти, страха, корысти и мести? Неужели не появится тот, кто сумеет спасти нас от этого кошмара?

– Он никогда не появится, – сказал Бернар, – и всякие попытки кучки людей осчастливить все человечество всегда будут заканчиваться крахом. Но рано или поздно люди все поймут, это неизбежно. Истина заключается в том, что спаситель живет в каждом из нас. Вспомните Гете:
		Кто мне помог



		Смирить высокомерие титанов?



		Кто спас меня от смерти



		И от рабства?



		Не ты ль само,



		Святым огнем пылающее сердце?[2 - Перевод В. Левика.]








Элиана зябко поежилась; сейчас она отдала бы все свои знания о судьбе человечества за одну-единственную весть о своей собственной участи и судьбе своего отца.

– Когда нас будут судить? – спросила она. Старуха засмеялась.

– Как ты наивна, красавица! Да кого же теперь судят! Элиана посмотрела на Бернара.

– Система судопроизводства нуждается в реформировании, – с иронией произнес он. – Якобинцы решили эту проблему по-своему. Общественный обвинитель господин Фукье-Тенвиль с согласия Конвента устранил все ненужные препятствия и формальности вроде допросов арестованных, вызова свидетелей и суда присяжных. Теперь берутся чистые бланки, на их излагаются обвинения, а затем вписываются имена. Вот и все.

– Сегодня вечером приедут со списками тех, кого казнят завтра на рассвете, – добавила старуха.

Нежные губы Элианы побелели, а в глазах заплясало пламя.

– Чем же все это закончится? – прошептала она, и Бернар с холодной уверенностью ответил:

– Они захлебнутся в собственной крови, попадут под зубья изобретенной ими дьявольской машины, потому что жестокость слепа и она не знает пределов.

Сама не ведая почему, Элиана закрыла лицо руками и точно так же, непонятно отчего вспомнила вдруг лик Пресвятой Девы, виденный ею в церкви Сен-Сюльпис, лик, в котором нельзя было найти и следа мечтательности, какой в ту давнюю пору был полон взгляд и весь облик самой Элианы; его освещала только задумчивость и печаль, даже скорбь. Дева Мария многое знала и со многим смирилась, и тем не менее в ней жила неугасающая святая вера в грядущую справедливость и добро. В глазах же большинства тех, кого видела сейчас Элиана, не было не только веры, но даже и боли. Тайные слезы души и сердца выжгли ее, осталась одна пустота.

«Мы теряем тот лик, какой даровал нам Господь, создавший нас по образу и подобию своему, – подумала молодая женщина, – это ли не предел!».

– Вы напуганы, – мягко промолвил Бернар, вглядываясь в ее лицо, в котором не было ни кровинки. – Не бойтесь. Хотя многое потеряно, поверьте, это еще не конец! – Потом шепнул: – Мне нужно с вами поговорить. Но не здесь.

– А где?

Он встал, слегка коснувшись ее плеча.

– Подождите, я пойду поищу укромное место.

Когда он ушел, Элиана сразу почувствовала, насколько ей стало необходимо его присутствие: оно внушало уверенность и вселяло надежду.

Едва молодая женщина успела об этом подумать, как кто-то бесцеремонно тронул ее ногой.

– Пошли!

Элиана подняла глаза и увидела незнакомого мужчину, смотревшего на нее жадно и злобно.

– Что вам нужно? – резко спросила она. – Куда вы хотите меня вести?

Он цинично усмехнулся.

– Там узнаешь! Давай, пошевеливайся, вставай!

Элиана беспомощно оглянулась. Сидевшие рядом женщины отворачивали лица; какой-то мужчина поднялся с места и, не желая вмешиваться, удалился прочь. Между тем незнакомец схватил Элиану за руку и потянул к себе. Она вскрикнула, Принялась вырываться, но тут хватка мужчины ослабла: кто-то взял его за плечи и отшвырнул прочь.

Элиана увидела Бернара: он стоял рядом, обуянный яростью, похожий на туго сжатую стальную пружину. Его черные глаза сузились и сверкали, все тело напряглось, и молодая женщина поняла: этот человек от своего не отступит и своего не отдаст.

Она невольно сравнила его с Максимилианом: тот казался более выдержанным и разумным. Но Максимилиан не сумел защитить ее от жизненных бед, бросил на произвол судьбы… И потом, неизвестно, как бы он повел себя в подобной ситуации, более того – она вообще не знала, каким он стал теперь, спустя четыре года после их разлуки. И все же она по-прежнему не могла окончательно его забыть.

– Убирайся! – сказал Бернар.

– Но я за нее заплатил! – проворчал незнакомец, не смея, однако, ввязаться в драку.

– Если не уйдешь, то заплатишь еще раз – мне.

Он занес руку, и это подействовало – мужчина растворился в толпе.

– Браво! – сказала старуха. – Теперь ты тем более обязана пойти с ним в комнату свиданий.

– Что ж, это мысль, – промолвил Бернар и негромко прибавил, обращаясь к Элиане: – Там мы могли бы поговорить.

Она безропотно пошла за ним – не потому, что всецело доверяла, а в бессознательном стремлении переложить хотя бы малую часть забот о будущем на чьи-то плечи. Ею владело граничившее с безразличием отчаяние, и сейчас она меньше чем когда-либо хотела сама распоряжаться своей жизнью.

Они вошли внутрь тесной комнатки с дощатыми стенами и решетчатой дверью и остановились. На полу валялась солома и грязные тряпки. Элиана горько усмехнулась в душе. Здесь, на одном и том же месте, служившем отвратительным подобием ложа, соединялись влюбленные, решившие познать друг друга перед смертью первый и последний раз, торговали собой проститутки, утоляли телесный голод супруги, а жестокие, развратные негодяи насиловали своих пленниц.

Но сама она не согласилась бы остаться здесь даже с Максимилианом, даже в последний час своей жизни – это было ниже ее достоинства и выше ее сил. Ей претило общее ложе, любовь для нее была связана с неповторимостью, уединением, романтикой и чистотой.

Между тем Бернар повернулся к молодой женщине и, взяв ее руками за плечи, заглянул в глубину ее чудесных карих, с золотыми прожилками глаз.

– Элиана, мы должны бежать!

Она молчала. Она не разделяла его порыва, его безрассудства, его веры в эту безумную затею.

– Вы меня слышите, Элиана? – Он слегка встряхнул ее, и она промолвила:

– Бежать? Отсюда? Но как?

– Нет, не отсюда, не из тюрьмы, а по дороге к месту казни. Я все продумал. Единственное, что мне нужно, – это что-то острое. Меня обыскали – здесь же всех обыскивают! – и все отняли! О, чего бы я не отдал хотя бы за кусочек заостренного железа!

– А за это? – вдруг произнесла Элиана и, отвернувшись, извлекла на свет захваченный из дома ножик. – Конечно, он не слишком похож на оружие…

Увидев ножичек, Бернар обрадовался, словно ребенок, и молодая женщина невольно удивилась тому, как причудливо сочетаются в нем черты взрослого, знающего жизнь мужчины и мальчишки, свято верящего в свою путеводную звезду.

– Как вам удалось пронести это сюда?

– Я его надежно спрятала.

– Ну, теперь главное, чтобы рука Провидения внесла нас с вами в один список.

Элиана покачала головой.

– Еще никому не удавалось избежать казни.

– Откуда вы знаете? – усмехнулся Бернар. – Об этом не сообщают. А нет, так будем первыми. Лично у меня на этом свете еще много дел.

– Но это опасно!

– Что ж, – он пожал плечами, – как говорил старик Вольтер: «Все на свете опасно – и все необходимо».

Элиана помолчала несколько мгновений, а потом обронила задумчиво, словно заглядывая в свою душу и спрашивая себя о чем-то:

– Почему бы вам не бежать одному? Вы такой смелый и сильный! Я же повисну камнем на вашей шее!

Бернар продолжал смотреть на ее лицо, на котором лежали неподвижные тени, на ее руки, бессознательно сложенные в прекрасном молитвенном жесте, на ее тонкую и гибкую фигуру, и в его душе незаметно поднялась волна нежности.

Он протянул руку и коснулся пальцами ее волос.

– Я не хочу, чтобы на алтарь проклятой Революции была возложена еще одна юная нежная роза. Я желаю спасти хотя бы вас.

Последняя фраза навела Элиану на мысль о его родных.

– Простите, у вас есть семья?

Наверное, ей не следовало задавать этот вопрос, потому что в глубине глаз молодого человека вспыхнуло догорающее пламя, вспыхнуло – и погасло, и Элиане на миг почудилось, что в них исчез этот отличающий его от других людей удивительный внутренний свет.

– Да, – отрывисто проговорил Бернар, – у меня есть мать и три сестры. Но я ничего о них не знаю.

В этот момент дверь лязгнула, и в проеме показалось лицо охранника.

– Что, наобнимались? – грубо произнес он. – Ваше время истекло.

Когда они вернулись к своему месту, старуха поинтересовалась у Элианы:

– Ну как, понравилось? Будь я помоложе, не отказалась бы с ним пойти. Такие мужчины знают толк в любви.

Молодая женщина от смущения чуть не провалилась сквозь землю, но Бернар не обратил внимания на слова старухи – он продолжал думать о своем.

Вскоре наступило время ужина – в целях экономии заключенных кормили два раза в день, рано утром и поздно вечером. Немного погодя послышалась барабанная дробь и стук отодвигаемых засовов: привезли списки тех, кого сегодня ночью отправят в замок Консьержери, а утром – во дворец правосудия и оттуда на гильотину.

Поднялась суматоха, заключенные вскакивали с мест, бросались к решеткам и, вцепившись руками в холодные стальные прутья, приникнув к ним лицами, с замиранием сердца вслушивались в голос стражника, громко перечислявшего имена смертников.

У кого-то началась истерика, кто-то смеялся, словно безумный, многие женщины обнимались и рыдали, слышались стоны, вопли, причитания…

– Матильда Ламот! – выкрикнул стражник, и старуха, соседка Элианы и Бернара, устало поднялась с соломы. Ее лицо оставалось спокойным.

– Проклятые якобинцы, не дали мне умереть в своей постели! – проворчала она. – Это единственное, о чем я жалею. А жизнь… Да на что мне она? Человек должен жить, пока кому-то нужен, хотя бы самому себе. – Потом обратилась к Бернару: – Знаешь, ты не прав: люди никогда не поумнеют и никогда ничего не поймут. Мы умрем, на наше место придут другие – такие же безумцы, – и история повторится вновь.

И она, не оглядываясь, побрела к центру зала.

Бернар перевел взгляд на Элиану: она с ужасом в глазах смотрела на что-то видимое лишь ей одной. Молодой человек догадался, о чем она думает.

– Не надо, – сказал он, – забудьте об этом. Все дело в том, что вы очень впечатлительны, у вас слишком живое воображение…

Но Элиана не слушала, она не могла оторваться от мысленного созерцания страшных картин. Она думала о том, насколько мудро устроен мир в том смысле, что человек не знает, когда умрет, иначе он всю жизнь провел бы в ожидании этого часа и не ведал бы ни минуты покоя. А вот она не сегодня-завтра узнает, когда и как закончит свой век… И теперь, стоило закрыть глаза, как перед взором представал эшафот и холодный острый нож гильотины.

Бернар отвел молодую женщину в угол.

– Вам нужно отвлечься, – озабоченно произнес он. – Хотите, я расскажу вам про Корсику?

Элиана кивнула, и молодой человек бережно привлек ее к себе и начал говорить, тихо, спокойно и в то же время – перекрывая шум, – мало-помалу действительность отступила, перед воображением молодой женщины предстали иные картины, картины фантастического райского острова, овеянного дымкой грез и легенд.

– Я помню как сейчас тот миг, когда впервые увидел ее, эту гордую, дикую красавицу, именуемую Корсикой, землю моей мечты. Я плыл на «Короле Людовике» вместе со своим приятелем… – Он замолчал, на мгновение окунувшись в воспоминания, а потом продолжил: – Наступал час рассвета, укрывавший горизонт туман постепенно спадал, и на фоне молочно-белого неба, точно в сказочном сне, возникали окаймленные золотистым светом нежно-голубые горы. А когда мы приблизились к ним, я увидел береговые обрывы, белоснежные, словно иссушенная ветрами кость. Это был странный город, построенный и разрушенный безжалостным временем и непокорной природной стихией: белые и розовые известняки в форме башен и стен, прикрытые зарослями трав береговые ниши, гроты, таинственно зияющие, будто пасти диковинных животных, тоннели, пробитые волнами в толще мыса. Потом мы вышли на побережье к задрапированным плющом скалам и стали подниматься вверх по едва приметной тропинке среди возведенных природой бастионов, а над нами высились раскаленные от жары каменные гребни, тени которых отражались в море. С каким наслаждением я вдыхал терпкие ароматы в изобилии растущих на побережье растений: можжевельника, папоротника, лаванды, вереска, крушины! Там, среди дикой природы, по-особому ощущалась радость жизни, зарождалось блаженное чувство слияния со всем прекрасным, что дарит земля. Помню, я остановился на краю обрыва и посмотрел вниз, где в бескрайнюю даль простирались покрытые зеленью гряды гор, вились голубые ленты ручьев. Несущийся в лицо прибрежный ветер разгонял причудливые нагромождения облаков, казалось, нависавших над головой, а над морем вздымались тучи водяной пыли. Чуть выше того места, где я стоял, на выступе скалы росло небольшое деревце, одна из веток которого простиралась вперед над пропастью, словно рука, указывающая путь, и я долго смотрел на нее. Одна-единственная ветка на фоне бесконечной синевы… И в этот момент мне подумалось: «Боже, почему человек не видит малого, не замечает фрагментов жизни!» Там, на Корсике, время было особым, оно позволяло ощутить полноту вечности, и каждая минута по своей емкости равнялась многим месяцам повседневной жизни, потому что смысл некоторых вещей раскрывался сразу и вдруг, и я начинал ощущать, как время пульсирует в висках, наполняет собою каждый мой вздох и взгляд.

Чего я только там не увидел! Позднее мы с приятелем спустились в рощу каштанов, где было прохладно и очень красиво. Высокие деревья с толстыми серыми стволами широко простирали густые шаровидные кроны. Они причудливо цвели – красные стоячие цветки напоминали свечи, и оттого роща походила на празднично украшенный зал. В этих краях все напоминало что-нибудь, нужно было только уметь видеть…

Пейзаж все время менялся, каждую минуту одни впечатления сменялись другими, и было трудно уследить за собственными мыслями и чувствами. На равнине цвели золотисто-желтые асфоделины, на склонах гор виднелись оранжево-красные огоньки календулы…

После мы оказались в греческом поселении Каргез, где встретили необыкновенно красивых девушек с огромными глазами и черными косами до пояса и мужчин, сильных и выносливых, напоминающих героев Эллады… Все вокруг было потрясающе выразительным, ярким – такое не забудешь никогда.

Он продолжал говорить, а Элиана слушала как зачарованная, и ее большие глаза казались такими прозрачными, словно в них просвечивало дно души.

– Вы художник? – прошептала она. – Или поэт?

Бернар тихонько рассмеялся.

– Ни то и ни другое. Я учился в Парижской военной школе.

Потом спросил:

– Ну как, вам получше?

– Да, – отвечала она, – спасибо.

В это время какой-то человек, забравшись на возвышение в центре зала, начал громко читать стихи:
		Лить слезы – участь всех живых.



		Есть в каждом веке преступленья,



		И палачи, и жертвы их,



		И ужасов нагроможденья.



		Но память о кровавых днях



		И перед днем грядущим страх



		Сломили б нас и погубили,



		Да сжалился Господь: он прав,



		Нас безрассудными создав,



		Чтоб мы не так несчастны были.[3 - Перевод М. Кудинова.]








– Все пройдет, Элиана, – сказал Бернар, – и этот кошмарный сон тоже. Поверьте, вы еще будете счастливы.




ГЛАВА VI


Утро казни выдалось пасмурным и хмурым: накрапывал мелкий дождь, мостовая серой полосой уходила в туманную даль, пахло гарью и сыростью. Где-то раздавался однообразный, унылый звон. Все вокруг казалось неприветливым, мрачным и грязным: темные крыши домов, слепые окна, тусклое небо с размазанными по нему полосами туч. Порывы резкого ветра раскачивали верхушки платанов, завывали в вышине, и эти звуки были похожи на поминальный плач.

Если в самом начале страшной эпохи террора осужденных на казнь исповедовал священник, потом им связывали руки и ноги и даже завязывали глаза, чтобы им не пришлось смотреть в лицо своей смерти, то позднее, когда казни стали неотъемлемой частью повседневной жизни, уже никого не волновало, какие чувства испытывают несчастные в последние часы жизни.

Теперь их больше не связывали; мало кто решался на открытый побег, а если все же находились такие безумцы, их пристреливали на месте. Впрочем, гвардейцы добросовестно охраняли пленников и редко тратили драгоценные патроны.

Элиана стояла в повозке рядом с Бернаром. Она не смотрела на него, не разговаривала с ним, и он больше не пытался вывести ее из оцепенения, понимая, что это бесполезно; он знал, что сейчас ему не удастся побороть овладевшее ее душой всемогущее притяжение смерти.

Перед отправкой к месту казни девушку раздели до рубашки и заставили снять обувь, но она не чувствовала холода. Ветер шевелил распущенные по плечам волосы Элианы, овевал леденящим дыханием полуобнаженное тело – она ничего не замечала. Ее бледное лицо выглядело безжизненным, широко раскрытые глаза были пустыми, как у русалки.

Элиана пребывала в пограничном состоянии между явью и сном; все происходящее казалось ей нереальным, она утонула в неведомых глубинах своего сознания. Это было не безразличие, это был страх: он вонзался в тело сотнями острых иголок, стискивал горло ледяной рукой и выворачивал душу. Там, впереди, во тьме грядущего сверкало лезвие гильотины, слышался лязг железа, хруст плоти…

Согласно воззрениям якобинцев, конец старой жизни означал начало новой, смерть старого мира одновременно являлась рождением нового. Но Элиана не видела огня во мраке, для нее смерть была только смертью, и конец мог стать только концом. Она не понимала, как можно создавать, уничтожая, каким образом из страдания может родиться блаженство, и в этом смысле даже учение католической церкви представлялось ей ложным: она не верила в бессмертие души, и гибель не казалась ей освобождением. Впереди ее ждали не райские кущи, а страшный покой небытия.

Возможно, если б рядом с нею находились отец и мать, ее ощущения были бы другими – она страдала бы, видя их страдания, и боялась бы за них больше, чем за себя. Но она осталась одна в этот час и потому замкнулась в себе, в своих переживаниях, ее сковало отчаяние и беспредельный страх.

Бернар? Он казался ей чужим, она отдалилась от него. Их ничего более не связывало.

Его план? О Боже! Бернар со спрятанным в рукаве ножичком, разве мог он стать достойным противником смерти, вооруженной огромным стальным ножом бездушной гильотины?!

А между тем он, неизвестно зачем, беспрестанно поддразнивал охранников, и шутки его были столь язвительны и злы, что даже привычные ко всему гвардейцы начали терять терпение.

Вдобавок ко всему, когда они проезжали по набережной, у повозки сломалось колесо.

– Ах ты, черт! – выругался охранник. – Так я и знал, что рано или поздно эта старушка не выдержит. Что ж, ребята, надо починить: если опоздаем к месту казни, могут случиться большие неприятности.

Всего повозок было пять; четыре из них, не дожидаясь, проехали вперед, и потому гвардейцы, согнав осужденных на землю, немедленно занялись ремонтом.

Женщины стояли возле повозки, а мужчин охранники оттеснили к парапету и навели на них ружья, дабы кому-нибудь не вздумалось попытаться убежать.

За гранитной стеной слышались тихие всплески черной воды, по темной мостовой скользили серебристые полосы утреннего света. В этом месте течение было слабым, и вода почти не рябила, тогда как дальше, под мостом, волны перекатывались с тяжелым шумом.

Неподалеку, как это всегда бывает, собралась толпа зевак. Они глазели на осужденных, пытались давать гвардейцам советы, обсуждали происходящее.

Какая-то старуха, на вид типичная жительница предместья, выскочила вперед с криком:

– Проклятые заговорщики! Когда же вас всех перебьют?! Из-за вас идет война, люди голодают! Хотите задушить Республику, продать Францию англичанам и пруссакам? Ничего не выйдет!

– Угомонись, мамаша, – с насмешкой произнес один из охраняемых гвардейцами мужчин, – вряд ли «друзьям народа» удастся в ближайшее время утолить свой голод, а значит, под нож пойдут все, даже самые паршивые овцы из этого огромного стада.

– Это мы-то паршивые овцы? – завопила старуха. – Ну уж нет! Теперь – наша власть! Весь Париж наш, и Франция, а придет время мы завоюем весь мир!

– Вот уж не думаю, что кто-то скажет вам за это спасибо! – засмеялся мужчина. – Представляю, что будет, если во всем мире воцарится такое запустение, жестокость и нищета, как в «вашем» Париже!

– Замолчи, выродок! – вскричала старуха и запустила в пленника камнем.

Это послужило сигналом для остальных, и вот уже несколько человек, размахивая руками, извергали проклятия.

Внимание собравшихся женщин привлекла Элиана, заметно выделявшаяся среди осужденных. Она казалась слишком красивой, хрупкой и беззащитной – это вызывало желание растерзать ее, унизить, втоптать в грязь.

Одна из женщин подскочила к ней, схватила за волосы и намотала их себе на руку.

– Ишь ты, стерва! – заорала она. – Небось платка-то с полу ни разу сама не подняла! На пуховых перинах нежилась!

Боль привела Элиану в чувство: холод пробрался под рубашку, босые ноги стыли на голых камнях…

– Оставьте в покое девушку, вы, зверье! – вне себя от ярости крикнул Бернар, но в это время женщина резким рывком разорвала сорочку Элианы до самого пояса.

– Вот! – воскликнула она, указывая пальцем на девушку, по щекам которой текли крупные слезы. – Вчера – герцогиня, сегодня – публичная девка!

Элиана рыдала, пытаясь прикрыть обнаженные плечи и грудь, на которую жадно пялились мужчины. Эти взгляды еще больше разозлили собравшихся женщин, и они выволокли свою жертву из толпы осужденных.

– Получайте ее, берите!

Бернар рванулся вперед, но дорогу преградил приклад.

Поднялась суета, и один из охранников, потеряв терпение, вырвал Элиану из рук толпы и вернул на место.

В это время Бернар метнул в сторону собравшихся такой бешеный взгляд, что кое-кто из них невольно отпрянул назад.

– Это твоя любовница? – крикнул какой-то мужчина, на что молодой человек отвечал:

– Она моя невеста.

Старуха покатилась со смеху.

– Ну, теперь вам недолго ждать венчания!

– Хорошо бы устроить этой парочке республиканскую свадьбу, – рассудительно произнес другой человек, – я видел, как это делали в Нанте.

Идея вызвала живейший интерес толпы; кто-то принес веревку, другие стали выпрашивать позволения у гвардейцев, третьи без лишних слов подступили к Элиане и Бернару.

Охранники хмурились: это сборище начало действовать им на нервы. Колесо еле-еле удалось починить; они и так опоздали на место казни не менее чем на полчаса и не хотели задерживаться еще из-за толпы, которая – они знали это по опыту – не желая отступать от своей затеи, побежит следом и будет всячески препятствовать движению.

А Бернар, как нарочно, принялся смеяться злым смехом и подзадоривать толпу.

– Эй вы, паршивые трусы! – говорил он. – Посмотрим, что у вас получится!

Народ рассвирепел и стал теснить и осужденных, и гвардейцев. Увидев это, главный охранник махнул рукой. Время от времени охрана позволяла толпе самой расправляться с осужденными – так кидают кусок мяса в клетку львам, когда те начинают слишком сильно бесноваться и рычать.

Элиану и Бернара схватили, связали вместе, лицом к лицу, и потащили к парапету.

Едва несчастная пленница догадалась, что ее ждет, как темное чувство, клубком гнездившееся в душе, словно бы выбралось наружу. Она поняла, что стоит перед вратами в бездну, ее взгляд был прикован к ним, она видела тихое колыхание непроницаемо-черной воды, ощущала ее запах…

Бернар был рядом, их тела тесно соприкасались, он обхватил ее руками, но Элиана словно не чувствовала этого.

Внезапно у нее вырвался душераздирающий вопль:

– Нет, нет! Я не хочу!

И ее тело изогнулось в иступленном порыве освобождения. Это вызвало взрыв ликования у толпы: послышался глумливый хохот и раздались пошлые шутки. Бернар прошептал:

– Мужайтесь, Элиана, моя бедняжка, теперь недолго осталось ждать!

И верно, когда их связанные вместе тела перекинули через парапет и Элиана повисла вниз головой над разверзнутой пропастью смерти, она впала в забытье. Страх перестал терзать ее погрузившуюся в сумерки душу, мысли затуманились… На какую-то долю секунды ей почудилось, что ее жизнь, похожая на чистую, сияющую, медлительную реку, плавно вливается в величавое море вечности.

И когда она полетела вниз под свист и улюлюканье толпы, последние блуждающие огоньки сознания погасли, Элиана уже ничего не чувствовала: ни удара о воду, ни мгновенного погружения в ее холодную темную глубину.

Далеко за поворотом Сены, возле каменного моста тихо рябила вода. В этом месте с берега намыло щебень и образовалась отмель, заканчивавшаяся полосою суши, простиравшейся на сто или более футов вперед и огороженной гранитной стеною. Выше начинались Елисейские поля, мрачные и пустынные в этот час; оттуда доносился шум ветвей и веяло сыростью.

Если бы какой-то прохожий рискнул появиться здесь сейчас, он смог бы увидеть внизу человека, который вытащил из воды что-то белое, своей неподвижностью напоминавшее мраморную статую, и бережно опустил на песок.

Это был молодой мужчина, а нес он безвольное женское тело, облаченное в изорванную светлую одежду.

Положив свою ношу на землю, он на мгновение замер, пытаясь перевести дыхание, а потом склонился над женщиной.

Ее тонкая рубашка прилипла к коже, волосы намокли, потемнели и распрямившимися прядями покрывали жемчужно-белые плечи. Молодой человек отбросил в сторону массу шелковистых, тяжелых, как водоросли, волос девушки и прильнул ухом к ее груди. Уловив слабое дыхание, вновь поднял ее на руки и побрел вдоль берегового откоса в сторону Елисейских полей.

Вокруг стояло безмолвие; ветер пустился странствовать куда-то на своих быстрых крылах, и воздух казался таинственным эликсиром, испив которого можно было стать таким же невидимым и легким.

…Те, кто ехал с Бернаром в одной повозке, в эту минуту уже прибыли на площадь, где должна была состояться казнь, но молодой человек избежал жестокой участи быть обезглавленным. Упав в Сену, он тотчас перерезал веревки и, проплыв немного под водой, спрятался в тени моста, а после выбрался на берег, вытащив за собой бесчувственную Элиану. Это стоило немалых сил и еще не означало, что он спасся. Теперь ему, человеку, осужденному на смерть, нужно было найти пристанище в безумствующем Париже, и как можно скорее, ибо каждая минута отсрочки вела обратно к концу.

Бернару некуда было податься: он никого здесь не знал, при нем не осталось ни единого су, и вряд ли кто принял бы его просто из милосердия, на свой собственный страх и риск.

Выбора не было. Оставалось уповать на судьбу.

Руки и ноги Элианы совсем закоченели, и Бернар поспешил выйти поближе к жилью.

На окраине улицы он заметил небольшую готическую церковь: ее главный вход был заколочен, но в окне пристроенного к левому крылу флигеля горел слабый свет.

Бернар, пошатываясь, приблизился к дверям и, не выпуская из рук Элиану, постучал.

Дверь приоткрылась, в узком проеме показалось лицо человека, мужчины лет пятидесяти.

– Кто вы? Что вам нужно? – встревожено произнес он.

– Простите, вы – священник? – еле слышно проговорил Бернар, с трудом удерживая на весу безвольное тело.

Мужчина, не зная, кто перед ним, молчал, однако не спешил захлопнуть дверь и ждал, что еще скажет молодой человек.

– Если вы священник или просто добрый христианин, умоляю, помогите нам!

Мокрый с головы до ног, он весь дрожал от холода и невероятного напряжения душевных и физических сил.

– Что ж, входите, – в замешательстве промолвил мужчина. Он широко открыл дверь и попытался помочь Бернару внести Элиану в помещение.

– Эта женщина жива? – спросил он.

– Пока да, – Бернар тяжело дышал, – но если не дать ей согреться…

– Идите сюда, – позвал мужчина и провел Бернара в небольшую комнату, где горел камин и стояли деревянный стол, стулья, комод и кровать. Над кроватью темнело распятие, и рядом, на стене, мерцал огонек лампады – словно знак присутствия небесных сил.

Элиану уложили на постель; Бернар снял с нее мокрую рубашку и обтер тело простыней, которую дал ему хозяин дома. Молодая женщина была прекрасна, но Бернар, казалось, не замечал этого – он обращался с нею как врач с пациенткой.

Он заботливо укрыл Элиану одеялом, потом повернулся к хозяину.

– Вы дадите нам приют на некоторое время? Хотя бы до завтра?

– Откуда вы?

– Нас везли на гильотину, но мы совершили побег. Мужчина в изумлении покачал головой.

– Разве такое возможно? – А после прибавил: – Это не очень надежное убежище, но вы можете остаться, если хотите.

– Вы здесь один?

– Есть еще женщина, прислуга, но она не проболтается.

– Вы священник? – повторил Бернар свой вопрос.

– Да, священник, но уже без прихода. Как видите, церковь закрыта. Наша вера погибла.

– Неправда, – сказал Бернар, – она жива. Она живет во многих человеческих сердцах и будет жить еще долго.

– Я схожу за дровами, – промолвил священник, – подброшу в камин, чтобы было теплее. А вы садитесь поближе к огню.

Когда он вернулся, молодой человек попросил:

– Не могли бы вы накормить ее, когда она придет в себя? И неплохо было бы напоить ее чем-нибудь горячим…

– Я накормлю вас обоих, – сказал священник. – Есть суп, правда, постный, но это все же лучше, чем ничего. Сварю кофе. И еще у меня сохранилась бутылка церковного вина.

– Я очень благодарен вам, отец мой, – коротко произнес Бернар.

– Женщине, наверное, понадобится одежда? – сказал священник. – Когда Селеста придет, я попрошу ее принести какое-нибудь платье.

Потом приблизился к кровати и взглянул на Элиану.

– Какая молодая и красивая! Надеюсь, с ней все будет хорошо…

– Да, – ответил Бернар и спросил: – Отец мой, есть у вас ножницы или хотя бы нож?

Священник внимательно посмотрел на молодого человека кроткими усталыми глазами и подал ему нож.

Бернар резким движением отхватил седую прядь, мелькнувшую в гуще белокурых волос Элианы, и бросил в огонь.

– Не хочу, чтобы она увидела это, когда проснется, – пояснил он.

Священник ничего не сказал и вышел за дверь, а Бернар опустился на колени и стал смотреть на Элиану. Сейчас ее лицо выглядело очень спокойным. Это был не обморок, она просто спала.

Внезапно молодым человеком овладела потаенная, щемящая нежность, он наклонился к Элиане и запечатлел на ее лбу трепетный, целомудренный поцелуй.

Настал вечер. Элиана сидела на постели, закутавшись в одеяло, распущенные волосы спадали поверх него шелковистой волною. Золотой свет свечи стекал ей на плечи, сиял надо лбом и обводил тонкой каймою нежное, спокойное лицо. Сейчас она походила на свернувшуюся на камне золотистую змейку, красивую, но пугающе непонятную, готовую ускользнуть в загадочные дебри своего таинственного мира.

Три часа назад она наконец приподняла веки и уставилась на Бернара бездонным взором, а потом, осознав, что произошло, заплакала то ли от тяжести пережитого, то ли от облегчения, и слезы в ее глубоких темных глазах напоминали ему росинки, спрятавшиеся в чашечках черных тюльпанов.

Она выпила кофе и немного вина, поела супу, и ее губы порозовели, а на щеках появился румянец.

Бернар сидел на стуле, поставив локоть на согнутое колено, подперев подбородок рукой, и глядел на Элиану. Они разговаривали.

– Я все понимаю, – говорила молодая женщина, – но как вам удалось сделать так, что у повозки сломалось колесо и мы остановились у моста? Откуда вы знали об этом?

Мгновение Бернар с изумлением смотрел на нее, а потом от души рассмеялся.

– Да что вы, Элиана! Разве я сумел бы это устроить! Молодая женщина растерялась.

– Зачем же вы взяли нож? Ваш план – в чем он заключался? В темных глазах Бернара вспыхнули веселые искры.

– Не было никакого плана. А нож я взял просто так, на всякий случай.

– Выходит, вы солгали мне? Зачем?

Он перестал улыбаться и посмотрел на Элиану долгим взглядом, выражавшим какие-то непонятные для нее чувства: смесь веры и печали, нежности и сочувствия.

– Я пытался успокоить вас, хотел вселить хотя бы каплю надежды, чтобы отдалить и сократить часы того ужаса, какой вы должны были пережить.

– Значит, вы сами не верили в возможность побега? Стало быть, все произошло случайно?

– Кто знает! Позвольте еще раз процитировать Вольтера: «…случайности не существует – все на этом свете либо испытание, либо наказание, либо награда, либо предвозвестие».

– Вы верите в Бога и в то же время почитаете Вольтера?

– Я не приверженец догматов – только и всего. Библия – светлый идеал, Революция – жестокая крайность. А я стараюсь руководствоваться принципом золотой середины. Основы мира незыблемы, но сам он изменчив, как жизнь и как время.

– Вы верите в судьбу? – спросила Элиана.

– Да, верю. И никогда не отчаиваюсь. Если чего-то уже не исправить, я говорю себе: «Hoc erat in fatis».[4 - Так было суждено (лат.).]

– По-моему, вы вовсе не склонны покоряться обстоятельствам.

Бернар улыбнулся.

– Нет. Просто я считаю, по возможности нужно следовать зову души и сердца. Так проще сохранить верность собственной истине. А что касается судьбы… Да, Элиана, я готов испить ее чашу до дна, будь там сладкое вино или смертельный яд.

– Вы образованный человек, – сказала Элиана, глядя на него внимательно и серьезно, – кто ваши родные?

Когда молодой человек начал рассказывать о своей семье, в его взгляде появилась таинственная глубина – память унесла его в былое, туда, где рядом с ним находились самые близкие и дорогие люди, голос его звучал тихо и задушевно:

– Мой отец – француз, парижанин. Он приехал на Корсику в 1766 году и там повстречал мою мать – она происходит из старинного, но обедневшего флорентийского рода. Отцу было тридцать шесть лет, а матери – всего шестнадцать, и он влюбился в нее до безумия. Она настоящая корсиканская красавица: высокая, стройная, темноволосая, смуглая, с огромными глазами. Не знаю, как они объяснялись в ту пору: мать плохо понимала французский, а говорила только по-итальянски. Возможно, то был язык любви, тот безмолвный язык, на котором, наверное, говорят душистые травы на склонах гор, ласкающий кожу бриз или розы в вечернем саду. Мой отец был состоятельный дворянин, офицер, и родители матери дали согласие на брак. Через год после свадьбы родился я, а в 1768 году, когда на Корсике вспыхнуло восстание против французов, отец увез нас на материк. Мои сестры появились на свет уже в Париже. Сейчас Корделии восемнадцать лет, Розалинде – шестнадцать, а Аделаиде пошел четырнадцатый. Все похожи на мать: одна красивее другой. Отец умер в 1782 году, мне тогда было пятнадцать лет. Перед смертью он сказал: «Позаботься о матери и сестрах, Бернар, – они женщины, а значит, нуждаются в защите». Он завещал мне поступить в Парижскую военную школу, и я окончил ее, получил чин поручика. – Он на мгновение замолчал, потом произнес с сожалением и теплотою: – Я очень любил и уважал своего отца. Он был строг, но справедлив, знал, что такое долг, умел заботиться о своих близких. Ну а дальше… Так получилось, что когда все это началось, я был за границей, а мать и сестры остались в Париже. От них перестали приходить письма… И я решил вернуться сюда, хотя многие говорили мне, что это бесполезно, что я безумец, что меня ждет смерть.

– Знаете, Бернар, – несколько мгновений спустя задумчиво промолвила Элиана, – когда-то один человек сказал мне, что мужчина не может жить ради женщины, что дело, идея, долг для него превыше всего. Что вы на это ответите?

Он пожал плечами.

– Я не спешу судить этого человека, потому что мне не приходилось делать такой выбор, и я не знаю, как поступил бы на его месте. Возможно, мужчина и не может жить ради женщины, но ради любви к ней, настоящей любви, он бывает готов пойти на что угодно.

– Вы ничего не узнали о матери и сестрах? – спросила Элиана.

– Ничего. В нашем доме поселились чужие люди, они понятия не имели о том, кто жил там прежде; знакомых не осталось – кто уехал, кого казнили… А попытка выяснить что-либо у властей закончилась арестом – меня задержали как эмигранта, а значит изменника, и бросили в тюрьму.

– Помните, вы говорили о цыганке? – встрепенувшись, произнесла молодая женщина – Вы не спросили ее о судьбе своих родных?

В глазах Бернара промелькнуло тревожное выражение, он мотнул головой, словно пытаясь отогнать навязчивое видение.

– Спросил. Она сказала, что они мертвы, все четверо. Если… если это так, то… я не переживу.

Сказав это, он уронил голову на руки, и Элиана внезапно вспомнила лицо Этьена, боль и муку в его глазах и то, как он говорил ей: «Вы черствая и бездушная, Элиана, от вас не дождешься сочувствия!»

– О нет, Бернар! – промолвила она, касаясь рукою его волос. – Пожалуйста, не надо отчаиваться! Поверьте, все будет хорошо!

Он поднял голову.

– Да, конечно. Простите. Вы же тоже беспокоитесь об отце. Будем надеяться, что они живы и вскоре обретут свободу. Мы постараемся помочь вашему отцу и что-нибудь узнать о моей семье. А потом… Нам нужно как-то выбраться отсюда.

Они помолчали.

– Знаете, я очень люблю Париж, – сказала Элиана, и в ее глазах промелькнула искра прежней мечтательности. – Я вспоминаю цветущие террасы и павильоны на бульваре Капуцинов, парк Монсо с его искусственными гротами, пагодами, скалами – я гуляла там в детстве с родителями и сестрой. А аттракционы на бульваре Тампль, кафе на набережной Сены! Всякий человек видит Париж своими глазами, кому-то он кажется величественным, монументальным, а другому – возвышенным, романтичным. Бывало, я шла по этим сказочным улицам, и мне не верилось, что я живу здесь, что этот город – мой. Я люблю его до слез, он – в моем сердце. О нет, я не хочу уезжать!

– У вас лицо ангела, Элиана, – прошептал Бернар, а потом внезапно взял руку молодой женщины в свою и поцеловал.

Она не смутилась и не стала препятствовать. Казалось, она впервые заметила, какие у него выразительные глаза, длинные черные ресницы, что его густые темные волосы красиво блестят, а лицо выглядит очень привлекательным…

– Если б я могла что-нибудь сделать для вас, – сказала Элиана. – Ведь вы вырвали меня из лап смерти, исцелили от страха…

– Вы можете, – ответил он, не сводя с нее взора загоревшихся глаз, – будьте моей, Элиана!

Молодая женщина молчала, она никак не ожидала, что он предложит ей провести с ним ночь, а Бернар продолжал:

– Я понимаю, вы совсем не знаете меня, но если вы испытываете ко мне хотя бы каплю симпатии…

– Мне трудно передать словами, что я чувствую к вам, Бернар, – промолвила Элиана, – мне кажется, мы знакомы давным-давно и можем поведать друг другу любую тайну. Поверьте, я знаю вас так хорошо, как никого другого, и как никому другому способна довериться вам. Я согласна разделить с вами все – и свою судьбу, и свое ложе.

Услышав это, он встал, и женщина смотрела на него снизу вверх. Тогда молодой человек наклонился и взял ее лицо в ладони.

– Но я не желаю, чтобы вы были случайной гостьей в моей жизни, женщиной на одну ночь, и потому предлагаю вам выйти за меня замуж. Вы сейчас свободны, я тоже, и если нас не смогла повенчать смерть, так пусть это сделает церковь.

Элиана не стала думать о том, хочет она этого или нет, не пыталась понять, что чувствует к Бернару, она просто знала, что не сможет поступить иначе, что-то подсказывало ей – нужно соглашаться, – и она ответила:

– Да, Бернар.

Его глаза блестели, как зеркала, таинственно и тревожно. Он опустился на колени и, целуя ее руки, произнес:

– Сегодня вам необходимо отдохнуть, а завтра, когда вам принесут одежду, священник обвенчает нас.

Потом он вновь вскинул взор, и Элиана ответила ему чуть печальной, но все же очаровательной, полной тепла улыбкой.

– А я уже не надеялся это увидеть, – сказал Бернар. Когда священник вернулся, молодые люди изложили ему свою просьбу, и он развел руками.

– Но все церковные книги разорваны для патронов, мне даже некуда вписать ваши имена. Алтарь разграблен…

– Ничего, – сказал Бернар, – ведь вы остались слугою Божьим, и храм, пусть даже полуразрушенный, – все равно святилище. Мы предстанем перед Небесным Отцом, и он отметит нас в своих скрижалях. Я не верю, что Бог окончательно покинул Францию и наш народ.

– Воля ваша, – промолвил священник, – хотя вы же знаете: нынешняя власть не признает церковный брак и даже запрещает его.

– Боюсь, меня мало волнует мнение власти! – Взор Бернара вспыхнул, и Элиана вновь ощутила скрытую мятежность его натуры. – Родители воспитали нас в католической вере, и мы не собираемся менять ее на другую даже под страхом смерти.

Взгляд священника потеплел.

– Что ж, дети мои, надеюсь, Господь вознаградит вас и дарует вам счастье!

…На следующий день прислуга священника принесла Элиане одежду: нижнюю рубашку, чистую и почти новую, серую шерстяную юбку и порядком потрепанные башмаки. Молодая женщина несказанно обрадовалась. Священник подарил ей белый шарф, забытый кем-то из прихожанок, и Элиана покрыла им голову.

Они вошли через флигель в заколоченную церковь и остановились перед алтарем.

В церкви царило невиданное запустение: потемневшие, потрескавшиеся, словно после землетрясения, стены, заколоченные досками окна, осколки витражей на затоптанном полу, разломанные скамьи. Все священные предметы были растащены, изуродованы или разбиты – сам Сатана, наверное, не повеселился бы так, опасаясь гнева Господня!

Священник воздел руки к небу.

– Ничего не осталось, Господи! Сердца и души во мраке! Вера и любовь да возродится в них! Не оставь же нас, грешных…

Молодые люди преклонили колена и осенили себя крестным знамением. Потом выпрямились, и Бернар взял Элиану за руку.

– Вы волнуетесь? – прошептал он, склонившись к ней, и она тихо отвечала:

– Немножко.

Они улыбнулись друг другу, и Элиана вдруг в самом деле почувствовала себя невестой – юной душою, входящей в светлый мир внезапно исполнившихся желаний. Стояла ясная погода, и ручейки солнечного света, просачивающиеся в щели между досками, которыми были заколочены окна, растекались по полу и стенам, золотили потолок, и Элиане не верилось, что в этот сумрачный мир наконец-то пришла весна.

«Они могут заменить летоисчисление, названия месяцев, отменить церковные праздники, – подумала молодая женщина, – и все же весна по-прежнему будет сменять зиму, а осень – лето. Никто не сумеет переделать привычный, установленный Богом порядок мироздания и не сможет остановить развитие человеческих чувств и движение земной жизни, ускользающей в глубину веков».

Мысли Элианы текли размеренно, неторопливо; как ни странно, происходящее не затрагивало глубин ее души, и возможно, поэтому молодая женщина испытывала удивительную позабытую легкость. Вероятнее всего, она еще не успела опомниться – все случилось так внезапно и быстро…

Собственно, и сейчас Элиана оставалась столь же неопытной, как и в дни девичества, ей так и не довелось испытать ни настоящей любви, ни страсти. Вполне вероятно, что романтическая влюбленность в Максимилиана де Месмея постепенно переросла бы в глубокую любовь, любовь на всю жизнь, но им суждено было расстаться, и со временем чувство Элианы притупилось. Сыграли роль и замужество, и гибель Этьена, и все последующие события. Кто знает, возможно, если бы Максимилиан вернулся, ее любовь возродилась бы, вспыхнула с новой силой, но Элиана не думала, что они когда-нибудь встретятся.

Иногда крылья памяти уносили ее в страну былого, страну грез, в те времена, когда первое большое чувство преображало обыденность, превращало ее в сказочный сон, и она смутно ощущала, что значит полюбить страстно и глубоко: стать самою собой, стряхнуть с себя все лишнее, жить настоящим и наслаждаться им во всей полноте, видеть все краски, слышать все звуки… Да, можно быть мудрым и понимать, что есть истина, а можно любить – и чувствовать это сердцем.

И сейчас, произнося слова клятвы, она не мечтала ни о чем и ни о чем не жалела.

– Скажите, святой отец, этот флигель является частью храма? – спросил Бернар, продолжая держать Элиану за руку.

Священник понял его.

– Нет, это пристройка. Вы можете остаться там на эту ночь и вообще – сколько захотите.

– Нет, мы не будем злоупотреблять вашим гостеприимством и не станем подвергать вас опасности, – сказал Бернар. – Мы пойдем своей дорогой, какой бы трудной она ни была. А вам спасибо за доброту. И за веру.

* * *


Свадебный ужин был великолепен: полбутылки вина, фунт черного хлеба, жареная селедка, чуть подслащенный, горький и мутный напиток, заменяющий кофе, и немного сушеного чернослива.

Священник оставил молодых людей одних, и они сидели за столом при свете свечи. Было очень тихо, только изредка потрескивало пламя в камине. Пахло сырой известкой и старым деревом. В маленькое окошко заглядывала луна – загадочное светило, издавна покровительствующее всем мечтательным душам.

– Помню, когда я был маленьким, однажды случайно заглянул в родительскую спальню. Мать сидела перед зеркалом и расчесывала волосы. Они у нее такие же густые, как у вас, Элиана, только еще длиннее и черные, как тропическая ночь. Отец стоял возле столика и наливал вино. И вот он подал ей бокал – я вспоминаю этот жест и тот незабываемый взгляд, каким он смотрел на нее. А на губах матери появилась улыбка (много позднее я понял ее значение), снисходительная царственная улыбка, тогда как глаза ее были полны покорности, ласки и любви. Отец был суров, но он обожал ее всем сердцем, восхищался ею, боготворил и сделал бы для нее все, что только можно вообразить, и она знала это и чувствовала, сколь велика ее власть. Она видела его насквозь, а он даже не подозревал об этом. – Бернар улыбнулся и закончил: – Таковы женщины!

– А моя мама умерла в конце девяносто второго, – с невыразимой грустью промолвила Элиана. – А еще у меня есть сестра Шарлотта, но ее я, наверное, тоже больше не увижу.

– Не надо грустить, – сказал Бернар. Потом встал и направился к дверям. – Пойду принесу дров.

Когда он ушел, Элиана перебралась на кровать. Расправила одеяло и села на постель, сложив на коленях руки.

Она задумалась – о Бернаре и Максимилиане, о прошлом и настоящем, о том, что могло быть и что ее ждет. Элиане нравился Бернар, он был ближе ей по возрасту, чем Максимилиан, его юность пришлась на те же годы, и ей казалось, что она способна понять его лучше, чем Максимилиана, – тот всегда оставался для нее загадкой.

Уже живя с Этьеном, она часто представляла себе, что было бы, если б ее мужем стал Максимилиан, и много раз переживала воображаемые мгновения страсти, но наяву ей ничего подобного испытать не пришлось.

Вспоминая, как Максимилиан целовал ее на балу у маркиза де Ферьера, Элиана лучше, чем когда-либо, понимала, что все-таки он ее любил. Он не сказал ей об этом, возможно потому, что желал облегчить ее страдания, хотел смягчить горечь разлуки.

Впрочем, сейчас не время думать о Максимилиане, вот-вот вернется Бернар… Внезапно Элиане стало не по себе, ей почудилось, что она вовсе и не знает этого человека. Была ли у него возлюбленная? Какую роль в его жизни играли женщины? Какие чувства он испытывал к ней самой? Теперь было поздно спрашивать и… поздно отступать.

Бернар вернулся, положил дрова на пол у камина и подошел к Элиане. Ее шоколадного цвета глаза смотрели на него, белокурые волосы в сиянии свечи казались золотыми…

Он присел рядом и обнял ее, и приник к ней всем телом.

Первые поцелуи дали ей понять очень многое – они обожгли ее и погрузили в мир неведомых ощущений. О нет, Элиана не знала этого человека, он не был похож ни на Максимилиана, ни на Этьена! Сейчас он, казалось, был способен обуздать ветер и покорить любую вершину, он не думал ни о чем и хотел только чувствовать, желал только любить.

Он медленно, но уверенно снимал с нее одежду, а сам тем временем наслаждался вкусом ее губ, благоуханных и нежных, как лепестки роз. В кончиках его пальцев словно бы сконцентрировалась энергия – малейшее прикосновение повергало молодую женщину в сладостный трепет. Он что-то шептал ей, но Элиана не слышала, ошеломленная неожиданным взрывом эмоций. Прильнувшее к ней тело было сильным, горячим – казалось, в нем пылал огонь, который не удастся ни погасить, ни утолить; губы Бернара скользили по изгибам шеи, плеч, нежной округлости грудей молодой женщины, и внутри ее существа нарастало ощущение блаженной муки ожидания неизвестно чего, какое она изведала всего лишь раз в жизни, в объятиях Максимилиана на том памятном балу. Но тогда это кончилось так внезапно, и она не почувствовала ничего, кроме разочарования. А теперь… Поцелуи, которыми Бернар приникал к ее груди, словно бы проникали в самое сердце, а это сладкое ожидание становилось нестерпимым…

И вот руки Элианы взметнулись, точно крылья, и обняли возлюбленного, ее локоны струились по постели, а в глубине глаз переливался таинственный свет. Они с Бернаром словно бы плыли в лодке по волам наслаждения, долго-долго, далеко-далеко, и в конце этого пути их ждало что-то ослепительно-яркое, волнующе-прекрасное! А потом блаженная усталость распространилась по всему ее телу, и она лежала, широко раскинув руки, смежив веки, и улыбалась легкой чувственной улыбкой.

Когда она открыла глаза, то увидела склонившееся над нею лицо Бернара.

– Элиана, прелесть моя!

И она страстно прошептала:

– О Бернар!

Потом она ненадолго уснула, положив голову на его плечо, а проснулась оттого, что он вновь целовал и ласкал ее, и Элиана крепко обняла его и снова пережила все эти незабываемые мгновения, и так продолжалось много раз, пока в окне не забрезжил рассвет.

Элиана была потрясена. Она прожила в замужестве три года и не подозревала, что в постели с мужчиной можно испытать нечто подобное. В эту ночь для нее приоткрылась дверь в совершенно новый, неведомый мир.

А после, когда они лежали рядом, тесно прижавшись друг к другу, Бернар произнес:

– Прости, что не сказал этого раньше, ведь мы люди и, что бы ни случилось, всегда будем произносить такие слова. Я люблю тебя, Элиана, полюбил с той самой минуты, как впервые увидел. Знаю, ты не можешь ответить мне тем же…

Элиана прикоснулась ладонями к его щекам – ее руки были горячи и нежны, а взор светился любовью.

– Могу. Я тоже люблю тебя, Бернар. Я так долго ждала тебя, и наконец ты пришел. И теперь ты мой.

Он отвечал:

– Я тебе верю, милая. Но это не та любовь, какой ты могла бы меня полюбить, очутись мы в нормальном мире. Твое чувство… оно от благодарности, от боязни остаться одной. Я тебя понимаю.

– Не говори так! – прошептала она. – Откуда ты знаешь! Дай мне немного времени, совсем немного…

Бернар привлек Элиану к себе в безудержном страстном порыве, но она отстранилась. Она прикусила губу и напряженно глядела в окно карими глазами, в этот миг словно вобравшими в себя часть таинственного ночного мрака. Она будто бы хотела заглянуть вперед и… не могла.

– Время… Боже мой, время! Что нас ждет, Бернар, что же нас ждет! У нас нет ни денег, ни документов, ни друзей и знакомых, никого и ничего! Нам некуда пойти! Люди смертельно напуганы, голодны, раздеты – кто согласится нам помочь?! Все заставы охраняются – нам не выбраться из города! А если мы попадем в тюрьму, то уже не спасемся: чудеса не случаются дважды! Ты знал, что так будет, да, потому и решил подарить нам ночь блаженства и любви?!

– Нет, – сказал он, – об этом я не думал. Мы постараемся найти выход, а если… если… – Он недоговорил и внезапно зарылся лицом в ее волосы, прижался щекою к ее щеке.

– Боже! – произнесла Элиана. – Почему нам суждено было встретиться в такое время?

– Не знаю, – ответил Бернар, – но если бы всего этого не было, наверное, мы не встретились бы вообще.

…Утром они ушли, еще раз сердечно поблагодарив священника и получив в подарок куртку и сапоги для Бернара. Элиана была права: они решительно не знали, куда податься и где искать приют. Бернар хотел проверить адреса некоторых знакомых в надежде получить хоть какие-то сведения о своих родных и, возможно, занять немного денег.

Они брели по солнечным улицам, ежеминутно рискуя быть задержанными и в то же время, как никогда прежде, радуясь жизни. Был воистину весенний день: небеса сияли непривычной глазу голубизной, с крыш срывались золотые звенящие капли, и солнце блестело в каждой луже, в каждом оконном стекле.

Элиана вспомнила слова своей сестры Шарлотты: «Жизнь слишком долгая и сложная, чтобы ее можно было измерить мгновениями». И подумала: «Нет, только не сейчас; сейчас нам только и осталось, что ловить незабываемо-прекрасные минуты и жить ими так, словно они – последние и не повторятся уже никогда».

Бернар старался выбирать малолюдные узкие улочки; хотя эта часть Парижа была плохо известна ему, он уверенно двигался в определенном направлении, в сторону острова Сен-Луи.

Они не разговаривали, лишь изредка смотрели друг на друга, глаза в глаза, и эти пронзительные взгляды были красноречивее всяких слов.

Зрелище солнечного дня невольно внушало надежду, отгоняло страх, и Элиана незаметно для себя стала мысленно рисовать картины их будущей жизни: любовь и страсть, разговоры обо всем на свете, возможно, поездка на Корсику – в страну солнца и ветров… Она забыла, где находится, что творится вокруг, какой сейчас мир…

Внезапно Бернар крепче сжал руку Элианы и заслонил молодую женщину собой. Она оглянулась: сзади двигался патруль. У якобинцев имелся особый нюх на «подозрительных»: если их заметили, спасения быть не могло.

– Идем скорее! – шепнул Бернар.

Они свернули на соседнюю улицу, потом вбежали во двор, нырнули в первый попавшийся проем и… очутились перед глухой стеной: это был тупик. Бернар рванулся обратно, но тотчас вернулся – Элиана заметила, как побледнело его лицо и сжались губы.

Тупик напоминал таинственный темный колодец, исчерченный множеством причудливо переплетенных колыхавшихся теней: кровли домов нависали над ним, и солнечные лучи почти не проникали внутрь.

Элиана повернулась к Бернару. Неяркий свет озарял его смуглое лицо и холодно сверкавшие глаза. Он уже понял, что выхода нет, и все же старался сохранить спокойствие.

Вдруг он потянул ее за руку, и Элиана увидела незамеченный прежде узкий вход в какой-то подвал.

Они подбежали к нему и быстро спустились вниз по неровным, скользким ступеням.

Внизу было мрачно и сыро, всюду попадались какие-то выступы. Бернар нащупал рукою стену и, слегка приподняв Элиану, усадил на каменный приступок, а потом прижал к себе.

Они ничего не знали – успели их заметить или нет, преследуют ли еще. Если да, то рано или поздно они будут обнаружены. Элиана оказалась права: их счастье было мимолетным, блеснуло как луч, а после снова наступил мрак.

И словно разом подумав об этом, они принялись целоваться, как сумасшедшие, а потом замерли, услышав шаги и голоса.

Гвардейцы остановились возле входа, и Бернар с Элианой слышали, как они разговаривают.

– Нужно обыскать подвал. Эти двое наверняка там. В ответ раздался другой голос:

– Двое? Я видел только мужчину – он еще выглядывал из-за поворота.

– Да, верно, – подтвердил третий, – высокий, черноволосый, явно из «подозрительных».

– Что ж, придется спуститься вниз. Надеюсь, там нет крыс?

Бернар крепко обнял Элиану, словно в безмолвном прощании, и она почувствовала, как сильно он ей нужен. Нет, он не мог уйти, не разорвав ее сердце пополам! И она беззвучно зарыдала, кусая губы, и слезы ее были горячи, хотя кровь стыла от ужаса.

Между тем Бернар отстранился от молодой женщины, всеми движениями приказывая ей оставаться на месте, а потом направился к выходу, и его шаги гулким эхом отдавались где-то в глубине подвала.

Элиана соскочила с выступа и хотела бежать следом, но поскользнулась и упала, а когда попыталась встать, ей вдруг стало плохо: очевидно, сказались пережитые волнения и невероятное напряжение последних дней.

А Бернар вышел на свет и был тут же схвачен гвардейцами. Он отталкивал их, сопротивлялся, пытался бежать, но пуля догнала его и сбила с ног.

Упав на колени, он продолжал улыбаться неизвестно чему, а потом рухнул навзничь, и один из гвардейцев, подойдя ближе, тронул его сапогом и удовлетворенно произнес одно-единственное, страшное слово:

– Мертвый!

Элиана не знала, сколько времени она пробыла в том подвале, пока наконец не очнулась. Гвардейцы спускались вниз, но никого не заметили. Молодая женщина лежала за выступом стены, а искать более тщательно они поленились и ушли.

Придя в себя, Элиана встала и, еле передвигая ноги, выбралась наружу. Там никого не было. Весенний ветер, свежий воздух и… пустота. Ни гвардейцев, ни Бернара. На камнях виднелись кровавые следы, но в те времена кровь была везде: на мостовой, в лужах, в канавах, даже в реке.

Молодая женщина растерялась. Что случилось с Бернаром? Его арестовали или… убили? Куда он исчез? Ее мысли беспокойной стаей кружили на месте, и она поняла, что близка к сумасшествию. А может, ей все приснилось: и тюрьма, и казнь, и венчание, и эта ночь, и Бернар? Где же она тогда и что же вокруг?

Элиана побрела как пьяная, не разбирая дороги, пытаясь воссоздать в памяти цепочку событий. Нет, все произошло наяву. Она и сейчас еще видела перед собою полыхающий огнем взгляд Бернара, в котором было и страдание, и смелость, и печаль, и любовь, и страсть, слышала его голос… И остатки уверенности, вселившейся в душу от его присутствия в ее жизни, еще не покинули Элиану.

А вокруг все: дома, редкие деревья, тротуары – было залито прозрачным светом. Солнечные лучи окунались в холодные лужи на мостовой; по окнам, то и дело вспыхивая огнями, блуждали ослепительные блики, а небо было ярко-голубым.

Все казалось прекрасным: мягкий утренний свет, легкое весеннее тепло.

Молодая женщина подошла к парапету и склонилась над Сеной. Солнце просвечивало сквозь паутину ее волос, заглядывало в глубину темных глаз, золотило кожу. Вода казалась мутной, но по поверхности скользило отражение света. На другой стороне в туманной дымке виднелись дома, башни, купола соборов…

А ведь она могла утонуть в Сене, реке, которую любила с детства, реке с зеркальными водами, в которых издревле отражается изменчивый лик Парижа, реке, которая словно путеводная нить, не дающая заблудиться в огромном городе…

Какие-то люди хотели убить ее, за что? Она никогда не делала ничего дурного, мечтала только жить по-своему, радоваться, любить!

Внезапно Элиана подумала: все бессмысленно, лучше сдаться во власть темных сил. Они победили – к чему теперь жить? Но потом вспомнила об отце: она нужна ему! И о Бернаре: не для того он спас ее, пожертвовав собой, чтобы она тоже умерла.

А на ум приходили предательские мысли: ее арестовали позднее Филиппа и уже успели осудить, и везли на казнь, значит, он… А Бернар? Господи, да она же даже не знает его фамилии! Как же так, почему она не спросила! Они и венчались-то просто как Бернар и Элиана…

Молодая женщина остановилась. Куда идти? Куда?! Куда?!! Что теперь делать? Никого у нее не осталось, никого и ничего…

И вдруг вспомнила: Дезире. Дезире говорила, что работает в швейной мастерской близ Люксембургского сада. Нужно ее найти.

Элиана шла, ничего не соображая, не видя света, и одному Богу ведомо, что вело ее вперед.

Она отыскала швейную мастерскую и спросила Дезире. Почему-то ей не верилось, что сейчас она увидит девушку. Она уже не верила ни во что.

Мастерская представляла собой нечто длинное, приземистое, закопченное и мрачное; она располагалась на первом этаже старого каменного дома и имела отталкивающе унылый вид, возможно, из-за грязных окон и небеленых стен. Двор был голый, без единого деревца, без скамеек, совершенно пустой, огороженный серыми стенами. Вначале Элиана подумала, что это казарма, и только бесконечное, протяжное гудение машин дало ей понять, что она действительно попала туда, куда надо.

Дезире вышла из дверей мастерской и остолбенела, увидев свою госпожу: та стояла, едва держась на ногах, прислонившись к косяку и вцепившись в него побелевшими пальцами. Ее глаза погасли и уголки губ опустились, как на трагических масках.

Дезире схватила Элиану за руку, потом обняла.

– Барышня! Да откуда вы? Я заходила к вам несколько дней назад и узнала, что вы, – она быстро оглянулась и понизила голос, – что вы в тюрьме!

– Я была там.

– И вас отпустили?

– Я сбежала…

Глаза девушки округлились.

– А ваш отец?

– Я ничего о нем не знаю.

Ее голос был безжизненным, руки повисли как плети, и Дезире поняла, что расспросы бесполезны. Она отвела Элиану в каморку, которую делила с несколькими девушками, и усадила на кровать.

– Хотите есть, барышня? У нас тут остались гороховые лепешки – настоящее лакомство!

– Нет, я ничего не хочу, – ответила Элиана, а потом, о чем-то вспомнив, спросила: – Ты вышла замуж?

Дезире улыбнулась.

– Да.

– И где вы живете? – тусклым голосом произнесла молодая женщина. – Здесь?

– Нет, что вы! Здесь можно жить только женщинам. Эмиль живет при своей мастерской, возле Дома Инвалидов.

Элиана оглядела тесную комнату без окон с холодными каменными стенами, стоявшими впритык железными кроватями, деревянным столом и дощатой дверью.

А Дезире продолжала:

– Все равно мы редко видимся, работать приходится чуть ли не целые сутки, и ему, и мне. Секции Коммуны распределяют заказы между мастерскими: мы шьем шинели, мужчины делают оружие. – Она вздохнула и покачала головой. – Иной раз так устанешь, и глаза ничего не видят, и иглу не можешь держать!

Элиана посмотрела на свою бывшую служанку: кожа на лице Дезире, вероятно, от постоянного пребывания в спертом воздухе, имела землистый оттенок, веки припухли, глаза покраснели. А пальцы на руках, исколотые иглой, загрубели, как наждачная бумага.

– Дезире, если меня найдут, то казнят. И тебя тоже – за укрывательство. Правда, никто не знает, что я спаслась, но все равно это очень опасно.

Зеленые глаза девушки вспыхнули настороженно-печальным огнем, и по лицу скользнула тень. Она до боли сжала пальцы, а потом произнесла слегка изменившимся, но все же твердым голосом:

– Ничего, барышня, мы что-нибудь придумаем. Девушки тут хорошие, и если не говорить им правды… Вот что: сейчас мне нужно вернуться в мастерскую, а вы оставайтесь здесь, никуда не ходите. Я постараюсь освободиться пораньше других, и мы все обсудим. Вы ложитесь, поспите, а то на вас прямо лица нет.

С этими словами она уложила Элиану на кровать и заботливо укрыла ее ноги одеялом. А после поспешно вышла за дверь.

…Тем же вечером к огромному рву на окраине города подъехала доверху нагруженная трупами повозка.

– Куда?! – кричали могильщики возчику, размахивая лопатами. – Что мы, по-твоему, сами должны замертво упасть? С утра копаем! Вези в Кламар или куда там еще…

– А я как раз оттуда, там их тоже полно, – флегматично отвечал возчик.

– Ну, тогда сваливай где-нибудь в стороне, пусть отдыхают до завтра. Сколько ж этого добра в Париже – век не перевозить!

– Что ж, по крайней мере, у нас есть работа.

Все вместе они выгрузили трупы, кидая их, как дрова, а потом, частично засыпав ров, ушли, громко переговариваясь и бодро вскинув лопаты на плечи, и тогда из-под груды посиневших, страшных, обезображенных смертью тел протянулась рука, а после выбрался весь человек и, еле слышно постанывая, медленно пополз куда-то, загребая пальцами землю. Это было жуткое зрелище: казалось, на земле извивается большой черный червяк.

А вокруг дико шумели ощерившиеся сучьями деревья – давние стражи кладбища – и завывал по-весеннему прохладный, резкий ветер. Было пусто и мрачно, никого и ничего, только холод и страх, море бездушия, океан тоски.




ГЛАВА VII


Прошло несколько месяцев, приближался 1794 год. Элиана де Мельян не умерла, не сошла с ума, ее не арестовали, более того – на первый взгляд все устроилось как нельзя лучше: она осталась в мастерской и ей разрешили жить в той же каморке, где обитала ее бывшая служанка. Обо всем позаботилась Дезире: поговорила со старшей швеей, с другими девушками и упросила принять Элиану на работу. Кое-кому она рассказала правду, но большинство ни о чем не догадывалось. Элиане было велено поменьше говорить, дабы произношение не выдало его дворянского происхождения, а в случае крайней необходимости – прикинуться немой. Это было нетрудно – никакого желания разговаривать у нее не возникало, да и не могло возникнуть: настолько тяжелы были мысли и трудна работа. Пришлось научиться шить толстыми нитками, огромной иглой, и вскоре ее нежные пальчики загрубели так же сильно, как и пальцы Дезире. Вместе с другими девушками Элиана сутками сидела в мастерской, лишь изредка со стоном разгибая спину, мечтая о глотке свежего воздуха и солнечном свете, то и дело бледнея от дурноты, и шила, шила, шила – до боли в глазах и руках, до онемения в затекших ногах, до чугунной тяжести в голове. В помещении было холодно, сыро, и тело постоянно пробирала дрожь.

Но она соглашалась на эти нечеловеческие условия, соглашалась, как это ни парадоксально, для того, чтобы выжить, и на то была особая причина: Элиана ждала ребенка. Она догадалась об этом спустя пару месяцев после разлуки с Бернаром, и ее открытие было столь ошеломляюще-неожиданным, что молодая женщина удивилась даже несколько больше, чем обрадовалась.

Если б прежде Небеса спросили ее, хочет ли она иметь ребенка, она бы ответила «нет». Не то сейчас время, чтобы рожать детей: слишком все неопределенно, нелегко. Но теперь она рассуждала иначе: так у нее останется что-то, кроме воспоминаний.

Как странно: и среди этого нагромождения ужасов отыскалось нечто светлое и хорошее. То, ради чего стоило жить.

Да, все было очень непросто. В поисках новых врагов Республики, а также пытаясь спастись от экономического кризиса и смирить нарастающее недовольство народа, якобинское правительство начало беспощадную борьбу со спекуляцией. На все товары были установлены твердые цены, и стало вообще невозможно достать хоть какие-то продукты. Зачастую выдавали лишь половину или четверть пайка или не выдавали совсем; к счастью, Элиане совершенно не хотелось есть. Впрочем, она старалась проглотить хоть что-нибудь, а после, бывало, плелась за угол мастерской, и там ее буквально выворачивало наизнанку.

Она страшно похудела: на теле проступили ребра, на руках – вены. Глаза казались огромными из-за лежавших под ними черных теней, лицо осунулось. Свои роскошные белокурые, мягкие как шелк волосы она убирала под полотняный платок или уродливый чепец. И тем не менее она все еще была красива, ее лицо, как и в прежние времена, хранило выражение гордости и беззащитности. Она так же верила в то, во что верила всегда, – над этим не была властна ни жизнь, ни судьба.

По вечерам, ложась спать, Элиана думала о своих близких – о покойной матери, об отце. По ее просьбе Дезире побывала в тюрьме Сен-Лазар: Филипп де Мельян в списках заключенных не значился, и, следовательно, можно было предположить самое худшее. Элиана это понимала, как понимала и то, что, скорее всего, ей никогда не придется узнать, когда погиб отец и где он похоронен.

И еще Элиана вспоминала Бернара. Ей мучительно не хватало его согревающей улыбки, блеска глаз, порою страстного, иногда задумчивого или веселого, прикосновения его рук и губ, слов любви и поддержки. Она не верила в то, что больше никогда его не увидит, просто не верила, не могла поверить, потому что это лишило бы ее последних сил.

Ребенок родился зимой девяносто четвертого года. Это был мальчик, Элиана назвала его Роланом, в честь прадеда, отца Филиппа де Мельяна. К счастью, тогда кое-где уже открылись церкви, и она окрестила сына. Молодая женщина очень боялась, что не сможет кормить ребенка, но молока хватало, и было ясно, что мальчик не умрет. Элиана часто молилась Богу, полагая, что лишь его милость помогла ей сохранить жизнь сына в такое тяжелое время.

О, если б кто-то сказал ей раньше о том, что она, потомственная дворянка, будет ложиться спать на железную кровать, застеленную полотняными простынями (и хорошо, что нашлись хоть такие!), станет есть черный хлеб, штопать белье, топить печь, стряпать, шить шинели в мастерской, сама кормить грудью ребенка, она бы, наверное, не поверила.

Когда мальчику исполнилось три месяца, Элиана перебралась в отдельную маленькую комнатку, выхлопотанную у старшей мастерицы, а в дальнейшем собиралась накопить немного денег и снять свое собственное жилье. Ничего не осталось от прежнего богатства, былых связей, все рухнуло, и на этих развалинах старого мира она начинала строить новую жизнь.

А тем временем основание нерушимой Республики дало трещину. Война не прекращалась, народ дошел до последней степени обнищания, и кое-где уже раздавались бесстрашные призывы: «Хлеба и религии, долой кокарды, долой патриотов!» Люди требовали убрать с площадей гильотины и прекратить бессмысленные убийства – в результате казни стали совершать за городом.

Париж и вся Франция устали от кровавого хаоса, и эта усталость почти граничила с пониманием истины.

А вокруг были мрачные развалины: замки без крыш, дома с выбитыми стеклами (их окна напоминали рты, разинутые в безмолвном крике отчаяния), разрушенные церкви, многие из которых были построены еще в XIII веке, превращенные в огороды королевские парки и сады.

Бернар оказался прав: змея отравилась собственным ядом. В стане якобинцев произошел раскол, и в апреле 1794 года были казнены Дантон, Эбер (издатель «Пера Дюшена»), общественный обвинитель Фукье-Тенвиль, отправивший на гильотину тысячи невинных людей, и многие другие активисты Якобинского клуба.

И все чувствовали и понимали: развязка близка.

В один из вечеров июля 1794 года Элиана, Дезире и ее муж Эмиль сидели в тесной комнатке Элианы и разговаривали. Малыш спал в колыбели за ситцевой занавеской, и молодая женщина изредка поднималась с места, чтобы взглянуть на него.

В этом месяце в Париже стояла жара, какой не случалось уже давно: небо низвергало на землю потоки ослепляющего, жгучего света, так что редкие прохожие на улицах буквально не видели дороги – нестерпимо сияющее солнце не давало поднять взор. Площади сверкали, словно их посыпали растолченными в крошку алмазами, дома казались белыми-белыми, а над всем этим распростерлась царственная синь небес. Но к вечеру жара спадала, воздух становился прозрачным, а с Сены летел свежий ветерок.

Окно в комнатке Элианы было открыто, и занавески слегка колыхались, навевая прохладу.

Эмиль и Дезире сидели на стульях, а Элиана – на кровати. Они принесли немного сахару и чая – они все время старались как-то помочь ей, хотя сами жили не лучше, тем более что Дезире теперь тоже ждала ребенка и нуждалась во многом – хорошем питании, детском приданом.

Они говорили о том, о чем сейчас говорили все.

– А я, как дурак, верил в Республику, – сокрушался Эмиль. – Думал, вот еще немного – и заживем! И работал, как каторжный, а что получал? Одни обещания! Потерпите, трудитесь, и ваши внуки попадут прямо в рай! Да не желаю я трудиться ради будущих поколений, я сам хочу хорошо пожить! Вот кричали, кричали и докричались – угодили в собственную мясорубку! Голову даю на отсечение: если б Марата не убили в девяносто третьем, и Марат бы угодил под нож гильотины – он тоже много врал.

– Ну уж нет, – сказала Дезире, – твоя голова пусть останется на плечах! – И уцепилась за руку мужа, а он обнял ее за плечи.

Элиана улыбнулась уголками губ. Ей нравился этот симпатичный светловолосый парень, простой, как земля или хлеб, казавшийся таким же надежным. Этого человека было не так-то легко переделать, запугать или сломить – его натуре была свойственна особая твердость. Вот заморочить голову, толкнуть не на тот путь – да. И молодая женщина подумала: не сыграли ли в этом роль традиции монархизма, который так защищал ее отец? Ведь в народе издавна бытовало пресловутое мнение: пусть думают там, наверху, а мы будем делать.

– Я так полагаю, и Робеспьер кончит тем же, хотя я этому и не рад, – продолжал Эмиль. – Ума не приложу, ради чего мы боролись – ради салонов богатых буржуа? Знаете, как некоторые из них нажились на продаже продовольствия и земель и военных поставках? Да они только и ждут, чтобы выплыть на поверхность со своим богатством и захватить всю власть! А мы – нищие, как и прежде. Хотя мы-то не так пострадали, у нас ничего никогда и не было, а вот вы, Элиана…

Он с сочувствием посмотрел на молодую женщину, укачивавшую ребенка: малыш расплакался, и Элиана взяла его на руки. Пока трудно было сказать, на кого похож мальчик, но волосы у него были темные, глаза – как изюминки, а кожа отливала нежной оливковой смуглотой. И склонившись к личику ребенка и любовно глядя на него, Элиана тихо произнесла:

– Да, вы правы, я очень многое потеряла, но, как ни странно, так же немало приобрела. Встретила настоящих друзей, научилась понимать жизнь…

– Жаль, напрасно пролилось столько крови, – сказала Дезире.

– Кровопролитие всегда бессмысленно, его нельзя оправдать никакими благими целями, – отвечала Элиана. – Во всяком случае, так считал мой отец.

– Да, за что боролись и с кем! – повторил Эмиль. – Со своими же братьями, соотечественниками, единоверцами! И какой дьявол попутал французов!

– Что ж, – печально промолвила Дезире, – будем надеяться, что все это скоро закончится.

На следующий день, ни свет ни заря Элиана спешила за пайком вместе с Дезире. Не успевшие отдохнуть за ночь, полусонные, они молча шли по улицам, слегка дрожа от утреннего холода, скрестив руки на груди и кутаясь в шали.

Свет редких фонарей покрывал мостовую золотистой пеленой, озарял фасады домов, между тем как ночной мрак над головой постепенно терял свою силу и тьма уходила за горизонт. К тому времени, как женщины дошли до места, лучи восходящего солнца прорвали занавес предутренней мглы и просвечивали сквозь темную листву деревьев, опаляли купола церквей, золотили перила мостов, погружались в Сену, отчего вода становилась розовой, как и облака, и казалось, что река отражается в небе, а небо – в реке.

У булочной, как всегда, толпился народ. Элиана с Дезире заняли очередь и принялись терпеливо ждать. Сколько часов своей жизни провели они, стоя в очередях, бездумных, бесполезных, бессмысленных часов, не было ведомо никому! Якобинская диктатура украла у них это время, как и многое другое, чего никогда уже не вернуть!

Заслышав чьи-то тяжелые шаги, Элиана открыла слипавшиеся глаза. Мимо прошел комиссар Конвента в своих неизменных ярких доспехах, и молодая женщина впервые заметила, как карикатурно он выглядит. Теперь образ воинствующего якобинца уже не соответствовал времени, и это ощущалось столь явственно, что каждый невольно начинал понимать: очень скоро госпожа История сметет его с лица земли. Элиана не могла поставить это в заслугу кому бы то ни было, просто она чувствовала: далеко не все, даже кажущееся нерушимым, прочным, как гранит, а для кого-то – необходимым, как воздух, выдерживает испытание временем.

И все-таки это был еще не конец. В эпоху заката Республики и террора озлобленные на всех и вся якобинцы бесчинствовали вовсю: аресты и казни приняли совершенно хаотичный характер. Опасались бунта заключенных в тюрьмах и потому арестованных казнили огромными партиями на следующий же день после задержания.

Элиана проводила комиссара взглядом. Нет, раньше у якобинцев был другой вид – уверенный, самодовольный, не такой, как теперь – настороженно-злобный, точно у раненых зверей.

Внезапно комиссар повернулся, подошел к пристально глядевшей на него Элиане и резко протянул руку: – Ваши документы, гражданка!

Она продолжала с безмолвным вызовом смотреть ему в глаза, и он был вынужден повторить приказание.

– У меня нет документов, – спокойно произнесла молодая женщина.

– Вы обязаны носить их с собой – таков порядок. Как ваше имя?

– Элиана де Мельян, – она ответила так, как отвечала бы на Страшном Суде, готовая принять и награду, и кару за свою жизнь и свою правду.

– Де Мельян? – озадаченно повторил комиссар и окинул молодую женщину ледяным взглядом. Потом приказал: – Пройдите со мной!

Слушавшая разговор Дезире тихо охнула. Вся очередь замерла, с тревожным любопытством наблюдая непривычную сцену.

Элиана улыбнулась тонкой улыбкой, так, точно разгадала какую-то важную, только ему известную тайну. И взор ее больших темных глаз словно прожег его насквозь.

– Нет, – без малейшего волнения отвечала она, – я никуда не пойду.

Комиссар рассвирепел. Он схватил Элиану за локоть, но она вырвала руку и снова сверкнула глазами.

– Убирайтесь! – это прозвучало насмешливо, жестко, иронично. – Вон из моей жизни, прочь с лица земли!

Ее лицо полыхало огнем румянца, во взгляде застыли решимость и боль. Но страха не было, это заметили все. Толпа угрожающе зароптала: Диктатура утратила власть над душами и сердцами – страх ушел.

Дезире, не ожидавшая такого от своей кроткой госпожи, совсем растерялась.

– Что это с ней? – прошептала какая-то женщина.

– Не знаю, – пробормотала Дезире, – не иначе умом повредилась. Барышня! – попыталась позвать она, но Элиана ничего не слышала.

Многие люди мечтают бросить вызов судьбе, бесстрашно распахнуть душу перед опасностью, рассчитаться с врагами, сказать все, что хочется сказать, но им мешают приличия, условности, боязнь возмездия, страх что-либо потерять. Элиана забыла обо всем: она расхохоталась, пренебрежительно, громко, и смеялась даже тогда, когда подоспевший патруль подхватил ее с двух сторон и повел к повозке.

Ее платок сбился, упал на плечи, и стянутые в узел белокурые волосы в сиянии восходящей зари золотились, словно шлем амазонки, а глаза сверкали точно звезды южного неба. Ее красоту, как и душу, не удалось уничтожить никому.

…И вот опять Элиана сидела на соломе возле холодной каменной стены в тюрьме Консьержери, подперев лицо руками и подтянув к подбородку колени. Но теперь в ее сердце не было страха, хотя вряд ли кто-либо сумел бы ей помочь и ее сын мог остаться сиротой. Теперь она не стала бы дрожать при мысли о гильотине, она пошла бы на казнь с гордо поднятой головой и рассмеялась бы в лицо смерти.

И другие люди тоже вели себя иначе: не было ни причитаний, ни слез, слышались громкие возбужденные голоса, грохот сотрясаемых решеток. В душах даже самых испуганных и робких зрел бунт, людской вулкан воспылал, он бурлил и готов был разразиться потоком праведного гнева.

Элиана не жалела о том, что сделала. Она отомстила, пускай по-своему, но отомстила – за отца, за мать, за Этьена, за Бернара и за свои собственные горести, и как женщина, ставшая матерью, была готова разделить судьбу многих матерей Франции.

Она вспомнила супругу Людовика XVI, королеву Марию-Антуанетту, казненную в октябре девяносто третьего года. Ее сын, Людовик XVIII, восьмилетний мальчик, был отнят у матери и отдан в обучение к сапожнику, где умер, не выдержав разлуки с родными и жестокого обращения. А Марию-Антуанетту на процессе в Революционном трибунале Эбер обвинил в растлении собственного сына!

И вот ночью, едва Элиане удалось уснуть, раздался лязг отодвигаемых засовов и громовой голос: «Выходите все! Вы свободны! Диктатура пала!» И толпы устремились из мрачных стен на улицы ночного Парижа.

Через несколько дней, 28 июля Якобинский клуб был разогнан, а Робеспьера и его сподвижников повезли на казнь, и ликующий народ бежал следом с криком «Смерть тирану!»

Как ни странно, Элиана не разделяла этого восторга. Она соглашалась с Эмилем, который сказал:

– Сколько же раз люди будут плевать в лицо собственным убеждениям?

Молодая женщина радовалась одному: теперь она могла, как мечтал Бернар, «пойти своею дорогой, какой бы трудной она ни была».

И она знала: понадобится еще немало сил, чтобы выжить, во всем разобраться и разглядеть на огромном небосклоне мира свет своей одинокой звезды.




ГЛАВА VIII


Вскоре, как и предсказывали некоторые мудрые люди, в стране началась страшная неразбериха. Диктатура рухнула, вернуться к тому, что было до Революции, Франция тоже уже не могла, и потому общественность пребывала в растерянности, не зная, какая судьба отныне ждет государство и его многострадальный народ. Колесо ненависти покатилось в другую сторону, и теперь начались гонения на бывших якобинцев. Повсюду бесчинствовали банды «золотой молодежи», нувориши устраивали бесстыдные оргии. Все традиции, казалось, были уничтожены, нравственные принципы безжалостно попирались. На смену подчеркнутой скромности пришла кричащая роскошь, люди стремились насладиться жизнью. Получив в руки кубок свободы, они спешили выпить его до дна и, опьяненные, забывали обо всем.

Те, кто во время Революции сумели нажить капитал, (а таких, особенно в буржуазной среде, оказалось немало) старались выгодно вложить свои средства – в предприятия, недвижимость. Теперь, когда никто не боялся приобретать собственность, особняки и конфискованное имущество эмигрантов и казненных дворян шли нарасхват.

Хорошенькие женщины спешили устроить свою судьбу: многие вдовы павших жертвами гильотины аристократов превратились в живое украшение салонов новоявленных хозяев жизни, иначе говоря, стали содержанками.

Дочери бывших дворян выходили замуж за сыновей банкиров, а уцелевшие отпрыски разорившихся знатных фамилий заключали брачные соглашения с наследницами богатых буржуа.

В жизни же большинства простых людей мало что изменилось: они так же голодали и мерзли, и считали гроши. В начале 1795 года Дезире родила мальчика, и они с Эмилем переехали в предместье Сент-Антуан, где Элиана регулярно навещала свою бывшую служанку, ныне ставшую верной подругой.

Сейчас она как никогда сильно ощущала одиночество. Элиана потеряла всякую связь с прежним кругом и понятия не имела, как войти в него снова, и в то же время те, кто окружал ее теперь, в немалой степени оставались для нее чужими.

Жизнь стала много ярче и веселей, открылись театры, рестораны, игорные дома, музеи, аттракционы, магазины, множество кафе, а между тем единственным развлечением, что осталось ей, были прогулки по Парижу. Случалось, молодая женщина поднималась на Монмартрский холм, прежде застроенный изящными, словно игрушечными домиками, с полными цветов балконами и зелеными палисадниками, потом спускалась по крутым улочкам, блуждала по ставшим неузнаваемыми местам и вспоминала: раньше здесь был маленький овощной рынок, а тут стояла торговка похожими на пышно завитые кудри городских модниц разноцветными гиацинтами, а на этом месте росли виноградные кусты.

А Маре, ее родной элегантный Маре, теперь напоминал драгоценную безделушку, проданную с аукциона и попавшую в руки того, кто совершенно не разбирается ни в хороших вещах, ни в искусстве. Вековые традиции этого прелестного уголка были забыты, отныне здесь властвовала новая жизнь.

И их особняк, особняк де Мельянов, с резьбой на фронтоне, облицованный серым мрамором, такой красивый и гордый, принадлежал неизвестно кому.

Все это было очень грустно, и все же, вглядываясь в поднимавшийся с Сены голубоватый туман, в золотистое свечение над башнями Нотр-Дам, шпилем Сент-Шапель и куполом Пантеона, Элиана думала: все возродится – и красота Парижа, и его величие.

Однажды, когда она в очередной раз проходила мимо родительского дома (Элиану неудержимо тянуло сюда, хотя это свидание с прошлым причиняло ей немалые страдания), ее окликнула какая-то женщина, высунувшаяся из остановившегося у тротуара фиакра.

– Мадемуазель, позвольте вас на минутку?

Элиана оглянулась и подошла.

– Да, я вас слушаю.

Женщина смотрела на нее с величайшей растерянностью и изумлением, не произнося ни слова, – Элиана не сразу поняла, что видит перед собой знакомое лицо, а потом неуверенно произнесла:

– Шарлотта?

– Элиана! – запинаясь, прошептала та. – Это ты, малышка? Ты жива?!

Элиана вскочила на подножку кареты, и сестры обнялись, а после, отстранившись, смотрели друг на друга во все глаза.

Молодая женщина меньше всего ожидала встретить Шарлотту – здесь и в это время! Неужели и впрямь все так переменилось, что Шарлотта смогла вернуться в Париж?!

Как это всегда бывает после долгой разлуки, обе заговорили сбивчиво и торопливо.

– Я приезжала сюда несколько дней подряд, пыталась хоть что-то узнать, – сказала Шарлотта, – и уже отчаялась. И вдруг – ты!

– Я часто прихожу к нашему дому. Но откуда… Шарлотта быстро мотнула головой и приложила палец к губам.

– Я здесь под чужим именем и с фальшивым паспортом. Говорят, пока эмигрантам опасно появляться в Париже. Но я просто не могла удержаться, чтобы не приехать. Пять лет, как от вас нет вестей! – Она окинула сестру внимательным взглядом. – Я тебя едва узнала, ты стала совсем взрослая! Но так похудела, и этот наряд… Ну, иди же сюда, садись и поехали!

Шарлотта всегда была скупой как на улыбку, так и на слезы, и этот поток эмоций ошеломил Элиану. Она не сразу смогла прийти в себя от безумной радости, которую вызвала неожиданная встреча.

Когда молодая женщина забралась в карету и устроилась на кожаном сиденье, Шарлотта спросила уже более сдержанно и спокойно:

– Мама, папа, Этьен – они живы?

Элиана заглянула в глаза сестры, потом на мгновение опустила голову. Ее голос прозвучал печально и глухо:

– Этьен погиб в августе девяносто второго, а чуть позднее умерла мама. Отца арестовали в девяносто третьем и… никаких следов. Тогда все происходило… так быстро.

Шарлотта отвернулась, чтобы скрыть подступившие слезы. Потом обняла Элиану.

– После обо всем мне расскажешь… А ты? Значит, тебя не тронули?

– Мне удалось уцелеть.

Шарлотта провела рукою по щеке младшей сестры.

– Но тебе пришлось многое вынести, девочка, ведь так? Ну ничего, все позади. А где ты живешь? Впрочем, неважно, мы немедленно едем в гостиницу, где мы с Полем остановились.

– Поль тоже здесь?

– Конечно, не могла же я приехать одна. Он очень обрадуется, когда узнает, что я так быстро тебя нашла.

– Мне нужно заехать домой, – сказала Элиана, – и взять сына.

Серые глаза Шарлотты с удивлением и растерянностью уставились на сестру.

– Так ты осталась с ребенком, бедняжка? – сочувственно произнесла она.

Элиана кивнула, невесело улыбнувшись в душе. Шарлотта разговаривала с нею как раньше, тоном старшей: наверное, ей казалось, что сестра так и осталась наивной юной девушкой.

Молодая женщина обратила внимание на внешность Шарлотты. Старшая сестра, казалось, совсем не изменилась, только прическа другая, без шиньона и завивки. И одета она была, по-видимому, в соответствии с новой модой: в платье из плотного шелка, отделанный бархатом спенсер, длинные лайковые перчатки и ток. Выражение лица у нее было такое же сосредоточенное, серьезное, как и прежде.

Элиана сошла возле мастерской. Она хотела, чтобы Шарлотта подождала в карете, но старшая сестра без колебаний направилась вслед за нею. Она, казалось, была ошеломлена убогостью жилья Элианы и с брезгливым удивлением разглядывала серые стены, дощатые полы… Какая беспредельная бедность! А как сестра одета – точно простая работница из предместья!

Элиана взяла ребенка на руки, и Шарлотта смотрела на него со сдержанным любопытством.

– Отец, наверное, был очень рад? – спросила она, имея в виду Филиппа.

– Он не успел узнать о внуке, – ответила Элиана, – я родила много позднее ареста папы.

Шарлотта озадаченно замолчала, а затем произнесла, недоверчиво приподняв брови:

– Послушай, сколько же твоему мальчику?

– Чуть больше года.

– Но ты говорила, Этьен погиб в девяносто втором…

Элиана резко мотнула головой.

– Отец моего сына – не Этьен.

В глубине глаз Шарлотты появилось странное выражение, она изменилась в лице и, дотронувшись до руки Элианы, нерешительно промолвила:

– Дорогая, неужели…

– Со мной не случилось ничего ужасного, – ровным голосом отвечала молодая женщина, – просто я была женой одного человека.

Шарлотта молчала, не решаясь расспрашивать и все еще не избавившись от страшных подозрений.

Они вернулись в карету и поехали по улицам города.

– Во что превратился Париж! – заметила Шарлотта. – Трудно поверить! А какие люди погибли – цвет нации! Честно говоря, в восемьдесят девятом невозможно было вообразить масштабы этой трагедии.

– А ты? – спросила Элиана. – Как ты жила?

В лице Шарлотты промелькнуло выражение замешательства, и в глазах вспыхнула искра смущения, но она быстро овладела собой и спокойно ответила:

– Неплохо. Поль очень выгодно вложил наш капитал в иностранные предприятия и банки. Кстати, мы собираемся выкупить наш дом в Сите, а если получится, то и родительский особняк. Но ты и ребенок, конечно, будете жить с нами, – добавила женщина.

– Его зовут Ролан, – сказала Элиана.

Как ни странно, разговор разладился, и сестры молчали до самого конца пути.

Номер Шарлотты и Поля с двумя просторными спальнями, гостиной и столовой был обставлен современной мебелью и выходил окнами на украшенные барельефами величественные ворота Сен-Дени и живописный бульвар того же названия.

Поль уехал по делам, и Шарлотта сообщила, что они пообедают без него, но в обществе некой известной Элиане дамы, приехавшей во Францию вместе с мужем, а пока Элиане было предложено принять ванну и переодеться.

– Потом мы, разумеется, купим тебе одежду и все необходимое, а пока надень мое платье, – сказала Шарлотта.

И вот Элиана стояла перед зеркалом в огромной спальне и смотрела на свое отражение. Волосы уже высохли, и она тряхнула головой так, что они разлетелись веером и покрыли сияющим плащом плечи и грудь. Удивительно, как мало она думала о своей внешности в последнее время! Что ж, кожа лица и шеи по-прежнему белая, а вот руки, похоже, безнадежно испорчены. Да, она похудела: щеки впалые, шея тонкая и ключицы выпирают слишком сильно. Но это ничего, главное – глаза! Куда подевался тот мягкий, бархатистый, немного лукавый взгляд? Теперь они блестят совсем по-иному: печально и тревожно.

Что ни говори, по лицам можно изучать историю. Достаточно вспомнить мечтательно-спокойное, даже чуть отрешенное выражение лиц окружающих в дореволюционные времена, потом – эти же лица в жестокую пору якобинского террора: безрассудство и ненависть в глазах санкюлотов, рвущихся в бой за новую жизнь, и взгляды заключенных в тюрьме, взгляды, выражающие трагическое отчаяние, неверие, страх… А в часы заката Республики – разочарование, усталость и… проблеск надежды.

А вот Шарлотта, похоже, осталась прежней, спокойной, серьезной, уверенной как в себе, так и в завтрашнем дне.

Элиана взяла в руки оставленное сестрой платье из гладкого, плотного кремового шелка. Надо же, как изменилась мода – ничего общего с тем, что носили до Революции! Высокая линия талии, рукав на широкой манжете… Элиана надела платье. Короткий лиф с глубоким вырезом мягко облегал и подчеркивал грудь, юбка, заложенная сзади встречными складками, красиво ниспадала до щиколоток.

Элиана не знала, как причесать волосы, и по привычке собрала их в узел и перетянула лентой. Потом заставила себя улыбнуться. Теперь она опять может нравиться. Только… кому?

Подавив вздох, молодая женщина подошла к окну и несколько секунд смотрела на силуэт города, темнеющий на фоне светлого неба. Потом повернулась и открыла дверь, ведущую в столовую.

Когда Элиана увидела накрытый стол, у нее чуть не вырвался крик изумления. На первое был суп из креветок, затем подали тонко нарезанную лососину и ветчину, баранье рагу и шпинат, на десерт – хрустящие вафли, шоколадный мусс и великолепно пахнущий кофе! А выбор фруктов и вин!

Заняв свое место, молодая женщина на мгновение почувствовала себя горничной, которую усадили за хозяйский стол. Казалось, она уже забыла те времена, когда пользовалась несколькими столовыми приборами.

Напротив сидела хорошенькая сероглазая брюнетка в вышитом серебряными нитками синем платье. Ее лицо показалось Элиане знакомым.

– Дорогая, надеюсь, ты помнишь Софи? – сказала Шарлотта. – Она племянница господина Рюмильи, того, что служил в Королевском министерстве иностранных дел.

– Да, припоминаю. Простите, я не сразу вас узнала.

Софи сдержанно улыбнулась.

– Это неважно.

Элиана чувствовала непривычную скованность и не знала, как начать разговор. Шарлотта тоже молчала. Софи заговорила первой.

– В Париже такая прелестная мода – яркие греческие туники, усыпанные драгоценностями; перевязанные лентами сандалии… А вы уже побывали в салоне мадам Тальен?

– Я с нею незнакома, – ответила Элиана.

– Правда? Не может быть! Не знаете Терезу Тальен?

Элиана покачала головой.

– Я даже не слышала о ней.

Софи пожала плечами.

– Где же вы были в последнее время?

– В Париже.

– И чем занимались?

Элиана взяла в руки слегка запотевший бокал с холодным вином и сделала глоток. Потом сказала:

– Я шила шинели в одной из мастерских Коммуны.

Софи недоверчиво улыбнулась. В ее взгляде сквозило изумление.

– Значит, вы работали на Республику? И, похоже, гордитесь этим!

– Не горжусь, но и не стыжусь. Я работала для того, чтобы выжить.

К счастью, дамы принялись за обед, и разговор прервался. Элиана старалась не показать, как она голодна. Подумать только, несколько лет – лишь похлебка из чечевицы да черный хлеб! А тут – такое изобилие!

Она не замечала, что сидящая напротив молодая женщина не сводит с нее взгляда. Софи приехала во Францию, отчасти повинуясь желанию мужа, стремившегося спустить во вновь открывшихся парижских казино остатки своего состояния, но была и другая причина. И теперь женщина не могла оправиться от потрясения. Невероятно! Элиана де Мельян – жива! И более того – по-прежнему привлекательна, а главное – свободна! Истинная француженка – столько шарма и блеска! И все это не показное, а естественное, это – в крови!

Софи пыталась не выдать свои чувства и потому, когда приступили к сладкому, возобновила беседу.

– Сейчас в моде короткие кудрявые стрижки. Другим дамам приходится завивать волосы, и это, конечно, заметно, а вот вы смотрелись бы с такой прической просто чудесно.

– Но мне нравится носить длинные волосы, – возразила Элиана.

– Тогда вам нужен античный обруч. Хотя вообще-то эти костюмы смахивают на театральные, да и сами балы напоминают сценические представления.

– Люди столько времени жили среди кровавого ужаса, без праздников, без красивых вещей, вот им и хочется попасть в сказку, – отвечала Элиана – Ничего страшного, это пройдет.

– Сейчас устраивается много балов в память жертв террора, – сказала Софи – Я слышала, на них допускаются лишь люди, родственники которых погибли на гильотине. Говорят, туда приходят с красным шнурком на шее, а потом танцуют ночью при свечах прямо на могильных плитах!

Элиана молчала. Шарлотта тоже: из соображений приличия она не решалась ни поддержать разговор, ни прервать его.

– Я бы могла туда пойти, – заметила Софи, – у меня погибло много знакомых, но я, право, считаю, что это несколько кощунственные выходки. А вы помните графа д'Орсея? А баронессу де Сент-Фуа? Какие замечательные были люди!

Она принялась перечислять достоинства покойных, а Элиана подумала: «Почему мы столь охотно зачисляем умерших в разряд прекрасных, умных, добрых, талантливых, гениальных, тогда как живых чаще всего стремимся смешать с грязью и серостью пошлости, обыденности? Очевидно, потому, что ушедшие из жизни уже не могут составить нам конкуренции, нанести вред и при этом не мешают подчеркнуть ныне здравствующим их великодушие, умение помнить хорошее и прощать людям недостатки».

Шарлотта прекрасно все понимала и с усмешкой говорила себе: «Мы окружены тайными соперниками и даже не подозреваем об этом. Если б люди знали, как часто за притворными улыбками, словами приветствия прячутся злоба и ненависть!»

– А как выглядит гильотина? – спросила Софи.

– Не знаю, – натянуто отвечала Элиана, – я никогда не подходила близко.

На самом деле она могла бы кое-что рассказать. Например, о том, как на эшафот поднималась молодая черноволосая женщина, а минуту спустя в корзину падала голова седой старухи – так ужасны были эти последние мгновения!

Внезапно Элиана поняла, что чувствует себя здесь не в своей тарелке. Видимо, отныне она с ее болью, воспоминаниями и мыслями будет служить чем-то вроде дополнения к десерту для любопытствующей публики. Недаром Софи обронила в разговоре: «В Лондоне так скучно! В Париже куда веселее!»

Молодая женщина встала, резко отодвинув стул. Она не хотела больше говорить, вернее, нет, она поговорила бы – с матерью, с отцом, с Бернаром, даже с Этьеном. Или с Эмилем, с Дезире…

Элиана начала догадываться: одиночество не кончилось! Близкие ей люди умерли, а эти, вновь прибывшие, не имеющие понятия о ее жизни, о жизни Франции в эти незабываемо-страшные времена, – чужие для нее.

– Извините, – сказала она, – я оставлю вас. Мне нужно вернуться к сыну.

– У вашей сестры есть ребенок? – с интересом осведомилась Софи, когда Элиана покинула столовую.

– Да, – отвечала Шарлотта, – ведь она вдова.

– Говорят, в Париже полно сирот и подкидышей, – заметила Софи. – А каждый второй ребенок, появившийся на свет в годы Диктатуры, незаконнорожденный. Это все, так сказать, маленькие якобинцы. – И она невесело засмеялась.

– Как здоровье вашего дяди? – спросила Шарлотта. – Он не собирается возвращаться во Францию?

– Сейчас нет. Возможно, позднее… Не знаю, – рассеянно произнесла Софи, размышляя о чем-то постороннем.

– А ваш супруг?

Женщина передернула плечами.

– Не хочу о нем вспоминать. Вряд ли я увижу его до отъезда. Он проиграет последнее, а потом вернется назад в надежде разжалобить родственников. – Она вздохнула. – Мы разорены. Хотя меня волнует вовсе не это.

Шарлотта смотрела ей в глаза.

– Что же?

Софи сделала паузу, словно раздумывая, высказать ли то, что лежит на душе или нет. Потом медленно произнесла:

– Мой брак кажется мне бесконечным. Я зашла в тупик. У меня связаны руки. Да, я приобрела влияние в эмигрантских салонах и завоевала, хотя и с трудом, уважение дяди, но это мне почти ничего не дает. Я одна, совершенно одна. Мой дядя, господин Рюмильи… Я не могу любить его и никогда не доверюсь ему. Слишком долгое время он не желал видеть во мне человека, – она уныло усмехнулась, – я была для него всего лишь бедной родственницей. Мужа я ненавижу, он низок и груб. Дочь еще слишком маленькая…

– Она осталась за границей?

– Да, у родных Робера.

– Не падайте духом, – сказала Шарлотта. – Вы очень изменились, приобрели жизненный опыт, похорошели. И это не предел. Как говорят, мало иметь инструмент, важно научиться на нем играть! Недостаточно обладать умом и красотой, нужно уметь использовать их в своих целях! Ваш дядя – искусный дипломат, рано или поздно он наверняка захочет послужить новому правительству; постарайтесь стать ему полезной в профессиональной деятельности. Поверьте, для женщины в дипломатическом мире много возможностей проявить себя! Вы станете первой в своем кругу, на вас обратят внимание важные люди… Вы сумеете добиться всего, чего пожелаете. И запомните, – добавила она, помолчав, – случается, от бесполезного человека избавиться намного проще, чем завлечь того, в ком действительно нуждаешься… Кстати, вы спрашивали, не найдется ли у меня что-нибудь почитать. Я выбрала книги из библиотеки мужа. Сейчас принесу.

Шарлотта встала, прошла в соседнюю комнату и через минуту вернулась со стопкой книг.

– Тут несколько поэтических произведений, думаю, они вам понравятся, – у Поля хороший вкус. А вот занимательная вещица – история маркизы де Бренвийе, о «порошке наследства». Между прочим, эта повесть основана на реальных фактах. Одно из самых знаменитых дел в истории Франции эпохи Людовика XIV. Почитайте, не пожалеете. Если хотите, я даже подарю ее вам.

– Спасибо, – промолвила Софи.

Она продолжала думать о своем и не вникала в то, что говорила собеседница.

А между тем серые глаза Шарлотты под тяжелыми веками чуть сузились и, не моргая, изучали облик молодой женщины. Да, она красива, но не хватает жизнерадостности и чего-то еще, может быть, искренности, легкости и блеска. Но это придет, едва она сумеет скинуть внешние оковы.

Шарлотта улыбнулась. В данном случае ею двигало уже не желание помочь или напротив – отомстить, скорее просто любопытство. И она чувствовала, что не ошибется в своих предположениях и на этот раз.

Часом позже Шарлотта прошла в спальню к Элиане.

– Извини ее, дорогая, – сказала она, присаживаясь на край кровати, – она не со зла. Просто ей не понять, что ты можешь чувствовать.

– Я не сержусь, – несколько устало отвечала Элиана. Она сидела, обхватив руками плечи, и смотрела куда-то остановившимся взглядом. – Я немного замерзла…

– Возьми вот это, – Шарлотта подала расшитую яркими нитками индийскую шаль. – Может, принести тебе еще кофе?

– Спасибо, не нужно. Просто мне надо немного прийти в себя.

Шарлотта молчала в замешательстве, и, заметив это, Элиана спросила:

– Ты хочешь мне что-то сказать?

– Да, дорогая. Прости, что сразу начинаю такой серьезный разговор, но поверь, это очень важно. Видишь ли, я не совсем поняла насчет твоего сына… Кстати, он спит?

– Да, я покормила его, и он уснул.

– Ты сама кормишь ребенка?

– Конечно. Если б у меня не было молока, он бы умер еще во младенчестве.

Шарлотта слегка поморщилась – она не привыкла называть столь деликатные вещи своими именами.

– Но это вредно для здоровья. Теперь мы сможем нанять кормилицу и няню.

– В этом нет никакой необходимости, – сказала Элиана, – я справлюсь сама. А что касается Ролана, что ж, я расскажу тебе…

Элиана принялась рассказывать, а Шарлотта слушала, очень спокойно, без всяких эмоций, не меняясь в лице, и молодая женщина не могла догадаться, о чем думает старшая сестра, насколько серьезно воспринимает ее повествование.

Шарлотта выслушала Элиану, не проронив ни слова, а когда та закончила, произнесла:

– Это очень трогательно, дорогая, и я сочувствую тебе, но… – И внезапно, сделав паузу, спросила: – Послушай, а родственники Этьена живы?

Элиана покачала головой.

– Я слышала, мадам де Талуэ умерла в тюрьме в конце девяносто третьего, а его отец еще раньше погиб на гильотине.

– Знаешь, – Шарлотта слегка придвинулась к ней, – ты не обидишься, если я дам тебе совет? Никому же точно не известно, когда именно убили Этьена, я имею в виду – неизвестно тем, кто сейчас начнет возвращаться сюда, и потому ты можешь дать мальчику фамилию своего покойного мужа.

– Но я не хочу, – возразила Элиана, пристально глядя на сестру, – это будет нехорошо по отношению и к Этьену, и к отцу моего ребенка, и к самому Ролану.

– И все-таки, по-моему, выход из этой ситуации может быть только один. Пожалуйста, подумай. Уверена, что и Поль скажет тебе то же самое.

Элиана замолчала. Она не понимала реакции Шарлотты на свой рассказ. Казалось, сестру нисколько не удивила ее история, более того, Шарлотта словно бы надеялась услышать именно то, что услышала.

Конечно, раньше их общению мешала разница в жизненном опыте, но теперь, когда они обе были взрослыми женщинами, Элиана надеялась, что им не составит труда понять друг друга.

Вечером вернулся Поль и радушно приветствовал свояченицу. Элиана заметила, что он постарел, в волосах появилась седина, а ведь ему не так уж много лет – тридцать шесть или чуть больше. Впрочем, Поль никогда не отличался особой привлекательностью.

– Может, нам свозить вас куда-нибудь отдохнуть? – предложил он.

– Я была с Францией в самые тяжелые для нее дни и теперь тем более не собираюсь уезжать, – отвечала Элиана. – А когда Ролан подрастет, мы с ним съездим на Корсику.

Поль слегка смутился, приняв ее первые слова за упрек, а Шарлотта бросила на сестру тревожный взгляд.

– Ну, это случится еще нескоро, дорогая, – поспешно произнесла она. – Не стоит торопить время.

На следующее утро, когда супруги де Ла Реньер еще находились в своей спальне, Шарлотта сказала мужу:

– Я хочу поговорить с тобой об Элиане.

– Об Элиане? – переспросил Поль. Он уже встал, оделся и теперь сидел в кресле, читая утренние газеты. – А что с нею?

Шарлотта вздохнула, глядя в зеркало на свое лицо, обрамленное светло-русыми, прямыми волосами, лицо, на котором уже появились первые морщинки. И губы стали еще тоньше, а глаза еще холоднее. Тридцать, ей уже тридцать!

Она взяла румяна и открыла коробочку.

– Я имею в виду ее ребенка и как следствие – ее будущее. Вчера я предложила Элиане дать мальчику фамилию де Талуэ, но она не захотела и слушать.

– Это был бы неплохой вариант, – подтвердил Поль, которому Шарлотта вкратце пересказала историю младшей сестры. – Но вероятно, у нее есть причины упрямиться. Как я понял, она утверждает, что обвенчалась с отцом мальчика?

– Да, хотя что это было за венчание – без свидетелей, без записи в книге прихода?

– Но если бы этого человека удалось найти, они могли бы обвенчаться по-настоящему, – заметил Поль.

– В том-то все и дело, что его невозможно отыскать. Все как-то странно складывается. Элиана говорит, что его мать – корсиканская дворянка, а отец – парижанин, тоже дворянин, но при этом она не знает их фамилии. И еще она упоминала о том, что он окончил Парижскую военную школу.

– Это уже кое-что, – вставил Поль, – хотя королевскую школу упразднили в 1787 году. Документы, конечно, сохранились, но мы же не знаем года выпуска. А искать по одному имени… Кстати, почему она так уверена, что этот человек жив?

– Судя по рассказу Элианы, он мертв. Но она верит в предсказание какой-то цыганки.

Поль удивленно склонил голову.

– Цыганки? Это что – серьезно? Смахивает на ребячество, ты не находишь?

– Да. И вообще, образ ее спасителя, этакого романтического героя – умного, благородного, смелого, красивого… Выдумка в духе Элианы.

– Вот как? – Поль отложил газеты. Шарлотта поняла, что проговорилась.

– Да. Думаю, все намного серьезнее и страшнее. Суди сам: история очень неправдоподобная. Я же тебе рассказывала.

– Пожалуй… Так ты считаешь, Элиана не была в тюрьме?

Шарлотта в раздумье пожала плечами.

– Может, и была, но чем ей пришлось заплатить за свое освобождение? Или она подверглась насилию: я слышала, такие случаи были нередки.

– Но, по-моему, твоя сестра очень любит этого малыша.

– Элиана же осталась одна-одинешенька, неудивительно, что она привязалась к мальчику.

– Знаешь, – сказал Поль, – как только я увидел Элиану, сразу подумал о Максе. До Революции он, кажется, был сильно увлечен ею. Рано или поздно он вернется во Францию и в Париж, и они встретятся…

Шарлотта натянуто улыбнулась.

– Но Элиана очень изменилась, – заметила она. – Когда они расстались, она была еще ребенком.

– Что ж, такие перемены закономерны. А знаешь, я уверен, твоя сестра будет пользоваться большим успехом в обществе. Умна, красива! – в глазах Поля промелькнуло восхищение. – Ее засыплют предложениями! Пусть не дворянин, но какой-нибудь богатый промышленник, банкир…

– Элиана не выйдет замуж ради денег, – сказала Шарлотта. – Я хорошо ее знаю. Ей нужны чувства.

– Но она же вышла за Этьена, – возразил Поль, – ты сама говорила, что не по любви.

– Зато и была с ним несчастна! – Женщина ответила в несвойственной ей резкой манере, но муж не обратил на это внимания.

– По мне, пусть живет у нас сколько угодно, – сказал он, – но Элиана очень гордая, я сразу это понял… Знаешь, не ее вина, что ваша семья все потеряла, поэтому я готов дать твоей сестре приличное приданое.

– Ты очень добр, – промолвила Шарлотта, потом спросила: – Ну, а что о Максимилиане де Месмее?

– Ах, да, так вот, я думал, что Макс сможет жениться на ней, но когда узнал о ребенке… Была бы это девочка, но мальчик… Воспитывать незаконнорожденного в семье невозможно, а если его усыновить, то, как старший сын, он унаследует и титул, и большую часть состояния. А Макс весьма щепетилен в таких вопросах; тебе же известно, как он гордится своим родом. Не сомневаюсь, в конце концов справедливость восторжествует, и титулы будут восстановлены…

– Не думаю, что Максимилиан поверит выдумкам Элианы.

– Он не глупее нас с тобой, – ответил Поль, а потом добавил: – Но я не стану ему ничего говорить, пусть они сами разберутся между собой.

Шарлотта наложила румяна и поднялась из-за туалетного столика. Она знала цену пустому снобизму и в то же время хорошо помнила правила игры, те правила, которые ее сестра, похоже, успела подзабыть.

– Элиана сама не ведает, что творит. В детстве ее очень баловали, ей все позволялось, вот она и выросла такой, чересчур мечтательной, романтичной. Ей всегда было свойственно выдавать желаемое за действительное, и она никогда не задумывалась о последствиях своих поступков. Конечно, ее никто не осудит, все посочувствуют, и тем не менее вряд ли она сумеет устроить свою судьбу. А этот несчастный ребенок…

– Но она молода; сколько ей, двадцать два? Может, еще передумает, и все сложится хорошо. Ты поговори с ней.

– Думаю, это бесполезно. Но я попробую.

Однако в последующие дни Шарлотта не решалась касаться болезненной темы. Она обращалась с сестрой ласково; провезла ее по магазинам, заставила купить одежду и украшения. Она не собиралась появляться в обществе, но теперь подумала, что неплохо было бы как-то развлечь Элиану: ей казалось, что сестра много грустит.

Шарлотта поделилась своими соображениями с Полем, и тот ответил:

– Ты же знаешь, я не люблю приемы, балы и все такое, тем более, сейчас не самое подходящее время для развлечений. Но если считаешь нужным, поезжайте. Только будь осторожна. Кстати, я обещал написать Максимилиану по приезде и вот, между прочим, сообщил, что мы нашли твою сестру. Возможно, он пожелает приехать. Ему тоже не мешает позаботиться о своем имуществе, а заодно он сможет встретиться с Элианой, если, конечно, захочет.

Шарлотта сжала пальцы так, что они хрустнули.

– Он захочет, – сказала она, – в этом не стоит сомневаться.




ГЛАВА IX


Элиана де Мельян сидела в просторной гостиной, стены которой были украшены орнаментами античности. Строгость и холодность отличала стиль гладкой полированной мебели: монументальные скамьи и низкие столики с тяжелыми черно-красными и белыми с позолотой вазами. Складки тонкого прозрачного платья на подкладке из золотистой, точно светящейся ткани обрисовывали изящное тело молодой женщины. Рукава были скреплены застежками из античных камей, шею обвивал жемчуг, а голову украшала блестящая сетка с бахромой, похожей на струйки золотого дождя. Наброшенная на обнаженные плечи шаль была расшита стеклярусом, и крошечные бусинки сияли, как капли росы в лучах просыпающегося утреннего света.

Максимилиан де Месмей вошел в дверь, и первое, на чем она остановила свой взгляд, были его прекрасные синеватосерые глаза. Да, он нисколько не изменился! Высокий лоб, профиль, из тех, что называют греческими… Когда-то давно Элиана думала о том, что если бы она умела рисовать, то немедленно взялась бы за кисть. Запечатлела бы его образ на холсте, спрятала бы от всех это бесценное полотно и доставала бы иногда, чтобы тайком полюбоваться, погрустить и помечтать о несбыточном.

Он был одет в соответствии с новой модой – в черный шерстяной фрак с воротником-стойкой и длинные брюки. Через руку был перекинут двубортный сюртук, а в другой он держал шляпу с небольшими загнутыми полями и английскую трость.

Максимилиан пристально смотрел на Элиану, и она улыбнулась в ответ мимолетной, скользящей улыбкой, как будто прочла его мысли и уличила в боязни увидеть ее изменившейся, разочарованной, упавшей духом.

Да, она стала другой – по-новому прекрасной! Та же таинственность, блеск грации, только все это более зрелое, без налета девической наивности. Ее волнистые волосы – безотказное орудие женственности – падали на спину и на грудь; они были такими длинными, и их было так много… А глаза – точно окна в мир неведомых чувств!

В первый миг она показалась Максимилиану величественной и… очень одинокой.

Он заметил, что Элиана смотрит на него не так, как раньше, когда ее взгляд светился и мольбой, и безумством, и страстью, а скорее, изучающе.

А она видела те же длинные ресницы, красиво очерченные брови, ту же задумчивость, мягкость и одновременно целеустремленность во взоре. Потом взглянула на его руки с длинной плавной линией кисти, руки, которыми так любовалась когда-то, и на ее глаза невольно навернулись слезы. Чувство утраты – сейчас оно было не горькое, скорее, печальное. Оно не покидало ее сердца с тех пор, как им пришлось расстаться.

И молодая женщина подумала: «Пусть сто раз переменится мир, частички времени, оседающие в памяти человеческой, сохранятся в ней неизменными. Душа любого человека – зеркало мира, и в каждом из этих зеркал жизнь отражается по-своему. Память чувств – особая Вселенная, где все многообразно, неповторимо, словно в калейдоскопе!»

И все же жизнь ушла вперед! Хотя они с Максимилианом вновь были рядом, ни за что не решились бы с прежней легкостью коснуться друг друга.

Какой-то ком стоял в горле, Элиана не могла говорить. Боже, почему человек так устроен, что может прожить сотню бесполезных лет ради одной, бриллиантом сверкнувшей минуты, почему один-единственный взгляд, в котором бездна любви и тоски, способен разрушить возводимую годами крепость!

Они смотрели друг на друга не более минуты, но казалось, будто прошла целая вечность.

– Здравствуйте, Элиана, – тихо произнес Максимилиан, и она так же негромко ответила:

– Здравствуйте.

Наступила пауза, затем Элиана предложила гостю сесть.

– Сколько же прошло лет? – сказал он, не сводя с нее задумчиво-печального взгляда.

– Шесть, – ответила она и, заметив, что Максимилиан хочет о чем-то спросить, промолвила: – Не надо меня ни о чем расспрашивать и не стоит рассказывать о том, как вы жили все эти годы. Лучше скажите, что вы намерены делать теперь? Вы вернулись во Францию насовсем?

– Пока – лишь на время. Но я вернусь через год, через два, как получится.

– С кем вы теперь? – спросила Элиана.

– Ни с кем. Я был с роялистами до тех пор, пока верил, что союз с другими монархиями может спасти страну. Я служу не Бурбонам, а Франции, и надеюсь, когда-нибудь к власти придут люди, способные оценить мои стремления и возможности.

– Мой отец тоже хотел служить во благо государства и народа, – сказала Элиана. В ее голосе звучали разочарование и грусть.

Максимилиан кивнул.

– Да, мне очень жаль наших отцов. Я бы не назвал их патриотами, это были, скорее, романтики старого времени. Наше поколение более расчетливо, а они служили лишь во имя своей веры, веры в будущее страны и короля. Теперь таких людей не осталось. – Он помолчал, а потом прибавил: – Чего я не могу простить якобинцам, так это того, что они убили в людях веру, веру в Бога. Проще восстановить разрушенный город и превратить пустыню в цветущий сад, чем возродить в человеке утраченную веру.

– Откуда вам знать? Ведь вы не священник.

– Неважно. Я уважаю служителей церкви, но я не стал бы возлагать на них столь непосильную задачу. Вера, она ведь, как и любовь, рождается в сердце неведомо отчего и умирает зачастую прежде гибели самого человека. Свет души меркнет – вот и все. Тут вам повезло, Элиана, этого вы не потеряли, я прав?

Молодая женщина ничего не ответила, только приподняла тонкие брови, и ее глаза из-под черных, прямых как стрелы ресниц блеснули холодком.

– Что же, по-вашему, спасет Францию? – спросила она через некоторое время.

Максимилиан невесело усмехнулся.

– Если народ разуверился в Небесном Спасителе, значит, нужен тот, кто заменит его на земле. Провидец, гений, человек, могущий повести людей за собой, тот, кто заставит страну сделать решительный шаг, гигантский прорыв в будущее.

– И будут жертвы? – прошептала Элиана, а Максимилиан спокойно ответил:

– Этого не избежать.

– И вы способны поверить в божественное предназначение личности?

– Я – нет, но люди поверят. И если они увидят воображаемый нимб над головой своего вождя, все будет в порядке.

– Но ведь это обман, греза?

– Вся жизнь есть сон, Элиана. И мы всегда будем сожалеть о прошлом и грезить о будущем, сколько б ни минуло веков.

– Vana somnia,[5 - Пустые сновидения (лат.).] – прошептала молодая женщина.

– Но ваш сон сбудется, я уверен, – сказал Максимилиан, но Элиана вновь не дала перевести разговор на их отношения:

– А вы хотели бы стать такой личностью? – полушутливо спросила она, хотя ее взгляд оставался серьезным.

Максимилиан рассмеялся.

– К счастью, я пережил подобные мечты! Теперь я слишком хорошо понимаю, что гений истории – есть ее жертва.

И еще нужно быть немного романтиком, Элиана; боюсь, что у меня недостаточно горячее сердце.

Когда он произнес эти слова, молодая женщина почему-то вспомнила Бернара, бросившегося в сражение со смертью с небольшим ножичком в руке. Бернар! Она часто думала об их единственной ночи. О, она провела бы еще одну такую ночь, тысячу таких ночей! Что-то подсказывало Элиане, что она могла бы быть очень счастлива с этим человеком.

А Максимилиан продолжал:

– Пока мне придется побыть не у дел, и я хочу вернуться за границу. Когда я узнал, что вы живы, то решил приехать в Париж и предложить вам стать моей женой.

Что-то мелькнуло в ее взоре, точно свет в ночи, но она не проронила ни слова.

Только теперь, при встрече с Максимилианом, Элиана поняла, как сильно изменилась. Она смотрела на себя его глазами и видела другую женщину, к которой еще не успела привыкнуть, которую не знала так хорошо, как ту, прежнюю. И ей еще предстояло разобраться в себе.

Она почувствовала, что прошлое наконец превратилось из живой боли в воспоминание – она сумела выбраться на берег из бурлящей реки и смогла увидеть горизонт.

– Мне казалось, вы любили меня, – сказал Максимилиан. – Возможно, тогда вас привлекало во мне что-то внешнее.

– Да, – медленно произнесла Элиана, – в моих глазах вы выглядели сказочным принцем, во многом я любила вас за вашу внешность. Но в этом нет ничего удивительного, ведь людям свойственно любить все красивое, необычное.

Максимилиан улыбнулся.

– А между тем красота – самое хрупкое и преходящее, что есть на земле. Ее век недолог. Мы бессильны перед временем и пространством, хотя, что мы, если даже то, что вырублено в граните, рано или поздно исчезнет без следа, даже самая высокая гора на земле – пылинка в океане Вселенной. Но страшнее другое: порою человек не в силах повлиять на природу важных для него вещей, на ход неразрывно связанных с его жизнью событий. Но чувства – их можно сберечь, и я сохранил их, те чувства, о которых писал в своем письме.

– В письме? – переспросила она.

– Да, в письме, которое я просил вам передать. Ваша сестра Шарлотта сказала мне… Вы не помните?

Элиана покачала головой. Она смотрела в ту таинственную даль, куда не может проникнуть свет ни одной, даже самой яркой звезды, которая доступна лишь взору человеческой души. И Максимилиан любовался точеными чертами лица молодой женщины, необыкновенным сочетанием хрупкости и силы, которое сейчас присутствовало в ее облике.

– И вы писали о том, что любите меня?

– Да, – вымолвил он и поцеловал руку Элианы, – я и теперь вас люблю.

Она замолчала – ее чувства были обострены до предела – потом сказала:

– Но я уже не та, что прежде.

– Я знаю, – отвечал Максимилиан, – вы были замужем и потеряли мужа, у вас есть ребенок, и вам очень многое пришлось пережить.

Элиана склонила голову.

– Я виновата перед Этьеном. Я не любила его, и меня мало интересовали его чувства. Он казался мне бездеятельным, неинтересным, я ничего не хотела о нем знать и не давала ему возможности узнать меня.

Максимилиан накрыл ее пальцы своими.

– Но вы же не виноваты в том, что случилось! У вас остался сын – единственный отпрыск рода де Талуэ. В конце концов, я неплохо знал Этьена и охотно помогу вам воспитать его ребенка.

– Нет, – сказала Элиана, – нет. Все не так, все намного сложнее.

Подняв взор, Максимилиан увидел, что ее карие глаза горят лихорадочным внутренним огнем. На миг в них появилось отчаянное пронзительное выражение: она словно боролась с какими-то чувствами.

– Расскажите мне, – мягко попросил он.

И Элиана заговорила, удивляясь тому, как легко слова срываются с губ, поражаясь, как, оказывается, просто бывает подыскать нужные фразы, – они сами находили места в рассказе и складывались в единое целое, точно части головоломки. И по мере того как она облекала свои чувства в слова, из ее души черной струей вытекала боль.

Молодая женщина не знала, поймет ли ее Максимилиан или нет, ей было важно поделиться с кем-то тем, что она пережила, прочувствовала, что до сих пор отнимало внутренние силы и причиняло страдания.

Она заметила в его глазах мимолетную растерянность, но он быстро взял себя в руки и спокойно произнес:

– Наверное, и в самом деле трудно было поступить иначе. Благодаря этому человеку вы остались живы… Я не стану спрашивать вас о том, любите ли вы меня так, как прежде, – в любом случае мы оба изменились, и нам пришлось бы заново узнавать друг друга; просто я хочу позаботиться о вас и о вашем сыне.

– Это излишне, – возразила она.

– Не думаю, – серьезно произнес он. – Я знаю, Поль очень благородный человек, да и ваша сестра, наверное, добра, как ангел, и все же я не уверен, что вам будет приятно всякий раз обращаться к ним с просьбой. Вы же захотите отдать мальчика в приличное учебное заведение, иметь свой дом…

– Хорошо, когда мне что-нибудь понадобится, я обращусь за помощью к вам, Максимилиан. Мне же известно, как вы отзывчивы и бескорыстны!

Она весело улыбнулась, и эта улыбка немного смягчила иронию, скрытую в последних словах.

Она поняла, что ему не удалось вникнуть в суть пережитой ею драмы, и тем не менее она видела свет любви в его глазах и всей душою чувствовала тепло его сердца. Сейчас этого было достаточно.

– Я не могу выйти за вас замуж, Максимилиан. И с вашей стороны было бы слишком большой жертвой жениться на мне и дать моему сыну свою фамилию. Я этого не хочу.

– Любовь к вам стоит любых жертв. Подумайте, Элиана. Молодая женщина кивнула. Она вспомнила пору своей девичьей влюбленности. Тогда она думала: пусть он ничего не знает, любовь будет гореть в ее душе негасимым огнем, озарять ее путь немеркнущим светом, но прошло совсем немного времени, и этот огонь стал пожирать ее душу, причиняя немыслимые страдания, а свет слепил глаза, вызывая жгучие слезы.

И тогда она призналась ему в своем чувстве и готова была поставить на кон судьбы все, что имела, тогда как единственным выигрышем была бы его любовь. Ей казалось, обетованная земля – у ее ног, и она может ступить на нее, стоит только захотеть!

Но теперь все было иначе. Эта земля лежала далеко за огневым рубежом, а может, ее не существовало вообще.

– Я слышал, вы с сестрой собираетесь завтра на бал, – сказал Максимилиан. – Разрешите вас сопровождать?

Она на мгновение задумалась, а потом кивнула в знак согласия. Бал. Как и шесть лет назад. Но совсем не такой. И они другие… Чем все закончится? Или это только начало? Чего? Новых испытаний? Как бы она хотела получить ответ на этот вопрос!

Бал должен был состояться в особняке близ дворца Пале-Бербон – великолепном доме с фронтоном в виде арки, сторожевыми башнями, парадным двором, некогда чудесным, а ныне заросшим парком с фонтанами и подъездной аллеей, обсаженной четырьмя рядами высокоствольных деревьев.

Элиана сидела в карете рядом с Шарлоттой и смотрела на залитые дождем оконные стекла, за которыми серой лентой проплывали улицы огромного, по-своему прекрасного города, который почему-то вдруг показался ей враждебным и чужим, как и весь мир, где она должна была заново учиться жить.

А Шарлотта в свою очередь думала о сестре и… о себе. Странно выглядит сейчас Элиана! Взгляд некогда бархатистых, полных света глаз потемнел и резал, точно бритва… Да, она совсем не такая, как прежде! И Шарлотта вспомнила, как сама в одночасье стала иной, превратилась в молчаливое, замкнутое, ожесточившееся существо с холодным, немигающим взглядом, превратилась, когда окончательно поняла, что мир радостей детства и юношеских грез канул в небытие.

Она не могла сказать, что хуже, – бросить в пучину горестей человека, уже познавшего счастье наслаждения жизнью, или же обрубить крылья совсем еще юному существу, не изведавшему чувства свободы, головокружительного вознесения на высоты настоящей любви, но она знала, что бывает, когда эти созданные в мечтах вершины рушатся одна за другой, превращая душевное пространство в усеянную обломками пустыню.

Шарлотта не ведала, случилось ли это с Элианой, но если нет, что ж, она была уверена, что случится… немного позднее, когда-нибудь.

Она не то чтобы не верила в рассказ сестры, скорее, не хотела верить. Не может быть, чтобы Элиане так повезло: каким-то особым фантастическим образом, лишний раз доказывающим, что она – счастливая избранница судьбы. Гораздо приятнее было воображать ее жертвой. Так Шарлотта чувствовала себя спокойнее. Впрочем, она вовсе не желала втаптывать сестру в грязь. Честь рода де Мельянов – слишком драгоценная вещь, ею нельзя рисковать. Внешне она станет вести себя, как и должно, а мысли… Что ж, их она могла себе позволить. Только мысли и… ничего больше.

Бал, который они изволили почтить своим присутствием, представлял собой типичное сборище времен 1-й Директории, когда женщины появлялись на людях полуобнаженными, в прозрачных, спадающих с плеч туниках, газовых шароварах, котурнах с красными шнурками, в тюрбанах из индийской кисеи, украшенных султанами из пышных перьев, с распущенными волосами, на которых сиял блестящий обруч, или в белоснежных париках, введенных в моду знаменитой мадам Тальен, вдовой эмигранта, вышедшей замуж за одного из лидеров нового буржуазного правительства.

На таких балах царила свобода нравов, люди веселились, как безумные, и позволяли друг другу вольности, но зачастую это делалось с каким-то надрывом. Разгул искусственных страстей, показное бездушие, кричащая пошлость являлись следствием тайного желания бежать от окружающей действительности и от самих себя.

Элиана и Шарлотта вошли в зал, когда-то изящно обставленный, а теперь изрядно запущенный. Создавалось впечатление, что новым хозяевам не хватает ни времени, ни вкуса, ни ума, чтобы подправить отделку: побелить барельефные гирлянды, украшавшие верхнюю часть суровых гладких стен, вставить выбитые стекла витражей, приятно рассеивающих торжественный свет хрустальных люстр, как следует натереть затоптанный паркет, на котором были в беспорядке расставлены алые бархатные кресла с золотой обшивкой.

Впрочем, тогда мало придавали значение чистоплотности, и часто дамы надевали новые платья на грязные сорочки и нижние юбки.

Шарлотта была одета в светлое муслиновое платье, а наряд Элианы представлял собой узкий, расшитый золотом бархатный корсаж, узорчатый шелковый пояс, шаровары из прозрачного дымчатого газа и украшения – диадема, звенящие браслеты и тонкие серебряные цепочки. Костюм дополняли золотистые туфли с перекрещивающимися на щиколотках лентами.

Обе женщины предусмотрительно скрыли лица под масками черного бархата.

Элиана с трудом воспринимала происходящее, все выглядело настолько непривычным, даже диким… Слышать нашептываемые то тут, то там грубые двусмысленности, видеть, как дамы и кавалеры прилюдно обнимаются и целуют друг друга, наблюдать явно непристойные жесты….

Она поднялась на балкон и оттуда следила за разгоравшейся оргией. Элиане казалось, что она стоит высоко над миром, видит и понимает все, чего не замечают и о чем не задумываются другие. Она словно вознеслась на небеса и в то же время всем сердцем страдала от того низменного, пошлого, что сейчас творилось на земле.

И внезапно ей захотелось сказать собравшимся то, что она желала сказать уже давно.

– Послушайте! – звонкий голос Элианы перекрыл шум толпы. – Посмотрите наверх!

Кто-то оглянулся и потянул за собой соседа, тот сделал знак приятелю, и вскоре все, один за другим, стали поворачиваться в сторону лестницы и застывать подобно каменным идолам при виде необычайного зрелища. Прошло несколько мгновений, и наступила такая тишина, что было слышно, как потрескивает пламя свечей, а с уст людей слетает их неровное дыхание.

А Элиана, резким движением срывая маску, воскликнула:

– Вы явились сюда… зачем?! Кто вы, новые люди? Вы смеетесь, и танцуете, и веселитесь, окруженные тенями тех, кто уже никогда не будет ступать по этой земле, кто умер в муках, так и не поняв, в чем провинился: в том, что появился на свет, обладал человеческим сердцем и желал счастья себе и другим? А вы… вы не лучше тех, кто убил нашу веру, погубил нашу жизнь, кто дал нам взамен любви и свободы ненависть и страх! Чего вы хотите – построить призрачный золотой город, пропуском в который будет служить пачка ассигнаций? Но он рухнет, как рухнула Республика, ибо то, что неправедно и бесчеловечно, – безжизненно! Очнитесь, перед вами разрушенный Париж, а не притон, перед вами жизнь, а не непонятный дикий сон, перед вами люди, которые страдают, плачут, умирают, а не бездумные заводные куклы!

С этими словами она залпом выпила бокал шампанского, а потом бросила его на ступени, и он разлетелся на сотни золотистых осколков.

Толпа взревела, к Элиане протянулось множество рук, и она видела глаза мужчин, смотрящие на нее с нескрываемым вожделением, точнее, не столько на нее, сколько на ее стройное, соблазнительное тело, благо наряд одалиски не скрывал ни одной из женственно-прекрасных, плавных и гибких линий.

Щеки Элианы пылали от волнения, но еще сильнее горели глаза, торжествующим мстительным огнем. Молодая женщина начала спускаться в зал, и ее шаги звучали точно удары литавр, а волосы развевались за спиной, словно победное знамя.

По ее коже скользили золотистые тени, по изгибам тела пробегала волнующая дрожь; Элиана казалась удивительно нежной и одновременно пылкой, хрупкой и в то же время несокрушимой. Сама того не замечая, она несла в себе чистый, яркий огонь неумирающей женственности, зовущий к любви и свободе, и даже многие годы спустя присутствовавшие на этом балу мужчины могли поклясться, что никогда и нигде более не встречали столь выразительной женской красоты, соединившей в себе неумолимую тревожную силу истинной, зрелой страсти и романтическую тайну невинной юности.

Спустившись вниз, она внезапно пошатнулась и едва не лишилась чувств. Ее подхватили чьи-то руки, и она услышала голос Максимилиана:

– Потрясающе, Элиана, вы просто великолепны, но нам нужно уехать отсюда как можно скорее!

– Да, – прошептала она, – да, Максимилиан.

Он повел ее к выходу, а следом пробиралась рассерженная, хмурая Шарлотта. Они с трудом сумели покинуть зал, потому что после выступления Элианы началась невиданная по разнузданности оргия, которой позавидовал бы Рим времен Калигулы и Нерона.

И вот Элиана вновь очутилась в гостиничном номере, в своей спальне, и сидела одна, пытаясь осмыслить пережитое и принять какое-нибудь решение.

Всю обратную дорогу она, Шарлотта и Максимилиан молчали. Вероятно, причиной этого была ее выходка, или же присутствие всех троих вместе делало разговор невозможным? Элиане очень хотелось нарушить неожиданно наступившее тягостное безмолвие, каждое мгновение которого словно бы извлекало из глубин давно ушедшего времени что-то тревожное и непонятное. Вот и сейчас молодой женщине казалось, что тени прошлого плывут в атмосфере комнаты, незримые, темные, заслонившие все то, что существует наяву.

«Неправда, – думала Элиана, – будто время необратимо. Память с легкостью поворачивает его вспять, и порою былое становится более реальным, чем настоящее, оно властно и неумолимо правит человеком, его помыслами, сердцем и душой».

Элиана приняла решение, но она все еще боялась себя, страшилась будущего, хотя что-то подсказывало ей: если она хочет получить желаемое сию минуту, более не откладывая и не пытаясь до бесконечности разобраться в своей душе, она должна поступить именно так.

И молодая женщина думала: «А ведь любовь – это не то, что постоянно стремишься удержать, боишься потерять, чем мучаешься денно и нощно. Любовь – возвышенное радостное чувство полноты жизни, наслаждения настоящей минутой».

С этой мыслью Элиана поднялась с места и направилась к Максимилиану.

Он еще не лег и почти сразу открыл дверь.

– Элиана? – удивленно произнес он, вглядываясь в глубину темного коридора. – Вы одни?

– Да, я одна. Мне можно войти? – спросила молодая женщина и прибавила: – Я хочу с вами поговорить.

Максимилиан молча отступил. Вероятно, он был изумлен и, скорее всего, не подозревал, о чем пойдет речь.

Элиана прошла в залитую теплым светом гостиную, он – следом.

Молодая женщина остановилась посреди комнаты.

– Вы дрожите, – заметил Максимилиан, – позвольте, я налью вам вина!

– Спасибо.

Элиана выпила и поставила бокал на стол. Максимилиан увидел, что она улыбается радостной, хотя и немного встревоженной улыбкой, и у него отлегло от сердца.

– Ничего не случилось?

– Нет… – ответила она, и ему почудилось, что ее большие карие глаза заглядывают прямо в его душу. – Просто я пришла поговорить о вашем предложении.

Он немного растерялся, или ей показалось, – она не знала, и потому на мгновение замолчала, не решаясь начать.

Сейчас молодая женщина выглядела еще более беззащитной, чем обычно, и Максимилиан слегка обнял ее за плечи, а потом взял ее руки в свои.

– Я слушаю вас, Элиана.

– Максимилиан… – она хотела казаться храброй, но в горле вдруг пересохло, и слова произносились с трудом: – Я подумала и решила: я не буду вашей женой, я стану вашей подругой и возлюбленной и постараюсь сделать вас счастливым.

Его глаза как-то странно блеснули.

– Почему именно так, Элиана?

Она тряхнула головой – волосы рассыпались по плечам, и Максимилиан, обняв ее чуть крепче, почувствовал, что под тонким кисейным платьем больше ничего нет: Элиана, живая, горячая, прекрасная, вся была в его руках, и он ощутил волнение в крови, такое сильное, что оно затуманивало ему разум.

– Не спрашивайте ни о чем, – прошептала она, – таково мое желание. Я буду с вами столько, сколько вы позволите, а взамен вы дадите мне право жить по-своему, так, как я хочу. Возможно, когда-нибудь вы решите расстаться со мной, что ж, я приму это как веление судьбы и не стану вас упрекать.

В глазах Максимилиана вспыхнули золотистые искры, но лицо выглядело странно озабоченным.

– Но ваше воспитание, Элиана…

Она усмехнулась, как ему показалось, легко и беззаботно, и ответила:

– Многое из того, во что мы верили в прошлом, ушло, но любовь осталась, и теперь я намерена жить по ее законам. Я могу, – она смело взглянула ему в глаза, – остаться с вами здесь и сейчас, стоит вам только пожелать!

– А вы сами этого хотите? – прошептал он.

И Элиана с потрясающей откровенностью произнесла:

– Да, Максимилиан, я мечтаю стать вашей с того дня, как впервые увидела вас! И теперь мне известно: самое тяжкой бремя на свете – бремя неосуществленных желаний!

Молодая женщина улыбнулась ему, а он без лишних слов увлек ее в спальню и там принялся раздевать, любуясь ее телом, как самым поразительным и неповторимым творением Божьих рук.

Потом, почувствовав, что Элиана все еще слегка дрожит, словно от нерешительности и страха, на мгновение отстранился и с улыбкой в голосе произнес:

– Ах, Элиана! Я думал о вас все эти годы, в Англии, только о вас, меня влекло к вам неудержимо, безумно, и я любил вас с каждым днем все сильнее, хотя вы и были так далеко!

И вот ее руки оплели его тело, глаза закрылись… Они упали на постель, не размыкая объятий, и Максимилиан, почти не владея собой, заглушал поцелуями срывающиеся с губ Элианы безудержные стоны.

Одержимая неожиданно нахлынувшей страстью молодая женщина упивалась ласками возлюбленного, она словно бы хотела, вопреки своим словам, приковать его к себе цепями любви, удержать навсегда.

В момент слияния тел они поведали друг другу больше, чем прежде словами, они испытали непередаваемо прекрасное чувство наслаждения прикосновениями, загадочным шепотом, таинственным мерцанием взглядов в ночи. Висевшее напротив большое зеркало отражало все, что происходило между ними, в чем было странное, мистическое очарование, своеобразная возвышенность, свойственная моментам экстаза, и такая же особая, языческая красота.

В объятиях Элианы было столько страсти, нежности и неожиданной силы, что Максимилиан совершенно потерял голову и почти что утратил власть над собственным телом. Благодаря ей он взмыл в такие высоты, окунулся в такие глубины, о каких не случалось и грезить.

Судьба подарила им ночь, и они провели ее так, словно она была не только первой, но и последней, и когда Элиана наконец замерла в объятиях возлюбленного, казалось, остановилась сама жизнь.

Максимилиан посмотрел на часы. Они пробыли вместе около часа, но он совершенно не ощущал времени. Голова была словно в тумане, а тело будто утратило вес.

Элиана глядела на него снизу вверх. В ее глазах затаился вопрос и едва заметная искра испуга, и все же такой, преображенной страстью, удивительно земной и в то же время необыкновенной, прекрасной, она никогда еще не была.

– Элиана! – произнес Максимилиан и не узнал своего голоса. – Элиана!

– Я должна вернуться назад, – прошептала она. Он вновь склонился над нею.

– Через неделю я отплываю в Америку. Вы поедете со мной?

– Да.

Максимилиан радостно улыбнулся. Он восхищался возлюбленной, ее шелковистыми белокурыми волосами, золотистой бархатной кожей, ее глазами… Сейчас он любил ее больше жизни, больше всего на свете.

Когда Элиана, уже одевшись, собиралась уходить, он попросил:

– Скажи что-нибудь на прощание.

Молодая женщина заговорила, и серебристые звуки ее голоса падали в пустоту ночи, словно капли водяных часов в реку времени:

– Мне кажется, наша любовь похожа на звезду, переселившуюся из царства светил в царство умерших миров. Нам нужно во что бы то ни стало ее сохранить.

И Максимилиан отвечал:

– Мы постараемся, любимая.

Он проводил ее до дверей, и когда она неожиданно споткнулась на пороге, с улыбкой произнес:

– О чем задумалась?

– Ни о чем! – прошептала Элиана и, поцеловав возлюбленного, выскользнула в коридор.

О, странный женский разум и непредсказуемое сердце, не дающее обмануть себя или о чем-то забыть! В этот миг она подумала о Бернаре.

На следующий день после завтрака, оставшись в гостиной наедине с сестрой, Элиана сказала:

– Шарлотта, я хочу тебе кое-что сообщить. Женщина серьезно кивнула и села на широкий низкий диван.

Элиана взяла сестру за руки и, заглянув в ее серые, как осеннее утро, глаза, мягко произнесла:

– Дело в том, что я уезжаю.

Шарлотта с утра заметила взволнованно-приподнятое настроение сестры и давно ждала объяснений, но теперь почувствовала растерянность.

– Уезжаешь? Куда?

– В Америку, с Максимилианом.

Шарлотта, не мигая, смотрела на Элиану, такую оживленную и счастливую. Тонкие вьющиеся пряди белокурых волос, выбившиеся из высокой греческой прически, легким облаком окружали разрумянившееся лицо, падали на белый лоб и округлую нежную шею. Как она все-таки прелестна!

Сердце Шарлотты, сжавшееся в тугой болезненный комок, билось так сильно, что казалось, готово было разорвать грудь; ноги и руки были как свинцовые, а в висках пульсировали глухие удары.

– Ты решила принять его предложение? Элиана выпустила похолодевшие руки сестры.

– Нет, Шарлотта, я решила стать его… любовницей.

– Любовницей?! Ты?! Что я слышу, Элиана!

Ее лицо было бледно, а губы плотно сжаты. Она казалась воплощением праведного негодования.

– Понимаешь, – тихо промолвила молодая женщина, – иначе мы не сможем быть вместе. Максимилиан предложил мне выйти за него замуж, но мы оба понимаем, что брак невозможен.

Шарлотта горько усмехнулась.

– Неужели ты думаешь, не нашлось бы человека, который женился бы на тебе?

– Но мне нужен Максимилиан.

Шарлотта вздохнула. Она понимала сестру. Максимилиан де Месмей, красивый мужчина, мечта каждой женщины! Человек в каком-то смысле не от мира сего – такие люди возвышаются над толпой и нередко являются избранниками Небес. Им все дано от рождения, они получают желаемое сполна просто так, без особых усилий, волею судьбы. Такие мужчины мало меняются, почти не стареют.

Да, Элиана права, одного человека нельзя заменить другим!

«Как странно, – думала Шарлотта, – мир так велик, в нем столько людей, и присущие им качества, в общем, не так уж разнообразны, а между тем облик каждого из них уникален, точно картинка калейдоскопа, неповторим – даже в веках, а тем более – в сердце любящего».

Конечно, она не могла сказать младшей сестре то, что думает на самом деле, и потому довольно холодно произнесла:

– Видит Бог, сейчас бесстыдные времена, и стало даже модно жить в открытой связи! Что ж, я готова закрыть глаза на чьи-то похождения, но ты!.. Я вполне понимаю твое желание наслаждаться жизнью, но добровольно жертвовать собой, играть добрым именем семьи…

Элиана молчала. Ее взгляд был полон одухотворенности и печали.

– Отец и мать, – с легким нетерпением в голосе проговорила Шарлотта, – если б они знали!

– Если б они узнали, как я была несчастлива с Этьеном, хотя мы и состояли в законном браке, им стало бы еще хуже. Ведь они всегда желали видеть меня счастливой. Кстати, Шарлотта, – словно внезапно о чем-то вспомнив, сказала Элиана, – что ты сделала с тем письмом, что передал тебе Максимилиан? Порвала, сожгла?

На лице женщины отразилось смятение. В этот миг Элиана увидела, какие сильные чувства может испытывать ее всегда такая спокойная, уравновешенная сестра.

«А ведь я, кажется, совсем не знаю ее!» – промелькнула мысль.

– Да, – с усилием произнесла Шарлотта, – я виновата перед тобой. Просто я думала, ты будешь страдать… Он все равно бы уехал!

– И это единственная причина? – спросила Элиана, внимательно глядя в осунувшееся, напряженное, покрывшееся красными пятнами лицо сестры.

– Конечно, единственная, – тяжело вымолвила Шарлотта. Хотя это прозвучало не слишком искренне, Элиана спокойно ответила:

– Я верю тебе. И не сержусь. Знаешь, отец просил передать, что б ты его простила; ему казалось, что тебе не хватало родительской ласки и любви.

Шарлотта подняла взгляд, и Элиана увидела, каким острым стальным блеском могут сверкать ее серые глаза.

– Я пойду к себе, – сказала Элиана, – нужно собрать вещи.

Шарлотта ничего не ответила, но подумала: «Бог свидетель, я не стану прикладывать к этому руку, но судьба – она не знает жалости. Ты поплатишься за свое счастье и свою любовь, Элиана!»

А молодая женщина думала о другом. Ее удивляло желание окружающих кроить чужое будущее по своей собственной мерке. И она говорила себе: «Как хорошо, что Бог дал каждому из людей свою судьбу и наделил нас способностью выступать в роли творца лишь в искусстве. Каких бы чудовищ произвели мы на свет, даруй Господь нам право лепить человеческие образы наяву, исходя из наших целей и желаний!»




ГЛАВА X


– Когда же мы вернемся назад? – спросила Элиана, оглядываясь на горизонт, за которым скрылись родные берега.

Они с Максимилианом стояли на палубе корабля, державшего курс на американский континент.

Прошло уже семь дней плавания, но она не устала. Ей все было в диковинку: и путешествие, и пребывание вдвоем.

Элиана вспоминала, как впервые увидела океан, синевато-черный, хмурый, с тяжелыми, шумными волнами и белыми барашками пены; необъятное небо, солнце, лучи которого пронзали темное полотно туч.

Было что-то чарующее, дикое в этом пейзаже, в этом воздухе, напоенном сыростью и могучим духом свободы.

– Мы вернемся, когда придет время, – отвечал Максимилиан. – Сейчас еще рано – кругом такая неразбериха! И потом народ продолжает надеяться на новое правительство. Якобинцы давали власть в руки кому попало, всякому сброду, и Директория по инерции делает то же самое. Нужно подождать, пока этот режим достаточно скомпрометирует себя. Когда его авторитет окончательно подорвется, можно начать действовать.

– И ты уверен, что все будет именно так, как ты хочешь?

– Разумеется. Иначе невозможно. Временами история не менее предсказуема, чем человеческая судьба. Имея в руках исходные данные, нетрудно предугадать результат.

«Странно он рассуждает, – подумала Элиана, – вот моя жизнь никогда не укладывалась в созданную мною схему, всегда текла по своему собственному руслу».

Максимилиан приблизился к краю палубы и взглянул на бурлящий океан, а потом обратил к Элиане озаренные волнующим, вдохновенным сиянием глаза, и она, глядя на его уже успевшее загореть лицо, на растрепавшиеся волнистые волосы, удивлялась, до чего же он все-таки прекрасен.

Он был строен и высок; ноги казались еще длиннее из-за блестящих, почти до колен сапог, узкие бедра облегали брюки из плотной саржи, тонкую талию подчеркивал кожаный ремень, а ширину плеч – подбитая мехом куртка.

– О чем это я? – промолвил он с улыбкой, глядя на молодую женщину, и глаза его серебрились, точно дождевые капли в лучах забрезжившего утра. – О политике? Безумец! – Подошел и, обняв Элиану, произнес: – В твоем присутствии я не в состоянии думать ни о чем и ни о ком, кроме тебя. Наверное, это и есть настоящая любовь.

Когда он это сказал, Элиане показалось, что ее тело пронизали светлые, успокаивающие лучи и откуда-то заструилась волна мягкого, проникающего прямо в сердце тепла.

Она обвила руками шею Максимилиана и приникла к его губам в упоительном поцелуе. Капюшон ее пальто упал на плечи, светлые волосы заструились по ветру; лицо молодой женщины разрумянилось, глаза сияли…

А над их головами пылал закат: багровые тучи, алый диск солнца, золотистая вечерняя мгла. Языки призрачного огня лизали поверхность океана, гривы пены окрасились в розовый цвет, и брызги волн рассыпались по палубе, словно горсть золотых монет. И хотя кругом было прекрасно, как в раю, здесь, в открытом пространстве, вдали от цивилизации постоянно ощущалась суровость дикой природы. Ветер был резок, воздух прохладен и пронзительно свеж; все вокруг было буквально пропитано солью – от нее щипало глаза, путники чувствовали ее на губах, на коже…

И Элиана думала о том, что под грузом жизненных тягот она разучилась вслушиваться в музыку природы, созерцать ее вечные картины и задумываться о том, что значит не «ждать», не «делать», а просто «быть».

– Спустимся в каюту? – шепнул Максимилиан, и молодая женщина кивнула, смущенно опустив длинные ресницы.

Когда они очутились внизу, Максимилиан страстно обнял Элиану и принялся срывать с ее тела покров за покровом, а молодой женщине казалось, что он обнажает ее столь долго закрытое для любви и радости исстрадавшееся сердце.

Он пылко ласкал ее, и она отвечала с такой же горячностью, а через несколько минут замерла в неподвижности, словно этот страстный порыв отнял у нее последние силы, тогда как Максимилиан продолжал целовать ее лицо, шею и грудь.

– Я люблю тебя! – тихо повторял он. – Как я тебя люблю!

Потом они лежали рядом, и Максимилиан, обнимая Элиану одной рукой, рассказывал ей о своих планах, а она молча слушала, и хотя огонь только что испытанного наслаждения еще не потух в ее теле, мысли унеслись далеко вперед.

Они были одни в целом мире, за стеною тяжело шумел океан, и Элиана думала о Максимилиане и о том, как сложится их жизнь.

Он еще не сказал, где они поселятся по возвращении в Париж, будет ли у них общий дом, и это немного беспокоило молодую женщину.

И потом… было еще кое-что, о чем она не могла говорить с Максимилианом. Элиана очень скучала по своему маленькому сыну, которого пришлось оставить на попечение Дезире. Она и не помышляла ехать без него, но Максимилиан очень рассудительно объяснил ей, что такое дальнее и длительное путешествие опасно для ребенка, и молодая женщина была вынуждена согласиться. К слову сказать, видя отношение Максимилиана к мальчику, Элиана лишний раз убеждалась в том, что поступила правильно. Законный брак был невозможен, и молодая женщина подозревала, что ее возлюбленный тоже всерьез на это не рассчитывал. Что же касается ее сына, Максимилиан ни разу не пожелал взглянуть на него и вообще не упоминал о ребенке. Элиана думала, что дело не в неприязни, просто он был равнодушен к маленькому созданию, казавшемуся ему непонятным и чужим. Но для нее-то Ролан был своим, и она его очень любила. И не собиралась жертвовать этой любовью даже ради Максимилиана.

Они прибыли в Америку и посетили столицу Соединенных Штатов Филадельфию. Это был необычный с точки зрения европейца город с длинными симметричными улицами, домами из красного кирпича и оживленным портом.

К удивлению Элианы, они встретили в этом городе множество своих соотечественников. Французы старались держаться все вместе и почти фанатично цеплялись за привезенные с родины обычаи и привычки. Обуреваемые тоскою по Франции, они пытались создать маленький искусственный Париж, призрачный город своей мечты, и упорно не хотели верить рассказам Элианы и Максимилиана об оргиях и балах нуворишей и их породнении со старой аристократией.

Мир, в котором жили эмигранты, напоминал Элиане сон о старых временах, сон, в котором все кажется до боли нереальным, и молодая женщина не знала, что было лучше: остаться во Франции и пережить все те ужасы, что пережила она, или поселиться здесь, вдали от земли, взрастившей тебя, земли своей мечты и любви, зная, что никогда не вернешься обратно, потому что все, что ты там имел и оставил, погибло. Она не смогла бы ответить на вопрос, что страшнее: увидеть воочию, как изменилась родина, или представлять ее прежней, но только в мыслях.

Элиана не слишком хорошо чувствовала себя в этом обществе, она желала уединения и покоя, и Максимилиан соглашался с нею. Они отправились путешествовать по побережью и наконец остановились в маленьком городке, расположенном в серповидной бухте и издалека казавшемся похожим на пестрое одеяло: лоскутки красных черепичных крыш среди моря зеленых деревьев. Выше были зеленовато-серые горы и бездонная синева небес, а внизу сверкал океан; живой, колышущийся, прохладный, он поблескивал волнами, точно огромная рыба – золотисто-синей чешуей.

Они сняли сложенный из желто-коричневого, ноздреватого ракушечника и побеленный известкой домик на окраине городка. Внутри было небогато: занавески из набивного ситца, старая ореховая мебель – буфет, стол, стулья, кровать. В небольшом саду цвели клумбы и росло несколько фруктовых деревьев. Домик скрывали заросли кустарника, в гуще которого прятались тени, а на поверхности играло солнце, расцвечивая листву различными оттенками, от лимонного до золотого.

Первое время Максимилиан и Элиана жили очень уединенно; они по обыкновению рано вставали и уходили бродить по склонам гор. Возвращались под вечер, усталые и счастливые, опаленные солнцем, с полевыми цветами в волосах, приводили себя в порядок и отдыхали, любуясь струившимся в окна закатом, а ночью предавались страсти и любви.

Позднее они стали появляться в городке; прогуливались по набережной, где молодая женщина восторгалась длинноносыми лодками, быстро скользящими по волнам залива, яхтами с яркими флагами и парусами, напоминавшими лебяжьи крылья, которые заходящее солнце любовно раскрашивало в нежно-розовые и золотистые тона.

Блуждали по узким улочкам, спускались по высеченным в скале ступенькам, придерживая шляпы, чтобы их не унесло порывом океанского ветра. Они шли вниз, а справа и слева тянулись белые стены домов, сверху – полоса красных крыш, кое-где заслоненная зеленью деревьев. Покупали на рынке фрукты, засахаренные каштаны и миндаль…

По воскресеньям ходили в церковь, стоявшую на центральной площади в прохладной, душистой тени пирамидальных кипарисов, раскинувших в стороны ветви с сизовато-зеленой хвоей, немного печальных, чутких к малейшему дуновению ветра. Элиане нравились эти смолистые деревья, исполненные таинственного готического благородства.

Они почти ни с кем не общались, они были одни, они были вдвоем. И хотя сквозь обволакивающее душу ощущение умиротворенности все чаще прорывалось чувство тоски по Франции и сыну, Элиана понимала, что путешествие пошло ей на пользу: она стала улыбчивей и веселей, похорошела и посвежела, а главное – молодая женщина наконец-то полностью осознала, что перешла ту грань, которая отделяла прошлое от будущего. Теперь она могла смотреть вперед.

Ей необходимо было окунуться в этот незнакомый мир, очутиться на краю земли, чтобы избавиться от боли и понять, что делать дальше.

Элиана мечтала поскорее вернуться в Париж, но она знала, что всегда будет помнить это побережье, таинственный шум трав в ночи, грозное дыхание невидимого во тьме океана, свои разговоры с Максимилианом и его горячие объятия. Здесь, в Америке, молодой женщине казалось, будто жизнь течет далеко-далеко, за какой-то стеной, и ее не стоит бояться. Здесь возлюбленный принадлежал только ей.

И вот настал час отъезда. Приближался конец века, загадочный рубеж, когда время то несется быстрой рекой, увлекаемое вихрем перемен, то словно замирает в момент осмысления итогов, в секундах прощания с былым – перед началом новой жизни.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ





ГЛАВА I


Новая спальня Элианы де Мельян была просторной и красивой: большое, занимавшее почти всю стену окно с видом на Пале-Рояль, гладкие белые стены, лепной потолок, узорчатый паркет. Из мебели – широкая низкая кровать с белоснежными атласными подушками, тонкими простынями и одеялом на лебяжьем пуху, изящный туалетный столик с овальным зеркалом, мягкие кресла и пуфы. В облицованном белым мрамором камине пылал яркий огонь.

Едва часы в соседнем помещении пробили семь, молодая женщина соскользнула с постели, потянулась, выгибая шею и красивые округлые плечи. Нерасчесанные густые светлые волосы волнами падали на бледно-розовое кружево сорочки, поверх которой она накинула белый атласный пеньюар с широкими рукавами.

Она раздвинула шелковые шторы, в спальню проник свет, и комната сразу наполнилась воздухом.

За окном кружились пушистые хлопья снега – зима в этом году была ранней и морозной, и Париж словно оделся в роскошные белые меха.

Утреннее солнце просвечивало сквозь покрывавший ветви деревьев иней, точно сквозь матовое стекло, а обледеневшая накатанная дорога, переливающаяся под его холодными лучами, походила на хрустальную реку; она вилась между домов, над запорошенными крышами которых стлался морозный зимний туман.

Услышав скрип дверей, Элиана обернулась, и тут же ее лицо осветила теплая улыбка: в спальню заглядывал маленький Ролан.

– Мамочка, можно к тебе?

– Конечно, милый!

Элиана вновь бросилась на кровать, и мальчик с веселым смехом последовал за нею. Обвил ручонками шею матери и прильнул щекою к ее груди, а она ласково гладила его мягкие волнистые волосы.

В наступившем 1798 году мальчику исполнилось четыре года; это был подвижный, не по возрасту развитый и очень милый ребенок. Элиана его обожала и охотно посвящала ему большую часть свободного времени. Она, как правило, была занята только по вечерам, а утром они с сыном гуляли в парке, играли, болтали, развлекались.

– Смотри, – сказала молодая женщина, показывая на окно, – снежинки похожи на белых бабочек, прилетевших из страны вечного холода, где живут северные олени и стоят замки из сверкающего льда.

Она рассказывала, а мальчик завороженно слушал ее с мечтательной улыбкой на смуглом личике. У Ролана были большие карие глаза и блестящие темные волосы. Он походил на мать овалом лица и некоторыми чертами, а иногда женщине казалось, что сын чем-то похож на своего дедушку Филиппа де Мельяна.

Сама Элиана почти не изменилась за эти годы, разве что стала еще красивее; ее внешность приобрела оттенок особой изысканности: взгляд светился умом и в то же время был полон чувственности, движения казались удивительно отточенными, хотя при этом молодая женщина держалась очень естественно. Она походила на бриллиант, побывавший в руках опытного ювелира, сумевшего при помощи искусной огранки сохранить его природное своеобразие и красоту.

Внезапно Ролан отстранился от матери и быстро соскочил с кровати. На его лице появилось выражение смущения и досады. Элиана оглянулась: на пороге стоял Максимилиан.

– Я приехал пожелать тебе доброго утра, – сказал он.

И Элиана пригласила:

– Входи.

Он вошел, принеся за собой запах мороза, а Ролан тем временем незаметно выскользнул из спальни. Максимилиан мельком взглянул на ребенка: будь это его сын, он воспитывал бы мальчика несколько иначе, но в данной ситуации предпочитал не вмешиваться.

Элиана протянула возлюбленному руки.

– Холодно сегодня?

– Да, – отвечал Максимилиан, наклоняясь, чтобы ее поцеловать.

Потом выпрямился и с улыбкой посмотрел на молодую женщину.

– Ты прекрасна! – сказал он и прибавил: – Я на службу. Буду к вечеру. Ты помнишь о приеме?

Элиана кивнула.

– Я обо всем позабочусь.

– Превосходно, любимая! Тогда до встречи.

С этими словами он повернулся на каблуках и направился к дверям. Элиана проводила возлюбленного взглядом. Максимилиан был одет в форму чиновника дипломатического ведомства: в черный фрак и пальто с пунцовыми обшлагами, белый шелковый пояс и шляпу с красными перьями. Молодая женщина всегда изумлялась тому, как даже в этом нелепом наряде Максимилиан умудряется выглядеть элегантным, полным достоинства светским человеком.

Вообще удивляться стоило многому. Например, Элиана до сих пор не знала, каким образом Максимилиану удалось попасть в списки «благонадежных» эмигрантов, тогда как ей было доподлинно известно, что он участвовал в контрреволюционном заговоре. Однако, вернувшись в Париж, он очень быстро добился реабилитации и получил должность в дипломатическом ведомстве.

Максимилиан часто ночевал у Элианы и почти всегда заезжал по вечерам, но жили они, согласно его решению, отдельно друг от друга. Сам он поселился в скромной квартире, для своей же возлюбленной снял просторный двухэтажный особняк с красными кирпичными стенами, оконными обрамлениями из белого тесаного камня, островерхой крышей и небольшим изящным крыльцом.

Внутренняя отделка дома отвечала вкусам времени: полукруглый бальный зал с мозаичным полом украшали стройные ионические колонны, потолок и стены салона – роспись и позолоченная резьба.

Каждый вечер сюда съезжались представители нынешнего светского общества – чиновники и военные со своими подругами или супругами. Они пили вино, играли в карты, музицировали, вели беседу. Ежевечерние сборища несколько утомляли Элиану, но таково было желание Максимилиана, и она не решалась возражать. Он хотел видеть здесь этих людей, хотел, чтобы Элиана принимала их так, как подобает радушной хозяйке, и, повинуясь ему, она играла свою роль, причем играла превосходно: прошло совсем немного времени, и ее салон превратился в один из самых модных салонов в околоправительственных кругах.

Конечно, молодая женщина надеялась, что они с Максимилианом станут жить иначе – больше времени будут проводить вдвоем, поселятся в одном доме, но… приходилось мириться с тем, что есть.

Она знала, что созданный ею салон служит его целям, но находила это естественным и не видела ничего плохого в явном стремлении Максимилиана сделать карьеру.

Наблюдая за своим любовником, Элиана поражалась, насколько гармонично его романтическая внешность сочетается с редкостной деловой хваткой. Кого не удавалось пленить умом прирожденного политика, он очаровывал обаянием светского человека, а иногда, хотя и крайне редко, Максимилиан мог быть жестким, решительным и холодным. В ее возлюбленном словно бы жили два человека – на поверхности были очарование, блестящее остроумие и благородство одного, а второй точно наблюдал за этим первым из глубины души и указывал, как ему себя вести и что делать. И настоящего лица того второго, главного, не видел никто.

И тем не менее Максимилиан никогда не притворялся, не играл, он всегда оставался самим собой – это была одна из граней дарованного ему Богом таланта идти к своей цели, не наживая врагов. В его жизни почти не случалось потерь: он спас свое состояние, занял прежний служебный пост, и даже начальник у него был тот же самый, господин Рюмильи, дядя Софи Клермон.

Он больше не заговаривал с Элианой о браке, но она не обижалась. В свое время она вступила в связь с этим человеком, потому что устала страдать и бесконечно чего-то ждать. Она мечтала стать счастливой и стала. Правда, это было, если можно так выразиться, несколько иное счастье, и все же Элиана не собиралась роптать на судьбу.

Она чувствовала, что Максимилиан по-прежнему любит ее, что она желанна ему. Он снова ввел ее в светское общество, он был достаточно откровенен с нею, он оплачивал все ее расходы…

Элиана наняла прислугу, кроме того, уговорила Дезире вернуться к ней, правда, уже не в качестве горничной, а скорее компаньонки и доверенного лица. Она поговорила с Эмилем, и тот согласился отпускать жену три раза в неделю с условием, чтобы к вечеру она непременно возвращалась домой. У Дезире и Эмиля подрастало уже двое детей: старший сынишка Себастьян и младший Жорж.

В обществе Дезире Элиана отдыхала душой, с нею она делилась очень многим, иногда – даже самым сокровенным. Ведь они столько пережили вместе! Впрочем, сейчас женщины почти не вспоминали о прошлом вслух, благо вокруг происходило так много разных событий!

Позади были ликвидация антиправительственного заговора Бабефа и знаменитый итальянский поход молодого генерала Бонапарта, и в общественной жизни Франции исподволь назревали перемены. Страна словно бы пребывала в состоянии ожидания восхода нового светила, способного озарить горизонты будущего.

Париж бурлил: по вечерам Елисейские Поля блистали огнями, в парках играли оркестры, повсюду открывались выставки картин, в театрах ставились новые пьесы.

И в этом веселом праздничном городе в особняке из красного кирпича жила молодая женщина со своим маленьким сыном, женщина, мечтающая о тихом счастье и обыкновенной любви.

В комнате царил полумрак: занавешенные окна, темно-красные портьеры, поглощавшие свет. Очертания мягкой мебели, больших диванов и кресел терялись в глубине помещения.

Горела только одна свеча. Она стояла на туалетном столике красного дерева с инкрустированными золотом ящиками, освещая фигуру сидевшей на низком пуфике дамы, лицо которой отражалось во всех трех гранях серебряного зеркала.

Тонкие, длинные, унизанные кольцами пальцы женщины брали лежавшую на подносе крохотную щеточку, подносили к ресницам и расчесывали их, подправляли форму густых ровных бровей. Потом наступала очередь пуховки и мягкой кисточки для румян. Легкий, почти незаметный слой румяной пудры ложился на нежную кожу, точно пыльца на лепестки цветка, темные румяна оттеняли высокие скулы, а затем их тон плавно переходил в основной цвет лица. Женщина была красива необычной, запоминающейся красотой: глаза удлиненного разреза, как на древних изображениях египетских царевен, прямой нос, высокий лоб, изящно очерченные губы, гибкие линии стройного тела… В дверь постучали.

– Барышня, к вам пришли.

Легкие взмахи рук замедлились; отложив пуховку и щетку, молодая женщина встала и направилась к дверям.

– Мадам де Ла Реньер, – сказала Дезире, впуская посетительницу.

Войдя, Шарлотта слегка обняла сестру и прикоснулась щекою к ее щеке.

– Готовишься к вечеру? – кивнула она.

– Да, – ответила Элиана. – Пожалуйста, садись. Я почти закончила.

Шарлотта присела на украшенное золотой инкрустацией канапе и окинула взглядом комнату: мебель красного дерева, бронзовые треножники и мраморные античные вазы.

– Недурно, – сказала она и добавила с оттенком насмешки: – Представляю, в какую сумму это обошлось!

– Ты же знаешь, я не поклонница излишней роскоши, – отвечала Элиана, собирая туалетные принадлежности в шкатулку. – Мне вовсе не нужно так много дорогих вещей.

– Полагаю, ты мечтала совсем не об этом, – проницательно заметила Шарлотта.

Элиана промолчала, и тогда сестра произнесла, коснувшись ее руки своими холодными цепкими пальцами:

– Помнишь, когда-то я говорила, что Максимилиан де Месмей – самый настоящий карьерист?

– Да, – ответила Элиана, – помню.

– Я не изменила своего мнения и по сей день, – сказала Шарлотта. – А то, как он с тобою поступил, лишний раз доказывает мою правоту.

– Ты имеешь в виду, что он не женился на мне? Но Максимилиан предлагал мне вступить в брак, я сама отказалась.

Шарлотта усмехнулась. Ее стального цвета глаза, как всегда, смотрели холодно и трезво. Пряди разделенных пробором русых волос обрамляли бледное лицо, а сзади были скреплены жемчужной заколкой. Одевалась она хотя и элегантно, но много строже, чем требовала современная мода.

– Да, ты не согласилась, а он без колебаний поддержал твое решение. Интуиция подсказывала тебе, что это единственный способ удержать его возле себя, – ты сама мне в этом призналась! Да, он сделал тебе предложение, как и подобает порядочному человеку, дворянину, но вряд ли дело могло закончиться браком. Нашлись бы какие-то причины для отсрочки, а потом…

– Зачем ты мне это говоришь?

Шарлотта поймала взгляд сестры, и ей почудилось, будто она заглянула в тихие, темные, таинственные воды лесной реки.

Элиана немного побледнела и все-таки была как-то по-особому предательски красива, и Шарлотта невольно нахмурилась.

– Я хочу тебя предупредить. Время идет, и все вокруг меняется. В пору расцвета Директории было модно иметь любовниц и содержанок. Такая женщина, как ты, идеально подходила Максимилиану. Созданный тобою салон привлек множество интересных людей, ты помогла своему любовнику завязать полезные знакомства. Все происходило ненавязчиво, как бы само собой, за чашкой кофе, за светским разговором. Ты как магнит притягивала людей, которые затем попадали в руки Максимилиана.

– Но в Париже множество салонов и множество женщин.

– У тебя есть ряд преимуществ: ты не заносчива, искренна, а главное – не вульгарна. На фоне всеобщей безвкусицы и пустоты ты сверкала как алмаз, людей привлек этот блеск неподдельности, и они потянулись в твой дом.

Шарлотта произнесла это без зависти, как человек, познавший правду жизни и знающий цену временному успеху.

– Но все проходит, Элиана, – сказала она, – рано или поздно в моду вновь войдут прочные семейные узы, и тогда ты окажешься за бортом. Прости, но на роль жены ты уже не подходишь.

– Максимилиан любит меня, – тихо возразила молодая женщина.

– Максимилиан стремительными шагами поднимается вверх по служебной лестнице. Поль говорит, что ему светит получить видный пост в министерстве. А там, на высоте, личная жизнь чиновников находится под контролем государства. Поверь, Максимилиан перешагнет через любовь, если она вдруг станет мешать его карьере. Кстати, он как-то сказал Полю, что в его роду все мужчины женились исключительно по расчету.

Элиана молчала, и тогда Шарлотта, переведя дыхание, продолжила:

– Разве он когда-нибудь предлагал тебе жить одним домом, говорил, что хочет иметь от тебя ребенка? Нет! Детей, наследников, ему родит другая женщина. Посмотри на него: для своих тридцати пяти лет он великолепно выглядит! Любая девушка будет счастлива стать его женой. Тебе он, возможно, предложит прежнюю роль, но не думаю, что ты согласишься.

– Зачем ты мне это говоришь? – повторила Элиана. Шарлотта положила руку на плечо сестры, и та вдруг почувствовала, как сильна эта рука.

– Я не хочу, чтобы ты страдала, девочка.

– И что ты предлагаешь?

– Ничего. Просто будь готова к такому повороту событий.

– Я давно к этому готова.

– Не уверена, – отвечала Шарлотта и, немного помедлив, произнесла: – Ты позволишь мне быть откровенной?

Элиана вскинула взор, в котором читалась твердость.

– Я всегда ждала от тебя откровенности.

– Вот как? Хорошо. Тогда я скажу тебе следующее: до тех пор, пока твоя репутация безупречна, все будет в порядке. Но запомни – в тот день, когда о тебе впервые заговорят как о доступной женщине, твой мир рухнет, как карточный городок. Добропорядочная часть общества откажется посещать твой салон, и это станет ударом для Максимилиана. Боюсь предугадывать его дальнейшие действия, но… – Шарлотта многозначительно умолкла.

В глубине глаз молодой женщины вспыхнули золотистые огни, она тряхнула головой, и волны роскошных блестящих волос рассыпались по спине.

– А такое обязательно случится?

– Это вполне возможно. Максимилиан такой же гость в твоем доме, как и все остальные. Разница в двух вещах: он за все платит, и он с тобой спит. Твоему окружению это прекрасно известно, и, поверь, в конце концов кому-нибудь обязательно захочется попробовать кусок чужого пирога.

– Неужели ты думаешь, что кто-то решится ухаживать за мной за спиной Максимилиана?

– Вижу, ты слишком хорошего мнения о мужчинах, – усмехнулась Шарлотта.

– Если такое произойдет, я расскажу Максимилиану, вот и все. – Элиана пожала плечами. – Он не станет ревновать меня без причины.

Шарлотта покачала головой.

– Ты не понимаешь, что я хочу сказать. Дело не в ревности. Возможно, он весело посмеется в ответ, но в глубине души почувствует опасение. Не опасение потерять тебя, нет, боязнь испортить свою репутацию.

– Почему ты так плохо думаешь о нем? – спросила Элиана, и женщина резко, без тени сомнения отвечала:

– Потому что я слишком хорошо его знаю. Наступила тишина, лишь из детской доносились веселые голоса мальчишек – Ролана и сынишки Дезире, Себастьяна. Шарлотта чуть заметно поморщилась.

– Тебе не кажется, что ты слишком многое позволяешь этой простолюдинке?

– Но Дезире мне почти как сестра.

Шарлотта насмешливо прищурилась.

– Неужели?

– Прости, – сказала Элиана, – я вовсе не это имела в виду…

– Не оправдывайся, – перебила Шарлотта, – я все понимаю.

Элиана замолчала, подумав о Ролане. У них с сыном был свой маленький мир, не отгороженный от действительности, но действительность преображавший, и ни Максимилиан, ни Шарлотта, никто другой никогда не имел в него доступа. И она промолвила:

– Я подумаю над тем, что ты сказала, сестра. Но я твердо знаю одно: пусть Максимилиан оставит меня, пусть люди станут говорить обо мне гадости – я не испугаюсь. Единственное, что меня волнует и будет волновать всегда, – это будущее моего ребенка. Если дело касается Ролана – я уязвима, я слаба. И я боюсь одного: вдруг у меня не хватит сил его защитить, дать ему все, что нужно, сделать так, чтобы он мог уважать и меня, и себя самого?

Она не ожидала что-либо услышать в ответ, но сестра произнесла – хлестко, так, словно хотела дать Элиане пощечину:

– Что ж, дорогая, об этом надо было подумать раньше!

Над Парижем догорал закат, такой же пламенно-яркий, как огонь в камине главного зала, куда только что вошла Элиана. Краски, отражавшиеся в больших окнах, были поразительно чисты, и их временное смешение в череде постоянно сменяющихся оттенков казалось удивительно естественным.

Появившиеся на горизонте первые звезды горели как церковные свечи, последние лучи канувшего в невидимую бездну солнца золотили небо, в этот момент напоминавшее алтарь храма Вечности. Всюду вспыхивали багряные отблески, будто отражения чьих-то восторженных взглядов, устремленных на Небеса.

Хотелось просто стоять и любоваться всем этим, но то, что сейчас творилось в душе и сердце, казалось Элиане гораздо более впечатляющим и ярким, чем пейзаж за окном.

Она думала о Максимилиане. Покинув Париж в 1789 году, он навек потерял ту наивную, бесхитростную, беззаветно преданную ему девочку, какой она была тогда. Прошло немного времени, и она уже не смотрела на мир сквозь призму своих мечтаний, ее путь больше не освещался огнем надежд, а взгляд стал взрослым и трезвым.

Но после, вернувшись, он встретил другую женщину – с проницательным пламенным взором, жаждущую новой жизни, свободы, любви! Неужели он способен был увидеть ее облик, словно в треснувшем зеркале, зеркале, по которому провели грязной рукой?

Нет, это казалось невозможным.

Молодая женщина оглядела зал. Массивные кресла и стулья с квадратными спинками и саблевидными ножками, обитые красным лионским шелком, круглые столики, украшенные изображениями сфинксов. Всюду чистота и строгость линий, великолепное дерево, золоченая бронза, темный мрамор.

В помещении было хорошо натоплено – Элиана следила за этим; она знала, что закутанные в легкие пеплумы озябшие женщины будут греть у камина обутые в котурны ножки и жаловаться на бесконечные лютые холода. Правила тогдашней моды предписывали дамам носить на себе как можно меньше одежды, и парижские красавицы в любую погоду, даже в мороз, щеголяли в кисейных платьях, поверх которых набрасывали короткие курточки, отчего нередко жестоко простужались и, случалось, умирали.

Элиана посмотрела на себя в зеркало. Она надела небесно-голубое платье, оттенявшее цвет волос, и украшения из сердолика.

Скоро начнут собираться гости… Хотя именно сегодня ей так хотелось побыть одной!

Вошла Дезире и внесла бронзовый поднос с фруктами. За эти годы она слегка раздалась в плечах и бедрах и выглядела полной достоинства, спокойной и степенной замужней женщиной. Ее щеки опять напоминали лепестки роз, а изумрудные глаза ярко блестели. Она причесывалась куда более искусно, чем прежде, и щеголяла в юбке с пышными оборками и в белых с вышитыми стрелками чулках.

– Что случилось, барышня? – спросила Дезире, чувствуя скрытую напряженность молодой женщины.

Элиана резко повернулась – ее глаза сверкали в полумраке.

– Так сразу не объяснишь.

– Это из-за визита вашей сестры? – догадалась женщина.

– Не только.

Дезире подошла ближе.

– Не переживайте, – сказала она, – вы ведь сами знаете, как бывает: идешь, идешь, думаешь, впереди холм, а там – равнина! Когда придет время переплывать реку, тогда найдется и переправа. Все решится само собой, вот увидите!

– Ты хочешь сказать, стоит жить одним днем?

Дезире молчала.

– Наверное. Будущее… Что мы можем в нем изменить?

– Ты права, – помолчав, промолвила Элиана. – Я и забыла: «Нос erat in fatis».[6 - Так было суждено (лат.).]

Вскоре приехали гости. Зал был ярко освещен, на столиках стояли легкие закуски, фрукты и напитки. Мужчины сидели на скамьях и стульях, женщины полулежали в креслах, облокотившись на подушки, в небрежных, жеманных позах. Говорили обо всем – об искусстве, о политике, о войне…

– А вы видели этого Бонапарта? – спрашивал у своих собеседников один из старых приверженцев Директории, во времена правления которой многие ловкие люди сколотили себе состояние – Худой, черты лица тонкие, с какой-то болезненной желтизной… Почти всегда мрачен и молчалив. Темная личность!

– А по-моему, он уже вышел из тени, – возразил один из сослуживцев Максимилиана. – Я видел его взгляд! Мне кажется, в этом человеке есть какая-то тайна, над разгадкой которой мы, простые смертные, будем биться всю свою жизнь.

Потом заговорили о войне, как обыкновенно говорят о ней те, кто никогда не воевал, кому война не затронула сердце.

Элиана старалась не слушать их разговоры. Что могли знать эти люди, не видевшие ни ран, ни кровавых бинтов, ни мук умирающих!

Она выглядела удрученной и печальной. Заметив это, Максимилиан отделился от группы беседующих и подошел к возлюбленной.

– О чем задумалась? – спросил он, сжав горячей рукою ее обнаженное плечо.

Элиана вертела в тонких пальцах хрустальный бокал. Отвечая, она улыбнулась странной, тревожной и оттого по-особому пленительной улыбкой.

– О корсиканце. Максимилиан присел рядом.

– Да, это тот, кто нам нужен. Человек с пламенной душой, мятежным сердцем романтика и с холодным, трезвым умом политика.

– Ты о ком? – спросила Элиана, так, словно только сейчас очнулась от своих мыслей.

Максимилиан удивленно повел бровями.

– Что стряслось, дорогая? Почему ты такая рассеянная? Я о генерале Бонапарте! Нынешний режим крайне неустойчив, и, на мой взгляд, имеются все предпосылки для создания авторитарного правления. Генерал Бонапарт молод, энергичен, талантлив, невероятно популярен. За ним – армия, рядом с ним – крупные промышленники и банкиры. У него есть все, кроме самого главного – власти. Нужно дать ему эту власть. Мне кажется, этот человек способен править не в угоду какой-либо отдельной партии, а в интересах страны. Ты меня не слушаешь?

– Слушаю, – сказала Элиана, – и соглашаюсь с тобой. – Она протянула руку и коснулась пальцами высокого белого лба Максимилиана. – Ты говоришь, холодный трезвый ум… Твой разум тоже занят одной лишь политикой?

– Возможно.

– Кому же тогда принадлежит твое сердце? – тихо спросила она.

Максимилиан улыбнулся.

– Ты знаешь!

Чуть позже, видя, что Элиана немного повеселела, он несколько раз хлопнул в ладоши, привлекая внимание собравшихся.

– Давайте попросим прекрасную хозяйку станцевать для нас!

Раздались восторженные возгласы. Молодая женщина принялась отказываться, но ее упрашивали еще и еще, и вот наконец она вышла на середину зала и остановилась, словно в раздумье, а потом медленно начала танец под аккомпанемент струнных инструментов и слегка расстроенного старого клавесина.

Она танцевала легко, точно разматывала клубок пряжи, плавно соединяя одно движение с другим. Взмах рук, поворот, наклон головы; она кружилась, изгибалась, словно обтекаемая струями невидимого дождя. Это было удивительное зрелище, но оно предназначалось только для одного человека.

Элиана не видела никого, ни томных красавиц, утопавших в волнах кисеи, ни блиставших мундирами офицеров, ни расфранченных чиновников… На ее губах играла нежная улыбка, движения были соблазнительно-женственными. Казалось, вновь наступило утро ее любви, пленительная заря жизни, пора невинности и счастья, не омраченная страданиями и слезами, окутанная мечтами, точно призрачной дымкой рассвета. Ее душа и сердце принадлежали возлюбленному, и она уже не была собой, она стала глиной в его руках и позволяла ему лепить из себя то, что он считал необходимым вылепить, ловила каждое его слово…

В то время как Элиана остановилась, тяжело дыша, и скромной улыбкой отвечала на комплименты, один из гостей наклонился к своему соседу и вполголоса произнес:

– Как вы думаете, наверное, содержание этой женщины недешево обходится ему?

Собеседник пожал плечами.

– Ходят слухи, она достаточно бескорыстна и преданна своему любовнику, как рабыня – султану. Ни от кого не принимает подарков и все такое… Этот салон создан ею по его прихоти.

Первый гость рассмеялся.

– Тогда он бросит ее первым. Придет другое время, изменится политика, мода – и понадобится новая женщина. Интересно, кому достанется эта? Тому, кто сможет больше заплатить?

– Нет, скорее – лучше утешить.

И, понимающе переглянувшись, они перевели разговор на другое.

Несколько дней спустя Элиана писала письма, сидя за столом из полированного орехового дерева в маленьком уютном кабинете, полном изящных безделушек и высоких ваз с букетами цветов, ежедневно доставляемых в дом по приказу Максимилиана.

Скрипело перо, шуршала надушенная шелковистая бумага, и письма одно за другим ложились на край стола.

Молодая женщина сидела прямо, с неподвижными плечами; лишь иногда отбрасывала рукой пряди длинных волос, отчего каскады густых белокурых локонов начинали струиться по спине, переливаясь в приглушенном свете канделябров.

В дверь заглянула служанка.

– К вам пришли, мадам.

Элиана повернула голову.

– Кто?

– Господин Бонклер.

Это был неприемный день, но Элиана, не зная, что привело в ее дом посетителя, решила выйти. Арман Бонклер несколько раз присутствовал на ее вечерах, но они были едва знакомы. Элиана помнила, что Максимилиан относился к этому человеку с опаской, поскольку, если верить слухам, Арман Бонклер принадлежал к тайной партии роялистов. Впрочем, молодую женщину мало интересовали его политические взгляды, она привыкла оценивать окружающих прежде всего по их человеческим качествам и поступкам.

Поглощенная тревожными мыслями, Элиана вышла в зал, где в это время было пусто и довольно прохладно.

Поздоровавшись с гостем, она предложила присесть и села сама, расправив спадающую волнистыми складками желтую тунику, подол которой был вышит золотой гладью.

Арман Бонклер обладал счастливой внешностью покорителя женских сердец: кудрявые темно-каштановые волосы, блестящие карие глаза с яркими, словно фарфоровыми белками. В его лице, во всем облике была какая-то мягкость, идущая скорее от хитрости, чем от доброты. Слушая собеседника, он всегда улыбался, но улыбался только губами. А его вежливость, как подозревала молодая женщина, служила прикрытием крайней самоуверенности.

– Я велел вашей служанке поставить цветы в воду.

Элиана слегка наклонила голову.

– Спасибо, вы очень любезны.

Едва она собралась полюбопытствовать, что привело его сюда, как он заговорил сам, но о другом: о новых пьесах, выставках, концертах…

Когда стало очевидно, что эта утонченно-изящная беседа затягивается, молодая женщина приказала подать чай.

Прошло еще с полчаса, и гость, похоже, решил уходить. Он поблагодарил хозяйку за сердечный прием, а затем с ловкостью фокусника извлек из кармана сюртука бархатный футляр.

– Прошу принять это от меня в знак дружеского расположения.

В футляре оказался красивый янтарный браслет с позолоченными перемычками. Господин Бонклер предложил Элиане примерить украшение и, целуя ее руку, намеренно подольше задержал пальцы женщины в своей ладони.

Элиана понимала: необходимо это пресечь и как можно скорее. Но она медлила, ей мешал природный такт и осознание того, что в происходящем есть часть ее собственной вины.

Куда проще было в прежние времена, когда светская дама могла поставить неучтивого кавалера на место одним движением бровей! Но теперь все переменилось, и светские женщины стали другими, да и принадлежала ли она теперь к числу порядочных, благородных дам?

Наконец он произнесла:

– Я не могу взять ваш подарок, мсье Бонклер. Друзья присылают мне цветы, иногда – фрукты или шоколад, но – ничего больше. Простите, но это слишком дорогая вещь.

Он улыбнулся; его глаза обшаривали ее фигуру с ног до головы, а за подчеркнутой учтивостью скрывалось нагловатое самодовольство человека, привыкшего во что бы то ни стало добиваться своей цели. Что-то в нем словно бы говорило: «Никуда ты от меня не денешься!»

Элиана все понимала, но не могла ничего сделать. И ей впервые пришла в голову мысль о том, что только Максимилиан, пожалуй, сумел бы по-настоящему ее защитить.

– Очень жаль, мадемуазель Элиана, – произнес господин Бонклер, слегка растягивая слова. – Поверьте, это был искренний жест.

На этом они, к счастью, распрощались, но на душе у молодой женщины остался какой-то неприятный осадок.

…Арман Бонклер заходил еще несколько раз, приносил цветы… В его манерах сквозила настойчивость, и Элиана рискнула поделиться с возлюбленным своими тревогами, но тот только отмахнулся. «Откажи ему от дома, – посоветовал он, – я же предупреждал тебя: этот человек имеет связи с роялистами, твое знакомство с ним может дурно повлиять на репутацию салона».

Казалось, только это его и волновало. В последнее время Максимилиан был всецело поглощен делами – ему светило очередное повышение – и не обращал внимания на мелочи.

Похоже, он доверял Элиане. А может, просто начал понемногу охладевать к ней?

Софи Клермон лежала на кровати в своей спальне, без мыслей, без сна, охваченная одним лишь тоскливо-испуганным ожиданием. Париж спал, и вокруг не было ничего, только темная комната и мутный свет за окном. Прошел час, второй, третий, и вот наконец настал этот мучительно-тревожный момент: внизу послышался шум, приглушенная ругань, громкие шаги.

Тело Софи напряглось, против воли она вмиг превратилась в судорожно сжатый комок обнаженных нервов. Она лежала, не двигаясь, и руки беспощадно леденели, а сердце стучало так часто, что было трудно дышать. Женщина не знала, чего ей больше хочется: вскочить и бежать сломя голову, не разбирая дороги, или навек застыть в отчаянной неподвижности. Казалось, в теле не осталось ни одной клеточки, куда бы не вполз отравляющий темный страх.

В это время в пустом проеме двери возник огромный расплывчатый силуэт, и Софи тихонько передвинулась на край кровати.

Робер Клермон подошел, шумно дыша, и пошарил рукой в поисках свечи.

– Черт возьми! – угрожающе произнес он. – Где ты? А ну, поднимайся, дрянь!

Софи неслышно соскользнула с постели. Вероятно, Робер опять проигрался в пух и прах и вдобавок был пьян.

Она жила словно в капкане: ни дня без боли и страха. Ее терзало бессилие, физическое и, что страшнее, – душевное. По закону Софи была собственностью Робера, церковь не допускала развода, и открыто жаловаться кому-либо не имело смысла, более того, разъярившись, муж мог изувечить ее, и тогда исчезла бы последняя надежда на освобождение.

Софи вняла советам Шарлотты: заинтересовалась дипломатией и благодаря дяде сумела проникнуть во влиятельные круги. В Париже и Вене она блистала на приемах, пряча за улыбкой страдания и слезы, а синяки – за румянами и пудрой.

Не передать словами, что владело ею в минуты притворного триумфа: разрушительное чувство протеста, губительное отчаяние, злоба загнанного в угол, задавленного несправедливостью существа. Она ждала, как свойственно всем людям, что черная полоса жизни минует и наступит новый рассвет, но годы шли, а избавление не приходило. И Софи все больше хотелось сделать то, что, как ей давно казалось, должен был сделать позабывший о ней Господь.

В данной Шарлоттой книге подробнейшим образом описывался способ, с помощью которого легендарная маркиза де Бренвийе отправила на тот свет своих многочисленных родственников. Всего-то и нужно было, что регулярно подсыпать в пищу избранной жертвы малые дозы мышьяка. Через некоторое время человек начинал испытывать легкое недомогание, постепенно переходившее в болезнь, причем симптомы этой болезни никак не указывали на отравление. А после наступала смерть, весьма напоминавшая смерть от естественных причин.

Вот уже два месяца Софи добавляла яд в пищу мужа, но пока в его состоянии не произошло никаких изменений. Как назло, Робер Клермон отличался несокрушимой силой и завидным здоровьем.

…Софи пыталась увернуться, но он схватил ее за локоть, а потом за волосы и ударил несколько раз. Она не могла убежать на улицу, потому что в соседней комнате спала ее дочь, и женщина боялась, что Робер может причинить вред ребенку.

Он повалил ее на кровать и старался овладеть ею. Сначала Софи отбивалась, а потом затихла под градом жестоких ударов, и когда Робер наконец отпустил ее, долго лежала, не двигаясь, чувствуя, как бегущие по лицу слезы смешиваются с кровью, сочившейся из разбитой губы. Женщина боялась пошевелиться, пока муж не уснул, и в эти минуты она окончательно поняла, что не сможет по-настоящему проснуться до тех пор, пока не заставит его заснуть навсегда.




ГЛАВА II


Однажды в конце марта 1798 года Максимилиан в очередной раз сообщил Элиане:

– Через несколько дней я уезжаю.

– Куда? – спросила она.

– В Тулон. Правительство дало согласие на Египетскую экспедицию генерала Бонапарта. Я должен быть в Тулоне по делам министерства. Сейчас там формируется флотилия.

– Опять война? – удивилась Элиана. – В Египте? Но это же так далеко!

– Потому Директория и подписала решение. Они панически боятся Бонапарта и готовы услать его куда угодно подальше, хоть на Луну! – Максимилиан засмеялся, а потом произнес серьезно: – Талейран[7 - Шарль Морис Талейран – с 1797 года – глава министерства внешних сношений Франции. Активно содействовал возвышению Наполеона, провозглашению его 1-м консулом, а затем императором французов.] связывает с этим предприятием большие надежды. Египет станет базой для новой колониальной империи Франции. Таким образом, все Средиземное море будет принадлежать нам. Вообще должен признать, что Талейран чрезвычайно благоволит к Бонапарту, а у этой лисы чутье на людей с будущим.

Он одевался, стоя перед большим зеркалом, и от его манер веяло уверенностью и спокойствием, а свет, струящийся из синевато-серых глаз, казался удивительно холодным.

Одна часть существа Максимилиана словно постоянно витала где-то, а другая находилась на земле, и он бесспорно обладал потрясающим умением находить равновесие в своем собственном мире. Элиане это редко удавалось.

– С кем же ты теперь? – спросила молодая женщина. – С генералом Бонапартом или с Талейраном?

Она еще лежала в постели, и ее лицо освещал какой-то особый внутренний огонь: глаза ярко блестели, по щекам разливалась краска.

– Ни с кем. Я всегда только с Францией и делаю то, что лучше для страны.

– А может, для самого себя?

Безупречно гладкий лоб Максимилиана прорезала тонкая морщинка, а глаза потемнели, как волны моря в бурю. Однако он улыбнулся.

– Это только так кажется.

Он опять повернулся к зеркалу и принялся завязывать галстук. Элиана думала о том, что с возрастом его красота становится все более холодной. Время наложило на его внешность свою печать, не лишив ее основных преимуществ, но избавив от некоторой доли романтичности. Он и сам изменился – постоянно о чем-то думал, даже в интимные минуты, и Элиана понимала, что в известной доле любит в нем не теперешнего, а того, прежнего Максимилиана, которого знала еще юной девушкой.

И конечно, она догадывалась, что смыслом его жизни была отнюдь не любовь.

Молодая женщина подняла взгляд к потолку. Белизна лепных украшений, совершенство пропорций, гладкая холодная поверхность. В какое-то мгновение ее пронзило чувство одиночества – точно сотни иголок вонзились в сердце!

– Возьми меня с собой! – прошептала она.

– Куда? В Тулон?

– Да.

Максимилиан обратил к ней удивленный взгляд своих ясных глаз.

– С чего бы вдруг? Это же чисто деловая поездка.

– Если тебя не будет в Париже, то и я не хочу оставаться здесь.

Она с отвращением подумала о приемах и визитах, которые станут наносить ей люди вроде Армана Бонклера. Максимилиан будто прочитал ее мысли.

– Ты можешь не принимать, если не хочешь. Это твое право.

– Нет, просто я не желаю оставаться одна. Мы и так слишком мало бываем вдвоем.

– Мы? Мы с тобой? – повторил Максимилиан, замедляя движения рук. – Да ты что, Элиана!

– Да, – с тихой настойчивостью повторила она, – мы почти ни о чем не говорим.

– По-моему, я обо всем тебе рассказываю.

– Нет, ты не понимаешь. – Элиана встала с постели и набросила мягко облегающий фигуру переливчатый атласный пеньюар. – В последнее время мы лишились уединения, чего-то сокровенного. Вокруг нас бесконечная суета, а когда мы остаемся одни, то пребываем каждый в своем мире. Мы отдались друг от друга, Макс. Поверь, любого человека можно «упустить» – прозевать тот момент, когда он перейдет некую рань, за которой уже не сможет доверять тому, кто находится рядом, потеряет желание раскрыть ему душу. Я не хочу, чтобы это случилось с нами.

Максимилиан присел на край кровати и взял теплую, мягкую руку Элианы в свою.

– Ты полагаешь, я недостаточно внимателен к тебе? Молодая женщина не ответила, но он видел, что это так.

– Но что решит поездка? Давай лучше все обсудим, когда я вернусь?

Элиана упрямо мотнула головой.

– Я не желаю ждать. И не хочу ничего обсуждать. Я мечтаю быть с тобою рядом, только с тобой.

– Но до Тулона путь неблизкий. Почтовые дороги опасны – зачем напрасно рисковать?

– Ты же поедешь с охраной. Лучше скажи, что ты не хочешь…

– Да что с тобой, Элиана! – Максимилиан провел рукой по ее светлым волосам. – Конечно же, я хочу, просто… Впрочем, ладно, так и быть. Я подумаю.

Похоже, слова возлюбленной возымели действие: через пару дней Максимилиан сообщил, что заказал для нее пропуск.

Элиана и сама толком не знала, чего ждет от этой поездки, она просто следовала непобедимому желанию, как следовала бы судьбе, и был лишь один момент, заставивший ее усомниться в правильности принятого решения.

Узнав, что мать уезжает, маленький Ролан прибежал к ней в комнату со слезами на глазах и принялся умолять ее остаться.

Элиана обняла сына и попыталась объяснить, почему ей необходимо поехать. Хотя ребенок послушно кивал в ответ, она видела, как сильно он расстроен. С тех пор, как он помнил себя, мать не покидала его ни на один день.

– Ты поживешь у тети Дезире, милый, – говорила Элиана. – Ты же любишь тетю Дезире? Там ты сможешь целый день играть с Себастьяном. А я очень скоро вернусь.

– Ты уезжаешь с дядей Максом? – спросил мальчик. Взгляд у него был серьезный, тревожный; он словно бы силился понять что-то, пока еще недоступное его уму.

– Да, с ним, – женщина отвечала уверенно и спокойно. – Тебе не нравится дядя Макс?

– Мне больше нравится дядя Эмиль, – уклончиво произнес Ролан. – А ты его любишь?

– Дядю Макса?

– Да.

– Люблю, – сказала женщина.

Ребенок нахмурился, и Элиана подумала, что это похоже на ревность. Честно говоря, она надеялась, что Максимилиан станет уделять ее сыну хотя бы немного внимания, но получилось иначе.

– А моего отца ты любила? – вдруг спросил мальчик. Молодая женщина вздрогнула. Когда Ролан чуть-чуть подрос, она объяснила ему, что у него был другой отец, а Максимилиан всего лишь «дядя». Это было сделано во избежание разных неприятных неожиданностей, и Элиана не подозревала, что мальчик станет размышлять об этом (ведь он был еще так мал!) и делать какие-то выводы.

Конечно, она понимала, что Ролан спрашивает ее не вполне осознанно, чисто по-детски, но пройдет совсем немного времени, и наступит тот день, когда он спросит по-настоящему, всерьез. И она ответила, слегка смешавшись и побледнев, но очень искренне, мягко и нежно:

– Конечно, малыш. А хочешь, скажу тебе по секрету, кого я люблю больше всех? Тебя, милый. И всегда буду любить.

Она крепко обняла сына и прижала к себе, уткнувшись лицом в его макушку. Элиана не хотела, чтобы он видел ее слезы, и ни за что на свете не желала, чтобы кто-нибудь догадался о том, что лежит у нее на душе.

Максимилиан задержался на службе, и они тронулись в путь лишь тогда, когда дневной свет начал меркнуть, а с уходящих в необозримую даль волнистых холмов подул холодный ветер.

Над землей плыли тревожные сумерки, потом на нее опустилась темная ночь, и весь мир выглядел черно-белым, потому что поверхность Сены казалась светлой от отражавшегося в ней сияния высокой луны. На небе горели звезды, а на противоположном берегу реки, обычно пестревшем огнями, уже все погасло, и город тонул в глубине ночи, и горизонт сливался с водой.

Элиана сидела в карете, прислонившись к плечу возлюбленного и опустив капюшон подбитого мехом короткого широкого пальто, какие носили в то время элегантные парижанки.

– Ты довольна? – спросил Максимилиан, погладив ее волосы, и прибавил: – Знаешь, когда я впервые увидел тебя, мне казалось, что голос твоей любви должен быть похож на нежный звон колокольчика, влекущий на неведомые райские пастбища, а не на раскаты грома, призывающие к безрассудству.

Элиана ничего не ответила, только улыбнулась, и ее глаза сияли, словно два ярких огня.

Вскоре они выехали за пределы Парижа, и вокруг уже почти ничего нельзя было различить. Облака заволокли небо, сгущая темноту, и даже бледный отсвет луны исчез; по сторонам виднелись лишь мрачные, унылые очертания полей и черная полоса леса. Стоял «вантоз» – месяц ветров, и с равнины непрерывным потоком струился холодный воздух.

Но минула ночь, и утром перед Элианой развернулась совсем иная картина: солнце, бьющее в окна кареты так сильно, что они казались похожими на зеркала, уходящие за горизонт зеленые просторы лугов и яркая синева небес. И молодая женщина любовалась зрелищем лучезарного утра, пробуждения природы, вдыхала запахи свежей зелени и испарений очнувшейся от зимней спячки земли. Они с Максимилианом остановились в маленькой придорожной харчевне, поели хрустящих пескарей с черствым хлебцем, выпили кислого вина, и Элиане казалось, что лучше этого ничего не может быть.

Они проезжали через департаменты, города и деревни, по лесистым рощам и холмам, проселочным дорогам, вдоль рек и ручьев, мимо зубчатых скал и маленьких заросших озер. Останавливались в гостиницах и трактирах, отмечались на заставах. С одной стороны, Элиана была в восторге от путешествия вдвоем, смены впечатлений, пребывания на природе, но с другой – ее поразило, потрясло то, что пришлось увидеть. Теперь она по-настоящему поняла, во что превратилась Франция за годы якобинской диктатуры и последующего неумелого правления кучки пресловутых «директоров», погрязших во взяточничестве, распутстве и взаимных склоках.

Первая Директория, потом вторая… Это было одно и то же существо, сменившее маску, неспособное думать, что-либо решать, укрывшееся в Париже, не желавшее ничего видеть и слышать, не знающее о том, что творится за пределами столичной резиденции.

Конечно, Элиана понимала, что все эти яркие лоскутки новой жизни с ее балами, праздниками, приемами – всего лишь ветхие заплатки на сером рубище обнищавшего Парижа, но то, что она увидела в других городах, разгромленных, разоренных, было во много раз страшнее.

Ураган Революции смел все вокруг, превратил страну в пустыню, населенную голодными, озлобленными, растерянными существами, лишенными крова, потерявшими последнюю надежду.

Лион, второй по величине город Франции, который Конвент «за войну против свободы» велел превратить в развалины, уничтожить, стереть с лица земли, стоял угрюмый и мрачный. Его красивейшая площадь Белькур, с окружавшими ее многочисленными отелями, не была восстановлена до сих пор, мостовая зияла ямами и выбоинами, улицы затопила жидкая грязь.

Освобождение от диктатуры отнюдь не означало наступления всеобщего единства, и страну раздирали противоречия: там хозяйничали роялисты, тут сохранились остатки якобинского правления.

Всюду, почти на всех дорогах орудовали шайки разбойников – остатки банд «королевских убийц», расправлявшихся с республиканцами, дезертиры, беглые рекруты, каторжники. К счастью, карету Элианы и Максимилиана никто не пытался остановить, они не наткнулись ни одну засаду; впрочем, Максимилиан считал, что у них достаточно надежная охрана.

Молодая женщина увидела несчастный Кавальон, прибежище террористов, Тараскон, с разбежавшимся гарнизоном, позабывший о своих пышных ярмарках Бокер, маленькие провинциальные городки, смертельно напуганные жители которых днем вздрагивали при каждом неожиданном звуке, а по ночам боялись заснуть, ежеминутно ожидая внезапного нападения какой-нибудь банды.

Потом они проезжали через южные города департаментов Тарна и Эро, пыльные, опустевшие, запущенные, овеянные жарким дыханием мистраля, а после вьющаяся между известковыми утесами дорога вывела их к Марселю.

Марсель – король побережья, разоренный, поверженный ниц! Некогда яркие красочные улицы сейчас словно посыпаны пеплом, гавань полна гниющих остовов кораблей, некогда гордых, отважных красавцев, бороздящих средиземноморские просторы!

Многое из того, что довелось увидеть, поразило Элиану, сбило с толку, заставило ломать голову над десятками вопросов. Почему? И главное – как исправить, восстановить? Что же делать теперь, когда все, что создавалось веками, разрушено, погребено?

Магазины и лавки в городах были завалены английскими газами, китайскими шелками, а промышленность самой Франции зачахла. Знаменитое шелкоткацкое производство в Лионе, суконное дело в Абвиле, хлопчатобумажное – в Руане!

Элиана удивлялась, отчего воспеваемый окружающими, умный и талантливый генерал Бонапарт не попытается взять власть в свои руки и навести порядок в родной Франции, а отправляется завоевывать далекий Египет?

Она собиралась спросить об этом Максимилиана, но потом передумала. Он принялся бы ей объяснять, а Элиане не хотелось, чтобы он опять говорил о политике. Лучше пусть просто молчит и глядит ей в глаза или даже не глядит, но зато держит ее руку в своей. Ей нравилось сидеть, прислонившись щекою к мягкому, как лесной мох, бархату сиденья и обозревать распростертый до самого горизонта чудесный ландшафт: вершины известняков, казавшихся золотисто-розовыми в лучах заката, узкие тропинки, змейками убегающие в расселины гор, склоны которых поросли лесами каштанов. Над скалами разливалось золотое свечение – точно какой-то гигантский нимб окружал чело земли, и прозрачный воздух был полон блаженного покоя. Море переливалось, сияло; оно походило на зеркало, на которое кто-то набросил шарф из сверкающей индийской кисеи.

Они ехали вперед, убаюканные однообразным шумом колес и каким-то особым вселенским спокойствием окружающей природы, по дороге, змеившейся между длинными грядами гор, дороге, ведущей прямо к Тулону, за взятие которого в 1793 году бывший тогда артиллерийским капитаном двадцатичетырехлетний юноша Наполеон получил звание бригадного генерала.

С течением времени настроение Элианы стало меняться; спокойствие исчезло, и теперь она испытывала то, что обыкновенно испытывают в конце пути: ее сердце было готово раскрыться навстречу новым впечатлениям, а душа замирала в неясном волнении от ожидания чего-то неведомого, но желанного до боли.

Вскоре совсем стемнело: фиолетово-багровый отблеск небосклона погас, и непоколебимую умиротворенность вечерней поры сменило таинство чувственно-тревожной, благоуханной южной ночи. Посеребренная звездным блеском земля изливала в воздух пьянящие терпкие ароматы густых трав, кустарников и деревьев, а луна – белый светильник, озарявший мир, – стояла высоко над мрачным горизонтом и темной, тяжелой гладью воды.

Стоило путникам въехать на зажатый между двух неприступных скал участок дороги, как впереди показался завал из камней, явно сооруженный чьими-то руками. Узнав об этом, Максимилиан распорядился разобрать преграду, и четверо стрелков нимского гарнизона, сопровождавшие их карету, принялись за дело.

Пока что никакого повода для волнения не было, и Элиана спокойно дожидалась, когда можно будет продолжать путь.

Трое охранников работали, а один стоял на страже, держа в руках зажженный факел, и колеблющийся свет золотил окна кареты и лица сидящих в ней людей.

– Не волнуйся, сейчас поедем, – сказал Максимилиан, и молодая женщина кивнула в ответ.

Однако не успели охранники закончить работу, как послышался шум, словно сверху посыпались камни, потом – выстрелы и приглушенные крики. За стенами кареты что-то происходило – Элиана почувствовала удар о стекло, потом свет заметался и вскоре погас.

Она увидела, как Максимилиан вынимает оружие, и сделала предостерегающий жест.

– Не беспокойся, – уверенно произнес он, – я не стану его применять без крайней необходимости.

Оба догадывались, что случилось, и старались не терять самообладания. Элиана знала, что у Максимилиана имеется при себе значительная сумма денег, но понимала, что в первую очередь его беспокоит судьба дипломатических депеш. Молодая женщина заметила, как он что-то сунул под сиденье кареты.

Внезапно дверца распахнулась, и Элиана увидела лицо в маске и дуло ружья.

– Выходите! – резко произнес человек. Максимилиан выбрался наружу, Элиана тоже спрыгнула наземь, и ее ноги тут же по щиколотку утонули в чем-то мягком и бархатистом. Земля была столь тверда, что ее невозможно было бы пробить даже ломом, но сверху осел густой и пышный, как перина, слой мелкой белой пыли.

Все произошло так быстро, что путники не успели как следует испугаться. Желая потянуть время, Максимилиан молчал и не пытался ничего предпринять. Элиана замерла за его спиной. Она заметила, что в пыли валяется что-то большое, темное и бесформенное – это были тела сопровождавших их людей.

– Деньги, документы! – потребовал один из бандитов.

Элиана задрожала от волнения. Она боялась, что Максимилиан станет возражать, и хотела подать ему какой-нибудь знак, но он стоял, повернувшись к ней спиной, и не видел ее испуганного лица.

– Живее! – поторопил бандит, и Элиана на мгновение закрыла глаза, не в силах даже представить ужасную картину:

Максимилиан пошатывается и падает, пронзенный безжалостным клинком. Сколько же можно терять и терять, самых любимых и дорогих!

Будучи не в состоянии выносить эту чудовищную паузу, она едва не лишилась чувств, а между тем на дороге послышался дробный стук и шуршание камней – к ним приближался какой-то конный отряд.

Мгновение – и гарцующие всадники окружили карету.

Один из попавших в крут бандитов резко оттолкнул Максимилиана и бросился бежать, но его, как и другого, который пытался схватить за руку Элиану, пригвоздила к месту пуля.

Максимилиан, ошеломленный столь быстрой расправой, слегка отшатнулся назад. Впрочем, он знал о том, что существует приказ расстреливать на месте всех, кто разбойничает на дорогах.

Возглавлявший отряд офицер спешился и сделал знак своим солдатам. Бросив поводья, он подошел к Максимилиану, лицо которого смутно белело в темноте.

– Кто вы и куда следуете? – спросил офицер, вглядываясь в путешественника.

Максимилиан сделал шаг вперед. Элиана стояла поодаль, возле дверцы кареты, во тьме.

– Из Парижа в Тулон, – сказал Максимилиан – Вот мои документы.

Офицер кивнул.

– Зажгите факел, – распорядился он и взял бумаги. Через пару секунд вспыхнувшее красным цветком пламя осветило серьезные замкнутые лица окруживших карету солдат. Двое из них переносили к обочине тела убитых охранников и бандитов.

Командир отряда покачал головой.

– Четыре человека… – медленно произнес он. – По этой дороге можно ездить лишь в сопровождении не менее дюжины стрелков. Вашему начальству следовало бы обеспечить вам более надежную охрану.

Максимилиан молчал. Офицер, склонив голову, читал бумаги. Через мгновение он поднял взгляд темных глаз и протянул Максимилиану документы.

– Все в порядке. Прошу.

– Благодарю вас, капитан. И ваших солдат тоже, – сказал Максимилиан. – Вы едете в Тулон?

– Да. И мы вас проводим. – Потом окинул взглядом тела убитых. – Придется оставить их здесь. Утром за ними приедут. Я составлю рапорт о том, что случилось.

– Вы очень любезны.

Капитан сухо кивнул.

– Садитесь в карету.

И вдруг заметил неподвижно стоявшую возле экипажа Элиану.

– Это моя спутница, – пояснил Максимилиан.

– Ваши документы, мадам.

Офицер сделал шаг вслед за скользнувшим вперед светом факела и увидел освещенное ярким пламенем красивое лицо и золотисто-карие глаза незнакомки. Первое, на что он обратил внимание, были ее серьги, свисающие из-под отороченного собольим мехом капюшона; они походили на крошечные гроздья белых кораллов, извлеченных из таинственных океанских глубин.

Женщина заправляла под капюшон выбившиеся из прически блестящие светлые волосы, выглядевшие особенно прекрасными при этих черных ресницах и карих глазах.

Максимилиан подал капитану бумаги, но тот продолжал, как зачарованный, смотреть на Элиану.

Молодая женщина еще ничего не поняла, но вспугнутое странным предчувствием сердце вдруг тревожно забилось в груди. В этот миг душа опередила разум и разбудила его – спустя несколько секунд Элиана осознала, что перед нею стоит Бернар.

В следующее мгновение перед ее глазами черной птицей промелькнула череда видений: чудовищные багровые цветы, расцветающие ночью на склонах гор, могучие океанские водовороты, порожденные загадочным притяжением небесных светил, призрачные, бесплотные, как тени, существа, выглядывающие из невидимых дверей, ведущих в пограничный с реальностью мир… Элиана чувствовала, как все опоры стремительно рушатся, ускользают из-под ног, и она падает куда-то вниз. Она инстинктивно зажмурилась. Извержение вулкана, всемирный потоп, сметающий Вселенную ураган – она пережила все это в один миг и боялась открыть глаза, как человек, внезапно очнувшийся после бури и не знающий, какой он увидит землю. Что-то рождалось в ее душе, но что? Пока она испытывала лишь растерянность и величайшее смятение чувств.

Бернар прочитал в паспорте имя, то самое, вписанное в его сердце рукою судьбы! Там были и другие имена; какие-то из них казались выбитыми на могильной плите, иные – нацарапанными кровью, но это!.. Словно начертанное в небесах Божьей десницей, горевшее, как звезда в безбрежной ночи, как последний луч солнца на закате! С ним он просыпался и с ним засыпал, он хранил память об этой женщине, хранил, как сокровище, и вот она перед ним, настоящая, не придуманная, живая!

Но… он понял, что она не одна, и это обожгло его болью, хотя он и почувствовал ее волнение, увидел чистое, светлое пламя, вспыхнувшее в глазах, прочитал в ее лице вопрос и нетерпение, и изумление, и радость…

Его рука слегка дрогнула.

– Все правильно. Пожалуйста, мадам.

Губы Элианы шевельнулись, но Бернар бросил на нее предостерегающий взгляд, и женщина невольно отступила. Бернар ничем не выдал себя, и на мгновение Элиана даже усомнилась: он ли это? Впрочем, с момента их разлуки прошло так много времени, да и ситуация была не самая подходящая для бурного проявления чувств. Рядом стоял Максимилиан, за плечами Элианы остался неведомый Бернару отрезок жизни.

Мог ли он знать, что она его не забыла, что все эти годы возле нее находилось маленькое существо, служившее живым напоминанием о прошлом!

И вот Бернар вскочил на коня и уверенной рукою расправил поводья, а Максимилиан с Элианой сели в карету.

Они ехали вперед, и молодую женщину терзали нетерпение и страх, страх вновь потерять его, не перемолвившись с ним даже словом. Элиана с трудом понимала, что говорит ей Максимилиан, и никак не могла дождаться конца пути.

Бернар жив! Он едет впереди кареты, неразличимый во тьме… Что это – реальность или чудо? Были мгновения, когда женщине казалось, что все происходящее – не более чем порождение ее разыгравшейся фантазии.

И вот на фоне густой синевы показались пронзительно-желтые, режущие глаз огни – это был Тулон, принадлежавший Франции средиземноморский порт, в котором даже ночью жизнь била ключом. Уже в конце марта в гавани находилось не менее двухсот боевых и транспортных судов, в город стягивались войска, численность которых в конечном итоге достигла пятидесяти тысяч человек.

Они въехали в Тулон, но Элиана не видела улиц, она смотрела прямо перед собой, и когда отвечала Максимилиану, было заметно, что мысли ее далеко. Ее душа парила где-то там, в заоблачных высотах никому не ведомой мечты или же блуждала в лабиринтах прошлого.

Они остановились перед зданием городской администрации. Максимилиан велел Элиане обождать в карете, а сам поднялся на крыльцо.

Едва он ушел, молодая женщина открыла дверцу и соскочила на землю. Небольшая площадь была ярко освещена, на гранитных плитах колыхались тени растущих вокруг высоких деревьев, и казалось, что качается сама земля. Меж густых ветвей сияли огни, а небо над головой было низким и черным. Откуда-то дул свежий прохладный ветер, очевидно, с моря, находившегося в какой-нибудь миле отсюда.

– Бернар! – крикнула Элиана в темноту, боясь, что он уехал. – Бернар!

Но он был здесь, он подошел к ней, и молодая женщина смотрела на него в смятении и страхе, словно все еще не веря своим глазам.

– Бернар… Мы можем поговорить?

– Конечно… Элиана, хотя у меня, к сожалению, очень мало времени.

Она кивнула, облизнув сухие губы.

Да, это был Бернар; он снял головной убор, и Элиана смогла как следует его разглядеть. Он выглядел старше, его смуглое лицо еще больше потемнело, черные волосы были коротко, по-военному острижены, но несмотря на то, что форма делала его похожим на одного из многих, он по-прежнему производил впечатление не совсем обычного человека, не такого, как все, более энергичного, страстного и безрассудного. Элиана видела тот же чувственный рисунок губ, тот же глубокий, серьезный взгляд человека, черпающего вдохновение в своей вере и фантазиях, идущего по миру под флагом своей мечты, человека, чья рожденная жизненным опытом мудрость соседствует с неумирающей романтичностью вечно юной души.

И все же Элиане показалось, что в глубине его горящих глаз затаилась тоска.

– Бернар! – повторила она, не смея коснуться его рукой. – Вы живы!

– Элиана… – медленно произнес он, – как это удивительно… Да, я жив.

Он смотрел на нее, немного изменившуюся, но по-прежнему красивую. Белая, словно алебастр кожа, правильные черты лица с прямым носом и изящным изгибом маленького рта, аристократически длинная шея и точеные кисти рук. У нее была все та же божественно-прекрасная улыбка, но сквозь привычный облик как-то по-особому проглядывала подлинно женская сущность; очевидно, после их разлуки ей пришлось изведать многое, что-то потерять и обрести…

А Элиана вспоминала, с какой сводящей с ума страстью он целовал ее в том подвале перед расставанием, как одним-единственным пожатием рук они пообещали друг другу то, что невозможно выразить никакими словами. Она провела с ним так мало времени, а между тем это время вместило в себя то, что не каждому доведется пережить и за целую жизнь, и после, до сего момента (а она так и не сумела поверить в то, что он погиб!) их соединяли какие-то глубинные узы – она родила от него ребенка, и в мыслях ее всегда влекло к нему, как его самого влекло к дикой и прекрасной Корсике, на которой он родился, где были его корни.

Неисповедимы пути Господни, но еще более непредсказуемы, таинственны пути людских фантазий, дороги, по которым ведет человека сердце, мечта и судьба!

Бернар пребывал в явном замешательстве, и тогда Элиана спросила:

– Как же вам удалось выжить?

Внешне она казалась спокойной, но внутри все болело, душа стонала, а сердце превратилось в кровоточащую рану.

– Я потерял сознание, и меня приняли за мертвого, – отвечал Бернар, – а когда привезли на кладбище, я очнулся и каким-то чудом добрался до жилья. Что было потом… долго рассказывать. А теперь я офицер армии генерала Бонапарта. Через пару месяцев, когда закончится формирование флотилии, я отправлюсь в Египет. Это будет нелегкий поход, – добавил он, предупреждая вопрос Элианы, – попытка воплотить в реальность сказочные фантазии всегда чревата непредсказуемым результатом.

Он произнес это как человек, безразличный к своей судьбе, человек, которому нечего терять и не о чем жалеть, и Элиана спросила:

– А ваша мать и сестры, помните? Вы нашли их? Бернар покачал головой.

– Нет, Элиана. Очевидно, они погибли.

– Как и мой отец, – с грустью промолвила она.

Наступила пауза, и Элиана, будучи не в силах вынести это молчание, прошептала, охваченная внезапным порывом:

– Вы сердитесь на меня, Бернар?

Он взял своей рукою в кожаной перчатке руку Элианы и поцеловал, одновременно посмотрев в глаза молодой женщины ласкающим сердце взглядом, и тогда она поняла, как много прежних чувств сохранилось в его душе, и ей захотелось упасть к его ногам и, рыдая, просить его остаться.

Бернар отпустил ее руку, и его губы тронула улыбка.

– Сердиться на вас? За что? Да как я могу!

В это время его окликнули из темноты, он оглянулся, а потом повернул к молодой женщине похолодевшее, бесстрастное лицо.

– Простите, но я должен ехать. Я и так задержался.

– Как ваша фамилия, Бернар, я должна знать!

– Разве я не сказал вам тогда? – спросил он, выделив последнее слово, словно давал понять, что память о прошлом и поныне жива в его сердце – Моя фамилия Флери.

Элиана кивнула. Ее глаза были полны отчаяния.

– Возвращайтесь, Бернар! Мне нужно вам сказать…

Но тут слова внезапно застряли у нее в горле; и она беспомощно сжала руки, и горестно качала головой, глотая горячие слезы.

Элиана чувствовала, как их с Бернаром притягивает друг к другу какая-то внутренняя сила, и одновременно ощущала угрюмую враждебность внешнего мира, непостижимым образом столкнувшего их лишь затем, чтобы вновь разлучить. Молодой женщине казалось, будто кто-то неведомый злобно хохочет, глядя на них с высоты небес.

И она понимала, что не сумеет сказать Бернару то, что хотела сказать.

Если б Элиана могла признаться в том, что всей душою и телом принадлежала и принадлежит только ему, что ждала его и дождется опять, что любила и любит его одного, тогда все было бы иначе, а так – ответом послужит отчужденная улыбка, болезненная тоска во взоре. И там, на войне, он станет постоянно думать о ней и о сыне, задавать себе вопросы, терзаться и переживать, и ему будет тяжелее вдвойне, и… может случиться так, что он не вернется.

Разве могла она рассказать ему так много и все объяснить за оставшиеся пару минут!

– Не беспокойтесь, – мягко произнес он, – я не в первый раз иду на войну. Год назад я принимал участие в итальянской кампании.

– Берегите себя! – прошептала Элиана.

Какая-то тень омрачила его лицо – тень неведомых воспоминаний, но он отогнал их усилием воли и промолвил:

– Могу ли я надеяться, что когда-нибудь… Впрочем, нет, я хотел сказать другое: вы вправе считать себя свободной, в этом смысле вам не о чем беспокоиться, Элиана. Я желал и желаю лишь одного – чтобы вы были счастливы. И… прощайте!

Он сделал шаг назад, вскочил в седло, окинул последним взглядом ее фигуру, потом развернул коня и через секунду скрылся в темноте.

Элиане казалось, что так бывает только в дурном сне, когда ты мучительно стремишься поговорить с Человеком, а он постоянно ускользает, отворачивается, уходит, меняет свой облик, а под конец и вовсе исчезает непонятно куда.

«Боже мой, – думала она, – почему мир устроен так, что наши мечты, воплотившись в реальность, зачастую принимают совсем иную форму, и мы, бывает, не сразу понимаем, что получили в руки именно то, о чем грезили так долго, а когда, в конце концов, это осознаем, обычно бывает поздно».

Через минуту вернулся Максимилиан, и молодая женщина с удивлением отметила, что на какое-то время совершенно позабыла о его существовании.

– Я обо всем договорился, – сказал он, – сейчас мы едем в гостиницу, а завтра я приступлю к делам.

– Хорошо, – отвечала Элиана.

Больше она не могла промолвить ни слова и молчала всю дорогу. Она решила ничего ему не рассказывать. Он не поймет, а возможно, и не поверит ей.

Максимилиан, конечно, заметил, как она вдруг переменилась, но приписал состояние молодой женщины недавнему происшествию на дороге.

– Тебе надо отдохнуть, – сказал он.

Элиана кивнула. Да, ей хотелось лечь и подумать обо всем… Она знала, что встреча с Бернаром, всколыхнувшая дремавшие чувства, неминуемо повлияет на ее отношения с Максимилианом, и должна была подготовиться к этому.

Однако, оказавшись в номере, она упала на постель и почти мгновенно забылась тяжелым сном.

Проснулась ранним утром и, распахнув ставни, выглянула в выходящее на море окно.

Элиана увидела высокое небо, затянутое сеткой перистых облаков, и спокойную серебристую воду. Стояло безветрие, и воздух был прохладен и чист.

Молодая женщина вдруг подумала о том, что там, в просторах необъятных далей, совсем близко отсюда, – Корсика, о которой рассказывал Бернар, древняя красавица Корсика с ее тенистыми деревьями, хрустальными ручьями, пирамидальными утесами! И она знала, что Максимилиан не сможет разделить с нею это мысленное любование тем, чего она никогда не видела наяву, не сумеет ее понять, проникнуть в тайну ее души.

Элиана была рада тому, что утренний ветерок высушил ее слезы, и за завтраком, состоявшим из тартинок, зеленого салата, кофе и рюмки превосходной мадеры, старалась держаться как обычно.

Сначала Максимилиан занялся делами, а потом они пошли осматривать гавань.

Элиана стояла на одном из причалов огромной пристани и наслаждалась ласковым веянием весны, теплым южным ветром, ярким светом, потоком льющимся с лазурных небес и отражавшимся в зеркальной глади моря. На рейде стояло множество фрегатов – трехмачтовых военных кораблей с прямыми парусами и мощной артиллерией на открытой верхней палубе.

Молодая женщина почувствовала, как трепещет душа при виде могущества создания рук человеческих. Огромные гордые корабли словно бы рвались в путь, и она представила, как они рассекают бушующие волны, взлетают над пучиной, подобно гигантским птицам, окруженные бурлящей пеной, бросающие вызов врагам, стихии и даже небесам. Сейчас она была готова поверить в то, что эта великая, грозная флотилия и впрямь несокрушима.

В душе каждого человека скрываются чувства, воззвав к которым, можно увлечь его в любые странствия, вовлечь в какие угодно авантюры, заставить разум отбросить все сомнения и подчиниться судьбе, велению сердца, зову мечты и – чужой воле.

«Может, он и вправду гений, этот Бонапарт, – подумала Элиана, – человек, умеющий вести за собой людей, обладающий особым магнетизмом, способный видеть дальше всех, обозревать вершины будущего, великий в стремлениях и надеждах!»

Вечером они с Максимилианом посетили прием, состоявшийся в одном из местных салонов, раззолоченных, согласно столичной моде, и уставленных мебелью гнутого красного дерева, обитой цветной китайской тафтой.

Здесь присутствовали служащие департамента и множество высших военных чинов в парадных сюртуках, блестящих сапогах и белых лосинах, в золоченых поясах, шляпах с трехцветным плюмажем и с саблями на боку.

Дам было мало, в основном присутствовали степенные матроны, супруги генералов, и потому офицеры искренне наслаждались обществом молодой хорошенькой женщины, да еще парижанки.

Максимилиану была свойственна одна весьма примечательная черта – на подобных собраниях он никогда не подчеркивал особых прав на Элиану, а потому окружающие всегда чувствовали себя очень свободно.

Мужчины усиленно ухаживали за ней, предлагали сладости и напитки, приглашали танцевать; дамы расспрашивали о том, что носят, едят и пьют в Париже, интересовались некоторыми известными особами, в частности, супругой Бонапарта, Жозефиной: правда ли, что она необыкновенно хороша собой и что генерал от нее без ума?

– Да, я ее видела, – отвечала Элиана, – и, на мой взгляд, она умеет выглядеть красивой и способна пленять мужские сердца, потому что обладает особой женской хитростью и лукавством.

«Той хитростью и лукавством, каких, наверное, недостает мне», – мысленно прибавила молодая женщина.

Впрочем, они у нее были, когда она жила с Этьеном, тогда она могла притворяться, но потом… С Максимилианом все было по-другому, и Элиана спрашивала себя: «Отчего женщина столь бессильна перед своими чувствами? Или человек всегда становится слабым, если боится что-то потерять?»

Она нашла взглядом возлюбленного – он беседовал в мужском кругу и не смотрел на нее.

Элиана долго наблюдала за ним и вдруг поняла, чем он отличается от Бернара: она могла представить Максимилиана на дипломатической арене, в аристократическом салоне, верхом на коне в Булонском лесу, где угодно, но только не на войне.

Она также заметила скрытое противостояние между гражданскими лицами и военными и сказала об этом своему любовнику, когда они вернулись в гостиницу.

– Да, – согласился Максимилиан, – это обычное дело. Военные не очень-то нас любят, для них мы – «министерские крысы», «взяточники», «подлецы».

– А вы правда берете взятки? – поинтересовалась Элиана, и он от души расхохотался, а потом шутливо произнес:

– В наше время, дорогая, взятки берут даже короли. И после прибавил, уже серьезно:

– Собственно, я тоже не слишком высокого мнения о военных, по крайней мере, о некоторых из них. Что такое солдат? Это не человек, а существо, подчиняющееся приказам, зависящее от чужой воли.

– Но среди них есть и таланты, и герои!

– Я этого не отрицаю и также согласен с тем, что в наше время война – историческая необходимость. В данный момент только таким способом можно добиться мира и процветания для страны.

Он пустился в рассуждения, но Элиана, что случалось крайне редко, не слушала его. Она сидела, подперев руками пламенеющие румянцем щеки, и смотрела куда-то невидящими, печальными глазами.

Максимилиан подошел сзади и положил руки ей на плечи.

– Похоже, ты недовольна поездкой?

– Нет, – задумчиво отвечала она, – я ни о чем не жалею.

– Но ты грустишь.

Элиана поймала его руку и прижала ладонью к своей щеке – доверительный, нежный жест. А потом произнесла то, что, по крайней мере, являлось чистейшей правдой:

– Я скучаю по своему сыну.




ГЛАВА III


Хотя по возвращении в Париж Элиана чувствовала себя далеко не блестяще, она ни с кем не делилась своими мыслями и переживаниями. В последнее время Максимилиан стал чаще задерживаться на службе, но она не огорчалась и не выговаривала ему. Приезжал Арман Бонклер, и молодая женщина держалась с ним холодно и резко, решительно отвергая все ухаживания, и в конце концов попросила больше не наносить ей визитов.

Элиана сократила количество приемов, но Максимилиан, похоже, ничего не заметил; в последнее время он, казалось, вообще мало интересовался тем, что касалось их совместной жизни.

В те дни газеты уделяли достаточно внимания тому, чем занят генерал Бонапарт, и вот однажды Элиана узнала, что 19 мая был дан сигнал к отплытию флотилии из Тулона в Египет.

Она так и не рассказала Максимилиану о своей встрече с Бернаром, полагая, что это может привести к ненужным осложнениям. Молодая женщина не догадывалась, что ее любовник в свою очередь не был полностью откровенен с нею.

Например, Элиана не знала, что вскоре после возвращения из Тулона Максимилиана вызвал к себе его непосредственный начальник, господин Рюмильи.

Разговор происходил в знаменитом на весь Париж доме на улице Гренель – в те годы там размещалось министерство внешних сношений Франции. Это был построенный в классическом стиле трехэтажный особняк, фасад которого украшали десятиметровые колонны и высокий длинный балкон.

Максимилиан вошел в кабинет и коротко поклонился. Потом посмотрел на начальника.

Господину Рюмильи исполнилось пятьдесят лет; ему довелось служить еще в Королевском министерстве иностранных дел, и он давно изучил все тонкости своей профессии. Его внешность обращала на себя внимание: выпуклый лоб, прямой крупный нос, зачесанная назад грива седых волос, умный властный взгляд светлых глаз, сурово сомкнутые губы.

– Садитесь, Максимилиан, – сказал он, указывая на кресло.

Тот сел, не опуская взора, в котором не было подобострастия, лишь холодноватое почтение к патрону. Максимилиан знал, что Рюмильи не за что его отчитывать. И сегодняшнюю встречу он понимал так: две уважающие друг друга стороны садятся за стол переговоров.

Они обсудили текущие дела, затем господин Рюмильи заметил:

– Вы ловкий человек, Максимилиан. За столь короткий срок прошли уже три ступени нашего ведомства и наверняка полны самых смелых планов!

В глазах Максимилиана промелькнуло выражение согласия. «Ловкий» звучало не очень хорошо, он предпочел бы называться талантливым, но это не влияло на суть дела.

Да, он был умным человеком, человеком тонкого расчета, умеющим предугадывать события политической истории.

Десять лет назад он примкнул к первой волне эмиграции и сумел спасти большую часть своего состояния, что удалось сделать немногим. Вскоре порвал с роялистами, почувствовав, что их время прошло, и выжидал до тех пор, пока не уловил, куда дует ветер. Он начал служить Директории не сразу, а когда на горизонте появились люди, понимающие, сколь недолговечен этот режим, и вместе с ними принялся готовить почву для очередных преобразований. Он не сомневался, что следующей силой, способной захватить власть, станет верхушка армии, и был уверен, что сохранит пост и при новом правительстве.

Когда не удавалось повлиять на обстоятельства, Максимилиан умел так приспособиться к ним, что казалось, будто трудности – всего лишь своеобразные ступени, по которым он год от года поднимался к успеху. Он, едва ли не единственный в этом пропитанном духом продажности ведомстве, ничем себя не запятнал, и иногда его сравнивали с легким светлым кораблем, плавно скользящим по волнам жизни вперед и вперед, вслед за своей звездой.

– Вы никогда не совершали ошибок, ведь так, Максимилиан?

Максимилиан позволил себе улыбку.

– Не думаю. Как всякий человек…

– В первую очередь вы – политик, – веско произнес Рюмильи. – Вы понимаете, что это значит?

– Конечно.

– Мне хорошо известны ваши способности: вы отличный служащий, вы умны и честны, и преданны делу. Но сейчас я намерен поговорить о другом, – Рюмильи сделал паузу, во время которой Максимилиан чуть заметно кивнул в знак согласия. – По долгу службы я интересуюсь жизнью своих сотрудников и знаю о них, может быть, даже больше, чем положено знать. Например, мне известно, что вы состоите в связи с одной особой…

Когда патрон произнес «с особой», Максимилиан насторожился. Это не предвещало ничего хорошего. Еще никто и никогда не говорил об Элиане как об «особе». Она была дамой, причем дамой из высшего общества. И если ее перестали считать таковой, значит, он упустил из виду что-то важное.

– И вы часто посещаете особняк, который снимаете для нее, так? Я слышал, эта женщина очень красива и пользуется большим успехом.

Максимилиан не двигался и даже не моргал – он слушал, впитывая каждое слово. Его холеные руки спокойно лежали на коленях.

– Знаете, я вас понимаю! – продолжал Рюмильи – Элегантная женщина, модный салон – знакомства, связи. Теперь они у вас есть, а новые вы в своем нынешнем положении заимеете без труда. Конечно, сейчас даже многие влиятельные люди заводят легкомысленные интрижки, но в посольских кругах ценится совсем иное. Сколько вам лет? Тридцать пять? Я в ваши годы уже был женат, имел детей. Уверен, со временем вы займете высокий пост, и вам надлежит подумать о своем окружении. Благодаря вашей поездке в Тулон я кое-что узнал об этой женщине, когда готовились документы. Ее отец был убежденным роялистом, его казнили в девяносто третьем году. У нее есть ребенок, кажется, внебрачный. Не очень подходящая для вас компания. Что вам мешает оставить эту женщину?

«Чувства», – хотел сказать Максимилиан.

Он вспомнил, как Элиана чуть не свела его с ума тогда, на балу, в далеком восемьдесят девятом. Конечно, теперь он был старше почти на десять лет, но зато и любовь его стала глубже. Он никогда не задумывался о том, придется ли когда-нибудь пожертвовать главным сокровищем своего сердца – чувствами к Элиане. Хотя кто знает, возможно, его второе «я» временами все же нашептывало ему: когда-нибудь это произойдет! Недаром он снял для нее отдельное жилье и был в ее доме всего лишь гостем, пусть самым желанным, но все-таки гостем.

Да, теперь Элиана с ее салоном уже не вписывалась в его жизнь. И этот мальчик… Кто даст ему фамилию и заменит отца? Случалось, Максимилиан заставал Элиану играющей с сыном и поражался тому, с каким глубоким и нежным чувством она глядит в глаза ребенка. Кем был тот человек, которому она отдалась? И почему она это сделала? Из благодарности? От отчаяния? Элиана говорила, что они провели вместе всего одну ночь, но она вспоминала его, без сомнения вспоминала, и, наверное, не только из-за ребенка. И Максимилиан, случалось, жалел о том, что навсегда потерял в ней ту юную девушку, которая всем сердцем принадлежала лишь ему одному.

– Кстати, пользуясь случаем, хочу вручить вам приглашение на прием, который состоится в моем загородном доме. Вы помните мою племянницу Софи? У нее умер муж, и она совсем недавно сняла траур. Она желает вас видеть.

Максимилиан встал и поклонился. Он догадался о скрытой цели и тайном смысле этой беседы и был уверен, что Рюмильи тоже знает о том, что он все понял.

Перед ним воздвигли преграду и одновременно кинули приманку – это было не очень приятно, но с другой стороны судьба предоставила ему шанс сделать очень важный и крупный ход.

И он сильно сомневался в том, что ему удастся избежать компромисса.

Максимилиан отправился на прием, ничего не сказав Элиане. Резиденция Рюмильи располагалась за пределами Парижа, близ городка Мант-ла-Жоли.

Проехав по длинной аллее мимо шеренги темно-зеленых кустарников, карета остановилась посреди обширного двора. Максимилиан вышел наружу и долго смотрел на стоявшее перед ним в окружении спящих деревьев великолепное здание, стены которого словно были сделаны из не тающего даже летом льда, а безупречно чистые, холодные стекла окон отражали свет занимавшегося заката. И казалось, будто каждое окно обозревает округу, точно око невидимого существа.

Максимилианом овладело странное чувство – он вдруг понял, что хочет жить именно так: купить имение, устраивать официальные приемы, давать балы… Теперь он твердо стоял на ногах, сумел создать себе надежное прикрытие и наконец мог заявить миру о своей персоне, вспыхнуть на небосклоне людских судеб яркой звездой.

До сего времени он расставлял все по своим местам, а сам пребывал в стороне, он устраивал свою жизнь так, как готовил бы сцену для решающего выхода, именно сцену, а не поле боя.

Он понимал: приближается решающий момент, вскоре на свет явится новый Максимилиан, более могущественный, значительный, заметный.

Когда его называли бессребреником, он не спорил; не возражал и тогда, когда говорили, что он лишен тщеславия и не честолюбив.

Что касается первого – да, действительно, он никогда не стал бы преследовать чисто корыстную цель, хотя знал, что корысть – далеко не всегда есть стремление к материальной выгоде. Иному не нужны деньги, но подай славу или власть – все едино; и он гордился тем, что всегда сумеет дать истинную оценку своим поступкам и вообще всему, что происходит в мире.

Что до тщеславия, то он считал, что такое качество присуще всякому умному человеку, просто некоторые из этих людей умны настолько, что не стремятся его подчеркнуть. В частности, сам Максимилиан, несмотря на действительно редкое умение правильно оценивать себя, втайне, случалось, непомерно восхищался своими непревзойденными способностями, но при этом умел казаться простодушным и скромным. Именно благодаря последнему качеству он приобрел столько друзей, покровителей и знакомых. Мало кто видел в нем конкурента, скорее помощника, единомышленника, друга.

Да, он был честолюбивым, но при этом еще и доброжелательным, искренним, порядочным человеком. Он обладал большой внутренней силой и привык добиваться своего.

И он в самом деле хотел, чтобы эта сила служила только добру.

Холл казался огромным, как и крыльцо, и все комнаты, через которые пришлось пройти. В высоких залах было тепло, и в то же время воздух казался свежим, как на улице. Невыносимо громко стучали каблуки – на тех участках пола, что не были покрыты коврами. Все наружные покои: гостиные, столовая, залы – выходили окнами в парк, везде стояла красивая старинная мебель, и было тихо, как в храме. Гостями овладел благоговейный трепет, и никто не произносил ни слова. Казалось невероятным, что всем этим может владеть один человек. Наверное, это было не только счастье, но и нелегкое бремя.

Максимилиан улыбнулся. Он знал, что большинство простых смертных не обладает и десятой долей того воображения, какое помогло бы им представить, как протекает жизнь иных «полубогов».

Максимилиан долго бродил по залам, отстав от других гостей, а потом остановился перед привлекшей его внимание картиной.

Это был ночной пейзаж: лес, темное небо и бегущая откуда-то сверху река. Неяркий приглушенный свет падал вниз и отражался в черной воде. Над рекою по обоим берегам нависали огромные валуны, угрожающе торчали сучья. Пейзаж был изображен настолько реально, что казался окном в другой мир – в иное пространство и время. Создавалось впечатление, что вода переливается, течет, ветви деревьев шевелятся от ветра, а по небу движутся то и дело заслоняющие луну облака. В этом пейзаже было что-то таинственное, зловещее и одновременно притягивающее как магнит.

– Добрый вечер!

Максимилиан услышал за спиною мелодичный голос и обернулся.

Перед ним стояла племянница Рюмильи, Софи Клермон. Максимилиан неоднократно встречался с нею в Лондоне, в одном из эмигрантских салонов, и сейчас заметил, что за прошедшие три-четыре года она невиданно похорошела. Признаться, он помнил Софи еще худенькой девочкой, застенчивой и непривлекательной, и потому, увидев ее через несколько лет за границей, не сразу узнал и удивился произошедшим переменам. Она утратила неловкость и нервозность и превратилась в уверенную в себе молодую женщину.

А теперь Софи выглядела еще лучше. Максимилиан вспомнил, что она недавно овдовела, и, как видно, вдовство пошло ей на пользу. Она стала настоящей красавицей: серо-голубые глаза, ослепительно-белая кожа, мелкие, изящные черты лица. Черные волосы были приподняты на затылок, скромное декольте серебристо-серого атласного платья открывало нежную шею и плечи.

– Здравствуйте, Софи, – отвечал Максимилиан. – Рад видеть вас здесь.

– Вам нравится картина? – спросила она.

– Да, тут очень удачно передано освещение. Это полотно словно бы имеет свой особый источник света. Ваш дядя разбирается в искусстве.

– В этом зале есть и другие картины, – сказала Софи, – хотите, покажу? – И подвела его к портрету в роскошной багетной раме.

Повернувшись, Максимилиан встретился с взглядом блестящих глаз и улыбкой своей собеседницы и только тогда понял, что пленительная дама на портрете и стоявшая перед ним Софи – одно и то же лицо.

– Я не очень люблю позировать, – промолвила молодая женщина, – а вы?

– Нисколько, – отвечал Максимилиан. – У меня вообще нет ни одного портрета. Признаться, в ранней юности я пытался позировать, но безуспешно. Художникам никогда не удавалось изобразить меня таким, каким я себя представлял. И потому я отказался от этой затеи.

– Вы считаете, они приукрашивали действительность? Или наоборот?

– Просто не могли вникнуть в суть.

– Вам нелегко угодить, – заметила Софи. Потом спросила: – Не хотите спуститься в парк? Там сейчас красиво. Иногда так приятно прогуляться в тишине!

Максимилиан согласился, они сошли вниз и направились в сторону от особняка.

Максимилиану нравились эти загородные парки с колоннадами массивных строгих деревьев, сумрачные, обширные, словно простиравшиеся в бесконечность. Он любил бродить по лабиринтам аллей и размышлять под навевающий спокойствие шелест листьев. Вид вековых деревьев порождал мысли о текучести времени и суетности бытия; находясь здесь, хотелось остановиться и прислушаться к своему внутреннему голосу, осознать свою ничтожность в объятиях Вселенной и одновременно – свою величайшую неповторимость. Как говорил друг его юности Поль де Ла Реньер: «Что бы мы ни делали, чего бы ни добились в этой жизни, каких бы ни достигли вершин и как бы нас ни величали современники, итог все равно один – все мы умрем; так стоит ли сотрясать воздух, тратить свои силы и терзать чужие сердца и души в бесполезном стремлении обуздать время? Вечность непобедима, даже самая яркая вспышка света рано или поздно исчезнет, поглощенная мраком бесконечности; так не лучше ли попросту наслаждаться медленным течением жизни, драгоценными минутами, полными созерцания окружающего и неспешных глубоких дум?»

Очнувшись от мыслей, Максимилиан посмотрел на восток. Там, в бездонных глубинах неба, загорались первые звезды, сверкающие, как это бывает весной, пронзительным, влажным блеском. Ниже тянулся темный лес, а слева, в конце аллеи, виднелся особняк, сейчас напоминающий жемчужину, покоившуюся на темно-зеленом бархате.

Софи стояла рядом с Максимилианом под сводом густых ветвей – ворсинки на меховом воротнике ее пальто чуть шевелились от взволнованного дыхания, срывавшегося с полуоткрытых губ, и в глазах, казавшихся особенно яркими на матовом лице, отражался вечерний свет. Она молчала, но Максимилиан заметил, какой пристальный, испытующий у нее взгляд, полный немого вопроса и глубокой надежды, и почувствовал, как между ними возникает едва уловимое притяжение.

– Кажется, вы не так давно потеряли мужа, – сказал он. – Приношу свои соболезнования.

Она слегка прищурилась и беспечно усмехнулась уголками губ. Потом произнесла коротко и резко:

– Он был игрок!

Максимилиан молчал. В глубине его взгляда таилось прикрываемое спокойствием раздумье.

– Мне нравятся игроки, – добавила Софи после исполненной смысла паузы, – не те, что проводят время за карточным столом, а другие – в чьих руках людские судьбы и исторические события.

– В такие игры опасно играть, – заметил Максимилиан, – бывает, это плохо кончается.

– При известной осторожности – нет.

С этими словами она взяла его под руку, и они пошли по алее, мимо окаймлявших ее темных кустов, под купами деревьев, бросавших на землю широкое черное покрывало тени.

– Где вы были в последнее время? – поинтересовался он. – Давно вас не видел.

– Ездила в Австрию. У меня есть маленькая дочь, она воспитывается у родственников мужа – я навещала ее.

– Вы, должно быть, скучаете по ней?

– Конечно. Просто пока мне не хочется терять связи с тамошним кругом. Но позднее я, разумеется, заберу ее к себе.

– Вы, кажется, имеете доступ ко двору?

– Ну, не совсем, – улыбнулась Софи. – Но благодаря дяде у меня много знакомых в дипломатических кругах. Знаете, муж подолгу оставлял меня одну, а я не хотела жить затворницей и посвящала время общению с интересными людьми.

– У вашего супруга было большое имение; вы сейчас живете там?

– Нет, оно продано за долги. Я уже говорила: мой супруг был игроком. Но я не жалею, – все так же беспечно отвечала Софи, – воспоминания о днях, проведенных в этом доме, нельзя назвать приятными. Гораздо больше мне бы хотелось выкупить имение моих покойных родителей, они ведь происходили из старинного рода, хотя и обеднели. А сейчас я живу у дяди и во многом рассчитываю на его поддержку.

Потом они заговорили о министерстве; молодая женщина была хорошо осведомлена о тайных делах и интригах дипломатических кругов, судила обо всем с завидной проницательностью и в то же время – по-женски оригинально, и Максимилиан чувствовал, что его привлекает ее живость, милая ирония, острый ум, а также неутомимое честолюбие. На своем пути он еще не встречал таких женщин; хотя, может, и встречал, но не считал нужным замечать. Так бывает: сияние солнца мешает разглядеть другие, не менее загадочные и прекрасные светила.

Солнцем его жизни была Элиана, земная женщина и одновременно – волшебная фея, порождение его юношеских грез.

Он взглянул на Софи и поймал себя на мысли о том, что сравнивает ее с Элианой, тщательно взвешивает все «за» и «против» и убеждает себя в чем-то, а в чем-то противоречит себе.

Да, он был противоречив, как все люди: с одной стороны ему хотелось, чтобы окружающие понимали его как можно лучше, а с другой – не желал, чтобы кто-то видел в нем то, что он считал нужным скрывать.

Максимилиан с самого начала сделал ставку на свою безукоризненную порядочность и не прогадал: люди не боялись иметь с ним дело, его уважали, ему привыкли доверять. Но был один, самый близкий ему человек, в глазах которого он давно уже утратил облик «вечного рыцаря», человек, который знал, что ему приходилось идти на сделки с совестью, который сумел понять его и простить благодаря своей любви. Этим человеком была Элиана.

Пережитое наделило ее особым внутренним зрением, помогающим распознавать окружающих ее людей и, как ни странно, – почти ничего не отняло. Максимилиан не переставал удивляться тому, как много сохранилось в ее душе прежней мечтательности и веры в любовь. Что ж, в чувствах она была выше его, это следовало признать. Он был велик своим умом, она – своею любовью. И все же она оставалась всего лишь женщиной, а женский век недолог, и в силу обстоятельств она уже не могла стать его женой и матерью его детей.

Максимилиан не мог понять одного: как получилось, что он, с его гибкостью, прозорливым умом, умением вникать в суть вещей не доверился своему сердцу и не откликнулся на чувства Элианы тогда, в 1789-м! Неужели он, в самом деле, слишком много думал о себе, неужели боялся любви, ее глубины и силы, способной направить жизнь в иное русло, помешать его великим свершениям?

Теперь он расплачивался за то давнее малодушие сомнениями и сердечными муками и сознавал: если б девять лет назад он увез Элиану из мятежного Парижа и женился бы на ней, все было бы по-другому. Тогда он мог всецело располагать ею, он не опасался ее мыслей, она принадлежала бы только ему и вдохновляла бы – возможно, до сих пор. Что ж, он все понимал, и это не давало ему права ошибиться еще раз – как бы ни жгла совесть, как бы ни болела душа.

И теперь, когда он смотрел на Софи, у него мелькнула мысль о том, что эта женщина способна, пожалуй, даже восхищаться тем, за что Элиана втайне осуждала его; в каком-то смысле он и Софи были сделаны из одного теста, хотя прошли совершенно разный жизненный путь.

И все-таки он отдавал себе отчет в том, что это влечение разума, а не сердца.

– Вы знаете, как сложны сейчас австро-французские отношения, – говорила Софи, устремляя на Максимилиана немигающий мягкий взгляд, тогда как ее маленькая, но сильная рука в длинной, тонкой перчатке покоилась на сгибе его локтя. – Скоро созывается конгресс, на котором будет обсуждаться вопрос о создании коалиции европейских государств, и мне известно, что в данное время министерство рассматривает несколько кандидатур для поездки в составе делегации, в том числе и вашу. Мне кажется, вы с вашими способностями могли бы максимально проявить себя в этом деле.

Он молча и внимательно слушал, и молодая женщина продолжила:

– Знаете, в аристократических салонах Лондона я встречала разных людей, но среди них было много таких, которые постоянно хвалились тем, что сделали двадцать или тридцать лет назад. Они без конца вспоминали об одном и том же событии, яркой вспышкой блеснувшем в начале их пути, забывая о том, что вся последующая жизнь прошла впустую.

– Какое отношение это имеет ко мне? – с едва заметной улыбкой в голосе произнес Максимилиан.

Ему нравилась возникшая атмосфера недосказанности и нравилась эта женщина.

– Потому что вы другой. Вы не думаете о прошлом, вы всегда стремитесь вперед. И в то же время вы никогда не идете напролом; вы искусно вплетаете нить своей судьбы в полотно истории, вы умеете не только действовать, но и ждать и можете заставить время работать на себя.

Он рассмеялся с подкупающей непосредственностью и, по-дружески пожав ее руку, сказал:

– Вы меня обезоруживаете, Софи. Чем мне ответить на ваш комплимент? Приглашением в театр? На выставку живописи в Лувр? Или просто сказать, что вы очаровательны? Но вы наверняка знаете это…

Она улыбнулась, немного загадочно и вместе с тем – с полным пониманием, и поправила пушистый воротник пальто.

– Становится холодно, – промолвила она, – вернемся домой.

Приблизительно через месяц после этого разговора Элиана прогуливалась по улицам Парижа в полном одиночестве, как иногда делала в трудные минуты жизни.

«Одиночество, – думала она, – нет, скорее уединение! Париж помогает человеку уединиться с самим собой и при этом не чувствовать себя покинутым».

Людям свойственно грезить о далеких странах, неведомых уголках земли, но, находясь в Париже, с трудом можешь представить себе, что на свете существуют другие края, настолько глубоко погружаешься в атмосферу этого города, сливаешься с ним душой…

Элиана улыбнулась. Человеческая душа, а особенно душа влюбленного, – невольная пленница Парижа и одновременно – его вечное божество.

Молодая женщина медленно брела по городу, любуясь всем, что видела, – почерневшими камнями мостовой, золочеными куполами церквей, многоликими зданиями; и ей казалось, что именно здесь, в Париже, время замедляет свой ход и образует какой-то странный водоворот: живущий в настоящем человек словно бы видит тени прошлого, скользящие по фасадам домов и лицам идущих навстречу людей, и вместе с тем постоянно окунается в будущее, потому что Париж – приют мечтателей, колыбель грез; ему присуща неуловимая таинственность, что-то плывет в его воздухе, откуда-то доносятся отголоски мелодий, мелькают отблески непонятных видений. И душой овладевает сладостная меланхолия, то особое состояние, когда человек печален, но мудр, слаб, но не безучастен. Он путешествует по Парижу и, размышляя, незаметно для себя вновь восходит к надежде.

С такими мыслями Элиана прохаживалась мимо тянувшейся вдоль Сены каменной балюстрады и вглядывалась в чистую голубизну небес. Воздух был сырой, но теплый; ласточки с тревожными криками стремительно ныряли вниз и, вычертив дугу, снова взмывали ввысь, прямо к солнцу.

Она смотрела вдаль, на башни собора Нотр-Дам и Македонские ворота, когда услышала, как ее окликают по имени.

Оглянувшись, молодая женщина увидела Армана Бонклера, который спешил к ней, на ходу приподнимая широкополую фетровую шляпу. Он, как всегда, был элегантно одет: под расстегнутым сюртуком с пелериной виднелся бланжевый камзол и ослепительное кружево сорочки, а ниже – нанковые панталоны со штрипками.

Арман остановился перед Элианой, и она мгновенно ощутила, как ее окутывает атмосфера грубой чувственности.

Молодой женщине стало не по себе, и она оперлась рукой на влажные, холодные перила моста.

– Это вы, мадемуазель Элиана? – сказал Арман, широко улыбаясь и сверкая белками глаз. – Странно видеть вас здесь!

– А где меня не странно видеть? – спросила молодая женщина.

Против воли она держалась с этим человеком неприветливо, даже резко. Он отталкивал ее своими неуместными настойчивыми притязаниями и, вообще, совершенно не нравился ей.

Арман продолжал улыбаться. Его не так-то просто было смутить.

– В Опере, в вашем салоне, в Триволи.

– Но сегодня я хочу побыть здесь, – устало отвечала Элиана.

Она не слишком хорошо выглядела, была бледна какой-то особой «весенней» бледностью и казалась бесконечно далеким от жизненной борьбы существом с тонкой и нежной, как полевой цветок, оболочкой души – это придало мсье Бонклеру смелости, и он сказал:

– Позвольте угостить вас кофе и, если не возражаете, шампанским. Думается, нам есть о чем поговорить.

Элиана подняла взгляд. Что-то подсказывало ей, что властитель судеб – господин случай – неспроста свел ее сегодня с Арманом, и она согласилась.

Они устроились за столиком на одной из открытых террас. Элиана отказалась от шампанского, и Арман заказал кофе и пирожные.

Какое-то время они молчали, потом Арман произнес очень серьезно и с большой претензией на искренность:

– Мадемуазель Элиана, в последнее время вы были не слишком любезны со мной, и тем не менее я по-прежнему готов предложить вам дружескую помощь. Мне известно, что Максимилиан де Месмей покидает Париж, и, вероятно, вам понадобится поддержка.

Молодая женщина тяжело промолвила:

– Я вас не понимаю.

– Неужели вы не знаете о том, что де Месмей уезжает в Австрию? Его включили в состав делегации конгресса. Кстати, я недавно видел его в Опере в обществе мадам Клермон. Вы, кажется, знакомы с нею? Софи Клермон, племянница мсье Рюмильи. Она красивая женщина и хорошо известна в высших дипломатических кругах. Ходят слухи, она тоже собирается в Австрию. И еще говорят, Максимилиан де Месмей помог ей выкупить имение покойных родителей, где-то возле Луары.

Хотя Элиана была поражена услышанным, она ограничилась тем, что сказала:

– Вот как?

– Да, – подтвердил Арман таким тоном, словно только что сообщил наиприятнейшую новость.

Элиана поднялась с места.

– Благодарю вас, – проговорила она, – но мне пора домой.

Он взял ее руку и прильнул к ней многозначительным поцелуем. При этом он не сводил с молодой женщины настойчивого откровенного взгляда.

Почувствовав внезапную тошноту, Элиана быстро выхватила из рукава платья спрятанный там надушенный платок и поднесла к лицу.

– Вам нехорошо? – участливо осведомился Арман.

– Нет-нет, – она слегка отстранилась. – Если нетрудно, найдите фиакр.

– Я сейчас же отвезу вас домой.

Элиана вернулась в особняк и принялась ждать Максимилиана.

Сначала был шквал мыслей, подозрений, вопросов, но потом она немного успокоилась. Человек редко расстается с надеждой, пока не узнает всего наверняка, так и Элиана еще пыталась за что-то цепляться, хотя сердце уже чувствовало мрачную правду: она словно ступала по поросшей ярким мхом поверхности топкого болота.

Молодая женщина боялась уже знакомого ей неподвижного состояния слепой безысходности, какое обычно наступает после внезапно обрушившегося непоправимого удара. Никаких четких мыслей, одно лишь тягостное, мучительное, совершенно бесплодное раздумье, забытье души и беспрестанная боль сердца, когда на грудь будто бы положена гранитная плита, которую способно сдвинуть только время.

Максимилиан нашел Элиану в гостиной, возле зажженного камина. Сколько раз он заставал ее здесь, уютно устроившейся на полу и глядящей в огонь. Обычно она сидела, запустив пальцы в распущенные волосы, в наброшенной на плечи длинной, расцвеченной радужными узорами шали, с пылающими румянцем щеками, с мечтательным блеском задумчивых глаз, не замечая ничего вокруг. В такие минуты она словно бы погружалась в себя, туда, где было страстное нетерпение души, огонь воображения, жар крови. В эти мгновения она находилась вне реальной жизни, вдали от всех, ее мысли, ее фантазии парили над миром, выше всего мелкого и наносного.

Максимилиан подошел и тронул женщину за плечо, а когда она повернулась, он увидел, что сегодня у нее совсем другой вид, – потерянный и мрачный. И в то же время эти странные пунцовые пятна на лице и сияющие яркими огненными точками глаза!

Максимилиан молчал в замешательстве, а Элиана глядела на него, стоящего посреди комнаты, высокого, стройного, красивого, окруженного игрою теней, и с тоскою в сердце думала о том, что пока он еще здесь, с нею, живой, реальный, но пройдет совсем немного времени, и он превратится в горькое и одновременно сладостное воспоминание, в видение, которое никогда уже не вернуть.

– Нам нужно поговорить, Макс, – сказала она. – Ты ничего не хочешь мне сообщить?

Он присел рядом. Отсветы пламени переливались в его светло-каштановых волосах, бросали на бледную кожу золотистые тени. И обновленная в помпейском вкусе комната казалась декорацией какого-то странного спектакля.

– О чем ты?

– О твоей поездке в Австрию.

– Что ж, – спокойно отвечал он, – я хотел тебе сказать.

– Сегодня?

– Да. Просто раньше я не был уверен в том, что поеду. – Пристальный, напряженный взгляд Элианы не отпускал его, и он добавил: – Это очень важная дипломатическая миссия. Я не могу упустить такой шанс.

– Ты уезжаешь надолго?

– Не знаю. Возможно, на год.

От неожиданности Элиана растерялась.

– На… год?!

В прекрасных синевато-серых глазах Максимилиана появилось то задумчиво-печальное выражение, которое некогда сводило ее с ума, заставляя сердце трепетать от сладкой тоски, а душу замирать в бессознательной, отчаянной надежде.

– Боюсь, переговоры затянутся. Правительство хочет договориться о создании коалиции европейских государств, а это нелегкая задача.

– Я могу поехать с тобой?

– К сожалению, нет. – И уловив выражение сомнения в ее лице, прибавил: – Я хотел бы этого, Элиана, но должен ехать один. Позволь не объяснять, почему, просто поверь. Это слишком ответственная поездка, и в данных обстоятельствах я не располагаю собой.

Услышав такое, она не выдержала.

– Но Софи Клермон едет с тобой!

– Софи Клермон? Со мной? – Максимилиан был застигнут врасплох и тем не менее сумел взять себя в руки. Обняв молодую женщину за плечи, он непринужденно засмеялся. – С какой стати? Да, она поедет вместе с делегацией, поскольку ее дядя занимает высокий пост в министерстве, а в наше время даме опасно путешествовать без сопровождения. Но ко мне это не имеет никакого отношения. Мадам Клермон едет не из-за меня. В Австрии воспитывается ее дочь.

– Но вы были вместе в Опере?

– Нет, – терпеливо отвечал Максимилиан, – я поехал один и случайно встретил там Софи в сопровождении мсье Рюмильи и нескольких служащих министерства. А ты в этот день плохо себя чувствовала, вспомни, и потому не могла пойти со мной.

– А имение ее родителей? Ты его выкупил?

– Поскольку мадам Клермон находилась в стесненных обстоятельствах, я одолжил ей деньги.

– Но ее дядя – очень состоятельный человек.

– Она не желает от него зависеть. Я был кое-чем обязан Софи: она неоднократно сообщала мне некоторые сведения, какие я не смог бы получить официальным путем.

Элиана замолчала. Ей не были известны размеры состояния Максимилиана (он никогда не заговаривал на эту тему), но она подозревала, что они весьма велики. И, несмотря на это, особняк, в котором она жила, не являлся ни его, ни ее собственностью, а был снят в аренду. Временное пристанище – не более того.

– Но, появляясь в обществе мадам Клермон, ты создаешь определенное мнение о ваших отношениях, – сказала молодая женщина.

Максимилиан сделал паузу, а когда заговорил, в его голосе зазвенели странные незнакомые ноты – точно отзвук ранее слышанной им, но неизвестной Элиане мелодии, а в спокойных синевато-серых глазах на мгновение появилось что-то пронзительное; они горели, сверкали, как никогда прежде.

– Что это – ревность, Элиана, или просто неумение понять? За те годы, пока мы были вместе, я не посмотрел ни на одну женщину и раньше, в Лондоне, клянусь, не имел ни единой сколько-нибудь значащей для меня связи, моим сердцем всегда владела только ты. Какие тебе нужны доказательства? Я долго жил с тобой и был счастлив, и не моя вина, что я должен уехать, – таковы обстоятельства. Служба в дипломатическом корпусе – ответственное дело, и я не могу пренебрегать решениями начальства. Я не способен принадлежать тебе безраздельно, как ты того желаешь, пойми!

«Ты уходишь в сторону от главного, Макс, – подумала Элиана, – сознательно уходишь. И я понимаю тебя, да, понимаю, только не так, как бы тебе хотелось».

И произнесла вслух:

– Прости. Поезжай – я не против. И не беспокойся обо мне, я перееду к Шарлотте.

Она заметила, как он тайком перевел дыхание.

– Но ты можешь остаться здесь. Я распоряжусь о выплате ренты.

– Не стоит. Мне не нужен такой большой дом. И едва ли я захочу кого-нибудь принимать.

Они вели хладнокровный деловой разговор, и Элиана думала о том, что повторяется ситуация девятилетней давности. Максимилиан не признается ей в любви, не дает никаких обещаний, не просит дождаться его. И отказывается взять ее с собой. Правда, тогда он все же вернулся и вернулся к ней, но в тот раз перед разлукой она явственно ощущала его страдания, нежелание ее покидать, а сейчас – нет. Он прощался с нею куда спокойнее, чем прежде, даже с облегчением, словно обстоятельства помогли ему решить какую-то сложную проблему. И потом – теперь с ним ехала другая женщина…

Элиана прикусила губу. Воспоминания о минутах прощания с Максимилианом тогда, в восемьдесят девятом, точно хвост сверкающей кометы, озарили собой отрезок ее жизни от момента расставания до новой встречи, а теперь, когда заглохнут его шаги, останется лишь ощущение пустоты.

И действительно, когда Максимилиан ушел, она почувствовала себя настолько опустошенной, что ей казалось, будто ее сможет унести порывом ветра, и в то же время ощущала такую тяжесть во всем теле, в сердце, в душе, что ей легче было бы лечь в могилу, чем сделать еще один шаг по земле.

И она не могла до конца поверить, будто все это – навсегда.

Переселившись к Шарлотте, Элиана уединилась в спальне. Она почти ничего не ела, общалась только с сыном и отказывалась отвечать на вопросы сестры.

Наконец на исходе третьего дня Шарлотта вошла в комнату и решительно раздвинула занавеси.

Потом подошла к кровати, наклонилась над сестрой и внезапно поразилась тому, какое у нее лицо – мертвенно-бледное, с заострившимися чертами, как у покойницы.

Элиана лежала, свернувшись клубочком под покрывалом, и смотрела в пустоту невидящим взглядом. Она пребывала в том душевном оцепенении, какое порождает обычно глубокое горе.

Шарлотта присела на кровать.

– Я принесла тебе чай и рюмку шамбертена. Кажется, ты любишь это вино?

– Спасибо, – голос у Элианы был тихий и безжизненный. Однако она поднялась и взяла чашку.

– Расскажи, что случилось, – спокойно потребовала Шарлотта. – Дальше так не может продолжаться.

Элиана села, опершись на подушки, легким движением откинула назад длинные волосы и произнесла, словно в раздумье:

– Какой теперь смысл?

– Смысл в том, что я хочу обо всем знать. Говори. Прежде Шарлотта никогда ничего от нее не требовала, и Элиана сдалась. Да и что ей оставалось делать?

– Максимилиан уехал, а я… я беременна.

Шарлотта изменилась в лице. В ее немигающем взгляде появилось что-то жесткое и одновременно трагическое.

– Беременна? И ты… не сказала ему?!

– Нет.

– Почему?

Молодая женщина тяжело вздохнула.

– Максимилиан хотел оставить меня. Я это поняла. Весть о моем положении ничего бы не изменила, только создала бы дополнительные сложности. И потом… Я представила выражение его лица, замешательство во взоре… Нет, я бы этого просто не вынесла!

Шарлотта встала с кровати. Ее глаза под бесцветными ресницами и тонкими бровями ярко блестели; сейчас ее облик вызывал в памяти зимний пейзаж, когда холодное солнце просвечивает сквозь дымку морозного тумана и ветви застывших в неподвижности голых деревьев.

– Как ты малодушна, Элиана! – она немного повысила голос. – Послушай, тебе двадцать пять лет – пора прекратить играть в благородство! Ты понимаешь, что натворила?! Не пройдет и дня после того, как ты обнародуешь свою новость, как все наперебой станут гадать, от кого у тебя ребенок! А Максимилиан останется в стороне. Впрочем, я его не виню: в отличие от тебя он заботится о судьбе своего рода!

– За что ты меня так ненавидишь? – тихо спросила Элиана.

– Ненавижу? – с презрительным спокойствием переспросила Шарлотта. – О нет! Я не испытываю ни к кому ненависти, так же как и любви. Господь даровал мне лишь одну способность – видеть людей насквозь и презирать их пороки.

Элиана молчала. Откуда эта обезоруживающая холодность, эти резкие слова, словно бы против воли срывающиеся с губ, склонность видеть все в мрачном свете?

– Я никогда не могла понять, что ты за человек, – сказала она наконец.

Шарлотта усмехнулась, и Элиана вдруг почувствовала, что за сдержанностью сестры скрывается хорошо обузданная злость, а в напряжении таится страстность.

– Никто не мог понять, не только ты! Да никто и не интересовался мною. Разве кому-то приходило в голову, что я способна испытать столь же сильные чувства, что и другие люди, или даже еще сильнее! Я казалась всем такой уравновешенной, рассудительной, бесстрастной. А еще – непривлекательной, незаметной. Да, я не обладаю тем особым магнетизмом, какой порою исходит от совершенно пустых, никчемных, пошлых натур, но зато природа наделила меня незаурядным умом. Да, это так – не беспокойся, я знаю себе цену! Я научилась распознавать тайные намерения окружающих людей и вижу, как они, эти люди, самодовольны, завистливы и глупы. Сколько раз случалось, что я сидела рядом с человеком, слушала его, одновременно читая его мысли, и смеялась над ним, а он этого даже не замечал. Моя трагедия в том, что я живу не той жизнью, для которой создана. Я умнее многих мужчин, но я не мужчина, и потому для меня закрыты все пути. И в то же время я не могу реализовать себя как женщина, потому что способна ответить только на очень сильное, искреннее чувство глубоко порядочного, мудрого человека. Но такой мужчина, – в ее словах слышалась горечь, – никогда не полюбит меня! Потому все, что мне остается, – быть сторонним наблюдателем, безмолвным свидетелем происходящего, всех этих многочисленных драм и комедий человеческой жизни.

– Но Поль…

– Что Поль? – Шарлотта скривила губы. – Поль счастлив в своем кабинете с книгами, научными трудами. Он существует в собственном, далеком от действительности мире. Что ему до меня? И что мне до него? Он не мешает мне жить – спасибо ему и за это.

– Если все так, как ты говоришь, – задумчиво промолвила Элиана, – тогда не может быть, чтобы ты никогда не любила.

Шарлотта помолчала, а потом произнесла с тихой угрозой:

– Любила – Она снова села и на миг опустила глаза, а когда подняла, в ее взгляде не было ничего, кроме чистого, но холодного огня – Очень долго все то, что я слышала, видела, замечала, падало в пустоту моей души, точно в глубокий пересохший колодец, и умирало. Я привыкла и смирилась, я думала, всегда так и будет, но ошибалась. В этой пустыне лежало зерно, о существовании которого я даже не подозревала, но пришло время, и оно проросло так быстро и бурно, что я сама изумилась. Я стала мечтать, как все девушки, и мечтала до тех пор, пока не поняла, что такое мечты: золотой дождь, падающий с неба, а на земле превращающийся в твои собственные слезы. Тот человек, которого мне выпало несчастье полюбить, не обращал на меня никакого внимания и, окончательно уверившись в том, что у меня нет и малейшего шанса на взаимность, я вышла замуж за Поля – просто, чтобы не носить на себе клеймо старой девы, чтобы меня оставили в покое! – а потом нашла замечательное лекарство от любви. Я научилась видеть все недостатки, замечать все промахи того, кто прежде казался мне идеалом, божеством, и в конце концов перестала его уважать. И постепенно он стал мне безразличен… как все.

Кто они такие, эти мужчины! Ты думаешь, их интересует наш внутренний мир? Единственные прочные узы для них – это узы чувственности, страсти. Максимилиан де Месмей, умный, образованный человек, влюбился в тебя, шестнадцатилетнюю девчонку, которая в то время не имела понятия ни о чем, кроме нарядов и развлечений, а почему? Потому что ты была молода и красива и полна того самого чувственного очарования. Мужчины и сейчас вьются вокруг тебя, сами не понимая, чем ты их привлекаешь. На твоем месте я бы знала, как управлять Максимилианом, я не столь безвольна, как ты, но вряд ли стала бы это делать, потому что подобное притворство – ниже моего достоинства.

Они помолчали, потом Шарлотта произнесла:

– Я не удивлюсь, если твой возлюбленный достанется Софи Клермон. Эта женщина способна стать его союзницей, истинной спутницей на дорогах судьбы, она разделит его начинания и не будет, как ты, втягивать его в спокойную семейную жизнь.

Внезапно Элиане показалось, что Господь приподнял завесу, скрывающую подлинную сущность натуры ее сестры, и молодая женщина увидела затаившееся в глазах Шарлотты выражение ненасытного, какого-то хищнического голода и одновременно глубокого разочарования жизнью.

– Ты зря отчаиваешься. Возможно, ты еще встретишь человека, который оценит тебя и поймет.

Элиана потянулась было к сестре, но та не приняла ласки.

– Я замужем и не стану рисковать добрым именем семьи, как это делаешь ты. – И, мотнув головой, прибавила: – Впрочем, дело в другом. Просто я уже не смогу полюбить.

Казалось, разговор закончен, и все же оставалась одна загадка. Что побудило Шарлотту пойти на столь беспредельную откровенность? Элиана не могла понять. Все вроде бы было логично, и все-таки не хватало какого-то звена. Похоже, самого главного.

– Ты можешь назвать имя мужчины, которого любила? – нерешительно произнесла молодая женщина.

– Могу, – сказала Шарлотта, – теперь это не имеет значения. Его зовут Максимилиан Монлозье де Месмей.

Однажды в детстве Элиана ощутила испуг, столь внезапный, что едва не потеряла сознание. Это случилось, когда она поехала с родителями за город, на пикник, и прямо перед нею, в траве, неожиданно, извиваясь, проползла большая змея. Теперь она испытывала почти такое же чувство, сконцентрировавшееся в одном мгновении, лишившее ее дара речи, сковавшее движения, почти остановившее сердце.

Элиана замерла; казалось, она пыталась преодолеть невидимый заслон, чтобы окончательно осмыслить то, в чем только что призналась ее сестра.

– И он… не знал? – наконец выдавила она.

– Нет. Ни он, ни кто другой. Кто бы мог такое вообразить! – Шарлотта произнесла это с саркастической усмешкой, медленно, выделяя каждое слово. И, немного подумав, прибавила: – Сначала мне казалось, что ты безжалостно отняла мою единственную любовь, но вскоре я поняла, что на самом деле ты милосердно приняла на себя мой крест. Ты совершила очень много ошибок, Элиана. Сначала не захотела дать ребенку фамилию Этьена, потом принесла себя в жертву Максимилиану. Ты легкомысленная женщина и плохая мать. Ты не думаешь ни о своих детях, ни о себе, ни о ком! Представляю, что скажет о тебе мое окружение!

– Я уйду. И избавлю тебя от пересудов.

Шарлотта коротко рассмеялась.

– И к кому ты пойдешь? К своей подружке-санкюлотке? Только едва ли она будет в восторге от того, что в ее доме поселилась отвергнутая любовником содержанка! У нее – семья, знакомые, соседи и – иные представления о нравственности.

Элиана опустила голову.

– В таком случае я сама о себе позабочусь.

– Не уверена, что ты сможешь это сделать. Поверь, я не желаю тебе зла, просто хочу, чтобы ты хотя бы раз в жизни трезво взглянула на вещи и осознала свои ошибки.

Элиана глубоко вздохнула. Сейчас она выглядела совсем больной. И негромко произнесла:

– Я не сержусь на тебя, Шарлотта. Ни на тебя, ни на Максимилиана. Думаю, ты по-своему очень несчастна. А Максимилиан… Он поступил правильно и в то же время выбрал самый неправедный путь: пошел против веления своего сердца. Что же касается раскаяния… Да, я раскаиваюсь, сестра. Недаром говорится: «Блажен тот, кто не осуждает себя в том, что избирает».




ГЛАВА IV


Через несколько дней, не сказав никому ни слова, Элиана отправилась на поиски жилья.

У нее сохранились кое-какие сбережения, и было немного драгоценностей, которые она рассчитывала продать или заложить, и все же молодая женщина понимала, что, не имея постоянного источника дохода, долго продержаться не удастся, а потому поехала в самые отдаленные и бедные кварталы Парижа.

Однако все, что ей предлагали, казалось чересчур ужасным или же слишком дорогим, и Элиана совсем было отчаялась, пока наконец недалеко от Госпитального бульвара, на глухой, обсаженной вязами улочке не нашла комнату, которая показалась ей подходящей. Собственно, это была даже не комната, а просторное чердачное помещение. Оно привлекло молодую женщину тем, что здесь был камин, а главное – оно сдавалось за сравнительно небольшую плату. На чердак вела шаткая деревянная лестница. Соседи жили этажом ниже.

Осматривая помещение, Элиана подошла к маленькому слуховому оконцу и выглянула вниз. Напротив виднелись однообразные, угрюмые серо-желтые фасады старых зданий и чахлые деревья, а вдали можно было разглядеть купол Сальпетриер и очертания стен Итальянской заставы.

Молодая женщина задумалась. Она не слишком удивилась, узнав, что Шарлотта была увлечена Максимилианом, куда больше ее поразило то, как долго и упорно сестра скрывала свои чувства, поразила спрятанная под маской равнодушия холодная злоба. Значит, они были совсем чужие друг другу?

И в то же время Элиана жалела Шарлотту. Она вспоминала, как еще в пору их детства приходившие к ним в дом люди действительно почти не замечали ее сестру, все внимание доставалось ей, Элиане.

Она чувствовала себя виноватой и не знала, чем искупить вину. Наверное, в самом деле стоит куда-нибудь исчезнуть… Молодая женщина прекрасно знала: то общество, в котором она вращалась еще совсем недавно, скоро ее позабудет. Такие наступили времена: все менялось, ничто не было прочным. Люди приходили и уходили, богатели и разорялись, возносились до небес и тут же падали к подножию мира. И не было проще задачи, чем затеряться в этом водовороте человеческих судеб.

Элиана решила поселиться здесь и не думать о будущем. В юности человеку свойственно строить планы, на что-то надеяться, а с возрастом он становится мудрее и начинает понимать: в этой жизни ничего нельзя предугадать.

Она дала согласие хозяину, внесла задаток, договорилась со старьевщиком, чтобы он обставил комнату, и пару дней спустя, взяв с собою сына и самые необходимые вещи, переехала на новую квартиру.

Она не оставила Шарлотте адреса, только записку, в которой просила не беспокоиться за нее и за все простить.

Дезире тоже ни о чем не знала – Элиана вовсе не желала обременять свою приятельницу лишними заботами. Она твердо решила обойтись без посторонней помощи и надеялась как-нибудь справиться с трудностями. Ничего, она выстоит… А потом… возможно, потом наступят лучшие дни?

Молодая женщина подсчитала сроки и поняла, что забеременела еще до поездки в Тулон. Насмешка случая, ирония судьбы! При встрече с Бернаром она уже носила ребенка от Максимилиана.

Теперь Максимилиан уехал в Австрию, а Бернар был на войне, и она не знала, вернется ли он или нет и где его искать.

Бернар Флери… Что их связывало? Элиана воскресила в памяти события девяносто третьего года и той единственной, неповторимой ночи, когда незнакомец с горящим взглядом буквально несколькими прикосновениями превратил ее в безудержно страстную женщину, тогда как в объятиях Этьена она всегда оставалась холодной, как мраморная статуя. Был ли тому причиной его незаурядный темперамент или… она, сама того не сознавая, почувствовала к нему нечто большее, чем простую человеческую симпатию?

Как бы то ни было, на Бернара она могла положиться, он никогда бы ее не предал.

Она не ошибалась в нем, нет, она была в этом уверена, потому что за тот короткий отрезок времени, что им довелось провести вдвоем, узнала о нем больше, чем сумела бы узнать о другом человеке за целую жизнь.

Старьевщик сдержал обещание и обставил комнату более-менее сносно. Свою кровать Элиана поставила в большом помещении, а кровать Ролана – в маленьком чуланчике, отделенном от основного помещения дощатой перегородкой.

Она не могла без боли смотреть на сына, на то, как он несмело вошел в их новое жилище и изумленно огляделся.

– Мы будем жить здесь, мама? А почему? Элиана присела перед ним на корточки.

– Видишь ли, сынок, – ласково и проникновенно заговорила она, – иногда обстоятельства бывают сильнее нас. Поверь и пойми, в жизни существует нечто неизбежное…

Но он, конечно, не понимал. Он привык жить совсем в других условиях и теперь осторожно прохаживался по темному выщербленному полу и разглядывал грязные стены, а ночью, когда они легли спать, долго не мог заснуть и наконец произнес:

– Мамочка, можно я приду к тебе? Мне страшно! Действительно, здесь было жутковато. Ночью чердак почти не освещался и оттого казался невероятно огромным, населенным чем-то пугающим и непонятным. На улице затихли все звуки; впрочем, иногда откуда-то доносились непонятные голоса, какой-то неясный шорох, скрип половиц. Пахло старым деревом и сыростью.

Элиана обняла сына и лежала под пологом тьмы, почти не ощущая течения времени. Ей чудилось, что жизнь замерла, остановилась на месте, и кругом было так же пусто и черно, как у нее в душе.

Они с Роланом словно были замурованы в темнице, за стенами которой остался внешний мир, и Элиана сомневалась, что когда-нибудь сможет увидеть солнце.

Позднее, когда взошла луна, полоса серебристого света проникла в окошко и прорезала тьму. Она сияла, словно клинок таинственного меча, и этот блеск пробуждал тревогу, как и вид ползущих по стене теней.

Действительность изменилась, ничто уже не выглядело таким как прежде, таким, каким было, казалось, всего лишь мгновение назад.

И вот они зажили по-новому. Элиана продала свои наряды и понемногу закладывала украшения. Что касается сбережений, то тут ее подстерегал главный враг – бушевавшая в стране инфляция. Правда, хлеб по-прежнему стоил два су за фунт, а потому смерть от голода им пока не грозила.

По утрам Элиана теперь пила чай, а не кофе со сливками, хотя Ролану, как и раньше, старалась покупать молоко. Она пыталась сделать так, чтобы ребенок не чувствовал, насколько сильны перемены в их жизни, но, конечно, это было невозможно. Элиана ни с кем не общалась, и потому соседские дети сторонились Ролана. Кроме того, мальчик скучал по былым развлечениям, по Себастьяну. Однажды он спросил про отца, и Элиана ответила, что его отец храбрый офицер и воюет в Египте. Услышав это, ребенок немного оживился и попросил что-нибудь о нем рассказать. Тогда Элиана усадила его и, несколько смягчив краски, поведала историю своей несостоявшейся казни и чудесного спасения. К удивлению молодой женщины, Ролан пришел в восторг и засыпал ее вопросами. Где отец был так долго и когда вернется с войны? Элиана постаралась все объяснить, и с тех пор мальчик заметно повеселел. Он пребывал в уверенности, что отец скоро приедет, а значит, их жизнь изменится к лучшему, и Элиана не пыталась его разубеждать: ведь с некоторых пор у ее малыша было так мало радостей!

По вечерам они гуляли по бульвару, по воскресеньям посещали местную церковь. Элиана редко выходила за пределы квартала. Она жила точно в забытьи и нередко не знала, какой сегодня день недели и какое число. Молодая женщина ни с кем не виделась; все словно бы умерли для нее, и она умерла для всех.

Незаметно пролетело лето, наступила осень. Перед самыми родами Элиану настиг очередной удар судьбы: правительство ввело ряд дополнительных налогов – на въезд и выезд из города, на окна, на двери, на печные трубы, – и квартирная плата резко подскочила. Пришлось расстаться с последними деньгами, в том числе и с теми, которыми Элиана рассчитывала оплатить услуги сиделки и врача. Теперь оставался только один выход – обратиться за помощью к Дезире.

Молодая женщина отправилась к своей бывшей служанке и… обнаружила, что Дезире вместе со всем семейством съехала с квартиры: очевидно, они решили поменять место жительства.

Элиана спросила привратницу, не оставили ли старые жильцы нового адреса, но женщина развела руками: кто ж теперь оставляет адреса!

Да, верно. В нынешние времена люди мало думали друг о друге и зачастую даже не знали, кто живет с ними рядом. В пору ее юности все было иначе: невиданная сплоченность дворянского общества, не говоря уже о членах отдельных кланов и семей…

Элиана совсем пала духом. Значит, Дезире ей не поможет! Правда, молодая женщина знала, что Эмиль работает в оружейной мастерской, и при известном старании его, наверное, удалось бы разыскать, но ей было так стыдно, что она отказалась от этой затеи. Вернуться к Шарлотте? Предстать перед обществом? Встретить немигающий взгляд сестры, услышать за спиною осуждающий шепот? Они же набросятся на нее, все разом, с радостным нетерпением и мстительным торжеством – Элиана знала, что многие завидовали ей, когда она была любовницей Максимилиана и блистала в своем салоне.

Поразмыслив, она решила ехать к крестьянам. В деревнях за такие услуги брали намного дешевле, к тому же найдется кому присмотреть за Роланом, пока она будет нездорова, и там она сможет, если понадобится, достать молока.

Ранним утром они с сыном сели в дилижанс и уехали из Парижа.

Элиана старалась не обращать внимания на холод и тряску и, пытаясь отвлечься, непрерывно смотрела в окно. Все вокруг дышало спокойствием, над горизонтом стлался волнистый туман, но неподвижная осенняя мгла не внушала унылости – ее рассеивал мягкий золотистый свет ярких листьев, падающий на притихшую землю, замершую под громадой облаков, простертых над серой далью полей.

Они с Роланом сошли на раскисшей безлюдной дороге, откуда тропинка вела в деревушку, и Элиана долго слушала шум ветра, доносящего влажное дыхание невидимых морских просторов.

Море… Она представила, как выглядит прибрежный пейзаж: заливы, в водах которых тонет отражение темных холмов, покрытые кустарником утесы, серовато-рыжие берега, резкие мысы и заросшие бурым вереском пустоши. Бледное небо отражается в печальной воде, а с равнин долетает запах сырой земли и увядших трав.

Пока они с Роланом шли к деревне, начал накрапывать дождь, и серое шерстяное платье Элианы быстро промокло. Она уже давно не носила нарядов из муслина, шелка и атласа… На голове у нее был капор, плечи покрывала накидка из толстого сукна.

Они поселились у старухи-крестьянки, местной повитухи, в маленьком домике, окруженном живой изгородью, где в конце ноября Элиана родила девочку, которую окрестили в деревенской часовне. Молодая женщина назвала дочь Аделью.

Она вернулась в Париж в декабре, как раз к Рождеству, и тут же получила в подарок кучу неприятностей и проблем. Квартирная плата в очередной раз повысилась, наступили холода, а чердак продувался всеми ветрами, деньги почти закончились…

Элиана не могла устроиться на работу в мастерскую или на фабрику, потому что не с кем было оставить детей, и она взялась шить на дому рубахи и штаны для солдат, как делала это в девяносто четвертом. Она шила почти целый день и зарабатывала пятнадцать су. Десять су уходило на жизнь, а пять она вносила в счет квартирной платы. Дров не хватало, вода леденила кожу, и кожа на руках Элианы потрескалась от холода и частой стирки. В то время она мало думала, мало говорила, никому не жаловалась, лишь стискивала зубы, и взгляд ее карих глаз то вспыхивал, то затухал, точно свет маяка в ночном тумане.

Благодарение Богу, дети не болели! Ролан стал настоящим помощником: вместе с матерью таскал воду по крутым ступенькам лестницы, бегал в булочную за хлебом, выливал помои, а если Элиана куда-нибудь уходила, присматривал за сестренкой.

Случалось, молодая женщина даже спрашивала у сына совета. Но все-таки он был еще очень мал, и потому Элиана старалась его развеселить: по вечерам рассказывала ему сказки, пыталась смастерить игрушки.

Элиана удивлялась тому, как быстро недавние события канули в глубину памяти. Словно не было прощания с Максимилианом, ни разговора с Шарлоттой, ни вечеров в салоне, ничего. Порой молодой женщине казалось, что она всегда жила здесь, на этом чердаке, со своими детьми.

Так прошло довольно много времени. Наступила зима 1799–1800 года.

Однажды под вечер Элиана сидела дома в глубоком и тяжком раздумье, поникнув головой и уронив на колени ледяные руки. В последнее время ее и без того незавидное положение резко ухудшилось: мастерская сократила количество швей-надомниц, и молодая женщина лишилась даже такой тяжелой и низкооплачиваемой работы. Сбережения мгновенно растаяли, Элиана уже задолжала за квартиру. Кончались дрова, а сегодня впервые случилось так, что в доме не осталось ни куска хлеба. Необходимо было что-то предпринять и как можно скорее.

Она потеряла родителей, лишилась положения в обществе, состояния – всего и не думала, что на этом свете ее может подстерегать что-то еще более ужасное, но теперь, когда она испытывала страх за своих детей, ей было во сто крат хуже, чем даже тогда, в девяносто третьем, на пороге собственной гибели.

Внезапно она вскочила с места, поняв, что больше не в силах раздумывать и чего-то ждать. Элиана решила просить помощи – у Шарлотты, у Бонклера, у кого угодно. Арман Бонклер… Она горько усмехнулась. Интересно, какие чувства испытал бы он при виде тощей женщины с голодным блеском в глазах, в какую она превратилась теперь?

Элиана принялась одеваться. Малышка уже заснула, и можно было оставить ее с Роланом. Шепнув сыну «не волнуйся, я скоро!», молодая женщина выскользнула за дверь.

Нанять фиакр было не на что, и она пошла пешком. Ее слегка пошатывало – в последнее время Элиана ела мало, все отдавала детям, и вот уже несколько дней не брала в рот почти ни крошки.

И все-таки она заставляла себя идти вперед и вскоре очутилась возле Лувра, а затем вошла в сад Тюильри и побрела по рассекавшей его надвое аллее, ярко освещенной множеством граненых стеклянных фонарей. Заиндевевшие ветки деревьев блестели золотом в этом искусственном сиянии, но снег под ногами был серым, смешанным с грязью. В холодном воздухе медленно, как во сне, кружились снежинки.

В этот час в саду было людно: по аллеям прогуливались расфранченные буржуа и тут же фланировали проститутки.

Большинство девиц красовалось в белокурых париках и, несмотря на холод, было вызывающе декольтировано. Цветы у корсажа и в волосах, длинные перчатки, пышные перья, цветные шали и веера. Напудренные и нарумяненные лица, яркие губы, подведенные глаза. Запах помады и дешевых духов. Девицы прохаживались поодиночке и парами, заглядывали в лица мужчинам, иногда произносили несколько фраз. Некоторые громко смеялись.

Случалось, какой-нибудь попавшийся на удочку мужчина брал фиакр и уезжал с «дамой», но бывало и так, что те, кто поприжимистее или победнее, не боясь холода, удалялись за торговые палатки или в кусты.

Элиана шла, дивясь всему, что видела; впрочем, ее взор застилала пелена. В палатках торговали всякой всячиной, разными вкусными вещами, и от запаха съестного у нее кружилась голова.

Внезапно какой-то мужчина схватил молодую женщину за руку и развернул к себе.

– Сколько ты хочешь? – спросил он, глядя в осунувшееся лицо с расширенными, смотрящими в одну точку глазами.

Элиана молчала, ничего не понимая. Ее сознание словно бы утонуло в странном густом тумане, вызванном голодом, слабостью и отчаянием.

– Ну же, отвечай! – требовательно произнес мужчина, и тогда она вымолвила первое, что пришло на ум:

– Я хочу есть.

– Есть? Так ты давно не ела? Что ж, я тебя накормлю. – Мужчина потянул ее за рукав. – Идем.

Они пошли по улице. Кругом гремела музыка – в шесть часов вечера обычно начинались платные или, как их еще называли, «абонементные» балы.

Сначала незнакомец хотел угостить Элиану возле палатки, но потом, очевидно, сжалился над ней и повел в кафе. Они сели за столик, и спутник молодой женщины заказал салат и жаркое.

– Гулять так гулять! – сказал он.

Они немного посидели молча, дожидаясь, пока принесут еду.

Вокруг было людно и шумно, горел яркий свет. В окно виднелось вечернее небо, похожее на большой лоскут темно-синего бархата, затканного серебристыми блестками.

Элиана даже не смогла как следует рассмотреть своего спутника. Кажется, он был молод, недурен собой и хорошо одет – в коричневый фрак с короткой талией и длинными фалдами, украшенные кантом панталоны и высокую шляпу с небольшими загнутыми полями.

Наконец принесли заказ, и Элиана набросилась на еду.

– Давно ты этим занимаешься? – молодой человек задал извечный вопрос.

– Чем?

– Ну-ну! – засмеялся он. – Ладно! А как тебя зовут?

Она сказала.

– Неужели бывшая дворянка? – он отпрянул и смотрел во все глаза на ее измученное, бледное и все-таки красивое лицо. – Да, в тебе есть что-то такое… И как же ты дошла до подобной жизни? С кем ты живешь? Одна?

– У меня двое детей.

– А где твой муж?

Элиана задумалась. Потом сказала:

– Он воюет в Египте.

Молодой человек присвистнул.

– В Египте?!

– Да. В армии генерала Бонапарта.

– Ничего себе! – Он покачал головой. – Тогда я тебе не завидую, впрочем, как и ему. Вряд ли ты его дождешься.

– Почему? – с тревогой произнесла Элиана.

– Неужели ты не знаешь? В октябре генерал Бонапарт вернулся в Париж, а армия осталась у Нила. Египетская кампания провалилась. Флот уничтожен. Там все погибли… или погибнут – какая разница!

Элиана подняла взгляд наполненных влагой глаз, напоминавших два таинственных темных колодца. Иней на волосах растаял, и капавшая с них вода текла по лицу, смешиваясь со слезами.

– Да ты не расстраивайся! – поспешил успокоить молодой человек. – Говорят, недавно оттуда привезли раненых, и вообще кое-кто все же вернулся. Бывают же такие счастливчики, которым всегда везет, так что, кто знает… может, твой муж жив!

Они вышли из кафе и вернулись в сад. Мужчина повлек Элиану в пространство между палатками, прислонил к какому-то ограждению и обнял.

– Пустите меня! – пролепетала она, отталкивая его руки.

– То есть как?.. Ты должна заплатить мне за обед! – Он попытался поцеловать молодую женщину, и Элиана, сама не сознавая, что делает, отвесила ему пощечину.

Мужчина остолбенел. Он открыл рот, намереваясь что-то сказать, но в этот миг ему в глаза брызнул яркий свет. Откуда-то послышался пронзительный визг и крики: «Облава, облава!»

Испуганно оттолкнув Элиану, мужчина нырнул в кусты. Молодая женщина оглянулась.

Громко возмущаясь и оживленно жестикулируя, девицы гурьбой бежали по аллее, подгоняемые гвардейцами в синих мундирах и медвежьих шапках с султанами и красными шнурками.

Внезапно Элиана оказалась в кольце и растерянно озиралась, пытаясь понять, что происходит.

– Ты задержана, – услышала она голос, – иди вперед, да побыстрее!

– Но это недоразумение, – слабо запротестовала она, – я просто проходила через Тюильри, а этот мсье… он ошибся, принял меня за… – Она осеклась, с мольбой уставившись на солдат.

Один из них бесцеремонно схватил ее за лиф платья.

– Порядочные не ходят по Тюильри в это время, – грубо произнес он, – давай, пошевеливайся, делай, что говорят!

Элиана попыталась вырваться, но, поскользнувшись, оступилась и упала прямо в грязь.

На мгновение ее горло сдавил спазм, но она подавила рыдание и, с трудом поднявшись, стала искать платок, чтобы вытереть испачканные руки. Ее пальцы дрожали, колени подгибались; казалось, она вот-вот рухнет наземь и не встанет уже никогда.

– Что происходит? – услышала женщина. Она заставила себя выпрямиться и смотрела на подошедшего к ней молодого офицера.

Элиана через силу повторила сказанное. Очевидно, в лице молодой женщины было что-то, заставившее гвардейца поверить ей.

– А где вы живете, мадам?

Она сказала.

– Похоже, вы попали в беду?

– Да, – тяжело отвечала Элиана, – у меня двое детей и… нечего есть.

– А ваш муж?

– Он воевал в Египте. А сейчас… не знаю.

Офицер покачал головой.

– Если он погиб, вы и ваши дети должны получать пенсию от государства.

– Возможно, он вернется, – с надеждой произнесла Элиана.

Офицер отвел взгляд и ничего не сказал. Потом пошарил в карманах.

– Примите от чистого сердца, мадам. Надеюсь, это поможет вам… хотя бы немного.

Когда гвардейцы ушли, молодая женщина посмотрела, что ей дали. Деньги. Несколько серебряных франков. Она сжала их в кулаке, но не думала о них.

Бернар… Только сейчас Элиана поняла, что жила надеждой на его возвращение, на новую чудесную встречу. Почему-то ей казалось, что он понял бы ее и простил. И она содрогалась от ужаса при мысли о том, что ей придется пережить еще и эту потерю.

На следующий день, не теряя даром времени, Элиана разыскала военный госпиталь.

Молодая женщина объяснила свою ситуацию, и ей обещали помочь.

– В списках раненых и умерших Бернар Флери не значится, – сообщил усталый доктор, – но у нас есть тяжелораненые, имена которых нам пока неизвестны, и еще те, кто поступил недавно и кого мы не успели переписать. Если хотите, можете пройти в зал и посмотреть, нет ли среди них вашего мужа.

Поспешно поблагодарив, Элиана направилась вслед за поджидавшим ее санитаром и вскоре очутилась в огромном помещении с высокими каменными стенами и небольшими окошками под самым потолком. Здесь в несколько рядов и очень тесно стояли железные кровати; некоторые раненые лежали на полу на соломенных матрасах. Зал плохо освещался, и в этом полумраке серые лица людей выглядели еще ужаснее. Стоял невыносимо тяжелый, мерзкий запах сырости, крови, грязной одежды и бинтов, выделений человеческого тела и гниющих ран. Слышались стоны, отдававшиеся эхом по всему помещению; кто-то хотел пить, кто-то скрежетал зубами от боли, многие метались в бреду.

Элиана медленно, осторожно шла по проходу, нерешительно останавливалась возле кроватей, смущенно и с надеждой заглядывала в лица людей, потом продолжала свой путь. У тех, кто находился в сознании, она спрашивала, не слышали ли они что-нибудь о Бернаре Флери.

Женщину поразил вид изувеченных тел, пропитанных гноем и кровью бинтов, широко распахнутых глаз, в которых застыло страдание. Иные раненые лежали неподвижно, забинтованные с головы до ног, словно мумии, лица других были черны от ожогов, тела третьих покрывала отвратительная сыпь.

Война изменяла лики и вытравляла души, уродовала человеческие создания, сотворенные Божьей рукой.

Элиане казалось, что она попала в самый центр ада; молодая женщина шла, заколдованная ужасом, с трудом поддерживая в себе еле теплившийся огонек надежды.

Она не нашла Бернара, о чем в отчаянии сообщила врачу.

Он посмотрел на нее красными от недосыпания глазами, в которых не было разочарования, но не было и веры, и сказал:

– Что ж, мадам, вы можете прийти еще раз. Часть обозов еще в пути, так что не теряйте надежды.

Элиана еле доплелась до выхода и долго стояла на пороге госпиталя, вдыхая свежий воздух. Потом пошла домой.

Далеко на западе небо имело тяжелый сумрачный цвет, но выше, над головой, его покрывали сияющие серебристые тучки, сквозь которые местами пробивался тусклый солнечный свет. На черных как сажа ветках деревьев лежал свежевыпавший снег, кровли домов отсвечивали свинцом, и среди них выделялось ослепительно-светлое здание тонкой ажурной колокольни Сент-Шапель с высоченным шпилем, указывающим в небеса и словно бы напоминающим о том, что все вокруг подчинено Божьей воле.

Кто знает, возможно, Бернар и не был ранен, а остался в Египте или… давно уже погребен где-нибудь посреди Синайской пустыни.

Она не представляла, как можно бросить армию на произвол судьбы, не понимала, почему эта блестящая, с точки зрения Максимилиана, затея потерпела крах. Впрочем, что Максимилиан?.. Он не был военным, не был солдатом. В случае подобных поражений он, как карточный игрок, откидывался на спинку стула с восклицанием: «Да, не повезло! Ну что ж, попробуем сыграть другую партию, возможно, на сей раз нам улыбнется удача!» Его мало волновала судьба таких людей, как Бернар, крошечных винтиков в гигантской машине истории.

По пути домой Элиана заглянула в церковь, где поставила свечку и долго молилась – не только за Бернара, за всех несчастных, за тех, кто был ранен и за тех, кто еще не вернулся с войны. Сейчас она всем сердцем была с ними и за них.

Она шла по городу и вспоминала тех, кого неумолимый бег времени превратил в призраки, размышляла о том, что ни одно мгновение жизни нельзя удержать и что сама жизнь – не есть бесконечное преследование неуловимой цели, она – лишь настоящее, ибо то, что действительно желаемо, – недостижимо, и истинная мудрость всегда – вне суеты. Только такие мысли и спасали ее сейчас.

Потом Элиана подумала о Шарлотте и сказала себе: нет на свете более тяжкой доли, чем сознавать, что ты способен на многое, и при этом не иметь ни малейшей возможности что-либо сделать, хоть как-то себя проявить. В этом случае человек опасен для самого себя, а нередко – и для других, в той же степени, в какой несчастен, а его стремления похожи на петлю, наброшенную на его собственную шею. Люди, чье желание тяготеет над ними как рок, всегда ступают по хрупкому мостику между жизнью и смертью, между добром и злом, между царством света и обиталищем тьмы. Распахните перед таким человеком дверь, открывающую путь к вершинам его мечты, и он превратится в ангела, заприте его в клетке – и его душа утонет во мраке.

По-видимому, именно это и происходило с Шарлоттой. Элиана приходила в госпиталь еще несколько раз, но безрезультатно и потому почти потеряла надежду. Но вот в начале декабря, когда она вновь заглянула туда, доктор, который уже хорошо ее знал, сказал:

– У нас есть человек, по описанию похожий на Бернара Флери. Возможно, это он.

В печальных глазах Элианы мгновенно вспыхнул огонь.

– О Господи! – жарко прошептала она, сжав руки, словно в мольбе. – Где же он? Я хочу на него взглянуть!

Молодая женщина поспешила вслед за врачом, в глубине души совершенно не веря в чудо. Ее терзало странное противоречивое чувство – смесь неверия и страха, отчаяния и… безумной надежды. Каждая новая волна разочарования все сильнее размывала невидимые укрепления ее души, точно песчаную стену, и Элиане становилось все труднее восстанавливать их. Она боялась, что когда-нибудь окончательно опустятся руки и… в кого она превратится? С чем ей придется жить?

Спустя мгновение Элиана очутилась все в том же аду, наполненном зловонием и стонами. Ее подвели к человеку, лежащему на соломенном тюфяке и укрытому тонким серым одеялом. Глаза незнакомца были закрыты, тело – неподвижно вытянуто. Элиана с тревогой вглядывалась в его лицо – исхудавшее, землистого цвета, с заострившимися чертами.

– Посветите получше, – тихо попросила она.

Кто-то выполнил ее просьбу – пламя озарило лежащего, и одновременно все существо молодой женщины охватила дикая судорожная радость.

– Это он! Он! – с дрожью в голосе, вся в волнении воскликнула она. – Что с ним?

– Сама рана не смертельна, – ответил доктор, – но в сочетании с тропической лихорадкой может быть опасна для жизни. Такая лихорадка плохо поддается лечению и очень изнуряет, а он и без того ослаб. Но ничего, – добавил он сурово, – вашему мужу, можно сказать, повезло, все же у него есть шанс…

– Я заберу его домой, – произнесла Элиана не допускавшим возражения тоном, – я позабочусь о нем.

Но врач и не собирался спорить.

– К сожалению, правительство отпускает на наши нужды слишком мало денег. Раненых все привозят и привозят, а лекарств нет…

– Я достану деньги и куплю лекарства. Найму врача. Я обещаю хорошо ухаживать за ним. Только помогите отвезти его домой.

Доктор кивнул.

– Я дам вам людей.

Потом записал адрес Элианы, и к вечеру Бернара привезли к ней домой.

Дети, к счастью, уже спали, и она не стала их тревожить.

Когда улеглись первоначальные хлопоты, молодая женщина присела на край постели, осторожно взяла руку Бернара и прижала к своим губам. Он то ли спал, то ли лежал без сознания, но он был здесь, рядом с нею, и Элиана до сих пор не могла в это поверить.

Она долго смотрела на него. Черные волосы, черные ресницы. Изменившееся лицо, исхудавшее тело. На плече виднелся шрам от сабельного удара, ниже, на груди, под слоем бинтов, темнела глубокая рана.

Сердце Элианы продолжало болеть, но иначе – эта боль не была болью отчаяния, она рождалась от чувства тревоги за близкого человека.

К ее великому огорчению, Бернар не приходил в себя, более того – около полуночи начался бред, сопровождавшийся стонами и судорожным кашлем, по-видимому, причинявшим сильную боль, поскольку после каждого приступа тело Бернара мучительно выгибалось, руки то сжимались в кулаки, то вытягивались, а дыхание было прерывистым и тяжелым. Свет мысли то пробивался сквозь сумерки сознания, то вновь затухал; иногда раненый невнятно произносил чьи-то имена, а однажды надрывно прошептал:

– Господи, как жарко! Когда же мы наконец придем?

– Скоро, очень скоро, – отвечала Элиана, кладя на его лоб смоченную холодной водой тряпку и вытирая виски.

Но он не слышал ее и требовал отогнать мух, которые кружили над ним в жарком воздухе Сирии. А после просил воды.

В своих кошмарах он был пленником жажды и зноя, бессилия и ужаса. Ему чудились зыбучие пески огненной пустыни, он все шел и шел куда-то, то и дело падая от усталости, стискивая зубы, с трудом размыкая отяжелевшие веки.

К утру он вновь впал в забытье, и на рассвете Элиана побежала разыскивать врача.

Когда она вернулась, то увидела, что Ролан проснулся и стоит посреди чердака. Любопытный, испуганный, возбужденный взгляд мальчика был устремлен на Бернара.

– Кто это, мама? – прошептал он, переводя взор на Элиану, взор, в котором сквозь вопрос уже светилась догадка.

Молодая женщина ответила через силу – ей мешали подступившие к горлу слезы:

– Это твой отец, дорогой.

Мальчику глубоко вздохнул и улыбнулся несмелой и в то же время полной восторга улыбкой. Потом спросил:

– Он болен?

– Да. Он ранен. Он был на войне.

– Но он поправится?

– Конечно. Иди сюда, мой любимый.

Она нежно привлекла ребенка к себе.

Вскоре пришел врач; он осмотрел Бернара и сказал, что нужно делать, а также дал Элиане необходимые лекарства.

И вот вечером Бернар неожиданно открыл глаза и заговорил, медленно, запинаясь, казалось, он с трудом вспоминает слова.

– Где я?

Элиана склонилась над ним.

– В Париже.

– В Париже? Не может… не может быть!

– Да, ты вернулся, вернулся с войны.

Бернар вгляделся в лицо молодой женщины, смутно белевшее сквозь золотистое марево тумана, вызванного горячкой и бредом, а потом неуверенно произнес:

– Элиана?

– Да, – прошептала она, – это я. Ты у меня дома. А это, – она указала на стоявшего рядом мальчика, – мой сын Ролан. Он и твой сын тоже. А там, в колыбели, спит моя дочь Адель.

Какое-то время он молча смотрел на нее, не в силах осмыслить сказанное и поверить в него. А после вновь потерял сознание.




ГЛАВА V


Наступил канун Рождества, и хотя в жизни Элианы мало что изменилось, она чувствовала себя куда лучше, чем прежде. Исполненная решимости, молодая женщина обратилась в благотворительные учреждения, существовавшие при некоторых церквах, и получила кое-какую денежную помощь.

Бернар медленно выздоравливал; хотя опасность миновала, он был еще беспомощен и слаб.

Когда он окончательно пришел в себя, Элиана поведала ему о том, как его нашла, а Бернар в свою очередь рассказал ей, что ему пришлось пережить во время Египетской кампании.

…Бернар лежал в постели, слегка приподнявшись на подушках, а Элиана сидела возле кровати на стуле. Чердак освещался пламенем одной единственной свечи, и в углах помещения гнездились густые мрачные тени. За стенами дома носился холодный зимний ветер, и его голос напоминал то плач младенца, то стон умирающего, то перезвон далеких таинственных колокольчиков.

Элиана смотрела на мужчину, который был отцом ее сына, и ей казалось, что за время их последней разлуки в его лице обозначилось нечто резкое и жесткое, появилась какая-то странная неприкрытость. Мысли и чувства этого человека словно бы читались на его челе, и в то же время что-то ушло глубоко внутрь его существа, что-то особенное, отличавшее его от других людей. Он больше не казался романтиком, и, понимая это, Элиана испытывала нечто похожее на то, что обычно ощущаешь, внезапно увидев посреди чистого белого снежного поля островок голой черной земли.

Иногда, когда он начинал говорить, было видно, что его мысли вовсе не о том, о чем был разговор. Это выдавал странно затуманенный взгляд, обращенный в себя или, может быть, в прошлое.

– Мы шли по пустыне, по испепеленной солнцем земле, казавшейся серо-желтой днем и огненно-красной во время заката, шли, изнемогая от страшной жары и постоянной неутолимой жажды. Наши сердца не бились спокойно ни единой минуты, тела были покрыты испариной, мы хрипели, словно от удушья, в наших головах не осталось никаких мыслей, только чугунная тяжесть, и каждый шаг отдавался толчками где-то глубоко в мозгу. А этот пылающий свет, льющийся непрерывным потоком с раскаленных небес! Он выжигает глаза, и потому мы не могли поднять взор и брели, опустив голову, глядя себе под ноги, и все время видели песок, один лишь песок… Одежда казалась коростой на больном теле, ее хотелось снять, буквально сорвать с себя, но это было невозможно, потому что кожа моментально покрылась бы ожогами. И люди умирали, сходили с ума, убивали себя…

А между тем англичане уничтожили почти весь наш флот, и армии не на чем было вернуться домой. Нас остановила Акка – мы не сумели взять эту крепость, и измученному войску пришлось повернуть назад. Кончались боеприпасы, не хватало продовольствия, вдобавок среди солдат вспыхнула эпидемия чумы.

– Просвещенные европейцы! – он усмехнулся. – Мы думали, что несем свет цивилизации в темный мир невежественных дикарей, и познали, чем оборачивается презрение к другим народам. На Востоке все иное – земля, небо, люди… Восточный человек с головы до ног, от вздоха до взгляда пропитан своей религией, он в полном смысле слова – творение Аллаха. Религия – это его душа, его мысли, чувства, поступки, его жизнь. У европейца – ум, у мусульманина – мудрость, у нас – взгляд вдаль, мечтательность, целеустремленность, у них – умение созерцать окружающий мир, спокойная уверенность в незыблемости течения жизни, фанатичная приверженность традициям. В гневе эти люди способны на все, их кровь вскипает мгновенно, но в них не живет извечное желание европейца изменить мир, они познают жизнь иначе, чем мы, не разрушая ее. В момент совершения какого-либо поступка у них в голове только одна мысль, которая кажется им единственно верной, они не терзаются противоречиями, как мы.

Несколько мгновений Элиана молчала, а потом промолвила:

– И все-таки я не понимаю, как можно бросить армию! Это же предательство! Что же он за человек, этот Бонапарт?!

Бернар перехватил ее взгляд, и молодая женщина увидела, как выражение его глаз на мгновение изменилось – в них появилась та самая пленительная загадочность и некогда покорившая Элиану притягательная романтическая смелость.

– Видите ли, Элиана, вы судите о генерале Бонапарте чисто по-человечески, а между тем он – один из немногих людей, чьи поступки следует оценивать прежде всего, если можно так выразиться, с точки зрения истории. Ему просто необходимо было вернуться во Францию! Пока армия воевала в Египте, наша страна потеряла почти все итальянские владения, и на других фронтах создалось угрожающее положение. Внутри страны назревал мятеж… Генерал Бонапарт был единственным, в кого народ продолжал верить, кто мог справиться со всем этим хаосом.

Что касается чисто человеческой оценки… Если смотреть с позиции солдата, генерал, который отдает свою лошадь раненым, который помогает переносить больных чумой, который ободряет всех и жертвует всем ради спасения войска, – хороший генерал.

Его армия – стремительная, легкая, как птица, его ведут звезды, он видит их свет сквозь пороховой дым и кровавый туман. Он всегда уверен в победе и умеет вселять эту уверенность в сердце каждого солдата. Он обладает непревзойденным талантом военачальника и все решает мгновенным и сильным ударом в уязвимое место противника, он взвешивает каждое свое решение, как аптекарь лекарство, но в случае необходимости может действовать с молниеносной быстротой.

– Но ведь он потерпел поражение, – тихо заметила Элиана.

– Да, – согласился Бернар, – к сожалению, этот великий человек более чем кто-либо подвластен воле рока. – И прибавил задумчиво: – Да, именно так: не судьба. Но он еще возьмет свое. А ему отпущено многое.

– Но ведь война – это страшно, Бернар!

Он легко коснулся ее руки.

– Очень страшно, Элиана. И дело даже не в физических лишениях. На войне обнаруживается истинная суть каждого человека, выявляется все самое хорошее и самое плохое, и, бывает, люди сами себя не узнают. Война убивает в них иллюзии, а ведь в иллюзиях не только наша слабость, но и наша сила. Порой они защищают нас от внешнего мира, служат нам своеобразной оболочкой; на войне же человек кажется самому себе странно обнаженным, он с ужасом заглядывает в бездны собственного сознания, в мрачные глубины души и тонет в них. И тогда, движимый стремлением спастись, он выковывает броню для своего сердца, он начинает привыкать к потерям, своим и чужим. Равнодушие, черствость, злоба служат ему защитой от боли. Злоба – она таится в зрачках, ощущается в твердости руки, сжимающей ружье или саблю. Поверьте, Элиана, бесконечно тяжело изо дня в день находиться рядом с людьми, сердца которых словно налиты свинцом. Проходит совсем немного времени, мир начинает преображаться на глазах, и даже ласковое солнце кажется жгучим чудовищем. Хотя на войне нередки случаи поразительной жертвенности и величайшего героизма, в ней все-таки нет никакой романтики.

– Мне кажется, я тоже разучилась мечтать, – прошептала Элиана, неотрывно глядя на скользящие по стене тени.

И Бернар мягко произнес:

– Вы никогда не утратите эту способность, Элиана, потому что вы – женщина, даже более того – женщина, у которой есть дети. Когда вы с нежной задумчивостью смотрите в личико своего ребенка, то поневоле грезите о будущем. Вы, сами того не замечая, живете под сенью ангельских крыльев, в вашем сердце – вечная любовь: к детям, к близким людям, ко всему прекрасному, что существует в мире. А любовь и мечта неразлучны, как сестры.

– Возможно, вы правы, – сказала Элиана и ничего более не добавила.

Молодая женщина не хотела, чтобы Бернар думал, будто она разыскала его и ухаживала за ним в надежде в будущем получить от него поддержку.

Она заметила, что он не стремится сблизиться с Роланом, который – женщина понимала и чувствовала это – с того самого момента, как Бернар поселился в их доме, жил в затаенной надежде на то, что у него наконец-то появится отец. Элиана не раз видела, как мальчик украдкой пытается поймать взгляд Бернара и возбужденно вздрагивает при звуке его голоса.

В отношении Бернара к ней тоже чувствовалась сдержанность. Похоже, он был благодарен ей – и только.

Возможно, он сомневался в ней или напротив – не был уверен в себе? Элиана не знала и не пыталась что-либо изменить: совершить перелом в их отношениях или же раз и навсегда провести границу. На первый взгляд могло показаться, что она, потеряв одного мужчину, готова была тут же броситься в объятия другого, но на самом деле все обстояло куда сложнее.

Со времени разлуки с Максимилианом прошло около двух лет, но и сейчас, укачивая Адель, молодая женщина, бывало, смахивала слезы при мысли о том, что все могло сложиться иначе. Или не могло? В любом случае Элиана не была уверена, что у нее достанет душевных сил начать жизнь с другим мужчиной, даже таким, как Бернар, ее давним спасителем, отцом ее сына.

Возможно ли построить новый мир, неся в душе груз прошлого, кутаясь в лоскутья старых фантазий? У них с Бернаром не было опыта совместной жизни, они вообще очень мало знали друг друга… Конечно, тогда, в девяносто третьем, на фоне картин вселенского ужаса, его романтический, смелый поступок вызывал в ее душе чувство, похожее на любовь, но теперь… Она в известной степени разочаровалась в Максимилиане и все-таки не могла его забыть, она уважала и ценила Бернара и была полна сомнений… Но Бернар был близко, и она могла попытаться – ради Ролана, ради него самого, а возможно – и ради себя.

Вскоре Бернар смог сидеть на постели, а затем – вставать и, несмотря на мягкие запреты Элианы, ходить по комнате. Его по-прежнему регулярно трепала лихорадка, и молодая женщина не хотела, чтобы он делал над собой лишние усилия.

Хотя средства были на исходе, Элиана старалась получше накормить Бернара; ей нравилось заботиться о нем, нравилось видеть, как он с молчаливой благодарностью следит за ее хлопотами.

Поскольку у Элианы не было служанки, она сама делала покупки. Молодая женщина любила ходить на рынок в рассветные часы, когда вдохновенное, величавое спокойствие Парижа начинает нарушаться скрипом колес крестьянских повозок, ударами кузнечного молота, выкриками разносчиков, когда нежные краски неба словно растворяются в воздухе, и купающийся в свете зари город кажется монолитом из золотисто-розового камня, и его отражение тонет в прозрачной глубине Сены. Ей нравилась прохлада и свежесть раннего утра, нравилось пробираться между заваленных товарами рядов крытого рынка, над которыми витали запахи кож, масел, сукна и знаменитых гонесских булок.

Элиана отправлялась за покупками в своем неизменном сером капоре с завязанными под подбородком розовыми лентами, в сером шерстяном платье с закрытым воротом, высокой талией, рукавами фонариком, суживающимися книзу, и с плотно обхватывающими запястья манжетами, а поверх надевала старый спенсер. Небольшая легкая корзинка висела на сгибе руки.

Несмотря на то, что она снова была бедна, все делала своими руками и мысли ее занимали вещи бесхитростные и простые, она не чувствовала себя сломленной и униженной – ведь она знавала и худшие времена.

Как-то раз, придя домой, молодая женщина увидела, что Бернар проснулся и сидит на кровати. На нем были форменные брюки и рубашка из грубого, но белоснежного полотна, оттенявшего золотистую смуглоту кожи. Бернар выглядел куда лучше, чем пару недель назад, только казался очень худым. Впрочем, ему шла худоба – она придавала его облику какую-то особую юношескую легкость.

Элиана попыталась вспомнить, сколько ему лет. Должно быть, чуть более тридцати… Не так уж много для того, чтобы начать новую жизнь.

Поздоровавшись, она положила покупки на стол и сняла шляпу. Потом спросила:

– Как самочувствие, Бернар? Вам, кажется, лучше?

– Да, – отвечал он, – настолько лучше, что я наконец решил поговорить с вами, Элиана.

Молодая женщина заметила, что в глубине его взгляда прячется настороженность, и поняла, что разговор будет серьезным.

– Хорошо, – просто сказала она, опускаясь на стул, – я слушаю вас, Бернар.

Он сделал паузу, очевидно, собираясь с мыслями, потом медленно произнес:

– Я даже не знаю, как благодарить вас, Элиана, за то, что вы для меня сделали! Я же вижу, вы отнимаете от себя последнее, вы ютитесь в каморке…

Она сделала протестующий жест, но Бернар мотнул головой.

– Не спорьте. Я знаю, что вам и прежде приходилось нелегко. Признаться, я не подумал о том, что тогда, в девяносто третьем, вы можете остаться с ребенком.

Он впервые коснулся прошлого, и Элиана невольно затаила дыхание.

– Я не жалею, – сказала она, – я очень люблю этого мальчика и не представляю своей жизни без него.

Молодая женщина хотела добавить «он всегда напоминал мне о вас», но, будучи не в силах предугадать его реакцию, не осмелилась произнести столь важные слова.

– За это я вам признателен вдвойне, – промолвил Бернар, – и мне очень жаль, что я ничем не могу вам помочь. Ведь я нищий, Элиана. Мой отец оставил семье большое состояние, но все пропало во время Революции. А в Итальянскую кампанию нам почти ничего не платили – армия была разута, раздета и голодна. Конечно, я обращусь в военное ведомство и попытаюсь что-либо получить за Египет, но не уверен, сумею ли добиться своего в этой неразберихе.

– Это не имеет значения, Бернар. Все, что у нас есть, – ваше. Не нужно ни о чем волноваться. Сейчас главное, чтобы вы поправились.

Он смотрел на нее долгим влекущим взглядом, в котором тем не менее не было ничего опасного, и молодая женщина подумала: это все равно, что пить вино, не думая о том, что можешь опьянеть.

– Разумеется, вы можете не отвечать мне, Элиана, и все-таки я бы хотел знать, что случилось с вами после нашей разлуки. Вероятно, вы встретили человека, которого полюбили еще раньше, в юности, и сошлись с ним?

– Да, – спокойно отвечала она, – все правильно.

– Почему вы не вышли за него замуж? Неужели из-за нашей клятвы? Но ведь об этом не знал никто, кроме нас с вами, того безвестного священника, да Господа Бога. И вряд ли этот брак можно было считать действительным. – А потом, слегка улыбнувшись, прибавил: – Неужели вы не верили, что я умер?

Его взгляд оставался испытующим, серьезным. Скорее всего, Бернара интересовало, какие чувства она испытывала к нему – и тогда, и теперь. И Элиана ответила:

– Я не хотела верить. Слишком уж много было потерь! Что касается того человека… Не стану лгать, Бернар, я не вышла за него не из-за вас, а из-за сына. И потом… этот человек не очень-то стремился жениться на мне. Возможно, все было бы по-другому, если б я дала Ролану фамилию моего первого мужа, Этьена де Талуэ, но мне не хотелось этого делать. Наверное, я все же надеялась, что когда-нибудь хоть что-то о вас узнаю. Да, я поставила себя в двусмысленное положение и рисковала будущим сына и все-таки не могла поступить иначе. Я признаю свою слабость, Бернар. Я не сумела отказаться от Максимилиана просто потому, что хотела ласки, любви и тепла. Стала его любовницей, и мы прожили вместе три года, а потом он уехал в Австрию и не пожелал взять меня с собой. Спустя семь месяцев после его отъезда у меня родилась дочь, о которой он даже не знает.

– Я понимаю, что вам пришлось пережить, – сказал Бернар, а потом попросил: – Принесите девочку.

Элиана встала, прошла за перегородку и взяла из колыбели еще сонную Адель. Малышка была прехорошенькая: пухлые щечки, рыжеватые кудряшки и васильковые глаза.

– Девочка… – задумчиво произнес Бернар. – Глядя на нее, я поневоле вспоминаю своих сестер. Иногда мне кажется, что все это было в другой жизни. Неужели счастье навсегда покинуло нас?

Элиана молчала. На ее ресницах дрожали слезы.

– Конечно, вы вправе меня осуждать… – тихо промолвила она.

– А любить вас я могу? – спросил он, и его глаза улыбнулись.

– Этого права у человека никто не может отнять, – ответила Элиана, и ей показалось, что она тонет в его пылающем взоре.

Внезапно Бернар протянул руку и сжал пальцы молодой женщины в своей горячей ладони.

– Послушайте, Элиана, видите ли, я почти здоров и в состоянии сам позаботиться о себе. Я больше не хочу вас стеснять и потому должен уйти. Но я могу… остаться. Все зависит от вашего слова.

– А вы… – растерянно пролепетала она, почти физически ощущая власть его желания, – вы этого хотите?

Он чуть заметно усмехнулся.

– Я любил вас и люблю. Я думал о вас все эти годы. Сейчас для меня нет ничего важнее, чем обрести семью. Но я не знаю, как вы ко мне относитесь, значу ли я что-то для вас и потому не хочу принуждать…

Он говорил, а Элиана смотрела на него. Продолговатое смуглое лицо, черные флорентийские глаза, длинные густые ресницы… Это лицо выглядело таким мужественным, таким открытым!

И она прошептала:

– Я согласна.

– Тогда… – он взял ее за плечи и притянул к себе, – мы сегодня же отправимся в мэрию и распишемся. Я не хочу больше ждать!

– Но я готова стать вашей и так, – пробормотала Элиана. – С меня достаточно того церковного брака; неважно, был он настоящим или нет. Главное, я вам верю!

– Нет, – возразил Бернар, – пусть все будет по закону. Вы станете мадам Флери, и дети получат мою фамилию. Вы согласны?

Элиана почувствовала, что не может размышлять слишком долго. Она должна была сказать «да». Прямо сейчас. И ответила просто:

– Я почту это за честь, Бернар.

* * *


Через пару часов они уже шли по улицам Парижа. Элиана пыталась удержать Бернара, она считала, что ему еще рано выходить, но он не желал ждать и дня.

– Я ради этого горы сверну! – сказал он.

Элиана надела темно-синее платье, выглядевшее более нарядным, чем серое, в котором она ходила на рынок, а Бернар облачился в изрядно потрепанный мундир, свою единственную одежду.

У них не было денег на фиакр, и они шли пешком по мостовой, каждый камень которой, казалось, хранил память о прошлом, и Элиана вдруг подумала, что они с Бернаром идут по Парижу сейчас, как шли в девяносто третьем, только теперь никто не может арестовать их или даже просто остановить, и от этой мысли на глаза внезапно навернулись слезы.

Элиана сполна вкусила горечь потерь и поражений, а потому могла по достоинству оценить то, что даровала ей судьба. В следующую минуту она улыбнулась, оглядывая улицы родного города, казавшиеся непривычно праздничными в этот замечательный день.

Дул холодный декабрьский ветер, но было ясно, и солнце ярко светило, озаряя янтарными лучами дома, мосты, площади и лица людей. Откуда-то доносился грохот барабанов, звуки труб; всюду виднелись развевающиеся флаги. На одной из площадей какой-то человек – по всей видимости, член муниципалитета – что-то читал, стоя на возвышении, а вокруг тесно толпился народ.

– Что происходит? – спросил Бернар у одного из зевак.

– Провозглашают конституцию Бонапарта, – ответил тот и, подумав, прибавил: – Возможно, у этого пустоголового правительства наконец-то появятся мозги!

– Хоть кто-то решил навести порядок в стране, – проворчала стоявшая рядом старуха.

– Главное, в случае чего, теперь будет с кого спросить, – глубокомысленно заявил мужчина.

Элиана повернулась к Бернару.

– Вас с генералом Бонапартом, кажется, можно считать соотечественниками?

Он улыбнулся в ответ.

– Не думаю. Ведь мой отец коренной парижанин, и сам я всем сердцем француз. А Корсика… Она в моей крови. Да еще в мечтах. Тот, кто родился на острове, на четко очерченном кусочке земли, становится его вечным пленником. Эта земля станет притягивать его душу и волновать воображение, как бы далеко он ни уехал, где бы ни жил. Это – обо мне. А генералу Бонапарту, человеку огромных возможностей, было бы мало Корсики. Ему и Франции будет мало!

Очень скоро они дошли до мэрии и не более чем через четверть часа подписали брачный контракт – в те времена, да еще для военных, эта процедура была упрощена до предела. Бернар казался очень уверенным в себе, руки Элианы слегка дрожали от волнения.

Когда все закончилось, они вышли на крыльцо и на мгновение остановились, странно смущенные, не зная, что сказать друг другу. А потом молча взялись за руки и медленно направились вперед.

Бернар, как зачарованный, не отрываясь, смотрел на идущую легким шагом Элиану. Природное изящество истинной парижанки соединялось в ней с неуловимым налетом аристократизма: в этой женщине чувствовалось присутствие той глубокой породы, что таит в себе изысканность простоты и простоту совершенства. Непередаваемо гордая посадка головы, скромное достоинство, просвечивающее во взгляде, удивительная ясность всего облика, создаваемая ослепительным цветом лица и безупречными линиями тонкого профиля.

Охваченный любовью и страстью, все еще не верящий в свою судьбу, Бернар нежно сжал пальцы Элианы.

– Жаль, что мы не можем отправиться в ресторан или хотя бы в кафе и отпраздновать это событие.

Она посмотрела ему в глаза.

– Вам этого хочется?

Он покачал головой.

– Вовсе нет. А вам?

Элиана улыбнулась.

– Тоже. Я вспоминаю нашу первую свадьбу с жареной селедкой и красным вином, по-моему, все было чудесно!

Переполненный чувствами, он молча согласился с ней взглядом.

Они немного погуляли по бульварам, а потом вернулись домой. Элиана принялась готовить обед, а Бернар подозвал к себе Ролана и заговорил с ним – совсем не так, как прежде, очень приветливо, по-родному, и глаза мальчика сияли от восторга.

«Все понемногу сбывается, – подумала молодая женщина, – это ли не предвестие счастья?»

День промелькнул как в тумане, а вечером, уложив детей спать, Элиана наконец присела на стул. Она не спеша вынула из прически шпильки и принялась расчесывать густые белокурые волосы. Она поднимала рукой пышную массу длинных прядей и, слегка придерживая, пропускала их через зубья старого серебряного гребня. Ее пальцы мелькали с привычной сноровкой, а выражение лица оставалось задумчивым и немного печальным.

«Волосы, опять эти прекрасные волосы, похожие на струи водопада, сверкающие в лучах ослепительного солнца!» – подумал Бернар и привлек молодую женщину к себе.

Он протянул руку к пуговицам на ее платье и вдруг заметил на лице Элианы выражение замешательства, которое она не сумела скрыть.

– Тебя что-то тревожит, любимая?

Ее губы слегка дрогнули в улыбке, но взгляд оставался напряженным.

– Я боюсь.

– Чего? Меня? Моей любви?

– Даже не знаю. Себя… Всего на свете.

– Но тогда, в девяносто третьем, ты не боялась?

– Тогда весь мир был иным, и мы были другими.

Бернар покачал головой.

– Ах, Элиана! Это мне следовало бы бояться тебя. Я во многом остался прежним, а вот ты… Ты уже не та юная девушка, ты стала много проницательней, взрослей…

Он нежно обнял ее, а она взяла лежавшее на столе маленькое зеркало и заглянула в него.

В ее длинных волнистых волосах таинственно поблескивали золотые нити; красноватый свет каминного пламени придавал коже по-особому нежный оттенок лица, смягчал черты, отчего они казались почти детскими. И Элиана поразилась тому, каким правдоподобным выглядит этот обманчивый ореол невинности.

– Откуда ты знаешь, что я изменилась? – спросила она.

– Я это чувствую.

Элиана молчала. Бояться любви… Любовь! Что же это такое? С одной стороны, это то, ради чего только и стоит жить, а с другой – она может превратиться в божество, требующее все новых жертв, главной из которых, в конце концов, станет твое собственное истекающее кровью сердце.

Сердце, сердце любящей женщины! Если б каждый мог понять, как оно ранимо, как трудно бывает не сдаться и сохранить гордость и продолжать верить в доброту человеческих помыслов и чувств, даже когда надежды развеялись прахом, а позади покоится в руинах прекрасный замок мечты.

И словно вторя ее мыслям, Бернар произнес:

– Твой образ навек очаровал мою душу, Элиана! Знаешь, на войне случается всякое, и, бывало, лишь воспоминания о тебе помогали мне остаться человеком. Я не был уверен в том, что мы когда-нибудь встретимся, и все-таки представлял, каким бы ты хотела увидеть меня, каким смогла бы полюбить.

Она слушала, глядя в его темные глаза, и думала о том, что в облике Бернара всегда было что-то земное, какая-то загадочная сила страсти и жизни, тогда как Максимилиан с его холодноватым взором, изящной медлительностью и спокойствием вечно витал в облаках. Однако именно Максимилиан оказался расчетливым, а Бернар – мечтательным и романтичным.

И сейчас она заметила, что выражение лица Бернара изменилось. Казалось, рухнула какая-то стена; опасность, рядом с которой он жил так долго, отступила, и теперь он мог полностью отдаться своей страсти и любви. Весь его мир сосредоточился в этой комнате, все мысли были об Элиане, и его чувства принадлежали ей, только ей одной.

Она безмолвно поднялась и сняла с себя платье, оставшись в одной полотняной сорочке. Густые волосы покрыли ее до пояса, и Бернару показалось, что с них стекает золотистый свет.

Сделав шаг вперед, Элиана грациозно опустилась на постель, медленно закрыла глаза и в следующую секунду почувствовала, как руки Бернара легко стянули с нее тонкую ткань последнего одеяния, скользнули по телу, а губы нашли ее губы и потом… Все произошло так стремительно: она словно упала с обрыва и окунулась в волны наслаждения, на ее душу и тело будто бы пролился чудодейственный бальзам, и пламя, мгновенно вспыхнувшее в крови, сожгло воздвигнутые временем преграды, превратило прошлое в след на воде, уничтожило последние сомнения, боль былых разочарований и потерь. Элиана поражалась неисчерпаемости любовных фантазий и неиссякаемости своего желания наслаждаться ими. В объятиях Бернара она заново открывала себя; ее разум погас, время остановилось, на свете не существовало ничего, кроме этой ночи, сладости поцелуев, блаженства соединения тел и сердец.

Под утро Элиана услышала сквозь сон тихое шлепанье босых ног по полу и, приоткрыв глаза, заметила быстро мелькнувшую тень. Очевидно, Ролан, проснувшись, выглянул из-за перегородки и, увидев их с Бернаром спящими в объятиях друг друга, поспешно скрылся обратно.

И она подумала, что в таких обстоятельствах им совсем неплохо было бы переселиться в квартиру побольше.

Элиана усмехнулась. Шарлотта опять сказала бы, что она непрактична. Бернар беден, она тоже, у нее двое детей… Но молодая женщина не жалела о том, что сделала, и знала, что не станет жалеть никогда.

В это мгновение Бернар открыл глаза и молча потянулся к ней, и, возвращая ему поцелуй, она обвила его шею руками, и ее тонкие пальцы запутались в черном шелке его волос.

Они жадно и в то же время с особой, глубокой нежностью ласкали друг друга, а потом замерли, охваченные блаженной истомой, и долго лежали рядом: голова Элианы покоилась на плече Бернара, а его рука – на ее груди.

– Ты так ничего и не скажешь мне? – прошептал он.

Элиана слегка приподнялась на локте и заглянула в его глаза. И он увидел в ее взгляде нечто несравненно большее, чем простая признательность.

– Я не желаю тебе лгать, а потому не стану говорить, что люблю тебя так же, как ты, наверное, любишь меня, но я могу сказать, что ты лучший мужчина из всех, кого я могла бы встретить в этой жизни. Я хочу быть твоей и хочу быть с тобой. Всегда. И ни о чем другом не мечтаю.

И он коротко произнес:

– Спасибо, любимая.

Потом они наконец поднялись, и Элиана направилась к детям.

Прошло немного времени, и они все вместе сидели за большим деревянным столом. Адель что-то лепетала на своем незатейливом и в то же время непонятном языке, а Ролан не сводил с Бернара восторженного взгляда. Мальчик отвечал на вопросы отца заплетающимся от счастья языком, и Элиана удивлялась тому, сколько нежности и ласки может быть в голосе Бернара.

Она поставила на стол завтрак: испеченные на сковороде лепешки, а к ним – немного масла и меда. Для Адели Элиана сварила сладкую молочную кашу.

– К сожалению, я не очень хорошо готовлю, – сказала она.

Бернар рассмеялся. Он выглядел очень счастливым.

– Я не привередлив, дорогая. Знала бы ты, что нам иной раз приходилось есть на войне!

– Вы расскажете о войне, отец? – застенчиво произнес Ролан.

– Конечно, сынок. Сегодня я собираюсь наведаться к своему начальству и возьму тебя с собой. Мы побеседуем по дороге.

Он похлопал мальчика по плечу как мужчина мужчину, и у Элианы сладко защемило сердце. Они были так похожи и так быстро полюбили друг друга!

В ответ на предложение отца Ролан энергично закивал головой и попытался сорваться с места, но мать удержала его.

– Сядь и доешь, – строго произнесла она, хотя ее глаза светились улыбкой, – бери пример с сестренки.

Адель живо уплетала кашу, мигая круглыми озорными глазенками.

– Красивая девочка, – сказал Бернар, – и нисколько не боится меня.

– Да, она очень общительная, – отвечала Элиана, – я тоже была такой.

Молодую женщину радовала непринужденная обстановка, в которой протекал разговор; ей было легко с этим человеком, и она испытывала чувство благодарности за то, что Бернар не задает лишних вопросов.

После завтрака он предложил ей помощь в домашней работе, а когда она отказалась, решил отправиться по делам.

Ролан увязался за отцом, и Элиана слышала, как он скачет по лестнице через две ступеньки.

«Неужели новый век открывает мне дорогу к счастью? – подумала молодая женщина и тут же усмехнулась, мотнув головой и смахнув с лица прядь волос. – Новый век! Зачем мыслить так сложно? Просто все идет своим чередом, и как день сменяет ночь, так удача приходит навстречу невзгодам».

Ближе к полудню она услышала в коридоре торопливые шаги, и через мгновение в комнату ворвался Ролан, а следом вошел улыбающийся Бернар.

– Ты только подумай, дорогая, – начал он прямо с порога, – это невероятно, но мне дали отпуск и заплатили жалованье – все, что были должны, и даже немного вперед. – С этими словами он бросил на стол кошелек. – Здесь куча денег… – И тут же со смехом прибавил: – Ну, может, не очень большая, но этой суммы вполне хватит для того, чтобы снять жилье получше, накупить тебе красивых нарядов и исполнить одно заветное желание!

Элиана улыбнулась. Она не подозревала, что он может быть таким открытым, веселым, беспечным, как мальчишка.

Бернар поднял и закружил смеющегося сына, а потом обнял жену.

– А какое заветное желание? – спросила она. Он размышлял не более секунды.

– Я хочу поехать на Корсику. Это будет наше свадебное путешествие. Отдых пойдет тебе на пользу, да и мне не вредно поплавать в море и погреться на солнышке. Детей мы, разумеется, возьмем с собой. Скажи, ты согласна?

– Конечно! – воскликнула вмиг опьяненная грезами Элиана.

– Клянусь, любимая, – прошептал Бернар, – мы приносим друг другу удачу!




ГЛАВА VI


Большой белый бриг, похожий на крылатое сказочное животное, легко и почти бесшумно скользил по ярко-синей глади воды, держа курс в порт Аяччо, знаменитой корсиканской столицы.

Элиана поднялась на верхнюю палубу и, приложив ладонь ко лбу, обозревала беспредельное пространство замершего в безмолвии мира. Был слышен лишь тихий шепот ветерка и равномерный плеск волн, но эти звуки не нарушали казавшегося вечным покоя гигантской стихии. Это потрясающее ощущение всеобщего незыблемого спокойствия усыпляло все волнения и каким-то непостижимым образом освобождало душу. Элиана впервые по-настоящему осознала, что первозданная природа – одно из великих земных чистилищ, чистилищ не только для души, но и для сердца и ума. Здесь, среди безграничной синевы небес и моря лазури, она ощущала остроту мыслей, полет воображения, всплеск необычайно радостных эмоций. Все ее существо было полно безмятежности, окутано пленительной негой, открыто новым впечатлениям, счастью и любви.

Над палубой был натянут тент, но он не спасал от жары и сверкания ослепительного горячего солнца, как и легкий средиземноморский бриз, свежее дыхание которого овевало едва прикрытые тела путешественников.

Элиана недолго стояла одна – вскоре на палубе появился Бернар и, молча обняв жену, устремил взор в ту же синюю даль, из глубины которой постепенно вырастали очертания острова, издали казавшегося неприветливым, мрачным, а вблизи – таинственно-прекрасным, играющим изумительными оттенками красок, от бледно-голубого до кроваво-красного, почти багрового.

Первое, что сумела разглядеть Элиана, была огромная отвесная стена зубчатых утесов, бросавшая густую тень на сине-зеленую воду, выглядевшую еще темнее из-за водорослей, обильно покрывавших поверхность подводных скал и камней.

И тут же ее буквально оглушил, взял в плен поток ароматов диких растений, смешанный с могучим, терпким запахом моря.

Элиана с жадным любопытством вглядывалась в казавшийся диковатым и грозным лик неприступного острова с его глубокими оврагами, высокими сосновыми лесами, колючими кустарниками и тесными ущельями.

Бернар был прав, когда говорил, что Господь создал Корсику на самой заре мира, и оттого она полна первобытной суровости, сохранившейся до нынешних времен. Создатель окружил свое любимое детище морем и опоясал гранитной стеною скал, а живущих на острове людей наделил твердым характером и несгибаемой волей, с тех пор и поныне Корсику считают оплотом непокорности и свободы.

Молодая женщина верила, что любой человек, взобравшийся на один из этих утесов и глотнувший этого воздуха, может внезапно ощутить в себе силу титанов и услышать вкрадчивый шепот судьбы: «Ты должен совершить то, для чего предназначен, ты создан для того, чтобы победить!»

Судно обогнуло мыс, и взору открылся сверкающий белизной город, расположенный в глубине бухты, у подножья темных скал: казалось, огромный дракон распахнул усеянную белыми зубами пасть.

Вскоре путешественники сошли на берег и отправились по извилистым улочкам к главной площади Аяччо. Ролан бежал впереди, с восторженным интересом разглядывая все, что попадалось на пути, Бернар нес вещи, а Элиана взяла на руки Адель.

Они увидели жителей Корсики, позолоченных солнцем, с блестящими черными глазами, одетых очень просто, почти бедно и говорящих на странной смеси итальянского с французским.

Бернар не хотел останавливаться в гостинице, а потому договорился с одной пожилой корсиканкой о том, чтобы снять маленький домик на окраине городка.

Комнатки оказались похожими на монастырские кельи – всюду голый камень и почти никакой обстановки, но Бернар объяснил Элиане, что на острове все жилища такие. Впрочем, ее нисколько не удручала убогость жилья – ведь всего в двух шагах открывались потрясающе роскошные просторы дикой природы. У Элианы захватывало дух при виде оливковых, апельсиновых, каштановых рощ, виноградников, гигантских скал и чудесных пляжей.

В тот же день Бернар повел ее в город, но там почти нечего было осматривать: все выглядело на редкость безыскусным. Единственным, что по-настоящему восхитило Элиану, стала итальянская церковь с редкостной красотою форм и великолепной внутренней отделкой – мозаикой, тусклой позолотой, орнаментами, тонкой резьбой. Все было выполнено превосходно, но казалось необновленным, древним как мир, и потому воскрешало в памяти вышедшие из глубины веков предания и библейские сюжеты.

А затем потянулись дни, полные отдыха, купаний, развлечений, приключений, игр, и ночи с их бесконечной лавиной чувственных восторгов, ночи, принадлежавшие им двоим.

За время путешествия из Парижа в Марсель и жизни на Корсике Элиана и Бернар несказанно сблизились, и молодая женщина многое узнала о своем муже. По натуре он был человеком необычайно прямым, умел принимать решения, настаивать на своем, мог стать очень упрямым и даже вспылить, но она уже поняла, насколько сильно он ее любит, и знала, что он никогда не скажет ей ни единого резкого слова. Кроме того, Элиана видела, что лучшего отца для своих детей ей трудно было бы пожелать. Бернар превосходно ладил с Роланом, который буквально боготворил его, и успел привязаться к Адели. Он часто брал ее на руки, говорил и играл с нею, и вскоре девочка с радостной улыбкой тянулась к нему и смеялась, и что-то лепетала.

Бернар брал напрокат лошадей, и они с Элианой каждый день совершали верховые прогулки. Кругом простирались зеленые холмы, утопающие в гуще вечнозеленого кустарника; перерезанные изгородями пастбища, бурные реки и тихо журчащие маленькие ручьи – огромное, полное жизни пространство небольшого острова, затерянного в необозримых просторах мира.

Всадники взбирались по заросшим папоротником склонам оврагов, проносились между шумных деревьев огромной дубравы, где яркие, слепящие взор солнечные блики скользили по их лицам, таинственно мерцали в глубине глаз; обгоняя друг друга, мчались по горной дороге, и разрумянившаяся Элиана заливисто смеялась, погоняя коня, хвост и грива которого полоскались на ветру. Она не боялась ни скорости, ни высоты, и сама предлагала Бернару спускаться по отлогим террасам вниз, к сверкающему волнами морю. Молодая женщина рывком сдвигала шляпу на затылок, чтобы без помехи разглядеть пустынные мысы побережья, глубокие, поросшие травами ложбины, в которых пасся скот, и маленькие домики, примостившиеся на краю города. Потом разворачивала лошадь твердой рукой, а другую простирала вперед, показывая на увиденное, и задавала Бернару множество вопросов.

Элиана знала: он несказанно рад тому, что она полюбила Корсику, его родину, колыбель его души.

На побережье, среди скал, они отыскали крохотную бухточку, где даже днем можно было купаться и лежать на песке обнаженными, и подолгу пропадали там, и лишь солнце, скалы да парившие высоко в небесах птицы становились свидетелями того, что происходило между ними.

Вот и сейчас Элиана вольно расположилась на берегу, у кромки воды. Она чувствовала спиною горячий песок, а грудью и животом – тело Бернара, его бархатистую кожу, еще влажную от недавнего купания в море.

– Почему я не могу жить без тебя? – прошептал он в перерыве между поцелуями.

– Не знаю, – с невинной улыбкой ответила Элиана и закрыла глаза.

Этот мужчина принадлежал ей весь без остатка – такого она еще не испытывала. Максимилиана всегда куда-то влекло, он вечно строил планы, что-то обдумывал – даже во время той памятной поездки в Америку. А с Бернаром можно было жить настоящим, по крайней мере сейчас, и всецело отдаться сладким минутам любви, зная, что для него тоже не существует ничего другого.

– Я бы хотела купить этот домик и поселиться здесь навсегда, – произнесла она, охваченная внезапным порывом. Потом села на песке и принялась выжимать волосы.

– Возможно, когда-нибудь мы так и сделаем, – сказал Бернар, неохотно выпуская ее из объятий. – Корсика – удивительно место. Не просто прекрасное, а еще и уединенное, а значит, замечательное вдвойне. Не все понимают, какую силу и сколько вдохновения можно черпать в уединении.

– Помнишь, ты говорил о судьбе? – немного подумав, произнесла Элиана – Ты признался, что готов испить свою чашу до дна. Неужели ты никогда не пытался что-либо изменить?

– Конечно, пытался, любимая. Но решение одной проблемы порождает множество новых и так до бесконечности. Не умеющий наслаждаться мгновеньями настоящего никогда не достигнет счастья! Со временем судьба дает нам понять, для чего было послано то или иное испытание, – чтобы вывести нас на новый жизненный круг, помочь осознать свои ошибки и по-другому взглянуть на мир… – Он вздохнул. – Но знаешь, порой попытка разобраться в прошлом кажется мне похожей на старания разглядеть в небесах след птичьих крыльев, а стремление к будущему – на погоню за собственной тенью.

– Да, ты прав, – задумчиво промолвила молодая женщина. – Однажды я уже отправлялась в романтическое путешествие и думала, что оно станет началом новой жизни, а вышло иначе.

– У нас так не будет, – заверил Бернар, поймав ее взгляд и протягивая к ней руки – Наше настоящее и наше будущее мы не отдадим никому. Я не обещаю тебе звезд с неба, но постараюсь сделать все для того, чтобы ты была счастлива.

Да, Элиана чувствовала себя счастливой, а еще – она дивно похорошела. Ей исполнилось двадцать семь лет, но можно было дать гораздо меньше: она выглядела посвежевшей и на удивление юной, совсем как в пору девичества.

Она понимала – это сделала с нею его любовь.

Максимилиан де Месмей вернулся во Францию в марте 1800 года и сразу обратил внимание на перемены, произошедшие в столице с установлением консульской власти. Улицы стали чище, всюду трудились отряды рабочих: прокладывали тротуары, канализационные стоки, водопроводные трубы, расчищали руины, чинили ограды и фонтаны, возводили здания, строили набережные и каналы. Многие парижане, уже привыкшие к хаосу, взирали на это с изумлением. Максимилиан слышал, как один ремесленник сказал другому: «Десять лет город был похож на помойную яму, в которую все только и плевали, на несчастного беднягу, которого обирали, как могли. Мы не просто лишили его великолепия, а в буквальном смысле слова раздели догола, вываляли в грязи, сорвали с него все, даже крест. Но теперь, кажется, дело пойдет на лад».

И действительно, столица преобразилась: появилось несколько новых рынков, дома наконец-то обрели номерные знаки, по улицам вышагивали отряды жандармов, отныне подчинявшихся префекту города, и стало не так страшно выходить по вечерам.

Максимилиан нашел, что общество сильно изменилось: многие из старых салонов перестали существовать, зато открылись новые; на политическую и светскую сцену вышли другие люди. Что ж, это было неудивительно, Максимилиан давно знал: в Париже год – как век, все здесь меняется непостижимо быстрым образом, и если ты хочешь, чтоб о тебе не забыли, то должен постоянно напоминать о себе.

Вскоре после приезда он решил навестить давнего знакомого – Поля де Ла Реньер. Тот встретил приятеля с радостью и сообщил новости, многие из которых Максимилиан, разумеется, уже знал: о назначении Бонапарта первым консулом, об утверждении Конституции, об административном переустройстве страны.

– Я полон оптимизма, – сказал Поль. – Бонапарт собрал замечательную команду единомышленников. Он не боится окружать себя умными людьми; как ни парадоксально, но такое качество – редкость для правителя. Большинство из них относится к молодым дарованиям с большой опаской.

– Вероятно, он уверен в своем превосходстве.

– Возможно. Но с другой стороны, истинный талант никогда не опустится до мелочной зависти и не станет опасаться соперничества, – ответил Поль. Потом спросил: – Ты надолго приехал?

– К сожалению, нет. Переговоры еще продолжаются. Просто представился случай приобрести кое-какую недвижимость.

– Для будущих наследников? – добродушно произнес Поль.

Максимилиан улыбнулся.

– Об этом я еще не думал. Кстати, как поживает мадам де Ла Реньер?

– Неплохо. Вернее сказать – как всегда.

– А… Элиана?

На лице Поля появилось озабоченное выражение.

– Не знаю, как и сообщить… Вот уже два года, как мы ничего о ней не знаем.

– Два года? – переспросил Максимилиан. – Но… каким образом? Что-то случилось?

– Да, то есть я точно не знаю. Элиана уехала от нас, внезапно, ничего не сказав, и мы не сумели ее отыскать. Сам понимаешь, насколько трудно найти человека в Париже.

– Но существовала какая-то причина? – продолжал допытываться Максимилиан.

Поль замялся.

– Тебе известно, что я не люблю вмешиваться в такие дела, но, по-моему, они повздорили с Шарлоттой, и, кажется, моя жена вела себя не лучшим образом.

– Я могу с нею поговорить? Она у себя?

– Да. Но предупреждаю, Макс, это всего лишь мои предположения.

– Не беспокойся, я не скажу ничего лишнего.

Максимилиан постучал к Шарлотте и, получив ответ, вошел в комнату. Женщина сидела спиною к нему, за бюро, и что-то писала. Хотя, когда она медленно повернула голову, на ее лице отразилось удивление, Максимилиану показалось, что Шарлотта ожидала его появления.

Они смотрели друг на друга. Невзирая на то, что Шарлотте было уже тридцать пять лет, сейчас она выглядела, пожалуй, лучше, чем когда-либо. Прежде ее чрезмерная худощавость и угловатость казались недостатком, но теперь это молодило ее. Она словно остановилась на определенной возрастной отметке и более не старела. Все те же глубокие серые глаза, легкий слой румян на щеках, чуть подвитые пряди русых волос и спокойная уверенность движений. Но взгляд выдавал ее годы, взгляд, в котором не было ни кокетства, ни молодого задора. «Женщина неопределенного возраста» – вот что можно было о ней сказать.

А Шарлотта в свою очередь думала о стоящем перед нею мужчине. Как она и предполагала, Максимилиан мало изменился: красиво вьющиеся светло-каштановые волосы, благородная осанка, а глаза, как осеннее небо после дождя, – чистые и чуть печальные. Но если прежде выражение его лица выдавало утонченные чувства и какие-то смутные желания, то теперь он полностью владел собой. И еще в его манерах появился оттенок солидности, что несколько не вязалось с моложавым видом.

Шарлотта протянула ему свою легкую и в то же время по-мужски твердую руку.

– С возвращением, Максимилиан.

– Лучше просто с приездом.

– Так вы ненадолго?

– Скорее всего так.

– Софи с вами?

– Да, она приехала вместе со своей дочерью.

– Девочке, должно быть, лет пять или шесть? Она, наверное, прехорошенькая?

Максимилиан пожал плечами.

– По-моему, такая же, как все дети.

– Похоже, вы не очень любите детей, – заметила Шарлотта.

– Я к ним просто равнодушен.

– Но когда-нибудь вам придется завести своих. Не сегодня-завтра восстановят титулы, и вам понадобится наследник.

– Что ж, – спокойно произнес он, – всему свой срок. «Похоже, он нисколько не боится времени, – подумала Шарлотта, – и жизненная дорога кажется ему усыпанной звездами. Этакий земной Млечный Путь».

– Я хотел спросить об Элиане, – осторожно начал Максимилиан. – Поль сказал, она исчезла?

– Да, я приложила все усилия для того, чтобы ее разыскать, но безуспешно.

Она выглядела не на шутку расстроенной. Максимилиан сделал паузу. Затем произнес:

– Я ее видел.

– Элиану? Вы? – с искренним волнением переспросила Шарлотта. – Но где? И когда?

– Два дня назад. В Опере.

Максимилиан не лгал. Он действительно видел Элиану в театре на опере модного в те времена композитора Гретри. Это произошло совершенно случайно. Максимилиан с Софи сидели в ложе, а Элиана и ее спутник занимали более скромные места, и все же он сумел ее разглядеть. Она была одета в белое атласное платье, собранное на груди мелкими складками, пышные волосы стягивала лента того же цвета, на обнаженных руках красовались серебряные браслеты. Сидящий рядом с нею мужчина своей смуглой кожей и чеканным профилем напоминал итальянца; в его лице была какая-то особая притягательность и твердость.

Элиана увлеченно слушала оперу; и хотя она почти не поворачивалась к своему спутнику, Максимилиану показалось, что она ни на мгновение не забывает о нем. Этот мужчина не просто сопровождал ее в театр, между ними, без сомнения, существовала любовная связь. Подумав об этом, Максимилиан ощутил странное стеснение в груди. Конечно, он вовсе не мечтал о том, чтобы после его отъезда Элиана каждый день посыпала себе голову пеплом и состарилась раньше времени, и все же не ожидал увидеть ее столь привлекательной и довольной. Она явно превосходно себя чувствовала в обществе этого безвестного офицера, и Максимилиан не переставал ломать голову над тем, как давно они близки. Он прекрасно знал, что Элиана не из тех женщин, что бросаются на шею первому попавшемуся мужчине.

Максимилиан не решился подойти к своей бывшей возлюбленной и покинул театр незамеченным ею.

– Элиана была с мужчиной, – сказал он Шарлотте в продолжение своих тягостных мыслей, чувствуя мучительное сожаление о том, чему он позволил ускользнуть, и скорее всего – навсегда.

Ах, Элиана! Женщина с пылким сердцем, мятежной душой, умеющая любить с таким упоением! Чья ты теперь? Глаза Шарлотты чуть сузились.

– Вы знаете этого мужчину?

– Нет, никогда его не встречал. Он из военных, офицер…

Женщина нахмурилась.

– Странно. Моя сестра вас видела?

– Нет.

Шарлотта улыбнулась. Так могла улыбаться только потомственная аристократка – обезоруживающе безжалостной и в то же время дружелюбной улыбкой.

– Едва ли стоило ожидать, что такая женщина, как Элиана, останется одна. Вы же сами бросили ее из-за Софи!

Максимилиан невольно поморщился от произнесенного ею резкого слова.

– Я не бросал Элиану из-за Софи. Мне пришлось уехать – вот и все. Это произошло по вине обстоятельств. С таким же успехом можно утверждать, что Элиана некогда предпочла мне Этьена де Талуэ.

– Что ж, воля ваша. Я рада, что у моей сестры все хорошо. Возможно, теперь она даст о себе знать.

Максимилиан с облегчением кивнул. Потом промолвил:

– Я привез вам с Полем приглашение от Софи и господина Рюмильи. Вас просят пожаловать на прием в его загородный дом.

Шарлотта не удержалась от иронии.

– С чего бы вдруг?

– Софи хочет представить вас своему дяде. Она о вас очень высокого мнения. И я, разумеется, тоже.

С этими словами он почтительно поцеловал кончики ее пальцев.

– Хорошо, – с равнодушной улыбкой отвечала Шарлотта, – я приеду.

Она действительно поехала на прием – через два дня, в экипаже, который любезно прислал господин Рюмильи.

Отодвинув занавески, Шарлотта смотрела в окно, удивляясь неповторимо необычным краскам природы.

Был какой-то странный вечер: со стороны реки надвигалась гроза, и небо там приобрело угрожающе темно-синий цвет. Выше, над головой, оно казалось неестественно сиреневым, еще дальше – дымчатым, и лишь в другой стороне, которую еще не накрыли медленно наползающие тучи, оставалось пронзительно-голубым. Хотя огненный диск солнца уже скрылся из виду, его лучи еще касались земли, и оттого этот тусклый свет выглядел поразительно искусственным, загадочным, словно не имеющим источника.

Было непонятно, день это, утро или вечер: в мире будто бы все смешалось, и стало возможным увидеть то, что желаешь увидеть, узнать все, что захочешь узнать.

По аллеям парков несся прохладный ветер, но деревья стояли околдованные таинственной неподвижностью. На улицах не было ни души, и только огни на набережной мерцали вслед экипажу, точно сотни чьих-то внимательных глаз.

Она прибыла в особняк к назначенному часу. Софи и Максимилиан уже были там, и сам хозяин, господин Рюмильи, вышел навстречу Шарлотте.

– А ваш супруг? – спросил он после приветствия.

– Он просил вас принять его извинения, он не смог приехать, – заученно ответила Шарлотта.

Поль и прежде не любил приемы, а в последнее время и вовсе удалился от общества. И Шарлотта, признаться, не огорчалась. Она была рада стать полновластной хозяйкой своего времени.

Собираясь на прием, Шарлотта надела закрытое красно-бурое платье с плечиками и узкими рукавами и гранатовое колье.

Господин Рюмильи, во фраке лувьерского сукна с широкими отворотами и стальными пуговицами, высокий, подтянутый, всей своей позой, видом, взглядом напомнил ей беркута, хищную птицу, живущую над всеми и в стороне от всех, сильную и бесстрастную, не знающую милосердия и пощады, и Шарлотта с чувством затаенного удовольствия думала о том, как приятно было бы схлестнуться с ним в споре. Она сразу угадала в нем скрытого противника, наделенного агрессивным, изощренным умом политика и гибкостью прирожденного дипломата.

Сегодня, непонятно отчего, Шарлотта испытывала какую-то болезненную нервозность, ее терзали странные предчувствия, словно в ее судьбе должны были произойти перемены. Она не считала себя готовой к этому и вовсе этого не желала. Она привыкла к своей жизни, как привыкают к старой удобной одежде, время убило в ней жажду новизны.

После короткой беседы все прошли в зал, где дамам были предложены легкие вина, а мужчинам – коньяк.

Шарлотта с Софи отошли в уголок и присели на диван, обитый вышитой тканью из Бовэ, подлокотники которого изображали сфинксов.

– Я вижу, вы добились своего, Софи? Вы счастливы? Кажется, ваша помолвка с Максимилианом – дело решенное?

– Похоже, так. А счастье… Наверное, оно никогда не бывает полным. Суть человеческой жизни не только в достижении определенной цели, но и в том, что он приобрел на своем пути. Я многое узнала, многое поняла. И потому не вправе роптать на судьбу.

Софи произнесла эти слова так трезво, потрясающе спокойно, как едва ли сумела бы сделать сама Шарлотта, и та ограничилась тем, что сказала:

– Я рада, что вы пришли к таким выводам, Софи.

Через некоторое время молодая женщина присоединилась к компании мужчин, среди которых был и Максимилиан, а к Шарлотте подошел господин Рюмильи.

Очевидно, он считал своим долгом оказывать новой гостье особое внимание, потому как предложил ей осмотреть дом и вызвался лично сопровождать ее.

Он повел Шарлотту через вереницу комнат, озаренных чарующим светом, струящимся из хрустальных люстр, с поблескивающими, как льдинки, подвесками.

От нее не укрылась мимолетная теплота его взгляда и та заинтересованность в разговоре, какую не могла скрыть холодноватая учтивость, с которой он старался держаться.

Господин Рюмильи привел Шарлотту в небольшую гостиную и сделал жест рукой, предлагая сесть, а потом указал на букет в высокой белой вазе.

– Цветы для вас.

Шарлотта изумленно улыбнулась. В ее доме редко появлялись букеты – почему-то они раздражали ее. Они словно служили напоминанием о том, чего никогда не было в ее жизни.

Она коснулась пальцами лепестков. От цветов веяло трогательной грустью. Божественные создания, жизнь которых искусственно поддерживается влагой; обреченные, распустившись, явив свою красоту миру, тут же умереть!

Потом перевела взгляд на собеседника. У господина Рюмильи было породистое жесткое лицо, густые седые, напоминающие львиную гриву волосы и внимательные голубые глаза, ни на мгновение не дающие догадаться, о чем он думает. Шарлотта знала, что Рюмильи – вдовец. Он слыл грозой своих подчиненных, жил очень замкнуто, хотя обладал большой властью в министерстве, и все время посвящал работе.

– Зачем? – спросила Шарлотта, поймав его пристальный взгляд.

– Потому что вы женщина.

Он произнес это спокойно и веско, почти без всяких эмоций, и Шарлотта промолвила во внезапном порыве отчаянной откровенности, какому хотя бы раз в жизни бывает подвержен любой человек, порыве, появление которого зависит не столько от того, в чьем обществе ты находишься, сколько от твоего внутреннего состояния в этот момент:

– Я не такая, как все!

Он согласно кивнул.

– Я слышал, вы очень умная женщина.

Шарлотта позволила себе усмешку.

– Женский ум – невеликое достоинство в глазах мужчин. Они куда больше ценят красоту.

– Что ж, верно. Но плениться женской красотой – несложная задача.

– Вы правы, – Шарлотта смотрела ему прямо в глаза. Она вдруг решила поднять столь долго опущенное забрало. – Для того чтобы по достоинству оценить ум женщины, надо самому быть человеком неглупым.

Он ничего не ответил, и во время внезапно наступившей паузы его лицо посветлело от каких-то мыслей.

– Это вы сделали интриганку из маленькой Софи? Видели бы вы, что она вытворяла в эмиграции!

Женщина засмеялась.

– Я? Вовсе нет! Просто я дала ей понять, что для женщины важно быть не только чувственной, но и разумной. Человек не может жить чем-то одним, он должен иметь что-то в резерве – тогда ему будет проще приспособиться к переменам.

Они сидели и беседовали около часа, пока не настала пора вернуться к гостям, Шарлотта наслаждалась явным интересом этого человека к себе и к их разговору. И хотя она знала, что это ровным счетом ничего не значит, да и не стремилась к тому, чтобы оно значило что-либо, ее сердце невольно размягчилось, и она впервые почувствовала укол совести за то, что проявила столько мелочной зависти и жестокой мстительности по отношению к своей сестре.

Шарлотта вспомнила, как Элиана, решив стать любовницей Максимилиана, в ответ на ее доводы сказала: «Пусть то, что я испытаю, будет кратким, как миг вхождения в сон, и не повторится никогда, все-таки это лучше, чем та пустота, в которой я пребывала так долго. Лучше страдания по минувшему, чем тоска о несбывшемся. Мне будет легче жить с этими воспоминаниями, воспоминаниями сердца и души».

«А ведь она была права», – подумала Шарлотта.

Она вспомнила свои мечты о встрече со счастьем, сейчас представлявшиеся глупой выдумкой, порожденной юношеским отчаянием, все то, что перегорело, чему суждено было стать заживо погребенным в ее душе, что она долгое время душила в зародыше.

Шарлотта вновь усмехнулась. Сейчас ей казалось, что даже любовь к Максимилиану существовала лишь в ее воображении.

«Неужели мне только и осталось, что считать пустые годы?» – подумала женщина.

И только в эту минуту она окончательно осознала, что всю свою жизнь так и не переставала чего-то ждать.




ГЛАВА VII


Над горизонтом простиралась светлая мгла, и лучи вечернего солнца, пронизывающие небо, придавали ей вид золотистого полога. Ниже тянулся молчаливый тенистый лес; вершины деревьев сверкали в лучах заката, и откуда-то издалека доносилось дуновение влажного осеннего ветра.

Временами казалось, будто лес светится сам собою, настолько сочны были его краски. Местами в гуще яркой листвы мелькали черные стволы деревьев, а пониже – пятна темной земли.

Элиана сидела в дилижансе, прислонясь к обитой штофом стенке, и вглядывалась вдаль.

Позади остался Париж, его стройные башни, казавшиеся темно-синими на фоне золотого неба, высокие здания с сияющими стеклами и черными крышами, окруженные сетью хаотично переплетенных теней, его легкая музыка и тягучий, протяжный звон колоколов.

Элиане чудилось, что она все еще слышит разливавшийся в воздухе аромат цветов, белых, желтых и розовых хризантем, которых было так много в эту осень. Женщина невольно улыбнулась: счастливые воспоминания о благоухающем, словно бы помолодевшем городе, снова ставшем легкомысленным, праздничным и нарядным, окутали ее душу, точно мягкое покрывало.

Шел 1803 год, последний, как выяснилось позднее, год без войны после заключенного в 1801 году мирного договора с Англией.

Впрочем, об этом нетрудно было догадаться. На западном побережье страны, отделенном от Англии только узким проливом, близ Булони сооружался огромный военный лагерь – строились боевые корабли, транспортные суда и баржи. Бонапарт вел приготовления к британской экспедиции.

Бернар Флери находился в этом лагере; они давно не виделись, и, предчувствуя новую длительную разлуку, Элиана решила навестить мужа. Она знала, что он стал бы возражать против ее приезда, и потому выехала без предупреждения.

В конце концов, Бернар будет безумно рад – в этом можно не сомневаться! После трех лет совместной жизни Элиана могла признать, что их брак оказался на редкость удачным.

Она с удовольствием вспоминала прошлое. Первые недели после возвращения с Корсики были заполнены счастливой суетой: поиском нового жилья и последующим переездом. Семья Флери поселилась на левом берегу Сены в небольшом выбеленном доме с балконом из витого железа, расположенном невдалеке от красивого каменного моста, – в одном из заросших цветами и кустарниками очаровательных уголков, окаймлявших набережную пестрой гирляндой. Квартирка состояла из пяти комнат и выглядела очень уютной. Вспоминая подчеркнутую роскошь и надуманное великолепие своего салона с его позолотой, бронзой и массивным серебром, Элиана постаралась обставить новое жилье как можно проще – легкой, изящной мебелью, без всякой атрибутики, указывающей на время, в котором они живут.

Та весна казалась очень счастливой, и единственным, что всерьез омрачило настроение Элианы, стало стремление Бернара участвовать в новой военной кампании – втором итальянском походе, намечавшемся на май 1800 года. Он же пытался убедить жену в том, что его решение вызвано необходимостью.

– Пойми, любимая, – говорил он Элиане, – мне уже тридцать три года, и я не знаю иного способа обеспечить семью, кроме как пойти на военную службу. Мне нравится нынешняя армия – армия, где люди получают звания за заслуги, а не благодаря происхождению и связям, где каждый человек может показать, на что он способен, и получить за это награду. Поверь, если я сейчас уйду в отставку, то потеряю шанс чего-то добиться в жизни.

Действительно, в те времена престиж военной службы необыкновенно возрос. Молодые люди, вдохновленные примером Бонапарта и его сподвижников, в непостижимо короткий срок прошедших путь от лейтенантов до генералов, охотно записывались в армию. Служба открывала доступ к вершинам для любого человека – от крестьянина до обедневшего аристократа. И Бернар всерьез подумывал о том, чтобы отдать Ролана в военную школу.

– Но война – это зло, потому что она сеет смерть, – горячо возражала Элиана. – Человек не имеет права уничтожать то, что создано Богом.

Она очень обостренно воспринимала происходящее; возможно, в этом было повинно ее тогдашнее состояние, вызванное вполне естественными последствиями их бурного медового месяца. В ту весну Элиана ждала третьего ребенка, который должен был родиться осенью 1801 года. Бернар уверял, что к тому времени или даже гораздо раньше вернется домой.

– Если же что-то случится, – сказал он, – ты будешь получать от государства пожизненную пенсию на себя и на детей.

– Но ты нужен мне живой, только живой! Очень нужен! – воскликнула Элиана. – Я не хочу, чтобы моя судьба была возложена на пресловутый алтарь отечества! Я желаю жить только ради любви!

Бернар ласково улыбнулся в ответ.

– Благослови тебя Бог за эти слова, дорогая!

И в самом деле, он вернулся летом, после выдающейся победы французских войск над австрийскими при Маренго.

Элиана вспоминала грохот пушек, салютом возвестивших о триумфе, военную музыку, иллюминацию и ликующие толпы народа в Тюильри. Это был всеобщий праздник.

Французов в Италии встречали как освободителей от австрийского господства, и слава Бонапарта шагнула далеко за пределы страны.

Потом был объявлен мир, а когда зазвучали колокола Нотр-Дама, молчавшие более десяти лет, все сочли это счастливым предзнаменованием. То был глас воскресшего прошлого, вещавший о будущих переменах, и люди, слыша его, улыбались. Некоторые плакали.

Вскоре в жизни Элианы произошло радостное событие: она родила сына, названного Андре – в честь отца Бернара. А через пару месяцев, проходя по бульвару Сен-Жермен, молодая женщина услышала, как кто-то окликает ее, и, оглянувшись, узнала Дезире. Обе вскрикнули, обнялись, а после не могли наговориться обо всем, что произошло в жизни каждой из них за эти годы. У Дезире и Эмиля к тому времени тоже было трое детей, все мальчики. Эмиль по-прежнему работал в оружейной мастерской, и жили они теперь в собственном маленьком доме.

– Я мало что понимаю в политике, – сказал он Элиане при встрече, – и честно признаться, мне все равно, кто у власти, я особенно не вникаю. Просто если я вижу, что хлеб дешевеет, строятся дороги, открываются новые школы, улицы становятся безопасными, то прихожу к выводу, что это хорошее правительство. Единственное, что меня беспокоит, – оружие. Сейчас его делается во много раз больше, чем в предыдущие годы.

– А у нас, как на грех, одни сыновья! – сокрушалась Дезире. – Остается надеяться, что к тому времени, как мои мальчишки подрастут, все войны закончатся.

И тем не менее, несмотря на все тревоги, жизнь продолжала улучшаться – медленно, но верно Франция вставала с колен, поднималась из пепла и разрухи. Земля была полностью передана в собственность крестьян, одновременно правительство предоставило им большие льготы, и сельское хозяйство начало возрождаться. Властям удалось привлечь внимание крупных финансистов к проблемам промышленности – кредиты пошли на закупку нового оборудования, на развитие ведущих производств – мануфактурного, горнодобывающего, металлургического. Мудрая налоговая политика (налоги с доходов были сокращены, тогда как косвенные, напротив, увеличились) сочеталась с жестким контролем за каждым франком.

И результаты не замедлили сказаться: вскоре восхищенные взоры европейцев обратились к Парижу, вновь ставшему центром моды и прогресса. Французы более не испытывали стыда за свою нацию, они испытывали гордость.

Это было тем более удивительно, что создавал новые потрясающие проекты и руководил ими человек, не имеющий экономического образования и какого-либо опыта в подобных делах. Так сама жизнь подтверждала непреложную истину: никакая выучка не заменит человеку того, что ему даровано свыше.

Радуясь вместе со всем народом, Элиана в то же время с грустью вспоминала тех, кто сгорел в беспощадном пламени революции: своих родителей, знакомых… Она верила в то, что там, где они сейчас находятся, нет ни разочарований, ни боли, но есть ли там счастье? Настоящее человеческое счастье, какое порою дарит людям многострадальный, грешный земной мир?

Молодая женщина хорошо себя чувствовала после родов, она быстро поправилась и вскоре смогла появляться в обществе. Бернар познакомил ее со своими приятелями, молодыми офицерами и их женами – они часто собирались вместе, ездили в театры, посещали балы. Элиана наняла служанку и няню; ей стало куда проще справляться с семейными обязанностями, и она получила возможность посвятить часть времени развлечениям. Молодая женщина чувствовала себя любимой, привлекательной, желанной; она давно так не веселилась. В ее манерах появилась живость, взор вновь засиял тем самым задорным лукавством, какое отличает настоящую француженку, и тем более – парижанку.

И хотя это счастливое время промелькнуло намного быстрее, чем пора невзгод, Элиана была полна надежд на будущее. Дети подрастали: Ролану исполнилось девять лет, Адели – пять, младшему, Андре, было три года. А сама Элиана, перешагнувшая тридцатилетний рубеж, выглядела такой же привлекательной и молодой.

Она закрыла глаза, представляя, как увидится с Бернаром. В их отношениях сохранялась прежняя пылкость, они умели ценить минуты встреч; возможно, оттого, что их свидания постоянно перемежались разлуками. Элиана уже давно поняла, что не сможет жить без этого человека, и не переставала благодарить судьбу, вернувшую ей Бернара.

Где б они ни были, их души, их сердца соединяло взаимное притяжение, ниспосланное самими Небесами!

Прошло несколько часов пути. Элиана открыла глаза и принялась осматривать округу. Уже стемнело, и она видела, как вдали, в просветах тяжелых туч загораются первые звезды. Между голыми, потерявшими листья, низкорослыми придорожными кустарниками гулял ветер, и его заунывная песня против воли вселяла в сердце страх и тревогу.

Вскоре дилижанс сделал остановку. В те времена дороги все еще оставались неспокойными, и кучера опасались ездить в темноте. Больше всего неприятностей доставляли банды шуанов, периодически совершавшие нападения на экипажи. Элиана слышала, что эти люди не останавливаются ни перед чем. Именно шуанская террористическая группировка организовала покушение на первого консула в 1800 году, и сейчас во всех салонах Парижа из уст в уста полушепотом передавался слух о том, что над головой Бонапарта вновь занесены кинжалы. Несмотря на принятые меры, могущественная, разветвленная роялистская организация не прекращала свою деятельность и не гнушалась никакими методами. Многие из членов группировки в самом деле верили в то, что можно вернуть королевскую власть, действия же других щедро оплачивало правительство Англии. В шуанском движении участвовали как фанатичные убийцы, слепые исполнители чужой воли, так и члены королевского дома.

Большинство пассажиров дилижанса решило заночевать на близлежащих фермах, но Элиана не желала ждать до утра.

Некоторые ведомственные кареты (как правило, снабженные охраной) следовали до мест назначения без остановки. Возможно, кто-то из сопровождающих согласился бы нарушить правила и взять пассажирку.

Элиана стояла у обочины, временами притоптывая от нетерпения и то и дело оглядываясь на вереницу пассажиров, направляющихся к фермам, – еще не поздно было присоединиться к ним.

Она уже почти решила их догнать, как вдруг на дороге замелькали огни.

Кучер дилижанса вгляделся в темноту.

– Охраны много! Похоже, министерская карета – эти не остановятся. Хотя можно попытаться…

Он замахал руками, и экипаж остановился.

– Что там у вас? – спросил охранник.

– Пассажирку не возьмете?

– Не положено. Это карета дипломатического ведомства.

– А ты спроси внутри, – подсказал кучер. – Может, согласятся? Тут дама едет навестить мужа в Булонский лагерь.

В те героические времена патриотизм считался едва ли не самым святым чувством.

Охранник наклонился к дверце и что-то негромко произнес. Получив ответ, выпрямился и кивнул Элиане.

Женщина не заставила себя ждать и быстро вскочила на подножку.

В карете сидело два пассажира. Один из них – мужчина – попытался рассмотреть путешественницу. Он понял, что она молода и, вероятно, красива. Ее движениям была присуща особая влекущая грация; когда она поднималась в карету, ему даже почудилось, будто из-под узкой юбки мелькнула стройная ножка в ажурном шелковом чулке.

Незнакомка поспешно произнесла слова благодарности и устроилась на противоположном сиденье.

Отчего-то мужчине не терпелось увидеть ее лицо, хотя обычно он был очень сдержан. Незнакомую даму окутывала какая-то волнующая тайна. Возможно, в том была повинна темнота и еще – еле слышный запах духов и тихий шорох одежды.

Карету мягко покачивало на рессорах, и это размеренное движение убаюкивало путников, заставляло их погружаться в глубины собственного сознания, внимать своим тайным думам и мечтам.

Вскоре показались огни Амьена, и во внутренность кареты проскользнули полосы серебристого света.

Элиана подняла глаза и – обомлела. Она увидела перед собой Максимилиана. Рядом с ним сидела Софи.

Молодая женщина пребывала в сильнейшем замешательстве. Ситуация выглядела достаточно пикантной. Элиана не знала, сказать ли что-либо или продолжать молчать. Ее спутники, по-видимому, испытывали те же чувства.

Вопреки всему Максимилиан не мог сдержаться и жадно вглядывался в лицо Элианы. Они не встречались более пяти лет, если не считать случая, когда Максимилиан увидел ее в Опере. Но тогда Элиана его не заметила.

Хотя фигуру женщины скрывала накидка, Максимилиан видел, что Элиана все так же гибка и стройна. Его всегда удивляла внешность этой женщины. Светлые волосы и белая кожа придавали ее облику ангельскую ясность, но темные глаза были полны земной страсти. В ней словно соединялись покой севера и жаркое дыхание юга, день и ночь, свет и мрак…

Максимилиан с досадой подумал о власти условностей, по вине которых он был вынужден держаться как с чужой с Элианой, женщиной, которая некогда была ему так близка.

Встретившись взглядом с ним и с Софи, Элиана поспешно опустила глаза. И все же она успела кое-что подметить. Хотя в свои сорок лет Максимилиан оставался весьма привлекательным мужчиной, его взгляд утратил выражение той особой мечтательной задумчивости, которая так притягивала ее. Отныне он производил впечатление очень уверенного в себе и достаточно замкнутого человека. Похоже, сомнения и порывы юности давно уже не тревожили его душу. Последний налет романтичности исчез, безжалостный холодный ветер времени сдул его, точно легкую прозрачную вуаль.

Софи же изменилась очень сильно. Цвет ее лица поблек, словно лепестки увядших роз, а фигура заметно отяжелела. Светло-серые, словно наполненные непросыхающими слезами глаза женщины смотрели на Элиану с осуждением и невольной опаской.

Но та быстро догадалась, в чем причина этих перемен: недаром сама выносила троих детей.

Вероятно, Максимилиан женился на Софи, раз они едут куда-то только вдвоем? Что ж, это вполне естественно – ведь она станет матерью его ребенка…

Внезапно Элиана ощутила нечто похожее на муки уязвленного самолюбия. Интересно, а что сделал бы Максимилиан тогда, пять лет назад, если б она призналась ему, что беременна? Элиана боялась, что в ее душе всколыхнутся прежние чувства, но нет, она не испытывала былого волнения. Только смущение и легкую досаду оттого, что все трое оказались в столь неловком положении.

Единственным, что ее всерьез тревожило, стала мысль о том, известно ли Максимилиану о существовании Адели. О ребенке знала только Шарлотта, и Элиана не могла предугадать, как поступит ее сестра. Она надеялась, что Шарлотта никому ничего не сказала, и все же полной уверенности не было.

Тем временем Максимилиан невольно сравнивал сидящих рядом с ним женщин. Он знал, что привлекает его в Софи: она была незаменима на дипломатических приемах и встречах, с нею он мог обсудить все дела, она умела вникать в происходящее и правильно оценивать ситуацию. Благодаря своему остроумию и привлекательной внешности могла расположить к себе самых разных людей.

Что же касается Элианы, она казалась более великодушной, человечной и по душевным качествам явно превосходила Софи.

Не привыкшая делиться с кем-либо своими переживаниями, Софи старалась скрывать эмоции – возможно, из осторожности, боясь стать уязвимой, а Элиана напротив – всегда стремилась к откровенности.

А самое главное – с Элианой Максимилиана связывало особое телесное притяжение, и в то же время она была достаточно умной, чуткой женщиной для того, чтобы понять и разделить его духовные потребности.

Он прекрасно понимал, что в таком сложном деле, как брак, когда люди вынуждены находиться рядом долгие годы, очень важно сочетание духовного и физического влечения. В противном случае человек рано или поздно начинает испытывать разочарование и усталость.

Близкие отношения с Софи завязались у Максимилиана достаточно давно, еще в Австрии, и поначалу его пленила новизна впечатлений, но после он понял, что, несмотря на все притворство, на искусственно разыгрываемую страсть, Софи гораздо холоднее и сдержаннее Элианы. В натуре Софи было много скрытой уязвимости, которую заслоняла броня интеллекта в соединении со стремлением во что бы то ни стало добиться любой поставленной цели. Максимилиан догадывался, что она его любит, но отчего-то боится проявить свои чувства. Возможно, она не была уверена в нем или просто опасалась потерять независимость? Максимилиан так и не сумел понять, что ей нужно на самом деле? Может быть, как и Элиане, – тепло семейного очага?

Он давно знал, что брака не избежать, и потому, осуществив свою давнюю мечту – купив имение, сделал Софи предложение. Она согласилась, и вот теперь ждала ребенка, поскольку далее откладывать появление наследника было бессмысленно. И сейчас, думая о будущем ребенке, Максимилиан приходил к выводу, что Элиана была куда лучшей матерью, чем Софи. Он вспомнил ее непосредственность в общении с сыном, – случалось, она играла и шутила, как маленькая, тогда как Софи всегда оставалась сдержанной и строгой. Она могла несколько часов подряд готовиться к приему или выезду в свет, но редко находила время, чтобы побеседовать с дочерью. В те времена многие дворянские семьи сбывали детей с рук кормилицам и нянькам, а после устраивали в закрытые учебные заведения и практически не занимались их воспитанием. Максимилиан сам так вырос, но теперь он хотел, чтобы его жена уделяла достаточно внимания семье и детям.

Дочка Софи, маленькая Маргарита, темноволосая и темноглазая девочка с тонкими ручками и ножками и бледным личиком, казалась ему такой заброшенной и одинокой! Обыкновенно она тихо играла в детской, а подходя к матери, ограничивалась тем, что робко дергала ее за юбку. Оставшись сиротой в раннем детстве, Софи никогда не знала настоящей родительской ласки и, видимо, в свою очередь неспособна была подарить ее собственному ребенку.

Максимилиан вздохнул. Что пользы в сравнении – ведь любил-то он Элиану!

Рассуждая трезво, он понял, что не сможет жениться на ней, и потому решил оставить пока не поздно. Максимилиан не мог обижаться на свою жизнь – за прошедшие после разлуки годы он получил несколько повышений, сделался правой рукой господина Рюмильи, и было ясно, что именно он станет преемником патрона. Впрочем, существовал один неприятный момент, который Максимилиан, несмотря на всю свою прозорливость, не сумел предусмотреть: злые языки утверждали, что он достиг таких высот благодаря связи с племянницей начальника, а не своим личным качествам. И он не мог доказать всем и каждому, что это не так.

Сейчас, в присутствии Элианы, он испытывал угрызения совести – все-таки он поступил с нею не слишком порядочно. И ей, по-видимому, пришлось нелегко. Как она жила после ссоры с Шарлоттой? У нее же не было собственных средств. Охранник сказал, что женщина едет в Булонский лагерь к мужу. Значит, Элиана вышла замуж за того офицера?

Максимилиан не решился расспрашивать ее при Софи и ограничился тем, что сказал:

– Постарайтесь уснуть, Элиана. Путь неблизкий. Мы сделаем остановку только утром.

Элиана ничего не ответила. Она заметила, что Софи свернулась клубочком на обитом утрехтским бархатом сиденье и положила голову на колени Максимилиана.

И она сказала себе, что ее не трогают подобные сцены. Пусть делают, что хотят. У нее уже давно была своя жизнь.

На рассвете они остановились в небольшом затерянном среди лесов городке, неподалеку от Абвиля, с тем чтобы перекусить и дать отдых лошадям.

Недавно прошел дождь, и небо было хмурым, затянутым тучами. Занималось серое, скучное, тревожное утро. Вдали, в туманном сером воздухе виднелись очертания унылых холмов.

Путники увидели, что попали в самое настоящее захолустье. По улицам разгуливали куры и свиньи. Под ногами хлюпала грязь. Чтобы попасть к постоялому двору, пришлось перешагнуть через большую сточную канаву. И тем не менее Элиане нравился запах деревни – непередаваемый аромат пастбищ, вольного ветра, старого дерева и мокрой осенней листвы.

Путешественники вошли в помещение трактира, по обыкновению обставленного грубой деревянной мебелью, с плохо вытертыми столами, на которых громоздилась оловянная посуда, и сели на скамью.

Максимилиан взял хлеба с ломтиком холодного мяса, Элиана спросила сыру и кофе, а Софи – чашку чая и кусок пирога, но она почти ни к чему не притронулась.

Софи нервничала. Она знала, что неважно выглядит, и оттого чувствовала себя еще хуже. Она оставалась бы спокойной, если б была полностью уверена в своем муже, прежде всего – в его чувствах.

Женщина понимала, что все ее достоинства меркнут перед силой той власти, какой Элиана обладала над сердцем Максимилиана. Софи шла к своей цели долгие годы, она многое преодолела в себе и многое перенесла – унижение, на которое ее обрекло положение бедной родственницы, брак с бездарным, легкомысленным, грубым и распущенным человеком, – и теперь боялась потерять то, что наконец завоевала.

– Спасибо вам, – сказала Элиана, расплатившись и поднимаясь с места. Она взглянула сначала на Максимилиана, потом на Софи. – Я постараюсь найти экипаж.

– Не стоит, – уверенно отвечал Максимилиан, – мы не можем оставить вас одну в незнакомом городе. Еще неизвестно, удастся ли вам попасть в какой-нибудь дилижанс. – И повернулся к супруге. – Ведь так, Софи?

Женщина отвела взгляд и, помедлив секунду, обреченно промолвила:

– Будет лучше, если вы поедете с нами.

Они ехали по лесу, и капли дождя, срывающиеся с высоких крон, то и дело ударялись о стенки, крышу и стекла кареты. В глубине чащи таился зыбкий мрак, зато небо над головой просветлело, и лучи солнца, проникая внутрь экипажа, переливались в шелковой обивке стен и на полированной поверхности потолка.

А кругом, в прозрачном и теплом воздухе летали тонкие паутинки, похожие на обрывки парчи; лес шелестел, поблескивая сырыми листьями, и вершины деревьев стрелами уходили в ясное небо.

Элиана, не отрываясь, смотрела в окно, словно бы целиком поглощенная созерцанием картин природы, хотя на самом деле внутреннее состояние молодой женщины не давало ей возможности на чем-либо сосредоточиться. Ее угнетала создавшаяся обстановка, и она уже жалела о том, что уступила настояниям Максимилиана и своей слабости.

Максимилиан изредка обращался к жене, и та отвечала, почти не глядя на него, куда-то в пространство. Хотя внешне Софи держалась спокойно, Элиана чувствовала, что нервы женщины сжаты в комок. И она испытывала неловкость оттого, что является виновницей чьих-то душевных терзаний. Да и собственные переживания давали о себе знать: в конце концов она не могла притворяться перед самой собой, что отныне Максимилиан совершенно ничего не значит для нее и его присутствие абсолютно ее не волнует. Хотя Элиана сознавала, что ее отношение к нему сильно изменилось, все же существовало что-то, с чем она ничего не могла поделать: тень сожаления, отголосок обиды…

Так продолжалось несколько часов: шум леса, скрип колес, свист кнута и окрики кучера, глухой стук лошадиных копыт по наезженной колее. И гнетущее, полное смысла молчание троих людей, сидевших внутри кареты.

Едва Элиане удалось задремать, как случилась остановка. Пробужденная толчком, она открыла глаза и увидела, как Максимилиан распахивает дверцу.

– Проверка документов! – услышала она голос и тут же удивленно подумала: «Как? В лесу?»

Хотя вполне возможно, поблизости находился какой-то населенный пункт.

Максимилиан выбрался наружу и прикрыл дверь. Женщины слышали, как он с кем-то разговаривает. Элиана заметила тревогу в лице Софи.

Через минуту Максимилиан заглянул внутрь. Он казался спокойным.

– Только не волнуйтесь, – сказал он, – нам придется выйти.

– Что случилось? – спросила Элиана.

– Непредвиденная остановка.

– Кто это? – тихо промолвила Софи.

– Не знаю. Наверное, шуаны.

Обе женщины невольно вздрогнули. Но времени на размышления не оставалось, и они одна за другой вылезли из кареты.

Осенний ветер ударил им в лица, и солнце ослепило взор. Кругом было чарующе красиво, деревья стояли разодетые в фиолетовые, багровые, красные, желтые и лимонные одежды, по слегка вылинявшей синеве неба плыли легкие белые тучки, и нагретый солнцем лес источал пряный аромат. Но путешественникам было не до любования природой. Элиана увидела, что охрана разоружена, а карету обступили странные люди в масках. Хотя их лица были скрыты, женщина почувствовала, что это не просто разбойники, грабящие дилижансы на дорогах.

Один из них просматривал отнятые у Максимилиана документы.

– Идите за нами, – произнес он затем, – если не станете делать глупостей, вам не причинят вреда. Кто эти женщины?

– Моя жена и… попутчица, которую мы взяли по дороге.

Мужчина кивнул.

– Вы тоже должны пойти.

Максимилиану завязали глаза и повели первым. За ним шли женщины, следом – двое в масках. Кучера и охранявших карету стрелков, один из которых был легко ранен, оставили на дороге под присмотром пяти шуанов.

Элиана быстро шагала по мягкой тропинке, петлявшей между кустарников и деревьев. Здесь, в густом лесу, почти не было видно неба, а листья под ногами казались такими яркими, что рябило в глазах. Кое-где попадались скользкие кочки, потому Элиана сделала попытку предложить Софи руку и поразилась молчаливой неприязни, с какой женщина отвергла ее помощь.

Элиана никогда не подозревала о том, что Софи считает ее соперницей, и не думала, что в данной ситуации у этой женщины есть повод сердиться на нее. Видимо, Софи просто ничего не могла поделать с собой. Элиана знала – такое бывает.

С глаз Максимилиана сняли повязку, и в тот же момент с крыльца спустился какой-то человек, одетый в замшевую куртку и высокие сапоги. На нем не было маски, и его лицо выглядело удивительно знакомым.

Через мгновение Элиана с изумлением поняла, что перед нею – Арман Бонклер.

Он, казалось, был удивлен не меньше. Не произнося ни слова, он жестом пригласил их войти в дом.

Снаружи здание выглядело заброшенным, но внутри казалось вполне обжитым. Путешественники поднялись по крутым ступеням на второй этаж. Здесь был большой камин, и стояла мебель, обтянутая темно-синей, затканной золотыми полумесяцами тканью в стиле поздней Директории.

Арман нагнулся и пошевелил железным прутом горящие поленья.

– Располагайтесь, – сказал он, не глядя на пленников и словно бы борясь со смущением. – Похоже, вам придется задержаться здесь. Хотите кофе?

Максимилиан и Элиана продолжали стоять, а Софи присела на скамью и расстегнула меховую накидку, под которой было надето вишневое платье фламандского шелка. Элиана украдкой бросила взгляд на ее фигуру. Похоже, Софи была на четвертом, а то и на пятом месяце. Интересно, что заставило ее пуститься в путь?

– Что за страна эта Франция! – в сердцах произнес Арман. – Куда ни ступи – всюду встретишь знакомого! Иногда это бывает на руку, а иногда нет. Что вы скажете, Максимилиан?

– Скажу, что удивлен, увидев вас в роли предводителя банды шуанов. Конечно, я слышал, что вы роялист, но все же не предполагал, что вы сможете дойти до такого: останавливать дилижансы на лесных дорогах и захватывать пленников!

Элиана была согласна с этим. В Париже ей казалось, что Арман Бонклер только и способен, что волочиться за женщинами, но теперь выяснилось, что она ошибалась.

Между тем Арман выпрямился и, посмотрев на них, рассмеялся. Это был нехороший смех.

– Для меня тоже большой сюрприз, Максимилиан, что это оказались именно вы. Хотя, возможно, это к лучшему. Я ведь всегда вас недолюбливал.

– Отчего же?

– Вам все слишком легко доставалось… – Потом перевел взгляд на Софи. – Мадам Клермон? Это вы? Рад вас видеть, хотя, признаться, мне никогда не нравились женщины, которые лезут не в свое дело. Если женщина хороша собой и пользуется успехом у мужчин, то рано или поздно она смешает политику с любовью или с каким-то мелочным интересом. Вероятно, именно это и случилось с вами. Правда, еще существуют некие бесполые существа, на которых нельзя смотреть без ужаса и смеха, но вы, к счастью, не из их числа. Теперь я вижу, за кем вы охотились, и могу поздравить – у вас отличный вкус! Кстати, я знавал вашего покойного мужа – он был на редкость пустым человеком. Вам несказанно повезло, что он так вовремя убрался восвояси.

Софи совсем побледнела после этих слов, а Арман тем временем повернулся к Элиане, которую испугал его взгляд, бездонный, как ночная тьма, хотя при этом Арман улыбался, и голос его звучал вкрадчиво как никогда:

– Мадемуазель Элиана? Как давно я вас не видел! Где же вы пропадали столько времени? Однако тем более приятно отметить, что вы ничуть не подурнели!

– Отойдите от меня, – холодно обронила она, – я не желаю с вами разговаривать.

Арман усмехнулся, и женщина заметила, что в его манерах и во взгляде наряду со всегдашним нагловатым самодовольством проскальзывает раздражение.

– Это потому что я роялист? А с каких это пор вы, позвольте спросить, судите о людях по их политическим убеждениям?

– Я не сужу о людях по убеждениям. Мой отец тоже был роялистом, но он никому не делал зла. Я не хочу говорить с вами, потому что вы бесчестный человек: вы нападаете на безоружных путников и берете в плен женщин.

– Клянусь, это не входило в мои планы. Я понятия не имел о том, что в карете окажутся женщины – И, внезапно рассмеявшись, обратился к Максимилиану: – Слушайте, Монлозье, вы превзошли всех, кого я знаю: путешествовать и с женой, и с любовницей – это уж слишком!

– Прекратите! – прошептала Элиана.

– Ну почему же? Кстати, мадемуазель Элиана, должен предупредить, что лично вам я не причиню никакого вреда – я же ваш поклонник с давних пор. К сожалению, нельзя сказать, что вы отвечали мне взаимностью…

– Чего вы хотите, Бонклер? – перебил Максимилиан. – Выкупа? Или мы являемся заложниками? Объясните наконец!

– Терпение! – произнес Арман Бонклер и сделал пару, во время которой внимательно оглядывал путников. По-видимому, в его голове формировалась какая-то мысль.

Максимилиан тоже молчал, в свою очередь, пытаясь разгадать намерения противника.

– Я хочу вас уничтожить, – вдруг сказал Арман. Максимилиан недоверчиво улыбнулся, потом спокойно произнес:

– Не говорите ерунды. Вы же не фанатик.

– Почему нет? Вы когда-то тоже были с роялистами. Просто в отличие от вас я верен прежним убеждениям.

– Ваши убеждения целиком и полностью куплены на деньги английского правительства.

– Пусть так – Арман прошелся по комнате – Это ничего не меняет. Верно, будь на вашем месте другой, я не пожелал бы его убить. Но вы мне слишком неприятны. Я не хочу, чтобы вы вернулись в Париж и продолжили свое восхождение к вершинам успеха.

Максимилиан обратился к женщинам:

– Пожалуйста, не слушайте его. Он наверняка подчиняется чьим-то приказам и не может проявлять свою волю.

– А вот и нет! – зловеще улыбаясь, заявил Арман. – В данном случае я хозяин ситуации. По этой дороге проезжает немало карет, мои люди возьмут других заложников, а насчет вас, Монлозье, я что-нибудь придумаю. Скажу, что на самом деле вы не такая уж важная персона. Максимилиан пожал плечами.

– Одно из двух: или вы ведете на редкость глупую игру или просто сошли с ума.

Арман прищурился.

– А вы считаете себя самым умным человеком, не знающим заблуждений?

– Нет, так же, как не считаю вас глупцом.

Элиана и Софи испуганно молчали, слушая разговор мужчин. Софи нервничала все сильнее. Она во что бы то ни стало хотела сохранить ребенка – появление наследника должно было стать залогом прочности отношений с Максимилианом. Она надеялась, что обретя уверенность в их совместном будущем, сможет наконец избавиться от преследовавших ее воспоминаний. Софи часто чудилось, будто кто-то стоит за плечом и смотрит ей в затылок, и она мучительно желала и в то же время панически боялась оглянуться. Она замкнулась в себе, в своих мыслях, и не имела возможности поделиться с кем-либо своими переживаниями: это тоже не давало ей покоя.

Софи испытала огромное облегчение, избавившись от Робера Клермона, и первое время чувствовала себя счастливой и свободной. Свободной не только от ненавистного человека, но и от необходимости каждый день заново ощущать себя преступницей. Не так-то просто было заставить себя регулярно подсыпать мышьяк в напитки мужа: все-таки он был отцом ее дочери, и их связывала священная клятва. И все же, начав, Софи уже не могла остановиться. В конце концов, он тоже отравлял ей жизнь! Оскорблял, безнаказанно мучил… Стоило Софи вспомнить об этом, как ее рука словно бы сама собой тянулась к коробке с белым порошком.

Все произошло именно так, как было описано в книге: Робер постепенно терял аппетит, его стали беспокоить боли в груди, в голове и ногах, а потом он слег, но, к счастью, лежал недолго. Перед кончиной Софи дала ему выпить рвотного средства, которое должно было уничтожить следы мышьяка в организме, и с облегчением выслушала заключение врача: смерть от естественных причин. Никто из близких не удивился: Робер Клермон давно прославился разгульным образом жизни и неумеренным употреблением спиртного, что, как известно, не способствует долголетию.

Через некоторое время Софи приехала к дяде и попросила пригласить на очередной прием Максимилиана де Месмея. Молодая женщина знала – господин Рюмильи не тот человек, которого можно обвести вокруг пальца, – и потому призналась в своем увлечении. К счастью, тут их интересы совпали. И вскоре Софи сумела привлечь к себе внимание Максимилиана, сыграв на его тщеславии.

А после начались эти мучения. Ключ к свободе оказался ключом к вратам ада! О нет, Софи ни в чем не раскаивалась, мертвый Робер был столь же ненавистен ей, как и живой, но с момента его кончины она, независимо от своей воли, впала в суеверие, стала бояться неудач и при малейшем поводе думала: а не является ли это наказанием за совершенный ею грех? Софи раздражало присутствие Маргариты; женщина смотрела на девочку как на часть плоти умершего мужа, живое напоминание о преступлении. Она решила отдать дочь на воспитание в дорогой пансион и никак не могла дождаться, когда же Маргарите наконец исполнится восемь.

Иногда, когда Софи сидела перед камином, ей чудилось, что Робер Клермон глядит на нее откуда-то из неведомой глубины, из адского пламени, и беззвучно смеется, властным жестом призывая к себе. И тогда она с содроганием думала: если б только Максимилиан знал цену своих объятий! Временами она даже сердилась на него, словно он был виновником случившегося.

Впрочем, если б он хоть раз дал ей понять, что любит ее всем сердцем, она, наверное, забыла бы все свои страхи и наконец почувствовала себя счастливой.

– Можно вас на пару слов, мадемуазель Элиана? – довольно требовательно произнес Арман Бонклер. – Давайте пройдем в соседнюю комнату.

– Оставьте эту женщину в покое! – сказал Максимилиан, на что Арман насмешливо и в то же время резко отвечал:

– Это не ваше дело, Монлозье. Берегите свое семейное счастье.

– Я пойду, – промолвила Элиана, спокойно глядя ему в лицо.

Она сделала шаг вслед за Арманом и вдруг почувствовала, как что-то вцепилось в ее одежду, крепко, словно ветка терновника, и, обернувшись, встретила взгляд Софи, взгляд, в котором сквозь кажущуюся твердость проглядывали беспомощность и страх. Одной рукой женщина удерживала Элиану за платье, а другая непроизвольно легла на живот.

– Не волнуйтесь, – тихо произнесла Элиана. – Я сделаю все, что смогу.

Арман ждал в соседней комнате, видимо служившей спальней. Здесь было неубрано: простыни сбиты в комок, на комоде – тарелки с остатками еды.

На миг Элиане показалось, будто она стоит за кулисами сцены, ожидая своего выхода, и при этом совершенно не знает содержания пьесы, в которой придется играть.

Арман облокотился на подоконник. Он смотрел на прелестную женщину – на ее нежное лицо, пышные волосы…

Он умел ценить красивых женщин, как ценят хорошие вещи, и сейчас мысленно раздевал Элиану, скользя взглядом по ее телу, облаченному в узкое платье, телу, изгибы которого казались такими же плавными и округлыми, как линии греческих амфор.

А Элиана в свою очередь думала о том, что в этом человеке неприятным образом сочетаются душевный холод и страстная мужская сила. Она не надеялась, что им удастся о чем-то договориться, потому что, общаясь с такими людьми, обычно не можешь проникнуть за ту непонятную невидимую стену, которую природа воздвигла между их мозгом, сердцем, душой и окружающим миром, преграду, которая не дает им возвыситься до понимания других человеческих существ.

Внезапно Элиана осознала, что так сближало ее с Бернаром: они были равны. Разговаривая с ним, она не опускалась и не поднималась до его уровня – в этом не было никакой нужды. С ним она всегда могла оставаться самой собой.

Для нее не имели значения политические убеждения Армана – она сказала правду. В те времена в каждом салоне, на любой площади, где угодно, можно было услышать самые разные мнения и о роялистах, и о бонапартистах, и о якобинцах, и зачастую у простых людей от обилия противоречивых сведений кружилась голова. И Элиана придумала для себя два правила: первое – никогда не впадать в крайности, а второе – главным мерилом всего, что происходит в жизни, считать справедливость и человечность. Бернар был прав, когда говорил, что всегда нужно искать «золотую середину».

Именно эта «золотая середина» нашла свое отражение в знаменитом «Кодексе Наполеона», документе, пережившем не только свою эпоху, но и множество последующих: «Французы равны перед законом независимо от своего социального положения. Свобода личности гарантирована всем. Свобода прессы закрепляется как право. Все виды собственности неприкосновенны». И так далее и так далее.

– Что вам от меня нужно? – спросила Элиана Армана. Он натянуто улыбнулся.

– А вы не догадываетесь? Несколько лет я ходил вокруг да около вас и – безрезультатно. У меня было много женщин, но ни одну я не желал так сильно, как вас!

– Вы забываетесь! – возмущенно прошептала Элиана, но Арман остановил ее жестом.

– Спокойно! Дайте сказать. Так вот, я всегда желал обладать вами, я хочу этого и сейчас. Мне прекрасно известно, что значит для вас Максимилиан. Будьте моей, и, клянусь, он получит свободу.

Гневный взгляд Элианы был устремлен мимо Армана. Ее лицо пылало румянцем и губы дрожали.

– Вы сами не понимаете, что говорите!

– Почему же? Отлично понимаю.

– Вы лжете, у вас не хватит духу совершить хладнокровное убийство.

Арман прищурил глаза.

– Вот увидите, что не лгу. Это, по вашему выражению, хладнокровное убийство совершу не я, а мои люди. Им не привыкать.

– Зачем вы мучаете Софи? – сказала Элиана. – Вы же видите, в каком она положении.

– Мне нет никакого дела до Софи. Я не собираюсь ее трогать. Мы ведем речь о Максимилиане.

– Но она переживает за него.

– В таком случае вы заодно поможете и ей.

Элиана чувствовала, что на нее надвигается какая-то темная сила. Но жизнь закалила ее и приучила не терять надежду.

– Послушайте, – произнесла она, вскинув голову и пристально глядя ему в глаза, – но если вы убьете Максимилиана, вам придется убить и нас с Софи.

На лице Армана появилась фальшивая, словно бы наклеенная улыбка, тогда как взгляд его темных глаз прожигал собеседницу насквозь.

– Зачем, мадемуазель Элиана? Как свидетели вы не опасны. Вы с Софи обе горожанки и не сумеете указать дорогу. Все знают, что в лесу скрываются шуаны, – попробуй их найди!

– Что ж, в таком случае у меня может быть только один ответ – «нет». Я замужем и дорожу своей честью.

– Больше, чем жизнью Максимилиана?

Она немного помедлила.

– Возможно. К тому же я надеюсь, что вы одумаетесь.

– А я в свою очередь уверен в вашем благоразумии. У вас есть время до вечера.

Элиана повернулась и вышла из комнаты. Когда-то ее преследовали якобинцы, теперь она попала в руки шуанов. Как странно и нелепо! Почему женственность, добродетель, красота столь беззащитны перед грубой силой?

Она вернулась в гостиную, где сидели Максимилиан и Софи. Они вполголоса беседовали.

– Не надо было ехать, – говорил Максимилиан, – нужно было подумать о себе.

– Я думала, – упрямо отвечала Софи, – потому и отправилась в путь. Я не могла оставаться одна в этом огромном доме. Я хочу быть с вами везде и всюду. Особенно сейчас.

Максимилиан искоса взглянул на Элиану, но ничего не сказал.

Женщина отвернулась к окну. В этот миг она мысленно поклялась в том, что никогда и ни за что не изменит решение.




ГЛАВА VIII


Бернар Флери ехал верхом во главе небольшого отряда вдоль берега, окаймлявшего пролив Ла-Манш. Его одежда, казалось, задубела от соли, в блестящих, черных как смоль волосах, точно крохотные звездочки, сверкали мелкие капли влаги.

Он привычно оглядывал округлые линии бухты, неровные утесы, исчезающие на горизонте высокие холмы, постоянно меняющее свой облик небо. Многое в дикой природе напоминает явления человеческого мира! Вон те облака похожи на напудренные парики вельмож, а та ломаная линия скалы – на чей-то гордый профиль.

С морских просторов доносился гул, порожденный колебаниями огромных волн; над водою носились бакланы.

Здесь, на окраине лагеря, прибрежные камни окутывал мох, а сам берег зарос бурьяном, но чуть дальше громоздились склады и верфи – оттуда доносился крепкий запах смолы. В лагере сутками не прекращалась работа – сооружались арсеналы, укрепления, плотины…

Бернар любил море, в ненастье выглядевшее сумрачным, в ясные дни – лазурным; любил величавые пейзажи побережья, его печальное безлюдье, усыпляющее веяние могучего ветра. Он любил жизнь такой, какая она есть, какой была и… будет – возможно, еще нескоро, через много лет.

На дороге виднелось множество следов, один из которых напомнил Бернару след женской туфельки.

Он улыбнулся своим мыслям. Теперь недолго осталось ждать. Скоро он получит отпуск и поедет в Париж, к Элиане.

Элиана? Кто она для него? Верная и любящая жена, мать его детей. Вечно желанная женщина, в объятиях которой утоляешь свою страсть, и в то же время она – dea certe,[8 - Поистине богиня (лат.).] как у Вергилия в «Энеиде»: возвышенное создание, прекрасная незнакомка, перед которой преклоняешь колена, припадая губами к краю ее одежды.

Что ж, как ни печально, но времена рыцарского отношения к женщине, похоже, канули в Лету. Военные, избалованные доступностью женщин, как в завоеванных странах, так и на родине, не утруждали себя галантным обхождением с прекрасным полом, в буржуазном же обществе на жен привыкли смотреть как на предмет собственности, а на любовниц – как на объект вожделения.

Вот почему Наполеон Бонапарт приветствовал возвращение в страну эмигрантов, приверженцев старомодного этикета. Он хотел положить конец вседозволенности, доставшейся в наследство от Директории, и резко выступал против разводов и незаконного любовного сожительства.

Бернар никогда не кичился своим происхождением, несмотря на то, что с одной стороны являлся отпрыском старинного флорентийского рода, а с другой – представителем не менее знатной французской семьи. Иногда он в шутку называл себя потомком корсиканских разбойников, кондотьеров.

Но почтительное, благоговейное отношение к женщине, стремление защищать и оберегать ее от ударов судьбы было унаследовано им от благородных предков, благородных не обязательно в буквальном смысле слова, ибо он понимал: превыше благородства крови всегда стояло и будет стоять благородство души.

Все эти годы Бернар носил в своем сердце, как незаживающую рану, воспоминание о трагической гибели матери и троих юных сестер. Именно потому он с такой любовью относился к маленькой Адели, которую уже привык считать своей дочерью.

Он никогда не спрашивал Элиану об отце ее второго ребенка. Бернар знал, что этот мужчина был в ее жизни еще до Революции, а потом – после их разлуки, но не задавался вопросом, насколько сильно Элиана его любила, значит ли он что-нибудь для нее до сих пор.

Как человек военный, он приучил себя не терзаться лишними сомнениями и твердо усвоил науку жизни: рано или поздно судьба расставит все по своим местам.

Вскоре возглавляемый Бернаром отряд достиг бревенчатого строения на другом конце лагеря, где располагался его корпус.

Отдав приказания подчиненным, Бернар спешился и прошел в помещение, где обычно собирались офицеры. Он застал там шестерых сослуживцев, рассевшихся вокруг большого стола. В ожидании ужина офицеры, развалившись на стульях, курили, потягивали вино, перебрасывались шутками. По-видимому, они только что сдали смену и были настроены как следует отдохнуть.

Их компанию разделяли три девушки, довольно привлекательные особы, на вид полугорожанки-полукрестьяночки; все трое – в пестрых поплиновых платьях и цветных чулках. Они с притворной застенчивостью хихикали, когда кто-либо из мужчин притягивал их к себе на колени или пытался обнять за талию.

Бернар вошел в комнату как раз в тот момент, когда один из офицеров, хитровато подмигивая, сказал другому:

– Эти прелестные птички послужат нам славным десертом!

Бернар нахмурился.

– В чем дело? – сухо произнес он. – Что это за женщины?

– Это наши маленькие подружки, – с развязной улыбкой промолвил один из присутствующих, капитан Жозеф Бастье, на что Бернар беспрекословным тоном отвечал:

– Немедленно отправьте их назад. Здесь вам не бордель.

– Но и не монастырь, – заметил Бастье. – Вы и сами-то не очень похожи на монаха, Флери. Сегодня начальства не будет, и мы имеем право развлечься. Что тут плохого? Может, вам завидно? Если хотите, я уступлю вам любую из этих девчонок по вашему выбору.

– Нет, не хочу. А плохо то, что вы подаете дурной пример солдатам. Много вы сможете требовать от них, если сами нарушаете дисциплину? Каждый день вино и женщины – в других корпусах я этого не видел. Вы здесь слитком хорошо устроились!

Жозеф Бастье скривил губы.

– Противно слушать вас, Флери! Вам бы проповеди в церкви читать! Вы, кажется, участвовали в нескольких боевых походах? Мне жаль ваших солдат! Вы их, должно быть, на веревке водили!

– Они имели не меньше свободы, чем все остальные. Единственное, чего я не допускал, так это насилия. Но здесь, я повторяю, другой случай. Получите отпуск – и делайте, что хотите. А сейчас вы на службе. В общем, как вам угодно, но если это не прекратится, завтра же мой рапорт ляжет на стол командования.

В комнате поднялся глухой ропот.

– Не очень-то красиво выдавать своих! – выкрикнул кто-то. Бернар обвел присутствующих твердым взглядом.

– Бог свидетель, я никогда не выдавал своих. Но это не значит, что я должен позволять вам выходить за рамки дозволенного!

– Послушайте, не надо ссориться! – примирительно произнес молодой привлекательный офицер по фамилии Гайар. – Садитесь, Бернар, поужинайте с нами. Сейчас уже поздно, а утром мы отправим девушек назад. Даю слово, больше это не повторится.

Атмосфера немного разрядилась. Бернар присел к столу, вскоре подали ужин, и беседа мало-помалу вошла в спокойное русло.

Бернар понимал своих сослуживцев. Работать приходилось много, отдых почти полностью уходил на сон, о развлечениях не было и речи. Генералы и прочие высшие чины зачастую держали при себе любовниц и даже жен, но остальные не могли себе этого позволить. Вечер в обществе хорошеньких женщин хоть как-то скрашивал их жизнь. Но в то же время Бернар не собирался допускать, чтобы кто-либо злоупотреблял его терпением.

– Наверное, дома у вас прелестная жена и куча милых детишек, Флери? – спросил Жозеф Бастье. – Этакая семейная идиллия! Неужели вы никогда не изменяли своей супруге?

– Я не намерен обсуждать с вами свою личную жизнь, – сказал Бернар.

Бастье усмехнулся.

– Что ж, простите! Ценю вашу деликатность. Не исключено, что вы и в самом деле сущий праведник. И приказа, по-видимому, никогда не решитесь нарушить?

– Вы же знаете: на войне все возможно.

В это время в комнату вошел еще один офицер.

– Приветствую всех! – жизнерадостно произнес он, снимая головной убор.

– Здравствуйте, Торель, – послышались голоса, – какие новости?

Тот махнул рукой.

– Ни дня без происшествий! Только что курьер доставил сообщение: отряд шуанов взял заложников. Требуют сделать обмен на тех, кого мы арестовали три дня назад.

– И что решили?

– Обменять. Этот пленник – важный государственный чиновник, кажется, из дипломатического корпуса. И с ним его жена. Обменяют без лишнего шума – и точка.

– Что, боятся скандала?

– А вы как думаете? В Париже шуаны, в лесу шуаны. Заговор зреет буквально под самым носом, и ничего нельзя сделать.

– Не знаю, как в Париже, а тут – попробуй их перелови! Не прочесывать же лес!

– Черт бы их побрал, этих штатских, – заявил Бастье, разливая вино. – Ездят туда-сюда по дорогам, надо и не надо! А что касается дипломатов – все они дармоеды, никакого от них толку! Знаю я их жизнь: приемы, переговоры, потом опять приемы, снова переговоры. Зарылись в бумажках! Взяточники несчастные! Подумаешь, важная персона – на шуанов его обменивай! Кто он такой?!

– Да вот она, депеша, – сказал Торель, – в ней указано имя: Максимилиан Монлозье де Месмей.

– Максимилиан де Месмей? – переспросил Виктор Гайар, заглядывая в бумагу. – Кажется, я немного знаком с этим человеком. Когда-то я бывал в салоне его любовницы. Честно признаться, я больше помню именно ее, а не его. Очень красивая блондинка с карими глазами. Знаете, есть такие женщины, созданные для радости, для любви! Не могу сказать точно, как ее звали, но лицо этой дамы так и стоит у меня перед глазами. На мой вкус, она была просто очаровательна! Вы не поверите, но от одного ее взгляда я чувствовал себя счастливым. Думаю я никогда ее не забуду.

– Ну, Виктор, вы настоящий романтик! – протянул кто-то. – Так жена этого человека и есть та дама?

– Нет, я слышал, он предпочел связи с нею выгодный брак. А она… Не знаю, где она теперь. Я ее больше не видел.

– Должно быть, греет чью-то постель, – лениво произнес Жозеф Бастье.

– Нет, она была не из продажных. Она любила этого человека, любила по-настоящему, так, как женщина способна любить только раз в жизни. Ведь все истинно прекрасные моменты судьбы неповторимы! Возможно, чисто внешне она и неплохо устроилась, но душа ее – я уверен, – пуста, а сердце полно тайной печали.

– Вы рассказали нам целый роман, Виктор, – заметил Антуан Торель. – Наверное, вы были влюблены в эту женщину?

– В нее кто угодно влюбился бы, – с улыбкой отвечал Гайар. Во время разговора сослуживцев Бернар Флери сидел молча, опустив голову, и поигрывал небольшим кухонным ножом. Он поставил его так, что острие вошло в щель между досками стола, и теперь, когда Бернар вдруг резко дернул за ручку, лезвие сломалось пополам.

– Что случилось? – сказал Антуан Торель, повернувшись на звук.

– Сломался, – задумчиво промолвил Виктор Гайар – Что ж, бывает, и сталь гнется.

Бернар ничего не ответил. Его мучили дурные предчувствия, и он не мог отмахнуться от них. Дело было не только в пресловутом корсиканском суеверии – Бернар привык доверять своему внутреннему голосу, который почти никогда не лгал.

И кому, как ни ему, человеку, побывавшему на трех войнах, было дано понять: один единственный момент божественного озарения стоит многих часов бесплодных раздумий, магическое предчувствие сердца всегда важнее любого, самого тонкого расчета, а сны способны поведать немало тайн, предостеречь и вдохновить, помочь постичь природу всех заветных желаний.

Элиана плохо помнила, как провела день. Она давно не ощущала такой тяжести в сердце. Тревога притупила все ее чувства, ей не хотелось ни есть, ни пить, ни спать.

Максимилиан и Софи были так же мрачны и молчаливы. Арман Бонклер после полудня спустился вниз и, к счастью, больше не появлялся.

Элиана ни о чем не думала, не терзалась никакими сомнениями, она просто ждала, сама не зная чего.

На Максимилиана она почти не смотрела, зато сделала попытку заговорить с Софи.

Элиана спросила, не слышала ли Софи что-либо о Шарлотте, и та ответила:

– Я вижусь с нею довольно часто. В последнее время ваша сестра очень сдружилась с моим дядей.

Элиана удивилась. Это не похоже на Шарлотту.

Женщина спросила себя, не намекает ли Софи на нечто большее, чем дружба, но тут же решительно отвергла эту мысль.

Сестры не виделись несколько лет. Элиана не держала зла на Шарлотту, просто интуиция подсказывала ей, что со встречей лучше повременить.

Больше им с Софи не о чем было разговаривать, и Элиана вернулась на свое место.

Все трое молчали до тех пор, пока Максимилиан не произнес:

– Послушайте, нам нужно обсудить, что делать.

Когда он это сказал, Элиана сразу поняла, что Максимилиану не доводилось попадать в подобные переделки. Не то чтобы он выглядел растерянным, нет, он казался вполне собранным, но явно не верил в серьезность происходящего.

– Бежать нам не удастся – Максимилиан бросил красноречивый взгляд на свою жену, а потом повернулся к Элиане. – О чем с вами говорил Бонклер?

Помедлив секунду, она произнесла вежливо, но твердо:

– Вас это не касается. Наш разговор не имел отношения к случившемуся.

– Я хочу повторить, – сказал Максимилиан, обращаясь преимущественно к Софи, – Арман Бонклер лжет. Он не сможет меня убить, тем более что это не имеет никакого смысла. Он что-то затеял, но я пока не понял, что и зачем. Прошу вас не волноваться. Рано или поздно нас освободят.

«Но здесь глухой лес, Максимилиан, а не особняк Галифе, – подумала Элиана, – и твоя жизнь немногого стоит. Ты забылся, но это понятно: ведь успех почти всегда порождает гордыню».

В самом деле, до сего времени его судьба складывалась столь удачно, что сейчас он просто не мог до конца постичь, что же все-таки происходит. Он не привык ни к опасностям, ни к неудачам. Он так долго шел по украшенной цветами дороге, что совсем забыл о том, что эти цветы растут на голой черной земле.

А вот Элиане не раз случалось оступаться и падать, и она знала: многое в жизни бывает намного серьезней, чем кажется на первый взгляд.

И тем не менее в ее душе тоже поселилось ощущение нереальности происходящего, какое-то спасительное неверие в то, что все может закончиться так плохо.

Вскоре вернулся Арман Бонклер и тотчас обратился к Элиане:

– Ну что, мадемуазель Элиана, вы не изменили своего решения?

Не глядя на него, она покачала головой.

– Ладно, – кивнул Арман. – Тогда – за дело! Вы, – он посмотрел на Софи, – останетесь здесь. А вы, Максимилиан, и вы, мадемуазель Элиана, пойдете со мной.

Софи приподнялась с места. Ее рука цеплялась за подлокотник кресла, а лицо выглядело прозрачно-бледным, как папиросная бумага.

– Я тоже пойду.

– Не надо, – небрежно произнес Бонклер, – отдыхайте, пока есть возможность.

Элиана приблизилась к женщине и, прикоснувшись к ее плечу, тихо сказала:

– Пожалуйста, не волнуйтесь, Софи. Обещаю, Максимилиан вернется к вам живой и невредимый.

В ответ женщина подняла осененные черными ресницами серо-голубые печальные глаза, и ее губы слегка шевельнулись. Элиана поняла, что Софи пребывает в состоянии болезненного бессилия, одинаково опасного как для тела, так и для души. Ее печаль граничила с забытьем, а горе – с забвением.

На миг Элиана почувствовала острую жалость и одновременно ощутила, как в ее душе поднялась волна сомнения. Но она тут же содрогнулась при мысли о том, какой страшной ценой должна была бы заплатить за освобождение.

Максимилиана и Элиану вывели во двор и велели идти по углублявшейся в лес неприметной тропинке.

Золото листвы трепетало на ветру, листья шуршали под ногами точно накрахмаленная тафта. Мягкое вечернее солнце освещало стволы высоких сосен, отчего они казались отлитыми из светлой бронзы.

Стена деревьев словно бы расступалась перед людьми, лес увлекал их в свою опасную, манящую, неведомую глубину.

Максимилиан шел первым, а за ним, след в след, – Элиана.

Вдруг он остановился, и женщина чуть было не налетела на него. И тут же Арман Бонклер обогнал путников и встал перед ними.

– Вот мы и пришли, – сказал он.

Элиана оглянулась на замыкавших шествие вооруженных шуанов, а потом посмотрела вперед и вздрогнула.

Посреди окруженной хороводом деревьев нарядной поляны, словно черная пасть, зияла свежевыкопанная могила.

– Видите ли, Максимилиан, я приготовил вам постель, – заявил Арман. – Наверное, не очень мягкую, но думаю, для вас это уже не будет иметь большого значения.

Максимилиан молчал. В его лице не было страха, только непонимание и немой вопрос.

Его заставили подойти к краю ямы и встать к ней лицом. Элиана рванулась вперед, но ее удержали.

– Зачем вы привели ее сюда? – резко произнес Максимилиан. – Чего вы от нее хотите?

– Ничего. Должен же кто-то быть рядом с вами в ваш последний час. Знаете, Максимилиан, я бы на вашем месте никогда не променял эту даму на ту. Та тоже красива, не спорю, но она холодна, как мрамор, тогда как эта вся – живой огонь!

– Не слушайте его, Элиана, – сказал Максимилиан, поворачиваясь к женщине, – и ни на что не соглашайтесь. Он меня не убьет.

В ответ Арман сделал знак своим приближенным, и те вскинули ружья.

Щелкнули затворы. Тело Элианы напряглось как струна. Сколько воспоминаний промелькнуло в ее мозгу! Смерть матери, отца, Этьена де Талуэ, ожидание казни в Люксембургской тюрьме, путешествие в Америку, встреча с Бернаром по дороге в Тулон…

Она подумала о том, кем был для нее Максимилиан. Прекрасным принцем, властителем ее снов, порождением мечты. Как долго хранила она в сердце этот образ, навеянный сладкими грезами своей девической поры! Она всегда любила в нем того прежнего Максимилиана из незабываемого восемьдесят девятого!

А потом появился Бернар, человек ее настоящего, мужчина, в объятиях которого она смогла забыть о несчастьях и тревогах, неутомимый романтический воин, рядом с которым она чувствовала себя уверенной и защищенной.

Но юность, она и осталась юностью; в нынешней жизни Элианы для Максимилиана уже не было места, но ее прошлое принадлежало ему, и сейчас она на мгновение увидела в нем не бывшего любовника, не отца своей дочери, не отвергнувшего ее мужчину, а ожившего героя юношеских фантазий, возвышенное, прекрасное существо, и ей вдруг показалось, что вместе с ним может погибнуть самая светлая часть ее собственной души.

– Стойте! – пронзительный вопль Элианы резко нарушил тишину осеннего леса. – Прошу вас, не делайте этого! Я согласна, согласна на все!

Арман обернулся. На его лице появилась торжествующая улыбка.

– Так-то лучше, – облегченно произнес он и кивнул своим людям.

Те опустили ружья. Элиана заметила, что Максимилиан слегка пошатнулся.

– Элиана! – он обернулся к ней. В его глазах была растерянность и отчаяние, и еще что-то, напомнившее ей о далеких, незабываемо-прекрасных временах.

Женщина молчала. По ее лицу струились слезы. Потом она отвернулась.

– Уведите ее! – приказал Арман.

Когда они возвращались, один из шуанов вполголоса произнес:

– К чему весь этот спектакль? Ради нее? Арман сверкнул своими фарфоровыми глазами.

– Вы полагаете, она недостойна такого? Посмотрите на эту женщину – истинный бриллиант!

…Приблизительно через час после всего случившегося Элиана стояла возле окна в спальне Армана и слушала, как он выкладывает условия их отвратительной сделки.

Она все еще надеялась его отговорить и потому не теряла самообладания.

Арман обещал отпустить Максимилиана и Софи завтра утром, после того, как Элиана проведет с ним ночь.

– Послушайте, – говорила она, – повторяю: я замужем. Я ехала в Булонский лагерь к мужу. Вы требуете невозможного!

Лицо Армана приняло жесткое выражение.

– Я не стану с вами торговаться! Если вы откажетесь, утром ваш бывший любовник будет расстрелян безо всяких разговоров. А что до мужа, – он криво усмехнулся, – его вовсе не обязательно посвящать в наш маленький секрет.

– Но я не смогу солгать!

Арман принужденно рассмеялся.

– Тогда скажите ему, что спасли жизнь важного государственного чиновника и таким образом послужили отечеству, – он вас простит!

– Но я не хочу этого с вами! – Ее голос звенел, словно оборванная струна. – Понимаете, не хочу!

– Перестаньте, Элиана! Каждую ночь тысячи женщин – жен, любовниц – отдаются мужчинам, не имея на то ни малейшего желания, и кого это волнует? Их мужей, любовников? Да ничуть! Возможно, они настолько слепы, что не замечают этого, а если и видят, то все равно получают удовольствие. Я давно желаю заключить вас в свои объятия, а теперь у меня наконец появился шанс исполнить свой каприз. И вы думаете, я его упущу? Вспомните, когда-то я предлагал вам деньги, помощь – вы отказались. А зря.

– Между тем тогда вы казались мне куда менее бессовестным и грубым.

– Разве я груб с вами? – вкрадчиво произнес Арман – Нет, я не был с вами груб и не буду.

Он протянул к ней руки, и Элиана смотрела на него полными слез, гневно-беспомощными глазами.

– Дорогая моя, надеюсь, вы сполна вознаградите меня за столь долгое ожидание!

Этот жадный взгляд и приторный тон… Элиана отвернулась, пронзенная неприятным чувством, а через мгновение ощутила, как пальцы Армана властно легли ей на плечи.

Женщине показалось, что в эти минуты с ней происходит то, что зовется страшным словом саморазрушение. Элиана почти физически ощущала, как от вынужденного бездействия, от покорности, к которой она принуждала себя, что-то внутри ее существа распадается на множество острых, нестерпимо ранящих душу осколков.

Гнев пожирал ее изнутри, отравлял смертельным ядом ненависти к самой себе, к своему слабому, чувствительному сердцу.

И она старалась не думать… Самое главное, не думать об одном – о Бернаре.

Бернар открыл глаза и понял, что уже рассвело. Погода стояла пасмурная, за окном повисла зыбкая сетка утреннего тумана.

Он быстро поднялся и спустя несколько минут вышел в соседнее помещение.

Здесь, в условиях военного лагеря, Бернар не позволял себе расслабиться. Он шутил с Элианой, утверждая, что с ним ничего не может случиться, поскольку он заговорен от пуль. Заговорен одной единственной фразой, прозвучавшей из ее уст: «Я тебя люблю!» Но в действительности дело было в том, что он приобрел способность чувствовать опасность и научился реагировать почти мгновенно. Он слишком долго прожил среди свиста пуль и знал: в борьбе со всесильной смертью жизнь должна уметь использовать каждую мелочь, малейший шанс.

Бернар поздоровался с сослуживцами, а потом спустился вниз вслед за Антуаном Торелем – им предстояло вместе ехать в штаб.

Со стороны пролива надвигался туман; там сгущались темные облака. На палубах стоящих на якоре судов пронзительно ярко горели сигнальные огни. Волны накатывали на берег с размеренным шумом, извергая грязновато-белую пену. В глубине огромных просторов что-то клокотало и бурлило – море работало, как гигантский природный двигатель.

– Похоже, будет шторм! – крикнул Антуан Торель, когда они скакали верхом вдоль берега. – Вы почему такой хмурый, Бернар? Плохо спали?

– Да, наверное…

…В штабе было людно. Офицеры входили и выходили – бряцало оружие, шуршали перья, мелькали какие-то бумажки.

– Наверное, заложников уже привезли, – сказал Торель. – Бастье ездил за ними на рассвете с отрядом.

Они прошли через несколько помещений и вошли в комнату, где находились освобожденные пленники.

Измученная, бледная дама сидела в кресле в сломленной позе; казалось, она находится на грани обморока. Один из офицеров подал ей воду, и она взяла стакан бессильной, тонкой рукой.

Высокий мужчина в дорогом черном пальто на алой шелковой подкладке, под которым виднелся белый шарф и фрак из тонкого сукна, что-то вполголоса объяснял присутствующим. Он показался Бернару странно знакомым. Прекрасной формы лоб, правильные черты лица… Привлекательность его внешности великолепно сочеталась с достоинством манер.

Хотя он старался держаться спокойно, его жесты и взгляд выдавали крайнее волнение.

– Я повторяю: в плену у шуанов осталась женщина. Я очень прошу ей помочь!

– Вы пытались сказать об этом на дороге, – вставил стоящий рядом Жозеф Бастье, – но шуаны заявили, что дама сама пожелала остаться погостить.

Светлые глаза незнакомца сверкнули гневом.

– Это ложь! Ее задержали насильно. Я хорошо знаю эту даму! Она дворянка. Ее имя Элиана де Мельян.

– Как вы сказали?

Мужчина обернулся и встретил горящий смертельной тревогой взгляд Бернара.

– Максимилиан Монлозье де Месмей, – представился он – Я сказал, что эту женщину зовут Элиана де Мельян. Она ехала в лагерь к мужу.

Выражение лица Бернара почти не изменилось, но взгляд стал тяжелым и мрачным.

– Вы можете поехать со мной и показать, где приблизительно находится убежище шуанов? – тихо спросил он.

В лице Максимилиана промелькнуло смятение. Потом он сжал губы и чуть заметно покачал головой.

– Нет. – Далее прозвучала избитая фраза: – В данном случае я не располагаю собой. К тому же моя супруга, – он кивнул на Софи, – в плохом состоянии. И по правде говоря, – добавил он в качестве оправдания, – я совершенно не помню, где именно это произошло.

Похоже, Бернар нисколько не удивился. Он мрачно кивнул, потом провел ладонью по лбу. Максимилиан обратил внимание на его руки, смуглые, с узкой и длинной кистью, загрубевшей кожей, по-видимому, очень цепкие и сильные.

И Максимилиан невольно подумал о том, что если он сам спокойно плыл по светлой реке жизни навстречу своей звезде, то этот человек мчался по пыльным дорогам судьбы в открытой колеснице, с трудом удерживая вожжи, подставив лицо ветру, не ослепленный ничем и верящий только собственному сердцу.

Бернар отошел от Максимилиана и словно бы позабыл о его существовании. Он впился взглядом в Антуана Тореля; было заметно, как сильно напряжены его нервы.

– Я должен взять людей и немедленно ехать в лес. Торель пожал плечами.

– Это бессмысленно. Я не могу получить разрешение на такой приказ – мы не занимаемся заговорщиками. К тому же вы все равно ничего не найдете. Остается ждать, пока к нам в руки не попадет какой-нибудь шуан и мы не сможем получить от него необходимые сведения.

С этими словами Торель покинул комнату. Бернар следовал за ним, как неумолимая тень.

– Послушайте, – с интересом произнес Виктор Гайар, присоединяясь к сослуживцам, – а ведь, кажется, Элиана де Мельян и есть та дама, о которой я вчера рассказывал. Значит, она ехала в карете вместе с Монлозье и его женой? Вот уж воистину капризы судьбы!

– А вы откуда знаете эту женщину, Флери? – спросил Торель.

И его удивил не столько ответ, сколько то многое, что Бернар вложил в негромко произнесенные слова:

– Она моя жена.

На щеках стоявшего рядом Виктора Гайара вспыхнул румянец.

– Не может быть! И вы молчали? Хотя, впрочем…

Но Бернар его не слушал.

– Если вы не позволите мне, – сказал он Торелю, – я сделаю это без разрешения.

– И попадете под суд. Остудите свою голову, Бернар! Я вам сочувствую, но поймите: ничего нельзя сделать! Я не могу организовать охоту на шуанов без разрешения свыше. И то, что у них в плену женщина, пусть и ваша жена, не может служить серьезным поводом. У командования свои соображения на этот счет.

Пока они говорили, в соседней комнате собралась компания офицеров; они что-то оживленно обсуждали. По-видимому, история уже получила огласку.

При появлении Бернара все замолчали и посмотрели на него: большинство – сочувственно, некоторые – с любопытством.

Жозеф Бастье выступил из круга и, слегка рисуясь, произнес, обращаясь к собравшимся:

– Вся беда в том, что офицеру нельзя иметь красивую жену. Он половину жизни проводит на бивуаках, а жена вынуждена мириться с положением соломенной вдовы. Не каждая женщина на это способна. Большинство из них стремится украсить голову мужа этой самой штукой, которая, по мнению многих дам, столь великолепно гармонирует с обликом благоверного супруга!

В следующий момент Жозеф Бастье пошатнулся от нанесенного Бернаром удара и схватился за скулу. Его лицо перекосилось от боли, в глазах появились растерянность и гнев.

– Я бы не советовал вам поднимать руку на своих сослуживцев, – сказал наблюдавший эту сцену Антуан Торель.

Бернар стремительно обернулся к нему.

– Я ударю каждого, кто посмеет произнести что-то подобное, будь это даже сам главнокомандующий! – вымолвил он, потом обратился к Бастье: – Я вызвал бы вас на дуэль, но, к сожалению, у меня слишком мало времени. Я должен ехать.

И, ни на кого не глядя, направился к выходу.

– Я предупреждал вас, Флери! – крикнул вслед Торель. А Виктор Гайар догнал Бернара и промолвил, коснувшись его плеча:

– Я поступил бы так же, Бернар! Не слушайте никого, берите людей и не медлите ни минуты!

Бернар посмотрел ему в глаза долгим и пристальным взглядом, потом молча кивнул и быстро вышел за дверь.




ГЛАВА IX


Прошли сутки, вторые, третьи – Бернар почти не слезал с седла. И люди, и лошади были измучены, но он не давал им отдыха, стремясь все вперед и вперед, вслед за призрачной надеждой.

Их окружал полный торжественной печали лес, тишина которого время от времени нарушалась шелковистым шелестом листьев, жалобным треском сломанных ветвей, величавым гулом ветра вдали.

То и дело в глубине чащи вспыхивали золотые огни падающей на землю листвы, а навстречу плыли волны запахов: терпкий аромат сосен, запах прели и мокрого мха.

Бернар старался обнаружить приметы, указывающие на близкое присутствие человеческого жилья. Он постоянно посылал разведку то в одну, то в другую сторону, и вот наконец ему доложили, что найдена едва заметная глазу тропинка. Бернар приказал осторожно исследовать округу и вскоре убедился, что напал на след того, что искал.

– Что будем делать, капитан? – услышал он вопрос из уст усталых людей, когда они решили устроить небольшой привал.

Бернар на мгновение стиснул зубы. Он слишком хорошо знал, какой ценой иной раз покупается мимолетное везение.

– Подождем, пока немного стемнеет. Тем временем постараемся разузнать, сколько их там. Возможно, удастся окружить дом.

Он прислонился спиной к стволу дерева и закрыл глаза. Иногда ему так хотелось ощутить – душой, сердцем, умом, всем телом – безмятежное течение жизни, окунуться в этот тихий прозрачный поток и бездумно плыть в светлую даль. Но ему было суждено другое: существование, похожее на вечное преодоление чего-то в самом себе и в окружающем мире, где радость свидания с мгновениями счастья была подобна вспышке молнии в ненастную ночь.

Порой Бернару снилось, будто он мчится верхом на быстром коне, один, по широкому полю, навстречу восходящему солнцу, но чаще представлялось, что его место – среди тысяч серых, безмолвных, безликих фигур, что тащат во мгле ненастного дня в никуда гигантскую, бесформенную глыбу, очертания которой скрываются в промозглом тумане. Ему выпала судьба возводить фундамент будущей Великой Империи, и он не был уверен в том, что не будет погребен, бездыханный и безымянный, в безвестных просторах чужой земли.

Элиана сидела возле окна, за которым раскинулся лес – фантастические золотые россыпи горящей в лучах вечернего солнца осенней листвы.

На плечи молодой женщины была накинута шаль, поверх которой спадала волна мягких, шелковистых, как луговая трава, волос. Ее лицо как-то странно потемнело, и взор погас; могло показаться, что от прежней Элианы осталась лишь призрачная, тленная оболочка, прикрывавшая изменившуюся сущность. Сломив свою волю, она уже не хотела ничего чувствовать, не желала ни о чем размышлять. И хотя ее сердце по-прежнему болело, словно проткнутое кинжалом, взгляд выдавал царившую в душе опустошенность.

Арман Бонклер подошел сзади и прикоснулся к ней. Элиана содрогнулась.

И тем не менее она заставила себя заговорить.

– Я выполнила все ваши требования, – глухо произнесла она, – теперь ваша очередь.

Он улыбнулся, и женщина, к счастью, не видела этой улыбки.

– Я тоже сдержал слово. Софи и ваш обожаемый Максимилиан, должно быть, давно добрались до места. Вам нечего опасаться за них – они уехали в сопровождении охраны. Их обменяли на наших людей.

Элиана обернулась и уставилась на него беспомощно-отчаянным взором. До нее начала доходить истина. Арман Бонклер блефовал. Максимилиану с самого начала ничего не угрожало, и он это понимал, а вот она… Его холодный, трезвый ум все проанализировал, а ее слабое, чувствительное сердце обманулось.

Элиана занесла было руку, чтобы ударить Армана, но тут же бессильно опустила. Потом приложила ладони к горящему лицу. Ее бил озноб; похоже, началась лихорадка, возможно, вызванная невероятным напряжением, в котором женщина пребывала последние сутки.

– Отпустите меня, – прошептала она, – мне нужно вернуться в Париж.

– В Париж? По-моему, вы направлялись в Булонский лагерь?

Женщина покачала головой.

– Теперь у меня не достанет сил поехать туда.

– Полно, Элиана! Надеюсь, теперь мы можем говорить друг другу «ты»? – в его голосе зазвучали интимные нотки.

Он попытался обнять ее, но женщина отпрянула.

– Оставьте меня! Не смейте прикасаться ко мне!

Арман рассмеялся.

– После того, что было? Бросьте, Элиана, я прекрасно понял, что вы за женщина! Напрасно вы притворялись бесчувственной. Если б я смог никогда не расставаться с вами…

Элиана попыталась закрыть уши руками, чтобы не слышать его слов, но он неумолимо продолжал:

– Сейчас у меня нет возможности отправить вас в Париж или куда там еще… Придется задержаться здесь…

Элиана похолодела.

– Вы не можете так со мною поступить!

Арман развел руками и произнес с циничной, ранящей сердце насмешкой:

– Почему нет? Мне приятно ваше общество. Признайтесь, ведь мы весьма недурно провели время?

Женщина опустила голову и сидела так, пока он не покинул комнату. А после ей только и оставалось, что безмолвно и неподвижно смотреть в пустоту.

Элиана не знала, сколько прошло времени. Она пребывала в странном оцепенении, полудремоте-полубреду, и не слышала никаких звуков. Окружающая действительность казалась ей погруженной в летаргический сон.

Она удивилась, когда вновь увидела перед собой словно бы выросшего из-под земли Армана Бонклера. Он заталкивал в карман какие-то бумаги и засовывал за пояс пистолет.

Очнувшись, Элиана заметила, что с лица Армана исчез налет хитроватой мягкости, его взгляд стал жестким, и в манерах появилось беспокойство.

– Мне нужно уходить. Собирайтесь, вы отправитесь со мной.

– Куда?

Он резко обернулся.

– Неважно. К берегу Ла-Манша. Мне необходимо попасть на корабль, идущий через пролив. Меня ждут с документами.

– Я не тронусь с места, – произнесла женщина так твердо, как только могла. – Лучше убейте меня!

Арман, казалось, не обратил внимания на ее последние слова.

– Мне бы не хотелось применять силу, – сказал он. Элиана встала и, слегка пошатнувшись, отступила назад.

Ей довелось испытать, что значит быть игрушкой в руках своей судьбы, но стать игрушкой в руках чужого человека – такого она не пожелала бы никому.

Женщина оглянулась на окно. Выпрыгнуть? На мгновение перед мысленным взором предстали лица детей. Нет! В первую очередь она должна была подумать о них.

А между тем Арман схватил ее в объятия и после короткой ожесточенной борьбы потащил вниз по лестнице к черному ходу.

Элиана закрыла глаза и перестала сопротивляться. Если б она знала способ заставить душу мгновенно покинуть тело, то в эту секунду воспользовалась бы им без промедления.

Арман выскочил из дома и, быстро оглянувшись, побежал к лесу. Он крепко стиснул руку Элианы и всеми силами принуждал женщину следовать за собой.

На небольшой поляне, окруженной притихшими, беспрестанно ронявшими листья деревьями, было привязано несколько оседланных лошадей.

Очевидно, сообразив, что ему не удастся заставить Элиану ехать вслед за ним, Арман рывком втащил ее на своего коня.

Он повернул лошадь в сторону дороги, ведущей на север, и по произнесенному им сквозь зубы короткому ругательству женщина догадалась, что ему не удалось ускользнуть незамеченным.

Она услышала позади тревожные крики, но в ту же секунду Арман что есть силы хлестнул лошадь кнутом.

По обеим сторонам дороги тянулась узорчатая стена леса. Ряды гладких древесных стволов возвышались, словно стройные колонны; порой их вершины терялись в тени величавых туч, а временами вспыхивали в лучах солнца, точно огненные стрелы.

Элиана мало что соображала; ее тело вдруг стало безвольным, лишенным сил, словно набитым ватой. Она задыхалась от бьющего в лицо ветра, в глазах рябило…

Арман тоже тяжело дышал, беспрестанно погоняя коня. Несколько раз он пытался оглянуться, но возможности выстрелить не было, тогда как преследователи продолжали стрелять – пули свистели над головой Армана, врезались в деревья.

Движение все ускорялось; дорога петляла, мелькая поворотами, летела навстречу, извиваясь под копытами коня серой, скользкой змеей.

Внезапно Элиана почувствовала толчок, потом был миг полета и сильный удар о землю, от которого женщина едва не потеряла сознание. Все закружилось перед глазами, и, беспомощно взмахнув руками, она рухнула на обочину дороги, примяв мокрую траву и пушистые венчики блеклых осенних цветов.

Оглушенная падением, Элиана с трудом подняла голову. У нее не хватало сил отвести с лица спутанные, растрепавшиеся волосы, в которых застряли сухие веточки и древесная труха.

Лошадь остановилась поодаль. Пальцы Армана Бонклера запутались в поводе, и конь протащил всадника по земле несколько футов, выворачивая ему руку.

Внезапно что-то заслонило свет, а через мгновение женщина увидела склонившееся над ней знакомое лицо.

– Элиана! Любимая! Ты жива?!

– Это ты, – прошептала она, поворачиваясь на спину. Ее руки и ноги были как ватные, а все тело болело и ныло, словно пораженное неведомым недугом.

– Прошу тебя, вставай! Ты можешь встать?

Ей не хотелось вставать, не хотелось двигаться, она будто бы приросла спиной к земле, она ничего не чувствовала. И все-таки промолвила:

– Да…

Бернар осторожно поднял ее и бережно поддерживал, дожидаясь, пока она немного придет в себя.

– Ничего не болит?

– Не знаю…

Она поглядела туда, где лежало неподвижное тело.

– Не смотри на него, – сказал Бернар, – он мертв. Просто чудо, что ты уцелела!

Элиана молчала. Она не могла преодолеть состояния странной заторможенности и видела мир словно через какое-то мутное стекло. То, что Бернар вдруг оказался рядом и разговаривал с ней, казалось ей поразительно нереальным.

Ей почудилось, что она сама слышит со стороны чей-то голос, но это говорила она сама:

– Ты стрелял в него?

– Да. Я чуть с ума не сошел, когда узнал, что кто-то увез тебя с собой.

– Вероятно, этот человек решил, что я уже стала его собственностью, – медленно отвечала Элиана.

– Ты можешь идти? – встревожено произнес Бернар. – Или лучше сядешь на лошадь?

– Мне все равно.

– Ради Бога, Элиана! Скажи, я поздно приехал? – спросил он, глядя в ее лицо, на котором застыло выражение мучительной сосредоточенности. – Что-то случилось? Ответь мне!

– Да, наверное…

– Может, я зря выстрелил? – растерянно произнес Бернар, чувствуя все нарастающее волнение. – Ты знакома с этим человеком?

– Немного, – вяло отвечала Элиана, продолжая смотреть неживыми глазами. – Еще по парижскому салону. Но дело не в нем. Да, это тот, кого ты искал. Он возглавлял банду шуанов и держал меня в плену.

– Лучше поговорим потом, – решительно произнес Бернар. – Главное, что ты спаслась. Идем, дорогая. Если ты не можешь идти, я понесу тебя на руках.

– Нет… я сама.

Она посмотрела на мужа. Лицо Бернара выглядело мрачновато-усталым, а во взгляде черных глаз появился странный, режущий блеск.

Элиана вдруг вспомнила, что в девяносто третьем они с Дезире даже не вздрагивали при виде крови на улицах и площадях. Но с тех пор прошло много лет, и она отвыкла от зрелища смерти.

Бернар уходил на войну, потом возвращался обратно, и она не могла представить, что он чувствует, находясь там, это были осколки какой-то другой, непонятной, нереальной жизни с иными правилами и законами. Но сейчас, увидев труп Армана Бонклера, а потом, встретив взгляд своего мужа, стоящего с пистолетом в руках и озабоченно задающего ей вопросы, женщина подумала о том, что, возможно, для Бернара реальность и обыденность как раз там, за границей света.

И только теперь она по-настоящему осознала, что он не сумеет ни понять ее, ни простить.

Бернар не позволил ей говорить, молча закутал в плащ и помог забраться в седло.

До лагеря добрались только к позднему вечеру. На море разразился шторм, и земля под ногами гудела как колокол. Здесь, на побережье, постоянно дул резкий ветер, и на деревьях давно не осталось ни единого листочка. Небо над головой казалось лиловым, а над горизонтом таяли красноватые облака – создавалось впечатление, будто над рейдом полыхает пламя. Впереди виднелся темный холм, испещренный похожими на туманные созвездия огнями, по обеим сторонам которого вспыхивали два маяка – словно глаза гигантского отдыхающего дракона.

Подъезжая к лагерю, Элиана бросила прощальный взгляд на затерявшиеся вдали огромные пустынные пространства лесов. Она хотела бы забыть, все забыть!

«Да, но тогда, – вдруг подумала женщина, – это буду уже не я, потому что меня, такой, какая я есть в данный момент, создало именно прошлое – от рождения до самой последней минуты. Цепочку событий нашей жизни невозможно разорвать! И неправда, будто все случившееся с нами рано или поздно уходит в вечность, мы всегда носим его в себе, и порой оно давит на нас тяжелее могильного камня».

В лагере их тут же окружила толпа людей. Мужчины пожимали Бернару руку, исподволь кидая на Элиану сочувственно-любопытные взгляды. Дамы смотрели на молодую красивую незнакомку с несколько иным интересом, во взглядах некоторых из них просвечивала невольная зависть.

Вперед выступила решительного вида женщина средних лет.

– Позвольте мне позаботиться о вашей супруге, капитан Флери!

И тут же подошел Антуан Торель.

– Вы арестованы за нарушение приказа, капитан. Сдайте оружие. – И прибавил вполголоса: – Ничего страшного, друг. Пожалуй, ваш поступок даже заслуживает награды. Вы ликвидировали всю группу?

– Похоже, так, – ответил Бернар, потом сказал: – Прошу вас дать мне несколько минут. Я хочу поговорить с женой.

Торель кивнул, и Бернар с Элианой прошли под находившийся поблизости деревянный навес, где было сыро и довольно темно.

– Вижу, тебе лучше, – промолвил Бернар. – Думаю, все будет в порядке. Нам разрешат свидание. Но мне показалось, ты хотела сказать мне что-то важное?

Внезапно у Элианы создалось ощущение, будто она стремительно отдаляется от Бернара на сотни, тысячи миль, соединявшие их хрупкие и тонкие нити рвутся, искра понимания гаснет, и это было невыносимо. Она провела рукою по лбу.

– Ты говорил с теми, кто вернулся раньше меня?

– Да, – несколько натянуто отвечал Бернар. – Насколько я понимаю, ты знакома с ними? – Потом мотнул головой. – Впрочем, это не так уж важно.

– Они согласились меня подвезти. Это было ночью, и я не знала, кто находится в карете. Но дело в другом. Тот, кого ты преследовал и… убил, давно домогался меня, еще до нашей с тобою повторной встречи и…

Она ни о чем не размышляла, ей просто хотелось поскорее выплеснуть наружу то, что отравляло душу, она желала избавиться от тошнотворного, головокружительного, давящего чувства, не дающего ей дышать, говорить, жить, чувства омерзения к случившемуся и к самой себе.

Бернар молча выслушал ее признание. Закончив свою речь, Элиана быстро взглянула на мужа: его глаза были полны растерянности, а лицо дышало волнением и гневом.

«Своим взглядом он словно бы вбил в мою душу осиновый кол», – пришла на ум страшная, странная, нелепая мысль.

– Зачем ты мне это сказала? – резко произнес он. – Ведь твой единственный свидетель мертв!

– Я… я не смогла бы смотреть тебе в глаза, – пролепетала Элиана, сгорая от ужаса и стыда.

– Вот как? Неужели? – Ей почудилось, что в голосе Бернара промелькнула тень зловещей насмешки. Он сделал паузу, после чего неожиданно переменил тон: – Ладно, что теперь говорить. Иди с мадам Рампон. Тебе нужно поспать. И мне тоже пора.

У него был болезненно-потерянный вид человека, стоящего под небом, на котором погасла его единственная звезда.

– Бернар! – Слова застревали у нее в горле. – Постой! Я не смею молить о прощении, но ты не можешь так уйти!

Она говорила срывающимся голосом, печально и тихо; ее лицо выступало из мрака жалким бледным пятном.

Но он не расслышал или притворился, что не слышит, и не обернулся на ее зов.

* * *


Назавтра Элиана поднялась с постели, едва занялась заря. По окнам скользили полосы света, а доносившиеся с берега всплески волн напоминали чьи-то затаенные вздохи.

Было ветрено и сыро, небо заволокло мутно-серой пеленой, и в ней словно бы кто-то проделал маленькое круглое отверстие, в которое лился тускло-серебристый свет.

В помещение вошла мадам Рампон, словоохотливая генеральша, с накладными буклями, обрамлявшими широкое, будто бы вылепленное из теста лицо.

– Вы уже встали, милая? Впрочем, это кстати, там к вам пришли.

Элиана поспешно оделась и открыла дверь. Перед нею стоял незнакомый офицер, кажется, в чине поручика. Он поклонился и щелкнул каблуками.

– Мадам Флери? Здравствуйте. Я с поручением. Ваш муж желает с вами поговорить.

– Где он? – взволнованно спросила она.

– Здесь неподалеку, в крепости. Идемте, я вас провожу. Они шли по берегу, и Элиана смотрела на кипящее море, волны которого выбегали из гущи тумана, скрывавшего горизонт, а вблизи рассыпались на тысячи брызг. Казалось, они рвутся на неровные лоскутки, точно тонкое кружево, а после выплескиваются на серо-желтый песок и волокут обратно, в глубину вод, бурые водоросли, гальку и полумертвые береговые травы, испуганно жавшиеся к мокрым камням.

То, что носило название крепости, представляло собой огромное и довольно бесформенное строение из холодного, серого камня с забранными решеткой узкими окнами.

– Входите, мадам, – сказал дежурный офицер, приоткрыв грохочущую железную дверь. – У вас есть полчаса.

Элиана вошла в ненатопленное помещение и немного постояла, привыкая к темноте. Комната была разделена на две части толстой решеткой; женщина почувствовала, как в глубине мрака что-то шевельнулось, и в следующую минуту увидела показавшееся за стальными прутьями лицо Бернара.

Внезапно кровь прилила к голове и застучала в висках, а перед глазами заплясали разноцветные огни. Элиана слегка пошатнулась, но все же заставила себя подойти поближе.

Она боялась взглянуть на Бернара, мучимая воспоминаниями о непоколебимой уверенности, прозвучавшей в его голосе во время их последнего разговора, и о твердости, когда он решительно отстранил ее от себя.

Тем не менее женщина подняла глаза и увидела его похолодевшее лицо и взгляд, полный даже не страдания, а чего-то более сложного, – Элиане показалось, будто она смотрит в колодец, который осушили до дна.

– Я пришла, – прошептала она. – Ты посылал за мной?

– Да, – его голос звучал резко и деловито, – я должен кое-что сказать тебе перед тем, как ты уедешь. Кстати, как ты себя чувствуешь? Ты хорошо устроилась?

– Спасибо, мне лучше. Меня поселили в маленькой комнате в доме, где живет мадам Рампон. Эта женщина очень добра. А ты? Что тебя ждет?

Бернар увидел, что ее лицо выглядит совсем белым, глаза же, напротив, казались такими черными, что в них терялись зрачки.

Элиана была совершенно раздавлена случившимся и говорила с глухой тоскою, без нотки надежды.

– Не думаю, что мне грозит серьезное наказание. Вопреки всему, мои действия привели к положительным результатам. Отсижу несколько суток под арестом, и больше ничего. Но тебе не стоит ждать, когда меня освободят, – прибавил он. – Отправляйся домой.

Элиана не ответила, и Бернар продолжил все тем же сухим тоном:

– Я написал прошение на имя начальника военной школы. Надеюсь, Ролана зачислят без каких-либо осложнений. Ты отвезешь его туда сразу же, как вернешься в Париж.

– Но может быть…

– Мы не станем это обсуждать! – решительно оборвал он. – Нужно подумать о будущем мальчика. Поскольку волею судьбы я вынужден жить вдали от дома, будет лучше, если хотя бы один ребенок получит воспитание в государственном учреждении. Тебе вполне хватит забот о младших детях.

– Хорошо, – ответила Элиана, – я сделаю так, как ты хочешь.

Наступила пауза. Потом Бернар коротко произнес:

– Теперь иди.

Минуту или больше женщина смотрела ему в глаза, она принудила себя сделать это, и страшнее всего было то, что он выдержал ее взгляд.

– Бернар, – с трудом начала Элиана, – пожалуйста, скажи мне все, что думаешь. Ты вправе быть со мною суровым, но прошу, не держись так отчужденно! Я… я этого не вынесу!

– Для мужчины порой столь же важно сдержать свои чувства, как для женщины – их сохранить.

Это было сказано жестко и оглушило ее, как пощечина. Элиана опустила голову.

– Возможно, теперь ты захочешь оставить меня…

Она сама не знала, зачем произносит эти пустые слова, ведь ей было совершенно ясно, что он ответит.

– Я никогда не смогу тебя оставить, – нетерпеливо произнес Бернар. – У нас есть дети, и мы связаны клятвой.

– Но я ее нарушила!

Бернар поморщился. Женщина заметила, что его пальцы вцепились в прутья решетки. Но взгляд ее темных глаз оставался отчужденно-спокойным.

– Пожалуйста, Элиана, я не хочу об этом говорить. Знаешь, когда человеку внезапно наносят рану, он зачастую испытывает меньшую боль, чем при попытке вытащить кинжал.

– Бернар! – Ее голос срывался от отчаяния, но взор неожиданно стал решительным и твердым. – Я давно поняла: от чужих людей можно стерпеть что угодно, но если тебя осуждает, унижает, обливает холодом презрения близкий человек, – это бывает невыносимо! Я не уйду, пока мы не поговорим обо всем, что случилось, как бы тебе ни было тяжело! Умоляю, не мучай меня! Не знаю, что станет со мной, если я не сумею проникнуть за эту стену, которую ты сейчас воздвигаешь между нами!

Она вся дрожала. Бернар заметил, что с ее ресниц срываются крупные слезы.

– Не плачь, – сказал он, и Элиане показалось, будто что-то в его душе приоткрылось навстречу ее порыву. – Мне, и правда, очень больно.

– Потому что я тебе изменила? Принадлежала другому? – тихо спросила она.

Бернар медленно покачал головой.

– Нет. Когда я узнал, что ты переступила через данное мне слово, через… через то, что ты чувствовала ко мне, ради человека, который, по-видимому, единственный истинно дорог тебе, понял главное: все это время я владел лишь телом, оболочкой, тогда как жемчужина – твое сердце – принадлежала другому. Я же знаю: можно ценить, уважать, быть благодарным, а можно… просто любить. И тогда ничего кроме этого не имеет значения.

Ее лицо по-прежнему оставалось белым, как только что выпавший снег, а глаза, в этот момент словно бы просветленные страданием, горели как две свечи. Не помня себя, она прильнула к холодной решетке.

– Нет, Бернар, нет! Сейчас, в настоящем, я люблю только тебя и никого больше! Да, когда-то я была влюблена в Максимилиана, и остатки этого чувства заставили меня сойтись с ним тогда, после нашей с тобою разлуки. Я долго не могла понять, что осталось, а что ушло навсегда. Знаешь, случается, звезда погасла, но мы еще видим ее свет. Так бывает и с мечтой. То чистое и прекрасное, что согревало меня в годы Революции, было так дорого мне, что я не смогла с ним расстаться даже потом, когда осознала, что прошлого не вернуть. Я выросла из своей девичьей любви, как из старого платья. Вспомни, Бернар, часто ли случались моменты, когда ты мог заподозрить меня в том, что я притворяюсь или думаю о другом мужчине? Разве мы не были счастливы?

Он помедлил.

– Пусть так. Но ведь недаром говорится: «Воспоминания о былом счастье усугубляют горе».

– Значит, ты не понимаешь, – прошептала женщина. – Или просто не веришь мне!

Бернар вздохнул.

– Я все понимаю, Элиана. Только, к сожалению, понимание далеко не всегда избавляет нас от разочарования и боли. Может быть, это пройдет… когда-нибудь. Но не сейчас. – И, не желая продолжать, крикнул: – Сержант!

Тот вошел, звеня ключами.

– Вы меня звали?

– Да. Проводите даму. – Потом обратился к Элиане: – Будь осторожна на обратном пути. Береги себя. Ты нужна нашим детям.

Она напрасно ждала: он ничего не добавил и отошел вглубь камеры.

Постояв с минуту, Элиана повернулась и вышла за дверь.

Она спустилась вниз и остановилась, не зная куда идти. Небо над головой было бледно-голубым, ближе к горизонту – синевато-серым, и там, вдали, воды залива казались похожими на жидкое серебро; плескаясь, они ослепительно переливались в лучах утреннего солнца, полускрытого веером легких перистых облаков. Тишина простирала вокруг свои легкие крылья, но Элиане показалось, что в умиротворенности скрывается настороженность: не так ли бывает перед крушением мира, когда все висит на одной-единственной тоненькой ниточке, когда чувства замирают, и даже пламя любви напоминает погребальный костер?

На мгновение женщине почудилось, будто она снова видит перед собой опаленное заревом небо и внимает последним секундам исчезающего покоя. Девяносто третий год оставил в ее душе кровавый след, уничтожить который смогла лишь любовь. Да, любовь, способная излечить раны исстрадавшегося сердца! А что осталось теперь? Элиана знала, что значит расставаться с умершими, но навсегда терять живущих…

Внезапно женщине показалось, что она слышит свое имя. О нет, если б даже Бернар окликнул ее, звук его голоса не прорвался бы сквозь каменные стены!

И все-таки Элиана чувствовала: если она не вернется прямо сейчас, то ощутит себя окончательно сломленной, навеки потеряет все, чем прежде жила. Таков уж был ее рок: она не умела прощаться с иллюзиями.

Элиана повернулась и пошла назад – каждый шаг давался ей с трудом из-за дрожи в коленках, да еще оттого, что так сильно стучало сердце. Она задыхалась, но все же поднялась наверх и попросила открыть дверь.

В лучах неяркого колеблющегося света она увидела лицо Бернара, его лихорадочный, зовущий взгляд. Элиана молча смотрела на него, и он протянул к ней руки, а в следующую секунду выдохнул:

– Ты вернулась! Всего лишь минуту назад я отдал бы жизнь за то, чтобы ты это сделала.

Не в силах сдержаться, Элиана громко зарыдала. Сейчас она так же невыносимо страдала оттого, что их разделяет решетка, как несколькими мгновеньями раньше подсознательно радовалась этому. Они не могли обняться, но сплели пальцы, с невыразимой нежностью и в то же время крепко, почти до боли.

«Опять страдания! – подумала Элиана. – Значит, им место не за границей вечного мрака, а здесь – в этом мгновении света! Что же ждет нас там, в вечности, холодной, бездушной, как эти каменные стены? Мы считаем, что, рождаясь, попадаем на свободу, но, возможно, краткий миг бытия – всего лишь отблеск бесплодной мечты о свете перед бесконечным свиданием с тьмой!»

И тут Бернар произнес, хотя и с горечью, но в то же время искренне, жарко и страстно, как всегда говорил в минуты их встреч и прощаний:

– На самом деле я не мог отпустить тебя так! Сейчас не имеет значения, простил ли я тебя, сумел ли понять. Что бы там ни было, с любовью к тебе я ничего не могу поделать! Ты единственная, перед кем я открыт и… наверное, беззащитен. Теперь я знаю: величайшее испытание на земле – испытание любовью. Конечно, мне понадобится время, чтобы разобраться в своей душе, но я чувствую, что не способен тебя оттолкнуть.

Элиана помотала головой. Да, кому как не им, пережившим девяносто третий, столько страдавшим от потерь, было дано знать, как хрупка жизнь и как сильна любовь. Они не могли позволить себе забыть об этом, просто не могли.

– Наверное, любой мужчина на моем месте предпочел бы умереть, чем вот так растоптать свою душу и предать свое тело позору, – прошептала Элиана, не смея поднять взор.

Бернар дотронулся до ее плеча.

– Посмотри на меня.

И когда она выполнила его просьбу, промолвил:

– Так ведь ни один мужчина на свете не обладает женским сердцем.

Женщина хотела что-то сказать, но он приложил пальцы к ее губам.

– Не надо. Мы поговорим обо всем, когда я вернусь.

В ее взгляде была надежда и тревога, и Бернар прибавил:

– Ты же знаешь, я всегда возвращаюсь к тебе.

Элиана через силу улыбнулась. Она продолжала ненавидеть себя и… Максимилиана, но верила, что это пройдет. Она дорого заплатила за то, чтобы разобраться в себе и постичь истину. В ее жизни часто случались минуты, когда призрачное прошлое вставало во весь рост перед ее взором и неумолимо стучалось в двери памяти. Но только теперь она по-настоящему почувствовала и осознала: в сердце этого прошлого больше нет.

Перед нею открывалось что-то новое, то, что она превыше всего хотела бы сохранить в этой жизни, такой опасной, непредсказуемо-жестокой, дарящей мгновения страшных разочарований и… годы великой любви.




ГЛАВА X


Париж спал. Было тихо, лишь изредка слышалось призрачное шуршание колес одинокого экипажа да доносимый порывом ветерка шелест листьев в аллеях парков.

Элиана смотрела на противоположный берег Сены, которая широкой, темной, неуловимо движущейся лентой пролегала внизу, под мостом, и исчезала вдали. Впереди, во мраке, был виден свет окон дальних домов, а выше, над засыпающим городом пылали алые отсветы заходящего солнца, и мир казался поделенным на две полосы: красную – наверху, и черную – уходящую вниз, туда, где на гребнях ряби мелькали кроваво-красные пятна отражавшегося в воде заката.

Женщина подняла взор на оранжевую пелену над головой – отблеск последних лучей, озарявших небесный свод. Она немного задержалась на том месте, где остановилась передохнуть. Здесь было пустынно, и Элиана могла не опасаться нескромного внимания случайных прохожих. Фонари горели лишь в начале и в конце моста, и ее фигура сливалась с мраком.

Перед нею распростерся Париж: силуэты труб, башен, домов, встающие из тьмы. Невозможно было оценить его размеры, но веяние духа величия, ощущение незримой мощи было повсюду, во всем. Этот огромный город заставлял растворяться в его стихии и жить, но его законам, иногда – независимо от людского желания, ибо был куда более сложным, древним, мудрым и могущественным созданием, чем сам человек с его слабой душой и беспокойным сердцем. Одно поколение сменяло другое – он же продолжал стоять, гордый, величественный, вечный. И единственное, что не давало людям затеряться в нем – сознание своей индивидуальности в сплетении судеб – своего неповторимого пути.

Элиана вернулась в Париж три месяца назад и первое, что она сделала, – повинуясь решению Бернара, отвезла Ролана в военную школу. И хотя звонкие голоса младших детей по-прежнему наполняли комнаты, ей казалось, что дом опустел. Она не хотела бы открыто признаваться в этом, но Ролан был ее любимым ребенком, «маленьким советчиком» и «маленьким мужчиной», ее первенцем, которого она некогда так боялась потерять. В те далекие времена детей, и тем более мальчиков, воспитывали иначе, чем сейчас, – куда более сурово, и, как правило, с малолетства определяли в закрытые учебные заведения, государственные или же существующие при монастырях, но материнские сердца остаются одинаковыми во все века, и Элиане было тяжело расставаться с сыном. К тому же Ролан имел слишком уступчивый и мягкий характер, и ей не хотелось, чтобы жизнь сломала его. Сейчас они были очень близки, но пройдет время, и ее мальчик забудет материнские ласки и детские игры. Что тогда наполнит его душу? Женщина боялась, что судьба превратит ее сына в бессловесное орудие какой-нибудь новой войны.

Элиана не могла вспоминать без слез, как Ролан вошел во двор школы и остановился, оглядываемый толпою сверстников, которые немедленно побросали свои занятия и окружили новенького. На мгновение он сильно сжал пальцы матери, но потом его рука выскользнула из ладони Элианы. Женщина наклонилась к сыну и тихо сказала:

– Если хочешь, мы вернемся домой. Поверь, я найду способ объясниться с твоим отцом и сумею убедить его не оставлять тебя здесь.

В глазах Ролана блеснули слезы, и в то же время в его взгляде появилась недетская решимость.

– Отец велел мне поступить в военную школу и стать офицером. Я… я не поеду домой.

Элиана поразилась мужеству маленького мальчика, душа которого впервые обнажилась навстречу жизненным ветрам.

Она уехала, оставив сына за казенными стенами, и долго не могла прийти в себя от этой неминуемой потери. Частые посещения воспитанников родителями не поощрялись, но раз в месяц было разрешено обмениваться письмами, и Элиана получила уже два листочка, исписанных старательно выведенными детской рукой неровными строками. Ролан ни на что не жаловался, но он сильно скучал по дому, мать это чувствовала и в свою очередь нестерпимо тосковала по сыну.

Затем пришло письмо от Бернара, и женщина не могла понять, осталась ли в его душе прежняя растерянность и боль. Бернар и прежде не писал ей пылких писем, он считал, что ни в одном, самом пространном послании невозможно выразить и десятой доли того, что чувствуешь, а потому ограничивался простым перечислением произошедших в его жизни событий и их краткой оценкой. Он не сообщал, собирается ли приехать в отпуск, и Элиана задавала себе вопрос: стремится ли он к этому вообще?

По приезде она навестила Шарлотту. Несмотря на то, что они так долго не виделись, встреча не была особенно теплой. Элиана заметила, что в манерах и во всем облике сестры появилась загадочная кошачья мягкость, и это удивило молодую женщину. Впрочем, держалась Шарлотта по-прежнему чуть насмешливо и холодновато, да еще, пожалуй, внимательнее, чем следует, разглядывала Адель, так что в конце концов Элиана даже пожалела, о том, что взяла с собою детей.

А потом… потом на нее обрушился удар – нечто страшное и непоправимое. Она рыдала в ужасе и отчаянии, так, что готова была рвать на себе волосы или биться головой о стену. Элиана поняла, что у нее будет ребенок, ребенок, зачатый там, в осеннем лесу, в объятиях Армана Бонклера.

Ей казалось, будто какие-то неведомые силы взяли нечто милое сердцу, привычное и вывернули наизнанку, обратив нелепой, чудовищной стороной. Она так радовалась появлению на свет Ролана, Адели и Андре, что не могла и представить, что способна испытывать такие искаженные, нечеловеческие чувства.

…Элиана миновала мост и еще раз оглянулась на небо, по которому словно бы плыл поток раскаленной лавы, а потом спустилась по каменистой улочке вниз и нашла дом, где жила Дезире.

Спустя несколько минут она сидела в маленькой комнате, окруженная волшебной красотой, свойственной последним вечерним часам, когда позднее солнце золотит прозрачные стекла окон и покрывает пеленой нежного розового цвета выбеленные стены и потолки жилья.

Дезире молча выслушала Элиану, сочувственно глядя на нее зелеными, как бериллы, глазами, а потом, испуганно перекрестившись, промолвила:

– Какие только горести не посылает нам Господь! Право, не знаю, что вам и сказать. Вы сами-то как думаете поступить, барышня?

– Я пришла не за советом, – сдавленно произнесла Элиана. – Просто хотела рассказать тебе правду. Я решила отдать ребенка на воспитание. Отвезу его в монастырь – пусть ему найдут хороших родителей.

Дезире ничего не ответила, и тогда Элиана добавила:

– Все равно я не сумею полюбить его так, как остальных моих детей. Я не хочу его, понимаешь, не хочу! – Она заплакала неудержимо, беззвучно, как плачут в глубоком отчаянии. – Знаешь, Дезире, иногда я думаю: если б можно было нырнуть в колодец времени и выбраться из него заново родившейся, светлой, как первый утренний луч, оставить там, в глубине прошлого память обо всем пережитом, вновь уверовать в чистоту человеческих помыслов. В силу любви и добра!

– Может быть, сообщить Бернару? – осторожно спросила Дезире. Ее пугал блуждающий взгляд угасших глаз Элианы. – Я уверена, он приедет.

Элиана отпрянула с искаженным от ужаса лицом.

– Нет, нет! Только не это! Наказание послано мне, а ему… ему и без того хватило страданий. И потом, если мы увидимся сейчас, я почувствую себя так, будто меня вывели на площадь и привязали голую к позорному столбу. Боже мой, насколько все это неестественно, постыдно!

Она упала в объятия своей бывшей служанки, а та молча гладила волосы молодой женщины и смотрела поверх ее головы неподвижным, решительным взглядом.

Когда Элиана ушла, Дезире долго не находила себе места. Она не могла дождаться, когда из мастерской вернется Эмиль, а потом – пока он умоется над медным тазом в маленькой, чистой, как стеклышко, кухне.

– Мне нужно с тобою поговорить, – нахмурившись, произнесла она.

Эмиль выпрямился, вытираясь в поданное женой полотенце, и удивленно смотрел на нее, напряженно застывшую посреди кухни с прижатым к груди начищенным до блеска кувшином.

– Что-нибудь случилось? – спросил он.

– Не со мной, с Элианой. И я хочу с тобой посоветоваться.

– Что, прямо сейчас? – проворчал он. – А может, ты лучше сначала дашь мне поесть?

– Ах, Эмиль!

У нее был такой страдальчески растерянный и в то же время укоризненный вид, что муж промолвил:

– Ладно, рассказывай.

Дезире заговорила – неторопливо, с нотками настороженности в голосе, потому что не знала, как Эмиль отнесется ко всей этой истории.

Он молча, без особых эмоций выслушал ее и изрек:

– Что бы ни случилось, нет ничего хуже, чем вмешиваться в отношения между мужем и женой.

– Да! – воскликнула Дезире. – Но ты не видел Элиану! Она тает на глазах и вся будто неживая!

– А где сейчас Бернар?

– В Булонском лагере.

– Так напиши ему письмо, объясни, что и как. Пусть приедет.

– Но Элиана не хочет видеть его сейчас!

Эмиль нетерпеливо и сердито передернул плечами.

– Беда с женщинами! Ну, пусть пока не приезжает. Но сообщить ему надо. Только уж не знаю как… Поосторожнее что ли…

Дезире пристально смотрела на мужа. Ее лицо порозовело от волнения.

– Тебе кажется, он поймет?

Эмиль усмехнулся уголками губ, и в этой усмешке женщине почудилось что-то снисходительно-ласковое.

– У него на редкость благородное сердце.

– Я попытаюсь ему написать, – озабоченно промолвила Дезире. – Но Элиана хочет отнести ребенка в монастырский приют.

– Если она так решила, не надо ей мешать. Ты разузнай, где этот монастырь, пойди и растолкуй все святошам. Пусть повременят, не отдают ребенка в чужие руки. Ну, – спросил он жену, – я все объяснил тебе, мать? Или ты намерена морить меня голодом до самого утра?

Дезире отвернулась, пряча улыбку, и принялась быстро и ловко собирать на стол.

Элиана родила ребенка в июле 1804 года, и это были первые тяжелые роды в ее жизни, так что даже пришлось прибегнуть к помощи врача, который, после того, как все закончилось, сказал ей: «Не знаю, огорчит ли вас это, мадам, но боюсь, больше у вас не будет детей».

Однако Элиана чувствовала себя настолько измученной, что была просто не в силах обдумывать сказанное. Перед тем, как провалиться в тяжелый сон, она попросила Дезире позаботиться о детях, а также найти кормилицу для новорожденного, ибо на сей раз у нее не оказалось ни капли молока. Возможно, причиной послужило состояние, в котором женщина пребывала во время беременности, когда она то впадала в тупое отчаяние, то находилась на грани истерики. Впрочем, Элиана вряд ли пожелала бы кормить этого ребенка; едва справившись о том, все ли в порядке, она велела его унести, и Дезире беспрекословно выполнила ее просьбу.

Приблизительно через месяц Элиана отправилась в монастырь сестер ордена Святого причастия на улицу Тампль.

Она была бледна и худа, что еще больше подчеркивало черное платье из плотной саржи и капор из гофрированного черного шелка, а ее лицо, казалось, навек утратило налет мечтательной нежности. Раньше, глядя в зеркало, Элиана замечала в своем облике нечто присущее ей в годы юности, но теперь женщине чудилось, будто иногда она видит себя такой, какой станет, когда состарится.

Она вышла на улицу, держа на руках ребенка. Было ранее утро, только-только начался восход солнца, и далеко, почти до самого горизонта, по темной воде Сены протянулась блестящая дорожка: словно кто-то невидимый высыпал на черную ткань серебряные монеты.

Мальчик мирно спал, и женщина старалась не смотреть на его чуть прикрытое кружевом личико. До этого она почти не видела ребенка; с ним нянчилась живущая по соседству кормилица, и Элиана его не навещала. Но теперь она чувствовала сквозь пеленки нежное тепло маленького тельца, ощущала аромат младенческой кожи и всеми силами заглушала мгновенно всколыхнувшиеся чувства.

Она дошла до монастыря пешком, постучалась в ворота и смиренно попросила аудиенции матери-настоятельницы. Ей ответили, что настоятельница не принимает, но с нею готова побеседовать сестра Августа.

Элиана согласилась, и ее впустили в монастырский двор, а затем провели в приемную.

Молодая женщина робко вошла в комнату, даже отдаленно не напоминавшую монастырскую келью. Слегка поблекший голубой бархат кресел, занавеси, точно расписанные пастелью, бежевые обои, светло-коричневый паркет. Всюду нежные акварельные краски, полутона.

Элиану встретила женщина в белом апостольнике, черном шерстяном платье и покрывале. К поясу были прикреплены четки, на груди висела медная цепь. В выражении лица сестры Августы присутствовало что-то возвышенное и одновременно скорбное. В миру Элиана никогда не встречала подобных лиц и подумала: как на облик иных людей порою ложится печать страстей греховной жизни, так в глазах этих созданий, казалось, существующих на грани между миром земным и миром небесным, созданий, чьи души беспрестанно возносятся к свету, виден отблеск чистого пламени обители Господа.

– Садитесь, сестра моя, – произнесла монахиня голосом тихим и нежным, словно мелодия, случайно занесенная ветром. – С чем вы пришли?

Элиана изложила свою просьбу, не поднимая глаз, таким неестественно ровным тоном, что можно было подумать, будто она находится на грани срыва.

К удивлению женщины, сестра Августа заговорила с нею спокойно, без тени осуждения в голосе, даже участливо.

– Значит, вы хотите оставить у нас ребенка? Это мальчик? Он здоров?

Элиана тяжело вздохнула.

– Да. Я бы желала… если это возможно, чтобы его отдали в хорошую семью.

Монахиня кивнула.

– Понимаю. – Потом, немного помедлив, все так же кротко промолвила: – Вы можете не отвечать, но мне хотелось бы знать, что побудило вас принять такое решение?

– Это плод греха, – тихо произнесла Элиана.

На губах сестры Августы мелькнула легкая как тень улыбка, и, подняв взгляд, Элиана увидела, какие у нее глаза – серебристо-голубые, прозрачные, точно наполненные лунным светом, обрамленные черными, как ночь ресницами.

– Господь дал ему при рождении невинную душу и сделал его равным среди равных перед милостью Небесной. Вашему супругу известно о ребенке?

– Нет. И я не хочу, чтобы он знал.

– Вы думаете, он вас не простит и не примет вашего сына?

– Не знаю. В любом случае я не вправе требовать от него такой жертвы. Он не должен заниматься искуплением моих грехов.

Монахиня покачала головой.

– Искупление грехов, своих или чужих, не должно приниматься как жертва.

– Если он смирится и станет делать вид, будто ничего не произошло, мне придется вечно ломать голову над тем, что он думает на самом деле. Я не сумею жить во лжи, и мне не нужны ни снисхождение, ни жалость. Пусть буду страдать только я, я одна.

– Но если ваш супруг – чуткий человек, он заметит, что на сердце у вас лежит камень невыплаканной печали, – заметила сестра Августа.

– Пожалуйста, – выдавила Элиана, – не отговаривайте меня!

– Я не пытаюсь это сделать. Просто хочу понять, что с вами произошло. – Она поднялась с места. – Вы можете оставить мальчика. Мы позаботимся о нем.

Элиана тоже встала. Монахиня заметила, что она едва держится на ногах.

– Вероятно, понадобятся деньги…

– Не нужно денег, – мягко оборвала сестра Августа. – И я не стану спрашивать вашего имени. – Она помолчала, потом прибавила: – Вам потребуется только одно – время. Оно поможет восстановить душевные силы и вернет утраченные надежды. Так бывает всегда. Ступайте, сестра моя. Да пребудет с вами милосердие Божье!

Когда Элиана, пошатываясь, вышла за дверь, сестра Августа позвонила в колокольчик. В приемную вошла другая монахиня и поклонилась, сложив на груди руки, спрятанные в рукавах широкого черного одеяния.

– Отнесите ребенка в приют, – распорядилась сестра Августа. – Поместите его отдельно от других детей и найдите кормилицу.

Монахиня кивнула.

– Простите, – сказала она, – мне сейчас встретилась женщина, у нее было такое лицо… Это… она?

– Да.

Монахиня перекрестилась.

– Пусть Господь позаботится о ее душе! Презреть материнский долг и долг христианского милосердия!

Сестра Августа помедлила; казалось, она думает о чем-то, не имеющем прямого отношения к разговору. Затем промолвила:

– Нет никакого долга. Есть только вера в душе и любовь в человеческом сердце. Думаю, она еще вернется. Женщины с таким взглядом не бросают своих детей.

Элиана проснулась ранним утром, как просыпалась в течение всей недели, и ее подушка была мокрой от слез. Превыше всего она желала бы навсегда выбросить из головы мысли о случившемся, но, наверное, это можно было сделать, только вырвав из груди свое собственное сердце.

По полу и стенам комнаты скользил неяркий свет занимавшегося рассвета. Женщина встала с постели и посмотрела в окно. Все вокруг выглядело голубовато-серым: и небо, и река, и дома. Город стоял окутанный прозрачной дымкой. Проглянувшее сквозь утреннее марево солнце отражалось в оконных стеклах, отчего казалось, будто снаружи они покрыты золотистой пленкой.

Внезапно раздался звук колокольчика у входной двери, и Элиана машинально протянула руку за платьем.

Не успев задать себе вопрос о том, кто мог явиться к ней в столь ранний час, женщина быстро спустилась вниз и открыла дверь.

Перед нею стоял мужчина в темном пальто и с непокрытой головой. Элиана не сразу узнала в нем своего зятя Поля де Ла Реньера.

Она замерла на пороге, ухватившись рукою за дверной косяк, и Поль слегка наклонился, чтобы лучше разглядеть ее напряженное осунувшееся лицо с расширенными глазами, под которыми залегли глубокие тени.

– Поль?

– Элиана! Как хорошо, что я тебя разыскал! Ты должна поехать со мной.

Женщина заметила, какой у него озабоченный и потерянный вид, и встревожилась.

– Что случилось?

– Меня прислала Шарлотта. – Он замялся – Она… тяжело больна и… Пожалуйста, Элиана, у нас мало времени, лучше поговорим по дороге!

Элиана кивнула и, быстро коснувшись его руки, побежала одеваться. Она выскочила из дома, едва успев предупредить прислугу и на ходу застегивая накидку.

Они сели в поджидавший экипаж, захлопнули дверцы, и кучер хлестнул лошадей.

– Что случилось? – повторила Элиана.

– Шарлотта… – Лицо Поля казалось застывшим. – Ей очень плохо. Вчера вечером она родила ребенка. И вот теперь умирает.

– Ребенка?! – прошептала Элиана, пораженная услышанным. – Да ведь ей почти сорок!

– Она скрывала от всех до последнего, никто ничего не замечал. А потом выяснилось, что ее положение очень серьезно. Врач сказал: нет никакой надежды.

Элиана до боли стиснула пальцы.

– А ребенок?

– Кажется, с ним все в порядке. Хотя девочка… она такая крошечная! Шарлотта просила, чтобы ты приехала. Она хочет с тобою поговорить.

Женщина не могла дождаться, когда они прибудут в Сите, хотя кучер что есть силы гнал лошадей. На город неожиданно наполз белый, как молоко, туман, и ближайшие дома казались черными, те, что стояли подальше – серыми, а от самых дальних остались только призрачные силуэты.

Элиана все еще до конца не верила в случившееся и не осмеливалась задавать Полю вопросы. Как же получилось, что Шарлотта родила ребенка? Ведь у нее никогда не было детей! Боже мой, неужели ей, Элиане, суждено потерять свою единственную сестру?!

Наконец карета остановилась. Женщина выскочила наружу и, обогнав Поля, устремилась в дом.

К своему изумлению, в гостиной она встретила Максимилиана де Месмей.

– Что вы здесь делаете? – спросила она с плохо скрываемой неприязнью в голосе, даже позабыв поздороваться.

– У моих друзей случилось несчастье, и я приехал, – спокойно отвечал Максимилиан. – Сестра ждет вас, Элиана. Хотя нет, постойте. Вы… с вами все хорошо?

Его взгляд выдавал нечто большее, чем желание узнать о ее самочувствии. Женщине показалось, что сквозь маску холодноватой отрешенности в лице Максимилиана проглядывают усталость и тревога.

– Да, – отвечала она. А после, о чем-то вспомнив, спросила: – С кем вас можно поздравить? Наверное, с сыном?

Элиана почувствовала, что в душе Максимилиана что-то дрогнуло.

– Софи родила мальчика. Но он умер.

– Прости, – на сей раз она говорила с неподдельным сочувствием. – Это как-то связано с той поездкой?

– Нет. Просто… так получилось.

Женщина не знала, что ему сказать (сейчас он казался ей таким чужим!), и поспешила к сестре.

Шарлотта лежала в затемненной спальне, по грудь укрытая одеялом. Элиана сразу заметила восковую бледность ее кожи, запавшие глаза, в которых уже виделся отсвет чего-то потустороннего. На мгновение женщине показалось, что от привычного облика сестры остались лишь какие-то контуры: белое лицо на белоснежной подушке, светлые волосы в обрамлении белого чепца.

Когда Элиана вошла в комнату, взгляд Шарлотты ожил. Она прошептала:

– Ты пришла! Садись. Я хочу поговорить с тобою, прежде чем умру.

– Дорогая! – Элиана бросилась к ней. – Пожалуйста, не произноси таких слов!

– Нет, ты должна меня выслушать, – перебила Шарлотта с той долей упрямства, какую еще позволяли проявить уходящие силы. – Это важно.

Элиана присела на край постели.

– Как же так? – тихо спросила она. – Что с тобою случилось?

Уголки губ Шарлотты приподнялись, и Элиана увидела нечто вроде торжествующей улыбки.

– Я не стану рассказывать. Скажу только, что считала, будто ты творишь глупости, но наибольшую глупость совершила сама. У меня – тайный роман! Кто бы мог подумать!

– А Поль? Он… знает?

– Конечно, ему известно, что это не его ребенок. Но он готов помочь мне… как друг. Никто не узнает правды. – Она перевела дыхание и продолжила: – Я позвала тебя затем, чтобы попросить позаботиться о моей дочери. – Шарлотта недоверчиво улыбнулась собственным словам. – «Моя дочь» – как странно это звучит! Возьми ее к себе!

Элиана вздрогнула.

– Я?

– Да. Я хочу, чтобы девочка воспитывалась в семье, чтобы ее любили.

Элиана опустила голову.

– Помню, ты говорила, что я плохая мать.

Шарлотта усмехнулась.

– Я не знаю, какая ты мать, но мне известно, что ты умеешь любить. Я же всегда завидовала тебе! Не твоему успеху у мужчин, нет! Я никогда не испытывала таких глубоких и сильных чувств, как ты. Я имею в виду именно светлые чувства: сострадание, любовь. Помнишь, ты сообщила мне о смерти наших родителей? Это перевернуло тебе душу, а я… я ощутила лишь легкое сожаление. Я умела притворяться перед другими, но ведь себя не обманешь! Я призналась тебе, что смеялась над окружающими людьми, но не понимала одного, самого главного: можно возвыситься и посмеяться над кем угодно, только не над своей собственной судьбой. Ты всегда была права, Элиана, потому что всю жизнь шла дорогой любви. Скажи, ты сможешь меня простить?

Элиана смахнула слезу и погладила сестру по исхудавшей руке.

– Я не сержусь, Шарлотта, честное слово, нет! Шарлотта улыбнулась. Ее кожа казалась прозрачной, а глаза были распахнуты навстречу чему-то неведомому земным существам. И одновременно в ее облике появилась женственная мягкость, какой никогда не было раньше.

– Ты счастлива, – сказала она, – счастливые люди легко прощают других.

– А ты? Ты стала счастливой хоть ненадолго?

Элиана услышала легкий вздох, похожий на шорох листьев в осеннем парке.

– Я попыталась. Но было слишком поздно. Так ты возьмешь мою девочку?

– Конечно. Как мне ее назвать?

– Каким-нибудь красивым именем! Ты сама решишь, рассказывать ей обо мне или нет, когда она подрастет. И еще я хочу попросить тебя: иногда навещай Поля! Возможно, ему будет тяжело одному.

– Разумеется. Я обещаю тебе.

– Элиана! – Шарлотта помедлила. – Особняк наших родителей в Маре… Мы смогли его выкупить. Переезжай туда. Отныне он принадлежит тебе и твоим детям.

Элиана закрыла глаза. Родительский особняк – оплот воспоминаний, обиталище странной, будто разлитой в атмосфере грусти, приют едва различимых, похожих на вздохи звуков и загадочных полутеней. Наверное, время в этом доме течет по-особому, там нет настоящего, зато прошлое не сходит со сцены; его присутствие чувствуется во всем: по комнатам скользят тени ушедших жизней, под потолком раздаются звуки произнесенных когда-то слов, и даже свет кажется необычным – обманчивым, приглушенным, исходящим из невидимого глазу источника. Реальность покинула эти стены, в них навек воцарились сны.

Но возможно, дом оживет, когда в нем зазвучат голоса детей! Ведь, так или иначе, жизнь продолжается.

Элиана еще немного поговорила с Шарлоттой и вышла, уступив место Максимилиану. Шарлотта хотела сказать нечто важное и ему.

Он осторожно переступил порог комнаты и встретил угасший взгляд женщины.

– Мне очень жаль, Шарлотта, – вымолвил он, не зная, что еще сказать.

– Сейчас не время для сожалений, Максимилиан! – Ее голос изменился, стал надтреснутым и тонким. – Признайтесь, вы удивлены тем, что я вас позвала?

– Нет. Ведь мы неплохо знаем друг друга.

Шарлотта сделала паузу, а затем произнесла с оттенком прежней насмешливости:

– Надеюсь, что так. А теперь обещайте мне не говорить Элиане о том, что я вам сейчас сообщу, по крайней мере, пока.

Максимилиан кивнул.

– Обещаю.

Шарлотта собралась с силами.

– Вам наверняка известно, что у Элианы трое детей? Так вот: второй ребенок, Адель, – ваша дочь.

Максимилиан молчал, затаив дыхание.

– Вам достаточно выяснить дату ее рождения или просто взглянуть на нее! Она не похожа на детей Бернара Флери, она похожа… на вас! Элиана сама призналась мне во всем, только мне и больше никому. Надеюсь, вы не думаете, что я стану лгать на смертном одре? Если хотите, я поклянусь на Библии.

– Нет, – негромко ответил Максимилиан, и женщине почудилось, будто она слышит стук его сердца. – Я вам верю.

– Элиана не хотела вам говорить, она думала, что вы ее разлюбили. Но ведь вы никогда ее не разлюбите, да? А еще я вам расскажу о вашей жене Софи. О Максимилиан! – она рассмеялась, и он заметил, что ее губы посинели. – Ради вас женщины готовы вогнать свою душу в ад! Впрочем, что такое душа? Говоря о ней, мы всегда представляем нечто воздушное, красивое. Если б мы могли узреть воочию все раны и шрамы, червоточины, которые оставляют на ней пороки, жизнь и судьба!

…Меньше чем через час она впала в сон и к полудню рассталась с жизнью.

Максимилиан произнес слова соболезнования, пообещал посодействовать в устройстве похорон и, извинившись, покинул дом – ему пора было ехать на службу. Он имел совершенно отсутствующий вид и казался погруженным в какие-то тяжкие думы.

Поль сидел в гостиной рядом с Элианой, сгорбившись и сжав голову руками, и по его белому лицу скользили тени от бегущих по оконным стеклам дождевых струй.

– У нее был такой уравновешенный характер. Она никогда ни на что не жаловалась, и я думал, она довольна своей жизнью.

Элиана вздохнула.

– Есть такое понятие – женское счастье. Но ты не должен себя винить, – поспешно добавила она. – Я уверена, ты дал ей все, что было в твоих силах.

Поль покачал поседевшей головой.

– Я привык к звуку ее шагов за стеною, к аромату ее духов. Моя жизнь! Пустое созерцание окружающего мира! Только присутствие Шарлотты и придавало ей какой-то смысл.

Он продолжал говорить, и Элиана его не перебивала. Она знала, что переживающие свое горе в молчании страдают вдвойне. Она, как и Поль, сожалела об ускользнувшем в вечность времени. Времени, когда еще можно было что-то переосмыслить и даже исправить. Она до сих пор не верила в случившееся, ей казалось: Шарлотта где-то здесь, между двух миров, она все видит и слышит их…

– Я буду оказывать вам денежную помощь. И, разумеется, после моей смерти все состояние достанется дочери Шарлотты.

– Думаю, в этом нет необходимости, – отвечала Элиана. – Но если ты пожелаешь навещать малютку, я буду очень рада.

Все последующие хлопоты отняли у нее остатки сил, и физических, и душевных. Элиана словно бы перестала быть самою собой; она утратила способность о чем-то размышлять, машинально совершала привычные действия, с трудом заставляла себя улыбаться детям, и это была странная неживая улыбка. Горе ушло глубоко внутрь ее существа, и взгляд женщины казался неподвижным, тяжелым, пустым.

На исходе третьего дня, в час, когда дети уже спали, в дверь постучали так же внезапно, как в то утро, когда приехал Поль, и Элиана поплелась открывать. Все это время она ждала. Кого или чего? Позднего избавления. Воплощения своих надежд. Посланника судьбы, откликнувшегося на зов его измученного сердца.

Открыв дверь, она тут же отступила и, зажмурившись, прислонилась к стене.

– Элиана! – Голос бы живой, настоящий, он тревожно окликал ее, и ей казалось: прошла целая вечность с тех пор, как она слышала его в последний раз.

Она ощутила слабость, но не изнуряющую, скорее приятную. Она находилась на грани обморока и почти не чувствовала рук обнявшего ее Бернара.

А он продолжал говорить, от волнения не узнавая собственного голоса:

– Я все знаю, любимая. Дезире прислала мне письмо, и я приехал, как только смог. Надеюсь, я не опоздал?

– Шарлотта умерла.

– Шарлотта?! Значит, я знаю не все.

Бернар слегка отстранился и смотрел в бесконечно родное и так сильно изменившееся лицо.

– Я был непростительно глуп, потому что все это время помнил только о собственной обиде и забывал о том, что тебе пришлось вынести. Ты должна немедленно лечь в постель, а я обо всем позабочусь. Ребенок в монастыре? Я съезжу за ним сам или попрошу Дезире. Больше между нами не будет никаких недомолвок – нас слишком многое связывает!

Во взгляде Элианы была растерянность и испуг, но одновременно Бернару показалось, что из ее глаз хлынул поток теплого света.

– Неужели ты думаешь, я смог бы возненавидеть маленькое Божье создание? – тихо произнес он, отвечая на ее молчаливый вопрос.

– У моей сестры осталась дочь. Шарлотта просила меня взять девочку к себе.

Бернар провел кончиками пальцев по ее бледной щеке.

– Что ж, то ее последняя воля. И наш долг позаботиться о бедной малютке.

Он прошел в дом, и только тут Элиана заметила, что его мундир сильно запылился, волосы растрепались и прилипли ко лбу, а сапоги забрызганы грязью. Должно быть, он спешил что было сил. Его лицо выглядело усталым, но черные глаза светились по-особенному.

Больше они ни о чем не говорили. Элиана была так сильно измучена всем пережитым, что охотно уступила настояниям Бернара и отправилась спать.

На следующий день, к своему удивлению, она проснулась довольно поздно. Окно было открыто, и Элиана не могла надышаться чистым теплым воздухом. Занавески чуть колыхались от ветерка, с улицы не доносилось ни единого звука. Женщина знала, что иногда в летние, тихие утра Париж наполняет неожиданное спокойствие и величие, присущее вековым паркам, где есть что-то от древней поэзии с ее странной магической простотой и глубиной откровения.

Вошла служанка; внесла туалетные принадлежности и таз для умывания, а еще через четверть часа подала завтрак – теплые булочки и кофе со сливками. Элиана с наслаждением выпила полную чашку и откинулась на подушки. Нет на свете женщины, которой хотя бы раз в жизни не захотелось бы вновь стать маленькой девочкой, свободной от тревог и забот, бережно охраняемой материнскими руками и ее чутким любящим сердцем!

Элиана закрыла глаза, а когда вновь открыла их, то увидела Бернара. Он сел возле постели жены и заговорил, нежно поглаживая ее тонкие пальцы:

– Признаюсь, я чудесно выспался! Надеюсь, ты тоже немного отдохнула? Сейчас заходила Дезире, она принесла мальчика, а девочку привез Поль. Малыша окрестили в монастыре и дали ему имя Морис, а дочку Шарлотты ты сама назовешь, как захочешь.

Элиана не могла говорить из-за подступивших к горлу слез, она только кивнула в ответ. Женщина не знала, о чем думает муж, но тем сильнее была ее вера в его чувства.

– Беда в том, что мы куда более уязвимы, чем кажется, – сказал Бернар. – На свете нет ничего ценнее человеческой откровенности, но зачастую нам мешают гордость, самолюбие, страх. Я молчал, когда мое сердце кричало, я боялся открыть тебе душу и поведать о том, что меня беспокоит. Я всегда мечтал стать для тебя единственным, мечтал, чтобы ты думала только обо мне. И когда узнал о том, что тогда произошло, мне было невыносимо сознавать, что ты сумела забыть меня ради кого-то еще. Я не пытался представить, что ты могла чувствовать в эти минуты. Поначалу я не находил себе места, я почти ненавидел тебя и себя – за свою слабость, за свою любовь. Мне казалось, кто-то злобно посмеялся надо мной, унизил, растоптал мои чувства. Потом начал успокаиваться, смирился и… все же считал, что между нами уже никогда не будет прежних отношений. А после пришло письмо от Дезире, написанное такими простыми и понятными словами, что я ужаснулся и наконец-то начал прозревать! Бездна горя – рядом с бездной непонимания! А ведь ты – безмерно любимый мною, единственный близкий мне человек, близкий настолько, насколько это возможно представить в самых безумных мечтах! Я долго задавал себе вопрос: что было бы, если б жизнь предоставила тебе право выбора: я или он. Но больше я не стану думать ни о чем, кроме того, что судьба предназначила нам быть вместе, мне и тебе.

– Я виновата перед тобой, – тихо отвечала Элиана. – Еще тогда, в девяносто третьем, когда ты утешал меня в тюрьме, а потом спас мне жизнь, и мы провели нашу первую ночь, я поняла, что тебя невозможно сравнить ни с кем. Мне сразу стало ясно, что ты за человек и какой ты мужчина, но я не поняла, что по-настоящему люблю и всегда любила только тебя!

– К чему все эти слова! – прошептал Бернар, наклоняясь к ней. Он поцеловал ее так, как целовал прежде, и Элиана поняла, что ее ждет та самая ночь, о какой она уже не смела мечтать.

– Я прошу тебя лишь об одном! – вымолвила она. – Я хочу, чтоб отныне мы поселились в Маре, там, где я родилась. Я желаю начать все сначала.

Она произнесла последнюю фразу, вовсе не думая о том, возможно ли такое – начать новую жизнь. Но заново открывать самого себя человек способен до бесконечности – в этом она убеждалась не раз.

– Хорошо, – отвечал Бернар, – я сделаю все, что ты скажешь, любимая!

Через несколько дней Элиана почувствовала себя значительно лучше и встала с постели. Хотя забот значительно прибавилось, Бернар не позволял ей слишком сильно себя утруждать. Они вместе навестили Ролана, а затем занялись переездом в Маре. Внутренняя отделка особняка сильно пострадала, на ее реставрацию требовалось время, и супруги ограничились тем, что перевезли мебель и прочие вещи и навели в комнатах относительный порядок.

…И вот она стояла возле окна в своем старом доме и, как ей казалось, – на пороге чего-то нового.

Сейчас Элиана думала о том, что жизнь, в рамках которой вращается она сама и все, что вокруг, – всего лишь первый, самый тонкий слой бытия и вечности, и существует еще много других, в которых правят неизвестные людям силы и вершатся неведомые деяния, что рядом живет и будущее и прошлое, невидимые волны которого омывают островок, на котором ютится настоящее, одномоментное, крошечное, подобное золотой песчинке. Но если положить эту песчинку на одну из чаш весов, на которых решается судьба мира, она перевесит Вселенную, ибо только она – зерно сути, а остальное – миллионы ушедших веков, и тайна грядущего – лишь ее отражение.

Таинственный свет луны и звезд мягко ложился на ее плечи, стекал вниз невесомыми, прозрачными струями. Вокруг стояла удивительная тишина, рожденная присутствием того тайного, что не произносится, что сокрыто в почти неуловимых жестах, взглядах, украдкой бросаемых из-под ресниц, в мыслях, которые витают на самой границе сознания.

Отпуск Бернара почти закончился, сегодня была их последняя ночь.

– Как жаль, что нас постоянно разделяют расстояние и время! – печально произнесла Элиана.

В самом деле, они не были вместе не менее года и когда увидятся вновь? Сколько ночей ей предстоит провести в слезах, страдая от бессильной жажды его объятий?

– В этом есть своя положительная сторона, – отвечал Бернар, пытаясь обратить все в шутку, ибо затронутая Элианой тема была слишком болезненна для них обоих. – Я до сих пор не утратил способность наслаждаться тем, что кажется людям обыденным и привычным. Чистая постель, домашняя еда – для меня роскошь! А за ночь с тобой я вообще готов отдать полжизни! Одно плохо, – прибавил он, – дети растут без меня.

– И я меняюсь, – сказала Элиана, поворачиваясь к нему лицом.

– Нет, – возразил Бернар, обнимая ее, – ты остаешься прекрасной!

«Странная пора – ночь, – подумала женщина, – душа обнажается, и становится понятно, что таится в глубине – сомнение, раскаяние или страх. Или любовь. Мы вслушиваемся в безмолвие ночи и улавливаем звук своего внутреннего голоса».

Они так и не сумели заснуть до самого рассвета: то говорили, то отдавались страстному порыву, превращавшему их в единое целое. Элиана наслаждалась поцелуями Бернара, настойчивыми, жгучими и в то же время такими нежными, и, словно сквозь сон, слышала его жаркие слова:

– Я не могу жить без тебя, дорогая!

– Я так счастлива, – тихо промолвила она, прижимаясь к нему всем телом, и в этот миг ей казалось: время все уничтожит, сотрет в порошок, спалит дотла, а пепел развеет по ветру. Перед ним все бессильно, все, кроме настоящей любви.

Наступил неминуемый час прощания. Бернар сидел на краю постели, а Элиана продолжала лежать, изящно изогнувшись, подперев голову тонкой рукой. Ее распущенные волосы, золотящиеся в сиянии лампы, рассыпались по плечам и спине, ткань сорочки обрисовывала гибкую талию и нежную округлость груди. Вокруг пламени кружились мошки и ночные мотыльки; в их прозрачных крылышках отражался свет, отчего они казались маленькими летающими огоньками.

– Если я буду нужен тебе, позови, и я примчусь, чего бы мне это ни стоило, – сказал Бернар.

Она видела силуэт его сильного тела, но не видела взгляда, в котором – женщина знала – затаились печаль и надежда. И Элиана отвечала:

– Но ты мне нужен всегда, каждый день и каждый миг, что я живу на этом свете.

…Пройдет совсем немного времени, и в декабре 1804 года человека, тайна личности которого будет будоражить умы несчетного числа поколений, того, кого многие полюбят столь же глубоко и исступленно, как другие – возненавидят, за заслуги перед государством и народом провозгласят императором Наполеоном, а еще через год, в декабре 1805 года взойдет легендарное солнце Аустерлица, ознаменовавшее наступление эпохи великих свершений и славных побед – процветания и могущества всесильной державы.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ





ГЛАВА I


Незаметно минуло десятилетие, наступил 1812 год, а с ним пришла пора заката «империи славы», но заката столь яркого, что его багровый свет можно было легко перепутать с золотым сиянием полуденного светила.

Предчувствие конца зачастую бывает страшнее, чем сам конец; это как нельзя лучше понимали люди, посвятившие жизнь, отдавшие всю свою душу делу создания новой великой Франции, чьи ослепленные безумной верою взоры по-прежнему обращались в сторону того, кто еще при жизни был признан величайшим гением человечества.

Но Господом всемогущим может называться лишь тот единственный, что вознесся на Небо, правителю же земному суждено оставаться человеком, и если цель, которую он поставил перед собою, чересчур велика, он способен растерять свои силы и устать прежде, чем ее достигнет.

Стремление Франции к всемирному владычеству сделало войну бесконечной – она длилась уже пятнадцать лет.

Постепенно усиливался ропот народов завоеванной Европы, победные крики «Виват Император!» заглушал плач французских женщин, чьи возлюбленные, мужья, сыновья, братья гибли на чужой земле, и легендарная наполеоновская армия, утомленная бесчисленными сражениями, перестала быть непобедимой.

В один из первых дней апреля 1812 года Элиана Флери сидела в гостиной своего дома в Маре и беседовала со старшим сыном.

По-весеннему припекало солнце, и легкий ветер шевелил первые листочки на ветках растущих в палисаднике деревьев, похожие на лоскутки светло-зеленого шелка.

Обстановка оклеенной кремовыми обоями комнаты была изящной и простой: мебель желтоватого гваделупского лавра, несколько севрских ваз, алебастровые светильники на медных ножках и два прекрасных гобелена с изображением пасторальных сцен.

Ролану Флери исполнилось восемнадцать лет, он превратился в высокого, стройного молодого человека с чудесными карими глазами, взгляд которых то горел пламенем по-юношески возвышенных стремлений, то становился притягательно меланхоличным.

Глядя на него, Элиана испытывала не только гордость, но и болезненную тревогу: женщине казалось, что ее мальчик гораздо более беззащитен перед жизнью, чем думают окружающие и он сам, ибо Ролан унаследовал благородство отца и мягкость натуры матери.

Элиана напрасно боялась: годы, проведенные в казенном заведении, нисколько не испортили юношу. Он сохранил и чистоту помыслов, и трогательную привязанность к близким.

– Понимаешь, мама, – говорил Ролан, беря ее за руки почтительным и в то же время полным любви, истинно сыновним жестом, – я не знаю, что со мной происходит, но меня все время куда-то влечет. Я чувствую, что создан для чего-то необыкновенного, и не успокоюсь, пока не найду свой путь. Это не честолюбие, нет, просто волнение души, зов мечты и сердца.

Женщина внимательно слушала сына, не произнося ни слова.

К сорока годам Элиана оставалась еще очень красивой, возможно, благодаря лучезарным глазам и нежной улыбке.

Конечно, что-то в ней изменилось, она утратила многое, чем обладала в пору ранней молодости, но зато в ее облике появилась магия зрелости, особая элегантность женщины среднего возраста, вооруженной духовным и чувственным опытом, способной понимать и видеть то, чего никогда не увидит и не поймет наивная самовлюбленная юность.

Она стала более сдержанной и строгой: ведь на протяжении многих лет ей приходилось вести дом, распоряжаться расходами и фактически в одиночку воспитывать пятерых детей.

Видя сияющий взгляд сына, женщина тайком вздохнула. Сколько их было, юных и пылких, с огнем в глазах и безумной отвагою в сердце! А потом этот огонь угасал на полях сражений.

– Прости за откровенность, сынок, но я за тебя боюсь! К сожалению или к счастью, ты знаешь жизнь лишь по рассказам и книгам. Поверь, война – она не для романтиков и мечтателей. Думаю, ты будешь сильно разочарован и еще…

Она умолкла, не решаясь произнести страшную фразу.

Одни преклонялись перед культом силы, вторых ослеплял блеск золота, третьи грезили о славе, и все гибли, гибли, гибли…

– Но ведь отец воевал столько лет и остался прежним – не сломился, не утратил силы духа и своей веры!

– Да, – медленно произнесла Элиана, – твой отец полжизни провел на войне, а я – в ожидании и тревоге. Но он пошел служить в более зрелом возрасте, уже многое пережив, и потом отец с самого начала представлял, что такое война, и не питал никаких иллюзий. Он поступил на военную службу не ради того, чтобы совершать подвиги, а просто потому, что не видел иного способа обеспечить семью. Революция отняла у нас все, мы были очень бедны. И ты не прав, – добавила она, помолчав, – если думаешь, что твой отец нисколько не изменился за эти годы.

Элиана вспомнила события последнего десятилетия. После Аустерлица Бернара произвели в полковники, затем он был легко ранен в сражении при Фридланде (чему был даже рад, потому что получил внеочередной отпуск), а в 1808 году, находясь в Испании, попал в плен вместе с восемнадцатью тысячами других французов и вернулся только через полгода, измученный и больной.

Ему никогда не было свойственно самодовольство победителя или озлобленность побежденного, но теперь в его манерах начала проскальзывать раздражительность, нервозность.

«Боюсь, это никогда не кончится, – устало говорил он Элиане. – Знаешь, ведь я живу в окружении призраков погибших соратников и друзей. Каждый второй из тех, с кем мне довелось сражаться бок о бок, – уже мертв».

Дома Бернар не пил ничего, кроме традиционного бокала вина перед обедом или ужином, но как-то признался Элиане, что на войне ему случается много пить, – перед сражением, а особенно – после.

«Иначе я все время буду вспоминать лица солдат – крестьянских парней и молодых офицеров – выпускников военных школ. Им бы радоваться жизни, влюбляться, а они падают мертвыми, как трава под орудием косаря», – рассказывал он жене.

Сейчас Бернар не мог уйти в отставку: он был одним из опытнейших офицеров французской армии, ветераном имперских войн, и командование дорожило им. К тому же он, как всякий корсиканец, считал, что судьбу нужно испытывать до конца.

Элиана наклонилась к сыну и поцеловала его в лоб.

– Что поделаешь, сынок! Ваше дело – следовать велению долга, а наше – молиться, чтобы судьба была милостива к вам!

Тревожную атмосферу их беседы нарушило появление Адели; она вошла в комнату и приблизилась к матери и брату, держа в руках какой-то конверт.

Это была хорошенькая девушка с васильковыми глазами и рыжевато-каштановыми волосами. Густые волнистые волосы, обрамлявшие ослепительно белое лицо, украшали ее облик так, как украшает позолота тончайший китайский фарфор.

Уголки ее губ были приподняты, отчего на щеках образовались ямочки, глаза весело блестели. Платье из голубого левантина плавно струилось до самого пола; девически хрупкие плечи оставались открытыми, а ниже, под тонкой тканью угадывались очертания вполне сформировавшейся груди.

С того времени, как Адель из шаловливой девчонки превратилась в исполненную сознания своей прелести юную особу, расходы семейства Флери сильно возросли, поскольку интерес старшей дочери к нарядам казался поистине безграничным. В четырнадцать лет она являлась большой поклонницей сентиментальных любовных романов и грезила о встрече с каким-нибудь блистательным офицером.

– Мама, смотри! – возбужденно заговорила она, показывая матери белый конверт. – Горничная только что передала мне это письмо. Здесь написано «для мадам и мадемуазель Флери». По-моему, это приглашение на бал!

– Пожалуйста, подай мне нож, – сказала Элиана сыну. Ролан протянул ей ножичек для разрезания бумаг, и женщина вскрыла конверт.

Внутри оказался всего один листок. Элиана пробежала его глазами. Адель нетерпеливо заглядывала ей через плечо.

– Что там? – спросил Ролан, заметив, что мать нахмурилась.

– Адель права. Нас просят пожаловать на бал, который устраивает министерство внешних отношений. Здесь пригласительный билет на три персоны. Мне, тебе, – кивнула она дочери, – и еще третьему лицу, чье имя мы должны вписать сами.

Адель взвизгнула от восторга и почти что выхватила листок из рук матери.

Она еще раз прочитала вслух текст и подпись, выполненную затейливой вязью: «Максимилиан Монлозье де Месмей». Девушка собиралась что-то сказать, но в этот момент из детской донесся грохот и оглушительные мальчишеские вопли.

– Пойду выясню, что случилось, – с улыбкой произнес Ролан.

Через минуту он вернулся в сопровождении младших братьев, запыхавшихся и растрепанных.

– Ты бы видела, мама, во что они превратили комнату, – сказал он. – Пожалуйста, познакомьтесь: это генерал Даву, а это – маршал Ней!

– Он первый начал разрушать крепость! – воскликнул двенадцатилетний Андре, указывая на восьмилетнего Мориса, который буквально задыхался от смеха.

– Нет, это ты! – через силу выдавил тот.

– Если думаете, что я стану разбираться, кто виноват, то ошибаетесь, – сказала Элиана. – Наводить порядок будете вместе. А сейчас садитесь и отдохните.

Мальчики уселись на диван, все еще посмеиваясь и тяжело дыша. Старший, Андре, походил на Бернара больше, чем Ролан, унаследовавший и материнские, и отцовские черты. Ролан казался привлекательнее и мягче, Андре же был вылитый отец: те же прямые черные волосы, пронзительный взгляд темных глаз и неутомимая энергия движений.

Отношение Элианы к младшему сыну, русоволосому кареглазому мальчику, оставалось неоднозначным, хотя об этом никто не догадывался. С одной стороны, она болезненно реагировала на его капризы и проявление характера (что, конечно же, случалось и с другими ее детьми), а с другой – часто испытывала к нему особую щемящую жалость. Она не могла окончательно забыть о том, что предшествовало его появлению на свет, как и о том, что в свое время пыталась избавиться от этого ребенка. Пока мальчик был еще совсем мал, женщина прилежно пеленала, купала и кормила его, но делала это машинально, не по зову сердца, а когда Морис подрос, настороженно наблюдала за тем, как с ним общается Бернар, хотя, похоже, она напрасно волновалась: если Ролан продолжал относиться к отцу с огромной почтительностью и безграничным уважением, видя в нем некий идеал, то Андре и Морис беззастенчиво вешались Бернару на шею и буквально не давали ему покоя. И он одинаково шутил и играл с ними обоими.

Пожалуй, лучше других Элиану понимала Дезире. Она называла Мориса своим крестником и именно ему чаще всего приносила подарки. Она баловала мальчика, всегда старалась приласкать, и Элиана была благодарна ей. Женщина была уверена, что до конца жизни не сможет расплатиться с Дезире за ее помощь и доброту.

– Максимилиан де Месмей! – мечтательно произнесла Адель, прижав листок к груди. – Какое красивое имя!

– Да, – шутливо заметил Ролан, – только имей в виду: такие послания не подписывают молодые люди. Вряд ли этот человек годится тебе в кавалеры.

– Скорее в отцы! – воскликнул Андре.

– Или даже в деды! – подхватил Морис и опять согнулся пополам от смеха.

Адель размахнулась, чтобы отвесить кому-нибудь из них подзатыльник, но мальчики ловко увернулись и продолжали хохотать до тех пор, пока мать не отослала их в детскую.

Скрипнуло кресло – Элиана поднялась с места и подошла к окну. Максимилиан де Месмей не просто годился в отцы Адели, он и был ее отцом. Почему он прислал это приглашение? Возможно, знал правду? Элиана не виделась с ним несколько лет и не думала о нем. Но теперь… Неужели пробил тот час, которого она так боялась?

Женщина бросила взгляд на старшего сына. По-видимому, Ролан не помнил Максимилиана, во всяком случае, это имя ничего ему не говорило.

– Папы нет, а мы не можем поехать одни, – сказала она.

– Пусть нас сопровождает Ролан, – нашлась Адель.

– Не знаю, – с сомнением произнес юноша, – вообще-то у меня нет желания разъезжать по балам, но если вы настаиваете…

– Да, настаиваем! – засмеялась девушка, обнимая его за шею.

Адель почти не обращала внимания на младших детей, разве что те начинали ей докучать или без спросу трогали ее вещи, но зато испытывала глубокую привязанность к старшему брату.

– Наверное, это восхитительно – быть первой красавицей света! Да, мама? – спросила девушка.

– Не знаю. Мне не приходилось играть эту роль.

– Но ты же прекраснее всех! – застенчиво проговорил Ролан.

Элиана улыбнулась.

– Мы с отцом не вращаемся в высшем обществе. На смену тем, кого я некогда знала, пришло поколение новых дворян.

– Все эти простолюдины, выходцы из низов – смеют строить из себя аристократов! – с обидой произнесла Адель.

– Если человек получил дворянское звание за заслуги, в этом нет ничего плохого, – возразила Элиана, – это было и раньше. Мой прапрадед стал дворянином именно таким образом. Гораздо хуже, когда титул просто покупается за деньги. А вообще со времен Революции я не придаю никакого значения происхождению человека. Так или иначе, жизнь покажет, чего он стоит на самом деле.

В этот миг на пороге комнаты появилась маленькая голубоглазая, светловолосая девочка, дочка Шарлотты, к которой и Элиана, и Бернар испытывали особую нежность. Звали ее Розали.

– Мама, я не могу разобрать один пассаж, – серьезно произнесла она, протягивая нотную тетрадь.

– Сейчас иду, милая, – ласково промолвила женщина. Иногда Элиана жалела, что у нее нет еще одного ребенка – дочери, приблизительно одного возраста с Розали.

Мальчики привыкли держаться вместе, у них были свои игры, и девочка часто оставалась одна. Впрочем, этому ребенку была свойственна какая-то мечтательная недетская отрешенность. Бывало, Розали часами спокойно листала книжки, смотрела в окно на падающий снег или дождь.

Элиана очень любила ее и оберегала, как могла.

И вот теперь ее посетила мысль: что если следом за Максимилианом явится отец Розали и попытается заявить права на своего ребенка?

Элиана вспомнила о том, как восемь лет назад к ним в дом пришел нотариус и вручил бумаги, согласно которым им должно было выплачиваться десять тысяч франков в год на воспитание младшей дочери, Розали Флери. Женщина посоветовалась с мужем, и они решили откладывать деньги в счет приданого девочки. Элиана получала эту сумму в течение шести лет, а потом неожиданно пришел документ, удостоверяющий, что по завещанию все того же неизвестного лица опекунам Розали будет вручено сто тысяч франков. Эти деньги тоже были положены в банк, и Бернар в шутку называл младшую дочь богатой невестой. Элиана отметила, что именно в это время скоропостижно скончался господин Рюмильи, и не преминула сделать некоторые выводы. Но возможно, она ошибалась? В конце концов, доказательств не было никаких.

Впрочем, главное, что утешало Элиану, – уверенность в том, что в ее жизни и в жизни Мориса никогда не появится Арман Бонклер.

Вечерний Париж утопал в иллюминации; казалось, будто карета мчится по огненной дороге. Столица блистала невиданной пышностью и красотой. Великолепные металлические мосты, названные в честь военных побед, чудесные фонтаны, знаменитая Вандомская колонна, увенчанная статуей императора и украшенная бронзовыми барельефами.

Зрелище причудливого волшебного города, преображенного героическим культом, вызывало мысли об античности, странным образом воплотившейся в современность.

Элиану радовал вид нарядных набережных, ухоженных парков, раззолоченных дворцов, но иногда она думала о том, что элегантная простота прежних дней была милее ее сердцу, чем показная роскошь настоящего.

В самый последний момент женщина все же решила поехать на бал, не столько уступая слезным уговорам дочери, сколько повинуясь желанию взглянуть в лицо неминуемому.

И вот Элиана, Адель и Ролан вступили в высокий зал с украшенными аллегорической живописью стенами, мраморными полами и множеством светильников, сверкающих под потолком, словно созвездия на вечернем небе. Всюду затейливые орнаменты, пурпурные драпировки, имперская символика – орлы и пчелки, кругом расшитые золотом мундиры военных, щегольские наряды высших чиновников, усыпанные драгоценными камнями туалеты дам. От обилия красок и избытка блеска рябило в глазах.

Элиана была в золотисто-коричневом бархатном платье, Адель – в платье из тюля с серебряным шитьем. Разделенные пробором волосы девушки вились мелкими кудряшками над ушами, сзади же тяжелые волны локонов были высоко зачесаны и перевиты жемчужной нитью. Так причесывались все женщины, и молодые, и старые. Вообще-то мода мало изменилась за прошедшие десять лет; покрой платьев остался прежним, хотя теперь дамы отдавали предпочтение более плотным тканям. В женской одежде преобладали светлые тона, в мужской – темные. И еще французские модницы снова стали носить корсеты.

Адель изумленно озиралась вокруг. Дитя нового века, она была в восторге от этого нагромождения роскоши. К тому же здесь находилось множество привлекательных молодых людей; девушке уже удалось поймать на себе несколько заинтересованных взглядов.

Элиана тоже остановилась, чтобы осмотреться, и спустя пару минут заметила Максимилиана. Он направлялся прямо к ней, и у нее против воли сильно забилось сердце.

А он… он снова видел ту, чей образ никогда не покидал его мыслей.

О Элиана! Все та же грациозная поступь, тело нимфы, светлый венец уложенных в высокую прическу волос. И Максимилиан вдруг вспомнил те времена, когда она казалась ему прозрачной, чистой жемчужиной, лежащей на его ладони.

И ему почудилось, что в тот момент, когда женщина встретила его взгляд, ее лицо просветлело, словно озаренное солнечным лучом.

Ну конечно, разве она могла измениться! Под внешней строгостью скрывалась прежняя доверчивость и нежность.

Максимилиан подошел и поклонился. Дамы присели, чуть опустив голову, как требовал нынешний этикет.

– Рад приветствовать вас, мадам Флери. И вас, мадемуазель.

Потом кивнул красивому юноше, которого помнил еще маленьким мальчиком. А ведь и у него мог бы быть такой сын!

– Благодарю за приглашение, господин Монлозье, – сказала Элиана. – Позвольте представить вам своих детей, Ролана и Адель.

Максимилиан смотрел на девушку, на ее блестящие, словно голубой фаянс, глаза, пушистые, густого медового оттенка волосы, на складки ее нарядного платья, обрисовывавшие прелестную фигурку. Взгляд Адели светился трогательной наивностью, а улыбалась она, хотя и обольстительно, но вместе с тем еще по-детски.

И он ощутил горькую печаль, печаль несбывшегося. Теперь он вынужден был признать: нечто яркое и прекрасное, что существует в этой жизни, обошло его стороной.

– Я имею честь быть знакомой с господином Монлозье, – объяснила Элиана детям. – Некогда мы принадлежали к одному и тому же кругу. Давно, еще до Революции. – Потом прибавила: – Скоро, наверное, начнутся танцы. А пока вы можете поесть мороженого и выпить лимонаду.

Ролан кивнул и повел Адель в противоположный конец зала.

Максимилиан и Элиана остались одни. Женщина смотрела на своего бывшего возлюбленного. Все так же подтянут и строен, но волосы утратили блеск и наполовину седые. Морщин мало, но черты лица отяжелели, и взгляд другой – слишком серьезный, усталый. Ему уже пятьдесят – пройдет несколько лет, и он вступит в тот возраст, когда каждый прожитый день стирает с лица очередную частичку того, что хоть немного напоминает о былом, крадет узнаваемое, заменяя его признаками безликой старости. И Элиане вдруг стало невыносимо грустно оттого, что она никогда больше не увидит прежнего Максимилиана с полным огня, задумчиво-мечтательным взором и ослепительной юной улыбкой.

Но, кажется, только сейчас он смотрел не вперед, не вдаль, а на нее и думал лишь о ней.

– Счастлив снова видеть тебя, Элиана, – просто сказал Максимилиан. – Ты все так же хороша.

– Спасибо.

– И у тебя красивые дети. Дочь совсем взрослая. Элиана не удержалась от улыбки.

– Да нет, она еще ребенок.

– Нам нужно поговорить, – серьезно произнес Максимилиан. – Может, выйдем на балкон?

Элиана кивнула. Он пропустил ее вперед, провел по галерее и приоткрыл стеклянную дверь. Воздух был теплый, пахло зеленью. Внизу лежал озаренный огнями Париж.

– Вот мы и пришли, – проговорил Максимилиан, как показалось женщине, нерешительно и тихо. – Ты готова выслушать меня, Элиана?

Она повернулась и посмотрела ему в лицо.

– Да.

– Это касается Адели, – сказал он. – Я долго молчал, но сейчас хочу открыться тебе. Дело в том, что я знаю правду. Шарлотта призналась мне перед смертью. Надеюсь, ты не станешь утверждать, что она лгала!

Уголки губ Элианы дрогнули в слабой улыбке, но в глазах появилось настороженно-жесткое выражение.

– Ты можешь подумать, будто я желаю вмешаться в вашу жизнь, но поверь, это не так. Я уважаю тебя и преклоняюсь перед благородством твоего супруга. Вы – родители Адели, а у меня нет никаких прав считать ее своей дочерью, ни законных, ни моральных. Единственное, что я могу сделать, – это предложить свою помощь.

Элиана молча слушала, и Максимилиан, не выдержав, взял ее за руки и произнес срывающимся шепотом, с отчаянием во взоре:

– Почему ты не сказала мне тогда, что ждешь ребенка?

– Разве это могло что-либо изменить?

– Не знаю. Наверное, да.

Женщина покачала головой.

– Это говорит нынешний Максимилиан, а тот, прежний, решил бы иначе. Может и к лучшему, что все сложилось так, как сложилось. Господь не был бы милостив, если б позволял нам самим вершить свою судьбу. Но ты, кажется, не очень-то счастлив? Как твоя карьера?

Максимилиан пожал плечами.

– Я нахожусь в том возрасте, когда поздно идти вперед. Сейчас для меня настало время пожинать плоды прожитых лет.

Элиана знала, что после смерти господина Рюмильи Максимилиан занял его пост и с тех пор считался одной из ключевых фигур в министерстве. Он имел роскошное поместье, где жил с Софи и недавно вернувшейся из пансиона падчерицей Маргаритой. Собственных детей у него не было.

Женщина не удивилась тому, что он заговорил об Адели только теперь, по прошествии стольких лет. Ей было легко предугадать, что скажет или сделает Максимилиан. Сплетни о внебрачных связях и побочных детях могут испортить репутацию – об этом не стоило забывать. Но сейчас он, возможно, уже не опасался слухов. Или просто был не в силах преодолеть чувство одиночества?

– Думаю, ты вправе гордиться достигнутым, – сказала она.

Максимилиан невесело улыбнулся.

– То, чего я добился в жизни, вскоре может превратиться в груду ничего не значащих обломков. Если империя рухнет, она погребет под собой все.

– Ты так думаешь? – недоверчиво произнесла Элиана.

– Величайшее достижение последних лет – Тильзитское мирное соглашение – дало трещину.[9 - Тильзитский договор о сотрудничестве Франции с Россией был заключен в 1807 году.] Наш вечный враг Англия – на грани падения, континентальная блокада сделала свое дело.[10 - Декреты о континентальной блокаде Англии были подписаны Наполеоном в 1806 году.] Стоит овладеть Балтикой, и ее кольцо сомкнется. Австрия и Пруссия в наших руках, остается Россия. Война с Александром I – а она неизбежна – способна погубить империю. У сверхчеловеческих судеб есть один недостаток – недолговечность. Император уже не тот, империя – тоже, и, самое главное, стало давать сбой ее основное орудие – армия.

Из средства война превратилась в цель, Европа боится Франции и ненавидит ее. Жажда всемирного владычества иссушила сердце страны, люди готовы вернуться к прежним идеалам – миру, покою, любви. Нас окружают какие-то призрачные тени, воздух наполнен тревогой.

– Как в восемьдесят девятом? – прошептала Элиана. – Неужели такое возможно?!

Максимилиан мотнул головой и не слишком решительно коснулся руки Элианы.

– Вряд ли те страшные времена повторятся и все же… Бурбоны стерегут трон как стервятники; возвращение старого роялистского режима поставит всех нас перед новым выбором, и, думаю, многие из тех, кому дорого понятие чести, предпочтут измене изгнание или смерть. Вот почему я хочу сказать тебе, Элиана: если понадобится помощь, без колебаний обращайся ко мне.

– Спасибо, – ответила она – Но я не принимаю важных решений, не посоветовавшись с Бернаром.

– Разумеется, – согласился Максимилиан и прибавил: – Знаешь, я безмерно удивлен: твой супруг прошел все имперские войны и остался жив! Хотя… ведь его ждала та, что способна сделать счастливым любого мужчину! Ты всегда опиралась на человеческие ценности, Элиана, и была права: это единственное, что неподвластно времени. И теперь тебя окружают близкие люди. Ты прожила счастливую жизнь.

Женщина снова улыбнулась. Комплименты в его устах звучали легко и непринужденно. И ей нравилось, что они разговаривают как добрые друзья.

– Нельзя сказать, что я ее прожила. Мне еще предстоит вырастить детей, а если повезет, то и внуков. Да, я счастлива! – Она вздохнула полной грудью, а потом вдруг замолчала и после прибавила с неожиданной горечью: – Если б только не эти проклятые войны! Ведь глядя на Бернара, я всякий раз должна помнить о том, что, возможно, вижу его в последний раз!

Вскоре они вернулись в зал и разыскали Ролана и Адель. Максимилиан подвел к ним черноволосую девушку с непроницаемо-задумчивым взглядом глубоких темных глаз, облик которой был полон загадочной печали, что не вязалось с юным возрастом. У Элианы создалось впечатление, что она была такой от природы.

– Познакомьтесь: дочь моей супруги Маргарита, – сказал Максимилиан. – А это мадам Флери, Адель и Ролан.

Не успели присутствующие обменяться поклонами, как грянула музыка, и Адель тут же принялась нетерпеливо постукивать по полу атласными башмачками. Девушке не пришлось долго ждать: статный молодой офицер, отвесив церемонный поклон, подал ей руку и увел в центр зала.

Элиана с улыбкой провожала взглядом зардевшееся личико дочери, а Максимилиан обратился с вопросом к стоявшему рядом юноше:

– А вы почему не танцуете, Ролан?

Тот смутился. Теперь ему ничего не оставалось, как пригласить Маргариту. Девушка не произнесла ни слова и не улыбнулась, только слегка кивнула головой в знак согласия.

Когда молодые люди удалились, Элиана заметила:

– Странная девушка!

– Да, – подтвердил Максимилиан – В доме ее не слышно, не видно. Все время молчит и почти не выходит из своей комнаты. Признаться, мне стало немного жаль ее, и я настоял, чтобы она поехала на этот бал. Она нигде не бывает… Софи нашла ей жениха в австрийском посольстве. На мой взгляд, он не слишком хорош, но Маргарите, кажется, все равно.

«А ты не пытался с нею поговорить?» – хотела спросить Элиана, но вместо этого полюбопытствовала:

– Софи в Париже?

– Нет, она уехала в Вену по какому-то делу, – довольно равнодушно ответил Максимилиан, и женщина подумала о том, что, очевидно, супруги мало интересуются жизнью друг друга.

Между тем вечер продолжался. Адель танцевала без отдыха; ее лицо раскраснелось от удовольствия, глаза сияли, как лунные камни, она кокетливо улыбалась молодым людям и хохотала над их шутками.

Ролану, как ни странно, пришлось по душе общество Маргариты; кажется, ему даже удалось ее разговорить.

Элиане не хотелось танцевать. Хотя в моду вновь вошли напудренные парики, шитые золотом бархатные камзолы, шелковые чулки и узкие туфли, это мишурное великолепие мало напоминало женщине дни ее юности.

Возможно, она чувствовала бы себя лучше, если б рядом находился Бернар?

Когда она решила ехать домой, Максимилиан лично проводил ее до кареты. Адель и Ролан уже сели в экипаж, а Элиана немного задержалась возле крыльца.

Стало прохладно. Мимо них, вперед по длинной аллее, прошло несколько дам; они кутали обнаженные плечи в роскошные боа и смеялись. Следом спешило трое мужчин в парадных сюртуках и обтянутых черным шелком высоких шляпах. В глубине парка сияли гроздья таинственных огней, в воздухе плыли звуки доносящейся из дворца чарующе-прекрасной музыки.

Максимилиан поцеловал Элиане руку, и ей вдруг показалось, что она так же молода душой, как и четверть века назад.

– Раньше я грезил о счастье, которое ждет меня в будущем, теперь ищу его в прошлом. Я становлюсь сентиментальным. Возможно, это признак надвигающейся старости.

Элиана подняла глаза и заметила, что он смотрит в пространство так, точно видит не сумерки, вуалью ложившиеся на лица, скрывающие предметы в дымке теней, а яркий дневной свет, и женщина поняла, что он смотрит назад, в былое, где, наверное, что-то оставил, какую-то часть себя.

«А ведь мы, и правда, порой остаемся там, частицы нашей души отмирают не вдруг – постепенно, так, как откалываются куски от покрытых известью стен, и мы живем точно тени, призраки, непохожие на самих себя, прежних, – будто персонажи бредового сна. Но замечаем ли мы подобное сами, и видит ли это кто-нибудь со стороны?» – подумала Элиана.

– Все было замечательно, Максимилиан, – промолвила она. – Но мне пора.

И как всегда она сказала ему взглядом то, чего не вымолвили уста. Элиана окончательно прощала его и прощалась с ним. Она навсегда ускользала в свое будущее, и Максимилиан был уверен, что на ее долю выпадет еще немало счастливых дней. А что осталось ему?

Он молча повернулся, чуть согнув плечи, медленно поднялся на крыльцо и исчез в глубине дворца.

А тем временем Софи Клермон сидела в номере отеля, из окон которого открывался вид на улицы благородно-изящной гордячки Вены, окруженной хороводом ослепительно-ярких огней, утопавшей в архитектурном кружеве и опоясанной сверкающей лентой реки.

Она часто бывала здесь, а между тем этот город так и не стал для нее своим; находясь в нем, она чувствовала себя нежданной гостьей, случайно попавшей на чужой праздник. Впрочем, бывало, весь мир казался ей равнодушным, холодным, – возможно, оттого, что все, чем она жила, имело слишком зыбкое основание?

Софи только что проводила за порог своего любовника, молодого австрийского посланника Мальберга, и еще не успела по-настоящему одеться – лишь накинула на слегка озябшие плечи кашемировый капот. За прошедшие годы Софи пережила немало увлечений. После смерти единственного сына они с Максимилианом постепенно отдалились друг от друга, и к настоящему времени их брак практически полностью себя исчерпал. Но они продолжали жить вместе, стремясь соблюсти приличия, и с этой же целью старались скрыть свои похождения на стороне. У них был негласный договор, и это устраивало обоих.

Сначала женщина изменяла мужу из чувства мести за его душевную холодность и явное отсутствие влечения к ней, а потом, когда ее любовь к Максимилиану угасла, это превратилось просто в привычку. Он ничего не замечал или делал вид, что не замечает. Софи предполагала, что Максимилиан в свою очередь имел связи с другими женщинами, и это так же мало волновало ее. Она знала, чего стоят подобные интрижки, – малозначащие, пустые. Вероятно, он тоже мучился от неутоленных желаний и несбывшихся надежд и не мог найти утешения ни в чем.

Сейчас Софи неожиданно вспомнила Шарлотту де Ла Реньер. Фактически она добилась всего, чего не сумела добиться эта женщина. Шарлотта мечтала стать красивой – Софи из невзрачной девочки превратилась в одну из самых очаровательных дам нынешнего парижского света; Шарлотта желала, чтобы окружающие признали ее ум, – Софи слыла искуснейшей интриганкой, ее уважали и ценили в дипломатических кругах и Парижа, и Вены. И, наконец, она получила Максимилиана. И все же она не была счастлива.

Перестав ощущать себя жертвой, Софи некоторое время упивалась ролью покорительницы сердец, но потом ей это наскучило. Она всю жизнь мечтала о взаимном горячем чувстве, но долгая неустанная борьба с неуловимым врагом – навязчивыми мыслями и страхами – изнурила ее, опустошила душу. Она стала слишком расчетливой, осмотрительной, разумной и растеряла свой пыл. Постепенно Софи привыкла воспринимать мужчин не иначе как партнеров в дипломатической игре, снисходительно принимать их ухаживания и хладнокровно выслушивать комплименты. Их слова больше не проникали ей в сердце.

Женщина хотела чувствовать себя непринужденно и в то же время боялась раскрыться, желала властвовать и одновременно ей нравилось казаться слабой. Она подозревала, что многие мужчины знакомились с нею с целью получить какую-нибудь выгоду, а другие, напротив, видели в ней лишь инструмент для получения удовольствия. Однако несколько месяцев назад ей, кажется, удалось встретить того, кто восхищался ее умом и вместе с тем испытывал к ней восторженную страсть.

И тем чаще в ее сердце начинала закрадываться печаль. Софи думала о недолговечности своего последнего, закатного романа. Ведь Мальберг был намного моложе ее! Да и сама она уже не находила прежней услады в любви.

Женщина подошла к окну и посмотрела на сонные дали, где притаился призрак позднего одиночества. И она, и Максимилиан стояли на его пороге. Год за годом они восходили на ледяную вершину мира, не замечая, что позади остается тепло человеческих чувств. Софи снова вспомнила о Шарлотте де Ла Реньер и ее коротком странном романе с господином Рюмильи, закончившемся столь трагически. На первый взгляд, эти двое прекрасно подходили друг другу и в то же время казались такими разными! Ее дядя, трезвомыслящий политик, бесстрастный и твердый человек, и эта ироничная, высокомерно-холодная женщина! Неужели и они стали жертвами одиночества? Софи усмехнулась. Господин Рюмильи, столь беспощадный к чужим слабостям и недостаткам, не прощавший другим ни малейшей ошибки, – и вдруг сумел понять эту отчаявшуюся душу? Теперь Софи иначе относилась к Шарлотте – с оттенком снисхождения и жалости. Та, конечно, была умна, но в плане любовных ухищрений, наверное, оставалась наивной, как девушка. Да, одно дело человеческая мудрость и совсем другое – проницательность и хитрость женского ума.

Софи повернулась к зеркалу. Она была еще очень хороша: матовая бледность гладкой кожи, густые черные волосы, сверкающие серо-голубые глаза. Софи подумала о своей прежней сопернице Элиане де Мельян. Вот уже несколько лет она не встречала ее в свете. Очевидно, с этой женщиной покончено навсегда. Софи слышала, что Элиана целиком поглощена заботами о семье и детях. Неудивительно, если она преждевременно увяла, стала похожей на множество других измученных проблемами женщин с потухшим взглядом и омраченным тяжкими думами челом. Софи надеялась, что это так.

«Я выиграла!» – говорила она себе. Но сердце подсказывало другое.




ГЛАВА II


Утопающий в легкой дымке зелени город выглядел приветливым и светлым. В голубом небе стояли громады похожих на снежные башни кучевых облаков, в садах расцветали каштаны и сирень, а стволы залитых потоками солнца исполинских платанов сияли ослепительным медным блеском. В этот ранний час в облике столицы было что-то простодушное и наивно-прекрасное, заслоняющее столь навязчиво бросавшийся в глаза ореол имперской пышности.

Да, Париж есть Париж – в какие бы одежды ни оделся, его душа остается прежней, поэтичной, очарованной мечтою, юной, словно весеннее утро.

Постояв на балконе, Элиана вернулась в гостиную и взяла в руки письмо Бернара. События последнего месяца прибавили ей душевных волнений. На прогулке Адель познакомилась с молодым офицером, и между ними завязалась оживленная любовная переписка. Адель пребывала в полном восторге, ежедневно получая и отправляя голубые и розовые листочки. Для девочки, стремящейся поскорее повзрослеть, это стало чем-то вроде увлекательной игры в приключения и романтическую любовь. Отныне ее день проходил в томных вздохах, слезах ожидания и радости, любовании собою в зеркале и бесконечной примерке нарядов. Хотя Элиана вовсе не думала, что столь ранняя влюбленность может иметь серьезные последствия, вся эта суета пробуждала в ней некоторые опасения. Неглубокий ум в сочетании с незрелой душой – в плену поверхностных эмоций и полудетских грез: к чему это может привести?

А Ролану, судя по всему, приглянулась Маргарита Клермон. Она была задумчива, но не мрачна, хотя и невинна, но не наивна, спокойна, но не надменна. Причиной ее замкнутости служила не угрюмость характера, а вынужденное одиночество, в каком она пребывала с детства. Маргарита провела в монастыре десять лет и получила довольно строгое воспитание. Ежедневно внушаемые мысли о скромности, смирении и послушании подавили в ней волю, сделали девушку нерешительной и пассивной, поэтому она ничего не возразила, когда Софи сообщила о том, что подыскала ей подходящего жениха. Жизнь в монастыре не приучила Маргариту заглядывать в будущее, как не способствовала возникновению любовных стремлений. Мать держалась с ней натянуто и сухо, и в ее присутствии девушка больше отмалчивалась. Что касается Максимилиана, он не принимал в судьбе падчерицы никакого участия.

Когда Ролан заговорил о Маргарите, Элиана осторожно намекнула на то, что девушка уже с кем-то помолвлена, и юноша спокойно отвечал, что Маргарита совершенно не знает своего жениха, за нее все решала мать, и еще неизвестно, закончится ли дело свадьбой, если сама девушка ответит отказом.

Адель, которой не понравилась Маргарита, заявила с чувством сестринской ревности: «Да она с тобой и двух слов не сказала!» На что Ролан с улыбкой промолвил: «Не все же станут трещать без умолку о всяких пустяках, как ты».

Но его мечты о встрече с Маргаритой, так и остались мечтами: вскоре он отбыл в полк, а через пару месяцев должен был отправиться на свою первую войну – одну из тяжелейших войн в истории Франции и всего мира. Элиана снабдила сына напутствиями и советами, молилась за него каждый день, и ее сердце ни на секунду не покидала боль.

Между тем Адель окончательно осмелела и пригласила своего кавалера, поручика Даниеля Бассиньи, домой – знакомить с матерью. Элиана приняла его вежливо, но со скрытой настороженностью. Она не доверяла человеку, который решился морочить голову такой молоденькой девушке, в сущности, еще ребенку. Бассиньи выглядел щеголем и производил впечатление позера. Хотя он явно был не слишком умен, отнюдь не казался наивным. Он мило болтал с Аделью, подстраиваясь под ее восторженную неискушенность, и всеми силами старался очаровать Элиану.

За первым визитом последовал второй, потом третий, и в конце концов Даниель Бассиньи попросил руки девушки. Элиана пришла в растерянность, все это казалось ей несерьезным, даже нелепым. Впрочем, в ту пору многое делалось наспех и сгоряча, страна жила в лихорадочном ритме, и плавная неторопливость былых дней напоминала давно прошедший сон.

То, что Элиане удалось выяснить о Бассиньи, можно было изложить в нескольких словах: его родители давно умерли, он воспитывался в военной школе за государственный счет. Впрочем, женщину прежде всего интересовало не происхождение или материальное положение молодого человека, а его порядочность.

Она много раз говорила с Аделью, и мягко, и строго, но все ее доводы разбивались о стену непонимания и обиды. Дочь стала капризной и упрямой, она то плакала, то пробовала дерзить; они как-то сразу отдались друг от друга, и Элиана не знала, что делать. Женщина попыталась побеседовать с молодым человеком, и тот держался на удивление уверенно, даже нагловато. Какая разница, когда жениться, сейчас или позже? Многие ровесницы Адели выходят замуж, чем она хуже? Таким был его ответ, и мать начала догадываться, что дочерью руководит то самое стремление быть не хуже других. В первую очередь Адель интересовала атрибутика, мишура.

Элиана старалась вспомнить, была ли она в возрасте своей дочери столь незрела умом и слепа в чувствах? Возможно…

Они обе написали Бернару и получили два ответа. Прочитав письмо, адресованное Адели, женщина поняла, что Бернар не воспринял увлечение дочери всерьез, но, стремясь ей подыграть, разговаривал с нею, как со взрослой. Делая ссылки на ее молодость и советуя «прислушаться к словам мамы», он тем не менее замечал, что «решение должно оставаться за нею» и «никто не вправе запретить ей влюбляться».

Элиана считала, что с его стороны было очень опрометчиво писать нечто подобное, и сделала вывод, что, скорее всего, Бернар не сумел проникнуться серьезностью ситуации. Наверное, мысль о том, что этот юношеский роман может привести к дурным последствиям, не укладывалась у него в голове.

«Не переживай, дорогая, – успокаивал он Элиану, – просто сейчас у Адели такой трудный возраст. Со временем все встанет на свои места, и она будет вспоминать подобные огорчения с веселой улыбкой. Поговори с нею еще раз. Адель хорошая девочка. Я уверен, ты способна убедить ее не переживать по пустякам и не делать глупости».

И еще он сообщал, что вероятнее всего не сможет попасть домой перед началом войны.

«Меня не покидает предчувствие, что это будет последний поход», – писал Бернар, и Элиана задавала себе вопрос: какой смысл он вкладывает в свои слова?

«В жизни каждого человека бывает последний поход», – сказал он когда-то.

И еще признался: «Я так отдалился от мирной жизни!»

Женщина вздохнула. Ее жизнью тоже овладел призрак войны, он стоял за ее спиною, и она была не в силах отогнать эту мрачную тень.

Затем взгляд Элианы выхватил из письма другой абзац: «Меня изумляет верность простого народа тому, кто околдовал его душу. И эта очарованная душа побеждает разум, принуждает двигаться вперед и вперед – к великому, вслед за великим, ибо жажда божественного в человеке неистребима. Далеко не все любят императора, многие боятся, но все равно это какой-то возвышенный страх. Иные ненавидят его, но так, как можно ненавидеть извержение вулкана или тайфун: с тайным чувством покорности неизбежному. Он один из немногих, кому выпало царствовать не по праву рождения, а по праву своей гениальности. Думаю, мы должны быть счастливы хотя бы потому, что стали свидетелями и участниками чего-то подобного, что приходит в мир всего лишь раз в тысячелетие».

Дочитав письмо, Элиана сложила его в конверт и прошла в столовую, где был накрыт стол.

Заглянувшее в комнату солнце озаряло ее стены розоватым сиянием, сверкало в медных ручках буфета, переливалось мягким жемчужным светом на поверхности фарфора.

Трое младших детей уже расселись на обитых конским волосом стульях. Мальчики с утра чего-то не поделили и сидели надутые, не глядя друг на друга. Бледное личико Розали в утреннем шафранном свете выглядело хорошеньким и свежим. При появлении матери дети встали и произнесли слова приветствия. После молитвы Элиана разрешила им сесть, и сама заняла место во главе стола.

Стул Адели оставался пустым; наверное, упрямая девчонка решила не выходить к завтраку. Иногда женщина начинала чувствовать, как возмущение начинает заглушать желание понять дочь. В самом деле, порою противостоять более сильному бывает проще, чем смириться с непокорностью того, чей долг подчиняться тебе.

Элиана позвонила в колокольчик. Вошла молоденькая служанка.

– Пожалуйста, зайди к мадемуазель и скажи, что мы не намерены ждать ее все утро.

Не прошло и минуты, как горничная вернулась. В ее глазах было любопытство и испуг.

– Мадемуазель нет. Постель несмята. И, кажется, исчезли какие-то вещи.

В этот краткий, словно падение звезды миг Элиана почувствовала, как все внутри опустилось. Краем глаза она поймала выражение лица мальчиков, которые, немедленно забыв свои обиды, принялись возбужденно переглядываться.

– Куда она уехала, мамочка? – раздался тоненький голосок Розали.

Элиана с трудом сообразила, что надо взять себя в руки. Она пристально смотрела на служанку.

– Я… я совсем забыла, что отпустила Адель погостить к подруге. Пожалуйста, приступайте к завтраку. Ничего не случилось.

Дети взяли в руки ложки, и мать, чтобы не вызвать лишних подозрений, последовала их примеру.

Она машинально глотала что-то, не чувствуя вкуса еды. Уехала… Вот именно, куда? С кем, это понятно.

Женщина едва не задохнулась от охвативших ее эмоций. Ее девочка! Она ощутила озноб, словно выйдя из теплого дома, внезапно попала под холодный ветер.

Что же делать? Нужно немедленно написать Бернару! Да, но письмо может затеряться в пути! Элиана почувствовала, что не выдержит ожидания. Она должна ехать сама… к Бернару, а потом они вместе отыщут Адель.

Адель! Придется подготовить себя к тому, что дочь может вернуться… другой. О, только б она вернулась!

Элиане было трудно разобраться в своих чувствах. Смесь страха и тревоги, гнева и нежности!

Женщина расспросила прислугу. Никто ничего не видел, не знал. Под угрозой увольнения Элиана запретила им болтать об этом, в тот же день побежала к Дезире – просить ее присмотреть за детьми – и на следующее утро покинула Париж.

Она ехала в дилижансе, обозревая горизонт, душистые луга и серебристо-зеленый, словно бы звенящий от ветра лес, и нервно сжимая чуть влажные от волнения руки в длинных шелковых перчатках. Она вспоминала глаза Адели, глубокие и чистые, глаза, в которых отражался окружающий мир. Эта девочка жила тем, что видела, ее мысли не уносились дальше сверкающего яркими красками настоящего, но в том и заключалась ее особая прелесть, прелесть существа, несущего в себе свет искренней, взволнованной радости, еще не научившегося страдать. Она была счастлива, как ребенок, который не ведает ни временных, ни пространственных границ, не думает о том, что, покинув стены родного дома, раздвинет рамки привычной жизни и увидит много такого, что пошатнет его детские представления о добре и зле.

Элиана вспомнила, как сама повзрослела в один миг, в тот вечер, когда они с матерью и Дезире пытались бежать из мятежного Парижа! Тогда она не просто осознала, а ощутила всей душой, что в мире, помимо маленьких огорчений, существует некая зловещая непоправимость, поняла, что всю жизнь человек идет не по широкому цветущему саду, а по узкой, как лезвие бритвы, дороге своей судьбы.

Боже мой! Почему она не сумела защитить более неопытного и слабого! И еще… Если б Бернар жил дома, одного спокойного отцовского запрета оказалось бы достаточно для того, чтобы предотвратить беду.

Элиана нетерпеливо взглянула на небо, по которому плыли рваные облака. Похоже, она доберется до места только к вечеру. Полк, в котором служил Бернар, размещался в небольшом городке, поблизости от германской границы, куда с 1811 года непрерывно стягивались войска.

Женщина думала о муже. Конечно, прошедшие годы изменили его, и все же в чем-то он, без сомнения, остался прежним. Элиана знала, что Бернар требователен к людям, но он никогда не стал бы добиваться от них того, чего не смог бы сделать сам, и не снимал с себя ни капли ответственности за любое принятое решение. Он казался сильным духом, уверенным в себе и трезвомыслящим человеком, и в то же время (хотя, возможно, это понимала лишь Элиана) был очень раним и обладал жалостливым сердцем.

О, как ей не хватало его! Не хватало всегда.

Как и предполагала женщина, она прибыла к месту назначения поздно вечером. Это был типичный провинциальный городок, безмятежный и мирный, с извилистыми немощеными переулками, узкими, как колодцы, двориками, небольшими садиками и живыми изгородями, окружавшими одно – и двухэтажные с черепичными кровлями дома.

Элиана вышла в центре города. Небо блестело от звезд, с предгорий дул холодный ветер, а воздух был чист, как после грозы. Женщина довольно быстро отыскала штаб и спросила, где можно найти полковника Флери.

– Кажется, он живет в доме напротив, – ответил молодой адъютант. – Я прикажу солдатам проводить вас, мадам.

– О нет, не беспокойтесь, я дойду одна! – сказала Элиана и, спустившись с крыльца, побежала прямо через грязную улицу туда, где сквозь ветки деревьев желтел свет окон небольшого двухэтажного особняка.

Внутри было шумно. Из комнат нижнего этажа доносился звон посуды, стук чего-то тяжелого, скрип стульев и половиц, гудение мужских голосов и женский смех.

Элиана хотела войти в дверь, но в последнюю секунду отчего-то замешкалась и, привстав на цыпочки, заглянула в окно, в щель между двумя занавесками. Судя по всему, здесь была офицерская вечеринка; возможно, Бернар и не присутствовал на ней?

Перед взором женщины предстало большое помещение. Свет был довольно ярким, но под потолком плыла сизая пелена табачного дыма. На столе громоздились бутылки и блюда с закусками. Человек десять офицеров в расстегнутых мундирах, а некоторые – в одних сорочках сидели на стульях и обитом синей нанкой диване. Элиане сразу стало ясно, какая здесь царит атмосфера. Бездумное, бездушное веселье, удовольствие не ради удовольствия, а ради того, чтобы заполнить гнетущую пустоту. Собственно, женщина не осуждала этих людей. Офицеры годами не бывали дома, не видели своих семей. Они не могли наслаждаться ни любовью, ни славой, ни деньгами. Вот почему первыми начали роптать именно высшие армейские чины – им хотелось наконец-то пожить в свое удовольствие, воспользоваться плодами побед. А вместо этого – бесконечные походы. Война, всегда война.

Элиана почти сразу заметила Бернара – он сидел напротив окна. Она обрадовалась, увидев его так близко, но одновременно ей показалось, что сейчас их разделяет нечто большее, чем расстояние в несколько шагов.

Его черные глаза жестковато поблескивали, на смуглом лице блуждала странная улыбка. Он казался расслабленным, и в то же время в глубине его существа словно спряталось что-то темное, тугое, не дающее ему покоя.

В комнате находилось несколько женщин, ярко накрашенных особ без шейных косынок, с наполовину расшнурованными корсажами. Одна из них, хорошенькая блондинка лет двадцати пяти, подошла к Бернару и села ему на колени. Он обнял улыбающуюся девушку за талию, потом прижал к себе и поцеловал долгим поцелуем, а после, грубовато оттолкнув, потянулся к кружке с вином.

Элиана отшатнулась. Затем прислонилась к стене. В ее душу вторгался хаос, и она изо всех сил старалась не дать гневу и страху связать себя по рукам и ногам. Женщине показалось, что она теряет ориентацию в пространстве и времени, – у нее создалось ощущение, словно посреди белого дня на землю внезапно опустилась ночь. Границы мира раздвинулись, и на первый план выступило нечто необъяснимое, зловещее и всесильное.

Сначала Элиана хотела бежать, бежать прочь, но потом остановилась и провела рукой по влажному лбу. Ведь приехала-то она из-за дочери, а значит, все же должна поговорить с Бернаром.

Она постаралась отбросить все мысли, кроме одной – об Адели – и поднялась на крыльцо. Неожиданно для самой себя она расправила согнувшиеся плечи и гордо несла высоко поднятую голову.

Занесла руку и решительно постучала в дверь.

Она довольно долго ждала; потом в проеме показалось лицо незнакомого офицера.

– Мне нужен полковник Флери, – спокойно произнесла женщина и прибавила: – Я его жена.

Глаза офицера удивленно округлились.

– Сейчас я ему скажу. Входите, мадам.

Элиана прошла в небольшой полутемный коридор и встала у стены. Через мгновение блеснул свет, и она увидела высокую фигуру Бернара, вынырнувшую из соседней комнаты. Он бросился к ней и сразу же обнял.

– Элиана!

Ее тело дрогнуло в безотчетном стремлении освободиться из его рук, но она сдержала себя. А Бернар, приподняв голову женщины за подбородок, заглянул в ее лицо, встретился с ее взглядом, в котором явственно просвечивала боль.

– Дорогая моя, мне просто не верится! Как же я соскучился по тебе!

Элиана слегка пошатнулась в его объятиях, словно деревце, которому внезапно подрубили корни. Ее волосы и лоб скрывал капюшон накидки, но Бернар видел тонко очерченные темные брови, чуть впалые щеки и янтарно-чистые, лихорадочно горящие глаза.

– Оставь меня! – прошептала она. – Позволь мне сказать!

Тон ее голоса был сдавленным, напряженным, и во взгляде сквозило что-то странное; казалось, она охвачена нелегкой внутренней борьбой.

Бернар отпустил женщину, но в следующую секунду вновь бережно прикоснулся к ней.

– Почему ты приехала? Что-то случилось дома? С детьми? Элиана перевела дух. Ее плечи были как каменные, и в этот момент он ощутил в ней скрытое сопротивление и какую-то враждебную силу.

– Младшие дети здоровы. Неприятность произошла с Аделью. Она сбежала с тем офицером…

Бернар разом помрачнел и отстранился от жены.

– Когда и как это произошло? – отрывисто произнес он.

Элиана ответила.

– Я явилась, чтобы сообщить тебе об этом, – добавила она, – и… увидеть тебя.

– Спасибо, дорогая. Я сам хотел просить тебя приехать, но побоялся утомлять дорогой. И потом, – он сделал паузу, – признаться, я не был уверен в том, что свидание перед столь долгой и опасной разлукой пойдет нам на пользу. Но теперь я очень рад. Ты поступила правильно. Что касается Адели, – он в сердцах разрубил рукою воздух, – я найду этого проходимца, который посмел играть с честью моей дочери, и вытрясу из него душу! Вряд ли я смогу начать действовать раньше, чем наступит утро, но все же схожу в штаб. А ты поднимайся наверх, в мою комнату.

Тут Бернар внезапно пошатнулся и промолвил: – Голова закружилась. Наверное, выпил лишнего. Прости, у нас тут небольшая пирушка…

Элиане хотелось знать, испытывает ли он смущение или неловкость, но темнота мешала ей разглядеть выражение его лица.

Она не произнесла вертевшиеся на языке слова, а ограничилась тем, что улыбнулась насмешливо и жестко.

Поглощенный мыслями об Адели, Бернар, похоже, ничего не заметил. Он показал Элиане ведущую наверх лестницу, и сам поспешил в штаб.

Женщина не стала задерживаться и направилась в комнату мужа.

Сразу видно, что это жилище Бернара, – почти аскетическая строгость, только самые необходимые вещи, все лежит на своих местах. Элиана бросила взгляд на аккуратно заправленную кровать. Почему все эти годы она была так уверена в том, что он верен ей – и сердцем, и телом, хотя мысли об обстоятельствах, в которых он жил, – бесконечные военные походы и вечера в мужском кругу, где, конечно, находилось место всем этим развлечениям с вином и женщинами, должны были подсказывать ей другое? Элиане не доводилось встречать человека более цельного, чем Бернар; и если сердце его по-прежнему принадлежало ей, но при этом он опустился до измены, значит, что-то в нем раздвоилось.

Женщина сняла накидку и присела на стул, сложив руки на коленях. Она много раз слышала расхожее мнение о том, что «мужчине трудно жить одному» и «природа требует своего». Так рассуждало большинство знакомых ей дам, и все они довольно спокойно относились к изменам своих супругов.

Да, но ведь существуют на свете мужчины – священники, монахи, – отказавшиеся от плотских утех во имя служения другой цели! Разумеется, это удел избранных, но почему в таком случае не могут найтись те, кто способен хранить верность ради того, чтобы не оскорбить чувства – свои и другого человека, чтобы не предать любовь!

Элиана представила, как стали бы смеяться над ее мыслями сослуживцы Бернара, да и знакомые женщины тоже. «Ты похожа на наивную девочку», – сказали бы они.

Элиана никогда не говорила на эту тему с Бернаром, но ей казалось, что он разделяет ее мнение, он – единственный из всех.

Что ж, значит, она ошибалась!

Вскоре Бернар вернулся. Он выглядел удрученным, но более спокойным, чем несколько минут назад.

– Даст Бог, все обойдется. Я займусь поисками с самого утра. Уверен, очень скоро Адель будет с нами. Чем он увлек ее, этот подлец?

– Не знаю. Я только молю, чтобы он пощадил ее невинность.

Бернар наклонился и погладил ее по волосам.

– Не нужно переживать раньше времени, дорогая. Ты, должно быть, устала и проголодалась? Принести тебе поесть?

– Нет, ничего не надо. А разве ты не спустишься вниз, к своим сослуживцам?

Он удивленно улыбнулся.

– Конечно, нет. Что за вопрос? Я хочу побыть с тобой. Расскажи мне о малышах и о Ролане. Очень жаль, что я не смог его проводить.

– Мне тяжело говорить о Ролане, – сказала женщина, и Бернару почудилось, что в ее голосе звучит упрек. – Я не могу представить своего сына на войне. Такой милый, хороший мальчик! Добрый, честный, открытый! Мне кажется, его способно спасти только чудо.

В самом деле, она без ложной скромности могла сказать, что Ролан унаследовал от них обоих все самое лучшее.

– Ты считаешь, в этом есть моя вина? – тихо спросил Бернар. – Я же помню: ты не хотела отдавать его в военную школу.

И Элиана резковато отвечала:

– Нам незачем винить друг друга в том, что случилось или, не дай Бог, случится с нашими детьми. Ты с таким же успехом мог бы упрекнуть меня за поступок Адели – ведь это я воспитывала дочь!

– Ни за что на свете! – промолвил Бернар и взял женщину за руку.

От его прикосновения исходило особое сочувственное тепло, но Элиана вырвала пальцы.

– Что-то не так? – спросил он.

На секунду женщина опустила глаза, а затем посмотрела на мужа в упор, и ее взгляд обжег его горьким непониманием.

– Прежде чем постучать в дверь, я заглянула в окно. Я все видела.

Наступила пауза. Лицо Бернара вспыхнуло, глаза загорелись как угли, а губы дернулись в презрительно-жалкой усмешке. Он отвернулся, отошел в тень, потом вновь приблизился.

– Отпираться было бы глупо. Да, это правда. И… я понимаю, что ты чувствуешь, – выдавил он.

– Не уверена.

Обида ушла глубоко внутрь и жгла ей душу, внешне же Элиана казалась совершенно спокойной. Бернар мотнул головой.

– Я могу представить, что происходит с человеком, когда рушатся его идеалы.

– Идеалы! – повторила Элиана, скрывая слезы усмешкой. – О каких идеалах ты говоришь! Я давным-давно не юная девушка и живу реальностью, а не мечтами.

– Думаю, то единственное сердце, что дается каждому из нас от рождения, не меняется, сколько б ни минуло лет.

– Видимо, не всегда.

Бернар опустился на стул. Его голос показался женщине чужим; он звучал надломлено и глухо:

– Видит Бог, как долго я держался! Надо мной смеялись, мне завидовали, меня не понимали, но я стоял на своем. Наверное, со мной, в самом деле, что-то произошло, раз я унизился до такого – до простой животной страсти, до обладания только телом. Я не люблю рассказывать о себе и не нахожу большого смысла в исповеди, но если ты меня выслушаешь…

– Я слушаю, – сказала Элиана, – говори. Бернар сделал паузу.

– Это не попытка оправдаться и даже не объяснение. Я просто расскажу, что чувствовал и чувствую до сих пор.

– Именно об этом мне и хотелось бы знать, – промолвила женщина.

Бернар поднял на нее глаза.

– Что ж, тем лучше для меня. Надеюсь, тебе известно, где получают свой первый любовный опыт мальчики из дворянских семей? Со мной это случилось в восемнадцать лет – позднее, чем с другими. Я был несколько замкнут и нелюдим и развлечениям в обществе сверстников предпочитал чтение книг. Но, конечно, разговоры в военной школе не обошли меня стороной – постепенно я заинтересовался тем, что так увлеченно обсуждали мои товарищи. Да и мужская суть начала проявляться. И вот однажды, получив увольнение и имея при себе немного денег, я отправился на поиски женщины. Я нашел ее – дешевую уличную проститутку. Не могу сказать, будто то, что произошло между нами, показалось мне мерзким и грязным, нет, и все же я сразу почувствовал: на свете существует нечто гораздо лучшее, чего мне пока не дано было испытать. И вот через несколько лет я встретил тебя – удивительное создание со взором ангела и телом земной женщины – и влюбился с первого взгляда.

Я боялся, что ты обидишься, неправильно меня поймешь, и потому заговорил о венчании. Знаю, тебя ошеломило мое предложение провести вместе ночь, и все-таки ты согласилась! Потом я был не в силах забыть эти потрясающе-прекрасные часы нашей близости; в моей душе словно бы расцвел какой-то дивный цветок, образовалось нечто такое, через что я не мог переступить. И я хранил тебе верность, даже когда мы расстались, когда я не верил в то, что со временем ты снова станешь моей. Это правда, Элиана! Тогда во мне жил затаенный восторг перед всем, что происходит в мире, в моем сердце пылал яркий и чистый огонь, а потом… Наверное, после сорока многие испытывают нечто подобное: разочарование, смутную тревогу. Не думай, моя любовь к тебе – все та же; она – единственное, перед чем бессильно время; и дело не в физических тяготах – к ним я давно привык, а в той пустоте, какую я ощущаю в душе. Ты остаешься там, в далекой мирной жизни, похожей на сказочный сон, а я пребываю здесь, в реальности, где чувствую лишь усталость и вижу только смерть!

Элиана опустила голову и разгладила складки на платье.

– Возможно, я изменилась и уже не так привлекательна, как прежде.

– О нет! – с жаром возразил он. – Я никогда не встречал женщины, ни юной, ни молодой, ни зрелой, которая была бы хотя бы вполовину так же прекрасна, как ты. Дело не в тебе, а во мне самом… – Он тяжело вздохнул. – Поверь. Все это нисколько не утешало меня, разве что давало выход каким-то темным силам моей души.

И замолчал, уставившись в пустоту ничего не выражающим взглядом.

– Наверное, я не имею права тебя судить, – промолвила Элиана, чувствуя, как сердце смятенно бьется в груди. – Ведь что бы ни случалось, ты всегда меня прощал.

– Ты не совершала бесчестных поступков! – резко проговорил Бернар. – Не обманывала меня, не предавала. И мне меньше всего хотелось бы поставить тебя в зависимость от своего поведения. Ты должна поступать так, как тебе подсказывает совесть.

– Совесть велит мне понять тебя и простить, но ей возражает гордость.

– А… любовь?

Женщина вскинула взор, и ее глаза, в глубине которых некогда таилось столько безмятежности и покоя, засияли, как латунь.

– Только не надо трогать любовь!

Услышав это, Бернар поднялся с места, а в следующий миг опустился на колени и припал губами к ее руке. Элиану поразило, что его жест вовсе не выглядел картинным, напротив – казался очень искренним. А ведь Бернар был уже далеко не юноша.

– Это все, что я могу сделать, – произнес он, вставая. – Поверь, я очень сожалею. Я люблю тебя! Пожалуйста, прости! Оставлю тебя здесь. Приду утром. Постарайся отдохнуть.

Элиана ничего не ответила, и когда Бернар ушел, ей показалось, что самого главного он все-таки ей не сказал.

На следующее утро Бернар отправился на поиски Адели, а Элиана осталась его ждать в этом краю тишины и покоя, окруженном сонным лесом и необъятными синими далями, уходящими за горизонт. У нее было время подумать обо всем, что произошло с Бернаром и с нею самой. Она понимала, что он считает случившееся позором, и теперь, так же, как и она, вынужден сдерживать натиск душевных мук.

Прежде он никогда не поддавался отчаянию, но сейчас… Что его так угнетало? О чем он молчал? Она должна была это знать.

И вот через два дня, стоя утром у раскрытого окна, она увидела, как из подъехавшего дилижанса вышли двое – девушка и мужчина. Сердце Элианы было готово выпрыгнуть из груди. От волнения она вцепилась пальцами в подоконник. Адель вернулась! Женщина хотела немедленно спуститься вниз, но потом остановилась. Как ни странно, она не была уверена в том, что готова к разговору с дочерью.

На лестнице послышались шаги, вошел Бернар. Он выглядел усталым, но довольным.

– Где она? – вымолвила Элиана.

– В соседней комнате. Не волнуйся, кажется, все обошлось. Я нашел ее по ту сторону границы, в небольшом городке, где квартирует полк, в котором служил Бассиньи. К счастью, он был арестован сразу же, как прибыл на место. Оказывается, этот проходимец еще месяц назад предъявил к оплате в своем полку подложный вексель. У него репутация заправского мошенника. Его немедленно отправили в тюрьму, а Адель приютила семья генерала. Бедняжка до смерти перепугалась! Она чувствовала себя храброй, пока дело ограничивалось невинной игрой. Насколько я могу судить, ничего страшного не произошло. Ее влюбленность растаяла как дым, и единственное, чего она желает, – поскорее вернуться домой. Разумеется, нужно постараться избежать огласки. Адель, кажется, еще не поняла, что чуть не навлекла позор на семью, но ты пока ей об этом не говори. Иди, успокой ее, она плачет в три ручья, потому что я задал ей хорошую взбучку.

Элиана устремилась в смежное помещение.

Адель сидела в уголке. Ее ясные, как весеннее небо, глаза были полны слез, от недавней веселости и задора не осталось и следа. Она выглядела растерянной и поникшей и напомнила Элиане хрупкий, бледно-золотистый цветок.

При виде матери губы девушки по-детски оттопырились и задрожали и во взгляде появилась мольба. Она громко всхлипнула, и мать быстрым движением привлекла ее к себе.

– Адель, дорогая! Успокойся, моя девочка! Я здесь, все хорошо!

Дочь обвила ее шею руками.

– Мама, прости! Я не хотела! Папа так рассердился! Клянусь, со мной не случилось ничего дурного!

Элиана долго утешала ее, а потом в комнату вошел Бернар и, обняв Адель, поцеловал ее в макушку.

– Ладно, не плачь!

– Ты не сердишься, папа? – пролепетала девушка.

– У меня не хватает терпения долго сердиться на глупых девчонок! – в сердцах заявил Бернар. – Но если еще раз заставишь мать так волноваться, пеняй на себя!

Они провели день втроем; прогулялись, осмотрели конюшни, потом пообедали вместе, и Элиана казалась вполне счастливой.

Вечером она сидела у постели дочери и говорила, ласково гладя ее руки:

– Ты же у меня красавица, дорогая! Твои глаза – как первые звезды, кожа – словно лепестки магнолий, волосы – точно струи золотого дождя. Все в твоей жизни еще будет – и счастье, и настоящая любовь.

Потом она вернулась в комнату Бернара.

Он сидел на стуле, и в его лице была какая-то мрачная невозмутимость; он производил впечатление человека, подавленного роком. Каменная твердость черт, приземленность мыслей, сквозившая во взоре…

Элиана знала, что должна с ним поговорить, прежде чем уедет завтра утром, и потому решительно опустилась на кровать.

– Надеюсь, ты понимаешь: я старалась выглядеть веселой из-за Адели. Девочке незачем знать о нашей размолвке.

– Конечно, – тяжело вымолвил он. – Ты поступила правильно.

Сделав паузу, Элиана спросила:

– Я хотела бы знать, что ты имел в виду, когда писал о последнем походе?

Бернар посмотрел на нее. Как ни странно, время не так уж сильно изменило его: волосы все еще жгуче-черные, тело по-прежнему гибкое и стройное, кожа отливает тем же теплым оливковым оттенком, но… Что-то погасло в глазах, внутренние силы истощились, на смену надежде пришла тоска.

– Я говорил о себе. О своем последнем походе, – ответил он и тут же добавил: – Но сейчас не стоит об этом.

– Почему? – прошептала Элиана, на мгновение забыв о своей обиде. – Отчего ты не хочешь довериться мне? Ведь я всегда делилась с тобой сокровенным!

– Ты женщина. А я мужчина. Мне не дано права быть слабым.

– Ты никогда и не был таким. Ты всегда оставался сильным. Ты защищал и оберегал меня, как мог, – она говорила тихо, проникновенно, глядя ему в глаза. – Позволь мне узнать, что у тебя на душе!

– Хорошо, – медленно произнес Бернар. – Быть может, и стоит… один-единственный раз. Помнишь наш предыдущий разговор о том, что я был верен тебе так долго, а потом… Так вот, потом настал миг, когда я подумал: что толку в монашеской святости, в целомудрии, когда вокруг бушует кровавое море! Мне ли притворяться праведником, мне, человеку, который сотни раз вел людей на смерть и убивал сам! Да, случалось, я испытывал жалость, но при этом не мучился совестью, потому что выполнял чей-то приказ, подчинял сомнения чувству долга. Солдат кивает на полковника, полковник – на генерала, но на самом деле каждый отвечает за себя и за все земные деяния платит свою собственную цену. С годами мы начинаем понимать, какими надо быть, и тем не менее зачастую остаемся прежними…

Помнишь, я убил того человека, Бонклера? Мне казалось, я вершу праведный суд, никогда еще я не был так уверен в себе, да и сейчас не раскаиваюсь. И все же когда родился этот мальчик, Морис… О нет, ты же знаешь, я люблю детей, и отношусь к этому ребенку так же, как и к другим своим сыновьям; просто тогда я понял: судьба может мне отомстить, потребовать за все, что я совершил в своей жизни, самой страшной платы. Мне не жаль себя, но мои дети! Ведь жертвами, как правило, становятся невинные! Я не знаю, кто победит в грядущей войне, Франция или Россия, но погибнет очень много людей! И я молю Господа об одном: пусть я, а не Ролан! Я уже увидел все, что хотел увидеть, понял все, что желал понять! Мне же известно: если убьют Ролана, тебе не буду нужен ни я, ни моя любовь! Поверь, я оставался жив не потому, что прятался за спины других, так было угодно Богу; и теперь я думаю: возможно, он сохранил мне жизнь для того, чтобы я увидел смерть собственного сына, я – тот, кто столько раз убивал чужих сыновей!

Элиане стало страшно. Внезапно она обхватила голову мужа руками и прижала к своей груди.

– Не надо так мучиться, дорогой! Я верю, вы вернетесь оба – и ты, и Ролан! Иного Господь не допустит!

Она продолжала говорить, пытаясь отодвинуть от себя разверзнувшуюся пропасть, а Бернар слегка поглаживал ее по руке и молчал, и ей было жутко представить, о чем он думает.

– Каково же тебе приходилось все это время! – наконец вымолвил он. – Эти вечные ожидания, короткие встречи! Из-за меня ты, еще такая молодая и красивая, распрощалась со светской жизнью! Все могло бы быть иначе, если б рядом с тобой оказался кто-то другой, на твои плечи не легло бы столько забот, ты никогда бы не испытала подобных волнений! Этого я тоже не могу себе простить.

– Неужели ты думаешь, будто я о чем-то жалею? О том, что мы так мало бывали вместе, – да, но об остальном…

Бернар не сводил с нее глаз.

– Ты уезжаешь завтра утром? Я понимаю – детей нельзя надолго оставлять одних.

– Да.

– Где тебе будет лучше: здесь или в комнате Адели? Там нет второй кровати, а вам обеим нужно выспаться. Если ты останешься тут, я спущусь вниз.

Элиана молчала. Да, жизнь и смерть неразлучны, но когда человек жив, он должен жить. Она вспомнила девяносто третий год: тогда их брачное ложе напоминало погребальный костер, и все же любовь оказалась сильнее страха смерти.

– А если я скажу, что хочу спать в твоей постели, с тобой? – спросила она.

Он продолжал смотреть с неверием и одновременно – с надеждой.

– Ты… ты меня простила?

– Мы, как всегда, не можем позволить себе слишком долго размышлять о чем-либо, Бернар. – Он заметил на губах Элианы усмешку, но в ее глазах было что-то совсем другое. – А потому приходится подчиняться чувствам.

– Ты хочешь сказать, что твоя любовь ко мне сильнее обиды?

– Наверное, так. Эмоции – нечто преходящее, а чувства, они неизменны. В другой ситуации я бы вряд ли сумела простить, но сейчас думаю: когда мы еще увидимся? Может, после я буду жалеть о том, что не осталась с тобой?

Бернар с молчаливой благодарностью склонился перед Элианой и принялся снимать с ее ног шелковые чулки – медленно, осторожно, целуя узкое колено, проводя кончиками пальцев по молочно-белой коже на стройных лодыжках, гладя изящные ступни.

Нежная ямка у основания шеи, гибкая талия, округлая грудь – все ждало его прикосновений; тело Элианы изнывало в страстном, сладостном нетерпении.

И вот они сплели свои объятия, прильнули друг к другу в неудержимом, искреннем, всесильном любовном порыве. Они не ведали ни запретов, ни стыда, и все, что происходило между ними, казалось таким же естественным, как акт рождения или смерти, неотделимым от представления об истинно человеческом. Элиана знала: далеко не каждый мужчина способен подарить женщине столько телесных удовольствий и в то же время дать почувствовать себя богиней, позволить ей сполна насладиться земным и вместе с тем ощутить в себе то, что в силах внушить лишь небесам.

…Ранним утром Бернар Флери стоял возле окна затененной комнаты и смотрел на залитый солнцем двор, ожидая, когда те, кого он провожал, сядут в дилижанс. Он не вышел на улицу, ему хотелось посмотреть на них издалека. Сам он никогда не оглядывался, но они оглянулись и дружно помахали ему, две тонкие фигурки на фоне яркого летнего утра.

Он поднял руку и улыбнулся, радуясь, что с такого расстояния они не смогут разглядеть его слез. Он прощался с ними. Может быть, навсегда.




ГЛАВА III


Зима 1812 года почему-то напомнила Элиане времена Революции: то же мрачное ожидание – хотя и с надеждой, но без веры.

Старший сын Дезире, Себастьян, также участвовал в русском походе, и обе женщины всякий раз с трепетом прочитывали очередной военный бюллетень.

Они уже знали, что французская армия покинула опустошенную Москву и отступала, преследуемая русскими, с каждой новой битвой теряя остатки сил, превращаясь в толпу, беспорядочно бегущую по холодной пустыне навстречу неминуемой смерти.

«Триста тысяч убитых», – гласило последнее сообщение.

Прочитав его, Дезире принялась ломать руки, в слезах повторяя:

– Господи! Неужели мы потеряли их? Неужели мы их потеряли!

В те времена, когда совершенно открыто признавалась власть денег, а чувство всеобщего патриотизма начало иссякать, некоторые молодые люди получали отсрочку, нанимая вместо себя рекрута из какой-нибудь бедной крестьянской семьи, но Себастьян и Эмиль считали это позором.

– Боже, как глупы эти мужчины! – сокрушалась Дезире. – Что же теперь будет с нашими сыновьями!

А Элиана спокойно сказала:

– Я отправляюсь на поиски. Я не оставлю их умирать на чужбине.

И принялась собираться в путь, невзирая на испуганные просьбы дочери, резкие возражения Эмиля и отчаянные уговоры Дезире, заклинавшей ее подумать о младших детях. Что-то в ней словно окаменело, и она повторяла с непоколебимой уверенностью:

– Я вернусь. И привезу их, живых или мертвых. Возможно, она была единственной женщиной во Франции, решившейся на такой шаг.

«Претерпевший до конца спасется», – повторяла она и, как видно, целиком уверовала в это.

В ноябре Элиана оставила Париж, город-призрак, стоявший посреди хаоса, и проследовала по тому же пути, по которому император Наполеон вел свою армию на Москву: через Пруссию, Польшу, Литву. Большую часть дороги женщина проехала в почтовых каретах, а затем пересела на лошадь и двинулась верхом – по бескрайней равнине, укрытой зловещей мглою, огромному пространству, наполненному непонятным звоном, а временами – замершему в глубокой могильной тишине.

Она застыла – тонкая женская фигурка в подбитой мехом коричневой накидке и шерстяной шали, верхом на рыжей лошади – на границе бесконечного, таинственного края, называемого Россией, и обозревала горизонт.

Все здесь казалось налитым тяжестью, придавленным к земле, и в то же время ощущалась до боли странная близость небес.

Кругом не было ни души. Элиана спустилась к реке.

В светлом зеркале льда отражался холодный блеск звезд и тихий свет занимавшейся зари. За рекою начинался лес – темные чащи гнущихся книзу высоких сосен. Откуда-то доносился слабый запах дыма; очевидно, поблизости находилась покинутая людьми деревня. Элиане и прежде встречалось заброшенное жилье – мрачные обугленные избы, испепеленная земля опустошенных дворов, чуть припорошенная снегом, сломанные изгороди, обледеневшие колодцы. Ветер там выл, словно раненый зверь, и все кругом, даже небо и воздух, было полно немого укора.

Вскоре женщина выехала на широкое снежное пространство, открытое леденящим тело ветрам. Над головой высились пасмурные, неприветливые, бескрайние небеса, местами заслоненные такими громадными тучами, что казалось, будто они касаются верхушек деревьев. Вдали, за горизонтом, то и дело вспыхивали странные зарницы; вскоре взошло кровавое солнце и почти тут же померкло, утонув в белесоватом тумане.

Элиана остановилась. Лесные прогалины, овраги, холмы и бесконечная белая равнина – под пологом мутновато-серого утреннего света. Здесь не витал дух проигранных сражений, здесь царила непонятная пустота. Этот край не казался враждебным, просто – до жути чужим. Женщина оглянулась по сторонам. Она ощущала присутствие чего-то незримого, повсюду, во всем; кто-то словно бы наблюдал за нею, кто-то загадочный и великий. И вместе с тем кругом было пусто, как на краю Вселенной.

Вдруг Элиана увидела впереди небольшой холмик – что-то черное, занесенное белым снегом. Подъехав поближе, женщина поняла, что это труп лошади. Несколько ворон с громким карканьем слетело с него, хлопая крыльями, и опустилось немного дальше. Поблизости чернело еще что-то – вмерзшее в снег человеческое тело, потом – снова лошадь…

Оцепеневшая от ужаса Элиана ехала от трупа к трупу по дороге, помеченной смертью, боясь даже подумать о том, что под любым из этих белых холмиков может покоиться тело ее мужа или сына.

Через некоторое время холод пробрал ее до костей; во Франции никогда не бывало таких морозов, разве что в далеком восемьдесят девятом, когда старый мир корчился в агонии, а она видела свои последние девические сны.

Женщина прислушалась к своему сердцу. Нет, она не слышала отклика, не ощущала притяжения другой любящей души, способного преодолеть любые расстояния. Прежде внутреннее чутье подсказывало ей, что Бернар жив, но сейчас все предчувствия исчезли, осталась только надежда.

Элиана не предполагала, что попадет в такие места, где нет ни жилья, ни людей, где невозможно найти ночлег и достать провиант. Стремясь поскорее покинуть ледяное кладбище, она послала лошадь рысью, и ледяной ветер обжег ей лицо, а вьюга ослепила глаза.

Вскоре женщина заметила впереди цепочку людей, человек тридцать: они медленно брели навстречу, увязая в снегу. Издалека она не могла разглядеть, кто это, но не было похоже, что люди настроены враждебно.

Элиана остановила лошадь и стала ждать. Она отпустила повод, сняла перчатки и принялась дышать на озябшие пальцы.

Когда колонна приблизилась, женщина с радостью поняла, что это французы. Мундиры были далеко не на всех, кое-кто кутался в странные жалкие отрепья, иные натянули на себя полушубки и сюртуки, явно снятые с чужого плеча, один даже повязал себе голову женской шалью. И почти ни у кого не было ружей.

Элиана с содроганием смотрела на почерневшие от страдания лица, на обмотанные грязными тряпками отмороженные руки, на рваную обувь своих соотечественников.

Когда-то Бернар сказал: «Наше будущее подобно нашему отражению. Каковы мы, таково и оно».

И она подумала: «Неужели французы столь много грешили против истины, что им выпала такая горькая доля?»

И в это время два передних человека неожиданно подскочили к ней и схватили лошадь под уздцы.

– Слезай! – хрипло закричал один из них.

В ответ Элиана быстро вытащила спрятанный под накидкой пистолет и навела на незнакомцев.

– Отпусти лошадь! Иначе я выстрелю! – Она старалась, чтобы голос звучал решительно.

Мужчина оторопел, от удивления открыв рот, но тем не менее продолжал держать повод. Конь всхрапнул и взвился на дыбы. Элиана едва удержалась в седле.

Но тут вперед вырвался еще один человек и оттолкнул солдата. Элиана облегченно перевела дыхание. Она знала, что ни за что на свете не смогла бы заставить себя спустить курок.

Выручивший ее мужчина, судя по всему, офицер, подошел ближе и поднял голову. В чертах его лица было благородство и какая-то странная скорбь.

– Неужели вы француженка, мадам?

– Да.

– Откуда же вы едете?

– Из Парижа.

– Из самого Парижа?!

И тут же из колонны послышались крики: «Париж! Париж!»

Элиана увидела, как просветлели изнуренные лица людей, а глаза ожили и засияли, словно звезды в ночи, – глаза адских мучеников, сожалеющих о потерянном рае. Появление прекрасной незнакомки было для них сродни знамению Божьему.

– Я ищу мужа и сына, – сказала женщина. – Бернара и Ролана Флери. И еще сына моей подруги, Себастьяна Патена.

Офицер покачал головой.

– Нет, не слыхал.

– Откуда здесь столько трупов? – тихо спросила Элиана, оглядываясь на снежную равнину.

Офицер вздохнул.

– Их убили не люди, а холод и голод. Зима овладела землей, и она принесла им смерть.

– Неужели они останутся тут?!

– Боюсь, что так, мадам.

Потом бросил взгляд на ее ноги, обутые в легкие замшевые сапожки.

– Как бы вам не замерзнуть! Лошадь у вас в конце концов кто-нибудь отберет, или же она падет – корма-то нет! Вам повезет, если сумеете добраться до переправы к вечеру. Поспешите, путь неблизкий! А по ночам здесь полно волков. И от крестьян и казаков тоже не ждите пощады. Засекают нашего брата насмерть или же раздевают и бросают голыми на снег. А иных угоняют на север, на вечное поселение. Да и к французам лучше не приближаться. Дизентерия и вши еще ничего, куда страшнее тиф! – И посмотрев на нее долгим измученным взглядом, предложил: – Возвращайтесь назад.

– Я не могу, – прошептала Элиана. Потом промолвила: – Они так жестоки, эти русские?

Офицер усмехнулся.

– Мы пришли к ним с войной, заставили бросить свои дома, спалить Москву – нам ли взывать к милосердию! Впрочем, они тоже христиане… Ну, мне пора догонять своих. – Он поднял руку. – В добрый путь! Да хранит вас Господь, мадам!

И побрел вслед удалявшейся колонне.

Днем погода несколько прояснилась; лес стоял весь белый от мохнатого инея, и сверкающий под ногами снег казался таким чистым, что на нем отражались тени огромных, напоминающих клубы белого дыма, висящих почти над самым горизонтом облаков. А спокойное величавое небо походило на опрокинутую серебряную чашу.

Внезапно Элиана заметила одинокую человеческую фигуру. Какой-то бедняга, очевидно, отбившийся от основной группы, плелся по снегу, едва передвигая ноги, то и дело издавая сдавленные стоны. Он шел медленнее других, постепенно отстал, и товарищи не стали его ждать. Элиана понимала: причина не в черствости и равнодушии, просто люди были настолько измучены, что не имели ни малейших сил тащить на себе раненых и ослабших.

Женщина спрыгнула с коня и подошла к человеку, черпая сапогами глубокий снег. Это был совсем молодой солдат, неимоверно тощий, с бледным, как у покойника, лицом и ввалившимися глазами. Повязка на его согнутой и прижатой к груди руке насквозь пропиталась кровью. Элиана быстро вернулась назад и отстегнула от седла сумку, в которой хранился неприкосновенный запас еды, фляга с водкой и чистые бинты. Она налила бедняге выпить, дала ему хлеба и кусок ветчины, а потом предложила сменить повязку. Она говорила коротко, и он принимал ее помощь без слов. Под конец Элиана указала молодому человеку путь, по которому прошли те, кого она встретила несколько часов назад, и пожелала ему удачи. Он посмотрел на нее так, как, наверное, смотрят нищие на сильных мира сего, после чего вымолвил одну-единственную фразу: – Спасибо, сестра!

И Элиана невольно вздрогнула от того, каким задушевным и кротким тоном он произнес последнее слово.

Стремясь поскорее добраться до переправы, женщина спешила, как могла. Круп лошади покрылся инеем, ресницы и брови Элианы выбелил мороз, а выбившиеся из-под шали пряди белокурых волос казались седыми. Она устала и замерзла, но не теряла надежды на удачу.

Ближе к реке начали попадаться небольшие группы людей, изредка – повозки, запряженные жалкими полумертвыми клячами, и – трупы, трупы, трупы. Снег превратился в грязно-бурое месиво, кое-где валялось брошенное оружие, зарядные ящики, обломки какой-то утвари. В небе непрерывно кружили черные птицы – армия сделалась добычей ворон.

Стоя на крутом берегу, Элиана смотрела на переправу: огромный темный людской поток устремлялся со снежной равнины на мост. Все смешалось – конница, пехота, артиллерия, обозы. Зимний сон земли нарушался несмолкающим гулом криков, воплей, стонов, плача, ржания лошадей, грохота тяжелых пушек, скрипа колес. Хотя движение и казалось лихорадочным и торопливым, до паники дело еще не дошло.

Течение реки под мостом было сильным, лед треснул, и люди видели вспучившуюся воду, с ревом мчавшуюся во тьму, слышали сухой хруст ломавшихся льдин и в страхе замирали, отчаянно цепляясь друг за друга. На мосту было тесно; время от времени какой-нибудь несчастный срывался вниз, и его тело почти мгновенно исчезало подо льдом.

Элиану поразило, что мужчины продолжали волочить тяжеленные артиллерийские орудия, тащить пушки и ящики со снарядами, словно дети, которые никак не могут расстаться с любимыми игрушками.

Почти совсем стемнело; женщина видела туманный свет восходящей луны и искрящееся звездами небо. Ветер усилился и резал глаза.

Элиана принялась осторожно спускаться, скользя по крутому откосу.

– Бернар! Ролан! Себастьян! – позвала она, но порыв ветра отнес ее крик далеко в сторону.

В это время к женщине подскочил высокий офицер.

– Это ваш конь, мадам? – произнес он, тяжело дыша. – Там у нас раненые…

Элиана без лишних слов отстегнула от седла сумку, после чего отдала офицеру повод.

Вскоре она спустилась вниз и, неведомо как, очутилась в гуще толпы. Ее окружили посиневшие лица – сосредоточенные, усталые или озлобленные. Многие люди были в мокрой одежде и продрогли насквозь. Элиану толкали, и она подалась в сторону. Женщина заметила, что пушки катились прямо по телам погибших. Те, кто падал, как правило, уже не вставали; некоторые еще тянули руки, умоляя о помощи, но вскоре замирали, втоптанные в бурый снег. Трещали человеческие кости, текла кровь…

Элиана остановилась в стороне от моста, у самой кромки льда. Ее сердце сковал ужас, но разум молчал, придавленный ощущением горькой непоправимости. Как и в девяносто третьем, она не сразу почувствовала себя не просто свидетельницей, а реальной участницей происходящего. Картина, которую она поневоле созерцала сейчас, казалась составленной из обломков хаоса, из осколков кошмарных снов. Женщина не могла представить, что где-то здесь могут находиться ее муж и сын. Скопление такой массы людей рождало мысли о приближении чего-то мрачного и великого, о ничтожности простых человеческих чувств. Она поняла, что ее стремления отыскать здесь близких людей равны попытке выудить песчинку из недр океана.

К своему изумлению, Элиана заметила в толпе женщин и даже детей. Она не знала, кто они; может быть, пленники, угнанные из Москвы? Внезапно она увидела, как несколько человек, не удержавшись на скользких бревнах, упало с моста и среди них – женщина с маленьким ребенком на руках. Элиана с содроганием отвела глаза, но успела заметить, как следом прыгнуло двое военных, – видимо, они надеялись спасти несчастных.

Люди, один за другим, исчезали подо льдом: течение уносило их так легко, словно это были не человеческие тела, а сухие осенние листья. Однако женщину с ребенком прибило к свае; она каким-то чудом уцепилась за нее и замерла в объятиях ледяных струй бурлящей реки. Элиана, не отрываясь, смотрела на нее, и этот взгляд был похож на взгляд человека, которому позволили заглянуть в царство ада. Удары ее сердца отсчитывали секунды последних минут жизни несчастной; она так живо представляла себе, что должна испытывать незнакомка, что от ужаса, пронзившего сознание и душу, почти лишилась чувств.

В это время один из бросившихся в воду мужчин – Элиана видела только его голову – подплыл к женщине, схватил ее сзади и попытался приподнять, а она в свою очередь старалась дотянуться до деревянной перекладины в нескольких футах от воды. Наконец ей это удалось; с помощью своего спасителя она подтянулась вверх и через пару минут оказалась среди тех, кто, сжалившись над ее нечеловеческой участью, протягивал ей руки с моста. И женщина, и ребенок, которого она все это время не выпускала из своих объятий, были спасены.

Напряжение разом отпустило Элиану, и она зарыдала от чувства щемящей радости и странного страдальческого восторга. Но потом ее взор обратился к мужчине. Очевидно, он понял, что не сумеет вскарабкаться по свае, и потому, оттолкнувшись от нее руками, поплыл наперерез течению к ближайшей льдине. Ему удалось приблизиться к ее краю, но лед был скользкий, и незнакомцу не хватало сил взобраться на него, одновременно продолжая борьбу с рекой.

И все же он не отступал. Это была поистине звериная схватка с собственной смертью, агонистический поединок человека со свирепствующей стихией. Что владело этим мужчиной? Страх небытия или злое, непобедимое, отчаянное желание жить? Думал ли он о чем-нибудь в эти ужасные секунды или им руководил только инстинкт?

Какими же ничтожными шансами на спасение обладали Бернар и Ролан! Ведь и тот и другой без колебания решились бы на подобный поступок. Подумав об этом, женщина почувствовала странный толчок. Какой слабой и малодушной показалась она самой себе! Она не была уверена в том, что сумеет заставить себя сойти с твердой земли и попытаться помочь незнакомцу, и все же…

Возможно, кого-то толкает на подвиг слепой бездумный порыв, кого-то – совесть, и, вероятно, многие в такие минуты забывают о страхе смерти. Но Элиана не забыла. Просто где-то глубоко в подсознании засела мысль о том, что воспоминания о гибели этого неизвестного ей человека станут преследовать ее до конца жизни.

Женщина ступила на льдину и осторожно приблизилась к темной воде. На нее повеяло сырым холодом, и она тут же вспомнила это чувство оцепенения, всепоглощающий ужас, навеваемый дыханием могилы. Элиана стиснула зубы. Нет, только не сейчас, не сейчас!

К счастью, она заметила поблизости вмерзшую в лед корягу и ухватилась за нее, а другую, дрожащую от волнения руку протянула незнакомцу, голова которого все еще маячила в воде. Он принял помощь: сделал рывок и крепко сжал пальцы Элианы. Женщина почувствовала, что он удвоил и без того нечеловеческие усилия, и поняла, почему: он боялся затянуть под лед и ее.

Элиана напряглась так, как не напрягалась, наверное, ни разу в жизни. Ей казалось, что ее рука сейчас оторвется, все кости рассыплются, что-то лопнет в груди, и ее тело унесет вихрем прочь, как травинку. Подошвы сапог скользили по льду, шаль сбилась на плечи, колени покрылись ссадинами, в ушах стоял оглушительный шум реки и дикий рев ветра.

И вот незнакомец вполз на лед и упал ничком. Элиана села рядом. Сердце билось так часто, что ей никак не удавалось поймать ртом воздух. Голова раскалывалась на части, а руки и ноги были как деревянные. Наконец ей немного полегчало, и мало-помалу она начала кое-что соображать.

Ее сознание вернулось в реальный мир. По-прежнему грохотали повозки, почти над самой головой Элианы проносились толпы людей, а совсем рядом бурлила сверкающая, как черное стекло, река.

Мужчина не двигался. Он никак не мог отдышаться. Едва перестав быть пленником реки, он сделался пленником усталости. Элиана решила отдать ему хранившуюся в сумке сухую одежду; она знала, что если он не переоденется, то не менее чем через полчаса окоченеет на ледяном ветру.

Женщина повернулась к незнакомцу и внезапно заметила, что у него черные волосы, очень черные, как у Бернара.

По всему телу Элианы пробежала судорожная дрожь. Уж не оборотень ли это?

Человек с трудом поднял голову и сделал попытку оторвать тело от земли. Еще не веря своей безумной догадке, Элиана осторожно заглянула ему в лицо и неожиданно дико вскрикнула, а потом из его горла вырвался ответный вопль. Прошел чудовищный, головокружительный, оглушающий миг, и они вцепились друг в друга как безумные, чувствуя, что на них обрушивается нечто невероятное. Оба были близки к тому, чтобы испустить дух от разрыва сердца, ибо то, что произошло и происходило с ними, выходило за рамки реальности, разрушало их представления о случайностях; им казалось, что в эти краткие, очищающие душу и затмевающие разум мгновения они испытали нечто нечеловеческое.

Прошло немного времени, и Элиана стягивала с плеч Бернара стоявшую колом одежду, совала в его одеревеневшие от холода, израненные льдом руки флягу с водкой и все еще не верила, не верила в случившееся.

А потом они стояли, прижавшись друг к другу, обессиленные пережитым, и беззвучно рыдали, будучи не в состоянии вымолвить хотя бы слово.

Прежде, когда Бернар возвращался с войны, они с Элианой не могли наговориться часами, но сейчас молчали. Нервное потрясение и усталость лишили их последних сил. Единственный вопрос, который они задали друг другу – о Ролане.

Примерно через час они выбрались на равнину и присоединились к группе людей, собиравшихся расположиться на ночлег. Двигаться дальше было небезопасно: могли напасть волки, да и убийца-холод ночью лютовал сильнее обычного.

То тут, то там среди бескрайних снегов вспыхивали костры; пламя искрилось в пелене сизого дыма, его языки взвивались во тьму, и в этой картине было что-то зловещее. Временами казалось, будто вместе с кострами угаснут последние человеческие надежды.

Люди наломали веток и навалили вокруг огня, а сверху покидали у кого что было – тулупы, попоны – и начали устраиваться спать, замерзшие, голодные. Кое-кто оттаивал снег и варил нечто вроде похлебки из вяленой рыбы и гнилой муки. Находились и такие, кто, за неимением лучшего, жарил на углях дохлую конину.

На какой-то короткий миг Элиану охватило бездумное сонное спокойствие: ей показалось, будто главное, чего она ждала от этого похода, уже сбылось. Бернар был рядом!

Они разделили между собой то, что оставалось во фляге, и женщина почувствовала странную слабость; ее тело казалось таким размякшим и безвольным, словно в нем не было костей, а все мысли словно бы уплыли куда-то во тьму.

Элиана закуталась, как могла, и прижалась к обнявшему ее Бернару, но, несмотря на это, было так холодно, что ей никак не удавалось уснуть.

Видимо, через некоторое время женщине все-таки посчастливилось забыться, потому что когда она открыла глаза, то увидела, что уже рассвело. С неба беззвучно падал густой крупный снег, а тени растущих вдали деревьев в утреннем свете казались нежно-голубыми.

Многие из тех, кто ночевал поблизости, уже встали, но некоторые продолжали лежать неподвижно. Возможно, они еще не проснулись или замерзли во сне. Кто-то стонал, иные кашляли и хрипели.

Все, что произошло вчера, представлялось Элиане совершенно нереальным. Бернар спас незнакомую женщину? А она сама спасла Бернара? Нет, это был сон, просто сон. Но главное, что они встретились, и теперь их сможет разлучить только смерть.

Женщина повернулась к мужу. На мгновение ее обжег испуг, потому что Бернар не шевелился, но через секунду он поднялся с земли и посмотрел на нее. Он так странно выглядел среди этих снегов – настоящий чужеземец! Его лицо казалось потемневшим, глаза покраснели, и во взгляде застыла какая-то безжизненная тяжесть. Но он привлек ее к себе таким бесконечно родным, любящим жестом, что у Элианы сразу потеплело на душе.

Тем не менее с нею что-то произошло: ею овладело навязчивое болезненное состояние, какого не было вчера. Голова гудела, как пустой чугунный котел, по которому стучали чем-то тяжелым, в груди полыхал жар, а руки и ноги, напротив, заледенели. Когда она начала подниматься, из горла вырвался судорожный кашель.

– Ты заболела? – взволнованно произнес Бернар, взяв Элиану за руки и глядя в ее бледное лицо.

– Наверное, – через силу отвечала она. – Но я могу идти. А ты?

– Со мной все в порядке.

– Даже после вчерашнего?

– Ты имеешь в виду ледяное купание? На войне не умирают от столь обычных вещей, дорогая. Я привык выносить все. Меня может убить только пуля.

Элиана молча смотрела на него воспаленными глазами, под которыми залегли синеватые тени.

– Мы выкарабкаемся, – сказал Бернар. – Теперь я в этом уверен.

Он решил развести огонь, чтобы согреть воды, но в это время вдалеке появилась группа людей – они бежали, возбужденно крича и размахивая руками.

– Спасайтесь! Казаки! Казаки! Рубят саблями!

Собравшийся вокруг потухшего костра народ зашевелился и бросился кто куда. Но несколько присыпанных снегом тел осталось неподвижно лежать на снегу. Эти люди были мертвы: минувшая ночь стала для них последней.

Бернар схватил Элиану за руку и устремился в сторону сумрачного леса. Женщина спешила изо всех сил и все-таки едва поспевала за ним. Они добежали до ближайших деревьев и упали на снег.

Подняв голову, Бернар увидел, словно в страшном сне, как всадники с гиканьем врезались в толпу, и толпа вмиг поредела. Люди закрывали лица руками, а через мгновение на них обрушивались сабельные удары, и головы летели с плеч, точно с деревьев – спелые плоды.

Внезапно Бернар услышал позади хруст снега, а затем – свист кнута, а через секунду ощутил режущую боль. Почти инстинктивно он сделал рывок в сторону и прикрыл собою Элиану. Затем, когда град ударов ослабел, поднялся на колени и взглянул на тех, кто стоял перед ним. Очевидно, эти люди вышли из леса; они были в меховых шапках, в тулупах, с заиндевевшими бородами и обветренными, красными от мороза лицами. За пояс одного из них был заткнут топор, другой держал в руке ружье, третий – кнут и огромную палку. Бернар решил, что это крестьяне, из числа тех, что скрывались в лесах, выслеживая французов.

Он встал на ноги, потом приподнял Элиану и прислонил спиною к дереву. Видимо, ей стало совсем плохо, потому что она не двигалась. Ее глаза были закрыты, а лицо – безжизненно бледно.

Пятеро мужчин молча враждебно следили за его действиями. Затем один из них знаком велел Бернару подойти ближе и наотмашь ударил его кулаком по лицу. Бернар пошатнулся, но не упал и, гордо выпрямившись, продолжал стоять перед теми, кто считал его своим смертельным врагом. В его взгляде не было злобы, ненависти или страха, лишь спокойная обреченность, да еще тревога – не за себя, за судьбу Элианы.

Мужчины переглянулись и обменялись несколькими фразами на своем странном языке. Один из них рванул мундир Бернара за пуговицы, и Бернар, чтобы избежать чужих прикосновений, принялся расстегивать его сам. Он уже слышал об их излюбленном способе мучить противника. Обычно русские раздевали французов догола и закапывали в снег или же били до полусмерти плетьми. Он не боялся, нет. Он только не хотел, чтобы это видела Элиана.

Бернар снял мундир, простой солдатский мундир, в который переоделся при отступлении, (тогда ему было немного стыдно, но он знал, что желание выжить порой требует и не таких жертв) расстегнул сорочку, и тут ему сделали знак остановиться. Коренастый плотный мужчина с окладистой бородой вопросительно кивал, показывая на Элиану.

Бернар был уверен, что они не понимают по-французски, так же как он не знает их языка, и все-таки произнес:

– Я француз. Это моя жена. Мы возвращаемся в Париж. Мы хотим умереть на родине.

Он повернулся к Элиане и приложил руку к своему сердцу. Потом показал на себя и провел ребром ладони по горлу. Затем вновь кивнул на Элиану и помотал головой, одновременно сложив ладони, как их обычно складывают в мольбе. И взгляд у него при этом был такой, от которого, как говорят, «могли заплакать даже камни».

Он пытался объяснить, что любит эту женщину, и просил ее пощадить.

Мужчины посмотрели друг на друга, потом принялись спорить. Один что-то с ненавистью выкрикивал, а другой подошел к Элиане и заглянул в ее лицо, потом ткнул в нее пальцем и, посмотрев на Бернара, сделал жест, будто качал на руках ребенка. Бернар показал пять пальцев, и мужчина сокрушенно помотал головой. В следующий момент он вынул из-за пазухи меховые рукавицы и бросил на снег, кивком приказав поднять, а после, подумав, стянул со своей шеи пуховый шарф и тоже протянул Бернару. Мгновение человек смотрел в глаза человека, потом один поклонился с искренней благодарностью и глубоким чувством вины, а второй отвернулся.

Порою великодушие унижает, иногда оно бывает сродни мести, но чаще вызывает преклонение, восхищает и еще – преподносит незабываемый урок. Бернар понимал, насколько смешанны и противоречивы были чувства пощадивших его людей; ему тоже нередко приходилось испытывать нечто подобное, потому что война обладает способностью извлекать из глубин человеческих душ все самое темное и самое светлое.

Они ушли, вверив судьбы Элианы и Бернара природе и небесам, предоставив им право познать, что же все-таки властвует в мире: жестокость стихии, человеческое милосердие, злой рок или же Божья справедливость.

Элиана открыла глаза.

– Где они? – слабым голосом спросила она.

– Они ушли, – с облегчением произнес Бернар. – Ты можешь встать, дорогая?

– Да, – ответила женщина.

Она поднялась, опираясь на его руку, и они медленно побрели по глубокому снегу все дальше и дальше, вперед, к Неману – ледяной границе России с Польшей, через преграду холода и болезни, спасаясь от бегущей по пятам безжалостной убийцы-войны.




ГЛАВА IV


Впоследствии Элиана вспоминала все это как странный бредовый сон. Она шла, из последних сил цепляясь за жизнь, – так велик был страх остаться там, среди неподвижных и безымянных тел. Бернар был рядом, он перенес ее на руках через Неман, а потом они догнали обозы и вместе с ними вошли в Польшу, где удалось найти пристанище и получить кой-какую помощь. И все же ненависть к французам в завоеванных странах была велика, Элиана это поняла, когда они с Бернаром, усталые, голодные, полубольные, ходили из дома в дом и никто не хотел их впускать. По улицам Варшавы метались толпы озлобленных, потерявших человеческий облик солдат – французов и представителей союзных государств. По обочинам дороги валялись трупы, госпитали были забиты умирающими и тяжелобольными; в армии свирепствовали чесотка, дизентерия и тиф.

Бернар приложил все усилия к тому, чтобы отправить Элиану во Францию, и был несказанно рад, когда ему удалось усадить ее в одну из почтовых карет.

Женщина помнила слово в слово их последний разговор, – когда они лежали без сна в чьем-то заброшенном доме с выбитыми стеклами, на сломанной деревянной кровати, на голых досках, без матрасов, одеял и простыней.

Было холодно и жутко. В окно заглядывала обведенная желтоватым сиянием, круглая, как лепешка, луна.

– Поезжай со мной! – умоляла Элиана. – Я всегда соглашалась со всем, что ты делал, пыталась понять тебя и ни о чем не просила, но теперь заклинаю: вернемся во Францию вместе! Сейчас, когда неизвестно, жив ли Ролан и что нас ждет в будущем, мы должны поддержать друг друга! Мне не вынести все это одной, без тебя!

– Я не могу, Элиана, – мрачно возражал Бернар. – Армию нельзя считать погибшей, и я все еще солдат. Потерпи немного, я уверен, скоро всему этому наступит конец.

«Конец! – уныло подумала женщина. – Но ведь концом называют и смерть!»

Она не сумела убедить Бернара уехать. Он остался в Польше, а сейчас находился в Пруссии – продолжал сражаться вместе с остатками прежнего войска, пополненного новыми силами, – безусыми крестьянскими мальчиками из очередного рекрутского набора. И Элиана уже не задавала себе вопрос, что это – безумие, долг, слепое следование принципам или велению судьбы.

Постепенно жизнь вошла в колею; вернувшись в Париж, Элиана приступила к привычным материнским и домашним обязанностям. Она была нужна детям, нужна семье.

Адель, душа которой вновь стала похожей на чистое зеркало, не уставала советоваться с матерью относительно причесок и нарядов, делилась наивными мечтами и выбалтывала немудреные девичьи секреты.

Малышка Розали, так напоминавшая Элиане Шарлотту, требовала особого внимания и заботы. Она казалась не по возрасту серьезной: приходилось прикладывать немало усилий, чтобы услышать ее тихий, как звон маленького серебряного колокольчика, смех.

Мальчики, Андре и Морис, продолжали получать домашнее образование. Они занимались в разных комнатах, с разными учителями, потому что в обществе друг друга не могли сидеть спокойно ни единой минуты.

Старший считал себя уже большим и пытался командовать младшим, а тот в свою очередь не желал уступать. Андре был напористым, вспыльчивым, он вспыхивал мгновенно, как порох, и тут же выкладывал все напрямик, Морис казался сдержаннее, хитрее; случалось, он действовал исподтишка. Он мог с затаенной улыбкой выслушать тираду старшего брата, а потом делал неожиданно ловкий словесный выпад, и Андре растерянно замолкал, после чего в ход уже шли кулаки. Они то ссорились, то мирились, но в общем, были сильно привязаны друг к другу.

Конечно, все это не оставляло Элиану равнодушной, но… Иногда женщине казалось, будто она наблюдает жизнь сквозь какое-то стекло. Случалось, ее мысли были так же далеки от действительности, как луна от земли, и тогда Элиане чудилось, что она начинает стареть. Нет, не телом, душой, душой, в которой всегда горел яркий огонь надежд и мечтаний. И прежде бывало, что он трепетал на холодном ветру отчаяния и горя, слабел, но затем разгорался снова. Первый раз это произошло, когда умерла Амалия де Мельян, но тогда Элиана была еще слишком молода, а теперь… Она чувствовала – пламя неумолимо гаснет; пройдет немного времени, и останутся тлеющие угли, а потом – только пепел и зола.

Товарищ детских игр Ролана, Себастьян Патен, погиб еще на пути к России: Дезире и Эмиль наконец получили страшное сообщение. И Элиана не могла ответить, что хуже: узнать жестокую правду и почернеть от горя или же ходить с призрачно-бледным лицом, на котором застыло выражение трагической отрешенности, и утешаться жалким подобием надежды.

Женщина постоянно напоминала себе, что у нее есть другие дети, в том числе второй сын Бернара, Андре, но слова оставались словами, они не могли спорить с чувствами.

Ее мир опустел, и душа была похожа на орех, из которого вынули сердцевину. Элиана жила в состоянии гнетущей неопределенности, она напоминала человека, дрейфующего на хрупкой льдине в бескрайнем океане мрака.

После гибели старшего сына Дезире сделалась более сдержанной, молчаливой, суровой, но все так же упорно трудилась, вела хозяйство, воспитывала детей. Она не выбилась из привычного жизненного ритма, и знающей об этом Элиане порой становилось стыдно, потому что сама она могла внезапно застыть, словно перед неведомо как возникшей стеной, и глядеть в пустоту, не замечая струящихся по лицу слез.

Она ничего не трогала в комнате Ролана и не позволяла детям брать его вещи. Она ждала, не признаваясь в этом никому, ждала, хотя, по-видимому, напрасно, ведь уже шел июнь 1813 года. Но она не желала верить в то, что он остался там, на чужой земле, даже, возможно, не похороненный, ее мальчик, ее кровинка, ее душа.

Расположившись на балконе дома в Маре, Элиана и Дезире вспоминали прошлое. В это время года балкон был снизу доверху увит плющом, и оттого внутри постоянно сохранялась прохладная изумрудная тень. Полосы зеленого света ложились на лица сидящих на скамье женщин, скользили по замершим в безмолвном рыке мордам львов, чьи изображения украшали мраморные перила балкона.

Элиана держала руки Дезире в своих и думала о той страшной ночи, когда они вдвоем укрылись в спальне от черной бури, сметавшей все вокруг, и сидели, обнявшись, словно сестры. Именно тогда они, две заблудшие в мире души, сами того не ведая, навсегда сплели свои руки и соединили сердца. Те нелегкие годы изменили их, сделали непохожими на тех, кто уехал из Франции. Они лучше других понимали, что есть жизнь, любовь, потеря и смерть, и с тех пор не скупились на искренние слова и не боялись открыто выражать свои чувства. Их пытались заставить ненавидеть, а они научились любить, их унижали, а в их душах просыпалась гордость, их хотели выбросить на обочину жизни, сделать лишними, не нужными никому – ни другим, ни самим себе, принуждали отречься от всего, что было дорого, чем они жили прежде, но они… они сумели выстоять и остались верны собственной правде.

Элиана говорила себе: «Любовь кажется нам чем-то возвышенным, светлым, она окрыляет; дружба – куда более прозаичное чувство, бывает, ее просто не замечаешь. Но любовь подобна вдохновению – сегодня она озаряет твой путь, а завтра ее свет меркнет; дружба же – это как хлеб, который ешь каждый день, она сродни чему-то незыблемому и простому, без чего невозможно жить».

– Как мало на свете людей, способных столь искренне радоваться удачам другого и сопереживать в его невзгодах, – говорила она Дезире. – Я никогда не замечала в тебе ни равнодушия, ни зависти.

– Дело в том, – отвечала женщина, – что мы с вами умели быть счастливы каждая по-своему. Ведь верно сказано: рыба никогда не станет завидовать птице, что та высоко летает, и птица не будет завидовать тому, что рыба плавает так глубоко! Вот ваша сестрица, упокой Господи ее душу, любила заглядывать в чужой огород, а своего возделать не сумела. И вы, и я из тех, кто никому не желает зла, а если и захочет навредить, так не сможет, – Господь отведет. Что нам написано на роду, с тем и живем.

Элиана задумалась. Да, внутренний мир человека и мир внешний одинаково небезграничны. Бывает трудно справиться с жизненными обстоятельствами, но еще сложнее – перебороть свою сущность.

Женщина помнила, что сказал ей однажды отец, Филипп де Мельян: «Всех нас создал Бог, из одного и того же материала, по единой мерке. Разница лишь в наших душах и сердцах, которые диктуют каждому из нас разные помыслы».

Она была уверена, что Ролан не годится для военной службы, она чувствовала это сердцем, как может чувствовать только мать. Вот Андре, когда вырастет, наверное, будет другим. Но Бернар, зная, что ответит ему жена, даже не заговаривал о военной школе.

Элиана посмотрела на Дезире: глухой ворот черного платья заколот эмалевой брошью, в гладко причесанных волосах – ранняя седина.

– Дорогая, мне так жаль!

– Ничего, ничего, – тихо промолвила женщина и погладила пальцы Элианы. Так уж получалось, что именно Дезире всегда утешала ее.

«Почему порою нам так жалко произнести слова одобрения, утешения, похвалы, подарить другому душевную теплоту? – подумала Элиана. – Чего мы боимся, что нам мешает? Мы всегда стремимся занять лучшее место, лелеем свои страдания и не замечаем ничего вокруг».

Но Дезире была иной. Потому Элиану и тянуло к ней, хотя они и казались такими разными.

И Дезире сказала, словно прочитав ее мысли:

– Ведь мы совсем непохожи друг на друга. Вы всегда думали о чем-то возвышенном: о любви, о своих мечтах. А я… я просто жила.

– Но и тебя все это волновало, правда? Ты не привыкла выражать чувства словами, вот и все.

Женщина печально улыбнулась.

– Наверное. Как-то раз я спросила Эмиля: а ты меня любишь? И что он мне ответил! Он сказал: «Откуда я знаю? Я доволен нашей жизнью, тем, как ты ведешь хозяйство, воспитываешь детей, твоим характером. Мне с тобой хорошо, и я не хотел бы видеть рядом другую женщину». Вот так.

– Но ты была довольна? Или предпочла бы, чтобы он произнес одно короткое слово?

Дезире пожала плечами.

– Мне все равно. Я же знаю, он стыдится подобной откровенности. Наверное, считает, что мужчина должен молчать о своих чувствах. А может, не знает, что следует говорить.

Элиана вздохнула.

– Пусть бы Бернар не говорил со мной о любви, но был бы рядом. Ведь Эмиль никогда не оставлял тебя одну!

– Так ведь он занят совсем другим делом, ему не приходилось воевать. И потом мне бывало одиноко даже рядом с Эмилем.

– Да, – промолвила Элиана, – такое случается с каждым.

В это время в ярко освещенном проеме балкона появилась Адель. Солнце играло в ее бирюзовых глазах, но на хорошеньком личике отразился испуг.

– Мама, смотри!

Элиана увидела в руках дочери конверт с печатью военного ведомства.

«Бернар! – подумала она. – Или… Ролан?»

– Открой! – попросила она, ухватившись рукой за перила. Адель помотала головой.

– Я боюсь!

– Давайте я открою! – послышался голос Дезире. Элиана кивнула, и Адель подала женщине письмо.

В этот миг Элиана почувствовала себя как утопающий, который видит приближение очередной гигантской волны, и пока Дезире вынимала из конверта сложенный вдвое лист, стояла ни жива ни мертва.

С улицы доносились летние звуки, в зарослях плюща весело гомонили птицы, но в душах трех находившихся на балконе женщин царила могильная тишина.

На мгновение зеленые глаза Дезире стали яркими, как изумруды.

– Это о Ролане. Твой сын жив, Элиана! – прошептала она, впервые называя бывшую госпожу просто по имени. – Он был ранен и сейчас находится в парижском военном госпитале. Ты можешь забрать его домой.

Элиана закрыла глаза, чувствуя, как ее уносит куда-то теплая, живительная волна облегчения и невероятной радости.

Сколько раз она представляла себе, как Ролан входит в дверь, улыбающийся, с сияющими глазами. Но мечты есть мечты, а явь есть явь – одно никогда не похоже на другое. Теперь она должна ехать к нему сама.

Внезапно на сердце Элианы словно бы легла какая-то тень, а в душу закралось странное сомнение и тревога. Наверное, так бывает, когда предвкушение счастливых минут соседствует с неуверенностью в том, что они все-таки наступят.

Дезире обняла женщину со слезами на глазах.

– Мне жаль, – еле выговорила Элиана, имея в виду гибель Себастьяна, – как мне жаль!

– Я рада, что Ролан жив, – прошептала Дезире – Ведь он для меня почти как сын.

– Ты поедешь со мной?

– Нет, я навещу вас потом.

– А я с тобой, мама! – Адель первая пришла в себя, она прыгала и смеялась, как маленькая. – Мы поедем прямо сейчас?

– Да, конечно.

Девушка побежала переодеваться, и через полчаса они уже сидели в открытой коляске. Адель щебетала без умолку, вертя головой во все стороны. Она надела новую светло-сиреневую шляпку, украшенную желтыми, голубыми и розовыми цветами, и такого же цвета шелковое платье. Несколько непокорных золотисто-каштановых завитков выбивалось на лоб, что придавало девушке озорной и кокетливый вид.

Они ехали по Парижу, по летнему Парижу, казавшемуся воплощением изящества и красоты, полному солнца и света, изысканно-безупречному и в то же время очаровательно-легкомысленному городу сказочных грез.

Элиана хотела заехать в церковь, но потом решила, что еще успеет это сделать. Она улыбалась легкой улыбкой, но ее глаза оставались печальными.

– Что с тобой, мама? – с упреком спросила Адель.

– Я не понимаю, почему Ролан не приехал сам и не прислал записки. Что с ним? И отчего нам так поздно сообщили о том, что он жив? Где он пропадал все это время?

Адель пожала плечами. Она не удивилась и не встревожилась. Ее не пугало будущее. Ей казалось, что наладить жизнь так же просто, как навести порядок в собственной комнате.

– Возможно, он был без сознания. Или болен тифом, и его лечили где-нибудь в Пруссии или Польше. И потом, ты же знаешь, как безобразно работает почта!

– Да, ты права, дочка, – промолвила Элиана, – главное, что он все-таки жив!

Они вышли из экипажа и поднялись на широкое крыльцо госпиталя.

В просторном коридоре их встретил врач. Женщина в волнении протянула ему бумаги.

– Я мать Ролана Флери. Приехала за своим сыном. Почему-то доктор пристально и внимательно смотрел на стоявшую позади Элианы Адель.

– Это моя дочь, – сказала женщина. Ее пронизывало нетерпение. Руки слегка дрожали, а взгляд был прикован к лицу врача.

– Можно мне поговорить с вами с глазу на глаз, мадам? – спросил доктор.

– Да, конечно – Элиана оглянулась на дочь – Адель, пожалуйста, выйди, подожди на крыльце.

– Нет, пусть она останется здесь, а вы идите за мной. Он провел женщину в какую-то комнату и предложил ей присесть.

Элиана заметила, что доктор избегает ее взгляда.

– Что с Роланом? – еле слышно прошептала она.

– Сейчас объясню. Не беспокойтесь, мадам, его жизнь вне опасности, и вы можете забрать его домой. Он пострадал от взрыва снаряда еще при наступлении нашей армии. Его привезли в Париж совсем недавно, и я сразу же вам сообщил. После взрыва ваш сын почти не мог двигаться, ничего не видел и не слышал, но постепенно все восстановилось. – Врач сделал паузу. – Все, кроме одного.

– Чего? – мучительно прошептала женщина.

– Зрения. Он не видит.

Внезапно Элиане стало трудно дышать.

– Но это… не навсегда?

– Не знаю. Ничего не могу сказать. Не уверен. Чудеса происходят нечасто, но этот случай сам по себе достаточно редкий. Ведь глаза целы. Время покажет, что ждет вашего сына. Сейчас самое главное – постараться, чтобы он не ушел в себя. Думаю, если в его жизни появится какая-то радость, если он не утратит надежду, то постепенно зрение вернется к нему, как вернулось все остальное.

Элиана сорвалась с места.

– Я хочу его видеть!

– Конечно. Идите за мной. На глазах вашего сына повязка. Я объяснил, что так нужно… пока.

– Он… не знает?

– Знает. Я уверил его, что со временем зрение восстановится. Просто одно дело не видеть, потому что завязаны глаза, и совсем другое… – Он замолчал, потом закончил: – Знаете, это равносильно тому, чтобы с головой погрузиться в ледяную воду. Я хотел снять бинты именно тогда, когда рядом с ним будут находиться близкие люди. Мальчик еще так молод…

Когда Элиана увидела своего сына, то на мгновение забыла о том, что сказал врач. Главное, что Ролан был здесь, живой, настоящий, из плоти и крови! Она обняла его крепко-крепко и едва не задохнулась от слез. Она любила его как саму жизнь, как все самое прекрасное в этой жизни, и вот он вернулся к ней!

Он был все так же красив, но в чертах лица появилась какая-то странная сосредоточенность и строгость. Он сел в экипаж рядом с растерянной, притихшей Аделью, которая не знала, как вести себя с братом, и сказал Элиане:

– Знаешь, мама, иногда мне кажется, что я чувствую, откуда идет солнечный свет. А вообще у меня такое странное ощущение, будто я еще не проснулся, но вот-вот проснусь. Я как будто постоянно чего-то жду. Порой мне чудится, что весь мир где-то далеко, но в другой раз он пугает меня своей близостью, он словно бы наступает на меня, и я не знаю, куда от него деться.

Элиана сжала его руку в своей.

– Доктор сказал, что ты поправишься, – как можно увереннее отвечала она.

– Да, я знаю, – спокойно промолвил Ролан, слишком спокойно, точно речь шла не о том, что только и может быть важно для него сейчас.

– Все будет хорошо, – прошептала мать, прижимаясь к его плечу, – ведь теперь ты с нами, теперь ты с нами!

Постепенно женщина поняла, что Ролан не успел увидеть настоящей войны. («Увидеть!» – теперь это слово имело для нее совсем иное значение!) Он пострадал буквально в первом же сражении. Поблизости разорвался снаряд, но Ролан почти ничего не помнил и очнулся лишь через несколько часов.

Элиана рассказала ему о своей поездке, о том, как встретилась с Бернаром, и Ролан слушал ее с огромным интересом. Теперь он по-новому восхищался своей матерью, ну а отец оставался его вечным кумиром. Вообще, почти все представления юноши о жизни, о мире и войне сохранились в прежнем виде. Впрочем, тогда большинство молодых людей, если речь шла о политике империи, рассуждало примерно одинаково.

– Я считаю, император Александр напрасно не захотел заключить мир, – говорил Ролан. – Завоевывая страны, Наполеон никогда не стремился поработить их народы. Напротив, он привносил в их жизнь то положительное, что было достигнуто во Франции. Россия в некотором смысле – довольно отсталая страна, там до сих пор существует крепостное право. Если б русские приняли европейский кодекс и освободили своих крестьян, это послужило бы для их же блага. Наш император победил бы, если б поднял русский народ на борьбу.

– Но мне кажется, они отказались бы сражаться за свою свободу под флагом чужеземцев, – возразила Элиана.

– О нет, простые люди тянутся к императору, как и молодежь!

– Я плохо разбираюсь в политике, сынок, – сказала женщина. – Тебе было бы гораздо интереснее беседовать с отцом.

Разумеется, она обо всем сообщила Бернару, но не была уверена, что он получит письмо.

Пожалуй, впервые в жизни Элиана была по-настоящему рассержена на мужа. Как бы сейчас пригодились Ролану помощь и поддержка отца!

Она старалась как-то скрасить жизнь сына, но понимала, что даже в окружении близких он чувствует себя куда более одиноким, чем прежде.

Адель была неосмотрительна и нередко произносила неосторожные фразы. К тому же она много болтала о пустяках; могла развлечь и развеселить Ролана, но в серьезные товарищи пока не годилась. Книги, которыми интересовался юноша, казались ей скучными, и она с трудом заставляла себя прочесть вслух хотя бы пару страниц.

Андре и Морис были очень подвижны, и у них не хватало терпения подолгу сидеть в обществе старшего брата, но зато Розали часто заходила в комнату Ролана. Юношу умиляли ее рассудительность и строгость. Иногда он даже просил ее почитать что-нибудь вслух. Девочка охотно соглашалась и читала не торопливо и сбивчиво, как Адель, а очень старательно, медленно, с выражением.

И все-таки никто не понимал Ролана так, как Элиана. Она пыталась представить, что значит ощущать подобную замкнутость в себе. Однажды Ролан обронил: «Я отгорожен от мира мрачной стеной».

Да, верно, он был лишен многих привычных впечатлений. Звуки? Иногда он говорил, что они мешают ему, вносят смятение в мысли. Элиана боялась, что со временем он начнет сгибаться под бременем собственной сущности. Ведь он был один, совершенно один, жил наедине со своими переживаниями и думами. Мать догадывалась, что напрасно ждет от него прежней откровенности: он щадит и будет щадить ее чувства.

Элиана говорила себе: нужно, чтобы в душе Ролана зажглось что-то яркое, способное хотя бы отчасти рассеять проклятую тьму.

Дружба? Но рядом с ним не осталось сверстников. Товарищи по военной школе или погибли, или же продолжали служить. Любовь? Но у Ролана не было знакомых девушек. И далеко не каждая девушка могла согласиться связать с ним судьбу.

Случайно Элиана вспомнила про Маргариту Клермон и как бы невзначай обмолвилась о ней в разговоре. Она заметила, как на лице Ролана появилось странное выражение потерянности, смятения и какой-то особой мечтательной надежды, и женщина поняла, что сын не забыл эту девушку. Возможно, не случись с ним такого несчастья, он никогда не вспомнил бы о ней, но теперь ему только и оставалось, что жить светлыми минутами прошлого.

Элиана долго сомневалась, но потом все же решила рискнуть. Может быть, она совершала непоправимую ошибку, но существовала вероятность другого: она могла спасти своего сына, принести в его жизнь свет.

Она впервые видела дом, в котором жил Максимилиан. Это был один из красивейших загородных особняков, стоявший посреди бархатистых лужаек, овеянный легкой, как утренний сон, печалью, окруженный благоуханием цветов, прозрачной россыпью фонтанов и особой поэтической тишиной, нарушаемой только нежной мелодией ветра.

Еще издалека Элиана увидела сверкающий на солнце грандиозный купол крыши, а потом – строгие светло-серые стены и узкие трехстворчатые окна. Вступив в просторный, полный воздуха и света зал, она подумала о том, что Максимилиану, должно быть, нравится здесь жить, – такая обстановка соответствовала его стилю. Да, тут совсем не то, что в ее собственном доме в Маре, где хозяйничает неугомонная детвора, где на коврах валяются игрушки Мориса и Андре, в кресле лежит вязание Адели и рядом – кукла Розали, а на подоконнике громоздятся книги Ролана.

Навстречу Элиане из глубины комнат вышла Софи, и Элиана нашла, что она блестяще выглядит, – настоящая светская дама. Наверное, Софи собиралась ехать на какой-то прием, потому что на ней было черное бархатное платье с отделкой из расшитого золотом тюля, а на шее сверкало бриллиантовое колье. Ее гладкое белое лицо обрамляли полукружья темных волос, светлые глаза мерцали, как осколки горного хрусталя. Она казалась очень гордой и неприступной, совсем не такой, как Элиана, усталая, с печалью во взоре.

С тех пор, как они виделись в последний раз, прошло столько лет!

Софи не предложила гостье присесть, как бы давая понять, что разговор будет коротким.

– Господина Монлозье нет дома, – сказала она.

– Я пришла к вам.

На лице Софи появилось выражение легкого удивления. Она чуть наклонила голову.

– Ко мне?

– Да. Скажите, ваша дочь находится здесь?

– Моя дочь? Зачем она вам?

– Я хочу с нею поговорить.

– О чем, позвольте узнать?

Голос Софи звучал монотонно, и она держалась довольно натянуто. В ее манерах чувствовалась скрытая неприязнь, что удивило Элиану.

Женщина ответила:

– Попытаюсь объяснить. С моим старшим сыном случилось несчастье. Он… он ослеп. Сейчас Ролан очень одинок, и я решила попросить вашу дочь навестить его.

Софи внимательно выслушала, не проявляя при этом никаких чувств. Потом произнесла с сомнением в голосе:

– Разве они знакомы?

– Они виделись всего один раз, на балу. Но Ролан не забыл вашу дочь.

Софи в недоумении пожала плечами.

– Полагаю, это не повод для встречи. К тому же Маргарита помолвлена, и было бы неосмотрительно позволять ей видеться с посторонними молодыми людьми.

– Возможно, она сама мне откажет. Это ее право. В таком случае я не стану настаивать.

– Вы как-то странно себя ведете, – заметила Софи. Она тщательно прощупывала собеседницу взглядом, так, словно хотела раскрыть другой, тайный мотив ее визита.

В глазах Элианы появилось выражение глубокой нескрываемой боли.

– Я веду себя как мать, страдающая за своего ребенка, и взываю к вашим чувствам. Неужели вы не можете меня понять? Если б это случилось с вашим сыном…

– Мой сын умер во младенчестве, – резко перебила женщина.

– Да, я знаю. И поверьте, мне очень жаль!

В воздухе повисло тягостное молчание. Софи, не отрываясь, смотрела на Элиану. Признаться, она надеялась увидеть ее другой: постаревшей, утратившей всякую прелесть. Но нет, эта женщина по-прежнему выглядела привлекательной – даже сейчас, когда ее, по-видимому, меньше всего заботила собственная внешность. Те же печально-прекрасные глаза, та же манящая своей чистотою и искренностью улыбка.

– Извините, – вдруг сказала Софи, – но я не могу позволить вам беседовать с Маргаритой. Это было бы неразумно. И вообще, мне пора ехать.

Она хотела пройти мимо Элианы, но та преградила ей путь.

– Я прошу вас о такой малости, а вы отказываете мне! Я знаю, нехорошо напоминать о подобных вещах, но когда-то я сделала для вас гораздо больше! Возможно, на самом деле это и не было нужно, но я пожертвовала собой. Я отдалась человеку, который был мне неприятен, а в итоге родила ребенка, ребенка, которого тот, кого я люблю и кому обязана очень многим, теперь вынужден воспитывать как собственного сына.

На лице Софи впервые промелькнула усмешка, и тут Элиане показалось, что эта женщина не так уж хорошо уверена в себе. Видимая неприступность Софи защищала, подобно стальному корсету, ее уязвимую слабую душу, в которой находилось место и растерянности, и страху.

– Думаю, вы сделали это ради моего мужа.

– Нет, я пожалела и вас! Вы ждали ребенка, и я помню, какие у вас были глаза! Тогда мне казалось, что в вашей груди бьется настоящее женское сердце.

Софи поморщилась.

– Хорошо, – отчеканила она, – я позову Маргариту. Но вы должны знать: я не поощряю подобных визитов. И потому прошу вас больше сюда не приходить. Никогда!

С этими словами она сухо кивнула и удалилась, вызывающе расправив плечи и громко стуча каблуками.

Элиана еще раз оглядела зал. Какое холодное совершенство! Здесь не чувствовалось пульсации жизни, как в ее родном доме в Маре.

В это время на галерее показалась девушка. Элиана подняла голову и смотрела, как она спускается по лестнице. Лучи солнечного света проникали в высокие узкие окна, пересекали пространство помещения и чертили на полу золотые дорожки. И Маргарита шла, словно бы пронизываемая блестящими стрелами, невозмутимая, загадочная, как лесная фея.

Она была в темном, очень простого покроя платье, чем-то напоминавшем монашеское одеяние. Пожалуй, ее лицу недоставало выразительности, но глаза казались очень задумчивыми и серьезными. Она выглядела совсем взрослой, и Элиана подумала: возможно, ее заставили повзрослеть одиночество и невеселые мысли? Маргариту держали взаперти, прятали от солнца, и, наверное, потому ее облик был полон таинственной темной печали.

Девушка поклонилась гостье.

– Здравствуйте, мадам.

Элиана кивнула.

– Простите, что нарушаю ваш покой, мадемуазель. Я пришла к вам с просьбой. Ваша мать любезно позволила мне побеседовать с вами…

– Да, я слушаю вас, мадам.

Внезапно женщина почувствовала растерянность. В самом деле, как глупо! Эта девушка – совсем чужая для нее и для ее сына, и она уже с кем-то помолвлена. Но отступать было некуда.

– Я мать Ролана Флери. Вы его помните?

Голос Маргариты прозвучал немного тише, чем прежде:

– Да.

Собравшись с духом, Элиана изложила свою просьбу. Хотя Маргарита не выказала никаких признаков удивления, все-таки женщине показалось, будто девушка впервые слышит о том, что где-то идет война.

– Я должна ехать с вами сейчас? – спросила Маргарита, когда женщина закончила говорить.

– Нет. Если сможете, приезжайте в другой день. И, пожалуйста, не говорите Ролану, что я просила вас его навестить. Скажите, что сами вспомнили о нем.

Лицо Маргариты порозовело.

– Я обещаю приехать, – просто отвечала она.

Элиана так и не сумела понять, какие чувства пробуждают в ней воспоминания о Ролане. Маргарита казалась бесхитростной и простой и в то же время не подпускала к себе. Однако женщина была уверена в том, что эта девушка сдержит свое слово.

Прошло чуть больше недели, и вот однажды утром Элиана открыла дверь в комнату сына со словами:

– К тебе пришли, дорогой.

Ролан повернул голову. В тот день он был сильно расстроен – ему наконец сообщили о гибели Себастьяна. Конечно, они давно не виделись, но Ролан хорошо помнил друга детства.

– Кто пришел, мама?

– Девушка. Признаться, я не сразу узнала ее. Ее зовут Маргарита Клермон.

В лице юноши появилось удивление и какая-то особая теплота.

– Она пришла ко мне? – повторил он.

– Да. Пригласить?

– Конечно. Здесь все… в порядке? – Он протянул руку и пошарил вокруг.

– Да, дорогой, – ответила Элиана, и на ее глазах невольно выступили слезы.

Маргарита была все так же скромно одета, но выглядела более оживленной и, к удивлению Элианы, вовсе не казалась застенчивой.

– Здравствуйте, Ролан, – она говорила тихо, но уверенно. – Возможно, вы меня не помните? Я Маргарита Клермон.

– Я… я вас помню, – слегка запинаясь, произнес молодой человек. – Пожалуйста, садитесь.

– Я вас оставлю, – сказала Элиана и вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

Она слышала, как они о чем-то разговаривают, однажды Ролан даже засмеялся.

Маргарита пробыла в его комнате около часа и собралась уходить. Элиана поблагодарила ее за визит, но не рискнула просить приехать снова.

Женщина вошла в комнату сына и присела на стул. Ролан откинулся на спинку кресла; он не двигался и молчал. Элиана догадалась, что он созерцает какие-то картины, созерцает мысленным взором, который никто не в силах отнять у человека, пока он жив. И охваченной безумной надеждой женщине вдруг почудилось, что она видит в лице сына отражение того самого волшебного внутреннего света.

– Как ты думаешь, мама, какая она? – спросил Ролан. Элиана помедлила, собираясь с мыслями. Ей нравилась Маргарита – ее загадочное спокойствие, мягкая неторопливость движений.

– Она серьезная, искренняя, умная. Эта девушка способна стать хорошим другом.

– Странно, – промолвил Ролан, – откуда она узнала обо мне? Почему пришла? Мне неудобно было спрашивать.

– Вероятно, от своего отчима, – ответила Элиана. – Я рассказывала ему о тебе. Правда, это было давно.

– Ты считаешь, она еще придет?

– Не знаю, дорогой. По-моему, у нее сложные отношения с матерью.

Ролан задумался.

– Интересно, она все еще с кем-то помолвлена?

Элиана затаила дыхание. Одна ложь всегда влечет за собой другую, а потом они начинают толкать человека в пропасть. Но она готова была взять на свою душу хоть сто тысяч смертных грехов, если б это хоть на мгновение облегчило страдания сына.

– Не знаю. Может и нет. В противном случае она бы вряд ли приехала.

Черты лица Ролана неожиданно смягчились, и он произнес со своей прежней, чудесной, милой юношеской улыбкой:

– Да, верно!

И Элиана поняла, что он улыбается своим мыслям.




ГЛАВА V


В 1814 году Франция переживала очередной кризис власти. Война была проиграна, союзные войска во главе с императором Александром I вступили в Париж. Обстоятельства вынудили Наполеона отречься от престола и отбыть на остров Эльба. Главой нового временного правительства антифранцузская коалиция назначила Талейрана, который более чем кто-либо склонялся к необходимости восстановления в стране династии Бурбонов – призрака прошлого, желавшего воскреснуть в настоящем.

В эти дни Париж напоминал огромную нахохлившуюся птицу, замершую в напряженном нерешительном ожидании грядущего: то ли оттепели, то ли лютых холодов.

В былые времена Элиану встревожило бы нашествие иноземных войск и смена правительства, но сейчас она жила другими заботами: о будущем своих детей.

Андре, Морис и Розали были еще малы, мечты Адели о любви и удачном замужестве могли исполниться при любой власти, а судьба Ролана зависела только от того, будет ли он видеть.

Как ни странно, большинство мирных парижан пребывало в таком же состоянии и ограничивалось тем, что с недоумением и опаской взирало на толпы союзников, объединивших все державы победоносной Европы.

Иные настроения царили в армии, где популярность Наполеона все еще была очень велика. Мало кому могло понравиться, что судьбу Франции решал не ее народ, а главы союзных армий.

От Бернара летели тревожные письма. Он никак не мог вырваться домой, был измучен войной и страшно переживал из-за несчастья с Роланом, хотя и пытался ободрить и утешить своих близких. Читая его послания, Элиана уже не верила, что когда-нибудь он будет жить рядом с нею, вернется навсегда, из образа, существующего в рассказах и мыслях, превратится в реального человека. Да, он кормил семью, служил примером и идеалом, но основные тяготы, связанные с воспитанием детей, повседневными проблемами, принятием важных решений, ложились на плечи Элианы.

Женщина была очень признательна Дезире, которая всегда поддерживала ее в трудные минуты, а теперь еще и Маргарите Клермон. Только благодаря этой девушке жизнь Ролана обрела новый смысл. Маргарита приезжала не реже одного раза в неделю, и Ролан жил в ожидании этих свиданий.

Элиана не спрашивала девушку, приезжает ли она с ведома матери или попросту сбегает из дома, она лишь молила Бога о том, чтобы так продолжалось и впредь, чтобы это призрачно-хрупкое равновесие жизни не нарушил какой-нибудь внезапный поворот судьбы, чтобы счастье ее сына не развеялось как дым, не улетело, точно вспугнутая выстрелом птица.

Однажды, когда Элиана вошла утром в комнату сына с завтраком на подносе, юноша вдруг сказал:

– Постой, мама! Ты остановилась рядом с комодом, да? Держишь в руках что-то блестящее? На тебе светлое платье? Вон там стул, тут кресло. На столе ваза с цветами. Я различаю предметы.

Элиана с грохотом уронила поднос и бросилась к Ролану.

– Сынок!

Они радостно обнялись. Теперь его отделял от мира уже не мрак, а только туманная пелена, и они верили: рано или поздно она спадет и он сможет увидеть свет.

Маргарита Клермон никогда не была светской девушкой. До недавнего времени она походила на монахиню, а теперь действовала, как дикарка. Когда она бежала утром по шелковистой, усыпанной росою, точно жемчугом, траве, под деревьями, чьи листья трепетали на ветру, точно крошечные крылья, а ветви переплетались, будто в волшебном танце, бежала через парк, и сад, и лесок на станцию дилижансов, чтобы затем ехать в Париж, то ощущала себя не подвластной Божьему суду преступницей, не узницей, ускользающей из темницы, а неприкаянным безвестным существом, пребывавшим во власти чего-то необъяснимого. Монастырь обратил ее помыслы не к внешнему, а к внутреннему миру, и теперь она познавала окружающую жизнь через свои переживания и зарождавшиеся чувства.

Софи уехала за границу (как полагала Маргарита – устраивать ее судьбу и готовиться к свадьбе), за девушкой присматривала пожилая экономка. Конечно, никто не позволил бы ей выезжать без сопровождения, но комната Маргариты находилась на первом этаже, и девушка приловчилась вылезать в окно, пробираться сквозь заросли кустарника на дорожку парка, а потом проскальзывать через прутья железной ограды. Маргарита много времени проводила в своей спальне, в библиотеке, в розарии, и поскольку имение занимало огромную территорию, заметить ее отсутствие было довольно сложно.

Софи всегда стремилась задвинуть дочь на задворки своей жизни, превратить в подобие вещи, и потому, нарушая волю матери, Маргарита не испытывала угрызений совести, разве что какой-то неосознанный страх, как перед приближением небесной грозы. Впрочем, сейчас девушка мало задумывалась над тем, что будет потом, – ее жизнь, как и жизнь Ролана, состояла из волшебных мгновений настоящего. Они оба существовали вне грядущего и вне прошлого, они словно упали в какую-то райскую бездну, их души парили где-то между явью и сном, весь мир отдалился от них, для них не существовало ничего, они были одинаково ослеплены своею влюбленностью и в то же время обрели новое, особое зрение – им казалось, что они смотрят друг другу прямо в душу.

Вот и сейчас они сидели рядом, наслаждаясь молчанием, как минуту назад наслаждались разговором. На губах Ролана застыла улыбка, выражавшая какое-то странное безнадежное восхищение: с такой улыбкой грезят о том, что столь же прекрасно, сколь и недостижимо. Маргарита любовалась скульптурно вылепленными чертами его лица, кольцами блестящих черных кудрей, падающих на высокий белый лоб.

Что же мог различить он? Волну темных волос, плавно стекающую на плечи девушки, матовую бледность ее лица, черные пятна губ и глаз. Ролан взял Маргариту за руки и ощутил волнующее тепло ее пальцев. Внезапно в нем вспыхнула какая-то искра, и он подался вперед, а она ответила нерешительным, полным целомудренного неведения и в то же время – затаенного желания жестом; их губы встретились, и Ролану показалось, будто он коснулся лепестков цветка. Его руки легли на плечи девушки, осторожно отодвинули косынку из линона, потом скользнули вниз.

И вот Маргарита сидела на коленях юноши, ее корсаж был расшнурован, и нежная округлая оболочка ее сердца трепетала под его поцелуями, горячими и страстными, ибо сейчас он обнимал не бесплотную тень, а прекрасную женщину. Раньше он знал, что чувствует человек, глядя на звезды, что светятся в небе, но теперь понял, что испытывает тот, кто держит в руках свою единственную звезду, более досягаемую, чем те, небесные, но ничуть не менее желанную.

Девушка не сопротивлялась, она впала в какое-то сладостное забвение и не сумела бы отказать ему ни в чем. Их действия были столь же опасны, сколь безгрешны, ибо ими владела безрассудная, слепая любовь.

Но все-таки наступил момент, когда Ролан с усилием отстранился и прошептал:

– Простите! Я забылся, Маргарита! – Его голос срывался от волнения. – Я… я вас люблю. Я мечтаю жениться на вас, я хотел бы подарить вам весь мир, но сейчас…

Она приложила пальцы к губам юноши.

– Не говорите ничего, не надо! Я чувствую то же самое.

И Ролан понял: она боится того же, что и он, – реальности. Пока они оба жили на грани мрака и света, яви и грез и были счастливы. Но что будет потом?

Маргарита ничего не сказала, но она решила – решила пойти на поклон к тому, кто был для нее кем-то вроде каменного идола, к тому, кого вроде бы и не стоило бояться, но кто тем не менее внушал безотчетный страх, словно бы приковывал к себе невидимыми цепями, кого она не смела ослушаться, потому что не знала, какой будет расплата, кто обладал странной властью над ее душой.

Она решила поговорить с Софи.

Маргарита застала мать в тот момент, когда та вешала на стену картину, прикрывавшую небольшую нишу. Такое подобие тайников существовало в каждом богатом доме: в них обычно хранились семейные реликвии, письма и документы.

Софи спрыгнула с пуфика, вытерла руки платком и, обернувшись, подозрительно уставилась на стоявшую у входа дочь.

– Что тебе?

Блеск ее светлых глаз вызывал в памяти сияние бриллиантов, которым простые люди любуются с тем же чувством благоговения и испуга, с каким глядят на громады созвездий, исчезающих в глубине вечности.

Только сейчас Маргарита по-настоящему осознала, насколько сильно боится мать. Каждое слово давалось с трудом, у девушки было ощущение, будто она совершает прыжок в какую-то мрачную бездну.

– Можно мне с вами поговорить?

– Да, только скорее, у меня мало времени.

Софи уже оделась к вечернему приему в платье алого бархата, отделанное золотым шнуром, а теперь подошла к высокому зеркалу и принялась расчесывать свои черные, прямые, потрескивающие под щеткой волосы. Ее тонкие, с узкими запястьями и длинными пальцами руки плавно скользили сверху вниз, и Маргарите показалось, что они тянут блестящие пряди немного сильнее, чем было нужно.

Девушка набрала в легкие побольше воздуха.

– Я хочу сказать, что не выйду замуж за того, с кем помолвлена.

Софи обернулась.

– Что?

Дочь стояла в своем обычном темном платье, неподвижная, прямая. Руки опущены вдоль тела, в глазах – искра страха и… тень упрямства, слепого упрямства отчаявшейся души.

Иногда Маргарите казалось, что мать упивается властью над ней, испытывает болезненное наслаждение, как человек, все глубже вонзающий ногти в обессилевшую плоть своего смертельного врага. Девушка так боялась Софи именно потому, что не могла понять ее чувств.

Маргарита повторила сказанное.

– Я не могу стать женой человека, которого совсем не знаю, которого… не люблю.

– Кого же ты хочешь себе в мужья? – На лице Софи появилась угрожающая усмешка. – Этого слепого юношу?

Девушка молчала.

– Ты вся в отца, – с мрачной задумчивостью произнесла Софи. – Такая же лживая и порочная.

– Я никогда не знала своего отца, – тихо ответила дочь. – И если он был дурным человеком, я бы не хотела на него походить.

– Он был настоящим чудовищем! Я отдала тебя в монастырь, чтобы в тебе не проявились его пороки, но, как видно, природа взяла свое.

Она говорила так, словно пыталась убедить не Маргариту, а саму себя, усыпить в себе какие-то чувства.

Собственно, Маргарита была единственной, над кем женщина имела власть. Софи не сумела восторжествовать над Робером Клермоном, потому что она боялась его, а он ее – нет, и даже после его смерти, когда ее долгое время преследовала зловещая тень покойного. А потом она так и не смогла овладеть душой Максимилиана, потому что любила его, а он никогда ее не любил.

Оставалась лишь дочь, и именно с нею Софи получила возможность хотя бы отчасти удовлетворить свое стремление подавить другого, в чем в результате преуспела, поскольку, как известно, лучший деспот получается из того, кто когда-либо был сильно унижен сам. Но в то же время только Маргарита смогла бы по-настоящему ее полюбить – Софи поняла это слишком поздно, но все-таки поняла и теперь испытывала не только торжество, но и сожаление и досаду, ибо была из тех немногих, кому проще казаться сильной перед другими, чем перед самою собой.

Она подошла к девушке и очень умело, расчетливо ударила ее по лицу.

– Ты подчинишься мне, ясно? Этого разговора не было, поняла? Ты сделаешь все, как я сказала.

Прошло несколько дней. После беседы с матерью Маргарита ощущала что-то странное. Ее душа, только-только начавшая раскрываться, точно цветок навстречу солнцу, теперь содрогнулась, словно от ледяного дождя. Она сломилась бы и отступила, если бы… не Ролан. Маргарита не столько страшилась потерять его, сколько боялась причинить ему боль.

Однажды вечером девушка подошла к дверям спальни, в которой уединились мать и отчим. Они разговаривали – Маргарита слышала их голоса и в приоткрытую створку дверей видела их обоих: Софи сидела на кровати, сложив руки на коленях, а Максимилиан стоял в непринужденной позе, облокотившись на каминную полку.

Его светло-каштановые волосы в свете падающего в окно вечернего солнца отливали старинной бронзой, а черты лица были полны благородства. Он походил на романтического героя старинной пьесы, однажды найденной Маргаритой на чердаке: был прекрасен именно своими воспоминаниями, из которых и состояла его жизнь.

– Вы не считаете возможным служить новому правительству? – говорила Софи. – Вряд ли вас отправят в отставку, вы – одна из самых видных фигур в министерстве, участвовали в осуществлении всех ведущих проектов.

– Не знаю, что и ответить. Если восстановится династия Бурбонов, они начнут замещать всех, кого возвеличило время, своими людьми. Те, кто хотел служить интересам Франции, давно вернулись, несмотря на раны, нанесенные Революцией, но крайние роялисты двадцать лет занимались только тем, что боролись против своей страны. Они немедленно начнут отвоевывать потерянное, и я боюсь, что при этом с плеч слетят многие славные головы. Ведь что ни говорите, – в его голосе звучали нотки искреннего сожаления, – это было великое время великих людей.

– Но лично вам ничего не грозит, – заметила Софи. – Вы потомственный дворянин, принадлежите к одной из известных фамилий старой Франции. Вы служили Людовику XVI, Директории, Консульству, империи Наполеона, вы будете полезны и нынешним Бурбонам. Впрочем, если вы устали… Что ж, вы богаты, вам принадлежит великолепное поместье, которое у вас никто не посмеет отнять. Вы можете с чистой совестью удалиться на покой.

Софи смотрела на Максимилиана изучающе, в ее словах был какой-то подтекст, но Максимилиан ничего не видел и не слышал, он весь ушел в свои думы и сейчас находился далеко отсюда.

– Пока я, конечно же, не уйду, – сказал он. – В данный момент самое важное – спасти Францию от расчленения. А потом… Не знаю, стоит ли оставаться в министерстве, глава которого столько лет предавал и продавал Наполеона, действуя за его спиной! Да, поистине судьба всего светлого – в руках темных сил!

– Вы считаете Талейрана предателем? Не думаю, что вы правы. Просто он видел будущее страны в союзе с Австрией, а Наполеон – в союзе с Россией. А в результате получилось так, что против Франции повернулись все державы. Разве вы не предвидели возможность скорого падения империи? Талейран возвышал Наполеона, пока видел в нем крылатого посланника Небес, и отвернулся от него, когда он начал превращаться в химеру. Мне кажется, вам не о чем сожалеть. Ведь прежде вы без колебания бежали с тонущего корабля и пересаживались на другой, чтобы следовать тем же курсом!

– Легко принимать решения, когда думаешь только о себе. А судьба страны… Многих ли это заботит! Зависть к чужим успехам и страсть к деньгам – вот что чаще всего движет людьми. В каждом из нас в конце концов побеждает человек, только вопрос – какой?

Наступила пауза, и в это время Маргарита постучала в дверь.

– Войдите! – ответил Максимилиан.

Девушка вошла, и они с удивлением смотрели на нее.

– Если вы не изменили своего решения, – произнесла Маргарита, обращаясь к Софи, – то у меня есть вот это!

Максимилиан и Софи уставились на то, что она держала в руках. Это была перевязанная голубой шелковой ленточкой пачка писем. Девушка вытащила ее из потайной ниши два дня назад, когда Софи была внизу с гостями. Несколько раз Маргарита видела и слышала, как в отсутствии Максимилиана мать принимала у себя австрийского посланника Мальберга. До нее долетали обрывки разговоров и смех матери – совсем иной смех, кокетливый, серебристый. Хотя Мальберг был лет на десять моложе Софи, девушка не сомневалась в том, что у них роман. И эта переписка должна была служить доказательством любовной связи ее матери.

Маргарита не задавала себе вопрос о том, хорошо ли поступает, она действовала безоглядно, как человек, совершающий последний рывок в стремлении освободиться из объятий смертельной опасности.

– Может, будет лучше, если мы поговорим об этом после? – гневно проговорила Софи. Она, не отрываясь, смотрела на конверты.

Максимилиан, как всегда, не имел никакого желания вмешиваться в отношения Софи с ее дочерью, и все-таки его тронул испуганно-страдальческий вид девушки.

– А о чем, собственно, речь? – спросил он, видя, что Маргарита не собирается уходить.

– Обо мне. О моем замужестве. О Ролане Флери. Максимилиан перевел взгляд на жену, потом снова на падчерицу. Внезапно в его глазах вспыхнул интерес:

– Говори, Маргарита.

Девушка принялась сбивчиво объяснять. Она была очень взволнована и старалась не смотреть на мать.

Максимилиан внимательно выслушал ее. Софи сидела как каменная.

Сама по себе мысль выдать девушку замуж за австрийского поданного не казалась такой уж плохой. Жених Маргариты был довольно богат, имел доступ ко двору. Достаточно большая разница в возрасте в те времена не могла служить препятствием к браку. И все же, будь Маргарита его дочерью, Максимилиан ни за что на свете не пожелал бы отдать ее замуж за иностранца.

– Я требую, чтобы ты замолчала! – внезапно сорвалась Софи. – И немедленно верни мне бумаги!

Маргарита отступила на шаг. Максимилиан встал между нею и женой.

– Дай мне! – мягко произнес он, устремляя на падчерицу властный и в то же время светящийся грустью взор.

Маргарита замерла. Софи тоже.

– Брось в огонь! – зловеще приказала она.

Девушка метнула на нее острый, как стрела, взгляд и подала письма Максимилиану.

– Мерзавка! – воскликнула Софи, сжимая кулаки. Дочь заметила, что на ее глазах выступили слезы. – Убирайся из комнаты! Вон из моего дома!

– Это мой дом, – спокойно отвечал Максимилиан. Он легким движением положил ладонь на плечо девушки. – Не волнуйся, Маргарита. Ступай к себе. Обещаю во всем разобраться.

Когда девушка ушла, Софи встала и решительно протянула руку.

– Отдайте. Эти бумаги принадлежат мне.

– Позвольте, я все же взгляну. Если это то, что я думаю, я сейчас же верну вам письма. – Он поднял глаза. – Если вы считаете, будто я не знаю о вашей интрижке с Мальбергом, то ошибаетесь. Если вам угодно развлекаться подобным образом, я не стану мешать.

Софи молчала, потрясенная тем, как спокойно он это произнес.

Максимилиан просмотрел одно из писем и нахмурился. Потом приблизился к жене и взял ее за плечи. В его взгляде появилось жесткое выражение.

– Прежде меня не посещали такие мысли… Вы передавали ему секретные сведения, которые получали от меня? К сожалению, я не всегда был осторожен в разговорах с вами…

Софи запрокинула голову и смотрела на него чуть сузившимися глазами, слегка приоткрыв губы.

– Так вы думаете, меня нельзя просто полюбить? Вы считаете меня шпионкой? Какой бред!

Максимилиан отпустил ее и провел рукою по лбу.

– Конечно, у меня нет доказательств. И было бы глупо искать их теперь. – Он небрежным жестом швырнул письма на пол. – Но после того, что рассказала мне Шарлотта де Ла Реньер, я мог бы поверить…

– Что она вам рассказала? – с расстановкой произнесла Софи.

– Она сказала мне перед смертью, что вы отравили своего мужа, подсыпая ему мышьяк. Она призналась, что дала вам книгу, в которой подробно описывается этот способ убийства.

Софи на мгновение замерла, а потом расхохоталась, упав на кровать. Она смеялась громко, даже с какими-то всхлипами.

– О Боже! Вы же взрослый человек! Книгу! О, у меня много книг! Об убийстве Цезаря, о герцоге Борджиа! У вас разыгралась фантазия!

– Да, я тоже так считал – до того времени, пока не скончался господин Рюмильи, – задумчиво промолвил Максимилиан. – Ведь он никогда ничем не болел.

Софи перестала смеяться.

– Мой дядя умер от удара, – отрезвляюще резко произнесла она. – Вы не смеете меня обвинять!

– Я и не делаю этого. Я лишь высказываю предположения.

Софи встала. Сейчас ее лицо, лишенное пудры и румян, выглядело усталым и постаревшим.

– Интересно, из какой корысти я решилась бы на подобное преступление? Большая часть наследства досталась его детям. Даже моя маленькая кузина умудрилась откусить кусок от дядиного пирога.

– Кузина?

Она презрительно усмехнулась.

– Розали Флери или как там ее зовут! Разве вы не знаете? Дочь женщины, которая пыталась учить других, как следует жить. Ну, да это неважно. Возможно, вы думаете, что я сделала это ради вас? Ведь именно вы заняли место моего дяди! Что ж вы раньше молчали?! Хотя как же: у Максимилиана де Месмея жена – отравительница!

Он тяжело вздохнул.

– Ладно, оставим это. Что теперь говорить… Но я хочу понять, почему вы пытаетесь испортить жизнь невинной девушке? За что вы ей мстите? Мне кажется, она больше похожа на вас, чем на вашего покойного мужа. Знаете что, пожалуй, я сам займусь устройством ее судьбы!

Женщина села.

– Да волновали ли вас когда-нибудь чужие судьбы! Вам легко смеяться над моим романом с Мальбергом, ведь вы никогда не принимали любовь как плату, не выпрашивали ее как милостыню! И еще – вы всегда лгали. Вы и сейчас лжете. Вас не интересуют чувства Маргариты, вы хотите помочь Элиане Флери. Может быть, искупить свою вину! Элиана! – она усмехнулась, с горечью, но без злобы. – Единственная из нас, кто никогда не носил маску! Я бы тоже хотела быть такой! Но мне выпала иная судьба. Знали бы вы, что мне пришлось вынести! Об унижениях, какие я испытала в первом браке, мне не хочется вспоминать. Лучше скажу о вас. Вы привлекли меня, как привлекает нищего блеск бриллиантов, но этот блеск оказался таким холодным! А вы? Вы тоже ошиблись, Максимилиан. Побежали вслед за сиянием звезд, а потом поняли, что это всего лишь обманчивые болотные огни.

Максимилиан неслышно опустился рядом.

– Почему мы не могли поговорить так прежде, Софи?

– Почему? Это было равносильно тому, что читать молитвы глухому. Что толку ломиться в дверь комнаты, в которой так же пусто, как и в твоей? Ваш мир – это вовсе не храм, в котором слышишь глас Божий и голос собственной души, а музыкальная шкатулка, которая наигрывает свою собственную назойливую мелодию.

Наступила долгая пауза. Потом он взял ее за руку.

– И мы говорим об этом только теперь, тогда, когда ничего нельзя сделать, остается лишь сожалеть?

Максимилиан заметил, что прежде неподвижные плечи женщины дрожат, и осторожно привлек ее к себе.

– И все-таки было что-то, принадлежавшее только нам с вами. И вы еще многое способны вернуть. Я – скорее всего, уже нет, но вы можете. И я постараюсь вам помочь.

Софи закрыла лицо руками и прошептала:

– Позовите сюда Маргариту.




ГЛАВА VI


Свадьба Ролана Флери и Маргариты Клермон состоялась зимой 1815 года. Это был чудесный праздник: Маргарита, окруженная белым сиянием свадебных одежд, с венком из померанцевых цветов на темноволосой головке походила на прекрасную неземную деву, на сказочное видение, рожденное в сумрачных чащах лесов; она вся так и светилась тихой радостью, ступая рядом с Роланом, облаченным в великолепный черный фрак.

Они остановились перед алтарем и одинаково не сводили со священника неотступного взгляда широко раскрытых глаз, оба охваченные странным, трогательно-изумленным неверием в происходящее и одновременно – захватывающим чувством близости к заветной цели.

Проходящий сквозь церковные витражи солнечный свет окрашивал пол, стены, потолок здания, одежду и лица людей в пурпурно-золотистые тона, а протяжно-певучие звуки органа замирали в вышине, под сводами храма.

Элиана повернулась к Адели, волосы которой в свете сотен плавящихся свечей казались сделанными из тончайших парчовых нитей, а кожа – из золотисто-белого шелка, и шепнула ей несколько слов. Девушка долго сердилась на Маргариту, которая «украла» у нее старшего брата, но сегодня несколько утешилась в роли подружки невесты.

Потом женщина снова взяла под руку мужа. Бернар приехал на свадьбу сына в самый последний момент, и Элиана даже не успела с ним поговорить. В письме Бернар сразу же дал согласие на брак, более того – советовал не откладывать венчание. После торжества молодые отбывали в свадебное путешествие в Италию.

Ролан видел все лучше и лучше, он уже довольно легко ориентировался в любой местности и не терял уверенности в том, что вскоре сумеет вернуться к прежней жизни.

Элиана смотрела на мужа, на Адель, на жениха и невесту, на торжественно-спокойное лицо Поля де Ла Реньера, державшего за руку утопавшую в пене розовых кружев малышку Розали, на улыбающегося Эмиля, на Дезире, мягкая зелень глаз которой сейчас казалась пронзительной, как сияние изумрудов, на ее младших сыновей, Жоржа и Рене, и на своего среднего сынишку Андре, непривычно притихших и выглядевших такими забавно-серьезными в строгих темных костюмчиках, на взволнованного, полного важности Мориса, подносившего новобрачным кольца, и женщине казалось, будто перед нею не реальность, а лишь ее отражение в чудесном зеркале времени.

Как дороги ей были эти недолговечные, изумительно-прекрасные минуты мира и счастья!

Максимилиан и Софи присутствовали на церемонии венчания в церкви и на регистрации в муниципалитете, но на свадебный ужин в Маре не поехали.

При выходе из храма Элиана подошла к Софи.

– Я хочу поблагодарить вас за то, что вы для нас сделали. У вас замечательная дочь!

Софи улыбнулась.

– Боюсь, в этом нет моей заслуги. Просто иногда случается, что посреди сорной травы вдруг вырастает цветок.

Затем они с Максимилианом откланялись и, извинившись, покинули собравшихся, которые направились в родовой особняк де Мельянов, где уже были накрыты столы.

Хотя стояла зима, в дом нанесли цветов, и всех буквально околдовала эта чудесная атмосфера, полная тонкого очарования мечты и сладкой легкости волшебного полусна.

Ближе к концу торжества, когда гости разбрелись по комнатам, тихо беседуя, потягивая напитки и наслаждаясь дремотным покоем позднего вечера, отец и сын Флери вышли на балкон. Они давно не виделись, и им хотелось поговорить.

Бернар облокотился на перила и смотрел вдаль. Алый туман над крышами зданий, пылающее небо, немые тени стройных башен, потоки багрового света, струящиеся сквозь сетку густо переплетенных ветвей обнаженных деревьев, пурпурные отблески на камнях мостовой – то ли закат мира, то ли сияние радужных надежд, знак, поданный неведомым будущим.

Бернар повернулся к сыну. Он знал, что испытывает юноша, – глубокую, торжественную радость, сознание сбывшихся грез. В этот миг Ролан, наверное, считал, что у него уже есть все, и в то же время ему казалось, будто он способен добиться еще очень многого, – стоит только пожелать.

– Я рад за тебя, Ролан. По-моему, Маргарита хорошая девушка!

– Я думаю, что буду счастлив с нею, как вы были счастливы с мамой, – просто ответил молодой человек.

– Да, – медленно произнес Бернар, – твоя мать – необыкновенная женщина, на свете мало таких. Жаль только, что по вине нас, мужчин, наши подруги должны страдать от одиночества и тревоги!

Они помолчали, потом Ролан промолвил:

– Я хотел сказать вам, отец… Право, не знаю, как вы к этому отнесетесь… Вряд ли я вернусь на военную службу, даже если смогу видеть так же хорошо, как и прежде. Одно дело служить императору Наполеону и совсем другое – Людовику XVIII. У меня появилась мысль уехать на год или два куда-нибудь подальше, к примеру, в Америку. Я учился в закрытом заведении и мало что видел. Возможно, там, вдалеке, среди новых людей, мне будет проще понять, для чего я создан и чему хочу посвятить свою жизнь. Маме я еще не говорил – знаю, она огорчится. Но Маргарита согласна со мной.

Юноша взволнованно ждал, что скажет отец. Бернар положил руку на плечо Ролана. И тот заметил, что в глазах отца блеснула искра облегчения.

– Это разумное решение, сынок. А маму мы сумеем убедить. В конце концов речь идет о твоем будущем. А с нею останутся мальчики, Розали и Адель.

Больше всего на свете Бернар боялся того, что сын почувствует себя лишним, выброшенным из жизни.

«Хотя, – с грустной усмешкой подумал он, – в двадцать лет не так уж сложно выбрать новый путь!»

Когда-то он сам оказался лишенным всего, что имел, но тогда он был еще очень молод и потому не сломился, но теперь…

– Скажите, отец, все еще может вернуться? – в голосе Ролана звучала надежда. – Я слышал, союзники грызутся между собой, как свора голодных псов. Народ и армия недовольны Бурбонами. Я уверен, ненависть к императору, которую пытаются внушить людям, схлынет, как мутная волна, и все вновь увидят истину. Ведь не кто иной, как Наполеон, возвеличил нацию.

– И научил Европу ненавидеть французов, заставил ее трепетать в бессильном гневе, – сказал Поль де Ла Реньер, входя на балкон с бокалом в руках. – Простите, что вмешиваюсь. Позвольте присоединиться к вам.

– Конечно, Поль. Но мне кажется, сейчас этот гнев больше похож на злорадство. А такое чувство – удел слабых и недостойных. Те, кто обливает императора грязью, напоминают мне визжащих обезьян, бросающих камни в раненого льва. Попробовали бы они приблизиться к нему, когда он был здоров и силен! Они не признают его права на ошибки, а сами не сумели бы совершить и тысячной доли того, что сделал он, – не для себя, для блага Франции!

– Наверняка он еще способен взять реванш, – сказал Ролан.

– Возможно. Человек, достигший таких высот, никогда добровольно не спустится вниз. Он будет грезить о вершинах во сне и наяву и успокоится только в объятиях смерти. Но борьба за возвращение может стать очень опасной. Того, кто привык к великим победам, может убить секунда неудачи. Придется собрать все силы…

– А вы бы перешли на сторону Наполеона, Бернар? – поинтересовался Поль.

– Да, без колебаний.

– Но мне кажется, судьба империи предрешена. В этом смысле история не знает исключений. Вспомните Александра Македонского, Карла Великого…

Бернар слегка прищурил темные глаза. Его обветренное лицо рядом с бледным лицом Поля казалось отлитым из светлой бронзы.

– Мне, как и императору, уже за сорок. В таком возрасте человек, разочаровавшийся в том, чему он посвятил всю свою жизнь, подобен камню, летящему в бездну. В этом случае он готов ухватиться за любую иллюзию.

– Я слышал, вас представили к генеральскому званию, Бернар?

– Да, кажется, так.

– Я восхищаюсь тем, чего вы добились в жизни, отец! – пылко произнес Ролан.

Бернар усмехнулся.

– Поверь, сынок, все эти внешние достижения немногого стоят. Гораздо важнее, что у человека внутри. Взять хотя бы твою мать. Сколько ей пришлось пережить, а она сберегла свет души, не утратила способности сопереживать и любить.

В это время на балкон заглянула Розали.

– Дядя Поль, вы обещали посмотреть мою комнату! – застенчиво промолвила она.

– Иду, дорогая, иду! Простите, я покину вас, – сказал Поль и взял девочку за руку.

Бернар с улыбкой проводил их взглядом, а потом обратился к Ролану:

– Ступай к Маргарите, сынок. И вообще, позволь дать совет, – в его глазах промелькнула грусть, – поменьше оставляй ее одну!

А в соседней комнате Элиана обнимала смущенно улыбавшуюся невестку.

– Спасибо тебе, милая! Я давно не чувствовала себя такой счастливой, как в этот день!

Подошла Дезире. Впервые за много времени она выглядела радостной и оживленной. Эмилю удалось устроить среднего сына, Жоржа, на работу в свою мастерскую, и таким образом юноша получил шанс избежать военной службы.

Усталость людей от войны, гнев жен и матерей – вот что помогло ускорить гибель империи. Франция жаждала мира, но это не значило, что ей не нужен был император, открывший стране врата новой жизни. Он провел народ через войны, он же приведет его к миру, к славному миру, не к миру побежденных, – на это надеялись многие из тех, кто принадлежал к наделенной легендарной гордостью, непобедимой нации французов.

Это произошло по прошествии двух месяцев с момента отъезда Ролана и Маргариты в Италию.

Как-то раз днем, когда Элиана занималась с Розали музыкой, в комнату вбежала взволнованная Адель, а за нею – Андре и Морис.

– Ты слышала, мама! Говорят, император Наполеон покинул Эльбу и идет к Парижу! – сообщила девушка. – Часть армии уже перешла на его сторону!

– А Людовик XVIII удрал, сверкая пятками! – воскликнул Андре.

Элиана опустила крышку рояля и встала, оправляя платье. В первую очередь она подумала о Бернаре. Теперь женщина поняла, почему муж приветствовал желание Ролана уехать из страны. Он предвидел возможность последней, решающей схватки двух режимов и боялся, что пылкий юноша, к которому чудом возвращалось потерянное зрение, снова ринется в бой.

– Давайте посмотрим, что там происходит! – вскричал Морис, и мальчики принялись хором уговаривать мать выйти в город.

Уступая их просьбам, Элиана наспех оделась, вместе с дочерью и сыновьями спустилась на улицу и пошла в сторону Вандомской площади, наслаждаясь неповторимым весенним воздухом Парижа – запахом цветов и веянием сырости, ароматом пробуждавшейся жизни.

Людская масса устремлялась в центр города непрерывным бурным потоком. Никто ничего толком не знал; парижане спрашивали друг у друга, правда ли то, о чем говорят. Все были подвержены какому-то магическому ослеплению, судорожному ликованию, точно бежали из темницы навстречу солнцу.

Год назад люди с недоумением созерцали картину вступления в столицу союзных войск, устало и равнодушно пожимая плечами, но постепенно волна недовольства стала нарастать. Допустить, чтобы иноземцы хозяйничали в Париже, – для большинства это было равносильно тому, чтобы позволить постороннему забраться в их собственную душу!

Французам надоели бесконечные войны, единственным виновником развязывания которых многие считали Наполеона, но еще большее возмущение в народе вызвала попытка королевской семьи воцариться на троне и начать восстанавливать прежние порядки. За двадцать лет пребывания в эмиграции, фактически ставшие чужаками, а теперь позорно въехавшие в Париж в обозе иностранных интервентов, Бурбоны немедленно принялись смещать с ведущих государственных постов людей, всенародно прославившихся своими деяниями. Вновь на первом плане оказалась не личная доблесть человека, а его происхождение и связи.

И вот свершилось удивительное: опальный император вернулся в Париж, пройдя через всю Францию без единого выстрела, увлекая за собой армию и народ – даже тех, кого послали его уничтожить.

Иногда человек бывает подобен птице – он предпочтет один раз взлететь к сверкающему солнцу и сгореть в его лучах, чем десятилетиями жалко влачиться по грязной земле.

Но именно теперь, когда Франция желала одного – мира, когда она была готова отказаться от всех претензий на европейское господство, Европа беспощадно навязывала ей войну. Огромная армия союзников двинулась к границам страны, и в июне 1815 года Наполеон, объявленный «врагом человечества», принял решение выступить навстречу противнику.

Предстояло сражение при Ватерлоо – битва не на жизнь, а насмерть, всем вместе – за судьбу Франции и каждому – за свою собственную звезду.




ГЛАВА VII


Элиана с трудом пыталась заснуть. Было уже два часа ночи, взошел месяц, и на улице немного посветлело, хотя это был мертвенный свет, тусклый, как свет лампы в гробнице. И тишина казалась тревожной, внушала страх.

Последние вести с поля боя были неутешительны, и сейчас будущее представлялось ей подобным неподвижной громаде, утонувшей в туманном облаке неизвестности. Возможно, скоро туман исчезнет, и она увидит что-то большое и светлое, или же эта мрачная глыба рухнет, распадется на куски, превратится в пыль, и впереди окажется пустота.

Женщина беспокойно ворочалась в постели. Если ожидание затягивается, в конце концов у человека создается ощущение, будто он ждет свидания с призраком.

Внезапно Элиана услышала шорох колес подъехавшего одинокого экипажа. Она встала с постели, накинула пеньюар, перебросила на грудь заплетенную на ночь толстую и длинную косу, взяла свечу и подошла к дверям.

На лестнице послышались тяжелые спотыкающиеся шаги. Женщина распахнула дверь. Она была уверена в том, что не увидит за нею ничего, в лучшем случае – только тень.

Звук шагов приближался, и вот на пороге возникло что-то черное – человек, с головы до ног закутанный в темную накидку.

Элиана отступила назад. Свеча дрожала в ее руке. В следующую минуту она увидела блеснувшие во мраке глаза незнакомца, потом накидка упала, и женщина тихо вскрикнула, не веря своим глазам: перед нею стоял Бернар.

Он переступил порог, пошатываясь и тяжело дыша, и тут Элиана заметила, что его мундир испачкан в грязи и залит кровью.

– Ты ранен! – воскликнула женщина, увидев, что муж держится рукою за плечо.

– Да, – выдавил Бернар, – но это… это неопасно.

Он сделал несколько шагов по комнате и рухнул в стоявшее поблизости кресло. Элиана смотрела на него, не смея обнять, все еще до конца не поверив в это чудо, но ее душа уже взлетала к небесам в светлой, полной благодарности молитве. Он жив!

Бернар заговорил сбивчиво и торопливо:

– Сражение проиграно. Армия разбита. Это был не бой, а резня. Всеобщее бегство. Это конец.

И замолчал, стараясь отдышаться.

– Я сейчас же пошлю за врачом, – сказала Элиана.

– Не нужно. Перевяжи сама. Поставь воду на огонь.

В это время дверь гостиной приоткрылась, и в комнату заглянула привлеченная шумом заспанная Адель.

– Папа! – радостно воскликнула она, но Элиана вытолкала ее назад, не дав приблизиться к отцу.

– Ему сейчас не до тебя. Ступай к себе. Утром поговорим.

Потом побежала вниз, не зажигая света, чтобы не разбудить остальных домочадцев. Элиана была безумно рада возвращению мужа, и вместе с тем ее не покидала тревога. Женщине показалось, что этот бой отнял у Бернара остатки душевных сил. Что-то окончательно сломалось в нем, его покинуло то самое удивительное мужество, что помогало ему держаться все эти годы, непобедимая жажда жизни иссякла.

Когда она вернулась, Бернар уже расстегнул мундир и наполовину стянул его с плеч. Элиана принялась помогать, стараясь не причинить боли.

– Я сразу поехал домой. Добрался на почтовых. Для меня все войны закончены, больше я уже не смогу посылать мальчишек на смерть. Это конец империи, но ведь конец одного всегда означает начало чего-то другого, правда? Я вернулся навсегда. Теперь я останусь с тобой.

– Все будет хорошо, я уверена в этом, любимый! А сейчас, пожалуйста, не разговаривай, – попросила Элиана, чувствуя, что он совсем обессилел.

Она разорвала на нем сорочку и осторожно обработала рану. Бернар прислонился к спинке кресла и закрыл глаза. Временами он чуть морщился от боли, но не издал ни звука.

Элиана сделала перевязку и наклонилась, чтобы снять с его ног сапоги.

– Не надо, я сам.

Он попытался нагнуться.

– Нет-нет, не двигайся.

– Пожалуйста, принеси рюмку вина и свари кофе покрепче, – попросил Бернар.

Элиана поднялась.

– Сейчас, милый.

– Нет, подожди. – Он взглянул на нее. – Все, что я сказал, правда. Война закончилась. Жаль только Францию и… тех, кто погиб.

– Почему французы не смогли победить? – шепотом спросила Элиана.

Бернар покачал головой.

– Не знаю. «Так было суждено» – ничего другого не приходит мне на ум.

Элиана налила вина и приготовила кофе, но когда вернулась, увидела, что Бернар спит, уронив голову на здоровое плечо. Она неслышно поставила поднос на столик и села рядом. Потом встала и подошла к окну.

Темная масса сомкнувших ветви деревьев, освещенные тусклым светом газоны и клумбы. Уснувший мир – каким он проснется завтра? И все же в этот момент ее душой овладел покой. Казалось, все бури пронеслись, стоны затихли, слезы иссякли. Она уже не верила, что когда-нибудь наступит такое время. Она привыкла смотреть вдаль, туда, где был дым сражений, и ощущать тревогу, и утешаться только надеждой. Война так и не стала для нее частью чего-то обычного. Но теперь, впервые за много лет, впереди ее ждало неведомое спокойствие мирной жизни. Теперь она могла не бояться внезапных потерь, любить без оглядки, строить любые планы! Элиана представляла, как они с Бернаром станут рука об руку бродить по Парижу, осматривать картины в залах Лувра, обедать в маленьких уютных кафе на набережной Сены, ездить на прогулки в Булонский лес. И каждую ночь засыпать, а утром – просыпаться в объятиях друг друга.

«Войнам пришел конец», – так сказал Бернар. И Элиана подумала: как это неестественно для человека – жить в ожидании, когда что-то закончится!

Утром, когда Бернар проснулся, его обступили дети: Элиана не сумела удержать их никакими запретами. Но он так устал и ослаб, что с трудом мог заставить себя улыбаться им и отвечать на вопросы. И еще – женщина это поняла – не желал ни о чем рассказывать. Ему необходимо было прийти в себя.

Элиана знала – превыше всего Бернар желал обрести покой, и в то же время ему предстояло изменить образ жизни, заново научиться чему-то. Она понимала: нелегко расставаться с прошлым, каким бы тяжким оно ни было, навеки проститься с тем, на что ушла половина жизни, ее лучшие годы. Что его ждало – трагическое забвение или новое счастье? Наверное, многое зависело от него самого.

В последующие дни у Бернара поднялась температура, и он был вынужден оставаться в постели. Все члены семьи старательно докучали ему своим вниманием, и он принимал их заботы с какой-то усталой благодарностью. Мальчишки одолевали Бернара расспросами, Адель напекла сливочных пирожных и потчевала отца, а малышка Розали не отходила от него – молча ловила каждое произнесенное им слово и не сводила с его лица задумчивых светлых глаз.

Чуть позже, из разговоров людей на улицах и из газет, Элиана узнала, чем завершилась драма, начавшаяся при Ватерлоо. Не думая о судьбе Франции, а заботясь о собственном спасении, парламент испуганно потребовал повторного отречения императора, и Наполеон дал согласие. Армия и народ все еще были на его стороне, и перед ним стоял выбор: сдать Париж или залить его кровью. И он, всю жизнь признававший только победу, на сей раз выбрал первое. Элиана слышала (хотя, возможно, это были только слухи), что Наполеон просил позволения остаться на службе в армии в качестве генерала, – ему отказали и в этом. С женой и сыном он был разлучен навсегда. Его ждала пожизненная ссылка на остров Святой Елены.

Король Людовик XVIII, взбешенный своим вторичным изгнанием, немедленно вернулся в Париж.

Элиана ни о чем не рассказывала Бернару, да он и не спрашивал. Она чувствовала: сейчас он не в состоянии строить планы на будущее, прошлое все еще цепко держало его в своих руках. Но и о прошлом ему тоже не хотелось думать.

Женщина сидела возле постели мужа и невольно радовалась тому, что видела вокруг. Мягкий чистый воздух лета, облако зелени, пронизанной солнечным светом, синева небес… Адель что-то шила в дальней комнате, весело напевая вполголоса, Розали сидела с книжкой на балконе, мальчики спустились во двор.

Элиана гладила волосы Бернара и слушала его рассказ. Под конец он сказал:

– Уверен, что командование удовлетворит мое прошение об отставке. Знаешь, это так необычно – чувствовать себя свободным! Точно скинут огромный груз и можно куда-то лететь!

И Элиана понимала, что он ощущает себя не окрыленным, а опустошенным, И говорит так, желая ее успокоить.

– Я всегда знал, что величайшее, равно как и единственное счастье для меня – жить с тобою и с детьми! Но получилось так, что я его упустил.

Элиана наклонилась и поцеловала его.

– Но теперь ты с нами. И мы еще можем любить друг друга так долго!

Бернар не успел ответить – внизу раздался необычный, повелительно-требовательный стук в дверь. Женщина встала.

– Я открою.

Она вышла из комнаты, и Бернар проводил взглядом ее фигуру, до сих пор пленявшую взор гибкой грацией движений. Элиана выглядела такой прекрасной и молодой, полной затаенной радости и глубокой любви.

Женщина спустилась вниз и открыла дверь. Перед нею стоял офицер полиции в сопровождении двух солдат. Сначала она не заподозрила ничего плохого.

– Здравствуйте, мадам. Полковник Бернар Флери живет здесь?

– Да. Входите, – растерянно промолвила женщина и сделала шаг назад.

Они без колебаний прошли в гостиную, а затем и в спальню. Элиана поспешила следом.

Когда они вошли в комнату, Бернар уже одевался.

– Помоги мне надеть мундир, – сказал он жене.

Элиана заметила, что его лицо обрело прежнее, решительно-жесткое выражение, а в манерах появились собранность и резкость.

– Зачем ты встал? Ты же болен! – воскликнула она.

– Полковник Флери? – спросил офицер.

– Да, – отвечал Бернар, – он перед вами.

– Вы арестованы по обвинению в нарушении присяги и государственной измене.

Бернар спокойно кивнул.

Элиана изумленно смотрела на них. Происходящее казалось ей нелепым.

– В измене? – повторила она, переводя взгляд с мужа на полицейских. – В какой измене? Этого человека можно по праву считать героем!

Бернар усмехнулся.

– История с легкостью превращает героев в изменников, дорогая.

У Элианы опустились руки.

– Я ничего не понимаю. Это какое-то недоразумение.

– У нас есть документы, мадам, – сказал офицер, – могу показать. Полковник Флери обвиняется в том, что отдал приказ своему полку перейти на сторону врага нации.

– Когда я отдавал этот приказ, то, кажется, был генералом, – заметил Бернар.

– Простите, полковник, командование не признает званий, присвоенных изменником народа.

– Что ж, я не настаиваю, – сказал Бернар и, повернувшись к жене, пояснил: – Власть сменилась, вот в чем дело, милая. Так бывает: сегодня – император, завтра – изгнанник, сегодня – офицер великой армии, завтра – предатель родины. А на вопрос, кто есть кто на самом деле, способно ответить лишь время.

– Но это же нелепо! – снова воскликнула Элиана. – Неужели никто этого не понимает!

Офицер отвел взгляд.

– Мы выполняем приказ, мадам.

Бернар приблизился к Элиане, и она сразу вспомнила сцену своего прощания с отцом.

– Думаю, мы скоро увидимся, дорогая. Тебе наверняка позволят навестить меня до суда или… после. – Он помедлил, потом негромко произнес: – Я не стану прощаться с детьми. Не говори им ничего… пока. Хорошо?

Элиана кивнула.

Бернар не обнял ее, не поцеловал. Выражение его лица было очень мрачным, но во взгляде пылал какой-то странный огонь.

Не удержавшись, Элиана обратилась к офицеру:

– Совершая такое, нынешняя власть покрывает себя позором. Люди ей этого не простят. Они верят императору и ценят подвиги его армии.

– Люди? Вы говорите о народе? Что ж, везде и во все времена народ любил и будет любить своих палачей. А вы, значит, бонапартистка, мадам?

– Нет, я не бонапартистка и не роялистка, я просто человек. И я умею отличать праведные деяния от неправедных.

Офицер остановился на пороге.

– А это не ваши мальчики там внизу, мадам? На вашем месте, имея таких сыновей, я бы радовался, что все закончилось!

Возразить было нечего. И все-таки она сказала:

– Да, но мой муж! В чем он виноват? В том, что двадцать лет подряд защищал и прославлял Францию? В том, что не предал того, под чьим командованием служил все эти годы? И вы смеете называть его изменником родины?!

Когда офицеры ушли, стуча сапогами, Элиана вернулась в гостиную. Она ничего не понимала. В девяносто третьем году вся жизнь казалась изменившейся, вывернутой наизнанку, но сейчас было иначе. Внешне все осталось прежним. Так же светило солнце, щебетали птицы, по улицам спешили мирные парижане, слышались разговоры и смех. Ни крови, ни криков, ни стрельбы. Наверное, многие люди даже не знали, что император свергнут и империя пала. По крайней мере, так казалось Элиане.

В комнату быстрым шагом вошла Адель.

– Что случилось, мама? Я выглянула в окно и увидела папу. Куда он пошел?

– Он не пошел, его повели.

И тут же снизу прибежали мальчики.

– Мама… – взволнованно начал Андре, но Адель остановила его:

– Подожди! Куда повели? В чем дело?

– Это вас не касается, – только и сумела сказать Элиана.

– Как это не касается?! Хватит считать нас детьми! Рассказывай! – потребовала дочь.

Женщина обвела взглядом всех троих. Она вдруг заметила, что лицо Адели утратило детскую пухлость и взгляд ее изменился. Прозрачные глаза дочери под тонкими вразлет бровями светились пониманием, и женщина осознала, что легкомысленная, чуть взбалмошная и в то же время наивно-простодушная девочка повзрослела. Ну да, ведь Адели уже семнадцать; чуть больше было ей, Элиане де Мельян, когда ее близкие один за другим сгорели в пламени Революции.

А пятнадцатилетний Андре, порывистый, гордый, так пронзительно смотрит на нее своими непроницаемо-черными глазами! Вылитый Бернар!

– Если отца арестовали, то мы должны его освободить! – воскликнул Морис. Все это еще казалось ему игрой, опасной, но все-таки игрой. Длинноногий, тоненький, с широко распахнутыми карими глазами он напоминал Элиане испуганного олененка.

Женщина не знала, как лучше объяснить детям, что произошло. Опять она испытывала этот непередаваемо тяжкий гнет, гнет жестокой несправедливости!

– Отца отпустят, – убежденно произнесла она, – я в это верю. Иначе просто невозможно.

Элиана опустила голову, изо всех сил стараясь не заплакать.

– Мы можем что-нибудь сделать, мама? – спросила Адель, беря ее ледяные руки в свои, теплые и нежные.

– Нет. Сейчас – нет. Пока остается только ждать.

Со временем Элиана поняла: положение Бернара намного серьезнее, чем она думала. Префектура полиции составила списки тех, кто каким-либо образом содействовал вторичному воцарению Наполеона, – в них вошли имена высших офицеров, министров и частных лиц.

Некоторых из них, например, маршала Нея, легендарную личность, любимца всей армии, официально приговорили к расстрелу, других убили без суда, третьи успели бежать за границу.

Элиане долго не удавалось добиться свидания с мужем, но наконец ей позволили увидеться с ним, в тот день, когда состоялся суд.

Она спустилась вниз по крутым скользким ступеням вслед за охранником и очутилась в маленькой комнате с земляным полом и забранным решеткой окном.

Женщина огляделась. Слишком холодно, слишком много камня! Эти стены задерживают тепло, эти окна не пропускают свет. В таких случаях внутреннее пространство словно бы начинает поглощать человека, вытягивает из него силы, охлаждает жар его крови, вселяет в сердце страх.

Когда привели Бернара, Элиана бросилась к нему, обхватила ладонями его лицо и жадно, неудержимо смотрела на мужа сквозь пелену слез.

– Бернар!

– Элиана!

Несколько мгновений они стояли, не двигаясь, прижавшись друг к другу всем телом. Потом женщина, с трудом отстранившись, произнесла:

– Как ты себя чувствуешь? Плечо болит? Она боялась спросить о главном.

– Не особенно. Пустяки. Дорогая! – Бернар смотрел ей в глаза. – У нас не так уж много времени… Постарайся спокойно выслушать то, что я скажу.

Элиана кивнула, облизнув сухие губы.

– Да, конечно. Говори.

– Меня приговорили к расстрелу. Приговор будет приведен в исполнение через неделю. Помилование исключено.

Женщина почувствовала боль в висках и легкое головокружение. Она прислонилась к стене.

– Но почему?! Неужели такое возможно! Бернар, как всегда, старался держаться спокойно.

– К сожалению, да. Признаться, я это предвидел.

– Зачем же ты вернулся?! Надо было бежать!

Его губы искривила усмешка.

– Спасаться бегством? Как настоящий изменник или предатель? Такое было возможно в девяносто третьем, но не сейчас. Только вот дети… – Тут голос Бернара дрогнул, а суровые черты его лица исказила боль. – Для них было бы лучше, если б я погиб при Ватерлоо.

Элиана произнесла, пытаясь преодолеть душевный гнет и леденящее чувство страха:

– Дети прекрасно знают, какой у них отец. Бернар покачал головой.

– Не в этом дело. Просто теперь на них будут смотреть как на детей преступника.

– Неправда. Все более или менее здравомыслящие люди понимают, что такие доблестные офицеры, как ты, стали безвинными жертвами государственного переворота.

– И все-таки я виноват, Элиана! Виноват перед тобой. Не знаю, как получилось, что я не подумал о тебе. Бог с ним с императором, с Францией, с честью и долгом! Но вот ты…

– Пожалуйста, не надо так говорить! Если б ты поступил по-другому, то терзался бы не меньше, чем сейчас.

Бернар помолчал. Потом промолвил:

– Не уверен, назначат ли тебе пенсию. Если придется туго, воспользуйся процентами с той суммы, что положена на имя Розали. Мальчики должны получить хорошее образование. И, пожалуйста, не сообщай ничего Ролану. Напишешь позже. Скажи, я так просил. Кстати, от него есть известия?

– Да. Пока за него пишет Маргарита. Они очень довольны путешествием. И, конечно, счастливы вместе. – И внезапно не выдержала: – Ради Бога, Бернар, не говори со мной так, будто все кончено! Вспомни Люксембургскую тюрьму! Ты же сумел спастись!

Он улыбнулся.

– Тогда, двадцать лет назад, я был так молод! Ведь чудеса случаются, когда в них веришь! Все изменилось, Элиана. Я уже не тот, давно не тот. И бежать отсюда нельзя: всюду охранники и решетки. И меня никуда не поведут, расстреляют прямо на тюремном дворе. Элиана! – Он порывисто прижал ее к себе. – Ты подарила мне столько счастья! Воспитала наших детей! Мне жаль оставлять тебя одну! Я думал, хотя бы теперь, после стольких лет коротких встреч и долгих разлук, мы наконец будем вместе, но получилось иначе. Знаю, тебе было нелегко со мной. Случалось, я причинял тебе боль… Прости, если можешь, любимая!

Внезапно Элиана почувствовала: что-то в ее душе затвердело. Женщина знала, что не заплачет, – ни сейчас, ни в последующие дни. Настало время думать, а не плакать, действовать, а не скорбеть. Уверенность и сила – вот что ей понадобится теперь.

– Я еще приду к тебе, дорогой.

– Если разрешат.

– Я добьюсь свидания.

Вскоре пришел охранник, и супруги простились. Элиану не удивило это, казалось бы, несвойственное Бернару смирение перед своей участью и готовность покориться судьбе. Слишком много видел он смерти! Ведь тогда, в девяносто третьем, она тоже ни во что не верила.

Женщина вышла на улицу. Адель поджидала ее на противоположной стороне. Она нетерпеливо ходила взад-вперед, и ветер раздувал подол ее скромного мериносового платья. Было пасмурно, над Парижем клубились густые темные облака, а по пока еще сухой земле мчались подхваченные вихрем листья и пыль.

Элиана быстро перебежала через дорогу и тут же встретила вопросительно-тревожный взгляд дочери. Младших детей удалось уговорить остаться дома, но Адель не желала ничего слушать и поехала с матерью.

Женщина смотрела на свою дочь, на ее нежное лицо, обрамленное серой бархатной шляпкой с завязанными под подбородком голубыми лентами. В семье считалось, что девушка похожа на мать; отчасти так оно и было, но… Эти светло-каштановые волосы, бирюзовые глаза, классически правильные черты лица…

Максимилиан! Максимилиан со своими связями, могущественный, всесильный, вот кто наверняка сумеет ей помочь!

Элиана сжала руку Адели.

– Скорее! Мы едем на улицу Гренель!

– Но зачем?

– К моему… к моему знакомому. Идем, дорогая, я все расскажу по дороге.

Элиане далеко не сразу удалось попасть в здание министерства, а затем они с Аделью более получаса ожидали в эффектно обставленной приемной.

Наконец женщине позволили войти в огромный кабинет со светлым паркетом, темно-красным ковром и такого же цвета бархатными портьерами. Она огляделась. Всюду полированное дерево, позолота, неяркие тона – благородство и изысканная строгость. Элиана заметила, что золотых пчел империи сменили геральдические лилии: другое правительство – другая символика.

Максимилиан поднялся ей навстречу из-за тяжелого стола с массивной чернильницей и кипой бумаг.

– Элиана! Не верю своим глазам! Счастлив видеть тебя снова! Входи же!

Несколько ошеломленная его многословностью, она сделала шаг вперед.

Максимилиан улыбался: ставшая привычной сдержанность дипломата растаяла, как лед в пламени костра, стоило ему взглянуть на Элиану.

Он, как всегда, был элегантно одет – в черный английского покроя сюртук с бархатным воротником, обшитый шелковым кантом, и белый галстук.

Пока он усаживал Элиану в мягкое кресло, чуть высокомерная отрешенность в его похожих на светлые зеркала глазах сменилась выражением удивления и искренней радости.

– Признаться, не надеялась застать тебя здесь, – сказала женщина.

– Я еще не подал в отставку: остались кое-какие дела. Хотя, думаю, мое время прошло. Наверняка вскоре назначат новое министерство.

– Но ты, возможно, сумеешь удержаться на своем посту?

– Вряд ли я стану стремиться к этому. Лучше отправлюсь в качестве посланника в одну из европейских стран, отстаивать интересы Франции, а если не получится, уединюсь в своем поместье и начну писать мемуары. – Он улыбнулся. – Не такая уж плохая мысль, верно?

– Да, – промолвила Элиана, понимая, что на самом деле ему вовсе не весело. – А как дела у Софи?

– Софи уехала в Австрию. Она нашла себя на дипломатическом поприще. Впрочем, надеюсь, в личной жизни ей тоже в конце концов повезет, ведь она еще совсем не старая, привлекательная женщина. Я ее не осуждаю. К сожалению, мне не удалось дать ей то, к чему она стремилась. А как твой сын и Маргарита? Они еще не вернулись?

– Нет, они решили попытать счастья в чужих краях. Наверное, поедут в Америку.

Глаза Максимилиана внезапно сверкнули живым огнем.

– Как мы с тобою, помнишь? Давно это было…

Когда он увидел выражение лица Элианы, улыбка сбежала с его лица.

– Что случилось? Я что-то не так сказал? Возможно, я не имел права напоминать…

– Нет-нет, не в этом дело. Прости, я должна объяснить, зачем пришла.

– Да, конечно, я слушаю, – немного растерянно отвечал Максимилиан.

– Я хочу попросить у тебя помощи. Бернар осужден за измену – он отдал приказ своему полку перейти на сторону императора. Его приговорили к расстрелу. Это должно случиться через неделю. Пожалуйста, помоги!

– Боже мой! Как ужасно, Элиана! Не ожидал, что это коснется твоей семьи! – Он встал, подошел к ней, положил руки на ее плечи. Потом отстранился и снова сел за стол. Женщина заметила, как помрачнело его лицо. – Не знаю, как тебе и сказать… Я сделал бы все, что в моих силах, но… Постой, что ты имеешь в виду? Помилование? Отсрочку казни?

– Что угодно. Ты занимаешь высокий пост, у тебя множество связей в самых различных кругах!

Она смотрела на него своими прекрасными золотисто-карими, такими беспомощными глазами, смотрела, как тогда, в восемьдесят девятом, когда была уверена в том, что он может все.

Максимилиан покачал головой.

– Не знаю, поверишь ли ты мне. Дело в том, что подобными вещами занимается совсем другое ведомство, к которому я не имею никакого отношения. Если б я узнал обо всем раньше, то, возможно, сумел бы сделать так, чтобы имя твоего супруга не попало в эти проклятые списки, или помог бы ему своевременно уехать из страны. О помиловании хлопотать уже поздно, да и вряд ли от этого была бы какая-то польза. Если расстреляли даже Нея, убили маршала Брюна, генерала Рамеля! А за них вступались куда более влиятельные лица! Меня же никто и слушать не станет! Побег? Как устроить побег? Кто согласится рисковать своей жизнью даже за очень большие деньги? Я не представляю, к кому можно было бы обратиться…

Элиана молчала. Она чувствовала, что проваливается в бездонную пропасть. Сейчас у нее из рук выскальзывала последняя соломинка.

– Ты полагаешь, я боюсь за себя? – тихо спросил Максимилиан.

Элиана с трудом собралась с силами.

– Нет. Я тебе верю. Если сможешь, сделай нам документы – пропуск, паспорта. Об остальном я позабочусь сама.

Максимилиан внимательно смотрел на нее.

– Я знаю, о чем ты думаешь! – с надрывом произнесла Элиана. Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Ее пальцы вцепились в резные подлокотники. – Пожалуйста, не говори ничего, иначе я… Да, я безумна! Какой родилась, такой и умру.

– Ну что ты, Элиана! Куда ты… то есть вы собираетесь поехать?

Она ответила самым обычным, разве что слишком ровным голосом:

– На Корсику. Только там мы и можем спастись.

– На Корсику? Не сказал бы, что это такое уж безопасное место. Лучше отправиться куда-нибудь за границу.

– Я говорю о душевном спасении. Максимилиан сделал паузу, потом промолвил:

– Прости, Элиана. Я давно хотел спросить: Бернар в самом деле отец Ролана? Он – тот человек, что спас тебя в девяносто третьем?

– Да, это так. Тогда он чудом остался жив. А потом мы снова встретились.

– Невероятно! – задумчиво произнес Максимилиан. – Какая удивительная судьба! А почему именно Корсика?

– Предки Бернара по материнской линии – корсиканцы.

– Вот оно что! Соотечественники императора… К какому сроку приготовить документы?

– Через неделю. Детям не нужно, только мне, Бернару и Адели. Ведь она уже взрослая.

– Расскажи мне о ней, – попросил Максимилиан.

– Боюсь, сейчас не самый подходящий момент, Макс.

– Да, наверное. – Его взгляд потух, и, заметив это, Элиана подумала: возможно, она слишком сурова с ним?

– Адель здесь. Она ждет меня в приемной, – сказала женщина.

Максимилиан изменился в лице.

– Вот как? Может быть, вы согласитесь выпить со мной кофе? – Он улыбнулся своей прежней очаровательной и в то же время – куда более грустной улыбкой. – Я буду благодарен тебе за это до конца жизни.

– Хорошо. Я ее позову. Правда, она сильно расстроена из-за отца.

– Понимаю.

Женщина поднялась и пошла к дверям. Максимилиан проводил ее взглядом. Все та же чуткая, гордая Элиана! Несмотря на груз прожитых лет и все невзгоды, что выпали на ее долю, ее глаза до сих пор сияют приглушенным, завораживающим душу светом, напоминающим свет луны в ночи, маяка в тумане, свечи в хижине усталого бедняка.

«Это случилось в нашей жизни – часто говорим мы себе, – подумал он – Но беда не в том, что что-то случается, а в том, что все происходит или слишком рано, или слишком поздно. Совпадение желаемого и действительного – вот то редкое счастье, что выпадает лишь на долю избранных, а остальные… Они бессильно глядят на небо, точно пытаясь притянуть будущее, соединить его со своими мечтами и обратить в явь, или окунаются в прошлое, оживить которое не проще, чем картинку на глянцевой открытке. Да, но зато оно живо в дорогих душе и ранящих сердце воспоминаниях!»

Вошла девушка. Максимилиану почудилось, что она изменилась с тех пор, как он видел ее в последний раз. Стала стройнее и выше и как-то утонченнее. А какого чудесного голубовато-серого оттенка у нее глаза! И еще – удивительное лицо, на котором отражается все, что она чувствует и переживает.

Максимилиан предложил Адели сесть. Элиана заняла прежнее место, и вскоре молчаливый лакей бесшумно внес серебряный кофейник, фарфоровые чашки, блюдце с облитыми шоколадной глазурью пирожными, расставил все это на столике с мраморной крышкой и так же неслышно удалился.

– Ты помнишь господина Монлозье, дорогая? – спросила Элиана.

– Да, конечно, – отвечала девушка, поворачиваясь к нему, и Максимилиан завороженно ловил ослепительный свет ее взгляда.

Разговаривая с Аделью, он, казалось, ожил – Элиана это заметила. В глазах Максимилиана появились выразительность, блеск и особая трогательно-мечтательная печаль. Таким она его и любила когда-то.

Женщина не могла долго задерживаться и вскоре стала прощаться. Адель вышла первой, а Элиана остановилась на пороге.

– Куда прислать документы? – спросил Максимилиан. – К тебе домой?

– Нет. Наверное, это опасно? Лучше к какому-нибудь верному человеку, которого мы оба знаем. К Полю де Ла Реньеру. Он согласится помочь.

– Хорошо. Удачи тебе, Элиана!

– Спасибо. – Женщина крепко пожала его руку. – Она мне понадобится. Прощай.

– Неужели мы больше не увидимся?

– Кто знает!

И он прошептал, не выпуская ее пальцев:

– Я всегда буду ждать тебя, Элиана. Пожалуйста, помни: ты и… твоя дочь для меня – самые дорогие гости.




ГЛАВА VIII


Элиана шла по улице Монпасье, мимо светящихся яркими огнями кофеен в сторону Пале-Рояля. На ней была длинная, почти до пят черная накидка с капюшоном, наполовину скрывавшим лицо. Ей вдруг захотелось немного побродить, собраться с мыслями и заодно – попрощаться с Парижем. Потом на это, возможно, уже не хватит времени.

Париж, ее Париж, он был с нею все эти годы, и она была с ним!

Пантеон – усыпальница великих людей Франции, расположенный на высоком берегу красавицы Сены, Дом Инвалидов со сверкающим, как солнце, позолоченным куполом, чудесные готические церкви, ряды великолепных классических особняков, сады и парки, прохладные, тенистые, густые, напоминающие прибежище сказочных нимф, Булонский лес с широкими аллеями и искусственными озерами – всего и не перечислишь!

О Париж! Для нее он был и навсегда останется центром Вселенной, столицей царствия земного, приютом спасения.

Элиана думала о том, что самые страшные времена для Франции, должно быть, все-таки миновали. Сейчас нет ни гильотин на площадях, ни озверелых толп борцов за новую жизнь, ни чувства безысходности в душе, ни отчаяния в сердце.

Она видела мелькание офицерских мундиров, блеск нарядов знатных дам, слышала смех оживленно беседующих студентов и призывные выкрики девиц легкого поведения, чьи плечи и груди были едва прикрыты полупрозрачными шарфами, ощущала запах духов и аромат цветов, и ей казалось, что история слишком быстро перевернула одну из своих страниц. Однако женщина была уверена в том, что эти удивительные события найдут отклик в сердцах множества последующих поколений.

Что ж, главное, чтобы нигде и никогда не повторился девяносто третий год; ведь эта жестокость человеческих сердец, глухое равнодушие к чужой боли, стремление жертвовать малым – самым прекрасным и дорогим, во имя большого – призрачного и бездушного, да и все последующие войны – наследие проклятой Революции.

Все эти дни она почти не ела и не спала, пытаясь отыскать какой-нибудь выход. Да, наверное, Бернар был прав: пора чудес прошла. Сейчас она уже не могла мыслить так, как в молодости, придумать что-нибудь дерзкое, оригинальное, необыкновенное, что в то же время удалось бы воплотить в реальность. Ни Дезире, ни Эмиль, ни их сыновья, ни Поль, ни Адель не сумели ей помочь. Морис и Андре фантазировали вовсю, но это были только фантазии.

Но под конец, когда уже почти не осталось времени для размышлений, Андре вдруг сказал:

– Если б кто-то из нас переоделся охранником и вывел отца из тюрьмы!

Услышав эту фразу, Элиана задумалась. Когда через несколько минут она изложила собравшимся свой план, все сошлись во мнении, что он напоминает детскую выдумку. Однако женщина настаивала: в конце концов иного выхода никто так и не сумел найти! Пусть неправдоподобно, нелепо, но все-таки это шанс!

Элиана передала Дезире письмо, которое та должна была отвезти Максимилиану де Месмею, и отправила к ней мальчиков. Поль попросил разрешения взять к себе Розали.

– Ты же знаешь, Элиана, – сказал он, – мы с Розали большие друзья. Пусть девочка поживет у меня. Я обещаю хорошо заботиться о ней.

Женщина согласилась. Глядя на Поля, она почему-то сразу вспомнила глаза Максимилиана, когда он смотрел на Адель.

…Элиана быстро шла по улице, мысленно посылая городу, который помог ей выстоять в трудные времена, был утешителем ее сердца и оплотом души, последний привет. Она сравнивала эти минуты с моментом, когда человек любуется бабочкой, усевшейся на цветок, – чем-то удивительным, легким, неповторимым, на секунду ворвавшимся в жизнь, чтобы затем вновь исчезнуть. Ведь если ей не удастся освободить Бернара, она никогда уже не сможет смотреть на мир тем взглядом, каким еще способна смотреть сейчас.

И вот она очутилась в мрачном каменном коридоре, ведущем к камере, где содержался Бернар. Ее сопровождал молчаливый охранник.

Элиана обратила внимание, что в проходе было довольно темно. Сколько времени понадобится, чтобы покрыть расстояние от одного конца коридора до другого? Не более трех минут. Только бы надзирателю не пришло в голову заговорить на обратном пути!

Охранник подвел женщину к решетке.

– Вы можете поговорить с осужденным, мадам.

– Мне нельзя войти внутрь? – спросила Элиана, поворачиваясь к нему и устремляя на него полный изумления, упрека и скорби взгляд своих больших карих глаз. Неужели вы мне в этом откажете? Мне и человеку, отдавшему полжизни делу служения Франции!

Женщина постаралась произнести последние слова как можно тверже. Она ощущала невероятное напряжение.

Казалось, все ее существо состояло из одних только голых нервов.

– Если вы боитесь, что я принесла что-то острое, можете меня обыскать.

– В любом случае отсюда нельзя бежать, мадам. Хорошо, пройдите внутрь. В вашем распоряжении четверть часа.

Пока он запирал дверь, Элиана сказала:

– Не могли бы вы оставить нас одних?

Охранник что-то буркнул в ответ, но когда женщина вошла в камеру, удалился за поворот.

Бернар молча ждал по ту сторону решетки. Взглянув на него, Элиана поняла: он многое передумал за эти дни и внутренне подготовился к тому, что его ждет.

Он спокойно приблизился к ней и положил руки на ее плечи.

– Элиана!

И… вдруг ему показалось, что он видит ее прежней. Затаенная страсть в соединении с искрой романтической мечтательности во взгляде, грациозная порывистость движений… Да, верно, в ее глазах не слезы, там… словно пляшут отблески пламени факела, освещавшего каменный коридор. Что это с ней?!

– Подожди. У нас еще будет время поговорить. А сейчас раздевайся!

Она рванула его за одежду.

Бернар изумленно смотрел на нее. Его губы тронула неуверенная улыбка.

– Что ты задумала?

Он увидел очень близко ее глаза, коралловые губы… Элиана молча откинула капюшон – ее белокурые волосы были повязаны черным платком; потом расстегнула накидку, сбросила с плеч и, быстро оглянувшись, рывком сняла с себя платье. Взор Бернара обжег перламутровый блеск ее тела – как непривычно было видеть его здесь, среди холодных решеток и мрачных каменных стен!

Но, к своему великому сожалению и испугу, Элиана не заметила во взгляде мужа ответного огня. Он не проникся ее чувствами, не разделял ее надежд. Перед нею стоял не отважный порывистый юноша, а человек, придавленный реальностью, потерявший способность сражаться с судьбой.

– Ну же! – умоляюще прошептала она.

Бернар отступил, качая головой. Его взор был полон настороженности и печали, и Элиане почудилось, будто муж смотрит на нее откуда-то издалека. Он улыбнулся какой-то странной бессильной улыбкой.

– Я не сделаю этого, любовь моя!

– Почему?

– Потому что это безумство, и потом… если мне даже удастся выйти отсюда, ты-то останешься здесь!

– Я не государственный преступник, а всего лишь слабая женщина. Рано или поздно меня отпустят на свободу.

– Нет, я не могу.

Элиана застыла, прижав платье к груди. Внутри нее находилось что-то похожее не готовую лопнуть, замершую в последнем стоне струну, и женщине показалось: в следующий момент это что-то, натянутое до предела, порвется, и тогда она упадет замертво, сраженная отчаянием, сознанием наступившего конца, конца всех надежд.

– Да очнись же, Бернар! Ты хочешь уничтожить все, чем я живу! Знай, если ты откажешься сделать то, о чем я прошу, и… и умрешь, я никогда тебе этого не прощу! Я еще молода, я желаю радоваться жизни, любить, я не заслужила того, чтобы коротать оставшиеся годы в одиночестве и душевной пустоте!

Она говорила гневно и страстно, так, словно он только что оскорбил ее веру во что-то чистое и святое.

Она не давала ему медлить, подгоняла его, дрожа от нетерпения, пока он облачался в ее одежду. И вот наконец он был готов.

– Неважная из меня получилась дама!

Услышав это, Элиана облегченно перевела дыхание. Слава Богу – перед нею был прежний Бернар!

– Молчи! Закрой лицо руками, будто плачешь, согни плечи! Вот так. Послушай! Поезжай к Полю, Адель ждет тебя там. У нее документы для вас двоих, и она объяснит, что делать. Отправляйтесь в путь. А я с мальчиками и Розали приеду позднее.

Она хотела еще что-то сказать, но послышались шаги охранника.

Элиана метнулась к стоявшей в темном углу кровати и села на нее, повернувшись так, чтобы не было видно лица.

– Ваше время истекло, мадам, – мрачно произнес охранник и, не глядя на Бернара, принялся открывать дверь.

Ожидая, пока пройдет эта бесконечно долгая, томительная минута, женщина думала о том, что ничего у них не получится. Когда охранник поведет Бернара по коридору, то неминуемо заподозрит неладное. Пусть фигура скрыта широкой и длинной накидкой, но походка, рост…

Внезапно вдалеке раздались какие-то звуки, стук чего-то тяжелого, грохот решеток.

Выпуская Бернара из камеры, охранник крикнул кому-то в конце коридора:

– Эй, сержант! Откройте дверь этой даме! Я пойду посмотрю, что там стряслось. Да, и велите солдатам проводить ее за ворота.

У Элианы радостно подпрыгнуло сердце.

Бернар пошел по коридору – к счастью, не слишком медленно и не слишком быстро. У Элианы мелькнула мысль о том, что, возможно, когда-нибудь они здорово посмеются над тем, что происходит сегодня, но она тут же испуганно запретила себе радоваться раньше времени.

Женщина замерла, считая минуты. Никто не возвращался, кругом стояла мертвая тишина.

Элиана легла на кровать и закрыла глаза. Ее вдруг охватило непостижимое, беспредельное спокойствие. И вместе с тем она явственно ощущала, как в ее груди трепещет что-то горячее и живое.

Часа через два послышался лязг отодвигаемого засова.

Элиана повернулась к решетке, потом села. Увидев женское лицо, охранник оторопел.

– А что вы здесь делаете, мадам? – изумленно произнес он первое, что пришло на ум.

Вместо ответа Элиана широко улыбнулась ему и тут же почувствовала, что вот-вот заплачет.

В этот момент дверь в будущее приоткрылась, и она снова увидела свет.

Бернар и Адель ехали в дилижансе мимо мрачных лесистых склонов холмов в навевающем дремоту безмолвии ночи, под небом, огни звезд которого казались живыми, и временами им обоим чудилось, будто они покинули не только Париж, но и всю грешную землю, и мчатся вслед гуляющим в вечности призракам неутоленных желаний, неизведанного счастья и обманчивых снов.

Бернар не двигался и молча, не отрываясь, смотрел и смотрел в темноту. Адель слегка поежилась – ей было немного грустно и страшновато, потом нерешительно дотронулась до его руки.

– Вы думаете о маме, отец?

Бернар обернулся со слегка виноватым видом, и девушка заметила, что его взгляд потеплел.

– Прости меня, дочка. Я и правда немного задумался. Давай о чем-нибудь поговорим – так дорога пройдет быстрее.

– Я уверена, все кончится хорошо, – сказала Адель. – Мама очень сильная, я знаю. Она способна выдержать любые испытания.

– Нет, – возразил Бернар, – это не так. Просто жизнь вынуждала ее казаться стойкой, вечно существовать на пределе сил. Вот это меня и гнетет. К сожалению, она слишком долго прожила в ожидании счастья. Ведь твоя мать – одна из красивейших женщин Парижа! Она не заслужила того, что ей пришлось вынести. Она должна была жить во дворце, ездить на балы, покупать себе наряды, развлекаться, принимать поклонение мужчин. А вместо этого – бесконечные потери, нужда, разочарования, борьба, а потом – постоянные заботы и тревоги. Ты же знаешь, я почти не жил дома, и она вынуждена была со всем справляться сама. Мало что видела, не выезжала в свет.

– Но мне кажется, мама никогда не имела желания завоевать место в нынешнем обществе.

– Отчасти ты права, Адель. Когда я возвращался из очередного похода, мы старались как можно больше времени провести наедине друг с другом. Жизнь лишила нас честолюбия, мы слишком рано поняли, что есть главное в человеческой судьбе. Мы никогда не стремились возвыситься, добиться превосходства над другими людьми. Мне пришлось много воевать, но я ни минуты не был счастлив на войне. Чувство внутренней свободы, просветления, блаженства я испытывал лишь в короткие периоды мирной жизни.

– Значит, вы все-таки были счастливы?

Бернар улыбнулся.

– Да, был и… надеюсь, еще буду.

– Мне тоже хочется полюбить! – прошептала Адель со страстной тоскою во взоре. – Иногда это желание затмевает мне разум, внушает печаль, такую сильную, что я теряю способность радоваться жизни. Но я не знаю, что такое любовь!

– Когда она придет, ты поймешь, – ответил Бернар. – Хотя, наверное, каждый переживает это по-разному. Для меня настоящая любовь та, что рождается с первого взгляда, который красноречивее всяких слов, когда люди сразу же узнают друг друга, когда сердца наполняются странным теплом, когда облик людей незаметно меняется, становится все более совершенным, словно бы озаряется изнутри удивительным ярким огнем, который влюбленные отныне носят в себе и который гаснет лишь со смертью их чувства, а иногда, если дарует Бог, только тогда, когда навеки закроются глаза каждого из двоих. Именно такое чувство я всегда испытывал к твоей маме, Адель. Иногда мне кажется, что в моей жизни реально существовали лишь те минуты, когда она находилась рядом со мной. Тогда время как будто останавливалось, и я жил этими мгновениями…

– Я уверена, мама чувствовала то же самое! Она часто говорила о вас, отец, и всегда только хорошее.

– Знаю, дочка. Даже тем, что меня так любят мои дети, я обязан Элиане, – сказал Бернар, а потом прибавил: – Оставь свои переживания, ты еще очень молода! Я надеюсь, ты будешь счастлива!

Девушка засмеялась.

– Если б я знала, что нужно для того, чтобы стать счастливой!

И Бернар серьезно отвечал:

– Светлую душу. Веру в свои силы. Право выбора. И еще необходимо, чтобы рядом с тобою был кто-то, способный помочь, просто так, без малейшей корысти, по зову своего сердца.

Когда они остановились на заставе и вышли, чтобы предъявить пропуск и паспорта, Адель, видя, что отец заметно нервничает, принялась мило болтать и кокетничать с молодыми офицерами. А Бернар молча смотрел вдаль – туда, где осталась та, в которую он так верил, которую так любил.

* * *


Приблизительно через месяц после случившегося двое мужчин вели разговор в одном из кабинетов префектуры Парижа.

Оба были люди не маленькие: заместитель префекта и высокопоставленный чиновник министерства внешних сношений Франции.

– Давайте посмотрим на происходящее с чисто человеческой точки зрения, – говорил посетитель, чья внушительная осанка и полные холодного достоинства манеры неизменно производили на собеседников неотразимое впечатление. – С кем мы имеем дело. С закоренелыми преступниками? Нет. С человеком благородного происхождения, потомственным дворянином, который не сумел в одночасье отказаться от того, во что так долго верил. Для него это было бы равносильно предательству. Он более пятнадцати лет воевал под флагом империи и, ведомый долгом, прошел полмира, а в награду ему выпала участь погибнуть от руки соотечественников. И с женщиной, которая поступила согласно законам, продиктованным ей любящим сердцем. Если подобной казнью вы хотели кого-либо запугать, то в сложившихся обстоятельствах в ваших же интересах поскорее замять это дело.

– Вы слишком хорошо осведомлены о подробностях данной истории, господин Монлозье! – с явным неудовольствием произнес заместитель префекта. – Вы случайно не оказывали какого-либо содействия в этом деле?

Ледяная улыбка посетителя вмиг отрезвила его.

– Полагаю, такие вещи не приличествуют моему рангу. Однако могу признаться: я состою в отдаленном родстве с этой дамой. Моя падчерица замужем за ее сыном.

– Простите, господин Монлозье. Я не хотел вас оскорбить. Обещаю сделать все, что в моих силах.

Тот важно кивнул и в следующую минуту положил на стол длинный узкий конверт.

– Прошу вас. По-моему, такая форма благодарности в наше время является общепринятой в кругу воспитанных людей.

Хозяин кабинета не заметил или сделал вид, что не заметил иронии, прозвучавшей в словах посетителя. В конце концов, как он считал, подобная услуга и в самом деле недешево стоит.

Они пожали друг другу руки.

– Случалось, интересы наших ведомств пересекались, но мы никогда не мешали друг другу.

Заместитель префекта ответил почтительным поклоном.

– Совершенно верно. Продолжим сотрудничать в том же духе!

– Что ж, прощайте!

– Всего вам хорошего, господин Монлозье.

После двух месяцев заключения Элиана наконец вышла из тюрьмы на свободу.

Она была слишком бледна и имела утомленный вид: все эти испытания дались ей нелегко.

В Париже стояла пасмурная погода: затянутое печальными тучами небо, холодный дождь. И женщина почему-то представила, что сейчас происходит на берегу океана: вздыбленный прибой, шумные волны которого поливают гранит огромных серых глыб, угрожающе накатывает на изрядно подмытый берег, вдали торчат обглоданные волнами утесы, и все вокруг, даже сам воздух, имеет цвет дождя или белесого тумана и источает тяжелый запах сырости. Дальше, вглубь берега, идут заросли терновника, а за ними начинается лес, бесстрастный приют уединения таинственных сил дикой природы.

Все это время ее сердце неукротимо стремилось туда!

Целых два месяца ее пытались сломить, добивались каких-то признаний, угрожали, запугивали, лгали. Говорили, что Бернар уже схвачен, – она отказывалась верить. И молчала.

Элиане хотелось отдохнуть, но сейчас отдыхать было некогда. Еще одно усилие, последний рывок и… Впрочем, живущий на этой земле вряд ли когда-либо обретет настоящий покой.

Она шла по улице, пьянея от свежего воздуха и головокружительного чувства свободы.

В одном из соседних переулков ее поджидала простая черная, без каких-либо опознавательных знаков карета.

Элиана услышала, как ее окликают, и остановилась. Потом подошла к экипажу и проскользнула в приоткрывшуюся дверцу.

Сидящий внутри человек поспешно задернул шелковые занавески.

– Элиана! Наконец-то! Даже не верится.

Она устало откинулась на спинку сиденья.

– Мне тоже, Максимилиан. Спасибо тебе.

– Не стоит благодарить. Как ты все это вынесла? – участливо поинтересовался он.

Ее осунувшееся лицо озарилось внутренним светом.

– У меня была цель.

– Понимаю. Они помолчали.

– Наверное, пришлось кому-нибудь заплатить? Сколько я тебе должна? – серьезно спросила женщина.

Максимилиан тихо рассмеялся и покачал головой.

– Если б ты знала, как я богат! Но я отдал бы все свои деньги за возможность увидеть улыбку Адели или… за твой поцелуй.

Элиана улыбнулась.

– Последнего не обещаю. – Потом сказала: – Что ж, мне пора. Дети ждут.

– Конечно. Я тебя отвезу. Куда ехать? В Маре?

– Сначала к Полю.

Максимилиан приказал кучеру трогать, а когда карета почти подъехала к дому Поля, промолвил, выжидающе глядя на Элиану:

– Прости, возможно, я кажусь тебе навязчивым, но мне хочется знать, какие у тебя планы относительно Адели?

Женщина пожала плечами.

– Планы? Не знаю. Адель уже взрослая. Вот влюбится, выйдет замуж и упорхнет от меня.

– Я могу помочь ей войти в общество, – сказал Максимилиан, – у меня есть связи в высших кругах.

Элиана молчала, и тогда он прибавил:

– Отцом твоей дочери навсегда останется Бернар, а я… буду счастлив стать хотя бы ее другом.

Увидев его улыбку, женщина вновь подумала о воистину поразительном даре Максимилиана нравиться всем и каждому. При этом он всегда держался очень непринужденно, со спокойным достоинством, никогда никому не льстил. Но… Элиане вдруг показалось, что только с нею он и становится самим собой, только ей и удается проникнуть за этот совершенный фасад, понять чувства этого человека и помочь ему справиться с бедами, главные из которых – одиночество и сознание несбывшихся надежд. На первый взгляд Максимилиан казался далеким от человеческих слабостей и переживаний, но это было не так.

– Хорошо, – как можно мягче произнесла она, – я подумаю. И, пожалуйста, Макс, не забывай: что бы ни случилось, жизнь продолжается. Нам нельзя унывать. Когда-то ты обещал остаться моим другом на все времена. Так и случилось. Спасибо тебе. И… до свидания!

И он тихо прошептал:

– До свидания!

…Едва женщина переступила порог дома Поля де Ла Реньер, как тут же услышала легкий стук башмачков Розали и ее радостный крик:

– Мамочка!

Девочка бежала по лестнице навстречу объятиям Элианы, а сзади шел грустно улыбающийся Поль.

– Может, останешься здесь и немного передохнешь? – спросил он женщину после первых приветствий и расспросов.

– Нет, спасибо, – отвечала она, – надо ехать. Сначала – за мальчиками, к Дезире, а потом, – она улыбнулась легко и счастливо, – к Бернару и Адели.

И Поль невольно поразился тому, как улыбка разом изменила ее усталое, похудевшее лицо.

– Хорошо, когда тебя кто-то любит и ждет, правда?

– Конечно, – ответила Элиана.

Она завязала ленты на шляпке девочки и выпрямилась, глядя на Поля.

– Я обязательно привезу Розали к тебе погостить, – сказала она, догадываясь, о чем он думает.

– Я и в самом деле люблю этого ребенка, – признался Поль. – Странно, правда? Ты, должно быть, считаешь меня глупцом?

– Вовсе нет. Я знаю, что девочка напоминает тебе Шарлотту, которой ты так дорожил. И я очень рада, что кто-то помнит мою сестру.

Элиана решила, что попросит Дезире ухаживать за могилой Шарлотты. Сама она, невзирая на все заботы, ходила туда каждую неделю. К сожалению, та часть кладбища, где были похоронены Амалия де Мельян и Этьен, была разграблена во время Революции, и могильные холмики сровнялись с землей. Но, бывая в церкви, Элиана не забывала ставить свечи за упокой их душ и произносить слова молитвы. И еще – за своего отца, мать Бернара и троих его сестер.

Женщина тяжко вздохнула, вспомнив Этьена де Талуэ. Как бы сложилась ее жизнь, останься он жив? А теперь ее старшему сыну было столько же лет, сколько первому мужу, когда он погиб от бездушной пули, выпущенной из гвардейского ружья.

– Да, этот так, я ее помню, – немного помолчав, промолвил Поль. – Когда-нибудь ты расскажешь Розали о своей сестре?

– Обязательно, Поль. Можешь не сомневаться.

– Передай привет Бернару и детям. И счастливого тебе пути!

– Спасибо!




ГЛАВА IX


Море простиралось до самого горизонта, влево и вправо, куда хватало глаз, и было синим-синим, синее, чем огромное безоблачное небо. На поверхности воды плясали зеркальные блики – они казались звездами, упавшими с небес и качающимися на гребнях высоких волн.

Элиана, Андре, Морис и Розали спешили по улицам Марселя в сторону порта.

Женщине не верилось, что она снова видит эти покрытые густой белой пылью мостовые, домики под красной черепицей, четкие очертания горных массивов, тонкие мачты кораблей; чувствует запах соленой воды, свежего ветра, аромат дикого можжевельника, душистых смол многочисленных вечнозеленых деревьев, спаленных солнцем трав, благоухание цветов; слышит шум гавани и шорох листьев, сливающийся с шепотом волн, – волшебную музыку земного рая.

Дети, никогда не покидавшие Парижа, с изумлением созерцали невиданные картины жизни южного города. Дышащие жаром каменные плиты площадей и тут же – узкие тенистые улочки; слегка дрожащий от зноя воздух, обжигающее солнце, а рядом – прохлада великолепного водного пространства; ряды лавок, навесов, толпы людей на рынках, шум и теснота в порту и в то же время – ощущение небывалой свободы.

Розали молча озиралась вокруг, так, словно попала в какое-то сказочное царство. Она ни на секунду не выпускала руки Элианы, и женщина старалась идти, примеряясь к ее шагу. Зато Андре неутомимо стремился вперед. Он первым скинул куртку и башмаки и закатал рукава рубашки, обнажив по-мальчишески тонкие смуглые руки. Он настороженно и в то же время пытливо всматривался в незнакомый мир – здания, лица людей, природу, – охваченный жаждой новизны, желанием познать жизнь. Андре не походил на Ролана, чья душа казалась распахнутой миру, светлой, как солнечный день, он был более замкнутым, сдержанным, скрытным, и в то же время в его сердце жил, готовый разгореться в любую минуту, пронзительно-жаркий огонь безрассудства. И, зная об этом, Элиана молила Бога о том, чтобы на жизненном пути ее среднего сына не случилось никаких революций и войн.

И только Морис оставался равнодушным к тому, что видел. Ему не нравились шум, жара, пыль, он устал и успел проголодаться. Утром дети дружно отказались от завтрака, и Элиана не настаивала. Они лишь попили воды у колодца, а потом еще раз – из фонтанчика на площади.

Конечно, путешествие в дилижансе от самого Парижа было весьма утомительным, но женщина понимала, что причина недовольства Мориса кроется в другом. До недавнего времени мальчики постоянно держались вместе, их объединяли общие интересы, игры – тогда они оба были детьми. Но потом Андре внезапно сильно вытянулся, окреп и из ребенка превратился в подростка. Ранее не слишком заметная разница в четыре года теперь начала сказываться на их взаимоотношениях. Одиннадцать и семь – совсем не то, что одиннадцать и пятнадцать. В то же время Элиана поневоле стала уделять младшему сыну гораздо меньше внимания, чем прежде, – в основном из-за болезни Ролана. А потом – эта история с Бернаром, тревоги о будущем семьи…

Вот и сейчас мальчик шел один, раздраженно отбрасывая ногой попадавшиеся на пути камешки. Элиана вела за руку Розали, а в другой несла саквояж, Андре же двигался быстрее Мориса, к тому же он был так увлечен путешествием, что не имел никакого желания болтать с младшим братишкой. И вообще, теперь он охотнее разговаривал с матерью или Аделью, которая была старше его всего на два года. Внезапно Розали замедлила шаг и сказала:

– Мама, мне в туфли набился песок.

Элиана поставила саквояж на землю и принялась помогать девочке. Морис долго поджидал их, а потом обиженно выкрикнул:

– Скоро вы там?! Мне уже надоело стоять на месте! Я устал и хочу есть.

Розали бросила на него взгляд из-под полей соломенной шляпы, скрывавшей от солнца ее нежное белое личико, и ничего не сказала, а женщина ответила:

– Потерпи. Не жалуйся. Мы тоже устали.

Наконец они выбрались из лабиринта белых стен, исчерченных светом солнечных лучей и тенью деревьев, образующих над головой похожий на толстую сетку зеленый навес, и остановились на площади.

Удивительный летний день утопал в объятиях сказочно-чистой синевы моря и небес, на которых застыли легкие, серебристые, будто нарисованные облачка. Отсюда были хорошо видны прибрежные скалы, столь ярко озаренные ослепительным светом, что казалось, будто они покрыты снегом, а на их склонах – маленькие домики, похожие на ракушки, прилепившиеся к поверхности подводных камней.

На самом берегу, на мокром шелковистом песке, дремали рыбацкие лодки, а воды залива рассекало множество кораблей, поражавших взор рядами взмывавших ввысь гордых мачт и белоснежных парусов.

Элиана усадила Розали и Мориса на позеленевшую каменную скамью, стоявшую в тени огромного платана, и велела немного подождать.

– А мы с Андре пока разузнаем, где можно перекусить.

– Я тоже пойду, – упрямо ответил Морис.

– Но Розали устала, а я не могу оставить ее одну. Мальчик нахмурился и демонстративно отвернулся от сестры.

– Ты плохо себя ведешь! – строго заметила Элиана.

– Сиди здесь! – решительно приказал брату Андре.

– А ты помолчи! – сердито огрызнулся тот.

Лицо Элианы помрачнело. Она сдвинула брови, но ничего не сказала. Потом ласково заговорила с Розали.

– Не беспокойся, дорогая, мы скоро приедем. А ты тем временем немного отдохнешь.

Они с Андре довольно быстро отыскали уютное и чистое кафе и повернули обратно, но тут Элиана, не удержавшись, решила на минутку заглянуть в чудесную, пленительно-изящную итальянскую церковь, украшенную легкими стройными колоннами, тончайшей работы капителями, скульптурами и мозаикой. В отличие от навевающих печаль, тянущихся ввысь строгих готических соборов Парижа, прохладный полумрак этого храма действовал успокаивающе, пробуждал особые глубокие размышления, усыплял тревогу. Таинственная игра красок, совершенство пропорций, удивительная гармоничность линий…

Женщина заметила, что и Андре стоит как зачарованный, разглядывая изображения святых. Ну да, конечно, ведь даже Бернар, вдоволь хлебнувший правды жизни, никогда не переставал верить во что-то чудесное, преклоняться перед мистическим, любоваться прекрасным.

Сами того не желая, они задержались в церкви дольше, чем предполагали, и когда Элиана вернулась на площадь, то увидела, что Розали спокойно сидит на прежнем месте, но Мориса нигде нет.

Женщина испуганно оглянулась. Кругом дома, зелень, люди, тележки с фруктами и овощами, привязанные к деревьям лошади и… никого.

Она подбежала к Розали.

– А где Морис? Куда он ушел?

– Не знаю, – сказала девочка. – Я и не заметила, как он исчез. Элиана метнулась туда-сюда. Напрасно!

– Давай я поищу его, мама! – предложил Андре.

– Нет-нет! Ты останешься здесь, с Розали, – решительно произнесла женщина. – Я найду его сама. Не хватало, чтобы еще кто-нибудь потерялся.

Она уже забыла, что чувствуешь, когда внезапно кого-нибудь теряешь, когда вдруг происходит то, чего никак не должно было произойти: все внутри опускается, придавленное свинцовым, сковывающим мысли страхом. Человек словно ничего не слышит и не видит, только чувствует частое и неровное биение сердца в груди.

Элиана пошла сначала в одну сторону, потом – в другую, поминутно расспрашивая прохожих и убеждая себя в том, что с мальчиком не могло случиться ничего плохого.

Наконец, приблизительно через полчаса после начала поисков, она обнаружила его в одном из окружавших площадь, тихих, тенистых, зеленых двориков – он мирно сидел на скамье с таким видом, будто только и ждал, что его вот-вот найдут.

Элиана испытала столь сильное облегчение, что вместо упреков была готова осыпать Мориса поцелуями, но, поразмыслив мгновение, заглушила в себе вспышку невольной радости и, подойдя к мальчику, спокойно и сурово произнесла:

– Что ты себе позволяешь! Почему ты здесь? Как ты мог оставить Розали! Посмотри на меня!

Морис взглянул на мать, и Элиана вздрогнула, увидев, что он смотрит на нее ее же глазами.

– Почему ты молчишь? – сказала она. – Я же с тобой разговариваю!

Но мальчик надулся и не отвечал. Когда женщина протянула руку, желая коснуться его плеча, он отодвинулся в сторону.

– Не надо, я уже не маленький! Тем более ты все равно меня не любишь, да никогда и не любила!

Элиана почувствовала внезапную тяжесть в ногах, а в висках – странный холод. Она присела на скамью рядом с сыном и тихо спросила:

– Почему ты так говоришь, сынок?

Он пожал плечами.

– Ты любишь других, а обо мне и думать забыла. – И, помолчав, прибавил: – Вот папа – тот всегда помнит обо мне. И тетя Дезире, и дядя Эмиль!

Это прозвучало совсем по-детски, и Элиане пришла в голову спасительная мысль: Морис говорит то, что в минуты обиды хотя бы раз в жизни произносит любой ребенок. Она оглянулась вокруг и вдруг поняла, что этот солнечный день, играющее красками жизни настоящее и сидящий рядом мальчик, ее сын, не имеют никакого отношения к прошлому, к тому, что случилось много лет назад. Те страшные, неприятные воспоминания давно уже умерли в ней, осталась лишь любовь, любовь к своему ребенку – непреодолимое прекрасное чувство.

Элиана пригляделась к Морису. Мальчик был очень красив: темно-русые волосы лежали блестящими кольцами, на щеках пылал нежный румянец, светло-карие, обрамленные черными ресницами глаза ярко блестели. И ей со стыдом подумалось, что одиннадцать лет назад она чуть было не оставила это сокровище у монахинь, едва не вручила его судьбу неизвестным людям, каким-то чудом не потеряла его навсегда. В эти минуты женщина чувствовала то, что обычно чувствует человек, пробуждаясь после кошмара: остатки страха и в то же время радость – оттого, что все это случилось во сне.

– Я знаю, что ты уже вырос, но ведь нас же никто не видит! – звенящим голосом произнесла Элиана и крепко обняла сына. – Прости меня, мой мальчик, если я чем-то тебя обидела! И, пожалуйста, больше не пугай меня так! И не говори, что мама тебя не любит! Конечно, ты устал, но нужно сделать над собой последнее усилие, милый, а потом, когда мы прибудем на Корсику, ты сможешь отдыхать сколько пожелаешь!

Когда они, держась за руки, вернулись на площадь, все было улажено. Элиана никогда не предполагала, что ей придется заново открывать дверь своим чувствам, еще раз себя проверять.

Она, Бернар, дети… Ей не верилось, что они соберутся вместе, наконец-то станут настоящей семьей!

Элиана думала об этом и поздним вечером, когда стояла на палубе корабля, корабля, который шел вперед, прямо в распахнутые ворота ошеломляющей южной ночи, мирно покачиваясь, словно на огромных пружинах. Какое-то время еще были видны вереницы береговых огней, а потом и они пропали вдали. Последний проблеск света на западе погас, осталась лишь алмазная россыпь звезд на темно-синем бархате неба, мутноватое, заколдованно неподвижное сияние луны и серебристые блики на черном зеркале воды.

Волны перекатывались с тяжелым шумом – словно там, во тьме, билось чье-то могучее сердце. Влажный ветер несся навстречу судну, и женщине казалось, что это дыхание желанной свободы.

А утром Элиана неожиданно увидела Корсику совсем другой, не такой, как в прошлый раз, когда взор ослепляли льющиеся с небес потоки густой тропической синевы. Сейчас вода имела жемчужный цвет, а прибрежные мысы скрывала голубовато-серая пелена постепенно тающего тумана. Плотный слой затянувших небеса утренних облаков мало-помалу редел, косые лучи пробуждающегося солнца пронзали воздух, а белесый небосклон на горизонте наливался лазурью.

Теплый, ласковый ветер развевал флаги на мачтах медленно входящего в гавань судна, береговые звуки становились все ближе и резче, и казалось, будто огромный благоухающий остров сам плывет навстречу кораблю.

Элиане почудилось, что она видит на пристани высокую фигуру Бернара и стоявшую рядом с ним Адель, и усомнилась: ведь они не знали, когда она приедет. Хотя, возможно, муж и дочь ходили встречать каждое судно.

Она помахала наугад, и мужчина на берегу тотчас откликнулся. Конечно же, это был Бернар – его глаза до сей поры оставались зоркими, как у юноши.

И опьяненной радостью Элиане уже не верилось, что еще вчера она была счастлива тем, что судьба обещает ей завтрашний день.




ГЛАВА X


Ранним утром, в первые минуты рассвета, на море стояло безветрие. Вода у берега казалась серебристой, а дальше – белой, как молоко, и горизонт скрывался в похожем на падающий снег утреннем тумане. Когда Элиана вступила в воду, берег нарушил свое молчание: с тревожными криками взмыли в воздух дремавшие на песке чайки, послышались неровные всплески волн, неожиданно налетевший ветер тревожно зашумел в густых зарослях выжженных полуденным солнцем трав, растущих на склонах гор. На поверхности моря заиграли блики; казалось, за ночь на гладь воды лег толстый слой золотой пыли, и теперь она заискрилась, засияла в солнечных лучах.

Золотое свечение обернуло бедра Элианы, похожей на чешую, сверкающей пеленой, длинные, распущенные по спине волосы женщины серебрились, и издалека ее можно было принять за русалку.

Повернувшись к берегу, Элиана вздрогнула от неожиданности: на песке, у самой кромки воды стоял мужчина и смотрел на нее. Это был Бернар – он проснулся чуть позже и пошел следом за нею. Обычно они совершали утренние купания вместе, но сегодня Элиана не стала его будить.

Женщина поплыла назад (в прошлое путешествие на Корсику муж научил ее плавать) и вышла из моря. Несколько секунд Бернар любовался ею, а потом закутал в принесенное с собой покрывало и прижал к себе, целуя в мокрое, прохладное плечо.

– Не хочу, чтобы ты простудилась! – сказал он, а после прибавил так, словно не верил в собственное счастье: – Как ты прекрасна, любимая!

Женщина беспечно усмехнулась, тряхнув волосами, усыпанными, словно мелким жемчугом, прозрачными капельками влаги.

– Но мне уже сорок три!

Бернар покачал головой.

– Разве это возраст? Тем более – для моей Элианы! Она не стала возражать: ведь он на самом деле был прав.

Если б прежде, много лет назад, кто-нибудь сказал ей, что в сорок три года она еще сможет наслаждаться жизнью, радоваться и любить, она бы не стала и слушать.

А между тем она все та же – мечты и разочарования, мгновения счастья и порывы грусти. И жаркие ночи с Бернаром под покровом непроницаемой тьмы южного острова, и счастливые пробуждения в тревожной и чуткой утренней тишине.

Они жили здесь уже несколько месяцев – в небольшом каменном домике, окруженном садом, близ рощи черно-ствольных, с гладкой серебристой листвою олив.

С виду Бернар был спокоен и весел, и Элиана не раз задавала себе вопрос: как часто он вспоминает грохот и дым сражений и тех своих товарищей, которые никогда не вернутся назад? Здесь, на Корсике, казалось, будто на земле не существует войн.

Но, конечно, он вспоминал. Случалось, его взгляд становился неподвижным, и на лицо набегали мрачные тени. Думал он и об императоре, который томился на острове Святой Елены, об императоре, чье теперешнее существование было всего лишь тенью прежней жизни.

Однажды Бернар промолвил: «Его колыбелью была земля, а жизненной стихией – Вселенная, и все-таки он оставался человеком, одиноким в своем величии, непонятым никем. Он стал покорителем вечности и жертвой собственной судьбы».

Что-то в Бернаре изменилось, его интерес к жизни ослабел, но Элиана верила, что со временем он воспрянет духом. Недаром она выбрала местом убежища Корсику – уединенный прекрасный остров свободы.

И, конечно, многое значило то, что рядом были дети. Бернар старался уделять им как можно больше внимания: бродил с ними по острову, беседовал, шутил.

Андре мгновенно приспособился к новой жизни, всей душой полюбил родину своих предков и охотно остался бы здесь навсегда.

А вот Морис – Элиана уже видела это – вырастет другим. Мать представляла его таким, каким он станет через несколько лет: приятного молодого человека, привыкшего держаться с элегантной небрежностью и легкой иронией, – студента Коллеж де Франс или другого престижного учебного заведения.

Про Розали сейчас трудно было сказать что-то определенное: где бы ни находилась эта девочка, она все равно большую часть времени пребывала в своем собственном мире. Она призналась, что хотела бы продолжить заниматься музыкой, и Элиана договорилась с супругой одного из офицеров местного гарнизона о том, что Розали будет приходить к ней в дом на час-другой поиграть на рояле. А впоследствии женщина надеялась приобрести собственный инструмент.

Элиана с нетерпением ждала вестей из Парижа. О столичных новостях ей сообщали Дезире и Поль; приходили письма и из Америки, от Ролана. К великой радости матери, он уже мог писать сам. Они с Маргаритой неплохо устроились в Филадельфии на деньги, выделенные Бернаром сыну в счет наследства, и приданое девушки (дар Максимилиана, как догадывалась Элиана). Но Ролан мечтал вернуться во Францию и заняться изучением адвокатского дела.

Элиана его понимала. Она любила окруженную блеском яркого солнца, одетую зеленью Корсику с ее чудесными бухтами и каменными хребтами, сияющую красотой, которую не в силах выразить слово, и в то же время часто вспоминала свой родной город, его улицы, площади, особняк в Маре.

Далеко не каждому хотя бы раз в жизни удается увидеть Париж своими глазами, но при одном упоминании о великом городе грез взгляд любого человека светлеет, устремляется в неведомую даль, а душа наполняется особым поэтическим чувством – смесью мечтательности, сожаления и возвышенной печали.

Вот и Адель скучала по Парижу…

– О чем задумалась? – спросил Бернар.

– О наших детях. О том, что их ждет впереди. Бернар слегка нахмурился.

– Пока они будут учиться в местной школе, а после… Андре может поехать в Италию, в Милан, а к тому времени, как подрастет Морис, мы, должно быть, вернемся в Париж, если… если захотим.

– Адель тоскует по Парижу, – сказала Элиана. – Здесь она чувствует себя одинокой. Она не говорит, но я вижу.

Бернар улыбнулся.

– Тут есть молодые офицеры. Пусть с кем-нибудь познакомится.

– Нет, – серьезно возразила женщина, – ей нужно другое общество. Ее влечет блеск столичных огней, она не рождена для жизни на острове.

– И что ты предлагаешь? Отпустить ее в Париж? Но Адель еще слишком молода для того, чтобы жить одной. Конечно, она может остановиться у Дезире, но ведь кто-то должен представить ее в обществе. – Тут его лицо помрачнело. – Признаться, я все чаще думаю: наверное, совершив этот роковой поступок, я погубил будущее своих детей!

Элиана взяла мужа за руку.

– Пожалуйста, милый, не нужно так говорить! Главное, ты не предал самого себя и то, во что верил.

Бернар усмехнулся.

– Кто знает, осталась ли во мне после всех этих лет вообще какая-то вера! – И тихо прибавил: – Разве что вера в нашу с тобою любовь.

В самом деле, иногда ему казалось, что его влечение к Элиане – нечто большее, чем просто чувство мужчины к женщине; оно походило на неосознанную первозданную тягу одного безымянного вселенского существа к другому, случайно найденному в фантастическом сплетении созвездий, во тьме тысячелетий, во множестве прошлых и будущих жизней, – совпадение, казавшееся воистину невероятным.

Он был уверен, что и ее любовь к нему столь же сильна, что она имеет такие же глубокие корни.

– Я кое-что придумала, – промолвила Элиана, – но не решалась сказать. Не знаю, как ты к этому отнесешься… И все же, наверное, не стоит молчать!

– Что ж, говори.

Выслушав ее, Бернар спокойно произнес:

– Возможно, ты права, дорогая. И, пожалуйста, не думай ничего такого – в данном случае я далек от ревности. Главное, чтобы это было хорошо для Адели. Знаешь, – он мечтательно улыбнулся, – когда мы ехали вдвоем на Корсику, я вдруг почувствовал себя ужасно гордым оттого, что у меня уже такая взрослая и к тому же невероятно красивая дочь!

А потом замолчал, внезапно вспомнив о своих сестрах, ни одна из которых не успела познать великого счастья любви.

Между тем у Элианы отлегло от сердца. Дело в том, что не далее как вчера она словно невзначай спросила девушку:

– Скажи, тебе понравился господин Монлозье?

– Да, – откликнулась дочь, – по-моему, он неплохой человек. Сразу видно – настоящий дворянин! – И, лукаво улыбнувшись, добавила: – Наверное, он был влюблен в тебя, мама? Он так на тебя смотрел! Ты была дамой его сердца, да?

– Что-то вроде этого, – спокойно отвечала Элиана. – Он мой давний друг и желает тебе помочь. В силу обстоятельств мы с отцом пока не можем вернуться в Париж, но меня волнует твоя судьба. Времена изменились, и все же многое в жизни осталось прежним. Господин Монлозье предложил мне представить тебя в высшем обществе. У него хорошие связи, и он согласен тебя опекать. Что ты на это скажешь?

Адель мгновенно расцвела улыбкой.

– О, мама! Мне очень нравится здесь, но там… Я смогла бы посещать приемы, театры, балы! Париж есть Париж – я скучаю без него! Но мне будет плохо и без вас с папой.

Женщина улыбнулась.

– Ты привыкнешь. И я стану приезжать к тебе так часто, как только смогу. А потом наверняка наступит такое время, когда все мы вернемся обратно.

– А папа не станет возражать против моего отъезда?

– Я с ним поговорю. И помни, – сказала Элиана, – как бы далеко мы ни были, в душе – я всегда рядом с тобой!

Она увидела, что Бернар улыбается ей.

– Идем домой, любимая! Впереди у нас целый день!

– И едва ли не целая жизнь! – смеясь, подхватила женщина.

Они пошли наверх по тропинке, и Элиана продолжала думать о муже, о детях, о тех, кто был рядом с нею, и вспоминать других – кто ушел навсегда.

И она говорила себе: «Мы далеко не всегда подвластны только судьбе. Порою любовь меняет курс корабля, на котором мы плывем по жизни, и мы возвращаемся к вечному, к началу и сути мира, и к тем, без кого не можем жить и кто не в силах жить без нас. Это вечный закон и великая правда».


notes



Примечания





1


Санкюлотами называли представителей простого народа, тех, кто носил длинные штаны, а не кюлот, то есть короткие штаны до колен с чулками, как это было свойственно туалету дворян и интеллигенции.




2


Перевод В. Левика.




3


Перевод М. Кудинова.




4


Так было суждено (лат.).




5


Пустые сновидения (лат.).




6


Так было суждено (лат.).




7


Шарль Морис Талейран – с 1797 года – глава министерства внешних сношений Франции. Активно содействовал возвышению Наполеона, провозглашению его 1-м консулом, а затем императором французов.




8


Поистине богиня (лат.).




9


Тильзитский договор о сотрудничестве Франции с Россией был заключен в 1807 году.




10


Декреты о континентальной блокаде Англии были подписаны Наполеоном в 1806 году.