Библия-Миллениум. Книга 2 
Лилия Курпатова-Ким


Мифы Ветхого завета оживут сегодня…

Вавилон рядом, в соседней квартире, там, где оплакивают покойника. Моисей, кстати сказать, тоже умер, но совсем недавно. Его туристическое бюро все еще популярно, и вы можете воспользоваться услугами. Каин, несмотря на случившееся, жив. Он в психиатрической больнице, и это, кажется, навсегда. А вот маньяк-убийца Иисус Навин так и не пойман, и в хорошем расположении духа. Тогда как Соломон по-прежнему одинок и по-прежнему ненавидит отца — Давид слишком сильно любил Ионафана.

Мир изменился, но люди все те же. Их чувственность сочетается с ненавистью, порок с добродетелью, лицемерие с искренностью, а любовь… с паническим ужасом.

Нет правды, кроме чувства.


Лилия Ким

Библия-Миллениум

Книга II


ВАВИЛОН


Существует странная, плохо прикрытая выдумками морали игра в почтение к смерти. Смерть — наиболее древняя из реалий человеческого бытия, неизбежность которой ясна с самого рождения, но, тем не менее, каждый ее приход служит сигналом к началу театрального действа.

Обычай хоронить покойников вырос из необходимости убирать гниющее мясо, дабы оно не привлекало своим запахом хищников и не травмировало сородичей видом разложения. Появление могил является первым признаком культуры — это в любом учебнике можно найти (вторым является наличие канализации).

Такое сугубо практическое мероприятие с развитием «цивилизации» переродилось в пышные празднества по поводу смерти ближнего, на которых умершему оказывают столько почестей, говорят столько прекрасных слов, скольких он никогда не удостаивался, будучи живым. Как можно заметить теперь (в настоящее время), наиболее старательно копят деньги «на приличные» похороны (с цветами и с музыкой) бедные люди, надеясь хоть в конце жизни «пожить как следует».

Мы не говорим о внезапной смерти, то есть такой, когда ее прихода никто не мог ждать и тем более желать. Возникающее в связи с такой смертью чувство бессилия, невозможности что-либо изменить связано, в первую очередь, именно с крушением планов, мыслей и надежд, что связывали переживающего и умершего.

Диалог двоих людей — это лингвомистический акт, в котором каждый сообщает другому его будущее в понятных знаках и символах. И эта сообщенная, предсказанная, обозначенная картина будущего мгновенно рушится с наступлением внезапной смерти, оставляя после себя руины растерянности.

Оплакивают в этом случае не смерть, а свои надежды, планы и прогнозы — то есть свою будущую жизнь, которая умерла, так и не начавшись. Такое своеобразное душевное выскабливание.

Но смерть, которая заранее известила о своем приходе старостью, сердечным приступом, инсультом или неизлечимой болезнью, — ожидаема. Ожидаема — но все же…

В квартире № 23 дома № 6 корпуса № 2 умер мужчина в возрасте 47 лет. Причина смерти банальна до невозможности — у покойника в течение восьми лет было предынфарктное состояние, которое во время очередной ссоры с женой наконец-то пришло к своему логическому завершению — инфаркту. Самая простая смерть, какую только можно придумать.

И вот он, уже десять минут как покойник, лежит, раскинув руки, касаясь пальцами газеты. Ноги в синих шлепанцах в черную клетку, тело в майке непонятного цвета, претендующего на серый, все остальное в немыслимо удобных, потертых, рваных в паху тренировочных брюках. Лежит такой удивленный Никифор Петрович с посиневшим лицом, блестящим от пота. Пока признаки жизни и смерти еще причудливо перетасовались между собой, вызывая некоторую сумятицу реакций. И что же мы видим? Первая сцена такова…

* * *


Разводящий руками врач «скорой помощи» в голубом костюме, склонившаяся над трупом медсестра, словно еще что-то можно сделать. Закрывшая руками рот, застывшая на вдохе супруга в грязном фланелевом халате, тупо глядящий на труп отца сын. В сущности, еще никто из родственников не осознал, что человек с предынфарктным состоянием умер-таки от инфаркта, а, скажем, не от рака или бомбы террориста.

Первая сцена — немая. Жене предстоит играть роль вдовы впервые, но она к ней готова с рождения, ее лицо выражает скорбь. Брови нахмурены, глаза расширены, закрывает рукой рот. Сын осознает себя в роли наследника — потому его лицо скорби не выражает, он просто не знает, как себя вести. Падать на труп отца — глупо, тем более что горя он не ощущает, уходить к себе в комнату досматривать фильм как-то неудобно. Вот он и стоит, как растерянный фонарный столб посреди поля.

Мысли жены: «Господи! Умер-таки! А хоронить не на что, только дочке свадьбу справили…»

Мысли сына: «Наверное, можно поменяться с матерью комнатами и привести к себе… Нет, сейчас об этом не надо… Черт, нашли же родители время ругаться! Знали же, что у отца сердце… А может быть, она специально?» — и сын с подозрением покосился на мать.

Мысли врача: «Туалет… Черт, как бы спросить… Не время сейчас…»

Мысли медсестры: «Такой молодой… Как мой отец… Нужно ему позвонить».

Финал сцены: сын обнимает мать, она склоняется на его плечо, утирая слезы, причем оба стоят лицом к двери, провожая отступающего задом, переминающегося с ноги на ногу врача и медсестру с печальным лицом.

В дверях врач вдруг останавливается, решительно поворачивается, долго смотрит на родственников, явно собираясь что-то спросить. Родственники перестали плакать, может быть, есть какая-то надежда… Врач деловито хмурит брови и явно не решается сказать.

— Да… вот еще, — врач поднял указательный палец вверх. — Больной перед смертью потел?

Мать и сын переглянулись. Больной потел не только перед смертью, но и в течение всей жизни, и причем весьма обильно.

— Д-да, — проговаривает мать, окончательно растерявшись. Она вдруг испугалась почему-то, что ее обвинят в непреднамеренном убийстве. — Но это нормально! Он всегда потел. Ходил, вонял тут, не знали, что дел… — женщина вдруг осеклась на полуслове и зажала себе рот, виновато покраснев.

— Хорошо. Очень хорошо! — заключил врач и стремительно удалился.

Медсестра в голубом костюме «скорой помощи» старалась выглядеть соболезнующей, мямля на ходу, что скоро приедут из морга и все… сделают. На этом твердом, словно торчащем из ровного места, «сделают» присутствующие вздрагивают. Смерть осознана. Но пока только смерть, а не ее последствия.

* * *


Сцена вторая полна суеты. Деловитые служащие морга упаковывают жильца квартиры № 23 в черный полиэтиленовый мешок, задают вдове организационные вопросы. Сын сидит на кухне, обдумывая дальнейшие планы. Впрочем, планами это вряд ли можно назвать, скорее, размышления о том, что отец умер несвоевременно, не успев решить вопросы с его трудоустройством, с его свадьбой… Похороны оттянут его женитьбу как минимум на год. Да и финансово… Придется занимать, но у кого? Он вопросительно смотрит на мать, та читает в его глазах смятение, подходит и обнимает, разражаясь вдруг рыданиями. Она вдова, ей сорок шесть лет. Она весит девяносто три килограмма, у нее морщины, седые волосы. Муж этого не замечал в силу привычки, но другие… Она больше никогда не выйдет замуж, будет, как эти ужасные, одинокие, озлобленные старухи возле подъезда… Она рыдает, отчаянно цепляясь за сына — он ее единственная опора, но надолго ли? Вопрос с его свадьбой был практически решен, но теперь… Она останется ведь совсем одна, будет мешать, будет обузой, он возненавидит ее!

— Господи! Да как же это!..

Сын смыкает руки на спине матери, неловко поглаживая ее.

— Да… — растерянно выдыхает он.

Так они и сидят, обнявшись, в поисках опоры и во власти недоверия друг к другу. Обнявшиеся дикобразы — как бы согреться, не уколовшись?

Мать поднимает глаза на своего мальчика: «Ну что он может! Для него это…» Она не знает, что это для ее сына, но должно быть горе. Но и у нее должно быть горе, а хоронить кто будет?

Сын смотрит на мать. «Мне все придется сделать… Ей тяжело… Наверное…»

Последствия смерти осознаны. Наступает сцена третья — приспособления к изменившимся условиям и оповещения родственников.

* * *


— Я позвоню, — отстраняет сын мать, берет трубку и ищет в телефонной книге новый номер своей сестры. Не находит, потом понимает, что ищет под своей фамилией, а у сестры теперь другая.

— Алло? Это ты? Папа умер…

В трубке молчание — на том конце провода только начинают отыгрываться на бис те сцены, что уже с успехом прошли в квартире № 23 дома № 6 корпуса № 2.

— А как мама? — через паузу раздается голос сестры, слишком уж потрясенный для правдоподобности.

— Мама? — сын, находящийся уже на третьей стадии — приспособления, — отвечает: — Мама жива.

Мать удивленно поднимает голову, слезы высыхают.

— Дай мне трубку!

Она берет трубку и не знает, что говорить. Вместо этого вдруг внезапно разражается рыданиями. Ей хочется, чтобы ее горе было услышано. Она отвечает на вопрос «как она» слезами. Ей плохо — вот как, она потеряла мужа. А ее дочь, между прочим, отца, и она плачет, рыдает, роняя на трубку слюни.

— Господи! Да как же это!..

Трубка пристыженно молчит.

— Мама! Ну не плачь, мы же знали, что у него… — дочь на своем конце провода входит во вторую фазу — осознания последствий. Что для нее смерть отца? Утрата кормильца? Нет — она работает, живет с мужем. Утрата любимого мужчины? Нет — она недавно вышла замуж. Утрата друга, которому можно открыть сердце, излить душу, действительно близкого человека, который больше уже никогда ей не поможет? Нет — они никогда не были особенно близки. Да, отец обеспечивал ее, да, он оплатил ее свадьбу, но не более. Теперь эти его функции исполняет муж, отцу найдена замена. Он умер, но давно было понятно, что немного осталось, но она должна…

— Господи! Мама… Ну ты держись. Я сейчас приеду.

Мать перестает плакать. Ей совсем не хочется сидеть с дочерью всю ночь. Она устала, наплакалась, у нее распухли веки. Она хочет спать!

— Поздно…

Реакция дочери: «Что она имеет в виду? Я приезжала когда могла! В конце концов, у меня семья, работа! Я уделяла ему достаточно времени. Никто не может обвинить меня в том, что я была плохой дочерью!»

— Мама! Я любила папу!

Мать почувствовала себя пристыженной.

— Конечно… Если хочешь…

Но перевертыш заключается в том, что дочери тоже не хочется тащиться ночью на другой конец города, брать такси, платить за него половину отложенных на костюм денег. Кроме того, наверняка они захотят получить с нее часть расходов на похороны.

— Мама… я понимаю, ты расстроена… Если тебе так нужно мое присутствие… — дочь идет на попятную. Соболезнование заявлено, услышано, можно сворачивать разговор.

Но матери вовсе не нужно ее присутствие, она хочет спать! И чем сильнее дочь настаивает на визите, тем больше ее одолевает зевота!

— Нет, не нужно… Мы сами как-нибудь…

«Да что она завелась! Если я переехала от них, редко звоню, не приезжаю, это же не значит, что мне все равно! В конце концов, они моя семья! Я… должна быть с ними! Конечно, ей тяжело, нужно поддержать…» Дочь тяжело и настойчиво выдыхает в трубку:

— Я приеду!

Телефонные гудки подтверждают ее намерение.

Мать смотрит на сына.

— Она сейчас приедет…

Сын понимает, что спать сегодня не придется. Но это святое право сестры — приехать, раз уж папа умер, поэтому он просто кивает головой, выпятив губы подковой. Зевая и подпирая головы руками, они сидят на кухне, слушая мерное движение секундной стрелки на кварцевых часах.

Мать смотрит на свои морщинистые руки и вдруг ни с того ни с сего вспоминает молодость. Занятия любовью на даче, свадьбу, комнату в коммуналке с железной скрипучей кроватью, страсть и нежность мужа. Как он сжимал ее, вдавливая в стонущие пружины, издавая животные вздохи возле ее уха, вцепляясь зубами в ее молодое упругое плечо. Потом его горячее: «Дети спят!», служившее сигналом к моментальному освобождению от ночной рубашки, быстрым, привычным ласкам. Господи! Этого больше никогда не будет! Как он мог умереть так рано! Раньше ее…

Сын смотрел в окно. Через несколько часов люди проснутся, проглотят свои бутерброды и пойдут на работу. А он… Он опять посмотрит телевизор, поиграет в компьютер… А ему уже двадцать три года! Отец не успел поговорить по поводу трудоустройства! А его девушка? Для нее принципиально, чтобы он работал, чтобы они поженились! Иначе… А без нее… У него вообще ничего своего не останется! Господи!

И исполненные чувства глубокой обиды на судьбу, ее несправедливость, несвоевременность, на свое собственное бессилие, наконец, на свою собственную недальновидность — ведь это должно, должно было случиться! — оба разрыдались. Слезы лились и лились, ибо обида всегда бездонна.

— Как же это так! — повторяла мать.

— Как все… не вовремя, так рано!.. — повторял сын. — Он не должен был умирать!

И обоим было стыдно друг перед другом, потому что казалось, что другой-то как раз плачет от горя, от боли, от того, что потерял дорогого человека! Потому рыдали, не делясь своими чувствами и создавая идеальную картину осиротевшей семьи — плачущие, потерянные, судорожно вцепившиеся в собственные волосы, обезумевшие от горя родственники. И у любого, кто бы это увидел, действительно сжалось бы сердце. Эта разом постаревшая на десять лет, растрепанная и заплаканная женщина, этот бледный, с красными глазами, худой, дрожащий молодой человек, понимающий, что он теперь опора стареющей матери. Ужасно. Больно. Душераздирающе.

Звонок в дверь. Вошедшая сестра чувствует себя очень некомфортно. Убитые горем мама и брат сидят на кухне вокруг пустого стола и не обращают на нее никакого внимания.

«Они считают меня бесчувственной! Что мне все равно!»

— Мама, ну успокойтесь! Все там будем… — родственники уставились на нее совсем зло. Что она порет? У нее отец умер!

— Хотя… хотя конечно. Кто бы мог подумать? — спохватывается не в тему выступившая сестра и, выдвинув из-под стола третий табурет, усаживается на него, все еще в плаще и туфлях, как вошла с улицы. Разматывает шейный платок и закрывает голову руками.

Так они и сидят до рассвета, не решаясь покинуть друг друга и лечь спать из страха быть заподозренными в бесчувственности.

Мать, вспоминая счастливые моменты совместной жизни с мужем и понимая, что все это безвозвратно в прошлом, незаметно для себя начинает покачиваться из стороны в сторону, напевая, как ей кажется, мотивы песен, под которые она когда-то занималась любовью, но на самом деле издавая невнятное мычание и уставившись в одну точку.

Глядя, как ему кажется, на обезумевшую от горя мать, сын не решается встать, хотя ему мучительно хочется в туалет.

Дочь засыпает, закрывшись руками, попутно обдумывая, как она обозначена в завещании. Квартира родителей двухкомнатная, остались мать и брат. Брат собирается жениться, невесту приведет к ним. Следовательно, ей, скорее всего, ничего не достанется.

Брат вскакивает и выбегает из кухни.

Мать продолжает раскачиваться на табурете, уставившись в одну точку. Дочь берет ее за плечи и встряхивает, вытащив из блаженного переживания самых страстных и нежных моментов жизни.

— Мама! Так нельзя! Ты и себя убьешь тоже!

Матери почему-то показалось, что слова дочери прозвучали как утверждение. Убирая руки, вцепившиеся в ее плечи, она, гневно сверкнув глазами, выходит из кухни. Хлопнув дверью, запирается у себя в спальне, повалившись на кровать, пытается выжать из себя хоть одну слезинку, но вместо этого ей грезятся жаркие объятия мужа, и она блаженно засыпает.

Ее дочь остается сидеть на кухне одна, кусая губы и подпирая так и сяк рукой голову, но чувство обиды уже переполняет ее — она вошла в третью стадию. Как так? Если она вышла замуж, с ней можно не считаться? Можно говорить, что она бесчувственная эгоистка? Можно оскорблять неверием в подлинность ее горя? Можно оставить ее без наследства?! Как так?! Они не должны так поступать! Не имеют права!

И вот в скупых рассветных лучах хмурого дождливого утра, в угнетающем грязно-сером свете, пробивающемся сквозь толстый слой облаков, она сидит, намотав на руки ужасно запутанным узлом свой бело-зеленый платок, и слезы безудержным потоком льются по ее щекам. И от того, что семья, успешно проявившая свое горе, не наблюдает этих слез, не видит ее переживаний, становится еще обиднее! Ведь как раз ее-то слезы не напоказ!..

* * *


Сцена четвертая: похороны.

Собравшиеся друзья, родственники, просто знакомые — завсегдатаи похорон, — стоят полукругом вокруг гроба, который вот-вот опустится в раскаленную докрасна печь крематория. Самыми расстроенными выглядят друзья, так как не их деньги, планы и надежды сейчас полетят в огонь и обратятся в белый, невесомый пепел — поэтому у них нет сожалений, нет мыслей о том, что покойный не должен был умирать. Смерть жильца квартиры № 23 дома № 6 корпуса № 2 служит им уроком. Придя домой, они с особой нежностью поцелуют своих жен или мужей, поиграют или сделают уроки со своими детьми, подольше погуляют с собакой, на один день осознав неминуемую конечность жизни, ограниченность ее ресурса, ограниченность их времени. Вот и я умру… Интересно, во сколько обходятся нынче похороны? А много ли народу придет на мои? А закрыл ли я окно в машине?..

Глядя на задумчивые лица друзей покойного, знакомые чувствуют себя пробравшимися на бал обманным путем. Им нечего вспомнить о покойном, они не чувствуют горя, разве что страх. Страх оказаться над этой же огненной ямой и обратиться в ничто. А чего я достиг в этой жизни? Что от меня останется после смерти? Интересно, во сколько обходятся нынче похороны? А много ли народу придет на мои? А закрыл ли я окно в машине?.. И знакомым было стыдно за свои мысли перед друзьями и родственниками умершего.

Родственники же стояли в центре, изо всех сил стараясь предаться думам о покойном. Но увы. Боже, я вдова! Я больше никогда не выйду замуж!.. Работа… Папа! Ну почему ты умер именно сейчас!.. Папа! Я тебя люблю! Верь мне! Они считают меня эгоистичной, не способной испытывать горе! Но мне плохо!..

Сын изо всех сил старался удержать себя на мыслях о покойном, но его рука, в обход сознания, делала вращательные движения.

Мать внезапно отвлеклась и спросила сына громко, как будто действие происходит в переполненном супермаркете: «Ты закрыл окно в машине?»

— Нет, забыл…

И рука завертела ручку воображаемого стеклоподъемника еще быстрее.

Сестра посмотрела на обоих полными торжествующего презрения глазами. В этот момент ей стало ясно, что только она — одна-единственная, кто действительно любил папу и имеет моральное право быть его наследницей.

Всеобщая мысленная какофония поднималась до самых небес, мощнейшим локомотивом толкая душу умершего в небытие.

* * *


Сцена пятая: развязка. Через несколько дней после поминок сын нерешительно подошел к матери.

— Мам, мы с моей девушкой… ну… мы хотим жить вместе…

Мать обернулась к нему с полными слез глазами. Вот оно. Так скоро… И он, сын, покидает ее. Она опустила голову, закрылась руками и заплакала.

— Ну что ты, мам, — сын почувствовал, что совершил тактическую ошибку, — не сейчас, конечно, но… Когда ты придешь в себя, может быть…

Гнев поднялся из самого центра души матери. Какой же он бесчувственный! Эгоист!

— Я уже никогда не приду в себя! Мне сорок шесть лет! Посмотри на меня! — Она кричала, билась в истерике, простирала к нему морщинистые руки то ли с мольбой, то ли с проклятьем. — Я никогда! Слышишь?! Никогда уже не приду в себя!

Сын погрузился в мрачное молчание. Он собрался на встречу со своей девушкой, которой ему, как маленькому, придется объяснять, что мама не может пока их принять, что все непросто, что придется все отложить, подождать еще год, а может быть, и два. В общем, чувствовать себя полным дерьмом! Не мужчиной!

И он молча вышел, хлопнув дверью.

Мать тяжело опустилась на стул. «Мой мальчик вырос… Сейчас приведет ее сюда… Я теперь ему не нужна… И с каждый годом буду все больше мешать…» — И она плакала и плакала, потом достала из аптечки все снотворное и проглотила, запивая вином, оставшимся с поминок.

После ее смерти между братом и сестрой разгорелась война за жилплощадь.

— Вы всегда считали меня эгоисткой, и я ею наконец стала! Я не отзову иск! — кричала сестра в лицо брату и его беременной жене.

— Как ты можешь?! Ты не должна так поступать! Ты не имеешь никакого права!

И звуки их голосов сотрясали воздух, вливаясь в гул миллионов подобных вибраций, и весь этот плотный, густой поток тек прямо в небо, которое серело и хмурилось, сотни лет видя одно и то же: орущих в пустоту людей, давно оглохших от собственного крика. Бессмысленно было бы карать их, заставив говорить на разных языках — ни один из них и так не понимал другого. Потому небо только раздражалось, затыкая уши густыми облаками и отворачиваясь. Ведь то, что они говорят друг с другом на одном языке, в сущности, ничего не меняет.


Первая Книга Царств


Абсолютное обладание любимым объектом, подчинение его себе, отсечение неприемлемых в нем качеств возможно только тем, кто сам никогда не будет принадлежать, не жаждет принадлежания, не терпит попыток обладать собой.

Этот идеал может дать величайшее счастье, открывая лик подлинной страсти. Любовь к нему — это отказ от себя, от своей личности, от своих привычек, от всего, что сделает союз невозможным. Иными словами, ради любви к нему нужно стать или НИКЕМ, или ИМ САМИМ. В первом случае любовь длится секунду, во втором — невозможна, что обрекает подлинную мужественность на вечное одиночество.


ДАВИД И ГОЛИАФ


Давид стоял перед высоким зеркалом и пытался завернуться в белую простыню на манер греческой туники, так, чтобы были видны его прекрасные широкие плечи, мускулистые руки, длинные стройные ноги. Потом простыня показалась ему явно лишней, и он ее отбросил. Серебристая поверхность зеркала подыгрывала Давиду, который принимал позы известных античных статуй и любовался своим прекрасным юношеским телом. Остановившись на позе Аполлона Бельведерского, Давид нашел-таки применение и простыне, накинув ее на плечи вместо плаща.

Давиду было всего семнадцать лет, и он мечтал участвовать в Олимпийских играх. Не в современном, коммерческом шоу, а в настоящей, подлинной греческой Олимпиаде, где атлеты состязаются обнаженными, и их увенчивают лавровыми венками, где сами боги сходят с Олимпа, чтобы созерцать торжество молодости, красоты и силы.

Больше всего потрясали Давида скульптуры, барельефы и фрески, посвященные греко-римской борьбе. Мужчины, изображенные на пике напряжения, демонстрирующие мощь и напор, были в то же время удивительно гармоничны и удивительно прекрасны, в них не было ничего низменного или грубого.

Комната Давида, без всякого сомнения, сильно отличалась от жилых помещений большинства его сверстников — вместо плакатов с изображениями модных групп или порномоделей стены украшали огромные календари, рисунки, акварели с изображениями греческих статуй. Аполлон, Гермес, Посейдон — мраморные, алебастровые и отлитые из бронзы, в бесчисленных вариантах они смотрели в вечность своими пустыми глазницами. Давида поражало их удивительное свойство: в какую точку пространства он бы ни становился, глаза олимпийских богов никогда не смотрели на него.

Замкнутость Давида и его стремление к уединению нисколько не смущали окружающих. Зависть, желание, любовь, надежды и ненависть бурлили вокруг него, словно поток мутной воды вокруг базальтового монолита. Множество людей, преимущественно женщин, многие из которых Давиду были откровенно неприятны, нагло и беззастенчиво пытались навязать ему свое общество только на том основании, что он им нравится.

Давид хотел быть героем, он ощущал себя гонщиком Формулы-I, выжимающим последние силы из своей машины, понимающим, что это ее предел, и тем не менее желающим мчаться еще быстрее.

Высокая, гибкая фигура Давида, гордая посадка головы, светлые густые волосы и манящий, глубокий взгляд серо-стальных глаз нарушали привычный ритм сердец. Легкость, с которой он бежал, преодолевал препятствия, находил решения сложнейших задач, завораживала, заставляла окружающих мучиться комплексами и одновременно испытывать восхищение. Восхищение — дань, которую общество ежедневно приносило Давиду. Однако в этом монолите, который казался женщинам глыбой льда, а мужчинам — огромным алмазом, рождающим вокруг себя радугу, в самой глубине массива структура еще не затвердела — в самом сердце Давида бушевала кипящая лава.

Будущему герою, естественно, снились эротические сны, у него бывали ночные поллюции, неожиданная эрекция. Во сне прекрасные юноши побеждали огромных чудовищ, наступая на них ногами, греческие борцы, обнаженные, сходились в поединках, сжимая друг друга в стальных объятиях, переплетаясь телами, тяжело дыша и покрываясь сверкающими каплями пота. Давид был то зрителем, то участником. Вот он из последних сил пытается сопротивляться, но его соперник так силен, что прижимает Давида к земле, не давая ни малейшей возможности освободиться. Пьянящее возбуждение, дух соревнования были удивительной силы. Запахи и цвета, наполнявшие сны Давида, делали сновидения реальнее жизни.

Стоит ли говорить о том, что Давид посещал спортивный зал регулярно и занимался с большим усердием, завороженно наблюдая за теми, кто, по его мнению, достиг греческого телесного идеала. Когда мимо проходил красиво сложенный мужчина, блестящий от пота, и в воздухе за ним тянулся острый, резкий, пьянящий аромат здорового мужского тела, Давид жадно втягивал этот запах, и его обладатель облекался в воображении Давида в лавровый венок героя. Мельком увиденная в зеркале спина с разворачивающимися и вздувающимися буграми мышц, стройные гладкие ноги с четким атлетическим рисунком — все это заставляло бешено колотиться сердце, а член был готов взорваться от самого легкого прикосновения. Давид стеснялся своих, как ему казалось, детских фантазий, поливал голову водой, присаживался на корточки, и только взгляд на женскую группу аэробики помогал снять возбуждение.

— У меня тоже это частенько бывает, когда на девчонок смотрю, — здоровый, как медведь, мужчина похлопал по плечу сидящего на корточках Давида, подмигнул ему и пошел дальше, слегка покачивая огромным трапециевидным торсом и крепкими, как камень, ягодицами.

Член Давида снова распрямился и уткнулся в солнечное сплетение. Давид глубоко вздохнул и уставился на женщин. Потные джейн фонды скакали, не попадая в музыкальный ритм, груди (у кого были) дергались, как наполненные водой презервативы, что в сочетании с круглыми ляжками сильно напоминало рекламу бистро, где показывают танцующих жареных цыплят. Давид не мог удержаться от смеха, представив себе вместо женщин танцующих куриц-гриль.

— Все смотришь, как пизды скачут? — обратился к нему приятный, густой, как мед, голос. Давид поднял глаза. На него смотрел мужчина, чье геометрически правильное лицо с четкими скулами, прямым носом обрамляли густые, черные с проседью волосы. Черная майка плотно облегала тело бога. Чувственные тонкие губы сложились в ироническую улыбку. Давид, приоткрыв рот и позабыв о том, что хочет быть героем, сел у ног этого мужчины с одним-единственным желанием — оставаться в таком положении вечно.

— Самуил, — представился божественный незнакомец.

Давид улыбнулся и весь, начиная с кончиков пальцев, скользнул в рукопожатие. Он даже забыл, что нужно представиться. Густая черная бровь Самуила изогнулась, как пантера перед прыжком.

— А ты?

— Да, — ответил Давид.

— Что «да»?

— Ох… я Давид, — язык ответил сам собой, словно понял, что на лопающиеся, как поп-корн, мозги рассчитывать не приходится.

— Мне сюда, — указал Самуил на тренажер, стоявший позади Давида.

— Конечно…

Не осознавая, что он делает, Давид принялся помогать Самуилу, страхуя поднятие веса и постановку рук. Так он и ходил за Самуилом все время, пока тот не сказал: «На сегодня хватит».

— А пресс? — неожиданно для самого себя выпалил Давид.

Самуил обернулся с какой-то хитрой улыбкой, хлопнул Давида по плечу и повторил:

— На сегодня все. Увидимся завтра.

* * *


На следующий день Давид тщательно побрился, подобрал одежду в тон, причесался и пошел в тренажерный зал. Чувствуя непонятное волнение, вошел, огляделся, прошел дальше и, не увидев нигде Самуила, почувствовал разочарование. Новый знакомый не увидит, как прекрасно сегодня выглядит Давид.

— Я бегу сюда каждую свободную минуту, это — как наркотик… — услышал он за спиной обрывок разговора.

Это был все тот же здоровяк, что вчера хлопал Давида по плечу.

Через полчаса он увидел его в окружении «лучших дамских окорочков», рассевшихся на перекладине штанги, как на насесте. Медведь со смехом поднимал их и опускал.

Ничего не хотелось делать. Через силу пройдясь по основным группам мышц, Давид ушел. На следующий день Самуила снова не было, и многие последующие дни тоже. Давид отчаялся когда-либо встретить его снова.

Причесывая волнистые волосы, с каждым взмахом гребня юноша чувствовал все большее раздражение. В конце концов с гневом отшвырнув расческу, он разлохматил сверкающие золотые волны руками, покидал в сумку первые попавшиеся вещи и, насупившись, пошел на тренировку.

По дороге зашел в аптеку за фиксатором колена и в гастроном за творогом. Все его раздражало, особенно толкущиеся под ногами тетки.

В аптеке была очередь. Клуша, стоявшая перед ним, глубокомысленно прижав палец к щеке, долго молчала, а затем изрекла: «А зачем же я пришла?» Потом долго думала, спрашивала что-то, говорила, что дорого… «Ну вот, выйду и вспомню! Хотя нет, вспомню, когда домой приду!»

Давид плотно сжал челюсти, но ничего не сказал.

В гастрономе перед ним юркнула молодая мамаша. Подвижность мимических мышц роднила ее с мартышками. За руку она держала толстощекого ребенка, у которого вся физиономия была в шоколаде.

— А почему у вас к чаю ничего нет?! — с ходу наехала она на продавщицу.

Та ощетинилась и затявкала в ответ:

— Как нет? Вот целая полка! И кексы, и торты вафельные, и все что нужно…

— А… А чего-то я не вижу… А! Вижу! (Так кричал «Земля!!!» матрос Колумба, увидев Америку.) Что же мне теперь выбрать…

Ребенок дергал мамашу за руку и пытался вырваться.

— Стой спокойно! (У меня тут Америка!)

Давид потерял терпение, он опаздывал.

— Слушайте, можно я возьму, пока вы думаете!

Женщина тут же обернулась с искаженным от ярости лицом. Но, увидев Давида, расползлась в приторной улыбке, как раздавленная перезрелая дыня.

— Ой… конечно… А что мне взять, как вы думаете? — и захлопала ресницами, отчего комочки туши посыпались черными градинами.

Давид сложил губы в улыбку Мефистофеля и, наклонившись к уху кокетничающей мартышки, отчетливо выговаривая каждую букву, прошептал:

— ХУЙ!

И знаете что — мартышка широко разинула рот.

«Пизды!!!» — фанфарами гремело в голове Давида всю оставшуюся дорогу.

В таком вот настроении он вошел в залитый светом зал, и первым, кого там увидел, был Самуил. Давид сделал попытку скрыться, но было поздно. Самуил заметил и потертые бесформенные штаны, и длинную майку с вылинявшим рисунком, которая надежно скрывала все телесные достоинства Давида.

Самуил подошел к нему, пожал руку, обнял.

— Что-нибудь случилось? — спросил он, заметив складку между бровей Давида.

Давид весь покраснел от стыда за свой внешний вид, но, встретившись с лучащимся счастьем взглядом Самуила, только мечтательно вздохнул.

В этот момент за ними с удивлением наблюдал еще один человек — тот самый, здоровый, как медведь. А звали его Голиаф.

Давид не отходил от Самуила. Он был восхищен, как будто парил от счастья, такими легкими упражнения не были никогда. Он не уставал и ни в чем не хотел уступать Самуилу. Одобрение, которое тот выражал, кивая, улыбаясь, приподнимая брови, превращало Давида в Геракла.

В этот вечер Давид едва добрался до постели. Едва ощутил блаженство отдохновения, разливающееся по натруженным мышцам, мгновенно уснул.

Ему снился Самуил в наряде варвара, скачущий на разгоряченном вороном коне, с копьем наперевес… Затем Самуил превратился в кентавра и галопом понес Давида на своей спине через поля, леса, озера…

Стало как-то мокро, и Давид проснулся. Он был весь облит собственной спермой. В голове у него слегка помутилось от мелькнувшей, как молния на горизонте, догадки. Но он тряхнул головой и поспешил уснуть быстрее, чем эта молния примет хоть сколько-нибудь отчетливый вид.

На следующий день в раздевалке Голиаф грубо толкнул Давида плечом. Давид вопросительно посмотрел на него, ожидая извинений, но Голиаф молча сплюнул сквозь зубы и вышел. Давид был удивлен таким неожиданным всплеском агрессии. Чем он мог его вызывать? Почему-то ему настойчиво показалось, что это как-то связано с Самуилом… Не верящий в интуицию, Давид гнал от себя эту мысль, как назойливую муху.

* * *


В жизни Давида наступила черная полоса. Он не мог нормально заниматься учебой, стал невыносимо рассеянным, завалил контрольный тест. Не мог полноценно тренироваться из-за участившихся придирок Голиафа, который толкался, лез вперед Давида на тренажеры, даже если было очевидно, что те ему в настоящий момент не очень нужны. Давид сменил бы зал, но…

Впрочем, Самуил все равно не появлялся. Он как будто забыл про Давида.

Чувство обиды гнало в другие спортивные клубы. Но почему-то ни один не подходил. Не то что бы там было что-то не так… Просто не нравились. Не нравились, и все.

Давид возвращался в свой клуб, раз за разом сталкиваясь с Голиафом, с его непонятной ненавистью, агрессией, тупым стремлением устроить ссору. И однажды он был вознагражден. Самуил вошел, загорелый, со сверкающей улыбкой. Его майка, как всегда плотно облегавшая тело, была белоснежной, словно платье невесты.

Давид замер… и все ему простил. Оказалось, что Самуил просто был в отпуске! Отдыхал, загорал и наслаждался жизнью. Пока он об этом рассказывал, мечтательно запрокинув назад свою прекрасную голову и подняв вверх божественные руки, Давид был счастлив. Просто потому, что видит Самуила, вдыхает его запах. И одновременно с этим он был несчастен. Собственно, причина печали ему самому казалась нелепой — он был обижен, что Самуил… поехал отдыхать без него. Тем более что в рассказе постоянно мелькало «мы». Кто «мы»? Холодная змейка ревности заползла в пылающее сердце Давида и прочно обосновалась в нем.

— Воркуем? — елейно спросил проходивший мимо Голиаф. Эти слова прозвучали, словно брошенный камень, нарушивший спокойствие озера.

— Что ты ко мне пристал? — вскипел Давид. Близость Самуила стала катализатором накопившегося возмущения.

— Я к тебе не пристаю! — противно, мелко захихикал Голиаф. — Я не из вашей братии.

— Из какой еще братии? — Давид не понимал, о чем идет речь. Сосуд на его виске стал нервно пульсировать. Неясная мысль отчаянно стучалась в капитальную перегородку между сознанием и бессознательным.

— Из пидоров! Вы же голубые? Во всяком случае, ты точно! — гомофоб больно ткнул пальцем в грудь Давида.

И в следующую секунду кулак Самуила на несколько минут вырубил Голиафа из жизни.

В голове Давида поднялся пятибалльный смерч. Он грохнулся на ближайшую скамейку — сны, догадки, предчувствия пронеслись ураганным вихрем, не оставив в душе ничего целого!

«Я голубой!» — стучало в висках. Давид сжал их руками, крепко зажмурившись, словно пытаясь спрятаться, чувствуя, как его засасывает в какую-то психологическую трясину… Он уже почти утонул в ней, лицо его залилось красной краской, пот с ладоней готов был литься струйками. Давид почувствовал, что он словно выталкивается какой-то непреодолимой силой в узкую, душную трубу… Рождается!

И тут большие ласковые руки Самуила бережно вынули его из бездны.

— Это ничего… Я тоже… — и поцеловал Давида на глазах у всех.

В душе Давида все еще царило смятение, но его, словно цунами, уже накрыла следующая волна. Любопытство, желание скорее попробовать… Как у ребенка, которому принесли игрушку, какой он раньше не видел, но, увидев, понял, что на самом деле страстно ее хотел. И странно то, что эту игрушку подарил, открыл ему именно Голиаф! Давид улыбнулся, ощутив невиданный прилив сил, и алгоритм собственной сущности вдруг сам сложился в его голове, словно фрагменты разбросанной мозаики.

Они пришли домой к Самуилу, и все произошло очень красиво, легко и естественно. Самуил целовал Давида, преодолевая сначала его смущение, затем сдерживая нетерпение, придавая всему действию единый, выверенный однажды темп, направляя эмоции по нарастающей.

Давид провалился куда-то в туман и продолжал падать, лететь, не достигая дна, не ощущая направления, не чувствуя времени и пространства. В ту ночь Давид обрел вечную невинность — независимость от женщины.

* * *


Самуил вел себя как взрослый, показывающий ребенку цветные картинки, содержание которых сам давно уже знает. Но ему (взрослому) тоже очень интересно наблюдать за реакцией ребенка, который знакомится с этим впервые.

— Как ты любишь меня, Самуил? Как девушку? — спросил Давид, лежа на широком плече Самуила, кожа которого уже стала жесткой, как пергамент.

— Нет, как мужчину.

Давид улыбнулся и подумал, что, наверное, это единственно возможная форма чистой любви. Бескорыстной. Любовь мужчины и женщины ясно представлялась в свете открывшегося ему мира бесконечной чередой обмена — гарантия продолжения рода на содержание, свободный секс на домашний уют, выгода на выгоду. Раньше он сомневался, пугался циничности и «антиобщественности» своих мыслей о браке, но теперь… Все стало ясно, Давид был прав. Миллионы людей не правы и не счастливы, а он прав — прав, потому что счастлив.

— Почему ты выбрал меня, Самуил? — спрашивал Давид, закрывая от счастья глаза и беззастенчиво требуя комплимент.

— Это ты выбрал меня, а не я тебя, — мягко отстранил его Самуил.

— Но ты же первый поздоровался. — Давид продолжал парить в счастливо-дурацком состоянии над облаками, что начинали клубиться вокруг их отношений.

— Я всего лишь поздоровался, а ты соблазнил меня. — Самуил слегка ткнул пальцем в кончик носа Давида.

— Что?.. — нарочито изумленно воскликнул тот.

— Разве ты не знаешь, что самый искусный соблазнитель — тот, кто более всего жаждет быть соблазненным?

Давид улыбнулся и ударил Самуила подушкой. Тот ответил, они свалились на пол, и борьба перешла в занятия любовью.

Они задели одну из стоек книжного стеллажа, и сверху упал какой-то предмет. Повернув голову, Давид увидел, что это фотография в серебряной рамке. Но, охваченный очередным приливом страсти, мгновенно забыл о ней.

* * *


Серое утро разлеглось на мокрых ржавых крышах. Самуил сидел в халате на широком подоконнике и о чем-то думал, лицо его было грустным. Давид понял, что его друг созерцает что-то внутри своего космоса, что-то пугающее и неотвратимое. Огромные глаза Самуила были наполнены слезами, но слезы не проливались. Его тело словно застыло, ожидая, пока дух вернется из путешествия по времени и пространству.

Давид сел на пол, прислонившись спиной к батарее, и тоже ждал, пока дух Самуила вернется. Тот тряхнул головой, посмотрел на Давида, словно в первый раз увидел, и спросил:

— Я все еще красив? Скажи мне, — лицо Самуила стало напряженным, словно он приготовился услышать самое худшее.

В груди у Давида все сжалось от боли. Возлюбленный, что дороже жизни, спрашивает о таком. Разве глаза Давида не говорят? Разве не прижимают к себе жадно руки? Разве не томится плоть? Разве… Разве…

— Ты прекраснее всех на свете! — Давид постарался вложить в свои слова всю нежность, что переполняла его молодую, горячую душу.

— Я стар, я втрое старше тебя, Давид. Это последние годы моей зрелости. Последнее горение осени перед тем, как краски покинут ее безвозвратно и останутся только уродливые скелеты деревьев, сгибающиеся под холодным, пронизывающим ветром, и хмурые, дождливые облака… — Самуил словно предупреждал его о неизбежном разрыве…

— Я буду любить тебя… — Давид хотел остановить его, не дать произнести ничего такого, что может повредить их отношениям, что может сделать их любовь невозможной!

— Не будешь, — Самуил отрезал себе пути к отступлению.

Давид плакал. В груди все невыносимо болело, словно кто-то раскаленными щипцами рвал ему душу. Он хватал рукой воздух, пытаясь поймать чудо, навсегда ускользнувшее от него этим серым осенним утром.

Уходя, он заметил тусклый блеск на полу, по которому они вчера катались как безумные. Это упавшая фотография. Давид поднял ее, и сердце разорвалось в клочья. На снимке был мужчина средних лет. Мужчина был запечатлен обнаженным, сидящим на скале на фоне океана, ветер развевал его длинные черные волосы, которые отбрасывали на лицо тень. Загоревшее дочерна тело, божественное, достигшее совершенства, воплощало зрелость и силу. На широкой мускулистой груди ярко выделялся белый акулий зуб.

Давид понял, угадал, почувствовал, как умеют только влюбленные, что этот демонический самец — его соперник, которого Самуил действительно пламенно любит, а Давид так… Способ отвлечься.

Давид шел домой пешком, всем телом ощущая тяжесть душивших его слез, которым было никак не пролиться, словно он весь в одночасье превратился в мешок ваты, насквозь пропитанный слезами.

В горле застрял акулий зуб, не пропуская внутрь ни кусочка пищи…

* * *


Несмотря на случившееся, Давид горел нежностью и страстью к Самуилу еще пламеннее, переживал, ждал звонка, бежал на свидание, жадно упивался каждой подаренной ему ночью, ощущая каждый раз, что эта ночь — последняя. Он изо всех сил старался возродить их роман, вернуть ему прежние силу и страсть, он становился то сверхласковым и услужливым, то дерзким и непокорным. Давид перепробовал все и продолжал, не обращая внимания на затопляющую его душу уверенность: он никогда не победит своего соперника.

Самуил улыбался, прикрывая глаза густыми ресницами, но стал появляться реже и меньше звонить. Он не любил выяснения отношений, чего в случае с Давидом было бы не избежать, а потому однажды исчез.

Давид сходил с ума, разыскивал его, похудел, лишился сна, ревновал, думая, что даже его второе место занял кто-то другой, злился, давал обеты безбрачия и снова злился, но не плакал.

Наконец, он решился сам прийти к Самуилу. Позвонил в дверь, ему открыл совершенно незнакомый молодой человек и, не говоря ни слова, ушел. В квартире было полно народу, Давид вошел в гостиную, и первым, кого он увидел, был мужчина с фотографии, вальяжно развалившийся на диване в обнимку с рыжим юношей.

Самуил танцевал, хотя его танец скорее напоминал пляску шамана. Давид понял, что все это делается с единственной целью — привлечь внимание сидящих на диване.

Музыка остановилась, и потный от напряжения Самуил, обернувшись, заметил Давида, стоящего в дверях. Кинулся к нему, словно утопающий к спасательному кругу, и принялся всем представлять.

— Познакомься, Саул, это Давид, мой прекрасный молодой друг, — обратился он к сидящей паре.

— У тебя есть вкус! — ответил мужчина и протянул Давиду руку.

Давид не ответил на рукопожатие.

— С характером? Это хорошо. Я Саул, — представился Давиду соперник.

Самуил не отходил от Давида, приносил ему напитки и без умолку говорил, танцевал. И, по странной закономерности, все это происходило всегда вблизи Саула, который, казалось, не обращал на Давида с Самуилом совершенно никакого внимания. Давид видел, что Самуил вращается вокруг Саула как планета-спутник, увлекая за собой и его, Давида, как зазевавшийся метеорит.

Давид смотрел на Самуила, глаза которого беспрестанно беспокойно возвращались к Саулу, и чувствовал нарастающую потребность что-то сделать, что-то предпринять, помочь возлюбленному, только бы тот не страдал! Наконец, когда это чувство стало просто нестерпимым, произнес:

— Хочешь, я поссорю Саула с его любовником? — это сказалось само, Давид не ожидал от себя такого!

Самуил обернулся, он не расслышал.

— Что?

— Хочешь, я поссорю Саула с его любовником?

Давид смотрел в глаза Самуила жестко и ясно. Самуил промолчал, но еле заметно кивнул, и в глазах его Давид прочитал смятение и… мольбу.

Сняв свитер и оставшись в одной майке, он прошел среди танцующих, оказавшись перед Саулом. Прекрасное, гибкое, тренированное тело Давида сразу привлекло всеобщее внимание. В каждое свое движение он вкладывал всю силу своей ревности и страсти. Завороженный Саул забыл о своем рыжем любовнике и уже неотрывно смотрел на танцующего Давида.

Соперники представляли собой яркий контраст. Черный загар Саула против белой, светящейся, юной кожи Давида, черные длинные прямые волосы против шелковистых золотых локонов, сверкающие гневные глаза с монгольским разрезом против ясных, чистых, огромных серовато-голубых глаз. Демон, любующийся ангелом.

Давид увлек Саула, заставив того забыть не только о сидевшем рядом, но и о Самуиле, и вообще обо всем на свете. Демонический самец, чье фото так когда-то потрясло Давида, сидел теперь перед ним ослепленный, очарованный, мягкий, как тающий свечной воск, и, казалось, даже акулий зуб на его мощной шее тянется к Давиду.

Когда Давид вышел освежиться, Самуил вдруг схватил его за грудки и, прижав к стене коридора, злобно прошипел:

— Что ты делаешь? Ты хочешь отомстить мне, да? Отвечай! Хочешь увести у меня Саула? В отместку? — глаза Самуила бегали, в них была ярость, ревность, зависть и безумный, безграничный, безотчетный страх.

Ошарашенный Давид увидел вдруг своего возлюбленного, который казался ему до сих пор таким сияющим, таким совершенным, таким одиноким и прекрасным, совершенно иными глазами. Он заметил, что лицо Самуила покрыто толстым слоем косметики, призванной скрыть морщины и другие мелкие дефекты кожи, что глаза его слегка подкрашены черным карандашом, что от этого действительно увядающего гея пахнет какими-то женскими цветочными духами!

Рванувшись из его рук, Давид бросился прочь из этой квартиры, в которую еще час назад так стремился всем своим существом, с которой были связаны его самые нежные, самые важные воспоминания…

Он выбежал на пустой ночной проспект и продолжал бежать, бежать. Грудь его разрывалась от ужасной боли разочарования. Давид мчался, стараясь спастись от накатывающего, накрывающего, словно штормовой прибой, неверия, неверия в возможность искренней и нежной любви!.. И наконец, легкие, которые жег и колол скопившийся в них избыток кислорода, заставили его остановиться. Давид прислонился к стене какого-то дома и заплакал. Слезы принесли ему облегчение, пролились спасительным дождем на его окрепшую душу, закаляя ее, остужая бушующую лаву, кристаллизуя алмаз.

Потом он долго бродил по улицам, то злясь, то плача, собираясь то простить Самуила, то соблазнить Саула в отместку. Рассвет возвестил о своем приближении серым, непонятно откуда идущим светом и холодом… Чувства сгорели без остатка в пламени этой страшной ночи, оставив после себя лишь усталость. Давид остановил машину, из тех, что начали появляться на дорогах в столь ранний час, и поехал домой.

* * *


Время — лучшее лекарство. Давиду исполнилось восемнадцать. Выглядел он намного старше. В душе его более не стало лавы. Процесс кристаллизации завершился. Он не забыл Самуила, воспоминания были столь же рельефными, как и в первые месяцы. Более того — они отретушировались и приобрели идиллический характер любви младшего к старшему. Давид просто перестал надеяться, смирился с тем, что Самуил не пожелал остаться в его жизни.

Прошло несколько лет. Давид много ездил. Сердце его уже перестало ныть, а душа страдать. Но от одного он так и не смог избавиться. Приезжая в какое-нибудь новое место, он почему-то непременно ожидал встретить там Самуила.

Новый спортивный клуб, куда ходил Давид, занимал все свободное время. Тело будущего царя стало крупнее, мужественнее, а легкая грусть придала ему таинственность и нежность. По нему все так же сходили с ума женщины, а в придачу к ним теперь и многие мужчины.

— Привет, пидор! — раздался знакомый голос в ду ше. Давид узнал голос Голиафа. И почему-то обрадовался. Может быть, это знак?

Они были в душевой вдвоем. Давид медленно обернулся и, демонстрируя Голиафу свое совершенное тело, прекрасный эрегированный член, сильные руки и чувственные губы, стал медленно приближаться.

Голиаф как-то смутился и отошел на полшага, словно испугавшись Давида, крикнул, махнув в его сторону мочалкой.

— Пошел вон, гомик! Не смей ко мне подходить! Не смей, убью, сволочь! — Голиаф закрывал руками свой член, но Давид ясно видел, что тот встает.

Давид улыбнулся еще шире и одним прыжком оказался возле Голиафа, зажав его рот поцелуем. Голиаф весь обмяк, опустив руки, и весь отдался этому жаркому, страстному лобзанию ненависти. Давид буквально расплющил его по стене, словно кучу мяса. Схватил руками короткий толстый член, сжал… и горячая сперма выстрелила с такой скоростью и силой, что вся противоположная стена душевой оказалась забрызгана ею.

Голиаф со слезами на глазах, не владея собой, опустился на колени и потянулся губами к члену Давида, дыша часто и порывисто. Медведь был в состоянии сексуального аффекта, он прижался к бедрам Давида и, облизав тому головку члена, издал тихий, полный сладострастного безумия стон.

Но эрекция Давида исчезла. Голиаф, уже не в состоянии остановиться, пытался ее догнать языком, губами. Давид громко рассмеялся, глядя на эти бесплодные попытки. И Голиаф очнулся от своего наваждения.

Ужас, охвативший медведя, не поддается описанию. Он неожиданно повалился на пол, и бился об него головой до крови, повторяя: «Сука! Сука!», колотил руками, ногами… затем вскочил и набросился на Давида:

— Убью! Убью!

Но слепая ярость — худший из союзников, и, поскользнувшись на мокром мраморном полу, Голиаф грохнулся и ударился головой о стену.

Через несколько минут он очнулся и сквозь белую дымку увидел одетого Давида, стоящего над ним. В глазах Голиафа отразилась мольба: «Убей меня!» Давид отрицательно покачал головой:

— Зачем? Я благодарен тебе, Голиаф! Спасибо, что ты есть, спасибо за то, что ты педераст!

И Давид ушел домой, теперь уже навсегда свободный от желания «казаться нормальным». Он просто будет таким, какой он есть, зная, что быть таким — единственно правильный путь.

Давид не увидел, как Голиаф, с трудом поднявшись с пола, долго рыдал, прислонившись к стене, а затем кинулся к своему шкафчику, нетерпеливо открыл его, судорожно трясущимися руками достал пистолет и, установив дуло между бровями, торопливо нажал на курок.

Странно было видеть, как эта гора мяса шлепнулась на пол и из ее недр вырвалась душа Голиафа — хрупкая, тонкая, ранимая… Женская душа.

* * *


Через несколько лет после случившегося одинокая фигура привлекла внимание Давида в парке, он не видел ее очертаний из-за сгущающихся сумерек, но что-то заставило его идти к ней, почти бежать.

— Самуил! — крикнул он.

Сидевший обернулся. Да, это был Самуил. Его волосы стали белыми, щеки покрылись меридианами морщин, уголки рта опустились. Он улыбнулся, словно извиняясь за свой внешний вид.

— Я рад, — голос его стал еще более густым и глубоким.

— Я тоже. — Давид улыбнулся, залившись румянцем по-детски, что нелепо смотрелось на его возмужавшем лице.

— Как ты? — несколько натянуто поинтересовался Самуил.

— Хорошо. А ты? — также натянуто переспросил Давид.

— Хорошо.

Разговор оборвался.

Искусственность происходящего показалась Давиду ужасной, они перекидываются пустыми словами, вместо того чтобы высказать что-то единственно настоящее, вечно ускользающее от них, какую-то одну фразу, какое-то одно чувство.

— Я себе места не мог найти. Я любил тебя… — признался он Самуилу.

— А сейчас? — в его глазах на секунду появился тихий отблеск того пламени, что некогда так потрясло Давида. Появился и исчез, словно Самуил трусливо спрятал его.

— Сейчас… — Давид опустил голову и грустно улыбнулся. — Сейчас уже все перегорело, знаешь, мне кажется, я больше не верю в любовь…

— Вот видишь. Страсть в молодости скоротечна, я сам был таким и много раз это видел. Только женщина может любить долго, Давид. Только женщина.

Лицо Давида выразило удивление. Самуил заметил это и рассмеялся.

— Почему ты смеешься? Ты же сам говорил мне, что за всю жизнь не любил ни одну женщину.

— Просто я не встретил женщины, Давид. Мужчин встречал не часто, но они были МУЖЧИНАМИ. А ЖЕНЩИНЫ не встретил ни одной, а той, что любила бы…

Давид сидел немного оторопевший, сложившийся в его голове образ их отношений вновь угрожал рассыпаться.

— Так ты был с мужчинами потому, что не встретил женщины?

Самуил опять улыбнулся. Давид почувствовал себя глупо, словно школьник, уличенный в том, что не знает элементарных вещей, которые уже давно ясны и понятны всем и каждому.

— Нет разницы, Давид. Мужчина, женщина… Главное, чтобы любили, главное, чтобы любили, чтобы любили, любили…

Голос его становился все тише. Он замолчал, долго смотрел на почерневшую от осени воду пруда. Потом снова обернулся к Давиду и начал говорить так, словно рассказ обещал быть долгим.

— Когда я был молодым, то решил, что никогда в жизни не смогу быть с женщиной. Я был глуп и не знал, что такое настоящая женщина, пока не столкнулся с ней. Она была… — Самуил оборвал свою речь, несколько минут молчал, уставившись в одну точку.

Давид видел, как мышцы на его лице реагируют на какие-то внутренние импульсы: то уголки губ приподнимаются вверх, то ноздри расширяются, в конце концов глубокая складка прорезала лоб Самуила между бровями. Он вздохнул, и когда заговорил снова, было понятно, что длинного рассказа не предвидится.

— И прошел тогда мимо, потому что был уверен, что не смогу полюбить ее. Когда я все понял, то стал искать ее, но не нашел. Надеялся, что судьба сведет нас с ней когда-нибудь снова, а потом перестал. И вот мне шестьдесят. Я буду стариться и умирать в одиночестве, мне некому оставить мое наследство, никто не приведет ко мне в гости внука. Зачем я прожил свою жизнь, Давид? Ведь Бог давал мне шанс прожить ее иначе. Я ушел от тебя, чтобы не лишать возможности выбора. Чтобы ты закончил свою жизнь в окружении многочисленных родных и близких!.. Чтобы не увидел, как состарюсь я…

Давид провел рукой по морщинистой щеке Самуила, по его седым мягким волосам, отвернулся… и медленно пошел прочь. Это так больно узнать, что возлюбленный всегда думал только о себе! Но Давид гнал от себя эти мысли, вычеркнул эту встречу из своей памяти. Есть вещи, в которых нельзя сомневаться! Есть образы, которые нельзя разрушать. Самуил — мудрый, страстный, мужественный, прекрасный — навсегда остался в сердце Давида в расцвете своей силы и красоты.

На следующий день Давид собрал вещи, взял билет на ближайший самолет, даже не поинтересовавшись, куда тот направляется, и уехал. На четыре года. Уже в пути ему пришла мысль, что нужно совершить кругосветное путешествие. Нужно обойти весь мир, чтобы быть уверенным в том, что чистой, истинной любви более не существует на свете.


САУЛ И САМУИЛ


Решение везти Саула на острова было финансовым безумием в условиях валютного кризиса. Но надежда, глупая, призрачная, несбыточная, заставила Самуила рискнуть по-крупному, ослепив иллюзией, что там, в далеком тропическом раю, Саул оценит силу чувства Самуила, полюбит его и подарит блаженство.

Глядя с берега в бинокль, как Саул носится на скутере по серым волнам под вспышками молний, несмотря на грозу и шторм, вступив в схватку сразу и с Зевсом, и с Посейдоном, Самуил понял, что мечте его не сбыться никогда, но видеть своего возлюбленного довольным — уже счастье. А тот словно обезумел в своей схватке с волнами и небом, забыв о том, что смертен.

— Ты рад, что мы приехали? — спрашивал Самуил уже в сотый раз.

Саул страдальчески скривился и ответил:

— Да, да, да! Сколько раз можно повторять?! Мне все нравится, спасибо тебе, Самуил, большое! — развернувшись к Самуилу спиной, Саул пошел в сторону бара.

Самуил поплелся за ним как старая верная собака, чувствуя жгучее неудобство за то, что портит Саулу отдых своим присутствием.

Некоторое время назад они почти расстались. Самуилу удалось сохранить Саула рядом, только сделав его деловым партнером, причем без всякой выгоды для себя. Саул, который, к слову сказать, был женат и имел троих детей, согласился неохотно, похоже, под давлением жены.

Он перенес свое личное отношение к Самуилу и на бизнес. Мог исчезнуть, не сказав ни слова, мог забыть о важной встрече, а мягкие упреки Самуила, что «нужно вести дела аккуратнее», натыкались на ожесточенное сопротивление.

— Я буду поступать так, как считаю нужным. Если тебе это не нравится, мы всегда можем разойтись! — таков был самый корректный из ответов на замечания.

Самуил ощущал себя заложником собственного чувства, понимая, что любовь к Саулу рано или поздно разрушит его жизнь, но и жить без него не представлялось возможным. Самуил не знал, что ему делать. Увидев Давида в спортзале, он узнал в нем себя самого, а еще — надежду на исцеление от своей фатальной страсти. Эти жадные взгляды, это непонимание собственной природы, это смятение и стремление были знакомы Самуилу как в молодости, так и теперь.

Прежде чем он подошел к Давиду, прошло несколько дней. Самуил раздумывал, имеет ли он право открыть юноше истину — может быть, лучше ее и не знать? Может быть, он совершит ошибку, указав тому путь? Однако, вспомнив себя в эти годы, Самуил решил, что природа, естество все равно возьмут верх. Он невольно залюбовался свежестью и наивностью молодости, которой только предстоит пройти все ступеньки той лестницы, в конце которой уже находится сам Самуил. И кроме того, в то время он думал, что чья-то любовь может сделать его счастливым, что Саул сможет отойти на второй план, вытесненный другим чувством, что Самуил будет знать, что еще может быть желанным и любимым. Это и заставило его подойти к Давиду.

— Ты сам меня соблазнил, — сказал Самуил позже, солгав. Это он соблазнил Давида, соблазнил молодость опытом, чтобы доказать себе, что имеет власть над молодостью, может заставить ее подчиняться себе, может заставить спать у своих ног и никогда не покидать его.

— Я люблю тебя… — шептали ему нежные мальчишеские губы, целуя в шею и грудь. Самуил понимал, что в этих словах нет ни хитрости, ни лжи. И отчаянно завидовал, завидовал этой способности, которая ушла от него самого с годами. Способности любить слепо, безоглядно, не обращая внимания ни на что, быть готовым пойти на край света, умереть. Самуил все бы отдал, чтобы снова уметь любить так же. Но проклятая прожитая жизнь, со всем ее «опытом», научила его взвешивать и дозировать свои эмоции, сдерживать свои чувства, подмечать слабости и недостатки любимого, страховаться изменами на случай разрыва.

— Ты лучше всех, — говорит ему Давид, и говорит это искренне, он уверен в том, что Самуил самый лучший, самый прекрасный, единственный мужчина на свете.

— Ты лучше всех, — говорит сам Самуил Саулу и понимает, что это не так, что Саул эгоистичен, жесток и не способен любить никого, кроме себя, что он, не задумываясь, предаст Самуила, если получит от этого какую-либо выгоду, что Саул рядом и терпит ухаживания Самуила с плохо скрываемой яростью только потому, что ему нужны деньги. Самуил понимает… И, тем не менее, каждый день с невыразимым наслаждением позволяет себе страдать, открывает новые и новые грани этого страдания, погружаясь в наваждение душевной боли, мук ревности, неразделенной любви. Он словно заперт в голографической трехмерной фотографии, где осенняя ноябрьская буря гнет черные голые стволы деревьев, сметая полусгнившие листья в черный, кажущийся бездонным пруд.

Самуил проснулся на рассвете и тихонько высвободил свою руку из-под головы Давида, немного задержался в постели, легко проводя пальцами по контурам лица и плеч любовника.

— Мальчик мой красивый, если бы я только мог тебя полюбить… — сказал Самуил еле слышно и ощутил, как в груди защемило от тоски, от сознания невозможности любви к Давиду, невозможности собственного счастья…

Тогда и пришло решение: Самуил не может больше привязывать Давида к себе, не может больше питать юношеские надежды, не может лгать.

Не то чтобы Самуил специально хотел заставить Давида страдать — просто не мог предположить, что тот настолько сильно его любит. Самуил тяготился этой любовью, чувствовал себя виноватым: он не может ответить тем же.

— Ты молод, молодость быстро все забывает, — говорил он и чувствовал, что каждое его слово разрывает Давиду сердце.

Саул стал открыто изменять Самуилу. Приходил в гости со своими молодыми любовниками и оставался с ними на ночь в постели хозяина, предоставляя Самуилу терзаться и мучиться на диване в соседней комнате, а наутро, оставаясь в одиночестве, созерцать следы чужой страсти на своей кровати. Саул словно специально желал уколоть Самуила демонстрацией неизбежности старения. Тот настолько сильно волновался по поводу своей приближающейся старости, что от этого напряжения, казалось, старел еще быстрее.

— Что я тебе сделал?! — корчась от внутренней боли, спрашивал он у своего возлюбленного.

— Почему ты так уверен, что все происходящее в мире связано с тобой? Я самец, мужчина, понимаешь?! Мне нужно разнообразие, сильные ощущения! Если ты надеешься, что я буду сидеть возле твоего инвалидного кресла, когда ты состаришься, то знай — этого не будет никогда!

— Но ты можешь хотя бы не быть таким жестоким?! Почему ты приводишь их ко мне?

— Ах, прости… Ладно, я буду водить их в гостиницу или сниму квартиру. — Саул издевательски воззрился в наполнившиеся страхом глаза Самуила.

— Но это… опасно. Вас могут… заснять на пленку, или… Могут быть неприятности, — неожиданно для себя лихорадочно залопотал Самуил. — Я, в общем, не против…

«Господи, ну что ты со мной делаешь!» — внутри все разрывалось, но мучиться ревностью на диване в другой комнате, слушая, как возлюбленный предается чувственному разврату с другим в его (Самуила) постели, все-таки лучше, чем лишиться присутствия Саула вовсе. В конце концов, пусть хоть так, но Саул делит с ним ложе! Самуил может лечь утром на измятые, влажные простыни и ощутить его запах, тепло его тела… Онанировать, будучи окутанным эфирным следом возлюбленного.

— Мой дом — твой дом! — заключил Самуил свою речь.

На губах Саула заиграла злобная, торжествующая улыбка.

И он появлялся с очередным симпатичным молодым человеком, оставляя Самуила терзаться ревностью, обидой и страданиями. Несчастному это разрушительное чувство стало казаться наказанием за его беспутную жизнь.

Самуил давно перестал отмечать свои дни рождения, однако Саул не давал о них забыть, каждый раз появляясь на пороге в сопровождении толпы своих друзей, с каждым из которых спал хотя бы раз.

Через три месяца после окончательной капитуляции Самуила Саул с компанией пришли «поздравить» именинника с пятидесятилетием. Случайное появление Давида тогда оказалось спасительным. Позже Самуил долго винил себя, что позволил вспышке ревности вычеркнуть из собственной жизни единственное светлое и настоящее, что у него оставалось.

Саул же был неприятно удивлен появлением соперника.

— А Самуил не такой уж и дряхлый, — заметил он вслух.

Самое сильное впечатление на Саула произвело сияние, исходившее от Давида. Он ощутил, как его, словно мотылька, влечет к этому огню, что пылает в молодом сердце. Саул почувствовал, как холодок пробежал по его позвоночнику, — ведь по отношению к этому, невесть откуда взявшемуся юному любовнику Самуила, он (Саул!) уже «старый дядька»!

Когда Давид вышел на середину гостиной, Саул обомлел. Казалось, сам Океан танцевал перед ним, слившись всей своей мощью в легкую изящную фигуру. Этот Океан грозил мгновенно разлиться и утопить, похоронить Саула в толще воды, если тот рискнет хотя бы пошевелиться. Еще через мгновение эта смерть уже казалась незначительной платой за блаженство.

— Я завидую тебе, — сказал он потом Самуилу.

— Почему? — Самуил был рад, что ему удалось завладеть вниманием Саула.

— Этот мальчик, Давид, кажется, он продлевает твою молодость. Он дает тебе жизнь. Почему ты не с ним?

— Потому что я люблю тебя… — начал было Самуил, который, будучи ослеплен радостью от появившейся возможности поговорить с Саулом, не заметил, что возлюбленный впервые за долгое время заговорил с ним уважительно, с нотками грусти и даже зависти.

— Ох… — Саул отмахнулся от приблизившегося к нему лица, уважение исчезло. — Перестань, ради Бога, я устал от твоего слюнявого занудства! — теперь он еще больше презирал Самуила за глупость, которой не было ни конца, ни края. Молодой бог любит этого старика, а он готов пятки лизать такому же стареющему субъекту! Дурак!

— Меня тошнит от твоего раболепства! Ты не мужчина! Ты даже не баба! Ты дерьмо! — с этими словами Саул покинул квартиру Самуила, чтобы больше туда не возвращаться.

С этого дня все мысли Саула были заняты Давидом. Тот казался ему молодым львом, только набирающим силу, но скоро, очень скоро, Давид станет взрослым, и Саул сможет… сможет быть в безопасности рядом с ним. Он сможет сохранить вечную молодость благодаря Давиду, он не повторит ошибок Самуила.

* * *


В огромной квартире Самуила ночью было страшно. Тонированные окна, пропуская лунный свет, делали его зловеще-синим, почти чернильным, пугающим своей густотой. Предметы вырисовывались в темноте многорукими чудовищами, гладкий пол всегда таил опасность поскользнуться. Самуил спал один под двумя одеялами в огромной постели, свернувшись в ее левом углу, и казался маленькой куклой, случайно забытой в большом доме. Его разбудил настойчивый телефонный звонок. Самуил проснулся, но еще некоторое время лежал тихо, охваченный предчувствием, что брать трубку не нужно. И все-таки взял. Через секунду входная дверь его квартиры была выбита, ворвались люди в масках, с собаками и оружием, вытащили Самуила из постели, наскоро одели и повезли.

Потом следователь показывал ему какие-то бумаги, квитанции, заявления. Наконец, ошарашенный Самуил понял, что его обвиняют в мошенничестве, хищениях, намеренном невозвращении кредитов.

Ворох бумаг завертелся вокруг яростным смерчем, но из этой белой воронки на руки Самуилу выпал только один лист: «Настоящим доношу, что генеральный директор в период с… по… совершал следующие противозаконные действия… (шло перечисление), в доказательство своих слов прилагаю документы по списку…» Внизу стояла подпись Саула. Самуил почувствовал, как в глазах его темнеет, и весь мир, словно разбитое зеркало, рассыпался возле его ног, оставив Самуила одного в кромешной темноте.

Он совершал противозаконных действий не больше, чем другие люди их круга, — все знают, как это делается, просто не говорят об этом вслух. А Саул не только сказал, но и представил доказательства! Так просто…

— Зачем ты подставил меня? — грустно спросил Самуил у своего возлюбленного во время их короткой встречи у следователя. — Мы же расстались, ты разбил мне…

— Я исполнил свой гражданский долг, — оборвал его тот. Лицо Саула вдруг исказилось от гнева. — К тому же это был единственный способ тебя отрезвить, на все остальное ты уже перестал обращать внимание!

— Почему ты так сильно меня ненавидишь, я ведь всегда тебя любил…

— Заткнись, заткнись!!! — Саул кричал, закрывая уши. — Ты всегда любил только себя! Почему ты не оставил меня в покое? Преследовал своей любовью?! Думаешь, мне было легко выносить твой старческий запах, легко было чувствовать себя проституткой?!

Самуил был поражен.

— Я стал спать с мужчинами из-за денег, продолжал спать с ними из-за денег и с тобой был из-за денег, ясно?! Я вас всех ненавижу! Я не встретил ни одного из вас, кто мог бы называться мужчиной! Вы все грязные, похотливые скоты! У меня появился выход, ты мне его предоставил. И знаешь, это очень справедливо — сначала ты изгадил мою жизнь, а теперь я — твою!

Саул ушел, а у Самуила появилось такое ощущение, что вся одежда на его теле грязная, рваная и мокрая. Он подумал, что так, наверное, должна чувствовать себя маленькая девочка, у которой был красивый кукольный дом, украшенный мебелью и цветами, полный любимых игрушек, и к которой однажды пришел грубый мужик, растоптавший этот дом ногами, расшвырявший кукольную посуду, разломавший самих кукол и разбросавший бесполезные ошметки по всей детской.


ДАВИД И ИОНАФАН


Случай в душевой и четырехлетнее отсутствие помогли Давиду по возвращении получить исключительное расположение Саула, который после «отхода от дел» Самуила путем серии запутанных комбинаций приобрел огромное состояние.

— Когда Голиаф застрелился… дело на нашу фирму закрыли, потому что особых доказательств у этого пидора… — Саул посмотрел на Давида и уточнил: — в смысле, мудака; так вот особых доказательств у этого мудака не было. Были догадки, и, надо отдать ему должное, правильные, но без доказательств… Даже не верится, как хорошо! — Саул развалился в удобном кожаном кресле, глядя на город в огромное окно шикарного кабинета, расположенного в пентхаузе самого престижного делового центра столицы, принадлежавшего некогда Самуилу.

— Да? А кому обязаны? — на столе Саула, играя антикварным пасхальным яйцом, сидел Давид. Саул с удовольствием следил за прыгающим в руке молодого мужчины состоянием.

— Я не ожидал. Впрочем, вкусу Самуила можно доверять. — Саул приподнял свою черную бровь, которая все так же демонически изгибалась черной пантерой. Разве только глаза его несколько потускнели за это время.

— Да, Самуилу можно, — и Давид странно посмотрел на Саула, то ли лукаво, то ли с затаенной обидой. Саул сделал вид, что не заметил.

Серые-серые глаза Давида стали с возрастом еще более веселыми, еще более притягательными — бог веселья и обмана Локи смотрит такими глазами, убивает, смеясь, и заставляет других брать с него пример. Умирать и убивать надо весело.

— Самуил рассказывал, что вы провели не так уж много времени вместе, — отпустил шпильку Саул и тут же пожалел, что вспомнил времена их соперничества, когда теперь им уже нечего делить, а жизнь распорядилась так, что Давид оказался рядом. Впереди, как говорится, только светлое и счастливое будущее. И тут такой словесный ляп! Саул почувствовал, как у него поджались ягодицы.

Давид нахмурился и положил яйцо обратно на стол.

— Расскажи мне, как ты был в Индии, — примирительно возобновил разговор Саул.

Давид все еще сердился, но все же начал рассказывать и незаметно для себя увлекся, как и надеялся Саул.

И вот Давид уже бегал по комнате, изображал животных и местных жителей — он был прекрасен! Светлые, выгоревшие добела волосы резко контрастировали с бронзовой кожей, обветренное лицо дышало мужеством и свежестью, он был ловок, силен — годы не прошли даром.

Он путешествовал из страны в страну, когда было нужно, летал, брал машину или шел пешком, добирался на попутках, на автобусах — четыре года Давид бежал от себя вокруг света. Четыре долгих года на континентах он искал себя и, так и не найдя, вернулся, согласно законам географии, в исходную точку. Саул не знал об этом, и никто не знал… Только любящий в состоянии увидеть потаенную грусть, ту, что возлюбленный так старается скрыть от посторонних, а еще больше от себя самого.

Самым удивительным в Давиде стали его глаза — ясные, блестящие, яркие. В них сконцентрировалась жизнь, а маленькие лучики морщин делали взгляд только еще более искрящимся. Ценнейшим открытием за время его путешествия стало сознание того, что жить, в сущности, стоит только ради самой жизни, ради тех ощущений, что она дает. Потому что, если начать искать смысл и забыть об ощущениях, то окажешься в глухом коконе, и жизнь пройдет мимо…

Давид теперь точно знал, что любви не существует, он исходил весь свет и нигде ее не встретил.

Постепенно комната заполнялась народом. Люди заходили на минутку и оставались слушать до конца.

— Все! — наконец обратился к публике Давид. — Клуб путешественников закрывается.

Все стали расходиться довольные и веселые — ну как только что из Индии.

В кабинете остались только Давид, Саул и Ионафан — старший сын Саула, незаметно вошедший во время повествования и все это время не отрывавший глаз от Давида, но не просто любовавшийся им, а зачарованный, завороженный, переживавший все его эмоции, отражавший движения его лица, ставший им на это время… Или навсегда?

— Давид, поехали сегодня ко мне. Я познакомлю тебя с семьей, поживешь некоторое время у нас? — Саул был счастлив, просто счастлив.

— Да, Давид! — воскликнул Ионафан, глядя жадными, нетерпеливыми, блестящими, восторженными глазами. Но тут же смутился и слегка отступил назад. Давид обернулся, впервые заметив его, и… Господи!

В голове все смешалось, еще минуту назад он был во всем уверен! Мир снова рассыпался блестящими осколками, обнажив одну живую, трепещущую душу, что возникла перед Давидом ниоткуда, что была в этом городе все время, пока тот искал ее в дальних странах… Он знал! Он всегда знал, что она есть! Как долго же он бежал, как долго же он искал! И только вернувшись отчаявшимся, потерявшим надежду, начавшим жить собственными воспоминаниями — он нашел! Встретившись с глазами Ионафана, Давид схватился рукой за спинку кресла.

— Тебе плохо?! — Саул и Ионафан подхватили Давида с двух сторон и усадили в кресло.

— Нет! — поднял тот влажные глаза. — Мне хорошо! Мне очень хорошо!! — он останется в доме Саула, он все сделает, чтобы пробыть там вечность…

* * *


Давид и Ионафан сидели вместе на заднем сиденье огромной машины Саула. Ионафан улыбался и как-то легко, незаметно, естественно положил свою ладонь на руку Давида, а тот крепко сжал ее и продолжал держать всю дорогу, словно испугавшись, что Ионафан исчезнет, растворится, как миражи, которых так много видел Давид и на которых так и не научился не обращать внимания.

Через час они уже входили в большой дом. Ахиноам, жена Саула, открыла им дверь и, увидев Давида, застыла на некоторое время. Все, кто впервые видел его, испытывали небольшой шок. От Давида шла волна нежности и страсти, теперь еще и усиленная стократно благодаря находке. Ахиноам словно попала в поток жизни, огня, желания… Концентрированный ветер…

Никто не заметил, что Давид и Ионафан вошли в дом, держась за руки, как молодожены.

— Давид! Ура, Давид! — хором кричали обе дочери Саула — Мелхола и Мерова, сбегая вниз по лестнице, — они были немного знакомы.

Вскоре драгоценный гость, сопровождаемый многочисленным семейством Саула, оказался в гостиной, а затем в столовой. Все наперебой пытались быть рядом с ним, ревниво отпихивая друг друга. Воспользовавшись перепалкой между сестрами, Ионафан уселся рядом с Давидом и не сводил с него глаз. Давид посмотрел на него и улыбнулся, неожиданно впервые в жизни открыв ощущение идущего навстречу тепла. Они оказались в комнате одни — все остальные растворились в воздухе, вместе со своими голосами, шумом, самой комнатой, всем окружающим миром. Они ничего не говорили, только переглядывались, читая мысли друг друга.

«Здравствуй, брат», — глаза Ионафана, глубокие, зеленые, влажные, светились искренней нежностью и удивительной мудростью. Давид был околдован уверенностью и естественностью этого юноши, который так спокойно понимал и принимал свою природу, отдавался на волю своего естества, открывал свое вспыхнувшее первой любовью сердце Давиду, нисколько не заботясь о том, как Давид обойдется с его любовью. Просто не мог иначе… Ионафан отдавал ему свою душу, даже не заботясь о том, чтобы Давид ее принял. Это чувство поражало… О таком он уже давно не мечтал, совсем не ждал и почти не верил…

«Я тебя долго искал, я тебя придумывал!» — внутри все дрожало как натянутая струна, трепетало, как готовая сорваться с места голубка.

«И придумал, и нашел», — Ионафан улыбался, и Давид еле сдерживался, чтобы не припасть губами к этому жаждущему его поцелуя прекрасному, четко очерченному и вместе с тем по-мальчишески мягкому, нежному рту.

Пространство и время повисли на одной ноте…

— Давид! Давид! — кто-то тряс его за плечо. — Ну что ты застыл! Пойдем, я покажу тебе аквариум, — и Мелхола потащила его за собой.

Ионафан пошел за ними.

Огромный аквариум разделял зимний сад надвое, как огромный экран. Мелхола трещала без умолку, рассказывая Давиду о рыбах, о том, как эта конструкция собиралась, и о прочей ерунде, ее сорочья трескотня была так надоедлива и монотонна, что вскоре юноши к ней привыкли и перестали ее слышать.

Ионафан подошел к аквариуму с обратной стороны. Молчаливый диалог продолжился.

«Тебе нравится?» — сквозь воду, излучавшую зеленоватый, приглушенный свет, лицо Ионафана было похоже на морское видение.

«Аквариум не имеет никакого значения», — Давид горел, ему хотелось пройти сквозь разделявшую их преграду, чтобы всем телом почувствовать, вобрать в себя так неожиданно подаренное ему тепло.

«Весь мир сейчас не имеет никакого значения», — Ионафан все так же улыбался и молчал красноречивее любых слов.

— Мелхола, а где корм? — обратился Давид к сестре Ионафана, слыша свой голос будто со стороны, после того как не увидел вокруг ничего похожего на корм.

— Ой! Здесь его нет! Забыли принести. Сейчас я сбегаю, — и она вихрем помчалась на кухню.

Как только она выбежала, Давид нетерпеливо положил руки на стенку аквариума. Через прозрачную воду и стекло лицо Ионафана светилось — тонкие пальцы легли на стекло с другой стороны как отражение Давида, отражение его души, ласки и нежности… Отражение всего спрятанного от мира… Сладкое безумие уничтожило ощущение реальности… В начале мира был безбрежный океан, и Дух Божий носился над волнами…

Вода — сорок сантиметров зеркала между одним человеком, слитым одним взглядом. Один взгляд на двоих, один мир на двоих… Давид шел, стараясь преодолеть расстояние до конца зеркала, путь был вечен — он всю жизнь шел к этому зеркалу!..

Сорок сантиметров воды, аквариум шириной четыре метра — два метра до края, два метра до встречи со своим отражением. Два метра до целостности… Но они закончились… Закончился побег и поиск! Руки встретились посередине…

Давид созерцал протянутую ему душу, лежащую на руках Ионафана. «Это твое, брат…» «Разве?..» «Не отталкивай меня сомнением, я не могу оставить себе то, что уже принадлежит тебе…» И Давид принял драгоценный дар, поместив живую, светящуюся душу рядом со своей, которая согрелась и сплелась воедино с подаренной…

Любовь, если она любовь, входит мгновенно, она проста и понятна, чужда уговорам и ухаживаниям, она — сама нежность, идущая навстречу, она то, что вспыхивает сразу и с двух сторон, это взаимопроникновение — или есть, или нет.

— Вот и корм! — Мелхола вбежала в сад и замерла на месте, увидев Давида с Ионафаном, застывших у края аквариума и держащихся за руки. Стеклянный шар упал и разбился легко, от одного соприкосновения с полом. Чудо разбилось…

Мелхола неуклюже, торопливо подбежала к аквариуму и стала кормить рыб, периодически подозрительно косясь на брата. Тень догадки, возможно, и мелькнула в ее голове, но Мелхола слишком тяжело ворочала мозгами, чтобы поймать эту тень и осмыслить. Однако женское нутро, всегда безошибочно угадывающее наличие соперницы, подало сигнал тревоги.

Давид и Ионафан подключились к кормлению одновременно — ибо были теперь одно.

Диковинные яркие рыбки хватали червей, раздирая их на части и отбирая друг у друга.

— Давид! Иди сюда! — позвал с улицы Саул.

Тягостная молчаливая ситуация разрешилась. Ионафан схватил Давида за руку и, как локомотив, потащил вон из оранжереи, оставив далеко позади Мелхолу с ее червями.

Они выбежали на улицу. Морозный воздух пьянил своей свежестью. Саул гарцевал на прекрасном черном коне, от которого шел пар.

— Это тебе, Давид! Подарок от нас! — и Саул легко спрыгнул на землю, присутствие Давида делало его молодым.

Мелхола с недовольным лицом тоже появилась на крыльце.

Давид и Ионафан наперебой принялись влезать на коня, кататься по двору, вызывая бешеный лай у собак, которые, увидев конкурента, пытались схватить его за ноги. Саул отогнал собак. На крыльце появилась Ахиноам.

— Давид! Где тебя поселить?

Давид и Ионафан сидели на спине лошади вдвоем, Давид ощущал горячее, ароматное дыхание на своей шее. Вопрос Ахиноам застал его врасплох, он боялся обернуться, боялся встретиться с горящими ясными глазами Ионафана.

— А… Мам, можно у меня. У меня есть свободный диван, — подал голос Ионафан, обнимавший Давида все это время под тем благовидным предлогом, что ему нужно за что-то держаться.

— Давид, у нас есть свободная комната наверху, — проинформировала Ахиноам, игнорируя предложение сына.

В этот момент конь резко поднялся на дыбы, сбросив обоих всадников в сугроб. Саул замахнулся было плетью, но, увидев, что сын и гость целы и невредимы и, смеясь, спокойно поднялись, пощадил коня.

— Там далеко до ванной! — неожиданно пришла на помощь брату Мелхола, словно не заметив, что тот только что свалился с приличной высоты, быть может, даже ушибся!

— Там далеко до твоей комнаты, — рассмеялся Саул. — А чем дальше он от твоей комнаты, тем лучше.

Кто бы мог подумать, что этот человек — ревнивый отец!

— Пап! Не переживай, я буду на страже чести сестры, — сказал Ионафан, обнимая Давида за плечи. Ком снега тут же обрушился на его голову. Мелхола сбила брата с ног и принялась яростно закапывать в сугроб. Давид в свою очередь опрокинул на землю ее и вдвоем с Ионафаном засыпал снегом так, что у той потекла вся косметика.

— Мама! Ну скажи ему! Отстаньте, дураки! — завопила Мелхола, которой растекшаяся тушь начала щипать глаза, и, обидевшись, ушла в дом. Задержавшись на крыльце, она обернулась на Давида: искорка довольства мелькнула в глазах, все-таки ей было приятно, что он вывалял ее в снегу.

Настала ночь.

— Я постелю тебе, нам… — сказал слегка дрожащим голосом Ионафан. — Ванная — следующая дверь от меня, берегись там Мелхолы с Меровой, — его тон стал комично-деловитым. Оглянувшись с порога, Давид увидел, как он с серьезным и даже нахмуренным лицом расстилает свежую простыню на своей широкой кровати.

Давид пошел в ванную, понежился под горячей водой, но предвкушение блаженства заставило его поторопиться. Открыв дверь кабины, Давид увидел, что на пороге ванной стоит Мелхола в коротком махровом халате, надетом на голое тело. От неожиданности он поскользнулся и чуть не упал.

— Ты что? — спросил он, спрятавшись за дверь и разозлившись на это бесцеремонное вторжение. Вообще подобное поведение свойственно молодым глупым женщинам, которые почему-то считают, что при их виде все мужчины должны на стенку лезть от желания!

— Я принесла тебе полотенце, — ответила Мелхола, растягивая слова и явно считая это сексуальным.

— У меня есть свое, если Саул увидит, он тебя прибьет! — Давид не считал это девичье кривлянье ни сексуальным, ни сколько-нибудь забавным! Кроме того, Мелхола его задерживала.

— Почему меня? — продолжая пребывать в уверенности относительно собственной привлекательности, продолжала томно гнусавить Мелхола.

— Потому что. Все, иди спать! — эта тупая кривляка может все испортить! Поставить под угрозу возможность пребывания Давида под одной крышей с Ионафаном. Давид даже топнул ногой — он не позволит с таким трудом найденному счастью быть разрушенным из-за дурацких фантазмов какой-то пустой и пошлой барышни.

— Спокойной ночи… — Мелхола выскользнула из ванной, по своей природной глупости продолжая оставаться в уверенности, что произвела на Давида сексуальное впечатление. «Дура!» — послал тот ей вслед свои выводы.

Давид вытерся, обернулся полотенцем и вышел. В коридоре он увидел, что на пороге своей комнаты стоит Мерова в кружевной сорочке и пристально на него смотрит.

— Спокойной ночи, Давид.

— Спокойной ночи, — сухо ответил Давид, а про себя подумал: «Спасибо, что хоть без томного голоса и идиотских кривляний!»

Так в течение двадцатиминутного похода в ванную гость успел почувствовать себя рождественским гусем, который наблюдает общее ожидание момента, когда он «дозреет».

* * *


Давид растянулся на ослепительно-белых простынях. Мягкая ткань, на ощупь как кожица персика, обнимала его обнаженное тело. Боже, как он устал! Давид потянулся сладко, как только мог, потом еще немного повертелся, устраиваясь поудобнее, чтобы лучше ощущать окружавший его комфорт. Полный сладостного томления, он ждал Ионафана, немного прикрыл глаза… и… Проснулся только рано утром. Блаженная истома наполняла все тело. Никогда еще в жизни не хотелось так оставаться в постели вечно. Тепло… Его голова лежала на руке Ионафана, который обнимал его сзади, прижимаясь всем телом к спине и ногам. Другая рука юноши мягко и нежно лежала у Давида на животе. Нежность, окружающая со всех сторон…

Давид осторожно повернулся к Ионафану, лицо которого было почти детским. Тонкий правильный нос, ярко-красные губы, выступающие скулы, темные мягкие волосы и ослепительно-белая кожа, которая в рассветных лучах как будто светилась изнутри. Голубоватые вены на руке подчеркивали нереальную белизну. Давид лег рядом и долго смотрел на лицо спящего, стараясь запомнить каждую черточку. Ему повезло больше, чем Ионафану, который рассматривал Давида ночью, перед сном, в полной темноте. Ночью он слишком долго пробыл в ванной, а когда вернулся, Давид уже спал…

Ионафан проснулся через час, открыл один глаз и посмотрел на Давида, улыбнулся и, как в продолжение сна, прижался к нему. Давид обнял его, нежно погладил. Ионафан потерся носом о его щеку, поросшую за ночь небольшой мягкой щетиной, забрался языком в ухо… Два водопада, извергающихся навстречу друг другу… Два бурных, равных по силе потока, сливающихся воедино… Противоположные желания, переплетенные вместе, — желание отдать и желание обладать, оба сводящей с ума силы. Бешенство и неистовство, одинаковые волны, входящие в резонанс и усиливающие друг друга… Атомный взрыв… Нирвана… И долгий нежный поцелуй — летний дождик сквозь лучи солнца, в каждой капле которого играет радуга.

— Ты меня любишь, Давид? Хоть немного?

Давид промолчал, ему казалось, что Ионафан спрашивает глупость. Женский вопрос… Ему показалось, что если он станет на него отвечать, то немного принизит друга. Он просто обнял Ионафана, укладываясь на бок, и снова заснул, утомленный и очень счастливый.

* * *


А дальше… Полгода в доме Саула пролетели как один день. Конные походы, игра в бизнес, поездки — события сменяли друг друга бешеной круговертью. Яркие наполненные дни и сумасшедшие ночи, и никого не хотелось видеть. Но больше всего они оба любили утро. Утро, время сна — пять-шесть часов в индивидуальном раю, время общего сна — одинаковые сны, одинаковые печали и радости. Ночные кошмары боялись высунуться. Каждый спал спокойно, уверенный в том, что другой бережет его сон. И это чудо. Бог дал привилегию спать спокойно только любимым — ибо любящий охраняет их сон.

Саул был счастлив. Давид находился в его доме, занимался его делами. Мелхола была довольна тем, что может ежедневно видеть Давида и имеет возможность его очаровывать. Но постепенно ее оптимизм, конечно, сдувался. Мерова, старшая сестра, оказалась рассудительнее. Увидев, что Давид не проявляет к ней интереса, она переключилась на другого мужчину и уже через полгода стала готовиться к свадьбе, приближение которой делало Мелхолу крайне нервной. Она отчего-то поставила перед собой цель в день свадьбы Меровы объявить о своей помолвке с Давидом. С этого момента его положение в доме осложнилось.

Сначала счастливые любовники восприняли попытки Мелхолы покорить Давида со смехом. Но затем ее постоянное шпионство стало расстраивать их планы. Да и Саул явно стал поощрять ее, преследуя цель оставить Давида рядом с собой.

Гроза разразилась через год.

За обедом Мелхола встала, постучала по стакану вилкой и попросила внимания.

— Мама, папа и все мои родные. Я больше не могу молчать и должна вам все рассказать.

Ионафан схватил под столом Давида за руку. Мелхола продолжала:

— Вот уже год, как Давид живет у нас в доме, но вы не знаете, что его на самом деле здесь держит.

Рука Ионафана сжала Давида еще сильнее.

— Я должна вам сказать ужасную вещь, но вы мои самые близкие люди, и, надеюсь, поможете мне принять верное решение. Дело в том, что Давид и я… В общем, я беременна. Вот результаты обследования, — она положила на стол голубую бумажку с печатями.

Все застыли, пораженные и потрясенные. Мелхола добилась ожидаемого эффекта.

Первым в себя пришел Ионафан.

— Это неправда! Ты лжешь! — он сильно побледнел от гнева. — Мы были неразлучны все это время!

Вторым пришел в себя Саул.

— Мелхола! Ты соображаешь, что говоришь?

— Я сказала вам правду!

— Давид! Что ты молчишь?! Скажи, что это все ложь! — Ионафан смотрел Давиду в глаза как умирающий.

Давид крепко сжал его руку, затем отпустил и погладил. Ионафан немного успокоился.

Давид встал и сказал:

— Да, она говорит правду, но я готов поступить, как подобает порядочному человеку, и прошу у тебя, Саул, руки твоей дочери.

За столом опять повисла тишина. Вторая бомба упала в то же место, разрушив руины, оставшиеся после первой, до основания. Все молчали.

На сей раз первым очнулся Саул.

— Ну раз так… Я согласен. Добро пожаловать в семью, Давид. Теперь ты мой родственник и точно меня не покинешь. — Саул был счастлив: может быть, ему даже удастся не повторить ошибок Самуила…

* * *


— Я понимаю, ты уже говорил, но… — Ионафан сидел на берегу озера, кидая в воду маленькие камушки.

— Ионафан, так мы сможем постоянно быть вместе. Хоть я и работаю на Саула, но не смог бы дальше жить в вашей семье после ее заявления, понимаешь?!

— Я бы мог уйти к тебе…

— Ты сам понимаешь, что твой отец этого бы никогда не позволил.

— Мы могли бы уехать в другую страну, где нас никто бы не нашел…

— Ионафан, все уладится, выход найдется, нужно немного выждать.

— Да, отец никогда бы не позволил нам скрыться… Кроме того, мне кажется, он уже что-то заподозрил.

— Теперь он успокоится.

И настал день свадьбы. Давид настоял, чтобы Ионафан был свидетелем. Они были рядом всю церемонию.

«В печали и радости, в богатстве и бедности, в болезни и здравии… пока смерть не разлучит вас…»

«Пока смерть не разлучит нас».

Давая обет, Давид думал об Ионафане.

«Никогда не будет ничего рядом с моей душой, кроме твоей».

«Моя душа вечно будет с тобой».

«Пока смерть не разлучит нас?»

«И смерть нас не разлучит».

И Бог заключил священный брак между ними. Истинное таинство, свершившееся в этот день на небесах.

* * *


— Почему у вас нет детей?! — Саул злился. Давид стал его раздражать. Теперь он мало бывал дома, они с Ионафаном взялись разрабатывать дурацкий проект по расширению их бизнеса в соседнюю страну. Деньги уходили как в прорву. Давид распоряжался личной охраной Саула как своей собственной, он влез везде. Саулу стало казаться, что Давид затеял это расширение, чтобы накопить денег и смыться или, того хуже, отомстить за Самуила, которого по молодости так любил.

Все обожали Давида, все хотели ему подчиняться! Мелхола — счастливая дура — видела мужа за все это время не больше двух недель. А Ионафан… Черт бы его побрал! Не сводит с Давида глаз. Саул все прочувствовал: он никогда не будет, как Самуил, — Ионафан будет. Ионафан будет вечно молодым, а он скоро умрет, сгниет заживо! Все, чему он посвятил свою жизнь, достанется сыну, а тот отдаст все Давиду!

— Саул, ты стал нервным в последнее время, — обратился к нему Давид, застав тестя в поздний час в кабинете.

— Да! Я стал очень нервным, Давид! Ты делаешь меня нервным! — Саул подначивал сам себя.

— Я ничего тебе не сделал, — спокойно ответил Давид, собравшись уходить.

— Вот именно, — Саул грохнулся в кресло. «Ненавижу!» — подумал он.

— Саул, нужно перевести на этот счет… — вдруг как бы невзначай обернулся Давид, уже стоя в дверях.

— Я ничего не буду никуда переводить! Ясно?! — Саул был настроен выяснить… Хотя что именно, пока не решил.

— Ладно, успокойся, я зайду завтра… — примирительно начал Давид, но уже было поздно.

— Нет, ты никуда не пойдешь! — Саул вскочил и захлопнул дверь кабинета. Давид удивленно отпрянул от него.

— Скажи мне, Давид, почему Ионафан? Почему ты выбрал Ионафана, а не… — у Саула чуть не вырвалось «меня!».

— Саул… я… — Давид не знал, как уйти от этого разговора. Не знал, потому что Саул просто не оставлял ему шанса!

— Я все знаю! Не прикидывайся!

— Это не то, что ты думаешь… — Давид лихорадочно пытался придумать невинное объяснение происходящему.

— Это именно то, что я думаю! — Саул чувствовал, он знал наверняка. В конце концов, кто, как не он, был в курсе всех мелочей, деталей, что выдают влюбленных мужчин!

— Послушай, ты должен понять… — объяснение пока не было найдено. Настал критический момент.

— Я все понял! Объясни мне, почему ты выбрал моего сына?

— Я не выбирал, это судьба, это воля Бога, — перестал отпираться Давид. Это было бессмысленно.

— Бога? Очень мило. Значит, ты как бы ни-ни, но вот Бог так захотел… Да? Почему его? Он молодой, домашний ребенок, а ты бродяга. Он мой сын, а ты никто! Почему он?!

— А кто еще мог бы быть? — глаза Давида приняли выражение жестокой насмешки, он постарался вложить в свой взгляд все презрение к Саулу, который предал Самуила, к Саулу, что растекался перед ним мягким сеном, когда Давид танцевал перед ним, к Саулу, что заискивал и заманивал его в свой дом, чтобы соблазнить… Стареющий педераст!

— Ты мог бы стать моей правой рукой!

— Твоей правой рукой? — на губах Давида заиграла насмешливая, шутливая, двусмысленная улыбка, он сделал движение, имитирующее онанизм.

— Ты мог получить многое, почти все! — Саул рассвирепел.

— Как ты тогда? Подставил Самуила? Я должен был поступить так же?

— Не смей так со мной разговаривать! Я был справедлив с ним. Жизнь за жизнь. Сначала он использовал меня, а потом я его!

— Я должен был бы поступить так же?

— Да! Да! Самуил хотел именно этого, неужели ты не понял? Он надеялся, что я переживу то же самое, что и он, подсунув мне тебя!

— Но вышло хуже, не правда ли, Саул?

— Да, вышло хуже… Ты отнял у меня сына. Сын отнял тебя у меня… — Саул почувствовал, как его тело наливается тяжестью.

— Нет, Саул… Я никогда не был твоим, Ионафан не мог отнять меня у тебя.

— Но ты отнял у меня сына!

— Нет, Саул, твой сын сам отвернулся от тебя. Твоя ревность глупа!

— Глупа? Сейчас я тебе покажу настоящую глупость! — Саул выхватил пистолет и приставил его к голове Давида.

— Не дури. Успокойся, — Давид говорил тихим, ровным голосом.

— А у меня аффект! — глаза Саула стали безумными.

— Ты меня застрелишь, и что потом? Убил мужа дочери, любовника сына… Что тебя ожидает, как ты думаешь?

— Мне плевать! Ясно?! Плевать!

— Ты можешь убить меня, Саул, но не сможешь обладать мной, моими чувствами!

— Я тебя ненавижу! — заорал Давиду в лицо Саул, переставляя пистолет к его виску. Его искаженное страхом и яростью лицо приблизилось к спокойному, каменному, неприступному лицу вечной юности.

«Какой он холодный, я не чувствую больше Бога, я не могу прикоснуться к Богу, он закрыл Его от меня!» — подумал Саул и бешено прижался к губам Давида. Губы остались плотно сомкнутыми, даже когда он укусил его до крови.

— Лучше убей меня перед этим, — спокойно сказал ему Давид.

Саул почувствовал скользкую пощечину. Слезы, бешенство, обида, страх, униженная гордыня — все исторглось в ужасном вопле, заглушившем даже выстрелы, — Саул разрядил всю обойму в потолок, стены, пол. Когда легкий дымок рассеялся, свет уличного фонаря осветил стоящего с гордо поднятой головой Давида и сидящего на коленях, рыдающего Саула.

— Останься… — Саул обнял колени Давида.

Давид перешагнул через него и вышел.

* * *


Давид сидел в охотничьем домике и грел на печке картошку.

Дверь со скрипом отворилась, вошел Ионафан. Вся его левая щека был сплошной синяк — следы разговора с отцом.

— Отец поклялся тебя убить, ты должен скрыться.

— А ты?

— А я останусь.

— Зачем? Мы можем уехать вместе.

— Тогда отец не успокоится, пока не найдет нас. А если он будет видеть, что мы не вместе, то, возможно, гнев его уляжется и можно будет что-то предпринять. Кроме того, оставаясь с ним, я буду следить за его действиями и смогу предупреждать тебя об опасности.

— Но Ионафан…

— Молчи, Давид!

Они обнялись, глядя, на потрескивающие поленья в печке, на мерцающий огонь.

— Давид, пусть свершится то, что задумал Бог! Пусть со мной произойдет все, что начертано. Я отпускаю тебя, раз нависла опасность. Пусть ты будешь далеко, но живым. Господь будет с тобой, и моя душа пусть будет с тобой, охраняя тебя от бед. Я переживу тебя, ибо душа моя заключена в тебе, но, если ты будешь жив, не оставляй меня. Если я принесу Богу великую жертву, Он истребит твоих врагов, Давид…

Речь Ионафана стала бессвязной, слезы лились по щекам Давида, он слушал и понимал, что Ионафан не может иначе, любовь — вся сущность его.

Ионафан подготовил отъезд Давида, сделал документы, позаботился о деньгах. Он делал все четко и методично, хотя сердце его умирало и боль не покидала душу ни на секунду. Единое живое целое разрывалось, само… Это как взять и, превозмогая боль, медленно отрезать себе руку от самого плеча. Не сомневаться, не поддаться соблазну, дойти до своей Голгофы!

Но Ионафан знал судьбу Давида — тот должен был жить. Уехав с ним, он обречет его на вечные скитания, вечный побег, жизнь преследуемого и разыскиваемого. Он останется, ибо не хочет такой жизни Давиду. Он должен успокоить гнев Саула и знать о его намерениях…

* * *


— Куда ты едешь? — Саул остановил Ионафана ранним утром, неожиданно появившись на крыльце.

— Передавать кое-что на границе.

— Ты едешь к Давиду?

— Нет, его давно нет в стране.

— Врешь, ты расстроен, ты едешь к нему.

— Если бы я ехал к нему, отец, то сиял бы от счастья, а я даже не знаю, где он. Он уехал, ничего не сказав мне… — желание спасти возлюбленного сделали с не умевшим лгать Ионафаном невозможное: ни один мускул на лице юноши не дрогнул, актерская игра была безупречно убедительной.

Саул посмотрел на Ионафана очень пристально и подумал, что, действительно, знай Ионафан об отъезде Давида, то уехал бы вместе с ним… Ионафан хорошо знал отца, тому и в голову не могло прийти, что он может расстаться с Давидом. Ему самому это пару месяцев назад в голову бы не пришло…

* * *


Он вошел в комнату, Давид еще спал. Ионафан разделся и опустился рядом с ним на кровать. Давид проснулся и обнял его. Они целовали друг друга и плакали, и Давид плакал больше. Они хотели быть вместе вечность, вечность должна была сжаться в оставшиеся у них два часа. Вся нежность, страсть и ласка, которых хватило бы на вечность, — в оставшиеся два часа! Любовь, страсть сквозь льющиеся слезы! Они старались запомнить каждую черточку — пусть она живет в памяти вечно… «Я люблю тебя…» «Люблю…» Давид держал Ионафана крепко, не имея сил отпустить, но время истекало. Проклятое время!

— Я никуда не поеду! — душа Давида рвалась на части. Он чувствовал, что если сейчас встанет и пойдет прочь, то умрет в ту же минуту!

Ионафан собрал губами его слезы, прижал к себе. Затем смешал в руке свое семя с семенем Давида и сказал:

— Господь да будет с тобой и мной навеки! Иди, Давид! Иди с миром!

Давид собрался, как в тумане, и выбежал из дома, сел в машину и уехал как можно быстрее, чтобы не сделать жертву Ионафана напрасной. Ионафан же провел в домике целый день, рыдая и корчась от боли, ибо чем дальше отъезжал Давид, тем сильнее становилось натяжение между сросшимися душами, но не это причиняло ему самую большую боль — страх, что эта нить порвется, сводил его с ума. Но связь не рвалась. Давид страдал так же, а боль — признак жизни. Они остались одним целым, растянутым на дыбе.

* * *


Прошли годы, Давид изъездил много стран. Вся жизнь его была сосчитана по дням, дням, когда он мог услышать Ионафана, получить от него вести. Они виделись несколько раз… за несколько лет. Но Саул следил за Ионафаном, и их редкие встречи были смертельно опасны.

Так, в Венеции, куда Ионафан приезжал с отцом, они виделись всего три раза минут по десять: первый раз под аркой моста, второй — в туалете ресторана, третий — в кладовой кухни гостиницы. Всего тридцать минут жарких молчаливых объятий, слез, любви… Каждая минута была ценнее года…

Давид жил ожиданием… Люди, как прежде, любили его, как прежде, навязывались ему и даже страдали от неразделенности своей страсти, но Давид не чувствовал их более — Ионафан был всем миром. Его улыбка — солнцем, руки — водой, дыхание — воздухом. Каждую ночь этих долгих лет Ионафан незримо был рядом, и никто не мог посягнуть на его место. Компьютерная сеть была спасением — они посылали друг другу сообщения каждый день. И однажды Давид понял, что так больше нельзя.

— Я еду обратно, — написал он.

— Нет! Еще рано, тем более что сейчас настали очень трудные времена. Мы воюем. Подожди немного. Может быть, все разрешится, отца могут посадить, я должен буду бежать, подожди еще немного! Скоро мы будем вместе навсегда!

— Если тебе грозит опасность, беги сейчас!

— Я не могу, я дал слово отцу остаться с ним… До конца.

— Я еду обратно! — еще раз написал Давид, осознав, что если Ионафан дал слово, то будет держать его даже ценой собственной жизни. А позволить ему заплатить такую цену Давид не мог. Жизнь Ионафана не принадлежала более Ионафану, как жизнь Давида — самому Давиду.

На следующий день он сел в самолет и полетел обратно с твердым намерением забрать Ионафана с собой. Сразу из аэропорта направился прямо к Саулу в офис.

Около здания оказалось полно людей, сам деловой центр был оцеплен. Давид прошел через ленты, предъявив пропуск двухлетней давности, но все еще действительный и пробормотав что-то невнятное. Он приближался к кабинету — у него кружилась голова от предчувствия чего-то ужасного. Толкнул полуоткрытую дверь и увидел на полу застегнутый черный мешок. Давид открыл его с сильно бьющимся, готовым сорваться сердцем — под брезентом оказался Саул. Пулевое отверстие зияло у него во лбу.

— Что с ним? — не слыша себя, спросил Давид.

— Самоубийство, — обычным голосом ответил следователь. — Пришел вчера сюда и застрелился в два часа ночи. — А вы кто такой? Что тут делаете? Эй!..

Давид не стал дослушивать: два часа ночи — это через час после его разговора с Ионафаном. Прежде чем кто-то смог что-то понять, он уже покинул здание и заставил первого остановившегося таксиста нестись с максимально возможной скоростью к дому Саула. Страшное предчувствие вонзилось в его мозг и тело стальными спицами.

Дом Саула также был окружен множеством машин и людей. Ахиноам, Мелхола и Мерова, бледные, как призраки, отвечали на вопросы этих людей и уже не плакали, кивали головами, как лунатики, — остолбеневшие, со стеклянными глазами.

— Мелхола! — Давид, прорвавшись сквозь кордон, тряс бывшую жену за плечи. — Мелхола, что произошло?!

— Это ты! Это ты во всем виноват! Будь ты проклят! — она вдруг очнулась от своего забытья.

Ахиноам, увидев Давида, накинулась на него, крича безумным голосом и нанося удары куда попало. Ее еле оттащили.

— Вон отсюда! Вон!

Женщины вопили, к Давиду подошел служитель правопорядка и попросил его уйти.

— Я не уйду, пока не узнаю, что произошло! Я Давид! — глаза Давида сверкнули так, что мент как-то присел и, словно загипнотизированный, повел того в дом.

— Произошло убийство, — разводя руками, говорил он по дороге тоном «мол, ничего страшного». — В целом ужас, конечно…

Давид почувствовал, как земля уходит у него из-под ног.

* * *


Саул тем вечером пришел домой в последний раз. Ему было предъявлено обвинение сразу по пяти статьям — мошенничество, подделка документов, незаконное предпринимательство, вымогательство, организация преступного сообщества. Завтра его должны арестовать. Несколько недель до этого обыски и изъятия документов следовали одни за другими. Государство твердо решило навести порядок. Два сына Саула находились под следствием, один был убит в тюрьме. Саул понимал, что война уже проиграна. Его арестуют и позаботятся, чтобы из тюрьмы он уже не вышел. С отъездом Давида Бог отвернулся от Саула, которому начинало казаться, что все произошедшее — кара за его беспутную жизнь.

Он вошел в комнату Ионафана, тот был в ванной. Саул машинально подошел к включенному компьютеру, прочитав на экране диалог Давида и Ионафана…

Когда Ионафан вошел в комнату, Саул стоял посередине с поднятым пистолетом.

— Ты знаешь, что ждет тебя в тюрьме? — спросил он у Ионафана.

— Отец, что с тобой? — Ионафан смотрел на него чистыми, ясными глазами.

— Лучше тебе сразу умереть, сын, — по щекам Саула текли слезы. — Ты будешь подвергаться таким издевательствам и унижениям, что лучше быстрая смерть!

— Папа…

— Я люблю тебя, Ионафан. Давид бы сделал то же самое! — Саул закрыл глаза и отвернулся. Выстрел распугал воронье вокруг. Ионафан упал на пол беззвучно, мягко, легко. Когда легкий дым рассеялся, зеркало на стене отразило побелевшую голову Саула.

Отец, бросив пистолет, с тихим стоном опустился на пол, положил тело сына к себе на колени и прижимал к себе, гладил, раскачиваясь из стороны в сторону. Саул стонал, словно ему без наркоза вырезали сердце. Стон становился все громче, пока не перешел в дикий, тоскливый вой, пронесшийся по округе и замерший на самой высокой и громкой ноте…

Женщины стучали в запертую дверь и кричали, но Саул их не слышал. Он отнес тело Ионафана в постель, закрыл ему глаза и вылез в окно. Спустившись вниз по водосточной трубе, сел в машину и приехал в офис. Там стер некоторые файлы, уничтожил базы данных, перевел оставшиеся деньги на счет Ахиноам за границей, о котором никто, кроме нее, не знал.

Жизнь проходила перед его глазами. Как он вошел в эту дверь, как Самуил входил в эту дверь, как Давид сидел на этом столе… Саул думал, каким же он был дураком!.. Ничего этого ведь могло бы и не быть! Давид и Ионафан были бы вместе, были бы рядом… Ионафан маленький играет на полу… Но что это: вот он падает с криком на пол, и лужа крови растекается из-под его головы, Саул кидается к нему на помощь, но уже поздно, он мертв… Саул приставил пистолет ко лбу… «Ионафан, прости…»

* * *


Давид лежал ничком в охотничьем домике, раздирая себе грудь ногтями, чтобы боль физическая хоть как-то умалила душевную. Бог был с ним, как просил Ионафан, и мертвы были враги Давида, Бог исполнил завет.

Давид непрерывно переживал один и тот же момент.

Он просыпается, рука Ионафана лежит под его головой, другая на его животе. Ионафан обнимает его со спины, прижимаясь всем телом.

«Ты меня любишь, Давид? Хоть чуть-чуть?» Женский вопрос… Давид не ответил, просто обнял Ионафана и уснул, утомленный и очень счастливый. Но он не сказал, что любит, не сказал и никогда уже не скажет. Именно в этот момент уже не скажет…

Тысячи раз он возвращался к этому моменту, тысячи раз пытался исправить его в памяти…

«Да, Ионафан. Я люблю тебя! Я никого никогда так не любил! И никогда уже не полюблю…»

Давид лежал в оставленной много лет назад постели. Пожелтевшие смятые простыни, так и оставшиеся с момента их прощания, прошедшие годы сохранили контуры их тел. Подушка с вмятиной от головы Ионафана, на которой он рыдал в день его отъезда. Зачем он уехал? Чего добился своим отъездом?! Глупец… Спас свою жизнь, а зачем она теперь нужна?! Давид не мог заснуть, как, впрочем, и за все время разлуки, привыкнув за краткое время своего счастья засыпать под сенью нежности и любви. А без них Давид лишь немного дремал, и только. Теперь же смертельная усталость, не сдерживаемая волей к жизни, навалилась, похоронив под собой все стремления, мечты и желания. Впервые Давид почувствовал, что хочет умереть. Он призвал смерть, вложив в этот зов всю силу своей тоски, своей скопившейся за эти годы любви, своей нерастраченной, предназначавшейся только Ионафану нежности. И весь этот поток слился в три слова: «Я хочу умереть!»

Легкое теплое дуновение коснулось его.

— Ионафан! — подскочил Давид.

— Да, Давид, — ответил ему тихий голос.

Слезы покатились по высохшим щекам Давида.

— Не оставляй меня больше! — Давид прижимал к груди невидимое, неслышное, еле ощутимое присутствие возлюбленного.

— Я не оставил… «И смерть не разлучит нас» — помнишь? — тепло разлилось по постели, и Ионафан, молодой и прекрасный, каким останется в вечности, лег рядом с Давидом, обняв его со спины и подложив одну руку возлюбленному под голову, а другую на живот.

— Ты меня любишь, Давид? Хоть чуть-чуть? — горячее дыхание обожгло ухо, запах тела опьянил и заставил бешено колотиться сердце Давида.

— Женский вопрос… — замирая от счастья, от предчувствия, что Ионафан заберет его в вечность, ответил он.

— Это без разницы, Давид… Ты меня любишь?

— Да. Ты моя жизнь. Я тебя люблю. Ты первый и единственный, кого я полюбил, Ионафан… — и Давид плакал чистыми светлыми слезами, а Ионафан прижался к нему, собирая эти слезы губами, перебирая волосы Давида своими тонкими нежными пальцами.

— Радуйся, Давид! — голос его дрогнул. — Душа моя с тобой, я отдал ее тебе в первый же день, помнишь? Она с тобой вечность…

Долгий поцелуй таял на губах Давида, почти потерявшего сознание от счастья, а Ионафан ускользал и, наконец, рассыпался звездным небом, оставив теплый след на постели…


Вторая Книга Царств


Абсолютная женственность предполагает полное растворение в любимом объекте.

Страстное желание быть взятой, соблазненной, присвоенной, обладаемой. Иными словами, в абсолютной женственности нет места «Я». Женственности уготовлена участь стать вакуумом, НИЧТО. В подобном состоянии Женственность способна поглотить все, что ее окружает. Обладатель и обладаемое меняются местами. Таким образом, участь абсолютной женственности — одиночество.


ФАМАРЬ


Изображение на экране мерцало с частотой 60 килогерц, с разрешением 1024 на 786. Набор символов, расшифрованный компьютером как снимок голой женщины. Никому даже в голову не приходит, глядя на плоскую жидкокристаллическую матрицу монитора, что где-то в неизвестной точке земного шара существует живая, теплая, реальная плоть, которую сфотографировали, отсканировали, разместили на сайте, цифровой код ее прошел миллионы метров оптоволоконных и обычных проводов, чтобы материализоваться перед двумя подростками, всерьез обсуждающими этот электронный слепок!

Авессалом и Амман, сыновья Давида от второго брака, спорили о том, какой из снимков лучше — тот, где более смуглая спортивная «телка», или этот, где изнеженная, белая, с огромной грудью. Затем нашли компромисс — совместили оба снимка, приставили смуглой другую грудь, выровняли цвет и с восторгом воззрились на свое творение. Потом принялись увеличивать и уменьшать «детали», «вырезать» куски тела, раскрашивать их в разные цвета, переставлять головы, менять цвет волос.

Части женщин, сваленные в буфер обмена, извлекались наружу по мере надобности. В итоге братья скроили фантастическую черную самку с нереально огромной грудью, белыми длинными волосами, красными губами и промежностью. Фрагменты были подогнаны неплотно, потому «секс-символ» напоминал лоскутное одеяло.

— Настоящая грудь такой быть не может! — вмешалась Фамарь. — Придурки!

И вышла, хлопнув дверью. Постер с «мисс июль» содрогнулся. Всего на шестнадцати квадратных метрах были развешаны 153 картинки подобного содержания. Они все сливались в единый пестрый калейдоскоп. На книжных полках, сзади, были кипы порнографических журналов, плохо заставленных старенькими изданиями Салтыкова-Щедрина, Достоевского, Пушкина и Гончарова с пометкой «Школьная библиотека».

Фамарь включила душ. Зеркало на противоположной стенке мгновенно запотело. Войдя в кабину, она окатила его, и на долю секунды мокрая поверхность отразила смазанные очертания ее розового тела. Вода смывала с нее это дурацкое ощущение «второсортного детства» — ее постоянно сравнивают с этими «взрослыми», нереальными, неизвестно откуда появляющимися «тетками» и каждый раз сочувственно замечают: «Ну, может быть, еще и подрастет». Как будто все сговорились и думают одно и то же! Даже зеркало участвует в этом. Фамарь видела в нем среднего роста девушку-ребенка с несложившимся телом, мокрыми жидкими сосульками-волосами и обиженно надутым ртом. Фу! Но с зеркалом справиться легко — сделать воду погорячее, и оно мгновенно затянется белой пеленой.

Наклонив голову так, чтобы вода стекала по спине, Фамарь приподняла руками свою грудь. Маленькая… Помещается в ее ладонях, даже место остается…

В махровом бежевом халате, надетом на голое тело, и с полотенцем в тон на голове она вернулась в детскую. Села, положив ногу на ногу, на нижнюю полку двухъярусной кровати и откинулась на подушку, потом лениво принялась красить ногти. Халат, небрежно стянутый поясом, расползался и сверху, и снизу, обнажая ноги до самого верха и раскрывая грудь. Подпевая телевизору, который днем и ночью был настроен только на один канал — MTV, она от сосредоточенного напряжения высунула кончик языка, выводя тончайшую белую завитушку на синем лаке.

— Фух, — выдохнула, когда вышло именно так, как хотелось. Подняв глаза, она увидела, что оба брата отвернулись от компьютера и, открыв рты, на нее смотрят.

— Чего уставились?! — возмутилась она, даже не подумав запахнуть халат плотнее. Братья отвернулись. Реклама уже была просмотрена «от и до». Надо выходить из сети.

Ночью Фамарь проснулась от странной возни на верхней полке, которая ритмично поскрипывала. Наконец вибрация передалась всей кровати.

— Эй! — громко шикнула она и стукнула по полке снизу. Вибрация мгновенно прекратилась. Она долго не могла заснуть после этого. Как всегда.

— Дети, пора вставать! — разбудил утром голос матери.

Дети — это мучительная гордость Аггифы. Когда родился Амман, Давид очень захотел еще и дочку. Через полтора года она родила двойню — Фамарь и Авессалома. А еще через год Давид, обеспечив детей как следует, развелся с ней. Без объяснения причин. Дети стали смыслом жизни Аггифы и единственным источником дохода, так как бывший муж не скупился на их воспитание, всестороннее развитие и обучение. Иногда Агиффа с ужасом думала о собственной старости — на что же она будет жить, когда дети вырастут?!

Фотографии маленьких розовощеких толстых младенцев занимали все свободные места на полках в доме, были вывешены и выставлены в рамках с безвкусными позолоченными украшениями. Только мать могла отличить, кто на них кто. И Амман, и Фамарь, и Авессалом были везде в одинаковых белоснежных кружевах, лентах, всевозможных пелеринах — словно это один и тот же младенец неопределенного пола запечатлен на рекламе детского питания. «Какие ангелочки!» — восклицал каждый, видевший это впервые. Правда, через некоторое время обилие жирных херувимов, торчащих на каждом квадратном сантиметре, начинало мозолить глаза. Хотелось увидеть что-нибудь не столь умилительное. Но слащавые детские хари не оставляли в покое ни на минуту — пялились и пялились, требуя оставаться в состоянии мягкотелой растроганности.

* * *


В детской началась обычная утренняя суматоха. Первой поднялась Фамарь — ей же еще надо причесаться и накраситься. Сидя в джинсах и бюстгальтере перед зеркалом, она уже старательно выводила черную стрелку над веком, когда Амман, который спал на диване в углу, вылез из постели. С трудом пробираясь между ней и кроватью, он положил руки на ее голые плечи. Горячие влажные ладони чувствовались еще секунд двадцать после того, как он ушел. Блин! Стрелка легла неровно.

— Фамарь! Не сиди так! — заглянула в комнату мать.

Однажды она решила завести с ней разговор о сексе. И начала-таки! Сбиваясь и краснея. Что, мол, ты, Фамарь, уже большая, почти женщина. Скоро мальчики начнут за тобой… Но ты веди себя скромно… Фамарь при этом вспомнила, как «мальчик» Авессалом мастурбирует каждую ночь, думая, что никто не знает об этом. И все ее одноклассники, она готова спорить, делают по ночам то же самое.

— Знала бы ты наших «мальчиков», мама… — несколько укоризненно произнесла Фамарь.

— Мужчины всегда были и будут одинаковы. Гуляют с одними, а женятся совсем на других, — мать покраснела при этих словах, как будто соврала.

Фамарь только удивлялась маминой наивности.

— Мам, а папа был у тебя первым мужчиной? — спросила она, воззрившись на мать в упор. Та еще больше залилась краской, перебирая руками рюши на фартуке. Потом вдруг довольно театрально возмутилась, перейдя на визгливый тон.

— Что еще за вопросы? Кому здесь четырнадцать лет? Мне или тебе?! Ты уроки сделала? — и мать нависла над дочерью. Та молча выскользнула из-под нее, опрокинув чашку. Остатки чая разлились по столу.

— Ну как корова! Бери тряпку и убирай за собой! И еще, — стоя с полотенцем наперевес, продолжила: — Перестань сидеть перед братьями раздетая! Ты уже не маленькая.

— Мам! Ну что, они меня голой не видели? — в глазах Фамарь плясали чертята. Конечно, они видели ее голой, подглядывали. Всегда. И папа тоже видел ее голой.

— Веди себя прилично, я сказала!

Фамарь, не отрывая от матери взгляда, сбросила ее кружку на пол и вышла.

Разговор по душам закончился.

* * *


Авессалом поднялся последним, как обычно. С закрытыми глазами, весь взъерошенный, он еле протиснулся мимо Фамарь, сильно потершись об нее бедрами. Комната слишком маленькая, здесь все стоит впритык.

Вечер выдался многообещающим. Братья изыскали-таки способ попасть на порносайт, а Фамарь собиралась «прогуляться». «Dress you sexy!» — выдал телевизор. На экране замелькали языки пламени, кожаные топы в обтяжку, металлические ошейники. Карандаш, кисточки, тени — одноразовая картина. Сексуальное лицо — влажные перламутровые губы, томные глаза. «Sexy baby!» Она старалась удержать отражение в зеркале именно таким. Натянула джинсы, старательно обнажая живот. Хороша! Вот только бы грудь побольше… Это несколько ухудшило ей настроение. А вдруг он ее не поцелует? Увидит, что грудь маленькая, и не поцелует. Вон братья смотрят только на хорошие «буфера». А она ведь тоже сексуальная! Нежная кожа, пухлые губы.

Фамарь приподняла волосы, выгнула спину, опустила пониже джинсы, так, что показалась темная кромка волос. В телевизоре появился мужчина в точно таких же спущенных джинсах. «I’m too sexy…» Она подпевала ему, повторяя его движения. Он так спокойно двигает бедрами, имитируя сношение…

А что будет, если она сейчас снимет джинсы и раздвинет ноги… Фамарь хмыкнула и засмеялась, представив лица братьев. А мать?.. Ой! Будет закрываться и вопить истеричным тонким голосом: «Уберите ее! Уберите!» — потом заломит руки и убежит в спальню, будет там плакать, прихлебывая коньяк из бутылки, которую прячет в ящиках с бельем. Однажды Фамарь нашла у матери эту бутылку, а двумя пододеяльниками ниже коробку с вибратором. Ее тогда разобрал такой смех, что заболел живот. Она хохотала и хохотала, корчась на полу, представляя, как мать орудует этой штукой! Фамарь ужасно захотелось засунуть ее и себе, но сознание того, что она была у матери там… вызывало приступ отвращения.

«Фу! Какая я гадкая», — с удовольствием и без капли стеснения подумала она.

«Yes! I’m sexy! Do you want to be a same?» — продолжал общаться с ней телевизор.

Нет, руки лучше не поднимать. Так грудь кажется еще меньше.

Братья не вмешивались в этот процесс. Ее отражение мелькало то на полированной дверце шкафа, то на стекле окна. Как натягивает джинсы, поправляет бюстгальтер, душится… Наконец, ушла. Картинки стали менее интересными, даже, можно сказать, совсем неинтересными. Авессалом быстро переключал их одну за одной. Как будто читал программное произведение. Нудно, но обязательно. Вдруг еще будет что-то «горяченькое», но увы…

— Дети, вы сделали уроки? — просунулась в дверь голова матери.

— Нам не задано, — вяло протянул Амман, сегодня была его очередь отвечать.

Но мать его уже не слышала. Идя дальше по коридору и что-то напевая, стирала пыль с херувимов в рамках.

Вернулась Фамарь поздно. Грустная. Он ее не поцеловал и клеился к ее подруге. Блондинке с большой грудью, а та смеялась — бюст трясся и только что не вываливался в огромный вырез свитера. Но она же жирная! Корова! Они рассматривали друг друга как-то ночью. У той уехали родители, а по кабельному шел порнофильм. Они смотрели напряженно, прижав к себе подушки, стараясь ничего не упустить. А потом разделись и стали вертеться перед зеркалом, обсуждая, как бы смотрелись на экране. Да, корова больше похожа на тех… На языке сладко вертелось слово «шлюхи». «Шлюхи» — приятное, обтекаемое, наполняющее рот, как молочный коктейль с мороженым, или манная каша с вареньем, или…

Фамарь не удержалась и заплакала, старательно укрывшись одеялом с головой. Горячие слезы быстро намочили подушку, дышать было трудно — она согнулась и высморкалась во внешнюю сторону пододеяльника.

— Ты что, ревешь? — свесился сверху Авессалом.

— Отстань! — рявкнула она и опять накрылась с головой.

— Что-нибудь случилось? — продолжил тот.

— Ничего, — зло буркнула Фамарь. — Все вы, козлы, одинаковые!

На следующий день она собиралась в школу дольше обычного, десять раз переодевалась, не могла найти колготки, красилась, смывала все, опять красилась. Авессалом уже поел и доставал мать насчет карманных денег.

— На что тебе? — упрямо интересовалась мать.

— Так… — объяснение осталось запертым за зубами сына: «На порножурнал, мама. У старого уже слиплись все страницы. Мне нужен новый».

Амман остался на кухне один. Фамарь искала остатки каких-то хлопьев. Нагнувшись и открыв створку кухонного стола, осматривала его недра. Амман поднял голову и застыл. Короткая юбка сестры в таком положении ничего не закрывала, сквозь колготки были видны тончайшие кружевные трусики… А под ними, между ног, была точно такая же промежность, как и у телок в журналах! Потрясенный этим открытием, Амман не мог отвести взгляда от этой еле видной сквозь трусы и колготки щелки. Фамарь вдруг резко повернула голову и поймала его взгляд.

— Что ты пялишься?! — сказала она гневно, но не разогнулась и не присела, продолжая осматривать полки.

Амман молча поставил свою тарелку в раковину и вышел. Забыв про кофе.

День в школе прошел нормально. В столовой Амман услышал смех сестры, обернулся и не сразу ее узнал. «Красивая», — подумал он.

— Кого увидел? — спросил у него друг.

— Сестру… — протянул Амман.

Тот повернулся в указанную сторону и присвистнул.

— Вау! Ничего себе!

Амман вдруг почувствовал гордость и что-то еще…

— Не разевай рот! Прибью, понял?

Ночью Амман не мог заснуть. Плавные очертания фигуры Фамарь под одеялом освещались лунным светом. Серебристым, нежным, манящим…

Амман вытянул губы — девушка с неясными чертами лица целовала его. Ласкалась, забираясь рукой в его джинсы. Он нехотя берет ее за талию и опрокидывает на стол. Как она его хочет! А он медлит, отстраняя ее руки. Но она настойчива, нетерпеливо закусив губы, расстегивает ему ремень, затем молнию. Раздвигает ноги — под короткой юбкой на пуговицах ничего нет. Розовая складка между ногами становится алой. Его член вторгается в эти мокрые, набухшие половые губы, у нее внутри узко и жарко. Она вся выгибается ему навстречу и орет. Маленькая, истекающая соками сучка. Еще! Еще! Глубже, сильнее, быстрее… Она кончает, бьется и извивается на столе…

Амман открыл глаза — с соседней кровати сестра смотрела на него, не отрываясь. Он немного смутился. Она не отводила глаз. Потом откинула одеяло, тоже совершенно голая, — одна рука на груди, а другая между ногами. Нужно отвернуться, не смотреть! Амман приподнялся на локте и немного подался вперед. Фамарь перевернулась на спину, не сводя с него взгляда, — ее рука водила по животу, спускаясь все ниже…

— Дети! Вы спите? — раздался голос матери за дверью.

Фамарь и Амман молниеносно, абсолютно синхронно, накрылись, буквально захлопнулись одеялами, отвернувшись в разные стороны.

Утром никто ничего не сказал, как будто ночью ничего не произошло. Только, пробираясь мимо сестры, когда та красилась, Амман не положил ладони ей на плечи, как обычно.

Это стало их ночной игрой. Согласно молчаливому договору, оба с нетерпением ждали, пока заснет Авессалом и вообще все в доме. Затем начинали с долгого взгляда, тот, кто первый отводил глаза, начинал ласкать себя, второй подключался через несколько минут. Язык Фамарь часто облизывал сухие губы, еле сдерживавшие прерывистое дыхание. Стояла абсолютная тишина, но внутреннее пространство обоих наполнялось стонами и криками. Они учились друг у друга новым ласкам, глядя на руки и повторяя их движения, но очень замысловато. Они угадывали, что себе представляет другой. Амман представлял оральный секс — Фамарь сосала палец или меняла позы, садилась, ложилась, даже вставала. Амман имитировал, как он удерживает ее голову, задвигая свой член глубоко ей в рот. По мере того как их ритм синхронизировался, они приходили к оргазму все быстрее и одновременно. Затем игра сменилась — Фамарь в тот момент, когда была близка к финалу, переставала шевелиться, ожидая, пока возбуждение немного остынет, затем начинала снова. Забава растянулась — теперь она занимала почти час. Наутро оба вставали измученные.

Они почти перестали разговаривать днем. Если один из них находился в комнате, второй старался туда не входить. Под любым предлогом не есть за одним столом. Мать интересовалась, не поссорились ли. Оба резко отвечали: «Нет!» «Нужно как-то их сблизить, — сказала мать Авессалому однажды. — А то так совсем забудут, что они брат и сестра».

— Фамарь… — однажды несмело начал Амман. — Мы…

— Что мы? — с вызовом спросила та.

— Мы…

«Мы должны прекратить. Это неправильно!» — хотел сказать он, но не нашел в себе сил. Все были дома. Мать на кухне, Авессалом в гостиной, смотрит какой-то фильм, периодически бегая на кухню за чипсами, булками и чаем.

Фамарь подошла к Амману вплотную. Дверь оставалась слегка приоткрытой. Положила руку на его член. Амман не выдержал и прижался к ее губам. Нетерпеливо просунул пальцы между ее ногами. Мокрая… Они ласкали друг друга. Бесшумно. Дыша рот в рот. Сознание того, что в любой момент может кто-то войти, сводило с ума, заставляло руки двигаться все быстрее. Шаги матери, она идет или в туалет, или к ним. Быстрее, быстрее…

Взрыв хохота в гостиной заглушил стон Аммана. Он потерял равновесие и ударился плечом о стену — фотографии херувимов попадали с обратной стороны. Фамарь схватила первую попавшуюся футболку и, обернув ею руки, побежала в ванную. Включила воду и стирала ни в чем не повинную вещь. Запах! Этот запах! Он может все выдать.

С утра Фамарь стала открывать форточку. Появление матери в комнате ее бесило. Она боялась, что та почувствует этот запах. Кисло-сладкий ее и острый — спермы Аммана, тот, что щекотал ей ноздри целыми днями. Вся квартира была им пропитана! В школе она то и дело принюхивалась к рукам. Поливалась дезодорантом сверху донизу.

— Ты что так сильно душишься? — как-то спросила ее мать с утра в лифте. Фамарь вздрогнула.

— Как хочу, так и душусь! Не твое дело!

Мать была ошеломлена. Удар агрессии был таков, что у нее пресеклось дыхание. Непроизвольно подавшись назад, она вдруг увидела дочь совершенно другой. Чужой девкой. Здоровой, не по годам размалеванной. Как же она раньше не замечала! Эти ярко-красные губы, обведенные черным карандашом, сосущие конфету на палочке прямо как… как… Она достает ее изо рта, облизывает, опять сосет и чмокает еще при этом.

— Перестань чмокать! Как свинья! — взвизгнула мать.

Фамарь вытащила изо рта конфету и лизнула ее кончиком высунутого до предела языка. Вышла из лифта и, глядя в упор, сказала:

— Как хочу, так и сосу!

С этого времени Фамарь хамила ей ежедневно. Все резче и наглее. Однажды мать дала дочери пощечину. За вопрос, занимались ли они с отцом оральным сексом. Та схватилась за щеку. И, глядя исподлобья красными, сверкающими бешенством глазами, низким и отчетливым голосом сказала: «Старая сука!» И выбежала из кухни. Ночью Аггифа плакала и звонила жаловаться Давиду. Но не сказала, за что ее ударила. Тот обещал поговорить с дочерью.

— А чего она руки распускает?! — был ответ на все.

Давид предупредил дочь, что если она не извинится перед матерью, то он примет меры.

— И что ты мне сделаешь? — выставив вперед бедра, спросила та.

А что он ей сделает? У нее такой возраст… Давид, правда, не знал, как себя вести. Потому перестал вмешиваться вовсе.

Ночью Фамарь пошла в ванную. Набрав воды, легла в душистую пену. Как хорошо и горячо. Высунув из воды ногу, она разглядывала ее. Какая красивая! Стройная, с нежной кожей, с еле заметными мокрыми волосками. Приподняв над водой темно-коричневые соски, она пощипала их и с удовольствием ощутила томление внизу живота. Проводя по груди ладонями, чувствовала, как она напрягается, становится твердой, большой. Мужчина стоит напротив нее, у него эрекция, он вот-вот на нее набросится… Тихие шаги в коридоре заставили ее очнуться. Кто это? Авессалом или Амман? Она шлепнула руками по воде, чтобы знали, что она в ванной. Ручка двери повернулась. На пороге стоит Амман. Фамарь села в ванной так, чтобы ее грудь оказалась над водой, выгнувшись навстречу брату.

Тот подошел и опустил руку в воду.

— Запри дверь, — приказал чужой, низкий голос, вибрирующий от животной страсти.

Амман молча запер дверь, разделся и влез в ванну. Вода перелилась через край, расплескавшись по кафелю. Они бешено целовались, лаская друг друга, повторяя те движения, что видели ночами. «Это же мой брат! — стучало в голове у Фамарь. — Это брат!» Боже! Она сейчас закричит. Поглаживая его член, ей очень хотелось лизнуть его. Чтобы он удерживал ее голову за волосы. Она схватила губами палец Аммана. В ванне было неудобно и слишком шумно. Вода булькала так, что, наверное, слышно во всей квартире. Фамарь поднялась, увлекая за собой брата. Сорвав с крючка первый попавшийся халат, Амман бросил его на мокрый пол. Они почти упали вниз. Моментально, с огромной силой, он проник в нее.

Фамарь пронзила острая боль, она зажала себе рот и впилась зубами в ладонь, чтобы не закричать. Другой рукой она попыталась оттолкнуть Аммана. Он делает ей больно! Совсем все не так! Слезь с меня! Холодный, противный, мокрый пол! Дубина с острыми крючьями раздирает ей внутренности! Слезь, скотина! Перестань! Хватит!!! Она колотила и царапала, но остановить его уже можно было, только убив. Не обращая внимания на ее сопротивление, он прижал ее всем весом к полу. Больно удерживая ее руки за кисти в своей ладони, огромной и сильной, как тиски, он резко и быстро всаживал в нее свой член.

Вонзающийся в мягкое тело окровавленный клинок поднимается и опускается бесчисленное количество раз. Фамарь билась в истерике, но Амман зажимал ей рот другой ладонью, чтобы ни один звук не проник наружу. Боль! Боль! Боль! Но должна быть тишина! Амман, напрягшись всем телом, вцепился зубами ей в плечо, сжав ее руки так, что тонкие запястья жалобно хрустнули, а на губах Фамарь, с обратной стороны, появился соленый привкус крови. Как будто он разодрал ей и рот тоже. Все…

Слезы неудержимым потоком катились по щекам. Она вся тряслась. Спихнув, наконец, с себя Аммана, Фамарь отползла к стене. Тот поднялся и увидел, что это его сестра, вся бледная, дрожит и плачет в углу возле раковины. Весь мир сосредоточился на алой полоске, тянувшейся от халата к огромной рваной ране, истекавшей не прозрачным, вязким нектаром оргазма, а кровью. Родной кровью.

— Нет… я… это не… я… — он протянул руку, хотел просить прощения, умолять, умереть… Туман постепенно рассеивался. Предметы обретали очертания. Она оттолкнула протянутую руку и плюнула ему в лицо. Потом вскочила и выбежала из ванной.

Амман сидел на полу, оглушенный, раздавленный, перемолотый в прах. Нужно все убрать, чтобы никто ничего не увидел… Халат матери! Черт! Весь мокрый, грязный, в кровавых пятнах! Амман пытался выстирать его прямо в ванне, наполненной остывшей грязной водой. Но пальцы не гнулись, мысли метались в беспорядке. Наконец, он окинул последним взглядом помещение. Кажется, ничего не заметно… Осторожно пробравшись на свой диван, он упал и мгновенно заснул.

* * *


— Что случилось с моим халатом? — спросила мать, войдя утром в детскую, сразу глядя на Фамарь.

— Не знаю, — ответила та, вылезая из-под одеяла совершенно голой — как легла вчера.

Мать отшатнулась, увидев на плече дочери сине-черные следы зубов. Засосы по всей груди, синяки от пальцев на запястьях.

— Что это?! Что это такое?! — закричала она, одновременно с этим осыпая дочь пощечинами и ударами.

— Не смей ее трогать! — Амман, тоже раздетый, схватив мать, вынес ее из комнаты.

У той был нервный припадок.

— Проститутка! Малолетняя шлюха! — мать рыдала и рвалась обратно. — Убью сучку! Четырнадцать лет, а уже!..

Неожиданно Фамарь вылетела из детской, все так же неодетая, и, пользуясь тем, что Амман держит мать, встала перед ней и заорала:

— Да! Я сегодня ночью трахалась! Ясно? Трахалась с Амманом, с собственным братом, прямо на твоем халате! У тебя под носом, в ванной!

Мать свалилась на пол, тяжело, как спиленное дерево.

— Выродки… Выродки… — она лежала, колотила белыми от напряжения кулаками то по полу, то по своей голове и стонала.

Фамарь перешагнула через нее и демонстративно спокойно стала собираться в школу, не закрывая дверь в комнату и не одеваясь. Достала косметику, она вся крошилась, тональника выдавилось слишком много, карандаш рисовал неровно. Но она продолжала, включила телевизор. Подчеркнуто, не обращая внимания на лежащую на полу мать, перешагивала через нее, рылась в холодильнике. Все так же — голая. Вся в синяках, следах зубов и засосах. С красным, возбужденно и агрессивно торчащим клитором, который она иногда поглаживала.

Авессалом смотрел на Аммана безумными глазами. В этот день в школу пошла одна Фамарь, одевшись только перед самым выходом.

Никто об этом больше не вспоминал. Мать все время молилась, заболела и умерла от сердечного приступа. Она так ничего и не рассказала мужу. Дети тоже молчали.

В день поминок, когда собрались все родственники, Фамарь встала из-за стола и пошла мыть руки. Авессалом выскользнул за ней. В ванную. Подошел сзади и сдавил ее голову руками. Вот сейчас он перемелет руками эту мерзкую черепную коробку, так что глаза вылезут у нее из орбит, и желтые, цвета детского дерьма, мозги зальют ему руки. Возьмет и разорвет ее пополам.

— Сука, какая ты сука… — повторял он, глядя ей в глаза через зеркало. Потом поцеловал в основание шеи. Отошел, запер дверь ванной. Задрал юбку и грубо трахнул.

— И ты такой же, братик, — ехидно сказала ему Фамарь, поглаживая себя между ног, по которым стекала его сперма. — А знаешь, я еще хочу. В рот. Давай, я у тебя отсосу, чтобы ты не мучился на своей полке каждую ночь, кончая на журналы. — И встала перед ним на колени.

Видя, как широко открытый рот, с пульсирующим, как у змеи, языком и белыми острыми зубами, приближается к нему, Авессалом резко развернулся и что было силы наотмашь ударил ее по лицу всей ладонью. Кровь из разбитого носа и губ забрызгала стену.

— Дрянь… — Авессалом остервенело лупил ее ногами в живот, в грудь, куда попало.

А она смеялась, получала удары и смеялась. Разорванная на груди блузка открывала соски, торчащие, как наточенные рога. Авессалом выбился из сил и рухнул, прислонившись спиной к запертой им же самим двери. Нет выхода! Нет воздуха! Только кисло-сладкая, удушливая, склизкая вонь лезла к нему в нос, в рот, булькала в горле! Авессалом блевал на пол, а Фамарь мастурбировала перед ним, широко раздвинув ноги, засовывая в себя всю кисть, выворачивая влагалище чуть ли не наизнанку. Безумные глаза закатились от наслаждения, и ее громоподобный хохот, от которого разом потрескались все жирные ангелы в рамках, кастрировал его.

* * *


Фамарь оказалась в психиатрической больнице.

— …Мать ненавидела меня. Постоянно придиралась… отец был на ее стороне. Когда мне было четырнадцать, братья по очереди насиловали меня, а мать, узнав об этом, — просто избила! — Фамарь заливалась слезами, соплями и слюнями. Врач участливо смотрел на нее, проникаясь подлинным сочувствием. Бедная девочка.


ВИРСАВИЯ


Вирсавия сидела на скамейке, тупо глядя перед собой. Осенние листья, лежавшие плотным ковром на земле, ее не интересовали, впрочем, как и весь остальной мир. Вирсавия устала от переживаний.

Измена мужу, потом его загадочная смерть, а теперь мертворожденный ребенок — все это было так оглушительно, что внутри Вирсавии образовалась непробиваемая тишина, словно она лишилась внутреннего слуха. Душа не подавала никаких сигналов, а даже если и подавала, то Вирсавия была не в состоянии их уловить. Глаза заболели от напряженного вглядывания в никуда, она моргнула.

Осень, холода, похороны Урии и новорожденного внебрачного сына настоятельно требовали решения, как жить дальше. Временно, не имея сил удержаться на ногах самостоятельно, Вирсавия решила выйти замуж за Давида, отца умершего ребенка, выйти прямо сейчас, не дожидаясь окончания траура или восстановления деформировавшихся во время родов половых органов. Просто опереться, прислониться к этому холодному, но твердому, как скала, мужчине, чтобы немного передохнуть.

Давид, который после второго развода поклялся себе, что никогда больше не женится, посмотрел на появившуюся в дверях его кабинета Вирсавию, бледную, осунувшуюся, покорно опустившую руки, и передумал.

Когда Урия еще был жив, Вирсавия удивила Давида. Удивила тем, что осмелилась противостоять ему, и не на уровне простой истерики или скандала, а в суде. Вирсавия добилась закрытия двух заводов Давида, наносивших ущерб окружающей среде. Это был вызов, на который Давид счел долгом чести ответить. Он стал добиваться Вирсавии так, как будто это дело всей жизни.

Он осаждал ее, как ахейцы неприступные стены Трои, настроившись не отступать до тех пор, пока не добьется желаемого. Это была почти военная операция, с привлечением специалистов и непрерывными атаками, но чем больше усилий прилагал Давид, тем меньше у него оставалось шансов. Вирсавия внезапно воспылала горячей любовью к своему мужу, полковнику внутренних войск, и слышать не хотела о Давиде.

— Я замужем и люблю мужа! — был ее исчерпывающий ответ.

Так она утверждала до тех пор, пока Давид не заявил, что просит прощения за свою настойчивость и, раз уж у нее нет к нему никаких чувств, уходит из ее жизни. И Вирсавия отдалась ему прямо после этих слов на полу своего кабинета, среди рассыпанных в беспорядке бумаг и одежды.

Потом была истерика, сожаления, упреки, и они расстались. До того самого дня, когда Вирсавия узнала, что беременна. Урия, ее муж, был в длительной командировке, следовательно, в том, что отцом ребенка является Давид, не возникло никаких сомнений. Вирсавия возненавидела его и нежелательный плод всеми атомами своего тела. За то, что не смогла противостоять до конца, за то, что позволила его семени пролиться, за то, что они теперь будут связаны этим ребенком навечно.

Она пыталась утешать себя практическими умозаключениями о том, как улучшится ее материальное положение, когда Давид узнает о том, что она от него беременна. Многие женщины мечтают о том, чтобы оказаться на ее месте. Даже бывшие жены Давида, например Мелхола, оставшаяся бездетной. Неизвестно также, почему она решила, что Давид немедленно возьмет ее в жены, откуда взялась удивительная уверенность в том, что он просияет от счастья, когда услышит, что Вирсавия пришла выходить за него замуж? Непоколебимая уверенность в собственной ценности заставила ее прийти к Давиду.

Остается загадкой решение Давида жениться на ней, когда ребенок уже умер, а сама Вирсавия не пыталась маскировать отсутствие нежных чувств к его отцу. Если, конечно, не допустить мысли, что Давид влюбился.

Их свадьба прошла удивительно буднично, как будто это не брак, а запись нового соседа в жилконторе. Из всех своих серых рабочих костюмов Вирсавия выбрала самый серый и самый рабочий. Зачесала волосы гладко назад и надела большие очки. Давид же явился на бракосочетание в джинсах, пиджаке в мелкую клеточку и вчерашней майке. Служащая сонным голосом объявила их мужем и женой, кажется, даже не обратив внимания на тот факт, что сочетаются браком двое состоятельнейших людей города.

Выйдя из загса, Давид посадил новую жену в такси и отправил домой, а сам занялся собственными делами. Когда машина проехала уже метров пятьсот, Вирсавия вдруг почувствовала сильную обиду. И никак не могла понять причины столь внезапно возникшего надсадного чувства, которое заставляло ее шмыгать носом и тщетно сдерживать слезы. Потом, проезжая мимо чахлой клумбы, она поняла, в чем дело, — Давид не подарил ей цветов.

В тот день, когда на полу ее конторы был зачат безымянный младенец, наскоро похороненный сразу после своего рождения, Давид пришел без цветов, как будто связь с ним вменялась Вирсавии в должностную обязанность, и потом, когда узнал о беременности, он тоже ничего не подарил ей. Но сегодня это был уже перебор. Давид как будто сделал ей одолжение. А это ведь неправда! Неправда!

Вирсавия закусила губу, сжавшись всем телом, сплетя ноги в жгут и закрыв рот рукой, но рыдания все равно разорвали путы, так старательно накладываемые на них бедной женщиной, и заставили ее упасть на широкое сиденье машины и реветь как деревенская баба — в голос.

— Что-то серьезное случилось? — нерешительно спросил водитель такси, за свою жизнь повидавший в салоне машины всякое.

— Я сегодня замуж вышла, — ответила ему сквозь слезы Вирсавия.

— Бывает… — озадаченно протянул водитель. Вирсавия — первая из всех невест, каких ему доводилось возить, которая едет из загса домой одна, в сером костюме, плачет и без цветов.

Давид появился поздно ночью. Вирсавия сидела в своей комнате, не зная, что ей делать. Идти его встречать и целовать или нет? Половой акт с Давидом представлялся мучительным. Она нерешительно вышла и остановилась наверху огромной лестницы. Квартира у Давида была двухэтажной.

— Ты еще не спишь? — поинтересовался новый муж.

— Нет, — ответила она.

— Надо поспать. Ты плохо выглядишь, — и Давид пошел в сторону столовой.

Вирсавия снова почувствовала себя глупо. А брачная ночь? Но, похоже, Давид решил ее проблему.

Осень, видимо, задумала остаться в городе навечно. Один серый день сменялся другим, и желтые листья катались по дороге, даже не намереваясь сгнить под снегом. Вирсавии казалось, что время упрямо остановилось в день смерти их с Давидом сына и никак не хочет с этого места сдвинуться, как его ни умасливай, а ей необходимо пропихнуть этот временной ком, взять, скатать его в футбольный мяч и отправить мощнейшим пинком куда подальше.

Вирсавия пыталась работать, но безо всякого энтузиазма. Давид мало интересовался этими вопросами. Зачастую она преувеличивала в рассказах объем своих дел и достижений. Давид приподнимал бровь, одобрительно улыбался, но не более. И за все это время он так ни разу не появился в спальне. Вирсавия окончательно перестала понимать, для чего он на ней женился.

— Для чего ты на мне женился? — задала она ему вопрос в лоб.

Глаза Давида стали какими-то задумчиво-грустными, как осенние озера в парке за их домом.

— Разве не ясно?

— Нет, — абсолютно твердо и уверенно сказала Вирсавия.

— Я тебя люблю, — спокойно признался Давид, поставив жену в еще больший тупик, чем было до этого.

«Но почему ты тогда себя так ведешь?! Почему не пытаешься… не пытаешься ухаживать за мной, добиваться близости!» — пронеслось в ее взгляде. Но вслух она сказала только:

— Понятно… — и пошла к себе.

Давид остановил жену, повернул к себе и спросил:

— А почему ты попросила, чтобы я на тебе женился?

У нее на нашлось ответа на его вопрос. Этот ответ она сама старательно от себя прятала.

Так они и жили, как соседи, занимаясь каждый своими проблемами. Вирсавия постоянно мучилась сомнениями и догадками относительно мотивов Давида, который, как ей казалось, совершенно перестал замечать ее присутствие.

Она заболела, странные симптомы ставили большинство врачей в тупик. Тошнота, отсутствие аппетита, боли, похожие на менструальные, частая смена настроений. Давид стал более внимательным, каждое утро спрашивал, как она себя чувствует.

— Я хочу развестись! — ответила она ему однажды утром на очередной такой вопрос.

— Хорошо. Если ты действительно так хочешь, давай разведемся, — спокойно согласился Давид, и, что странно, лицо его выразило подлинную заботу.

— Что значит «действительно хочешь»?! По-твоему, я не знаю, чего хочу?! — гнев обуял Вирсавию с невиданной силой.

Давид молча встал и ушел из-за стола.

С этого дня все в его поведении стало ее раздражать. Как он ходит, сидит, читает газеты, говорит по телефону. Ей хотелось наброситься на него, искусать, избить, исцарапать!

Вечером, заглянув к мужу, она увидела, что тот в задумчивости смотрит на какую-то фотографию. На следующий день, когда Давид ушел, она перерыла все в его кабинете и нашла небольшой потрепанный снимок. Один край фотографии был обрезан. Можно было догадаться, что с этого края стояла женщина, так как рука Давида была согнута в локте и на черном рукаве смокинга ясно выделялась белая атласная перчатка. По общему фону фотографии можно было догадаться, что она свадебная. С другой стороны, рядом с Давидом, был красивый молодой человек с темными глазами, лицо которого было печально, он держал ее мужа за руку.

— Это Ионафан, — раздался голос Давида за ее спиной. Вирсавия вздрогнула и замерла, как застигнутый на месте преступления вор. — Мы были любовниками.

— И где он теперь? — не найдя лучшего вопроса, поинтересовалась Вирсавия.

— Он умер. Его убил собственный отец, — Давид смотрел ей в глаза очень жестко. Вирсавия испугалась, поняв, что влезла в ту часть воспоминаний Давида, куда он не пускал никого.

— И ты его до сих пор любишь? — поведение Вирсавии, ее поза, тон голоса, жесты начинали подозрительно походить на приступ ревности.

Давид промолчал.

— Уйди, пожалуйста. Мне тяжело видеть тебя сейчас, — он отвернулся и принялся наводить порядок в кабинете после учиненного Вирсавией обыска.

— Но ты не можешь меня винить! — вдруг как-то надсадно и визгливо закричала жена. — Ты меня вынудил! Я ничего о тебе не знаю!

Давид с силой взял ее за локоть и вытолкал за дверь.

— Что тебе нужно?! Что тебе от меня нужно?! — Вирсавия кричала на захлопнувшуюся дубовую дверь, колотя ладонью так, что она покраснела от боли и горела.

— Что тебе от меня нужно…

Она осела вниз, не понимая причины своего горя, стыдясь своих слез и ненавидя их, но слезы все лились и лились. Дверь отворилась, Давид обнял жену и, поглаживая ее по спине, принялся успокаивать, словно маленького ребенка.

— Зачем ты на мне женился? — Вирсавия подняла глаза, и Давид увидел в них подлинное страдание.

Он покрыл поцелуями ее глаза, волосы, плечи, взял на руки и отнес наверх, в свою спальню. Вирсавия ощутила, как стремительный бурный поток уносит ее куда-то, захватывает, играет с ней, словно с маленькой каплей воды, поднимая к самому небу или опуская на огромную глубину… Вирсавия не могла оторваться от тела мужа, терлась об него, вдыхая запах, стремясь пропитаться им, чтобы показать всему миру, что она ПРИНАДЛЕЖИТ Давиду.

— Я сошла с ума, — повторяла она снова и снова, пока не уснула.

Утром, сладко потянувшись, она протянула руку, но наткнулась на пустоту. Давида не было.

События прошедшей ночи медленно, словно с похмелья, разворачивались в ее голове. И Вирсавия снова почувствовала себя дурой. Огромный стыд за себя заставил ее сжаться и дрожать, мучительное жжение по всему телу, которое не смыть и не стряхнуть.

— Этого больше не повторится! — сказала она Давиду вечером.

— Тебе не понравилось? — спросил он.

Вирсавия не ответила. Она стояла, нервно постукивая пальцами по столу, чувствуя, что должна уйти, но почему-то медлила, и только пальцы стучали по столу все быстрее.

— Ну хватит! — вдруг оборвал ее Давид.

— Тебя никогда нет дома! Мы ни разу не сходили никуда вместе! Меня как будто нет в твоей жизни! — поток обвинений вдруг вырвался вместе с обидой, гневом, страхом и слезами.

— Это меня нет в твоей жизни! — и Давид грохнул стакан на стол с такой силой, что тот раскололся надвое.

— Давай разведемся! Так больше не может продолжаться! — взмолилась Вирсавия, и взгляд ее вцепился в лицо Давида, стараясь ничего не упустить, угадать его ответ, его приговор.

Но он не ответил, оставив ее мучиться догадками. Вирсавия твердо решила выяснить отношения раз и навсегда, она пришла в кабинет Давида и принялась обсуждать юридические аспекты расторжения их брака. Давид согласно кивал, лицо его было мрачным.

— После подачи заявления нужно ждать, это время я могу пожить на снятой квартире, пока не подыщу себе что-нибудь. В назначенный день мы подпишем все бумаги и покончим с этим… Давид! Ты меня слышишь?! — она кричала ему почти в самое ухо. Потом порывисто бросилась к нему, словно внутренний взрыв заставил ее тело неуклюже упасть на мужа. Вирсавия целовала его, гладила, сжимала в объятиях так, словно хотела задушить.

— Я тебя люблю… — еле слышно, с натугой, прорвалось сквозь ее сдавленное горло.

С этого времени они спали вместе. Давид приносил ей цветы. У них родился сын. Но… Она по-прежнему чувствовала себя как в тот день, когда он вышел к ней из-за дубовой двери. Давид вечно сидел в каком-то своем внутреннем кабинете, огромном, больше, чем ее жизнь, а к ней выходил в тесную приемную «на чуть-чуть» и уходил обратно, а она постоянно ждала его у дверей, полная обиды, горечи и… И не имея сил как уйти, так и возможности проникнуть внутрь.

Всю свою заботу, в которой не нуждался муж, Вирсавия отдала сыну, который был для нее как книга, которую отчаянно читаешь в ожидании звонка, не упуская ни строчки, чтобы текст не закончился раньше, чем Он позвонит.

Соломон рос хилым и болезненным мальчиком, младший из всех детей Давида, давно отчаявшегося найти в них любовь. Ощущение того, что мать занимается им просто ради того, чтобы чем-то заполнить свою жизнь, составило фундамент отношения Соломона к миру. Есть что-то большое, настоящее, запретное, притягательное для матери, а он — всего лишь времяпрепровождение, такое же, как вышивание или вязание крючком. А он не рукоделие — он СЫН ДАВИДА! Зря Вирсавия забыла об этом.


Третья Книга Царств


Одиночество — бездна. Любовь — подвижный баланс. Путешествие двоих по тончайшей кромке счастья, что проходит между принадлежанием и обладанием. Она так узка, что каждый может стоять на ней лишь одной ногой. Поэтому для равновесия нужны двое.


АВЕССАЛОМ


После случая с Фамарью ненависть к отцу заполнила всю жизнь Авессалома. Давид представлялся ему виновным во всех их бедах, в смерти матери и сумасшествии сестры. Авессалому казалось, что он заклеймен родством с Давидом, что платит за его грехи.

— Зачем ты вообще женился?! Зачем тебе были нужны дети?! — Авессалом кричал в окно огромного особняка Давида, из которого отец так ни разу и не показался.

Чтобы уменьшить свое сходство с отцом, Авессалом побрил голову, оделся в кожаную одежду и работал на бензоколонке, всячески демонстрируя презрение к Давиду. Бросив учебу, бездарно проматывая оставленные ему в наследство деньги, Авессалом с каждым днем все глубже погружался в пучину своей ненависти, отвращения к той части себя, которая, бесспорно, имела отношение к Давиду.

Ненависть Авессалома нашла выход, когда случайно он познакомился со странным молодым человеком, который после третьей кружки пива признался ему, что у них есть «отряд сопротивления гомосексуализму». Авессалом загорелся идеей в него вступить.

Через несколько месяцев на счету Авессалома было уже несколько убийств, столь же бессмысленных, сколь и жестоких. Своими жертвами он выбирал всегда совсем юных мальчиков, которые давали повод быть уличенными «в грязном пристрастии к мужчинам». Авессалом устраивал над ними суд, зачитывая подсудимым строки из апостола Павла:

— …И открывается гнев Божий с неба на всякое нечестие и неправду человеков, подавляющих истину неправдою… Потому предал их Бог постыдным страстям: женщины их заменили естественное употребление противоестественным; подобно и мужчины, оставивши естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг друга, мужчины на мужчинах делая срам и получая в самих себе должное возмездие за свое заблуждение… Предал их Бог превратному уму — делать непотребства. Так что они исполнены всякой неправды, блуда, лукавства, корыстолюбия, злобы, исполнены зависти, убийства, распрей, обмана, злонравия. Злоречивы, клеветники, богоненавистники, обидчики, самохвалы, горды, изобретательны на зло, непослушны родителям. Безрассудны, вероломны, нелюбивы, непримиримы, немилостивы! Слышишь, дрянь?! Я не убиваю, я казню тебя, чтобы зло не распространялось по земле!

Среди соратников по «движению» постепенно укоренилось мнение, что Авессалом ненормальный, его стали избегать. В сущности, основным мотивом, по которому «судьи морали» нападали на лиц нетрадиционной ориентации, была легкая нажива. Обычный бандитизм, прикрывавшийся «благими намерениями». Ведь «гомики» никогда не жаловались из страха разоблачения, так что их можно было избивать и грабить совершенно безнаказанно. Однако те, кого выбирал для удовлетворения своего гнева Авессалом, были совершенно бесполезны с финансовой точки зрения.

Первый из казненных, совсем мальчик, лет пятнадцати, был так перепуган, что сразу вынул из карманов все, что там было, и протянул нападавшим. Авессалом выбил из его рук деньги, часы, еще что-то и набросился, как гарпия, на беззащитную жертву, вколачивая огромными военными ботинками тело юноши в асфальт.

Затем он поставил избитого подростка на колени и прочел обвинение, составленное две тысячи лет назад сумасшедшим, который в галлюцинациях увидел Христа и на том основании уверовал, решив, что имеет право осудить десятки, сотни, тысячи и миллионы людей из последующих поколений заблаговременно. Впрочем, Авессалом — далеко не первый инквизитор в истории.

Серия подобных бессмысленных, с точки зрения членов банды, преступлений привела к тому, что Авессалом был исключен. «Боевые товарищи» долго мялись, курили, наливали себе пиво. Тесная комната в общежитии, где проживала большая часть «активистов», казалось, могла треснуть по всем своим блочным швам от тяжести скопившихся в ней эмоций. Поэтому, когда, наконец, общее решение было высказано, все вздохнули с большим облегчением.

Оказавшись на улице, Авессалом шел, не оглядываясь, прямо, не сворачивая, расталкивая прохожих и не обращая внимания на светофоры. Ненависть, ненависть, ненависть гнала его вперед, не давая ногам остановиться. Глаза покраснели и готовы были взорваться.

В эту ночь он избил двух молодых людей, вышедших из гей-клуба. Оглушив одного, Авессалом принялся методично избивать второго, нанося яростные удары кулаками по голове и животу несчастного, пока тот не упал. Обезумевший от ярости, Авессалом ничего не видел перед собой, все затянулось красной пеленой, в которой виднелись только черные контуры отчаянно ненавидимого тела, которое хотелось разорвать на куски, растереть в порошок, заставить навсегда исчезнуть с лица земли.

Потом он придумал универсальный способ — он стал одеваться, как «они», вести себя, как «они», и посещать соответствующие места. Каждого, кто «клеился», Авессалом завлекал в свое жилище, используя свою привлекательную внешность в качестве достойной приманки. Под предлогом эротической игры он пристегивал жертву наручниками, а затем принимался жестоко издеваться над попавшимся в ловушку. Все как обычно: непременно зачитывалось обвинение, составленное самым сексуально озабоченным из всех апостолов — Павлом.

В конце концов Авессалом понял, что из гетеросексуальных мужчин на свете остался только он один.

* * *


— Ты уволен! — заявил Авессалому в конце рабочего дня начальник.

— А в чем дело?! Эй! Вы не можете вот так взять и вышвырнуть меня на улицу! — кричал ему вслед Авессалом.

Тот не оборачивался.

— Я знаю! Вы тоже из этих, да?

Тот продолжал идти, не обращая на Авессалома никакого внимания.

Тогда сын Давида схватил шланг и бросился за своим хозяином, поливая все вокруг бензином, и, наконец, когда зловонная струя окатила тому спину, чиркнул спичкой. Беспомощные, почти детские глаза запечатлелись в памяти Авессалома навечно. У сгоревшего заживо остались жена и две дочки.

Авессалом получил ожоги и скрылся. Язвы, образовавшиеся через какое-то время на его коже, причиняли нестерпимую боль.

— Это ты виноват, отец! Это ты виноват! — кричал он, прижигая их йодом, от чего ожоги только увеличивались. — Пламя твоего Содома жжет меня! — и Авессалом катался по полу, издавая нечеловеческие вопли и раздирая ногтями обожженную кожу.

Вскоре его нашли и арестовали. Оперативники избили его дубинками, сковали наручниками и гнали к машине пинками.

— И вы тоже! Все! Все! — Авессалом был безумен. Он сопротивлялся, как дикий зверь.

Члены банды, в которой ранее состоял Авессалом, вскоре тоже были арестованы. Передовая общественность единогласно требовала для них смертной казни. Посовещавшись, братия приняла решение свалить все на Авессалома, де он был лидер и идейный вдохновитель. Они перечислили все убийства, совершавшиеся у них на глазах, не преминув вспомнить и о чтении апостола Павла, и о ненормальном блеске в глазах Авессалома.

Когда стало известно, что он — сын Давида, возмущение достигло предела. Стены изолятора, где содержался Авессалом, буквально осаждались гражданами, переполненными праведным гневом. Страшнее всего было то, что общественное мнение единогласно сошлось в том, что агрессивная гомофобия Авессалома была вызвана его собственным, яростно вытесняемым гомосексуализмом. Мол, «яблоко от яблони»… Об этом писали все газеты, об этом говорили по телевидению и радио. Надзиратели издевательски подкладывали газеты и журналы с подобными публикациями Авессалому в камеру. Тот бился о стены, издавая жуткие вопли, рвал в мельчайшие клочья периодические издания и грозил убить авторов статей, главных редакторов журналов и своего отца.

Однажды к зданию изолятора подъехала черная машина с тонированными стеклами. Авессалома вывели, предварительно надев на голову шлем. Предосторожность оказалась не лишней — толпа из пикета встретила его оглушительным ревом, в подсудимого полетели камни.

Никто не видел, что в машине с каменным, непроницаемым лицом сидит сам Давид. Авессалома поместили у отца под домашним арестом. Суду предстояло признать сына Давида душевнобольным.

В маленькой, тесной комнатке с ажурными решетками арестант ходил целыми днями из угла в угол, бормоча себе под нос единственную молитву, которую знал:

— …И открывается гнев Божий с неба на всякое нечестие и неправду человеков, подавляющих истину неправдою… Потому предал их Бог постыдным страстям: женщины их заменили естественное употребление противоестественным; подобно и мужчины, оставивши естественное употребление женского пола, разжигались похотью друг друга, мужчины на мужчинах делая срам и получая в самих себе должное возмездие за свое заблуждение… Предал их Бог превратному уму — делать непотребства. Так что они исполнены всякой неправды, блуда, лукавства, корыстолюбия, злобы, исполнены зависти, убийства, распрей, обмана, злонравия. Злоречивы, клеветники, богоненавистники, обидчики, самохвалы, горды, изобретательны на зло, непослушны родителям. Безрассудны, вероломны, нелюбивы, непримиримы, немилостивы…

Давид, глядя на монитор, куда передавался сигнал с видеокамеры, расположенной в комнате Авессалома, слушал это бормотание, вцепившись руками в свои седые волосы и пытаясь понять, что именно он чувствует. Обросший за это время безобразными космами сын с горящими красными глазами, бормочущий обвинительный приговор Давиду, не вызывал ни ненависти, ни злобы, ни презрения, ни даже сочувствия или ощущения вины. В конце дня Давид понял, что от наблюдения за Авессаломом у него образовался какой-то мерзкий осадок гадливости. Больше он не следил за сыном.

На следующее утро его разбудил начальник охраны. Видимо, случилось что-то серьезное, раз он вошел к хозяину в спальню и даже взял его за плечо.

— Авессалом убил охранника и сбежал.

Давид вскочил и зашатался от сильного укола в сердце. Страшная догадка поразила его.

— Я знаю, где его искать.

С трудом передвигаясь и превозмогая боль, он добрался до машины и приказал ехать на кладбище.

— Быстрее! — Давид толкал водителя в спину, хотя внутри него все разрывалось, перед глазами летали зеленые круги, которые лопались чернильными пятнами. Дышать было немыслимо, грудная клетка Давида словно бы раздвигала горы, а вместо воздуха он втягивал в себя раскаленный песок.

Из последних сил, опираясь на водителя и охранников, Давид добрался до могилы Ионафана, до которой от дороги тянулся след гусениц бульдозера. Ограда была разрушена, небольшой памятник разбит на куски. Расколотая могильная плита валялась рядом, внутри вскрытой могилы были только части гроба. Останки тела Ионафана исчезли.

Давид издал страшный крик и упал на руки сопровождающих.

Он очнулся только в больнице, тонкие трубки шли от его рта и носа к дыхательному аппарату и кислородному баллону, обширный инфаркт лишил его возможности двигаться.

Губы Давида шевелились, но звука не было. Наконец, внимательно наблюдая за ними, Вирсавия догадалась, что Давид повторяет: «Ионафан». Вирсавия догадалась бы в любом случае.

— Успокойся, Авессалома нашли, он ничего не успел сделать с телом, оно снова предано земле, могилу восстанавливают. — Ее тон был смесью презрения и желания успокоить.

И Давид снова потерял сознание.

На самом деле был похоронен пустой гроб. Авессалом бросил останки Ионафана в кучу навоза и ездил по ним гусеницами, пока те не смешались с коровьим дерьмом, которое затем было перемешано с землей. Вирсавия под страхом смерти запретила кому-либо сообщать об этом Давиду, учитывая, что жизнь ее мужа повисла на волоске, а он еще не составил завещания.

Авессалом был помещен в одиночную камеру под строгий надзор. Суд признал его вменяемым. Предстояло вынести приговор. В ночь перед последним заседанием дверь камеры тихонько отворилась. Авессалом, дремавший очень чутко, мгновенно вскочил на ноги, приготовившись защищаться.

На пороге стоял Давид. Лицо отца было бледным, он опирался на металлический костыль.

Авессалом обмяк и сел на койку.

— Зачем ты пришел?

Давид молчал.

— Зачем ты пришел?! Хочешь насладиться моими мучениями? Хочешь увидеть, как я страдаю? Ты предал всех своих детей! Мы все прокляты! Ты, только ты, виноват в смерти моей матери, в несчастиях нашей семьи! Отец, скажи, почему? Почему ты оставил нас?

Авессалом поднялся и кинулся к Давиду, вытянув вперед руки. Он почти приблизился, дотронулся до груди Давида и вдруг почувствовал, что напоролся на что-то острое, горячее, пронзившее сердце.

Он осел, обнимая отца, оставляя на его белом плаще красно-кровавый след. Давид опустил руку, в которой сжимал маленький револьвер. Постоял минуту, издал невнятное мычание, сделал шаг назад, немного склонился над телом Авессалома, потом снова выпрямился, и слезы покатились по подготовленным для них каналам глубоких морщин.

Давид наступил ногой на тело сына, постоял так немного, пульсируя от внутреннего напряжения, крепко зажмурив глаза и зажав себе рот. Потом решительно повернулся к двери и вышел.

Тонкий ручеек крови из-под тела Авессалома беспомощно пытался его догнать, но иссяк возле порога камеры.

Черная машина привезла в больницу уже мертвое тело самого великого и могущественного человека на земле.


СОЛОМОН


Соломон сидел в глубине огромного темного зала. Огромное, титаническое кресло защищало его со всех сторон. Как будто внутри помещения находится еще одна маленькая камера. Луч восходящего солнца ударил в центр через небольшое квадратное окно на высоте двух с лишним метров от пола, осветив гроб и лицо Давида с плотно сжатыми губами, руками, сложенными на груди. Седые волосы, разбросанные по белой атласной подушке. Соломон не отрываясь смотрел на огромный медальон, с которым отец не расставался в последние дни своей жизни. Сейчас он подойдет к отцу и откроет его без страха. Ребенком он уже пытался сделать это, за что впервые в жизни отец его ударил. Узнав, что Давид умер, Соломон с удивлением поймал себя на том, что думает об этом медальоне.

Тихие шаги заставили его очнуться и оторвать взор от мерцающей звезды на груди Давида. В зал, ступая еле слышно и невесомо, вошла женщина. На ней густая черная шаль, закрывающая ее с головы до ног. Она останавливается перед гробом. Тонкая белая рука проводит по мертвому лицу, ее плечи слегка вздрагивают. Она плачет. Шаль соскальзывает с ее головы, открывая волосы, стянутые небрежным узлом, широкие мальчишеские плечи. Ависага… Еще одна вещь отца, к которой он не смел прикоснуться при его жизни. Неслышно он подходит к ней сзади, обнимает, зажимая рот рукой. Целует в основание затылка. Она вырывается, пытаясь освободиться от него. Горячие слезы капают ему на руку.

— Ависага… Тихо… Я дам тебе все… Больше, чем давал тебе отец… У тебя будет роскошный дом, деньги… все, что ты захочешь… Я же молод и силен, я буду любить тебя… — Соломон пьянел от запаха женщины отца, от сознания того, что домогается ее возле мертвого тела Давида, который уже не в состоянии ему помешать. Он резко разворачивает ее к себе лицом. Она отворачивается от него, плотно сжимая губы.

— Люби меня… ты же принадлежала отцу… Ты теперь моя…

Ависага больно царапает его щеку. Возбуждение Соломона сменяется яростью.

— Стерва! Сука! — он отпускает ее на секунду. Она вырывается, отчего удар приходится по ее плечу, вместо лица. Женщина убегает от него.

— Дура! — кричит он ей вслед.

Оставшись один, Соломон некоторое время тяжело дышит, глядя в лицо отца. Он чувствует себя уязвленным. Грубо, с нетерпением он попытался разорвать цепь, на которой висит медальон. Она не поддается. Соломон пытался открыть крышку, она нагрелась от его рук, стала влажной, скользила, сопротивлялась. Соломон был взбешен. Он даже не услышал гулких твердых шагов в пустом коридоре, эхо от которых разносилось по всему дому.

— Соломон! — заставил его повернуться металлический голос матери. — Что ты делаешь?

— Ты меня напугала! — раздраженно бросил он матери и тут же смущенно спрятал свой гнев. — Так, ничего… — убирая руки за спину, Соломон отошел от гроба.

Вирсавия поправила смятую одежду на груди Давида. Взяв в руку еще горячий медальон, усмехнулась.

— Мне тоже всегда хотелось знать, что здесь, — она поддела крышку ногтем, и та плавно открылась.

Соломон непроизвольно подался вперед, глядя через плечо матери.

Медальон был пуст. Несколько белых хлопьев, похожих на засохший клей, высыпались из него на грудь Давида.

— Что это? — тревожно-удивленно спросил Соломон у матери.

Вирсавия молчала, скользя кончиками пальцев по невесомым белым частичкам. Затем решительно сдула их с груди мужа.

— Что это, мама? — положил руки на ее плечи сын.

— Сперма Ионафана и твоего отца, завет между ними, — резко ответила мать и вышла.

Белые микроскопические крошки остались внутри гроба, теперь их было не видно, но они окружали Давида, одна из них оказалась на тонких, плотно сжатых сине-фиолетовых губах.

Ионафан…

Это имя его мать ненавидит всю жизнь, больше, чем Ависагу, больше, чем всех остальных жен Давида. Он тоже ненавидит это имя, но по-особенному — безмерно завидуя Ионафану, умершему молодым, любимому его отцом до последнего дня жизни более живых!

Печальная романтическая легенда, обросшая многими подробностями, услышанная им еще в детстве и жадно дополняемая беспрестанными расспросами тех, кто мог знать, видеть, слышать…

Соломон представлял себе Ионафана совсем юным, похожим на себя…

— Папа, расскажи мне об Ионафане, — попросил он однажды отца, сидя у него на коленях.

— Зачем тебе?

— Чтобы я мог быть на него похожим, и ты меня бы меня полюбил так же сильно.

Давид вздрогнул, на секунду Соломону показалось, что в глазах его мелькнула боль. Отец снял его с колен.

— Иди к матери, Соломон.

* * *


Длинной вереницей тянутся высказывающие соболезнования. Их речи сливаются в монотонное жужжание. Слишком много цветов даже для этого зала. А люди все идут и идут. Вирсавия сидит прямо, глядя в одну точку, изредка поднимает невидящие глаза на тех, кто к ней обращается. Все склоняются перед Соломоном — наследником Давида, клянутся в верности и преданности, говорят, что ждут продолжения славных деяний…

Соломон кивает головой. Зал залит полуденным солнцем. Золотые пылинки танцуют в его лучах.

«Как огромен гроб отца моего!» — проносится в голове Соломона.

Огромен. Огромен. Огромен. Отец огромен. Эта мысль повторяется, как эхо. «Власть отца твоего огромна», «величие Давида огромно», «душа его огромна», «огромная жизнь» — вторят нараспев голоса. Соломон зажал уши руками, чтобы не слышать этих голосов.

«Как огромен его гроб!» — стучит в висках.

Слезы подкатываются к горлу. Он почувствовал себя маленькой белой частичкой, потерянной где-то в складках одежды Давида. И внезапно… пришло успокоение. Покой. Скрыться! Спрятаться в объятьях титанического отца!

Острый локоть матери толкает его в ребро. Он слышит ее властный шепот в ухе.

— Веди себя как подобает мужчине!

Он смотрит на ее точеный каменный профиль, кроваво-красные поджатые губы. Мать бесстрастна.

Всхлипывания и рыдания вносят диссонанс в мрачную торжественность прощания. Это Ависага плачет, припав к помосту, на котором стоит гроб.

— Уберите ее! — вскипает Вирсавия. — Какой стыд!

Двое мужчин почти выносят девушку из зала.

— Она горюет, — говорит Соломон, не глядя на мать.

— Как она посмела явиться?! — не успокаивается Вирсавия.

— Она любила отца…

Вирсавия разворачивает к себе сына. Если бы не гости, он получил бы пощечину.

— Никогда не смей забывать, что все получил благодаря мне. Я тебя родила. Отстояла твои права. У тебя много братьев, Соломон. Не забывай об этом. Твой отец всю жизнь был так любвеобилен, что наследники сейчас посыплются, как…

— Прости, мама.

Соломон взял ее за руку. Рука матери — холодная, твердая, с острыми безупречными ногтями. Рука отца была совсем другой — большой, мягкой, теплой…

* * *


— Моя жизнь — война! Ты никогда не думал о том, кем бы был, не старайся я обеспечить твое будущее? И как ты платишь мне? Твой отец был развратен, но велик! Никто не мог противиться его власти. Он получал желаемое любой ценой! Не считаясь ни с кем! А ты? Отдаешь девке, которая обслужила бы тебя и так, дом, депозит на такую сумму, что можно жить до конца жизни, не работая! Все, чем ты владеешь, — это моя кровь, мои страдания, моя борьба! Ахиноама, Авигея, Маааха, Аггифа, Авитала, Эгла, Рицпа! Это только законные жены твоего отца! Что он им дал? Ничего. Они приходили и уходили, и он не заботился о них более. Все досталось тебе! Я боролась всю жизнь! Эти стервы были отнюдь не так глупы! Соломон… — Вирсавия обхватила голову сына костлявыми, морщинистыми руками. — Неужели ты допустишь, чтобы женщина, всю свою жизнь посвятившая тебе, тебе одному, сожалела? Я прошу тебя, будь разумнее… Неужели тебе меня не жаль…

— Прости, мама… — Соломон опустился на колени перед матерью, обхватив ее руками. Твердое, неженское тело Вирсавии отчетливо ощущалось под одеждой.

— Объясни мне, объясни мне, что, что вы находите в этой… дуре? — Вирсавия тяжело опустилась в кресло.

Соломон молчал.

— Ну скажи мне. Почему? Почему сначала твой отец на старости лет… Потом ты… Я не понимаю! — Вирсавия приподнимала брови, глядя в окно, и трясла морщинистым лицом. Морщин у нее было мало, но все очень глубокие. Три морщины между бровями, две симметричные вокруг носа, плавно переходившие в линии вокруг рта. Тонкие красные губы матери с годами проваливались все больше и больше, и теперь только тоненькая багрово-красная линия обозначала ее рот.

— Она любит… — беззвучно пошевелил губами Соломон.

— Что? — Вирсавия услышала, услышала каким-то внутренним слухом. — Она любит?! Да она же шлюха! ОНА ЛЮБИТ ВСЯКОГО, КТО ПЛАТИТ! Шлюха! Правда, чертовски дорогая! Не много ли с одной семьи для нее?! — Вирсавия вся кипела. — Если каждый раз ее раздвинутые ноги будут обходиться мне… нам… в такую сумму! Соломон, я запрещаю! Ты слышишь?! Я запрещаю тебе ходить к этой женщине!! — Вирсавия гневно топнула ногой.

— Мама… Я… — «больше не буду» уже было сорвалось с его губ, но в этот момент Соломон увидел себя в зеркале, висящем напротив, высокого, ссутулившегося, втянувшего голову в плечи, разве это сын Давида? — Мама! Мне кажется, это уже несколько неуместно с твоей стороны — указывать мне, с кем я могу спать, а с кем нет! — Соломон повернулся на каблуках и вышел с царственно расправленными плечами.

Прошлую ночь он был у Ависаги. Она была в том же уродливом черном наряде, который ей совершенно не шел. Малюсенькая темная комнатка с окнами во двор-колодец, общая кухня, белье, тараканы… У нее нет своих средств… Давид взял ее к себе совсем юной, минуло пять лет… что она теперь будет делать?..

— Люби меня, Ависага, — хриплым, задыхающимся голосом просил он. Не дожидаясь ответа, стягивая с нее черные тряпки, припадая губами к открывающимся участкам восхитительного тела. Длинные стройные ноги с отчетливо проступающими мускулами, плоский живот с тоненькой струйкой черных волосков, идущей от пупка к… Соломон прижал ее всем телом к полу, ощутив давление ее ребер, выступающих вперед. Ее руки были откинуты назад, маленькая грудь казалась совсем плоской. Соломон ласкал языком эти твердые небольшие сосочки.

— Ависага… — Соломон ощутил приятное томление, которое поднималось все выше и выше, заволакивая его глаза.

* * *


Внезапно она резко дернулась из-под него, сбросила на пол и села на кровать.

— Что? — туман еще не рассеялся перед глазами Соломона.

— Я тебе не игрушка! — Ависага отвернулась от него. — Думаешь, я тоже твое наследство? Я любила твоего отца! Я хотела быть с ним! Уходи! Сейчас. Немедленно!

Соломон прижался лбом к ее коленям. Призрак желанного возбуждения испарился.

— Пожалуйста, не гони меня… я сделаю все, что ты скажешь… Скажи мне, что ты хочешь? — эту фразу Соломон говорит ей уже пять лет. Когда она появилась в их доме, он приносил ей цветы, милые дурацкие безделушки. — Что ты хочешь?

— Уходи, Соломон! Я не желаю быть с тобой!

Соломон сел на полу. Головная боль упорно билась в лоб изнутри, словно птица о стекло.

— Ависага, не будь глупой, — его голос стал спокойным, твердым и уверенным. Она может отказать Соломону-мужчине, но не сыну и наследнику Давида. — Как ты будешь жить? Что ты умеешь делать? Скажи мне? Вот в этой клетушке, да? А кем пойдешь работать? Мужчины станут предлагать тебе деньги, и рано или поздно ты начнешь брать. Не отворачивайся. Это правда. Ты привыкла к хорошей жизни. Я дам тебе все. Больше, чем ты можешь себе представить. Не будь дурой! — Соломон сжал ее голову руками. Ависага не шевелилась. Он поцеловал ее в лоб, в нос, затем в губы.

Туман не появился вновь, но его член встал прямо. Соломон сделал все как надо. Он любил это тело без страсти, но с глубокой уверенностью и спокойствием. Синица в его руках билась и извивалась.

— О, Соломон… — Ависага прижалась к нему всем тонким, жестким телом. — Я… я тебя… люблю!

Соломон с удивлением посмотрел на нее. Он был удовлетворен. Но не как любовник… Скорее, как мастер, любующийся своей работой. Он зажег пламя любви в этой женщине… она любит его… Как отца.

— Ты любишь меня, как папу? — полушутливо, с улыбкой спросил он у нее.

Ависага посмотрела в его абсолютно серьезные глаза и ответила без тени сомнения и дрожи в голосе.

— Да.

В нотариальной конторе Соломон переписал на нее дом, который отец построил для встреч с ней. Счет, с которого он оплачивал ее расходы. Ависага посмотрела на него широкими, полными слез глазами.

— Но…

— Что? — очень по-деловому спросил ее Соломон.

— Но… ты лишь возвращаешь мне то, что и так мне принадлежит! То, что твой отец сделал для меня!

— Этого мало? — Соломон приподнял брови и слегка нахмурился.

— Это вы мне отдали бы и так!

Ависага выхватила у него бумаги и вышла. Соломон покрылся красной краской. Более дурацкой ситуации и представить себе нельзя. Служащие нотариальной конторы деликатно прятали улыбки, от чего розовели на глазах. Зато посетители не стеснялись — смеялись очень искренне и открыто. Пылая от стыда, Соломон выбежал.

— Ависага!

Та шла, не оборачиваясь, крепко прижимая к груди папку с бумагами, словно ребенка, которого у нее хотят отнять.

Соломон шел за ней, ускоряя шаг и окрикивая ее. Ависага побежала, кинулась через проезжую часть и успела запрыгнуть в трамвай. Поток автомобилей отрезал Соломона от нее. В это время нотариус, оформивший сделку, звонил его матери. Его распирало от гордости вечером, когда он рассказывал своей жене, что днем обслуживал Соломона, сына Давида, а затем говорил по телефону с самой Вирсавией — женой Давида. Может, они сделают его своим нотариусом?..

Соломон смотрел вслед трамваю. Чувство непонятной тоски овладело им. Неужели он ее любит?..

* * *


— Вирсавия, ты знаешь, как я преданно и трепетно отношусь к тебе, — высокий седой мужчина ходит по комнате из угла в угол. Это Нафан — давний друг, любовник и союзник Вирсавии. Он помог ей стать единственной женщиной, которой доверял Давид. Это единственный человек на свете, которому Вирсавия доверяет на 99,99 процента. — Я хочу поговорить с тобой о Соломоне.

Вирсавия закрывается руками. Ее сын не сходит с первых полос газет. Скандалы, чередующиеся с умопомрачительными пожертвованиями на нужды церкви, природы, бездомных, инвалидов… Им нет числа! Состояние Давида тает как весенний снег.

— Да, Нафан, да… — Вирсавия склоняется к его руке, которую он сочувственно кладет ей на плечо.

— Вирсавия, я думаю, что он может жениться…

— Что?!

— Я думаю… — Нафан делал успокаивающие жесты руками. — Тихо, тихо, дай мне договорить… Я думаю, что женитьба может пойти ему и нам, — Нафан многозначительно посмотрел Вирсавии в глаза, — на пользу.

Одна сотая процента, на которые Вирсавия не доверяет Нафану, слегка покалывает ей язык снизу. «Он ведь не просто так убедил Давида оставить все Соломону», — эта мысль всегда с ней. Она не видит в ней ничего странного. С какой стати Нафану заниматься благотворительностью по отношению к ней? Но унижение, которому он уговорил ее подвергнуться… Давид не скрывал своих отношений с Ависагой, для нее построили дом по соседству. Нафан уговорил Вирсавию пойти туда… Она вошла в спальню, увидела их в постели… Нафан оказался прав, Давид не смог отказать ей потом. Соломон — сын Вирсавии — получил все.

Так и теперь, ей будет больно, но потом все наладится. Нафан никогда не ошибается…

— У тебя есть какие-нибудь соображения? — наверняка есть, иначе он просто не стал бы заводить об этом разговор.

— Да… Дочь нашего прокурора… Это было бы очень полезно, Вирсавия, — Нафан говорит медленно, стараясь вложить каждое слово ей в ухо.

— Надо подумать.

— Да, вот еще… Никому не нужно знать. Сделаем все тихо. А то папочку невесты снимут по обвинению в коррупции. И вся затея коту под хвост! — Нафан рассмеялся, как он один умеет — сухим смехом-рыком, от которого встают дыбом короткие волоски на затылке.

* * *


— Жизнь как дорога… — закончил кто-то рядом душещипательный рассказ.

— Ерунда! — Соломон поднялся со своего места. Голова гудела. Громкая музыка вокруг, люди, смеющиеся женщины, свет…

Он вдруг почувствовал себя, как тогда, в нотариальной конторе, — ужасно глупым! Конечно, дорога! Все эти люди куда-то идут! И даже если не знают куда, как-то перебирают ногами или едут «на попутках», как две расчетливые барышни, которые с ним на этой неделе. «Мужчина не роскошь, а средство к существованию», — глубокомысленно замечает одна из них.

— Знаете, за что я вас люблю? — спрашивает он у них ночью.

— О! Это что-то новенькое! — трещат наперебой женщины. — Расскажи нам… — четыре руки шарят под одеялом.

— За честность. Я уверен, я знаю, что будет. Я заплатил. Я вас трахаю. Все понятно. А таких баб, которые притворяются, что у них любовь, что они там только по любви… я ненавижу. Ведь им, по сути, нужно то же самое! Только они хотят подороже продаться! А что у них есть? Да ничего особенного! Те же две сиськи и дырка вдоль! И они все хотят взять! Это называется у них выйти замуж. Знаете, я считаю, что замужество — это самая дорогая форма проституции. Даже не знаю, какой должна быть женщина, чтобы я на ней женился.

Соломон горячится. Женщины улыбаются и переглядываются. Одна целует его. Другая спускается ниже. Затем обе целуют и ласкают его член.

— Вот так, умницы… — Соломон откидывается на подушки, держа их за волосы и управляя их движениями.

Полузакрытые жалюзи, круглый стол, кондиционер создают ощущение свежести и прохлады — как в вентилируемом склепе. За столом сидят Вирсавия, Нафан и прокурор.

Нафан описывает преимущества объединения их семей. Прозрачно намекает на возраст дочери прокурора, тот при этом болезненно дергает плечами. Этот человек — редкая сволочь, отличающаяся странной патологической жестокостью, — любит своих детей.

— В нем есть что-то очень животное… — охарактеризовала Вирсавия Соломону будущего тестя.

Нафан говорит и говорит. Все очень разумно и логично.

— Но ходят слухи о том, что… что наследие Давида несколько истощилось и расшаталось, — поднимает палец вверх прокурор.

— Да, это так, — моментально признает Нафан. — Но, во-первых, чтобы оно испарилось окончательно, Соломон должен безумствовать еще лет сто, — Нафан поднимает брови и улыбается. Квадратное лицо прокурора складывается в ответную улыбку. — А во-вторых, будь все по-прежнему, вряд ли мы бы к вам обратились, — Нафан ставит жирную точку.

— Думаю, мы договорились, — отвечает прокурор. Его лицо принимает обычное бульдожье выражение. Он отлично осознает, что Вирсавия и Нафан, мягко говоря, пожилые люди, а Соломон не интересуется делами.

День свадьбы назначен.

* * *


Дикая круговерть. Соломон не спрашивает имен женщин, беспрестанно отсасывающих его семя. Бешеная скорость, громкая музыка.

— Карусель! Это карусель! — кричит он с обрыва. Женщина удивленно поднимает глаза, выпуская изо рта его член. — Не останавливаться! — он слегка шлепает ее по голове. Она возвращается к прерванному занятию.

— Моя жизнь — это карусель… — печально заключает Соломон, опираясь на горячий капот машины. Эрекция пропадает. Он устал. — Бесконечно вертящиеся огни. Я даже не перебираю ногами. Просто мчусь по кругу… Пошла вон! Глупая шлюха! Дура! — кричит он ей вслед. Женщина отбегает на безопасное расстояние.

— Импотент! — больно впивается ему в промежность.

Соломон заводит машину и уезжает.

— Сволочь! А деньги?! — женщина прыгает на месте от злости, топает ногами и, видимо, осыпает его оскорблениями.

Первый раз в жизни Соломон почувствовал себя легко. Ничего никому не должным.

— Шлюх надо иметь и выкидывать, — говорит он своему отражению в зеркале. Что-то неуловимо меняется в его глазах. — Я ничего никому не должен.

* * *


Толпы гостей как морской прибой — одни подходят, поздравляют, трясут руки новобрачным, откатываются, следующие, следующие…

Голоса сливаются в равномерный гул. Соломон смотрит на женщину, которую только что объявили его женой. Как во сне. Ему кажется, что он совершенно посторонний наблюдатель, не участвующий в этом. Он целует невесту холодно, она отвечает тем же.

Они входят в дом, подаренный им ее отцом. Все усыпано цветами, розовые лепестки образуют дорожку, по которой они должны прийти на ложе любви. Соломон идет вслед за ней по лестнице.

«Как она торопится!» — проносится в его голове. Он же старается идти медленнее. Она распахивает двери спальни.

На огромной кровати лежит обнаженный мужчина. Белые длинные волосы падают на его плечи, он лежит, слегка раздвинув ноги.

— Наконец-то, — говорит он жене Соломона, — та почти бежит к нему. Огромный член встает у Соломона на глазах, и он не в силах оторвать от него взгляда. Жена, раздеваясь на ходу — платье, кринолины, бюстгальтер сыплются к ее ногам, — подходит к Соломону и обнаженной огромной грудью выталкивает его за порог. Захлопнувшиеся створки двери слегка ударяют его по носу.

Он стоит перед дверью спальни. Изнутри слышится веселая возня, сопение, стоны, смех, громкие поцелуи…

Соломон поворачивается, одеревеневшие ноги плохо сгибаются. Ависага… Он идет быстрее, почти бежит. В эту ночь он не может быть без женщины.

Машина сносит калитку у дома Ависаги.

— Открой дверь! Открой мне дверь! — он бешено колотит ногами в огромную дубовую поверхность.

— Соломон? — раздается голос из окна. Ависага, голая, высовывается со второго этажа.

— Пусти меня, или я все тут разнесу!

— Не ори, соседей разбудишь… — ворчит она.

Лихорадочное возбуждение постепенно оставляет Соломона. Когда Ависага открывает дверь, он тяжело опускается к ее ногам.

— Что тебе нужно? — холодно спрашивает она.

— Ты… — Соломон покрывает поцелуями ее ноги, поднимаясь все выше. Она отстраняется от него.

— Ты же сегодня женился, по телевизору показывали, — говорит она. Но Соломон не слышит. Вожделенный туман, о котором он всегда мечтал, охватывает его. Страсть! Вот она… Он жадно впивается губами в ее тело. — Соломон, оставь меня! — Ависага кричит и отбивается, но он не слышит ее. Опрокидывает на ступеньки лестницы, одновременно с этим пытаясь в нее проникнуть.

— Соломон! Нет! Я запрещаю! Остановись! — ее протесты и нежелание еще больше распаляют его. — Соломон! Я беременна! — последние слова действуют на него как ведро ледяной воды.

— Что? — тут он впервые замечает, что плоский живот Ависаги немного выдается вперед. Соломон положил на него руку. Твердый… — Это мой ребенок? — неожиданно вырывается у него с ноткой утверждения.

— Нет, конечно, — Ависага поднимается и завязывает халат. — Ты был со мной больше двух лет назад.

Соломон вышел из дома. Машина медленно ехала по шоссе. Тишина обхватила его со всех сторон. Тишина, как это волшебно — никаких звуков, дорога убегает вперед и теряется в тумане.

— Все какой-то бред, — шевелит губами Соломон, чтобы не нарушать тишины. — Для чего я жил? Бред…

Соломон не видит дороги, дни его жизни проходят перед глазами, голова начинает кружиться от обилия одинаковых ярких картинок, несущихся все быстрее, и тошнота, ужасная тошнота охватывает его.

Соломон очнулся от сильного удара. Машина съехала в кювет. Он вылез, кровь тоненькой струйкой стекала с его виска. Зажав голову руками, Соломон сел на насыпь. Ритмично покачиваясь из стороны в сторону, он сжимал голову руками все сильнее, чтобы выдавить эту дурацкую круговерть картинок… Нарастающий стон перешел в крик. Соломон кричал и кричал… Но тишина, вечная, необъятная, огромная тишина глотала его крики, даже не морщась. Холод заставляет его свернуться калачиком. Соломон снова почувствовал себя маленькой белой пылинкой, потерянной в бескрайнем, бесконечном гробе отца.

* * *


— Соломон… — кто-то беспокойно шевелил его за плечо. Незнакомый мужчина склонился над ним, лицо выражало подлинную тревогу.

— Кто вы? Откуда вы меня знаете?

Мужчина широко улыбнулся в ответ.

— Ах да…

— Конечно, кто угодно тебя знает.

— А вы кто?

— Я Завуф.

— Завуф?.. Сын Нафана?

— Да.

Завуф помог Соломону подняться с земли.

— По-моему, ты несчастлив, — утвердительно сказал Завуф.

— Почему? — расправляя затекшие и замерзшие части тела, спросил Соломон.

— Сложно назвать счастливцем того, кто в день своей свадьбы спит возле разбитой машины в канаве.

Не поспоришь. Соломон бросил на Завуфа недовольный взгляд.

— Куда мы идем? — буркнул Соломон.

— Ко мне. Ты должен согреться, принять горячую ванну, а я пошлю кого-нибудь за твоей машиной и позвоню твоей матери.

— Не надо.

— Но она будет переживать.

— Пусть, — Соломон был очень зол. От напряжения у него сводило шею.

Завуф промолчал. Так они и шли рядом. Напряженный, озлобленный, разбитый Соломон и мечтательный, пинающий камушки, забегающий вперед Завуф.

— Почему ты ушел от отца? — наконец спросил Соломон, ему хотелось сбить эту мельтешащую веселость. Завуф был исключен из престижнейшего учебного заведения «за непристойное и аморальное поведение». Это был большой скандал, Нафан в ярости пытался ударить его в присутствии Соломона и Вирсавии. Но Давид схватил его руку, сказав, что каждый волен жить так, как ему нравится.

— Папа, а Завуф похож на Ионафана? — спросил у него потом Соломон.

Давид поднял на него усталые глаза.

— Когда ты перестанешь спрашивать меня, Соломон?

— Когда ты мне ответишь, — неожиданно для самого себя настоял сын. Давид подошел к ящику стола, единственному ящику, оборудованному кодовым замком. Шкатулка, извлеченная из его недр, также запиралась.

— Вот Ионафан, — Соломону на секунду показалось, что на глазах Давида выступили слезы.

Это была свадебная фотография, обрезанная с одного края. Снизу на уровне коленей Давида был виден кусочек чьего-то свадебного платья. Его отец — молодой, совсем молодой, и очень счастливый держит за руку юношу.

— Вы так похожи, — вырвалось у Соломона.

— Многие так считали. Хотя у него были черные волосы, тонкое тело, нежная молочно-белая кожа. Сходства мало.

— Но вы похожи, — продолжал Соломон.

— У нас была одна душа, — и крупная слеза скатилась по щеке Давида.

— Но почему Нафан и мама так злы на Завуфа, если в этом нет ничего дурного?

Давид промолчал. Потом вынул еще одну фотографию. Это была карточка следствия — черно-белая, с линейками по бокам. Ионафан лежал на полу, черное небольшое отверстие на лбу и огромная лужа под головой.

— Его убили… — Соломон знал, но все же увиденное потрясло его.

— Его убил Саул, родной отец, — лицо Давида стало жестким. Какое-то время потом Соломон думал, что от ненависти, но потом… Ревность захлестнула его.

— Папа, но это было так давно!

Давид удивленно обернулся.

— Но ты сам настоял…

— Я не думал! Я не хотел!.. — Соломон выбежал вон. В эту ночь он ощутил силу ненависти. Ненависти… и подлинной страсти, мучительной ревности.

Эта ночь навсегда слила его с Вирсавией в одно целое.

— Мама, я понимаю тебя, — сказал он ей утром. — Это ужасно. Папа рассказал мне про Ионафана… я считаю, что с Завуфом поступили правильно.

Вирсавия подтянула его к себе и уткнулась головой в его живот. Слезы вдруг фонтаном хлынули из глаз Соломона.

— Мама! Мама! Ну почему он меня не любит! Я же его сын! Я живой! А тот давно умер! Мама!

Соломон бился в истерике, пришлось позвать на помощь. Ведро воды, несколько пощечин заставили его затихнуть. Вирсавия дала ему успокоительное. Больше к этому они не возвращались.

С тех пор Завуф изменился, из нескладного диковатого подростка превратился в красивого мужчину с мечтательным лицом и удивительной улыбкой. Длинная челка, давно не подновлявшаяся стрижка. Простые пыльные ботинки…

— Ты… ты не изменился? — Соломон уставился Завуфу в глаза.

— Нет, Соломон. Потому и не виделся больше с отцом. Я считаю, что вправе сам выбрать, с кем мне спать.

— Но женщины…

— Женщины — это хорошо, Соломон. Семья, дети… Это здорово, поверь. Но не для меня.

— Как, так просто?..

— Что «так просто»?

— Ну так, взял и все бросил, живешь в деревне, один…

— Я этого хотел, поэтому было просто.

Соломон поднял глаза, убегающая вперед дорога, кромка леса на краю поля, утреннее свинцовое небо. Плечи его болезненно сжались от ожидания ответного вопроса, почему в свою свадебную ночь он оказался в кювете. Но Завуф молчал, пинал камушки, просто шел. Соломон же всю дорогу боялся, что, как только он расслабится, Завуф тут же спросит его об этом. Плечи страшно затекли, всю спину ломило.

После горячей ванны, мягкой теплой постели… когда Соломон проснулся, ему показалось, что никакой свадьбы, никакой Ависаги, ничего не было… Ему приснился кошмар… Запах дерева вокруг. Вытянувшись в постели, Соломон открыл глаза и понял, что все реально… Но странно — блаженство не оставило его. Он стал внимательно изучать стены комнаты — они были завешаны фотографиями. На них незнакомые мужчины, лица, светящиеся радостью, — они были или поодиночке, или с Завуфом. Соломон почувствовал, как комок ярости снова подкатывает к его горлу. «Почему я злюсь? Это не мое дело!» — но блаженство испарилось как утренний туман при первых лучах солнца.

Завернувшись в одеяло, он спустился вниз. Возле огромного камина, на полу лежал Завуф, отблески пламени играли на его коже. Он спал, положив голову на огромную книгу. Соломон сел напротив него в кресло. Ощущение тепла, мягкости и уюта вокруг постепенно обволакивало его со всех сторон, боль в плечах исчезла, кисти расслабились.

Завуф проснулся и с интересом наблюдал, как Соломон нежится в кресле, закрыв глаза и потирая спину о мягкую обивку.

— Давай я…

Соломон испуганно открыл глаза. Спина мгновенно напряглась снова.

— Что?

— Давай, я разотру тебе спину, — Завуф сел на колени.

Соломон в нерешительности смотрел на него недоверчивыми глазами. Ненависть и страсть миллионами иголочек закололи его. Напряжение передалось всему телу.

— Послушай… это нормально… это же только массаж, — Завуф сделал успокаивающий жест руками.

Вожделенная страсть поднялась внутри Соломона с небывалой до этого силой. Страсть — то, чего он жаждал, но так и не узнал!

Завуф осторожно взял его за руку и потянул к себе. Все внутри Соломона рванулось навстречу. Но ненависть! Как будто третья сила отбросила его обратно.

— Нет! — Соломон резко вскочил и заметался по комнате. — Где моя одежда?! Где моя машина?!

Завуф сидел на полу, глядя на Соломона с необыкновенной жалостью и нежностью.

— Соломон… — тихо позвал он его. Тот замер, как будто его окрикнули в пароходный мегафон. — Соломон, не бойся меня…

— Я л… люблю только женщин, — утвердительно сказал тот, оборачиваясь к Завуфу, заикнувшись на слове «люблю».

— Да?

— Да! — длинной вереницей промелькнул перед ним длинный ряд, два лица вспыхнули ярко — Ависаги и его матери.

— А сколько у тебя было женщин? — Соломону показалось, что глаза Завуфа смеются, хотя лицо остается серьезным.

— Не знаю, — ответил он, усаживаясь с ним рядом.

— Больше десяти? — Завуф спрашивал все с тем же непонятным выражением лица. Соломону продолжало казаться, что тот хохочет внутри до боли в животе. Одновременно с этим он почувствовал укол.

— Десяти? Я думаю — больше тысячи, — так же серьезно ответил он Завуфу.

— И ты всех любил?

Соломон залился краской.

— Я имел в виду, что сплю только с женщинами!

— А… — Завуф уже открыто издевался. — Так бы и говорил тогда: «Я трахаю только женщин». Затем лицо его стало на самом деле очень серьезным: — Знаешь, Соломон, у твоего отца тоже были тысячи женщин. А любил он только одного человека.

Потрескивание поленьев нарушало повисшую тишину. Соломон почувствовал, как страсть, о которой он так мечтал, застилает его туманом. Огромные руки нежно обхватили его, рот обожгло… Соломон ощутил, что вот-вот потеряет сознание… Резкий телефонный звонок с размаху шлепнул его на землю. Он отшатнулся от Завуфа. Тот криво усмехнулся и взял трубку.

— Алло.

— Завуф?

— Да, папа, — брови Завуфа удивленно приподнялись.

— Соломон все еще у тебя?

— Да, — Завуф уставился прямо на Соломона, который отполз к креслу и выглядел так, как будто его изнасиловали.

— Дай ему трубку.

— Пап…

— Дай ему трубку!

— Хорошо… Это тебя.

— Алло, — Соломон услышал свой голос как бы со стороны. Чужой, хриплый…

— Соломон?

— Да, это я.

— Ты здоров?

«В голосе Нафана явная тревога, но не по поводу моего здоровья», — подумал он.

— Да.

— Вирсавия умерла.

В трубке наступила тишина. Соломон не убирал ее от уха. Странно, он ожидал немедленного взрыва горя. Но его не было. Он подождал почти минуту… Ничего…

— Соломон! — позвал его Нафан. — Не отчаивайся… Пришло время. — в трубке раздались всхлипывания. Нафан плачет! Нафан плачет, а я нет! Ужас перед собственной бесчеловечностью охватил Соломона. Но он… наслаждался…

— Когда ты приедешь?

Соломон посмотрел на сидящего напротив Завуфа. Как прекрасно отблески огня играют у того на груди. Страсть уже не покидала его. Она не покинет его больше никогда!

— Завтра! — рявкнул он в трубку.

— Завтра?.. Но я не понимаю… Соломон! — Завуф разорвал голос отца, выдернув вилку телефона.

Страсть, страсть, страсть! Заливающая все тело, охватывающая со всех сторон, уносящая прочь. Соломон чувствовал себя океанской бездной, качающейся, пульсирующей в такт с вулканической силой, бьющей и обжигающей.

Маленькое зеркальце на уровне пола, часть каминной отделки, отражало его лицо. Соломон увидел маленькую белую капельку на своей губе. Она мерцала, как жемчужина. Звезда Давида.

* * *


Тот же зал. Гроб на помосте. Соломону кажется, что мать жива. Просто спит. Тот же точеный профиль, бесстрастное лицо. Тоненькая линия губ. Ее загримировали. У нее те же ярко-красные хищные губы. Вот-вот она встанет и увидит его.

Рядом сидит Завуф. Он держит его за руку.

Людей меньше. Они меньше говорят. В основном молча проходят, укоряюще глядя на Соломона. Из-за него похороны откладывались несколько раз — он приехал почти через месяц после звонка Нафана.

Вот и он появляется в зале. Опускается на колени перед гробом Вирсавии. Слезы текут по его щекам. Затем он поворачивает свое багрово-красное лицо туда, где сидят Соломон и Завуф. Он подходит быстрыми шагами и дает Соломону звонкую пощечину.

— Ты… Ты осквернил память матери! Она жила для тебя! Она все делала ради тебя! Свинья! — Нафан осыпал Соломона ударами. Тот не уклонялся. Нафана вывели из зала. Соломон продолжал сидеть в том же положении, только руки его теперь сжимали колени. Губы превратились в тонкую грань. Красные пятна на его лице чередовались с необыкновенной бледностью.

Завуф взял его за руку. Но Соломон отдернул ее и посмотрел на Завуфа глазами, полными ненависти. В этот момент он стал удивительно похож на свою мать. Губы плотно сжались, а лицо побледнело. Словно это сама Вирсавия поднялась из могилы, чтобы не дать истории начаться заново, чтобы не дать пережить сыну то, что изломало всю жизнь ее мужа и тех, кто был рядом с ним.

— Что… что произошло? — Завуф не понял, как случилось это преображение.

— Уходи! Тебе лучше уйти. Сейчас! — глаза Соломона сверкали яростью, дух Вирсавии вошел в него, демонстрируя мощь своего гнева.

— Но… Соломон…

— Ты мне больше не нужен! Я тебе ничего не должен! Уходи!

Завуф вышел, недоуменно оглядываясь.

На улице он столкнулся с отцом. Тот было кинулся к нему. А потом махнул рукой и тяжело опустился на траву, обхватив голову руками.

Завуфу показалось в этот момент, что если он не выбежит за пределы этого дома, этого владения — то задохнется. Он бежал что было силы до машины. Уезжал с максимальной скоростью. Только отъехав на несколько километров, он вдохнул полной грудью свежий, настоящий воздух. Свободен!

— Я свободен! — вырвалось у него.

Соломон… Завуф думал о нем всю дорогу. «Я на свободе… я там задыхался…» В конце концов Завуф решил, что должен вытащить Соломона из его дома.

Шло время. Соломон не отвечал на звонки Завуфа. Они не виделись более.

Жизнь Соломона постепенно возвращалась на привычный карусельный круг. Женщины, женщины… Соломон засыпал в одних объятиях, просыпался в других… Однажды он приехал домой с кучей «девочек», поспорив, что переспит с женой у всех на глазах.

Та встретила их удивительно спокойно.

— Ну… Ложись! — приказал ей еле держащийся на ногах Соломон.

Та послушно легла на стол, задрав юбку и раздвинув ноги.

Соломон встал между ее ногами, но…

Волна смешков прокатилась среди «публики».

— Помоги мне! — заорал он на жену.

Но та, убрав руку за голову, ледяным голосом с издевкой спросила:

— Как? Я же не шлюха. Я твоя жена, — проговорила она, отчетливо произнося каждое слово.

Публика замолчала.

Соломон покрылся красной краской.

— Ты такая же шлюха! Ты ведь не будешь говорить, что вышла за меня по любви!

Все замерли, стараясь ничего не пропустить.

— Но ведь и ты женился на мне «по воле родителей», — спокойно ответила ему та.

— Ах ты, сука! Вы пользуетесь моими деньгами, имуществом! Распоряжаетесь тут всем! Ты, и твой папочка, и твои любовники! — Соломон был весь красный, орал, штаны упали к его ногам, обнажая беспомощно повисший член.

Жена встала со стола. Выпрямилась во весь рост.

— Твоя мать не имела иллюзий на твой счет. Не находись твое имущество в нашем трастовом управлении, ты уже был бы нищим. Откуда, по-твоему, у тебя есть деньги на шлюх, на твои дурацкие пожертвования? Или считаешь, что наследство Давида бездонно?! — жена отвернулась.

— Я подам на развод! Я все получу обратно! — выставил палец в направлении ее спины Соломон.

— И что? — жена смотрела на него с насмешкой.

— Вы не сможете ничем распоряжаться, если я разведусь с тобой, — это одно из условий договора, заключенного моей матерью.

— Давай, — жена равнодушно пожала плечами. — Думаешь, я расстроюсь?

Соломон все еще стоял с поднятым пальцем, ярость беспомощного душила его самого.

— Посмотри на себя, — жена подошла к нему вплотную, так что его палец уперся ей в грудь. — Да что ты можешь? — ее лицо скривилось в презрительной усмешке. — Да ты даже собственную жену оттрахать не сумел!

Жена взяла палец, упиравшийся в нее, и резко повернула. Раздался хруст, и Соломон упал на колени.

— А вы что стоите? Увидели настоящего сына Давида? Довольны?

Зрители молча попятились к двери и, толкая друг друга, поспешили на улицу.

* * *


Соломон заперся в родительском доме. Многие дни он проводил в библиотеке в кабинете отца. Постепенно о нем стали забывать.

«Соломон» — великий, щедрый, благородный. Только таблички на памятниках и церквях с именем жертвователя напоминали о нем. Никто уже не интересовался, каким он стал.

А он стал старым…

Кожа высыхала, волосы белели.

О нем забывали…

Телефонный звон гулким эхом пронесся по огромному пустому дому. Сердце Соломона сильно забилось.

— Алло! — Соломон ударился зубами о трубку.

— Соломон? Это Завуф.

— Да… — Соломон опустился в плетеное кресло.

— Я недалеко, я сейчас заеду, — в трубке послышались гудки.

Они сидели возле камина, который отчаянно чадил, оставляя на потолке черные полосы. Но они сидели. Завуф держал Соломона за руку.

— Что с тобой произошло? — спросил он, поглаживая другой рукой седеющие волосы Соломона.

— Все зря… Понимаешь… Все зря! Я прожил свою жизнь… так бездарно, так никчемно!

— Ты помог многим людям! Ты занимался благотворительностью…

— Я боялся смерти и старости! Я думал купить у Бога еще немного времени, молодости! Как ты не понимаешь?! Я боюсь! Посмотри, каким я стал — морщинистым, седым, нервным!

— Соломон, это происходит со всеми. С этим надо смириться, — Завуф обнял Соломона, прижав к себе, словно желая принять часть боли и страха. Но Соломон как будто специально запирал их внутри, дорожа ими, жадно храня и перебирая.

— Я хочу… Я хочу написать о своей жизни…

— Это хорошо, — Завуф заглядывал в глаза Соломона, стараясь выглядеть веселым.

— Я хочу написать о том, как важно найти свою дорогу.

— Хорошо… — Завуф целовал глаза Соломона.

— Да ты слушаешь меня или нет?! — резко оттолкнул его Соломон.

— Почему ты злишься?

— Потому что… Потому что сейчас я нашел! Я нашел свой путь! Я не хочу больше ничего пробовать и менять! У меня слишком мало времени! Я старею!

— Соломон… — глаза Завуфа наполнились слезами. — Зачем ты так с собой… ты прав, может, времени уже не так много, поэтому нужно… жить. Нужно его ПРОЖИТЬ, это оставшееся время.

— Уходи!

— Нет.

— Я не смогу остаться молодым в вечности. Еще несколько лет, и на меня уже будет невозможно без отвращения смотреть. Запомни меня таким, каким я был, когда мы встретились. Это было прекрасно, это было похоже на чудо! — Соломон закрывал голову руками, словно кто-то невидимый осыпает его ударами палки.

— Но все можно вернуть… — Завуф протянул к нему руку. Соломон отвернулся.

— Уходи! Немедленно! Было хорошо, но больше ты мне не нужен. Ясно? У меня свой путь.

* * *


В конце выпуска новостей обычно говорят о культуре.

— Сегодня было осуществлена торжественная закладка первого камня великого храма, стоявшего на этом месте сто лет назад. Храм был полностью уничтожен во время войны. Согласно замыслу реставраторов и строителей он будет воссоздан в том же виде. Осуществление этого проекта было бы невозможным без Соломона, сына Давида.

На экране появляется Соломон. Он сильно осунулся. Длинные седые волосы собраны на затылке.

— Каждый человек должен оставить после себя какой-то след. Этот храм я строю для всех, но в первую очередь в память о моих родителях.

Скорбное выражение не оставляет его лицо.

— А теперь новости спорта.

Показывают чемпионат мира по баскетболу. Жизнь переливается через экран. Страсти кипят на площадке. Женщины вскакивают со своих мест. Карнавал. Вспышки. Жизнь.

* * *


Строительство храма практически завершено, сейчас там идут отделочные работы. Однако открытие его будет омрачено. Соломон, сын Давида, благодаря средствам которого осуществлялось строительство, умер сегодня утром в своем доме.

Отпевание человека, отдавшего почти все свое состояние на великое дело, состоится на следующей неделе, сразу после освящения храма. Соломон будет похоронен внутри. Это будет первая служба, на которую допустят прихожан, — журналистка говорит действительно трагичным и полным смысла голосом.

Завуф машинально разбирает почту. Одно письмо привлекает его внимание. Без адреса, судя по почтовому штампу, отправлено вчера. Но он знает, что это от Соломона. Знает.

Тонкий почерк, старательно выведена каждая буква, причем похоже, что кисточкой.
		Пусть уста твои меня целуют!


		Лучше вина твои ласки!


		Сладкий запах — твое имя!


		Влеки меня! Убежим с тобою!


		Введи меня в свои покои,


		Будь царем, рад я с тобой и весел,


		Больше жизни твои ласки славил!


		Справедливо тебя полюбил я!


Листок был старым. Датирован днем смерти Вирсавии.

Завуф вышел на крыльцо. Старый его дом, стоящий на холме, порос мхом. Он состарился вместе со своим домом.

* * *


Завуф купил мемуары Соломона. Бесконечный список пожертвований, слез, любви к родителям, раскаянье… Ложь… Соломон мудрый. Святой. Великий. Пророк.

Бережно развернув старый листочек с восемью короткими строчками правды и положив его на обложку книги, сын Нафана долго сидел на скамейке перед титаническим гробом Соломона, придерживая его пожелтевшую, невесомую, смятую жизнь одной ладонью, чтобы ветер больше не мог играть с ней.

Позже Завуф спрашивал себя: что было бы, останься Ионафан в живых? И не находил ответа. Но сердце сжималось от сознания того, сколько человеческих жизней погубила роковая пуля Саула.

Солнце, завершая свой привычный круг по небу, исчезло за гигантским куполом храма-гроба. Завуф представил себе скорчившееся, высохшее тело Соломона в деревянном футлярчике, маленький игрушечный трупик, случайно оставленный судьбой в царской могиле.


Пророки


НОЙ


Я иду по городу с удивительным чувством, что нахожусь внутри стереофильма, не чувствуя себя частью происходящего. Все эти люди какие-то нереальные. Я не понимаю их разговоров, стремлений и проблем, как будто вокруг существует некий вакуум, некое пространство, надежно защищающее меня от постороннего вторжения. С удивлением ловлю себя на том, что, если возникает необходимость что-то сказать, вступить в контакт с окружающими (в магазине, например), я подбираю слова, словно говорю на иностранном языке, а ответную речь слышу как синхронный перевод.

Нельзя сказать, что люди меня пугают, нет, скорее, я испытываю какую-то смертельную тоску от того, что день за днем мне приходится смотреть один и тот же нескончаемый сериал. Набор стандартных фраз и жестов, причудливо тасуемый, но всегда ясно, чем та или иная ситуация завершится. Все играют свои роли, розданные невидимым всемогущим режиссером, причем совершенно не подстраиваясь под ситуацию и прочих актеров. Некоторые лицедействуют весьма убедительно, так что я им верю.

Вот, например, как эта растрепанная пожилая женщина, волокущая тележку, давя всем ноги и ругаясь, — она недовольная, у нее роль обиженной жизнью. Или вот мужчина, играющий роль жутко делового. У него сморщенный лоб, напряженные плечи, красное от телефона ухо, он идет быстрым размашистым шагом, натыкаясь на медлительных зевак из массовки.

Я тоже понимаю, когда какую роль мне играть. Сейчас я пассажир, я недовольна медленным транспортом, духотой и огромным количеством народа. Мое лицо изображает смесь страдания, стойкости и неудовлетворенности. И вся эта ситуация — с массовкой, женщинами, что портят мне обувь своими телегами, мужчинами, которым на меня плевать, и безмозглой массой, перекатывающейся день за днем в одних и тех же направлениях, мне не нравится.

Мне не нравится, что все так, как есть. У меня был выбор — смириться и искать в предсказуемой жизни свои прелести или же не смириться и пытаться что-то с этой самой жизнью сделать. Судьба предоставила мне шансы для реализации обоих этих вариантов. Я выбираю не мириться. Мне двадцать лет, это когда борьба — все еще естественное состояние души. Я иду к Ною, вместе мы задумали изменить мир.

Ной прославился реализацией программы по включению наркоманов в социум и признания их права выбора свободной смерти. Идея пришла к нему случайно — он читал книгу и дошел до главы, посвященной наслаждению. Речь шла о подопытных крысах, которым в мозг вживляли электроды, помогающие искусственно вызывать состояние эйфории. Крысе было достаточно нажать лапой на кнопку, чтобы разряд тока заставил ее почувствовать наслаждение.

Крысы, использовавшиеся в эксперименте, нажимали на кнопку непрерывно, не выходя из блаженства. Не реагировали на писк крысят, не ели, не пили и в конце концов умирали от истощения. Это же так просто! Наркоманию вылечить нельзя! Значит, нужно позволить тем, кто выбрал этот путь, пройти его до конца — ведь это их выбор! Открытие вроде ньютоновских — которое валяется на поверхности, пока кто-то достаточно внимательный и наблюдательный его не подберет.

К сожалению, Ной наспех куда-то засунул книгу, загнув уголочек страницы, и больше не смог ее найти.

Суть предложенной им программы заключалась в следующем: каждый гражданин, употребляющий наркотические вещества регулярно, мог зарегистрироваться в соответствующем комитете, получить удостоверение и направление на работу.

Некоторая часть его заработной платы шла на предоставляемое государством жилье и питание, а остальная — на выдаваемые ежедневно наркотические вещества. С утра, перед работой — для снятия неприятных симптомов и создания тонуса, во второй половине дня — снимающих усталость и вечером — расслабляющих по выбору.

Целью программы было постепенное «выведение» из общества опустившихся элементов. Предполагалось, что, после того как все наркоманы погибнут, программу закроют. Но случилось непредвиденное — система, легализующая наркоманию и признающая наркотики в качестве средства платежа, распространилась как лесной пожар.

В «государственные наркоманы» стали записываться целыми семьями. Страна превратилась в оазис сплошного кайфа, никто не уставал, все постоянно были в хорошем настроении и умирали от передозировки. Такой порядок вещей устраивал и народ, и государство, что производило наркотики теперь легально и в огромных количествах, синтезировало их новые виды, рассчитывало нормы возрастания доз.

Эволюция дала задний ход — кадры замелькали в обратном порядке. Вот Бог комкает женщину, запихивает ее обратно в ребро, всовывает его на место, достает из Адама душу, разбирает его и высыпает из кулака горсть земли. Ной случайно, не нарочно, создал пустеющий рай!

Я люблю этого человека, с его морщинами, книгами, возрастом и болезнями сердца. С его безграничной ненавистью к обычным людям — обывателям, с его тонким чувством прекрасного, с его страстью и нежностью ко мне.

Я застала Ноя за просмотром вечерних новостей. Транслировался ежегодный «Карнавал секса». По городу под восторженные вопли двигались платформы, на которых команды юношей и девушек занимались всеми возможными видами телесной любви. Взрослые отчаянно изображали из себя детей — таскались с разноцветными шариками, бежали вприпрыжку, держась за руки, игрались плюшевыми мишками и заваливались в кучу барахтающихся тел, удовлетворять свои завышенные сексуальные потребности.

— Когда я смотрю, как счастливы эти твари тем, что им нет нужды думать о завтрашнем дне, мне все больше хочется взять и прихлопнуть все это безмозглое месиво одним ударом! — в сердцах грохнул создатель происходящего, получивший пожизненную государственную пенсию за свою «социальную программу». Потом привлек меня к себе.

Мы поцеловались, опустились на мягкий толстый ковер и занимались любовью перед камином. Сухие потрескивающие поленья, мое шикарное, округлое тело создают иллюзию девятнадцатого, а может, даже восемнадцатого века — роскошь «государственного деятеля-пенсионера» иметь собственный дровяной камин и любовницу много моложе себя.

Окруженный тяжелой старинной резной мебелью, в глубоком зеленом кресле с вытертыми ручками, живущий в стенах, увешанных тысячелетними египетскими, китайскими, индийскими масками, Ной живет вне времени, вне пространства, вне хромированной утвари (стулья из нескольких металлических трубок и четырех полосок кожи, невесомые «шкафы» — одни металлические уголки, проволочный каркас, поперечная балка и полки-решетки, без дверей, без ручек, без тайны), вне асексуальных женщин — мальчиков-подростков, вне модного минимализма, предполагающего только контуры. В моде минимум всего — одежды, волос, тела, забот, работы, детей, ума. Уличная одежда — отражение общественного сознания. Все наружу, нечего прятать!

Отчаявшись спасти человечество при помощи свойственных людям пороков, Ной стал одержим идеей атомного взрыва. С маниакальным упорством он собирает сведения о механизме атомной бомбы.

Сутулый, морщинистый, патологически образованный, он ужасно страдает от того, что все чистое мировое знание, слежавшееся в недрах университетских библиотек и лабораторий, выплеснуто наружу, разбавлено десять к одному досужими псевдоучеными россказнями, называемыми «популярная литература» или «доступно о сложном».

— Я глубоко уверен — сложное не может быть доступным! В этом случае оно перестает быть сложным и становится доступным, а это две большие разницы! Чистое, прозрачное, подлинное знание, превращенное в мутный, бесконечно доливаемый и перерабатываемый поток!

Ной не дает мне читать книг, предварительно им не проверенных:

— Если ранее человек, подлинно интересовавшийся каким-то вопросом, шел и изучал настоящую научную литературу, читал ее, вникал в сущность, сопоставлял и делал выводы — одним словом, учился и думал, то теперь же испытывающий интерес по какому-либо поводу с легкостью идиота окунается в отстойник мирового знания, именуемый INTERNET, и хватает по-быстрому все относящееся к теме.

В итоге у него в голове оседает иловая масса, создавая ощущение сытости, и он начинает мучить окружающих своей интеллектуальной отрыжкой. Не говоря уж о том, что домохозяйки, покупая красочные энциклопедии типа «Коротко обо всем на свете» или карманные книжечки «Полная сокровищница мировой философии», становились жутко учеными всезнайками и начинали беспокоиться по поводу: «А не кажусь ли я слишком умной?»

Ной не считает меня домохозяйкой. Хотя я, в сущности, была бы не против. Готовлю ему еду (очень стараюсь), убираю его рабочий стол, мою посуду — и испытываю радость от всего этого! Занимаюсь домашними делами в его квартире с необыкновенной серьезностью, представляя, что я в какой-нибудь телепередаче для домохозяек рассказываю, как надо готовить то или иное блюдо, заваривать чай, правильно мыть пол и так далее. Очень забавно. Правда.

Иногда мы ходим гулять.

— Город напоминает гигантскую личинку, которая одним свои концом поглощает миллионы тонн жратвы, километры выложенного на прилавках съестного, а с другого своего конца выбрасывает миллионы тонн дерьма. И растет, растет, растет! Наполненная мелкими двуногими тварями, которые множатся, делятся, жрут, спят и ни о чем не думают.

Мы шли по центральным улицам, предаваясь упоительному презрению к миру, к его обитателям, к их жизни, проблемам, источникам радости и огорчений. Мы ужасные сплетники, изощряющиеся в высокохудожественном, интеллектуальном злословии.

Нам навстречу движется бесконечный поток тварей обоего пола, рыгающих, трясущих жирными животами и обвислыми грудями, жрущих и пьющих на ходу, сидя в кафе, в парках, на ступенях театров и университетов. Жадно втягивая ноздрями дым мангала ближайшего бистро, я безудержно представляю себе, как все это месиво плоти начнет визгливо метаться, в панике топча друг друга и визжа от боли и ужаса, погибнет под обломками зданий или сгорит заживо. Вот так вот аппетитно, паленым мясом и кипящим жиром, запахнет поджаренный город.

Огромный стол, заваленный чертежами, застарелое пятно от кружки с кофе, пепел, взлетающий при каждом плавном повороте вентилятора, — в такой уютной обстановке Ной делает бомбу. Безмозглая цивилизация продавала на рынках все — от семечек до тротила и подводных лодок. Маленькую подержанную субмарину мы приобрели по сходной цене.

В специальных квадратных очках-линзах под мелодичную дробь дождя за окном и потрескивание поленьев Ной паяет яркие, цветные провода, собирая тонкий электронный механизм, устанавливая твердые, обернутые маслянистой бумагой бруски, подводя к ним блестящие клеммы, наконец, он вкладывает внутрь душу — металлическую колбу с небольшим атомным зарядом. Новорожденная бомба сияет своей чистотой и законченностью. Она поблескивала в своем черном чемоданчике в углу кабинета, пока Ной собирал ее сестер — таких же строгих, чистых, целомудренных и целеустремленных. Совершенных убийц.

Делая уборку, я играю в телепередачу, обращаясь к невидимым зрителям.

«А теперь я стираю пыль с атомной бомбы. Это небольшая бомба и абсолютно безопасная. Мы можем взять дозиметр и проверить. Как вы видите, радиационный фон в норме. Такие бомбы очень удобны для хранения в домашних условиях. Их можно использовать как в городе, так и на дачных участках.

Домашние атомные бомбы просты в обращении, долго хранятся, не ржавеют и всегда готовы к употреблению. Вы получите эту бомбу в аккуратном черном чемодане, мы приложим также инструкцию по ее применению и видеокассету с возможными вариантами использования.

Но и это еще не все! Если вы позвоните прямо сейчас, пока действует наше специальное предложение, то также получите в подарок замечательный, простой и изящный цинковый ящик».

Временами, когда нас охватывает желание понежиться подольше в постели или оставить все как есть, спокойно состариться и умереть, Ной включает телевизор — новости и ток-шоу неизбежно возвращают нас к поставленной цели.

Бесконечная череда тупых, не наделенных никакими отличительными признаками физиономий — улыбающихся, страдающих, делящихся идиотскими рассказами о своей удивительно одинаковой, бездарной, скучной, дурацкой и абсолютно никчемной жизни. За отсутствием фантазии и способностей делающих проблему из чего угодно!

— Я не знаю, как мне дальше жить! Вся моя жизнь больше не имеет смысла после его ухода! — восклицает женщина по имени Жанна, выпучивая глаза. — Подскажите, что мне делать?

— Это была история Жанны. Конечно, сейчас многие сочувствуют ей. Я обращаюсь к нашим зрителям: если кто-то бывал в подобной ситуации, позвоните и расскажите, как вы справились с этой проблемой.

Мы решили пошутить. Ной взял трубку и набрал указанный на экране номер. Занято, но мы упорно звонили с двух телефонов, и, наконец, после короткого гудка ему ответил приторный голос операторши.

— Говорите, вы в эфире, — обратился к нам благообразный дядька-ведущий.

— Дорогая Жанна, обычно люди не берутся за то, чего не умеют делать. Если вы и вправду не знаете, как вам жить, мы советуем вам повеситься, или отравиться, или спрыгнуть с крыши. Нам кажется это очень логичным.

Смешинки скакали у меня внутри как ненормальные, я схватила подушку и засунула себе под живот, встав на нее локтями. Ужасно хотелось засмеяться, но нельзя ничего упустить — такой момент!

Глаза благообразного ведущего забегали навстречу друг другу — надо ведь как-то выйти из такой ситуации! Мы злорадно веселились, наблюдая за перекосившимся лицом Жанны, которая разом перестала плакать и явно рассердилась, что кто-то нашел-таки решение ее проблемы.

На самом деле ни одна из этих тварей не желает, чтобы ее сложности решились, потому как пока они у нее есть — она особенная, у нее ПРОБЛЕМЫ, поэтому Жанна их страстно ищет, выдумает, напрягая обе извилины — свою и мужа!

Это как сцена из Рабле, когда нищие хвастаются своими увечьями, говоря, какой доход они им приносят. Кто-то, со сломанной рукой, зарабатывает по две серебряные монеты, кто-то, с язвами на лице, — по три, этот, с отрубленными по колено ногами, — даже пять. Но больше всех зарабатывает здоровенный нищий — до трех золотых. Он с явной гордостью выставляет вперед свои облезлые, изъеденные местами до мяса, покрытые струпьями ноги, над которыми кружится рой мух, привлекаемых гнойной вонью.

«Конечно, будешь зарабатывать больше всех, — завистливо восклицают менее искалеченные нищие, — когда у тебя такие ноги!»

Незаметно прошли осень и зима. Мы почти не выходили, только чтобы смотреть предполагаемые места взрывов. Днем Ной работал. Делал бомбы. Потом разрабатывал план операции, маршрут. Вечером мы ужинали, потом подолгу сидели голышом перед ярким огнем, занимались любовью, разговаривали и глубокой ночью перебирались в постель, чтобы проснуться поздним утром, валяться и дурачиться до завтрака.

Так незаметно приблизился главный день нашей жизни. Ной оделся в лучший костюм — в еле заметную полоску, который ему очень идет. Я приготовила отличный завтрак — тосты с икрой, салат из креветок, мягкие рогалики и крепчайший ароматный кофе. Затем мы торжественно вложили в каждый чемоданчик отдельную табличку с нашим посланием жертвам.

Уместив имущественный итог нашей совместной жизни в багажник машины с правительственными номерами, мы выехали из охраняемого двора, как будто за покупками. Двигаясь по заранее намеченному маршруту, ужасно веселились, тратили уйму денег, поэтому нам все радовались.

Рынки, дорогие магазины в центральных зданиях, общественные учреждения, церкви. Особенно церкви — сборище ловких мошенников, извративших идею Бога, превративших его во всепрощающего слюнтяя, который подставляет под удар щеки и визгливо просит не бить его. По мне, так что это за безмозглый и мягкотелый Бог, который позволил себя распять? Вот индийский Шива, другое дело — он всемогущий, грозный, кровожадный и постоянно трахается со своей любимой — жестокой богиней Кали.

Особенно мне понравилось в одном жутко дорогом обувном магазине, где манекенообразная девушка с надутой физиономией высокомерно взирала, как я пытаюсь застегнуть узкое голенище на своей нормальной ноге.

— Это вам не подойдет! — переплюнула она через губу.

Я подумала: «Ах, ты сучка! Должна выпрыгивать вокруг меня сереньким зайчиком, а стоишь растопырив пальцы, словно накрашенные ногти сушишь!»

Вслух же улыбнулась и попросила позвать менеджера. Девушка заерзала и нервно поинтересовалась: «Зачем?»

«Хочу, чтоб тебя уволили напоследок, дура», — подумала я, но соврала, что мы хотим узнать о подлинности товара перед покупкой.

Особа недовольно удалилась. Через несколько минут появился круглый молодой человек в позолоченных очках. Ной стоял у меня за спиной; узнав его, менеджер рассыпался услужливым щебетаньем. Я тут же потребовала у него книгу жалоб. Выложила все, что я думаю об обслуживании в их магазине и о продавщице. Показала пачку денег и сказала, что ничего у них не куплю и скажу всем знакомым, что здесь ничего покупать не нужно, а еще мы позвоним владельцу и расскажем, что тут творится… Менеджер покрылся красными пятнами и принялся утирать лоб платком, бормоча извинения.

В конце концов, я успокоилась и сказала, что мне понравились вот эти сапоги. Менеджер тут же приволок мне кучу коробок, самолично примеряя все на мои ножки и злобно косясь на бледную дуреху-продавщицу с трясущимися губами. Останется без премии, как минимум.

Мы оставили у них в вентиляции черный чемоданчик с чувством глубокого удовлетворения — все-таки он не дешевый.

Никто нигде даже не пытался нас проверять на предмет наличия оружия или прочих запрещенных предметов (атомных бомб, например) — Ной слишком известен.

У прохожих рты приоткрываются, глаза округляются, дебильные детеныши тыкают пальцами и кричат: «Мама, смотри!» Мамы медленно поворачивают свои сальные шеи, с полуоткрытым ртом, из угла которого стекает слюна, с одинаково выпученными глазами долго ищут обозначенный объект, потом говорят: «О!» — и лезут за фотоаппаратом.

Ной был счастлив как никогда.

— Скажите, что делать, ну как так жить?! — окружают нас толпы жаждущих инструкций и обещаний, а также исполненные предвкушения вечернего рассказа соседям, знакомым и родне: «А я сегодня видел Ноя! Я ему сказал то-то и то-то…»

— Вы правы. Так жить нельзя, — загадочно улыбается Ной, обнимая меня за плечи.

Полночь, город пьет, веселится, личинка радостно хохочет, двуногие паразиты щекочут ей брюхо. Возле старого причала погружается под воду маленькая подержанная подводная лодка, нагруженная провизией, чертежами, книгами и колбами с ураном.

Много счастливых дней нам предстоит провести вдвоем, вдали от человеческого месива, дурацкой болтовни и глупых проблем. Мы поплывем в кругосветное подводное путешествие, к другим, подобным этой, личинкам, занимаясь любовью и читая прекрасные книги. Будем счастливы, попутно взрывая двуногих тварей.

На безопасном расстоянии от берега мы поднялись на поверхность. Ной гладит пальцем круглую, гладкую кнопочку на черном пульте — самое чувствительное место нашей бомбы, — лаская и возбуждая ее. Мы как будто занимаемся любовью втроем. Пьянящий восторг — и одновременно горячая струя ударяет мне внутрь, а палец Ноя нажимает на кнопку.

Личинка с диким визгом разлетается на куски. Взметнувшиеся почти до самого неба горы менеджеров, продавщиц, магазинов, прилавков и витрин сыплются обратно забавными ошметками. Со звоном падает двадцать одна титановая табличка с высокохудожественной гравировкой: «Господа обыватели, нам не нравился ваш образ жизни!»

— С днем рожденья, милая!

Знаете, это самый замечательный подарок, который мне когда-либо делали. Я и Ной — последние и самые счастливые люди на свете.


МОИСЕЙ


Моисей Лейбович придумал совершенно новый вид туризма — на чем и сколотил под старость лет состояние. Пришло это ему в голову случайно, во время тщетного обивания порогов различных официальных учреждений на предмет посмертной эмиграции.

Посмертная эмиграция — это значит, что труп, согласно последней воле покойного Моисея Лейбовича, должен лежать не в какой-нибудь земле, а именно в святой, но официальные учреждения вежливо отклоняли его просьбу, не имея никакого желания удовлетворять капризы старого маразматика. И вот, когда отчаявшийся Моисей Лейбович сидел на скамейке в парке и горько проклинал свою судьбу, которая определила ему чужбину не только местом постоянного жительства, но и, по-видимому, вечного пристанища, взгляд его, затуманенный слезами, упал на разноцветную газету, валявшуюся в урне. В голове вдруг, как это бывает с гениями, мгновенно сложилась комбинация: погребение — не выходит где хочется — урна — газета. Есть!

Результатом этого озарения стала первая в мире туристическая фирма, специализирующаяся на турах для покойников. Лица чиновников, проводивших регистрацию и лицензирование этого хозяйствующего субъекта, невозможно себе представить.

В учебниках появился новый вид туризма — кладбищенский. Схема работы проста: человек, чувствуя неминуемое приближение смерти, идет в турфирму R.I.P. и заблаговременно приобретает путевку для своего тела. Фирма обеспечивает транспортировку тела, трансферт «аэропорт — кладбище» и торжественное захоронение. Фирма R.I.P. начала свою работу сразу и с размахом — захоронение в любой стране мира. Сервис как положено — кладбища второй, третьей, четвертой и высшей категорий. VIP-обслуживание предполагало шикарный гроб от известной фирмы и торжественное захоронение рядом с могилами великих людей. Одним из первых клиентов Моисея Лейбовича стал бывший секретарь областного комитета партии, заказавший себе VIP-похороны в районе могилы Карла Маркса.

Минимальный пакет включал в себя транспортировку урны и замуровывание ее в стену в стране назначения или же развеивание пепла на желаемой территории.

Моисей Лейбович открыл также внутренние покойницкие маршруты. Наибольшей популярностью пользовались монастыри и горные вершины.

Следуя пожеланиям многочисленных клиентов, Моисей Лейбович открыл отдел бронирования. Теперь можно было приобрести кладбищенский тур за несколько лет, а также указать его в завещании. В общем, дело начало процветать с первых дней своего открытия. Объявление фирмы R.I.P. — очень оптимистичных цветов — красовалось на лучших рекламных местах в специализированных изданиях. Выглядело оно следующим образом:


Турфирма R.I.P.

Единственный в мире оператор по кладбищенскому туризму!!!

Специальное предложение на туры в декабре!!!

25 % скидка на мумификацию и захоронение в Египте,

а также на подводные могилы в коралловых рифах.

Счастливого последнего пути!


Таиланд — еженедельно — традиционное тайское захоронение в скалах.


Индия — еженедельно — традиционная кремация с развеиванием пепла над Гангом.


Румыния — еженедельно — захоронение в районе замка Дракулы.

Финляндия—Швеция — «костер викингов»

и «могила Деда Мороза».

Франция — еженедельно — русское кладбище,

VIP-похороны рядом с могилами князей, Бунина.


Экзотика: о. Куба — захоронение рядом с могилой Че Гевары.

Китай — покойся рядом с Мао.


Корея — Ким Ир Сен.

Мадагаскар — церемония ежегодного перезахоронения (от 2500 у. е.).


Дела Моисея Лейбовича продвигались так хорошо, что скоро по самым «горячим» линиям зашустрил его чартерный рейс с «грузом 200». Самолет с траурными полосами на бортах вызывал неизменный обморок у чувствительных барышень. Диспетчеры сначала пугались, а затем привыкли и неизменно монотонным голосом сообщали:

— Груз двести на взлет, полоса семь.

И покойники отправлялись на небеса.

Все шло хорошо, пока однажды в офисе Моисея Лейбовича не появились неизвестные люди, один вид которых не обещал ничего хорошего.

Молодой человек двухметрового роста, прошедший в дверь пригнувшись и боком, уселся напротив потерявшего дар речи Моисея Лейбовича (которого, заметим, нетрудно испугать — в 83-то года!).

— Президент гильдии гробовщиков и ассоциации национальных кладбищ, — коротко представился визитер и протянул новоиспеченному предпринимателю траурную визитку.

— Моисей Лейбович, — вежливо представился единственный в мире проводник в мир иной.

— Короче, наш бизнес из-за твоего несет огромные убытки, — сразу перешел к делу президент гробовщиков.

— Простите?

— Что неясно? Из-за организованного вами оттока покойников за рубеж наши кладбища пустуют, наши могильщики лишаются работы, похоронные бюро закрываются! Надо продолжать? Своими действиями вы, уважаемый Моисей Лейбович, подрываете важнейшую отрасль национальной экономики. Ритуальные услуги — огромный источник налоговых поступлений для нашей страны! А что делаете вы? Опустошаете казну! Не говоря уж о патриотизме! Русский человек должен лежать в русской земле!

— Постойте! — замахал вдруг руками Моисей Лейбович. — Ну конечно! Русский человек должен лежать в русской земле! Прекрасный слоган! Выходим на международный уровень, коллега!

Этот день стал решающим в последовавшем прорыве на международные рынки. Начался экспорт услуг. В страну устремились тела бывших эмигрантов, американских коммунистов, кубинских революционеров и покойников-эмигрантов с Мадагаскара — в связи с острейшим дефицитом места на кладбищах этой небольшой африканской страны при чрезмерной любви ее жителей к похоронам. Работа кипела. Национальные кладбища оказались забиты под завязку. Президент гильдии и ассоциации, весь в мыле и пене, давил на все известные ему рычаги, выбивая места для открытия новых кладбищ, которые существенно потеснили автостоянки. Возмущение председателя общества автолюбителей, господина Сивко, удалось сломить, только выдав ему бронь на захоронение рядом с могилой Мазепы.

Моисей Лейбович, используя деловые связи, давно уже определился с местом своего будущего захоронения — гора Синай. И теперь, пребывая в блаженной эйфории от неожиданно свалившихся на него почестей и богатства, самолично просиживал целыми днями в офисе, выслушивая клиентов. Не обошлось и без благотворительности. Однажды в кабинете появилась маленькая сухонькая старушка с завещанием в руке.

— Всю жизнь мечтала увидеть Париж, я актриса, знаете ли, но так и не довелось. Сначала по распределению в Омской опере, а потом… Потом опять в Омске, но уже в ТЮЗе. Вот узнала и хочу попросить вас. Пусть жизнь моя прошла в глубинке, но покоиться чтобы мне в Париже, рядом с Рудольфом Нуриевым. Жизнь моя когда-то лишилась смысла, — и пожилая леди поведала печальную историю несложившейся любви, о которой покойный Нуриев даже не подозревал. Моисей Лейбович так расчувствовался, что тут же предложил будущей покойнице совершить акт захоронения за счет фирмы.

Не обходилось и без курьезов. Пришлось даже включить в договор пункт о том, что «фирма не отвечает за самоубийство будущего туриста в целях получения сезонной скидки». А правоохранительные органы потребовали, чтобы каждое тело, отправляемое в последний туристический путь по завещанию, то есть когда это самое тело в личной беседе с сотрудниками не изъявляло желания отправиться после смерти куда-либо, предварительно было осмотрено компетентными лицами на предмет избежания сокрытия тел криминальными элементами или бегства особо опасных преступников под видом покойников.

— Но это невозможно! В самолете минус десять градусов! Гроб тонкий, неутепленный! Там никто не выживет! Следовательно, и не сбежит! — доказывал им возмущенный Моисей Лейбович, но его никто не слушал. Проверять, и все тут.

Словом, стало немодно оставаться лежать в той земле, по которой ходил большую часть жизни. Непонятное желание детей быть похороненными как можно дальше от родителей, именуемое в маркетинге (новой дисциплине, успешно освоенной Моисеем Лейбовичем) «иррациональным спросом», делало свое дело. И все шло хорошо. До тех пор, пока Моисей Лейбович не почувствовал себя плохо.

Сначала он вроде бы обрадовался, что наконец-то отправится туда, куда мечтал, — на гору Синай, но, кинув взгляд на длинные ноги администратора, потом дальше — за окно, где ждала его машина с водителем, вспомнив о шикарной квартире и милой сиделке, как-то затосковал. Умирать решительно расхотелось. И даже перспектива покоиться на вышеозначенной горе не утешала, а сдать путевку, по всей видимости, возможность отсутствовала. Моисей Лейбович в пожарном порядке приказал везти себя с эскортом на ту самую скамейку в парке, где ему когда-то пришла блестящая мысль. И вот когда водитель опустил старца на гладко выкрашенные доски, Моисей Лейбович ясно увидел, как к нему направилась Смерть.

У Смерти было очень бледное и озабоченное лицо. Она заглянула в книгу, которую несла под мышкой, печально взглянула ему в глаза и кисло спросила:

— Моисей Лейбович?

Тот утвердительно кивнул, чуть не померев со страху раньше времени.

— Восемьдесят пять лет?

Моисей Лейбович снова кивнул.

— Заповеди соблюдали?

— Что?

Смерть устало вздохнула, открыла книгу и монотонно начала спрашивать:

— Кумира творили?

— Нет, кажется… Разве что… «Битлз» по молодости. Но недолго.

— Мать и отца чтили?

— Мать… да, — неуверенно протянул Моисей Лейбович. — А отец у меня алкоголик был, так и запишите. Я его чтить категорически отказываюсь!

Смерть сделала пометку карандашом в своей книжечке.

— Хорошо… Дальше. Не убивали?

— Нет, — твердо ответил Моисей Лейбович и добавил: — Пока.

Смерть смерила его скептическим взглядом и продолжила:

— Не прелюбодействовали, жены чужой не желали?

— Что вы! Я свою-то с трудом выносил! Земля ей пухом, слава Богу!

— Не крали?

— Нет. Вот что-что, а это никогда! — откинул назад прядь седых волос Моисей Лейбович.

— Угу… — Смерть продолжала кивать и что-то записывать. — Ну и последнее. Не лжесвидетельствовали, друзей не подставляли?

Моисей Лейбович напрягся.

— Это было. Честно говорю. Это было.

— Угу, ну в общем все сходится… Тогда пройдемте. — Смерть убрала блокнот.

— Куда?

— Сначала в чистилище на пятьсот лет, а потов в рай.

— На пятьсот лет? За то, что я Петрова подставил?

— Нет, за Петрова всего сто, триста пятьдесят за неуважение к отцу и пятьдесят за «Битлз»!

— Но он же алкоголик!

— Это нас не интересует! Пойдемте!

— На гору?

— Этим, знаете, не интересуюсь, куда вы потом свой телесный сосуд денете. Да и вам, полагаю, уже будет все равно. Я собираю только души. Пойдемте же, у меня сегодня еще масса работы. — Смерть начинала терять терпение. По ее озабоченному, усталому виду можно было догадаться, что работает она день и ночь.

— Но я не хочу! — запротестовал вдруг Моисей Лейбович.

Смерть нахмурилась, видимо, подобные капризы были ей привычны.

— Это никого не интересует! — резко оборвала она его.

— Послушайте! — вдруг осенило Моисея Лейбовича. — Все смертны, и вы, я уверен, тоже. Может быть, вы, конечно, явление и необычное, но, в конце концов, и вам тоже когда-нибудь придется отправиться на вечный покой, — Моисей Лейбович весь покрылся крупными каплями пота, глядя, как бледное лицо смерти становится багровым от ярости. — Послушайте, я предлагаю вам сделку, лучшее место, VIP-сервис за счет фирмы… Только отпустите меня! Ну зачем я вам сдался! Вам же меньше работы!

Смерть смотрела на него, явно лишившись дара речи.

— Вот и славно! — не давал ей опомниться Моисей Лейбович, тараторя без умолку. — Можем по католическому обряду, по православному, по-индийски, по-китайски, даже мумию!..

Поток излияний предприимчивого умирающего был прерван обмороком Смерти, которая в своих широких черных одеждах распростерлась прямо рядом со скамейкой. И тут Моисей Лейбович решился на преступление. Оглядевшись вокруг, он схватил бесчувственное тело Смерти за ноги и поволок к машине. Затолкал в багажник и приехал на фирму. Ничего никому не сказал, сам оформил «горящий тур» на имя Костлявой Смерты Ивановны, поехал в управление гильдии гробовщиков, взял первый же свободный гроб и помчался в аэропорт. Погрузил тело и вернулся в офис. Теперь Смерть будет заживо погребена в водах Средиземного моря.

Моисею Лейбовичу сразу стало намного лучше.

— Жизнь только начинается! — приветствовал он сотрудников и исполнил замысловатый танец — гопак больного радикулитом.

Однако на следующий день, когда он проснулся, то сразу чуть не умер от инфаркта. Рядом с его постелью стоял высокий господин в черном, с черными же большими крыльями за спиной, а рядом Смерть — мокрая и очень возмущенная.

— Он? — поинтересовался у нее господин с черными крыльями, показывая на Моисея Лейбовича длинным худым пальцем.

Смерть утвердительно кивнула и показала хитрецу кулак.

— Бред какой-то… — потер глаза Моисей Лейбович.

— У нашего ведомства к вам есть вопросы относительно ваших действий. Пройдемте, — заявил господин с крыльями.

— Никуда я с вами не пойду! У вас есть ордер на обыск или постановление об аресте? Если нет, тогда проваливайте, — возмутился осмелевший бессмертный Моисей Лейбович.

У господина в черном лицо вытянулось так, что, казалось, подбородок вот-вот упадет ему на носки ботинок. Он почесал затылок и растворился в воздухе.

Моисей Лейбович откинулся на подушки и закрыл глаза, потирая пылающую голову. Когда он их открыл, то товарищ с черными крылами уже снова стоял возле кровати, молча протягивая ему бумагу.

— Что это? — спросил Моисей Лейбович. — Ордер? Постановление?

— Приговор! 1000 лет в аду за попытку убийства Смерти при исполнении ею обязанностей и плюс ваши пятьсот чистилища, — ответил господин с крыльями и приподнял Моисея Лейбовича за локоть. В следующее мгновение тот поймал себя на мысли, что, кажется, безвозвратно умер.

После его смерти процветающая турфирма R.I.P. перешла к гильдии гробовщиков и ассоциации кладбищ, девиз которой был: «Есть жизнь после смерти». Правда, поговаривали, что теперь покойников никуда не возят, а сжигают в местном крематории по ночам. Но это все только слухи.

Урна же Моисея Лейбовича так и не отбыла на гору Синай — она стоит в стеклянном кубе на входе в шикарное здание фирмы, украшенное изумительной красоты похоронными венками и лентами, а под ней надпись:


«Здесь покоится единственный человек,

поездка которого сорвалась по вине нашей фирмы».


ИИСУС НАВИН


— Не помню, чтобы я когда-либо в своей жизни хотел женщину в этом смысле… — задумчиво сказал Иисус Навин девушке из фонда «Общественное мнение» в ответ на ее вопрос: «Со сколькими женщинами вы имели сексуальные отношения в своей жизни?»

Девушка не растерялась и молниеносно выдала вариант «Б»: «Со сколькими мужчинами вы имели сексуальные отношения в течение своей жизни?» Иисус Навин удивленно приподнял брови.

— Простите, я не понял…

— Ну, вы же… э… гомосексуалист?

— С чего вы взяли?

— Ну, раз никогда не хотели женщину в этом смысле…

— А что, я сказал, что хотел мужчину?

Девушка с явным любопытством уставилась на него через позолоченную клетку очков. Ей действительно стало любопытно, кого в своей жизни хотел этот странный, высокий, сутулый мужчина.

— Я не понимаю… а кого же?

— Никого!

— …?!!

— Я никого никогда в этом смысле, в каком вы спрашиваете, не хотел! — твердо ответил Иисус Навин, искренне возмутившись назойливости, беззастенчивости и глупости фонда «Общественное мнение», который старается узнать, в какое, собственно, количество различных женских гениталий проникал его член!

— Задавать такие вопросы — это все равно что пытаться узнать, во сколько унитазов в своей жизни я, извините, срал!

И Иисус Навин быстро пошел прочь от социологии, оставив залившуюся красной краской девушку со слезами на глазах и в тяжелых раздумьях на тему того, что, может быть, секс не является столь обычным явлением, о котором можно спрашивать как о погоде, даже если ты социолог? Вот так вот случайный прохожий может перевернуть все в твоей голове вверх тормашками.

Иисус Навин не любил социологов и психологов и тому подобную братию по нескольким причинам. Во-первых, он не понимал, чем, собственно говоря, эти граждане занимаются, навязчиво интересуясь подробностями жизни других людей. В связи с этим у него имелось соображение, что все социологи и психологи — законченные вуайеристы, возбуждающиеся только от подглядывания. Во-вторых, его непомерно раздражал сам объект подглядывания этих самых психологов-социлогов-вуайеристов — человек или, если хотите, общество.

Иисус Навин сидел под аркой моста, погрузившись в глубокие раздумья о склонности человека к самолюбованию. Ведь, в сущности, это экспансивное развитие и популярность наук «о себе» говорят только о том, что каждый болван, выстроив у себя в голове целую фабрику по производству иллюзий, стремится рано или поздно составить ее план «на случай эвакуации». Изучать себя, по мнению Иисуса Навина, — самое последнее и никчемное занятие для конченых идиотов, которым лень протянуть руку за травинкой, чтобы изучать ее. Нет, они сидят в постели, заложив уши подушками, и напряженно изучают себя, не производя при этом ни малейшего движения хоть в какую-то сторону. Иисус Навин злился на свое бессилие хоть что-нибудь изменить. Возможно, он бы и запретил психологию и социологию, будь он кем-то другим, а не маньяком-убийцей. Нельзя же что-то кому-то открыто запретить, когда все силовые структуры разыскивают тебя «в складчину»!

Он очнулся от какого-то назойливого звука.

— Эй, мужик! Я с тобой разговариваю! Ты что, глухой?

Над ним нависла какая-то жирная тетка, от которой разило дешевым пивом, потом и грязными трусами. Она определенно не собиралась считаться с его склонностью к уединению.

— Вот скажи мне, мужик! Сколько у тебя в жизни было баб?

— Вы что, социолог? — недружелюбно буркнул Иисус Навин.

— Я херолог! — тетка расхохоталась. — Так вот, сколько у тебя в жизни было баб? Ты хотя бы примерно помнишь?

— В каком смысле?

— Что значит в каком? В самом прямом! Ну, для чего бабы нужны мужикам! Вот дурной… — Тетка панибратски огрела его пивной бутылкой по спине, слегка облив вонючей пеной, и уселась рядом.

— Для чего мне нужны бабы?.. — Иисус Навин задумался. — Ну в этом смысле… — он встал и зашел тетке за спину, — двадцать три.

— Ну, ты кобель! — тетка восторженно отхлебнула пиво, которому, однако, было не суждено попасть в желудок — черная кожаная удавка пережала ей горло.

Когда жирный труп скатился в воду, Иисус Навин поднял указательный палец вверх и заключительно произнес:

— Двадцать четыре!

После встречи с женщиной настроение его улучшилось, и он шел домой, напевая арию Кармен, с чувством, что ночь прошла феерично.

* * *


Пророк проснулся в дурном настроении. Соседи за стенкой ругались из-за десяти рублей, разбив посуды уже как минимум на сто. Глупость раздражала, нерациональность раздражала — одним словом, весь род человеческий приводил Иисуса Навина в бешенство. Он встал, умылся, выполнил утренний комплекс гимнастических упражнений и уселся на балконе читать Эпикура, ибо только этот гений умеренности мог возвратить ему душевное равновесие.
		Так-то вот, каждый бежит от себя,


		и, понятно, не может


		Прочь убежать; поневоле с собой остается в досаде,


		Ибо причины болезни своей недужный не знает.


		А понимай он ее, он бы, все остальное оставив,


		Прежде всего, природу вещей постарался постигнуть.


		Дело ведь здесь не идет о часе едином,


		А состоянье, в каком неизбежно все смертные люди


		Должны по смерти своей во веки веков оставаться…


Музыка строк, мерная, строгая, как фуги Баха, убаюкала его раздражение, предоставив душе качаться на своих волнах, погружаясь в блаженную истому жаркого июльского дня, проведенного на воде…

— Эй! Вы что, глухой!.. — выдернул его из мира прекрасного визгливый женский голос.

— Что?.. — Иисус Навин был раздосадован, как человек, которого подняли среди ночи чистить картошку на улице тупым ножом.

— Масло, говорю, есть?

— Что?..

— Ты что, тупой? Вот тормоз! Масло растительное, на котором жарят! Есть?

— А на нем жарят?

— Идиот!

— Послушайте, вы! Кто дал вам право вторгаться ко мне, обзываться?!

— Да кому в здравом уме надо к тебе вторгаться! Я, слава Богу, в своем окне!

— Мы с вами на «ты» не переходили!

— О чем ты говоришь?! Придурок несчастный! Ну, идиот! Ну, дебил! Таким не место среди нормальных людей! И куда милиция только смотрит! — Тетка возмущенно захлопнула раму, старое пыльное стекло треснуло.

— Вот козел! Стекло мне разбил!

Это уже было слишком! Даже Эпикур был бессилен… Великий философ просто никогда не жил в доме-колодце и, к сожалению, рекомендаций не разработал. Иисус Навин пошел в спальню. Достал из-под кровати продолговатый прямоугольный чемодан, открыл его и выдохнул, чтобы снять напряжение. Для того чтобы собрать винтовку, нужно унять дрожь в руках.

В двухстах метрах от его дома, на месте прекрасного паркового павильона, ныне строили высотный дом. Когда у строителей в очередной раз кончились деньги, стройка остановилась.

Ради этого бетонного скелета был снесено чудесное ажурное строение, в котором, как утверждает легенда, встречались дамы и кавалеры из высшего общества, предаваясь неторопливым ласкам… Теперь на его месте будут жить тетки и жарить картошку на растительном масле!

Иисус Навин забрался на самый верх, расстелил турецкий коврик ручной работы, приобретенный во время похода в Мекку (это был не хадж, а просто экскурсия в несколько тысяч километров длиной). Удобно расположившись на самом верху, Иисус Навин вежливо поздоровался с Богом и почувствовал ответное прикосновение. Бог был в хорошем настроении, но, как всегда, слишком занят, чтобы долго разговаривать с Иисусом Навином, которого благословил много лет назад на жизнь, наполненную глубоким смыслом и священным долгом. В благодарность за это Иисус Навин иногда убивал священников (все больше православных или зарвавшихся раввинов), чтобы сделать Богу приятное.

Стрелять по людям наповал было самым главным развлечением Иисуса Навина. Он всегда тщательно выбирал, представляя себе, что это за человек, как его смерть повлияет на окружающих и тому подобное. Ему было совершенно неинтересно обезличенное, механическое убийство, когда убитый не вызывал никаких эмоций, не волновал воображения, не представлял для Иисуса Навина никакого интереса. С какой стати, собственно, делать приятное чужому человеку?

Изучая в оптический прицел прохожих на проспекте в километре от своей огневой точки, пророк ни на ком не мог остановиться. Глупейшие девичьи лица, тупые мужские, склочные бабские… По таким стрелять из снайперской винтовки — все равно что ювелиру гранить булыжники! Массам — оружие массового поражения! Этот рекламный слоган Иисус Навин много раз посылал в Министерство обороны.

— Как все скучно! — раздосадованно выдохнул он. Уже собрался было уйти, но решил еще раз взглянуть напоследок. Вдруг повезет… И действительно повезло. Его внимание привлек мужчина в сером плаще, который шел в окружении охраны и тащил за руку ребенка. Иисус Навин наблюдал в прицел за его действиями. Ребенок был тощий и плохо одетый, его приволокли к милиционеру, держа за посиневшую руку, в которой была зажата автомагнитола.

— О! Тяга к справедливости! Похвально! — и Иисус Навин нажал на курок.

Мужчина в сером плаще рухнул через мгновение, а перепуганная охрана и милиционер повалились на мостовую, закрывая головы руками. Мальчишка удивленно посмотрел на них, затем воздел руки к небу, Иисус Навин отчетливо прочитал по его губам слова: «Спасибо, Господи!» — затем воришка убежал, не забыв прихватить автомагнитолу.

Иисус Навин, воодушевившись успехом, принялся снова высматривать жертву. И тут ему просто сказочно повезло. В прицел он увидел ту самую девушку, которая интересовалась количеством посещенных им влагалищ.

— Двадцать пять! — удовлетворенно выдохнул он, когда тело девушки шлепнулось на мостовую, прямо под колеса микроавтобуса с надписью «Общественное мнение».

Решив, что на сегодня развлечений хватит, Иисус Навин пошел домой.

— Привет, Моисей! — и он обнял встречающую его собаку. Моисей был уже совсем старым, но не впал в маразм. — Сегодня про меня будет передача!

Ровно в десять часов Иисус Навин уселся перед телевизором с тарелкой салата из креветок. Действительно, передача была исключительно про него.

Трагическим голосом репортеры сообщали о загадочных убийствах.

— Труп неизвестной женщины был найден сегодня на пляжной косе. Эксперты полагают, что труп отнесло течением, так как смерть потерпевшей произошла раньше. Она была жестоко задушена. Следствие располагает данными, указывающими на то, что маньяк, известный как «душитель», снова объявился в нашем городе. Будьте бдительны!

— Еще одно заказное убийство произошло сегодня. Убит известный бизнесмен, эксперты полагают, что стрелял профессионал. Заказчики — скорее всего, те, кому мешал честный и энергичный предприниматель, не желавший мириться с произволом!

— Это точно! Энергичный был до невозможности! — подтвердил Иисус Навин слова журналиста.

— И наконец, самая загадочная смерть на сегодня. Одна из анкетеров фонда «Общественное мнение» была убита прямо на улице, на глазах у десятков людей. Эксперты полагают, что так сексуальные меньшинства высказали свой протест против принятия закона о дополнительных мерах по укреплению семьи. Суть закона состоит в запрете разводов и льготах для репродуктивной части населения, которая обеспечивает нашу страну новыми гражданами…

Иисус Навин смеялся до слез, отдав Моисею половину креветок.

Рано утром он аккуратно разлил по всей лестнице десять литров подсолнечного масла. Тетки падали и матерились. Больше всего Иисуса Навина удивило, что они ругаются на расточительность хулигана, мол, вот кому-то денег деть некуда. Наконец, вопль: «Такую мать!» заставил его выглянуть. Тетка из соседней квартиры вышла самолично на лестницу поглядеть на десять литров разлитого масла. Наклонившись, она разглядывала добро и ругала буржуев. Иисус Навин высунул из двери свою длинную красивую ногу и слегка пнул тетку под зад. Отчаянный вопль любительницы растительного масла заставил Иисуса Навина собрать все силы, чтобы не запрыгать от радости своей мальчишеской выходке.

— Двадцать шесть! — шепотом сказал он Моисею и неслышно закрыл дверь.

— Какая нелепая смерть! Поскользнуться на масле! — подвел итог на похоронах муж покойной.

— Какая нелепая жизнь! Жарить на масле! — пробурчал себе под нос Иисус Навин. Он любил ходить на похороны убитых им людей. — Есть же тефлоновые сковородки, и микроволновые печи, и еще бог знает что!

* * *


Незаметно пришла весна, и у Иисуса Навина неожиданно наступила депрессия. Он ходил по квартире, вдыхая долетавший аромат зеленой травы, внимая голосам прилетающих птиц, и не знал, в чем дело. Все опротивело! Он брал в руки винтовку, но собирать ее не хотелось, бродил под арками мостов, видел теток, но убивать их не хотелось… Брал в руки Эпикура и впервые находил места, с которыми не согласен, и вообще, великий гедонист явно устарел и не соответствует современности… Иисус Навин лишился сна… Он бился головой о стены, стараясь понять, что с ним произошло. И однажды ночью… сидя на балконе, упиваясь разлитой в воздухе истомой поздней весны, он понял…

— Господи! — Иисус Навин хлопнул себя по лбу! — Я же влюблен!

Озаренный этой догадкой, он затанцевал по квартире и не мог уснуть от лихорадочного возбуждения, которое бегало по всему телу маленькими смешинками.

— Я влюблен! С ума сойти!..

Утром он отправился на поиски той, в которую влюбился.

* * *


— Упс! — сказал Бог, сообразив, что второпях что-то напутал.


ИАКОВ


Лестница Иакова


Иаков с детства верил в собственную исключительность, но не потому, что кто-то настойчиво говорил ему об этом. Как раз наоборот, мать, отец, бабушки и дедушки в один голос поражались тупости и никчемности этого ребенка. Иаков избегал всех традиционных детских занятий: не бегал, не играл, не забирался на стул читать стишки — ничего в этом роде. Он тихо и молча сидел в углу, зажав в руках какой-нибудь предмет, и как только взрослые начинали интересоваться, зачем он его держит, Иаков тут же его откладывал, приводя окружающих в полное недоумение.

Мать ужасно его стеснялась. Угрюмый и нелюдимый, малыш не заставлял никого умиляться, отчего ему обычно доставались самые плохие подарки, а ей меньше родительской помощи. При всем при этом Иаков был еще и ужасно хилым и болезненным, что казалось окончательным для него приговором — он станет пьяницей и рано умрет.

Все эти взрослые измышления, к счастью, очень мало интересовали Иакова. Сам он твердо верил в собственную исключительность. Нежелание общаться с людьми и детьми было обусловлено отнюдь не стеснением, страхом и неловкостью, а именно сознанием собственной исключительности и твердым стремлением не растрачивать оную по пустякам.

В раннем детстве, на даче, Иаков увидел, как его двоюродный брат упал с лестницы. Набежала масса женщин, которые принялись его со всех сторон ощупывать и причитать над ним. Позвали врача с соседнего участка, тот осматривал ребенка ужасно долго и внимательно. Затем ушибленному преподнесли гору шоколада и зефира. Двоюродный брат Иакова раздулся от гордости и уже явно напоказ начинал вопить, когда кто-то притрагивался к его телу, будто оно ушиблено повсеместно. Взрослые очень пугались этого крика и со словами «но я же ничего не сделал» тут же отдавали малышу-манипулятору все, на что тот показывал пальцем.

Маленький Иаков подумал, что крайне глупо одарять ребенка за то, что тот упал. Если бы вот он упал и сам забрался обратно, тогда имело бы смысл его наградить. Занятый подобными мыслями, Иаков подошел к краю крыльца, с которого только что упал его сверстник, встал на край и намеренно кубарем скатился с этой лестницы.

Взрослые повели себя именно так, как он и предполагал: расфыркались, сказав, что пытаться подобным образом привлечь к себе внимание неприлично. И никто к нему не подошел, а зефир убрали в сервант. Однако Иакову только этого и было нужно. Понимая, что никто ему не поможет — мать, закусив губу и покраснев до ушей, ушла в дом, — маленький Иаков принялся, ступенька за ступенькой, забираться на высокое крыльцо. Крыльцо больше метра высотой и имело только три ступеньки, каждая из которых была больше половины роста Иакова, который, как мы помним, отставал в развитии и был меньше остальных детей своего возраста. Особенно тяжело было влезть на первую ступеньку, которая, во-первых, выше всех остальных, во-вторых, прогнила и шаталась, а в-третьих, была ужасно грязная. Иаков мужественно подтянул свое прозрачное костяное тело на эту преграду и тут же, не отдыхая, принялся штурмовать вторую. Наконец, забравшись на самый верх, он вздохнул и торжествующе улыбнулся. Хотя никто и не заметил его подвига, сам Иаков понял несколько очень важных для него впоследствии вещей: первое — он никому не нужен, кроме себя самого; второе — никто не будет ему помогать и, как следствие из двух первых умозаключений, — сам Иаков ничего никому не должен.

Когда вечером мать ругала Иакова за поведение, за его «идиотскую выходку», он ничего не почувствовал — ни малейшей вины. Он сидел, глядя в окно и не обращая на ее выкрики никакого внимания, только задумчиво потирал синяки, полученные при падении с лестницы, которые никто не стал мазать йодом.

Затем, памятуя полученный днем урок, Иаков поднялся и, по-прежнему не обращая внимания на мать, подошел к холодильнику, с огромным усилием открыл тяжелую дверь. Дотянулся до полки с лекарствами, взял йод, тут же стянул брюки и принялся мазать свои ссадины йодом. Без ваты — просто руками, которые смачивал из бутылки.

— Дай сюда! Бестолочь! — налетела на него мать, отбирая бутылку. Иаков отвернулся, чтобы не отдавать, так как он еще не все смазал. Пытаясь отобрать у него йод, мать дернула за бутылку и выбила ее из рук Иакова. Йод разлился, оставив на полу огромное несмываемое пятно.

— Вот видишь, что ты наделал! Горе мое! Ну за что мне такое наказание! — запричитала мать.

Иаков посмотрел ей в глаза и твердо ответил:

— Я НЕ ВИНОВАТ.

И он действительно знал, что не виноват.

Его оставили без сладкого и сказали, что не возьмут на следующий день в зоопарк вместе со всеми остальными детьми, но Иакову было совершенно наплевать — он засыпал, улыбаясь, угадывая, ощущая всем своим детским телом бесценность прошедшего дня.

Все это случилось, когда ему было чуть больше трех лет.


Благословение Иакова


Отъезд Иакова из родного города явился для всех неожиданностью. Мать с трудом нашла ему блат в местном ветеринарном институте, так как надежды на то, что Иаков поступит куда-то сам, у родителей не было. Когда же после получения аттестата и положенного школьного вечера с белыми бантами и портвейном в туалете, поцелуями девчонок и гулянием допоздна Иаков, который, впрочем, явился домой гораздо раньше положенного в такой день и совершенно трезвым, принялся укладывать чемодан, все восприняли это как очередное чудачество.

— Ну поезжай, поезжай! Только когда вернешься через месяц, никакого тебе института, пойдешь работать грузчиком, чернорабочим, навоз убирать!!! — кричала ему вслед мать.

— Возвращаться не смей! — вторил ей отец.

Иаков был по-своему благодарен им. Это было лучшим благословением. Они лишили его надежды на помощь, на то, что можно вернуться. Иаков понимал, что у теперь него есть только один шанс, а значит, нет права ошибаться. Ясно и понятно, у Иакова нет права на жалость как к себе, так и к другим. Выживают только жизнеспособные, сильные особи — единственный тезис, усвоенный Иаковом из школьного курса зоологии.

Приехав в чужой город, он огляделся по сторонам, как зверь, попавший в незнакомый лес. На несколько минут даже растерялся — такого количества людей он не видел никогда в жизни. Все куда-то бежали, просто неслись с огромной скоростью, и причем знали куда. Вокзал производил впечатление какой-то организованной паники, все топтали друг друга и метались, но в строго установленных направлениях. Иаков тут же успокоился, сообразив, что если все эти люди знают, куда им идти, то он тоже поймет.

Купив карту города и справочник по высшим учебным заведениям, Иаков сел на скамейку и принялся все это внимательно изучать.

К нему подошла пожилая женщина в платке и потертом драповом пальто.

— Приезжий?

Иаков насторожился, задвинул ногой чемодан под скамейку и утвердительно кивнул.

— А жить есть где? — маленькие, заплывшие жиром глазки женщины буравили Иакова как два сверла. Иаков отрицательно мотнул головой. Все его тело было как свернутая пружина, готовая в любой момент выстрелить — напасть или убежать.

— Есть свободная комната. Недорого возьму. Понравился ты мне, видно, что не жулик, — заявила ему бабка.

Иаков кивнул.

— Неразговорчивый ты… Ну ладно, пойдем. Рассказывай, зачем приехал. Чем платить будешь?

— Деньгами, — произнес наконец Иаков.

Женщина засмеялась.

— Это хорошо…. А надолго ли хватит? Денег-то?

— Пока есть. Потом родители еще пришлют. Я в институт поступать приехал.

Слово за слово Иаков рассказал довольно стройную историю провинциального лоха, который приехал в большой город в надежде поступить в институт и устроиться в общежитии. Привез с собой первоначальные деньги, и на взятку, и «на всякий случай».

— Вы ведь лучше меня знаете, в большом городе без денег никуда… Вот и в газетах у нас пишут, прямо прайсы столичных институтов публикуют! А нам платно все время не по карману, а один раз в лапу дать можно. Правильно? А потом я учиться буду, стараться. Стипендию получать.

— Да что стипендия-то сейчас? Поди копейки, меньше пенсии.

— Ну так родители же не оставят, на жизнь будут посылать.

— А если заболеешь?

— А вот это и называется «на всякий случай». На случай у меня есть. НЗ — так сказать.

Тетка только щурилась и довольно кивала головой. Они свернули с центральной улицы, прошли по грязным проходным дворам. Все это время ноги Иакова ступали непривычно легко от готовности в любой момент рвануться и бежать, но все обошлось.

Они пришли в грязную маленькую квартирку, в которой было три комнаты. В одной жила бабка, другая предназначалась для Иакова, а третья пустовала.

— Вчера выехали, — пояснила ему хозяйка.

Иаков заплатил ей за месяц вперед.

Во всей квартире царила неимоверная грязь. На кухне тараканы разгуливали по закопченным стенам и потолку, пол не мылся, наверное, лет сто, краны проржавели насквозь, унитаз был расколот и протекал, а по краям его четко обозначались недвусмысленного происхождения коричневые брызги.

Иаков сел на драный диван, поставил рядом сумку и снял ботинки. Постучал по одеялу, встряхнул подушку, чтобы согнать возможных тараканов, и лег прямо в одежде. Так, закрыв глаза, он лежал, пока не стемнело и тетка не позвала его ужинать.

— Я не шикую, — сказала она, ставя перед Иаковом тарелку с гречневой кашей, в которой было несколько кусочков жареного сала. Иаков с благодарностью кивнул и принялся за еду. Спокойно проглотив всю эту массу, он выпил жидкого, по третьему разу заваренного чаю, отчаянно разившего плесенью, и попутно укреплял старухино впечатление о себе. Рассказывал об отце — бригадире комбайнеров, и матери — звеньевой доярок, о своей правильной жизни, о кружке планеристов и прочей никогда не существовавшей ерунде. Говорил, что хочет поступить в авиационный и быть летчиком. Бабка кивала и подливала Иакову чайку.

Наконец он лег спать. Ночью его разбудил легкий скрип половиц. Он приоткрыл глаза, но не пошевелился. Тетка вошла в комнату и принялась осторожно обшаривать его вещи. Иаков понял, что она ищет деньги. Как бы во сне, он застонал и слегка повернулся. Тетка испугалась и выскользнула из комнаты. Иаков улыбнулся. Она бы ничего и не нашла. Те деньги, которые он так спокойно вынул из кошелька, расплачиваясь за квартиру, были последними. Оставалась только какая-то мелочь, на проезд и пирожок.

Старая грымза часто охала и жаловалась на давление. По ее красному лицу и неумеренной потливости Иаков заключил, что она не врет. У его бабушки, наоборот, было пониженное давление, и Иаков твердо запомнил название препаратов, которые той кололи, — мезатон и норадреналин. Их-то он и купил в ближайшей аптеке на последние деньги.

Подгадав момент, когда старуха заваривала свежий чай, который предстояло пить дня два, Иаков вылил в чайник содержимое ампул и принялся ждать.

Жильцам свежезаваренного чаю хозяйка не предлагала, а попивала его сама, закрывшись в своей комнате и закусывая печеньем. Через два часа Иаков услышал слабые стоны и грохот. Бабка упала и, видимо, звала на помощь. Иаков поднялся и вошел в ее комнату. Та лежала на полу, держась обеими руками за горло, ее лицо казалось раздувшимся от того, что приобрело пунцово-красный цвет. Иаков, не обращая на нее никакого внимания, принялся перерывать ее секретер, уделяя основное внимание ящику с бумагами. Тетка пыталась кричать, ее глаза почти вываливались из орбит, вены на шее вздулись так, что, казалось, вот-вот треснут, но из горла выходил только свист. Наконец, Иаков нашел то, что искал, — документы на квартиру, заявление, несколько писем, написанных рукой старухи, паспорт с образцом ее подписи и деньги, которые переложил в собственный кошелек.

Тетка издавала равномерные хрипы, и было понятно, что времени у Иакова остается немного.

Он взял чистый лист бумаги, наложил на окно, затем положил под него лист, на котором старухиной рукой было написано «Заявление». Аккуратно перевел буквы З и А, потом подвинул нижний лист и обвел букву В, потом Е, затем порылся в письмах, нашел в одном четко прописанный слог ЩА, аккуратно подложил под чистый лист и обвел, затем вернул лист со словом «заявление» и перевел последние буквы Н, И, Е.

Таким образом, на первом чистом листе появилась надпись, сделанная старухиным почерком: «ЗАВЕЩАНИЕ».

Проявив изрядное старание и терпение, Иаков вывел таким образом весь текст, в котором указал, что такая-то, проживающая по адресу такому-то, завещает все свое имущество Иакову.

Затем вынул заготовленный еще дома «Договор пожизненной ренты», куда вписал данные старухи и свои, где оговаривалось, что Иаков обязуется заботиться и содержать старуху до самой ее смерти, а она обязуется завещать ему все свое имущество. Этот прием он вычитал в одной из газет, где описывался механизм работы одной банды, которая заставляла пожилых одиноких людей подписывать эти договоры, а потом их убивала, завладевая жилплощадью. Иаков специально ездил в соседний городок за сотню километров, ходил на прием к единственному на три «поселка городского типа» юристу, чтобы тот дал ему образец такого договора.

Когда он прикладывал к окну последний лист этого самого договора сверху на старухину подпись и переводил ее, бабка издала сильный хрип и испустила дух.

Наступил самый сложный момент. Нужно было вызвать «скорую» и нотариуса. Иаков взял газету и позвонил по колонке «Нотариальные услуги» по самому невзрачному объявлению: «Частный нотариус, лицензия №… выезд на дом».

Через час на пороге квартиры появился молодой человек в черном костюме, лицо которого поразительно напоминало кроличье. Огромные очки в позолоченной оправе, жидкие волосы непонятного цвета с глубокими залысинами у лба, торчащие враскоряку зубы и толстые, потрескавшиеся, облезлые губы. Иаков принялся невнятно объяснять, что он приехал, вот заключили они договор, а к нотариусу сходить не успели, вот есть документы, Марфа Васильевна-де все подписала, вот… Хоть на экспертизу…

Молодой человек прищурился, внимательно посмотрел на Иакова и почувствовал, как от вида этого милого улыбающегося мальчика внутри все леденеет. Он прервал Иакова одной фразой:

— Сейчас все сделаю как надо. Половина квартиры моя.

Иаков, даже не успев испугаться, утвердительно кивнул. Нотариус извлек из своего огромного портфеля ноутбук, маленький принтер и прямо на глазах у изумленного Иакова вывел этот же «Договор пожизненной ренты» на имя Иакова, датировав его днем приезда Иакова на памятный вокзал, скрепил его печатью, удостоверил, затем точно так же составил завещание и удостоверил его.

Иаков, натренировавшись выводить подпись старухи, виртуозно подделал ее почерк везде, где это было нужно, а затем уже от своего имени подписал договор купли-продажи на половину старухиной квартиры в пользу нотариуса, без числа.

В течение следующих нескольких дней все прошло как по маслу, столь удачно приглашенный нотариус мгновенно оформил все на наследника, который, уплатив налог деньгами, найденными у старухи, вступил в права владения, и обе части квартиры были благополучно проданы на 25 % ниже своей рыночной стоимости агентству, которое не стало задавать лишних вопросов.

Иакову понравились все эти люди — с ними было легко. Они давно жили по тем самым законам, которые Иаков сам открыл для себя. Словно молчаливо договорились. Потом он спрашивал себя — почему они его не тронули? Почему дали уйти с его частью добычи? Не находя ответа, он не стал мучить себя слишком большим количеством «почему», просто принял с благодарностью преподнесенный урок и даже решил, что в будущем тоже будет заниматься недвижимостью.

Когда это случилось, Иакову было восемнадцать лет.


Женитьба Иакова


Приобретение однокомнатной квартиры и прописка позволили Иакову окончательно закрепиться в большом городе. После жилищной истории он решил учиться на юриста. Все внутри говорило о большой практической пользе данной профессии. Оставшихся денег вполне хватало, чтобы неплохо обустроиться и поступить в приличный институт.

Поступив на первый курс, Иаков немедленно задумался о трудоустройстве. В группе он быстро приобрел влияние, так как принимал участие во всех мероприятиях, приглашал сокурсников к себе в гости и особенно не распространялся о своем происхождении. Родителей нет, была одна бабушка, которая умерла недавно. Вот и все, что окружающие знали об Иакове. Странным образом среди большого числа сокурсников, с которыми был знаком Иаков, вокруг него оставались только те, кого принято называть «золотыми детьми».

Временами Иаков пропадал, говоря, что уезжает по делам. Деньги у него были, а откуда они брались, никто особенно не интересовался. «Геронтологический центр», основанный Иаковом при помощи того самого нотариуса, работал исправно. Старички, нуждающиеся в заботе, тянулись вереницей, подписывая договоры, по которым им обещались медсестры-сиделки, содержание и небольшие развлечения. Иакова и его подручного спасало отсутствие жадности. Старички умирали редко, тихо и незаметно, так, чтобы ни у кого не вызывать подозрений, а учредителям ООО «Геронтологический центр „Забота“» хватало на жизнь.

Однако Иаков понимал, что вечно этим зарабатывать нельзя. Несколько безуспешных попыток «трудоустройства по специальности» показали ему, что здесь также предстоит долгая и упорная работа.

Обдумывая различные варианты «вхождения в общество специалистов», Иаков понял, что единственный его шанс, который нужно использовать, — это женитьба. Перво-наперво Иаков критически оценил свои внешние данные и посетил стилиста. Вертлявый молодой человек, которого так и хотелось назвать «цирюльник», дал ему несколько ценных советов, произвел стрижку и окраску волос, посоветовал носить зеленые контактные линзы и сменить гардероб на что-нибудь кожано-кашемировое. Иаков так и сделал, и из неприметного милого паренька превратился в знойного обольстителя. Несколько месяцев работы над телом довершили картину. Зачем же все это было? Через полгода, когда чудесное преображение завершилось и большинство девчонок стало открыто вздыхать по нашему герою и разговоров было только о нем, Иаков, тщательно взвесив свои материальные возможности, начал самое галантное ухаживание в истории за одной из сокурсниц — Рахилью, дочерью владельца самого престижного и высокооплачиваемого юридического бюро в городе. Превозмогая зевоту и скуку, он проштудировал несколько дамских романов, дабы сделать свои ухаживания такими, «о каких мечтает каждая женщина». Он осаждал ее вниманием, подвозил домой, присылал цветы, старался показать, что он настоящий мужчина, но сердце у него мягкое, доброе и она одна зажгла в его душе пожар… Иаков шел на свидание как на работу, тщательно взвешивая свои действия, дозируя комплименты, интимные намеки, выверяя «случайные жесты». Но Рахиль, пользовавшаяся большим успехом, так как, к несчастью, была действительно красива, не увидела в ухаживаниях Иакова ничего другого, кроме привычного интереса к ее модельной персоне. Высокая, стройная, снявшаяся в нескольких клипах — она томно смотрела на мир из-под полуопущенных ресниц, будучи твердо уверена, что благодаря своей красоте и происхождению всегда сможет протянуть руку и взять с серебряного блюда все, что ей нужно.

Через несколько месяцев ухаживания Иаков стал испытывать легкое раздражение. Дебильная ломака принимала все знаки внимания как должное. Он понял, что где-то совершил ошибку. Непробиваемость Рахили постепенно начинала его бесить, равно как и ее самодовольная тупость, сопровождающаяся инфантильной капризностью. Нужно заметить, что Рахиль на самом деле была феноменально глупа.

В момент глубокой задумчивости над ним раздался капризный голос.

— Все тоскуешь о моей сестре? — Перед ним стояла Лия, старшая сестра Рахили. Среднего роста, с довольно нелепой фигурой и бесцветным лицом, но, несмотря на очевидные недостатки телосложения, она тоже дочь Лавана — отца Рахили — от его первой жены. Лия была старше сестры почти на пять лет и училась на последнем курсе. Иаков уловил в ее раскосых глазках похотливый интерес. Завел разговор. Лия посетовала, что все ухажеры достаются сестре. Иаков сказал, что этой девушке не дороги подлинные чувства, что ей нужны только меха и драгоценности. В общем, вот так мило беседуя, они оказались в квартире Иакова.

Иаков, наученный дамскими романами, наутро сказал Лии, что все это было ошибкой и что он будет вновь добиваться расположения ее сестры. Лия, оскобленная и отвергнутая, рассказала все Рахили, та влепила Иакову оплеуху, чем освободила от всяческих «моральных обязательств». Тем временем Лия, как женщина с характером, принялась всячески осаждать Иакова своим вниманием, и тот, так же дозированно, выверенно и методично, стал «поддаваться». Потом постепенно стал показывать, что Лия ему «небезразлична», потом обнаружил, что у них «много общего», что у них «совместимость в постели», потом «счастье мое, я чуть было не прошел мимо, каким я был глупцом, если можешь, прости, если же нет, прощай, но в сердце моем ты будешь жить вечно», и вот Лия стала женой Иакова.

В конце концов, наш герой стал-таки зятем владельца крупнейшей юридической фирмы города, неважно, с какого края подъехав. Лаван был очень доволен, так как уже начинал опасаться, что старшая дочь никогда не выйдет замуж или выйдет, но так, что «мама не горюй». Иаков ему вроде бы понравился, но чувствовалось в зяте что-то пугающее, неясное, предчувствие какой-то силы, будто под кожей у этого улыбчивого, красивого, ухоженного сироты — глыба гранита.

Иаков же отступил от одного из своих главных принципов — не давать волю эмоциям. Он затаил на Рахиль огромную злобу. От чего, впрочем, вел себя с ней подчеркнуто вежливо и предупредительно, как-то даже, прикинувшись пьяным, пригласил танцевать, чтобы сказать, что женился на Лии только для того, чтобы быть ближе к Рахили. Рахиль, конечно, поверила — и как ей это сразу в голову не пришло! С этого момента Иаков пользовался ее покровительством как любимой дочери Лавана. Рахили было приятно лишний раз утереть сводной сестре нос.

В это время Иакову был двадцать один год.


Иаков борется с Богом


Иаков смотрел в окно. Оттуда открывался прекрасный вид — чудесная круглая автостоянка, обнесенная кирпичной стеной, а за ней изумительные, оборудованные склады, с удобным подъездом, собственным небольшим причалом и железнодорожной веткой. Иаков, который к тому времени собрал в свое владение массу высокодоходных предприятий, смотрел на эти склады с чувством вернувшегося из лагеря репрессированного, который видит с улицы пятикомнатную квартиру, некогда ему принадлежавшую.

Складами этими владела церковь. На них привозили и с них продавали дорогие крепкие алкогольные напитки, сигареты, шоколад, медикаменты, на ввоз которых церковь имеет преференции. Освобожденный от таможенных платежей и большинства налогов, поповский бизнес процветал. Когда-то несправедливо обиженной церкви теперь щедро воздавалось «за моральный ущерб». Иаков вспомнил старый анекдот: звонит секретарь горкома партии попу и говорит: «А не дадите ли, батюшка, нам скамейки на собрание?» — а тот ему отвечает: «Не дам. Прошлый раз давал, так ваши партийцы на них всякие похабства нацарапали, в церкви выставлять непотребно!» Секретарь горкома к отказам не привык и возмущается: «Ах, не дадите?! Ну тогда хрен вам пионеров в церковный хор!» Батюшка: «Хрен мне пионеров? А вам тогда не видать монахов на субботник!» Секретарь: «Не видать мне монахов? Ну фиг вы от меня еще получите комсомольцев на крестный ход!» Батюшка: «Комсомольцев не дадите на крестный ход? А я монашек к вам в баню посылать перестану!» После некоторой паузы секретарь горкома: «А за такие слова, товарищ батюшка, можно и партбилет на красную скатерть положить!»

Обуреваемый такими мыслями, Иаков, ради интереса, стал подсчитывать дневной оборот церковных оптовых закромов, считая стоимость одной фуры, груженной водкой, сигаретами или шоколадом. За день со склада выезжало до трехсот грузовиков покупателей. Подсчитав сумму, Иаков перекрестился.

Так же привлекала и прелестная автостоянка, на которой стояли огромные черные машины с тонированными стеклами, снабженные водителями в костюмах и фуражках, среди которых было даже двое чернокожих. На боках машин красовались золотые надписи «Московская патриархия».

Одним словом, он начал искать пути приобретения этих складов и автостоянки.

Время научило его пробовать сначала самый простой способ — он направил попам письмо с предложением о покупке. Предложение было возвращено обратно с ироничным замечанием: «Не продается, сын мой, самим зело надобно», подписанное отцом Феодосием. Тогда Иаков обратился в правительственный комитет по благоустройству с предложением построить порт как раз на том самом месте, где находились вожделенные склады. Комитет дал согласие, но через некоторое время в его приемной появились отцы церкви с укорами и замаскированными обещаниями поспособствовать преданию анафеме государственного структурного сокращения штатов всех членов комитета, включая секретарей и рассыльных.

В общем, согласие было отозвано. Иаков совершенно не отчаялся, так как на легкую победу не рассчитывал с самого начала. Он отправил отцам церкви еще одно предложение купить у них замечательные склады по символической цене и принять автостоянку в дар. Свое предложение он подкрепил видеокассетой, содержавшей очень интересный документальный фильм о том, как попы носят под рясами джинсы, «отдыхают» в банях с девицами, обжираются в ресторанах во время постов, как, скинув рясы, разгуливают по побережью Канн, на каких машинах ездят, какие дома родным строят, какие апартаменты устраивают в тех частях монастырей, которые закрыты от прихожан и туристов.

На следующий день, когда охранник Иакова вышел, чтобы разогреть машину к моменту появления хозяина, через секунду после поворота ключа в замке зажигания раздался взрыв. Бронированный автомобиль разнесло вдребезги, а от охранника не удалось найти даже зубов.

Иаков в отместку продал этот документальный фильм главным телеканалам страны.

— Хоть на новую машину чтобы получить, — проворчал он секретарю.

Несмотря на то что ни один телеканал не решился воспроизвести пленку целиком, скандал вышел огромный. Церковные бонзы, однако, не только не растерялись, но и выступили с заявлением, что все это происки исламистов и католических ксендзов, что люди, запечатленные на пленке, никогда не имели никакого отношения к православной церкви, что все это очередной подкоп под веру и подрыв основ общественной морали, а Иакова предали анафеме. Его офис выдерживал круговую оборону от верующих, которые забрасывали здание дерьмом, бутылками с зажигательной смесью и чуть было не забили до смерти двоих сотрудников Иакова. Престиж его фирмы в народе упал, зато вырос среди директоров предприятий. В общем, сражаться было можно.

Иаков опубликовал в самых солидных газетах информацию о коммерческих операциях церкви за месяц. На следующий день у него упал карандаш, он полез под стол и почувствовал, что его бедро словно проткнуло раскаленной спицей. От боли Иаков потерял сознание. В больнице выяснилось, что в него стреляли из снайперской винтовки бронебойными патронами.

Вместе с лекарствами он получил записку следующего содержания: «У тебя, сукин сын, два часа, чтобы выступить с извинениями, признаться, что тебя подкупили исламские террористы или папские посланцы, чтобы очернить святую православную мать-церковь». Слово «святую» было жирно обведено и подчеркнуто. К записке прилагалась фотография отца Феодосия, с улыбкой обнимающего детей Иакова.

И Иаков впервые в жизни сдался. Принес церкви пространные извинения и пожертвовал десять килограммов золота на купола.

Когда это случилось, ему было двадцать семь лет.


Маленькие радости Иакова


Тесть Иакова — Лаван — постепенно старел, передавая зятю все больше и больше своих дел. Рахиль также постепенно старела, утрачивая очарование молодости и свежести, отчего ее глупость стала просто ужасно бросаться в глаза. Однажды Иаков заметил, что, глядя на его успехи, она явно сожалеет о допущенной ошибке. Несостоявшаяся пассия теперь напоминала принцессу из басни «Разборчивая невеста», которая в молодости нашла всех женихов недостаточно хорошими и в итоге, состарившись, «была уж рада, что хоть вышла за калеку».

Иаков был в хорошем расположении духа и относительно не занят, потому дал Рахили понять, что, может быть, она ему еще нравится. Боже, как он наслаждался ее попытками «вернуть былое чувство», ее ссорами с сестрой, ее жалкими гримасками перезревшей прелестницы. Затем он прикинулся, что Рахили удалось его соблазнить. И оставил их маленький роман без какой-либо точки, чем окончательно свел золовку с ума.

Короче говоря, дело дошло до того, что Рахиль, забеременев от Иакова, пообещала поставить в известность сестру. На что Иаков ответил:

— Будь добра, дай мне повод развестись с вами обеими.

— Я же погибаю! Я погибаю! — кричала Рахиль, валяясь у него в ногах, театрально заламывая руки и размазывая густой грим по лицу. Зеленые тени с перламутром намертво вцепились в веки и не желали расплываться.

Рахиль родила мальчика, по-прежнему сохраняя тайну отцовства. Мальчика назвали Иосифом.

Иакова очень забавляла эта ситуация. Каждый раз, глядя на скорбную мину одинокой матери — Рахили, он вспоминал ее девичьи капризы по поводу «слишком сладкого мороженого», «неинтересного фильма» и «плохого прикида» и наслаждался. Когда Лия пыталась закатывать сцены ревности, подозревая мужа в связях «с другими женщинами», то не могла себе даже представить, насколько идиотски выглядит в глазах Иакова, который умудрился прижить ребенка с ее собственной сестрой, у нее же под носом, и поселить этого ребенка вместе с матерью, в одном со своей семьей доме!

Когда это все произошло, Иакову было тридцать шесть лет.


Дети Иакова


Дина


Дочь Иакова выросла удивительно похожей на Рахиль — свою тетку, чем изрядно досадила собственной матери. Лия при виде дочери приходила в состояние агрессивной возбужденности, мяла салфетки, рвала бумажки, повышала голос — в общем, демонстрировала все признаки ненависти. Дину это не только не расстраивало, но даже очень забавляло. Разнообразные провокации, выводившие отчаявшихся родственниц из себя, доставляли ей подлинное удовольствие. Например, она любила выйти к завтраку, когда отец и братья чинно сидели за столом, в одних трусах и бюстгальтере.

— Оденься, негодяйка! — кричали тетка и мать визгливым хором и стегали Дину полотенцами. Та в ответ громко смеялась, закрываясь руками от бессильных ударов кусками мягкой ткани, вертясь на высокой трехногой табуретке.

Братья, напротив, очень одобрительно относились к внешним достоинствам сестры. В возрасте шестнадцати-семнадцати лет они придумали способ зарабатывать карманные деньги. Впрочем, при уровне доходов Иакова это было скорее развлечением, нежели необходимостью.

Дина гуляла по улице в каком-нибудь крайне вызывающем наряде, к ней, естественно, начинали приставать мужчины. Дальше главным было выбрать «богатого лоха». Дина «клеила» его и приводила в снятую на вечер квартиру. В самый пикантный момент, когда она уже была раздета и мужчина ясно демонстрировал свои намерения, братья вламывались в комнату и поднимали страшный скандал. А нужно заметить, что все трое были ужасно рослыми и здоровыми молодцами. Под угрозой подать на лоха в суд за растление малолетней или, в качестве гуманной альтернативы, учинить немедленную кастрацию субъекта без суда и следствия они вынуждали незадачливого любителя юных прелестниц вывернуть карманы наизнанку, после чего он получал несколько символических тумаков и свободу.

Правда, эта игра имела один минус — Дина не могла ни с кем сблизиться, поскольку вследствие этих ребячьих забав у братьев выработался «охранный рефлекс» по поводу ее «девической чести».

Дина стала краситься неохотно, на их совместные вылазки одевалась скромно, и к ней почти никто не подходил. Она садилась в уголочек бара, зевала или принималась читать журнал. Со временем эта игра утратила всякую напряженность.

Через пару лет, когда, казалось, все всё забыли, она встретила молодого человека, который действительно ее полюбил. И когда они уединились у него дома и занялись любовью впервые в жизни, дверь с треском вылетела, и ворвались братья Дины, вооруженные и не понарошку злые.

Что случилось дальше, Дина помнила как в тумане. Ее кто-то бил по лицу, одевал, а дальше… Она запомнила только то, что ноги прошлепали по чему-то скользкому, братья заставили ее снять туфли и вынесли на руках. Она билась, кричала — ей что-то вкололи. Проснувшись утром, едва открыв глаза, Дина увидела эти туфли, заляпанные кровью, лежащие возле шкафа.

Она сошла с ума.

Сын Рахили — Иосиф, который, поговаривали, зарабатывает себе на жизнь проституцией, и не мечтал, что ему вдруг ни за что ни про что свалится в руки все наследство Иакова. Однако же Дина в одночасье была отправлена в сумасшедший дом, а сыновья Лии арестованы по обвинению в умышленном убийстве…

Когда Иаков составил завещание на своего сына от Рахили, старику было добрых шестьдесят лет.

Иосиф


Иосиф вырос удивительно похожим на своего отца. Когда ему исполнилось шестнадцать лет, не замечать этого было уже просто невозможно. Лия, наконец, «докопалась до правды» и, естественно, закатила скандал, подала заявление на развод, и это было последним, что она сделала, живя совместно с мужем. На следующий же день они с сестрой оказались в тесной двухкомнатной квартирке на окраине города, великодушно выделенной им Иаковом, который от души хохотал, представляя себе, как старые грымзы до конца своих дней будут вцепляться друг другу в космы и переругиваться, толкаясь на кухне задницами.

Иаков был счастлив: теперь, в сущности, реализовалась его давнишняя мечта — быть богатым, одиноким, влиятельным брюзгой, который видит, как масса людей, желая поживиться за его счет, терпит все его выходки.

Единственным человеком, которого Иакову никак не удавалось довести до бешенства, был Иосиф. Какие бы немыслимые капризы ни придумывал старик, Иосиф переносил все стойко и чуть ли не с удовольствием.

— Ты совершенно по-дурацки тратишь деньги!

— А как ты считаешь нужным их тратить? — с искренней заинтересованностью и глубоким почтением спросил сын.

— Деньги нужно вкладывать во что-нибудь, лучше, конечно, в себя. Здоровье, образование…

— Как ты мудр, папа! — сказал Иосиф и укатил учиться на юг Франции, чтобы сразу и здоровье, и образование.

Не придерешься, последовал мудрому отцовскому совету… Иаков насупился и дал свое благословение.

Чуть позже, когда Иосиф вернулся на родину после известия о том, что Иаков при смерти, он окончательно доказал то, что является истинным сыном своего отца.

— Ты бросил меня, уехал! Тебе на меня наплевать!

— Напротив, папа. Я хотел, чтобы ты мною гордился! И теперь я останусь с тобой, — Иосиф чуть было не добавил «до конца», но вовремя сдержался. Впрочем, Иаков уже почувствовал логическое завершение фразы.

— А теперь ты будешь ждать наследства, да? Так вот знай, что не получишь ни копейки!

Глаза Иосифа расширились, лицо побледнело, он весь вытянулся, так что, казалось, стал на десяток сантиметров выше, подбородок его гордо поднялся вверх — сама оскорбленная добродетель.

— Мне не нужны твои деньги. Ты можешь оставить меня без наследства, но перестать быть моим отцом ты не можешь. Я останусь и буду заботиться о тебе, даже если будешь постоянно оскорблять и унижать меня, но ты мой отец, я тебя люблю и не могу иначе. Ты поступай как знаешь, а я поступлю, как велит мне сердце!

С этими словами Иосиф развернулся на каблуках и, держа спину прямо-прямо, пошел к двери, отчетливо отбивая шаг.

Иаков оказался в довольно дурацком положении. Ну надо же куда-то девать свои миллионы! Не церкви же отдавать…

* * *


Иосиф на самом деле странно тратил выделяемые ему деньги. Странно для молодого человека его возраста. Можно сказать, что сын Иакова с детства питал нежные чувства ко всяческого рода недвижимости. Преимущественно к промышленной. Он копил карманные деньги, довольно щедро предоставляемые ему отцом, живя во Франции, тратил минимум, квартировал в самом дешевом пансионе, какой только можно было найти, среди алжирских торговцев и бедных арабов, питался один раз в день — тем, что в пансионе давали на завтрак, отчего был худ как драная кошка. Последнее обстоятельство позволяло ему также подрабатывать моделью, честно отхаживать в качестве живой вешалки оплаченное время.

«Деньги должны делать деньги!» — запала ему в голову фраза, услышанная в детстве от отца. Это было, пожалуй, самое значимое поучение, полученное им от Иакова, вроде приговора на всю оставшуюся жизнь. Ради исполнения отцовского завета Иосиф изучал нудные банковские и биржевые операции, чтобы понять, как из ста денежных единиц сделать двести за короткое время и без лишних усилий. Скопленные средства вертелись как неутомимые белки в колесе ценных бумаг, депозитов, обменных операций, обеспечивая проценты. И все это ради того, чтобы однажды купить за бесценок деревенский дом с участком возле дороги (с намерением устроить там бензоколонку) и на глазах у изумленных бывших хозяев бульдозером сровнять строение с землей. Баба заголосила, дети заплакали. Нужда заставила их продать обжитой дом, где все было так близко и дорого, но увидеть, как вся их жизнь, разрисованные детьми стены, оклеенная фотографиями артистов кухня, видавшие всякое стены спаленки будут за полчаса разрушены до основания тридцатитонным гусеничноколесным монстром, было слишком.

Баба, с грудным ребенком на руках, подошла и плюнула Иосифу в лицо. Тот вытерся, на бледном лице с впалыми щеками выступили острые углы. Дом был продан с условием, что покупатель поможет подыскать недорогую квартиру где-нибудь в поселке городского типа, чтобы семья могла устроиться с минимальными удобствами. После же недальновидного эмоционального поступка глупой тетки Иаков посчитал, что больше ничем не должен им помогать. Оставить необразованную, никогда не сталкивавшуюся с юридическими аспектами бытия женщину, на руках у которой трое детей, мал мала меньше, муж которой погиб в пьяной драке, без обещанной помощи было равносильно тому, чтобы вообще ей не заплатить.

На месте снесенного дома буквально через несколько месяцев выросла АЗС, единственная на сто километров вокруг, с небольшим мотелем и магазином. Вся прибыль с нее, а прибыль была немалая, шла в дальнейший оборот, Иосиф не брал себе ни копейки. К тому моменту, когда он так красиво отказался от наследства Иакова, по выбранной автотрассе бензоколонки Иосифа стояли через каждые сто пятьдесят километров. Трасса была длиной около полутора тысяч километров. Всего десять бензоколонок, всего десять разрушенных деревенских домов, купленных за суммы, меньшие, чем приносили за два часа работы выраставшие на их месте сооружения, и Иосиф по-прежнему не брал ни копейки из той прибыли, которую они приносили. Через пару лет налаженный бензиновый бизнес был благополучно продан за сумму, втрое превысившую первоначальные вложения. Иосиф был чрезвычайно доволен собой. Жизнь задалась с самого начала. Теперь он мог всецело отдаться своей истинной страсти — огромным промышленным сооружениям из стекла и бетона. Сознание обладания тысячами квадратных метров промышленных площадей, огромными зданиями будоражило кровь. Иосиф был постоянно возбужден, голос его еле заметно вибрировал на низких частотах, глаза лихорадочно блестели. Он так похудел, что создавалось впечатление, будто он перегоняет в деньги клетки собственного организма. Иосиф понял, что богатство — это как снежный ком: из маленького шарика, который ребенок настойчиво и терпеливо гоняет взад-вперед по сугробу, при помощи постоянно налипающего снега вырастает огромный ком, лавина, которую уже невозможно остановить. Она катится и катится вперед, повинуясь своей тяжести.

Иосиф чувствовал себя возбужденным, но несчастливым. Не то чтобы он ощущал себя несчастным. Нет. Просто чувства счастья не испытывал. Катастрофа разразилась вместе со смертью Иакова.

Получение огромного наследства, наличие которого напрочь избавило Иосифа от необходимости работать, расстроило все его планы. Не было в мире теперь ничего такого, интересного и нужного Иосифу, чего он не смог бы купить. И жизнь потеряла смысл! Достичь благосостояния отца самостоятельно, без чьей-либо помощи, было мечтой. Иосиф жмурился от удовольствия, представлял себе тот день, когда Иаков поймет, что сын превзошел его в искусстве делать деньги из денег. Именно это чувство сыграло главную роль в том наслаждении, которое получил Иосиф, отказываясь от денег отца, а теперь к чему все это? Иаков умер, все досталось Иосифу. Сын выиграл. Выиграл сокрушительно, забив все возможные голы, изрешетив ими ворота. Отец больше никогда не выйдет ни в четверть, ни в полуфинал, он выбыл из игры окончательно и бесповоротно.

Любовь? Иосиф так привык ее покупать и ему ее так охотно продавали, даже не пытаясь маскировать под какие-либо чувства, что заставить сына Иакова поверить в честные бескорыстные чувства было в принципе невозможно. Секс — это бизнес. Тело женщины — ее актив, зачастую единственный. Она должна им грамотно распоряжаться. Иосиф принимал это и уважал, как и любую предпринимательскую деятельность.

— Существует только то, что я могу потрогать руками. Все остальное — призраки, галлюцинации, иллюзии, называй как хочешь. Вся эта сентиментальная, истерическая чушь придумана некрасивыми, неудовлетворенными, закомплексованными, бедными, инфантильными, истеричными, короче — слабыми людьми. Зачем она? К чему? Какая от нее польза? Сегодня я с тобой и, может быть, буду еще месяца четыре при условии, что ты будешь достаточно интересна и сможешь разнообразить наш секс, но потом ты надоешь мне, а я тебе. Но если у тебя есть ограничитель — тебе нужны мои деньги, то у меня этого ограничителя нет. Мне нужно твое тело? — Иосиф ухмыльнулся в лицо молоденькой, самонадеянной любовнице. — тела в изобилии, желающих продать их за неимением ничего другого — огромное количество. Продать за самую разную цену — одним нечего есть, другие хотят хорошо пожить, а третьи — очень хорошо пожить. Я могу выбирать вас как куски говядины — для праздничного стола и для обычного. Вас так много… Вы такие одинаковые, так легко заменяемы. Не дуй губки, девочка, кто ты такая? Мотылек-однодневка. Истаскаешь свое нежное тело по таким, как я, купишь себе шмоток, съездишь за границу, а собрать ничего не сумеешь, нет у тебя к этому стремления, желания, воли, а есть только глупость, лень и амбиции. Куда ты пошла, дура? Думаешь, кто-то тебе что-то должен только за то, что ты вот такая? Да ни хрена! Пройдет пять-десять лет, и ты состаришься, личико твое покроется морщинами, тело расплывется, ноги покроются синими сетками, грудь отвиснет, живот вывалится, будешь рада, если какое-нибудь быдло возьмет тебя в жены. И стирать ему будешь, и готовить, и детей рожать, ненавидеть его будешь и бояться потерять больше всего на свете. Иди, иди. Мне тебя не жалко.

Пьяный Иосиф отхлебнул еще глоток из бутылки дорогущего коньяка, коньяка, стоящего совершенно неприличных денег, закусил самым дорогим лимоном из самого дорогого магазина, нарезанным серебряным ножичком на серебряное блюдечко, вытянулся в своей шикарной кровати на шелковом белье, зевнув так громко, что эхо раскатилось по огромной спальне. Потом закрыл глаза и представил себе, что он мертвый. Так хорошо! Никуда не надо идти, ничего не надо делать, нечего больше ждать. И вдруг это блаженство сменилось острой тоской, словно лопнула внутри какая-то струна, словно взрывом раскидало и повредило все в груди. Хотелось вырвать эту удушливую тоску, от которой сосало под ложечкой и кислило во рту. Иосиф вспомнил отца, когда тому было шестьдесят, как сейчас самому Иосифу. Иаков был полон неистребимого довольства собой. Одиночество радовало, отцу никто не был нужен. Он наслаждался своим заработанным богатством единолично, смакуя все прелести жизни богатого человека до самой смерти. Умудрился отгрохать себе склеп и распорядился хоронить его с царскими почестями. Добился своего, его похороны показали по всем центральным телеканалам страны. Так что же не так с его сыном? Почему, добившись большего, отгрохав себе еще более шикарный склеп, Иосиф готов лезть на стену от тоски, что булькает в глотке серной кислотой, мешая дышать?

Никого нет вокруг. Молоденькая, наивная шлюшка ушла, завтра появится другая, очередь их только что не стоит прямо за дверью… и так до самого конца, пока Иосиф не окочурится один в огромной постели, в шикарном доме, окруженный самыми лучшими вещами и самыми дорогими аксессуарами. Потом будут умопомрачительно шикарные похороны, Иосифа торжественно засунут в каменный мешок, замуруют там, чтобы трупный запах не просачивался наружу, растащат все его имущество и забудут о покойнике, который благополучно сгниет и истлеет в своем склепе, как это уже сделал Иаков. И странно то, что этого финала Иосиф мог бы добиться с равным успехом, будучи грязным, безработным бомжем в этом же самом огромном городе.

Иаков улыбался сыну с фотографии и грозил пальцем. Иосиф тяжело вздохнул, отчаянье охватывало его при мысли, что такой вот смертной тоски еще как минимум лет пятнадцать.


КАИН И АВЕЛЬ


Каин и Авель Адамовичи родные братья.

Каин — старший, первенец в семье, на него всегда возлагались большие надежды. Авель же получился случайно, неожиданно — на него обращали внимание постольку, поскольку он просто был.

Каин — другое дело, старший сын и брат — продолжение отца. Надеялись, что он будет гордостью семьи, когда вырастет. Впрочем, Каин и так был гордостью — просто потому, что первый и старший.

В школе Авель привык к тому, что, переходя в каждый следующий класс, он воспринимался учителями как продолжение Каина. Они поначалу ждали от него той же серьезности, сосредоточенности, стремления вникнуть в предмет и быть первым в этом предмете, знать столько же, сколько учитель, а то и больше. Однако время шло, а Авель не делал блестящих докладов, особенно по биологии, по которой Каин занимал первые места на городских, районных и всей страны олимпиадах.

Каин любил биологию, а Авель ботанику — но никто об этом не знал. Авелю было стыдно показать кому-то, что он тоже интересуется разделом биологии, от него ведь немедленно потребовали бы участия в олимпиаде или бы просто осмеяли.

Родители относились к Авелю как к растению, создавали ему тепличные условия, кормили, поили, грели иногда своим присутствием, но не более, а вот Каин стал их подлинной страстью. В четвертом классе ему купили первый микроскоп, потом были еще, более мощные, более «научные». С замиранием сердца Адам следил, как его сын режет мышей, вынимает из них органы, которые затем рассматривает в свой микроскоп и делает странные записи.

Каин любил животных, но по-своему, пытаясь узнать, как они устроены и по каким принципам функционируют. Когда по окончании школы Каина просто, без всяких вступительных испытаний, взяли в ветеринарный институт, никто не удивился. Нет, вру, один человек удивился — Ева. Какой еще может быть институт, когда ее сын в шестнадцать лет практически профессор?

Институт стал для Каина домом. Он жил в лабораториях, где можно было разбирать животных побольше и микроскопы стояли мощнее, делал открытие за открытием, его записи, с разрешения, конечно, цитировались на лекциях, куда он, понятное дело, получил право не ходить.

Ректор возлагал на Каина большие надежды, уже трижды иностранные ученые приезжали смотреть его работы. Каин стал такой же неотъемлемой гордостью института, как парадная лестница и не имеющие в мире аналогов лаборатории по изучению влияния электричества на живые организмы.

Но сам Каин оставался несчастным, зная, что должен достичь чего-то, что еще никому в мире не удавалось.

С самых ранних лет он пытался понять, что значит «вдохнуть жизнь». Когда ему было четыре года, его собаку сбила машина. Каин сидел над ней и ждал, пока она встанет, не давал ее закопать, пытался открыть ей пасть и дышать в нее, так как слышал, что жизнь можно вдохнуть. Вдохнули же ее в Адама, и в Еву, и в самого Каина.

С этих пор прошло много времени.

Каину казалось, что то, что делает он, может делать любой идиот, если не поленится, а вот создать жизнь — это будет выдающимся открытием. Каин был несчастным, потому что ему не удавалось открыть секрет жизни.

Но вернемся к Авелю. Он уже было смирился со своим положением «героя из массовки», но в старших классах положение ухудшилось по довольно прозаической причине — денежной. Адам и Ева трудились в поте лица своего, как им и было положено, но хватало только «на хлеб насущный». Главным приоритетом продолжала оставаться жизнь Каина, и Авелю постоянно мягко отказывали в карманных деньгах. Авель был братом спокойным и решил проблему по-своему — пошел работать в соседние теплицы, где выращивали помидоры, огурцы, зелень. Там он добывал себе скромные деньги, которых как раз хватало на девчонок, дискотеки, поездки за город и прочие мелкие радости. Родители смотрели на все это без удовольствия, но и без огорчения. Едва ли они вообще что-либо замечали.

Хотя никому не было до этого дела, но Авель стал счастливым. Друзья, работа, где он проводил много времени с растениями и знал о них все — особенно об огурцах и помидорах, — ему не было никакого дела до того, что кому-то нет дела до него.

Шло время. Небо благосклонно улыбалось Авелю и грозно хмурилось над Каином. Странная штука: когда Авель выходил из дома — погода становилась хорошей, над этим даже шутили соседи, но стоило только Каину высунуться из лаборатории, как сразу начинался дождь или просто грозовые тучи затягивали небо. Словно сам Бог невзлюбил Каина.

Итак, Каин стал великим ученым, но вдруг на него перестали обращать внимание. Все привыкли к его гениальности и даже стали немного по этому поводу раздражаться.

Раньше одна его работа была поразительнее другой, а теперь они были все просто одинаково интересными и вертелись вокруг одной темы — возникновения жизни. Каин исследовал зарождение жизни с такой исступленной настойчивостью, что постепенно стал наводить скуку на своих коллег — как соотечественников, так и иностранцев. Все были просто уверены, что он найдет секрет зарождения жизни, нужно только подождать. И все ждали, потихоньку занимаясь своими делами, периодически поглядывая на Каина.

— Как наш чудотворец? — начинали пустой разговор сотрудники разных отделов.

— Как всегда, — прикуривая, отвечал тот, кто занимал помещение ближе к Каину.

— Ищет?

— Да, работает по двадцать часов, не выходит из лабораторий, там же спит и, как всегда, не ест.

— Значит, все нормально. А как твой сын? Выздоровел?

— Да, простая простуда. Поедешь на дачу в эти выходные?

— Да.

— Слушай, возьми мою жену, у нас кролики подросли, надо их туда отвезти.

— Хорошо, завтра заеду. Ну пока.

— Пока.

Таков был типичный разговор коллег Каина. Однако то, что Каин ничего не ел, требует пояснения.

Сказать, что он совсем ничего не ел, было бы неправдой. Он питался особым составом, который вводил себе прямо в желудок. Он изобрел этот состав еще на первом курсе. Оптимальный набор веществ и микроэлементов для живого организма, синтезируемый из водорослей. Этой его разработкой тогда сильно интересовались аэрокосмические ученые как возможным питанием для астронавтов. Это стало первым значительным международным успехом Каина. Пожать его юную гениальную руку съехалась уйма авторитетов, но гений был одинаково несчастным и тогда, и теперь.

Однажды Авель пришел к брату и попросил у него какой-нибудь подкормки для растений. Каин нервно посмотрел на него, но не отказал. Быстро нацарапал на листе бумаги какую-то формулу и кинул лаборантке, затем опять воткнулся в компьютер, где анализировал данные о смерти человека. Казалось, он заметил приход и уход брата, как муху, проползшую по монитору.

Каин считал, что возникновение жизни — это процесс, обратный смерти, и если «запустить» все этапы умирания от последнего к первому, то просто обязана возникнуть жизнь. Поэтому Каин изучал процесс смерти. Каждый агонизирующий бомж в местных больницах был для него кладом. Он специально ездил в отделения скорой помощи, чтобы наблюдать агонию наркоманов, в дома престарелых, чтобы наблюдать смерть от старости, в родильные дома — наблюдать смерть детей. Каин знал о смерти все: как она начинается, что угасает в первую очередь, что во вторую, детально описал, как умирает клетка за клеткой. Но не хватало первого и последнего звена — он знал, КАК живое превращается в неживое, он знал, от ЧЕГО это может быть, но не знал ПОЧЕМУ.

Авель с жалостью посмотрел на брата. Каин — высокий и худой, с всклокоченными грязными волосами, с черными кругами вокруг глаз, в полутемной тесной комнате без окон, наполненной множеством стеклянных и металлических предметов, сгорбившийся над экраном, одетый в белый балахон с пуговицами, вдруг показался ему таким жалким. Просто до слез.

— Каин! — позвал его громким шепотом Авель. — До свиданья!

Ответа не последовало.

Авель подошел к лаборантке. Та с сочувствием смотрела на него и думала: «Тень гениального брата». Странно, но, глядя на нее, Авель тоже думал, что она тень его брата. И был, кстати, более прав.

* * *


Сара была лаборанткой гения всегда, сначала добровольно помогала Каину. Будучи студенткой, оставалась в его лаборатории после занятий допоздна, а иногда и на всю ночь, подавала ему препараты, ухаживала за животными, вела его архив, проверяла файлы. Словом, обслуживала весь мыслительный процесс. Каин привык к Саре, как к своему компьютеру или микроскопу, и не мог без нее обойтись.

Однажды она перестала к нему приходить, когда училась на последнем курсе, перед выпуском. Каин заметил это сразу — на второй день. По привычке он протянул стекло Саре и отпустил, будучи уверенным, что сейчас она его возьмет, поставит на место, а ему подаст ручку, чтобы он записал результаты. Но звон стекла, упавшего и разбившегося, дал ему понять, что Сары нет. Каин поднял голову — да, Сары действительно не было. Он вышел из лаборатории, пошел к общежитию, спросил, где комната Сары, чем наделал слухов на полгода. Постучал, ему открыла соседка.

— Вам кого? — спросила она растянутым, надменно-восхищенным голосом.

Каин был очень высокого роста, поэтому заметил Сару через голову открывшей. Его помощница сидела на кровати, обхватив руками худенькие колени.

— Сара! Почему ты здесь? — спросил Каин нервно, как спросил бы свою руку, если бы та вздумала уйти от него и сидеть на кровати в общежитии.

— А почему она должна быть где-то еще? — спросила соседка Сары все тем же противным голосом, еще больше растянув слова, особенно «где-то еще».

— Сара, пойдем со мной, нужно еще так много всего сделать, — сказал Каин своей руке.

Сара подняла на Каина глаза. И вдруг Каин увидел ЕЕ. Именно увидел. Раньше он определял ее присутствие потому, что она была единственной молодой женщиной рядом с ним. Если рядом молодая женщина — значит, это Сара. Иначе не могло быть. А теперь он понял, КАКАЯ Сара, то есть смог бы ее описать.

— Я не пойду, Каин, — сказала Сара плачущим и умоляющим голосом.

Каину послышалось, что она сказала: «Я пойду», и он ответил:

— Спасибо, Сара, я подожду, пока ты оденешься.

Сара посмотрела на него сначала удивленно, потом радостно, потом обиженно.

— Шел бы ты отсюда, — на сей раз быстро проговорила соседка. — Сара, не ходи ты с ним никуда, что ты ему, рабыня, что ли?

Каин неожиданно повернулся к соседке и взглянул ей в глаза. Он смотрел не на нее, а на ее слова. Они угрожали его руке. Соседка отпрянула и замолчала. Каин отвернулся.

— Каин, ты справишься без меня, ты даже не замечаешь моего присутствия в лаборатории, — обиженно выступила Сара.

Да, она была отчасти права, Каин не замечал ее присутствия, но зато очень хорошо заметил ее ОТСУТСТВИЕ. Гений начал терять терпение.

— Сара! Я… — тут Каин осекся: впервые в жизни он собирался сказать, что чего-то не может, — не могу без тебя…

— Правда? — с надеждой спросила Сара.

— Да. — Каин признал свою неспособность обойтись без Сары на все сто процентов.

— Тогда поцелуй меня.

— Что?! — Каин никогда в жизни никого не целовал, кроме Евы, своей матери, умирающей собаки и брата Авеля, когда тот родился. У него и в мыслях не было, что можно поцеловать какого-то другого человека! Однако без руки обойтись нельзя, нужно целовать, если она требует.

Каин поцеловал Сару, как Еву, — в лоб. Сара залилась слезами. Каин ничего не понял и разозлился, встал и вышел.

В эту ночь в лаборатории он все делал сам. Больше всего раздражали подготовительные и заключительные операции, они сильно тормозили его исследовательский процесс, Каин злился, бил колбы и стекла, не мог найти записей. Словом, Сары ему действительно не хватало.

Проснулся он на кожаном диване в лаборатории, от того, что Сара смотрела на него. Он поздоровался с ней, оглядел лабораторию. Вчерашний страшный сон куда-то исчез. Осколков не было, все бумаги на месте, пол подметен, разбежавшиеся вчера по лаборатории мыши уже сидели в клетках.

— Бедный, ни дня без меня не можешь, — сказала Сара и погладила Каина по щеке. Каин машинально поцеловал ее руку. Так, от затылка по щеке, его гладила Ева, когда он был маленьким, а он целовал руку матери, поцеловал теперь и руку Сары. Она заулыбалась, встала и принесла Каину кофе и бутерброд.

— Съешь нормальной еды.

* * *


Авель смотрел, как лаборантка что-то смешивает. Затем она дала ему пакетик с подкормкой и листок побольше, стала объяснять, какие вещества надо купить в магазине института, в каких пропорциях их смешивать, чтобы получилась та подкормка, о которой написал Каин. Образец смеси вот, в пакетике.

«Тени гения» попрощались и разошлись. Один в теплицу, а другая в лабораторию.

Прошло несколько месяцев.

В жизни Каина ничего не изменилось — он по-прежнему был гениален и медленно, но верно, как ему казалось, приближался к разгадке тайны, о чем сделал доклад. Доклад, впрочем, остался незамеченным — как и десяток предыдущих. Его вежливо выслушали, подивились настойчивости ученого, а в коридоре сказали, что этот ненормальный, похоже, никогда не найдет секрета возникновения жизни — слишком уж это невероятно, и если никому раньше не удавалось, то с какой, собственно, стати получится у Каина?

— Что только Богу подвластно, то грех ворошить, — назидательно сказала уборщица вахтерше.

— И то верно. А глазищи-то, видала? И как девка, которая с ним все сидит, не боится только. Он же маньяк.

Сара не боялась Каина, она нашла способ общения с ним. Теперь она тихо находилась в лаборатории, помогала, гладила и стирала его халат и все свои действия завершала легкими поглаживаниями, касаниями его плеч, рук. Иногда она целовала его в лоб или в щеку — легко, словно стараясь не разбудить. И Каин незаметно для себя, машинально отвечал ей тем же, даже не задумываясь, как она счастлива. Когда женщина действительно любит, то радуется даже тому, что ее просто не гонят. Ничего не просит взамен, радуясь просто мимолетному касанию рук. Сара теперь знала, что нужна Каину. Нужна.

Зато в жизни Авеля произошли большие перемены. В тот самый день, когда он получил от брата подкормку, ему в голову пришла очень практичная мысль. Авель зашел в химическую лабораторию и попросил переписать ему то, что он получил от Каина, развернуто и с объяснением, что на что оказывает какое влияние. Затем с этим «трудом» направился в патентное бюро и получил патентное свидетельство на это «изобретение». На оформление бумаг ушло две недели, а затем, на паях с владельцем теплиц, Авель наладил производство данной подкормки, которую, понятное дело, назвали «Эдем». Бог был рад, что Каина «надул» собственный брат, и всячески помогал Авелю — коммерческий успех был оглушительным. Подкормка продавалась «по подписке» — производственных мощностей не хватало, чтобы удовлетворить объем заказов, поэтому заявки принимались за месяц. Результаты от применения «Эдема» были фантастические — все росло неимоверными темпами, а плоды растений, которые подкармливали «Эдемом», были удивительно крупными и, что странно, вскоре употреблявшие их замечали, что сексуальное желание у них удивительным образом усиливается. Жены стали покупать «Эдем» и подсыпать мужьям в суп, котлеты и кофе. Словом, мимоходом нацарапанная на клочке бумаги Каином формула осчастливила массу народа.

Но это не самое главное событие в жизни Авеля — главным было то, что он влюбился. Влюбился, как никогда в своей жизни, в девушку, работавшую в теплице, — Эсфирь. Девушка чудо как хороша — огромные карие глаза, кудрявые волосы, полная высокая грудь, крепкие бедра, но полюбил ее Авель за то, что она всегда шутила и смеялась, была по-настоящему веселой. Он влюбился в нее с первого взгляда. В эту же ночь занимался с нею любовью, что стало самым сильным эротическим переживанием Авеля. Он встречался с женщинами и раньше, но получалось совершенно не так. Эсфирь отдавалась, словно наслаждение, получаемое ею от тела Авеля, было последним в ее жизни, радовалась его телу, принимала как подарок, окутывала его своим запахом и желанием — и он старался продлить для нее это наслаждение. Они были одним человеком — даже не человеком — единым целым, бесконечным — сливаясь в единый поток, безудержно стремящийся в море…

Авель забыл все, на первые большие деньги, полученные от начатого им дела, он купил квартиру, перевез туда Эсфирь, проводил с ней целые дни, неохотно выходя из дома по делам и бегом возвращаясь обратно. Так шли недели, которых он не замечал, время превратилось в Эсфирь, пространство превратилось в Эсфирь…

Однажды Авель пришел домой и застал празднично накрытый стол.

— Что празднуем? — спросил он у светящейся подруги.

— Садись, сегодня удивительный, замечательный день.

— С тобой каждый день удивительный, Эсфирь.

— Авель, ты меня любишь?

— Больше всего на свете! Почему ты спрашиваешь?

— Тогда ты должен быть рад.

— Чему?

— Вот этому. — Эсфирь достала из-под скатерти какую-то бумажку, исписанную врачебными каракулями. Сверху значилось: «Результаты ультразвукового исследования внутренних органов», а дальше непонятно.

— Что это? Ты заболела? — спросил Авель, но в тот же момент понял, что больные не накрывают праздничных столов по поводу своей болезни.

— Нет, — засмеялась Эсфирь, — у нас будет ребенок. Бог дал нам ребенка, понимаешь?

— ?..

— Ты будешь отцом, Авель. Да что с тобой? Ты рад?

Авель глупо смотрел на нее глазами, полными слез, затем порывисто сжал ее, но тут же испуганно отпустил. Конечно, он был счастлив, а как же иначе? Бог дал им ребенка, иначе и быть не могло.

— Эсфирь… Я тебя люблю. — Авель поцеловал ее очень аккуратно, ему казалось, что она стала хрустальная.

— Авель, ты ничего не хочешь мне предложить? — нахмурилась Эсфирь.

— А что ты хочешь? Соку или пирожное? Я сейчас…

— Авель, ты что, не собираешься на мне жениться?! — глаза Эсфири увлажнились, губы скривились, она нервно теребила руками шелковый халат на животе.

— Господи, ну конечно! Я идиот. Мне казалось, что это очевидно настолько, что даже нет необходимости об этом говорить. Конечно, мы поженимся, хоть завтра.

Эсфирь сразу успокоилась и мягко заулыбалась.

— Нет, давай все как следует подготовим, я хочу большую, шикарную свадьбу, роскошное платье, лимузин — чтобы позвать всех подруг и родственниц, пусть поумирают от зависти.

— Но…

— И не спорь с беременной женщиной! — Эсфирь засмеялась и стала порывисто целовать Авеля в щеки, в нос — куда попало.

Они дурачились половину ночи, бегая из спальни на кухню, — щекотали и покусывали друг друга, вымазались в клубничном джеме, разбили ночник, разбросали подушки, залили весь пол в ванной, пока отмывали друг друга от джема, — одним словом, были счастливы. Странно, что счастливые люди более всего похожи на умалишенных. Смеются без перерыва, колотят посуду, избегают окружающих.

* * *


Когда Адам и Ева узнали, что Авель женится, они не выказали особой радости или раздражения — просто приняли это как должное. Только Ева почему-то порадовалась про себя, что первым женится Авель, а не Каин.

Адам был рад, что у него скоро родится внук или внучка, подолгу рассматривал детские фотографии Каина и Авеля и водил руками по воздуху, представляя, как будет играть с малышом. Когда сыновья были маленькими, Адам был слишком озабочен своим будущим, чтобы уделять им внимание; теперь у него появился шанс за счет внука наверстать упущенное тогда.

* * *


В тот день, когда Авель узнал, что у него будет ребенок, Каина вызвали к ректору.

— Каин, проходи, присаживайся, — ректор был учтив, но холоден.

— Слушаю вас, постарайтесь быть кратким, вы оторвали меня от важного опыта, — Каин привык быть хозяином положения.

— Каин, видишь ли, дело в том, что наш институт, как ты знаешь, находится в довольно бедственном положении… И в этом году нам выделили совсем мало средств.

— Мой проект оплачивается отдельно, международным фондом развития. Меня ваши проблемы не касаются.

— Каин, вот, посмотри — тебе пришло письмо…

Каин взял протянутый ему лист, на котором было написано следующее:

«Уважаемый господин… Доводим до вашего сведения, что международный фонд… рассмотрев промежуточные результаты Вашей работы и учитывая то, что в течение долгого времени Вам не удалось добиться видимых результатов, отказывает Вам в дальнейшем финансировании Вашего проекта. С уважением…»

Каин смотрел на лист и раздражался, что его отвлекли по такому незначительному поводу.

— Я найду другого спонсора, моя работа слишком важна, чтобы ее оставить. А пока вы выделите мне средства, — приказал Каин ректору.

— Я об этом тебе и говорил — средств нет. И потом…

— Что?

— И потом, я тоже считаю, что ты слишком зациклился на своем проекте. Никто не может создать жизнь.

— Кретин! Я могу, созданные мною клетки живут сотые доли секунды, они уже живут — понимаешь, идиот!

— Ну хватит! Ты забываешься! Ты всего лишь аспирант, а я ректор института! — за долгие годы, что звезда Каина была в зените, старикашечка такого наслушался от своей жены! И что ему никогда ума не хватало ни на что серьезное, и что гордиться им нельзя, и что дети их не такие умные, как Каин! Поэтому сейчас вместе с очками ректор срывал с себя ненавистную маску благодушия, под которой был вынужден прятаться ранее.

— Вы дурак! — Каин не понимал нависшей над ним угрозы.

— Ну все, хватит. Завтра освободишь лабораторию. Разговор окончен.

— Я освобожу лабораторию через неделю.

— Хорошо, но в следующую субботу чтоб духа твоего в ней не было, ясно?! — ректор почувствовал себя хозяином положения. Никто не осудит его поступка. Нельзя же, в конце концов, угробить те жалкие крохи, что им выделили, на удовлетворение амбиций сумасшедшего!

До установленного срока оставалось два дня. Каин работал сутками, не прерываясь. Сара все это время оставалась с ним, отыскивая минуту, чтобы сказать ему, что куда бы он теперь ни пошел — она последует за ним. Но этой минуты не было — Каин смотрел только в микроскоп, затем перемещался к компьютеру, а затем обратно к микроскопу. Он весь превратился в энергию, казалось, что от его головы идут провода ко всем приборам. Он узнавал результат раньше, чем его показывал монитор. Он был близко, но никак не мог закончить — клетки жили ничтожно малое время, а затем так же быстро умирали. Он расчленял процесс на стадии, повторил его за пять дней две тысячи раз.

— Разгадка рядом, она рядом, она на поверхности, просто я ее не вижу… — эти фразы он бормотал не останавливаясь. Его глаза покраснели, под ними ясно обозначились огромные черные круги. Тонкие длинные пальцы судорожно бегали по клавишам, крутили колесики, приводили в действие аппаратуру, тысячи раз совершая одни и те же движения.

— Каин, здравствуй…

— Что тебе надо, Авель? Видишь, я занят. Я занят, как никогда раньше. Если тебе опять нужен какой-нибудь фосфат, спроси у Сары, мне некогда, — ответил Каин, не поднимая головы.

— Каин, я приглашаю тебя на свадьбу, в это воскресенье…

— На какую свадьбу?

— На мою. Я женюсь.

Авеля прервал резкий стук в дверь. Это был охранник.

— Каин, ты еще здесь? Время на сборы вышло. Забирай барахло и выметайся, мне сегодня надо было пораньше домой, а я тут сижу из-за тебя одного, другие уже в два часа все свалили.

Клетка опять погибла. Каин хотел запустить процесс заново. Но Сара, схватив обеими руками его голову, повернула к себе и, глядя ему в глаза, тихо сказала:

— Каин, все. Нам пора. Ты продолжишь работу в другом месте. А сейчас пойдем.

— Слушай, что тебе девушка говорит. Претворяй свои бредни в жизнь в другом месте. Тоже мне, Франкенштейн.

Когда сильный падает, первыми его начинают рвать на части те, кто в самом низу. Охранник, толстый лысеющий субъект, вечно жующий бутерброды с луком и салом или сосиски, который даже боялся подойти к лаборатории Каина, когда тот был на вершине славы, теперь радовался тому, что может ухмыляться в лицо человеку, которого долгое время боялся и почитал больше, чем Бога.

Каин посмотрел на охранника невидящим взглядом. Жирная вошь не могла сказать ему ничего обидного, вши не разговаривают, а только кусаются и плодят гнид.

— Что ты сказал, Авель, я не слышал, — спросил Каин глухим голосом, который рокотал в его гортани, как далекий гром.

— Я женюсь, Каин. Пришел пригласить тебя на свадьбу.

— Ты женишься? С чего вдруг? — Каин удивленно уставился на брата.

— Моя невеста — Эсфирь. Я ее очень люблю, и знаешь, у меня будет ребенок. Представляешь, это так странно: нас было двое — я и она; мы полюбили друг друга как ненормальные, жили два месяца как в тумане — и вдруг она беременна, нас будет трое — целая семья!

— У тебя будет сын?

— Не знаю, может, и дочь. Я много думал, кого хочу больше. Сын — это сын, но дочь тоже хорошо. Знаешь, я представлял себе, как через тридцать лет буду старым и мы будем с ней гулять — я с красивой молодой женщиной. Дочь, пожалуй, даже лучше. Ну а сын — с ним можно играть, ходить на футбол, он будет совсем как я — только маленький. В любом случае есть свое прелести. Я не загадываю.

Авель, не замечая того, что происходит вокруг, мечтательно и восторженно рассказывал о том, как он счастлив, описывал своего будущего ребенка. Сара и охранник слушали его как зачарованные. Авель излучал счастье, он рассказывал о нем всем — в транспорте, соседям, людям в кафе, куда заходил обедать. И все радовались вместе с ним. Мир был без ума от того, что у Авеля родится ребенок. Мир ждал этого события, готовился к нему.

— Авель, ты сделал ребенка? — у Каина в голове, словно волосы Горгоны, зашевелилась догадка, он весь напрягся, предчувствуя какое-то решение, озарение. Что-то, чего он ждал.

— Да, Каин. Это так странно — новая жизнь, новый человек. Понимаешь, это так потрясающе, внутри моей жены, то есть моей будущей жены, растет новая жизнь, которую дал я. Каждый раз, когда об этом думаю, то ощущаю чудо. Я сотворил чудо, дал жизнь новому существу, которое будет наполовину мной — у него будут похожие глаза или уши, когда я умру, мои черты останутся жить в этом существе, а потом в его детях, я стану бессмертным, Каин. Понимаешь? — Авель был так сильно возбужден, сообщая брату о достижении бессмертия, что совершенно не думал о том, что говорит.

— Так просто… — разочарование наполнило голос Каина, словно масло бутыль. — Разгадка на поверхности, я ее не видел… Она на поверхности, а я не видел. Я не видел самого простого! Дурак! Какой дурак!! — Каин согнулся, зажав уши, словно кто-то сильно кричал рядом, потом выпрямился во весь рост. Молния сверкнула у него перед глазами и неожиданно осветила всю бесполезность его работы. Он затратил годы на поиски секрета жизни. Но все, чего добился, — это искусственная клетка, живущая сотые доли секунды, а его брат — бездарь, бездельник! — создал целого живого человека, который уже живет сотни часов и проживет еще миллионы.

Каин поднял голову вверх и закричал:

— Ты доволен? Бог, Ты доволен?!

— Каин, перестань. Если бы ты смирился, то Господь бы указал тебе правильный путь, даровал тебе счастье. Пожалуйста, смирись… — Авель очнулся от своего блаженства и умолял брата, но Каин уже не слышал его и продолжал выкрикивать оскорбления Богу.

— Ты, наверное, смеешься так, что небеса трясутся. Каин, идиот, искал жизнь, которая и так повсюду. — Каин засмеялся, схватил микроскоп и запустил в монитор компьютера. Он бил все, что попадалось ему под руку. Охранник сделался белым как мел и хотел было выбежать за дверь, но Каин прыжком перегородил ему дорогу.

— Стой, свинья. Знаешь, что делало чудище Франкенштейна?

— Э-э… — охранник выставлял вперед толстые ладони с короткими пальцами, — успокойся, тихо…

— Тихо так тихо, — и Каин воткнул скальпель охраннику в ухо. — Теперь он будет слушать тишину!

— Каин, остановись! — Сара подбежала к нему и пыталась обнять его, успокоить.

Каин схватил ее за волосы и уложил лицом на стол.

— Родишь мне ребенка?

— Да, да! — Сара почти уже обрадовалась обороту дел, — отпусти меня, мы уедем, я рожу тебе детей, Каин.

— Нет, начнем прямо сейчас. — Каин удерживал Сару на столе, заломив ей руку за спину. Другой рукой скальпелем он начал кромсать на ней сзади одежду, нанося при этом глубокие раны на ее спине и ягодицах. Авель бросился на него сзади и попытался оттащить, но Каин отшвырнул его в угол. Авель схватил какую-то банку и ударил ею Каина по голове. Каин упал.

— Сара, вставай, пойдем быстро…

Но Сара упиралась, обливаясь кровью, она пыталась поднять Каина и вопила, что ни за что его не оставит.

— Сара, пойдем, он сошел с ума и в любой момент может очнуться! — Авель не знал, что ему делать — оставить эту женщину умирать или спасать собственную жизнь для Эсфири. Он то возвращался, то снова отбегал к двери, продолжая звать Сару за собой.

— Уходи, Авель. Он успокоится и ничего мне не сделает, а вот тебя может убить. Уходи отсюда. — Сара уже протирала голову Каина какой-то тряпкой. Он тяжело застонал и открыл глаза.

— Каин, как ты? — нежно спросила она.

Каин зафиксировал свой блуждающий взгляд сначала на ней, а потом на стоящем у нее за спиной Авеле. Вдруг он вскочил с такой скоростью и силой, какую трудно было ожидать от человека, не спавшего трое суток и оглушенного тяжелым предметом секунду назад. Молниеносно Каин схватил Авеля одной рукой и начал душить, опрокинув на стол, крича спрятанному потолком лаборатории небу.

— Вот Тебе жертва! Любишь кровь, Господи?! Вот Тебе жертва! Я приношу тебе агнца — возлюбленного брата моего. Получай! — продолжая удерживать полузадушенного Авеля одной рукой, Каин перерезал ему артерию скальпелем, который все еще держал в другой.

— А теперь, когда мы совершили жертвоприношение, можно ожидать Божьей благодати, — Каин обернулся к Саре. Тело Авеля содрогнулось несколько раз, разбрызгивая вокруг горячую кровь, в одно мгновение залив ею весь стол, и замерло.

— Бог принял жертву, — констатировал факт смерти Каин, схватив Сару, которая наблюдала за всем, забившись в угол, огромными глазами, ее сильно колотило, но она не кричала, крик застревал у нее в горле.

Каин схватил ее за волосы и потащил к столу. Она не сопротивлялась. Он срывал с нее одежду. Голое тело было все вымазано кровью, ее собственной и Авеля. Каин хотел изнасиловать ее, но не мог. Плоть отказывалась его слушаться.

— Мало Тебе? Ты не хочешь, чтобы у меня были дети? — Каин продолжал кричать на Бога сквозь бетонный потолок.

— Каин, перестань, не делай мне больно. Я же тебя люблю! — лепетала Сара.

— Заткнись, видишь, Бог дает мне знак, что ты не та женщина, которую я должен оплодотворить. Ты недостойна меня.

Каин схватил скальпель и воткнул его в мягкий живот. Потом еще и еще. Он всаживал его в обмякшее тело сотни раз, даже тогда, когда она перестала кричать и двигаться.

Каин сидел несколько часов перед дверью лаборатории, бесцельно покачиваясь и бормоча себе под нос: «Жизнь — обратный смерти процесс, жизнь — обратный смерти процесс, жизнь — обратный смерти процесс…» Три жертвы остывали за дверью.

«Жизнь рождается через любовь…» — слова Авеля, или кого-то другого. Любовь… Каин вспомнил, что такое любовь. Это мать, купающая его в ванне. Ее руки, трущие его тело, это ее растрепанные волосы, чарующий аромат ее тела и одежды, пропитанной запахами кухни. Это ее тихий голос, читающий ему книгу, ласкающий его до тех пор, пока он не уснет, прижавшись к ней. Авель украл у него эту любовь — еще до своего рождения. Мать больше не брала его к себе в постель, к ней нельзя было прижаться из-за огромного живота, потом она стала купать Авеля, а ему говорила, что он уже большой и может мыться сам, она нянчилась и таскалась везде с Авелем. Всю жизнь Каин пытался вернуть себе ее любовь, заставить ее им гордиться, уважать его. Может быть, теперь, когда нет Авеля, она будет снова его любить.

Каин пошел к Еве. Было три часа ночи, когда он позвонил в дверь.

— Кто там? — раздался испуганный голос Евы.

— Это я, Каин.

Дверь поспешно отворилась. Ева была в одной длинной белой ночной рубашке, ее волосы были распущены, длинные седые пряди вперемешку с рыжими. Каин, весь в крови, смотрел на нее.

— Мама…

Он порывисто обнял ее, целовал ее седеющую голову, жадно вдыхая аромат ее тела, нисколько не изменившийся за долгие годы. Обнявшись, они прошли на кухню. Там Ева впервые заметила, что он весь в крови.

— Что с тобой?

— Мама, я убил Авеля, и Сару, и еще кого-то…

— Господи, Каин…

— Да, я принес их в жертву. Ты не сердишься?

— Ты убил брата? — глаза Евы округлились, она спрашивала Каина таким же голосом, как спросила бы: «Ты не сходил за хлебом?» — но чудовищность задаваемого вопроса заставила ее покрыться холодным потом.

— Давай уедем, мама. Вместе, и всегда будем вместе, — Каин взял мать за плечи, оставляя на ее ночной рубашке кровавые пятна.

— Братоубийца… — Ева смотрела на Каина с диким ужасом, она не могла ничего сказать, ее душил крик, но вместо того чтобы закричать, она зубами вцепилась в свою руку. И рыдания без слез разрывали ее тело.

— Уходи! Немедленно уходи, никогда больше здесь не появляйся! — проклятие было в глазах Евы так отчетливо, что Каин содрогнулся всем телом. Его руки тряслись — Авель и мертвый продолжал отнимать у него самое драгоценное — любовь матери. Теперь он, кажется, отнял ее навсегда, отомстив за свою смерть.

Ева появилась на пороге комнаты, держа в руках одежду и деньги.

— Вот. А теперь уходи.

«Уходи, Каин! Беги!» — кричало все внутри Евы, и она ненавидела себя, хотела вырвать свою душу, которая помимо воли болела за оставшегося в живых сына. Ненавидела себя за то, что становится соучастницей убийства, не имея сил противостоять этому.

Каин вышел из дома, не имея ни малейшего представления о том, куда направится. Да, в сущности, это уже и не было важно. Через некоторое время его схватили.

Судебная экспертиза признала его невменяемым. Его держали в «лечебном учреждении», то есть в тюрьме для душевнобольных, стены его камеры были обиты мягкой материей.

Персонал и другие больные-заключенные сторонились его. Снаружи он был как свернутая пружина, напряжен и озлоблен. Но внутри Каина образовалась пустота, он умер внутри себя. Жизнь живет только любовью.

Ева ни разу не пришла его навестить.


ОДИН ДЕНЬ ИЗ ЖИЗНИ БОГА


— Что это будет за мир? — спросила у меня утром жена.

— Пока не знаю.

Я сидел за чистым столом, на котором были рассыпаны глина, песок, разбросаны мелкие камушки, там и сям стояли небольшие чашки с водой.

Жена принесла мне охапку полевых цветов, зеленых веток, мохнатых еловых лап.

— Сделай его ярким, красивым, зеленым, — попросила она и погладила меня по щеке.

И я стал складывать камни в горные цепи, расставлять прозрачные чашки с водой. Потом из глины вылепил небольшие фигурки животных и выпустил их в новый мир, который ожил, задвигался, вода вышла за края чашек и полилась реками. Я смотрел на возникающее на моем столе чудо и улыбался.

— А люди, которых ты здесь поселишь, будут похожи на нас? — спросила жена.

— А ты хочешь?

— Не знаю… Наверное, нет.

— Почему? — я искренне удивился.

— Потому, что я буду переживать за них так же сильно, как если бы это были мы.

И я слепил две фигурки, стараясь сделать их максимально не похожими на нас. Хотя в таких мелких масштабах черты лица все равно не были мне видны. Когда они показались мне достаточно удачными, я просто поместил их в самое зеленое место в центре моего стола и ушел завтракать.

День выдался потрясающий, и менее всего хотелось сидеть в мастерской. Поэтому после завтрака мы решили вынести стол на лужайку перед домом, чтобы я мог продолжить, а жена позагорать. Когда-то то, что мы почти совсем не разговариваем с ней, меня пугало. Но теперь я знаю, что это даже хорошо. Чем больше взаимопонимания — тем меньше слов между двоими.

После завтрака в мастерской мы застали странную сцену — созданные мною люди жались друг к другу, словно кто-то их сильно напугал. Мы внимательно осмотрели новый мир и нашли небольшого ужа, притаившегося возле самой большой стеклянной чаши. Я аккуратно взял его и вынес во двор. Как он сюда попал? Наверное, жена принесла его в своей охапке. Но ей об этом лучше не говорить. Она змей боится до ужаса. Я строго посмотрел на свои создания и наказал на ужей не обращать внимания. Они испуганно закивали, но жаться друг к другу не прекратили.

На лужайке у меня окончательно пропала охота работать. Моя любимая лежала рядышком, прикрыв глаза рукой и что-то напевая. Я наклонился и поцеловал ее. И мы занялись любовью, прямо перед домом, нежно, ласково, может быть, даже немного лениво. Наша любовь была как этот изумительный день, который хочется продлить подольше, о новом мире вспомнили только через несколько часов. Наклонившись над столом, мы оба расхохотались — существа занимали уже более трети его площади.

— Они за нами подглядывали, — сказала жена, ущипнув меня за… Ну да ладно. Теперь нужно было время, чтобы разобраться в том, что случилось в созданном мною же мире.

Люди разобрали все мои сооружения, перегородили реки, понастроили больших городов, установили какую-то непонятную мне иерархию. Их серьезность, деловитость и суетливость чрезвычайно нас веселили. Пару часов мы просто наблюдали за ними и делились впечатлениями. В целом то, как мир развился сам по себе, нас позабавило, но теперь было совершенно неясно, что с ним в таком состоянии делать. Внимание жены привлек один чрезвычайно надутый человечек, который заставлял всех окружающих поклоняться себе как богу.

— Какой противный! Можно я его прихлопну? — немного капризно сказала она мне.

— Конечно, дорогая. Можешь прихлопнуть всех, кто тебе не нравится.

И она водила рукой над огромным столом, придавливая тех, кто казался ей несимпатичным. Меня же заботила организация этого мира, который так запутался и превратился в такой ужасный хаос, что понять его устройство было совершенно невозможно. С этим мы ушли обедать. Бессистемность моего нового мира меня напрягла, поэтому, поморщившись некоторое время в раздумьях по этим вопросам, я просто отодвинул от себя эти мысли, взял и выставил их за пределы головы.

Разговор зашел о всяких приятных воспоминаниях — о прошлом лете, о каких-то незначительных счастливых событиях. Как бы нехотя мы возвращались к созданному миру, но сразу перескакивали на другую тему. Жена кормила меня вкуснейшим супом, мягкими булочками и улыбалась. Я бы просидел все оставшееся Время на крыльце дома, на небольшом диванчике, с ней, обнимая и поглаживая ее волнистые волосы, погрузившись в блаженную дремоту этого летнего дня, и ни о чем не думал. Счастье нужно вдыхать, впитывать, словно солнечный свет, словно влагу. Наслаждаться каждым его моментом, каждым бликом. И я решил сделать новый мир счастливым. Пусть он не знает ни голода, ни болезней, ни нищеты.

Однако увиденное по возвращении повергло нас в ужас. На столе царили ужасный бардак, гвалт, склоки и драки. Люди дрались, пьянствовали и предавались разврату прямо на улицах своих городишек. Глядя, как я переменился в лице, жена сочувственно положила руку мне на плечо.

— Ну, может, есть хоть кто-то приличный?

И мы, превозмогая отвращение, уничтожая наиболее противных субъектов каждую секунду, принялись внимательно оглядывать стол. В самом дальнем уголке жена заметила странное сооружение, тщательно замаскированное, — я бы сам не заметил. Мы заглянули внутрь. Там, тесно прижавшись друг к другу, сидели двое — юноша и девушка.

— Почему они спрятались?

— Не знаю, наверное, не хотят всего этого видеть.

Мы аккуратно вынули их маленький домик, а стол очистили, полив из шланга сильной струей воды.

Затем поставили спасенный ковчег на место и принялись тихонечко за ним наблюдать. Двое вылезли изнутри, тревожно озираясь вокруг. Потом забрались обратно и больше не выходили. Нам надоело пялиться на пустой стол.

— Может, украсить его чем-то? — предложила жена.

И мы занялись сбором камней, цветов, веток, собрали разлетевшиеся стеклянные чашки и наполнили их голубоватой водой. Когда мы вернулись, на столе было то же самое, что и после обеда, только в два раза хуже. Тут я и впрямь расстроился. Мне так хотелось порадовать жену хорошим красивым миром.

— Нужно все время следить, чтобы мир получился хорошим, — сказала она мне без упрека, скорее, стараясь утешить.

Она меня очень любит и потому всегда думает о том, чтобы нам было хорошо, приятно и весело. Я купаюсь в лучах ее любви, греюсь в них, живу ими. Потому и чувствую себя немного виноватым, что не смог сегодня ее порадовать.

— Ты меня сегодня уже порадовал, — читает она мысль, обнимает, прижимается ко мне всем телом. И я перестаю думать о неудаче, целую ее в щеку, в шею. Она отвечает мне маленькими мягкими поцелуями, которые я чувствую не кожей, а душой. Порывисто сжимаю ее в объятиях и вдыхаю аромат ее тела, впитавшего в себя это солнце, это лето, мою любовь, заботу и нежность.

Близится вечер. Мы кидаем последний взгляд на неудавшийся мир.

— Оставим его здесь до утра, — говорит жена и тянет меня за локоть к дому.

В свете лампы, устроившись на софе, мы читаем одну книгу. Я читаю у нее через плечо. Иногда мы останавливаемся, чтобы что-то обсудить или просто поцеловаться. Незаметно сгустившаяся темнота черным бархатом окутывает наш дом, потерянный где-то во времени и пространстве, как что-то невозможное, нереальное, не существующее во Вселенной. Нас отвлекает резкий хлопок и взметнувшийся во дворе столб пламени. Мы выбегаем наружу. Во дворе удушливый дым. Я зажимаю нос и кричу жене, чтобы она не выходила, но это бесполезно. Через несколько секунд она выбегает во двор и выносит мне смоченную тряпку. Горит, конечно же, на столе. Все разворочено, собранные нами камни и растения раскиданы на несколько метров вокруг. Люди, населявшие новый мир, мертвы. Их обугленными фигурками завален весь стол.

— Как их много! — восклицает жена, увидев эту чадящую кучу.

— Много, а толку-то! — отвечаю я сердито, смывая шлангом мусор. — Испортили стол.

— Извини…

Я бросаю шланг и обнимаю ее за плечи.

— Что ты! За что извинить?

Она всхлипывает.

— Нужно было сразу все убрать, это же я предложила оставить их на ночь…

Я обнял ее и улыбнулся.

— Ничего… ты же не виновата, что я создал такой ужасный мир.

— Но у тебя теперь не будет стола.

— Так это даже хорошо! Мы отдохнем от этих дурацких забот. Посмотрим на мои удавшиеся миры. А?

Я приподнимаю ее подбородок и целую эти восхитительные, пахнущие зеленым яблоком губы, мягкие, нежные, манящие. Она улыбается и больше не плачет, а я уже ненавижу этот погибший мирок только за то, что она заплакала. Слава мне, что он погиб.

Мы идем в оранжерею, где среди диковинных растений под большими стеклянными колпаками стоят мои лучшие миры. Все разные, прекрасно организованные, с монументальными строениями в мою или ее честь. В некоторых мирах мой культ, а в некоторых жены. Она сама смотрит за своими мирами, подкармливает их чем-то, развивает. Главное — радуется.

Насмотревшись на мои удавшиеся творения, мы идем спать. И плоть моя томится от сладостного предвкушения блаженства. От предвкушения мягкости ее тела, округлости его контуров, жаркого дыхания, любви. Ее любви, что сводит меня с ума, пьянит, делает самым счастливым Богом во Вселенной. Я люблю все больше и больше, жажду прикосновений, хочу быть с ней, видеть, касаться, вдыхать ее запах! Хочу всего этого еще более нежно и страстно, чем в день нашей свадьбы, хотя женат я уже миллионы лет.


КОММЕНТАРИИ


ОНА писала эту книгу, глядя в человека. ОНА писала эту книгу, глядя в каждого из нас. ОНА написала про НАС. Какая разница, что мы делаем, чем заполняем свою опустошенную жизнь? ЕЙ безразлично, ЕЕ беспристрастный взгляд чувственен, ОНА наслаждается естеством. Притворство разоблачено, маски сброшены, голый король назван голым, жизнь пробивается сквозь боль и страдание.

ОНА пишет так, словно бы время остановилось, сосредоточилось в одном мгновении «сейчас», в одной точке пространства — в самом потаенном уголке души ЕЕ ЧИТАТЕЛЯ. Наваждение жизни, наваждение страсти, наваждение счастья — таков ЕЕ текст, потому что ОНА пишет его для НАС.

ОНА рисует картину подлинной реальности люминесцентными красками. ОНА играет нашими чувствами, ОНА забавляется, завораживает, наслаждается, удивляет. Как на ладони ОНА видит то, что каждый из нас считает глубоко потаенным. ОНА бескомпромиссна и одновременно щедра. ОНА разрушает и воссоздает по крупицам. ОНА насыщает и очищает одновременно. ОНА любит и порождает любовь.

Мы узнаем себя в ЕЕ героях, их необычные имена — названия наших судеб.


Вавилон


«На всей земле был один язык и одно наречие», — гласит Ветхий Завет. Это объяснимо, поскольку речь в сказании о Вавилоне идет о «сынах Ноевых», а кроме них не было никого на земле, после известных бесчинств Всемирного Потопа. С какой целью «сыны Ноевы» стали воздвигать знаменитую Вавилонскую башню из Библии — понять трудно. Одни говорят, что планировалась своего рода «дамба» на случай нового потопа, другие полагают, что «сыны Ноевы» просто обнаглели.

Так или иначе, но Господь этой затее рад не был, порешил, что все беды от единства языка у «сынов Ноевых» и что от цели своей они не отступят, а потому «смешать» надо «язык их, чтобы один не понимал речи другого». В сущности, таким образом Господь Бог сделал то, что, по мнению нобелевского лауреата Конрада Лоренца, обеспечивает «внутривидовая агрессия» — расселение живых существ по земле-матушке. «Посему дано ему имя: Вавилон; ибо там смешал Господь язык всей земли, и оттуда рассеял их Господь по всей земле».

«Внутривидовая агрессия» рассматривается достопочтенным Конрадом Лоренцом как высшее благо, как удивительное изобретение эволюции и действующего лица его — естественного отбора. ОНА пишет о людях, для которых «внутривидовая агрессия» стала не спасением, а приговором. ОНА рассказывает о нас, говорящих на одном языке и не понимающих друг друга. ОНА свидетельствует Новый Вавилон: «То, что они говорят друг с другом на одном языке, в сущности, ничего не меняет».


Давид и Голиаф


В течение двадцати лет на израильскую землю совершали частые набеги воинственные филистимляне. По сути, наступила пора рабства, а потому возникла необходимость в авторитарном предводителе. Это стало совсем очевидно, когда правящий царь Саул фактически отрешился от дел, занявшись так некстати огородничеством. Однако лишить его царского сана было делом и опасным, и весьма затруднительным.

Слава же о Самуиле, который был одним из первых пророков Израиля и последним из его судий, по стране множилась. Понимая всю трагичность сложившегося положения, Самуил стал подыскивать кандидатуру нового царя. По внушению свыше Самуил отправился в Вифлеем к некому Иессею, внуку Вооза и Руфи, у которого было к тому времени восемь сыновей. Среди них-то и следовало Самуилу отыскать потенциального царя.

Первые семь представленных Самуилу юношей не вселили в него надежды. «И сказал Самуил Иессею: все ли дети здесь? И отвечал Иессей: есть еще меньший, он пасет овец. И сказал Самуил Иессею: пошли и возьми его; ибо мы не сядем обедать, доколе не придет он сюда. И послал Иессей, и привели его. Он был белокур, с красивыми глазами и приятным лицом. И сказал Господь: встань, помажь его; ибо это он. И взял Самуил рог с елеем и помазал его среди братьев его, и почивал Дух Господень на Давиде с того дня и поселе; Самуил же встал и отошел в Раму. А от Саула отступил Дух Господень, и возмущал его злой дух от Господа».

Чтобы унять это «возмущение духа», Саул приказал найти себе гусляра, дабы тот игрою своею успокоил его. Этим гусляром и оказался Давид, младший сын Иессея, помазанный Самуилом втайне от Саула на царство. Давид, как видно по всему, ни о чем не подозревавший, прекрасно справлялся со своей задачей — быть музыко-психотерапевтом при выживающем из ума Сауле.

Как раз в это время филистимляне собрали свои войска для очередного бесчинства на еврейской земле. Но наступать сразу они не стали, а расположились станом между Сокхофом и Азеком в Ефес-Даммиме. Саул же расположил свое войско напротив так, что оба стана стояли на горах, между которыми пролегала долина.

Подобно знаменитому историческому эпосу о битве на Куликовом поле, началу сражения должно было предшествовать единоборство сильнейших воинов — филистимлянина и еврея. Филистимлян представлял Голиаф — исполин из Гефа, а перепуганные насмерть евреи долгое время не могли отыскать для него соперника. Голиаф же кричал им: «Выберите у себя человека, и пусть сойдет ко мне. Если он может сразиться со мною и убьет меня, то мы будем вашими рабами; если же я одолею его и убью его, то вы будете нашими рабами и будете служить нам».

На безрыбье, как известно, и рак — рыба, а потому Давид, попавший в стан воинства израильского совершенно случайно (он занес пропитание своим братьям), вызвался победить Голиафа. «И сказал Давид: Господь, Который избавлял меня от льва и медведя, избавит меня и от руки этого филистимлянина». Все сначала посмеялись над его словами, потом посетовали на Давида, и, наконец, Саул благословил храбреца.

Заручившись поддержкою Господа Саваофа, Давид вышел на Голиафа с палкою и пращей. Голиаф, понятное дело, возмутился, увидев своего четырнадцатилетнего соперника. Уж больно все это показалось ему глупым. Однако казалось недолго, поскольку Давид, особенно не мешкая, достал из своей походной сумки камень и запустил его из пращи прямо в лоб Голиафу. Тот и преставился… Давид выхватил из ослабевших рук Голиафа меч, отсек великану голову и поверг несчастных филистимлян в ужас. Они бежали, евреи бежали за ними и «разграбили стан их».

ОНА пишет о Самуиле и Давиде — это история юношеской влюбленности «младшего» в «старшего», это история очарования и восхищения, это история о том, как самое ужасное, что только может вообразить себе молодой человек, оказывается для него вдруг единственным счастьем и наслаждением.

Борьба сознания человека с желанием — извечная трагедия. В ней открывается то, что есть человек. Нет, он не плод воспитания, хотя зачастую так кажется. Он — желающий, а потому — живущий. Жизнь побеждает, пробираясь сквозь тернии одиночества и пустоты к радости света. Голиаф — не живущий, он имитирующий жизнь покойник. Как и всякий мужчина, который отрицает свое желание в угоду устоявшемуся порядку, Голиаф ищет собственной смерти. Он находит ее… Но победа желания над сознанием — такая же смерть. Странно ли, что гомосексуалы всегда так мучительно думают о старости и о смерти?..

«Искусственность происходящего показалась Давиду ужасной, они перекидываются пустыми словами, вместо того чтобы высказать что-то единственно настоящее, вечно ускользающее от них, какую-то одну фразу, какое-то одно чувство».


Саул и Самуил


Библейская история Саула и Самуила — история сложных и глубоко чувственных отношений, замешанных на надежде и вере. Этот период в истории Израиля — время смены правления Судей на правление Царей. То есть, если до Самуила, включая последнего, власть в Израиле фактически принадлежала «Церкви», то после Самуила и начиная с Саула она стала «светской». Самуил был пророком и напрямую общался с Господом. Однако же дни его истекли, а сыновья его с ролью наследников не справились. Народ захотел царя, чем вызвал сокрушенные причитания Господа. Впрочем, Господь поворчал-поворчал и наказал Самуилу помазать некого Саула на царство.

Саул, сын Киса, был родом из Колена Вениамина. Как свидетельствует Библия, был он «молодой и красивый; и не было никого из Израильтян красивее его; он от плеч своих был выше народа всего». По откровению Господа, Самуил чудесным образом повстречался с Саулом, «взял сосуд с елеем и вылил на голову его, и поцеловал его, и сказал: вот, Господь помазывает тебя в правителя наследия Своего». Впрочем, вхождение на царство не было для Саула простой задачей, предстояли бои с иноплеменниками и сопротивление «несознательной» оппозиции. Однако безусловная поддержка его Самуилом решила дело положительно.

Но и тут не обошлось без конфуза. В сложной военно-политической ситуации Саул решил, что может обойтись без Самуила. Не дождавшись последнего, Саул собственноручно принес жертву Господу перед сражением с филистимлянами. Явившийся с опозданием Самуил то ли не смог перенести нанесенного ему таким образом оскорбления, то ли действительно Господь наточил зуб на Саула. Так или иначе, Самуил разгневался и предсказал конец царствования Саула: «Господь найдет Себе мужа по сердцу Своему, и повелит ему Господь быть вождем народа Своего, так как ты не исполнил того, что было повелено тебе Господом».

Впрочем, все это не вразумило Саула, более того, он допускает еще одну «промашку». Самуил возвещает Саулу о необходимости поразить Амалика, город его и народ его. Кроме прочего, Самуил оговаривает и подробности: «Истреби все, что у него; и не давай пощады ему, но предай смерти от мужа до жены, от отрока до грудного младенца, от вола до овцы, от верблюда до осла». Но Саул был прагматичен и истребил только всякую мелочь, остальное же взял, как объяснял потом, для принесения в жертву Господу. Объяснения эти были проигнорированы. Повод уличить Саула в неверности был найден и пущен в дело.

Самуил лично умертвил плененного царя Амаликитского, ни много ни мало «разрубив» его, а потом отправился в Раму. «И более, — как свидетельствует Библия, — не виделся Самуил с Саулом до дня смерти своей; но печалился Самуил о Сауле, потому что Господь раскаялся, что воцарил Саула над Израилем». Впрочем, история на этом не заканчивается. Господь, глядя на Самуила, говорит ему: «Доколе будешь ты печалиться о Сауле, которого Я отверг, чтоб он не был царем над Израилем? Наполни рог свой елеем и пойди; Я пошлю тебя к Иессею Вифлеемлянину; ибо между сыновьями его Я усмотрел Себе царя». Мы возвращаемся к Давиду…

ОНА видит эту историю так, словно бы просвечивает ее рентгеном. Двое мужчин — любящий и влюбленный, Самуил и Саул. Они разыгрывают заурядную сцену: один мучается, но любит, другой мучается, мучимый любовью любящего. Завороженный и испытывающий отвращение. Вечное «мимо», извечное «никогда». Любовь — это стремление к недостижимому, любовь — это схватка, в которой проигрывают оба. Любовь — это насилие, которое всегда обоюдно.

ОНА смотрит на этих мужчин, ОНА словно бы разглядывает их под тубусом микроскопа. Странно, они остаются мужественными, совершая отнюдь не «мужские поступки». Парадоксально, мужчина, дабы остаться мужчиной, не должен любить, но в нелюбящем мужчине так мало мужского.

Два заряда одинаковой модальности по самой природе своей вынуждены отталкиваться друг от друга, но вечная тяга к подобному не позволяет им разойтись. «И знаешь, это очень справедливо — сначала ты изгадил мою жизнь, а теперь я твою!» Удивительный в своей бессмысленности и абсурдности бой, где сходятся двое, готовые к схватке, где каждый закалывает самого себя.

«Они не то, не там и не так ищут» — ЕЕ резюме. Они ищут, вместо того чтобы иметь, они пытаются стать, вместо того чтобы быть… Глупо.


Давид и Ионафан


Одна из самых печальных повестей, обогативших мировую литературу, изложена на нескольких библейских страницах, это история любви и дружбы Давида и Ионафана. Два разбитных героя, оба мужественны и сильны, оба совершали отчаянные подвиги, оба одержали удивительные военные победы — имели одну душу, одну на двоих.

Ионафан — старший сын царя Саула, а потому законный наследник Израиля. Давид — сын пастуха, помазанный Самуилом на царство. Между ними должна была разгореться война, но нет. Впервые увидев Давида, юного мальчика, стоящего пред Саулом с головой поверженного Голиафа в руках, Ионафан полюбил Давида и никогда не предавал ни его, ни свое чувство.

«Когда кончил Давид разговор с Саулом, душа Ионафана прилепилась к душе его, и полюбил его Ионафан, как свою душу. И взял его Саул в тот день, и не позволил ему возвратиться в дом отца его. Ионафан же заключил с Давидом союз, ибо полюбил его, как свою душу. И снял Ионафан верхнюю одежду свою, которая была на нем, и отдал ее Давиду, также прочие одежды свои, и меч свой, и лук свой, и пояс свой».

Но между Давидом и Ионафаном до последнего дня своего стоял Саул. Ревнуя к Давиду, к его подвигам и славе, к его молодости и благородству, он десятки раз порывался убить народного героя. И немудрено! Трудно даже представить себе, что испытывал тщеславный Саул, когда его народ пел на улицах города: «Саул победил тысячи, а Давид — десятки тысяч!» Козни вокруг Давида устраивались Саулом неустанно. Он женил его на своей дочери Мелхоле, сначала ожидая, что Давид погибнет, совершая ратный подвиг в качестве «вена». Когда же этого не произошло, Саул надеялся, что Мелхола поможет ему убить Давида, но она влюбилась в своего мужа и, напротив, помогла ему бежать.

Давид, уже помазанный на царство, не решался занять положенного ему места. Давид скитался, скрывался, дважды Ионафан спасал его от верной гибели, узнавая и предвосхищая планы своего обезумевшего отца. И говорил Ионафан Давиду: «Не бойся; ибо не найдет тебя рука отца моего Саула, и ты будешь царствовать над Израилем, а я буду вторым по тебе; и Саул, отец мой, знает это».

Саул ненавидел своего сына за его любовь к Давиду и в сердцах даже хотел убить его. Под конец он окончательно лишился рассудка, а потому Давиду и Ионафану пришлось расстаться. Книга Царств так повествует об их расставании: «Давид поднялся с южной стороны, и пал лицом своим на землю, и трижды поклонился; и целовали они друг друга, и плакали оба вместе, но Давид плакал более. И сказал Ионафан Давиду: иди с миром; а в чем клялись мы оба именем Господа, говоря: „Господь да будет между мною и между тобою и между семенем моим и семенем твоим“, то да будет навеки».

Не желая убивать Саула, Давид поселился у врагов израильских — у филистимлян и служил царю Гефскому Анхусу, от руки которого и пал Израиль. В последней, роковой битве все сыновья Саула были убиты, сам он покончил жизнь самоубийством.

Когда Давид узнал о смерти Ионафана, он «схватил одежды свои и разодрал их», «рыдал и плакал». Давид был безутешен, и песнь его лилась над Израилем: «Как пали сильные на поле брани! Сражен Ионафан на высотах твоих. Скорблю о тебе, брат мой Ионафан: ты был очень дорог для меня; любовь твоя была для меня превыше любви женской. Как пали сильные, погибло оружие бранное!»

«Любовь, если она любовь, — пишет ОНА, — входит мгновенно, она проста и понятна, чужда уговоров и ухаживаний, она — сама нежность, идущая навстречу, она то, что вспыхивает сразу и с двух сторон, это взаимопроникновение — или есть, или нет». Футуристические краски ЕЕ сюжета оттеняют сказание о невозможном, о запретном — о счастье…

Кажется, это тот единственный случай, когда счастье было действительно возможно, оно уже стояло на пороге, оно даже вошло в распростертую дверь. Но жизнь… эта ужасная жизнь, чья хроническая мистерия не может не обернуться трагедией. Жизнь — это некие неписаные правила, табуирующие счастье. Как странно, что счастье, кажущееся вершиной жизни и ее основанием, с нею несовместимо. Жизнь уравновешивает бесконечную возможность сухим перечнем ограничений — пол, возраст, национальная принадлежность, социальное положение, роль, место, функция…

Даже на самое главное, на единственное и вечное у жизни всегда найдется несчетное множество второстепенных и суетных банальностей, складывающихся в единую, неподъемную массу. Счастье, рвущееся в небо, недостижимо, но иногда трение жизни останавливает его взлет не в начале, не на ходу, а в миг его мистического свечения. Две души, успевшие объединиться, растворяются в вечности, беглецы — они сами становятся жизнью, жизнь более не нужна им…

«Долгий поцелуй таял на губах Давида, Ионафан ускользал и, наконец, рассыпался звездным небом, оставив теплый след на постели…»

ЕЕ печальная песнь льется над жизнью… Тише, молчите! Слышите, ОНА плачет…


Фамарь


Давиду не везло с детьми. Много жен, много дел, не до детей. Амнон и Авессалом — сыновья Давида от разных матерей. У Авессалома была родная сестра — красавица Фамарь. Амнон, которому Фамарь, соответственно, приходилась сводной сестрой, возжелал с ней близости. Он домогался ее множеством способов, но все тщетно, а потом пошел на хитрость: сказался больным и попросил Фамарь, чтобы она ухаживала за ним во время болезни.

Фамарь, ничего не подозревая, изготовила лепешки и пришла к Амнону. Тот же сказал, что хочет есть из рук ее, и когда Фамарь оказалась у постели Амнона, он доходчиво пояснил ей свои планы. Фамарь отказывалась, просила ее не бесчестить, «но он не хотел слушать слов ее, и изнасиловал ее, и лежал с нею».

Дальше ситуация изменилась диаметрально противоположным образом: «Потом возненавидел ее Амнон величайшею ненавистью, так что ненависть, какою он возненавидел ее, была сильнее любви, какую имел к ней; и сказал ей Амнон: встань, уйди». Фамарь же стала просить, чтобы он не гнал ее: «Нет, прогнать меня — это зло больше первого, которое ты сделал со мною». Но Амнон не хотел ее слушать, позвал служителя своего и велел выставить Фамарь вон.

«И посыпала Фамарь пеплом голову свою, и разодрала разноцветную одежду свою, которую имела на себе, и положила руки свои на голову свою, и так шла и вопила».

ОНА написала о девочке, девочке, в которой пробуждается женщина, в которой пробуждается то, что есть в женщине, если она — женщина. Этот текст столь же драматичен, сколь и наивен. Это странное, загадочное, чудовищное сочетание — ОНА написала о трагедии пробуждения женственности, для которой нет почвы, нет места и нет возможности быть.

Мужчина возбуждается, когда ему интересно, и только, но вдобавок к этому он еще и пуглив. Мужчина не возбуждается, когда любит, он возбуждается, когда холоден. Мужчина не чувственен, он чувствителен, он чувствителен к собственной боли. Мужчина слаб и умудряется при этом оберегать собственное достоинство, которого не может у него быть. И что теперь женщина? Как быть ей женщиной с таким мужчиною? Нельзя одновременно манить и наказывать за то, что несчастные клюют на приманку. Но это именно то, чего она ищет… Не потому ли женщина — чудовище, не потому ли она дьяволица? Не от того ли, что нет ей мужчины?..


Вирсавия


Давид грешил много, он истреблял людей городами, уничтожая женщин и малолетних детей, но то были «враги». Библия прощает подобные прегрешения. Одного только не смог Бог библейский простить Давиду — это дело его с Вирсавией.

По всей видимости, жен и сожительниц у Давида были десятки, он всех их любил, но это слово должно пониматься здесь как можно проще — любил, и все тут. Однажды, прогуливаясь по крыше своего дворца, он заприметил девицу, которая купалась в бассейне, расположенном на крыше ее дома. Эта девица оказалась женой одного из его военачальников — Урии. Долго не раздумывая, Давид послал за Вирсавией и «любил» ее. Потом, желая, видимо, любить ее и дальше, отослал Урию в военный поход, из которого тот не должен был вернуться. Урия исполнил приказ и не вернулся, пал, как говорят, смертью храбрых.

Этот поступок Давида подвергся огласке, возмущение было ужасным. Вирсавия же была безутешна и беременна одновременно. Ребенок умер в расплату за грехи своих родителей, что, впрочем, и было предсказано пророком. Жестокие муки раскаяния, которые терзали Давида, длились недолго, по завершении их он устроил веселый пир, а пораженным столь быстрой в себе перемене придворным отвечал так: «Доколе дитя было живо, я постился и плакал, ибо думал: кто знает, не помилует ли меня Господь, и дитя останется живо? А теперь оно умерло; зачем же мне поститься? Разве я могу возвратить его? Я пойду к нему, а оно не возвратится ко мне. И утешил Давид Вирсавию, жену свою, и вошел к ней и спал с нею; и она зачала, и родила сына, и нарекла ему имя: Соломон».

Но ОНА знает, что утешаемая и «любимая» не утешилась, ибо нет мужчины, который мог бы утешить женщину, ибо должен он быть таким: принадлежать ей и обладать ею, таким должен он быть, таким и одновременно. Плачьте же, жены Земли, по мужьям вашим, и слезы страдания вашего утопят сыновей ваших! Плачьте!


Авессалом


Авессалом — третий сын Давида от Маахи, дочери Фалмая, царя Гессурского. «Не было во всем Израиле, — свидетельствует Библия, — мужчины столь красивого, как Авессалом, и столько хвалимого, как он; от подошвы ног до верха головы его не было у него недостатка. Когда он стриг голову свою — а он стриг ее каждый год, потому что она отягощала его, — то волоса с головы его весили двести сиклей по весу царскому». И был Авессалом, по всей видимости, любимейшим сыном Давида.

Когда Авессалом узнал о случившемся с сестрой его Фамарью, то возненавидел брата своего Амнона за то, что тот обесчестил ее. На празднестве стрижения овец Авессалом убил брата, бежал в Гессур и прожил там три года. Давид был в гневе, но, как гласит Библия, быстро утешился по смерти Амнона и оттаял.

Однако Авессалом затаил на Давида злобу, причем сказать, чем именно она была мотивирована, нельзя. Так или иначе, но Авессалом встал на шаткий путь публичной политики, причем использовал самые действенные пиаровские ходы, например, целовался со «всяким Израильтянином, приходящим на суд к царю, и вкрадывался Авессалом в сердце Израильтян».

В конце концов Авессалом затеял междоусобную войну, желая воцариться на троне, и был убит вопреки строжайшему запрету на то со стороны Давида.

Кажется, что ОНА пишет о гомофобии, это отчасти действительно так, но смотрите глубже — ОНА пишет о ревности, о зависти сына к отцу, зависти, которая не позволяет ему быть мужчиной. Ее герой хочет любить, ее герой хочет быть любимым, ОНА чтит это чувство. «Но что ты сделал для этого?!» — спрашивает ОНА.

«Авессалом поднялся и кинулся к Давиду, вытянув вперед руки. Он почти приблизился, дотронулся до груди Давида и вдруг почувствовал, что напоролся на что-то острое, горячее, пронзившее сердце». «Каждому свое», — скажет впоследствии младший брат Авессалома. ОНА же сохраняет молчание, каждый выбирает свой путь…


Соломон


Один из самых почитаемых ветхозаветных персонажей — Царь Соломон. Но посвященные ему библейские тексты отнюдь не однозначны. Но не будем торопиться и вернемся прежде к Давиду, отцу Соломона. Период его царствования был в истории Израиля и драматичным, и величественным. На трон отца покушался, как уже говорилось, Авессалом, но он был не единственным в своем роде. Когда стареющий Давид был уже фактически прикован к постели, сын его от Аггифы — Адония — решил взять трон мягким самозахватом.

Нафан, пророк Израиля, покровительствовавший Вирсавии и сыну ее от Давида — Соломону, прознал о случившемся и навострил ее идти к мужу, с тем чтобы напомнить тому о данном им обещании. «Сын твой Соломон будет царем после меня, и он сядет на престоле моем», — говорил некогда Давид Вирсавии, теперь же настало время воплощать в жизнь прежнее обещание. Желание Вирсавии было исполнено, и с грехом пополам Соломон воцарился.

Адония, держась за жертвенник, вымолил себе прощение, и казнен не был. Однако планы свои, по всей видимости, не изменил, и использовал, что называется, ход конем. Уже после смерти Давида он попытался испросить у Соломона через Вирсавию себе в жены Ависагу — девушку, которая, молодая и красивая, была на старости лет Давиду грелкой (в прямом смысле этого слова). Вирсавия, ничего не подозревая, передала просьбу Адонии Соломону, но тот по мудрости своей смекнул, что пахнет жареным — братец задумал взять себе последнюю женщину отца, а затем под этим предлогом попытается получить и отцовский трон. После случившегося Адония, разумеется, был уже не жилец…

Воцарившись, Соломон сделал две вещи. Во-первых, выполнил отцовский (то есть Давида) завет и прервал жизнь всех, чьи жизни хотел прервать Давид, но из-за царского своего слова так и не сподобился. Во-вторых, Соломон испросил у Бога мудрости, которая и была ему обеспечена, о чем свидетельствует целая книга притч Соломоновых, а Библия говорит, что их вообще была не одна тысяча.

Далее, уже обогащенный свой мудростью, Соломон стал делать еще две вещи. Во-первых, строить Храм (Дом) Господу, на описание которого в Библии уходит не одна страница, на постройку которого сбрасывался все время правления Соломона Израиль, находящийся, как говорит Библия, под «игом» бесконечных поборов. Кстати, это Дом для Господа, куда Тот впоследствии благополучно и переселился в виде «облака», хотел строить еще Давид, но Господь не дал ему этой милости, обещав ее Соломону. В этом пункте все случилось по слову Господа.

Во-вторых, Соломон стал жениться. Женился Соломон семьсот раз (это не считая трех сотен наложниц, в общем и целом — 1000), женился он исключительно по политическим соображениям, укрепив таким образом свое царство. Впрочем, здесь он и совершил роковую ошибку: поскольку все жены Соломона были иноземки, ведь женился он, как уже было сказано, из политических соображений, то воцарилась ужасная путаница с их богами. Всем им Соломон стал ставить всяческие храмы и жертвенники (чтобы жены его могли беспрепятственно справлять свою языческую нужду), но потом Соломон и сам вошел во вкус и стал поклоняться кому ни попадя. Бог Израилев этого ему простить не мог, а если почему и не умертвил Соломона, Своего вероотступника, на месте, то только лишь из любви Своей к Давиду. Так, по крайней мере, утверждает Библия.

Что ж, теперь нам остается прояснить еще одну деталь, существенную при сопоставлении двух «комментируемых» текстов. Соломон выступает в Ветхом Завете в нескольких качествах: во-первых, как персонаж Книги Царств, во-вторых, как Мудрец (Книга притчей Соломоновых), в-третьих, как Проповедник (Книга Екклесиаста), в-четвертых, как страстная любовница (Книга Песнь песней Соломона). Да…

О Песне песней говорят, что это «шедевр мировой литературы» и многое другое столь же замечательное. А как иначе? Иначе очень трудно объяснить то, как, каким образом в Ветхий Завет затесалось столь сладострастное признание женщины своему возлюбленному, написанное вдобавок ко всему мужчиной. «Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина. От благовония мастей твоих имя твое, как разлитое миро; поэтому девицы любят тебя. Влеки меня…» — так начинается Песнь песней Соломоновых. Некоторые совершенно сбитые с толку этим обстоятельством библеисты предлагают рассматривать этот ветхозаветный текст как метафору, адресованную якобы Господу Богу.

Все бы это было хорошо, да больно странны для Последнего такие эпитеты: «Возлюбленный мой бел и румян, лучше десяти тысяч других. Голова его — чистое золото; кудри его волнистые, черные, как ворон; Глаза его — как голуби при потоках вод, купающиеся в молоке, сидящие в довольстве; Щеки его — цветник ароматный, гряды благовонных растений; Губы его — лилии, источают текучую мирру; Руки его — золотые кругляки, усаженные топазами; Живот его — как изваяние из слоновой кости, обложенное сапфирами; Голени его — мраморные столбы, поставленные на золотых подножиях; вид его подобен Ливану, величествен, как кедры. Уста его — сладость, и весь он — любезность. Вот кто возлюбленный мой!»

Наверное, все-таки слишком чувственно для Господа Бога, а если даже и вполне нормально, то непонятны вечные призывы прийти на ложе. Впрочем, справедливости ради надо отметить, что в Песне песней есть и голос мужского персонажа, однако степень его чувственности явно уступает тому всепоглощающему восторгу и страсти, с которым говорит персонаж «женского пола». Наконец, если рассматривать Песнь песней не отдельно, а в сопоставлении ее с Екклесиастом (также написанным Соломоном), то многое становится на свои места.

В седьмой главе Екклесиаста мы читаем следующие строки: «Обратился я сердцем моим к тому, чтобы узнать, исследовать и изыскать мудрость и разум, и познать нечестие глупости, невежества и безумия. И нашел я, что горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце ее — силки, руки ее — оковы; добрый перед Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею. Вот что нашел я, сказал Екклесиаст, испытывая одно за другим. Чего еще искала душа моя, и я не нашел? Мужчину одно из тысячи я нашел, а женщины между всеми ими не нашел». В сущности, все сказано вполне определенно.

ОНА пишет о сыне Давида — большого Давида, который даже в гробу кажется неиссякаемым источником силы. Соломон — слабый ребенок, подавленный матерью, униженный женщиной, ставший в одночасье царем. Как он хочет походить на отца! Но Бог не дал сыну Давида шанса испытать свою душу, отдав ее на поруки. А когда Бог сжалился, то страх оказался больше Бога, больше души. Малая душа, маленькое тело в огромном гробу в Доме Господнем…

И только тонким почерком старательно выведена каждая буква: «Пусть уста твои меня целуют! Лучше вина твои ласки! Сладкий запах — твое имя! Влеки меня! Убежим с тобою! Введи меня в свои покои, Будь царем, рад я с тобой и весел, Больше жизни твои ласки славил! Справедливо тебя полюбил я!»

Соломон…


Ной


Историю Ноя знают все, ну, или почти все. Если верить Библии, то человечество временами портилось, скисало, словно молоко в грозу. Иногда оно портилось частями, как, например, в случае Содома и Гоморры, а иногда и в полном объеме. История про «Всемирный потоп» — второй случай. Решив в первый раз истребить весь род человеческий, Господь выбрал благочестивого Ноя, шедшего по прямой линии от Сифа, в качестве продолжателя человека как вида и прародителя нового человечества. Оставил, так сказать, Ноя на разведение.

Посмотрел Господь на человечество и «раскаялся», как свидетельствует Книга Бытия, в содеянном, «что создал их». Сто двадцать лет, данных Господом человечеству в качестве отсрочки, дабы оно образумилось, эффекта не дали: человечество продолжало быть «развращенным», и мысли, и побуждения сердца его — человечества — продолжали быть «во зло во всякое время». Когда решение об истреблении человечества было принято окончательно, Господь повелел Ною соорудить первый в истории «танкер» или «подводную лодку» — ковчег размерами 150 метров в длину, 25 — в ширину, 15 — в высоту.

Предзнаменования были ужасными: солнце каждый день последней недели перед потопом всходило на западе и заходило на востоке. Но человечество так и не вняло ни увещеваниям Ноя, ни божественным знакам. Шестисотлетний Ной с сыновьями трудились над строительством ковчега не покладая рук, и в назначенный день работа была завершена. «И вошел Ной, и сыновья его, и жена его, и жены сынов его с ним в ковчег от вод потопа. И из скотов чистых и из скотов нечистых, и из всех пресмыкающихся на земле по паре, мужеского пола и женского, вошли к Ною в ковчег, как Бог велел Ною».

И начался тогда потоп, открылись «источники бездны» и «окна небесные», и начался «дождь с неба». Вода прибывала сорок дней, затопив всю грешную землю, утопив в водах потопа всех земных тварей. Затопила, постояла, а потом, спустя сто пятьдесят дней, стала убывать. А Ной все выпускал и выпускал голубя со своего ковчега, пока, наконец, он не вернулся с масленичной ветвью. Вода сошла… Благожелательный Бог повелел всем счастливым узникам рассеяться по земле, плодиться и размножаться. Аллилуйя!

Во что превратилась ЕE «страна» — в «оазис сплошного кайфа», в исчадие разврата или бездну несчастий человеческих — принципиального значения не имеет. Она — эта «страна» — слаба. Ей никто не выносит никакого приговора, она приговорила себя сама. И только двое сильных, отчаянно сильных, отнюдь не выбранных ЕЮ человека, но выбравшие друг друга, усвоили главное правило: жизнь продолжается! Нет потопа, нет несчастий и злоключений, есть лишь жизнь, жизнь, исходящая из одного, чтобы войти в другого, чтобы стать его жизнью.

ОНА написала самый оптимистичный из своих рассказов, взяв за основание легенду о Всемирном Потопе. Господи, как ОНА умеет смеяться!

«Я и Ной — последние и самые счастливые люди на свете».


Моисей


Сказания о Моисее многочисленны. Богословы называют его «вождем и законодателем народа Еврейского, пророком и первым священным бытописателем». Когда он родился, а было это где-то в 1574–1576 гг. до Р. Х., как и в ознаменование рождения последнего, всех младенцев мужского пола устраняли, на сей раз по указанию Фараона. Но мать Моисея — Иохаведа — спасла мальчика: пустила его по реке в корзине, которую и обнаружила дочь Фараона (Моисей — дословно «извлеченный», «спасенный из воды»).

Далее судьба Моисея складывалась благополучно, он даже удостоился чести быть приемным сыном указанной высокородной особы и воспитывался собственной матерью, ставшей его няней. Восьмидесяти лет от роду Моисей оказался свидетелем первых чудес, которые и дальше ему сопутствовали: горящие кусты оставались живы, жезлы превращались в змей и обратно, море расступалось и снова сходилось, с неба падала то манна, то перепела и т. д. и т. п. Короче говоря, Бог забавлялся как мог.

Господь поручил Моисею важную миссию: выкрасть евреев у египтян (что тот и сделал), а потом обучить их уму-разуму (что далось Моисею с большим трудом). Результаты этого труда могут быть названы положительными со значительной натяжкой. Несмотря на всяческие чудеса и данные Богом народу еврейскому наставления через Моисея (дело было на горе Синайской), народ этот то и дело бунтовал, «вождя и законодателя» своего не слушался. За что и получал от Господа наказания, одно за другим.

Самым же серьезным было наказание — кружить по пустыне. Ни много ни мало — сорок лет! Своего рода туризм… Только затем дарована была евреям Земля Обетованная. Самое забавное в этой истории состоит в следующем: практически достигнув пункта назначения — Земли Обетованной и даже увидав ее, Моисей благополучно скончался. До точки назначения он так и не добрался…

Впрочем, горевать о Моисее не приходится. С одной стороны, как утверждает Библия, Господь забрал его к Себе на небеса, причем, в лучах славы. С другой же стороны, так ему и надо, поскольку у народа израильского, наверное, не было другого столь же вздорного пророка, нежели Моисей. В древнейших текстах Агады сохранилось характерологическое противопоставление Моисея и помогавшего ему во всем брата его Аарона. Здесь выясняется, что Моисей был ужасным занудой в отношении малейшего закононарушения, и из уст его сыпалось неустанно: «Ты грешник!», «Ты грешница!» Аарон же был кроток и душою добр, а потому каждый грешник и грешница встречали у него помощь и вспоможение, способное, как известно, перековать мечи на орала. Короче говоря, Моисей действовал по принципу кнута, а брат его Аарон — по принципу пряника. Что ж, как гласит та же Библия: «Каждому свое…»

ОНА же смеется! ЕЕ Моисей выписан со всей точностью, в абсолютном личностном соответствии своему прообразу, полная копия оригинала! Конечно, два с половиной тысячелетия дают о себе знать, но финал, финал неизбежен: Земля Обетованная ему заказана. Бог потешается, ОНА — смеется!

«Здесь покоится единственный человек, поездка которого сорвалась по вине нашей фирмы».


Иисус Навин


Рассказ о Иисусе, сыне Навина, напоминал бы собой «сводки с фронта», поскольку, если Моисей был самым вздорным пророком народа еврейского, то Иисус Навин, преемник Моисея, был самым воинственным из его вождей. Желающие получить подробную информацию по всем боевым операциям Навина вынуждены будут обратиться непосредственно к Библии. В общем и целом, период Навина в еврейской истории ознаменовался двумя существенными событиями: во-первых, в течение семи лет у народов ханаанских была отнята их земля, называемая евреями «Обетованной», во-вторых, Навин нарезал ее, согласно завещанию Иакова, между всеми «двенадцатью коленами израилевыми».

ОНА сначала написала текст как «сводки с фронта» — тут был и величественный герой, и горящие глаза последователей, и трагедия предательства. Все было… Но ОНА отказалась от этого текста. Позже, передумав, ОНА написала портрет мужчины, который живет одним лишь умом, он рассудочен до болезненности, «эмоционально туп», как сказал бы брат-психиатр. ЕЕ герой не создан для тихого счастья, не создан для чувства, для нежности, трепетности, для касаний кончиками расслабленных пальцев тела возлюбленной.

Он интеллектуален, он сух и потому пуст. Но гормоны, с одной стороны, и знание, что есть вроде бы нечто, что зовется «любовью», сыграли над несчастнейшим злую шутку: он решил (я особенно подчеркиваю это слово), что влюбился. Не влюбился, но решил, что влюбился. Боже мой, как это знакомо! Блистательная фраза: «Утром он отправился на поиски той, в которую влюбился». Он влюбился в ту, которую никогда не видел, которую совсем не знает (и я снова особенно подчеркиваю эту языковую конструкцию — «не знает»). Он влюбился так же интеллектуально, как и все то, что он делал прежде. Женщина, которую он найдет, будет «двадцать седьмой»…

«— Упс! — сказал Бог, сообразив, что второпях что-то напутал».


Иаков


С кем воюют эти безумные «амазонки»? С мужчиной ли? ОНА рассказывает истории о тех, с кем сошлись в этой абсурдной схватке бывшие некогда женщинами, о тех, кто по внешним, анатомическим, по крайней мере, признакам отдаленно напоминает мужчин…

И мы снова возвращаемся к истории Исаака и Ревекки. Одно и то же проклятье раз за разом ложится на плечи апостолов Ветхого Завета: бездетность. Двадцать лет… Однако Ревекка не отчаивалась, и Господь ответил ее надежде, она родила сразу двойню: Исава и Иакова. Исав был старшим, поскольку родился на несколько минут раньше Иакова, но Господь явился Ревекке во сне и сказал, что старший будет в подчинении у младшего.

Исав был прирожденным охотником: волосатый, грубоватый и дикий. Иаков, напротив, отличался мягкостью, кротостью, был незлобив и любил уединение. Понятное дело, мать всем сердцем любила младшего и страдала ужасно, сознавая, что наследником всего Исаакова наследства станет старший. Поэтому, когда Ревекка прознала, что Исаак приготовился умирать и решил благословить наследника, она подменила перед слепым отцом Исава Иаковом, и благословение пало туда, куда хотела Ревекка, — на младшего сына. А потом, когда оказия открылась, попало младшему сыну. Иаков был вынужден бежать из отчего дома. Иаков направился к Лавану, тому самому, который некогда отдал его отцу Исааку его мать Ревекку.

Остановившись на ночлег по дороге в Месопотамию, Иаков уснул прямо на земле, подложивши под голову камень, и приснился ему сон… «И увидел он во сне: вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот, Ангелы Божии восходят и нисходят по ней. И вот, Господь стоит на ней и говорит: Я Господь, Бог Авраама, отца твоего, и Бог Исаака. Землю, на которой ты лежишь, Я дам тебе и потомству твоему» и т. д. и т. п. Говорят, Иаков долго ломал голову над значением своего сна, но если бы случилось ему жить тремя тысячелетиями позже, то старик Фрейд, верно, сказал бы Иакову: «Лестница — символ женской сексуальности, батенька!» И был бы в этом случае прав, хоть отчасти, потому что дальше Иакову предстояло именно это испытание.

Оказавшись в доме своего дяди, он воспылал любовью к Рахили — дочери Лавана и, соответственно, двоюродной своей сестре. Поскольку Иаков был к этому времени гол как сокол, то единственным средством получить супругу было для него — отработать ее. Иаков поступил на безвозмездную службу к Лавану сроком на семь лет. Но Лаван не хотел отдавать замуж младшую дочь прежде старшей и потому в назначенный день расплаты, то есть свадьбы, тайком ввел в спальню Иакова не Рахиль, а Лию — ее сестру и старшую свою дочь. Иаков, сам того не ведая, стал мужем Лии, чем огорчен был смертельно, но намерения своего жениться на Рахили он все-таки не оставил, а потому отслужил Лавану еще семь лет, на сей раз действительно за Рахиль (в общей сложности получилось четырнадцать). Так Иаков стал мужем двух сестер одновременно…

Лия благополучно год за годом рожала Иакову сыновей, Рахиль же долгое время оставалась бездетной (как это и принято в Ветхом Завете у великих жен), но потом все-таки разрешилась Иосифом. В конечном счете, если прибавить сюда еще тех детей, которые родились у Иакова от служанок его жен на коленях последних, то численность его потомства оказывается почти несметной, а вот кормить всю эту ораву у папы не было никакой возможности. Тут Иаков предпринял поистине бендеровское мероприятие. Он попросил у Лавана часть его скота за свою работу (а он таки продолжал работать на дядю). Причем условие, которым он снабдил свою просьбу, было забавным: он попросил только тот скот, который рождался бы с крапинками. Лаван, понятное дело, согласился, не зная того, что Иаков был почти Мичуриным и нашел способ увеличивать именно такое поголовье. В результате все стадо Лавана стало через несколько лет пятнистым, а потому стало уже стадом не Лавана, а Иакова. С этим стадом он и отчалил в сторону отчего дома.

По дороге домой, будучи в сильной тревоге относительно грядущей встречи со своим обманутым братом, Иаков спал плохо. Накануне же этой встречи приснился Иакову сон, что он борется с Кем-то, а этот Кто-то, как догадался еще во сне Иаков, ни много ни мало — Господь Бог. Бой был неравный, Иаков все побеждал и побеждал… Но тут Бог «коснулся сустава бедра его» и победил Иакова. Так, по преданию, Иаков получил благословение Всевышнего, остался на всю жизнь хром, а также получил второе имя — Израиль, что дословно означает: «боровшийся с Богом». Кстати говоря, встреча с братом Исавом была дружелюбной и мирной. Довольный Иаков поселился неподалеку от брата, в предместьях Сихемы.

Среди многочисленного потомства Иакова была и дочь Дина — девушка, чудная во всех отношениях, и к тому же копия бабушки, красавицы Ревекки. Клюнув на девичью прелесть Дины, сихемский царевич «сделал ей насилие», но влюбился в нее и попросил руки девушки у ее отца — Иакова. Однако, по обычаям народа Аврамова, насилием над девушкой были более оскорблены ее братья, нежели отец. И эти братья, сыновья Иакова, потребовали от царевича в качестве калыма за сестру, чтобы все его подданные мужеского пола, бывшие язычниками, а потому необрезанными, обрезали бы себе крайнюю плоть. К всеобщему удивлению, царевич и папа его, царь сихемский, согласились. Все сихемы были обрезаны, и, пока недомогали (послеоперационный период), братья обесчещенной Дины «смело напали на город и умертвили весь мужеский пол», разграбили его, поработили женщин и детей. Вот такая храбрость… Считается, кстати, что эта библейская история являет собой первый случай национального фанатизма.

В наказание Иакову Господь в родах умертвил жену его возлюбленную — Рахиль. Однако мальчик выжил и, вопреки последней просьбе его умирающей матери, был назван не Бенони («сын мучений»), а Вениамином (то есть «сыном правой руки»). Тут, впрочем, подоспело еще одно весьма приятное для Иакова событие — на сто восемьдесят первом году жизни умер, наконец, столь долго собиравшийся это сделать Исаак, что означало получение младшим из двух сыновей Ревекки всего наследства. Прежний обман матери дал-таки какую-то прибыль, причем о-го-го какую.

Всего к этому времени у Иакова было двенадцать детей, которые и положили основу двенадцати Коленам Израилевым. Колену же Иосифа (сына Иакова и Рахили) предстояло стать самым коленным коленом из всех. Он ходил как пава, насмехался над братьями, и те сначала хотели его убить, но потом благодаря стараниям Вениамина смягчились и продали братца в рабство. Здесь Иосиф сделал поистине блистательную карьеру. Сначала он был лишь управляющим у вельможи фараона, но, на несчастье, понравился жене этого вельможи. Отказавшись от исполнения «сексуального долга», Иосиф стал жертвой отвратительного спектакля, где ему было суждено исполнить роль неудачливого насильника. Несчастный был помещен рогоносцем — своим хозяином — в темницу.

Далее, Иосиф прыгает из грязи в князи, ставши «замом» египетского фараона. Столь высокой чести он добился необычной успешностью в толковании сновидений. Он разъяснил фараону смысл его загадочного сна, когда семь тощих коров приходили и съедали семерых толстых. Если Иаков был ведущим генетиком своего времени, то сын его Иосиф был ведущим гидрометеорологом: сон фараона, как выяснилось, означал, что на каждые семь урожайных лет будет приходиться семь неурожайных (что связано с особенностями поведения Нила). Поставленный во главе фараонова хозяйства, Иосиф стал делать запасы в хлебные годы и приторговывал ими в голодные. Фараон богател, а Иосиф получил необычайное влияние в Египте.

Так, в один голодный год к Иосифу пришли его братья (ничего, конечно, не подозревавшие, Иосифа не узнавшие) купить у него зерна. Иосиф долго морочил им голову, желая убедиться, раскаялись ли они в содеянном. Оказалось, раскаялись. Дальше история была долгой. Иосиф водил братьев вокруг пальца, пугал их почем зря, подсовывал им свои чаши, потом «разоблачал воров», гонял несчастных туда-сюда (от отчего дома в Египет и обратно). Короче говоря, все закончилось благополучно, фараон всех облагодетельствовал и т. д. и т. п. Иосиф умер, когда ему было сто десять лет…

ОНА написала текст о мужчине, о том, кто ныне зовется этим именем. Но как найти ключ к ЕЕ тексту? — вот вопрос, без ответа на который мы ничего не поймем в этой истории. Иаков стал, как известно, прародителем двенадцати Колен Израилевых, судьба которых и по сию пору трагична. Рахиль, любимая жена Иакова, почиталась и почитается, соответственно, как мать всех израильтян. Пророк Иеремия десять столетий спустя после погребения Рахили воскликнет: «Так говорит Господь: голос слышен в Раме; вопль и горькое рыдание; Рахиль плачет о детях своих и хочет утешиться о детях своих, ибо нет их». Когда по приказу Ирода истребляют всех младенцев в Вифлееме, Матфей повторяет слова Иеремии: «сбылось пророчество реченное через пророка Иеремию…» ОНА же пишет о мужчинах, ОНА плачет о них и не хочется утешиться, ибо нет их…

Никто не заботится о том, чтобы воспитать из мальчика мужчину, они воспитываются сами, воспитываются как умеют. ОНА пишет о мужчинах, сострадая им, но не жалеет и не прощает. Мужчине недостает мужественности, чтобы быть сильным. Учитывая деспотичное воспитание, давление и отсутствие достойных примеров и ориентиров, это можно понять, но и только.

Мужчина более не дает поводов им восхищаться. При большом желании можно восхищаться его умом, его способностями, его внешностью, наконец, но им, собственно им, уже нельзя восхищаться, ибо он слаб. Единственным проявлением мужественности стали насилие и жестокость. Эквивалент мужественности — деньги, то, на что можно купить женщину. Женщину не нужно покупать, а доказывать свою мужественность низостью или глупостью — странная затея. Мужчина не восхищает… И «такой вот смертной тоски еще как минимум лет пятнадцать».


Каин и Авель


Каин и Авель — дети Адама и Евы. Пересказывать трагический сюжет их отношений кажется бессмысленным, слишком хорошо он известен. Брат убил брата… Впрочем, и сама эта история бессмысленна до неприличия.

Каин, старший сын Адама и Евы, был земледельцем (вегетарианцем, по-нынешнему), а потому, когда настало время приносить Богу жертву, «принес от плодов земли дар Господу». Авель же трудился в качестве животновода и принес потому жертву Господу молодой овцой. От каиновой жертвы Бог отвернулся, авелеву — принял. Каин, понятное дело, расстроился.

«Почему ты огорчился? И отчего поникло лице твое?» — спросил его Господь. Странный вопрос… Господь заподозрил в смятении Каина «грех», наказал Каину «над ним господствовать», отчего у последнего последний-то разум и помутился. В этом состоянии он и принес Богу жертву «животноводческого» характера… Конечно, Авель — существо невинно убиенное, но в целом история вышла глупая. Каин был наказан Богом самым оригинальным способом, Он сделал этого первого человека, родившегося на земле, бессмертным (почему, собственно, он умер, остается загадкой; говорят, что его внук Лемех принял дедушку за зверя и убил его). Вроде бы хотели, как лучше, но чего, собственно говоря, хотели — неясно.

«Каин и Авель» — здесь жизнь и смерть сплелись у НЕЕ в страшном танце. Постичь непостижимое невозможно, нам даровано жить — и в этом суть. Попытки ЕЕ Каина создать жизнь — великое искушение. Безумное человечество встало теперь на этот путь, путь скорбный и тупиковый. Не господствовать над жизнью, но быть ею — таков рецепт, который оказался неизвестен даже матери… «Жизнь живет только любовью», но даже «Ева ни разу не пришла его навестить». Приговор озвучен…


Один день из жизни Бога


ЕЕ любовь, что сводит меня с ума, пьянит, делает самым счастливым Богом во Вселенной. Я люблю ЕЕ все больше и больше, жажду прикосновений, хочу быть с НЕЙ, видеть, касаться, вдыхать ЕЕ запах! Хочу всего этого еще более нежно и страстно, чем в день нашей свадьбы, хотя женат я на НЕЙ уже миллионы лет…

А. К.