Когда не нужны слова
Ли Бристол








Кого можно назвать королевой Сиднея — города, где аристократами считают тех, кто быстpoи верно богатеет? Конечно, черноволосую Мадди Берне, превратившую обычную таверну в роскошный клуб для избранных!

Кого можно назвать королем Сиднея — города, где любят лихих парней? Конечно, Эштона Киттериджа, блудного сына английского аристократа, авантюриста и искателя приключений!

Нежная девушка и пылкий мужчина судьбой предназначены друг для друга, и поэтому неожиданно вспыхнувшая ненависть превращается в безумную страсть, а недоверие — в пламенную любовь…






Ли Бристол

Когда не нужны слова





Глава 1


Англия, Суррей 1817 год

Усадьба Вулфхейвен располагалась на небольшом возвышении в южной части невысоких холмов, и сияние ее огней было видно не только в деревне, но и дальше. Загородный дом с фасадом Е-образной формы, остроконечными крышами многочисленных фронтонов и тремя высокими дымовыми трубами представлял собой великолепный образчик архитектуры шестнадцатого столетия. За два века существования он выстоял под воздействием сурового климата и многочисленных превратностей судьбы, а также пережил несколько крестьянских восстаний, не считая склонности к излишествам маркиза Уинстона. Можно было не сомневаться в том, что переживет он и нашествие юного графа, нагрянувшего сюда из Лондона с шумной компанией приятелей на вечеринку, продолжавшуюся уже трое суток.

Элегантно одетые лощеные пэры Англии предавались такой дикой вакханалии, какая и не снилась их предкам-норманнам, отличавшимся, как известно, склонностью не отказывать себе в радостях жизни. Сквозь стоявший в воздухе тяжелый запах пудры, духов и восковых свечей время от времени потягивало дымком опиума, курение которого было последним модным увлечением. Разодетые в атлас и шелка наследники цвета Англии слонялись по коридорам старинного здания, словно какие-то экзотические хищные птицы, лениво прикидывая, какую еще из своих прихотей удовлетворить. Леди, взмокшие нижние юбки которых нескромно обтягивали бедра, хладнокровно обдумывали, как извлечь максимальную выгоду из имеющихся в их распоряжении средств обольщения, тогда как джентльмены, пресытившись удовольствиями до предела, лениво поглядывали вокруг в поисках чего-нибудь новенького.

Одной из наиболее безобидных форм развлечения считалась игра, которая почему-то называлась «единороги и девственницы». Несколько комнат третьего этажа были превращены в своего рода лабиринт, по которому молодые люди с рогами из папье-маше, прикрепленными спереди к брюкам и напоминающими огромных размеров фаллосы, гонялись за стайкой молодых леди в греческих туниках по ковру, усыпанному лепестками роз. В зале для карточных игр проигрывали и выигрывали целые состояния, в библиотеке устроили петушиный бой, который, однако, пришлось прекратить, когда один из бойцовых петухов удрал с ринга и напал на леди Пенелопу.

В кабинете второго этажа, где некогда сам адмирал Нельсон обдумывал очередную стратегию, увенчавшуюся впоследствии блестящей победой на море, полдюжины молодых джентльменов, которым наскучило играть в карты и которые были слишком пьяны, чтобы затевать ссору из-за нечестной игры, несомненно, имевшей место, без особого интереса заключали пари по поводу числа дам, которых удастся соблазнить барону Уотли до конца недели. Цифра, кажется, доходила до двадцати пяти, не считая графиню Лейд, благосклонности которой он сумел добиться дважды. В портретной галерее под неодобрительными взглядами шести поколений Уинстонов маркиза Бридли занималась сексом с лордом Сибуичем и его восемнадцатилетним сыном, причем, если верить слухам, ни один из них не имел опыта в такого рода утехах.

В главном холле кто-то привязал змею к хвосту поросенка, с визгом бегавшего по холлу, забавляя зрителей. В большой столовой собравшиеся вокруг длинного стола гости передавали по кругу с рук на руки полуодетую баронессу, исполняя при этом хором какую-то песню. Как только пение прекращалось, тот, у кого на руках баронесса оказалась в этот момент, получал право обладать ею. Даму, находящуюся в полубессознательном состоянии, передавали по рукам уже трижды, однако, судя по всему, она не собиралась требовать прекращения игры.

Даже сейчас, в период упадка нравственности и безумного мотовства, об излишествах и прихотях Гидеона Финчли, молодого графа Уинстона, в обществе отзывались неодобрительно. Нынешнее же празднество сулило окончательно загубить остатки его репутации. Однако ни одну живую душу — ни в Вулфхейвене, ни за его стенами — все происходящее не приводило в такой ужас, как Глэдис Уислуэйт, только что получившую повышение, сделавшись из судомойки горничной. Сегодня она впервые приступила к работе в графском доме.

Глэдис так бы и продолжала работать на кухне, если бы прежняя обладательница этого места не было такой дурехой и не отправилась прогуляться в сумерках по дороге, где и попала под колеса пароконного экипажа. Только наутро ее тело обнаружили в придорожной канаве, и Глэдис, как самую проворную из судомоек, в спешном порядке забрали из кухни, оторвав от чистки кастрюль, вручили ей чистый чепец и после пятиминутного наставления отправили убирать спальни третьего этажа.

Ее обязанности нельзя было назвать трудными. Она моментально научилась застилать постель и опоражнивать ночные горшки хозяев, не расплескав содержимого, Вообще-то от нее требовалось лишь делать, что прикажут, и не лениться. Просто Глэдис провела все свои недолгие тринадцать лет жизни в уютном замкнутом мирке кухни среди знакомых лиц, привычных запахов, тщательно выполняя простую и понятную работу, и незнакомая обстановка, в которую она попала, ошеломила ее и вызвала нечто вроде благоговейного ужаса. Она постоянно боялась сделать какую-нибудь ошибку или заблудиться в извилистых коридорах, налететь на какого-нибудь джентльмена в самый неподходящий момент и вообще сделать что-нибудь такое, что могло бы навлечь на нее гнев миссис Ньюбрайт, которая, если верить слухам, была тяжела на руку и щедро раздавапа затрещины неразворотливой мелкой сошке. Но Глэдис твердо намеревалась стать хорошей горничной. Это был ее шанс вырваться из кухни и занять постоянную должность здесь, в графском доме. И этот шанс она упустить не хотела.

Она испытывала нервное возбуждение, но еще больше была заворожена тем, что происходит в доме, и у нее даже глаза заболели оттого, что хотелось увидеть все сразу. Разинув рот от удивления, она буквально впитывала в себя цвета, шумы, всякие неприличные сценки, происходившие вокруг, и старалась сохранить их в памяти, чтобы потом потрясти рассказами кухонную прислугу. Она столько всего насмотрелась за этот день, что даже Мидди, главный повар, будет целый месяц таращить глаза от удивления.

Как ни боялась Глэдис, что ее застукают, когда она отлынивает от работы, она не смогла устоять перед соблазном и на минутку остановилась, чтобы взглянуть с галереи на то, что происходит внизу. Какие они все были красивые в своих сверкающих драгоценностях и роскошных нарядах! Ей казалось, что дамы при ходьбе словно летают, а джентльмены скользят. Было бы интересно узнать, думала Глэдис, можно ли научиться такой походке или она передается по наследству при рождении, как титул или, например, аристократическая форма носа. Она решила, что, наверное, все-таки это качество наследуется.

Глэдис не раз говорили, что она хорошенькая. Другие девочки завидовали ее от природы вьющимся волосам и безупречной коже, да и сама Глэдис, однажды хорошенько рассмотрев свое отражение в воде, поняла, что у нее приятные черты лица и необыкновенной красоты глаза. Однако по-настоящему красивой она не была. Нет, для того чтобы быть красивой, кудрявых волос и розовых губок недостаточно. Красота в том, как человек двигается, какая у него осанка. У этих леди, например, плечики такие хрупкие, словно они не носили ничего тяжелее невесомой шали, а ручки такие нежные, словно предназначены только для того, чтобы демонстрировать драгоценные украшения. Дамы, которые танцевали внизу, были прекрасны все как одна. Глэдис отдала бы полжизни, чтобы быть такой красавицей.

Ее внимание привлекло негромкое девичье хихиканье. Когда она поняла, откуда исходит звук, из-за шторы рядом с ней выскочил, на ходу застегивая брюки, какой-то джентльмен. Он не смотрел по сторонам и не заметил Глэдис, но ей показалось, что кто-то окликнул ее, и она, испугавшись, торопливо подхватила корзинку с тряпками для пыли и запасными комплектами белья, намереваясь убежать, пока ее не заметили, но неожиданно столкнулась с кем-то тоже выходившим из-за шторы.

Она отскочила с бешено бьющимся сердцем, но тут же с облегчением увидела, что это одна из служанок, которую, кажется, звали Люси. Вид у девушки был встрепанный, лицо раскраснелось. Увидев, как испугалась Глэдис, она рассмеялась.

— Что с тобой, подружка? — спросила Люси, дружески ткнув ее в бок, и засунула обратно под блузку две огромные груди. — У тебя такой вид, будто ты ожидала, что из-за шторы выскочит миссис Ньюбрайт и набросится на тебя с кулаками! — Она громко фыркнула.

Глэдис с трудом проглотила комок в горле и невнятно пробормотала:

— Я… я не знала.

Люси добродушно улыбнулась и заправила под чепец выбившиеся пряди ярко-рыжих волос.

— Ну полно, не надо меня бояться, я не кусаюсь. — Она окинула Глэдис оценивающим взглядом и спросила: — Ты ведь с кухни, не так ли? Ну и как у тебя идут дела?

— Неплохо. Только я все еще путаюсь в коридорах. — Люси подмигнула и снова шутливо ткнула ее в бок.

— Я не об этом, дуреха, а вот о чем. — Она потрясла карманом, в котором явно звенели монеты.

Увидев, что Глэдис, не понимая, молчит, Люси покачала головой.

— Да ты, видно, и впрямь совсем неопытная, а? — Она наклонилась к Глэдис и доверительным шепотом сказала: — Ладно, так и быть, слушай. Здесь много чего происходит, так почему бы и тебе не заработать монетку-другую, хотя, возможно, не все девушки согласились бы со мной. Но я щедрая душа, и ты мне понравилась с первого взгляда… — Она пожала плечами и доброжелательно улыбнулась. — Этому нетрудно научиться, — продолжала она. — Гораздо проще, чем выносить помои, да и платят за это намного больше! — Она снова фыркнула. — Да ведь я сейчас заработала целый соверен. Этим джентльменам, когда они напьются, ничего не жалко, лишь бы получить свое! Разве это плохой заработок за три минуты удовольствия с задранными вверх ногами, а? — Она снова расхохоталась и искоса бросила на Глэдис лукавый взгляд. — Ты, конечно, худосочна, но некоторым это даже нравится. И у тебя красивенькие глазки. Такими глазками стоит только взглянуть на джентльмена, и он будет знать, что делать дальше.

Глэдис всю жизнь пугали тем, что случается с девушками, которые не берегут свою честь. А посмотрите на Люси — она, похоже, даже довольна! И ей платят в придачу. Все это очень странно.

— Ты можешь попасть в беду, — сказала Глэдис. — Что, если миссис Ньюбрайттебя застукает?

Люси передернула плечами.

— Не застукает. А если и застукает, то это не так уж важно. Самое большее, что она может сделать, — это вышвырнуть меня, но тогда я попытаю счастья в деревенской пивной. Такова уж судьба таких девушек, как я и ты, подружка. Или мы гнем спину, или лежим на спине. Результат в конечном счете один и тот же.

Глэдис смущенно нахмурилась. Нет, она совсем не таким представляла себе свое будущее. У нее все сложится по-другому. Она хотела сказать об этом Люси, но понимала, что девушка упрекнет ее в том, что она важничает. Поэтому, улыбнувшись довольно натянутой улыбкой, она лишь сказала:

— Спасибо. Я, пожалуй, вернусь к работе.

Люси вдруг стала серьезной и доверительно схватила ее за руку.

— Хочу предупредить тебя кое о чем, подружка, — сказала она. — Лучше держись подальше от молодого графа. Он настоящий развратник. К тому же никогда не платит. Однажды он сломал девушке руку и даже не заплатил за увечье. — Люси снова беспечно улыбнулась и потрепала Глэдис по плечу. — Но ведь есть и другие джентльмены. Слушайся старушку Люси, и все будет хорошо.

Глэдис снова улыбнулась и поспешно ушла: ей предстояло убрать целый этаж, а она бесполезно потратила столько времени!

Глэдис Уислуэйт родилась весной 1804 года — никто не смог бы с уверенностью сказать, какого числа и в каком месяце, — и была она единственным ребенком проститутки по имени Лилит, которая в расплату за свои грехи умерла вскоре после родов от кровотечения. Глэдис отлично знала, кем была и чем занималась ее мать, благодаря своей бабушке, поварихе в Вулфхейвене, умершей прошлой зимой, подавая на стол жаркое своему хозяину. Бабушка взяла осиротевшую девочку и растила ее, никогда не давая ей забыть о том, что бывает с глупыми девушками, которые не берегут честь смолоду. Она держала Глэдис в ежовых рукавицах и, когда той исполнилось пять лет, приспособила ее носить дрова для нескольких топок в большой кухне, к чему впоследствии добавилась обязанность отчищать их и котлы от сажи, а иногда даже нарезать овощи.

Бабушка Уислуэйт была суровой женщиной и в отношении внучки строила далеко идущие планы. Она рано заметила, что Глэдис растет прехорошенькой и довольно умной, чтобы, повзрослев, иметь шанс получить работу в графских покоях — возможно, даже в качестве камеристки, — если чуть-чуть повезет. Она начала учить Глэдис говорить на более или менее правильном английском языке, учтиво кланяться и приседать в книксене, обслуживая господ. Она ежедневно обучала Глэдис правильно обращаться со столовыми приборами, учила подавать завтрак или закуски. Будучи на дружеской ноге с главным поваром, который ежедневно общался с дворецким, бабушка имела доступ к такого рода сведениям и без малейших колебаний использовала их. Она даже платила по два пенса в неделю из своих скудных сбережений помощнику приходского священника, чтобы тот обучал Глэдис чтению и письму, потому что среди знатных дам стало модно проводить время за чтением, и бабушка Уислуэйт услышала однажды, что дамы из самого изысканного общества часто требовали, чтобы камеристки читали им романы или стихи на сон грядущий.

Глэдис легко усваивала все, чему ее учили, она была сообразительна и любознательна, и уроки были ей не в тягость. Она любила учиться и впитывала знания, словно губка, понимая, что рано или поздно они ей пригодятся. А пока Вулфхейвен был ее домом. Работа была тяжелой, рабочий день тянулся бесконечно, но она завела друзей на кухне и на конюшенном дворе, а с тех пор как умерла бабушка, ей даже разрешили спать возле печки, где всегда было тепло.

Большую часть года Вулфхейвен был спокойным местом. Несколько раз в год — когда в эти места приезжал поохотиться маркиз или когда маркиза давала один из своих балов — поднималась страшная суета и было много работы, но это вносило приятное разнообразие в монотонную жизнь в остальное время года. В Рождество маркиз приглашал всех слуг в дом, чтобы выпить с ними вместе заздравную чашу, и одаривал апельсинами каждого, вплоть до самой, неприметной судомойки, а во второй день Рождества им всем разрешалось встать попозднее. Казалось бы, на жизнь в Вулфхейвене грех было жаловаться, но Глэдис этого было мало. Она была непоседой от природы: ей хотелось делать что-то более важное, узнавать новое, быть более значительной. Она часто стыдилась этой неудовлетворенности жизнью, потому что понимала, что имеет все, чего может желать девушка ее уровня, однако ей было трудно довольствоваться тем, что у нее есть. Ей всегда это было трудно.

Глэдис остановилась в коридоре, чтобы потереть затекшую шею и распрямить спину. Она почти закончила работу, оставалась последняя комната. Расправив плечи, она вошла В спальню, твердо намереваясь хорошо выполнить свою работу. Ее топчан возле кухонной топки начинал казаться ей все более и более заманчивым. Она принялась приводить в порядок постель, взбивать подушки и менять полотенца.

Глэдис не заметила молодого человека, сидевшего в темном углу комнаты. У него на коленях лежал альбом для этюдов, раскрытый на чистой странице. Это был Эштон Киттеридж, который, задремав, не сразу заметил ее. Его разбудил звук воды, наливаемой в графин, и он с некоторым раздражением взглянул на незваную гостью. Он сразу понял, что молоденькая горничная не знает о его присутствии, и у него отлегло от сердца: ему совсем не хотелось, чтобы его застали дремлющим в комнате в то время, когда следовало бы находиться внизу и кутить вместе со всеми остальными. К тому же Эштон Киттеридж не имел обыкновения представляться слугам, поэтому, успокоившись, он принялся лениво наблюдать за ней.

Он и не заметил, как праздный интерес перешел в нечто большее. Возможно, причина была в том, как она двигалась: ее движения были быстрыми, точными, словно у воробушка, клюющего крошки. А может быть, дело было в том, как отбрасывала на стену тень ее расцветающая фигурка — воплощение юности и фации, — когда она наклонялась, чтобы разгладить руками покрывало, и ее похожие на яблочки груди натягивали серое платье домотканого полотна. А может, внимание привлекала ее безупречная кожа, казавшаяся фарфоровой при свете свечи, или то, как она высунула от усердия кончик розового язычка, меняя на подушке наволочку. Эш понимал лишь, что, пока он наблюдал за ней, искорка интереса разгорелась в пламя, и, прежде чем он успел осознать это, карандаш оказался в его руке и стал быстро двигаться по чистому листу альбома.

Весь вечер, нет, вернее, весь этот несуразный день Эш не находил себе места. У него болела голова от слишком большого количества съеденного и выпитого, и он совершил ошибку, пытаясь привести себя в порядок с помощью стаканчика бренди. В результате он чуть не заснул в кресле с раскрытым альбомом в руке. По правде говоря, он не помнит, почему взял альбом, да это и не имело теперь никакого значения. Важно то, что он нашел достойный объект внимания. Сердце его снова забилось уверенно, гоня по жилам горячую кровь. Впервые за много дней он почувствовал, что живет.

Карандаш в его руке так и летал по бумаге, фиксируя отдельные элементы образа молодой девушки. Она поворачивалась, нагибалась, распрямлялась, всякий раз демонстрируя новую грань своего прелестного облика, которую он немедленно замечал и использовал для создания цельного образа. Он подмечал все: пряди темных вьющихся волос, выбившиеся из-под чепца, высокие скулы, полные губки, маленький прямой носик и изящные темные брови, изгибающиеся, словно крылья птицы в полете.

И конечно, ее глаза. У нее были невероятно красивые глаза. Большие, цвета темного топаза, окруженные густыми темными ресницами, — в них была и мудрость зрелого возраста, и шаловливость юности, и прямота простолюдинки, и загадочность, словно она не от мира сего. Он еще никогда в жизни не видел таких глаз, и ему на мгновение показалось, что передать всю их прелесть на бумаге невозможно, но в следующую секунду он уже не думал об этом: им уже овладела творческая лихорадка. Карандаш метался по бумаге, словно управляемый потусторонней силой, и когда работа была закончена, юный художник замер от удивления и восторга. Это была юная девушка, едва начавшая превращаться в женщину, — неиспорченная, нетронутая. Олицетворение невинности, подумал он, немного ошалевший от торжественности момента. Портрет получится на славу! Это будет самая лучшая его работа.

Всего несколько мгновений назад он находился в состоянии глубокой депрессии, а теперь едва сдерживал охватившее его радостное возбуждение. Иногда такое случается. Погруженный в глубокое отчаяние человек чувствует внезапный прилив вдохновения, которое само по себе является движущей силой. Цвета становятся ярче, звуки резче, запахи интенсивнее. Эштон Киттеридж, отягощенный, казалось, всеми бедами и несчастьями на свете, с головой погрузился в работу, а когда закончил, ощутил мир и покои в душе, удивляясь и радуясь совершенству своего творения.

Эштон уже мысленно представлял себе, как это будет выглядеть на холсте в цвете, обдумывал фон, технику исполнения, тона и текстуру, с помощью которых этот карандашный набросок превратится в произведение искусства. Он был так возбужден, что совершенно забыл о том, что шпионил исподтишка, и, вскочив на ноги, направился к девушке. Она неожиданно повернулась и чуть не столкнулась с ним. В глазах ее застыл ужас. Она охнула и попятилась.

Он пришел в замешательство и расстроился: в портрете невинности не было места страху.

— Извини, я не хотел испугать тебя, — сказал он, протягивая ей руку.

У Глэдис бешено заколотилось сердце, в горле пересохло. Она даже не заметила доброты в тоне молодого человека и его озадаченного взгляда. Ее испугала протянутая к ней рука. Значит, вот от чего ее предостерегала бабушка? Вот чем пыталась соблазнить ее Люси?

Она непроизвольно отступила на шаг, и его рука опустилась. Она заметила, что на нем не было ни пиджака, ни жилета. Ей еще никогда не приходилось быть наедине с мужчиной, одетым в одну сорочку, тем более в его спальне. Она не знала, куда деться от стыда. Даже убежать она не могла, потому что он стоял у нее на пути.

Эш понял, что его появление не только напугало девушку своей неожиданностью, но и вселило в нее настоящий ужас, потому что она, должно быть, видела то, что происходит в этом доме. Он был противен самому себе. От радостного возбуждения не осталось и следа. Он отчаянно старался удержать его, но увы! Эш попытался ее успокоить.

— Я не причиню тебе зла, — сказал он наконец. — Я просто хотел… — Он не закончил фразу, потому что и сам не знал, что собирался сделать, приблизившись к ней. Почувствовав себя полным идиотом, он рассердился, потому что она, судя по всему, не поверила ни одному его слову.

Глэдис настороженно смотрела на него. Молодой человек был красив — высокий, хорошо сложенный, с золотисто-каштановыми волнистыми густыми волосами, в соответствии с модой слегка зачесанными на лоб. Ласковый взгляд его глаз цвета морского тумана успокаивал, а на его юношеском лице не было заметно признаков разгульного образа жизни, столь характерных для золотой молодежи. Глядя на него, трудно было поверить, что он имел дурные намерения, однако что еще могло ему понадобиться от нее?

Надеясь на доброту, которую, как ей показалось, она разглядела в его глазах, Глэдис стала осторожно продвигаться к двери.

— Мне жаль, что я побеспокоила вас, милорд. Я не знала, что в комнате кто-то есть.

Эш улыбнулся, с облегчением поняв, что все-таки не напугал ее до полусмерти.

— Я не хотел, чтобы ты заметила меня, — сказал он и, увидев, как в ее глазах мелькнула тревога, быстро добавил: — И не называй меня «милорд». Я просто Эштон Китгеридж. — Ну и ну! Совсем рехнулся: представляется служанке! Окончательно смутившись, он сделал шаг в ее сторону.

Глэдис испуганно съежилась, глаза у нее от страха сделались круглыми.

— Я порядочная девушка, сэр, — пробормотала она. — Позвольте мне уйти.

Заметив отчаяние в ее глазах, Эш окончательно расстроился. Образ невинности разрушался у него на глазах, и он сам был виноват в этом. Ему безумно захотелось убедить ее не бояться и восстановить образ в том виде, каким он представлял его себе. Он принялся торопливо объяснять ей:

— Ты не так меня поняла. Я сидел там, — он показал жестом в угол, — и рисовал тебя. Видишь? — Он протянул ей набросок.

Глэдис помедлила, не решаясь взглянуть на рисунок, а когда все же осмелилась, охнула от неожиданности.

— Силы небесные! — выдохнула она. — Да ведь это я!

У Эштона отлегло от сердца. Ее глаза восторженно засияли, но спустя мгновение она снова сделалась подозрительной. Быстро наклонив голову, она протянула ему рисунок.

— Очень красиво, сэр. — В ее голосе чувствовалось напряжение. — Можно мне теперь уйти?

— Подожди. — Подчиняясь импульсу, Эштон подписал рисунок и снова протянул его ей. — Это тебе. Кто знает, возможно, когда-нибудь он будет что-нибудь стоить.

Он улыбнулся, и его великодушие было вознаграждено: ее глаза в изумлении распахнулись, а щечки в смущении заалели. Она робко взяла рисунок.

— Это мне, сэр? Вы не шутите?

Эш кивнул, впитывая взглядом свежесть милого девичьего личика, как будто это был животворный нектар.

— Да, это тебе, — повторил он. — И не забудь рекомендовать меня как художника своим друзьям.

Она взглянула на него с благодарностью и благоговением, присела в книксене и выскочила за дверь.

Эш еще некоторое время улыбался, испытывая теплое чувство тихой радости, которую принесла ему эта короткая встреча с невинностью. Но едва успела закрыться за девушкой дверь, как это чувство прошло.

Он улегся на кровать, скрестив на покрывале ноги в модных бальных штиблетах, подложив под голову две подушки и ничуть не беспокоясь о том, что может измять одежду. Он устал, был немного пьян и очень недоволен собой и всем, что его окружало. А самое худшее заключалось в том, что он только что своими руками отдал едва ли не самый лучший из своих рисунков служанке, которая, вполне возможно, использует его в качестве растопки. Он чувствовал себя болваном. Ему вообще не следовало приезжать в Вулфхейвен. Он не любил Уинстона, и ему претило многое из того, что молодой граф называл развлечениями, а сюда он приехал лишь для того, чтобы избежать конфронтации со своим отцом, которая все равно произойдет, так что не было смысла откладывать неизбежное.

Через неделю Эш достигнет совершеннолетия, и отец будет говорить с ним о планах на будущее. Эш не имел понятия, что для него запланировано — вероятнее всего, военная карьера, — однако заранее знал, что это ему не понравится. Знал он также и то, что отцу еще меньше понравится его стремление к самостоятельности.

Всю свою жизнь Эш не ладил с семьей. Иногда он чувствовал себя отверженным, чужеродным созданием, не желающим приспособиться к обществу, в котором родился. Его брат, барон, был точной копией отца; его сестры, как от них и ожидалось, без труда заняли свое место при дворе. Только Эштон никогда не делал того, что от него ждали. Он был равнодушен к моде — ему было странно, что ей уделяют столь большое внимание; он весьма посредственно держался в седле, а в карты и вовсе играл из рук вон плохо. Принца-регента он считал занудой, а его спесивых разряженных фавориток — глупыми куклами. Он любил мать, но они почему-то никогда не могли нормально общаться, и Эштон знал, что она весьма обеспокоена дальнейшей судьбой младшего сына.

Он видел мир не так, как прочие люди его круга; он не мог ценить то, что ценили они, и презирать то, что презирали они; чаще всего он даже не мог понять, кто они такие и почему так ведут себя. Пожалуй, Эшу лучше всего было бы стать священником. Духовенству положено носить особые одеяния, и это облачение символизировало бы его несходство со всеми остальными.

Выбор у него был крайне ограниченным, а перспективы счастливого будущего казались весьма туманными. Бабушка оставила ему небольшое наследство — поместье в Австралии, на другом конце света, которое будет принадлежать ему после смерти его дядюшки. На доходы с этой более чем скромной собственности не проживешь, а дядюшка, как он слышал, отличается крепким здоровьем. Эш, который совсем ничего не знал об управлении плантациями, тем более в какой-то забытой Богом Новой Голландии, сильно сомневался, что с этих земель можно вообще получить приличный доход.

Значит, для того, чтобы добыть реальные средства к существованию, нужно было рассчитывать только на свой талант. Но у него не было ни малейшего желания писать портреты представителей высшего общества, даже если бы отец разрешил ему, что маловероятно. Для Эша писать портреты тщеславных пустоголовых дам и их любовников было лишь немногим лучше, чем медленная голодная смерть, которую, возможно, сулит ему будущее, если он сейчас воспротивится отцу.

Иногда ему хотелось вообще не иметь склонности к живописи. Его талант был источником постоянных мучений, вынуждавших его искать одиночества. Однако непреодолимое желание выразить свое мироощущение на холсте с помощью красок не оставляло его, и в глубине души он знал, что это его единственный путь к спасению.

Он сожалел о том, что отдал рисунок девушке: восстановить его по памяти он никогда не сможет. Искусство опирается не только на зрительное восприятие деталей, но и на эмоции, которые они вызывают; теперь же охватившие его в тот момент эмоции исчезли, затерявшись в грубом смехе и похотливых визгах, доносившихся из комнаты, расположенной внизу.

Следовало бы сейчас упаковать свои вещи и немедленно вернуться в Лондон. Оставаясь здесь, он лишь оттягивал неизбежное, хотя даже отцовский гнев не шел ни в какое сравнение с этим разгулом порока.

Подумав, Эш решил так и сделать. Но его слуга, наверное, к этому времени уже уютно устроился где-нибудь в людской, разувшись и потягивая украденный у графа портвейн. Доббс, когда его выведешь из себя, бывает зол как черт, и Эшу совсем не хотелось терпеть всю дорогу до Лондона его скверное настроение. К тому же грум его, наверное, пьян, а дороги оставляют желать лучшего даже при дневном свете с трезвым кучером. Если им вообще удастся доехать, то Эшу придется переполошить на рассвете весь отцовский дом, что едва ли будет способствовать благожелательному приему.

«Уеду завтра, — решил Эш. — Все равно уже не хватит сил пуститься в дорогу сегодня».

Вдруг кто-то громко забарабанил в дверь, и не успел Эш подняться с кровати, как в комнату, покачиваясь, ввалился Тимоти Хейл.

Тимоти бы его старым приятелем по Оксфорду и никогда не отличался сдержанностью. Учиненная в доме Уинстона оргия повлияла на него больше, чем обычно. Галстук съехал набок, пиджак расстегнулся, волосы всклокочены. В одной руке он держал бутылку вина, другой был вынужден держаться за дверной косяк, чтобы не упасть.

— В чем дело, а? — пьяно заорал он, с подозрением глядя на Эша. — Спишь один? Разве ты не знаешь, что это противоречит здешним правилам?

Он громко расхохотался. Эш встал и надел жилет.

— О чем это ты? — без всякого интереса спросил он.

— Послушай, Эш… — Тим подошел к нему ближе. — Пойдем со мной, приятель. В зеленой гостиной творится такое — тебе и не снилось! У меня от удивления аж глаза на лоб полезли! Идем скорее, не то опоздаем.

Тим схватил Эша за руку и потянул за собой. Эш вырвался. Тим, кажется, обиделся, но Эш постоял в нерешительности, потом, пробормотав: «А, пропади все пропадом!» — потянулся за пиджаком.

Тим сразу же повеселел и принялся молоть какую-то чушь, которую Эш почти не слушал. Они вместе направились по коридору к лестнице. Многоцветье нарядов и шум голосов обрушились на него, и, чтобы отвлечься, он попытался воспроизвести в памяти портрет девушки. Когда он делал набросок, ему казалось, что отдельные детали рисунка останутся в памяти навсегда, что такая чистота и совершенство будут неподвластны времени и сохранятся вечно, чтобы он мог в любой момент достать их из кладовых памяти и воссоздать пленивший его образ. Однако черты лица юной незнакомки, запечатлевшиеся в памяти, казалось, навсегда, уже становились расплывчатыми, утрачивали четкость. Через год-два он окончательно забудет, что когда-то делал этот набросок.

Эш уже не в первый раз пожалел, что расстался с рисунком, но в то время он еще не понимал, как много потерял. Пройдет много лет, прежде чем Эштон Киттеридж снова возьмется за создание подобного портрета, и еще больше времени потребуется для того, чтобы он понял, что такое невинность, так же отчетливо, как в тот момент, когда смотрел в глаза той девушке.




Глава 2


Глэдис торопливо шла по коридору, направляясь к черной лестнице. Голова у нее слегка кружилась — и оттого, что она чуть было не попала в беду, и оттого, какой неожиданностью это обернулось. Через каждые несколько шагов она останавливалась, чтобы взглянуть на подаренный рисунок и еще раз подивиться поразительному сходству, которое сумел передать на бумаге этот джентльмен. Ей не терпелось показать рисунок Хиггинсу и Фаберу на кухне, а также Хромому Джиму, младшему груму, который вечно поддразнивал ее. У них глаза на лоб полезут от удивления! Ее собственный портрет, да еще нарисованный рукой знатного господина!

Но потом она вдруг передумала. Наверняка они будут завидовать ей или даже подумают, что за это она сделала что-нибудь такое, чего она никогда делать не стала бы. Могут даже подумать, что она украла рисунок, ведь сам молодой джентльмен сказал, что он ценный. Да, тут есть над чем поразмыслить. Глэдис в нерешительности остановилась на лестничной площадке.

— Эй, ты, девушка!

Глэдис вздрогнула, узнав голос миссис Ньюбрайт, и почувствовала, что бледнеет. Она торопливо сложила лист бумаги и спрятала его за лиф платья, потом с виноватым видом быстро повернулась к миссис Ньюбрайт, приближавшейся к ней.

Ньюбрайт была высокой, костлявой, с узким лицом и глазами, горящими, словно угли. Она одевалась в черное с головы до пят, и слуги за глаза называли ее Пугалом. Глэдис же она скорее напоминала палача.

Миссис Ньюбрайт уставилась на нее сверху вниз сверлящим взглядом. В голове Глэдис пронеслась тысяча возможных промахов, за которые она могла бы заслуживать наказания, и у нее душа ушла в пятки от страха. У нее отлегло от сердца, когда Ньюбрайт всего лишь сунула ей в руки хрустальный графин и грубо приказала:

— Сбегай в кладовую и наполни графин бренди для герцогини. Да поторапливайся!

Глэдис прижала хрупкий графин к груди, и испытанное ею минутное облегчение сменилось паникой. Она не знала, где находится кладовая. Она даже не знала, кто такая герцогиня. Она открыла было рот, чтобы спросить, но экономка сразу же ее оборвала.

— Ты что, оглохла? — рявкнула она, занося руку для удара.

— Нет, мэм! Я хочу сказать, да, мэм, сию минуту, мэм! — Она бросилась вниз по лестнице, сама не зная, куда идет.

Ее охватила паника. Случай в спальне молодого джентльмена показался ей по сравнению с этим сущим пустяком. Ньюбрайт заметила ее, и если она не выполнит поручения, то получит хорошую трепку, после чего ее, как пить дать, вышвырнут из дома без рекомендаций.

Она спускалась по лестнице все ниже и ниже, прижимая к себе пустой графин, словно в нем находился бесценный эликсир жизни. В ее мыслях царил полный хаос. Может быть, она уже прошла мимо кладовой? Или еще не дошла до нее? Даже если она отыщет эту проклятую кладовую, то как ей уговорить дворецкого дать ей бренди? И уж если предположить, что она получит бренди и умудрится не заблудиться на обратном пути, то как ей найти герцогиню?

А потом случилось самое ужасное: лестница кончилась.

На мгновение Глэдис замерла, тупо глядя на узкую дверь, перед которой оказалась, изо всех сил пытаясь взять себя в руки и не поддаваться отчаянию. Наверное, она еще не дошла до кладовой. Из-за двери до нее доносились взрывы смеха и голоса, а это значит, что она еще не спустилась до самого нижнего этажа. Наверное, на этом этаже еще одна лестница, ведущая вниз.

Она осторожно открыла дверь и проскользнула внутрь, оказавшись в небольшом холле. Здесь были расставлены маленькие изящные столики и удобные кресла. В комнате было душно, пахло свечным воском, и в воздухе носился какой-то странный дымок. Некоторые молодые леди и джентльмены удобно расположились в креслах, другие входили и выходили из гостиной, откуда время от времени доносились визги, одобрительные крики и веселый смех. Не успела Глэдис сообразить, где это она оказалась, как случилась самая немыслимая на свете вещь: мимо нее, чему-то громко смеясь, прошли нетвердо державшиеся на ногах незнакомые лорд и леди и сильно толкнули ее, отчего хрупкий графин упал на пол и разбился вдребезги.

Нетрезвая парочка даже не заметила случившегося и не оглянулась, а Глэдис, помертвев от ужаса, тупо уставилась на осколки своего будущего, разлетевшиеся по полу. Однако звон стекла привлек внимание другого человека, и Глэдис, опустившаяся на колени, чтобы подобрать осколки, услышала, как какой-то мужчина крикнул:

— Гидеон, старина, а что ты скажешь насчет этой милашки?

Глэдис в страхе поняла, что привлекла чье-то внимание, и услышала приближающиеся шаги, но заставила себя не поднимать голову. Собирая дрожащими пальцами осколки стекла, она молила Бога, чтобы на нее не пожаловались миссис Ньюбрайт.

Шаги остановились рядом с ней, она боязливо взглянула вверх и встретилась взглядом с лордом Уинстоном.

Гидеон Финчли, четвертый граф Уинстон, унаследовал от матери внешность белокурого ангела, ее аккуратный нос и стройность фигуры. От отца ему достались сногсшибательная мальчишеская улыбка, озорные голубые глаза и умение использовать то и другое в своих интересах. Дед по материнской линии передал внуку некоторую беспечность и склонность к безрассудной дерзости, а где-то еще дальше в ветвях фамильного генеалогического древа маячил едва различимый призрак предка-норманна, чья способность выживания включала беспощадную жестокость, позволявшую сметать с лица земли целые деревни и прибирать к своим рукам чужие земли. Капля этой варварской крови также текла в жилах Гидеона, хотя в нынешние времена редко возникает потребность воспользоваться такими опасными ресурсами.

Собственно говоря, в другой период истории и при определенном стечении обстоятельств Гидеон Финчли мог бы даже стать великим человеком: оратором, политическим деятелем, воином или даже королем. Но четыре поколения, прожившие в богатстве и потакании собственным желаниям, которым все меньше и меньше требовалось прилагать какие-либо усилия для их удовлетворения, породили леность ума и сердца. Последний граф был тщеславен, ленив и в возрасте двадцати двух лет уже безнадежно пресыщен жизнью. Ему просто нечего было завоевывать, так что невольно все его амбиции начинались и заканчивались собственным отражением в зеркале. Его горизонты сузились до собственного мирка, в пределах которого он отводил душу, предаваясь все новым и новым излишествам. Никто ни разу не потрудился предупредить его, что однажды может настать момент, когда очаровательной улыбки и остроумного замечания будет недостаточно, чтобы открыть любую желаемую дверь или выйти из любого неприятного положения, потому что, по правде говоря, никто не мог предположить, что такое когда-нибудь может случиться.

Лорд Уинстон без тени сомнения пользовался правами, принадлежащими ему в силу происхождения, без колебаний, не считаясь ни с чем, удовлетворял свои все более эксцентричные прихоти, и, если время от времени в поисках острых ощущений ему приходилось ходить по лезвию бритвы, он даже радовался этому. Но несмотря на то что он потворствовал всем своим желаниям, его сжигало вечное чувство неудовлетворенности.

Со времени своего пятнадцатого дня рождения он ни разу не был абсолютно трезв. Как и у многих людей его круга, его последним страстным увлечением было курение опиума, но даже и это смертоносное зелье перестало в конце концов оказывать на него желаемое воздействие. За последние три дня он перепробовал множество новых развлечений, которые, однако, не принесли ему удовлетворения, но к этому он привык. Непривычным был неожиданный интерес, возникший у него при виде испуганной молоденькой служанки, на которую он наткнулся в коридоре. Ему вдруг показалось, что это маленькое создание могло бы развлечь его гораздо больше, чем вся компания его приятелей, которые, отупев или вообще отключившись от происходящего, лишь наводили скуку. Он медленно подошел к ней.

— Так, так, — пробормотал он. — Что тут у нас?

Его приятель лорд Перримор, рослый кудрявый блондин с пылающими, увы, не от румян щеками и вдвое увеличившимися в размере зрачками, громко произнес:

— Хорошенькая девочка, а? И я бы сказал, вполне созрела, чтобы ее попробовать!

— Ручаюсь, что нетронутая, — задумчиво произнес молодой граф.

Перримор плотоядно облизнул губы, зрачки его еще больше потемнели.

— Неужели девственница? Не может быть!

— Вставай! — резко приказал Уинстон.

Глэдис, едва живая от страха, встала, сжимая в руке собранные на полу осколки графина. И когда лорд Уинстон схватил ее за подбородок холодными цепкими пальцами, она чуть не лишилась сознания.

Поворачивая то так, то сяк ее лицо, он внимательно разглядывал ее. В ее огромных глазах застыл ужас, и ему это понравилось. Давненько не видел он страха — настоящего страха.

— Что будем делать? — обратился он к приятелю. — Оставим ее для представления или возьмем себе?

— Для представления, для представления! — заорал приятель. — Спектакль будет на славу — лишение девственности! Им будут восторгаться целый месяц!

Уинстон резко сорвал с нее чепец. Темные густые волосы рассыпались по плечам. Глэдис настолько оцепенела от ужаса, что не смогла даже стыдливо опустить голову. Холодный взгляд его глаз буквально гипнотизировал ее.

Он схватил ее за волосы и с силой дернул. Было больно, но она даже не поморщилась. Уинстон едко усмехнулся.

— Храбрая, — пробормотал он. — Смотри, как уставилась на меня.

Глэдис хотела было отвести взгляд, но побоялась.

— Тебе приходилось выступать на сцене, девушка? — вкрадчиво спросил лорд Перримор и тоже схватил ее за волосы, словно испытывая их на прочность.

Глэдис удалось покачать головой. Ей почему-то показалось, что, если она ответит отрицательно, ее отпустят. Каким желанным казался ей сейчас ее жесткий топчан на кухне, и какими глупыми — все ее страхи, которые одолевали ее всего несколько минут назад.

Здоровяк громко расхохотался, дохнув ей в лицо перегаром.

— Значит, сегодня будет твоя премьера! — радостно заявил он.

Губы Уинстона чуть дрогнули в улыбке.

— Ты уже была с мужчиной? — спросил он. Голос у него был тихий, нестрогий, но он накрутил прядь ее волос на кулак, и ей было больно. — Говори правду, потому что, если солжешь, мы все равно узнаем.

Глэдис от страха сжала в кулаке осколки стекла и почувствовала, что порезала ладонь. Она помотала головой:

— Н-нет, милорд. Я честная девушка. — Уинстон пристально взглянул на приятеля:

— Ну, что ты об этом думаешь?

— Возможно, она лжет, — сказал Перримор.

— Вот именно, — пробормотал Уинстон. — Стыдно будет разочаровать зрителей.

— Стыдно, — согласился блондин, в глазах которого горел похотливый огонек.

— Мне кажется, — заявил Уинстон, — что сейчас самое время осуществить древнюю, освященную веками традицию, известную под названием «право первой ночи».

Не говоря больше ни слова, Уинстон так сильно толкнул Глэдис о стену, что она вскрикнула. Он больно ударил ее по лицу, и она всхлипнула, осознав, что сопротивляться бесполезно. Он грубо задрал ее юбку.

В зеленой гостиной было полутемно, дымно и душно от большого скопления гостей. В центре комнаты соорудили нечто вроде помоста, который был почти не виден за спинами столпившихся вокруг одобрительно аплодирующих зрителей. По кругу пустили трубку с опиумом. Пьяный Тим, которому море было по колено, весело расталкивая всех, кто стоял у него на пути, решительно тянул Эша поближе к помосту.

Едва войдя в комнату, Эш пожалел, что пришел. У него усилилась головная боль, а от большого скопления людей замутило. Но в нынешнем его состоянии ему было почти безразлично, где он находится и что делает. Поэтому когда Тимоти сунул ему в руку трубку с опиумом, он взял ее и приложил к губам, как это делали другие. Раньше он никогда не пробовал наркотики, но скорее всего это объяснялось тем, что просто случай не подвернулся. От первой же затяжки у него защипало глаза и начался безудержный кашель.

Он услышал смех и презрительное шиканье. Кто-то снисходительно похлопал его по спине и насмешливо проговорил:

— Оставь в покое бедного мальчика! Не видишь разве, что он еще слишком молод для таких развлечений?

Эш не знал, куда деваться от смущения, а мерзкий горький дым вызывал у него с трудом переносимую тошноту. Он плохо видел, голова была совершенно пустой. Шум голосов то нарастал, то стихал, огни светильников как будто танцевали. Прошло немало времени, прежде чем он снова смог сфокусировать зрение.

Когда он наконец понял, что происходит на помосте, ему показалось, будто все происходит не с ним. На помосте в мерцающем свете светильников лежала привязанная к импровизированной койке обнаженная женщина. Здоровенный парень, тоже абсолютно голый, которого Эш, кажется, видел на конюшенном дворе, приблизился к ней, похотливо улыбаясь. Под одобрительные крики зрителей он оседлал женщину.

Эш не чувствовал отвращения — он просто наблюдал. Своим поразительно обострившимся зрением он увидел красоту человеческих форм и первобытную жестокость акта совокупления. Собственно, то, что происходило на помосте, не слишком привлекало его. Гораздо больше его интересовала реакция наблюдающих.

Зрители следили за происходящим кто с усмешкой, кто с жадным любопытством. Лица были или скучающие, или восхищенные. Некоторые были возбуждены, других это просто забавляло, но все они явно развлекались. Леди Джулия Бросарт тесно прижалась к Эштону, глаза ее призывно поблескивали. Он отчужденно заметил аромат ее духов, изящную линию белой шеи, острый язычок, жадно облизывающий губы.

Он обвел взглядом толпу, увидев присутствующих в их истинном свете. Подобно хищникам, собравшимся вокруг жертвы, они наблюдали за происходящим: глаза горят, зубы оскалены, руки, сжимавшие ножки бокалов или табакерки, были похожи на когти. На их лицах он увидел спесь, жеманство, искренность, страдание, а иногда даже ненависть, которые все эти мужчины и женщины хотели бы скрыть. Более того, ему показалось, что он видит то волчью голову над замысловато завязанным узлом галстука, то морду гиены над украшенным драгоценностями декольте, то голову портовой крысы с желтыми зубами, поблескивающими между накрашенными губами. «И это общество, к которому я принадлежу? Господи, неужели и я стану таким?» — в ужасе подумал он.

С помоста доносились бормотание и стоны, с которыми смешивались приглушенный смех и реплики представителей самой цивилизованной аристократии во всем человечестве. Пальцы леди Джулии скользнули вниз, пробравшись к застежке его бриджей, и нырнули между его ног. Она что-то шепнула ему, но он не расслышал. Он не знал, где его место в жизни, но был твердо уверен, что не здесь. С отсутствующим видом он отстранил леди Джулию.




Глэдис почувствовала, как холодные пальцы Уинстона пытаются раздвинуть ее бедра. Она ощущала на щеке его горячее дыхание, видела холодный огонь похоти и решимости в его глазах. Вокруг собралась небольшая толпа. Глэдис судорожно ловила ртом воздух, удары собственного сердца гулко отдавались в ушах. Она чувствовала, как из ладони, в которой она все еще сжимала осколки стекла, течет кровь.

Она сопротивлялась, пытаясь вырваться, она просила, умоляла, а он лишь смеялся. Ее охватила паника. Она забыла о том, что он господин, а она его прислуга, и в ужасе боролась, чтобы сохранить себя, как борется маленький, загнанный в угол зверек, который, собрав последние силы, может наброситься на своего мучителя.

Она была уверена, что не хотела причинить ему боль. Когда он схватил ее за горло, чтобы утихомирить, чуть не задушив ее при этом, она инстинктивно подняла руку, чтобы освободиться, и изо всех сил оттолкнула его лицо. Она даже не вспомнила о том, что в руке у нее находятся осколки стекла, пока он не отпрянул назад от боли. Глаза его пылали гневом, а на лице от виска до подбородка зияла рваная кровавая рана.

Глэдис в ужасе прижалась к стене, увидев кровь. Она не знала, из ее ли рук сочится кровь или из его раны. Она заметила лишь дикую ярость в его взгляде и кровь, капающую на белый галстук. И тут он набросился на нее.

Эш, несколько ошалевший от всего, что происходило в зеленой гостиной, даже не заметил случившегося. Он прислонился к стене. Голова у него кружилась, сердце билось как-то странно: то замирало, то пускалось вскачь. До его слуха еще доносился шум, и суета в углу казалась ему продолжением того, что было ранее в гостиной. Но мало-помалу происходящее привлекло его внимание.

Он услышал вопль Уинстона и увидел, как тот отпрянул назад с окровавленной физиономией. И только сейчас он заметил девушку, которую Уинстон прижал к стене. И сразу же узнал ее.

Уинстон с силой ударил ее, она стукнулась головой о стену и рухнула на пол. Но рассвирепевший Уинстон снова набросился на нее и стал пинать ногами, потом, схватив за горло, попытался поставить на ноги и несколько раз ударил головой о стену.

Эш не мог объяснить, какая сила заставила его в ярости пересечь комнату. В этой сцене он увидел больше, чем наказание слуги господином, больше, чем избиение беззащитного ребенка озверевшим безумцем. Он увидел, как губят невинность, и тогда все, что мучило и тяготило его всю жизнь, выплеснулось вдруг в жестоком и бесполезном поступке. Он больше не мог оставаться пассивным наблюдателем.

Схватив Уинстона за плечи, он повернул его лицом к себе. У Эша были сильные руки, тренированные уроками бокса и фехтования. Он отшвырнул Уинстона, и тот ударился о стену, но тотчас же вскочил. Ярость придала ему сил: моментально придя в себя, он выхватил шпагу.

Толпа, собравшаяся вокруг них, испуганно попятилась. , На полу лежала бездыханная девушка. Уинстон, узнав Эша, злобно прищурил глаза.

— Ты?! — с ненавистью выдохнул он. Кровь из раны струйкой стекла ему на губы и попала в рот, когда он заговорил. Вкус собственной крови еще больше возбудил его. К этому добавлялось действие опиума. Его била крупная дрожь. Как приятно чувствовать в своей руке шпагу и видеть перед собой человека, которого он насадит на ее острие. Вот это настоящая жизнь! — Защищайся, трус! — азартно крикнул он.

— Так нечестно, Гидеон, — сказал кто-то из толпы. — Нужны секунданты и врач. И нельзя устраивать дуэль в холле.

Уинстон схватил Эша за руку и рывком развернул к себе. Яркие капли крови попали на рукав пиджака Эша и блестели на синей ткани, как рубины. Лицо Уинстона было искажено гневом, ноздри трепетали, кровавая рана зияла на щеке.

— Ты посмел поднять на меня руку в моем собственном доме! Я требую удовлетворения, несчастный слабак! Я искромсаю тебя на кусочки!

В голове у Эша шумело. В мозгу проносилась вереница бессвязных образов. Взглянув на распростертую на полу девушку, он подумал: «Она мертва. А ты стоял и наблюдал, как она умирает… И не помог ей».

— Сукин сын! — гневно произнес он, обращаясь к Уинстону. — У тебя нет чести!

А потом, к ужасу всех присутствующих, он размахнулся и ударил кулаком в физиономию Уинстона, который рухнул на пол и лежал, обливаясь кровью, рядом с избитой девушкой.

У зрителей его поступок не вызвал одобрения.

— Непристойно, Киттеридж, бить человека кулаком!

— Ударить раненого в его собственном доме…

— Грубо!

— Вульгарно!

Когда он проходил мимо, выбираясь из толпы, от него презрительно отворачивались. Эшу показалось, что они как бы отгородились от него барьером, преодолеть который он уже не сможет никогда. Ему это было безразлично. На его руках была кровь, в сердце — холодная ярость, и ему было все равно, увидит он когда-нибудь еще этих людей и это место или нет.

С него хватит! Он уезжает домой.




Глава 3


Николас Киттеридж, виконт Шеффилд, ничуть не удивился, когда в столовую во время завтрака вошел его младший сын — растрепанный, небритый, во фраке, который выглядел так, словно он в нем спал. Лорда Шеффилда давно уже не удивляло то, что делал Эштон, хотя, следует признать, поведение сына часто тревожило, а иногда даже выводило его из себя.

А все потому, что Эштон никогда и ничего не делал так, как делают все. Каждый отец молодого великосветского повесы может ожидать время от времени каких-нибудь неприятных инцидентов: проблем в учебном заведении, чрезмерных требований со стороны любовницы, карточных долгов и так далее. Такие вещи можно научиться воспринимать хладнокровно и даже — наедине с самим собой — снисходительно покачивать головой, вспоминая собственную веселую молодость. Однако сюрпризы, которые преподносил Эш, были не только неожиданными, но и странными.

Он мог, например, исчезнуть на полдня или больше, и только в сумерки его обнаруживали сидящим на яблоне и напрочь позабывшим о времени и делах. Он мог без объяснения встать из-за стола в середине обеда и уйти, чтобы почитать книгу или поиграть на фортепьяно. Нередко он гулял по Флит-стрит в полном одиночестве, ничуть не заботясь о собственной безопасности, для того лишь, чтобы понаблюдать за выражением лиц и манерами всякого сброда. Он приводил в замешательство мать, рассеянно рисуя на салфетках и скатертях. А однажды, когда ему сделали выговор за то, что он не поздоровался с графиней Бенедикт на великосветском рауте, он ответил, что не заметил ее. Не похожий на остальных молодых людей своего круга, Эш не руководствовался в своих поступках общепринятыми правилами поведения и не прислушивался к чужому мнению. Это не могло не тревожить его родителей.

Эштон остановился в нескольких шагах от стола и учтиво поклонился отцу:

— Доброе утро, милорд.

Как только появился Эш, у виконта возникло неприятное ощущение в желудке, и мысль о том, что будет испорчен завтрак, вызвала у него раздражение. Однако ради собственного пищеварения он решил еще раз попытаться отнестись к сыну снисходительно.

Поддев вилкой соте из почек, он добавил яичный желток и, тщательно перемешав, отправил в рот. С удовольствием посмаковав изысканное блюдо, он запил его глотком превосходного чая. Потом взглянул на Эштона, стараясь придать лицу любезное выражение.

— Что заставило тебя возвратиться в Лондон в столь неурочный час? Я, кажется, слышал, что ты был… — Он сделал неопределенный жест, пытаясь вспомнить, куда уезжал сын, и начиная раздражаться. — Садись, мой мальчик, не стой там как болван. Так где ты должен бы был находиться?

Эш опустился на стул.

— В Вулфхейвене, сэр, — вежливо напомнил он. У виконта отлегло от сердца.

— Ах да, у молодого графа. Как он поживает? — По правде говоря, о проделках Уинстона судачил весь Лондон, так что вопрос был лишним, но виконт не мог придумать ничего лучшего для поддержания разговора с сыном, которого плохо знал и не любил.

— Скучно, как всегда, — пожав плечами, ответил Эш. Лорд Шеффилд хмыкнул:

— Судя по тому, что я слышал, едва ли он скучает. Если хотя бы половина из того, что рассказывают, является правдой, то я и сам был бы не прочь побывать на одной из его вечеринок.

— Возможно, у нас разные вкусы, милорд, — сухо отозвался Эш.

Заглянув в чистые серьезные глаза сына, виконт почувствовал ставшее уже привычным отчаяние.

— Именно так, — пробормотал он, снова принимаясь за свой завтрак.

В свои почти пятьдесят лет виконт все еще оставался эффектным мужчиной. Он был подтянут, в хорошей форме, его белокурые волосы еще не тронула седина, а линия подбородка была, как всегда, твердой и аристократичной. Он ценил вещи, которые надлежало ценить мужчине его круга, — своих лошадей, гончих, любовницу и семью, причем именно в этом порядке. Его жена была светской дамой и пользовалась большим успехом; его дочери — каждая в свою очередь — становились «изюминкой» сезона, когда начинали выезжать в свет, и очень удачно вышли замуж; его наследник делал честь своему титулу. Виконт взглянул на своего младшего сына и подумал, что, как ни печально, он где-то совершил ошибку.

Эштон был красивым юношей, унаследовав золотистые волосы и светлые глаза от предков по материнской линии. А возможно, подумал виконт, он унаследовал по этой линии не только внешность. Девушки из семейства Гардинеров славились своей исключительной красотой, поэтому-то виконт и женился на одной из них, но большим умом не отличались. Они были нежны, легкомысленны и несколько слабовольны. Возможно, в их характерах присутствовала также капелька безумия, а в таком случае странности этого неудачного отпрыска можно было бы, пожалуй, приписать наследственности.

Придя к такому заключению, виконт несколько воспрянул духом и хотел было спросить сына, не желает ли он поесть, но тут увидел грязь, налипшую на его лаковые вечерние штиблеты, и рассердился. Неужели мальчик не мог счистить грязь с обуви, прежде чем ступать по ковру?

— Что с твоей обувью? — резко спросил он. Эш взглянул на свои ноги.

— Ах, это… мы застряли в грязи по дороге в Лондон. Я был вынужден выйти и помочь толкать карету.

Виконт в недоумении прищурил глаза.

— Разве у тебя нет для этих целей грума? — Эш отвел взгляд.

— Мой грум… был не в состоянии.

Он видел, что отец все больше раздражается, но, как всегда, не смог предотвратить этого. Он не понимал, почему они с отцом, оставшись вдвоем, через несколько минут начинают действовать друг другу на нервы, но так было и будет всегда, и им было гораздо лучше не оставаться наедине друг с другом. К сожалению, вопрос, интересовавший Эштона, нельзя было решить, направив записку через слугу или прибегнув к посредничеству леди Шеффилд. Со смешанным чувством облегчения и тревоги Эш подумал, что, возможно, они вообще в последний раз обсуждают что-то с отцом.

Виконт допил чай и, с трудом сдерживая себя, сказал:

— Мне кажется, Эштон, что ты слишком много времени проводишь в одиночестве. Возможно, именно этим объясняются твои отвратительные манеры.

Эш послушно склонил голову:

— Тебе виднее, отец.

Ответ, видимо, не понравился виконту — он заговорил более резким тоном:

— Незачем было в спешке покидать дом, куда ты был приглашен, и мчаться сломя голову в Лондон. Тебе не повредило бы проводить больше времени в компании молодых людей твоего круга. Возможно, это научило бы тебя правилам поведения в обществе.

Эш почувствовал, как при воспоминании о предыдущей ночи его охватывает чувство нестерпимого стыда, но он и виду не подал. Взяв себя в руки, он тихо сказал в ответ:

— Возможно, ты прав, отец. Но в данном случае у меня .не было выбора. Мой гостеприимный хозяин попытался убить меня.

На мгновение застыв от удивления, виконт усмотрел в этом слабенький проблеск надежды. Вот это было ему понятно. Такое случается между мужчинами и требует мужских решений. Более того, он был бы рад, если бы его сын не посрамил себя в подобной ситуации: Эштон мастерски владел искусством самообороны. Он окинул сына с ног до головы весьма одобрительным взглядом.

— Кажется, ты вышел из поединка целым и невредимым, — сказал он. — Значит, сумел за себя постоять.

— В некотором роде, — невнятно пробормотал Эштон, Он понимал, что нет никакого смысла обманывать отца, потому что вездесущие сплетники уже раструбили о происшествии по всему Лондону и к концу дня он непременно узнает как минимум одну из многочисленных версий этого происшествия. Поэтому он тихо сказал:

— Это не было бы честным поединком, сэр, поэтому я предпочел не отвечать на его вызов. — Он поднял руку, показав рассеченные и вспухшие костяшки пальцев. — Я урегулировал наши разногласия более эффективным способом.

Эш увидел, как лицо отца сначала побледнело, потом приобрело багровый оттенок. От его сдержанности не осталось и следа. Он вскочил на ноги.

— Только этого не хватало! — На какое-то мгновение Эшу показалось, что отец набросится на него, и он спокойно ждал, что будет дальше. Виконт в ярости вскочил на ноги и зашагал по комнате. — Значит, устроил кулачный бой? Дрался, словно последний подонок, в благородном доме, напал на хозяина с кулаками при свидетелях! Не понимаю, как я мог произвести на свет такого как ты! Я тебя не понимаю! Неужели у тебя нет ни чести, ни гордости, ни капли мужского достоинства? — Виконт резко повернулся к Эшу, безуспешно пытаясь овладеть собой. — Должен признаться, я всегда тебя недолюбливал, Эштон. Но я старался сделать для тебя все, что мог. Однако ты меня то и дело ставил в тупик. Я смотрел сквозь пальцы на твои странности, на твой странный выбор приятелей, на постоянную возню с холстами и красками и всегда надеялся, что ты образумишься, потому что ты Киттеридж. Но теперь я начинаю сомневаться в этом. Неужели ты совсем не ценишь того, что твоя мать и я сделали для тебя? Неужели тебя совсем не заботит твоя репутация, доброе имя твоей семьи? Эш на мгновение задумался.

— Моя репутация мне безразлична. Однако прошу простить меня, если я запятнал честь твоего доброго имени.

Виконт резко отвернулся и подошел к сервировочному столику. Рука его бессильно зависла над графином с бренди.

— Знаешь, ты безнадежен, — с горечью произнес он. — Теперь тебя не примут ни в одном приличном доме. Ни одна приличная девушка не позволит тебе за ней ухаживать. Ты преступил грань, и ни я, ни твоя мать не сможем ничего исправить. Ты доказал, что не являешься джентльменом и не годишься для жизни в цивилизованном обществе. Должен признаться, я не слишком удивлен.

Эш подавил вздох. Было бесполезно оправдываться или объяснять обстоятельства, которые привели к скандальной драке. Отец все равно не поймет.

— Возможно, это даже к лучшему, — сказал Эш, удивляясь, что слова так легко слетают с языка. — Как тебе известно, менее чем через неделю я стану совершеннолетним. Я подумал, что всем будет, лучше, если я на какое-то время уеду за границу.

Виконт медленно повернулся к сыну.

— Видишь ли, я уже кое-что предпринял в этом направлении. Я купил для тебя право на присвоение младшего офицерского звания, и по достижении совершеннолетия ты будешь служить в вооруженных силах его величества, где ты, если у тебя есть хоть капля здравого смысла, сможешь вернуть себе доброе имя и сделать достойную карьеру.

Эша это не тронуло и не удивило.

— Мне не хотелось бы проявлять непослушание, отец, — спокойно сказал он, — но я не могу этого сделать.

Виконт был так ошеломлен неожиданным отказом, что даже забыл разгневаться.

— Что за вздор ты несешь? У тебя нет выбора — ни-ка-ко-го! Киттериджи всегда служили его величеству. На нас держится империя! И ты пойдешь по стопам своих предков. Ни о чем другом не может быть и речи!

С этими словами он хотел было выйти из столовой, но Эш сказал:

— Возможно, ты прав. Возможно, я не настоящий Киттеридж, потому что я не имею намерения идти по чьим-то стопам, а хочу идти своим путем.

Старший Киттеридж замер на месте и ошеломленно уставился на него. На его лице отразился настоящий ужас.

— Ты сошел с ума, мой мальчик?

Эш усмехнулся:

— Возможно. Но я знаю твердо, что если не уеду отсюда сейчас, то непременно свихнусь.

Виконт нахмурился. Он пожалел, что рядом нет жены, которая всегда умела образумить своего младшенького. Он был в замешательстве.

— Что за чушь ты городишь? Говори яснее!

Эш постарался выразить свою мысль как можно яснее.

— Я не могу жить в вашем мире, отец, — с горячей убежденностью сказал он. — Для меня нет здесь места — я задыхаюсь. Улицы, по которым я хожу, кажутся мне чужими. И чем больше я стараюсь приспособиться, тем меньше мне это удается. Я должен найти свой путь, проложить свои тропинки. Я не могу больше жить по вашим правилам.

Отец смотрел на Эша так, словно был убежден, что сын потерял рассудок.

— Ты действительно болван! Существует один мир, и ты обязан жить в нем. А теперь перестань болтать и приведи себя в порядок прежде, чем мать спустится вниз. Даже мне неприятно на тебя смотреть, а она при виде тебя наверняка упадет в обморок. И довольно, не будем больше продолжать этот дурацкий разговор.

— Это не дурацкий разговор, отец, — спокойно сказал Эш. Теперь, когда самое трудное было позади, его охватила страшная усталость, но нужно было довести дело до конца. — Я пришел попрощаться с тобой.

— Вот как? — саркастически воскликнул виконт. — Могу ли я узнать, куда вы намерены отправиться, молодой человек?

Эш пожал плечами:

— Я еще не уверен. За пределами этого маленького островка, который мы называем Англией, лежит огромный мир, а я видел всего лишь его крошечную частичку. Думаю начать с Америки.

Виконт громко расхохотался:

— С Америки? Ну и ну! Со страны неудачников и варваров? Ну что ж, почему бы и нет? Тебе, пожалуй, там будет не хуже, чем в любом другом месте. — Потом он оставил насмешливый тон и серьезно спросил: — Позволь узнать, чем ты намерен там заниматься? Как ты собираешься жить? Что именно хочешь найти там?

— Земли, которые я никогда не видел, реки, которые не пересекал. Говорят, в этой стране могут найтись возможности для каждого, у кого есть воля, так что, может быть, и мне повезет, отец. Возможно, ты даже будешь когда-нибудь гордиться мной.

На мгновение виконту показалось, что сын серьезен, но потом его аристократическое высокомерие возобладало и он махнул рукой.

— Ну что ж, ради Бога, не смею тебя удерживать, — насмешливо сказал он. — Счастливого пути.

— Я хотел бы попрощаться с матерью. — Терпение виконта было на исходе.

— Я передам ей твой прощальный привет, — отрезал он. — Если ты намерен уехать, то уезжай поскорее. Я и без того слишком долго откладывал завтрак.

Эштон вежливо поклонился.

— Я пришлю слугу за своими вещами. До свидания, милорд.

С этими словами он повернулся и покинул столовую, дом, в котором вырос, семью и привычную жизнь. Как ни странно, он не чувствовал сожалений, но ему было грустно.

Виконт с недовольным видом смотрел вслед сыну, а когда его шаги затихли вдали, нетерпеливо дернул шнурок звонка. Он сердито приказал принести себе еще чаю и уселся за стол перед остывшим завтраком.

Он не сразу вновь принялся за еду. Значит, у этого молокососа больше мужества, чем он предполагал. Мысленно возвратившись к происшедшему, он не мог удержаться от улыбки, когда представил себе, как его сын обрабатывает кулаками физиономию Уинстона. Конечно, таким подвигом не похвастаешь в обществе, но в душе он одобрял Эштона.

Ему еще предстояло неприятное объяснение с матерью Эша, но в целом все обернулось даже лучше, чем можно было ожидать. Больше всего на свете он хотел, чтобы его младшенький стал настоящим мужчиной — таким, который мог позаботиться о себе и прокладывал бы свой путь в жизни. Сегодня виконт увидел первые признаки того, что сын способен это сделать.

«Да, — подумал виконт, — учитывая все обстоятельства, Эштон все-таки не совсем безнадежен».




Майкл Стюард, судовой врач на борту «Марии Луизы», был встревожен. Он выжидал, сколько мог, но замалчивать ситуацию больше не имело смысла. Пришло время сообщить капитану.

— Оспа, — коротко произнес он и замолчал. Капитан обедал в своей каюте. Он замер, не донеся вилку до рта, но выражение его лица не изменилось.

— Сколько случаев? — хладнокровно спросил он.

— Пока четыре среди заключенных мужского пола, — ответил врач. — И еще у двоих есть симптомы заболевания.

Капитан прожевал мясо и запил его глотком вина.

— Сбрось их за борт.

Доктор сокрушенно покачал головой:

— Зараза уже распространилась. Если мы начнем избавляться от заболевших сейчас, то с тем же успехом можно выбросить в море весь груз — и дело с концом.

Капитан стукнул кулаком по столу.

— Проклятие! — выругался он, пытаясь обдумать ситуацию. — Поворачивать назад нет смысла: мы ушли слишком далеко от порта, — бормотал он. — До берега несколько месяцев ходу. Мы превратимся в вонючий корабль-призрак, пока доберемся до земли. — Он взглянул на лекаря: — Ну? Какие будут предложения?

— Заразных я отделил от остальных, — ответил доктор с большей уверенностью, чем чувствовал и чем давала основание сложившаяся ситуация. — При должном уходе они могут выздороветь. Думаю, сейчас самое главное — не дать заразе распространиться среди пассажиров.

— Черт меня дернул брать пассажиров на борт судна, перевозящего каторжников, — проворчал капитан. — Я знал, что это плохо кончится. Знал с самого начала.

— Если желательно остановить распространение болезни и спасти груз, — сказал врач, — мне потребуется помощь.

— Бери кого хочешь, — сердито ответил капитан.

— Для этого придется освободить одного из заключенных, чтобы помогал ухаживать за больными, — одного из тех, кто невосприимчив к этой болезни.

— Действуй! — разрешил капитан.

Врач отсалютовал и повернулся, чтобы уйти.

— Майкл! — окликнул его капитан.

Тот оглянулся, озадаченный непривычной мягкостью в его голосе.

— У тебя была оспа? — спросил капитан.

— Нет, — просто ответил врач. — А у вас?




Ночью, когда вокруг было очень тихо, приходил мышонок. Он был такой маленький и тихий, что никто, кроме Глэдис, его не замечал. Ночь за ночью она наблюдала за ним, завороженная его быстрыми, точными движениями, завидуя его свободе, восхищаясь его сообразительностью. Ей хотелось стать такой же маленькой и тихой, как он. Возможно, если бы это удалось, ее тоже перестали бы замечать.

И сейчас она лежала на своей узкой койке и ждала мышонка. Она приберегала для него крошки, и иногда, если у нее хватало терпения долго не двигаться, он подходил и ел с ее руки. У нее затекали и болели мышцы от долгого пребывания в скрюченном положении и от необходимости напрягать тело, чтобы не свалиться при качке. Даже сон не приносил облегчения: она просыпалась такой же усталой, как и перед тем, как лечь спать. Трюм, в котором содержались Глэдис и еще пятнадцать женщин, был крайне тесным. Койки, разделенные узкими проходами, стояли в два ряда. Свет сюда проникал только сквозь люк и щели в полу палубы, откуда на них лилась морская вода, когда матросы драили палубу. В трюме было темно и душно, воняло рвотой, отбросами и гнилью. По ночам тишину нарушали лишь потрескивание деревянной обшивки, кашель да сонное бормотание и стоны заключенных. Глэдис казалось, что она не смогла бы вынести эти нескончаемые ночи, если бы не мышонок. Ей еще никогда не приходилось подолгу находиться в замкнутом пространстве, и это показалось ей страшнее всего.

Судно «Мария Луиза» не было обычной плавучей тюрьмой, и Глэдис слышала, что это большая удача. На борту судна находились также обычные пассажиры, которые размещались где-то в каютах на верхней палубе, где был свежий воздух и иногда светило солнце. Поэтому на судне имелись запасы свежих продуктов, хотя в это трудно было поверить, судя по тому, что доходило до заключенных.

Мужчины и женщины во избежание беспорядков содержались в отдельных трюмах. Дважды в неделю их выводили на палубу на прогулку, где они делали несколько шагов с тяжелыми кандалами на щиколотках; доктор тем временем делал беглый осмотр их десен и кожи, выискивая признаки болезни. Им давали пить подкисленную воду и обливали несколькими ведрами морской воды, чтобы уменьшить количество насекомых-паразитов. Некоторые из женщин говорили, что условия их содержания на борту судна гораздо лучше, чем то, что ожидает их в Австралии, где их либо продадут в дома терпимости, либо отправят на каторжные работы на фабрики в Параматте, где они и будут тянуть лямку, пока не свалятся от недоедания и непосильного труда. Глэдис не верила в существование Австралии. Да и зачем ей верить во что-то, кроме этого бесконечного путешествия в темноте, где с реальным миром ее связывал только крошечный мышонок, который приходил, когда вокруг все затихало. Ей даже казалось, что пока жив этот мышонок — пусть даже маленький и беспомощный, — будет жива и она.

Сегодня мышонок опаздывал. Она начала беспокоиться.

Между рубахой и шерстяной робой она все еще хранила рисунок со своим изображением, сделанный рукой молодого джентльмена с рыжеватыми волосами. В первые дни своего пребывания здесь она частенько доставала рисунок, когда никто не наблюдал за ней и было достаточно света, и дрожащими пальцами прикасалась к потускневшим линиям, оставленным угольным карандашом, вспоминая себя, какой она была прежде. Она больше не смотрела на рисунок и почти забыла о нем. Изображенная на рисунке девушка была теперь невообразимо далеко, но иногда, когда вокруг все затихало, в ее памяти всплывали обрывки странных эпизодов. Они озадачивали ее, как будто все происходило не с ней, а с кем-то другим: высокий мужчина с белокурыми волосами и кровавой раной на лице хватает ее руками, похожими на когтистые лапы. Большая комната и сотни что-то кричащих людей. Монотонный голос человека в парике: «Именем короля за покушение на жизнь Гидеона Финчли, графа Уинстона, Глэдис Уислуэйт приговаривается к двадцати годам тюремного заключения с отбыванием срока на каторжных работах в Австралии». Ее руки и ноги заковывают в цепи. По скользким деревянным мосткам она поднимается на палубу судна — и погружается в ужас.

Теперь Глэдис больше не боялась. Она думала, что самое худшее с ней уже случилось, но это было не так.

Как только судно вышло в море, женщин-заключенных предоставили в распоряжение офицеров и команды. Сначала разобрали хорошеньких, и, если они подойдут, их могли оставить жить в каютах офицеров на все плавание. Прочих отдавали матросам, грязным и грубым, которым разрешалось время от времени позабавиться в порядке вознаграждения за хорошую службу.

Когда за ней пришли в первый раз, она держалась стойко. Матрос, которому она досталась, был нетерпелив, и все произошло очень быстро. После этого она лежала на своей койке, стараясь не двигаться, и чувствовала, как ее охватывает равнодушие к происходящему и как она все дальше удаляется от себя прежней. Все просто: можно сдаться и стать такой, как другие женщины, — оставить надежду, не размышлять, лишиться собственной воли. А можно было постараться выжить. И Глэдис решила выжить. Как тот мышонок. Она почувствовала едва заметное прикосновение к руке. Явился мышонок. Глэдис раскрыла ладонь, и он стал подбирать крошки черствой галеты, которые она приберегла для него. Глэдис хотелось потрогать его, чтобы узнать, такая ли мягкая у него шерстка, как кажется, но она не осмелилась. Он мог убежать, и тогда она осталась бы совсем одна.

Послышался какой-то шум. Глэдис замерла. Мышонок перестал есть и тоже замер. Наверху открылся люк, и кто-то, осветив внутренность трюма фонарем, стал спускаться по лестнице. Она крепко зажмурила глаза.

«Тихо. Лежи тихо, как мышонок», — приказала она себе.

В трюме слышались стоны и бормотание потревоженных заключенных. Когда Глэдис открыла глаза, мышонок уже убежал. А вот ей повезло меньше: шаги остановились возле ее койки. Фонарь, осветив лицо, ослепил ее.

— Тебя зовут Глэдис? — хмуро спросил корабельный врач. Она не ответила.

Схватив ее за руку, он поднял ее с койки, закатал рукав и осветил фонарем кожу.

— Оспинки, — заявил он наконец, обнаружив возле плеча на руке три маленьких шрама. — Ты-то мне и нужна. — Он снял с нее цепи и сказал: — Идем со мной.

Глэдис не было страшно. Она позволила доктору помочь ей выбраться из люка навстречу судьбе.




Две недели спустя Эштон, закутавшись в плащ, стоял на палубе судна, ожидавшего, когда рассеется туман, чтобы отплыть из Дувра. Большинство пассажиров укрылись от сырости и холода в каютах, и Эш стоял на палубе в одиночестве, отыскивая взглядом — и, наверное, напрасно — что-нибудь такое, что хотелось бы сохранить в памяти о стране, которую он покидал.

Денег ему хватило всего на один билет, поэтому пришлось оставить слуг. «Возможно, это даже к лучшему», — подумал он, криво усмехнувшись. Сомнительно, чтобы в дебрях Америки нашлось место человеку, который только и умеет, что должным образом завязать господину галстук да приготовить для него фрак. Однако сомнительно также и то, что там найдется место для молодого человека, не владеющего никаким ремеслом, кроме обращения с красками и холстами. Он сознавал важность принятого решения и с тревогой смотрел в будущее, однако мысль о том, чтобы вернуться назад, ни разу не пришла ему в голову.

В нем что-то изменилось в тот момент, когда он увидел, как руки Уинстона сжимают горло той служанки, а возможно, это жило в нем многие годы и просто именно тогда вырвалось наружу. Как бы это ни называлось — страстность, храбрость или сила воли, — но это качество, раз проявившись, уже не позволяло забыть о своем существовании. Эш был в долгу у Уинстона, потому что своим мерзким поступком тот в корне изменил его жизнь. И как бы ни сложилась его дальнейшая судьба, отныне он был хозяином своей жизни.

Предстоящее ему путешествие было опасным, а его будущее — неопределенным. Он понимал, что, вполне возможно, видит берега родной земли в последний раз, и тем не менее не испытывал сожалений.

Его внимание привлекло какое-то движение на нижней палубе, и он присмотрелся повнимательнее. По палубе шла девушка, и на мгновение что-то в ее походке, в том, как падали на плечи кудрявые волосы, напомнило Эшу девушку, которую он изобразил на рисунке, назвав его «Невинность». У него почему-то учащенно забилось сердце, и он наклонился, чтобы получше разглядеть ее. Как будто почувствовав, что за ней наблюдают, девушка остановилась и оглянулась. Туман на мгновение рассеялся, и Эш увидел узкое прыщавое лицо и бегающие глазки, поглядывающие недоверчивым взглядом. Выругавшись вполголоса, девушка удалилась.

Эш, почувствовав себя глупо, поплотнее закутался в плащ. Вечно у него все оказывается не совсем таким, каким кажется на первый взгляд.

Интересно, подумал он, что сталось с той девушкой из Вулфхейвена, где она теперь и как сложилась ее жизнь? Тимоти, с которым Эш виделся за несколько дней до отъезда, сообщил, что она все-таки не умерла тогда, но что ее, наверное, посадят в Ньюгейтскую тюрьму за неспровоцированное нападение на лорда Уинстона. Узнав, что она осталась в живых, Эш почувствовал облегчение, хотя жизни, которая ее ожидала, едва ли можно было радоваться.

Странная штука жизнь. Он теперь едва помнил, как она выглядела и что в ней так сильно поразило его тогда, однако именно из-за этой девушки он стоял сейчас на палубе судна, готового к отплытию в незнакомую страну навстречу неизвестному будущему. А он даже не узнал ее имени.

Некоторое время спустя Эш наконец ушел с палубы, укрывшись от холодного утреннего тумана в скромном уюте каюты. Сняв с себя верхнюю одежду, он устроился на койке и больше не думал ни о девушке, ни о лорде Уинстоне, ни о родине, которую покидал. Взяв альбом для этюдов и угольный карандаш, он погрузился в работу.




Глава 4


Сначала Глэдис ничего не поняла. Ее привели в какое-то маленькое помещение, тускло освещенное желтым светом фонаря, заправленного китовым жиром. Там стоял устойчивый запах болезни и было еще теснее, чем в трюме, откуда ее привели, но смрад стоял такой же. На тюфяках, словно поленья дров, лежали люди.

— Оботри их, чтобы снизить жар, и постирай тюремные робы, — сказал доктор. — Кроме этого, мы ничем не можем им помочь. Постарайся влить в них хотя бы немного бульона. Я буду заходить, когда смогу.

Глэдис молча стояла рядом с ним.

— Ты что, немая? — спросил он, дернув ее за руку. Она медленно покачала головой.

— Может, дурочка?

Чуть помедлив, она снова покачала головой.

— Тогда приступай к работе.

Оглядевшись, она увидела в центре комнаты ведерко с водой и тряпку. Смочив тряпку водой, она положила ее на лоб ближайшего мужчины, все еще не вполне понимая, да и не пытаясь понять, что происходит. Но очевидно, она делала то, что нужно, потому что мгновение спустя врач ушел.

Она делала то, что ей велели: обтирала пылающие лбы и гнойнички, подтирала рвоту, вливала ложками бульон в глотки больных, находящихся в полубессознательном состоянии, а когда они начинали давиться, утирала им рты и двигалась дальше. Над тем, что делает, она не размышляла. Она вспоминала о мышонке: интересно, приходит ли он по ночам, кормит ли его кто-нибудь и сможет ли он найти ее здесь? Потом она поняла, что мышонок никогда сюда не придет. Здесь никогда не бывало тихо. Кто-нибудь всегда метался, стонал или вскрикивал во сне. И всегда либо кого-то вносили, либо выносили тело, чтобы сбросить за борт. Периодов затишья здесь не было.

Дни сменяли ночи, в помещении становилось все теснее. Иногда Глэдис казалось, что она задохнется от соприкосновения со смертью, от зловония, от беспомощных стонов и всхлипываний и от вечных сумерек. И нельзя было никуда убежать, негде спрятаться.

Кто-то из матросов регулярно оставлял у двери ведра с бульоном и водой. Время от времени заходил врач, который давал больным какую-то вонючую микстуру, ворчал, ругался и снова уходил. Но чаще всего заходил мужик, которого Глэдис про себя называла Могильщиком: он уносил трупы и сбрасывал их за борт. Это был рослый детина устрашающего вида с мускулистыми руками и выступающим лбом. У него были изрытое оспинами лицо и маленькие, глубоко посаженные глаза. Прежняя Глэдис, возможно, испугалась бы его безобразия и привычки что-то напевать, взваливая на плечо очередной труп, но Глэдис нынешняя, запертая в этом темном вонючем закоулке преисподней, почти не замечала его. Каждый день в помещение вносили все больше и больше тюфяков, и Глэдис уже с трудом протискивалась между телами. Но в тот момент, когда ей казалось, что сюда уже не втиснуть ни одного больного, приходил Могильщик, и находилось место еще для одного. Теперь сюда поступали не только мужчины, но и женщины, а иногда и дети. В горячечное бреду они разговаривали с ней, и Глэдис слушана их.

Постепенно она начала понимать, как сильно они нуждаются в ней. Она стала видеть в них не просто голодные рты, вонючие болячки или мертвые тела, ожидающие прихода Могильщика, но людей, каждый из которых зависел от нее. И тогда ее движения между рядами гноящихся человеческих тел перестали быть автоматическими: Страшная усталость притупляла ее чувства, но мало-помалу она начала понимать, что, кроме нее, некому облегчить предсмертные муки этих несчастных людей;

Однажды, когда умерла худенькая семидесятишестилетняя старушка, — Глэдис пролила первую слезинку. Женщина напомнила ей собственную бабушку и должна была бы доживать свой век в уютном домике, в окружении детей: и внуков. Ее сослали на каторгу за кражу половинки окорока со стола хозяина, и она умерла в окружении чужих людей на борту судна, направляющегося неведомо куда; от болезни, которой никогда не должна была заразиться.

С ужасом, которого не испытывала со времени заключения в Ньюгейтскую тюрьму, Глэдис стала присматриваться к другим больным. Там был двенадцатилетний мальчишка, осужденный за то, что плюнул на сапоги барона, молодая мать, укравшая курицу, чтобы накормить ребенка, жених, набросившийся на знатного господина, пристававшего к его невесте. Почему Господь и король так жестоки? Разве эти люди заслуживают столь сурового наказания?

А они все прибывали и прибывали, их стоны не прекращались ни днем, ни ночью, и они продолжали умирать.

Однажды, когда она, стоя на коленях, пыталась выстирать испачканное белье в ведре уже грязной воды, у нее за спиной послышался незнакомый голос:

— Эй, подружка! Я принес тебе«поесть.

Она выпрямилась и с удивлением узнала Могильщика. Ее поразило, что кто-то вообще обращается непосредственно к ней, потому что отвыкла от этого, но еще больше ее потряс звук его голоса, совершенно не соответствовавший его огромному телу и изуродованной физиономии. Было даже трудно поверить, что такой мягкий голос принадлежит ему.

Он заговорил снова — тихо, с приятной ирландской певучестью:

— Бери, это хорошая еда. Говядина и свежий хлеб — не то что отбросы, которыми кормят нас. Я украл это из столовой для пассажиров, а им подают все самое лучшее.

Глэдис медленно поднялась, не решаясь взять завернутый в салфетку сверток, который он ей протягивал.

— Тебе не следовало этого делать, — сказала она. Голос у нее был хриплый, она с трудом подбирала слова. Ей давно уже не приходилось разговаривать, если не считать произнесенных шепотом двух-трех слов утешения умирающим.

Маленькие безобразные глазки Могильщика блеснули.

— А что, по-твоему, они могут сделать мне за кражу? — пренебрежительно спросил он. — Отрубят руки? Но кто тогда будет таскать на себе эти смердящие трупы к месту их последнего упокоения? — Он сунул сверток ей в руки. — Поешь, не то скоро придет и твоя очередь стать кормом для акул.

Глэдис взяла сверток, почувствовав вдруг, как сильно ей этого не хватало. Дело было не в еде. Она изголодалась по звуку человеческого голоса, по общению — пусть даже краткому — с человеком, который не умирал.

— Тебе… тебе позволяют выходить наружу? Ты видишь солнце?

Он кивнул:

— Да, каждый день. Солнце, и темно-синий океан, и дождь, и ветер. Кроме меня, никто не решается спускаться в трюм и прикасаться к этим бедолагам, пусть даже они и мертвые.

Глэдис позавидовала ему чуть ли не до слез: он каждый день видит солнце, знает, какого цвета море, видит звезды на небе и может сделать глоток воздуха, не отравленного болезнью и смертью!

Она уже не могла вспомнить, как выглядит солнце, и забыла вкус свежего воздуха. Неужели ей никогда больше не придется почувствовать прикосновение ветерка к своей щеке? Как хорошо двигаться, не спотыкаясь о тела, и потягиваться, не касаясь потолка и стен. И что, вся ее жизнь пройдет в этом тесном замкнутом мирке?

Она пристально вглядывалась в неприятное лицо Могильщика, надеясь узнать, откуда взялась красота его голоса.

— А болезнь, — спросила она, — все свирепствует?

— Люди мрут как мухи, — бодро ответил он. — Я бы не удивился, если бы на судне, когда оно доберется до порта, остались только мы с тобой.

Глэдис вздрогнула.

— Ну, полно, полно, подружка. Не бойся. Это я так. Просто болтаю. Все не так уж плохо. Тебя как зовут?

Вопрос был неожиданный, но еще больше Глэдис удивилась тому, что не смогла на него сразу ответить. Она уже очень давно не воспринимала себя как Глэдис, она вообще никак себя не воспринимала. Помедлив, она с усилием произнесла:

— Глэдис. Глэдис Уислуэйт.

— А я Джек Корриган. Собственной персоной, — произнес он в ответ. — Так какое же тяжкое преступление привело тебя сюда?

Об этом она тоже давно перестала думать, поэтому голос ее звучал несколько неуверенно:

— В доме, где я служила горничной, был один знатный господин. Кажется, я порезала ему лицо.

Дружелюбное выражение на физиономии Джека Корригана сменилось гримасой отвращения, однако было ясно, что его неодобрение направлено не против нее. Кивнув, он коротко промолвил:

— А следовало бы вырезать его поганое сердце. — Глэдис, испугавшись, что он теперь уйдет, попробовала продолжить разговор:

— А как насчет тебя? За что тебя сослали?

Он взвалил один труп на плечо, а другой сунул под мышку, словно мешок картофеля. Подмигнув ей, он выпрямился.

— За только что я ирландец, — заявил он и, запев какую-то частушку на гэльском наречии, вышел из комнаты. Головы трупов, которые он тащил, мотались в такт песенке.

Глэдис с нетерпением стала ждать каждого прихода Могильщика — Она даже радовалась, когда кто-нибудь умирал, потому что это означало, во-первых, что кто-то наконец перестал мучиться, а во-вторых, что придет Джек Корриган. Он частенько приносил ей гостинцы с кухни или пресную воду, чтобы умыть лицо, а самбе главное, с ним можно было поговорить. Он рассказал ей, какого цвета небо и море. Однажды он так красочно описывал зеленые пастбища родной Ирландии, что Глэдис казалось, будто трава щекочет ступни ее босых ног, а ветерок играет, волосами, Он приносил ей судовые новости и напевал песни, мелодии которых еще долго звучали в ее голове, заглушая бессвязное бормотание больных и предсмертные хрипы. Он не давал умереть ее надежде.

Однажды он мимоходом спросил ее:

— За что ты порезала лицо тому важному господину? Ты такая маленькая. По тебе не скажешь, что ты на такое способна.

Глэдис задумалась. Все это было так давно.

— Я не хотела, — медленно сказала она. — Он… он пытался изнасиловать меня.

Лицо Джека Корригана опечалилось. Протянув руку, он легко прикоснулся к ее волосам.

— И посмотри, что они сделали с тобой за это! Считай, совсем ни за что, подружка!

Его печаль немало озадачила Глэдис, потому что сама она ее не чувствовала.

— Тогда это казалось важным. Но я забыла почему. — Она обвела взглядом комнату. — Возможно, когда-нибудь я обо всем этом забуду. Хорошо бы забыть.

Джек, внезапно став серьезным, строго сказал:

— Ты не права, подружка. Никогда не забывай об этом, помни всю жизнь, как нас гнали, словно скот, приковывали цепями к стенам, кормили помоями. Помни лица тех, кто умирал у тебя на руках, и пусть это питает твой гнев. Никогда не забывай об этом. Обещай мне это, подружка.

Она кивнула, соглашаясь, хотя и не понимала, ни зачем он просит ее об этом, ни даже того, что именно она ему пообещала. Она знала лишь, что никогда не забудет его взгляд. С этого момента ей стало труднее не думать о том, что происходит вокруг нее.

Джек Корриган успел побывать здесь раз восемь, прежде чем снова пришел врач. Его вид встревожил Глэдис: этот мужчина, прежде всегда опрятный, был небрит и растрепан. Лицо у него осунулось и побледнело, а глаза блестели лихорадочным блеском. Похоже, что дела на борту судна обстояли гораздо хуже, чем говорил Джек.

Судовой врач обвел помещение усталым взглядом и приказал Глэдис идти за ним.

Она оставила больного, лоб которого обтирала, и спросила:

— Но как мне быть со всеми этими людьми? — Это были первые слова, которые она произнесла по собственной инициативе с тех пор, как появилась на судне. — Кто будет за ними ухаживать?

Лекарь уже направился к двери.

— Они все равно обречены на смерть, а у меня возникли проблемы посерьезнее. Болезнь перекинулась на пассажиров, и мне нужна женщина, чтобы ухаживать за ними. Не спорь со мной, девушка! — резко заявил он, заметив, что Глэдис остановилась в нерешительности. — Пошевеливайся!

Она двинулась за ним, потому что у нее не было выбора и потому что надеялась хоть краешком глаза увидеть солнце. При этой мысли у нее гулко забилось сердце.

Но врач повел ее по узким коридорам к служебной лестнице, поднявшись по которой постучал в дверь каюты. Они оказались в маленькой темной комнате. Она отличалась от помещения, которое Глэдис только что покинула, тем, что там находилось более двадцати человек, а здесь было только двое.

На койке, обернутая влажной простыней, беспокойно металась и стонала женщина. Потом Глэдис удалось разглядеть еще одну женскую фигуру, опустившуюся на колени перед койкой. Глэдис безошибочно определила присутствие в комнате запаха смерти. «Этой недолго осталось жить, — устало подумала она. — Скоро отмучается».

Врач, стараясь говорить как можно нежнее, обратился к стоящей на коленях женщине:

— Мисс Берне, я привел девушку, которая будет помогать вам. У нее есть опыт. Она позаботится о вашей тетушке, а вы переберетесь в другую каюту, где будете в большей безопасности…

— Нет, — решительно, несмотря на видимую усталость, ответила женщина. — Я ее не оставлю.

Глэдис увидела, что она очень молода. Несмотря на темные круги под глазами — результат усталости и бессонных ночей, было видно, что она почти ровесница Глэдис. Темные волосы, перехваченные гребнем на затылке, рассыпались по плечам влажными прядями, так как в комнате было очень жарко. Лицо ее блестело от пота, но признаков болезни Глэдис у нее не заметила. Пока.

— Лучше бы вы последовали моему совету, мисс Берне, — настаивал врач.

— Нет, — оборвала его девушка. Она упрямо сжала кулачки, глаза ее заблестели то ли от гнева, то ли от слез. — Тетя Полина — самый дорогой для меня на свете человек, и, как я уже сказала, я ее не покину! Вам понятно?

Врач, казалось, даже уменьшился в размере перед ее непреклонностью, и Глэдис восхитилась силой воли этой девушки. Этому человеку никто не смел возражать подобным образом, даже самые закоренелые преступники не ставили под сомнение его авторитет и не могли испугать его. И тут она вспомнила, что это пассажиры, оплатившие проезд, и пусть даже это была всего лишь девушка, она всегда будет считаться выше таких людей, как судовой лекарь. Странно, почему-то Глэдис эта мысль была приятна.

Молодая женщина сделала глубокий вдох и продолжала уже спокойнее:

— Благодарю вас за то, что нашли помощницу. Моя тетушка должна иметь все самое лучшее.

Доктор кивнул и повернулся к Глэдис, чтобы дать какие-то ненужные указания — как ей показалось, в основном для отвода глаз. Он оставил пузырек с лекарством, и Глэдис подумала, зачем он зря тратит это драгоценное снадобье на обреченную женщину, когда в трюме есть люди, которым оно могло бы еще помочь. Но кто она такая, чтобы задавать вопросы? И она промолчала и стала делать то, что он приказал.

Как только врач ушел, девушка повернулась к Глэдис. Лицо у нее осунулось, в глазах было отчаяние. Похоже, она израсходовала весь свой запас сил на этот разговор.

— Ты должна помочь мне. Она так больна и так страдает! Она была мне как мать, и я не могу ее потерять. Она непременно должна поправиться. Скажи, что мы можем сделать?

Глэдис хотела было сказать правду, но беспомощное выражение лица девушки остановило ее. Сочувствие, которое недавно пробудилось в ней, удивило ее самое, ей не хотелось причинять девушке еще большие страдания.

Глэдис подошла к больной женщине, лицо, шея и руки которой были сплошь покрыты гноящимися язвочками. Они виднелись даже в тусклых темно-русых волосах. Судя по затрудненному дыханию, были уже затронуты легкие. Надежды на то, что женщина выживет, не было совсем.

— Я сделаю все, что смогу, мисс, — тихо сказала Глэдис.

— Зови меня Мадди, — сказала девушка, пытаясь улыбнуться. — А тебя как зовут?

Глэдис попыталась вспомнить, как делается книксен, и, опустив глаза, довольно неуклюже присела.

— Меня зовут Глэдис, мэм.

Слабая улыбка на губах Мадди сделалась шире и стала более естественной. Девушка была прехорошенькая, когда улыбалась.

— Глупо так обращаться ко мне. Мы ведь почти ровесницы. Зови меня просто Мадди.

Глэдис нерешительно кивнула.

— А я буду звать тебя Глэдис. Очень красивое имя! — Она снова повернулась к постели больной женщины. — Какая жара! Мы, должно быть, уже в тропиках. Говорят, здесь уже лето, а в Англии сейчас осень.

Она взглянула на Глэдис и только теперь заметила, что на ней надета грязная роба, пропитанная потом, забрызганная кровью и запачканная нечистотами. Глэдис еще помнила, что в таком виде нельзя появляться перед леди. Ей стало стыдно. По лицу Мадди она увидела, что девушка тоже смущена.

— Извините, — пробормотала Глэдис, — мне больше нечего надеть, а стирать было некогда.

Мадди вскочила на ноги.

— Мы примерно одного размера, — сказала она. — Не хочешь примерить что-нибудь из моей одежды?

Глэдис не знала, что и сказать, но отвечать было поздно, потому что Мадди уже копалась в своем дорожном сундуке, вытаскивая нижнее белье, платьица, фартуки, чтобы Глэдис могла что-нибудь выбрать. Не успела она опомниться, как уже была одета в простое хлопчатобумажное платье, чистый фартук и нижнюю юбку; волосы ее были стянуты на затылке, лицо и руки вымыты. Позднее, вспоминая об этом эпизоде, она поймет, что именно в этот момент началось ее преображение. Она больше не чувствовала себя ни заключенной, ни даже служанкой. Впервые в жизни она почувствовала себя человеком — и все благодаря Мадди Берне.

За последующие несколько дней Глэдис обнаружила, что Мадди представляет собой неиссякаемый источник энергии, оптимизма и решительности. Она была щедрым, открытым и добрым человеком. Даже едва не падая с ног от усталости, она улыбалась и всегда была благодарна за малейшее проявление доброты. Она боролась за жизнь тетушки с яростью тигрицы, защищающей детеныша, и ни при каких обстоятельствах не утрачивала бодрости духа. Глэдис восхищалась Мадди, как не восхищалась еще никем и никогда.

Мадди постоянно говорила вслух, как будто была уверена, что звук ее голоса заставит смерть держаться от них подальше. Возможно, это у нее получалось, потому что больная женщина прожила дольше, чем ожидалось. Глэдис с жадностью ловила каждое слово Мадди: с тех далеких времен у печки на кухне она не участвовала в столь продолжительных беседах и, подобно пустому сосуду, жаждала наполниться облеченными в словесную форму человеческими мыслями. Джек Корриган первым начал заполнять эту пустоту, но при общении с ним у нее в голове не возникали такие красочные картины, какие умела нарисовать Мадди.

Она рассказала Глэдис о родном доме в Суссексе, где она жила с тетушкой с тех пор, как ей исполнилось четыре года, о том, как они с тетушкой ездили в Лондон за покупками и для того, чтобы побывать в театре. Тетушка Полина была замужем за одним богатым джентльменом. Несколько лет назад она овдовела, унаследовав довольно большое состояние, и была в местной общине весьма уважаемым человеком. Мадди родители оставили на попечение тетушки на время, и она, не имея в Англии других родственников, всю свою любовь и заботу отдала племяннице.

Родители Мадди, с успехом занимавшиеся коммерцией на севере Англии, решили попытать счастья на новых землях в Австралии, где открывались заманчивые перспективы для предприимчивых людей. Опасаясь брать с собой в трудное путешествие по морю маленькую дочь, они оставили ее на попечение тетушки до тех пор, пока девочка не подрастет. Потеряв до этого троих детей, они боялись рисковать здоровьем последнего ребенка.

На дне дорожного сундука Мадди хранила пачку писем от родителей, писавших ей почти каждую неделю. Она читала их вслух Глэдис, а иногда, когда уставали глаза, просила ее перечитывать их вслух. Читая эти письма, Глэдис представляла не только любящих, преданных дочери родителей Мадди, но и огромные, залитые солнцем земли со скалистыми берегами, зелеными равнинами и мягкими силуэтами гор. И постепенно она начала верить, что Австралия существует.

Кэлдер Берне и его жена Маргарет уехали в Австралию, намереваясь снабжать поселенцев мануфактурой и таким образом нажить состояние. Однако они быстро увидели, что их затея не удастся, потому что местные землевладельцы импортировали мануфактуру с родины, а нужды заключенных, составлявших большую часть местного населения, вполне удовлетворялись продукцией текстильной фабрики в Параматте. Следует отдать им должное: они, поняв, что ошиблись, не стали терять времени. Из писем Глэдис поняла, что в семье деловой хваткой обладала Маргарет. Именно она заметила, что в Сиднее значительно больше мужчин, чем женщин, и что мужское население состояло преимущественно из сильно пьющих солдат. Она сообразила, что городу нужна хорошая таверна. Ее проницательность оправдалась, и новая таверна под названием «Кулаба» вскоре стала весьма популярным местом отдыха в городе для людей среднего класса и рабочего люда.

Благодаря этим письмам Глэдис глубоко проникла в их жизнь со всеми ее взлетами и падениями, и жизнь этих незнакомых людей стала казаться ей более реальной, чем ее собственная.

Иногда, когда Мадди от усталости ненадолго засыпала, а измученная Полина затихала, Глэдис украдкой перечитывала письма. Она видела в ярких подробностях, как растет и развивается маленький городок Сидней, представляла себе комнату, оклеенную обоями с узором в виде розочек, которую Маргарет Берне приготовила к приезду дочери, кровать под балдахином с кружевными наволочками на подушках, собственноручно вышитыми Маргарет. Она слышала залихватскую музыку, доносящуюся снизу из таверны, и даже мысленно подпевала. Она полюбила Кэлдера и Маргарет Берне за одно лишь то, что они поселили в ее сознании эти картины, прогнав тьму.

Однажды Мадди открыла тяжелый серебряный медальон, который носила на шее, и с гордостью показала миниатюрный портрет внутри.

— Видишь, вот они, — сказала она. — Мама настояла на том, чтобы сделать его перед отъездом, а то я забуду, как они выглядят. Портрет стоил безумно дорого; тетя Полина, правда, сказала, что он не очень хорошего качества. — Она сняла с шеи медальон, чтобы Глэдис могла получше его разглядеть. — Краска уже начала осыпаться, и изображение не очень четкое, но я ведь смотрела на портрет каждый день. Я никогда не могла бы забыть, как они выглядят, хотя, когда они уехали, была совсем маленькой.

Глэдис не спеша рассмотрела портрет, вызвавший у нее совсем другие мысли. Она уже давно не вспоминала о рисунке, спрятанном за лифом, и заметила его только тогда, когда переодевалась в платье Мадди. И теперь, когда разговор зашел о портретах, она медленно извлекла на свет сложенный лист бумаги.

Он почти разорвался пополам на сгибе, контуры рисунка несколько смазались от влаги, став от этого непостижимым образом нежнее. Глэдис понимала, что это красивый рисунок и что сделан он рукой мастера, но, как ни пыталась, не могла представить себе, что изображенная на рисунке девушка — это она. Неужели она когда-то так выглядела?

Но несмотря на то что девушка на рисунке казалась ей незнакомкой, в памяти с поразительной отчетливостью всплыли другие лица: теплые серые глаза художника, аристократические черты его лица, волнистые золотисто-каштановые волосы, его изящные руки и робкая улыбка и — сатанинская физиономия лорда Уинстона, жесткий взгляд прищуренных глаз, боль, которую он причинил ей. Глэдис видела их обоих так отчетливо, как будто они стояли здесь, в этой каюте. Она вздрогнула: ей не хотелось вспоминать ту страшную ночь. Теперь она не имела к ней никакого отношения.

Но как она ни старалась, изгнать воспоминание не удавалось. Ей вспомнились лишь слова Джека Корригана: «Не забывай». И вот теперь она не могла забыть. Сравнив портрет в медальоне с рисунком, Глэдис опечалилась, потому что отчетливо поняла разницу: для Мадди — любящие родители и комната в розочках, а для нее — портрет, сделанный угольным карандашом, и воспоминания, от которых она никак не может избавиться. Две девушки плыли на судне в одном направлении, но лишь одна из них направлялась домой.

— И вот для верности, — продолжала щебетать Мадди, — я, спускаясь с судна, надену вот это. Конечно, смешно так одеваться в жаркую погоду, но зато родители сразу же меня узнают! Как ты думаешь?

Глэдис взглянула на Мадди, которая набросила на себя накидку в синюю и красную клетку и надела традиционный шотландский берет с помпоном; сложив руки на груди, она ждала, что скажет Глэдис.

— Это цвета рода моей матери, — пояснила она. — А эти вещи ей передала ее мать. О, а что это у тебя такое? — воскликнула она, заметив в руке Глэдис рисунок. — Да ведь это ты!

— Неужели похоже? — нерешительно спросила Глэдис. Мадди взяла рисунок в руки.

— Конечно, не ошибешься! Да и работа какая хорошая!

— Это рисовал один джентльмен, — сказала Глэдис с некоторой гордостью.

Мадди взглянула на подпись.

— Эштон Киттеридж. Должно быть, он известный художник, но я мало об этом знаю. Вот тетушка Полина знает, мы ее обязательно спросим, когда ей станет лучше. Но рисунок может испортиться. Не хочешь положить его в мою шкатулку для писем? Обещаю, что не забуду отдать, когда придем в порт.

— Спасибо, — сказала Глэдис. Ей было страшно расставаться с рисунком, который она так долго хранила при себе. Но она также знала, что, кроме Мадди, ей некому довериться. К тому же это всего лишь бумага. Сомнительно, чтобы в жизни, которая ждала ее в Австралии, рисунок мог принести ей какую-нибудь пользу.

Мадди убрала накидку и рисунок, не переставая щебетать:

— Тебе не кажется, что тете сегодня значительно лучше? Она спала спокойнее, и жар немного понизился. И она больше не вскрикивает. Это хороший симптом, не так ли? Конечно, больше всего ей помогло бы, если бы она сошла на берег и снова почувствовала твердую почву под ногами. Как только приедем в Сидней, мама ее вылечит. Мы поместим ее в мою комнату, окна которой выходят на море, и будем ездить на прогулки в открытой коляске. И щечки ее снова быстро порозовеют. Мы будем…

Мадди неожиданно замолчала и застыла возле открытого сундука. Встревоженная Глэдис, подбежав к ней, увидела, что по ее лицу текут слезы.

— Она не поправится, Глэдис, — всхлипнула Мадди. — И никогда не увидит Сиднея и синего моря, никогда не будет кататься в открытой коляске.

Глэдис обняла ее, и Мадди прижалась к ней, тихо плача.

— Я так боюсь, Глэдис. Что бы я делала без тебя? — прошептала она.

— Тш-ш, — успокаивала ее Глэдис. — Ты сама можешь со всем справиться. Ты сильная женщина.

— Нет, — сквозь слезы сказала Мадди. — Ты гораздо сильнее меня. Я только притворяюсь сильной, а на самом деле я очень боюсь. — Она вдруг с ужасом взглянула на Глэдис. — Но ты ведь не заболеешь? Ты меня не оставишь?

— Я не заболею. У меня уже была оспа, я не могу заболеть снова.

— И ты останешься со мной, что бы ни случилось?

Глэдис смутилась. Она давно уже перестала думать о будущем. Теперь она окончательно поняла, что путешествие вскоре закончится и жизнь разведет их с Мадди в разные стороны.

— Но когда мы приедем в Сидней… — неуверенно начала Глэдис.

Мадди перебила ее:

— Нет, обещай мне, что никогда не покинешь меня, что навсегда останешься моим другом!

Глэдис растерялась, не зная, что делать.

— Хорошо, — прошептала она. — Я навсегда останусь твоим другом. Обещаю тебе.

Она не лгала. Отчасти.

Три дня спустя пришел Джек Корриган, чтобы забрать тело Полины. Когда Глэдис закрыла чистой простыней лицо покойной и послала за Джеком, она, казалось, горевала сильнее, чем Мадди, которая стояла тихая и молчаливая. Она не плакала, но казалась усталой и опустошенной почти до бесчувствия. Только когда пришел Джек, она наконец поняла, что произошло, и, рыдая, бросилась на труп тетушки. Джека она подпускать не хотела.

— Мадди, — уговаривала Глэдис, — она умерла. Надо позволить ее унести. — Она хотела объяснить, что в такой жаре труп начнет быстро разлагаться, но Мадди ее не слушала. Глэдис беспомощно взглянула на Джека.

— Она потеряла разум, — печально сказал он. — Бесполезно пытаться уговорить ее.

С этими словами он подошел к Мадди и, взяв ее на руки, осторожно перенес на середину каюты. Но когда он попытался вынести труп, она вскрикнула и набросилась на него, молотя кулачками в спину. Глэдис попыталась удержать ее, но она, повернувшись, ударила и ее, а потом, всхлипнув, неожиданно без сознания рухнула на пол.

Глэдис опустилась на колени рядом с побледневшей как мел Мадди. Прикоснувшись к ее лбу, она в ужасе отпрянула.

— Боже милосердный, — прошептала она, — у нее жар. Она в отчаянии взглянула на Джека, но он лишь сказал:

— Я еще вернусь, — и вышел из каюты.

Время шло, но Глэдис ничего не замечала вокруг, кроме хрупкой девушки, умиравшей у нее на руках. Еще совсем недавно Мадди была хорошенькой, теперь же ее тело было покрыто гнойничками, лицо распухло. От изливавшейся из нее энергии не осталось и следа: девушка ослабела настолько, что не могла внятно говорить. Глэдис готова была отдать жизнь, чтобы снова услышать ее оживленное щебетание и веселый смех.

Она не покидала места у постели Мадди, и Джек Корриган был ее единственной связью с внешним миром. Он приносил пищу и воду, крал для Мадди лекарство, но той становилось все хуже, и Глэдис ничем не могла ей помочь.

— Ей нужен врач, — сказала она Джеку. — Прошу тебя, сходи, приведи его…

— Врач умер, подружка, — тихо ответил Джек. — Капитан тоже. Осталась лишь горстка людей, пока не заболевших.

Глэдис не интересовала судьба других людей на судне, ей была важна только жизнь Мадди.

А Мадди сначала металась в бреду, потом, обессилев, почти перестала двигаться. Глэдис понимала, что конец близок, но не могла с этим смириться и продолжала вливать ей в рот питательный бульон, заставляла глотать лекарство.

И вот однажды ей показалось, что ее усилия вознаграждены: Мадди открыла глаза и взглянула на нее. Правда, ее прежде ясные синие глазки провалились и стали мутными, но взгляд был осмысленным. Едва шевеля распухшими губами, она прошептала:

— Я умираю.

— Нет! — запротестовала Глэдис. — Тебе стало лучше. Ты сегодня совсем молодцом…

Мадди не слушала ее. Отыскав руку Глэдис, она схватила ее слабыми пальцами.

— Обещай мне, — хрипло прошептала она, — что найдешь моего отца. Расскажи ему… Не позволяй моим родителям горевать обо мне.

— Ты еще сама им обо всем расскажешь, — сказала Глэдис.

— Мой медальон…

— Ты хочешь взять его в руки? Снять его? — спросила Глэдис.

— Возьми его и отдай им. Тогда они все поймут. Надень мою клетчатую накидку, чтобы они тебя узнали. И скажи им… — тяжело дыша, с трудом сказала она, — скажи, что я их не забыла. Обещай, что сделаешь это, что бы ни случилось.

Глэдис понимала, что никогда не сможет выполнить этого обещания. Но она знала и то, что это обещание следует дать и что она должна сдержать его даже ценой своей жизни. Она приложила руку Мадди к своей щеке, орошая ее горячими слезами.

— Обещаю, — сказала она. — Я им скажу.

Девушка успокоилась и закрыла глаза, даже дышать ей, кажется, стало легче. Но еще до заката солнца Мадди Берне умерла.

Предсказание капитана сбылось: в сиднейский порт и впрямь вошел корабль-призрак. Умерли более шестидесяти процентов заключенных, девять из четырнадцати пассажиров и большая часть экипажа. Командование на судне принял второй помощник капитана, на которого обрушилось столько различных проблем, что его не волновали такие вещи, как подсчет мертвых тел или предупреждение портовых властей о возникшей ситуации, в результате чего «Мария Луиза» вошла в порт точно по расписанию, а на берегу никто не знал о том, что случилось. Поскольку последний труп вместе с зараженными постельными принадлежностями и одеждой был сброшен в море несколько недель назад, а новых случаев болезни не отмечалось, второй помощник счел, что на этой стадии в карантине нет необходимости. Единственное, чего ему хотелось, — это поскорее сбыть с рук судно, перевозившее смерть, встать ногами на твердую землю и, как он торжественно поклялся себе, никогда не пускаться в плавание до конца своих дней.

Глэдис не знала, что тело Мадди сбросили в море одним из последних, потому что Джек Корриган больше не приходил к ней. И вообще никто не приходил. Может быть, думали, что она тоже умерла. Она поняла, что никому до нее нет дела.

Ей некуда было идти, поэтому она осталась в каюте Мадди. Пищу и воду она брала из ведер, которые по-прежнему оставляли в коридоре, и долгое время не думала о том, что с ней теперь будет. Мадди Берне, такая жизнерадостная и милая, никогда не увидит комнаты с обоями в розочках и не будет спать на подушках в отороченных кружевом наволочках, не увидит синих вод сиднейской гавани. Мадди оставила зияющую пустоту в душе Глэдис, хотя они пробыли вместе совсем недолго…

Вспоминая о ней, Глэдис достала письма и вновь перечитала их.

«Скажи им, что я не забыла их», — попросила ее Мадди.

«Никогда не забывай об этом», — говорил Джек Корриган.

И постепенно в душе Глэдис родилась надежда. Она поняла, что следует делать, хотя пока не знала, как именно это сделать и возможно ли это вообще. Она знала лишь, что это ее единственный шанс попытаться выжить и она должна им воспользоваться.

Когда дверь каюты открылась, Глэдис успела спрятаться за дорожным сундуком Мадди. Она притаилась, как мышонок. Удары сердца гулко отдавались в ушах, капельки пота, скатываясь с носа, щекотали подбородок. Ей было жарко и страшно: она боялась даже дышать. Скорчившись в узком пространстве за сундуком, она поклялась себе, что если свершится чудо и ей удастся выжить, то никогда и ни за что не окажется больше в темном тесном углу.

Тяжелые шаги пересекли каюту. «Притаись, — мысленно приказала себе она. — Сиди тихо, как мышонок».

— Никого нет, — произнес мужской голос. — Пришлите матроса за сундуками. На берегу, наверное, встречают родственники.

Шаги замерли за дверью каюты. Глэдис подождала еще, потом разогнула занемевшую спину.

Сундуки, в которых лежали личные вещи Мадди и ее тетушки, были уложены и снабжены бирками. Глэдис вымыла и заколола собранные наверх волосы и переоделась в одно из платьев Мадди. На шею она повесила медальон и, выполняя просьбу Мадди, надела на себя шотландский берет и клетчатую накидку, чтобы Кэлдер Берне сразу ее заметил. Каюта была прибрана, и ничто не напоминало о том, что здесь когда-либо побывала девушка по имени Глэдис Уислуэйт.

Все утро она прислушивалась к суете на палубах и крикам на берегу, пока они швартовались. Наконец поняла, что медлить больше нельзя и что, если она не поторопится, Кэлдер Берне услышит о смерти своей дочери от кого-нибудь другого — и тогда пиши пропало!

Едва дыша, Глэдис вышла из каюты и поспешила на палубу.

Ее никто не остановил и ни о чем не спросил. Ее попросту не заметили. Никому не было до нее дела: грузчики подсчитывали пассажиров и их пожитки; на борт судна поднялись представители портовых властей, задавая бесчисленные вопросы, члены экипажа пытались построить заключенных. Глэдис не обращала внимания на то, что происходит вокруг, она видела лишь солнечный свет.

На некоторое время он ослепил ее, но, несмотря на это, был прекрасен. Прекрасны были синее море, запах соли, теплый свежий ветерок, раздувавший ее юбки. Она жадно впитывала все это в себя и не могла насытиться.

Солнечный свет. Свежий воздух. Открытое пространство. Свобода — пусть даже ненадолго. Этот момент она будет помнить всю жизнь.

Когда ее привыкшие к полутьме глаза начали приспосабливаться к свету, она увидела ярко-синие воды океана, а на берегу, вокруг гавани, аккуратный городок Сидней с его ослепительно белыми домами и ухоженными цветниками перед ними. Чистенький, сонный городок под ярким солнцем казался райским уголком.

Потом постепенно до ее сознания дошли ужасные звуки: звон цепей и тяжелые стоны заключенных, которых выводили на берег с нижней палубы. Время от времени доносились грубые окрики и свист кнута. В порту неприятно пахло отбросами, гниющей рыбой и конским навозом. Возле причала собралась толпа неопрятных, что-то орущих мужчин, ожидающих начала аукциона. Там же бродили грязные свиньи и бездомные собаки, копаясь в отбросах в поисках пищи.

Разница между ослепительно белым городком на берегу гавани и шумом и грязью причала внизу была такой же разительной, как между Глэдис Уислуэйт и Мадди Берне. Сидней с его белыми домиками и комнатами, оклеенными обоями в розочках принадлежал Мадди, тогда как удел Глэдис — жить среди звона цепей и свиста кнутов, ругани, криков и грязи.

Неожиданно на причале возникло какое-то движение. Невысокий худощавый мужчина пробирался к трапу, расталкивая толпу. Глаза его тревожно обшаривали палубу. По яркой накидке он заметил Глэдис, и лицо его просияло.

— Мадди! — крикнул он и побежал к ней. — Мадди, дорогая! Моя маленькая девочка!

Глэдис повернулась, направилась к нему и, забыв обо всем, оказалась в широко распахнутых объятиях Кэлдера Бернса.




Глава 5


В то время как на берегах Австралии нещадно палило солнце, в Новой Англии дули холодные и влажные осенние ветры. Эштон Киттеридж, продрогший и усталый, сидел, закутавшись в плащ, возле огня и, грея руки о кружку горячего грога, мечтал о залитой солнцем Италии.

Не прошло и нескольких недель, как Эш понял, что ошибся, приняв столь импульсивное решение, и только гордость да отсутствие денег не позволили ему сесть на первый же корабль, направляющийся назад, в Англию. Америка была грубой, не прощающей ошибок землей, почти не тронутой цивилизацией, где даже индейцам, считавшим ее своей, было нелегко выжить. Дороги здесь были непролазными; вино, если таковое удавалось найти, самого мерзкого качества, а уж о приличной гостинице по эту сторону Атлантики нечего было и мечтать. Ринувшись очертя голову на поиски приключений, Эш и не подозревал, на какие лишения себя обрекает и как сильно чисто физические неудобства омрачат его впечатления от этой земли обетованной.

Он прекрасно понимал, что, прибудь он сюда при других обстоятельствах, у него были бы совершенно иные впечатления. Но он сошел с корабля в нью-йоркской гавани с несколькими фунтами стерлингов в кармане, не имея ни малейшего понятия о том, что делать дальше. Как бы ни презирал он общество, которое покинул, по рождению он принадлежал к укрытой от тревог и забот повседневной жизни аристократии и другой жизни никогда не знал. Он, например, совершенно не умел позаботиться о себе. Всю жизнь его потребности удовлетворялись еще до того, как он о них заявит. Ему не требовалось даже уметь завязать собственный галстук. И теперь, когда ему пришлось самому думать о хлебе насущном и крыше над головой, он был изрядно обескуражен этими проблемами.

И еше была проблема финансовых средств. Об этом Эш думал и раньше, но только надвигающаяся зима в Новой Англии заставила его осознать, что ничего полезного он вообще не умеет делать. Он всегда предполагал, что в Америке, стране неограниченных возможностей, эта проблема решится сама собой. Но после войны сюда хлынул поток иммигрантов — англичан, немцев, ирландцев, устремившихся искать счастья. Многие из них были крепкими парнями из рабочих и отличались гораздо большей силой, чем он. Эш начал понимать, что в этом новом, энергично развивающемся обществе для высокородного, высокообразованного художника нет места так же, как не было его в великосветских гостиных далекой Англии.

Он провел некоторое время в Нью-Йорке, печально размышляя над ситуацией, в которой оказался, и заполняя альбом мрачными рисунками узких улиц и ветхих домов, пока до его сознания не дошло, что этим ему не прокормиться. Он поклялся стать хозяином своей судьбы и был твердо намерен выполнить клятву. И если уж ему придется голодать, то для этого не обязательно сидеть в крошечной комнатушке и размышлять о том, что жизнь проходит мимо.

Наблюдая за толпами вновь прибывших, наводнившими Нью-Йорк, он понял, что здесь выживали только те, кто мог приспособиться. Он нанялся рисовать дорожные знаки и объявления в витринах магазинов, чтобы, поднакопив достаточно денег, отправиться дальше. Потом, оставив свои дорожные сундуки и чемоданы в уплату за проживание, Эштон Киттеридж отправился пешком открывать Америку.

Через три месяца после того, как Эш так драматично покинул дом своего отца, он все еще находился в пределах штата Нью-Йорк. Нельзя сказать, что у него за это время не было приключений: он спал на голой земле, вдрызг износил сапоги, ел дичь, сваренную на костре. Но даже этой жалкой пищи у него не было бы, если бы ему не посчастливилось прибиться к небольшой группе путешественников. Его собственный охотничий опыт ограничивался охотой на лис, да и в этой забаве он не отличался большой ловкостью.

Сейчас ему было достаточно иметь крышу над головой и печь, возле которой он мог бы погреться. Даже вкус рома, который он некогда презирал, казался ему теперь приятным и успокаивающим. Сидя в маленькой таверне и прислушиваясь к завыванию ветра снаружи, он чувствовал, как тепло разливается по всему телу, и думал о том, как хорошо в такую ночь находиться под крышей.

По многолетней привычке он достал свой альбом, взял угольный карандаш и рассеянно провел первые линии, мало-помалу принявшие форму комнаты, в которой он находился. Иногда ему удавалось продать такие рисунки кому-нибудь из заинтересовавшихся его работой зевак за пенни или горячую еду, а сегодня, если повезет, можно было даже заработать на ночлег, потому что в таверне было полно народу.

Эта таверна, подобно множеству других, в которых ему пришлось побывать за последние несколько месяцев, представляла собой небольшое строение из грубо отесанных бревен, щели между которыми были промазаны глиной. Помещение скудно освещалось лампами, едва пропускавшими свет сквозь закопченные стекла, в воздухе висел густой табачный дым.

Как и во всех подобных местах, в таверне было многолюдно и шумно: здесь были фермеры, деревенские жители, а сегодня к ним добавились еще и военные, В нескольких футах от него двое мужчин, облокотившись на стойку, обсуждали какой-то новый правительственный указ. Эш едва подавил усмешку: видимо, все американцы мнят себя политиками.

— И все-таки они слишком близко, — с пылом убеждал один из собеседников другого. — У меня мурашки по спине пробегают, когда я думаю о том, что они почти рядом. Ночью я глаз не могу сомкнуть.

Говоривший был высоким угловатым мужчиной с узким лицом и пронзительным взглядом. У него были ярко-рыжие волосы почти такого же цвета, как мундир. Эш принялся набрасывать его фигуру на уже подготовленном фоне внутреннего помещения таверны.

— Этим проклятым британцам нельзя доверять, — с горечью продолжал говоривший. — Кто знает, что они там затевают, пока мы тут благодушно потягиваем пиво. На мой взгляд, мы слишком рано закончили войну. Англичан надо вообще прогнать с этого континента. Только тогда мы будем в безопасности.

Эш слегка приподнял брови, но не взглянул на говорившего. Он начал рисовать его лицо в виде карикатуры — с длинной узкой мордой и хищными острыми зубами.

— Нам еще повезло, что из этой войны мы вышли почти без потерь, — ворчливо сказал собеседник говорившего. — Пусть даже Энди Джексон завоевал нам Новый Орлеан, все равно любому, у кого есть мозги, ясно, что война закончилась с ничейным счетом.

Сказавший это был коренастым и плотным в отличие от худого и длинного собеседника. Эш пририсовал бочкообразному туловищу голову туповатой домашней свиньи.

— Вы, наверное, считаете, что нам следует и из Испании уйти, а? Пусть забирают все, что находится ниже сорок девятой параллели. А потом однажды мы проснемся и обнаружим, что стали подданными короля, который говорит на чужом языке! Ну уж нет! Мы будем сражаться за то, что принадлежит нам, и не успокоимся до тех пор, пока не изгоним с этого континента всех иностранцев!

Эш, забавляясь игрой, придал четкость чертам говорившего и превратил его в волка, а не в лисицу, как предполагал изначально. Волчьи зубы хищно оскалились, в глазах появился коварный блеск, волосатая лапа поднимала кружку пива. Поросенок грустно качал головой.

— Люди вроде вас никогда не будут довольны, но этой стране сейчас нужны строители, а не солдаты. Мы и без того потратили на войну слишком много времени.

— Если мы расслабимся, то у нас скоро не останется места для строительства, — возразил Волк. — Из-за таких, как вы, не желающих видеть опасности, наши границы открыты для любого нашествия. Вы и эти старые пердуны в Вашингтоне не желаете понимать, насколько мы уязвимы здесь, в нескольких милях от Канады и от расположившихся неподалеку лагерем англичан. — Поросенок досадливо отмахнулся, а Волк обвел широким жестом сидящих за столами людей. — Вы мне не верите? Посмотрите на всех этих солдат. Зачем бы им находиться здесь, если я не прав?

Поросенок оглядел комнату и отыскал взглядом того, кто был ему нужен.

— Майор! — окликнул он. — Может быть, вы сумеете положить конец нашему спору? Мой просвещенный друг, кажется, считает, что нам следует опасаться вторжения с севера. А вы как думаете, сэр?

Видный господин в военной форме, седовласый и широкоплечий, отделился от своих компаньонов и направился к камину. У него была легкая походка и несколько ироничное выражение лица.

— Джентльмены, — обратился он к ним, слегка поклонившись, — уверяю вас, что президент Монро намерен жить в мире с англичанами, независимо от того, находятся ли они в Канаде или где-либо в другом месте. И пока мои войска здесь, я лично гарантирую, что у вас не будет проблем. — Губы его едва заметно дрогнули в улыбке.

Это, кажется, на некоторое время удовлетворило спорщиков, и когда майор повернулся, чтобы уйти, к нему подошел хозяин таверны и что-то сказал, указав взглядом на столик, за которым в одиночестве сидел поглощенный рисованием Эш.

Он обратил внимание на подошедшего к нему майора только тогда, когда у него за спиной раздался громкий искренний смех.

— Ей-богу, — воскликнул офицер, разглядывая рисунки через плечо Эша, — вы уловили самую суть этого спора, сэр, и спорщиков тоже!

Майор, глаза которого искрились смехом, обошел стол и выдвинул для себя стул.

— Майор Джереми Боумен, сэр, к вашим услугам. Позвольте предложить вам пинту пива?

Эш осторожно отложил рисунок в сторону.

— Я Эштон Киттеридж, — представился он в ответ. — Благодарю вас, но я предпочитаю ром.

Майор поднял руку:

— Эй, хозяин, два ромовых грога сюда!

Усевшись напротив Эша, он окинул его дружелюбным оценивающим взглядом. Потом, кивком головы указав на рисунки, спросил:

— Вы не возражаете, если я взгляну на них еще раз? — Эш настороженно пододвинул к нему рисунки.

— Пожалуйста, сэр.

Майор перелистал страницы альбома с искренним интересом, иногда хмыкая, иногда издавая одобрительный возглас. Эш молча наблюдал за ним, пытаясь сообразить, что может означать для него такой поворот событий. Во время своих странствий он не раз замечал предубеждение против англичан, что было неудивительно, поскольку менее двух лет назад Америка и Англия воевали друг с другом, но он никогда не задумывался об этом всерьез. Ему еще ни разу не приходилось сталкиваться с американскими военными, и он решил, что некоторая осмотрительность не помешает.

— Нет, вы только полюбуйтесь! — воскликнул майор, рассматривая изображенные на рисунках полевые цветы. Это были просто цветы, росшие вдоль дороги, но на майора они произвели, судя по всему, большое впечатление. — Они выглядят как живые, так и хочется их сорвать. Уверен, если показать их ботанику, он скажет, как называется каждый цветок: и стебель, и каждый листочек тщательно нарисованы.

Эш немного растаял от комплимента, пораженный интересом майора к его работам и вниманием к деталям.

— Не часто встретишь военного, которого может заинтересовать живопись, — заметил он.

— У военного должен быть зоркий глаз. Он должен замечать все, только так он может остаться в живых. А рисунки действительно очень хорошие, сынок, — добавил он, возвращая ему альбом. — Правда, я заметил, ты не очень-то охотно рисуешь людей.

Эш иронично пожал плечами:

— На мой взгляд, все они выглядят как поросята и волки. Мне кажется, что у представителей флоры и фауны более яркие характеры, чем у большинства людей, которых я знаю.

Майор хмыкнул и чуть откинулся на спинку стула, позволяя хозяину поставить перед ними две кружки с горячим грогом. Он с интересом поглядывал на Эша.

— Насколько я понимаю, вы англичанин, — сказал он мгновение спустя.

— Вы не ошиблись, — сухо ответил Эш.

— Что вы делаете так далеко от дома?

— Я приехал сюда, чтобы сколотить состояние, — отхлебнув из кружки, сказал Эш. — Но как видите… — он жестом указал на окружающую обстановку, — мне еще далеко до этого.

Майор снова хмыкнул и поднял кружку.

— Наверное, спрос на поросят и волков здесь не слишком высок? — Он сделал большой глоток горячего напитка, продолжая пристально смотреть на смутившегося от его взгляда Эштона. — Однако, — продолжал майор, — если вы не слишком разборчивы, я мог бы предложить вам работу. Нельзя сказать, что на ней можно сколотить состояние, но зато вы могли бы много бывать на воздухе, питаться сухими галетами сколько влезет и каждую ночь иметь спальное место под звездами. Это ли не великое благо для тела и души?

Эш хотел было притвориться безразличным, но вопреки себе заинтересовался.

— Не вижу большой разницы по сравнению с тем, что я делаю сейчас.

Майор Боумен поставил на стол кружку и слегка наклонился к нему.

— Видите ли, я со своими людьми направляюсь сейчас в Канаду, чтобы нанести на карту границу, разделяющую наши и канадские владения. Это, как вы понимаете, экспедиция с чисто научными целями, предпринимаемая под защитой вооруженных сил.

— Понятно, — сказал Эш с некоторой холодностью, — экспедиция с чисто научными целями.

— Если мы намерены защищать наши границы, мы должны четко знать, что именно мы защищаем. Некоторые районы в тех краях вообще никогда должным образом не исследовались, и никто пока не знает, для какой цели можно было бы использовать эти земли.

— Похоже, ваш президент интересуется не только охраной границ, — заметил Эш. — Может быть, ему пришло в голову также слегка расширить их?

Майор пристально взглянул на него.

— Возможно, — сказал он. — Ну так что вы на это скажете? У нас есть ботаник, геолог и картограф, причем каждый из них специалист в своей области. К сожалению, мы недавно потеряли нашего художника. Мне показалось, что вы бы нам подошли.

Эш помедлил, обводя взглядом комнату, полную солдат и не слишком дружелюбно настроенных местных жителей.

— Почему вы считаете, что, если я соглашусь присоединиться к экспедиции, меня не убьют во сне?

Майор снисходительно усмехнулся.

— Один «красный мундир» против двадцати пяти хорошо обученных пехотинцев? Не станут они себя затруднять из-за такого пустяка.

— А может, — предположил Эш, — вы убьете меня сами? Майор весело рассмеялся:

— Понимаю, каково тебе, мой мальчик. Никогда нельзя расслабляться в чужой стране, не так ли? Кто знает, что там, за следующим камнем? Что касается меня, — он пожал плечами, — то я слишком много воевал, чтобы самому напрашиваться на неприятности. Я не считаю человека своим врагом, пока он не выстрелит в меня, но как только выстрелит — он мертв. Ну так каков же будет ответ: да или нет?

Эш размышлял недолго. Едва ли ему подвернется что-нибудь получше, но к худшему его положение вполне могло измениться. Денег у него осталось всего на оплату еще одного обеда, так что он не мог себе позволить ставить какие-либо условия.

Он поднял свою кружку.

— Майор, можете считать, что разжились художником.

— Вот и ладно, вот и хорошо! — Майор Боумен встал и бросил пару монет на стол. — Идемте, я покажу вам, где мы расквартировались, и познакомлю с начальником экспедиции. Мы выходим утром и предполагаем добраться до Великих озер еще до первого снега. Перезимуем в Форт-Дейле, а по весне отправимся дальше.

Эш тоже поднялся из-за стола. Чуть помедлив, он вырвал из альбома листок с изображением Поросенка и Волка и подошел к двум спорщикам, так позабавившим его. Слегка поклонившись, он вручил рисунок Волку.

Удивление на лицах спорщиков, рассматривавших рисунок, сменилось оскорбленным выражением, но майор Боумен, предупредив их возмущение, громко рассмеялся, хлопнув Эша по спине.

— Неплохо, сынок! — воскликнул он. — Ты не лишен чувства юмора. Для англичанина это совсем неплохо!

Снаружи было темно и ветрено, и Эш поплотнее закутался в плащ, почти уверенный в том, что, какими бы ни были последствия его сегодняшнего решения, зимовать в теплом форту все же будет лучше, чем пытаться в одиночку преодолеть дикие просторы. Взглянув на майора Боумена, он спросил без особого интереса:

— Кстати, а что случилось с художником, которого я должен заменить?

— На вашем месте я не стал бы об этом беспокоиться. Такое едва ли повторится еще раз.

— И все-таки?

— Ну, с ним произошел несчастный случай.

— Какого рода?

— Его съели индейцы.

Эш остановился и оторопело уставился на него, но майор лишь рассмеялся и дружески обнял его за плечи.

— Не бойтесь, — сказал он. — От индейцев-людоедов мы эти места почти полностью очистили. Вот медведи — совсем другое дело.

Раздумывая над его словами, Эш с еще большей неохотой, чем прежде, поплелся следом за ним.




В Лондоне было утро, то есть время суток, согласно правилам приличия, не предназначенное для светских визитов. Однако лорд Уинстон никогда не заботился о таких пустяках и являлся к своей любовнице когда заблагорассудится.

Леди Анна, которая в это время пила шоколад в своей спальне, с раздражением взглянула на входившего Уинстона. Вся окружающая обстановка: смятые простыни, неубранная посуда, сдвинутые шторы на окнах — создавала впечатление, что буквально только что проснувшаяся женщина не настроена принимать посетителей, хотя тщательно уложенная прическа, свежий макияж и игривые кружева пеньюара говорили совсем о другом. Готовясь к появлению неожиданных визитеров, она не забыла даже надеть на шею ниточку жемчуга.

Когда Уинстон вошел в комнату, губки леди Анны капризно надулись.

— Гидеон, ты невыносим! Разве горничная не сказала тебе, что я не принимаю? Я еще не одета!

— Сказала, — усмехнувшись, ответил Уинстон, окидывая ее ничего не выражающим взглядом.

— И ты все-таки явился? Это возмутительно! — Она, охорашиваясь, прикоснулась пальцами к прическе. — Я терпеть не могу, когда меня застают неодетой, и ты это хорошо знаешь. А теперь уходи.

В лице Уинстона ничто не изменилось, разве что глаза недобро прищурились. В последнее время Гидеон Финчли старательно сохранял невозмутимое выражение лица, заметив, что любое видимое проявление эмоций привлекает внимание к узкому шраму, пересекавшему его щеку от виска до подбородка.

— Еще совсем недавно ты обожала мои маленькие сюрпризы, — ровно сказал он.

Леди Анна отодвинула в сторону чашку и придала лицу скучающее выражение.

— Я многое обожала в свое время, Гидеон.

У Гидеона слегка напряглась челюсть, но больше не дрогнул ни один мускул. Он шагнул к ней и присел на краешек кровати. По правде говоря, в последнее время ему стало скучновато в компании леди Анны. После несчастного случая, как, приличия ради, он предпочитал называть происшедшее с ним той памятной ночью, отношения между ними изменились, причем не в лучшую сторону. Она еще некоторое время делала вид, что все идет хорошо, но Гидеон-то прекрасно понимал, насколько ее отталкивает его обезображенное лицо. Он и сам терпеть не мог уродства.

Тщательно обследовав свой шрам, Гидеон пришел к выводу, что он не так ужасен, как можно было бы ожидать. Шрам был длинный, края рваной раны не по всей длине были сшиты ровно, но с помощью пудры удавалось сделать так, что его цвет не слишком отличался от цвета остальной кожи, причем находились люди, уверявшие, что он придает выражению его лица некоторую лихость. Сам Гидеон знал одно: раньше его внешность была безукоризненной, а теперь появился изъян, и жизнь его, некогда легкая и приятная, теперь была омрачена косыми взглядами, сочувственным шепотом, отказами от встреч и сокращением числа приглашений.

Сначала Уинстона это забавляло, потом начало возмущать и, наконец, стало приводить в ярость. Он стал пить еще больше, проводил время в обществе проституток и за игорным столом, дважды за последние шесть месяцев он дрался на дуэли, причем последняя закончилась тяжелым ранением его соперника, и ему едва не пришлось бежать из страны.

Но Уинстону и в голову не приходило, что сокращение круга его друзей объясняется не появлением шрама, а его непристойным поведением. Он быстро утрачивал благосклонность принца-регента, оскорбительно вел себя по отношению к дамам, и многие просто перестали его принимать. Его злобный нрав оттолкнул от него даже самых преданных его приятелей, которые перед угрозой впасть в немилость при дворе или лишиться финансовой помощи со стороны родителей либо незаметно уезжали из Лондона в дальние поместья, либо отправлялись на весь сезон за границу. По правде говоря, многие из них попросту боялись его. Если бы он протрезвел настолько, что смог бы понять это, то, возможно, испытал бы немалое удовольствие от этого.

Леди Анна продолжала принимать его, а он по-прежнему бывал у нее, хотя в сексуальном плане она давно перестала возбуждать его. У нее были хорошие связи при дворе и за границей, и теперь от ее благосклонности зависело, будут ли его принимать в обществе. Он понимал, насколько непредсказуема такая ситуация, но опасность притягивала его, как пламя притягивает мотылька.

Желание яростнее, чем обычно, пылало в нем. Оно мучило его, подогреваемое гневом и ненавистью за неожиданный поворот судьбы, изуродовавший его лицо и вырвавший из рук контроль над собственной жизнью. Сегодня он пришел к Анне, потому что в постели с ней он все еще чувствовал себя хозяином положения.

Он не слишком нежно взял ее пальцами за подбородок.

— Я наскучил тебе, малышка? — обманчиво спокойным тоном спросил он.

Она тряхнула головой, пытаясь освободиться от его железной хватки, и, когда это не получилось, глаза ее сверкнули неприкрытым гневом.

— Ты пьян, — возмущенно заявила она. — Ты вечно пьян. Мне не нравится быть с тобой, когда ты в таком состоянии, Гидеон.

— А это? Это тебе все еще нравится? — Он грубо завладел ее губами. Поцелуй был скорее похож на вызов, чем на ласку, и когда она принялась вырываться, это лишь распалило его еще сильнее. Такого он давненько не испытывал.

Леди Анна бешено сопротивлялась, глаза ее пылали яростью.

— Ты омерзителен! — воскликнула она. Ей удалось наконец вырваться, и, вскочив с постели, она повелительным жестом указала ему на дверь. — Убирайся немедленно!

Гидеон тоже поднялся и, когда она потянулась, чтобы позвонить, грубо схватил ее за руку. Он видел, как она поморщилась от боли, не сводя с него возмущенного взгляда.

— Наконец-то я услышал правду! — насмешливо произнес он. — Значит ли это, что моих драгоценностей и всех этих изящных вешиц недостаточно, чтобы оплатить твою благосклонность? Что даже позолоченного экипажа — счет за который, кстати, я получил только вчера — недостаточно, чтобы ты не показывала, какое отвращение вызывает у тебя моя изменившаяся внешность? Скажи мне, дорогая моя, сколько же надо заплатить, чтобы ты пустила к себе в постель чудовище?

Самообладание и на сей раз не изменило леди Анне, только глаза у нее потемнели.

— Клянусь, Гидеон, мне надоело, что ты придаешь слишком большое значение своему шраму. Ты, словно одержимый, ни о чем другом и думать не желаешь. Но ведь ты всегда был таким, не так ли? Ты не умел сдерживать себя ни в чем. Пил слишком много, играл — и не мог остановиться, насмерть загонял лошадей. Все, что ты делал, ты доводил до крайности. А теперь ты одержим своим лицом и все продолжаешь говорить об этом, хотя всем давно надоело тебя слушать. У тебя это стало навязчивой идеей. Я бы посоветовала тебе поехать на воды, отдохнуть и успокоиться, пока ты всех нас не свел в могилу своими излишествами. А теперь отпусти, пожалуйста, мою руку.

Гидеон так и сделал, но щеки его чуть покраснели под слоем румян, отчего тонкая пульсирующая полоска шрама стала особенно заметна. Глаза холодно сверкнули.

— Прошу прощения, миледи, — слегка поклонившись, произнес он. — Я счастлив получить совет от такой заботливой — и такой дорогостоящей — потаскухи.

Леди Анна, отшатнувшись, с силой ударила его по лицу.

Ослепленный яростью, он уже не соображал, где он и что делает. На мгновение ему показалось, что он снова в Вулфхейвене, в рот ему стекает струйка крови, а руки сжимаются на горле той наглой служанки. Он наотмашь ударил леди Анну, почувствовав удовлетворение и торжество силы. Но это было только начало. Леди Анна попятилась от него, и в уголке ее рта показались капельки крови. Чтобы удержаться на ногах, она схватилась за хрупкий прикроватный столик, который с грохотом перевернулся, и тогда Уинстон увидел в ее глазах даже не страх — ужас! Именно это послужило для него сигналом к дальнейшим действиям.

Он уже не владел собой: его кулак наносил удар за ударом. Он слышал ее громкие крики о помощи, встревоженные голоса за дверью, видел кровь, но все это было лишь фоном для бешеных ударов его сердца. Теперь он знал, почему продолжал приходить к леди Анне. Она была могущественна и опасна. Сегодня он вступил в единоборство с никогда не виданной им ранее силой и нашел наконец орудие собственного разрушения.




Глава 6


Лучи жаркого австралийского солнца падали ей на плечи. Глэдис, нервно сжимая руки, то и дело испуганно оглядывалась. Шум и суета на причале достигли своего апогея, когда представители портовых властей и члены экипажа принялись пересчитывать число отсутствующих пассажиров и заключенных, громко обсуждая вопрос о необходимости карантина и возможности заражения. Кэлдер Берне сидел рядом с ней на деревянной бочке, закрыв лицо руками. Его плечи сотрясались от рыданий. Глэдис видела, как какой-то чиновник шел вдоль ряда закованных в цепи каторжников, многие из которых были слишком слабы и не могли стоять, и сверял их имена по спискам. Скоро он доберется и до ее имени.

— Послушайте. — Она робко прикоснулась к плечу Кэлдера Бернса. — У нас мало времени. Они в любую минуту могут прийти за мной, а мне нужно многое рассказать вам…

Берне взглянул на нее и вытер глаза.

— Не о себе я плачу, девочка, я тревожусь о своей дорогой жене. Видишь ли, мы не сказала Мэдди… — у него прервался голос. Глэдис закусила губу. Ей еще никогда не приходилось видеть плачущих мужчин, и ей было безумно жаль его. — Моя Маргарет, — с усилием продолжал он. — У нее неизлечимая болезнь. Ей пришлось ампутировать одну ногу, и она почти не видит. Чудо, что она все еще жива. Но видишь ли, она жила надеждой на то, что вновь обнимет свою Мадди. Лишь это и поддерживало в ней жизнь. Как я смогу сказать ей, что она боролась все это время за жизнь только лишь для того, чтобы смерть забрала вместо нее нашу дочь?

Глэдис с ужасом выслушала его, еще острее почувствовав свою беспомощность. Эта милая женщина, которую она узнала и полюбила по рассказам Мадди и письмам, должна была сначала потерять дочь, а потом и собственную жизнь. Почему Господь так несправедлив? И почему на долю Глэдис выпало несчастью принести вести, которые сведут Маргарет Берне в могилу?

Глэдис не знала, что ей говорить и что делать. Значит, все было напрасно — долгие недели, что она пряталась и горевала в пустой каюте Мадди, когда натерпелась такого страху? Значит, во всем этом вообще не было смысла?

Она снова оглянулась через плечо и увидела, что чиновник со списком в руке уставился прямо на нее. Одна из них умерла, одна выжила. Откуда ему знать, которая осталась в живых?

Чем дольше она размышляла, тем быстрее таяли ее шансы. Скоро он будет знать наверняка. Кэлдер Берне сам ему скажет. К тому времени ей нужно быть далеко отсюда.

Она торопливо сняла с плеч накидку и дрожащими пальцами открыла замочек медальона. Отдав и то и другое Кэлдеру, она пробормотала:

— Скажите вашей жене, сэр, — голос ее дрогнул, — что Мадди умерла с мыслью о ней… о вас обоих. Возможно, это послужит ей некоторым утешением.

Но слова казались пустыми и ненужными даже ей. Разве можно в чем-то Найти утешение семье, которую постигло такое горе? Она так остро переживала их утрату, как будто это касалось ее лично, потому что на какое-то время эти люди, стали ее семьей, пусть даже в ее воображении, и она любила их больше, чем могла бы любить кровных родственников.

Узловатые пальцы Кэлдера Бернса крепко вцепились в ткань накидки. Он зарылся в нее лицом, как будто надеялся уловить следы присутствия Мадди, и глаза его снова наполнились слезами.

— Почему ты сделала это, девочка? — спросил он охрипшим от горя и боли голосом. — Почему задержалась, чтобы рассказать мне это? Ведь никто не заметил, как ты сошла на берег. Ты могла бы убежать. А теперь тебя наверняка схватят. Почему ты так рисковала?

Глэдис взглянула на него, не зная, что ответить. Такой глупой показалась ей ее затея. Везде были стражники, и ее шансы совершить побег практически равны нулю. Возможно, если бы она не остановилась для разговора с Кэлдером Бернсом, то сейчас уже была бы далеко отсюда… Но она обещала Мадди. Наконец она собралась с духом.

— Мадди была моим другом, — просто сказала она. — Возможно, единственным другом за всю мою жизнь.

Кэлдер Берне внимательно посмотрел на нее. Как странно складывается жизнь. Стоявшая перед ним девушка, такая бледная и печальная, была того же возраста и такого же телосложения, как его Мадди. Если бы не цвет глаз и худоба, она могла бы сойти за его дочь. Почему жестокая судьба оставила в живых не ту, а эту? И почему та же судьба заставила эту девочку ухаживать не за кем-то другим, а именно за его умирающей дочерью? Почему она заставила ее предпочесть собственной свободе необходимость выполнить данное обещание?

Ему было трудно думать об этом. Он устало опустил голову.

— Я не смогу сказать ей, — пробормотал он. — Не смогу омрачить ее последние минуты. Ее душа никогда не найдет покоя…

Глэдис сжала губы, пытаясь сдержать слезы, не зная, что сказать или сделать, чтобы облегчить его страдания. Сколько раз она воображала себе этого человека. Мысленно она представляла встречу с ним и его женой, но не могла и подумать, что все сложится именно так. У нее не было времени подбирать подходящие слова утешения. Когда она наклонилась, чтобы прикоснуться к его плечу, за спиной послышались тяжелые шаги, и она в ужасе замерла.

— Обычная проверка пассажиров, сэр, — раздался грубый голос. — Ваше имя?

Кэлдер Берне медленно поднял голову. Человек нетерпеливо ждал, а у Глэдис гулко бухало сердце.

— Меня зовут… — Кэлдер откашлялся и произнес уже тверже: — Меня зовут Кэлдер Берне. Я владелец таверны «Кулаба», что на Краун-стрит.

— А она? — Человек жестом указал на Глэдис.

Сердце у Глэдис, кажется, вовсе перестало биться. Кэлдер медленно поднялся на ноги и спокойным, уверенным тоном произнес:

— А это моя дочь Мадди Берне. — Он обнял Глэдис за плечи. — Она только что приехала из Англии.

Стражник кивнул и сделал пометку в списке.

— Повезло молодой леди, — сказал он. — На борту «Марии Луизы» случилась эпидемия оспы. Много народу умерло.

Кэлдер Берне сказал ему об умершей Полине, и стражник сделал еще одну пометку в списке. Потом Кэлдер спросил о багаже Мадди и о вещах покойной, они говорили о чем-то еще, но Глэдис уже не слышала их. Потом стражник ушел, и она осталась с Кэлдером Бернсом. Крепко взяв ее за руку, он повел ее прочь.

— Пора домой, — сказал он. — Я уже давно уехал, и мама будет беспокоиться.

Глэдис пристально взглянула на него. Тягчайший грех сомневаться в чуде — она это хорошо знала, но ей так редко приходилось видеть настоящие чудеса, что она не могла не усомниться.

— Я не понимаю, — хрипло сказала она, — что вы собираетесь делать?

По правде говоря, Кэлдер и сам не знал. Он солгал стражнику, потому что не был готов расстаться с единственной ниточкой, связывавшей его с умершей дочерью. Он действовал инстинктивно и только теперь, когда дело было сделано, начал осознавать последствия этого шага.

В его голове медленно созревал план. «Бог взял, Бог дал», — бормотал он себе под нос. Возможно, именно Господь заставил Кэлдера Бернса солгать стражнику.

Глэдис в отчаянии огляделась, боясь услышать окрик или звук взводимого курка. Но Кэлдер потянул ее за руку, и ноги сами понесли ее. Он шел быстро, не оглядываясь по сторонам. Они подошли к наемному экипажу, ожидавшему возле пирса. Глэдис понятия не имела, что он намерен с ней делать. Она знала лишь, что уходит от стражников, вони, стонов каторжников. Этого пока было достаточно.

Открыв дверцу экипажа, он втолкнул ее внутрь.

— Сэр, — взмолилась она, в ужасе оглядываясь вокруг и ожидая, что за ней бросятся люди с кнутами, — что вы хотите со мной сделать? — А сама думала: «Не все ли равно, что будет, лишь бы уехать подальше от этого места».

Кэлдер Берне плотно закрыл дверцу и, обойдя экипаж, стал что-то объяснять кучеру. За окошком экипажа послышались страшный шум, писк, крики, и Глэдис сжалась в комок, готовая бежать или броситься на пол и попытаться спрятаться. Но это была всего лишь стая птиц — не чайки и не пеликаны, а какие-то незнакомые яркие, поразительно красивые птицы, которые стремительно взмыли в небо, вытянувшись в линию, словно многоцветная радуга. Глэдис, как завороженная, следила за ними взглядом. Ей стало страшно: как непонятно все в этой стране и сколько опасностей ее здесь подстерегает!

Кэлдер открыл дверцу и уселся рядом с ней. Лицо у него было напряженное и влажное от пота.

— Видишь ли, я делаю это ради моей больной жены. У нее единственное желание: обнять еще раз свою доченьку, и тогда ее сердце будет спокойно. — У него прервался голос, и он в отчаянии взглянул на Глэдис. — Ты сказала, что была другом моей дочери. Разве ты сможешь отказать в последнем утешении ее умирающей матери?

Экипаж тронулся и медленно покатился по узким припортовым улочкам.

— Я вас не понимаю, — озадаченно проговорила Глэдис.

— Позволь ей умереть, держа в объятиях свою Мадди, — настойчиво повторил Кэлдер. — Она не заметит разницы между тобой и своим дитя. Даже я понял, что ты — это не она, только когда увидел твои глаза, а она совсем потеряла зрение. Ты такого же возраста и телосложения, даже говоришь как положено образованной девушке… •

— Нет, — выдохнула Глэдис.

— Но почему? — спросил он. Его костлявые пальцы больно впились в ее руку. — Это все, что ей нужно. Она долго не протянет, но она умерла бы со спокойным сердцем, если бы рядом была ее Маддй.

Глэдис тяжело дышала, голова у нее кружилась. Нет, все не так просто. Ведь это ложь. Это плохо.

— Нет, я не могу. И меня, и вас выведут на чистую воду. Это ложь, а лгать нехорошо.

Лицо Кэлдера посуровело.

— Может, ты хочешь вернуться назад? — Глэдис в ужасе отпрянула от него.

— Нет! — не раздумывая произнесла она. Он кивнул:

— Понятно. Ты разумная девушка. Разве ты не хотела обмануть, когда спустилась с судна в этом наряде? Не поздно ли теперь высказывать сомнения?

Он говорил правду. Да, она действительно надела одежду Мадди. И если бы представился случай, не раздумывая сбежала бы. Да, она отдала бы что угодно, лишь бы снова стать свободной. И все это она знала с самого начала. Если это грех, то пусть она будет грешницей, но зато ее больше не посадят под замок.

Собрав остатки собственного достоинства, она спокойно ответила:

— Я не пыталась обмануть вас. И никогда не имела намерения обманывать умирающую женшину.

— Но ты должна. Ты моя единственная надежда. И ее тоже.

Ошеломленная, Глэдис молчала, пытаясь сообразить, как ей поступить. Что-то в глубине ее души противилось участию в обмане, но это был ее единственный шанс. К тому же она таким образом хоть как-то расплатилась бы с родителями Мадди за добро, которое сделали для нее их письма, когда она впала в отчаяние. Может быть, это не такой уж плохой поступок, если Кэлдер Берне сам просит ее об этом? И что может быть плохого в том, что она утешит беспомощную женщину на смертном одре?

Взглянув на Кэлдера Бернса, она тихо спросила:

— Если я выполню, вашу просьбу, что со мной будет потом?

— Если ты сделаешь это для меня и моей дорогой Маргарет, я унесу твою тайну с собой в могилу. Никто никогда не узнает, что ты не моя дочь. Клянусь тебе памятью моей драгоценной Мадди.

Глэдис охватила дрожь. В глубине души она знала, что поступает неправильно. Но знала также, что сделает это.

Экипаж остановился, пропуская кого-то, и Глэдис услышала за окошком дребезжащее позвякивание цепей на ногах и руках каторжников, которых вели на аукцион, подгоняя ударами кнутов и окриками конвоиров.

Она сжалась от ужаса, в то же время испытывая невероятную радость: ее место там, среди этих несчастных, закованных в цепи людей, которых гнали, словно животных, однако она здесь, в экипаже, одетая в чистую одежду, сидит на кожаном сиденье. Свободная. И пока ее не разоблачат — пусть это продлится минуту, час или день, — она свободна.

— Я попытаюсь, сэр, — тихо сказана она. — Я попытаюсь ради нее… и ради самой себя.

Кэлдер Берне вздохнул с облегчением и с благодарностью стиснул обеими руками ее руки.

— Ты хорошая девочка, — прерывающимся от волнения голосом сказал он. — Я это знал. И клянусь, ты об этом не пожалеешь.

Глэдис робко улыбнулась.

— Нет, я не буду жалеть, — сказала она в ответ. Взглянув в окошко, она вдохнула полной грудью свежий воздух и вдруг замерла на месте. Всего в каких-нибудь трех футах от нее в толпе каторжников шел Джек Корриган. Она не успела отодвинуться в глубь экипажа, и глаза их встретились. Конечно, он узнал ее. Глэдис охватила жуткая паника. Ведь достаточно одного его слова или жеста — и все будет кончено! Это несправедливо! Отобрать у нее свободу, когда она была так близко!

Но на лице Джека Корригана не отразилось ни малейших эмоций. Он намеренно отвел глаза и продолжал тащиться шаркающей походкой в толпе других каторжников.

Глэдис откинулась на спинку сиденья, испытав несказанное облегчение. В этот момент она поняла, что делает это не ради Мадди, не ради Кэлдера Бернса и даже не ради его жены Маргарет. Она делает это ради себя, ради пусть даже коротких мгновений свободы. Когда она подумала, что Джек Корриган может выдать ее, все остальные мысли сразу отошли на второй план. Но теперь она в безопасности. Джек Корриган ушел навстречу испытаниям, что уготовила для него судьба, чего по иронии той же судьбы Глэдис удалось избежать. Чувство вины и радость переполняли ее, но все затмевал страх. Она свободна, но надолго ли? И она знала, что, как бы ни сложилась ее дальнейшая жизнь, она никогда не забудет этот взгляд Джека.

Глэдис плохо помнит свои первые впечатления от Сиднея и небольшой таверны под названием «Кулаба». Кэлдер Берне, крепко ухватив ее за локоть, провел вверх по лестнице и остановился перед дверью, с немой мольбой глядя ей в глаза.

Потом он открыл дверь. В комнате было немного душно и жарко, окна здесь были закрыты, тяжелые шторы задернуты. В комнате пахло болезнью.

Лежавшая на кровати женщина некогда была дородной, но болезнь иссушила ее тело. Ее длинные темные волосы поседели, кожа приобрела желтоватый оттенок. Готовясь к радостному событию, она, очевидно, приложила кое-какие усилия: волосы были расчесаны и перехвачены лентой, ночная сорочка свеженакрахмалена, а сама она сидела в ожидании, опираясь спиной на взбитые подушки. Услышав звук открывающейся двери, она инстинктивно повернула голову в ту сторону.

Глэдис охватила паника. «Нет, я не смогу этого сделать!» Снова болезнь, снова смерть. От полутьмы и спертого воздуха у нее закружилась голова. Она вспомнила ряды умирающих, их предсмертные крики, и у нее перехватило дыхание. «Нет, — в отчаянии снова подумала она. — Даже ради Мадди, даже ради самой себя. Я не смогу это сделать».

За спиной ее раздался напряженный голос Кэлдера Бернса:

— Вот и она, мамочка. Я привез нашу Мадди в целости и сохранности.

Лицо женщины просияло, она тихонько вскрикнула, протягивая руки навстречу дочери. Глэдис не могла двинуться с места. Она, как никогда, была уверена, что так делать не следует. Запах смерти, жара, протянувшаяся к ней слабая рука женщины — все это напомнило ей, что она попадет в ад, если солжет Маргарет Берне на ее смертном одре. Пусть простит ее Господь, она не сможет этого сделать.

— Мадди, дитя мое, подойди ко мне. Иди сюда, моя малышка, — задыхаясь, сказала Маргарет.

Глэдис почувствовала толчок в спину, и ноги ее пришли в движение: она не хотела, но шла. Опустившись на колени перед кроватью, она взяла в руки холодную вялую руку Маргарет и медленно поднесла ее к щеке.

— Здравствуй, мамочка, — прошептала она. — Вот я и дома.




Глава 7


Среди необозримых просторов бесплодной долины маячила одинокая неподвижная фигура человека. Надетые на нем штаны из оленьей кожи сливались с коричневой землей под ногами, бронзовая от загара кожа задубела от ветра и непогоды. Холодный северный ветер лохматил его рыжеватую бороду и время от времени приподнимал длинные пряди волос, падавшие на плечи. Больше никакого движения не наблюдалось. Издали казалось, что он сам является частью ландшафта, гармонично сливаясь с ним.

Однако он сам вовсе не чувствовал гармонии с суровой и враждебной природой. Напряженно прищурив глаза, он внимательно вглядывался в унылый пейзаж и был явно чем-то встревожен.

Прошло два года с тех пор, как экспедиция майора Джереми Боумена в составе двадцати пяти солдат и десяти специалистов отправилась из Краун-Пойнт, штат Нью-Йорк, чтобы исследовать территорию вдоль границы с Канадой. Они пересекли континент до Орегона и добрались до самых вершин гор. Они прошли сквозь девственные леса, где не ступала нога человека, форсировали не нанесенные на карту реки и, разбив лагерь, устраивались на ночлег на подстилке из сосновой хвои. Застыв в благоговении, они наблюдали за огромными стадами буйволов, пасшихся в долинах, которые не объехать и за три дня. Они видели, как передвигались стада оленей и лосей, им приходилось сталкиваться с волками и огромными медведями в два человеческих роста. Им встречались враждебно настроенные индейцы и недоверчивые канадские пограничники, причем некоторые из них были не прочь открыть стрельбу по экспедиции, и майору Боумену приходилось пускать в ход все свое дипломатическое искусство, чтобы избежать пограничного инцидента.

Они зимовали на самых далеких окраинах континента у индейцев из одного дружественно настроенного племени, которые были рады иметь дополнительных охотников и были буквально заворожены рисунками животных, полученными в подарок от одного из белых людей. Теперь экспедиция возвращалась домой, недосчитываясь всего пятерых: двое утонули, один умер от укуса змеи, и еще двое были слишком больны, чтобы идти, их пришлось оставить в Форт-Мануэле на реке Йеллоустон. По всем принятым нормам экспедиция была удачной. С каждой стоянки в Вашингтон отсылались карты, рисунки и записи, подробно описывающие все их приключения и находки. Последнюю партию документов майор Боумен носил сейчас в полевой сумке для отправки лично государственному секретарю. Их одиссея почти подошла к концу.

Был конец сентября, и никому не улыбалась мысль провести еще одну зиму вдали от дома. По общему мнению, они должны были добраться до Нью-Йорка и цивилизации задолго до того, как установится плохая погода. Но сейчас было не по сезону холодно, а с северо-запада наплывали низкие зловещие темные тучи. Майор Боумен пообещал, что в худшем случае они укроются в форту Томаса Джефферсона задолго до того, как повалит снег. Однако последние дни Уикс, армейский кашевар, непрерывно ворчал, что чувствует запах снега в воздухе, и все встревожились. Одно дело — перезимовать вместе с индейцами, и совсем другое — если непогода захватит их здесь, где некуда спрятаться.

Человек с рыжеватыми волосами наконец повернулся и медленно зашагал в сторону лагеря. Члены экспедиции удобно расположились вокруг шести разложенных костров, и хотя сам лагерь растянулся на целый акр, а то и больше, их было очень мало, и они казались беззащитными на окружавших их безлюдных просторах. Люди, кажется, и сами чувствовали это и были несколько подавлены. Сгрудившись вокруг костров, они чистили оружие, грели руки о металлические кружки с чаем, тревожно поглядывали на небо, но говорили мало. Они видели, как рыжеволосый человек возвратился в лагерь, но вопросов не задавали.

Он подошел к ближайшему костру, погрел над огнем руки, потом, взглянув на человека, находившегося справа от него, сказал:

— Свифт, я думаю, нам надо еще разок проверить начерченные тобой карты. Каким-то образом мы сбились с курса. Приток реки, вдоль которого мы идем, не приведет нас к форту Томаса Джефферсона.

Услышав его слова, некоторые подняли головы и насторожились, но Мерсер Свифт, картограф, к которому он обратился, лишь сердито взглянул на него поверх края кружки с горячим чаем.

— Откуда такая уверенность, Киттеридж? С каких это пор ты стал экспертом?

Эштон спокойно повторил:

— Мы сбились с курса. И если не остановимся и не проверим показатели секстанта, то даже я не сумею сказать вам, где мы находимся.

Его слова вызвали у сидящих вокруг костра взрывы смеха, а сердитое лицо Мерсера Свифта побагровело. Это была не первая его стычка с Эштоном Киттериджем: с самого начала было видно, что столкнулись два непреклонных характера. Противостояние усугублялось еще и тем, что им нередко приходилось дублировать работу друг друга. Свифт научился игнорировать то, что ему не нравилось, так как майор Боумен с самого начала дал понять, что Киттеридж находится под его особым покровительством и он не потерпит плохого обращения с ним. Но в конце утомительного холодного дня, когда их вот-вот может застигнуть в пути непогода, Свифт был не готов уступать, особенно в таком важном вопросе.

— Показатели секстанта. Блестящая идея, — фыркнул кто-то. — Уже три дня, как мы не видели ни солнца, ни звезд.

— Именно для этого и существуют карты, — холодно заявил Мерсер.

— Ваши карты ошибаются, — просто сказал Эштон. Сдержав себя, Мерсер Свифт не вскочил на ноги, а лишь еще крепче сжал пальцами кружку.

— При всем моем уважении, сэр, — с напряженной вежливой улыбкой сказал он, — ваше дело — рисовать цветочки и птичек, а не наносить на карту реки. — Раздавшиеся вокруг костра смешки подбодрили его. — Почему вы считаете, что лучше меня знаете, где мы сейчас находимся?

Эштон медленно обвел взглядом сидящих.

— Я помню, мы были здесь раньше. У меня есть рисунки именно этой части равнины, и я осматривал местность дальше по ходу движения. Если мы будем продолжать двигаться в этом направлении, то через три мили дойдем до непроходимых речных порогов и окажемся в ловушке на этом берегу Миссури — без лодок и провизии, которую мы намеревались получить в форту, потому что форт Томаса Джефферсона находится в стороне, противоположной той, куда мы движемся.

На мгновение наступила полная тишина: люди пытались сообразить, что с ними будет, если Эштон окажется прав.

— Он спятил, — сказал один из солдат, сплюнув на землю. — Здесь один участок этой Богом забытой земли как две капли воды похож на другой.

Мерсер Свифт вскочил на ноги, уже с трудом контролируя свой гнев.

— Я картограф этой экспедиции, — холодно заявил он. — Вы не смеете ставить под сомнение точность моей работы, опираясь исключительно на свою память!

— У меня тренированный глаз, — спокойно сказал в ответ Эштон. — Я никогда не забываю того, что однажды нарисовал. Сказать наверняка, куда приведет нас ручей, вдоль которого мы идем, я не могу, но уверяю вас, он не впадает в Миссури.

— Говори яснее! — раздраженно сказал Мерсер. — Что ты нам предлагаешь — вернуться назад?

— Именно так. И чем скорее, тем лучше.

Последовал взрыв негодования, на который и рассчитывал Мерсер. Он отступил на шаг, с удовольствием прислушиваясь, как возмущенные солдаты на чем свет стоит ругают Эштона.

— Он, видно, совсем лишился рассудка! Мы три дня назад ушли от Миссури…

— Снег вот-вот пойдет, и припасы у нас кончаются…

— С тех пор как мы покинули реку, нам даже куропатки не удалось подстрелить, а он хочет, чтобы мы продолжали идти по этой замерзшей пустыне…

Никто не заметил, как к костру подошел майор Боумен, который некоторое время молча стоял и слушал. Потом он заговорил, и звука его спокойного голоса было достаточно, чтобы все утихомирились.

— Покажи свои рисунки, Киттеридж, — сказал он.

Эш достал из вещевого мешка завернутый в оленью шкуру пакет. Майор, в свою очередь, достал карту и развернул ее у огня, разложив на ней рисунки для сравнения.

— Видите, сэр, — принялся объяснять Эш, — на каждом из них проставлены даты… — Он указал на первые два рисунка. — Это то место, где мы находимся сейчас. Если в течение часа идти к западу, вдали будет видна небольшая гряда гор.

— Знаю. Сам видел ее сегодня утром, — проворчал майор. Солдаты смущенно переглянулись, только Мерсер Свифт застыл, словно по команде «смирно», напряженно расправив плечи.

— А вот где, — Эш показал на другой рисунок, — мы окажемся через день, если продолжим путь в том же направлении. Это совсем не то место, где нам нужно быть.

Майор несколько минут внимательно рассматривал рисунки и карту и, наконец, медленно покачал головой:

— С прошлого июня мы проделали большой путь. Через некоторое время все начинает казаться одинаковым.

Губы Мерсера дрогнули в довольной улыбке, все остальные тоже немного расслабились. Майор свернул карту, отдал Эшу рисунки и поднялся на ноги.

— Как по-вашему, Киттеридж, сколько времени мы потеряли? — спросил он.

— Думаю, около шести дней, сэр, — ответил Эш. Майор задумчиво кивнул.

Что-то в выражении его лица, должно быть, насторожило Мерсера.

— Неужели, сэр, вы больше поверите слову этого школьного учителя рисования, чем моему многолетнему опыту? — резко спросил он.

— И раньше случалось, что картографы ошибались. Не вы первый, — рассеянно сказал майор, с тревогой вглядываясь в горизонт. — К тому же вы ведь не прошлись пешком вдоль этого ручья до его истоков, не так ли?

— Конечно, нет, — задиристо сказал Свифт. — Иногда бывает достаточно логически поразмыслить…

— Когда возникает ситуация, подобная этой, — сказал майор, — я скорее поверю собственным глазам, чем положусь на логические размышления. Именно с этой целью мы взяли с собой художника.

— Художнику следует заниматься флорой и фауной. Он должен рисовать животных и растения для составления каталога, а не подвергать сомнению работу опытного картографа…

— Ну что ж, сэр, — спокойно сказал майор Боумен, — а моя задача — обеспечить безопасность экспедиции, чтобы рисунки не остались единственным напоминанием о нашем походе, поэтому мы немедленно выступаем. Мы вернемся вверх по течению ручья и начнем снова. До наступления темноты у нас еще есть около трех часов. — Заметив, что ошеломленные солдаты застыли на месте, он добавил более резким тоном: — Это не просьба, джентльмены! Райкер, Спеллинг, собирайте своих людей. Мы выступаем через полчаса.




Глава 8


Девушка сидела за большим письменным столом, склонив темноволосую голову над большой бухгалтерской книгой. Лоб ее был наморщен, кончик языка от усердия высунулся: она тщательно складывала колонки цифр. Контора занимала маленькую комнату, но благодаря царившему там безупречному порядку помещение казалось просторным. В северной стене было прорезано большое окно, закрытое прозрачной масляной бумагой — использовать для этой цели привозное стекло было бы слишком дорого, — и комната была залита светом.

Погруженная в свою работу, девушка была очаровательна. Ее кудрявые волосы, собранные в пучок и перевязанные розовой лентой, поблескивали на солнце. Кожа, тщательно охраняемая от солнца зонтиками, перчатками и широкополыми шляпками, была нежна, как свежие сливки. Платье из розового муслина с нежным рисунком было сшито в соответствии с последними модными журналами, полученными из Англии: короткие рукавчики-фонарики, завышенная талия, подчеркнутая розовым атласным пояском, и вышитый розовый платочек, прикрывающий плечи и шею. Она выглядела именно так, как положено выглядеть девушке из купеческого сословия, но была при этом исключительно хорошенькой.

— Мадди! — окликнул ее мужской голос откуда-то из глубины дома. — Петерсон привез светлое пиво. Сколько, ты сказала, нам потребуется его на этой неделе?

— Минутку, папа! — крикнула она в ответ и торопливо закончила складывать последнюю колонку цифр.

Она теперь без труда откликалась на имя «Мадди», как будто это было ее собственное имя. По правде говоря, оно действительно стало ее именем. С того момента, как она опустилась на колени возле кровати Маргарет Берне и взяла ее за руку, Глэдис Уислуэйт перестала существовать, и никому не приходило в голову воскрешать ее.

Маргарет прожила дольше, чем кто-либо, даже ее врач, мог предположить. С возвращением дочери у нее, казалось, появилась дюжина — нет, сотня! — причин продолжать жить. Даже физически угасая, она оставалась бодрой и целеустремленной до самого конца. Прошло менее года с тех пор, как она мирно умерла во сне, и никто не сомневался, что последний год жизни был для нее самым счастливым.

В течение первого года между Кэлдером Бернсом и девушкой, ставшей теперь его дочерью, иногда возникала неловкость. Временами он вспоминал, кто она на самом деле, она тоже вспоминала, но они не говорили об этом, и постепенно неловкость исчезла. Он без труда позволил этой милой девушке заполнить пустоту, возникшую в его жизни. Ему было нетрудно перенести всю любовь к дочери на это доброе, миловидное и такое отзывчивое существо. Маргарет поверила, что эта девушка — ее дочь, и Кэлдер в конце концов тоже поверил в это. Она стала неотъемлемой частью его жизни, и ему было бы невыносимо больно потерять свою дочь дважды. Поэтому он гнал от себя все, что в какой-то степени угрожало отнять ее у него.

А что касается Мадди, то даже она с течением времени начала забывать, что была когда-то кем-то другим. Эти люди стали ее родителями, их воспоминания — ее воспоминаниями, а этот дом — ее домом если не по рождению, то по праву любви, и она даже не думала о том, что у нее могла быть какая-то другая жизнь. Прошлое стерлось из ее памяти, как волна стирает следы на песке. Только ночами Мадди иногда просыпалась в ужасе, влажная от пота, и вскрикивала при воспоминании о грубых руках, жестоких глазах и грязных, заросших бородами лицах. Тогда приходил Кэлдер, успокаивал ее и сидел рядом, пока ночной кошмар не рассеивался. Он никогда не спрашивал, что ей приснилось и почему ей страшно, но Мадди казалось, что он обо всем догадывался. А когда наступало утро, они никогда об этом не упоминали. Ночные кошмары, как и все прочее, что связывало Мадди с ее прошлым, и дочь и отец умышленно игнорировали, делая вид, что ничего особенного не случилось.

Изменения в ней происходили постепенно, так что она едва замечала их. Со временем она стала говорить, одеваться и даже двигаться так, как это делали представители среднего класса, к которому она теперь принадлежала. Она часами читала Маргарет классическую литературу, английские газеты и модные журналы, и постепенно вкусы Маргарет стали ее вкусами.

Даже теперь Мадди продолжала читать эти журналы, живо интересуясь сплетнями и последними тенденциями в моде, и доставляла отцу огромное удовольствие, читая ему по вечерам газеты и обсуждая прочитанное.

Кроме интереса к текущим событиям в Англии и любви к хорошим книгам, она научилась у Маргарет кое-чему еще. Мадди давно догадывалась, что своим успехом «Кулаба» обязана предпринимательской жилке Маргарет: Кэлдер был не в ладах с цифрами и плохо разбирался в бизнесе. Зная, что после ее смерти мужу придется худо, Маргарет обучила дочь кое-каким практическим вещам. Таким, например, как ведение бухгалтерского учета, заказ продуктов у поставщиков, способы привлечения клиентов. Мадди научилась всему этому, а вдобавок приобрела одну еще более важную способность: она научилась заранее предчувствовать потребности рынка и, не страшась риска, удовлетворять их.

Всего двадцать лет назад Сидней был не более чем аванпостом в не тронутом цивилизацией глухом краю, населенном враждебно настроенными необузданными племенами. Однако, несмотря на негостеприимную обстановку, первопроходцы, мужественно преодолевая трудности, насаждали здесь цивилизацию, и, к их немалому удовлетворению, им удалось в конце концов создать здесь, в этом суровом краю, свою собственную маленькую Англию.

— Они хотят одного: чувствовать себя как дома, — с присущей ей проницательностью говорила Маргарет. — За то, что напоминает им родину — будь это затейливое кресло, Диелковый жилет или напиток, вкус которого они помнят с прежних времен, — они готовы заплатить любые деньги.

Естественно, Маргарет имела в виду тех, кого ей приходилось обслуживать: скучающих по дому солдат, моряков, торговцев и купцов, снабжавших их товарами. Но Мадди, восприняв эту теорию, расширила ее рамки. Мелкие и средние землевладельцы, выписывавшие архитекторов из Англии, чтобы построить в Сиднее точную копию своих лондонских особняков, получали баснословные доходы со своих плантаций и не задумываясь тратили деньги на расписные кареты и рулоны дорогостоящего шелка. Несомненно, они будут рады иметь нечто вроде элегантного клуба, где могли бы скоротать вечерок-другой в обществе людей своего круга.

Сидней в своих самых важных аспектах городской жизни представлял собой Англию в миниатюре. Аристократы делали вид, что занимаются государственными делами и управляют владениями, тогда как в действительности гораздо больше внимания уделяли своему внешнему виду, лошадям и удовольствиям. Их жены были пусты и чванливы. Они одевались в тончайшие шелка — и вечно жаловались на пыль и жару, устраивали чаепития и большие балы — и сетовали на отсутствие настоящего светского общества; они сплетничали — и тосковали по далекой Англии.

Так же, как и в Англии, мужья и жены редко встречались — как правило, в основном для совместного появления в свете. Средний класс жил примерно так же: торговцы били своих жен те, в свою очередь, рожали детей. Аристократия почти не замечала средний класс, и соответственно ни те ни другие не признавали существования низшего класса этом заключалось основное различие между Сиднеем и Англией. В Австралии низший социальный слой состоял из каторжников, которых почти не считали за людей.

Было и еще одно существенное отличие от Англии. В Австралии девушки брачного возраста, к какому бы классу они ни принадлежали, ценились на вес золота. А если такая девушка обладала при этом приятной внешностью, то такому сокровищу вообще цены не было. Если же она при этом имела еще и хорошее приданое, то становилась почти что недостижимой мечтой.

Мадди лелеяли, словно тепличную розу. Отец знал, что, имея такую дочь, может позволить себе быть разборчивым, и строил честолюбивые планы в отношении ее будущего. Он, конечно, понимал, что едва ли можно надеяться выдать ее замуж за дворянина, но на богатого купца или судовладельца можно было смело рассчитывать и, если потребуется, он мог бы поискать подходящих кандидатов даже в Англии. Своей доченьке он был готов предоставить все самое лучшее.

Не будучи человеком религиозным, Кэлдер Берне начал ходить в церковь, чтобы похвастать дочерью и позаботиться о том, чтобы о ее существовании узнали нужные люди. Он приобрел легкую двухместную коляску с откидным верхом для поездок с визитами или за покупками и всегда сопровождал дочь. Он решительно «отшивал» неподходящих, на его взгляд, поклонников и привечал стоящих, однако сразу же дал понять, что любоваться его дочерью могут все, тогда как ухаживать за ней будет дозволено лишь избранным, причем тогда, когда он сам сочтет нужным.

Таким образом, если Сидней был для Австралии маленькой Англией, то «Кулаба» для Мадди Берне была Букингемским дворцом. Здесь неукоснительно исполнялись все ее желания и ценилось ее мнение, а каждое слово Мадди имело силу закона. Пожалуй, ее жизнь отличалась от жизни обычной девушки: ее всячески охраняли от грубости и жестокости окружающего мира, но она была довольна и, что важнее всего, чувствовала себя в безопасности.

Она услышала, как отец снова позвал ее, и крикнула в ответ: «Иду!» Быстро подсчитав последний столбец цифр и записав итог, она поспешила к выходу.

Он стоял под жарким солнцем на пыльной дорожке, ведущей к служебному входу в таверну, покашливая и вытирая влажный лоб. После смерти Маргарет его здоровье несколько пошатнулось, и Мадди очень за него тревожилась. Большую часть времени он был, как всегда, полон энергии, но случались моменты, когда силы оставляли его и он сидел обмякший, словно выжатая тряпка, а тело сотрясал кашель, появившийся у него еще в прошлом году в сезон дождей. В такие моменты Мадди охватывал страх. Она хлопотала вокруг него, бранила за то, что не бережет себя, и незаметно сумела переложить его обязанности на помощников, чтобы дать ему возможность отдохнуть. Он и не подозревал, что Мадди взвалила на свои плечи большую часть работы. Это было нетрудно — она и раньше зорко следила за тем, чтобы отца не обсчитали.

Чуть приподняв край юбки, она вышла на улицу и улыбнулась поставщику:

— Добрый день, мистер Петерсон. Как дела?

Мужчина средних лет, стоявший в тени навеса, задумчиво пожевывая соломинку, сразу же встрепенулся, увидев Мадди, и притронулся пальцами к полям шляпы.

— Здравствуйте, мисс Мадди. Вы все хорошеете. — Мадди, взяв отца под локоть, ласково пожурила его:

— Ах, папа, папа. Зачем ты стоишь на солнцепеке, когда знаешь, что тебе это вредно? Почему бы не войти в дом и не предложить мистеру Петерсону выпить чего-нибудь холодненького?

Кэлдер с любовью улыбнулся дочери и снова промокнул лоб платком.

— Проклятая жара житья не дает ни людям, ни животным, — проворчал он и повернулся, чтобы войти в дом. — Зайдите передохнуть, Петерсон, когда управитесь здесь, а Мадди заполнит вашу накладную.

Обычно Кэлдер не оставлял Мадди наедине ни с одним мужчиной, даже если это было в интересах дела, но Хауи Петерсон был старым другом. Когда Кэлдер ушел, Петерсон улыбнулся Мадди и спросил:

— Сколько прикажете на этот раз, мисс Мадди?

— Думаю, пять бочонков. Неделя выдалась ужасно сухая, не так ли? А чем сильнее жара, тем больше жажда.

Он усмехнулся:

— Это вы правильно изволили заметить, мисс. Так, значит, пять бочонков? Пять бочонков сюда! — крикнул он через плечо рослому грузчику, стоявшему внутри фургона. — И пошевеливайся! Купил его на прошлой неделе, — объяснил он Мадди. — Туповат, но силен, как ломовая лошадь.

Мадди чуть заметно улыбнулась. Ей всегда становилось не по себе, когда о каторжниках говорили как о скотине, которую можно продавать и покупать. Кэлдер не пользовался трудом каторжников ни сейчас, ни раньше.

— Как здоровье вашей супруги? — спросила она у Петерсона. — Ревматизм все еще мучит ее?

Грузчик, достав из фургона бочонок, взвалил его себе на плечо.

— Сейчас ей стало полегче — погода стоит жаркая. Это дожди чуть не доконали ее.

— Передайте ей привет от меня. — Петерсон расплылся в довольной улыбке.

— Она всегда говорила, что вы милая девочка, и будет очень рада…

Но Мадди уже не слышала его слов, потому что каторжник обернулся и встретился с ней взглядом. Она замерла на месте.

Выражение его широкого, изрытого оспинами лица не изменилось: маленькие, глубоко посаженные глаза смотрели, казалось, сквозь нее. Он не произнес ни слова, но Мадди заметила, как в этих глазах на долю секунды мелькнула радость и губы дрогнули в доброй улыбке. Она вспомнила его неожиданно певучую ирландскую речь и неуклюжее прикосновение грубой руки к своим волосам, когда он старался утешить ее. Она вспомнила запах болезни.и смерти, жару и тесноту вонючей комнаты на корабле-призраке.

Он на мгновение остановился, уставившись на нее, Мадди тоже не могла оторвать от него глаз. Она стояла на солнцепеке, но ее бил озноб. Он все понял про нее, и, если заговорит, жизнь для нее закончится. Ей хотелось убежать, спрятаться, умолять его уйти и унести с собой ее прошлое, но она не могла ни двинуться, ни заговорить. Она лишь беспомощно смотрела в глаза Джеку Корригану и готовилась к худшему.

Хауи Петерсон закончил свой монолог, взглянул на Мадди и моментально понял, что ее так расстроило. Обернувшись к каторжнику, он заорал:

— Эй, что уставился? Пошевеливайся, дерьмо собачье! — Он снова повернулся к Мадди, ворча: — Уж эти грязные каторжники, ума у них не больше, чем у животных. Терпения не хватает управляться с ними. — Потом, очевидно, смущенный тем, что расстроил своего хорошего клиента, он снова набросился на Джека: — Посмотри, что ты натворил! Испугал до полусмерти бедную девочку! От одного твоего вида она побледнела как полотно!

И Джек снова двинулся вперед, сгибаясь под весом бочонка. Петерсон в сердцах пнул его под колено. Джек покачнулся, но, к счастью, бочонок не выронил. Мадди, не удержавшись, охнула от ужаса и покачнулась. Петерсон обернулся к ней и, увидев, что ситуация еще более ухудшилась, растерялся.

— Мисс Мадди, с вами все в порядке? Может быть, позвать вашего папу? Будьте уверены, этот наглец, как только вернется домой, получит хорошую порку. Он быстренько забудет, как пугать молодых леди!

«Нет!» — хотелось крикнуть Мадди, но она произнесла шепотом:

— Во всем виновата жара. Я, пожалуй, пойду прилягу. Извините меня.

Последнее, что она увидела, был взгляд Джека Корригана, следивший за ней, пока она поднималась по лестнице.

Закрыв за собой дверь своей оклеенной обоями в розочках уютной комнаты, она почувствовала себя совсем плохо. Руки у нее были холодные, щеки, наоборот, горели. «Все в порядке, — думала она. — Он ничего не сказал. Никто ничего не узнает».

Но она-то не забыла. Она очень старалась забыть, но дверь в прошлое открылась, оттуда потянуло зловонием, и теперь ее трудно будет закрыть снова.

Она не Мадди Берне, а Глэдис Уислуэйт, судомойка, приговоренная к каторжным работам, которая только благодаря Господу Богу да Кэлдеру Бернсу не идет сейчас в одной упряжке с Джеком Корриганом, — тупым животным в глазах более удачливых людей, над которым можно как угодно издеваться, обреченным медленно умирать под жарким австралийским солнцем. Такова ее судьба, там ее место. Не здесь, в этой уютной комнатке, а там. Она не должна жить здесь, разодетая в муслин и шелковые ленточки, под крылышком у этого доброго и простого человека.

Но теперь пути назад не было: даже если бы она захотела все изменить, то не смогла бы — она нужна Кэлдеру Бернсу. Он поверил в нее, и ее место здесь, где светло и безопасно и нет темных углов и замкнутых пространств. Она будет бороться изо всех сил, чтобы остаться здесь. Джек Корриган не выдаст ее, она поняла это по его глазам. Здесь ее никто не обидит.

В действительности по-настоящему в безопасности она не будет никогда. У нее есть тайна.

Она подошла к письменному столу из розового дерева, который Маргарет Берне несколько лет назад выписала из Англии для своей дочери. Медленно открыв ящик стола, она достала рисунок, подаренный в другой жизни, и положила его на крышку стола. Мадди долго смотрела на изображение молодой девушки по имени Глэдис Уислуэйт. Забыть? Пока жива, она никогда этого не забудет.




Экспедиция майора Боумена потерялась в снегах, люди жестоко голодали и, по всей видимости, были обречены на смерть.

Четыре дня назад они доели последний сухарь, разделив его между всеми по маленькому кусочку. Прошлой ночью они слышали вой волков совсем близко от лагеря, а утром нашли волчьи следы на снегу всего в нескольких ярдах от лагерного костра.

— Бедняги, — сказал Келлог, специалист по минералогии. — Они, должно быть, еще голоднее, чем мы, если подходят так близко.

— Посмотрим, кто из нас больше голодает, — сказал майор Боумен, отбирая нескольких человек для охотничьей вылазки на волков в надежде принести в лагерь свежего мяса, которого они не пробовали уже больше месяца. С ним пошли рядовой Уимс, Мерсер Свифт, Келлог и Эштон.

Три недели назад разразился снежный буран, и чем больше они старались обогнать его, тем больше он свирепствовал. Они потеряли почти половину людей — кто-то погиб от переохлаждения, кто-то от голода, нескольких человек поразила снежная слепота, и они потеряли рассудок. Шестеро утонули при переходе по льду через Миссури, когда лед неожиданно провалился под ними. Двое ушли в пургу, и о них больше не было ни слуху ни духу. Многие были обморожены, а один едва ковылял: у него началась гангрена, и от его больной ноги исходило страшное зловоние.

Этих пятерых для охотничьей вылазки майор отобрал не потому, что они были самые ловкие или храбрые, а потому, что у остальных не оставалось сил, чтобы держать ружье. Многие из них, в том числе и Эш, не надеялись на успех, но сами вызвались пойти: им было нечего терять. Ни один из них не надеялся выжить и увидеть форт Томаса Джефферсона, но просто сидеть и ждать смерти было невыносимо.

Примерно через час после того, как они вышли из лагеря, вновь начавшаяся метель замела все следы. Майор настоял на том, чтобы продолжать идти в сторону, куда шли волки, несмотря на то, что валил такой густой снег, что люди не видели даже друг друга, не говоря уже о вехах, которые они ставили, чтобы не потерять направление. Это было неразумное решение со стороны командира, но никто и не подумал возражать. Какое решение можно было бы считать разумным перед лицом смерти от голода, истощения или обморожения?

Эш брел по снегу, скрестив на груди и засунув руки под мышки и зажав кремниевое ружье между руками и телом, чтобы не уронить его, если упадет сам. Ну и черт с ним, с ружьем. Его очень тревожило состояние рук. После нескольких первых дней пребывания на трескучем морозе обе руки болели и пульсировали, а пальцы не слушались. Теперь он уже почти не чувствовал их. Он отрывал широкие полосы ткани от плаща, чтобы хоть немного согреть их. Его руки — это все, что у него есть. Он мог потерять ноги, голос, но без рук он не сможет рисовать, а это все равно, что умереть. Сквозь густую завесу снега он почти не видел фигуры своих товарищей, но время от времени до него долетали их голоса.

— Посмотри, в какую заваруху мы попали по твоей милости, умненький английский мальчик. Мы все погибнем в этом Богом забытом месте. Следовало бы вместо волка всадить тебе пулю между глаз.

— У англичан жесткое мясо, — вяло попытался кто-то пошутить, — обойдемся лучше волками.

— Заткнитесь вы, оба! Я не вижу майора. Эй, кто-нибудь видит майора?

Эш понимал, что они, наверное, правы. Это была его вина. Они шли уже три недели, а форта так и не было видно. Это он повел их неправильной дорогой, и все они погибнут по его вине.

В каком-то безумии он все шел и шел неизвестно куда. Все та же плотная белая завеса стеной окружала его, тот же глубокий снег под ногами, то же безмолвие вокруг. Наверное, ему уже никогда не будет тепло. Его беспокоили руки. Он попытался вспомнить, когда в последний раз держал в руках угольный карандаш, и в воспоминаниях как живые возникали картины: огонь, потрескивающий в камине, пушистый коврик под ногами, бархатная подушка под спиной. Звук наливаемой в графин воды, молодая девушка в фартуке горничной, словно ласточка, быстрыми грациозными движениями перестилающая постель. У нее темные волосы, кожа цвета слоновой кости и глаза… какие-то необыкновенные глаза. Он наморщил лоб, пытаясь сосредоточиться, но белая снежная завеса скрывала от него ее черты. «Почему я не вижу твое лицо? — забеспокоился он. — Пожалуйста, подойди ближе. И скажи, как тебя зовут».

Потом он оказался в другой комнате, где человек по имени Уинстон наносил удары по рухнувшей на пол девушке. Эш хотел было вытащить шпагу, но руки у него совсем замерзли. Уинстон размахивал шпагой и смеялся. Почему Эштон не ответил на вызов? Из-за своей апатии… или это была трусость?

Но теперь шанс упущен, он никогда больше не увидит лица той девушки и никогда не нарисует его, потому что у него не действуют руки.

— Проклятый мерзавец, — пробормотал он. — Нужно было проткнуть тебя шпагой.

— Киттеридж! — окликнул его кто-то, схватив за руку. — Что с тобой?

Эш взглянул на говорившего, не сразу сообразив, что разговаривал вслух. Он тряхнул головой, чтобы прогнать наваждение, и в этот момент они услышали душераздирающий крик примерно в двадцати футах от них. Похоже, кричал человек.

Эш не помнил, как взял в руки ружье и побежал. Он лишь с удивлением заметил, что снег вокруг окрашен кровью.

Майор лежал на окровавленном снегу, и его терзали четыре или пять отощавших от голода волков. Очевидно, они повалили его и проволокли несколько ярдов с того момента, как он закричал. Боумен все еще кричал, а волки яростно терзали его тело, вздымая снежную пыль и брызги крови. Один из зверей резко отскочил назад, крепко зажав что-то в челюстях. Эшу показалось, что это только сапог майора, но это было не так. Он понял это, увидев, как хлынула кровь оттуда, где раньше были ноги Боумена.

Он не знал, сколько времени простоял так, парализованный ужасом и собственной беспомощностью. И вдруг неожиданно для себя он дико заорал и, бросившись к майору, стал стрелять, целясь в волчью стаю, но промахнулся — один из волков прыгнул на него. Он с остервенением отбивался ружьем и не сразу почувствовал боль, когда челюсти животного сомкнулись на его руке и затрещали кости. Действуя ружьем, как палкой, он крушил зверя до тех пор, пока не увидел, что от него осталась на снегу лишь жалкая кучка костей, покрытых клочковатой шерстью. Но боли он все еще не чувствовал.

Слышались выстрелы, крики, визг. Он не знал, сколько времени это продолжалось. Подбежав к майору, он споткнулся о труп волка, упал лицом в снег и пополз на животе, а когда все-таки добрался до майора, вдруг осознал, что вокруг стало очень тихо.

Как и прежде, падал густой снег, издавая едва слышный хрустальный звон. Он быстро засыпал кровавые пятна и два неподвижных волчьих трупа. Лежащий рядом майор дышал хрипло и прерывисто, и только его тяжелое дыхание нарушало стоявшую вокруг абсолютную тишину.

Эш осторожно повернул к себе лицо майора. От его умного и мужественного лица мало что осталось — не хватало одного глаза, щека была выдрана до кости. Из горла раненого текла кровь.

— Держитесь, майор, — прошептал Эш. — Сейчас мы доставим вас обратно в лагерь. Вы…

Майор, должно быть, хотел улыбнуться, но разорванный рот сложился в гримасу.

— Пожалуй, пора бы тебе, сынок, называть меня по имени — Джереми…

Эш тупо кивнул. Руки его впервые за несколько недель стали теплыми — от собственной крови и крови майора.

— Послушай меня, — с трудом сказал майор, слабеющей рукой уцепившись за его рукав. — Доставь депеши в форт. Ты был прав тогда, теперь мы на правильном пути. Еще четыре или пять дней — и вы будете на месте. Никто не скажет, что экспедиция майора Боумена потерпела неудачу.

— Нет, — хрипло подтвердил Эш. — Никто этого не скажет.

Майор отпустил его рукав и бессильно откинулся на снег.

— Я всегда знал, что на тебя можно положиться, — прошептал он и умер.

Эш долго лежал не двигаясь, потом здоровой рукой стал копать в снегу могилу. Правая рука висела бесполезным безжизненным грузом, но он пока этого не замечал. И ему это было безразлично.

Люди сгрудились вокруг небольшого лагерного костра. Насытившись волчьим мясом, они на время отогнали призрак голодной смерти, но были расстроены и напуганы. Некоторые из них закутались в окровавленные волчьи шкуры; другие, еще не оправившиеся от шока и поэтому не чувствовавшие холода, просто сидели, тупо глядя в огонь, быстро пожиравший остатки скудного запаса сухих дров.

В конечном счете были убиты всего два волка. Потери составляли майор Боумен и Мерсер Свифт, который был пока жив, но страшно истерзан и лишился правой ноги.

Они долго сидели молча, потом кто-то произнес вслух то, о чем думал каждый:

— Ну и что мы будем делать теперь? Без майора нам никогда отсюда не выбраться. Нам всем конец.

— Я слышал однажды, — раздался чей-то голос, — о северных индейцах, которые строят на зиму жилища из снега.

— Полно тебе, Найми, — сказал рядовой Уимс. Он опустился на колени рядом с Эшем, держа в руках кусок волчьей шкуры. — Вы бы обмотали этим свои руки, Киттеридж. Они, кажется, здорово пострадали.

От шкуры все еще шел пар. Эш рассеянно завернул в нее пальцы.

— А может, попытаться? — сказал кто-то. — Все равно мы не сможем идти дальше. Выкопаем в снегу пещеру и спрячемся, пока снег не начнет таять.

Эш поднялся на ноги.

— Нет, — спокойно произнес он. — Мы пойдем дальше. Долгое время все молчали. Потом кто-то устало откликнулся:

— Идите, Эш..Это вы завели нас сюда. Так что идите — и скатертью вам дорога.

— Нет, — снова сказал он. — Мы пойдем все. И немедленно.

Один из солдат поднялся на ноги и сердито посмотрел в лицо Эшу.

— Корчишь из себя командира, да? Это военная экспедиция, и если ты думаешь, что люди пойдут за тобой, то…

Эш, не отвечая, размахнулся и ударил солдата в челюсть, отчего тот кубарем полетел в снег. Больше никто возражений не высказывал.

Эш сложил в вещевой мешок карты, записи и свои последние рисунки и забросил его на плечо. Окинув взглядом свой маленький отряд, он громко скомандовал:

— Встать! Мы выступаем!

Пока усталые люди поднимались на ноги, Эш повернулся и с усилием взвалил на плечо оставшегося без ноги картографа. Потом, взглянув на расстилавшуюся впереди белую пустыню, побрел, прокладывая путь всем остальным.

Обитателям форта Томаса Джефферсона они показались бесплотными призраками, появившимися из сплошной стены падающего снега. Часовой, стоявший на посту, с перепугу чуть не удрал с поста, а капитан форта был так поражен новостью, которую принес ему адъютант, что выбежал наружу без плаща, несмотря на непогоду.

То, что он увидел, долгие годы потом рассказывали, как легенду: по снегу двигалась кучка оборванных людей, хромающих, голодных, кое-как одетых и полузамерзших, которые добрались до форта, опираясь на палки и таща на плечах изнемогших товарищей. Их волосы, бороды, брови заиндевели, воспаленная кожа кровоточила, а глаза опухли и почти закрылись от снежной болезни. Капитан стоял на пронизывающем ветру, от потрясения забыв о своих обязанностях. Он стоял остолбенев, пока командир этой жалкой группы не остановился прямо перед ним.

Его, как и всех прочих, тоже трудно было узнать: его волосы и борода превратились в сосульки, на бровях намерз снег. На плече он нес раненого товарища и, остановившись, прежде всего осторожно положил его на снег, потом снял с плеча вещевой мешок и передал его капитану. Его руки были обернуты какими-то окровавленными лохмотьями и почти не действовали.

— Сэр, — с усилием произнес он, — здесь документация экспедиции майора Боумена, обследовавшей местность вдоль сорок девятой параллели.

Капитан машинально взял мешок, не веря своим глазам.

— Майора Боумена? Но экспедиция должна была возвратиться больше месяца назад. Мы думали… — Потом, когда он постепенно понял, что произошло, с подчеркнутым уважением вытянулся перед Эшем. — Я капитан Лиленд Барнс, командующий этим фортом. С кем имею честь разговаривать?

Человек, несколько неустойчиво держась на ногах, поклонился и ответил:

— Эштон Киттеридж, к вашим услугам. — И добавив: — Мои люди очень озябли, сэр, — он, потеряв сознание, свалился у ног капитана Барнса.




Глава 9


Мадди уже заканчивала уборку на кухне, собираясь ложиться спать. У них была женщина для этой работы, но Мадди привыкла отпускать ее пораньше, чтобы самой убедиться, что в доме все в порядке. Она очень любила эти спокойные минуты после закрытия «Кулабы», когда отец уходил спать. Можно было поразмыслить о событиях дня и спланировать дела на завтра.

Она заперла таверну и, погасив фонари перед входом, принялась накрывать столы для завтрака. Это была ее любимая работа. Ей безумно нравилось пользоваться тонким фарфором Маргарет. Она тщательно перетирала каждую тарелку и переворачивала ее вверх дном, раскладывая затем тяжелые серебряные приборы и сложенные полотняные салфетки. Именно так делалось в лучших английских домах, и Мадди тщательно придерживалась этой традиции. Это давало ей ощущение стабильности.

Она критическим взглядом окинула стол, чуть поправила вилку и, убедившись, что все в порядке, взяла лампу и направилась вверх по лестнице. Внезапно ей послышалось, что кто-то тихо скребется в дверь. Она остановилась и внимательно прислушалась. Звук повторился.

Усмехнувшись, она направилась к двери. Наверное, это опять Деймен Спиттл, который частенько, перебрав пива в «Кулабе», приходил после закрытия к черному входу и, умоляюще прижимая к себе шляпу, просил, дать ему еще глоточек, чтобы иметь силы добраться до дома и предстать перед строгой супругой. Обычно Мадди, снисходительно потрепав его по руке, одаривала доброй улыбкой и отсылала домой. Кэлдер Берне, конечно, не догадывался об этом, а если бы догадался, то Деймену Спиттлу не поздоровилось бы. Мадди же было приятно хранить этот маленький секрет.

Она сняла цепочку и широко распахнула дверь.

— Ну, мистер Спиттл, что у вас на сей раз…

Слова застряли у нее в горле: это был вовсе не Деймен Спиттл, а Джек Корриган. Тяжело дыша, он стоял, опираясь на косяк двери, и неловко прижимал к себе левую руку. Мадди застыла от ужаса.

— Извини, миленькая… я не знал, что делать. Ты единственный друг…

Она наконец увидела, что рука его в крови, и больше не размышляла.

— Ты ранен! — воскликнула она и, втянув его в комнату, быстро закрыла дверь.

— Это всего лишь царапина. Напали проклятые собаки. — Сердце у Мадди колотилось так сильно, что, кажется, могло сломать грудную клетку. Двигаясь как автомат, она усадила Джека на стул, принесла воды и смочила полотенце. Одежда Джека была в грязи и превратилась в лохмотья. Похоже, он проделал немалый путь.

Мадди вдруг похолодела от ужаса, застыв с полотенцем в руке.

— Ты… ты бежал? — хрипло спросила она. Некрасивое лицо Джека Корригана исказилось от боли.

Он стал подниматься со стула.

— Я принес опасность к вашему порогу. Я уйду.

— Нет, — решительным жестом остановила его она. — Позволь мне осмотреть твою рану. — Дрожащими от волнения пальцами она распахнула его рубаху и еле слышно прошептала: — Что… что случилось?

Он долго смотрел на нее, не зная, что ответить. Наконец усталость заставила его опустить глаза.

— Я терпел, сколько мог, — сказал он. — Там была женщина, которую хозяин купил, чтобы спать с ней. А я любил эту женщину так, как может любить только глупый ирландец. Она была красивая и нежная. — Он взглянул на нее. — Как вы, мисс. Она не была создана для такой жизни.

Он замолчал. Мадди тоже молчала, разрывая на полосы полотняную салфетку, чтобы перебинтовать его рану.

Лицо Корригана опять исказила гримаса боли, и Мадди, подумав, что нечаянно причинила ему боль, закусила губу. А он продолжал очень спокойным голосом:

— Видишь ли, она забеременела. Он разозлился и жестоко избил ее. Она… она была не очень сильная и умерла прошлой ночью.

Мадди медленно выпрямилась.

— Это сделал Хауи Петерсон?

Он промолчал. Да и не нужно было ничего говорить.

Мадди закончила перевязку и стояла, тяжело дыша и стараясь успокоиться.

Всего несколько минут назад она чувствовала себя в полной безопасности и была вполне довольна жизнью. Теперь все изменилось.

— Кроме нее, меня там ничто не удерживало. И сегодня я сбежал, но не потому, что боялся за себя, а потому, что боялся того, что мог бы сделать, если бы остался. Я понял, что должен бежать, иначе убью кого-нибудь. И вот я пришел к тебе, дитя, хотя не следовало бы этого делать. Но я увидел свет у тебя в окне…

— Джек, ты должен вернуться. Если тебя найдут, то повесят, — в отчаянии сказала она.

Он покачал головой:

— Им не придет в голову искать меня в городе — по крайней мере сегодня. А вернуться я не могу. Джек Корриган не рожден быть рабом.

— Я могла бы спрятать тебя здесь — хотя бы на сегодня и на завтра…

— Нет, девочка. — На его губах появилось подобие улыбки, и Мадди вспомнилось, как на судне она жила в ожидании этой слабой улыбки и звука его голоса. — У меня совсем нет времени. Они скоро возьмут мой след, я не могу подвергать тебя еще большей опасности. Однако… — он нерешительно взглянул на нее, — если бы у тебя нашлось немного еды на дорогу…

— И еще одежда, — добавила она. — Подожди, я все сейчас принесу.

Она торопливо принялась за работу: собрала кое-какую одежду отца, приготовленную в стирку, отрезала несколько ломтей баранины, взяла каравай хлеба и отсыпала в мешочек чаю. Потом бросилась в бар и принесла бутылку виски, которую Кэлдер держал для угощения особенно ценных клиентов. Пропажа бутылки, конечно, вызовет вопросы, но ей было все равно. Она справлялась и с худшими ситуациями.

Собрав все, что надо, она сунула узел в руки Джека. Ей хотелось сказать ему на прощание что-нибудь ободряющее, но она была так напугана и расстроена, что лишь спросила:

— У тебя хватит сил?

— Я справлюсь, — сказал Джек. — Когда приходится выбирать между побегом и смертью, человек выбирает побег.

— Но куда ты пойдешь? Где найдешь безопасное место?

— Примерно в тридцати милях к западу от Динготауна есть одно поместье. Управляющим там служит человек по имени Рейли Бордерс. Это бывший каторжник, получивший досрочное освобождение. Он помогает таким, как я. Если я туда доберусь, то буду в безопасности. — Он улыбнулся ей. — Не бойся за меня, девочка. Я знаю, что делаю, — сказал он и направился к двери.

— Подожди! — крикнула она и, бросившись к секретеру, открыла маленький ящик. — Здесь немного денег, оставленных на хозяйственные расходы. Но…

— Нет, девочка. — Он отступил на шаг и покачал головой. — Не возьму я твоих денег.

— Прошу тебя, — умоляющим тоном сказала она. — Это так мало по сравнению с тем, что ты сделал для меня. — Оба понимали, что она говорит не только о времени, проведенном на корабле, когда он приходил и утешал ее, но и о том, как он отвел глаза, увидев ее в экипаже, и тем самым спас ее еще раз.

— Пока мне нечего больше предложить тебе, — добавила она и опустила глаза.

Помедлив мгновение, Джек взял деньги.

— Ты хорошая девочка, — тихо сказал он. — Я всегда знал это. Надеюсь, у тебя из-за этого не будет неприятностей. — Он открыл дверь.

Она прикоснулась к его руке.

— Что с тобой будет? Узнаю ли я об этом? — Он печально смотрел на нее.

— Вернее всего, я подамся в Голубые горы. Жизнь там будет нелегкая, зато свободная Мы с тобой больше не увидимся, но я никогда не забуду тебя. — Он легонько прикоснулся к ее щеке, и она в последний раз заглянула в его добрые глаза, взгляд которых помог ей пережить когда-то множество тяжелых минут. — Желаю тебе удачи, девочка, — сказал он и ушел.

На следующее утро Мадди поздно спустилась к завтраку. Лицо у нее опухло, глаза покраснели, как будто она долго плакала. Кэлдер немедленно встревожился и хотел расспросить ее, но что-то в лице Мадди его остановило. Плечи у нее были напряженно расправлены, а взгляд такой жесткий, какого он никогда у нее не видел. Сегодня она выглядела старше своих лет.

— Мы больше не будем вести дела с Хауи Петерсоном, — сказала она. Ее голос звучал холодно и решительно, и была в нем спокойная властность. — Сообщи ему, что мы найдем другого поставщика. — Она повернулась и вышла из комнаты. В то утро они впервые после ее приезда в Сидней завтракали не вместе.

Кэлдер так и не узнал, что произошло и почему Мадди так ополчилась на Петерсона. И хотя такой поворот событий был ему неприятен, инстинкт подсказал ему, что задавать вопросы не следует: он мог слишком много потерять.

Через день-другой Мадди пришла в себя, и они никогда больше не касались в разговоре этой темы. Хауи Петерсон больше не появился на пороге «Кулабы», и Кэлдер Берне до конца своих дней не узнал, по какой причине это произошло.




Глава 10


Австралия, Сидней Апрель 1822 года

Как только Мадди вошла в комнату, Льюис Келп немедленно вскочил на ноги. Ему было пятьдесят лет, он был вполне счастлив в браке и знал Мадди с тех самых пор, как она приехала из Англии; она росла на его глазах, но он, как и любой мужчина, не мог устоять перед ее обаянием. Стоило ей войти в комнату, и он начинал потеть, как мальчишка.

Еще ребенком она была прехорошенькой, а став восемнадцатилетней девушкой, превратилась в настоящую красавицу. Даже в своем горе она была великолепна — возможно, даже больше. На ней было надето широкое черное траурное платье, скрывавшее фигуру от подбородка до кончиков мягких лайковых ботиночек. Ее единственным украшением была небольшая траурная брошь у горла. Даже на руках была надеты черные кружевные перчатки. С черными волосами, уложенными в строгую высокую прическу, с кожей цвета слоновой кости и огромными, всегда спокойными топазовыми глазами, она была неотразима.

Иногда Льюис, обладавший аналитическим складом ума, пытался определить, в чем заключается очарование Мадди Берне. Может быть, во всем виновата хроническая нехватка женщин в Сиднее, потому что, хотя она была, несомненно, привлекательна, на свете было немало женщин красивее ее. А возможно, дело было в том, что отец трепетно лелеял ее, как мог, оберегал ее здоровье от воздействия сурового климата и всячески охранял от грубых и неприглядных сторон жизни.

Однако он все больше и больше склонялся к тому, что загадка таилась в самой Мадди — была в ней этакая отстраненность, легкая печаль в обворожительных глазах, как будто мыслями она была где-то совсем в другом месте. Поразмыслив, Льюис решил, что именно в этом и заключалась ее притягательная сила: она обещала недостижимое. Но когда он воочию видел ее, то начисто забывал о своих умозаключениях, отчетливо понимая только одно: она прекрасна.

Он стремительно подошел к ней, протягивая руку:

— Мисс Берне, позвольте мне лично выразить вам свои соболезнования.

Мадди слегка пожала его пальцы затянутой в перчатку ручкой и слабо улыбнулась:

— Я знаю, что вы не раз заходили. Извините, я плохо себя чувствовала и не могла принять вас. Спасибо за заботу. Папа был бы рад.

— Ваш отец был хорошим человеком, — печально сказал Льюис. — Нам всем будет его не хватать.

— Да, — сказала Мадди, — он был хорошим человеком.

Она достала из рукава черный платочек, и Льюис испугался, что она разразится рыданиями. Но он плохо знал Мадди: она никогда не проявляла своих эмоций на публике и лишь слегка промокнула платочком шею, потому что в маленькой гостиной было очень жарко. Несмотря на траур, она держала окна открытыми, и комната была залита жарким австралийским солнцем.

— Я обещаю быть по возможности кратким. Не пригласите ли сюда слуг? — тихо сказал Льюис.

Когда собрались слуги и служащие таверны, Льюис уселся за письменный стол, принадлежавший некогда Маргарет Берне, и начал зачитывать последнюю волю Кэлдера Бернса. Мадди сидела, выпрямив спину и сложив на коленях руки, и делала вид, что внимательно слушает, хотя не слышала ни слова. Она знала, что Кэлдер был щедр со своими служащими, как и с ней.

Из-за жары в Австралии с похоронами не затягивали, поэтому все произошло так быстро, что Мадди и опомниться не успела. Кэлдер Берне умер во сне две ночи назад, вчера вечером его похоронили, а сегодня состоялся завершающий этап. Почему-то это казалось неправильным и несправедливым.

Кэлдер некоторое время болел, Мадди это знала, и ей следовало быть готовой к худшему. Но разве можно подготовиться к утрате? Она уже многих потеряла: Мадди, Маргарет, Джека Корригана. Все, к кому она привыкала и кому позволила стать частью своей жизни, исчезли, и теперь она оказалась совсем одна. Никого не осталось. Пустота настолько угнетала ее, что она даже не могла плакать. Она даже боли не чувствовала. Только одиночество.

Мадди вернулась к реальности, когда дверь снова открылась и служащие стали потихоньку выходить из гостиной. Льюис Келп остался сидеть за столом с бумагами в руке, поглядывая на Мадди поверх очков добрым взглядом.

— Остальное касается вас, мисс Берне, — объявил он, — и я подумал, что вы пожелаете заслушать волю покойного без посторонних.

Мадди кивнула, хотя ей было безразлично.

— Как вам известно, вы являетесь единственной наследницей своего отца. Это делает вас очень богатой молодой леди. Вы получаете «Кулабу», крупную сумму денег и поместье вашей тетушки в Англии…

— Моей тетушки?

— Да. — Он заглянул в документ. — Полины Саттон. Вы не знали, что после ее смерти унаследовали ее поместье?

Мадди тупо покачала головой. Ей вдруг вспомнились темная душная каюта, запах смерти, беспомощные стоны. Ей стало не по себе, и чтобы подавить подступившую к горлу тошноту, ей пришлось сосредоточить внимание на том, что говорил Льюис Келп.

Он прочистил горло и снова заглянул в бумаги.

— Ну, конечно, вы не знали, потому что в то время еще не достигли совершеннолетия. Но как бы то ни было, вам теперь принадлежат полностью меблированный дом в Англии, значительные капиталовложения, которыми мы с вашим отцом с успехом управляли за вас в течение нескольких последних лет, а также драгоценности вашей тетушки: я буду рад предоставить их в ваше распоряжение, когда вы того пожелаете. Так что будьте уверены: ваше будущее хорошо обеспечено.

Льюис сложил на столе руки и взглянул на Мадди.

— Мисс Берне, не подумайте, что я вмешиваюсь не в свое дело, но мы с вашим батюшкой не раз за эти годы говорили о вашем будущем. Я знаю, что он хотел бы, чтобы я сейчас не оставил вас без участия, и я не выполнил бы своего долга перед ним, если бы не сделал все от меня зависящее, чтобы устроить ваши дела так, как вы того пожелаете. — Поскольку Мадди никак не отреагировала на его слова, а лишь продолжала молча смотреть на него, он откашлялся и продолжил: — Как вам известно, ваш батюшка мечтал дожить до того дня, когда вы счастливо выйдете замуж. Я еще раз прошу прощения, но он, возможно, был чрезмерно требователен в отборе кандидатов, потому что ему казалось, что ни один из них не заслуживал вас. Я знаю, что это очень огорчало его, и по его просьбе я навел справки. Оказалось, что в одном лишь Сиднее немало хороших молодых людей, которые были бы не прочь искать вашей руки. Вы уверены, что среди них не найдется никого, кто подошел бы вам?

Впервые с тех пор, как узнала об истинных размерах своего состояния, Мадди заговорила:

— Я не намерена выходить замуж, мистер Келп.

Льюис не мог скрыть удивления. Он хотел было запротестовать и даже открыл рот, но быстро закрыл его снова. Трудно было обычному мужчине возражать против того, что говорила Мадди Берне. К тому же это и впрямь было не его дело.

Он занервничал, снова откашлялся и сказал:

— В таком случае, мисс Берне, позвольте мне напомнить, что Австралия — едва ли подходящее место для одинокой женщины, особенно… — Ему хотелось добавить «такой молодой и красивой, как вы», но, спохватившись в последний момент, он удержался и не произнес этих слов. Это означало бы, что он высказывает субъективное мнение, а это недопустимо. — Но может быть, вы подумаете о том, чтобы вернуться в Англию и поселиться в доме вашей тетушки? Там, несомненно, более цивилизованное общество, оно в большей степени подходит для молодой леди вашего положения. Мы без труда найдем вам подходящих компаньонов для этого путешествия, а я тем временем буду счастлив помочь вам продать «Кулабу».

Мадди взглянула на него цепким взглядом.

— Продать «Кулабу»?

— Конечно, а как же иначе?

— Но это было делом всей его жизни! Он построил ее, начиная с нуля, и мама…

Льюис Келп покровительственно улыбнулся:

— Неужели, мисс Берне, вы хотите сами продолжать управлять таверной? Что бы вы ни решили относительно своего будущего, с «Кулабой» придется расстаться.

Мадди вдруг отчетливо увидела перспективы, которые перед ней открывались: уехать из Австралии, покинуть единственный дом, который она когда-либо знала, и вернуться в Англию, чтобы жить в доме, доставшемся ей в наследство от чужой женщины. Рисковать, что тебя разоблачат люди, знавшие настоящую Мадди Берне. Но даже если всего этого не случится, она не выбрала бы для себя такую судьбу.

Сидней был ее домом: здесь ее знали и любили, здесь были люди, которые от нее зависели, и «Кулаба», созданная тяжким трудом Кэлдера с помощью проницательного ума Маргарет, которая сумела научить Мадди смотреть в будущее.

В голове Мадди давно зрела идея преобразования «Кулабы». Просто она не ожидала, что так быстро настанет время осуществить эту идею на практике. Но теперь, когда этот момент настал, она знала, что у нее нет другого выбора. Маргарет гордилась бы ею, а Кэлдер ее одобрил бы, как всегда одобрял все, что бы она ни решила. Мадди поняла, что ради мечты Маргарет и веры в нее Кэлдера, а также ради всех, кто сейчас зависел от нее, она, вооружившись мужеством, должна продолжать их дело.

— Нет, мистер Келп, — медленно сказала она, — я не намерена продолжать управлять «Кулабой». Я намерена сделать ее больше и лучше, а потом открыть ее заново.

Теперь настала очередь Льюиса утратить дар речи. Мадди поднялась со стула и задумчиво прошлась по комнате.

— Скажите, мистер Келп, куда, по-вашему, ходят высокородные джентльмены, поселившиеся в этой новой стране, чтобы пообщаться в непринужденной обстановке с людьми своего круга? Люди с деньгами, обладающие властью и титулами, которым не хватает здесь жизненно важных для них вещей, к которым они привыкли в Англии?

— Не знаю. Я никогда… — растерянно произнес он. Мадди живо обернулась к нему. Лицо ее выражало спокойную уверенность, глаза блестели.

— Зато я знаю. И года не пройдет, как они будут приходить сюда, в «Кулабу», которая станет самым изысканным, самым престижным клубом для джентльменов за пределами Англии.

Льюис Келп медленно поднялся с места, держась руками за крышку стола, словно опасаясь упасть от неожиданности.

— Я, наверное, не так вас понял? Ведь это неслыханное дело! Не говоря о прочих соображениях, вы, извините мою нескромность, женщина! А женщине не подобает…

Уголки ее губ дрогнули в улыбке, и взгляд потеплел.

— Я ценю вашу искреннюю заботу о моем благополучии, мистер Келп, но, извините, никоим образом не могу изменить свой пол. А что касается того, что не подобает женщине, то вам, наверное, известно, что я в жизни делала много такого, что могло бы показаться невозможным.

Льюис растерянно пытался найти подходящие доводы.

— Но как вы себе представляете… как вы намерены находить клиентов для вашего заведения? Скажу вам откровенно, моя дорогая, что, поскольку ваш батюшка слишком оберегал вас, вам, возможно, невдомек, что здесь разделение общества на классы проявляется еще резче, чем в Англии. Знатные джентльмены даже о планах ваших не узнают, не говоря уже о том, чтобы посетить ваше заведение…

— Поскольку хорошие стряпчие здесь — большая редкость, я думаю, вам приходится вести дела большинства представителей аристократии в Сиднее, не так ли? — с уверенностью сказала в ответ Мадди. — Вы могли бы начать с того, чтобы уведомить своих клиентов о наших планах, а дальше… Мама однажды сказала мне: «Дай людям то, что напоминает им о доме, и они заплатят за это любую цену». Она была очень мудрой женщиной.

А теперь, — сказала Мадди, расхаживая взад-вперед по комнате, словно размышляя вслух, — я хотела бы обратить в наличные свое поместье в Англии. Думаю, что денег мне понадобится много. До конца недели я составлю перечень всего, что мне потребуется для новой «Кулабы», и я хотела бы, чтобы вы поехали в Англию и лично приобрели все нужное у лучших поставщиков. Ведь я могу позволить себе это, не так ли? У меня хватит денег?

Льюис Келп беспомощно вздохнул:

— Вы, мисс Берне, можете позволить себе все, что пожелаете.

Она явно почувствовала облегчение.

— Видите ли, я намерена превратить «Кулабу» в доходное, очень доходное заведение. Вы всегда были преданным другом — и для моего отца, и для меня. И я по-прежнему буду во многом полагаться на вас. За меня не беспокойтесь: я знаю, что делаю. У Маргарет и Кэлдера я научилась не бояться трудностей. И то, что я делаю, будет данью их памяти. Так что не судите меня слишком строго.

Больше Льюис ничего не мог сделать: он был полностью околдован Мадди. Наконец, официально поклонившись и склонившись к ее руке, он произнес:

— Я, как всегда, к вашим услугам, мисс Берне.

Когда стряпчий ушел, Мадди поднялась в свою спальню, чтобы обдумать невероятную вешь, которую только что сделала. Возможно, мистер Келп прав, и возможно, ее неожиданное решение было принято под влиянием обрушившегося на нее горя, однако в глубине души она чувствовала, что ее решение было правильным.

Самой своей жизнью она была обязана капризу судьбы, но, увидев Джека Корригана на своем пороге, раненного и истекающего кровью, поняла, что судьба слишком переменчива и на нее нельзя полагаться. Теперь, когда Кэлдера Бернса не стало, она была уязвима и одинока. Надо ей самой брать судьбу в свои руки. Она не должна допустить, чтобы с ней произошло то же, что и с Джеком Корриганом.

В коридоре ее поджидал человек из обслуживающего персонала «Кулабы», которого звали Дарси. Лицо у него было встревоженное, в руках он неуверенно крутил платок.

— Хозяйка, — нерешительно произнес он, — прошу прощения, но не уделите ли вы мне минутку?

— Конечно, Дарси, — любезно сказала она: Дарси в течение двадцати лет верой и правдой служил Кэлдеру Бернсу в таверне, а когда Кэлдер разболелся не на шутку, почти вся работа, связанная с управлением таверной, легла на его плечи. Мадди почувствовала угрызения совести из-за того, что не нашла времени, чтобы поблагодарить этого хорошего человека за все, что он сделал для ее семьи.

Дарси вытер платком шею и снова принялся вертеть его в руках. Это был высокий худой сутуловатый человек, и, разговаривая с ней, ему пришлось слегка нагнуться.

— Мы тут все подумали, что вы, наверное, теперь свернете работу «Кулабы». Интересно, оставите ли вы кого-нибудь из нас на службе.

Мадди снова почувствовала себя виноватой, потому что, погрузившись в свое горе, не подумала о том, чтобы утешить и ободрить людей, зависевших от Кэлдера Бернса. Она улыбнулась Дарси и подошла ближе.

— Я намерена всех вас оставить на работе, — сказала она. — Возможно, мне даже придется дополнительно нанять людей. Я хочу, чтобы «Кулаба» продолжала работать.

На лице Дарси отразилось огромное облегчение. Он благодарно улыбнулся ей.

— Не сочтите мои слова за дерзость, мисс Берне, но я чувствовал, что вы именно так и поступите. И, позвольте сказать, мы все рады этому.

— Спасибо, Дарси. В «Кулабе» произойдут кое-какие изменения, и мне очень потребуется твоя помощь. Уверена, что могу рассчитывать на тебя.

Не медля ни секунды, он ответил:

— Я сделаю для вас все, что угодно. Ваш батюшка был хорошим хозяином, вы тоже обращались со мной более чем хорошо. Не сочтите за дерзость, но я тут кое о чем подумал. Если вы собираетесь сами управлять таверной и жить здесь совсем одна, то вам было бы неплохо нанять человека, который днем и ночью следил бы, чтобы с вами не произошло ничего плохого, и присматривал бы за домом: Здесь много всякого подозрительного народа вокруг. Вы, возможно, не знаете, но во многих больших домах нанимают местных жителей для охраны от всякого сброда. Вы такая красивая молодая женщина, и теперь, когда не стало вашего батюшки, вам не помешает быть немного осторожнее, не так ли?

— Наверное, не помешает, — задумчиво сказала Мадди. — Но…

— Есть и другие причины, мисс Мадди. — В голосе Дарси чувствовалось большое уважение. — Когда такая молодая женщина занимается тем, чем занимаетесь вы, это может быть опасно. Надеюсь, вы и сами хорошо это понимаете. А я не хочу, чтобы с вами что-нибудь случилось, хозяйка.

У Мадди замерло сердце. Она впилась в него взглядом, но не успела сказать ни слова, как он добродушно улыбнулся и сказал:

— Я ведь знаю, что вы делаете для бедолаг, которые приходят сюда среди ночи, и уверяю вас, это очень великодушно с вашей стороны. — Он опустил глаза, глядя на свернутый в жгут платок. — Знаете, а ведь я тоже когда-то бы каторжником. Ваш батюшка купил мне досрочное освобождение и взял меня сюда на оплачиваемую работу.

— Я этого не знала, — тихо сказала Мадди.

— Он выкупил большинство из тех, кто здесь работает. Для всех нас он был словно святой. А теперь вот вы… вы настоящая дочь своего отца.

— Кто-нибудь еще об этом знает? — осторожно спросила Мадди.

Он покачал головой:

— Нет, только я. И я буду молчать об этом до гробовой доски. Хочу, чтобы вы знали: для вас я готов сделать все, что угодно, даже отдать свою жизнь. Я и без того обязан вашему батюшке и вам своей жизнью.

Она пожала руку Дарси.

— Спасибо тебе, — просто сказала она. — Ты и понятия не имеешь, как это для меня важно.

Она повернулась и, войдя в свою комнату, тихо закрыла за собой дверь.

Мгновение спустя она подошла к письменному столу и достала старую шкатулку для писем. Вынув истершийся на сгибах рисунок, она долго смотрела на него. Потом улыбнулась и обвела кончиком пальца по контуру знакомое изображение на бумаге.

— Я не забыла, Джек, — прошептала она. — Я не забыла.




Глава 11


Австралия, Сидней Декабрь 1822 года

Экипаж остановился перед входом в «Кулабу». Из него медленно вышел Льюис Келп, который глазам своим не поверил, увидев изменения, происшедшие в его отсутствие. Даже само здание увеличилось вдвое. Перед своим отъездом в Англию он сам помог Мадди купить соседний участок земли, но ему и в голову не приходило, что она так быстро найдет ему применение, причем без его мудрого совета. Все здание было обнесено строительными лесами. Шум, доносившийся с улицы, прерывался стуком молотков и визгом пил и наполнял горячий пыльный воздух запахом пиленого дерева и оживлением бурной деятельности. Декоративный фасад «Кулабы» был удален и заменен подлинными коринфскими колоннами и широкими окнами, застекленными настоящим стеклом. Казалось, честолюбивым замыслам Мадди не было предела.

Осторожно поднявшись по дощатым ступеням под лесами, он вошел внутрь здания. Здесь пахло опилками и стучали молотки. Стены были снесены, полы вскрыты, а в одной секции был удален целиком весь второй этаж. Он снова в благоговейном ужасе огляделся вокруг.

— Мистер Келп? — услышал он звонкий голос. Оглянувшись, Льюис увидел Мадди, которая, грациозно перешагивая через строительный мусор, шла к нему, протягивая руки. Даже в фартуке, с волосами, спрятанными под платочком, и слегка перепачканными пылью щеками она была элегантна и красива, как всегда. Ее радостная улыбка несколько успокоила его тревогу по поводу увиденных изменений и связанных с ними расходов, и он улыбнулся ей в ответ.

— С возвращением, — сказала она, пожав его пальцы. — Путешествие, наверное, было утомительным, и мне тем более приятно, что вы сразу же пришли сюда. Обещаю, что не задержу вас здесь на целый день, но мне не терпится услышать подробности вашей поездки.

— Я вижу, вы в мое отсутствие не сидели сложа руки, мисс Берне.

Она оглянулась вокруг и весело кивнула в знак согласия.

— Дело понемногу продвигается благодаря чертежам, которые вы мне прислали. По правде говоря, мне хотелось бы, чтобы работа шла еще быстрее, но мужчинам поначалу было с непривычки трудно подчиняться приказаниям женщины.

Келп слегка нахмурился.

— Было бы лучше и вовсе не начинать до моего возвращения. По крайней мере я помог бы вам найти подрядчиков и рабочих.

— Вы очень добры, но в этом не было необходимости, — ответила она с обезоруживающей улыбкой. — Через несколько недель я урегулировала свои разногласия с подрядчиками, а что касается рабочих, то я, конечно, использую труд каторжников.

Он попытался скрыть свое беспокойство, но безуспешно.

— Мисс Берне, леди не пристало общаться с такими головорезами…

Она усмехнулась:

— Каторжники — не головорезы, сэр. Это подрядчики — головорезы! Однако после того, как я предупредила, что они должны подчиняться только моим приказам или могут искать работу в другом месте, эти милые джентльмены сообразили, что работать на женщину все же лучше, чем не иметь работы совсем. И с тех пор все пошло довольно гладко.

Пораженный и восхищенный, он лишь руками развел. Женщину, которая может справиться с сиднейской рабочей силой, едва ли можно чем-нибудь испугать, и ей едва ли требуется его ничтожное руководство. Однако он не выполнил бы своего профессионального долга, если бы не предложил ей свои услуги.

— Вы знали это и раньше, и не пытаюсь разубеждать вас, но, надеюсь, вы и сами понимаете, что мир бизнеса — неподходящее место для молодой леди. Вам приходится иметь дело с самыми разными людьми, каждый день принимать тысячи решений, оперировать крупными денежными средствами — все это слишком тяжелая нагрузка даже и не для такого нежного создания, как вы.

Ее это, кажется, позабавило.

— Возможно, я не такое уж нежное создание, как вам кажется, мистер Келп. Пойдемте-ка лучше я покажу вам, что успела сделать. — Она с гордостью огляделась. — Вот здесь будет небольшая столовая, которую можно будет заказывать по весьма высокой цене для проведения частных вечеринок. Столовая почти готова, осталось только повесить шторы и люстры. Надеюсь, их успеют привезти уже сегодня? Ведь их доставили тем же судном, на котором прибыли вы, не так ли?

Он заверил ее, что в действительности так оно и есть. Он лично наблюдал за упаковкой каждой вещи, и все будет доставлено ей, как только судно разгрузят. Одобрительно улыбнувшись, она продолжила экскурсию, непринужденно обходя кучи строительного мусора.

— Здесь будет комната для игры в карты, напротив — комната отдыха, где джентльмены смогут курить, а тут будет главная столовая: в ней смогут свободно разместиться более тридцати человек. Из ваших писем я не вполне поняла, как вы относитесь к игорному залу, но на всякий случай велела архитектору предусмотреть место для его устройства. Вам удалось побывать в «Уайте»? Как там устроены игорные залы? Вы привезли рисунки и чертежи?

К тому времени, как они достигли уютного закутка, который служил временным рабочим кабинетом Мадди, Келп, заразившийся ее энтузиазмом и энергией, раскрыл свою папку и начал раскладывать на столе рисунки, чертежи и образчики материалов, которые он собрал за границей. Мадди, в свою очередь, представила ему счета и накладные, и он тщетно пытался скрыть охватившее его отчаяние после беглого их просмотра.

— Дороговато, — мгновение помедлив, пробормотал он. Мадди, внимательно изучавшая образчики ковровых покрытий, и бровью не повела и, в свою очередь, спросила:

— А вы уверены, что изготовитель сумеет в точности воспроизвести этот рисунок?

— Уверен. — Он нахмурил брови и переложил какие-то бумаги. — Должен признаться, меня несколько удивил заказ на такое значительное углубление подвала. Не помню, чтобы мы обсуждали…

Мадди взглянула на него невинными глазами:

— Но вы, конечно, поняли, что нам потребуется значительно более вместительный погреб для хранения всех этих редких и дорогих вин, которые вы для меня закупили?

— По правде говоря, я об этом не подумал. Но мне все-таки кажется, что для устройства погреба не потребуется такого большого объема работ.

— Хранение вин — дело тонкое, — с важным видом пояснила она, — и его можно поручить только специалистам. Поверьте, я знаю, что делаю.

У него хватило выдержки не показать, что он встревожен. Да и как мог он подвергать сомнению то, что она говорила или делала, когда она сидела рядом с ним у стола — такая собранная, величественная и полностью контролирующая ситуацию? К тому же дочь владельца таверны просто обязана знать о винах гораздо больше, чем он… Но он не ожидал от этой молодой женщины такой компетентности — это заставляло его острее ощущать собственную бесполезность и неумелость.

— Интересно, сколько потребуется времени, чтобы доставить мрамор для каминов? — спросила она.

Он осторожно откашлялся.

— Послушайте, мне не хотелось бы говорить с вами об этом, но мрамор, который вы желаете использовать, импортируется из Италии, тогда как того же самого эффекта можно достичь с гораздо меньшими затратами, если привлечь к работе художника, который так умело раскрашивает деревянную облицовку каминов, что она выглядит совершенно как мраморная. Даже вблизи практически невозможно заметить разницу.

— Мистер Келп, — терпеливо объяснила Мадди, — мое заведение будут посещать аристократы. Уверяю вас, они смогут заметить разницу. Поэтому остановимся на итальянском мраморе.

— Но расходы…

Она безмятежно улыбнулась:

— Очень мило, что вы так беспокоитесь обо мне, но не сомневаюсь, что все расходы окупятся в самое ближайшее время. Послушайте, люди уже вовсю обсуждают на каждом перекрестке все, что я здесь делаю, и чем более экстравагантными покажутся мои поступки, тем больше о них станут судачить. Разве не понятно, что я таким образом превращаюсь в своего рода сенсацию и сюда будут приходить посетители хотя бы из одного любопытства. Уже сейчас я могу гарантировать, что открытие клуба пройдет с большим успехом.

— Чтобы сохранить свое положение в бизнесе, одного открытия, к сожалению, недостаточно, — заметил он. — Мне кажется, что вы недооцениваете, на какой риск идете.

На мгновение глаза Мадди затуманились — то ли печалью, то ли болью. Потом все прошло.

— Я знаю, что такое риск, — тихо сказала она.

В полуоткрытую дверь осторожно постучали. На пороге стоял Дарси. Он перевел взгляд с Мадди на стряпчего, потом снова взглянул на хозяйку:

— Мэм, извините, что беспокою, но на кухне возникла небольшая проблема.

Мадди грациозно поднялась со стула.

— Спасибо, Дарси. — Ласково улыбаясь, она протянула Льюису руку. — Спасибо за вашу отличную работу, мистер Келп. Извините, что я так надолго задержала вас, но уж теперь вы просто обязаны отправиться домой и отдохнуть. Встретимся через несколько дней.

Льюис Келп собрал свои бумаги и вежливо откланялся, чувствуя себя так, словно побывал на аудиенции у королевы-матери.

Уходя, он покачивал головой, удивляясь переменам, которые произошли в его отсутствие не только в «Кулабе», но и в самой молодой женщине, которая совсем недавно была всего лишь миловидной дочерью хозяина таверны. И хотя ему очень хотелось сохранить некоторый скептицизм по поводу происходящего, его сомнения быстро таяли. Если уж кто и сможет осуществить этот невероятный план, так это будет Мадди Берне!

Как только Келп ушел, Мадди повернулась к Дарси и без лишних слов последовала за ним мимо рабочих в реконструированное помещение кухни и вошла через небольшую дверь в подвал. Как всегда в подобных случаях, у нее гулко билось сердце. Риск, вспомнила она. Много ли знает Льюис Келп о риске? Наказание за помощь беглому каторжнику — смерть. Однако она обязана рисковать. По сравнению с этим риск, на который она шла, затевая перестройку «Кулабы», не имел значения.

На верхней ступеньке каменной лестницы Дарси зажег фонарь, чтобы осветить спуск в подвал.

— Мы нашли ее нынче утром в дровяном сарае, — тихо сказал он. — Похоже, она пряталась там всю ночь. При первой же возможности я привел ее сюда.

У стены стояли объемистые бочки с виски и небольшие бочонки с ромом, по бокам на полках размещались остатки старых запасов вина Кэлдера Бернса. На первый взгляд это был самый обычный узкий сырой погреб. Если бы его сейчас увидел Льюис Келп, то был бы прав, удивившись затратам на переоборудование. Но Мадди Берне знала, что это маскировка. Отодвинув в сторону пустую бочку, она открыла потайную дверь в каменной стене. Открылась небольшая дверь.

Дарси держал над ее плечом фонарь, онанаклонилась вперед, всматриваясь в темноту, откуда раздался сдавленный крик.

— Не бойся, — сказала она быстро. — Я Мадди Берне, и ты здесь в безопасности.

Женщина, тяжело волоча ноги и беспомощно щуря глаза, вышла в луч света фонаря. Ее усталое лицо было измазано грязью; с первого же взгляда стало понятно, что женщина беременна. Шарф соскользнул с ее головы, и Мадди увидела, что у нее совершенно голый череп. На фабриках в Параматте женщин брили наголо в гигиенических целях и для облегчения идентификации.

— Слава Богу, — прошептала женщина. Она смотрела на Мадди огромными глазами, будто видела перед собой святую. — Мне говорили… ходили слухи, что вы помогаете людям вроде меня. Я не могла больше ждать… мой бедный ребенок…

У нее прервался голос, и тогда, желая ее подбодрить, Мадди заговорила:

— Мы сделаем для вас все, что сможем. У вас есть муж? Женщина опустила глаза и пристыженно покачала головой.

— Мы бы поженились, мэм, но мой муж четыре месяца назад бежал в горы, ничего не зная о ребенке. Он хотел взять меня с собой, но я испугалась. А он сказал, что если передумаю, то должна прийти к вам… и что вы доставите меня к нему в целости и сохранности.

— Его звали Сэм? — спросила Мадди. Глаза женщины радостно вспыхнули.

— Вы его знаете?

Мадди задумчиво молчала. Много их прошло здесь — иногда казалось, что слишком много. Но ей запомнилось каждое лицо, каждое имя. А этот Сэм упомянул о женщине, которую оставил. Женщина схватила Мадди за руку. На лице ее отразилось отчаяние.

— Прошу вас, мэм, помогите мне добраться к нему. Они… они хотят отобрать у меня ребенка!

— Твой муж ушел в Голубые горы к человеку по имени Джек Корриган. Даже если ты доберешься туда — а это будет нелегко, — там тебя ждет суровая жизнь.

Женщина упрямо покачала головой и еще крепче стиснула руку Малди.

— Я не боюсь. Разве вы не видите, что это мой единственный шанс? Вы должны помочь мне!

Мадди участливо потрепала ее по руке.

— Конечно, но тебе ведь скоро рожать, так что придется поторопиться. Мы доставим тебя до Динготауна, — сказала Мадди, мысленно набрасывая план ее пути. — Там, на плантации Роузвуд, есть человек по имени Рейли Бордерс, который даст тебе пищу, крышу над головой и окажет любую другую помощь, но оттуда тебе придется добираться самостоятельно. Никто не будет сопровождать тебя в горы, заботиться о тебе, если заболеешь, и оберегать от других опасностей.

Женщина устало улыбнулась:

— Мисс Берне, меня уже трудно чем-нибудь напугать. Если вы проведете меня через военные посты, дальше я доберусь сама.

— Я тебе верю, — тихо сказала Мадди. — Оставайся здесь до утра. Дарси принесет тебе еды, воду и смену одежды. Попытайся отдохнуть. Возможно, отдохнуть еще раз тебе удастся не скоро.

На следующий день на рассвете перед черным входом в «Кулабу» стоял фургон. В него погрузили грубо сколоченный гроб из дешевого дерева, в стенках которого, если приглядеться, можно было заметить отверстия для воздуха.

На облучок взобрался Дарси с черной траурной повязкой на рукаве. Его шляпа была низко надвинута на лоб. Мадди, зябко кутаясь в шаль, подошла к нему поближе и тихо сказала:

— Будь осторожен, Дарси.

— Все будет в порядке, мэм, — ответил он. — Полицейские и не подумают подойти к нам, когда я скажу, что моя жена умерла от оспы.

Мадди встревоженно взглянула на него и вздрогнула, хотя утро было теплым.

— Это очень опасно. Не может же нам все время везти.

— Как только туннели под подвалом будут готовы, все будет значительно проще, — согласился Дарси. — Мы без труда сможем выводить их за черту города. А на дорогах, ведущих в лес, военные патрули встречаются довольно редко. Но до тех пор придется обходиться тем, что есть.

— Хороший ты человек, Дарси, — улыбнулась Мадди и, приподнявшись на цыпочки, прикоснулась к его руке. — Бог в помощь!

Он хлестнул лошадей, и фургон выехал навстречу первым лучам солнца.

Мадди смотрела ему вслед. Каждый раз, когда она его провожала, ее охватывало ужасное чувство, что это в последний раз и что вот-вот в «Кулабу» нагрянут солдаты и на нее наденут наручники.

«Этого не случится, — уверяла она себя. — Этого не случится, потому что просто не может случиться: я этого не позволю». Она зашла слишком далеко и рисковала слишком многим, чтобы увидеть теперь, как все рухнет. Она будет защищать то, что принадлежит ей, потому что обязана это сделать.

Солнце медленно поднималось над крышами, знаменуя наступление нового дня. Мадди Берне повернулась и, высоко подняв голову и развернув плечи, направилась в «Кулабу», готовая справиться с любыми проблемами, которые может принести ей новый день.




Глава 12


Австралия, Сидней Ноябрь 1824 года

Сэр Найджел Истервуд был назначен на свой пост в Австралии десять лет назад. Вначале предполагалось, что он приехал ненадолго, но, подобно многим другим, так и не уехал отсюда. Его соблазнила не сама эта земля — хотя к суровому климату в конце концов привыкаешь, а яркие краски и тропическая растительность способны привлечь кого угодно, особенно тех, кому нравится экзотика, — его внимание сразу же привлекли возможности, которые открывались в этой стране. Он начал карьеру с капитана королевской гвардии, а теперь занимал высокий пост в личной канцелярии губернатора. Его честолюбивые планы шли еще дальше, и он имел все основания надеяться, что они обязательно осуществятся. Высокопоставленный гость, с которым он поднимался по ступенькам в «Кулабу» тем сырым осенним вечером, должен был сыграть важную роль в его дальнейшей карьере.

— С трудом верится, — громогласно заявил сэр Найджел, — что вы, пробыв почти полгода на наших благословенных берегах, ни разу не заглянули в это заведение, которое заслуженно является нашей достопримечательностью.

— Приведение в порядок дел в поместье занимает у меня много времени, — рассеянно оправдывался Эштон. Глаза его тем временем впитывали и по привычке фиксировали в памяти все происходящее на вечерней улице —аккуратные скамьи, освещенные фонарями, небольшое стадо овец, которое гнал домой босоногий мальчишка; хорошо одетые джентльмены в наемных экипажах обгоняли телеги, груженные овощами и вяленой рыбой; тянулись вереницей усталые, закованные в цепи каторжники под бдительным оком вооруженных надсмотрщиков. Это был поистине многоликий город, и хотя Эш пробыл в Сиднее пока всего два дня, он уже почувствовал его несомненную притягательность.

— Боюсь, что я пренебрег своими обязанностями перед обществом, — добавил он. — Трудно заранее предположить, какие сложности могут возникнуть в связи с наследством. Ожидаешь получить выгоду, а получаешь массу проблем.

Сэр Найджел усмехнулся:

— К сожалению, это так. А что касается обязанностей перед обществом, то, хотя нашему городу далеко до Лондона, жизнь здесь имеет свои приятные стороны. Завтра вечером после приема у губернатора вас будут наперебой приглашать в самые приятные дома, так что держитесь. Но сегодня вам предстоит испытать редкое удовольствие. — Он лукаво взглянул на Эштона. — Надеюсь, вы не будете возражать против раннего ужина, потому что впечатление от посещения «Кулабы» будет неполным, если вам не удастся увидеть хозяйку, а она никогда не появляется после девяти часов вечера.

Эш удивленно вскинул брови:

— Но вы, кажется, сказали, что это мужской клуб? Сэр Найджел довольно хохотнул, предвкушая приятно удивить его.

— Так оно и есть, сэр, причем клуб это элитный. Разумеется, я с удовольствием дам вам рекомендацию для вступления в его члены, но сегодня вы будете моим гостем. Понимаете, — он искоса взглянул на Эштона, — здесь есть множество других заведений, однако, смею доложить, ни одно из них не подходит для настоящего джентльмена. «Кулаба» — заведение самое респектабельное, и… гм… дамы туда не допускаются.

Эш подавил усмешку.

— Я понимаю, — сказал он, — и чтобы вас успокоить, скажу, что, несомненно, предпочитаю провести вечер в респектабельном клубе, а не в борделе, какими бы превосходными качествами ни обладали подобные заведения.

У сэра Найджела отлегло от сердца.

— Я так и предполагал. Ну что ж, вы не будете разочарованы, сэр, уверяю вас. Плата за вход там довольно высока, но это единственное место в Сиднее, где можно найти стаканчик приличной мадеры.

Эш был слегка заинтригован, когда ливрейный лакей распахнул перед ними дверь и они вошли в небольшой холл. Слуга учтиво поздоровался с ними и взял у них шляпы и перчатки. Эшу показалось, что он вот-вот протянет серебряный поднос, чтобы они положили свои визитные карточки. Если не считать двух рослых темнокожих слуг, стоявших по обе стороны двери, все это напоминало вход в частную резиденцию где-нибудь в фешенебельной части Лондона.

— Вы сегодня ужинаете у нас, сэр Найджел? — спросил слуга и, получив утвердительный ответ, повел их в сторону столовой, откуда доносились звяканье серебряных приборов и приглушенное жужжание голосов, говорившие о том, что немало представителей сиднейской знати не возражали против раннего ужина, чтобы иметь возможность взглянуть хоть одним глазком на хозяйку этого заведения.

Как только они уселись за стол, сэр Найджел, заметив, как Эш обвел комнату удивленным взглядом, усмехнулся.

— Поразительно, не так ли? Почти точная копия великосветской столовой. Можно закрыть глаза и представить, что за порогом этого дома Лондон. А комната для игры в карты ну точь-в-точь как в «Уайте», даже книга, в которую записываются ставки заключенных пари, имеется. Если желаете, мы потом сыграем партию-другую. И конечно, здесь есть курительная комната, где нередко заключаются серьезные сделки. Там почти всегда можно встретить весьма интересных людей. Потом я вам все здесь покажу.

На Эша все это действительно произвело впечатление, хотя он и не мог бы сразу сказать, хорошо это или плохо. Во время своего краткого пребывания в Англии перед отъездом в Австралию он не встречался ни с кем из старых знакомых, он не принимал приглашений, не наносил визитов и не имел ни малейшего желания делать это. Все, что некогда Англия значила для него, давно стерлось из памяти. Он перешагнул через все это и больше никогда не вспоминал. Он дрался с волками, спал в пещерах и за последние пять лет ел у костра в компании таких людей, которым не позволили бы даже подметать ступеньки лестницы перед черным входом в городской особняк его отца. Торжественная тишина столовых и изысканные манеры за столом больше не являлись частью его жизни.

Однако, войдя сегодня в эту столовую, он вдруг снова почувствовал себя двадцатилетним юнцом — неопытным, полным надежд. Все то, что, как ему казалось, он давно перерос — ощущение массивного столового серебра в руках, сверкание хрусталя, приглушенное жужжание голосов, ведущих цивилизованный разговор на чистейшем английском языке с правильным произношением, — все это вдруг естественно встало на свои места, заполнив в жизни Эша пустоту, о существовании которой он до сих пор даже не подозревал. Наверное, никто по-настоящему не перерастает то, что заложено в нем при рождении, подумал Эш, потому что, усаживаясь за стол, накрытый белоснежной скатертью, он почувствовал столь сильный приступ ностальгии, что был буквально вынужден встряхнуть головой, чтобы освободиться от наваждения.

— Великолепно, — пробормотал он наконец.

— Вот именно, — согласился сэр Найджел, с удовлетворением кивнув головой. — Еще более удивительно то, что все это придумала и осуществила простая дочь трактирщика, хотя, конечно, стоит ли портить вкус отличной ветчины размышлением о том, в какой грязной луже купалась свинья, из которой она изготовлена?

— Владелица всего этого — женщина? — еще больше удивился Эш.

Сэр Найджел почувствовал некоторую неловкость, как будто его раздражала неспособность собственного правительства держать под контролем амбиции особ женского пола.

— Как вы понимаете, это незаурядный случай — отнюдь! У нее были родственники в Англии, которые оставили ей весьма значительное состояние, так что она богата, хотя является здесь всего лишь дочерью хозяина таверны. Но мисс Берне всегда вела себя безупречно, а ее изысканным манерам можно позавидовать, хотя где она могла их приобрести, остается загадкой. — Сэр Найджел усмехнулся. — Однако, взглянув на нее, мужчина может простить ей любые промахи. Уж поверьте, там есть на что посмотреть. В Сиднее она, пожалуй, является самой завидной невестой.

— Вот как?

Как видно, вечер обещал быть более интересным, чем ожидал Эш. За долгие годы на его жизненном пути встречались самые разные женщины — и добропорядочные, и с сомнительной репутацией, — но американские женщины, к примеру, были не в его вкусе, к тому же у него было слишком много неотложных дел.

Теперь же, попав в это место, так похожее на дом, где вокруг говорили на том же чистом английском языке, что и он, где его окружал комфорт, приличествующий ему по рождению и положению, он совершенно естественно обратился мыслями к другим удовольствиям, без которых едва ли можно считать совершенной жизнь любого мужчины. Англичанка, женщина с нежной кожей и изящным телосложением, женщина светская, с изысканными манерами, которая может поддержать непринужденный разговор, умеет танцевать… Да, этого ему тоже не хватало все эти долгие годы, хотя до этого момента он об этом даже не догадывался.

Как будто прочитав его мысли, сэр Найджел, поблескивая глазами, добавил:

— Да, самая завидная невеста… и самая недоступная. Немало мужских сердец было разбито из-за неразделенной любви к ней, однако с именем мисс Мадди Берне не связано даже намека на какой-нибудь скандальчик.

Эш улыбнулся:

— Вы возбудили мое любопытство, сэр Найджел. Трудно поверить, что существует такой образец красоты и добродетели, как вы описали.

— Вот именно! Но вы поверили бы в существование всего этого, — он широким жестом обвел комнату, — если бы не увидели своими глазами? Ладно, не буду навязывать вам своего мнения. А теперь перейдем к более неотложным делам. — Он поднял бокал, наполненный густым красным вином. — За эту превосходную мадеру и за ваше, как мы все горячо надеемся, продолжительное и приятное пребывание на этой дальней окраине Британской империи.

Эш с большим удовольствием продолжил бы разговор о мисс Берне, но он поблагодарил за тост, отхлебнул мадеры — которая и впрямь была отличного качества — и слегка откинулся на спинку стула, приготовившись перейти к истинной цели этого вечера. Он теперь был достаточно умудрен опытом, чтобы понимать, что это приглашение на ужин со стороны правительственного чиновника не может объясняться просто желанием проявить гостеприимство.

Надо отдать должное сэру Найджелу, он не стал терять времени на ненужный обмен любезностями. Поставив бокал, он уселся поудобнее и сказал:

— Трудно передать, как мы рады вашей предстоящей экспедиции в Голубые горы.

Эш усмехнулся, услышав, как аккуратно выбирал слова для этой фразы сэр Найджел.

— Меня вполне устроила цена, — скромно ответил он. Сэр Найджел чуть заметно смутился, потому что именно в денежном вопросе они не вполне сошлись во мнениях.

— Возможно, с вашей точки зрения, она кажется справедливой, — брюзгливо заметил он. — Мы, естественно, предпочли бы, чтобы вы предложили свои услуги в ознаменование своей преданности интересам Короны…

Эш беззаботно махнул рукой.

— Я давно перерос такие глупые сантименты. И поскольку я буду рисковать жизнью, разыскивая ваших десперадос… — Заметив, что сэр Найджел удивленно поднял брови, Эш поспешил пояснить: — Этому слову я научился в Америке. Кажется, оно испанское и в переводе означает «отчаявшиеся».

— Пожалуй, оно вполне подходит для описания Корригана, — проворчал сэр Найджел. — Когда вы намерены тронуться в путь?

— Наверное, в следующем месяце. Насколько я разобрался в особенностях вашего климата, к тому времени можно ожидать довольно продолжительное улучшение погоды.

Сэр Найджел фыркнул.

— Если только слово «улучшение» вообще применимо для описания здешней погоды.

Эш улыбнулся. Изучая информацию о Голубых горах, он убедился в одном: за всю историю континента там никогда не было снега. Более того, в этом перевернутом с ног на голову мире декабрь означал начало лета, сулившего продолжительный период длинных сухих дней и жарких безветренных ночей. Пусть другие жалуются на жару, засухи, зарницы и опустошительные лесные пожары, но Эш влюбился в австралийский климат, как только ступил на землю Австралии зимой и был встречен не морозом, а всего лишь сереньким моросящим дождем.

Сэр Найджел отхлебнул глоток вина.

— Вы нашли все, что нужно для экспедиции? Оборудование, припасы, местных проводников?

— Это первое и основное, ради чего я приехал в Сидней. —Сэр Найджел согласно кивнул.

— Ну что ж, я уверен, что в этом мы сможем вам помочь. Как вы, возможно, знаете, губернатор Дарлинг весьма заинтересован в том, чтобы покончить с этой маленькой проблемой, и все мы считаем, что нам очень повезло, что заниматься этим будет такой человек, как вы.

— Вы преувеличиваете, сэр Найджел, уверяю вас, — пробормотал Эш.

— Вовсе нет, сэр, — ваша слава опережает вас. Именно поэтому, — не удержавшись, добавил он, — вы имеете право запрашивать столь высокую цену. — Сэр Найджел задумчиво посмотрел на Эша. — Знаете, Эштон, вы странный человек. Я долгие годы знал вашего батюшку и никогда бы не подумал, что он вырастит сына, который станет солдатом удачи.

Эш на мгновение склонил голову набок, обдумывая его слова.

— Солдат удачи, говорите? — Грустная улыбка тронула его губы. — Пожалуй, вы правы. И я подозреваю, что мой отец втайне очень рад этому.

Не обратив внимания на неодобрительно нахмурившийся лоб сэра Найджела, Эш слегка растер мышцы больной руки. Ему вновь вспомнился ужас, связанный с давней экспедицией Боумена, которая принесла ему славу и состояние, но за это он поплатился единственным, чем когда-либо дорожил: пользоваться правой рукой он больше не мог. Он научился стрелять, есть, даже писать левой рукой, но рисовать или писать красками он никогда не сможет.

Усилием воли прогнав печальные воспоминания, Эш продолжил разговор со своим собеседником:

— Мне, можно сказать, повезло, что удалось привлечь внимание покровителей, которые обладают даром предвидения и умеют мыслить перспективно.

— Таких, как американец Эндрю Джексон, — заметил сэр Найджел.

— И таких, как вы сами, — улыбнулся Эш. Он поднял бокал и, глядя на сэра Найджела, произнес: — А теперь расскажите мне подробнее об этих ваших бандитах.

Сэр Найджел откинулся на спинку стула и тоже поднял бокал.

— Неприятно, конечно, перетряхивать грязное белье на глазах у вновь прибывшего человека, но, по правде говоря, проблема каторжников всегда была бельмом на глазу у местной администрации, а за последнее время она стала почти неуправляемой. Побеги, мятежи, насилие и убийства… — Он печально покачал головой и отхлебнул вина. — Все наши ресурсы уходят на то, чтобы элементарно поддерживать порядок. За последние годы все большее число беглых каторжников — настоящих головорезов — находят убежище в Голубых горах, где сбиваются в банды и нападают на несчастных путешественников или совершают набеги на ничего не подозревающих поселенцев, словно стаи саранчи на поля, уничтожая все на своем пути. У нас есть основания предполагать, что самую многочисленную и опасную из этих банд возглавляет человек по имени Джек Корриган, особенно опасный бандит, сформировавший в горах настоящую армию. Все наши попытки использовать войска, чтобы поймать его, закончились неудачей. Главным образом это объясняется тем, что у нас нет опытных людей, которые могли бы составить карту этой дикой местности. Эш задумчиво кивнул.

— К тому же небольшой отряд — так сказать, научная экспедиция — имеет больше шансов пройти незамеченным, чем военное подразделение. И пока я буду делать вид, что составляю карту дороги через горы…

— Что является вполне законной операцией, — поспешил вставить сэр Найджел. — Всем известно, что правительство планирует проложить дорогу через горы, как только маршрут будет нанесен на карту.

Эш усмехнулся, не скрывая горькой иронии. Неужели он обречен всю жизнь натыкаться на честолюбивых правительственных чиновников, которые всячески стремятся заставить его оказать им маленькую любезность, тогда как сам он желал бы бродить по лесам без определенной цели и мечтал, чтобы все наконец оставили его в покое? Может быть, это проклятие века, в котором он живет, или ирония судьбы, но почему-то его вполне мирные амбиции постоянно переплетались с наступательными амбициями сильных мира сего.

— Совсем простая задача, не так ли? — небрежно сказал он. — Вы всего лишь предлагаете мне отправиться без оружия и без эскорта в опасные места, выследить банду кровожадных разбойников, нанести на карту их местонахождение, а потом сообщить вам эту информацию, чтобы вы могли по моим следам направить туда войска.

— Это вам не спорт, сэр. До вас пытались другие, но потерпели неудачу. Так что я настоятельно рекомендую проявлять осторожность, — серьезно сказал сэр Найджел.

Эштон поднес бокал к губам и с наслаждением отхлебнул глоток.

— Вы правы, — сказал он. — Отличная мадера. Давненько я такой не пробовал. — Он взглянул в глаза собеседнику. — Уверяю вас, я намерен остаться в живых, чтобы попробовать ее снова.

Сэр Найджел, кажется, хотел что-то сказать, но передумал и уставился на Эша пытливым взглядом. Этот человек во многом вызывал его удивление. Несмотря на его безупречные манеры и умение изысканно одеваться, было в нем что-то необузданное, несколько диковатое, что ли, как, например, эта абсурдная длина его волос. В таком характере, как у него, нелегко разобраться. Несмотря на великолепную репутацию Киттериджа, сэр Найджел даже не был уверен, что это именно тот человек, который сможет помочь обуздать зло, терроризирующее страну.

Заметив, что молчание затянулось, сэр Найджел поднял бокал и провозгласил тост с несколько излишним жаром:

— За ваше смелое предприятие во славу матушки Англии! — Эш печально улыбнулся, принимая тост.

— Теперь, когда вы сами стали землевладельцем в этих краях, — сказал мгновение спустя сэр Найджел, — вы поймете, насколько остро стоит здесь проблема рабочей силы: могут возникнуть разного рода неудобства, да и обходится это недешево.

— Мне кажется, что в поместье дядюшки работники вполне довольны, а управляющий держит ситуацию под контролем. Никаких признаков недовольства я не заметил, — сказал в ответ Эш.

— Ну, возможно, в дальних районах трудности не так бросаются в глаза, но в городе дело обстоит из рук вон плохо, — ворчливо сказал сэр Найджел.

Эш не смог удержаться от улыбки.

— С вашего позволения, сэр, едва ли можно ожидать, что закоренелые преступники будут вести себя как священнослужители. Вне всякого сомнения, они и здесь, как и в Англии, будут вести себя как преступники.

— Что правда, то правда. Возможно, эта проблема и не получила повсеместного распространения, но ее все-таки надо держать под контролем. У нас есть основания подозревать, что кто-то организует все эти участившиеся побеги и мятежи, а вы знаете, что это может означать.

Но Эштон не только не знал этого, но и быстро терял интерес к данной теме. Из вежливости он не сказал об этом.

— Мы даже пригласили эксперта для изучения ситуации. Потрясающий человек. Он сотворил настоящее чудо, очистив от смутьянов один из самых опасных районов на континенте. Возможно, вы о нем слышали. Его называют Крысоловом.

— Едва ли, — пробормотал Эштон, удивленно покачав головой.

— Ну что ж, вы еще не раз услышите о нем. Мы очень надеемся, что Крысолову удастся отыскать источник наших проблем в Сиднее, как он это сделал на Тасмании. Однако… — он окинул Эштона проницательным взглядом, — даже такое успешное мероприятие будет бесполезным, если не будут уничтожены уже сформированные вооруженные отряды. Вытащите их из грязных нор в горах, развейте по ветру их гнезда, задайте перцу, чтобы другим неповадно было.

Эш привычно пропускал мимо ушей высокопарные слова политика — они давно перестали волновать его. Правда, иногда его одолевали сомнения по поводу причин, побудивших его согласиться на участие в этой миссии. Теперь у него был дом, много акров собственной земли и заботы, связанные с управлением хозяйством. Дядюшкино поместье было прибыльным почти без каких-либо усилий с его стороны; в деньгах он не нуждался, к тому же устал от опасности. Однако было у него внутри нечто такое, что вечно заставляло его не останавливаться на достигнутом, искать и находить следующую проблему, ждущую решения. Была в нем этакая непоседливость, которую он не мог ни обуздать, ни даже толком определить и которая с особой силой заявила о себе сейчас в этом месте, напомнившем ему о юности.

Несмотря на свои прежние заверения, Эш понял, что предпочел бы провести вечер в каком-нибудь борделе, а не в этой элегантной столовой, где на него нахлынули неприятные воспоминания о прошлом и единственным его собеседником был напыщенный правительственный чиновник. Ему хотелось, чтобы этот вечер поскорее закончился.

И тут он поднял глаза, увидел ее — и желания уйти как не бывало.

Каждый вечер в восемь часов Мадди ненадолго появлялась в залах «Кулабы», одаривая гостей приветливой улыбкой, останавливаясь у столов, перекидываясь несколькими словами с постоянными клиентами. Поскольку это был клуб для джентльменов, появляться там чаще, чем было принято, или оставаться более продолжительное время было бы неприлично, а кроме того, не стоило лишний раз напоминать ее богатым титулованным клиентам о том, что возможностью расслабиться в приятной компании и пообщаться с людьми своего круга они обязаны дочери простого трактирщика. Тем не менее ее ежевечерние появления стали приятной традицией в «Кулабе». Она не вполне понимала, почему так произошло, но поддерживала эту уже сложившуюся традицию.

В тех редких случаях, когда она не появлялась, клиенты бывали разочарованы и, не стесняясь, высказывали свое недовольство. Она быстро поняла, что традиция была так же священна для аристократии, как правильное расположение серебряных приборов на столе или определенный орнамент на фарфоре.

Как всегда, способность Мадди учиться и подражать лучшим образцам сослужила ей хорошую службу. Английским джентльменам были нужны не только тонкие вина, должным образом приготовленная еда и обстановка, напоминающая им о доме. Они тосковали по женщинам, которых оставили на родине. Это были их матери, сестры, жены, любимые — и Мадди стала воплощением каждой из них. Ранние годы своей жизни она провела в большом графском доме, где не раз слышала рассказы именно о таких леди и сама наблюдала за их поведением. Ей не составило труда вспомнить все это. Думая о том, сколько разных ролей ей пришлось сыграть за свою жизнь и как мало в ней осталось от той женщины, какой она могла бы в действительности быть, Мадди лишь грустно покачивала головой.

Успех ее затеи, которая пришла ей в голову в один прекрасный день два года назад, никого не удивил так сильно, как ее самое. Иногда ей казалось, что ситуация вышла из-под контроля и что бурное публичное одобрение ее деятельности заставляет ее действовать против своей воли. В такие моменты Мадди становилось по-настоящему страшно, потому что чем больше высота, на которую поднимешься, тем болезненнее падение. Бывало, что все происходящее искренне удивляло ее и она безуспешно пыталась понять, как это все так хорошо получилось. Когда-то она не мечтала ни о чем другом, кроме ощущения солнечных лучей на своей коже и возможности дышать свежим воздухом. Теперь у нее было богатство и положение.

Каждый вечер она спускалась по лестнице и приветствовала джентльменов, четыре года назад даже не кивнувших бы ей при встрече, — тех самых джентльменов, которые не задумываясь обрекли ее на медленную смерть на борту судна, перевозящего каторжников. Она выслушивала их комплименты, принимала как должное их восхищенные взгляды и набивала карманы их деньгами, большая часть которых попадала в руки обездоленных и несчастных людей, которые глухими ночами стучались к ней в дверь в надежде получить свободу и безопасность. Иногда Мадди забавлялась тем, что пыталась представить себе выражения лиц благородных завсегдатаев своего заведения, если бы они узнали, для каких целей используются их деньги. Но это дело не располагало к шуткам. Просто это было правильно.

Когда в тот вечер она спускалась по лестнице, к ней подошел Дарси и тихо сказал:

— С вами хотел бы поговорить полковник Моррис, мэм. Он в малой столовой.

Лицо Дарси ничего не выражало, и Мадди просто кивнула ему в ответ, но сердце у нее екнуло. Она так и не привыкла разговаривать с представителями властей — вид человека в форме по-прежнему приводил ее в ужас, — однако это была самая ценная часть ее роли владелицы «Кулабы». Она могла заставить этих людей расслабиться, а тем временем подслушать их разговоры. Они знали, что она не выдаст их тайн. Это было важно для Мадди, потому что иногда, если требовалось узнать, например, где проводятся военные учения или планируются особенно тщательные проверки в связи с очередным недавним побегом, ей было достаточно поболтать с нужным джентльменом, чтобы получить нужную информацию. Сегодня был именно такой случай.

К тому времени как она добралась до малой столовой, лицо ее было безмятежным, на губах играла улыбка. Никому бы и в голову не пришло, что она нервничает, приближаясь к столу полковника.

— Полковник Моррис, рада видеть вас здесь сегодня. Надеюсь, вам все понравилось?

Все четверо мужчин, сидевших за столом, вскочили на ноги. Полковник Моррис поспешно вытер губы и отложил салфетку.

— Все превосходно, как всегда, мисс Берне. Как мило, что вы лично поинтересовались этим.

Он склонился к ее руке и представил своих сотрапезников. Мадди поздоровалась с каждым по очереди, без труда скрыв легкую нервную дрожь, охватывающую ее всякий раз, когда ей оказывали знаки внимания люди, которых она некогда боялась. Иногда ей казалось, что это сон и она вот-вот проснется.

— Джентльмены, прошу вас сесть. Я не хотела бы прерывать ваш ужин.

— Не присоединитесь ли к нам, мэм?

— Вы очень любезны, сэр, но у меня, к сожалению, много дел. Насколько я понимаю, вы хотели бы поговорить со мной?

Полковник откашлялся.

— Это, конечно, пустяк, но я подумал, что лучше предупредить вас. За последнее время беглые каторжники с подложными документами все чаще пытаются устроиться на работу. Поэтому мы просим проявлять особую бдительность и сообщать нам, если что-нибудь вызовет подозрение.

Мадди слегка нахмурила лоб.

— Ну и дела! Правда, вот уже год, как я не нанимала новых работников, но я, конечно, буду очень осторожна. Спасибо за предупреждение, полковник. Не сомневаюсь, что в самое ближайшее время вы возьмете под контроль эту ситуацию.

— Мы стараемся, мэм, но бандиты, судя по всему, хорошо организованы. Некоторые из них весьма опасны, так что будьте осторожны.

— Я не беспокоюсь, полковник, — с милой улыбкой заверила она его. — Я всегда чувствую себя защищенной, зная, что вы отвечаете за безопасность в этом городе. — Очарованный ее улыбкой, полковник покраснел, и она протянула ему руку. — Продолжайте ужинать, джентльмены. И если вам потребуется что-нибудь еще, скажите мне, и я сделаю все, чтобы вам было здесь еще комфортнее.

Полковник стоя проводил ее восхищенным взглядом, пока за ней не закрылась дверь.

Оказавшись в коридоре, Мадди на мгновение остановилась, чтобы взять себя в руки. «Осторожность, — думала она, — мне действительно следует проявлять осторожность». Потом решительным шагом вошла в другую столовую. Проходя по залу, она несколько раз останавливалась, чтобы обменяться приветствиями или раскланяться с клиентами. Подходя к столику сэра Найджела, она уже полностью овладела собой. На лице ее играла приветливая, несколько отстраненная улыбка, составляющая часть ее загадочного обаяния. Когда она взглянула на сотрапезника сэра Найджела, в ее лице не дрогнул ни один мускул, хотя его лицо показалось ей знакомым. Она по-прежнему улыбалась, но ноги перестали двигаться. Сердце замерло, во рту пересохло, все, что ее окружало, покачнувшись, исчезло, а сама она перенеслась на семь лет назад, в прошлое. «Ты думала, что все забылось? — насмешливо вопрошал внутренний голос. — Это всегда будет с тобой!»

Она увидела себя в спальне, обставленной мебелью из резного розового дерева, услышала доносившиеся снизу звуки музыки, взрывы смеха, визги и крики. Она вспомнила, как испугалась, поняв, что находится в комнате не одна. Вспомнила красивого молодого человека с рыжеватыми волосами, добрыми серыми глазами и длинными изящными руками, который с улыбкой тихо заговорил с ней.

Теперь его волосы немного потемнели и отросли, и он вопреки моде стягивал их в косицу на затылке. Его лицо утратило юношескую наивность, стало старше, тверже. Кожа стала бронзовой от загара и огрубела, что придавало ему мужественный вид. Он был теперь широкоплеч, как подобает мужчине, но Мадди не могла забыть его улыбку.

«Это тебе, — сказал он тогда улыбаясь и сунул рисунок в руку тринадцатилетней служанки. — Кто знает, возможно, когда-нибудь он будет что-нибудь стоить».

Она сохранила рисунок и память об этом эпизоде, запрятав ее в самый дальний уголок своего сознания, оберегая от ужаса, безобразия и испытаний, которые за этим последовали.

Сэр Найджел заметил ее и стал подниматься из-за стола. Ей захотелось убежать, но она, привычно улыбаясь, шагнула ему навстречу и остановилась перед ним.

«Я могла ошибиться, — подумала она. — Я наверное ошиблась. Не мог тот человек по прошествии стольких лет появиться здесь, в этом месте».

Но разве она не знала всегда, что кто-нибудь неожиданно появится и сорвет завесу лет, отделявшую ее от прошлого, чтобы уничтожить ее? Странно лишь, что этим человеком станет он.

Тем временем сэр Найджел сказал:

— Мисс Берне, позвольте представить вам моего друга, недавно вернувшегося из Америки, мистера Эштона Киттериджа.

Она не ошиблась. Именно это имя было нацарапано под рисунком, который она хранила в течение последних семи лет.

Она повернулась к Эшу: улыбка на лице, рука протянута. Сердце бухает, как молот, но голос спокойный, любезный:

— Мистер Киттеридж, я очень рада приветствовать вас в «Кулабе».

Она улыбнулась ему, и у Эша перехватило дыхание. Он почувствовал, как удар, неотвратимость и значимость происходящего. Это было так неожиданно и ошеломляюще, что он мог лишь сидеть, уставясь на нее во все глаза.

Сэр Найджел не преувеличивал, когда говорил, что она очень хороша собой, но Эш, несомненно, видывал за свою жизнь и более красивых женщин. Она оказалась моложе, чем он ожидал, и это его почему-то удивило. У нее были нежная белая кожа и темные волосы, украшенные изящным пером, цвет которого соответствовал сливовому цвету ее атласного платья. Платье было простого покроя, с глухим воротом, украшенное рядом пуговиц из оникса, и с длинными рукавами, прикрывавшими запястья. В ее внешности не было ничего кричащего или претенциозного, как можно было бы ожидать от владелицы подобного заведения. Наоборот, ее наряд был элегантен и не бросался в глаза. Она не нуждалась в рюшечках и оборочках, чтобы привлечь внимание к своей классической красоте. Ее улыбка была прохладна и манила, как горный ручеек манит усталого путника. Но больше всего поразили Эша ее глаза. Они были немыслимого золотистого цвета, окаймленные мягкими темными ресницами. Большие и нежные, они поразили его глубоко скрытой печалью. Эш не мог оторвать от них взгляда, он еще никогда не видел таких глаз, хотя всю жизнь мечтал увидеть.

На мгновение растерявшись, он взял себя в руки. Вскочив на ноги, он склонился к ее руке и тихо произнес:

— Рад познакомиться с вами, мисс Берне.

— Не присоединитесь ли к нам ненадолго? — предложил ей сэр Найджел.

Мадди остановилась в нерешительности. Когда Киттеридж испытующие взглянул на нее, она испугалась, что он сию же минуту выведет ее на чистую воду, но когда он склонился к ее руке, ее неожиданно охватило какое-то незнакомое и весьма приятное чувство. От ощущения близкой опасности у нее пересохло в горле, но она вспомнила, какой добротой сияли его глаза в их первую встречу много лет назад… Разве такого человека можно было бояться? На мгновение она растерялась, не зная, что делать.

Почему он смотрел на нее так пристально, если не узнал ее? Разве можно уйти, не выяснив все до конца?

Взглянув на сэра Найджела, она сказала:

— Вы очень любезны. — И села в кресло, которое он торопливо подвинул для нее. Она встретилась с оценивающим взглядом чуть прищуренных глаз сидевшего напротив молодого человека с рыжеватыми волосами. Заставив свой голос звучать спокойно, она отважилась спросить: — Мистер Киттеридж, мы с вами раньше никогда не встречались?

Эш прекрасно понимал, что совершенно неприлично таращит на нее глаза, и поспешил отвести свой пристальный взгляд.

— Не думаю, — ответил он. — Уверен, что если бы я видел ваше прекрасное лицо раньше, то никогда не забыл бы его.

Ответ прозвучал банально, но мозг его тем временем лихорадочно работал: что в ней приковало его внимание? Да, она отлично держится, она красива, грациозна — поистине безупречна. Скептицизм, ставший его второй натурой, подсказывал, что есть в Мадди Берне нечто такое, что казалось не вполне правдоподобным.

Сэр Найджел, усмехнувшись, вклинился в разговор:

— Все дело в том, что мистер Киттеридж провел последние семь лет в таких дебрях, что, несомненно, отвык видеть такую красоту, как ваша, мисс Берне, которая даже человека более привычного способна лишить дара речи.

Щечки Мадди зарделись, в чем был повинен не столько комплимент, сколько тот факт, что она от волнения надолго задержала дыхание. Теперь она вздохнула с облегчением. Ну конечно, он ее не помнит. Она была тогда еще ребенком — простой служанкой, которую он толком и разглядеть-то не успел. Зачем бы ему ее помнить? Она спасена. Теперь она уже не порывалась убежать прочь, ей хотелось сидеть здесь, рядом с ним, смотреть на него и удивляться чуду, которое привело его сюда через много лет и за много тысяч миль от того места, где они встретились. Так приятно снова чувствовать обаяние его взгляда и приятное тепло от прикосновения его руки. Пусть даже это опасно, ей хотелось задержаться подольше.

— В дебрях, сэр? — переспросила она с робкой улыбкой.

— Я недавно вернулся из Америки, — ответил Эштон. Звук ее голоса, изменение выражения ее лица доставили ему чисто чувственное наслаждение. Куртизанки Нового Орлеана со всем их непревзойденным мастерством обольщения могли бы брать уроки у этой женщины, однако она, судя по всему, совершенно не подозревала о том, что безумно соблазнительна. Возможно, это и составляло суть ее обаяния.

— Мистер Киттеридж — известный исследователь, — добавил сэр Найджел с некоторой гордостью. — Нам повезло, что специалист такого уровня приехал теперь сюда, в самое сердце этого континента.

Мадди радостно удивилась, как будто неожиданно узнала о старом друге что-то очень приятное.

— Как интересно! Я еще никогда не встречала людей этой профессии, — сказала она.

— Сэр Найджел преувеличивает, — сказал Эш, бессознательно массируя пальцы изуродованной руки, всегда побаливавшей в это время суток. — Я не собирался стать исследователем, в этом повинен несчастный случай, — добавил он с некоторой горечью.

Его тон и то, что он сказал, насторожили Мадди. Она попыталась вспомнить молодого энергичного художника ушедших лет, но его образ как-то расплывался в памяти. Интересно, что произошло с этим милым молодым человеком? Какие трудные уроки преподала ему жизнь?

«Все люди меняются», — подумала она. И она тоже изменилась не меньше, чем он. То, что связывало их в прошлом, бесследно исчезло, и ей от этого почему-то стало грустно.

Чтобы изменить опасное направление своих мыслей, Мадди быстро спросила:

— Надолго ли вы пожаловали к нам, мистер Киттеридж?

— Судя по всему, я буду здесь постоянным жителем, — ответил он. — Недавно я унаследовал здесь поместье.

Мадди посмотрела на него с озадаченным видом.

— Странно, я обычно узнаю о каждом, кто прибывает к нам, сразу же, как только он сойдет с корабля.

— Когда я прибыл, то не останавливался в Сиднее. В Роузвуде накопилось множество проблем, так что мне пришлось прямиком поехать туда.

— В Роузвуде? — быстро переспросила Мадди.

— Да уж, — сказал с гордостью сэр Найджел, — он наш новоявленный землевладелец и самый выдающийся гражданин. В ближайшие годы мы еще не раз услышим об этом парне.

Мадди понимала, что не должна задерживаться дольше. И без того она слишком долго играла с опасностью.

— В таком случае желаю вам удачи, мистер Киттеридж. А теперь прошу меня извинить, — сказала она, вставая. Мужчины немедленно поднялись со своих мест. — Мистер Киттеридж, я была рада познакомиться с вами. Надеюсь, мы еще увидимся.

— Я оправдаю ваши надежды, мисс Берне, — произнес Эш и, поклонившись, легонько прикоснулся к ее руке.

Эштон опустился в кресло только после того, как ее миниатюрная фигурка скрылась из виду. Сэр Найджел с понимающим видом взглянул на него.

— Ну, что я вам говорил?

Эштон отхлебнул большой глоток вина, все еще глядя в том направлении, куда она удалилась.

— Сэр Найджел, — пробормотал он, — вы не сказали и малой доли того, что есть на самом деле. — Он поднял бокал, приветствуя своего компаньона. — Возможно, мое пребывание в вашем чудесном городе окажется более интересным, чем я предполагал.

— Не возноситесь слишком высоко в своих мечтах, сэр, — предупредил его сэр Найджел. — Как я уже говорил, эта леди недоступна.

Эштон осушил свой бокал, и губы его дрогнули в смешливой улыбке.

— Ах, сэр Найджел, — сказал он, — на вашем месте я не стал бы биться об заклад.




Глава 13


Человек, которого называли Крысоловом, выглядел весьма неуместно в элегантно меблированном небольшом городском особняке, который был предоставлен в его полное распоряжение на время всего пребывания в Сиднее. И дело было совсем не в том, что он не привык к такой роскоши. Действительно, несколько лет он прожил в дебрях Тасмании в обстановке, намного более спартанской, чем эта, но родился он в богатой и знатной семье и знал толк в комфорте. Однако сэр Найджел заметил некоторое скрытое презрение этого человека к окружавшей его сейчас роскоши.

Крысолов расположился в самом неудобном из всех находившихся в комнате кресел — с прямой спинкой, прямыми ножками и без подлокотников. На это можно было бы не обратить внимания, если бы не то обстоятельство, что это вынуждало его гостя усесться во второе столь же неудобное кресло. Сам Крысолов — такой же угловатый, как и его мебель, — был одет во все черное, не считая безупречно белого галстука, и как две капли воды был похож на фанатичного кальвиниста.

Более того, хотя время приближалось к четырем часам, гостю не было предложено закусить, за исключением жидкого чая в оловянных кружках и крошечных сухариков. Умеренность сэр Найджел мог бы понять, но моральных фанатиков не выносил. Такое возмутительное отношение к визитеру можно было расценивать как откровенное негостеприимство. Не прошло и пяти минут, как раздраженный сэр Найджел стал искать предлог, чтобы закончить разговор и уйти.

Судя по всему, хозяину тоже хотелось поскорее отделаться от него, потому он сразу же перешел к делу.

— Итак, сэр Найджел, я сразу понял, что волна беспорядков, прокатившаяся по городу, носит организованный характер. Каторжники едва ли способны своими силами разработать и успешно осуществить планы побегов. Этим несчастным кто-то помогает, организует их, снабжает средствами и пищей, укрывает их в надежном месте и выводит за черту города.

— Поразительно, — пробормотал сэр Найджел, вежливо ставя кружку безвкусного чая на ближайший столик. — Я и не думал, что вы достигли таких результатов всего лишь за какие-то две недели.

Крысолов неопределенно помахал рукой:

— Не нужно быть гением, чтобы понять, что у самих каторжников ума не хватит осуществить подобный план. Нет, корень проблемы следует искать в другом месте — среди людей богатых, с положением, образованных, возможно даже, среди аристократии… — Его холодные глаза в упор уставились на сэра Найджела. — А возможно, и в правительственных кругах.

Сэр Найджел даже заерзал в своем неудобном кресле.

— Этого не может быть, сэр. Как можно предположить, что кто-то из моих знакомых… нет, это абсурд! Ни один англичанин не сделает этого!

Крысолов презрительно скривил губы.

— Всякие бывают англичане, сэр Найджел.

Сэр Найджел помолчал, чтобы переварить сказанное, но слова оставили неприятный осадок. Он потянулся было снова за чаем, но передумал. Лоб его озабоченно нахмурился: новость была чрезвычайно неприятная, он даже не знал, как преподнести ее губернатору. Однако если это окажется правдой и ему удастся разоблачить предателя, окопавшегося в их рядах, его будущее положение при губернаторе можно считать обеспеченным. Ситуация может принести даже большую пользу, чем он предполагал.

И все же… Он покачал головой и с сомнением произнес:

— Трудно представить себе, что я мог ужинать с предателем… что ему мог доверять сам губернатор…

— Не раз случалось, что глав государств обманывали. Но будьте уверены, дни предателя сочтены. Мне уже приходилось сталкиваться с такими, как он, и я не намерен позволить ему ускользнуть.

Сэр Найджел кивнул, старательно подавив возникшее отвращение. Крысолов славился своими зверскими расправами с нарушителями закона, и о его методах людям деликатным и чувствительным лучше было не вспоминать.

— У вас есть какой-нибудь план, милорд? — Крысолов медленно кивнул:

— Разумеется. Один из моих людей сыграет роль каторжника, замышляющего побег. Мы будем следить за ним и посмотрим, куда это нас приведет. Я уверен, что мы вскоре обнаружим источник этой проблемы.

Сэр Найджел зябко поежился. При виде того, как прищурились холодные глаза его собеседника в предвкушении победы, у сэра Найджела вспотели ладони. «Прозвище Крысолов очень подходит этому человеку, — подумал сэр Найджел, — он действительно напоминает голодного кота». Пробыв всего несколько минут в его присутствии, сэр Найджел уже благодарил судьбу за то, что находится не по другую сторону воображаемой мышиной норки.

— Ну что ж, — сказал он, — эта новость вселяет надежду, и я буду рад немедленно довести ее до сведения губернатора. И тем не менее, — не удержавшись, добавил он, — мне не верится, что этот ваш шпион приведет вас к кому-нибудь из нашего окружения.

На губах Крысолова снова появилась недобрая холодная улыбка.

— Поживем — увидим, — сказал он.

Когда сэр Найджел уже собрался — с некоторым облегчением — уходить, Крысолов взял со стола свою чашку и неспеша отхлебнул чаю, показывая всем своим видом, что разговор еще не закончен. Сэр Найджел весьма неохотно вновь опустился в кресло.

— Я слышал, что вы собираетесь направить в горы экспедицию на поиски банды Корригана. — Сэр Найджел вздохнул с облегчением, потому что речь шла об организованном им мероприятии, которым он заслуженно гордился.

— Именно так. И нам удалось для выполнения этой миссии заручиться услугами одного из самых выдающихся исследователей в мире.

Казалось, Крысолова его слова позабавили.

— Как же, как же, Киттеридж, — пробормотал он. — Я о нем слышал. Пожалуй, я хотел бы встретиться с ним до его отъезда — так, из любопытства.

— Ну что ж, я уверен, это можно организовать. — Сэр Найджел так обрадовался безобидности этой проблемы, что у него даже потеплел голос. — Он каждый вечер бывает в «Кулабе», а поскольку я и сам собирался заглянуть туда сегодня, то был бы рад, если бы вы присоединились к нам. Лицо Крысолова снова стало холодным и замкнутым.

— Едва ли я смогу, сэр Найджел, — с нескрываемым презрением сказал он. — Я не посещаю и не одобряю такие рассадники порока, как ваша «Кулаба». Потворствовать порокам — признак слабости, а слабость я не могу допустить ни в себе, ни в моих сподвижниках.

Сэр Найджел почувствовал, что краснеет. Он не знал, как на это ответить.

— Да, — промямлил он наконец. — Да, конечно. Возможно, мне удастся организовать вашу встречу в более нейтральной обстановке. Скажем, к концу недели.

Хозяин поднялся на ноги и слегка поклонился.

— Я был бы крайне признателен вам. Благодарю за визит, сэр Найджел.

Разговор оборвался так же внезапно, как и начался. Сэр Найджел, неуклюже пробормотав что-то на прощание, поспешил удалиться. Он вышел на изнывающую от зноя улицу с чувством глубокого облегчения и, усевшись в экипаж, поспешно приказал везти себя прямо домой. Ему хотелось поскорее чего-нибудь выпить, чтобы прогнать неприятное ощущение, словно он прикоснулся к чему-то мерзкому.




Мадди вышла из экипажа на повороте дороги, строго приказав своему телохранителю из аборигенов не сопровождать ее, хотя он обычно никогда не отходил от нее дальше чем на двадцать шагов. Она осторожно поднялась по пологому склону на вершину утеса, откуда хорошо был виден океан. Внизу поблескивал в лучах солнца ее экипаж, а рядом, сложив руки на груди, стоял с непроницаемым выражением лица телохранитель, наблюдавший за каждым ее шагом. Он был недалеко: стоило крикнуть — услышит. Мадди оказалась наедине с рокотом прибоя и шелестом ветра. Впервые почти за две недели она чувствовала себя в безопасности.

Все дела, назначенные на четверг, она закончила почти час назад, но почувствовала, что не в состоянии возвратиться в «Кулабу». Последние семь лет — самые важные семь лет ее жизни — «Кулаба» давала ей чувство защищенности и уверенности. Однако за последние две недели она стала местом, где Мадди испытывала страх и угрозу; она уже не хранила ее тайну, а грозилась разоблачить ее. Проходя, как обычно, по знакомым залам клуба, она все время испытывала напряженное ожидание, так что сегодня, не выдержав, вынуждена была сбежать сюда.

Теплый бриз легко раздувал ее пышные юбки и поигрывал нарядными оборочками зонтика. Капризный ветерок то и дело менял направление, хлопал лентами ее шляпки и оставлял на губах привкус соли. Далеко внизу рокотал, словно отдаленный гром, прибой и расстилалась синева гавани. Покачивались на волнах рыбацкие лодки, торговые и пассажирские суда, а Сидней с такого расстояния казался маленьким, аккуратным и спокойным, словно игрушечный.

Ей вспомнилось, как она впервые усидела этот маленький городок на берегу гавани, когда стояла на палубе судна, прибывшего из ада; она вспомнила стоны каторжников и зловоние, доносившееся из порта. Каким великолепным, каким многообещающим он тогда ей показался и каким абсолютно недостижимым. С тех пор все изменилось, но сегодня она была такой же растерянной и испуганной, как и семь лет назад.

В течение двух последних недель Эштон Киттеридж ежедневно приходил в «Кулабу» — иногда с друзьями, иногда один. Он всегда приезжал рано, но иногда, когда у него были назначены другие встречи, задерживался совсем ненадолго. В остальные вечера он оставался до закрытия. Он никогда не мешал ей, не заговаривал с ней и не смущал ее, был самым вежливым и благовоспитанным из джентльменов. Он просто наблюдал за ней. Куда бы она ни пошла, она чувствовала на себе взгляд его глаз, словно подернутых дымкой.

Она вздрогнула, несмотря на жару, и позволила ветру отклонить назад зонтик, так что солнечные лучи упали ей на лицо. Вкус свежего ветра и тепло солнечных лучей напомнили ей, что она свободна, а тогда, семь лет назад, она думала, что свобода для нее недостижима. Но какие бы мрачные мысли ее ни посещали, каким бы неопределенным ни было ее будущее, она могла вволю вдохнуть свежего воздуха, подставить лицо солнцу и подумать: «Это по крайней мере принадлежит мне. И не будет больше темных углов и убогих каморок, пока я могу дышать». Но все дело в том, что она больше не чувствовала себя свободной: ее преследовало прошлое, где было множество тесных запертых комнат, из которых она не могла найти выхода, как ни старалась.

Почему он приходит каждый вечер? Почему так пристально смотрит на нее? Что ему от нее надо? Возможно ли, что после стольких лет он все-таки вспомнил ее? В таком случае почему он не заговаривает об этом? Что он против нее замышляет? И сколько времени придется ей терпеть эти мучения и оставаться в неведении, пока он не нанесет удар?

Хотя разум подсказывал Мадди, что его следует по возможности избегать, какой-то более мощный инстинкт упорно заставлял ее исподтишка наблюдать, чтобы узнать как можно больше о нем — человеке, державшем в руках ее судьбу. Когда по прошествии стольких лет она услышала его имя, то испугалась, а когда увидела его лицо, ее сердце учащенно забилось, причем не только от испуга, но и от непонятного предвкушения. Она думала о нем день и ночь, просыпалась и засыпала с мыслью о нем, он снился ей по ночам. Какая-то неведомая сила тянула ее к нему, хотя она чувствовала опасность, исходившую от него. Эштон Киттеридж держал в своих руках ее жизнь, и она не могла вырваться из его рук, да и не хотела, как ей вскоре стало понятно.

Она часто слышала его имя: Эштон Киттеридж был знаменитым исследователем, и его приезд в Сидней произвел настоящую сенсацию. Джентльмены, часто бывавшие в «Кулабе», были страшными сплетниками. В этом искусстве они перещеголяли своих жен, и по обрывкам разговоров, которые ей удавалось подслушать, она узнавала о прошлых подвигах Эштона и его планах на будущее, о том, чья дочь пользовалась за последнее время его вниманием, какая из честолюбивых матрон надеялась «заарканить» его и на что еще могут решиться хозяйки местных салонов, чтобы заполучить к себе этого нового и весьма желанного гостя. Однако она узнала также, что Эштон держался отчужденно и равнодушно и, будучи вежлив со всеми, остерегался отдавать кому-нибудь предпочтение. Разумеется, это до крайности будоражило воображение романтически настроенных молодых леди. Но Мадди, иногда исподтишка наблюдая за Эштоном, когда тот играл в карты, видела у него совсем иное выражение лица. В компании других мужчин, когда ему не нужно было притворяться, выражение его лица становилось непреклонным, а взгляд — жестким. Он весь подбирался, настораживался, движения его тонких пальцев художника становились быстрыми и точными.

И тогда она понимала, что многого о нем не знает и не знала никогда. С тех пор как он однажды неуклюже сунул ей в руки сделанный угольным карандашом набросок, он побывал в таких местах и занимался такими вещами, что ей и не снилось, и в нем, как и в ней, произошли немалые изменения. Он стал человеком властным, решительным и может, если пожелает, причинить ей немалый вред.

А что, если он все-таки не помнит ее? Даже если у него исключительно хорошая память, едва ли можно узнать в женщине, какой она стала сейчас, ту тринадцатилетнюю служанку в простеньком чепце, из-под которого выбивались кудряшки? Ей сейчас двадцать лет, она стала уважаемой деловой женщиной, имеет собственное состояние, да и находятся они за восемь тысяч миль от того места, где виделись в последний раз.

За шумом ветра и рокотом прибоя послышалось позвякивание колокольчика, и она ничуть не удивилась, увидев, как из остановившегося у подножия утеса экипажа появился высокий мужчина с золотисто-каштановыми волосами. На нем были элегантный светло-серый костюм из тончайшего сукна и белоснежный галстук, сапоги его поблескивали на солнце. Словом, у него был вид заправского денди. Мадди затаила дыхание. Ей хотелось убежать или жестом приказать телохранителю задержать его, но она взяла себя в руки. Лучше уж встретить опасность с высоко поднятой головой, чем трястись от страха, не зная, когда будет нанесен удар. И Мадди, осторожно приподняв юбки, пошла по высокой траве ему навстречу.

Эш, остановившись у подножия утеса, смотрел, как она приближается. На ней было изящное платье со светло-лиловым узором, так непохожее на наряды темных тонов, в которых она обычно появлялась в клубе. Широкий атласный пояс и широкополая шляпка, притенявшая лицо, придавали ей вид совсем юной девушки, а оборочка нижней юбки, мелькнувшая, когда ветер шаловливо приподнял край ее платья, лишь дополняла это впечатление.

Давным-давно человек по имени майор Джереми Боумен говорил Эшу, что самым большим его достоинством является способность видеть то, чего не могут видеть другие. Годы жизни в суровых условиях отточили эту его способность, которую он научился использовать не только с целью распознания опасностей, подстерегающих в лесу или на равнине, но и в отношениях с людьми. В Мадди Берне он видел нечто, чего не мог понять, и он знал, что не успокоится до тех пор, пока не разгадает загадку.

Они встретились в том месте, где утес начинает постепенно спускаться к морю. Она некоторое время молча смотрела на него, потом просто сказала:

— Вы следили за мной.

Эштон снял цилиндр и, почувствовав, как ветер взъерошил волосы, поклонился ей.

— Да, следил.

У Мадди тревожно забухало сердце, и каждый его удар требовал: «Беги, спасайся!» Собрав в кулак всю свою храбрость, она пренебрегла этим предостережением и спокойно спросила:

— Почему?

Эштон прищурил глаза, защищаясь от солнца. Его губы тронула чуть заметная улыбка.

— Вы меня заинтересовали. Когда молодая очаровательная женщина пользуется огромным авторитетом, это весьма необычная ситуация, особенно в такой суровой стране как эта. — Он не отводил от нее пристального взгляда. — Короче, вы — редкое явление, мисс Берне, а я обязан по роду своей деятельности не оставлять без внимания ни одной редкости.

Мадди изо всех сил вцепилась в ручку зонтика. Она гордо вскинула голову и сказала:

— Вы очень дерзкий молодой человек, — и хотела было пройти мимо него.

Он тихо рассмеялся, и она остановилась.

— Что правда, то правда, — признался он. — Но у меня есть множество других приятных качеств. Почему бы вам не дать мне шанс продемонстрировать их?

Мадди понимала, что если сейчас уйдет, то потерпит поражение. Поэтому она медленно повернулась и смело посмотрела ему в глаза.

Когда-то давным-давно Джек Корриган восхищался ее способностью смотреть человеку в глаза. Он ошибочно принимал это за признак храбрости. В те дни, когда самое худшее с ней уже произошло и терять ей было нечего, то, что он принимал за храбрость, было всего лишь бравадой. Теперь ей было что терять, и она боялась. Но больше всего она боялась показать Эштону Киттериджу свой страх, поэтому она безмятежно улыбнулась и, собрав все свое самообладание, сказала самым снисходительным тоном:

— Я взяла за правило никогда не общаться на личном уровне со своими клиентами.

— Но, мисс Берне, мне хотелось бы считать себя больше чем клиентом.

Она помедлила, не понимая пока, к чему ведет этот разговор, но чуя опасность. Изобразив легкое сожаление, она сказала:

— Вы забываетесь, мистер Киттеридж. О вас говорит весь город… вы доверенное лицо губернатора, представитель аристократии… а я даже добропорядочной женщиной не считаюсь. Вам не следовало бы быть здесь со мной. — Она повернулась к экипажу.

Он слегка пожал плечами и пошел рядом с ней.

— Добропорядочные женщины наводят на меня скуку. — Он усмехнулся, но слова его звучали серьезно, и Мадди похолодела от страха. — Я вот целую неделю думаю и не могу решить, кто вы такая на самом деле.

Мадди замедлила шаг и взглянула на него.

— Ну и?.. — холодно спросила она.

Он остановился, широко расставив ноги и держа цилиндр обеими руками за спиной, и посмотрел на нее испытующим взглядом.

— Вы чрезвычайно красивая женщина, — сказал он наконец, — которая добилась успеха в мире мужчин, оставшись при этом каким-то непостижимым образом незапятнанной этим миром — почти невинной. Вы такая ловкая, такая любезная, у вас такие хорошие манеры, как и подобает благовоспитанной молодой леди, однако вы при этом достаточно умны, чтобы управлять дюжиной слуг и весьма прибыльным заведением, что само по себе является загадкой. В вашем присутствии мужчинам хочется быть лучше, однако… — Он помедлил, задумавшись. Выражение его лица не изменилось, хотя взгляд стал более напряженным. — Однако, — промолвил он, — мне кажется, что все это не более чем маска. В вас есть сила, хотя ее не сразу заметишь, как клинок, прикрытый бархатом. И это мне кажется интереснее всего. Невинность и сталь. Где же настоящая Мадди Берне? И что все это значит?

Слушая его, Мадди чувствовала, как ее охватывает паника. Хватит! Достаточно игр, неопределенности, она больше этого не вынесет. Ей хотелось накричать на него, бросить зонт на землю и избить наглеца кулаками. В горле у нее пересохло, но она спросила хриплым голосом:

— Чего вы от меня хотите?

Он тряхнул взлохмаченными ветром волосами и тихо рассмеялся. Этого она от него никак не ожидала. Она с недоумением уставилась на него.

— Дорогая моя девочка, — сказал он, явно насмехаясь над самим собой, — разве вы не догадались? Что обычно хочет такой мужчина, как я, от такой женщины, как вы?

Она молчала, уставясь на него непонимающим взглядом. Эштон покачал головой и с покаянным видом прикоснулся пальцем к своим губам.

— Не знаю, как бы это сказать поделикатнее… Я хотел бы — как это называют французы? — быть вашим близким другом… нет, лучше сердечным другом. — Он по-прежнему говорил с иронией. — Или, возможно, мне следует набраться храбрости и прямо признаться, что я уже давно воспылал страстью к вам и, будучи не в силах молчать, вынужден умолять вас, дорогая мисс Берне, не отвергать меня.

Она по-прежнему не проронила ни слова и лишь молча смотрела на него так, словно он говорил на незнакомом ей языке. Когда он это заметил, выражение его лица смягчилось.

— Неужели это вас удивляет? — озадаченно спросил он. Мадди вздохнула и отвела глаза, чтобы он не заметил, что у нее отлегло от сердца. Значит, он хочет, чтобы она стала его любовницей? Она уже несколько дней и ночей места себе не находит от страха и отчаяния, а он всего лишь хочет стать ее любовником.

Она ненадолго закрыла глаза, наслаждаясь солнцем, впитывая его, позволяя теплу проникнуть в самые отдаленные уголки своего существа. Она спасена. Он ничего не подозревает, ничего не знает, ему всего лишь хочется забраться в ее постель. Все ее тревоги были напрасны, потому что он ничего не знает и ей ничего не угрожает.

Он прикоснулся к ее пальцам, все еще судорожно сжимавшим ручку зонтика. Мадди повернулась к нему. Он стоял так близко, что тень от зонтика падала на его лицо, а ее юбки, раздуваемые ветром, прикасались к его ногам. От прикосновения его пальцев к ее затянутой в перчатку руке у нее учащенно забилось сердце: его близость вызвала у Мадди какое-то странное и неожиданное волнение. В его глазах снова появился насмешливый огонек, а выражение лица стало непроницаемым.

— Вижу, мне не удалось добиться успеха стремительным натиском. Досадно. Наверное, я слишком много лет провел в обществе мужчин. Разучился очаровывать женщин. Надо, пожалуй, заняться этим.

Мадди с удивлением смотрела на него. Ей впервые удалось увидеть то, что он скрывает под маской, — боль, возможно, или печаль и даже гнев. Сама того не желая, она была тронута и заинтригована.

— Вы очень суровый человек, мистер Киттеридж, не так ли? — тихо сказала она.

Кажется, вопрос удивил его не меньше, чем ее. Маска на мгновение снова сползла с его лица. Он опустил глаза.

— Я не всегда был таким, — тихо ответил он. — Мне пришлось этому научиться. — Потом, не упрекая ее, а просто высказывая предположение, добавил: — Как и вам.

Это был короткий момент истины. Они оба почувствовали искреннюю симпатию друг к другу. Она заметила странную доброту в его глазах, которой в нем и подозревать не могла. Ей показалось вдруг, что нашелся тот человек, который сможет все понять и принять и разделить с ней любую тяжесть. Человек, с которым можно чувствовать себя в безопасности.

Она была потрясена собственными мыслями. Как это можно? Эштон Киттеридж держит в руках ее будущее. Ему ничего не стоит уничтожить ее, а она осмеливается чувствовать себя с ним в безопасности?

Очевидно, Эштон почувствовал, что в ней что-то изменилось. Момент, когда обнаружилась его уязвимость, прошел, и он вкрадчиво сказал:

— Я, конечно, понимаю, что не первый обращаюсь к вам с подобным предложением, но, чтобы вы не сомневались в серьезности моих намерений, хочу признаться, что долго размышлял, что мне делать, чтобы не присоединиться к толпе несчастных мужчин с разбитыми сердцами, которых вы отвергли до меня. — Он снова говорил холодным тоном, и маска вновь плотно закрывала его лицо. Мадди было больно видеть, что человек, которого она только что узнала, исчез с такой легкостью. — Чем бы я мог соблазнить вас? Богатством? Но вы и сами богаты. Уютным особняком в городе, обставленным красивой мебелью? Но у вас все это есть. Защитой? — Он взглянул на ее телохранителя-аборигена, который стоял, не сводя с нее глаз. — Судя по всему, это вы и без меня обеспечили. Поэтому умоляю вас сказать мне, мисс Берне, что мне сделать, чтобы вы благосклонно рассмотрели мое предложение? Что предложить вам, чтобы вы стали моей? — Ей не хотелось грубо обрывать его, потому что она еще не забыла, как заметила уязвимость под его маской. Тем более что в его присутствии она почувствовала себя в безопасности. На какое-то время. По чистой случайности она получила отсрочку: он ничего не знает. Но долго ли это сможет продолжаться? И сколько еще она сможет испытывать судьбу?

Ей оставалось одно: решительно расправив плечи, она вздернула подбородок и взглянула на него безжалостным взглядом.

— Вам нечего предложить мне, мистер Киттеридж, — сказала она. — Ваше предложение я считаю оскорбительным, а ваши манеры отвратительными. Будьте добры больше меня не беспокоить. А если будете преследовать меня, я пожалуюсь констеблю. Если вы еще раз появитесь на пороге моего заведения, вас силой выставят вон. Если вы хотя бы поздороваетесь со мной на улице, я сочту это оскорблением, и, как вы уже видели… — она указала глазами на телохранителя, — у меня имеются свои методы защиты от нежелательных посягательств. — Она перевела дыхание и одарила его презрительным взглядом. — Вы правы, — холодно сказала она в заключение, — ко мне уже обращались с этим гнусным предложением, но должна признаться, никогда еще это не делалось в такой вопиюще вульгарной манере. В этом вам нет равных. Всего хорошего, мистер Киттеридж. — Закрыв зонтик, она повернулась, чтобы уйти, но он, низко поклонившись, преградил ей путь.

— Браво, мисс Берне! — воскликнул он и выпрямился. Она заметила в его глазах искорки смеха. — Вот это здорово! Еще никогда в жизни меня с таким изяществом не ставили на место!

Мадди вспыхнула от праведного гнева.

— Прочь с дороги! — прошипела она сквозь стиснутые зубы.

Все еще улыбаясь, он отступил на шаг.

— Я запомню ваши слова, — пообещал он, — но должен предупредить, что меня не так легко обескуражить, и все, что вы сказали, лишь еще больше подогрело мое любопытство. Возможно, со временем вы сами захотите пересмотреть свое отношение.

Мадди, шурша юбками, стала спускаться по склону, спиной ощущая на себе его насмешливый самоуверенный взгляд. Только оказавшись внутри экипажа, она позволила себе оглянуться. Он все еще стоял там, смотрел в ее сторону и улыбался.

Мадди уселась поудобнее на сиденье и, обняв себя руками, попыталась унять дрожь возмущения и отчаяния. Ей почему-то показалось, что она лишь ухудшила ситуацию. Ей снова стало страшно. Какие еще неожиданности сулило ей будущее?




Глава 14


— Каторжник взят под стражу, сэр. Прикажете препроводить его в караульное помещение?

Крысолов бросил взгляд на усердного молодого солдата территориальных войск, не забыв при этом одобрительно кивнуть. Такие знаки поощрения были нужны подчиненным как воздух.

— Хорошая работа, солдат.

Он перевел взгляд на закованного в кандалы каторжника, бессильно опиравшегося на колесо фургона. Тот представлял собой утратившую человеческий облик жалкую развалину, чьи глупые попытки оказать сопротивление закончились поркой, оставившей кровоточащие раны на лице и теле, в результате чего он окончательно потерял человеческое достоинство, о чем свидетельствовало мокрое пятно на его штанах. Он был почти без сознания, пускал слюни и бормотал что-то нечленораздельное.

Крысолов, взглянув на него, почувствовал легкое отвращение, которое, однако, быстро уступило место чувству удовлетворения: сегодня он подтвердил правильность своего прозвища. Но его триумф нельзя было считать полным, пока не прибыли зрители, поэтому он не спешил избавить бедолагу от мучений.

— Подождем еще немного, — сказал он солдату. — Глаз с него не спускайте. И разгоните толпу. Нам не нужны инциденты.

Молодой солдатик отсалютовал ему, забыв, что перед ним не старший офицер, и несколько смутился оттого, что нарушил устав. Покраснев от смущения, он поспешил исправиться.

— Слушаюсь, милорд. Я немедленно займусь этим, — сказал он и помчался разгонять столпившихся любопытных.

Крысолов усмехнулся, рассеянно потирая длинный шрам на щеке. Уважение к его титулу оставляло его равнодушным. Он предпочитал прозвище, которое заработал, имени, которое носил по рождению. Первое воздавало должное его заслугам, тогда как второе он получил просто потому, что родился в знатной семье.

Гидеон Финчли, четвертый граф Уинстон, прибыл в Австралию пять лет назад, преисполненный горечи, гнева и жажды мести. Он пылал ненавистью к леди Анне, пожаловавшейся на него королю; к своему отцу, маркизу, который отказался ходатайствовать за своего сына; к своим великосветским друзьям, отвернувшимся от него, когда ему потребовалась их помощь; и даже к самому королю, которому не хватило смелости публично осудить пэра Англии и он решил быстро и без шума сплавить его в виде наказания на этот аванпост преисподней. Но больше всего Уинстон гневался на судьбу и на свое бессилие изменить ее. В первые месяцы ссылки он был в ярости и жаждал крови. И если бы представился случай, без кровопролития не обошлось бы.

Уинстона сослали на Тасманию — бесплодный, выжженный солнцем кусок земли, само название которого вызывало в сердцах слушателей почти такой же страх, как имя его губернатора — сэра Джорджа Артура. Туда сплавляли самых отъявленных подонков — никчемных, безнадежных, неисправимых. И чаще всего их посылали туда умирать. Сначала, узнав, куда его посылают, Уинстон был ошеломлен, потом впал в ярость: приговор показался ему невиданно жестоким для пэра Англии за такой пустяковый проступок. Позднее, конечно, ярость превратилась в ужас, а ужас — в отчаяние, но теперь, вспоминая о том времени, он благодарил Господа за то, что вразумил короля, нашедшего способ не лишать его жизни, а сохранить ее.

Сэр Джордж Артур был самым благочестивым и безжалостным из губернаторов. Он правил колонией с военной сноровкой диктатора и уверенностью в собственной непогрешимости посланца Божьего на земле. Некоторые считали его психопатом. От Австралии до Англии его называли фанатиком и сумасшедшим. Но были и такие, что считали его гением — реформатором, опережающим время, чей послужной список был безупречным, а методы неоспоримыми. Но каким бы он ни был, свою работу он выполнял хорошо. Колония, которая некогда была мерзким и неуправляемым скопищем преступников, за несколько лет управления сэра Джорджа Артура превратилась в спокойное и доходное губернаторство. Сэр Джордж неуклонно проводил политику реабилитации, принципы которой были строги и непреложны, а те, кто не поддавался перевоспитанию, на Тасмании просто не выживали.

Сначала сэр Джордж смотрел на Уинстона как на очередного неудачника, которых корона время от времени посылала к нему под предлогом помощи в усмирении каторжников. Однако надо отдать должное сэру Джорджу: он считал, что каждому, даже самому закоренелому грешнику необходимо дать шанс исправиться, и при ближайшем рассмотрении нашел в Гидеоне Финчли родственную душу.

Сэр Джордж знал, что человек, склонный к какому-нибудь излишеству, с большей легкостью склоняется и к противоположному и что пристрастие к жестокости, если его направить в правильное русло, может без труда превратиться в стремление к добродетели. Гидеон Финчли представлял собой сгусток энергии, неистово ищущей выхода, — пламя, которое, если ему позволить гореть, может осветить стезю добродетели для целого мира. Сэр Джордж взял графа Уин-Истона под свое крыло с твердым намерением спасти его душу, попутно он спас также его жизнь.

В течение первых нескольких месяцев в Тасмании Уинстон едва выжил. После переезда по морю он ослаб и был нездоров. Жара, пыль и мерзкие насекомые лишили его последних сил. Он несколько недель провалялся в лихорадке, не имея воли ни жить, ни умереть, и даже ярость, которая поддерживала его до тех пор, мало-помалу оставляла его.

Уинстон не понимал, что его болезнь была отчасти вызвана тем, что его резко лишили алкоголя и наркотических средств, отравлявших его кровь большую часть его сознательной жизни, но когда он постепенно стал выздоравливать под бдительным руководством сэра Джорджа, он как будто заново родился — в другом теле и для другой жизни. Впервые с тринадцатилетнего возраста он был абсолютно трезв, поскольку под бдительным оком сэра Джорджа не допускалось потребление ни вина, ни каких-либо других алкогольных напитков. Он сбросил лишний жирок и больше его не набирал. Сэр Джордж считал, что высокое положение не исключает занятия физическим трудом, и Уинстон вскоре заметил, как крепнут его мускулы от работы под жарким солнцем. Благодаря простой и здоровой пище, сторонником которой был сэр Джордж, а также работе на свежем воздухе Уинстон стал здоровее и крепче, чем когда-либо в жизни.

Поначалу он считал суровый моральный кодекс сэра Джорджа бредом сумасшедшего. Уинстон восставал против лишения себя земных благ и выражал недовольство тем, что его низвели до положения простого работяги. Не сразу, но постепенно он начал понимать то, что с ним происходит, и осознал ценность теории сэра Джорджа.

Без алкоголя и искусственных стимуляторов Уинстон стал мыслить отчетливее, его чувства обострились. Без ненужных затрат энергии на беспорядочные половые связи он обнаружил такие запасы сил и воли, о наличии которых даже не догадывался. Его тело было орудием, разум — механизмом, направляющим к достижению цели. Когда он вспоминал свою юность, проведенную в каком-то полубредовом состоянии, ему казалось, что это происходило с кем-то другим. Ему не верилось, что он так долго и бездарно растрачивал то, чем одарил его Господь, — решительность, честолюбие, ум и целеустремленность — все это он мог бы с успехом использовать и раньше. Не понял он одного: охота на людей заменила ему наркотик, стала его стимулятором, его манией. Без этого он бы просто умер.

Он обнаружил в себе талант к интриге и под руководством сэра Джорджа предпринял проект, который должен был принести ему славу: он занялся составлением подробнейших досье на каждого из осужденных и сосланных на Тасманию преступников. С помощью этих досье и собственной целеустремленности ему удалось выследить и безжалостно расправиться с поразительно большим числом беглых каторжников. Свое прозвище Крысолов он заработал благодаря железной, как у терьера, хватке. Уинстону и в голову не приходило, что те самые качества, из-за которых его спровадили из Англии — жестокость, необузданная ярость, рабская зависимость от своих желаний, — теперь ему разрешались и даже поощрялись. Он не считал себя жестоким или свирепым. Он был просто человеком, выполняющим свое предназначение в жизни, и это позволяло ему жить в мире и согласии с самим собой.

Он снова провел пальцем по шраму на щеке и едва заметно усмехнулся, подумав об иронии судьбы. Эту отметину оставила на нем преступница, отобрав у него его красоту, которой он так гордился, и за свое преступление она была справедливо наказана. Этот шрам уязвил его самолюбие и чуть было не разрушил его жизнь, потому что именно из-за уязвленного самолюбия он был наказан. Но его наказание обернулось триумфом, и теперь он имел возможность вершить правосудие над всеми, кто пытался от него уйти. Это привносило в жизнь равновесие, и ему это нравилось.

Он вынул карманные часы, взглянул на них и вернулся под навес. Надо подождать еще несколько минут. Он не был любителем устраивать торжественные встречи, однако давно понял, что на высокопоставленных правительственных чиновников пышные приемы производят должное впечатление. А в данном случае, должен был признать Уинстон, у него было немалое искушение встретить старого друга так, чтобы тот почувствовал изменившиеся обстоятельства и понял, что теперь он выступает с позиции силы. Он все продумал и теперь с непривычным нетерпением ждал этой встречи, которая должна была произойти с минуты на минуту.

На время своего пребывания в Сиднее Эштон остановился в комфортабельном доме сэра Найджела в Кэмден-плейс; он предполагал пробыть в Сиднее совсем недолго, так что не было смысла открывать для этого городской дом его дядюшки. По правде говоря, он приехал в Сидней с намерением вообще отделаться от городского дома, потому что не собирался часто бывать здесь. Однако после встречи с Мадди Берне у него появились другие мысли. Он уже не исключал возможность, что ему захочется бывать в городе чаще, чем он предполагал первоначально.

Эш планировал завтра уехать в Роузвуд, и то, что сэр Джордж назначил на сегодня встречу с ним, несколько нарушало его планы. После встречи на утесе ему больше ни разу не удалось остаться наедине с Мадди, и он надеялся, что записка, которую он отправил ей нынче утром, возможно, заставит ее написать ответ, поэтому ему хотелось быть дома, чтобы лично получить его. Однако что сделано, то сделано, и он утешал себя мыслью, что увидит ее вечером в «Кулабе».

— Но почему, интересно, он назначил встречу в таком странном месте? — удивленно спросил он, принимая из рук сэра Найджела рюмку хереса и удобно располагаясь в кресле. — Да еще в такое неподходящее время? Разве он не знает, что все приличные люди в этот час отдыхают от жары?

— Если верить слухам, Крысолов никогда не отдыхает. — Эш фыркнул и недоверчиво покачал головой:

— Я до сих пор не могу поверить, что этот ваш гнусный Крысолов и лорд Уинстон, которого я знал в Англии, — одно лицо. Просто в голове не укладывается, сэр Найджел. Когда я виделся с ним последний раз, он был никчемным негодяем, не имеющим ни амбиций, ни моральных принципов, и, по правде говоря, мы с ним никогда не были дружны, так что не понимаю, зачем ему понадобилось утруждать себя и встречаться со мной.

— А мне кажется, я его понимаю, — сказал сэр Найджел, устраиваясь в кресле напротив. — Как-никак вы старые приятели, а теперь еще практически делаете общее дело.

Эш снова усмехнулся:

— Это тоже у меня как-то не укладывается в голове. — Сэр Найджел откашлялся.

— Вот встретитесь — и все встанет на свои места, я в этом не сомневаюсь, — сказал он. — А пока я хотел бы обсудить с вами один весьма деликатный вопрос.

Эш обрадовался тому, что можно сменить тему, потому что с тех пор как он узнал, что Уинстон в Сиднее и хочет встретиться с ним ему было не по себе.

А сэр Найджел продолжал:

— Я думаю, вы догадываетесь, что меня тревожит, и надеюсь, извините меня за смелость, но, поскольку ваш отец сейчас далеко, я счел своим долгом заменить его и кое-что вам посоветовать.

Эш чуть не расхохотался. Он отлично знал, о чем собирается говорить сэр Найджел, но совсем не боялся этого разговора, а, напротив, даже ждал его. Эш, стараясь не показать, что ситуация его забавляет, отхлебнул глоток хереса, но глаза его искрились от сдерживаемого смеха.

— Вы; конечно, знаете, сэр Найджел, — вежливо напомнил он, — мой отец едва ли имеет право судить о нравственности моих поступков — впрочем, как и любой другой человек.

— Понимаю, — сказал сэр Найджел, глядя ему прямо в глаза, — но вашему батюшке никогда не изменял хороший вкус: он выбирал любовниц из своей среды и всегда соблюдал осторожность.

Слова «из своей среды» по непонятной причине вызвали у Эша раздражение. Ему не хотелось углубляться в этот вопрос, поэтому он просто пожал плечами и сказал:

— Мы в Сиднее, а не в Лондоне.

— Вот именно, — согласился сэр Найджел. — Как новоприбывшему, вам простительно не знать некоторых наших обычаев, но поверьте, мой мальчик, мы здесь более осторожны и строже соблюдаем правила поведения, чем привыкла молодежь вашего круга. Нам приходится это делать, понимаете? Наш долг — служить примером этим дикарям, защищать наше наследие и насаждать цивилизацию на этом континенте. — Но именно в тот момент, когда разговор стал принимать интересное философское направление, сэр Найджел махнул рукой и перешел к сути дела. — Возьмем эту историю с Мадди Берне — наверняка такой умный молодой человек, как вы, и сам понимает, насколько она неприлична. В городе только и разговоров об этом: целый фургон орхидей вчера, изготовленные вручную шоколадные конфеты позавчера, перчатки с монограммой…

Такие поступки не могут пройти незамеченными в нашем маленьком городе, и, уверяю вас, языки работают вовсю. Эш лишь улыбнулся.

— Пусть их работают. Я не подотчетен ни жене, ни матери, не связан клятвой, и если кумушкам Сиднея нравится судачить о моих делах, то я рад доставить им такое удовольствие.

Сэр Найджел вздохнул и нахмурил лоб, теряя терпение.

— Ладно, пусть будет так, но вы не понимаете, как все это отражается на вас. Я могу понять ваше увлечение этой девушкой. Она настоящая красавица — с этим никто не спорит, — редко встретишь такую в подобном захолустье, но зачем терять голову?

Эш, устроившись поудобнее и потягивая херес, наслаждался растерянностью своего приятеля, а еще больше наслаждался возможностью поговорить о Мадди.

— Все это так, но разве вы не видите, что Мадди Берне не просто красавица. В ней есть нечто такое…

Он помедлил и задумался, чуть наморщив лоб. Он понимал, что сэра Найджела ничуть не интересуют его чувства, тем не менее хотел воспользоваться случаем, чтобы попытаться выразить их словами.

— В ней есть нечто особенное… что напоминает мне о безвозвратно прошедшей юности, о забытых мечтах. Возможно, она просто заставляет меня вспомнить, каким я должен быть. — Голос у него стал мягче, и он понял, что позволил себе углубиться в воспоминания дальше, чем намеревался. Он передернул плечами и отхлебнул хереса. — В любом случае если бы я по складу своего характера был склонен отступать перед трудностями, то я, несомненно, выбрал бы себе другую работу. А завоевание Мадди Берне — это такая интересная проблема, каких у меня давно не было.

— Уж лучше бы вы искали свои проблемы в лесах и горах, где вам это удается блестяще.

Эш притворился оскорбленным.

— Сэр Найджел, вы меня обижаете! Неужели вам кажется, что мне не хватит умения осуществить чисто мужские завоевания? Не забудьте, кстати, что я семь лет провел в диких лесах. Неужели я не заслужил того, чтобы немного развлечься?

Сэр Найджел нахмурил брови.

— И все-таки не следует выставлять себя на посмешище, бегая за девчонкой из таверны, не так ли?

— Она не девчонка из таверны, — резко произнес Эш и, сразу же пожалев о своей несдержанности, спокойно добавил: — Она респектабельная деловая женщина с незапятнанной репутацией.

Сэр Найджел одним глотком допил свой херес.

— Вам хорошо известно, что респектабельных деловых женщин не бывает. Да и не об этом речь. В этом городе перед вами открываются блестящие возможности, а вы, мой мальчик, их упускаете. Нет, я ничего не имею против того, чтобы мужчина завел любовницу — это часто делается, но без лишнего шума. И если бы вам удалось уложить Мадди Берне в постель, я бы первый поздравил вас. Но зачем делать это на виду у всех, пренебрегая общественным мнением? Тем более что эта девушка, судя по всему, не поощряет ваши ухаживания? А в итоге вся эта чепуха оскорбляет каждую молодую мисс из хорошей семьи в этом городе, и если вы не возьметесь за ум, то навсегда лишитесь шанса удачно жениться, потому что, как я уже говорил, здешние матроны проявляют гораздо меньше терпимости, чем можно было бы ожидать. Я понимаю, что вы делали это, не подумав, но отнеситесь к моим словам, как отнеслись бы к словам своего батюшки, Эштон, потому что я возлагаю на вас большие надежды и боюсь лишь, что долгое пребывание среди варваров в Америке сильно повлияло на вашу способность правильно оценивать свои поступки.

Эш допил херес и ответил:

— Возможно, вы правы, потому что не далее как сегодня утром я, забыв правила приличия, отправил мисс Берне приглашение провести со мной праздники в Роузвуде.

Эш с удовлетворением заметил искреннее удивление на лице пожилого джентльмена.

— Но вы, конечно, не надеетесь, что она примет приглашение? — пробормотал он.

Эш мысленно усмехнулся. Нет, он не надеялся, что она примет приглашение, и знал, что она это понимает. Но кто знает? Возможно, Мадди Берне просто никогда не приходилось сталкиваться с настойчивостью и он еще окажется победителем?

— Там видно будет, — сказал в ответ Эш и, непринужденно поднявшись с кресла, взглянул на циферблат карманных часов. — Если мы не хотим опоздать, то нам, пожалуй, пора.

Мгновение помедлив, поднялся и сэр Найджел, все еще выглядевший весьма озабоченным. Они направились в фойе, но возле двери он остановился и, заглянув в глаза Эштону, сказал:

— Каковы ваши намерения в отношении этой женщины? Вы просто решили поухаживать за ней, а?

Эштон ответил не сразу. Помолчав, он улыбнулся и открыл дверь, пропуская старого джентльмена.

— Ну конечно, — небрежно ответил он. — А что же еще?




Глава 15


Жара, пахнувшая на них с улицы, была подобна струе горячего пара, вырвавшейся из кипящего чайника, с которого сняли крышку; тем не менее когда Эштон и сэр Найджел подъехали, перед колесной мастерской собралась толпа народа. Эштон медленно вылез из экипажа, внимательно глядя на худощавого светловолосого мужчину в черном, направлявшегося к ним. Сперва Эша несколько озадачил шрам на лице человека, но ошибки быть не могло: это было все то же моложавое, ангельски красивое лицо, все те же бегающие зеленые глаза, те же тщательно причесанные волосы пшеничного цвета. Фигура его была подтянутой, чего не наблюдалось раньше, и держался он теперь очень уверенно, но в остальном изменился мало. Это, несомненно, был Гидеон Финчли, граф Уинстон.

— Сэр Найджел, — сказал Уинстон, — извините, что я пригласил вас сюда в такое неподходящее время дня, но я подумал, что вы захотите присутствовать лично.

— Да, конечно, только объясните, пожалуйста, при чем я захочу присутствовать?

Уинстон обернулся к Эшу и протянул ему руку.

— Киттеридж, я рад, что ты тоже будешь свидетелем этого небольшого драматического события.

Эштон пожал протянутую руку, все еще несколько ошеломленный встречей.

— Значит, это все-таки ты. А я уж стал сомневаться. — Уинстон улыбнулся:

— Да, много воды утекло, не так ли? Нам с тобой найдется что вспомнить. Но дело — прежде всего. — Он обернулся к сэру Найджелу. — Итак, перейдем к делу.

Он жестом указал им на дворик перед колесной мастерской, и Эштон понял, почему там собралась толпа. К колесу телеги прислонился жестоко избитый человек. Он был без сознания и держался в вертикальном положении только благодаря тому, что его задранные вверх руки были привязаны цепью к колесу. Его оголенное по пояс тело было исполосовано ударами кнута, раны кровоточили, привлекая тучи мух.

— В результате проведенного расследования мне удалось обнаружить первое звено в преступной цепи, существование которой отравляет жизнь в нашем городе, сэр Найджел, — заявил Уинстон. — Этот негодяй снабжал продовольствием и давал прибежище беглым каторжникам, и я уверен, что нам удастся убедить его выдать нам организатора всей этой сети.

Сэр Найджел удовлетворенно кивнул, но Эш с отвращением отвернулся, чтобы не видеть этого сломленного человека.

— Сразу видно, что ты уже применял к нему свои методы убеждения. Неужели нельзя было обойтись без крайних мер?

— Для обычного человека, возможно, в них не было бы необходимости, — равнодушно пояснил Уинстон, — но для такого, как он… — Он пожал плечами. — К сожалению, такие закоренелые преступники, как он, понимают только физическое наказание. Видите ли, он тоже беглый.

— Что? У нас под носом? — возмутился сэр Найджел.

— Вот именно. Так часто бывает. Они перебираются из одной колонии в другую, устраиваются на работу под другой фамилией и живут себе как обычные граждане. Никто и не догадывается об этом. А этот устроился еще лучше: открыл колесную мастерскую. Ему оставалось две недели до конца срока, когда он, дурак, сбежал. Впрочем, все они придурки, — добавил Уинстон.

Эш бросил взгляд на привязанного цепью бедолагу, и безобразие этой сцены вызвало у него отвращение. Хотя за долгие годы он достаточно закалился, сталкиваясь с жестокой реальностью, художник в нем испытывал омерзение при виде жестокости. Во всем происходящем чувствовалось какое-то мрачное предзнаменование, которое ему очень не нравилось, — и в том, что они снова встретились с Уинстоном по прошествии стольких лет, и в том, что двор был забрызган кровью.

— Что с ним теперь будет? — спросил Эш по возможности равнодушным тоном.

Уинстон удивился тому, что он об этом спрашивает.

— Участие в заговоре против Короны карается смертью, дорогой мой, а он еще к тому же беглый. Уверен, что нам удастся получить от него нужную информацию до того, как приговор будет приведен в исполнение.

В толпе вдруг раздался крик, и какая-то женщина бросилась на колени перед бесчувственным телом заключенного. Она, рыдая, трясла его, окликала по имени. Женщина была беременна. Она была на грани истерики и то и дело оглядывалась на толпу безумными глазами. Увидев Уинстона, она закричала:

— Это мой муж! Что вы с ним сделали? Он ни в чем не виноват! Вы не можете…

— Ваш муж, любезная, является заговорщиком и беглым каторжником. Он получит свое по заслугам. — Он обратился к солдатам: — Уберите немедленно эту особу.

Но не успел солдат подойти к ней, как женщина тяжело поднялась на ноги и, потрясая кулаками, с дикими криками набросилась на Уинстона, который ударил ее, сбив с ног, и, когда она растянулась в грязи, пнул ее носком сапога.

Эшу показалось, что он возвратился в прошлое. Он подскочил к Уинстону и резко оттолкнул его, потом повернулся к женщине. Солдат уже поднял ее на ноги, и Эш, сжимая кулаки, обратился к Уинстону.

— Она ничего не сделала, — сердито сказал он. — Это бессмысленная жестокость.

Уинстон, улыбаясь, поправлял манжеты. Ситуация явно забавляла его.

— Как ни странно, мне вспомнилась наша последняя встреча. Приятно сознавать, что в нашем непрерывно меняющемся мире кое-что остается неизменным — вроде твоего упрямого желания сражаться с ветряными мельницами.

Женщину куда-то поволокли солдаты, она рыдала и умоляла сжалиться. Эшу все это тоже напомнило их последнюю встречу. Он вновь увидел себя в Вулфхейвене: безжизненное тело невинной молодой девушки на полу и кровь, стекающую по физиономии Уинстона. Иногда ему казалось, что в ту ночь началась его жизнь, хотя ему удалось почти совсем забыть об этом. И вот они снова встретились в аналогичной ситуации — жизнь описала полный круг.

Эш с трудом проглотил комок в горле и разжал кулаки. Стараясь говорить спокойно, он произнес:

— Если ты называешь сражением с ветряными мельницами мое отвращение к жестокому обращению с женщиной, то пусть будет так.

Сэр Найджел, встревоженный оборотом, который принимала ситуация, поспешил вмешаться:

— Эштон, вы, возможно, не понимаете…

Но Уинстон, рассмеявшись, жестом остановил его.

— Не беспокойтесь, сэр Найджел. У нас с Эштоном было однажды неприятное столкновение, которое, я надеюсь, больше не повторится. — Он взглянул на Эша и, обращаясь к нему, заявил: — Я не тот человек, которого ты знал в прошлом, Эш. Я не держу на тебя зла за то, что произошло между нами. По правде говоря, мое сознание в то время было настолько затуманено, что я едва помню, что произошло. Если бы не этот шрам на лице, я бы с трудом поверил, что человек, каким был я, вообще когда-либо существовал. Да, — добавил он, вновь проведя пальцами по шраму на щеке, — я благодарю Господа за это напоминание о моем недостойном образе жизни. — Взгляд его горел таким фанатичным блеском, а в голосе слышалось такое благоговение, что Эшу оставалось лишь в изумлении таращить на него глаза. Потом Уинстон расслабился и снова улыбнулся. — Я рад видеть тебя, старый дружище, и счастлив, что ты присоединяешься к борьбе против безнравственности и продажности, распространившихся на этом континенте.

Под воздействием жары влажное белье Эша прилипло к телу, волосы под шляпой взмокли. Сэр Найджел тоже то и дело промокал лицо носовым платком, но Уинстон даже не вспотел. В этом было что-то противоестественное, как и в его словах и во взгляде его блеклых глаз. Несмотря на зной, у Эша мороз пробежал по коже.

— Думаю, ты ошибаешься, Гидеон. Я не солдат и не желаю им быть, — медленно произнес он.

Уинстон, кажется, удивился.

— Вот как? А я слышал, что в Америке ты прославился храбростью.

— Только не в качестве мясника, — оборвал его Эш.

— Зачем вы так, Эштон? Все мы здесь работаем ради достижения одной цели, — сказал сэр Найджел.

Эш медленно покачал головой:

— Вы ошиблись, сэр Найджел, если подумали, что я каким-либо образом стану участвовать в таком представлении, какое мы видели здесь сегодня.

Старый джентльмен явно смутился, но Уинстон молча улыбнулся.

— Ты, как всегда, пытаешься поставить себя выше меня, — пробормотал он. — Должен сказать тебе, я разочарован. Я-то думал, что мы теперь сможем объединить усилия в достижении общей цели, так сказать, будем трудиться бок о бок, как положено двум соотечественникам, чтобы искоренить зло в этой части мира. Будь любезен, объясни мне, в чем ты видишь разницу между нашими миссиями.

— Я не считаю благородным занятием охоту на людей.

— Ах, вот оно что? Но ведь ты занимаешься тем же самым?

— Не совсем. Я всего лишь предлагаю свои услуги по сбору информации для военной экспедиции.

— Ты, как и я, помогаешь Короне в том, чтобы осужденные преступники понесли заслуженное наказание.

Эш почувствовал некоторую неловкость, отчасти это было вызвано смутным подозрением, что в словах Уинстона есть доля правды. Но он взял себя в руки и сказал с уверенностью:

— Вот Джек Корриган — это действительно враг Короны, который представляет собой угрозу. Если верить тому, что я слышал, то он сам по себе является военной силой. Разве можно сравнить такого опасного преступника, как он, с этим несчастным, — он жестом указал на человека, привязанного к колесу, — который хотел лишь заработать, чтобы прокормить семью?

Сэр Найджел смущенно откашлялся, с опаской поглядывая на собравшуюся толпу, которая прислушивалась к их разговору.

— Весьма интересные дебаты, джентльмены, но здесь едва ли подходящее место для их проведения. Лорд Уинстон, нельзя ли убрать отсюда этого человека и заняться нашим делом?

Уинстон на мгновение задержался взглядом на Эше, потом ответил:

— Вы правы, сэр Найджел. Преступника отведут в караульное помещение, и допрос начнется немедленно. Вы желаете на нем присутствовать?

— Да, да, конечно. — Сэр Найджел снова промокнул вспотевший лоб и повернулся к экипажу, стремясь поскорее укрыться от палящих лучей солнца и от назревающей ссоры. — Эш? Вы идете?

— Спасибо, нет. У меня назначена встреча.

— Может быть, вас подвезти?

— Я пройдусь пешком. — Ему не хотелось находиться в обществе сэра Найджела. — Поезжайте.

Эш слышал звон цепей и отрывистые команды, но не смотрел в сторону заключенного, которого уводили солдаты. Не смотрел он и вслед уезжавшему экипажу сэра Найджела. Он смотрел на Уинстона, в свою очередь, смотревшего на него с сочувствием и интересом.

— Знаешь, Эш, — сказал он несколько мгновений спустя, — а ты изменился сильнее, чем я подозревал. — Он улыбнулся, обошел Эша кругом и остановился перед ним. — Ты даже выглядишь по-другому. Надеюсь лишь, — небрежно добавил он, — что ты не похож на Самсона, который прятал секрет своей силы в волосах. Всем известно, чем это кончилось для бедняги, не так ли?

— За меня не бойся, я вполне могу за себя постоять, — холодно ответил Эш.

— Ну-ну, — промолвил Уинстон и улыбнулся. — Сказать по правде, дружище, мы с тобой похожи больше, чем тебе хотелось бы признать. Мы оба хозяева своей судьбы, оба ищем свое место в этом мире и пытаемся доказать себе, что достойны своего призвания. По какой другой причине ты уехал в Америку и совершил героические подвиги и почему я так настойчиво стремился к самоуничтожению, что закончилось моей высылкой сюда? Тебя, наверное, удивляет моя целеустремленность. Но я и сам за последние годы многое узнал о себе. В этом заключается основная разница между нами. Я познал себя и понял цель своего существования, а ты продолжаешь геройствовать, не имея, по существу, никаких убеждений. Ты бросился на защиту какой-то служанки, но отказываешься бороться со злом, которое, по-твоему, ей причинили. Ты проявил чудеса храбрости в Америке, но привез оттуда всего лишь рисунки и карты. А теперь ты приехал сюда, чтобы помочь колониальному правительству, но намерен делать лишь то, что тебя устраивает, и участвовать в борьбе так, чтобы не замарать свои ручки.

Да, тебя считают героем, но тебе не хватает убежденности — мужества, если на то пошло, — чтобы сделать то, что от тебя требуется, каким бы безобразным и отвратительным это ни было. Возможно, твои намерения благородны, но всегда существует определенная граница, пересечь которую ты не желаешь. В том-то и заключается разница между нами. Я делаю то, что следует делать. Ты позволяешь судьбе командовать собой, а я сам ее контролирую. — Он усмехнулся. — И теперь, как ни странно, я испытываю к тебе жалость.

Эштон с усилием заставил себя расслабить мускулы и спокойно сказал:

— Я слышал, что нет ничего опаснее человека, уверовавшего в свою непогрешимость. Когда я знал тебя в Англии, я думал, что ты опасен, но сейчас, если бы мне дали выбор, я, пожалуй, предпочел бы иметь дело с тобой, каким ты был тогда.

Уинстон кивнул, все еще улыбаясь:

— Разумеется. И, учитывая все это, я искренне надеюсь, что мы с тобой никогда не окажемся по разные стороны поля боя. Победителем среди нас может быть только тот, кто не боится пересечь границу, а значит, победа всегда будет за мной.

Эштон повернулся и, ничего не сказав в ответ, ушел. Он был встревожен и чувствовал себя испачканным. Глубоко вдохнув горячий пыльный воздух, он, чтобы избавиться от впечатления, произведенного словами Уинстона, попытался подумать о чем-нибудь хорошем, невинном и прекрасном. Странно, но единственным, что пришло ему на ум, была Мадди Берне.

Однако мгновение спустя даже ее образ постепенно растаял, оставив его наедине с собственными невеселыми мыслями.




Каждый уголок в гостиной Мадди был заполнен вазами с белоснежными орхидеями, прекрасные нежные цветы которых казались прозрачными в потоке света, падающего сквозь окно. На сопровождавшей цветы карточке было просто написано: «Иногда среди пустыни расцветает цветок такой красоты, что невольно вспоминаешь о том, что Господь творил чудеса даже из хаоса. Эти цветы — одно из таких чудес, так же как и вы».

Мадди сидела за своим письменным столом, на котором стояла ваза с орхидеями и лежали два листа бумаги. Это были пожелтевший от времени портрет и записка, которые прибыли сегодня утром.

Мисс Берне,

Завтра я уезжаю в Роузвуд, и мой мир без вас опустеет. Я был бы счастлив, если бы вы согласились приехать ко мне на несколько дней в гости на Рождество. На третий день Рождества я уезжаю в Голубые горы, но едва ли что-нибудь там заинтересует меня, пока не поделюсь с вами теми чудесами, которые уже нашел.

Мадди перечитала записку, и губы ее дрогнули в улыбке. Странно, что такие милые слова написал столь решительный человек, хотя она подозревала, что слова эти не вполне искренни. Одно по крайней мере говорило в его пользу: он не лгал, когда сказал, что его не так-то легко обескуражить.

Когда начали прибывать подарки и записки, Мадди встревожилась. Более того, она чуть было снова не впала в панику. Ее отчаянная попытка отвязаться от него лишь ухудшила ситуацию, потому что если бы она лучше знала мужчин, то поняла бы, что у таких людей, как Эштон Кигтеридж, уязвленная гордость лишь пробуждает бойцовские инстинкты.

Но дни шли за днями, а от него не исходило никаких угроз, если не считать угрозой элегантные подарки и милые записочки. Мадди постепенно успокоилась и даже наслаждалась этой игрой. Она не была бы женщиной, если бы эта ситуация немножко не льстила ее самолюбию. Любой женщине было бы лестно, если бы за ней так настойчиво ухаживал такой человек, как Эштон Киттеридж, особенно если он не стремится встретиться с ней лично и она может, ничем не рискуя, наслаждаться знаками его внимания. Но важнее всего было то, что это несомненно доказывало, что ему не известно ничего из того, что могло бы повредить ей. Разве то, что он открыто приглашает ее в Роузвуд, не является тому подтверждением? Он хотел лишь добиться ее благосклонности, и пока она будет ему отказывать, между ними сохранится равновесие сил. А потом игра ему наскучит, и он сам отойдет в сторону.

Она взяла один из хрупких цветков и приложила его к щеке, охлаждая разгоревшуюся щечку прохладным лепестком. Ощущение было такое, словно ее погладила чья-то нежная рука.

Отругав себя за глупые мысли, она вернула цветок на место. Значит, завтра он уезжает, с облегчением подумала она. Ее жизнь войдет в привычное русло и она сможет сосредоточиться на том, что требует ее внимания, — например, на «Кулабе» и на тревожных слухах о Крысолове. У нее и без Эштона Киттериджа забот хватает, а его экспедиция в Голубые горы продлится много месяцев, а может быть, и лет. К тому времени он забудет о ней или она найдет способ как-нибудь отделаться от него.

С некоторым удивлением она почувствовала, что ей будет его не хватать, и с непонятной для себя грустью представила, как могли бы сложиться отношения между ними, если бы все было по-другому.

Глупо, конечно, об этом думать. Мадди и раньше получала подобные предложения. Некоторые ее поклонники — главным образом зеленые юнцы и стареющие торговцы — предлагали честь по чести выйти за них замуж, тогда как другие предложения ничего общего с благородными намерениями не имели. На все предложения она неизменно отвечала холодным отказом, потому что где-то на задворках памяти еще хранились страшные воспоминания о грубых руках и грязных, заросших бородами физиономиях. Однако кошмары теперь ее мучили редко, а руки Эштона Киттериджа совсем не были грубыми.

Она перевела взгляд на портрет и рассеянно провела кончиками пальцев по расплывшимся линиям, пока не наткнулась на подпись. Она легонько прикоснулась к ней. «Эштон Киттеридж, — произнесла она вслух и с удовольствием, повторила: — Эштон».

Потом она нахмурилась и убрала руку: она уже давно не была той девушкой. День за днем, год за годом она все дальше уходила от Глэдис Уислуэйт. Остался только портрет, который она зачем-то хранила. Ей было нужно, чтобы он напоминал ей о ней прежней, хотя она боялась этих воспоминаний. Возможно, по той же причине ее радовало появление Эштона Киттериджа в ее жизни.

Эта мысль смущала ее и сбивала с толку. Только дурак может радоваться появлению опасности, а она не была дурочкой, иначе не смогла бы прожить столько времени. Она взяла то, что предложила ей жизнь, и использовала это наилучшим образом. Теперь она не могла позволить себе рисковать.

Она снова взглянула на портрет, на записку, и на лице против ее воли появилось мечтательное выражение. Иногда ей хотелось, чтобы все сложилось по-другому: чтобы она была рождена Мадди Берне, а не Глэдис Уислуэйт, свободной женщиной, которую не преследуют призраки прошлого и которой ничто не угрожает в будущем, и чтобы Эштон Киттеридж действительно занял главное место в ее жизни.

Услышав стук в дверь, Мадди вздрогнула, торопливо перевернула портрет и прикрыла его вазой с орхидеями. Не успела она подняться на ноги, как в комнату вбежал Дарси.

— Извините, мисс Мадди, ко произошло кое-что, о чем вам следует знать.

Хотя Дарси теперь был хорошо подстрижен, одет как подобает служащему клуба и не отличался от любого свободного человека, он по-прежнему сутулился и не избавился от привычки вертеть в руках платок, когда нервничал, как сейчас. Он неистово крутил платок, а на его лице было написано не просто смятение, а животный страх. Мадди медленно поднялась с места. Сердце ее бешено колотилось.

— Крысолов схватил Джона Мемберса, мэм, — пробормотал Дарси. — Его безжалостно избили и потащили в караульное помещение на допрос.

Мадди похолодела.

— Мы можем что-нибудь для него сделать? — Дарси покачал головой:

— Нам к нему не проникнуть. Туда никого не впускают. — Почему они схватили его? — задала она самый страшный вопрос.

— Они узнали, что он помогал каторжникам. Насколько мне известно, они не знают, куда он их направлял, но узнать это — дело времени. Если он не заговорит, прежде чем его убьют, то заговорит его жена, — мрачно закончил он.

Мадди стиснула руки и отвернулась к окну.

— Ладно, — сказала она. — Мы немедленно свертываем здесь все операции. Передай всем. И мы должны попытаться пробраться к Джону. Нельзя допустить, чтобы он умер. Обязательно поговори с его женой. Сделай для нее все, что сможешь.

Дарси кивнул.

— А что делать с Бордерсом? Его надо предупредить на всякий случай. Если я выеду в Динготаун сейчас же и буду поторапливаться, то смогу быть там…

— Нет, — сказала Мадди, прижав к вискам пальцы. — Нет, я не могу послать туда даже тебя. Это вызовет подозрения. — Она снова повернулась к столу, и ее взгляд остановился на лежащей там записке. — Нет, — повторила она. — Я сама об этом позабочусь.

Дарси проследил за направлением ее взгляда и встревоженно посмотрел на нее.

— Мисс Мадди, неужели вы хотите поехать туда сами? Это небезопасно.

Мадди усмехнулась:

— Ты прав, это небезопасно.

— Но, мисс, вы не понимаете… Этот Киттеридж был вместе с ними, когда они схватили Джона. Люди говорят, что именно его наняли, чтобы изловить в горах Джека.

У Мадди замерло сердце и похолодели пальцы, но выражение лица не изменилось. Мгновение спустя она спокойно сказала:

— Спасибо за предупреждение, Дарси. Я об этом позабочусь.

Как только Дарси ушел, силы покинули ее, и она рухнула в кресло. Безопасность. Разве она когда-нибудь знала, что означает это слово?

Дрожащей рукой она перевернула портрет и долго смотрела на него. Потом взялась за перо.

Дорогой мистер Киттеридж,

благодарю за ваше любезное приглашение. Вы окажете мне честь, если навестите меня сегодня в моих апартаментах, чтобы вместе поужинать и поболтать.




Глава 16


После всех неприятных событий прошедшего дня записка от Мадди показалась Эшу неожиданным подарком судьбы. С присущей ему осторожностью Эш не мог не отнестись к такой внезапной перемене решения с некоторым скептицизмом. Но он чувствовал, что разгадывание этой загадки доставит ему немало удовольствия.

Если у него и были надежды на романтическое свидание, то они моментально испарились, как только ее телохранитель-абориген, сопроводив его в гостиную Мадди, встал на страже возле двери. Если не считать этой досадной помехи, ужин был великолепен. Мадди оказалась радушной хозяйкой и большой мастерицей поддерживать светскую беседу. Эш отвечал ей тем же, был вежлив и обаятелен, но инициативу в разговоре на себя не брал, предоставив ее Мадди. Когда после рыбных и мясных блюд перешли к фруктам и вину, он уже буквально сгорал от любопытства, но держал себя в руках. Какую бы игру она ни вела, он не лишит себя удовольствия участвовать в ней, хотя бы ради того, чтобы смотреть на нее.

В тот вечер на ней было платье из темно-розового шелка с весьма смелым декольте. Ее миниатюрная талия подчеркивалась светло-розовым атласным поясом, а юбку в форме колокольчика украшали три ряда воланов того же цвета, красиво колыхавшиеся, когда она двигалась. Прелестную шейку обвивала двойная нитка жемчуга, такие же жемчужинки поблескивали в волосах, уложенных в изящную высокую прическу.

В одеянии скромного покроя темных тонов с высоким воротом и длинными рукавами она всегда выглядела невероятно соблазнительной, но в таком наряде, как в этот вечер, она была просто опасна. Эш не мог отвести от нее взгляд и следил за каждым движением изящной белой ручки, любовался нежной округлостью груди. «Уж эти женщины, — подумал он. — Им ничего не стоит превратить мужика в полного болвана». Но это была сладкая мука — именно то, что ему требовалось, чтобы развеять неприятное впечатление, оставшееся после встречи с Уинстоном.

Ей так хорошо удалось отвлечь его, что он на мгновение пришел в замешательство, когда она небрежно сказала:

— Я слышала, в городе сегодня что-то произошло? — Она жестом приказала убрать со стола и наполнить бокалы, а когда он не сразу ответил на ее вопрос, добавила: — Такая ужасная история с колесным мастером. Кто бы мог такое подумать?

— И не говорите, — согласился Эш, глядя в бокал с вином. Мадди, не получив желаемого ответа, улыбнулась и предложила ему пересесть на диван, пока убирают со стола.

— С удовольствием, — сказал он и, обойдя стол, помог Мадди подняться. Она тем временем обдумывала, что сказать дальше. Разумеется, информация, полученная от Дарси, не может быть ложной, но ее все-таки нужно было перепроверить. Теперь все зависело от того, узнает ли она правду от Эштона Киттериджа и готов ли он сообщить ей эту правду.

Она улыбнулась ему, и они вместе перешли в другой конец комнаты.

— Насколько мне известно, вы были там с сэром Найджелом, — небрежным тоном заметила она.

— Гм-м, да. — Эш чуть поморщился. — К моему большому сожалению. — В его голосе сквозила явная горечь и чувствовался гнев, который он безуспешно пытался скрыть. — Это была пародия на справедливость. Бедному парню оставалось несколько недель до окончания срока, и любой цивилизованный человек позволил бы ему отбыть свой срок — и поставить на том точку. Неужели такие жестокие наказания являются в этой стране обычным делом?

Мадди ответила не сразу. Она испытала огромное облегчение, но постаралась скрыть его, усаживаясь в кресло и поправляя складки юбки. Эштон уселся в кресло напротив, и она рассеянно улыбнулась ему, лихорадочно обдумывая полученную информацию.

Итак, все было не так плохо, как она думала. Киттеридж не был соратником Крысолова. Более того, он даже не одобрял его действия. Опасность, конечно, не миновала, но ситуацию еще можно было держать под контролем. Более того, Мадди уже давно заметила, что Эштон Киттеридж — человек отнюдь не злой. Да, он оставался ее врагом, он все еще был для нее опасен, однако не был безнадежно неисправим. Мадди и сама не знала, почему это так важно для нее.

И все же игра еще не закончилась.

Она заметила, что он ожидает ответа на свой вопрос, и пробормотала, не желая показаться слишком хорошо информированной:

— Чего не знаю, того не знаю. Но сэра Найджела я всегда считала человеком честным и справедливым.

— Это безобразное происшествие — не его рук дело, — коротко сказал Эш. Он предпочел бы поговорить о чем-нибудь другом, но ему хотелось выговориться, чтобы устранить неприятный осадок, который остался у него после встречи с Уинстоном. И он продолжил, пристально глядя в бокал: — Это был сюрприз, задуманный для нас двоих одним… — он помедлил, подбирая слово, — моим старым знакомым.

У Мадди неизвестно почему учащенно забилось сердце.

— Знакомым?

— Да, лордом Уинстоном из Суррея, что в Англии, презренным типом, вполне заслужившим свою отвратительную репутацию. Мы с ним очень давно знаем друг друга и всегда не ладили. Я надеялся, что связь с ним оборвалась навсегда, но кто бы мог подумать, что наши пути вновь пересекутся здесь, в Сиднее? Он подобен чуме, которая вновь дает вспышку именно тогда, когда вы думаете, что болезнь прошла.

Мадди так и замерла, услышав слово «Уинстон». У нее пересохло в горле, но она еле слышно переспросила онемевшими губами:

— Уинстон?

— Да, — сказал Эш, — Гидеон Финчли. Вы, наверное, знаете его под именем Крысолова. Насколько я понимаю, очень подходящее прозвище для такого, как он.

Мадди откинулась на обтянутую парчой спинку кресла и, несмотря на теплый вечер, зябко поежилась. Память услужливо перенесла ее в прошлое, и она, испуганная девочка-служанка, сжимающая в руке осколок стекла, оказалась в Вулфхейвене. Граф Уинстон, ангельское лицо которого искажено похотью, грубо прижимает ее к стене, задирает юбки, шарит руками по бедрам. Она в ужасе отчаянно сопротивляется. Потом кровь. Та ночь возникла перед ней во всех подробностях, а ведь она не вспоминала об этом семь лет. Оказывается, она ничего не забыла.

Могла ли она поверить, что человек, из-за которого она попала сюда много лет назад, забыл совершенное ею преступление? Возможно ли, что все эти годы он разыскивал ее по всему миру, чтобы удовлетворить свою жажду мести? Здравый смысл подсказывал ей, что это невозможно, но в ее памяти возникла еще одна картина: она сидит рядом с Кэлдером Бернсом в маленькой епископальной церкви и слушает, как пастор произносит цитату из Священного писания: «…и вас настигнет наказание за грехи ваши». Она тогда съежилась от страха: ей показалось, что черные глаза священника уставились прямо на нее и пригвоздили к месту. Она будто издалека увидела, как большая капля вина дрожа поползла по стенке бокала, запачкав ее руку, и шлепнулась ей на юбку.

Мадди вздрогнула и наконец очнулась, вновь остро ощутив присутствие Эша и его внимательный взгляд.

— Боже, какая я неуклюжая! — воскликнула она, пытаясь стряхнуть каплю с юбки. — Извините, придется мне взять салфетку…

Он проворно вскочил на ноги:

— Позвольте помочь вам.

— Не беспокойтесь, прошу вас… Я промокну пятнышко влажной салфеткой.

Она отошла к столу и принялась смачивать салфетку и оттирать пятно, надеясь, что ей удастся незаметно для него взять себя в руки. «И вас настигнет наказание за грехи ваши…» — без конца вспоминалось ей. Нет, было бы безумием думать, что всесильный лорд Уинстон, известный ныне как Крысолов, приехал сюда для того лишь, чтобы посчитаться с ней, но Мадди не могла уже отрицать, что ее судьбой манипулируют какие-то мистические силы, которые упорно загоняют ее в угол. Ее мир, который она с таким трудом построила своими руками, разваливался на глазах, как будто все это было частью какого-то грандиозного замысла, от которого не было спасения. Однако выход должен быть. Ей нужно использовать все средства, чтобы овладеть ситуацией, и начать следует с Эштона Киттериджа. Она непременно должна уехать в Роузвуд, потому что если Крысолов — вернее, лорд Уинстон, поежившись от страха, подумала она — уже добился успехов в своем расследовании, то он вскоре появится в «Кулабе» либо для сбора информации, либо для того, чтобы просто отдохнуть в самом популярном в городе клубе. И много ли осталось времени до того, как он ее узнает? К счастью, у Эштона, видимо, была не очень хорошая память, но у Уинстона есть более веская причина запомнить ее лицо и, следовательно, более веская причина причинить ей зло.

В одном она была теперь совершенно уверена: Эштон и лорд Уинстон недолюбливают друг друга, так что Крысолов едва ли появится в качестве нежданного гостя в таком отдаленном месте, как Роузвуд. Там она некоторое время будет в безопасности. Ей необходимо все хорошенько обдумать, предупредить тех, кто на нее рассчитывает, составить план действий… существенную роль в котором должен сыграть Эштон Китгеридж.

Эштон был рад, что Мадди занялась испачканным платьем, потому что это давало ему возможность восстановить душевное равновесие и попытаться перевести разговор в более приятное русло. Будь проклят Уинстон, который до сих пор приносит одни несчастья, где бы ни появлялся. Эшу пришлось приложить столько усилий, чтобы оторваться от прошлого. Он бежал как можно дальше от душной отцовской гостиной, от суетного, чванливого светского общества, однако все это настигло его даже здесь, на краю света. Видно, бежать некуда.

Своим появлением Уинстон напомнил ему об эпизоде из прошлого, в корне изменившем его жизнь, но эта встреча заставила Эша вспомнить юношу, каким он был тогда, — преисполненного великих идеалов, уверенного в том, что его талант художника заставит весь мир склониться перед ним и увековечит его имя. Взглянув на Уинстона, он увидел человека, каким он стал теперь.

Уинстона не сломили превратности судьбы. Ему удалось вырваться из водоворота пьянства и дебоширства. От него отреклись пэры Англии, король изгнал его из страны — Эшу с большим трудом удалось узнать эти подробности от сэра Найджела, — однако вот он перед ним собственной персоной: человек, облеченный властью, опирающийся в жизни исключительно на собственные убеждения и находящийся в ладу с новой жизнью, которую сам же для себя и построил. Тогда как он, Эштон, несмотря на все, что он сделал или полагал, что сделал, по-прежнему не нашел себе покоя. А возможно, именно душевный покой лежит в основе подлинного мужества.

Уинстон был отвратительным человеком, он никого не щадил, прокладывая свой путь в жизни. Но разве Эштон был лучше его? В том-то и заключалась печальная истина: он стал теперь похожим на Уинстона, и сознавать это ему было очень неприятно.

В это время вернулась Мадди и беспечно улыбнулась ему:

— Ну вот и все. Почти незаметно.

Она отбросила в сторону влажную салфетку и подошла к нему. Эш решительно стряхнул с себя скверное настроение. К чертям Уинстона! Ему предстояло разгадать гораздо более приятные загадки и прежде всего узнать причину, заставившую эту прекрасную леди непостижимым образом изменить свое отношение к нему.

Она уселась в кресло, изящно расположив складки своих юбок, и взяла в руку бокал.

— Насколько я понимаю, вы уезжаете в горы, чтобы выследить Джека Корригана, — небрежно заметила она.

Эшу едва удалось скрыть удивление.

— Боже милостивый, — пробормотал он, — в этом городе ничего нельзя сохранить в тайне.

Мадди улыбнулась:

— Просто мне приходится слышать больше, чем большинству людей. Так, значит, это правда? В этом и заключается подлинная цель вашей экспедиции?

— Так мне сказали.

— Но это страшно опасно, не так ли?

— Это такая же работа, как и любая другая, — пожав плечами, сказал Эш.

— Страшно подумать, — притворно вздохнула она, внимательно следя за его реакцией, — что все эти каторжники создали целую армию, готовую двинуться на нас. Это поистине суровая земля, мистер Киттеридж. Надеюсь, вы тоже возьмете с собой армию, чтобы выгнать их оттуда?

Эш медленно откинулся на спинку кресла и отхлебнул вина.

— Нет, что вы, это будет экспедиция с целью составления карты местности. А теперь, мисс Берне, скажите честно, вы ведь пригласили меня сюда не для того, чтобы поговорить о политике?

— Но мой бизнес зависит от политики, — простодушно заявила она. — Естественно, меня это интересует. Он озадаченно приподнял бровь.

— Все это вполне понятно, но хотелось бы узнать, каким образом это связано с вашим неожиданным — хотя, уверяю вас, очень обрадовавшим меня — приглашением на ужин?

Мадди, сдержанно улыбнувшись, поднялась с кресла. Когда он тоже хотел встать, она жестом остановила его. Сложив на груди руки, она грациозно прошлась по комнате и, повернувшись к нему спиной, сказала:

— Видите ли, мистер Киттеридж, джентльмены, которые приходят в «Кулабу», обладают властью и имеют влияние в городе. Они свободно разговаривают обо всем и должны быть уверены, что их тайны не выйдут за пределы этих стен. Поэтому мне приходится быть особенно осторожной и следить за тем, чтобы моя репутация осталась незапятнанной… как и репутация моих близких друзей. — Она усмехнулась и поправила в вазе у окна одну из белых орхидей. — Женщина, занимающаяся бизнесом, сама по себе вызывает подозрение, а если уж окажется, что она не заслуживает доверия, это, уверяю вас, будет означать финансовый крах. Мне едва ли простили бы, например, если бы я водила компанию с каким-нибудь человеком сомнительной репутации. Но герой Короны… это совсем другое дело.

Эш не мог удержаться от циничной усмешки.

— Значит, вы наводили обо мне справки? — Она в смущении развела руками:

— Но я должна была проявить осторожность.

— И что же вы решили? — спросил он, не сводя с нее глаз.

— Принять ваше приглашение посетить ваше поместье, — улыбнулась она.

Эштон, не выказав ни малейшего удивления, тихо сказал:

— Я польщен.

— Если вы не возражаете, завтра я поеду вместе с вами. — Он удивленно поднял брови.

— Вы торопитесь, не так ли? Отчего же?

Мадди охватила паника. Неужели он что-то заметил? Возможно, она его недооценила, потому что он совсем не выглядел как человек, ослепленный страстью, заветная мечта которого близка к осуществлению. Наоборот, он сидит спокойный и невозмутимый и зорко следит за ней из-под полуопущенных век, ничего не упуская. Да, она явно его недооценила. Но она исправит эту ошибку.

Резко выпрямившись, она холодно ответила:

— Все дело в том, что мне нужен сопровождающий. Я не могу оторвать своих ближайших помощников от их обязанностей, чтобы проводить меня в Роузвуд, иначе в мое отсутствие с «Кулабой» может случиться все, что угодно. Но если вам это неудобно, то…

— Нет, нет, это вполне удобно, — заверил он ее. — По правде говоря, я восхищаюсь женщинами, которые подчиняются импульсу. К тому же женщина, способная собраться в дорогу за такое короткое время, непременно должна оказаться интересной гостьей. Вас устроит, если я заеду за вами около полудня?

Мадди облегченно кивнула:

— Вполне.

Эштон допил вино и поднялся на ноги. Он подошел к ней как будто для того, чтобы попрощаться, но вместо этого, остановившись рядом, он протянул руку и, взяв ее за подбородок двумя пальцами, повернул к себе ее лицо. Мадди оцепенела от страха. Глядя на нее проницательным взглядом серебристо-серых глаз, он сказал:

— Вы должны знать, мисс Берне, что я не переоцениваю свое обаяние. Я ни на минуту не поверил в то, что внезапная перемена вашего отношения ко мне как-то связана с неожиданно охватившей вас страстью. Тем не менее… — он опустил ее подбородок и чуть улыбнулся уголками губ, — я не из тех, кто начинает задавать лишние вопросы, когда судьба улыбается ему, и я буду счастлив принять вас у себя в качестве гостьи на предстоящие праздники.

С этими словами он поклонился, и Мадди с бешено бьющимся сердцем проводила его взглядом. У двери он остановился и взял у телохранителя шляпу и перчатки. Потом на мгновение снова повернулся к ней.

— Интересно, — сказал он, — не пересмотрели ли вы также мое другое предложение?

— А это одно из условий вашего приглашения? — невозмутимо спросила она.

Эш на мгновение прищурил глаза, как будто пытался заглянуть к ней в душу. Потом улыбнулся и ответил:

— Но это само собой разумеется. — Мадди храбро вздернула подбородок.

— В таком случае я, пожалуй, пересмотрела… все. — Эш бросил взгляд на аборигена:

— В таком случае я не вижу необходимости брать с собой вашего телохранителя.

Мадди, опасаясь, что не сможет говорить, кивком головы подтвердила согласие.

Эш помедлил еще мгновение, глядя на нее скорее с любопытством, чем с удовлетворением. Ей показалось, что он хочет сказать еще что-то. Но он лишь улыбнулся, поклонился и ушел.

Мадди, готовясь лечь спать, убеждала себя, что поступила правильно. Но в ту ночь кошмар снова потревожил ее сон.




В Роузвуд они прибыли в сумерках. К главному дому усадьбы вела длинная узкая подъездная дорожка, обсаженная с обеих сторон высокими пальмами. Сам дом представлял собой невысокое, широко раскинувшееся строение из розового кирпича с четырехгранными белыми пилястрами и портиками с обеих сторон. Ряды высоких окон на обоих этажах были снабжены белыми ставнями, которые можно было открыть, чтобы впустить освежающий ветерок, или быстро закрыть, если вдруг начнется тропический ливень. Это был очень приятный на вид дом, который мало чем отличался от таких же графских усадеб в Англии, по образцу которых и был построен.

Мадди едва замечала изменяющийся пейзаж местности, по которой они проезжали, и почти не видела того, что показывал ей по дороге Эштон, но вдали на горизонте всегда маячили в дымке Голубые горы. Вот, вспугнутая грохотом их экипажа, взлетела с ветвей эвкалипта стая жирных белых какаду; вот вразвалку перешел дорогу перед их экипажем пыльный коричневый коала…

Она старалась быть вежливой, кивать и улыбаться в нужные моменты, даже время от времени задавать умные вопросы, но напряжение совершенно вымотало ее. Ее мысли были заняты графом Уинстоном и Эшли Киттериджем и той угрозой, которую эти двое представляют для всего, что дорого ей. Что она сделала? Попала из огня да в полымя? Она с ужасом думала о том, что ее ждет впереди. Но у нее не было выбора. Она должна сделать все, что необходимо для того, чтобы спасти себя и Джека. Она обязана сделать все необходимое.

Эштон приказал разгрузить ее багаж и проводил ее наверх в просторную комнату, где для нее был приготовлен холодный ужин.

— Завтра я покажу вам поместье, — сказал он. — Поездка, наверное, утомила вас, и вы хотите отдохнуть.

Мадди непослушными пальцами развязала ленты дорожного капора и, собравшись с духом, спросила, с трудом подбирая слова:

— Должна ли я… следует ли мне ждать вас?

Он на мгновение смутился, потом с совершенно непроницаемым выражением лица сказал:

— Разумеется, нет. Мы оба очень устали. Спокойной ночи.

Она настолько устала, что лишь самую малость удивилась тому, что ей так повезло, и уж конечно, ей было не до того, чтобы анализировать странный взгляд Эштона, когда он, поклонившись, покидал комнату. Едва прикоснувшись к ужину и отхлебнув глоток-другой вина, она долго стояла у окна, прислушиваясь к звукам, издаваемым незнакомыми птицами и животными. Они напомнили ей, как далеко она находится от всего, что ей знакомо, и ей стало одиноко.

Она задула свечу и улеглась в постель под гомон и уханье, все еще доносившиеся через окно, из-за которых она беспокойно металась во сне. Ей снился мышонок, пробиравшийся сквозь щель в скрипучих досках судна в поисках пищи и безопасного местечка, где было бы можно спрятаться. А в темном углу притаилась огромная желтая кошка с узкими голубыми глазами, и Мадди начала плакать, а сердце ее бухало в такт движениям испуганно мечущегося мышонка, который безуспешно пытался найти выход.

Потом вдруг она сама превратилась в мышонка. Нет, она была тринадцатилетней девочкой, прижатой спиной к стене, а узкие голубые глаза принадлежали совсем не кошке, а матросу, который повалил ее на палубу судна и грубо хватал за груди и обнаженные бедра. Потом физиономия бородатого матроса превратилась вдруг в ангельски красивое лицо графа Уинстона. Она сопротивлялась, он больно ударил ее, а где-то вверху так раскричались птицы, что это было похоже на женский крик.

Этот женский крик был ее собственным голосом, прерывающимся от нехватки воздуха, потому что безжалостные руки сдавили ей горло. Она резко поднялась, села в постели и увидела перед собой встревоженное лицо Эштона Киттериджа.

— Мадди… мисс Берне… с вами все в порядке? — хриплым от волнения голосом спрашивал он.

Мадди снова опустилась на подушку, дрожа и обливаясь потом от пережитого ужаса. Она тяжело дышала и даже не всхлипывала, а попискивала, как мышонок.

При слабом свете свечи, которую Эш торопливо зажег на столике возле ее кровати, она смутно видела его лицо. Волосы у него были взлохмачены, рубашка расстегнута до пояса. Похоже, он тоже готовился лечь спать. Его появление казалось Мадди продолжением сна, и она на мгновение запуталась, не зная, где сон, а где явь. Она лишь понимала, что он появился здесь, словно рыцарь, спасающий ее от чудовищ, и ей хотелось спрятаться у него на груди, где она будет в.безопасности.

Постепенно она овладела собой, хотя все еще тяжело дышала.

— Извините, — дрожащим голосом сказала она, отбрасывая упавшие на лицо пряди волос, — мне приснился глупый страшный сон.

— Думаю, не такой уж глупый, если так сильно напугал вас, — улыбнулся Эш. — Наверное, все объясняется тем, что вы очень устали и почти не ели. Моя служанка сказала, что вы едва притронулись к ужину. Позвольте, я чем-нибудь покормлю вас сейчас?

— Не надо, прошу вас. Я и без того вас обеспокоила, но теперь со мной все в порядке.

— Не говорите глупостей, — решительно заявил он. — Вы бледны как полотно. Позвольте, я принесу вам хереса.

Он подошел к столику, на котором стояли бокалы, графин, ваза с экзотическими фруктами и букет ярко-красных цветов. Мадди была тронута его заботой и гостеприимством. По приезде она не обратила внимания на этот столик, занятая своими мыслями. Очевидно, он заблаговременно отправил гонца в Роузвуд, чтобы там приготовились к ее приезду.

Она заметила, что он босой, а это еще раз подтверждало, что он уже собирался лечь спать. Если бы не ее состояние, она смутилась бы, заметив, что он полуодет, но сейчас не обратила на это внимания.

Он налил херес, вернулся к ней и, откинув сетчатый полог, уселся рядом.

— Вот то, что вам нужно! — сказал он, протягивая ей бокал. — Выпейте.

Мадди неуверенно улыбнулась и взяла бокал обеими руками. Эш показался ей сейчас более сильным и более властным, чем раньше. Здесь он находился в своей среде, и это придавало ему уверенности в себе и значимости, так что его присутствие было невозможно игнорировать. А может быть, все объяснялось тем, что он сидел так близко и свет свечи обрисовывал тренированные мускулы его торса, поблескивал на золотистых волосах и делал более глубоким взгляд его серых глаз. Чувствовалась во всем этом какая-то интимность, чуть ли не обещание продолжения, а это могло оказаться очень опасным.

Мадди поспешно отвела взгляд от его обнаженной груди и отхлебнула вина. Щеки у нее разгорелись, и она инстинктивно поправила ночную сорочку на груди и плечах. Она старалась совсем не смотреть на него и не знала, что сказать.

Заметив ее лихорадочные попытки прикрыть себя, Эш понял, что надо уходить. Но никакая сила не смогла бы заставить его покинуть ее в этот момент. Услышав ее крики, он испугался, но теперь страх прошел, уступив место восхищению и желанию.

С тех пор как он встретил ее, она казалась ему далекой и недоступной — тайной, притягательная сила которой в том и заключалась, что она была для него недосягаемой. Но сейчас, когда она сидела среди сбившихся простыней, с темными волосами, в беспорядке рассыпавшимися по плечам, во взмокшей от пота ночной сорочке и с глазами, округлившимися от недавно пережитого страха, она показалась ему реальной и, пожалуй, впервые уязвимой, нуждающейся в защите и очень близкой.

Тонкая, почти прозрачная ночная сорочка едва ли была способна что-нибудь скрыть. Свет свечи обрисовывал округлости ее грудей и маленькие соски, мерцал на алебастровой коже шеи и плеч. Прядь волос попала в нежное углубление между ключицей и горлом, и Эш инстинктивно поднял руку, чтобы высвободить ее. Потом, подчиняясь тому же инстинкту, его пальцы скользнули вверх, чтобы погладить ее лицо.

— Вы такая красивая, — тихо произнес он.

Ему на мгновение показалось, что она отпрянула от него и незащищенность в ее взгляде сменилась настороженностью. Эш, пытаясь ее успокоить, погладил пальцем ее щеку и почувствовал, как она вся сжалась. Он снисходительно улыбнулся.

— Девичье сопротивление? — шутливо поддразнил он. — Разве с этого начинают многообещающую любовную связь?

Мадди уставилась в бокал, обхватив его обеими руками.

— Боюсь, я не очень сильна в этом, — прошептала она. Эш опустил руку, искорки смеха погасли в его глазах.

— Я и не считал вас большим специалистом, — сказал он таким будничным тоном, что Мадди удивленно взглянула на него. — Ведь были и другие, несомненно такие же обаятельные и высокопоставленные, как я, но вы всех их отвергли. Всего день назад вы угрожали мне физической расправой, если я хотя бы появлюсь на пороге вашего дома, однако почему-то в корне изменили свое отношение. Вы согласились поехать сюда со мной, хотя это явно неприлично, вы соблазняли меня обещаниями, которые явно не готовы выполнить, и мне было бы весьма любопытно узнать причину всего этого.

Мадди тихо вздохнула. Она накинула на себя халат и встала с кровати. Отойдя от него на некоторое расстояние, она остановилась. Можно было бы солгать. Она лгала ему и раньше, солжет и еще раз. Но когда она заговорила, это была не ложь, а правда.

— Людей всегда удивляло, почему я не вышла замуж или не нашла себе покровителя, — сказала она, уставившись в окно. — Они полагали, что причиной тому был мой отец, у которого были относительно меня честолюбивые планы и который оберегал меня от нежелательных ухажеров, однако это совсем не так. Все дело было во мне самой: я считала себя недостойной замужества.

Она искоса взглянула на него, заметила сомнение в его глазах и хотела остановиться, но не сделала этого. Она и сама не могла бы объяснить, почему ей казалось важным, чтобы этот человек узнал тайну, которой она не поделилась даже с Кэлдером Бернсом. Она не ожидала, что признание будет столь безудержно рваться наружу. Но воспоминание о ночном кошмаре было еще свежо в ее памяти, а он был так добр к ней и находился так близко, что она почувствовала, что больше не в силах бороться с прошлым в одиночку.

Призвав на помощь всю свою храбрость, она продолжала:

— Я приехала сюда из Англии совсем юной. На корабле случилась эпидемия оспы, и много людей умерло… — В ее памяти пронеслись страшные картины: тесные каморки, пропитавшиеся запахом смерти, стоны умирающих… их было столько, что она с трудом протискивалась между телами… и каждый день Джек Корриган выносил на плече новые трупы… — Умерли капитан, судовой врач, тетушка Полина…

Воспоминания вызвали у нее нервную дрожь, порядок событий путался в памяти, но это не имело значения, потому что весь ужас прошлого превратился внутри ее в болезненный нарыв, который было необходимо вскрыть. Голос ее звенел, говорить становилось все труднее, но она продолжала:

— Там были грязные грубые матросы. Они повалили меня на палубу и зверски изнасиловали — один за другим.

Она слышала, как Эштон судорожно глотнул воздух — наверное, от отвращения, но ей было уже не до его реакции. Она обхватила себя руками, но не смогла унять бивший ее озноб. Ее бросало то в жар, то в холод.

— Я пыталась забыть об этом, но не смогла. Я не могу спрятаться от воспоминаний, не могу забыть… Ты понимаешь? Я не могу забыть!

Эш поднялся и, подойдя к ней, остановился у нее за спиной. Она всхлипнула и еще крепче обняла себя руками.

— Мадди, — тихо произнес он. — Бедная моя девочка. Сколько же тебе пришлось перенести.

Он почувствовал себя ничтожеством. Ему было безумно стыдно своего бесцеремонного поведения с ней. Он был в гневе, потому что злодеяние против красоты всегда вызывало у него ярость; ему было жаль, что ей пришлось испытать такую боль, которая не оставляет ее в покое даже сейчас. Но кроме этого, он почувствовал, как в его душе пробуждается нежность. Так, значит, вот в чем заключалась ее тайна — в беззащитности, спрятанной глубоко внутри и невидимой для внешнего мира. Возможно, было там и кое-что другое, но и этого было достаточно. Конечно, это было не то, чего он ожидал. Но сколько сил потребовалось ей, чтобы рассказать об этом?

Он протянул руку и легонько погладил ее волосы, потом плечо. Потом очень осторожно и нежно развернул ее к себе лицом и заключил в объятия. Она притихла, напряглась и затаила дыхание. Он прикоснулся лицом к ее волосам. Ему хотелось лишь подержать ее в своих объятиях, дать ей хотя бы частично то, что она дала ему.

Он заглянул в ее потускневшие от страдания глаза, потом нежно, ободряюще улыбнулся.

— Знаешь, хорошо, если бы ты тоже обняла меня, — тихонько шепнул он. — Об этом никто никогда не узнает, а ты со мной можешь чувствовать себя в полной безопасности.

Он не видел ее глаз, но почувствовал, что ее тело мало-помалу расслабляется. Потом медленно, как будто это стоило ей больших усилий, она подняла руки, обняла его и склонила голову на его грудь. Из ее глаз покатились первые слезинки, и он терпеливо держал ее в своих надежных объятиях, пока она не выплакалась.




Глава 17


Хотя туман в низинах еще не рассеялся окончательно и трава была все еще влажной от росы, с восходом солнца стало тепло, и день обещал быть жарким. Воздух в саду был наполнен пряными ароматами омелы, мимозы и эвкалипта. Какаду и длиннохвостые попугаи весело перекликались в кронах пальм, всюду цвели орхидеи самых разнообразных сортов и расцветок. В противоположность классическому английскому саду, отличающемуся симметрией и точностью планировки, этот сад завораживал своей необузданной красотой — дерзкой, экзотичной и бесконечно привлекательной. Для Эштона он был средоточием всего лучшего, что было в этой удивительной новой стране, — необъяснимого, спорного, невероятного. В этом странном маленьком уголке беспорядочного земного рая он чувствовал себя дома больше, чем где-либо в другом месте на земле. Он сидел один на низкой каменной стенке и рассеянно наблюдал за тем, как пара какаду в ветвях дерева чистила перышки друг другу. «В природе, — думал он, — каждое живое существо стремится найти свою пару».

Прошлой ночью он спал очень мало, постоянно прислушивался, не донесется ли из комнаты Мадди каких-либо тревожных звуков, подтверждающих, что ее что-то беспокоит во сне, и без конца перебирал в памяти все, что произошло между ними. Даже теперь, при свете дня его беспокойство не прошло.

Прошлой ночью в их отношениях что-то изменилось. Барьер, разделявший их, рухнул, но Эштон не был уверен, что это к лучшему. Он был человеком одиноким, не имеющим ни возможности, ни склонности с кем-нибудь сближаться на всю жизнь. В мире, в котором он жил, не было ничего постоянного или предсказуемого, поэтому разумнее было наблюдать за тем, что его интересовало, издали, не подходя слишком близко. Именно так все начиналось с Мадди.

Она его заинтересовала: он хотел изучать ее, наслаждаться ею, а если получится, добиться ее расположения. Но он никогда не имел намерения полюбить ее.

Он так мало знает о ней: мотивы ее поступков по-прежнему скрыты от него. Почему, например, она приехала в Роузвуд? Он свои намерения в отношении нее изложил совершенно отчетливо, а что хотела от него она? В ней многое по-прежнему озадачивало его, а эти огромные золотистые глаза могли без труда скрыть обман. Глядя в них, было очень трудно помнить о том, что следует быть осторожным.

В кустах рядом с ним что-то зашуршало, он оглянулся через плечо и увидел молодого кенгуру, робко приблизившегося к нему.

— Как не стыдно, Джои, зачем ты опять перепрыгнул через стенку? — Он старался говорить строго, но снисходительная улыбка выдала его. — Не смей больше этого делать. Если увижу еще раз, посажу тебя на веревку.

Кенгуру покопался носом в его ладони, и Эш извлек из кармана морковку, которую всегда прихватывал с собой, отправляясь в сад. Осиротевшего кенгуру хорошо кормили и содержали в загоне при скотном дворе, но у него, казалось, было какое-то шестое чувство, приводившее его в сад всякий раз, когда Эш бывал дома. Эшу было приятно, что даже после его долгого отсутствия животное его помнит и продолжает соблюдать установившийся ритуал.

Пока Джои ел из его рук, он ласково гладил его шишковатую голову. Услышав тихий женский смех, он удивленно оглянулся. Через открытую дверь гостиной в сад вышла Мадди и, улыбаясь, смотрела на эту сцену.

Она выглядела совсем юной и свежей в простом платье из отбеленного муслина, отделанном тончайшим кружевом. Ее волосы, перехваченные лентой, каскадом падали ей на плечи. На ногах были изящные туфельки из лайки, застегивающиеся на жемчужные пуговки, на плечи она набросила кружевной платок, защищавший ее от яркого утреннего солнца.

При ее приближении Эш поднялся на ноги.

— Какой он милый! — воскликнула она, глядя на кенгуренка, однако подойти близко не решилась.

— Он совсем ручной, — заверил ее Эш. — Идите покормите его. Он не укусит.

Мадди нерешительно подошла, взяла у Эша морковку и протянула животному. Когда кенгуренок взял пищу из ее рук, она рассмеялась от удовольствия, как ребенок. Смех у нее был заразительный, и Эш тоже фыркнул, поглаживая голову малыша.

— Молодчина, Джои, — похвалил его он. — Покажи леди, что ты умеешь делать.

Мадди робко взглянула на него.

— Это его имя? Джои?

— Нет, — признался Эш. — Я начал так называть его до того, как узнал, что местные жители называют так всех молодых кенгуру. Хотя он, кажется, не возражает.

Мадди нерешительно протянула руку и почесала уши кенгуренка, радуясь, что животное отвлекло на себя внимание, так как она испытывала некоторую неловкость. Воспоминание о прошлой ночи приводило ее в смятение, и она не знала, как ей теперь вести себя с Эшем.

— Он живет здесь? — спросила она.

— Пока да. Кто-то из работников нашел его и принес сюда. Его мать убили охотники. Когда он подрастет, мы его выпустим. Теперь недолго осталось ждать. Он уже слишком большой, чтобы держать его в загоне.

Мадди встревожилась:

— Вы хотите сказать, что просто выпустите его на волю? Да его съедят или убьют, как его мать.

Эш пожал плечами:

— Ему придется рисковать, таковы уж законы природы. Мы все расплачиваемся за то, что остаемся в живых.

— И вы тоже? — тихо спросила она.

— И вы, — сдержанно добавил он.

Они посмотрели друг другу в глаза, потом Мадди отвела взгляд.

— Относительно прошлой ночи, — сказала она напряженно. — Я не знаю, что на меня нашло. Я не собиралась обременять вас такими откровениями. Я никогда никому не рассказывала об этом. Трудно представить себе, что вы можете обо мне подумать…

— Я думаю, — спокойно прервал ее Эш, — что вы храбрая и удивительная женщина… и, как я уже говорил, такие люди, как вы, встречаются очень редко.

Мадди удивленно и недоверчиво взглянула на него, а Эш улыбнулся.

Осторожно сорвав цветок роскошной оранжевой орхидеи, он задумчиво произнес:

— Вы во многом похожи на этот цветок. Кто бы мог ожидать, что в этом суровом климате вырастет нечто такое нежное и изящное? Это растение не только выжило здесь — оно процветает, и его красота тем более драгоценна, что ему приходится многое преодолеть, чтобы расцвести. — Он повернулся к Мадди и преподнес ей цветок. — Редкостное чудо, — просто сказал он.

Мадди нерешительно и с удивлением приняла изящную орхидею, пристально вглядываясь в лицо Эша.

— Вы очень добрый человек, не так ли? — Чуть помедлив, он сдержанно ответил:

— Не такой уж я добрый, уверяю вас.

— Я не собиралась обманывать вас относительно своих намерений, — сказала она, опустив глаза. — Я была вполне готова…

— Будет вам, — прервал ее он. — Я все понимаю. — Она вдруг почувствовала легкое прикосновение к своему лицу и подняла на него взгляд. Он смотрел на нее ласково, почти с нежностью. — Мы оба одиноки, — задумчиво сказал он, — и жизнь часто обходилась с нами жестоко. Может быть, будем пока просто наслаждаться компанией друг друга и не станем играть в игры, принятые между мужчинами и женщинами?

Мадди не знала, как выразить охватившее ее чувство благодарности. Она лишь улыбнулась ему, хотя застенчивость заставила ее отвести взгляд, когда он улыбнулся в ответ.

— Как бы мне хотелось знать вас, когда вы были юной девушкой и жестокая жизнь еще не оставила на вас синяков и ссадин. Должно быть, вы и тогда были особенной — даже больше, чем сейчас.

«Но вы знали! Вы знали меня»! — хотелось крикнуть Мадди. Эта предательская мысль привела ее в ужас. Не поднимая на него глаз, она сказала:

— Той девушки больше не существует.

Он наклонился к ней и, чуть поддразнивая, сказал:

— Вот как? Сомневаюсь. Иногда я так и вижу ее, глядя в ваши глаза.

Мадди испуганно отпрянула от него. Ей очень хотелось увидеть выражение его лица, чтобы узнать, о чем он думает. Но она так и не решилась посмотреть на него, боясь, как бы он не прочел по ее собственному лицу больше, чем она по его.

Потом он заговорил как ни в чем не бывало самым будничным тоном:

— Не сочтите меня негостеприимным хозяином, но я должен ненадолго оставить вас в одиночестве. Я слишком долго отсутствовал и должен решить кое-какие вопросы со своим управляющим. Но когда я вернусь, мне хотелось бы показать вам поместье. Вы ездите верхом?

— Да, — со своей обычной сдержанной улыбкой сказала Мадди. — Я с удовольствием прогуляюсь с вами.

— Отлично, — сказал он. — Мы так и сделаем. А тем временем слуги позаботятся о том, чтобы вам было удобно, и будут готовы выполнить все ваши требования. Я скоро вернусь.

Она кивнула, и он ушел. Кенгуренок последовал за ним, как щенок, заставив Мадди улыбнуться. Немного постояв, она уселась на каменной стенке и, приложив орхидею к щеке, наслаждалась нежным прикосновением ее лепестков к коже. Она еще долго сидела там, размышляя об Эше.

Стук копыт лошади, увозившей Эштона, вывел ее из задумчивости. Многое произошло с тех пор, как она решила предпринять эту поездку. Все эти события смущали и тревожили ее, однако она не забывала о том, зачем здесь появилась. Теперь все зависело от нее.

Обойдя дом, она направилась к жилищам работников, сокрушаясь о том, что именно в тот момент, когда Эштон оставил ее одну, управляющий тоже занят. Как ей теперь найти Рейли Бордерса? Как поговорить с ним наедине, не вызывая подозрений у Эштона?

Когда она проходила мимо каторжников, работавших на конюшне и в огороде, они поглядывали на нее с любопытством, но никто из них к ней не подошел. Все они выглядели здоровыми и довольными жизнью, но это не удивляло Мадди. В Роузвуде работали в основном каторжники, осужденные на короткие сроки, и все они здесь были довольны своим положением. С ними хорошо обращались и при старом владельце Роузвуда, который страдал старческим слабоумием, наполовину ослеп и передоверил все заботы о своем поместье управляющему. Это делало Роузвуд идеальным перевалочным пунктом для тех беглых каторжников, которых Мадди не один год переправляла к Джеку Корригану.

Новый хозяин, судя по всему, продолжал проводить ту же политику, потому что Мадди ни разу не слышала жалоб. Сначала она сердилась на то, что ей не сообщили немедленно о том, кто является новым хозяином поместья, но потом поняла, что никто, даже Рейли Бордерс не мог догадаться, что имя Эштона Киттериджа имеет для нее какое-то особое значение.

Услышав ступ копыт, она обернулась, подумав, что Эштон закончил свои дела быстрее, чем предполагал. Вместо него перед ней остановил лошадь коренастый здоровяк с обветренным лицом, который, сняв шляпу, проговорил:

— Доброе утро, мэм. Я ишу мистера Киттериджа. Мадди, прикрыв ладонью глаза от солнца, взглянула на него.

— Извините, но он только что уехал. — Человек медленно кивнул:

— Жаль, что я не застал его. Я Рейли Бордерс, здешний управляющий.

Мадди чуть не охнула от неожиданности.

— Меня зовут Мадди Берне, — представилась она и тут же поняла, что он, должно быть, отлично знает, кто она такая, и ведет весь этот разговор для тех, кто их подслушивает. — Мистер Киттеридж как раз к вам и уехал, — добавила она.

Он усмехнулся:

— Как видно, мы с ним разминулись. — Он соскочил с лошади и подошел к ней, немного прихрамывая на левую ногу. — Уверен, что он, не застав меня, сразу же вернется. Я, с вашего позволения, подожду его здесь, мэм.

— Буду рада вашей компании. Мистер Киттеридж обещал показать мне поместье. Не посоветуете ли мне, какую лошадь выбрать для верховой прогулки?

— С радостью, мэм.

Они медленно направились в сторону конюшни, и Рейли, понизив голос, сказал:

— Я услышал, что вы здесь, и ждал, пока он уедет. — Мадди заговорила, глядя прямо перед собой:

— У нас беда, мистер Бордерс. Крысолов ввел в город свои силы, и нам пришлось свернуть свои операции в «Кулабе». Далее… — Она рискнула искоса взглянуть на собеседника. — Ваш новый хозяин направлен губернатором в горы, чтобы выследить Джека Корригана. Он выезжает на второй день Рождества.

Рейли печально кивнул, как будто все, что она говорила, знал заранее.

— С тех пор как умер старый хозяин, я боялся, что произойдет что-нибудь подобное. При старике все было проще. Но молодой… он очень неглуп.

— Мы должны помешать ему выследить Джека.

— Да, мэм. Более того, мы должны и сами быть готовы спасаться бегством.

— Что вы имеете в виду? — воскликнула Мадди, резко остановившись перед ним.

— Не останавливайтесь, мэм, — предупредил он. — Как я уже сказал вам, я опасался, что произойдет что-нибудь подобное. Вы должны знать, мэм, что если Крысолов в своем расследовании доберется до «Кулабы», вам нельзя туда возвращаться. А от «Кулабы» рукой подать до Роузвуда и до меня. Мы должны быть готовы.

Несмотря на жаркое солнце, Мадди бросило в дрожь.

— Этого не случится, — пробормотала она. Рейли впервые взглянул ей прямо в лицо:

— Мисс Берне, вы сейчас оказались между Крысоловом и Киттериджем, как между двух огней. Опасен и тот, и другой. Так что не говорите мне, что может, а что не может случиться.

Мадди облизала пересохшие губы.

— Но я не знаю, где находится Джек. И не знаю, с чего начать…

— Я дам вам карту — такую же, как и всем другим. Никто не знает точно, где находится его лагерь, но как только вы минуете предгорье, он сам вас найдет. У него патрули на границе. Там все организовано как следует.

Мадди взглянула на него, горя желанием получить информацию из первых рук о своем старом друге.

— Вы видели Джека? Вы были у него в лагере? — Рейли утвердительно кивнул.

— Когда-то я время от времени ездил туда, чтобы узнать, как идут дела, и отвезти припасы. Теперь, конечно, это стало слишком опасно.

— Как он там? — с нетерпением спросила она. — Здоров?

— Да, мэм, он просто процветает. Теперь там находится около двух десятков людей — целые семьи живут в живописной маленькой долине: занимаются земледелием, разводят овец и в целом живут очень неплохо. Некоторые, конечно, уходят в горы, но большинство желает остаться там. Вместе они чувствуют себя в безопасности, а Джек — прирожденный лидер.

Мадди улыбнулась, радуясь хорошим новостям, и с иронией подумала о том, насколько правда о Джеке Корригане отличается от расхожего мнения о нем.

— Уверена, что до вас тоже доходили всякие слухи о нем.

— Это не просто досужие домыслы, мэм, — сказал в ответ Рейли, и Мадди удивленно взглянула на него. — Там орудует одна банда, в которую входят каторжники, бывшие солдаты, а также поселенцы, которые так и не научились зарабатывать на жизнь тяжким трудом. У них есть оружие и лошади, и тем, кто пробирается в горы, встретиться с ними все равно что попасть в ад. Джеку и самому не раз приходилось сражаться с ними. Именно по этой причине у него существует целая система наблюдательных постов и патрулей. Он остерегается не столько блюстителей закона, сколько бандитов. И именно поэтому я теперь редко езжу туда.

Мадди тихо охнула. Значит, экспедиция в горы представляла для Эша большую опасность, чем она предполагала. На какое-то мгновение ей пришла в голову безумная мысль сказать Эшу правду и убедить его отказаться от этой миссии.

Но нет. Как бы ни хотелось ей думать по-другому, Эштон Киттеридж был связан врожденными предрассудками своего класса и чувством долга, преодолеть которые ей было нечего и надеяться. Именно такие люди, как Эштон Киттеридж, заставили Джека и остальных несчастных бежать в горы. Если уж на то пошло, то именно они бросили Мадди в трюм корабля-призрака, доставившего ее к этим берегам.

— Мы должны остановить мистера Киттериджа, — медленно произнесла она.

Рейли кивнул.

— У нас есть две недели, чтобы составить план. Можете не беспокоиться, я не пущу его в горы, даже если для этого потребуется спалить дотла это имение.

Мадди помедлила, размышляя, потом кивнула.

— Да, — решительно сказала она, — его надо остановить во что бы то ни стало.

Рейли привел ее в конюшню, и они сделали вид, что выбирают для нее коня. Убедившись, что за ними никто не следит, он достал кусочек кожи и начертил на нем каким-то острым инструментом карту, потом молча передал ее Мадди. Она быстро спрятала ее за лиф платья, всем сердцем надеясь, что ей не придется воспользоваться ею.




В спальне своей сиднейской городской резиденции Уинстон вымыл руки в тазу, тщательно вытер их и опустил закатанные рукава. Немного подумав, он смочил полотенце холодной водой из кувшина и приложил к лицу. В такую жару, как сегодня, это очень освежало. Внизу его ожидал старший из его личной команды следователей с отчетом, и ему совсем не хотелось предстать измученным перед этими людьми. Внешний вид имеет очень большое значение.

Он потратил больше времени, чем предполагал, но победа была у него в руках. Джон Мемберс не пережил даже первой стадии допроса. Раньше Уинстон не видел необходимости сообщать об этом его жене. Он был намерен вытянуть из нее полезную информацию в обмен на обещание облегчить участь ее мужа. Но теперь он напомнил себе послать кого-нибудь к этой женщине, чтобы до конца дня сообщить ей, что все кончено. Он был уверен, что выпытал у нее все, ч.то она знала.

Жаль только, что знала она не слишком много — а это лишний раз подтверждало, что в группе преступников существует очень жесткая дисциплина, если муж не доверяет тайны даже своей жене, — однако благодаря этой женщине удалось существенно сузить круг поиска. Она случайно узнала, что беглых иногда вывозят из города в бочонках из-под виски. Не потребовалось больших усилий, чтобы выяснить, что в городе имелось единственное место, где подавали виски, которое импортировалось в бочонках. В большинстве питейных заведений подавали ром или отвратительное пойло, изготовленное на его основе прямо здесь же. Только в «Кулабе», где ориентировались на тонкие вкусы знати, могли позволить себе импортировать настоящее виски из Шотландии.

Конечно, слова несчастной женщины, которая почти ничего не знала, нельзя было считать надежным доказательством. Он привык, словно фокусник из рукава, эффектно извлекать на свет неоспоримые улики. На том Крысолов и построил свою репутацию. Чтобы убедить губернатора, несомненно, потребуется большее, чем показания жены погибшего Джона Мемберса, но это его не тревожило, потому что в данный момент в его гостиной находилось искомое доказательство — мисс Мадди Берне собственной персоной. Она расскажет ему все, что знает, а если не знает, то будет рада-радешенька назвать человека, которому это известно. Он в два счета получит нужные сведения.

Однако в гостиной его ожидали двое его людей — оба нервничали и были явно расстроены. Старший, по имени Джордан, сразу же вскочил на ноги.

— Ее там нет, сэр, — доложил он. — Она уехала из города два дня назад.

— Два дня назад? — насторожился раздосадованный Уинстон. — Сразу же после ареста Мемберса, не так ли?

— Да, сэр, именно так, — вклинился в разговор второй человек, Роберте. — Судя по всему, она уехала неожиданно.

— Куда она направилась?

— Вот это самое любопытное, сэр. Говорят, она уехала в Роузвуд, поместье Киттериджа, причем вместе с самим мистером Киттериджем.

Уинстон с трудом скрыл удивление.

— Вот как? — пробормотал он. — Это действительно интересно.

Он подошел к окну, потом обернулся.

— Ну что ж, я хочу, чтобы вы ее привезли сюда — живую, заметьте, и, если возможно, невредимую. Она должна быть здесь. Немедленно.




Глава 18


Последующие два дня были, пожалуй, самыми приятными и беззаботными за всю жизнь Мадди. Роузвуд, занимавший большую территорию, был целым миром, непохожим на Сидней, и Мадди жилось здесь спокойно, без потрясений и необычайно интересно. Эш был веселым и интересным собеседником и научил ее видеть окружающий мир в совершенно неожиданном ракурсе: рассмотреть сложное строение полевого цветка, своеобразную красоту дерева, расщепленного молнией, услышать одиночество в крике птицы, которая ищет свою пару. Иногда он был очень серьезен, иногда его непочтительные замечания заставляли ее давиться от смеха.

В эти дни она очень много смеялась. Ей доставляло огромное удовольствие видеть, как глаза Эша тоже искрятся смехом. Она быстро поняла, что у него в жизни было мало поводов для смеха — не больше, чем у нее, пожалуй. Было очень приятно делить с ним простые радости и знать, что в компании друг друга они находят то, чего никогда не было ни у того, ни у другого порознь.

Было проще простого забыть об опасности, подстерегающей ее в Сиднее, об отчаянии, приведшем ее сюда, а также о предательстве, которое она затевает ради спасения своих друзей. Отчасти это объяснялось оторванностью поместья от внешнего мира и тем, что она ощущала себя здесь как бы вне времени. Но главной причиной всего этого был сам Эш.

Одно лишь общение с ним заставляло обыденное превращаться в необыкновенное. Наблюдал ли он за тем, как заходящее солнце разделяет небо на цветовые слои, или рассказывал ей о местах, в которых ему удалось побывать, и об удивительных вещах, виденных им, он открывал ей мир, о существовании которого она даже не подозревала. Он видел и умел показать красоту дикой природы, находил поэзию в шуме ветра, птичьем гомоне и жужжании насекомых.

Однако он ни разу не попытался взять краски и перенести увиденное им на холст или набросать угольным карандашом на бумаге какую-нибудь особенно поразившую его воображение сцену, и Мадди, которая не могла забыть единственное, что она знала о нем наверняка, все больше и больше удивляло отсутствие у него интереса к собственному врожденному таланту. В нем как бы жили два человека: один — которого она помнила с детства, а другой — сегодняшний. Время от времени они как будто наплывали друг на друга, но никогда не совпадали полностью. Мадди было жаль, что так происходит.

Пожалуй, самое удивительное заключалось в том, что с Эшем было очень легко. Он, казалось, никогда не уставал от ее компании, однако и планов своих не нарушал, чтобы развлечь ее. Он был удобным компаньоном, и Мадди поняла, что подобного у нее в жизни никогда не бывало. Наверное, не бывало подобного и у Эша, поэтому им никогда не было скучно друг с другом. Утром они верхом или пешком прогуливались по поместью. Днем иногда играли в триктрак или в кости. Эш никогда специально не поддавался ей, как это, возможно, сделал бы любой другой джентльмен, и Мадди это в нем неизменно восхищало.

Но лучше всего были вечера. Обычно они сидели в прохладной галерее или в неярко освещенной гостиной с широко распахнутыми окнами. Эш курил одну из своих странных трубочек, свернутых из табачных листьев, которые он привез из Америки, и они просто болтали. Мадди вспоминались встречи с Кэлдером Бернсом, потому что Эштон, как и Кэлдер, был большим любителем поспорить и, подобно Кэлдеру, поощрял Мадди откровенно высказывать свое мнение, затрагивая в беседах с ней самые разные злободневные социальные и политические вопросы.

Иногда Мадди рассказывала ему забавные истории, связанные с «Кулабой», потому что ей нравилось видеть, как в его глазах танцуют искорки едва сдерживаемого смеха, и выслушивать его остроумные замечания. Нередко он, в свою очередь, потчевал ее аналогичными историями, приправленными солеными шуточками, а когда она смущалась и краснела, упрекал ее в излишней щепетильности. Им было так хорошо вместе, что она даже не думала о том, что будет, когда все это закончится.

Вечером третьего дня своего пребывания в Роузвуде она пошла поискать Эша и обнаружила его сидящим за письменным столом в гостиной. В отличие от традиционной английской гостиной эта комната была одновременно и местом отдыха, и кабинетом, имевшим чисто мужской функциональный характер и обставленным очень удобной и отнюдь не новой мебелью. Там были стеллажи с книгами по сельскому хозяйству и агрономии, письменный стол украшали секстант и компас. На стене, над камином, висели ружье и пара пистолетов, которые были всегда заряжены и содержались в полной боевой готовности, напоминая о суровом характере земли, на которой они жили.

Когда она вошла, он что-то писал и не сразу ее заметил. Он вдруг сердито выругался, скомкан листок бумаги и швырнул его в другой конец комнаты. Тут он заметил ее, но вместо того чтобы извиниться, нахмурился еще больше. Потом с силой положил на место перо, чуть было не сломав его.

— Если перо является орудием цивилизованного человека, — проворчал он, — то мне, видимо, лучше было бы жить в пещере. Я не могу даже нескольких цифр написать, не испортив при этом все дело.

Мадди подошла к нему, смущенная тем, что стала свидетельницей проявления его вспыльчивости.

— Я слышала, — нерешительно сказала она, — что у левшей очень часто бывают проблемы с письмом.

— Я не левша, — возразил он. — В том-то и дело. — Он нерадостно усмехнулся. — Можете себе представить, что я некогда мнил себя художником?

Мадди затаила дыхание.

— Вот как? — тихо спросила она. — И что же вы рисовали? — На мгновение ей показалось, что он так и не ответит, погруженный в свои печальные мысли. Но он встал из-за стола и быстрыми шагами пересек комнату. Остановившись перед книжной полкой, он достал небольшой томик и небрежно сунул его ей в руки. — Это.

— «Флора и фауна Северной Америки. Рисунки, сделанные вдоль сорок девятой параллели Эштоном Киттериджем», — прочитала она и принялась перелистывать страницы.

На этих страницах она нашла окончательное подтверждение тому, что молодой человек, которого она некогда знала, все еще жив, что он не был плодом ее воображения, и у нее появилось такое ощущение, словно она встретилась со старым другом. Она забыла о его недавней вспышке гнева, позволив рисункам перенести себя за океан, на континент, где она никогда не бывала. Она увидела широкие, открытые всем ветрам равнины и массивы высоких лесов, бурные реки и заросшие высокой травой болотистые участки. Он заставил ее не только увидеть, но и почувствовать то, что было изображено, — дикую грацию резвящихся лисят, ярость раненого медведя, проблеск надежды и трогательное появление первого цветка, сумевшего пробиться сквозь корку снега. Таким она и помнила его. Человеком, рука которого несколькими штрихами запечатлела ее, не позволяя забыть то, о чем ей не хотелось помнить.

Она закрыла альбом и задумчиво погладила рукой переплет. Потом, стараясь унять дрожь в голосе, сказала:

— Рисунки великолепные.

— Чепуха! — встрепенулся он. — Кто бы мог подумать, что мой единственный шанс увековечить свое имя заключается в подобной ерунде? — Он взял у нее альбом, и раздраженное выражение на его лице сразу же исчезло. — Наверное, правильно говорят, что человек начинает ценить то, что имеет, только потеряв его, — грустно добавил он.

Он поставил альбом на полку, и гнев его совсем утих, уступив место усталости. Мадди понимала, что ему не хочется обсуждать эту тему и. продолжая ее, она может нарваться на неприятности. И все же она не удержалась от вопроса:

— Почему вы больше не рисуете?

Он повернулся к ней с вымученной улыбкой, не в силах сдержать свою боль.

— Взгляните на мою руку, дорогая. — Он протянул правую руку, попытался сжать кулак и не смог. Пальцы, не достигнув ладони, начали дрожать. Он снова раскрыл кулак. — Она теперь ни на что не годится.

Внутренний голос подсказывал ей: «Остановись! Говорить об этом дальше опасно!» Возможно, всего неделю назад она бы к нему прислушалась, но теперь их связывал не просто эпизод прошлого, который она хранила в тайне. Теперь она знала его гораздо лучше, и ей было небезразлично все, что его касается.

Тревожно и ласково глядя в его глаза, она спросила:

— Что произошло?

Он взглянул на свою руку, как будто все еще удивляясь ее неспособности подчиняться простейшим командам или, возможно, надеясь, что когда-нибудь все изменится.

— Это часть цены, которую я заплатил за право жить, — усмехнувшись, сказал он.

Ей хотелось взять его искалеченную руку, погладить ее, приложить к шеке, дать ему понять, что и ей известно, что такое боль и утрата. Она, конечно, этого не сделала, а лишь тихо спросила:

— А какова была другая часть цены, которую вы заплатили?

Он помедлил, мысленно обратившись к одному из эпизодов минувшего. Глаза его затуманились болью, и Мадди пожалела, что спросила об этом.

— Невинность, — спокойно ответил он наконец. Потом он с явным усилием отвлекся от мучительных воспоминаний, улыбнулся и быстро сказал:

— Ну, хватит об этом. Вы, наверное, решите, что я страшный зануда. Давайте поговорим о чем-нибудь более веселом, хорошо? Не хотите ли сыграть в карты? — Он жестом указал на карточный стол. — Я научу вас жульничать, как это делают в Америке. Возможно, когда-нибудь вам это пригодится.

Пытаясь подстроиться под его легкий тон, она уселась за стол.

— Что в этом проку, если единственным партнером, которого я смогла бы обжулить, будете вы?

— Тем не менее в наши дни молодой леди не помешает любая наука.

Из ящика маленького столика он достал карты, а Мадди с любопытством спросила:

— Зачем вы поехали в Америку, Эштон? — Он достал колоду карт и вернулся к столу.

— Это еще одна скучная история.

— Мне хотелось бы услышать ее, — просто сказала она. Он задумчиво посмотрел на нее, как будто сомневаясь в ее искренности, а возможно, в своем желании поделиться с ней воспоминаниями прошлого. Потом уголок его губ едва заметно дрогнул в улыбке, и он пробормотал:

— Ну что ж, кажется, у нас сегодня вечер жутких воспоминаний?

Он положил колоду в центр стола и принялся было отодвигать стол, но, видимо, передумал и подошел к письменному столу. Он открыл ящичек, в котором хранились сигары, и неспешно извлек одну.

— Это было давным-давно. — С сигарой в руке он отошел к столу, однако закурить не спешил. — Как ни странно, это случилось в доме лорда Уинстона — помните, я упомянул о нем на днях? Возможно, из-за него я в последнее время часто вспоминаю о прошлом. Когда я неожиданно увидел этого человека здесь, многое всколыхнулось в памяти.

За окном быстро сгущались сумерки, и ей показалось, что он не захочет продолжать разговор. Свет лампы резко обрисовывал его профиль. Мадди ухватилась за край стола и слушала медленные тяжелые удары своего сердца. Где-то вдали слышался резкий высокий лай динго.

— Там была девушка, — продолжил он мгновение спустя, обращаясь то ли к окну, то ли к самому себе. — Какая-то служанка… наверное, горничная. Самое удивительное то, что я нарисовал ее портрет. В те дни я не расставался с угольным карандашом и переносил на бумагу все, что поражало мое воображение. Насколько я помню, она была очень миловидной. В то время я считал, что ее портрет — это лучшее из всего, что я нарисовал. Юношеская фантазия… а может быть, и нет. Этого я никогда не узнаю, потому что это был последний из нарисованных мною портретов.

Она не одна прислуживала тогда в доме Уинстона. Там, видимо, было несколько десятков молодых служанок, и некоторые были прехорошенькие, какими часто бывают молоденькие деревенские девушки, но я нарисовал именно ее. Потом я увидел, как Уинстон избивает ее до смерти. Она была еще ребенком, и это обстоятельство особенно ужасало — ни один порядочный человек не может смотреть на такое и оставаться равнодушным. Но дело не только в этом. Понимаете, я чувствовал себя ответственным за нее, потому что рисовал ее, разговаривал с ней, то есть я ее в какой-то степени знал. Увидев, что все вокруг просто стоят и наблюдают, я почувствовал, что обязан остановить Уинстона. Он бросил мне вызов, и я ударил его кулаком так, что он свалился без памяти — то, что я сделал, было, сами понимаете, неприлично и привело мою семью в полное смятение. — Он невесело усмехнулся. — Чтобы пощадить их чувства, я был вынужден покинуть страну. Так, наверное, и начались мои приключения.

Удивительно, но я часто думал о том, что стало с этой девушкой. Во многом я обязан ей жизнью — я имею в виду мою нынешнюю жизнь, — а ведь я даже не узнал ее имени.

Мадди затаила дыхание, вцепившись в край стола с такой силой, что побелели костяшки пальцев. «Эштон, — думала она, — это ты спас меня в ту ночь, это все-таки был ты».

Неведомая сила повлекла ее к нему. Ей хотелось многое сказать ему, утешить, ободрить, но она никак не могла отыскать подходящие слова.

Она плохо видела от слез, стоявших у нее в глазах, и не могла свободно вздохнуть из-за комка в горле. Нерешительно подняв руку, она прикоснулась к нему. Сквозь ткань сюртука она почувствовала твердые и напряженные мускулы, но он не повернулся. Она робко положила обе руки ему на плечи и прижалась щекой к его спине.

— Не буду возражать, если ты тоже обнимешь меня, — почти шепотом сказала она.

Он повернулся к ней. Сквозь слезы, застилавшие глаза, она увидела его лицо, напряженное от боли, и услышала, как он тихо вздохнул. Потом он медленно обнял ее и зарылся лицом в ее волосы. Так они стояли, обнявшись, чувствуя боль друг друга, разделяя ее и черпая в том утешение.

Хотя Мадди и представить себе не могла, что сможет добровольно предложить мужчине свои объятия, с Эштоном это было более чем правильным. Она чувствовала, как у нее на груди бьется его сердце, а его дыхание — теплое и прерывистое — касается ее виска. Она подняла руку, погладила его по волосам, ласково прикоснулась к шее. Она утешала его, как мать утешает ребенка, как друг, который ишет утешения в объятиях друга. Это самое малое, что она могла дать ему за все, что он давал ей долгие годы, сам не зная об этом. Они заслужили эту минуту близости за все перенесенные ими страдания той страшной ночью. Этого мало, но пока придется довольствоваться тем, что есть.

— Ах, Мадди, — произнес Эш низким глуховатым голосом. — Ты заставляешь меня чувствовать себя… достойным человеком.

Мадди лишь крепче обняла его и прижалась щекой к груди. Она подняла голову, взглянула ему в глаза. Заметив в ее глазах слезы, он удивленно спросил:

— Ты плачешь? Тебе жаль меня?

Она не смогла солгать ему — в этот момент.

— Мне жаль нас обоих, — невнятно произнесла она. Он наклонился и легонько поцеловал ее в лоб, лаская кончиками пальцев нежную щечку.

— Мадди, — хрипло произнес он, — с того самого момента, как я увидел тебя, я заметил, что в тебе есть нечто такое, что притягивает и завораживает меня, словно какой-то почти забытый запах или вкус. Я не мог понять, что именно будит во мне воспоминания и не отпускает. Теперь я знаю. Ты напоминаешь мне о том, каким я мог быть, и заставляешь чувствовать, будто я значительно лучше, чем есть на самом деле.

Его губы очень нежно прикоснулись к ее щеке, потом к губам. Мадди замерла, охваченная новыми ощущениями, но не испуганная. Он заглянул ей в глаза. Взгляд был нежный, вопрошающий. Очевидно, увидев ответ в ее глазах, он прижался губами к ее полуоткрытым губам. Его руки ласково скользнули по ее спине и рукам, обнимавшим его за шею. Она и представить себе не могла, что в прикосновении мужчины может быть столько нежности, а в поцелуе — столько наслаждения. Ее внутренний голос тщетно пытался предупредить ее об опасности, но она и слушать не хотела.

Когда он наконец оторвался от ее губ, ей показалось, что она теряет частицу самой себя. В изумлении она взглянула на него и увидела, что его лицо пылает страстью, а глаза горят.

— Ах, Мадди, — прошептал он, — я никогда еще не жалел так сильно о том, что больше не могу рисовать. Как бы мне хотелось изобразить на бумаге то, что я сейчас вижу в твоих глазах…

Она позволила ему прочесть в своих глазах неудержимую потребность в нем, не в силах скрыть разгоравшееся в ней пламя. Она почувствовала, как участилось его дыхание, увидела восхищение в его взгляде, и ее сердце затрепетало в предвкушении. Он потянулся к ее губам, но что-то насторожило его, и он медленно поднял голову, прислушиваясь.

Мадди не сразу поняла, что случилось, потом услышала звук конских копыт и позвякивание сбруи внизу во дворе.

— Кто это? — тихо спросила она.

— Я никого не ожидаю, — ответил Эш. Он улыбнулся ей, отступая. — Не беспокойся, я все улажу.

До его ближайших соседей было несколько дней езды верхом, и он понимал, что неожиданное появление гостей среди ночи не сулит ничего хорошего. Подойдя к камину, он снял со стены один из пистолетов. Было слышно, как внизу, возле входной двери, с кем-то пререкается его экономка. Крепко сжимая в руке пистолет, он решительно направился к выходу.

Внезапно он услышал как охнула Мадди и мужской голос произнес:

— Оставайтесь в комнате, мистер Киттеридж.

Он круто повернулся и поднял пистолет, но было поздно. Возле открытого окна стоял, целясь в него из ружья, какой-то человек. Он уверенно и спокойно держал оружие, и Эш понял, что это не обычный грабитель, а человек, выполняющий привычную работу, что было опаснее всего.

Пока Эш в нерешительности оценивал ситуацию, а дверях гостиной появился еше один человек — тоже вооруженный. Позади него с округлившимися от страха глазами стояла, прижав кулак ко рту, его экономка. Это была шестнадцатилетняя ирландская девчонка, которая едва справлялась с повседневной работой по хозяйству, а теперь совсем обезумела от ужаса. Вскрикнув, она повернулась и пустилась наутек.

Человек у окна сказал:

— Извините, сэр, но мы выполняем приказ.

Эш не осмеливался двинуться с места, потому что между ним и человеком у окна стояла, остолбенев от страха, побледневшая как полотно Мадди.

— Что все это значит? — сердито спросил Эш. — Что вам нужно?

Человек, стоявший позади него, сделал шаг вперед. Не веря своим глазам, Эш увидел, что он держит на прицеле Мадди.

— Именем короля Георга Четвертого и губернатора Нового Южного Уэльса эта женщина арестована.

Мадди отпрянула назад, ухватившись за спинку дивана, чтобы не упасть. Она хотела что-то сказать, но голос ее не слушался.

Эш перевел взгляд с Мадди на человека у окна.

— В чем ее обвиняют? — спросил он. — И чей это приказ?

— Это приказ лорда Уинстона, сэр. Джордан, бери ее, и идем.

— Идемте, мэм, — сказал Джордан и протянул руку, чтобы взять Мадди за предплечье. — Не сопротивляйтесь, и вам ничего не будет. Вы поедете с нами.

— Черта с два! — взревел Эш, держа пистолет обеими руками. С такого расстояния даже он не мог бы промахнуться, и Джордан это понял. — Отойдите от нее прочь!

— Мы не хотим кровопролития, мистер Киттеридж, — сказал человек у окна. — Нам всего лишь приказано привезти женщину, и все.

— Убирайтесь немедленно из моего дома! — приказал Эш. Он не спускал глаз с Джордана, но обращался к ним обоим. А в голове его без конца прокручивалась история, которую он только что рассказал Мадди. Может быть, сейчас ему предоставляется еще один шанс сыграть роль героя? Сможет ли он выстрелить из пистолета, если придется? Или будет медлить, пока не окажется слишком поздно? Сколько раз с той памятной ночи много лет назад от него требовалось воспользоваться оружием в целях самозащиты? Американские команчи, испанские пограничники — быстрые, неожиданные нападения, которые заканчивались, едва успев начаться. Он никогда не стрелял в человека, хотя были моменты, когда мог бы это сделать. Убийство было противно его природе: существовала определенная черта, которую он никогда не преступал.

Он заметил нерешительность в глазах обоих вооруженных людей. События разворачивались в соответствии с привычными правилами игры: выпад, отступление; запугивание и демонстрация силы. Люди редко склонны рисковать жизнью из принципа — разве что в пылу боя. Приказы ничего не значат, если на тебя нацелено с короткого расстояния дуло пистолета. Эш умел играть в эту игру и был намерен одержать победу.

— Отойдите от нее, — спокойно сказал он.

Джордан, казалось, был готов подчиниться. Но тут случилось то, чего Эш не мог предугадать. Очевидно, эти люди боялись гнева Уинстона больше, чем смерти, потому что на физиономии Джордана неожиданно появилась решимость и он сказал:

— Я не могу этого сделать, сэр. — Он снова протянул руку к Мадди.

— Ни с места, джентльмены! — раздалось вдруг.

Голос принадлежал Рейли Бордерсу, появившемуся в дверях гостиной. События стали развиваться с молниеносной быстротой. Джордан круто повернулся, Эш схватил Мадди и толкнул ее на пол. Прогремел выстрел, зазвенело разбитое стекло, и Джордан покачнулся, схватившись за предплечье. Эш перекатился по полу, стал прицеливаться, но тут выстрелил человек у окна, и Рейли осел на пол. Эш спустил курок, и пуля оставила дырку в шторах. Оба незваных гостя бежали, выбравшись через окно. Было слышно, как заржали лошади, потом послышался стук копыт — и все было кончено.

Эш слышал тоненькие сдавленные всхлипывания Мадди и свое прерывистое хриплое дыхание. Он поднялся и подбежал к окну, но увидел лишь горящие факелы в руках бежавших к дому работников да услышал лай собак. Его охватила бессильная ярость, и он швырнул пистолет на пол.

В комнате слышались испуганные восклицания домашних слуг, прибежавших на шум. Мадди стояла на коленях возле Рейли, неумело пытаясь наложить повязку на рану в ноге. Лицо у нее было бледное, заплаканное, рукав испачкан кровью.

— Рана серьезная? — спросил Эш.

Рейли взглянул на него, поморщившись от боли.

— Выживу, — проворчал он, — могло быть хуже.

— Отнесите его наверх, — приказал Эш, и двое слуг сразу же бросились исполнять приказание. — Пошлите кого-нибудь за Люси Эванс. — Люси была местной повитухой, но бралась врачевать любые болезни и травмы. В таком отдаленном месте, как Роузвуд, она исполняла роль лекаря, и ее услуги пользовались большим спросом. Эш наклонился к Рейли и, положив руку ему на плечо, сказал:

— Спасибо за то, что вовремя успел.

— Это моя обязанность, сэр, — пробормотал он, поморщившись от боли, когда его стали поднимать с пола.

Все стали постепенно расходиться, и Мадди пошла было следом за Рейли, но Эш схватил ее за руку и развернул к себе лицом.

— Ну, хватит, — сказал он. — Что было нужно здесь этим людям? И что хочет от тебя Уинстон?

Мадди дрожала, глядя на него огромными от пережитого страха глазами.

— Не знаю. Должно быть, ошибка…

— Не лги мне! — заорал Эш, встряхнув ее за плечо. — Ты ведь знала об этом, не так ли? — в бешенстве спросил он. — Так вот почему ты так торопилась уехать из Сиднея? Все эти разговоры в твоей комнате тем вечером, эти твои большие невинные глаза… ты готовила себе почву для бегства?

— Нет! Клянусь тебе, нет!

Ужас в ее глазах был таким искренним, что ярость Эша несколько поостыла. Он пристально уставился на нее.

— Выкладывай правду! — приказал он.

Мадди закрыла лицо дрожащими руками, пытаясь спрятаться от ярости и презрения в глазах Эша. Больше всего на свете ей хотелось бы сейчас признаться во всем, чтобы не было больше лжи, не было страха и не нужно было убегать. Эш позаботился бы о ней, он бы ей поверил. С ним она была бы в безопасности.

Но ее хотели убить. Они чуть не убили Рейли, могут убить Джека, а если потребуется, и Эша. То, чего она боялась, произошло. Боже милосердный, прошло столько лет, но это все-таки случилось, и она была не в состоянии остановить этот кошмар.

«Помоги мне, Эш. Не надо меня ненавидеть».

Все они зависели от нее: Джек, Рейли и даже Эш, хотя он не знал этого. От нее зависели их жизни.

— Одна женщина, — начала она дрожащим голосом, — она ждала ребенка, а ее мужа собирались разлучить с ней и продать в другое место. — Мадди судорожно вздохнула. — Они пришли ко мне, и я дала им еды и приютила на ночь. — Она беспомощно взглянула на Эша. — Что в этом плохого? Но даже если это преступление, то неужели я заслуживаю смерти?

Эш глубоко вздохнул и долго смотрел на нее. Он вспомнил женщину, которая бросилась на помощь своему мужу на пыльной улице. Он отлично знал разницу между добром и злом. Разве не боролся он сам со злом всю свою жизнь?

Но знал он и другое: существуют банды беглых каторжников, они нападают на ни в чем не повинных путников и поселенцев и жестоко убивают их. Убийства и изнасилования случаются прямо на улицах Сиднея. Недоверчиво прищурив глаза, он спросил:

— Почему они пришли именно к тебе? И как ты узнала об их судьбе?

— Я деловая женщина, — ответила Мадди. — Я хозяйка таверны. Мне приходится иметь дело с самыми разными людьми, и далеко не все они такие высокородные, как ты! Они пришли ко мне, и я не прогнала их, о чем ни капельки не жалею! Тебе это понятно? Не жалею!

Эш резко втянул в себя воздух, но ничего не сказал. Он злился на нее, на себя, а больше всего — на Уинстона. Он злился из-за того, что был нарушен покой этой ночи, что исчезла мечта, которая была так близка к осуществлению, когда он держал ее в своих объятиях…

Вглядевшись в ставшее дорогим для него лицо, он увидел в ее глазах страх, потрясение и что-то еще, чего он не мог понять, потому что слишком устал. Но он увидел также отчаяние, беспомощность и доверие.

— Черт возьми, — пробормотал он, — если бы ты не выглядела такой невинной…

У него болела голова, кровь пульсировала в висках. Что ему теперь делать? Отдать ее в руки этого мясника в Сиднее за то лишь, что она, поддавшись чисто женскому сочувствию, совершила ошибку? Поверить, что Уинстон тоже проявит к ней сочувствие? Да пусть он пропадет пропадом, этот Уинстон! Сочувствие ему неизвестно, и урезонивать его нет никакого смысла. Это подтверждают предпринятые им нынче ночью действия. Он направил вооруженных людей в дом Эша. чтобы насильно увезти его гостью, — и это несмотря на то, что Эштон Киттеридж является доверенным лицом губернатора и получил поручение от самого сэра Найджела. И несмотря на то, что всего лишь несколько дней назад Уинстон сам радушно приветствовал в его лице пополнение своей «бригады». Нет, этого человека остановить невозможно. Не исключено также, что он ополчился на Мадди только из-за их отношений, так сказать, в порядке мести. Новоявленный защитник моральных принципов, Уинстон был способен преследовать Мадди за одно лишь то, что она была хозяйкой таверны. У Мадди нет ни малейшего шанса убедить его в своей невиновности.

Он окинул взглядом комнату: отверстия от пуль в деревянной обшивке, вдребезги разбитые лампы. Он побелел от ярости, понимая, что дело здесь не только в Мадди Берне, независимо от того, виновна она или нет. Это касалось его и Уинстона, и на сей раз Уинстон зашел слишком далеко.

Он снова повернулся к Мадди.

— Тебе небезопасно оставаться здесь. Они вернутся — или те же самые, или другие. Я достаточно хорошо знаю Уинстона.

— Ты отправишь меня в Сидней? — спросила она, стараясь, чтобы голос не дрожал от страха.

— Нет. Я знаю одну супружескую пару. Их зовут Ханнибал и Рейчел Грэм. Они ухаживали за моим дядюшкой, когда он заболел, и присматривали за поместьем, пока я не приехал. Это хорошие, честные люди. У них ферма в трех днях езды отсюда, в предгорье. Уинстону не придет в голову искать тебя там. Я отвезу тебя туда. С ними ты будешь в безопасности, а я… я вернусь в Сидней и остановлю этого сумасшедшего.

— Но я не могу уехать! — испуганно воскликнула Мадди. — Ты сказал, что они вернутся и… — Она вовремя остановилась. Она подумала о Рейли, раненом и беспомощном, о Джеке, который еще не знал о том, что случилось, и об Эше. Как удержать его от поездки в горы? А если Эш поедет в Сидней, что он там обнаружит? В какой степени Уинстону удалось разоблачить ее? Если Эш вернется в Сидней, то он не остановит Уинстона. Они возвратятся сюда за ней вместе.

«Все кончено, Мадди. Все кончено». Случилось самое худшее, и ей придется бежать. Если ее не поймают, то против Рейли, Дарси и других не будет никаких доказательств, а у нее все-таки останется шанс добраться до Джека. Если Эш возьмет ее в горы и если ей удастся сбежать.

Она обнаружила, что Эш как-то странно смотрит на нее.

— Я не могу причинять тебе еще большее беспокойство. Ты не можешь уехать… — сказала она, указав жестом на лестницу, ведущую на верхний этаж.

Эш не сразу понял, о чем она говорит.

— Люси гораздо лучше позаботится о моем управляющем, чем я. А в Сидней я тебя, уж конечно, не возьму, пока не выясню, что все это значит. Если потребуется, я дойду до губернатора. Уинстона надо остановить.

У Мадди заныло сердце. Эш многим рисковал ради нее, а она была вынуждена предать его. Нет, она не сможет сделать этого.

— Ты сделаешь это ради меня? — прошептала она.

Эш стиснул зубы и отвел взгляд. Ему вдруг показалось, что все случившееся сегодня было лишь началом. Он еще многого не знал, чтобы составить четкий план действий. Одно было совершенно ясно: подобной пародии на торжество закона, имевшей место сегодня ночью в его доме, больше нельзя допустить.

— Поездка будет тяжелой, — сказал он. — Придется ехать верхом. По дороге нет ни селений, ни гостиниц, так что придется ночевать под открытым небом. Возьми с собой только самое необходимое. Мы выезжаем на рассвете.

Сказав это, он вышел из комнаты, даже не взглянув на нее.




Глава 19


Двое людей стояли перед Крысоловом навытяжку, как солдаты по команде «смирно». Лишь вспотевшие лбы да бегающие глаза выдавали их возбужденное состояние. У Джордана была на перевязи рука, а лицо побледнело от боли, но он не осмелился, сославшись на рану, уклониться от личного доклада. Тем более что ранение он получил по собственной глупости.

Уинстон сидел в своем кресле с прямой спинкой, скрестив ноги и сложив на коленях руки. Он был мрачен и явно разочарован.

— Вы подвели меня, джентльмены. Я не люблю, когда меня подводят мои люди. Следовало мне поехать туда самому.

Роберте судорожно глотнул воздух. Собравшись с духом, он пустился в объяснения:

— Мы почти схватили ее, сэр. Кто мог ожидать, что Киттеридж окажет сопротивление? Он созвал своих людей. Одного мы ранили, но когда началась стрельба, мы побоялись задеть ее. Вы же сами сказали, что не хотите, чтобы ей причинили увечье, сэр.

У Уинстона напряглось лицо, но что было толку ругать этих людей за глупость, если это было их врожденное качество? Они ворвались в дом Киттериджа, словно разбойники с большой дороги, размахивая оружием. Что тому оставалось делать? Самый робкий человек будет защищаться, если ему будут угрожать, а Киттеридж всегда питал слабость к беззащитным женщинам. Даже если бы они специально планировали провалить дело, то не смогли бы добиться больших результатов, но что можно еще ожидать от этих недоумков? Они были неплохими солдатами, но понятия не имели, как действовать в цивилизованном мире.

— Одного я ранил, сэр, — напомнил Джордан.

— Киттериджа? — спросил Уинстон, и в глазах у него на мгновение зажегся интерес.

— Нет, сэр.

Трудно сказать, облегчение или разочарование отразилось на физиономии Уинстона. Но мгновение прошло, и лицо снова стало непроницаемым.

— Ага. Значит, Киттеридж взял ее под свое крылышко, не так ли? Интересный поворот событий.

— Сэр! Если вы дадите мне людей и если мы лучше подготовимся, я вас больше не подведу. Мы могли бы выехать сегодня, на рассвете окружить дом…

— Нет. — Уинстон поднялся на ноги. — Это моя обязанность, и я лично привезу сюда Мадди Берне. А пока нас ждут другие неотложные дела. Передайте капитану, чтобы в течение получаса прислал в «Кулабу» дюжину людей. — Он направился к двери, по пути сняв с крючка свою шляпу. — Я буду ждать их.

Два часа спустя служащие «Кулабы» находились в камере предварительного заключения и ожидали допроса. Комнаты на нижнем этаже были разгромлены, столы перевернуты, картины содраны со стен, хрусталь перебит, напитки вылиты из бутылок, обои и ковры были исполосованы ножами в тщетной попытке отыскать тайники или входы в потайные помещения. Они не нашли ничего.

У входа собралась возбужденная толпа любопытных, уличное движение остановилось; несколько влиятельных лиц, часто бывавших в «Кулабе», протолкались внутрь, требуя объяснений, но узнав, по чьему приказу произведен погром, они, пристыженные и испуганные, поспешили ретироваться.

Да, это показательное представление ни у кого не оставило сомнений в могуществе Крысолова. Однако Уинстон устроил его совсем не по этой причине. При виде всей этой роскоши ему становилось не по себе. От запаха алкоголя его чуть не вырвало желчью. Карточные столы и игральные кости казались ему смертельным оружием, угрожавшим неосторожным простакам. Он пылал праведным гневом в своем стремлении избавить город от вертепа, который устроила здесь эта проститутка. Но и это еще не все. Он заслужил свою репутацию не только благодаря упорству в преследовании жертвы — он носом чуял зло. Судя по его прозвищу, он брал след преступника и загонял его в угол. И никогда не ошибался. Сейчас инстинкт подсказывал ему, что след ведет сюда, к Мадди Берне, и отсутствие доказательств выводило его из себя. Разрушение «Кулабы» было единственным выходом для душившей его ярости. Пусть даже пока он не поймал ее с поличным, но он ее сломает. И со знанием дела он продолжал крушить все вокруг.

Оставив своих людей довершать дело в нижних помещениях, он поднялся наверх в ее личные апартаменты. Простота меблировки и убранства ее жилища поразила его. Кружевные занавески на окнах были раздвинуты, стекла чисто вымыты, ковры несколько выгорели на солнце. Со своими обоями в розочках и занавесками, отороченными оборочками, ее чистенькая спальня была похожа на комнату ребенка. Она едва ли была похожа на будуар проститутки.

Он подошел к окну, задумчиво потрогал накрахмаленные шторы и злобно сдернул их с крючков на пол. Потом подошел к кровати. Он представил себе ее голую под одним из многочисленных клиентов — возможно, под самим Киттериджем — и почувствовал омерзение. Стащив с кровати матрац, он исполосовал его ножом, выпустив пух, которым он был набит. Перевернув на бок остов кровати, он перешел к ящикам комода, вывалив их содержимое на пол. Постояв немного, он расправил плечи и приступил к более тщательному обыску.

Шкатулку для писем он оставил напоследок, потому что был уверен, что обнаружит там какую-нибудь улику инкриминирующего характера — отмеченные в календаре даты, список имен, какое-нибудь подозрительное письмо, — и ему хотелось не спеша посмаковать свой успех. Открыв крышку, он вынул лежавший сверху сложенный лист плотной бумаги.

Рисунок не сразу привлек его внимание, и он хотел было отложить его в сторону. Но тут он заметил нацарапанную внизу подпись. Он прищурился, глаза его потемнели от удивления.

— Киттеридж! — пробормотал он вслух.

Он повернулся к окну, пытаясь догадаться, что бы это значило. Насколько тесно связан Киттеридж с этой женщиной? С каких пор все это продолжается? Листок бумаги выглядел старым, был сильно потерт на сгибах. Кажется, он от кого-то слышал, что Киттеридж больше не рисует?

Он рассмотрел рисунок внимательнее, и постепенно ему открылась правда. Лицо его побелело, на щеке рельефно обозначился шрам.

Сперва он этому не поверил. Но память вернула его в другую жизнь, на тысячу лет назад. И чем больше вглядывался он в портрет, тем меньше сомнений у него оставалось. Вот оно, возмездие. Грехи прошлого описали полный круг, чтобы не остаться неотмщенными.

Он подошел к двери и крикнул вниз:

— Роберте! Принеси мне декларации всех судов, прибывших в сиднейский порт в 1817 и 1818 годах. Займись этим лично и принеси их мне домой до конца дня.

— Слушаюсь, милорд!

Уинстон вернулся в спальню и еще долго сидел там, вглядываясь в портрет и вспоминая. Потом он осторожно сложил рисунок по сгибам и засунул в карман плаща. Из «Кулабы» он уходил с улыбкой победителя на губах.




Эша многое тревожило. Когда гнев понемногу прошел, он начал понимать безрассудство своей затеи и чуть было не повернул назад. Только сумасшедший мог потащить женщину без предварительной подготовки в такие дебри. Здесь водилось больше ядовитых змей, чем где-либо в мире. Здесь же находился естественный ареал обитания собак динго, лай которых слышатся по ночам, и это были коварные, безжалостные создания, способные завалить лошадь или кенгуру раньше, чем человек успеет достать оружие. В пещерах и дуплах деревьев скрывались и другие смертоносные твари, названий которых он даже не знал. Не следовало также забывать о том, что где-то в этих горах бродит Джек Корриган со своей бандой убийц и мародеров. Едва ли они спускаются до этих предгорий, но такая уязвимая группа путников, как Эш и Мадди, представляет собой легкую добычу.

Он бросил раненого и беспомощного управляющего, оставил без присмотра свое поместье. Трудно себе представить, что он может найти там по возвращении. И что произойдет, когда эти мерзавцы вернутся и обнаружат, что поместье никем не охраняется?

Он тревожился о том, как Мадди перенесет это путешествие. Она была не очень опытным наездником и не привыкла скакать по пересеченной каменистой местности предгорий. К тому же здесь сильно досаждали насекомые и изнурительная жара. Но Мадди даже если и страдала, то не показывала виду. Замотав шарфом голову от насекомых, она крепко держала в руках поводья и не жаловалась. Она вообще ничего не говорила.

Ее стоическое молчание лишь напомнило Эшу о том, что тревожило его больше всего. Ситуация, в которую он так безрассудно ввязывается, усложнялась с каждой минутой. Предполагалось, что он работает на губернатора, однако он не подчинился приказу об аресте и сейчас, преступая закон, помогает преступнику скрыться. За это ему, несомненно, еще придется поплатиться, но совесть у Эша была чиста и последствия его мало волновали. Ему приходилось справляться и с худшими ситуациями. Его раздражало лишь, что он позволил себе впутаться в этот клубок политики и заговоров, до которых ему не было дела и от которых он принципиально держался подальше. Но сейчас, сам того не желая, он оказался вовлеченным именно в такую ситуацию.

Он взглянул на Мадди, такую миниатюрную и хрупкую: она изо всех сил старалась держаться в седле прямо. «Ах, Мадди, Мадди, — подумал он. — Что за неведомая сила заставляет меня принимать твои проблемы так близко к сердцу? И почему я не вполне уверен, что поступаю правильно?»

Ответом ему был только хриплый крик попугая, и Эш пришпорил коня.

У Мадди так страшно болели все мышцы, как не болели после первых дней, проведенных на судне, когда она пыталась удержаться на узкой койке, борясь с морской качкой. Голова у нее болела от недосыпания и тревоги. Незнакомая природа пугала и настораживала, жара изматывала, опасности подстерегали на каждом шагу, но она их просто не замечала. Она пыталась думать о «Кулабе» и обо всем, что оставила, уезжая. Она думала о Рейли и о том, как ему удастся справиться с людьми Крысолова, когда они вернутся за ней. Она упорно старалась не думать о карте, которая была засунута в узел с одеждой, привязанный к седлу, и о том, что скоро ей, возможно, придется ею воспользоваться. Она смотрела на Эша, ехавшего впереди, и размышляла о гневе, который она вчера увидела в его глазах, когда он решил, что она ему умышленно солгала.

Всего за несколько дней он дал ей нечто неожиданное и абсолютно незнакомое — простое человеческое счастье. Возможно, впереди ее ждет долгая жизнь, и другие события вытеснят этот короткий эпизод из памяти, но она знала, что после этого уже ничто не будет как прежде. Если бы сейчас ей предложили исполнить одно-единственное желание, то она выбрала бы не собственную безопасность и не безопасность Рейли или даже Джека, не «Кулабу» и спокойную жизнь в Сиднее. Нет, она пожелала бы вернуть эти несколько дней в Роузвуде — мир и покой в душе, когда не замечаешь, как течет время, простое счастье быть вместе с Эшем. Ей было стыдно за такие мысли, но это была правда. И сейчас для нее важнее всего на свете была возможность вновь увидеть одобрение в его глазах.

Они разбили лагерь, пока еще было светло, расположившись под прикрытием каких-то деревьев неподалеку от ручья. Эш, взяв в руки большую ветку, старательно очистил площадку от листьев и сучьев, под которыми могли скрываться насекомые и другая мелкая живность, а Мадди принялась собирать хворост для костра.

— Тебе нет необходимости заниматься этим. Я сам обо всем позабочусь, — раздраженно сказал он.

— Ты теперь ненавидишь меня? — тихо спросила она. Он, видимо, искренне удивился.

— Ненавижу тебя? А разве есть за что?

Мадди уставилась в землю, чувствуя, как в сердце шевельнулась совершенно несбыточная надежда.

— Я нарушила закон. Я привела вооруженных людей в твой дом. А теперь ты вынужден из-за меня продираться сквозь эту чащобу, когда тебе следовало бы находиться дома и заниматься своими делами.

— Законы и правительства мало меня волнуют, — махнул рукой Эш. — Если бы я нес наказание за каждое нарушенное правило, то от меня к этому времени осталась бы только тень.

— Но ты работаешь на губернатора, — робко напомнила Мадди.

— Работаю, — подтвердил он с каким-то странным выражением лица и пошел расседлать лошадей.

Мадди.присела на корточки и печально задумалась. Как все странно. Всего несколько недель назад Эштон был самым опасным ее врагом, и она не задумываясь любыми доступными ей средствами расстроила бы его планы и не пожалела об этом. Но теперь она отдала бы все на свете, лишь бы он не пострадал по ее вине. Мадди никогда не желала причинять ему зла или подвергать опасности. Она и представить себе не могла, что он будет вынужден делать выбор: либо защищать ее, либо выполнять свою работу дтя губернатора. И уж совсем никогда, даже в самых диких фантазиях, ей не приходило в голову, что он может сделать выбор в ее пользу. Тем не менее он так и поступил. Ради нее он рисковал своей честью, совестью и личной безопасностью, а она в конце концов будет вынуждена предать его.

Эш принес несколько камней, чтобы обложить ими место, отведенное для костра, и при одном взгляде на него у Мадди замерло сердце. На нем была широкополая кожаная шляпа, из-под которой выбивались довольно длинные золотистые волосы, бежевые бриджи и зеленый дорожный плащ, сильно поношенный и, судя по всему, очень удобный. Видавшие виды высокие сапоги были скорее практичными, чем модными. На нем не было ни жилета, ни галстука, а ворот рубашки расстегнут. Сейчас он совсем не походил на молодого шеголя, который явился в «Кулабу» в вечер их знакомства. Однако в глазах Мадди он никогда не выглядел лучше, чем сейчас, — сильный, чувствующий себя свободно и непринужденно в негостеприимной и даже враждебной обстановке. Взглянув на него еще раз, Мадди вдруг отчетливо поняла, что дальше так продолжаться не может. Он не сделал ей ничего плохого, и она не должна поступать с ним бесчестно.

— Думаю, было бы лучше, если бы ты оставил меня, чтобы я добиралась до твоих друзей самостоятельно. Тебе следует вернуться в Роузвуд, а когда они снова явятся за мной, сказать, что я уехала той же ночью и ты обо мне больше ничего не знаешь, — сказала она. Как-нибудь Мадди сама доберется до Джека, и Эш никогда не узнает правды.

Он лишь взглянул на нее и принялся обкладывать камнями место для костра.

— Не говори чепухи. Я не собираюсь бросать тебя в этих дебрях.

— Ты, возможно, не понимаешь… — начала она. Да уж, он очень многого не понимал, вернее, не знал.

— Все в порядке, — презрительно заявил Эш. — Безмозглые исполнители и недоумки-начальники — с такими мне и раньше приходилось встречаться.

— Но, Эштон… — В ее голосе против воли звучало отчаяние. — Что бы ты ни делал, Крысолов от меня ни за что не отвяжется, а ты, помогая мне, лишь ставишь себя под угрозу. Ты не можешь изменить то, что я сделала, а я не могу допустить, чтобы ты расплачивался за мои преступления.

Эш пристроил на место последний камень и взглянул на Мадди. Лицо у нее осунулось от усталости, волосы были взлохмачены, одежда тоже выглядела не лучшим образом после дня, проведенного в седле. Она казалась такой хрупкой и беспомощной… Ее свобода и даже жизнь были под угрозой, но тревожилась она не за себя, а за него. Его охватила волна нежности, и он улыбнулся ей виноватой улыбкой, потом вздохнул и покачал головой.

— Как тебе объяснить? — пробормотал он. — Когда я приехал в Америку, я увидел совершенно дикую страну, населенную настоящими варварами. Все там вызывало у меня отвращение, но больше всего возмущало то, что люди не умеют вести себя за столом. — Он взглянул на нее и, заметив недоумение в ее взгляде, усмехнулся. — Потом я жил и работал с этими людьми, а иногда вместе с ними боролся за жизнь. Я одевался в одежду, сшитую из шкур животных, которых убил собственными руками, а есть с тарелки иногда было слишком большой роскошью, и я не обращал внимания, если приходилось обходиться без ножа и вилки. Тогда я начал понимать, что для того, чтобы покорить дикую страну или даже просто выжить в ней, надо самому быть дикарем. — Он задумался, на него нахлынули воспоминания. Потом он вернулся к действительности и снова занялся костром. — Я думаю, что жизнь, которую я прожил, слишком отдалила меня от благ цивилизованного мира, чтобы меня беспокоили повеления губернаторов или законодателей. Они меня не пугают, и я не считаю преступлением то, что ты сделала.

— В таком случае почему ты согласился выследить Джека Корригана?

— Потому что, дорогая моя, — сказал он, сооружая под хворостом гнездышко из сосновой хвои и сухих веточек, — англичане ждут, когда появится возможность строить здесь кирпичные дома, сажать сады, разводить чистокровных лошадей и собираться поужинать в таких элегантных заведениях, как твоя «Кулаба», и мы не можем позволить банде дикарей и преступников стоять на пути прогресса. Цивилизация стучится в дверь, она готова распространиться за пределы этих гор, а я, как ни странно, по-видимому, неплохо умею прокладывать дорогу цивилизованному миру. — Когда костер занялся, он отряхнул руки и поднялся на ноги. — Поэтому я и взялся за это. — Он взглянул на нее с улыбкой. — Кстати, одно к другому едва ли имеет отношение, не так ли? Ты помогла вырваться на свободу всего одной беспомощной супружеской паре — ведь не самому же Джеку Корригану? Это совсем другое дело, — сказал он и отправился за водой к ручью.

Они поужинали холодной бараниной с хлебом и заварили крепкий чай. Мадди видела, что Эш прилагает все усилия, чтобы отвлечь ее от тревожных мыслей, и старалась подыграть ему. Но ей было не по себе. Не могла она сказать ему, что не подстерегающие их опасности ее беспокоят и даже не собственная судьба, а то, что она вынуждена лгать ему.

После того как они поели, Эш бросил в костер охапку зеленых веток, чтобы дым отогнал насекомых. Из дорожной сумы Эш достал бумагу и угольный карандаш. Прислонившись спиной к стволу дерева и нахмурив лоб от усердия, он принялся делать набросок. Мадди тем временем разложила в нескольких шагах постель, пристроив на место защитную сетку от москитов. Время от времени она с любопытством поглядывала на него и наконец, не выдержав, спросила:

— Что ты делаешь?

— Пустяки, ничего интересного, — ответил он, пожав плечами. — У меня привычка наносить на карту каждое место, в котором я появляюсь, в надежде, что когда-нибудь мне удастся изобразить что-нибудь достаточно разборчивое. А это придется скопировать кому-нибудь, кто умеет провести прямую линию. Я так и не научился делать это левой рукой.

— У тебя вполне удобочитаемый почерк, — улыбнулась Мадди, вспомнив записки, которые он ей присылал.

Он скорчил гримасу.

— Ты мне льстишь, дорогая. Он почти не поддается прочтению, и, насколько я помню, почерк у меня всегда был плохой. Однако для составления карт требуется несколько большая точность.

Она хотела подойти к нему, но он неожиданно поднял голову и тихо произнес:

— Смотри!

Мадди быстро повернулась в направлении его взгляда, и тревога сменилась удивлением, когда она увидела то, на что он указывал. По периметру их стоянки шествовало странное существо — некая помесь утки и крупной крысы с волосатым телом, длинным плоским клювом и перепончатыми лапами. Мадди никогда еще не видывала ничего похожего и не поверила бы, если бы кто-нибудь описал ей нечто подобное. Вид существа вызывал отвращение и одновременно завораживал.

Животное остановилось и замерло, как будто ошеломленное их присутствием, оценивая возможную опасность. Потом, очевидно, решив, что они не опасны, диковинное создание неторопливо, вперевалочку продолжило свой путь к ручью.

Мадди, задержавшая дыхание, с облегчением выдохнула воздух.

— Что это было?

— Невероятно, — пробормотал Эш. Его глаза возбужденно блестели. Он инстинктивно переложил угольный карандаш в правую руку и перевернул страницу альбома. — Это утконос. Что за удивительный континент! Здесь покрытые шерстью животные откладывают яйца, птицы бегают, вместо того чтобы летать, деревья сбрасывают кору, а не листья, а семена некоторых плодов располагаются снаружи.

Пока он говорил, его рука быстро наносила штрихи на бумагу, и Мадди, заметив это, затаила дыхание. Однако не успел рисунок обрести форму, как рука Эштона начала дрожать и угольный карандаш выпал из пальцев.

Мадди закусила губу, увидев, как блеск в его глазах исчез и они потускнели. Взглянув на упавший на землю карандаш, он тихо произнес:

— Проклятие. Иногда, знаешь ли, я забываюсь, и мне кажется, что с моими руками все в порядке. Но пальцы быстро напоминают, что это не так. Они всегда помнят. — Он с горечью стиснул губы, но тут же продолжил: — Боже мой! Вокруг столько удивительного! Оно так и просится на бумагу, а я могу лишь смотреть! — Он взглянул на Мадди, заставил себя улыбнуться и добавил: — Возможно, именно поэтому я чувствую себя как дома в этой несуразной стране, где все — от птиц и животных до растений и деревьев — похоже на ошибку природы, которую она забыла исправить, так и оставив причудливым, уродливым, ни на что не похожим, как я.

Мадди подошла к нему.

— Ты не такой, — заявила она, сама удивляясь своему сердитому тону.

Он с горечью продолжил:

— Художник, который не может рисовать, исследователь, не умеющий начертить карту, — нет, я, конечно, не уродец. Я просто уникален — таких больше нет!

Мадди уселась рядом и робко попыталась развеять его плохое настроение.

— Значит, ты носишь длинные волосы затем, чтобы быть уникальным?

— А-а, значит, ты заметила? — Напряжение постепенно оставляло его, и улыбка стала более естественной. — Если тебе не нравится, я с удовольствием остригу их.

— Надеюсь, ты этого не сделаешь, — не раздумывая сказала Мадди. — Мне нравится так, как есть.

В глазах его блеснули веселые искорки, он улыбнулся:

— Значит, ты не станешь Далилой для этого Самсона?

— Что? — переспросила она.

— Так, ничего. — Улыбка на его лице угасла. — Просто вспомнилось то, что мне однажды сказали. — Он отвел взгляд, потом снова взглянул на нее и спокойно спросил: — Мадди, можно задать тебе один серьезный вопрос — и больше я обещаю не возвращаться к этой теме?

Мадди испуганно насторожилась. Даже если он это заметил, то не показал виду.

— Наверное, нелегко такой молодой женщине, как ты, остаться одной, без мужа, отца или другого мужчины, который защищал бы тебя, превратить таверну в клуб для избранных и сделать из него процветающее заведение? Ты трудилась не покладая рук и добилась поразительных результатов, но пренебрегла всем достигнутым, поддавшись глупому импульсу помочь паре беглых каторжников. Ты отнюдь не глупа: будь ты глупенькой, ты не смогла бы столько времени держаться на плаву в мире мужчин и, несомненно, понимала, чем рискуешь. Почему ты это сделала? Как могла решиться на такой безрассудный поступок?

Мадди никогда еще не рассматривала то, что делала, с этой точки зрения и, услышав его слова, смутилась и испугалась, осознав масштабы опасности, которой изо дня в день подвергала себя. Он считает ее безрассудной? Да она всю свою жизнь мечтала быть в безопасности! Больше всего на свете она хотела создать для себя тихое безопасное гнездышко, которое никто не смог бы разрушить. Однако она не раздумывая рисковала всем, чего добилась, причем не один раз, а почти ежедневно в течение последних четырех лет своей жизни, как будто хотела, чтобы ее поймали.

Она взглянула на Эша. В ее глазах были беспомощность и смятение.

— Похоже, у меня не было выбора, — ответила она. Эш с облегчением вздохнул и нежно прикоснулся к ее спутанным волосам.

— Ах, Мадди, — тихо произнес он, — ты удивительная женщина. Такая храбрая, такая милая… — Он прикоснулся кончиком пальца к уголку ее глаза и добавил почти шепотом: — И такая красивая.

У Мадди от его прикосновений и слов замерло сердце. Ужасы последних суток исчезли из ее мыслей, как утренний туман, и она подумала: «Он собирается меня поцеловать». Ей хотелось, чтобы он это сделал. Как было бы чудесно вернуться в предыдущую ночь, когда все было просто и ясно, и она могла забыть все, что стоит между ними. Ей хотелось сделать вид, что все это не имеет значения и что у них есть будущее, и хотелось, чтобы Эш обнял ее и никогда не отпускал.

Он сидел совсем близко. Прядь его волос упала на лоб, а нижняя часть лица успела покрыться легкой щетиной. Она видела каждую морщинку на его лице. От его теплого взгляда у нее гулко и часто билось сердце, она с нетерпением ждала, что же он предпримет дальше. Нежное прикосновение руки к ее лицу, его легкое дыхание, от которого у нее затрепетали ресницы, да и сама его близость — все для нее было ново и казалось чудом.

— Ты такая красивая, — пробормотал он, — и такая усталая.

— Эштон…

— Нет, — сказал он и, погладив еще раз ее волосы, опустил руку. — У тебя сейчас и без того проблем хватает. Не позволяй мне стать одной из них.

Но разве он был проблемой? Он был сейчас единственным, что было правильно в ее жизни. Она так и хотела ему сказать, но это было бы совсем глупо.

Она опустила глаза и отодвинулась от него.

— Мы оба устали, — тихо сказала она. — Пора нам, наверное, ложиться спать.

Эш хотел было согласиться, но его рука сама по себе легонько прикоснулась к ней и тем самым остановила ее. Нет, он не забыл об обещаниях, которые дал самому себе и ей, и ему не нужно было напоминать, по каким причинам ему не следует давать волю своим низменным инстинктам, — он сам хорошо это знал. Она была слишком хрупкая, слишком уязвимая, ее было так легко обидеть, но он пока не был готов отпустить ее.

— А не посидеть ли нам еще немного? — тихо предложил он. — Мы могли бы посмотреть, как появляются звезды.

Мадди улыбнулась, соглашаясь, и снова уселась рядом с ним. Его рука самым естественным образом обняла ее за талию, и ее голова удобно легла на его плечо. Она почувствовала себя легко и свободно, как ребенок, оказавшийся под надежной защитой, а Эш прислонился головой к стволу дерева и закрыл глаза, наслаждаясь этим мгновением.

— Если бы я мог нарисовать тебя сейчас, — пробормотал он несколько мгновений спустя, — я использовал бы туманные краски утра — голубой, розовый и серебряный с добавлением золотистого солнечного для твоих глаз. Получился бы настоящий шедевр. Полотно повесили бы в Национальной галерее, и люди приезжали бы за тысячи миль, чтобы полюбоваться на него. — Он посмотрел на нее сверху вниз, в глазах его поблескивали искорки смеха. — Тебе бы этого хотелось?

— Думаю, внимание стольких людей смущало бы меня, — сказала Мадди.

— Зато ты стала бы бессмертной.

— Я предпочла бы безопасность.

Сидя в объятиях Эша и слушая его беззаботную болтовню, она действительно чувствовала себя в безопасности. Чувствовала, что ее оберегают, что ею дорожат. Его увечная рука лежала на ее бедре. Она робко прикоснулась к ней кончиками пальцев, потом переплела свои пальцы с его и нерешительно сказала:

— Эштон, тебе никогда не приходило в голову, что волшебная сила заключена не в твоих руках?

Эш, затаив дыхание, смотрел на нее — такую милую, невинную и искреннюю. Его переполняло чувство, которое он не смог бы выразить словами, даже если от этого зависела бы его жизнь.

Он просто поднес к губам их переплетенные руки и нежно поцеловал ее пальцы, выразив этим все, что не мог выразить словами. Да и не нужны были слова. Потом он снова прислонился к стволу дерева и закрыл глаза. Когда на небе высыпали звезды, они спали в объятиях друг друга.




Глава 20


В течение последнего получаса Мадди чувствовала запах дыма. Сначала она подумала, что это ей показалось, но по мере их продвижения к западу запах усиливался, причем пахло не дымом обычного костра. Даже лошади его почувствовали и забеспокоились. Когда она сказала об этом Эшу, он буркнул в ответ что-то нечленораздельное и посильнее пришпорил коня. Мадди едва за ним поспевала, с ужасом думая о том, что впереди, возможно, бушует лесной пожар — стена огня, которая окружит их со всех сторон, не оставив выхода. А может быть, это солдаты разбили лагерь и жгут костры?

Узкая тропа, по которой они ехали, начала, петляя, спускаться в долину. Эш резко остановился и жестом приказал остановиться Мадди, которая по инерции вырвалась вперед. Он посмотрел вниз, в долину и, побледнев, прошептал: — Силы небесные!

Взглянув туда, куда смотрел он, Мадди увидела дымящийся остов дома на поляне внизу. Полдюжины людей в рваной солдатской форме суетились вокруг, роясь в обгоревшем хламе и деля между собой ценности, награбленные в доме. Они находились так близко, что Мадди видела блеск золотых монет, которые один из них радостно вытряхивал из кошелька, и алчность на физиономии другого, запихивавшего в свою дорожную суму столовое серебро. Было слышно, как жалобно заблеяла овца. Один из мародеров перерезал ей горло и, перекинув окровавленную тушу через седло, радостно заорал: «Сегодня полакомимся жареной бараниной!» Еще один мерзавец стаскивал с ног убитого сапоги, а другие гонялись за метавшимися по двору курами.

— Это ферма Грэмов? — спросила Мадди, удивляясь, что может говорить.

Эш судорожно глотнул воздух и кивнул. Потом, схватив уздечку ее лошади, сказал:

— Надо уводить тебя отсюда.

Но снизу послышались крики и топот копыт. Мадди сковал ужас: слишком поздно. Их заметили.

Однако когда она снова взглянула в долину, то поняла, что мародеры смотрели не на них, а на группу людей, спускавшихся с горы по другую сторону долины и направлявшихся прямо на пепелище. Мародеры засуетились, лихорадочно отыскивая оружие, раздались выстрелы.

Эш соскользнул с коня, схватил ружье и стащил с седла Мадди. Прикрываясь лошадьми, он вскинул ружье. Мадди скорчилась рядом с ним, инстинктивно зажимая уши руками. Эш быстро понял, что бой идет между какими-то двумя группами. А Мадди тем временем, глазам своим не веря, узнала предводителя одной из групп.

Ошибки быть не могло. Внизу, менее чем в пятидесяти ярдах от нее, она увидела широкое, изрытое оспой знакомое лицо, искаженное в эту минуту гневной гримасой. А когда она услышала, как он заорал с характерным ирландским акцентом: «Умрите, проклятые трусы!» — у нее исчезли последние сомнения, и она чуть не крикнула: «Джек!»

Тут Эш схватил ее за руку и поднял.

— Быстро! — скомандовал он. — Пока они нас не увидели.

Он повел, вернее, потащил спотыкающуюся Мадди куда-то в сторону, но не на тропу, по которой они приехали, а сквозь заросли кустарника, покрывавшие склон холма. Склон был такой крутой, что лошадиные копыта скользили на осыпях и камнях. Мадди, теряя равновесие, не раз падала на колени, упираясь ладонями в землю. Колючие ветви кустарников хлестали ее по лицу, она тяжело дышала, а в голове крутилась одна и та же мысль: «Джек здесь, а Эш уводит меня от него». Позади слышались выстрелы, крики. Там был Джек…

— Вот мы и пришли! — сказал Эш охрипшим от усталости и напряжения голосом. Они остановились у входа в небольшую пещеру, и он втолкнул ее внутрь. — Здесь ты будешь в безопасности, а мне нужно спрятать лошадей.

Отдаленные звуки продолжавшегося внизу сражения, полное смятение в мыслях и вид взмокшего от пота лица Эша привели ее в паническое состояние.

— Нет! — хрипло воскликнула она, цепляясь за его руку.

— Сиди тихо, — приказал он. — Не двигайся. Что бы ни случилось, никуда отсюда не уходи.

Его руки затолкали ее в тесное узкое пространство, и он ушел. Последний луч света исчез, когда он бросил охапку веток, чтобы замаскировать вход.

Она ощупала рукой каменные стены, окружавшие ее с обеих сторон. В пещере было душно. И двигаться в кромешной тьме она не могла. Она таращила глаза, вглядываясь в темноту, в надежде найти выход. Запах плесени напомнил ей запах смерти, а холодные каменные стены — мокрые скрипящие доски судна. Ее охватила паника. Свернувшись калачиком, она обхватила себя руками, стараясь сделаться как можно меньше и лежать тихо-тихо, как мышонок.

На закате вернулся Эш. Бой внизу был коротким и яростным, но теперь он закончился. Он спрятал лошадей по другую сторону холма и вернулся к пещере, но по пути, притаившись за кустарником, окинул взглядом опустевшее поле боя. Насколько он понял, победу одержали напавшие, которые теперь добивали на грязной дороге успевших улизнуть мародеров. Эш еще долго сидел скорчившись в своем укрытии, заставляя себя не расслабляться, несмотря на палящее солнце, насекомых и невыносимую жажду, чтобы не пропустить появление какого-нибудь отставшего всадника или всей банды, которой, возможно, вздумается вернуться за трофеями. Он был почти уверен, что никто из них не заметил ни его, ни Мадди, но не мог рисковать — тем более после того, как своими глазами увидел, что эти бандиты сделали с Грэмами.

Время шло — все было тихо. Когда лес наполнился обычными естественными звуками, Эш понял, что опасность миновала, и поднялся к пещере. Место, где он спрятал лошадей, обеспечивало надежное укрытие. Там он и решил заночевать. Подойдя ко входу в пещеру, он с облегчением увидел, что устроенная им маскировка осталась на месте. Несмотря на всю свою осторожность и бдительность, он все-таки побаивался, что кто-нибудь мог незаметно проскользнуть мимо его наблюдательного пункта и обнаружить Мадди или она сама могла выйти из пещеры и отправиться разыскивать его. Он тихо окликнул ее. Не получив ответа, он подумал, что она, возможно, заснула. Он принялся отбрасывать от входа ветки и окликнул ее чуть громче:

— Мадди, ты меня слышишь? С тобой все в порядке? Когда никто не ответил, ему стало страшно, хотя он знал, что причин бояться нет. Она находится здесь, она не могла уйти.

— Мадди, не бойся. Их уже нет. Мы теперь в безопасности.

Молчание.

Его бросило в дрожь. Откинув последнюю ветку, он опустился на колени возле входа. Сначала он не мог ничего разглядеть, потом, когда глаза немного привыкли к темноте, он заметил ее, свернувшуюся в маленький комочек у дальней стены пещеры. Он снова позвал ее, но она не ответила. Он прикоснулся к ней рукой: тело было совсем холодным.

Он крепко обнял ее и вытащил на солнце. Взглянув ей в лицо, он замер от ужаса: губы у нее были белые как мел, в широко раскрытых глазах застыл ужас. Он осторожно прикоснулся к ее лицу, но она, очевидно, даже не почувствовала.

— Мадди, ради Бога, скажи что-нибудь… Она, кажется, даже не слышала его.

В голове у него проносились десятки мыслей — одна ужаснее другой: ядовитые змеи, пауки, какие-нибудь неизвестные жалящие насекомые, удушье… На какой-то страшный миг ему показалось, что она не дышит. Дрожащими пальцами он попытался нащупать пульс и, кажется, уловил слабое биение. Расстегнув верхние пуговицы лифа, он легонько встряхнул ее, потом хлопнул по щеке.

— Мадди. Боже мой, Мадди… — Он сгреб ее в охапку и крепко прижал к себе, как будто стараясь перелить в нее свою силу. — Мадди, прошу тебя… — Он в отчаянии крепко зажмурил глаза и прошептал: — Прошу тебя…

Ее тело вздрогнуло, она еле слышно вздохнула и прошептала:

— Так темно… так темно и тесно…

Эш затаил дыхание. Он вспомнил ужасную историю о поездке на корабле, которую Мадди рассказала ему, и ее напряженный, почти истерический голос, когда она сказала:

«Там было так тесно и темно, и я не могла дышать. Я не могу забыть. Ты понимаешь? Я не могу забыть!»

Он пристально взглянул на нее. Глаза ее были закрыты, пальцы слабо цеплялись за его рубашку, дыхание было прерывистым.

— Ах, любовь моя, что я с тобой сделал? — Он быстро поднял ее и отнес туда, где предполагал расположиться на ночлег.

С помощью сетки от москитов он устроил для нее подобие палатки и заботливо уложил ее. Водой из ручья он вымыл ей лицо и руки, потом укрыл одеялом — она все еще дрожала. Он снял с нее туфли и чулки и осмотрел ноги; отыскивая следы возможных укусов. Было бы проще, если бы он обнаружил какую-нибудь понятную причину ее состояния. Но он догадывался, что причина заключается в чем-то другом и помочь в этом он бессилен. Она едва ли сознавала, что он делает; не открывая глаз, она дышала поверхностно и прерывисто. Эш с ужасом думал о том, что ей, по-видимому, пришлось вынести, оставшись на несколько часов замурованной в пещере. Какие ужасные воспоминания всколыхнулись в ее памяти, пока он отсутствовал и не мог защитить ее? Как он мог поступить с ней так бездумно, так жестоко?

Сделав, наконец, все возможное, чтобы ей было удобно, он приподнял сетку от москитов и уселся рядом с ней. Он держал ее за руку, гладил по голове, чувствуя себя беспомощным и мучаясь угрызениями совести.

— Прости меня, любовь моя, — прошептал он.

Голос Эша дошел до сознания Мадди откуда-то издалека, словно луч света в кромешной тьме. Незадолго до того, как опустилась тьма, она почувствовала, что попалась в ловушку и задыхается. Вот если бы ей только удалось найти Эша, тогда бы снова стало светло, чисто, и она смогла бы дышать свежим воздухом, и солнце светило бы ей в глаза.

— Эш… — неуверенно произнесла она.

— Я здесь, Мадди. Я рядом.

Это был его голос, и он вселял надежду. Она чувствовала, что ее обнимает его теплая рука, а пальцы прикасаются к ее щеке.

— Эш… — Это был Эш. Эш теперешний, а не тот, который был раньше. И когда он был рядом, ей ничто не могло угрожать. Это его чистое лицо, осунувшееся от напряжения и беспокойства; его глаза, потемневшие от тревоги. С огромным усилием она сделала вдох, вырываясь из паутины прошлого, и крепко обняла его. — Эш!

Это его теплое тело, сильные твердые мускулы. Ее руки лежали на его широких надежных плечах, щетина, появившаяся на подбородке, касалась ее лица, а его мужской запах — от него пахло солнцем и кожей — снова наполнял ее жизнью.

— Никогда, — шептала она, прижимаясь к нему, — никогда не заставляй меня возвращаться туда. Не оставляй меня одну.

— Никогда, любовь моя. Никогда я не сделаю этого.

— Я ждала, а тебя все не было… и было так темно. Я не могла…

— Я знаю. Все прошло и никогда не повторится. Я тебе обещаю.

Она в отчаянии провела руками по его спине, судорожно прижимая его к себе и набираясь силы от его надежной прочности.

— Не отпускай меня, — шептала она. — Держи меня.

— Не отпущу. Я рядом.

Их лица находились близко друг от друга, их прерывистое дыхание смешалось, она прижалась к нему губами, словно для того, чтобы его слова проникали внутрь, насыщая ее. Она пробовала его на вкус, впитывала его и не могла насытиться. Когда он немного отстранился, она сцепила руки за его спиной и удержала его, не в силах отпустить.

— Мадди!

Она услышала свое имя, произнесенное почти шепотом, почувствовала его горячее дыхание, заметила, как затуманились его глаза, но прочесть, что за чувство отразилось на его лице, не смогла. Она просто прижалась к нему еще крепче, спрятала лицо на его груди и раскрыла губы, чтобы попробовать на вкус кожу на его горле. На вкус он был словно солнечный свет, и, подобно солнечному свету, он согревал ее, давал ей жизнь и прогонял тени прошлого.

Все разумные мысли и осторожность напрочь исчезли из ее головы: все заслонила отчаянная потребность в нем. Ее руки скользнули вверх, пальцы зарылись в его волосах.

— Только не оставляй меня.

— Никогда больше не оставлю, — бормотал он, целуя ее лицо и волосы. Он крепко обнял ее. Она почувствовала, какие у него сильные мускулы, и с наслаждением слушала мощные удары его сердца. Ей захотелось ощутить своими пальцами биение его жизни.

Она откинула полы его плаща, на ощупь повозилась с застежкой рубашки и запустила под нее руки, ощущая пальцами теплую влажную плоть, поросль волос на груди и биение его сердца. Прижавшись лицом к груди, она вдохнула в себя его запах.

Он схватил ее за руки — то ли для того, чтобы остановить, то ли чтобы помочь. Но ее руки скользнули по груди, опустились до талии и еще ниже по всей длине крепкой голой спины. Она почувствовала, как вздохнули от ее прикосновения мышцы живота, и услышала его прерывистый хриплый шепот:

— Остановись, Мадди. Ты сама не знаешь, что делаешь со мной. Ты не должна…

— Должна, — прошептала она и с любовью взглянула ему в лицо. — Обними меня. И поцелуй.

Эш со стоном прикоснулся губами к ее губам и весь растворился в ней. Одеяло соскользнуло с нее, юбки задрались выше колен. Его рука сомкнулась на ее щиколотке, потом беспомощно поползла вверх по стройному бедру, придвигая ее все ближе к себе. Ее руки, ласкающие обнаженную кожу его живота, воспламеняли его. Он должен был остановиться, но не мог.

— Мадди, не делай этого. Ты возненавидишь меня. Нам следует остановиться. Ты не можешь… — Хриплый прерывающийся шепот был не похож на его голос.

Но Мадди не могла отпустить его — никогда. Она отчаянно замотала головой.

— Обними меня… прикоснись ко мне. Позволь мне почувствовать тебя. Прогони ночные кошмары. Прогони прошлое… — шептала она.

И каким-то образом все произошло само собой: он принялся снова жадно целовать ее, и его напряженная плоть, высвободившись из-под одежды, отыскала ее и вошла в нее. А Мадди знала только одно: он рядом, он сильный, и он наполнил ее жизнью. Ей не было страшно. Она никогда больше не будет бояться, потому что с ней Эш, а все тени прошлого исчезли. Она словно бы выходила из длинного темного коридора на яркий свет, где ее ждал Эш — ее жизнь и судьба. Потом Мадди, теплая и притихшая, лежала, тесно прижавшись к нему, а Эш, борясь с охватившей его сонливостью, пытался сосредоточиться на том, что произошло, и когда ему это наконец удалось, его охватило смешанное чувство радости и тревоги. Он столько всего должен был сказать ей. Он пытался представить себе, что она чувствует, о чем думает. Его мысли, его сердце, каждая клеточка его тела были наполнены ею — так было с самого начала и так будет всегда.

Он не хотел, чтобы она его ненавидела — он бы этого не вынес. Тем более теперь, когда истина начала открываться ему, словно цветок под лучами утреннего солнца. .

Мадди… Он повернулся к ней, убрал упавшую на лицо влажную прядь волос. Глаза у нее были закрыты, губы чуть приоткрыты. Она мирно спала глубоким сном.

Он долго смотрел на нее. Потом наклонился и нежно поцеловал в лоб.

— Спи, любовь моя, — прошептал он. — Спи.

Утренний луч солнца согрел Мадди, но просыпаться ей не хотелось: сон подарил ей тишину и покой, тогда как в реальном мире ее ждали неприятности, превратившие ее жизнь в нескончаемый кошмар. Еще она подумала об Эше и о том, как естественно все произошло между ними — как все это правильно и хорошо. Она лежала, закрыв глаза, в полудреме, улыбаясь переполнявшему ее счастью, и боялась, что если откроет глаза, то волшебство исчезнет.

В какой-то степени она была права. Ощущение того, что Эш больше не лежит рядом, заставило ее проснуться окончательно. Мадди открыла глаза и очень удивилась, увидев Эша в какой-то туманной дымке. Она не сразу поняла, что их разделяет москитная сетка. Эш сидел в нескольких шагах от нее возле небольшого костра, держа в руке оловянную кружку, и, нахмурив лоб, смотрел в огонь. При виде его у нее сжалось сердце. Все, что произошло между ними, казалось ей абсолютно правильным, а поэтому не вызывало чувства стыда, но она не знала, что он об этом думает. Вернее, знала. Он джентльмен знатного происхождения, а она вела себя как проститутка. Когда-то он считал ее красивой и невинной, теперь ему осталось только презирать ее.

У нее затекли мышцы, она села и откинула москитную сетку. Нельзя же прятаться бесконечно. Она бывала и в худших ситуациях. Собравшись с духом, она подошла к Эшу.

— Я беспокоился за тебя, — сказал он, протягивая ей кружку с чаем. — Ты так долго спала.

Мадди взяла кружку, радуясь, что может сосредоточить на ней внимание и не смотреть ему в глаза.

— Разве уже поздно?

— За полдень.

Она удивилась. Неужели она проспала почти сутки, несмотря на опасность и сумятицу вокруг них?

Эш указал жестом на бревно, которое он притащил к костру, и она с благодарностью устроилась на нем. Мадди чувствовала пристальный взгляд Эша, и на сердце у нее теплело: она знала — ее оберегают, о ней заботятся. Ей хотелось положить голову ему на плечо, ощутить его объятия и навсегда остаться под защитой этих сильных и надежных рук.

Ей не следует думать об этом. Проглотив глоток почти остывшего чая, она спросила:

— Ты думаешь, здесь мы в безопасности?

— Да. Бандиты ушли, а если бы они собирались вернуться, то давно бы сделали это.

Эш опустился на колени у костра и принялся подкладывать в огонь мелкие хворостинки, просто для того, чтобы чем-нибудь занять себя. «Интересно бы узнать, — думал он, — помнит ли она о том, что произошло между нами прошлой ночью, и если помнит, что она чувствует теперь?»

Он не спал всю ночь, охраняя ее. Его изрядно напугал ее долгий сон. Может быть, он, обезумев от страсти, причинил ей боль или так сильно травмировал ее, что она не хочет просыпаться, чтобы не возвращаться к реальности? Ранним утром он понял, что не сможет далее вынести неизвестность, и осторожно потряс ее за плечо.

Он сразу же убедился, что она здорова, потому что, открыв глаза, она прикоснулась к его лицу и прошептала его имя. Он поцеловал ее, и она сразу же снова заснула. Потом он, оставив ее, спустился к сожженному дому, чтобы оценить, насколько безопасно их положение.

— Я похоронил убитых, — спокойно сказал он, вернувшись. — Я так и не понял, свидетелями чего мы стали вчера. Очевидно, это какая-то междоусобица среди людей. Корригана. Если бы это было всего лишь соперничество двух групп, не поделивших добычу, то победители давно бы уже вернулись, чтобы забрать все, что осталось, так что, судя по всему, это своего рода борьба за контроль над территорией. — Он пожал плечами. — Может быть, они просто перебьют друг друга и сделают за меня мою работу?

Мадди хотелось возразить ему. Разве он не видит, что не Джек устроил этот бандитский налет, а какие-то другие люди? Джек их прогнал и сейчас был по ту же сторону закона, что и Эш. Но конечно, Эш никогда бы этого не понял. И она не смогла бы объяснить ему, не выдав себя.

Она лишь нерешительно напомнила ему:

— На них была солдатская форма.

— Наверняка краденая. Они снимают одежду с тех, кого убивают. — Он задумчиво взглянул на нее. — Я и не подозревал, что они спускаются с гор так далеко. Мадди, знаешь, я никогда не привез бы тебя сюда, если бы знал, что мы попадем в такую историю.

Мадди была вынуждена сделать еще глоток чая, чтобы не сказать лишнего. Джек был их другом. Это он спас их вчера, хотя Эш об этом не догадывался. А где Джек теперь? Что с ним? Кто остался в живых после этой битвы? Неужели она потеряет Джека, когда почти добралась до него? А если он вернется…

Мысли, перегоняя одна другую, вихрем кружились у нее в голове, но она взяла себя в руки и заставила сосредоточиться на настоящем.

— Что мы будем делать теперь?

— У нас нет выбора. Нам придется вернуться в Роузвуд, хотя это рискованно.

— Когда? — испуганно спросила она. Эш предпочел бы выехать сегодня, но было уже поздно, и ему не хотелось ехать в темноте по незнакомой местности, не зная, что могут предпринять бандиты. К тому же после вчерашних событий — и после прошлой ночи — он был не вполне уверен, что Мадди будет в состоянии пуститься в дорогу.

— Сегодня мы отдохнем здесь, а завтра на рассвете тронемся в путь, — сказал он. — За целый день до наступления темноты мы успеем выбраться из предгорий.

Завтра. У Мадди екнуло сердце. Что бы ни произошло, одно оставалось неизменным: она не могла возвратиться назад вместе с ним. Ей нужно было добраться до Джека и предупредить о надвигающейся угрозе. Там она будет в безопасности… если он еще жив…

Но даже если Джека больше нет, она не могла возвратиться с Эшем, потому что в Роузвуде ее поджидает Крысолов. Умереть медленной смертью от лишений в горах или пасть жертвой бандитов было все-таки лучше, чем попасть в лапы Крысолова, потому что пострадала бы она одна, не подвергая риску никого другого. Но если сейчас возвратиться в Роузвуд, Эшу тоже не избежать кнута Крысолова. Он был так же виновен, как и она, хотя и оказался втянут в эту историю не по своей воле. Если ее не будет рядом, он еще может избежать наказания.

Так или иначе, она должна уйти. Ей придется взять карту и попытаться добраться до лагеря Джека в полном одиночестве, не зная, что ждет ее впереди. И даже если она найдет лагерь, будет ли там Джек? И все равно ей надо уйти от Эша. Она проведет с ним последнюю ночь… и больше никогда его не увидит.

Но как это сделать? Как уйти?

— Мне не хотелось бы создавать для тебя лишние проблемы, — сказала она.

— Проблемы? — удивленно переспросил Эш, пытаясь встретиться с ней взглядом. — Ты не проблема, — тихо произнес он, — ты самое лучшее, что когда-либо случалось со мной. Неужели ты думаешь, что я позволю кому-нибудь причинить тебе вред?

Мадди была вынуждена отвернуться, чтобы не видеть нежность в его глазах. Как ей покинуть его?

Эш заметил странное выражение ее лица и понял, что надо наконец разобраться с тем, что его мучило.

— Ты помнишь, что произошло прошлой ночью?

— Да, — невнятно ответила она.

— И ты меня из-за этого ненавидишь? — тихо спросил он. Она бросила на него взгляд, полный такого страстного желания, что у него захватило дух.

— Я никогда не смогла бы ненавидеть тебя, — сказала она. — Я люблю в тебе все.

От смущения лицо ее медленно залилось краской, но она храбро смотрела на него. Ее большие глаза блестели, губы чуть приоткрылись, и Эш инстинктивно потянулся к ней. Ему захотелось немедленно обнять ее, зарыться лицом в ее волосы, прижаться губами к ее губам. Он не просто испытывал страстное желание — он был очарован, околдован.

Заставив себя отвернуться, он поднялся на ноги.

— Если хочешь освежиться, то за этой кучей булыжников есть ручей, — сказал он. — Я спущусь к дому и принесу какую-нибудь провизию в дорогу. Тебе здесь ничто не угрожает.

Он быстро повернулся и пошел, пока все еще мог уйти. Но не оглянулся на нее. Не осмелился.




Глава 21


Эш отсутствовал недолго. Хотя он понимал, что необходимо раздобыть побольше провизии на дорогу, ему не хотелось долго находиться на месте кровопролития, а бессмысленное разрушение, свидетелем которого он стал, приводило его в ярость. Гнев мешал здраво оценивать ситуацию, а он не мог рисковать, если хотел, чтобы они с Мадди вернулись в Роузвуд живыми.

Он ни на минуту не выпускал из поля зрения холм, на котором была разбита их стоянка, и позаботился о том, чтобы никто не сумел пройти мимо него туда, где находилась Мадди. Ружье у него было заряжено и взято на изготовку, зрение и слух напряжены. Он торопился причиной этого была не только забота о безопасности Мадди: просто он не мог находиться вдали от нее.

Он смотрел, как она возвращается после купания в ручейке. Ее влажные волосы поблескивали, но, подсыхая, уже начинали виться на концах. Она сменила платье, но не успела его застегнуть. Увидев его, она вздрогнула и покраснела, торопливо прикрыв грудь руками. При одном виде мелькнувшей на мгновение нижней сорочки он почувствовал такое напряжение в паху, что ему стало стыдно.

Она робко улыбнулась и, махнув рукой в сторону ручья, сказала:

— Вода холодная.

Эш отвел взгляд в сторону.

— Тебе нужно посидеть на солнце и согреться, — сказал он и принялся выкладывать припасы — сухие фрукты и овощи, хранившиеся в подвале, немного копченой говядины. Хватит, чтобы добраться до дома. — До отъезда нам нужно еще уложить все это. Хочешь поесть сейчас?

— Нет, спасибо.

— Скоро захочешь. Ты не ела со вчерашнего дня, а силы тебе потребуются.

— Ладно. Потом поем.

Разговор был совершенно бесполезный, но он дал Мадди возможность застегнуть платье, а Эшу — взять под контроль свое вероломное тело. Когда он повернулся, она уже застегивала последний крючок у ворота и чувствовала себя гораздо спокойнее. Улыбнувшись ему, она уселась на камне, чтобы высушить на солнце и расчесать пальцами волосы. Эш достал альбом и угольный карандаш и уселся в нескольких шагах от нее в тени эвкалипта.

Он хотел зафиксировать их приблизительное месторасположение, различные подходы к долине и направление, в котором скрылись бандиты. Хотя он безошибочно ориентировался на местности и мог, закрыв глаза, вспомнить каждый камень, каждую заросль кустарника по обе стороны узкой тропинки, по которой они сюда приехали, он никогда не изменял своей привычке фиксировать все увиденное на бумаге. С угольным карандашом в руке он яснее мыслил и надеялся, что с помощью этих набросков ему будет легче представить себе, где могут прятаться бандиты, и опасность не застанет его врасплох.

Однако сосредоточиться он не мог, что было неудивительно. Он то и дело украдкой поглядывал на Мадди. Ее лицо было повернуто к нему в профиль, голова чуть откинута назад. Щечки ее порозовели, а кожа словно просвечивала насквозь и была похожа на тонкий фарфор. Волосы на солнце слегка отливали золотом, чего он раньше не замечал; янтарные глаза излучали тепло.

Она расчесывала волосы, не замечая, что он завороженно наблюдает за ней. Один лишь ее вид вызывал у него страстное возбуждение и заставлял его чувствовать себя сильным и слабым одновременно — заряженным энергией желания и беспомощным, потому что удовлетворение этого желания зависело только от нее. Ему была нужна не только ее красота — ему была нужна она вся целиком.

Он и сам не заметил, как его карандаш начал двигаться по бумаге. Появляющиеся из-под него линии изображали не плато, крутые обрывы или ручьи, как раньше, а изгиб ее подбородка, плавную линию лба. Он не решался взглянуть на бумагу, боясь рассеять эти чары, потому что почувствовал лихорадку творчества, охватившую его, как в прежние дни, и он обезумел от радости. Сердце у него билось в бешеном ритме, гоня по жилам горячую кровь. Впервые за долгие годы он снова чувствовал себя живым.

Карандаш его так и летал по бумаге, и он не замечал ничего вокруг.

Его охватило неизбежное ощущение дежа-вю — в охватившем его радостном волнении, в привычных, отработанных движениях руки. Часть его существа с сомнением предупреждала: «Ты не можешь это делать. Ты не в состоянии даже начертить карту левой рукой. Быть этого не может, чтобы тебе удалось». А другая, более сильная часть возражала: «Но ведь магия никогда не заключалась в твоих руках».

А угольный карандаш продолжал двигаться — оттеняя, высвечивая, сглаживая. Он не осмеливался взглянуть на то, что нарисовал.

Мадди знала, что он делает, и боялась дышать, чтобы не разрушить колдовство. Она всем сердцем надеялась, поддерживала его, молилась за него. И как только рука его остановилась и он взглянул на бумагу, она подошла к нему и встала за его спиной.

От того, что она увидела, у нее сжалось сердце, а глаза неожиданно защипала от слез. Она как бы перенеслась в другое время, другое место, и с портрета на нее смотрела другая девушка. Все было одновременно и так же, как тогда, и по-другому. Потому что она стала другой. Изменилась, как и он.

Она схватилась рукой за горло, потом произнесла сдавленным шепотом:

— Это я!

Эш взглянул на рисунок, и все в нем замерло — на грани то ли триумфа, то ли катастрофы. Он старался быть беспристрастным. Штрихи были размашистыми и смелыми, но ему казались неуклюжими, грубоватыми. Однако именно эта некоторая топорность, объяснявшаяся его физическим недостатком, и позволила уловить в ней нечто важное — то, что не сразу разглядишь невооруженным глазом. Это была Мадди. Но не только она, а нечто большее. Это была некая смесь того, чем стали они оба, и было в этом нечто знакомое, но давно забытое. Смутное, неуловимое воспоминание.

— Я это сделал, — тихо сказал он.

— Да, — прошептала Мадди, положив дрожащую руку на его плечо. — Ты это сделал.

И в этот момент, глядя на рисунок, который был призрачным эхом прошлого и дерзким утверждением настоящего, Мадди поняла все. И то, чем она была, и то, чем она стала теперь. Это были не две разные девушки, а одна, и это была она. Эш сумел вдохнуть жизнь в этот портрет.

Глаза ее затуманились слезами. Понял ли это он? Вспомнил ли? Заметил ли он сходство между последним портретом, который он нарисовал когда-то, и нынешним? Ей вдруг отчаянно захотелось, чтобы он вспомнил. Ей захотелось рассказать ему все и освободиться наконец от тайны, стоявшей между ними.

Он взглянул на нее, как будто не вполне понимая, как ему удалось сотворить это чудо. Затем, недоверчиво глядя на свою руку, на угольный карандаш, который все еще сжимал в пальцах, он медленно произнес:

— Ты сказала, что магия никогда не заключалась в моих руках. И была права. Магия — в тебе.

Мадди закрыла глаза: говорить она не могла. Она опустилась на колени и прижалась лицом к его руке. Бумага и карандаш упали на землю, и он ее обнял. Он спрятал лицо в ее волосах, и она почувствовала, что его рука дрожат.

— Ах, Мадди. — Он повернул к себе ее лицо, чтобы заглянуть в глаза. — С того самого момента, как я тебя увидел, я хотел тебя как мужчина хочет женщину, и более того. А потом, когда ты рассказала о том, что случилось с тобой, я хотел защитить тебя и не допустить, чтобы что-либо подобное случилось с тобой снова. А прошлой ночью… — он опустил глаза, — я не хотел бы, чтобы ты считала меня таким же, как те негодяи. Я не хотел становиться частью твоих ночных кошмаров.

Мадди шумно втянула воздух и прикоснулась дрожащей рукой к лицу Эша.

— Ах, Эш, — прошептала она, — разве ты не понимаешь? Ночные кошмары благодаря тебе остались в прошлом, а я хочу лишь быть рядом с тобой, в твоих объятиях, потому что только тогда, когда ты меня обнимаешь, я чувствую себя по-настоящему защищенной.

Она увидела в его глазах надежду, и удивление, и вопрос, ответить на который она смогла, лишь прикоснувшись губами к его губам.

Она ощутила его дыхание, почувствовала, как раскрылись его губы, и страстно потянулась к нему.

Их дыхание смешалось, они медленно познавали друг друга, одинаково чувствуя, как усиливается жар в крови, объединяя их тела в единое целое. Она хотела ощутить его внутри своего тела и хотела, чтобы это длилось вечно.

— Мадди, — хрипло пробормотал он, — можно… можно мне снять с тебя одежду? Я хочу видеть тебя.

Она чуть помедлила, глядя ему в глаза, потом кивнула.

Под неяркими лучами предзакатного солнца он медленно раздел ее и уложил на мягкую постель, которую изготовил из ее одежды. Потом, не испытывая ни малейшего смущения, он принялся стаскивать с себя сапоги, носки, бриджи, рубаху и наконец, совершенно голый, сильный и красивый, предстал перед ней. Больше их ничто не разделяло — нечего было скрывать.

Когда он опустился рядом с ней на колени, она протянула руку и развязала кожаный шнурок, стягивавший на затылке его волосы. Она перекинула их через плечо и прикоснулась к ним лицом. Он улыбнулся. Ее охватила дрожь предвкушения, когда на нее сначала упала его тень, а потом она ощутила тяжесть его горячего тела.

Она почувствовала, как прикасается к ее бедру сильная, самая интимная часть его тела, и раздвинула ноги, принимая его. И он стал ее частью, слившись с ней в одно целое.

Их движения были сначала неторопливыми, нежными — они смаковали каждый оттенок наслаждения, которое, постепенно набирая силу, переросло в настоятельную потребность. Мадди обвила его тело ногами, вцепилась в плечи и беспомощно выкрикнула его имя. Сжигающая ее потребность полностью слиться с ним вышла из-под контроля. Она поняла, что больше не одинока — он стал ее частью. Они еще долго не разжимали объятий, пораженные настигнувшей их остротой ощущения. Даже когда он осторожно отстранился от нее, она знала, что они уже не обособлены друг от друга, а составляют единое целое.

Постепенно ее дыхание стало равномерным: казалось, она безмятежно заснула. Эш, с благоговением глядя на нее, думал: «Я так долго был одинок. Оказывается, все это время мне не хватало ее, Мадди».

— Всю свою жизнь, — прошептал он, — я искал чего-то — свое место, частицу себя, которую потерял, а оказалось, что я все это время искал тебя. — Он положил ее голову к себе на плечо и глубоко вдохнул запах ее влажных волос. — Я очень люблю тебя, Мадди Берне, — хрипло добавил он. — Кажется, я любил тебя всю свою жизнь.

Ей хотелось крикнуть: «Нет… не Мадди! Глэдис!» Потому что он вернул ей ее забытую часть. Это Глэдис нуждалась в его любви, это она ее просила. Та самая Глэдис, которая лгала ему. И которая скоро должна была его покинуть.

Но как она сможет уйти? Чудо.свело их вместе по прошествии стольких лет! По капризу судьбы их жизни снова пересеклись, и было бы несправедливо, если бы та же судьба развела их теперь в разные стороны. Он принадлежит ей, а она — ему. Он предназначен для нее. Разве может она отпустить его теперь?

Ее охватило отчаяние. Еще крепче обхватив его, она зажмурилась. Нет. Покинуть его она не сможет.

Ее руки медленно скользили по его телу. Прикоснувшись губами к его коже, она пыталась навсегда запечатлеть в памяти его вкус, форму его тела, запах. И когда ее рука оказалась между его ног, прикоснувшись к напряженному, затвердевшему от ее прикосновений символу его мужественности, она прошептала, глядя ему в глаза:

— Эштон… прошу тебя…

Он снова соединился с ней, и ей захотелось удержать его внутри навсегда. Но всему приходит конец, даже близости. И когда все закончилось на этот раз, она почувствовала пустоту. Ей стало страшно.

Эш почувствовал ее тревогу. Он поцеловал ее в лоб, ласково погладил по голове. Солнце уже село, и в тени стало холодно, но им было тепло: их согревал еще не прошедший окончательно жар страсти.

— Тебе не о чем беспокоиться, любовь моя, — тихо сказал он. — Я же сказал, что не позволю ничему плохому случиться с тобой. Не бойся. Я воспользуюсь своим влиянием на губернатора, дойду до короля, если потребуется. С тобой ничего не случится. Ты теперь под моей защитой.

Мадди закрыла глаза, но это не помогло. Две горячие слезинки выползли из-под ресниц и скатились по виску.

— Ах, Эш, — прошептала она, — ты столько сделал для меня. Ты сделал меня свободной, и я хотела бы…

Она замерла. Как было бы хорошо сказать ему сейчас правду. Сказать, что женщина, которая его любит, не Мадди Берне, а Глэдис Уислуэйт и что она, сама того не зная, любила его с той самой ночи, когда он робко сунул свой рисунок в руки молоденькой служанки, не узнав даже ее имени. Сказать ему, что она выжила только благодаря ему, для того чтобы снова встретиться с ним и любить его. Ей хотелось рассказать ему все, но она знала, что правда убила бы его.

Возможно, единственным, что она могла дать ему, была память о ней, но эта неприглядная история, случившаяся с ней, все равно вскоре откроется, а причинить ему боль ей было бы невыносимо.

— Что, любовь моя? — с беспокойством и нежностью спросил он. — Что ты хочешь?

Прикоснувшись к его лицу, она нежно улыбнулась.

— Я хотела бы чем-то отплатить тебе.

— Дорогая, — тихо сказал он, целуя ее в губы, — но ты уже отплатила.




Глава 22


Забрезжил рассвет, раскрасив серое небо бледно-желтыми полосами. В лесу еще лежали глубокие тени и пахло сыростью, а лошади уже были оседланы, и Эш укладывал их седельные сумки, готовясь в дорогу. Мадди, опустившись на колени возле небольшого костра, на котором они вскипятили утренний чай, тщательно тушила пламя, забрасывая его влажной землей. Она с трудом дышала, руки у нее взмокли от страха, а в складках юбки был спрятан пистолет Эша.

Она понимала, что не сможет улизнуть в темноте, потому что Эш непременно остановил бы ее и принялся расспрашивать. Если она решила бежать, то надо было поторопиться. Скоро Эш хватится своего пистолета. Больше откладывать побег она не могла.

Но как это сделать? Как уйти от него?

— Если мы хотим добраться до равнины до наступления темноты, то придется ехать без остановки. Я привяжу бурдюк с водой к твоему седлу, а поверх одежды положу в сумку немного еды. Придется пить и есть прямо в седле, — сказал Эш. Потом он надолго замолчал, и Мадди оглянулась, чтобы узнать, в чем дело.

Он держал в руке кусочек кожи, на котором Рейли нацарапал карту. Мадди медленно поднялась на ноги. Ему не надо было ничего говорить, она все прочитана по его лицу, и каждая из сменяющихся эмоций била ее, как удар ножа, — недоумение, неверие, медленное осознание, изумление Когда он, наконец, поднял на нее глаза, она увидела боль человека, получившего предательский удар в спину.

Она обеими руками подняла пистолет.

— Мне нужна эта карта, Эштон, — сказала она почти твердым голосом.

Он так долго смотрел на нее, что она чуть не закричала от боли, намертво сковавшей ее внутри. Потом он спокойно сказал:

— Должно быть, ты считаешь меня абсолютным дураком. Чтобы унять дрожь, она еще крепче сжала в руках пистолет.

— Нет, — сказала она, тяжело дыша. — Все совсем не так, как ты думаешь.

— Ты с самого начала знала, где находится Джек Корриган. И ты использовала меня, чтобы добраться к нему. — Он говорил бесстрастным, равнодушным тоном, рассеянно глядя на карту. Потом он выпустил ее из рук, и кусок кожи упал на землю. Взглянув на Мадди холодным, как сталь, взглядом, он сказал: — Этому не бывать. Мне еще предстоит сделать свою работу.

Он шагнул к ней.

Мадди подняла пистолет и сказала дрожащим голосом:

— Не надо, Эш.

— Ты не выстрелишь в меня, — сказал он, подходя еще ближе.

В этот момент из кустов, окружавших их стоянку, показался прятавшийся там человек, который, целясь в Эша из ружья, проговорил со знакомым ирландским акцентом:

— Она. может быть, и не выстрелит, зато я смогу. Отойдите от нее, мистер.

— Джек!

Мадди всхлипнула, выпустила из пальцев пистолет и, спотыкаясь, бросилась к Джеку Корригану. Джек крепко обнял ее свободной рукой, а из-за кустов появился еще один человек. Быстро подобрав оброненный Мадди пистолет, он сказал Эшу:

— Слышал, что тебе сказали? Отойди назад.

Эш, подняв руки, попытался сделать два шага назад, но буквально не смог сдвинуться с места: ему показалось, что земля уходит из-под ног. Он услышал, как Мадди, всхлипывая, проговорила:

— Ах, Джек, Джек, я так рада. Мне было очень-очень страшно.

А мужчина ответил:

— Успокойся, малышка, теперь все в порядке. Джек Корриган не допустит, чтобы что-то плохое случилось с его девочкой.

Эш не чувствовал ничего. Руки его крепко связали за спиной веревкой, но он не чувствовал боли, хотя пеньковая веревка больно врезалась в тело. Его повалили на землю, потом привязали другой веревкой к стволу дерева, но он по-прежнему ничего не чувствовал, кроме пустоты внутри.

— Ну что ж, Корриган, можно тебя поздравить. Ты мастерски устроил мне ловушку.

Мадди повернула к нему заплаканное лицо, но он даже не взглянул на нее. А Корриган сказал:

— Это не моя заслуга. Нам просто повезло, что мы напали на ваш след. — Потом он обратился к Мадди, и голос его зазвучал удивительно нежно для такого крупного человека: — А ты что здесь делаешь, девочка? Что случилось?

Мадди судорожно глотнула воздух и принялась сбивчиво рассказывать:

— Крысолов находится в Сиднее. Нам пришлось закрыть перевалочный пункт для беглецов в «Кулабе». Потом двое людей пришли арестовать меня, и мне пришлось бежать, чтобы разыскать тебя.

Джек спокойно кивнул и взглянул на Эша:

— А этот?

— Он работает на губернатора. Он должен был отыскать, где находится твой лагерь.

Джек кивнул:

— Похоже, у нас возникла проблема. Причем гораздо серьезнее, чем ты можешь себе представить, девочка. — Он печально взглянул на нее. — После того как мы расправились с бандитами, спалившими ферму Грэмов, мы обнаружили еще кое-кого. Судя по всему, эти двое уже несколько дней выслеживают вас. Теперь они не более чем в часе езды отсюда.

Мадди схватилась за горло.

— Крысолов, — прошептала она.

— Полно, не тревожься, девочка. У подножия холма я поставил на страже двух своих людей. Но отсюда нам надо уходить, чтобы добраться до безопасного места, пока они нас не нагнали.

Мадди почти не слышала, что он говорит: она смотрела на Эша. Потом подошла к нему, хотя ноги ее не слушались, и опустилась рядом с ним на колени. Он посмотрел на нее пустым взглядом.

— Значит, это все-таки была ты. И именно с твоей помощью не какая-то одна несчастная супружеская пара, а сотни беглых каторжников выбрались из Сиднея. А ты с самого начала лгала мне. — В его взгляде появилось что-то похожее на любопытство. — И ты даже не сожалеешь об этом, не так ли? Тебе ничуть не стыдно, даже сейчас?

Собрав всю свою волю, Мадди вздернула подбородок и смело выдержала его взгляд.

— Нет, — ответила она, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Мне не стыдно. Я делала то, что должна была делать, — ради Джека, ради себя и даже ради тебя, Эш… Я жалею лишь о том, что причинила тебе боль.

Он ничего не сказал в ответ.

— Что будем делать с ним, девочка? — спросил Джек. — Если отпустим, то не успеем и глазом моргнуть, как он приведет солдат. А если оставим здесь…

— Тогда меня освободит Уинстон, когда придет сюда, и мы окажемся всего на несколько шагов позади вас. — В голосе Эша чувствовалась усталость, он откинул назад голову и прислонился затылком к стволу дерева. — Похоже, у вас нет выбора. Вам придется убить меня.

— Я не какой-нибудь убийца, мистер, — резко возразил Джек. — Единственно, кого надо бояться таким, как вы, так это солдат-дезертиров, изменивших воинскому долгу, а чтобы избавиться от них, потребовались такие, как мы. — Он взглянул на Мадди. — Оставим его связанным и возьмем его лошадь. Возможно, другой англичанин не сразу его найдет и мы успеем уехать подальше. — Он протянул руку и помог Мадди подняться. — Нам пора в путь, девочка.

Мадди, сердце которой разрывалось от горя, оглянулась на Эша, но он даже не посмотрел на нее.

Джек неуклюже потрепал ее по плечу, пытаясь хоть немного утешить.

— Бедняжка, — тихо сказал он, — ты его полюбила, не так ли?

Мадди посмотрела на Эша и, зная, что видит его в последний раз, всей душой желала, чтобы все было по-другому. Потом она расправила плечи и отвернулась.

— Да, — прошептала она.

Джек Корриган спокойно взглянул на Эша.

— Мы о ней позаботимся, — сказал он. — Она будет с нами там, где ее место, и ей будет хорошо. Ведь мы хотим лишь жить мирно. — Потом он повернулся к человеку, державшему Эша на прицеле, и сказал: — Боумен, приведи лошадей. Нам нельзя попусту тратить время.

Но не успел Боумен отойти, как прозвучал выстрел, и все застыли на месте. Выстрел прозвучал где-то близко, у подножия холма. Джек схватил Мадди за руку.

— Слишком поздно. Придется остаться и принять бой. — Толкнув Мадди за большой камень, он заставил ее лечь на землю. Прозвучал еще выстрел, уже ближе, потом еще один. Боумен бросился под прикрытие деревьев, но не успел. Пуля настигла его, он пошатнулся и упал лицом на землю. Последовали еще выстрелы.

Эш, извиваясь в своих путах, кричал:

— Да развяжите же меня, черт бы вас побрал! Дайте мне оружие! Мадди, Корриган, развяжите меня!

Мадди вскочила на ноги. Схватив ее за руку, Джек заорал:

— Нет!

Но Мадди видела лишь Эша, связанного и беспомощного. Она бросилась к нему, услышав, как Джек кричит вслед:

— Не делай глупостей, девочка! — и увидела, как пуля вонзилась в кору дерева, к которому был привязан Эш. Тяжело дыша, она упала на колени и сведенными от страха пальцами принялась развязывать веревки.

Джек выстрелил. Мадди невольно вскрикнула и чуть не выпустила из рук узел, который пыталась развязать. Прозвучал ответный выстрел, потом последовала пауза: перезаряжали оружие.

— Скорее, Мадди, скорее, — торопил Эш.

Наконец неподатливая веревка развязалась. Эш стряхнул ее с рук, и они вместе развязали последнюю — ту, которой он был привязан к дереву.

Джек снова выстрелил.

— Скорее беги сюда, девочка! — крикнул он. — Поторапливайся!

Веревка развязалась, и Эш снял ее с себя через голову. Прозвучал еще выстрел, и он, толкнув Мадди на землю лицом вниз, потянулся за пистолетом, выпавшим из руки Боумена.

Потом наступила тишина. Эш слышал звук своего хриплого дыхания и громкие удары сердца. Даже Мадди, вцепившаяся в траву в трех шагах от него, не двигалась и не издавала ни звука. Приподнявшись на локтях, он держал пистолет в обеих руках, чутко прислушиваясь и внимательно приглядываясь, чтобы вовремя заметить любое подозрительное движение. Но вокруг стояла тишина.

Потом вдруг послышался совсем рядом знакомый самоуверенный голос:

— Не спускай с них глаз, Киттеридж. Я иду. — Эш медленно поднялся.

— Вставай, — шепотом приказал он Мадди и добавил — уже во весь голос: — Корриган, выходи!

Он слышал, как Мадди медленно встала. Не оборачиваясь к ней, он схватил ее за руку и вытолкнул вперед. На мгновение он увидел ужас в ее глазах и услышал, как она охнула от неожиданности.

— Корриган, черт бы тебя побрал, поторапливайся! Джек Корриган с мрачной физиономией показался из-за камня. Физиономия у него была мрачная и злая. Человек позади него целился ему в спину. Послышалось шуршание осыпавшихся камешков, и прямо перед Эшем появился Уинстон — вооружен он был лишь пистолетом. Окинув взглядом поляну, он приказал сопровождавшему его человеку:

— Роберте, веди его сюда, чтобы я мог его видеть.

— Брось оружие! — приказал тот, что находился позади Джека, и ткнул его в спину дулом ружья. Тот бросил пистолет на землю и остановился рядом с Мадди. Эш стоял в двух шагах позади них. Роберте встал рядом с Уинстоном с пистолетом в руке, настороженно следя за происходящим.

Уинстон усмехнулся:

— Ну и ну! Вот так встреча! Здесь не только печально известная Мадди Берне, но и сам Джек Корриган! — Его взгляд переместился на Эша. — И ты тоже, Киттеридж. Полагаю, тебе бесполезно приказывать бросить оружие.

— Ты правильно полагаешь. Оружие останется при мне. — Уинстон кивнул, продолжая улыбаться и по-прежнему держа в руке пистолет, который мог быть нацелен, как ему вздумается, — на Мадди и Джека или на Эша.

— Ты ведь знаешь, что на нашей стороне численное превосходство.

— Похоже, так оно и есть, — сказал Эш, стараясь сдержать участившееся дыхание.

Уинстон хохотнул.

— Нам никогда не удавалось с доверием относиться друг к другу, не так ли? Но теперь оставим эти игры. Я не хочу, чтобы ты выставил себя полным идиотом. — Он перенес вес тела на другую ногу и стоял в расслабленной позе, но пистолет не опустил. — Видишь ли, — небрежным тоном продолжал он, — мне совершенно точно известно, что ваши отношения с бесценной мисс Берне имеют очень долгую историю. Пока я еще не выяснил до конца, каково твое участие в том, что здесь происходит, но могу догадываться.

Слова Уинстона показались Эшу полной бессмыслицей.

— Что за чушь ты несешь? — грубо спросил он. Уинстон удивленно приподнял брови.

— Полно тебе, не дури! Речь идет вот об этом, конечно. — Опустив дуло пистолета, он полез во внутренний карман. Он как будто умышленно дразнил Эша, но тог не поддачея на приманку. Человек, которого Уинстон называл Робертсом, стоял рядом с ним, готовый выстрелить в любого, кто первым пошевельнется.

Уинстон достал из кармана сложенный лист бумаги и, встряхнув, развернул его. Эш упорно не сводил с Уинстона взгляда, краем глаза наблюдая также за Робертсом.

Уинстон усмехнулся. Кажется, он наслаждался происходящим.

— Ну же, взгляни на это. Мы все здесь джентльмены и знаем правила войны. Посмотри внимательно. Уверен, что ты это вспомнишь.

Эш бросил взгляд на листок. Это был какой-то рисунок, но сначала Эш его не узнал.

— Вспомни последнюю ночь, когда мы были вместе в Вулфхейвене, — настаивал Уинстон. — Должно быть, именно тогда ты это нарисовал, потому что больше ты в моем доме не бывал. Взгляни еще раз, и ты все вспомнишь. Я, например, это лицо никогда не забуду.

Эш взглянул и замер на месте. Отдельные эпизоды прошлого вплетались в канву настоящего, но полная картина не вырисовывалась — получалась какая-то бессмыслица.

— Это вовсе не Мадди Берне, — продолжал Уинстон. — Это замарашка-служанка по имени Глэдис Уислуэйт, приговоренная к двадцати годам каторги за то, что она сделала со мной. Она беглая каторжанка, Эштон. А ты, мой мальчик, виновен в пособничестве побегу.

Медленно, с явным удовольствием Уинстон принялся комкать бумагу, но тут неожиданно вмешалась Мадди.

— Не смей! Это мое! — набросилась она на Уинстона. — Не прикасайся!

Уинстон схватил ее за горло и прижал к своему боку. Роберте прицелился из ружья в Эштона, а Джек оказался на мушке пистолета Уинстона.

Эштон держал палец на спусковом крючке.

— Отпусти ее, — потребовал он.

— Ишь чего захотел! — фыркнул Уинстон. — Нет уж, я заберу ее с собой, и ты не сможешь помешать мне.

Мадди беззвучно плакала, безуспешно пытаясь отцепить руку, сжимавшую ей горло и душившую ее, но Эшу показалось, что она пытается добраться до рисунка, который Уинстон все еще держал в руке.

Палец Эша, лежавший на спусковом крючке, дернулся, и он заметил, что Уинстон напряженно следит за каждым его движением.

— Ты в этом уверен, Уинстон? — как можно спокойнее спросил Эш, чувствуя, как его охватывает дикая ярость.

Уинстон лишь улыбнулся — как показалось Эшу, снисходительной улыбкой.

— Полно тебе, Эштон. Ну что ты можешь сделать? Убьешь меня из-за этой ничтожной проститутки, вина которой не вызывает сомнения? Думаю, ты не настолько глуп, чтобы сделать это. Хотя ты всегда был мастер делать глупости.

— Отпусти ее, — повторил Эш. Он говорил очень тихо, но голос его эхом отозвался на поляне.

Уинстон печально покачал головой:

— Какая великолепная демонстрация храбрости, совершенно неуместная, кстати. Подумай, Эш, ты никогда не был хорошим стрелком. И ты не выстрелишь в меня, рискуя попасть в нее. Но даже если ты осмелишься, мой человек выстрелит в тебя из ружья, а с такого близкого расстояния получится отвратительное кровавое месиво. А теперь положи на землю свой пистолет, и будем вести себя как подобает джентльменам. Я не имею намерения выдвигать против тебя обвинение. Мы с тобой как-никак друзья, и у меня в отношении тебя большие планы. — Уинстон заглянул в глаза Эшу и усмехнулся. — Вижу, ты наконец меня понял. Твоя беда в том, старина, что ты мечтатель, а не человек действия. Такие, как ты, теряются в критические моменты. Я, кажется, уже говорил тебе, что если дело дойдет до драки между нами, то я всегда выйду победителем?

Уинстон небрежно махнул рукой и шагнул в сторону, еще сильнее стиснув горло Мадди, так что она, задыхаясь, сдавленно вскрикнула. Ее взгляд, обращенный к Эштону, был полон отчаяния и ужаса.

— Только не в этот раз, Уинстон, — спокойно произнес Эштон и, вскинув пистолет, выстрелил.

Он увидел изумленный взгляд Уинстона, на груди которого расплывалось большое кровавое пятно. Уинстон покачнулся и упал на землю, а Мадди рухнула на колени. Роберте на мгновение остолбенел от неожиданности, и это мгновение стоило ему жизни: Джек успел поднять ружье с земли и выстрелил в него. Роберте упал.

Потом наступила тишина. Эштон стоял, все еще сжимая в руке пистолет и глядя на безжизненное тело Уинстона. Он пытался понять, что чувствует — триумф, удовлетворение, удивление, сожаление, — но нет, он не чувствовал ничего. Он знал лишь, что поступил как должно.

Мадди поднялась на ноги и стояла в сторонке, прижимая к груди портрет, который выпал из рук Уинстона. Волосы у нее растрепались, заплаканное лицо побледнело, но она владела собой.

Их взгляды встретились, но ни он, ни она не произнесли ни слова.

Подошел Джек и спокойно сказал:

— Я, пожалуй, позабочусь о трупах.

Схватив тело Уинстона за ноги, он поволок его куда-то, и Мадди с Эштоном остались одни. Они долго молчали. Потом Мадди тихо сказала:

— Ты и не знаешь, как долго я жила исключительно благодаря этому рисунку. Когда я забывала, кто я такая и зачем живу, ты напоминал мне. Я берегла его, как сокровище, потому что он помогал мне хранить память о тебе.

Губы Эша дрогнули в улыбке.

— Меня всю жизнь считали наблюдательным человеком. Но на этот раз я, наверное, увидел то, что мне хотелось увидеть. Это многое объясняет, — устало закончил он.

— Я давно хотела рассказать тебе, — почти шепотом сказала Мадди, прижимая к груди портрет. — Я не раз пыталась это сделать.

Эш устало вздохнул.

— Теперь это не имеет значения. Думаю, мы оба с самого начала всего лишь делали то, что должны были делать. Иди вместе с Корриганом туда, где ты будешь в безопасности. А я… — он взглянул на восток, где всего несколько дней назад началось их путешествие, — я должен представить отчет губернатору.

У Мадди нестерпимо заныло сердце. Она и не подозревала, что можно испытывать такую боль и все же продолжать жить.

— Что ты будешь делать дальше? — прошептала она. Эш взглянул на нее и очень тихо сказал:

— Возможно, впервые в жизни я намерен сделать то, что считаю правильным. — С этими словами он повернулся, чтобы уйти.

Мадди шагнула к нему.

— Я понимаю, что сейчас слишком поздно и уже не имеет значения, но я действительно люблю тебя. Я всегда любила тебя, — еле слышно прошептала она.

Эш взглянул на нее. В его глазах не было ни ненависти, ни горечи. Только печаль.

— До свидания, Мадди, — сказал он.

Мадди стояла, прижимая к груди портрет, пока лес не поглотил звук лошадиных копыт. Она крепко зажмурилась, но слезы, просочившись из-под ресниц, медленно потекли по щекам.

— Не Мадди, а Глэдис, — прошептала она. — Меня зовут Глэдис.




Глава 23


Миновала жаркая австралийская зима, уступив место благоухающей весне. Мадди была на реке. Она наполнила ведра водой и уже положила на плечи коромысло, готовясь к трудной обратной дороге в лагерь. Это была нелегкая работа, но в общине Джека Корригана каждый трудился, как мог, и Мадди не желала быть исключением.

Шелка и атлас в ее одежде давно сменились ситцем, а на некогда тщательно охраняемой от солнца коже уже начали появляться последствия воздействия его горячих лучей. Ее жизнь вновь коренным образом изменилась, и она довольно легко приспособилась к ней, потому что считала это изменение правильным. Здесь она была дома, среди друзей, которые прошли через такие же невзгоды, как она, и все они вместе своими руками строили что-то очень хорошее — жизнь, которой смогут гордиться. Здесь было ее место, и она была довольна — нельзя сказать, что счастлива, но довольна.

Существенной части себя она лишилась — причем навсегда, но она многое получила взамен, и за это должна быть благодарна судьбе. Ей было грустно, что женщины, лежавшей некогда в объятиях Эштона Киттериджа, которую он знал как Мадди Берне, больше не было.

Джек сказал, что со временем все пройдет. Мадди хотелось спросить, сколько же времени потребуется для того, чтобы прошла ее любовь к Эшу, но она и без него знала ответ: ей не хватит всей оставшейся жизни.

Сначала было много споров о том, следует ли переносить в другое место лагерь, но Джек занял твердую позицию, решительно отказавшись тащить женщин и детей через горы в пустыню, бросив здесь возделанные земли и построенные дома.

— Мы слишком долго бежали, — говорил он на собрании членов общины, — но теперь остановились и будем защищать то, что создали.

Первое время после ее появления лагерь охранялся особенно бдительно и все жили в тревожном ожидании. Но шли месяцы, и ничего не происходило, так что постепенно все успокоились и жизнь потекла своим чередом. Если бы солдаты имели намерение прийти за ними, то они бы давно уже были здесь, и Джек поверил, что им больше ничего не угрожает. У Мадди такой уверенности не было. Только одно она знала наверняка — насколько глубокую боль причинила Эштону. Если бы он пожелал отомстить, она не противилась бы этому.

Только было она собралась подцепить на коромысло второе тяжелое ведро, как услышала стук копыт на тропе за рекой. Прикрыв ладонью глаза от солнца, она увидела фигуру Джонси, который в тот день нес караульную службу. С ним был еще какой-то человек, лица которого она не разглядела.

— Добрый день, мисс Мадди, — приветливо сказал Джонси и, соскочив с лошади, повел ее бродом на берег, где стояла Мадди. Следом за ним шел его спутник. — Я привел гостя. Пойду доложу Джеку.

Они выбрались на берег, и тут Мадди наконец удалось разглядеть незнакомца: шапка золотистых волос, загоревшая на солнце кожа, ясный взгляд серебристо-серых глаз. Сердце Мадди испуганно пропустило несколько ударов, потом заколотилось с сумасшедшей скоростью.

Он остановил лошадь и посмотрел на Мадди сверху вниз. Ее захлестнула сумасшедшая волна изумления и радости, но она быстро овладела собой и произнесла сдержанным тоном:

— Значит, ты вернулся.

— Значит, вернулся.

Лицо его было печально. Подул легкий ветерок, и прядь его волос упала на лоб. Ей безумно захотелось прикоснуться к его лицу и пригладить волосы, но она понимала, что это невозможно. И никогда больше не будет возможно: ей нет прощения.

Она выпрямилась и расправила плечи.

— Прошу тебя, не вовлекай в это остальных, ведь ты пришел за мной. Мой арест важнее для губернатора, чем поимка нескольких десятков беглецов, а я сдамся без сопротивления.

Эш легко спешился и остановился рядом с ней.

— Я на это надеюсь, — сказал он, продолжая смотреть на нее. Молчание затянулось.

Она судорожно глотнула воздух и, жестом указав на тропу, по которой он приехал, сказала:

— Удивительно, что тебя не застрелили. Как это тебе удалось уговорить Джонси пропустить тебя?

— Похоже, его предупредили, чтобы он ждал меня. Очевидно, твой Джек Корриган больше верил в меня, чем я сам.

Не понимая, она уставилась на Эша. Он на мгновение опустил глаза, а потом сказал:

— Всю свою жизнь я буквально разрывался между тем, что я есть, и тем, что от меня ожидают. Возможно, это случилось, когда я столкнулся с Уинстоном, а может быть, произошло гораздо раньше, и я просто этого не заметил. Но благодаря тебе я понял, кто я на самом деле, — немного мечтатель, немного дикарь и еще много всего, кроме этого, но самое главное — я мужчина, который любит женщину.

Ей казалось, что сердце у нее сейчас остановится. Он осторожно взял ее за руки.

— Мадди, — тихо сказал он, — не для того я искал тебя всю жизнь, чтобы теперь ты меня прогнала.

Она почувствовала, как тепло его рук проникает в каждую клеточку ее тела, и прошептала:

— Я так боялась. Я думала, что ты никогда не вернешься ко мне.

Он улыбнулся, нежно глядя на нее.

— Глупышка. Разве ты не знаешь, что с того момента, как я впервые тебя увидел, у меня не было выбора?

Она закрыла глаза и вздохнула, едва осмеливаясь поверить в чудо: вернулся Эш, он здесь, и он ее любит…

Когда она снова открыла глаза, в ее взгляде была печаль.

— Нельзя, — сказала она, с усилием заставляя себя отстраниться от него. — Я не могу вернуться в Сидней, а ты не смог бы жить здесь. — Она жестом указала в сторону лагеря. — Слишком поздно, Эш.

— Если потребовалось бы, я стал бы жить с тобой хоть в глухом лесу, хоть в бесплодной пустыне, хоть в землянке. — Он улыбнулся. — К счастью для нас обоих, мне не придется этого делать.

Она вопросительно взглянула на него, не смея надеяться.

— Твои служащие из «Кулабы» освобождены. Они целы и невредимы, — сказал он. — Без свидетельских показаний Крысолова им нельзя было предъявить никаких обвинений. Ущерб, причиненный твоему заведению, будет возмещен. Когда я сообщил губернатору о том, что банда Джека Корригана была полностью уничтожена в сражении, во время которого, к сожалению, погиб лорд Уинстон… — взгляд его при этих словах стал жестким, — губернатор предложил мне вознаграждение за мои услуги, но мне ничего было не нужно, кроме этого. — Он вытащил из кармана сложенный листок бумаги. — Это документ о досрочном освобождении некой Глэдис Уислуэйт. Ты теперь свободная женщина, моя дорогая, — сказал он и тихо добавил: — Ты выйдешь за меня замуж?

Не веря своим ушам, Мадди дрожащими пальцами прикоснулась к документу.

— Ах, Эштон, — беспомощно произнесла она, — как ты не понимаешь? Ведь я не Мадди Берне. Я не та женщина, которую ты знал и любил, а всего лишь простая служанка, рожденная проституткой и выросшая на кухне графского дома вроде твоего… а кроме того, я каторжанка, высланная сюда королем за свои прегрешения. Ты не можешь на мне жениться.

Эш долго молчал, глядя на нее, затем сказал: — Здесь не Англия, любовь моя. Это новая страна, в которой цивилизация пока еще неуверенно прокладывает свой путь и нормы, регламентирующие жизнь, еще предстоит устанавливать. Мы сами создадим эти нормы — мы, то есть те, кто живет здесь, на этой земле. Предстоят большие перемены. В Сиднее они уже начались, и некоторое время спустя никто и не вспомнит о том, кто был каторжником, а кто — вельможей, потому что все мы будем просто австралийцами. И мы с тобой будем работать вместе, чтобы приблизить этот день. — Он улыбнулся ей и снова взял ее за руки. — А пока давай решим проблему, касающуюся нас двоих. Я люблю тебя, Глэдис Уислуэйт. Согласна ли ты стать моей женой?

Ей хотелось сказать ему тысячу слов, но она утратила дар речи. В конце концов ей удалось прошептать всего одно слово: «Да!» — и он обнял ее. Да и нужны ли были какие-нибудь другие слова?




Эпилог


Австралия, Сидней 1989 год

Молодой американец скучал, не находил себе места, и все вокруг его раздражало. Предполагалось, что сейчас он должен был наслаждаться прогулкой под парусами, а вчера — заниматься подводным плаванием среди коралловых рифов, а еще раньше — участвовать в пикнике на вершине холма из песчаника. Он совершил ошибку, поверив агенту бюро путешествий, уверявшему, что в это время года погода в Сиднее бывает неизменно солнечной, сухой и теплой. Здесь три дня лил дождь, и его настроение ухудшалось по мере возрастания расходов, а в довершение всех бед сегодня утром он сделал невпопад какое-то замечание — сам не помнит, по какому поводу, — и его жена весь день почти не разговаривала с ним. Тот еще медовый месяц получается!

За последние три дня они посетили все музеи и исторические достопримечательности Сиднея, а он терпеть не мог музеев. Тот факт, что его молодая супруга, на которой он был женат уже восемь дней, обожает музеи, был одной из многих не слишком приятных ее особенностей, о которых он имел несчастье узнать только во время этого путешествия. Сейчас они находились в Австралийском художественном музее, и самоуверенная миниатюрная женщина-экскурсовод в голубом блейзере и такой же юбочке сообщила им, что здесь впервые демонстрируется собрание картин местных художников, отобразивших на своих полотнах уникальные аспекты австралийской цивилизации.

Шаркая ногами, небольшая группа экскурсантов переходила из одной пахнущей плесенью темной комнаты в другую, такую же плесневелую, глазея на предметы религиозных обрядов аборигенов, примитивные акварели, написанные каторжниками, и совершенно непонятные куски глины и дерева, которые могли быть чем угодно, только не произведениями искусства. Все это время экскурсовод упорно продолжала растолковывать разомлевшим от жары экскурсантам, почему на них должно произвести неизгладимое впечатление то, что они видят.

Молодой человек, почувствовав головную боль, хотел уйти. Они могли бы вернуться в отель, заказать немного шампанского — прикинув мысленно сумму, оставшуюся на кредитной карте, он решил удовольствоваться пивом — и, возможно, потом заняться любовью, хотя в его нынешнем состоянии ему даже этого не хотелось.

Он прикоснулся к локтю жены.

— Пойдем отсюда, — невнятно пробормотал он. — Я уже насмотрелся.

— Но ты даже не взглянул ни на что, — холодно оборвала она его.

— Все это хлам.

— Так может говорить только человек, идеалом культуры которого является французский фильм по каналу для плейбоев.

— Леди и джентльмены, прошу вас пройти сюда… — призвала всех экскурсовод.

Его супруга двинулась вместе с группой, и он, смирившись, поплелся следом.

Они остановились в небольшом зале. На стенах висели акварели — главным образом пейзажи и зарисовки дикой природы, — и экскурсовод, подождав, когда затихнет шум шаркающих ног, продолжила рассказ:

— Здесь представлено собрание работ самого известного австралийского натуралиста и исследователя Эштона Киттериджа. Мистер Киттеридж приехал в Австралию в 1825 году и к концу своей жизни — а умер он в возрасте восьмидесяти шести лет — завершил работу над самым исчерпывающим каталогом австралийской флоры и фауны. Его работа в этой области до сих пор является непревзойденной. Следует отметить также его величайший вклад в развитие Австралии как государства. Он возглавлял одну из первых экспедиций через Голубые горы на западное побережье и был известен как инициатор социальной реформы. Он первым из землевладельцев стал обходиться без труда каторжников и выступал в парламенте за более мягкое обращение с каторжниками.

Семья Киттериджей остается одной из самых влиятельных семей в Австралии в области бизнеса, политики и защиты окружающей среды. Фонд Киттериджа по охране дикой природы является прототипом аналогичных организаций по всему миру.

К сожалению, Эштон Киттеридж при жизни почти не получил признания как портретист. Можете сами убедиться, что это было большим упущением со стороны критиков и коллекционеров того времени. — Экскурсовод отошла в сторону, открыв взглядам экскурсантов картину, находившуюся за ее спиной.

Молодой американец, без особого интереса разглядывавший какой-то рисунок, взглянул на портрет.

— Вот это да! — тихо сказал он. — Какая красота! — Его супруга с удивлением взглянула на него.

На портрете была изображена молодая женщина в белом платье, лежащая на лугу, заросшем полевыми цветами. К ней на четвереньках полз малыш, а она, смеясь, протягивала ребенку руку. Художник так направил освещение, что казалось, будто они находятся в солнечном луче.

— На картине изображена жена художника Глэдис Киттеридж с первенцем. Картина называется «Невинность».

— Очень подходящее название, — пробормотал американец. — Великолепно! Это самое лучшее из всего, что я видел за целую неделю.

Его молодая жена одобрительно взглянула на него, и впервые за весь день в ее голосе появились теплые нотки.

— Ты прав. Картина великолепна.

— Мы очень гордимся этим полотном. Большинство портретов серии «Мадди» — это портреты жены художника, написанные маслом и углем, — находится в руках частных коллекционеров. Последний портрет из этой серии был продан не далее как в прошлом месяце на аукционе «Сотби» за четыреста пятьдесят тысяч долларов.

— Интересно, сколько может стоить этот портрет? — спросил молодой американец.

Экскурсовод взглянула на него с холодной снисходительностью.

— Эта картина бесценна, сэр.

Молодой человек покраснел. Тут кто-то задал еще вопрос:

— Почему серия называется «Мадди», хотя жену художника звали Глэдис?

— Весьма уместный вопрос, — сказала экскурсовод. — Судя по всему, Глэдис Киттеридж сама была сослана в Австралию на каторжные работы, а по прибытии каким-то образом умудрилась получить имя Мадди. Уверяю вас, это захватывающая история.

Молодая супруга взяла мужа под руку и заглянула ему в глаза.

— Ладно уж. Я все равно тебя люблю, пусть даже ты совсем не разбираешься в искусстве.

Он ухмыльнулся с довольным видом и обнял ее за плечи. Головную боль как рукой сняло.

— Давай вернемся в отель.

Швейцар в униформе распахнул перед ними дверь, и молодая женщина остановилась на пороге, воскликнув:

— Вот здорово! Дождь перестал.

Молодой человек глубоко вдохнул свежий воздух и покрепче обнял жену за плечи.

— И впрямь перестал, — сказал он.

И они вместе шагнули на залитую солнцем улицу.


notes



Notes