Дикая слива
Лора Бекитт


В Китае в далеком XVII веке, во времена власти маньчжуров, случалось всякое. Вот и судьба бедного мальчика Куна мгновенно изменилась, когда им заменили случайно умершего наследника могущественного князя. Прошли годы, и тайна подмены едва не раскрылась. Невольной спасительницей Куна стала его возлюбленная китаянка Мэй, и теперь он должен решить: продолжать ли жить под именем княжеского сына и потерять любовь или же стать самим собой и жениться на Мэй…


Лора Бекитт

«Дикая слива»


Пролог


Праздник поминовения усопших приходился на сто пятый день после зимнего солнцестояния. В этот день запрещалось разводить огонь в очаге и готовить пищу, но бедной вдове Вэнь из селения Сячжи все же пришлось это сделать, отчего, как считала ее дочь Ниу, и пошли все их беды.

Началось же с того, что Бао Синь, не первый год добивавшийся руки Ниу, прибежал в их дом с сообщением о том, что к селению движется маньчжурский отряд[1 - Центральная власть в Китае была захвачена в XVII веке племенем маньчжуров, которые правили страной в лице Цинской династии с 1644 по 1912 год. Маньчжурские принцы, князья, мандарины, шэньши составляли привилегированное сословие Китая. Принадлежность к тому или иному сословию, дворянскому или чиновничьему рангу отмечалась строгими внешними отличиями.].

— Прячьтесь! Неизвестно, чего от них ждать!

Бао предлагал женщинам найти укрытие, но не собирался вставать на их защиту. Как всякий крестьянин, он не имел иного «оружия», кроме деревянной мотыги с железным наконечником.

Немолодой и некрасивый Бао не нравился Ниу. Вэнь тоже его не привечала: у него не было ничего, кроме ветхой хижины да крохотного рисового поля. Впрочем, завидные женихи не спешили обивать их порог. Так уж повелось на этом свете: богатство тянется к богатству, а бедность — к бедности.

Вскоре маньчжуры вошли в селение. Их доспехи блестели, словно панцирь майского жука под полуденным солнцем. От них исходило ощущение власти и грозной силы.

Старуха-соседка сказала:

— Бойтесь их! У них оскопленные души. Они пройдут по нашим телам, как по ровной дороге! Выжмут из наших сердец все соки, так что те обратятся в камень.

Мать и дочь не успели убежать в лес, а в маленьком домике с кухней и комнатой было негде спрятаться. Когда один из чужеземных воинов появился на пороге, Вэнь упала ниц, а после того, как он резким движением руки велел ей подняться, заискивающе и настороженно смотрела ему в глаза.

Ниу робко выглянула из угла, в который забилась от страха. Маньчжур был выше мужчин их деревни, его глаза напоминали спелые сливы, а зубы были белыми, как очищенный миндаль.

Воин бросил под ноги Ниу двух диких уток. Он заговорил на ломаном языке, подкрепляя речь жестами, и женщины поняли, что он приказывает им развести огонь и приготовить пищу.

Спорить не приходилось. В доме была лишь сваренная с вечера просяная каша, от которой маньчжур наверняка отказался бы.

Ниу глядела, как пламя жадно пожирает бамбук, а тот корчится, словно от боли, и ее одолевало тревожное чувство.

Воин, не отрываясь, смотрел на девушку, и ее лицо опаляло жаром, тогда как по спине пробегал холод. Хотя от принесенной маньчжуром и приготовленной Вэнь дичи шел аппетитный запах, от волнения Ниу не смогла проглотить ни кусочка.

Утолив голод, мужчина вынул из-за пазухи мешочек и показал его Вэнь, после чего ткнул пальцем в ее дочь и кивнул на обмазанный глиной кан[2 - Теплая лежанка в китайском жилье.].

— Не сопротивляйся, — сказала Вэнь, — он все равно это сделает, а так хотя бы не покалечит. Другой бы просто взял тебя силой, а этот предлагает деньги.

У Ниу подгибались ноги и дрожали губы. Мать ушла в кухню, а она с ужасом смотрела, как маньчжур расстегивает тяжелый пояс, на котором болтались массивные железные подвески. Когда, стягивая с нее шаровары, он провел руками, по ее бедрам, она едва не лишилась чувств.

Сидя в крохотной кухне возле остывающего очага, Вэнь подбрасывала данный маньчжуром мешочек в руках так, будто он был полон раскаленных углей. Нет, это не самое худшее. Иным приходится продавать дочерей в публичные дома, а то и вовсе убивать при рождении. На эти деньги они спокойно проживут до следующей весны.

Из-за перегородки раздался тонкий вскрик, послышалась приглушенная возня. Зажав руками уши, Вэнь улеглась на дырявую циновку и постаралась заснуть.

Утром, перед тем как сесть на коня, маньчжур улыбнулся Ниу и потрепал ее по плечу.

В его жесте была небрежная ласка, а во взгляде сквозило равнодушие: жажда завоеваний, странствий, вечной новизны влекла его вперед.

Резкий ветер сдувал слезинки с бледных щек Ниу. Хотя в эту ночь она не испытала ничего, кроме стыда и боли, ей хотелось, чтобы воин взял ее с собой, потому что не понимала, что станет делать, если останется в Сячжи.

Когда со дня отъезда маньчжурского отряда прошло два месяца, Ниу окончательно уверилась в том, что беременна. Старуха соседка дала ей какие-то травы, но они не помогли. Тогда Ниу решила поговорить с Бао и позвала его на лесную поляну, подальше от людских глаз.

Ярко-синее небо было чистым и гладким, точно туго натянутое полотно. Темные сосны застыли сомкнутым строем на страже тишины и покоя маленькой, затерянной среди гор деревни.

Ниу по-прежнему была красива, но тонкие черты ее лица словно покрылись налетом обреченности и печали.

— Я честна с тобой, Бао, — сказала она, сделав роковое признание. — Или бери меня такой, какая я есть, или я никогда не буду твоей.

— Твоя мать согласна?

Ниу кивнула. А что оставалось делать Вэнь, если ночь, проведенная с маньчжурским воином, оставила в теле ее дочери куда больший след, чем она рассчитывала!

— Хорошо, — коротко произнес Бао. Было заметно, что его распирают досада и злость.

— Я только прошу, — кротко промолвила Ниу, — чтобы ты не обижал этого ребенка.

Бао с отвращением посмотрел на ее пока еще плоский живот.

— Неужели ты ему рада!

— Нет, но я понимаю, что он ни в чем не виноват.

— Ты хочешь, чтобы я признал его своим?

— Так будет лучше для всех.

Месяц спустя Ниу вышла за Бао Синя и перешла в его хижину. Отныне здесь ей предстояло жить, работать, рожать детей и закончить свои дни.

Ребенок появился на свет в начале зимы, в самые унылые и мрачные дни года. Он был таким, как все младенцы, но на его лице, пониже левого глаза, чернела крупная родинка, напоминавшая звездочку.

— Смотри-ка, знак! — заметила повитуха. — Твоего сына ждет необычная судьба.

— Счастливая или нет? — взволнованно произнесла Ниу.

— Этого я не знаю.

В хижину вошел Бао, и повитуха объявила:

— Мальчик! Тебе повезло.

— Уж если кому и повезло, так только не мне, — проворчал мужчина, а когда повитуха ушла, процедил: — Маньчжурское отродье!

— Бао, — в голосе Ниу была укоризна, — ты обещал!

Да, он обещал и старался сдержать свое слово. И все же когда он увидел здорового крупного младенца — порождение чужого семени, боль пронзила его, казалось, до самых костей.

Ниу продолжала рожать каждые два года. Третьим был мальчик, Юн, и Бао вздохнул с облегчением: наконец-то на свет появился тот, кто когда-нибудь даст жизнь его внуку, в коем, согласно поверью, воплотится небесная душа деда!

И все-таки старшим ребенком в семье оставался первенец Ниу, Кун, и это бесило Бао. Он в буквальном смысле слова вбивал в его голову мысль о сыновней почтительности, тогда как Юн рос избалованным и непослушным. Мать всегда старалась защитить и выгородить Куна, но у нее было слишком много забот и много детей.

О родинке никто не вспоминал, лишь Бао иногда говорил, что она похожа на червоточину на кажущемся здоровым, но на самом деле гнилом плоде.


Часть первая


Глава 1


По улицам деревни плыл сизоватый дымок очагов. Не могущий пробить плотный слой тумана, он тянулся низом. Земля казалась поблекшей, вылинявшей, как всегда по весне, но все знали, что вскоре придет другая пора. Зазеленеют залитые водой рисовые посадки, холмы наденут изумрудные короны, и лес зашумит, как бескрайнее море.

На рассвете отец приказал Куну отправиться в поле, и мальчик боялся сказать, что если он не успеет вовремя прийти в чайную, хозяин его прибьет. И вот теперь он опаздывал, хотя и спешил изо всех сил. Заведение господина Линга (при необходимости там можно было не только поесть и выпить чаю, но и заночевать) было построено на оживленном участке дороги соединявшем провинции Гуандун и Гуанси.

Десятилетний Кун служил у него за еду, несколько шу[3 - Мелкая монета.], а еще — за бесконечные затрещины и оплеухи.

Он никогда не жаловался родителям: у измученной матери хватало иных забот, а Бао и сам бил Куна не меньше, чем господин Линг, бил по любому поводу — за случайный взгляд, за лишнее слово. За то, что Ниу вновь родила не сына, а дочь.

Не чувствуя за собой никакой вины, Кун, тем не менее, безропотно принимал удары. Что он мог возразить отцу? До поры до времени ему не приходило в голову удивляться, почему Бао срывает свою злость именно на нем, а не на других детях.

Если кто-то изредка и мог приласкать Куна, так это мать. Однако при этом у нее была такой горестный вид, что ему хотелось не радоваться, а плакать.

Когда Кун убежал в чайную, ему казалось, что у него вот-вот остановится сердце.

В помещении не было других вещей, кроме скромно расписанной ширмы, низких деревянных столиков и простых некрашеных циновок. В маленькой печке шипел и с треском лопался бамбук.

Дрожащими от волнения руками хозяин расставлял на подносе чашки красной глины, от которых поднимался ароматный пар. Он не обратил ни малейшего внимания на Куна, все его мысли были устремлены к двум гостям, которые молча ждали, когда им подадут чай.

Хотя на них были простые соломенные шляпы, полотняные черные халаты и некрашеные кожаные туфли, Кун сразу понял, что это могущественные и знатные люди. На это указывали их широкие наборные пояса, а еще — лица, выражавшие достоинство и внутреннюю силу.

Накрыв на стол, господин Линг отступил с почтительным поклоном. От чашек поднимался тонкий дымок, его рисунок был похож на туманные иероглифы, нарисованные невидимой волшебной рукой.

Кун проскользнул в соседнее помещение, служившее кухней. От угольных жаровен шло тепло, от котлов валил ароматный пар. Приветливо улыбнувшись Куну, повар Хэн вновь принялся помешивать варево.

Они не успели перекинуться словом, как вошел хозяин и жарко зашептал:

— Видели, кто к нам пожаловал?! Непростые люди, даром, что без свиты! Путешествуют скрытно, а сами, не торгуясь, заплатили серебром! Сказали, задержатся здесь на несколько дней. Пойду, приготовлю комнату. Держись поблизости, — бросил он Куну, — вдруг им что-то понадобится! Я не стал задерживаться возле них — вдруг решат, что я решил подслушать их разговор!

На самом деле господин Линг обожал подслушивать: сплетни были необходимы ему, как воздух. Он с привычной легкостью рылся в чужих секретах и перемывал косточки знакомым и незнакомым людям. Однако на сей раз в его душе перевесил страх. А еще — алчность.

Следуя приказанию «быть поблизости», Кун взял метелку и принялся бесшумно подметать пол неподалеку от столика, за которым сидели приезжие.

Когда господин Линг ушел, мальчик заметил перемену в выражении лиц мужчин и уловил исходящее от них ощущение гнетущей тревоги. А после услышал их разговор:

— Ума не приложу, что нам делать! Мы столько времени потратили на поиски мальчишки, а в результате приедем ни с чем!

— Да, рассчитывали получить награду, а вместо этого с плеч полетят наши головы!

— Кто знал, что парня укусит змея!

— Надо подумать, что сказать Юйтану. У нас есть в запасе немного времени.

— Что толку отсиживаться в этой глуши? Рано или поздно нам придется предстать перед князем и рассказать ему правду.

— А если солгать, сказать, что мальчик умер еще до нашего приезда?

— Не имеет значения. Ты знаешь Юйтана. Он беспощаден. Для него важен лишь результат.

— Если бы мы привезли с собой тело, возможно, он сумел бы поверить, понять…

— Он, маньчжур, понять нас, китайцев?! Не смеши меня. И потом — ты можешь представить, во что превратился бы труп за эти дни!

— Мы должны что-то придумать, должны! Ради наших сыновей! — в отчаянии прошептал один из мужчин, а другой нерешительно произнес:

— Что если взять другого ребенка? Мало ли в Китае сирот такого возраста! Научим его, что говорить, и предъявим князю.

— Ты забыл про метку, — обронил его спутник, и оба погрузились в тяжелое молчание.

Кун представил, как прежде выглядели эти люди: грудь выпячена, плечи расправлены, взгляд полон высокомерия, а походка — уверенности. Сейчас же он всей кожей чувствовал одолевавшие их терзания, трагическую безнадежность, смертельный страх.

Мальчику не удалось дослушать разговор: его позвал Хэн. Для гостей было приготовлено изысканное угощение: целое блюдо мелко наструганной соленой морской рыбы, вареные ростки бамбука, маринованная редиска и имбирное вино.

У Куна заблестели глаза, и заурчало в животе. Он судорожно сглотнул слюну. Каждый вечер отец ругал его за то, что он приходит домой без еды, но господин Линг запрещал ему забирать из чайной объедки. А те крохи, что доставались Куну во время обеда, приходилось делить с хозяйской собакой.

— Ты видел? — спросил Хэн. — Породистые кони, дорогие пояса, хорошее оружие, а одежда простая. К тому же они путешествуют без свиты. Сдается, тут что-то не так! А если это преступники?!

— Не знаю, — пробормотал Кун, раскладывая рис по чашкам и предпочитая умолчать о подслушанном разговоре.

Господин Линг сам подал приезжим еду. После в чайную повалили посетители, и у Куна было столько работы, что он и думать забыл о таинственных гостях.

Как и всегда, он вернулся домой только вечером. Высокие сосны, ярко зеленые при свете дня, сейчас казались черными. Горы сливались с небом, а рисовые поля на склонах холмов были похожи на застывшие волны огромного моря.

Подойдя к хижине, Кун услышал голос отца:

— Я один вынужден работать в поле и кормить столько ртов!

— Если бы ты не отправил Куна служить у господина Линга, он бы тебе помогал, — робко возразила мать.

— Я не желаю видеть его целыми днями! Думаешь, дома от него был бы толк? Приходит из чайной и сразу валится спать, хотя мог бы заготавливать топливо, плести корзины!

— Кун еще ребенок, он устает! — в отчаянии произнесла Ниу, на что Бао ответил:

— Ничего подобного, он здоровый и сильный, просто привык лениться!

Мальчику почудилось, будто вокруг него сгустился воздух, и ему стало трудно дышать. Перед глазами встал образ отца, и Кун впервые в жизни задал себе вопрос: как могло получиться, что его молодая, красивая, кроткая мать вышла замуж за такого старого, уродливого, сварливого и жестокого человека?! И внезапно понял, что никогда не любил и не уважал своего отца.

Даже если Бао находился где-то далеко, Кун всегда ощущал его присутствие в своей жизни, как чего-то тяжелого и недоброго.

У порога стояли потертые соломенные сандалии Бао. Одной из многочисленных обязанностей старшего сына было чистить обувь отца. Как-то раз он забыл это сделать, и Бао ударил его сандалией по лицу.

Память об этом случае жгла как укус ядовитого насекомого. Сделав над собой усилие, Кун перешагнул через сандалии и очутился в хижине.

Посреди комнаты с низким потолком и забранными бамбуковыми решетками окнами стоял покрытый циновками столик, за которым работали и ели. В одну из стен была вделана печка с вмазанным в нее котелком, где готовили еду, в другой зияло углубление, куда складывали постели и одежду.

Вероятно, сестры уже поели, потому что беззаботно и шумно перебирали бамбуковые палочки, камушки и какие-то тряпочки, служившие им игрушками.

Шестилетний Юн с любопытством уставился на старшего брата блестящими лукавыми глазенками. Он без сомнения слышал слова отца, и Куну сделалось неприятно. Внезапно он вспомнил, как однажды Бао подарил младшему сыну раскрашенную деревянную лошадку. Когда Кун, у которого никогда не было игрушек, с восторгом потянулся к ней просто для того, чтобы посмотреть, Бао ударил его по руке и заорал:

— Это не тебе! Ты уже вырос и должен работать!

Тогда Кун забился в укромный уголок и долго, безутешно плакал.

«Работать, работать, работать» — эхо этого слова без конца отдавалось в ушах мальчика, и он переставал видеть смысл в тупом физическом труде, который не позволяет ни играть, ни мыслить, ни жить.

Кун перевел взгляд на отца, на его обвисшие щеки, глубокие морщины вокруг широкого рта, глаза, почти не видные из-за складок век, сутулые плечи, костлявые руки. Прожитые годы не пощадили Бао, но и он никого не щадил.

— Чего уставился? Опять пришел с пустыми руками!

— Господин Линг мне ничего не дает.

— Давал бы, если б ты не лентяйничал, — проворчал Бао.

— Садись, поешь, — позвала мать.

В ее движениях чувствовалась глубокая усталость, а едва заметная улыбка таила в себе привычную горечь.

— Разве он не наелся в чайной! — отец повысил голос. — Что он делал там целый день?!

— Пусть он хотя бы выпьет рисового отвара!

— Нет. Ложитесь спать. Нечего зря жечь бамбук. Мне рано вставать, а ночью меня снова разбудят чьи-нибудь вопли.

Сестренки Куна послушно улеглись на циновки. Только самая младшая спала в родительской постели.

Кун устроился подальше от всех. Он мучительно желал заснуть, уплыть в неведомые темные дали и пробудиться лишь прохладным туманным утром, но не мог сомкнуть глаз.

В конце концов, он выбрался из душной темноты и сел на землю возле хижины.

Небо сияло звездами, была отчетливо видна Серебряная Река[4 - Млечный Путь.]. В раннем детстве Кун думал, будто это волшебная дорога, по которой дано путешествовать только избранным судьбой и безрассудным смельчакам, которые могут вскарабкаться на самую высокую гору, откуда можно достать небеса!

Такие истории ему, случалось, рассказывала бабушка Вэнь, к которой он иногда прибегал. А еще она вкусно кормила его и ласково гладила по голове.

Потом бабушка умерла, и пора веры в сказки, легенды, чудесные превращения осталась позади. Теперь Кун знал, что он недостоин даже того, чтобы ходить с поднятой головой, а не то, что взбираться на небо!

Послышался шорох — из глубины хижины появилась мать. Она молча сунула в руку сына рисовый шарик, который он тут же отправил в рот.

— Иди в хижину, Кун. Бао спит, Юн и девочки тоже.

— Лучше я посижу здесь.

— Это я виновата в том, что Бао так относится к тебе! — голос Ниу срывался от боли.

— Ты? — удивился Кун. — Почему?

Загрубевшая, шершавая ладонь Ниу легла на его волосы.

— Думаю, ты достаточно большой для того, чтобы знать правду. Бао не любит тебя, потому что ты… не его сын.

Кун вздрогнул. Он был готов к чему угодно, но только не к такому признанию!

— Как! Тогда… чей?!

— Я не хочу, — продолжила Ниу, — чтобы ты возненавидел Бао, просто тебе надо понять, что он никогда не изменится. Ты будешь вынужден сам прокладывать себе дорогу в жизни. Когда Бао решил отдать тебя в услужение, я обрадовалась, поскольку подумала, что со временем господин Линг может сделать тебя своим помощником и у тебя появится возможность заработать на хлеб.

— Расскажи о… моем отце! — напомнил Кун, сгорая от нетерпения и вместе с тем дрожа от страха.

А если это какая-нибудь постыдная история, о каких шепчутся за спиной?! Разве это похоже на его тихую скромную мать!

Прошло несколько минут, и Ниу заговорила. В ее голосе не было ни ожесточения, ни обиды, а лицо оставалось сосредоточенным и спокойным. Она привыкла безропотно переносить тяготы жизни. Ее прошлое было не хуже ее настоящего или будущего.

— Одиннадцать лет назад в Сячжи пришли маньчжуры. Они были хорошо одеты, их оружие блестело на солнце. Они приказали жителям деревни приготовить угощение и разбрелись по домам. Мой отец рано умер, и я жила с матерью. Разумеется, воин, остановившийся в нашей хижине, пожелал лечь со мной. Если бы я стала сопротивляться, он все равно взял бы меня: маньчжуры всегда берут себе все, что захотят. Утром он дал моей матери денег и уехал вместе со своим отрядом. Больше я его никогда не видела. А через девять месяцев на свет появился ты.

— Каким он был? — спросил Кун, раздираемый до боли противоречивыми чувствами.

С одной стороны, ему хотелось как можно больше узнать о родном отце, с другой — он был готов возненавидеть человека, который обошелся с его матерью, как с вещью.

— Я плохо понимала, что он мне говорил, и не разобрала его имени. Он был молод и, возможно, красив, однако с тех пор прошло много лет, и я даже не помню его лица.

— А как же Бао? — прошептал Кун, подумав о маленьком уродливом человечке, напоминавшем злобного демона.

— Он давно вился вокруг меня, но мать не хотела нашей свадьбы, потому что Бао был беден. Но ей пришлось отдать меня тому, кто согласился взять беременную невесту. Бао обещал, что станет хорошо относиться к моему ребенку, но не сдержал слова. Пока ты был маленьким, он тебя не замечал, а когда родился Юн, начал бить. Он не может смириться ни с тем, что старший мальчик в семье — сын маньчжура, ни с тем, что я нарожала столько девочек.

Кун не знал, что сказать. Теперь, когда правда наконец выплыла наружу, он ощущал себя по-особому беззащитным и вместе с тем словно обрел новые силы. После того, как все встало на свои места, мысли обрели легкость, а душа — покой.

Он знал, что это ненадолго. Наступит день, и ему снова придется нести на своих плечах груз несправедливости и затаенной обиды. И так будет всегда.

Утром, когда Кун проснулся, мать уже разводила огонь: от очага струился тонкий, прозрачный, как паутинка, дымок.

Ниу разогрела вчерашний рис, но когда Кун потянулся к котелку, в его запястье вцепилась морщинистая рука со скрюченными пальцами и желтыми ногтями, напоминавшими птичьи клювы, и он не успел пикнуть, как очутился на полу.

— Прочь отсюда, бездельник!

— Бао, позволь ему поесть! — взмолилась Ниу.

— Пусть ест в чайной! Здесь слишком мало риса на такую ораву.

Кун выскочил за дверь. Он бежал что есть сил по знакомой дороге, словно подгоняемый ветром, не замечая того, что взор застилают слезы.

Между землей и небом висели густые хлопья тумана. По склонам холмов разбегались террасы, где сеяли рис и куда доставляли влагу с помощью водоподъемного колеса. На полях суетились небольшие, словно игрушечные фигурки, а рядом мелькали совсем маленькие: вместе со взрослыми мужчинами работали их сыновья.

Увидев это, Кун ощутил острую жалость к себе, невольно брошенному родным и презираемому приемным отцом. Потом он вспомнил о матери, которая была вынуждена вступить в нежеланный брак и терпела не меньше унижений, и ему стало стыдно. Это не она, а он виноват во всех бедах, это ее надо жалеть.

Когда он прибежал в чайную, вчерашние гости уже сидели за столиком: Вероятно, они решили выпить чаю, пока не нагрянули другие посетители.

Оба выглядели еще хуже, чем накануне: растерянные, отчаявшиеся, злые.

Стоило Куну сказать себе, что лучше держаться от них подальше, как один из мужчин произнес:

— А ну-ка, парень, ступай напои наших лошадей!

В Сячжи лошади были редкостью, и Кун побаивался этих больших животных, но приказ гостей есть приказ, и он бросился его выполнять.

Он едва шагнул за порог, как его остановил господин Линг.

— Куда собрался? Надо почистить циновки!

— Но я…

— Делай, что говорю! — прикрикнул хозяин, отвешивая мальчику подзатыльник.

Решив, что лошади подождут, Кун побежал собирать циновки. Это была привычная работа, и он надеялся быстро справиться с ней.

Однако когда растрепанный, задыхающийся, потный он вновь вошел в чайную, сгибаясь под грудой циновок, его встретил грубый окрик:

— Ты что же, бездельник, до сих пор не напоил коней?!

К несчастью, хозяин быстро сообразил, что к чему, и выскочил вперед, беспрестанно кланяясь гостям.

— Прошу прощения, господа! Сейчас я задам этому дрянному мальчишке! Как это он посмел оставить лошадей без воды!

Хотя лицо господина Линга буквально лоснилось от лести, Кун сполна ощутил злобу хозяина, когда тот изо всех сил поддал ему в бок ногой, обутой в твердый кожаный башмак.

Кун упал на колени, и циновки посыпались на пол. Когда из-под груды соломы появилось искаженное от страха, раскрасневшееся лицо мальчика, гость замахнулся, собираясь влепить ему пощечину, и вдруг его рука замерла на полпути.

— О, покровители! — выдавил он и обернулся к товарищу. — Вот она, метка!

Второй гость поднялся с места, подался вперед и впился в Куна до странности напряженным взором. Потом спросил хозяина:

— Это твой сын?

— Нет, господин! Он из семьи одного бедняка, я взял его к себе из жалости. Прикажете выгнать?

— Ступай. Мы сами разберемся с мальчишкой, — нетерпеливо произнес мужчина, небрежно махнув в сторону господина Линга.

Кун хотел, но не мог сдвинуться с места — его ноги словно вросли в пол. По жилам холодными змеями расползался ужас. Мальчик сжался под тяжелым взглядом приезжего, не сомневаясь в том, что мольбы бесполезны, что сейчас его забьют до полусмерти, а после вышвырнут вон.

— Идем, — сказал гость мальчику и направился к дверям.

Второй мужчина пошел следом.

Кун почувствовал, как что-то словно оборвалось у него в животе, и ему вдруг стало все равно, что с ним будет, лишь бы все побыстрее закончилось.

Туман рассеялся, в воздухе висела едва заметная дымка. Чистый воздух обжигал легкие. Ветер играл в верхушках деревьев. Мужчины шли по неоглядной зеленой пустыне, тянувшейся почти до самых вершин далеких гор, а мальчик обреченно плелся следом.

Кун спрашивал себя, зачем они ведут его так далеко? Не иначе, хотят убить! Несмотря на страшную догадку, им продолжало владеть сонное оцепенение и тупая вялость. Он с трудом заставлял себя передвигать ноги.

Наконец они остановились и уставились на мальчика, в этот миг напоминавшего пойманного в клетку зверька.

— Сколько тебе лет?

С трудом расправив дрожащие пальцы, Кун показал: десять.

— Как тебя зовут?

Проведя языком по занемевшим губам, он, тихо ответил:

— Кун.

Мужчины в изумлении переглянулись.

— Даже имя похоже! Твой отец крестьянин?

Кун на мгновение замер. В нем всколыхнулись остатки гордости, и он решил, что не выдаст чужим людям семейных секретов.

— Да.

— Тот мальчишка вырос в семье купца и наверняка знал намного больше, чем эта деревенщина. По крайней мере, он умел читать и писать.

— Думаю, Юйтан будет так рад увидеть сына, что не обратит внимания на некоторые мелочи. Можно сказать, что к мальчику плохо относились в семье, что приемный отец заставлял его работать.

— Этот парнишка — китаец. А тот был наполовину маньчжуром.

Твердые пальцы одного из мужчин вцепились в подбородок Куна и приподняли его голову.

— Вглядись в эти черты! Может, его мать и китаянка, но здесь явно не обошлось без маньчжурского семени!

— Мне кажется, у настоящего сына родинка была справа, — с сомнением произнес второй. — Юйтан заметит. Он без конца твердил про эту проклятую метку!

— Если ты точно не помнишь, на какой стороне лица у парня была родинка, Юйтан тем более позабыл. Он видел сына совсем маленьким. Решайся! Для нас это единственная возможность спасти свои головы и жизни наших детей.

— Вот что, парень, сейчас мы расскажем тебе одну историю, а если кому-нибудь проболтаешься, заставим съесть свой язык, понял?

Кун в ужасе закивал, а мужчина продолжил:

— Меня зовут господин Шон, а это — господин Чжун. Мы — китайские дворяне, знатные люди, служим маньчжурскому князю Юйтану Янчу, очень богатому и могущественному человеку, наместнику провинции Гуандун. У него есть все, что только может пожелать смертный, кроме одного и, пожалуй, самого главного — наследника, ибо его жена закончила жизнь бездетной. Разумеется, помимо законной супруги он имел много наложниц, но только одна из них сумела родить ему ребенка. Эта девушка была китаянкой, а госпожа Сарнай, мать князя, не желала, чтобы наследником ее рода стал ребенок, в чьих жилах течёт кровь порабощенного народа. Не выдержав тяжелого характера госпожи Сарнай, наложница сбежала из княжеского дома вместе с сыном. Прошло десять лет, и когда жена господина Янчу умерла, он решил разузнать о судьбе сына и, если тот жив, взять его в дом. Князь поручил это нам, и мы согласились, рассчитывая получить награду. Нам удалось найти Пин, бывшую наложницу господина: она вышла за купца и жила в провинции Гуанси вместе со старшим сыном и другими детьми. Господин Юйтан приказал привезти мальчика. Мы сказали женщине, что князь пощадит ее семью, если она отдаст нам мальчишку, и ей пришлось согласиться. Парень не знал, кто его настоящий отец, хотя и носил маньчжурское имя Киан, которое князь дал ему при рождении. Он не хотел с нами ехать, но мы объяснили ему, что он может потерять и что — приобрести. Однако по дороге мальчишка умер от укуса ядовитой змеи. Пока что господин Янчу не знает об этом, как и мать Киана. Если мы приедем к хозяину ни с чем, он нас убьет и прикажет казнить членов наших семей. Ты похож на Киана: тот же возраст, родинка на лице. Князь должен нам поверить. Единственное серьезное препятствие — все та же госпожа Сарнай. Она — самый влиятельный и опасный человек в доме. Воистину злой дух в облике женщины! Сарнай стара, но у нее ум лисицы, память обезьяны и упорство черепахи. Встреча с ней — сложное испытание, и все же мы предлагаем тебе отправиться с нами и попытаться выдать себя за сына Юйтана Янчу. Мы тебе поможем: научим, что говорить и как себя вести.

Кун стоял, прикусив губу, и мучительно боролся с охватившей его паникой. Его чувства неудержимо рвались наружу. Ему чудилось, будто сокровище, которое ему предлагают, пропитано ядом, а чужая тайна пахнет смертью, и он лихорадочно размышлял, как ему вырваться из ловушки.

Видя реакцию мальчика, господин Чжун решил помочь товарищу.

— Это страна китайцев, но хозяева в ней — маньчжуры. Законы придуманы для нас, а они живут по своим правилам. Сейчас ты один из многих, а там сделаешься единственным. Ты был китайцем, станешь маньчжуром, родился крестьянином, а превратишься в воина. И не просто в воина, а в воина «восьмизнаменной»[5 - «Восьмизнаменной», или «армией восьми знамен» (знамя — корпус), называлась элитная армия, скомплектованная из маньчжурских воинов.]! В княжеского сына, который живет в роскошном доме, носит шелковую одежду, дорогое оружие, ест на серебре, командует сотнями людей и получает пожизненное жалованье. После смерти господина Янчу все его богатство и власть достанутся тебе. Даже мы, мы будем состоять у тебя на службе! Наше единственное условие — ты должен быть благодарным и не забывать ни о нас, ни о наших детях. Правды не будет знать никто — только мы трое.

Кун вспомнил уродливое лицо и жалкие лохмотья Бао, его искривленный в крике рот и горящие ненавистью глаза. Юна с его деревянной лошадкой, в которую ему так и не довелось поиграть. Подумал о господине Линге с его сладким прищуром и цепкими пальцами, и внезапно картины будущего показались ему до боли яркими и реальными.

Однако на пути к новой жизни стояло неодолимое препятствие: его любовь и жалость к Ниу. Если он сделает ее несчастной, все сокровища мира потеряют для него всякую ценность.

— Я… я должен посоветоваться с матерью!

Взгляд господина Чжуна пригвоздил мальчика к месту.

— Нет! Если ты проболтаешься, рано или поздно твои родители захотят повидаться с тобой, а еще, чего доброго, попросить у князя денег! И тогда все рухнет. Вместе с тобой мы увезем твою память и твое прошлое.

Кун и сам не знал, что заставило его произнести:

— Я не хочу!

По губам господина Шона скользнула улыбка.

— Человек, умеющий говорить «нет», достоин стать княжеским сыном. Однако мы рассказали тебе слишком много, чтобы ты мог сам делать выбор. Решено: ты поедешь с нами.

Позднее Кун не мог сказать, что лишило его воли, страх или соблазн, но это было уже неважно. В этой новой действительности, похожей на сон, он ехал в седле впереди господина Чжуна по густому лесу вдоль тонувшей в тумане горной цепи, навсегда покидая прежнюю жизнь.


Глава 2


Хотя они с матерью и сестренкой путешествовали вот уже несколько дней, Мэй до сих пор не знала, куда и зачем они едут. Женщин пускали далеко не во все гостиницы, к тому же одинокие неизменно вызывали сомнение в их порядочности, но Ин-эр говорила, что случайно отстала от своих спутников, к тому же она выглядела, как благородная дама, и ей давали кров.

Правда, комнаты на постоялых дворах отделялись друг от друга такими тонкими перегородками, что даже приглушенные голоса мешали спать. Случалось, за стеной курили опиум, И сладковатый аромат дурманил голову. Иногда вода для умывания, которую приносили по утрам, была чуть теплой, а то и несвежей.

Днем они с матерью и Тао обычно питались в бульонных, где подавали различные супы и пирожки: к своему великому удовольствию, девочка перепробовала массу ранее незнакомой, хотя и простой, но очень вкусной еды.

Для Мэй, прежде не покидавшей пределов усадьбы, в которой она родилась, это путешествие было настоящим приключением. Больше всего ей нравилось идти по проселочной дороге, любуясь вечнозелеными соснами. Они стояли таким плотным строем, и от них шел столь сильный смолистый запах, что девочке чудилось, будто они с матерью и сестрой заперты в душистой клетке. Шум ветра в высоченных кронах был той самой «музыкой небес», о которой говорила мать, а чешуйчатая кора напоминала тело Дракона, величайшего из легендарных существ.

В отличие от Ин-эр Мэй, которой не бинтовали ноги, легко перешагивала через камни и сосновые корневища. Ей хотелось бежать с громким смехом, наслаждаясь чистым воздухом, проникающим в легкие, и ощущением безграничной свободы, будоражившим душу, но, во-первых, это было неприлично для воспитанной девочки, а во-вторых, ей приходилось вести за руку маленькую сестренку и поддерживать мать.

Последняя осторожно переступала своими маленькими ножками. Она быстро уставала, а потому часто садилась на придорожный камень и ждала, когда вдалеке покажется повозка.

У Ин-эр было лилейно белое лицо, выразительные глаза, стройная фигура и тонкие нежные пальцы. В ее серьгах блестели ярко-голубые самоцветы, розовое платье покрывал изящный узор из переплетенных между собой сливовых веток. Из-под длинного подола выглядывали острые носки крохотных красных туфелек. В волосах красовались шпильки с головками из яшмы. Она держалась надменно и гордо, как и подобает наложнице уважаемого, богатого, наделенного властью человека. Ин-эр ходила, слегка покачиваясь, как ветка ивы на ветру, — то была идеальная походка китайской красавицы.

Девятилетняя Мэй обожала свою мать и младшую сестру. Они всегда были втроем, не считая служанок и отца, вечно занятого человека, который заглядывал в их покои не чаще раза в месяц.

Хотя знания Мэй о мире, простиравшемся за стенами усадьбы, были подобны далеким и смутным снам, ей и в голову не приходило выйти за ворота.

А потом мать неожиданно разбудила ее ранним утром, они вместе собрали вещи, подняли с постели плачущую Тао и покинули дом, в котором Мэй жила с рождения. Никто ничего ей не объяснил, и ни один человек не вышел их проводить.

Вначале Мэй чувствовала себя удрученной, а потом приободрилась. В окружении привычных вещей мир был понятен без слов, зато он не был таким захватывающе интересным, как, теперь, когда одно впечатление без конца сменялось другим.

Наконец они прибыли в город, который назывался Кантон, и где было многолюдно и красиво.

Всю свою короткую жизнь Мэй провела в замкнутом мире, тогда как Кантон казался открытым всему свету пространством, где дули заморские ветры и бушевали чужеземные стихии. Этому городу были присущи торжественность и праздничность. Многие дома строились в два, а то и в три этажа и имели черепичные крыши, кирпичные стены, длинные галереи вдоль фасадной стены и оклеенные цветной бумагой решетчатые окна.

Над городом возвышались многоярусные пагоды, напоминавшие плывущие по волнам корабли.

По улицам разгуливали представители маньчжурской знати в вышитых яркими нитками одеждах, шелковых шляпах с кисточками из цветных шнурков и остроносой обуви. Семенили изнеженные городские красавицы со сложными прическами, прячущие свою белую кожу под легкими бамбуковыми зонтиками.

Ин-эр, Мэй и Тао остановились в скромной гостинице на улице Луаньсин-цзе. На первом этаже располагалась чайная, на втором — разделенные деревянными перегородками спальни. Все трое сильно проголодались и потому с удовольствием отведали утиного бульона, жареной морской рыбы и булочек с шафраном, после чего выпили зеленого чая.

Ин-эр рассказала, что Кантон славится изготовлением шелка, атласа, кисеи и других тканей. Поблизости от гостиницы находился рынок, и Мэй смогла убедиться, что там продают великолепные креповые шали, искусно вышитые покрывала на жертвенники, шелковые ленты, которые женщины используют вместо чулок, обматывая ими ноги.

Она ожидала, что Ин-эр что-нибудь купит, но та сказала, что все очень дорого стоит, и поспешила уйти с рынка.

Мэй удивилась: она не думала, что у них могут быть трудности с деньгами. Признаться, она вообще никогда не задумывалась о них: все, что было нужно, появлялось в их доме словно само собой.

Ин-эр принялась ходить от дома к дому, расспрашивая жильцов о какой-то женщине. Мэй никогда не слышала такого имени, потому, улучив момент, поинтересовалась у матери, кого они ищут.

— Мою сестру и твою тетю Ши. Она замужем за купцом и должна жить в этом квартале.

Наконец что-то прояснилось, хотя прежде мать не упоминала о том, что у нее есть сестра.

— Мы приехали ее навестить?

— Да.

Через два дня им повезло: они узнали, где живет таинственная Ши, забрали вещи из гостиницы, расплатились с хозяином и направились к ней.

Дом был покрыт синей черепицей и опоясан открытой галереей, окна забраны узорными решетками. И все же по сравнению с постройками их усадьбы он выглядел бедно.

Когда они вошли в ворота, девочка с изумлением оглядела маленький чахлый садик, где не было ни фонтана, ни качелей, ни беседки. Этот сад в отличие от того, в котором привыкла гулять Мэй, казался неухоженным и унылым.

Навстречу вышла неприветливая женщина примерно того же возраста, что и Ин-эр. Скрестив руки на груди, она разглядывала незваных гостей, ожидая, что они скажут. Ее глаза были широко открыты, а губы напротив — крепко сжаты.

— Ты узнаешь меня, Ши? — с непривычной кротостью промолвила Ин-эр.

— Узнаю, — процедила та, — хотя и с трудом верю своим глазам!

Ин-эр тихонько вздохнула. Сестры не ладили с самого детства. Ин-эр была заносчивой, а Ши — завистливой. Обе отличались красотой, но старшая умела держаться, как императрица, и, несмотря на все усилия, младшей ничего не оставалось, как прозябать в ее тени.

Их отец был ученым человеком, шэньши, и один из маньчжурских дворян нанял его для обучения своих сыновей. Как ему удалось намекнуть хозяину, что у него есть две прекрасные дочки на выданье, осталось загадкой. Так или иначе, маньчжур, который никогда не отказывал себе в удовольствии обзавестись очередной любовницей, пожелал посмотреть на девушек.

При виде Ин-эр господин был охвачен чувственным огнем. В ее глазах под полуопущенными длинными ресницами он разглядел выражение кокетливой томности и затаенной пылкости. Вдобавок ее нос был тонким, губы — полными и свежими, как лепестки роз, лоб — высоким, гладким и белым, а пальчики нежными, как лепестки лотоса. В ее красоте причудливо сочетались страстность, целомудрие и благородство.

Маньчжуры не женились на китаянках — дабы предупредить смешение двух народов, это было запрещено законом, но охотно брали китайских девушек в наложницы.

Узнав о том, что Ин-эр будет жить в доме богатого маньчжура, Ши не могла найти себе места. Теперь сестра сможет носить шелковые одежды, золотые серьги и красный зонтик!

Новый господин Ин-эр преподнес ее родителям и сестре дорогие подарки, но Ши ничего не радовало: дни напролет она оплакивала свою судьбу.

Спустя полгода военные командиры перевели маньчжура в другую провинцию, он увез Ин-эр с собой, и она исчезла на целых десять лет.

Со временем Ши осушила слезы и вышла замуж за кантонского купца. Она редко вспоминала сестру, и вот теперь та явилась, как ни в чем ни бывало, явилась, чтобы вновь заставить ее терзаться муками зависти.

Ин-эр была нарядно одета, ее искусно уложенные волосы блестели как черный лак, напомаженные губы напоминали спелые вишни, вот только в глазах застыло незнакомое выражение нерешительности и растерянности.

Почувствовав свое превосходство, Ши подбоченилась и дерзко спросила:

— Что тебе нужно?

— Я приехала тебя навестить.

— Ты не явилась даже на похороны родителей, хотя мой муж отправил тебе письмо!

— Я не смогла. В ту пору я только-только родила Тао.

— И что? У тебя наверняка полно служанок — могла бы оставить девчонку на них!

— Господин был против того, чтобы я покидала дом. Путь не близкий.

Ши подозрительно прищурилась.

— А сейчас что с ним случилось? Почему он тебя опустил?

Ин-эр тяжело вздохнула и, не найдя подходящего ответа, неловко произнесла:

— Просто я давно не была дома.

— Вообще-то это мой дом, — заявила Ши, продолжая разглядывать сестру и племянниц. Внезапно ее взгляд упал на ноги старшей девочки, и она с отвращением воскликнула: — Какие огромные ступни! Ты что, не бинтовала ей ноги?!

Мэй вздрогнула и спряталась за спину Ин-эр.

Этот жестокий обычай так искалечил ноги ее матери, что в детстве она долго не могла ходить. Даже сейчас, передвигаясь по улице или даже по дому, Ин-эр постоянно искала опору.

Когда однажды Мэй залюбовалась ее маленькими ножками, мать усадила дочь рядом с собой, сняла свои крошечные туфельки и показала Мэй изуродованные ступни, напоминавшие бесформенные куски мяса, после чего рассказала о тех страданиях, какие ей пришлось вынести. Тогда же Ин-эр сказала Мэй, что она наполовину маньчжурка, а они воспитывают своих дочерей иначе, чем китайцы: рождение девочки не считается несчастьем, им позволяется сидеть в присутствии старших, есть вместе с мужчинами, играть с мальчиками.

Остатки гордости заставили Ин-эр вздернуть подбородок, и на мгновение Мэй увидела мать прежней, независимой и гордой женщиной.

— Ее отец маньчжур, а у них не принято бинтовать девочкам ноги.

Ши презрительно фыркнула.

— С такими лягушачьими лапами ее никто не возьмет замуж.

Мэй ожидала, что мать возразит, но та промолчала.

— Сколько ей? — спросила Ши.

— Девять.

Тетка поджала губы.

— Время упущено. Тогда ты должна немедленно начать делать это с младшей, иначе будет поздно!

— Хорошо, я подумаю. Мы можем остаться у тебя или нам вернуться в гостиницу?

Ши передернула плечом.

— Вы надолго?

Ин-эр сделала неопределенный жест, который встревожил Мэй. Зачем оставаться у этой сварливой женщины, которая им явно не рада! Не лучше ли поехать домой?

Между тем мать отцепила от пояса красиво вышитый мешочек с благовониями, с которым никогда не расставалась, и протянула его сестре. Потом открыла плетеный дорожный сундучок и вынула из него красную лаковую шкатулку и черепаховый гребень.

— Возьми.

Мэй знала, что это личные вещи матери и что Ин-эр ими очень дорожит. Что заставило ее отдать свои маленькие сокровища Ши?

Так или иначе, тетка заметно подобрела и пригласила их в дом.

У Ши и ее мужа было трое детей, две девочки и мальчик. Махнув рукой, она небрежно представила им гостей. Потом раздвинула одну из дверей и сказала:

— Это ваша комната. Обедать будем, когда придет Цзин.

В маленьком помещении не было другой мебели, кроме скромно расписанной ширмы, простых некрашеных циновок и двух жестковатых топчанов. Однако усталое лицо Ин-эр озарилось радостным светом.

Она с трудом успокоила Тао, которая устала и раскапризничалась. Попросила Мэй принести воды и, напоив младшую дочь, уложила ее спать.

Мэй залюбовалась сестренкой, ее пухлыми ручками и свежим, румяным лицом. Мать всегда наряжала Тао в тончайшие платья нежных расцветок и вплетала ей в волосы цветы.

Ин-эр выглядела утомленной. Тяжело опустившись на ложе, она развернула широкий веер из бамбуковых планок с натянутой на него шелковой тканью, вышитой диковинными цветами и птицами, и принялась обмахиваться.

— Почему ты отдала, этой женщине свои вещи? — спросила Мэй.

— Чтобы она позволила нам остаться.

— Зачем? Мне не нравится в этом доме. Тут все чужое. Я хочу вернуться обратно.

— Боюсь, нам придется позабыть слово «хочу» и делать то, что скажут.

— Почему?

— У нас осталось мало денег, и нам некуда идти.

— А наш дом? Разве у нас нет дома?

Ин-эр опустила глаза, и ее длинные ресницы дрогнули.

— Мы никогда не вернемся туда.

Если бы мать сказала, что завтра на небе взойдет черное солнце, Мэй удивилась бы меньше.

— Как, почему? — вскричала она, чувствуя, как на глазах закипают слезы.

Ин-эр не ответила. Женщина не могла рассказать своей маленькой дочери правду. Быть может потом, когда та подрастет…

Без сомнения причиной случившегося была… скука. С течением времени роскошный, но неизменный окружающий мир стал вызывать у нее тошноту. Если в первые годы Ин-эр купалась во внимании господина, то после на смену ей пришли другие наложницы, красивей и моложе, и он посещал ее все реже и реже.

Как и все женщины, она любила делать покупки. Однажды по дороге на рынок Ин-эр увидала сквозь кисейные занавески паланкина прекрасного молодого воина, и в ее душу проникла болезнь, от которой не существует лекарства. В ее нежном, белом как алебастр теле зародилось убийственное пламя, а в безупречно причесанную головку проникли похожие на сверкающие молнии мысли.

Сейчас Ин-эр не хотелось вспоминать, как ей удалось подкупить служанку, а той — передать записку. Каждая встреча с Чаном была путешествием в рай по крутым волнам любовной стихии.

Тот день, когда господин узнал об измене наложницы, стал самым чёрным днем в ее жизни. Ин-эр было страшно думать о том, что стало с ее возлюбленным. Оставалось надеяться, что его душе не придется долго томиться в круге перерождений.

С ней самой господин поступил иначе. Ей было велено собрать личные вещи и покинуть усадьбу. Ин-эр оценила и жестокость, и милосердие своего повелителя.

— Что толку говорить об этом? — со вздохом сказала она дочери. — Того, что уже случилось, нельзя изменить.

Ин-эр решила переодеться к обеду. Когда она принялась стягивать платье, раздалось мелодичное звяканье, напоминавшее журчание весеннего ручейка. То звенели тонкие яшмовые пластины, прикрепленные к подолу ее одежды.

Этот звук навсегда запомнился Мэй, как призрачный голос прежней, навсегда потерянной жизни.

Когда Ин-эр вышла из комнаты, на ней был новый наряд, соединявший в себе множество оттенков сиреневого цвета, изящные туфельки и белые чулки. Она уложила волосы в сложную волнистую прическу, закрепив ее при помощи шпилек и заколок. Лицо было матово-белым от пудры, губы выкрашены в розоватый цвет лепестков цветущей яблони.

Муж Ши, Цзин, пораженный красотой свояченицы, уставился на нее, как на диковинку, а Ши заскрежетала зубами от злости.

Обед прошел напряженно, и вскоре Мэй отправили спать.

Сквозь тонкие стены до нее долетали обрывки разговора взрослых:

— Значит, ты больше не наложница богатого маньчжура! И чего ты хочешь от нас?

Мать что-то тихо ответила, и тетка тут же взвилась:

— Нет! Мы не станем бесплатно кормить тебя и твоих лягушат! Ты можешь работать. Устроиться в мастерскую, где делают шелк, или пойти в служанки. А нет, так в публичный дом. Теперь для тебя там самое место. Глядишь, и девчонок пристроишь, когда подрастут.

Цзин попытался заступиться за свояченицу:

— Нехорошо так разговаривать с сестрой!

Однако Ши нельзя было назвать покорной женой, она любила высказывать свое мнение по самым разным вопросам и часто перечила мужу.

— Вот как? Быть может, ты захочешь жениться на ней, а меня выставишь на улицу? Наш отец говорил: «Когда мужчина берет женщину в свой дом, для нее нет обратной дороги». Разве есть оправдание тому, что она натворила! После такого я бы предпочла умереть, а она, как ни в чем ни бывало, явилась к нам и просит о помощи! Думает, мы посадим и ее, и девчонок себе на шею!

Ши торжествовала. Ей было радостно видеть, что жизнь согнула ее сестру так же, как сгибала других людей.

Когда полная отчаяния Ин-эр вернулась в комнату, Мэй затаилась в постели и сделала вид, что спит. Она слышала тихое размеренное шуршание — мать разматывала шелковые ленты, которыми были обернуты ее ноги. Под этот звук Мэй и заснула, а разбудил ее пронзительный визг, доносившийся со двора…

Матери рядом не было. Возле ложа аккуратно стояли две крохотные туфельки, в которые Мэй смогла бы просунуть разве что ладони.

Когда Мэй сбежала вниз, Ин-эр уже сняли с дерева, на котором она повесилась, сделав петлю из тех самых шелковых лент. Ее волосы разметались по траве, белые руки были раскинуты в стороны, а глаза смотрели в никуда. Отныне Ин-эр пребывала в мире, где жизнь и смерть равны друг другу в своей бесконечности и совершенстве.

Тао проснулась и звала мать. Тетка пыталась что-то соврать, а Мэй словно окаменела. Она пришла в себя, когда Ши принялась рыться в вещах матери, как стервятник копался бы в куче падали.

— Не трогайте, это не ваше! — воскликнула девочка и набросилась на тетку с кулаками.

Та отшвырнула ее.

— Прочь, лягушка!

Цзин старался образумить жену:

— Что ты делаешь? Разве у тебя мало своих нарядов? Прежде надо подумать о похоронах!

Ши обернула к нему искаженное злобой лицо.

— Такой одежды ты мне никогда не дарил! О похоронах? Это обойдется нам в круглую сумму! А что делать с девчонками? Ты не подумал о том, что Ин-эр сделала это нарочно, чтобы оставить на нас своих детей!

Цзин пожал плечами.

— Мы не можем их выгнать.

С того дня все заботы о Тао легли на плечи Мэй. Вдобавок ее заставили помогать кухарке, которую звали Лин-Лин. Тетка велела племяннице снять нарядное платье и дала другое, старое. Мэй не знала, что сделала Ши с материнскими вещами, пока не увидела на тетке обтягивающее тело платье зеленого атласа, обшитую ярко-красной, бахромой накидку и вышитый золотом черный пояс. Различные мелочи и украшения матери тоже перекочевали в сундуки и шкатулки Ши.

В том, что случилось, тетка винила только Ин-эр:

— Поговорка гласит: «Кем родился, тем и будь». Моя же сестрица всю жизнь хотела запрыгнуть повыше, вот и допрыгалась.

Ши упоминала имя Ин-эр не иначе как с осуждением, а «цветущая слива» Мэй превратилась в «лягушку». Цзин укоризненно вздыхал, но не вмешивался, Двоюродные брат и сестры очень скоро стали относиться к девочкам так же как их родители: презрительно, грубо или равнодушно.

Через неделю после смерти Ин-эр Ши вошла в комнату сестренок с шелковыми лентами в руках.

— Теперь мне придется делать то, что поленилась сделать ваша мать! — проворчала она, приближаясь к младшей племяннице.

Поняв, что собирается сделать тетка, Мэй раскинула руки, как раскидывает крылья птица в попытке защитить птенца, и закричала:

— Нет, не трогайте ее!

Тао заревела от страха и спряталась за спину старшей сестры.

Не подпуская тетку, Мэй царапалась и кусалась, словно дикий зверек. В конце концов, плюнув с досады, Ши бросила ленты на пол и заявила:

— Была одна лягушка, станет две! Посмотрим, что вы скажете, когда вырастете!

Шло время, и Тао все реже вспоминала Ин-эр. Она прикипела к Мэй всем своим маленьким сердцем, а та защищала и оберегала сестренку, не жалея себя, хотя ей приходилось нелегко.

С тех пор как мать оставила ее одну, Мэй жила в бессознательном ожидании чего-то неумолимого и недоброго. В ту весну ее сны были однообразны, тоскливы и расплывчаты, как мазки туши, сделанные кистью неумелого художника. А душу не покидали печаль и тревога.


Глава 3


Из соображений безопасности или по другим причинам Юйтан Янчу предпочитал обитать в загородных владениях, расположенных в нескольких часах езды от Кантона, а не в самом городе, где тоже имел несколько великолепных домов.

Великолепная каменная лестница, начинавшаяся у подножия большого холма, на котором стоял обнесенный высоченной стеной дворец, была такой длинной, что казалось, будто она ведет в небеса.

Судя по всему тот, кто здесь жил, игнорировал поговорку «Небо одинаково удалено от всех».

Ступенька за ступенькой поднимаясь наверх, Кун чувствовал, как шаг за шагом раздвигаются горизонты привычного мира, и прежняя жизнь остается позади.

За минувшие дни он навидался много чудес, теперь же перед его глазами должно было предстать последнее и самое главное.

Ворота были выкрашены в красный цвет, цвет благополучия и счастья, вдоль фасадной стены здания шла широкая веранда. Дорожки сада были вымощены гладкими каменными плитами. В саду росли красивые цветы, аккуратно подстриженные кусты и раскидистые деревья.

Когда Кун, господин Чжун и господин Шон подошли к крыльцу, перед ними во всем великолепии и блеске предстал хозяин дворца. Повелитель. Отец.

Он был одет в дорогую одежду благородных темных тонов, по его спине спускалась длинная, тугая, похожая на толстую черную змею коса.

Спутники Куна немедленно повалились ему в ноги, а князь медленно произнес:

— Приехали? Это он?

Его голос холодил душу, его взгляд лишал воли, а голос отдавался в груди, как раскаты грома. Внезапно Кун понял, что погиб. Он ощутил стеснение в легких, темноту в глазах, тяжесть на сердце и, в конце концов — головокружительное низвержение в пустоту. Он вмиг позабыл обо всем, чему его учили: не поклонился князю, не поцеловал ему руку, а просто стоял, маленький, испуганный, жалкий, покорно ожидая своей участи. Юйтан Янчу подошел ближе.

— Киан?

Мальчик осторожно кивнул. Ему чудилось, будто его шею все сильнее стягивает невидимая удавка. Хотя его не повесят, нет. Разрубят тело на части и бросят на корм свиньям!

Тяжелые руки князя опустились на худенькие плечи мальчика.

— Я рад тебя видеть!

Кун почувствовал теплоту и силу рук человека, чьим сыном его вынуждали притворяться, и на мгновение ему почудилось, будто его окутал уютный и мягкий кокон. Ему словно передались уверенность, спокойствие и могущество Юйтана Янчу.

Однако стоило ему испытать хоть какое-то облегчение, раздался неприятный скрипучий голос:

— Ты все-таки приказал привезти сюда сына этой презренной китаянки?!

— Это мой сын.

Кун поднял голову. На крыльце стояла старуха. Ее взгляд из-под морщинистых век был внимательным и острым. Это была Сарнай, мать князя, соглядатай его жизни.

— Твой сын? Взгляни на его руки, исцарапанные, со следами ожогов. В них, как и в его душу, въелась грязь!

— Господин! — подал голос Чжун. — Приемный отец мальчика плохо относился к нему, его заставляли работать и даже били.

— Нет ничего плохого в том, что будущий князь рано познал несправедливость жизни. Это способствует здравомыслию и умеренности в страстях, — отозвался Юйтан.

— Это не детеныш тигра, а щенок гиены, трусливо поджавший хвост, — презрительно произнесла старуха. — Ты уверен, что это он?

— На его лице родинка, которую я помню с давних времен.

Сарнай вгляделась в лицо Куна.

— В данном случае это не божественная отметина, а досадный изъян. Прежде чем брать мальчишку в дом, надо устроить ему испытание.

— Зачем? Он без того растерян и напутан. Нужно вымыть его, переодеть и накормить. А испытания пусть устраивает жизнь. Идем, Киан, — сказал князь и небрежно махнул в сторону Чжуна и Шона. — Я подумаю, как вас наградить.

Княжеские покои вызвали у Куна ощущение необычайного простора. Тени деревьев, растущих вокруг дворца, ложились на стены ажурным покровом, кроме того, здесь висело много надписей тушью и золотом на красной бумаге. Комнаты были обставлены мебелью дорогих пород дерева, там было немало керамики с легкими, словно тающими, узорами, лаковых шкатулок, изделий из слоновой кости и эмали.

— Мать говорила тебе обо мне? — спросил Юйтан, усадив мальчика на диван.

Кун помотал головой.

— Вот как? Ничего, у нас будет время узнать друг друга. Не думай, что тебя ждет лёгкая жизнь. Тебе придется многое наверстать. Научиться ездить верхом, владеть оружием, повелевать слугами, читать и писать. У тебя будут свои покои и собственная свита.

Вспомнив, о чем всю дорогу твердили его спутники, Кун нерешительно произнес:

— Я могу взять себе в спутники сыновей господина Чжуна и господина Шона?

Юйтан нахмурился.

— Не называй их господами, они твои слуги. Мы ведем свой род от первых маньчжурских императоров и подчиняемся лишь великому сыну Неба[6 - Император.]. Не советую брать в соратники китайцев — в решающий момент они могут тебя предать.

Кун растерянно молчал, и князь смягчился:

— Понимаю, ты провел среди них десять лет и даже не знаешь родного языка. Я пришлю к тебе этих мальчишек, но ты не должен забывать о том, кто они, а кто ты.

Кун кивнул. Он помнил, что в его руках не только собственная жизнь, но и судьбы других людей, и это придавало ему отчаянное мужество.

— У тебя есть еще какие-нибудь желания? — спросил Юйтан.

Собравшись с духом, Кун произнес:

— Я хочу деревянную лошадку, каких продают на базаре.

Князь рассмеялся и потрепал его по волосам.

— Ты уже большой для таких игрушек! Я подарю тебе настоящего коня и хороший меч!

Вскоре чистый и переодетый Кун очутился в саду. Здесь были искусственные горы, водоемы и острова. То был таинственный храм из листвы, трав, мха, населенный загадочными существами. Внезапно Кун почувствовал, как в нем пробуждается фантазия. Он подумал о том, сколько интересных жизней мог бы прожить в этом саду, какие немыслимые истории был способен разыграть среди этих зарослей.

Он не заметил, как к нему подошли два мальчика, и растерялся. У Куна никогда не было друзей. Он позабыл о словах Юйтана, и ему почудилось, что эти хорошо одетые, уверенные в себе мальчишки станут смеяться над ним. А они вдруг упали на колени и поцеловали подол его одежды.

Ошеломленный, он отшатнулся и, не зная, как исправить положение, неожиданно произнес:

— Давайте поиграем?

От удивления мальчишки разинули рты. Но они тоже были детьми, а дети быстро откликаются на подобные предложения. Прошло немного времени, и они уже носились друг за другом с восторженными воплями, прятались, сражались, сооружали крепости, искали клады. Одного из мальчиков звали Хао, а другого Дин: Куну очень хотелось, чтобы эти презираемые князем маленькие китайцы стали его верными спутниками.

Он вернулся в дом разгоряченный, с сияющими глазами. Безмолвный слуга с поклоном подал ему мокрое полотенце, чтобы он мог обтереть лицо и руки.

Увидев палочки, Кун оробел: в доме Бао все ели руками.

— Давай я покажу, как это делается, — мягко предложил князь, и мальчик вновь с удовольствием ощутил прикосновение его больших теплых рук.

За обедом, пока Кун пытался орудовать палочками, Юйтан Янчу рассказывал сыну о своих владениях и о той жизни, какой ему предстояло жить.

Обязанности правителя Гуандуна перед императором ограничивались отсылкой в столицу ежегодного налога и поддержанием порядка в провинции. Юйтан Янчу представлял в своем лице неограниченную власть, он имел право распоряжаться жизнью и смертью своих подданных. Он чинил суд и расправу, издавал указы, имел свое войско и, согласно традиции, никому не доверял.

Так, во дворце был подземный ход, о котором знали лишь Сарнай, Юйтан, его ныне покойная жена, а теперь — и вновь обретенный сын. Ни наложницы, ни слуги не имели о нем ни малейшего понятия.

— Только младенцу неведомо, что милости Неба непостоянны: даже такие, как мы, могут угодить в опалу. Я сегодня же покажу тебе тайную дверь, хотя спасаться бегством — последнее средство для благородного человека.

Юйтан верил Куну. А вот Сарнай — нет. Она следила за ним и постоянно пыталась заманить в ловушку. Так однажды, когда мальчик разглядывал инкрустированную жемчугом шкатулку сандалового дерева, старуха сказала:

— Наверное, этот жемчуг напоминает тебе тот, какой носила твоя матушка?

Он не заподозрил подвоха и сказал «да». Сарнай тут же разразилась зловещим хохотом:

— Ему невдомек, что жемчуг может носить только жена дворянина, а никак не купца! Он поддакнул бы, даже если б я сказала, что его приемный отец надевал желтый халат[7 - Одеяния желтого цвета были разрешены только императору и принцам.]!

— Оставь его, — сказал Юйтан. — Возможно, то было ожерелье из фаянса или белой глины. Откуда мальчику разбираться в украшениях? К чему эти придирки? Чего ты хочешь добиться?

— Чтобы ты увидел истину: этот ребенок — не твой сын.

— Значит, я сделаю из него своего сына! — в сердцах ответил Юйтан, и эта фраза изменила ход мыслей Куна.

Если прежде он пытался притвориться законным отпрыском князя, то теперь решил приложить все усилия к тому, чтобы стать им.

Он быстро понял, что должен быть храбрее, сильнее, умнее других, и прежде всего — своих новых товарищей. Сделаться их не назначенным, а настоящим предводителем, чувствовать себя среди них не тенью, а солнцем. Юйтан сдержал слово и подарил сыну рыжего, как пламя, коня редкой породы, которого звали Айжин[8 - Золото (маньчж.).].

И Дин, и Хао отлично ездили верхом, так, будто родились в седле. Кун не успевал моргнуть глазом, как они вскакивали на спину коня, дергали повод, толкали пятками, и тот несся вперед горделивой и плавной рысью.

Собственное же тело казалось Куну деревянным, ноги слабыми, а пальцы — неловкими. Он не чувствовал лошади, вдобавок отчаянно боялся высоты, но говорил себе, что хотя Ниу была навеки привязанной к земле крестьянкой, она родила его от маньчжурского воина, того, кто все-таки ближе к Небу.

Он знал, что должен избавиться от страха быть разоблаченным, от робости перед Юйтаном и Сарнай. Сделаться горделивым, независимым, дерзким. Превратиться из Куна Синя в Киана Янчу.


Когда Мэй очутилась на кухне, первое, на что обратила внимание Лин-Лин, были, конечно, ее ноги:

— Странно, что мать не стала их бинтовать! С такими большими ступнями нелегко выйти замуж.

— Зато я могу бегать, — сказала Мэй, и Лин-Лин покачала головой.

— От судьбы убежать нельзя.

Мэй надолго умолкла. Потом тихо спросила:

— Почему мама так поступила? Как она могла бросить меня и Тао!

— Потому что испугалась жизни, хотя жизни боится тот, кто думает лишь о себе, — отрезала кухарка.

Мэй попыталась уцепиться за последнюю соломинку:

— Разве отец не может приехать и забрать нас сестрой к себе?

Лин-Лин покачала головой.

— Твоя мать была одной из десятков его наложниц, а вы — одни из полусотни его детей. К тому же тебя родила китаянка, a он маньчжур. Когда вырастешь, не связывайся с ними, что бы они ни сулили. Наши мужчины для них рабочий скот, а женщины — вещи для забавы. Всегда слушай, что я говорю, я никогда не научу плохому, а только тому, что пригодится в жизни.

Под бдительным оком Лин-Лин Мэй училась всяким пусть и полезным, но неприятным вещам: ощипывать птицу, потрошить рыбу. Кроме того, она следила за Тао, убирала в доме, а по вечерам массировала тетке ноги. Последнее занятие казалось ей наиболее унизительным.

С трудом дождавшись, когда Ши небрежно оттолкнет ее ногой, Мэй спускалась в сад, подходила к дереву, на котором повесилась мать, и обнимала его ствол. По иронии судьбы это была слива. Цзин хотел ее спилить, но девочка закатила истерику, и дерево не тронули. Неважно, что тетка надавала ей пощечин и плевалась ядом: зато теперь Мэй могла тайком излить свое горе.

Кора дерева казалась прохладной и гладкой, будто омытой невидимыми слезами. Когда Мэй говорила со сливой, ей казалось, что она обращается к Ин-эр, хотя на самом деле она взывала к мужеству собственного сердца.

Оно требовалось, когда она чистила отхожие места, и когда двоюродный братец дергал ее за волосы с противным смехом и опасным огоньком в глазах, и когда подруги Ши укоризненно качали головами и шептались:

— Какой бесстыжей женщиной нужно быть, чтобы столь бессмысленно разрушить собственную жизнь да еще посадить на шею родных своих детей, к тому же девочек!

Однажды Лин-Лин сказала Мэй:

— Было бы неплохо, если бы ты выучилась какому-то ремеслу. Нет ничего хуже, чем быть служанкой у чужих людей, а у своих — и подавно. Моя сестра и племянница работают в мастерских, где выращивают шелкопряда и разматывают шелковые нити. Ты бы тоже могла туда устроиться. Поскольку мало надежды выдать тебя замуж, ты должна выбрать для себя дело, которое со временем сможет тебя прокормить.

— Я не смогу выйти замуж из-за моих ног? — спросила Мэй.

— Прежде всего, потому, что едва ли твоя тетя даст тебе приданое!

— А разве она отпустит меня в мастерскую?

— Я с ней поговорю. Скажу, что слышала, как соседи болтают о том, что госпожа Ши сделала сироту служанкой вместо того, чтобы приставить ее к полезному делу. К тому же в мастерских платят деньги — станешь отдавать их своим родственникам. Да и кормежка там бесплатная.

— А кто присмотрит за Тао?

— Я присмотрю.

К удивлению Мэй, тетка согласилась. Девочка была рада вырваться из ненавистного дома, к тому же ее прельщали мысли о шелке: воображение рисовало волны тканей, казалось, сотканных из радости и света.

В условленное время за Мэй зашла сестра Лин-Лин и повела девочку в мастерскую.

Над морем занимался рассвет, но прибрежные воды были еще темны. В городе постепенно загорались огни: Кантон медленно воскресал из ночной темноты.

Тело пробирал утренний холод, и Мэй охотно прибавила бы шагу, но Циу и ее дочь шли еле-еле. Когда они добрались до мастерской, которая находилась на окраине города, солнце поднялось из-за горизонта и легло на вершину одного из домов, чем напомнило Мэй красный шарик на остроконечной шляпе отца.

Вопреки ожиданиям, девочка не увидела в мастерской никакого шелка. Здесь были ряды деревянных полок, больших плетеных корзин и огромных котлов, в которых закипала вода. В помещении было душно и жарко, одежды работниц были серыми от пота, пряди волос прилипли к лицу. Девочка ничего не понимала, и Циу принялась объяснять, что к чему. Мэй поручили снимать с полок коконы шелкопряда и складывать их в корзины: это была самая простая работа, не требующая ума и сноровки.

Другие женщины и девочки волокли корзины к котлам и осторожно опускали коконы в кипящую воду. Опытные работницы разматывали нити. Мэй сказали, что нить должна быть одинаковой толщины, светлая, чистая и блестящая. Самые искусные мастерицы могли размотать в день до пяти лянов[9 - Лян — мера веса 31,2 грамма, а также старая китайская денежная единица.] шелка — больше не удавалось сделать почти никому.

Едва приступив к работе, Мэй поняла, что ей придется иметь дело с изнанкой той красоты, к какой она привыкла в прежней жизни.

Очень скоро она стала задыхаться от пара и томилась по глотку свежего воздуха.

Несмотря на здоровые ноги, Мэй двигалась медленнее других работниц, и на нее беспрестанно покрикивали. Тело превратилось в комок ноющих мышц, а голова напоминала раскаленный шар. Окружающие люди открывали рты лишь для того, чтобы сказать: «подай!», «принеси!», «живее!».

Когда Мэй уже не видела конца этой пытке, женщины вдруг засуетились больше обычного, а потом потянулись к выходу.

Во дворе росло несколько тенистых деревьев. Работницы уселись под ними, с облегчением вытягивая ноги, вытирая потные лбы, доставая из-за поясов простенькие дешевые веера. Казалось, десятки огромных бабочек заработали крыльями, навевая желанную прохладу.

Мэй выпила воды и принялась ждать обещанного бесплатного обеда. Две женщины вынесли из помещения дымящийся котел. Мэй поспешила к нему, боясь, что ей не хватит пищи, и с изумлением отшатнулась: посудина была полна уже очищенных от оболочки вареных куколок шелкопряда!

— Ешь, — строго сказала Циу, — иначе не сможешь таскать свои лягушачьи ноги. Куколки — полезная и вкусная пища, у той, кто их ест, лицо будет чистым и гладким, как шелк!

Однако Мэй с отвращением помотала головой и отошла подальше.

Когда в конце невыносимо долгого и трудного дня, обессилевшая и голодная, девочка вернулась домой, тетка набросилась на нее с упреками в том, что в доме полно работы, и приказала немедленно заняться делами.

Подошла Тао и принялась хныкать: она привыкла к обществу сестры и постоянно следовала за ней.

— Стоило тебе уйти, она так разревелась, что я с трудом ее успокоила, — сказала Лин-Лин и спросила: — Проголодалась? Пойдем, я тебя накормлю.

На кухне Мэй уселась на плетеный табурет и принялась быстро жевать рис и маринованную редьку.

— Когда получишь деньги, не вздумай отдавать все тетке, — сказала Лин-Лин и, вынув из стены камень, показала небольшую дыру. — Что удастся припрятать, клади сюда. Придет время — пригодится. Ну как работа?

— Я думала, там яркие ткани, а там — гусеницы, — со вздохом промолвила Мэй.

— Шелк — это для тех, кто наверху, — Лин-Лин показала на потолок, — а мы внизу, потому нам — то, из чего его делают. Мы работаем, а они развлекаются, мы плачем, а они смеются.

— Так будет всегда?

Кухарка задумалась.

— Не знаю. Возвыситься всегда труднее, чем очутиться в грязи.

— Почему?

— Больше всего на свете жизнь не любит давать ответ именно на этот вопрос.

Мэй пригорюнилась. Что есть жизнь? Ин-эр говорила, что она похожа на огромный свиток, который постепенно разматывается, с каждым мгновеньем являя нечто новое и неизвестное! Вместе с тем он уже написан от начала и до конца. Если б можно было прочесть его прямо сейчас! Тогда, наверное, удалось бы чего-то избежать, а что-то приблизить. А так только и остается ждать неведомого, считая тяжкие дни и теряя крупицы надежды на перемены к лучшему.


Глава 4


Год, когда Киану Янчу исполнилось семнадцать лет, выдался на редкость неурожайным из-за сменявших друг друга жестоких наводнений и засух. Кроме того, крестьяне страдали от непосильных повинностей и несправедливых поборов.

В Поднебесной солдаты традиционно презирались за свое ремесло. Маньчжуры возвысили военных, превратив их в особое привилегированное сословие, получавшее немалое жалованье и не принимавшее участия ни в торговле, ни в обработке земли.

Львиная доля выгодных государственных постов доставалась завоевателям. Лишь немногие знатные и преданно служившие маньчжурским правителям китайцы могли похвастать высокими должностями.

Между тем простые жители Поднебесной ели траву и кору деревьев, на улицах городов и деревень валялись трупы. Рынки опустели. Многие горожане перебивались мясом собак, кошек и крыс. На дорогах люди просили милостыню, многие продавали своих детей.

Несколько десятилетий господства маньчжуров над китайским народом не принесли последнему ничего, кроме унижений и голода.

Во дворце Юйтана Янчу ничего не изменилось. Там по-прежнему ели жареного карпа, креветок свежего улова, суп из ласточкиных гнезд и засахаренные фрукты. Одевались в шелка и покупали драгоценности.

Накануне очередного дня рождения сына князь решил сделать ему подарок. Позвав юношу, он сказал:

— Полагаю, тебе пора стать мужчиной. В соседней комнате тебя ждет девушка. Не бойся оскверниться, ее прелести чисты — она девственница.

— Она станет моей наложницей? — спросил Киан.

Юйтан нахмурился.

— Нет. Прежде, чем взять наложницу, ты должен жениться на знатной маньчжурке. До того времени можешь развлекаться, но — никаких привязанностей и прочных связей.

— Тогда что с ней будет?

— Не думай об этом. Ее родители получат обещанную награду. Этого хватит для того, чтобы выдать ее замуж.

Поклонившись отцу, Киан вышел за дверь.

Юная китаянка была одета в платье, затканное узором из кленовых листьев. На ее крохотных ножках красовались шелковые башмачки с загнутым остроконечным носочком. Ее глаза напоминали лепестки темных цветов, а губы — алых. Волосы струились вдоль тела подобно водопаду темного шелка.

Она собиралась упасть к его ногам, но Киан ее остановил.

Он хотел спросить, как ее зовут, но потом передумал. Не все ли равно?

Когда Киан представил, как его руки опускаются ей на грудь, а потом и он сам ложится на нее всем телом, раздвигает нежные створки ее потаенной раковины и проникает внутрь, а девушка с готовностью выгибается ему навстречу, в его жилах закипела кровь.

Последние два года он много времени проводил среди воинов, где не было недостатка в рассказах о любовных утехах. Между тем большинство из них имело дело с искушенными женщинами, тогда как перед Кианом стояла совсем юная девушка, почти ребенок.

Заметив в ее глазах слезы, а в изгибе губ — покорность и страх, он вспомнил неведомого маньчжура, который провел с его матерью одну-единственную ночь, судьбу Ниу, свое детство и, вернувшись к отцу, сказал:

— Благодарю вас за ценный подарок, но прежде я бы хотел испытать себя в настоящем деле. Поберечь свои тайные силы, чтобы стать хорошим воином. Сражения на поле любви подождут. Прошу, выдайте родителям девушки обещанную награду, а ее отпустите домой.

Князь усмехнулся. Сын еще молод и не знает, какую мощь способен обрести человек в слиянии двух начал!

— Я уверен в том, — промолвил он вслух, — что ты способен сделаться человеком, чья власть обусловлена умом, великодушием и отвагой, а не только назначением императора.

— Я рад, что вы меня понимаете, — искренне произнес молодой человек.

Похлопав сына по спине, князь сказал:

— В провинции началось восстание, в городе нарушен порядок. Простолюдины негодуют. Я получил приказ их усмирить. Между тем я уже немолод, а ты жаждешь ратных дел. Невелика честь рубить головы непокорным китайцам, но, к сожалению, нам приходится заниматься и такими делами. Бунт черни подрывает империю изнутри. Собери надежных людей. Постарайтесь сделать все быстро, тихо и без особых потерь.

— Я буду командовать войском?

— Командование я поручу опытным людям, Ердену с Октаем. А у тебя будет свой небольшой отряд.

Киан с трудом подавил вздох разочарования. Это означало, что его вновь не допустят к серьезному делу, а всего лишь позволят поиграть в войну. Можно ли стать искусным солдатом, когда кто-то постоянно следит за тем, чтобы с твоей головы не упал ни единый волос!

Он вышел во двор, где его ждали верные Хао и Дин. На людях они держались с ним как вассалы, но наедине могли вести себя по-приятельски.

— Я слышал, ты отказался от хорошенькой китаянки, — заметил Дин, толкнув его локтем. — С чего бы это?

— Если отведаешь такого лакомства, и думать забудешь о чем-то другом! — подхватил Хао.

— Потому и отказался, — ответил Киан.

Они были готовы осыпать его шутками, но он мотнул головой так, что тугая коса взвилась змеей и хлестнула его по спине, и нахмурил брови. Приятели тотчас присмирели. Если сын Юйтана Янчу смотрел таким взглядом, лучше было умолкнуть.

— Князь поручил собрать отряд для подавления волнений в городе. Поедете со мной.

Он принялся отдавать приказы, а Дин и Хао согласно кивали. Они были не просто китайцами, а китайцами, состоящими на службе у богатого маньчжура, потому их мало волновало, что им придется выступать против своего же народа.

Было решено выступить до рассвета, потому Киан рано удалился к себе, чтобы отдохнуть и немного поразмыслить.

В прежние времена воин не занимался ничем, кроме войны. Сейчас все стало иначе. У Киана был учитель, который научил его выводить иероглифы не хуже любого, шэньши и слагать стихи.

Этот вечер, могущий стать вечером любовных утех, Киан решил провести наедине с бумагой и тушечницей.
		«Ветер колышет ветви ивы,


		И они рисуют в воздухе послание,


		Смысл которого понятен лишь мне».


Надвигались сумерки. Усталые глаза с трудом различали замысловатые письмена. Кун отложил кисть. Стихи все еще звенели в голове, переливались в душе, согревали сердце. Перед глазами стояли яркие живые образы.

Вошел Юйтан и с уважением посмотрел на четкие иероглифы.

— Прежде нас учили только сражаться, не объясняя того, что слово — это тоже оружие, — одобрительно произнес он и добавил: — Я пришел сообщить, что у меня есть еще один подарок, который ты, надеюсь, с радостью примешь. Я не собирался его преподносить — так получилось. Признайся, ты скучал по матери? За все эти годы ты ни разу не произнес ее имя.

Киан вздрогнул. Было время, когда не проходило дня, чтобы он не вспоминал Ниу, которая осталась в том мире, куда ему не было возврата. Сестер было слишком много, с Юном он тоже мало общался, но мать…

Что подумала Ниу, когда он исчез? Что сказала бы она, увидев его сейчас?

На память пришла известная поговорка: «Что может быть лучше, чем вернуться в родную деревню в ореоле славы и в богатом халате!».

Увы, он сможет сделать это разве что в мыслях! Безжалостное время раскололо его жизнь на две половины, и с этим ничего не поделаешь.

Киан посмотрел в окно, где тянулся алый рубец горизонта, казалось, навсегда отсекавший настоящее от прошлого, и признался:

— Очень скучал.

Юйтан похлопал его по плечу.

— Хорошо, что ты не таишь своих чувств, во всяком случае — от меня. Я не злюсь на Пин. Я давно ее позабыл. Ни одна женщина не стоит того, чтобы ее долго помнили, ни одна, кроме матери. Потому я и согласился на вашу встречу.

Киан поднял глаза на князя, не понимая, о чем тот говорит. Кто такая Пин? И вдруг очнулся. Пин, сбежавшая наложница господина. Не его мать. Мать настоящего сына Юйтана Янчу, сына, чье тело давно сгнило в земле, в тайной могиле посреди безвестного леса! Со временем Киан перестал бояться прошлого. Он много раз задавался вопросом, почему Юйтан столь безоговорочно принял нищего мальчишку? Ответ мог быть только один: обладать таким богатством и властью, но не иметь наследника значит быть ниже самого последнего бедняка.

— Она приехала?! — прошептал он, обезумев от страха.

Можно выколоть Пин глаза, но и слепая она скажет, что перед ней не ее сын! Старый китаец, его учитель, был прав, говоря, что судьба носит в кармане ключи от всех дверей.

Киан знал, что при всей кажущейся справедливости князь беспощадный и непримиримый человек. Он был свидетелем того, как тот сносил головы нерадивым слугам и ослушникам одним ударом меча.

— Она ждет тебя в беседке. Тебе позволено поговорить с ней несколько минут, после чего она должна уйти.

Молодой человек кивнул. Почти стемнело, но сад был ярко освещен цветными фонариками. Идя по дорожке, Киан сжимал кулаки и стискивал зубы. Судьба дала ему крылья, позволившие очутиться в мире, выше которого только небо, и он не мог позволить простому случаю оборвать их и растоптать в грязи. Вместе с тем он понимал: сейчас ему не помогут ни ложь, ни мешочек с деньгами, который он предусмотрительно захватил с собой.

Пин была похожа на испуганную птицу. Хотя ее лицо хранило следы былой красоты, она вступила в тот возраст, когда воды человеческой жизни текут не вперед, а вспять. Запыленная одежда и истертый посох указывали на то, что она проделала долгий путь.

Женщина поднялась ему навстречу. Киан открыл рот, собираясь заговорить, но его опередила Сарнай. Подобно недоброму духу, старуха незаметно появилась за его спиной.

За минувшие годы она ничуть не сдала: плечи не согнулись, глаза не утратили блеск. Кисти рук исчезали в длинных рукавах красиво расшитого одеяния сиреневого шелка, высокая седая прическа была увенчана лесом шпилек с головками из сине-зеленого нефрита, а на ногах красовались сапоги с богато украшенным бархатным верхом.

— Ты наверняка не думала, что вернешься сюда, Пин! И долго тряслась от страха, прежде чем решилась приехать. И все же любовь к сыну оказалась сильнее. Теперь посмотрим, насколько тверда твоя память. Вот твой мальчик. Нравится ли тебе, как он выглядит? Не похудел ли он телом, хорошо ли одет? Обними же его!

Пин со страхом смотрела на высокого юношу в синем шелковом халате с вышитым на нем золотым леопардом.

Женщина послушно подалась вперед, и ее одежда слилась с одеждой Киана. Руки Пин были безжизненными, вялыми. Она как будто обнимала статую.

Юноша был поражен, когда, отстранившись, Пин прошептала:

— Какой ты красивый и взрослый! Я не ожидала увидеть тебя таким.

Могла ли она ошибиться? Или притворялась? Ему ничего не оставалось, как поддержать эту игру. Киан прикинул, какие вопросы мог бы задать родной матери.

— Я скучал… Как там… дома?

— Все живы и здоровы. Правда, сейчас тяжелые времена…

Она заговорила о каких-то пустяках, называла имена, которых Киан никогда не слышал. Глядя на безжизненное лицо Пин, он не мог поверить, что некогда эта женщина сумела сбежать от князя и, тем самым изменить свою и… его судьбу.

Когда женщина сказала про тяжелые времена, он вспомнил о мешочке с деньгами, и в его душе затеплилась надежда.

Киан обернулся к Сарнай.

— Оставьте меня наедине с моей матерью! — За годы, прожитые под видом княжеского сына, он научился говорить решительно и твердо. Старуха дернула головой, раздула ноздри, но не стала возражать и царственно удалилась.

— Кто вы? — тоскливо прошептала Пин, в отчаянии глядя на Киана. — Умоляю, скажите, где мой мальчик? Что эти коварные люди сделали с моим сыном?!

У него перехватило дыхание.

— Послушайте… Я скажу вам правду. Настоящий Киан… с ним случилось несчастье. Господин Чжун и господин Шон сказали, что его укусила змея, и он умер у них на руках. Они уверяли, что я похож… на вашего сына, и уговорили меня поехать с ними. Князь не заметил подмены.

Она смотрела на него во все глаза, будучи не в силах осознать услышанное и поверить в него.

— Значит, моего сына давно нет в живых?!

Киан кивнул.

По лицу Пин потекли слезы. Она сжала свои маленькие руки.

— Я чувствовала, что потеряю моего мальчика. С самого рождения он принадлежал не мне, а им!

Киан молчал. Он забыл о своем страхе. Ему было невыносимо стыдно.

— Я тебя не выдам, — мужественно произнесла Пин. — Ради твоей матери. Ты ведь тоже чей-то сын! У меня есть сердце, и я знаю, какими жестокими могут быть эти люди. Когда-нибудь твой обман раскроется, этого не миновать, но, по крайней мере, причиной твоей смерти буду не я.

Облегченно переведя дыхание, Киан сказал:

— Моя мать крестьянка. Она наверняка голодает. Я бы хотел передать эти деньги ей, но… не могу. Потому прошу вас принять их от меня. Может, они вам чем-то помогут.

Пин взяла мешочек. По ее лицу нельзя было ничего прочитать, однако она сказала:

— Я рада, что князь стал жертвой честолюбия и обмана. Я тоже открою тебе секрет, который неизвестен никому, кроме меня. На самом деле у этого человека не было детей. Я родила ребенка от другого мужчины. Княжеский род умер, Юйтану Янчу никогда не удастся основать династию, о которой он столько мечтал!

— За что вы его ненавидите? — тихо спросил Киан.

— Он взял меня против моей воли, просто купил у родителей. И я всегда мечтала ему отомстить. Потому я даже рада, что мой сын достался Небесам, а не Юйтану Янчу. Тебе повезло меньше.

Когда она ушла, Киан бессильно пустился на пол беседки. Последнее препятствие и единственная угроза были уничтожены. Больше ничто и никогда не помешает ему жить той жизнью, в плен которой он успел попасть. Сейчас он вернется в дом и забудет о том, что было.

И все-таки ему не было радостно. Князь много говорил о величии воинской славы, силе власти и значении благородства, но он никогда не упоминал о том, какую ценность и одновременно опасность таит в себе женское сердце.

Киану нравился мерный топот копыт, запах конского пота, бряцанье оружия, волнующе-острое ожидание встречи с врагом. Они выехали ночью, когда над миром стояла гладкая, блестящая, словно начищенное зеркало, луна, чтобы иметь преимущество внезапного нападения.

Холодное голубое сияние заливало сосны и кедры, покрывавшие склоны гор, а сами горы казались стенами гигантской крепости.

Разведка донесла, что дело обстоит куда серьезнее, чем казалось на первый взгляд. Тяжелые железные ворота надежно перекрыли вход в город. Ходили слухи, что китайская чернь открыла государственные амбары и раздавала зерно голодным. Городская стража трусливо разбежалась, а иные — в основном из числа служивших маньчжурам китайцев — перешли на сторону повстанцев.

В походной палатке совещались военачальники. Сидевший на почетном месте Киан молчал, потому что знал: к его словам все равно не станут прислушиваться.

Выйдя на воздух, он сказал Дину и Хао:

— Не понимаю, чего они боятся, почему не хотят идти вперед? Ведь это не воины, а всего лишь взбунтовавшиеся простолюдины! У них нет ни опыта, ни оружия, и они трусливы, как бездомные псы!

— Предлагаю сделать собственную вылазку, — сказал Дин.

— Выведем наш отряд и сами посмотрим, что там происходит! — подхватил Хао.

Киан с радостью согласился. Он был уверен в победе, и ему претила мысль чего-то ждать. Для него, как для Дина и Хао, это была только игра: несмотря на кажущуюся суровость воспитания, все трое были избалованы отцами и плохо знали настоящую жизнь.

— А если нас не выпустят из лагеря? — усомнился Дин.

— Я вызовусь поехать к отцу, чтобы доложить обстановку, а сам пошлю к князю кого-то другого!

Киан поспешно облачился в одежду простого воина: ему до боли хотелось встать вровень с остальными, ибо он подозревал, что отец как обычно отдал тайный приказ охранять его жизнь.

Вокруг города тянулись заросли камыша высотой почти в человеческий рост. Войдя в них, воины шагали, будто по морю, отталкиваясь руками, преодолевая сопротивление призрачных волн.

Они быстро обнаружили участок стены, где целой оставалась лишь внутренняя кладка. Киан приказал разобрать остальное, и солдаты справились с этим меньше, чем за час.

Проникнув внутрь, Киан был поражен: тишина, никаких охранных постов. Ночная тьма покрывала пространство сплошной пеленой.

Они двинулись вперед и вскоре увидели костер, вокруг которого сидела кучка оборванцев, вооруженных палками и самодельными пиками. Временами порывы ветра вздымали шлейф огня, сыпали искрами или гнали по воздуху волны едкого дыма.

Киан слышал обрывки их разговора:

— Знатные китайцы продались маньчжурам, потому защита Поднебесной — долг простолюдинов!

— Проклятые маньчжуры совсем разорят страну!

— Надо заставить их есть крысятину! — воскликнул один из мужчин, потрясая прутом, на который, словно на вертел, в самом деле были нанизаны две крысы: он жарил их на костре.

Вокруг раздался смех.

— Да! А еще лучше — землю!

— Нет, в землю мы их зароем!

Киан не мог поверить в то, что эти жалкие хвастливые бродяги и бедняки смогли разогнать городскую стражу и нагнать страху на кантонцев! Ну и вояки: даже не догадались выставить часовых!

В нем взыграла ложная княжеская кровь, и он сделал знак приближенным, а те ринулись к обнаглевшим простолюдинам, надеясь покончить с самыми храбрыми и непокорными несколькими ударами, а остальных разогнать.

Поначалу так и было: сидевшие возле костра мужчины бросились врассыпную; головы летели на землю, точно спелые плоды под порывами сильного ветра.

Увлеченный нападением, Киан забыл об обороне, о тыле. Потому очень удивился, когда в бок ударил тяжелый камень, а другой просвистел мимо виска. Резко повернувшись, Киан разрубил плечо подскочившему человеку, но в этот миг со стены полетел новый кирпич и свалил его с ног. Люди принялись вылезать словно из-под земли: не боясь мечей, они швырялись камнями, хватали поверженных маньчжуров за халаты, за косы и тащили во тьму. Их было много, они облепляли противников так, как это делают муравьи с попавшей в муравейник добычей.

Пусть они не имели ни оружия, ни опыта битвы, Киану и его воинам было не под силу сдержать желание сотен сердец, полыхавших гневом и жаждой мести.

Киан с трудом поднялся; земля под ногами вдруг сделалась зыбкой, она ходила ходуном, будто во время землетрясения. Он чувствовал, что ранен — в голове пульсировала боль, а одежда была забрызгана кровью. Но самым страшным было не это: он видел, как доблестные маньчжурские воины постыдно бегут, один за другим исчезая в проломе стены.

Киан двигался медленно, словно во сне, и когда какой-то мужчина бросился ему навстречу с палкой наперевес, промахнулся в ударе, а потом на него напало сразу несколько человек.

Они напоминали ворон, расклевывавших добычу. К Киану тянулись десятки рук, обшаривали одежду, разрывали все, что на нем было…

— Еще один! — с удовлетворением произнес молодой китаец и обратился к старшему товарищу: — Куда их?

— В тюрьму. Потом решим, что с ними делать.

— Надо кончать с ними здесь! — воскликнул другой задиристый юнец, но старший упрямо повторил:

— В тюрьму!

Киан очнулся в тесном и душном каменном помещении на охапке грязной, кишащей насекомыми соломе. Лишь через несколько минут после того, как ему удалось открыть глаза, в расплывчатом воздухе стали возникать какие-то предметы.

Он осознавал себя и вместе с тем не понимал, кто он такой на самом деле.

Полжизни он размышлял о том, что значит быть сыном князя, и никогда не задавался вопросом, как стать самим собой. Он ли, Кун Синь, — тень, отбрасываемая Кианом Янчу, или Киан Янчу — его тень?

Воспоминания блуждали в его мозгу, как остатки кошмарных сновидений. Он поступил на удивление глупо, повел себя, как мальчишка! Наверняка сегодня же в город войдут войска, и он получит свободу, но ему будет нелегко предстать перед Юйтаном Янчу и держать ответ.

В тюрьме стояла страшная вонь: бадья, в которую справляли нужду, была переполнена нечистотами. Сырые стены покрывала плесень, на полу валялись кучи мусора.

Люди сидели так плотно, что между ними не оставалось свободного пространства. Здесь были солдаты внутренних войск, как маньчжуры, так и китайцы, а также задержанные повстанцами мародеры.

Все разговоры, едва начавшись, стихали. Лица пленников выражали волнение и досаду, тела носили следы побоев. Сперва Киан пожалел, что не может ни умыться, ни переодеться, ни причесать волосы, а потом он обрадовался: так у него была надежда остаться неузнанным и молча пережить свой позор.

Дверь отворилась, на пороге появилось несколько мужчин из числа повстанцев. Киан заметил, что они приоделись и вооружились отобранными у противников кинжалами и мечами.

— Китайцы пусть встанут и подойдут вот к этой стене, — сказал один из них. — Их мы отпустим.

Около двух десятков человек поднялось с места, другие продолжали сидеть.

— Эй вы, маньчжурские собаки! — небрежно произнес другой, обращаясь к остальным. — Думали взять нас голыми руками? Гарнизон перешел на сторону восставших — власть в городе в наших руках. Есть среди вас те, за кого дадут хороший выкуп? Если вас выведут на площадь и казнят, так же, как вы казнили сотни наших людей только за то, что им было нечем заплатить.

Киан не проронил ни звука. Разумеется, он знал, что князь заплатит за его жизнь любую цену, но ему было слишком стыдно. Лучше умереть вместе с простыми маньчжурским воинами, тем самым похоронив и обман, и стыд.


Глава 5


Мэй давно поняла, что времени нельзя доверять. Оно текло незаметно, при этом унося за собой нечто до боли бесценное. Память воды, ветра и камня была куда сильнее и глубже памяти человека, да и вообще всего, что рождается и умирает. Мэй уже не помнила ни лица, ни голоса матери, а старая слива начала сохнуть и давно не давала плодов, которых, впрочем, со дня смерти Ин-эр никто не ел.

Став искусной мастерицей, Мэй легко разматывала шелк весом в четыре ляна, что удавалось не каждой женщине. Она много раз собиралась поговорить с хозяином о прибавке жалованья, но все не решалась это сделать.

В целом жизнь в доме Цзина и Ши стала немного легче — их сын женился, дочери вышли замуж и тоже поселились отдельно от родителей. После работы в мастерской Мэй все также убирала в доме и помогала Лин-Лин. Так уж повелось: она взяла на себя все заботы, оградив Тао от тягот жизни, и отстаивала свое право с таким отчаянием, что даже Ши сложила оружие.

Кроме того, все эти годы Мэй продолжала копить деньги. Она надеялась, что со временем с их помощью ей и Тао удастся обрести самостоятельность и свободу.

Иногда в день получки тетка встречала племянницу на пороге и сразу отбирала деньги, но чаще девушке везло, и она успевала пробраться к тайнику. Хотя Лин-Лин утверждала, что теперь Мэй может занять достойное место на рынке невест, она не верила. Возраст, подходящий для заключения удачного брака, миновал, как когда-то было упущено время для бинтования ног.

Гораздо более привлекательной казалась идея поселиться отдельно вместе с Тао и Лин-Лин, однако кухарка наотрез отказалась покидать дом Ши.

— Я работаю здесь много лет и не хочу ничего менять в своей жизни.

— Почему ты не вышла замуж? — однажды спросила Мэй.

— По той же причине: из-за приданого. У моих родителей было много детей, мне рано пришлось идти работать. Я не думала о замужестве.

— Не лги. У всех твоих сестер есть семьи. К тебе не сватались?

Лин-Лин отвела глаза.

— Сватались. Но… кому нужен испорченный товар! Да и я зареклась иметь дело с мужчинами.

В голову Мэй закралась догадка.

— Несчастная любовь?

— Нет. Все было гораздо страшнее. Это случилось, когда наша семья перебиралась из деревни в город. Родители и куча детей, я — самая старшая. У нас не было даже осла: отец сам впрягся в повозку с двумя колесами. За спиной у матери было привязано два младенца, и я тоже несла на руках одну из младших сестер. Всадники появились словно ниоткуда — бешеная орда мчалась со всех сторон с громкими криками: казалось, кто скорее дорвется до нас, тому больше достанется. Но мы-то знали, что у нас ничего нет, и им будет нечем поживиться! Вернее, так думала я. Сестренка от страха припала лицом к моему плечу, и я крепко прижала ее к себе. Я удивилась, когда один из всадников стал отрывать ее от меня: зачем ему маленький ребенок? А после я поняла, что ему была нужна не малышка, а я. Я вырвалась из его рук и побежала к лесу, но он догнал меня и бросил на землю. До сих пор помню, как он стоял надо мной, — у него был темный, жадный, безжалостный взгляд чужого, страшного человека. О том, что было потом, говорить не буду. Очнувшись, я услышала дикий вой, вой моего отца, и пронзительный детский плач. Отца они избили, мать изнасиловали, как и меня. Она умерла, а я выжила. Мы кое-как добрались до Кантона. Мне пришлось заменить мать своим братьям и сестрам. Когда отец снова женился, я пошла в услужение. Пока не научилась хорошо готовить, а еще показывать хозяевам зубы, навидалась всякого. Замуж не пошла: муж бы стал задавать вопросы, а мне не хотелось вновь вспоминать то, что было. К тому же опять пришлось бы возиться с кучей детей, да еще выполнять прихоти чужого мужчины — от одной мысли об этом меня бросало в дрожь.

От жалости к Лин-Лин Мэй не выдержала и заплакала, но та сказала:

— Не надо слез. Все давно прошло. Каждое горе приносит ровно столько страданий, сколько положено.

— Кто были те воины?

Лин-Лин недобро усмехнулась.

— Наши хозяева-маньчжуры, кто же еще! Конечно, не все они звери. Иные весьма обходительны. У них слабость к китайским девушкам. Думают, подарят красавице шпилек и лент на пару лянов и получат все, что им нужно.

— Почему маньчжурам нельзя жениться на китаянках?

— Берегут чистоту крови, хотя сами только и знают, что делать детей нашим женщинам! Одно дело забавляться, другое — признать ребенка от китаянки своим наследником. На это они никогда не идут.

Им не удалось продолжить разговор: в кухню вошла Ши. В последнее время продукты вздорожали, и она ко всему придиралась: совала нос в котлы, спорила с Лин-Лин, которая, разозлившись, тайком грозилась попотчевать хозяйку крысятиной.

В последние дни в городе было неспокойно, и ни кухарка, ни Мэй не осмеливались выйти на улицу. К счастью, в доме имелся запас риса и другой еды.

Мэй ждала, что Ши спросит, почему она не пошла в мастерскую, но тетка сказала другое:

— Хорошо, что ты дома. Поднимись ко мне. У меня есть отличная новость.

Девушка встала и, быстро переглянувшись с Лин-Лин, пошла за Ши.

Наверху, к изумлению Мэй, тетка протянула ей новое сине-зеленое платье с набивным узором из белых квадратов и кругов.

— Надень!

Когда племянница выполнила приказ, Ши обошла кругом, потом приподняла густые, блестящие, черные как ночь волосы Мэй, заколола шпильками и, отступив на пару шагов, с удовлетворением промолвила:

— Превосходно! Ты должна ему понравиться.

— Кому?

— Человеку, который намерен к тебе посвататься.

Мэй вздрогнула. Она ожидала чего угодно, только не этого.

— Кто он?

— Его зовут Лю Фэнь, он ростовщик. Его жена умерла, и он решил взять другую. Цзин рассказал ему, что ты работящая, аккуратная и расторопная. Сегодня Лю Фэнь придет на тебя взглянуть. На всякий случай спрячь под подолом ноги, хотя не думаю, что твоя внешность будет иметь решающее значение, так как все остальное его устраивает: твое положение, происхождение, возраст.

В сердце Мэй закралась тревога.

— А ему сколько лет?

— Он старше тебя, но это неважно. Главное, у него есть деньги, и он готов взять тебя без приданого, — сказала тетка.

Она заставила ворчавшую Лин-Лин отправиться на рынок за продуктами, а потом приготовить жареную курицу с имбирем и красным гаоляном, трепангов и вареные яйца. Цзин принес рисовой водки, а Ши накрыла столик цветной бумагой и воскурила в комнате благовония.

В разгар подготовки к приему важного гостя Тао прокралась в комнату Мэй и заявила:

— Я видела этого «жениха»: он похож на старую обезьяну! Он уже приходил, когда ты была в мастерской. Тогда я не догадалась, кто это и что ему нужно, а теперь понимаю. Не выходи за него, Мэй!

Печально улыбнувшись, Мэй нежно коснулась волос младшей сестры.

Десятилетняя Тао была очень хорошенькой: нежное, будто фарфоровое, лицо, изящная фигурка, маленькие ручки. Было видно, что она станет редкой красавицей. Мэй, которая зачастую отказывала себе даже в самом необходимом, наряжала ее как картинку.

— Едет, едет! — закричала Ши, и Тао выскользнула за дверь.

Невеста ждала в своей каморке. Она пребывала в смятенных чувствах. Несмотря ни на что, Мэй хотелось верить, что тетка не просто хочет избавиться от нее. Возможно, и Ши, и Цзин искренне желают ей добра. Просто они неспособны понять, что девушке могут быть присущи особые переживания, интересы, и мечты. Они рассматривали брак как чисто деловое предприятие, а с этой точки зрения старик Лю Фэнь был куда лучшим женихом, чем какой-нибудь юноша из большой и небогатой семьи. Им не приходило в голову, что Мэй может размышлять о мужской красоте или мечтать о любви.

Она вышла к гостю, скромно потупив глаза и переступая мелкими, «лотосовыми» шажками, как ходили настоящие «бинтованные» красавицы.

На почетном месте сидел маленький, суетливый человечек со сморщенным, как печеное яблоко, лицом. Увидев Мэй, он обнажил в улыбке желтые зубы. Его голый череп поблескивал в ярком свете ламп.

Он протянул ей красивую плетеную корзину в форме лодочки, полную пышных пионов, символа разгара и буйства весны. Мэй с поклоном приняла подарок и, повинуясь знаку Ши, села рядом с ней.

Цзин разлил чай и первую чашку подал гостю. Мэй взглянула на обтянутые сухой и сморщенной кожей пальцы Лю Фэня и ее затошнило. Она должна позволить этим рукам коснуться ее тела?!

Новый наряд стеснял Мэй, она ощущала себя непривычно и неуютно с обсыпанным рисовой пудрой лицом и ярко накрашенными губами. Она молчала, когда Цзин и Лю Фэнь заговорили о том, что надо пригласить гадателя и выбрать день свадьбы: ей не верилось, что они говорят о ней.

Она подумала о матери. Когда Ин-эр умерла, полный сердечной теплоты и волшебной простоты мир перестал существовать, в нем больше не было места тайным желаниям и искренним чувствам.

Знала ли мать, на что она ее обрекла?! Когда Лю Фэнь ушел, девушка спустила вниз, в кухню, где Лин-Лин мыла посуду.

— Я не выйду за него.

Мэй казалось, что эти слова произнесла не она, а некий спокойный голос, звучавший из глубины ее сознания.

Лин-Лин обернулась, и Мэй увидела морщинки в углах ее глаз, глубокие складки вокруг рта, ощутила все ее невысказанные печали и неразделенные испытания.

— Ты не можешь решать это сама.

— Почему? У меня нет родителей. Что касается Цзина и Ши, эти люди ничего для меня не сделали. Я только работала на них.

— Если ты откажешься от этого брака, Ши взбесится и выгонит вон и тебя, и Тао.

— Я и сама собиралась уйти.

Лин-Лин вытерла руки и села.

— Ты не знаешь, что творится на улице! Люди закрылись в домах и боятся высунуть нос. Китайцы распоясались, маньчжуры обозлены. Когда они войдут в город, то начнут крушить все, что попадется под руку! Здесь вы с Тао в безопасности, а если уйдете, любой сможет вас обидеть. Вспомни, о чем я тебе рассказывала! Когда выйдешь за Лю Фэня, оставишь работу в мастерской. Больше не будешь опускать руки в кипяток и станешь носить накладные ногти. А голод? Его призрак стоит за спиной у каждого из нас, но только не у Лю Фэня, потому что он самый богатый ростовщик в этом квартале!

— Но он старик, уродливый старик!

— Если он стар, значит, долго не проживет, а когда умрет, все достанется тебе. Потерпишь год-другой, зато потом заживешь по-другому.

— Зачем же я столько лет копила деньги?

— Если ты надеялась купить свободу, то это невозможно. Женщина никогда не бывает свободной. Она может надеяться лишь на более-менее сносное существование. А свои ляны потратишь на свадебную прическу и наряд: не думаю, что госпожа Ши расщедрится и купит тебе все, что нужно.

Когда сестры улеглись спать, Тао спросила:

— Неужели ты выйдешь за этого старика и оставишь меня!

Мэй прижала ее к себе.

— Я никогда тебя не оставлю. Если я приму предложение Лю Фэня, ты поселишься в его доме вместе со мной. В противном случае я не хочу даже слышать об этом браке!

— Но он отвратительно выглядит! Жених должен быть молодым и красивым.

— Может, и так, но против судьбы не пойдешь. Надеюсь, Лю Фэнь неплохой человек, потом у него есть деньги, а это значит, что когда придет пора выдавать замуж тебя, он даст тебе приданое и, быть может, тебе повезет выбрать того, кто придется по сердцу.

— Неужели все на свете решают деньги? — спросила Тао, и старшая сестра со вздохом ответила:

— Мне бы хотелось верить, что нет.

Утром Мэй отправилась в мастерскую. Ей было невыносимо сидеть дома, слушая восторженные разглагольствования тетки по поводу предстоящего брака.

Она шла по улице, думая о том, что порой жизнь похожа на сон, сон, в котором человек не волен что-то менять. Он вынужден жить, как живет, делать то, что делает, идти по назначенному судьбой пути, не зная о том, что ждет его впереди.

Ночью шел дождь, и мокрые дома выглядели неприветливыми и заброшенными. Их крыши тускло отсвечивали в мутном, безрадостном утреннем свете. С ветвей деревьев в садах свисали поблекшие листья. Порывы ветра срывали их и швыряли на вязкую землю. Далекие горы казались вырезанными из тончайшей серебристой бумаги, ветер печально свистел, словно наигрывая на невидимой цитре.

Мэй вовсе не казалось, что, выйдя за Лю Фэня, она начнет новую, счастливую и беззаботную жизнь. С каждым часом ей все больше чудилось, что на этом придет конец всем ее мечтам и надеждам.

Вдобавок ко всему, имевшая печальный опыт Лин-Лин внушала девушке, что близкие отношения с мужчиной не приносят женщине ничего, кроме, в лучшем случае — неловкости и стыда, а в худшем — боли.

Мэй не удивлялась тому, что на свете существует много такого, что приносит сильному полу наслаждение, а слабому — только муки. Взять хотя бы бинтование ног. Женщины делают это, чтобы нравиться мужчинам, и всю жизнь терпят страшные неудобства.

В то утро она была невнимательна, портила нить, так что, в конце концов, старшая мастерица накричала на нее и велела оставить работу.

На обратном пути ее терзали сомнения. Мэй говорила себе, что выйти замуж за Лю Фэня, все равно, что совершить самоубийство. Пока у нее не возникло чувство непоправимости происходящего, надо действовать. Стоит пойти на поводу у малодушия, и обратной дороги не будет.

На Ша-сань-пу, одной из улиц западного пригорода Кантона, сдавались недорогие комнаты. Стоило внести задаток, и уже завтра она могла бы переехать туда вместе с Тао. Мэй отдавала себе отчет в том, какие последствия может иметь такой шаг: женщины без семьи — проститутки, танцовщицы, певички — стояли вне общества. Они вели себя уверенно и смело, выставляли напоказ свою женственность и красоту, но их и тех, кто был замужем или имел возможность вступить в брак, разделяла непреодолимая пропасть.

По обеим сторонам дороги тянулись канавы, полные мутной жижи. Кое-где виднелись кучи мусора. Было еще рано, и в воздухе стояла вонь ночных горшков, в небо поднимался маслянистый дым очагов. Ветер рябил воду в канале, и она казалась нечистой. Мэй давно заметила, что когда на душе было тоскливо, действительность казалась ей унылой и тусклой, и она замечала только уродство и грязь. Зато когда ее сердце радовалось, город выглядел сверкающим, праздничным, полным чудес.

По улице вели группу каких-то людей, и она, отошла в сторону, чтобы их пропустить. Сегодня в Кантоне было непривычно малолюдно: по улицам не катились повозки, не проносились верховые, не проплывали паланкины. Даже стук деревянных подошв раздавался не так гулко, как прежде.

Мэй не обратила бы внимания на процессию, если бы не громкие резкие выкрики сопровождающих и зевак, которые толпой двигались следом.

Живя в Кантоне, Мэй навидалась разных жестокостей. Случалось, людей избивали бамбуковыми палками или таскали по улицам в канге, шейной колодке, которая не позволяла им ни прислониться к стене, ни растянуться на земле, подвешивали в центре площади за ноги или выставляли в клетке.

Но в этой процессии было нечто необычное. Китайцы вели на казнь тех, кто завоевал и попирал их страну: высокомерных, властолюбивых, алчных и жестоких маньчжуров. Охрана не запрещала народу кидать в них камни или плевать им в лицо.

Большинство пленников смотрело себе под ноги, но один постоянно оглядывался, будто надеясь сбежать или увидеть того, кто придет на помощь.

Когда маньчжур повернул голову в сторону Мэй, она вздрогнула. Его лицо было покрыто синяками, а сквозь прорехи в одежде виднелись ссадины. В волосах запеклась кровь. И все-таки у него еще оставались силы, потому что он ступал твердо, его спина была прямой, а во взгляде светилась мысль. А еще там были растерянность, пустота и боль одиночества — совсем как у самой Мэй.

Встретившись с ней глазами, юноша улыбнулся, виновато и печально, и эта неожиданная улыбка пронзила ее душу. На его левой щеке была родинка — черное пятнышко, словно поставленное игривой красавицей, взявшей в руку кисть.

Сама не зная, зачем, Мэй пошла следом. Она была не из тех, кого легко сразить мужественной внешностью, заворожить красивым лицом. Тут было нечто другое — просто ей внезапно почудилось, будто они знакомы с незапамятных времен.

Повстанцы привели пленников на площадь перед храмом Ми-Чжоу-мяо. Мэй постаралась пробиться в первый ряд зевак и встать так, чтобы видеть молодого маньчжура.

Хотя руки пленника были крепко связаны, а горло подпирало острие сабли, он держался прямо и гордо, без волнения и тревоги. Похоже, он не боялся смерти и не страшился своей судьбы.

— Кто первый? — спросил один из китайцев.

Что-то холодное, скользкое проникло в душу Киана, все его нутро протестовало против того, что должно было свершиться. Он на мгновение зажмурился, боясь показать страх, и решительно шагнул вперед.

— Я.

Земля ушла из-под ног Мэй. В сердце когтистой лапой впилась боль. Если б она знала, как ему помочь!

Мэй не знала, какая неведомая сила бросила ее вперед и заставила выкрикнуть:

— Прошу вас, не надо! Отпустите этого человека! Это… мой муж!

К ней обратились десятки удивленных взглядов. Кто-то спросил:

— А ты не врешь? Где вы живете?

— Неподалеку, на улице Синлун-дзе.

— Эй, ты, — обратился к Киану один из повстанцев, — это правда твоя жена?

Он посмотрел на девушку. У нее было лицо маньчжурской красавицы: безупречно овальное, светлое и чистое, как первая луна. Губы нежно-розовые, будто, цветки дерева хурмы, брови словно нарисованы тончайшей кистью. Взгляд девушки вовсе не был застенчивым и скромным. Ее напоминавшие капли светящейся смолы глаза смотрели смело и дерзко. Они не умоляли и не манили, они властно звали к себе, приказывая жить.

Киану стало больно от того, что на свете есть девушки, похожие на диковинные цветы или яркие звезды, а ему так и не довелось познать любовь ни одной из них.

Почему незнакомка назвала его своим мужем? Обозналась? Или ни, с того ни с сего решила спасти незнакомого человека? Кто она, сумасшедшая или богиня, явившаяся на землю в облике простой смертной?

Он был готов ей подыграть, хотя ему не верилось, что это изменит ее судьбу. Кроме того, его по-прежнему жег стыд.

Хотя никто не признал в нем княжеского сына, Киан не желал вступать в сделку с совестью, ее не обменивают и не продают — так всегда говорил его отец:

— Да, — сказал он, — это моя жена. Я рад, что повидался с ней. Но я не трус, и я готов умереть.

Девушка прижала руки к груди и в отчаянии замотала головой. Один из китайцев хитро прищурился.

— Мы отпустим твоего мужа, если принесешь пятьсот лянов и не позднее, чем через четверть часа!

Незнакомка была бедно одета: простое синее платье, соломенные сандалии, подвязанные тесемками черные шаровары. Едва ли у нее могли найтись такие деньги! Однако она сказала:

— Хорошо. Только, не убивайте его.

— Не убьем. А если убьем, то последним. Он хотел умереть прежде всех, а мы поступим с ним по-другому. Пусть полюбуется на кровь своих товарищей!

Мэй никогда не думала, что способна так быстро бегать, она вообще никогда не видела бегущих женщин. Дома сливались в серую ленту, в ушах свистел ветер. Все ее чувства необычайно обострились, сердце бешено стучало, в висках пульсировала кровь.

Хвала матери, не бинтовавшей ей ступни: на крохотных уродливых ножках она никогда не смогла бы покрыть такое расстояние за четверть часа!

Она пронеслась через двор мимо чахлой сливы, единственной печальной памяти об Ин-эр, и влетела в кухню. Мэй полезла бы в тайник, даже если бы рядом была тетка, но, к счастью, единственной свидетельницей ее безумства стала Лин-Лин.

— Что ты делаешь?! — зашипела она, пытаясь помешать Мэй вынуть из стены камень.

— Мне нужны деньги.

— Зачем?

— Потом расскажу. Это вопрос жизни и смерти.

Когда Мэй вытащила мешок и принялась засовывать его за пазуху, глаза Лин-Лин округлились.

— Ты забираешь все?!

— Да.

Кухарка всплеснула руками.

— Мне кажется, ты сошла с ума!

— Может быть.

Лин-Лин не могла понять, что скрывается за чернотой зрачков Мэй, почему воздух вокруг нее словно пульсирует от ощущения чего-то нового, дикого, свежего. Так случается в переломные моменты жизни, но далеко не всегда этот перелом ведет к лучшему.

— Думаю, ты совершаешь ошибку!

— Не знаю. Я расскажу обо всем после, а сейчас мне надо спешить.

Мэй убежала, оставив Лин-Лин в страшной тревоге. Зачем и куда она пошла?! Ей, такой неопытной и юной, сложно представить, какие коварные сети может раскинуть судьба!

Солнце играло на поверхности канала под изящным мостом. Загнутые скаты черепичных крыш были обведены золотистой каймой. Парящие в небе птицы казались вырезанными из белой бумаги.

Мэй не думала о том, что ее могут обмануть, отобрав деньги и не освободив пленника, как не задавалась вопросом, что будет делать дальше.

На площади валялось несколько трупов, земля была залита кровью. Вдоволь насладившись зрелищем, издевательства и убийства, толпа принялась расходиться. Кровожадные инстинкты были удовлетворены, теперь следовало заняться повседневными делами.

Когда Мэй увидела, что молодой маньчжур цел и невредим, ее горло сдавило от радости. Он сидел на земле, его руки все еще были связаны, голова опущена: он выглядел потерянным, оцепеневшим. Казалось, сознание того, что он жив, тогда как другие мертвы, неодолимой тяжестью легло ему на плечи, придавило к земле.

Грудь Мэй вздымалась от быстрого бега, она никак не могла перевести дыхание.

— Пришла? — сказали ей. — А мы как хотели его прикончить. Ладно, давай деньги, и пусть убирается.

Пленника пинками подняли с земли и с силой толкнули в спину. Он с трудом удержался, чтобы не упасть на колени. Мэй не смела прикоснуться к нему, только смотрела с глубоким состраданием и почти детской радостью.

— Идем скорее, — сказала она, боясь, что получившие выкуп люди передумают.

Он поплелся следом. И хотя его взгляд был устремлен в никуда, и он не произнес ни единого слова, Мэй по-прежнему одолевало чувство невероятного, неправдоподобного везения. Внезапно все печали настоящего и прошлого оставили ее душу, на сердце стало на удивление легко и светло. Когда они покинули площадь и свернули в проулок, маньчжур протянул ей руки. Мэй принялась неловко теребить узел. Наконец ей удалось развязать веревку, и он облегченно потер занемевшие кисти.

Сейчас он показался Мэй моложе, чем прежде. Растерянный, смущенный. Казалось, он не знает, что ей сказать.

Внезапно он пошатнулся, и его лицо побелело. Мэй вновь обратила внимание на запекшуюся кровь на его голове, а еще подумала о том, что в тюрьме наверняка не кормят.

— Вы ранены. И, наверное, голодны. Здесь много чайных, там можно умыться и поесть. У меня кое-что осталось. Хватит на рис и чай, — застенчиво произнесла она.

— Вы и так отдали слишком много денег, — выдавил он и добавил: — Я верну их вам. Даже больше, чем у вас было.

— Мне они не нужны.

Самане зная почему, Мэй с легкостью отказалась от денег, которые тайком копила много лет. Какое количество коконов ей пришлось опустить в кипяток, сколько нитей размотать! Наверное, ими можно было бы выстелить все дороги Поднебесной!

Она лишала будущего и себя, и Тао, но сейчас ей было все равно.

Между тем юноша наконец пришел в себя и задал вопрос, который надо было задать в самом начале:

— Как вас зовут?

— Мэй.

«Мэй», «мэйхуа» — «цветущая слива». Он подумал о весеннем пробуждении природных сил, о непредсказуемости, изменчивости, текучести силы Инь.

— А вас? — спросила она.

Он напрягся. Не Киан же Янчу, сын маньчжурского князя!

— Кун, — полузабытое имя слетело с его уст на удивление легко, будто он не расставался с ним на долгие годы.

Она обрадовалась.

— Так вы не маньчжур, а китаец?

— Наполовину. Так получилось…

— Можете не объяснять, — быстро произнесла Мэй. — Я сама родилась от маньчжура и китаянки.

— Почему вы меня спасли? Я кого-нибудь вам напомнил?

Краска опалила ее нежные щеки.

— Нет, никого. Я не знаю, почему это сделала.

То была сущая правда. Мэй могла найти объяснение всем своим поступкам, кроме этого.

— Я верну вам деньги, — снова пообещал он.

Они пошли по улице. Прочитав надпись над входом ближайшей чайной — «Цзи-Синь», «Счастливая звезда», Кун улыбнулся:

— Подходящее название!

Они вошли внутрь. Молодой китаец, прислуживавший посетителям, посмотрел на них с сомнением. Заметив это, Мэй вынула остатки денег и протянула юноше.

Им принесли медную миску, до краев наполненную горячей водой, и чистые полотенца. Намочив одно из них, Кун с наслаждением обтер лицо и руки.

— На самом деле у вас есть муж? — спросил он, хотя знал ответ.

Замужняя женщина не станет разгуливать одна по улицам и заходить в чайную с чужим мужчиной. Так поступают лишь легкомысленные особы. Откуда у нее взялось столько денег? Она была бедно одета и не похожа на гулящую. Какая загадочная девушка! Где и с кем она живет?

— У меня нет мужа, — сказала Мэй, испытывая неловкость от того, что ей пришлось назвать Куна своим супругом. И ей было стыдно признаться в том, что она собирается выйти за старого ростовщика. Стремясь перевести разговор на другую тему, девушка спросила:

— Как вы очутились в тюрьме? Вы не кантонец?

— Нет. Я родился в деревне Сячжи, в крестьянской семье. Приемный отец не слишком хорошо относился ко мне, вдобавок мы жили очень бедно, потому я ушел из дому. Мне удалось поступить на службу к маньчжурам. Когда начались беспорядки, нас послали навести порядок в городе, я попал в плен.

Он сам верил в то, что говорит, потому его слова звучали искренне.

— У меня тоже нет родителей, — сказала Мэй. — Мать была наложницей богатого маньчжура, но потом ей пришлось покинуть его дом, и она… умерла. Мы с младшей сестренкой живем у тетки, которая нас не любит. Я работаю в мастерской, где выращивают шелкопрядов и делают шелковые нити. Там мне и удалось заработать эти деньги.

Кун кивнул.

— У меня есть младший брат и куча сестер. Но я их давно не видел, — сказал он и тут же подумал о том, живы ли они? Внезапно ему как никогда сильно захотелось обнять мать и попросить у нее прощения.

Принесли рис, и Кун начал есть. Он был голоден, но ел аккуратно и неспешно, ловко, изящно держа палочки в длинных пальцах, У него были красивые, ухоженные руки. Бедный воин? Крестьянский сын?!

Впрочем, Мэй не было дела до того, кто перед ней на самом деле. Она чувствовала, что эти минуты станут в своем роде единственными и неповторимыми мгновениями ее судьбы, и наслаждалась ими. Впервые в жизни прошлое и будущее не имели для нее никакого значения.

Она провожала каждое движение Куна робким и вместе с тем горящим взглядом и с тайной жадностью ловила каждое его слово. А самое главное — не боялась ему отвечать.

— Вы считаете себя китаянкой? Вы ненавидите маньчжуров?

Мэй замялась.

— Не знаю. Мне кажется, китайцы не зря взялись за оружие. Они в самом деле голодают. Не было дня, чтобы возле дома моей тети не останавливались люди и не просили их накормить.

— Она делилась с ними?

— Тетя? Нет. Кухарка Лин-Лин тайком выносила им объедки. Они были рады даже обглоданным костям и плакали при виде горсточки риса. Я слышала, в деревнях люди варили похлебку из травы и даже ели… глину!

Воскресив в памяти царство расписанных легкими, будто тающими узорами ширм, серебряных зеркал, драгоценных свитков и дорогой мебели, Кун почувствовал неловкость. Он подумал о фигурном угле в жаровнях, золотистых креветках, жареных голубях с начинкой из ароматного желтого лука, приправленной уксусом тушеной капусте, о других яствах, в изобилии подававшихся на княжеский стол, и ему стало стыдно. Он знал, что в прошлом месяце Юйтан Янчу приказал выдать из своей казны в помощь нуждавшимся около сотни тысяч лян, но то была капля в море.

Когда они вышли на улицу, юноша обернулся на вывеску, и, вспомнив о том, как он произнес название чайной, Мэй внезапно поняла: он умеет читать!

— Я провожу вас, — сказал Кун.

— Куда вы пойдете потом? К своим?

Он задумался.

— К сожалению, теперь я не знаю, где свои, где чужие. Полагаю, не сегодня-завтра маньчжуры захватят город и расправятся с повстанцами. Нападать подло, защищаться глупо.

— Вы не рады тому, что остались живы? — тихо спросила Мэй.

— Просто, похоже, я немного запутался в жизни.

Она шла рядом с ним свободным шагом, мечтая о том, чтобы дорога домой оказалась как можно длиннее. Небо синело, словно чаша из драгоценного цветного фарфора, облака казались дымком курений, сожженных на алтаре Неба.

Время от времени Мэй поднимала взгляд на Куна. Она находила его очень красивым. Гладкая кожа теплого медового оттенка, маньчжурские миндалевидные глаза, губы, отливающие тем нежным блеском, каким светятся створки перламутровых жемчужных раковин.

Когда до дома тетки оставалось меньше половины ли, девушка остановилась и застенчиво произнесла:

— Дальше я пойду одна. Не надо, чтобы нас видели вместе.

Кун понимающе кивнул. Расставаясь с ним, Мэй хотелось плакать, ибо ей казалось, будто она теряет нечто такое, чего у нее никогда больше не будет.

Между тем человек, назвавшийся крестьянским сыном, отвесил ей изысканный поклон и сказал:

— Спасибо вам! Хотя такой благодарности и явно мало: ведь вы спасли мне жизнь! К сожалению, я должен спешить: чувствую, скоро начнутся бои, и мне надо раздобыть оружие.

Мэй грустно улыбнулась: как все мужчины, прежде всего он думал о войне.

Он повернулся и, не оглядываясь, пошел по улице, а она смотрела ему вслед. Когда его высокая стройная фигура скрылась за поворотом, Мэй поняла, что влюбилась — отчаянно, пылко, безрассудно, так, как это бывает только в неповторимой юности.


Глава 6


Юйтан Янчу чувствовал себя так, будто рухнули опоры его дома, а его самого швырнули о землю с вершины высокой горы.

Несколько дней он был сильно занят: распределял казенные деньги для вербовки солдат, устанавливал размер премий. За голову мятежника полагалось пятьдесят лян, за убитого, если его голова не была доставлена, — тридцать лян, а за раненого — десять. Он велел подтянуть маньчжурские отряды, поскольку далеко не все китайские солдаты соглашались воевать против своих.

За минувшие дни повстанцы усилили оборону: заделали проломы в стенах, установили пушки и катапульты, выставили посты. Юйтан Янчу имел намерение взять Кантон, не прибегая к упорной осаде. Он приказал приступить к подведению подкопов под городскую стену с тем, чтобы заложить там начиненные порохом глиняные бомбы.

Среди этой кутерьмы князь не то чтобы забыл про сына, просто он был уверен в том, что Киан находится в главном лагере и не подвержен никакой опасности. Когда Юйтан приехал туда, то получил известие, которое едва не свалило его с ног.

Киан покинул лагерь, и его нигде не было. Князь сгоряча срубил несколько голов, а немного остыв, но по-прежнему пребывая диком страхе, приказал позвать всех, кто мог хотя бы что-нибудь сообщить о его сыне.

Он допросил военачальников Ердена и Октая, полагавших, что Киан уехал к отцу и по какой-то причине остался с ним, дрожащих, как осенние листья Дина и Хао, которые при нападении повстанцев ударились в бегство, а теперь пытались выгородить себя. В конце концов, им пришлось рассказать, как было дело. Юйтан хотел казнить обоих, но вспомнив о давней дружбе сына с этими молодыми китайцами, заставил себя повременить с наказанием. Пусть Киан сам решит их судьбу.

Юйтан ждал, что со дня на день мятежники объявят Киана заложником, и выставят свои условия, но этого не последовало. И все же он не мог поверить, что его сын мертв.

Когда подкоп был сделан, маньчжуры приготовились к атаке. Под землей заложили и зажгли порох. Сотни огромных камней взлетели в воздух, пороховой дым затмил глаза, казалось, будто обрушилось небо, и разверзлась земля.

В образовавшийся пролом ринулись конники. Уцелевшие и раненые повстанцы спасались бегством. Уличные бои шли недолго: участь Кантона была решена.

Ворвавшись в город, маньчжуры обыскивали дома, арестовывали укрывшихся мятежников и вешали их на площади. Поисками Киана занимался особый секретный отряд. Они осмотрели сотни трупов, расспросили тысячи живых. Все было тщетно.

Вернувшись домой, Юйтан не находил себе места. Князю казалось, будто ему на грудь положили тяжелый камень. Тому, кто отыщет Киана живым или мертвым, была обещана огромная награда, но дни шли, и его надежда постепенно убывала.

Почти каждый день к нему приводили юношей и мальчиков с родинкой на лице, утверждая, что это Киан, Янчу и надеясь получить вознаграждение. Всякий раз разочарованный князь печалился и негодовал, не подозревая, что много лет назад его вассалы ловко подсунули ему птенца из чужого гнезда.

— Что же мне делать? — в отчаянии спросил он Сарнай. — Я даже обращался к гадателю!

— И что он ответил? — поинтересовалась старуха, перебирая сандаловые четки.

— «Истинные дела скрыты под вымышленным». Так сложились иероглифы.

— Я сказала бы тебе то же самое и без гадателя, — заметила Сарнай.

— Что вы имеете в виду? Воспитывая Киана, я следил за каждым его шагом: он ни разу меня не обманул.

— Ты сам лгал себе, Юйтан.

— Почему вам нравится быть жестокой? Знаю, вы никогда не любили Киана, но я… Когда этот мальчик появился в доме, мне почудилось, будто я нашел утраченное сердце! Готовясь к взятию Кантона, я думал не о долге перед императором, а о судьбе своего сына!

— Я не жестока, а справедлива. В данном случае сердце плохой советчик. Порой в делах семьи, как в делах государства, стоит опираться не на чувства, а на разум.

Юйтан не слушал. Склонив тяжелую голову, закрыв лицо выпростанными из широких рукавов ладонями, он едва сдерживал слезы. Таким его никто никогда не видел.

— Его привели сюда растерянным, жалким, невежественным. Разве вы не видели, что ему пришлось преодолеть, и чего он достиг! А теперь его нет, он исчез! Зачем я отправил его с Ерденом и Октаем!

Сарнай презрительно скривила губы.

— Ты все равно не смог бы всю жизнь держать его при себе и дрожать над ним, как над драгоценной вазой. Ты хотел сделать из него воина или евнуха при твоих наложницах?

— За что вы ненавидите моего сына?!

— Юйтан! Кровь нашего рода кристально чиста, как эликсир бессмертия! Мы пришли в эту страну для того, чтобы повелевать и править, а не затем, чтобы породниться с презренными китайцами.

Всегда почтительно державшийся с матерью князь рассвирепел:

— Вы хотели, чтобы мое имя было восславлено среди потомков или навсегда забыто? Чтобы память о моих делах развеялась по воздуху, как пепел, или протянулась в бесконечность, подобно Небесной Реке?!

Мучительная кара или благое воздаяние за пределами земного пути — имеет ли оно значение для того, кто не оставит после себя ничего живого?! Киан, связывал прошлое с будущим, и когда он исчез, настоящее утратило смысл.


В это же время вдали от княжеского дворца бедная женщина так же вспоминала своего сына с родинкой на лице.

Ветер посвистывал в щелях хижины так, будто в нее слетелись горные духи. Следовало бы замазать трещины, но лень, верная спутница нищеты, прочно поселилась в сердцах и телах обитателей убогого жилища.

Бао перестал выходить в поле. Что толку от работы, если не удается ничего вырастить, а то, что вырастишь, отбирают? Вот и сейчас он съежился на глиняном кане под ветхим тряпьем. Ниу знала, что, проснувшись, он начнет жаловаться, ругаться и ворчать, потому разговаривала с Юном полушепотом.

— Ты совсем не помнишь своего брата?

— Смутно. Он мало бывал дома.

Ниу вздохнула. Кому нужен дом, в котором нет ни тепла, ни уюта? Она знала, что Юн хочет покинуть их с Бао, отправиться на поиски собственной судьбы, и боялась за него. Разожми кулак, отпусти птицу, и она улетит в небеса! Но даже те, кому дарованы крылья, могут не вынести тягот холода, одиночества, человеческой жестокости.

— Я до сих пор не знаю, что с ним случилось. Господин Линг утверждал, будто Куна убили проезжавшие мимо путешественники. Он не выполнил какого-то приказа, и они решили его наказать. Я обшарила весь лес в округе, но не нашла ни тела, ни свежей могилы! Человек, даже самый ничтожный, не исчезает просто так.

— Ты думаешь, он жив?

— Не знаю. Если б я могла заглянуть в Небесную книгу рождений и смертей, но она недоступна никому из живущих на земле! Это самая большая тайна на свете.

Ниу прижала руки к иссохшей груди и раскачивалась в каком-то отупляющем ритме. Она радовалась тому, что у нее больше нет маленьких детей. Правда, младенцы рождались, но ни один из них не дожил до года. Старшую дочь удалось выдать замуж за соседа. О том, какая судьба ждет остальных, Ниу боялась загадывать.

Юн в самом деле плохо помнил Куна, но его тень, сотканная из воспоминаний и чувств матери, постоянно витала в хижине. Хотя со дня исчезновения старшего сына Ниу редко произносила его имя в присутствии домочадцев, и, несмотря на то, что, она любила Юна и заботилась о нем, тот догадывался, что Кун занимает в сердце матери первое место.

Между тем он готов был поверить, что брат просто сбежал. Юн не хотел осуждать Куна, хотя на его месте он непременно навестил бы, родителей невозможно, помог бы им.

Вдохновленный своими мыслями, он собрался с духом и решительно произнес:

— Я хочу уйти. Это поле не может нас прокормить. Возможно, в городе мне удастся заработать денег, и я принесу их тебе.

Ниу покачала головой.

— В Кантоне сотни таких, как ты! Что ты станешь делать? Сделаешься кули[10 - Грузчик, носильщик.], станешь собирать нечистоты для удобрений или превратишься в попрошайку?!

— Там у меня будет выбор. Здесь его нет.

— У таких как мы, — заметила мать, — никогда нет выбора.

Однако она не стала его удерживать. Загубить еще одну юную жизнь — что может быть хуже! Надо отпустить сына, пока в его сердце не растаяла надежда, а на смену вере в свои силы не пришло отчаяние, как это случилось с ней и Бао. Время неумолимо, жизнь сгорает, словно бамбук в пламени очага, и от нее не остается ничего. Поэтому надо спешить.

Ниу не могла дать в дорогу сыну ни еды, ни материнских наставлений. У нее не осталось даже слез.

Однако кое-что она все же сумела сказать:

— Обещай, что никогда не станешь курить опиум. Я плохо знаю, что это такое, но слышала, что навеянный им сон хуже смерти. И еще: ты всегда узнаешь своего брата по родинке на лице, звездочке пониже левого глаза. Если он жив, когда-нибудь вы непременно встретитесь.

Округа была наполнена стрекотом цикад, жарой и солнечным светом. Бамбуковая роща у подножия горы пела свою загадочную песню.

Юн подумал о том, что человек всю жизнь сражается с бамбуком, расчищая поля от его цепких корней, между тем бамбук дает ему то, что не может дать никакое другое растение, и что это похоже на борьбу с судьбой.

С такой мыслью он в последний раз оглянулся на родную хижину и зашагал к Кантону.


— Когда ты наконец скажешь, на что потратила деньги? — Лин-Лин спрашивала об этом всякий раз, как Мэй появлялась на кухне, но та неизменно отмалчивалась.

Несколько дней подряд они просидели дома. Заявления о благодетельных целях маньчжуров, в которых они старались представить себя не завоевателями, а спасителями страны (коим и прежде мало кто верил), утратили силу. У тех купцов и ремесленников, которые по слухам жертвовали повстанцам средства и продовольствие, отбиралось имущество. Маньчжуры толпами сгоняли китайцев на общественные работы и принудительно забирали в солдаты. Количество казней перешло все мыслимые пределы. На улицах валялись обезображенные трупы, обгоревшие или с синими распухшими лицами, со следами пыток — выколотыми глазами, вырванным языком.

Ши, казалось, интересовало только бракосочетание Лю Фэня и Мэй. Едва в городе стихли бои, она вновь забеспокоилась о свадьбе.

Обратились к астрологу. Было выбрано благоприятное время: день тигра под знаком огня и девяти звезд. Жених передал опекунам невесты выкуп и ритуальные подарки.

Вопреки словам Лин-Лин тетка не поскупилась на свадебный наряд. Она с гордостью показала Мэй платье из алого шелка и красную вуаль. Согласно обычаю, головной убор невесты напоминал корону императрицы: металлический каркас был обильно украшен стеклянными подвесками, шерстяными помпонами, медными бляшками и разноцветными птичьими перьями. Пусть и не крошечные туфельки были расшиты бисером. И все же, несмотря на все великолепие этого наряда, Мэй казалось, будто ее готовят не к бракосочетанию, а к похоронам.

Она решилась на последний шаг: попросить хозяина мастерской, господина Дэсяна, о прибавке к жалованью. Пусть она лишилась накоплений, быть может, им с Тао все же удастся снять комнату и зажить вдвоем.

Господин Дэсян был зол: за те несколько дней, пока мастерская не работала, отличавшихся неуемной прожорливостью гусениц шелкопряда некому было кормить, и они погибли. Подсчитывая убытки, хозяин клял и маньчжуров, и мятежников, и мастериц, которых было невозможно заставить выйти на работу даже под угрозой увольнения.

— Хотя и голодная, но живая, — говорили они, боясь высунуть нос на улицу, где свирепствовала кровавая бойня.

Когда Мэй робко вошла в пристройку, где Дэсян сидел над хозяйственными книгами, вопреки ожиданию он не рассердился, а улыбнулся.

— Входи, Мэй. Что тебе нужно?

— Я пришла поговорить.

— Я слышал, ты выходишь замуж за старика с меняльной лавкой, — добродушно произнес он. — Ты пришла сказать, что уходишь из мастерской?

Слухи разносятся, словно пыль по ветру. Откуда господин Дэсян мог об этом узнать? Наверное, Циу, сестра Лин-Лин, проболталась женщинам, а кто-то из них шепнул хозяину! Собравшись с духом, она сказала:

— Господин! Я работаю у вас больше семи лет. Я всегда приходила на работу вовремя и испортила очень мало нитей. Я хочу попросить вас о прибавке к жалованью.

Хозяин не удивился.

— Да, это так, Мэй, ты опытная мастерица, и мне бы не хотелось тебя терять. Ты давно получила бы прибавку, как другие, если б была… немного сообразительней и смелее.

Она растерялась.

— Что вы имеете в виду?

Господин Дэсян встал из-за стола и подошел к ней. Мэй ощутила неприятный холодок, словно откуда-то-повеяло, сквозняком.

— Ты знаешь, как и из чего получают шелковую нить. Сначала разматывают внешний слой, потом принимаются за внутренний. Под упругой прочной оболочкой скрывается шелковая мякоть: ты никогда не задумывалась о том, как приятно ее обнажать, как она нежна и тонка на ощупь?

Мэй стояла, не шелохнувшись, и смотрела на него во все глаза. Хозяин раздраженно вздохнул.

— Вижу, ты меня не понимаешь. Больше мне нечего тебе сказать. Поговори с девушками, скажем, с Хун-лань или с Сяо. Возможно, они сумеют объяснить тебе все это лучше, чем я.

Мэй с облегчением поклонилась и вышла.

Когда настало время обеда, она подошла к Хун-лань и Сяо. Прежде Мэй не водилась с ними: они одевались лучше других, громко разговаривали и смеялись и казались очень уверенными в себе. Хун-лань и Сяо сидели под огромным платаном, уплетая клейкие рисовые пирожки, завернутые в листья бамбука, и оживленно переговариваясь.

Когда она приближалась к ним Хун-лань, «красная орхидея», такая же беззастенчиво яркая, как ее имя недовольно выгнула брови.

Однако стоило Мэй заговорить, как она обрадовалась и тут же жарко зашептала, то и дело переглядываясь с Сяо:

— И до тебя дошла очередь! Не переживай, это не страшно, господин Дэсян не сделает тебе ничего плохого. Просто зайди к нему и расстегни платье. И не противься, если он запустит руку в твои шаровары и немного потрогает тебя.

Увидев на лице Мэй отвращение и ужас, девушки рассмеялись. Казалось, они презирали ее за вечную серьезность с налетом жертвенности и мужества и были рады сорвать с нее покров наивности.

— Зачем ему это?!

Сяо равнодушно пожала плечами.

— Мужчины делают много странных вещей — кто их поймет!

— Не беспокойся, — заметила Хун-лань, — останешься девственницей, хотя вряд ли твоему старому мужу удастся это проверить!

Мэй вспыхнула и отошла, а они захихикали ей вслед.

Когда женщины вновь принялись за работу, она не находила себе места, не могла собрать воедино обрывки мыслей. Что-то безжалостное, жесткое, твердое неумолимо подступало к ее сердцу, и она с трудом сдерживала рыдания.

В конце концов, Мэй сказала себе: если боги решили, что ей суждено пасть так низко, она это сделает. Судя по всему, Хун-лань и Сяо давно проделывают такое и не выглядят несчастными. Вдобавок никто не считает их непорядочными, не сторонится, хотя женщинам в мастерской наверняка известна правда.

Улучив минуту, она отпросилась и, боясь потерять решимость, быстрым шагом направилась к господину Дэсяну.

Как и Лю Фэнь, он был немолод. Его жидкая, засаленная, напоминавшая крысиный хвост коса уныло сбегала по костлявой спине. Сухая желтая кожа туго обтягивала лицо.

— Пришла! — выдохнул он, увидев Мэй, и отложил хозяйственные книги.

Сгорая от стыда, она расстегнула платье. Показались округлые, белые, похожие на две половинки луны девичьи груди. Когда господин Дэсян протянул к ним дрожащие жадные руки, Мэй зажмурилась.

Она вспомнила, что говорили Лин-Лин и Хун-лань с Сяо. Мужчинам нужно только одно. Этот хотя бы не сделает ей больно. Хотя унижение — это та же боль. Сильнее всего человек страдает, отдаляясь от самого себя, предавая собственную суть.

Мэй знала, что жизнь земных существ долгая череда перевоплощений. Человек умирает множество раз. Может ли кто-то сказать, не гибнет ли «вечная» душа прежде сотен бренных тел, оскверненная и убитая деяниями собственного хозяина?!

Отчаяние и гнев нахлынули на нее, как буря, и, едва хозяин коснулся ее, она с силой отшвырнула его от себя. Он не удержался на ногах и полетел на пол. Когда он поднялся, в его лисьих глазах вспыхнула злоба.

— Дрянная девчонка! Убирайся отсюда! — закричал он, потирая ушибленный бок.

Выбежав за ворота, Мэй быстро пошла по улице. Она понимала, что никогда не вернется в мастерскую. Что отныне перед ней лежит только один путь.

Тем не менее, подхваченная волной отчаянного протеста, она в тот же день заявила тетке, что не может согласиться на брак с ростовщиком.

Ши покачнулась и схватилась за сердце, но быстро пришла в себя и зашлась криком:

— Как это нет! Ты сошла с ума? А свадебный наряд, а услуги астролога, а наша репутация! Народ нищает, торговля идет все хуже, Цзин вынужден то давать взятки, то платить налоги, между тем Лю Фэнь согласен дать ему денег без всяких процентов! Неблагодарная дрянь! Кто еще согласится жениться на девушке с лягушачьими лапами! Если откажешься выйти за Лю Фэня, завтра же выгоню тебя на улицу вместе с Тао!

Она орала, размахивала руками и плевалась, как одержимая.

Мэй убежала в свою комнату и дала волю слезам в объятиях младшей сестры. Тао шепотом уговаривала ее не уступать тетке, но Мэй, словно устыдившись своей слабости, вытерла глаза и сказала:

— Я соглашусь. В доме Лю Фэня хватит места и для тебя, мы целый день будем вместе, и нам не придется думать, как заработать себе на хлеб. Купим тебе новое платье, туфли и веер, а когда придет время, найдем хорошего жениха.

Тао насупилась и пробормотала:

— Не надо мне жениха. — А потом вдруг спросила: — А ты могла бы оставить меня ради кого-то?

В голове Мэй, словно сладкий сон, промелькнуло воспоминание о Куне, после чего она сказала, крепко обняв сестренку:

— Нет, никогда. Тебя я знаю с рождения, мы с тобой одной крови, нас связывает настоящая любовь. Все остальные люди чужие для меня.

Прошло несколько дней. Дожидаясь свадьбы, Мэй не выходила из дому. Она сидела на кухне, глядя в очаг и думая о том, что огонь ее души укрощен так же, как это пламя. Ему бы реветь, бесноваться, метаться, а оно тихо гудит, творя еду и создавая уют.

Мэй вспоминала свою жизнь так, будто готовилась не к свадьбе, а к смерти. Девушку утешало только одно: из тьмы ее горя может родиться свет счастья Тао — в тот день, когда старшая сестра выйдет замуж, судьба младшей возьмет свой разбег.

Вечером накануне бракосочетания с Лю Фэнем она вышла в сад. Закат был коралловым, а сумерки — синими. Небесный покой простирался над миром людей, и ему не было никакого дела до их надежд и бедствий.

Подойдя к слабо шелестевшей полузасохшими листьями сливе, Мэй обняла ее и прошептала:

— Что я должна делать? Дай мне какой-нибудь знак!

Но слива только уныло качала ветвями.

Мэй вернулась в свою комнату, легла, отвернувшись к стене, в мыслях продолжая прощаться с недолгим девичеством.

Она вздрогнула от неожиданности, услышав за спиной шепот Тао:

— Тебя спрашивал какой-то мужчина! Цзин сказал ему, что не может позволить тебе говорить с посторонними! Ты его знаешь? Я выглянула в окно: он до сих пор стоит за воротами.

Мэй сорвалась с места, бросилась вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, подбежала к воротам, распахнула их и вылетела на улицу.

Он был там, и она возблагодарила Небеса за то, что сможет увидеть его еще раз.

Обрадованный Кун шагнул к ней и сказал:

— Простите, что я не пришел раньше! Я хочу сказать, что пока не могу отдать вам деньги, но клянусь, что обязательно их верну.

Почему-то его слова разочаровали Мэй, и она тут же сложила оружие:

— Это не имеет значения. Я выхожу замуж за богатого старика.

Вздрогнув от неожиданности, Кун вгляделся в ее тонкие черты. Она выглядела не так, как в их первую встречу. Сейчас девушка напоминала сломанный ливнем цветок.

— Вы… этого хотите?

— Меня не спрашивают. Если я откажусь, тетка выгонит нас с сестрой на улицу.

Слезы, стоявшие в ее темных глазах, напомнили Куну отражение лунного света в ночной воде.

Он в досаде прикусил губу. Спасая его жизнь, она отобрала у себя надежду на будущее.

— Вы можете немного подождать?

— Нет. Свадьба завтра. Все уже решено.

Кун задумался. Расставшись с Мэй, он решил дождаться, когда в город войдут маньчжурские войска, и присоединиться к ним. Однако когда он спустился к реке, чтобы напиться, ему неожиданно стало плохо. Рана на голове оказалась серьезнее, чем он думал, и Кун потерял сознание.

Он очнулся посредине реки. Нищий люд, рыбачивший на утлых лодках, нередко там же и жил — в сооруженной на корме конуре.

Юношу подобрал старик, и Кун провел у него несколько дней, во время которых и был взят Кантон. Маньчжурам не пришло в голову обыскивать «плавучие дома».

Когда, слегка оправившись, он очутился на улице, его поразил вид залитого кровью города. На веревках болтались тела повешенных, на мостовой валялись растерзанные трупы. Бродячие собаки бежали вдоль дороги, держа в зубах куски человечины.

Куну было неприятно думать, что все это сделано по приказу его отца, и все же он не видел иного выхода, кроме как вернуться к Юйтану. Можно показать ему рану на голове, и все станет понятным. Он заживет, как прежде. Отругает Дина и Хао за то, что они его бросили. Оседлает Айжина и унесется вдаль, туда, где душа поет, наслаждаясь иллюзией свободы. Станет есть на серебре и одеваться в шелк. Будет перемежать сочинение стихов с воинскими упражнениями. А когда придет время, женится на знатной маньчжурской девушке. В том, что эта девушка окажется прекрасной, Кун не сомневался: Юйтан Янчу знал толк в женской красоте.

Однако теперь он чувствовал, что ничто не бывает таким, каким кажется, и человеку никогда не дается все, чего он пожелает. С ним что-то произошло, и в том была виновата Мэй, «мэйхуа», «цветущая слива».

Избавив ее от брака со стариком, он сделает почти то же, что сделала она, когда спасла его жизнь. Но как? Он не сможет взять ее с собой, и не только потому, что ценности ее мира не имели ничего общего с тем, чем жил он. Препятствие в лице Юйтана Янчу и Сарнай казалось непреодолимым.

— Я вам сочувствую…

Мэй мужественно кивнула, а Кун ощутил себя слабым и жалким.

Когда-то он отказался от матери, брата, сестер, а теперь отказывается от этой девушки ради все того же храма богатства и власти выстроенного на костях бедняков.

Человеческие чувства столь же неподвластны реальным законам, как и сны, их мир столь же загадочен, противоречив и непредсказуем. Можно много лет прожить во дворце, каждый день созерцая груды золота и не ощущая никакого трепета. А после случайно увидеть цветущую сливу, и понять, что ты мгновенной покорен ее красотой. И позорно бежать, как, бежит полководец, бросивший армию! А после почувствовать, что любовь, которая зажглась в сердце помимо воли и против разума, властно зовет назад.


Глава 7


С утра в доме стояла страшная суматоха, тогда как пораженная скорбью Мэй застыла, как изваяние. Казалось, сияние, исходившее от ее кожи, погасло, живые, яркие глаза потускнели.

Ши придирчиво проверяла, все ли в порядке, поправляла прическу невесты, складки алого наряда, золотистую бахрому накидки. Комната была завалена свадебными подарками. Лю Фэнь преподнес невесте двадцать кусков первосортного шелка, нефритовые подвески, серьги, драгоценные шпильки для волос и десять коробок имбирного печенья.

Ранним утром в дом пришла специально обученная женщина, которая выщипала на теле Мэй все волосы. Потом невесту заставили съесть шейку и крыло белой курицы и два вареных яйца, чтобы она поскорее порадовала супруга наследником. После чего ее одели и накрасили, как куклу.

В полдень прибыл крытый дорогим сукном свадебный паланкин с кисейными занавесками и рукоятками, увенчанными медными набалдашниками. Мэй должна была ехать в нем в одиночестве. Следом за паланкином шла толпа родственников и гостей со стороны невесты. Где-то на середине пути к ним должны были присоединиться люди Лю Фэня.

На побережье стояла жара, обычная для этого времени года, и город погрузился в сонную тишину. Слепящее солнце отражалось от островерхих крыш домов, окуналось в янтарные воды Жемчужной реки. Долетавший с моря прохладный ветерок не приносил облегчения, и жители Кантона прятались кто где: под шелковыми зонтами, соломенными навесами, в глубине домов. На реке с утра виднелись разноцветные паруса прогулочных лодок.

Без труда вычислив путь брачной процессии, Кун с утра поджидал на дороге.

Поначалу он и не думал отказываться от того, что ему предназначено, из-за какой-то девушки, а потому вчера коротко простился с Мэй и ушел, не собираясь возвращаться. Но вскоре понял, что любовь имеет свои законы, что пишутся не на бумаге, а в сердце, законы; за нарушение которых он будет наказан душевной тоской, потерей смысла жизни и муками совести.

Чуть позже полудня юноша заметил паланкин с плотно задернутыми занавесками, покоившийся на плечах хорошо одетых, сильных носильщиков.

Кун решительно двинулся вперед и, поравнявшись с медленно движущимися носилками, окликнул:

— Мэй!

Заметив странного незнакомца, родственники и свадебные гости засуетились, но среди них не было ни достаточно решительных, ни тем более вооруженных людей.

Между тем занавеска заколебалась, потом отодвинулась, и перед взором Куна предстала выстланная шелком внутренность паланкина с обитыми атласом подушками и увешанная драгоценностями, нарядная, но смертельно бледная невеста.

— Я не хочу, чтобы ты выходила замуж за старика, я хочу, чтобы ты… стала моей женой! — сказал он и подал ей руку.

От него исходило ощущение спокойной, уверенной силы. Его горячий, настойчивый взгляд светился любовью.

Мэй легко спрыгнула на землю, подобрала подол брачного наряда, взяла Куна за руку и бросилась бежать по улице, прочь от кошмаров прошлого, в новую жизнь. В этот судьбоносный миг она не думала и не вспоминала ни о чем, даже о Тао, и не обращала внимания на несущиеся вслед яростные крики.

Кун и Мэй бежали вдоль канала, воды которого отражали небесную синеву. Изящные многоярусные пирамиды пагод возвышались на фоне нежно-розового неба с легкой пеной тающих облаков. На рельефных карнизах сидели сотни птиц; иногда целая стая фонтаном взмывала вверх и беспорядочно кружилась в прозрачном воздухе. Издалека доносился шум моря, такой же вечный, как песнь любви.

Когда они остановились, Кун, не отрываясь, смотрел на гладкое и нежное, как лилия, лицо Мэй, на ее алые полные губы, словно выточенный из нефрита носик, черные как ночь волосы, ласковые, сияющие глаза. Яркие праздничные одежды девушки, навевали мысли о беспечности и веселье. Кун любовался ею, и его голова приятно кружилась, сознание плыло, сердце пело, а душа обретала непривычную свободу и легкость.

В тот миг он решил, что ни богатство, ни бедность, ни ложь, ни истина не смогут помешать их счастью, ибо любовь — то единственное, что способно сделать людей равными друг другу, слить их сердца воедино, утолить пожар души, воплотить грезы в реальность.

Сын маньчжурского князя Киан Янчу не имел права жениться на такой девушке, как Мэй, но бедный китаец Кун Синь мог это сделать.

— Мы поедем в Сячжи и там, в доме моей матери, у семейного алтаря совершим обряд, — сказал он.

— А как же моя сестра?

— Мы заберем ее завтра утром. Надеюсь, к тому времени твои родственники немного успокоятся.

— А что мы будет делать сейчас?

Кун смутился.

— Погуляем, а потом надо бы найти какую-то комнату, но у меня… нет денег.

— Продадим мои украшения и этот наряд, — без колебаний предложила Мэй. — Я хочу переодеться в обычное платье.

Они отправились на рынок, где выручили достаточно денег для того, чтобы купить другую одежду, поесть и снять жилье для ночлега.

Мэй радовалась простому синему платью, а Кун невольно представлял ее в богато вышитом маньчжурском наряде с высоким воротом и разрезами по бокам и туфельках на платформе из пробки или светлого дерева, в каких любили щеголять маньчжурки.

Между тем Ши бесновалась в своем доме, забрасывая мужа вопросами:

— Кто этот человек? Он тебе знаком? Каким он тебе показался? Я даже не сумела разглядеть!

Цзин пожал плечами.

— Я его не знаю. Он приходил вчера и спрашивал Мэй. Разговаривал вежливо. Молодой, красивый. По виду не китаец, а маньчжур. Я сказал, что Мэй не может выйти к незнакомому мужчине, и он ушел.

— Сестра тебя бросила! — злобно заявила Ши Тао. — Променяла на смазливого парня! Больше ты ее не увидишь.

Лю Фэнь забрал свадебные подарки и потребовал у Цзина и Ши оплатить все расходы. Тао рыдала, Лин-Лин была мрачнее тучи.

А Кун и Мэй до вечера гуляли вдоль реки, которая днем казалась желтой, как мед, а сейчас напоминала темное вино. По ее поверхности скользили разноцветные лодки, в глубине воды отражался яркий свет множества фонарей. Он выхватывал из мрака мириады прозрачных насекомых, каких обычно не видно в ночи. Было прохладно, и пахло речной тиной. Кун и Мэй молчали, но обоим казалось, будто их сердца готовы вместить в себя весь мир.

Им удалось отыскать недорогую гостиницу. Они купили у разносчика пельменей, а в лавке — кувшинчик вина.

В комнате были циновки, одеяла и небольшая ширма. Кун остановился в нерешительности. Он хотел обладать Мэй, но не был уверен в том, что она согласится отдаться ему до того, как они вступят в брак.

В княжеской библиотеке было довольно книг, воспевающих и объясняющих искусство любви. Кун вспоминал, как жадно вчитывался в такие строки: «Те, кто владеют искусством брачных покоев, не опережают женщину в совокуплении. Они вступают в связь с женщиной лишь после того, как в ней разгорится желание. Нельзя ни торопить события, ни мешкать, ни действовать поспешно, ни быть медлительным и вялым. Близость должна протекать ровно и гладко, движения должны быть плавными и размеренными: как будто совокупление вот-вот завершится — и все же оно не кончается. Тогда женщина будет испытывать настоящее наслаждение»[11 - Из книги «Разговор о верховном пути Поднебесной», II в., до н. э.].

Однако Кун знал, что жизнь куда сложнее книг. Для начала он предложил Мэй поужинать, и они уселись на циновки.

За едой юноша рассказал девушке о своем детстве. Вспомнив о деревянной лошадке, которую ему так и не довелось поиграть, он заметил:

— Когда у меня появится сын, я подарю ему любые игрушки, какие он только попросит.

Мэй опустила ресницы. Если у нее будет семья, она наконец обретет себя в этом мире!

— Мое детство закончилось в день смерти матери, — сказала она. — С тех пор у меня тоже не было игрушек.

— Мне жаль, и вместе с тем я рад, что мы можем понять друг друга. Надеюсь, мы будем счастливы в нашей новой жизни, — промолвил Кун.

— Что вы намерены делать дальше?

— Постараюсь поступить на службу к какому-нибудь знатному маньчжуру.

— А кому вы служили прежде?

Он слегка напрягся, но ответил:

— Князю Юйтану Янчу.

— Вы не хотите возвращаться к нему?

— Нет. Ведь я потерпел поражение.

Мэй долго молчала, потом наконец задала мучивший ее вопрос:

— Вы решили избавить меня от этого брака, потому что я вас спасла?

— Я сделал бы это в любом случае, — ответил юноша, проклиная себя за смущение, делавшее его косноязычным и неловким.

На самом деле Кун желал признаться в том, что его пленила ее непохожесть на других женщин, неведомая сила, заключенная в хрупком теле. Что он полюбил ее, изменчивую, как облака, и вместе с тем твердую, как гранит, вольную, словно ветер, и в то же время имеющую невидимый якорь.

Когда пришло время ложиться спать, Кун решился сказать:

— Хотя мы еще не совершили обряда, я очень хочу, чтоб ты стала моей.

Разумеется, Мэй предпочла бы подождать свадьбы, но она так любила его, что была готова отдать ему не только свое тело, но и свою жизнь.

— Я твоя.

Зашуршали и упали на пол одежды. Кун и Мэй стояли и глядели друг на друга при свете маленькой лампы. Он выглядел еще красивее, чем она думала. Стройное сильное тело, гладкая и прохладная, как шелк, кожа. Девушку затопила волна любви и нежности, сознания свершившегося чуда. Все, что их окружало казалось иллюзией, сном. Настоящими были только они — Кун и Мэй.

— Ты прекрасна! — восхищенно выдохнул он.

— Мне не бинтовали ноги, — призналась она, — и тетка всегда говорила, что я похожа на лягушку.

Кун наклонился и дотронулся пальцами до ее маленькой, изящной, не изуродованной ступни.

— У тебя самые красивые ножки на свете, достойные того, чтобы гулять по радуге и облакам!

Он обнял ее, и она вздрогнула, потрясенная близостью его тела.

Они лежали на циновках. Кун гладил и ласкал ее, а Мэй лежала, смежив веки, наслаждаясь легкими, бережными прикосновениями, в которых были вожделение и нежность. А потом она ощутила, как, разомкнув тайные врата, в ее тело входит что-то твердое и горячее.

Легкая боль не имела ничего общего с теми ужасами, о которых рассказывала кухарка. Но Лин-Лин была несчастна, а Мэй — счастлива, счастлива и любима, а потому она раскрылась страсти, как цветок раскрывается навстречу солнцу.

При каждом движении и вдохе Кун и Мэй сливались с чем-то великим, непостижимым и вечным. Обладая друг другом, они соединяли силу и твердость Ян с гибкостью и податливостью Инь.

На циновке осталось несколько капель красного цвета, цвета земной радости и земных страданий.

Мэй задремала в объятиях Куна и пробудилась от того, что он сказал:

— Не выпить ли нам чаю?

Они поднялись с постели и набросили на себя одежду. Кун спустился вниз и спросил чаю, а когда его принесли, разлил напиток и протянул ей чашку. Мэй казалось странным, что ей прислуживает мужчина. Она не двигалась и смотрела на него затуманенным взглядом, все еще не веря в случившееся.

— Ты клянешься быть верной мне до конца жизни?

— Клянусь.

— Я тоже даю тебе обещание, что никогда не возьму другой жены и даже наложницы. Пусть наша любовь будет чем-то затерянным между небом и землей, жизнью и смертью, богатством и бедностью, чем-то принадлежащим только нам.

Мэй и Кун уснули в объятиях друг друга, а когда наутро они вышли на улицу, девушке почудилось, будто мир выглядит совершенно иначе, чем прежде.

Время размышлений и грез прошло, наступила пора решимости сердца. Древняя мудрость гласит: «Все вещи, достигнув своего предела, претерпевают превращение». Чтобы жить дальше, Мэй потребовалось отбросить былые сомнения, преодолеть условности, войти в будущее, как в полноводную реку.

Тетка не впустила ее в дом. Выйдя за ворота, она тут же принялась кричать:

— Ты гулящая женщина! Ты нас опозорила! Сбежала со свадьбы! Где и с кем ты провела ночь?!

Кун сделал шаг вперед и встал рядом с Мэй.

— Она была со мной. Со своим мужем.

Ши слегка попятилась.

— Убирайтесь!

— Я пришла за Тао, позовите ее, — сказала Мэй.

— За Тао? Забудь о ней! Ты ее предала.

— Она моя сестра, и я хочу взять ее с собой.

Ши ядовито рассмеялась.

— Твой «муж» богат, у него есть дом? Полагаю, у него ничего нет. Зато у меня есть долг перед Ин-эр, моей покойной сестрой, а потому я не отпущу Тао.

Мэй не могла ничего понять. Все эти годы тетка твердила, что готова в любой день выгнать их вон, что они сидят у нее на шее, что она не намерена заботиться о них.

— Яхочу поговорить с Тао.

— A она не хочет с тобой разговаривать! — отрезала Ши и, шагнув назад, захлопнула ворота перед носом Мэй.

— Представляю, как тебе здесь жилось, — тихо сказал Кун.

Мэй выглядела растерянной и подавленной. Она не знала, что делать. Они с Куном приходили к дому Ши еще несколько раз, но им никто не открыл, и в конце концов они решили уехать из Кантона без Тао.

Если не считать короткого путешествия в детстве, Мэй никогда не бывала за городом.

Равнины, леса и горы манили своей необъятной ширью. Острые вершины скал пронзили небо. Самые высокие из них были покрыты снежной сединой. Море изумрудной травы трепетало и колыхалось от ветра. Облака казались тонкой паутинкой. Воды реки были чисты и прозрачны, как стекло. Краски и свет ослепляли, звуки природы трогали душу, как дивная музыка.

Видя восхищение Мэй, Кун с улыбкой повторил чьи-то строки:
		— Река течет нежной зеленой лентой,


		Горы отражаются яшмовыми брошками.


Девушка вновь подумала о том, что он от нее что-то скрывает. Однако она любила Куна со всеми его тайнами. И потом они же шли к его матери, простой крестьянке, которая сколько лет не видела сына. Если она его признает, стало быть, он не лгал.

Всюду высились бамбуковые рощи, меж которых терялись хижины. На рисовых полях работали крестьяне в соломенных шляпах или синих бумажных платках, коротких куртках, шароварах, подвязанных у щиколотки тесемкой.

Было тепло, потому Кун и Мэй не просились на ночлег в хижины, а устраивались на природе. Следили, как багровый шар солнца медленно опускается за далекие горные хребты. Разводили огонь, готовили нехитрую еду. Разговаривали, любовались похожей на большую белую хризантему луной, жемчужными звездами, такими частыми, что, казалось, им тесно на небе.

Мэй была бы совершенно счастлива, если бы не мысли о Тао, которую пришлось оставить в безжалостных руках Ши. А Кун тревожился о том, кого и что увидит он в родном доме после семи лет отсутствия.

Все сомнения и тайны переставали существовать, когда они совершали извечный ритуал соития. Вскоре Мэй не просто уступала Куну, а сама жаждала близости. Иногда это было грубоватое чувственное слияние, в другой раз — непостижимо глубокая нежность. Телесный голод был неумолим, и они утоляли его так часто, как только могли. Запах желания был дурманящим, терпким, как запах ночных растений, его горячая пульсация — ритмичной, как биение жизни.

Когда они наконец засыпали в объятиях друг друга, Мэй чудилось, будто они видят один и тот же сон.

Они вошли в Сячжи ранним прохладным утром. Облака укутали небо серой вуалью; они плыли вдаль, словно череда сновидений, незаметно меняя свой облик. Зелень на склонах гор выглядела яркой и свежей, но улицы селения казались бесцветными и унылыми.

Кун посмотрел на Мэй: великодушная, скромная, она наверняка понравится его матери. Чернота ее блестящих волос оттеняла белую кожу лица с нежным румянцем. Фигура ее была тонкой и стройной. Он любил каждый изгиб, каждую черточку ее тела, и удивлялся, как прежде мог без нее жить.

Зато вид вышедшей навстречу матери поразил Куна. Ее щеки впали, загрубевшая была покрыта сетью морщинок, тело иссохло. Всклокоченные нечесаные волосы сбились в комок. Лицо было печальным и строгим.

Она низко поклонилась и спросила, не узнавая сына:

— Чего желает господин?

В ее голосе звучал не страх, а лишь равнодушие: вероятно, в хижине уже нечего было взять. Внезапно Кун упал перед ней на колени и воскликнул:

— Мама! Это я.

Ниу покачнулась, словно балансируя на краю невидимой пропасти, и протянула ослабевшие руки.

— Кун…

Мог ли он освободиться от судьбы, предопределенной местом рождения, от всего того, что предки передали ему со своей кровью?! Сейчас Куну казалось, что нет. И если бы теперь перед ним открылись все дороги мира, он все равно направился бы туда, где оставил свое сердце.

Внутри хижины ничего не изменилось. Кун поздоровался со своими сестрами, понимая, что не помнит и не узнает ни одну из них. Все они были одеты в застиранные рубахи до колен, штаны и соломенные сандалии. Простые прически, никаких украшений. Он увидел в их глазах голодный блеск, на лицах — робость и испуг, казалось, въевшийся в черты.

— Где Юн?

— Он ушел в город на заработки.

— Жаль, что я его не увижу. А Бао?

— Он в поле.

Заметив, что мать смотрит на его спутницу, Кун сказал:

— Это Мэй. Девушка, на которой я хочу жениться. Ты позволишь нам совершить обряд?

Ниу кивнула. В ее глазах стояли слезы. Мэй низко поклонилась будущей свекрови. Она была поражена нищетой маленького жилья и не могла понять, как в душе того, кто здесь родился, мог зажечься хотя бы какой-то свет.

— Вы останетесь здесь? — с надеждой спросила мать.

— Только на одну ночь.

— Куда ты собираешься пойти?

— Я не крестьянин, а воин, и хочу поступить на службу к какому-нибудь маньчжуру. Как только получу деньги, пришлю тебе мешок риса и новую одежду.

— Мне ничего не нужно. Главное, я узнала, что ты жив.

У Куна и Мэй остались кое-какие продукты, и девушка вызвалась приготовить обед. Пока она возилась возле очага вместе с сестрами своего жениха, Ниу поманила сына на улицу, где задала вопрос, которой он так боялся:

— Как могло случиться, что ты пропал на целых семь лет?!

Он сжал ее руки в своих.

— Не спрашивай, мама. Я не могу сказать. Считай, что я был в гостях у Небесного Императора, а потом вернулся на землю.

— Это произошло после того, как я рассказала тебе правду о том, что ты не сын Бао. Потому ты и покинул дом?

— Нет, это все равно бы случилось. В том виноваты не ты и не Бао, а… метка.

Ниу осторожно коснулась пальцами его щеки.

— Когда ты родился, мне сказали, что это знак необычной судьбы, но хорошей или нет — неизвестно.

— Я и сам этого не знал, — признался Кун, — не знал, пока не встретил Мэй.

— Кто ее родители? Они знают о том, что вы хотите пожениться?

— У Мэй никого нет.

Ниу тяжело вздохнула. Она не смогла дать Куну того, в чем он нуждался, хотя очень этого хотела. Что поделаешь: ее сердце было иссушено бедами и тревогами. Теперь мать надеялась, что эта юная девушка подарит ее сыну и любовь, и заботу, и нежность.

— Ты, — ее голос дрогнул, — хорошо жил все это время?

— Да. Так, как мне и не снилось. Но я не был счастлив, потому что это была чужая жизнь.

— Но она изменила тебя. Я это вижу.

Кун усмехнулся.

— Меня даже звали иначе.

— Нельзя менять имя! — встревожилась Ниу. — Другое имя — иная судьба.

— Она и была другой. Порой мне казалось, что все это происходит не со мной.

— Значит, ты не хотел бы вернуться обратно?

Немного помедлив, Кун покачал головой.

— Но там остались те, кому ты дорог и кто дорог тебе?

— Да, — ответил юноша, с болью подумав о Юйтане Янчу, который заменил ему отца.

«Истина — источник мужества» — так говорил князь тому, кто жил в малодушной лжи.

Теперь Кун был уверен в том, что рано или поздно обман все равно бы раскрылся. Иногда золотая чаша слишком тяжела для того, кто ее держит. Он не мог ее принять ни по праву рождения, ни по велению совести.

В полдень появился Бао. Глаза Куна были непроницаемо спокойными — в них, как в темном зеркале, Бао видел свое отражение: жалкого простолюдина, презренного бедняка. Как и Ниу, он сразу понял, что со дня своего исчезновения Кун не знал ни голода, ни горя.

Бао заскрежетал зубами от злости. Маньчжурское отродье вернулось, чтобы посмеяться над ним! Между тем его родной сын сбежал из дому, потому что устал слышать жалобы и стоны отца, в отчаянии сжимавшем желтые сухие руки, плач исхудавших сестер и чувствовать себя виноватым в молчаливой стойкости рано увядшей матери.

Разумеется, теперь он не мог ударить этого высокого сильного парня! Бао ограничился тем, что проворчал:

— За все годы ты не смог послать родителям даже горсточки риса!

Кун горько усмехнулся. Ничего не изменилось! Хотя за семь лет он стал другим человеком, для Бао остался тем, кем был прежде.

— Что толку жениться на бесприданнице! — продолжал старик.

— Велико ли было приданое моей матери, когда вы взяли ее за себя? — глядя на него в упор, произнес Кун, и Бао не нашел, что ответить.

Прощаясь, Ниу взяла с сына обещание: если он когда-нибудь встретит брата, то не презрит их родство и не откажет Юну в помощи.

На обратном пути Кун не отказал себе в удовольствии заглянуть в заведение господина Линга и выпить там чаю. Не узнав своего бывшего слугу, тот принялся суетиться, отвешивая поклоны, между тем юноша с трудом сдерживался, чтобы не пнуть его в тощий зад.

Накануне они с Мэй совершили брачный обряд. Это произошло очень просто: оба подошли к семейному алтарю и по очереди отвесили перед ним поклоны духам Неба и Земли, Солнцу и Луне, императору, стихиям Земли и Воды и своим предкам. А потом поклонились друг другу. С этого момента они считались мужем и женой.

Отныне весь мир для них был одним большим домом и все земные пути — бесконечной дорогой судьбы. Им нравилось чувствовать ветер на лицах и ощущать себя свободными.

Между тем ни Тао, ни Лин-Лин не знали о том, что Мэй приходила к тетке и хотела забрать сестру с собой.

— Почему она так поступила? — без конца спрашивала Тао кухарку.

— Не знаю. Сначала она отдала этому парню деньги, которые копила несколько лет, а потом сбежала с ним с собственной свадьбы. Хозяин сказал, что это был маньчжур, а им нельзя верить. Он соблазнит ее, натешится, после продаст в публичный дом.

— Значит, она променяла меня на него?

Лин-Лин нахмурилась.

— Получается, так.

— Тогда, — сказала Тао, — я никогда ее не прощу.


Глава 8


«Китайцы обязаны уважать законы, даже если они несправедливы». Юн быстро познал истину этого изречения.

Земледелие считалось государственной обязанностью крестьянина. Он не мог уйти из деревни и оставить поле необработанным. В гражданском списке он мог числиться только по месту рождения, а чтобы попасть в эти списки, надо было прожить в родной деревне двадцать лет. Все остальные считались бродягами, не имеющими никаких прав. Они могли легко подвергнуться аресту и любому наказанию.

Юн не нашел в Кантоне работы, потому что не был обучен никакому ремеслу. В носильщики нанимались юноши постарше и покрепче. В лучшем случае его никто не замечал, а в худшем — грубо гнал прочь.

А он-то думал, будто ему удастся стряхнуть с плеч бремя горькой крестьянской судьбы! Судьбы неудачника и бедняка.

Он бесцельно бродил по улицам. От запахов, доносившихся из чайных, у него кружилась голова. Юн был так голоден, что, пожалуй, мог бы съесть даже сушеную крысу.

Он с тоской глядел на гадателей, в чьих коробочках были сложены аккуратно свернутые листочки с предсказаниями. Даже если бы он запустил туда руку, все равно бы не вынул счастливой доли!

Какой-то хорошо одетый, не бедный на вид человек с табличкой в руках что-то предлагал прохожим. Он ничего не говорил, лишь показывал надпись. Возле него собралась небольшая толпа. Поскольку Юн не умел читать, он спросил у стоящего рядом мужчины:

— Чего он хочет?

К счастью, сосед оказался словоохотливым и ответил:

— Он ищет замену для своего сына. Тот перебежал дорогу, когда по ней шествовал мандарин: теперь мальчишке грозит суд, после чего ему всыплют пару десятков бамбуковых палок.

Юну уже приходилось видеть выезд мандарина. По обе стороны богато разукрашенного паланкина двигалась вереница сопровождающих. Одни из них били в медный гонг, другие громко выкрикивали имя и звание своего господина. В руках многих из них были палки с приделанными к ним железными цепочками, чтобы бить зазевавшийся народ.

— То есть он хочет, чтобы кто-то принял наказание вместо его сына?

— Да. За это он обещает заплатить три ляна.

Три ляна! Деньги, на которые можно досыта поесть! Юн протолкнулся вперед.

— Я готов! — выкрикнул он и ударил себя в грудь.

Мужчина с табличкой оглядел его с головы до ног.

— Сколько тебе лет? Хотя мне нужен именно мальчишка, ты мал и слабоват на вид. Еще помрешь после второго же удара!

— Мне шестнадцать, — соврал Юн, — и я ничего не боюсь.

Про храбрость он, впрочем, не лгал. Среди своих ровесников в Сячжи Юн слыл завзятым драчуном. Он не умел смирять ярость и всегда бросался на обидчиков, даже если они были сильнее, потому его лицо нередко украшали ссадины и синяки. Внешностью он пошел не в отца, а в мать. Невысокий, но ладно сложенный, с бойкими глазами под изящно изогнутыми верхними веками и длинными ресницами. В глубине этих глаз таилась непокорность, а иногда — обида и досада.

— Ладно, пойдем.

— А когда вы дадите мне деньги?

— Когда все закончится. Запомни, тебя зовут Чжу Го. Так и скажешь судье.

— Хорошо.

Над морем черепичных крыш высились многоярусные пагоды. На улицах стояла страшная сутолока. Люди с длинными косами, неизменным атрибутом покорного маньчжурского подданного, усердно трудились, стремясь добыть денег на пропитание своих семей. Похоже, неподвижность поражала их только тогда, когда они лежали холодными трупами под белым полотном в ожидании последнего пути.

Увидев маньчжура, они падали ниц и утыкались носом в землю. Чтобы всей кожей почувствовать их лицемерие и лживость, не надо было обладать ни жизненным опытом, ни большим умом.

Юн передернул плечом. Он вырос в нищете, но обладал свободолюбивой душой. Хотя он и старался слушаться отца, нередко пропускал его указания мимо ушей. Он всегда возвышался над сестрами и верховодил друзьями.

Когда они подошли к судебной палате, Юн увидел две большие статуи духов ворот, охранявших вход в ямынь[12 - Ямынь, или ямэнь, — казенное учреждение, присутственное место.] от вторжения нечистой силы.

Внутри был лабиринт строений с изолированными внутренними двориками. В каждое строение вели массивные двери. Всюду стояла охрана.

Мальчик, никогда не бывавший в таких местах, усиленно вертел головой. Они прошли по зигзагам каких-то переходов и очутились в зале, где стоял большой стол с кисточками для написания иероглифов и тушечницами с черной и красной краской.

Судьи еще не было, но по обе стороны его стола стояли рослые служители в остроконечных шапках. Они держали в руках бамбуковые палки, один конец которых был выкрашен в красный цвет, как позднее понял Юн, для того, чтобы следы крови избиваемых были не так заметны. Они не двигались, их лица казались каменными, и мальчик не сразу понял, живые ли это люди.

Когда появился судья в чиновничьей шапке с шариком и конским хвостом, все бросились на колени и стукнули лбом оземь. Он небрежным жестом велел присутствующим встать.

Юн посмотрел на судью, на лице которой застыло брезгливое выражение. Он был явно раздражен и раздосадован тем, что его отвлекают по такому ничтожному поводу.

— Это твой сын? — кивнул он на Юна, зачитав обвинение.

Отец настоящего «преступника» засуетился.

— Да, господин.

— Как твое имя? — обратился судья к мальчику, и тот бойко ответил:

— Чжу Го!

По губам судьи скользнула равнодушная улыбка, и Юн догадался, что он все знает. Служитель закона прекрасно понимал, что оборванный мальчишка не может быть сыном этого человека. Он давно привык к таким вещам. Один готов любой ценой избавить сына от наказания, другой желает получить взятку. А третий настолько голоден, что согласен подставить спину под удары, которые предназначены вовсе не ему.

— Ты проявил непочтительность к должностному лицу государства и заслуживаешь наказания. Двадцать палочных ударов. Приговор будет приведен в исполнение немедленно.

По сигналу судьи два служителя с бамбуковыми палками схватили Юна, бросили на пол и спустили ему шаровары до колен. Один схватил его за косу, другой за ноги. Сначала ударил первый, потом второй. Ударили сильно — под бдительным оком судьи поступить иначе было невозможно.

Юн закричал, как сумасшедший — от унижения и от боли. Только сейчас он понял, на что себя обрек. При каждом ударе Юну казалось, что тело вот-вот расколется пополам. И вскоре извивавшийся в нем, словно червь, гнев прорвался наружу.

Улучив момент, когда один из исполнителей наказания отпустил его волосы, Юн вскочил со скамьи и с угрожающим воплем бросился на обидчиков. Не ожидавшие ничего подобного, те в первый момент растерялись. Он успел заехать одному из них кулаком в лицо, но второй сумел ответить таким сильным ударом наотмашь, что из носа мальчишки хлынула кровь.

Юн пинался, царапался и кусался. Его прижали к полу и били уже без разбора, пока он не потерял сознание.

Ему приснился странный сон, будто он бежит в темноте, сам не зная от кого. Кругом чего не видно, но сзади слышится топот погони. В конце концов, его хватают сильные руки, куда-то волокут и привязывают к столбу. Он видит под ногами груду пылающих углей. Вокруг слышны восторженные крики, а меж тем пламя охватывает одежду, обжигает тело, подбирается к волосам. И он желает лишь одного — достичь того предела, за которые начинается мрак и бесчувствие.

Юн долго не мог очнуться: свет в глазах то вспыхивал, то сменялся темнотой. Наконец он понял, что сидит, прислонившись спиной к какой-то стене, а в шею впивается что-то острое. С трудом приподняв тяжелые веки, мальчик обнаружил себя в тюремной камере.

Внутренности его тела представляли собой месиво сплошной боли. Вдобавок на него были надеты деревянные колодки в виде двух досок с полукруглыми вырезами для шеи, скрепленные тяжелыми цепями.

— За что они могли надеть колодки на такого ребенка?

Услышав голос соседа, Юн сказал себе, что ничто не может сокрушить остатки его воли, и прошептал разбитыми губами:

— Я не ребенок…

— Слушай, похоже, из него выйдет толк! Как ты сюда попал? — насмешливо произнес другой мужчина.

Скосив на него глаза, Юн промолвил:

— Я побил стражников!

Человек захохотал.

— Да ты герой, сынок! Хочешь есть или пить?

Хотя его желудок был пуст вот уже несколько дней, сейчас Юн страдал только от жажды.

— Я не в силах тебя освободить, потому что эту штуку запирают на ключ, — сказал мужчина, — но я помогу тебе напиться.

Когда Юн выпил три полные чашки мутной несвежей воды, ему стало немного лучше.

— Это надолго? — прохрипел он.

— Все будет зависеть от твоего поведения, — усмехнулся собеседник, — от того, что ты будешь делать, когда завтра тебя выведут на рыночную площадь, под палящее солнце, и люди станут плевать тебе в лицо!

В ответ Юн злобно заскрежетал зубами.

— Хочешь есть? — спросил человек. Решив, что попал в перевернутый мир, где храбрость не наказывается, а вознаграждается, мальчик решил не сдаваться.

Колодки мешали лежать, и при малейшем движении их острые края впивались в шею.

Очень скоро мальчик понял, как сильно он должен быть благодарен мужчине, который его накормил, и не только из-за того, что тот дал ему еду. Дабы самому отправить пищу в рот, ему бы потребовались неимоверные усилия.

На рассвете Юна и других людей в кангах в самом деле повели на улицу. Он долго не мог встать, и его подняли пинками. Шествие проходило в безмолвии. Были слышны лишь тяжелые вздохи заключенных, прерывистое дыхание стражников, шорох сандалий по камням мостовой да ранний перезвон цикад в зарослях придорожного кустарника. Их приковали к каменному столбу у главного входа в храм Чэн-хуана, божества городских стен. Некоторые узники носили колодки по двое, так что Юн решил, что ему еще повезло. Он сполз на землю, прислонился к столбу и закрыл глаза.

Он представил Сячжи весной: аромат цветущих деревьев, нежный шепот листвы, причудливо разметавшиеся по высокому небу облака. Подумал о родителях и сестрах. Представил нежный вкус рисовых лепешек, которые готовила мать.

Мимо проходили люди. Кто-то в самом деле ругался и плевал в лица преступников, другие молча бросали монеты в чашку, которую стражники поставили возле столба.

Когда взошло солнце, мальчик с удовольствием подставил лицо под его теплые, ласкающие лучи. Однако вскоре оно набрало высоту, и на Юна обрушился водопад зноя и света.

Мальчик корчился в муках: ни клочка ткани, чтобы прикрыть голову, ни глотка воды! Если он умрет прямо здесь, никому не будет до этого дела!

Когда после полудня за ним, и другими осужденными пришли охранники, он был едва жив. Их отвязали и, ударив несколько раз для порядка, повели обратно в тюрьму. Те деньги, что прохожие накидали в чашку, стражники забрали себе.

Юн понял, что если такое будет продолжаться каждый день, то он вскоре сойдет с ума. Впрочем, в тюрьме, куда он вернулся, было не лучше: тошнотворная вонь испражнений и пота, насекомые, кишащие в воздухе и в соломе. А еще жестокие непредсказуемые ссоры, проклятия и стоны, слепая ненависть и глухое отчаяние.

Поскольку Юн был самым младшим, его не трогали. Мужчина, давший ему напиться в первый день, продолжал заботиться о нем. Его звали Лю Бан, и к нему тоже не смели цепляться, больше того — стоило ему подать голос, как все замолкали. Юну казалось, что обитатели камеры боятся его не меньше, чем тюремщиков.

Именно он спросил мальчика:

— Откуда ты, парень?

— Из селения Сячжи, что в двух днях пути от Кантона.

— Почему ты ушел оттуда?

Юн нахмурился.

— Надоела такая жизнь…

Он дал самый правдивый ответ, какой только мог дать. Сколько ни выращивай рис, его не хватит на семью, как ни выбивайся из сил, все равно будешь нищим. Останься он в Сячжи, до конца дней проблуждал бы в тумане, да так ничего бы и не нашел.

— Чего ты хочешь? Найти работу, научиться какому-нибудь ремеслу?

Мальчик задумался. Прежде его никто никогда не спрашивал, что он желает получить от судьбы. Беднякам не задают таких вопросов, бедняки довольствуются тем, что у них есть.

Вспомнив о том, что ему довелось увидеть на улицах Кантона, Юн неожиданно произнес:

— Не хочу работать от зари до темна, как в деревне, да еще отдавать поклоны каждому маньчжуру! Нет, это не по мне.

Лю Бан восхищенно присвистнул.

— А ты парень с головой! И неважно, что эта голова торчит из канги! Знаешь, — прошептал он, — завтра я собираюсь покинуть это место. Хочешь, заберу тебя с собой? Нам пригодится ловкий и храбрый парнишка.

— Разве отсюда можно выйти?

— За деньги в Поднебесной можно купить любое чудо. Видишь бадьи с нечистотами? В одной из них на волю вынесут меня, а в другой — тебя. Правда, придется доплатить, ну ничего — отработаешь.

— Нам придется залезть прямо в…

Лю Бан расхохотался.

— Нет, хотя, чую, ты готов и на это! Они будут пустыми.

— А как же колодки?

— Потом распилим или собьем замок.

И тут Юн задал вопрос, который надо было задать в самом начале:

— Кто вы?

Собеседник хитро прищурился.

— Я из тех, кто помогает богатым людям расстаться со своим имуществом.

Юн понял. Лю Бан был тем, кого называли словом «туфэй», преступником, грабителем.

— Как вы сюда попали?

— По доносу одного негодяя. Но у судьи нет доказательств. Зато у меня есть люди, всегда готовые служить верой и правдой. Надеюсь, ты станешь одним из них.

Юн решил, что ему несказанно повезло. Интересно, есть ли у Лю Бана сыновья? Вот какого отца он хотел бы иметь! Бао только и делал, что жаловался, а в порыве отчаяния бил тех, кто слабее. Его уделом была покорность и бессильная злоба. Этот же человек уважал тех, кто хотя и слаб, но храбр, он знал, как позаботиться о других и как их обнадежить. Благодаря Лю Бану из тупой и презираемой деревенщины он превратится в бесстрашного и гордого туфэя!

Все произошло так, как было обещано: поздно вечером, тюремщики взяли бадьи с нечистотами, опорожнили их, принесли обратно и вынесли снова. В одной сидел Лю Бан, в другой — Юн.

Ему пришлось согнуться в три погибели, вдобавок он задыхался от невыносимого запаха. Но свобода того стоила. Он согласился бы заплатить и гораздо больше.

Их встретили какие-то люди и отвели под мост. Вода казалась маслянистой, нечистой, пахло речной тиной, вдали виднелись неподвижные силуэты лодок.

— Освободите его! — приказал Лю Бан, кивнув на Юна.

Один из мужчин вынул молоток, и вскоре мальчик получил свободу от ненавистной канги. Это было так здорово, что ему захотелось вертеться на месте и кричать во все горло.

Незнакомцы не двигались и молчали. Они разглядывали его, а он их. Они выглядели как обычные бродяги, оборванные, неряшливые. У кого-то на голове была шляпа с торчащей из нее соломой, другие попросту обмотали лоб тряпкой.

— Кто этот парнишка? — наконец спросил кто-то.

— Он будет вместо Гао, — чуть помолчав, ответил Лю Бан.

В его голосе были и горечь, и твердость. Юн не знал, можно ли задавать этот вопрос, но все же решился:

— Кто такой Гао?

— Его больше нет. Он погиб. Он был моим сыном.


Хорошо одетый мужчина лет тридцати с жадным любопытством разглядывал сидящую перед ним девочку. Ее хрупкие нежные косточки были обтянуты шелковистой кожей. Когда она поводила тонкими плечикам, казалось, будто она не решается расправить легкие, как воздух, крылья. Она выглядела удивительно хрупкой, ненастоящей — было удивительно, что ее грудь вздымается от дыхания, а глаза отражают свет.

Полупрозрачные шелковые одежды красавицы струились до самого пола, словно потоки дождя, ее облик порождал мысли о призрачных облаках, витавших над пиками далеких гор. Все в ней было непостоянным, как весенний ветер, невесомым, словно луковая шелуха.

Женщина средних лет с густо усыпанным рисовой пудрой лицом сказала:

— Теперь вы убедились в том, что я не лгала.

— Да, девочка очень красива. Я готов выслушать ваши условия.

Ши сделала Тао знак, и та, поклонившись, вышла. Мужчина не сводил с нее взгляда, пока она не скрылась из виду.

Ши заерзала на месте.

— Она слишком молода, ее бутон еще раскрылся, его не окропила первая роса. Я буду спокойна за нее, если она покинет дом, скажем, через три года, а пока я могла бы дать обещание не показывать ее другим людям.

— Я могу быть в этом уверен?

— Конечно, господин! К тому же за три года она способна научиться ухаживать за собой, играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. Разумеется, это потребует расходов…

— Я все оплачу взамен на бумагу, которую подпишет ваш муж.

— Хорошо, господин, как вам будет угодно. А теперь давайте поговорим о цене.

Вот уже несколько месяцев Ши направо и налево расхваливала прелести своей племянницы и заставляла мужа делать то же самое. Как и прежде, Цзин старался ни во что не вмешиваться, но когда жена отыскала богатого человека, который жаждал взять Тао в наложницы, и подсунула мужу бумагу с обозначенной в ней кругленькой суммой, он сразу согласился ее подписать. В конце концов, что в этом плохого? Пусть мужчина, положивший глаз на Тао, не собирался вступать в законный брак, девчонка будет неплохо пристроена и, возможно, даже счастлива.

Когда речь идет о хлебе насущном, таким сиротам, как Тао, не приходится выбирать. К тому же, воспитывая ее, они понесли реальные убытки, даже если не вспоминать о тех тратах, какие повлекло за собой позорное бегство ее старшей сестры!

От Мэй не было ни слуху, ни духу, и Ши злорадно утверждала, что та давным-давно продана в публичный дом!

Похоже, Лин-Лин думала то же самое.

— Как-никак тебя ждет лучшая участь, — сказала она Тао.

— Мне не понравился этот мужчина, он слишком взрослый, он смотрел на меня взглядом, которого я не могла понять! — нервно произнесла девочка.

Голос кухарки звучал успокаивающе:

— Зато в ближайшие три года можешь ни о чем не думать. Тётка наверняка будет ласкова с тобой. Научишься играть на кунхоу или на цитре; разбираться в нарядах. К тому же за это время много чего может произойти. Вдруг этот человек передумает?

— Тогда он заставит Ши вернуть за меня деньги, как Лю Фэнь потребовал оплатить все расходы, связанные с Мэй!

Лин-Лин сокрушенно покачала головой.

— Никогда ее не пойму! Пусть Лю Фэнь был стар, но он наверняка хорошо относился бы к Мэй. Чем лучше какой-то красивый, но ненадежный парень!

Девочка сидела, положив подбородок на сплетенные пальцы, и в выражении ее лица не было ничего детского. Когда Тао была в настроении, ее взгляд и улыбку хотелось забрать с собой. Однако если она печалилась или гневалась, казалось, горизонт застилали сплошные тучи.

— Чем отличается жена от наложницы?

Лин-Лин с трудом подавила вздох.

— У жены мало прав, а у наложницы их и вовсе нет. Она считай что вещь. Ей приходится много потрудиться, чтобы завоевать милость господина. Жене достаточно родить наследника, а от наложницы ждут другого.

— Я не хочу быть ничьей вещью, — сказала Тао. — Не желаю никому угождать! — И пригрозила: — Я сбегу!

— Куда?! — всполошилась Лин-Лин. — Твоя сестра умела хотя бы что-то делать, а ты?! Потом ты слишком красива: ловцы живого товара набросятся на тебя, как голодные хищники!

— Почему Мэй не брала меня с собой в мастерскую! Зачем не научила разматывать шелковые нити, почему не позволяла работать?! — Тао почти кричала.

— Она заботилась о тебе, — пробормотала кухарка.

— Чтобы потом бросить на произвол судьбы.

Тао поднялась в свою комнату, опустилась на ложе и принялась смотреть в потолок. Девочка не понимала, кто она в этом мире. Ей торговали, как куклой, а она была не в силах этому помешать. Ей не бинтовали ноги, и все равно она не могла никуда убежать, а все потому, что у нее была скована воля. Подобно Ин-эр, она превратилась в дерево, которое захотят, срубят, пожелают — сохранят. Но ее мать была мертвой, а она — живой, и ей не хотелось, чтобы кто-то рисовал ее жизнь, как иероглиф, потому что иероглиф, начертанный чужой рукой, может оказаться несчастливым.

И все это из-за Мэй, нарушившей клятву, которую ее никто не заставлял давать: «Тебя я знаю с рождения, мы с тобой одной крови, нас связывает настоящая любовь. Все остальные люди для меня чужие».

Тао сама не заметила, как на смену решению не прощать пришло желание отомстить.


Глава 9


Нереальные, зыбкие, обжигавшие болью мечты исчезли, растворились, как утренний туман. Осталось лишь обнаженное, яркое, не приснившееся счастье.

Куну повезло: ему удалось поступить на службу к князю Арваю, земли которого были куда меньше владений Юйтана и располагались вдали от побережья, в затерянной между гор небольшой провинции близ озера Дун-тинху.

Командиром Куна был Дай-ан, проницательный и справедливый человек. Ему сразу понравился рассудительный, хорошо воспитанный юноша, и он взял его в свой отряд, не требуя рекомендаций, не расспрашивая о прошлом, и быстро убедился в том, что не ошибся. Кун никогда не опаздывал на службу, был исполнителен и искусен. Он не участвовал в загулах и попойках, как другие молодые воины, а все свободное время проводил с красавицей-женой.

Кун и Мэй поселились в маленьком домике с цветной бумагой на окнах, свитком в простенке и очень простой обстановкой: циновки, столик, три деревянных сиденья.

Мэй была в полном восторге: впервые жизни у нее был собственный дом! А Кун вспоминал покои Юйтана Янчу. Чего стоила одна лишь обтянутая красным атласом двенадцатистворчатая ширма! А покрытая черным лаком и инкрустированная золотом кровать, а коричневато-желтые, как янтарь, сиденья из дерева хуали!

Но там не было Мэй, наивной, восторженной, заботливой и любящей. Когда она впервые поставила перед ним блюдо с покрытой золотистой корочкой, политой густым сладким бобовым соусом и приправленной острым луком уткой, он был приятно удивлен, а, попробовав, искренне изумился:

— Где ты научилась так хорошо готовить?!

— У Лин-Лин. Она посвятила свою жизнь кухне.

Кун поднял на жену сияющие глаза.

— Я не хочу, чтобы ты посвящала свою жизнь кухне!

Мэй улыбнулась.

— Я посвящу ее тебе.

— Нет, — сказал он и наклонился, чтобы поцеловать ее руки, — я этого не заслуживаю.

Мэй смутилась. Она еще не привыкла к тому, что Кун открыто и искренне выражает свою любовь: это не было принято в китайских, да и в маньчжурских семьях.

Вспоминая свое детство, Кун говорил, что обоим причинили боль, только по-разному, они оба жили не так, как хотели жить. И лишь когда они соединились, как две половинки, страдания исчезли, а жизнь превратилась в полноводную реку, текущую по руслу, проведенному божественной рукой.

Мэй всегда с нетерпением ждала, когда муж вернется со службы. Ей казалось, что она издалека ощущает его приближение, улавливает дыхание прежде, чем услышит шаги. А чтобы время тянулось не так долго, она вспоминала, как начался их день.

На рассвете они занимались любовью в позе лотоса, изображения которой Кун часто встречал на книжных рисунках. Он был любопытен и пылок, и ему хотелось попробовать все, а Мэй с готовностью следовала его желанию.

Кун был неизменно внимателен к жене, всегда спрашивал, нравится ли ей то, что делает. Ей и впрямь было хорошо: в минуты слияния ее наполняло чувство, казавшееся богаче и ярче самой смелой фантазии.

Потом умытые и свежие, они пили ароматный чай и ели горячие рисовые лепешки. А после — долго и нежно прощались, хотя расставались лишь на несколько часов.

Мэй знала, что вечером муж расскажет ей, где побывал и что видел. Иногда он был огорчен (это случалось, если ему приходилось участвовать в подавлении крестьянских волнений или проверять, почему не уплачен налог) но все равно улыбался, когда она подавала ему чашку с чаем.

Кун никогда не думал, что может быть так счастлив и столь доволен жизнью. Любимая жена, хорошие товарищи, отличный командир.

Однажды Дай-ан сказал юноше:

— Я бы хотел представить тебя князю. Ты умен и хорошо воспитан. Он может взять тебя в личную охрану. Такая служба куда безопасней и легче, а жалованье несравнимо выше того, что ты получаешь сейчас.

Кун задумался. Князь Арвай не был лично знаком с Юйтаном, едва ли что-нибудь слышал о его сыне и вряд ли мог о чем-то догадаться. Лишние деньги не помешают: Кун любил делать Мэй подарки, а ей нравилось обустраивать их жилище. К тому же он старался помочь матери: вот уже несколько раз отправлял ей продукты и одежду. Вдобавок, если он станет одним из личных охранников князя, ему не придется ездить по деревням и видеть униженных и забитых крестьян.

— Я не против, — сказал он, а Дай-ан продолжил:

— Меня смущает только одно: у тебя красивая жена, а князь падок на женщин.

Кун улыбнулся.

— Я знаю, что Мэй красива, но зачем князю чужая женщина, когда у него полным-полно своих!

— Ты слишком юн и чист и не понимаешь некоторых вещей. Кстати, где ты научился всему, что умеешь и знаешь? Ты отлично владеешь мечом, видно, что тебе давал уроки опытный учитель. А твоя обходительность куда выше того, к чему я привык.

Не ожидавший такого вопроса, Кун не нашел ничего лучшего, как ответить:

— Я… я жил у одного человека. Он помог мне стать таким, какой я есть.

Он с тревогой ждал, когда командир поинтересуется, кем был этот человек, но Дай-ан сказал другое:

— Когда ты ушел от него?

— Когда познакомился с Мэй.

— Кто ее родители?

— Она сирота.

— А твои?

— У меня тоже никого нет, — уклончиво произнес молодой человек.

К счастью, больше Дай-ан ни о чем не спрашивал. Кун был хорош собой, а иные мужчины предпочитают именно юношей. Это был не лучший способ возвыситься, и ему не хотелось думать такое о Куне, но, случается, жизнь не оставляет выбора. Возможно, в свое время бедные родители продали его какому-нибудь богачу, потому он и назвался сиротой! Правда, из тех, с кем забавляются в ночных покоях, редко получаются воины, но чего не бывает на свете!

— Что ж, если ты согласен, тогда не будем откладывать.

Усадьба князя Арвая была обнесена высокой, вровень с крышей стеной, скрывающей от посторонних глаз все, что происходило внутри.

Как и ожидал Кун, Арвай обладал куда меньшим могуществом, чем Юйтан. Они могли случайно встретиться, но никогда бы не стали дружить.

Поклон Куна был безупречен. Он поцеловал унизанную перстнями холеную руку князя, как некогда целовал руку Юйтана. Юноша грамотно и четко ответил на все вопросы и без труда получил новую должность.

На радостях Дай-ан пригласил подопечного в гости вместе с женой; сердечно поблагодарив командира, Кун поспешил домой.

Ему не терпелось рассказать Мэй о грядущих переменах в их жизни. Пока он снимал оружие и приводил себя в порядок, она накрывала на стол. Повернувшись, Кун залюбовался гибкой спиной Мэй, ее неспешными отточенными движениями. Пусть они жили сравнительно скромно, этот домик стал первым приютом их счастья.

Кун видел, как изменилась Мэй. Ее цветные одежды распространяли вокруг нежнейший аромат лилии, прическа была украшена множеством заколок и шпилек. Она наряжалась ради него, хотя он находил ее прекрасной в любом, самом простом одеянии.

— Отныне я буду служить в личной охране князя! Через несколько дней мы с тобой переедем в его усадьбу. А еще господин Дай-ан пригласил нас в гости, — сообщил он, когда они сели есть.

— Ты рад?

— Да, очень. Мне прибавят жалованье, тому же, надеюсь, будет куда меньше разъездов, и я смогу больше времени проводить с тобой.

Мэй покраснела от удовольствия.

— С кем живет господин Дай-ан?

— У него жена и, кажется, две наложницы.

— Боюсь, рядом с ними я буду выглядеть слишком просто.

— Даже если так, твоя простота совершенна, как бывает с теми, кто обладает даром всегда оставаться самим собой.

Когда после ужина Кун принялся ее раздевать, Мэй затрепетала. Ей не надо было стараться поймать наслаждение или молить о нем. Ощущение мужской силы внутри ее хрупкого женского тела сводило Мэй с ума. Эта сила толчками переливалась в нее, заполняя до краев. Она не знала большего откровения между двумя человеческими существами, иного способа унять жар, который пылал в глубинах, непостижимых рассудку.

Они лежали, обнаженные, переплетясь ногами и руками, и на их коже дрожали отблески теплого света. Им не было нужды думать о том, что принесет будущее, они упивались настоящим, в котором было лишь дыхание ночи и блаженство утоленной страсти.

— Я очень счастлива с тобой, — призналась Мэй. — Единственное, что меня огорчает, это разлука с Тао.

Она часто видела сон, будто они с Тао находятся в каком-то мрачном лабиринте, сестра ищет ее и зовет, но они постоянно теряют друг друга в темноте и никак не могут встретиться.

— Не волнуйся, — сказал Кун, — как только я получу отпуск, мы сразу поедем в Кантон и вызволим твою сестру. Обратимся в суд, или я попрошу помощи у своего командира. Думаю, он не откажет.

Собираясь в гости к Дай-ану, Мэй тщательно выбирала наряд, Жена и наложницы этого господина представлялись ей благородными дамами, и она боялась показаться невежественной, лишенной вкуса простолюдинкой.

В конце концов, она надела небесного цвета платье с поясом, сплетенным из синих и белых шнуров, на котором позванивали нефритовые подвески, и остроносые синие туфли.

Опасения Мэй были напрасны: женщины оказались приветливыми и милыми. После ужина младшая наложница Дай-ана вывела гостью в сад.

Краски окружающего мира были размыты сумерками. Наступило время, когда тайна присутствует в самых простых вещах и кажется, будто любой пустяк содержит в себе все сущее.

Вдохнув вечерний воздух, Мэй ощутила бесконечную полноту жизни.

— Я слышала, вы с мужем будете жить поблизости, — сказала Асян.

— Наверное, да.

— Тогда мы могли бы видеться.

Мэй радостно кивнула. Асян была чуть старше нее, она выглядела тихой и скромной и, как никто другой, годилась ей в подруги. Дай-ан взял эту девушку в свой дом всего год назад.

— Тебе нравится в усадьбе?

Асян замялась: Мэй всей кожей чувствовала, что девушка хочет, но не решается сказать ей что-то важное. Она не знала, как подтолкнуть ее к этому, но та решилась сама:

— Пожалуй, да. Думаю, ты не пожалеешь. Только постарайся не попадаться на глаза князю.

— Почему?

— Потому что он может позвать тебя к себе. На ночь.

Мэй показалось, будто ее сбросили вниз с высокого обрыва. Внезапно ей захотелось, немедленно уйти отсюда и больше ничего не слышать. Но она не могла так поступить и заставила себя спросить:

— С тобой такое было?

— И со мной, и с другими. Наверное, я ему не понравилась, потому что он пригласил меня всего один раз. Так что мне, можно сказать, повезло.

— Такое случается со всеми?

— Нет, но со многими.

— А как же мужчины, которым принадлежат эти женщины?!

— Они не могут ослушаться его приказа. Князь — их господин. Если от этой связи рождаются дети, они воспитывают их как своих.

Мэй не могла вообразить ничего подобного и потому, не сдержавшись, воскликнула:

— Но ведь это ужасно!

— Это не обсуждается. Когда я вернулась домой с подарком от князя, господин ни о чем меня не расспрашивал, его жена и вторая наложница — тоже. Все сделали вид, будто ничего не произошло.

— А ты?

— Со мной было иначе. Я жила с ощущением, будто меня ударили чем-то тяжелым, ослепили и оглушили. Когда я ела, то не чувствовала, что жую, когда ко мне обращались, не понимала слов. Внутри меня осталась грязь, и я так и не смогла от нее избавиться.

— Он был груб с тобой?

— Он заставлял меня разглядывать неприличные картинки, потом поил вином и принуждал делать такие вещи, о которых мне стыдно рассказывать.

— Почему ты доверилась мне? Ведь ты меня не знаешь? — прошептала Мэй.

— Я поняла, что должна это сделать, когда познакомилась с тобой и твоим мужем. У вас особые отношения. Прежде я не верила, что люди могут любить друг друга в браке, а теперь вижу, что такое бывает. Потому ты ни за что не согласишься лечь с князем, а твой муж никогда добровольно не отдаст тебя другому мужчине. Но если князь пожелает тобой овладеть, это его не остановит.

Мэй слегка сжала руку Асян в своей.

— Спасибо! Я постараюсь быть осторожной.

На обратном пути Мэй так и подмывало рассказать муку о разговоре с младшей наложницей Дай-ана. Но Кун выглядел таким возбужденным и был столь рад новому назначению, что она оставила свои намерения. Она простая девушка — едва ли князь заинтересуется ею. Да и должность Куна нельзя сравнить с положением его командира.

— Тебе понравились женщины Дай-ана? — полюбопытствовал Кун.

— Да, особенно Асян, — ответила Мэй и спросила, скорее в шутку, хотя такое решение мужа причинило бы ей глубокое горе: — Наверное, когда-нибудь ты тоже захочешь взять наложницу?

— Нет! — пылко возразил Кун. — Я люблю только тебя и никогда не совершу того, что сделает тебя несчастной.

В целом все складывалось удачно. Вскоре они переехали в новый дом, больше и богаче предыдущего, к тому же у Мэй появилась подруга, и она меньше скучала в отсутствие мужа.

Узнав о том, как Мэй познакомилась с будущим супругом, Асян сперва изумилась, после искренне расхохоталась.

— Выходит, ты купила себе мужа?!

— Получается, так, — улыбнулась Мэй.

— Наверняка ты единственная женщина в Поднебесной, которой удалось это сделать!

Девушки проводили вместе много времени. Асян умела превосходно вышивать по шелку и без устали украшала веера, туфли, кисеты. Кроме того, они с Мэй вместе вырезали из цветной бумаги фигурки птиц и зверей и учились выводить кистью несложные надписи. Возвращаясь домой, Кун неизменно заставал жену веселой и довольной. В последнее время она сильно изменилась, как меняется человек после того, как полюбит окружающий мир и самого себя.

Будь Кун мудрее и старше, он бы понял, что ему лучше оставаться в тени. Но он был тщеславен и молод и рвался покорять вершины. Юноша не мог объяснить, что влечет его в княжеские покои, между тем то было подспудное желание поймать хотя бы слабый отблеск той жизни, какой он жил последние семь лет.

Ему нравилось выезжать с князем, он любил возвышаться над толпой и почитал за счастье мчаться на быстром коне, оставляя за собой облако пыли. В ушах свистел ветер, солнце катилось вслед, и Куну чудилось, будто, он несется в вечность.

Когда он видел бедно одетых мужчин, женщин и детей, лица которых были отмечены печатью безысходности и усталости лишний раз понимал, что не создан для крестьянского труда. Каждая горсточка риса была для них каплей золота, а мотыга — драгоценной ношей.

Он послал деньги на приданое одной из своих сестер, которую собирались выдавать замуж, купил Бао двух ослов, отправил матери новые циновки и ткань для одежды. Но навещать их его не тянуло. Отныне единственным по-настоящему родным человеком для него была только Мэй.

Кун стремился к тому, чтобы она разделяла как можно больше его увлечений и взглядов. Так, однажды ему пришла в голову мысль научить жену ездить верхом.

Воздух в предгорье казался настоянным на травах, им было невозможно надышаться. В изумрудном ковре то и дело мелькали яркие цветы. Нежно звучал ручей, перебирая мелкие камешки, устилавшие его дно, сонно звенели насекомые, громко пели птицы. Сосны тянули к небу свои стройные тела. Вершины гор уходили за облака.

Мэй оказалась толковой и ловкой, она не боялась животных и быстро постигла премудрости конного дела. В конце концов, в ее жилах тоже текла кровь маньчжурского племени, кровь бесстрашных завоевателей, не мысливших иной жизни, кроме жизни в седле.

С тех пор всякий раз, когда у Куна выпадал свободный день, они брали лошадей и уезжали в горы.

Именно там и произошла неожиданная встреча.

По крутой тропинке поднимались всадники. Куну и Мэй было некуда скрыться, даже если б они захотели. Увидев их, первый всадник, в обшитой мехом безрукавке с плетеными петлями и золотыми пуговицами, в сапогах с высокими узорными голенищами и длинной толстой косой, в которую были вплетены пряди чужих волос, натянул поводья, привстал в стременах и уставился на Мэй.

Тонкая и гибкая, будто ветка мэйхуа, девушка прямо и гордо сидела на сильном коне. Ее зардевшееся лицо порождало мысли об облаках, освещенных зарей. Длинные ресницы трепетали, словно крылышки мотыльков. Шляпа из золотистой соломки была завязана под подбородком алыми тесемками. Платье слегка приподнялось на бедрах, и было видно, как шелковые шаровары облегают ее стройные ноги. Она была частью красоты, которую невозможно описать ни словами, ни кистью.

С ней был один из новых воинов, парень с родинкой на лице. Глядя на него, Арвай всегда силился что-то вспомнить, но никак не мог.

Юноша быстро спешился и поклонился князю. Тот по-прежнему не отрывал глаз от Мэй, и ее сердце наполнилось тревогой. Кто этот человек с порочным и властным лицом, жестким и острым взглядом?

— Как твое имя, красавица? — спросил он, и когда она ответила, обратился к Куну:

— Кто она тебе? Сестра?

У него пересохло в горле, но он все же сумел промолвить:

— Жена, господин.

— Иногда мне кажется, что самые приятные для глаз цвета, не цвета ярких тканей, а краски природы, лучшие ароматы — не ароматы притираний, румян и благовоний, а запахи растений, дождя и ветра, и отнюдь не принцесса, а простая девушка может обладать внешностью феи, — сказал князь.

Потом кивнул приближенным и поехал дальше.

— Кто это? — спросила Мэй Куна, когда всадники скрылись из виду.

— Князь Арвай со своей свитой.

Когда она услышала ответ мужа, у нее громко забилось сердце.

— Думаешь, он разгневался, увидев тебя здесь?

— Вряд ли. Сегодня у меня свободный день. Лошадей разрешил взять Дай-ан.

— Кун, давай уедем! — взмолилась Мэй. — У меня плохие предчувствия.

— Куда мы можем уехать, да и зачем? Здесь и служба, и дом, и друзья.

— Мне не понравился его взгляд.

Кун рассмеялся.

— Для меня ты самая прекрасная женщина на свете, но у князя полным-полно наложниц! Не могу представить, чтобы такой человек посягал на честь чужой жены!

Они поехали обратно. Хотя золотистый свет все также сочился сквозь лапы сосен, синий купол неба по-прежнему смыкался со стеной гор, ничто уже не казалось таким, как прежде.

Когда позднее они занимались любовью, Мэй впервые ничего не почувствовала, Перед глазами стояло лицо Арвая: хищные ноздри, жадные глаза, вытянутое в струну тело. Угроза была слишком реальной. Сам того не ведая, этот человек украл у нее ночь любви и мог, подобно демону, похитить ее душу.

Беда пришла через несколько дней, когда в их дом внезапно вошел незнакомый мужчина и протянул Куну письмо.

— Князь приказывает твоей супруге явиться в его покои не позднее полуночи.

Его лицо выглядело равнодушным, бесстрастным, к нему было бесполезно обращаться с вопросами.

Это сообщение вызвало в душе Куна бурю таких эмоций, о существовании которых он даже не подозревал. Он впал бы в гнев, даже если бы такой приказ исходит от самого императора!

При этом понимал, что не силах бороться, что может попытаться только сбежать.

— Мы уходим, Мэй! Вещи собирать некогда. Возьмем только деньги и самое необходимое.

Она кивнула. Мэй выглядела очень потерянной и… дивно красивой. Она поняла, что жизнь снова бесповоротно меняется, но ей было все равно. Рядом с Куном она была готова вынести все.

На небе тревожно мерцали звезды. Луна была похожа на выбеленную временем кость.

Окружающая темнота казалась непроницаемой, будто стена. То было время, когда свирепствуют злые духи и опасно выходить без фонаря, ибо только свет способен предохранить от влияния нечисти и заставить ее скрыться в убежище.

Когда Кун и Мэй подошли к воротам, их ждало разочарование.

— После второй стражи выход за пределы усадьбы без особого пропуска запрещен, — сообщил невозмутимый охранник.

— Я добуду пропуск! — сказал Кун и метнулся к дому Дай-ана.

Выслушав его сбивчивый рассказ, командир тяжело произнес:

— Садись. — А когда Кун сел, продолжил: — Такой уж он человек, наш князь. Все, что есть вокруг, должно быть отмечено его печатью. Когда я только-только взял в дом младшую наложницу Асян, князь позвал ее к себе.

— И вы… отправили ее к нему?!

— Что было делать? Рисковать головой? — горько усмехнувшись, Дай-ан посмотрел в глаза юноши и сказал: — Всего один раз, Кун, а дальше все пойдет как прежде: объясни это Мэй. Можешь провести эту ночь в моем доме. Выпьем вина, поговорим. Так скорее наступит рассвет.

Кун вскочил, едва не опрокинув табурет.

— Я буду пить вино, тогда как она… она…

— Успокойся. От этого не умирают. А вот несдержанность, непослушание и излишняя гордость могут обойтись слишком дорого.

— Вы не дадите мне пропуск? — прошептал Кун.

— Я не имею права подвергать опасности жизни своих близких. Будь благоразумен. Возвращайся домой. Успокой жену. Вы должны это пережить.

— Я никогда не смогу отдать Мэй чужому мужчине!

— Князь прикажет казнить тебя. И твоя женщина все равно достанется ему.

Кун, пошатываясь, вышел на улицу. Лунный свет наполнил ему сверкающее лезвие меча. Белый цвет — цвет безнадежности, смерти, разрушительной пустоты.

— Идем, Мэй, идем домой. Нас никуда не выпустят.

Девушка была похожа на изваяние. Она смотрела на мужа без слез и испуга.

— Я должна пойти к князю?!

— Нет, никогда, ни за что! — этот вопль, казалось, вырвался из сокровенных глубин его души.

В нем бушевала такая сила, что у него перехватило дыхание, и кровь забурлила в жилах. И все же пока он был вынужден бездействовать.

Кун и Мэй вернулись в дом, который отныне показался им чужим, и до рассвета сомкнули глаз. За ними никто не пришел.

Они сидели друг против друга, не зажигая света, — два бледных, тонких, как молодой месяц, профиля, — и молчали. Шпилька, косо торчавшая из прически Мэй, была похожа на нож.

Убить ее, чтоб не досталась другому, а после лишить жизни себя? Гордые люди поступали именно так: Кун слышал об этом от Юйтана Янчу. Самоубийство считалось признаком не малодушия, а мужества.

Тонкая рука, отводящая со лба прядь волос, изящный овал лица, чуть припухлые губы, очертания напоминавших тяжелые плоды грудей под тонким шелковым платьем, крутые бедра, обжигающие ладони, словно бока наполненной горячей влагой чаши. Kун знал, что Мэй примет все, что он решит, но он никогда не осмелился бы уничтожить такую красоту. И не мог убить себя, потом что тогда она бы осталась совсем одна, без надежды, без защиты.

Он первым нарушил молчание:

— Сейчас я мечтаю только о том, чтобы завтра никогда не настало.

— Почему?

— Потому что утром мне придется пойти к князю. Я обязан явиться на службу, а еще я должен показать ему, что не испугался. Это правда. На самом деле я боюсь только за тебя. Кто может тебя укрыть? Какой человек пойдет против воли князя!

— Асян, — сказала Мэй, — вот кто может меня спрятать!

— Втайне от Дай-ана?!

— Думаю, если я расскажу ей правду, она не откажется помочь. В любом случае больше мне не к кому обратиться.

— Тогда на рассвете ступай к ней. Постарайся, чтобы тебя никто не увидел, — промолвил Кун и взял ее лицо в ладони. — Мэй! Если сумеешь, беги отсюда, беги подальше, так далеко, как только сможешь!

— Ты хочешь сказать, что мы навсегда расстанемся?!

— Нет, — ответил он, уверенный в том, что встреча с князем станет свиданием со смертью, — мы обязательно свидимся. Мы шли по жизни совершенно разными дорогами и все же смогли соединиться. Я непременно тебя найду.

И мысленно добавил: «Не в этой, так в следующей жизни».

— Почему это случилось с нами? Какую ошибку мы совершили?!

— Разве что слишком любили друг друга?

Мэй разрыдалась, и тогда Кун сказал:

— Не плачь. В прежние времена маньчжурские жены приносили клятву мужества. Теперь такого обычая нет, и все-таки я призываю тебя хранить спокойствие и твердость духа.

Мэй кивнула. Хотя она видела, что Кун покидает ее с тяжелым сердцем и без надежды в душе, ее лицо не выдало ни намека на горе и плечи не поникли. Лишь слезы блестели в глазах, будто утренняя роса в чашечках хрупких цветков.

Напоследок он промолвил:

— Без тебя я не смог бы жить той жизнью, которой жил, без тебя она не имела бы смысла. Только ты могла внушить мне веру в будущее и мужество ни о чем не жалеть.

Окруженный свитой, князь встретил его во дворе. Арвай стоял, скрестив руки на груди, и на его лице играла издевательская улыбка.

— Ты единственный осмелился ослушаться меня. Что ты можешь сказать в свое оправдание?

— Что я свободен, и у меня нет хозяев. Я подчиняюсь только сыну Неба и не выполняю грязных приказов бесчестного человека.

Все, кто это слышал, замерли в изумлении. Кун поймал потрясенный взгляд стоявшего в толпе Дай-ана, а после услышал вопль князя:

— Взять его! В застенки, к палачу! Снять живьем кожу, а после разрезать его на куски и бросить собакам!

— Ты, сам собака! Боишься решить дело в честном поединке! — воскликнул Кун, вынимая меч.

Слуги князя окружили его, как рой пчел, а он рубил направо и налево. По его телу пробегал жар, его сверкавший на солнце меч пускал в глаза нападавших слепящие блики, а взор разил не хуже клинка. Если истина не рождается в любви, она рождается в битве. В эти мгновения судьба деревенского мальчишки Куна была похожа на тонкую надорванную ниточку, зато в нем заново родился сын маньчжурского князя Киан Янчу.


Глава 10


На каменный пол капала кровь — мерно, как в водяных часах. Кун не мог нормально дышать, потому что его нос был разбит, не мог открыть рот, потому что губы покрылись кровавой коркой, и был не в силах открыть глаза, потому что ресницы слиплись. Голова, спина, грудь и живот ныли от ударов. Вдобавок ему обрезали косу — величайший позор для маньчжурского воина!

Палач давал ему ровно столько передышки, чтобы он не терял сознание, поскольку главные пытки были еще впереди.

Кун знал, что с ним будет. У Юйтана тоже был палач, умеющий снимать с человека кожу, как другие чистят персик: быстро, чисто, аккуратно, без разрывов. По сути это было целое искусство. От человека оставались оболочка и кусок мяса. Потом этот жуткий, лишенный содержимого чехол неделями болтался на ветру, пока не сморщивался и не усыхал.

Во время этой пытки люди кричали так, что их голоса взлетали до небес.

Пока что Кун не издал ни единого звука. Пусть он не был настоящим сыном Юйтана Янчу, тот бы мог им гордиться, хотя юноша и не был уверен в том, что продолжит молчать, когда его начнут свежевать, как какую-то тушу.

Железный крюк впился в податливую плоть, и по ней потекли ручьи теплой крови. Спина Куна без того была исполосована вдоль и поперек, а теперь на нее, похоже, собирались лить кипящее масло.

Князь Арвай сидел тут же, в бамбуковом кресле, и потягивал вино.

— Где девчонка? — спросил он Дай-ана, который присутствовал при пытке подчиненного по долгу службы.

— Ее ищут.

— Пусть постараются: человек — не иголка! Она должна быть у меня не позже следующего дня. Сперва я отдам ее воинам. А потом прикажу удавить.

«Значит, Мэй еще не нашли». Эта мысль принесла Куну хоть какое-то облегчение, хотя он знал, что равно или поздно ее все равно отыщут. Теперь в ворота усадьбы не проскользнет даже мышь!

Помощник палача принес горшочек с горячим маслом.

— Продолжать, господин? — с поклоном спросил палач князя.

— На сегодня довольно, — неожиданно промолвил Арвай и повернулся к Дай-ану. — Идем. Мне нужно с тобой поговорить.

На свежем воздухе их какое-то время еще преследовал запах скотобойни. Князь раздраженно разглядывал пятнышко крови на своем богато расшитом халате.

Миновав длинную галерею, они очутились в покоях, где витал приятный аромат, высились этажерки с безделушками из нефрита, фарфора и цветной глазури, было полно ваз треножников. Арвай опустился на ложе и откинулся на вышитые шелковые подушки.

Дай-ан не думал, что князь хочет поговорить о Куне, но речь пошла именно о нем, искренне благоволивший к своему подчиненному командир ухватился за соломинку:

— Чего вы хотите добиться от него, господин? Ведь ему нечего сказать!

— Я был намерен заставить его просить пощады, хотел, чтоб он ползал и умолял меня о снисхождении!

Дай-ан опустил голову и еле слышно произнес:

— Думаю, он не попросит.

Хотя таким людям, как Арвай, всегда говорят только то, что они хотят услышать, к удивлению Дай-ана, он не рассердился.

— Помнишь мятеж в Кантоне, когда чернь захватила город? Император был недоволен, потому вскоре после подавления волнений правители близлежащих провинций устроили сход. Его возглавлял наместник Гуандуна, князь Юйтан Янчу. Прежде мы не встречались, но я слышал, что это очень могущественный и властный человек. Увидев его, я был поражен. Он выглядел совершенно сломленным, раздавленным, убитым. Его не волновало кантонское восстание, он бы не дрогнул, даже если б простолюдины захватили Пекин! В ту пору князь Янчу думал только о своем пропавшем наследнике. Редко кто из нас имеет одного сына, но тут был именно такой случай. Князь все время твердил: «Мой единственный сын!». Он просил нас помочь с поисками, сулил большую награду. Разумеется, все обещали посодействовать, хотя никто понятия не имел, где может быть этот парень. Наверняка большинство из собравшихся решило, что он давным-давно мертв: погиб под стенами Кантона и сгинул без следа. Юйтан очень подробно описал внешность сына, я хорошо запомнил все приметы, и сегодня меня не покидала мысль, что на моих глазах пытали пропавшего княжеского наследника! Все совпадает: возраст, телосложение, рост, а главное — эта родинка на лице! «Звезда, — говорил Юйтан Янчу, — мой сын отмечен звездой под левым глазом!»

Дай-ан затаил дыхание.

— Господин! Этот юноша с самого начала показался мне странным. Кун ничего не рассказывал о своей семье, между тем он одинаково хорошо говорит на обоих языках, обучен грамоте и очень хорошо воспитан.

— Но если он сын Юйтана Янчу, почему скрывает это? Какой человек, будучи в здравом уме, откажется от титула, богатства и власти!

— Случается, люди теряют память. Например, после тяжелых ранений. Я был свидетелем таких случаев, — сказал Дай-ан.

Арвай задумался. Искушение было велико. Заручиться благосклонностью и поддержкой наместника Гуандуна — большое дело, однако он боялся ошибиться.

— Что ты предлагаешь?

— Напишите письмо князю Янчу, пусть приедет и посмотрит на этого юношу.

Арвай лязгнул зубами.

— Но я пытал его! Приказал обрезать ему волосы! По закону дворянина запрещено подвергать телесным наказаниям и позору! Зная характер Юйтана, я могу быть уверен, что вместо того, чтобы меня наградить, он захочет отомстить!

— Он должен поверить вашим объяснениям. Если позволите, я сам отвезу письмо и поговорю с князем.

— Сперва допросим парня.

Кун очнулся от того, что на него лили холодную воду. Он лежал на каменном полу и силился открыть глаза. Грудь разрывалась от боли, голова гудела, под спиной было мокро. Кровь. Кун помнил, что потерял много крови.

— Кровь — это сила, — говорил его князь, его отец.

Кажется, это было еще в прошлой жизни, потому что Кун точно знал, что есть и другая, та, в которой не было Юйтана, зато была Мэй.

Над ним склонились какие-то люди и о чем-то спрашивали. Их лица и голоса то возникали, то вновь пропадали в густом тумане, затянувшем его сознание. Кун долго не мог ничего понять, пока не услышал знакомый голос.

С ним разговаривал Дай-ан, его командир, который не желал ему зла. Однако рядом стоял другой, самый ненавистный на свете человек, князь Арвай.

— Ты можешь сказать нам, кто твой отец!

Что будет, если он признается в том, что приходится сыном самому Юйтану Янчу? Сможет ли это спасти жизнь не только его в первую очередь — Мэй? Как объяснив свое бегство и последующее нагромождение лжи?!

Мудрецы не лгут: истинный путь человека — это путь его сердца. Кун молчал, стиснув зубы. Они не добьются от него ни единого слова! Юноша думал, что его вновь станут бить, но ошибся: они ушли и оставили его одного.

Кун понимал, что смерть близка, но думал о ней без уныния и страха. Его появление на земле было не чудом, а трагической и досадной случайностью. Человеческий мир отвратителен, потому что большинство людей не в силах понять, что жизнь состоит не только из того, что можно увидеть потрогать руками. И если он умрет, то его душа сможет возродиться в лучшем месте, там, куда рано или поздно попадет и душа Мэй.

Туман лежал на горных вершинах меховыми шапками, а внизу зеленела трава. Казалось, весь мир, состоит из одних лишь долин и гор, однако запах влажной земли и соленого ветра выдавал близость большой воды.

Где-то на горизонте шумел океан, тусклый диск солнца клонился к западу. Стремясь достичь своей цели до темноты, всадник спешил изо всех сил, хотя и не знал, что ждет его там — гнев или милость, жизнь или смерть.

Дай-ан вглядывался в знаки облаков, изгибы холмов, узор курчавой поросли на каменных склонах, словно пытаясь определить по ним будущее. Перед поездкой он, как водится, побывал у гадателя. Тот сказал много странных вещей: будто грядут большие перемены, и вместе с тем в каком-то смысле дело вернется к исходной точке, что в чем-то сокрыта большая ложь, но как ни странно, именно она, в конечном счете, приведет к истине. С другой стороны, гадатели на то и существуют, чтобы запутывать мысли простых людей.

Вопреки обычаям, Дай-ан поехал один, во-первых, потому, что не хотел рисковать жизнью своих людей, во-вторых, оттого, что это было крайне секретное дело. Он взял на себя этот риск, поскольку ему было стыдно перед Куном, которому он не смог помочь.

Позади усадьбы Юйтана Янчу в небо упиралась темная горная гряда. Голые, однообразно унылые склоны, прямые, как стрелы линии — все указывало на веяние смерти. Дай-ан счел это недобрым знаком и все же ускорил движение.

При въезде в усадьбу его тщательно обыскали. Когда Дай-ан предъявил письмо князя Арвая, адресованное правителю Гуандуна, его провели к князю.

Юйтан Янчу оказался немолодым человеком с суровым лицом и мрачным взглядом. Выслушав посланника, он тяжело промолвил:

— Известно ли вам, сколько раз я разочаровывался?

Дай-ан понимал князя. Одна людская волна сменяет другую, и всякому человеку хочется оставить после себя нечто нетленное. Каждый страшится уйти из этого мира, не оставив себе памяти. А лучшая память — это не надпись на поминальной табличке, а сотни поколений, в которых течет твоя кровь.

Он вспомнил, как палач взял Куна за кончик перевязанной шелковой нитью косы, отхватил ее резким взмахом ножа и швырнул на пол. Глаза пленника расширились, ресницы дрогнули. Он слегка покачнулся, но не проронил ни звука. В тот миг Дай-ан подумал: для того, чтобы спасти этого юношу, он не пожалеет своей головы.

— Мой господин полагает, что этот человек может быть вашим сыном.

— У него есть доказательства?

— Нет. Никаких, кроме того, что у этого юноши тот же возраст, рост и такая же родинка на лице. Думаю, господин, вы должны посмотреть на него сами.

— Что толку смотреть, если этот человек не признает себя Кианом Янчу? Если он утверждает, что никогда не слышал моего имени?

— Это не так. Он отказывается отвечать на вопрос, кто его отец. Мне кажется, он просто ничего о себе не знает.

— Я не верю в такие вещи. Человек не может не помнить себя.

— Случается, люди теряют память. Возможно, ваш сын был ранен?

Юйтан прошелся по залу. По его движениям было видно, как сильно он нервничает. Когда он вновь посмотрел на Дай-ана, его взгляд был тяжел и холоден, как свинец.

— Почему твой господин не привез этого парня сюда? Почему он предлагает мне приехать к нему?

Это был законный вопрос. В Поднебесной было регламентировано все, до малейшего шага: нарушение иерархии было серьезным оскорблением. Дай-ан не знал, как ответить так, чтобы не лишиться головы, и рискнул сказать правду:

— Этот воин обнажил меч против того, кому поклялся служить, когда счел его приказ несправедливым. Князь Арвай был вынужден бросить его в тюрьму и отдать палачу.

Юйтан заскрежетал зубами. В его глазах полыхнуло пламя.

— Моего сына?! Презренный пес!

Дай-ан упал на колени. Он был закаленным воином, и все же от голоса князя у него заледенела душа.

— Господин не знал, он догадался только потом.

— Обнажил меч, — медленно повторил князь. — Да, это не воин «армии зеленого знамени»[13 - В «армии зеленого знамени» служили наемники-китайцы.], это гордость «восьмизнаменной»! Хорошо, я поеду с тобой.

Дай-ан и Юйтан Янчу со своим отрядом пустились в путь ранним утром. Небо было туманным, словно пропитанным пылью, в горах завывал ветер.

Дай-ан поражался выдержке князя. Тот ни о чем не расспрашивал, между тем было понятно, что он не только презрел гордость и сам поехал к князю Арваю, но и заведомо решил, что примет сына любым, искалеченным, опозоренным, не помнящим себя и своего настоящего имени.

Княжеский сад радовал глаз. Струи воды с радостным звоном вырывались из выложенных розовыми и зелеными камнями фонтанов, в глубине искусственных водоемов резвились золотые рыбки, в гуще зарослей беспечно щебетали птички, на клумбах благоухали цветы, а растущие вокруг деревья шелестели изящно вырезанными листьями.

Появление Юйтана Янчу было сродни нашествию темной тучи. При входе он яростно отшвырнул охранника, который попытался узнать, нет ли при нем отравленного оружия, а в покоях его голос гремел так, словно он явился домой после долгого отсутствия и обнаружил там прохлаждавшихся слуг.

Несмотря на все свои пороки, князь Арвай был человеком неглупым. Он принял гостя с подобающим уважением и почетом, и долго и униженно извинялся.

— Простите, что вам пришлось приехать. Я до сих пор не уверен в том, что не ошибся…

— Как он? — перебил Юйтан.

— С ним все в порядке. Его били, но не калечили. Ни одна кость не сломана. Стоило мне заподозрить, что это ваш сын, я тут же приказал прекратить пытки и позвал к нему врача. Когда ссадины заживут, он будет совершенно здоров. Правда, палач перестарался и случайно отрезал ему косу…

— Что?!

Арвай попятился. На его искаженном страхом лице застыла неживая улыбка. «A если князь Янчу пожалуется императору, а если он решит отомстить!» Арвай не любил ссоры и войны, он предпочитал наслаждения и покой.

— Не беспокойтесь, этот человек уже казнен. Я прикажу уничтожить всех свидетелей этой ужасной ошибки. А волосы… они отрастут.

Дай-ан моргнул. Главным свидетелем можно было назвать его. Что будет с ним и его семьей?! Оставалась надежда на то, что юноша самом деле окажется сыном Юйтана и заступится за того, кто помог ему вырваться из рук Арвая.

Князь пожелал спуститься в подземелье в полном одиночестве. Он молча прошел по длинному и темному, похожему на чрево дракона коридору, мимо охранников с непроницаемыми лицами и пустыми глазами и остановился перед камерой, в которой томился узник.

Внезапно Юйтан почувствовал головокружение, словно внезапно оказался на краю бездны. Он боялся себя. Неужели здесь, в этих мрачных застенках ему наконец удастся отыскать кусок своего сердца, сокровенную частичку души? А если там, внутри, — чужой человек?!

Держа в руках лампу, князь медленно вошел в камеру, на полу которой лежал юноша. Слабый огонь осветил устало опущенные веки и скорбно сомкнутые губы узника, а затем воздух прорезал дикий стон, а потом страстный шепот:

— Киан! Сынок!

Юйтан рыдал, не таясь, а Куну было мучительно стыдно за свою ложь и свой страх. Его голова покоилась на коленях князя, на его лицо капали тяжелые слезы. Юйтан вытирал кровь сына своей одеждой, обследовал его раны заботливыми руками.

— Ты меня узнаешь?

Мысли Куна заметались, словно пойманные в силки птицы. Он мог считать себя спасенным и вместе с тем словно балансировал на хрупком мостике.

— Да… отец.

— Что случилось, где ты был?! Почему назвался чужим именем?

— У меня… я… я был ранен в голову под стенами Кантона и, очнувшись, не помнил себя. Даже не знал, как меня зовут. Постепенно память начала возвращаться, но я не уверен в том, что все это было на самом деле, прошлая жизнь казалась мне сном.

— Теперь ты проснулся. Мы поедем домой! Я знал, что боги не могут быть столь жестокими! Больше я никуда тебя не отпущу.

Юйтан укачивал его, как ребенка, а Кун думал о том, что отныне его жизнь вновь — и теперь уже навсегда — в руках этого человека.

Чувство воссоединения, возвращения смысла жизни, ощущение невиданного прилива сил было настолько властным и полным, что князь не сразу заметил, что сын изменился, изменился настолько, что порой его было трудно узнать. Юйтан понял это потом, когда выведенный из застенков, умытый, причесанный и переодетый в чистое Киан сидел перед ним на террасе, в бамбуковом кресле. Рядом не было никого — ни охраны, ни князя Арвая.

— Я хочу, чтобы этот человек был наказан, — твердо произнес юноша.

— Я с ним разберусь, хотя он не сделал ничего, противоречащего отношениям правителя и подданного, господина и слуги.

— Я ему не слуга!

— Он не подозревал, кто ты. Ты и сам этого не знал.

Киан взвился, как от удара плетью.

— А теперь знаю! Он унизил меня, он меня опозорил, пытал! Он хотел отнять у меня женщину!

Юйтан приподнял брови. Про женщину он слышал впервые.

— Арвай принесет тебе свои извинения. О позоре никто не узнает — свидетелей убрали или уберут. Ты не потеряешь лицо.

— Свидетели? Кто? Дай-ан? Надеюсь, его не тронут? Я требую, чтобы ему сохранили жизнь!

— Ты о том китайце, что привез мне письмо?

— Этот китаец спас мне жизнь!

— Он всего лишь исполнил свой долг. Арвай будет следовать своему.

Потрясенный Киан молчал несколько минут. Потом произнес упавшим голосом:

— Я хочу, чтобы мне вернули Мэй.

— Ту самую женщину? Кто она?

Прежде Киан не знал, что любовь способна убить самый сильный страх. Теперь он это понял.

— Моя жена. Мы познакомились в Кантоне и совершили обряд. Я ее люблю.

Юйтан невольно вздрогнул. Он не привык слышать такие вещи. Мужчина должен любить императора и свою родину, он может любить войну и хорошее оружие, иногда — красивые и редкие вещи. Женщины нужны для утехи и продолжения рода. Стремление и способность влюбляться — если и не порок, то большая ошибка.

— Одержимость любовью — наказание свыше. Безрассудная любовь берет человеческую душу в заложники. Она подобна отравленному оружию или стальным оковам. Благородный человек тем и отличается от простолюдина, что думает не только о потребностях, заложенных в нем природой. Тебе нельзя жениться на китаянке, и ты это знаешь.

— Она наполовину маньчжурка.

— Ты знаком с ее родителями?

— Вот уже семь лет как Мэй считает себя сиротой. Они с сестрой жили у тетки.

— Стало быть, в ней нет благородной крови. Она никто. Ты заключил брак, не помня себя. Теперь ты свободен от тех обязательств.

— Вы не позволите мне взять ее с собой? Даже… в качестве наложницы?

Когда Киан произнес эту фразу, у него сжалось сердце. Он вспомнил Сарнай, которая наверняка постарается сжить девушку со свету. И тут же сказал себе, что постарается защитить Мэй.

Судьба преобразит жизнь, не меняя сути: днем они будут гулять по саду, беседовать, ездить верхом, а ночью заниматься любовью. Он купит ей драгоценности и наряды. Они будут счастливы, как были счастливы прежде. А вопрос с женитьбой на знатной маньчжурке и появлением на свет отпрысков благородной крови он как-нибудь уладит.

— Нет, не позволю. Княжеской наложницей может стать далеко не каждая женщина, их тщательно выбирают из множества претенденток. Первую позволено взять через год после заключения брака — таковы правила хорошего тона. Хотя развлекаться, не придавая это огласке, ты можешь всегда. Вижу, твоя душа больна, но ты излечишься.

В тот же день, оставшись наедине с Арваем, Юйтан принялся расспрашивать его о девушке. Тот мялся, явно не зная, что сказать.

Тон Юйтана был резок:

— Вы не в состоянии разыскать человека в пределах собственной усадьбы? Или она сбежала? На что тогда охрана? Что у вас за воины, если они не могут поймать женщину?!

Арвай немного помолчал, мучительно соображая, потом промолвил:

— Ее нашли. Это случилось еще до того, как выяснилось, что юноша — ваш сын. Я приказал удавить девушку шелковым шнурком.

— Я спрашивал о ней не однажды. Почему вы дали ответ только сейчас?

— Я боялся, что ваш сын… будет огорчен.

— Труп похоронили?

— Нет, он до сих пор лежит в одном из подземных помещений.

— Отведите меня туда. Я хочу взглянуть.

Камни подземелья источали холод, потому тело еще не разложилось. Лицо трупа было серым, глаза напоминали темные провалы, губы казались черными, а шея посинела. Окинув взглядом неподвижную грудь, раскосматившиеся волосы, раскинутые руки и ноги, некогда красивое, а теперь изорванное платье с бурыми пятнами засохшей крови, Юйтан спросил:

— Перед казнью ее насиловали?

— Да.

— Пожалуй, моему сыну в самом деле лучше не спускаться сюда. Если он станет расспрашивать вас, молчите. Я сам с ним поговорю.

В тот же день Арвай принес Киану Янчу самые искренние извинения. Изысканные выражения перемежались поклонами: князь заверил юношу, что если б ему пришла в голову даже тень мысли о том, что перед ним представитель дворянского рода, с его головы не упал бы ни единый волос.

Киан смотрел холодно. Арвай не тронул бы дворянина, зато с легкостью разрушил жизнь и осквернил любовь воина, который служил ему верой и правдой.

— Я прощу вас с одним условием. Вы сохраните жизнь Дай-ану и отдадите мне Мэй.

Арвай молчал.

— Они мертвы? — резко спросил Киан.

— Дай-ан пока жив, хотя ваш отец велел его казнить. А девушка… Я не знаю, где она. Мы ее не нашли.

— Вы говорите правду?

Князь округлил глаза.

— Зачем мне лгать!

— Хорошо. Отца я беру на себя. Устройте Дай-ану побег. И… я хочу с ним поговорить.

Арвай поклонился.

— Как вам будет угодно.

Представ перед сыном наместника Гуандуна, Дай-ан поклонился так низко, как, должно быть, не кланялся ни разу в жизни. Когда он выпрямился, Киан коснулся его плеча и сказал:

— Ночью ты со своей семьей выйдешь через западные ворота. Не беспокойтесь, вас пропустят. Затаись на какое-то время. Что ты будешь делать потом — вернешься ли на службу к Арваю или нет, решай сам. К тому времени мы будем далеко отсюда.

Никогда прежде Дай-ан не встречал таких людей, как Киан Янчу. Любой другой бы на его месте без малейших раздумий отдал бы приказ казнить того, кто стал свидетелем его позора. Что-то подсказывало Дай-ану, что юноша вовсе не терял память. Киан Янчу всегда знал, кто он. Только зачем он это скрывал, почему прятался от отца? Из-за женщины, из-за красавицы Мэй? При всем желании Дай-ан не мог в это поверить.

— Я виноват перед вами, — выдавил он.

Киан покачал головой.

— Ты спас мне жизнь.

Услышав это, Дай-ан подумал о том, что было бы, если б он дал юноше пропуск, позволил ему и Мэй уехать, сбежать?

Словно прочитав его мысли, Киан сказал:

— Чтобы, я только не отдал за то, чтобы узнать, где сейчас Мэй!

Он отлично помнил: она надеялась спрятаться у Асян. Мог ли Дай-ан не знать, что творится в его доме? С некоторых пор Киан никому не доверял и боялся сболтнуть лишнее. Истина была страшнее самых ужасных предположений: если Мэй удалось бы схватить, Юйтан первым приказал бы тайком удавить ее в подземелье!

— Я не знаю, где она, господин. Я ничего о ней не слышал. Но вам лучше меня известно: то, что происходит в княжеских покоях, равно как и в подземной тюрьме, зачастую не предается огласке.

Когда князь решил отправиться в путь, Киан заупрямился. Он сказал, что не уедет, пока не найдет Мэй. События последних дней научили Юйтана растворять гнев в бесконечном терпении: он усадил сына рядом с собой, накрыл его нервно дрожащие пальцы своими широкими ладонями и сказал:

— Тебе пришлось много пережить, и я щадил твое сердце. И все же пришла пора сказать правду: этой женщины больше нет. Ее поймали и задушили, когда ты еще был пленником. Я видел тело.

Киан вскочил, как ужаленный. Его глаза сверкнули.

— Я тоже хочу его увидеть!

— Поздно. Труп сожгли.

— Это могла быть другая женщина!

— Не думаю. Зачем Арваю лгать?

— Он сказал мне, что Мэй не нашли.

— Я попросил его об этом.

Киан закрыл лицо руками. Мэй больше нет?! Он был не в силах в это поверить. Их любовь была воплощением лучшего, что есть в жизни могла ли она закончиться столь бессмысленно и жестоко? Он вспоминал взгляд девушки, равный нежному прикосновению или заветному слову, ее серебристый смех. Неужели все это отныне принадлежит только Небу?! Если так, ему придется познать оцепенение одиночества и плен мрака, покорность судьбе, таящую в себе бессильную злобу на жизнь.

Киан уехал, не зная о том, что Мэй жива, что все эти дни она провела в крохотной комнатке Асян. Сюда никто не заходил, и никому не могло прийти в голову, что младшая наложница осмелится укрыть у себя ту, которую разыскивал сам князь.

Асян приносила Мэй еду и скупые новости. О Куне ничего не было слышно. К князю приехали какие-то важные гости: может быть, из-за них он позабыл о пленнике?

Асян не решалась расспрашивать господина: он мог что-нибудь заподозрить, к тому же в последние дни Дай-ан ходил сам не свой. Она старалась выскользнуть из дому, побродить по усадьбе и послушать, о чем говорят люди Арвая. И однажды увидела нечто ужасное. Там, где обычно выставляли трупы казненных, висела пустая кожа, содранная с еще живого человека. На свой страх и риск Асян спросила у одного из воинов, чьи это останки, и получила ответ:

— Того молодого воина, который обнажил меч против князя. Его пытали несколько дней, а потом прикончили.

Она не знала, как сказать Мэй правду, но ей все же пришлось это сделать. К удивлению Асян, подруга не заплакала. Она долго сидела, погруженная во внутреннюю тишину, полную непроницаемой, черной скорби.

Кун мертв. Он погиб жуткой мучительной смертью из-за любви к ней. Их счастье оказалось недолговечным, как бумажные фигурки, как цветы мэйхуа, что осыпаются и покрывают землю, подобно снегу. Отныне история их любви принадлежит прошлому, однако жизнь продолжается. Как же она будет жить?!

— Я пойду к князю. Пусть меня тоже казнят. Я хочу быть рядом с Куном.

Лицо Асян исказилось от страха. Она схватила подругу за руку.

— Не делай этого! Ты слишком молода, чтобы умирать! Кун велел тебе спрятаться, приказал бежать! И потом, если… если ты сдашься князю, тебя станут пытать, ты не выдержишь и сознаешься в том, кто тебя укрывал! Тогда Арвай убьет и меня, и всю семью моего господина!

Мэй долго молчала, при этом ее взгляд был холодным и далеким, как луна. Потом она промолвила:

— Ты права. Только мне все равно не выбраться отсюда.

— Выберешься. Господин впал в немилость, ночью мы тайком покинем усадьбу. Его жена берет с собой служанок, кроме того, y господина две почти взрослые дочери. Ты затеряешься в толпе женщин, никто не станет нас пересчитывать. А потом убежишь.

Мэй в самом деле удалось выйти вместе с семьей Дай-ана, а после, воспользовавшись суматохой, исчезнуть во тьме.

Она не знала, куда идти, ей казалось, что все дороги ведут в бездну, где она затеряется, как песчинка. Мир казался мертвым, без единого очага надежды и жизни: люди-куклы, дома-остовы. А главное — умерло ее сердце.

Тем временем Киан возвращался в то место, которое считал своим домом в течение семи лет, в ту жизнь, с которой некогда расстался без сожаления и печали. Теперь он думал о том, что, вероятно, парчовые обложки его любимых книг запылились, а содержимое тушечницы засохло. Он представил, как кисть порхает в пальцах, а мысли и чувства превращаются в слова. Отныне все его стихи будут посвящены Мэй. Он поклялся в вечной любви живой женщине, но будет верен и мертвой. Былые радости не оживят его сердце, лишь немного облегчат боль.

Решив нарушить долгое молчание, Киан спросил отца:

— Айжин в порядке?

Юйтан встрепенулся в седле.

— Да. Я велел конюхам ездить на нем, чтобы не застоялся, но первое время он не хотел никого подпускать. Он будет рад возвращению своего хозяина!

На лице Киана мелькнула тень улыбки.

— А Дин и Хао?

— Целы и невредимы. Я хотел отдать приказ отрубить им головы, но решил, что ты сам решишь их судьбу.

— Зачем лишать их жизни? Они ничего сделали!

— Разве они не совершили предательства, бросив тебя у стен Кантона?

— Если мне когда-нибудь доведется править, я положу конец бессмысленным казням! — В сердцах произнес Киан.

Юйтан нахмурился.

— Тебе хорошо известно, что знатные люди наделены мудростью и властью самим Небом.| Простолюдины невежественны и глупы от природы, потому их удел — тяжелый труд. А чтобы им не пришло в голову возмущаться, в них следует поддерживать дух покорности, это невозможно без насилия.

Киан усмехнулся. Перед отъездом Юйтан велел ему привязать к обрезанным волосам косу, сделанную из чужих волос, фальшивую, как вся его жизнь.

Он вновь подумал о своем обмане. Теперь эта некогда казавшаяся постыдной тайна были сродни изощренной мести.


Часть вторая


Глава 1


— Женщина не может принадлежать себе. Она всегда живет в подчинении у кого-то, — сказала Лин-Лин, но Тао не ответила.

Она сидела на низком табурете и обмахивалась круглым веером, отчего вокруг распространялся тонкий, манящий аромат жасмина. Ее волосы были сколоты на затылке и распущены на висках, длинные серьги касались плеч. Голубое платье украшал вьющийся серебристый рисунок, напоминавший водяные струи. На первый взгляд, Тао была хрупка и прекрасна, как фея, спустившаяся с Луны в мир людей, но толстый слой пудры скрывал жесткое выражение лица, а в глубине ярко подведенных глаз пряталось отчаяние.

Три года пролетели, как один день. Сегодня ей предстояло переселиться в дом мужчины, который заплатил за нее деньги. У нее не будет свадьбы, ей придется жить на положении не жены, а вещи.

Тао кое-что знала о том, кто купил ее тело. Его звали Ли Чжи, он был богатым торговцем и жил в собственном доме вместе с пожилой сварливой матерью и шестнадцатилетним бездельником-сыном. Его жена умерла несколько лет назад, и все это время к возмущению домочадцев Ли Чжи сожительствовал с певичкой из веселого квартала. Мать была против новой женитьбы сына, но усердно втолковывала ему, чтобы он взял в дом молоденькую бесправную наложницу.

— Если появится Мэй, скажи ей, где я. Пусть придет, и я плюну ей в лицо! — бросила Тао кухарке.

Услышав зов тетки, она поднялась с табурета и спустилась вниз, где ждал Ли Чжи. Им предстояло ехать в открытой повозке, и, чтобы защититься от пыли, Тао опустила на лицо полупрозрачный шарф.

Она не смотрела ни на мужчину, которому ей предстояло отдаться нынешней ночью, ни на Ши, ни на Лин-Лин. Не оглянулась она и на дом, в котором прожила десять лет. Никто не спрашивал ее, что она чувствует, между тем она ощущала себя сверчком в клетке, каких продают на базаре.

Тао всю жизнь провела в тюрьме, и в ее душе поселилась озлобленность. Она мечтала стать хитрой, осторожной и умной, желала взять над кем-нибудь власть, а после — обрести себя, но понимала, что пока что это невозможно.

Ей пришлось поклониться матери Ли Чжи, в то время как его сын нагло разглядывал ее. А потом господин провел Тао в комнату, где ей предстояло жить.

Здесь было много предметов темного дерева с благородным тусклым глянцем, скамеечки, кресла, кровать и сундук. Окна прикрывала тончайшая бумага.

Ли Чжи велел наложнице раздеться, и она повиновалась, но когда он попытался овладеть ею, Тао укусила его за руку. Рассвирепев от ее непокорности, он надавал ей пощечин и грубо швырнул на кровать.

Тао навсегда запомнила, как билась и извивалась под ним. Стремясь заглушить ее крики, он накрыл ей лицо ладонью, так что она не могла дышать.

На следующий день мать Ли Чжи велела девушке приниматься за работу. Женщина, убиравшая в доме, была стара, и теперь хозяйка решила, что сможет сэкономить на второй служанке.

Через несколько дней сын Ли Чжи попытался облапить отцовскую наложницу, а когда она пригрозила пожаловаться господину, рассмеялся:

— Он тебе не поверит! Я скажу, что это ты пыталась меня соблазнить. Всем известно, что женщина порочна от природы!

— Если я порочна, пусть отправит меня обратно!

— Твоя тетка тебя не возьмет, ведь она уже получила деньги. А продать тебя еще раз не получится. Разве что в публичный дом? Мой отец сам сможет это сделать, когда ты ему надоешь.

Втроем они мучили Тао ночью и днем — каждый по-своему. Она не отличалась покорностью, потому часто зарабатывала пощечины. Ее ненависть к этим людям была черна, глубока и огромна, как ночной океан.

Между тем Мэй вернулась в Кантон и нашла работу в такой же мастерской, где трудилась прежде. У нее был опыт, и ее приняли. Новый хозяин оказался порядочным человеком: он вошел в положение бедной одинокой юной вдовы и позволил ей поселиться в маленькой комнатке при мастерской, где ее никто не беспокоил.

Мэй почти ни с кем не разговаривала и редко выходила на улицу. Ей не хотелось смотреть на солнце, она не желала видеть людей. Ее мучило сознание того, что жизнь продолжается после того, как ей стало незачем жить.

Только через три года она нашла в себе силы поговорить с Лин-Лин. Мэй не желала встречаться с теткой, потому подкараулила кухарку, когда та шла с рынка.

Лин-Лин отшатнулась, будто увидела выходца с того света, и едва не уронила покупки.

— Мэй! Ты ли это?!

— И я, и не я, Лин-Лин.

— Где ты была? Что с тобой случилось? Ты была больна? Где тот молодой человек? Он тебя бросил?

— Нет, мы поженились. — По глазам Лин-Лин Мэй видела, что та ей не верит, и добавила: — Он оставил меня, но это не то, что ты думаешь. Он… умер.

Она впервые произнесла это вслух, и едва не задохнулась от приступа острой душевной боли.

— Пойдем, — сказала Лин-Лин, — в доме никого нет. Цзин и Ши уехали на свадьбу. Мы сможем поговорить на кухне, как в прежние времена.

Очутившись в кухонном царстве, Мэй разглядывала печь, посуду, ручную мельницу с каменными жерновами, изображение духа очага на стене с таким чувством, словно и впрямь вернулась в прошлое.

— Где ты была все это время? Почему ни разу не пришла?

— Я приходила вместе с Куном, но Ши меня прогнала. Она сказала, что не отдаст мне Тао. А потом мы уехали из Кантона, — ответила Мэй и рассказала о том, что было дальше.

— Значит, три года ты прожила одна-одинешенька? Почему ты не отправилась к его родителям? Они должны были тебя принять.

— Они бедные люди. Я бы стала для них обузой.

На самом деле Мэй не навестила их не поэтому. Если б она сообщила матери Куна о гибели сына, ей пришлось бы сказать и о том, как он умер. Ей не хотелось, чтобы Ниу страдала так, как страдала она.

— Теперь я понимаю, почему Ши не отпустила Тао. Она потеряла деньги на тебе и задумала продать твою сестру, — сказала Лин-Лин.

— Давно это случилось?

— Две недели назад. Я даже не знаю, как там она и что с ней!

— Я ее навещу.

— Осторожнее, Мэй! Она изменилась. Тао все время твердила, что не хочет тебя видеть! Она считает, что ты ее предала. Если ты не сумела вырвать ее из рук Ши, то тем более не сможешь вызволить из дома этого мужчины. По закону Тао принадлежит ему.

Мэй молчала. Она чувствовала себя виноватой перед сестрой и не могла объяснить Лин-Лин, почему не давала о себе знать. Она растворилась в горе, ее мучили кошмары. Каждую ночь она слышала тихий звон: это звенела на ветру пустая человеческая оболочка, живьем содранная с человека кожа.

Узнав у Лин-Лин, где живет мужчина, купивший Тао, Мэй отправилась к сестре.

Ее путь пролегал мимо одной из красивейших кантонских пагод. Выложенное белоснежными фарфоровыми плитками сооружение с зелеными карнизами, отделявшими один ярус от другого, казалось таким же хрупким, как цветки, в изобилии усыпавшие растущие вокруг кустарники и деревья. Пагода насчитывала девять ярусов и была увенчана большим позолоченным шаром.

Глядя на чудеснейшее сооружение, Мэй думала о том, как получилось, что люди, способные создавать столь совершенную красоту, могут быть такими жестокими.

Работая в мастерской, она наслушалась историй о том, как убивали новорожденных девочек и продавали подросших дочерей, о женах, которые проглатывали ревность, принимая в дом наложниц мужа. Женские мечты и женское счастье в Поднебесной не значили ровным счетом ничего; тысячи несчастных не могли насладиться ни своей красотой, ни молодостью, ни радостями любви. Заключение брака было не соединением сердец, а выгодной сделкой.

О завоевателях в мастерской говорили так:

— Маньчжуры бережно относятся к своим женщинам, потому что они и только они способны подарить им наследников. Китаянки же для них как трава на лугу: пройдешь по ней, примнешь и не заметишь! А вырвешь с корнем — так вырастет новая.

На фоне всех этих тягот иным женщинам даже потомство казалось обузой. Прощаясь с Мэй, Лин-Лин заметила:

— Хорошо, что у тебя нет ребенка.

Но Мэй жалела об этом. Ей было бы легче, если б у нее осталась какая-то частичка любимого.

Перед тем, как покинуть дом тетки, девушка погладила старую сливу. Даже такая память хотя бы немного притупляла боль.

Ли Чжи позволил ей увидеться с Тао, и Мэй была поражена тем, как изменилась сестра. С юного прелестного лица смотрели глаза взрослой женщины.

— Я думала, ты умерла. Зачем ты пришла?

— Повидаться с тобой. Я приходила и раньше, но Ши меня прогнала.

— Я тебе не верю. Ты променяла меня на мужчину.

— Его больше нет.

— Он бросил тебя?

— Он погиб.

В тоне и взгляде Тао не было ни капли сочувствия.

— И потому ты явилась ко мне?

— Нет. Я пришла потому, что люблю тебя и хочу тебе помочь.

— Поздно. Ты мне ничем не поможешь.

— Этот человек дурно обращается с тобой?

Тао скривила губы.

— А ты как думаешь? Он принуждает меня спать с ним. Его мать заставляет меня работать. Его сын тискает меня по углам.

Глаза Мэй наполнились слезами.

— Тебе надо бежать отсюда! Я живу при мастерской — поселишься со мной. Я работаю, денег хватит на двоих.

— Не хочу.

— Почему?!

— Дрожать за кусок хлеба и бояться будущего — это не по мне. Я желаю стать богатой, быть самой себе хозяйкой и ни от кого не зависеть.

— Разве такое возможно? Как ты этого добьешься?

— Я обязательно что-нибудь придумаю. А пока буду терпеть. Цена счастья высока, я это знаю. А свобода стоит еще дороже.

Тао не поддалась на уговоры. Она не оскорбляла сестру, не плюнула ей в лицо, как обещала, однако Мэй чувствовала, насколько они далеки друг от друга. Былая связь прервалась, уступив место душевному холоду. На прощание Тао сказала старшей сестре, что больше не желает ее видеть и никогда не примет ее заботы. И тогда Мэй поняла, что осталась совсем одна.


Луна сияла на темном небе, как огромный серебряный светильник. Черные тени преображали силуэт дома: плавные линии крыши казались причудливыми, изломанными, стены высились, словно бесформенные глыбы.

Еле слышные звуки появлялись и исчезали, словно уносимые таинственным течением. Похоже, в доме никого не было или его обитатели крепко спали.

Юн перелез через ограду и проник в сад. Вопреки всему ему нравились эти ощущения: холодные ладони, громко стучащее сердце, стремительные, неуловимые, словно летучие мыши, мысли. Обойдя дом кругом, он вскарабкался на дерево, не замечая, как жесткая кора царапает руки, а ветки лезут в глаза, очутился на галерее.

Шайка Лю Бана давно следила за особняком. Богатый дом, а охраны нет, только один мужчина, да еще мальчишка и женщины. А вчера все уехали, разве что кроме старой служанки, которая наверняка спит каменным сном.

Юн был самым молодым, юрким и ловким, его нередко посылали на разведку, и он не задумывался о том, ради чего рискует своей жизнью. Он из кожи вон лез, чтобы доказать свою храбрость и преданность Лю Бану, вызволившему его из тюрьмы. Юна не интересовали деньги. Его опьянял вкус опасности и возбуждала воля к победе. Ему нравилось ощущать себя значимым человеком в значимом деле.

Между тем члены шайки Лю Бана жили, словно в бреду. Это были ожесточившиеся, отчаявшиеся, опустившиеся люди. Никто из них не думал о будущем и быстро спускал награбленное. Почти все они курили опиум, который Юн упорно отказывался попробовать, помня слова матери о том, что нет худшего сна, навеянного его губительными парами.

Бамбуковые решетки были хрупкими, как птичьи косточки, а бумага тонкой, как паутина. Без труда преодолев пустяковые преграды, Юн очутился в комнате.

На полу, на мебели лежали лужицы света. Лунные блики казались россыпью жемчуга. Посреди комнаты стояла маленькая, изящная, как статуэтка, девушка. Она смотрела на Юна сосредоточенно и спокойно, как глядела бы на свое отражение в зеркале.

Ему никогда не приходилось видеть столь совершенного и отрешенного лица. Лунный свет стекал по нему, как стекал бы по лицу мраморной статуи. Не трепетали ресницы, не двигались губы. Пряди рассыпавших по плечам волос казались приклеенными телу.

Когда она заговорила, Юн едва не лишился чувств.

— Кто ты? Что ты здесь делаешь? Что тебе нужно?

В ее голосе не было ни капли страха, и это окончательно сбило юношу с толку.

— Я… я думал, что здесь никого нет, что все уехали!

— Уехали. А я осталась.

Ли Чжи, его мать и сын отбыли в Учжоу, чтобы проводить в последний путь близкого родственника. Новая молоденькая наложница — не та вещь, которую принято показывать на похоронах, потому Ли Чжи скрепя сердце оставил ее дома. На первом этаже спала старая глухая служанка. Больше в особняке в самом деле никого не было.

— Ты забрался сюда, чтобы ограбить нас? А может, убить?

Юн помотал головой. Вместе с тем он не был уверен в том, что Лю Бан оставит девушку в живых, если она попадется ему на пути и станет кричать.

— Ты один?

— Нет. За оградой ждут мои приятели.

Девушка медленно прошлась туда-сюда.

Длинное полупрозрачное одеяние волочилось за ней, будто сложенные крылья огромной бабочки. Ее груди и бёдра просвечивали сквозь ткань, в ней по-прежнему не чувствовалось ни смущения, ни любопытства, ни страха. Юн завороженно наблюдал за ее движениями, ожидая, что она скажет.

— Соври им, что в доме есть люди. Мужчины. Пусть уходят.

Рассуждения Лю Бана и других членов шайки о женщинах были полны цинизма. Они говорили, что верность женщины подобна вольному ветру, ее чары — липкой паутине, а ее коварство не знает границ. Но эта юная девушка не была похожа на ветрениц из квартала продажных женщин, скорее на неземных красавиц, героинь сказок, которые Юн в детстве слышал от матери. Что-то подсказывало ему, что незнакомка знает, о чем говорит, и все-таки он не мог так просто предать братство, которым гордился.

— Почему я должен им лгать?

— Потому что лучше прийти в другой раз. В этом доме много денег, но хозяин прячет их в тайнике. Я постараюсь разузнать, где этот тайник, и скажу тебе. Выберу удобное время, и ты позовешь своих приятелей. Господин часто уезжает по торговым делам и берет с собой сына.

С улицы раздался нетерпеливый свист, и Юн встрепенулся. С чего бы ему отдавал власть в ее руки и позволять руководить ситуацией!

— Почему я должен верить твоим словам?!

Она посмотрела ему в глаза и произнесла фразу, которая прозвучала как откровение:

— Потому что я ждала тебя, и ты пришел.

Не зная, играет ли она с ним или говорит серьезно, он окончательно растерялся.

— Тебе нужны деньги?

— Мне нужна свобода от этого человека. От такой жизни.

— Кто ты хозяину?

— Наложница. Игрушка. Вещь.

Хотя в родной деревне Юн насмотрелся на то, в каких условиях и под каким гнетом живут женщины, он никогда не подозревал, что в их голове могут таиться мысли о другой доле.

Он колебался, и, видя это, девушка сказала:

— Если ты не уйдешь, я закричу так громко, что сбежится вся улица. Выбирай.

Юн уже понял, что проиграл, что ему придется подчиниться, и все же не хотел оставаться в долгу:

— Допустим, я соглашусь тебе помочь. Что в таком случае достанется мне?

Она положила нежную белую руку себе на грудь и ответила голосом, от которого по телу Юна пробежали мурашки:

— Все, что захочешь.

Он судорожно сглотнул.

— Как я узнаю, когда мне приходить?

— В ограде напротив моего окна есть трещина в стене. Я воткну туда ветку сливы. В следующую полночь ты должен быть здесь.

Юн не помнил, как очутился на улице. Он что-то плел Лю Бану и другим поджидавшим его мужчинам про охрану, про то, что его едва не схватили. Видя, что юноша не в себе, главарь шайки покачал головой. Вместе с тем он хорошо знал Юна в деле, и у него не было причин ему не верить.

Порой Небо посылает знамения и знаки, которые стоит принять во внимание. Возможно, мальчишке что-то почудилось, но он мог почувствовать и реальную опасность. В любом случае, если что-то не чисто, лучше уйти.

Когда следующим утром Юн проснулся на своей циновке, в первый миг ему показалось, что оранжево-красный свет восходящего солнца прогнал призраки ночи. Но уже в следующую секунду он понял, что с этого дня ничто и никогда уже не будет прежним.


Глава 2


— Когда я вывешу над дверью лук с тремя стрелами и красный платок в знак рождения моего первого внука, тогда я смогу сказать, что не напрасно прожил жизнь, — сказал Юйтан, глядя на ярко расписанную, покрытую лаком семейную колыбель с медными кольцами и сыромятными ремнями.

В те годы, когда Юйтан появился на свет, маньчжуры еще кочевали, и его мать возила колыбель с собой на широком ремне, перебросив его через плечо. Юйтан знал, что Сарнай родила нескольких детей, но выжил только он. Она должна была его понимать, как никто другой, однако всегда говорила не то, что он ожидал услышать.

— Тебе не кажется, что с Кианом что-то не так?

Юйтан поднял голову.

— Почему?

— Он ни с кем не спит. Это странно для человека его положения и возраста. Люди болтают, что твой сын еще девственник.

— Я отрежу им языки!

Сарнай прищурилась и растянула губы в усмешке.

— Если будет за что.

— Одна женщина, — с усталым вздохом, промолвил Юйтан, — у него все же была. Когда он бродил по Кантону, не помня себя, то, познакомился с девушкой и совершил с ней обряд.

— С безродной?! Ее следовало уничтожить!

— Я собирался это сделать, но меня опередил князь Арвай. Однако Киан утверждал, что любит ее. Думаю, причина его поведения кроется именно в этом.

— У твоего сына низменные пристрастия и узкие интересы. Объясни ему, в чем состоит его долг.

— Скажу после того, как подберу подходящую невесту.

Сарнай усмехнулась.

— Ты бываешь удивительно недальновидным, Юйтан. Не надо искать в округе. Вы с Кианом должны поехать в Пекин.

— Вы рассчитываете на интерес кого-то из столичного дворянства? — с сомнением произнес князь.

— Смотри выше. Так высоко, как только сможешь.

— Не хотите ли вы сказать, что я смогу женить сына на дочери императора?!

Сарнай надменно вздернула подбородок.

— Почему нет, если это будет дочь, рожденная одной из наложниц не самого высшего ранга? Я смогу смириться с тем, что ты признал своим наследником сына от китаянки только тогда, когда узнаю, что в жилах моих внуков течет кровь сына Неба!

Перед тем, как отправиться к сыну, Юйтан долго, обдумывал сказанное матерью. Рано овдовевшая и единолично занимавшаяся воспитанием сына, Сарнай была деспотична по натуре и не переносила, когда кто-то пытался оспаривать ее мнение. Но она была умна, и ее советы редко бывали неверными.

Киан отличался привлекательной внешностью, со вкусом одевался и обладал изысканными манерами, имел довольно большой по своему возрасту чин в знаменных войсках. Доходы княжеской семьи были достаточно велики для того, чтобы вести жизнь на широкую ногу и окружить супругу наследника должной роскошью. Однако Киану явно чего-то не хватало: сердечного огня, желания жить. Не сочтет ли прозорливый император такого претендента на руку одной из своих дочерей мрачным и вялым?

Однако время шло, и наконец Юйтан решился на откровенный разговор.

Он нашел Киана в его комнате за излюбленным занятием: сын вглядывался в узоры письмен. Юйтан знал, что, подобно древним мудрецам, сын был свято уверен в магической силе любой надписи. Больше всего ему нравилось выписывать иероглифы, означающие бессмертие. А на стену он повесил картину с изображением двух белых журавлей.

Юйтан, предпочитавший сидению за книгами скачку на горячем коне, звон тетивы и дробный стук копыт — звукам цитры, а запахи дождя и ветра — ароматам благовоний, в очередной раз удивился. Если б он знал о том, кто Киан на самом деле, то поразился бы еще больше.

— Я пришел поговорить.

Когда сын поднялся, поздоровался и поклонился, отец сказал:

— Садись. Я вижу, ты несчастлив. Счастливый человек в твоем возрасте думает не о бессмертии, а… о жизни.

Киан молчал, и князь продолжил:

— Тебе пора исполнить долг, долг перед семьей, перед родом. Ты должен вступить в брак.

— Я уже говорил, что не хочу жениться. Разве я не волен делать выбор?

Юйтан нахмурился.

— Простые люди думают, будто те, кто живет во дворцах, делают все, что заблагорассудится, но это не так. Это они живут, как трава, а наше существование подчинено строгим правилам. Взамен этого Небеса даровали нам богатство и власть. И потом речь идет не о том, чтобы ты кого-то убил, а напротив — подарил жизнь, зачал дитя.

— Это невозможно.

— Почему? Неужели в тебе нет мужской силы?

— Мужская сила есть. У меня нет желания жить.

— Даже если и нет, то придется. Ты не можешь идти против судьбы. Через несколько дней мы едем в Пекин. Пора представить тебя ко двору.

Киан задумался. В определенных случаях с Юйтаном было опасно, да, по сути, и невозможно спорить. Хотя, его можно было назвать терпеливым родителем, он умел проявлять отцовскую власть.

Возможно, нет ничего плохого в том, чтобы увидеть легендарную столицу Поднебесной и немного развеяться. Киан ответил согласием, не подозревая о планах Сарнай.

Обучаясь дворцовым церемониям, они задержались с отъездом. Стояла осень, время увядания, что соответствовало настроению Киана. Они с отцом ехали в сопровождении свиты под пасмурным, безмолвным, строго хранившим свои великие секреты небом.

Как ни странно, Киан редко думал о Мэй. Она просто жила в нем, в каждом движении, взгляде, во вздохе. Он ни с кем не спал, потому что каждую ночь представлял, как спит с ней. При этом он ничего не делал, просто закрывал глаза и погружался в ощущения, чувства. Его аскеза была естественной, он запечатлел, запечатал и хранил в себе любовь.

Ему нравилось путешествие, нравились молчаливые, похожие на спящих животных, далекие и одновременно близкие горы, которые не могут рухнуть, исчезнуть, как все живое. Нравились тени облаков, не знавших, что такое время, тихий, но властный, как зов души, голос леса.

Киан плохо запомнил города, через которые они проезжали и где останавливались: он жил своей внутренней жизнью. А потом они прибыли в Пекин.

Во многом он поразительно напоминал Кантон. Повсюду царила давка: народ покупал, продавал, жестикулировал, шумел.

В обе стороны нескончаемыми вереницами тянулись запряженные лошадками тележки. Под четырехугольными зонтиками сидели занятые своим делом ремесленники, цирюльники, харчевники. Тут же располагались бесчисленные нищие и бродячие музыканты. На площадях совершались жестокие публичные казни.

Столица Поднебесной делилась на две части: Внешний город, где жили китайцы, и Внутренний город, который населяли маньчжуры.

Внешний город был изрезан хутунами — узкими улочками, застроенными одноэтажными глинобитными домами с окнами, обращенными во двор.

В центре Внутреннего города находился Императорский дворец, а в его пределах — Запретный город, представлявший собой комплекс великолепных строений и парков.

К северу от него возвышался невысокий, искусственно созданный горный хребет с пятью вершинами, склоны которого были покрыты вековыми соснами и роскошными кипарисами. С центральной вершины Пекин был виден как на ладони.

Очутившись в Запретном городе, Киан понял, что сыну Неба стоит сожалеть о том, что его жизнь не вечна, ибо и на этом свете он существовал, как в раю.

Отделанные голубой черепицей павильоны, пышные клумбы, каменные гроты, искусственные лабиринты, длинные галереи утопали в зелени и отражались в прозрачных водах озер.

Юйтан с сыном поселились в роскошных покоях и ждали вызова императора. Киан любовался красотой бесконечно разнообразных по рисунку и безукоризненных по пропорциям предметов: решеток, мебели, ваз. Кто из его настоящих близких смог бы вообразить, где он сейчас находится!

По возвращении в княжеский дворец Киан на свой страх и риск продолжал помогать своей семье. Из осторожности он делал это так, как делал бы бедный китайский воин Кун, а не сын богатого правителя: присылал мешок риса, ткани, иногда немного денег.

На пятый день пребывания в Запретном городе Юйтан Янчу получил письмо, в котором сообщалось, что император желает видеть правителя Гуандуна и его наследника в одном из залов дворца.

Позднее Киан говорил себе, что именно отрешенность от земных радостей помогла ему избавиться от мучительного волнения. Он держался удивительно бесстрастно, чем без сомнения заслужил внимание императора.

Отец и сын были в синей, расшитой темным шелком одежде. На шляпе Юйтана красовались знаки отличия, соответствующие его высокому рангу.

Сын Неба в расшитой золотыми драконами одежде восседал на троне, по-маньчжурски поджав под себя ноги. Трон окружали символические фигуры журавлей и слонов, дорогие сосуды и высокие курильницы для благовоний.

Киана удивили отороченные синей тканью черные кожаные туфли и белые носки государя. Примечательным было и то, что ни Юйтан, ни тем более его сын почти ничего не говорили: все, что они хотели сказать, было написано на бумаге и передано в дворцовую канцелярию.

Зато язык движений был изысканным, словно каллиграфическая надпись, и сложным, как путешествие по лабиринту. Именно тут Киану и удалось показать свое изящество и бесстрастность.

На следующее утро и он, и Юйтан проснулись в хорошем настроении. После омовения им подали обильный завтрак: куриный бульон, жареную утку, трепанги, ломтики копченостей, тушеные овощи и цзунцзы. Последние — завернутые в вареный тростник поджаренные в кипящем жире кусочки ветчины с клейким рисом, излюбленное кушанье пекинцев, — Киан попробовал впервые.

Они сидели в бамбуковых креслах под зеленым навесом, и Юйтану казалось, что он видит перед собой прежнего, пусть не в меру сдержанного, серьезного, но не задавленного судьбой сына.

— Если вместо приказа о повешенье нам прислали столько еды, значит, мы все сделали правильно? — со смехом спросил Киан.

— Молчи! Тут даже решетки на окнах имеют уши.

После завтрака отец и сын отправились гулять. Они шли вдоль канала, через который были перекинуты пять красивых мостиков низкой каменной балюстрадой и с извилистыми перилами, напоминавшими нефритовый пояс, когда к ним подбежал запыхавшийся служащий.

— Господин, вам письмо!

Юйтан медленно развернул свиток, скрепленный золотой императорской печатью.

Заметив, что сын с тревогой смотрит ему в лицо, князь сказал:

— Это дело государственной важности. Император желает поговорить со мной один на один.

В отсутствие отца Киан продолжал наслаждаться изысканностью Запретного города. Он гулял по галереям и дорожкам, ощущая себя по-новому сильным и вместе с тем хрупким, как бумага. Без Мэй он не ведал ни трепета будущего, ни покоя настоящего.

Вернувшись, Юйтан сказал, что они задержатся в Запретном городе на неопределенное время.

— Зачем?

— Такова воля государя, — уклончиво ответил князь.

Киан не знал, радоваться ему или нет. В целом это было довольно приятное времяпровождение. Создавалось ощущение, будто живешь в покоях богов и что жизнь вечна.

Вместе с тем во всем этом было что-то странное. Каждый вечер Киан наблюдал, как солнце проплывает над созданным человеческими руками хребтом Цзиншань, и это солнце тоже казалось искусственным.

Иногда они с отцом участвовали в дворцовых церемониях или праздниках, посетили множество храмов. Киану чудилось, будто они ждут чего-то важного, и он не ошибся. Однажды Юйтан получил второй свиток с печатью и, прочитав его, упал на колени.

— Свершилось! Хвала сыну Неба и всем богам! Сугар, шестнадцатилетняя дочь одной из младших наложниц императора, станет твоей женой! Государь дарует тебе брачную грамоту с золотой печатью, а свадьба состоится, когда мы вернемся домой! Сарнай оказалась права, в жилах моих внуков будет течь кровь сына Неба!

Вместо радости в глазах Киана появилось выражение, какое бывает у загнанного зверя.

— Это невозможно!

— Возможно. Вот письмо, прочитай.

— Я говорю не об этом. Я не хочу и не мог жениться на девушке, которую не знаю и никогда не видел.

Юйтан улыбнулся.

— Не волнуйся, она прекрасна. В гарем императора набирают самых красивых девушек Поднебесной. К тому же в Сугар течет божественная кровь.

— Меня не волнует ее происхождение и внешность. Она для меня никто. Я ее не люблю.

Князь впервые посмотрел на юношу, как на чужого.

— Ты обезумел, Киан! Если ты откажешься от предложения сына Неба, мы не выйдем отсюда живыми!

Киан отшатнулся.

— Вы все спланировали заранее вместе с Сарнай! Вы знали, как загнать меня в угол!

— С тех пор, как ты появился в моей жизни, я думал только о тебе! Я всегда надеялся увидеть тебя счастливым.

Они молча шли по посыпанной гравием дорожке мимо озера с чистой, прозрачной, как слеза, водой, по которому плавали красивые цветы. Крыша увитой зеленью беседки блестела в лучах солнца, словно рыбья чешуя. Внутри ждали невеста, ее мать и один из высших сановников, которому было поручено заняться подготовкой брачного договора.

Киан невольно вспомнил ту простую церемонию, после которой они с Мэй стали мужем и женой. Они могли бы и не давать клятвы: она была впечатана в их сердца.

Поза младшей наложницы императора была непринужденной и изящной, а ее профиль — столь неподвижным, что она казалась неживой. Чувствовалось, что она часами может сидеть, не двигаясь, не проявляя эмоций.

Она не выразила их и сейчас, хотя ей предстояло навсегда расстаться с дочерью. Та сидела, опустив глаза; на белое лицо падала тень от длинных ресниц. Ее волосы струились по голубому шелку платья подобно темной реке, сложенные на коленях руки были маленькими и нежными, как у ребенка, а крошечные ноготки отливали перламутром.

После обмена приветствиями началось долгое и нудное перечисление приданого и выкупа: мясо, рис, фрукты, вино, шелк, золото и нефрит. Киан понял, что обратное путешествие будет долгим, ибо принцесса должна была ехать в паланкине в сопровождении охраны, музыкантов и евнухов с фимиамом, дабы отгонять от новобрачной злых духов. В дороге Сугар предстояло спасть отдельно от супруга, в крытом голубым атласом шатре. Брачная ночь должна была состояться лишь после того, как жена поклонится семейному алтарю в доме мужа.

Киан заметил, что девушка тайком бросила на него взгляд, после чего на ее лице отразилось облегчение, ибо она увидела, что ее выдают не за старика, а за красивого юношу. Спустя несколько дней они тронулись в путь.

Вновь очутившись на свободе, Киан почувствовал себя гораздо увереннее и лучше. Дул горячий ветер, зеленела трава, пели птицы. Солнечные блики казались золотыми монетами, рассыпанными по земле руками богов.

Глядя на задернутый занавесками паланкин невесты, он думал о том, что принцесса наверняка умеет читать и писать, и, быть может, они сойдутся хотя бы на этой почве.

Дома их встретила Сарнай, и ожидал настоящий пир. А потом Киан увидел по всем правилам приготовленное старухой брачное ложе.

Это была старинная кровать розового дерева, с шестью резными ножками и опорами. «Крыша» и пролеты между опорами были задрапированы голубым, «небесным» шелком, украшенным символами плодородия и долголетия. Подушки затянуты в гладкий атлас, покрывало вышито хризантемами. Посреди постели Сарнай положила белый шелковый платок, на котором должно было отпечататься доказательство девственности новобрачной.

Закрытое со всех сторон брачное ложе показалось Киану клеткой. Судьба вынуждала его нарушить клятву, и ему чудилось, будто в эту ночь не Сугар, а он должен потерять невинность.

В конце пира отец сказал:

— Первое время ты можешь и даже должен проводить с молодой женой как можно больше времени. Если она понесет в первый же год, это будет большой удачей. А если родится сын, это станет пределом моих мечтаний.

Сугар сидела на постели в той же позе, что и в беседке во время их первой встречи.

Высокая прическа подчеркивала длину ее шеи. Сквозь ночное одеяние просвечивала белая грудь с розовыми лепестками сосков, руки казались фарфоровыми, а ступни прятались в глубине расшитых жемчугом башмачков. Сугар была чистокровной маньчжуркой, и ей тоже не бинтовали ноги.

Киан решил, что прежде чем приступить супружеским обязанностям, он должен переброситься с женой хотя бы парой фраз:

— Тебе понравилось путешествие?

Ее ресницы дрогнули.

— Да, господин. Я не ожидала, что мир так велик и разнообразен.

— Неужели ты никогда не покидала Запретного города?

Сугар покачала головой, и Киану пришли в голову мысль попросить у отца позволение пожить в Кантоне. Ему не хотелось проводить время под бдительным оком Сарнай, которая наверняка пожелает участвовать в жизни новобрачных.

— Если нам удастся вырваться в город, я покажу тебе и пагоды, и рынок, и Жемчужную реку, и море. Ты умеешь ездить верхом?

— Немного. Я ездила шагом по дорожкам парка.

Киан подумал о том, что вся ее жизнь была цепью условностей, ритуалов и запретов, и задал себе вопрос: сумеет ли он освободить Сугар от внутренних оков?

Он снял с нее одежду и разделся сам. Девушка покорно легла на платок и закрыла глаза.

Киан подумал о Мэй. Ему показалось странным, что его любовь к ней продолжала расти тогда, когда ее уже не было на свете. Никто и никогда не вырвет из его сердца этого чувства, а то, что свершится сейчас, всего лишь необходимость, долг, а еще — очередная расплата за давний обман.

Киан медленно вошел в тело Сугар, стараясь не причинить боль, слился с той, от которой был бесконечно далек. Безропотно принимая его, она лишь слегка вздохнула. Несколько движений — и все закончилось. Утром Сарнай сможет порадоваться, глядя на платок.

Киан понимал, что должен что-то сказать, но не мог себя пересилить. Потому что его заставили жениться, потому что это была не Мэй.

Теперь ему придется проделывать это каждую ночь, до тех пор, пока Сугар не забеременеет. Как скоро это случится? Хотя они с Мэй очень часто занимались любовью, она не успела зачать ребенка. Вероятно, таким образом, судьба защитила его еще от одной потери.

Пошел дождь, и под его шорох Сугар незаметно заснула. Киан тихо слез с кровати, накинул халат и вышел на улицу. Ему хотелось, чтобы падающие с неба струи омыли его с головы до ног. Он подставил ладони под дожди и поднял вверх лицо, черты которого наконец расслабились. Волосы и одежда Киана намокли и стали тяжелыми, из-под ресниц вытекали слезы, но если б кто-то сейчас за ним наблюдал, он бы этого не заметил.

Утром, завтракая на террасе вместе с Кианом, Юйтан радостно сообщил:

— Сарнай уверена, что Сугар не заставит нас долго ждать. Она сказала, что вы подходите друг другу.

Откинувшись в кресле, князь с невольным уважением смотрел на сына, который минувшей ночью лишил невинности дочь самого императора.

Между тем Киан не удержался от смеха.

— Разве мы можем подходить друг другу, если я сын китаянки, а она — маньчжурская принцесса! Если в моих жилах течет кровь презренного народа, а в ее — сына Неба!

— Сарнай знает, что говорит. Дело не в крови, а во взаимодействии стихий. Вода покоряет огонь, огонь покоряет металл. Металл подчиняет себе дерево, дерево — землю, а земля поглощает воду. В вашем случае сочетание идеально: крайнее Ян и крайнее Инь. Кроме того, она научит твою супругу женским секретам, в том числе и таким, какие раскрываются только в постели.

— Тогда, быть может, Сугар стоит спать не со мной, а с Сарнай?

— Не дерзи. Впервые за много лет я увидел в глазах своей матери свет надежды. Она очарована этой девушкой.

— А как она относилась к твоей покойной супруге?

— Хорошо, пока не убедилась в ее бесплодии.

Киан смотрел на идеально ухоженный, искусственный, как и во владениях императора, сад и думал о легком морском бризе, просторах, дарящих свободу душе и взору, запахах улицы, оскорбляющих изысканное обоняние благородных людей, веселой и пестрой суете, невольно радующей сердце.

— Отец, я хотел бы пожить в Кантоне. Получше узнать тамошнее устройство, показать Сугар город, а еще побыть с ней наедине. Здесь это невозможно. Прости, но я не желаю спать с женой под наблюдением Сарнай.

— Это опасно. Помнишь мятеж?

— Думаешь, я не сумею себя защитить? K тому же я возьму с собой достаточно охраны. Но — ни одного соглядатая, ни одного евнуха. Из обитателей женской половины с нами поедут только личные служанки Сугар, которых она привезла из дому.

— Сарнай придет в ярость.

— Мне все равно. В конце концов, это моя жизнь, — ответил Киан, хотя сейчас как никогда был уверен в обратном.


Глава 3


С некоторых пор Юн был сам не свой. Его лицо горело, взор затуманился, а в ушах стоял звон. Он не слышал, что ему говорят, он не видел дороги. Весь его мир уместился в воспоминание о девушке с розовыми, как кораллы, губами, белым, будто луна, лицом и глазами, похожими на два изящных мазка черной туши. Ее красота была не застенчивой, потаенной, а яркой, бьющей наотмашь, берущей в плен сразу и навсегда, а ее взгляд прожигал насквозь.

Не было дня, чтобы Юн не проходил мимо ограды дома, в котором она жила, но ветка сливы не появлялась. Сначала он был уверен в том, что девушка его обманула, а потом ему стало казаться, будто он видел ее во сне.

Окончательно уверившись в том, что эта история не будет иметь продолжения, в один из вечеров Юн наконец увидел обещанный знак.

Воткнутая в трещину ветка указывала в небо. Ее листки слегка трепетали от легкого дуновения ветерка. Она будто что-то шептала, на своем таинственном языке.

Юну стоило большого труда уговорить Лю Бана вновь наведаться в этот дом. Он врал напропалую: будто, досадуя на былую неудачу, долго следил за тем, как живут обитатели особняка, и способен предугадать каждый их шаг. Что они уехали, и дом пуст. Между тем, он ничего не знал, у него не было никакого плана, он не представлял, что станет делать с девушкой, куда ее поведет, ведь он обитал в грязной хижине на окраине города вместе со своими жестокими, жадными и циничными подельниками.

— Ладно, — решил Лю Бан, — так и быть. Все равно сейчас больше нет никаких дел.

Город купался в лунном свете, отчего дома казались фарфоровыми. Деревья напоминали стройных и гибких танцовщиц, а вода в реке рябила сотнями маленьких зеркал.

Земля тоже светилась, отчего казалось, будто особняк покоится на серебряном подносе.

— Плохая ночь, — сказал Лю Бан, — слишком светло.

И все же они перелезли через стену и забрались в дом. Там было темно и тихо. Никого не слушая, Юн сразу побежал наверх. Комната девушки была полна прозрачного света и густых теней. Обстановка сливалась с чернотой стен.

Она была там, она стояла посреди комнаты, прижимая к груди небольшой узел, полностью одетая, готовая увлечь его в другой, незнакомый мир.

Внизу раздались крики и пронзительный женский визг. Юн вздрогнул.

— Кто это? Разве в доме есть люди?

— С чего ты взял, что он необитаем?

— Ты сказала, что когда я увижу на ограде ветку сливы, здесь никого не будет!

Она покачала головой.

— Я сказала, что в следующую полночь ты должен будешь прийти.

В голове Юна все перемешалось. Он не знал, что делать, куда идти, от чего бежать и кого спасать!

— Подожди здесь! — наконец бросил он девушке и спустился вниз.

Там царило настоящее побоище, разгром, будто кто-то ненароком поджег и швырнул в окно хогуань[14 - Начиненный порохом глиняный кувшин.]. Мужчина, очевидно, хозяин дома, корчился в последних судорогах. Его череп был рассечен надвое чем-то тяжелым. Густая кровь была видна даже в темноте. Юноша, на вид немногим младше Юна, очевидно, первым встретивший грабителей, был мертв. Он лежал с открытым ртом, словно проглотив свой крик, зато из соседнего помещения доносился жуткий булькающий звук.

Появившийся оттуда Лю Бан был в ярости. В его опущенной руке Юн увидел нож, с лезвия которого срывались тяжелые темные капли. Юношу затрясло от ужаса, между тем главарь шайки злобно прошипел:

— Зачем ты навел нас на место, где было полно людей! Быстро обыскивайте комнаты, и надо уходить!

— Я наверх! — воскликнул Юн, содрогаясь от страха за девушку, и бросился бежать по лестнице.

Комната оказалась пустой. Пол был расчерчен тенями оконных решеток, мебель отливала перламутром.

Юн тяжело дышал, его ребра ходили ходуном, а на лбу выступил пот. Он уловил слабый аромат духов той, что так легко обвела его вокруг пальца. Однако главное, что она спаслась.

Произошедшее обнажило ту часть его натуры, о которой он успел позабыть. Он тоже желал другой жизни, хотел сбежать. Только не знал, куда.

По-видимому, девушка знала. Но не захотела взять его с собой, хотя он надеялся, что эта встреча станет началом желанных перемен.

Пока Юн стоял, размышляя, послышались какие-то новые звуки. Теперь кричал уже Лю Бан и его люди.

Конечно, юноша мог бы пытаться бежать, но он не стал этого делать. Пока что он был спаян с этими людьми, а не с таинственной незнакомкой. Но в эти минуты он четко осознал: то, что он почитал за свободу, вовсе не было таковой.

Когда стражники выводили членов шайки из особняка, Юн увидел, что на одной из веток высокого дерева трепещет лоскут прозрачной одежды. Он догадался, что девушка вылезла из окна, спустилась в сад, перебралась через ограду и позвала на помощь. Куда она делась потом, он не знал, но догадывался, что в узле были ценные вещи и деньги, и что она унесла их с собой.

Он вновь очутился в вонючей тюрьме, и это было намного позорнее, чем в первый раз, потому что его бывшие товарищи стали его врагами.

— Как получилось, что ты привел нас в этот дом? Почему нас схватили? — допытывался Лю Бан.

Юн молчал. Он чувствовал, что незнакомка должна остаться его тайной.

— На воле никого не осталось, нас некому выручать. Я относился к тебе, как к сыну, а ты меня предал!

Юну было невыносимо стыдно, но не только перед Лю Баном, а еще и оттого, что на самом деле его отцом был несчастный, замученный жизнью старик Бао, а не этот хладнокровный убийца. А он об этом совсем позабыл.

Через несколько недель, проведенных в душных застенках, их судили. Все члены шайки Лю Бана и он сам были приговорены к казни путем последовательного отсечения частей тела на рыночной площади. Таким образом было принято расправляться с самыми опасными и жестокими преступниками. Их тела превращались в бесформенную груду костей и мяса, а головы выставлялись на всеобщее обозрение. Считалось, что подвергнутые такой казни убийцы, грабители и воры больше не смогут переродиться в человеческом облике.


Мастерская почтенного Дуань-яна славилась тем, что обеспечивала поставку различных сортов шелка императорскому двору. Иногда шелк изымался по низким ценам по предъявлению казенных распоряжений для различных раздач и пожалований. Дуань-ян никогда не срывал сроки, всегда исполнял любые приказы, за что неоднократно награждался серебряными табличками.

Тем не менее, приказ, точнее просьба наследника правителя Гуандуна показать и рассказать ему и его юной жене, как делают шелк, вызвала у Дуань-яна необычайное волнение.

— Подумать только, он так вежливо разговаривал, и просто держался! Из него наверняка получится великодушный и справедливый правитель! Говорят, он недавно женился на дочери самого императора!

Привыкшая находиться наедине со своими мыслями Мэй не принимала участия во всеобщей суете. Когда знатные гости вошли в мастерскую, она отправилась кормить гусениц листьями шелковицы, смешанными с мукой из риса, зеленого горошка и черных бобов. Считалось, что такой корм очищает шелкопряда и способствует завиванию прочной и блестящей нити.

Она возилась с гусеницами, когда одна из девушек, подойдя к ней, шепнула:

— Какая счастливая эта принцесса! Мало того, что она сказочно богата, у нее молодой красивый муж!

Хотя Мэй не слишком хотелось любоваться на чужое счастье, она не удержалась от того, чтобы взглянуть на настоящую принцессу, и присоединилась к толпе мастериц, которых хозяин выстроил по обе стороны помещения.

Солнце пронизывало мастерскую тонкими золотыми нитями, отчего казалось, будто принцесса находится внутри огромного кокона.

Она и впрямь выглядела красивой и очень нарядной. К шляпе из блестящей соломки были прикреплены две широкие шелковые ленты, ниспадающие на плечи. Вокруг шеи был обвит пурпурный шарф, обшитый золотой бахромой. В мочках уха красовались по две серьги, и с каждой свисала большая жемчужина. Нижнее платье было украшено драгоценными камнями, а верхнее расшито драконами и фениксами.

Рядом был молодой мужчина, тоже очень красивый и роскошно одетый.

Когда знатная пара вошла в мастерскую, работницы почтительно склонились перед ними, ожидая, когда княжеский сын небрежно махнет унизанной кольцами рукой, позволяя им выпрямиться.

Вот уже около месяца Киан жил в Кантоне вместе с Сугар. Он был поражен, как мало принцесса знала о реальном мире. Она рассказала мужу о том, что жене, наложницам и дочерям императора часто присылали образцы шелковой материи, но никто из них не имел понятия, как производится эта ткань.

Киан помнил, что Мэй работала в одной из таких мастерских, и воспользовался случаем, чтобы лишний раз вонзить в свое сердце невидимый кинжал.

В целом его отношения с женой складывались не так уж плохо. Сугар была образованной, начитанной девушкой, при этом воспитанной в духе беспрекословного подчинения мужчине.

Они плавали на лодке по Жемчужной реке; выходили в море на корабле, гуляли по городу в сопровождении охраны и свиты. Киан исполнял супружеский долг каждую ночь, но делал это быстро, без свойственного новобрачному пыла. Впрочем, так поступали многие мужчины, сберегая силы для развлечений на стороне. Но Киан не развлекался. Ему вообще не было весело. Сугар с интересом слушала рассказ Дуань-яна, тогда как Киан обводил мастерскую рассеянным взглядом. Плетеные корзины, бамбуковые полки, большие чаны. Женщины с грубыми красными руками, одинаково неряшливо причесанные и бедно одетые.

Сначала Мэй смотрела на принцессу, а после обратила взор на ее мужа и… обмерла. Перед ней стоял Кун, ее Кун, целый и невредимый, в роскошном наряде, рядом с прелестной девушкой, которую называли принцессой и его женой!

Внутри Мэй застыла память, мягкая, как смола, и вместе с тем неизменная, как камень. Она причиняла боль и вместе с тем позволяла жить. Иногда ей снился сон, в котором Кун приходил к ней таким, каким был прежде, и Мэй всегда с болезненным волнением ждала этих призрачных свиданий. Но что она видела сейчас?!

В череде перерождений человек не способен вернуться к своему прежнему облику, такое невозможно. Так же, как живые не могут протянуть мертвым руку и вытащить их из-за той невидимой черты, за которой начинается небытие.

Могла ли пустая, страшная оболочка наполниться плотью, ожить, начать двигаться и дышать?!

Она задавала себе этот вопрос до тех пор, пока не столкнулась с ним взглядом. В этот миг Мэй поняла, что он ее узнал и что он так же потрясен, как и она.

Мэй смотрела на Куна, а он — на нее. Они буквально купались во взглядах друг друга. Иного мира не существовало, он растворился, исчез вместе с принцессой, Дуань-яном, работницами мастерской и княжескими слугами.

Кун пришел в себя первым. Ему было проще найти реальное объяснение тому, что он видит Мэй живой. Его обманули, или это была чудовищная ошибка!

Вероятно, то же самое случилось и с ней. Кун помнил содранную с кого-то кожу, которая болталась на ветру. Мэй сказали, что жуткая оболочка принадлежит ему, или она в отчаянии решила это сама.

В ее глазах был режущий свет безумной радости и нестерпимой боли. Их соединяла нить нежнее и тоньше шелка, и вместе с тем прочнее и толще, чем корабельный канат. А то, что разделяло, казалось прозрачным, как стекло; и в то же время нерушимым, как вечность.

— Я приду! — прошептал Кун одними губами, и Мэй поняла.

Она чувствовала, что в ожидании может сойти с ума. Что не найдет себе места, пока не поймет, что все это значит.

Мэй проводила принцессу взглядом, полным недоумения и боли. Ей хотелось броситься следом с криком о том, что этот мужчина принадлежит не роскошной красавице в золоте и жемчугах, а бедной работнице в полотняном платье и подвязанных простыми тесемками штанах.

Она сказалась больной и ушла к себе. Вечером Мэй сидела во дворе мастерской, и ее сердце было похоже на кровавую рану. Она и не знала, что обрести порой бывает так же больно, как потерять.

Кун не заставил ее долго ждать. Едва работницы разошлись, он подошел к воротам, один, без свиты, в простой одежде без украшений и, прикрывая лицо рукавом, спросил Мэй.

Она вышла и увидела его глаза, такие, как раньше, и в то же время другие. Глаза много выстрадавшего человека, человека несущего на плечах неподъемный груз, боящегося и стыдящегося чего-то.

Он сжал руками плечи Мэй, а потом привлек ее к себе. Оба молчали, ибо то, что таилось внутри каждого из них, было слишком глубоким, бездонным, огромным.

Мэй слушала стук сердца, вдыхала запах своего Куна, постепенно проникаясь мыслью о том, что это не сон, что с его лица не упадет маска, скрывающая чужака или — что страшнее — чудовище.

Она не спрашивала, куда он ее ведет, и почти не видела дороги. Они были словно два листа, сорванных с дерева ветром и несомых по воздуху согласно его прихоти.

Кун привел Мэй в тесную комнатку над чайной, с затянутым дешевой бумагой окном в комнату, где были только потертые циновки. Наверняка бедные наемники приводили сюда своих временных подруг, но Мэй было все равно.

Заперев дверь, Кун упал перед ней на колени и целовал ее руки, а она обхватила его голову и прижала к тому месту, где предположительно жила человеческая душа. По лицу Мэй текли слезы, и она знала, что в ближайшие четверть часа не сумеет вымолвить ни слова. Потом они наконец сели рядом, и Кун заговорил:

— Не бойся, это и вправду я. Меня не казнили, я остался жив, так же, как и ты. Мы оба жестоко ошиблись, но все же судьба позволила нам встретиться.

— Но ты… сын князя, и ты… женат на дочери самого императора?! Разве твоя жена… не я? — тихо и осторожно прошептала Мэй.

Он отчаянно замотал головой.

— Ты жена Куна Синя, а Сугар — супруга Киана Янчу. Беда в том, что Кун и Киан — одно и то же лицо. Эта история началась, когда мне было десять лет…

Он говорил, и Мэй чувствовала, как стыд вгрызается в него изнутри, будто хищное животное с острыми зубами и когтями.

— Я боялся. Все эти годы я боялся быть раскрытым, разоблаченным. Оправданием может служить лишь то, что я опасался не только за свою жизнь.

— Почему ты с самого начала не рассказал мне правду?!

— Потому что думал, будто прежняя жизнь навсегда осталась позади.

— Неужели ты отказался от нее ради меня?

— Ради тебя, ради любви, ради душевной свободы.

Она улыбнулась сквозь слезы.

— Хотя отныне ты принадлежишь не мне, я рада, что ты жив, Кун.

— Ошибаешься, Мэй, по-настоящему я принадлежу только тебе!

— Но я простая девушка, а она дочь императора. Я видела, насколько она прекрасна!

— Ты несравнимо лучшее ее. Роднее и ближе, а значит, красивее.

Она понимала, что Кун говорит не о той красоте, которая зависит от удачно подобранной одежды, украшений и косметики. Он имел в виду ее внутреннее очарование, подобное огню в очаге, которое оставалось неизменным всегда, не важно, как она выглядела и во что была одета.

Когда Кун обнял ее, Мэй чувствовала, как по телу разливается внутреннее пламя, как нарастает душевное волнение, как все чаще бьется сердце. Она обвила его шею руками, сомкнула губы с его губами, и они соединились в жарком танце за пределами всех границ.

Мэй говорила себе, что ничего не помешает ей сполна насладиться счастьем чудесной встречи, ничто не станет преградой для будущего.

Луна ярко освещала комнату. Листья деревьев отливали темным серебром, цветы мерцали призрачно и нежно. Их острый и сладкий аромат струился в раскрытое окно и проникал в комнату, где на циновке неустанно сливались воедино две тени.

А после Мэй поняла, что он вынужден ее покинуть, что он должен вернуться к той, другой.

— Разве мы не можем уехать? — тихо спросила она.

Кун помрачнел.

— Если я исчезну во второй раз, Юйтан неминуемо поймет, что что-то не так. Он перевернет Поднебесную, но отыщет меня и казнит, ибо такое не прощают никому. К сожалению, я не могу обрести другую внешность, другое лицо. Не в моих силах избавиться от метки.

— А где те люди, что когда-то вовлекли тебя в это?

— Они живы и до сих пор служат Юйтану, а их сыновья — мне. Ты не представляешь, сколько голов полетит, если все откроется! В Поднебесной существует закон взаимной ответственности, который распространяется на весь род преступника! Казнят не только меня, Чжуна и Шона, но и всех моих и их родственников! Я не хочу, чтобы их наказали за то, что я совершил, будучи мальчишкой!

Мэй горько усмехнулась.

— Знал ли ты тогда, что когда-нибудь женишься на дочери самого императора!

— Будь моя воля, я отказался бы от этого брака, но судьба не оставила мне выхода.

Мэй молчала. Чувствуя ее отчаяние, ее ревность, Кун сжал кулаки.

— Прости, я нарушил клятву. Я не прикоснулся бы к Сугар, если б не проклятое желание Юйтана увидеть своего внука! Он одержим продолжением рода, не зная о том, что сам не сумел зачать ни одного ребенка! Когда Сугар забеременеет, я буду свободен от этого.

— Так или иначе, ты останешься с ней.

— Мы что-нибудь придумаем. А пока я сниму для тебя дом и найму слуг. Я буду приходить к тебе так часто, как только смогу.

Мэй покачала головой.

— Я останусь в мастерской. Не стоит привлекать лишнего внимания к нашим отношениям.

Он тяжело вздохнул.

— Наверное, ты права, но мне не нравится, как ты живешь. Ты должна хотя бы бросить работу!

— Пусть все будет так, как есть, — мягко сказала она. — Поверь, мне не нужно ничего, кроме твоей любви.

Кун проводил ее до ворот мастерской, и всю дорогу Мэй чувствовала, как сильно он страдает. Но и она страдала не меньше. Чтобы как-то отвлечься, она рассказала ему про Тао, и Кун ответил:

— А я ничего не знаю о своем единственном брате. Мать сказала, он ушел на заработки в Кантон и куда-то пропал. Подумать только, у меня столько власти и денег, но я ничем не могу ему помочь!

Прощаясь, Кун обещал прийти как можно скорее. Он выглядел растерянным и мрачным, и Мэй старалась его ободрить. Однако когда он ушел, она дала волю слезам.

Ей не хотелось его отпускать, отдавать другой. В душе Мэй пробудилась решимость, о которой она не подозревала. Она не могла лишиться самого прекрасного из миров, какой когда-либо создавали бога. Её любовь была дождем, падающим с неба, и не в ее силах было остановить этот поток.

Однако вернувшись к себе, она передумала. Мэй решила отказаться от борьбы. Дело было не в том, что волей судьбы ее соперницей стала дочь самого сына Неба. Просто ее искреннее, сильное, как сама жизнь, чувство должно было победить и так. А если этого не случится, тогда ничто не имеет смысла.

Между тем, несмотря на свою неопытность, Сугар поняла, что Киан был у другой. Она с детства знала, что никакой мужчина не довольствуется одной женщиной. И в маньчжурских и китайский семьях человека, чье состояние позволяло иметь наложниц, но он отказывался от этого, считали скупым и не заслуживающим уважения. Чем больше женщин было в семье, тем большим почетом она пользовалась.

Хотя брать наложницу до истечения года со дня брака считалось дурным тоном, ничто не мешало мужчине проводить свободное время на стороне. Однако это, как все на свете, должно было иметь свои причины: жена не умеет одеваться и причесываться, она скучна или нерадива.

Сугар тихонько поплакала, но к приходу Киана умылась, накрасилась, искусно уложила волосы, нарядилась, накрыла на стол и повеселела. Мужу ни в коем случае не нужно видеть плохого настроения жены, иначе у него появится лишний повод завести любовницу.

К сожалению, Киан не обратил внимания на то, как она выглядит, не стал есть и, сославшись на усталость, лег спать. Он не прикоснулся к жене, что послужило лишним доказательством того, что он посетил другую женщину.

Воображая грубоватую, кокетливую певичку, Сугар задавала себе вопрос, чем та может быть лучше нее. Ведь она знала грамоту, умела петь, аккомпанируя себе на музыкальных инструментах, играть в шашки, могла со вкусом подобрать ткани для одежды и украшения комнаты, выбрать бумагу для свитков. Вероятно, дело было в магии телесных удовольствий, в том чувственном очаровании, какое редко достигается с помощью выучки, потому что является даром природы.

Сугар прекрасно помнила, что обязана отдаваться мужу так часто, как он того пожелает. Чтобы он мог удовлетворить свою страсть, и чтобы у нее была возможность забеременеть, ибо рождение детей являлось ее первейшим и главным долгом. Но как доставить ему истинное удовольствие, являлось для нее загадкой.

Сугар не ведала, любит ли она Киана, она знала только, что принадлежит ему душой и телом, что она обязана сделать все для того, чтобы он был доволен ею. Неважно, если при этом ей придется улыбаться сквозь слезы, таить в душе тоску и досаду.

Она понимала, что должна быть счастлива хотя бы тем, что именно ее дети станут его наследниками и что Киан никогда не сможет взять в дом женщину, которая не понравится Сарнай. Вспомнив о старухе, Сугар сказала себе, что неплохо было бы придумать повод покинуть Кантон, хотя ей и нравилось здесь. Сарнай обещала подсказать девушке, как влиять на мужа, и сулила сделать так, чтобы ее постель стала для Киана самым желанным местом на свете.


Глава 4


Следующим утром Киан сдержал данное накануне слово и повел жену на рынок. Сугар хотелось купить посуду.

Она долго и придирчиво выбирала фарфоровые чашки, постукивая по ним металлической палочкой и слушая издаваемую ими мелодию, разглядывала чайники из красной глины, прикидывая, не грубовато ли они будут смотреться среди изысканной обстановки дома, вертела в руках белые стеклянные вазы с синим и зеленым орнаментом.

От нечего делать Киан смотрел в толпу. Он успел побывать в оружейной лавке, но ничего не приобрел, потому что ощущал себя утратившим уверенность и волю. В таком состоянии не покупают оружие, а пускаются в странствия, переодевшись в рубище, отринув прежние привязанности и ценности материального мира.

Он знал, что должен быть счастлив оттого, что Мэй жива, и все-таки счастлив не был! Киан понимал, что не сможет торчать в Кантоне целую вечность, и ему не удастся взять Мэй с собой.

Вместе с тем он не хотел ограничиваться редкими свиданиями несколько раз в год. Жизнь коротка, и этого было слишком мало. А он не желал расставаться с Мэй ни на миг и охотно сбежал бы с ней куда глаза глядят, но сейчас это было невозможно.

Сын Неба не останется равнодушным к тому, что муж его дочери исчез неведомо куда. А если за поиски возьмутся люди императора, они отыщут и песчинку в океане.

По рынку вели закованных в канги, соединенных цепью преступников. Глашатай извещал, что на площади состоится казнь — разрубание тел осужденных на части. Киан невольно поморщился. Он знал, как это происходит: сначала человеку отрубали руки, потом ноги и только потом — голову.

Иногда ему казалось, что на свете нет более жестокого, изощренного в пытках и казнях народа, чем китайцы. На деревьях, что росли вдоль дороги, ведущей в Кантон, всегда болтались подвешенные за косы головы казненных.

Взгляд Киана упал на лицо одного из преступников, юноши, почти мальчишки. К его удивлению, на этом лице не было страха, только досада, гнев и… стыд. Знал ли он, что его ждет? Что он совершил? Он выглядел слишком юным для того, чтобы быть отъявленным негодяем. Мало ли людей идут на крайности от голода и отчаяния!

Повинуясь внезапному порыву, Киан сделал знак одному из своих людей, и тот бросился наперерез процессии. Прежде он никогда не пользовался данной ему властью, хотя в таких случаях слово наследника правителя Гуандуна было законом. Киан мог отменить приговор суда, казнить и миловать на свое усмотрение. Когда к нему подвели мальчишку в канге, он поразился его жалкому виду и велел отвести преступника в ближайший ямынь, сказав, что желает его допросить.

Киан отправил Сугар домой вместе с частью свиты, а сам пошел вслед за осужденным юношей и стражей.

Оставшись один на один с преступником в сыром и темном каменном помещении, Киан спросил:

— Что ты сделал?

Вместо ответа юноша упал на колени, но, как оказалось, не затем, чтобы молить о помиловании. Киан едва расслышал его скорбный шепот:

— Зачем вы не дали мне последовать за ними?

Киан видел, что его лицо бледно, а руки посинели. Тяжелые цепи зловеще громыхали при малейшем движении.

— Я подумал, что ты слишком молод, чтобы умереть, тем более такой смертью.

Осужденный затряс головой.

— Я хочу оказаться рядом с ними!

— Почему? Потому что вы были вместе? — спросил Киан, присаживаясь на корточки, чтобы удобнее было разговаривать.

— Потому что я их предал. Смерть смыла бы с меня этот позор.

— Ты выдал этих людей властям?

— Я позвал их в одно место, не зная, что там ловушка. Они убили хозяев дома, а их самих схватили и приговорили к казни. На моей совести куча жизней и подлое предательство!

— Но сам ты не убивал?

Юноша опустил глаза.

— Я бы не смог.

— Если ты говоришь о совести, тогда не все потеряно. Откуда ты? Ты родился в Кантоне?

— Нет. В селении Сячжи. Я отправился в город на заработки, но меня ждала неудача. Я хотел помочь родным, а сам о них позабыл.

— Сячжи?! Как твое имя?

— Юн.

Киан вскочил на ноги. Невероятно! Он неслучайно ощутил странный внутренний толчок! Его обнаженные нервы были похожи на чуткие струны, способные отозваться даже на дуновение ветерка.

— Посмотри на меня. Ты не умрешь. С твоей головы не упадет ни единый волос. С тебя немедленно снимут кангу, и вечером ты придешь туда, куда я тебя позову, Я не дам тебе возможности пойти по скользкой дорожке. Ты будешь жить по-другому.

— Кто вы? — прошептал Юн.

— Я твой старший брат.

Ни тогда, ни после Киан не мог объяснить, почему это сделал. Наверное, оттого, что узы истинного родства были слишком крепки, и он более не хотел и не мог попирать их ногами. Иногда голос сердца бывает сильнее доводов разума, даже если таит в себе смертельную опасность.

— Кун?

— Да, Кун, — сказал Киан и улыбнулся, чувствуя невероятное облегчение.

Пожалуй, он впервые по-настоящему почувствовал, как приятно быть великодушным, сколько возможностей таит в себе власть над людьми.

— Неужели это правда?!

— Ты мне не веришь?

— Верю, — выдавил Юн, вспомнив слова матери о метке.

Киану хотелось поскорее покинуть это помещение, воздух которого был пропитан запахом крови, страданий и страха.

К счастью, все прошло довольно гладко. Юн и сам не помнил, как очутился на улице, свободный, без канги, рядом со всемогущим братом, который обещал о нем позаботиться.

Жаркий воздух казался пепельно-серым, мутным, и на сердце у Юна тоже было муторно. В эти минуты души Лю Бана и остальных, должно быть, летят по воздуху, все еще корчась в немыслимых муках, каким недавно подвергались их тела.

Отпустив слуг, Киан повел брата в памятную для себя чайную. Здесь, в «Цзи-Синь», «Счастливой звезде», он впервые обедал с Мэй.

Хотя Юн был голоден, он не мог есть. Он выглядел опустившимся, неимоверно грязным, но, кажется, ему было все равно.

Рассказывая одну и ту же историю второй раз подряд, Киан ощущал себя странно. Ему чудилось, будто никто не сможет его понять. Даже брат, даже Мэй. Его жизнь напоминала перекрученную веревку, на которой при малейшем желании распутать образовывались все новые узлы. Киан начинал понимать, что в конце концов это невозможно сделать иначе, как разрубив ее пополам.

— Я знаю, что Бао тебя не любил. Если б было иначе, разве б ты ушел с теми людьми? — вяло произнес Юн.

Киан почувствовал облегчение. Он боялся увидеть в глазах младшего брата презрение, зависть и злобу.

— Думаю, нет.

— Я не знал, что такое случается. Что за одну жизнь человек может прожить целых две.

Киан улыбнулся.

— Надеюсь, что ты проживешь три.

— Ты дашь мне работу?

— К сожалению, не смогу. Чтобы получить достойную должность, надо быть образованным и знатным, а заниматься чем-то грязным и низким не имеет смысла. Вот деньги — их должно хватить на первое время. Подумай, что бы ты хотел делать? Быть может, учиться?

Юн пожал плечами. Этого он не знал. Он лишь понимал, что никогда не захочет тупо выращивать рис, чтобы потом рвать на себе волосы из-за плохого урожая и невозможности прокормить семью, как это всю жизнь делал Бао.

Он взял мешочек с золотом равнодушно, хотя тот приятно оттягивал руку.

— Главное, чтобы я не терял тебя из виду. Пока оставайся в Кантоне, а там будет видно. Будем встречаться в назначенный день и час возле этой чайной, — сказал Киан и, не сдержавшись, добавил: — Надеюсь, ты никому не расскажешь о том, что только что узнал?

Юн впервые по-настоящему посмотрел ему в глаза.

— Зачем мне это? Разумеется, нет. Даю слово.

— Хорошо. Я тебе верю.

Расставшись с братом, Юн бесцельно побрел по улице. Внезапно ему захотелось пойти на площадь, где состоялась казнь, и посмотреть на то, что осталось от тел его недавних приятелей. Он мучительно колебался, его терзала смесь страха, гадливости и непреодолимого влечения.

Юн задумался о Киане. Тот не выглядел счастливым и явно чего-то боялся, хотя чего может страшиться человек, в жизни которого все устоялось? Неужели его мучила совесть из-за того, что он обманул князя? Юн счел бы великой удачей так ловко надуть того, кто привык вытирать ноги о простых людей.

Он проходил через рынок, когда внезапно увидел ее. Ресницы, словно крылья ночной бабочки. Прическа, украшенная похожими на крохотные звезды жемчужинами. Руки, тонкие и гладкие, точно стебли бамбука. Красивое платье, даже на вид прохладное и чистое.

Она шла с кротким видом, под шелковым зонтиком, в сопровождении служанки, семеня ножками, как и подобает безупречной красавице. Однако теперь Юн знал, что в случае опасности она способна побежать быстрее ветра, а если попытаться ее задеть — зашипит, как дикая кошка.

Он был слишком раздосадован и зол, чтобы думать об этом, потому подскочил к девушке и схватил ее за плечо.

— Зачем ты это сделала?!

Она подпрыгнула от неожиданности, но увидев и узнав его, мгновенно успокоилась.

— Что я сделала?

— Загнала меня в ловушку, а сама убежала!

— Ты ушел первым! Ты сказал «подожди», но чего мне было ждать? Пока эти люди поднимутся наверх и зарежут меня, как зарезали Ли Чжи и остальных? Конечно, я испугалась и позвала на помощь.

— Из-за тебя казнили человека, который заменил мне отца!

— А где твой настоящий отец? Он умер?

Юн смутился.

— Нет. Он живет в деревне.

Она презрительно усмехнулась.

— Ты отказался от родного отца и выбрал себе «нового» ради выгоды?

Хотя Юну было мучительно стыдно, он продолжал стоять на своем:

— Ты превратила меня в предателя! Ты заперла мою душу в клетку!

— Я тебя освободила. Освободила от власти преступников. Рано или поздно тебя поймали бы и казнили. А так ты остался жив.

— Ты здесь ни при чем! Меня тоже схватили и хотели разрубить на куски!

Она приподняла тонкие брови.

— Почему же ты стоишь здесь, целый и невредимый?

— Благодаря неожиданной встрече. Мне помогли.

— Кто?

В ее глазах зажглось любопытство, взгляд сделался цепким. Юн понял, что должен быть начеку.

— Это неважно. Лучше скажи, чем ты теперь занимаешься? С кем живешь?

В облике девушки была какая-то неопределенность, не позволяющая понять, кто она на самом деле. Вернулась ли она к родственникам? Или пока он сидел в вонючей тюрьме, презираемый и ненавидимый всеми, нашла себе богатого покровителя? Кажется, она намекала, что не хочет жить под властью мужчины, но разве такое возможно для женщины?

— А тебе зачем знать? Иди своей дорогой.

— Ты обещала мне награду.

Она рассмеялась.

— Какую еще награду? Посмотри на себя! Ты такой грязный, что рядом с тобой противно стоять.

Развернувшись, девушка пошла дальше, а Юн смотрел ей вслед. Внезапно он вспомнил о зажатом под мышкой мешочке с золотом, которое дал ему Киан, и его душа просветлела. Он проследит за этой обманщицей. Если она живет одна, то рано или поздно у нее закончатся деньги. Вот тогда он и явится к ней с предложением, от которого она не сможет отказаться.


Кун и Мэй, обнявшись, лежали на циновке. Мэй никогда не думала, что для того, чтобы чувствовать себя счастливой, ей понадобится смирение. Так же, как и Кун, она не могла противиться обстоятельствам.

Совсем недавно она проливала слезы из-за одного признания возлюбленного, а теперь пришла пора плакать из-за другого.

Первое касалось Тао. Когда Кун рассказал Мэй о случайной встрече с братом, она попросила его наведаться к Тао. Быть может, если предложить ее господину большую плату, он согласится отпустить наложницу? И если б Тао простила Мэй, они наконец могли бы поселиться вдвоем, как когда-то мечтали.

Кун охотно согласился. Ему было бы проще оставить Мэй в Кантоне, зная, что она не одна. Но тут их постигло страшное разочарование. Кун узнал, что все обитатели дома Ли Чжи погибли, когда к ним ворвались грабители.

Если раньше Мэй была бы мгновенно раздавлена случившимся, то теперь она уже не столь одержимо, как прежде, верила в смерть. Тао могла спастись. Вот только где ее искать?

Теперь она плакала после того, как Кун признался в том, что Сугар беременна.

— Она сообщила мне вчера. Мои «родственники» будут в восторге! — с горечью произнес он. — Однако самое скверное, что я вынужден вернуться обратно.

— Почему?

— Потому что так надо. Зачатие и вынашивание наследника — дело первостепенной важности. Если первое еще может свершиться без участия членов семьи, то второе должно происходить под пристальным вниманием опытных женщин, вроде матери Юйтана.

Кун не шутил, в его тоне звучала горечь. Весь этот месяц он так отчаянно и страстно овладевал Мэй, словно единственным его желанием было, чтобы именно она, а не Сугар родила ему ребенка. Однако теперь Мэй поняла, что он спал и с нынешней супругой.

О его двоеженстве она заговаривала не раз. Она изменилась: внутри словно прорвало плотину, все запертые чувства вырвались наружу, заполнили сердце и разум, заставили быть предельно откровенной, непривычно бесстрашной.

— Жена я тебе или нет?

— Зачем ты спрашиваешь? В моем сердце ты — моя единственная супруга.

— Но ты живешь с другой! Получается, что тот брак для тебя важнее, хотя со мной ты совершил обряд раньше, чем женился на ней!

— Я уже говорил: под одной оболочкой живут два разных человека, — уныло отвечал Кун, и тогда в душе Мэй вскипал протест:

— Не лги! Ты это ты!

Теперь выяснилось, что от ее мнения ничего не зависит.

Она могла только лежать, обнимая любимого, и видеть, как сквозь бумажные занавески в комнату просачивается колдовская ночь, ощущая эти секунды, как последние мгновения жизни.

Больше ей никогда не придется встречать мужа со службы, готовить ему еду, украшать их дом. Она не будет знать, когда ей вновь доведется уснуть в его объятиях.

Оставалось Последнее средство. Посмотрев Куну в глаза, Мэй сказала:

— У меня тоже будет ребенок.

Он вскочил от неожиданности.

— Это правда?!

— Я не хотела тебе говорить, но теперь подумала, что ты должен знать.

Кун покрыл ее лицо поцелуями.

— Конечно, должен. Я бы хотел, чтобы именно твой ребенок, а не сын Сугар стал наследником рода Янчу.

В его словах Мэй почудилось странное пророчество, и она содрогнулась от страха.

— Нет. Нет! Мой ребенок не имеет никакого отношения к этим маньчжурам! Я вообще не хочу сына. Пусть у меня родится дочь.

— Теперь ты оставишь работу? — с надеждой спросил Кун.

Мэй улыбнулась.

— Да. Я больше не хочу смотреть, как шелкопряд вьет свои нежные коконы, чтобы затем погибнуть в кипящем котле.

— Сниму для тебя хороший дом с садом и найму слуг.

— Ты будешь приезжать?

Он кивнул.

— Часто?

Кун вздохнул.

— Не думаю. Но ты должна знать, что я помню о тебе каждую минуту. О тебе и о нашем ребенке.

Кун в самом деле снял для Мэй дом на улице Тай-ша-пу. Задняя калитка выходила в соседний переулок Чэнь-лу, потому при желании в сад можно было проникнуть незамеченным. Мэй не хотела ничего дорогого и яркого и попросила обставить комнаты простой бамбуковой мебелью. В служанки она взяла деревенскую девушку, немного глуповатую, но что самое ценное — нелюбопытную. Кроме того, Кун нанял сторожа и садовника.

Удостоверившись, что любимая женщина устроена должным образом, он отбыл в загородные княжеские владения вместе с Сугар. А Мэй предстояло подготовиться к самому трудному и долгому ожиданию в жизни.


Глава 5


«Такая жара неминуемо принесет что-то нехорошее», — говорили старики.

В самом деле этим летом зной достигал такого предела, что было невозможно дышать. Солнце не светило, а жгло; вместе с тем оно казалось мутным, словно сияло сквозь ширму. Трава на окружавших Кантон холмах пожелтела и пожухла, над улицами города летали хлопья пыли, рынок был полон запахов несвежих продуктов.

Раздавшаяся, облаченная в просторные одежды Сугар проводила дни в одной из дальних затененных комнат в окружении служанок, которые без устали махали веерами. Повсюду были разложены нефритовые пластины, ибо нефрит холоден даже в самые жаркие дни, и воткнуты ветви ивы, потому что ива предохраняет от злых духов, а кроме того способна вызвать дождь.

Когда в комнату вошел Киан, служанки мигом сложили веера и низко поклонились. На нем была дорожная одежда, и он уже представлял, как поскачет в Кантон по дороге, желтой от солнца, словно посыпанный золотистым песком путь императора.

Он сказал жене, что хочет купить ей подарок, что, разумеется, было ложью. Вот уже много недель Киан изнывал от тревоги за Мэй, которая томилась в раскаленном, как печь, домике на окраине Кантона. Как и Сугар, она дохаживала последние дни беременности, и он должен был удостовериться в том, что когда ей придет время рожать, рядом окажется опытная повитуха.

После отъезда из города Киан редко навещал Мэй. Возможно, Сугар пожаловалась Сарнай, что в Кантоне у него есть другая женщина, потому что старуха стерегла его, как цепной пес стережет кость.

Когда он сказал, что уезжает, Сугар ничего не сказала, лишь опустила ресницы. Она ничуть не подурнела, ее лицо оставалось молочно-белым, и глаза не утратили загадочного блеска. То, что со дня объявления о беременности муж больше не спал с ней, она воспринимала так же спокойно, как и то, что прежде он овладевал ею каждую ночь.

— Ты никуда не поедешь! Ни один порядочный супруг не покидает дом накануне первых родов жены! Ты должен приветствовать появление на свет своего сына, принести жертвы богам и предкам.

Киан вздрогнул от скрипучего голоса и, повернув голову, встретился с неподвижными, как у змеи, глазами Сарнай.

Она сразу сказала, что Сугар носит мальчика, и даже придумала имя, Айсин. Узнав об этом, Мэй (которая надеялась, что у нее родится дочь) сказала, что в случае появления на свет сына назовет его Ан.

Вчера Сарнай вытащила на свет деревянное седалище, такое же древнее, как семейная колыбель. Оно называлось «седалищем новой жизни» и имело отверстие, в которое попадал ребенок, выходящий из чрева роженицы. Не доверявшая никому Сарнай собиралась сама подхватить новорожденного.

Юйтан встал на сторону матери, и Киану пришлось отказаться от поездки. Он утешался мыслью, что сможет отправиться в Кантон после родов Сугар. Возможно, к тому времени Мэй еще не успеет разрешиться от бремени?

Сарнай как всегда оказалась права: Сугар родила крупного, красивого и крикливого мальчика, к которому тут же приставили свиту из кормилиц и нянек. От радости Юйтан закатил такой пир, что объелись даже окрестные нищие и бродячие собаки. А треск сотен начиненных порохом обрезков бамбука был слышен за многие ли.

«Я словно муравей на раскаленной сковороде, мучаюсь и бегаю по кругу, не находя выхода», — думал Киан, погоняя Айжина.

На пятый день непрерывных празднеств ему наконец удалось вырваться из дому. Он уехал все под тем же предлогом, что обязан сделать жене достойный подарок.

На самом деле Киан не знал, рад или нет. Ко всему прочему отныне на его совести лежала еще и тревога за этого ребенка.

Подъезжая к дому, в котором жила Мэй, Киан ожидал увидеть на воротах цветок, который означал бы появление на свет дочери, но там ничего не было. Возможно, ребенок еще не родился, или Мэй не стала соблюдать обычай из осторожности.

Киан привычно обогнул улицу и вошел в сад через заднюю калитку. В этом случае его всегда обжигало стыдом, потому что он был вынужден входить к своей первой и настоящей жене крадучись, как вор.

В увешанных бамбуковыми циновками комнатах было нежарко, хотя свет проникал даже через них, и на стенах играли лучики света, напоминавшие пчелиные соты.

Мэй полулежала в постели, и в руках у нее был крохотный сверток.

У Киана перехватило дыхание. Он бросился к ней. Обхватил руками ее лицо, зарылся пальцами в волосы, коснулся губами ее губ.

— Это девочка?

— Это Ан. А у Сугар?

Киан предпочел бы, чтобы Мэй не спрашивала о Сугар и другом ребенке, но все же ответил:

— Айсин.

Когда Киан положил на постель золотое кольцо с красной, как вино или кровь, яшмой, символом благополучия, спокойствия и счастья, Мэй печально улыбнулась. Кун никогда бы не смог купить ей такой подарок, а сын маньчжурского князя был для нее чужим.

— Когда он появился на свет?

— Три дня назад. А Айсин?

— Вчера. Прости, я хотел приехать, но не смог.

— Ты стал отцом двух сыновей, ты должен быть счастлив.

— А ты разве не счастлива, Мэй?

Отвернув уголок пеленки и посмотрев на нежное смуглое личико спящего ребенка, она ответила:

— Конечно, счастлива. Моему сыну не придется служить в «восьмизнаменной», он никогда не предстанет перед императором, не будет жертвой игр, в какие привыкли играть те, кто обладает богатством и властью!

— Я думаю о том, как сказать ему, кто я.

— Придет время, и все решится. Главное — у него буду я.

Киану стало страшно.

— Ты думаешь, я откажусь от своего сына?!

— Пусть так, чем я буду вечно терзаться мыслями о том, что он может стать заложником твоего обмана!

— Клянусь, этого никогда не будет!

Чуть успокоившись, Киан сказал следующее:

— Один из приглашенных Юйтаном на пир князей рассказывал о том, как построил на море целый плавучий дом. Бамбуковые пологи, тростниковые навесы — идеальная защита от зноя. Я прикажу сделать что-то подобное. Сугар любит воду, к тому же, надо полагать, за минувшие месяцы ей порядком прискучил дворец. Она согласится поехать. Я отправлюсь с ней, но буду часто сходить на берег и наведываться к тебе.

— А как же Сарнай? Она не последует за ней?

— Сарнай слишком стара, она много лет не покидала дворца.

— Это тоже ненадолго, — сказала Мэй. — Когда жара спадет, вы уедете.

— Потом я придумаю что-то еще.

Мэй молчала, тогда как предательский голос нашептывал: «Через год Кун возьмет наложницу, сказав, что его заставили. После — вторую и третью. Они тоже родят ему детей. Он будет давать тебе деньги на содержание, но перестанет приезжать, и твоя жизнь наполнится бесплодным ожиданием и горькой тоской».

— Ты виделся со своим братом?

— Да.

— Чем он занят?

Кун сокрушенно покачал головой.

— Он ведет себя как потерянный. Ничем не интересуется, ничего не хочет. Спит до полудня, потом бродит по городу. Я предлагал ему вернуться в деревню, но он отказывается.

— У него есть женщина?

— Не думаю. Он слишком молод.

— Возможно, он завидует тебе?

— Не похоже, хотя, так или иначе, мы слишком разные, похоже, у нас нет ничего общего.

«Как и у нас с Тао», — подумала Мэй и крепче прижала к себе ребенка. Ан был ее единственным утешением и надеждой. По крайней мере, она могла быть уверена в том, что сына у нее никто никогда не отнимет.

Сугар понравилась идея Киана, Юйтан тоже ее одобрил. Огромная крытая лодка была сооружена в рекордный срок и торжественно спущена на воду. В салоне были окна, раздвижные двери, чайные столики, покрытые атласными подушками скамьи. Верх был застелен листьями саговой пальмы, отгоняющей беды, на кормовом люке установлен небольшой алтарь предков, а в нише красовалась статуэтка Юан-даня, покровителя южный морей. Здесь имелась даже кухня, а по вечерам на лодке зажигалось множество ярких фонарей. Хотя судно казалось неповоротливым, в ветреную погоду на нем можно было отплывать довольно далеко от берега.

Киан проводил достаточно времени с женой и сыном и вместе с тем почти каждый день отлучался на берег, где встречался с другой семьей, а иногда — с Юном.

Понемногу он приспособился к новым обстоятельствам и был почти счастлив. По прошествии двух месяцев со дня рождения Ана они с Мэй возобновили любовные отношения, но с Сугар Киан больше не спал. Впрочем, поглощенная заботами о сыне, она не придавала этому значения.

В последние дни стояла странная погода. Луна была похожа на начищенную медную тарелку, а солнце, напротив, казалось тусклым. На море стоял полный штиль, на деревьях не шевелился ни один листок.

Однажды вечером Киан задержался у Мэй, а выйдя на улицу, увидел, что начался дождь. Он постепенно усиливался и вскоре окутал все вокруг плотной завесой.

Киан поспешил на берег. Ветер гнал навстречу зловещую полосу высоких волн и швырял стоявшие в гавани корабли.

Киан поискал глазами лодку, на которой приплыл, но ее не было видно. Зато его взору предстало нечто удивительное и страшное: на сушу катила гигантская волна, слизывая все по дороге, словно огромным языком, а следом за ней вздымались валы еще чудовищнее и выше. Берег дрогнул, словно от землетрясения, и тут же в вышине вспыхнула молния, и небеса разразились громом.

— Бегите, спасайтесь! — кричали люди.

Киан бросился бежать вместе со всеми. Он не думал, что Сугар и Айсину угрожает опасность: достаточно крепкий плавучий дом был полон людей. В крайнем случае, лодка ляжет в дрейф и переждет бурю. Зато Мэй и Ан могут пострадать.

Ворвавшись в домик, Киан велел Мэй взять сына и бежать на улицу, попутно прикрикнув на бестолковую служанку, которая вздумала собирать вещи.

На берегу творилось что-то невообразимое. Казалось, море разинуло гигантский рот, стремясь поглотить все и вся. Огромные волны растянулись на сотни ли, они не просто увлекали строения, предметы и людей за собой, а перемалывали их в кашу. Многие деревья были вырваны с корнем, будто травинки. Стены домов трепетали, точно были сделаны из бумаги.

Тао сидела на втором этаже, где находилась ее комната, обняв плечи руками и дрожа, словно осенний лист. Ее служанка ушла на рынок и не вернулась, другие жильцы в панике убежали куда-то, едва началась гроза.

Тао жила одна, не считая прислуги, и ей было не к кому обратиться за помощью. Она не слишком выгодно продала украшения, украденные в доме Ли Чжи, и деньги заканчивались. Тао понимала, что рано или поздно должна найти себе покровителя, но медлила с этим: девушке не хотелось переходить грань, за которой ее будут считать продажной женщиной. К тому же после отношений с Ли Чжи мужчины и мужская любовь вызывали в ней отвращение.

Тао ничуть не удивилась, когда в комнату вошел Юн, хотя и спросила:

— Как ты меня нашел? Что тебе надо?

— Я давно знаю, где ты живешь. Я пришел, чтобы спасти тебя. Там тайфун, и он движется сюда, — ответил Юн и взял ее за руку.

— Я никуда не пойду! — завизжала Тао.

— Хочешь погибнуть под рухнувшим домом?

— Он выстоит!

— Нет. Ты не видела, что творится снаружи. Надо бежать, пока есть время.

Юн выволок ее на улицу, не дав взять даже деньги и украшения.

По дороге, весело бурля, струились потоки воды. Порывистый ветер сбивал с ног, отвесно падающий дождь сек лицо. Вдалеке раздавались глухие удары, точно кто-то в припадке ярости бил по земле гигантским молотом.

Тао видела, как люди падали и корчились в воде, словно ошпаренные кипятком муравьи. Их вопли терялись в вое моря и ветра.

Юн мчался вперед огромными прыжками, обгоняя волну. У стен одного из домов стояла лестница. Заметив ее, он вскарабкался наверх, ни на секунду не выпуская руки Тао. Едва они очутились на крыше, как поток уволок лестницу и устремился дальше. Увлекаемые им предметы постоянно переворачивались, то исчезая в воде, то вновь появляясь на поверхности.

Юн не сомневался в том, что вскоре волны достигнут крыши, и это подстегнуло его решимость. Он крепко прижал к себе Тао, а потом ее маленькие груди вдруг очутились в его руках, а затем его жадные пальцы стянули с ее бедер тонкие, как паутинка, шаровары.

Одно движение — и он очутился в ней. Юн не предполагал, что это будет так просто. Внутри она была гладкой, горячей и тесной. Если прежде из рассказов старших приятелей он полагал, что близость с женщиной есть сражение с неведомой силой, то теперь понял, что это нечто совсем иное. Величайшая гармония, преодоление вселенского хаоса.

Тао думала сопротивляться, но быстро сдалась и позволила Юну делать то, что он хочет. Мысль о том, что они вот-вот умрут, придала ощущениям неожиданную остроту, и Тао с изумлением поняла, что испытывает наслаждение. Она хотела, чтобы он продолжал, а когда он закончил, мечтала, чтобы он сделал это еще раз.

Между тем ветер понемногу стихал, и, кажется, можно было не опасаться, что волны поднимутся выше.

Насквозь промокшая Тао лежала в объятиях такого же мокрого Юна на крыше чужого дома, под необъятными, пугающими, грозными небесами. Она была полна благодарности, но не хотела и не могла позволить себе показать истинные чувства.

— Ты все-таки получил свое! Думаю, за этим ты и пришел!

— Прости. Я думал, что мы погибнем.

— Лучше бы так и случилось! Теперь у меня ничего нет!

— Не беспокойся, я дам тебе денег.

— Откуда они у тебя? Ты нищий мальчишка!

— Да, но я знаю, где их взять.

— Думаешь кого-то ограбить? Вода и ветер обчистили город так, что ни у кого ничего не осталось.

— Иные люди, сколько бы они ни потеряли, все равно остаются богаче других. Я знаю такого человека, и он даст мне все, что я у него попрошу.

— Кто он?

— Это секрет.

— Расскажешь?

Юн на мгновение задумался. Кун с его загадочной двойной жизнью так и не стал для него родным человеком. А Тао он любил и не хотел ее терять.

— Да. Когда-нибудь расскажу.

Каждому китайцу известно, что рост и разрушение, наводнение и засуха, радость и горе находятся во власти духов. Гроза — это схватка белого и черного Драконов, которые, нанося друг другу раны, проливают на землю дождь. Завывание ветра в ненастье — плач бесприютных душ тех воинов, которые пали на поле брани и не были погребены родственниками.

Во время тайфуна все эти силы разошлись не на шутку. Когда буря стихла, внутренняя гавань представляла собой неописуемое зрелище редкостного опустошения. Неистовство стихии оказалось таким сильным, что лодки и даже корабли были разнесены в щепки. Такая же участь постигла и «плавучий дом» Сугар. Сама принцесса и ее слуги пробовали спастись на лодках, но их накрыло волнами.

На берегу многие люди погибли под обломками домов и под рухнувшими деревьями. Несколько суток подряд море выбрасывало на сушу раздувшиеся трупы. Смрад от мертвых тел был так силен, что власти сулили по десять лянов за каждый труп, выловленный из воды. Нищие, прокаженные и прочие бедные люди с радостью взялись за работу. Мертвые тела связывали веревками, будто бревна, и тащили к наспех построенным сараям. Если попадался труп знатного человека в богатой, одежде, его клали отдельно.

Киан отправил отцу письмо с сообщением, что он жив, а сам принялся обходить мертвецкие. Он нашел и опознал нескольких человек из свиты Сугар, а потом и ее саму, безмолвную, холодную и нездешнюю. Теперь от нее пахло не весенними цветами, а смертью.

Согласно обычаю Киан умолял душу принцессы вернуться в тело, но, разумеется, этого не случилось. Полный смутного раскаяния и искреннего горя, он положил тело супруги в дорогой тисовый гроб и отправил в загородный княжеский дом, а сам на некоторое время задержался в Кантоне, ожидая, что, быть может, объявится кто-то из слуг Сугар, но все было тщетно. Похоже, из всех обитателей «плавучего дома» не выжил никто.

Тельце Айсина обнаружено не было. Море поглотило комочек плоти, оставив взамен лишь невыносимую тоску и жгучее чувство вины.


Глава 6


— Нет, — прошептала Мэй, — я никогда на это не соглашусь!

Его слова разрывали ей сердце. Ей казалось, что Куном овладели демоны. Мэй никогда не видела у него такого потерянного взгляда. Уголки его губ опустились, лицо осунулось и потемнело, а руки, в которых он сжимал ее ладони, были холодны, как у покойника.

Внезапно подумав о том, что Кун только что пережил тяжелое горе, потеряв жену и маленького сынишку, она смягчилась и нежно произнесла:

— Успокойся. Ты не в себе. Тебе надо поехать на похороны Сугар. А мы будем тебя ждать.

— Я поеду, но только с тобой и с Айсином.

— Моего сына зовут Ан.

Он взмолился:

— Мэй! Пойми, для Сарнай и Юйтана не столь важно, есть ли у меня жена, главное — им нужен наследник! По окончании траура они навяжут мне новый брак, и я опять не смогу отказаться!

— У тебя не хватит совести отобрать у меня сына!

— Он будет с тобой. Ты поступишь, на службу кормилицей. Я сделаю так, чтобы тебя взяли.

— У Айсина наверняка были и кормилицы, и няни.

— Все погибли, никого не осталось. Нет никаких свидетелей. Нам нечего опасаться.

— Но я хочу быть своему сыну матерью, а не служанкой!

— Придет время, и он узнает правду. А пока мы с тобой будем вместе. Станем жить, как муж с женой, и никто не сумет нам помешать. Я сошлюсь на тоску по Сугар и откажусь от повторного брака.

— Все может раскрыться, Кун!

— Нет. Те, кто знает правду, будут молчать под страхом смерти, как молчали до сих пор. А насчет Айсина и Ана никто ничего не заподозрит. К счастью, ни у того, ни у другого не было меток, а все младенцы выглядят одинаково.

— Неужели ты бы не отличил Айсина от Ана?

— Не думаю. А Юйтан и Сарнай тем более ни о чем не догадаются.

— В теле Айсина текла кровь сына Неба!

— Все это глупости. Император такой же человек. Родство с ним не защитило Сугар от безвременной гибели.

Безусловно, лишь глубочайшее отчаяние заставило Куна изрекать столь кощунственные вещи. Мэй понимала, что он не в себе, и все же не была намерена уступать.

— Ты все хорошо придумал, и все-таки я отказываюсь. Эта ложь слишком велика, она намного опаснее той, с которой ты живешь. Нельзя до бесконечности испытывать судьбу.

Неожиданно Кун отстранился, и его взгляд, сделался жестким.

— Прости, Мэй. Я уже написал Юйтану, что Айсин жив. Что его спас один из евнухов, который после скончался на берегу. Я также сообщил, что нанял в Кантоне кормилицу, которая ухаживает за Айсином, и предупредил, что привезу ее с собой.

Мэй обмерла. Во рту пересохло, а кончики пальцев онемели, Внутри творилось что-то ужасное. Слова Куна отозвались в ее голове оглушительным эхом. Ей чудилось, будто чья-то жестокая рука перемешала ее желания, вырвала с корнем сокровенные чувства и безжалостно бросила под ноги.

Кун не мог так поступить! Он обезумел от горя, это оно толкнуло его на немыслимое!

Мэй захотелось схватить Ана и броситься с ним, куда глаза глядят. Она должна спрятать его и укрыться вместе с ним, чтобы избежать рокового шага.

Но вместо этого она продолжала сидеть на месте. Потому что слишком сильно любила Куна и боялась за него. Если она исчезнет, в порыве отчаяния он может во всем сознаться князю. И тогда его ждет смерть.

На следующий день они покинули Кантон. Это было тяжелое путешествие, полное сердечных терзаний и душевных мук.

Сойдя с повозки перед воротами дворца, Мэй хранила каменное молчание. Она ощущала на своих плечах невидимый груз обмана и страха, заставлявший пригибаться к земле, и шла, спотыкаясь, понурив голову и не поднимая глаз.

Хотя они с Куном условились, что говорить Юйтану и Сарнай, Мэй не была уверена в том, что справится.

А если ее вышвырнут на улицу? Если она потеряет надежду видеться с сыном?!

Когда они вошли в ворота, Мэй испытала настоящее потрясение. По сравнению с этой роскошью дом князя Арвая казался бедной хижиной, и девушка не могла понять, каким образом воспитанный в таких условиях Кун сохранил способность мыслить и держаться, как обычный человек.

Внезапно Мэй подумала о том, что если он некогда сумел променять все это на любовь простой девушки, то она тем более обязана принести требуемую им жертву.

Такие мысли придали ей сил, и она решила, что выдержит разговор с Сарнай.

В этом доме все было внушительным: и шкафы, и сундуки, и столы. Но даже на этом фоне фигура старой женщины выглядела величественной. Казалось, ее не могут согнуть ни горькие утраты, ни безжалостное время.

Мэй низко поклонилась, а выпрямившись, не поднимала глаз.

— Ты замужем? — спросила старуха.

— Была, — тихо ответила Мэй, стараясь, чтобы голос не дрожал.

— Где твой муж?

— Он погиб во время тайфуна.

— А ребенок?

— Тоже.

— Это плохо. Твоя судьба притягивает несчастья.

— В тот день смерть не была разборчивой: погибли тысячи людей.

— Как ты встретилась с господином?

— Случайно. Его сын был голоден, а мои груди лопались от молока, и я предложила накормить мальчика.

— Почему ты последовала за ним?

— Господин предложил мне стать кормилицей его сына, и я не смогла отказаться, потому что успела привязаться к ребенку. Это немного смягчило мое горе.

Сарнай молчала, и Мэй наконец осмелилась посмотреть ей в лицо. Чуть вздрагивающие ноздри над жестко сложенными губами и темный блеск глаз говорили о том, что старуха презирает тех, кто позволяет себе проявлять простые человеческие чувства.

— У тебя есть родные?

— Нет, никого.

— Ты китаянка?

— Наполовину. Мой отец был маньчжуром.

— Я позволю тебе остаться разве что временно, — немного подумав, сказала Сарнай. — По твоим рукам видно, что тебе приходилось работать, а значит, ты не знатного рода, тогда как в теле моего правнука течет кровь императора.

Мэй была неподвижна, как столетнее дерево, вросшее корнями глубоко в землю. То, чего она так боялась, свершилось. Старуха решила ее прогнать.

Кровь императора! Что было бы, если б Сарнай узнала правду!

Услыхав о решении старухи, Киан взбунтовался.

— Она никогда не одобряла того, что нравилось мне! — бросил он в лицо Юйтану. — Эта девушка спасла Айсина! Взгляните, отец, мальчик здоров и спокоен, значит, ее молоко идет ему на пользу! Она станется здесь — таково мое последнее слово!

— Но Сарнай сживет ее со свету.

— Пусть только попробует! Если она задумает это сделать, значит, она хочет навредить моему сыну.

На какое-то время Мэй оставили в покое, ибо все силы княжеской семьи были брошены на устройство похорон Сугар.

Узнав о трагической гибели дочери, император отправил в Гуандун своих людей с драгоценностями и деньгами, дабы на том свете Сугар была окружена той же роскошью, в какой пребывала при жизни. В положенное время превращенный в кладовую сокровищ гроб был торжественно водружен в усыпальницу. Согласно обычаю Киан должен был носить траур по жене в течение года, после чего мог вступить в новый брак.

Живя в княжеских покоях, Мэй ощущала себя странно. Она не привыкла быть пленницей золотой клетки, не знала распорядка дома и постоянно боялась ошибиться и назвать сына не Айсином, а Аном. Ей казалось невозможным, что ребенок, чей отец плакал из-за того, что у него не было деревянной лошадки, получает подарки вроде огненного коня, вырезанного из драгоценной яшмы.

Кун уверял ее, что она ко всему приспособится и всему научится. Тайком проведя Мэй в свой кабинет, он с гордостью показал ей стол резного красного, дерева, стержни для свитков из черепахового панциря и носорожьего бивня, ряды роскошно переплетенных книг, в которых, казалось, были записаны человеческие судьбы.

Когда он первый раз пришел в ее комнату, Мэй испугалась и попыталась протестовать.

— Что поделать, если мои любимые цветы — это цветы сливы, густо облепившие ветки! — промолвил Киан, обнимая ее. — Самые ранние, самые хрупкие и вместе с тем не боящиеся морозов и снега.

— Ты же знаешь, удел мимолетной красоты — забвение.

— Но я также знаю и то, что все хорошее и прекрасное всегда повторяется.

— Надеюсь, ты не забудешь Сугар, — прошептала Мэй. — Она ни в чем не виновата и заслуживает памяти.

— Сугар нашла покой в роскошной усыпальнице, а вот сын… Мне горько думать о том, что он никогда не вырастет, что он умер, не успев узнать, что такое жизнь. Где он сейчас? На дне моря? Неужели его душе придется вечно страдать?

— Душа Айсина видит и знает, что Ан занял его место, а я — место его матери: это сулит нам большие беды! — в отчаянии прошептала Мэй.

— Неправда. Ты всегда была на своем месте, ведь мы поженились намного раньше, чем я заключил брачный союз с Сугар.

— И всё же зачем ты заставил меня пойти на такое?!

— Потому что я смогу пережить все это только рядом с тобой и с сыном.


Юн понимал, насколько ему повезло: если бы не тайфун, такая девушка, как Тао, никогда не согласилась бы стать его возлюбленной. У него осталось немного денег, и они сняли комнату. Когда Юн пытался овладеть Тао, она всегда сначала сопротивлялась, но потом непременно уступала: по-видимому, ей нравилось то, что он делает, хотя она и не желала признаваться в этом.

Боясь ее потерять, Юн предлагал девушке выйти за него замуж, но она только смеялась. Он так до сих пор и не понял, любит ли она его? Тао никогда не говорила об этом, так же, как не желала слушать признаний Юна. И он ломал голову над тем, как ее удержать.

Вот уже несколько раз он приходил туда, где они обычно встречались с Куном, но брата не было, и он возвращался ни с чем. Между тем деньги таяли, и Тао злилась, упрекая Юна в том, что он ее обманул.

— И где твой таинственный покровитель? — с издевкой спрашивала она.

— Он придет, — мрачно отвечал Юн.

— Когда?

— Этого я не знаю.

В конце концов, однажды, невзирая на все протесты, Тао отправилась с ним, и он привел ее к какой-то чайной.

— Что это?

— «Счастливая звезда», — ответил Юн, посмотрев на вывеску. — Место, где мы всегда встречались.

Тао фыркнула.

— Ты умеешь читать?

Юн смущенно потупился.

— Нет.

— Мог бы научиться.

— Кун предлагал мне, но я не захотел.

— Ну и зря, — заявила Тао и добавила: — Может, все же расскажешь мне, кто такой Кун?

— Мой старший брат.

— И всего-то?!

— Я не могу сказать больше.

— Ты мне не доверяешь. К тому же врешь, — сказала Тао. — Боюсь, нам придется расстаться.

— Это страшная тайна! — взмолился Юн. — Я дал слово молчать. Ты можешь кому-нибудь рассказать!

— Кому и зачем? Я вовсе не так глупа, как ты думаешь, и явно не из тех, кто способен навредить самой себе!

В конце концов, он сдался и, когда они вернулись в комнату, поведал ей историю Куна. Тао была потрясена.

— Будучи сыном князя, он давал тебе какие-то гроши?! Он должен был снять для тебя дом с садом и кучей слуг! Сделать так, чтоб ты ни в чем не нуждался!

— Я не желаю, чтобы меня содержали, как женщину! — возмутился Юн. — Кун хотел, чтобы я нашел себе какое-нибудь занятие, но я… я оказался никчемным человеком.

— Еще не все потеряно, — сказала Тао. — Думаю, твой брат жив. Надо потолкаться по рынкам и чайным, послушать, что говорят люди. Если князь потерял единственного сына, об этом обязательно станет известно.

Скрепя сердце Юн согласился и вскоре узнал, что в провинции объявлен траур по Сугар, невестке князя Юйтана Янчу и жене его сына Киана.

— Теперь понятно, почему он не приходит, — облегченно вздохнула Тао. — Надо подождать. А пока мы можем съездить в твою деревню и пожениться, как ты хотел.

Услышав такое, Юн едва не подпрыгнул от радости и принялся спешно собираться в дорогу.

Когда он увидел родное селение, над которым, точно пар над кипящим котлом, поднимался туман, у него перехватило дыхание. Прежде Юн всегда пытался разглядеть в серых клубах очертания драконов, змеев, фениксов или других призрачных существ. Он был уверен, что просторы холмов, полей и лесов понравятся Тао, которая никогда прежде не покидала Кантон.

Ей же этот край казался скудным, унылым и сиротливым. Низкое небо, куцые ивы, пронзительный ветер, далекие неясные звуки, напоминающие эхо в огромном подземелье. Сумрачный дикий мир, который затягивает, из которого нет возврата.

Юн с тревогой наблюдал за ней. Он успел изучить, что означают ее нетерпеливые жесты, помрачневшее лицо или затянувшееся молчание. Внезапно ему пришла в голову мысль о том, что родители могут отнестись к Тао далеко не с таким восторгом, как он, и отчасти угадал.

Перед Ниу предстала миниатюрная красавица с безупречным, как тыквенное семечко, овалом лица, белыми, как молоко, и нежными, как лебяжий пух, руками. Юн ожидал, что мать будет околдована смесью изящества, кокетства и грации его невесты, но Ниу видела дальше и потому, когда они с сыном остались наедине, сказала:

— Ты сделал свой выбор, и мы с отцом не станем препятствовать совершению обряда, хотя мне и не нравится эта девушка. Признаюсь, невеста твоего старшего брата была мне куда больше по сердцу.

— Разве ты ее видела?

— Как и ты, он привез ее сюда, чтобы обменяться клятвой у семейного алтаря.

Юн вытаращил глаза. Кун приезжал сюда вместе с принцессой? Не может быть!

— Как звали ту девушку?

— Мэй. Жаль, что Кун до сих пор не собрался приехать. Я даже не знаю, есть ли у него дети!

Юн знал, что брат был женат на дочери самого императора, и никогда не слышал, что Кун сочетался браком еще и с какой-то Мэй. Впрочем, его двойная жизнь объясняла все, что угодно.

Не сдержавшись, он рассказал об этом Тао, и та заметила:

— Мою старшую сестру тоже зовут Мэй.

— Это имя носят многие женщины.

— Да, таких совпадений не бывает.

— Где она? — спросил Юн. — Почему вы не вместе?

Тао презрительно скривила губы.

— Она променяла все, что у нее было, в том числе и меня, на любовь молодого воина, но судьба отомстила ей: он погиб, и она осталась одна.

Юн в очередной раз отметил, что Тао может быть жестокой, но вслух ничего не сказал.

Вернувшийся с поля, Бао принялся ворчать по доводу того, что невеста сирота и бесприданница. По его мнению, юность и красота не заменяли ни того, ни другого. Свою собственную молодость он давно позабыл, да и на что она человеку, если он каждый день должен думать о том, что поесть? Слова о любви казались ему глупыми, ибо любовь — огонь, питаемый сухим хворостом, который сгорает прежде, чем ты успеваешь его собрать.

Хотя благодаря помощи Куна сейчас им жилось намного легче, Бао не утратил прежних привычек: все также берег каждую рисинку и не позволял дочерям надевать новые платья, пока старые не будут изношены до дыр.

Тао с трудом заставила себя, сидеть на месте, ибо ей хотелось вскочить и бежать из этого нищего места куда глаза глядят.

Вместо ярких стеганых одеял или даже войлочной подстилки на кане лежала грубая циновка, мебель была старой, посуда — закопченной.

Юн понимал, что Taо не привыкла к тяжелой работе, и сельская жизнь кажется ей диковинной. Потому она даже не пыталась помочь его матери на кухне, как это, вероятно, делала таинственная Мэй, а сидела, сложив руки, с выражением нескрываемой брезгливости на красивом лице.

Обрадованная возвращением сына, которого почти начала оплакивать, Ниу приготовила лян гао, праздничное печенье из клейкого риса с добавлением сахара, изюма и кунжута. Юн понимал, что эти, ранее недоступные семье продукты, куплены на деньги, которые прислал Кун, и его одолевала досада.

Он уклончиво отвечал на вопросы о своей жизни и занятиях, говоря, что подрабатывал то тут, то там, а сейчас, наверное, появится больше возможностей заработать деньги, потому что надо восстанавливать то, что разрушил тайфун.

Не удержавшись, Юн все же тайком задал, матери вопрос, чем ей не нравится Тао, и получил ответ:

— Эта девушка похожа на облако, которое вечно меняет свои очертания и в конце концов может просто исчезнуть.

Через несколько дней после того, как тайфун накрыл и разнес половину города, на берегу стали возникать десятки хижин, построенных из различного хлама. Здесь пахло сыростью и гнилью, тут плодились крысы и распространялись смертельные болезни.

Бедняки жаловались, что море не выплевывает на берег ничего, что могло бы принести хоть какую-то выгоду. Где полезные вещи и сокровища разбитых в щепки и утонувших кораблей? Зато до сих пор было полно трупов: казалось, берег превратился в огромную покойницкую.

Когда Минь, сгорбленный мужчина с мутными от старости глазами, шаркая ногами, вошел в хижину, в первый миг его жене Дэ-хуа почудилось, что он наконец нашел что-то стоящее, ибо тот держал в руках нечто завернутое в красную с золотой вышивкой ткань.

— Что это? — радостно вскричала Дэ-хуа, чье воображение нарисовало шкатулку с драгоценностями некоей принцессы, которая, если верить слухам, утонула в заливе во время тайфуна.

— Ребенок. Его дал мне Эр-лэн.

— Ты сошел с ума?! На что он нам!

— Его можно выгодно продать, — пробормотал Минь.

— Кому сейчас нужны грудные дети? Если б Эр-лэн мог нажить на нем денег, он бы не отдал его тебе. Это девочка?

— Мальчик.

— Что мы станем с ним делать? Не пройдет и нескольких минут, как он раскричится!

— Эр-лэн влил ему в рот рисовой водки. Ребенок наверняка будет спать до утра, а утром отнесем его на рынок.

— Пусть только попробует запищать, — прошипела Дэ-хуа, — я вышвырну его за порог!

— Посмотри на эти тряпки, — примирительно произнес Минь. — Какая вышивка! Это младенец из знатной семьи.

Однако жена не сдавалась.

— И где прикажешь искать его родителей?! Их давно съели рыбы! Кстати, где Эр-лэн взял этого мальчишку?

— У рыбаков. Они нашли лодку, и в ней был этот ребенок.

Дэ-хуа презрительно хмыкнула.

— И твой приятель отдал его тебе, как только понял, что на нем не заработать ни единого шу!

— Может, отнести мальчика обратно?

— Пусть остается, — немного подумав, решила женщина. — Не удастся продать — выбросим прямо на рынке.

Минь положил ребенка в угол, словно куль с тряпьем, и повалился на дырявую циновку.

Резкий плач разорвал пелену сна и отозвался в глубинах утомленного сознания. Досадный, назойливый, он буквально вгрызался в нервы.

— Удивительно, как этот парень не захлебнулся! — воскликнула Дэ-хуа. — У него глотка размером с пасть дракона!

Она принялась трясти ребенка, но тот не унимался. Тогда старуха вышла на улицу и поплелась по берегу, проклиная все на свете. Ей с трудом удалось уговорить одну из соседок, которая имела грудного ребенка, накормить найденыша.

Утром Дэ-хуа и Минь отправились на рынок. Им повезло: в тот день на одной из площадей давал представление развеселый балаган. Здесь были акробаты, жонглеры, канатоходцы, а также всякие уроды, которых показывали за деньги. Нередко в таких театрах ставились непристойные пьесы, делавшие большие сборы.

Когда к старику и старухе подошел мужчина в темном одеянии, с красивым и властным лицом, по-видимому, хозяин балагана, те принялись расхваливать свой товар:

— Мальчишка здоровый и сильный! Слышали бы вы его голос! А посмотрите, в какие тряпки он был завернут!

— Где его родители?

— Утонули, — не моргнув глазом, заявила Дэ-хуа.

Покупатель и продавцы долго торговались. В конце концов, обе стороны остались довольны сделкой.

Возле повозок несколько неопрятных женщин готовили на костре еду. Швырнув ребенка одной из них, мужчина сказал:

— Позаботься о нем.

— Зачем еще один младенец, Пай? — осмелилась возразить другая. — Его придется кормить, а мы почти ничего не заработали в этом городе.

— Не заработали здесь, получим в другом месте, — жестко произнес мужчина. — Сейчас мы отправимся на север и, возможно, дойдем до Пекина. Ничейный мальчишка, из которого можно сделать евнуха или урода, и выгодно перепродать, всегда пригодится. Берегите эти тряпки! Если мы когда-нибудь отыщем его родителей, то искупаемся в золоте.


Глава 7


Иногда Мэй казалось, что нет ничего лучше, чем жить так, как она жила сейчас: ни о чем не заботясь, думая только о сыне. Пока что она была для него самым главным, незаменимым человеком: даже когда Айсина желали видеть Юйтан или Сарнай, именно Мэй держала его на руках.

В остальное время ее никто не беспокоил. Мэй не общалась с другими женщинами отчасти потому, что они были наложницами Юйтана или служанками наложниц, а она имела совсем другой статус. И потом женщины князя обеспечивали себе будущее, используя свои тела, тогда как она уповала только на сердце.

Сидя на качелях в саду с ребенком на руках, глядя на его смуглые атласные щечки, напоминавшие лепестки граната губки, глазки, похожие на два черных агата, Мэй упивалась тем, что Айсин принадлежит ей и Куну, так же как Кун — только ей и малышу.

Муж навещал ее каждую ночь. Поначалу это были торопливые, жадные, жаркие ласки, после чего Мэй испуганно умоляла Куна уйти. Сперва он соглашался, но потом стал задерживаться, и вскоре покидал ее только утром. Днем он, как правило, отлучался по служебным и иным делам, но все равно находил возможность проведать жену и сына. Он забрасывал их подарками, он был нежен и ласков с ними.

Вообще-то внуку правителя Гуандуна полагалось иметь не меньше четырех кормилиц, но Мэй справлялась одна. Она не допускала и мысли доверить Айсина другой женщине.

Мэй сильно отличалась от обитательниц женской половины дворца: каждый поворот головы которых, малейшее движение пальцев были выверены до тонкостей, тогда как она была сама естественность. Они даже мыслили в определенных рамках, в то время как Мэй позволяла себе сомнения и грезы.

Все здесь словно застыло в роскошной вечности, вместе с тем как она была изменчивой и живой. Существование в княжеском дворце походило на медленный танец, на глубокий сон, а Мэй хотелось бегать и дышать полной грудью.

— Не волнуйся, — уверял Кун, — сейчас ты кормилица, а потом станешь няней Айсина. Когда он подрастет, мы посвятим его в нашу тайну. А как только Сарнай и Юйтан покинут мир живых, я немедленно объявлю тебя своей женой. Поверь, мы сумеем представить доказательства того, что в тебе течет маньчжурская кровь.

— Ты хочешь, чтобы князь умер? — задумчиво произнесла Мэй.

— Не хочу. Он дал мне все, что мог, и я привязан к нему, ведь я никогда не знал другого отца.

— Как думаешь, он простил бы тебя, если б узнал правду?

— Нет, никогда.

Спустя некоторое время Сарнай сказала Юйтану:

— Тебе известно о том, что твой сын спит с новой кормилицей?

— Нет, — несколько нервно ответил Юйтан. — Разве это имеет значение?

— Он в трауре по Сугар.

— Траур предполагает отказ от повторного брака в течение года и соблюдение некоторых обрядов, но не полное воздержание.

— Это было бы лучше, чем делить ложе с какой-то безродной!

— Возможно, это позволяет ему пережить горе, — уклончиво произнес Юйтан.

— Мне кажется, что они были знакомы прежде, — заявила Сарнай.

— С чего вы взяли?! — изумился князь.

— Сугар призналась мне, что у Киана в Кантоне была женщина. Он много раз посещал ее, оставляя молодую жену в одиночестве. Сугар не удалось выяснить, кто она такая: бедная девочка была слишком горда, скромна и всецело предана мужу. И вот Киан приводит эту кормилицу. Откуда она взялась?

Демонстрируя пренебрежение к домыслам матери, Юйтан пожал плечами.

— Киан рассказывал о том, как они встретились.

— Чем его привлекла такая женщина?

— Не знаю, — раздраженно произнес князь, теряя терпение. — Возможно, ее губы блестят и без краски, взгляд чист, будто капли росы, а сокровенные уголки тела дарят райское наслаждение? В данном случае происхождение не имеет никакого значения.

— Не слишком ли много совпадений? — настаивала Сарнай. — Вдобавок как могло случиться, что Сугар и вся ее свита погибли, а ребенок, крохотный ребенок — спасся?!

— Вы хотите знать, как это было?

— Да.

— Зачем?

— Потому что правда — это меч, разрубающий иллюзии, Юйтан!

Когда Киан сообщил Мэй, что намерен взять ее и сына с собой в Кантон, она очень обрадовалась. Ей страшно хотелось вновь побывать «на воле».

Отцу он сказал, что хочет показать Айсина одному из самых известных в провинции гадателей, дабы узнать его судьбу.

— Судьба того, кому удалось спастись столь чудесным образом, не может быть несчастливой, — сказал Юйтан.

— И все-таки я за него волнуюсь: ведь это мой единственный сын.

— Я тебя понимаю, — вздохнул князь и, пользуясь случаем, добавил: — Через год ты можешь, жениться снова и заиметь еще детей.

— Едва ли это случится: я слишком скорблю по Сугар.

Юйтан сомневался, стоит ли это говорить, но все же сказал:

— Сарнай разнюхала, что ты спишь с новой кормилицей Айсина.

Отпираться не имело смысла.

— Да, это так.

— Кто она для тебя?

Киан помедлил.

— Женщина.

— А если она родит от тебя ребенка?

Он не мог не сказать правду:

— Я признаю его своим.

Князь помрачнел.

— Тогда будет лучше, чтобы этого не случилось.

Киан не стал рассказывать Мэй об этом разговоре, потому что в последние недели она была на диво спокойна и весела.

Собираясь в дорогу, она нарядилась в тонкие, летящие по ветру одежды. Проникавшее сквозь плетение шляпы солнце золотило ее лицо, и оно выглядело удивительно светлым и нежным.

Красота этого мира была беспорядочной, буйной, а запахи свободы опьяняли, словно вино. Полуразрушенный тайфуном город уже не выглядел нагим и беззащитным. Укрепления стен и мосты восстанавливались, в гавани кипела жизнь.

По вечерам яркие огни привычно отражались в воде каналов, отчего Жемчужная река казалась темной бархатной лентой, усыпанной золотыми блестками.

Киан признался Мэй в том, что ему удалось убедить отца выделить для восстановления города пятьсот тысяч лянов, и тут же добавил:

— И все-таки эта помощь — капля в море человеческой нищеты и бедствий.

— Из тебя может выйти очень мудрый и справедливый правитель, — заметила она.

Оставив Мэй и свиту обустраиваться в столичном доме, Киан отправился на встречу с братом.

Он не знал, жив ли Юн, приходит ли он на назначенное место или давно отчаялся увидеть старшего брата, потому, увидев знакомую фигуру, Киан едва не задохнулся от радости.

— Стихия пощадила тебя!

— Она подарила мне гораздо больше, чем отняла. Я спас прекрасную девушку и женился на ней, — смущенно признался Юн.

— Женился?! Ты еще так молод… Но я рад за тебя.

— Я слышал, что ты потерял свою супругу?

— Да. Божественное происхождение не спасло Сугар от жестокой судьбы. Но мы устроили ей подобающие похороны, и я надеюсь, что ее душа обрела покой в загробном мире.

Киан предложил зайти в чайную. Братья разговорились. Юн рассказал о поездке к родителям и немного — о Тао.

Услышав имя девушки, Киан немедленно спросил:

— У нее нет сестры по имени Мэй?

— Да, Тао говорила, что была, но они давно не виделись.

Что всегда отличало Киана в общении с братом, так это искренние, ничем не замутненные чувства. Он просто любил и давал все, что мог, не думая о последствиях.

— Тогда давай устроим им счастливую встречу!

Лучи полуденного солнца пронизывали пышные кроны деревьев, в гуще которых надрывались цикады, В великолепном саду с фонтанами и беседками суетились евнухи, покрикивая на служанок, выносящих во двор матрасы и подушки и раскладывающих их для просушки. Слуги-мужчины, напротив, заносили в дом тяжелые сундуки.

Мэй стояла, облокотившись на перила террасы, и наблюдала за царившей вокруг суетой с беспечностью единственной и любимой женщины господина. Во всяком случае, так показалось Тао, когда она вошла во двор и, подняв голову, уставилась на старшую сестру.

К узлу волос молодой женщины были подколоты свежие цветы, губы напоминали спелые ягоды, грудь натягивала тонкий, как дыхание, нежно-зеленый, как первая травка, шелк платья. Мэй была счастлива, ибо ее глаза созерцали иной мир, чем глаза Тао.

Стрела смертельной зависти вошла в ее душу и сердце мгновенно и глубоко, и никто был не в силах ее извлечь.

Тем не менее, Тао изобразила радость и позволила провести себя в затененную комнату с затянутыми красивой материей стенами и усадить на инкрустированное слоновой костью ложе.

Мэй говорила тихо, потому что под сколотой золотыми булавками кисеей спал ее сын.

— Тао! Ты жива! Не представляешь, как я счастлива, что нам удалось встретиться! Надеюсь, больше мы не расстанемся.

— Значит, теперь ты кормилица внука правителя Гуандуна? — слегка оправившись от первого потрясения, произнесла Тао. — Но если у тебя есть молоко, ты тоже должна была родить. Где в таком случае твой ребенок?

Оглянувшись на террасу, где в похожих на миниатюрные дворцы золоченых клетках заливались пением птицы, Мэй взяла сестру за руки и, глядя ей в глаза, прошептала:

— На самом деле это мой сын. Когда ребенок Сугар погиб, Кун убедил меня выдать Ана за Айсина.

— Вижу, вы ловко опутали паутиной лжи всю княжескую семью! — не сдержавшись, воскликнула Тао.

— На самом деле это тяжело. Не они, а именно мы трепыхаемся в паутине.

— Тем не менее, после смерти князя вы приберете к рукам всю его власть и имущество. Глядишь, Кун объявит тебя своей женой!

— Я и так его жена.

С трудом справившись с собой, Тао сказала:

— Как удачно сложилось, что мы, сами того не ведая, вышли замуж за братьев!

На самом деле она думала о том, как повезло Мэй и не повезло ей. Она стала женой нищего китайца, тогда как сестра — супругой будущего правителя Гуандуна. Кроме того, Киан Янчу был красивым мужчиной, и, судя по всему, им можно было управлять одним движением бровей!

Тао не верила в искренность Мэй. Та наверняка втайне радуется смерти принцессы! Мало того, что все препятствия устранились сами собой, ей еще удалось подсунуть своего мальчишку вместо внука самого императора!

— Значит, ты не хочешь, чтобы мы расставались? — медленно произнесла Тао, в голове которой зародился план.

— Конечно, нет!

— Почему бы тогда твоему мужу не взять нас с Юном к себе?

Мэй погрустнела.

— Я уже спрашивала Куна, и он мне объяснил. Юн низкого происхождения, он не знает грамоты. Такому человеку могут предложить только грязную работу. И если он не будет ее выполнять, это вызовет подозрения. К сожалению, Кун не может признаться в том, что Юн — его брат.

— Зато ты вполне можешь сказать, что я твоя сестра, с которой ты случайно встретилась. Где ты, там и я, а где я — там и мой муж. Что стоит занять нас какой-нибудь ерундой? Я умею вышивать и играть на цитре, а Юн способен работать в саду. Мы наконец поселились бы вместе, и нам бы не было скучно.

В глазах Мэй стояли слезы. Тао видела, что сестра верит в то, что она решила навсегда похоронить некогда возникшие между ними непонимание и вражду. Мэй не знала, что обожаемая ею «малышка» давно вычеркнула из сердца то, что зовется привязанностью.

Расписные колонны, высокие, как небесный свод, потолки, лотосовые пруды, обвитые глицинией камни! Аромат благовоний, шелест дорогого шелка и ласка нежного атласа! Тао грезила наяву. В те минуты ей казалось, что для счастья не нужно большего.

Остаток дня она провела с сестрой, стараясь быть доброжелательной, ласковой и внимательной. Тао даже подержала на руках племянника, хотя терпеть не могла маленьких детей.

Скрепя сердце она смирилась с тем, что им с Юном пришлось ночевать в помещении для слуг. Однако на следующее утро, когда Киан и Мэй отправились к гадателю, взяв Айсина, Тао испытала новый приступ зависти.

Будущий наместник Гуандуна и его жена. Маньчжурские туфли на толстой подошве, которые она недавно начала носить, увеличивали ее рост и придавали фигуре твердую осанку. Большие проницательные глаза, аккуратный нос, сочные губы, густые волосы, а главное — ощущение пленительной свежести, витавшее вокруг нее, словно аромат весны, делали Мэй неотразимой.

Ей удалось вскарабкаться на невидимую вершину, а Тао — нет. Вернее, Мэй не вскарабкалась, а взлетела на крыльях любви. Наивная девушка, заплатившая за свободу незнакомого человека всем, что у нее было, и получившая в награду то, о чем не смела даже мечтать.

Тао никогда бы не вышла за Юна, даже без памяти влюбившись в него, если б он не был братом пусть и не совсем настоящего Киана Янчу. Теперь оказалось, что она обрекла себя на лишние душевные муки.

Вопреки представлениям большинства смертных самый известный предсказатель Кантона жил в простом глинобитном доме, где не было ничего, кроме большой курильницы, потрепанных циновок, простейшей кухонной утвари и многочисленных предметов для гадания.

Этот неопрятный старик принимал всех, богатых, нищих, здоровых, больных, праведников и преступников, и брал с них только то, что они могли заплатить. Иногда он отказывался говорить, и тогда на свете не существовало пытки, способной принудить его изрекать ложь или правду.

Когда, посмотрев на Мэй, предсказатель перевел взгляд на Киана, тот ответил:

— Это моя жена. У меня нет от нее тайн. Говорите при ней.

От запаха благовоний кружилась голова, но прорицатель не спешил. Он долго тряс сосуд с гадательными бамбуковыми палочками и еще дольше разглядывал их, когда они упали на землю.

— У вас, господин, было две супруги. Одна из них мертва. Все остальное тоже двоится: ваше имя, судьба. Если б вы показали мне ваш портрет, я сказал бы, что, вопреки правилам, на нем есть тень[15 - Древние китайские обычаи запрещали наносить на портрет тень, его следовало писать оттенками одного тона.]. Что это, я не могу объяснить, но, возможно, вы знаете сами. А вот одна из золотых поминальных табличек, стоящих в семейном храме, пуста: в ней не живет дух.

Киан затаил дыхание.

— Почему?

— Потому что этот человек жив.

— Кто это?!

— Точно не знаю, возможно, маленький мальчик.

— Мой сын?! — вырвалось у Киана.

Гадатель смотрел непонимающе, и молодой человек пояснил:

— У меня был еще один ребенок. До сего момента я был уверен в том, что он погиб.

Старик молчал, и Киан воскликнул:

— Что же мне делать?!

— Человек есть зеркало всех вещей. Только ему в этом мире дается свобода стать кем угодно, выбор, быть или не быть. Беды и радости не случайны, им всегда предшествует какой-то прошлый поступок. Если вы сумеете разобраться в себе, сразу увидите Путь.

— Скажите, что ждет этого ребенка? — спросил Киан, указав на Айсина, которого держала Мэй.

Гадатель ответил уклончиво:

— Человеческая судьба есть плавка куска металла в печи, называемой жизнью. Пока, глядя на твоего сына, я могу сказать лишь то, что это материал, годный для того, чтобы из него получилось что-то стоящее.

Услышав это, Мэй побледнела. В словах предсказателя ей послышалась неясная и вместе с тем зловещая угроза.

Киан был намерен щедро расплатиться, но старик сказал:

— Я ничего не возьму.

— Почему?

— Потому что вы, господин, стоите на грани того, чтоб потерять все, что имели.

Как ни странно, Киан не обратил внимания на его слова. Выйдя на улицу, он схватился за голову.

— Подумать только, ведь я мог бы отдать приказ искать Айсина! Как мне сделать это теперь?!

— Айсин здесь, — прошептала Мэй.

— Это Ан, которого мы выдаем за Айсина.

— Тогда кто ты?

— Этого я не знаю.

— А я?

Киан порывисто обнял ее.

— Ты всегда была Мэй, мэйхуа, цветущей сливой, была и останешься ею.

Они молча пошли по залитым солнцем улицам, напоминавшим гигантскую золотую паутину, а на следующий день уехали из Кантона. Тао и Юн отправились с ними.

Сестры поселились вместе, Тао назначили служанкой Мэй, но та уверяла, что это всегда будет только видимостью. Юну пришлось отправиться на работу: он разрабатывал землю для новых княжеских садов вместе с сотней других китайцев. Он потерял возможность видеться с Куном и редко встречался с Тао.

Свидания с женой могли случаться чаще, если бы Тао стремилась к этому. Однако поняв, что поставила не на ту лошадь, она стремилась избавиться от Юна, благо это оказалось делом несложным. Его ни за что не впустили бы в княжеские покои, а она могла сослаться на то, что ей запретили выходить.

Вопреки ожиданиям, Тао не чувствовала себя счастливой. Ее снедала зависть, заставлявшая по ночам терзать подушку и метаться на постели, как на раскаленной сковородке.

Мэй любила Киана, а он любил Мэй. Она была кормилицей (а на самом деле и матерью) его единственного сына. Окружающие делали вид, что ничего не знают об их связи, а потерявшие осторожность любовники почти не скрывали своих отношений. Когда старый князь умрет, Киан унаследует его титул и все состояние, а после наверняка объявит Мэй законной супругой. Но и тогда он не сможет признать Юна братом. А Тао так и останется прозябать в тени старшей сестры.

Отныне Тао было недостаточно блаженствовать под дождем цветочных лепестков, наслаждаться трелями птиц, восторгаться диковинными яствами и внимать ласке дорогих тканей. Она желала поклонения, любования и власти, того, чего Мэй в силу природной бестолковости и непростительной скромности не сумела завоевать.

Окажись Тао на месте свой сестры, она бы немедля воспользовалась своим положением. Ей и в голову не пришло бы бояться старухи Сарнай! Она бы мигом сделалась несгибаемой, суровой, холодной и заставила бы всех плясать под свою дудку!

Прошло время, и иная, куда более сильная жажда вытеснила из сердца былые терзания, ее ослепило новое солнце, она стала рабыней другой муки. Тао твердо решила, что должна завладеть Кианом.

Он привлекал ее, но она его не любила. Она не была так глупа, как сестра, готовая принести в жертву мужчине и терпение, и гордость.

Отныне Мэй была препятствием, а Киан — целью.

В разговорах с сестрой Тао исподволь пыталась нащупать слабое место, найти невидимую брешь. Расспрашивала о том, что они делают в постели, но Мэй была стыдлива и не выдавала интимных секретов. Ее тело влекло Киана — это было бесспорно, иначе он не спал бы с ней каждую ночь, а во времена официального супружества не оставлял ради нее в одиночестве дочь самого императора!

Когда Киан приходил на женскую половину, Тао стояла в толпе служанок и, изнывая от злости, кусала губы. Она могла сколько угодно называть и считать себя сестрой Мэй, но, в отличие от Мэй, у нее был ничтожный ранг, она не имела права выходить вперед и подавать голос.

Тао решила проведать мужа, чтобы узнать, не изменилось ли его отношение к брату.

Сотня нанятых князем молодых китайцев подготавливала почву для того, чтобы разбить на ней сад. Когда землю надлежащим образом вскопают и удобрят, явятся опытные садовники и высадят нежные персики, называемые «деревьями счастья», плакучие ивы, воплощение животворного начала Ян, пышные магнолии, различные кустарники и цветы, распространяющие приятные ароматы.

Юн увидел жену, и его лицо озарилось радостью. Спросив позволения у старшего, он бросил мотыгу и побежал к Тао.

Они странно смотрелись рядом. Изнеженная девушка из княжеского гарема, зачарованная блеском богатства, и юноша с испачканными землей руками, босой, в короткой куртке и рваных штанах.

Отойдя на небольшое расстояние, юные супруги устроились под деревьями, тени ветвей и листьев которых покрывали их лица сложными, меняющимися узорами.

Когда Юн попытался овладеть ею, Тао негодующе оттолкнула его, и не только потому, что их могли увидеть. С некоторых пор она смертельно боялась забеременеть. Еще чего не хватало — родить ребенка от какого-то китайца! Ее сын должен стать ни больше ни меньше как наследником маньчжурской династии.

Вскоре Тао поняла, что если муж не удовлетворит свое желание, разговора не получится. Однако она больше не испытывала к нему влечения. Оставалось одно средство — отдаваясь Юну, вообразить вместо него другого человека.

Киан был выше и сильнее младшего брата, да к тому же явно опытнее в любовных утехах. Стоило Тао представить себя в его постели, как ее тело налилось теплом и наполнилось соками, и она сладко застонала.

После, когда они с Юном лежали под шатром деревьев, глядя в высокое синее небо, просвечивающее сквозь частую сетку ветвей, Тао сказала:

— В детстве мне часто говорили, что когда я вырасту, то буду красивее Мэй. Как ты думаешь, это так?

— Не знаю, — удивился Юн, которому никогда не приходило в голову сравнивать сестер.

Он тут же отругал себя. Конечно, Тао красивее! Надо было сказать ей, что даже когда она смотрит из-под ресниц, ее глаза горят страстью. Что ее взгляд жалит и жжет его душу.

Юн смотрел на прекрасную девушку, на которой ему повезло жениться, и в дальнем углу его сознания сгущалась, чернота. Тао скрывала от него свои чувства, он никогда не знал, чего она боится и на что надеется. Ее обезоруживающая улыбка таила в себе жесткость, а, еще — снисхождение к его простой и наивной любви.

— Тебе нравится здесь работать? Ты еще не забыл о своем брате? О чем ты думаешь, когда держишь в руках мотыгу? — в голосе Тао звучало презрение.

Не удержавшись, Юн вздохнул.

— О том, что Киан один, а нас много. Никто не помнит нас ни в лицо, ни по именам. Недавно я услышал, что в Поднебесной триста тысяч маньчжуров и триста миллионов китайцев! И, тем не менее, именно они правят нами.

— Наконец-то мы начали мыслить одинаково. Твое положение несправедливо, как… и мое.

— Ты завидуешь Мэй? — догадался Юн, и услышал презрительный смех.

— В своей жизни моя сестра сделала много шелковых нитей, но все они были слишком ровными и прямыми. Она не умеет плести сети, она слишком бесхитростна и открыта.

— По-моему, это ей не мешает.

— Пока. Придет время, и Мэй надоест Киану. Верность не относится к числу качеств, присущих мужчинам.

— Я верен тебе, — покраснев, сказал Юн.

— Речь не о тебе, а о человеке его положения и ранга! Знаешь ли ты, что каждая девушка из маньчжурской семьи подвергается обязательной регистрации? Записывается все: имя, возраст, занятие родителей. Это делается для того, чтобы, когда придет время выбора княжеских наложниц, было понятно, кого вызывать во дворец. Помяни мое слово: как только истечет срок траура по Сугар, Киана ничто не удержит. Как ты думаешь, что станет с Мэй?

Юн пожал плечами.

— Не знаю.

Тао рассмеялась:

— Несмотря на всю свою жертвенность и наивность, она слишком горда, чтобы терпеть соперницу!

— Как и любая женщина, разве нет?

— Супруга княжеского сына не есть жена крестьянина или простого воина! Умные женщины такого ранга должны уметь упреждать малейшие желания мужа и зачастую сами выбирают для него наложниц.

Юн, которому начал надоедать этот бессмысленный разговор, сказал:

— Меня не интересует их жизнь. Я просто хочу, чтобы мы с тобой могли чаще видеться.

Тао ничего не ответила. Она с презрением думала о том, что и Киан, и Мэй, и Юн — слабые, подверженные эмоциям люди, и ей ничего не стоит сделать их пешками в собственной крупной игре.


Глава 8


Ежегодно в благоприятный день девятого месяца жители Поднебесной отмечали Праздник коконов. Как богатые и знатные, так и простые и бедные женщины приносили жертвы богине Сы Лин, покровительнице шелководства. Один из посвященных ей храмов находился в Кантоне, и Мэй попросила у Киана позволения отправиться туда вместе с другими женщинами князя, служанками и евнухами: в кои-то годы она получила возможность сделать любимой богине достойные подношения.

Разумеется, Киан не стал возражать и, в свою очередь, добился разрешения у Сарнай и Юйтана. Сам он не мог сопровождать Мэй: в доме находились важные гости из соседней провинции.

Айсин остался во дворце со второй кормилицей, которую Мэй скрепя сердце все же согласилась нанять: у нее стало не хватать молока, тогда как ребенка было еще рано отнимать от груди.

Сославшись на недомогание, Тао отказалась следовать за сестрой. Она уверяла, что не оставит Айсина своими заботами, и Мэй с легким сердцем поручила ей сына.

Получив свободу действий, Тао возликовала. Она знала, что Киан непременно навестит мальчика. Полагаясь на природные чары и красоту, она все же на всякий случай разжилась коробочкой снотворного средства, какое при желании можно было достать у евнухов.

Когда Киан являлся проведать Айсина, Тао выносила мальчика на руках. Она выгодно демонстрировала свои прелести, надевая красивые платья, втыкая в высокий холм волос длинные булавки, накладывая на лицо косметику.

Но Киан оставался глух к ее тайному зову. Впрочем, Тао не спешила. Она намеревалась перейти к решительным действиям в ночь накануне возвращения Мэй.

Звезды рассыпались до самого горизонта. Дул ветер, а белая в голубых прожилках луна ярко освещала долину, отчего казалось, будто по серебристой траве катятся черные волны.

Княжеский дворец был похож на огромный неподвижный камень, омываемый бурными водами времени.

Это была красивая ночь. И победа Тао тоже должна была стать красивой.

Киан появился поздно, когда Айсин уже спал. Он выглядел утомленным, и Тао спросила:

— Было много дел, господин? Вы, должно быть, устали? Хотите, я принесу чаю?

Он рассеянно кивнул, и Тао выскользнула из комнаты.

Когда она вновь вошла, Киан все еще смотрел на спящего сына, озаренное лунным светом личико которого казалось фарфоровым. Потом он позволил кормилице унести мальчика.

Несмотря на осеннюю пору, жара не спадала даже ночью, потому на Киане был только шелковый халат, надетый на голое тело. Тао это заметила.

Девушка с поклоном поставила черный лаковый поднос с чашками на край столика и не спешила уходить. Похоже, мысли Киана были далеко, и он едва ли ощущал ее присутствие.

— Налить вам чаю, господин?

Киан кивнул. Он уселся на пустое ложе, которое обычно делил с Мэй. Стены и углы спальни, скрадываемые мягкими висячими драпировками, тонули во мраке, лишь середина освещалась рассеянным пламенем матового фонаря.

Умоляя высшие силы о том, чтобы ее не покинула решимость, Тао опустилась на колени, расстегнула платье, взяла руку Киана, благоговейно поцеловала ее, потом положила на свою обнаженную грудь.

— Позвольте, господин, доставить вам радость!

Киан хотел оттолкнуть девушку, но она распахнула полы его халата и приникла к нему со страстным желанием.

— Что с тобой?! — воскликнул он. — Оставь меня!

— Много ночей я страдаю по вам! Умоляю, возьмите меня, почувствуйте силу моей любви!

Ему наконец удалось оторвать ее от себя и отшвырнуть прочь.

— Как ты посмела?! Ты жена Юна и сестра Мэй! Завтра же прикажу выставить тебя за ворота!

Скорчившись в углу, Тао залилась слезами.

— He знаю, что нашло на меня, господин! Прошу, не говорите Юну и Мэй!

Взяв чайник, Киан налил напиток в чашку и протянул ей.

— Пей. Ты с самого начала казалась мне неискренней.

Тао взяла сосуд в руки и поднесла ко рту, но не сделала ни глотка. Поверх ободка чашки она пристально наблюдала за тем, как Киан пьет чай, а потом — как его веки тяжелеют, смыкаются и он бессильно и безвольно падает на постель.

Девушка улыбнулась. Не тому, кто полжизни провел во лжи, говорить об искренности!

Тао стянула с Киана халат и штаны. У него было красивое тело, тело, на котором ей придется оставить еще одну метку — печать своего обладания.

Когда она впилась зубами ему в плечо, он застонал, но не проснулся. Тогда она принялась полосовать его спину своими острыми ногтями, а после, сняв платье, несколько раз укусила себя за руки повыше локтей, расцарапала бедра и грудь.

Покончив с этим, улеглась рядом с Кианом, обняв его и прижавшись к нему всем телом.

Пробудившись на рассвете, Тао открыла глаза, чтобы удостовериться, что Киан еще спит, а услыхав легкие шаги, быстро смежила веки.

Мэй вошла в комнату. Она успела взять Айсина у второй кормилицы, и сейчас он сидел у нее на руках улыбающийся и довольный.

Тао поднялась навстречу. Под ее глазами чернели круги, но взгляд был красноречивее всяких слов. Торжество и насмешка, глубокое удовлетворение и презрительная наглость. На ее руках виднелись кровоподтеки, грудь избороздили глубокие царапины. Обнаженный Киан спал рядом; его тело было покрыто следами, которые оставила страстная ночь.

Мэй молча попятилась, а потом бросилась бежать. Она ни о чем не думала, внутри было темно и пусто. Она знала только, что должна очутиться как можно дальше от этого места.

Айсин захныкал, но Мэй не обратила на это внимания, лишь крепче прижала его к себе. Хорошо, что она примерно знала, куда ведет большинство дверей, успела изучить извилистые крытые переходы дворца, лабиринты тропинок в саду.

Она бежала вниз по крутым ступеням. На растущих вдоль спуска деревьях трепетала утренняя роса, а на ресницах Мэй дрожали слезы. Что-то в ней сгорело навсегда, и она знала, что никогда не станет прежней.

Тао не раз намекала, что Кун излишне внимателен к ней, пророчила, что Мэй не останется единственной женщиной в его жизни. Однако Мэй так любила сестру, что легко прощала ей эту нелепую, жалящую сердце болтовню. Теперь ей пришлось узнать, что это были не просто слова. Тао оказалась злым духом, способным к тысячам преображений, а Кун… Кун был обыкновенным мужчиной.

Кто может быть счастлив в этом изменчивом, раздираемом противоречиями мире? Залогов истинной любви не существует. Жизнь пуста и суетна, а женщина в ней — последнее существо, чувства которого заслуживают уважения. Мужчина палач, женщина — жертва, терзаемая ревностью, обманутая и преданная. Ее могут отвергнуть, прогнать, даже продать.

Возле ворот дежурила стража, но Мэй сказала, что обронила за воротами ценное украшение, и ей позволили выйти.

Солнце, висящее в просвете между двумя горными вершинами, светило прямо в глаза. Мэй сочла это за знак и побежала по дороге, моля богов послать навстречу какую-нибудь повозку.

Ей удалось добраться до Кантона на крестьянской арбе, и она направилась туда, где ее едва ли ждали: в дом своей тетки Ши.

У Мэй были кое-какие украшения, но не было денег, она ушла в чем была. Она нуждалась пусть в кратковременном приюте и небольшой передышке.

Мэй не знала, жива ли тетка, сохранился ли ее дом после того, как в Кантоне разгулялась стихия.

Дом стоял на месте, и тетка, почти не изменившаяся, встретила ее на пороге, привычно уперев руки в бока.

Ши оглядела племянницу с головы до ног. От нее не укрылись ни остроносые, пусть покрытые дорожной пылью, зато расшитые жемчугом башмачки, ни драгоценные шпильки в слегка растрепавшихся волосах.

— Пришла? Твое появление напоминает мне возвращение моей сестры Ин-эр. Тебя тоже прогнали?

— Нет, я ушла сама.

— Что это за ребенок?

— Мой сын.

— Что тебе нужно?

— Я бы хотела поговорить с Лин-Лин, если та еще служит в этом доме.

Поджав губы, Ши отступила на шаг.

— Входи.

Она позволила Мэй пройти в кухню, где та угодила в объятия Лин-Лин.

Айсин раскапризничался, но вскоре затих. Он устал от солнца, тряски в арбе, мелькания чужих лиц. Когда он заснул, мать осторожно положила его на скамью и с облегчением распрямила затекшие руки.

— Ты утомилась? — заботливо поинтересовалась Лин-Лин, прежде чем расспрашивать о том, как и почему Мэй вновь оказалась здесь.

— Да. Позволь мне выпить молока.

Жадно осушив чашку, Мэй рассказала кухарке, что привело ее в дом тетки.

— Неужели ты жила во дворце? — недоверчиво промолвила Лин-Лин.

— Да. Его великолепие таково, что даже звезды бледнеют от зависти. Но живущие там люди черствы и жестоки.

— Что ты намерена делать?

— Не знаю. Мне нужно спрятаться, только где?

— Дела твоей тетки плохи. Цзин умер, и ей больше не на что содержать этот дом. Наверное, она продаст его и переедет к кому-то из детей.

— А как же ты?

— Думаю, я окажусь на улице.

— Прежде я могла бы тебе помочь, а теперь сама нуждаюсь в поддержке, — вздохнула Мэй.

Пока они беседовали, к воротам дома Ши подъехал мужчина и спрыгнул с коня. Прошли времена, когда он робко бродил вокруг да около, высматривая, не появится ли та, которую он желал увидеть. Теперь он постучал в ворота так, что они едва не слетели с петель.

Спустя несколько секунд Ши ворвалась в кухню с воплем:

— Иди скорее! За тобой приехал твой господин!

У Мэй замерло сердце. В данном случае он не смеет ей приказывать. Он не бог, чтобы распоряжаться людскими жребиями. Она сама решит свою судьбу и судьбу сына.

Тем не менее, она заставила себя выйти наружу. Перед ней стоял Кун. Его взгляд был полон любви, муки и смертельной тревоги. Он протянул к ней руки, и вопреки всему Мэй почувствовала, как только что похороненный ею мир начинает возрождаться из пепла.

Эти продолговатые зеркальные глаза под угольно-черными ресницами, чувственно и вместе с тем чуть скорбно изогнутые губы, гладкая медовая кожа и эта родинка — росчерк судьбы — принадлежали ей и только ей.

— Что ты наделала, Мэй? Зачем убежала, да еще вместе с Айсином?!

Она с трудом разомкнула губы:

— Я не могла оставаться там после того, что увидела.

Кун покачал головой.

— Тао пыталась меня соблазнить, а потом что-то подсыпала в мой чай. Я почти сразу заснул. Я ничего не помню, кроме того, что между мной и твоей сестрой ничего не было.

— А эти следы?

— Безумная девчонка искусала и меня, и себя! Она опасна для нас, Мэй, от нее нужно избавиться.

— Где она?

— Осталась во дворце. Я не успел заняться ею, потому что бросился следом за тобой, благо я знал, куда ты можешь пойти. Однако все очень плохо, хуже, чем ты можешь представить.

— Почему?

— Потому что ты сбежала из княжеского дворца не со своим сыном, а с моим наследником, с внуком Юйтана Янчу! За такой проступок грозит страшная кара!

Мэй побледнела.

— Неужели ты не сможешь меня защитить?

— Конечно, смогу, хотя и не представляю, что мне придется наговорить князю. Я не уверен, что Юйтан и Сарнай позволят тебе остаться при Айсине.

— Это мой сын! — воскликнула Мэй, — Я не позволю им разлучить меня с моим ребенком! Я устала лгать!

— К сожалению, мы обречены на это, если хотим жить.


Тао не могла кричать: он внезапного удара перехватило дыхание, а рот свело судорогой. Она получила его, когда хотела укусить евнуха, намотавшего ее волосы на свое запястье. Его лицо налилось кровью, глаза едва не вылезли из орбит, ибо он привык к беспрекословному повиновению служанок.

Евнухов было двое: один волочил Тао за волосы, другой выкручивал ей руки, одновременно подгоняя ее пинками. Она напоминала ядовитый цветок, который безжалостно вырвали из почвы, смяли и вышвырнули за пределы сада.

Тао сжигала ненависть. Вопреки всему — она не желала сдаваться, она жаждала победы и мести.

Случай послал ей Сарнай, которая гуляла по саду в сопровождении служанок.

Старуха казалась живым воплощением величия: высоко поднятая голова, надменное лицо. Но ступала она тяжело и с трудом держала прямо спину, готовую согнуться под грузом лет.

Сделав невероятное усилие, Тао бросилась ей навстречу.

Если бы она сказала, что Киан Янчу — самозванец, старуха не удостоила бы ее ни малейшим вниманием, но Тао произнесла нечто, заставившее Сарнай остановиться и вперить в нее немигающий взгляд.

— Выслушайте меня, госпожа! Мальчик, которого называют Айсином, вовсе не сын принцессы! Вас обманули! Это ребенок кормилицы Мэй!

Сарнай сделала евнухам знак, и они отпустили Тао. Девушка распростерлась у ног старухи и через мгновение услышала ее голос:

— Иди за мной.

Сарнай привела Тао в беседку, где тяжело опустилась в бамбуковое кресло. Она отослала свиту, из чего девушка заключила, что ее слова восприняты всерьез. Лицо старухи оставалось бесстрастным, и только острые глаза изучали Тао с головы до ног. Наконец она приказала:

— Говори.

Тао не заставила долго ждать и быстро, живо и толково рассказала все, что знала.

Сарнай выслушала ее, не дрогнув, неподвижными остались даже сложенные на коленях желтые, словно пергамент, морщинистые руки.

— Сейчас ты повторишь все это при князе.

Раздраженный Юйтан был полон неверия, и Тао пришлось призвать на помощь все свое красноречие.

— Китайцы, которых вы послали за своим сыном, не уберегли его. Он погиб, кажется, от укуса змеи. Они страшились наказания, но им повезло: в какой-то деревне (Тао прекрасно помнила название, но она решила пощадить родителей Юна) ваши слуги встретили мальчишку, подходящего по возрасту, а главное — тоже с родинкой на лице. Они уговорили или заставили его поехать с ними. Кун Синь превратился в Киана Янчу, однако все эти годы он боялся разоблачения, потому, когда представился случай, сбежал. В Кантоне Кун познакомился с моей сестрой Мэй и женился на ней. Он надеялся, что вы сочтете его погибшим, но вам удалось его отыскать, и тогда он снова притворился Кианом. Вы оба думали, что Мэй умерла, но она осталась жива. После женитьбы Киана на принцессе Сугар они снова встретились. Обе женщины родили сыновей, но ребенок Сугар погиб вместе с матерью во время тайфуна. Тогда Киану пришло в голову выдать сына Мэй за Айсина, а ее назначить кормилицей. Она поселилась во дворце, а потом пригласила туда меня.

Юйтан опустил веки. Его губы слегка подрагивали, на лицо наползла тень. Однако он молчал, и тогда Сарнай спросила:

— Почему ты решила открыть нам правду?

Тао облизнула губы.

— Из-за Мэй. Когда-то она меня предала, и я поклялась отомстить.

Старуха повернулась к Юйтану.

— Ты веришь в правдивость этой истории?

Голова князя судорожно дернулась. Смертельное знание жгучим ядом растекалось по жилам. Он вспомнил. Мэй. Да, именно так звали девушку, на которой женился якобы потерявший память Киан. Он столь сильно страдал по ней, что даже пытался отказаться от брака с принцессой.

— Я верю во все, кроме одного: что этот молодой человек мог столько лет лгать, глядя мне в глаза и называя меня отцом!

Сарнай зловеще усмехнулась. Юйтан не назвал Киана сыном, он сказал «этот молодой человек», и в его голосе звучали нотки, обычно заставлявшие людей содрогаться, как содрогается земля от небесного грома, сгибаться, подобно травинкам под порывом сильного ветра.

— Я с самого начала говорила тебе: не может быть, чтобы этот забитый, совершенно безграмотный мальчишка воспитывался в купеческой семье! Но ты не желал верить в реальность того, что видел.

— Я прикажу схватить Чжуна и Шона. Эти преступники должны заговорить.

— А Киана?

Юйтан брезгливо поморщился.

— Сперва я должен услышать, как все было, из первых уст. А потом я велю живьем содрать кожу с этого безродного пса, задушить его женщину и мальчишку!

На губах Сарнай мелькнула довольная улыбка.

— А что с этой? — она небрежно кивнула на Тао.

— Возможно, еще пригодится, хотя вряд ли, — не глядя, ответил князь. — В подземелье ее, пусть послужит утехой тюремным стражникам.

Тао замутило от ужаса, тело залил холодный пот. Она лишилась дара речи, руки и ноги сковала неподвижность, она не могла даже сползти на пол, обвить руками ноги князя, плакать и умолять.

Она и сама не знала, чего ждала от своих признаний. Удовлетворения, награды? А получит позор, за которым последует смерть.


Человеческая судьба переменчива, словно ветер. Можно проснуться счастливым, а к вечеру стать самым несчастным на свете. Мэй сидела в своей комнате, ожидая решения князя. Сама не зная, зачем, она собрала вещи и оделась, словно в дорогу. При этом она понимала, что если князь примет решение разлучить ее с Айсином, ей останется только умереть.

Кун сказал Юйтану, что Мэй уехала в Кантон с его разрешения, чтобы навестить родных, но ей самой такая, ложь не казалась убедительной. Почему она отправилась в город без сопровождения, почему не оставила Айсина со второй кормилицей, а взяла его с собой, тем самым подвергая опасности?

Мэй ждала, что за ней вот-вот придут, но никто не появлялся. Кун приказал евнухам вышвырнуть Тао за ворота. Он был тверд как никогда и не позволил Мэй повидаться с сестрой. Да и что бы они могли сказать друг другу?

Увидев тень, внезапно возникшую на плитах террасы, Мэй вздрогнула от неожиданности. Это был Кун. Его лицо выражало сосредоточенность и твердость духа, но полные боли и страха глаза напоминали темные провалы.

Всего лишь один удар сердца отделял прошлое от будущего, но этот удар показался очень сильным и долгим.

— Я шел к князю, когда случайно встретил Дина. Он был удивлен и встревожен. Сказал, что за отцом пришли воины и увели его без всяких объяснений, — сообщил Кун и, сделав паузу, добавил: — Возможно, Юйтан не успел отдать приказ, и тогда мы сможем выйти наружу и попытаться бежать.

— Бежать?

— Я уверен, что князю стало известно о том, что я не настоящий Киан.

— Кто мог ему рассказать?

— Думаю, Тао. Полагаю, Юн поведал ей мою историю. Когда я приказал вышвырнуть ее за ворота, она решила мстить до конца.

Мэй ахнула.

— Да, она все знала! Я тоже говорила ей об этом.

— Тогда нам надо спешить.

— Разве нас выпустят?

— В главные ворота — едва ли. Мы попытаемся сбежать через подземный ход, который Юйтан показал мне еще в детстве. По-моему, им не пользовались со дня постройки дворца, и о нем мало кто знает.

Хотя взгляд Куна казался невидящим, устремленным внутрь себя, он уверенно шел вперед. Меч висел на поясе, но Кун был готов выхватить его в любой момент.

Впрочем, здесь не было вооруженных людей. Попадавшиеся навстречу служанки и евнухи низко кланялись, после чего неслышно отступали в тень, отцовские наложницы с любопытством смотрели вслед из павильонов и беседок.

Кун стал приходить сюда только после женитьбы на Сугар, а потом — когда появился Айсин и в доме поселилась Мэй. До того времени он избегал женской половины дворца с ее хитроумной утонченностью, ароматом благовоний, мельканием стройных фигур красавиц за расписными ширмами.

Ступив в покои, где обитал больше десятка лет, Кун горько вздохнул. Все здесь казалось знакомым, привычным, своим. Тут он видел сны, выбирал книги, слушал хор сверчков за окном. В этих стенах познал, что хотя люди смертны, их поэзия пребудет в веках. Воспоминания детства, его запахи и звуки принадлежали этому месту.

Впервые очутившись во дворце, Кун безжалостно ломал себя, не позволяя ни одного самовольно вырвавшегося слова, ни необдуманного жеста, но именно теперь, когда привычка считать себя сыном Юйтана Янчу стала такой же естественной, как привычка дышать, судьба безжалостно указала ему на дверь.

Словно яркий луч на миг осветил всю прожитую им жизнь. Молодой человек воскрешал в памяти строгий облик отца, обучавшего сына ездить верхом на коне или владеть мечом, добродушие и терпение в улыбке Юйтана, когда он видел, как неловкие пальцы маленького Киана пытаются удержать палочки или вывести несложный иероглиф.

Какая же тьма должна была захлестнуть разум князя, когда он узнал, что все это время он не мог надышаться на пустоту!

Кун был уверен в том, что, как бы сильно Юйтан его ни любил, ой не останется безразличным к наветам и козням.

Молодой человек знал, что если приказ уже отдан, его немедленно схватят. Он наверняка успел бы лишить себя жизни, но как быть с Аном и Мэй? Закрыв глаза, малодушно уйти во тьму, дабы не видеть, как жадные руки воинов разрывают платье на теле любимой женщины, поднимают на острие меча нежное тельце сына? Зарезать их самому?! Кун угодил в замкнутый круг, в лабиринт, из которого не было выхода.

К счастью, их никто не задерживал и не преследовал. Кун беспрепятственно следовал по галереям и переходам, и с каждым шагом его силы прибывали, а страх смерти отступал.

Он пересек маленький захламленный дворик в дальнем конце сада и открыл потайную дверь, которую Юйтан показал ему много лет назад.

У ног зияло большое темное отверстие, вниз вели осыпавшиеся ступени.

Мэй вздрогнула: ей почудилось, будто она стоит на краю могилы, а Кун невольно оглянулся назад. Все эти годы он нес ответственность за жизни приятелей детских лет и их семьи, а теперь был вынужден трусливо бежать, бросив их на произвол судьбы.

Внизу было душно, и пахло сыростью. Перед глазами покачивалась мутная пелена застоявшегося воздуха. Мэй чудилось, что она вот-вот увидит белые истлевшие кости или оскал черепа, и она думала о том, что вот также внезапно люди попадают из яркого мира жизни в мрачные чертоги смерти.

Есть ли у мертвых чувства? Помнят ли они что-нибудь? Каково это, разлучиться со всеми, кого любишь, и в полном одиночестве войти туда, откуда не возвращаются? Мэй содрогнулась: об этом знала Сугар. А вскоре, возможно, узнает и она сама.

Когда они выбрались на поверхность, в глаза ударил яркий свет. Стены дворца остались позади. Величественный, неприступный и гордый, он купался в небесной синеве и золотился на солнце, словно диковинный архипелаг.

— К сожалению, нам не удастся забрать Юна. К счастью, никому во дворце неизвестно, что у меня есть брат. Если только Тао не выдала и его.

— А что будет с ней? — прошептала Мэй.

— Боюсь, ей никто не поможет. Они не выпустят ее живой. Кун не стал говорить Мэй о пыточной, о предметах, расставленных по углам и развешанных по стенам этой комнаты. О жаровне, о запахе железа и горелого мяса. Об усталых, надорванных, безумных стонах.

Он бывал там не раз, поскольку отец считал, что зрелище пыток способно закалить сердце воина, но Кун чувствовал, как впившийся в нутро, словно клещ, ужас не укрепляет, а высасывает его душу.

Представив, как острое лезвие, хищно вспыхивая в пламени жаровни, скользит по тонкой женской коже, Кун содрогнулся и подумал о том, о чем недавно думала Мэй: под землей, на которой веселятся живые, сокрыты полчища мертвецов. Возможно, отзвуки это праздника долетают до них, как биение огромного пульса, и они скрежещут зубами в бессильном стремлении выбраться наружу и отомстить за свои муки!


Тем временем Юйтан вошел в комнату матери и, тяжело дыша, опустился на стул.

— Эти собаки во всем сознались. К сожалению, они не помнят названия деревни. Они даже не видели родителей мальчишки. Он служил в какой-то чайной. Если б не эта проклятая метка, они никогда не обратили бы на него внимания. Подумать только, тело моего настоящего сына давно сгнило в земле, а его душа все это время плакала, не в силах обрести покой!

— Ты должен быть доволен, что справедливость все-таки восторжествовала, Юйтан, — сказала Сарнай.

— Это случится, только когда голова этого мошенника упадет к моим ногам!

— Ты отдал приказ его задержать?

— Да, — ответил князь и вдруг сказал: — Вот что не выходит у меня из головы: помните Пин, мать настоящего Киана? Ведь она приезжала сюда и разговаривала с этим проходимцем! Неужели она не признала в нем самозванца!

— Чего ты хочешь от презренной наложницы! Они могли договориться. Он наверняка заплатил ей за молчание!

— Гора лжи за горсть золотых монет!

Сарнай горестно кивнула. С тех пор, как немногочисленное маньчжурское племя завладело огромной страной, подняв над ней желтый флаг с красным пятипалым драконом и провозгласив империю Цин, прошло не так уж много времени. Даже она еще помнила кочевье, тучи воинов, идущих с северо-востока, дымящиеся пепелища, груды развалин, а потом — стремительно накапливаемые богатства. К несчастью, муж Сарнай погиб в бою, и она осталась одна с малолетним сыном.

Маньчжурка — не китаянка, ее ценят в семье, она даже может править страной. Хотя пора личного счастья осталась позади, ничто не мешало Сарнай наслаждаться своим положением. Она держала в руках весь дом и безраздельно управляла сыном. Всегда прислушивавшийся к ее мнению Юйтан все-таки совершил одну непростительную ошибку: признал законным сыном и наследником ребенка от китаянки.

Много лет она боролась с этой несправедливостью, принижая Киана, замечая каждый его промах, без конца напоминая о том, что он лишь наполовину маньчжур.

Теперь Сарнай чувствовала, что пламя ненависти в душе превратилось в золу. Безысходная злоба утихла, вытекла, испарилась, словно найдя трещину в казавшейся нерушимой стене. Сарнай добилась своего и в то же время потеряла все. В ее груди словно разверзлась холодная могила. Больше нет ни внука, ни правнука. Род Янчу умрет, все, что они создали и накопили, будет поделено между чужими людьми, и даже эхо не повторит имен тех, кто родился и умер в этих стенах.

Внезапно Юйтан увидел, как улыбка зловещей радости на лице матери уступила место растерянности, а потом — неизбывной горечи. Всегда такая сильная, несгибаемая Сарнай задрожала и сникла.

Юйтан долго ждал, когда мать поднимет голову и снова заговорит, но она молчала. Когда он, подойдя, заглянул ей в лицо, то понял, что Сарнай мертва.


Глава 9


Последние почести, которые он был обязан отдать своей матери, помешали князю сразу же кинуться в погоню за беглецами. Однако он знал, что они никуда не денутся, ибо нити его невидимого могущества протянулись по всей провинции.

В Поднебесной нет ни одного человека, который бы так или иначе не нес ответственность за другого. Начиная от императора и заканчивая последним из подданных, все жители страны являются лишь отдельными зубчиками огромного механизма.

Он разошлет приметы Куна, Мэй и их сына по самым отдаленным уголкам империи, объявив их опасными преступниками, и рано или поздно какой-нибудь китаец сообщит старосте своей деревни или маньчжурский воин — своему командиру о появлении подозрительных незнакомцев.

Решив устроить большую показательную казнь, Юйтан заточил всех виновных и членов их семей в тюрьму, где они томились в ожидании поимки главного преступника. Кроме того, злополучные Чжун и Шон должны были сделать письменное признание, дабы император не усомнился в том, что князь Янчу казнил не собственного сына, а именно самозванца.

Между тем Кун и Мэй укрылись в лесу меж нагретых солнцем смолистых стволов. Над кронами деревьев проплывали ослепительно белые облака, а горы на горизонте казались ярко-синими.

В первые минуты после случившегося Кун думал, что ему удастся скинуть с души бремя многолетнего обмана, но потом понял, что оно никуда не денется. Кроме того, он был вынужден принять на плечи новый груз: вину за гибель других людей.

— Я был вынужден бросить их всех! — без конца сокрушался он.

— Быть может, Юйтан их пощадит? — робко предположила Мэй.

— Он прикажет казнить всех до последнего младенца! Таков закон и обычай.

— Мы не смогли бы бежать такой толпой. Это вызвало бы подозрение еще во дворце, и нас бы непременно схватили.

— Именно потому мы и спаслись только втроем, — промолвил Кун и, горько усмехнувшись, добавил: — Хотя как сказать, спаслись или нет? Наша поимка — вопрос времени. Я уверен, что князь уже разослал таблички с нашими приметами по всем ямыням. Нам ни за что не удастся покинуть пределы провинции.

— А если попросить кого-нибудь нас укрыть? Ведь у нас есть деньги…

— Есть. Кроме всего прочего, я еще и вор.

— Сейчас надо думать не об этом. Об Ане, о нас, — мягко сказала Мэй. — Если мы пообещаем щедрую награду…

— Угадай, кто сможет заплатить больше! — усмехнулся Кун.

Вскоре их потревожил какой-то звук. По дороге двигалась вереница повозок: тяжелые колеса с визгом и скрипом громыхали по камням и древесным корням. Слышались мужские и женские голоса. Осторожно выглянув из-за ветвей, Кун понял, что это странствующий балаган, и в его душе затеплилась надежда.

Бродячие актеры стояли вне сословий, их имена не вносились в гражданские списки империи, ибо данный род занятий считался «подлым», недостойным жителей Поднебесной. Они колесили по всей стране, и их редко обыскивали на дорогах. Стена, отгораживающая этих людей от остального общества, вместе с тем служила своеобразной защитой.

Велев Мэй сидеть в укрытии, Кун на свой страх и риск вышел из-за деревьев и остановился, преградив повозкам путь.

Вскоре он поймал настороженные взгляды. От прилично одетого человека с оружием в руках, пусть он и был один, не стоило ждать ничего хорошего.

— Кто у вас старший? Я хочу с ним поговорить! — повелительно произнес Кун.

Навстречу вышел человек, выражение лица которого ясно говорило, что он не намерен подчиняться чужаку, даже если за ним стоит сила.

— Что тебе нужно?

— Это секретный разговор.

Мужчина небрежно кивнул, и они отошли в сторону. Кун рассказал свою историю, несколько изменив ее. Он служил у маньчжурского князя, но его семья угодила в опалу. Из всей родни спасся только он с женой и сыном. Они бы хотели уехать на север, и им надо пересечь границу провинции.

— Я заплачу, сколько скажете, — добавил он. Человек переступил с ноги на ногу и усмехнулся.

— Почему бы нам просто не отнять у тебя деньги?

— Потому что вы не грабители.

Мужчина смотрел на него изучающе, словно пытаясь разгадать, кто он такой на самом деле. Кун понимал, что эти люди, одинаково привыкшие к рукоплесканиям и презрению, осыпаемые невидимыми пощечинами и вместе с тем властвующие над толпой, обладают особой гордостью. И они не любят впускать в свой мир чужаков.

— Я помогу тебе, но не из-за денег, а оттого что не люблю этих зажравшихся маньчжурских псов, чья пасть вечно в крови. Если нас остановят и станут обыскивать, спрячетесь. Здесь есть места с двойным дном.

Полный благодарности Кун позвал Мэй, и они тронулись в путь.

Четыре повозки представляли собой настоящие дома на колесах, стены которых были выкрашены яркой краской и покрыты лаком. Каждая из них была завалена кухонной утварью, музыкальными инструментами, декорациями, ширмами и костюмами для театральных представлений.

Хотя внутренность каждой из них была поделена на мужскую и женскую половину, здесь царили довольно свободные нравы, тем более что женщины зачастую участвовали в неприличных спектаклях: эта веселая бесстыдная сумятица больше всего нравилась народу.

Их мир был хрупким и вместе с тем надежным. В их жизни не было ничего постоянного, и в то же время, пока на свете существовали дороги, города, площади и толпы жаждущих зрелищ людей, они могли быть уверены в завтрашнем дне.

Заметив, что женщины поглядывают на ее красивое платье, Мэй без сожаления отдала им расшитый яркими нитками шелковый наряд и облачилась в скромную одежду.

Она охотно бралась за любое дело, готовила, стирала, убирала наравне со всеми.

Кун тоже не сидел сложа руки. В отличие от прочих обитателей балагана, его хозяин Цай немного знал грамоту, а потому именно он сочинял незамысловатые пьесы. Кун, прочитавший множество книг, предложил ему помочь поставить что-нибудь совершенно новое, пусть пристойное, но интересное.

По мере того как они продвигались на север, пейзаж постепенно менялся. Бамбуковые рощи остались позади, горные хребты становились все выше, их цепи были прорезаны бурными реками. Когда Мэй впервые увидела бешеную реку, стесненную со всех сторон выступами скал, островками и порогами, у нее перехватило дыхание. От с грохотом несущейся по камням, вспененной воды веяло холодом, ее шум заглушал любые звуки, кроме разве что пронзительного детского плача.

Однажды Мэй увидела, как одна из женщин пытается успокоить раскричавшегося ребенка. Полная злобы, она трясла его так, что, казалось, будто у того вот-вот отвалится голова.

— Как мне надоел этот мальчишка! Орет и днем, и ночью!

— Наверное, он голодный? — сказала Мэй.

— Может, и так, но где я возьму для него столько молока?

— Дайте его мне, — попросила Мэй, и женщина с готовностью передала ей кричащий сверток.

Крупные слезинки, дрожащие на длинных шелковистых ресницах ребенка, напоминали бриллианты, его изящно очерченный ротик кривился в раздраженном плаче.

— Где его мать? — спросила Мэй, уже зная ответ.

— У него нет матери, — ответила женщина. — Цай купил его по дешевке в Кантоне, только не знаю, зачем.

— Понятное дело, — вмешалась другая, — не ему кормить ребенка и ухаживать за ним! Пока этот младенец начнет приносить деньги, он высосет из нас все жилы!

— Давайте я его накормлю.

Мэй оставила мальчика у себя, решив заботиться о нем во время путешествия. Ему наверняка было столько же месяцев, сколько ее сыну, хотя он выглядел истощенным и хилым. Жалость к несчастному брошенному существу была так велика, что однажды Мэй сказала Куну:

— Быть может, купим мальчика у этих людей?

Он горестно покачал головой.

— Ты сошла с ума! Наша жизнь висит на волоске, разве мы в состоянии взвалить на себя заботы о чужом ребенке?

— Он не чужой, он ничей, — вздохнула она, но не стала спорить.

Однажды вечером, когда они все вместе сидели у большого костра, Цай сказал, небрежно кивнув на ребенка, который мирно спал на руках у Мэй вместе с ее собственным сыном:

— Я надеялся, что это парень принесет нам немало лянов, но, сдается, все напрасно!

— О чем ты? Ведь это всего лишь сирота?

— Это не просто сирота, — загадочно произнес Цай и бросил одной из женщин: — Принеси тряпки!

Кто-то заботливо выстирал ткань, и хотя кое-где на ней зияли прорехи, она заструилась лучистым потоком, золотая вышивка заблестела в пламени костра, ослепляя взор.

Кун взял материю в руки, ощутил ласку родного тепла, и ему почудилось, будто это кусочек солнца, внезапно озаривший его жизнь.

— Где ты взял этого ребенка?!

— Купил на базаре в Кантоне у каких-то стариков. Они сказали, что рыбаки нашли мальчика в лодке. Он был завернут в эти тряпки, и я решил, что его родители были богаты, а значит…

— Это мой сын!

По его лицу текли слезы, и хотя многие подумали, что это вызвано едким дымом костра, Цай обо всем догадался.

— Так ты… Я должен был понять раньше, — сказал он и надолго замолчал, а потом обронил: — Я продам тебе ребенка, но ты должен уйти. Мы бедные бесправные люди, и это слишком опасно для нас.

— Я понимаю.

Все это время Мэй сидела едва дыша, прижав к себе теплое тельце внезапно воскресшего сына Сугар. Кун ничего не сказал, лишь протянул к ней руки, и она улыбнулась сквозь слезы.

— Теперь мы точно знаем, кто из них Айсин, а кто — Ан.

Так Кун и Мэй вновь оказались одни на дороге, более уязвимые, чем прежде, хотя и вдвойне счастливые.

Туман над высоченными горами напоминал медленно плывущий по небу дым, сосны тянулись вверх, как огромные стрелы. Иногда вдали виднелась россыпь лачуг, но постепенно деревень попадалось все меньше и меньше.

Кун стремился уйти в малонаселенные области гор, туда, куда не протянулись сети всеобщего надзора: только в таких местах они смогли бы укрыться.

Хотя они взяли с собой довольно много еды, запасы быстро подошли к концу. И Кун, и Мэй, и мальчики измучились и устали. Дети капризничали, ноги взрослых были сбиты в кровь, руки и лица и тех и других искусаны насекомыми.

Дорога становилась все уже, она то поднималась вверх, то резко спускалась в глубокое ущелье, на дне которого текла река. Тропа все больше зарастала папоротником и травой, земля вокруг постепенно принимала первозданный вид, и теперь путникам грозила опасность заблудиться и погибнуть от голода или от зубов хищных зверей.

Они шли по лесу, окутанному туманом так густо, что были видны только черные стволы, а кроны деревьев исчезали в дымчатом мареве. Под ногами мягко пружинила сеть из травы, мха и переплетенных корней. Кун понятия не имел, как отсюда выбраться. Тропа давно исчезла; они очутились в дикой местности, где не было ни души.

Он остановился, чтобы вытереть пот со лба, как вдруг заметил человека, который шел навстречу, и замер, невольно задавая себе вопрос, не порождение ли он тумана, стелившегося по траве и обвивавшего стволы подобно призрачным змеям.

Человек тоже остановился и с удивлением смотрел на путников из-под широкополой шляпы. Он был одет в широкую куртку, мешковатые штаны, передник из промасленной ткани и держал в руках посох и топор.

— Послушайте! — Кун почувствовал, что в горле пересохло. — Мы заблудились и обессилели. Если поблизости есть жилье, отведите нас туда.

Человек ничего не сказал, лишь повернулся и зашагал обратно. Приняв это за согласие, Кун и Мэй побрели следом.

Он привел их на небольшую поляну, где стояло несколько хижин. Навстречу вышел мужчина, судя по виду — главный. Окинув путников внимательным взглядом, он позвал их за собой.

В хижине пахло какими-то травами, землей и дымом. С потолка на веревках свешивались пучки корней и шкурки маленьких зверьков.

Мужчина протянул Куну чашку с горьковатым, но свежим настоем, а когда тот напился, присел перед ним на корточки и сказал:

— Меня зовут И-фу, я здесь старший и хочу знать, как вы здесь очутились и что вам нужно. Лучше скажи правду: люди с нечистой душой у нас не задерживаются.

Кун был так измучен, что рассказал все без утайки.

— Хорошо, что во всем признался, — одобрил старший. — Рано или поздно правда все равно выплыла бы наружу.

— А кто вы? — в свою очередь спросил Кун.

— Искатели банчуя[16 - Женьшень.], корня жизни.

— Нам надо где-то спрятаться, — сказал Кун.

— Лес — надежное убежище. Мы вас не выдадим. В ближайшую деревню не ходите, там есть староста и жадные люди. Оставайтесь здесь. Дети не помеха, а вот женщина — это плохо. Если она дотронется до инструментов, с помощью которых мы ищем корень, они придут в негодность.

— Я не буду трогать инструменты, — прошептала Мэй. — Я стану стирать одежду и готовить еду.


Прошло несколько месяцев. Жизнь в лесу была одновременна сложной и простой. Бывший сын маньчжурского князя постигал новое ремесло. У Куна не было опыта жизни в окружении дикой природы, но он был внимателен, терпелив и умел постигать суть вещей.

Корень жизни встречался редко, его поиски были сопряжены с множеством ритуалов. Так, палочка-копалка непременно должна быть сделана из кости изюбра, а нож — из рога косули. К посоху привязывался красный шнур со старинными монетами, которые звенели при каждом шаге.

Обычно банчуй добывали артелью: в одиночку в тайге легко заблудиться и пропасть. Выходили рано утром, сразу после еды и молитвы, и шли гуськом по склону сопки в строго определенном порядке, терпеливо прочесывая склоны.

Искать женьшень надлежало с чистой душой и хорошими мыслями, иначе в момент выкапывания корень мог уйти в землю, оставив вместо себя лишь пустую оболочку. Главной мечтой каждого искателя было найти самый старый, шестилистный банчуй, который ценился на вес золота.

Иногда артельщики уходили в деревню за продуктами и чтобы продать собранные корни, но Кун всегда оставался в лесу. Очень скоро он понял, что прорва забот и работы не оставляет места для переживаний, какие терзали его совсем недавно.

Он не знал, плакать ему или смеяться при виде того, как внук императора подрастает в тайге. Мальчики начали ходить, и за ними был нужен глаз да глаз. Неуклюже ковыляя друг за другом по мшистому ковру, они, случалось, падали или натыкались на деревья, но оба научились ловко отмахиваться ветками от слепней и мух.

Мэй следила за ними, варила на костре гаоляновую или чумизную кашу, жарила пойманную артельщиками дичь, нанизав ее на оструганные ветки, стирала одежду мужчин, а еще собирала и прокаливала в печи орехи, пока они не раскрывались на две половинки, которые она складывала в мешок. Эти продолговатые орехи с высоких стройных деревьев были очень питательны и вкусны.

Ни она, ни Кун не строили планов, просто жили, радуясь каждому дню, друг другу и своим сыновьям. Им было довольно уверенности в том, что руки Юйтана Янчу едва ли дотянутся до этого далекого тайного места.

По ночам, сжимая жену в объятиях, Кун шептал:

— Я никогда не думал, что мы выйдем живыми из этой переделки!

Мэй была счастлива. Ей было так же хорошо с ним на набитой мхом подстилке, как и на шелковом покрывале.

Когда они почти успокоились и уверились в будущем, произошло событие, вновь перевернувшее их жизнь.

Однажды И-фу привел в тайгу новенького.

— Этот парень пришел с юга, — сказал он. — Его жена тяжело больна, и он надеется, что ей поможет банчуй. Но это произойдет только в том случае, если он сам отыщет корень или это удастся сделать его кровному родственнику.

Взглянув на юношу, Кун обмер: перед ним стоял Юн.

Он не знал, заключить ли младшего брата в объятия или сперва попытаться что-либо объяснить. Юн смотрел с враждебным изумлением и держался как чужой.

— Жизнь полна чудес, — неловко произнес Кун. — А иначе разве мы смогли бы встретиться!

— Жизнь полна предательства и горя, — заметил Юн. — Мы с Тао знаем это не понаслышке.

— Тао жива?! Юйтан отпустил ее?! Мэй будет очень рада, — не совсем искренне произнес Кун.

— Полагаю, тут нечему радоваться, — мрачно промолвил Юн. — Вот уже почти год как я ищу средство вернуть ей то, что она потеряла по твоей вине.

— Я ни в чем не виноват. Тао выдала Юйтану мою тайну, и мы с Мэй и сыном чудом спаслись от гибели.

Темные глаза Юна метали молнии.

— Полагаю, она проболталась случайно, а потом твой князь приказал бить и насиловать ее!

— Она сделала это расчетливо и хладнокровно.

Юн сжал кулаки, и его лицо потемнело от презрения и гнева.

— У тебя хватает совести сваливать свою вину на женщину?! Ты всю жизнь притворялся, изворачивался, лгал. После того, как ты трусливо сбежал, по твоей вине страдали и гибли люди. Скажи, что это не так?!

Кун сник.

— К сожалению, ты говоришь правду.

Узнав о том, что Тао не только жива, но и находится в ближайшей деревне, Мэй в самом деле обрадовалась и пожелала немедленно навестить сестру, и у Куна не хватило духу возразить.

Юн тоже не стал препятствовать, однако за время пути не сказал Мэй ни единого слова.

Они шли по изрезанной глубокими ущельями местности, которая казалась бескрайней, и где человек был песчинкой, случайно занесенной ветром в этот каменный океан.

В куртке и штанах, в надвинутой на глаза шляпе, со спускавшейся по спине толстой косой Мэй напоминала симпатичного юношу. Юн поражался изяществу ее походки и легкости движений. Прежде ему чудилось, будто старшая сестра Тао не стоит и ее мизинца, но теперь он начал думать, что мужество, терпение и цельность Мэй — это дар богов.

Когда Юн впервые встретил Тао, она показалась ему похожей на прекрасную беззащитную бабочку со сверкающими на солнце крылышками. Обнимая девушку, он чувствовал слабые мышцы и нежные косточки под нежной кожей. Ему хотелось оберегать ее от непогоды и злых людей.

Со временем он понял, что Тао способна себя защитить, и был слегка разочарован вспышками ее жестокосердия и равнодушия. Когда она долгое время не являлась на свидания, Юн впал в отчаяние и заподозрил неладное. Она решила его бросить или с ней случилась беда?

Он бродил под стенами княжеской крепости, пытаясь узнать, в чем дело. Кун тоже куда-то пропал, и о нем ничего не было слышно. Состоялись пышные похороны старухи, матери князя, но в толпе скорбящих родственников и слуг не было видно ни Куна, ни Мэй.

Неизвестно, сколько времени Юн страдал бы в неведении, если б случайно не узнал о сумасшедшей бродяжке, побиравшейся в округе. Болтали, будто после жестоких пыток ее отдали на поругание воинам, а когда она повредилась умом, приказали выкинуть на улицу. Отыскав ее, он был потрясен тем, что осталось от красивой и веселой Тао, а узнав о том, что Кун объявлен самозванцем и что он бежал, обвинил во всем старшего брата.

Юн и Мэй вошли в хижину. На покрытом войлоком кане лежала женщина, казавшаяся одновременно молодой и пожилой. На ее лице не было морщин, но в волосах мелькала седина.

Подойдя ближе, Мэй встретила пустой, бесчувственный взгляд. Лицо женщины ничего не выражало. Казалось, ее покинуло нечто сокровенное, из нее будто вытекла сущность.

Сердце Мэй лихорадочно забилось, и она повернулась к Юну. Тот подтвердил ее опасения:

— Теперь она не разражается безумным хохотом и не несет чепуху, но зато похожа на мертвую.

— Почему это произошло? Его лицо сделалось жестким.

— Спроси у своего мужа.

— Кун ни в чем не виноват. Уж если ему поверила я…

Мэй осеклась, вспомнив о двух обнаженных телах в смятой постели, о тяжелом, ненавидящем взоре сестры.

— Что способно ее исцелить? — спросила она после паузы.

— Старый банчуй, если я сумею его найти. Но едва ли мне повезет, даже если опытные искатели десятилетиями не могут обнаружить легендарный шестилистник!

— Надо верить, — сказала Мэй, поглаживая безвольную руку сестры.

— А ты веришь в чудеса?

Она посмотрела ему в глаза.

— Порой только это и позволяло мне выжить.

Артельщики вышли на поиски рано утром, когда небеса еще отсвечивали серебром. Черная линия гор разделяла небо и землю. Звон монет на посохах отгонял злых духов, притаившихся в клочьях тумана.

И-фу шел молча, привычно раздвигая густую траву и невысокие кусты. Во время добывания женьшеня, не допускалось ни разговоров, ни какого-либо шума, все внимание артельщиков было сосредоточено только на поисках.

И-фу не стал испытывать судьбу и отправился на то место, где еще с прошлого года оставил дорастать мелкие растения. А еще случалось, что прежде скрывавшийся от искателей банчуй появлялся, когда приходило время.

Они двигались друг за другом в строго определенном порядке. Юн, как новичок, шел последним. Он пытался рассмотреть идущего впереди Куна, но не мог отличить его от остальных. За те дни, что Юн провел в артели, братья почти не разговаривали. Мэй вызвалась ухаживать за младшей сестрой, и хотя Юну была нужна ее помощь, его раздражали сосредоточенный взгляд, печальная улыбка и уверенные движения молодой женщины.

Тао умрет, тогда как эти двое останутся жить, будут как ни в чем ни бывало любить друг друга, воспитывать детей. Мальчишки росли не по дням, а по часам и выглядели на диво здоровыми и крепкими.

Между тем, глядя на тающую в небе последнюю утреннюю звезду, Кун думал о том, что в этой утомительной и одновременно прекрасной жизни ему было даровано все. В такие минуты мир казался столь совершенным, что он искренне сомневался в том, что его можно как-то улучшить.

Ветер гонит облака, роса покрывает землю, солнце садится за горы, день угасает, как задутый светильник, а назавтра все начинается снова, и никто не в силах это остановить. И в том заключается величайшее чудо на свете.

Еще раз взглянув на небо, в котором кружили напоминавшие черные точки птицы, он опустил глаза вниз и увидел это. Невзрачное растение ростом до колена с маленькими светло-зелеными листьями.

Согласно правилам, Кун воткнул посох недалеко от женьшеня и позвал старшего.

И-фу быстро подошел, а следом за ним — другие искатели. Затаив дыхание, они склонились над находкой.

— Шестилистник! — выдохнул старший. — Ты нашел его! Это везение.

— Это судьба.

И-фу внимательно посмотрел на Куна.

— О чем ты думал, когда отправился на поиски?

Молодой человек пожал плечами.

— О том, что у меня и так все есть.

— Боги дали тебе больше, чем ты желал получить. Благодаря этой находке ты можешь быть счастлив всю оставшуюся жизнь.

И-фу осторожно выкопал корень. Он был толщиной в палец взрослого мужчины, разветвлялся на отростки и напоминал фигуру человека. И-фу бережно положил его в специальную коробку и присыпал землей, взятой с того места, где был найден женьшень.

— Этот банчуй наделен большой силой. Ты можешь использовать его, как пожелаешь.

— Я бы хотел отдать его моему брату, — тихо сказал Кун.

Мэй рассказала ему о том, что от Тао не осталось ничего, кроме телесной оболочки, она потеряла себя, а Юн погрузился в беспросветное уныние.

— Ты можешь передать корень своему кровному родственнику. Он послужит ему так же, как послужил бы тебе. Однако подобное чудо не случается дважды. Ты навсегда упустишь возможность воплотить собственные желания, — сдержанно произнес И-фу, и Кун повторил:

— У меня и так все есть.

Юн принял корень молча, безропотно, но и без благодарности. На мгновение у Куна возникла мысль, будто он и вправду виновен.

Через несколько дней Тао посмотрела на Юна вполне осмысленным взглядом и разомкнула запекшиеся губы, Она узнала Юна и заплакала при виде сестры. И хотя Тао была еще очень слаба, у окружающих появилась надежда, что она пойдет на поправку.

Несказанно радуясь тому, что жене удалось победить мрак безумия, Юн не мог не испытывать угрызений совести. Когда Тао было совсем плохо, он в отчаянии отправился к старосте и доложил, что в тайге скрывается преступник, разыскиваемый князем Юйтаном Янчу, наместником провинции Гуандун.

Тогда Юну показалось, что староста ему не поверил, а если и поверил, то ему и в голову не придет докладывать об этом деле вышестоящему начальству. Да и едва ли Юйтан станет разъезжать по всей стране, лично проверяя каждое донесение.

Между тем, когда князь отдал приказ найти Киана, чтобы его покарать, повторилось то же самое, что было тогда, когда он в отчаянии разыскивал сына, желая прижать его к сердцу.

Во дворец устремлялись толпы людей, якобы совершенно точно знающих, где скрывается преступник, и желавших получить за него награду. Из отдаленных провинций приходили депеши, в которых говорилось, что Киан схвачен, брошен в тюрьму и ждет наказания. Однако все было напрасно: самозванец как в воду канул, а вместе с ним — мальчишка и Мэй.

Когда Юйтан получил донесение о том, что Киан с семьей скрывается в тайге, в артели искателей женьшеня, он почти потерял терпение и надежду отомстить самозванцу.

Князь приказал проверить сведения, послав в деревню своих людей. Совпадало все, кроме одного: у мужчины и женщины было, два сына одинакового возраста. Юйтана поразили имена детей, Айсин и Ан, и он ломал голову над тем, что бы это значило.

Не полагаясь на подчиненных, он собрал небольшой отряд и отправился на север.


Глава 10


С некоторых пор пребывание в горах стало не просто сносным, а превратилось в полноценную содержательную жизнь. Мэй часто слышала, как люди говорили: для того чтобы быть счастливым, надо следовать своей дорогой, доверять собственной натуре и сердцу. Она могла бы ответить, что стремление ее сердца заключается в том, чтобы всегда быть там, где находится Кун. При этом она вовсе не думала, что предназначение женщины — слепо следовать мужской воле.

Айсину и Ану исполнилось по полтора года, то были всеобщие любимцы и великие непоседы. Артельщики понаделали им игрушек и соорудили что-то вроде большого загона, откуда мальчишки не могли ненароком уйти в лес. Что касается бродивших в округе диких зверей, И-фу полагался на заклинания, какими оградил лагерь живущий в деревне старый маньчжурский шаман.

Едва Тао выздоровела настолько, что смогла говорить и ходить, Юн увез ее в Кантон. Хотя было ясно, что она никогда не станет прежней, к ней вернулись разум и память.

Младший брат довольно сдержанно простился со старшим, ограничившись общими фразами и избегая смотреть ему в глаза. Мэй полагала, что в конечном счете у Юна и Тао все сложится хорошо. Он любил ее, а она с некоторых пор зависела от мужа так, как ребенок зависит от матери, и беспрестанно жалась к нему, словно пытаясь набраться тепла, здоровья и силы.

После того, как был найден шестилистный банчуй, Кун стал пользоваться безграничным уважением артельщиков: можно было не сомневаться в том, что никто из них не станет его выдавать.

Мэй могла только догадываться, вспоминает ли Кун о словно парящем в небе дворце, его покрытых красным лаком галереях, выложенных узорчатыми камнями прудах, павильонах и террасах, казалось, выраставших прямо из воды и вечно смотрящих в свое отражение, ажурных мостиках и покрытых широкими плитами дорожках сада. Он неизменно был бодр, даже весел, любил ее и одинаково обожал обоих сыновей.

В то утро она как всегда рано проснулась и, проводив мужчин на промысел, занялась хозяйственными делами.

Пахло дымом, хвоей и влагой. Мэй уже научилась различать запахи различных времен года, угадывать перемену погоды и замечать присутствие посторонних, прежде чем они приблизятся к лагерю.

Впрочем, чужие здесь появлялись редко. Иногда (как некогда Юну) кому-то был срочно нужен банчуй или в лагерь, случайно забредали охотники.

Ненадолго оставив детей одних, Мэй отправилась к ручью, чтобы прополоскать белье. Сидя на корточках, она приметила стайку птиц, с громкими криками перелетавших с ветки на ветку, а после услышала, как шелестит трава и похрустывают густо переплетенные корни под ногами людей, которые редко бывают в лесу или не считают нужным скрываться.

Бросив белье, она побежала к лагерю. Там хозяйничали какие-то воины. Одни заглядывали в хижины, другие бесцеремонно крушили и переворачивали все вокруг. Под одним из деревьев сидел проводник из ближайшей деревни. Он выглядел испуганным и бледным, а его руки были связаны за спиной толстой веревкой.

Стоявший в центре лагеря мужчина не двигался, он лишь наблюдал за происходящим тяжелым, зловещим взглядом.

Какими чужими выглядели здесь эти богатые одежды! Каким знакомым показалось Мэй это суровое, словно высеченное из камня лицо с гневно сведенными бровями и плотно сжатыми губами.

Когда Юйтан посмотрел на нее, она поняла, что он тоже ее узнал.

Один из княжеских воинов вынес из хижины детей, держа их за воротник одежды, как за шкирку. Напуганные мальчишки вопили во все горло.

Мэй бросилась к ним, но путь преградил меч Юйтана.

— Почему их двое? Откуда второй ребенок? — мрачно произнес он.

— Это сын Сугар, настоящий Айсин, — прошептала Мэй.

— Ложь! Айсин погиб по время тайфуна.

— Каким-то чудом ему удалось выжить. Мы нашли мальчика у бродячих артистов, сохранивших пеленки, в которые он был завернут.

— Они у тебя?

— Да. Я покажу их вам, только прикажите вашему человеку отпустить детей.

Юйтан сделал знак, и воин опустил ревущих мальчишек на землю.

Мэй принесла тряпку и протянула ее Юйтану, после чего, присев на корточки, обняла и прижала к себе ревущих мальчишек.

— Который из них? — спросил князь после долгого молчания.

— Я не скажу. Они одинаково дороги мне.

— Неправда! Хочешь сохранить жизнь своему щенку?! Ничего не выйдет.

Он сделал шаг вперед, и в этот миг Мэй увидела, как из гущи леса появился Кун. Возможно, чутье заставило его вернуться в лагерь или он приметил сверху качающиеся деревья и вспугнутых птиц.

— Вы всегда успеете убить невинных детей. Сначала сразитесь со мной.

Пронзив друг друга взглядами, они скрестили оружие с такой силой, что брызнули искры. Кун был проворнее, ловчее, легче, однако Юйтана вела в бой затмившая разум ненависть, дающая такие силы, что молодому воину оставалось только защищаться.

Сражаться с Юйтаном было все равно, что сражаться с судьбой: Кун едва успевал угадывать по движению глаз и плеча, что замышляет противник, у него с трудом получалось отбивать и отводить удары.

Их битва казалась Мэй похожей на завораживающий танец, танец смерти.

Она знала, что ни ей, ни Куну не удастся спастись. Кругом были воины Юйтана, и пусть он приказал им не вмешиваться, они не отпустят Куна живым. А еще Мэй поняла, что он ни за что не сможет заставить себя убить того, кого столь долгое время называл отцом.

— Думал, я не доберусь до тебя?!

— Нет. Я знал, что вы придете. От судьбы невозможно укрыться.

— У тебя хватило наглости жениться на принцессе и смешать свою презренную кровь с кровью сына Неба! Разумеется, я не стану лишать жизни внука императора, а вот другого мальчишку поддену на острие меча и поджарю на костре!

— Вы никогда не узнаете, кто есть кто. Ведь мы могли поменять им имена!

— Твоя девчонка расскажет под пытками или когда мои воины сорвут с нее одежду и…

В этот миг Мэй почувствовала, как в Куне поднялась злоба. Его движения стали другими, теперь он не защищался, а нападал. Послушный руке, сердцу и разуму меч взлетал и нырял, блистая в лучах неяркого лесного солнца и постепенно подбираясь к телу противника.

Поскользнувшись на корне дерева, Юйтан упал в траву. Его люди тотчас сомкнули строй, ощерившись оружием, но Кун не ударил князя, а протянул ему руку, желая помочь встать.

Заскрежетав зубами от ярости, Юйтан поднялся сам и продолжил бой.

Они снова кружились друг против друга, приминая упругую траву, жадно хватая губами воздух. Мэй заметила, что правый рукав одежды князя набряк от крови, и он переложил оружие в левую. А после она увидела, как, оторвавшись от земли, Кун словно летит вслед за мечом и его клинок с силой опускается на грудь Юйтана.

Удар пришелся плашмя. Упавший навзничь князь извивался и корчился, беспомощно открывая рот и тщетно пытаясь вздохнуть. Кун стоял над Юйтаном и, глядя на него сверху, ощущал, что страха того меча, что висел над его головой столько лет, больше нет.

Юйтан с трудом встал на ноги. Он пошатывался от слабости, и боль поражения в его глазах спорила с яростью. Он повернулся к своим людям, вероятно, собираясь отдать приказ, но тут произошло нечто невероятное: опустившись на колени, Кун протянул князю оружие со словами:

— Я виноват перед вами, отец. Прошу — покарайте меня своей рукой так, как считаете нужным.

— Я тебе не отец, щенок! — прохрипел Юйтан.

— И все же у вас никогда не было другого сына.

Мэй окаменела от ужаса, а между тем к князю внезапно вернулись силы. Схватив Куна за грудки так, что затрещала одежда, он рывком поставил его на ноги.

— Для тебя много чести погибнуть, как воину! Ты умрешь, как собака!

Мэй видела, словно во сне, как Юйтан вынул из-за пояса кинжал и несколько раз вонзил в тело Куна. Тот вздрогнул лишь после первого удара, а потом спокойно стоял, глядя отцу в глаза. Когда князь наконец опустил руки, колени юноши подогнулись, и он мягко рухнул в траву. Она была шелковистой, прохладной, унизанной капельками росы, в каждой из которых, как и в человеческом сердце, жил целый мир.

Не в силах сдвинуться с места, Мэй смотрела, как в любимом угасает жизнь. Князь тоже это видел. Внезапно отбросив кинжал, он рухнул рядом с телом Куна и в отчаянии прошептал:

— Не умирай, сынок! Мальчик мой, я не хотел! Вставай…

Мэй содрогнулась. Сейчас перед ней был не грозный Юйтан Янчу, а несчастный старик, терявший самое дорогое, что у него было.

Она всегда знала, что никакая телесная боль не может сравниться с душевной раной, а любви подвластно гораздо больше, чем ненависти, но князь понял это только сейчас.

Вернулись артельщики, заподозрившие, что в лагере происходит нечто необычное. Один за другим они выходили из леса. Юйтан обратил к ним полубезумный взор, в котором еще теплилась надежда, и протянул дрожащие руки:

— Я отдам все, что у меня есть, только спасите сына!

— Шестилистник, — уверенно произнес И-фу, — тот помог бы, но он отдал его своему брату.

— Если б я могла отыскать корень жизни! — прошептала Мэй.

Она стояла на коленях рядом с Куном и сжимала в руках его холодеющие пальцы.

Внезапно он открыл глаза и через силу промолвил:

— Женщине незачем искать корень жизни, потому что он — в ее сердце.

— Позовем шамана, — решил И-фу. — Если он не сумеет его излечить, тогда спасения нет.

Куна осторожно перенесли в хижину. Один из молодых искателей побежал в деревню за шаманом. Пытаясь остановить кровь, И-фу перевязал раны Куна.

Юйтану велели выйти наружу, и теперь он сидел под сосной, и слезы текли из-под ладоней, которыми он закрыл лицо. Словно кто-то другой, всегда живший в нем, но кого он никогда не знал, горевал над смертельной раной, которую он нанес не только сыну, но и себе самому.

Привели старого маньчжура. На нем была шаманская шапка — плотно обхватывающий голову медный обруч с торчащими вверх прутьями, на которых болтались кисти и бубенцы, а в руках он держал колотушку и деревянный бубен.

— Тот, кто наносил удары, не хотел убивать, — сказал шаман, осмотрев раненого и совершив все положенные обряды. — Или хотел, но не смог это сделать. Если пролитая кровь сможет восполниться, он будет жить.

Кун томился в странном сне между пробуждением и смертью ровно неделю, но когда он открыл глаза, Мэй сразу поняла, что он вернулся, вернулся к ней. Полная новых сил, она вышла к Юйтану, который все эти дни не покидал лагеря, и решительно произнесла:

— Кун очнулся, он будет жить, но вы должны уйти.

— Я хочу, чтобы вы пошли со мной.

— Мы останемся здесь.

— Я отпущу всех, кого приказал заточить в тюрьму. Скажу, что это была жестокая ошибка и злой наговор. И если Киан хочет, чтобы именно ты восседала рядом с ним как законная супруга, значит, так тому и быть.

Во взгляде Мэй появился вызов.

— Это условие?

— Это обещание, — смиренно промолвил Юйтан. — Оба мальчика будут моими внуками. Мне безразлично, кто из них Айсин, а кто Ан, — я не стану дознаваться до правды. Мне нужен сын, а через несколько лет провинции понадобится новый наместник. От хорошего князя может быть много пользы.

Мэй молчала, чувствуя, как в нем плачет душа, и уже зная, каким будет ее решение.

Сколько раз и она, и Кун преступали пороги разных миров, путающих, отталкивающих, манящих, в каждом из которых любовь казалась лишь крохотным островком в безбрежном океане, тогда как на самом деле ее нерушимые корни пронизывали всю их жизнь!

Спустя несколько дней они покинули лагерь. Кун был еще слаб, и воины Юйтана несли его на, носилках. Ветер смыкал и размыкал ветви деревьев, легкие пряди тумана, казалось, вырастали из земли и тянулись к бескрайнему небу с его тусклым высоким солнцем, и Куну казалось, будто он видит темную, обнаженную, бездонную душу леса.

Его охватывало сладкое тепло и покорная блаженная усталость. Он словно плыл на невесомом призрачном корабле в ту страну, какая являлась ему в заветных мечтах. Впервые в жизни Кун Синь, он же Киан Янчу, видел перед собой только одну дорогу.


Эпилог


Очертания гор четко вырисовывались на фоне чистого голубого неба. На земле, на траве и на стволах деревьев лежали золотистые пятна, яркие, словно новенькие монеты.

Весенние цветы выглядели хрупкими, будто тончайший фарфор, сочная молодая трава блестела, как шелк, а легкие облака напоминали мазки туши на картине искусного художника.

Киан Янчу начал день с посещения храма предков, где полагалось возжигать курения и совершать поклонения душам умерших родственников. Кроме того, в каждый праздник семья собиралась здесь, дабы совершить жертвоприношения и сообщить предкам о последних новостях.

Киан поклонился золотым табличкам, в которых, согласно поверью, жили души Сарнай, Сугар, Юйтана и его супруги. Следом за ним к алтарю подошли сыновья, Айсин и Ан.

Мальчикам исполнилось по тринадцать лет, они были очень похожи, так что многие принимали их за близнецов.

Дети ничего не знали об удивительной истории своих родителей. Им было известно лишь то, что Айсина родила дочь императора Сугар, которая затем погибла во время тайфуна, и что Мэй выкормила и воспитала его, как своего собственного сына. Айсин и поныне звал ее мамой.

Юйтан умер три года назад, и тогда же с величайшего соизволения императора Поднебесной его сын Киан сделался наместником Гуандуна. Он искренне старался, чтобы его правление было милосердным и справедливым.

Мэй была объявлена его законной супругой. Дабы доказать знатное происхождение жены, Киан был вынужден разыскать бывшего господина ее матери, Ин-эр. Обрадованный возможностью породниться с могущественным князем, тот немедленно признал дочь. Так, через много лет Мэй вновь обрела отца.

Вступив в права наследства, Киан пригласил на службу Дай-ана, и Мэй получила возможность встретиться с давней подругой Асян. Кроме того, она взяла к себе Лин-Лин, чтобы больше не расставаться с ней.

Юн занялся продажей в Кантоне доставляемого с севера женьшеня и других снадобий, благодаря чудодейственным свойствам которых Тао смогла родить ребенка, девочку, после чего Мэй навестила сестру и привезла богатые подарки.

Киан не забывал живущих в деревне родственников, которые до сих пор не знали, что скромный воин Кун Синь и могущественный правитель Гуандуна — один и тот же человек.

Поднявшись с колен, Киан посмотрел на горячо любимую супругу. Женская половина дворца опустела: пусть многим это казалось странным, но молодой князь не брал и не собирался брать себе других женщин. После смерти Юйтана он вручил каждой из отцовских наложниц щедрое вознаграждение и позволил вернуться к родным. Те, кто был одинок, а также евнухи и служанки остались во дворце и по-прежнему получали хорошее жалованье.

Мэй держала за руки двух девочек пяти и семи лет. Стоячий воротник нарядного шелкового платья плотно обхватывал ее длинную шею, яркая ткань облегала стройное тело, а глаза блестели так, как блестели пятнадцать лет назад: неумирающей любовью к супругу и неуемным интересом к жизни.

Подойдя к ней и к дочерям, Киан улыбнулся им и своей Мэй, мэйхуа, нежной и вместе с тем стойкой сливе, полной цветов любви, надежды и веры в лучшее, цветов, способных пережить любые холода.


notes


Примечания


1


Центральная власть в Китае была захвачена в XVII веке племенем маньчжуров, которые правили страной в лице Цинской династии с 1644 по 1912 год. Маньчжурские принцы, князья, мандарины, шэньши составляли привилегированное сословие Китая. Принадлежность к тому или иному сословию, дворянскому или чиновничьему рангу отмечалась строгими внешними отличиями.


2


Теплая лежанка в китайском жилье.


3


Мелкая монета.


4


Млечный Путь.


5


«Восьмизнаменной», или «армией восьми знамен» (знамя — корпус), называлась элитная армия, скомплектованная из маньчжурских воинов.


6


Император.


7


Одеяния желтого цвета были разрешены только императору и принцам.


8


Золото (маньчж.).


9


Лян — мера веса 31,2 грамма, а также старая китайская денежная единица.


10


Грузчик, носильщик.


11


Из книги «Разговор о верховном пути Поднебесной», II в., до н. э.


12


Ямынь, или ямэнь, — казенное учреждение, присутственное место.


13


В «армии зеленого знамени» служили наемники-китайцы.


14


Начиненный порохом глиняный кувшин.


15


Древние китайские обычаи запрещали наносить на портрет тень, его следовало писать оттенками одного тона.


16


Женьшень.