Берлинский фокус
Лиза Уэлш


Каждый вечер обманывать достопочтенную публику, призывать древних богов лукавства, превращать воду в вино, умерщвлять прекрасных дев, которые затем восстанут вновь целые и невредимые, дарить циничным душам трепет чуда, привычно лгать взрослым, мечтая о том, чтобы они стали детьми. Ненароком, в виде одолжения малознакомому человеку, украсть фотографию из чужого прошлого – и твое будущее больше тебе не принадлежит. В сыром Глазго, в декадентском Берлине тайны чужой истории и твое собственное волшебство бросят тебе вызов – и ты либо примешь его и возродишься, либо поставишь на себе крест навсегда. Классический трюк «поймать пулю» – рискованное предприятие, особенно если у якобы жертвы имеются тайные цели. Всего-навсего выстрелишь воском – а в итоге кровь, поломанная жизнь и великая тайна. В романе Луизы Уэлш «Берлинский фокус» чудеса, возможно, нереальны, зато реальны тайна и кровь. Каждый вечер измученный человек перевоплощается в мага. Такова работа фокусника.


Луиза Уэлш

Берлинский фокус


Ах, милый сплетник, соблазнитель, я

Искал тебя, чтоб спрятаться в тепло,

С тех пор как грудь оставил.

Я был твоей послушной собачонкой;

Любой священник крест на мне поставит.

И что ж?

Спусти я кучу денег на тебя

За ночь, как на божественную шлюху,

И приползи с утра с мольбою о лекарстве —

Трактирщик вышвырнет, как нищего, за дверь.

    
Падрейк Фэллон.[1 - Падрейк Фэллон (1905–1974) – ирландский поэт и радиодраматург. – Здесь и далее прим. переводчика.]«Беседа Рафтери со стаканом виски»


I


Вчера я, как обычно, шел мимо художественного салона на Квин-стрит. Но вместо того, чтобы шагать дальше, втянув голову в плечи, сквозь дождь и ветер, я толкнул дверь и вошел. Без всякой цели, просто погреться, хотя кто знает?

Тепло оглушило меня, звякнул колокольчик, и тощая девица выскочила из-за стойки. Я выдал улыбку, от которой в былые времена зрители приходили в восторг, но в магазинчике ей было явно тесновато: девица бросила взгляд на парня, расставлявшего коробки с акварелью, и они оба не отрывали от меня глаз, пока я, насквозь мокрый, шел по проходам.

Их подозрительность раздражала, и как я ни скалился, выглядел все равно отвратительно. Они стояли, молодые, красивые и пушистые в окружении разноцветных красок и запаха карандашной стружки. А тут – я.

Я прикидывал, как бы заставить упаковку беличьих кистей исчезнуть в рукаве и материализоваться в кармане куртки, и тут отвлекся на вспышку света. Моя рука замерла на полпути к добыче, парочка подошла ближе, но мне Вдруг расхотелось мстить им за нерадушный прием. На одном из столов под вывеской «РАСПРОДАЖА», банальной для супермаркета, но вульгарной для художественного салона, были небрежно разложены ежедневники всех цветов радуги.

Под пристальным взором двух продавцов я подошел и выровнял стопку. Может, девица углядела в этом критику, потому как тут же холодно поинтересовалась:

– Вам помочь?

Я покачал головой, не утруждая себя улыбкой. Девчонка упустила свой шанс.

При ближайшем рассмотрении я понял, почему ежедневники уценили: в правом верхнем углу золотым тиснением значилось «2005». Кому в здравом уме придет в голову начать записи с сентября? Я взял темно-коричневую, почти черную книжку в руки: обложка из искусственной кожи, испещренная крошечными складочками, точно лицо – морщинами. Как дневник он, может, и устарел, но как блокнот сгодится – я могу обойтись без дат.

Я положил его на прилавок и сказал мрачной девице:

– Одну минуту. Сейчас расплачусь.

Я целую вечность выбирал ручку, с которой мог бы ужиться, и рисовал каракули на листках бумаги, заботливо разложенных на прилавке. Сначала я выводил звездочки и снежинки, а устав от них, принялся писать свое имя: «Уильям, Уильям, Уильям», – пока это не стало казаться странным, и тогда я добавил «Сильви», что смотрелось совсем уж дико среди чужих закорючек.

Вернувшись домой, я положил пакет на туалетный столик, вытер волосы полотенцем и подумал, что только дураку придет в голову написать историю, которую он и рассказать не может.


Однако утром пакет никуда не делся – блокнот и ручка лежали на столе и ждали, когда я опишу историю нашей с ними вчерашней встречи.

Письменный стол – роскошь для моей комнаты, поэтому я сижу за туалетным столиком. Я завесил зеркало красным шелковым шарфом, что когда-то помогал мне творить чудеса. Из его складок я извлекал голубей, бриллианты и тикающие часы, но теперь, как бы я ни старался, нахожу под ними только свое лицо. Невозможно уйти от себя: я смотрю в изгибы шарфа и сквозь материю вижу черты – размытые, кроваво-красные, но неизбежно мои. Обычное лицо, мрачный взгляд, спадающие на глаза темные волосы, излом бровей, наводящий на мысль о жестоком или беспокойном нраве, – но ничего, что могло бы выделить меня из толпы.

Начну с описания комнаты. Я живу здесь уже полгода и успел хорошо ее изучить. На полу зеленый ковролин отдельными кусками – удобно, можно заменить, если что. Хотя, судя по обилию пятен, эта мысль никому не приходила в голову, а возможно, этот блевотный оттенок давно сняли с производства. Кровать занимает почти всю комнату, прижимаясь к стене деревянным скелетом. Иногда я думаю о том, что может скрываться под матрасом: порножурналы, использованные презервативы, содержимое которых превратилось в засохшую корку, паспорт покойника, черные от крови тампоны – но мне все лень заняться расследованием. Я так и не удосужился поднять матрас, хотя пятна ясно свидетельствуют, что и до меня на нем спали.

Слева входная дверь. Поначалу, каждый раз, как я вваливался домой, дверь ударялась о кровать, но на третий день я ее придержал и понял, что обжился здесь. Эта мысль мучила меня до вечера.

Рядом с кроватью шкаф из орехового шпона. По ночам я ищу в линиях дерева лица. Старик с раздутым черепом, женщина с рассеченной губой. Опасная игра. В красно-коричневом все выглядит жутко, страшные картины стоят перед глазами и мешают уснуть – хохочущий клоун, девушка с разинутым ртом и простреленным лбом.

Комната маленькая, но шкаф просто огромный – вполне себе гроб для парочки крепких ребят. Может, здесь я закончу свои дни, скрючившись внутри, слушая вздохи нового постояльца, вдыхая легкий запах камфары, гладя шелковую подкладку фрака, висящего надо мной, пытаясь понять, что же все-таки произошло.

Справа от кровати окно. Возможно, в слоях грязи на стекле археолог найдет что-нибудь интересное. Может, следы запряженных лошадьми экипажей и загаженных улиц. Наверняка там найдется место и визгливым автобусам Глазго, и ползущим вереницам машин, которые останавливаются на светофоре и тянутся через перекресток с утра до ночи и снова до утра.

Окна комнаты выходят на юг, и в нее заглядывал бы солнечный свет, если б не тень от дома напротив. Его водостоки забиты мусором и плесенью. Он – точная копия моего. Темные окна, втиснутые в песчаник, пестрые занавески. Я ищу в этих окнах свое лицо – унылого субъекта с виноватым взглядом.

Если кому-то придет в голову обыскать мою комнату, он вряд ли поймет, кто я такой. Найдя в тумбочке у кровати запечатанные колоды игральных карт, он скажет, что я игрок. А по толстой пачке банкнот решит, что удачливый.

Ванная комната в коридоре. Лет десять назад мне пришлось бы делить ее с соседями, но город меняется, и за счет нескольких незаконных перепланировок домовладелец умудрился каждому обеспечить отдельный душ и туалет.

Сколько таких одиночек по всему городу – сидят в одинаковых комнатушках, уставившись в стену, ждут, когда откроется бар. И вот момент настал. Одиннадцать утра – пора выйти в люди и принять первую дозу успокоительного.

* * *


Я давно мечтал написать мемуары, но никогда не думал, что сам возьмусь за перо. Я рассчитывал, что найду себе приличного «негра», этакую мертвую душу. К примеру, журналистку, юную красотку, жаждущую превратить мою жизнь в бестселлер. Сначала она будет меня ненавидеть, потом мы закрутим бурный роман, и вскоре помимо своей воли она станет частью моей истории.

Я как-то рассказал об этой мечте Сильви, опустив эротические фантазии, и она предложила название – «Малыш Уилсон: Искусство исчезать». Что ж, теперь, когда я разогрелся вступлениями, описаниями и тремя пинтами крепкого пива, пора удариться в воспоминания. Быть может, в итоге как раз мертвая душа и пишет эти строки.


В день нашей встречи Сильви спасла мне жизнь. Время бежит по кругу, страницы календаря мелькают датами от красного к черному и обратно, точно карты в руке фокусника, – я вдруг понял, что прошел уже год, как мы познакомились.

В те смутные времена я был известен как Уильям Уилсон, Гипнотизер и Иллюзионист. Магия давно распрощалась с вечерними фраками и бархатными бабочками, ушла из телевизионных эфиров в ночные клубы, в подполье, вместе с цирками и парадами уродов, но, казалось, пришло время для новых свершений. Я, как и многие, верил, что стоит поймать момент – и я взлечу на вершину. Так игроки ждут удачной сдачи карт.

Три года я мотался по Британии, почти научившись узнавать любой город с первого взгляда – и не придавать этому значения. Я выступал на разогреве у целой армии комиков и юмористов. Никто не приходил на меня. Я давал представление «У Короля», «У Королевы», «У Принца», во «Дворце»; выступал в «Варьете», «Публике», «Эпосе» и «Пафосе». Выпускал голубей под потолок «Плейхауса» и смотрел, как они гадят на головы зрителей в «Клиффс Павильон». В Ливерпуле женщина на сцене упала в обморок, и ее утащили за кулисы. В Портсмуте банда моряков гоняла по рядам билетера. В Белфасте я переспал с девушкой в отеле «Ботаник».

Были у меня и профессиональные взлеты. Парень с телевидения хотел пропихнуть меня в эфир и, возможно, сделать целое шоу, независимая компания предлагала снять документальный фильм. В итоге все они оказались еще большими неудачниками, чем я. Я по крайней мере мог гастролировать.


В ту ночь я, как говаривал мой агент, «обрабатывал корпоративную вечеринку». Моим агентом был Ричард Бэнкс, для друзей просто Рич. Кроме меня он опекал кучку комиков и пару ведущих дневных телевикторин. Рич начал свой бизнес еще в эпоху варьете. В пятидесятые способствовал развалу ЭНСА,[2 - ENSA (Entertainment National Service Association) – Национальная ассоциация развлекательных услуг. Создана правительством Великобритании в 1939 г., чтобы привлечь актеров, музыкантов, танцоров и т. п. в так называемые «мобильные творческие бригады», которые выступали на фронте перед британскими солдатами. Позже была реорганизована.] в шестидесятые занялся подростковой попсой, в семидесятые стал регулярным поставщиком так называемых талантов в порты от Брайтона до Блэкпула. Парочка его подопечных даже пробилась на «Субботний вечер в „Лондонском Палладиуме“». Потом бардак кончился, и Рич двинулся дальше, собирая новую армию комиков. Как реалист он легко приспосабливался и при этом оставался верен старым друзьям, ведь, как он однажды сказал: «Верность, Уильям, штука бесплатная».

Можете не сомневаться, если б это было не так, Рич включил бы ее в свой процент. В его верности я убедился довольно быстро. Как-то, оказавшись в Крауч-Эн-де рядом с его офисом, я заскочил, чтобы напомнить о своем существовании. Однажды я попытался разыграть сценку «Джеймс Бонд и Манипенни» с секретаршей Рича, но снежноволосая миссис Пирс с ледяным взглядом осталась равнодушной. Она взглянула на меня поверх монитора и сказала:

– У мистера Бэнкса посетитель, но вы можете пройти.

В кабинете Бэнкса сидел бодрячок лет семидесяти с мальчишеским лицом, вовсе не черно-белым, как можно подумать, а совсем даже румяным, с багровыми жилками и слезящимися глазами. Он откинулся в кресле, жидкие волосы зачесаны со лба – ходячая реклама париков, и натянуто улыбнулся. Мы оба понимали, что мое вторжение – грубый намек. Рич представил нас, и фамилия показалась мне знакомой, хоть я и не мог вспомнить, где его видел.

– Уилсон не очень звучное имя, – бросил он Ричарду, пожимая мне руку и стараясь покрепче стиснуть пальцы.

Я поморщился из вежливости, и его глаза заблестели.

– Времена меняются, – сказал Рич, вставая.

– Само собой, – кивнул лицедей, разглядывая черно-белые портреты вчерашних звезд вперемешку с новыми талантами. Возможно, искал свою фотографию, а может, в его возрасте привыкаешь смотреть на все, будто видишь в последний раз. – Что ж, Рич, приятно было увидеться, но я не могу болтать с тобой весь день. – Он поднял чашку, оттопырив мизинец, и, причмокивая, допил чай. – Ну и чем он занимается? Очередной комик?

– Фокусник.

Гость медленно поднялся и одел свое стройное, не подходящее старческой голове тело в безупречное пальто, которому я навскидку дал лет пятнадцать.

– Фокусник, да? Знавал я пару фокусников в свое время. Посредственности, но мальчики были милые.

Я посмотрел ему в глаза:

– Я не милый мальчик.

– Конечно. – Он оглядел меня с головы до ног. – Я и не думал. Милый ты или нет, я бы с удовольствием поменял последние десять лет своей жизни на полгода твоей. Наверняка у него нет отбоя от предложений, а, Рич?

Рич неопределенно улыбнулся. Старик рассмеялся и неожиданно быстро подхватил шляпу, шарф, перчатки, портфель и пакет с продуктами, бормоча извинения за то, что отнял слишком много времени. Направляясь к выходу, он подмигнул мне и сказал:

– Не расстраивайся, дорогой, у всех бывают простои.

Я широко улыбнулся и распахнул перед ним дверь. Он вышел в приемную и тут же принялся болтать с миссис Пирс тоном, который мне бы ни за что с рук не сошел. А я занял его кресло, поморщившись от неприятного тепла в подушках.

– Никто не любит фей, когда им сорок лет.[3 - Цитата из одноименной песни («Nobody Loves a Fairy When She's Forty», 1934) Артура Ле Клерка.]

Рич уставился на меня хмуро как никогда, а затем прочитал лекцию.

Из глубин своей картотеки он извлек досье специалистов по анекдотам про тешу и нацменьшинства, травести, чревовещателей, эстрадных певцов и жонглеров. Он бросил папки на стол, и я полистал их для проформы. В левом углу каждого досье приклеена фотография. Старомодные прически, костюмы из полиэстера, огромные галстуки-бабочки и улыбки, живые и яркие лет двадцать назад, а сегодня совершенно отчаянные.

– Я храню их, – сказал Рич, – почему бы и нет? Места занимают немного, а людям приятно. В конечном счете когда-то они принесли мне немало денег. Да и кто знает, может, какой-нибудь постмодерновый остряк объявит одного из них гением? Просто помни, сынок, как говорят в рекламе, ваши акции могут пойти и вверх и вниз. Так что, – он постучал по носу, будто раскрывал военную тайну, – верность – штука бесплатная.

Когда-то Рич верил, что я могу влиться в новую волну фокусников, так сказать, «наследников Пола Дэниэлса[4 - Пол Дэниэлс (р. 1938) – английский иллюзионист. С 1979 г. по 1994 г. вел собственное шоу на Би-би-си. Обладатель многих профессиональных наград.]». Мы давно похоронили эту мечту, но я по-прежнему оставлял ему сообщения на автоответчике. В тот вечер он впервые за долгое время перезвонил.

– Это вряд ли станет твоим звездным часом. – Я отодвинул трубку подальше от уха: не хватало еще оглохнуть для полного счастья. – Но там будут интересные люди. Никогда не знаешь, кого встретишь. – Я промычал что-то нечленораздельное, а Рич продолжал уговаривать, хотя и так знал, что я соглашусь: – Будет весело. Полицейские провожают коллегу на пенсию.

– Какая прелесть. Легавые пытаются расколоть фокусника.

– Полегче, это же верные слуги Ее Величества. Уверен, им понравится, Уильям. Эти парни всю жизнь имеют дело с обманом. – Я слышал, как он затягивается сигаретой. – Знаешь что: выбери какого-нибудь коротышку и поиграй с его наручниками.

Рич чуть задохнулся от смеха и несколько секунд переводил дыхание. Наверняка валялся с телефоном на диване.

– Отличный совет, Ричард. А потом выяснится, что у него комплекс Наполеона. Я непременно подумаю. Кого я разогреваю?

– Это же вечеринка, Уильям. Ничего особенного, никаких звезд.

– Я первый или второй?

– Я так понимаю, что первый.

– И кто идет после меня?

– Дуэт «Богини».

– Скажи, что они мысли читают, а не стриптиз танцуют.

– Они заявлены как эротическое шоу.

– Я горжусь собой, Ричард. Я дорос до разогрева у стриптизерш.

– Да брось, Уильям. Я видел этих девиц, сам бы их разогрел, если понимаешь, о чем я.

– Сколько?

– Двести пятьдесят. А может, и с девочками подружишься? Покажешь им фокус с раздеванием?

– Свежая шутка.

Рич снова затянулся.

– Брось ты свое шотландское нытье. Слушай, если ты переспишь с ними, я откажусь от процента.

– Ричард, ты просто душка.

Он закашлял от смеха, и я повесил трубку.

* * *


Вечер начался неудачно. Из-за угрозы взрыва закрыли некоторые станции метро; девушка, что вызвалась мне ассистировать, получила предложение поинтереснее и отказалась выступать. Я прикинул, смогу ли найти добровольца из публики, но подвыпившие копы в предвкушении стриптиза не внушали надежды. Я трясся в вагоне, зажатый между аборигенами с проездным в кармане, которые скорее рискнут жизнью, чем поедут на автобусе, и нервными туристами, готовыми взлететь на воздух в любую минуту, и очень хотел послать все к чертям. Но мои дела с Ричем и без того шли неважно, а утром домовладелец прислал мне открытку с предложением платить или убираться.

Мне предстояло выступать в закрытом клубе в Сохо. Я прошел почти целый квартал, прежде чем понял, что проглядел место назначения. Пришлось возвращаться. Вход прямо с улицы, зеленая дверь без опознавательных признаков – только номер и звонок сбоку. Я нажал кнопку, и где-то в здании гудение известило о моем прибытии.

Несколько секунд было тихо, затем послышалась возня, и в двери со скрипом открылось окошко. За кованой решеткой показалась пара зеленых глаз с накладными ресницами и изумрудным блеском на веках. Глаза не мигая уставились на меня, как на живого динозавра.

– Я от Джо, – сказал я, и окошко захлопнулось. Когда я понял, что дверь не откроется, я позвонил еще паз. На этот раз я представился и, не получив ответа, добавил: – Я иллюзионист.

– Чего?

Полный презрения голос с акцентом кокни оказался намного моложе, чем я ожидал. Я одарил даму фирменной улыбкой Уильяма Уилсона и пояснил:

– Фокусник.

Глаза посмотрели на меня сверху вниз и не нашли ничего интересного.

– Забавно, я приняла тебя за паршивого комика, – сказал голос, и дверь открылась. – Опаздываешь.

Дверь вела в крошечный коридор, разделенный стойкой на приемную и гардероб. Пол, стены и потолок укутаны черным ковролином. Под резким неоном видны ожоги от окурков и мелкий мусор, забившийся в ворс. Гуру дизайна, конечно, поморщится, но, если приглушить свет, для подобного заведения вполне сойдет.

Глаза принадлежали крупной бледной девице, затянутой в красно-черное платье с лифом на шнуровке, который с трудом сдерживал ее грудь. Таких девиц любят щипать старикашки – здоровая, спелая, упругая. Стоит преодолеть ее тяжелый взгляд, и лучшей подушки в мире не найти. Копна золотых кудряшек забрана на затылке, щеки слегка нарумянены – пышная, сладострастная, вся какая-то викторианская. Моя бабушка назвала бы ее проституткой, а по мне, она была слишком хороша для этого места.

Девушка подняла откидную доску и вновь опустила, зайдя за стойку.

Я улыбнулся.

– Королева приемной?

Я рассчитывал вызвать симпатию – не вышло.

Не обращая на меня внимания, она включила лампу «Тиффани» на стойке и приглушила верхний свет.

– Что в чемодане?

– Реквизит.

– А кролик есть?

– Да, невидимый.

Она посмотрела на меня с отвращением, и за слоем косметики я вдруг разглядел подростка.

– Билл наверху, болтает со шлюхами.

Очевидно, она привыкла иметь дело с уродами, и я хотел сказать что-нибудь умное, дать ей понять, что я не один из них, но в голову не пришло ничего кроме:

– Наверное, мне надо пойти представиться.

Она пожала плечами, будто и не ожидала ничего другого, и кивнула на двери:

– Гримерные через бар, вверх по лестнице.


Бар оказался копией фойе, только темнее и просторнее. Свет разноцветными пятнами скакал по стенам, на крошечном танцполе гремел последний хит. Серьезного вида мужчины, явно не расположенные к танцам, пили за медными столиками. На такое веселье грех не опоздать. Они замолчали и проводили меня взглядом. Тяжелая публика. Я бы сказал, неподъемная. Я кивнул им в знак приветствия, а они продолжали смотреть, и выражения лиц у них были абсолютно одинаковые. Мне вспомнилась стая рыб, плывущих синхронными рядами в океанских глубинах. Интересно, двести пятьдесят – это с процентом Рича или без? Вечно я забываю спросить.


Билл напомнил мне старомодного швейцара: широкие плечи, короткий широкий нос, смокинг. Он стоял прислонившись к туалетному столику, сложив руки на груди и скрестив длинные ноги. Дверь в гримерку была едва приоткрыта, но в зеркале я видел отражение девушек – одна азиатка, другая блондинка в стиле Джин Харлоу.[5 - Джин Харлоу (1911–1937) – американская актриса, предшественница Мэрилин Монро, «настоящая блондинка» и голливудская секс-бомба.] Короткие стрижки, одинаковые футболки и джинсы, и хотя блондинка пониже ростом, эти монохромные сестрички удивительно похожи. Я не ценитель балета, но на них бы, наверное, взглянул.

Билл медленно отклонился, демонстрируя свой вытянутый профиль, и сказал на неожиданно хорошем английском, так что я заподозрил в нем выпускника частной школы, который нос сломал не иначе как на охоте:

– …хорошо провели время.

Я громко ударил чемоданом по перилам, чтобы не слышать его дальнейших инструкций, и он мягко открыл дверь ногой в дорогом черном ботинке с металлическими пряжками. Наверняка и в носке была металлическая вставка.

Билл двигался плавно, неторопливо, и только лицо его живо менялось – улыбнулся, нахмурился, улыбнулся опять – по мере того, как его взгляд переходил с меня на чемодан и обратно.

– Господин Волшебник, а мы все гадаем, когда вы появитесь.

– Мы думали, вы появитесь в облаке дыма, – вставила блондинка.

– У меня еще будет такая возможность, – сказал я. Мы все рассмеялись.

Билл выпрямился с изяществом форточника.

– Знакомьтесь: Шаз, – он обнял азиатку за талию, – и Жак. – Его вторая рука обвилась вокруг блондинки, и он сжал обеих так, что они пошатнулись на высоких каблуках. Билл улыбнулся: – Чудненько. Что ж, дамы, оставим вас припудрить носики.

Он расцеловал их на континентальный манер в обе щеки. Потом прикрыл за собой дверь, вынул белый платок, рассеянно промокнул губы и, сложив его в безупречный треугольник, вернул в нагрудный карман. Протянул мне руку.

– Мистер Уильямс?

– Уилсон. – Мне не понравилось, как он стер вкус девушек со своих губ. Наверное, и меня с руки смоет. Я бы вот его точно смыл.

– Мистер Уилсон. – Он сделал ударение на фамилии. Его явно позабавило, что я удосужился его поправить. Очевидно, ему все равно, кто я и что я, а может, в его мире все имена звучат одинаково. – Девушки заняли единственную гримерку, но я могу предложить вам одну из комнат, если вам нужно переодеться или, – он улыбнулся, – поправить макияж.

– У меня что, тушь потекла? – Он метнул на меня взгляд и рассмеялся. – Комната не помешает, мне надо разобрать реквизит.

Билл проводил меня в комнатушку и встал, прислонившись к косяку. Видимо, стоять в дверях – его любимое занятие. Он смотрел, как я ставлю чемодан на кровать и расстегиваю пряжку.

– Живете в Лондоне, мистер Уилсон?

– В Илинге.

– Много путешествуете?

– По необходимости. – Когда кто-то с внешностью гангстера интересуется вашими передвижениями, советую тут же менять тему. Я выложил на кровать карты и спросил: – Как клуб? Работаете с утра до ночи?

– С ночи до утра. Хорошо хоть не в убыток. К слову, – он повернулся к двери, – принести вам что-нибудь выпить, пока я не ушел развлекать гостей?

– Не откажусь от белого вина.

– Я пришлю кого-нибудь.

Я вновь занялся чемоданом. Честно говоря, мне не нужно особо готовиться, но Билл все торчал в дверях.

– Хочу предупредить, – сказал он, и я поднял глаза – Эти парни пришли выпить и посмотреть на девочек, для большинства из них вы неожиданный бонус.

– Со мной и пиво вкуснее, и женщины краше.

Улыбка Билла смотрелась как угроза.

– Инспектора, которого провожают на пенсию, между собой зовут Фокусником. Вы тут что-то вроде милой шутки.

– Тронут.

– Просто помните, что это не детский утренник. На вашем месте я бы закончил побыстрее.

– Не волнуйтесь, я знаю свое место.

– Отлично, – сказал Билл с обходительностью представителя ООН. – Всегда лучше удостовериться, что все всё правильно понимают. Думаю, они будут готовы минут через тридцать, у вас полно времени.

– Ага, вечность длиной в полчаса.

Билл улыбнулся:

– Мы не любим заставлять гостей ждать.


Я надеялся, что вино принесет девушка из приемной, но вместо нее явился хмурый бармен. Увидев, что я лежу на кровати, он нахмурился еще больше.

– Готовлюсь психологически, – сказал я, наблюдая, как закатывается его губа, когда я не потянулся за бумажником, чтобы дать ему на чай.

Как только его шаги стихли, я взял бутылку за горлышко, вышел в коридор и постучал в гримерную.

– Да какого хрена! – крикнул в ответ женский голос.

Раздался смех, и азиатка открыла мне дверь. Я поднял бутылку:

– По глоточку вина для настроя?

Она прислонилась к косяку, выставив левое бедро, придерживая дверь правой рукой.

– Мы уже, спасибо.

Сквозь узкую щель я увидел блондинку: она сидела за туалетным столиком, сосредоточенно глядя в зеркало. На обеих длинные хлопчатобумажные платья, на лицах – толстый слой яркого макияжа. Азиатка улыбнулась и попыталась закрыть дверь. Я сунул ногу в комнату, и улыбка сползла с ее лица.

– Жак, позвони вниз, скажи, у нас тут придурок заблудился, – спокойно сказала она.

Жак оглянулась. Я примирительно поднял руки, но ногу не убрал.

– Послушайте, я к вам по делу.

– У нас полно дел, если ты не заметил, – устало сказала Жак.

– Точно. – В голосе второй появились вдруг резкие нотки. – В работе по уши.

– Одна из вас может заработать двадцатку.

– В наши дни на двадцатку не разживешься.

– Шаз, спроси, что он хочет.

Я вытянул шею, чтобы взглянуть на девушку в зеркале:

– Только бизнес.

Она не мигая смотрела в свое отражение, сосредоточенно рисуя мушку на левой скуле. Слишком сильно надавив на карандаш, она поморщилась.

– И никаких карт в рукаве?

Я улыбнулся и закатал манжеты:

– Смотрите сами.

Жак последний раз взглянула в зеркало, отложила карандаш и развернулась в кресле. Ее лицо выглядело острее, чем отражение, или, может, наша беседа начала ее раздражать.

– Шаз, впусти его наконец.

– Главное помнить, что мы не сестры милосердия и наши услуги стоят денег, – проворчала Шаз.

– Думаю, он это знает.

– Конечно, знаю.

Брюнетка отодвинулась, оставив узкую щель, в которую мне удалось проскользнуть, лишь совсем не думая о близости горячего тела под платьем.


Могу поспорить, они жили тут неделю, хотя и клялись, что приехали час назад. Стол завален косметикой, на исцарапанной поверхности лужица тонального крема, среди всевозможных банок и тюбиков – щипцы для завивки волос, бутылка вина и пара бокалов. Снятая одежда брошена на кровать. Из спортивной сумки торчал пухлый белый конверт с купюрами. Оценили их выше меня, но ведь они гвоздь программы, а я – всего лишь милая шутка.

Шаз закрыла дверь и прислонилась к обшарпанной батарее на стене, не спуская с меня глаз. Я потер кончик носа, и она, замявшись на секунду, глянула в зеркало и смахнула с ноздрей крупинки белого порошка, жадно втягивая воздух.

– Это все Билл, – смущенно сказала она и снова встала у батареи. – Так чего ты хочешь?

– Сущий пустяк.

Блондинка посмотрела на меня в зеркало, проводя по щеке кисточкой с пудрой.

– Билл-старший прислал Билла-младшего…

Азиатка бросила на нее быстрый взгляд, и я подумал, вправду ли они сестры.

Я улыбнулся:

– Очень мило.

Жак снова повернулась к зеркалу и, облизнув палец, принялась разглаживать брови.

– Может, уже скажешь, чего ты хочешь?

Я развел руки, точно звезда конферанса.

– Кто из вас, милые дамы, согласится быть моей ассистенткой?

Жак засмеялась. Шаз покачала головой, взяла у меня бутылку и выпила из горлышка.

– Совсем спятил. – Она передала бутылку Жак, и та налила себе бокал, – Билл с ума сойдет, если мы покажемся раньше времени. Весь праздник испортим.

– Он что, ваш управляющий?

Зря я это сказал, обе девушки нахмурились.

– Мы сами собой управляем, – жестко сказала Жак.

– Да я не в том смысле. Мне нужна помощь, а среди этой публики я вряд ли найду добровольца. Просто решил попробовать.

Блондинка устало глянула на меня:

– Спроси Хэтти из приемной, думаю, за полтинник она согласится.

– Ей хватит и двадцатки, – засмеялась Шаз.

Я спросил, не сестры ли они, и Шаз опять захихикала и обняла блондинку, словно позируя фотографу.

– Может, ты не заметил, но мы слегка разные. Черное дерево и слоновая кость, иногда выходит красиво.

Она взъерошила кудряшки блондинки, и я, кажется, понял их отношения.

– Ну, в Британии столько национальностей, у вас вполне может быть общая кровь.

– Только выпивка.

Жак нежно шлепнула Шаз по руке и занялась прической. Я бросил последний взгляд на смятую постель, разбросанную одежду и косметику.

– Если хотите по-быстрому смыться, вам стоит собрать вещи и оставить у двери.

Шаз красила ногти огненно-красным лаком, под цвет помады. Она подняла голову:

– Не волнуйся. Может, ты и фокусник, но исчезать мы и сами умеем.


Судя по оживленному гулу, народу внизу прибавилось. Я нашел девушку из приемной. Она представилась Конфеткой, хотя сомневаюсь, что это имя дали ей родители. Девушки оказались правы: Конфетка страшно хотела помочь – умирала от желания. Я объяснил, что от нее требуется, и пошел обратно. Билл не единственный, кому предстоит развлекать гостей.


Разноцветные огни с трудом пробивались сквозь завесы сигаретного дыма. В зале пахло алкоголем, потом и тестостероном. Их было человек двадцать. Вместо того чтобы сесть за отдельные столики по периметру, они предпочли собраться посреди зала, сбившись в тесное стадо, словно боялись повернуться друг к другу спиной.

Я подошел к бару, заказал двойной виски и стал высматривать Билла. Он разговаривал с коротышкой за центральным столом. Он стоял ко мне вполоборота, но, как заправский снайпер, почувствовал мой взгляд. Он обернулся и поднял вверх три пальца, давая понять, что скоро освободится. Я кивнул, глотнул виски, позволяя ему обжечь мне горло, и принялся изучать публику.

На первый взгляд они представляли собой образец сплоченности и единства. Но чем больше я смотрел на них, тем отчетливей проступали границы каждого кусочка этой мозаики. В их позах, осанке, движении плеч я разглядел принадлежность к разным «кланам», стиравшую возрастные границы, но проявлявшуюся в одежде и прическе.

В центре теснилась группка темных костюмов – каждое утро их обладатели втискиваются в вагоны метро, на ходу читая «Телеграф». Только вот в метро меньше стрижек под машинку и сломанных носов. Вокруг них шумная и, кажется, дружная компания, неустанно пополняющая бокалы. Эти парни и в джинсах выглядят будто в униформе. Я заметил, как они передали пару бокалов на стол парням в костюмах. Ответного жеста не последовало, но, возможно, я пропустил все действо. Дальше всех от центра сидели парни, которых я для себя окрестил Серпико.[6 - «Серпико» (1973) – криминальная драма американского режиссера Сидни Люмета с Аль Пачино в главной роли. История о нью-йоркском полицейском, который столкнулся с коррупцией своих коллег и отказался принимать участие в дележе бандитских денег.] Одетые с щеголеватой небрежностью, от которой так и веяло деньгами, они даже смеялись высокомерно. Если бы, оказавшись в чужом городе, я зашел в бар и увидел такую компанию, я бы развернулся и отправился искать выпивку в другом месте.

Гвалт стоял ужасающий. Но для мужских сборищ у меня свой рецепт. Когда-то Ричард заставил меня купить боекомплект несмешных шуток у одного из своих комиков-неудачников. Терпеть не могу эти тупые пошлости: они никому не нравятся, но мужики над ними всегда дружно ржут. Я повторил их про себя и от скуки стал представлять, чем вся эта братия промышляла бы, окажись они по другую сторону баррикад.

Из парня с кружкой светлого, что сидел слева от меня, вышел бы первоклассный грабитель банков, родись он чуть пораньше: никакой утонченности, только обрез в руке и взгляд, убеждающий, что он легко им воспользуется. Его сосед, проныра с хитрой улыбкой, – несомненно, карманник. Массивный боров за спиной Биллова приятеля – ну просто идеальный громила. Я обнаружил мошенников, наркодельцов, сутенеров и взломщиков и переключился на коротышку, с которым беседовал Билл: для полицейского очень маленький, едва впишется в нормативы; около шестидесяти, серый костюм, голубая рубашка и розовый галстук под цвет глаз. Кем бы он мог быть? Никаких сомнений. Обходительный Боссом в классическом костюме с бокалом бренди многолетней выдержки, кивком головы решающий судьбу врагов своих.

Билл пробирался ко мне, пожимая чьи-то руки и плечи, улыбаясь крокодильей улыбкой в тридцать два зуба. Он похлопал меня по руке чуть выше локтя – антрополог назвал бы этот жест доминирующим – и предложил выпить.

– Спасибо, мне уже хватит.

– Тогда после шоу.

Я хотел уйти сразу после выступления, но улыбнулся в ответ:

– Может быть. Так кто у нас именинник?

– Детектив Монтгомери. Тот, с которым я только что разговаривал. Друг моего отца, в нужный момент он здорово помог. – Билл сухо улыбнулся. – Я называл его «дядя Монти». В общем, я хочу достойно проводить его на пенсию.

– Что-то рано его отправили на покой.

– Вредное производство, – со знанием дела улыбнулся Билл. Он осушил стакан и поставил его на стойку. – Банкет с официальными поздравлениями, женами, подарками и прочей ерундой уже прошел. Сегодня празднуем по полной. Так что будьте готовы. – Я кивнул, и Билл улыбнулся, довольный моей невозмутимостью. – Пора выключить музыку и представить тебя публике.

– Наверное.

Билл посмотрел на бармена, наполнявшего его стакан, и тот растерялся, не зная, что сделать в первую очередь. В конце концов он одной рукой поставил стакан на стойку, а другой выключил музыку. Билл палочкой для коктейлей молча помешивал свой бренди с содовой.

– Постарайся покороче. Минут сорок, лучше – тридцать.

Он сделал последний глоток и направился к небольшой сцене, чтобы представить меня гостям. Он не кричал «Внимание!», не стучал по бокалу вилкой, он просто встал, и в зале стало тихо. Я взглянул на Монтгомери. Он слегка улыбался. Говорят, Сталин так улыбался после плодотворной недели. В тишине раздался глосс Билла:

– Джентльмены, сегодня особенный вечер. Сегодня мы провожаем на пенсию Джеймса Монтгомери, одного из лучших полицейских, которого мне посчастливилось встретить и работать с которым, я уверен, было счастьем для вас.

За столами одобрительно зашептали, забормотали: «Слушайте, слушайте». Пара человек, сидевших рядом с Монтгомери, похлопали его по спине. Монтгомери кивал, в списке его недостатков скромность явно не значится. Интересно, насколько искренне говорит Билл и почему именно он, а не один из коллег Монтгомери.

– Я знаю, что в среду начальник полиции давал шикарный прием в твою честь, так что свою долю хвалебных речей ты уже выслушал.

Публика рассмеялась.

– В яблочко, – крикнул кто-то.

– Сегодня развлекать и ублажать вас будут «Богини». – В зале раздались одобрительные возгласы и нервные смешки. Билл поднял руку, призывая к тишине. – Парочка прекрасных юных… – он замолчал, словно подыскивал точное слово, – танцовщиц. – Зал снова рассмеялся. – Но сначала поприветствуем особенного гостя. Мы все знаем, что инспектор Монтгомери – волшебных дел мастер. Он столько раз чудом добивался приговора, что его прозвали Фокусником. И в знак уважения к уходящему на заслуженный отдых инспектору Монтгомери я прошу вас поприветствовать Уильяма Уилсона, гипнотизера и иллюзиониста.

Раздались жидкие аплодисменты, и я подумал, что пора переходить на детские утренники. По крайней мере, там всегда найдется кто-нибудь, кто верит в волшебников. Произошла небольшая заминка, но бармен наконец поставил мой диск, и зал наполнился таинственной музыкой. Я стоял склонив голову, сложив на груди руки, ожидая, когда музыка создаст нужную атмосферу. Потом я медленно открыл глаза и посмотрел в зал без тени улыбки, втайне мечтая о сексуальной ассистентке, которая отвлекла бы внимание публики на свои длинные ноги. Музыка стихла, и я обвел зал взглядом, достойным Ван Хельсинга в исполнении Винсента Прайса[7 - Профессор Ван Хельсинг – персонаж «Дракулы» (1897) Брэма Стокера, охотник на вампиров. Винсент Прайс (1911–1993) – американский киноактер, снявшийся во множестве фильмов ужасов.] при встрече с вампиром.

– Добро пожаловать. – Я постарался каждому заглянуть в глаза. – Господа, мир полон необъяснимых чудес и магических сил, неподвластных науке. Сегодня я загляну в неизведанное и попробую обуздать эти силы. – Публика молчала, я спустился со сцены и подошел к худощавому человеку в первом ряду. – Сэр, не могли бы вы встать? – Мужчина поднялся – высокий, лысеющий тип с добродушным лицом пропойцы.

– Как вас зовут?

– Энди.

– Приятно познакомиться, Энди. – Я посмотрел ему в глаза и пожал руку, незаметно снимая часы с его запястья. – Энди, скажите, вы верите в высшие силы, неподвластные нашему разуму?

– Да, я верю в генерального прокурора.

Зал рассмеялся, и я снисходительно улыбнулся:

– Энди, вы наверняка женаты.

Он равнодушно кивнул.

– Как я узнал об этом?

Он поднял левую руку с золотым обручальным кольцом.

– Совершенно верно, искусство наблюдения. – Я улыбнулся, давая ему возможность ощутить свое превосходство, и добавил чуть громче: – Но сегодня я покажу вам то, что не поддается логике наблюдений. Энди, в вашей профессии, наверное, важно быть наблюдательным?

Энди кивнул:

– Точно.

– У вас хорошая память на лица?

Он снова кивнул:

– Думаю, да.

– Мы когда-нибудь встречались?

Он медленно покачал головой с осторожностью свидетеля под присягой.

– Насколько я знаю, нет.

– Вам не приходилось меня арестовывать?

– Не припомню такого.

– То есть вы бы удивились, назови я ваше звание?

Он пожал плечами:

– Наверное.

– Энди, подойдите поближе, пожалуйста. – Он оглянулся на товарищей, улыбаясь. – Не волнуйтесь, Энди, да пребудет с вами сила. – Он сделал шаг вперед. – Можно я положу руку вам на плечо?

Он колебался.

– Не ломайтесь, – сказал я.

В зале раздался смех, Энди коротко кивнул, и я положил руку на его правое плечо.

– Я бы сказал… что вы… сержант. – Я опустил руку, а он кивнул, и аудитория одарила меня короткими аплодисментами. Я поклонился с отстраненным видом. – Думаю, это не самый впечатляющий фокус. Я мог догадаться по вашему возрасту и весьма неглупому лицу. Так что давайте зайдем несколько дальше. – Зал одобрительно загудел. Энди испуганно отступил, и его соседи по столу расхохотались. Я поднял руку и нахмурил брови: – Успокойтесь, сержант. Я уже сказал, что вы женаты, но поскольку, как вы сами подтвердили, мы никогда не встречались, я никак не могу знать имя вашей жены.

– Если только не прочитал его на стене в мужском сортире, – крикнул кто-то из зала.

– Поаккуратнее там, – беззлобно прикрикнул Энди.

Я снова поднял руку, призывая к тишине.

– Я вижу красивую женщину… – Толпа снова загудела, и я нарисовал в воздухе букву S, намекая на контуры женского тела. – Ее зовут… Сара… нет, не Сара, что-то похожее, Сюзи… Сюз… Сюзанна. – Лицо Энди вытянулось, к моему удовольствию. Он кивнул, публика захлопала. Я поднял руку, аплодисменты смолкли. – У вас есть дети… две милые дочурки… Хэй… Хэйл… Хэйли и Ре… Ребекка. – Энди улыбался и кивал. Все снова зааплодировали, и я снова остановил их. – У вас и собака есть? – Рискованный ход, собаки умирают чаще, чем жены и дочери, но фотография, которую я выудил из его бумажника, с любезно записанными на обороте именами, кажется, сделана недавно. Энди кивнул. – Вашу собаку зовут… – Я молчал чуть дольше, чем нужно, чтобы дать публике надежду на провал. – Вашу собаку зовут Фараон!

Зал взорвался аплодисментами, и я поклонился, с облегчением убедившись, что полицейские доверчивы, как и все остальные.

– Который час, сержант?

Энди посмотрел на запястье и снова на меня.

– Кто-нибудь скажет, который час? – В зале послышался смущенный шепот, несколько человек, с которыми я здоровался, недосчитались своих часов.

– А, ладно. Я и сам знаю.

Я поднял левую манжету и продемонстрировал публике шесть пар часов на своем запястье. В целом все шло замечательно. Я выдал им еще несколько фактов, почерпнутых из украденных бумажников, и, стараясь не затягивать представление, перешел к финалу.

– Я знаю, что все вы жаждете увидеть «Богинь». – Парни затопали ногами и застучали кулаками по столам. – Поверьте мне на слово, они действительно божественны. Но сначала я хочу представить вам другую юную леди. Поприветствуйте восхитительную, обворожительную, несравненную Конфетку Флосси.

Появилась Конфетка в образе женщины-вамп. Улыбнувшись, она стала бы еще краше, но, впрочем, она и так сделала мне одолжение. Я схватил ее за бедра и прижал к себе, глядя из-за ее плеча на радость аудитории.

– Конфетка согласилась мне помочь.

Из зала понеслись вопли и свист:

– Помоги и мне тоже, детка!

– Можешь потрогать мою дубинку!

– А у меня дубинка длиннее!

– Примерь мои наручники!

– Посвисти в мой свисток!

Я, кажется, погорячился, назвав их приличной публикой.


Существует множество способов разрезать женщину пополам. Если у вас есть деньги, можно прикупить гроб пошикарней и нанять гимнастку, способную сложиться так, что и ящик не понадобится. Лично я производил эффект с помощью огромной бензопилы, из тех, что раньше применялись на лесопилках. По сути, я лишь создавал иллюзию разрезания, тогда как другие добивались полного расчленения, и я долгое время пытался придумать что-то особенное. Но публике почему-то нравилось мое убогое представление, и я смирился, зная, что гордиться тут особо нечем.

Я поклонился гостям:

– Мой последний трюк настолько опасен, что лишь немногие члены магических кругов посвящены в его тайну. Во время исполнения мне ничто не должно мешать. Малейшая оплошность, – Конфетка вздрогнула, и я положил руку ей на плечо, – и эта юная леди может лишиться одной из своих хорошеньких ножек. – Я приподнял подол ее платья волшебной палочкой. Конфетка ударила меня по руке, не дав добраться и до колен. Я сделал палочке строгий выговор. – Прошу прощения, моя палочка гуляет сама по себе. Но, господа, я думаю, все согласны с тем, что любая царапина на этих прелестях станет настоящей трагедией. – Публика согласно загудела. – Тогда я прошу соблюдать полную тишину во время нашего действа.

Эти ребята явно привыкли больше приказывать, чем подчиняться, однако в зале стало тише, даже указания бармену отдавались вполголоса.

Я коротко кивнул и эффектно дернул за фальшивую цепь на пиле, незаметно включая звук. Раздался оглушительный рев, сродни мотоциклу без глушителя. Я предупреждал Конфетку, но она все равно испугалась. Не хватало еще, чтоб она дала деру в самый разгар представления. Я схватил ее за локоть и прошипел:

– Не забывай, это просто фокус.

Ее внушительная грудь нервно вздымалась, она взглянула на Билла, и тот кивнул.

– Ты обещал, что больно не будет, – прошептала она.

– Ты правда думаешь, я разрежу тебя на части на глазах у своры бобби? Я же не сумасшедший. Весь секрет в дыме и зеркалах.

Конфетка нахмурилась, но разрешила усадить себя на стол, подтянула ноги, стыдливо придерживая юбку, и медленно легла. Случайно мелькнувшие при этом ажурные чулки вызвали в зале свист. Мне показалось, что в ее глазах стоят слезы. Я подмигнул и закрыл на ее талии маленький ящичек.

– Тем из вас, кто часто работает в ночную смену, могу посоветовать использовать такую штучку как пояс верности, – прокричал я сквозь рев пилы и начал медленно ее опускать, зная, что все выглядит так, будто я разрезаю девушку надвое. Из глаз Конфетки катились слезы, но улыбалась она уже увереннее. Я сделал страшное лицо, словно безумный маньяк, кромсающий очередную жертву, и ободряюще провел пальцем по ее животу. Заглушив пилу, я посмотрел на зрителей и зловеще захихикал. Конфетка взглянула на меня, не веря, что это сработает. Я снова подмигнул ей, дав знак молчать.

Публика зашлась аплодисментами и свистом.

– Я ждал концовки погорячее.

– Эй, заходи ко мне в гости, распили мою жену, мне и половины хватит.

– Все равно она задницей говорит.

Я открыл ящик, взял огромный шелковый флаг с черно-красными языками пламени и прикрыл им Конфетку, пока та не освободилась от зеркал и не встала на ноги. Тогда я трижды взмахнул флагом и заставил ее поклониться.

– Черт, он опять ее склеил, – сказал чей-то пьяный голос.

Я сунул ей двадцатку, и она отправилась к своим пальто и стойке, пока я отвешивал финальный поклон.

* * *


Билл облюбовал столик с видом на танцпол. Я сел напротив, спиной к сцене. Рыбий глаз зеркала над головой Билла превращал зал в водоворот огней и цвета. Я глотнул виски. Зазвучали восточные трубы и барабаны. Билл поставил стакан и посмотрел на сцену:

– Ну наконец-то.

По полу скользнули две черные тени. Я даже не понял, что это. Публика вдруг затихла. Билл рассмеялся:

– Молодцы девчонки.

И тут до меня дошло, что Жак и Шаз закутались в паранджу. В черном с головы до ног, окошко для глаз закрыто полупрозрачной сеткой, они плавно двигались под музыку в якобы традиционном танце. Одежды скрадывали движения, но их тела наверняка вытворяли что-то безумное. Их обнаженные ступни легко и грациозно скользили по сцене.

Одновременно девушки подняли правые руки и изящным движением сняли с глаз сетку. Усыпанные блестками веки засверкали, озарив даже наш темный угол. Шаз сияла чистым изумрудом, Жак переливалась сапфирами и бриллиантами. Впервые с момента их появления публика оживилась и загудела.

Они танцевали, словно вокруг никого не было, и мне показалось, что их бурки гораздо тоньше, чем канонические. Подол взлетал в такт движениям, открывая лодыжки и звенящие серебряные браслеты.

Билл взглянул на часы, и девушки будто почувствовали нарастающее напряжение публики. Они схватили друг друга за бедра, помедлили и вдруг обнажили ноги, затянутые в чулки с сияющими подвязками, не уступавшими в блеске глазам.

Зал взревел. Билл закурил сигарету.

– Для меня слишком претенциозно.

Я кивнул на полицейских:

– А для них, по-моему, в самый раз.

Билл отвернулся от сцены.

– Это главное.

В зеркале над его головой девушки продолжали танцевать, их скрытые паранджой тела и лица диссонировали с колышущейся плотью обнаженных бедер над темными резинками чулок.

Биллу зрелище наскучило.

– А ты не так плох, как я думал.

– Спасибо, хотя я способен на большее.

– Тем лучше.

Шаз сорвала бурку с Жак, открывая черный бюстгальтер с бахромой из бисера. Жак повела плечами, демонстрируя грудь публике, и оказала Шаз ответную любезность. На ней был такой же бюстгальтер, только серебристого цвета. Все это выглядело довольно пошло, но шло на ура.

– Пошло, но идет на ура, – сказал я.

Билл поморщился.

– А в тебе что-то есть, с хорошей ассистенткой ты мог бы многого добиться. – Он посмотрел на танцовщиц. Жак облизнула палец и коснулась бедра Шаз, тут же отдернув руку, словно обжегшись. – Но с этой коровой тебе ничего не светит.

– Она вполне ничего.

– Пока ничего, но такие куклы быстро изнашиваются. – Девушки дразнили публику, поигрывая застежками бюстгальтеров. Жак наклонилась к толстяку за крайним столиком и позволила ему расстегнуть крючки впереди. Обнаженной грудью она потерла его лысину. – Я видел, как ты развел их на часы. У тебя ловкие пальцы. Когда-нибудь попадал в неприятности?

– Пару раз в детстве.

– Но без серьезных последствий.

– Я научился правильно пользоваться своими талантами.

– Все равно снимать часы с копов было рискованно.

– Серьезно?

– Как сказать. Разные люди бывают, можно и нарваться.

– В моем деле на таких нюх вырабатывается.

Билл сделал глоток.

– Не сомневаюсь. Потрясающе, как ты все узнаешь о людях.

– Билл, это просто фокус.

– Я понимаю… но все равно.

Он протянул мне сигару. Мы закурили и молча сидели в дыму и мраке. Билл расслабился, на лице его играла непринужденная улыбка. Со стороны мы, наверное, казались старыми друзьями за пустой беседой. Я повторил его позу и стал ждать, когда он перейдет к делу. Наконец он вздохнул и положил сигару в пепельницу между нами.

– Я хочу узнать кое-что.

Он повертел в руке стакан, глядя в коричневую жидкость, будто в пузырьках мог прочитать ответ.

– Что именно?

– Я хочу узнать, что у Монтгомери есть на моего отца.

Фраза повисла в воздухе мостиком между его миром и моим.

– Ну так спросите у него, – наконец сказал я.

– Это не так просто.

– Сочувствую. – Я потянулся за пиджаком. – Я фокусник. Сложное – это не в моей компетенции.

– Не спеши. – Билл поднял указательный палец, и я остановился. – По крайней мере, выслушай. Не понравится – без обид.

Передо мной стоял недопитый виски, сигара еще пускала дымные побеги. Я вздохнул:

– Ладно, рассказывайте.

Билл сухо улыбнулся:

– Бизнесмены и полицейские – как говорят, рука руку моет.

– И ни одна чище не становится.

Он пожал плечами.

– У моего отца был некий договор с Монтгомери, я уже говорил, что Монти помог ему в трудный момент, а старые долги не забываются.

– Ну и?…

– Отец умер три месяца назад.

– Мои соболезнования.

Билл сделал глоток бренди.

– Ему было всего шестьдесят восемь. Никто не ожидал.

– Естественной смертью?

– У нас же тут не Дикий Запад. Сердечный приступ. Мгновенно.

– И при чем тут я?

– Ты избавишь меня от соблазна придушить пенсионера.

Билл заказал еще выпивку. Музыка сменилась на ритм-энд-блюз. Девушки по-прежнему были в трусиках и чулках, но уже на шпильках. Они ходили между столами с раскрытыми сумочками, заставляя парней раскошелиться на дальнейшее действо.

– Я говорил, что они знакомы полжизни? – продолжил Билл. Я кивнул. – Они не любили друг друга. Я бы сказал, на дух не переносили, но тем не менее друг другу помогали. Я как-то спросил отца почему, и он сменил тему. Я думал, это связано с бизнесом. – Он посмотрел на танцпол, но вряд ли видел, как полуголые девушки дразнят пьяных копов. – Сегодня Монти показал мне конверт и сказал, мол, отец платил ему деньги, чтобы содержимое не выплыло. Если я продолжу платить, конверт останется запечатанным.

– И что там?

– Не сказал. Он издевается. Говорит, отец не хотел, чтобы я знал об этом, но, раз он умер, теперь мне решать, хочу ли я знать. – Билл от души глотнул бренди. – Мой отец был не святой, но…

– Но ты не веришь, что он мог совершить что-то чудовищное.

Билл пожал плечами:

– Все не без греха. Кто знает? Но не думаю, правда. Когда мать ушла от нас, он сильно изменился. Он, конечно, делал свою работу, – Билл покосился на Монтгомери, на коленях которого уже сидела Шаз, – но он никогда не был садистом.

– Может, не стоит спешить.

– Клуб закрывается завтра утром. Я его продал. – Он усмехнулся. – Купил себе яхту – ухожу на покой. Собираюсь насладиться жизнью, пока не решу, что делать дальше. Сегодня вроде как прощальный вечер. Отцу пришлось через многое пройти, чтобы заработать на жизнь, но он дал мне хорошее образование и оставил приличное наследство. Я хочу порвать все старые связи, и месячные пособия бывшему копу не входили в мои планы, и не важно, насколько он был близок с отцом.

– Ну так купите его и сожгите.

– Это один вариант.

Билл посмотрел на меня.

До меня наконец дошло, к чему он клонит.

– И какую роль вы отвели мне?

– Конверт в левом внутреннем кармане его пиджака.

Я вспомнил улыбку Монтгомери, острую, как обломок лезвия, и взял пальто.

– Удачи в новой жизни. – Я сунул руку в рукав. – Я бы с удовольствием помог, но у меня своих забот полно.

Билл посмотрел мне в глаза:

– В том числе финансовых?

* * *


Работа карманника не так проста, как многие думают. Отличная защита – толпа, где случайное прикосновение не вызовет подозрений, метро в час пик, переполненный лифт. Второй прием – отвлечение внимания. И ничто на свете не отвлекает лучше, чем секс, а, к счастью для меня, Монтгомери уже завелся. К нашему столику, слегка пошатываясь, подошла Жак. Взгляд у нее был остекленевший – может, от выпивки, или от наркотиков, или от желания абстрагироваться, а может, от всего сразу. Она потрясла перед нами сумкой, набитой банкнотами.

– Иди, Жак, – сказал Билл.

Но я достал бумажник и уронил в сумку полтинник:

– Хочу заказать подарок для мистера Монтгомери. Жак затолкала купюру поглубже в сумку.

– Мог бы сэкономить, за него уже все стадо заплатило. – Она оглянулась. – Вечно одно и то же.

На сцене девушки под одобрительный вой зала сняли остатки одежды. Стояли совсем голые и беззащитные в толпе черных костюмов и отглаженных джинсов.

– Что ж, я, наверное, пойду. Действуй, – сказал Билл. – Я буду ждать тебя в кабинете.

Жак и Шаз спустились в зал, и плотный щит мужчин тут же закрыл их от меня.

– С ними ничего не случится?

– Они же шлюхи. С ними всегда что-то случается.

Публика вновь загудела. Жак стояла перед Монтгомери, развязывая ему галстук. Все расступились, глядя, как Жак скользит по его телу, пропуская галстук между своих ног. Я допил виски и направился к бару якобы за очередной порцией. Проходя мимо толпы, я схватил Жак за талию и притянул к себе.

– Как насчет приватного танца, ягодка? – Монтгомери вскочил с места, как я и рассчитывал, толкнул меня, я отшатнулся вправо, не отпуская Жак, незаметно прощупал его карман, двумя пальцами зажал конверт, быстро вытащил, переложил к себе и вернул ему девушку.

– Ничего личного, друг, – протянул я с пьяным акцентом.

– Придурок долбаный. – Какой-то полицейский меня толкнул.

Инцидент был исчерпан, Жак бросила на меня озадаченный взгляд, то ли подозревая, то ли сожалея, то ли просто от отвращения. Я коротко ей улыбнулся и отправился дарить подарки.


II


Недавно я почуял здесь новый запах. Ничего ужасного. Не думаю, что под половицами лежит труп. Что-то неуловимое. Нотка затхлости, что застревает в горле, как только я вхожу в комнату, и исчезает, когда сажусь на кровать и расшнуровываю ботинки. Сначала я решил, что кто-то был в квартире, но, проверив вещи, убедился, что все мои ловушки остались нетронуты. Я мучился несколько дней, пока вдруг не понял, что это мой собственный запах, въевшийся в простыни, пойманный в стены, запертый в оконные рамы и зеркало.

Я впитался в эту комнату и, возможно, останусь ее призраком. Через много лет, когда дом перестроят в роскошные апартаменты или дорогой отель, кто-то наделенный шестым чувством откроет дверь и увидит, как я лежу на смятой постели или, вот как сейчас, сижу за туалетным столиком с ручкой в руке и отрешенным видом. Он замрет на пороге, извиняясь за вторжение, а потом поймет, что это его комната. Наверное, разозлится, а может, сразу сообразит, что говорит с покойником.

В первые месяцы я скрывался от дневного света. Я спал дольше, чем можно представить, и вставал с опухшими глазами и обрывками снов в голове. Прятаться вовсе не сложно. За исключением дней, когда расписание поездов гонит меня, заспанного и небритого, из берлоги в предрассветную рань, я сплю до полудня.

В день выступления я выхожу утром, чтобы позавтракать в ближайшем кафе. Завтрак и стакан виски перед выходом, все остальное – после шоу. Я знаю артистов, которые всю жизнь блюдут пост, но в моем случае это необходимость, а не пустое тщеславие. Все, что я ем перед шоу, оседает в желудке и медленно разлагается, как добыча в кишках аллигатора.

После пары чашек травяного чая, улучшающего пищеварение, и изучения газет я иду в спортзал, а если я в чужом городе – в букинистическую лавку за пособиями для фокусников и детективами. Иногда заглядываю в магазин приколов поболтать с владельцем. В общем, убиваю время до выступления. Около трех я возвращаюсь к себе и начинаю готовиться к шоу.

Процесс подготовки я выработал довольно рано, лет в девять, когда в местной библиотеке наткнулся на «Руководство маленького волшебника». До сих пор помню обложку. Темноволосый мальчик с косым пробором в красном школьном пиджаке и серых шортах достает из шляпы кролика. На столе, накрытом подозрительным зеленым сукном, лежит книга «Руководство маленького волшебника». Мальчик на обложке достает из той же шляпы того же кролика, и на том же столе та же книга с тем же мальчиком, уже похожим на цветное пятно.

Поворачивая зеркала маминого трельяжа, я добивался того же эффекта, повторяя себя до бесконечности. Странно было видеть всех этих Уильямов, копирующих мои движения. Мне казалось, что, когда я отхожу от зеркала, все они делают то же самое и живут в своем мире, зеркальной копии моего, храбрецы-удальцы Уильямы.

Удовольствие это было приватное. Каждый день после школы я выставлял зеркала, как подросток, подсевший на мастурбацию, и принимался за работу. По моей команде армия Уильямов повторяла один и тот же фокус, полируя его до блеска. Я чувствовал себя королем иллюзий. И хотя мои клоны, возможно, были талантливее и популярнее в своих мирах, в мире зеркал я командовал войском.

Со временем отражение превратилось в тридцатитрехлетнего фокусника, что стоит перед мутным зеркалом в отеле и бормочет себе под нос. Иногда я забываюсь и говорю во весь голос, звук проносится по комнате и вылетает в пустой коридор.

Нерабочие дни мало чем отличаются. Сплю дольше, реже хожу в спортзал, больше пью, но все равно тренируюсь. Именно репетиций мне так не хватает сейчас. Я привык жить без денег и спать в одиночестве в незнакомых комнатах, но отказаться от ритуала сложнее всего.

К концу дня беспокойство усиливается. Бьют часы на Тронгейтской башне, я иду в душ, продумывая выступление, намыливаю голову и бреюсь под струей воды. Я смотрю в стену и слушаю рычание машин и скрип городских автобусов. Я представляю, как выхожу из дома, ловлю такси и еду на представление. Захожу с черного хода, иду в гримерную, приглаживаю ворс зеленого бархатного фрака и проверяю метки на картах. Я наливаю себе виски, переодеваюсь, наношу грим, бросаю последний взгляд в зеркало. И вот я иду на сцену, занавес раздвигается, софиты… Я начинаю жить.


Только въехав сюда, я намеревался осесть и все спокойно обдумать. Но в первую же ночь стены вдруг стали сжиматься, словно в камере пыток из старых фильмов ужасов, и я надел ботинки, пальто и сбежал в темноту. Так и пошло. Каждую ночь в одно и то же время я выхожу на улицу, пополняя ряды мошенников и потрепанных призраков, облюбовавших дворы и переулки Тронгейта.

В ту первую ночь я бродил по округе, считая повороты, хотя отлично знаю дорогу. Я остановился у театра «Трон», заглядевшись на шпиль, и вдруг отчетливо увидел висельника в проеме башни. Он висел, черный и неподвижный, под остроконечным сводом. Вероятно, я начитался историй о том, как в старые времена здесь казнили преступников, – взглянув во второй раз, я не увидел ничего кроме теней, облепивших стены.

Я обошел здание, разглядывая тротуар под ногами, и свернул на боковую улицу. Через дорогу голубым неоном светился тату-салон. Я вспомнил о своей татуировке – смеющийся череп в цилиндре и четыре туза над ним. Боль была адская, но мне казалось, она того стоит. Сейчас бы с удовольствием от нее избавился. Я прислонился к алюминиевой решетке на двери и достал сигареты. Над головой плясало «Тату/Мастер, Тату/Мастер, Тату/Мастер», секундная пауза – и обратно: «Мастер/Тату, Мастер/Тату, Мастер/Тату».

Большие окна театрального буфета залиты светом, он быстро заполняется публикой – видимо, объявили антракт. Стоя на другой стороне улицы, я слышал, как они галдят и спорят, обсуждая спектакль. На мгновение мне показалось, что я вижу в толпе Сильви, но я уже привык к таким наваждениям и холодку в желудке. Девушка обернулась. Подбородок совсем не тот, и лицо настолько чужое – невероятно, как я мог ошибиться.

Я хотел закурить, когда в дверях возникла худая тень, преграждая мне путь. Ходячий набор костей, куртка еще древнее, чем моя, волосы длиннее и темнее, запах мочи и затхлости. Мы посмотрели друг на друга при свете зажигалки, и мне показалось, что я смотрю на будущего себя, как старый Скрудж при встрече с рождественским призраком. Я протянул ему сигарету:

– А теперь вали, парень, мне не нужна компания.

Он нетерпеливо взял сигарету без всякого спасибо и сунул ее за ухо. Потом наклонился ко мне и загнусил, чуть не умоляя:

– Тут у меня киска за углом, тридцатка за раз.

– Отвали.

– Чистенькая.

Его вонь смешалась с никотином. Я вынул сигарету изо рта и бросил на тротуар. Она ударилась о бордюр, рассыпав красные хлопья. Торчок проследил за ней взглядом. Я думал, он поднимет окурок, но сразу две мысли не умещались в его наркоманской башке. Он уставился на меня и неуверенно взялся за лацкан моей куртки.

– Для тебя устрою за пятерку.

– Отвали.

Я оттолкнул его, но он продолжал цепляться, лапая меня деловито, как пьяный таможенник.

– Ну же, мистер.

До меня уже вечность никто не дотрагивался. Он говорил жалобно, заискивающе. Я передернулся от отвращения и толкнул его сильнее. Я просто хотел сбросить его с себя, но парень был совсем хилый. Он отшатнулся. Мне казалось, он устоит, но его каблук соскользнул с тротуара, сила тяжести сделала свое дело, и он рухнул, отчетливо грохнувшись головой о мостовую. Он лежал неподвижно. С нарастающим страхом я приблизился к нему. В стеклянных витринах через дорогу мое отражение сделало шаг. В залитом теплым светом Зазеркалье Девушка показывала на меня пальцем своему спутнику. Он покачал головой и отхлебнул пива.

Я наклонился к парню, пощупал пульс и вдруг услышал крик. В ярком свете Аргайл-стрит вырисовывались силуэты двух полицейских. Я вскочил на ноги и побежал, стуча каблуками по мостовой. На углу я глянул через плечо, надеясь, что парень очнулся, но увидел лишь склонившегося над ним копа и его напарника, бегущего за мной. Он явно не стремился меня догнать, и я легко оторвался.

Полторы недели я сидел в комнате, не осмеливаясь выйти дальше ближайшего магазина. Я жил на булочках, ветчине и хлопьях, заливая все молоком или крепким пивом, зачастую пополам с виски. «Ивнинг Таймс» стала моим окном в мир. Я читал об утопленниках и поджогах, ограблениях и поножовщине. Я знал обо всех убийствах в городе. Я с дрожью искал заметку о себе, но, не находя, не чувствовал облегчения.

В конце концов стены в комнате принялись за старое, сжимаясь вокруг меня до размеров гроба. Я решил, что в тюрьме будет хотя бы просторнее, и выбрался на улицу, боясь почувствовать руку на своем плече, как подросток, впервые ворующий жвачку.

Спустя неделю я увидел его. Он стоял в дверях на Аргайл-стрит, жалкий скелет с остатками серых бинтов на черепе. Он не взглянул на меня, пока я не сунул десятку ему в руку, и тогда он поднял глаза, полные большой и чистой любви.

* * *


Кабинет Билла находился на третьем этаже, под самой крышей. Я громко постучал, и Билл открыл дверь, продолжая вполголоса разговаривать по телефону. Он кивнул на кресло и запер дверь на ключ. Мы сели за стол друг напротив друга; в пепельнице дымилась очередная сигарета. Обстановка здесь, кажется, не менялась со времен коронации. Светлые отпечатки картин на стенах, улики прошлого. Белые обои с бордовыми лентами из флока. От времени ткань потемнела и местами вытерлась, а белый фон окрасился в желто-коричневый – оттенок, свойственный людям и бумаге, десятилетиями впитывающим никотин. Красный ковер в тон обоям прослужит еще полвека, если хоть изредка знакомить его с пылесосом. Огромный стол из красного дерева, настоящий фрегат, втиснутый в кабинет, как в сувенирную бутылку. То ли здесь недавно был обыск, то ли Билл действительно решил съехать: груды картонных коробок, мешки с мусором, ненужные документы. Сейф у стола печально разинул пасть. В книжном шкафу на пустой полке – фотография юной королевы Елизаветы при полном параде и половины ее лошади.

Билл говорил тихо и серьезно.

– Да, просто скажи, что мне пришлось уйти. Важное дело. – Он замолчал и сунул в рот сигарету. – Всем заплатили, все довольны?… Ну, Краутер о них позаботится. Дождись, пока все уйдут, и запри за собой дверь. Нет, не волнуйся, уборка уже не наша проблема. Да, Конфетка, счастливо.

Он положил трубку, и я протянул ему конверт:

– Миссия выполнена.

Билл не шелохнулся. Мне показалось, он жалеет, что разоткровенничался. Наконец его губы изогнулись в улыбке.

– Отлично, хорошо. – Он повернулся в кресле и взял белый конверт. – Награда за хлопоты.

– Спасибо.

– Честная сделка.

Билл взвесил конверт в руке, и мне показалось, он хочет, чтобы кто-то был рядом, помог ему принять его тайну, но он взял себя в руки и положил конверт на стол.

– Ладно, наверное, нет необходимости, но я все равно скажу: наше маленькое приключение должно остаться между нами.

– Само собой.

– Отлично, потому что знают об этом только двое – ты и я, и если слово вылетит, я буду знать откуда.

Я сунул деньги в карман:

– Ты уже купил себе капитанскую фуражку?

Он тихо рассмеялся:

– Как раз собираюсь. Что ж, с тобой было приятно иметь дело. – Мы пожали руки, я встал и взял чемодан. Билл вышел из-за стола. – Я провожу тебя через черный ход. Не стоит пересекаться с этой публикой.

Он повернулся и открыл в стене дверь, которую я поначалу принял за буфет.

– Что будешь делать, если он заметит?

– Через пять минут меня здесь не будет.

– Удачи.

Я уже почти вышел, когда в кабинет постучали. Билл напрягся, посмотрел на меня и приложил палец к губам.

– Билл, ты здесь?

Мы замерли у открытого тайника, как дети замирают в постели, заслышав пьяного отца.

– Хороший ход. Но ты знаешь лишь половину истории, малыш Билли.

Голос Монтгомери звучал неуверенно, я понял, что он врет.

– Он блефует, точно, – прошептал я.

Но Билл покачал головой.

– Одну минуту, – крикнул он и сунул мне конверт.

– Мне не нужны неприятности, – прошипел я.

– Не волнуйся, я все компенсирую, – твердо сказал Билл и улыбнулся. – Если ты его вскроешь, я узнаю об этом и отрежу тебе яйца. Все, пора исчезнуть в клубах дыма.

Билл взял меня за плечо и выпихнул из комнаты. Ключ тихо повернулся в замке за моей спиной. Внутри было темно и сыро. В стене слева небольшой умывальник, рядом крутая лестница вниз. Я стоял с минуту, ругаясь про себя, с конвертом в одной руке и чемоданом в другой, боясь даже дышать из страха, что коротышка услышит. За стеной раздался голос Билла, теплый и ласковый, как стакан бренди в зимнюю стужу.

– Инспектор Монтгомери.

Я начал осторожно спускаться по каменной лестнице. Монтгомери что-то сказал, потом я услышал другой голос – может, с инспектором пришел еще кто-то, а может, это Билл отвечал. Я не знал, что делать: остаться или позвать кого-нибудь. В итоге пошел дальше, стараясь не вытереть побелку бархатным пиджаком. Спустился, толкнул дверь черного хода и вышел в ночь, плотно прижимая к груди конверт с грехами Билла-старшего.


Утром меня разбудил «Ученик чародея» в исполнении моего мобильного. Эта мелодия – подарок одной девушки. Мне не нравится, но я не так часто получаю подарки, даже такие, полные сарказма. Я достал телефон, размышляя, как скоро я заработаю рак мозга, если буду держать мобильный под подушкой, и почему будильник сработал так рано. И тут понял, что это не будильник.

– Надеюсь, я не разбудил спящую красавицу?

Ричард родился в Саутэнде. Его голос гремит как канкан, полный визга игривых толстух и звона пивных кружек. В десять утра это сущая пытка.

– Я всю ночь работал.

– Знаю. Божественно провел время?

– Ты за этим звонишь?

– Просто дружеское участие.

Я встал с постели и голышом направился в свою холостяцкую кухоньку. Повышенный интерес Рича к моей несуществующей сексуальной жизни начинал действовать мне на нервы.

– Может, перейдешь к делу?

– Значит, нет.

– Нет, зато я выпил с хозяином.

– А, юный бандюган Билл.

– Ты с ним близко знаком?

– Я знал его отца.

Я наполнил чайник водой и воткнул в розетку.

– Ты пропадаешь, – закричал Рич.

– Извини. – Я вернулся в комнату. – И как он?

– Свинья. Тебе зачем?

– Просто дружеское участие.

Конверт с деньгами Билла лежал на журнальном столике. Я вытряхнул купюры – тысяча двадцатками – неплохо за пару часов работы, хотя, кажется, мне еще предстоит отработать сполна. Коричневый конверт лежал под диванной подушкой. Я вытащил его и посмотрел на печать. Вскрыть нетрудно, но покой дороже.

– У тебя паспорт есть? – прогремел Рич.

Я похрустел купюрами.

– Где-то есть. Хочешь купить?

– У меня к тебе предложение – Берлин.

– Берлин?

– Да, Берлин, столица Германии, некогда разделенный, теперь счастливо воссоединенный.

– Я знаю, где это. Но я-то при чем?

– У меня есть знакомый, у него там приятель, и он знает человека, которому нужен фокусник в клуб. Миленькое гнездышко, просто шикарное предложение.

– Да что ты?

– Не слышу восторгов, Уильям. Берлин. Мировая столица праздника. Родина кабаре. Помнишь, чем Германия стала для «Битлз»?

– Кажется, кто-то из них загремел за решетку.

– Хорошие деньги плюс перелет и жилье.

– Не знаю, Ричард. Это как-то неожиданно.

– Знаешь, что говорят о дареных конях?

– Не брать их у данайцев?

– Дело твое, но здесь тебе мало что светит. – Мы помолчали в память о былых надеждах. – Я говорил с тем немцем, вроде все прилично, у них есть веб-сайт и все такое.

– Меня всегда умиляла твоя вера в современные технологии.

– Надо идти в ногу со временем, Уилл. – Мы опять замолчали. Я отхлебнул кофе, Рич щелкнул зажигалкой. Он шумно вдохнул дым, и я потянулся за сигаретами. Рич выдохнул, заговорил быстро и уверенно, и я представил, как он достает следующую папку с фотографией на обложке. – Дело твое, старик. У тебя час на раздумья. Мне, в общем, параллельно.

Я оглядел свою клетушку, смятую постель, разбросанные книги и диски, кучу грязного белья, счета на подоконнике. Максимум, что я теряю, – необходимость платить за три месяца. Оставалось выяснить лишь одно.

– Когда я должен быть там?

– Вот, другой разговор. Как можно быстрее. Их кто-то кинул, если успеешь завтра к вечеру – работа твоя.

Я доверил миссис Пирс заняться билетами и уставился на конверт Билла. В конце концов, я решил, что это вовсе не мое дело. И сделал очень глупую вещь. Набросал письмецо, пошел на почту, купил конверт побольше, запечатал в него бумаги Билла, взвесил, налепил марки. Затем написал адрес самого безопасного в мире места и кинул в почтовый ящик.

Вернувшись домой, я поставил чайник, выкурил сигарету и принялся собирать вещи.

* * *


Я, наверное, стал одним из последних, кому повезло лететь из Лондона в аэропорт Темпельхоф. Кто-то где-то посчитал, что содержание обходится слишком дорого, и его решили закрыть. Я ждал, когда на ленте транспортера покажутся мои чемоданы, и пытался представить себе клуб. Рич сказал, что заведение небольшое, но весьма популярное. Судя по Темпельхофу, немецкие представления о размерах сильно расходятся с моими. Видимо, здание возводили с намерением ошеломить каждого приезжающего в Берлин, напомнить ему о собственной ничтожности в общем устройстве мира. Архитектор сработал отлично. Я был впечатлен и почувствовал себя последней вошью на теле планеты. Подхватив чемоданы, я отправился ловить такси.

* * *


Кабаре заведовал немец по имени Рэй. Полная противоположность Биллу – рыхлотелый, круглолицый, абсолютно квадратный. Светлые волосы с седыми прядками, слишком ровными, чтобы заподозрить в них природу. Натянутая улыбочка из-под пышных усов, которые мне хотелось считать местной модой, но дома я бы однозначно принял его за гея в стиле ретро.

Я протянул руку, и он неуверенно и очень быстро ее пожал.

– Как долетели? – Я заверил, что все было чудесно, и Рэй кивнул. – Хорошо. Что ж, первым делом вы, наверное, хотите осмотреть театр.

Я-то первым делом хотел выпить за удачный контракт, однако с готовностью улыбнулся. Сам Рэй улыбался скупо и нервно. Я прошел за ним из крошечной билетной кассы в зрительный зал.

– Вот, это наш зал.

Он замолчал, ожидая моей реакции. Я обвел взглядом его королевство.

Я привык к дневной пустоте и одиночеству театров. Лишенные зрителей, они теряют весь шик. В зале включают свет, и самые роскошные люстры обрастают паутиной, а зеркала в золоченых рамах покрываются патиной. Лысеют и осыпаются позолотой красные бархатные кресла, где ночь за ночью зрители грезят сценой. Но я знал, как знают герой-любовник с седой щетиной и кислым дыханием и прима с рябым лицом на дневной репетиции, что стоит поднять занавес и театр превратится в безупречно красивую сказку.

Однако в «Хамелеоне» я не чувствовал никакой сказки. Когда я согласился на ангажемент, Рич расписал клуб как нечто среднее между «Роял Фестивал Холл» и «Хот Клаб де Франс».[8 - «Роял Фестивал Холл» – крупнейший концертный зал Лондона. «Хот Клаб де Франс» – знаменитый центр джаза в Париже, основанный в 1932 г. Югом Панасье; из этого центра в 1934 г. вышел одноименный квинтет под руководством Джанго Рейнхардта и Стефана Грапелли.] Я знал, что он преувеличивает, но не представлял, что настолько.

Грязный сосновый пол еще завален вчерашним мусором. Маленькие заляпанные красным воском столики и венские стулья выстроены шеренгами по диагонали так, чтобы сцену было видно с любого места. Я же почему-то представил загнанный полк, готовый к последнему бою.

Противопожарный занавес поднят, на пустой сцене – случайный реквизит: огромный мяч, связка обручей и ближе к кулисам батут. Сцена глубокая и высокая, дополнительно расширенная в нарушение всех пропорций зала. Первые ряды наверняка сворачивают себе шеи.

О благородном происхождении говорил лишь потолок театра. Высоко над головами гипсовые херувимы с лютнями и ангельскими трубами парили средь беседок гипсовых садов. Остатки белой краски поблескивали на пухлых щеках некоторых музыкантов, но большинство давно слились с серостью потолка. В центре, наполовину скрытая осветительной установкой, красовалась обшарпанная, но вполне изысканная розетка. От небрежно замазанного отверстия, где, очевидно, когда-то крепилась массивная люстра, по всему потолку разрозненной сетью неугомонных ручьев, уходящих в землю лишь затем, чтобы появиться снова, разбегались трещины.

Пахло плесенью, табаком и мокрой одеждой, и я вдруг вспомнил, как в детстве показывал карточные фокусы в церковном зале перед родителями, которые так и сидели в пальто. Я шел в середине программы, между размалеванной певичкой, горланящей что-нибудь из репертуара Дасти или Ширли Бэсси[9 - Дасти Спрингфилд (Мэри О'Брайан, 1939–1999) – английская поп-дива и исполнительница соул-музыки. Ширли Бэсси (р. 1937) – валлийская певица, прославившаяся исполнением заглавных песен к фильмам «Голдфингер», «Бриллианты навсегда» и «Лунный гонщик» из эпопеи о Джеймсе Бонде.] и хором малышей, которые все время забывали слова. Ни разу с тех пор я не удостаивался таких оваций. Быть может, это хороший знак.

– Садитесь. – Рэй сел за столик. – Почувствуйте себя зрителем.

Я взялся за спинку стула и обернулся на глухой звук шагов. В зал вошла стройная брюнетка и принялась протирать столики, смахивая мятые салфетки, забытые программки и пустые сигаретные пачки в мусорную корзину. Я улыбнулся, но она угрюмо посмотрела мимо меня на Рэя. Рэй попробовал улыбнуться.

– Ну, что скажете? Наверное, вы привыкли к большим залам, но ведь у нас есть свое очарование?

Девушка избавила меня от необходимости открывать рот, сказав что-то по-немецки с другого конца зала. Рэй быстро ответил ей, то ли резко, то ли вполне дружелюбно. Она отвернулась, бормоча поднос, сунула тряпку в задний карман джинсов и направилась к выходу. Рэй покачал головой.

– Женщины везде одинаковы. – Он медленно погладил серые усы, словно успокаивая себя. – Я знаю, ваш агент просил дать вам несколько дней, чтобы освоиться… – Типичная уловка работодателей: выбить небольшую уступку, чтоб подготовить к большому обману. – Но в нашем деле нужно быть гибким. – Он замолчал, а я неопределенно улыбнулся. На сцене за его спиной крепко сбитый парень в обрезанных штанах делал растяжку, высоко поднимая ногу в балетном па. Я кивнул на него:

– Не уверен, что способен на такую гибкость.

Рэй нахмурился и обернулся на сцену:

– Акробаты – пустая трата времени. С ними всегда одна и та же история: вкладываешь в них, тянешь на себе, а потом один несчастный случай – и все. Вот Коля, например, действительно талантлив, но век акробатов недолог, к тридцати и он будет инвалидом или в лучшем случае вести физкультуру в детском саду.

– Жестоко.

Рэй пожал плечами. Думаю, посылая десятилетнего ребенка топить мешок с котятами, он пожал бы плечами так же.

– Это жизнь. Они ходят в цирковую школу. Они прекрасно знают последствия, но все равно считают себя бессмертными.

Коля встал на сцене и посмотрел на нас. Мне показалось, он усмехнулся, хотя не уверен – он быстро отвернулся.

Видимо, Рэй заметил, потому что тут же крикнул ему что-то по-немецки. Атлет не ответил, но скривился в улыбке и спрыгнул со сцены.

– Времени на отель уже нет. Коля отнесет ваши вещи в гримерную.

Я поднялся:

– Я сам.

Коля подхватил мои чемоданы, даже не посмотрев на нас, и я с открытым ртом проводил его взглядом. Я снова сел и закурил сигарету:

– Видимо, он не говорит по-английски?

Рэй пожал плечами.

– Он гордится своими мускулами, так пусть ими пользуется, – сказал он устало. – Пойдемте, закончим с делами, а потом вам, вероятно, надо будет подготовиться.

– Вероятно.

Я начал подозревать, что немцы вообще не едят и не пьют, но пошел за ним в кабинет.

– Это мое святилище. Если я вдруг понадоблюсь, ищите меня здесь.

Святилище оказалось тесной комнаткой. Длинный письменный стол у стены завален бумагами и заставлен на удивление современной техникой. Маленькое окошко смотрело на кассу, где за стойкой сидела уже знакомая брюнетка. За ней я увидел пустое фойе и открытую дверь, ведущую во внутренний двор. На стене позади меня – мозаика фотографий, одни в дорогих рамках, другие приклеены скотчем. Я посмотрел на обрамленный снимок мужчины во фраке, который стоял, сунув голову в пасть белому медведю. В правой руке он держал цилиндр. Его улыбка едва проглядывала сквозь клыки медведя.

Рэй заметил мой интерес.

– Это мой дед.

– Потрясающая фотография.

– Более чем. Вне арены дед был сущей тряпкой. Собственные дети его не слушались, зато с животными он управлялся как никто. Тридцать лет командовал львами, тиграми и бурыми медведями без единого конфликта.

– Храбрый человек.

– Да, он знал, что такое риск. – Рэй принялся искать что-то в бумагах. – В следующее мгновение медведь набросился на него. Возможно, его разозлила вспышка. Бабушка была ассистенткой. Она всегда стояла у клетки с заряженным револьвером. Она выстрелила в медведя, но одной пулей такого монстра не свалишь. – Рэй взглянул на фотографию. – Все мы должны помнить: даже если не суешь голову в пасть медведю, шоу-бизнес – опасное предприятие. – Он открыл окошко, что отделяло нас от кассы. – Улла, у тебя есть программка?

Девушка протянула разноцветную брошюру. Рэй взял ее и закрыл окно, даже не поблагодарив, а затем ознакомил меня с порядком выступлений так быстро, что я ничего не успел понять.

– Что ж, теперь, вы знаете, что к чему.

Я стряхнул с лица замешательство и сказал:

– Конечно. Если вы не против, я, пожалуй, осмотрю сцену и пообщаюсь с режиссером.

– Разумеется, но сначала покажу вам еще кое-что. Трагичный снимок вы уже видели, а вот фотография, которая заставит вас улыбнуться.

Мы вышли в небольшое фойе.

– Смотрите. – Под стеклом красовались мои плакаты с рекламными снимками, на которые Ричард вынудил меня три года назад. Судя по увеличенным фотографиям, последние три года дались мне тяжелее, чем я думал. Этот костюм давно мал, и лицо – если только фотограф не подретушировал, – стало куда краснее и покрылось морщинками. Человек с плаката выглядел моложе, стройнее, энергичнее, чем когда-либо выглядел я. Кажется, у него даже волос больше. Я провел рукой по голове в страхе, не придется ли к списку моих забот добавить и облысение. Седые усы скрывали реакцию Рэя, но голос его звучал обеспокоенно:

– Как вам, нравится?

Я посмотрел на большие красно-синие буквы поперек плаката. Мой немецкий скорее мертв, чем жив, но я Догадался, что значит «Fantastisch!».

– Впечатляет. Может, я даже схожу на свое представление.

Рэй нахмурился:

– Будем надеяться, что не только вы.

* * *


Режиссером оказалась все та же Улла, которую Я впервые увидел с тряпкой. Она устало поднялась из-за стойки, откидывая пряди не слишком чистых волос, выпавшие из слабого узла на затылке. Она выглядела так, будто не высыпалась неделями, и это ей шло. Пребывание в Берлине вдруг показалось мне не такой уж и унылой перспективой. Рэй представил нас, я протянул руку, и она осторожно ее пожала. Ее ладонь была сухой, холодной и грубоватой. Спорю на сотню евро, она не красит ногти. Я постарался спросить как можно нежнее:

– Вы тут за всех работаете?

Улла нахмурилась:

– Работаю как могу.

Акцент заметнее, чем у Рэя. Мне понравилось. И выглядит она приятнее, даже когда хмурится. По переносице идет трещинка, едва заметная складочка на идеальном лице. Хочется разгладить ее пальцем. Вместо этого я стащил тряпку из ее кармана и спрятал в свой.

Улла открыла дверь с надписью «Privat», и мы направились к гримерным. После утомительной дороги ее молчание должно было радовать меня, но я хотел, чтобы она говорила. Я достал из кармана тряпку, перевязанную разноцветными шелковыми лентами, и преподнес ей с легким поклоном:

– Не успел купить цветы.

Улла приняла подарок без тени улыбки:

– Клоуны все время дарят мне цветы.

– И теперь вы ждете струю в глаз из каждого букета? – Она молча распутывала тряпку, пока мы шли по закулисным лабиринтам. – Надеюсь, я не доставил больших проблем.

Улла, не глядя на меня, вернула смятые ленты.

– Тяжело перестраиваться. Мы привыкли к одному номеру, теперь надо привыкать к другому.

– Мне повезло с вакансией. – Она бросила на меня быстрый взгляд. Надеюсь, предшественник ушел добровольно. – Постараюсь не подвести вас.

– Коля переехал в гримерку к близнецам, так что можете занять его комнату.

Я не стал убеждать, что привык делить гримерную. В конце концов, я, видимо, обречен мешать Коле.

Улла проводила меня в комнатушку без окон, похожую на тюремную камеру. Я сел в единственное кресло и стал разглядывать фотографии Коли, налепленные на зеркало.

Симпатичный парень. Вот он стоит на сцене и держит напарника на одной руке. На другой позирует в плавках, сильные руки на талии подчеркивают ее стройность и мощь всего тела. Интересно, думал я, снимки укрепляют его веру в себя или ему просто нравится любоваться собственными портретами? Странно, что он не забрал их с собой. Их, конечно, много, но он бы не надорвался. Возможно, торопился, а может, не думал, что я задержусь надолго. Как бы там ни было, я надеялся, что не расстроил Колю. Ему бы ничего не стоило прихлопнуть меня как муху.

Где-то за дверью артисты и персонал обменивались любезностями, и я будто почувствовал легкий запах зимней сырости, впитавшейся в их пальто. Я отгородился от шума, отвернулся от обиженных глаз многочисленных Коль и сконцентрировался на своем номере.

* * *


Усы Рэя слегка задрожали, когда я вышел из театра за полчаса до шоу, но он знал, что артистов нельзя дергать перед выступлением. У каждого свои странности, и, может, мне непременно надо выйти на улицу, прежде чем выйти на сцену?

В палатке во дворе продавали суп с лапшой и клецками. Я нарушил свое правило не есть перед шоу, купил тарелку супа, пиво и сел на деревянную лавку напротив входа в театр, где уже собиралась публика.

Истинное счастье фокусника – овладевать новыми фокусами. Раскладывать трюк по полочкам, пока не проработаешь каждый шаг, упражняться, начиная заново при малейшем сбое. Снова и снова, натирая новые мозоли на пальцах, пока фокус не превратится в знакомую мозаику, которую ты в пять секунд соберешь с закрытыми глазами и легкой улыбкой на губах. Создавая иллюзии, учишься обходиться без них. Кто угодно может показывать фокусы. Любой может научиться скручивать веревку так, чтобы она распутывалась точно по плану, или заставить нужную карту по команде выпрыгнуть из колоды, или щелчком пальцев растворить серебряную монетку в воздухе. Ничего сложного. Мастерство требуется, чтобы превратить эти действия в действо.

Если ты не детский фокусник, можешь не рассчитывать на веру в чудеса. Публика жаждет зрелищ. Я всегда относился к разряду остряков-кудесников. Я выхожу на сцену и по ходу шоу отпускаю шуточки. В принципе, фокусы можно показывать и в полной тишине. Но я давно упрятал мимов в коробку с надписью «марионетки и грим». Для пантомимы я слишком медлителен. Меня корежит от этих игр лица и тела, улыбок и ужимок а-ля Марсель Марсо.

Сидя у берлинского театра, я задумался, насколько все-таки реплики важны для моего шоу. Я надеялся, что в наши дни все иностранцы действительно говорят по-английски.

Публика собралась молодая, завернутая в темные зимние пальто и яркие шарфы и шапки. Я мечтал стать одним из них, прийти на шоу под руку с красивой девушкой. Я вернул пустую тарелку и недопитое пиво в палатку. Пора сфокусироваться.


В зале я купил еще пива. Присев у выхода, я наблюдал за пожилой женщиной в черном платье. Она ходила между столиками и продавала с лотка заводные игрушки. Особым спросом они не пользовались. Я подал знак и обменял двенадцать евро на жестяную уточку. Я повернул ключ, и она заковыляла между пепельницей и стаканом пива. А я ждал начала представления.

В Британии вы не найдете таких кабаре. Подобные шоу, смесь варьете и мюзик-холла, возможно, застали наши бабушки, но в их времена эти представления не были столь откровенны.

Артисты были так же молоды, как и зрители, и отличались от них лишь тесными костюмами. Первой вышла гибкая, затянутая в лайкру блондинка с хвостом на затылке, самозабвенно влюбленная в обручи. Публика замерла, наблюдая, как девушка раскручивает обруч, как он вращается вокруг ее талии, груди, шеи, потом вдруг преданно падает к ногам, и кажется, вот-вот замрет, но вдруг начинает змеей обвивать ее тело, поднимаясь вверх по правой руке. Она берет второй обруч, добавляет к первому, который продолжает танцевать по телу. Ей все мало. Один за другим она надевает на себя все обручи из стопки почти с нее ростом, пока все ее тело не превращается в пластиковое веретено. Зрители в восторге, моя уточка крякает, как последний раз в жизни.

Я надеялся, что следующим выйдет Коля, но вместо него выскочило трио клоунов-жонглеров в широченных ярких шортах и огромных майках. Уточка бросила на меня тоскливый взгляд, я хлебнул пива и кивнул в ответ. Зрители аплодировали, но меня их безудержное веселье не трогало. Мне всегда больше нравился Кинки, Друг Всех Детей, спившийся шут с татуировкой вместо грима.

Заиграл вальс, и клоуны на сцене начали перекидываться снарядами в такт музыке. Я уже понял, что будет дальше. Музыка ускорялась, они бросали все быстрее, пока вальс не превратился в адскую какофонию. Снаряды летали как реактивные, клоуны двигались по сцене, держа друг друга на прицеле, пока паутина бросков не запуталась в совершенно невероятный клубок. Скорость все нарастала, пара снарядов пала в бою, ведь трюк не должен казаться слишком простым, и когда публика начала привыкать к зрелищу, весь град снарядов обрушился на самого маленького из трех, который ловил их руками, локтями, ногами, коленками, а последний поймал зубами. Зал взорвался овацией. Труппа отблагодарила публику серией синхронных сальто назад, затем коротышка убежал за сцену и вернулся, сверкая маниакальной улыбкой и тремя бензопилами. Я поднялся и отправился за кулисы. Уточка осталась на столе. Приятно знать, что кто-то за меня болеет.

* * *


Клоуны закончили валять дурака и ускакали со сцены под сумасшедший панк-рок. Зал хлопал и топал в такт музыке, неугомонные комики выкатились кувырком на бис, с безрассудной легкостью перебрасываясь бензопилами, и наконец, невредимые, убежали за кулисы.

Пробегая мимо, коротышка махнул пилой в мою сторону.

– Пили дальше, – пробормотал я.

Он усмехнулся и сказал что-то по-немецки: может, послал, а может – пожелал удачи.

Два одетых как ниндзя помощника неторопливо убрали сцену за клоунами и расставили мои вещи. Улла поставила музыку, я дождался пятого такта, досчитал до пятнадцати, глубоко вдохнул и вышел из правой кулисы, едва ниндзя скрылись за левой. Клоунские овации еще дрожали в воздухе. Я взвесил их, измерил температуру зала, обжегся и понял, что впервые в жизни разогревали меня.

В правой руке я нес маленький стеклянный столик. Я поднял его над головой, раскрутил как снаряд, перевернул в воздухе, таинственно взмахнул рукой и вынул из него колоду огромных карт. Затем я небрежно поставил его на сцену и наколдовал горшок с невообразимым пластиковым цветком по центру. Я надеялся, что нелепое растение развеселит публику, но все молчали. Я чувствовал их присутствие, их нарастающее нетерпение.

Со сцены я видел лишь разбросанные в темноте огоньки свечей. Бог заглянул в небо и увидел там пустоту. Он размял пальцы и принялся творить мир. Я коротко поклонился и начал.

* * *


Видели когда-нибудь в кино, как океанский лайнер готовится отплыть в долгое путешествие? Пассажирам так не хочется расставаться с близкими, что они бросают им с палубы длинные ленты. Отплывающие держат один конец, провожающие на берегу – второй. Корабль уходит, ленты натягиваются и наконец рвутся.

Вот так я себе представляю яркие нити внимания, натянутые между мной и публикой. Я пытаюсь держать их в напряжении, не давая лентам порваться до финальных поклонов.

В тот вечер я чувствовал себя одиноким пассажиром на верхней палубе со связкой безвольных лент в ожидании хотя бы легкого бриза.

Я выдал им пару фраз по-немецки, но, похоже, меня принимали за антракт между действиями. Я продолжал под звон бокалов и разговоры вполголоса, сосредоточиться на номере становилось все труднее с каждым новым звуком.

Все изменилось, когда в зале зажегся свет. Теперь я видел лица и впервые завладел их вниманием. Я вышел вперед, как приговоренный на эшафот, и пригласил добровольца.

Сильви потом объяснила, что я все делал неправильно. Люди вскоре станут бороться за право выйти ко мне на сцену, но в ту ночь даже разносчицы сигарет остановились посмотреть на мое унижение. Несколько мучительных секунд я стоял, слишком смятенный, чтобы найти в зале жертву, боясь опуститься до уговоров. На мгновение мне показалось, что я слепну. Огни на сцене стали слишком яркими, зрители поплыли перед глазами, и даже свечи, кажется, погасли. По спине скатилась капля пота. Вдруг мне навстречу встала молодая девушка, и я понял, что все будет хорошо. И какое-то время все действительно шло отлично.

Она так уверенно вышла на сцену, что публика могла заподозрить в ней мою ассистентку. Но я зря волновался. Даже в тот первый вечер, несмотря на мой фрак и фокусы, зрители хотели видеть лишь Сильви.

* * *


Фокус прост, что-то вроде наперстков. Я показываю публике три конверта и фотографию королевской короны и передаю их девушке. Она прячет снимок в один из конвертов и смотрит, как я их перемешиваю. Затем указывает на нужный конверт. Я обещал подарить ей корону, если она угадает, в каком конверте снимок. Я решил, что немцам понравится мой монархический экивок; в конце концов, им это не чуждо. Публика не оценила мою идею, как не оценила и меня самого, но я знаю, как кинуть наживку. Я достал сотню евро, показал залу и положил в конверт вместе с фотографией, обналичив таким образом ставку.

Девушка была в черном платье до икр, не слишком облегающем, но и не скрывавшем ее стройную фигурку. Темные волосы пострижены под густое каре, уже слегка обросшее. Она выделялась из толпы небедных студентов, и у меня мелькнула мысль, не собирается ли она и в самом деле выиграть деньги. Но, перемешивая конверты, я заметил ее уверенный взгляд и улыбочку, и понял, что сам никогда бы не выбрал ее в добровольцы.

Я перемешивал их медленно и торжественно, бормоча заклинания. Девушка смотрела с пугающей сосредоточенностью, и я начал задавать вопросы в надежде развеселить ее и отвлечь внимание от моих рук.

– Как зовут мою прелестную помощницу?

– Сильви.

Я услышал акцент, голос «кока-колы», «Курс»[10 - «The Coors» – товарный знак одноименной пивоваренной компании.] и «Мальборо», так говорят по всей Америке, кроме Юга да Бронкса.

– И что привело вас в Берлин?

Она пожала плечами и посмотрела в зал.

– Жизнь?

Публика засмеялась, и я улыбнулся, хотя не понял шутки. Но смех оживил зрителей, и они нужны мне живыми до конца шоу. Я поднял конверты перед собой и начал творить чудеса.

Наперстки, они же Червонная Дама, они же Надувательство – старик, обучивший меня этому избитому трюку, начал урок предупреждением:

– Этот фокус ровесник Египта или даже древнее. Многих мужей он спас от голодной смерти и многих свел в долговую яму. Мудрый человек разыгрывает, но никогда не играет.

Он был прав, и зрители это знали. Сильви осмотрела конверты, подтвердила, что они одинаковые, я положил их на столик и начал перемешивать, продолжая говорить. Я бы хотел, чтобы камера снимала стол крупным планом, демонстрируя мои руки на большом экране за спиной. Но зрители вынуждены верить Сильви, и у них есть на то основания. Она стояла передо мной, в профиль к залу, внимательно следя за движениями.

– Отлично. – Я разложил конверты на столе и поднял руки. – Вы хорошо следили за снимком?

Многие добровольцы сомневаются, теряются в выборе, надеются на удачу, и иногда она помогает, ведь, если игнорировать мои подсказки, ставки всего лишь один к трем.

Сильви не колебалась, она кивнула и указала пальцем на крайний левый конверт:

– Этот.

– Точно? – И снова ни малейшего сомнения, никакой заминки. Я чувствовал, что публика в ней уверена. Я сделал обеспокоенное лицо. – Хорошо, открывайте.

Сильви вскрыла конверт, вынула фотографию с бриллиантами и заглянула внутрь в поисках купюры.

– Наверное, прилипла. Не стесняйтесь, можете порвать его, он стоит гроши.

Девушка надорвала бумагу со всех сторон, удостоверившись, что конверт пуст. Зрители вяло поаплодировали, я отблагодарил их поклоном.

– Спасибо, но я только что лишился недельного заработка. – Зал промолчал. Я продолжал улыбаться. – Сильви, будьте так любезны, откройте остальные конверты.

– С удовольствием.

Она усмехнулась и грубо разорвала первый конверт – будь там купюра, от нее бы остались одни клочки. Затем она взяла последний и осторожно надорвала по краю, вытряхивая банкноту и триумфально завершая мой трюк. Зрители аплодировали, а Сильви подхватила банкноту и протянула мне в реверансе.

Мне стоило запечатлеть тот момент в своем сердце, но вместо этого я поцеловал Сильви, взял купюру и продолжил шоу.

– Сильви, вы сегодня отлично поработали. Ваше появление спасло меня от провала, так что я намерен разделить с вами свой гонорар. Эти сто евро – ваши. – Я протянул деньги, и она ухватила их пальцами. Я придержал купюру, и она слегка потянула ее, развеселив публику. Они все болели за нее, но и ко мне были уже не столь враждебно настроены. Я поднял брови и улыбнулся в темноту, втягивая их в свой заговор. Они знали, что я не отдам деньги просто так, и ждали подвоха. Сильви включилась в игру и снова потянула банкноту.

– Вам очень нужны деньги, да? – Она кивнула с преувеличенной жадностью, и зрители рассмеялись. – Но может, вы хотите удвоить ставку?

– Я должна переспать с тобой?

Публика снова рассмеялась, веселясь от души.

– Заманчивое предложение, но я рассчитывал, это будет бесплатно. – Толпа загудела. Сильви притворилась шокированной, и я добавил: – После шоу, конечно. Сильви, я хочу, чтобы вы взяли капюшон. – Я достал черный бархатный мешок, и публика снова загудела, не одобрив мою явную извращенность. Я поднял руку, и они затихли. – Наденьте его мне на голову, а потом спрячьте деньги и снимок в конверт, а я попробую их найти. У вас уже есть сотня, если вам удастся меня провести – будет двести, но если вы проиграете, я заберу все деньги.

Зрители замерли, надеясь, что Сильви возьмет сотню, но в то же время надеясь, что она сможет меня одурачить. Она задумалась на мгновение, а затем улыбнулась – но не мне, а публике. Я бы на их месте точно принял ее за мою сообщницу, так безупречно она держалась.

– Запросто.


Никогда не поворачивайтесь спиной к залу. Надевать черный мешок на голову, стоя на сцене с незнакомкой, тоже довольно рискованно. Я попросил Сильви осмотреть капюшон и, все еще опасаясь, что нас примут за сообщников, пригласил другого добровольца. На этот раз от желающих отбоя не было, хотя претендовали только мужчины. Я выбрал долговязого страшного парня, который натянул мешок на голову, снял и подтвердил, что все чисто. Он жаждал присоединиться к нам, но я отправил его на место с неумолимостью, вызвавшей очередной приступ смеха.

Сильви уверенно затянула на мне мешок. Она провела кончиками пальцев по моей голове, и все погрузилось во мрак.

– Вы положили снимок в конверт?

– Да.

– Хорошо, теперь перемешайте их, как сочтете нужным. – Не знаю, что она сделала, но зрители засмеялись. – Готово?

– Да.

– Хорошо.

Я снял капюшон, невольно щурясь от яркого света. Сильви скромно стояла рядом, спрятав руки за спину.

– Сильви, покажите мне, пожалуйста, ваши руки.

Она вытянула их передо мной, держа в каждой руке по конверту. Я увидел безупречно овальные ногти, покрытые бледно-розовым лаком, с белыми кончиками.

– А теперь я спрошу вас, где лежат деньги. Можете соврать, можете сказать правду или, если вам неприятно со мной общаться, можете промолчать – решать вам. – Публика замерла, предвкушая мой провал. – Этот? – Сильви не шелохнулась. – Ага, я подозревал, что вы из тех женщин, что любят поиздеваться над мужчинами. – И только я заметил, что ее лицо чуть исказилось. Я на всякий случай отметил это и указал на второй конверт: – Может, этот? – И снова никакой реакции. Мне даже показалось, что она задержала дыхание. – Да, вы не даете мне ни единого шанса. – Она слегка улыбнулась. – Ладно, последняя попытка. Если я проиграю, вы уйдете с моей недельной зарплатой в кармане. Здесь не очень-то хорошо платят. Этот?

Она моргнула, и я, рискнув, схватил правый конверт и достал оттуда деньги и снимок. Зрители захлопали.

– Спасибо, Сильви, вы замечательная помощница. Шотландцев принято считать скупердяями, но я докажу, что это заблуждение и не отпущу вас с пустыми руками.

Я отдал ей фотографию короны, и она изящно поклонилась залу, приложив снимок к голове. Я поцеловал ее и проводил со сцены. Она спустилась по ступенькам и исчезла в темноте, а я повернулся к аплодирующей публике.

Я думал, что больше ее не увижу.


III


Прошлое – как пожилой ротвейлер. Не обращаешь внимания – он оставит тебя в покое. Уставишься в глаза – непременно прыгнет и укусит. Сегодняшняя встреча со старым знакомым – не более чем случайность, но иногда мне кажется, что, оглядываясь назад, я вызываю из небытия призраков.

Я давно решил не привязываться к одному бару. В Глазго на каждом углу по пивной и с дюжину между ними, так стоит ли лишать себя выбора? Я бродяга и брожу от одного кабака к другому, исчезая до того, как ко мне пристанет какой-нибудь Джимми/Бобби/Дэйви, положивший жизнь на порог бара. Я моряк, бороздящий алкогольные просторы, а они всего лишь сухопутные крысы.

Люблю заведения, которые честно хотят обчистить твои карманы, накачать спиртным и выставить в положенный час. К черту викторины, караоке, жратву и спортивные каналы. Поставьте в бар что-нибудь, кроме музыкального автомата, и ноги моей там не будет.

Вчера я открыл новую землю. С виду местечко прямо по мне, старомодное, без претензий, без музыки, без стаи завсегдатаев, что хлопают друг друга по спине и пьют наперегонки.

Внутри все так же просто. На стенах только реклама алкогольных марок; правда, плакаты совсем старые: «О боже, мой "Гиннесс"», «Мартини amp; Россо», «Виски "Блэк энд Уайт"» и даже зеленая фея, вызванная к жизни бокалом абсента. И почему только меня это сразу не насторожило. В центре островом стоял бар. Я поднял паруса. Третий кабак, четвертая пинта. Я собирался кутить всю ночь. Хотел сбиться со счета.

Я смотрел под ноги, на красный ковер с абстрактным рисунком, который то расплывался, то превращался в тысячу смеющихся чертей. Интересно, что видят другие. Цветочки? Огни больших городов? Прекрасных нимф? Я глубоко задумался и оказался у стойки до того, как понял, что ошибся с местом.

Пиво раскрыло мне глаза. Помимо непременного богомерзкого «Теннентс Лагер» – широкий выбор отличных элей и пафосного односолодового виски. Эдакая пивнушка в духе старого времени, пристанище настоящих шотландцев, за отсутствием главной составляющей – нищеты.

Но даже из паршивого бара тяжело уйти. Я заказал пинту светлого и встал у стойки, считая зеленые плитки на стене. Когда кружка опустела на три четверти, я успел насчитать полторы сотни, считая две обрезанные за одну, и тут чья-то рука похлопала меня по спине. Я напрягся, приготовился к бою, обернулся и увидел Джонни Мака.

Мне тут же захотелось уйти, но импульс прошел, а я остался. Мы не виделись семь лет, но Джонни почти не изменился. Несколько новых морщинок вокруг глаз, да, может, волосы на висках слегка поредели. Такой же худой и костлявый, темные волосы не по моде длинные, но по-прежнему роскошно кудрявые. Когда мы общались, последним писком были длинные пальто из секонд-хэнда. Я носил твидовую рухлядь в елочку, которая начинала источать жуткий запах, стоило в ней попасть под дождь, а Джонни практически жил в шинели оливкового цвета – по ночам она служила ему вторым одеялом.

Наверное, не мне судить, но, похоже, Джонни давно не следит за модой. Шинель он сменил на длинный темно-синий пуховик с дыркой на рукаве, залатанной, видимо, с помощью велосипедной аптечки. Под курткой – футболка с причудливым рисунком. Потертые джинсы заляпаны той же краской, что и стоптанные кроссовки. Джонни расплылся в широкой улыбке, и я заметил брешь на месте левого резца.

– Я так и думал, что это ты. Господи, просто не верится. – Он обхватил меня рукой за плечи и неожиданно обнял вопреки своим западношотландским корням. – Мы с тобой, Гудини, лет сто не виделись. Как твои фокусы?

Бармен почтил своим вниманием Джонни, и мне не пришлось отвечать. Он отпустил меня и, наклонившись к бару, заказывал выпивку. Джонни был пьян в хлам, но только уж в совсем дрянном кабаке его отказались бы обслужить. Каждому ясно, что Джонни Мак, трезвый он или пьяный, не доставит хлопот. Наконец он кивнул на меня:

– И ему, что он там пьет.

– Не стоит, я уже ухожу.

– Да ладно, не валяй дурака.

– Нет, Джонни, мне пора.

Бармен привык к дружеским перепалкам. Он вытер руку полотенцем и стал ждать, когда я сдамся. Возможно, он получает процент от выручки, потому что стоило Джонни потребовать пинту, он налил мне еще светлого.

– Я там с компанией, – кивнул Джонни в дальний угол бара.

– Я сказал, что не могу.

Вышло чересчур резко. Бармен покосился тревожно: вероятно, посчитал Джонни не таким уж безобидным и опасался драки. Хмель улетучился из глаз Джонни, и он, кажется, впервые за вечер меня увидел.

– Что случилось?

– У меня встреча.

Он посмотрел на часы на стене, стрелки ползли к половине одиннадцатого.

– Ладно, ну удели мне десять минут. Мы столько не виделись. Поди, лет шесть, а? – уже не так настойчиво сказал он.

– Около того.

– Может, больше. – Джонни поднял кружку и сделал глоток. На верхней губе осталась пена, Джонни вытер рот и сделал второй глоток, глядя на меня поверх кружки. – Ну так что у тебя происходит?

– Да ничего особенного.

– Все практикуешь черную магию?

– Нет, бросил. Дурацкое занятие.

– Да, старик, никогда не думал, что ты это скажешь.

Я поднес кружку ко рту, уходя от ответа, и сделал большой глоток, чтобы допить поскорее и убраться отсюда.

– Что ж, это правда.

Джонни, похоже, забыл, что его послали за пивом. Он стоял и ждал, когда я расскажу ему, почему отказался от призвания. Пусть ждет. Джонни Мак никогда не умел держать паузу.

– На той неделе я встретил твою мать в городе. – Он помолчал, ожидая моей реакции, и продолжил: – Она сказала, у тебя проблемы.

– Не знаю, с чего она так решила.

– Так у тебя все в норме?

Я развел руками:

– Сам видишь.

– Это хорошо, – неуверенно протянул он.

Я заставил себя улыбнуться.

– У меня все отлично, ты же знаешь мою старушку. Она любой насморк превращает в трагедию. С ней всегда так. – Я улыбнулся шире. – Как говорится, слухи о моей смерти сильно преувеличены.

Джонни кивнул, не спуская с меня глаз:

– Рад слышать.

За столиком в углу я заметил стройную брюнетку лет тридцати. Еще до того, как она направилась к нам, я знал, что она с Джонни. Благодаря кудрям и живой улыбке Джонни всегда нравился женщинам, вот только его привлекали строгие католички, невинные мадонны, которые отказывались с ним спать. Джонни оставил веру за школьными воротами, но в те дни его сексуальная жизнь прочно зависела от церковных догм. У девушки было милое лицо и веселый, но трезвый взгляд. Она обняла Джонни за талию, он улыбнулся, и я понял, что в определенном возрасте даже ярые католички сдают позиции.

– Там ребята умирают от жажды.

Джонни хлопнул себя рукой по лбу.

– Эйли, родная, прости. Я встретил Уильяма, и он меня заболтал. – Он сверкнул на меня глазами. – Такой пустозвон, спасу нет.

Эйли улыбнулась. Одета со вкусом, длинные волосы зачесаны на бесхитростный косой пробор. От невзрачности ее спасала улыбка. Улыбка и фиалковые глаза – увидев ее на афише кинотеатра, я бы решил, что они нарисованы. Интересно, чем она занимается. Джонни нравятся праведницы. Судя по коричневым сапогам на низком каблуке, юбке и пиджаку в тон, похожим на униформу, она Учительница или социальный работник.

– Присоединяйтесь!

Я покачал головой. Почему-то мне было трудно смотреть ей в глаза.

– Простите, я не могу.

Эйли не стала меня уговаривать, только покачала головой с деланым сожалением и потянулась за тремя кружками пива. Удивительно, как она смогла обхватить их своими маленькими ручками.

– Приятно познакомиться, Уильям. – Она улыбнулась Джонни: – Даю тебя десять минут.

Джонни поцеловал ее, едва не опрокинув кружки.

– Ты мое золотце.

– Я знаю, – снова улыбнулась Эйли. – Высшей пробы.

Джонни смотрел, как она осторожно пробирается к столику.

– Кто бы мог подумать, что я стану подкаблучником? – сказал он скорее с гордостью, чем с сожалением.

Мы поглазели на стройную фигуру, расставляющую на столе кружки.

– Красивая девушка, да, – сказал я. Джонни бросил на меня мрачный взгляд, полушутливый, но многозначительный, и я добавил: – Я завязал с шашнями.

– Ты совсем раскис, да. Не надо сдаваться. Ты еще найдешь хорошую женщину. Свою.

– Ладно, намек понял. – Я осушил стакан и протянул руку. – Рад был тебя повидать, Джон.

– И я. Может, еще выпьем вместе, когда у тебя будет время.

– Я надолго уезжаю.

Джонни понял, что я вру, но не стал спорить. Вместо этого полез в карман.

– Вот. Я дам тебе свой номер. На всякий случай. – Он принялся рыться в бумажнике. – Черт, вечно эти долбаные визитки куда-то деваются. – Ну надо же. У Джонни Мака есть визитки. Я невольно улыбнулся. – Держи. – Он нацарапал на клочке бумаги пару телефонов и адрес. – Теперь можешь поймать меня дома, на работе и где угодно. Мобильники, блин. Еще недавно с ними ходили только яппи.

Я взглянул на, кажется, знакомый адрес и сунул бумажку в карман, собираясь выбросить ее в ближайшую урну.

– Даже не думай. – Джонни покачал головой, угадав мои намерения. – Я потрудился написать, и ты как минимум обязан ее сохранить.

Я достал клочок из кармана, вынул бумажник и сунул его туда.

– Доволен?

– Не то чтобы, но сойдет.

– Я тебе позвоню, Джонни.

– Куда ты денешься. Иначе я тебя выслежу.

Я направился к выходу. Эйли помахала, когда я проходил мимо их столика. Я смотрел прямо перед собой и притворился, что не заметил.

* * *


Не удивительно, что Джонни столкнулся с моей матерью. Как ни старается Глазго казаться городом, это всего лишь большая деревня. Я знал, что не смогу долго скрываться, и слухи о моем приезде скоро долетят по трассе М-8 до домика в Камбернолде, так что я позвонил ей уже через месяц после возвращения. И конечно, она примчалась на следующий же день.

Часы на автобусной станции на Бьюкенен-стрит сделаны в виде скульптуры – циферблат, бегущий к выходу на длинных алюминиевых ногах. Не знаю, что появилось первым – образ или название. «Время бежит». И еще как.

На самом деле это, наверное, не лучшее место для встречи. Несколько лет назад тут сделали косметический ремонт, но с тех пор никто станцией не занимался, так что здание быстро вернулось в запущенный вид. Я приехал рано, а может, автобус опаздывал. Я сел на холодную металлическую лавку перед станцией, закурил сигарету и стал смотреть, как автобусы вплывают, выплывают и безумными океанскими лайнерами скользят по двору. С дальней стоянки отъехал автобус, в запотевших стеклах затуманивались лица пассажиров. Только он набрал скорость, как на перекресток с Бьюкенен-стрит вылетел еще один. Они встретились как отражения в зеркале, и я смотрел на них, сжимаясь в ожидании удара. Когда столкновение уже казалось неизбежным, один из водителей – не уверен который – свернул в сторону, и они проехали, салютуя друг другу: один поднял вверх два пальца в знак победы, второй – один палец в знак своего недовольства.

Женщина, ровесница моей матери, села с другого конца скамьи. Я ободряюще улыбнулся.

– Им стоит сделать из этого мюзикл. – Она бросила на меня угрюмый взгляд и отодвинулась. – Корова старая, – пробормотал я достаточно громко, чтобы она услышала, бросил окурок на мостовую и заглянул во двор. Там бушевал ветер. Он дул с Некрополя, поднимая мелкий песок, заметая его во все щели. Я потер глаза. Где-то на окраине сознания замаячил фокус.

– Извини, Джим. – Слева от меня стоял старик. – Не поможешь добраться до Абердина?

Я полез в карман за мелочью, пытаясь разглядеть фокус.

– Держите.

Я дал ему пятьдесят пенсов. Он взглянул на монету, прежде чем зажать ее в кулаке, как ребенок, что боится потерять карманные деньги по дороге к «Вулворту».

– Мне надо выбраться из этого проклятого места, назад, в цивилизацию, понимаешь?

– Да, надеюсь, у вас все получится.

– Это плохое место, сынок. Содом и Гоморра ничто рядом с Лондоном. Страна кровожадных варваров.

– Вы не в Лондоне, – сказал я, отвлекаясь от видения столкновений и тающих в воздухе автобусов.

– Я знаю, я не идиот.

– И то верно.

Я ведь завязал с фокусами. Отбросив расчеты, я вернулся к скамейкам, но они уже были заняты. Ветер усилился и стал влажным, значит, скоро пойдет дождь. Я прислонился к стене, и старик встал рядом, бормоча под нос что-то неразборчивое. Даже резкий ветер не мог развеять его вонь. Бог знает, когда он последний раз мылся. Может, еще в Лондоне. Я достал полупустую пачку.

– Если я дам вам сигарету, вы уйдете?

– Все вы одинаковы, яппи чертовы, – громко сказал старик. – Думаете, всех купить можете, всех продать. Так вот, Джеки Макартур не продается.

На нас стали оборачиваться. Плевать, может, в последний раз людей развлекаю. Я протянул ему пачку:

– Да бери ты сигарету, только не кричи.

Джеки взял сигарету, продолжая ворчать:

– Гребаные городские крысы. Никому уже не нужен простой рабочий.

Может, он в самом деле приехал из Лондона. Очевидно, у них свои счеты.

На стоянку заехал очередной автобус, но Камбернолдом по-прежнему не пахло. Люди поднялись со скамеек и выстроились в очередь. Я обернулся на часы в главном зале; к нам шагал невысокий усатый мужчина в темно-синем пальто. На его шее, как визитная карточка, висела блестящая кассовая машинка. Женщина в начале очереди принялась пересчитывать мелочь, чтобы набрать без сдачи, подняла голову, но кондуктор прошел мимо и направился прямо к моему новому другу Джеки Макартуру.

Он ткнул в Джеки пальцем:

– Двигай. – Старик посмотрел на него, растеряв боевой дух при виде усов и униформы. Контролер подошел ближе и повторил Джеки в лицо: – Двигай отсюда, я сказал.

Я досчитал до десяти, но старик продолжал бормотать, а кондуктор – задирать его как бойцовый петух.

– Необязательно с ним так разговаривать.

– Здесь не ночлежка.

– Нет места рабочему человеку, – проворчал Джеки.

Я старался говорить спокойно:

– Он просто ждет автобус.

– Вот уж нет, он приперся погреться.

– Ну тогда он весьма странный малый. Проще о зад моей бабушки погреться, а она уж пятнадцать лет как в могиле.

Кто-то в очереди засмеялся, а кондуктор покраснел.

– Следите за языком. Здесь женщины. – Он повернулся к старику. – Куда направляешься?

– Подальше из Лондона, сынок, города убийц и дебилов.

– Он едет в Абердин.

– Где твой билет? – Старик похлопал себя по карманам, и контролер повторил громче и отчетливей: – Я спросил: где твой билет?

Джеки перестал искать, у контролера загорелись глаза. Он принялся считать на своей машинке:

– С вас пятнадцать фунтов, сэр.

Джеки растерялся. Он сунул руку в карман и достал мои пятьдесят пенсов. Он посмотрел на меня и проблеял:

– Я же говорил. У меня нет денег.

Кондуктор повернул ручку машинки назад, и она ответила ему мерзким скрежетом.

– Ну так вали на хрен отсюда и не задерживай остальных, или я тебя копам сдам.

Я вытащил бумажник:

– Я заплачу, не ори.

Я достал десятку. Старик осторожно взял ее и улыбнулся, а я заметил, что его пожелтевшие ногти идеально сочетаются по цвету с никотиновыми пятнами на пальцах.

– Пятнадцать фунтов, сэр, – недовольно прогнусавил кондуктор.

– Одну минуту.

Я пошарил в карманах, копируя Джеки, но утром я в очередной раз решил жить честно и не прикасаться к грязным деньгам на дне шкафа. Я слишком поздно понял, что отдал последнюю десятку. Я посмотрел на очередь.

– Послушайте, этому парню не хватает три пятьдесят на билет до Абердина. – Я замолчал, мне не хотелось делать то, что я собирался, но и уступать индюку я был не намерен. Я вглядывался в лица. Третьей в очереди стояла рыжая худышка в зеленом пальто. Похожа на студентку, но пальто новое и сумочка недешевая. Другие смотрели в сторону, стараясь запрятать подальше свое милосердие, а рыженькая чуть вышла из очереди, глядя на нас. Уверен, у нее есть с собой деньги. Я поймал ее взгляд, и она неуверенно опустила руку в карман. Я смотрел ей в глаза.

– Вы хотите помочь этому человеку.

Приказ развеял ее сомнения, она сделала шаг вперед, спокойно расстегивая сумочку.

Джеки снял кепку и запел:

– Вот А-аабердин горит в огнях, мой милый дом родной.

Несколько человек заулыбались, но девушка не смутилась. Я по-прежнему смотрел на нее с улыбкой и мысленно поторапливал.

Вдруг очередь начала смеяться, девушка растерянно подняла голову и залилась краской.

Джеки опрокинул в себя маленькую бутылочку виски. Сделав большой глоток, он поднес десятку ко рту, поцеловал, помахал ею в воздухе и, пританцовывая, двинулся к выходу.

– Помни, сынок, – бросил он через плечо, – держись подальше от Лондона. Там полно убийц и дебилов. – Это прозвучало слишком рассудительно для пьяного бродяги, танцующего с деньгами в руке.

– Отличный совет за такие деньги, – сказал кондуктор. – Так вам нужен билет до Абердина?

– А вы как думаете?

– Я думаю, вам лучше мотать отсюда.

Я разрывался между желанием догнать Джеки и вмазать кондуктору.

– Да что ты, мать твою, о себе возомнил?

Он отвернулся от меня, качая головой.

Краем глаза я заметил знакомую фигуру и обернулся:

– Привет, мам.

* * *


Мы прошли мимо концертного зала в сталинском стиле и вышли в город. Я попытался взять у нее пакет, но она вырвала его у меня из рук. В прошлый раз я водил ее в итальянский ресторан, о котором читал в самолете из Лондона. Теперь у меня нет денег даже на чашку кофе. Перемена повисла между нами, когда мы вошли в кафе по ее выбору.


Я побывал в сотне «Старбаксов» от Манхэттена до Инвернесса и всегда считал их кофе омерзительным. Мы отстояли очередь, заказали, и мать расплатилась. Может, причина в неукротимости человеческого духа, но, несмотря на все усилия, кофейным королям не удается обеспечить вменяемый сервис. Нашему официанту не мешало бы выспаться. Бледный, как ягненок, с красными опухшими глазами, завсегдатай ночных гуляний и прокуренных комнат, он небрежно бросил чашки на блюдца, расплескав кофе с молоком.

Я взял поднос.

– Тебе не кажется, что ты ошибся с работой?

– Все время об этом думаю. – Он наклонился и прошептал, чтобы другие посетители не слышали: – Каждый день приходится иметь дело с идиотами. – От исповеди ему, кажется, полегчало. Он улыбнулся и сказал уже громко: – Спасибо и хорошего вам дня.

Я хотел ответить, но мать положила руку мне на пояс. Ей бы вышибалой в клубах работать. С такой рукой не поспоришь. Я промолчал, и мы пошли к единственному свободному столику, заваленному оберточной бумагой и грязными стаканчиками. Я припарковал поднос в куче мусора. Мне вдруг захотелось пива.

Мама поставила чашки на стол и принялась перекладывать мусор на пустой поднос. Поджав губы, она боролась с пластиковой коробкой из-под сэндвича, которая никак не хотела закрываться.

– Тебе обязательно скандалить с каждым встречным?

Она вручила поднос официанту, который двигался мимо с грацией профессионального регбиста. Вот он идет, свободный и безмятежный, а в следующую секунду у него в руках оказывается поднос.

– Терпеть не могу грубость.

Она свернула салфетку и положила ее на блюдце, чтобы промокнуть капли кофе, другой салфеткой смахнула со стола грязь и поставила между нами свой пакет.

– Это я на пенсии, мне ворчать положено.

– Ладно, извини.

Она улыбнулась, давая понять, что с нотациями временно покончено, затем открыла сумочку и достала конверт, на котором моей рукой был написан ее адрес.

– Вот. Хочу отдать, пока не забыла.

– А, да. Точно.

Я взял у нее конверт и подержал в руках. Письмо из прошлой жизни.

– Ты сказал, тут страховка.

– Да.

– Твой отец всегда говорил, что у тебя хорошие мозги в дурной голове.

– Спасибо, мам.

Я спрятал конверт во внутренний карман и поднял голову: мать улыбалась, глядя на меня через стол.

– У меня для тебя подарок. – Она достала из пакета три пары синих носков. – Я подумала, они тебе понравятся.

– Спасибо. – Я взял носки и с интересом узнал, что в них 80 % шерсти и 20 % синтетики. – Здорово.

– Купила на распродаже в «Асде». Как у тебя с трусами?

– Отлично.

– Я хотела купить, но вспомнила, что последние тебе не понравились. – Я смутно представил стариковские трусы с гульфиком, в которых стыдно выйти на люди. – Еще я привезла тебе это. – Она протянула голубую рубашку, завернутую в хрустящий пакет. – Я покупала ее отцу, но он так ни разу и не надел.

Такая рубашка хорошо смотрится с ширпотребом из «Слейтерс», незаменимая вещь для конторских служащих, я такую никогда не надену.

– Она, наверное, немного великовата, но ты можешь носить ее под джемпер.

Я взял рубашку и разгладил целлофановую упаковку.

– Да, как раз для такой погоды.

– Я так и подумала. Чтобы не простудиться.

Мы помолчали. Никто из нас не притронулся к кофе.

– Я купила ее отцу на свадьбу Лорны, но он до нее не дожил. – Я опустил голову. Каждый раз, когда что-то случается, мама вспоминает о смерти отца, словно убеждая себя, что худшее уже произошло.

Кофе стал покрываться пленкой, и мама вяло его помешала.

– Два фунта за чашку, а мы даже не попробовали. – Я взял чашку и сделал глоток. – Я хотела похоронить его в ней, но потом одела во все белое. Не знаю почему, ему всегда шел голубой, просто белый больше подходит для похорон.

– Мам, проехали, я буду носить ее с джемпером.

– Хорошо. – Она положила ложку и посмотрела мне в лицо. – Или лучше оставь ее в пакете до собственных похорон.

– Ты о чем?

– Посмотри на себя, сынок.

– Я в норме.

– Не похоже.

– Тем не менее.

Я выпрямил спину в надежде, что ровная осанка придаст убедительности словам. Но я знал, что она имеет в виду. Я смотрел в зеркало перед уходом: лицо опухшее со вчерашней ночи, кожа бледная после долгих дней взаперти, щеки отвисли еще больше со времени моей поездки в Берлин.

– Зачем ты здесь, Уильям?

– Хороший вопрос.

Она смотрела сурово, как в детстве, когда хотела выведать правду.

– У тебя неприятности?

Мне вдруг захотелось ей все рассказать. Я чуть не рассмеялся. Это как внезапное желание сунуть палец в розетку или прыгнуть под поезд в метро. Смертельно опасно, но соблазнительно. Я пригубил кофе и посмотрел ей в глаза:

– Конечно нет.

Уловка со взглядом никогда не работала.

Ты ведь не связался с наркотиками? Отец всегда переживал, что ты пошел в шоу-бизнес. Я говорила, ты Умный мальчик, но он твердил, что от наркотиков ум не спасает. Взять хотя бы Элвиса.

Мать смеялась над отцом, но в то же время соглашалась с ним.

– Наркотики ни при чем, мам, честно.

– Честно?

Она сделала глоток кофе в ожидании, что я развею ее сомнения.

– Честно. – Я пытался скрыть раздражение. – В моем деле мозги нужны чистые.

– Да, наверное.

– Как Бобби?

Ее лицо прояснилось.

– Красавец. Сын миссис Коуэн гуляет с ним после школы.

– Не знал, что собаки теперь учатся в школах.

Шутка убогая, но она польстила мне, засмеявшись.

– Ты знаешь, о чем я. Хотя, поверь мне на слово, он не глупее многих людей.

– Уж куда умнее сыночка миссис Коуэн.

– Не будь таким злым, Уильям. Он нормально учится.

– Хорошо.

Я потягивал кофе, радуясь, что мы перешли на нейтральные темы. Рано радовался. Усыпив бдительность, она нанесла удар:

– Женщина?

Я ответил ровно:

– Была женщина, мам, больше нет.

Она улыбнулась. Любовь – достойная неприятность.

* * *


Мы вышли из «Старбакса» и пошли по городу. Мама хотела увидеть мою квартиру. Я соврал, что у меня ремонт, и обещал пригласить в гости позже. Она спросила, каких цветов будут стены, и я назвал первые попавшиеся. Она только покачала головой. Мы забрели в «Маркс и Спенсер», она попричитала над ценами и попыталась залатать мои раны с помощью уцененного свитера.

– Мам, это не мой стиль.

– Ты уже стар для стиля, сынок. Пощупай, хорошая шерсть.

– Я никогда в жизни такое не надену.

Она неохотно отпустила протянутый мне рукав свитера.

– Приятный цвет. Тебе к лицу.

Цвет собачей блевотины, на мой взгляд. Я улыбнулся:

– Куда пойдем?

Она поправила вешалки, чтобы крючки смотрели в одну сторону.

– Мне кажется, это удачная покупка.

– Вряд ли, если он будет висеть в шкафу.

– Ну тогда да.

С другой стороны вешалок на нас уставилась модно одетая женщина. Я повернулся, и она отвела взгляд. Может, магазинная ищейка, а может, просто любопытная курица, у которой слишком много свободного времени. Я удостоверился, что мама стоит спиной, и беззвучно, но отчетливо сказал:

– Отвали. – Мать больно ткнула меня под ребра. – Что?

– Сам знаешь. Я совсем не этому тебя учила.

– Извини. Она на нас пялилась.

– И пусть пялится. – Она потащила меня к выходу. – А ты, великий волшебник. Не знал, что я вижу тебя в зеркало? – Она засмеялась. – Она всего лишь пронырливая старая карга. – Теперь и я рассмеялся. Мама утерла слезы. – Нет, ты все-таки вгонишь меня в могилу. – Выглядела она лучше, чем за весь день. Она протянула мне сумку. – У меня через час автобус. Может, выпьем по маленькой?


В заведении, которое мы выбрали, раньше был банк. Мама пришла в восторг от потолков и охнула, увидев размер бокала, но мужественно выслушала цену и, не дрогнув, расплатилась. Я понес бокалы к угловому столику с хорошим видом на зал. День клонился к вечеру, и в заиндевевшие окна старого банка падало нежно-желтое солнце. В предвечерних барах я испытываю почти религиозный экстаз. Несколько клерков в разных концах зала с бутылкой дешевого вина и парой кружек пива по цене одной как средством от всех болезней. Я всегда говорил, что скорее покончу с собой, чем буду работать в офисе. Как знать, быть может, придется отступить от принципов.

Мама повесила пальто на спинку соседнего стула и сделала глоток вина.

– Уильям, может, переберешься ко мне ненадолго? Пока снова не встанешь на ноги.

– У тебя мало места.

– Диван раскладывается, вполне удобно. Я спала там, когда отцу нездоровилось.

– А где будет спать Бобби?

– Я не пускаю его на диван.

– Ну да, уверен, что именно там он сейчас и нежится.

– Ненадолго, Уильям.

– Мам, мне и здесь хорошо.

Она посмотрела на меня так же, как в тот день, когда я сообщил, что бросаю университет ради магии.

– Хотелось бы верить. Что происходит, сынок?

– Ничего. У меня небольшой отпуск. – Я допил пиво. – В стиле двадцать первого века.

– Стиль для тех, кто может себе его позволить.

Пустой бумажник оттягивал карман.

– Хочешь еще выпить?

– Нет. – Она начала собираться. – Бобби волнуется, когда я уезжаю надолго.

Мы вернулись на автобусную станцию. Длинные ноги часов на Бьюкенен-стрит, застывших в полупрыжке, не сдвинулись с места, но руки-стрелки успели намотать не один круг. Автобус на Камбернолд уже подали, новый кондуктор продавал пассажирам билеты. Мама взглянула на очередь, убедилась, что не опоздает, и повернулась ко мне с серьезным лицом.

Уильям, я знаю, у тебя какие-то неприятности, но помни, что бы ни случилось, ты всегда можешь довериться старушке матери.

Я обнял ее. Трудно представить, что когда-то она была выше меня и могла уладить любые проблемы. Она достала кошелек из сумки, вынула двадцать фунтов и твердо вложила мне в руку.

– Мам, не надо.

– Не спорь, это ерунда. Потом вернешь. – Я наклонился и поцеловал ее в щеку. – Помни, что бы ты ни натворил, мамочка всегда будет тебя любить.

– Знаю, мам.

И я так хотел в это верить. Я проводил автобус и отправился назад в Галлоугейт.


Поздно вечером я вернулся из бара. С тех пор как мать отдала мне эту штуку, она жгла мне сердце куском адского угля, но я принял достаточно анестетиков, чтобы провести наконец вскрытие. Я сел на кровать, взял конверт, полученный от Билла больше года назад, и распечатал. Внутри оказалась карта. Я развернул ее и увидел обведенный красной ручкой берег лесного озера. Я снял очки, потер глаза и вынул из конверта еще кое-что – фотографию. Два молодых человека с мрачными усталыми лицами на берегу озера на закате или рассвете прекрасного летнего дня. Однако на снимок из отпуска не похоже. Один из мужчин – Монтгомери, молодой, не такой лысый и не такой пузатый, но вполне узнаваемый. Второй – выше, крепче, мощнее. Никогда не видел его прежде, но метод дедукции подсказал мне, что это Билл-старший, недавно почивший отец Билла. В руках Монтгомери газета за тот день. Никакой крови, насилия, растерзанных трупов или разбитых лиц, но что-то жуткое приковывало мой взгляд. Из-за этого снимка я столько претерпел в Берлине. По большому счету из-за него все и случилось, но я смотрел на него и не понимал, что же в нем такого. Я сунул руку в карман и нащупал зажигалку. Проще всего сжечь фото и покончить со всем этим.

Я положил его в конверт, нашел в ящике скотч и приклеил пакет к днищу шкафа. Потом придумаю тайник ненадежнее. Может, к тому времени я пойму, что прячу и что с этим делать.


IV


Я вышел из театра и увидел Сильви. Она стояла в полосе желтого света, падавшего из двери служебного входа. Сильви подняла голову и улыбнулась, как дива в предвкушении шоу. Что, в общем, недалеко от истины. Я помедлил, она зажмурилась на свету, и я отпустил дверь, оставляя нас в сумерках парковки. Некоторые фокусники говорят, что волшебство привлекает женщин, – может, и так, только со мной это почему-то не работает.

– Привет.

Ее голос звучал ниже, чем на сцене, от холода и сырости в нем появилась хрипотца.

– Привет. – Я не понимал, чего она ждет. – Спасибо за помощь.

В темноте я не видел лица, но, судя по голосу, она улыбалась.

– Не за что.

– Да ладно, ты спасла мне жизнь.

– Всегда пожалуйста.

В голове пронеслись картинки из порножурналов. Я поставил чемодан на землю.

– Ждешь кого-нибудь?

– Да.

В ночной тьме ее хрупкая фигурка выглядела совсем беззащитной. Парковка казалась мрачной и заброшенной, хотя с полдюжины машин еще стояли в своих загонах. Фары погашены, в окнах темно, но кто угодно может сидеть там и ждать, пока я уйду и оставлю ее одну. Я представил ее смеющееся лицо, заснятое на какой-нибудь вечеринке, широкую улыбку, застывшую в немом призыве к свидетелям. Я отогнал видение и удержался от вопроса: «Ты не боишься стоят тут одна?» Она сама по себе, я сам по себе. Кроме того, она наверняка поднимет меня на смех.

– Мне пора. Спасибо еще раз, хорошего вечера.

Я взялся за ручку чемодана, готовый катить свой воз до ближайшего такси.

– Не хочешь спросить, кого я жду?

Я, конечно, уже понял, но хотел услышать это от нее.

– Не мое дело.

Она подошла ближе, всколыхнув еще пару страниц журнала.

– Я жду тебя.

Я отпустил чемодан. Не то чтобы я собирался дотронуться до нее, но на всякий случай решил освободить руки.

– Я польщен.

Теперь я видел ее сияющее лицо, открытое – и загадочное.

– Ты еще не знаешь, чего я хочу.

Меня снова охватило беспокойство. Казалось, среди машин кто-то ходит.

– Я думал, меня.

Она улыбнулась шире:

– Вы, ирландцы, все одинаковые.

– Шотландцы. – Бровь под ровной челкой приподнялась, и я добавил: – Но мой дед из Ирландии, если хочешь.

– Ты и Клинтоном[11 - Клинтоны – агрессивная раса гуманоидов из американско-фантастического фильма «Звездный путь» («Star Trek»).] прикинешься, если я захочу.

– Если они отменят воинскую повинность.

Она засмеялась:

– За сценой ты забавнее.

– Мне уже говорили. – Где-то в темноте проскрипел по рельсам трамвай. Она мотнула головой, и я заметил капли дождя на шлеме темных волос. Я ждал, что она объяснится, но она молчала. – Так чем же я могу помочь?

– Может, сначала выпьем?

– Я уж и не надеялся. – Я посмотрел на чемодан. – Только давай заскочим в отель, я все улажу и разгружусь.

Она улыбнулась жемчужной американской улыбкой:

– Может, там и выпьем?

– Почему нет?

Я улыбнулся в ответ, скрывая свои зубы, чувствуя себя Казановой во плоти, и совсем забыл, что она так и не сказала, чего хочет.

* * *


За те часы, что я провел в Берлине, квартал успел измениться. На улицах по-прежнему оживленно, но суеты меньше. Перекресток ночи. Спешащие домой театралы и парочки из ресторанов вперемешку с юными тусовщиками, для которых ночь, как и вся жизнь, только начинается. Сильви вела меня по улице, мимо баров и ресторанов, влюбленные и дружеские компании мелькали в ярких огнях, улыбались, как реклама праздника. Трамвай со звоном укатил за угол, и я ступил на дорогу.

– Эй, не спеши.

Сильви схватила меня за рукав и кивнула на красный свет.

– Извини. – Я усмехнулся и поднялся на тротуар. – Там, откуда я родом, светофоры для стариков, больных и голубых.

Загорелся зеленый. Мы перешли улицу, и Сильви сказала:

– Отель недалеко, можем прогуляться пешком.

– Хороший?

Сильви пожала плечами:

– Никогда не бывала. – Она улыбнулась, ее каблуки стучали по асфальту. – Люблю комнаты в новых отелях, а ты?

– Я слишком много их видел.

– А я нет.

Мы свернули от баров и кафе на боковую улицу и увидели торчащий скелет недостроенного здания. Синяя пленка трепыхалась на перекрытиях, и я представил огромный корабль-призрак, на всех парусах рассекающий ночные просторы. Мы замедлили ход, Сильви поднялась на бордюр будущего тротуара и пошла, балансируя по краю, останавливаясь, чтобы поймать равновесие, как канатоходец. Я шел рядом, гремя колесами чемодана по новому бетону. Сильви раскинула руки, усиленно раскачиваясь, и схватилась за мое плечо, чтобы удержаться.

– Заработаю денег – буду жить в отеле. Чистые простыни каждый день, мини-бар с охлажденной выпивкой, обслуживание, кабельное телевидение, душ с охренительным напором…

Тротуар кончился. Сильви остановилась, слегка покачнувшись, будто на краю пропасти, я дал ей руку, и она спрыгнула с легким реверансом.

– А еще завтрак каждое утро, – сказал я.

– Завтрак в любое время дня. Или ночи, если хочется, и… – Она помолчала, привлекая мое внимание, и выдала коронную фразу: – Бесплатная гигиеническая фигня.

Мы снова вышли на главную улицу. Молодая парочка прошла мимо нас в бар, он обнимает ее за плечи, она его – за талию.

– В Глазго в такое время на улицах полно пьяных.

– Правда? Почему?

– Не знаю. Так сложилось.

– У нас пьют только последние неудачники.

Я почувствовал себя уязвленным.

– Серьезно?

– Да, те, кто не могут достать спидов. Напиваются только слюнтяи.

– Повезло слюнтяям. А ты откуда?

– Не важно, сейчас я здесь.

– Здесь и сейчас?

– Поверь на слово. – Каблуки цокнули последний раз, и она остановилась у двери. – Ну вот, отель «Бэйтс». Не похоже, что здесь есть жизнь.

Я посмотрел на закрытые ставнями окна, запертые двери и погасшую вывеску.

– Кто сказал, что у американцев нет чувства юмора? – Я позвонил в дверь. – В путеводителе написано, что Берлин – круглосуточный город.

– Так оно и есть – там, где за это платят.

Я напряг слух в надежде услышать шаги швейцара и снова нажал на звонок, раздумывая о том, не отключает ли его портье перед отходом ко сну. Я отпустил кнопку и прислушался.

– Что-нибудь слышишь?

Сильви покачала головой. Я принялся стучать кулаком, но толстая деревянная дверь словно впитывала удары, и я лишь отбил себе руку. За спиной три ноты пропищали незаконченной гаммой на сломанном ксилофоне. Я обернулся и увидел Сильви, озаренную зеленым светом мобильника.

– Попробуем позвонить.

Я развернул бумажку, которую мне дал Рэй.

– У меня нет их телефона.

Но Сильви уже набирала номер. Она кивнула на рисованную вывеску над крыльцом. За непробиваемой дверью зазвонил телефон. Мы ждали двадцать гудков, Сильви сбросила и набрала еще раз, и снова двадцать гудков. Я про себя матерился. И тут Сильви сказала то, что жаждет услышать любой одинокий (а иногда и женатый) мужчина, встретивший красивую женщину.

– Наверное, лучше пойти ко мне. – И добавила, как все мы надеемся, только для приличия: – Можешь спать в комнате для гостей.

* * *


Я думал, Сильви живет в современной квартирке: много света, мало мебели, как в барах, мимо которых мы проходили. Но Сильви открыла дверь, и стало ясно, что годы не пощадили ее жилище.

Потертый линолеум и блеклые обои в прихожей – ремонта, видимо, не делали со времен советской власти. Гора нераспечатанной почты на столике, у стены – велосипед с провисшей цепью. На руле красовалась поношенная мужская кожаная куртка – этакий трофей, словно сбитый зверь на кенгурятнике грузовика. Квартира, похоже, служила приютом целой армии квартирантов, не получив ни от кого из них благодарности. Сильви равнодушно взглянула на письма:

– Ну вот и дом родной.

– Отличный район.

Она засмеялась:

– Нам нравится.

Я отложил «нам» в память рядом с мужской курткой. Сильви сняла пальто.

– Кофе?

– Можно и чего-нибудь покрепче. – Я открыл чемодан и достал бутылку «Гленфиддиш» из дьюти-фри. – Я знал, что не зря таскаю этот чертов воз.

– Неплохой виски.

– Я думал, выпивка для слюнтяев.

– В Америке выпивка для слюнтяев. А мы в Европе.

– Ах, в Америке. Круг сужается.

Сильви бросила на меня взгляд:

– Проныра. – Она швырнула пальто поверх куртки таинственного незнакомца, а затем туда же пристроила мой плащ. – Иди познакомься с дядей Диксом, а я принесу стаканы.

– С кем?

Она прошла на кухню, а я встал в дверях, наблюдая, как она всматривается в шкаф, словно забыла, что ищет.

– С дядей Диксом.

Она обернулась, вновь демонстрируя идеальные зубы, и указала на коридор.

– Казанова, блядь, – пробормотал я и направился в полутемную гостиную, надеясь, что дядя Дикс окажется котом или собачонкой невизгливой породы.


Кто бы ни занимался этой комнатой, он явно торопился – а может, ему просто не хватило краски. Неровные красные мазки покрывали потолок и стены, бушующее море с розовой пеной и непредсказуемым характером – одним словом, интерьер в стиле лопнувшей вены.

Лампа на гнущейся ножке, направленная в потолок, да с полдюжины греющих свечей, затухающих в пустом камине, – вот и все освещение. Стены поглощали свет, и тени становились багровыми, словно брызги крови на месте преступления.

В кресле из кожзаменителя сидел, как я понял, дядя Дикс. Разрез на подлокотнике кто-то заклеил липкой лентой – вряд ли он рассчитывал, что это надолго. И он был прав. Дядя Дикс легонько тянул за конец ленты, будто проверяя надежность клея, и когда полоска почти отрывалась, мягко прижимал ее обратно – до следующей атаки. Ни телевизора, бубнящего в углу, ни раскрытой книги или газеты на коленях, только глубокая пепельница с окурками на столике рядом с ним. Либо он о чем-то напряженно думает, либо, напротив, в отключке.


Возраст определяется не только по лицу. Мы смотрим, во что человек одет, в какой он форме, с кем общается. Мы обращаем внимание на волосы, манеру речи и прочие мелочи в первые же секунды знакомства, даже не отдавая себе отчета. Я довольно точно могу определить возраст. Это часть моей работы. Я кашлянул, человек в кресле перевел взгляд с подлокотника на меня, и я решил, что ему от тридцати девяти до шестидесяти. Он уставился на меня без всякого любопытства. Так муж смотрит на очередную покупку двинутой на магазинах жены.

– Здравствуйте, я Уильям. – Я протянул руку. Он помедлил чуть больше положенного и осторожно пожал ее, не вставая с кресла.

– Дикс.

Его голос звучал как ржавый ключ в старом замке. В кровавых сумерках комнаты нелегко разобрать цвет волос – может, седые, может, черные. Лицо покрыто щетиной двух дней от роду, готовой к третьему. Вытянутые тренировочные штаны и полурасстегнутая рубашка, открывающая волосатую грудь. Взъерошенный, неряшливый обладатель десятка фунтов лишнего веса – но такой тип нравится женщинам.

Я присел на диван, надеясь, что Сильви поторопится.

– Сильви готовит выпивку.

Дикс не спускал с меня глаз; его рука принялась за старое. И снова перед его репликой возникла пауза, как помехи на линии при междугородном звонке.

– Ты вернулась.

В сравнении с хриплым шепотом Дикса голос Сильви звучал как благовест.

– Похоже на то.

В одной руке Сильви держала три разномастных стакана, а в другой – мой виски. Она небрежно покачивала бутылкой, ухватив ее за горлышко. Сильви села на пол между нами, скрестив ноги, поставила виски и стаканы на столик, оставив в центре композиции переполненную пепельницу. Я почувствовал какую-то размолвку между ними, замятую или просто отложенную, и подумал, что, возможно, еще подыщу себе отель.

– Уильям бездомный, – сказала Сильви и ослепительно мне улыбнулась. Я открыл бутылку и стал разливать по стаканам.

– Временно бездомный.

– Его не пускают в отель.

Дядя Дикс перевел на меня взгляд. Глаза затуманены, но отлично видят. Я снова попытался угадать его возраст, глядя, как он пробует виски. Он одобрительно кивнул и глотнул еще.

– Не повезло, – сказал он.

Прозвучало как зловещий тост. Я поднял стакан:

– Prost.

Сильви подняла свой:

– До дна.

Дикс оставил в покое ленту, опустил руку в карман и извлек оттуда пачку сигаретной бумаги. Я вынул сигареты и предложил по кругу. Сильви отказалась, а Дикс взял одну и сунул за ухо.

– Не самое удачное начало первой ночи в Берлине.

Благодаря ли виски, сигарете или компании, но Дикс, похоже, выходил из транса. Он достал из пачки пару листков.

– Только приехал?

Я впервые заметил американский оттенок в его немецком акценте. Может, жил в Америке, а может, подхватил от Сильви. Хотя, скорее всего, влияние «Эм-ти-ви». Интересно, как долго они вместе и в каких отношениях. Размышления прервало мое имя, произнесенное вслух.

– Уилл – звезда шоу, на котором я была сегодня.

Я глотнул виски и вернул комплимент:

– Это ты блистала.

Дикс снова сунул руку в карман, что-то нащупывая. Он растерянно посмотрел на Сильви:

– Ты получила работу?

– Пока нет.

Дикс полез под подушку за спиной, раздраженно зарычал, казалось, того и гляди он покинет насиженное место, но Сильви заглянула под столик и вытащила мешочек с травкой. Дикс выдал самую сердечную улыбку за вечер, взял мешок и развязал его. Аромат свежей конопли наполнил комнату.

– Кем ты работаешь? – спросил я Сильви.

– Я танцовщица.

– Что танцуешь?

– А что ты хочешь?

– Она хорошо танцует. – Дикс свернул косяк. Он облизнул бумагу, склеил и закурил, сделав две глубокие затяжки. Потом передал мне. – Держи, отлично идет под виски.

Сильви засмеялась:

– Подо все идет.

– Ваше здоровье. – Я затянулся до упора и закашлялся: трава была что надо. – Хорошая штука.

Мой голос высох, как у дядюшки Сильви.

– Самая лучшая, – кивнул Дикс.

Я сделал еще пару затяжек. Я чувствовал, как меня пробирает до костей, лучше, чем любой массаж.

Дикс в дыму покосился на Сильви:

– Станиуй для него.

Сильви встала на ноги, и я снова отметил ее гибкий стан и идеальную осанку. Она наклонилась, взяла у меня косяк, откинула голову и глубоко затянулась, закрутившись в пируэте. Затем рассмеялась и упала.

– Попробуй, Уилл, небеса откроются.

– Если они откроются еще больше, я уже не вернусь.

Дикс повторил:

– Станцуй для него. – Он посмотрел на меня. – Вам в клуб не нужны танцовщицы?

– Не знаю. Поспрашиваю. – Я взглянул на Сильви. – Можешь не танцевать.

– Но я хочу. – Она подошла к магнитоле и порылась в дисках, разбросанных по полу. – Мне нужна практика. – И добавила с театральным придыханием: – У меня сейчас перерыв между ангажементами.

– Она ушла с работы, – гордо улыбнулся дядя Дикс. – Сказала, чтоб они засунули ее себе в задницу.

Сильви помолчала, глядя на диск.

– Такой работы полно.

Дикс пожал плечами, заряжая второй косяк.

– А ты чем занимаешься? – спросил я.

Он посмотрел на меня, и я решил, что он не понял вопроса, но тут Дикс ухмыльнулся:

– Своим делом.

– Дикс на все руки мастер.

Сильви нашла нужный диск и вставила в проигрыватель. Она скинула сапоги и носки, сделала пару наклонов для разогрева, допила виски и нажала на кнопку. Заиграло старое джазовое соло на саксофоне. Сильви отступала назад, покачивая бедрами поперек ритма, водя поднятыми руками не в такт, и закатывала глаза, танцуя на голом полу между мной и Диксом. Она плавно водила бедрами, как гавайская девушка, которой в кокосовое молоко плеснули сомы. Вступили ударные, и Сильви откинулась назад, плавно и очень сексуально сделала мостик, демонстрируя длинные ноги и тайные прелести. Затем перевернулась, выпрямилась в полный рост, поднимая руки, пока не стала похожа на распятого Христа, и затряслась всем телом под примитивный бит. Сильви улыбалась, подстраиваясь в такт музыке, поднимаясь на носках балериной, закидывая ноги, как карикатурная стриптизерша, и авангардно бросаясь на пол в экстазе, не поддающемся описанию. Дикс кивал, а мне захотелось смотреть в пол. Наконец музыка кончилась, мы с Диксом похлопали, и Сильви резко опустилась на пол. По-моему, она даже не вспотела.

– Мой танец на прослушивание, – улыбнулась она.


Утром я проснулся, боясь предстоящего шоу, с больной головой, пересохшим горлом и смутным воспоминанием о завершении ночи. Я повернулся, вопреки смыслу надеясь увидеть темную головку Сильви рядом с собой, но нашел только сбитые в кучу простыни, словно я метался в кошмарах, хотя, судя по боли в спине, я спал как убитый.

После выступления Сильви настал мой черед развлекать публику. Сильви принесла колоду карт и уговорила показать пару фокусов. Я подменил карты колодой из своего кармана и дал небольшое представление. Сильви то и дело открывала от удивления рот и преувеличенно охала, но дядя оставался спокоен, будто видел все это тысячу раз.

– И что, карты просто для смеха или играешь в серьезные игры? – наконец спросил он.

– Например?

– Покер.

Он наклонил голову и стал так похож на шулера, что невозможно было удержаться от смеха. Видимо, трава начала на меня действовать. Я с трудом подавил хихиканье.

– Иногда.

– Хорошо?

Я сложил карты в затейливый узор.

– Слишком хорошо, чтобы играть на деньги с людьми, давшими мне приют.

– Ах, настолько хорошо. – Он взял у меня колоду и ловко перетасовал. – Я все равно хочу с тобой сыграть.

– Ладно, только не на деньги.

Дикс усмехнулся, может, решил, что я положил глаз на его траву или на его девушку, если она и правда его девушка, но тут Сильви достала из сумки пару спичечных коробков и бросила их на стол, разрядив обстановку. Я взял один и стал отламывать хрупкие плоские спички. На черной коробке блестел золотом рисунок. Женщина в трусиках и ажурных чулках в бокале для коктейлей. Груди круглые и упругие, как пузыри, поднимающиеся из стакана. Она раскинула руки: та-дамм. Внизу надпись: «Ein Enchanted Nachtreview».[12 - «Чарующее ночное шоу» (нем. и англ.).]

– Часто кидаешь казино? – спросил Дикс.

Я покачал головой:

– По молодости. – Я смотрел, как он сдает карты. – Но там ребята чертовски подозрительны.

Дикс сдал последнюю карту и положил колоду рядом с пепельницей.

– Им не нравится, когда ты много выигрываешь.

Я взял карты и быстро рассортировал по мастям.

– Это противоречит их бизнесу.

Мы сыграли пару разминочных партий почти в полной тишине. Я не торопился, запоминал последовательность, отмечал, у кого какие карты и какие вышли. Первые две партии я выиграл благодаря счету. Но к третьей мне пришлось держать в голове всю колоду, и я порядком нервничал, хотя говорил спокойно и двигался так же плавно.

Дикс не владел моей ловкостью, я чувствовал каждую карту, оставляя ему надежды не больше, чем малолетнему уголовнику при поступлении в Итон. Проигрывал он с тем же спокойствием, хотя впервые за ночь в ленивых глазах, кажется, появилась искра. С тех пор как мы начали, бутылка опустела на четверть. Я налил им по стакану, плеснув себе самую малость, и заметил, как Дикс смотрит на меня поверх карт. Возможно, он понял, что с начала игры я меньше пью и почти не курю. Сильви заскучала. Она небрежно держала карты.

– Сильви, я вижу твои карты, – сказал я.

Она прижала их груди, как дамочка колониальной эпохи, пораженная в самое сердце.

– Так вот в чем дело, рентгеновское зрение.

– Э нет, детка, – заговорил я, точно коренной американец. – Я просто знаю, когда их скрывать, когда открывать, когда уходить и когда бежать.

Дикс не обратил на нас внимания. В его голосе снова появились ржавые нотки.

Мне кажется, ты что-то недоговариваешь. На твоем месте я бросил бы это шутовство и занялся казино.

Я посмотрел на него с невозмутимостью настоящего игрока, торжественно открыл карты, выигрывая последнюю партию и оставляя им лишь засохшие кофейные пятна взамен ставок. И хотя я не стал ни на пенни богаче, выигрыш грел душу, и я решил напомнить самому себе о собственных приоритетах:

– Я артист.

Дикс кинул мне джекпот из оставшихся спичек.

– Дело твое, но, по-моему, это пустая трата времени. Имея на руках столько спичек, можно устроить приличный костер.

– Можно, но не будет ли горячо?

Он кивнул:

– Понимаю. Но у тебя талант, глупо зарывать его в землю. В Берлине полно отличных казино. Мы прямо сейчас можем пойти в «Александрплац» и выиграть больше, чем ты заработаешь за неделю, пряча тузы в рукаве.

Я достал из-за уха Сильви золотую монету и преподнес ей с легким поклоном, давая понять, что пренебрежение Дикса меня нисколько не задело. Сильви захихикала, но на Дикса я не произвел впечатления.

– Может, ты не хочешь играть с казино, я понимаю. – Он рассеянно поднес руку к глазам, и я заметил бледнеющий синяк. – Но в мире много скучающих толстосумов, придумай для них фокус, что-то особенное, частное шоу – и будешь деньги грести лопатой.

– Может, когда-нибудь и придумаем.

– Дай мне знать. – Дикс явно не шутил. – А сейчас ты разбазариваешь талант. Подумай об этом. У тебя полный зал публики, красотка под боком, и что ты делаешь? Машешь волшебной палочкой и заставляешь красотку исчезнуть или режешь пополам ленту, а потом склеиваешь обратно. – Он поморщился от моей ничтожности. – У тебя быстрые руки, хорошая память, – Дикс усмехнулся, – ты можешь заставить людей поверить в то, чего нет. Это дорогого стоит. Передумаешь – дай мне знать. У меня есть связи в этом городе.

Я кивнул и, собрав карты в коробку, сунул обратно в карман, не желая больше слышать о том, как быстро разбогатеть, или вспоминать, куда могут завести меня мои ловкие пальчики.

– Так «дядя» – это почетное звание или родственная связь?

Он пожал плечами:

– Конечно, это почетно.

Сильви заменила сгоревшие свечи в камине новыми, которые мы зажгли с помощью моего выигрыша. Разговор пошел дальше, пока мы серьезно не выкосили траву Дикса и не прикончили бутылку виски, а вместе с ней и ночь.


Я выгнал себя из постели, понимая, что опять заснул в контактных линзах. Тщеславие доведет меня до слепоты. Штаны и рубашка валялись в куче у кровати. Такое ощущение, что инопланетяне похищали меня для анального зондирования. Я прислушался, кашлянул в тишине, оделся и вышел в коридор, силясь вспомнить, какая из дверей ведет в ванную.

В ванной холодно как в склепе. Процесс был в самом разгаре, когда я услышал за спиной шорох и обернулся. Сильви стояла в дверях, завернутая в тонкий цветастый халатик. Она протерла глаза.

– Не обращай на меня внимания, – сказала она, включила воду и стала умываться.

Не так уж легко сохранять невозмутимость, когда писаешь при свидетелях, но я старался.

– Как спалось? – Я последний раз стряхнул в унитаз и застегнулся.

– Скорее была в отрубе, чем спала. – Она вытерла лицо грязно-серым полотенцем. – А ты?

– Так же.

Сильви повесила полотенце и подпрыгнула с ноги на ногу.

– Классный танец, – сказал я.

Она скривилась:

– Очень смешно. Ты закончил?

Мы поменялись местами, и она уселась на унитаз, задрав длинный халат до бедер. На ногах толстые шерстяные носки и, помимо халата, кажется, все. Комнату наполнило звонкое журчание. Я, как истинный джентльмен, отвернулся к зеркалу. Не мешало бы побриться, и изо рта, наверное, воняло, но в целом ночь меня пощадила. Вечернее шоу не давало мне покоя. Пора уходить. Куда-нибудь, где можно спокойно подумать, как подстроить представление под новую публику. За спиной вздохнула Сильви:

– Так-то лучше.

Я посмотрел на нее и тут же отвернулся, увидев, что она подтирается. Я вынул линзы, позволяя миру расплыться в единое прекрасное месиво, и ополоснул лицо холодной водой.

– У Дикса есть бритва и все, что нужно.

– Не волнуйся. – Я достал сумочку с туалетными принадлежностями. – Все свое ношу с собой.

– Само по себе неплохо.

Сильви опустила крышку унитаза и села на нее, глядя, как я чищу зубы.

– Ага. – Я сплюнул пену и прополоскал рот. – Я старый клошар, гордый и независимый.

– Клошар?

– Бродяга, бездомный.

– Но у тебя корни в Британии, да? Дом, детишки и все такое?

– Ни дома, ни детей, ни даже волнистого попугайчика, никаких порочащих связей любого толка.

– Никакой семьи?

– Ну, моя мать, но мы нечасто видимся.

– Ух ты.

Я потянулся за полотенцем, вспомнил, какое оно серое, и утерся краем рубашки. Лицо Сильви расплылось в тумане, но, кажется, она улыбалась.

– Закончил?

– Обычно я делаю грязевую маску и обертывание водорослями, но сегодня, видимо, придется обойтись.

– Есть хочешь?

– Как собака.

– Чего?

– Умираю с голоду.

Она засмеялась и вытолкала меня из ванной.

– Уговор. Дай мне одеться, и я позволю тебе угостить меня завтраком. – Она закрыла за мной дверь, – девочкам иногда необходимо уединение.

* * *


Сильви отвела меня в небольшое турецкое кафе на углу. Мы сели, ежась от холода, за маленький столик на тротуаре. Официант улыбнулся, увидев ее, и они обменялись любезностями на беглом немецком. Он скрылся внутри, вернулся с крошечными чашечками и причудливым высоким кофейником и протянул мне меню на английском. Сильви игриво отобрала меню и заказала за нас обоих. Она что-то сказала официанту, и тот, засмеявшись, смущенно посмотрел на меня и ушел готовить нам завтрак.

Я помассировал правый висок – и почему похмелье у меня всегда откладывается именно там. Возможно, врожденный изъян, который обнаружат только после вскрытия. Я представил, что умру на сцене, свалившись посреди представления, и публика примет это за очередную шутку. Говорят, Томми Купер[13 - Томми Купер (1921–1984) – британский комик и фокусник.] хотел уйти именно так. Я не был с ним знаком, но для меня нет хуже кошмара. Смущенный смех и перешептывание зрителей: слишком уж он переигрывает.

Сильви разливала кофе, из носика клубился пар, и насыщенный сладкий аромат слегка развеял похмелье. Мы закурили, смешивая с запахом кофе сигаретный дым и тепло дыхания.

– А ты быстро схватываешь язык.

– Я здесь училась.

– Осторожнее, Сфинкс, ты рассказываешь о себе.

Она улыбнулась:

– Я ничего не скрываю. Но кому нужно прошлое? Дикс говорит, что прошло, то забыто, и он прав. Какой смысл оглядываться назад? Мы живем сейчас.

– А где Дикс? Все еще спит?

– А что?

– Да так. Просто из любопытства. Хотел сказать спасибо.

– Я передам.

– Спасибо. – Мы оба засмеялись. – Нет, правда, спасибо, если б не ты, я прошатался бы всю ночь по улицам.

– Не стоит благодарностей.

– Все равно я твой должник.

Она поставила локти на стол и спрятала острый подбородок в кулачки.

– Хочешь отдать долг?

Я впервые вспомнил, что у нее ко мне дело.

– Если смогу, – осторожно ответил я.

– Узнай, может, вам требуется танцовщица?

Официант принес два тягучих пирожных. Сильви рассеянно дымила, периодически откусывая; она говорила быстро, иногда с набитым ртом, и все равно была прекрасна. Мы долго сидели на улице, несмотря на холод. Сильви заказала еще кофе. Мы курили и обсуждали спешащих куда-то прохожих. Но утренние тревоги о вечернем шоу стали слишком назойливыми.

– Я, пожалуй, пойду.

– Дела встретить, людей переделать?

– Номер поправить.

Она улыбнулась:

– Он не так плох.

– И не так хорош.

– Ты справишься. Надо только найти нужный тон.

– Наверное.

Мы обменялись телефонами, и я пообещал позвонить, если что-то появится. Я подумал, что позвоню в любом случае, но вспомнил Дядю Дикса. Дядя Дикс – где только люди берут такие странные прозвища? Строит из себя веймарского сутенера. Нет, пожалуй, я не буду звонить. Я помахал ей последний раз, шагнул на мостовую и поймал такси до отеля.

* * *


Во второй половине дня я вышел из отеля и пешком отправился в театр.

Я принимал душ, когда зазвонил телефон. Я подумал, что ошиблись номером, но телефон не умолкал, и я решил, что это может быть кто-то из театра. Завернувшись в полотенце, я снял трубку, недоумевая, почему, когда звонит телефон, я непременно оказываюсь нагишом, учитывая, что большую часть дня я все-таки провожу в одежде.

– Ja? – сказал я, надеясь, что кто бы там ни звонил, он оценит мои усилия.

– Уильям? Это ты? – орал мой агент, уверенный, что только так можно разговаривать по межгороду. – Что за «Ja»? Записался в аборигены? Скоро начнешь петь «Завтра принадлежит мне»[14 - «Завтра принадлежит мне» («Tomorrow Belongs to Me») – песня из фильма Боба Фосса «Кабаре» (1972), действие которого происходит в Берлине 1930-х годов.] и кричать «Зиг Хайль».

Я стал вытираться.

– Времена меняются, Рич. Они давно так не делают.

– Фашист есть фашист. Короче, ты где был? – Он не дал мне времени ответить. – Ты когда-нибудь проверяешь свой чертов автоответчик?

Только тут я заметил красный огонек на телефоне.

– Звонил бы на мобильный.

– Я пытался. Он отключен.

– Ну и где пожар?

– Ты уже видел английские газеты?

– Нет.

– Ну так купи себе «Дейли Телеграф» и перезвони.

– «Телеграф» – ты проверял свои акции, Ричард?

– Найди газету. Поговорим через пять минут.

Послышались гудки. Я посмотрел на трубку, покачал головой и позвонил в приемную, чтобы принесли газету. Затем вернулся в душ. Когда в дверь постучали, я как раз обертывал бедра полотенцем. Я заплатил посыльному, закрыл дверь, сел на кровать и развернул газету.

Я сразу узнал суровое лицо Билла-младшего – снимок из полицейской картотеки, а может, фото из паспорта. Там же и снимок клуба. Снято с улицы, и, кажется, довольно давно. Новые владельцы пришли с осмотром и нашли Билла в его кресле со вскрытыми венами. У меня яйца сжались от ужаса. Я открыл мини-бар, плеснул в стакан слишком холодного «Феймос Граус» и начал читать.

Статья изобиловала картинками и не давала фактов, хотя упоминался срок Билла за вымогательство и вскользь говорилось о его отце-бизнесмене – тоном, не оставлявшим у читателя сомнений, какого рода бизнес он вел. Фотографии всех членов семьи. Больше всего места отвели его матери Глории. Билл упоминал, что рос без нее, но не сказал, что ее считали погибшей, хотя тело так и не нашли. Воистину несчастливое семейство. Возможно, он так и не оправился после исчезновения матери. Статья вела к тому, что самоубийство Билла – всего лишь звено в цепи трагедий.

Приключение в Сохо я запер в сундук и задвинул в темный угол сознания. Я представил его – сундук старого моряка. Сухое трухлявое дерево, закованное в черный металл. Ящик заперт на большой висячий замок. Отпираю, откидываю крышку и начинаю разбираться.

Билл собирался уезжать на следующий день после моего выступления. За показным равнодушием проглядывало напряжение и нервозность – но самоубийство? Тогда я не думал об этом, но, глядя на снимок в газете, уже не был уверен.

Я вспомнил, как Монтгомери колотил в дверь и Билл всучил мне конверт. Подумал о конверте, который лежит целый и невредимый в домике моей матери.

Если Монтгомери имеет отношение к смерти Билла, я совсем не хочу, чтобы он даже заподозрил, будто я был тогда в кабинете. А значит, надо держаться подальше от его полицейских дружков. Если он не связан со смертью Билла, я вообще ни при чем. Как бы там ни было, мне лучше сидеть тихо, пусть профессионалы занимаются своим делом.

Снова зазвонил телефон.

– Нашел?

– Да.

– И что скажешь?

– Не знаю. Трагедия.

– Да-да, такой молодой и красивый и все такое прочее, но я не о том. Что тебе известно?

– Ничего. – Я ушел в глухую оборону.

– Да ладно тебе. Я знаю, ты не влезешь в мокруху, Уильям. Женщины и выпивка – да, баловство с наркотиками – возможно, но тяжкие – никогда. – Ричард замолчал, затягиваясь сигаретой, выдохнул и продолжил монолог: – Значит, у тебя не появилось внезапного желания поболтать с полицией?

– Нет.

– Очень хорошо, иначе на берлинском контракте можно ставить крест.

– И я о том же.

За сотни миль в Крауч-Энде Ричард проворчал в телефон:

– Ты же знаешь этих педиков, Уильям, все они психованные.

– Я не думал, что он голубой.

– Да большинство гангстеров – пидоры. Слишком круты, чтобы иметь дело с женщинами.

– Ты, видимо, знаешь, о чем говоришь.

– Приходится, работа обязывает, не так ли? – Он вздохнул. – Ничего не имею против них, но это особый народ.

– Наверное.

– В общем, я думаю, тебя могут вызвать на допрос.

Я поплотнее обернулся полотенцем.

– С чего ты взял?

– Черт, да столько копов на одной вечеринке! Рано или поздно кто-нибудь из них тебя вспомнит.

– Я не подумал.

– Вот поэтому ты околачиваешься в Краутляндии, а я сижу в теплом офисе и миссис Пирс готовит мне чай. – Он сделал еще одну астматическую затяжку. – Кстати, о Краутляндии, как там шоу?

– Чудовищно.

– Ну так подними задницу и работай. Я уже говорил, тебе нужен шик, Найди прекрасную фройляйн, распили ее надвое и будешь рыдать от счастья.

– Просто тяжело вписаться. Ты не говорил, что клуб с эротическим уклоном.

Ричард засмеялся:

– Разве?

– Нет, черт возьми, ни разу не сказал.

– Держи руку на яйцах, и все будет путем.

– Постараюсь.

– Вот и умничка.

Он, как всегда, неожиданно бросил трубку, а я продолжал сидеть на кровати, голый, с банным полотенцем на коленях, тупо пялясь в стену.

Я повязал полотенце на талии, подошел к шкафу, достал мобильник из кармана пиджака и включил. Экран медленно ожил. Пропущенные звонки Рича выстроились обвинительным списком. Но, помимо его имени, я обнаружил британский номер, не внесенный в мою записную книжку.

Я снова сел на кровать и позвонил. Ответили на третий гудок.

– Алло?

Я бросил трубку. Почти тут же перезвонили. Я выключил телефон, пошел в ванную, наполнил раковину и бросил телефон в воду. На поверхность поднялись маленькие пузырьки воздуха, будто он и впрямь испускал дух. Я слышал, что полиция устанавливает местоположение по сим-карте, но не знаю, работает ли это за границей. Может, я драматизирую. Может, Билл покончил с собой. Может, я в безопасности, как деньги в немецком банке, и, может, не инспектора Джеймса Монтгомери я только что слышал по телефону.


V


Что бы ни говорили, алкоголь убивает медленно. Не то что нож в брюхо или пуля в голову. Глядя на завсегдатаев местных баров, кажется, что можно легко дожить до шестидесяти или семидесяти на диете из виски, пива и раздражения. Хотя, возможно, на шестьдесят они выглядят в тридцать и скоро я стану таким же. Так держать.

Я уже отрастил животик, кожа между пальцами шелушится и чешется по ночам. Лицо бледное, как у узника после полугода срока. Я плюнул на излишества вроде дезодоранта, одеколона и контактных линз. Очки добавляют мне еще года три, хотя в моем положении разница небольшая. Надо бы купить новые, подешевле, чтобы не выглядеть разоренным банкиром. Волосы отрасли. Иногда я не мою их неделями. И конечно, никаких муссов, гелей и прочего дерьма. Я просто приглаживаю их рукой и оставляю в естественном виде – грязно-коричневым гнездом с россыпью перхоти. Добавьте к этому обновки с блошиного рынка – мое падение идет успешно.

Голос Монтгомери, похожий на звук молотка, дробящего кости, потянул за собой другие воспоминания, меня затрясло от холода, и я забрался под одеяло. Я проснулся уже в сумерках с ощущением, что он стоит у меня за дверью. Я съежился на краю постели в ожидании, что дверная ручка вот-вот повернется, зная, что накручиваю себя, но не в силах избавиться от видения его лилипутской тени, надвигающейся на меня из прихожей.

Мальчишкой я боготворил Гарри Гудини и Джесси Джеймса,[15 - Джесси Джеймс (1847–1882) – легендарный неуловимый американский преступник.] величайших мастеров исчезновения. Я брал в библиотеке книги о них, зачитывал до дыр, всматривался в черно-белые снимки этих людей, настолько гениальных, что убить их могли только трусы. Я представлял себя ковбоем-волшебником, ни одна веревка не могла удержать меня, я легко уходил от ударов в живот и пуль в спину.

Я заблокировал все замки в доме, и отец вызвал полицию, решив, что нас заперли. Со временем мое мастерство росло. Я спускал собак с привязи, вскрывал сараи, ворота и клетки. Я снимал велосипедные цепи и взламывал телефонные будки, замки на которых испугают только младенцев. Я купил пару игрушечных наручников и научился вскрывать их маминой шпилькой. Я околачивался у мастерских, выпрашивая ненужные ключи. Мои пальцы жаждали поработать с сейфом, но в нашей местности прятать нечего, и я мечтал о банде грабителей, которым нужен ловкий малец. Ни к чему лимонадные реки и карамельные горы – дайте мне подобрать верную комбинацию. Я вольюсь в банду, и не беда, если нас схватят, ведь я вскрою любую камеру. Ни одна воровская шайка не оценила моих способностей, а одиночные подвиги мне наскучили. У Джесси были преследователи, у Гудини – публика. И естественно, я решил организовать собственный великий побег.

Десятилетние мальчишки знают о замках больше, чем взрослые могут себе представить. Я предложил парням с моей улицы собрать все, что можно, и спрятать ключи. Мы собрались у железнодорожной насыпи в заброшенной сигнальной будке, заколоченной досками много лет назад. Они притащили собачьи поводки, ремни и скакалки. Кто-то принес старые ржавые цепи, сто лет висевшие на воротах. Один приволок наручники, найденные в шкафу у родителей. Я толкнул небольшую речь и попросил самую красивую девочку связать меня. Она постеснялась, но парни с улюлюканьем и ковбойскими криками пришли на помощь. Я напряг несуществующие мускулы, как делал Гудини, и сохранял спокойствие, пока мои помощники орали и грубо пихали меня в бока, стараясь связать как можно крепче. Наконец меня скрутили. Некоторые веревки держались слабо, но крепкий клубок металла впивался в тело сквозь одежду. Руки за спиной закованы в наручники. Я почувствовал в животе странное возбуждение. Мальчишки отошли, я громко потребовал оставить меня ровно на пятнадцать минут, но они колебались, видя мою беззащитность. Я ответил им твердым, уверенным взглядом. И тогда Эван МакАйвор, самый высокий из нас, сказал:

– Да он псих ненормальный.

– Чокнутый Уилсон, – вставил его подпевала Нил Блейн.

И оскорбления слились в единый хор.

– Сраный пидор…

– Придурок недоделанный…

– Ублюдок хренов…

– Кретин…

– Гребаный выкидыш…

Эван повалил меня на пол, и налетели остальные с пинками и толчками. Кончилось все так же внезапно, как и началось, они повернулись и с улюлюканьем понеслись к солнцу, захлопнув за собой дверь.

Не сказать, что в будке царил полный мрак. Свет пробивался в щели между неровными досками, но в полутьме старое сигнальное оборудование казалось зловещим. Я сел, вывернул вперед руки и достал из-под языка шпильку. Меня ждал второй удар. Полицейские наручники, оказывается, вскрыть не так просто, как игрушечные.

К ужину мать заметила, что меня нет. Соседских детей допросили, и я был разоблачен. Отец покачал головой и, прихватив болторез, отправился меня спасать. Летом вечера в Шотландии длинные, и он добрался еще до темноты. Но тени в сигнальной будке уже вытянули щупальца, заполонив все чернотой. Мрак заполз под одежду, забился в нос и рот, заложил уши, так что я уже не понимал, то ли это деревья шелестят снаружи, то ли кто-то в будке шебуршится и стонет.

Отец взъерошил мне волосы и осторожно освободил из плена, бранясь и утешая, пока наконец не отдал меня, описавшегося, зареванного, с размазанными по липу соплями, в объятия матери. Тогда я впервые осознал то, что мучит меня последние недели. Я ненавижу замкнутое пространство, и мне не суждено стать Гудини.

* * *


Забавно, столько всего случилось, а я до вчерашнего дня ни разу не был в обезьяннике.

После пары кружек успокоительного я решил, что баров с меня на сегодняшнее утро хватит, и отправился пить на реку Клайд. В Берлине реки и каналы – часть центра города, там купаются, катаются на лодках и речных трамвайчиках. На берегах Спри народ загорает, играет в теннис и фрисби, и я никогда не ходил туда в дождь, так что воспоминания мои чисты и солнечны.

На брегах Клайда – сыро и тоскливо. Ни души на асфальтированных дорожках, только следы предшественников: ржавые пивные банки, бутылки из-под «Бакфаста», распластанные порножурналы с распластанными девицами. У берега несколько лодок; вода как жидкий свинец, и если б я хотел утопиться, непременно спустил бы их на воду. Но сегодня топиться холодно. Вода проглотит тебя с чавканьем и даже не извинится.

Я шел по берегу, стараясь ни о чем не думать. Я не пытался скрыть от чужих глаз выпивку. Она болталась в тонком полиэтиленовом пакете из магазина. Они думают, в таких можно носить пиво, хотя любой пьянчуга скажет, что эти мешки моментально рвутся.

Под Ямайским мостом лежал лохматый старик. Он свил гнездо из армейского спальника, пары жестких одеял и картонных коробок. Рядом валялась рваная клетчатая сумка на колесах, набитая газетами. Старик что-то пробормотал, я наклонился и протянул ему банку пива. Не из сочувствия, скорее ради собственной кармы, но бродяга приставил руку ко лбу и простуженно захрипел:

– Благослови тебя бог, сынок.

– И тебя. – Хотя бог давно положил на нас обоих.

Я нашел скамейку, поставил пакет под сиденье, поднял воротник куртки и достал первую банку. У реки было промозгло, но высоко в небе пробивался свет, а значит, есть надежда, что весна уже близко. Я сделал первый глоток. Пиво теплее воздуха, но гораздо лучше пойла, которое я хлебал сегодня в баре. Эти бродяги определенно философы. Может, и я чему научусь, когда стану одним из них?

* * *


Голос Монтгомери выгнал меня на улицу, я шел, проклиная Билла с его светскими манерами и бандитскими замашками. Ничего общего не хочу иметь с этим маскарадом.

Деньги у меня есть, могу улететь хоть сейчас. Я достал клочок бумаги с номером Сильви. Долго искал телефонную будку, потом долго разбирал инструкции на немецком, но наконец послышались гудки. Сильви взяла трубку.

– Работа еще нужна?

– Уже что-то нашел?

– Как насчет моей ассистентки?

Я вышел из будки со звоном в ушах от счастливого визга и побрел к театру, соображая, что же может быть в отправленном матери конверте.

* * *


Над Клайдом кричали чайки. Они стремительно падали вниз к самой реке – наверное, в память о временах, когда они ловили рыбу на ужин, а не потрошили мусорные мешки у ресторанов и не сражались с крысами за отбросы. Не понимаю, почему они живут в городе, когда есть белоснежные пляжи северного побережья и чистое море, – но кто меня спрашивает? Я поднял банку к небу:

– Давайте. Летите и обосрите как можно больше голов.

Компания подростков шла по тропинке ко мне. Я опустил глаза и наклонил голову, чтобы не встретиться с ними взглядом. Не хочу услышать бессмертное «Ты какого хрена уставился?». Так и по голове можно получить – это в лучшем случае. Пятеро в кедах и спортивных костюмах, капюшоны натянуты на головы, руки в карманах. Они были явно чем-то взволнованы; шли, смотря под ноги, ритмично покачиваясь с каждым шагом. Я слышал их взвинченные голоса, все громче и громче, и проклинал себя за любовь к безлюдным местам. При желании они запросто могут меня повалить, связать и оставить на ужин чайкам. Я спрятал банку в карман и уставился на противоположенный берег, следя за ними боковым зрением. Они гнусаво обсуждали какое-то недавнее происшествие.

– Ну ты ему, блин, и двинул.

– Башка нахрен треснула, как кокос.

– А морда теперь как пончик с джемом.

– Гребаный ублюдок.

– Гребаный псих.

Один из парней взглянул на меня. Россыпь ржавых веснушек на носу, лицо бледное, но не в моем кладбищенском стиле, а молочно-белое, как у ребенка, не доросшего до прыщей. В другой жизни он мог бы стать актером или моделью. Наши глаза встретились, и парень задрал губу в усмешке. Я подумал: «Началось, блядь», – и приготовился к худшему. Кто-то из приятелей окликнул насмешника, и я увидел на реке голубой катер, взбивавший воду в белые пенные крылья. Парни проводили его взглядом и бросились следом, не упуская из виду. Один из них запустил в катер палкой, зная, что не попадет, но в страстном желании приобщиться.

Я достал из кармана банку и заметил, что руки трясутся. Откуда вдруг такой приступ страха? Просто кучка юнцов, никто из них в жизни не сделает того, что натворил я.

* * *


Привратник дремал над газетой в будке у черного входа. Я легонько постучал по стеклу, и он встрепенулся с фырканьем, как старый пес, заснувший у камина.

Я рано осознал важность доброго союза с вахтерами, уборщиками, билетерами и привратниками – людьми, которые могут не найти твою фамилию в списке и зарубить репетицию или дать свободный доступ и снабдить слухами, облегчающими отношения с начальством. Я выдал привратнику лучшую из арсенала улыбок, и его взгляд объяснил мне, что видал он таких и не купится на уловку. Газета снова начала подниматься. Продолжая улыбаться, я снова постучал в окно.

– Guten Morgen. – Я кивнул на плакат с собственной – правда, помоложе и посимпатичней – физиономией. Привратник посмотрел на снимок, затем на меня. Его взгляд исполнился отстраненности. Лицо уже болело, но я профессионал, поэтому, не снимая улыбки, спросил: – Вы говорите по-английски?

Привратник безучастно смотрел на меня. В Хитроу я купил немецкий разговорник. Я достал его, но не нашел ничего похожего на «Я фокусник, сегодня даю здесь шоу. Пожалуйста, впустите меня на репетицию». Уверенный, что он издевается, я подошел к плакату, показал на него пальцем, потом на себя, стараясь не терять самообладания.

– Это я… Das ist… – Я снова показал на постер. – Ich bin…

Привратник хмыкнул и поднял газету. Что-то привлекло его внимание, он выпрямился в кресле, пригладил волосы и слегка улыбнулся. Я проследил за его взглядом и увидел Уллу на велосипеде. В тех же потертых джинсах, но в чистой рубашке, и волосы завязаны в аккуратный хвост. Прямо модель для рекламы шампуня, прокладок или чего там еще – бодрая, женственная спортсменка-красавица.

– Morgen.

Она улыбнулась обоим, но привратнику досталась львиная доля тепла. Он поздоровался и что-то сказал, показав на меня. Улла засмеялась, и они болтали несколько бесконечных минут, что я топтался у фотографии своей улучшенной копии. Наконец охранник открыл дверь и впустил нас в здание, я бросил ему бодрое «danke», но он уже закрылся газетой от света в фойе.

Улыбки кончились, но Улла извинилась:

– Прости, надо было выписать тебе пропуск.

– Ничего, ты же провела меня через «Чекпойнт Чарли».[16 - Контрольно-Пропускной пункт в Берлине. Возник после раздела Германии на оккупационные зоны после Второй мировой на границе между американским и советским секторами. Прекратил существование с падением Берлинской стены (1989).] – Она холодно посмотрела на меня, и я проклял свое невежество. – Извини.

Коридор заканчивался развилкой, и Улла остановилась; наверное, хотела увидеть, куда сверну я, чтобы самой пойти в другую сторону.

– У тебя есть все, что нужно?

– Более или менее, но я не прочь познакомиться с вашим Карло.

Она растерялась:

– Нашим кем?

– Плотником, столяром – кто у вас занимается декорациями?

Впереди по коридору открылась дверь, и вышел Коля. Он молча смотрел на нас, одетый в те же штаны, красуясь голым торсом. Улла улыбнулась и помахала.

– Здоровый педик, – пробормотал я, и Улла обернулась:

– Что?

– Ничего.

Она объяснила, где найти плотника, и пошла к Коле. Мои глаза невольно уставились на ее туго обтянутый джинсами упругий зад. Какие бы испытания ни готовила мне судьба, чувство прекрасного всегда при мне. Уж этого не отнимешь. Я поднял взгляд, увидел качка, помахал рукой, не ожидая ответа, и отправился искать плотника. Надеюсь, стероидные фрицы и мое неумелое обращение с женщинами останутся единственными проблемами.

Плотник когда-то работал в Ньюкасле и жаждал поболтать по-английски. Я объяснил, что мне нужно, он посмотрел мои эскизы, задал пару вопросов, кивая на каждый ответ. Мы договорились о цене, включив стоимость отделки, и он пообещал, что к началу следующей недели все будет готово.

У меня есть Сильви – маленькая и гибкая, симпатичная, смешная и умная. Вместе мы поставим город на уши. Что касается остального, я не имею к этому отношения. Я останусь здесь, отработаю контракт, а проблемы буду решать по мере поступления.

* * *


Я смял банку, бросил ее под скамейку, открыл следующую и сделал большой глоток. Серая река приобрела стальной оттенок, на тон светлее мрачного неба, на тон темнее унылых бетонированных дорожек. Единственным цветным пятном болталась у берега пустая винная бутылка с ядовито-желтой этикеткой. Запахло сыростью. Будет дождь.

Решать проблемы по мере поступления – дурацкая стратегия. Теперь-то я знаю, что их лучше предупредить. По крайней мере, можно рассчитывать на эффект неожиданности.

На берегу стало холодно. Удивляюсь, как люди могут спать под мостом в такую погоду. Быть может, их кожа зеленеет и разлагается, а тело всерьез принимает эту репетицию смерти?

Часы в городе пробили три. Четыре банки сделали свое дело, пятая должна довести меня до кондиции. Ноги налились свинцом, как и всё вокруг. Я встряхнулся, чтобы разогнать кровь, и пошел обратно по своим же следам, допивая последнюю банку.

Куча лохмотьев, которой я отдал пиво, все так же гнездилась под каменной опорой моста. Я остановился, прислушиваясь к бормотанию мудрости. Но если она и говорила, слова потонули в шуме вечерних пробок.

К черту. Исповедь очищает душу, и я нашел того, кому могу рассказать все, не боясь упрека и осуждения. Я разделю со старым Королем дороги свое бесценное сокровище – последнюю банку пива. Я расскажу ему свою историю, и, может, он поделится своей.

Я присел рядом с его лежанкой.

Я стану некоронованным принцем отбросов. Он завещает мне свои язвы, шрамы и иссохшую кожу и вшей, гнездящихся в его бороде. Я узнаю, что такое чесотка. Я буду самым чесоточным из всех чесоточных бродяг, что пугают школьников и барабанят в окна ресторанов. Вонь под мостом стояла страшная, но выпивка и холод заложили мне нос, и я не обращал на запах внимания.

– Привет, приятель, как дела? – Куча не шевельнулась, но из-под одеяла торчал нимб из наэлектризованных волос. – У меня тут пивка немного есть, не хочешь?

Куча не шевельнулась. Холод зверский, но опора хотя бы защищает от ветра. Начался дождь.

– Хорошее местечко ты себе нашел. – Старик молчал. – Не в настроении трепаться? Ладно, понял.

Я сел, обхватив колени.

– Не возражаешь, если я тут посижу? – Я сделал глоток из банки. Если он спит, мне больше достанется. – Просто скажи, если против, и я тут же свалю.

Мне показалось, он шевельнулся, но, может, просто случайный ветер пробрался в укрытие и растрепал его волосы.

– Ты – это я. – Я пытался подобрать слова. – Ты то, чем я стану. Но то, что ты – это я, не значит, что я – это ты. – Я приложился к банке. – У тебя наверняка своя история падения. Надеюсь, не такая страшная, как моя. – Я засмеялся. – Господи боже, какую историю я могу рассказать.

Дождь усилился. Под мостом оказалось теплее, чем я думал. Эти старые алкаши и правда многое знают о жизни. Банка почти опустела. Скоро пора двигать, возвращаться в реальный мир машин и пробок, завалиться в бар и выпить пару прощальных кружек. Конечно, под мостом куда уютнее, ни дождя тебе, ни ветра. Я закрыл глаза. Задержусь-ка я здесь ненадолго. Я слушал крики чаек и равномерный гул машин. Я даже почти поверил, что нахожусь на море. Потом закрыл глаза и погрузился в тепло и мрак.

* * *


Я проснулся от света. Обжигающий кокаиново-белый свет раскрыл мои веки и тут же заставил захлопнуть. В сиянии стоял человек.

– Поднимайся, тут нельзя спать. – Голос его звучал сурово, но с усталой формальностью, так что суровость казалась наигранной.

Я отшатнулся, закрывая лицо руками, будто скомпрометированный банкир от назойливой прессы. В луче яркого света я разглядел полицейского. Я поправил перекосившиеся очки и прошептал:

– Монтгомери?

Что за глупость. Он не носит форму, да и не такой здоровяк, как тот, что наклонился ко мне и тряхнул за руку.

– Давай, проснись и пой.

Я попытался встать, но не мог пошевелить ногами. Полицейский опустил фонарь, и я с трудом поднялся на четвереньки. Память медленно возвращалась. Во рту горчило, перед глазами плясали белые вспышки.

– Посмотри, на кого ты похож.

Тут я заметил второго полицейского слева от меня. Он наклонился и пихнул моего друга фонариком. Вежливый профессиональный толчок. Старик не шевельнулся, из одеяла торчал лишь ореол волос.

– Буди своего дружка.

От него шел жуткий запах – смесь дерьма, мочи, гниения и чего-то еще, ржавый металлический запах, я почти узнал его. Я подавил тошноту, наклонился и потряс его за плечо:

– Давай, приятель, пора двигаться.

Мне показалось, старик шевельнулся, но он вдруг начал сползать, очень и очень медленно. Я хотел удержать его, схватился за мокрое одеяло, и он навалился на меня отвратительной массой.

– Ты в порядке? – спросил я.

Фонари высветили его голову на моем плече, голову Иоанна Крестителя, бородатую и окровавленную, с раскрытым ртом и липкой красной коркой на застывшем лице. Мертвая сцена в лучах белого света.

Я пытался встать, и крепкая рука схватила меня, поднимая из грязи. Игры кончились. Полицейский задохнулся от ярости:

– Господи боже! Что же ты натворил, ублюдок?

* * *


Полицейский врач осмотрел меня быстро, по-деловому. Прописал мне горячее питье и признал годным к допросу. Мою одежду положили в пластиковый пакет и выдали белый комбинезон. Я знал из кино, что надо требовать адвоката, и никто не стал меня отговаривать. Меня посадили в холодную камеру. Я взял с койки одеяло и накинул на плечи, но тут меня скрутило от тошноты, и я согнулся над унитазом. Теплым быстрым приливом вышел прописанный доктором горячий чай, потом я сжался от боли и смог выдавить лишь тонкую струйку желчи. Остальное вышло на месте преступления, когда я понял, рядом с чем спал.

Я свернулся в комок, кутаясь в колючее бурое одеяло, не заботясь о том, сколько людей потело в его грубый ворс. Меня трясло. Я подтянул колени к груди; сырость реки точно въелась мне в кости. Я потер одеяло пальцами и почуял животный запах, запах всех предыдущих пленников. Я старался не вспоминать, как за мной захлопнулась дверь и щелкнул замок. Справедливо ли отсидеть срок за преступление, которого я не совершал, взамен того, что я совершил? Накатывал сон. Как можно спать, когда тебя обвиняют в убийстве? На этой мысли я погрузился во мрак. Но ведь эта же мысль терзает меня каждую ночь все эти долгие месяцы.

* * *


Я проснулся от скрежета ключа в замке. Несмотря на кузницу, работающую в моей голове, и грязь, покрывавшую тело, я чувствовал себя посвежевшим. Узнать бы время. Я отдал часы приемщику, а в залитой холодным светом камере невозможно отличить день от ночи. Дверь открылась, вошел полицейский с серым лицом.

– Прибыл ваш адвокат, мистер Уилсон. Вы будете хорошо себя вести? – Я выпрямился на койке и кивнул. – Уж постарайтесь.

Он повернулся и что-то сказал человеку за спиной, потом отступил, придерживая дверь.

В камеру вошла стройная брюнетка.

– Улла? – спросил я, чувствуя, как свежесть окатывает волной. И сразу увидел, что это не Улла. Я пытался вспомнить, где мог ее видеть. – Эйли. – Она равнодушно взглянула на меня, и я добавил: – Я друг Джонни.

Ее лицо прояснилось.

– Да, Уильям.

Полицейский сунул голову в дверь:

– Все в порядке?

Эйли одарила его казенной улыбкой:

– Все хорошо.

Дверь закрылась. Я думал, меня ничто не может смутить, но, глядя на Эйли, мне хотелось спрятаться с головой под грязным одеялом и сидеть так, пока она не уйдет. Я попробовал улыбнуться.

– Кажется, я влип.

Губы Эйли нервно дернулись.

– Вас обвиняют в убийстве. Нам надо решить, как вы себя заявите – виновен или не виновен?

– Я не убивал.

– Хорошо, – ровно сказала она. Наверное, в детстве начиталась историй о несправедливо приговоренных: четверке из Гилдфорда, шестерых из Бирмингема, семье Магуайра.[17 - Известные судебные процессы над людьми, обвиняемыми в причастности к террористическим актам в Великобритании.] Может, поэтому и подалась в адвокаты, дабы защищать невинных от судебной машины. Но никого из этих людей не обвиняли в избиении беззащитного старика до состояния клубничного джема.

– Это правда, – твердо повторил я. – Я не убивал.

– Хорошо, – также ровно сказала она. На сеансах гипноза ее наверняка первой удаляют из зала. – В двух словах расскажите, что произошло.

Я рассказал, как гулял по берегу Клайда, как угостил старика пивом, как пил на лавочке и как мне вдруг захотелось поделиться с бродягой последней банкой.

– Вы ведь не верите мне, да?

Эйли подняла глаза от блокнота:

– Убеждать надо не меня.

* * *


Стены в комнате для допроса выкрашены в голубой – видимо, в расчете на то, что этот цвет успокаивает. И расчет оправдался. В груди вместо паники мертвый покой. Нас ждали двое в штатском: рыжий краснолицый апоплексического вида и здоровяк с русыми волосами, сломанным носом и рыжеватыми усиками – такие носили футболисты в 70-х. Русый представился инспектором Блантом, второй – инспектором Томасом. Он положил на стол какие-то бумаги.

– Кто-нибудь хочет воды?

Эйли улыбнулась, и мне показалось, они не первый раз так встречаются.

– Да, пожалуйста.

Я кивнул, с удивлением понимая, что не могу говорить. Блант принес четыре пластиковых стаканчика из автомата в коридоре. Томас включил диктофон, представился и попросил всех сделать то же самое. Мой голос звучал тонко и подозрительно. Я потянулся за стаканом и пролил воду на стол. Блант подхватил диктофон. Эйли достала салфетку и вытерла лужу. Никто не предложил мне второй стакан, и я решил, что просить нет смысла.

Допрос казался формальностью. Полицейские напротив меня видели слишком много неудачников, которые пытались утопить свои проблемы в алкоголе, а когда это не срабатывало – хватались за нож, чтобы считать меня исключением. Блант пробежал глазами мое заявление и посмотрел на меня:

– Так, мистер Уилсон, я не очень понимаю. Вы безработный, решили выпить на берегу Клайда, потом вам захотелось компании, и, вместо того чтобы позвонить другу или поискать знакомых в баре, вы предложили, – он заглянул в бумаги, – покойному, мистеру Арчибальду Миллигану, распить с вами последнюю банку пива?

Он посмотрел в ожидании подтверждения, и я жалко кивнул.

– Вам показалось, что мистер Миллиган спит, и вы тоже решили вздремнуть под Ямайским мостом?

Я снова кивнул.

– Только выясняется, что он вовсе не спал, не так ли?

– Я не знал этого, когда садился рядом с ним.

Краснолицый Томас впервые заговорил. Тонкий высокий голос плохо сочетался с массивным телом.

– Вы пристроились к трупу и не заметили?

– Я не пристраивался к нему. Я напился. И уснул.

Томас покраснел еще больше. Если на овощном рынке потребуется засада, он сможет прикинуться помидором.

– Пьянство не алиби.

– Но и не преступление, черт возьми.

Инспектор Блант вздохнул, снова заглянул в записи и устало посмотрел на меня:

– Согласно вашим показаниям, вы видели пятерых подростков примерно в то время, когда было совершено убийство.

Я кивнул.

– Вы считаете, это они убили мистера Миллигана?

– Я не знаю. Может быть.

– Понимаете, в чем трудность с вами, мистер Уилсон?

– Я понимаю, что это немного необычно.

– Это неправдоподобно.

Я взглянул на Эйли, ища поддержки, но она смотрела в другую сторону, плотно сжав губы.

Инспектор Блант подался вперед, и усталость мигом слетела с лица.

– Я думаю, вы действительно гуляли у реки, не сомневаюсь, что пили на лавочке. Я даже уверен, что найдутся свидетели, которые вас видели. Но я не верю, что вы предложили мистеру Миллигану выпивку. Я думаю, наоборот. Вы были злы и расстроены, а несчастный старик подвернулся вам под руку.

– Я не убивал его.

– Чем вы его били? Молотком?

Я вскочил, сжимая кулаки:

– Ничем я, мать вашу, его не бил.

Эйли твердо взяла меня за локоть и заставила сесть. Толстяк явно получал удовольствие. Он снова запищал:

– Вы, кажется, не отличаетесь большим терпением, мистер Уилсон. У вас уже были такого рода неприятности?

– Нет.

Я опустил голову, чтобы скрыть ложь.

В дверь громко постучали, вошел полицейский и что-то прошептал Бланту на ухо. Инспектор поспешно взглянул на часы и сказал в диктофон:

– 23:57, инспекторы Блант и Томас прервали допрос.

Он остановил запись.

Эйли заговорила впервые после того, как ей принесли воды:

– Могу я спросить, что происходит?

– Спросить можешь.

– Мой клиент вправе знать все обстоятельства по делу.

– Мне кажется, ваш клиент знает больше, чем все мы. – Он устало поднялся и закрыл за собой дверь.

– И что все это значит?

Эйли говорила сдержанно:

– Может, и ничего для нашего дела. А может, появились новые сведения.

– Это хорошо или плохо?

Она бросила на меня взгляд:

– Зависит от сведений.

Мы помолчали. В кино адвокаты всегда протягивают клиентам сигареты, но Эйли, видимо, не курила. Боль вернулась долбить любимый висок. Я хотел попросить у Эйли таблетку. Эйли походила на тех, кто носит в сумочке мини-аптечку. Я взглянул на ее суровый профиль и подумал, что станет с матерью, если меня посадят.

– Как Джонни?

– Джон в порядке, но давайте сосредоточимся на деле.

Я с раздражением понял, что ей неприятно слышать имя Джонни из моих уст.

– Я ничего не сделал, – сказал я слишком тонко и жалобно.

– Вас нашли рядом с забитым насмерть стариком. Ваши отпечатки нашли на его пивной банке, а на вашей одежде его кровь. У полиции есть все основания допросить вас. Не сделать этого – халатность.

– Эйли, я не убивал его, я напился и был не в себе, но я не трогал старика. Я бы никогда такого не сделал.

Она покачала головой и взглянула на часы. Пришел охранник и отвел меня в камеру.

* * *


В камере я просидел долго. Часы ожидания я отмерял чаем и едой, которую не мог есть. Время от времени я слышал шаги и голоса и ждал, что меня освободят, и боялся, что ко мне подсадят еще какого-нибудь бедолагу, но преступный мир, кажется, решил выспаться, и я мог спокойно обдумать свою ситуацию.

Лицо полицейского, который пришел за мной, не выражало ровным счетом ничего. Я не стал с ним разговаривать. Скоро сам все узнаю.

Эйли ждала меня в той же комнате для допросов. Возможно, она дежурила все время, что я сидел в камере, непонятно только, как ей удается выглядеть такой бодрой посреди ночи.

– Они уверены, что взяли тех ребят. – Я с облегчением уронил голову на руки. Эйли сжала мое плечо, и на секунду я почувствовал ее тепло сквозь тюремную робу. – Они устраивают опознание, будешь свидетелем.

Я поднял голову, чувствуя, как к лицу приливает кровь.

– Значит, убийцу повысили до главного свидетеля?

– Скажи спасибо.

– Как в лотерею выиграл.

– Ты же понимаешь, почему тебя допрашивали.

– Ну да, только неприятно чувствовать, что тебя помиловали.

* * *


Из участка я ушел рано утром. Меня заставили еще несколько часов попотеть в камере, хотя отношение ко мне изменилось. Я остался мерзким вонючим алкашом, но никто больше не обвинял меня в убийстве. Наконец мне вернули одежду, всю в песке и бетонной крошке; на свитере кровь из пробитой головы старика. Я бросил свитер в угол камеры, затем поднял и сунул под мышку. Сам избавлюсь от него, подумал я, не стоит подбрасывать им улики.

В ярком свете парни казались субтильнее. Двое, судя по всему, недавно плакали, третий впал в транс. У четвертого вид был нахальный и самоуверенный, и я гадал, то ли он действительно не боится, то ли псих, то ли гениальный актер. Я стоял за зеркальным окном и называл номера. Лишенные боевого духа, они выглядели совсем юнцами, и я вспомнил, как они бежали за катером. Даже если бы я не узнал их, обвиняемых я бы отличил без труда. Они провели всю ночь в участке с социальными работниками и матерями, отвечая на вопросы об убийстве старика. Как бы то ни было – я их узнал. В конце концов, в искусстве воспоминаний мне нет равных.


Я забирал свои вещи, боясь почувствовать руку на плече и узнать, что вскрылись новые обстоятельства и мне придется задержаться. Я расписался за часы, бумажник, ключи и сданные на хранение гроши, и полицейский протянул мне конверт, на котором четким красивым почерком было написано мое имя.

– Мисс Хантер просила передать.

– Мисс Хантер?

– Ваш адвокат, – нетерпеливо пояснил он.

Я вышел на улицу и вскрыл письмо. Не знаю, чего я ждал – извинений, что она не поверила в мою невиновность? Внутри я нашел пять коричневых банкнот, пятьдесят фунтов наличными. Я убрал деньги в конверт и прочитал записку. «Джонни просил передать тебе». Я покачал головой, сунул конверт в карман и отправился искать бар поспокойнее.


VI


Повторяю еще раз: не фокусы делают фокусника. Каждый, у кого есть время и желание, может освоить пару банальных трюков. В барах полно любителей, способных растворить салфетку в воздухе или порвать на кусочки десятку и склеить ее за секунду до того, как владелец расквасит им нос. Они предложат вам выбрать любую карту и, стоя к вам спиной, с закрытыми глазами, точно назовут масть и достоинство. Сотни отцов по всему миру могут достать монетку из уха ребенка, скучные ученые и строгие бизнесмены пытаются наколдовать себе немного шарма. Но без настоящего шоу их трюки не более чем забава, как кроссворд в желтой прессе или игровой автомат.

Все дело в представлении. Аплодисменты для фокусника чуть ли не важнее самих трюков. Он в муках рождает новый сногсшибательный ход, придумывая, что еще можно сломать, растворить, пройти насквозь – слоны, «мерседесы», самолеты, целые здания? Поиск гвоздя программы – настоящее испытание. Он управляет глазами зрителей, заставляя в нужный момент отвернуться от сцены. Они повинуются его руке и видят то, что он позволяет видеть. Можно часами шлифовать трюк – но без стильного шоу он мертв.

Опытный фокусник достоин звания профессора психологии. Он знает, когда играть на алчности, а когда на сексе. По наклону головы, положению плеч, взгляду он моментально вычислит лжеца. Он с легкостью найдет и простака, и афериста. Он гений наперстков и карточных игр, он вызывает духов и загоняет джиннов в бутылки, его кости всегда выбрасывают шестерки. Он может заговорить стол, раствориться в воздухе, повесить себя за шею, и ему все будет мало. Он распилит девушку надвое, склеит ее и пронзит ножами, и если капля крови упадет на сцену, он превратит ее в белоснежного голубя. Хорошему фокуснику нипочем гравитация, законы природы и сама смерть – пока он на сцене.


Я давно простился с надеждой стать лучшим в мире фокусником, но тогда, в Берлине, вляпавшись в неприятности, вдруг захотел все изменить. Может, я втайне желал впечатлить Сильви и Уллу, может, торопился оставить след, прежде чем кончу как Билл, может, просто из злости, что меня втянули в чужую историю. Как бы там ни было, суета вокруг меня подхлестнула амбиции, и я твердо решил покорить город.

Сильви быстро училась. Днем мы репетировали, а вечером я выходил на сцену после клоунов и приглашал ее исполнить роль застенчивого добровольца.

Поначалу все шло как обычно. Сильви поднялась на сцену в очередном платье с блошиного рынка, мило щурясь от света прожекторов. Белье она не надела, предоставив публике возможность лицезреть каждую линию ее тела в ярких огнях софитов.

Я учтиво приветствовал ее и попросил какое-нибудь украшение для моего фокуса. Сильви неуверенно покачала головой, пряча за спину руки, и нехотя позволила мне взять ее запястье и продемонстрировать публике кольцо со стеклянным камнем, блестевшим нахальнее любого бриллианта.

Сильви оказалась гениальной актрисой. Когда она, чуть не плача, сказала, что кольцо единственная память о бабушке, я решил, что она перебарщивает, но казалось, публика сейчас разрыдается вместе с ней. Наверное, берлинцы с их историей потерь и расставаний особенно сентиментальны.

Я снял кольцо с ее пальца, поднес ко рту, попросил загадать желание и дунуть. Сильви закрыла глаза и вытянула губы, как пятилетний ребенок, задувающий свечи на пироге. Ее дыхание прошло сквозь кольцо, и я тут же его спрятал. Сильви открыла глаза, я взял ее за плечи, повернул к залу и громко, чтобы слышал последний ряд и ни у кого не осталось на мой счет сомнений, попросил открыть рот и достать кольцо из-под языка.

Сильви удивленно распахнула глаза, сунула в рот пальцы и устроила хорошо отрепетированную истерику, рыдая и ругаясь по-немецки, и почти спихнула меня со сцены в приступе ярости. В тот первый вечер публика шумела в негодовании. Их наивность меня рассмешила, я с трудом сдержался и пафосно выдал, подняв руки:

– Я думаю, вы его проглотили.

По залу пронесся рокот. Сильви медленно повторила по-немецки:

– Вы думаете, я его проглотила?

Я повернулся к публике и зловеще улыбнулся:

– Не волнуйтесь, такое уже случалось, все будет хорошо.

На сцене замигали огни, оркестр перешел на жутковатые высокие ноты. Сильви попыталась сбежать, но я оказался проворнее. Я схватил ее за талию и бросил на стол, незаметно появившийся из-за кулис. Сильви кричала, я смеялся. Я грубо привязывал ее толстыми кожаными ремнями, она билась как актриса на рельсах в немом кино, а я, усатый негодяй, злорадствуя, потирал руки. Я набросил на нее салфетку и, надев операционный халат, со скрипом выкатил стол на середину сцены.

Сильви продолжала кричать, и я начал опасаться, что зрители побегут на сцену, но такими тихими я их еще не видел никогда. Они смотрели, не отрывая глаз, то ли с интересом, то ли с осуждением. Я вытащил из нагрудного кармана скальпель, поднял над головой, так что лезвие сверкнуло в зал улыбкой акулы, и с силой вонзил в солнечное сплетение Сильви.

Фальшивая кровь из зашитых в салфетку пакетов брызнула фонтаном на мой халат, лицо и волосы. Я сплюнул горечь и засмеялся как сумасшедший. Ответный смех прокатился по залу. Публика была наша.

Сильви неподвижно лежала на столе. Платье безнадежно испорчено, окровавленные волосы прилипли к голове. Она утерла лицо рукой и спросила по-немецки:

– Нашли?

Я покачал головой.

– Еще нет, но вы не волнуйтесь.

Я грубо сунул сначала одну, а затем и другую руку в кровавую кашу и погрузился по самые плечи, доставая из открытой раны латексные внутренности. Я вытащил печень и покачал головой, полюбовался на биение сердца, с улюлюканьем вывалил на сцену километр кишок, как бывалый матрос, вытягивающий якорную цепь. Зрители смеялись, уверенные, что я найду кольцо, и наслаждались зрелищем в стиле Гран-Гиньоль. Я вынул из хрупкого тела немыслимую кучу вещей: бутылку шампанского, восковую голову, велосипедное колесо. Каждая находка получала свою оценку и долю оваций. Наконец я нашел кольцо. Я поплевал на него, потер о халат и гордо поднял над головой. Осветитель направил прожектор на зеркальный шар. Блики света заплясали по сцене, разлетелись по залу, задрожали на лицах зрителей, будто сияние кольца озарило весь мир.

Концовка вышла топорной, как фанфары, завершающие плохую симфонию, но, по крайней мере, зрители поняли, что надо хлопать. И они хлопали и даже кричали «браво». Я отвязал Сильви, помог ей встать и вывел на середину сцены в окровавленном платье, облепившем каждый изгиб ее тела. Дрожащей рукой она взяла у меня дешевую стекляшку. Улыбнулась мне, прекрасная в брызгах крови, я улыбнулся в ответ и, обняв Сильви за плечи, заставил поклониться публике, поцеловал в щеку и вернул в зал.

Оставшись один на сцене, я снял халат, вытер лицо от крови одним быстрым движением и раскинул руки, купаясь в аплодисментах и чувствуя себя Джеймсом Бондом во фраке после смертельной схватки. Трюк, несомненно, удался. Однако все понимали, что это дешевый розыгрыш.


Я умылся и ждал в гримерке. Целую вечность спустя ворвалась Сильви, взволнованная и счастливая, и попыталась заключить меня в объятия. Я бросил ей полотенце и взъерошил липкие волосы, держа ее на расстоянии:

– Осторожно, костюм.

Она вытерла полотенцем волосы, продолжая смеяться:

– И зачем я столько лет слежу за модой, трачусь на косметику? Всего-то опрокинуть на голову ведро с кровью – и успех обеспечен.

Я протянул ей пачку влажных салфеток. Я уже хлебнул виски, но жутко хотелось пить – не до алкоголя.

– Мужчины проходу не давали?

– Не то слово. – Она возбужденно засмеялась. – Они в восторге от нас, да ведь?

– Похоже.

Сильви улыбнулась, довольная, что я рад не меньшее ее, повернулась и расстегнула платье. Капли пота и фальшивой крови дрожали на бледной спине, словно крошечные миры под стеклом микроскопа. Я подавил желание провести пальцем по влажной линии позвоночника.

– Может, выпьем по кружечке?

Она засмеялась:

– Мне один только что предложил шампанского.

Я медленно отвернулся к стене и почувствовал себя старым развратником, глядя, как ее отражение в зеркале над умывальником стряхивает с себя платье. Я достал из кармана сигареты и закурил.

– Десять лет занимаюсь фокусами, и ни один мужчина не предлагал мне шампанского. – Я затянулся. – Пойдешь с ним?

– Нет, мне кажется, нам лучше отпраздновать вместе. – Она вытянула красную руку. – Меня угостишь? – Я отдал свою сигарету и закурил другую. Сильви завернулась в грязный халат и глубоко затянулась, будто курила траву. – Посмотрим следующий номер, и я помогу тебе с твоим любимым фокусом – исчезновением пива.

– Только если места в первом ряду, – сказал я, думая о холодном пиве в высоких запотевших кружках.

– Договорились. Занимай, я приду, когда приведу себя в приличный вид.

– То есть никогда.

Она легонько шлепнула меня по затылку и убежала в душ.


Народу было меньше, чем казалось со сцены, и я без труда занял столик в центре зала. В кои-то веки официантка не заставила себя ждать, и через пару минут я уже держал холодное пиво в одной руке и сигарету в другой. Я начинал понимать, что и у немцев есть свои плюсы. Я бы начал список с хорошего пива и возможности курить в общественном месте.

Близнецы Архард и Эрхард заканчивали акробатический номер, зеркальное самолюбование, приводившее в восторг компанию голубых за соседним столиком. Братья были покрыты зеркальной татуировкой: зеленые, черные и красные завитки вьются из-под тесных трико по груди и расползаются по рукам, подчеркивая рельеф мышц и стройность тел.

Близнецы походили друг на друга как две капли воды, но я без труда мог различить их. Не только по направлению рисунка на теле, но и по крохотным самодельным татуировкам на запястьях – альфа и омега, сообщавшие миру, кто первым, а кто последним вышел из чрева.

Архард ловко забрался на плечи брату, встал вниз головой на его ладони и медленно поднял правую руку перпендикулярно телу, Эрхард так же поднял левую. Они замерли, и мои соседи зааплодировали в экстазе. Впечатляюще. Я взглянул на часы, и в ту же секунду Сильви села рядом со мной, пахнущая свежестью и цитрусами.

– Крепкие ребята.

– Теперь ты знаешь, кого звать, чтобы открыть банку с огурцами.

– Ну, они не первые в списке.

– Нет?

– Нет, хотя запишу на всякий случай.

Я хотел спросить, кто же номер один, но слова утонули в восторженных криках соседнего столика, провожавшего близнецов со сцены. Рабочие-ниндзя шустро вытащили на сцену огромный лист пластика. Они опустили его на пол, убежали за кулисы и вернулись с настоящей ванной и полудюжиной ведер с водой. Над ванной установили трапецию, и я понял, кто следующий.

На сцену гордо вышел блестящий от масла Коля – мышцы напряжены, плечи расправлены, спина прямая вплоть до накачанной задницы. Выпуклость с другой стороны белого трико выглядела неестественно крупной.

– Кажется, он упаковал свое хозяйство, – прошептал я Сильви.

Но она не ответила, поглощенная Колей, который ходил кругами, как молодой Нуриев по сцене Большого. Он остановился, театрально растер в ладонях мел и бросил надменный взгляд на нас, смертных, слегка усмехаясь, точно большего мы недостойны, хотя я знал, что со сцены зал кажется сплошной темнотой.

Трапеция выглядела слишком высокой, но Коля подпрыгнул и, без труда схватившись двумя руками, медленно подтягивался, пока его грудь не поравнялась с перекладиной. На мгновение он замер, дав нам полюбоваться, и взмахнул ногами, поднимаясь над трапецией и падая вниз в неторопливом вращении на триста шестьдесят градусов, демонстрируя все свои мускулы. Наши соседи не притронулись к выпивке, завороженно глядя, как Коля петлей крутится на перекладине, вперед и назад, меняя хват, вращая стройными бедрами, как белое трико с бешеной скоростью мелькает на фоне черной сцены, все быстрее и быстрее, превращаясь в белый крутящийся клубок.

Я толкнул Сильви в бок, надеясь позабавить ее влюбленными взглядами соседей. Но она отодвинула мой локоть ладонью. Я посмотрел на ее приоткрытый рот и прижатый к зубам язычок… допил пиво и жестом заказал еще.

Коля оседлал трапецию, и она опустилась. Мгновение он неподвижно сидел над водой, затем послышался шорох иглы, и заиграла пластинка.
		В эту жаркую ночь


		Холодный пот застилает глаза, о да,


		В эту жаркую ночь


Сцену залил голубоватый свет. Коля качнулся взад-вперед, схватился за веревку, играя мускулами, и вдруг исполнил сальто назад, от которого у меня желудок свело. Сильви испуганно вскрикнула.
		Я всеми брошен, я один


		Под взглядом звезд на небе злым


		В эту жаркую ночь


Коля схватился за перекладину и неподвижно повис над ванной, не глядя на публику, но купаясь в аплодисментах. Он нырнул в воду, не отпуская трапецию, намочив ноги и торс, и поднялся в мокром, облепившем тело костюме. Парни за соседним столиком посходили с ума, и Сильви присоединилась к их бурным аплодисментам.
		И ни одна любовь моя


		Не знает, как вернуть рассвет.


		Так тяжело сдержать себя,


		Я душу продал бы за свет


		В эту жаркую ночь


Коля продолжал, забыв о зрителях. Он погружался в воду и взмывал вверх в сиянии брызг, словно ради собственного удовольствия.
		Ведь я прошел огонь и воду,


		О да, всю трудную дорогу,


		Я повторяю в эту ночь:


		Никто не сможет нам помочь


Наконец он отпустил перекладину и ушел под воду с головой, скрывшись от глаз публики. Затем всплыл на поверхность и уставился в разверзнутые небеса, как человек, поглощенный горем.
		Все скоро кончится, о боже,


		Будь сильным, и я буду тоже,


		Отброшу все сомненья прочь


		В эту жаркую ночь.[18 - Песня «In the Heat of the Night», в исполнении Рэя Чарльза, вошедшая в саундтрек к фильму «Полуночная жара» (1967).]


Последняя дорожка скрипнула, пластинка остановилась, свет на сцене погас. Внезапно огни вспыхнули, Коля выпрыгнул из ванны, сделав кувырок в воздухе, и встал, раскинув руки, согреваясь в бурных овациях. Вода ручьями стекала с него на пластиковый коврик. Я оглядел зал и под светившейся надписью «Выход» заметил Уплу. На мгновенье наши глаза встретились, и она отвернулась.

Может, музыка, может, выпитое пиво остудило мой собственный восторг, но, глядя на финальный поклон Коли, я вдруг почувствовал, как на меня накатывает тоска.

Я поймал взгляд Сильви, она засмеялась, продолжая хлопать, и наклонилась ко мне:

– Вот чего не хватает нашему шоу – немножко сексуальности.

Слово «нашему» меня удивило, но пол задрожал от топота зрителей, и я подумал, что она права.

* * *


Дикс сидел в дорогом угольно-сером костюме – «Армани», «Версаче», «Шанель», мать ее, или что-то в этом духе. Он был похож на богатенького младшего брата того небритого и немытого мужчины, который прилип к рваному креслу в квартире Сильви. Он поднял кружку:

– За наше партнерство.

Его довольная улыбка почему-то меня раздражала.

Сильви налила себе белого вина из вычурного кувшина.

– За наше партнерство! – Она махом осушила полбокала и снова потянулась к кувшину.

– За партнерство, – поддержал я и сделал большой глоток пива. Никогда не любил число три.


Четвертый бар для нас с Сильви, первый для Дикса. Он абсолютно трезв, но виду него такой, будто он готов потакать чужим глупостям. Дикс едва притронулся к пиву, но заказал еще выпивки. Я спрятался за стаканом и улыбался между глотками, уговаривая себя не впадать в бешенство.

Сильви больше не походила на несчастную жертву в руках маньяка: блестящие волосы, мягко обрамляющие лицо, припудренная кожа цвета слоновой кости – и только красная помада напоминает о кровавом пятне на ее теле. Стилизованный макияж удачно контрастировал с черным атласным платьем. Чудное сочетание, что-то вроде шлюхи, обвиненной в убийстве, на суде. Она отпила еще на пару пальцев.

– Удачный вечер?

Дикс улыбнулся, не проронив ни слова. Я не стал уточнять, почему в два ночи он в костюме и все еще трезв.


Из предыдущего бара мы с Сильви ушли минут тридцать назад: она хотела успеть на шоу. Я допил пиво, Сильви взяла меня под руку, и мы вывалились на улицу, оглушенные воздухом, выпивкой и новой дружбой. Прямая осанка Сильви заставила и меня расправить плечи, и мы пошли быстро и торжественно, как солдат и невеста к алтарю.

Мы пришли в клуб со спичечного коробка, на который мы играли в покер. Над входом розовым неоном светилось «Ein Enchanted Nachtreview», и знакомая игривая дамочка в треугольном бокале пускала розовые электрические пузыри.

Не держись мы за руки, я бы, может, и не заметил, что при виде вывески Сильви замедлила шаг, и хотя она продолжала оживленно болтать, я чувствовал нарастающую тревогу, с которой она смотрела на вход. Я подстроился под нее, она шла все медленнее и наконец остановилась:

– Подожди. Хочу посмотреть, кто дежурит.

Она уставилась в темноту. Вышибала встал в дверях, держа в руке сигарету, и прищурился на свету.

– Отлично. – Она отпустила мою руку и быстро пошла через дорогу. – Пойдем.

Сперва я решил, она что-то напутала. Вышибала преградил вход с каменным лицом, заложив руки за спину, не реагируя на прелестные улыбочки Сильви и ее скороговорку с единственным понятным мне словом «bitte».

Я старательно делал трезвое лицо, не понимая, кой черт занес меня в страну, где я не знаю даже правил торговли спиртным.

– Вы spraken ze английски?

– Уильям, все нормально, мы с Бодо старые друзья. – Сильви понизила голос и мягко сказала: – Пожалуйста, Бодо.

Я полез в карман, достал сорок евро, обнял Сильви за талию и вложил деньги в руку ее приятеля. Он посмотрел на меня с сомнением и открыл дверь, покачав головой скорее с грустью, чем раздражением. Сильви тронула его за руку, и он, по-моему, о чем-то ее предупредил. Но Сильви уже вновь была весела и беспечна. Она засмеялась и поцеловала его в щеку. Я ждал, что он нас выставит, но Бодо рассмеялся в ответ, стер с лица помаду и повторил предупреждение, мигом растеряв всю суровость. Я благодарно кивнул, и он скрылся в тени, бросив на меня оценивающий взгляд – смесь сочувствия и презрения. Так смотрят на простаков.


Видал я залы и побольше, но дизайнеров размеры клуба не смутили. Потолок и стены выкрашены в золотисто-розовый, из-под которого проглядывал красный; прозрачная изогнутая стойка бара кораллового цвета с арсеналом шампанского покруче, чем в самом навороченном клубе Сохо. На небольшой сцене в дальнем конце зала длинноногая девица в матросском костюмчике, при виде которого лорд Нельсон бы в гробу перевернулся скромно сидела на венском стуле и пела о том, что ее мать верит, будто дочка живет с монахинями.

Сильви выбрала столик у сцены, и я сел так, чтобы видеть выступление морячки – конечно, из сугубо профессионального интереса. Я оглянулся на вход: за стеклом маячил Бодо и следил за нашими передвижениями, видимо сомневаясь, что нас стоило пускать.

– Чего он хотел?

Сильви покачала головой:

– Ничего. – Она огляделась. – Как ты думаешь, что нужно сделать, чтобы нам принесли выпить?

Девица на сцене прогуливалась вокруг стула. Теперь, когда она встала, я убедился, что юбки на ней практически не было. Интересно, она в курсе, что забыла надеть трусы? Сильви проследила за моим взглядом:

– Она профессиональная балерина.

– Я так и подумал.

Сильви подняла брови и расплылась в улыбке, завидев новые алкогольные горизонты. Официантка в темно-розовой со светлой окантовкой форме, туго обтягивавшей ее фигуру, едва не заставила меня присвистнуть. Я выдал профессиональную улыбку, и она улыбнулась в ответ, собрав все штампы об ангелах Боттичелли в подарочную коробку и повязав большой бант сверху. Тут она заметила Сильви и нацепила рабочую маску. Она опустила глаза, приняла заказ и, вернувшись с выпивкой, равнодушно поставила на стол бокалы.

Я взял официантку за руку и, заглядывая ей в глаза, как можно обольстительней выдал:

– Dankersheun.

Она растерялась, взглянула на Сильви, будто прикидывая, стоит ли та пожизненного за убийство, и, уходя, пробормотала:

– Bitteschön.

Я поднял стакан, рассматривая сквозь стекло девицу на сцене:

– Как думаешь, стоит проверить на мышьяк?

Сильви метнула ядовитый взгляд в сторону официантки:

– С чего бы?

– Тебя здесь, кажется, не очень-то любят.

– Не волнуйся, таким сукам все зло возвращается.

– Плохая карма.

– Типа того.

Игривая морячка на сцене вращала бедрами, взмахивая подолом. Она оседлала стул, допевая песню, и я перевел взгляд с затененных юбчонкой прелестей на ее лицо.
		Можешь папе сказать, я не прочь,


		Он бывает здесь каждую ночь,


		Только маме ни слова, ни-ни!


Она приставила ладонь к бескозырке, улыбнулась жидким аплодисментам и ушла со сцены, бросив взгляд на наш столик.

На сцене появилась наша официантка. Она улыбалась в окружении двух одинаково веселых и одинаково грудастых девиц. Все трое одеты в короткие шорты и открытые купальники, на головах – лихо сдвинутые котелки. Каждая притащила с собой стул, и они начали выделывать такое, что я испугался за их ляжки. Я знаю, что немцы не станут забавы ради играть со своей историей, все для туристов, жаждущих веймарского декаданса, но я не мог глаз оторвать от их вибрирующей плоти.

А вот Сильви, кажется, скучала. Она стрельнула у меня сигарету и стала громко рассказывать о костюмах, которые для себя придумала. На сцене троица исступленно елозила задами, а Сильви занимала меня разговорами об атласных корсетах и кисточках на сосках. Путешествие, несомненно, расширило мои горизонты. Сильви уже почти кричала, и я накрыл ее ладонь своей. Она тепло улыбнулась, торжествуя, что отвоевала мое внимание.

– Что скажешь?

– Скажу, что из-за тебя нас отсюда вышвырнут.

Она сурово взглянула на меня и вдруг вскочила и помахала кому-то рукой. И вот тут я увидел Дикса.


Дикс пребывал в своем обычном спокойствии, но Сильви лихорадило от возбуждения. Она описала ему шоу, играя за нас обоих, не смущаясь, что Дикс лишь кивал там, где она хохотала, правда, смеялась она за троих, переводя глаза с Дикса на меня в страхе, что не сможет удержать нас обоих, когда вокруг так много соблазнов.

– Ты должен прийти завтра, Дикс, это гениально, все в восторге.

– Ладно, – равнодушно сказал Дикс, разглядывая девиц на сцене с каменным лицом, будто уже видел их раньше и с тех пор они недостаточно над собой поработали. – Ну так как, Уильям, они хотели увидеть чудо или расчлененку?

– По-твоему, это не извращение?

Лицо Дикса оставалось серьезным, а глаза скрывались за очками.

– Возможно, и что с того?

Сильви кровожадно улыбнулась, в полумраке блеснули белые зубы.

– Они хотят видеть, как ты убиваешь меня, Уильям. О да, лучшее шоу на свете.

– Есть люди, готовые отдать за это большие деньги, неторопливо произнес Дикс и посмотрел мне прямо в глаза. Наверное, знает, о чем говорит, подумал я.

– Извращенцы.

– Богатые извращенцы. – Он затушил окурок в пепельнице и медленно поднял глаза на меня. – И лучше показать им фокус, нежели настоящее убийство.

– Ты знаешь таких людей?

Дикс пожал плечами:

– Их нетрудно найти. Надо серьезно все обсудить. Собрать нужных людей, заставить их поверить – и разбогатеть. Знаешь, Уильям, все мы немного извращенцы.

– Говори за себя.

– Ты – умирающий, Уильям. – Сильви наклонилась ко мне в порыве искренности, но, быть может, она просто была пьяна. – С самого рождения мы движемся к смерти.

Звучит как новомодные голливудские бредни. Я закурил.

– Тем более не стоит торопиться.

Сильви выхватила у меня сигарету:

– Ну, тогда бросай курить.

Единственный раз за вечер мы все рассмеялись. Но даже глядя на Сильви, улыбающуюся мне сквозь дым украденной сигареты, на Дикса, которому почти удалось изобразить добродушие, я думал о том, есть ли в округе другие ночные заведения и не удастся ли мне свалить в какой-нибудь тихий бар. Сильви и Дикс переходили с английского на немецкий. Я немного послушал, наблюдая за танцовщицами, затем встал и, шатаясь, пошел по залу.

Развязная морячка сидела на табурете у бара, демонстрируя длинные ноги. Наверное, для балерины она была слишком высокой, но меня ее рост устраивал. Я не смотрю на высоких девушек свысока. Бармен протирал стаканы в другом конце стойки, но я нарочито заинтересовался сваленными в круглый аквариум спичками рядом с танцовщицей. Я взял картонку со знакомой девицей в бокале шампанского, прикидывая, насколько же я пьян. Потом взгромоздился на табурет, держась за стойку, чтобы не упасть, и понял, что в дымину. Хотя человек, способный забраться на барный стул, еще не потерян для общества. Я опробовал на морячке всю мощь легендарной улыбки Уильяма Уилсона и сказал:

– Отличная песня.

Вблизи толстый слой сценического макияжа выглядел устрашающе. Пудра забилась в складочки вокруг рта и морщинки в уголках темных глаз, припорошила пушок над верхней губой и на щеках. Она выглядела на десять лет старше, чем на сцене, хотя мне все равно не по зубам. Она слегка кивнула, но не удостоила улыбкой, которой сверкала все выступление:

– Спасибо.

Чудный акцент. Грета Гарбо, Марлен Дитрих и Ингрид Бергман в одной паре прекрасно настроенных связок. Бармен вопросительно взглянул на меня, но не удосужился подойти, продолжив рассматривать стакан на просвет.

– Ein bier, bitte, – сказал я, довольный своим немецким, и повернулся к девушке с коронной репликой: – Могу я тебя угостить? – Она колебалась. Я заметил, что она смотрит на поглощенных беседой Дикса и Сильви, поймал ее взгляд и заставил смотреть на меня. – Пение, должно быть, иссушающий бизнес.

Никакого гипноза, я играл на ее воспитанности – и успешно.

– Почему бы и нет.

Интересно, надела ли она трусики и добавит ли мне очков статус иностранца. Балерина сказала что-то бармену и повернулась ко мне:

– Так ты из Лондона?

– Из Глазго. – Она растерялась. – Шотландия – ветер, снег, дождь, клетчатые пледы, хаггис,[19 - Хаггис – бараний рубец, начиненный потрохами и овсянкой.] килты и все такое. – Она кивнула, и я добавил: – Мы тоже не носим трусов под килтами.

Морячка притворно ахнула и засмеялась, прикрыв рот рукой, как гейша.

– Значит, у нас есть что-то общее.

– Ага, отмороженные задницы.

Она усмехнулась. Ценю усилие.

– Меня зовут Уильям, Уильям Уилсон.

Я протянул руку, и она мягко ее пожала:

– Зельда.

Подходящее имя, интересно, давно ли она его носит. Бармен вернулся с высоким граненым бокалом чего-то розового и шипучего и назвал цену, достойную эликсира жизни. Я выложил на стойку пятьдесят евро, Зельда подняла бокал и бодро сказала:

– Prost! – Она пригубила коктейль и одарила меня улыбкой, за которую не жаль денег. – Приехал посмотреть Берлин?

– Я здесь работаю, выступаю в «Хамелеоне». На этот раз она улыбнулась искренне:

– Знаю это место. – Она стерла со щеки воображаемое пятно и метнула взгляд на Сильви и Дикса. – Сильви танцует там?

Ее нарочито равнодушное любопытство заставило меня насторожиться.

– Сильви – моя прелестная ассистентка. – Я улыбнулся и протянул ей веер появившихся из воздуха спичек. – Я фокусник.

Зельда захлопала, но удивил ее не мой трюк.

– Сильви больше не танцует?

В голосе звучало злорадство, но, быть может, и обычное удивление. Я решил защитить репутацию Сильви.

– В номере много танцев.

– А. – Она поднесла бокал ко рту, и я подумал, хватит ли у меня денег на второй. – Вы, наверное, недолго вместе.

– Сегодня было первое шоу.

– Так вы празднуете.

– Точно. – Зельда взглянула на наш столик. Дикс и Сильви близко склонились друг к другу, поглощенные разговором. – Вы знакомы?

Зельда натянуто улыбнулась:

– Немного.

– Тогда присоединяйся к нам.

Она напряглась.

– Танцовщицы должны высыпаться. Одного бокала достаточно.

Я глотнул пива.

– У меня на родине говорят: «Стакана много, бутылки мало».

Зельда допила розовую дрянь.

– Ты, по-моему, хороший парень. – Она помолчала. – Сильви – отличная танцовщица, с ней весело…

– Но?

Зельда пожала плечами:

– Всегда есть что-то за пазухой.

Да, у тебя там много интересного. Я не стал озвучивать свое мнение и вместо этого с любопытством спросил:

– А у Сильви? – Зельда замялась, и я добавил: – Мне же работать с ней.

Она взяла пустой бокал, разглядывая ножку, избегая смотреть мне в глаза.

С Сильви всегда что-то случается. Иногда бывает забавно.

Она наконец посмотрела на меня, подтверждая, что они с Сильви действительно неплохо веселились.

– Но иногда не так уж и забавно?

Зельда выдержала мой взгляд.

– Иногда совсем не забавно, да. – Она улыбнулась. – Мы дружили. По-настоящему. – Она снова оглянулась на Сильви и Дикса. – Знаешь, как у нас бывает, дружба меняется от шоу к шоу, и Сильви… В общем, у нее есть пристрастия, из-за которых с ней сложно долго дружить.

Я кивнул, чтобы она продолжала, пытаясь понять, личная у нее неприязнь или профессиональная. Зельда взяла сумочку с соседнего стула. Джентльмен, наверное, помог бы ей спуститься с высокого табурета, но я медлил, и она изящно соскользнула без моей помощи. Юбка слегка задралась, обнажив голые бедра. Она стояла в полный рост, возвышаясь надо мной, но я по-прежнему держал ее взгляд.

– Так Сильви ушла?

Зельда отвела глаза:

– Ушла, да.

По ее тону я кое-что понял. Что бы там ни случилось, Сильви ушла не сама.

– Видимо, большего ты мне скажешь?

Зельда посмотрела за мое левое плечо. Я обернулся и увидел Дикса. Он что-то мягко сказал Зельде по-немецки и обратился ко мне:

– Еще по стаканчику?

– Конечно.

Он посмотрел на Зельду, но она качнула головой:

– Мне пора.

Я взял стакан, предложенный Диксом, мысленно проклиная его вмешательство. Морячка покупала в баре сигареты. Я наклонился к ней:

– Может, придешь на мое шоу?

– Может.

– Я занесу тебе как-нибудь пару билетов.

– Ладно. – По ее холодной улыбке я понял, что могу не утруждаться. Видимо, я не сумел скрыть разочарование – она наклонилась, поцеловала меня в щеку и шепнула на ухо: – Будь осторожен, Уильям.

Сквозь сценический пот я ощутил сладкий аромат духов.

– Само собой, – усмехнулся я. – Конечно, буду. Ведь я чужак в чужом городе.

Я не дождался улыбки. Она взглянула на Дикса, направлявшегося к столу с выпивкой, и понизила голос:

– Тем более не стоит усложнять жизнь и связываться с незнакомцами.

Я смотрел, как стройная фигурка пробирается к выходу. Вышибала открыл дверь, она улыбнулась мне и сверкнула на прощание голой попкой. Дверь захлопнулась, она ушла. Я прикончил пиво, заказал еще и вернулся к Сильви и Диксу.

* * *


Дикс принес Сильви очередной кувшин вина, но сам сидел с пустым стаканом. Я поставил перед ним пиво, но он покачал головой:

– Как ни печально, мне пора.

– Дикс очень занятой человек. Ему и карты сдавать, ему и банк брать.

Сильви говорила с трудом, но еще держалась.

На сцену вышел Бодо в блестящем жилете и галстуке-бабочке. Он застенчиво улыбнулся и начал петь под фонограмму «Вот было времечко».[20 - «Those Were the Days My Friend» – англоязычная версия русской песни «Дорогой длинною»; текст приписывается Джину Раскину. Наиболее известна в исполнении Мэри Хопкин.] Он дергался под музыку, как Стиви Уандер за роялем. От волнения он пел слишком высоко и все мимо нот. Ему пора забыть о мускулах. В случае заварушки ему достаточно будет просто запеть.

Дикс надел дорогое пальто, как раз когда вышибала взял пугающе высокую ноту.

– Удачное время ты выбрал, – кивнул я на сцену.

Дикс пожал плечами:

– Дела.

Он на мгновение положил ладонь на голову Сильви и тут же поднял, махнув на прощание. Благословение, почудившееся мне в этом жесте, вызвало у меня приступ тошноты.

– Увидимся, – бросил я.

Он наклонился ко мне:

– Не забудь, нам надо поговорить, мы заработаем кучу денег.

Дикс снова погладил Сильви по голове, но она отвернулась, словно решение Дикса уйти сразу вычеркнуло его и все прощальные сцены.

– Бедняга Бодо, он так любит петь, – усмехнулась она.

Вышибала затянул припев:
		Вот било времецка,


		Думаль, не концица…


Судя по чудовищному немецкому акценту, он учил слова на слух. Как бы то ни было, недостаток таланта он компенсировал искренностью. Слеза скатилась по его напудренной и нарумяненной щеке. Блестящие глаза подкрашены тушью, губы в вишневой помаде. Словно опошленного Пиноккио-переростка выбросили в мир без надежды вернуться к Джипетто. Шоу безумной куклы, подтверждающее, что все боги умерли.

– Мне нравится Бодо, хотя он всего лишь грубая, безголосая пародия на вышибалу, – снисходительно сказала Сильви.

Ее голос снова звучал громко. Бодо сверкнул на нас глазами. Может, он и услышал ее слова, но продолжал петь, содрогаясь в эпилептическом танце. Он сбросил пиджак и остался в манишке, закрепленной тонкими ремешками на спине и талии. Бодо тянул припев:
		Да-да-да-да-да-да…


Он расстегнул ремешки и швырнул нагрудник в сторону бара, обнажив безволосую грудь с неестественно красными сосками вероятно подкрашенными помадой.

– Верните танцовщиц.

Сильви покачала головой:

– Ты еще ничего не видел.

В другом конце зала какой-то толстяк поднялся из-за столика и стал неуклюже проталкиваться среди зрителей.

– Я видел достаточно – смотри, люди уходят.

Сильви взяла меня за локоть, не спуская глаз с Бодо. Я оглянулся на дверь, ожидая увидеть массовый исход, но увидел толстяка, пробиравшегося к нам с грацией пьяного матроса. Сильви по-прежнему смотрела на сцену.

– Дождись кульминации.

– Мне оно надо? – Бодо наклонился вперед, резко сорвал с себя штаны на липучках и остался в кружевных черно-розовых трусиках, подвязках и чулках. – Ну ни хера себе парад уродов.

– Не волнуйся, Уильям, до хера дело не дойдет.

Смех Сильви внезапно оборвался. Я почувствовал, что за спиной у меня кто-то стоит. Толстяк взялся за спинку моего стула и наклонился к Сильви:

– Привет, Сьюзи. – Он дыхнул пивом, табаком, специями и гнилью. – Давненько не виделись, а?

Сильви в панике взглянула на него, но голос ее не выдал.

– Вы ошиблись.

Он сконфуженно улыбнулся мне кривой пьяной улыбкой и взялся другой рукой за стул Сильви. Он погладил ее по спине, доверительно подмигнув мне.

– Друг, одолжи ненадолго. Минут на пятнадцать, – ухмыльнулся он. – Или меньше.

– Она же сказала, приятель, ты ее с кем-то спутал.

Он поднял руки.

– Я ничего не путаю, я не забываю лиц, – он улыбнулся, – и губ, и сладеньких задниц, и…

Я вскочил, оттолкнув его от стула. Бодо на сцене поднял руки, приглашая зрителей подпевать, улыбаясь вопреки своему печальному положению, и начал раскачиваться из стороны в сторону, как метроном.

– Дама сказала, ты ошибся.

– Эй, если она скажет уйти, я уйду. – Толстяк сально ухмыльнулся, его гладкое розовое лицо походило на вареный окорок. – На всех хватит, первый-второй, мне без разницы, как нравится. – Он засмеялся. – Держи яйца как нравится.

– Когда ты видел последний раз свои яйца, жирный ублюдок? – сказала Сильви, а я пихнул его в грудь. Пихнул несильно, но парень был пьян. Он отшатнулся, налетел на соседний столик, расплескав напитки, к неудовольствию сидевших за ним людей. Казалось, он вот-вот упадет, но солидное пузо, видимо, приучило его держать равновесие, и он устоял, качаясь, как упрямая кегля. Он улыбнулся еще шире. Бодо запнулся. Толстяк пожал плечами и примирительно поднял руки. Я поставил на место стул, и парень обернулся ко мне:

– Чего драться из-за шлюхи? Она с любым пойдет, кто попросит, – обиженно сказал он.

– Не с тобой.

Он пожал плечами.

– Наслаждайся. Для шлюхи она очень даже ничего.

Сильви плеснула вином ему в лицо. Толстяк встряхнулся как Лабрадор после купания. Он приблизил свое лицо к Сильви и, на мое счастье, по-английски сказал:

– Берегись, милочка, твой парень по уши в долгах, и мне кажется, платить придется тебе.

Он сжал ее грудь.

Я вмазал ему в челюсть, и пальцы свело от боли. Бодо уронил микрофон – по комнате словно взрыв прокатился. Я схватился левой рукой за покалеченную правую. Толстяк попытался схватить меня. Сильви принялась бросать стаканы. Один покатился по сцене и влетел в микрофон с оглушительным грохотом. Второй предназначался обидчику. Тот пригнулся, но слишком поздно: стакан задел его, плеснув в глаза пивом, и толстяк закрыл их ручищами. Бодо слезал со сцены. Все словно замедлилось – все, но не Сильви. Она схватила сумочку и пальто, подталкивая меня к выходу:

– Быстрее!

Мы бросились к двери, и никто не пытался нас задержать, кроме Бодо, которому мешали зрители. Я оглянулся и увидел, как он перескочил через стол – весьма неожиданно для мужика в женских трусиках.

Мы с грохотом вылетели из клуба на улицу. Я слепо бежал за Сильви, ориентируясь на стук каблуков, пока не убедился, что погони нет. Я встал, наклонившись вперед, обхватив руками колени, глубоко вдыхая ночной воздух, и думал, смогу ли я когда-нибудь отдышаться. Сильви услышала, что я остановился. Она обернулась, засмеялась, словно сирена, и бросилась прочь, стуча каблуками по тротуару. Я сделал глубокий вдох и побежал, но уже не от Бодо. Сильви свернула с главной улицы в темный переулок, и я бросился за ней, вовлеченный в охоту.


На мгновенье мне показалось, что я свернул не туда. Улочка выглядела пустынной. Тут Сильви засмеялась, и я увидел ее под козырьком магазина. Ее улыбка сверкнула в темноте, и я вспомнил слова толстяка.

– Ты защищал мою честь, Уильям, – сказала она, поддразнивая.

– Она того стоит?

– Так подойди и узнаешь. – Ее голос звучал на октаву ниже.

Я медленно шел по переулку, пока мы не оказались лицом к лицу. Мгновенье мы смотрели друг на друга, я мягко взял ее за бедра, и мы слились в поцелуе, сначала нежном, а затем страстном. Я оторвался от ее губ, целуя шею и плечи, чувствуя, как теплая рука гладит мою спину под пиджаком. Сильви плотно прижалась ко мне бедром, вызывая эрекцию.

– А что с твоим парнем?

Она сунула руку мне в пах:

– С этим парнем?

– Твоим дядей, или кто он там.

Я покрывал поцелуями ее шею, не понимая, зачем отговариваюсь.

– Не волнуйся о Диксе. Он уже бывал в передрягах. Справится.

Я не понял, о чем она, но Сильви опустила руку к ширинке, и мысли о Диксе отошли на задний план. Ее пальцы скользнули в брюки и выпустили на волю то, что ткань безуспешно пыталась сдержать. Я расстегнул ее платье, оголив маленькие округлые груди, мягкие и упругие одновременно. Я наклонил голову, и она выгнула спину, подставляясь моим губам, но ни на секунду не отпуская бедра. Я запустил руки под платье, стягивая с нее колготки, не боясь порвать.

– Трахни меня, – прошептала Сильви.

Я прижал ее к стене, стаскивая трусики, чувствуя ее влагу.

– Все хорошо? – спросила она.

Что-то во мне сдвинулось.

– Черт, – прошептал я, проклиная ее за вопросы, но понимая, что она лишь предвосхитила мой обычный финал. Сильви начала работать рукой в надежде вернуть меня к жизни, но все бесполезно. Я оттолкнул ее грубее, чем хотел, и она налетела на дверь.

– Извини.

В темноте мой голос прозвучал резко.

– Все нормально, – Сильви потерла ушибленную голову и стала застегивать платье. – Бывает.

– Тебе больно?

– Все равно завтра без головы встану.

– Я не хотел.

– Уильям, все нормально. Ты нечаянно.

Я отвернулся; мы поправляли одежду со стыдливостью, нелепой после недавней сцены. В проулке послышались голоса, я увидел парочку подростков и понял, насколько безумной была наша затея. Один из них, проходя мимо, сказал что-то Сильви, и она резко огрызнулась. Это напомнило мне Глазго.

– Что он сказал?

– Ничего.

– Какую-то пошлость?

Она не ответила, одергивая платье. Я порылся в своем скудном словаре в поисках оскорблений и бросил им вслед:

– Мудздики.

Парни оглянулись, крича что-то в ответ, но драку решили не затевать.

– Мудздик? Такого слова-то нет, – устало сказала Сильви.

– Они меня поняли.

– Не сомневаюсь.

Мы вернулись на главную улицу. Стеклянные рекламные короба светились на тротуаре, зазывая на распродажу в ближайшие магазины. Сумочки, драгоценности, обувь, детская одежда. Две головы на длиннющих шеях высокомерно улыбались красными ртами, сверкая голубыми и зелеными глазами. Да, у нас нет тел, но взгляните на наши дивные шляпки. Ради таких и тела не жалко. Интересно, кто-нибудь уже пытался разбить витрины и удрать с плакатами? Вдалеке я увидел освещенный прожекторами знак «Мерседес Бенц», он медленно вращался в ночном небе. За ним, как призыв к миру, полуразрушенный шпиль взорванного храма. Религия и торговля делят одно небо.

Впереди мы увидели стоянку такси – ряд белых «мерседесов» в ожидании клиентов. Мы подошли к первому в очереди, я открыл дверь и усадил Сильви.

– Тебя подбросить?

– Нет, я прогуляюсь. Как раз протрезвею, пока дойду до отеля.

Она поцеловала меня на прощание. Ее взгляд остекленел от усталости, вина и неслучившегося секса. Улыбка сверкнула в темном салоне такси.

– Ты в порядке?

– Не волнуйся.

– Увидимся завтра?

Я кивнул и захлопнул дверцу, не зная, видит ли она мое лицо в темноте улицы.


VII


He так давно, когда Глазго был мировой столицей кораблестроения, бары открывались еще до рассвета, чтобы достойно встретить ночную смену. Пока богачи мирно спят, а почтальоны перебирают письма, пока дети сопят в подушки, а их матери готовятся к новому дню, рабочие на заводах поглядывают на часы и облизывают губы. Вблизи заводских ворот владельцы пивных полируют стаканы, замеряют уровень пива в бочках, проверяют, чисто ли выметены полы и протерты ли столики, и следят, чтобы касса работала без сбоев. Потом они смотрят на часы, открывают двери и ждут первых клиентов, которые всю ночь горбатились, мечтая о кружке золотистого напитка.

Я вышел из полицейского участка с деньгами Джонни, согревавшими карман. Выпивка втянула меня в передрягу, и только выпивка меня из нее вытянет. На улицах еще пусто, лишь одинокий прохожий с собакой перешел на другую сторону, заслышав мои шаги. Армии рабочих, что когда-то наполняли предрассветные улицы после смены, давно распущены. Но бары еще остались, главное знать места.

Закон требует, чтобы к выпивке подавали завтрак. Потому там вечно воняет дешевым беконом, кровяной колбасой цвета кровавого дерьма и гангренозными яйцами с птицефабрики. Все это готовится на несвежем сале, которое за ночь темнеет, и каждое утро его топят снова, поджаривая забредших на ночной банкет тараканов.

Я толкнул дверь и словно окунулся в ночь, хотя знал, что уже начало восьмого. В баре было людно. Парочка студентов пила в углу пиво, снимая похмелье, ломку или что там еще. Бизнесмен потягивал предрассветную порцию бренди. Парень в коричневой кожаной куртке, вышедшей из моды году эдак в 83-м, помечал крестиком лошадей в таблице скачек и быстрыми глотками пил пиво, запивая, по-моему, водкой. Ни одного рабочего. Ни одного желающего отведать завтрак. Никто не разговаривал, ведь никто не искал здесь общения. Автомат играл какую-то древнюю песню, хотя никто не заказывал музыку. Они пришли сюда, потому что другие пивные закрыты до десяти, а припасенная на ночь доза уже закончилась.

Они пришли выпить.

Я вошел и заказал пинту пива. От меня воняло, я зарос щетиной, на брюках пятна крови убитого старика. Официантка не глядя поставила передо мной кружку. Я ждал, что она протянет руку за платой, и, не дождавшись, положил одну из банкнот Джонни на грязную стойку. Она молча взяла деньги и бросила мне сдачу в разлитое пиво и пепел. Я слишком устал, чтобы спорить. Я дал пене осесть и поднес кружку ко рту. Выдохшееся пойло. Но я осушил треть одним глотком и бросил сдачу в автомат с сигаретами. Закурил, допил пиво и заказал еще, разглядывая соседей, в компанию которых я отлично вписался. В ход пошла третья кружка, когда разбитая голова бродяги вдруг всплыла перед глазами, а за ней видение другого лица, месива крови и мозгов. Я снял очки и потер глаза.

– На сегодня тебе хватит, – сказал голос за моей спиной.

Я обернулся и увидел инспектора Бланта во вчерашнем костюме.

– Ты меня арестовываешь?

– Нет, просто советую.

– Ты что, записался в пивную полицию? Алкопат-руль? – Я достал сигарету и закурил. – Ты не в участке со своим жирным приятелем, так что отвали и доставай кого-нибудь другого.

– Одного ареста за ночь тебе мало? – Инспектор Блант обратился к барменше: – Мэри, ему больше не наливай, понятно? – Она подняла голову и кивнула. Блант повернулся ко мне, в нетерпении подрагивая голодными рыжими усами. – Ты понадобишься, если дело дойдет до суда, а до тех пор я не хочу тебя ни видеть, ни слышать.

– Взаимно.

Барменша поставила перед ним кружку лучшего пива:

– За счет заведения, мистер Блант.

– Твое здоровье, Мэри. – Блант взял сигарету из моей пачки и прикурил от моей зажигалки. – Я бы забрал тебя для отчетности, но у нас работы по горло, не хочу лишней волокиты. – Он снял крошки табака с языка. – Дешевое дерьмо. Разберись со своими проблемами, потому что сейчас у тебя две дороги: тюрьма и морг. А теперь пошел отсюда. Это моя территория.

Я оглядел обшарпанные стены, пропойц, неудобные стулья, посмотрел на инспектора за первой кружкой пива в восемь утра и сказал худшее, что смог придумать:

– Тебе тут самое место.

* * *


Я вернулся к себе, разделся, завернул одежду в два черных пакета для мусора и выставил в коридор. Я стоял под душем, пока вода не стала холодной, и ждал, пока холод меня не обжег. Я лег на кровать и, задумавшись, уставился в потолок. Последнее время я мало думаю.

Блант прав. У меня нет выбора. Пора кое с чем разобраться. И, если я качусь в пропасть, мне нужна компания.


Библиотека Митчелла – здание как свадебный торт – возвышается над городской автострадой. Я стоял на мосту и смотрел в бурлящее русло машин. Говорят, скоростные потоки заставляют некоторых людей бросаться с моста. С трудом верится. Никакой гипноз не заставит человека делать то, чего он не хочет.

В компьютерном зале было полно народу. Я заплатил за вход, нашел свободное место и сел среди студентов и школьников, пенсионеров и безработных, беженцев и ученых. Тишину нарушал только стук клавиш, но я почти слышал гудение мыслей, словно ток бежал по проводам. Души, покинув тела, бродили по Древнему Риму, карабкались по семейному древу, искали судебные прецеденты и кто знает, что еще. Нигде в городе не найдешь такой национальной пестроты – и внезапно я заскучал по Лондону.

Я вошел в Сеть и ввел в строку поиска имя Билла-старшего. Я безрезультатно лазил по Интернету, пока меня не осенило. Я попросил библиотекаря проводить меня в отдел, где хранятся микрофиши старых газет, и долго мучился с пленками. В конце концов я разобрался, как ими пользоваться, и мои усилия были вознаграждены.


В начале четвертого я вышел из библиотеки и сел на автобус до Вест-Энда. Пора платить по счетам.

Рабочий адрес Джонни привел меня на Юниверсити-Гарденс, короткую викторианскую улочку, где когда-то жили преподаватели, а сегодня расположились кабинеты и аудитории. Я нашел нужный дом. Здание стояло в лесах, и, видимо, уже давно. Я поднялся на крыльцо, минуя заросли кустарника, и вошел.

Внутри пахло сыростью, мастикой и книгами, и я на мгновение затосковал по былым временам. В вестибюле все так же темно, доска объявлений увешана листовками и записками: расписание занятий, задания, набор в студенческий театр, политические собрания, распродажа книг. Я вспомнил, как обклеивал кампус самодельными афишами, приглашая посмотреть на новую звезду магии.

Приступ ностальгии смыло запахом краски и скипидара, лестницу укрывали куски забрызганной пленки. И вдруг я понял, почему Джонни дал мне этот адрес. В лестничном колодце на верхушке стремянки балансировал маляр в белом комбинезоне, пытаясь покрасить почти недосягаемую нижнюю сторону лестницы. Я поднялся к нему, перила скрипнули под моим весом, и я услышал ответный скрип в груди – ни того ни другого не было пятнадцать лет назад, когда я захаживал сюда студентом. Маляр уставился на меня сверху.

– Приятель, не подскажешь, где найти Джонни? – спросил я.

Маляр продолжал водить валиком по стене, слой за слоем нанося белую краску. Работал он на совесть.

– Джонни?

– Да, он сказал, что работает здесь, наверное, один из ваших.

– А, Джон. – Парень указал валиком наверх. – Второй этаж, первая комната направо, постучите, прежде чем войти, за дверью может быть стремянка.

– Спасибо.

Я пошел дальше. Отец Джона был маляром. Наверное, дело перешло Джонни. Он всегда был способным малым и далеко бы пошел, если бы не страсть к гашишу и выпивке. Да и я добрую половину стипендии оставлял в студенческом баре, пока на третьем курсе вообще не бросил университет. Добравшись до второго этажа, я свернул направо и постучал в большую дверь, покрытую темным лаком.

– Заходи, путь свободен, – прокричали из-за двери, и я вошел.

Крупный лысеющий мужчина на стремянке в дальнем конце комнаты красил стену в солнечный желтый, казавшийся блеклым в тусклом свете. Его помощник, сидя на корточках, подправлял новый пол у двери.

– Я ищу Джона.

Старший замер на полувзмахе кисти и посмотрел на меня со стремянки:

– Ты его нашел. Чем могу помочь, приятель?


Я успел прочесть пару имен на дверях, пока не наткнулся на охранника с пачкой вечерней почты под мышкой. Я увидел себя его глазами: потрепанный бездельник в летах, шатающийся по университетскому кампусу, – и усмехнулся, обеспечив ему ночные кошмары.

– Ну и где тут приличный кабак?

Он отправил меня в знакомое со студенческих лет местечко, рассматривая, будто хотел на всякий случай запомнить особые приметы. Я спускался по лестнице и чувствовал его взгляд затылком, подозревая, что, как только я скроюсь из виду, он достанет рацию и поднимет на уши всю охрану. Я посмотрел снизу вверх на его обеспокоенное лицо и поднял правую руку:

– Да примет господь душу твою. – Я нарисовал в воздухе крест указательным пальцем, чтобы его побесить. За моей спиной открылась входная дверь, впуская порыв весеннего ветра.

– Уильям! – Джонни застал меня почти коленопреклоненным.

– Все в порядке, доктор Мак? – прокричал охранник.

Джонни улыбнулся – благодаря этой улыбке он наверняка собирает полные аудитории хорошеньких студенток.

– Да, Гордон, спасибо, я присмотрю за мистером Уилсоном. – Джонни повернулся ко мне. – Ты, как всегда, удачно зашел. – Волосы Джонни слегка намокли, лицо раскраснелось. От него пахло чем-то свежим и динамичным. – Я заскочил только забросить вещи.

Я посмотрел на спортивную сумку и вдруг почувствовал, что не могу говорить. Я достал из кармана пятьдесят фунтов и неловко протянул ему:

– Хотел вернуть.

– Ах да, спасибо. – Джонни провел рукой по мокрой голове, взъерошив волосы. – Надеюсь, ты не обиделся…

Нет. – Я попытался улыбнуться. – Ты меня здорово поддержал. – Часы, проведенные за чтением библиотечных статей о насилии и убийствах, вдруг обрушились тяжелой усталостью. – Я хотел пропустить стаканчик, присоединишься?

Джон замялся:

– Я бы с удовольствием, но не могу.

Я вспомнил, как Эйли смотрела на меня в тюремной камере.

– Ладно, понял.

– Да нет, дело не в этом. Я обещал вернуться пораньше. Слушай, у меня есть пара банок в холодильнике, пойдем ко мне?

– Не уверен, что Эйли мне обрадуется.

Джон снова пригладил волосы.

– Не глупи. Если б ты не зашел, я все равно взял бы у нее твой номер и позвонил.

– Не знаю, Джон.

– Я знаю. Мне нужна помощь, а ты мой должник.


Джонни жил в пятнадцати минутах ходьбы от офиса, на Байерс-роуд. По дороге нас дважды останавливали студенты, и оба раза он использовал меня как предлог, чтобы смыться.

– Да вы знаменитость, доктор Джон.

Он засмеялся:

– К концу семестра они всегда становятся дружелюбнее – экзамены.

– Я потрясен, – сказал я. И это была чистая правда. – Что с тобой случилось?

Джон шел, глядя под ноги.

– Ничего особенного. Я понял, что мне нравится философия, бросил валять дурака, сдал экзамены, поступил в аспирантуру – остальное уже история.

– Хорошо, что ты избавился от дурного влияния.

– Не льсти себе.

Он свернул во двор:

– Вот мы и пришли.


В квартире Джонни могло бы разместиться человек шесть. Но на этом все сходство с нашими студенческими развалюхами заканчивалось. Прихожая в элегантных тонах пергамента, подчеркивающих высокие потолки, на стенах яркие фотографии, на полу светлые циновки. Джонни пустил меня вперед и прокричал:

– Я вернулся.

В коридор выскочила хорошо одетая женщина лет шестидесяти.

– Тише, она только уснула.

Джонни понизил голос:

– Ой, прошу прощения.

Женщина улыбнулась и выжидающе на меня уставилась, приняв, наверное, за бродягу в гостях у философа.

– Это Уильям, мой старый друг по университету.

Ее улыбка слегка погасла.

– Кажется, Эйли говорила о вас.

Я кивнул:

– Надеюсь, только хорошее.

Женщина бросила на меня строгий взгляд, предупреждая, что игры с ней не пройдут. Она посмотрела на Джона:

– Я покормила Грейс, теперь ей надо поспать.

– Спасибо, Маргарет.

– Не за что, ты же знаешь. – Она сняла с вешалки пальто. – Извини за спешку, сегодня у нас собрание книжного клуба.

Джон подал ей элегантную кожаную сумку, стоявшую у двери.

– Да, я помню. Надеюсь, вы хорошо проведете время.

– У нас всегда интересно, даже если книга не нравится. – Маргарет оделась и клюнула Джона в щеку. – Береги мою внучку. – Она повязала на шее шелковый шарфик и заправила его под воротник пальто. – Увидимся завтра. До свидания, мистер…

– Уилсон.

– Да, я так и думала. Мы, наверное, больше не увидимся, я надеюсь, у вас все будет хорошо.

Я отвесил легкий поклон:

– Спасибо.

Она кивнула, давая понять, что убьет меня, если увидит снова. Я улыбнулся, показав, что понял.


Джон закрыл за ней дверь.

– Извини.

– В наши дни перевелись приличные домработницы.

Он улыбнулся от облегчения, что я не обиделся.

– Пойдем, найду тебе пиво и проверю малышку.

Посреди большой уютной кухни стоял выскобленный сосновый стол. Я сел, посасывая бутылку слабого французского пива, стараясь не слушать по малышовому монитору, как Джонни сюсюкает со спящей дочкой. Он вернулся с улыбкой на лице.

– Сколько ей?

– Десять месяцев.

– Поздравляю. Наверняка скоро женишься.

– У тебя всегда был дар предвидения. Свадьба в июле. Садись. Моя невеста еще не скоро появится. – Я решил уйти до прихода Эйли. Джонни достал из холодильника пиво. – Чем ты сейчас занимаешься?

– Ничем в общем-то.

– Ничем в общем-то или ничем вообще?

– Тебе зачем? – Я достал сигареты и замялся. – Можно курить?

– Эйли не в восторге, когда в доме курят. – Я спрятал пачку в карман. Джон посмотрел на меня и рассмеялся – ты меня под монастырь подведешь, Уильям. – Он открыл шкаф и взял блюдце. – Держи.

– Точно?

Он открыл окно над мойкой.

– Да.

– Хочешь?

– Больше всего на свете, старик, но ты не ответил на мой вопрос. Ты работаешь?

– Что ж ты так пристал ко мне?

– Ну, обычное дружеское любопытство… Я могу предложить тебе кое-что.

Джонни откинулся на стуле и принялся излагать свою затею.

* * *


Театральный плотник отлично потрудился. Ящик вышел потрясающий: ярко-голубой с металлическим оттенком, украшенный зодиакальными созвездиями и Сатурнами, кольца которых будут светиться и отвлекать внимание публики.

Я стоял с Сильви и Никси, девушкой с обручами, на сцене в пустом зале и объяснял им, как устроен фокус.

– Так, дамы, это классический трюк, я собираюсь разрезать мою прекрасную ассистентку Сильви пополам, а ты, Никси, станешь ее ногами.

Никси явно была в замешательстве, но Сильви перевела ей, и она захихикала.

– Хорошо. – Я выкатил ящик и поднял крышку. – Сильви, ты ложишься сюда, голову и руки просовываешь в дырки с этой стороны, а ноги – с той. – Сильви и Никси посмотрели на ящик. – Понятно?

Сильви кивнула:

– Да.

– Отлично, Никси. – Я улыбнулся блондинке. – К сожалению, ты не сможешь насладиться аплодисментами зрителей, но ты получишь удовольствие от осознания, что помогла поставить самый грандиозный из классических фокусов, когда-либо придуманных человеком.

Я посмотрел на Сильви. Она закатила глаза и стала переводить. Никси слушала, ее глаза становились все шире, и вдруг она захихикала, прикрывая ладошкой рот, словно стесняясь своей смешливости.

– Что ты сказала? – спросил я.

Сильви смотрела на меня невинным взглядом:

– Просто повторила твои слова, ты очень забавный парень, Уильям.


После пьяного кутежа между нами не возникло неловкости. Сильви просто сказала:

– Что ж, с этим вопросом покончено.

Я согласился, и мы рассмеялись, счастливые, что никто ни на кого не обиделся.

Я хотел спросить о толстяке. Он назвал ее по-другому, но по мне, что Сьюзи, что Сильви – не такая уж большая разница, а секундная паника в ее глазах могла быть не просто удивлением – возможно, Сильви его узнала. Я оставил свои догадки при себе, и хотя целую неделю каждый вечер ровно в десять пятнадцать потрошил ее на сцене, между нами не случилось ничего, что могло бы шокировать самую чопорную старую деву. Однако я не мог забыть ее тело и, пустившись в дальнейшие объяснения, отвел глаза в сторону.

– Так, ладно, спустимся в зал. – Девушки пошли за мной, болтая по-немецки. – Никси, что ты видишь рядом с ящиком Сильви?

– Я кажусь себе марионеткой.

Я взглянул на нее, и она перевела вопрос Никси.

– Ein tabelle.

– Отлично, теперь на сцену.

Они заворчали, но поднялись обратно.

– А теперь что ты видишь?

– Ahh, – понимающе выдохнула Никси. – Ein Schachtel.

Я посмотрел на Сильви.

– Ящик.

– Правильно. Смотри. – Я распахнул створку, демонстрируя отсек, спрятанный от глаз публики острыми черными углами скошенных стенок, и хотя толщина столешницы по ярко-белому канту не превышала дюйма, в центре стола достаточно места для худенькой женщины. – Никси, ты ложишься сюда, чтобы тебя никто не видел. Я ставлю на стол ящик и укладываю туда Сильви. Она незаметно подтягивает колени к груди, а ты просовываешь ноги в окошко стола и в дырки в ящике, так что публика думает, что это ноги Сильви. И наконец, я беру пилу, – я схватил огромную пилу, лежавшую рядом со мной, и тряханул в воздухе, – и режу небольшую дощечку, которая соединяет две части ящика. – Я начал пилить, раздался скрежет металла о дерево. – И вот я разделил ящик на две половины. – Я раздвинул две части волшебного гробика. – Толпа приходит в восторг, видя голову с одной стороны и дергающиеся ноги с другой. – Я поднял руки к невидимой публике и улыбнулся девушкам. Никси качала головой и что-то шептала Сильви. – В чем проблема?

Сильви вздохнула:

– Эта глупая стерва не сможет. У нее клаустрофобия.


Мы с Сильви перебрали всех артистов, но было очевидно, что только Никси сможет поместиться внутри потайного ящика.

– Блядь, опять облажались.

– Уильям, я не виновата.

Я пнул столик, на котором стоял ящик, и он откатился в глубь сцены. Я знал, что должен успокоить Сильви, чтобы не потерять еще и помощницу.

– Ладно, все равно это кусок дерьма, давно запушенный в массовое производство.

Сильви поймала столик и прикатила его обратно.

– У тебя все получится.

Я снова послал тележку туда, откуда она приехала, не глядя, получая облегчение от самого процесса. Она затряслась, почти уронив ящик, но все-таки устояла и уехала за кулисы.

– Твою мать.

Я поднялся и услышал вскрик, из-за кулис вышла Улла, толкая перед собой тележку. Я отступил.

– Черт, извини.

Улла потерла руку.

– Надо быть осторожнее, – сказала она раздраженно.

– Прости, Улла, я не хотел.

– На сцене небезопасно.

– Да, я знаю, извини.

В волосах Уллы торчал карандаш, а под мышкой – стопка счетов, на переносице появилась складочка. Интересно, что она сделает, если я попытаюсь ее разгладить?

– Я хотела узнать, когда вы закончите. Сцена нужна другим артистам.

– Скажи им, что путь свободен.

Улла заметила, что мы приуныли.

– Проблемы?

Сильви отошла на шаг и оглядела ее с головы до ног.

Нет. – Она обняла Уллу за плечи и посмотрела на меня. – Кажется, нет. Что скажешь, Уильям?

Я скользнул по немке взглядом. Но я уже отлично изучил пропорции Уллы и знал, что Сильви права.


Улла сразу поняла суть фокуса.

– Это старый трюк, публика его сто раз видела.

– Но не в исполнении Уильяма.

Мы с Сильви еще не обсуждали детали номера, но ее уверенность обнадеживала.

– Точно, мы добавим хамелеонского перчика, покажем сексуальную вариацию на тему.

Улла забеспокоилась:

– Мне придется надеть костюм?

– Нет, просто что-нибудь удобное, чтобы движения не стесняло, и, – я почувствовал, как кровь приливает к затылку, – такие же чулки и туфли, как у Сильви.

– Они великолепны. – Улла высвободилась из объятий Сильви, но та не сдавалась. – Темно-зеленые чулки в сетку и самые красные, самые блестящие извращенские туфли на самой высокой танкетке в мире. – Сильви посмотрела на меня. – Я договорилась в секс-шопе, туфли в обмен на упоминание в программе.

– Отлично. – Я посмотрел на Уллу. – Выручишь нас?

– Я не артистка.

– И не надо. Тебе нужно просто лежать в ящике, а в нужный момент высунуть ноги и пошевелить ими по моей просьбе.

Улла колебалась.

Я подошел ближе.

– Больше нам некого попросить.

Она вздохнула:

– Если это нужно для шоу.

Сильви бросилась ей на шею:

– Я знала, что ты согласишься!

Улла высвободилась, и я поймал ее взгляд.

– Спасибо, ты спасла нам жизнь.

Я смотрел ей вслед, а когда она скрылась из виду, обнаружил, что Сильви наблюдает за мной.

– Уильям, она тебе нравится, – сказала Сильви с преувеличенным изумлением.

Я покачал головой и стал убирать реквизит, чтобы скрыть смущение.

– Не люблю женщин с недовольными лицами. Да и потом, она занята – она с Колей. – И небрежно добавил: – Их свели небеса.

Сильви усмехнулась:

– Тогда им лучше поостеречься. Эти небесные парочки ужасно падки на соблазны.

* * *


Джонни сразу перешел к делу:

– Я организую благотворительный вечер и хочу, чтобы ты выступил.

Я затянулся, жалея, что пришел. Я стряхнул пепел в блюдце и улыбнулся, чтобы смягчить отказ:

– Извини, Джон, я этим больше не занимаюсь.

Зря я улыбался. Джонни подался вперед. Его глаза светились энтузиазмом.

– Ты говорил, но я подумал, ты отодвинешь пенсию, хотя бы на один вечер.

Не пойму, как между лекциями, экзаменами, спортом и ребенком он умудрился найти время на благотворительность.

– Я расклею афиши, раздам билеты, стану носильщиком или вышибалой, но не проси меня выйти на сцену. Это невозможно.

Джонни сделал вид, что не слышит.

– Вечер будет в старом Паноптикуме. Он обычно закрыт для публики, и многие придут просто из любопытства, но я не могу подобрать приличной программы. Уильям, тебя сам бог послал.

Я помню его тактику со студенческих лет. Джонни будет капать тебе на мозги до тех пор, пока ты не поддашься на уговоры, только бы он заткнулся.

– Джон, я больше не выступаю, – сказал я твердо. Он покачал головой, улыбаясь, уверенный, что надо лишь правильно попросить.

– Я не верю тебе, Уильям.

– Придется, это чистая правда.

Может, он услышал что-то в моем голосе или с годами понял, что не всегда можно подчинить человека своей воле. Он откинулся на спинку стула и провел рукой по волосам:

– По крайней мере, назови причину.

– Как-нибудь в другой раз, – соврал я.

Джонни скептически смотрел на меня, его темные волосы поднялись маленькими злобными петушками.

– Так, значит? Впервые за много лет я прошу тебя об услуге, и ты отказываешь без извинений и причин?

Солнце било в окно, и на столе между нами лежала мозаика золотистых квадратов. Я повернулся и выглянул во двор, где весенний ветер шевелил верхушки платанов. Ранней весной кто-то посадил в горшках луковицы, и теперь на подоконнике подрагивали лиловые гиацинты, наполняя кухню своим ароматом. Отличное место для встреч. Здорово собираться здесь дружной компанией за большим столом, зная, что даже если проснется ребенок, он всего в двух шагах.

Я покачал головой и понизил голос:

– Я бросил карьеру не для того, чтобы досадить тебе. И на заметку: я извинился.

Мы услышали, как в замке поворачивается ключ. Прошло несколько секунд, пока Эйли снимала пальто, и наконец в дверях показалась ее голова. Волосы забраны в пучок, но ветер выбил несколько прядей, и они мягко струились по румяным, как осенние яблоки, щекам.

– Привет. – Она улыбнулась Джонни и тут заметила меня. – Ой, Уильям.

Я поднялся, надеясь, что мой окурок не вызовет семейной ссоры:

– Все нормально. Мне пора.

Эйли вошла в кухню, посмотрела на блюдце, но ничего не сказала.

– Ты уверен?

– На все сто.

Она посмотрела в другой конец стола:

– Джон?

– Отпусти его, Эйли, у него полно дел.

Она переводила взгляд с одного на другого, чувствуя напряжение между нами, но не понимая причины.

– Как Грейс?

Джон отхлебнул пива.

– Я только что смотрел, она спит.

– Хорошо. Я загляну к ней, как только провожу Уильяма.

Джон пожал плечами. Я снял куртку со спинки стула:

– Не стоит.

Но Эйли все равно пошла со мной. В коридоре она обернулась:

– Что случилось?

– Джон хочет, чтобы я выступил на его вечере, я сказал, что не могу.

– Не можешь или не хочешь?

– Не могу.

Она посмотрела мне в глаза и осторожно взяла меня за руку. Она заговорила нежно, словно увидела меня впервые:

– Уильям, что с тобой произошло?

От ее прикосновения, от ее тихого голоса на глаза навернулись слезы. Я вырвал руку:

– Ничего, я просто больше не выступаю.

– Не злись. – Эйли улыбнулась. Как ей удается переключаться с жесткого профессионализма, что я наблюдал в тюрьме, на такое сочувствие, что вся моя эмоциональная броня готова разрушиться от одного взгляда? Может быть, это потому, что она недавно стала матерью? – Я поговорю с Джоном. У него много работы и… ты же знаешь, каким он бывает, когда хочет чего-то добиться. – Она покачала головой. – Каждый раз, как мы встречаемся, кто-то из нас грубит.

Я улыбнулся в благодарность, что она сменила тему.

– Тогда в баре никто не грубил.

– Мне показалось, ты был слегка раздражен.

– Возможно.

– В общем, я рада, что мы повидались. Хотела извиниться. Я могла проявить больше сочувствия. Ты такое пережил, а я…

– Не сомневалась, что я виновен?

– …не проявила достаточно понимания.

– Ты выражаешься как адвокат.

– Хорошо. Я же адвокат.

– Мне придется идти в суд?

– Нет, если никто из них не откажется от признания.

– Чудно. – Я помолчал. – Эйли, если преступление совершено давно, есть ли польза от старых улик?

– Сложно сказать, зависит от улик, но технологии сильно продвинулись. Давно похороненные дела поднимают, расследуют заново и находят преступника с помощью анализа ДНК и тому подобного. – Она улыбнулась. – Многие из тех, кто считал, будто им все сошло с рук, сегодня шарахаются от звонка в дверь. А почему ты спрашиваешь?

– Да просто читал в газете.

Эйли посмотрела на меня с сомнением. Но без неприязни.

– Пожалуйста, подумай о вечере Джона. – Она смотрела в мои воспаленные глаза фиалковым взглядом. – Он тебя обожает. Твое участие много значит для него.

– Я подумаю. Но ничего не обещаю.

– Не обещай.

Она потянулась и поцеловала меня на прощание. Не считая моей встречи с матерью, женщина целовала меня впервые за долгое время. Мне было приятнее, чем должно быть.

Выходя из двора, я понял, что не спросил Джона, чему посвящен вечер.

* * *


Остаток дня и большую часть длинной трезвой ночи после выступления мы с Сильви придумывали, как превратить номер в супер-секси-конфетку, которую мы обещали Улле. К утру мы наконец все решили. Мы отрепетировали и разошлись по домам с чувством приятной усталости после хорошей работы.

Конечно, трюк с распиливанием – всего лишь часть нового шоу, но я радовался, что расту над собой в сравнении с тем, что я показывал в клубе у Билла. Мы придумали грандиозный финал, настоящий вызов смерти. Сомневаюсь, что публика «Хамелеона» видела что-то подобное.

В девять утра зазвонил телефон. Я сидел в постели, нанося последние штрихи на схему, и потягивал лечебную дозу, прежде чем наконец-то завалиться спать. Голос на том конце провода орал нахально, как зазывала в дешевом притоне:

– Уильям, где тебя черти носят?

– Привет, Ричард, я репетировал всю ночь.

– Умница, а теперь удели мне три минуты. – Я отодвинул трубку, пока он от души прокашливался. – Как Дела в Фатерлянде?

– Лучше.

– Поставил их на уши?

– Почти.

– Это радует. У меня хорошие новости.

– Какие?

– В субботу приедет парень с телевидения, хочет на тебя посмотреть.

– В субботу?

– Господи, береги сердце.

– Нет, Ричард, это здорово, просто в субботу у нас премьера номера. Я бы хотел его сначала отшлифовать.

– Адреналин – лучший допинг.

Ричард вновь разразился кашлем. Откуда он-то знает об адреналине?

– На кого он работает?

– «Би-би-си-3», ночное шоу. Возможно, это твой шанс.

– Хочешь, чтобы я его встретил? Сводил на ужин?

– Нет, не суетись. Он едет инкогнито. Многие шишки так делают. Но предупрежден – значит вооружен. Может, на сей раз не напортачишь.

– Спасибо, Ричард.

– Не стоит, сынок. Постарайся не напиться и не просрать все. Нам светит большая сделка. Он особенно настаивал, никаких комиков, танцовщиц, певцов – хочет только фокусников. Ты можешь выиграть забег, Уилл.

* * *


Вот что мне удалось раскопать в библиотечных архивах: каждый раз имя Билла Нуна-старшего упоминалось в газетах в связи с одним и тем же делом. На которое косвенно намекал его сын.

13 марта 1970 года, в пятницу, миссис Глория Нун вышла из дому примерно в двенадцать пятнадцать дня. С тех пор о ней ничего не известно.

Никто не видел, как она уходила, но около полудня она говорила по телефону с сестрой Шейлой. Глория просила у Шейлы рецепт запеченной свинины с яблоками. Когда Шейла, вооружившись кулинарной книгой, перезвонила в двенадцать пятнадцать, ей никто не ответил, хотя Глория ждала звонка.

Шестилетнего сына никто не забрал из школы, машина Глории осталась на стоянке. Косметика была разбросана по туалетному столику, словно Глории помешали краситься. Она не снимала больших сумм наличными, не взяла одежду, оставила валиум и противозачаточные таблетки в шкафчике в ванной. Ключи, кошелек и очки для чтения лежали в сумочке, брошенной на супружескую постель. Паспорт был спрятан в ящике с нижним бельем. никаких следов борьбы и насилия, никакой записки; в местных лесах никто не встречал женщину с амнезией. Миссис Глория Нун просто испарилась.

Шейла сказала полицейским, что в то утро они с сестрой говорили не только о рецептах. Глория наконец-то решила уйти от мужа, забрав с собой маленького сына. По словам Шейлы, Глория держалась за брак только из-за ребенка.

Свидетели подтвердили, что двумя неделями раньше Глорию доставили в отделение «Скорой помощи» – она утверждала, что упала с лестницы. Осматривавший ее доктор написал в заключении, что травмы получены скорее в результате избиения, а не падения. Ее сестра заявила, что муж неоднократно избивал Глорию и именно это послужило последней каплей – кроме того, у Глории был любовник.

Она никогда не упоминала его имени из страха, что муж убьет его и что суд не отнесется с сочувствием к женщине, закрутившей на стороне интрижку, даже если ее муж занимается сомнительным бизнесом и часто пускает в ход кулаки.

– Глория страшно боялась, что ее лишат опеки над Билли, – утверждала Шейла. – Она никогда бы его не бросила.

Но супружеская неверность конечно же почти лишала ее шансов на опеку. И вполне очевидно, что она бросила сына. Вопрос в том, сделала ли она это добровольно?

Если бы слухи решали судьбу человека, Билл Нун давно болтался бы на виселице. Но он настаивал, что страдает больше всех – не считая осиротевшего сына. Он отрицал, что знал об измене жены, утверждал, что никогда не слышал о разводе, хотя признавал, что у них «были свои проблемы, как и в любой семье». Он не знал, что жена хочет уйти от него. Они оба любили выпить, и пару раз он поднимал на нее руку, но никогда не причинял серьезных травм. Именно джин, а не его кулаки, виноват в том, что она упала с лестницы и нахватала синяков. Он оспаривал утверждения свояченицы, обвиняя ее в зависти к их семейному счастью и желании развалить брак сестры. Он говорил, что жена никогда бы не доверилась сестре, и высмеял историю о свинине с яблоками.

Газеты публиковали заявления Билла-старшего, но совершенно ясно, чью сторону они занимали. Их мнения не изменила даже награда, обещанная Биллом за любую информацию о жене. На газетных снимках Билл Нун представал фотогеничным, как один из братьев Крэй,[21 - Близнецы Рональд (1933–1995) и Реджинальд (1933–2000) Крэй – известные лондонские гангстеры 60-х гг.] тогда как Шейла выглядела добропорядочной женщиной из тихого пригорода.

Какое-то время Глорию упоминали не реже Лорда Лукана.[22 - Лорд Лукан (Ричард Джон Бингхэм, р. 1934), подозреваемый в убийстве няни своих детей, бесследно исчез в 1974 г.] Некий отдыхающий видел, как она гуляет по пляжу Майорки. Она выкрасила волосы в каштановый цвет и шла под руку с аристократического вида мужчиной. Ее видели в автобусе в Маргейте, на плечах у нее была шаль из тех, что предпочитает носить королева. Она карабкалась на вершину холма в Уэльсе, туристам она показалась встревоженной, и они хотели спросить, не нужна ли ей помощь. Только потом до них дошло, что они видели Глорию. Пресса так и не выяснила, почему же пропавшая Глория Нун облюбовала себе побережья.

Постепенно явления Глории пошли на спад, хотя и годы спустя находились люди, утверждавшие, что встретили ее на улице. В основном после очередного упоминания в прессе в связи с новым исчезновением какой-нибудь почтенной домохозяйки. Хотя других женщин, так или иначе, всегда находили.

Глория Нун стала историей, пачкой газетных вырезок, делом в полицейском архиве, главой в криминальных энциклопедиях и даже бестселлером «Исчезновение в пятницу тринадцатого». Полиция отрицала, что дело закрыто, хотя признавала, что при отсутствии улик, свидетелей и тела они мало что могут сделать.

Самое громкое возвращение дела на страницы газет случилось, когда спустя двенадцать лет Билл Нун-старший снова женился. В нескольких газетах появилась свадебная фотография. Билл-младший в роли шафера. Красивое и непроницаемое лицо в центре группового снимка. А если присмотреться, в заднем ряду улыбающихся гостей можно разглядеть молодого подтянутого Монтгомери с ухмылкой человека, на которого только что свалилось наследство.

* * *


Я собрал все вырезки об исчезновении матери Билла и разложил на полу в комнате. Если бы не газета в руке Билла-старшего, я бы не стал с такой уверенностью утверждать, где находится тело Глории. Снимок маленький, но заголовок и дату – день, в который исчезла Глория, – прочесть можно.

Что в такой ситуации делают киношные детективы? Я не мог вспомнить – давно не смотрел кино. Я оставил вырезки на полу, умылся, запер дверь и лег спать.

Я проснулся посреди ночи. Я вспомнил, как поступают в кино. Время действовать.


VIII


Я встал поздно утром, вырезки по-прежнему лежали на полу. Я осторожно перешагивал через них, стараясь не наступить на Глорию, Билла Нуна, смеющихся гостей и тщательно причесанную Шейлу. Нашарив в ящике туалетного столика запечатанную колоду карт, я стащил с зеркала красный шарф. Я наклонился ближе и впервые за долгие месяцы как следует себя рассмотрел. Отекшее от пьянства лицо, заросшее щетиной, красные глаза за стеклами очков. Неужели старина Уильям канул в лету? Я потер небритые щеки, притащил стул, распечатал карты и отложил джокеров. Я перетасовал колоду и принялся за самые банальные трюки. Пальцы слушались плохо, но постепенно вспоминали знакомые приемы – немного практики, и былая ловкость вернется. Я побрился, принял душ и пошел звонить Джонни.

* * *


Эйли, казалось, была растеряна.

– Уильям, Джон немного занят, может, он перезвонит тебе?

– Я звоню из автомата.

Кажется, Эйли улыбнулась.

– Романтика в наши дни.

Я взглянул на толпы покупателей, наводнивших Аргайл-стрит, и понял, что сегодня суббота.

– Да, наверное. – Я помолчал, надеясь, что Эйли отвлечет Джонни от его важных дел. Я ошибся. – Я хотел сказать, что выступлю на вечере.

– Здорово, Уильям, он будет в восторге.

– Его восторги поутихнут, когда он меня увидит. Я слегка заржавел, – сказал я сердито.

– Глупости, он постоянно рассказывает, что учился с гением.

Я отложил золотник похвалы к своим скудным резервам.

– Джон не сказал мне, когда и где.

– Ровно через неделю, в три тридцать в старом Паноптикуме.

– Дневной концерт?

Эйли напряглась:

– Тебя не устраивает?

В конце концов, решил я, время действия ничего не меняет.

– Нет, нормально, просто не ожидал.

– Придет много семей с детьми, будет весело.

– Я подкорректирую свое выступление.

Эйли засмеялась:

– Да уж, пожалуйста.

Она снова поблагодарила меня, пытаясь закончить разговор. В трубке раздался писк, и я бросил еще пару монет, удерживая Эйли на связи.

– Джонни так и не сказал, чему посвящен вечер.

– Неужели? – бодро спросила Эйли. – Мы хотим собрать денег на благотворительные программы для таких детей, как Грейс.

– Каких? – бестактно спросил я и внутренне сжался.

– Вы и правда толком не поговорили. У Грейс синдром Дауна.

На меня накатила жалость пополам со смущением. Я сказал прежде, чем успел подумать:

– Мне очень жаль.

– Не стоит, – серьезно сказала Эйли. – Мы считаем это благословением.

* * *


Мы втроем стояли за кулисами. С одной стороны от меня Сильви, дрожащая в шелковом халатике; с другой – Улла в обтягивающей жилетке и тесных трико, обрезанных по колено. На обеих, как и обещала Сильви, одинаковые зеленые чулки и блестящие красные босоножки на платформе. На сцене клоуны принялись перекидываться ревущими пилами. Я повернулся к Улле:

– Готова?

Она кивнула, и я почувствовал ее волнение. Я хотел помочь ей влезть в тесный ящик стола, но вдруг рядом с ней появился Коля. Он подхватил ее на руки и осторожно уложил в отсек, будто сказочный принц завоеванную принцессу в первую брачную ночь. Сильви наклонилась, чтобы что-то поправить, и ее халат распахнулся. Под ним она была почти голая. Зеленые чулки пристегнуты к красному атласному поясу в тон трусикам и алым кисточкам, с непонятной целью болтавшимся на сосках.

Улла издала что-то среднее между вздохом и фырканьем, и Коля улыбнулся. Он подмигнул мне – мол, ох уж эти женщины – и, наклонившись, быстро поцеловал ее в губы и взъерошил волосы. Не подозревал, что у него есть чувство юмора. Если бы он не пялился так на Сильви, я бы, может, даже проникся к нему симпатией.

Если верить кино, за кулисами царит вечный хаос. Полураздетые стайки танцовщиц в беспорядочной суете, безумные ассистенты, которые одной рукой строят артистов, а другой – взбивают на голове гнездо. Посторонний и в жизни увидит то же самое. Это как смотреть на автостраду с пешеходного моста. Пешеход не понимает, как машины умудряются лавировать в потоках и не сталкиваться, а для водителя перестроиться в другой ряд – пара пустяков.

Упал занавес, и клоуны побежали за кулисы, строя пошлые рожи при виде Сильви. Уборщики подмели сцену и выкатили стол.

Заиграла наша отбивка. Сильви сбросила халат, я взял ее за руку, и мы вышли на сцену перед опущенным занавесом.


На высокой платформе, с откляченным задом, торчащей маленькой грудью и сверкающей диадемой в шелковых волосах, Сильви напомнила мне циркового пони. Толпа взревела. Я заставил Сильви повернуться, и она встала, купаясь в аплодисментах. Я чувствовал себя сутенером, предлагающим проститутку, но, честно говоря, таких оваций я давно не слышал.

Сильви дождалась, пока утихнут аплодисменты, а музыка станет медленнее, и протянула мне сдутый красный шарик. Я оглядел ее гибкое тело и поднял вверх бессильно висящий шарик. Зрители засмеялись, я поднес его к губам и стал дуть.

Шарик вырос в большую ярко-красную сардельку. Я остановился, задыхаясь, театрально глотая воздух, и изумленно уставился на фаллический шарик, а затем перевел взгляд на грудь Сильви. Публика чуть не загнулась от смеха.

Я снова принялся надувать шар. Сильви прикрыла уши в ожидании взрыва. И когда зрители уже начали терять терпение, шар взорвался, разлетевшись по сцене красными брызгами. Я элегантно отступил, выхватив бутылку шампанского из парящих в воздухе лоскутов. Публика зааплодировала, из кулис бросили два бокала, я подхватил их, как прирожденный жонглер, открыл бутылку, наполнил бокалы и, протянув один Сильви, залпом осушил другой. Аплодисменты стихли.

Сильви кивнула на останки шарика, разбросанные по сцене:

– Напоминает мне прошлую ночь. – Я оскорбился, публика засмеялась. Сильви подмигнула и прошептала по секрету, так что слышал самый последний ряд: – Но мне недолго ждать, в третьем акте выйдет такой атлет…

– Ты так думаешь?

Я достал из внутреннего кармана волшебную палочку и махнул ею в зал. Сцена моргнула красным светом, а музыка сменилась кладбищенским плачем. Сильви испуганно прикрыла руками рот. Занавес поднялся, открывая стол со спрятанной Уллой. Не дав зрителям опомниться, выскочили два ниндзя с лицами, закрытыми шарфами, каждый нес в руках часть сверкающего синего ящика. Один из них отдал мне свою половину, и я продемонстрировал, что она пуста. Тем временем он выкатил стол на середину сцены. Я поставил ящик на стол, показал, что и второй тоже пуст, и совместил обе половины. Ниндзя вынули боковые стенки, превратив две части в один длинный гроб.

Сильви замерла от ужаса.

– Помнишь слухи о моей первой жене? – сказал я.

Словно только осознав, что происходит, она бросилась за кулисы. Ниндзя оказались быстрее. Они схватили мою сексуальную помощницу и, подняв над головой, понесли ко мне. Сильви кричала на весь зал. Ее тело казалось совсем белым на фоне черных костюмов ниндзя и ночной синевы сцены. Она высвободила одну ногу и на мгновение встала в стойку на плечах одного из мучителей, будто фигурка арт-деко, но ниндзя быстро ее усмирили. Я потирал руки, наблюдая, как они укладывают бьющуюся, кричащую девушку в сверкающий гроб, запирая, словно ведьму в колодки, так что голова и руки торчали с одной стороны, а ноги выглядывали с другой.

Сильви повернула голову к залу, прося о помощи. Я напоил ее фальшивым шампанским и резко крутанул стол, чтобы Сильви оказалась макушкой к зрителям. Девушки придумали этот ход, чтобы поменяться ногами, пока публика не видит заднюю часть ящика. Сильви молила о помощи и извивалась, я развернул стол, чтобы показать залу истерично бьющиеся ноги Уллы. Наконец я последний раз раскрутил гроб и поставил его боком, чтобы зрители видели всю картинку: перекошенное лицо Сильви и брыкающиеся ноги Уллы.

Огни погасли, сцена погрузилась во мрак, и только мы остались в конусе золотого света. Я вдруг увидел, как полуобнаженная Сильви лежит на спрятанной в ящике Улле. Странно, на репетициях я об этом не думал, но сейчас, представив прижатые друг к другу женские тела, почувствовал возбуждение. Я стряхнул наваждение, сделал большой глоток воды из бутылки шампанского и зловеще захихикал. Ниндзя вернулся с двуручной пилой, я показал зрителям ее оскал, и мы принялись пилить. В тишине Раздавался лишь визг грызущего древесину металла и стоны Сильви. Улла неистово дрыгала ногами, красные туфли мелькали, словно страстно желали отделиться от надоевшего тела и начать свободную веселую жизнь. Мы допилили перегородку, и я медленно раздвинул ящики, Сильви широко распахнула глаза, открыв в немом крике рот, кровь капала из ящика с отрезанными ногами, продолжавшими танцевать.

Я посмотрел на них, возмущенный, что они никак не угомонятся, покачал головой, соединил две части и раскрутил стол, чтобы Сильви и Улла заняли исходное положение.

– Пожалей меня, – сказала Сильви.

Но ниндзя вынесли семь длинных стальных мечей и перетащили девушку в другой ящик, на сей раз поставив ее на ноги и, пока я разрубал надвое семь круглых зеленых арбузов, вскрывая перед зрителями их густо-розовую плоть, запирали замки. Под барабанную дробь я с силой вонзал мечи в ящик, преодолевая сопротивление, пока лезвия не показывались с другой стороны, обагренные кровью. Я втыкал их со всех сторон, увильнуть от удара, казалось, невозможно, но когда я вынул их и открыл дверь, вместо растерзанного трупа зрители увидели целую и невредимую Сильви.

– Теперь ты отпустишь меня?

Но ниндзя уже готовили новую пытку. Они выкатили ровную черную доску, по форме и размеру похожую на гроб. На доске – силуэт женщины из концентрических красных и черных окружностей. Мишень в форме женского тела с яблочком в районе губ. Тяжелые кожаные ремни с металлическими пряжками болтались на месте запястий и лодыжек. Сильви обернулась, увидела мишень и охнула, но ниндзя, как всегда, оказались на высоте. Они привязали ее к доске и поставили стеклянный щит между ней и залом. Я достал из кармана револьвер и нежно его погладил.

– Это последний шанс. Выдержишь испытание – я отпущу тебя. Нет… что ж… я рад, что знал тебя.

Сильви билась в оковах, а я спустился в зал и подошел к столику.

– Господа, проследите, пожалуйста, как я заряжаю пистолет шестью настоящими пулями. – Они пристально смотрели, как я вставляю в барабан пули, затем каждый кивнул, подтверждая, что револьвер заряжен. Я протянул оружие ближайшему ко мне парню. – Сэр, пустите пистолет по кругу, пусть все убедятся, что в нем ровно шесть пуль. – Они передавали револьвер из рук в руки, взвешивая его, внимательно заглядывая в барабан. Снова каждый кивнул. – Скажите, пожалуйста, вслух, чтобы все слышали.

– Да, барабан полон, – по очереди подтвердили они.

Я повернулся к первому парню, молодому блондинчику со смышленым лицом:

– Спасибо, сэр, а теперь крутаните барабан, вдруг я подложил холостую. – Я протянул ему револьвер, но он отказался взять. – В чем дело? Разве вы не хотите помочь мне пристрелить мою прекрасную Сильви?

– Нет.

Парень смущенно улыбнулся. Он робко покачал головой, боясь насмешек друзей, но не желая брать пистолет. Я небрежно поднял руки, словно забыл о том, что держу оружие.

– Не смейтесь, дело серьезное, у него есть все основания отказаться. Кто знает, – я обвел зрителей зловещим взглядом, – может, он единственный не загремит сегодня в тюрьму за соучастие в убийстве. – Я посмотрел на револьвер, как будто вдруг о нем вспомнил. – Что ж, есть в зале кто-нибудь не такой чувствительный, как мой юный друг?

Я огляделся и увидел за центральным столиком Дикса, он смотрел на меня, бледный и решительный. Его ледяные серые глаза встретились с моими, я запнулся, но не решился обратиться к человеку, с которым меня могли видеть. Я вдохнул и выкрикнул снова:

– Найдется смельчак мне в помощь? – Отказ паренька здорово подыграл мне. Веселье, царившее в зале, уступило место напряжению, какого я в «Хамелеоне» еще не видел.

– Не помогайте ему! – прокричала Сильви.

Поднялся мужчина с квадратной челюстью. Я отдал ему револьвер, и он трижды с удовольствием крутанул барабан. Возвращая мне пистолет, он прошептал:

– Пристрели сучку в самое сердце.

Я без колебаний забрал у него оружие:

– Большое спасибо, сэр.

Я вышел на середину зала и повернулся к сцене, где Сильви дрожала за стеклянной перегородкой. Ниндзя притащили большой матрас и поставили слева от нее.

Я развязал галстук и оставил его болтаться на белой рубашке. Я должен был выглядеть как человек, которому нечего терять.

– Любовь – странная и хрупкая штука. – Я обвел зрителей взглядом и направил пистолет на Сильви. Она вжалась в доску. Я глубоко вздохнул, нажал на курок и выстрелил в матрас, устроив небольшую снежную бурю из набивки. – Я любил эту женщину, но она… – БАХ! Матрас получил еще одну пулю, и в зале запахло порохом, – растоптала мою любовь. – Я оглядел публику. – Это может свести мужчину… – БАХ! БАХ! БАХ! – …с ума, – закончил я тихим голосом безумца.

Я повернулся, прицелился, выстрелил. Стекло разлетелось вдребезги, Сильви дернулась, в зале испуганно вскрикнули. Все стихло.

Сильви стояла нетронутой и что-то держала в зубах. Выскочили ниндзя и освободили ее. Она размяла запястья, достала изо рта пулю и подняла высоко над головой.

Зал взорвался аплодисментами. Я вскочил на сцену под смех и свист публики. Мы поклонились, занавес опустился, и зажегся свет – антракт.

* * *


Эрхард обнял Сильви, Архард подошел сзади, и она оказалась меж двух разрисованных тел.

Высоко над нами Мэй со взбитым черным хохолком на голове давила ногами на педали кабинетного рояля, выдавая развеселый мотивчик. Она качала головой в такт музыке и, улыбаясь, смотрела сквозь стекла очков на вечеринку внизу.

В коридоре расставили столы и стулья, несколько пар танцевали, но большинство болтали за выпивкой. Я прислонился к стойке бара, слушая, как клоун рассказывает о новом номере, где ему предстоит быть механической куклой. Трюк избитый, но весьма неплохой.

Если б знал, что Улла празднует день рождения, я бы купил ей подарок. Упущенный шанс омрачил успех нового шоу. Я взболтал виски, размышляя, что бы я мог подарить. Цветы? Нет, клоуны задарили ее цветами. Бриллианты? Слишком вычурно. Завтра я прошвырнусь по Курфюрстендамм и найду что-нибудь ненавязчивое. Шотландский мотив? Нет, что-то простое, но стильное, что заставит ее взглянуть на меня по-другому.

На вечеринку пришли в основном артисты «Хамелеона», одни еще в сценических костюмах, другие успели переодеться целиком или частично. Большей частью молодые и подтянутые. Я смотрел на них и думал, что пора бы подыскать хороший спортзал и заняться фигурой. Хотя можно записаться в библиотеку и коротать одинокие ночи с книжкой.

В изящном черном платье с длинной бахромой вместо юбки и коротких атласных шортиках Сильви походила на танцовщицу, которой она, впрочем, и была. Клоун рядом со мной показывал новый номер, я рассмеялся, краем глаза наблюдая, как Сильви улыбается своей идеальной американской улыбкой и высвобождается из двойного объятия. Интересно, правду ли говорят об интимной жизни близнецов? Занимательная мысль.

Я поискал глазами Уллу. Народу становилось все больше: подтягивались гости из других театров. Улла стояла в другом конце коридора рядом с улыбающимся Колей и принимала поздравления. На ней по-прежнему была жилетка и обрезанные трико, только вместо красных платформ кроссовки. Она походила на растрепанного травести. Улла засмеялась и посмотрела на Колю. Я сделал глоток и кивнул клоуну, который описывал мне, как собирается стать роботом с помощью алюминиевой маски.

Кто-то легонько тронул меня за руку, я обернулся и увидел Никси.

– Привет, Уильям, – сказала она тихо и неуверенно. Клоун подмигнул, взял стакан и исчез в толпе. Никси поднялась на носочки и расцеловала меня в обе щеки. – Извини.

Никаких извинений. – Я усмехнулся. – В итоге ведь все получилось.

Она улыбнулась. Сквозь тонкую желтую рубашку Никси просвечивал глубокий вырез ее трико. Я колебался. Ее английский не лучше моего немецкого, но, может, мы сумеем найти общий язык. Сильви весело болтала с компанией незнакомых мне людей. Она почувствовала мой взгляд и задорно подняла брови. Я отвернулся и предложил девочке с обручами выпить.


Я передал Никси бокал белого вина и заметил в дверях знакомую высокую фигуру. Никси подняла бокал:

– Prost!

Я посмотрел на ее светлые пушистые волосы, крепкое и сочное тело, как у девушки-болельщицы в американском кино. Сладкая, аппетитная и без ума от меня. Я поцеловал ее, попросил у бармена бокал шампанского и зашагал через зал.


Зельда сменила матросский костюмчик на изощренный ковбойский наряд. Узкие голубые джинсы и остроносые сапоги на высоком каблуке подчеркивали длинные ноги; расстегнутая на груди белая рубашка хрустела от крахмала, золотое лассо на шее тянулось от ямочки на шее к ложбинке между грудей. Не хватало только шляпы, шестизарядника и осла. Шляпы я никогда не носил, и револьвер у меня в гримерке, но вот с ослом я могу помочь. Она стояла у сцены, ни с кем не разговаривая, оглядываясь по сторонам, словно жалела, что пришла. Я подкрался сзади и протянул бокал шампанского:

– Выпьем?

Зельда улыбнулась:

– Спасибо. – Она отпила из бокала, оставив на кромке след помады. – Я надеялась тебя здесь встретить. – Я приложил все усилия, чтобы не расплыться от удовольствия. – Я слышала, после моего ухода вы устроили бучу? – спросила Зельда, поддразнивая.

– Да ничего особенного, – бросил я. – Бодо тоже здесь?

– Нет. – Она со смехом покачала головой. – Он злится на себя, что позволил Сильви войти.

– Она ни при чем, Зельда, какой-то парень стал к ней приставать.

– Приставать?

– Домогаться.

Зельда пожала плечами:

– Интересно почему. – Она не дала мне возможности вступиться за Сильви. – Ты не принес мне билета.

Я был счастлив, что она пришла на шоу, и не стал напоминать, что она сама отказалась.

– Надеюсь, тебе не пришлось платить.

– Нет. – Она неопределенно махнула рукой. – У меня тут знакомые.

– Это наш дебют, дальше будет лучше.

Зельда знакома с театральной этикой – ложной скромностью, реальными страхами и похвалой, искренней и не очень, но всегда и безусловно уместной.

– Ты очень талантлив.

– У меня руки из того места растут.

Зельда улыбнулась и покачала головой.

– Так значит… – она разглядывала гостей на танцполе, – тебе нравятся садистские штучки?

– Нет, – усмехнулся я. – Это все для шоу. Я… – Я помолчал, подбирая слова. – Я не люблю боль.

Зельда снова засмеялась:

– Когда больно тебе, наверное, не любишь. Но ты режешь женщин пополам, кромсаешь их ножами и стреляешь в голову.

Ее слова прозвучали неожиданно резко.

– Зельда, это просто шоу.

– Да? – Она сделала глоток шампанского, глядя на меня поверх бокала. – То есть если для шоу, то все нормально?

Разговор, кажется, вышел из-под контроля.

– Да, думаю, да.

Зельда улыбнулась:

– Мы с тобой по-разному смотрим на мир, Уильям.

– Может, просветишь меня?

– Я что, похожа на школьную учительницу?

– Нет, но уверен, у тебя есть костюмчик.

К нам подошла стройная девушка в черных джинсах, рубашке и кожаной куртке, кажется, одна из моих ниндзя. Она обняла Зельду, и они поцеловались. Зельда поднесла к ее губам бокал шампанского, и девушка сделала небольшой глоток. Зельда улыбнулась, словно ее подруга совершила что-то сверхъестественное, и они прильнули друг к другу. Ниндзя посмотрела на меня ясными спокойными глазами. Никто не потрудился меня представить.

Я повернулся:

– Приятного вечера.

Зельда подняла бокал:

– Спасибо за шампанское. Ты отличный фокусник, Уильям. Но не обязательно проливать женскую кровь, чтобы сделать хорошее шоу.

– Спасибо за совет.

Она пожала плечами:

– Меняю на бокал шампанского.

Мэй наверху переключилась на быструю музыку. Девушка в черном взяла Зельду под руку и повела ее на танцпол. Зельда оглянулась:

– Помни, что я сказала: странные знакомства чреваты странными историями.

– Да-да, – сказал я, раздосадованный ее белой рубашкой, напомаженной улыбкой и длинными ногами, уходящими от меня прочь. Я обернулся, пытаясь найти Никси и, может, отвоевать позиции, и увидел, как сквозь толпу к офису пробирается Улла.

– С днем рождения.

Виду нее был растерянный, но она улыбнулась:

– Спасибо, Уильям.

– Если бы я знал, купил бы подарок.

– Ни к чему.

Она в замешательстве посмотрела в сторону офиса. Вечеринка была в разгаре, просочиться сквозь толпу гостей почти невозможно.

– Спасибо еще раз, что выручила нас.

– Ты уже говорил.

– Извини. – Я улыбнулся. – На самом деле я хотел сказать… – Я замолчал, и Улла забеспокоилась. – Потанцуешь со мной?

Улла засмеялась, по-прежнему глядя в сторону.

– Я ищу Колю.

– Он может танцевать с тобой когда угодно. – Я скривил губы. – Я начинаю думать, что все немки черствые.

Улла вздохнула и улыбнулась:

– Хорошо, один танец.

Мы вышли на танцпол, Мэй заиграла незнакомый мне немецкий хит, и я никак не мог поймать ритм. Улла двигалась легко и непринужденно. Я старался, как мог, надеясь подкупить хотя бы своей неуклюжестью. Интересно, как танцует Коля, хотя с трудом представляю его с девушкой на танцполе.

Громкая музыка мешала говорить, и я понимал, что после танца Улла сразу уйдет. Я не знал, как ее удержать. Я даже не знал зачем. Заиграла другая песня. Я продолжал двигаться, но Улла остановилась.

– Спасибо за танец, Уильям, – улыбнулась она. – Но мне кажется, с Колей что-то случилось.

– Чепуха, – сказал я, продолжая плясать и надеясь, что на него обрушились перекрытия, или похитила албанская мафия, или он просто провалился в собственную задницу. – Что случится с таким здоровяком.

Улла пожала плечами:

– Иногда он перегибает палку.

Я подумал, что он сидит на стероидах, и отошел, освобождая Улле дорогу. Уходя, она сжала мне руку.

– Не все немки черствые, Уильям, особенно одинокие. Никси тебя искала.

– Спасибо, Улла, – кивнул я и отвернулся, чтобы скрыть досаду. Пол заходил ходуном. Я пробежал глазами по комнате, надеясь найти Сильви. Она исчезла, и неудивительно. Наверняка уединилась с каким-нибудь красавцем. Внезапно меня осенило, и я в панике бросился за Уллой, распихивая недовольные пары. Я увидел перед собой подпрыгивающий каштановый хвост и придержал ее за локоть.

– По-моему, я оставил в офисе бумажник. Если Коля там, я отправлю его к тебе.

– Nein… danke, – нетерпеливо и решительно сказала Улла.

Она развернулась и пошла дальше. Я бежал за ней, не зная, как ее остановить, и надеясь, что моя догадка не подтвердится. Мы подошли к двери почти одновременно.

Я взялся за ручку:

– Позволь мне.

Улла оттолкнула меня, вошла в комнату и включила свет.


Коля будто сошел с советского плаката, пропагандирующего здоровую коммунистическую идеологию. Юный пионер с красным галстуком. Он молча стоял посреди комнаты, как статуя, выпятив грудь и опустив по ивам сильные руки. Правда, на агитплакатах нарисованные лица выражают радость от причастности к строительству социалистической нирваны. Коля же блаженно смотрел в маленькое зеркало, висевшее на стене среди фотографий Рэя. Он перевел стеклянные глаза на нас и слегка улыбнулся, отталкивая причину своего блаженства на пол.

Сильви посмотрела на нас снизу вверх. В глазах пустота. Блуждающая улыбка. Коля начал застегивать молнию; его губы сжались.

– А, Уильям, Улла… Сдаем рождения… – Сильви вытерла губы. – Хотите повеселиться с нами?

Улла с шипением бросилась на соперницу и повалила на пол. Сильви издала странный звук, что-то среднее между смешком и стоном. Коля проворно отступил в сторону, а я бросился в драку. Когда я разнял их, по моей щеке текла кровь, а Улла сжимала в кулаке клок блестящих волос Сильви. Я толкнул бьющуюся Уллу ее парню, и он обнял ее за плечи, продолжая улыбаться. То ли он под кайфом, то ли ему просто нравится, когда женщины за него дерутся. Я взглянул на искаженное лицо Уллы и почувствовал ее унижение.

– Она же совсем пьяная, разве не видишь? – мягко сказал я.

Улла посмотрела на меня:

– Ты знал, что здесь происходит. Пытался ее прикрыть. Шлюха. – Ее лицо скривилось от боли, слова были полны горечи. – Ты хотел меня и подослал ее к Коле.

Нет… клянусь… я не знал…

От ее обвинений я стал заикаться.

Сильви все так же сидела на полу.

– Уильям? – смущенно позвала она.

Улла плюнула на нее.

– Она под любого пса ляжет, стоит ему понюхать.

Я посмотрел на Уллу, не понимая, что в ней нашел.

– Да она пьяна в стельку. – Сильви разглядывала блестящий белый плевок на черном платье, словно гадая, откуда же он взялся, и я понял, что говорю чистую правду. – Твой милый атлет, случайно, не страдает некрофилией? Посмотри на нее, она с трудом двигается.

– Ты омерзителен, – сказала Улла.

– Не омерзительнее твоего долбаного дружка. Насильник гребаный.

Коля заговорил. Неуверенно, похоже использовав все слова, что знал по-английски, он выдал:

– Это ничто. Это ничего не значит, как выпить или покурить.

Улла попыталась меня остановить, но не успела, да и не смогла бы. Я оттолкнул ее левой рукой и правой заехал прямо по центру его хрупкого красивого лица. Может, мой агент прав насчет геройства качков из спортзала. Я застал акробата врасплох. Он пошатнулся и упал на стол Рэя, разметав ворох бумаг. Сильви хлопала глазами, глядя, как бумаги планируют на пол вокруг нее.

– Уильям, ты ударил Колю, – благоговейно прошептала она.

Я ухмыльнулся:

– Точно, и знаешь что? Я его сейчас опять ударю.

Улла кричала что-то по-немецки. Я хотел поднять Колю, чтобы лучше прицелиться, и Улла прыгнула, вонзив ногти мне в спину. Коля начал подниматься со стола, и я вдруг понял, что, если он встанет на ноги, мне конец. Я схватил клавиатуру и заехал ему в лицо. Клавиатура не самое удобное оружие, но я вцепился в нее, удивляясь, как быстро белые клавиши становятся красными и как мои удары совпадают по темпу с воплями Уллы.

Я с облегчением услышал громкие немецкие голоса и позволил оттащить себя от стола. Я тяжело дышал, не пытаясь сопротивляться, надеясь, что не убил его. И тут кулак Коли врезался мне в лицо. Звук оглушил меня, и глаза наполнились кровью. Ноги подкосились, и я бы упал, если бы меня не держали. Боль была отупляющая. Я ждал второго удара, но не дождался. Незнакомый мужчина прокричал что-то, я ни черта не понял и не утрудил себя ответом.

Я сплюнул кровь и сказал:

– Отвалите все и заберите эту мразь, а не то я на хрен его прибью.

Я брызгал слюной и кровью, вряд ли меня кто-то понял, но все разошлись, оставив нас с Сильви вдвоем.

В наступившей тишине я уставился на фотографию дедушки Рэя с головой в медвежьей пасти. Момент триумфа с последующим обезглавливанием, вот и весь шоу-бизнес.

Сильви подняла на меня глаза. Бахрома платья сбилась на талии, красная помада размазана по лицу. На голове по-прежнему дешевая диадема, съехавшая набок, – не сорванный нимб, глупая мишура. Она сидела выпучив глаза, ее голос звучал слабо, словно издалека:

– Что ужасного в том, что тебя называют шлюхой?


IX


Фокусы для взрослых ничем не отличаются от фокусов для детей. Разница в подаче, шутках, уловках, которыми ты отвлекаешь внимание и заставляешь публику верить в чудо.

Я всегда считал детских фокусников неудачниками, любителями и латентными педофилами. Теперь же я был только рад, что выступлю перед семейной публикой. Я смогу показывать фокусы, не вспоминая про берлинский кошмар.

Я попрощался с Эйли, повесил трубку и постоял в будке, соображая, что делать дальше. В округе с дюжину приличных баров. Я отбросил мысли о пиве и пошел по Тронгейту мимо обретших спасение проповедников, защитников животных, уличных музыкантов, продавцов цветов и поддельных духов, пока не добрался до дешевой оптики, которую приметил заранее. Я запасся одноразовыми контактными линзами, а затем отправился в парикмахерскую и постригся. В магазине я купил кричащую пурпурную рубашку. Наконец я вырвался из сутолоки Аргайл-стрит и направился в «Каморку волшебника».


Пособия для фокусников – как кулинарные книги: подходят для банальных трюков и элементарных блюд. Если же ты хочешь что-то действительно уникальное, придется поискать нужных людей и убедить их поделиться секретами. Для этого надо найти обитель мастеров, и, быть может, через какое-то время они снизойдут и заметят тебя, а потом, если проявишь смышленость, дадут пару советов. Кейнс по поводу теории «просачивающегося богатства»[23 - Теория, согласно которой доходы состоятельных слоев общества «просачиваются» сверху вниз через всю экономику страны, содействуя ее развитию, и достаются в конечном счете всем гражданам. Джон Мейнард Кейнс (1883–1946) – английский экономист.] сказал: все, что сочится из верблюда, – это верблюжье дерьмо. Он прав, на пути к успеху приходится глотать много дерьма.

Я толкнул дверь «Каморки», и знакомый колокольчик растрезвонил о моем приходе. Брюс как-то сказал, что его магазинчик похож на театр.

– Я даю покупателю время проникнуться обстановкой, таинственностью, и только потом появляюсь сам.

На первый взгляд ничего не изменилось. Длинный прилавок от стены до стены, приколы и безделушки под стеклом. Атрибутика подороже – в дальнем углу, поближе к логову Брюса, откуда он может присматривать за товаром. Над полками висят резиновые маски – старики и старухи, череда героев Бориса Карлоффа,[24 - Борис Карлофф (1887–1969, Уильям Генри Пратт) – английский актер, снимавшийся преимущественно в фильмах ужасов; прославился ролью Франкенштейна.] животные и политики, включая американских президентов, начиная с Никсона. На стенах копии старых афиш рекламируют Гарри Гудини и его последователей в львиных шкурах или длинных тогах, сражающихся с диким зверем, рвущих на себе цепи, балансирующих над адской пропастью. Бархатная штора, причудливый узор которой маскировал глазок, отодвинулась, и вышел Брюс Макфарлейн в коричневом рабочем халате.

– Уильям, давно не виделись.

Я три года не заглядывал в магазин, но Брюс, кажется, не удивился. Мы познакомились больше двадцати лет назад, ему было сорок пять, и мне, десятилетнему', он казался глубоким старцем. Сейчас ему под семьдесят, но выглядит он моложе, чем тогда. Я кивнул на экс-президентов.

– Джимми Картер, Брюс?

– Кто знает, Уильям, семидесятые в моде. Вдруг кто захочет вырядиться Королем арахиса. – Он вышел из-за прилавка. – Не знали своего счастья. – Он пожал мне руку, придерживая за локоть – высшая степень мужской близости для его поколения. Он улыбнулся, и я понял, что он рад меня видеть. – Проходи, я поставлю чайник.

Комнатушка все та же, неподвластная времени. Именно здесь бурлит жизнь: торговля, обмен, бахвальство и пересуды. Я ждал, что кто-то заглянет на субботнюю чашку сплетен, но, к счастью, компанию нам составили только горы волшебных запасов.

– Ты один?

– Как «Мария Селеста», Уильям. В Пейсли собрание фокусников. Я бы поехал, но мой субботний помощник сдает экзамены, и мать не выпускает его из дому. – Он покачал головой. – Не то что ты, а, Уильям?

– Да, мистер Макфарлейн, – улыбнулся я.

– Ты был моим лучшим помощником. Всегда приходил вовремя и всю зарплату тратил в магазине. – Вскипел чайник. Брюс положил в каждую чашку пакетик чаю, высыпал две ложки сахару, плеснул молока и добавил воды. – Но ты не прошлое вспоминать пришел, так ведь?

– Всегда приятно поговорить…

– Но ты пришел просить об одолжении.

Я взял чашку и сделал глоток. Слишком сладко.

– О совсем небольшом. – Я достал из внутреннего кармана записку, которую набросал в парикмахерской. – Я выступаю на благотворительном шоу…

Брюс поднял брови:

– Не похоже на тебя, Уильям.

Я оставил реплику без внимания.

– Если расскажу подробности, поможешь мне? Цель благородная.

– Конечно, помогу. – Он попробовал свой чай, нахмурился и добавил еще ложку сахару. – А теперь говори, что тебе нужно. – Звякнул колокольчик, Брюс оживился и вскинул голову, как попугай на банку с крекерами. Он досчитал до трех и сказал: – Извини, я сейчас…

Я посмотрел в глазок. Брюс приветствовал двух мальчишек, словно они великие махараджи. Через десять минут он вернулся, посмеиваясь:

– Фальшивые собачьи какашки.

– По-прежнему бестселлер?

– От восьми до восьмидесяти. – Он засмеялся. – Классика розыгрыша.

– Охрененно весело.

Брюс поднял брови:

– Тебе придется выбирать слова на детских утренниках.

– Извини, пойду вымою язык твоим особенным мылом.

Брюс засмеялся:

– Оно уже не так популярно, как раньше, но все равно смешно.

– Бессмертны лишь пластмассовые какашки.

– Да. – Брюс печально покачал головой. – К сожалению.

Мы пили сладкий чай с имбирным печеньем, и Брюс делился со мной новостями шотландской магии. Великого X обвинили в совращении малолетних.

– Я всегда чувствовал, что с ним что-то не так.

Брюс окунул печенье в чай, кивнул и сел прямо; пропитавшийся чаем кусочек отвалился и плюхнулся в чашку.

– Кстати… – Он покачал головой. – Видишь, что происходит в моем возрасте, впадаю в маразм. Какой-то парень искал тебя пару недель назад.

– Что за парень?

– Англичанин, сказал, что видел тебя где-то, но потерял телефон. Я сказал, что не знаю твоего номера, а он говорил так серьезно.

Брюс беспокоился, что я упущу работу или приглашение на телевидение.

– Скорее нахально?

– Немного, типичный наглый кокни. В армии таких было полно. Хорошие ребята, только уверены, что севернее Лондона жизни нет.

– Он оставил номер?

Брюс обрадовался:

– Точно, оставил. – И снова нахмурился, оглядывая забитую таинственными коробками и масками комнатушку. – Но куда я его дел?


Я отбирал реквизит для представления у Джонни, а Брюс рылся в бесконечных коробках и ящиках, воркуя над давно потерянными и вновь обретенными мелочами. Наконец вытащил клочок бумаги с нацарапанным именем и мобильным телефоном.

– Бинго! Я знал, что я его не выкинул. – Брюс оглядел мои покупки. – Завернуть?

– Как хочешь.

Он покачал головой, взял из кучи пушистого кролика и посмотрел на меня сквозь его длинные уши.

– Времена меняются, Уильям, времена меняются. – Брюс принялся рассовывать все по пакетам. – Не желаете чего-нибудь еще, сэр? – нарочито учтиво поинтересовался он.

Я сказал, и он покачал головой:

– Уильям, ты всегда был занозой в заднице, даже в детстве.

– Минуту назад я был лучшим помощником в истории, – засмеялся я. – Ладно тебе, Брюс, это же для детишек с синдромом Дауна. Я упомяну тебя в программе. Там будет полно малышей. Подумай, сколько собачьего дерьма ты сможешь продать.

– Какашек, Уильям, какашек. В нашем магазине никто не говорит «дерьмо». – Он смягчился. – Ладно, давай. Но машину, черт тебя дери, сам будешь искать.

* * *


Я вспомнил, что где-то на Джордж-сквер есть интернет-кафе. Я добрался до него в субботнем потоке покупателей, отстоял очередь за кофе, склонив голову и надеясь не встретить никого из знакомых, и оплатил компьютер.

Книгу о Глории «Исчезновение в пятницу тринадцатого» написал Дрю Мэнсон. Его же перу принадлежат еще три бестселлера о судьбе несчастных женщин, ни одного из них в магазинах уже не найдешь. Я ввел название книги и автора в строку поиска и, получив результат, даже вскрикнул от радости. Я виновато улыбнулся серьезной девушке за соседним компьютером и зашел на сайт Мэнсона. Убогая самодельная страница, но я уже 1005-й посетитель. В последних сообщениях сквозит обида и возмущение – напыщенные жалобы на отсутствие переизданий. Внизу страницы адрес электронной почты и призыв сообщать Мэнсону любую информацию, связанную с описанными преступлениями. Может, я циничный холостяк без надежды на большую любовь, но с Интернетом у нас, кажется, все получится.

Я зарегистрировал ящик с именем William.Wilson@veritablecrimepublishing.co.uk и отправил Мэнсону приглашение встретиться и обсудить переиздание его книги в связи с трагической смертью Билла Нуна издательством «Подлинные преступления». Затем я просмотрел ссылки: рецензии на книги, книжные ярмарки, в которых Мэнсон когда-то участвовал, сайт Национальной горячей линии по поиску пропавших. Я щелкнул на последнюю ссылку и просмотрел галерею разыскиваемых.

Разные люди, больше молодых, чем старых, хотя старые тоже встречаются – некоторые из них прячутся под собственными юными лицами на снимках. Длинные волосы хиппи, «рыбьи хвосты» семидесятых, бобрики восьмидесятых – древние фотографии, которые при иных обстоятельствах вызвали бы улыбку. Большинство пропавших матерей, братьев, сестер, тетей, дядей, дочерей и сыновей беззаботно смеются на семейном торжестве или вечеринке или просто на последнем кадре пленки.

Я нашел два снимка Глории Нун. Один я уже видел в газетах, на втором – состаренное с помощью компьютера лицо. Снимки моргали – молодая Глория, старая Глория, молодая Глория, старая Глория. Фотографии были плохо выровнены, и плечи гуляли, словно Глория пожимала ими, улыбаясь со страницы пропавших без вести. В справке указана дата исчезновения и известные обстоятельства. Ни слова о возможном убийстве.

Даже в худшие временя я не исчезал бесследно. Сколько из них мертвы, сколько были вынуждены бежать из дома? Интересно, знают ли они, что их разыскивают? Что есть люди, которые их любят и готовы простить что угодно. Хотя как я могу судить? Может, они совершили что-нибудь столь ужасное, что нельзя оправдать.

Я перешел на следующую страницу, минуя предупреждение для слабонервных. На экране появились фотографии тех, кого все-таки нашли. Всего трое. Утопленница из Темзы, мужчина, найденный мертвым в Питершем-Вудз, и старик, успевший разложиться в кустах Ричмонд-парка. Опознать по этим снимкам никого невозможно, и ниже были представлены восстановленные лица. Вряд ли я когда-нибудь достигну мастерства волшебников, работавших над моделями. Голые кости они одели в живую плоть, воссоздавая черты погибших. Кропотливая, тщательная работа, но лица получились жуткие. Никаких беззаботных улыбок, что сверкали на первой странице. Кожа слишком гладкая, глаза слишком пустые, губы слишком очерченные – все слишком мертвое для живого лица. Глядя на них, понимаешь, что могло случиться с пропавшими.

Я закрыл окно сайта. Мертвые и исчезнувшие мне ничего не расскажут, искать надо среди живых. Я зашел на yeli.com и набрал имя Шейлы Боуэн, сестры Глории.

Нашлось несколько Боуэнов, но только один мужской магазин «Боуэн и сыновья» в лондонском пригороде. Я записал телефон и проверил свой новый ящик: приветственное письмо от сервера и предложение увеличить мне пенис и снабдить меня виагрой. Видимо, без таблеток мой увеличенный пенис не встанет. От мистера Мэнсона ничего.

Интернет-кафе похоже на огромный офис со свободной планировкой и формой одежды. Я вслушался в стук клавиш и разговоры вполголоса – так я себе представляю оживленную газетную редакцию. Я взял еще одну чашку кофе, достал мобильный, набрал номер магазинчика Боуэнов и попросил Шейлу Боуэн. Я ожидал услышать, что она умерла, уехала из города или слишком занята, но вместо этого тревожный голос сказал:

– Я Шейла Боуэн. Вы насчет Глории?


Для женщины, чья сестра бесследно исчезла из собственного дома посреди белого дня, Шейла Боуэн на удивление неосторожна. Я улыбнулся и протянул ей визитную карточку на имя Уилла Грея, свободного журналиста (в привокзальном автомате я напечатал целый комплект). Она едва взглянула на нее и пригласила войти.

Шейла жила в двухквартирном доме, какие строили в пятидесятые для зарождавшегося среднего класса. Сегодня он, наверное, стоит целое состояние. Она провела меня в гостиную, оформленную в кремово-белых тонах. Я рассчитывал, она оставит меня осмотреться и уйдет готовить чай, но Шейла, видимо, не сомневалась в моей пунктуальности, а может, пыталась успокоить нервы домашними хлопотами. На столике из светлого дерева уже стоял поднос с чайником, двумя сервизными чашками и домашним на вид пирогом.

Увидев Шейлу в компании, я счел бы ее домохозяйкой из среднего класса, озабоченной исключительно поиском нужного белого оттенка для коврика в прихожей да уровнем холестерина у мужа. Удивительно, но стройная пятидесятилетняя женщина, сидевшая на диване цвета слоновой кости напротив меня, кажется, совсем не изменилась со времен газетной шумихи. Золотистые волосы мягко обрамляют бледное лицо, невероятно гладкое, несмотря на пережитую трагедию. Ей впору косметику рекламировать. Я прошла сквозь огонь и воду, но лосьон «Акме» вернул мне молодость. Не только я могу создавать иллюзии.

Белая блузка и кремовые брюки Шейлы превосходно сочетались с гостиной. Может, ее сестра слишком увлеклась цветовой гармонией и просто слилась со стенами.

Шейла принялась разливать чай, и я заметил, что руки у нее не дрожат. На левой руке обручальное кольцо и кольцо с бриллиантами, на правой – дешевое колечко из серебра. Она протянула мне чашку.

– Вы приехали из Шотландии?

– Утренним поездом из Глазго.

Шейла удивилась:

– Глория никогда не была в Шотландии.

– Я знаю, – улыбнулся я. – Я временно там живу – я попробовал чай. – Спасибо, что встретились со мной. Многие дела, подобные делу Глории, сейчас пересматриваются, но иногда нужно заставить полицию обратить внимание.

Шейла нервно потерла подбородок большим пальцем и сложила руки на коленях, как будто ей говорили, что это дурная привычка.

– Муж говорит, что полиция не закрывает такие дела.

Я подался вперед и добавил нотку искренности.

– Он прав, не закрывает. Но я уверен, ваш муж подтвердит, что в полиции мало людей и много работы. Иногда внимание прессы не помешает. – Шейла молча кивнула. – Я понимаю, вам, должно быть, больно говорить об исчезновении Глории даже столько лет спустя. Вы бы не согласились дать мне короткое интервью?

Шейла посмотрела на меня:

– Я босиком в ад спущусь, чтобы вернуть сестру или хотя бы узнать, что с ней стало.

– Хорошо. – Я улыбнулся, но Шейла не ответила. – Перейду прямо к делу. В исчезновении Глории пресса подспудно обвиняла ее мужа Билла. Что вы думаете по этому поводу?

Шейла посмотрела на котсуолдский пейзаж над пылающим газовым камином. Тихие зеленые поля, крытый соломой домик в глубине прекрасного сада. В таком месте не может случиться ничего дурного. Розовые клумбы под окнами. Кто знает, какие ужасы творятся за деревянными стенами? Наконец она перевела взгляд на меня.

– Действительно, прямо к делу. – Она налила себе еще чаю, но не притронулась к чашке. – Это нелегко. После пропажи Глории было время, когда я… вообще не могла о ней говорить. Я подозревала всех, особенно мужчин. – Она посмотрела на руки и начала теребить серебряное колечко. – Но со временем я поняла, что, стирая воспоминания о ней, стираю ее жизнь. А подозревая каждого встречного, разрушаю свою. – Шейла помолчала, собираясь с мыслями. – Ее сын тоже мертв. Билли. Покончил с собой. – Я кивнул, что уже знаю, и она спокойно продолжила: – Он был славным ребенком, но после исчезновения Глории мы почти не общались. – Шейла покачала головой. – После расследования мы с его отцом не слишком ладили. Я подозревала его, а он кричал, что я запутываю полицию. С этим тяжело справиться. Наверное, мне нужно было настоять, но я неважно себя чувствовала… потом я вышла замуж. Джим не хотел, чтобы я расстраивалась, и я предпочла закрыть эту главу своей жизни.

– Наверное, вам пришлось, ради душевного здоровья.

– Джим так и сказал, но я все думаю, если бы я больше бывала с Билли, не обвиняла его отца, может, Билли был бы сейчас жив.

– Не мучайте себя домыслами. Вы сделали, что могли.

– Вам надо познакомиться с Джимом. Он говорит то же самое. Джим всегда хотел защитить меня, избавить от воспоминаний. – Она глотнула чаю. – Пока дети были маленькими, было легче. Я погрузилась в заботы. Но дети росли, и я поняла, что готова снова говорить о Глории, только уже никто не хотел слушать. – Шейла посмотрела мне в глаза. – Вы первый человек за долгое время, кто интересуется Глорией. – Она поставила чашку на стол и выпрямилась, возвращаясь к вопросу. – Билл Нун был привлекательным мужчиной и, по сравнению с нашими родителями, весьма состоятельным. Наверное, ей следовало поинтересоваться, как он зарабатывает на жизнь, но Глория была молода, красива и хотела красивой жизни. Я никогда не упрекала ее, что она вышла за Билла.

– Но он бил ее?

Шейла снова опустила глаза:

– Я только один раз видела синяки.

– Когда Билл заявил, что Глория упала с лестницы? Шейла кивнула:

– Да, но я ей поверила. Билл крутился в клубном бизнесе, а в таком деле привыкаешь командовать. Да и зачем Глории врать? Конечно, я ей поверила.

– Некоторые вопросы могут показаться вам бестактными. Я заранее прошу прощения.

Шейла кивнула и ободряюще улыбнулась:

– Вы курите?

– Да.

– Тогда давайте подымим.

Мы вышли через стеклянные двери в небольшой дворик. Может, жизнь и течет по своим правилам, но природу Шейла взяла под контроль. Она разбила сад на идеально ровные лужайку и клумбочки. Миновав зеленый кованый стол и стулья, Шейла повела меня по лужайке, останавливаясь, чтобы оборвать сухой лист или вырвать сорняк. Может, сидеть на улице слишком холодно, а может, ей легче разговаривать о сестре, не глядя в глаза.

– Джиму не нравится, что я курю, но одна сигаретка не повредит, а уж как поможет. – Она засмеялась, и я впервые заметил в ней сходство с Глорией. – Вы хотите спросить о любовнике Глории.

Я кивнул с облегчением:

– Да.

– Всегда все сводится к одному, не так ли? К сексу.

– Страшная сила.

– Вы это так называете?… Он был ее большой-большой тайной. – Шейла сорвала потемневший листок с куста и раскрошила его пальцами. – Его так и не нашли, знаете, несмотря на все усилия. – Шейла открыла ладонь, посмотрела на растертый лист и смахнула на землю. – Джим никогда не говорил вслух, но он уверен, что Глория от скуки придумала себе любовника.

– А вы как думаете?

– Я думаю, он был женат.


Небо хмурилось целый день, и вот начало моросить. Мы вернулись в дом, Шейла взглянула на часы, намекая, что время вышло.

– Но теоретически Глория могла уйти от мужа к любовнику?

Шейла посмотрела на меня:

– Не знаю, эта мысль меня много лет мучит. С того дня я на все смотрю по-другому, мы и с Джимом тогда познакомились. Сначала я думала, что могла, но с годами засомневалась. Она обожала Билли, а отец не отдал бы его просто так. Если только он был любовью всей жизни, тогда может быть, хотя материнский инстинкт крайне трудно преодолеть. – Шейла кивнула на расставленные на комоде фотографии. – Я-то знаю, у меня самой двое.

Я взглянул на снимок двух неприметных школьников, фотографию неприметных студентов, скучный портрет неприметных лысеющих мужчин в темных костюмах, похожих на школьную форму. Интересно, сколько еще понадобится снимков для полной коллекции. Справа от галереи в серебряной рамке с орнаментом я увидел студийный портрет Глории Нун.

– Можно?

Шейла кивнула, и я взял снимок.

– Красивое лицо.

– Не только лицо, но и доброе сердце. – Она улыбнулась мне улыбкой Глории. – Глупо, наверное, но я иногда представляю, что она уехала в долгое кругосветное путешествие. Что она где-то в Египте, Турции… Маракеше, какой-нибудь экзотической стране, где всегда солнце. – Шейла взяла фотографию из моих рук, и впервые за нашу встречу я подумал, что она может заплакать. Вместо этого она усмехнулась. – Знаете, если бы она вдруг вернулась и сказала, что ездила отдыхать, я сама бы ее убила.

Шейла поставила фотографию на место, и я заметил другой снимок. Я взял его и постарался спросить как можно спокойнее:

– Друг семьи?

– С чего вы взяли? – Шейла ласково улыбнулась. – Это мой муж, Джим.

– Мистер Боуэн?

– Боуэн – фамилия первого мужа. Он умер за два года до исчезновения Глории. – Шейла покачала головой. – Рак костного мозга. С диагнозом он прожил всего полгода. После смерти Фрэнка мне особенно тяжело было смириться с потерей Глории. – Она снова покачала головой. – Знаете, я думала, что не выдержу. А потом появился Джим. – Шейла улыбнулась. – Он участвовал в расследовании. Мне кажется, большинство тогда считали Глорию распутной женщиной, бросившей мужа. Другие были времена. Но Джим никогда в это не верил. Он продолжал искать. Как раз тогда я в него и влюбилась. – Она улыбнулась. – Я сохранила вывеску на магазине – его основал дед Фрэнка, и я не вправе менять название. Я потому и догадалась, что вы звоните насчет Глории. Никто не зовет меня Боуэн. С тех пор как я вышла за Джима, я Шейла Монтгомери.

* * *


Представляю, как Джеймс Монтгомери возвращается домой и застает меня в гостиной за допросом его жены. Отчасти я даже хотел этого. Что бы он сделал в ее присутствии? Хотя, честно говоря, я рад, что мы не столкнулись.

Я чуть не бегом бросился из дома Монтгомери, проклиная пустынные улочки пригорода, боясь сесть на обратный поезд, чтобы не столкнуться с ним на вокзале. Наконец я выбрался на торговую улицу и сел на автобус в город.


Вернувшись в Лондон, я зашел в интернет-таксофон, чтобы проверить свой ящик. Технологии, может, и ушли далеко вперед, но люди по-прежнему облегчаются в будках. Я задержал дыхание и попытался понять, как эта штука работает. Связь чудовищно медленная, и я успел прочесть дюжину объявлений с обещанием потанцевать со мной, сделать массаж и вообще всячески меня развлечь. Они хоть понимают, с кем связываются?

Продавцы виагры не сдавались, но зато и Дрю Мэнсон объявился. Он горел от нетерпения со мной встретиться и оставил номер мобильного.

Мэнсон ответил после третьего гудка. Я объяснил, что завтра уезжаю на конференцию издателей, но буду рад встретиться с ним перед отъездом, например, за поздним обедом. Мистер Мэнсон согласился. Он предложил трактир неподалеку от Фаррингдон-роуд. Я как-то водил туда одну танцовщицу. Потратил кучу денег на еду, а она ушла, сказав, что ей надо выспаться перед шоу. Надеюсь, с Мэнсоном у меня срастется.


На снимке Дрю Мэнсону было чуть за тридцать – очки а-ля Дэвид Хокни,[25 - Дэвид Хокни (р. 1937) – англо-американский художник, одна из центральных фигур поп-арта.] напряженный взгляд из-под всклокоченных темных волос в стиле молодых интеллектуалов-шестидесятников. Мэнсон сидит за столом, оторвавшись от пишущей машинки со смесью удивления и интеллектуальной суровости на грубоватом лице, правая рука застыла над клавишами, словно его отвлекли от написания шедевра.

Подсказки лежали в прическе, отсутствии компьютера и дате издания под обложкой библиотечной книги в моей сумке. Но я не ожидал, что в бар войдет лысеющий мужчина под шестьдесят в тех же или очень похожих очках. Несколько секунд он стоял в дверях, оглядываясь с видом потрепанного жизнью человека с маленькой надеждой в кармане. Я поднялся и пошел ему навстречу:

– Мистер Мэнсон?

– Да.

Он говорил, как, по-моему, должны говорить выпускники старого Кембриджа, и я обрадовался, что выбрал интеллектуальный стиль, надев очки.

– Уильям Уилсон. Спасибо, что так быстро согласились со мной встретиться.

Мэнсон выглядел как истинный писатель: широкие вельветовые брюки шоколадного цвета, монограмма на галстуке, наверное, многое говорящая посвященным, твидовый пиджак с заплатками на локтях. Интересно, насколько все это настоящее. Я пустился рассказывать о новой серии книг о преступлениях, которую мое маленькое новорожденное издательство хочет запустить, переиздав дополненные новыми фактами бестселлеры.

– Меня интересует дело Глории Нун, ее сын недавно покончил с собой.

Мэнсон кивнул и со свистом втянул сквозь зубы воздух, серьезно что-то обдумывая.

Официантка принесла меню, и Мэнсон принялся изучать его с прилежностью близорукого профессора за проверкой экзаменационных работ.

– Бифштекс с кровью, зеленый салат и бутылку белого вина, а пока что я выпью бокал «Пуйи Фюме». – Сделав заказ и дождавшись, когда официантка скроется в кухне, Мэнсон повернулся ко мне и терпеливо улыбнулся. – Мистер Уилсон, это был крайне интересный рассказ, но даже мне, с моими скромными познаниями в издательском деле, очевидно, что вы не имеете к нему никакого отношения. – Он снисходительно посмотрел на меня поверх очков, ожидая возражений, но я молчал, и он с одобрением улыбнулся. – Теперь, когда я заказал обед, окажите мне любезность и объясните, кто вы такой и чего от меня хотите.

– Вас не проведешь, а, мистер Мэнсон? – усмехнулся я.

Он одарил меня сухой профессорской улыбочкой, и я выдал ему запасную историю о нашей с Биллом дружбе. Не думаю, что он купился, но по крайней мере успокоился, что я не пишу книгу, а возможно, моя путаная история разожгла его любопытство.

Мэнсон полез в карман пиджака.

– Поскольку вы вытащили меня подложным предлогом, я имею полное право потребовать возместить расходы.

Он положил передо мной билет на поезд. Я, смутившись, выудил из кармана деньги за билет, затем положил сверху еще десятку.

– На обратном пути возьмите такси до вокзала.

Он отодвинул банкноту.

– Билета достаточно, спасибо, и… – Он сделал глоток вина и кивнул. – Отлично. Я буду счастлив обсудить с вами дело Глории Нун в обмен на маленькую услугу.

– Какую?

Мэнсон растерял вдруг писательский вид и заговорил, слегка грассируя:

– Вы поделитесь со мной новой информацией по делу.

Я помолчал, делая вид, что обдумываю его предложение.

– Я не уверен, что откопаю что-то новое, но если так, буду рад поделиться с вами.

– Отлично. – Мэнсон сделал еще глоток вина. – Значит, мы друг друга поняли?

Я кивнул, и мы сидели в неловком молчании, попивая белое вино и отщипывая хлеб в ожидании обеда.

Официантка поставила перед Мэнсоном бифштекс, передо мной – равиоли и посыпала их пармезаном. Мэнсон с отвращением посмотрел на мой обед, взял нож и вонзил его в бифштекс. Кровь разлилась по белой тарелке, не смешиваясь с бурой мясной подливкой. Мэнсон положил кусок в рот, прожевал и сказал:

– Дела с ненайденным телом всегда интригуют. Как в случае с несчастной миссис Нун: скорее всего, она погибла, но ведь остается крупица сомнения. Может, она просто сбежала от нелюбимого мужа.

– А ребенок?

– Такое случается.

Мэнсон проткнул брокколи, насадил сверху ломтик дареной картошки, с нежностью посмотрел на композицию и отправил в рот.

– Наверное, хотя не так часто.

– Чаще, чем вы можете себе представить. – Он говорил, продолжая жевать бифштекс. – Я не утверждаю, что так и было, просто предположение. Нет тела – нет доказательства смерти.

– Как с лордом Луканом.

– Верно.

Мэнсон заработал мощными челюстями, и я отвернулся, чтобы не видеть, как его зубы перемалывают пищу.

– Что, по-вашему, случилось с Глорией?

– Вы читали мою книгу?

– Да. – Я прочел ее в поезде по дороге из Глазго, к своему стыду легко втянувшись в подробности жизни Глории. Я не узнал ничего нового. – Книга захватывающая, но вы дали улики, не сделав никаких выводов. Мне интересно ваше мнение.

– Не для протокола?

– Безусловно.

– Я думаю, Билл Нун убил свою жену.

Он медленно допил вино и улыбнулся, смакуя букет а может, убийство. Я дал знак, чтобы принесли вторую бутылку.

– Откуда такая уверенность?

Ну, – он поднял вилку, – я не сказал, что уверен, я сказал: я думаю, что такое могло случиться. Большая разница.

– Понял.

– Преступление держится на трех китах: способ, мотив, возможность. У Билла Нуна был полный набор.

– А как насчет любовника?

– Таинственный любовник. – Мэнсон отодвинул пустую тарелку и улыбнулся, когда официантка поставила вторую бутылку вина. – Может, он на пляже в Акапулько, пьет «майтай» вместе с Глорией Нун, может, он плод ее воображения, может, он убил ее, а может, Билл убил и его. – Я наполнил его бокал, и он улыбнулся. – Однако это значит, что кроме Глории у него никого не было – никто не заявлял о пропаже мужчины, который бы подходил на эту роль.

– Но он мог убить ее, избавиться от тела и вернуться туда, откуда пришел.

– Теоретически да.

– Но вряд ли?

Он пожал плечами:

– Если бы вы были издателем, я бы набросал вам план главы о вероятных любовниках Глории Нун, все в рамках закона, никакой клеветы – но, честно говоря, я не верю.

– Тогда какой у Билла мотив, если любовника не было?

Мэнсон отхлебнул вина и посмотрел мне в глаза:

– У каждого мужа есть мотив, разве нет?

– Я не знаю. Никогда не был женат.

– Да. – Он усмехнулся. – Я тоже, но если бы был…

– Развелись бы?

– Я хотел сказать, что наверняка нашел бы мотив. Он засмеялся и налил себе еще вина.

– По-вашему, у Нуна мог быть сообщник? – Этот вопрос не давал мне покоя с тех пор, как я увидел фотографию двух мужчин на берегу озера.

Даже подшофе Мэнсон мгновенно отреагировал на приманку перед собственным носом.

– С чего вы взяли?

– Просто подумал. Недавно видел похожее дело.

Мэнсон не стал спрашивать, что за дело, – знал, что я вру. Медленно, теребя ножку бокала, он сказал:

– Очень может быть. Вдвоем легче спрятать тело. Главная проблема… – Он улыбнулся. – Помимо нелегкой задачи найти желающего помочь тебе избавиться от трупа жены… главная проблема – найти того, кому можно верить. Если запахнет жареным или объявят награду, сообщник может сдать тебя с потрохами, чтобы спасти свою шкуру. Плюс к этому синдром Раскольникова. Желание покаяться не стоит недооценивать. Оно может быть очень сильным. – Он снял очки, помассировал виски и посмотрел на меня блеклыми усталыми глазами. – Но главное, чем больше людей знает о преступлении, тем больше шансов, что тебя поймают. Билл Нун прекрасно об этом знал. – Мэнсон подавил отрыжку. – Если у тебя нет доказательств, я скажу, что ты на ложном пути, приятель. Биллу пришлось бы найти сообщника, которому он мог всецело довериться, сообщника, не подверженного приступам совести, который не стал бы бахвалиться или болтать по пьяной лавочке. – Он пытливо уставился на меня и стал похож на собственный снимок с обложки, только голос звучал настойчиво, почти умоляюще. – Если ты что-то выяснишь, скажи мне. Я упомяну тебя в книге.

Я пообещал рассказать ему все подробности. Дрю Мэнсон кивнул, довольный, что добился от меня гарантий. Он водрузил очки на нос и огляделся в поисках официантки. Она заметила его взгляд и быстро подошла к нам. Мэнсон окинул ее крайне непедагогичным взглядом и улыбнулся, обнажая остатки брокколи между зубами.

– Обед превосходный, милочка. Думаю, мы готовы выбрать десерт.


X


Сидя на краю стола, я курил и смотрел на спящую Сильви. Рэй постучался и осторожно просунул в дверь голову. Его усы выглядели печальнее, чем когда-либо, но щеки горели, а глаза метались, как игральные кости. Я осмелился на улыбку, но в последние дни я тратил так много шарма, что совсем поиздержался. Рэй осмотрелся, успокоился, что драка закончилась, и что-то тихо сказал человеку за спиной. Затем уверенно кивнул, мол, да, никакой опасности, вошел в кабинет и закрыл дверь.

– Уильям.

Он покачал головой, словно утратил дар речи.

– Да, я знаю, Рэй, мне жаль.

– Нет, – твердо сказал он. – Это мне жаль, ты делал хорошее шоу.

Я последний раз затянулся и поискал глазами пепельницу, но обнаружил лишь смятые бумаги, перевернутый компьютер и заляпанную Колиной кровью клавиатуру. Если когда-то здесь была пепельница, ее погребли Руины. Я затушил окурок пальцами и положил в карман.

– Черт, Рэй. Мне жаль, что так вышло.

– Всем жаль, Уильям. Тебе, мне, Улле. – Он кивнул на развалившуюся в кресле Сильви. – Ей, когда проснется, тоже, наверное, будет жаль.

Унижение заставило меня выражаться официально.

– Значит, мой контракт аннулирован?

Рэй кивнул.

– Мы уважаем… – он запнулся, – гармонию… Улла…

– Улла хочет, чтобы мы ушли? – Я помолчал в надежде, что он возразит, но Рэй кивнул. Я вздохнул. – Что ж, я понимаю. Ладно, заплати мне, и я соберу вещи.

Рэй совсем загрустил. Он полез в карман, достал пачку денег и вытащил из нее пару купюр.

– Я пришлю кого-нибудь с твоими вещами. Я посмотрел на сотню в руке.

– Рэй, мы так не договаривались, ты должен мне больше.

– Да, Уильям, – лицо Рэя наливалось кровью, – мы так не договаривались. Я потратился на рекламу, перелет, новые ящики, а ты… – Он обвел руками свое раскуроченное святилище. – Ты приходишь и устраиваешь погром в моем театре. Мне придется уговаривать Уллу не звонить в полицию. – Сильви пошевелилась, и я положил ладонь ей на голову. Рэй кричал все громче, с надрывом человека, кричать не привыкшего. – Это ты мне должен. – Дверь в кабинет приоткрылась, Рэй рявкнул что-то и снова повернулся ко мне. – Скажи спасибо, что я вообще тебе заплатил. Перелет оплатит твой английский дружок. В Берлине ты больше выступать не будешь.

– Рэй, я столько сил вложил, чтобы сделать тебе грандиозное шоу.

Он покачал головой и отвернулся.

– Я пришлю твои вещи. – Он, не глядя, кивнул на Сильви, словно ему больно было смотреть на нее. – И забери это с собой.

– Рэй. – Я сделал шаг вперед. – Я рассчитывал на эти деньги.

– Это не моя проблема. – Он посмотрел мне в глаза. – Моя проблема – навести здесь порядок, за одну ночь найти тебе замену, успокоить помощницу и замять это дело. Ты просто мой очередной промах.


Я не сразу понял, кто из близнецов вошел в кабинет с моим чемоданом, но, разглядев на запястье омегу, узнал Эрхарда. Он взглянул на полуживую Сильви и сказал:

– Коля – ублюдок.

– Ублюдок с работой. – Я взял чемодан. – Поможешь?

Эрхард взглянул на Сильви и на меня:

– Конечно. – Он смутился. – Вам нужно что-то сделать с собой.

Я невольно рассмеялся, но смех вышел с горчинкой, и я замолчал.

– Наверное, ты прав. Приеду домой, брошу пить, забуду сомнительных женщин, начну изучать этику.

Акробат кивнул на чемодан:

– У вас есть чистая рубашка?

Тут до меня дошло, что он говорит не о моем образе жизни. Некогда белая рубашка пропиталась кровью, моей или Колиной, уже не различишь. Я нащупал коросту под носом и вновь ощутил боль от удара.

– Нет. Постирать было некогда.

Бытовые подробности звучали нелепо, и я усмехнулся.

– Вот. – Эрхард снял с себя футболку и протянул мне.

– Уверен?

Парень кивнул, и я расстегнул рубашку. Эрхард достал из ящика стола бутылку с прозрачной жидкостью, смочил ткань и начал стирать кровь с моего лица. Пахнуло спиртом. Я поморщился, и он положил руку мне на плечо:

– Так надо.

Я почувствовал тепло его голой груди. Странное ощущение посреди странной ночи. Я взял у него рубашку и закончил сам, в довершение приложившись к бутылке. Горько и крепко, похоже на шнапс. Мне стало лучше. Я отдал бутылку Эрхарду, и он, не хлебнув, закрутил крышку.

Я присел рядом с Сильви и прошептал:

– Эрхард поможет мне довести тебя до такси.

Она пробормотала что-то неразборчивое. Я кивнул Эрхарду, мы подхватили ее под руки и медленно повели по коридорам к служебному входу. Один раз она посмотрела на него с мечтательной улыбкой, не понимая, откуда он взялся, но в основном просто переставляла ноги, полагаясь на нас, роняя голову под действием силы тяжести. Где-то в театре играла музыка, но нашу медленную процессию никто не встревожил. Привратник отложил газету и проводил нас неодобрительным взглядом. Нам было все равно. Эрхард помог нам с Сильви в последний раз выйти из «Хамелеона». Я остановился на тротуаре.

– Наверное, дальше я лучше сам. Если таксисты увидят, что мы держим ее вдвоем, они испугаются за обивку.

– Ладно. – Эрхард погладил свою разрисованную грудь. – Удачи.

– Спасибо, не помешает.

Он кивнул:

– Вернетесь в Англию?

– Наверное. – Я вспомнил телевизионщика, о котором говорил Ричард, и попытался взбодриться. Или сохранить крупицу достоинства.

– Мой агент намекал на телевидение. Возможно, что-то выгорит. – Эрхард потер большим пальцем об указательный, международным жестом намекая на куш.

– Значит, скоро ваши проблемы кончатся.

Я с благодарностью пожал ему руку, отгоняя от себя мысль, что проблемы заканчиваются лишь с переездом на кладбище.


Я усадил Сильви в белый «мерс» на стоянке такси, удивляясь, как она сумела дойти на своих платформах. Таксист бросил на нас недовольный взгляд. Я назвал адрес отеля, он завел машину и выехал на дорогу. Наверное, тоже на мели.

Сильви проснулась и сладко улыбнулась, как ребенок после дневного сна.

– Не переживай, Уильям, найдем место получше. В Нью-Йорке отличные кабаре.

– Мне нравилось в «Хамелеоне».

Сильви положила голову мне на плечо:

– Тебе нравилась эта злобная стерва.

– Да. – Я смотрел на проносящиеся мимо огни витрин. – Да, она тоже.


Отель давно спал, но на сей раз я открыл дверь своим ключом.

В зеркальной кабине лифта от своего отражения было не спрятаться. Футболка Эрхарда облепила выпирающий живот, который я отказывался признавать. Над верхней губой усами Гитлера застыла короста, на переносице порез, оставленный кольцом Коли, правый глаз опух и не открывался.

Над дверью наконец зажглась цифра четыре. Сильви пришла в себя. Она прислонилась к стене, разглядывая свои ноги – наверное, боялась посмотреть в зеркало. Я взял ее за руку, и она подняла голову.

– Я устала, Уильям. – Она печально улыбнулась. – Дай мне вздремнуть, а потом займемся, чем захочешь.

Лифт, звякнув, остановился, и она вышла в коридор. Сильви трезвела, но походка ее становилась все неуверенней. Она запнулась, тихо выругалась, сняла одну босоножку, потом другую и поковыляла босиком к моему номеру. Я шел за ней.

– Я просто хочу уложить тебя в постель.

Она оценивающе уставилась на меня, скривив губы в циничной улыбке Джоконды. У меня зачесались руки.

– Свою постель.

– Ты была невменяема, а у меня нет денег везти тебя домой.

– Точно?

– Господи, Сильви, я влип в это дерьмо, потому что тебе приспичило отсосать какому-то накачанному гоблину.

– Ты влип в это дерьмо, потому что тебе приспичило ему врезать. Держал бы кулаки в карманах, отделались бы минутной неловкостью.

Я остановился у двери и сунул карту в замок. Над ручкой упрямо горел красный свет.

– Он парень Уллы.

– Значит, это их дело, ну, может, наше с ней. Ты-то здесь при чем?

Я перевернул карту, провел еще раз и толкнул. Дверь не поддавалась.

– Он использовал тебя.

– Может, я хотела, чтобы меня использовали. Просто у тебя не стоит, и ты завидуешь, что другим обламывается.

Я схватил ее за локоть.

– Да я бы тебя не трахнул, будь мы на необитаемом острове – из страха заразу подхватить. Вдруг член отвалится. – Я чувствовал, как мои пальцы впиваются в ее тело. Она встала на цыпочки и поцеловала меня. Я ощутил резкий запах изо рта и соленые губы. Я вспомнил, что она держала во рту, и оттолкнул ее. – Если бы я хотел попробовать член этого козла, я бы сам ему отсосал.

– Пошел ты, Уильям.

– Сама пошла, сука чокнутая.

Сильви развернулась и медленно направилась по коридору к лифту. Я попробовал открыть дверь еще раз. Загорелся зеленый. Я толкнул дверь, постоял немного и вошел.

* * *


Вонь сбила меня с ног. Я чуть не задохнулся, пытаясь понять, чем пахнет, и вдруг узнал его – мой собственный запах, только во сто крат умноженный. Из коридора падала тусклая полоска света. В полумраке я разглядывал свои разбросанные пожитки. Одежда вывалена из шкафа, одеяло и подушки сброшены на пол. И где-то посреди всего этого лежала разбитая бутылка дорогого лосьона после бритья, аромат которого перестал быть тонким и ненавязчивым. Я поднял книгу. Страницы вырваны с корнем. Жаль. Я так и не узнаю, чем кончилось.

Я щелкнул выключателем – глухой звук и та же темнота. Отличное завершение отличного вечера. Меня избили, я потерял работу и надежду понравиться интересной девушке, лишился денег и разругался с единственным другом в этом городе. Для полного счастья не хватало ограбления и перегоревшей лампочки. Лифт в коридоре, зевнув, открылся и звякнул на прощание.

– Черт, черт, черт.

Я не стал запираться на случай, если Сильви решит вернуться, тихо прикрыл дверь и посмотрел на часы. Три ночи. Весь город нежится в постели. Влюбленные обнимаются, румяные детишки посасывают во сне палец. Я направился к окну, чтобы впустить хоть какой-то свет с улицы и, может, посмотреть вслед Сильви. Но споткнулся о бутылку виски и наклонился поднять ее, вспомнив, что настоящие друзья не всегда из плоти и крови. Видимо, взгляд за что-то зацепился, и я обернулся как раз в тот момент, когда дверь в ванную приоткрылась.

Монтгомери выглядел постаревшим, пенсия не пошла ему на пользу. Меня бросило в холодный пот, я сжал кулаки и попятился.

– Плохо выглядишь, – участливо сказал он и покачал головой.

– Как и моя комната, – ответил я хрипло, но увереннее, чем ожидал.

– Да. – Он мрачно улыбнулся. – Извини, надеялся избавить нас обоих от лишних хлопот.

– Не получилось. – Я сел на кровать. – Может, с возрастом я тупею, просвети меня. – Я огляделся и неожиданно для себя рассмеялся. – Нет, серьезно, свет бы не помешал. Что ты здесь делаешь?

Монтгомери достал из кармана лампочку и вкрутил в светильник у кровати. В мягком свете я оценил поле боя.

– Так лучше?

Я посмотрел на бардак вокруг. Бывший коп не просто обыскал комнату – он надругался над моими вещами. На полу изодранные в пух и перья подушки и одеяло. Все пиджаки искромсаны в клочья. Чемодан распахнул пасть, ухмыляясь разорванной красной подкладкой, напоминая разбитое лицо Коли, и я подумал, что мне предстоит еще отведать собственной крови. Я достал из кармана колоду, распечатал и принялся тасовать карты, чтобы занять руки.

– Нет, совсем нет, на самом деле я готов вызвать твоих немецких коллег.

– Ты огорчаешь меня, Уильям. Когда ты не стал притворяться, что не узнал меня, я решил, мы найдем общий язык. – Монтгомери встал надо мной, и я понял, что зря сел на кровать. – Где он?

– У меня отличная память, знаешь? Работа обязывает. – Я выровнял стопку. – В моем деле это большой плюс. Например, пока ты болтал, я запомнил все карты. – Я протянул ему колоду. – Выбери любую, и я назову подряд все оставшиеся. А потом ты расскажешь мне, зачем приехал.

Монтгомери выбил карты из моих рук. Они рассыпались по коленям и упали на пол, как жалкая пародия на мою жизнь.

– Я задал вопрос. Где он?

– Кто – он?

– Чего ты хочешь? Денег? – Монтгомери терял терпение. Он по-прежнему говорил тихо, чтобы не разбудить соседей, но в голосе звучало раздражение. – Сам знаешь, – брызнул он слюной мне в лицо.

Я так и не удосужился купить новый мобильный взамен утопленного. Я взглянул на перевернутую тумбочку, где раньше стоял телефон. Розетка вырвана из стены, аппарат исчез и, наверное, покоится в груде вещей. Мне показалось, что в коридоре звякнул лифт. Может, рискнуть и рвануть за подмогой? Я отодвинулся от нависающей тени Монтгомери и поднялся на ноги.

– Ты ошибся адресом, приятель. Не знаю, что ты потерял, но я не имею к этому отношения.

Монтгомери улыбнулся, отступил, словно собрался уходить, и вдруг резко развернулся и ударил меня в грудь. Я упал на кровать, и коп прыгнул на меня сверху, прижав коленом между ног, сдавил рукой горло и приставил к кадыку нож. Я почувствовал, как кожа задумчиво движется под лезвием, размышляя, не пустить ли кровь. Мы лежали, кажется, целую вечность, хотя красные цифры на радиобудильнике под грудой моих рубашек по-прежнему показывали 3:06.

– Ты зря испытываешь мое терпение, Уилсон.

Я чувствовал его горячее дыхание. Мое собственное застряло где-то под сердцем. Я вдохнул, осторожно выдохнул и попытался сказать что-нибудь мирное, такое, что заставит Монтгомери убрать нож от моего горла.

– Ты обыскал номер, здесь нет твоих вещей.

– Здесь – нет. – Нож впился сильнее. Монтгомери багровел, но говорил тихо и спокойно. – Ты любишь кино?

Интересно, какой саундтрек он выбрал бы для своего преступления. Сейчас он пустится расписывать предстоящие мне мучения, и я смогу улизнуть. В кино так и бывает, только в жизни я распят под тушей Монтгомери, у моего горла нож, и за кадром нет оркестра, предвещающего кульминацию. Я сглотнул, и мне не понравилось, как кожа напряглась под лезвием.

– Все любят.

– Да, массовая забава. Ты видел фильм… – Он задумался, вспоминая название. – Как же там? Его еще снял этот молодой янки, страшный такой мерзавец, настоящий гений… «Бешеные псы»,[26 - «Бешеные псы» (1992) – криминальная драма американского кинорежиссера Квентина Тарантино.] точно. – Монтгомери улыбнулся. – Видел? Охренительное кино. Там одному парню отрезали ухо.

Я уставился ему в глаза и, собрав всю силу, произнес:

– Ты не отрежешь мне ухо.

Нож впился глубже, Монтгомери наклонился ко мне.

– Отрежу, и не только ухо, если не получу свое. – Он схватил меня за яйца. – Негусто, но я уверен, ты хочешь сохранить и то малое, чем тебя одарила природа.

Мы лежали, тяжело дыша, с перекошенными лицами, его рука на моих причиндалах – словно герои порнухи для тонких ценителей. Боковым зрением я заметил легкое движение справа. Я уставился на Монтгомери, стараясь не смотреть на медленно открывающуюся дверь.

Сильви так и не надела туфли. Она неслышно ступала по ковру, завороженно глядя на кровать, как кошка на голубя. Я подумал, что еще ни разу не видел кошку в засаде. Может, в этот момент я невольно посмотрел на Сильви или Монтгомери что-то почувствовал, но он вдруг громко вдохнул, будто его поймали за руку, и обернулся на Сильви. Она пинком захлопнула дверь и подняла мой пистолет, целясь в наши объятия:

– Развлекаешься, Уильям?

На секунду я подумал, что она на его стороне, но Монтгомери явно напрягся.

– Не о такой субботней ночи я мечтал всю жизнь.

– Слышал, извращенец старый? – Сильви подошла ближе, целясь прямо в спину Монтгомери, но оставаясь вне досягаемости его длинных рук. – Будь душкой и отпусти его член.

Монти надавил на нож, и я испугался, что он начнет торговаться.

– Будь добр, – добавила Сильви, и, видимо, безумие в ее голосе заставило Монтгомери медленно поднять руки и отбросить оружие в дальний угол комнаты. – Умница, теперь поцелуй его на прощание и вставай.

– Ты шутишь, – сказал Монти.

– Слезай с него.

Он поднялся. В его голосе снова появилась прежняя обходительность.

– Это не настоящий револьвер.

Я встал, прижав руку к поцарапанному горлу, хотя в бесконечной боли последних часов рана была пустяковая.

– Боюсь, настоящий. Как и пули. Хочешь проверить? – Сильви говорила непринужденно, словно речь шла о погоде. Она не сводила с Монтгомери глаз. – Медленно достань из кармана мобильный и брось на кровать. Попробуй дернуться, и я выстрелю.

Она говорила точно по сценарию, но на Монти, видимо, подействовало. Он бросил телефон.

– Уильям, звони в полицию. – Я тупо посмотрел на нее, и она добавила: – Номер 110.

– Тебе не стоит вмешиваться, дорогуша, – быстро сказал Монтгомери.

– Не волнуйся. Мне кажется, Уильям не больше тебя хочет общаться с полицией, но пока они едут, ты уберешься отсюда. А им мы скажем, что кто-то вломился в комнату. Конечно, ты можешь остаться и рассказать им другую историю.

Монтгомери посмотрел на Сильви с уважением и немного растерянно. Я взял его телефон и набрал номер.

– Я понимаю, что ты хочешь защитить своего дружка, но он не такой святой, каким кажется, – сказал он, медленно опуская руки.

– Еще ниже, и я стреляю тебе в живот.

Мне ответили, и я продиктовал адрес отеля. Сильви держала Монтгомери на прицеле. Я хотел сказать по-немецки «вопрос жизни и смерти», но не знал слов.

– Schnell bitte.

Монтгомери улыбнулся:

– Ты же знаешь, что я легко могу его отобрать.

– Я знаю, что он снят с предохранителя, я знаю, что нажму на курок, и я не знаю, попаду или нет, но знаю, что наделаю много шума. Ты, придурок, и сам все отлично знаешь.

– Danke, – сказал я и сбросил. – Они едут.

– Я вел себя неправильно, признаю. У твоего дружка есть кое-что, что принадлежит мне. – Монтгомери улыбнулся, не опуская рук, демонстрируя свое дружелюбие. – Тридцать пять лет в полиции. – Он сделал маленький шаг вперед. – Я иногда веду себя как слон в посудной лавке. Забываю, что дела можно решать мирно. Для меня эта вещь очень важна. Из сентиментальных соображений.

– Он врет, Сильви.

Монтгомери мягко продолжил:

– Вам обоим светят большие деньги. – Он сделал еще шаг и повторил, словно гипнотизируя: – Большие деньги.

Сильви не отрывала глаз от Монтгомери, и я понял, что она не совсем протрезвела. Коп подошел еще ближе, и я приготовился перехватить у Сильви пистолет. Она положила палец на курок и улыбнулась:

– Ты действительно хочешь рискнуть?

Монтгомери отступил на шаг и чуть выше поднял руки:

– Уже попробовал.

Случайная машина за окном нарушила тишину. И без сирен этого оказалось достаточно. Монтгомери повернулся ко мне:

– Я не отступлю, Уилсон. На твоем месте я поступил бы как умный мальчик. Мы с тобой еще встретимся.

– Ты ему угрожаешь?

– Нет, дорогая, я даю ему слово. Пока твой приятель не вернет то, что принадлежит мне, он ходячий труп. Не знаю, когда и где, но я скорее сдохну, чем его отпущу.

– Все сказал? Теперь уматывай. – Сильви в своем репертуаре, Бонни Паркер и Патти Хёрст[27 - Бонни Паркер (1910–1934) – американская преступница эпохи Великой депрессии, подруга Клайда Бэрроу (1909–1934), член гангстерской банды «Бонни и Клайд». Патти Хёрст (Патрисия Кэмпбелл Хёрст, р. 1954) – жертва похищения по политическим мотивам (1974), впоследствии американская революционная террористка, а затем киноактриса.] в одном лице. – Я буду держать дверь на прицеле. Любой, кто войдет сюда без полицейской формы, получит пулю в живот.

Монтгомери колебался, переводя взгляд с меня на Сильви.

– Ты бы лучше отдал мне долг, Уилсон, иначе ты труп. – Он вдруг улыбнулся. – Кстати, твой агент говорил про парня с телевидения? – Я понял еще до того, как он добавил: – Извини, приятель. Ты провалил собеседование.

Монтгомери улыбнулся, но сквозившее в улыбке разочарование испортило весь эффект. Он закрыл за собой дверь, замок щелкнул тихо, в тон его голосу. Я сел на кровать, обхватив голову руками. Сильви стояла, расставив ноги, держа дверь на мушке, как героиня в финальной сцене боевика.

– Уильям, посмотри в окно и скажи, когда он выйдет на улицу, – спокойно сказала Сильви. Я спрятался за штору и выглянул на улицу. – Чего он хотел?

– Пригласить меня на телевидение.

– А я думала, у танцоров жизнь тяжелая. Я не вмешиваюсь в чужие дела, Уильям, но, по-моему, ты должен объясниться.

– Расскажу, когда доберемся к тебе.

– Хоть бы спасибо сказал, Уилсон. – Она вздохнула. – Ладно, потом.

«Потом» звучит отлично. Потом я придумаю что-нибудь вразумительное. Или уеду из Берлина. Или буду лежать на шелковых простынях в кровати из палисандра, и мама будет гладить мой лоб, вспоминая, каким чудным ребенком я был.

Светало. Через пару минут Монтгомери не спеша перешел улицу с видом человека, у которого хочется спросить дорогу. Приличный пенсионер, мучимый бессонницей, на ранней прогулке. Он поднял воротник куртки и оглянулся на гостиницу. Может, увидел меня или догадался, что я слежу за ним. Он наставил на меня палец и нажал невидимый курок, попав точно между глаз. Я отшатнулся, а когда выглянул снова, он исчез.

– Ушел.

Сильви выдохнула, потянулась и выпрямилась.

– По-моему, это твое. – Она усмехнулась и протянула мне пистолет. – Я подумала, тебе как-нибудь пригодится.

– Пригодился.

– Точно. Я думала, он поймет, что это фальшивка, но он чуть не обделался в свои допотопные штаны.

– Он настоящий, Сильви.

Ее лицо исказилось – нож у моего горла не произвел на нее такого впечатления.

– Он что?

– Трюк должен выглядеть настоящим. – Я спрятал револьвер в карман, радуясь, что она успела его вернуть. – Я предупреждал в самом начале, что всегда есть риск, но поверь мне, тебе ничто не грозило.

– Ублюдок.

Она бросила в меня растерзанной книжкой, но вполсилы, и я впервые за ночь увернулся от удара.

– Я думал, мы на одной стороне.

Я взял револьвер и открыл барабан. Он был пуст. Я вдруг осознал, насколько искусно Сильви умеет врать. Ее искусство спасло мне жизнь. Я обнял свою спасительницу и поцеловал в щеку, твердо решив никогда ей не доверять.

* * *


Я проснулся от ощущения, что по моей руке бежит что-то мелкое и быстрое. Я ударил по простыне, пытаясь убить насекомое или вытряхнуть его из постели, хотя не был уверен, не приснилось ли оно мне, затем откинулся на подушку и уставился в потолок. День клонился к вечеру. Скоро придется встать и заглянуть в глаза старому врагу – миру. Совсем скоро. Где-то в коридоре хлопнула дверь. Сильви или Дикс, а может, какой-нибудь еще незнакомый мне местный житель. В конце концов, жизнь полна сюрпризов.

Надо придумать, как добраться на родину. Моя кредитка давно сдохла, а бумажник почти пуст. Придется клянчить на билет у Рича, или британского консула, или у матери, хотя не уверен, что у нее есть деньги. Интересно, станет ли отель требовать с меня возмещение ущерба, и еще ведь счета неоплаченные… Возможно, меня тормознут в аэропорту. Протягиваю паспорт, а на меня подозрительно смотрят и говорят: «Сэр, подождите, пожалуйста». Даже если я доберусь домой, будет сложно выкрутиться без денег. Я съехал с квартиры в Илинге. Новые взносы и ренту я не потяну. Я бездомный безработный нищий, застрявший в чужой стране. Я провел руками по телу, ощупывая синяки. Боль иногда утешает. Шлепок по заднице иногда возвращает к жизни, говаривал отец.

Я забивал себе голову, чтобы не думать о конверте, который отправил на хранение матери в Камбернолд. Догадается ли Монтгомери? Он опытный полицейский. Умный, обходительный, безжалостный. Мать с улыбкой откроет ему дверь. Монтгомери потреплет пса, шагнет за порог – а дальше?

Я вскочил с постели. Одежда грудой валялась на полу. На двери висел халат Сильви с цветочками. Я надел его. Поздно думать о достоинстве.

Из гостиной доносился приглушенный серьезный голос Сильви. Дикс сказал что-то тихо и настойчиво. Сильви резко ответила, и Дикс сдержанно возразил. Они о чем-то спорили, но я не мог разобрать слов. Я задержал дыхание, вслушиваясь в беседу, и понял, что они говорят по-немецки. Я постоял, не зная, должен ли постучать, толкнул дверь и, кашлянув, вошел.

Сильви в джинсах и старой футболке свернулась на диване, повернувшись к своему якобы дяде, который сидел в любимом кресле. Дикс так же трепал изоленту на подлокотнике, но больше не походил на замызганного наркомана из той первой длинной ночи. Вместо тренировочных штанов и растянутой кофты на пуговицах – черные брюки и белоснежная рубашка. Лицо чисто выбрито. Он, кажется, даже похудел. Ему идет, только под воспаленными глазами появились круги. Как будто он слишком много работал и слишком мало спал. Я думал, Сильви посмеется над моим нарядом, но не увидел и тени улыбки.

– Как дела, Уильям?

– Херово.

– Еще бы.

Я взглянул на Дикса, пытаясь понять, насколько он в курсе наших приключений и не винит ли меня за то, что втравил Сильви в историю. Он кивнул на диван:

– Пусти его к огню.

Сильви подвинулась, и я влез между ней и камином.

– Ты весь дрожишь, – сказала она мягко, хотя лицо оставалось строгим. Она растерла мне руку. – Простуда или белая горячка?

– С моим счастьем, скорее всего, чума.

Дикс посмотрел на Сильви:

– Чашка кофе не помешает.

Я думал, она огрызнется, но она оставила мою руку и встала с дивана.

Я плотнее завернулся в халат и спросил:

– Что-нибудь покрепче есть?

– С тебя хватит кофе, – отрезал Дикс.

Сильви наконец улыбнулась:

– Берегись, он и твоим дядей станет.

Она напоследок сжала мне руку и вышла, закрыв за собой дверь. Мы сидели молча.

– Все еще холодно? – спросил он.

– Немного.

Он взял со своего кресла плед и бросил мне.

– Последствия шока.

– Спасибо. – Я накинул плед на плечи. – Наверное, спросишь, во что я вляпался?

– Я уже говорил. Я не лезу в чужие дела.

Сильви вошла с тремя чашками кофе и поставила их на столик.

– А я лезу.

Дикс взял кофе, не сказав спасибо.

– Но ты тоже не любишь о себе рассказывать.

– А кто любит? Уж точно не ты.

Очевидно, они возвращались к какому-то незаконченному спору, и я вставил давно припасенную фразу:

– Скажем, я должен денег. Много денег.

Сильви поднесла к губам чашку и посмотрела на меня, вздернув брови.

– Твой приятель говорил что-то о сантиментах.

Дикс принялся теребить ленту.

– К деньгам можно испытывать сентиментальные чувства. – Он приклеил полоску и посмотрел на меня. – Я знаю, как решить твои проблемы. Как заработать денег.

Сильви положила руку мне на колено и уставилась своими глазищами.

– Чертовски много денег.

Дикс наклонился ко мне, его покрасневшие глаза возбужденно горели.

– Помнишь, мы втроем были в клубе? – Я кивнул. Такое не забудешь. – Тогда я сказал, что найдутся люди, готовые заплатить большие деньги, чтобы ты сыграл в русскую рулетку с живой женщиной.

– Это не русская рулетка. Рулетка – игра наудачу. А я создаю хорошо продуманную иллюзию.

– Конечно. – Дикс нетерпеливо кивнул. – Мы знаем, но их заставим думать иначе.

– И каким же образом?

Дикс улыбнулся:

– Есть способы. В таком деле у каждого своя роль. Ты жмешь на курок, Сильви работает мишенью, а я убеждаю их, что они видят то, что хотят увидеть.

Знакомая философия, первооснова любой иллюзии, любой аферы – но я колебался.

– Не знаю, слишком все странно. Что это за люди?

– Странно по сравнению с тем, что ты обычно делаешь? – вкрадчиво сказал Дикс, и я вдруг поверил, что он продаст фокус. – Какая разница, кто они? Иногда лучше не знать деталей. На кону большие деньги. Ты махом решишь все проблемы. Мы уже говорили с Сильви. Она согласна, я тоже, но для успеха нам нужен ты. – Он посмотрел мне в глаза и улыбнулся. – Что скажешь, Уильям?

В ванной по-прежнему холодно, и полотенце все такое же серое, но вода горячая и пенится ароматными пузырьками. Я медленно погрузился в тепло, морщась от прикосновения воды к царапинам, закрыл глаза и нырнул с головой. Тишина шумно влилась мне в уши, и вдруг я услышал, как открывается дверь. Я вынырнул, убирая волосы с глаз, и увидел Сильви со стопкой одежды в руках.

– Дикс сказал, ты можешь надеть это.

– Как мило.

– Ну. – Сильви прижала одежду к груди и криво улыбнулась. – Ты действительно ему нужен.

Она положила одежду на крышку унитаза, присела на край ванны и опустила руку в воду, проверяя температуру.

– Нужен?

– Не ты один живешь в долг.

Сильви нахмурилась. Я так и не понял, почему ее заботят нужды Дикса, но улыбнулся, чтобы разрядить обстановку.

– Он же не собирается присоединиться к нам?

– Нет, – засмеялась Сильви. – А что? Тебе одиноко?

– Так девочки на улице Андерсон цепляют клиентов.

Она брызнула водой мне в лицо.

– Понятия не имею, где улица Андерсон, но, по-моему, ты снова назвал меня шлюхой.

Атака была шуточной, но в словах явственно звучала обида. Я поймал ее за руку:

– Нет, Сильви, извини. Ты лучше всех.

Я взял ее маленькую ручку и положил себе на грудь. Она зачерпнула немного пены и втерла мне в кожу, поглаживая синяки. Я почувствовал и боль, и грусть, и блаженство одновременно. Сильви посмотрела сквозь тающую пену на мой твердеющий член. Она игриво потянула волосы на моей груди и взяла полотенце.

– Ты сам не знаешь, чего хочешь, да, Уильям? Шлюху, мадонну или просто хорошего траха.

– А чего хочешь ты, Сильви?

– Ничего. – Она отвернулась. – Просто жить.

– Твое желание исполнено.

Она покачала головой:

– Назови величайшего человека на земле.

– Я не знаю.

– Кого-нибудь. Первого, кто придет в голову.

– Эйнштейн.

– Он умер.

– Я знаю.

Она снова уронила руку в воду.

– Я просто хочу жить, пока жива. – Она усмехнулась. – Даже если умру в процессе.

– Сгореть быстро, но ярко?

– Точно.

Она опустила руку глубже и нежно провела по члену. Я схватил ее запястье и отвел руку. Наши глаза встретились.

– Мне не нужен секс, чтобы быть тебе другом.

– Нет?

– Нет.

Я отпустил руку, почувствовал, как ее пальцы обхватили меня, закрыл глаза и отдался ритму ее движений и теплым волнам, бившим мне в грудь.


Сильви сполоснула в воде руку. Я поймал ее пальцы и поднес к губам.

– Спасибо, Сильви.

Она покачала головой.

– Расслабься, Уильям, ты прямо как учитель литературы в младших классах, которому только что подрочил любимый ученик.

Вода остыла. Я оттолкнул плававшую на поверхности сперму и встал.

– Надеюсь, это было не воспоминание из детства.

Сильви пожала плечами и пересела на унитаз. Я хотел остаться один, но после случившегося не стал возражать. Она положила вещи Дикса на колени и протянула мне полотенце.

– Хоть одна твоя живая мишень погибла? – тихо спросила она.

– В жизни своей никого не застрелил.

– Ты понял, что я имею в виду.

– Я уже говорил, есть некоторый риск, но не больше, чем вероятность аварии на шоссе.

– Днем или в час пик?

– Тебе ничто не грозило. – Я обвязался полотенцем, сел на край ванны и посмотрел на нее. – Магию делает шоу. Если у зрителей не перехватывает дыхание, кому нужен такой трюк? Первым, кто погиб во время трюка с живой мишенью, был фокусник – его забили насмерть собственным револьвером.

Сильви рассмеялась:

– А вторым?

– Я не знаю, людям нравится раздувать опасность. Некоторые, якобы погибшие под пулей, объявлялись в другом городе, некоторых вообще не существовало на самом деле. Иногда за трюком просто тянется Дурная слава. На Диком Западе одного фокусника застрелил зритель прямо во время представления. Да, он умер, но фокус тут ни при чем. Другого убила жена, решившая не затягивать с разводом. С тобой ничего такого не случится.

– А если волшебник ошибся?

Я вздохнул:

– Значит, он невнимателен. Неправильно зарядил пули или использовал неисправное оружие. – Я взял ее за руки и посмотрел в глаза. – Трюк безопасен, если все делать правильно.

– Ты всегда все делаешь правильно?

– Я бы не стал затеваться, не будь уверен. Знаешь, – я взял футболку из стопки и натянул на голову, – ты права. Надо было вместе всё хорошо продумать и оценить опасность. Извини. Наверное, я погорячился.

– Подурачился.

Она протянула мне свитер, и я засмеялся:

– Точно, подурачился. И я поогорчаю Дикса с его предложением.

– Нет, давай сделаем.

– Зачем?

– Зачем жить, если не рисковать?

– На тебя кто-то давит? Я? – Я помолчал. – Дикс?

– Нет, – нетерпеливо отмахнулась она. – Ты хочешь это сделать, и я хочу это сделать. Дикс тем более хочет, чтобы мы это сделали. Так давай сделаем.

– С чего ты взяла, что я этого хочу?

– Я видела твою реакцию, когда Дикс сказал, что нашел зрителей на частное шоу.

Действительно, предложение Дикса решало все мои проблемы, но больше того, я мог выступить и вернуться домой с триумфом, а не с поджатым хвостом.

– Тогда давай сделаем по-другому. Ты будешь стрелять в меня.

Сильви уставилась на меня:

– Ты шутишь?

– Я же не клоун. Ты права, риск есть, и на этот раз он выше. Я так понял, мы не сможем осмотреться перед выступлением, и мы не знаем, что за урод согласился выложить состояние за убийство для забавы. – Я натянул трусы и надел старые джинсы Дикса. – Так что ты будешь стрелять в меня. Если что-то сорвется, никто не заплачет.

Сильви усмехнулась:

– Ты хороший парень, Уильям, но ты паршивый лицемер – ты же знаешь не хуже меня, что никто не заплатит, чтобы посмотреть на твою смерть. Они хотят увидеть, как ты влепишь пулю в лоб хорошенькой кукле. – Она подошла ближе. – Признайся.

Я взял расческу с умывальника, протер зеркало и принялся зачесывать мокрые волосы. Сильви развернула меня к себе.

– Ты же знаешь, что Дикс и его приятель не согласятся или разорвут сделку, так?

– Ладно. – Я снова повернулся к зеркалу. Она права, для человека, который зарабатывает на жизнь обманом, вру я из рук вон плохо. – Ладно, но я пытался.

– Уильям. – Сильви покачала головой, будто только что разочаровалась в жизни. – Ты такой же, как все. – Она обняла меня, протискиваясь к двери. – Что ж, зададим жару. Но сначала ты расскажешь мне все детали. – Сильви придержала дверь. – И Диксу тоже, ему понравится.

Я пошел за ней в кроваво-красную гостиную, Дикс налил мне пива, и я раскрыл секрет трюка, сделав ударение на рискованных моментах. Сильви оказалась права. Диксу, кажется, нравилось. Он внимательно слушал и время от времени задавал вопросы. Как бы там ни было, вечер вышел приятный, последний приятный вечер на моей памяти.


XI


Водитель, которого я нанял для перевозки оборудования, заупрямился:

– Я не могу здесь проехать, эта улица для автобусов и такси.

– И доставки.

– Доставка до одиннадцати, мы опоздали. – Он отвернулся от дороги, демонстрируя мне свое недовольное лицо во всей красе. – Ты толкаешь меня на преступление.

В перевозчики мой друг-чародей Брюс Макфарлейн посоветовал своего флотского приятеля Арчи. У Арчи лысина, три зуба во рту и морщинистое лицо, которое живет своей жизнью. Ощущение, что меня отругал татуированный младенец со сморщенной головой.

– Ладно, по пути домой я заскочу в собор Святого Мунго[28 - Покровитель и, по легенде, основатель Глазго.] и помолюсь за тебя. – Арчи бросил на меня взгляд, ясно говорящий, что он в любой момент запросто выкинет меня и мое барахло из фургона. Я сдался. – Я не знал, что это запрещено, компенсирую все неудобства.

– Если меня оштрафуют, платишь ты.

– Идет.

Я улыбнулся ему, но Арчи смотрел на дорогу, лавируя по забитой автобусами улице. Эйли говорила, что это недалеко от моей квартиры, но я исходил Тронгейт вдоль и поперек и ни разу не видел Паноптикума. Фургон прокладывал себе путь, а я сверял номера домов.

– Может, притормозишь немного? Мы, кажется, уже близко.

– Если я поеду еще медленнее, мы встанем.

Я показал на свободное место:

– Можешь там припарковаться.

– Это же, блин, автобусная остановка.

Как бы то ни было, Арчи зарулил на стоянку, бормоча что-то о синих врагах и недобитых гондонах, которые сами не знают, куда прутся.

Я открыл дверцу и высунул голову, ища глазами здание.

– Я на минуту.

– Если появятся копы, я свора…

Я захлопнул дверь и побежал по тротуару. Номер, который дала мне Эйли, принадлежал игровому залу с голубым фасадом и розовой неоновой вывеской, обещавшей «Развлечения, Развлечения, Развлечения». Окна закрыты гофрированными атласными шторами темно-синего цвета. Глядя на них, я подумал о пышных похоронах какого-нибудь воротилы бизнеса, действе в духе Либераче.[29 - Владзиу Валентино Либераче (1919–1987) – американский поп-музыкант, певец и пианист.] Между шторами и стеклом выставлены призы, которые страховая компания, видимо, не считает нужным прятать в сейф на ночь: огромные псы с невинными глазами, телевизоры и микроволновки, которые можно купить за полсотни фунтов в супермаркетах «Теско», и невероятные букеты из искусственных цветов, украшенные разноцветными перьями, за какие любой попугай удавится. Сквозь механический звон и лязг в открытую дверь доносился голос разыгрывающего бинго.

– Детская неожиданность, номер два. Один и пять, пятнадцать. Ключ к замку, два и один, двадцать один, как раз твой возраст, да, Лорна? Три и пять, тридцать пять, у Джей Ло зад, семьдесят пять. Тони весел, номер десять. Слепой старик, восемьдесят.

Никто не кричал стоп-игра. Я оглянулся на фургон. Арчи отчаянно жестикулировал, но я не заметил вокруг ни одного копа. Я заглянул в темный зал, озаряемый вспышками игровых автоматов. Несмотря на шум и грохот, народу внутри оказалось немного. В дверях на страже стоял вышибала, в полумраке за его спиной парочка игроков пытала счастье за автоматами, другие сосредоточенно рассматривали карточки лото.

Вышибала бросил на меня оценивающий взгляд. Может, он изучал дзэн, а может, знал, что таким большим парням, как он, не нужно ничего говорить, чтобы заставить парней вроде меня объясняться.

– Приятель, я ищу Паноптикум, слышал о таком? – сказал я.

Он кивнул в потолок:

– Наверху.

Я вышел на улицу и задрал голову. Три огромных этажа того, что викторианцы, видимо, считали греческим стилем, арочные окна уменьшаются с высотой этажей.

Вышибала проводил меня до черного входа с торца и ласково улыбнулся, когда я спросил про лифт.

– Ладно, все лучшее детям, да? – сказал я и пошел к фургону, надеясь, что мой аргумент убедит Арчи.

Но я уже начал понимать, что, несмотря на нытье, Арчи делает свою работу. Он ворчал всю дорогу вверх по грязной лестнице, но только войдя в зрительный зал, он едва не выпустил ящик из рук.

– Твою мать!

Войди я первым, я среагировал бы так же. Стоило повернуть с лестницы в зал, как перед глазами буквально вырос манекен – викторианец с бакенбардами в сюртуке и цилиндре. Эйли бросилась к нам:

– Вы в порядке?

Арчи приподнял свой конец ящика.

– В полном, родная. Он чуть не довел меня до инсульта.

Эйли выглядела очень мило. Свободный узел волос на затылке, старая рубашка в клетку и джинсы, вероятно видавшие лучшие времена, но вполне сохранившие форму.

– Его все пугаются. Я бы его передвинула, но нам и так сделали одолжение, уступив зал, боюсь, руководство не придет в восторг, если мы начнем здесь мебель двигать.

– Точно, родная, эти руководящие му… мужи просто кара небесная.

Эйли кивнула на украшенный блестками ящик, что я одолжил у Макфарлейна:

– Это для номера?

– Да.

Она виновато улыбнулась:

– Тогда вам еще на этаж выше, вход с черной лестницы.

Арчи улыбнулся и кивнул на меня:

– Не волнуйся, родная. Ему не помешает зарядка.

Мы подняли ящик по лестнице и вышли прямо на сцену. Мы осторожно опустили его, и вслед за нами вошла Эйли. Арчи провел рукой по голове, словно забыл, что волос у него давно нет, и огляделся.

– Помню, дед рассказывал о мюзик-холле, но я тут никогда не бывал.

Эйли улыбнулась:

– И как вам?

– Ничего местечко.

Паноптикум напоминал средневековый обеденный зал, где король Артур и его рыцари могли коротать субботние вечера. По обе стороны зала тянется галерея. Пространство оказалось меньше и шире, чем я ожидал, высоту потолков и ощущение средневековья подчеркивал покосившийся карниз и облупленная штукатурка.

Давно заброшенный Паноптикум, похоже, возвращается к жизни. У сцены стоит пианола, у главной стены – пара стеклянных витрин с экспонатами, напоминающими о днях славы мюзик-холла. Над ними старинные плакаты, программки и афиши, приглашающие на шоу столетней давности. Не так пафосно, как в «Хамелеоне», но мне нравится. Краем глаза я заметил что-то на балконе; я вздрогнул и показал Арчи:

– Не твои приятели?

Он посмотрел вверх.

– Господи боже. – Арчи повернулся ко мне. – Вот блин. – В полутьме балкона стояли еще два манекена, мужчина и женщина викторианской эпохи. – У меня от них мурашки по коже. – Он посмотрел на Эйли. – Наверняка в этом месте живут привидения.

Найдется парочка. – Она кивнула на старинную пианолу. – Говорят, Джордж, который внизу, иногда играет сам по себе, а на том балконе видели солдата времен Англо-бурской войны.

Арчи задумчиво кивнул.

– Да бросьте, – сказал я. – Конечно, людям мерещатся привидения, здесь в каждом углу по этой безумной кукле. Прямо как в фильме ужасов. Видимость обманчива, особенно в таких старых зданиях.

– Доживешь до моих лет, поймешь, что в мире есть то, что глазами не увидишь. – Он посмотрел на нас с Эйли, словно поделился величайшей мудростью. – Люди не исчезают после смерти, они вокруг нас, и иногда мы их замечаем.

Холодный палец ткнулся мне в шею и пробежал по позвоночнику.

– Вы действительно в это верите? – спросила Эйли.

– Да, родная, верю. Вам стоит побывать на спиритических сеансах в церкви на Беркли-стрит. Удивительно, какие вещи рассказывают духи.

– Чушь собачья.

Я удивился своей горячности.

– У каждого своя правда, – настаивал Арчи. – Я хожу туда каждый вторник, проверяю сообщения от жены. Меня это успокаивает. – Он посмотрел на меня с вызовом и повернулся к Эйли. – Можно я посмотрю витрины, родная?

– Конечно.

– Спасибо. – Арчи спустился со сцены, пробормотав в мой адрес что-то похожее на «самодовольный пидор».

Он отошел, и Эйли тихо сказала:

– Несчастный одинокий старик. – Она посмотрела на меня с сочувствием. – Как ты, Уильям?

Я хотел сказать «одиноко», но остановился на «нормально».

Эйли помолчала, словно хотела что-то добавить, но передумала.

– Ладно, осваивайтесь, а я займусь стульями.

Мы с Арчи проводили ее взглядом до лестницы, и я подошел, чтобы извиниться.

– Я ляпнул не подумав. Ты прав, что я знаю о жизни?

– Что люди знают о жизни, сынок? – Он метнул на меня взгляд. – У тебя кто-то умер недавно?

Сердце привычно рухнуло в болото страха, боли и стыда, но голос меня не выдал.

– С чего ты взял?

– Показалось. – Я заплатил Арчи по оговоренному тарифу и добавил сверху, как и обещал. Он пересчитал, улыбнулся и спрятал деньги в карман джинсов. – Смотри сюда. – Он показал на мелочи под стеклом: сигаретные пачки, пуговицы, дамские брошки, пара колец, шелковый цветок мака, старые газеты и программки. – Видишь «Вудбайнз»? – Он ностальгически улыбнулся. – Я курил такие, когда был мальчишкой.

– Значит, они действительно тормозят развитие?

– Засранец. Они нашли все это под половицами на галерее. Представляешь? Какая-то бедняжка теряет обручальное кольцо, парень роняет припасенную на ночь пачку, и их находят через сто лет.

– Не подозревал, что ты увлекаешься историей, Арчи.

– Доживешь до моих лет, поймешь. То, что для тебя история, для меня вчерашний день.

– Да брось, ты не такой старый.

– Я хочу сказать, ничто не исчезает навеки. Какие-то следы остаются, так что будь готов. Потерянные друзья иногда возвращаются.

– Как пачка «Вудбайнз»?

– Будь готов, вот и все. – Он улыбнулся беззубым ртом. – А она ничего цыпочка, тебе повезло.

– И мистика посещают грязные мысли.

Я только потому и не тороплюсь умирать, сынок.

Все равно промахнулся, она замужем.

– А-а.

Судя по взгляду, Арчи бы это не смутило.

– Ее дочка одна из тех, для кого я выступаю.

– Понял.

– Ее муж – мой друг.

– Понял, а ты страшный зануда, на которого она дважды не взглянет. Вот. – Арчи достал пятерку из своих денег. – Положи в копилку для детишек.

– Ты не обязан.

– Я никому не обязан. Им нелегко, этим ребятам, но если дать им шанс, они на многое способны.

– Наверное.

– Ты посмотри на себя. Наверняка твоей матери говорили, что ты не вылезешь из подгузников, а ты смог.

– И теперь болтаю со старым пнем. – Я покачал головой и взял у него деньги. – Спасибо, ты хороший человек, Арчи.

– Скажи это, когда я вернусь со штрафом. Я взберусь по чертовой лестнице, ты палочкой не успеешь взмахнуть и сказать абра, твою мать, кадабра.


Арчи уехал, и я подошел к Эйли. У меня были свои планы, но я решил помочь ей расставить складные стулья для зрителей.

– Я думал, Джонни появится.

– Он расстроится, что не застал тебя. Он по уши в работе, сам понимаешь.

– Экзамены?

– Экзамены, рефераты, оценки.

– Наверное, вам и вместе некогда побыть.

– С маленьким ребенком всегда тяжело.

– А с благотворительностью особенно.

Эйли улыбнулась:

– Да уж, время расписано по минутам, но ты же знаешь, Джон не может по-другому. Ему необходимо что-то делать.

Я поднял выпавший из связки стул, расправил его, хлопнув рукой по сиденью, и начал новый ряд параллельно Эйли.

– По-моему, всю работу делаешь ты.

Эйли остановилась и, глядя мне в глаза, твердо сказала:

– Меня никто не заставляет.

– Я и не говорил.

– У тебя такой взгляд, мол, бедняжка Эйли, опять за всех отдувается.

Я поставил следующий стул и поднял руки.

– Эйли, я едва тебя знаю, а до того вечера в баре я и Джонни сто лет не видел. У меня нет оснований делать какие-то выводы.

Мы продолжили молча, только стулья царапали неровный деревянный пол. Наконец Эйли сказала:

– Помнишь, я сказала, что при каждой нашей встрече кто-нибудь хамит. Судя по всему, я не ошиблась. Извини.

Я поставил еще один стул.

– У тебя, видимо, очень спокойная жизнь, если ты называешь это хамством.

– Возможно.

Эйли расправила еще один стул и потерла лицо.

– Тебе плохо?

– Нет, просто немного устала.

– Всю ночь париться с придурками вроде меня, наверное, тоже непросто.

– Это моя работа. К тому же я на полставки.

– Я надеялся, ты скажешь, что я не придурок.

Эйли засмеялась:

– Ну, выглядишь ты намного лучше, чем неделю назад.

– Стараюсь.

Теперь мне пришлось отвести глаза.

Эйли взяла меня за руку.

– Я не считаю тебя придурком. Совсем нет.

– А кем ты меня считаешь? – тихо спросил я.

– Раздолбаем, наверное.

Наши глаза встретились. Губы зудели от желания поцеловать ее. Я подумал о Джонни. На лестнице раздался какой-то шум. Я оглянулся и увидел мать Эйли с маленьким ребенком на руках.

– Мам, что ж ты не позвонила? Я бы спустилась и взяла ее. Уильям, это моя мама, Маргарет.

Маргарет говорила подчеркнуто вежливо:

– Мы уже встречались.

– Я помогал Эйли расставить стулья. Это Грейс? – Я вдруг смутился. – Я еще не видел ее.

Маргарет прижала ребенка ближе, поддерживая головку.

– Она только что уснула.

– Мам, дай ее мне, она уже слишком большая, чтобы таскать ее на руках.

Маргарет поцеловала внучку в макушку, и мне показалось, она не отдаст ее, но она протянула ребенка Эйли.

– Я не смогла поднять коляску наверх, я говорила тебе, она слишком тяжелая.

– Зато устойчивая.

У обеих одинаковый напряженный взгляд и острые дерзкие подбородки. Сразу видно, что они мать и дочь.

– Я спущусь и подниму коляску, – сказал я.

Маргарет хотела отказаться, но Эйли благодарно улыбнулась:

– Спасибо, Уильям. Тогда я смогу уложить малышку.

– Не вопрос.

Когда я вернулся, Маргарет с ребенком на коленях сидела в центре зрительного зала.

– Спасибо, Уильям, – тихо сказала Эйли. – Они обе устали.

Мы поговорили еще немного о предстоящем концерте, и я наконец спросил:

– Помнишь, я спрашивал про старые улики?

Эйли кивнула:

– Конечно.

– Если бы ты нашла такую улику, к кому бы ты обратилась?

– К своему адвокату, в твоем случае – ко мне. Эйли улыбнулась. Как же она красива. Я снова почувствовал искушение.

– Мне не хочется тебя впутывать.

– Тогда в полицию.

– Да, но к кому именно? Дело не совсем обычное. Эйли подняла брови.

– Ты заинтриговал меня, Уильям. – Она задумалась. – Тебе нужен кто-то с опытом и толикой воображения. Полицейские со временем начинают верить всему, что подтверждается уликами. Они за годы службы с чем только не сталкиваются. Но иногда их сложно пробить. Они перегорают. – Она помолчала. – Я бы, наверное, пошла к Бланту, он тебя допрашивал.

– К этому мудозвону?

Маргарет подняла голову и крикнула:

– Эйли, ты скоро?

– Сейчас, мам.

– Он, может, и мудозвон, но мудозвон честный. Говорю как твой адвокат. Не хочешь говорить со мной, поговори с Блантом. На этой неделе он работает в ночь.

– Эйли, – снова раздалось за спиной.

– Извини. – Она взяла у меня коляску. – Мне пора. Удачи.

Она повернулась и побежала к матери и ребенку.

* * *


Мне довольно долго пришлось ждать Бланта в его любимом баре. Он вошел один в том же уставшем костюме, с тем же поношенным лицом. Он направился к стойке, не взглянув на меня, хотя заметил в первую же секунду. Барменша, не дожидаясь заказа, поставила перед Блантом кружку пива. После того как он сделал первый глоток, я решился подойти. Он посмотрел на мой не то чтобы свежевыжатый апельсиновый сок:

– Завязал?

– Нет, принял решение. Никакого алкоголя до 8:30 утра.

Блант поднес кружку к губам.

– Некоторые уже смену отработали. – Он слизал пену с усов. – Больше не спал с пьянчужками?

– Нет. А ты?

– Только с женой. – Он достал сигареты и закурил, не предложив мне. – Я, кажется, говорил, чтобы ты здесь не появлялся.

– Если бы я всех слушал, я бы из дому не выходил.

– Вот было бы счастье.

Я закурил свою сигарету.

– У меня есть кое-что интересное.

– Приходи в рабочее время.

– Дело деликатное.

– Я иногда чувствую себя медсестрой в венерологии. Все хотят показать мне свои болячки. – Он посмотрел на меня сквозь сигаретный дым, что-то для себя решая. – Господи боже. – Блант покачал головой. – Ладно, хуже уже не будет. – Он засмеялся, и я подумал, что это не первый его бар по дороге домой, а в кабинете наверняка припрятана бутылка успокоительного. – Я только закажу завтрак. – Блант перегнулся через стойку. – Мэри, дай-ка мне пакет жареных орешков.

– Может, горячий завтрак, мистер Блант?

– Нет, моя наседка уже небось накрыла мне дома. – Он сунул арахис в карман и выпрямился, бормоча поднос. – Куда ей деваться-то. – Он посмотрел на меня. – Напомни, как там тебя.

– Уильям Уилсон.

– Точно. Любитель покойников Уилсон. Что ж, мистер Уилсон, рассказывай.

– Может, найдем место поукромней?

– Если обещаешь не распускать руки.

Мы сели за столик на отшибе, подальше от туалета и автомата – излюбленное место малолетних любителей травы. Блант сделал большой глоток.

– Значит, так. – Он приставил ладонь ко дну кружки. – У тебя ровно столько времени. – Я прикинул, что при его скорости это секунды две с половиной, но не стал спорить. Я достал из кармана прозрачный пакет с запечатанной в конверт фотографией Монтгомери и положил на стол. Блант посмотрел на конверт, но не взял его. – Рассказывай.

Я пожалел, что не взял себе выпить, но глубоко вдохнул и начал:

– Двадцать лет назад при странных обстоятельствах пропала женщина по имени Глория Нун, полиция так и не нашла ее ни живой, ни мертвой. Главным подозреваемым был муж, но доказать ничего не смогли. В пакете фотография, где он стоит с человеком, который тогда был младшим офицером. Недавно его проводили на пенсию в должности главного следователя. Мне кажется, они стоят рядом с ее могилой.

Блант фыркнул:

– Не знаю, чего я ждал от тебя, но точно не этого.

– Посмотришь на них?

– Придержи коней. У меня пара вопросов. – Я кивнул, стараясь не расплескать нетерпение. – Вопрос номер один: почему я?

– Я навел справки, у тебя чистая репутация.

Блант провел ладонью по лицу.

– И вот награда нашла героя, да? Ладно, вопрос номер два: с чего ты взял, что они стоят у могилы?

– Не знаю, мрачное место, два парня держат газету с датой исчезновения. И еще…

– Что?

– Еще коп со снимка жаждет заполучить его обратно.

– Очень мило. Доказательства есть?

– Нет.

– С чего же ты это взял?

– Я не хотел бы отвечать на этот вопрос.

– Понятно. – Он помолчал, глядя на меня, как, наверное, глядел на сотни подозреваемых в комнате для допросов. – Ладно, к этому мы еще вернемся. Почему ты не отдашь ему конверт?

– Мне кажется, он замешан в убийстве.

Блант посмотрел на мой нетронутый сок:

– Ты собираешься это пить?

Кислая жидкость в стакане казалась пластмассовой.

– Вряд ли.

– Тогда возьми себе что-нибудь нормальное и заодно принеси мне еще пива.

Я посмотрел на конверт.

– Оставь, он никуда не денется.

– Без обид, но я сам фокусник. Я знаю, как легко исчезают такие вещи.

Я протянул руку, но Блант поставил на пакет кружку пива.

– Не волнуйся. Я тебя дождусь.

Стоя у бара, я пытался разглядеть, что делает Блант, но мы выбрали надежное место.

Я вернулся с выпивкой, Блант закурил и на этот раз предложил мне сигарету.

– Где, ты сказал, пропала та женщина?

– В Эссексе, недалеко от Лондона.

– Я знаю, где находится Эссекс, а ты наверняка знаешь, что это вне моей юрисдикции. Я могу только передать дело.

– По крайней мере, будет запрос. Им придется начать расследование.

Блант сделал глоток пива.

– Может, да, может, нет. – Он вздохнул. – Я действительно чист. Меня не купишь ни деньгами, ни обещаниями. – Я посмотрел на стойку, он затянулся сигаретой. – Я отрабатываю зарплату и получаю чек каждую пятницу. Просто делаю свое дело. Кому-то нравится, кому-то нет, и посрать на них. Но я не лезу в чужие дела, и мне не нужны лишние враги. Обвинить уважаемого офицера крупнейшей национальной службы в соучастии в убийстве – это самый простой способ нажить проблемы. – Он посмотрел на меня и подставкой для кружки отодвинул от себя конверт. – Ничем не могу тебе помочь.

– Но тебе это кажется подозрительным?

– Я такого не говорил.

– Если я добуду доказательства, ты сможешь что-нибудь сделать?

Блант осушил кружку.

– Собирать доказательства – работа полиции. – Он вынул из кармана блокнот и ручку. – Как звали пропавшую женщину?

– Глория Нун.

Блант записал имя и закрыл блокнот.

– А любопытного полицейского?

– Монтгомери, Джеймс Монтгомери.

Я ждал, что он запишет, но Блант не шевельнулся.

– Ты не запишешь себе его имя?

– Думаю, что запомню. – Блант устало покачал головой. – Когда-то здесь был хороший тихий бар. – Он достал бумажник и нашел визитку. Убедившись, что на обороте нет записей, он протянул ее мне. – Звони только по делу, не суетись. Я не любитель светских бесед.

* * *


Два часа утра. Машину мы взяли напрокат. Дикс всю дорогу поглядывал на часы, и я боялся, что мы разобьемся. Ковыряясь в огромном замке на двери склада, он снова взглянул на циферблат.

Ночью особенно остро чувствуется запах сырой земли. Закрываешь глаза и оказываешься далеко от города, в саду, где только что посадили деревья, в распаханном поле, у свежей могилы.

– Кто они? – спросил я.

Сильви куталась в длинное пальто и постукивала красными босоножками по земле, чтобы согреться. Дикс бросил на нее раздраженный взгляд, повернул ключ и поднял щеколду.

– Тебе станет легче, если я назову имя?

– Может быть.

– Поздно задавать вопросы, Уильям, просто делай, как договаривались, и деньги наши.

Не только Сильви приоделась для шоу. Дикс проявил неожиданные организаторские способности и раздобыл мне подходящий к случаю наряд: черный костюм, разрисованный сзади и спереди светящимся в темноте скелетом, и маска в виде ухмыляющегося черепа. Маска удачно скрывала синяки, но я боялся, что мой живот изуродует образ скелета. Сильви меня успокоила:

– Уильям, ты очень аппетитно смотришься. Смерть пришла за моим юным невинным телом.

Я опустил череп на лицо, вытянул руки и гонял ее по комнате, пока она, смеясь и брыкаясь, не поддалась и мы не рухнули на диван. Я заговорил с аристократическим акцентом, как Кристофер Ли в роли Дракулы:

– Вот и смерть пришла, дорогая.

Сильви разыграла обморок, а Дикс смотрел на нас и снисходительно улыбался, как скопидом в предвкушении прибыли.

Теперь шутка не казалась уместной, и костюм для Хеллоуина не выглядел смешным. Сильви побелела, как мои фальшивые кости. Я обнял ее, но она нетерпеливо отмахнулась:

– Давай скорее покончим с этим.

– Ты можешь отказаться, если не хочешь.

Она громко и резко рассмеялась в ночной тишине.

– Скоро все кончится, – сказал Дикс. – Меньше чем через час мы выйдем отсюда с карманами полными денег.

* * *


Блант сказал, ему нужны доказательства, и я, кажется, знаю, как их получить. В основе любого фокуса лежит психология и тончайший расчет, но с хорошим ассистентом все будет просто.

Я вернулся в интернет-кафе и посмотрел расписание рейсов из Лондона. Пора войти в роль и сделать звонок. Тихий голос на том конце провода долго не хотел соглашаться, особенно с необходимостью хранить предприятие в тайне, но от моего предложения отказаться было тяжело, и мы оба понимали, что единственный, кого голос хотел посвятить в наши планы, никогда не позволит им сбыться.

Теперь оставалось только ждать и надеяться. Я вернулся к себе, налил выпить, лег на кровать и снова и снова повторял про себя каждый шаг, пока скрип вечерних автобусов не сменился дизельным рыком такси и криками ночных гуляк. Наконец и они стихли, и я лежал в тишине, глядя на пятно света от уличного фонаря за окном. Интересно, согласится ли Блант на мою затею и есть ли у нас хоть какие-то шансы на успех.

* * *


Сильви где-то по ту сторону темноты. Мы с Диксом плечом к плечу в ожидании сигнала. Я почувствовал движение, и софиты выжгли белое пятно в центре пустого склада. Из-под свода раздался голос:

– Продолжайте.

Я ожидал услышать немецкий, но голос из темноты говорил по-английски с американским акцентом. Я посмотрел на Дикса:

– Американец?

Дикс ответил с презрением:

– Они все еще уверены, что в Берлине могут получить то, чего дома не найти.

Я усмехнулся и натянул череп. Все встало на места – это лишь прихоть богатого янки, охочего до экзотики. – Что ж, не будем его разочаровывать. Дикс положил руку мне на плечо.

– Они не праздные туристы, отставшие от автобуса.

– Что ты хочешь сказать?

– Сильви знает свою роль. Ей это нужно, как и мне. Просто сделай свое дело, и все будет в порядке.

Я открыл было рот, но Дикс приложил палец к губам, и я услышал глухой стук каблуков по деревянному полу. Сильви вышла из темноты в центр освещенного круга. Моя великолепная несчастная жертва. Длинный серебристый халат переливался в лучах света, искры горели в черных как ночь волосах, а кроваво-красные губы не располагали к поцелуям.

Мы ждали десять ударов, потом Дикс закрыл лицо черным шелковым шарфом, кивнул мне и деловито вышел вперед. Он остановился в шаге от Сильви. Она смотрела сквозь него, затем скинула халат и выгнула спину, словно призывая его дотронуться до обнаженного тела, бледного и сияющего в кромешной тьме. Дикс застыл на месте еще на десять тактов, и Сильви медленно обошла его кругом, как едва прирученный хищник, знающий вкус крови. Я задержал дыхание, гадая, репетировали они эту сцену или Сильви действительно сомневалась. Она выпрямила спину, словно цирковая львица, решившая подарить укротителю еще один день, и прижалась к доске. Дикс немедленно подошел и проворно застегнул ремни на запястьях и лодыжках, потянув за концы для убедительности.

Я отогнал прочь все мысли и лишь повторял про себя мантру:

– Сконцентрируйся, сконцентрируйся, сконцентрируйся…

Настал мой черед выйти из тени.

* * *


По традиции промочить горло перед выступлением я решил в баре под железнодорожным мостом: во-первых, он недалеко от Паноптикума, во-вторых, вряд ли сюда сунется кто-нибудь из университетских дружков Джонни, которые помогали ему с шоу. В маленьких дешевых барах всегда полно народу, но я не ожидал увидеть целую толпу в столь ранний час. Я остановился на ступеньках, разглядывая зеленый рой кельтских рубашек, шарфов, трилистников и шапочек с помпонами, и тут до меня дошло, что они празднуют День святого Патрика. Я стоял в нерешительности, сомневаясь, что в баре найдется место для еще одного страждущего, но компания вновь прибывших смела меня вниз в знакомый запах табака, пота и пива. Я заказал виски, хотя кружку «Гиннесса» подавали с трилистником в пенной шапке. Кто-то ушел, и я занял шикарное место рядом с сигаретным автоматом и поставил бокал на откидную полочку. Святой Патрик изгнал из Ирландии змей. Быть может, это знак, что все пройдет хорошо. С другой стороны, национальным праздником стала его смерть, и, может, это знак, что змеи всегда побеждают. Старик за соседним столиком затянул песню:
		Я был холостой, я был один,


		Работал ткачом, жил не тужил.


		И только в одном я себя виню,


		Что юную деву загубил.


		Я лето и осень за ней ходил,


		Дарил ей букеты роз.


Он счастливо улыбнулся во весь рот, и его поддержали:
		И только в одном я себя виню,


		Что спас ее от слез.


Получалось на удивление мелодично, притом что в половине третьего дня все присутствующие уже пьяны в стельку.

Старик смотрел незабудковыми глазами, мягкими, влажными и счастливыми от пива и воспоминаний. Он обвел посетителей взглядом.
		Однажды ночью она пришла,


		Склонилась ко мне на грудь,


		И я пробудился ото сна,


		Она зарыдала вдруг.


– Ты старый плут, Питер, – прокричал кто-то из-за столика. Старик улыбнулся, подмигнул и продолжил:
		Она плакала горько, как дитя,


		Что делать теперь, вопрос.


		Я обнял ее, накрыл с головой,


		Чтобы спасти от слез.


Я увидел, как размозженную женскую голову накрывают чистой белой простыней. Я поставил стакан, пошел в туалет и сбрызнул лицо водой. Когда я вернулся, песня закончилась и кто-то занял мое место у автомата, но стакан остался нетронутым.

Бармен с трудом протискивался в толпе, собирая пустую посуду. Он протянул старику полпинты и сказал:

– Из-за тебя меня прикроют за отсутствие лицензии на шоу-программу.

– С таким голосом нужна лицензия на пса, – сказал старый пьянчужка рядом.

Раздался смех, и кто-то прокричал из другого конца зала:

– Энн, спой нам.

Его хором поддержали остальные завсегдатаи, в конце концов втянулись даже те, кто зашел просто выпить за святого Патрика. Молодая барменша застенчиво покачала головой, но посетители настаивали, постукивая кружками по столу:

– Энн, Энн, Энн.

В итоге управляющий бросился к стойке и вывел девушку в зал. Публику призвали к тишине, началось шиканье, грозившее перерасти в драку, но стоило девушке закинуть голову, закрыть глаза и запеть, как все мигом заткнулись.
		Она мне сказала: «Мама не прочь,


		И папа отдаст за безродного дочь».


		Потом отвернулась. «Любимый мой,


		Мы скоро станем мужем-женой».


Голос был высокий и чистый. Под такой голос надо думать о зеленых холмах и пенистых солнечных водопадах, но вместо этого я вспомнил, как шел в своем костлявом наряде к распятой на доске Сильви. Она, кажется, вжалась в нее всем телом. Свет отразился в блестках ее волос, и яркая вспышка радугой мелькнула в моих глазах. Мгновенно, быстро, как пуля, она пронеслась, и осталась лишь перепуганная девушка и безликая публика в темноте.
		Она растворилась средь праздных людей,


		Я с нежностью вслед любимой глядел.


		Лишь с первой звездой вернулась домой,


		Как лебедь прекрасный в ночи под луной.


Я достал из кармана пулю, зажал между указательным и большим пальцем и поднял над головой. Из темноты появился Дикс с закрытым шарфом лицом. С ним вышел второй человек. На нем был элегантный черный костюм поверх черной рубашки и резиновая маска рыжего лиса. Лис кровожадно улыбался, глаза горели неестественно зеленым, напоминая разбитую пивную бутылку с острыми краями.
		И все говорили, свадьбе не быть.


		И только один не хотел говорить.


		Она, улыбаясь, мимо прошла,


		Я больше не видел ее никогда.


Лис долго изучал пулю, крутил ее так и сяк, подносил к глазам, я уже потерял счет времени. Наконец он взял у Дикса ручку и написал на пуле инициалы. Я протянул Диксу револьвер, тот передал лису, который принялся изучать его с той же дотошностью. Потом он вернул мне револьвер и пулю и сквозь зеленые глаза внимательно следил, как я заряжаю оружие. Опасный момент, именно здесь я должен подменить пулю. И я справился. Я заменил настоящую пулю восковой копией и вставил ее в барабан под его подозрительным взглядом. Он отошел, и мы с Сильви остались друг против друга в ярком островке света, окруженные непроглядной космической мглой. Я повторял свою мантру.

– Сконцентрируйся, сконцентрируйся, сконцентрируйся, – твердил я, пока ее лицо не превратилось в белое размытое пятно под стеклом, похожее на мертвую бабочку с красной точкой посередине.
		Сегодня она приходила ко мне,


		Земли не касаясь в ночной тишине.


		И призрак сказал мне: «Мой дорогой,


		Мы скоро станем мужем-женой».


Бар взорвался аплодисментами, криками и звоном кружек. Девушка поклонилась и нырнула за стойку, пока ее не заставили петь на бис. Я вытер пот со лба и сделал глоток виски. Что-то заставило меня посмотреть сквозь зеленую толкотню в другой конец зала. Среди шумной попойки стоял прямой и трезвый инспектор Джеймс Монтгомери и смотрел прямо на меня.


XII


Коп в отставке неопределенно улыбнулся, кэк улыбаются незнакомому человеку со знакомым лицом. Я сохранял невозмутимость.

– Ты рано.

– Да, думал с пользой провести время, осмотреть достопримечательности. Никогда не бывал в Шотландии. – Он усмехнулся. – Не удивительно, что шотландцы едут на юг. – Монтгомери покачал головой. – Что за дыра.

– Да уж не стильное местечко, где тебя на пенсию провожали.

– Я не о баре говорю, хотя та еще помойка. Я думал, отдохну, погуляю. Без обид, но кажется, я вернулся на полвека назад.

– Без обид.

Самодеятельность на время утихла, и автомат затянул «Я маленький старый пьянчужка» голосом Дина Мартина.[30 - Дин Мартин (наст. имя Дино Пол Крочетти, 1917–1995) – итало-американский поп-музыкант и киноактер.] Он уступал в популярности барменше, но его приняли благосклонно, и несколько особо стойких певунов подхватили припев. Монтгомери засмеялся и обнял меня за плечи, словно радуясь удачной шутке. Что-то маленькое и тупое уперлось мне в спину.

– Хотя Камбернолд еще хуже. Люди живут в диких условиях, особенно старики. Честно говоря, некоторым лучше бы умереть.

Мою маску спокойствия мгновенно смыло потом.

– Ублюдок, подойдешь к моей матери, и тебе на том свете не понадобится твоя тайна, – прошипел я.

Монтгомери стер с лица брызги слюны.

– Задел за живое, да? – Он сильнее надавил на спину. – Ну точно, раз уж ты угрожаешь человеку с пистолетом в руке. – Он усмехнулся. – Сынок, ты не сможешь меня обхитрить. Просто отдай то, что мне нужно, и забудь все как страшный сон.

– При мне его нет.

– Так пойдем и заберем его. – Он снова улыбнулся. – Хочешь, открою тайну?

– Валяй.

Монтгомери приблизил ко мне лицо и прошептал:

– Тебе придется волноваться не только о матери. – Он улыбнулся мило и невинно, как купидон. – Я знаю про твою немецкую подружку.

– Откуда? – прохрипел я.

– Тридцать пять лет в полиции не прошли даром.

Я беззвучно прошептал ее имя. Сильви.

– Она задала мне жару в гостинице. Слишком хороша для тебя, честное слово.

Понимание, что Монтгомери единственный человек, который в курсе о Сильви, захлестнуло меня волной ужаса и облегчения. Знание освобождает, и я рассмеялся. С другой стороны, пугает. Теперь и выясним, как далеко я готов зайти.

Большинство посетителей были слишком заняты и не замечали, как мы с Монтгомери зажались в углу. На нас пялился только коротышка в бейсболке, я бросил на него взгляд из-за плеча Монтгомери, и он злобно спросил:

– Вы чё, пидоры?

– Я нет, приятель. – Я посмотрел на него большими честными глазами. – Но вот этот английский хрен, кажется, не оставит меня в покое.

Парень заговорил громче, чтобы его услышали за соседним столиком:

– Беда с этой пидорвой, вечно они всем хотят в глотку сунуть.

Монтгомери вытащил из кармана бумажник и показал удостоверение, закрыв большим пальцем строку с именем.

– Я инспектор лондонской полиции, этого человека разыскивают за серьезное преступление.

– Не вопрос, старик. – Коротышка отступил на шаг. – Я просто спросил.

– Чутье тебя не подводит, – сказал я. – Он чертов педик, активист гей-движения, если ты меня понял. Как только мы выйдем отсюда, он непременно вставит мне в задницу.

Монтгомери пнул меня в пятку носком ботинка, так что у меня свело ногу, – хотел наверняка выбить из моей головы мысли о побеге.

– Я сам не против педиков, – сказал коротышка. – В смысле, некоторые бывают смешными… Грэм Нортон… Кеннет Уильямс…

Он запнулся, и я подсказал:

– Ноэль Коуард.[31 - Грэм Нортон (Грэм Уокер, р. 1963), Кеннет Уильямс (1926–1988) – британские комедийные актеры. Ноэль Коуард (1899–1973) – британский актер, драматург, композитор.]

Коротышка смутился:

– Ну то есть живи сам и не мешай другим, я считаю.

Монтгомери достал наручники и пристегнул меня к себе. Кто-то в толпе прокомментировал:

– О-о, садо-мазо.

Остальные молчали. Чудесным образом народ расступался перед нами до самых дверей.

– Точно. – Монтгомери мрачно усмехнулся. – Пойдем прогуляемся.


По субботам Аргайл-стрит кишит людьми, и вряд ли кто обратит внимание на двух прилипших друг к другу мужчин. Я прихрамывал на больную ногу, Монтгомери ловко подстроился, и мы побрели не спеша, как отец и сын после пары кружек пива.

Взгляд зацепился за небольшую картонку на фонарном столбе: разноцветные клоуны и улыбающиеся лица. Красными буквами старательным детским почерком подписаны время и место представления. В верхнем углу усатый фокусник достает из цилиндра довольного кролика. Я взглянул на Монтгомери, но он был слишком занят изучением толпы. Самодельные афиши, разрисованные цветными карандашами, украшенные блестками и фольгой, красовались на каждом столбе и вели к Паноптикуму – моя собственная дорога из желтого кирпича. Оставалось только надеяться, что Монтгомери ничего не заметит.

Навстречу шел ископаемый старичок и с неумолимостью танка катил на нас свою жену в инвалидном кресле, увешанном сумками и пакетами. Странно, что для недельных закупок они выбрали день, когда в магазинах не протолкнуться. Хотя, возможно, им просто нравится давка. Монтгомери сделал шаг влево, я пошел за ним и в последнюю минуту метнулся вправо, заключив кресло в наши объятия.

– Господи боже, вы что, ослепли? – проскрежетал старик, тощий, как цирковой йог, с серо-зеленой кожей ракового больного. Его жена хихикнула. Ее нарумяненное веселое лицо напоминало невероятно щекастого пупса. Плоть складками катилась по слоновьим ногам в расшнурованные кеды. Прямо-таки мистер и миссис Спрэт.[32 - Старый английский стишок: «Не мог есть жирного Джек Спрэт, // Не ела постного жена. // Но вот вдвоем они // Слизали все До дна».] Наверняка они меняются в кресле. Сегодня он, надрываясь, тянет ее тушу, завтра она, сотрясая землю, повезет его мощи. Любовь побеждает все, кроме нищеты, болезни и смерти.

Монтгомери резко дернул наручники, но я не обратил внимания.

– Прошу прощения, у нас мальчишник, и старый Монти шутки ради пристегнул меня к себе, – сказал я старику.

– Ладно. – Его зеленое лицо раскраснелось от раздражения и повышенного кровяного давления. – Весельчаки хреновы.

Миссис Спрэт с укором посмотрела на мужа. Монтгомери попытался схватить меня за шиворот, но я увернулся и наклонился к креслу:

– Поцелуете обреченного?

Она засмеялась и влепила мне звонкий поцелуй в щеку, обдав парами бренди.

– Ты тот еще пройдоха. Несчастная твоя невеста, ты испортишь ей жизнь.

– Вот. – Я вытащил из кармана десятку. – Выпейте за меня. На удачу.

– Побереги деньги, сынок. Они тебе еще пригодятся.

Она отпихнула купюру, Монтгомери резко схватил меня, и мы столкнулись. Этого я и ждал. Он переложил бумажник во внутренний карман. Его пиджак перевешивал на правую сторону. Наверняка там лежат ключи. И, надеюсь, один из них от наручников. Я быстро нащупал связку и ловко переложил в свой карман, не уверенный, обрел ли свободу или только доступ к далеким бледным комнатам, где Шейла Монтгомери столько лет оплакивала сестру.

– Удачи, сынок, – прокричала вслед миссис Спрэт. – И не обижай свою милую.

Старик покачал головой и покатил ее к Галлоугейту.


Мы поднимались по обшарпанной лестнице Паноптикума, и Монтгомери все больше нервничал:

– Что это за место?

– Я же сказал, я храню тут свои сокровища.

– Чем тебе не нравится банковский сейф?

– Здесь надежно, как в банке, но совершенно бесплатно.

– Чертов шотландец, – фыркнул хМонтгомери.

Я услышал смех наверху и посмотрел на Монтгомери, но он, ничего не замечая, качал головой:

– Не нравится мне это.

– Ты просто психуешь на финише. Я в твоей власти. Дуло в спину, наручники на запястье и пара грозных мечей над моей головой. – Я говорил мягко и спокойно. – Я не меньше тебя хочу поскорее с этим покончить.

Монтгомери ткнул меня в спину пистолетом. По коридору снова прокатился смех, и он замер:

– Что это?

– Да не дергайся так. Внизу игровой зал. По субботам у них бинго. – Я улыбнулся. – Что случилось? Боишься привидений?

Он толкнул меня вперед:

– Давай уже.

– Да, пора, – сказал я, взглянув на часы, открыл дверь и вывел его на сцену.

На лице Джонни отразилась смесь замешательства и облегчения, когда я вытащил на свет Монтгомери, не пытаясь скрыть, что мы скованы наручниками. Я кивнул, он поднял руки и вместо заготовленной шутки выдал:

– А вот и тот, кого мы так долго ждали, великий волшебник Уильям Уилсон!

Зал взорвался аплодисментами. Монтгомери попытался уйти, но наручники, пленявшие меня, теперь крепко держали его. Не знаю, заметил ли кто, как он спрятал руку с пистолетом в карман.

Я потащил его по сцене, мгновенно сбросив с себя долгие месяцы пьяной спячки. Энергия поднималась по позвоночнику, разливалась по венам и потрескивала на кончиках пальцев. Я снова дома. Я расплылся в фирменной улыбке Уильяма Уилсона и прокричал:

– Посмотрите на этого человека. Его зовут дядя Монти, и он отъявленный негодяй.

Публика засмеялась.

– Поздоровайтесь с дядей Монти.

– Привет, дядя Монти!

Монтгомери дернулся назад, но я удержал его, скрывая за широкой улыбкой судорожную боль в запястье.

– Посмотрите на его сердитое лицо. Ребята, мне кажется, он вас не услышал. Давайте крикнем еще громче, может, тогда он нам ответит.

Детишки знали, что делать. Они набрали в маленькие легкие побольше воздуха и проревели:

– Привет, дядя Монти!

Я обнял Монтгомери и вывел его на середину сцены, дрожа от нетерпения, как старый пес на пороге ветлечебницы.

– Успокойся, – прошептал я. – Ты получишь свой снимок. Просто теперь у меня есть пара свидетелей, которые видели нас вместе. – Я закричал: – Хотите увидеть чудо?

– Да!

Зал включился в игру. Монтгомери пытался увести нас со сцены, но я силой подтащил его к огромному блестящему ящику Брюса Макфарлейна.

– Простите за опоздание. По дороге я забежал в «Каморку волшебника», специальный волшебный магазин за углом, и купил немного волшебной пыли. – Я достал из кармана пригоршню блесток и рассыпал по полу. Они закружились, мерцая и сияя в ярком свете. – Вам нравится?

– Да!

Славная публика. Я улыбнулся, сунул руку в карман, но вместо блесток достал ключи. Ловким движением я расстегнул наручники, снял с Монтгомери пиджак, толкнул его в ящик, быстро захлопнул дверь и задвинул засов. Для пущего эффекта я взял со столика еще один замок и повесил на ящик. Изнутри раздался стук.

– Что ж, девочки и мальчики, мамы и папы, тети и дяди и прочие нахлебники, сейчас я покажу, что делают с плохишами. – Я бросил горсть волшебной пыли на ящик и постучал огромной палочкой, произнося традиционное заклинание:

– Абракадабра!

Монтгомери продолжал стучать и вопить:

– Уилсон, выпусти меня!

Публика хлопала и смеялась.

– Знаете что, ребята? Мне нужна ваша помощь. Кричите и топайте как можно громче, если хотите помочь мне избавиться от плохого дяди.

Зал взорвался страшным грохотом, я подошел к ящику и прошептал:

– Заткнись и делай, что говорят, или, клянусь, я на глазах у детей разряжу твой пистолет в ящик, будто это часть фокуса, а потом утоплю тебя в озере. Ты знаешь, я не шучу. А теперь вдохни поглубже, будет тесновато. – Ответа не последовало, но стук прекратился. Я повернулся к зрителям. – Хорошо, на счет «три» дружно кричите «Абракадабра!». Раз, два, три…

– Абракадабра!

– Мне кажется, надо погромче. – Я покачал головой. – Он очень-очень плохой человек. Давайте попробуем еще раз.

Я заставил их кричать еще трижды, незаметно вставляя зеркала, которые должны отразить стенки ящика и создать иллюзию пустоты.

Я затаил дыхание и, держа пиджак с револьвером наготове, резко распахнул дверцы, демонстрируя первозданную пустоту. Я постучал внутри палочкой, старательно избегая отражений, захлопнул дверь и закрыл на замок. Зрители аплодировали, но при всей опасности исчезновение уродливого мужчины никогда не сравнится с появлением хорошенькой женщины, так что, несмотря на мои усилия, фокус получился вяленький.


Через полчаса представление закончилось. Или только начиналось – это как посмотреть. Я сидел на сцене в пустом зале и курил, глядя на ящик. Правила наверняка запрещают курить на сцене, но кроме меня никого нет, а я очень осторожен.

Монтгомери так долго не издавал ни звука, что я даже подумал, что он сбежал. После пятнадцатиминутного выступления мне пришлось уйти из театра вместе с толпой, уговорив Эйли и Джонни пойти в бар с другими артистами, чтобы я мог улизнуть и вернуться назад.

Замок на месте, ящик цел, так что, скорее всего, Монти терпеливо ждет, когда я открою дверь и он выпрыгнет на меня.

Я подумал о Сильви. Как далеко я готов зайти? Лучше убить плохого мужчину или хорошую женщину? Конечно, мужчину. Убить, потому что он плохой или чтобы спасти свою шкуру? Не знаю. Могу ли я взять на себя роль судьи, присяжных и палача? Возможно, если я уверен в своей правоте. Но часто ли я бывал прав?

В пустом Паноптикуме было жутковато, и ничего не стоило поверить в призраков, о которых говорил Арчи. Я с улыбкой взглянул на балкон, затушил сигарету, поднялся и снял замок.


Я десять минут ждал у открытого ящика, борясь с желанием заглянуть внутрь. Я уже протянул руку к двери, когда Монтгомери с ревом бросился на меня. Старый человек с затекшими мускулами. Тоже мне задачка.

– Это твое, – крикнул я, набросил пиджак ему на голову и раскрутил. Монти отшатнулся в дальний угол сцены, стащил пиджак и полез в карман. Я поднял пистолет:

– Ты не это ищешь? Лови.

Я швырнул ему пистолет. Он неуклюже поймал его, и я показал обойму.

– Я оставлю на память, ты не против? Но ты можешь забить меня до смерти стволом, если сумеешь подобраться поближе. – Я словно вел светскую беседу. – Разве не так ты убил Глорию? Пробил ей голову?

– Я ее пальцем не тронул.

– Судя по снимку, еще как тронул. – Легким движением руки я достал конверт из воздуха и так же непринужденно его спрятал. – Вот он есть, а вот его нет.

Он шагнул вперед:

– Это мое.

– Серьезно? – мягко спросил я. – А я думал, это конверт Билла Нуна.

Монтгомери устало покачал головой:

– Нуна-старшего, а не младшего. Мы договорились, что перед смертью каждый уничтожит свою копию.

– Страховка?

– Вроде того.

Я догадался еще во время беседы с Мэнсоном, но приятно услышать подтверждение.

– И ни один из вас не мог вдруг поддаться раскаянию и настучать на другого, не втянув себя в историю. Отличный план, вот только Билл внезапно умер, и ты, пожадничав, решил шантажировать его сына.

Монтгомери засмеялся.

– Это он тебе сказал? – Он недоверчиво посмотрел на меня. – И ты купился? – Он снова засмеялся и покачал головой. – Хотя почему нет? – Монтгомери заговорил серьезно, словно учитель, объясняющий новую тему. – В тот вечер я как раз заплатил ему за конверт кучу денег. Кучу денег, – повторил он. – Я просто хотел пойти домой и сделать с ним то же, что сделал со своим, как только услышал о смерти Билла. Сжечь и покончить со всей историей. Тридцать лет она не давала мне жить, не было ни одного дня, ни одного часа, когда бы я не думал об этом. Билл хотел меня помучить. Если бы он убил меня, я бы понял, она же его мать. Но он издевался. Вечеринка, сборище копов, стриптизерши – и посреди всего балагана я со жгущим карман свидетельством преступления, которое поломало всю мою жизнь и все еще могло меня уничтожить. Потом… – Наглость Билла развеселила Монтгомери. – Потом он снова его выкрал.

– И ты его убил.

– Нет. – Монтгомери смеялся от души. – Нет, я не убивал его. Он сам вскрыл себе вены на моих глазах. Даже не верится. Кровь повсюду, как в эротических снах патологоанатома.

– Почему же ты не вызвал полицию? «Скорую»?

Монтгомери перестал смеяться.

– Сам подумай. Какая буча могла подняться. Я перевернул кабинет вверх дном. – Монтгомери покачал головой, словно до сих пор не верил. – Он придумал отличную месть. Только к утру я сообразил, что произошло. И понял, что должен найти тебя. – Он улыбнулся. – Пришлось повозиться, но ты все равно попался.

– Ты так думаешь?

– Слушай. – Монтгомери заговорил серьезно. – Прошло много лет. Я уже другой человек. У меня другая жизнь. Ты же можешь меня понять. Все совершают ошибки. – Он достал из кармана пачку денег. – Я могу заплатить, назови цену.

– Очищение.

– Что?

Я показал на двух манекенов на балконе:

– Там наверху.

Монтгомери покачал головой:

– Уилсон, я тридцать пять лет имею дело с подонками.

– Джеймс, – раздался шепот с балкона.

Монтгомери подпрыгнул. Рядом с манекенами появилась третья фигура. Она вышла на свет. Бледная как смерть, гагатовые глаза, бескровные, почти невидимые губы. Пепельно-золотистые волосы отливали белым, просторное платье из хлопка походило на саван.

– Глория? – в ужасе прохрипел Монтгомери.

Шейла Монтгомери подняла голову и посмотрела на нас как живое воплощение мести:

– Какая Глория? Ты убил Глорию и вместе с Биллом утопил ее бедное тело в озере.

– Нет! – Монтгомери отступил на край сцены, глядя вверх на жену, словно побитый жизнью Ромео. – Я не убивал ее. Это Билл. Он знал, что она крутит на стороне, и потерял голову. Она упала с лестницы. Никто не хотел этого, так получилось. Я оказался не в то время не в том месте, он заставил меня ему помочь. – Его голос дрогнул. – Он заставил меня.

– А Билл-младший? Он тоже встал на твоем пути?

– Клянусь, я не имею к этому отношения. Я только помог избавиться от тела Глории, за что всю жизнь и расплачиваюсь.

На сцене раздались тяжелые шаги. Монтгомери посмотрел на меня, потом на кулисы, откуда появился высокий человек. Я весь вечер гадал, придет ли он.

– Не похоже. – Блант, как всегда, выглядел помятым, но говорил уверенно и трезво. – Ты всю жизнь избегал расплаты. Но время пришло.

Монтгомери тупо уставился на Бланта, потом заметил за его спиной полицейских в форме и все понял. Он отступил назад.

– Тебе не уйти, Монти, никуда не денешься, – сказал я.

Джеймс Монтгомери сделал еще один шаг. Шейла ахнула, я попытался схватить его, наши пальцы соприкоснулись, и он рухнул со сцены вниз.

Я упал на колени, по лестнице застучали тяжелые полицейские ботинки. Ожили рации, и кто-то на ходу вызывал «скорую», диктуя адрес.

Снизу раздался голос Бланта:

– Выживет.

Наверху рыдала Шейла Монтгомери, а в оркестровой яме Блант бубнил полицейскую литанию:

– Джеймс Монтгомери, вы арестованы по подозрению в убийстве. Вы имеете право хранить молчание. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас…

Я растянулся на сцене, положил руки под голову и закрыл глаза.

Красные губы Сильви прошептали что-то вроде «Я люблю тебя», или «Не делай этого», или «Давай быстрее». Мое сознание сдвинулось, и я вдруг увидел нас со стороны. Дрожащую, но решительную Сильви с сияющей белой кожей, будто она впитывает весь свет в зале, и себя в дурацком костюме с пистолетом в вытянутой правой руке. Дикс и незнакомец смотрят из темноты и гадают, удастся ли мне провернуть трюк, и где-то далеко-далеко отсюда я думаю о том же. Я точно знаю, что зарядил воск, но мне кажется, я что-то упустил. Я опускаю руку и делаю шаг к Сильви. Страх на ее лице сменяется неподдельным ужасом.

– Ну же, милый, – с напряженным спокойствием говорит она. – Покажи им Вильгельма Телля.

И я понимаю, что жребий брошен. Меня соблазнили деньгами и амбициями, но мой отказ сейчас грозит не просто унижением.

Я вернулся из ниоткуда в себя, сделал глубокий вдох, поднял руку, медленно прицелился, нажал на курок и выстрелил.

Стекло разлетелось вдребезги, пуля попала в мишень, в эпицентр взрыва крови и грохота.

Я упал на пол, в лужу теплой мочи, обхватив голову руками, и тысячи стеклянных осколков падали дождем на меня и катились по полу, как небрежно рассыпанные бриллианты.


Я лежал целую вечность, в моей голове снова и снова раздавался взрыв. Наконец Дикс тронул меня за плечо.

– Вот, – мягко сказал он. – Глотай, станет легче.

Он открыл мне рот и сунул под язык таблетку. Я подчинился и скрючился на полу, отдавшись темноте. Он не соврал, забвение лучше осознания того, что я натворил.


Придя в себя, я почувствовал резкий запах хлорки. Больничные постели, наверное, никогда не станут мягче, подумал я. С трудом открыв глаза, я увидел голубей на стеклянной крыше склада. Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я смог поднять голову, но на ноги я встал не скоро. Склад опустел. Ни намека на то, что случилось. Шатаясь, как три дня не просыхавший пьяница, я подошел к месту, где упала Сильви. Кто-то хорошо потрудился, от моего преступления не осталось и следа. Я сунул руку в карман, но вместо пистолета нащупал пухлую бумажную пачку. Я вытащил ее и увидел огромную стопку евро.

В углу валялся мой плащ. Я натянул его и выбрался на улицу. Я шел по дороге, пока в голове не прояснилось, и я смог наконец поймать такси. Квартира Сильви и Дикса была открыта и пуста. Я сидел там, пытаясь понять, что произошло и что делать дальше, втайне надеясь на появление полиции. Когда стало ясно, что никто не придет, я сел на самолет до Глазго.


XIII


Хорошо снова вернуться в Лондон. Приятель Эйли и Джонни срочно сдавал квартиру. Джонни дал мне рекомендацию, так что обошлось без задатка, а месячную плату я кое-как наскреб. Закинув вещи, я отправился к Ричу.

Я приготовился к схватке с миссис Пирс, но вместо нее увидел за стойкой молодую девушку – стройную смуглую брюнетку с короткой стрижкой и ангельским личиком.

Она сообщила Ричу о моем приходе по громкой связи, и он пригласил меня войти.

– Черт побери, я уж думал, ты умер или в тюрьме.

– Не дождешься. – Я сел в кресло. – А где миссис Пирс?

– Ушла на пенсию, заявила, что не намерена работать после шестидесяти. – Рич поморщился. – Не понимаю, что происходит, Уильям, куда делась верность?! Женщина работает на тебя сорок лет, и вдруг ей приспичило понянчиться с внуками. Я тебя спрашиваю. – Он посмотрел на меня. – А, я понял, ты имел в виду, что за милое юное создание сидит в приемной?

– Я давно не бегаю за юбками.

Рич улыбнулся, будто слышал такое не раз.

– Понятно, почему тебя все забыли. Скажу тебе то, что говорил мне отец, упокой господь его душу. Он говорил: «Не западай на красоток, Ричи, от них одни беды». Он прав. Моя мать была уродливой женщиной, упокой господь ее душу, и миссис Бэнкс… ты знаком с моей женой?

Я покачал головой:

– Нет.

– В общем, миссис Бэнкс из тех, кого называют простушками, но она чудная женщина, Уильям, хорошая мать, отлично готовит и… в общем… послушай меня, найди женщину, для которой ты будешь подарком, и всю жизнь проживешь королем.

– Я серьезно над этим подумаю. Вообще-то я хотел узнать, нет ли у тебя чего для меня.

– Ни черта, – процедил Рич. – Через пару недель открывается летний сезон, и я наверняка наскребу чего-нибудь, если хочешь, а пока пусто, как в сердце у миссис Пирс. – Я поднял брови. – Знаю-знаю, но она бросила меня на произвол судьбы. Я-то думал, мы вместе – и на тебе. Невероятно.

Он взял со стола сигару и стал ее разворачивать.

– Это все, что ты можешь сделать?

Рич пожал плечами:

– Говорю тебе, затишье. Ты же знаешь всю кухню. Придумай что-нибудь интересное и приходи ближе к сезону. Наверняка какой-нибудь запойный комик выйдет из строя, а ты будешь тут как тут.

– Всегда лишь подружка невесты. – Я покачал головой.

– Невесты тоже стоят и ждут, Уильям.

– Господи, если когда-нибудь я заделаюсь официантом, я распилю себя надвое и растворюсь в собственной заднице.

– Научишься – обращайся, а пока…

– Пока?

* * *


– Ты всегда схватывал на лету. – Рич поднял трубку. – Розина, мистер Уилсон уходит. Не позволяй ему заболтать себя, у него мало денег и никакого будущего. – Он отключил связь. – Дочка моего бухгалтера. Я поклялся, что в стенах моей конторы ее девственности ничто не угрожает.

– Меня можешь не опасаться.

– Я не за себя волнуюсь, сынок.

Когда я закрыл за собой дверь, его фыркающий смех перешел в очередной приступ кашля.

Розина закрыла рукой папку, но я успел заметить, что это мое досье.

– Интересно?

– Как и сказал мистер Бэнкс. Ни работы, ни будущего, хотя, мне кажется, вы знаете свое дело.

– Жизнь многому учит.

– Может, устроите юной девушке познавательную экскурсию?

Такие предложения бывают раз в жизни. Она улыбнулась и показала ровные зубки. Папа, наверное, не одну сотню балансов сдал, чтобы оплатить такую улыбочку. Я взял папку, посмотрел на ухмыляющееся лицо в правом углу, оторвал снимок и спрятал в карман. Если когда-нибудь вернусь, принесу фотографию, на которой я хоть на себя похож.

– Экскурсионный автобус отправляется от Мраморной Арки каждые полчаса. По слухам, бывает интересно, – сказал я.

И вышел в солнечный день.

В кармане запищал мобильник. Я достал его и прочитал сообщение.

«Тащи зад в Глазго, 25 июня ты д.б. на свадьбе. Джонни».

Я ответил «OK» и убрал телефон в карман. Никто не предложил мне стать шафером, да и когда я им был?


Я доехал на метро до Оксфордской площади и пешком отправился в Сохо. Я начинаю новую жизнь. Значит, никаких запретных улиц, надо взглянуть в глаза прошлому.

Подходя к цели, я услышал стук каблуков и смех за спиной. Я гнал от себя страхи, надеясь, что это всего лишь парочка молоденьких продавщиц, сбежавших из-за прилавка на обеденный перерыв. Вдруг кто-то взял меня под руку с одной стороны, а через секунду обнял за плечо с другой. Я остолбенел.

Шаз засмеялась:

– Помнишь нас?

Я не сразу смог набрать в легкие воздуха, чтобы ответить.

– Как я мог забыть?

Жак посмотрела на меня:

– Мы тебя напугали?

– Немного.

Девушки засмеялись. Волосы Жак стали еще короче и переливались тремя светлыми оттенками. Темные локоны Шаз, кажется, слегка отросли. В остальном «Богини» выглядели так же, как в день знакомства, разве что одежды на них прибавилось.

– Вы отлично выглядите.

– Спасибо, – хором ответили они. Я ждал комплиментов в свой адрес, но они, кажется, не заметили, что я похудел.

Жак отпустила мою руку.

– Жуткий был вечер. Ты знаешь, что Билл покончил с собой?

– Да, я слышал. Шаз покачала головой:

– Он всегда был не в себе.

– Неужели?

– Серьезно, самый настоящий псих из страны психов.

Жак захихикала:

– Его даже психи прогнали. Шаз подхватила:

– Бросили в психованное море.

– Без психованного жилета.

Я прервал их буйные фантазии:

– Рад, что у вас все в порядке…

– Нет-нет, ты так легко не отделаешься, – перебила Шаз.

Она снова подхватила меня под левую руку, ее подружка взялась за правую.

– Ты должен с нами выпить.

– Мне нужно идти.

Жак ущипнула меня за запястье.

– Парочка экзотических танцовщиц тебе больше не компания?

– Дело не в этом…

– А в чем же?

Я хотел сказать, что меня опасно подпускать к женщинам, но чтобы не углубляться в пространные объяснения, я улыбнулся:

– Ладно. Куда отправимся?

Жак хихикнула.

– Поэтому мы тебя и догнали. Мы хотим кое-что тебе показать.

Шаз взглянула на часы.

– И если поторопимся, как раз успеем.

* * *


После ареста Монтгомери я все ждал, что меня арестуют и выдадут немецким властям, но имя Сильви так и не всплыло. В конце концов на очередном пивном совещании с Блантом, когда мы пересмотрели отношение друг к другу и сняли разногласия с повестки дня, я набрался смелости и сказал:

– Монтгомери угрожал моей матери.

– Что ты ждал от конченого подонка?

– Конченый подонок дослужился до высших чинов.

Блант бросил на меня выразительный взгляд:

– Начальство везде одинаковое, и психопатов среди них всегда хватает.

– Серьезно? Он кивнул:

– Сам подумай, иначе почему они все суки такие. Я кивнул и сделал глоток пива.

– Еще он угрожал девчонке, с которой я подружился в Берлине. Он говорил о ней?

– Нет, он же не кретин. В чем дело-то?

Я вспомнил нашу встречу в баре под железнодорожным мостом.

– Он сказал: «Я знаю все о твоей немецкой подружке».

– Брал на понт. Знал, что у тебя подружка в Берлине, ну и сыграл на этом. Сомневаюсь, что он знает даже, где она живет или работает. Просто назвал имя, и ты запаниковал. Старый трюк.

– Я думал…

– Что?

– Наверное, я вообще не думал.

– Ну да, – хмыкнул Блант, – бывают такие бабы. Из-за них в любой бред поверишь.

Я кивнул и осушил кружку.


Монтгомери признал, что помог Биллу Нуну избавиться от тела жены, но продолжал утверждать, что это был несчастный случай. Он заявил, что полгода встречался с Глорией, пока однажды Билл не догадался заглянуть домой в разгар дня. Он застал жену с Монтгомери, и в пылу ссоры Глория упала с лестницы и пробила себе голову. Монтгомери запаниковал и помог Биллу избавиться от тела. Объединенный бандитско-полицейский опыт позволил им не оставить никаких следов. Тот же опыт подсказал им подстраховаться фотографиями.

Они долго колесили в ожидании открытия магазинов, после чего отдали пленку в срочную печать на окраине города. Потом молча сидели в машине на подземной стоянке и ждали. Получив снимки, они вместе сожгли негатив.

Та ночь и связала их вместе. Кровавая тайна или банальная жадность тому причиной, но они жить не могли друг без друга, и многие аферы Билл Нун провернул с благословения Монтгомери.

Историю Монти уже никто не мог опровергнуть. Он во многом признался в надежде, что честность и раскаяние подтвердят его непричастность к смерти Глории. Однако ему было выдвинуто обвинение в убийстве, и присяжные признали его виновным.

Доказать самоубийство было сложнее. Подтвердилось, что Билл Нун-младший давно страдал клинической депрессией. В ночь нашего знакомства он был спокоен, но это спокойствие могло говорить о принятом решении. По меньшей мере Монтгомери смотрел, как Билл умирает, и это окончательно убедило присяжных в его бесчеловечности.

Как бы там ни было, Джеймс Монтгомери надолго отправился туда, где полицейские в особом почете. Никто не придет его навестить, никто не будет ждать его возвращения. Справедливость торжествует, вот только примирится ли Шейла Монтгомери с такой ценой за правду об исчезновении сестры?

* * *


«Богини» остановились у хорошо знакомого мне здания, пусть я и был внутри лишь однажды.

– Узнаешь? – усмехнулась Шаз.

– Вы, наверное, шутите.

– Какие шутки, Уильям.

Оказалось, мы шли в одно и то же место, хотя, если б не девушки, я запросто мог пройти мимо. Безликий старенький клуб Билла перекрасили и снабдили сияющей мятной вывеской с многообещающим названием «Буфера».

Жак с восхищением посмотрела на обновленный фасад:

– Догадайся, кто здесь заправляет?

Я покачал головой.

– Честно сказать, понятия не имею. – Глядя на их нетерпеливые улыбки, я рискнул: – Вы?

– Да! – хором крикнули они, и Жак взяла меня под руку:

– Пойдем, Уильям, ты пропустишь десерт.

Швейцар улыбнулся девушкам и преградил мне дорогу:

– Сэр, вы член клуба?

– Все в порядке, Дэйв, он с нами.

Дэйва это не убедило, но он пропустил меня внутрь. Зал, где я показывал фокусы, а девушки развлекали полицейских, было не узнать. Вдоль стен расставлены пурпурные диванчики, а на месте полуживого зеркального шара мерцала массивная хрустальная люстра. На стенах в огромных позолоченных рамах ретушированные снимки грудастых моделей с приоткрытыми влажными ртами. Вид у них какой-то страдальческий, будто они съели что-то не то. Но все это лишь оттеняло главную достопримечательность – зеркальную сцену с серебряным шестом по центру.

– Девочки, не обижайтесь, вы здорово потрудились, но это совсем не мое.

– Да, это все наше. – Шаз кивнула официантке. – Ты подожди и посмотри шоу, тебе точно понравится.


Мне столько раз казалось, что я вижу ее лицо в толпе, что я научился не верить своим глазам. Но когда она вышла на свет, у меня не осталось сомнений.

Она прошла по маленькой сцене в элегантном черном костюме с белыми отворотами, показывая публике пустые ладони, и вдруг достала из воздуха шелковый красный платок. Ловкие пальчики сложили его и вновь растворили. Она подняла руки, будто удивляясь, куда все пропало. Широко открыв глаза, она сорвала манжеты, бросила их на сцену и повторила трюк с платком еще раз. С дерзкой улыбкой медленно под музыку сняла пиджак и отправила его к манжетам. Стоя в черном кружевном бюстгальтере, она снова выудила платок. Он исчез, и, игриво вздернув брови, девушка расстегнула молнию на юбке и ногой отбросила юбку в зал. На ней не осталось ничего, кроме белья и туфель. Платок не сдавался. Он вновь мелькнул в ее руке и отправился в небытие. Фокус банальный, шестилетний ребенок справится, но я был очарован. Я тряхнул головой, невольно улыбаясь, когда ее бюстгальтер и трусики по очереди упали на сцену. Я поднялся, собираясь аплодировать, но она еще не закончила. Проказница-чародейка оглядела свое обнаженное тело, сунула руку между ног и снова вытащила красный кусок шелка. Она вскинула руки, в последний раз спрятав платок, и поклонилась зрителям. Полупустые столики ответили жидкими аплодисментами. Я вскочил, хлопая что есть силы и крича «браво». Жак и Шаз улыбались, довольные, что мне понравилась их шутка. Им и в голову не могло прийти, что я аплодирую не фокусу с платком, а куда более впечатляющему чуду. Сильви посмотрела в мою сторону, и наши глаза встретились.

В гримерке мы остались одни. Сильви сгребла разбросанные костюмы, использованные салфетки, косметику, заколки и расчески и села на столик спиной к зеркалу. Я взял стул и сел напротив. Над ее головой висел знак «НЕ КУРИТЬ». Она достала из халата сигареты и протянула мне. Я дал ей прикурить и закурил сам. Она затянулась и улыбнулась мне сквозь дым:

– Что, Уильям, злишься на меня?

Я довольно долго молча смотрел на нее.

– Я, наверное, должен желать тебе смерти, но я слишком рад тебя видеть, чтобы злиться, – сказал я наконец.

Сильви сняла крышку с лака для волос, стряхнула в нее пепел и ослепительно улыбнулась. На такую улыбку я купился в Берлине, и она по-прежнему восхитительна.

– Я ждала, что ты вернешься в Лондон.

– Поэтому и приехала?

– Возможно.

– Возможно?

Сильви пожала плечами.

– Мир тесен, а шоу-бизнес еще теснее. Мы все равно бы столкнулись рано или поздно.

Я поперхнулся от удивления.

– Столкнулись рано или поздно? Ты хоть представляешь, что ты со мной сделала, Сильви? – Я покачал головой, с трудом подбирая слова. – Господи боже, я не знаю, с чего начать. Зачем или как? Как? Как вам удалось?

Сильви улыбнулась:

– Дым, зеркала и самовнушение. Я заронила в тебе неуверенность, ты боялся, что не получится, и когда Дикс устроил взрыв, ты поверил. Ты скрючился от шока еще до того, как я упала на пол.

– Я все равно не понимаю. Зачем, Сильви? Что я тебе сделал?

Она посмотрела на ноги и пошевелила пальчиками.

– Нужно обязательно что-то сделать? Нет, ты ничего не сделал. Просто необходимость. Благодаря этому представлению Дикс расплатился со всеми долгами.

– Но почему мне не сказали? Я же думал, что убил тебя. – Я повысил голос. – Я думал, что совершил убийство. Ты представляешь, каково это?

– Наверное, нет. Извини. – Она подняла голову. – Нам нужна была живая реакция. – Она улыбнулась. – Ты бы не смог сыграть.

– Да уж куда мне, – сказал я с горечью. Сильви вздохнула:

– Дикс выбрался из долговой ямы. Его кредиторы хотели снять все на пленку, чтобы получить свои деньги и наказать его одновременно. – Она наклонилась и коснулась моей руки. – На самом деле ты спас нас, и я благодарна… я очень тебе благодарна. Я заставила Дикса оставить тебе кучу денег.

Я убрал свою руку.

– Я думал, я заработал их твоей кровью. – Сильви снова посмотрела на ноги, и я спросил: – Так Дикс провернул сделку?

– Ты же знаешь его, он везде найдет выгоду. На каждую разведку найдется контрразведка, на каждую пленку – дюжина копий.

Мысль о бесчисленных копиях действа, выложенных в Интернете на обозрение безликой массы, шокировала меня. Наверное, я изменился в лице, потому что Сильви сказала:

– Не волнуйся, на пленке видно только мое лицо. Я постарался успокоиться.

– И как Дикс?

Сильви отвернулась.

– Нормально.

– Разбогател?

Она улыбнулась.

– Ты же знаешь, деньги имеют привычку исчезать.

– Что ж…

Я огляделся.

– Да. – Она улыбнулась. – Что ж.

– А, – я задал вопрос, который мучил меня уже с первой шоковой минуты нашей встречи, – Дикс здесь, с тобой?

Сильви кивнула.

– Передавай привет.

– Ты сумасшедший, Уильям.

– Нет. – Я покачал головой и поднялся. – Уже нет. Береги себя, Сильви.

Она сделала последнюю затяжку и улыбнулась. Какую-то долю секунды я думал, что она попросит меня остаться, но она лишь затушила окурок в импровизированной пепельнице и выдала обворожительную улыбку, от которой любая публика встает на уши.

– Счастливо, Уильям.

* * *


Я курил у входа в клуб и вспоминал долгие месяцы, что я прятался в Глазго. Ворох страниц, размышлений, вины, что я притащил с собой в Лондон и еще не успел сжечь. А потом я вспомнил о Дрю Мэнсоне.

Мы пересеклись на суде над Монтгомери, с тех пор Мэнсон названивал и не давал мне покоя.

Я достал мобильный и набрал номер. Под напускной вежливостью на том конце провода сквозила подозрительность. Можно понять, он знал, что за штука жизнь. К собственному изумлению, я смог говорить легко и непринужденно:

– Добрый день, мистер Мэнсон. Это Уильям Уилсон. Как пишется?

Дрю притворился, что его застали врасплох, но согласился немедленно встретиться и даже заплатить за обед. Я выбрал дорогой ресторан. Пусть привыкает раскошеливаться.

Я убрал телефон. Впереди мелькали синие огни и выли сирены. Я хотел было свернуть, но разговор с Мэнсоном вдохновил меня на подвиги. Я не собираюсь больше прятаться. Я повернулся спиной к клубу и направился в гущу событий. Быть может, не стоило.


notes


Примечания


1


Падрейк Фэллон (1905–1974) – ирландский поэт и радиодраматург. – Здесь и далее прим. переводчика.


2


ENSA (Entertainment National Service Association) – Национальная ассоциация развлекательных услуг. Создана правительством Великобритании в 1939 г., чтобы привлечь актеров, музыкантов, танцоров и т. п. в так называемые «мобильные творческие бригады», которые выступали на фронте перед британскими солдатами. Позже была реорганизована.


3


Цитата из одноименной песни («Nobody Loves a Fairy When She's Forty», 1934) Артура Ле Клерка.


4


Пол Дэниэлс (р. 1938) – английский иллюзионист. С 1979 г. по 1994 г. вел собственное шоу на Би-би-си. Обладатель многих профессиональных наград.


5


Джин Харлоу (1911–1937) – американская актриса, предшественница Мэрилин Монро, «настоящая блондинка» и голливудская секс-бомба.


6


«Серпико» (1973) – криминальная драма американского режиссера Сидни Люмета с Аль Пачино в главной роли. История о нью-йоркском полицейском, который столкнулся с коррупцией своих коллег и отказался принимать участие в дележе бандитских денег.


7


Профессор Ван Хельсинг – персонаж «Дракулы» (1897) Брэма Стокера, охотник на вампиров. Винсент Прайс (1911–1993) – американский киноактер, снявшийся во множестве фильмов ужасов.


8


«Роял Фестивал Холл» – крупнейший концертный зал Лондона. «Хот Клаб де Франс» – знаменитый центр джаза в Париже, основанный в 1932 г. Югом Панасье; из этого центра в 1934 г. вышел одноименный квинтет под руководством Джанго Рейнхардта и Стефана Грапелли.


9


Дасти Спрингфилд (Мэри О'Брайан, 1939–1999) – английская поп-дива и исполнительница соул-музыки. Ширли Бэсси (р. 1937) – валлийская певица, прославившаяся исполнением заглавных песен к фильмам «Голдфингер», «Бриллианты навсегда» и «Лунный гонщик» из эпопеи о Джеймсе Бонде.


10


«The Coors» – товарный знак одноименной пивоваренной компании.


11


Клинтоны – агрессивная раса гуманоидов из американско-фантастического фильма «Звездный путь» («Star Trek»).


12


«Чарующее ночное шоу» (нем. и англ.).


13


Томми Купер (1921–1984) – британский комик и фокусник.


14


«Завтра принадлежит мне» («Tomorrow Belongs to Me») – песня из фильма Боба Фосса «Кабаре» (1972), действие которого происходит в Берлине 1930-х годов.


15


Джесси Джеймс (1847–1882) – легендарный неуловимый американский преступник.


16


Контрольно-Пропускной пункт в Берлине. Возник после раздела Германии на оккупационные зоны после Второй мировой на границе между американским и советским секторами. Прекратил существование с падением Берлинской стены (1989).


17


Известные судебные процессы над людьми, обвиняемыми в причастности к террористическим актам в Великобритании.


18


Песня «In the Heat of the Night», в исполнении Рэя Чарльза, вошедшая в саундтрек к фильму «Полуночная жара» (1967).


19


Хаггис – бараний рубец, начиненный потрохами и овсянкой.


20


«Those Were the Days My Friend» – англоязычная версия русской песни «Дорогой длинною»; текст приписывается Джину Раскину. Наиболее известна в исполнении Мэри Хопкин.


21


Близнецы Рональд (1933–1995) и Реджинальд (1933–2000) Крэй – известные лондонские гангстеры 60-х гг.


22


Лорд Лукан (Ричард Джон Бингхэм, р. 1934), подозреваемый в убийстве няни своих детей, бесследно исчез в 1974 г.


23


Теория, согласно которой доходы состоятельных слоев общества «просачиваются» сверху вниз через всю экономику страны, содействуя ее развитию, и достаются в конечном счете всем гражданам. Джон Мейнард Кейнс (1883–1946) – английский экономист.


24


Борис Карлофф (1887–1969, Уильям Генри Пратт) – английский актер, снимавшийся преимущественно в фильмах ужасов; прославился ролью Франкенштейна.


25


Дэвид Хокни (р. 1937) – англо-американский художник, одна из центральных фигур поп-арта.


26


«Бешеные псы» (1992) – криминальная драма американского кинорежиссера Квентина Тарантино.


27


Бонни Паркер (1910–1934) – американская преступница эпохи Великой депрессии, подруга Клайда Бэрроу (1909–1934), член гангстерской банды «Бонни и Клайд». Патти Хёрст (Патрисия Кэмпбелл Хёрст, р. 1954) – жертва похищения по политическим мотивам (1974), впоследствии американская революционная террористка, а затем киноактриса.


28


Покровитель и, по легенде, основатель Глазго.


29


Владзиу Валентино Либераче (1919–1987) – американский поп-музыкант, певец и пианист.


30


Дин Мартин (наст. имя Дино Пол Крочетти, 1917–1995) – итало-американский поп-музыкант и киноактер.


31


Грэм Нортон (Грэм Уокер, р. 1963), Кеннет Уильямс (1926–1988) – британские комедийные актеры. Ноэль Коуард (1899–1973) – британский актер, драматург, композитор.


32


Старый английский стишок: «Не мог есть жирного Джек Спрэт, // Не ела постного жена. // Но вот вдвоем они // Слизали все До дна».